Инсбрукская волчица [Али Шер-Хан] (fb2) читать онлайн

Пролог

В вагоне первого класса, следующем в Вену, стоял полумрак. Пассажиров было немного – старый доктор, сопровождающий бледного юношу чахоточной внешности, видимо, своего пациента, двое молодых военных и господин средних лет с небольшим кожаным чемоданчиком. Выглядел этот пассажир довольно характерно. Вся его одежда была чёрной. На выбритом до синевы лице было расслабленное выражение полного спокойствия. Чёрные волосы с лёгкой проседью были тщательно уложены.

Поезд остановился на небольшой станции и в вагон вошёл толстый мужчина с двумя саквояжами и стопкой газет подмышкой. Толстяк явно хотел поболтать. Окинув вагон близоруким взглядом, он выбрал себе место рядом с господином в чёрном…

– А я, знаете, – начал он, пристроив свои вещи на багажной полке, – не люблю путешествовать железной дорогой. Всегда волнуюсь как мальчишка. Всё-таки нет ничего надёжнее, чем старые добрые лошадки. А эти поезда… кто знает, что может случиться, ведь в любую минуту может отвалиться какой-нибудь болт или что там у них есть… Я Зептер – торговец фармакологическими товарами, – и толстяк протянул для знакомства руку.

– Инспектор полиции Дитрих, – ответил его попутчик, пожимая руку толстяку с выражением покорности судьбе, – я вам не советую особенно бояться железнодорожных путешествий, ведь колесо может отвалиться и у пароконного экипажа.

– Оно, конечно, так… – Зептер тревожно глянул за окно, пейзаж за которым начинал двигаться всё быстрее, по мере того, как поезд набирал скорость, – но всё-таки я предпочитаю проводить время в поездке в приятной беседе, чтобы не думать об опасностях пути. То, что я встретил вас, можно считать настоящим подарком судьбы, ведь я очень, очень уважаю работу нашей полиции! Если бы мне не суждено было унаследовать от отца семейную фирму, я бы наверняка стал полицейским.

– Подумать только, – пробормотал его спутник без всякого энтузиазма, но попутчик, ни капельки не смутившись, продолжал:

– Я всегда слежу за работой полиции, за расследованием наиболее громких дел, по прессе, разумеется. К счастью, пресса сейчас в полной мере отражает самые интересные дела.

– О, да! – иронически вставил инспектор Дитрих.

Он хотел рассказать всё, что думает о журналистах, вернее, "об этих стервятниках", как он их сам называл, и как он в принципе относится к вмешательству прессы в работу полиции, однако сдержался. Ему очень хотелось поговорить о чём-то, кроме убийства Франца Фердинанда в Сараево и теперь уже практически неизбежной войны с Сербией, за которую, вне всяких сомнений, вступится Россия, а уж вмешательство Германии и Франции в войну было делом практически решённым. Спокойной жизни Европы наступал конец, и семьи инспектора это коснётся теперь напрямую – его сыну недавно исполнилось двадцать три, а значит, он наверняка будет призван в армию.

Чёрт возьми, воевать против России? Это гибель! В далёкой юности инспектор разделял позицию Бисмарка, мечтавшего о союзе с Россией против Англии, мало того, сам Дитрих нередко писал, что Австрии неплохо было бы объединиться с Германией – они ведь говорят на одном языке, а теперь у них будет и единая цель – ослабить Великобританию плечом к плечу с Россией…Но, увы, придётся воевать друг с другом.

– Вот вы следили за делом инсбрукской убийцы, господин инспектор? – продолжал толстяк, – возможно, вам даже удалось приложить свои силы к операции по её поимке… Помнится, я встречал в газетах вашу фамилию в связи с этим делом…

Инспектор выпрямился и пробормотал, глядя в окно:

– Начнём с того, что дело засекреченопо Высочайшему указу… Но я так понял, оно всё ещё на слуху. В прошлом году заезжал один любопытный мадьяр, тоже интересовался этим делом… Да, наверное,банда "ночных тварей" – воров и грабителей, не доставила мне за пятнадцать лет столько проблем, сколько эта… Волчица… За месяц. Пожалуй, это самое тягостное воспоминание в моей карьере. Ужас и омерзение от её поступка сменяются чувством дежа-вю – мне кажется, что я таких преступников уже видел, работал с ними! Когда я только начинал расследование, то мне казалось, что сотворил это вампир, настоящее чудовище, существо из Преисподней. И что же вы думаете?Этим "демоном" оказалась обычная гимназистка.

Слушатель подался вперёд, его глаза сияли неподдельным любопытством. Казалось, он уже напрочь забыл об опасностях железнодорожного путешествия. Дитрих продолжил:

– Я изучил её биографию от и до, и не нашёл ничего примечательного – это не уличная оборванка, не ребёнок из пьющей семьи, не бродяга. И знаете, со времени её поимки я часто не сплю ночами. Мне всё время кажется, что такие волчата растут в каждой семье и ждут своего часа. Это первое такое дело в моей практике, но кто поручится, что последнее? Кто даст слово, что трагедия не повторится? – инспектор стал чуть более эмоциональным, чем в начале разговора, начал жестикулировать и посмотрел прямо на собеседника, – верите, или нет, но до недавних пор я сам волей-неволей, возможно, воспитывал волчат. Сам.

Моим детям, как и Анне Зигель, не хватало внимания с моей стороны, я ко всему, кроме своей работы, относился безразлично, и кто знает, что стало бы с ними теперь… В какой-то степени это дело помогло мне трезво взглянуть на себя самого, на свою семью. Звучит странно, но я испытываю некую благодарность к нашей Волчице – если бы не она, Берта и Каспер так и росли бы одинокими волчатами, ждущими своего часа.

Впечатлённый речью Дитриха, его попутчик около минуты молчал, переваривая всё сказанное. Надо было подготовить инспектора к неожиданной новости.

– Так вот, господин инспектор, я чего вам хотел сказать… Дело-то не закончено!

– Как это не законченно? – подскочил Дитрих, словно ему подпалили брюки, – Анна Зигель уже несколько лет находится в тюрьме по приговору суда!

– А вот как! – торжествующе проговорил господин Зептер, перекидывая своему попутчику одну из своих газет.

Через всю первую страницу протянулся заголовок: «Пожар в Дебреценской тюрьме! Массовый побег заключённых!»

Выражение неприятного изумления на лице инспектора было таким явным, что даже его недалёкий спутник не смог его не заметить.

– Значит, вы, господин инспектор, всё-таки имели отношение к этой необычной злодейке? – с живейшим интересом спросил господин Зептер, – ведь это она устроила пожар в своей гимназии и сожгла заживо своих одноклассниц? Ещё потом, кажется, зарезала ножом двух малышек и застрелила директрису этой гимназии из револьвера?

Его попутчик помолчал, затем медленно проговорил, глядя в окно:

– Да, я вёл это дело. Я вам уже рассказывал.

– О! Как интересно! Может быть, вы поделитесь со мной некоторыми деталями, ведь вы теперь к этому делу не имеете никакого отношения, а значит, не связаны тайной следствия?

– Боюсь, что делиться уже нечем, – сухо проговорил его попутчик, – и как вы сами только что заметили, дело закрывать рано, Анна Зигель, возможно, опять на свободе, и я бы не советовал вам попадаться у неё на пути – терять ей больше нечего.

Толстяк-торговец, видимо, обиделся. Но инспектору было не до него. Прикрыв глаза, он вспоминал то время, когда ему пришлось заниматься расследованием этого чудовищного преступления. Под стук колёс в памяти всплывали сцены допросов, следственные версии, голоса людей, страницы документов, события его собственной жизни в тот период, раскручиваясь в обратном порядке, как кинолента. Он вспомнил высокую, тяжеловатую, несмотря на её молодость, фигуру преступницы, её курносое лицо с тёмными глубокими глазами, дерзкую манеру разговора…

Кажется, он задремал. Вагон дёрнулся и стал сбавлять ход, подъезжая к станции. В станционной толпе пассажиры подходящего поезда сразу заметили что-то необычное.

Мальчишка-газетчик метался по перрону, размахивая пучком свежих газет и выкрикивая: «Экстренный выпуск!»

«Это о ней, об Анне Зигель», – подумал Дитрих и ошибся.

С этого дня страна надолго перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась Первая мировая война.

Часть I

Глава 1. Философия убийцы

Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.

Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли можно было найти укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все, как на ладони: и главный корпус – мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.

Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.

Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.

Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели в камеру…

Шагая перед охранником по мрачным коридорам, я старалась смотреть только в пол, избегая встречаться взглядом с заключёнными, которые с любопытством пялились на меня из окошек своих камер.

Я подняла глаза лишь после того, как за мной захлопнулась тяжелая, обитая железом дверь.

Камера показалась мне довольно просторной, может, оттого, что в ней никого не было. На самом деле она была довольно тесной. По углам высились трёхъярусные нары, посередине стоял небольшой стол, вокруг него простые деревянные скамьи. Напротив двери, под высоким, забранным решёткой окном невозмутимо копошилась огромная серая крыса. По выкрашенным мерзкой темно-зеленой краской стенам шустро сновали рыжие тараканы, размером с ноготь, не меньше.

«Прямо как дома», – невесело усмехнулась я.

Я подошла к нарам слева и только собралась расположиться, как из противоположного угла послышалось хрипение и кашель. От неожиданности я вздрогнула и оглянулась.Оказалось, что в камере я не одна, просто моя подруга по несчастью лежала на своих нарах так тихо, что поначалу я ее и не заметила. Перевернувшись на спину, женщина негромко выругалась по-немецки, а затем, уже по-венгерски, спросила:

– Эй, кто здесь?

– Я…

─ Я?.. Хороший ответ, – усмехнулась она, не поворачивая ко мне головы, так и пялясь в потолок. ─ Ну, и кто ты такая?

– Ну, я… – отчего-то я оробела и запнулась, глядя на фигуру на нарах.

Наконец моя сокамерница соизволила повернуться лицом ко мне и, подперев рукой голову, спросила:

– Новенькая, что ли?

– Да.

– Оно и видно! – усмехнулась заключённая. – Ишь, какая ─ гладкая, личико сытое… Ничего, посидишь здесь и через пару лет станешь такой же, как я.

Женщина нервно расхохоталась. Смех у нее был неприятный, лающий.

Отсмеявшись, она умолкла, и я смогла хорошо рассмотреть бедолагу.

Ее белое, как бумага, изможденное лицо имело землистый оттенок, видимо, из-за недостатка света; над запавшими щеками выдавались довольно широкие скулы, а большие карие глаза казались застывшими и безжизненными, как у замороженной рыбы. Бледные губы были тонкими, причем нижняя челюсть немного выдавалась вперед, что придавало лицу угрюмое выражение. Прядь сальных волос, выбившаяся из-под серой тюремной косынки, прилипла ко лбу. На запястье левой руки намотана грязная повязка с бурыми пятнами крови; пальцы испещрены многочисленными ссадинами и шрамами. Она выглядела тощей до невозможности – все косточки можно пересчитать. Мне казалось, что в камере не так уж холодно, однако женщина оставалась в арестантской куртке из грубого сукна, которая болталась на ней, как на вешалке. Стоптанные башмаки, валявшиеся под нарами, как мне показалось, не соответствовали ей по размеру и скорее подошли бы рослому мужчине, но, по-видимому, женщина привыкла к ним, как привыкла к решеткам на окнах, отсыревшим стенам, грязи, крысам, тараканам, паразитам и другим неприятным вещам, которые имеются в любой тюрьме.

Два года, сказала она? Значит, эта женщина находится здесь ещё больше? Впрочем, она, скорее, не женщина, а девушка, просто выглядит старше своих лет. С первого взгляда мне показалось, что ей не меньше тридцати, но приглядевшись, я поняла, что едва ли она старше меня.

Интересно, кто она, как оказалась за этими толстыми стенами и за что попала сюда? Говорит таким тоном, будто не надеется выйти никогда… Что же такое она совершила? Должно быть, её вина посерьёзнее разбоя, за который меня приговорили к десяти годам тюрьмы с постоянными вывозами на тяжёлые работы. Хорошо, хоть тюрьма в Дебрецене, не так далеко от дома. Может, и сумею пережить все эти годы – ведь Эрик обещал часто навещать меня.

Сокамерница продолжала лежать все в той же позе, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку над моей головой, и вдруг спросила своим хрипловатым голосом:

– Тебя как звать-то, новенькая?

– Ники. Ники Фенчи, – с готовностью ответила я. – А тебя?

– Анна, – вздохнула сокамерница, – Анна Зигель. Слыхала о такой?

– Нет, – отчего-то смутилась я.

– Хм-м… А я-то думала, что моё имя раструбили на всю Австро-Венгрию… Тебя за что упекли?

– Разбой. Одного ювелира обокрала, на очень приличную сумму.

Анна смерила меня взглядом, будто оценивая, и усмехнулась.

– Ха, ну ты даёшь! А я вот кое-кого поджарила, – Анна истерично захохотала, и все не могла остановиться, будто в припадке.

Я смотрела, как она захлебывается от смеха, пока не сообразила:

– Так ты здесь за поджог?

Анна вдруг прекратила смеяться, молча кивнула и проговорила с долей гордости:

– В один прекрасный день я сделала мир чище, зажарила людишек в своей гимназии! За это меня собирались казнить, представляешь?! Вот только шиш им! – Анна потрясла грязным кулачком, и по ее лицу скользнула злорадная ухмылка. ─ Я тогда еще несовершеннолетняя была. Вот почему я здесь. Тебе который год?

– Двадцать один уже, – тихо ответила я, – на прошлой неделе исполнилось.

– Да мы ровесницы! – будто обрадовалась Анна. – А откуда ты?

– Вообще-то я из Залаэгерсега, а так – из Будапешта.

– Повезло тебе, – хмыкнув, покивала Анна, – от дома совсем недалеко. А меня вот сначала потащили из Инсбрука в Вену, потом ещё чёрт знает, в каких местах держали, пока, наконец, не довезли до Дебрецена. Поверь, это ещё не самое худшее место из тех, где ты могла бы провести свои юные годочки. И вообще, можешь считать, что тебе вдвойне повезло. Сегодня работать не заставят, только завтра погонят, прямо с утра.

– А ты почему не на работе?

– Тебя это так волнует? – бледные губы Анны саркастически искривились, и вдруг она крикнула со злостью:

─ Не твоё дело!

Я пожала плечами.

– Конечно, не моё. Я просто спросила…

Анна ничего не ответила, коротко вздохнула и внезапно поинтересовалась:

– Тебе передачи есть кому носить?

– Да, – уверенно кивнула я. – У меня есть братья и сёстры, они обещали, что не оставят меня.

– Будешь делиться? – с плохо скрываемой жадностью спросила заключённая.

– Буду, – спокойно ответила я.

После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.

А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет, и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.

Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона… Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.

Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы… Эти алмазы – целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!

Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:

– Ты здесь особо не раздевайся – закусают.

– Кто закусает? – не сразу поняла я.

– Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у… Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.

– Спасибо за предупреждение, – с плохо скрываемым сарказмом ответила я.

Анна лишь пожала плечами и сообщила:

– Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!

– Почему?

– Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, ─ с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, ─ очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие – страсть! Ну, я и придумала, как от них избавиться.Растеребила свой матрас, разбила лампу с которой надзиратель пришёл, и… того… Матрац мигом загорелся… Светло стало, точно днём!Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: «Поджарила их, поджарила!»

Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.

В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда… Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но, несмотря на это, меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: «Где алмазы?»

Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание, и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе, как чудом, не назовёшь.

Но теперь все позади. Я получила свой приговор, и уже завтра меня погонят в каменоломню. Тоже, наверно, не сахар… Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги…

Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:

– Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, – с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: – Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у… Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто – за пять, а кто-то… – Анна недобро усмехнулась: – … за сорок три.

Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:

– И ты этим гордишься?

– Не то, чтобы горжусь, но… Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту – то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести – полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть – страшная сказка для трусов, которые боятся ответственности за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят… А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ─ Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ─ но с ним мы вряд ли скоро свидимся… – Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: – В рай-то мне все равно не попасть! Я – тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ─ а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.

Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:

– Обед!

Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:

– Что за отраву ты сегодня притащила?

– Рассольник, ─ буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.

Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:

– Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?

– Я почём знаю?! – огрызнулась дежурная. – Думаешь, я там, на кухне французские деликатесы жру?

Анна продолжала возмущаться:

– А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!

Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.

– Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?

Затем она посмотрела на меня и поторопила:

– Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.

Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом, и я уселась напротив нее. На мой вкус, рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего, кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.

Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:

– Крошки не бросай – крысы заведутся.

– Крысы? – рассмеялась я. ─ По-моему, они тут уже есть…

– Станет больше, – подмигнула сокамерница. – Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем… похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?

– Там что, кладбище?

– Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп – и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.

– Почему?

– Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада – просто ерунда!

– Ты что, веришь в загробную жизнь?

– Конечно, – рьяно кивнула Анна. – Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. … Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Даже когда они были живы, они от меня отказались. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле – нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?

Я пожала плечами:

– Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра.

– Везёт, – вздохнула Анна. – У меня ни братьев, ни сестер.

Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.

– Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было… Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло… Сколько её тут было…

Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: «Кровь, кровь», и даже стучала кулаком по крышке стола.

Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:

– Будешь так шуметь, Зигель – отправлю в карцер!

– Отвали! – злобно бросила Анна в его сторону.

– Ох, ну до чего ты мне надоела!

– А ты мне! – буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:

– Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!

Я пожала плечами.

– А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?

– Ага, только к ним сунешься ─ сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть… – с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ─ Крепкая, острая.Хочешь – на охоту ходи, хочешь – ружьё заряжай.

– Ты что, сама ее сделала? – с интересом спросила я.

– А кто, по-твоему, – с самодовольством ответила Анна, – погляди, что у меня еще есть!

С этими словами она вытащила из-за пазухи духовушку, которую соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.

Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить «колючку», по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.

– Анна… – все-таки решилась я спросить, – а как тогда все случилось?..

Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека.Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?

Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:

– Ты прямо как инспектор Дитрих, – произнеся это имя, она даже поёжилась. – Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной… Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, —Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы, – но это он только казался добреньким, а глаза стальные… На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал…

Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась.И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе, зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.

Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышала ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел тогда, в огне того пожара.

Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:

– Ятеперь не человек. Я – зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ─ р-раз!

Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.

Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало, она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:

– В шахматы играешь?

– Играю! – быстро кивнула я.

– Это хорошо… Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что, прежде всего, они надсмотрщики, а только потом – люди.

Анна сделала первый ход пешкой и спросила:

– А что, давно ты в шахматы играешь?

– Довольно давно, – ответила я, сделав ход конём. – Меня брат научил.

Анна, взявшись за своего коня, проговорила:

– На первый взгляд шахматы – занятие скучное, но… Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! – сделав ход, она нервно сглотнула.

– Тебе виднее, – отозвалась я. ─ Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, как об этом писали в газетах,нужны о-го-го какие мозги!

– Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, – кивнула Зигель. – Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев – я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах.Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону.Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки – потом ищи-свищи!

Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.

Первый день оставил у меня самые тягостные впечатления. Вечером, уже лежа на скомканном тюфяке, я размышляла о своей сокамернице. Если судить по монологам Анны, для неё самым страшным наказанием была не петля, а именно жизнь.Ведь она даже желала смерти, пыталась покончить с собой. Теперь эта рано повзрослевшая гимназистка смиренно ждала смерти, но ожидание естественной кончины было для нее тягостно, и, похоже, она хотела бы забрать с собой на тот свет как можно больше людей.

Анна призналась, что за нарушения дисциплины ей присудили трое суток изоляции. Послезавтра срок истекает, Анна присоединится на работах к остальным каторжницам, среди них буду и я.

Судьба Анны казалась мне интересной, и я решила, что непременно разговорю ее. Она, и правда, напоминала матёрую волчицу – было видно, что слабость почует за версту. Постараюсь ее не провоцировать, и в то же время держать себя с достоинством, уверенно. Возможно, я даже сумею повторить успех того самого инспектора Дитриха, который вызвал Зигель на откровенность.

Глава 2. Аукцион

По ночам я спала плохо. Сон, и без того неспокойный, постоянно нарушался – то голосами конвойных в коридоре, то неразборчивым бормотанием соседки по камере, то визгом и шорохом крыс. В общем-то, камера не слишком отличалась от комнатки, которую я снимала в Будапеште. Там было так же неуютно и тесно, словно в старом шкафу.

Комнатка располагалась в чердачном этаже. Летом солнце раскаляло крышу, и в моём жилище становилось невыносимо душно. Зимой во все щели проникал ледяной ветер. В холодное время года я постоянно была простужена, и если б не братья, покупавшие мне еду и лекарства, я бы давно погибла от чахотки.

Длина и ширина этой убогой каморки вряд ли превышали пять шагов. Потолок нависал прямо над головой, так, что высокому человеку невозможно было выпрямиться во весь рост. Жалкую меблировку составляли стол, обитый железом сундук и просиженный диван, из швов которого там и сям вылезала мочальная набивка. На этом уродливом ложе мне приходилось спать. Я ложилась в чулках, платье и тёплой кофте, закутываясь в два старых покрывала. Только так можно было сохранить тепло.

Выцветшие обои давно отстали от стен, а местами были содраны до штукатурки. Едва я гасила свет, из щелей выползали тараканы. Просыпаясь утром, я часто видела снующих по столу рыжих прусаков. Бедняги, с грустной усмешкой думала я, всё равно здесь вам не найти ни крошки съестного!

Единственное окно комнатки выходило на северо-запад, поэтому солнце было редким гостем в моём угрюмом жилье. С непривычки, наверное, здесь можно было с ума сойти от тоски. Не дом, а загон для животного или, скорее, гроб. Крысы, видимо, тоже считали мою каморку гробом. Они с нетерпением ждали, когда я, наконец, усну вечным сном, чтобы сожрать моё тело, а также одежду, которую я предусмотрительно запирала в сундук.

Тяжёлый, неприступный, как старинная крепость, сундук был единственным спасением от крыс. Я хранила в нём обувь и одежду, украшения, запасы еды, даже мыло и свечи. Ночами я слышала быстрый топот крысиных лапок на крышке сундука. Мерзкие твари чуяли вкусные запахи, но не могли прогрызть железную обивку.

Из моего крохотного окошка была видна вся округа – невзрачные улицы, заселённые будапештской беднотой. Район был удалённый от центра, битком набитый людьми, едва сводящими концы с концами. У остановки трамвая постоянно вертелись мальчишки, одетые в изношенное старьё – они выпрашивали у пассажиров мелкие монетки, чтобы купить жареных лепёшек или сигарет.

Из своего окошка я видела ярмарку, где постоянно суетился народ, а у ворот цыгане играли на гитарах и скрипках, зазывая покупателей. Через дорогу виднелся большой трактир – любимое заведение местных любителей крепкой выпивки и жарких кутежей. Завсегдатаями трактира были мои «сёстры» по древнейшей профессии. Они вертелись у крыльца, а в летнюю пору высовывались из распахнутых окон, заманивая мужчин огромными декольте, ярко накрашенными губами и бесцеремонным хохотом.

Девицы этого сорта околачивались и в местном парке. Разгуливая по аллеям, они опытным взглядом выискивали одиноких мужчин, бесцельно сидящих на скамеечках с бутылками пива. Такие вещи были известны мне не понаслышке. Все «хлебные» места будапештских проституток были мне знакомы, потому что я сама занималась этим промыслом. Мои братья, конечно, знали об этом. Но никогда ни они, ни старшая сестра Тимея не попрекнули меня ни единым словом. А старший брат Золтан даже помогал в сложных ситуациях.

Он был человек отчаянный, упрямый, дерзкий. Профессиональный налётчик, привыкший держать наготове наган. Собратья-преступники считали его справедливым. Иногда он совершал поступки, которые были бы под стать знаменитому Робин Гуду. Например, во время грабежа богатого дома Золтан подал сердечные капли хозяину, которому стало нехорошо. Ещё был случай, когда он спросил у ограбленных, не последние ли деньги у них забирает, и великодушно оставил половину суммы.

Внешне Золтан ничем не напоминал бандита. Подтянутый, в модном сюртуке, шляпе и сверкающих ботинках, он ходил по городу с портфелем, как адвокат или преподаватель. Спокойная поступь, любезное выражение лица и открытый взгляд серых глаз производили самое приятное впечатление. Только две черты не увязывались с чинным обликом – нос, перебитый в давней драке и шрам от ножа на щеке. Но распознать в этом порядочном горожанине опасного преступника мог бы, наверное, только опытный полицейский. Обычные люди редко бывают столь проницательны.

В ближайшие дни я собиралась наведаться домой, в Залаэгерсег. Тимея наверняка мне обрадуется, а о братьях и говорить нечего. Мы, Фенчи, всегда были друг за друга горой. Ходят слухи, что жулики готовы продать родную мать, но это неправда —сказать такое по отношению к нашей семье язык не повернулся бы ни у кого. Взаимовыручка стала нашим кредо, как и многодетность (Эрик рассказывал мне, что в семействе Фенчи никогда не бывало меньше четырёх детей). И, конечно, всех нас объединял принцип «деньги не пахнут». Мало у кого была чистая биография. В родном Залаэгерсеге нас давно взял на карандаш инспектор Йодль. Он собрал на нас такое досье, что даже покойные родители не смогли бы рассказать больше. Можно сказать, Йодль держал нас железной клешнёй.

Пасмурным октябрьским утром я, как обычно, проснулась рано, часов в семь. Было ещё темно, и я зажгла керосинку. В комнате сразу стало светлее, и длинные тени упали на зеркало, где спокойно сидел жирный чёрный таракан. Он даже не пошевелился, когда я подошла к зеркалу, чтобы умыться. Я старалась быть чистоплотной, чтобы не завелисьвши. Водопровода в моей квартире не было, и мне приходилось бегать за водойвниз. К счастью, во фляге было ещё достаточно, но почему-то эта вода воняла рыбой так, что даже прикасаться не хотелось. «Ну ничего, в конце концов, нормально помыться я могу и у Золтана, так?» – подбадривала я себя, расчёсывая сбившиеся волосы. Препротивное занятие. А всё-таки накоплю я на собственный дом где-нибудь в деревне. Может, у нас ещё всё наладится, и мне не придётся спать с кем-то за деньги. Несмотря на то, что я обслуживала только проверенных клиентов, ощущение тревоги никогда не покидало меня: нередко проститутки гибнут от рук клиентов или посторонних людей по самым разным причинам, и полиция, как правило, расследует эти убийства спустя рукава. Но на другой чаше весов всегда была жажда лёгких денег, и оттого я продолжала этим заниматься, хотя про себя часто думала, что пора бы мне завязывать.

На улице вроде бы не холодно. Я накинула пальто и, осторожно спустившись вниз, вышла на улицу. В этот ранний час на улицах было довольно многолюдно, а у трамвайной остановки – так настоящая толчея. Неудивительно: все спешат на работу. Я стала осматриваться, выискивая глазами мальчишек-газетчиков. Почти всех их я уже знала по именам, со многими успела сдружиться. Они охотно рассказывали мне о новостях, которые могли бы меня заинтересовать, я же не забывала подкидывать им немного мелочи. Как ни крути, ребёнка купить легко, он ведь ещё не знает цену деньгам, потому и прельщается горсткой медяков. Тем временем у ворот парка показался мальчишка, приветливо машущий мне рукой. Кажется, его звали Иштван. Я подошла к нему и заговорила:

– Ну, что нового?

– Ничего, что могло бы тебя заинтересовать! – отмахнулся мальчишка, протягивая мне газету. – Толпа старых зануд съела половину будапештских припасов на очередной своей встрече. А ещё все сходят с ума из-за аукциона, где продают покрытый тайнами изумруд.

– Ну да! – усмехнулась я, протягивая газетчику мелочь, – обычная стекляшка, сдаётся мне. Кстати, а где проходит этот аукцион?

– Да тут написано, – лениво ответил Иштван, – не могу сказать, извини.

– И не надо, – улыбнулась я и ускорила шаг.

Дома я внимательно изучила заметку и, вырезав себе на память листок, решила, во что бы то ни стало попасть на аукцион. Но, чтобы не выделяться из толпы собравшихся, надо выглядеть как можно более элегантно. Едва ли там будут обычные люди, рабочие с окраин. Если повезёт, я могу найти себе или брату удобную мишень. Надосказать Золтану… Да, так я и сделаю. А пока надо присмотреть одежду поприличнее. Чёрт, ненавижу перебирать инвентарь!

В следующий миг соседи снизу, наверное, оглохли от грохота передвигающихся сундуков и скрипа гнилых половиц. Я рылась в пожитках, как крот на грядке. Нужное платье я нашла с большим трудом.Взяв его под мышку, я закрыла сундук и направилась к Золтану, благо ключи от его квартиры у меня были. Его самого дома не оказалось, но наверняка он после обеда появится. Частенько он подрабатывал где-то на фабрике, иногда грузил мебель. Золтан за свою короткую жизнь сменил немало профессий, но бросать свой преступный промысел он даже не собирался. Раз за разом он осваивал новые виды наживы и всё дальше и дальше забирался в своих похождениях.

Брат вернулся в третьем часу дня и немало удивился, когда застал меня за примеркой наряда.

– Ники, ты что тут делаешь?

– Да вот, собираюсь кое-куда… Скажи, от меня крысами не пахнет?– от волнения я начала глотать и звуки, и целые слова.

– Да какая разница? Куда это ты срываешься, скажи мне.

– На аукцион, – ответила я. – Ты пойдёшьсо мной. Знаешь, братец, там полным-полно людей, у которых наверняка есть чем поделиться с нами, жителями будапештских трущоб. Если будем работать сообща, в барышах останемся.

Золтан присвистнул, удивляясь моей инициативности. Он привык видеть во мне создание рефлексирующее, местами даже слабовольное – такое, каким обычно являются проститутки. Скольких я ни спрашивала, многим опостылела эта работа, но отказаться от лёгких денег они были не в силах (не считая, конечно, тех, кто готов был отдаться просто за ночлег).

– Смотри, веди себя подобающе, – крикнула я Золтану, когда тот ушёл в ванную комнату. – Ты ведь сегодня «цвет нации», а не чернь с окраин.

Золтан спокойно отнёсся к моей колкости и продолжил готовиться. В скором времени мы оба выглядели наилучшим образом – настоящие зажиточные горожане.

Я посмотрела на часы. Ага, сейчас половина пятого. До аукциона ещё час с гаком. Мы сверились с картой и, определив маршрут, вышли.

– Осанку держи, Ники, осанку, – подталкивал меня Золтан.

Мы решили не ловить экипаж, а добраться своим ходом. Путь занимал чуть менее часа, и мы успели как раз в срок.

Я заняла место где-то в средних рядах. Зал был переполнен. Люди довольно живо обсуждали этот самый изумруд, и особенно, связанную с ним легенду. Пока Золтан хищно оглядывал гостей аукциона, я безучастно смотрела вперёд. Рядом со мной сидели три подозрительного вида дамочки с какими-то неприятными шавками. Вскоре занавес поднялся и, под всеобщие аплодисменты, за трибуну прошёл ведущий аукциона – мужчина в очках. Произнеся довольно скучную приветственную речь и объявив номер лота, он начал вдохновенно рассказывать историю этого изумруда.

Вот что я услышала. Изумруд этот принадлежал турецкому султану, богатому и знатному крупному землевладельцу. У него было более трёх тысяч жён и наложниц. Подумать только! При этой цифре мои глаза чуть не полезли на лоб. Но не это главное – ходили легенды, что камень этот заговоренный. Все, кто добывал его преступным путём, либо умирали, либо были прокляты. Тут рассказ внезапно кончился, и сразу начались торги. Нет, я бы определённо не потянула даже стартовую цену лота. Но игра стоила свеч! Я решила непременно разузнать больше об этом камне. А значит, придётся сидеть тут и ждать, пока закончатся торги. Долго ещё я сидела и скучала, выслушивая трескотню своих соседей по рядам. Мужик, сидящий позади меня, буквально облокотился на моё кресло и всё время бормотал что-то невнятное. Дамочки же не упустили возможности обсудить самого султана, а именно: сколько лет ушло бы у него на каждую жену и наложницу. Неужели они умели считать? Поразительно! А в это время болонка одной из них обнюхивала меня целиком. Крыс, что ли, учуяла? Поди, разберись. В конце концов, приставучая собака мне надоела, и я от души пнула её под бок. Та с визгом отлетела шагов на пять вправо. Внимание этих трёх особ тут же переключилось на собаку. Как они охали и ахали, осматривая её… Я чуть не расхохоталась! А тем временем на сцене ведущий всё нудно перебирал цифры, одна другой краше. Наконец сказал, что сегодня торги окончены –всё переносится на завтрашний день.

Зал постепенно пустел. Золтан всё время откровенно скучал да делал какие-то наброски в своем блокноте. Когда я уже хотела сказать, что нам пора идти, он внезапно подкинул мне блестящую, как ему казалось, идею:

– Ники, ты же знаешь своё дело, верно? Почему бы тебе не… Э… Охмурить организатора торгов? Я слышал, этот ювелир слаб до женщин. А ты вроде и красивая, и способы все знаешь…

Я остолбенела на миг и, оглядевшись, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, схватила Золтана за рукав и вывела из зала. Не хотелось в присутствии людей обсуждать какие-то планы.

– Тише говори, Золтан! – сипло прошептала я. – С ума сошёл – на людях такое говорить?! Кроме того, я не собираюсь…

– Давай-давай, красавица, действуй. В конце концов, для тебя это будет хороший шанс покончить с опостылевшим занятием. Вот что: найди предлог, чтобы его разговорить, и действуй. Наверняка он сам захочет затащить тебя в постель. Тут-то мы его и прищучим! Вот так: оп! – Золтан резко поднял вверх указательный палец и замолк, ожидая моей реакции.

В этот момент меня буквально ослепили блестящие перспективы – всего-то и надо, что соблазнить падкого на женщин мужчину и не отдаваться ему на ночь за деньги, а лишь на некоторое время нейтрализовать, да и обчистить его дом подчистую. Уж там-то наверняка есть чем поживиться. Добычу я уже числила на своём счету, поэтому и решила, что завтра, после окончания торгов, непременно попробую разговорить нашу будущую жертву.

Глава 3. Клиент созрел

Как поймать организатора выставки? Есть ли у него слабые места? Этот вопрос мучил меня всю ночь, и я не могла уснуть. Я знала, что делю шкуру неубитого медведя, но азарт овладел мной полностью. Я не могла думать ни о чём другом, кроме предстоящего обогащения. Это шанс для меня и моей семьи выбраться из той ямы, где мы пребывали долгие годы. Наш отец умер во время очередной каторги в девяносто восьмом году, когда Барнабасу, младшему в нашем семействе, едва исполнилось три года.

Тогда же закончилось детство и у Тимеи – поскольку мать часто болела, наша старшая сестра ухаживала за остальными. Я тогда очень была привязана к Тимее, и в девять лет я больше всего на свете желала, чтобы сестра чаще улыбалась. Она крутилась, как белка в колесе, разрываясь между учёбой, работой и семьёй.

В девятьсот пятом умерла и наша мать. С тех пор у нас снова всё пошло под откос – Золтан, уехав в Будапешт, быстро свернул на кривую, и к двадцати трём годам успел год провести на каторге. Но на пользу это не пошло, и после отсидки он постигал всё новые и новые грани преступной жизни. Легко понять состояние Тимеи, неудивительно, что она стала дёрганой и нервной. Однако, когда у неё стали подрастать собственные сыновья, она стала немного более уравновешенной – во всяком случае, нервные срывы случались у неё значительно реже. Похоже, наша старшая сестра решила, что раз уж братья выросли непутёвыми, то хоть собственных сыновей сможет правильно воспитать.

– Ники, подъём! – Золтан усиленно расталкивал меня поутру, едва стало светло.

– Ты на часы смотрел? – хмуро поинтересовалась я.

Он не ответил, лишь достал папироску и закурил. Так продолжалось минуты три, пока я выискивала, в чём бы сегодня пойти на аукцион.

Для осуществления плана, возникшего в голове у Золтана, следовало одеться поярче. Любая девушка нашей профессии знает, что броская одежда привлекает клиентов. Мне нравилось голубое платье с глубоким вырезом и мелкими рюшами по лифу, но когда я достала его из глубин своего сундука, Золтан отрицательно покачал головой:

– Не пойдёт: посмотри, у него подол обтрепался. Дамы такие платья не носят, они отдают их своим горничным. Может, к тебе оно попало как раз таким образом?

– Не мели ерунды, ты же знаешь, я никогда горничной не была, – буркнула я в ответ.

– Это точно. Что за радость получать деньги раз в неделю, когда можно зарабатывать каждый день? – подмигнул Золтан и рассмеялся.

Брата моё ремесло нисколько не смущало. Он прекрасно знал, что девушке из трущоб трудно устроиться на приличное место, и уж точно лучше иметь кусок хлеба ежедневно, чем голодать, изображая из себя святую невинность.

Когда я показала ему лиловое шелковое платье с отделкой из черного гипюра, брат одобрительно кивнул. Вкусу записного модника можно было доверять.

Прихватив с собой платье и некоторые дамские принадлежности, я вместе с Золтаном отправилась к нему на квартиру.

– Сегодня ты сядешь в первом ряду, – наставлял по дороге брат. – Надо, чтобы организатор заметил тебя еще во время аукциона. Ты видела этого Гитца? Лощеный тип. Вот бы мне такой костюм! Материал гладкий, шелковистый… И рожа у этого типа сытая, гладкая – прямо восковой манекен из музея. Вчера, когда мужчина, ведущий торги, рассказывал байки про турецкого султана с гаремом и наложницами, среди мужчин шептались, что владелец аукциона не хуже этого султана: женщин меняет, как перчатки. Так что, Ники, у тебя всего один шанс. Вряд ли он захочет встретиться с тобой во второй раз.

Слова Золтана немного расстроили меня, в душу закрались сомнения: если Гитц настолько опытный донжуан, сумею ли я обмануть его? А вдруг он поймет, что я обычная уличная девка, и раскусит, в чём дело? Но тут я вспомнила об огромном изумруде, о других драгоценностях, которые могут храниться в доме аукциониста, и поклялась себе, что сделаю все возможное и невозможное, лишь бы стать богатой, иметь собственный дом, вырваться наконец из трущоб и из ненавистной комнаты-шкафа. Имея деньги, я сразу покончу со своей позорной профессией. Может, после этого я выйду замуж и стану уважаемой дамой… Но сегодня, пока я еще не важная дама, мне следует хотя бы походить на неё.

Золтан рассказал, отчего заявился ко мне ни свет, ни заря. Оказывается, он провел вечер неподалеку от здания, где проходил аукцион. Выпивая в кабачке, который располагается на той же улице, он кое-что выведал у местной публики об аукционисте; в частности, то, что квартира Гитца располагается по соседству, на задах аукциона, в доме, выходящем фасадом на другую, менее оживленную улицу. Жена одного из собутыльников Золтана прибирает в той квартире, таким образом, брат узнал, что аукционист холост, живет один, часто приводит к себе женщин, а прислуга у него приходящая.

– Лучше и не придумаешь, – возбуждённо говорил брат, – ты знаешь, свидетели – это всегда лишняя головная боль. Этот тип проболтался, что квартира шикарная, там разного добра навалом, а еще в спальне имеется сейф, где хранятся главные ценности. Твоя задача – очаровать Гитца и сделать так, чтобы он пригласил тебя в гости. Наверняка там он предложит выпить – на этот случай надо запастись сонным порошком, – Золтан порылся в карманах пиджака и протянул мне заветный пузырёк. – В аптеке такое отпускается только по рецепту, – комментировал он. – Но стоило мне немножко доплатить, провизор мигом стал добрее и сговорчивее. Снотворное нам и самим пригодится.

– Ты думаешь, мне сегодня же удастся попасть к нему в дом?

– Было бы здорово, чёрт побери! Но боюсь, что сразу так не получится. Ты должна разыгрывать даму, а дамы в первый день не соглашаются на любовное свидание. Смотри, не проколись!

Пожалуй, сложнее всего мне будет изображать недоступность. Попробуй-ка смотреть высокомерно на мужчин, когда привыкла вести себя совсем иначе.

После завтрака, когда Золтан ушёл по делам, я, умывшись и нарядившись в принесенное с собой платье, часа два строила рожи перед зеркалом, то строго сдвигая брови, то высокомерно приподнимая их. Я репетировала, как вести себя с Гитцем. Обращаясь к своему отражению, я жеманно лепетала: «Благодарю вас, господин Гитц, вы очень милы», или: «Нет-нет, я не могу принять ваше предложение, это неприлично!»

Наверное, со стороны это потешно выглядело, но на самом деле выбрать манеру поведения было самым важным.

Мы явились в аукционный зал за пять минут до начала торгов, и хорошо, что не позже – в первом ряду осталось всего одно место. Больше часа я пожирала глазами Гитца: он сидел в глубине сцены, позади трибуны, за которой выкрикивал достоинства лотов ведущий. Владелец аукционного зала был полноватым, среднего роста мужчиной лет сорока с небольшим. Он выглядел невозмутимым и сдержанным, но все равно не мог не заметить меня, и несколько раз останавливал на мне свой взгляд.

После аукциона я направилась к нему и задала вопрос о вчерашнем фантастическом изумруде. Оказалось, что камень уже продали.

– Кому же? – спросила я.

– Это конфиденциальная информация, фрау, – ответил аукционист и оценивающе оглядел мою фигуру, остановившись глазами на вырезе декольте. – Простите, я не знаю вашего имени…

Я назвалась Магдой Петеши, и задала еще пару вопросов об аукционе и выставляемых лотах. Гитц вежливо отвечал, затем галантно подхватил меня под ручку и предложил:

– Если вам, госпожа Петеши, интересно поговорить о драгоценностях, мы могли бы продолжить беседу в каком-нибудь ресторане.

Я сделала вид, что сомневаюсь, стоит ли соглашаться, а потом кивнула.

В наемной карете мы поехали в один из ресторанов в центре города. Прежде мне никогда не доводилось есть в такой шикарной обстановке: кругом бархат, золото, зеркала… Признаюсь, я немного оробела. А когда подскочивший официант стал предлагать блюда, перечисляя французские названия, впору было кричать: «Караул!» От вкусных ароматов, плывущих по залу, подводило живот, ведь кроме кружки чая с куском хлеба, у меня во рту ничего с утране было… Нацепив на лицо улыбку, я сказала Гитцу, что не слишком хочу есть и полностью полагаюсь на его вкус.

Пока ожидали заказа, Гитц завел светскую беседу – это оказалось для меня тяжким испытанием. Он говорил о театральных премьерах, спрашивал моего мнения, а мне ничего не оставалось, как только кивать с умным видом и повторять вслед за ним, что такая-то певица просто великолепна, а тенор – ну просто никуда не годится. Чтобы соскользнуть с незнакомой темы, я перевела разговор на турецкого султана, владельца баснословного изумруда и огромного гарема.

– Жаль, что сегодня мне не удалось вновь увидеть этот замечательный камень. Вчера, издалека, я плохо рассмотрела его.

– Да, камень поразительный и по размерам, и по искусству огранки. Вам нравятся изумруды?

Я кивнула.

– У меня имеется очень красивый браслет с изумрудами. Камни чистые, тонкая ювелирная работа… Вы обязательно должны его посмотреть!

– Хотелось бы. А у султана и правда, была тысяча жен?

– Во всяком случае, количество наложниц не поддавалось исчислению. И я его понимаю, – с намеком проговорил Гитц, и на его лоснящейся физиономии появилась плотоядная улыбка, – хранить верность одной женщине – это такая скука…

– Да уж наверно, так оно и есть, – не подумав, ляпнула я, – а то бы девушки на улицах все остались без работы. И куда им тогда, бедным, податься?

Мой собеседник опешил и замер, невольно приоткрыв рот. Я поняла, что выдала себя, и лихорадочно принялась соображать, как поправить положение. Хорошо, что к столику вернулся официант с подносом. Пока он уставлял стол блюдами, я нашлась, как объяснить вырвавшуюся реплику в защиту «ночных бабочек».

– Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью в обществе «Кающейся Магдалины». Знаете, что поразительно: ни одна из этих несчастных не занимается своим ремеслом из любви к разврату, всех их толкает на панель нужда. С нашей помощью некоторые из девушек уже вернулись на путь добродетели. Лучше работать горничной и раз в неделю получать честно заработанные деньги, чем ежедневно торговать своим телом, не правда ли?

Вот как ловко я перевернула слова Золтана!

Похоже, Гитц вполне удовлетворился объяснением. Мы приступили к трапезе. Несмотря на голод, я старалась не спешить, ела аккуратно, будто нехотя. Красное вино, которое заказал кавалер, тоже пила по чуть-чуть, боясь захмелеть некстати.

Насытившись и откинувшись на спинку кресла, Гитц оценивающе посмотрел мне в лицо, и сказал:

– Так выходит, вы, Магда – ханжа? Глядя на вас, в жизни бы не подумал!

Не зная, что ответить, я вопросительно приподняла брови. Слово было мне незнакомо, но судя по интонации, быть ханжой не слишком похвально.

– Я имею в виду ваш вид благотворительной деятельности. Неужели вы, такая молодая и красивая женщина, отрицаете радости плоти? Или вы допускаете их только после церковного благословения?

Ах, вот он о чем, старый развратник! Состроив серьезную мину, я ответила:

– Я осуждаю ремесло несчастных «магдалин», но вовсе не исключаю плотскую любовь – по взаимному влечению, само собой.

– А если я скажу, что испытываю такое влечение в данный момент? – понизив голос и пытаясь гипнотизировать меня своими прозрачными голубыми глазами, спросил Гитц.

Короче, беседа перешла в нужное русло. Он активно соблазнял меня, а я, постреливая глазками, изображала то смущение, то восторг от его комплиментов. К моменту, когда мы выходили из ресторана, «клиент» уговаривал меня поехать к нему на квартиру, но я делала вид, что колеблюсь. Лишь увидев на той стороне улицы Золтана, который подал условный знак, что все подготовил, я дала согласие.

Гитц уже порядком нагрузился, и вряд ли хотел еще пить, но я, оказавшись в его спальне, опять изобразила нерешительность и сказала, что мне необходимо выпить, чтобы расслабиться. Пока Гитц ходил в столовую за вином и бокалами, я достала припасенное снадобье. Потом еще раз выставила его, соврав, что стесняюсь при нем раздеваться. Когда он вернулся, я лежала в кровати со своим бокалом в руке, а ему пришлось взять второй, в котором я растворила снотворное. Мы выпили, и тут мне пришло в голову облегчить работу Золтану. Бог знает, что за сейф у Гитца, вдруг брат не сумеет с ним справиться? Он ведь не настоящий медвежатник.

– Вы говорили о каком-то браслете с изумрудами, хотелось бы посмотреть на него, – я надеялась, что Гитц согласится и откроет сейф прежде, чем подействует снотворное.

Так и произошло.

– Да, дорогая, это вещь удивительной красоты! Сейчас я покажу…

Он отодвинул в сторону картину, висевшую прямо напротив кровати – на ней была изображена обнажённая женщина, лежащая среди шелков и парчи, – и, поколдовав над замком, открыл небольшой сейф, вделанный прямо в стену.

– Вот этот браслет.

В бархатном футляре на белом шелке лежало настоящее произведение искусства: витиеватый золотой браслет с зелеными камнями в обрамлении искрящихся бриллиантов.

– Какая прелесть! – охнула я, и это были первые искренние мои слова за весь вечер. – Наверно, браслет очень дорогой?

– Самое дорогое я храню в глубине сейфа, – медленно проговорил Гитц, берясь за лоб.

Должно быть, снотворное начинало действовать, но он-то этого не знал, потянулся вглубь сейфа, достал оттуда бархатный мешочек и… рухнул навзничь.

Он ещё что-то успел пробормотать, когда я вскочила с кровати и склонилась над ним, но почти сразу отключился.

Осторожно вытащив зажатый в его руке мешочек, я распустила завязку и заглянула внутрь. Свет лампы отразился тысячей разноцветных огней. В мешочке оказались бриллианты, множество крупных, прекрасно ограненных камней!

Я задрожала от радости, захотелось высыпать их, пересчитать, полюбоваться, но я взяла себя в руки. Где-то за окном, на тихой темной улице Золтан ожидал моего сигнала.

Я уже сообразила, что окна квартиры выходят на другую сторону, значит, мне следует как можно скорее одеться и по лестнице подняться на чердак. Там я посвечу лампой из окна, а после спущусь вниз и открою брату дверь.

Не прошло и пяти минут, как Золтан с двумя пустыми мешками под мышкой проскользнул в квартиру аукционщика.

– Молодец, Ники! Ты вышла из ресторана такая важная, надменная, что я думал, и не взглянешь в мою сторону. Хорошо, что я успел договориться и взять повозку на сегодняшнюю ночь. К чему тянуть, если мужчина клюнул с первого раза, ведь так? – подмигнул он. – Он спит?

– Конечно. И можешь сказать мне спасибо, тебе не придется взламывать сейф, я об этом позаботилась.

– Неужто сама взломала? – выкатил глаза брат.

– Нет, догадалась сделать так, чтобы он его открыл собственными руками. Так что даже если сыщики не врут, что преступника можно найти по отпечаткам пальцев, то твоих отпечатков на сейфе не будет, и моих тоже.

– Ну, ты и ловкачка, Ники! Нам с тобой надо на пару работать…

– Не хочу я с тобой работать. Того, что сегодня здесь возьмем, нам должно хватить до конца жизни. Главное – не попасться!

В тот момент я думала, что не оставлю ни одного следа полиции – как я ошибалась! Но главные улики, камни, они все равно не смогли найти.

Прежде всего, Золтан прошел в спальню. Гитц валялся все там же, на полу под самым сейфом. На всякий случай брат связал ему руки и ноги веревкой, которая была припасена у него в кармане. И только после этого он занялся содержимым сейфа. Мы нашли крупную сумму наличными, коробочку с античными монетами и несколько футляров с красивыми перстнями и серьгами. Возможно, все это должно было выставляться на аукционе, а может, эти ценности принадлежали самому Гитцу? Впрочем, нас это не волновало. Я протянула брату футляр с браслетом, а мешочек с бриллиантами не показала, решила придержать его для себя. Уж очень мне хотелось начать нормальную жизнь, а Золтан вряд ли расстанется со своими привычками. Даже получив огромный куш, он не откажется от воровства и грабежей.

Обрадовавшись столь крупной добыче, брат оглядел спальню, прихватил часы с каминной полки, еще какую-то серебряную безделушку, и отправился поглядеть, чем еще можно поживиться в этой богатой квартире.

Я пошла следом за ним. Вскоре в мешок Золтана отправились серебряный чайник и сахарница, позолоченные серебряные вилки, ложки, два массивных серебряных блюда, еще кое-что из посуды. Я нашла на полке у зеркала в гостиной золотой портсигар и щетку для волос с серебряной ручкой.

Когда мешки оказались порядком наполнены, Золтан методично связал их и перекинул через плечо.

– Пошли?

– Нет, – покачала я головой. – Лучше нам уходить поодиночке. Ступай, а я выйду минут через пять.

Брат покинул квартиру, а я, вспомнив о золотых часах на толстой цепочке, которые Гитц держал в кармане жилета, вернулась в спальню. Связанный аукционщик лежал на полу ничком, продолжая крепко спать, слегка посапывая. Я быстро сняла с него часы и огляделась. Следовало привести все в порядок, чтобы не оставлять следов. Через носовой платок я прикрыла дверцу сейфа, задвинула на место картину. Я понятия не имела, как действует это снотворное. Может, очнувшийся аукционщик не сразу вспомнит, что открывал передо мной сейф? Потом я взяла свой бокал и ополоснула его под краном на кухне.

Еще раз оглядевшись в спальне, на всякий случай протерев платком дверные ручки, я осторожно выскользнула из квартиры и быстро пошла по ночной улице в сторону своего дома.

Хорошо, что я живу так далеко. Полиции вряд ли придет в голову искать преступников в другом конце города.

***

Действительно, вышли на меня только спустя некоторое время. Гитц, придя в себя, не сразу очухался, к тому же, ему частично отшибло память, и первоначальные показания от него были весьма скудными. Но главное, моё лицо, он запомнил, и хотя вскоре от нервного перенапряжения он умер, у следствия на руках появились мои приметы (рисованный портрет), а также известие о том пресловутом обществе. Я ведь не от балды про него рассказала – такое действительно существовало. К несчастью, там состояли некоторые мои товарки по профессии. Расспросы, в итоге, вывели полицию на некую Аниту из Залаэгерсега. Имя было вымышленное, но зацепка с городом, в итоге, стоила мне свободы. Мои приметы отослали в родной город, и инспектор Йодль узнал лицо на портрете. С его слов, женщина на нём «как будто похожа» на Тимею Баллак (урождённую Фенчи), но её подозревать нет никаких оснований – женщина приличная, честная, к тому же редко куда выезжала за последние два года. А вот если её сестра, то есть я…

С тех пор мой арест стал лишь вопросом времени. Полиция быстро поняла, что Анита из Залаэгерсега и Николетт Фенчи – одно и то же лицо. Как ни странно, я была готова к подобному развитию событий. Но я никого не выдала, мало того, я не сказала никому из братьев о драгоценных камнях, опасаясь, что они могут меня выдать. Я молчала, и ни на следствии, ни на суде, так и не призналась в том, куда же я спрятала всё краденое. Я будто смирилась со своей судьбой. В конце концов, я ради семьи на всё это пошла. Я считала своим долгом спасти прозябающих в нищете братьев. А ведь я вполне искренне верила, что Виктор забросит карточные игры, а Барнабас начнёт учиться… Наивно, конечно, так думать, но хотя бы они не будут знать нужды ближайшие несколько лет. Я обязательно расскажу, где тайник, но только не сейчас – слишком ещё свежи в памяти те адские дни, особенно то, как Тимея плакала и умоляла меня сознаться во всём.

Теперь всё позади. Даже не верится, что я пережила всё это. Моё нынешнее положение уже не выглядит таким отчаянным.

Но вот, утро. По этажу ходит конвойный и будит всех заключённых.

Сегодня первый день из моих десяти лет, что я должна провести здесь, на каторге.

Глава 4. Письмо

– Подъём!

Голос дежурного унтер-офицера вырвал меня из сна. Вот гад! За окном едва светало. Этот первый момент, когда видишь зарешеченное окно – самый тяжелый, потому что только во сне я забываю, где нахожусь. Кажется, уже целая вечность, как я здесь, а ведь прошло всего три месяца из тех десяти лет, что я должна провести на каторге… Если бы нам давали побольше поспать, было бы значительно легче, и время пролетало бы быстрее.

С большим трудом я оторвалась от скомканного тюфяка и спустила ноги на пол. Спину нещадно ломило от тяжелой работы, которой нас ежедневно заставляли заниматься.

Поднявшись с нар и потянувшись, чтобы размять кости, я прошаркала в угол камеры, плеснула в лицо водой из кружки, утерлась и начала причесываться.

– Ради кого стараешься, Ники? – раздался хриплый смешок Анны. – Думаешь, здесь можно подцепить богатого кавалера? Хоть умывайся, хоть причесывайся, все равно ты стала бледная и тощая. А скоро превратишься в такую же «красавицу», как я. Вот увидишь, года не пройдет, и тебе станет плевать, как ты выглядишь.

Мне не хотелось ей верить. Все-таки между нами большая разница. Анна – волчица-одиночка, на воле ее никто не ждет, никто о ней не заботится. А меня поддерживает семья: как бы там ни было, мы, Фенчи, всегда держимся друг за друга.

Брат Виктор живет как раз в Дебрецене. Раз в месяц я получаю от него передачи, и в каждой посылке обязательно имеется записочка с приветами от сестры и братьев. Я сразу узнавала по почерку, кто именно писал. Каллиграфический, выхолощенный почерк принадлежал Эрику, немного корявый и растягистый – Тимее, беличий – Виктору, с уклоном вверх – Золтану, а дёрганый и обтёсанный принадлежал Барнабашу. Для меня это как глоток свежего воздуха, ведь, в конце концов, то, что сделала ─ я сделала ради их будущего благополучия. А еще я надеюсь, что продукты, сменное белье, мыло и прочие нужные мелочи, которые присылает Виктор, помогут мне не отощать окончательно и не опуститься, как Анна.

Изменилась я и впрямь разительно – ногти расслоились, сама я стала сутулиться. С меня всё будто слезло – лицо стало бледно-серым, а руки какими-то костлявыми.

Все-таки хорошо иметь семью. Оставшись без родителей, мы бы не выжили в нищете, но старшая, Тимея, заботилась о нас, как мать. Теперь Виктор помогает мне продержаться в тюрьме.

Странная штука природа. Вот взять Виктора с Эриком: они близнецы, но ни внешностью, ни характером они не схожи. Эрик, как говорится, «пороха не выдумает», а Виктор, наоборот, парень изобретательный, хваткий. Ещё мальчишкой он наловчился играть в карты, а когда вырос, это стало его профессией. Но шулеры часто попадают в лапы полиции, и Виктор сообразил, что можно добывать деньги «на колесах». Обычно в поезде люди скучают, кое-кто не прочь скоротать время за игрой в карты. Этим и решил воспользоваться мой братец. Когда в вагон входит скромный на вид прилично одетый молодой человек, никому в голову не приходит, что перед ними опытный шулер. К тому же Виктор не дурак, сперва он обязательно проигрывает по мелочи, при этом очень артистично изображая отчаяние новичка. А когда партнеры расслабятся, он начинает постепенно выигрывать, и под конец игры ему удается основательно облегчить их карманы. Он говорит, что главное в его деле ─ успеть сойти с поезда прежде, чем люди сообразят, что связались с профессионалом. До сих пор брату сопутствовало счастье: он ни разу не прокололся. Но кто знает, возможно, кто-то из облапошенных им заявил в полицию, и там уже имеются приметы Виктора? Вот почему он сам опасается появляться поблизости от тюрьмы, посылки мне передает его знакомый.

Каждый раз, когда я разбираю полученную посылку, Анна, будто коршун кружит вокруг меня, заглядывает через плечо завидущими глазами. Продолжая немного опасаться ее и пытаясь задобрить, я делюсь своими продуктами: кто знает, что взбредет в голову сумасшедшей?

Несколько лет не видевшая ничего, кроме тюремного пайка, поджигательница с жадностью набрасывалась на крендельки, колбасу и сыр. Я заметила, что после угощения Анна заметно добреет, пускается в длинные разговоры, расспрашивает меня о семье.

Она поднялась с нар после меня, но ни умываться, не причесываться не стала, просто перевязала косынку, спрятав под нее спутанные космы. Волоча свои огромные башмаки, Анна, поеживаясь расхаживала по камере, и вдруг спросила:

– Когда ты ожидаешь следующую посылку от брата?

«Ага, – злорадно подумала я, – колбаски захотелось!»

А вслух ответила, что не знаю, когда у Виктора появится такая возможность. Может, его сейчас и в Дебрецене нет.

– Ах да, он ведь у тебя картежник-гастролёр! – хмыкнула Анна и вроде как задумалась. – А скажи, твой Виктор по всей Австро-Венгрии катается?

– Как придется.

– До Вены ездит? Или хотя бы до Инсбрука?

Я пожала плечами. Виктор мне о своих маршрутах не докладывал.

– Это ведь надо немецкий знать, чтоб австрийцев облапошить, а, Ники? Твой брат по-немецки говорит? Вообще кто-нибудь из Фенчи знает немецкий язык? – продолжала допытываться Анна.

Она так уставилась на меня своими провалившимися водянистыми глазками, что в голову невольно пришло: неспроста такие странные вопросы. Что задумала эта волчица? Не исключено, что она просто испытывает меня. А может, собирается попросить о какой-то услуге?

Я уже хотела ответить, вернее, спросить, при чем тут немецкий язык, как загремели засовы железной двери, она распахнулась, и из коридора послышался окрик:

– На выход!

Нас поставили строем и отправили во двор, откуда после переклички мы и отправились работать. Я проделывала этот маршрут раз за разом, он проходил через город, и всякий раз с тоской смотрела на верхушки домов и ратуш Дебрецена. Так желанная свобода была близка, но недостижима.

На работе я вела себя тихо – не пререкалась и не отлынивала, потому кандалов я не носила. У меня до сих пор стоят перед глазами эти ужасные рубцы на ногах Анны. Она слыла буйной, оттого и работала закованной. Сегодня я долго думала, зачем она спросила меня про семью, вернее о том, кто из нас хорошо знает немецкий? Неужели она устроила мне «проверку на вшивость»? Зачем ей знать это? Должно быть, она решила кому-то из нас писать письма. Не факт, что братья обрадуются, узнав, кто им пишет. Но тогда тонкая ниточка доверия между мной и Анной может оборваться раз и навсегда. Я помнила, как буквально оживала эта ходячая мумия, когда я читала письма.

Я успела уже изучить местных обитательниц. Зигель не слишком-то и преувеличивала, говоря, что здесь много убийц. С некоторыми из них мне даже довелось пообщаться. Совсем уж блёкло на фоне своих соседок по камере выглядела Каталин Таллаш, убившая собственного ребёнка, зато Агнеш Гара из Трансильвании стоила всех своих соседок вместе взятых. Из того, что рассказала мне сама Агнеш, и по секрету поведали другие, я узнала много интересного. Когда-то в Трансильвании орудовала жестокая банда, промышлявшая разбоями, кражами и похищениями людей. Замешаны в преступлениях были целые семьи. Работал этот подряд, как часы, и сама Агнеш со своим мужем вовсе не были заблудшими овечками и помогали своим главарям, коими являлись братья Бела и Беньямин Рац, совершенно осознанно.

Оба брата получили прозвище «мясники», и надо полагать, не за красивые глаза. Во всю шайку входило полтора десятка человек, в их числе были и женщины, в основном, в роли наводчиц. Однако в убийстве квартирных хозяев Агнеш приняла самое прямое участие. Это был единственный раз, когда братья Рац не участвовали в преступлении. Тем не менее, это не спасло шайку от ареста, а Беньямина Раца – от виселицы. Он был единственный, кого приговорили к смертной казни, остальные же отделались длительными сроками заключения.

Однако сама Агнеш уверяла всех и вся, что принимала участие лишь в одном убийстве, да и то всё вышло практически случайно, а виной всему следователь, который обещал сперва проверить алиби самой Агнеш и её мужа, а тут вдруг взял и обманул. Получалось, Агнеш и вовсе оказалась не в то время, не в том месте. Однако вряд ли человек, оказавшийся «не там и не тогда» будет считаться самым опасным обитателем тюрьмы после Анны Зигель, рядом с которой меркнут все здешние убийцы.

Мало кто из каторжниц признавался, что сознательно шёл на преступления, каждая из них обязательно сочиняла душераздирающую легенду о своих мотивах, а потом, возможно, сама же искренне и начинала в неё верить. Однако не мне судить, кто из них есть кто, особенно учитывая, что сама здесь нахожусь.

– Мелкий что, так и не хочет учиться? – спрашивала Анна, когда очередь доходила до письма Барнабаша.

Мой младший брат и впрямь учился из-под палки. На уроках он считал ворон и еле-еле выезжал на тройки. Однажды он уже был второгодником, а ведь мы добрую половину нашего скромного семейного бюджета тратили именно на оплату обучения Барнабаша. В школе он слыл хулиганом и прогульщиком, часто пропускал уроки и, как следствие, ему многое приходилось пересдавать. Но вся соль в том, что когда-то в этой же школе учился Эрик, один из лучших выпускников последних лет.

Дурная репутация нашей фамилии помешала Эрику стать журналистом, но выход нашёлся довольно быстро – наш средний брат на дому занимался корректурой и переводами, знал несколько языков, в том числе, немецкий. Его уровень позволял ему не только свободно разговаривать на этом языке, но и вести переписку, и читать художественную литературу. Мало того, он мог ещё и заниматься гравировкой, и подделать любую подпись. Как-то раз он чуть не прогорел на этом, но пронесло – полиция просто доказать ничего не смогла, а слухи не могут служить весомыми доказательствами вины подозреваемого.

Вечером мы вновь оказались в камере. Анна достала припрятанное под тюфяком яблоко и, начав его уплетать, вернулась к теме нашего разговора.

– Ну, так что, кто из ваших знает немецкий?

Я надеялась, что за день она забыла об этом, но не тут-то оно было. Похоже, она решила устроить мне проверку. Волчица в человеческом обличье впервые за много дней почувствовала человеческое тепло и, похоже, сама не верила в это. Я действительно относилась к ней хорошо, даже припадки терпела. Теперь у неё появилась отдушина – спасение от чувства нарастающего одиночества.

– Ну… Я, конечно, знаю немецкий, но так, посредственно. Виктор знает – он часто в Австрии бывал. Только дома он появляется редко. Зато Эрик всегда там – он на дому работает. Занимается ещё и переводами.

– То, что нужно! – воскликнула Анна, принимаясь за письмо. – Мне даже некому было написать. А я ведь тогда сильно простыла. Думала, всё – ноги протяну, а меня и забрать некому – родители мои погибли, друзей нет, в общем… Полная пустота, – с горечью вздохнула Зигель, протягивая мне засаленный листок, предназначенный для Эрика. – Если никто не ответит, то… То оно и понятно – кому хочется марать руки об убийцу?

О нет, у Анны, кажется, начинается припадок! До сих пор я стоически переносила подобные состояния соседки, но сейчас, когда я была напряжена до предела, я рисковала не выдержать и сорваться. Сказывалась и усталость после рабочего дня.

Удивительно, но в этот раз Анна вела себя поспокойнее – она просто сидела на нарах и, прижавшись спиной к стене, нервно хохотала, причём смех этот был вперемежку с всхлипами. Похоже, она совсем одичала. Я решила всё же подстраховаться и буквально на полях листа сделала краткое предписание Эрику: «ответь на оба письма». Мой брат достаточно сообразителен, чтобы понять, в каком я положении.

– Всё хорошо, Анна, – неожиданно для себя я приобняла сокамерницу, та не сопротивлялась. – Мы – люди понимающие, потому тебе обязательно ответят.

– Да… Да… Кому, как не преступникам понимать меня? – сглотнула она. – Вы ведь там один другого краше. Ну, а если за убийство сижу, так вы, мадьяры, живодёрство впитали с молоком матери. Мои братья по разуму…

Анна резко дёрнулась и ударилась головой о стену. Она изо всех сил, стараясь как-то сдержать себя, обхватила себя руками, вцепившись в одежду. Лишь её голова продолжала дёргаться, а сама она – издавать какие-то непонятные звуки.

***

Прошло ещё три недели. Я получила очередную посылку, а вместе с ней – письма. Вот пять листов написано на венгерском, а ещё один… На немецком.

– Анна, это тебе! – крикнула я, показав бумажный лист.

– А ну дай! – Зигель чуть ли не с руками вырвала у меня заветное письмо. – Это же, ты же… Господи, ответил!

Она взобралась на свою полку и, отвернувшись к стене, начала читать про себя. Казалось, она уже прожгла дыры в этом несчастном листке, но продолжала его читать раз за разом. Она опять легла на бок и какое-то время лежала недвижима.

– Анна, всё в порядке? – спросила я, слегка дотронувшись до её плеча.

Та медленно повернулась ко мне и, присев, тяжко вздохнула. Казалось, впервые я вижу что-то человеческое во взгляде волчицы.

– Жизнь пусть ей наказанием будет, – пробормотала она. – Дитрих сказал это тогда, перед судом… Это и впрямь хуже. Хуже всякой смерти.

Она продолжала покачиваться, словно маятник, а я терпеливо наблюдала за ней. Похоже, она предпочла бы болтаться в петле, чем ждать чахотки или какой другой кончины здесь, в тюрьме.

Она уже обмолвилась о том, что боится того, что некому будет забрать её тело и помочь освободиться после смерти. Теперь, кажется, у неё появилась надежда. Я взяла лист и принялась вчитываться. Конечно, мои познания немецкого были существенно ограничены, и того, что писал Эрик, я понять не могла. Немецкий мне давался плохо. Однако кое-что я по смыслу улавливала.

– Видишь, Анна, всё хорошо, – улыбнулась я.

Впервые я видела Зигель столь счастливой и живой. Мне даже казалось, что эта ходячая мумия с безжизненным взглядом в кои-то веки стала похожа на человека.

Глава 5. Неожиданный союзник

Прогулки в тюрьме были редкостью. Нас выводили во двор, где можно было размять ноги, поболтать друг с другом и вдохнуть свежего воздуха, далеко не каждый день, в основном, по праздникам. Эта кратковременная свобода казалась такой сладкой после мрачного сидения взаперти. У меня внутри возникало ощущение полёта – наверное, так чувствует себя птичка, которую выпустили из тесной клетки. Оживали самые прекрасные надежды, хотелось радоваться жизни, смеяться, общаться с людьми.

На прогулках заключённые охотнее беседовали, делились своими злоключениями, давали друг другу житейские советы. Многие девушки и женщины были воровками и мошенницами, но держались дружелюбно. Мне было интересно их послушать. Только Зигель, по-прежнему, мрачно молчала. Сколько я не пыталась завязать разговор, она предпочитала бродить в одиночку, гоняя носком башмака мелкие камушки.

Сегодня я ждала визита Эрика. Несколько дней назад он написал, что получил разрешение на свидание, и сразу же купил билет на поезд до Дебрецена. Мне не терпелось поскорее увидеть брата и узнать кое-какие подробности, которые он вскользь перечислил в письме к Анне. Я не совсем поняла, о чём шла речь. Странно, что Эрик скрыл это от меня, раньше он во всём мне доверял.

Около полудня меня вызвали надзиратели. Они сообщили, что приехал мой брат, и начальство разрешило нам встретиться прямо сейчас. До самой комнаты свиданий я почти бежала за конвойным. Сердце у меня колотилось, руки были ледяные. Ведь я так давно не видела никого «с воли»!

Конвойный распахнул дверь, и я увидела Эрика, сидевшего за столом. Он был в летней рубашке с коротким рукавом. Лёгкая куртка, снятая из-за жары, висела на спинке стула. Лицо у брата было невозмутимое. Он барабанил пальцами по столу и скучающе обводил взглядом серые казённые стены.

Конвойный впустил меня в комнату, а сам вышел. Едва дверь захлопнулась, я бросилась к Эрику на шею. Мы обнялись, и я почувствовала, как к моей безумной радости примешивается тоска – ведь следующее свидание разрешат лишь через месяц. От смятения чувств я не могла говорить, и лишь прерывисто вздыхала.

– Тихо, тихо,девочка, – улыбнулся брат. – Не рви нервы понапрасну. Как ты изменилась, Ники. Худая, ужас!

– Может быть, – растерянно сказала я.

Эрик вынул из внутреннего кармана пиджака зеркальце и подал его мне. В первый раз после ареста я смотрелась в зеркало. Кошмар какой! Маленький кусочек стекла отражал лицо по частям. Но всё равно было видно – я стала изжелта-бледной, как человек, перенесший тяжёлую болезнь. Под правым глазом видна тёмная впадина. Кто бы сейчас узнал во мне прежнюю красавицу Ники? Только теперь я заметила мозоли и ссадины, покрывающие мои руки. Возникло гадливое ощущение, что всё тело гниёт заживо.

– Ну, как у тебя дела? – мягко спросил брат.

– Да ничего, – сказала я, вытирая набежавшие слёзы. – Спасибо вам, пока живая. Худо-бедно, но кормят, с голоду не умираем. Газеты читать приносят. А у вас что нового?

– Всё как обычно, – пожал плечами Эрик. – Барнабаш наконец-то закончил школу. Никто уж не верил, что такое чудо возможно! Он частенько гостил у Тимеи, а её мальчишки недавно пошли в школу. Представляешь, чему бы он их там обучил?

– Кто знает, – засмеялась я. – Он же не всегда был таким лоботрясом. Сначала считался вполне хорошим учеником, а потом только начал бездельничать.

– Знакомая история. Представляешь, как бы удивились мои педагоги? Они ведь меня ставили всем ученикам в пример, и имя моё до сих пор красуется на школьной доске почёта…Виктор особо не блистал, но и отъявленным шалопаем не был.

Тут я перебила брата. Вспомнились его странные намёки в письме к Зигель.

– Эрик, – быстро спросила я, – ты писал Анне, что Йодль помог разоблачить тех самых полицейских. Как это произошло? Ты мне не говорил.

– Приходилось скрывать это. В письме всего не напишешь – здешнее начальство наверняка всё читает. Если бы не Йодль, ты бы, скорее всего, не дожила до дня суда. Так бывает в жизни, девочка – друзья предают, а враги помогают.

Эрик начал рассказывать, и я слушала, затаив дыхание. Видно было, что брат устал хранить это дело в секрете, и теперь ему хотелось выговориться.

***

Рассказ Эрика.

Зима выдалась довольно ранней. Декабрь только начался, но на улице было холодно. Землю покрывала тонкая пленка снега. Уже третий день в городе отчаянно выл ветер, ломая ветки деревьев и срывая шляпы с прохожих. В эту промозглую погоду гулять не особенно хотелось, но мне надо было отнести в редакцию рукописный перевод документов, где их останется только напечатать и оформить в надлежащем виде. Собственно, я работал на дому, занимаясь корректурой и переводами. Это было довольно утомительно – просматривать кипу листов и выявлять там опечатки, ошибки. К концу дня у меня уже затекала спина, болели глаза, голова отказывала. Стоит ли говорить про вечно синие от чернил пальцы?

Жили мы бедно. Дом маленький, убогий, весь в уродливых заплатах – так когда-то отец латал дом, чтобы зимой не продувало, а зимой было холодно – всегда мы были вынуждены тепло одеваться. Забор наш покосился местами, ворота ржавели. Двор маленький, но там вполне умещались пёс, птичник и небольшой огород. В последнее время всё хозяйство было на мне, поскольку братья и сёстры давно разъехались кто куда. Теперь в этом доме жили только Барнабаш, да я. Но младший брат был балбес, каких ещё поискать – вечно забывал сделать что-то важное, у него постоянно то куры, то пёс ходили голодными, хотя именно он больше всех хотел собаку-гиганта. Пёс вырос дурным, под стать младшему братцу, и, похоже, Барнабаш нашёл себе родственную душу.

В этот день я дома не застал ни собаки, ни младшего брата. Видимо, они ушли гулять. Однако стоило мне зайти на порог, я почувствовал, что дома кто-то есть. Я чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Красть у нас, в общем-то, и нечего – кому нужна ветхая мебель и довольно дрянные вещи? Через небольшой угол обзора можно было подробно рассмотреть и нашу гостиную, служащую мне рабочим и спальным местом – здесь всё мало чем отличалось от обстановки в других комнатах. Сама же гостиная была просторная, но довольно низкая, и фанерный потолок, так и повисший над головой, создавал какую-то гнетущую, давящую обстановку. Мебели было мало – старенький шкаф, поеденный жучком, стол на хилых ножках, да прохудившаяся кровать, которую я подпёр кирпичом посередине, чтоб не провалилась окончательно. Обои были изодранные, обветшалые и казалось, держатся на одном лишь честном слове. Барнабаш жил в соседней комнате, такой же обшарпанной и мрачной, как все остальные. Даже странно, как восемь человек могло уместиться в таком маленьком домике. Однако мы умудрялись не только жить здесь, но и строить далеко идущие планы. Может быть, после выпуска Барнабаша из школы, я, наконец, смогу заняться ремонтом. Если не считать затрат на учёбу младшего брата, получаю я довольно-таки хорошую зарплату, да и вряд ли бы мы без денег протянули мою учёбу в университете. В те года учителя всячески нахваливали мою способность к науке, особенно к литературе и иностранным языкам. Я знал не только немецкий, но и некоторые славянские языки, что позволяло существенно расширить горизонт моих возможностей.

Осторожно войдя в дом, я застыл. В гостиной на диване сидел не кто иной, как инспектор Йодль. Это был мужчина лет сорока пяти, роста небольшого, и не сказать, чтобы прям толстяк, но брюхо было видно невооружённым глазом. На его тщательно выбритых щеках виднелись небольшие ссадины. Причёска всё та же – короткий ёжик чёрных с проседью волос. Его круглое, немного морщинистое лицо было довольно флегматичным, сам он смахивал на мастера средней руки какого-нибудь производственного цеха, в силу возраста потерявшего былую форму и хватку. Взгляд его светлых, близко посаженных глаз, был вечно сосредоточенным, при этом он постоянно водил ими из стороны в сторону, словно намереваясь выискать что-то. С виду и не скажешь, что это многоопытный сыщик, работающий в полиции вот уже два десятка лет, и раскрывший множество запутанных дел. Когда-то наша семья изрядно попортила ему кровь, потому теперь он нас держал на прицеле. После ареста Ники он часто напоминал о себе, хотя в последнее время он как-то утратил к нам былой интерес, очевидно, поняв, что мы ничего не знаем о том, куда Ники спрятала краденые драгоценности.

– Добрый день, господин Фенчи, – поздоровался он, привстав.

При этом его даже не смущало то, что он проник в наш дом в отсутствие хозяев и без санкции на обыск. Этот нахальный сыщик нравился мне всё меньше.

– По какому праву вы вламываетесь в наш дом? – я с порога перешёл в атаку, – без постановления на обыск и без нашего согласия! Вы прекрасно знаете, что это незаконно. Убирайтесь!

Я всё ещё был зол на инспектора за то, что допрашивал нас до почти полного изнеможения, и в итоге довёл Тимею до нервного срыва.

– Полно, голубчик, полно, – он миролюбиво поднял руки. – На то, чтобы, как вы выражаетесь, «вломиться» в ваш дом, у меня должна была быть веская причина, иначе… – он сознательно недоговаривал, пытаясь спровоцировать меня на новую вспышку агрессии.

– Какая такая причина? Мало того, что благодаря вам мы теперь как на иголках, так теперь вы сюда ломитесь без спросу! Вон!

– Полно кричать, юноша, – усмехнулся Йодль, – у меня нет никакого намерения обременять вас своим присутствием, но прежде хотелось бы вам кое-что рассказать. Видите ли, ваша сестра Николетт, с тех пор, как была арестована, не созналась в разбое, в частности, в том, куда спрятала краденое. Я думаю, она и вам не сказала. Она упряма весьма, и это может плохо кончиться для неё. До меня дошли сведения, что арестованная Фенчи терпит много грубости от наших будапештских коллег. И, похоже, движет ими исключительно корыстный мотив.

– Вы хотите сказать, что… – я на секунду оторопел, представив, что сейчас испытывает Ники. Я был готов сейчас хоть пешком сорваться и идти стремглав в Будапешт, лишь бы помочь сестре. Вот только самого Йодля можно было бы заподозрить в чём угодно, кроме желания помочь своему давнему неприятелю.

– Довольно странно с вашей стороны, инспектор, – я решил взять себя в руки, – вы сейчас стремитесь помочь тем, с кем давно не в ладу, мало того, говорите откровенно о преступлениях, что совершают ваши коллеги.

Йодль посмотрел на меня сначала иронично, затем – серьёзно, после чего взял в руки свой портфель и, приоткрыв замок, достал оттуда несколько листов бумаги, после чего ответил:

– Понимаете ли, господин Фенчи, я – человек принципа. Я узнал, кто ведёт дело вашей сестры. Его фамилия Надь. Как и любой представитель нашей профессии, он весьма амбициозен. И порой неразборчив в средствах достижения цели. Зачастую они выходят не только за рамки порядочности, но и за рамки закона… Вы помните дело «ночной твари»?

Я задумчиво прищурился, вспоминая целый рой газетных статей о бесчинствах грабителя-гастролёра, создавшего целую преступную сеть, охватившую чуть ли не всю Австро-Венгрию. Личность его давно не была тайной, порой он оставлял записки для полицейских, тем самым навязывая свою игру. Например, такого содержания: «Завтра я отправлюсь в Лемберг, оттуда уже рукой подать до границы. Поспешите, второго шанса не будет». Эти издевательские послания он оставлял то ли с целью потешить своё тщеславие, то ли побольнее ужалить полицию, которая вот уже который год не может пресечь серию дерзких налётов. Звали его Маттеуш Гудачек, к своим тридцати трём годам он уже дважды успел побывать за решёткой. За всю жизнь он не провёл и дня на честной работе, если не считать за таковую разбои, грабежи и кражи.

Пресса подняла настоящую шумиху, особенно отличился будапештский журналист Вазул Меланьи, не щадивший желчи в своих статьях. Он прямо намекал, кому венгры должны быть благодарны за продолжающийся кошмар, говоря о том, как полиция работает спустя рукава, и как ловко Гудачек в очередной раз обводит их вокруг пальца, хотя, казалось бы, почерк его изучен, маршруты и явки – тем более.

– Думаете, можно к этому придраться? – с сомнением спросил я.

Йодль в ответ развёл руками:

– Видите ли, моя должность даёт некоторые привилегии, но в то же время, связывает меня по рукам и ногам по части поиска вещественных доказательств. Да и доказательства, добытые таким образом, невозможно использовать в суде, скорее с меня самого погоны слетят. Но вы, в отличие от меня, ничем не ограничены и можете повлиять на ход дела. Со своей стороны я лично гарантирую, что разговор останется только между нами.

С тем и ушёл. Я решил немедленно отправиться в Будапешт к Вазулу, своему знакомому журналисту, благо помнил, где он живёт. Какое-то время я помогал ему с написанием статей, исправлял ошибки. Этот журналист постоянно путал запятые – либо пропускал их, либо лепил, куда ни попадя. Я не раз говорил ему об этом, а он, разводя руками, объяснял, что в длинных предложениях он откровенно «плавает». Однако платил он всегда в срок, и платил достаточно хорошо, потому ради такого заработка можно было и потерпеть.

Я не видел его уже довольно давно, с тех самых пор, как закончил университет и уехал домой, в Залаэгерсег. Но я думаю, он не откажется по старой памяти помочь мне.

Я прибыл в Будапешт на следующее утро, и тотчас направился на улицу, где жила семья Меланьи. Когда после звонка дверь открыла его жена Ирен, я не сразу узнал её. Располнела она после замужества, то ж была стройная, видная женщина, а теперь как-то быстро потеряла форму.

– Вам кого? – спросила женщина, оглядывая меня с головы до ног.

– Добрый день, – улыбнулся я, пуская в ход своё природное обаяние. – Муж ваш дома?

– А где ж мне ещё быть? – отозвался сам Вазул и вышел в переднюю. – Вы кто, юноша? – спросил он, очевидно, не узнав меня.

– Кто сожрал все ваши запятые? – в свою бытность корректором я не раз задавал такой вопрос Вазулу, и он тотчас вспомнил меня.

– Эрик Фенчи! – воскликнул он. – Сказал бы, что в гости собрался, я бы тут организовал чего-нибудь… – Ирен ушла в комнату, а Вазул, выйдя за порог, спросил:

– Ну что, какими судьбами?

– Э-э… Знаешь, Вазул, есть тут у меня одно дело… Ты мне очень поможешь, если расскажешь о «подвигах» одного немного зарвавшегося легавого.

Меланьи понял, что это лучше обсудить с глазу на глаз и, переодевшись в уличное, вышел вслед за мной. Мы зашли в небольшой трактир, где Вазул, развалившись на стуле, спросил:

– Ну что же, Эрик, рассказывай.

– Видишь ли, моя сестра Ники попала за решётку. Легавые сильно давят на неё. Её дело ведёт некто по фамилии Надь. Тебе эта фамилия ни о чём не говорит? Ты много что знаешь о нём, например, ты вроде писал о том, что он упорно не хотел выпускать человека, задержанного по подозрению в участии в банде «ночной твари». Нельзя ли к этому придраться?

– Мудрено, друг мой, мудрено, – покачал головой Вазул. – Конфликт официально исчерпан, полиция принесла свои официальные извинения. Сомневаюсь, что у тебя что-то может получиться. Я, конечно, знаю кое-что ещё про него, что, возможно, может тебе помочь, но я даже не представляю себе, как тебе поступить.

Журналист задумчиво посмотрел в сторону, потом, видимо, приняв решение, резко поднялся, и, сказав: «подожди меня здесь», вышел за дверь.

Через некоторое время он вернулся, неся несколько картонных папок.

– Вот то, что тебе поможет прищучить Надя, – сказал он, протягивая мне их, – материал я собирал несколько лет, но пока что мне он не пригодился. Может быть, пригодится тебе. Конечно, если бы попавшая в беду девушка не была твоей сестрой, я бы не отдавал тебе в руки эти документы, но так как положение неординарное… Желаю тебе удачи! Только, прошу тебя, пусть эти папки не попадут в чужие руки.

Поблагодарив приятеля за услугу, я в тот же день отправился домой в Залаэгерсег, по дороге размышляя, где именно хранил Вазул свои «секретные материалы». Явно не дома, дойти до дома за такое короткое время он бы просто не успел.

А материалы и правда были любопытны. Я мельком просмотрел их в вагоне и даже присвистнул он изумления.

Завтра надо немедленно снова ехать в Будапешт! Только сперва дождусь Барнабаша, да найду Виктора. Он как раз недавно вернулся в наш родной город, и как это часто бывает, целыми днями болтал с нами обо всём, что с ним случилось. Он не имел постоянной работы, перебивался случайными заработками, ну и, разумеется, не забывал и об азартных играх. Как правило, карточный шулер, если он новичок, сразу обдирает свою жертву, как липку, и на этом прогорает, попадая в руки полиции. Профессионал же устраивает настоящие «качели» то проигрывая, то выигрывая по мелочи, а потом, взяв солидный куш, удирает.

Искать брата долго не пришлось – он коротал день в бильярдной, как обычно. Страсть к азартным играм никуда не исчезла, а об его умении надувать в карты соперников, были наслышаны все. С ним решался играть только Лайош, да и то своими картами и в комнате без зеркал. Как я понял, сегодня Виктор был в большом выигрыше. Даже не хотелось как-то прерывать его игру, но пришлось.

– Виктор, – позвал я, – сворачивайся, дело есть.

– Что такое? – спросил он, готовясь к удару, а после того, как загнал мячик в лунку, повернулся, наконец, ко мне.

– Едем в Будапешт. По дороге объясню.

– Да подожди ты, видишь, как мне везёт! – с задором отозвался братец, однако следующий удар смазал.

– Я сказал: срочно! Пошли уже.

Виктор попрощался с игроками и, накинув куртку, последовал за мной. В детстве мы постоянно соперничали между собой, но в чём были едины, так это в намерении командовать младшими. Когда ещё Барнабаш был маленький, слушался нас беспрекословно, но как подрос, то всё – старший брат ему больше не авторитет. Справедливости ради стоит сказать, что и Тимея имела такие же проблемы с нами. Представляю, как часто она теперь с улыбкой вспоминает времена, когда пыталась отучить нас хулиганить.

– Ну ничего, – говорил Виктор с некоторым сожалением, – всё равно в игре главное – вовремя остановиться. Так, а что теперь делать?

– Иди домой, собери вещи, я пока телеграмму Золтану отправлю. Надо ещё узнать про поезда на Будапешт. Потом поедем. Дело серьёзное, потому не подведи.

Следующим утром мы уже ехали в поезде. За окном мельтешили деревья, да одинокие полустанки. Обычно в поезде я дремал всю дорогу – осталась привычка со времён студенчества. Иногда перед выходными я пропускал последние лекции, поскольку следующий поезд ехал только через три часа, а домой прибывал затемно. Товарищи часто прикрывали меня, но однажды всё-таки факт моих самовольных уходов всплыл. Как раз на последнем курсе я пораньше ушёл, чтобы успеть на поезд. Как выяснилось, профессор тогда проводил привычную всем перекличку, и когда дошла очередь до меня, слово «здесь» выкрикнули сразу с трёх мест. Естественно, он понял, что я самовольно ушёл, никого не предупредив.

– Вставай, – крикнул Виктор, – приехали!

Поезд, наконец, остановился, и в ту же минуту пассажиры и пассажирки, торопливо схватив багажи, поспешили к выходу. В этой давке легко было потеряться, потому мы с Виктором, выйдя из вагона, сразу отошли в сторону и направились к зданию вокзала, стремясь укрыться от мерзопакостного ветра, пронизывающего буквально до костей. Мокрый снег – обычное явление для ранней зимы, оттого было даже холоднее, чем в самый пик морозов.

– И ведь представляешь, – делился Виктор, – я уже был готов куш сорвать, а на тебе – конечная. Скудный сегодня навар, скудный.

«Кто о чём, а вшивый – о бане», – с усмешкой думал я, выслушивая тирады разочарованного шулера. Сегодня ему не повезло, ничего не поделаешь. Золтан пока не появился, и я начал волноваться. Конечно, наш брат узнал бы нас, даже после нескольких лет разлуки, но не факт, что он не проглядел нас в толпе. В это время, когда часы на башне пробили полдень, я почувствовал чей-то лёгкий толчок в спину. Я от неожиданности отпрянул и, повернувшись, увидел бледное лицо Золтана.

– Куда вы запропастились, а? – спросил он. – Ищу тут вас в толпе, ищу…

– Ну, так встал бы на перроне, – парировал Виктор. – Встретил бы нас сразу.

– Э, нет, – покачал головой брат. – Я не могу лишний раз светиться.

– А чего так?

– Ну, ты даёшь, – помотал головой Золтан. – Я, знаешь ли, в розыске. Вот только ищут меня, конечно, не особо – у полиции и без меня забот хватает…

– Например, присвоить себе чужие ценности.

От такой новости мои братья остолбенели. Золтан покосился на меня с недоверием, а Виктор даже решил пощёлкать пальцами у моего носа, проверяя, не случилось ли у меня помутнения рассудка. Но нет, всё нормально, я в здравом уме и твёрдой памяти. Разговор с Йодлем я не стал пересказывать, поскольку у нас был уговор, что всё между нами. Да и упоминать лишний раз отошедшего от дел журналиста Меланьи посчитал лишним. Золтан, очевидно, понял, что к чему, и мы направились к остановке трамвая.

– Вот, – я достал несколько папок, которые мне передал журналист. – Здесь есть досье на человека, что ведёт дело Ники. Не так давно я узнал, что в тюрьме на неё давят. Сильно давят. Это объясняет отказы в свиданиях.

– Откуда у тебя такой солидный компромат? – присвистнул Золтан. – И не проще ли этому слегка оборзевшему сыскарю просто морду набить?

– Вот потому, Золтан, тебе не быть разведчиком, – усмехнулся я. – Ты лишь резаться горазд. Нет, мы, конечно, объясним ему, что так лучше не делать, но эти документы – ещё и наша защита. Если я обнародую их, не отмоется никто. С кого-то из легавых слетят погоны, а кто-то окажется за решёткой, – я покрутил запястьями, изображая арестанта.

– Постойте! – вмешался Виктор. – Не кажется ли вам, что нас могли и надуть? Сам Эрик не мог достать такие документы.

– Вот потому мы и проверим кое-что, – заметил Золтан. – Одного из «клиентов» я как раз знаю. Спросим у него и сверимся.

Свидание разрешили лишь однажды, тогда в тюрьму поехала сестра. Тимея вернулась позже, при этом она была точно раздавленная – ни слова внятно произнести не могла. Уже тогда я почуял неладное, но всё равно рассказ Йодля стал для меня неприятным сюрпризом. Конечно, Ники совершила преступление и за это должна ответить, но для начала необходимо было, чтобы она дожила до суда.

Мы высадились на незнакомой нам прежде улице и, перейдя на другую сторону, свернули в переулок. Здесь, за фасадом красоты и благополучия, прятались обшарпанные и довольно унылые дома. «Почему-то чувствую себя, как дома», – с иронией подумал я. Золтан подошёл к местному кабачку и, открыв дверь, вошёл, подозвав и нас. Это было классическое пристанище для уголовного элемента, я таких людей вижу издалека. Вот в центре сидят картёжники, похоже, играют довольно долго. Мы сели за столик, и после того, как Золтан принёс еду, я раскрыл чемоданчик.

Виктор похлопал меня по плечу и, так и не доев свой ужин, метнулся к игрокам. Лениво оглядев картёжников, Виктор стал болтать с одним из посетителей. Золтан, тем временем, обстоятельно рассказывал об этом трактире. Публика здесь была исключительно пёстрой – от уголовников до внешне приличных людей. Например, среди картёжников были и люди, занимающие весьма высокие посты. Представляю, как бы сейчас на это реагировал Виктор. Уж шулер за версту чует прибыль. Тем временем, банкомёт объявил:

– Господа, мы играем уже довольно долгое время. Предлагаю сделать перерыв и отдохнуть.

Игроки согласились, и в скором времени стол практически опустел. Я же из праздного любопытства решил посмотреть их «пулю». Но Виктор меня опередил. Он всяко больше меня смыслил в игорном деле.

– Та-ак, тучный мужик в очках в большом проигрыше. А вот лохматый юнец напротив – выигрывает чаще остальных.

– Это Алекс, – подал голос Золтан. – Студент-медик. Знатный скандалист – дня не проходит у него без конфликтов. Покуда трезвый, ещё куда ни шло, но как напьётся – держите его семеро.

– Ловкач, – зацокал языком Виктор, после чего буквально подтащил нас к себе. – Знаете, я видел, как он мухлюет. Он видит карты соперников. Что будет, если я попрошу любого из них сесть на его место?

– Бить его будут, – с усмешкой сказал я. – А ему не привыкать.

Виктор, тем временем, поймал Алекса у барной стойки и, учтиво пожав ему руку, затеял непринуждённый разговор, оперируя уменьшительно-ласкательными словами. Именно так обычно начинают свой разговор вымогатели и шантажисты. И Виктор не стал медлить.

– А знаешь, Алекс, я тут заметил, что сегодня ты хорошо своих соперников обчистил. Молодец, тебе очень везёт, дружок… Очень. Только вот что делать, если вдруг соперники спросят, почему ты сегодня такой удачливый?

– Позвольте… – начал было Алекс, но Виктор быстро его осадил:

– Чего это ты сразу на дыбы, дружок? Я в этом деле собаку съел, и скажу по совести: твой способ стар, как мир. Сейчас игроки вернутся за стол, а я попрошу тебя пересесть на место банкомёта, а любого из твоих соперников – на твоё место. То-то они удивятся законам физики – это ж как удачно свет падает, и как отражаются карты. Ещё когда я на деньги не играл, меня за мухлёж просто лупили. А с тебя так шкуру спустят.

Алекс мгновенно побледнел. Руки его затряслись, а на лбу выступил пот. Перспектива его откровенно удручала. Что сейчас потребует за молчание заезжий шулер? Денег? Каких-то услуг? Виктор будто читал мысли и, обмякнув на стуле, томно проговорил:

– Поделись выигрышем, и тайна волшебного зеркала останется между нами.

Но я чувствовал, что Алекс может нам ещё пригодиться. Немудрено такому человеку угодить в участок, а значит, он может знать кого-то из легавых.

– И ещё, Алекс, – тут уже в разговор вступил Золтан. – Скажи, фамилия Надь тебе о чём-то говорит? Знаешь легавого с такой фамилией?

– До сих пор помню эту рожу, – без удовольствия ответил студент. – Случалось, буянил много после выпивки, так меня быстро полиция хватала. Как-то в гостях тоже напился, ну побил зеркал немного, другу своему нос сломал. Мои-то уже обо всём договорились, ну примирение сторон, какие претензии? Но он поднял некоторые старые дела, все мои прошлые «подвиги»… Выходило где-то года на полтора-два. А он открыто говорит мне, мол, прибавь чутка к залогу, и дело закрыто. Взятку вымогал, скотина! А что мне оставалось делать?

Всё сходится! Что ж, теперь нам предстоит «поговорить по душам» с немного оборзевшим «легавым».

Два дня мы повсюду следили за детективом Надем. Золтан предлагал ворваться в его квартиру внезапно, чтобы сразу сработал фактор испуга. Мы с Виктором возражали – можно попасть в засаду. Тогда наша сестра лишится последнего шанса на спасение.

Наконец, мы тщательно продумали план нападения. Каждому была назначена определенная роль и место ожидания. Я слонялся по двору с небольшим чемоданчиком в руке, поглядывая на часы, как человек, который ждёт свою девушку или приятеля. Золтан зарядил наган и затаился за сараями в углу двора, а Виктор расположился на углу улицы. Примерно в половине девятого раздался свист – это Виктор сообщил, что наш клиент приближается.

Как было условлено, я подошёл ко входу в подъезд. Во дворе показался детектив Надь. Он вошёл в подъезд, не обратив на меня внимания. Я бесшумно последовал за ним, сохраняя небольшую дистанцию. Ничего не подозревая, Надь отпер дверь своей квартиры, и уже шагнул через порог, как в висок его уткнулась холодная сталь нагана.

– Здравствуйте, господин сыщик, – насмешливо произнёс Золтан, и ловко заломил Надю руку за спину. – Извините, что я без пригласительного билета. Но уж так хотелось вас повидать!

– Чего вам надо? – вскрикнул детектив.

Но Золтан крепким пинком заставил его умолкнуть. Тут и мы с Виктором вошли внутрь. Я запер входную дверь на замок.

– Давай без глупостей, – приказал Золтан, – а то мы тебе живо шкурку подпортим!

Продолжая заламывать руки детектива за спину, Золтан заволок его в гостиную и заставил сесть на стул. Мы с ним вдвоём прикрутили Надя верёвкой к спинке стула. В это время Виктор зажёг свет, и это вмиг вывело нашу жертву из оцепенения. Легавый завопил:

– Вы с ума сошли, идиоты? Знаете, что вам грозит за нападение на государственного служащего?

– Может быть, – усмехнулся я, – только вам, детектив, это уже не поможет!

Я положил свой чемоданчик на стол и открыл замки. Надь с опаской наблюдал, как я достаю пачку бумаг.

– Тут у меня несколько весьма любопытных документов. И все они посвящены вам, уважаемый господин Надь. Если я покажу эти бумажки вашему начальству и прессе, вам придётся сменить свой кабинет детектива на тюремные нары. Можете ознакомиться!

Я сунул пару листков прямо ему под нос.

– Интересно, правда? Это всего лишь копии. Где оригиналы, вам знать не обязательно. Как и то, где я достал эти замечательные факты вашей биографии.

– Чего вы хотите? – сдавленным голосом спросил Надь.

– Да так, сущую чепуху, – вмешался Золтан. – Ты занимаешься делом Ники Фенчи. Посмей только обидеть её – пожалеешь, что на свет родился!

С этими словами Золтан с размаху ударил Надя в скулу. Тот взвыл от боли, а Золтан язвительно спросил:

– Ах, вам не нравится? А мне казалось, ты именно так обращаешься с подследственными! Повторяю, посмей ещё раз тронуть Ники!

Мы с Виктором тоже наградили детектива несколькими оплеухами. Это «урок» не прошёл даром. Я больше не боялся, что Ники изобьют на допросах до смерти. Под угрозой раскрытия компромата, Надь резко утихомирился. Он не только скрыл от полиции наш разговор, но и оставил Ники в покое до самого суда.

Глава 6. Газетный лист

Эрик, наконец, замолчал, решив, что больше сказать ему нечего. Я сидела, открыв от удивления рот. Теперь-то мне всё стало ясно.

– Эрик, а что там с письмами Анны? Я ведь не прочла их.

– О-о, знаешь, когда я увидел имя адресанта, у меня руки вспотели. Я ведь тогда, в восьмом редактировал статью о ней. У меня до сих пор в столе вырезка лежит. А там как раз говорящий заголовок: «Волчица поймана». У неё такой взгляд дикий, затравленный. Признаться, нелегко было отвечать, зная, за что она сидит.

Брат прокашлялся и замолчал. В это время в помещении показался часовой в серой форме.

– Время поджимает, – напомнил конвойный, войдя в барак.

Время, отведённое для свидания, пролетело так быстро, что я не успела задать Эрику и половины вопросов, которые крутились у меня в голове. . Эрик не стал спорить с часовым и приготовился идти. Он ведь даже не сообщил мне тогда о том, как они «научили» следователя, как он выражался «обращаться с арестантами». И неужели Йодль, наш непримиримый противник, вдруг проявил такую человечность? Редко когда полицейские поступают не по закону, а по совести, и мне было вдвойне приятно.

– Ну, всё, сестрица, давай, до скорого, – Эрик крепко обнял меня. – Как только появится возможность, навещу тебя снова.

– Пока, Эрик! – сквозь слёзы процедила я.

– Ну что опять за сантименты, а? – рассмеялся мой братец. – Крепись, и всё будет хорошо. Мы тебя в любом случае ждём. Главное, что мы – семья.

Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор – стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.

Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья «Волчица поймана» лежала среди них – свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотела перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.

Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного знала этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот…

Зигель приблизилась к окну в двери, через которое падал свет от газовой лампы, находящейся в коридоре.Этот свет едва освещал камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:

– Это он, он! Пиявка Дитрих…

Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.

– Не надо, не надо! – вздрагивая, бормотала она. – Оставьте меня, ничего я вам не скажу…

Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять…

Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.

Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.

Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.

Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:

– Пиявка, пиявка Дитрих… Это все он, он…

– Кто такой Дитрих?

– В статье… Откуда она у тебя?

– Эрик принес. Он в газете тогда работал.

– Это он написал? – в ужасе воскликнула Анна.

Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.

– Нет, он всего лишь исправлял ошибки – это была его работа – исправление чужих грамматических ошибок. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.

– Значит, не он? Правда, не он? – с надеждой в голосе спросила Анна.

Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.

Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.

– Что там написано? – спросила я и объяснила: – Я ведь не читаю по-немецки.

– Там про меня, про то, что я сделала… Называют меня волчицей… А сами… Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких… Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери… А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму… Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет… кровь…

Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.

– На, попей, успокойся.

Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:

– Кто такой этот Дитрих?

Анна ответила не сразу. С минуту она сидела, насупившись, глядя в одну точку, и наконец, проронила:

– Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.

– А почему ты называешь его пиявкой?

– А как еще? Пиявка и есть.

– Он тебя бил? – вспомнила я про изверга Надя.

– Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются… А ты бы не удивилась, наверно… Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда… Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал… А я в ответ молчок…

Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит, и дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.

– А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия…

– Чего он добивался, признания?

– Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась…

Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить, и я, наконец, узнаю, что подтолкнуло ее «поджарить», по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.

Часть II

Глава 7. Пиявка

На часах уже половина десятого – за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили – этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас очерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения.Теперь он был глух к моим протестам – он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:

– Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?

– Я не обязана на это отвечать! – воскликнула я.

– Ишь ты, – глумливо усмехнулся Дитрих. – Такая маленькая, а такая умная – уже знает, как следует допрашивать преступников.

– Допрашивайте меня по форме, или я отказываюсь говорить! – вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:

– Простите, не хотел вас задеть, – и продолжил допрос, но уже строго по уставу.

Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного – легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!

В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо – морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.

Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать, протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха – у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он – сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз, то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр… То, как он вёл себя в день моего ареста – и как сейчас, просто небо и земля.

Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.

За долгие дни я сильно ослабла, те немногие вещи, которые я носила с собой, стали меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку в дневное время, когда хозяева на работе, а значит, опасность того, что меня застигнут с поличным, минимальна.

Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.

На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.

Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. «Спасибо, хозяева! – думала я. – Не дали бедной беглянке с голоду помереть». После я сгребла остатки пищи к себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя – хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго – умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.

Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.

Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать илинчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.

В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу – выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.

– Детектив Мартин Кляйн, – представился следователь. – Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.

– М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.

Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.

– Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? – спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.

– Полностью, – ответила я.

Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.

Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит – практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях – ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.

– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.

– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.

Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.

– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.

– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.

– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.

Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.

– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.

Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.

– Как поживает твоя гостья, Мартин?

– Да вот, – буднично ответил Кляйн. – Жива и здорова.

– Рад за неё, – равнодушно бросил он. – Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, – представился инспектор. – Вы будете давать показания?

– Ну… Вы и так всё знаете, – отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:

– По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? – спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.

Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет – в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным – я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.

Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:

– И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?

– Согласна, – бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.

На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.

Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:

– Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти – пусть пеняет на себя.

Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:

– Я вас не задерживаю! – а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: – ишь, налетели, стервятники.

Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:

– Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.

– Меньше бы вы газеты читали за работой, – отвечал его полноватый напарник.

– Моя б воля, – инспектор покосился на дверь,– запретил бы общение с этими писаками.

Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас – полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:

– Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?

– Да, – ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.

– Вы согласны показать, как вы совершали преступление?

В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.

– Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?

– Через окно, – ответила я. – Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.

Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала – он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:

– А что, эту упырину повезут в кандалах или как? – спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.

– А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, – Дитрих был непрошибаем, просто кремень.

– Да на ней же сорок трупов! Сорок!

– Сорок три, Мартин, сорок три, – поправил инспектор своего напарника.

Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.

Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.

– Вы за всё ответите, за всё… – приговаривала я.

Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем…

Тогда, в гимназии, в коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила – появление нежеланных свидетелей никак не входило в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.

– А, добрый день, – поздоровалась я, хищно улыбнувшись.

Они меня явно не узнали – я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.

Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:

– Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.

Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.

«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», – с некоторым сожалением подумала я.

Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.

– После звонка с урока…в коридоре было многолюдно, – продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. – Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…

– Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?

– Ножом, – был ответ.

– Ножом… Хорошо, каким ножом?

– Охотничьим.

– Так… Как вы наносили удары?

Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:

– Ну, вот я стою, на мне покажи!

– Ну… Раза три, – я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.

– Били наотмашь или целенаправленно?

– Ну… В шею.

– Так, с какой целью вы нанесли удары?

– Убить, наверное…

Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики – я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания…

После возвращения в участок Дитрих меня не отпустил.

– Так, Зигель, может, всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.

Придётся читать – всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, как в кабинет постучали.

– Ну что там опять? – начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами. – В чём дело, Вольф? – спросил он у полицейского.

– Можно вас на пару слов?

– Ладно, – ответил Дитрих.

Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны – они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.

«…Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата – их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила…»

Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе – Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им, может, и не понравилось бы быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла – всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.

Сейчас я держала в руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот – Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:

«…Отношения – хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.

Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?

Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва…»

Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).

Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.

– Вы чем-то расстроены? – спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. – Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.

Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:

– Опытный сыщик тонко чувствует человека – вот вы сейчас наверняка думаете, что «эта протокольная рожа меня не разговорит», но вы ошибаетесь – сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.

Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:

– Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо – лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы… – Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: – А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, – инспектор стал загибать пальцы свободной руки. – Полюбоваться на плоды своего труда – это раз, проверить, все ли улики уничтожены – это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего – это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно – это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного… Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения окончательно переполнилась. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, – инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше. – Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.

Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.

– Что с тобой? – встрепенулся Дитрих. – Ты побледнела… Воздуха, свежего воздуха! – он приоткрыл окно в кабинете. – Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра… Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба… И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.

Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.

– Не надо, не надо! – кричала я. – Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу…

Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.

– Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо, поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.

– Прекратите! – я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. – Вы не человек, вы демон!

– Не спорю, милая, не спорю, – всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. – Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может, даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.

Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.

Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих действовал по чётко продуманному плану, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно – он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Такая пытка была куда хуже физической – там ты просто стиснул зубы и молчишь, пусть даже на тебе живого места не осталось, а опытные волки действуют куда изощрённее – они стараются довести человека «до ручки», выискивая слабые места в душе и запуская туда свои острые когти. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.

Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом – кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь – чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады – это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд – то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.

Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит, и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.

Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может, меня уже в конце этого года осудят.

Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем – гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы, наконец, сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. «Зачем я здесь?» – думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть – в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.

Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.

– А когда ужин будет? – спросила я, ощутив, что ужасно голодна.

– Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, – ответил сонный часовой.

– А где я?

– В тюрьме, – последовал ответ.

– Да знаю. Какой хоть город?

– Ну, Вена, – ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.

Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.

Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот, когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.

О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.

И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.

Глава 8. Чёрный август

В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.

Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся угольной пылью горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.

Зверей, однако, тут не много – они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам, и казалось, отвыкли от привычных им орехов.

Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им – нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками… Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу с ними нет – если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с младшими разговаривают, как с дурачками. Если же братья или сёстры младше, то капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела, и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем, рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд, и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.

Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, тёмными, почти чёрными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.

Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что, конечно же, не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он – коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может, и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев – светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.

– Привет! – здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.

Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание – высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг, обидевшись на что-то, демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале?

Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно – моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.

– Анна, сколько тебе лет уже? – спрашивала она со смесью иронии и раздражения. – Кривляешься, как мартышка.

– Мне скучно, – бурчу в ответ я.

– Пошла бы, да погуляла.

– Не с кем, – со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.

Я, хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё, и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.

Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.

Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша совместная фотография рядом с часовой башнейпотом всё время висела в рамке в гостиной.

О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.

Часто летом я коротала время в гостях у дедушки в сельском захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем – здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох слышно за многие шаги.

Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни – был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но, пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.

– Там такой был лес поднятых рук, – говорил он, – что в глазах начало рябить – идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.

На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном, о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что, получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого и дослужился он лишь до младших офицерских чинов.

Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. «Я ж не в тыл прошусь», – настаивал он.

Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба – это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.

Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.

– Главное – правильно держать, – говорил дедушка. – Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.

На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:

– Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась – не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.

Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.

Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное – бесстрашными.

Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:

– На луну только не завой.

– Воу-у-у-у! – отвечала я, а мама от души смеялась.

– Но ты же знаешь, что это за звери? – спрашивала мама, – лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.

– А разве это не интересно – встретить живого волка? – спрашивала я.

– Поверь, не очень, – отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.

Почему-то этот эпизод, где я, шестилетняя, говорю с мамой о волках, надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение «человек человеку волк», но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.

Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то – в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.

С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив – они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.

Здесь, в деревне, я чувствовала себя вольной птицей. Здесь меня не пытались поучать: «не шаркай ногами, не поднимай пыль, не будь свиньёй». Стоит ли говорить, что я всё время была грязной и в репьях?

Прогулки часто затягивались дотемна, и как только я замечала алую полосу зари, я стремилась домой, всё-таки дедушка волнуется, а у него сердце больное. К своим шестидесяти годам он успел нажить кучу недугов из-за того, что много курил. Иногда у него возникали приступы удушающего кашля, вероятно, от того, что куски табака засоряли лёгкие. Я нередко просила его, чтобы он бросил эту губительную привычку, но он лишь отмахивался, мол, больше сорока лет уже курю, теперь не отучишься. Однако, видя, что я не успокаиваюсь, он начинал рассказывать забавные истории из своей жизни, и настроение у меня мигом улучшалось. Рассмеявшись, я уходила в гостиную – рассматривать различные старые вещи. Дедушка овдовел больше двадцати лет назад. О том, как умерла бабушка, он не говорил никогда, ему было больно об этом вспоминать. К сожалению, её фотографии в нашем альбоме не было – в восьмидесятые годы сходить к фотографу было дорогим удовольствием, и куда более дорогим, чем сейчас.

Соседи между собой болтали, что оставшись один, дедушка часто разговаривал то ли сам с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени картинами на стене. На столе лежал его старый ежедневник, уже изрядно пожелтевший и потрёпанный. В нём корочки почти не держатся, скоро страницы выпадать начнут. В небрежно сшитой папке хранилось всё, что было дорого деду – несколько старых снимков, и даже газетные вырезки и письма. Надо же – у него сохранились фотографии ещё семидесятого года! На одной из них – немецкая пехота на построении. Я плохо разбираюсь, где там были баварцы, вюртембергцы, пруссаки, потому называла их обобщённо: немцы. На другой – уже сам Альберт Зигель с наградами. Рядом была газетная вырезка о метком стрелке, раскрывшем позиции вражеской арт-батареи, благодаря чему полк избежал больших потерь.

Когда дедушка ложился отдохнуть, я убегала на улицу к соседским детям. Через дорогу от меня жила семья Хольцер с двумя дочерьми Хайди и Эльзой и сыном Куртом. Курт был старше меня на год, учился в сельской гимназии, ежедневно по два раза преодолевая пять километров по горной дороге. При этом ему надо было успевать присматривать за младшими и делать кое-какую работу по дому, родители ведь на целый день пропадали.

У Хольцеров была большая рыжая собака, ощенившаяся как раз этим летом. Вскоре щенки подросли и стали бегать по двору. Это были неуклюжиеколбаски на лапках, и тем смешнее они казались. Я очень хотела взять одного себе домой, может, я бы сумела уговорить родителей поселить к нам ещё одно животное, помимо кошки.

Вот так мы и развлекались – возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Была ещё у Курта маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Хайди так и вовсе вся была в грязи, листьях, веточках и репьях. Ох, как кричала фрау Хольцер… Конечно, она привыкла к тому, что кто-то из детей обязательно вымажется на прогулке, но чтобы сразу все трое, да ещё и с соседкой? Это, пожалуй, слишком.

– На тебя никаких одежд не напасёшься! – ворчала она. – Ты и себя, и сестёр чуть не угробил! А если бы Анна сломала себе что-то? Что бы я сказала Зигелю?!

Я решила не вмешиваться в их дела и поспешила уйти, тем более, уже темнело.

Нередко Курт с сёстрами лазил за яблоками. У хозяев одной из местных дач был обширный яблоневый сад – попробуй, обойди за весь день, и то не успеешь. Деревья посажены строго по одной линии, ни одно не выступало за пределы проведённой черты ни на шаг. Сами яблони всегда были ухожены, обработаны от вредителей, потому урожай был хороший. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны, как начиналась посевная, садовник вместе с женой и детьми усердно работали, окучивая яблоки. По осени, собрав побольше фруктов, они продавали их на ближайшей ярмарке, или пускали на сок, а некоторые шли на начинку для штруделя.

Как-то Курт и меня позвал «воровать яблоки», то есть потихоньку от садовника собирать под яблонями зеленую подгнившую падалицу. Я сперва отказывалась, ведь прекрасно помнила установку, которую любые родители внушают детям: воровать нехорошо, нельзя ни под каким предлогом брать чужое.

– Да что ты заладила? – начал раздражаться Курт, – им подгнившие яблоки даром не нужны. Чего добру пропадать? Сгниют на земле, и всё тут. Давай, пошли.

– А как же собака? – с сомнением спросила я.

– Да не бойся, мы давно её прикормили, – отмахнулся Курт.

Слова Курта меня несколько успокоили, и теперь я вовсю загорелась жаждой новых приключений. Но когда мы подходили к саду, я почувствовала, как сердце усиленно забилось, а ноги подкашиваются. Как ни крути, а воровать страшно, будь это даже подгнившие яблоки. На дворе уже август, а значит, много будет и спелых, потому, что все июльские были твёрдыми, как камень, к тому же кислыми.

Курт подошёл к ограде и посвистел, подзывая хозяйского пса. Тот вскоре прибежал, приветливо виляя хвостом, глядя на нас выжидающим взглядом, очевидно спрашивая, не хотим ли мы его угостить. Хайди подала Курту свёрток с объедками, и тот принялся щедро кормить пса. Тот, покушав, отбежал в сторону. Курт ещё раз осмотрелся и шепнул:

– Теперь, когда нас признали, можно и в сад. Только осторожно. Здесь как раз дыра в заборе. Сюда!

Мы, пригнувшись, последовали за старшим Хольцером, и в мгновение упали на землю, прячась в высокой траве. Здесь, за садом, трава вырастала в человеческий рост, вот раздолье бы здесь было крестьянскому скоту! Как раз здесь и была небольшая канава, под которой оставалось достаточно пространства для того, чтобы пролезть. Сперва прополз Курт, а за ним – я и Эльза. Заметив, что Хайди осталась снаружи, Курт с некоторым удивлением сказал:

– Эй, мелочь, а кто на стрёме стоять будет?

– Сам ты мелочь! – обиделась Хайди, однако в сад залезла.

Мы передвигались ползком, либо короткими быстрыми перебежками. Я рассчитывала прочесать только по краям, да собрать падалицу. Видимо, той же тактики придерживались и Эльза с Куртом. «Вот взяла, незаметно, сколько взяла…» – думала я, поглядывая на деревья. А тут, как назло, попалось мне дерево, где яблоки все, как одно, аппетитные, сочные… У меня возникло сиюминутное желание основательно общипать это дерево. Я сложила все яблоки в корзину и полезла на дерево.

– А ну куда? – удивился и одновременно испугался Курт. – Пошли, пока садовник не вернулся! Давно соли не получала?

– Да сейчас, – отвечаю я, срывая яблоки, – я быстро.

Дерево высокое, яблок много, и все их мне хотелось собрать до одного. Внезапно Хайди цыкнула, мол, хозяин идёт, и все Хольцеры тотчас бросились врассыпную. Я не успела слезть и так и застыла на дереве.

– Кто здесь? – спрашивал садовник, вскидывая ружьё.

Очевидно, он разглядел у грядок чужие следы и теперь обходил весь сад по периметру, надеясь, видимо, что не все воры успели уйти. Я сидела на дереве, ни жива, ни мертва, вцепившись в ствол просто бульдожьей хваткой. Опасаясь некстати закричать или чихнуть, прикусила язык. Листва не представлялась мне надёжной защитой, и мне казалось, что вот-вот садовник поднимет голову и заметит меня на дереве. Он дважды был от меня на расстоянии вытянутой руки, и всякий раз я слышала, как безумно бьётся моё сердце. «Замри, – говорила я себе. – Не дыши и не говори…» Следовать своим советам было довольно сложно – кто знает, что у него на уме? Возможно, стрелять в меня он не станет, но, сколько бы ни было у меня проблем, после обнаружения их прибавится многократно. Садовник ещё несколько минут ходил в моём поле зрения, и, когда, наконец, он ушёл, бормоча себе под нос какие-то угрозы, я осторожно слезла с дерева, перехватила корзину поудобней и бросилась бежать, как антилопа. Перемахнув через невысокую ограду, я добежала до поля и закопалась под сенной стог, стараясь унять дыхание и сердцебиение. В этот момент вновь показались Курт, Эльза и Хайди.

– Слава богу, ты убежала, – приговаривала Хайди, взяв яблоко из корзины, – а мы думали, он тебя поймал…

– А поймал бы, вы бы и не вспомнили обо мне, – пробурчала я, всё ещё обиженная на то, что все трое убежали, оставив меня одну в саду.

– Да брось, мы ведь сами поздно заметили его, – оправдывался Курт, – а ты где пряталась?

– На дереве, – ответила я, присоединяясь к всеобщей трапезе. – Висела там, он внизу ходит, а голову поднять ума не хватает…

Неожиданно я засмеялась то ли от истерики, то ли от того, что представила, насколько комично это выглядело со стороны.

– Плюнула бы на него, – задорно подмигнула Эльза, и здесь уже рассмеялись все четверо, и довольно скоро от обиды на Хольцеров не осталось и следа.

Лето выдалось знойным, душным. Дожди выпадали редко, и обычно к вечеру мы превращались в чудовищ – струйки пота оставляли на наших запыленных лицах причудливые дорожки. Дед не ворчал, когда я возвращалась домой в таком виде, а фрау Хольцер каждый день разорялась: ведь ей приходилось отмывать своих чумазых девчонок и часто стирать их одежду. Особенно доставалось Курту, потому что ему было положено следить за сестрами, а он выдумывал такие игры, после которых чистыми остаться трудно. Поэтому ему и пришла в голову идея ближе к вечеру бегать купаться на озеро, которое находилось примерно в километре от деревни.

Дорога к нему вилась среди полей, а само озеро было окружено полоской кустов и невысоких деревьев, среди которых попадался орешник. К августу орехи уже совсем созрели, поэтому после купания мы каждый раз набивали ими полные карманы.

Озеро было не слишком широкое, но довольно глубокое, и только в одном месте имелась узкая полоска мелководья с ровным песчаным дном. Малышка Хайди, ей только восьмой год пошёл, любила строить замки у самой воды, где песок мокрый. Курт не позволял ей купаться, только в воде по колено походить. Говорил, что ему не усмотреть за нами тремя. Я обычно барахталась на мелководье, там, где вода была мне по пояс. Била ногами, загребала руками кое-как, но с места практически не двигалась – плаваньем это не назовешь. Курт говорил, что как только научит Эльзу как следует плавать, примется за меня. Сам он плавал отлично, и иногда, оставив нас у берега, заплывал на середину озера.

Тот день оказался особенно жарким и душным. Просто нечем было дышать, будто кислорода в воздухе осталось совсем немного. После обеда поднялся сильный ветер, но он не освежал, а буквально обжигал кожу. Небо выглядело выцветшим от зноя, на нем не виднелось ни облачка, и только на западе у вершин оно серело скопившимися тучами. Дождь пришелся бы кстати, но мы знали, что горы порой задерживают грозовые тучи. Курт утверждал, что дождя не будет, а я из упрямства говорила, что будет, ведь дедушка еще с утра жаловался, что ноет его раненая нога, а это верный признак близкого дождя.

Но Курт у нас был главный, и Эльза с Хайди повторяли вслед за братом: «Купаться, купаться!»

Мне пришлось подчиниться. Пока бежали через поля, черные тучи приблизились, даже отсюда, издалека было понятно, что на этот раз им удалось перемахнуть через горный хребет. Я предлагала вернуться, все равно, пока дойдем до дома, вымокнем так, будто искупались в одежде. Но Курт настаивал, уж очень ему хотелось поплавать.

Когда мы добрались до нашего пляжа, уже явственно слышались раскаты грома. Ветер усилился, на озере поднялись волны, но Курт с усмешкой утверждал, что это не волны, а так, небольшая рябь. Вот на море волны бывают в пять и даже десять метров высотой – он об этом в книжках читал. Я отказалась лезть в воду, и сказала, что пока они купаются, пойду собирать орехи. Хайди, как всегда, принялась возиться с песком, а Эльза с Куртом мигом разделись и вступили в воду.

Глубина начиналась внезапно, метрах в пятнадцати-двадцати от берега, а перед этим обрывом вода нам с Эльзой доходила до горла – взрослым, конечно, по пояс всего. Правда, я на это место никогда не забредала, боясь утонуть.

Небо уже заметно потемнело. Перед тем как войти в кусты, я видела, что Курт уже почти на середине озера, а Эльза бултыхается параллельно берегу примерно на кромке обрыва. Проплывет чуть-чуть, встанет, отфыркается, опять оттолкнется и проплывет метров пять. Я считала, что она плавает ненамного лучше меня, разве что руками правильно загребает, как ее Курт учил.

Я искала дерево, на котором побольше орехов – вблизи мы все почти обобрали, и поэтому углубилась в чащу. Когда я уже залезла на дерево и собирала орехи, удары грома участились, грохотало так, что я каждый раз вздрагивала и хваталась со страху за толстый сук. Молний здесь, в самой гуще я не могла видеть, но все вокруг освещалось от их всполохов. При каждом ударе грома я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. Наконец пошел дождь, вначале редкий, крупными и будто ленивыми каплями. Понимая, что вот-вот разразится настоящий ливень, я быстро сползла с дерева и кинулась к нашему пляжу.

Когда я добежала до места, дождь уже лил вовсю, а Хайди, забредя по колено в воду, ревела и испуганно кричала: «Эльза, Курт!!!» Увидев меня, она указала рукой на середину озера. Сквозь пелену дождя я едва могла разглядеть голову Эльзы, которая то появлялась над водой, то исчезала под ней. Мне сразу показалось, что Эльза не на мелководье, а значительно дальше, и она явно тонула. Неужели ей не хватит сил добраться до места, где она сможет встать на ноги?

Я принялась кричать вместе с Хайди: «Курт, Эльза!!!» Обе мы плакали, хотя никто бы не понял этого, мы ведь уже были насквозь мокрые от дождя. Но тут я увидела Курта, он яростно плыл в сторону тонущей Эльзы и приближался к ней довольно быстро. Похоже, она тоже его заметила, и кажется, кричала из последних сил… Вот голова ее скрылась под водой, а вот опять появилась. «Держись, Эльза, держись!» – кричали мы с Хайди. Мне хотелось броситься в воду, но толку от меня было бы мало, я понимала, что тогда Курту пришлось бы спасать двоих.

И тут сверкнула молния. Она перечеркнула зигзагом небо и впилась прямо в воду. Практически одновременно раздался ужасный грохот. Гром был такой силы, что казалось, небо раскололось надвое и мир рушится. Хайди схватила меня за руку, и мы обе присели от страху, пригнув головы, а когда встали и посмотрели на озеро, где среди волн только что виднелись головы тонущей Эльзы и плывущего к ней Курта, то никого не увидели.

«Эльза!» – завопила Хайди. «Курт, Курт!» – вторила ей я. Мы бегали вдоль берега и кричали, наверное, полчаса, а может час, а может и больше. Дождь кончился, гроза пролетела, оставив в воздухе запах озона, а мы все кричали и ревели, и бегали вдоль берега. Нам не хотелось верить, что Эльза утонула. А где тогда Курт? Ведь он в воде как рыба, и плавает отлично, и ныряет. Вначале я думала, что он нырнул и выплыл где-нибудь правее или левее нашего пляжика. Там берег каменистый, неудобный, но выбраться при желании можно. Мы плакали и кричали, звали Курта и Эльзу, хотя я-то понимала, что она вряд ли могла выплыть.

Наконец я осознала, что Курт не придет. Это пришло ко мне в какое-то одно мгновение. Вдруг стало ясно, что если бы он добрался до берега, то уже давно был бы здесь…

И тогда я взяла Хайди за руку и сказала, что надо бежать в деревню, звать взрослых. Она не хотела уходить, ревела, буквально в истерике билась, и всё звала своих сестру и брата. И всё-таки я увела ее.

На краю деревни нас встретили дедушка и фрау Хольцер. Мать сходу влепила Хайди затрещину и завопила:

– Где вы шлялись? Пока была гроза, я чуть с ума не сошла! – и только после этого она взглянула на дорогу за нашими спинами, – а где Эльза и Курт? Наверное, боятся получить от меня взбучку? Ну и задам же я им, пусть только появятся. Нет, вы посмотрите на нее, – грубо дернула она не перестающую реветь Хайди за руку, – сама вымокла до нитки, и еще ревет!

Я тоже плакала, но потише, чем Хайди, та рыдала взахлеб, ничего сказать не могла. И тогда сказала я:

– Курт и Эльза… они, кажется… утонули…

Фрау Хольцер так и замерла с разинутым ртом и выпученными глазами, а дедушка дернулся ко мне, обхватил за плечи.

– Где?

– Там, на озере, – кивнула я в ту сторону, откуда мы пришли.

– Они купались, а мы нет… – начала я рассказывать сквозь рыдания, которые подступали к самому горлу,– я вообще не хотела идти, а когда они зашли в воду, я орехи собирала…

– Орехи! – взвизгнула фрау Хольцер, будто безумная.

– Да, вот… – я стала выворачивать карманы, полные орехов, и они со стуком посыпались на землю, – а тут гроза, дождь… Я побежала на берег и увидела, что Эльза тонет… Курт уже почти доплыл до нее…

Я умолкла, не в силах сказать, что было дальше.

– И что? – потряс меня за плечи дед.

– Ударил страшный гром… Больше мы их не видели…

– Молния была?

– Огромная, от неба до самой воды…

Фрау Хольцер вскрикнула и кинулась по дороге к озеру. Хайди понеслась за ней, а дедушка побежал к соседям, звать на помощь.

Их нашли только на следующее утро. Волны прибили тела к противоположному берегу озера. У Курта на середине спины был огромное черное пятно, а вокруг синие прожилки, вроде тех, что мороз рисует зимой на стекле. Полицейский врач сказал, что его убило молнией.

После трагедии прошло несколько дней, заполненных мрачными переживаниями. Я по большей части сидела дома, не в силах заставить себя выйти на улицу. Тяжело было видеть знакомых, в особенности, я боялась столкнуться с кем-то из семьи Хольцеров. На берег озера я тоже не ходила. Почему-то меня мучило чувство вины из-за смерти Эльзы и Курта.

Маленькая Хайди тоже не показывалась на улице. Несчастье нанесло сильный удар сознанию девочки. Она до сих пор не понимала, что брата и сестры больше нет в живых. Пройдёт немало времени, прежде чем Хайди поймёт, что произошло.

Один мрачный день сменялся другим. Я опомнилась, только увидев на календаре число – двадцать второе августа, практически, конец лета. Зарядили холодные дожди, ночи стали тёмными и холодными.

В это лето было не так. Солнечных дней было намного больше. Сегодня был один из таких дней – небо сияло синевой, на листве деревьев играли солнечные лучи. Меня разбудил нежный утренний ветерок, проникший в открытую форточку. Я надела платье, быстро причесалась и пошла на кухню.

Там уже слышались шаги и покашливанье дедушки. По старой крестьянской привычке он просыпался с восходом и сразу начинал хлопотать по хозяйству. В кухне витал горьковатый аромат кофе, на столе стояла миска варёных яиц, блюдо с нарезанным серым хлебом и кувшин свежего молока.

– Доброе утро! – воскликнула я.

Дедушка молча указал мне на стол, что означало – садись, завтракай. Я поставила яйцо в рюмку, разбила скорлупу ножом, всыпала щепотку соли. Дед смотрел на ярко-синее небо за окном.

– Какая погода замечательная! Может, прогуляешься?

Я опустила глаза и замотала головой. От волнения мои пальцы сами собой ломали хлеб на мелкие кусочки. Дедушка, отлично понимавший причины моего отказа от прогулок, вздохнул и заговорил медленно, взвешивая каждое слово:

– Анна, в этой жизни ничего нельзя изменить. Человек принимает то, что ему суждено. Понимаешь? Надо смириться и жить дальше. Эльзу и Курта не вернёшь.

Он положил мне на плечо ладонь – тяжёлую руку крестьянина, познавшего много труда и превратностей судьбы.

– Но это несправедливо!

Я почувствовала, что мои глаза невольно увлажнились.

– Мир так устроен, – спокойно ответил он, – в нём полно зла, но хватает и добра. Меня другое беспокоит. Ты скоро пойдёшь в гимназию.

– Да, – я даже обрадовалась, что он сменил тему, – уже в сентябре!

– Боюсь, не будут ли тебя там обижать. Держись с достоинством. Будут бить – не давайся.

Я засмеялась.

– Что ты, дедушка! Разве папа с мамой отправили бы меня в плохое место? Это хорошая гимназия, там учатся девочки из приличных семей…

Я убеждала его, что никакие неприятности мне не грозят, а если кто и попробует обижать, я за себя постою.

Дедушка задумчиво кивал, не глядя мне в лицо, а потом вдруг резко поднялся со стула, сделал шаг и пошатнулся. От испуга я закричала во весь голос. Я поняла, что с дедушкой происходит что-то плохое. Он прижался спиной к стенке, прижал руку к сердцу. Губы его жадно ловили воздух, в глазах стоял ужас. Через несколько секунд дед сполз на пол и затих.

– Дедушка! – я упала на колени рядом с ним, попыталась приподнять его голову. Потом вскочила и бросилась во двор, крича: «Помогите!». Немедленно примчались соседи, супруги Фоглеры.

Они вбежали в наш дом. Фрау Фоглер обняла меня и, приговаривая что-то ласковое, увела к себе. Её муж вернулся с таким испуганным и грустным лицом, что я сразу всё поняла.

– Что случилось? Как Альберт? – быстро спросила женщина.

– Умер, – еле слышно ответил Фоглер.

Я завопила от ужаса, а потом забилась в рыданиях. За одно лето смерть дважды показала мне свой ужасный лик. Мне казалось, она стоит в дверях и злорадно усмехается, глядя на меня из-под чёрного капюшона.

– Детка, милая, не плачь так сильно,– обнимая меня, повторяла фрау Фоглер, – мы пошлём телеграмму твоим родителям. Они приедут за тобой, а сегодня переночуешь у нас. Как ты испугалась, бедная крошка!

Она увела меня в маленькую спаленку, уложила на кровать и дала мне валерьяновых капель. Я перестала рыдать и кричать, но слёзы продолжали стекать по лицу.

Глава 9. Лето кончается

Ветер давно стих. Тих и недвижим был сумеречный воздух, как и полустанок, на котором поезд задерживался уже долгих полчаса. Я с тоской глядела в окно, всё ждала, когда, наконец, вагон тронется. Но, похоже, случилось что-то серьёзное, из-за чего мы вынуждены будем тут проторчать чуть ли не до заката. На светлом ещё небе виден юный месяц, беленький и чистенький, как аккуратно срезанный ножницами ноготок. Птицы давно умолкли, лишь со стороны болота, у топи под мостом, слышится непрерывный грохот. Протяжный жалобный стон, характерный только лягушкам – они всегда квакают, предвещая беду или грозу. Говорят, животные, птицы и всякие амфибии лучше людей чувствуют приближение беды, и мне этот феномен до сих пор был непонятен. Но мне не верилось, что маленькие лягушки могут греметь, как целый трубный оркестр. Они же размером с ладонь, как они могут так шуметь? Да и галки, птицы, что вдвое меньше обычной вороны, вдруг по накалу шума превосходят своих более крупных собратьев, при этом не прилагая никаких усилий? Я даже не верила, что это заливистое мелодичное каркание издают такие маленькие птички.

То же самое и с лягушками – мне это явственное и протяжное пение виделось гласом свыше: «Беда-а-а! Беда-а-а!»

Я не задаю маме никаких вопросов. Она и так устала, сидит, прикрыв глаза и покачивается, точно маятник. Оно и понятно – она почти сутки была на ногах, пока собиралась в деревню вместе с отцом. Тот решил, что нам двоим нечего делать на похоронах и отправил домой, в Инсбрук. Я не могла больше находиться в той деревне, где с перерывом всего в несколько дней на моих глазах умерло сразу три человека. Я ночевала у соседей. Те напоили меня валерьянкой, после чего я, наконец, смогла внятно соображать. Они в тот же день отправили телеграмму родителям, и те не заставили себя долго ждать. Я проспала почти весь день, и теперь вместе с мамой ехала домой. Мне сейчас не хотелось ни есть, ни спать. Я ничего не чувствовала, из меня будто выкачали все эмоции. Я постепенно приходила в себя после нервного срыва.

Среди пассажиров, тем временем, прокатилась волна недовольства – простой затянулся, дай бог уж к сумеркам добраться до города. Проснулась и мама и, посмотрев на часы, воскликнула:

– Не поняла! Мы уже должны быть в городе! Что случилось? Долго мы тут ещё стоять будем?

– А пёс его знает, – равнодушно ответил кондуктор, – там авария какая-то, что-то возятся себе, возятся… Похоже, надолго они.

Лица наши разочарованно вытянулись – меньше всего нам хотелось застрять на полпути домой, ведь у нас ещё столько дел, а мы здесь! Я уже прикидывала, как улечься поудобнее на деревянной лавочке, как вдруг поезд тронулся. Слава богу, не придётся ночевать здесь.

Оставшиеся сорок минут пути до Инсбрука прошли без приключений. На подъезде к городу колёса стучали как-то по особенному, словно выбивая какую-то мелодию. Мне казалось, это город приветствует своих вернувшихся домой жителей «С ВО-ЗВРА-ЩЕ-НИ-ЕМ!»

А вот и станция! Мы быстро хватаем наши вещи и спешим выйти. Толчеи здесь особой нет, в отличие от того же Мюнхена или Вены. Всё-таки Инсбрук маленький город, здешние темпы жизни не сравнить с венскими.

Домой мы решили идти пешком. Жара спала, и теперь погода была благодать – в самый раз для прогулок. Вот и сами горожане потянулись на улицу. В другие дни я бы охотно погуляла с мамой, тем более, такая возможность выпадала крайне редко, но сейчас мне просто хотелось прийти домой и завалиться спать в ожидании завтрашнего дня.

– Примите наши соболезнования, фрау Зигель, – говорили соседи.

Иные спешили поделиться своими новостями. Мама отделывалась дежурными ответами либо молча кивала своим знакомым, поскольку сама здорово устала. Едва мы вошли в дом, мама тотчас бросила сумки в прихожей и поспешила в гостиную. Я же разлеглась на диване, вытянув ноги.

– Ох, дел выше крыши, – сокрушалась она, – ты не поможешь мне?

– Угу, – отвечаю я, нехотя поднимаясь.

Мама ловко раздавала мне команды, стараясь равноценно распределять обязанности. Мне не привыкать – я всегда помогала родителям, если попросят. Мама же неожиданно разговорилась и теперь делилась своими планами. Меня определяли в гимназию. Теперь мне нужны форма, учебники, тетради и ещё много чего. Больше всего мне не нравилось, когда мама затевала свои монологи – я в этот момент чувствовала себя просто чужой, и не знала, куда себя деть – уйти, так мама может обидеться, а остаться, так что я буду говорить? Мама ставила меня в безвыходное положение.

Да, скоро учебный год начнётся, но это же не значит, что надо мне постоянно об этом напоминать?

Из дневника Ингрид Лауэр

«15 августа 1901 года

Наконец, я разобралась с устройством моего скромного быта и могу снова приняться за дневник. Здесь у меня две маленькие комнатки, кухня и каморка для прислуги. Никакой прислуги пока нет, мой дорогой Вальтер может быть спокойным – я не пользуюсь плодами чужого труда. Но со временем, когда обучение и забота и моих первых ученицах будет забирать всё моё время (а я думаю, что так оно и будет!) придётся найти какую-нибудь честную немолодую женщину для помощи по дому. Конечно, я могу сама вставать пораньше, растапливать печь, готовить себе кофе, бегать на угол улицы за свежими рогаликами, как делаю это сейчас. Но это будет отнимать время от моих основных обязанностей, поэтому ничего не поделаешь. Да-да, Вальтер! Я планирую в ближайшем будущем стать «эксплуататоршей».

Моим оправданием может служить только твёрдое убеждение, что прислуга у меня не будет сильно загружена, и я ей буду достойно платить.

Конечно, я каждый день пишу в Цюрих моему жениху. Вальтер на письма скуп, такой уж у него нрав, но в его коротких посланиях я нахожу всё то же страстное желание рука об руку идти вместе по жизни, исправлять сообща этот бедный мир, где так много несправедливости и насилия.

Я немного скучаю о Швейцарии, о подругах и наших совместных ежевечерних посиделках у Матильды. Её фотокарточка стоит на тумбочке возле моей кровати рядом с прекрасным фотопортретом Вальтера. Каждое утро я желаю доброго утра моим дорогим друзьям, которые придали совсем новый смысл моей жизни.

С ужасом вспоминаю ту роскошь, в которой я жила в доме родителей, сытую грубость отца и неразвитость моей бедной мамы. Да, родители любят меня больше жизни. Но что они смогли дать мне, кроме самых элементарных отрывочных знаний из случайных областей наук? Да, они оплачивали мою учёбу в гимназии, а потом в университете до того момента, когда я сама начала зарабатывать уроками и смогла отказаться от их помощи. Но можно ли назвать деньги, которые они потратили на моё образование, вполне честными? Разве они получили их своим беззаветным трудом? Разве приложили они усилия, чтобы эти деньги заработать?

Мой отец всю свою жизнь проводит в пустом служении системе, не созидая ничего полезного, а моя мама просто впустую проживает свои дни. Даже нас, детей, она не воспитывала сама, сбросив этот труд на гувернанток.

Теперь мне нужно очень старательно трудиться, чтобы искупить вину нашей семьи перед несчастным народом, простыми людьми, которые всю свою жизнь непосильно работали для того, чтобы мы все были сыты, одеты и могли наслаждаться наукой и искусством.

29 августа 1901 года

Сегодня имела длинный подробный разговор с фрау Вальзер – моей будущей начальницей. Мы с ней пили чай в её кабинете. В целом она произвела на меня благоприятное впечатление. По крайней мере, эта женщина зарабатывает на жизнь своим трудом, а не сидит на шее у мужа или брата.

Фрау Вальзер уже пожилая, ей, наверное, под шестьдесят, но держится она очень прямо. Мама мне в детстве рассказывала, что в гимназиях раньше заставляли носить специальные корсеты для сохранения осанки. А кто такие корсеты носить отказывался, тем привязывали к спине грифельные доски. Некстати вспомнив этот рассказ, я всё время нашего разговора с начальницей гимназии испытывала очень сильное желание заглянуть ей за спину – а не привязана ли там грифельная доска?

У фрау Вальзер достаточно передовые взгляды на воспитание девочек. С радостью я узнала, что наказания вроде стояния на «позорном» месте или оставления без обеда в этом учебном заведении не практикуются, конечно, меня это радует. Нельзя подобными способами воспитать свободных людей, и, к счастью начальница разделяет мою точку зрения. Немного удивил меня её холодный тон, в котором она говорила об ученицах из предместья. Оказывается, в гимназии учится около сорока человек из самых бедных семей на частные стипендии.

Вечером гуляла по городу. В детстве мне пришлось несколько лет прожить в Инсбруке, я даже посещала ту гимназию, в которой мне теперь предстоит преподавать.

За эти годы мало что изменилось. Городок небольшой, но приятный, много красивых старинных домов. Конечно, огорчает бедность на окраинах. Я даже видела один дом с полуразвалившейся стеной, просто дыра завешена занавеской, и там живут люди!

Нельзя мириться с таким ужасным положением вещей, с неравенством, с ужасающей бедностью!

Вчера получила письмо от Вальтера – он пишет то же самое! У него были опять неприятности с полицией. Мой дорогой! Как же я хочу взять на себя хотя бы часть твоих забот! Но надеюсь, что мой труд по воспитанию новых людей, без раболепия и несправедливости, хотя бы немного приблизит меня к тебе по уровню духовного развития»

То, что называлось «экзаменом», на деле оказалось куда проще.

Мы с мамой пришли в вестибюль как раз минут за десять до того, как учителя начали вызывать всех собравшихся пофамильно. Пока до меня дошла очередь, я чувствовала, что вот-вот перегорю, ведь такие простые вещи путались у меня в голове, я начинала забывать элементарные слова. Это мне меньше всего нравилось – не хотелось бы по такому пустяку провалиться. Но, несмотря на всю кажущуюся лёгкость, я всё равно волнуюсь – мало ли, какие вопросы могут задать мне. Вот миниатюрная Симона Кауффельдт ответила всё без запинки, учителя её нахваливают, а вот вторая как-то беспомощно мямлит и лишь после наводящих вопросов вспоминает всё, что нужно. Учителя стараются быть снисходительными, оттого и подсказывают всем. Я тихонько прижала к себе мамину руку, но у мамы рука холодна, как ледышка. Похоже, она боится за меня еще больше, чем я сама.

Передо мной отвечать отправилась довольно высокая для своих лет девчонка. Она сидела вместе со своим отцом в коридоре, говорили они на непонятном языке. Кажется, это были хорваты. Отец запомнился мне своим самоуверенным видом. Сидел вальяжно, ни на кого не обращая внимания, словно он тут король. Всё-таки недаром говорят, что славяне хвастливые.

– Милица Гранчар! – прозвучало со стороны учительского стола, и вызываемая отправилась отвечать.

Господи, что это было! Наверное, учителя и не помнили ещё такой бестолковой ученицы – путается в элементарных словах, на наводящие вопросы что-то беспомощно мямлит, и лишь после многочисленных подсказок, наконец, выдаёт правильные ответы. Туповатая Гранчар ничуть не смущается того, что не знает элементарных вещей, потому, когда ей объявляют, что принята, лишь молча кивает и уходит к отцу.

– Видали? – обратился он к моей маме, – чуть было не засудили нас!

Кажется, этот человек не только кичлив, но и заносчив до безобразия. Разумеется, не все были согласны с тем, что стоит зачислять Милу Гранчар в гимназию – она явно недалёкого ума, весь класс будет тянуть назад. Все эти споры её надменный отец слушает с самодовольной ухмылкой, мол, знай наших. Похоже, дочка его не очень-то заботит, раз у неё так всё запущено. Сама Мила при этом была довольно стеснительна и с остальными детьми немногословна. Полная противоположность отцу. При этом, когда Мила отвечала, в коридоре не стихал смех. Девчонки строили рожи, изображали мычание, коверкали язык, изображая её акцент. Нет, я, конечно, всё понимаю, но так зло насмехаться – это уж чересчур. Знания-то она может ещё и подтянет, хотя в это слабо верится, но вот от акцента ей уж точно не избавиться.

Тут, наконец, дошла очередь и до меня. Я к тому моменту чувствовала, что перегораю, поэтому, когда услышала свою фамилию, даже несколько приободрилась и на все вопросы ответила легко. Все, кто был за мной, как мне показалось, были хороши, во всяком случае, не мямлили и не несли всякую чушь, как Мила Гранчар. Кажется, у нас в классе с самого первого дня появился явный отстающий.

Вечером, накануне первого дня в школе, я стояла в гостиной нарядная, ну прямо рождественская ёлка! На мне коричневое форменное платье, сшитое «на вырост» и, как и полагается, передник. Платье выполнено в строгом гимназическом стиле, а форменный передник – с прямым нагрудником. Я выгляжу чересчур официально, даже тускло. Я чувствую себя, как деревянная – не привыкла ещё к форменным нарядам. Ну ладно, со временем пройдёт, и это платье станет для меня столь же привычным, как и повседневная одежда.

Вокруг меня настоящая возня – собрались и родители, и прислуга, и даже соседи пришли полюбоваться на меня и поздравить семью Зигель с таким важным в их жизни днём – их единственная дочь отныне – гимназистка. Родители были безмерно счастливы, узнав, что я прошла экзамен. Папа долго говорил мне о том, что у меня в жизни начался самый ответственный период, что саму учёбу я запомню надолго, и уже потом, во взрослом возрасте, буду вспоминать школьные будни с ностальгией.

Пожалуй, прав он был только в одном: свои школьные годы я действительно запомнила надолго. Как, наверное, и те из тридцати двух учениц, что дожили до дня выпуска.

Завтра мой первый день в гимназии. С одной стороны, я радовалась тому, что попаду в новое место, а там и новые приключения, новые друзья… С другой, мне уже успела опротиветь школьная форма – в ней я, как деревянная. Но придётся её носить следующие восемь лет.

– Спать! – командует мама.

– Мамочка, ну пожалуйста… – пытаюсь протестовать я, но мама резко обрывает меня:

– Ничего не «мамочка»! Спать, кому сказала!

– Но ведь сейчас только восемь… Я всегда в половине десятого ложусь! – я всё ещё не теряю надежды выцыганить у мамы ещё час времени.

– Тебе надо хорошенько выспаться! – с необычайной твёрдостью ответила мама, вообразив себя эдаким генералом в юбке, – иначе проспишь и опоздаешь на уроки! В первый-то день… Ты же не хочешь испортить всё?

Мама привела достаточно весомый довод, и мне пришлось, хотя и с большой неохотой, подчиниться. Спорить с мамой сейчас бесполезно.

– Все равно не засну… – буркнула я, улёгшись на кровать.

– Хватит ворчать, как старая карга, – отвечает мама и, потушив свет, удаляется из комнаты.

Я так и осталась лежать в постели с одной единственной мыслью: «не хочу спать». Завтра я пойду учиться, а волнуется из-за этого весь дом. И не только родители, но и наши многочисленные знакомые, родственники. Даже дядя с тётей неожиданно нагрянули из Граца. Тётя Амалия при этом сюсюкала со мной, как с маленькой:

– Ух ты, какая уже большая стала! – приговаривала она, – а я тебя ещё вот такой крошкой помню. Время летит…

Почему-то эти манеры дам средних лет потрепать подросших детей за щёчку, посюсюкать с ними, как с дураками, вызывают у меня отвращение. Ну что это за птичий язык, а?

Дверь в гостиную приоткрыта, и я могу видеть, что там происходит. Мама сидит за столом, что-то записывает, а отец ходит туда-сюда. При этом шаги слышно далеко за пределами комнаты.

– Йозеф, хватит метаться туда-сюда, – говорит мама, отвлекаясь на минуту, – ребёнок и без того волнуется.

Её говор отличается от местного – в Тироле большинство говорит с южнобаварским акцентом, мама же выросла в Штирии.

– Так, а что, каждый день единственная дочь поступает в гимназию? – парировал отец.

– Но зачем на ушах стоять посреди ночи? Ты себя-то вспомни.

– Со мной вообще другая история была. Мне пришлось из родного дома уехать… – он сделал паузу и продолжил, – хотя о покойниках и не принято плохо говорить, но отец (царство ему небесное) был упрям, как ишак. Он хотел, чтобы я в кадетский корпус пошёл. Надеялся, что я смогу достичь того, чего он не смог. Так и говорил, мол, дослужишься до генерала, останешься на хлебном месте. Причём настаивал, чтобы я непременно уезжал в Мюнхен, дескать, в Австрии тебя научат только шаг чеканить, да погоны полировать, а вот служить великой Германии – честь для любого. Кайзера уже вся Европа боится, мы французов разбили наголову, теперь и англичанам покажем, где раки зимуют. Всё мечтал, как бы Бисмарк союз с русскими заключил, тогда-то и «сломали бы хребет Англии». А я ни в какую, я мечтал учиться светским наукам. Тут-то он просто в ярость пришёл. Кричит: «Позор! Я для кого столько лет из грязи в князи выбирался?! Да если бы не я, ты бы батрачил за сухую корку у какого-нибудь богатея с утра до ночи! Вырастил на свою голову… Разбаловал…»

В общем, ты поняла суть. Я потом и вовсе из дома ушёл. Несколько лет ни слухом, ни духом, только уже потом, как я здесь осел, узнал, что мать померла. Ну, мы после похорон вроде и помирились, но всё равно он потом припоминал мне часто, мол, я предал дело всей его жизни. «Эх ты, Йозеф, вырастил на свою голову… Чего ты добился? Кем ты стал? Спутался ещё с кем…Твоя Кати тебя просто утянет на самое дно» – так и говорил. Хорошо, хоть после рождения Анны стал меньше бурчать. Так что со мной совершенно другая история была. Если б не мать, я бы и не смог учиться тому, чему хотел.

Я всё это время лежала в постели, не подавая голоса, всё слушала папин рассказ. Я и не знала, что у них с дедушкой были такие сложные отношения. Он до конца жизни так и не смог принять выбор сына, ведь он был верен своему делу, и мечтал о том, что его сын непременно продолжит его дело и попадёт на скрижали истории, в очередной раз прославив мощь немецкого оружия и заставив всю Европу трепетать перед кайзером. Он, своими глазами видевший расцвет немецкого государства, как возродилась империя, непременно желал своему сыну того, что считал своим личным идеалом.

Жаль, что они так и не поняли друг друга до конца. Может, я бы помогла им найти общий язык, всё-таки в моём присутствии они старались не запускать дротики друг в друга, обмениваясь любезностями, и как ни крути, дедушка меня любил всей душой и ждал каждого моего приезда с нетерпением. Для него я была спасением от одиночества. Теперь уже слишком поздно…

– Пап, а можно один вопрос? – я чувствую, как меня разморило, видимо, настолько сильно я увлеклась папиным рассказом, что вот-вот засну.

– Какие вопросы? Спи, давай, – отвечает отец.

– Только один, папа, и я засну! – умоляюще протягиваю я.

– Ладно, – смягчается он, –один вопрос и спать.

– Пап, а ты хорошо учился?

– Конечно, – не задумываясь, ответил он, – с золотой медалью окончил. То был просто крестьянином, а в университет попал. Мне товарищи подыскали съёмный угол в Вене, студенту большего и не надо – койка, да стол, главное, чтоб было где трапезничать и делать домашние задания. А уж остальное – поправится. Если что, друзья могут выручить… Так, хватит уже, – папа вдруг спохватился, что мне вообще-то надо уже спать, – спи давай, пора, а то опоздаешь ещё в самом деле…

Я благоразумно умолкла и, повторяя, точно заклинание: «я не сплю, не хочу спать», вытаращилась на ночное небо, благо кровать располагалась рядом с окнами. Опять сгущаются тучи. Осенью здесь хмурая погода, оттого Инсбрук кажется мрачным и неприветливым. Должно быть, так во всех старинных городах – когда светит солнце, они необычайно яркие и приветливые, а когда идёт дождь, они такие же хмурые и чем-то озадаченные. Серые улицы, серые дни… Всё вокруг стало каким-то серым, луна уже не показывается, а ведь летом её воображаемое лицо даже выглядело как-то по-особенному. И неужели волки разговаривают с луной, воя в ночи? Это какой-то особый язык, понятный лишь им самим. Вот если бы люди понимали звериный язык… Но даже в сказках звери разговаривают лишь друг с другом, с людьми же – крайне редко. За этими рассуждениями я и не заметила, как провалилась в сон.

– Анна, вставай! Пора!

Мама растолкала меня довольно рано, день только начинался. Но пора уже было вставать. Сама гимназия от нас недалеко – минутах где-то в двадцати ходьбы, и это если ещё идти черепашьими темпами. Но у случая свои планы на нас – если мы куда-то торопимся, нам непременно что-то будет мешать – то забудем на видном месте что-то очень важное, то завтрак готовится мучительно долго, то по пути случится какое-нибудь непредвиденное обстоятельство. Видимо, поэтому мама и решила подстраховаться и собрать меня пораньше.

Я так торопилась привести себя в порядок, что из рук буквально всё валилось, я почувствовала себя ещё и неуклюжей. Я постоянно лихорадочно поглядывала на часы, мне кажется, что ещё чуть-чуть, и всё – первый день будет безнадёжно испорчен. Поговаривали, что у нас классной дамой поставили настоящую фурию. Недаром она обладала нелестным прозвищем «Жаба». Учебный год ещё не начался, а она уже успела поссориться с кем-то из родителей моих одноклассниц.

Мама тем временем положила мне в сумку завтрак, завёрнутый в старый газетный лист. Вместе с завтраком моя сумка теперь выглядела очень уж пузатой. У меня и так достаточно груза – учебники, тетради, прочие принадлежности, а тут ещё и завтрак… Мама постоянно старается запастись всем необходимым впрок, за что папа нередко называет её «барахольщицей». Придумает же такое слово! Свёрток большой, я столько точно не съем. Мама будто разгадала мои мысли и говорит:

– Вот, на перемене позавтракаешь, а останется что – угостишь, может, кого-то.

– Вот ещё! – неожиданно вмешался отец, – у них своего добра навалом, нечего кого попало кормить. Путь помнишь? Давай, иди. Привыкай быть сама, – это он добавил, уже, когда я выходила в прихожую, – мы не вечны, так что приучайся.

От этих слов мне сразу стало как-то грустно. Любой разговор о смерти мигом оживлял в моей памяти проклятый август, словно кто-то встряхнул сосуд, подняв со дна весь осадок. Так случилось и в этот раз. Мама заметила это и тут же вмешалась:

– Ох, Йозеф, не мели тут всякой ерунды! Чего ребёнку лишний раз душу бередить? Вот, Анна, держи ключ. Дорогу помнишь?

Я молча закивала, а мама с папой выпроводили меня за дверь. Я положила ключ в карман и поспешно вышла на улицу. Шла я, не торопясь, считая каждый шаг. На витрины магазинов не смотрела, хотя раньше я часто застывала у некоторых из них из праздного любопытства, разглядывая всё, что можно было разглядеть с улицы. Здесь множество лавок, и такое же множество зевак вертится у них.Моему детскому сознанию было крайне любопытно всё, чего я раньше не видела, и многое для меня было в диковинку. Например, у одной лавки, которой владеет чудаковатый старик, на витрине можно разглядеть множество позолоченных шкатулок и табакерок. В его магазине было полно всяких безделушек, там даже было оружие! Сам лавочник, правда, утверждал, что оно нерабочее, то есть, не стреляет и что патроны к ним – муляжи, без пороха. Но мне почему-то казалось, что всё совсем наоборот – всё это добро ещё во вполне рабочем состоянии, может, конечно, придётся над всем этим поколдовать, чтобы стреляло без проблем, но разве это нерешаемая задача?

Как-то он хвастал, дескать, у него есть револьвер, из которого сам Шерлок Холмс стрелял, выбивая на стене рожицу. Так литературный сыщик пытался побороть скуку от отсутствия сколько-нибудь интересных дел.

– Тут только парочку деталей ввинтить, и вуаля!

Он даже не сразу понял, что проговорился, впрочем, лавочник после секундного замешательства тотчас сделал вид, что ничего не произошло, и вернулся к своим блестящим побрякушкам. Оттого меня он до поры пугал – очень уж странный был этот подслеповатый любитель старины.

Часто я вертелась у кондитерской. Я слыла необычайной сладкоежкой, и значительная часть моих карманных денег уходила на сладости. Помню, как меня поразила удивительная конфетница – лебедь с чуть приспущенной головой. Всегда хорошо протёртый и отполированный, он ярко отсвечивал в глаза всем любопытным, словно зазывая их зайти внутрь и что-нибудь непременно купить. Вся его спина была под завязку набита крупными конфетами в пестрых обёртках. Они так блестят, что, кажется, любая ворона непременно захочет их утащить.

Вздохнув от того, что сегодня мне придётся сдерживать себя от того, чтобы посмотреть на яркую витрину, я поплелась дальше. Сегодня я не единственная, идущая в форменном платье – таких, как я, на улице десятки, не протолкнуться. Некоторых своих одноклассниц я уже знаю, но с большинством познакомилась лишь мельком. В любом случае, высмотреть их на улице для меня проблематично – надо чтоб хотя бы они остановились, мне нужно больше времени, чтобы разглядеть лицо, поскольку память на лица у меня довольно посредственная.

Так миновал один квартал, второй, третий… Я иду к школе заранее проторенным путём. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Окна смотрят на улицу как-то хмуро, непроницаемо. Не видно ничего за стеклом – ни цветочных горшков, ни штор, ни парт, ни самих учениц. Парадная дверь выглядит внушительно, и со стороны кажется, что её с трудом открывают десять человек.

Сейчас перейду улицу, и, наконец, попаду в школу.

Глава 10. Первый день

– Привет! – я почувствовала лёгкий толчок в спину, – помнишь меня?

Я оглянулась. Передо мной стояла миниатюрная рыжая девочка с серыми, почти прозрачными глазами. По сравнению со мной, она настоящая карлица, выглядит бледной и болезненной, точно всё лето просидела в подвале.

– Конечно, – отвечаю я, – ты – Симона Кауффельдт, да?

– Да, это я, – ответила рыжая, – не видела ещё никого из наших?

– Да где там… Я же от силы пятерых помню, – ответила я.

В это время опять с неба начал срываться дождь. Тяжёлые капли с шумом падали на мостовую и разлетались мелкими брызгами.

– Может, пойдём, а? – Симона поморщилась, почувствовав, как тяжёлая капля упала прямо ей на темя.

– Да ладно, – отмахнулась я, – не сахарные – не растаем.

В передней настоящее столпотворение из учениц. Тесно, яблоку негде упасть. Протискиваясь сквозь толпу, мы вышли к кабинету, где красовалась позолоченная табличка с именем начальницы гимназии. Самой её нет на месте, я встречалась с ней на экзаменах, она показалась мне достаточно терпеливой женщиной.

К нам подскакивает Ирма Нойманн, наша будущая одноклассница.

– Привет! – на радостях она даже приобняла Симону, однако тотчас встрепенулась, завидев издали идущую по коридору пожилую женщину в учительском платье, – это наша Жаба, – шепнула она.

Вроде бы и не такая толстая у нас классная дама, чтобы иметь такое нелестное прозвище. Хотя её вполне могли прозвать так из-за стервозного характера. Позже я не раз убеждалась, что прилипшая к фрау Дюрр кличка более чем справедлива. Но тогда я как-то по-детски верила в людскую доброту.

– Так-так, ну конечно, только пришли, уже тут переполох устраиваем, – укоризненно покачала головой классная дама, – где остальные?

– Не знаю, – пожала плечами Симона, – подойдут ещё. А может, уже в классе.

Классная дама не стала с нами дальше разговаривать и скрылась за углом. Мы поднялись по чугунной лестнице и направились к своему классу. Дверь была открыта, однако сама комната пустовала. Несколько учениц разговаривали в сторонке, столпившись у окна, и Ирма тотчас отправилась знакомиться со всеми. Тут-то я и заметила, что я выше ростом большинства своих одноклассниц. Над некоторыми я возвышалась, как пожарная каланча. Даже немного неуютно было, чувствовала себя Гулливером в стране лилипутов.

И как раз в эту минуту начинается пронзительный звон. Оглушительный, непрерывный звон заполнил всё здание. Ученицы вскочили и метнулись в класс, занимая понравившиеся им парты. Я села на предпоследнюю парту среднего ряда и стала терпеливо ждать классную даму. Ученицы шумели, в этом гаме тонули все звуки. Когда вошла Жаба, мы притихли. Встав в знак приветствия, мы вытянулись в струнку.

– Сядьте тихо, – велела классная дама, – аккуратно, не шумите!

Мы сели. Вот уж кто истинный Цербер в юбке.

– Достаём дневники, – последовала команда.

Она нас будто дрессировала. Мы выполняем приказание, но делаем это с сильнейшим стуком и грохотом. Стучат откинутые половинки пюпитров на партах, кое у кого падают книжки на пол. Вынутые нами дневники громко стучат, ложась на парты. Жаба тотчас начинает читать нам нотации, что мы – приличные девочки и обязаны соответствовать правилам и не шуметь, потому нам надо повторить доставание дневников, но уже «правильно». Меня это потихоньку начало раздражать, и теперь возникало желание сделать всё с точностью до наоборот – слишком уж противно было от каждого шороха перекладывать свой дневник. Наконец, когда мы всё же сделали всё так, как хотела классная дама, мы стали записывать расписание. Сегодня у нас будет фора в один урок, необходимый классной даме, чтобы познакомиться с нами поближе и разъяснить правила.

Начинается перекличка. Фрау Дюрр зачитывает наши имена по списку, каждая ученица отвечает «здесь», после чего по команде встаёт. Каждая стояла пару секунд, достаточных, чтобы классная дама запомнила нас, после чего следует равнодушное «садитесь» и дальше по списку.

– Милица Гранчар!

Нет ответа. Классная дама оглядела класс, но не найдя Милицу, повторила вопрос. Снова молчание.

– Её нет, наверное, – робко подала голос Хельга Мильке.

– Безобразие! – воскликнула Дюрр, – мало того, что её по доброте душевной приняли, так ведь она ещё и опаздывает.

Перекличка продолжается, после чего нас просят встать. Классная дама хочет отобрать нас по росту, сажая самых низких за первые парты, тех, кто повыше, за следующие. Мне так хотелось сесть рядом с Симоной, но куда там – она по сравнению со мной просто карлица. А ведь к ней я немного привыкла, и могла бы запросто подружиться.

Она своим дружелюбным видом заражала меня верой в лучшее, я ведь последний месяц часто просто молчала, часами могла смотреть в окно, не двигаясь. Меня съедала невыносимая тоска, а в моём возрасте было крайне сложно прийти в себя и сосредоточиться на жизни, когда с промежутком в несколько дней на твоих глазах умирают люди. Родители сперва усиленно пытались вытащить меня из этой ямы, а потом, похоже, просто махнули рукой, решив, что со временем я сама оклемаюсь. Позже они так поступали не раз, в конце концов, у них просто опустились руки, и они уже не обращали никакого внимания на меня и не интересовались моей жизнью.

– Фрау Дюрр, – я посмотрела на классную даму умоляющим взглядом, – я бы хотела с Симоной сесть.

– Ах, вы хоте-е-ели? – насмешливо спросила Дюрр, передразнив меня, – вот же новости! Запомните, Зигель: хотеть можно дома. А здесь надо слушаться. Слушаться и подчиняться, как обязывают правила. Здесь порядок должен соблюдаться. И больше ничего! Ни-че-го! – отчеканивает Дюрр, она будто вытирает ноги о мои детские протесты, – вы меня поняли?

Я на секунду растерялась и так и застыла с приоткрытым ртом. Пропасть между мной и Жабой лишь усиливалась, но тогда многое было непонятно для моего детского ума. Школа с первых дней прививает своим ученикам инстинкты волчьей стаи – ты или безропотно подчиняешься, или становишься изгоем.

– Ну? Мне повторить вопрос?

– Поняла, – робко пискнула я.

– Полным ответом! – требует Жаба.

– Фрау Дюрр, я вас поняла.

У меня в голосе проскакивали нотки обиды и раздражения, что приходится уже вот так, у всех на виду, изображать послушную собачку, выполняя команды вроде «голос», «сидеть», «место».

По росту мне подошла Хельга Мильке, она как раз была самой высокой в классе. С виду неуклюжая и мужиковатая Хельга переросла свой возраст, выглядела она лет на двенадцать. Высокая, плотная, с длинными, как у гориллы, руками.

Я сама тоже выглядела старше своих лет. Похоже, у меня и правда в роду были славяне – болгары, либо сербы. Я бывала в Хорватии один раз, и тогда я чувствовала себя Джеком, взобравшимся по бобовому стеблю в страну великанов. Мне казалось, что вот она, та самая сказочная страна, разве что здешние великаны дружелюбнее. Неудивительно, что и Мила Гранчар в своём столь юном возрасте уже ростом выше остальных.

Тут скрипнула дверь и показалась растрёпанная ученица в небрежно выглаженном платье. Она на ходу вяло поправляла серо-каштановые волосы, стремясь как-то пригладить непослушные кудри. Она посмотрела на классную даму своими мутными заспанными глазами и спросила:

– Можно войти?

Дюрр недовольно поморщилась – она только-только рассадила учениц, а теперь из-за одной нерадивой снова всё перемешивать, точно карты в колоде?

– А-а, никак вы – Милица Гранчар? Мало того, что умом не блещете, так ещё и опаздываете?

– Простите, я проспала, – мямлит в ответ Мила.

– Да-а, проспала! А если пожар начнётся, вы тоже будете спать? Здесь порядок должен соблюдаться, вы меня поняли?

– Поняла…

– Полный ответ!

– Я вас поняла, фрау Дюрр…

– Господи, ну у вас и произношение – как в бочку говорите. Поработайте над ним серьёзно.

Дальше она заставила нас с Хельгой встать, после чего сравнила нас по росту. Вот ведь дотошная… Мила оказалась чуть ниже меня, потому Хельгу отсадили на другую парту, а мы с Милой остались на месте. Мила ещё долго клевала носом над дневником. Такую вечно усталую и ленивую ученицу я ещё не знала.

Почему-то, когда классная дама отчитывала Гранчар, я почувствовала себя довольно гадостно, хотя эти язвительные комментарии адресовались вовсе не мне, а Миле. Жаба опять сделала акцент на её произношении, дескать, смотрите, какой у неё чудовищный акцент. Некоторые ученицы захихикали над нерадивой хорваткой, чему классная дама не препятствовала вовсе. Нет, я всё, конечно, понимаю – Гранчар глупа сама по себе, но как, простите, ей избавиться от акцента? Для неё ведь немецкий язык не родной, а значит, у неё не будет идеального произношения. Ещё не раз и не два Дюрр продолжала науськивать одноклассниц на отстающую ученицу, чем добивалась, скорее, не улучшения её успеваемости, а полного падения всякого интереса к учёбе. Не то, чтобы я так уж жалела Гранчар, но когда я примерила её шкуру, я стала гораздо лучше понимать Милу и всё, что она чувствовала от этого.

Глава 11. Гадкие утята

– Ну, куда ты «а» лепишь? – с досадой прикрикнула я, – тут «е» писать надо.

– Не кричи, – буркнула в ответ Мила.

– Да как тут не кричать, когда я тебе тысячу раз объяснила, а ты ни в какую!

Заниматься с Милой Гранчар было всё тяжелей и тяжелей. С каждым днём я чувствовала, что у меня вот-вот сдадут нервы. Немецкий язык для неё был просто пропастью. Она в простейших предложениях делала кучу ошибок. Разумеется, наша учительница, фройляйн Лауэр снисходительно относилась к знаниям хорватки и долго билась над её поистине ужасной грамотностью. В силу молодости, она жалела эту неряшливую, угрюмую и чем-то вечно озадаченную ученицу, очевидно, полагая, что она такой стала от напряжённых отношений в классе.

Да, немудрено в таком коллективе растерять прежний интерес к учёбе. Во мне же боролись два чувства к Миле – это и отторжение от неряшливой хорватки, и сочувствие к ней. Как-то раз на перемене ученицы буквально окружили нас и, таращась на Милу, засыпали вопросами:

– Ты чья такая будешь? – спрашивала Маррен Кюрст.

– Как так «чья»? – не поняла Мила, пытаясь при этом улыбаться, однако выходило всё неестественно.

– Ну, в смысле, Филипп Гранчар не твой отец?

– А вы его знаете? – Мила, кажется, несколько смутилась.

Казалось, она стесняется своего отца, упоминает о нём неохотно, хотя я лично видела Филиппа Гранчара, и ничем, кроме надменности, он не отличался от остальных.

– Надо же, дочка контуженного! – воскликнула Хильда Майер и громко рассмеялась.

– Зачем вы его так называете? – спросила Мила, густо покраснев.

– Я что-то не так сказала? – Хильда притворно захлопала глазками, – он с моим отцом работает, его так все в цеху называют. А ещё передай своему папе, – закричала Хильда, – что у него просто очаровательная дочка… Ну точно как он! И мы ей гордимся!

– Они с ним— два сапога пара, – вставила Ирма.

– Да, мы с папой – два сапога пара, – вновь брякнула Мила, после чего по классу опять прокатилась волна смеха.

– А ты смешная, ты это знаешь?

А Мила, простодушное создание, думала, видимо, что они просто веселились, что они смеялись над её словами, над её шуткой, а не над нею самою.

Изначально и я воспринимала прозвища, как что-то безобидное. Думала, весёлые девочки, любят пошутить, поэтому я ничего не заподозрила, когда кто-то назвал меня шайбой.

– Рот до ушей, лицо приплюснутое, просто шайба, – не унималась Хильда Майер.

– Эй, шайба! – взвизгнула сзади Кюрст, да так, что я аж подскочила и резко повернула к ней голову.

– Видишь, отзываешься уже, – хохотнула Хильда.

Смех их был настолько заразительным, что я смеялась вместе с ними. Я ведь и не догадывалась, что надо мной тоже смеются. Это была только разминка перед настоящей травлей. Но пока я оставалась в счастливом неведении, одноклассницы продолжали перемывать кости отцу Милы.

– Гранчар у нас знаменитость! – Хильда многозначительно подняла палец, – как въехал сюда, стало на фабрике весело – постоянно то поёт, то говорит сам с собой, особенно когда с похмелья.

– А чего он сюда приехал? Неужели в Далмации не жилось?

– Видели его, у вокзала валялся пьяный.

– Так он что, до чертей допился?

Это уже было просто омерзительно. Я видела, что Мила с трудом сдерживает слёзы, и тогда во мне проснулось чувство справедливости.

– Прекратите сейчас же! – крикнула я, – это гадко так об её отце говорить.

Одноклассницы переключились на меня.

– А что такого? Разве это не правда? – спросила Кюрст, – не суйся не в своё дело, шайба. Не тебя же обсуждаем, да? Вот и молчи себе.

Я покорно села за парту, а одноклассницы продолжали обсуждать и Милу, и её чудаковатого отца, а теперь ещё и меня, что я-де вступилась за Милу, стало быть, мы подруги. Ну конечно, выбрали удобный объект для травли и любого, кто посмеет сказать слово против, начинают травить за компанию. Вроде самые обычные и нормальные девочки, а ведут себя, как жадные вороны. Почему-то тогда я думала, что все мои проблемы и обидные прозвища вроде «шайбы» или «дылды» от того, что я общаюсь с Милой, и пыталась как-то отделаться от налепленного на меня ярлыка, но позже поняла, что надо мной издевались только за то, что я есть, за то, что вообще жива. Как с первого дня я стала «гадким утёнком», так и осталась им до конца.

Потом я не раз думала о том, каким иногда важным бывает самое ничтожное событие в судьбе человека. Да что там человека! В жизнях нескольких десятков людей – в жизнях и в смертях.

Что было бы, если бы инспектор учебного округа, присутствовавший на экзамене, всё-таки настоял на том, чтобы Милу Гранчар не зачисляли в гимназию, дав ей ещё один год для подготовки? С кем бы я тогда оказалась за одной партой? Как бы проходила дальше моя школьная жизнь? А что было бы, если бы Мила вообще не явилась в тот самый первый учебный день? Иногда сущая мелочь может повернуть в неожиданную сторону все последующие события. Стала бы я изгоем, если бы с самого первого дня со мной рядом не оказалась эта странная неряшливая, нескладная девочка с таким непонятным и сложным выражением лица?

Часто мне казалось, что Мила нарочно притворяется глупее, чем она есть, что во всём её поведении имеется какой-то тайный умысел. Но потом я видела совершенно дикие ошибки в её тетрадях, слышала тупые односложные ответы на вопросы учителей, и каждый раз говорила себе: да нет, не может быть… Она просто очень глупая девочка, растущая без матери. Некому научить её следить за собой, держать в порядке свою одежду, не грызть ногти и хотя бы раз в 10 дней мыть волосы.

Из-за этих сальных, цвета дохлой вороны, волос Милы и случилось происшествие, которое и меня окончательно поставило на одну доску с нею. Ни моё неуверенное робкое заступничество за соседку по парте, ни прозвище «шайба» ещё не были настоящей травлей. Но вот потом…

Наш математик Гельмут Бекермайер, прозванный за высокий рост и худобу «жердь», был человеком одиноким и болезненным. Мы не раз замечали, как он вдруг замолкает посреди урока, сражённый жесточайшими приступами надсадного кашля. То ли от того, что много курил, то ли от чего-то ещё. Он был как-то чрезмерно вспыльчив и очень строг.

На первом же уроке Бекермайер заявил, что не выносит списывания. Если вдруг он найдёт среди сданных ему контрольных работ две с одинаковыми ошибками, он поставит низший балл обеим ученицам, не разбирая, кто у кого списал. Когда Жердь объяснял всё это, я не слишком волновалась. Математика у меня на том этапе не вызывала никаких трудностей, и списывать я ни у кого не собиралась. Что касается Милы, я думала, что у неё хватит ума не списывать всё подряд из моей тетради, так как даже человек, обладающий гораздо большей доверчивостью, чем наш математик, ни за что бы не поверил, что она смогла бы выполнить самостоятельно хотя бы первое задание контрольной.

На следующем уроке математики я добросовестно решила три из четырёх предложенных заданий и только потом увидела, что Мила низко-низко склонилась над своей тетрадью и максимально приблизилась ко мне. К сладковатому запаху её пота я уже привыкла с начала учебного года, поэтому не сразу заметила странные манёвры соседки по парте. Сальные волосы занавесили лицо Милы и вплотную касались моих волос. Я попыталась отодвинуться, но Гранчар как будто приклеилась к моему плечу. Я слегка толкнула её, стараясь отвернуться. В это время книга, лежащая на краю парты, звучно хлопнула, упав на пол.

– Что тут такое? – вскочил со своего места Жердь.

Видимо, он успел заметить резкое движение Милы в сторону при его вопросе. Математик в несколько шагов своих длинных ног преодолел расстояние между учительской кафедрой и нашей партой и схватил обе наши тетради.

– Так-так… Не я ли говорил о том, что не потерплю списывания?

Математик тряс над головой нашими несчастными тетрадками, и я с тоской наблюдала, как вываливается из моей тетради и планирует на пол красивая закладка с ангелочками, подаренная мне только вчера мамой.

Весь класс перестал решать контрольную и с интересом уставился на неожиданное развлечение. Сидящая впереди меня Тильда фон Штауфенберг, вдруг скорчила гримасу, выражающую крайнюю степень омерзения и закричала:

– Смотрите, господин учитель, у Зигель вши!

– Как вши? Где вши?! – девочки вскочили с мест, стараясь увидеть, что же такое разглядела на моих волосах Тильда.

Я замерла, как будто меня ударили по голове тяжёлым предметом. Происходящее казалось дурным сном. Тильда всё тыкала и тыкала пальцем, указывая на что-то. Я скосила глаза и увидела, что по моему каштановому локону, выбившемуся из короткой толстой косы, которую я всегда заплетала, отправляясь в школу, ползет маленькое неповоротливое насекомое.

Математик взревел:

– Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю…

Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.

После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант, появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.

Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.

В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось «воспитание отстающих силами коллектива». Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней действительно связаны какой-то невидимой нитью.

Из дневника Ингрид Лауэр

17 сентября 1901 года

Вот и стала я настоящей учительницей! Это не просто частные уроки, которые я давала в последние годы моего обучения в университете. Теперь мне доверен целый класс! Я учу девочек немецкому языку – одному из самых великих языков нашей планеты, на котором говорили и говорят самые передовые личности нашей цивилизации! Мне сейчас так радостно, что даже дух захватывает. Наконец, я могу применить в полной мере все те знания по педагогике, которые с таким старанием я копила в университетские годы в Швейцарии.

Немного о моих ученицах. Они просто прекрасны, каждая в своём роде. Очень живые, любознательные девочки, открытые миру, готовые впитывать знания, отзывчивые на доброе отношение. Я сразу решила, что никогда не буду повышать на них голос, как это делает иногда их классная дама. Также мне не нравится, как ведёт уроки один из моих коллег – преподаватель математики Бекермайер. Он держится так, как будто девочки, едва поступив в гимназию, уже чем-то перед ним провинились. За те годы, которые прошли со времени моей учёбы в гимназии, я подзабыла эту его манеру, и теперь воспоминание о ней стало для меня неприятным открытием.

Этот человек как будто не признаёт моё право преподавать так, как я считаю нужным.Причём он не предлагает мне свою помощь, как старший товарищ, что было бы естественно в этой ситуации, и даже не критикует мои приёмы. Он просто ведёт себя так, как будто бы я остаюсь всё той же Ингой, ученицей 3 или 4 класса, которой я была когда-то. Это единственное огорчение не испортит мне настроения. Девочки, своей добротой и отзывчивостью на мой искренний к ним интерес могут растопить любой лёд, и не понимаю, почему коллега Бекермайер этого не чувствует!

Глава 12. Уроки немецкого

Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили «шайбой», теперь выдумали прозвище ещё противнее – «блохастая». Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.

Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится… Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.

– Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.

– Не хочу я с ней сидеть! – крикнула Нойманн.

– Не желаете сидеть, можете постоять, – ехидно отозвался учитель. – Пару часиков у доски, вы не против?

Ирма надулась и замолчала. Характер Бекермайера был хорошо известен всем ученицам. Он умел приструнить самых дерзких, и не скупился на взыскания. Не заводил любимиц, как другие педагоги, со всеми держался ровно. Если бы он был начальником гимназии вместо фрау Вельзер, тут была бы дисциплина, как в армии.

Сзади прошипели: «Нойманн теперь тоже блохастая!». По рядам прокатился смешок. Но учитель грозно обернулся, и шум стих. Все приступили к контрольной.

Теперь всё прошло гладко. Я справилась со всеми заданиями. Бекермайер поставил мне «отлично», и вдобавок похвалил перед всеми. Объявляя оценки, он комментировал каждую работу. Очередь дошла до Милы.

– Гранчар, – учитель подумал пару секунд и иронически усмехнулся – признаться, я ждал худшего.

Все поняли, что Мила ухитрилась вытянуть на удовлетворительную оценку – для неё это был верх возможностей.

– Я старалась, – равнодушно ответила она, и снова как будто задремала над своими тетрадками.

Едва прозвучал звонок с урока, математик приказал мне и Миле следовать за ним в учительскую. Я ощутила колючий страх, словно меня вызвали в полицейский участок. Учительская казалась мне жутким местом, где вершат суд и назначают наказания. Тем более, что вызвал самый строгий учитель. Бекермайер – это не милейшая фройляйн Лауэр, которую все девочки просто обожали. Она сама была выпускницей этой гимназии, и школьные легенды передавали, что Бекермайер в своё время поймал её на нехорошей проделке. Юная Ингрид вертелась возле учительского стола и подсматривала билеты, которые наш грозный математик подготовил для экзамена. Бекермайер заменил билеты, а Ингрид засыпал на экзамене каверзными вопросами. Говорили, что полкласса тогда угодило на переэкзаменовку. Эта история казалась правдоподобной – Бекермайер не допускал даже безобидных уловок.

Итак, мы вошли в большую комнату, обставленную, как гостиная в обычном доме – коричневый диван, обтянутый плюшем, кресла, несколько столов. У самого дальнего, настежь распахнутого окна стояла пепельница на длинной ножке. Заваленный тетрадками стол Бекермайера располагался рядом с ней. Математик был заядлым курильщиком, на каждой перемене спешил к своей пепельнице. Вся одежда педагога источала въедливый запах табака, и над столами в учительской всегда вились голубоватые струйки дыма.

Добрая фройляйн Лауэр тоже была здесь. Она сочувственно посмотрела на нас и хотела заговорить, но Бекермайер тотчас одёрнул её:

– Подожди, Инга, я сам должен поговорить с ними!

Видно было, что он до сих пор видит в ней не коллегу-педагога, а ученицу. Неудивительно, поскольку Ингрид Лауэр внешне не отличалась от старшеклассниц – невысокая, тоненькая, со светлой косой, скрученной в «улитку» на затылке.

– Начнём с вас, Зигель. Я помню происшествие на прошлой контрольной… Надо признать, я был с вами несправедлив. Вам нужно исправить отметки.

Учитель подал мне несколько листов с заданиями и обернулся к Миле.

– Что касается вас, Гранчар, то здесь дела плохи. Ваши знания исключительно слабы, соответственно, и оценки неудовлетворительные. Придётся повторять с самого начала года.

– Понятно, – сказала Мила, глядя себе под ноги.

– Прекрасно. У вас есть ко мне вопросы?

Мы обе помотали головами. Тогда фройляйн Лауэр попросила нас подойти к ней поближе. Голос её звучал нежно, глаза излучали доброту и искреннюю заботу. И всё-таки, было заметно, что юная девушка слегка неуверенно чувствует себя в роли педагога. Несколько секунд она рассматривала Гранчар – её засаленные волосы, серый заношенный воротничок, ногти с «траурной» каймой.

Фройляйн Лауэр обратилась к Миле вежливо, но смущённо:

– Душенька, я давно хотела тебе сказать… Ты недостаточно следишь за собой. Нельзя ходить в гимназию в таком неопрятном виде.

Мила смотрела на фройляйн Лауэр пустым взглядом… Похоже, она даже не обиделась. Зато во мне всё закипело при мысли о вшах, которыми я заразилась от Милы.

– И по учёбе нужно подтянуться, – продолжала учительница, – тебе просто нужна помощь. Анна, может быть, ты поможешь Миле?

Я даже кулаки сжала от возмущения.

– Что?! Нет, спасибо! Сперва пусть отмоется и вшей выведет! Один раз уже они на меня перескочили. Больше не хочется тащить в дом эту гадость!

Мила покраснела и опустила голову. Видимо, прежде никто не говорил ей об этом в лицо. Фройляйн Лауэр строго смотрела на Гранчар, и этот взгляд означал – Миле придётся подчиниться моим требованиям.

– Мила, мне кажется, вам надо попросить вашу подругу Анну рассказать о том, как девочка должна следить за своей внешностью. Ведь вы одноклассницы, должны дружить и помогать друг другу.

От слова «подруга» меня передёрнуло. Ещё чего!

– Фройляйн, я вовсе не дружу с Гранчар, – начала я.

Но учительница меня мягко перебила:

– Это нехорошо, надо дружить. Почему бы тебе не помочь Миле в учёбе? У девочки нет мамы, ей некому подсказать, научить, помоги ей, и, возможно, она когда-то поможет тебе.

– Хорошо, – пробормотала я.

Спорить с учительницей я не могла. Когда мы вышли из учительской, я зло посмотрела на свою подопечную:

– Навязалась на мою голову! И как это тебе удалось «удовлетворительно» получить?

– Отец помог, – тихо, но с гордостью ответила Мила, он же инженер, ему приходится каждый день делать много сложных вычислений. Математику знает очень хорошо, вот и позанимался со мной.

Я очень удивилась. Образ заносчивого пьяницы-хорвата у меня в голове никак не вязался с образом заботливого отца, занимающегося с дочерью, да ещё и обладающего такой почтенной профессией.

– В общем, так, – твёрдо сказала я, – пока ты не начнёшь мыться и менять одежду, я с тобой заниматься не буду. И фройляйн Лауэр меня не заставит. И состриги волосы. С меня хватит одного раза. Не хочу, чтобы твои вши перелезли на меня снова.

Последнее условие было ошибкой. Хотя, честно говоря, я и не надеялась, что Мила его выполнит. Поэтому была крайне удивлена, когда она появилась в классе на следующий день в чистом, хотя и мятом переднике и с короткой аккуратной стрижкой, так напоминающей ту, которую теперь носила я.

– Смотрите, Гранчар сделала причёску, как у Шайбы! – закричала при виде её Хильда Майер.

– Да, – подхватили остальные девочки, – смотрите, они теперь похожи! Как сестрички! Эй, сестрички, как поживают ваши вши? Не всех состригли, оставили немного на развод?

Осознав свою ошибку, я скрипнула зубами и более внимательно присмотрелась к Миле. Да, несомненно, она сегодня очень старалась выглядеть аккуратней. Лицо было тщательно вымыто. Мне даже показалось, что Гранчар выглядит теперь менее смуглой. Сзади передник был завязан неумелым трогательным бантиком.

«Отец, наверное, завязал», – подумала я. И вдруг вся злость на Милу у меня прошла.

– Где будем заниматься, у тебя или у меня? – спросила я её, стараясь не слышать насмешек одноклассниц.

– Понимаешь… У меня не очень удобно, – пробормотала Мила.

Да, представляю. Если пьяница-инженер совсем не следит за дочерью, можно представить, что у него творится дома.

– Хорошо. Вечером приходи ко мне. Ты знаешь, где я живу?

– Да, – сообщила Мила, глядя в пол, – а нельзя ли сразу после уроков пойти к тебе?

Вот уж нет! Чтобы все видели, что мы идём вместе по улице ко мне домой, как будто мы действительно сёстры? Да ни за что!

Но в мои планы вмешалась классная дама. Для разнообразия она решила меня похвалить, объявив во всеуслышание, что с сегодняшнего дня мне поручено заниматься с Милой по всем предметам, и займёмся мы этим прямо после уроков.

Когда мы шли ко мне домой, я думала, что скажу домашним, объясняя появление Милы. Моя мама во время истории со вшами была крайне возмущена и даже хотела идти жаловаться попечителю учебного округа на то, что в приличное учебное заведение допускаются такие особы, как Милица Гранчар. Разумеется, она была абсолютно не в курсе того, что на самом деле происходило в нашем классе. Я не рассказывала родителям ни о травле, ни об обидных прозвищах. По моему мнению, не допускать в «приличное учебное заведение» нужно не Милу, от которой могут только вши переползти, а особ вроде Хильды Майер. Её обезьянье кривляние может закончиться гораздо хуже.

Почему родители не замечали происходивших во мне перемен? Примерно в то же время, когда я пошла в гимназию, в их отношениях тоже что-то переменилось. Отец стал гораздо больше проводить времени на службе. Почти всегда он возвращался домой, когда я уже лежала в постели, собираясь спать. Он целовал меня на ночь с рассеянным видом, думая о чём-то своём. Мать иногда целыми днями не выходила из своей спальни, хотя раньше она всегда была очень занятым человеком. С рассветом она начинала порхать по дому, проводя уборку и раздавая указания кухарке, несколько раз в неделю посещала различные женские комитеты, устраивала праздники в пользу неимущих и вдов, организовывала подписки в пользу сирот. Сейчас это всё ушло. Мать как будто стала другим человеком.

Это сказалось и на качестве наших обедов. Прислуга без должного контроля совсем разболталась. Нам подавали остывший паприкаш, пересоленные шницели и плохо заваренный кофе, но родители этого как будто не замечали. Я же была тогда слишком мала, чтобы давать указания кухарке.

В тот день, когда мы с Милой в первый раз пришли ко мне домой, нас никто не встретил. Мама, по своему новому обыкновению, проводила день в своей спальне.

– Родители поссорились? – спросила Мила.

Я задумалась. Раньше мои родители никогда надолго не ссорились, по крайней мере, при мне. Не считая тех быстрых горячих ссор, которые вспыхивали между ними иногда, как сухая солома, и так же быстро гасли, жизнь в нашей семье была в целом вполне благополучной.

– Ничего не поссорились! Не твоё дело! – грубо ответила я Миле.

Наш весьма скромный обед, который мы с Милой съели, находясь в столовой одни, произвел на мою гостью сильное впечатление. Она ела так жадно и быстро, словно её сроду не кормили. Мне было стыдно и неловко на неё смотреть, и я уставилась в тарелку.

– У вас всегда так много едят? – спросила она после обеда.

– Да, всегда. И это совсем не много. Сегодня ведь не праздник. Вот на мой день рождения, когда собираются все родственники, тогда действительно обед бывает большой.

В это время в столовую вышла моя мама, в халате, со спутанными волосами, с тёмными кругами под глазами. Я очень боялась, что она, поинтересовавшись, кто моя гостья, устроит скандал, и мне придётся объясняться и оправдываться. Но мать только скользнула невнимательным взглядом по Миле и подошла к столу, с которого ещё не убрали остатки обеда.

– Вы поели, девочки? – спросила она.

– Да, спасибо, мама, было очень вкусно. Я буду теперь по поручению учителей заниматься с одноклассницей.

– Очень хорошо, – ответила моя мать, намазывая на хлеб масло, – боюсь, я не могу уделять тебе сейчас много времени, а так тебе будет повеселее. Пригласи подружку пожить у нас.

Пожить?! Внутри меня как будто поднялся вихрь. Пригласить пожить ту, которая заразила меня вшами, ту, из-за которой пришлось остричь мои прекрасные волосы, ту, из-за кого мне нет жизни в классе! Никогда!

А между тем, Мила тихим голоском уже сообщила моей матери, что её папа совсем не будет против, если она будет квартировать у нас, и даже самхотел говорить об этом с моим папой.

– Это будет замечательно, – с неискренней улыбкой сказала моя мать и удалилась обратно в спальню, жуя бутерброд.

– Они точно поссорились, – жарко зашептала мне на ухо Мила, – вот посмотришь, они скоро разъедутся. У твоего отца, наверняка, есть любовница!

– Есть кто? – переспросила я.

Мне было девять лет. Для своего возраста я была довольно развитая девочка. Но в некоторых областях человеческой жизни я ещё была поразительно наивна.

– Есть кто? – переспросила я абсолютно искренне.

Слово любовница сразу имело для меня негативную окраску. И я не могла понять, почему прекрасный корень «любовь», обозначающий всё доброе и светлое, снабдили таким неприятным окончанием. «Любовница-уголовница» – промелькнуло у меня в голове.

В первый раз за время нашего знакомства Мила посмотрела на меня с выражением превосходства.

– Ну, изменяет он, понимаешь, – пыталась объяснить она мне.

– Изменяет? Мой папа? Что изменяет?

– Ты что, совсем дурочка? – вдруг важно спросила Мила, и я на миг увидела в ней заносчивую важность её отца, – изменяет, значит, ходит к другой женщине, любит её, а твою мать уже не любит. Может быть, у него и дети уже другие есть. А твоя мама узнала это и переживает. Понятно, кому же это понравится!

Для меня обрушился мир.

– Ты врёшь! – закричала я, – ты всё выдумала! Моя мама просто плохо себя чувствует в последнее время. Вот и всё!

– А… Да, конечно, – тут же сникла Мила. Но я видела, что она ни капельки не верит в дурное самочувствие моей мамы.

Мы занялись уроками. Изначально я должна была помогать Миле только по немецкому. Но так как она постоянно находилась рядом, то так уж вышло, что и остальные уроки мы учили вместе. Для меня это был почти непосильный труд. Мила не только была крайне невежественной. Она обладала каким-то особым изощрённым умом, какой-то поразительной способностью всё понимать неправильно.

Гранчар заплатил моему отцу за постой дочери какие-то деньги. Я этим не интересовалась и в этот вопрос не вникала. Мила же, только узнав об этом, сразу приободрилась и стала вести себя более раскованно. В первые дни она всё не могла наесться. Едва подавали обед, она жадно набрасывалась на любое кушанье. Однако через несколько дней Мила стала более спокойно вести себя за столом и даже научилась пользоваться столовым ножом. Пребывание её в нашем доме, несомненно, пошло ей на пользу. Но не могу сказать, что оно пошло на пользу мне.

В свободное время мы были предоставлены сами себе. Часто уходили на кухню, где, пользуясь нерадивостью кухарки, таскали сахар и делали из него над огнём самодельные леденцы. Мила просвещала меня во время этого не вполне законного занятия на те темы, в которых я была настоящим младенцем.

Мысль о том, что мои родители серьёзно поругались и скоро разъедутся, прочно засела в голове Милы. Теперь и у меня она уже не вызывала такого протеста, как поначалу. Это многое объясняло.

– И хорошо, что разъедутся! – торопливо шептала мне Мила, – хуже, когда вот так и будут жить! Ох, как это плохо! К беде может привести.

– К какой такой беде? – спрашивала я.

– К большой беде, я уж знаю, – отвечала Мила, не желая что-то объяснять.

Однажды мы, с огромным трудом сделав все уроки, сидели вдвоём в гостиной. Стояла зима, в комнате было холодно, хотя и горел камин.

– Что это? – спросила Мила, указывая на большие альбомы в бархатных обложках, которые лежали на столике у камина.

– Это наши семейные фотографии, – ответила я, – каждый год, когда у кого-то из нашей семьи день рождения, мы ходим в ателье Кляйна, где нас фотографируют всей семьёй.

– Как это? – спросила Мила.

– Долго всех расставляют, чтобы было красиво, затем фотограф прячется под покрывало и говорит, что сейчас вылетит птичка. Птичка, конечно, никакая не вылетает. Неужели ты никогда не фотографировалась?

– Вот ещё! – фыркнула Мила, – конечно, когда-то фотографировалась. С папой. Фото висит на стене в рамке. Давай посмотрим альбомы!

Вообще-то самостоятельно трогать альбомы мне не разрешалось. Следовало обратиться к маме или, хотя бы к прислуге, перед тем, как смотреть фотографии, тщательно вымыть руки и подстелить под альбом посудное полотенце. Но при новых порядках, установившихся в нашей семье, я решила пренебречь всеми этими правилами.

Вдвоём с Милой мы стащили огромную книжищу со столика на ковёр перед камином и стали переворачивать тяжёлые листы.

Периодически я считала нужным давать пояснения:

– Это мой дедушка. Он военный, герой. Это моя тётя Сесилия. У неё много кошек. А это я, когда мне был только один год. Хочешь, я покажу тебе другие фотографии, где мне два, три года?

Мила не отвечала. Она расширенными глазами смотрела на ничем, по моему мнению, непримечательную фотографию какого-то мужчины с лихо закрученными усами в старомодном мундире.

– Кто это? – шёпотом спросила она.

– Не знаю, – ответила я равнодушно, – какой-то папин родственник, дядя двоюродный, что ли…

Мила вдруг потеряла всякий интерес к нашим семейным фотографиям. Она не захотела смотреть другие альбомы, и мы положили их обратно на столик.

– Почему ты так уставилась на этого дядьку? Он тебепонравился? – спросила я, – хочешь, я спрошу у папы, кто он?

– Нет, не надо, – пробормотала Мила, смущенно глядя в пол, – я так, просто.

На следующий день она сказала, что ей нужно пойти домой, чтобы забрать некоторые вещи. По-моему, это была глупая ложь, так как все её убогие пожитки уже давно перекочевали в наш дом.

– Естественно, что девочка скучает по отцу, – сказала моя мама.

Может, проследить за ней? Нет, пусть уж лучше хоть день-другой отдохну от её общества. Порой Мила начинала нести какую-то ахинею, и в этот момент я убеждалась, что она недалеко от отца ушла. Только замечает ли сама Мила, сколь странно бывает её поведение?

Из дневника Ингрид Лауэр

«14 октября 1901 года

Я очень устаю от преподавания. Считаю, что этот труд сильно недооценён. Педагог тратит энергии ничуть не меньше, чем рудокоп или пекарь, но об этом принято умалчивать. По-моему, это положение вещей несправедливо.

Девочки милы и приветливы ко мне. Я испробовала новую методу обучения правописанию глаголов, которую разработала под руководством моего незабываемого преподавателя Вейсса ещё на третьем курсе. Метода даёт свои плоды! Это так приятно, когда твои ученицы делают незаурядные успехи благодаря твоему труду!

Немного беспокоит меня только Мила Гранчар. Это очень странная девочка – такое ощущение, что она постоянно невыспавшаяся. Сегодня мне пришлось назвать её три раза по имени, пока она поняла, что я обращаюсь именно к ней. С ней сидит очень умненькая и хорошо развитая Анна Зигель. Надеюсь, что девочки будут заниматься вместе, и Анна поможет Миле, самой ей с программой точно не справиться.

Моя истинная радость – это Симона Кауффельдт. Очень ласковая, общительная и добрая девочка. Она небольшого росточка, поэтому сидит за первой партой, и я в трудные моменты урока всегда ловлю взгляд её ясных умных глаз. Сегодня она встретила меня у входа в гимназию с букетиков осенних астр. Причем, в ней нет никакого заискивания, это желание сделать приятное, идёт от сердца. И не у одной Симоны!

Могу с гордостью сказать, что девочки меня полюбили. Нехорошо хвастаться, но так как я надеюсь, что мой дневник никто не прочтёт, могу признаться самой себе – ученицы ни к одному преподавателю в гимназии не относятся так хорошо, как ко мне. Я всегда знала, что настоящая доброта вызовет ответное движение души.

3 ноября 1901 года

На днях я написала Вальтеру о своих педагогических успехах. Лучше бы мне было воздержаться и этого не делать. Вальтер со всей присущей ему прямотой высказал мне, что он считает мою работу обычной забавой избалованной барышни. Я плакала, прочитав это письмо. Но потом решила, что докажу любимому, что он совсем не прав, и докажу это результатами своей работы. Конечно, сейчас мои девочки ещё слишком маленькие, чтобы разговаривать с ними на серьёзные темы. Но я надеюсь, что это нам ещё предстоит, когда они будут в старших классах. А пока я готовлю к этому их души, развиваю их ум.

К счастью, Мила Гранчар, которая серьёзно меня беспокоила, сейчас квартирует у Анны. Это на пользу обеим девочкам. Мила стала намного аккуратнее одеваться, следить за собой. Она даже сделала такую же причёску, как у Анны – очень короткую стрижку. Умом я понимаю, что это очень практично, что женщины будущих веков, о которых мне рассказывал Вальтер, скорей всего, и будут носить такие причёски, но сама я бы никогда не стала так стричься. Видимо, я ещё не готова к такому шагу, на который решились мои умные маленькие ученицы.

С математикой, которая никак не давалась Миле, у неё тоже стало лучше. К счастью, коллега Бекермайер, разрешил ей переделать некоторые работы, что я, честно говоря, от него не ожидала. Вообще он личность неоднозначная, например, я недавно, с удивлением, заметила, что он пользуется огромным уважением среди учениц выпускного класса. Тогда как малыши его не любят и боятся.

Возможно всё дело в его болезни – бедняга страдает вот уже несколько лет чахоткой, и хоть в последнее время ему стала, по словам других учителей, лучше, болезнь всё-таки иногда проявляет себя, делая его манеры несносными

16 декабря 1901 года

Родители зовут меня на Рождество. Я разрываюсь между чувством долга и любовью. Эти совсем не простые для меня месяцы я мечтала увидеть Вальтера. Но с родителями я не виделась почти два года…

Даже не знаю, что мне делать. Для атеистки не годится в принципе отмечать Рождество, но ведь родители – это родители…

Подумаю ещё несколько дней, пока никому ничего не обещаю, но так сладко чувствовать, что я могу теперь сама принимать решение и ехать туда, куда хочу сама, на свои деньги, заработанные честным трудом.

Кстати о деньгах. Если я всё-таки поддамся на уговоры мамы, то Вальтеру нужно будет выслать денег на нужды его кружка, ведь в последние полгода ому почти не удавалось найти работу из-за проблем с полицией.

18 декабря 1901 года

Мои девочки все успешно написали контрольную работу. Это прекрасный подарок для меня перед каникулами. Даже в тетради Милы Гранчар я нашла гораздо меньше ошибок, чем раньше, и, расчувствовавшись, поставила ей «хорошо». Боюсь, что это была единственная отметка «хорошо» у этой ученицы. Однако её прогресс в учёбе заметили все учителя, и я думаю, что и моя заслуга есть в том, что Мила выправляется и догоняет класс. Что касается её соседки по парте Анны… Несколько раз мне показалось, что эту девочку не любят одноклассницы. Хотя я абсолютно не понимаю, за что её можно не любить. Анна – девочка несомненно умная, смелая, в меру гордая, она всегда аккуратно, добротно одета. Родители её, насколько я могу судить, принадлежат к среднему классу, её мать часто работает в различных благотворительных комитетах, что тоже вызывает уважение.

Когда Анна обрезала волосы, мне показалось это странным. Если бы волосы были жидкими, я бы это поняла, но Анна была обладательницей густых каштановых кудрей, с которыми вряд ли девочка расстанется по своей воле. Не дай бог, она это сделала на спор! Я бы не хотела допускать такие уродливые формы общения в нашей гимназии. Кажется, коллега Бекермайер что-то знал по этому поводу, но он никогда ничего не говорит относительно учениц, если его не спрашивать, а спрашивать мне неудобно.

Надо будет после праздников уделить более пристальное внимание этой девочке, у неё хорошие задатки и способности, их просто нужно направить в верное русло»

Глава 13. Неожиданное открытие

В этот вечер мать вышла из спальни, надела уютное домашнее платье и сидела во главе стола, разливая кофе. Отец тоже был дома, и вид у него был вполне довольный.

Когда жаркий шепоток Милы не звучал у меня над ухом, я могла смотреть на их отношения без всякого предубеждения. Сейчас, в тихий семейный вечер, не было похоже, что они находятся в длительной ссоре и собираются разъехаться. Скорее наоборот. В глазах отца читалась несомненная любовь к моей матери. Она тоже отвечала ему ласковым лучистым взглядом.

И вдруг отец, даже не отводя глаз от лица матери, спросил у меня:

– Как ты собираешься провести рождественские каникулы? Не хочешь ли съездить в Грац к тёте и дяде?

Я не буду дома на Рождество? Рождество было моим самым любимым праздником. Я так ждала его! Все прежние годы мы отмечали Рождество дома, и проводили его очень весело.

Приготовления начинались недели за четыре до праздника. По всему дому затевалась генеральная уборка. Мама спозаранку птичкой летала по комнатам, указывая прислуге, что делать, и сама тут же начинала всё переделывать. Проветривались шкафы, стирались тяжёлые портьеры из гостиной, тщательно начищались зубным порошком серебряные столовые приборы, дверные ручки и каминные решётки. На лестницу выставляли из комнат большие горшки с фикусами и рододендронами. Здесь листья их мыли тёплой водой с мылом.

Дней за пять до праздника по комнатам начинал витать вкусный запах праздничной готовки. А накануне Рождества в дом втаскивали большую разлапистую ель. Рождественские подарки тщательно прятали до поры. Я тоже в прежние годы готовила свой подарок родителям. Последний раз это была криво связанная крючком салфетка под настольную лампу. А родители мне на Рождество дарили всегда самые лучшие книжки и игрушки. Рождественская месса, гости, пение, катание на коньках по замёрзшей речке, удивительные прогулки под ночным небом родного города… Неужели в этом году этого всего не будет?

А ведь правда! До Рождества осталось всего ничего, а приготовления ещё не начались. Что происходит в нашем доме?

– Мы с мамой решили, – продолжал отец, держа маму за руку, – что ты отлично проведёшь праздники в компании двоюродных сестёр в Граце у тётушки. Там тебе будет повеселее, чем здесь с нами и этой странной девочкой, которая у нас квартирует. Ты ведь хочешь увидеть Тильду и Грету?

– Хочу, – пробормотала я.

– Вот и славно! – обрадовался отец, – решено: в пятницу после уроков я отвезу тебя на станцию и посажу в вагон. А тётя тебя там встретит. Мама писала ей, она в восторге.

Вот так. Мама писала ей, даже не сказав ничего мне. Как будто я несмышлёный младенец или вообще какая-то домашняя собачка. «Не могли бы вы взять к себе нашу собачку на передержку, а то она нам тут на праздники будет мешать»! Я смотрела на родителей, как на предателей, но они, похоже, этого не замечали. Тётя в восторге! Конечно, тётя Амалия всегда в восторге. Глупая толстая сюсюкающая женщина. Всегда чему-то рада! А чему может умный человек радоваться в этом мрачном мире? С такими тяжёлыми мыслями я провела несколько часов.

А потом вернулась Мила. И я сразу отвлеклась от раздумий о неприятном известии. Мила вела себя странно. С неё слетела её обычная апатия. Она без конца подмигивала мне, хитро поглядывала через плечо и безмерно мне этим надоела.

– Да в чём дело? – спросила я, наконец.

– Я уж знаю, в чём дело, – хитро посмеивалась Мила, – скоро и ты узнаешь.

– Так скажи, я и узнаю, – предложила я.

– Нееет, – протянула Мила тоненьким голоском, – со временем узнаешь, не сейчас.

Весь следующий учебный день в школе Мила вела себя так, как будто бы у нас с ней существует какой-то общий важный секрет. Меня это очень раздражало. А когда кто-то из девочек по привычке назвал меня «лысая», Мила закричала, размахивая маленькими смешными кулачками:

– Не смейте её так называть, слышите! Никто не смеет её так называть!

Одноклассницы только расхохотались. Дальнейшее развитие событий предотвратил приход учителя.

Новое поведение Милы мне нравилось ещё меньше, чем старое. Поэтому я была даже рада, что на Рождество уезжаю в Грац. Мила должна была на время праздников вернуться к себе домой.

Когда отец провожал меня на станции, я была почти довольна. Вместе со мной ехали чемоданы, коробки и свёртки, в которые были упакованы, кроме моих вещей, многочисленные подарки для родни. Мама перед поездкой очень строго поговорила со мной на тему воровства в поездах. Поэтому всю недолгую дорогу я не спускала глаз с моей поклажи и очень боялась, что что-то пропадёт. Я ехала одна на поезде, первый раз в жизни.

При виде меня лицо тёти Амалии, которая встретила меня прямо у вагона, сначала по обыкновению довольное и радостное, вытянулось:

– Что с тобой, детка, – сочувствующе спросила она, – ты болеешь? Мама не писала мне о твоей болезни.

– Нет, всё в порядке, тётя, я здорова.

– Но ты так изменилась! Что это за стрижка? В вашей гимназии девочек заставляют так стричь волосы? Очень неразумно! Ты похудела, побледнела… Тебя обижают в классе?

С первого взгляда тётка поняла то, чего не замечали мои родители долгие месяцы. И я, забыв про свой багаж, который, по словам мамы, могли украсть в любую минуту, уткнулась носом в пухлую тёткину грудь, покрытую бархатной шубкой, и разревелась.

– Деточка, что с тобой? Тебя кто-то обидел в поезде? – растеряно бормотала тётка, одной рукой обнимая меня, а другой роясь в своей безразмерной сумке. Она вытащила маленький, остро пахнущий, расписной флакончик и сунула мне под нос.

– Нет, тётя, – всхлипнула я, – я просто очень рада тебя видеть.

– Я тоже очень рада тебя видеть, моя дорогая, – просияла тётушка, – промокая тут же повлажневшие глаза крохотным батистовым платочком, – но зачем же так плакать? Надо поговорить с Катриной о твоих нервах.

Рождество в Граце прошло чудесно. Пожалуй, это было последнее по-настоящему радостное воспоминание в моей жизни. Было бы ещё лучше, если бы тётя Амалия не старалась постоянно меня «подкормить». Моя вытянувшаяся фигурка приводила тётку в негодование.

Сначала полагалось съесть домашний обед не менее, чем из семи-восьми блюд. Затем мы с кузинами Тильдой и Гретой одевались и шли гулять. А на обратном пути обязательно заходили в кондитерскую. Дядя Карл был добряк. Он не жалел денег на прихоти жены и дочерей, а сам уже много лет носил один и тот же старомодный сюртук. А его парадная шляпа под воздействием времени из чёрной стала рыжей.

Кондитерская Граца в те годы представляла собой, по моему разумению, настоящий рай.

Традиционные торты Захер, пропитанные абрикосовым конфитюром и покрытые шоколадом – большие и маленькие, стояли на ажурных бумажных салфетках на прилавке.

Витрину украшали пирожные с засахаренными фиалками, разложенные в живописном беспорядке вокруг яслей с младенцем Иисусом. Над яслями сияла большая шоколадная звезда в серебристой обёртке из фольги. В центре витрины маленькие солдатики из марципана брали штурмом крепость из белой, жёлтой и шоколадной халвы, украшенную миндалём и арахисом.

Обёрнутые в красную и синюю фольгу конфеты Моцарткугель на палочках торчали из широкой вазы на полке, а из ореховых, лимонных и шоколадных вафель были построены фигурные башни.

Тильда и Грета были своими людьми в кондитерской. Весёлые, раскрасневшиеся от мороза, они вбегали в тесное, пропахшее ванилью, имбирём и корицей помещение и тут же занимали свой любимый маленький столик у окна. Столик был на двоих, поэтому для меня, когда я была с ними, приказчик приносил дополнительный стул. Именно этот стул, которого вообще-то не полагалось за этим маленьким столиком, ещё раз доказывал мне моё подчинённое, временное положение. Вот через несколько дней я уеду, а они также будут гулять, есть апфельштрудель с мороженным в любимой кондитерской, и не вспомнят обо мне.

До сих пор помню вкус соуса с ягодами и орехами, который подавался к штруделю.

Сёстры пили кофе «меланж» из больших пузатых кружек, покрытых голубой глазурью или «кайзермеланж» с желтком, а мне, как маленькой покупали «мильшкафе». Никакие мои уверения в том, что дома мне уже разрешают пить настоящий чёрный кофе, на моих кузин не действовали. Вот и приходилось тянуть из маленькой фигурной чашечки сладкую жидкость бежевого цвета, почти полностью состоящую из молока.

Перед моим отъездом тётя Амалия пришла в кондитерскую вместе с нами и выбрала в подарок моей матери несколько разноцветных шкатулок с конфетами пралине. В каждой шкатулке конфетки были все разные. На предложение тёти, купить такую же большую шкатулку для моих школьных подруг, я ответила отказом. Тётя посмотрела на меня внимательно и пытливо, но ничего не сказала.

Этот визит к дяде и тёте со слёз начался, слезами и закончился. Я высунулась из окна поезда и махала рукой уплывающим лицам родных, не в силах удержаться от плача. Рядом со мной на скамье стояло не меньше коробок и свёртков, чем по пути сюда. Тётя Амалия приготовила моим родителям уйму подарков. Но я уже не боялась, что кто-то что-то украдёт.

За каникулы я посвежела и поправилась. Но стоило мне вернуться в класс, как тоска и отчаяние вернулись ко мне с новой силой. В первые дни мне было особенно тяжело, так как Мила Гранчар по непонятной причине гимназию не посещала. Все тычки и насмешки доставались мне одной. Девочки весело делились на переменах принесёнными из дома праздничными лакомствами, и только мне одной никто ничего не предлагал. Да я бы не взяла ничего, опасаясь обычных издевательств.

На третий день занятий классная дама поручила мне сходить домой к Миле и выяснить, почему она не ходит на занятия. Конечно, кому ещё это могли поручить, как не мне.

После уроков я пошла в маленький коричневый особняк возле станции, где поселилась семья Гранчар. Раньше мне не приходилось бывать дома у Милы, и я чувствовала какую-то непонятную робость. «Ну что тут такого? – уговаривала я сама себя, – просто скажу прислуге, что я прислана классной дамой, узнать о здоровье Милы, а если она больна, попрошу передать ей пожелание скорейшего выздоровления. И тут же уйду. Ничего страшного»

С самого начала всё пошло не так, как я себе представляла. Сперва меня встретил громкий лай лохматой дворняги, а после громкого окрика на чистом хорватском «Сильва, тихо!», в дверях показалась сама Мила.

– А, это ты, – смущённо пробормотала она, стоя на пороге. Мила, как будто, сомневалась, пускать меня в дом или выйти самой для разговора со мной. Я уже собиралась с облегчением сказать что-то вроде: «Ты здорова, это хорошо, приходи на занятия», и повернуть обратно, но тут Мила взяла меня за руку.

– Пойдём, только быстрее.

Она затащила меня в тёмную прихожую, где я несколько раз налетела на какие-то предметы, валяющиеся под ногами.

Планировка дома была странной. Из прихожей мы попали в огромную захламлённую кухню, которую прошли почти бегом, и оказались в тёмной пыльной гостиной. Окна были зашторены.

– Сейчас, – бормотала Мила, раздвигая шторы, – если ты уж пришла, я прямо сейчас тебе покажу.

Из дальних комнат вдруг послышалось жуткое мычание, похожее на рёв дикого зверя.

– Что это? – с испугом спросила я.

Мила не обратила на звук ни малейшего внимания.

– Это отец, он болеет, у него бред, – ответила она, продолжая раздвигать тяжёлые драпировки.

– Может быть, надо позвать доктора? – спросила я, с опаской поглядывая в ту сторону, откуда доносились звуки.

– Доктор не поможет, – ответила Мила, – у него это часто. Потом само пройдёт.

– Ты поэтому не ходишь на уроки?

– Ну да, должен же за ним кто-то присматривать, – шмыгнула носом Мила. – Он лекарства когда забывает пить, буйствует так, что все на ушах стоят.

– У вас что, нет прислуги?

– Нет. Платить им нечем. Я тут сама прибираюсь, иногда и папа… Когда в здравом уме…

В гостиной стало светлее, но не намного. Тусклый свет осеннего дня с трудом пробивался сквозь немытые стёкла.

– Вот, смотри! – торжествующе произнесла Мила, подводя меня к стене, на которой в простых тёмных рамках висело несколько фотографий.

Здесь были две фотографии молодых мужчины и женщины, видимо родителей Милы в молодости, фотография, о которой Мила мне говорила, на ней она была запечатлена с отцом, вид какого-то водопада и чуть в стороне фото мужчины с лихо закрученными усами в старинном мундире.

– Вот смотри, – повторила Мила, указывая на эту фотографию.

– И что? – недоумевающе произнесла я.

– Это мой двоюродный дядя. А если он есть и в вашем альбоме, значит, мы с тобой родственники. Пятиюродные сёстры!

– Вот ещё! – фыркнула я, – нет его в нашем альбоме! И пятиюродных сестёр не бывает!

Похоже, яблоко от яблони не далеко падает. Боюсь, эта мысль засела в голове Милы надолго. И как ей такое в голову взбрело? Конечно, у меня в роду были славяне, но я не припомню, чтобы кто-то из них жил в Далмации и, уж тем более, пересекался с семейством Гранчар.

Я тотчас пожалела, что вообще явилась в дом Гранчаров. У Милы, как по заказу, сегодня был странный припадок – она постоянно разговаривала с гиканьем, при этом по-дурацки улыбаясь. Я видела при этом, что её лицо постоянно передёргивается. Вновь во дворе залаяла Сильва, их собака, очевидно, встревоженная шумом в гостиной. Я наблюдала за тем, как носится по гостиной Мила, поверившая в своё столь внезапное открытие. Остановилась она, только когда дверь спальни скрипнула, и оттуда расшатанной походкой вышел её отец. Выглядел Филипп неважно – бледный, опухший, заросший неопрятной трёхдневной щетиной. Руки его дрожали, а сам он непрерывно издавал звуки – нечто среднее между рычанием и воем.

– Оклемался, – без удовольствия пробурчала Мила и метнулась к дивану.

Филипп же, как ни в чём не бывало, размял затёкшие кисти и спросил томным замогильным голосом:

– Imamo li goste? (У нас гости?)

– Ona ne razumije hrvatski (Она не понимает по-хорватски)! – быстро вставила Мила и Филипп, разочарованно вздохнув, сел за стол и сказал уже на ломаном немецком:

– От этих лекарств я сплю на ходу.

– Пусть уж лучше спит, чем буянит, – шепнула мне Мила и с опаской посмотрела на отца.

– Вы, значит, сестрички теперь? – спросил Гранчар и вскоре неожиданно расхохотался. – Похожи, похожи.

Он даже приложился лбом о стол. Смех у него шёл вперемежку со странными завываниями и больше напоминал очередной припадок. Мне стало неуютно. Да, никакая прислуга не выдержала бы жизнь с двумя людьми, которые с головой не дружат. Эти жесты, телодвижения и даже интонации Мила копировала у отца. «Ну да, на кого ещё ей быть похожей?» – с тоской думала я. Кстати, а что же мать? Почему Мила так рьяно присосалась к нашей семье и почему так активно мусолила тему измен?

– Говорят, немки страшные, как моя жизнь. Брешут, собаки, брешут… Вот ваша Инга, если присмотреться… Э-эх! А ведь у Милы могла быть настоящая сестра… Или брат. Да вот же, довели, собаки мёрзлые, Марту мою до гроба!..

– Уходим! – шепнула Мила, наблюдая, как быстро вспыхнул Филипп.

Я и без её указаний поняла, что Гранчара опять накрывает припадок, и лучше его посторониться, пока он не устроил тут погром. Я уходила на ватных ногах. Не дай бог родиться в такой семье!

Из дневника Ингрид Лауэр:

«1902 год

11 января 1902

Я когда перечитываю письма от Вальтера, точно растворяюсь в себе. Он говорил, что не романтик, но я-то знаю, что он просто прибедняется – разве мог бы человек сухой и «правильный» так быстро вскружить мне голову?

Я ведь знаю, как ведут себя люди противоположных черт – достаточно посмотреть на Гельмута – всё время лицо кирпичом. Фрау Вельзер его недолюбливает – слишком уж часто он поднимал всякие неприятные вопросы, связанные с ученицами. Разве такому скандалисту место на должности учителя? В детстве он однажды устроил нам «сюрприз» и ведь за что? За какую-то мелочь! Я всего лишь подсмотрела в пару билетов, а он заменил потом все вопросы и половину наших на переэкзаменовку направил, а меня – так дважды. Он хороший математик, но при этом мелочный и несдержанный. Никогда не думает, что его слова могут и задеть кого-то. Сравнить меня с карточным шулером за то, что я подсмотрела билеты… Впрочем, это уже дела прошлые. Его не изменить.

20 января 1902

Милы давно уже нет в школе. Я очень беспокоюсь за неё. Анна разительно изменилась – молчит целыми днями, ходит, опустив голову. Говорят, она перенесла какое-то страшное потрясение прошлым летом. В её возрасте нелегко оправиться после стресса. Признаюсь честно: она меня сильно беспокоит. Никому не доверяет, всегда и везде одна. Я бы могла её разговорить, да что-то не хочется к девочке в душу лезть. Тем более, у неё есть родители, они о ней заботятся.

11 февраля 1902

Это похоже на сюжет какой-нибудь сатирической комедии! Отца Милы Гранчар вызвали в школу, и он пришёл. Но я точно помню, как Мила мне уклончиво ответила, что отец тяжело болен и нескоро поправится. А тут пришёл какой-то человек со свежим загорелым лицом, вид абсолютно здоровый. И одет опрятно. Интеллигентный и порядочный мужчина, внимательно выслушал все претензии, обещал, что Мила подтянет все предметы. Вроде и похож на того угрюмого хорвата, что сидел в коридоре во время экзаменов, но это точно не он!

12 февраля 1902

Как я и предполагала! Мила призналась мне, что это был Марко, её родной дядя. Отец чувствовал себя плохо, оттого к ней недавно приехал дядя, чтоб присмотреть за ней. И тут-то из Милы, как из рога изобилия, посыпались наболевшие признания. Она рассказала, что в Задаре она какое-то время бродяжничала, попрошайничала, пока её дядя не отыскал. Он и с её отцом похлопотал, и её вытащил из страшной ямы. После её рассказа я едва сдерживала слёзы. Просто в голове не укладывается! И почему же Марко не оставил её у себя? Так бы она была в безопасности, может и училась бы лучше. А отцу на неё, похоже, плевать…»

Глава 14. Дела домашние

Не торопясь, я шла по улицам родного города к своему дому и с нетерпением думала, что сразу же попрошу посмотреть альбом, чтобы убедиться, в абсолютной несхожести двух фотографий. Но, когда я вошла в дом, мне было не до альбома.

Отец, который в это время дня должен был быть на службе, выбежал мне навстречу с дикими глазами, в сбившемся галстуке.

– А, это ты… – на бегу пробормотал он, – не ходи к маме, иди к себе заниматься.

Какие-то женщины переговаривались тихими голосами в спальне матери, затем я услышала протяжный утробный стон, который меня безмерно испугал. Что случилось?

Я попробовала задать этот вопрос прислуге, но она только отмахнулась от меня, торопливо насыпая какие-то высушенные травы в маленькую кастрюльку, кипящую на плите.

Мне никто бы не помешал сейчас пройти в гостиную и вытащить из альбома интересующую меня фотографию усача, но я напрочь забыла о ней, придавленная атмосферой беды и тревоги, царящей в нашем доме.

Из спальни матери время от времени выходила какая-то незнакомая невысокая полная женщина с круглым румяным лицом. Она ласково улыбалась мне и озабоченно семенила на кухню, давать указания прислуге. Я решила, что это сиделка. Чем мама больна? Ведь ещё вчера вечером она казалась совершенно здоровой, только немного слабой и раздражительной.

Обед подали в седьмом часу вечера. В тот вечер он состоял из копчёной селёдки, вчерашнего супа и подгоревшей гороховой каши. На десерт подали мармелад. Никогда у нас за обедом раньше не было более странного сочетания блюд. За обеденным столом собрались я, отец и эта незнакомая толстушка.

– Чем больна мама, что с ней? – спросила я отца.

– Ничего, не думай об этом, мама скоро поправится, – ответил он невнимательно, ковыряясь ложкой в тарелке.

– Конечно, скоро поправится, всё будет хорошо, детка, – почти весело подтвердила толстуха, жадно и быстро хлебая суп.

Поздним вечером из Граца приехала тётя Амалия. Я услышала её голос сквозь неплотно прикрытую дверь, уже лёжа в постели. Она, как всегда тарахтела с огромной скоростью, только сейчас в потоке её речи слышались нотки сочувствия и озабоченности. Уже засыпая, я слышала, что тётка говорит обо мне:

– Но как же, надо хоть что-то рассказать Анне! Девочка же будет переживать, она у вас и так… – тётка перешла на шепот.

– Ах, делайте, что хотите! – в сердцах воскликнул отец.

– Ну, тише-тише, – успокаивала его тётушка, – не надо так кричать, Катрина может услышать, а ей надо спать, восстанавливать силы.

На следующий день Милы в гимназии всё ещё не было. И меня почему-то ни классная дама, ни кто-либо из учителей не спросил о результате моего вчерашнего визита в дом Гранчаров.

Я накануне очень поздно заснула и спала плохо, поэтому весь учебный день проходила сонная. Меня никто не трогал, что само по себе уже было хорошо.

Когда я вернулась домой, меня встретил великолепный запах плюшек с корицей и тёткино щебетание. Я услышала, что мама чувствует себя намного лучше и чуть позже я смогу к ней зайти.

Тётка пришла со мной в мою комнату и аккуратно притворила дверь.

– Нам надо с тобой поболтать, деточка, – фальшиво беспечно сказала она, – я вообще считаю, что с тобой должны были поговорить твои родители и гораздо раньше, но уж как случилось, так случилось. Дело в том, что у тебя должен был родиться братик. Или сестричка. Но произошло несчастье. Бедная крошка не смогла прийти на этот свет.

Тётка захлюпала носом.

– Так ведь ничего же не было видно, – тупо проговорила я.

– Да, срок был ещё не очень большой, – всхлипнула тётя, – и это божья милость. Несчастной Катрине было бы гораздо тяжелее, если бы малыш родился, а потом умер. Ты должна быть очень внимательной сейчас к маме и не должна горевать.

Я? Горевать? Горевать потому, что не родится какой-то сморщенный кричащий младенец, который отберёт всё то, и так небольшое, внимание родителей, которое раньше принадлежало мне? Он ещё не родился, а меня уже сослали из дома на Рождество! Да, мне было хорошо у тёти и дяди, но они не мои родители! А мои родители предпочли провести праздники без меня, думая о своём новом ребёнке. Вот и хорошо, что он не родился!

– Я понимаю, такое трудно осознать, – неправильно истолковала моё молчание тётя, – не надо грустить, твоя мама ещё не старая женщина, у тебя, возможно, ещё будут братики и сестрички. А если и нет, то ты должна всегда помнить, что мои девочки всегда относились к тебе, как к родной, а не двоюродной сестрёнке.

Значит, никакой ссоры родителей не было! Мила Гранчар, как всегда, всё истолковала неправильно. Я так привыкла к мысли о том, что родители серьёзно разругались и скоро разъедутся, что отказаться от неё сразу мне было трудно.

– Мама с папой не поссорились? – спросила я у тётки.

– Нет, что ты! – тётя казалась шокированной моим вопросом, – я в жизни не встречала такой дружной пары! Твои родители, по-моему, вообще никогда не ссорятся, как тебе только в голову пришла такая странная мысль, детка?

– Они так мало разговаривали со мной, да и друг с другом в последнее время, – пробормотала я.

Тётка вздохнула:

– Я понимаю тебя! Уверяю, если бы ты была моей дочерью, всё было бы по-другому. Но в каждой семье свои порядки. Твои родители очень сдержанные, деловые люди, но они очень любят тебя! И ты в этом даже не сомневайся! У вас прекрасная семья!

Когда на следующий день я пришла в гимназию, Милы опять не было. Я, было, подумала, что она опять не придёт, но когда прошло уже минут двадцать от первого урока, Мила объявилась на пороге.

Вид у неё был опять неряшливый, а глаза смотрели в пол.

На вопрос учительницы, почему она несколько дней отсутствовала, а сегодня опоздала, Мила невнятно пробормотала что-то про отца, которому «было плохо», и за которым нужно было присмотреть.

– Знаем, что это за «плохо»!

– Допился! – захохотали одноклассницы.

Мила молча проследовала на своё место.

На перемене я, не без злорадства, рассказала Миле про наши домашние новости.

– И никаких измен со стороны моего отца нет и никогда не было! – триумфально закончила я.

Но известие, казалось, не произвело на Милу никакого впечатления. Ни капельки не смутившись, она спросила:

– Откуда ты знаешь, что не было? Ребёнок – сам по себе, а измены – сами по себе. Откуда ты знаешь, что ребёнок был от твоего отца?

Тут уж я не стерпела. Представить, что отец, которого почти не бывает дома, изменяет матери, я ещё могла. Но представить, что мама изменяет отцу…

– Отойди от меня, – мрачно сказала я Миле, – и не воображай, что мы с тобой какие-то там родственницы. У меня нет с тобой ничего общего!

– Вот ещё! – фыркнула Мила заносчиво, – фотографию-то смотрела?

С фотографией у меня всё никак не получалось. В первые дни было просто не до неё. Голова была занята вновь открывшимися обстоятельствами. А потом… Я просто физически не могла заставить себя подойти к альбому, найти нужную страницу и внимательнее рассмотреть фотографию. Каждый день, собираясь в гимназию, я думала, что, после уроков, обязательно возьму альбом, чтобы убедиться, что на фотографиях в нашем доме и в доме Гранчаров запечатлены совершенно разные люди. Но после уроков я не могла заставить себя сделать задуманное, потому что в глубине сознания жила страшная мысль: а вдруг всё-таки Мила права? Более того, я вообще старалась не заходить в гостиную и не смотреть в сторону семейных альбомов, хотя раньше очень любила рассматривать фотографии.

Казалось бы, что проще – попросить мать посмотреть со мной альбом, дойти до заветной фотографии и спросить: «Мама, а кто это?» Но я боялась, и постоянно откладывала неприятное дело на завтра. А Мила всё больше убеждалась, что мы не только одноклассницы, которые волею судьбы и классной дамы оказались за одной партой, но и близкие родственницы. С течением дней это родство в её воображении становилось всё ближе и ближе. Меня передёргивало от её подмигиваний, намёков, странных ужимок, с помощью которых она хотела мне сказать: «Уж мы-то знаем, у нас есть свой секрет».

К счастью, Мила ни слова не говорила о предполагаемом родстве в классе. Намёками и подмигиваниями всё и ограничивалось. Многие девочки заметили перемену в её поведении, но к тому времени всем уже надоело дразнить Милу, поэтому одноклассницы только стучали пальцем по виску, показывая друг другу, что у Милы не всё в порядке с головой.

Дома у нас постепенно всё пришло в прежний порядок. Видимо, тётя Амалия перед отъездом всё-таки поговорила обо мне с матерью, потому что она вскоре спросила:

– А какие у вас отношения в классе между девочками? Вы дружите?

– Да, конечно, дружим, – ответила я.

– А вот мне кажется, что у тебя не слишком много подруг. Почему они никогда не заходят к тебе в гости? Кроме Милы, я вообще никого не видела…

– Нам задают слишком много уроков, – ответила я. Тон матери – строгий и подозрительный, мне не нравился. Он не вызывал на откровенность, наоборот – заставлял полностью закрыться.

– Ты пойми, – продолжала мать, ничего не бывает без причины. Как ты будешь общаться с людьми, такое же отношение будет и к тебе. Это и в Библии…

Я прервала:

– А если всё-таки какую-то девочку обижают без причины? Если причины никакой нет, а плохое отношение есть?

– Надеюсь, эта девочка не ты? – спросила мать немного свысока.

– Нет, конечно, – пробормотала я, отвернувшись и покраснев – не умела я ещё искусно врать.

– Я повторюсь: ничего не бывает без причины. Если девочку обижают, значит, она до этого обидела кого-то, или не смогла правильно себя поставить в классе. Ты, как подруга, должна ей помочь или обратиться к классной даме, которая знает, что делать в таких случаях.

Да… Знала бы моя мама, что наша классная дама только поощряет издевательства…

Полностью физически оправившись от своего несчастья, мать стала ещё строже, и деловитей. Она почти перестала улыбаться, отдыхать, развлекаться. С утра её ждало множество дел и по дому, и по её женским комитетам. Я видела её немногим чаще, чем отца, который тоже очень много работал и часто приходил домой, когда я уже спала. Жизнь моей матери проходила под девизом «Так надо». Она никогда не делала что-то, что хочется, только то, что необходимо.

Я часто думала, что значит выражение «не смогла себя правильно поставить в классе». Я не смогла себя правильно поставить? Где и когда мной допущена та ошибка, после которой я стала «шайбой», «лысой», а моё настоящее имя все как будто забыли? За зиму у меня отрасли чудесные вьющиеся каштановые волосы, но прозвище «лысая» осталось.

И всё у меня выходило, что виновата Мила. Если бы не она… Если бы её вообще не было… Я мечтала перед сном о другом мире, где я прихожу в первый день в гимназию, а никакой Милы нет. Я дружу с другими девочками, мы ходим друг к другу в гости, у меня длинная толстая коса, в которой никогда не было никаких вшей, и меня никто не дразнит «лысой» и «шайбой». И, тем более, «блохастой».

Но даже полностью прекратить общение с Милой я не могла себе позволить. Она единственная проявляла ко мне хоть и своеобразное, но дружелюбие. Мы сидели за одной партой, и иногда я была просто вынуждена с ней разговаривать. Хотя и чувствовала, что от Милы как будто падает большая грязная тень, под которой я постоянно нахожусь.

Настала весна. Я с нетерпением думала о пасхальных каникулах, когда смогу не посещать ненавистную гимназию. Хуже всего было на уроках математики. Жердь регулярно устраивал контрольные работы, во время которых с особым удовольствием вылавливал списывающих. И я, неплохо зная математику, боялась этих контрольных больше всех, так как всякий раз вспоминала тот ужасный день, когда Мила заразила меня вшами. С того дня само слово «математика» стало для меня ненавистным. Хотя, вспоминая учителя математики сейчас, я понимаю, что он был вполне справедлив, только чрезвычайно сух и строг. Всё его поведение, не только с ученицами, но и с коллегами, носило какой-то изощрённо иезуитский характер.

Однажды меня послали во время урока биологии за чучелом чайки. Остановившись у дверей учительской, я слышала, как Жердь мягко и вкрадчиво говорит нашей любимой учительнице немецкого фройляйн Лауэр:

– Вы очень любите своих учениц, Ингрид?

– Да, – горячо отвечала она, – я очень люблю своих девочек! Каждая из них мне интересна и дорога.

– Вы хотите вырастить их достойными жёнами и матерями, честными и порядочными?

– Да, конечно, но я не понимаю…

– Так почему же вы поощряете в них лень, нечестность, безответственность? Разве эти качества должны мы, педагоги, воспитывать в ученицах?!

Голос математика разительно изменился. Теперь он звучал неприятно – строго и грозно. Он разговаривал так, как будто фройляйн Лауэр сама была нерадивой ученицей, списывающей контрольную у соседки по парте.

Как мне ни было страшно, я толкнула дверь и вошла в учительскую, прервав неприятную сцену.

Думаю, что Жердь обрабатывал таким образом и других своих, более молодых и менее опытных коллег.

Впоследствии я не раз вспоминала его, столкнувшись с человеком, который внешне был абсолютно не похож, но в поведении был почти его двойником – инспектор Дитрих. Точно такие же иезуитские приёмы…

Пасха была поздняя. В первый день каникул я сидела на лавочке в парке возле военного мемориала и читала какую-то книжку. Погода была прекрасная, а книжка интересная, поэтому приближающегося ко мне Филиппа Гранчара я заметила поздно. Было неловко вскакивать и бежать от него без оглядки, но и оставаться мне совсем не хотелось. Я вся сжалась от страха. Филипп, казалось, не замечал моего состояния.

Выглядел он в этот день вполне прилично. Он не был пьян, на нём был новый коричневый костюм и клетчатый шейный платок. Но помня его грязным и рычащим, я не ждала от него ничего хорошего. Он по-прежнему был худой и бледный, и в этом очень смахивал на вампира.

Филипп, улыбаясь, сел рядом со мной на лавочку и с усмешкой сказал:

– Ну, здравствуй, дочка! Как там в сказке было? Кай, наконец-то я нашла тебя!.. Вроде так…

– Добрый день, – слабым голосом ответила я, стараясь отодвинуться от него на самый край лавочки.

– Да ты боишься меня, что ли? – вдруг участливо спросил инженер, – не бойся, я не ем на обед маленьких девочек. Просто у меня… Не надо тебе это знать. Я про Милу хотел сказать тебе: ты бы навестила её. Она мечтательница немного. Фантазёрка, как её покойная мать. Но она добрая девочка. Добрая, добрая девочка… – повторил Филипп, думая о чём-то своём.

– Хорошо. Я приду. До свидания, – пискнула я и встала с лавочки, изо всех сил стараясь не бежать.

Значит, отец Милы не верит в её фантазию о нашем родстве… Идти к Миле мне совсем не хотелось.

Я тянула до последнего дня каникул. Но с самых ранних лет меня учили выполнять свои обещания, поэтому в последний день я всё-таки с утра собралась и пошла к уже знакомому коричневому домику у станции.

По разговору с её отцом я решила, что Мила очень скучает и несказанно мне обрадуется. Сейчас она жила у себя дома. Иногда она приходила ко мне после уроков, и мы вместе готовили задания на следующий день. Но чаще я оставалась с ней на пару часов в гимназии. Я понимала, что Мила была бы не против снова поселиться у нас, но так как родители об этом не заговаривали, я тоже молчала. Намёки Милы о нашем родстве выводили меня из себя.

«Конечно, ей скучно, а может быть, и голодно», – думала я по дороге. В руке у меня болтался завёрнутый в белую бумагу и перевязанный бечёвкой пасхальный подарок – большой кусок телячьего окорока.

Но на деле оказалось всё совсем не так.

Мила встретила меня у порога бледная и серьёзная. Казалось, мой визит поставил её в неловкое положение. На ней тоже было новое платье, розовое в клетку, а волосы были вымыты и аккуратно причёсаны.

В прихожей было очень светло и чисто. Заметив мой удивлённый взгляд, Мила сказала:

– Отец нанял служанку. Не знаю только, надолго ли она у нас задержится.

Я протянула ей окорок. Мила его взяла и переложила из одной руки в другую.

Она постояла, как будто не зная, о чём со мной говорить, затем скованно пригласила в гостиную. Здесь тоже уже не было так пыльно, как в первое моё посещение. Шторы были раздвинуты, а стёкла вымыты. В доме стояла полная тишина. Видимо, ни отца, ни новой служанки не было дома.

– Может быть, посмотрим другие наши фотографии? – спросила Мила, – ты ведь видела не все…

– Хорошо, – согласилась я, мысленно ругая себя за то, что вообще пришла в этот странный дом.

Мила встала коленками на кушетку, потянулась к полке и достала большую клетчатую коробку из-под бальных перчаток.

– У нас, конечно, нет таких дорогих альбомов, как у вас, –проговорила Мила светским тоном, – поэтому фотографии лежат вот здесь…

То, что в доме Гранчаров вообще есть такая вещь, показалось мне удивительным. Бальные перчатки и это семейство? Глупость какая!

В коробке были не только фотографии. Точнее, фотографий здесь было совсем мало. Они лежали вперемешку со старыми письмами в конвертах и без конвертов, высушенными веточками весенних цветов, пожелтевшими венчальными женскими перчатками и малюсенькими вязаными детскими башмачками.

Мила выуживала из всего этого хлама фотографии по одной и рассказывала мне, как когда-то я ей, о том, кто на них запечатлён. Честно говоря, мне было это малоинтересно. Но я старательно таращилась на чужие лица, ожидая момента, когда смогу прервать этот тягостный визит и уйти домой.

– Хочешь кофе? – вдруг неожиданно спросила Мила, как будто о чём-то вспомнив.

– Да, – ответила я, надеясь увидеть новую прислугу Гранчаров, которая меня интересовала. Любопытно было посмотреть на женщину, которая согласилась пойти в услужение в такой дом.

Но, к моему удивлению, Мила сама пошла на кухню, и я услышала, как она там чем-то гремит.

Я осталась одна перед коробкой. Сначала я продолжала разглядывать фотографии, потом на самом дне коробки откопала какие-то старые газетные вырезки.

Одна из них представляла собой статью с иллюстрацией. На некачественном фото были изображены одноэтажные домишки с островерхими крышами на фоне старинной крепости.

«Бдительность граждан предотвратила массовое убийство в Задаре» – гласила подпись под фото.

Я развернула газетную вырезку и стала читать:

«18 ноября **** года в Задаре произошла трагедия. В одном из частных домов было предотвращено массовое убийство. Пострадавшие были предварительно жестоко избиты, затем – связаны. Очевидно, преступник хотел с каждым изощрённо расправиться. Подозреваемый в покушении уже задержан. Филипп Гранчар и не пытался бежать и сразу сознался во всём. По его словам, он хотел отомстить людям, которых считал виновными в смерти его жены. В настоящий момент подозреваемый заключён под стражу. Следствию ещё предстоит определить степень его вменяемости.

Ранее, 13 ноября, 28-летняя Марта Гранчар – жена задержанного, покончила с собой. Молодую женщину нашли повешенной в одной из комнат служебной квартиры, в которой жила семья. Дома была только малолетняя дочь Гранчаров – Милица, которая в момент трагического происшествия спала в детской. Служанка Гранчаров в это время ушла на рынок за продуктами, а няня, которая до того дня занималась девочкой, в то утро была хозяйкой уволена.

Первоначальная версия следствия, по которой к повешению причастен муж несчастной жертвы, не подтвердилась. Филипп Гранчар был допрошен, но отпущен за неимением улик.

Соседи характеризуют Марту Гранчар, как образованную, спокойную, но чрезвычайно впечатлительную особу. По их словам, она была образцовой женой и матерью. В последние месяцы в семье Гранчаров случались ссоры и скандалы. Марта достаточно громко обвиняла мужа в супружеской неверности. Филипп факты измены не менее громко отрицал. Однако на людях чета Гранчаров вела себя по-прежнему безупречно.

Филипп Гранчар характеризуется сослуживцами и начальством в высшей степени положительно. Весь коллектив завода шокирован произошедшим – по их словам Филипп был вспыльчив, но никогда не допускал рукоприкладства в отношении кого бы то ни было. Его друзья по цеху рассказали о распускаемых в отношении Гранчара слухов касательно его двоеженства и постоянных командировок в Загреб и другие города. По мнению коллег, именно это и стало причиной частых конфликтов и последующего самоубийства Марты Гранчар.

Адвокат обвиняемого от комментариев отказался, заявил только, что будет настаивать на проведении тщательного медицинского обследования Гранчара. У полиции также нет комментариев. Мы будем следить за развитием событий…» Далее следовали высокопарные размышления автора статьи о падении нравов и отсутствии в современных семьях религиозной морали.

Я развернула газетный лист и увидела, что под статьёй располагаются ещё две таких же некачественных смазанных фотографии, как и вверху страницы. На одной из них была молодая, бледная темноволосая женщина, на другой я с трудом узнала отца Милы. Он был, кроме того, что намного моложе, ещё и намного полнее. Лицо его казалось здоровым и безмятежным, а вовсе не больным и осунувшимся, как сейчас.

Поражённая прочитанным, я не сразу заметила вошедшую с подносом Милу. Она рывком опустила свою ношу на ближайший стол, так, что кофе из одной из чашек выплеснулось на поднос, и подскочила ко мне.

– Что ты тут трогаешь? Кто тебе разрешал здесь рыться! –воскликнула она. Рот её перекосился, а глаза сияли ненавистью. Мне стало страшно. Казалось, что Мила вполне может взять с подноса нож для масла и перерезать мне горло.

Но я уже успела положить газетную вырезку обратно в коробку и прикрыть её каким-то конвертом.

– Красивые цветы, – испуганно пролепетала я, поднося к носу какую-то высохшую веточку.

– Отдай! – Мила выхватила у меня веточку, бросила её в коробку и накрыла коробку крышкой, – мы не будем больше сегодня смотреть фотографии. Пей кофе!

– Очень вкусно, – сказала я вполне искренне, поднеся чашку ко рту.

Кофе, к моему удивлению, оказался совсем не так плох, как можно было ожидать.

– Отец любит кофе, – заявила Мила, – я часто ему варю.

Она успокоилась, о недавней вспышке напоминали только подозрительные взгляды, которые она искоса бросала на меня время от времени и немного нервный тон голоса.

Допив кофе, я поспешила уйти.

«Никогда, никогда, никогда больше туда не пойду!» – повторяла я про себя по дороге домой. Какая мрачная семья! Теперь понятны все странности Милы. Она спала в своей кровати, когда её мать покончила с собой. А спала ли? Может быть, самоубийство было произведено на её глазах?

Теперь я знаю, почему она постоянно твердила у нас дома, что мой отец изменяет матери. А между тем, моего отца можно обвинить, самое большее в том, что он слишком старается жить, руководствуясь своими твёрдыми моральными принципами. Но уж никак не в изменах!

Как я могла поверить ей? Я же знаю, что даже в арифметике и правописании она всегда всё понимает неправильно. Также понятным стало и пьянство Филиппа Гранчара. Обвинённый несправедливо в изменах и смерти жены, он был вынужден всё бросить и переехать в другой город с маленькой дочкой. Но тень от прошлой трагедии падала на него до сих пор. Это бремя оказалось для него слишком тяжёлым. И чем труднее ему было в жизни, тем больше гордым и заносчивым он становился. Такие люди никогда не позволяют себя жалеть. Скорее умрут от гордости.

Я вспомнила его слова: «Фантазёрка, как её покойная мать». Мать Милы так же выдумала измены мужа, как Мила выдумала наше с ней мнимое родство. «Так почему же ты сейчас же не придёшь домой, и не спросишь у родителей, кто изображён на той фотографии?» – спросила я сама себя. И ответа у меня по-прежнему не было.

Вернувшись в гимназию, я погрузилась в тот же мир издевательств и насмешек. Моя наивная надежда на то, что одноклассницам надоест меня дразнить, каждый раз наталкивалась на жестокую реальность. Проблема была в том, что их было много, а я была одна. Мила не в счёт. Мне нужна была настоящая подруга, с которой можно было дружить на равных. В первые годы обучения в гимназии такой подруги у меня не было.

Что касается Милы, у меня появилось навязчивое желание, спросить её, видела ли она самоубийство своей матери. Я понимала, что спрашивать это нельзя ни в коем случае, но иногда, глядя на соседку по парте, с трудом держала язык за зубами. Я представляла, как изменится лицо Милы, как кинется она на меня… Но что она сможет сделать со мной в полном людей классе? Нас наверняка растащат, да я и физически её сильнее…

Мои вечерние мечтания изменились. Теперь я не просто представляла себе свою счастливую жизнь без Милы, а воображала, как Мила кидается на меня в классе с невесть откуда взявшимся там ножом для масла, а я выхватываю у неё нож и перерезаю ей горло. Постепенно в мои мечты стали добавляться мои обидчицы – одноклассницы, классная дама…

За год гимназии я стала другим человеком. Та смелая, наивная, честная и добрая девочка, которая в прошлом году переступила порог класса, умерла. Вместо неё родилась другая. Та, которая каждый вечер мечтала перед сном о таких вещах, которые никак не должны представляться десятилетним девочкам. Раньше я очень не любила ложиться спать. Матери иногда даже приходилось прикрикнуть, чтобы я шла в постель. Теперь я уходила вечером в свою комнату с удовольствием. Не потому, что уставала и хотела спать, а ради этих сладких картинок, в которых я воздаю всем обидчикам по заслугам.

А впереди было ещё почти шесть лет учёбы.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«16 июля 1902

Учебный год закончился! «Мой» класс все успешно сдали экзамены. Даже Мила Гранчар без переэкзаменовок сдала все предметы.

Немного жалко с ними расставаться. Я привязалась к ним. Они стали для меня уже не просто ученицами, а младшими сёстрами. Скоро поеду домой, и пока оставлю дневник здесь. Я боюсь, как бы кто не прочёл его. Поэтому пока писать долго не смогу»

Глава 15. Волчата

На двенадцатом году жизни я вдруг поняла, что в гимназию можно и не ходить. Получилось это почти случайно.

Выйдя из дому, я пошла по обычному маршруту. Стояла чудесная золотая осень. Аллея, которая заканчивалась зданием нашей гимназии, была вся усажена каштанами. Я шла и подбивала носком башмака каштаны. Они сталкивались между собой и падали в мелкую канавку вдоль аллеи. Ещё в первом классе наша любимая Ингрид показала, как из каштанов можно делать самые разные игрушки – ёжиков, бычков, человечков… Но сейчас мне не хотелось заниматься этой ерундой.

Дойдя до конца аллеи, я вдруг не стала переходить на другую сторону, а пошла дальше по улице. Проходя мимо гимназического двора, я услышала тонкий едва слышный звонок на урок. Не громче комариного писка. И вдруг меня охватило ощущение невыразимой свободы. Я почувствовала, что я одна на всём свете, и никто не может мне указывать, куда мне идти и что мне делать, никто не может меня обидеть или унизить. Это было совершенно новое ощущение. Я дошла до окраины нашего небольшого городка. Здесь дорога закончилась, и начался холм, поросший молодыми деревьями. Я взбиралась на холм, пользуясь выпирающими корнями деревьев, как ступеньками. Опавшая листва шуршала под ногами. Добравшись до вершины холма, я оглянулась. Город с высоты казался игрушечным. Я вытянула руку и закрыла город ладонью. Вот так бы взять и уничтожить всё, что внизу, и начать всё заново.

С этого дня началась моя тайна.

Уходя из дому, как будто в гимназию, я шла гулять. Я бродила по золотым осенним лесам, собирала огромные букеты листьев, которые потом приходилось выбрасывать, и чувствовала себя свободной. Я никогда не бродила по городу, так как боялась столкнуться с матерью. Когда и куда она пойдёт, я не знала. С каждым годом она взваливала на себя всё больше и больше обязанностей. Она практически перестала улыбаться.

Различные комитеты, женские собрания и помощь неимущим отнимали всё её время.

Родители даже не подозревали о том, чем я занимаюсь все эти дни.

Недели через три с моей матерью на улице столкнулась наша новая классная дама, старая дева, фройляйн Гауптманн. Она была существом крайне примитивным и доверчивым. Несмотря на устрашающий внешний вид и зычный голос, для учениц она была скорее положительной переменой. Фройляйн Гауптманн остановила мою мать на перекрёстке и начала встревожено гудеть по поводу моего здоровья, высказывая опасения, что я не смогу нагнать пропущенный материал.

К моему счастью, с этого года у нас в классе появилась новая ученица, Анна Зингер. И когда я вернулась вечером домой, я без труда смогла доказать матери, что фройляйн Гауптманн, ещё не зная всех учениц, спутала меня с нею. Родителям и в голову не могло прийти, что я их обманываю. С самого раннего детства они воспитывали меня в духе абсолютной честности и порядочности. На некоторое время мне пришлось вернуться в гимназию. Однако дальше я прогуливала уроки при первой же возможности.

Из дневника Ингрид Лауэр

«21 октября 1903 года

Я устала спорить с Вальтером о том, что моя работа не менее важна, чем его деятельность в рабочих кружках в Цюрихе. В последнюю нашу встречу мы вообще почти не говорили по душам. Он всё чаще раздражается и вспыхивает, реагируя на любое моё высказывание.

Если быть уж совсем честной с самой собой, то видеться нам сейчас тяжело. Но не видеться ещё тяжелее. Я понимаю, что отношения эти болезненны и не вполне нормальны, но ничего не могу поделать с этим. Тем более, у меня нет ни в чём уверенности, я понимаю, что интеллектуальное превосходство Вальтера передо мной огромно. Кто я? Обычная трудящаяся барышня, которых не так уж и мало в наше время. Что я могу ему дать, кроме очень небольших денег на поддержку его дела? Это такие крохи, о которых даже стыдно писать. А он (я верю в это!) один из величайших людей нашего времени, намного опередивших эпоху.

В последнем своём письме Вальтер убеждал меня смелее рассказывать о наших идеалах ученицам. Он считает, что их возраст уже вполне позволяет им усвоить основные принципы справедливости, равенства и братства. С этого года у меня прибавилось работы. Я, кроме моего любимого класса, теперь буду преподавать опять в первом, а также у меня есть несколько часов в выпускном классе.

Про выпускниц я не сказала Вальтеру. Потому что я прекрасно знаю, как он отреагирует – тут же начнёт меня убеждать превратить наши уроки в гимназии в подобие собраний одного из его кружков. Но он понятия не имеет, с какими девочками мне приходится иметь дело!

В выпускном классе ученицы уже полностью испорчены своими родителями или костной консервативной средой, в которой им приходится существовать. Бог мой, что в голове у этих барышень! Бесконечные обсуждения предметов «обожания» – обычное дело. Кажется, что, кроме этого, они интересуются только двумя темами – модными лавками и погодой, в том смысле, что ненастная погода может не позволить в полной мере показать приобретения, сделанные в модных лавках. Я каждый раз иду в этот пропахший духами, хихикающий и жеманящийся выпускной класс, как на плаху. Что я могу им дать? Им ничего не надо, потому что все их мысли уже за пределами гимназии в светских салонах, в гостиных многочисленных тётушек, где они собираются искать выгодные «партии» для замужества.

Что касается «моего» класса, я попробую. Но всё чаще меня посещает мысль, зачем это всё? Зачем этих малышек вообще отдают в гимназию? Что ждёт их в жизни в нашей стране, где до сих пор нет возможности женщине получить высшее образование! Только самые сознательные и решительные по окончании гимназии найдут в себе достаточно сил, чтобы уехать продолжать образование в Швейцарию или в Россию. Остальные превратятся в такие же бездумные, хихикающие существа, которые я имею несчастье наблюдать в выпускном классе.

Надо как следует продумать, как мне построить разговор с девочками, кого выбрать примером служения идеалам добра и справедливости. Это большой вопрос, в котором нельзя ошибиться.

23 октября 1903 года

Я все решила. Помогли мне в этом сами девочки. На последнем уроке у нас сам собой возник очень интересный разговор о том, почему на свете есть войны. Ведь все понимают, что война – это величайшее зло!

Меня опять порадовала моя любимица Симона. Как тонко чувствует эта девочка, как она живо откликается на любое впечатление, как умно судит! И при этом совсем не гордится своим умом.

К сожалению, на уроке опять не было Эстер Келлер. Девочку перевели в нашу гимназию только в этом году, мать у неё какая-то гастролирующая особа – артистка или акробатка, постоянно переезжает с места на место, дочку таскает за собой, и в этом, конечно, нет ничего хорошего. Девочка постоянно болеет. Я даже опасаюсь, не было бы там чахотки! Эстер очень бледненькая, просто зеленоватый оттенок кожи какой-то! А возможно болезнь и заразная. С ней сейчас стала дружить Анна Зигель и тоже стала хуже выглядеть и часто пропускать уроки по болезни.

Мне нравится Анна, мне в ней чувствуется большая внутренняя сила, к тому же девочка совсем не глупая, хотя как-то так получается, что она постоянно в компании девочек, которые учатся очень плохо. Как жаль, что у меня так мало времени. Сейчас я уже меньше трачу его на пустяки, да и к работе я уже привыкла, но с появлением новых классов, я не могу уделять внимание своим девочкам столько, сколько они заслуживают.

Я отвлеклась. Так вот – Феликс Зальтен, мне кажется, это та личность, которая поможет мне перейти от сказок и стихов о нашей прекрасной природе к настоящим серьёзным урокам. Я думаю, что Вальтер будет доволен мной, хотя рассказать ему всё я решила только после того, как уже будут видны некоторые результаты.

Феликс Зальтен – тот из наших современников, который понимает недопустимость сложившегося порядка, но в то же время, его нельзя назвать слишком радикальным, и изучение некоторых его произведений на уроках не должно вызвать недовольства начальства и родителей учениц.

Я написала в Цюрих Матильде, она полностью поддерживает мой план и даже выслала мне портрет господина Зальтена. Сегодня я его получила. Портрет очень удачен, видимо, он сделан по одному из последних фотоснимков, лицо на нём серьёзное и думающее.

26 октября 1903 года

Я составила подробный план наших «настоящих» занятий, конечно же, на утверждение начальнице гимназии я его не понесу. У меня лёгкий приступ тревоги и нетерпения, все сегодняшние уроки я провела на необыкновенном подъёме, предвкушая то, что будет завтра.

Портрет господина Зальтена в моём портфеле придаёт мне силы, хоть подобное утверждение наверняка рассмешило бы моего дорогого Вальтера. Я сознаю, что во мне ещё очень много ребяческого, но что уж тут поделаешь, ведь я и правда, ещё молода – моложе всех наших преподавателей, а некоторые посетители гимназии иногда принимают меня за ученицу старших классов.

Ложусь спать, надеюсь, что завтра будет чудесная погода, и на уроке у меня всё получится.

* * *

– М-м-можно выйти? – сдавленно спросила Эстер Келлер у учителя истории.

Тот искоса посмотрел на бледную и худую ученицу с небрежно собранными в хвост светлыми волосами. Вид у Эстер был исключительно болезненный – лицо всегда такое, словно с похорон пришла. Её часто тошнило. Я видела, как её прямо по дороге в школу вырвало. Время от времени она просилась выйти под предлогом того, что сейчас от духоты упадёт в обморок. «Она симулянтка», – думала я.

Глаза её, иногда тусклые и невыразительные, в некоторые моменты горели огнём. Настроение менялось без всяких причин. Очень часто её вдруг охватывала необъяснимая злоба, когда она могла наброситься на присутствующих с кулаками и начать царапаться и кусаться.

Сейчас у Эстер с посещаемостью было похуже, чем у меня.

В четвёртом классе мне разрешили, наконец, пересесть от Милы Гранчар к Эстер Келлер. Не знаю, насколько это событие повлияло на отношение одноклассниц. Если Гранчар была просто забитой туповатой девочкой, выросшей без матери и не умеющей следить за собой, то Эстер была несравнимо больше испорчена. Уроки прогуливала она не так просто, как это делала я, а обязательно заручившись поддержкой матери – артистки провинциального театра, жалуясь на постоянные недомогания. Так как здоровье у неё действительно было слабое, мать ей верила, вызывала доктора, полуслепого седого старичка, который лечил по старинке, горячими припарками, травяными настоями и соляными прогреваниями. После нескольких дней в постели Эстер разрешалось не ходить в гимназию, а проводить время на воздухе, чтобы «окрепнуть». В эти дни мы ходили с ней по лесам вместе.

– А помнишь, наша Инга носилась со всеми? С этой чокнутой особенно…

– Угу, и что?

– А сейчас ей не до нас – у неё своя жизнь теперь. Мотается перед зеркалом в перерывах, да улыбается сама себе. Тоже мне, заботливая нашлась…

Эстер точно запихивала голос внутрь себя, всё время говорила односложно и смотрела на меня с выражением «Чего, мол, пристала?» Впрочем, она всегда и со всеми общалась в такой манере.

Слухи о скорой перемене в жизни Ингрид ходили уже давно. Однажды я сама видела, как в гимназическом коридоре она достала из кармана какую-то записочку, очень долго её читала (хотя что там было читать – записка была совсем маленькая), при этом блаженно улыбаясь и краснея. Девочки заключали пари на предмет обожания нашей любимой фройляйн. Но кто этот человек, мы до сих пор не знали. В старом кожаном портфеле Инга носила, как мы думали, его портрет.

– Слушай, я вот что придумала, – вдруг сказала Эстер, – давай мы отберём портфель и посмотрим, кого это она там так старательно прячет?

– Как это – отберём? – спросила я.

– Есть способы, – ответила Эстер загадочно, – только ты ведь поможешь мне, да?

– Не знаю, – ответила я, – я не уверена.

Эстер презрительно фыркнула: «Да не бойся, не заметит никто».

– Хорошо, помогу, если не заметят.

На душе у меня было неспокойно. Инга была единственным человеком в гимназии, который относился ко мне по-человечески. Но мне и самой было очень интересно – кто же завладел сердцем нашей фройляйн. Она больше не показывала нам, как делать человечков из каштанов, и не рассказывала сказки братьев Гримм, а только рассеянно проверяла уроки, с улыбкой глядя в окно поверх наших голов.

На следующий день мы с Эстер встретились на каштановой аллее рядом с гимназией.

– Тебе ничего не придётся делать, – уверяла она меня, – Всё самое сложное я возьму на себя. Представление будет правдоподобным, не сомневайся. Инга всегда приходит в учительскую раньше всех. Ты войдёшь следом за ней с вопросами о последнем домашнем задании. А я устрою небольшой шум в коридоре. Она, конечно, выскочит. А ты спокойно возьмёшь портфель и вытащишь то, что нас интересует. Наверняка оно там есть.

Не бойся, пока я буду у двери, в учительскую точно никто не зайдёт.

План мне не слишком нравился; несмотря на уверения Эстер, что мне «ничего не придётся делать», получалось, что основная роль доставалась именно мне, и если наша проказа будет обнаружена, воровкой буду объявлена я, а Эстер останется, как всегда, ни при чём. Но, боясь обвинения в трусости, я промолчала. Эстер была какой-никакой, а всё же подругой. Мне вовсе не хотелось возвращаться к Миле Гранчар.

В утреннем коридоре гимназии было пусто. На полу от окон лежали жёлто-розовые квадраты. Я слышала, как поворачивается ключ в замке учительской, и, заглянув за угол, увидела открывающую дверь фройляйнЛауэр.

– Ну, давай, вперёд, – сказала Эстер. – Скоро услышишь мой сигнал.

Робко постучав, я заглянула в учительскую. Инга снимала шляпку перед зеркалом.

– Что тебе? – спросила она, поправляя растрепавшиеся при ходьбе волосы.

Я начала что-то лепетать про свою домашнюю работу, каждой клеточкой своего тела ожидая некого, неизвестного мне, сигнала Келлер.

Я ожидала звука падения, кашля, чихания, но не этого. Внезапно утреннюю тишину разрезал дикий визг. У Инги из рук выпала моя тетрадь, и фройляйн опрометью бросилась в коридор.

Я стояла, как вкопанная. Все мои мышцы как будто оцепенели. Невероятным усилием воли я заставила себя потянуться к портфелю, медленно-медленно открыла замочек, который, к счастью, не был заперт, и заглянула внутрь. За дверью послышались стоны.

Среди ученических тетрадей, рядом с завернутым в вощёную бумагу пакетом с завтраком, лежала фотография в простой деревянной рамке. Я вытащила её и увидела представительного мужчину с проницательным взглядом. Быстро сунув фотографию под передник, я защёлкнула замочек портфеля и выбежала в коридор.

В коридоре Инга придерживала голову Эстер, у которой на полном серьёзе изо лба текла кровь. По коридору к нам уже спешили какие-то люди. Эстер закатывала глаза, и вид у неё был умирающий. Я испугалась. Видимо, что-то пошло не так. Однако, когда её уже выносили, Эстер вдруг бросила на меня хитрый взгляд, по которому я поняла, что всё так и было задумано.

От классной дамы мы узнали, что Эстер в санитарной карете была отправлена домой ещё до начала уроков. Что делать с фотографией, я не знала, и спрятала её среди своих книг.

После занятий я поспешила домой к Эстер. Я шла к ней первый раз.

Эстер с матерью жили в съёмной квартире прямо рядом с театром. В театре мне приходилось бывать на благотворительных вечерах, которыми часто занималась моя мать, поэтому дорога была мне хорошо известна.

Никогда раньше я не была в более странном доме. Дверь мне открыла пожилая горничная в накрахмаленном переднике. В руке у неё был недовязанный шерстяной носок.

По национальности она, видно, была француженкой, потому что я ни слова не поняла из того, что она мне говорила. Горничная провела меня по странному помещению, завешенному парчовыми драпировками и уставленному бронзовыми подсвечниками, в роскошную спальню, где среди ковров, огромного количества срезанных цветов и ламп, источающих благовония, на большой кровати под балдахином лежала Эстер с перевязанной головой.

– Как ты себя чувствуешь? – осторожно спросила я.

– А, ерунда, – ответила она, махнув рукой.

– Но ведь у тебя была настоящая кровь, я сама видела? – вытаращила глаза я.

– Конечно, настоящая, – возмутилась Эстер, – всё должно было быть правдоподобно. Я часто так делаю, когда не хочу идти в школу. Надо очень быстро крутиться на одном месте в одну сторону, а потом позволить себе упасть на пол и удариться головой. Готово! Это почти не больно.

И слова Эстер, и окружающая обстановка были для меня удивительны. До этого я ничего не знала о жизни богемы. А мать Эстер как раз к богеме принадлежала.

– Где твоя мама? – спросила я подругу.

– Катается, – сказала она равнодушно, – или с Шульцем, или с Миллером.

Я удивилась ещё больше – Шульц и Миллер были уважаемые люди, женатые, обременённые большими семействами, промышленники. Было очень странным, что они, среди дня, почему-то поехали кататься вместе с матерью Эстер, артисткой, выступающей в нашем театре в ролях второго плана.

Эстер заметно забавляло моё удивление.

– Хочешь, что-то покажу? – весело спросила она.

Резво соскочив с кровати, она открыла какой-то ящичек и достала маленькую золотую шкатулку размером не больше монеты в две кроны.

Эстер открыла миниатюрную крышечку, украшенную монограммой из разноцветных камешков, и я увидела, что шкатулочка доверху наполнена белым порошком.

– Что это? – тупо спросила я.

– Билет в царство грёз, – будто чужими словами ответила Эстер, и видя, что я ничего не понимаю, добавила, – Кокаин, разве ты о нём раньше никогда ничего не слышала?

– Нет, не слышала… – сказала я, – а что с ним делать?

Эстер взяла маленькую щепотку порошка, насыпала тоненькой полоской на театральную программку, лежащую на столике, и, закрыв одну ноздрю себе пальцем, второй ноздрёй втянула порошок в нос.

Это действие показалось мне настолько странным и противоестественным, что я легонько вскрикнула. Мелькнула мысль, не сошла ли Эстер с ума.

Но она посмотрела на меня и расхохоталась.

– Глупая маленькая девочкаааа… – сказала она.

Тон голоса у неё внезапно переменился, он стал гораздо более мягким и женственным. Улыбка была лукавая, а глаза сияли.

– У меня очень много идей, – сказала она, – мы вместе могли бы их осуществить, если ты будешь меня слушаться, я тебя с ними познакомлю.

В это время раздались шаркающие шаги за дверью.

Эстер молнией метнулась обратно в постель и закрылась по шею одеялом.

На золотую коробочку она сверху бросила журнал.

Торчащие из-под одеяла щёки пылали. В глазах горели огоньки.

Вошла пожилая горничная со стаканом молока на подносе. Она что-то бормотала на своём непонятном наречии. Положив руку на голову Эстер, она видимо, хотела проверить, нет ли у девочки жара, но Эстер так сильно вздрогнула, что служанка пролила молоко на поднос.

– Пошла вон, неумеха, криворукая! – закричала Эстер и швырнула в горничную подушкой. Та поспешила удалиться, продолжая бормотать.

Эстер приподняла журнал с золотой коробочки и спросила меня:

– Хочешь попробовать?

– Нет, нет, не надо! – испуганно ответила я.

– Да не бойся, у нас ещё есть, – сказала Эстер, – господин Шульц регулярно приносит кокаин моей матери. Она никогда не следит за своими вещами и постоянно забывает. У неё в разных местах припрятано, уж я-то знаю.

– Но зачем? – спросила я.

– А вот попробуй, тогда узнаешь, зачем.

Трясущейся рукой я взяла щепотку белого порошка и попыталась сделать всё так, как делала Эстер.

– Да не просыпай, – наставляла она меня, – видишь, просыпала? Дорогая вещь!

Я попыталась втянуть носом порошок, но вместо этого неожиданно чихнула. Порошок разлетелся по столику.

– Что ты делаешь?! – закричала Эстер, – ты глупая! Иди отсюда, дура! Уходи!

Вторая подушка полетела в меня.

Я рванулась к двери и вдруг услышала:

– Нет, стой! Ты мне нужна.

Я попятилась.

Эстер снова вскочила с кровати, подбежала ко мне босиком и схватила за руку.

– Подожди, не уходи. Я вспомнила. Где портрет любовника Инги?

Я развязала бечёвку, которой были связаны мои учебники, и достала из середины фотографию в рамке.

Эстер швырнула портрет поверх одеяла.

– Шпик какой-то, – сказала она, – как ты думаешь, он не сотрудник спецслужб?

– Не знаю, – ответила я, боясь подходить к ней поближе.

Эстер потеряла ко мне интерес, и, махнув рукой, сказала, не глядя:

– Ну, ты можешь идти. Этот красавчик со мной будет в безопасности.

Она снова залезла под одеяло и подтянула фотографию к себе.

Наутро я пришла в гимназию немного позже обычного, так как ночью очень долго не могла заснуть и утром проспала.

Учителя в классе ещё не было, но все одноклассницы были на своих местах, и я тут же увидела, что по рядам передают украденную мною вчера у Ингрид фотографию.

– Посмотрите, посмотрите, какие усищи!

– Да, можно чистить сапоги вместо щётки!

– Как она целуется с ним? Наверное, он её колет своими усищами!

– Какой нос у него, видно он любит совать нос, куда попало!

Я села за свою парту и спросила у Эстер:

– Зачем ты им отдала?

– А что, – в ответ спросила она, – почему бы и нет.

– Мы так не договаривались!

Мне было жалко Ингу, и я уже жалела, что повелась на провокацию Эстер.

В класс вошёл математик Жердь.

Ученицы дружно хлопнули крышками парт, вставая. Фотография незнакомого мужчины осталась у кого-то на задней парте. На всех переменах потом одноклассницы передавали её друг другу, и каждая добавляла какой-нибудь комментарий. Не знаю, кто и когда пририсовал мужчине на фотографии извилистые рога.

Немецкий был последним уроком.

Инга вошла в класс с выражением маленькой удивлённой девочки.

После приветствия она посадила класс, достала большую чёрную книгу и стала читать нам об уродливой сущности войны, о свободе выбора, о патриотизме…

Мы смотрели во все глаза. Это не был диктант, никогда ещё наша фройляйн не читала нам таких серьёзных вещей.

При этом мне постоянно казалось, что она смотрит в мою сторону.

После окончания чтения она сказала:

– Дети, я прочла вам отрывок из произведения Феликса Зальтена. Это очень талантливый и очень смелый человек. Он писатель, поэт и драматург.

Когда урок закончился, и все стали собираться домой, Инга сказала мне:

– Анна, останься.

Я, потупившись, подошла к учительскому столу.

– А теперь ответь мне, зачем ты вытащила из моего портфеля фотографию господина Зальтена.

– Кого? – невольно переспросила я.

– Господина Феликса Зальтена, писателя, поэта и драматурга, отрывок из произведения которого я читала вам на этом уроке.

– Я не делала этого, – сказала я, глядя в пол, хотя прекрасно понимала, что Инга уже давно сложила два и два, и поняла, что наедине с её портфелем оставалась только я.

В это время у Эльзы Шнайдер, спешившей побыстрее покинуть класс, бечёвка, связывающая учебники, развязалась, и вместе с книгами, прямо под ноги фройляйн Лауэр на пол выпала злополучная фотография с украшавшими её рогами.

– Какая ты всё-таки испорченная. Я считала тебя честной девочкой, – грустно сказала Инга, глядя на меня, и вышла из класса.

Я потеряла симпатию единственного человека в гимназии, который меня поддерживал.«Мерзость», – последнее, что я услышала от Инги.

Эстер, тем временем, наблюдала за нашей учительницей в коридоре на некотором расстоянии с чуть заметным злорадством.

– Видала, как её перекосило? Ох и устроит она мелким весёлую жизнь, а!

– Заткнись! – буркнула я, испытывая чувство вины перед Ингой.

Перед глазами опять возникла Мила Гранчар. Даже мне было противно от того, как перемывали кости её отцу, а Ингу наверняка наша с Эстер выходка чуть до слёз не довела. Я уже представляла, как Бекермайер торжественно заключит: «Вот, Инга, к чему привело твоё к ним отношение».

– Ну чего ты обиделась? Инга, конечно, мелочна, но выносить все эти интимные подробности на всеобщее обозрение… Да ну, постесняется. Но теперь-то видишь, что вся её к нам «любовь» до первой проказы? Это будет Цербер похуже Жерди.

Злые розыгрыши Эстер любила не меньше Хильды Майер, однако вредить предпочитала исподтишка и чужими руками. Остаток дня прошёл, как в тумане. И снова Эстер пригласила меня к себе.

– Ой, слушай, – спросила она, пройдя в комнату. – А кто это был-то? Она сказала тебе?

– Феликс Зальтен, писатель.

– У-у-у… – покачала головой Келлер. – Инга не мелочится. А хотя вкус у неё так себе. Она бы ещё в контуженного влюбилась, вот была бы умора.

– Это тот человек, чьё произведение она нам сегодня читала на уроке, – тяжело вздохнула я, -поэтому его фотография была у неё в портфеле. Она просто хотела нам её показать. Я думаю, что он никакой не её любовник.

– Да ладно, – грубо воскликнула Эстер, – любовник, ясно же! Зачем бы она его с собой таскала. Вот, награда тебе!

Хихикнув, Эстер достала из ящика уже знакомую мне золотую шкатулочку.

В этот раз я вдохнула кокаин более удачно, но, кажется, переусердствовала.

– Э-э-э! Ты только не отдай тут Богу душу! – закричала Эстер.

Эти звуки доносились как будто из дальнего угла комнаты. Я не чувствовала ног, голова у меня кружилась, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди. «Только бы не грохнуться в обморок…»

Но вдруг я почувствовала необыкновенную лёгкость мыслей. Я вдруг в один миг получила ответы на все вопросы, которые занимали меня в последнее время. Казалось, что все тайны бытия открыты передо мной. Казалось, что я теперь смогу решить любую проблему. Одноклассницы не дают мне жить? Какая ерунда! Я теперь одним только словом смогу не только успокоить их, но и повести за собой! Они будут ловить каждое моё движение! Я стану лидером, объектом для подражаний, поводом для гордости родителей!

Я обидела Ингу? Какая чепуха! Это просто чепуха, я потом подумаю, что с этим делать. Она же не может не понимать, что такая умная, как я, такая по-настоящему глубокая личность… Да кто она такая! Почему я должна думать о ней?! Все эти, так называемые преподаватели, мелкие людишки, разве они ценят меня? Разве получаю я от них того, что заслуживаю, того уважения, как чрезвычайно умная и глубокая личность, которая может дать ответ на любой вопрос, но не просто какой-то там ответ, который они считают правильным, а такой ответ, который на самом деле правильный, глубинный ответ… Какая интересная, оказывается, штука этот кокаин! Это он помог мне понять свой ум, свою ценность, свою способность проникать в самую глубину предметов и явлений, только почему его действие так быстро заканчивается?.. Теперь я понимаю фразу Эстер: «У меня так много идей!» Теперь и у меня так много идей! Наверняка, побольше, чем у Эстер, только вот нет сил их высказать или записать…

Внезапно мне захотелось спать, я склонила голову на кровать Эстер, но если и спала, то только пару минут.

– Эй, вставай, всё, хватит! – закричала Эстер.

– Так бывает каждый раз, когда ты это вдыхаешь? – поражённо спросила я.

Прошло не более получаса, но для меня как будто промелькнула целая жизнь, полная необыкновенных открытий. К сожалению, я теперь не могла их сформулировать, но отчётливо помнила, что они были. Поэтому теперь чувствовала лёгкую грусть и желание повторить.

– В первый раз у всех сильнее, чем потом, – ответила Эстер, – но и потом тоже неплохо. Ты меня слушайся, и я тебя иногда буду радовать. А теперь спрячем, мать должна прийти скоро с репетиции. Она без кокаина вообще жить не может. Говорит, что он ей помогает хорошо играть. Между нами, играет она так себе. Хоть с кокаином, хоть без него. Но это не важно, главное – правильно выбрать покровителей.

Эстер усмехнулась и подмигнула мне. В тот момент она мне казалась не только совершенно взрослой и чрезвычайно опытной. Она казалась мне всемогущей. Я забыла все прошлые мысли о ней, всё своё слегка презрительное осуждение.

– Можно я к тебе завтра приду? – спросила я.

– Не так часто, – усмехнулась Эстер, – ты придёшь тогда, когда я тебя сама позову.

И она вытолкала меня за двери.

На следующий день травля со стороны одноклассниц усилилась. Не знаю, откуда, в класс проникла новость, что на фотографии никакой не любовник Инги, а просто какой-то известный писатель и журналист из Будапешта. И что выкрала из портфеля фотографию я. И что именно я объявила известного писателя любовником Ингрид.

Конечно же, рассказала об этом Эстер, до моего прихода в класс. Она от сложившейся ситуации получала необыкновенное удовольствие. Выросшая в театральных кругах, она, как опытный режиссёр, заранее расписала все роли, поставила сцену, подала нужные реплики и теперь с удовольствием наблюдала дело рук своих, как из зрительного зала.

Несмотря на вчерашние развлечения с портретом, мои одноклассницы Ингу по-настоящему любили. Забыть собственную жестокость и бессердечность к ней, им помогала новая жестокость ко мне – якобы виновнице всего случившегося.

Едва я вошла в класс, там сразу же воцарилась гнетущая тишина. Отовсюду на меня уставились враждебные взгляды. Потом в спину что-то ударило. Я обернулась и увидела потрёпанный учебник истории, лежащий у моих ног. Пока я смотрела на него в недоумении, в меня полетели со всех сторон книжки, кусочки мела, огромный деревянный треугольник, с помощью которого Жердь чертил фигуры на доске. Мне разбили губу. Пытаясь вытереть руками тонкую струйку крови, я только размазала её по всему подбородку. В кармане передника лежал платок, но я о нём забыла.

– Ууу, вампирша, – кричали отовсюду, – вот тебе за нашу Ингу!

И предметы продолжали лететь мне в голову.

Бросив свои книги в классе, я выбежала в коридор и побежала по нему на улицу, прочь от гимназии. Мне казалось, что разъярённая толпа бежит следом, продолжая выкрикивать оскорбления. Сердце выпрыгивало из груди, я плохо соображала. Реветь я перестала давно – много чести.

Так продолжалось несколько дней. Стоило мне показаться в классе, на меня бросались, как хищники на жертву.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«28 октября 1903 года

Всё ужасно. Я пишу и плачу. Как я могла не видеть, что происходит вокруг меня?! Какая я глупая и наивная! Эти девочки… Я вообще не понимала их! Да и кого тут понимать! Это просто испорченные, злые поганки! Как может быть в человеке столько зла в таком возрасте?! А главное – кто. Анна Зигель! Та ученица, которую я всегда защищала от нападок других учителей, та в которой видела огромный потенциал способностей и духовной силы… И ведь действовала она не одна! Я всё больше склоняюсь в мысли, что это был коллективный заговор.

Я ни одного раза не повысила голос на этих детей. Я делилась с ними всем самым дорогим, что есть в моей копилке знаний и чувств. И вот какую я заслужила благодарность! Целый день ходил по классу несчастный портрет. Тот портрет, который Матильда так заботливо выбрала для меня в книжной лавке в Цюрихе и переправила мне с оказией, заплатив из своих, не таких уж и больших, средств, как подарок.

И я хотела провести этот урок, как подарок своим ученицам, с верой в их прекрасное будущее, в котором не будет ни угнетения человека человеком, ни бедности, ни несправедливости. И вот теперь я думаю, а достойны ли эти дети такого будущего? Ведь во всём классе не нашлось ни одного человека, который прекратил бы это безобразие. Даже Симона, которой я так восхищалась, ничего мне не сказала, не пресекла это издевательство.

Я с омерзением представляю, как хихикали они, когда совместно разрисовывали портрет. Мне кажется, что всё то, что произошло вчера – это просто дурной сон. Вот проснусь я завтра, и всёбудет по-прежнему. Я счастливая и окрылённая отправляюсь на свой особый урок, в портфеле у меня портрет господина Зальтена, а девочки – это просто девочки, мои любимые ученицы, добрые, пытливые и доверчивые создания, которых я безумно люблю всех без исключения.

Как же трудно разочаровываться… Нет, не в людях. В своих собственных убеждениях, по сути, в себе самой.

Всё было, как во сне. С утра в учительскую зашла Анна Зигель, что меня, конечно, удивило. Потом в коридоре стало плохо Эстер Келлер, я выбежала на её крик, затем вернулась… Перед уроком я очень удивилась, что портрета в моём портфеле нет. А я ведь твёрдо знала, что не вынимала его. В первый момент я готова была подумать что угодно, вплоть до вмешательства божественного провидения, только не то, что было на самом деле – Анна вытащила портрет, когда осталась на несколько минут в учительской одна. Попросту украла. Это страшное слово, это преступление, и, оказывается, мои девочки, те, кого я воспитываю, способны на преступление.

Я вела свой «особый» урок и смотрела на Анну. Но девочка сидела на своём обычном месте с выражением такой искренней невинности, что я начала сомневаться. Но кто тогда взял портрет? Больше некому, только Анна оставалась наедине с моим портфелем.

Урок шёл совсем не так, как я его задумывала. Боюсь, что в некоторые моменты я плохо соображала, что говорю. Все мои мысли были заняты этой загадкой. Почему? Почему они это сделали? Зачем? Ещё удивляло меня состояние здоровья Келлер. Ей действительно стало плохо, она действительно упала в обморок. Я своими глазами видела кровь, которая текла у неё из раны на голове.

Тогда получается, что Анна залезла в мой портфель только по своей инициативе, под влиянием момента, и никакого предварительного заговора учениц не было?

Но даже, если так, то потом Анну поддержали все. Так как ни одна не предупредила меня, что она сделала. А к порче портрета явно приложил руку не один человек.

Это так ужасно, что я даже не хочу до конца разбираться в этой истории.

после всего случившегося ко мне подошёл господин Бекермайер.

– У тебя такое убитое лицо… А ведь тебе ещё уроки вести. Ощущение, как будто тебя публично оплевали. Ничего, скоро тебя «разыграют». Главное, будь подольше добренькой.

Он думает, что моя позиция доброго отношения к ученицам – это маска! Он считает, что я притворяюсь! Неужели все остальные преподаватели тоже считают меня такой же лживой притворой? Как можно жить в таком мире, работать, встречаться по работе с людьми, которые абсолютно тебя не понимают?..

Сегодня я в первый раз не написала вечером письмо Вальтеру. Что я ему буду писать? Если написать правду, я наверняка получу в ответ менторскую отповедь, о том, что я плохо воспитываю учениц, сюсюкаю с ними, считая их маленькими детьми, тогда как с самого начала их надо было воспитывать, как будущих творцов нового справедливого порядка.

Более того, я сегодня в первый раз засомневалась в том, а является ли вообще педагогика моим настоящим призванием? Что если я сделала ошибку? Единственный выбор, который я сделала в своей жизни самостоятельно, оказался ошибочным? Об этом так больно думать, что мне кажется, будто у меня болит не голова, а сами мысли»

Письмо учителя математики господина Бекермайера брату в его поместье под Мюнхеном

«Дорогой Людвиг!

Спешу тебя успокоить, состояние моего здоровья улучшилось. Последние рекомендации доктора Шнитке были кстати.

Беспокоит меня сейчас иное. В гимназии витает дух лёгкого вольнодумства и анархии. Да-да, это при нашей фрау Вельзер. Спросишь, как старуха это допустила? Сам не пойму, но события показывают, что порядок нарушается и нарушается грубо. Вмешиваться не хочу – своих забот достаточно.

Появилась у нас тут одна молодая дурочка. Высшее образование получала в Швейцарии, нахваталась «передовых идей» по воспитанию. Учениц это только разбалтывает, дисциплина портится, некоторые девчонки становятся просто несносными. Главное, что ударяет это всё по ней же самой. На днях битый час рыдала в учительской, повторяя: «Как они могли?» Допускаю, что под словом «они» подразумевались ученицы.

Спросишь, почему я не поставлю на место юную коллегу? Отвечу – мне это не нужно. Это не моё дело. Хотя сделать мне это было бы нетрудно – она моя бывшая ученица, и до сих пор, кажется, боится меня до дрожи. Это забавно. Каждый должен сделать необходимые для себя выводы самостоятельно. Нельзя таких всю жизнь опекать и водить за ручку.

Не забавно то, что в определённом возрасте детям, как мальчикам, так и девочкам, нужна дисциплина и твёрдость. А не слюнявые разговоры о справедливости. Я не удивлюсь, если в классе, где эта глупышка преподаёт немецкий язык, появится со временем своя бомбистка.

Преподавание – мужское дело. Барышням нечего делать в педагогике. Это моё твёрдое убеждение.

Впрочем, я, наверное, утомил тебя своими рассуждениями о наших школьных делах. Что тебе до них, мой богатый брат? Шучу-шучу, не стоит обижаться.

Жду тебя в гости на Рождество. Думаю, что мы славно проведём время в наших привычных спорах о Шиллере.

Будь здоров и счастлив. Не надоедай матушке жалобами на Эльзу, она мне пересказывает их в письмах. Так не лучше ли писать напрямую?

Твой старший брат-неудачник»

Ответ Людвига Бекермайера своему брату – учителю математики

«Дорогой Гельмут!

Не стоит так иронизировать. Не моя в том вина, что наш полоумный дядюшка оставил поместье по завещанию мне, а не тебе. Видимо, он решил, что ты, имея в руках твёрдый заработок, не пропадёшь. Другое дело я – младший в семье, лоботряс и гуляка.

Я и не думаю жаловаться матушке на Эльзу. Я нем как рыба, что касается своей семейной жизни. Но наша мать не слепая, она всё видит сама.

Относительно твоих учительских забот. Вспомни, дорогой брат, каким был ты в шестом, а особенно в седьмом классе гимназии. Помнишь седой парик учителя истории, который вы с одноклассниками нахлобучили на голову скелета в кабинете биологии? Помнишь, мой милый, как плакала наша мать, когда тебя доставили после пирушки в полубессознательном состоянии? А ведь тебе тогда не было и шестнадцати.

Где тогда было твоё понимание дисциплины и порядка? И твои учителя смогли найти в себе силы и доброжелательность для того, чтобы оставить тебя после этих твоих «подвигов» в гимназии, вместо того, чтобы исключить, как ты того и заслуживал.

Так что не будь занудой, Гельмут! Я с радостью приеду к тебе на Рождество, после того, как посещу нашу матушку. Если бы ты знал, как я скучаю по твоим проповедям и по нашим спорам о Шиллере!

Постарайся беречь своё здоровье и, ради Бога, выполняй все рекомендации доктора Шнитке»

Письмо господина Бекермайера брату Людвигу

«Дорогой Людвиг!

Ты не понял сути моих опасений по поводу того, что происходит в нашей гимназии. Впрочем, такое случалось и раньше. Если судить поверхностно, то может показаться, что я старый брюзга, сетую на непослушание. Между тем всё совсем не так.

Ты вспоминаешь мои выходки в наши школьные годы. Я прекрасно помню их, стыжусь их, жалею тех людей, которые были тогда моими учителями. Но заметь: во всех этих выходках не было ни капли подлости. Ни намека на желание разрушить окружающий порядок. Только молодая глупость, больше ничего.

Боюсь, что события, которые происходят у нас, несколько другого рода. Но возможно, ты прав. Я окончательно стал занудой! Профессия обязывает.

Очень жду твоего приезда!

Твой брат Гельмут»

Однажды я с трудом вырвалась от одноклассниц, набросившихся на меня толпой. Вырвавшись, я бросилась бежать. Я стремглав влетела в первую попавшуюся дверь, и на некоторое время остановилась, как вкопанная. Это была лавка того чудаковатого любителя старины, которого все просто звали по имени – Зепп.

– Кто здесь? – недовольно спросил он, надевая очки, чтобы получше рассмотреть нарушителя спокойствия, так сильно толкнувшего дверь, что колокольчики чуть не оторвались.

Я не ответила, я всё пыталась отдышаться, оттого какое-то время просто смотрела в сторону прилавка, откуда всё ещё шёл столп табачного дыма. Мокрые волосы прилипли к моим шее и лбу, с сумки и пальто падали тяжёлые капли.

– Ах ты, Господи! – воскликнул лавочник, увидев меня растрёпанную с синяками и ссадинами на лице. – Ты чего красная вся? Дышишь ещё, как лошадь… За тобой что, полиция гонится? – взгляд лавочника стал каким-то неприветливым, даже злым, отчего я попятилась назад, – Дверь закрой, а то дует, – неожиданно сменил тему Зепп.

– Да я это…

– От кого бегала? Ну-ка признавайся!

– От одноклассниц, – с трудом выдавила я.

Зепп присвистнул.

– Вот так номер! А почему?

– Они… они пристают ко мне.

– Каким же образом?

– В школе прохода не дают. Кричат всякое. Толкаются и дразнят меня.

– А как дразнят?

– «Шайба», – процедила я сквозь зубы. Противно было даже вслух произносить своё гадкое прозвище, – а ещё «блохастая». Ещё набросились на меня сегодня. «Разыграли» недавно, заперев в шкафу… Я и сказала учителям потом, кто меня затолкал туда, а сегодня одноклассницы меня подкараулили и вот, лицо всё расцарапали… Да ещё и толкнули так, что я – головой в ограду.

– Вот звери, а, – сочувственно покачал головой лавочник, – понимаю тебя… Когда-то сам таким был до поры до времени. Только думал, что у девочек по-другому. А вот оказалось, что нет. Что-то злые нынче бабы стали, палец им в рот не клади… А ты их сама «разыграть» не хочешь? Вот смотри, – он достал наган, после чего, раскрыв барабан, продемонстрировал холостые патроны.

Странно, он утверждал, что оружие у него чисто сувенирное и нерабочее. Но, похоже, он просто пару важных деталей отвинтил, а так оно вполне себе настоящее. Похоже, он когда-то работал на оружейном заводе – ведь только «тех самых, которыми Шерлок Холмс выбивал рожицу» у него было штуки три. И ещё два или около того – копий револьвера «Ле Ма» с гравировкой американских конфедератов.

– Ишь, глазёнки как загорелись, – улыбнулся Зепп, наблюдая за моей реакцией. – Не бойся, боевых патронов не держу.

Поразительно! Он уже сколько лет мастерит огнестрельное оружие, и до сих пор ни у кого не возникло и тени подозрения! Зеппа все считали безобидным чудаком, но глядя на него сейчас, я начинала в этом сомневаться.

– Вы дадите мне… – я не договорила, но было и так понятно, что именно я хотела получить.

– Советую тебе решить конфликт более мягкими методами, поговори с родителями, учителями. Знаю, о чём ты думаешь. Наверное, о том, что я, как все взрослые, ничего не понимаю, – улыбнулся Зепп, – но если станет совсем невмоготу, тогда приходи. Мы их напугаем.

Лавочник для верности выглянул и проверил, не притаился ли кто за углом с единственной целью подкараулить меня и продолжить разборки. Убедившись, что на улице никого нет, он кивнул, мол, иди, там нет никого.

– И язык-то не распускай при ком попало, – напутствовал меня Зепп.

С того дня к моим ежевечерним мечтам перед сном прибавилась ещё одна: я поднимаю тяжёлый красивый револьвер и стреляю. Бах! – и на пол падает Хильда Майер. Бах! – Ирма Нойманн. Пафф, пафф, пафф – оставшиеся в живых бегут к двери и визжат! Какое это упоительное чувство – чувство власти над ними! Над их страхом! Над их жалкими жизнями! Пафф – и падает начальница гимназии. Такая важная, такая всемогущая! Один выстрел – и нет её! Как хорошо бы было, если бы у меня была хоть одна из этих чудесных штук, которыми торгует Зепп в своей неприметной лавке…

Я засыпала в сладких мечтах о мести, не замечая, как постепенно эти мечты превращаются в пусть пока ещё очень приблизительные и неосуществимые, но вполне реальные желанные планы.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«30 октября 1903 года

Шла на работу с тяжёлым сердцем. Мне сегодня снова вести уроки в «моём» классе. «Моём»… Я до сих пор называю этот класс своим, хотя учитывая, как гадко они со мной обошлись… Это не просто невинные проказы! В их возрасте пора бы понимать грань между безобидной шалостью и настоящими проступками.

Мне кажется, что всё катится в чёрную бездну – раньше этот класс был дружным, девочки помогали друг дружке, а теперь как в волчью стаю попала – нашли себе дичь и рвут на части. Но если вчера «охотились» на меня, то сегодня Анне досталось. Я спросила у Милы, что к чему, а она лукавить не умеет, вот и поведала мне всё от и до. Для меня весь мир рухнул. Неужели я столько времени не замечала всё это? Значит, мне грош цена, как педагогу. Никогда я ещё ТАК не разочаровывалась в людях. Я подумываю о том, чтобы уволиться и уехать домой. Дома хотя бы есть, на кого опереться, а тут только соль на рану насыпят. Это выше моих сил.

Вечером по дороге домой встретила Филиппа Гранчара. Он больше не ходит лохматым, напротив – стрижётся коротко, как арестант. Хочу сказать, что он не так уж и плох, просто мы с ним встретились в первый раз в не самое лучшее время. Мила мне по секрету рассказала, где ему довелось побывать и почему он такой худой и бледный. Это странно, но пока этот не совсем здоровый человек, ведёт себя порядочнее многих других. Напоследок он даже сказал мне:

– Я знаю, как ты относишься к Миле, она про тебя с таким восторгом рассказывала. Скоро у меня день рождения, может придёшь в гости?

Он уверял меня, что жилище в порядке, а мне было как-то неудобно отказывать. В конце концов, ничего такого не случится, если я пару раз схожу в гости к Гранчарам. Но всё-таки я побаиваюсь Филиппа»

Глава 16. Дьяволёнок

Прошло около недели. Тем пасмурным утром я вновь опоздала на уроки. Так и не сняв пальто, я шла по коридору, стараясь не смотреть по сторонам. Кое-откуда доносились приглушённые голоса учителей и самих учениц. Путь как раз лежал мимо кабинета начальницы гимназии. Не знаю, зачем, но я остановилась, услышав разговор через приоткрытую дверь. Недавно пронёсся слух, что у нас в классе будет новенькая. Возможно, это она. Я прислушалась, стараясь не пропустить ни слова.

– Так… Напомни своё имя.

– Сара, – ответила ученица.

Говорит она с довольно явным акцентом, причём экономит на гласных и выделяет «р». Подобный говор в нашем классе характерен только Миле Гранчар. Стало быть, новенькая – славянка. Она либо из Хорватии, либо из Чехии.

– Откуда ты приехала? – вновь заговорила начальница, но, не получив ответа, настояла: – Сара, ты почему молчишь? Я задала тебе чёткий вопрос. Почему из тебя каждое слово надо клещами тянуть?

– Там всё написано.

Она кажется какой-то заторможенной, может, устала с дороги, а может, просто напускное.

– Знаю. Но надо свериться, – терпеливо говорит фрау Вельзер.

– Из… Э-э… До этого жила в Карлштадте.

Говорила Сара сухо и односложно. В этом она чем-то напоминала меня.

– Сара, я тут получила характеристику на тебя… Что ты на это скажешь?

Фрау Вельзер стала зачитывать документ, в то время, как ученица молчала. Я могла видеть, что она всё время сидит, сцепив пальцы, при этом нервно притаптывая.

– «…Близких друзей не имеет, мнение коллектива игнорирует. Уровень дисциплины оставляет желать лучшего. Конфликтна, склонна к ссорам…» Это правда?

– Ну…

– Это правда? – повторила фрау Вельзер, очевидно, убедившись в том, что новая ученица не любит болтать.

– Да, – наконец, ответила хорватка.

На этом моменте я, заприметив в коридоре припозднившегося математика, поспешила в класс. Моё любимое место на задней парте пустовало, я сидела одна. Келлер то прогуливала, то сама садилась куда-то на крайний ряд. Ко мне никто не подсаживался, но от этого я особо не страдала.

Прежде, чем начать урок, Бекермайер оглядел класс и спросил про новенькую.

– Её тут нет, – послышался тихий голосок Милы Гранчар.

– Хмм… Ну, может, подойдёт ещё, – спокойно ответил математик и сделал пометку в журнал.

Спустя пару минут, подошла и новенькая – девчонка среднего роста с типичной южной внешностью. Её чёрные волосы были заплетены в косу, лицо было весьма подвижным, при этом она активно жестикулировала во время разговора. Что сразу бросилось в глаза, это украшения, которые она носила. Не сказать, чтобы они были очень дорогие, но как блестели! Она настоящая ворона, любит блестящее.

– Как вас зовут, напомните? – спросил математик.

– Сара Манджукич! – неожиданно громко выпалила ученица.

– Так… Откуда вы родом?

– Из… Из Хорватии, – у неё как-то выпала «о», отчего послышалось «Хрватия». Но главное, она говорит на повышенных тонах. Откуда такая привычка?

– Тише, Сара, тише, – миролюбиво заметил Бекермайер. – Я не глухой, знаете ли. Так, садитесь-ка вон, к Зигель, там свободно.

Сара дважды кивнула и прошла за мою парту. Я почувствовала какое-то напряжение от её присутствия, она же не обратила внимания. Начался урок. В это время сидящая неподалёку Мила Гранчар шепнула что-то на хорватском. Сара ответила, и в следующий миг обе девчонки начали уже разговаривать между собой на родном языке, фактически игнорируя всё происходящее в классе. Их было слышно хорошо, но Сара и Мила так увлеклись, что не сразу поняли, что за ними наблюдает весь класс. Математик решил вмешаться.

– Гранчар, Манджукич, я вам не сильно мешаю?

В это время я подтолкнула Сару локтем в бок и шепнула:

– Лучше не нарывайся, хуже будет.

– Извините, – ответила хорватка и, как ни странно, замолчала.

Зато остальные ученицы стали просто буравить взглядами Милу и Сару. Я про себя ухмыльнулась: их внимание переключилось на двух хорваток, может, меня хоть на время в покое оставят.

С первого же дня Сара вела себя, как настоящая хозяйка. Она умела заболтать кого угодно. Класс постепенно привыкал к новой ученице, но не к её привычке разговаривать с Милой Гранчар, игнорируя остальных. Довольно странно было то, что Манджукич при всей своей конфликтности демонстрирует незаурядные познания, быстро схватывает материал и при желании может даже потеснить Симону. Она внимательно следила за собой и постоянно на переменах таращилась в карманное двустворчатое зеркальце. Хорватка казалась настоящей барахольщицей, чего только не было в её сумке… Все мелкие побрякушки она складывала в деревянный портсигар. Сперва увидев у неё столь необычный для дамочек атрибут, я подумала, что она тайком курит, иначе, зачем ей вдобавок ещё и позолоченная зажигалка?

– Ты прямо как ворона, – говорила я, оценив, сколько блестящих вещиц Сара носит с собой.

– Знаю, – без тени смущения ответила Манджукич.

Но была в ней и другая, не самая приятная особенность – Сара говорила громко, на повышенных тонах, при этом нередко перебивала собеседника. Видно было, что Манджукич считает такое поведение абсолютной нормой, и оттого нисколько не смущается, что кричит. К ней я немного привыкла, потому и отношения между нами были обычными, как у соседок по парте.

Она старалась перехватить лидерство, что нравилось далеко не всем. Начинала она с того, что подминала под себя тех, в ком чувствовала слабину. Ведя себя подчёркнуто дружелюбно, она быстро получала влияние над слабохарактерными и забитыми ученицами. Неудивительно, что Мила Гранчар и Симона Кауффельдт привлекли её внимание в первую очередь. Разумеется, Хильде Майер такое не нравилось, и однажды она насмешливо заметила, что Сара «тянется к блохастым».

– На себя посмотри, мартышка безмозглая, – огрызнулась Манджукич.

– Как ты меня назвала?! – мгновенно вспыхнула Хильда, на что хорватка насмешливо ответила:

– Я не зоолог, в приматах разбираться не обязана.

Ох, зря она это сказала! Хильда, не стерпев обиды, накинулась на Сару, как кошка на мышь. Одноклассницы даже расступились, опасаясь ненароком пострадать. Манджукич, однако, была не робкого десятка и вскоре сумела удачно приложить Хильду об дверь. Тотчас одноклассницы бросились их разнимать. Сару еле-еле оттащили от Хильды. При этом Манджукич продолжала шипеть:

– Я тебе шею сверну, поняла?!

Однако вырваться из-под опеки Хельги Мильке Сара не могла. Несколько успокоившись, она вновь села за парту рядом со мной и, приложив к разбитому носу платок, пробормотала:

– Не класс, а какой-то цирк уродов. Что ж это, она всех новеньких задирает?

– И не только, – всё так же тихо ответила я.

– Одна всех затерроризировала? – ещё больше удивлялась Сара.

– Да нет – с ней ещё Кюрст и Нойманн. Задирают не всех, нет…

– А… – Сара кивнула в сторону Хельги. – Эту милую «крошку», наверное, не трогают, да? Неудивительно – она бы мне двумя пальцами шею сломала.

Сара спрятала платок и стала собирать в хвост растрёпанные волосы. К моему удивлению, я быстро прониклась доверием к Саре. Однако, помня печальный опыт общения с Эстер, дала себе слово не встревать ни в какие авантюры. Кроме того, я предупредила Сару, что Келлер, в случае чего, запросто сдаст всех нас, оставшись «чистенькой».

– Вот как? Ну, ничего, пусть только попробует, – боевито отвечала хорватка.

При этом я заметила, что Сара при резких звуках рефлекторно наклоняет голову вперёд. Создавалось впечатление, что её специально выдрессировали, как собаку. Впрочем, Сара и здесь продемонстрировала свою необычайную открытость.

– У меня дома никогда не бывает тихо, – говорила Манджукич. – То Ненад кричит, то мать, то родители так увлечённо трещат, что попробуй докричись. Мама у меня просто фурия какая-то – может наорать так, что кожу стянет. Она вообще очень крикливая. И на подзатыльники в запале щедрая. И отец туда же.

Кажется, теперь я понимаю, почему Сара так себя ведёт – она каждый день наблюдала подобные картины дома и воспринимала это, как общепринятые нормы. Но мне почему-то не верилось, что её мама действительно такая вспыльчивая. Может, Сара преувеличивает, а то и вовсе наговаривает на свою мать. Впрочем, недаром говорят, что человек сам продукт своего окружения. Подтверждение я не раз видела на примере Милы Гранчар, или даже нашей Ингрид, которая после того омерзительного случая с портретом и перемыванием костей будто охладела ко всем нам. Немудрено учителю, знающему о жестокости детей друг к другу, самому зачерстветь.

После уроков мы с Сарой, разговорившись, пошли вместе, благо нам было по пути. Дом Манджукичей располагался на окраине. Отсюда до нашей гимназии идти полчаса, не меньше.

– А зайди на огонёк, – предложила Сара. – Покажу тебе наш домашний зоопарк.

– Э… Как бы тебе сказать? Это же получается, я незваная гостья…

– Чушь! – отрезала хорватка. – У нас на родине в гости можно и без повода прийти.

Заверения Сары успокоили меня, и я смело зашагала в дом Манджукичей. Встреченная громким лаем собаки, я быстро прошла по маленькой мощёной дорожке, по бокам от которой расположились цветники. Чуть поодаль стояла теплица и длинный сарай. На заднем дворе всё ещё виднелись груды строительного мусора.

На пороге нас встретила красивая женщина лет тридцати шести. У неё, как и у Сары, были довольно грубые черты лица. Она напоминала цыганку. Увидев, что Сара не одна, она мягко улыбнулась и, изъясняясь на ломаном немецком, пригласила нас зайти.

– Божена Манджукич, – представилась она.

Голос у неё был бархатный, убаюкивающий, оттого я невольно улыбнулась в ответ и, представившись, прошла в комнату Сары. Божена и Сара при этом продолжали изъясняться на немецком, чтобы я не чувствовала себя глухонемой, хотя у Божены это получалось значительно хуже.

– Хорошая у тебя мать, – улыбнулась я. – И чего ты на неё наговаривала, а?

– Да, да, наговаривала, – пробурчала в ответ Сара. – Не дай Бог тебе увидеть её в гневе. Не посмотрит, что чужая – отвесит и тебе подзатыльник за компанию… Что-то Ненада давно нет. Опять, наверное, задержали в школе. Он знаешь, сколько взысканий имел? Уйму! Ты его без фингала не узнаешь – любит он в драки лезть.

Сара увлечённо рассказывала мне про свою семью, про город, в котором выросла, да и про свои похождения не забывала присочинить. Внезапно она оборвала свой рассказ и напряжённо прислушалась к шуму в гостиной. Сперва оттуда доносились частые причитания Божены, а потом она как взорвалась – начала кричать так, что у меня даже всё похолодело внутри. Сара в панике закрыла дверь в комнату на засов и села на диван рядом со мной. Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове. Всё, что мне казалось злыми наговорами, оказалось чистой правдой.

– Боже ты мой! – сдавленно произнесла я, – просто фурия какая-то!

Сара обрисовала мне в общих чертах причину внезапного приступа гнева у Божены – Ненад недоглядел за своей галкой, оставив вольер открытым, и птица, залетев в гостиную, утащила в свою клетку любимый браслет Божены. «И стоило так злиться?» – я всё ещё не отошла от шока, поэтому даже когда мать Сары остыла, я ещё долго не решалась выйти, опасаясь получить подзатыльник «за компанию».

Однако конфликтность Сары, выросшей в подобной атмосфере, была ещё не самым её худшим качеством. Другой её порок, вороватость, открылся мне очень скоро.

Вскоре случилось и то, о чём ещё не раз упоминал следователь на допросе – тот роковой день, когда математик фактически предсказал моё будущее. Наверное, сам бы Нострадамус перекосился от зависти, узнав, как сбылись слова Бекермайера о том, что мне «прямая дорога в тюрьму». Нет, он не был пророком, просто его опыта общения с проблемными ученицами и собственной проницательности хватило с головой, чтобы предугадать всю мою незавидную судьбу.

На этот раз «виновником торжества» выступила Сара. Как и в случае с Эстер, история ударила не по ней, а по мне. Не могу сказать, что я была слишком сильно внушаема, или была бесхарактерной. Но постоянно как-то так получалось, что одноклассницы подставляли меня, устраивали моими руками пакости, а отвечать за всё приходилось мне.

В первом классе Мила Гранчар убедила меня в том, что мой отец изменяет матери, потом по вине Эстер Келлер я обидела добрую Ингу, теперь вот Сара…

Интересно, что после моего первого посещения дома Сары я не раз думала, что сама Сара очень похожа на ручную галку её брата Ненада. Так же любит блестящие вещи, так же тащит их отовсюду и складывает в укромные местечки, и, наверное, потихоньку ворует. Несколько раз я присутствовала при довольно сомнительных ситуациях. Например, во время экскурсии в ближайший монастырь, Сара стащила под носом монашки маленькую бумажную иконку Спасителя и сунула её в карман. Цена этой иконки была ничтожной. Похожие нам раздавала после экскурсии добрая матушка-настоятельница совершенно бесплатно. Я ничего никому не сказала о том, что видела. Даже самой Саре. Мне было неловко, как будто в том, что она сделала, была и моя вина.

В конце ноября нашей классной даме фройляйн Гауптманн исполнялось пятьдесят лет. Существом она была безобидным – типичная старая дева, помешанная на детях. Седеющие жидкие волосы она собирала в традиционный пучок, кроткие глаза были неопределённого водянистого цвета. Разговаривала новая классная дама почти басом, а ростом была повыше иного мужчины. Нас она называла «деточки» или «мои крошки», а мы её за глаза звали овцой. Нельзя сказать, чтобы ученицы любили её. О том, что происходит в классе на самом деле, она не имела не малейшего понятия. Представляю, как бы вытянулось её кроткое овечье лицо, если бы она узнала, что вытворяют «её крошки» тогда, когда их никто не видит. Мне порой казалось, что каторжницы ведут себя порядочнее.

Но на пятидесятилетний юбилей ей решили подарить подарок от всего класса. В нашей гимназии учились девочки разного достатка. Были такие, которых после уроков ждала у дверей лакированная повозка с личным кучером, а были и такие, которые приходили на занятия в штопаных чулках. Большинство же учениц были из семей со средним достатком.

Чтобы никого не ставить в неловкое положение, было решено не устанавливать твёрдую сумму, которую мы все должны были сдавать на подарок. Каждый должен был сдать, сколько сможет. Казначеем выбрали Симону. В качестве копилки она принесла из дому большую железную банку из-под халвы. Банка была тёмно-синяя, по изображённому на ней ночному небу были разбросаны золотистые звёзды. И у банки был маленький ключик. Разумеется, замочек был, скорее, игрушечный, но то, что у нашей «кассы» есть ключ, всем очень нравилось.

За неделю до дня рождения фройляйн Гауптманн, Симона перед началом занятий пошла по рядам с копилкой.

Каждый жертвовал, сколько мог. Я тоже отдала Симоне монетку, как и остальные. Наконец, когда дошла очередь до Сары, та развела руками:

– Извини, подруга, но у меня туго с денежками.

– Что, совсем нет? – участливо спросила Симона.

– Ну… – глазки Сары забегали, а она, покопавшись для виду в своём кошельке, извлекла оттуда драненький геллер. – Это всё, что могу, честно.

– Ничего страшного, Сара, в конце концов, ты тоже поучаствовала в складчине.

– В лучшие времена дам больше, – напомнила хорватка, отдавая денежку.

Вот ведь лиса! Буквально этим утром я видела, как она перебирала монетки в своём кошельке, а ведь там были деньги достоинством куда большим, чем этот дрянной пятак. Похоже, Манджукич не жалует новый класс, и стремится дистанцироваться от него, предпочитая ограничить круг общения мной и Милой, изредка – Эстер и Симоной, которые ей интересны разве что как источник мелких услуг. Некоторые учителя уже называли нас троих «волчата», и, похоже, были недалеки от истины – мы действительно фактически игнорировали остальных, а в Саре я нашла родственную душу, только в отличие от меня она всегда давала своим обидчикам жёсткий отпор.

Так прошло ещё два дня. В школе шла большая перемена. Часть моих одноклассниц, которые жили рядом с гимназией, ушли обедать домой. Большинство же собрались в кондитерской неподалёку. Я же медленно жевала принесённые из дома бутерброды в коридоре. Внезапно я услышала в классе странную возню.

Мила что-то кричала на родном языке, однако, заметив меня, притихла. Я не понимала по-хорватски ни слова, однако интонации, с которыми произносили эти слова подруги, свидетельствовали, что Манджукич замыслила что-то тёмное.

– Всё хорошо? – поинтересовалась я, заглянув в класс.

– Как никогда, – усмехнулась Сара. – Слушай, стоит вот тут копилка… Ну, нельзя же вот так легкомысленно оставлять деньги у всех на виду… Тем более, – она встряхнула довольно тяжёлую копилку, – столь приличную сумму.

Вот это да! Она решила устроить кражу! Если нас поймают за руку, не отвертимся. До сих пор все мелкие кражи сходили Саре с рук, но в этот раз всё может всплыть.

Но Сара сказала совсем не то, что я ожидала от неё услышать:

– Надо проучить Симону, – хитро произнесла она, – чтобы не бросала общие денежки без присмотра. Ведь если бы в класс, вместо нас, пришёл вор, наша Овца осталась бы без подарка. Давайте сейчас спрячем копилку, а потом, когда все начнут искать, отдадим, и скажем, чтобы её больше не бросали.

– Да, надо так сделать, – важно поддержала подругу Мила, – деньги нельзя так оставлять.

– Но куда мы её спрячем, – с сомнением спросила я, обводя взглядом классную комнату, – может быть, в шкаф?

Шкаф, в котором меня когда-то заперли, был набит различными учебными плакатами, картами, указками и другими школьными предметами.

– В шкаф нельзя, – задумчиво сказала Сара, поднимая на вытянутой руке копилку, как будто взвешивая её, – Инга обязательно полезет туда во время урока за мелом или ещё за чем-нибудь.

– А давайте просто Симоне в парту положим, – предложила я, – она войдёт, увидит, что копилки нет, перепугается, а потом найдёт её в парте. Смешно будет.

Сара и Мила посмотрели на меня, как на неразумного ребёнка и даже не потрудились отвечать на такое предложение.

– Куда же, куда же, куда же… – бормотала Сара, оглядывая класс.

В это время в коридоре раздались голоса наших одноклассниц, возвращающихся после обеда.

– А вот куда! – торжествующе воскликнула Сара и быстро сунула копилку в полотняный мешочек, в котором я принесла в гимназию бутерброды.

– Что ты делаешь?! – яростно зашептала я, пытаясь спихнуть мешочек на ту половину парты, которая принадлежала Саре.

– Тихо, заметят! Сиди спокойно, сейчас будет цирк, – невозмутимо заметила она.

Симона даже не сразу заметила, что копилки нет. Она быстро стала доставать тетрадь и учебник немецкого языка, нужные для следующего урока.

В класс вошла Ингрид. Урок начался. Я сидела, как на иголках.

Внезапно Симона подняла руку:

– Можно выйти?

– Да, пожалуйста, – ответила Инга, и спросила обеспокоенно: – ты хорошо себя чувствуешь?

– Да-да, – пробормотала бледная, перепуганная Симона, – мне просто надо выйти.

– Может быть, послать кого-то из девочек, чтобы тебя проводили? – предложила учительница.

– Нет, – очень твёрдо ответила Симона и выбежала из класса.

Вернулась она минут через двадцать, и не глядя ни на кого, села на своё место.

– Всё в порядке? – поинтересовалась Инга.

– Да, – ответила Симона, опустив глаза.

После урока, едва только за Ингой закрылась дверь, Симона подбежала к двери и прокричала:

– Девочки, внимание! У меня кто-то стащил копилку с деньгами на подарок.

– Как стащили? Кто стащил? – раздались отовсюду голоса. Одноклассницы перестали раскладывать на партах швейные наборы и ножницы, необходимые для следующего урока домоводства и уставились на Симону.

– Она стояла вот здесь, – показывала Симона, почти плача, – мы ушли на обед, а когда вернулись, то вот… нет…

– Ты, наверное, забрала копилку с собой в кафе и там забыла, – предположила Тильда фон Штауфенберг.

– Я тоже так подумала, – убитым голосом сказала Симона, – я отпросилась у Инги для того, чтобы сбегать в кафе и проверить, не находили ли там банку. Но там тоже ничего нет…

– Нет, ты не брала банку с собой, – зашумели некоторые девочки.

– Брала, брала, ты несла её с собой, – к моему удивлению, утверждали другие.

Потом, когда я столкнулась с судебным следствием, я поняла, что даже самые добросовестные и честные свидетели какого-нибудь события всегда говорят разное. Так устроена человеческая память. Некоторые люди искренне верят, что видели то, чего не было и в принципе не могло быть. Представляю, как потом их мучил этот пиявка-инспектор.

– Пора признаваться, – прошептала я в ухо Саре.

– Подожди, – отмахнулась она, – не надо. Пусть подумают, что стащили в кафе.

Но в это время кто-то спросил:

– А кто у нас оставался в классе?

– Я обедаю всегда дома, – сообщила Тильда.

– И я…

– И я… – раздались голоса ещё двух или трёх девочек.

– Оставались блохастые! – провозгласила Хильда. Ну-ка, показывай, что у тебя тут, – и она заглянула в парту к Миле.

– Ты с ума сошла, – крикнула Сара, – она всё время была со мной, нет у неё ничего!

В это время Хильда повернулась от Милы ко мне и схватила мой мешок для бутербродов, прежде, чем я успела что-либо сделать.

На свет была тут же извлечена злополучная копилка.

– Я не воровала! – закричала я, – мы просто хотели проучить Симону, чтобы она не бросала деньги без присмотра.

– Так мы тебе и поверили! – закричала Хильда Майер, – мы ведь знаем, что ты уже когда-то проворовалась!

– Это неправда! Я никогда ничего не воровала!

– А кто стащил портрет жениха из портфеля Инги в прошлом году?

– Это не был её жених! И вообще…

– Ага, откуда ты знаешь?! Это ты его стащила!

В меня полетела мокрая тряпка, которой стирали с доски.

Одноклассницы толкали меня, щипали со всех сторон, бросали в меня учебники.

Сара хотела было вмешаться, но остальные буквально облепили её, тем самым отрезав ей путь ко мне.

– Прекратите немедленно! – кричали синхронно Сара и Мила, но их голоса тонули в общем гаме. К тому же Сару ловко скрутила Хельга Мильке. Эта великанша была единственной, кто имел власть над хорваткой, остальные побаивались боевитую Манджукич.

Пожалуй, только она не верила в то, что копилку украла я, да и то лишь потому, что сама знала, кто это сделал. Но не выдала ни себя, ни Милу, ни меня, хотя я просто наблюдала за тем, не идёт ли кто.

– Двери, двери держите, а то убежит! – кричала Ирма Нойманн.

Я поняла, что мне не избежать расправы, ведь сейчас мне отрезан даже путь к отступлению. Помочь некому, и в этом был весь ужас.

Рядом на парте уже лежали приготовленные кем-то из девочек к уроку домоводства отрез ткани, игольница, ножницы и маленькое шило, с помощью которого надо было проделывать отверстия в поясе платьев, которые мы тогда учились шить.

В отчаянии я схватилась за шило. Кого-то ударить я бы могла только в состоянии помутнения рассудка, и, кажется, сейчас я была близка к этому состоянию. Я не хотела оправдываться, поскольку знала, что они будут глухи к моим мольбам и протестам.

– Не подходи! – крикнула я, выставив шило перед собой, но было поздно – Хильда Майер, выступив вперёд, схватила меня за волосы и дёрнула с такой силой, что вырвала чуть ли не клок. Завязалась потасовка, и в следующий миг раздался громкий крик Хильды, а вскоре к нему присоединился и визг моих одноклассниц. Хильда куцей овцой бросилась в коридор, размазывая кровь и слёзы по своему лицу. Она билась в истерике и металась по коридору, точно муха на окне.

Я даже не сразу сообразила, что произошло, и какое-то время бездумно таращилась на пятна крови, оставшиеся на моих пальцах и рукавах. Когда же я осознала это, я тотчас преобразилась. Впервые я увидела страх в глазах одноклассниц и решила воспользоваться этим.

– Ирма, – с нервным смешком подозвала я. – Иди-ка сюда…

Но та бросилась бежать, как антилопа. Мои одноклассницы визжали и в панике разбегались, опасаясь угодить под раздачу. В этот миг к нам стремглав примчался математик.

– Что за шум? – поинтересовался он, поправляя очки, однако, увидев меня с шилом в руке и заплаканную Хильду, он сразу всё понял, и распорядился:

– Майер, срочно к врачу! А с вами, Зигель, я поговорю отдельно.

Окончание этого ужасного дня я помню, как в тумане. Помню, как математик тащил меня за руку по коридору, а все ученицы рассыпались от нас в стороны, как горох. Пока шла возня, Сара успела ополовинить копилку, без труда открыв бутафорский замок. Она пыталась заступиться за меня. Всю дорогу она шла следом и кричала, что Хильда сама виновата, и вообще место Майер в зоопарке, поскольку она терроризирует весь класс. Помню, как стояла перед начальницей гимназии и тупо отвечала что-то на её вопросы. Но что именно она спрашивала, полностью выветрилось из памяти. А может быть, я и не осознавала, о чём меня спрашивают. В конце концов, кто-то из одноклассниц был послан ко мне домой за родителями.

Затем я долго ожидала в приёмной, пока отец с матерью разговаривали с начальницей за закрытой дверью. Я слышала, как эмоционально с ними говорил наш грозный математик.

– Слушайте, мы готовы оплатить лечение Хильды и если…

– Вы меня вообще слушаете?! – спрашивал Бекермайер. – У меня впечатление, что я разговариваю со стеной! Сначала Зигель калечила себя, теперь и до других добралась. Знайте: если вы ничего не измените, то скоро вы будете собирать деньги не на лечение фройляйн Майер, а на пересылку сухарей вашей дочери. Потому, что такими темпами ей прямая дорога в тюрьму! Дай-то Бог мне ошибаться…

Домой мы попали, когда было уже совсем темно. По дороге никто из нас троих не проронил ни слова. Родители были слишком потрясены случившимся, а я слишком устала.

Дома отец с порога так налетел на прислугу, которая всего лишь спросила, подавать ли обед, что я поняла: сегодня мне покоя не будет и дома.

Видимо, в разговоре с начальницей гимназии всплыли все мои прегрешения за последние годы – прогулы, ссоры, драки, плохая успеваемость практически по всем предметам.

– И мало мне всего этого, так ещё и воровство! – гремел голос отца на весь дом, – разве ты в чём-то нуждаешься? Разве я не даю тебе карманных денег? Тебе надо было так опозорить нашу семью!

– Я не брала эти деньги, – попыталась я оправдаться.

– Ты хочешь сказать, что все в гимназии лгут? Все учителя, начальница, а ты говоришь правду? Каким же образом общие деньги оказались в твоих вещах?

Я начала подробно объяснять, как всё было, но потом вдруг остановилась. Я вдруг почувствовала, чтобы я ни сказала, чтобы ни сделала, мне всё равно не поверят. Я неожиданно испытала жгучее отвращение ко всем в мире словам. Слова – только бледные тени реальности, они не отражают ничего, каждый их понимает по-своему, и чаще всего, неправильно.

Вспомнился Зепп из лавки антикварного оружия:

– Тебе, наверное, кажется, что я, как все взрослые, ничего не понимаю.

Да, все взрослые действительно ничего не понимают. Они и не хотят понять. Их единственное желание состоит в том, чтобы никто и ничто не волновало устоявшегося болота их привычного мира. А когда такое волнение начинается, они бросаются истерически обвинятьвовсе не того, кто действительно виноват, а того, кто находится ближе.

– Я хочу спать, – сказала я, прервав свой рассказ.

– Она неисправима! – ахнула мать, – мы воспитали чудовище! Тебе что, вообще ни капельки не стыдно? Ты сможешь сейчас спать? Тебя не волнует здоровье несчастной девочки, которую ты поранила? Тебя не волнует то, что завтра скажут сослуживцы твоему отцу? Ведь слухи о том, что ты натворила, наверняка, уже разошлись по городу.

Да, я это знала. Город наш был небольшим. Новостей в нём было не так уж много, а у многих сослуживцев отца дочери учились в гимназии. Наверняка сейчас не в одной семье рассказывают, представляя в лицах, за ужином о моём ужасном поступке.

– Меня предупредили, – жёстко сообщил отец, – ещё одно нарушение дисциплины, и ты будешь отчислена из гимназии с волчьим билетом. Ты знаешь, что это такое?

– Знаю, – устало произнесла я, – это значит, я никогда больше не смогу поступить ни в какую другую гимназию. Не больно-то и хотелось.

– Марш в свою комнату! – не выдержал отец и затопал ногами.

Ночью у меня начался жар. Я провалялась в горячке целую неделю. Доктор, приглашенный на следующий день, не нашел следов простуды и заявил, что болезнь была, скорей всего, следствием потрясения. Не таким уж бессовестным чудовищем была я в свои четырнадцать. Ничего, с Сары я обязательно спрошу. Возможно, её же перво-наперво и «разыграю».

Из дневника Ингрид Лауэр:

«29 сентября 1904 года

Давно мои руки не касались этого дневника. Перед тем, как опять начать писать в него, я перечитала всё написанное ранее. Какая же я была идиотка, когда начинала эту тетрадь! Я вчитываюсь в строчки, написанные три года назад и у меня возникает странное чувство, как будто писала их не я, а какая-то незнакомая мне девочка, лет пятнадцати. Сейчас смешно читать о «трагедии» с портретом, о решении проводить в «своём» классе «особые» уроки, и все свои тогдашние слёзы и переживания я вспоминаю с печальной улыбкой.

Разумеется, мне теперь не придёт в голову из-за каждой глупой шалости моих учениц размышлять о том, правильно ли я выбрала свой жизненный путь. Педагогика моё дело. Оно не лучше и не хуже других. Думаю, что если бы я стала, например, акушеркой, я бы выполняла свои обязанности ничуть не хуже, чем сейчас выполняю обязанности по обучению девочек немецкому языку. Немецкому языку и только. Воспитывать в них какие-то вольнолюбивые идеалы… Я давно оставила эту идею, и сейчас мне стыдно вспоминать о том времени, когда под влиянием Вальтера я мечтала о неосуществимом.

В классе, который я называю «своим», дела обстоят не слишком хорошо. Кроме Милы Гранчар там появилась ещё одна хорватка. Я давно стала замечать, что почему-то представители этой нации оказываются не слишком честными людьми. Я знаю, что девушке, которая признаёт расовое и социальное равенство, не годится так рассуждать, но что я могу поделать, если так оно и есть. Сначала эта грязнуля Мила, теперь эта поганка Сара…

Вместе с Эстер Келлер (та ещё штучка!) и Анной Зигель, которая постоянно трётся возле самых безнадёжных учениц, они образовали просто какую-то банду.

Звучит, конечно, грубо, но эти девчонки совершают очень серьёзные проступки, вплоть до краж. Впрочем, по всей видимости, они были испорчены с самого раннего детства. Педагогика бессильна, если родители не дают своим дочерям понятия о честности и нормальном поведении.

В прежние годы я пыталась найти причину в себе, в своей системе преподавания, пыталась подобрать ключик к каждой детской душе. Пустое это дело! Единственное, что я могу для них сделать, это научить их правилам немецкого правописания. Да и то, что касается хорваток, труд этот неблагодарный и почти бесполезный»

Глава 17. Новая кража

Посещение гимназии стало для меня сродни пытке. За то, что я сделала с Хильдой, меня могли просто избить, но,к тому же, я получила клеймо воровки. С той поры я затаила злость на Гранчар и Манджукич,из-за них опять всех собак спустили на меня. Саре-то хорошо – она осталась чистенькой. И почему это мне «прямая дорога в тюрьму»? Разве я устроила всё это? Чувство несправедливости мучило меня всё сильнее, вызывая приступы удушающей ненависти.

Неудивительно, что зайдя в это утро в класс, я поймала на себе десятки косых взглядов. В этот раз я сознательно взяла с собой шило и, на всякий случай, зажала его в кулаке, чтобы уколоть того, кто полезет ко мне. Когда я распорола Хильде лицо, что-то внутри меня сломалось, уже тогда я чувствовала, что могу взять власть над остальными. Я хочу, я желаю, чтобы ревели другие. С того момента я уже была настоящей волчицей.

Я села, как всегда, рядом с Сарой. Та посмотрела на меня с сочувствием, а Мила тотчас метнулась ко мне. Я хотела высказать обеим хорваткам всё, что о них думаю, но они меня опередили.

– Слушай, Анна, тут тебе хотели повесить позорную табличку, подговаривали Овцу на такой шаг… На нас чуть не накинулись, когда мы стали возражать…

«Позорные таблички» были одним из методов воспитания в нашей гимназии. Их вешали на парту возле места чем-то проштрафившейся ученицы. Активно использовали такие таблички только в первом классе, в начале обучения, и вот, оказывается, вспомнили опять.

– Я вообще пострадала ни за что! – огрызнулась я. – А всё из-за тебя!

– Ну, да, признаю – хлебнула через край. Но я бы могла вообще молчать, но нет же – я твою честь отстаивала! – обиделась Сара.

– Да, – встряла Гранчар. – До моего отца тоже дошли слухи, и он тебя полностью поддержал…

«Боже мой, только вот поддержки от умалишённых мне и не хватало!»

– И на том спасибо, – ответила я, – а что, твой отец, он…

– Да, он порядочный человек! – Мила даже задрала нос и говорила с истинно отцовской надменностью, – после того гадкого случая с портретом, он единственный, кто всё понял и кто поддержал нашу Ингу… Ой!..

Мила живо прикусила себе язык и опасливо оглянулась, опасаясь, как бы кто не услышал. Но никто из рядом стоящих не обратил внимание на наш разговор. «Волчат» старались избегать.

Вскоре у меня не осталось и следа от обиды на Сару и Милу. В конце концов, они единственные, кто пытался отстоять мою точку зрения, другие были уже готовы повесить на меня все смертные грехи. «Чего это Мила так резко замолкла?» – думала я, однако снова совать нос в чужие дела не решалась.

– Запомни, – шепнула мне Сара. – Если попытаются тронуть, будут иметь дело со мной. И гренадерша им не поможет.

Произнеся равнодушное «спасибо», я стала готовиться к уроку.

Последние два дня меня не задевали и не били. Просто дружно игнорировали, сочтя, видимо, что я слишком опасна, чтобы ко мне вот так просто лезть. У меня теперь с собой было шило, и я старалась держать его рядом с собой.

Как ни странно, я после ранения Хильды, не успокоилась. То мгновение триумфа над одноклассницами, взятие власти над их жалкими судьбами, я вспоминала как одно из самых ярких мгновений в своей жизни. Слишком уж много я от них натерпелась, чтобы просто так оставить в покое. Их кровь и слёзы, беззащитность передо мной, вот, о чём я мечтала! «На днях схожу к Зеппу», – думала я. Журналы об оружии лежали у него в подсобке, добраться до них будет не так просто. С другой стороны, у меня под рукой есть инженер – Филипп Гранчар запросто разберётся, что куда привинтить, чтобы оружие вновь стреляло.

– Девчонки, а давайте сходим кое-куда! – живо предложила Сара по окончанию уроков, – мне просто надо, чтоб вы оценили.

К моему удивлению, с нами пошла и Симона. Сара привела нас в лавку Зеппа, любителя старины. Как только мы вошли, лавочник, не отрываясь от газеты, произнёс:

– А-а, снова ты. Не бойся, никто твоё ожерелье не унёс.

– А как вы узнали, что это была я? – усмехнулась хорватка. – Вы ведь даже не посмотрели в мою сторону.

Зепп косо усмехнулся и, опустив газету, ответил:

– Да от тебя же духами прёт, как от той шлюхи из Вены. Жаловалась мне весь вечер, что с ней легавый задаром переспал, а потом припугнул своим удостоверением, и мало того, вышибалу потом арестовал. А она, не будь дурна, документик у него стянула. А вернула только потом. За выкуп, разумеется. Пример того, что скупой платит дважды.

Сара была оскорблена таким сравнением, однако виду не подала. Примерив ожерелье, она покрасовалась перед нами.

– Мне идёт? – спрашивала она с придыханием.

– Идёт, идёт! – закивали мы.

Мы вышли из лавки, и Сара начала распинаться о том, как ей понравилось украшение, а лавочник задрал цену до небес, хотя сам почти бесплатно получил такую красивую вещь. Теперь она скопила денег, и ей не хватает пяти крон.

– Симона, не одолжишь, а? – хорватка умоляюще посмотрела на неё.

– Ну… Если только отец поделится…

– Давай попробуем! – чуть ли не подскочила Сара.

Предложение мы приняли единогласно и пошли за Симоной в кофейню её отца. По дороге Симона рассказала нам о том, как её папа стал владельцем кафе. Он начинал, как повар в ресторане некого Эрвина Рихтера, и позже стал выкупать у ресторатора акции. Постепенно он смог стать полноценным совладельцем, а когда Рихтер заболел на старости лет, решил для облегчения задачи выдать свою сестру Эмму замуж за ресторатора, чтобы после его смерти (благо Эрвин Рихтер был бездетен) унаследовать прибыльное дело.

Конечно, Рудольф рисковал, однако всё сложилось удачно. Как – не знал никто, да и сами новые владельцы ресторана молчали об этом.

– Лишь бы тётя Эмма не была на кассе, – шепнула Симона. – У неё и геллера не допросишься.

Мы очутились у давно знакомого кафе. Эстер сказала, что пойдёт за чашкой горячего шоколада, а я решила не дразнить свой желудок – карманных денег я была лишена, и это было наказанием мне за якобы кражу копилки.

Было обидно— это ещё слабо сказано, пропасть между мной и родителями лишь увеличивалась. Я надеялась, что хоть словам математика они вняли, но не тут-то было… Их позиция не изменилась: я сама виновата, что мне нет житья, что всё я выдумываю и вообще, мне пора избавляться от воззрения, что все кругом плохие, а я одна хорошая. Доверия уже не было никакого.

– Ну, что вы у входа толпитесь? – спросила Симона, открывая дверь. – Проходите, чего мёрзнете?

И мы зашли.

В этот час здесь было лишь два посетителя. На кассе стояла женщина лет тридцати, а рядом с ней – сам Рудольф Кауффельдт. В середине зала служанка мыла пол, елозя огромной мокрой тряпкой вдоль стойки.

– Пап, привет! – беззаботно крикнула Симона, и Рудольф в ответ улыбнулся во всю ширину своего рта. Это был приземистый плотный мужчина, примерно одного со мной роста. Как и полагается владельцу ресторана, он одет респектабельно: в отглаженный костюмчик. Лицо его неподвижно, губы плотно сжаты, он напоминал мне какого-нибудь чиновника с карикатуры в газете. Рудольф казался мне будто бы восковым – выхолощен до предела – даже волосы у него буквально прилизаны на косой пробор.

– Вас я помню, да, – приветливо кивнул он нам, – вот вы, фройляйн, что-то перестали к нам ходить, – посмотрел он на меня.

– Ну… Мне не на что, – вздохнула я.

– А… Это вас из-за того случая наказали, да?

– Не сыпьте мне соль на рану, – буркнула я, – я вообще ни за что пострадала!

Лукавила я – копилку-то я не брала, а вот лицо Хильде распорола.

– Ну, бывает, что поделать. Я там не был, не мне судить… Так, Симона, что за дело у тебя?

– Папа, – вдохнула Симона, – мне нужно пять крон.

– Пять? – поморщился Рудольф, – может, трёх хватит, а?

– Пять, папа.

– А зачем тебе?

– Ну… Мало ли, какие расходы могут возникнуть… Просто нужно.

Они ещё минуты две торговались, и тогда, наконец, Кауффельдт поддался уговорам дочери и сказал кассирше отсчитать ровно пять крон.

– Вот ведь скупердяй! – шепнула Симона, подойдя ко мне поближе. – Сидит на них, как собака на сене!

Пока кассирша считала мелочь, из подсобки доносился монотонный голос фрау Рихтер. Она считала скатерти, салфетки и прочий ресторанный инвентарь. Если она сейчас выйдет, то закатит скандал, почему Рудольф такой расточительный. По счастью, кассирша успела отсчитать нужную сумму и, поговорив с ресторатором, куда-то побежала.

– Эмма, можешь на кассе подежурить? – спросил Кауффельдт.

– Не сбивай меня со счёта, – донеслось из подсобки, – и с какой радости мне там стоять? Куда кассирша ушла?

– На вокзал – родственников встретить, – пояснил Рудольф, – давай-ка, Эмма, поторопись.

– Не подгоняй меня!

Симона весело крутанулась на каблуке, обернувшись к нам, и тут же с грохотом упала на пол.

– Господи, ты, Боже мой! – выругался Рудольф, бросаясь к дочери,– осторожней надо быть – пол только что вымыли!

Он помог Симоне встать и участливо спросил, не болит ли что.

– Нога, – простонала Симона, – кажется, подвернула.

– Ой, такая ли беда, – проворчал Рудольф, – в кого ты такая неженка? Не сломала ничего, и на том спасибо.

– Домой дойдёшь? – вмешалась в разговор Сара

Говорила она томным, бархатным голосом. Её акцент в такие минуты звучал даже красиво. Она мастерски прикидывалась милой и заботливой, и как ни странно, эти уловки срабатывали! Сара – настоящий дьяволёнок с природным даром убеждения. Симона в ответ молча кивнула и поковыляла к столику, за которым сидела Эстер.

Хорватка выглядела беззаботной и весёлой. Когда мы покинули ресторан, всю дорогу она охотно разговаривала с нами, шутила, а как только мы дошли до дома Эстер, она внезапно воскликнула:

– Слушай, я ж тебе портсигар отдала! Он у тебя?

У Эстер от удивления глаза на лоб полезли. Конечно, случалось так, что из головы у неё что-то вылетало, но вот то, что никакого портсигара у неё с собой нет, она помнила отлично. В спешке она проверила карманы. Ничего. А вот в сумке, рядом с учебниками и тетрадями, он самый – портсигар, служащий хранилищем всяких мелких безделушек Сары Манджукич!

На следующий день я шла на уроки с тяжёлым сердцем. Дурные предчувствия не отпускали меня. «Что-то будет, что-то обязательно будет», – вертелось у меня в голове всё следующее утро. Войдя в класс, я заметила, что и Симона какая-то хмурая. Что случилось?

Сама Манджукич спокойно сидела на своём месте и прихорашивалась, глядя в маленькое зеркальце. Мила дремала, развалившись на своей парте. Счастливица.

– Эй, Анна, что с тобой? – спросила Сара с наигранной беспечностью.

– Да вот, – я решила не медлить и буквально атаковала с порога: – Что ты делала у кассы, когда Симона подвернула ногу?

Смутные догадки относительно того, что произошло, начинали постепенно вырисовываться в моём мозгу.

– Стояла, – хмыкнула Сара. – А что я там могла делать? Э, подруга, ты точно не сестричка Милы? А то крыша у вас едет одинаково.

От одного упоминания моего мнимого родства с Гранчар, я скрипнула зубами. Жаль, у меня не было доказательств… Ну уж нет, если и в этот раз обвинят меня, я Сару покрывать не буду!

Так прошло два или три урока, началась большая перемена. В этот момент вошла классная дама, а вместе с ней – худенькая миниатюрная женщина.

– Попрошу всех остаться на местах! – крикнула фройляйн Гауптманн.

Симона в одно мгновение стала белей мела и отчаянно закричала:

– Тётя! Зачем ты здесь?!

Только тут мы – Сара, Мила, Эстер и я узнали в гостье Эмму Рихтер – тётю Симоны. Ту самую, что хозяйничала в бытовке кафе. Я и раньше её видела в кафетерии и на улице, но внимания не обращала. Слишком уж простецки она выглядела для совладелицы ресторана.

– Девочки, внимание! – крикнула классная дама, обратив на себя внимание всего класса. – Фрау Рихтер, ещё раз покажите, кто приходил к вам в кафе?

Фрау Рихтер внимательно оглядела всех нас и вскоре ткнула пальцем в Эстер.

– Эта была! Глаза у неё красные, это я точно помню. Эта тёмненькая, – указала на Сару, – была. И эти две – тоже.

Я в недоумении стояла, разведя руками, и поглядывала на Милу. Та, приоткрыв рот и замерев, точно так же, как и когда её учитель о чём-нибудь спрашивает, непонимающе разводит руками. Она-то что? Она вообще у вешалки стояла и уж точно ни к Кауффельдту, ни к фрау Рихтер не подходила. И когда Симона подвернула ногу, поскользнувшись на мокром полу, она даже не подбежала, лишь издали удостоверившись, что ничего серьёзного нет, спокойно повернула назад, приняв от Эстер несколько печенюшек. Что случилось? А вот у кассы в тот момент, когда Рудольф Кауффельдт отсчитывал Симоне пять крон мелкими монетами, были как раз я и Сара… Ну конечно – Сара взяла из кассы деньги, и фрау Рихтер, пересчитав, хватилась их! И возня Сары с левым рукавом своего форменного платья, и загадочное попадание портсигара в сумку Эстер – всё это звенья одной цепи.

Фройляйн Гауптманн встрепенулась и дрожащим от волнения голосом произнесла:

– Так, Келлер, Манджукич, Зигель, Гранчар и Кауффельдт, всем явиться в учительскую! Мне придётся доложить фрау Вельзер о случившемся, всё очень серьёзно.

У нас в запасе один урок – урок географии, после которого нас ждёт разбирательство. Подумать только – ещё даже страсти после случая с шилом и распоротым лицом Хильды Майер не улеглись, как бах – и новое происшествие. Наша гимназия точно заговоренная. Одноклассницы облепили нас и давай расспрашивать, кто чего и как. А мы не знаем ничего. Вернее, я и Сара делаем вид, что не знаем.

– Ну да! – кричат нам. – Не знаете вы! А за что вас после уроков в учительскую зовут?

Гранчар в ответ что-то бессвязно мычит, Келлер от волнения глотает и звуки, и целые слова, а Сара будто уверена, что произошло просто небольшое недоразумение. Однако ей, похоже, едва верили, помня про историю с кражей копилки. Ещё немного, и нашей гренадерше Хельге придётся уже от Сары оттаскивать кого-то из одноклассниц. Опять я поймала на себе десятки косых взглядов, однако никто не решался обвинить меня, да и у остальных были такие искренние растерянные лица, что нам поверили, будто мы ничего не знаем.

Кончились уроки. Симона хватает меня за руку и шепчет:

– Имей в виду – и остальным скажи: вы ничего не знаете! Тётка решила, что вы обокрали нас! Она всё врёт! Скряга, хуже отца… Пока замуж за Рихтера не вышла, была нормальной… Боже ты мой!.. Ждите меня, я скоро! – внезапно, поражённая какой-то мыслью, Симона буквально срывается с места и, прихрамываяя выбегает из гимназии, надевая пальто на ходу.

Я медленно с понурым видом иду в учительскую. Опять решат, что виновата я. И ладно бы действительно виновата была, так нет же!

В этот раз все учителя вышли. Фрау Вельзер заняла место за столом, рядом с ней сидела Эмма Рихтер, а на диванах примостились Филипп Гранчар, мои родители, прислуга Келлеров и темноволосый с проседью мужчина – Вальтер Манджукич, отец Сары. Последний уже смотрел на дочь тяжёлым немигающим взглядом, как бы спрашивая, где она уже успела «отличиться». Сара испуганно пожимала плечами и шевелила губами, пытаясь, очевидно, убедить отца, что она ни в чём не виновата. Классная дама наблюдала со стороны. Мы же сели на приготовленные нам стулья. «Как настоящие подсудимые», – подумала я.

– Так, Симоны, я вижу тут нет. Впрочем, она нам не особо и нужна сейчас. Фрау Рихтер, расскажите подробно: что случилось?

– Рассказываю, – начала тётя. – Вчера вместе с Симоной пришли ещё четыре девочки. Они вертелись около кассы, разговаривали с Рудольфом, потом Симона вдруг упала и подвернула ногу. Руди отвлёкся, а они что-то там возились, оглядывались. Я потом пересчитала – пропало пятнадцать крон! Я уверена, их украли!

– Та-ак, прелестно, – строго заметила фройляйн Гауптманн. – Почему вы так уверены, что украли их именно они?

– Ну, так сами посудите: пропажа обнаружилась именно после их прихода! Мы с кассиршей всё проверили. Ошибки быть не может! Это как понимать?

Действительно, всё было просто, как дважды два. Должно быть, и Эстер сейчас поняла, что к чему, хотя она только несла в своей сумке злосчастный портсигар. Но если она укажет на Сару или на меня, то Сара легко парирует, мол, воровка – Келлер, а на неё пытается лишь спихнуть ответственность, иначе, откуда у неё в сумке портсигар, который она никогда не носила с собой?

– Девочки, предлагаю виновной самой сознаться, – строго посмотрела на нас фрау Вельзер.

Но никто не сказал «я украла». И Эстер с Сарой не сказали «мы украли». Мы все практически слово в слово рассказывали одно и то же. А я, поймав на себе скептический взгляд начальницы, протянула вперёд запястья и произнесла:

– Да-да, опять я во всём виновата! После того, как вы меня, не разобравшись, обвинили в краже копилки, я уже ничему не удивлюсь. Ведите меня сразу в полицию, чего уж там!

– Анна, не паясничай! – резко обрывает меня мама, и я замолкаю, подсознательно готовясь к тому, что опять я окажусь во всём виноватой.

– Что за спектакль вы затеяли? – вдруг перебил всех собравшихся Филипп Гранчар, – Мила ни при чём, и сами девочки подтверждают, что она вообще у вешалки торчала! Вы меня только за этим с работы дёрнули?! А если сейчас что-то сломается? Вам плевать, да? Прекратите этот цирк сей же час!

Он изображал раздражение и злость очень натурально, как заправский актёр. Я бы подумала, что он снова не в себе, если бы не видела, как мило, почти по-домашнему, он беседовал с Ингой. И хотя сама Мила, да и её отец знали, что каяться не в чем, волновались не меньше моего. В это время дверь

отворилась, и в учительскую вошёл не кто иной, как наш грозный математик.

– Добрый день, фрау Вельзер, – он сразу обратил внимание на постные хмурые лица всех присутствующих и поинтересовался: – А что тут у нас стряслось?

– Вы, наверное, слышали, что у фрау Рихтер кто-то украл пятнадцать крон? – спросила фрау Вельзер, – мы разбираем пока, что к чему.

– Понимаю, а эти, – он оглядел всех нас, – тут при чём?

– В том-то и дело, что пропажу мы обнаружили как раз после их визита, – встряла фрау Рихтер.

– Очень интересно, – нахмурился Бекермайер, – так, Келлер, продублируйте, пожалуйста, всё, что вы ранее сказали.

Хитрая тактика – заставить человека повторить всё, что он рассказывал ранее. Тут сбиться легко, если ты в чём-то виноват, волнение будет не скрыть.

– Мы пришли в кафетерий, я купила чашку какао, – с некоторой раздражённостью говорила Эстер, – потом Симона подвернула ногу, мы отвлеклись на её крик, ну, а потом герр Кауффельдт отдал Симоне пять крон мелочью. Посидели ещё и ушли. Всё.

– Хмм… Любопытно. Странно, что сама Симона не присутствует на этом своеобразном допросе, – с некоторой издёвкой заметил математик. – Она бы многое прояснила. Зачем ей нужны были эти кроны?

– Я попросила одолжить, – вмешалась Сара, чем привлекла внимание не только Бекермайера, но и своего отца. – И я говорила об этом уже сто раз, – в интонациях Сары прослеживалось глухое, но назойливое раздражение.

Сама она сидела, сцепив пальцы и не шевелилась. «Нервничает», – думала я.

– Но как же вышло, что фройляйн Кауффельдт одолжила вам вместо пяти крон пятнадцать? Неслыханная щедрость, право ж слово!

– На что вы намекаете? Вы думаете, я украла эти несчастные кроны? – Сара немного успокоилась, старалась говорить беспечно.

– В самом деле, – вмешалась фрау Вельзер, – не стоит обвинять без доказательств.

– Да разве же это обвинение? – спросил Бекермайер с лёгкой усмешкой, поймав на себе пристальный взгляд Вальтера Манджукича, – тут и не пахнет им. Я со своей стороны, конечно, допускаю, что всё это просто совпадения, однако обстоятельства дела вынуждают меня думать во вполне определённом направлении… Я думаю, это не первый подобный случай. Все воры начинали с того, что брали что-то где-то по мелочи, и если не были пойманы за руку, продолжали воровать. Со временем аппетиты растут. Хочется чего-то большего.

Он метнулся к своему столу, где в вазочке лежали простые карамельки, взял три штуки и положил в карман пиджака.

– Вот я взял, незаметно, сколько взял. Посторонний и не заметит, что стало меньше. А вот так, – он пересыпал уже все в карман, – Уже заметно. Так что, девочки, сами сознаемся или будем дальше отпираться?

– Если вы думаете на меня… – начала было я, но математик меня прервал:

– С вашей стороны красть после того случая с копилкой – самоубийство. Вы же будете первой подозреваемой! Ладно, я отвлёкся. Вот, как, по-вашему, есть ли связь между неожиданным падением фройляйн Кауффельдт, отвлечением ресторатора на неё и пропажей денег из кассы? И вы, Манджукич, как-то очень удобно оказались рядом…

– Да, выходит, мы не гимназистки, а какая-то пиратская шайка, – Сара пыталась говорить с иронией, но нотки раздражения всё равно проскальзывали.

Раздражение и внутренняя паника в ней накипали, она уже не могла подавлять их. «Как бы со зла и не проговорилась», – думала я, глядя на Сару.

– Да, найдите в этой схеме хоть один изъян, Ватсон, – развёл руками Бекермайер, – одно дело красть незаметно, осторожно, в меру. Ну как детвора лазает в сад за яблоками, собирает подгнившую падалицу с земли, и вряд ли кто заметит пропажу. А тут вдруг целую ветку ободрать…

Обстановка в кабинете накалилась. Я сама была, как на иголках и уже готова была рассказать, как Сара спрятала сперва деньги в рукав, потом – в портсигар. Теперь-то я поняла, зачем Сара подсунула Эстер в сумку портсигар с деньгами, а после огорошила её известием о том, что якобы одолжила его. Ведь знай Эстер заранее всю схему, вряд ли у неё получилось бы натурально изобразить удивление.

В этот момент является запыхавшаяся и вспотевшая Симона.

– Фрау Вельзер, они ничего не крали! – кричит она с порога, и вскоре в кабинет врывается и сам Рудольф Кауффельдт.

Он одет по-городскому, в пальто, на голове – шляпа-котелок.

– Руди! – кричит ему тётка, – а кто остался в ресторане?

Но Кауффельдт, не обращая внимания на замечания сестры, зло выхватывает кошелёк и, отсчитав пятнадцать крон, швыряет на стол подле фрау Рихтер.

– Подавись, скряга! Что ты за человек такой? Давишься за каждый геллер! Не разобралась в ситуации, а на девчонок наговариваешь! Ещё дочь мою приплела… У тебя голова на плечах есть, а? Хорошо, хоть Симона прибежала и кричит мне прямо с порога: «Быстрей, пап! Пошли со мной», я спрашиваю, с какой это радости, а она и говорит, что ты, Эмма, заливаешь тут, что якобы они нас обокрали! И не стыдно тебе?! Сама, небось, посеяла эти несчастные кроны!

Внезапный демарш Рудольфа удался, и фрау Рихтер уже не находит возражений и, чтобы скрыть конфуз, вскакивает, словно она вдруг что-то вспомнила:

– Руди! Зачем ты бросил ресторан? Воруйте, кто сколько хочет…

Поспешно раскланявшись, тётка уходит. В этот момент у меня как гора с плеч свалилась. Пронесло. Зато Вальтер Манджукич, разозлённый ситуацией, покраснел так, что румянец стал заметен на его смуглых щеках. Его сейчас что угодно могло распалить, прямо как Филиппа Гранчара в острый период болезни.

– Я полагаю, инцидент исчерпан, прошу прощения за доставленные неудобства, но вы сами видите, что ситуация была неоднозначная, – нарушила тишину фрау Вельзер.

– Все свободны, – кивнул математик, однако при этом посмотрел на нас так пристально, что я невольно опустила взгляд.

В коридоре уже мы облегчённо вздохнули. Мама и вовсе выглядела, как выжатый лимон, зато Филипп Гранчар приободрился, стал каким-то весёлым и беззаботным. И так же воссияла Инга, встретившись с ним у лестницы. Она не ошибалась в Миле.

Вальтер Манджукич же весь трясся от гнева.

– Разнести бы этот ресторан! – шипел он, и только присутствие учителей и начальницы гимназии мешало ему распалиться, прямо как Божена после происшествия с галкой.

А вот мне мама лишь сухо сказала, что рада, если я сделала выводы после кражи копилки. Я задыхалась от гнева, но сдержала себя. Когда Сара поравнялась со мной, Бекермайер подошёл к нам и, пристально посмотрев нам в глаза, произнёс:

– Я слежу за вами, Манджукич. Помните об этом.

Хорватка не нашлась, что ответить. Весь день Сара ходила, как в воду опущенная. Столь внезапного разоблачения она никак не ждала. Её спас только демарш Рудольфа Кауффельдта и нежелание фрау Вельзер выносить скандал на всеобщее обозрение. Она не знала, где именно она оступилась, и почему математик практически мгновенно её раскусил, и ещё долго ходила хмурая и озадаченная.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«1 октября 1904 года

Вчера ночью долго не могла уснуть, думала о старости. Это смешно звучит, ведь мне ещё не так много лет, чтобы беспокоиться о преклонных годах. Но время идёт. А у меня нет ни своей семьи, ни своих детей. У меня есть только моя работа и Вальтер, от которого в последнее время я получаю только требования денег и упрёки.

Он объясняет это тем, что я не прилагаю достаточно усилий, чтобы «стать с ним вровень». Но что это значит? Я стала задумываться с недавнего времени, а так ли неправ мой отец, который всегда называл Вальтера голодранцем и тунеядцем… Ещё год назад я бы откусила себе язык за такие слова. А сейчас вот сижу, пишу и спокойно об этом размышляю. Где-то прекрасное будущее, о котором Вальтер так любит говорить? Оно наступит, но когда? Надо ещё приложить усилия, а для этого я должна ещё выслать ему небольшую сумму из своего жалования?

Для любой морали, не только традиционной, которую Вальтер отвергает, но и для самой передовой, это вряд ли является нормальным. Он не работает из-за неприятностей с полицией, он не виноват, что его преследует система, но ведь и я в этом не виновата!

Почему уже много лет он существует на мои средства? Я отказываю себе даже в покупке новых чулок, а он считает меня только «товарищем по борьбе»?

Прошли те времена, когда я в этом дневнике называла Вальтера женихом. Он не раз уже говорил мне, что не признаёт институт брака в принципе, только свободные отношения. Я живу одна, тяжело тружусь, разочаровываюсь во всех своих идеалах ради чего? Ради свободных отношений?

Это странно, но, пожалуй, единственный человек, к которому я испытываю доверие и уважение – это господин Бекермайер, учитель математики в нашей гимназии. С улыбкой вспоминаю, как я боялась его в свои гимназические годы и в первое время преподавания. Остатки этого страха до сих пор сидят где-то глубоко во мне. Это не даёт мне возможности открыться перед ним полностью. Да мне кажется, он бы и не принял других отношений, кроме сугубо деловых. Но он мне очень помогает с ученицами. Только он может правильно оценить их самые дикие поступки.

А Вальтер… иногда я так злюсь на него, что не пишу ему неделями, но потом вся злость проходит и на место её является беспокойство – он же пропадёт без меня… Сейчас в моём отношении к нему появилось что-то материнское. Я вижу все недостатки его характера, но всё равно не могу его разлюбить.

И ещё: очень долго эта мысль была не произносима даже в дневнике: я хочу от него ребёнка.

19 октября 1904 года

Сегодня я стала свидетельницей довольно интересного случая. Анна Зигель, ученица, к которой у меня уже давно нет никакого доверия, выходила из антикварной лавки Зеппа.

Я плохо знаю этого человека, но слухи о нём ходят не слишком хорошие. Надо будет при случае, поговорить с родителями Анны и узнать, что их дочь делала в таком сомнительном магазине, и знают ли они об этом.

У меня лежат не отвеченными уже три письма от Вальтера. Я их даже не распечатывала. Надо будет как-то собраться с духом и покончить с этим, прочитав их все разом. Что мне ему отвечать… Я если и хочу возобновления наших отношений, то совсем на других условиях. Мне кажется, что нам с Вальтером не хватает как раз того самого равенства, о котором он так любит говорить. Не знаю, смогу ли я сказать ему это в глаза, даже представить страшно, какую реакцию с его стороны могут вызвать эти слова, но дольше так продолжаться не может.

23 октября 1904 года

Сегодня я допоздна засиделась в нашей библиотеке за подшивками газет. Что ещё делать одинокой преподавательнице ненастным осенним вечером? Ни родных, ни друзей нет у меня в этом городе. Но сейчас я не стану сетовать на судьбу, а напишу об одной интересной заметке, которую я нашла в газете «Arbeiterwille», которая в 80-х годах прошлого века выходила и, насколько я знаю, продолжает выходить в городе Граце.

Вот эта заметка, я переписала её слово в слово:

«На прошлой неделе вся общественность нашего города была встревожена дерзким ограблением ювелирного магазина господина Груббе. Из магазина были похищены значительные ценности, стоимость которых, по словам хозяина, достаточна для того, чтобы купить половину земельных участков, расположенных в городской черте.

В ограблении участвовали трое. Двое были застрелены сыном господина Груббе – Густавом. 15-летний парень случайно находился в магазине отца в тот момент. Густав не растерялся, схватил ружьё, которое было выставлено в витрине вместе с другим товаром из-за его приклада, инкрустированного перламутром, и выстрелил прямо в сердце двоим грабителям. Сам хозяин магазина был оглушён преступниками в первые минуты нападения и не видел решительных действий своего смелого сына.

Третий грабитель, к нашему общему большому сожалению, успел скрыться вместе со всем награбленным»

Интересно то, что к заметке прилагался фотографический портрет героического сына хозяина. Я съем свою шляпу, если на этом портрете не Зепп – хозяин антикварной лавки, куда захаживает моя ученица Анна Зигель. А помня о способности этой девчонки вечно лезть в неприятные истории, мне очень не по душе это её знакомство.

Надо будет поговорить об этом с Гельмутом Бекермайером, интересно, что он думает по этому поводу.

24 октября 1904 года

Как я и ожидала, мой старший коллега посоветовал мне заниматься своими делами, а не историями более чем двадцатилетней давности. Он остался абсолютно равнодушным к моим догадкам, что, не скрою, меня задело. Ведь, как бы там ни было, мы являемся воспитателями этих несносных девчонок и, если я знаю, что одна из них водит знакомство с подозрительным человеком, я обязана что-то предпринять.

Сегодня я уже намеренно пролистала всю подшивку до 1890 года, пытаясь найти ещё хоть какие упоминания об ограблении ювелирного магазина. Через неделю после этого драматического события появилась ещё одна заметка, но располагалась она уже не на первой странице, а на последней в самом низу. Ничего интересного в ней не было, кроме сообщения о том, что хозяин магазина господин Груббе скончался, а его героический сын вместе со своей матерью, безутешной вдовой, собираются продать магазин и переехать в Инсбрук.

Последнего грабителя, как я понимаю, так и не нашли, иначе об этом несомненно была бы в той же газете отдельная статья.

Насколько я могу судить, руководствуясь своим женским умом, мало приспособленным для решения подобных загадок, дело обстояло так. Юный Густав Груббе, по всей видимости, не слишком дружно жил со своим отцом. Возможно, они расходились во мнениях по поводу будущего, которое любящий отец готовил для своего сына.

В это время мальчишка познакомился с тремя загадочными личностями и вступил с ними в некий сговор, целью которого был магазин его отца. После того, как один из грабителей ударил хозяина магазина по голове, Густав забрал все ценности для того, чтобы позже надёжно их спрятать, и не желая делиться, застрелил двоих своих сообщников. Третьему удалось сбежать, и его судьба остаётся неизвестной.

Кто знает, так ли было на самом деле, но история, похожая на детективный роман, вполне может оказаться правдой. Я очень хотела бы выяснить, права ли я, но совершенно не представляю, как бы можно было это сделать. Что действительно необходимо – так это поговорить с родителями Анны Зигель. Анна всё больше и больше беспокоит меня»

Глава 18. Снова в Грац

Уже близко декабрь 1908. Скоро и суд. И опять я, сидя в четырёх стенах, вспоминаю эту картину: учительская и мы, четверо «подсудимых». Почему это так врезалось мне в память? Что тогда перевернулось во мне?

«Оправдана. Полностью оправдана!» – думала я, покидая гимназию после уроков. Я чуть ли не летела домой, я рассчитывала, что родители, наконец, поверят, что я – не воровка. Но какое убитое выражение лица было у Сары! Она была морально раздавлена и опустошена.

– Пронесло… – повторяла она, как в бреду.

«Говорит, а у самой ещё зубы-то во рту стучат», – с иронией думала я. В этот раз я прилежно сделала все уроки, даже помогла кухарке, за что получила похвалу. День просто отличный, ничто его не может испортить. Я надеюсь, родители больше не считают меня чудовищем.

Но того, что случилось вечером, я не ожидала никак. Мама сразу обратила внимание на то, какая я весёлая стала.

– Мам, – позвала я. – Ты ведь веришь, что я не воровка?

– Ну, – кивнула мама.

– Я и копилку не крала!

– Молодец, что я могу сказать, – отвечала мама, а я почувствовала нарастающее раздражение. Ей что, всё равно?

– Мам, тебе что, всё равно? Ты ведь знаешь, что меня в школе травят? Я потому и прогуливала.

– Ну конечно, – ответила мама, – надо на кого-то спихнуть ответственность. А ты не думала, почему тебя обижали?

– Да я откуда знаю? – я уже едва сдерживалась.

– Да потому, что ты сама это допускаешь. А может и ведёшь себя так, что коллектив не принимает.

Я вскочила с места и в спешке опрокинула кружку с чаем.

– Да я тебе вообще нужна?! Ты хоть раз мной интересовалась?!

– Конечно, конечно. Я – плохая мать. Хуже меня нет на всём белом свете.

Я схватилась за голову и бросилась в свою комнату. Закрывшись, я ударилась головой о шкаф.

– Это мерзость! – шипела я, бросившись на кровать. – Мерзость!

Долго ещё я билась в истерике. Зачем я только начала этот разговор? Призрачная нить доверия между нами безнадёжно оборвалась.

– Анна, – мама постучалась в дверь, – ты скоро концерт свой закончишь, а?

– Что ты, мамочка, я спокойна! – прибавляла я, разбавляя свою речь истерическим смехом. – Абсолютно!

Я метнулась к двери и заперла закрытую дверь на ключ. Почему-то мне казалось, что с родителями доверия уже нет никакого. Чтобы хоть как-то успокоиться, я достала из тумбочки одолженный у Эстер кокаин. Стоило мне вдохнуть белый порошок, моя голова закружилась, и опять я почувствовала необычайную лёгкость. Эйфория пришла ко мне на удивление быстро. Мама не хочет меня слышать? Можно подумать, у нас когда-то были хорошие отношения. Что мне до того, что родители совершенно мной не интересуются? Если бы они стояли надо мной Цербером, я бы скорее с ума сошла. Я прослыла воровкой? Ха, всё равно сегодня с меня, фактически, сняли все обвинения. За это огромное спасибо нашему математику. Да и как бы они доказали на этот раз? Кстати, а есть ли мне смысл дальше изображать из себя невинность, если на меня перво-наперво подумают?

Последняя мысль прочно засела в моей голове. Даже когда дурман прошёл, я не могла никак отделаться от неё.

Из дневника Ингрид Лауэр:

1 ноября 1904 года

Сегодня на дне своего маленького дорожного сундучка я нашла недописанное письмо к Вальтеру трёхлетней давности. Не помню уже сейчас, почему оно осталось недописанным и неотправленным. Как я хохотала! Прислуга на кухне перепугалась, думая, что у меня нервный припадок. Таких дурочек, какой я была тогда, надо показывать в цирке для увеселения публики.

Теперь о текущих делах. Вчера я посетила семейство Зигель. Не могу понять этих людей. Катрина Зигель, несомненно, благопристойная женщина, хорошая жена и мать, аккуратная и старательная хозяйка дома. Но весь её облик говорит о том, что в жизни этой женщины как будто нет ничего, кроме чувства долга. В Швейцарии в годы учёбы мне приходилось видеть таких людей при посещении приюта святой Магдалины. Там находились люди, потерявшие семьи, разочаровавшиеся в жизни, неимущие вдовы, немощные старики, калеки, которым не на что надеяться. У всех них были такие же внешне спокойные лица, ничего не выражающие глаза. Но откуда такой взгляд у вполне благополучной матери семейства? Я не слышала, чтобы эту семью в ближайшем прошлом постигли какие-то потери. Никто из членов семьи не умирал, насколько мне известно, не болел, их не коснулось разорение, они полностью благополучны, если не считать странного поведения их дочери в гимназии.

Родители Анны настолько сдержаны и учтивы, что теряешься, не знаешь, о чём с ними говорить, и как построить разговор. И сразу начинает казаться, что пришла зря, что проблемы, о которых хотела поговорить, настолько мелкие, что и упоминать их не стоит. Дочка пропускает занятия? Это несомненно плохо, она будет наказана, если пропуски не по болезни. Анна в последнее время часто болеет. Она не находит общего языка с одноклассницами? Возможно, это не так уж и плохо, так как общение с одноклассницами до сего дня не принесло Анне ничего хорошего. И спокойный ожидающий взгляд в ответ. Отнюдь не враждебный. Но такой, после которого уже не хочется говорить искренне, делиться своими опасениями и упоминать посещение Анной лавки Зеппа, а тем более свои догадки на его счёт. На редкость сдержанное семейство, но в целом, оставляющее приятное впечатление. Послетого, как я посетила их дом, я по-другому посмотрела на все случаи, в которых была замешана Анна, и решила, что могу быть и неправа на её счёт.

Моя беда в одиночестве. У меня тут нет ни одной близкой души, вот и выдумываю всякие глупые истории, а потом сама себя ими пугаю. После того, как Матильда вышла замуж и переехала во Францию, я не могу поговорить даже с нею в письмах. Не Вальтеру же писать обо всём, что меня тревожит! Ему мои письма важны только в смысле очередной присылки денег. Мне кажется, что он их даже не читает, так просматривает. Но как же он красив, даже сейчас! Это утончённое лицо с горящими глазами, тонкие музыкальные пальцы, лёгкость и артистичность движений… Как жаль, что такой красивый человек теряет свою жизнь впустую…»

Как обычно, утром я проверяла содержимое своей сумки. Учебники и тетради были на месте, письменные принадлежности – тоже, и вдруг… Где моя тетрадь со стихами? Стихи я начала писать сравнительно недавно. В них я высказывала всё, что не могла высказать окружающим меня людям.

Я в панике стала метаться по комнате, силясь вспомнить, где я её оставила. Вчера же ещё была при мне, а тут… Кто-то её украл. Но кто? Или я сама её обронила в школе? Может, я просто сама засунула тетрадь куда-то и теперь вспомнить не могу. Ладно, разберусь. Я поспешила на занятия. И тут меня словно обожгло – одноклассницы стояли рядом с Маррен Кюрст и обсуждали содержимое тетради.

– Эй, осторожно, обожжёшься ещё об эти строчки!

– Стишки какие-то кривые. Что за грамотей их писал?

– О-о-о, сопли через бумагу.

Мой дневник! Вот твари! Ну, ничего, я им покажу ещё! Сара тотчас поймала на себе мой взгляд и метнулась ко мне.

– Тихо, после уроков разберёмся.

После уроков… Как же! Хотя мне понятен её замысел – не дай бог заметят, что мы тут разборки устраиваем, причём, угрожая шилом одноклассницам, даже не спросят, кто начал. Насилу дождавшись, мы подошли к Тильде фон Штауффенберг, к которой перекочевал дневник. Сара подкралась незаметно и в следующий миг схватила её за волосы так, что Тильда лишь сдавленно крикнула. Она пыталась вырваться, но Манджукич держала её мёртвой хваткой.

– А ну отдай! – прошипела хорватка. – Она твоя, эта книжка?

Тильда продолжала что-то жалобно пищать, а я незаметно достала шило и кольнула её в плечо. Она завизжала на весь класс, что привлекло внимание Хельги, нашей гренадерши. Она хотела было прийти на помощь, но внезапно ей наперерез бросилась я. Сбив Хельгу с ног, я вцепилась ей в горло.

– Я тебе покажу, как всяких тварей защищать! – шипела я, крепче сжимая пальцы на шее гренадерши и упираясь ей коленом в грудь.

Ей не хватало воздуха, она начала хрипеть. В этот момент она всё же изловчилась и смогла попасть мне пальцами в глаза. Я на секунду ослабила хватку, что позволило Хельге вырваться. Схватив свою сумку, она метнулась в коридор, жадно хватая ртом воздух. Я вновь испытала сладкое чувство триумфа. Этот ужас в глазах гренадерши я не забуду никогда. Эти безмолвные мольбы о пощаде, осознание, что я не шучу… Это стоит повторить! Примерно с той поры я взяла на вооружение принцип: реветь должны другие.

Осознание, что я чуть не убила Хельгу, пришло ко мне лишь глубокой ночью. Мне снилось очередное разбирательство и опять с участием начальницы гимназии и моих родителей. Я проснулась среди ночи в холодном поту и какое-то время металась по комнате без сна. Всё, что сейчас нарушало тишину, это посапывание кошки. Мне казалось, что я оглохла во сне. Долго и мучительно я вспоминала, как это вышло. Если Хильду я ранила в запале, практически случайно, то на гренадершу я набросилась целенаправленно. Да и эту пигалицу фон Штауффенберг я тоже вполне осознанно колола шилом. Теперь не отверчусь. Если бы уже тогда ко мне пришёл следователь и начал спрашивать об обстоятельствах дела, я бы рассказала всё без утайки. Тогда я психологически была готова к аресту и долгому сроку за покушение.

За завтраком я вела себя заторможено и опять на все вопросы отвечала невпопад. Мне казалось, гренадерша уже всем всё рассказала. «Спокойно, спокойно. Надо собраться и идти на занятия».

Лишь только я, придя в гимназию, сдала пальто в гардероб, я увидела краем глаза Ингу, как-то подозрительно косящуюся на гренадершу. У неё остался над бровью заметный синяк, а лишь только она сняла шарф, стали видны и синяки на шее. У Инги даже глаза на лоб полезли от такого зрелища и она тотчас метнулась к гренадерше и принялась расспрашивать, откуда ссадины. Я спряталась за колонной и прислушалась.

– …такое ощущение, Хельга, будто тебя пытались задушить. Не расскажешь, кто это был?

– Вам кажется, фройляйн, – с заметной дрожью в голосе отвечала гренадерша. – Никто меня не душил.

– Тогда почему ты дрожишь вся, будто тебя лихорадит? – спрашивала Инга.

Хельга в тот миг покосилась куда-то в сторону и вскоре уклончиво ответила:

– Извините, мне на урок пора!

И пустилась на всех парусах к лестнице. Всё-таки промолчала… В этот момент у меня будто гора с плеч свалилась. Кажется, опять виновной будет назначена Сара… С другой стороны, пора бы ей мою шкуру примерить! Почему я должна отдуваться за всех? Нечего, нечего.

Время шло. Я всё больше времени проводила в лесу, мне там нравилось. Я чувствовала себя настоящим волчонком. Мои родители смотрели на меня со всё большим опасением. Мать в разговорах стала часто вспоминать первую зиму моего обучения в гимназии, когда я уезжала на рождественские каникулы в Грац к тёте и дяде. Похоже, что она надеялась, что добродушная тётя Амалия, которая действительно в прошлом имела на меня некоторое влияние, поможет привести моё поведение в норму.

Однажды за обедом отец сухо объявил, что меня отправляют в Грац на каникулы, и что он надеется, что я там пересмотрю все недавние события и сделаю соответствующие выводы.

Как же отличалась эта поездка от прошлой! Я представляла себе предстоящую встречу с тёткой даже с некоторым злорадством, думая, что я отвечу на её обычное сюсюканье: «Ах, моё дорогое дитя! Как ты выросла, как похудела!»

Однако на станции меня встречала не тётя, а наёмный кучер, что, признаюсь, меня огорчило и даже немного обидело. Готовясь грубо ответить тётушке на её радость по поводу моего приезда, я подсознательно очень ждала этой встречи и очень хотела того самого «сюсюканья», которого была напрочь лишена у себя дома уже очень много лет.

Ну и ладно, думала я по дороге к ним домой, прижимая к себе свой небольшой саквояж. По сравнению с прошлым разом при мне было совсем мало вещей. Мать почти не передала со мной подарки родственникам. Создавалось впечатление, что меня как будто выдворяли в спешке, я была похожа на беженку из родного дома.

Когда мы приехали в дом, слуга сразу провел меня в «детскую». Так называлась комната, где жили мои двоюродные сёстры, когда были маленькими. Сейчас они уже взрослые барышни, и у каждой есть своя комната, а бывшую детскую предоставили в моё полное распоряжение.

Тётя и здесь не встретила меня. Это было уже странно. Я хотела спросить слугу, здорова ли тётя Амалия, и могу ли я видеть своих кузин, но почему-то не спросила. Может быть, потому, что старый слуга держался со мной очень холодно и чопорно, как будто бы я была не обычная школьница, приехавшая к родственникам на каникулы, а особа королевской крови.

Я увидела всю семью, кроме дяди, который был на службе, только за обедом. Сёстры очень вытянулись и, по моему мнению, подурнели. Тильда была явно склонна у полноте (я со злорадством подумала, что ей надо бы меньше есть пирожных), а у Греты как-то уж слишком вытянулось лицо, и подбородок был весь усеян прыщами.

«Какие уродки, – подумала я про себя, – а ведь они мне когда-то так нравились и казались почти принцессами».

Тильда в самом скором времени собиралась выходить замуж, за какого-то скучного сослуживца её отца, и разговор за столом шёл, в основном, об этом. Я не узнавала тётушку! Разговаривая со мною, она как будто не знала, как себя держать, не было и следа её обычной сердечности, а это вселяло неуверенность и в меня. Я едва дождалась, когда этот странный обед закончился, и была рада удалиться к себе в детскую.

После обеда ко мне постучалась Тильда. После моего «войдите» она боком протиснулась в дверь и стала робко показывать фотографию своего жениха. Жених был ей под стать. Во-первых, он был, мягко говоря, не молод. Во-вторых, у него под подбородком висела смешная редкая бородёнка.

Я, раздосадованная полным невниманием ко мне тётушки и каким-то совсем уж не родственным отношением ко мне всех домашних, презрительно отбросила фотографию на одеяло и насмешливо спросила:

– Ты собираешься замуж за этого старого козла?

Ну что я могла сделать, если жених Тильды действительно напоминал козла со своей дурацкой бородкой?

Глаза кузины налились слезами. Она подхватила фотографию своего «красавца»-любимого и выбежала, хлопнув дверью.

С этого момента кузины старались обходить меня стороной. Да я и не особо стремилась к их обществу. Кто они? Скучные зануды, которые только и могут, что объедаться сладостями и вести благопристойные беседы о знакомых. Ну пойдут, покатаются на коньках, похихикают с кавалерами. Такими же скучными и тупыми, как они сами. То, что в прошлый приезд такое времяпровождение казалось мне чуть ли не пределом мечтаний, почему-то ужасно раздражало меня.

И если сёстры старались держаться от меня подальше, я наоборот, каждый день устраивала им маленькие пакости, как будто мстила за то, что им уже не надо ходить в гимназию, дома у них добрая, ласковая мать и щедрый добродушный отец, а скоро у них будут свои семьи, такие же благополучные и добродушные, как и семья их родителей. Как будто нечаянно я опрокидывала кофе им на платья и роняла цветочные горшки в их комнатах на ковёр. Бедные кузины всё это стоически терпели. И это раззадоривало меня ещё больше.

Как бы между делом я вдруг начинала разговор о кокаине, о том, как прекрасно начинаешь себя чувствовать, вдохнув только маленькую щепотку этого чудодейственного порошка. Забавляясь, я следила за выражением ужаса, который появлялся на их глупеньких мордашках. Иногда по вечерам я пугала их рассказами о наших с Сарой «милых» развлечениях и доводила сестриц иногда до слёз.

Если Грета или Тильда обращались ко мне с самым невинным пустячным вопросом, я тут же вспыхивала и отвечала им как можно более грубо, не заботясь, что это может дойти до ушей тётушки.

Может быть, я подсознательно хотела, чтобы так оно и случилось, чтобы я смогла, как когда-то, выплакаться на груди этой безмерно доброй и любящей меня женщины, но сёстры только вжимали головы в плечи, и испуганно косясь в мою сторону, уходили. Оказалось, что в этом приятном для меня доме я стала изгоем, и здесь обо мне тоже никто не думает ничего хорошего. То, что я сама провоцировала такое отношение, мне приходило в голову не раз, но я просто не могла вдруг изменить своё поведение. Я думала, что если стану вдруг доброжелательной, это будет воспринято как притворство, мне всё равно никто не поверит.

Странный этот период закончился внезапно. Тильда усердно готовилась к свадьбе. В подготовку к этому глупейшему, по моему мнению, событию входило и шитьё многочисленных платьев, которые моя сестрица должна будет носить, когда станет жить в доме своего уродливого старого мужа.

Одно платье готовилось почему-то особенно долго. Несколько дней подряд в комнату к Тильде наведывалась портниха, привозились какие-то марсельские кружева и золочёные нитки, и наконец, толстуха предстала перед семьёй в полном великолепии. Платье было действительно красивым. Я в те годы практически не интересовалась одеждой, в отличие от некоторых своих одноклассниц, но это платье произвело на меня неизгладимое впечатление. По тёмно-синему, как ночное небо, шёлку были разбросаны тоненькие золотые птички. Я представила, насколько лучше смотрелась бы эта красота на мне, а не на толстоватой фигурке Тильды.

Это стало причиной того, что во мне поселилось неудержимое желание платье испортить. В тот же вечер я «нечаянно» опрокинула на это платье бутылочку красных чернил.

Кроткая Тильда не выдержала. Она размахивала своими кругленькими кулачками у меня перед носом и кричала своим тонким голоском, что я «гадкая девчонка» и «позор всей семьи». Мне всё это было, скорее, забавно, но не в моих правилах было не отвечать на подобные заявления. И я тоже повысила голос и сказала толстухе-сестрице всё, что я думала о ней и её козлоподобном женихе.

Я так разошлась, что не заметила, что в комнату неслышно вошла тётя.

– А ну, пойдём со мной, – сказала она тихо, беря меня за руку и увлекая в гостиную.

Тётя усадила меня за стол, после чего смерила меня убийственным взглядом. По выражению её лица, я поняла, что сейчас меня ждёт крайне неприятная беседа. Либо она узнала о том, что я срываюсь на двоюродных сёстрах и рассказываю им о сомнительных развлечениях, либо она в курсе всего, что происходит со мной. Вскоре тётя принесла мне бумажный лист и, протянув его мне, сухо сказала:

– Читай.

– Зачем? – непонятливо спросила я.

– Читай, – повторила тётя, и мне пришлось подчиниться.

Это было письмо мамы тёте. Кажется, она всё-таки не выдержала и решила излить душу сестре. Она расписала на два листа всё, что её беспокоило. Писала о том, что я стала грубить, прогуливать школу и, хуже того, воровать. А недавно ранила одноклассницу, распоров ей лицо шилом. И главное, почитаю родителей чуть ли не за врагов – ничего никогда не рассказываю, вечно хожу сама по себе. Я читала вслух и чувствовала, как мой голос начинает дрожать. Лицо моё было перекошено от обиды, а ладони взмокли. Наконец, я закончила и положила лист на стол.

– Что скажешь? – спросила тётя.

– Понимаешь, тётя, – ответила я, с трудом сдерживаясь. – Тогда случилось недоразумение и меня несправедливо назначили воровкой… Было уже разбирательство, все всё поняли и…

– А про… Шило… Правда?

– Она сама виновата! – процедила я сквозь зубы. – Всю жизнь мне отравляла! Я шагу ступить не могла! Так ей и надо!

– Значит, над тобой издеваются в школе? – спросила тётя.

– Да, – тихо ответила я, опустив глаза.

– И как давно это продолжается?

– Всю жизнь.

Было странно, что я так разоткровенничалась, с другой стороны, хоть кто-то обратил на это внимание. Я ощущала себя, как преступник на допросе и от напряжения я сидела неподвижно. Тело точно налилось свинцом, и даже поднять голову для меня было трудно.

– Понятно, – вздохнула тётя, – а теперь закатай рукава.

Не смея перечить тёте, я задрала рукава своего свитера, и её взору предстали ужасные шрамы на моих предплечьях. Иногда я грызла сама себя, иногда колола шилом, либо ножом.

– Нет слов… – пробормотала тётя, после чего велела мне идти обратно в комнату.

Она это так просто не оставит, начнёт бить тревогу. С другой стороны, может, хоть с её помощью родители станут ко мне хоть чуточку внимательнее. Кажется, я совсем отчаялась добиться внимания к себе, и даже такая неприятная беседа с тётей казалась мне глотком свободы.

Глава 19. Червонная девятка

После своей долгой исповеди я почувствовала себя немного легче. Может, от того, что мне больше не хотелось срывать зло на двоюродных сёстрах, зато тётя ходила хмурая и озадаченная. На следующий день она сказала мне, что приедет к нам, и я в её присутствии расскажу родителям всё, что рассказала ей. Это звучало, как приговор. До сих пор раскрыться мне было крайне сложно, и я мысленно приготовилась к нелёгкой беседе.

– …а ещё у неё глаза были красные и речь невнятная! – услышала я.

Меня затрясло. Что если эти гусыни расскажут, что я подсела на кокаин? А они будто читали мои мысли, и в следующий миг я услышала предположение о том, что я курю опиум. Тётя не верила или не хотела верить в столь дикую теорию. Если бы только сёстры знали, сколь близки они были к истине…

Тётка в оставшиеся дни моего пребывания в их доме держалась со мной более тепло, чем сначала, но я прекрасно видела, что ей со мной трудно и неловко. В последний вечер она позвала меня, посадила рядом и начала разговор о том, что я уже должна задумываться о будущем, о семье, о любви…

– О чём?!

Я невольно расхохоталась. Мои дни были настолько заполнены решением текущих школьных проблем, что обычные для девочки-подростка мысли об отношениях с противоположным полом были для меня тогда абсолютно чуждыми.

– О любви? Какая любовь? Вы хотите, чтобы я стала вести себя так же глупо, как ваша Тильда? Целовать на ночь портрет какого-то старого козла? – с усмешкой отвечала я тёте.

– Перестань, – спокойно ответила тётя Амалия, – ты же на самом деле так не думаешь.

– Конечно, думаю! – возмутилась я.

– Неужели ты никого не любишь? Вообще никого? – допытывалась тётка.

– А кто любит меня? – спросила я в ответ, – хоть кому-нибудь до меня есть дело?

Говоря всё это, я, безусловно, была честна. Но в глубине души я любовалась своим цинизмом и потешалась над тёткиным ужасом. В моём ответе была правда, но была и игра.

И надо же было случиться, что на следующий день судьба посмеялась надо мной, приведя меня к пониманию всего, что говорила тётушка, самым коротким путём. Во время этого разговора с тётей Амалией я не могла даже представить, что только день спустя я буду целовать на ночь даже не портрет жениха, а обыкновенную игральную карту.

Тётка проводила меня на поезд. Причём у меня создалось впечатление, что провожает она меня только потому, что боится, как бы я не учудила что-то по дороге на вокзал. Только посадив меня в вагон, тётя Амалия вздохнула облегчённо, перекрестила меня на дорогу и тут же ушла.

Я настояла на том, что буду ехать третьим классом, так как не хочу, чтобы тётя тратила много денег на мой билет. Это требование было глупым, и я это понимала, но просто не могла остановиться. Тревожное выражение, возникающее на лице родственников при подобных моих фортелях, меня забавляло. Билет мне был куплен в третий класс. Как ни странно, это меня обидело. Тётка должна была спорить и убеждать меня, а не соглашаться. А потом я бы могла позволить себя уговорить. Тётя Амалия нарушила правила моей игры, и я смотрела на вагон третьего класса с раздражением. Потом я стала осматриваться даже с некоторым интересом. Раньше мне приходилось ездить только вторым классом.

Вагон третьего класса был набит людьми. Крестьяне из соседних сёл ехали в город. Они были празднично одеты и везли с собой очень много поклажи. У одной женщины в большой плетеной корзине с крышкой гоготали гуси. За второй крестьянкой усатый носильщик втащил в вагон тяжёлую швейную машинку. Люди смеялись и громко разговаривали, для них поездка на поезде была событием.

Поезд тронулся. Все мы кое-как разместились на простых деревянных скамьях, а проводник пошёл вдоль вагона, проверяя билеты. Я подумала, а что если спрятать свой билет и сказать, что у меня его нет? Что сделает проводник? Скорей всего, высадит меня на ближайшей станции. А потом меня, как несовершеннолетнюю, вернут обратно к тётке в Грац. Представив, как вытянутся лица моих родственников при таком событии, я усмехнулась про себя и показала проводнику свой билет.

Люди вокруг заводили между собой особые дорожные беседы, женщина с гусями рассказывала, что едет на свадьбу к племяннице, а двое мужчин на соседней скамье начали спорить о земельном налоге. Только ко мне никто не обращался, пытаясь вовлечь в разговор. Возможно, это было потому, что моя одежда несколько отличалась от того, во что были одеты пассажиры третьего класса. Я ехала домой и, глядя в запотевшее окно вагона, думала о том, что там меня не ждёт ничего хорошего. Что вообще в моей жизни ничего хорошего уже не будет.

На одной из станций в вагон вошёл невысокий, скромно одетый молодой человек с небольшим чемоданчиком. Глядя в другую сторону, он прошёл мимо меня и присел на свободное место рядом с тремя простецкого вида парнями, которые сразу же после отправления поезда начали пить пиво и закусывать его варёными яйцами.

Я видела, как через несколько минут он уже начал угощаться пивом, а ещё через какое-то время на их скамье завязалась игра в карты.

Я ничего не понимала в карточных играх, да и сидели они немного поодаль от меня. Поэтому я не могла сказать, кто там выигрывает или проигрывает, и на деньги ли они играют. И тут парень обернулся и рассеянно посмотрел прямо на меня. Эффект этого взгляда был для меня сравним с ударом молнии.

На меня глядели тёмные-тёмные бархатные глаза. От их взгляда у меня по спине поползли мурашки, и время остановилось. У попутчика было правильное, довольно бледное лицо, очень густые волнистые чёрные волосы и тоненькие усики. А потом, поймав мой ошарашенный взгляд, парень улыбнулся мне скромной белозубой улыбкой.

Попутчики продолжали играть в карты, а я продолжала сидеть, как громом поражённая.

Я не думала ни о чём, все мои мысли и желания сошлись к одному – я хотела, чтобы он обернулся ещё раз. Меня настигла та самая пресловутая «любовь с первого взгляда», о которой я раньше иногда читала в книгах и в которую не верила. Я смотрела на него сбоку и повторяла про себя: «Обернись! Обернись, ну пожалуйста!»

Тут я увидела, что из веера карт, которые он держал в своей руке, выпала одна карта прямо ему под ноги. Я уже хотела вскочить, поднять карту, подать ему только для того, чтобы ещё раз посмотреть в эти волшебные бархатные глаза. Мне было всё равно, что он обо мне подумает, я уже приподнялась с жёсткого сиденья, но тут он как бы ненароком поставил на карту ногу. И я каким-то звериным чутьём поняла, что так надо. Карту подавать нельзя.

Деревенские парни, с которыми он играл, стали собираться незадолго до прибытия в Инсбрук. Они выходили на какой-то маленькой станции и по тому, как они смущённо проверяли свои карманы, доставая из них каждую мелкую монетку и складывая всё в кучку, я поняла, что проигрались они вдрызг. Видимо, денег оплатить проигрыш у них не вполне хватало, они улыбались виновато и жали руку своему удачливому попутчику с благодарностью. Наверное, часть долга он им простил. Деревенские недотёпы вышли на станции, а он небрежно смахнул денежную кучку в карман, и, насвистывая, снова обернулся в мою сторону. Я опять поймала бархатный взгляд, и незнакомая ранее теплота разлилась по моему телу. Парень улыбнулся и подмигнул мне весело. Я знала, что эту улыбку я буду помнить всю жизнь. И теперь я не могу сказать, что в моей жизни не было ничего хорошего, кроме нескольких детских воспоминаний и коротких моментов мести, которыми я жила всё последнее время.

По прибытии в Инсбрук, он быстро протиснулся к выходу из вагона мимо узлов и сундуков, улыбнувшись мне ещё раз. Последняя улыбка была слишком щедрым неожиданным подарком. Я сидела, не шевелясь, пока вокруг меня попутчики собирали вещи, и грелась отраженным светом этой улыбки. Из вагона я вышла последняя, подобрав по дороге оставленную им на полу игральную карту. Это была червовая девятка. Маленький грязный и потёртый кусочек картона. Спустя годы, уже в тюрьме, я познакомилась с цыганкой, которая от скуки принялась учить меня гадать на картах. От неё я узнала, что червовая девятка означает любовь. Такая вот насмешка судьбы.

Много дней подряд после этой случайной встречи в вагоне я носила с собой червовую девятку в кармане передника. Вечером я её доставала, целовала перед сном и прятала под подушку. Это кажется странным, но при взгляде на эту карту, передо мной очень чётко и ярко вставало лицо моего случайного попутчика так, как будто бы я держала в руках его настоящий портрет. Иногда в особенно тяжёлые минуты я доставала карту и вспоминала бархатные глаза и весёлую белозубую улыбку. Карта давала мне силы жить и мстить своим обидчицам.

Но спустя несколько месяцев случилась катастрофа. Я пришла домой, сняла школьный передник и пошла в столовую обедать, оставив карту в кармане. Прислуга собирала вещи в стирку и забрала мой талисман вместе с грязным передником.

С того дня образ незнакомца из поезда стал как-то тускнеть, и я иногда задумывалась, а был ли он на самом деле, не приснилось ли мне всё это…

И только один раз я испытала нечто подобное, спустя два года после встречи в вагоне.

Я по обыкновению зашла после школы в лавку Зеппа. Хозяина за прилавком не было, и он не вышел, как выходил всегда, услышав звяканье колокольчика над дверью.

Я стояла, лениво рассматривая старинные вещицы, большинство из которых были давным-давно мне знакомы. У Зеппа редко бывали покупатели. Лавка не пользовалась особой популярностью, и уже лет в тринадцать, я начала задавать себе вопрос, а на что он собственно живёт? Ведь от магазинчика явно нет никакого дохода.

В глубине помещения за пыльной портьерой спорили.

– Я не хочу в это ввязываться, может и не получиться так удачно, как в своё время с Лейзерманами, узнала я голос хозяина лавки.

А второй голос – низкий, мягкий, но настойчивый проговорил со смешком:

– Да чего тебе ломаться, ты ведь всегда в стороне, не трусь, старина!

До чего знакомый акцент! Он шепелявит, смягчает звуки, сразу ясно, что он не немец, а, скорее всего, мадьяр.

– Золтан, я не хочу! Дело слишком рисковое. Это для тебя в каторге нет ничего особенного, а я туда не тороплюсь!

– Да, – хохотнул собеседник, – советую иногда вспомнить, что для меня в каторге нет ничего особенного. Так что не будем спорить, дорогой. Ты исправно получаешь денежки за очень небольшие услуги, куда лучше? Зачем тебе ссориться со мной? Будем дружить, как и раньше, да? Лучше соглашайся, иначе вместо меня с тобой будет разговаривать совсем другой человек, не любящий торг и пустую болтовню.

И не дожидаясь ответа, собеседник Зеппа раздвинул портьеру и вышел в торговое помещение. Увидев меня, он удивился и сказал хозяину:

– Ты что не запер дверь? Ну и раззява же ты, дружище…

А затем он улыбнулся мне белозубой улыбкой и подмигнул.

Я вздрогнула. Я знала эту улыбку. Это была улыбка моего попутчика. Хотя человек был, несомненно, другой. Этот был гораздо более высокий и широкоплечий, да и вёл он себя гораздо более раскованно, даже нагло. От него как будто шла волна удали и озорства, смешанного с опасностью, а тот, из вагона, был скромным, мягким и просто весёлым, может быть потому, что просто выиграл в карты. Но улыбки были одинаковые. Я невольно попятилась назад, чувствуя, что он вот-вот набросится на меня, решив, что я увидела то, чего видеть была не должна. Но не случилось.

Я выскользнула за дверь лавки и до конца дня ходила, как больная, не слыша слов окружающих, и не замечая ничего вокруг.

Тётя исполнила своё обещание. Однако её визит всё равно стал для меня неожиданностью. Между моментом моего отъезда и визитом тёти прошло не меньше полутора недель.

– Здравствуй, Анна, – поздоровалась она, кивнув мне. – Значит так, сейчас ты расскажешь мне и своим родителям всё, о чём мы с тобой говорили тогда.

Я вмиг покрылась испариной. Мои руки задрожали, сама я то краснела, то бледнела. Но выхода нет – придётся. Я в бессилии опустилась на кресло и с мрачным видом, безэмоционально, как попугай, пересказала весь наш разговор. Упомянула даже о том, что мне «прямая дорога в тюрьму», то ли по инерции, то ли чтобы напомнить родителям о том, что со мной творится. Тётя сидела с каменным лицом, а мама стала похожей на призрак. Странно, но я всё ещё надеялась на восстановление доверия.

Разговор подействовал на родителей, как ушат ледяной воды. Кажется, они наконец-то вспомнили, что мне тоже нужно внимание. Я невольно поймала себя на мысли, что мои родители сейчас ведут себя, как Филипп Гранчар в дни просветления. Но не в том я была положении, чтобы привередничать.

Но что сделали мои родители после отъезда тётушки? Они просто усилили за мной контроль! В первые дни после тягостного разговора мать ходила за мной по пятам и даже провожала в гимназию, что раньше не делала вообще никогда, даже когда я была в первом классе. Кроме того, однажды она, никого не предупредив, затеяла генеральную уборку. В моей комнате она особенно скрупулёзно изучала содержимое шкафа и ночного столика, проверяла мои вещи. Смутные догадки о том, что она ищет, пришли ко мне очень скоро – тётя решила подстраховаться и осторожно намекнула, что у неё есть подозрения, будто я подсела на какое-то вещество (как бы не опиум!). Эти гусыни выдали меня с головой, хорошо, что кокаин закончился, и мама не нашла ничего подозрительного, однако потом долго буравила меня своим пристальным взглядом.

Кроме того, она начала проверять мои домашние задания.

Я с удивлением поняла, что она не имеет и половины тех знаний, которые требовались от нас в четвёртом классе гимназии.

Я часто часами сидела над тетрадями, думая о своём, затем что-то писала за пять минут, совершенно не относящееся к заданию, а затем с демонстративным возмущением показывала матери тетрадь. Она умно кивала, да, мол, вижу, ты сделала задание, теперь можешь почитать или помочь на кухне. Прогулок я была лишена.

На следующий день мать с удивлением узнавала, что за домашнее задание я получила неудовлетворительную оценку.

– Но я же видела, она занималась, – с тревогой шептала она вечером отцу, – я видела, она сидела над учебником, часа три!

– Безобразие! – возмущался отец, – я очень жалею, что мы в своё время определили Анну в эту гимназию! Там даже не могут правильно объяснить материал на уроке, только и знают, что задавать непосильные задания! Не мудрено, что и с дисциплиной у них так всё плохо, над девочками там нет никакого контроля!

– Но не забирать же её оттуда сейчас, – вздыхала мать, у нас в городе больше нет достойного заведения для девочки, а оплату пансиона в Граце мы не потянем. Амалия наотрез отказалась принять Анну в своём доме, если мы переведём её в тамошнюю гимназию.

– Да, не ожидал я этого от твоей сестры, – возмущался отец, – а ведь мне казалось, что она очень любит Анну и озабочена её судьбой.

– Когда-то любила, – вздыхала мать, – легко любить маленького ангелочка, а когда девчонка вырастает, и начинаются проблемы, тут родственная любовь пропадает. А учить нас она очень любит. Смотрела бы лучше за своими дочками. Тильда скоро перестанет пролезать в двери. Как замуж вышла, её ещё больше разнесло. Такая толщина в таком возрасте – это же неприлично!

Новое положение вещей, с постоянными провожаниями меня до дверей гимназии и проверкой моих уроков матерью было неудобным. Оно отрывало её от привычных дел, которыми она занималась годами. Поэтому, спустя месяца два, всё вернулось на круги своя. Родители стали ещё строже и подозрительнее, но что на самом деле творилось в моей душе, им, по сути, не было интересно.

Из дневника Ингрид Лауэр:

1 января 1905 года (вечер)

Сейчас видела нечто странное. Я шла вдоль улицы, приближаясь к антикварной лавке Зеппа. На улице лёгкая метель, прохожих нет вообще, зато во всех окнах огни. Вдруг я увидела, как из бокового переулка к окну лавки подбежал человек до бровей закутанный тёмным шарфом с каким-то большим неопрятным узлом в руке и стал торопливо стучать в окно, выкрикивая нечленораздельные звуки. Из этого я заключила, что человек этот пьян.

Я хотела повернуть обратно, не желая встречаться с пьяницей, попутно размышляя, не стоит ли обратиться к квартальному, чтобы не допустить преступление. Но в это время, к моему удивлению, из дверей лавки выбежал сам её хозяин в одном сюртуке, без шапки.

Он схватил под руку странного посетителя и потащил его внутрь помещения, быстро жестикулируя и что-то ему говоря. Я заметила, что гость твёрдо держится на ногах, и моё заключение о том, что он нетрезв, возможно, ошибочно.

Однако его явное нежелание показывать своё лицо и поспешность, с которой он прошёл в дом, вызывают вопросы. И вот как мне не думать о подозрительности этого человека! Зачем к нему ходит моя ученица Анна Зигель, что может быть общего у господина Зеппа с девочкой 12 лет?

2 января 1905 года

Год начинается неожиданно. Во-первых, мне сегодня принесли опоздавшее из-за праздников письмо Вальтера. Вальтер едет в Россию. Это так удивительно и необычно, что я сначала подумала, не розыгрыш ли это письмо. Что делать болезненному утончённому Вальтеру в этой дикой холодной стране? По письму ничего понять невозможно, одни намёки и недосказанности. Он предлагал мне вчера подойти к приходу поезда из Швейцарии на вокзал, встретиться и обо всём поговорить. Но письмо принесли только сегодня! Вчера, когда я в одиночестве бродила по улицам, он ждал меня на вокзале! И у меня ведь было ощущение беспокойства! Я чувствовала, что мне необходимо выйти из дома, но почему я направилась не на вокзал, а совсем в другую сторону! Что толку корить теперь себя за это… Вальтер сейчас, наверное, подъезжает к Вене. Что заставило его отправиться в этот далёкое и дорогостоящее путешествие? И ведь, наверное, он едет третьим классом, а это мало того, что очень неудобно, так ещё и небезопасно для его здоровья! Но что ж теперь поделать… При всём желании я не могу догнать поезд.

Вторая новость городская. Вчера ограбили дом богатого еврея-ростовщика Лейзермана. Лейзерманы всей семьёй, включая старую мать семидесяти шести лет, отправились в Вену, навестить родственников. Дом и контора были настолько хорошо заперты, что проникнуть в них можно было, только устроив подрыв. Однако злоумышленники не только смогли открыть хитроумные замки на многочисленных дверях и воротах, но и сделали это так виртуозно, что ближайшие соседи не услышали ни звука! Сегодня весь город с упоением обсуждает эту новость, наверняка она будет на первых полосах газет. Я почти уверена, что господин Зепп и его таинственный посетитель связаны со вчерашним ограблением, но идти куда-то об этом заявлять, у меня нет ни малейшего желания. С утра у меня болит голова, и я чувствую огромную необъяснимую усталость. Зачем идти? Куда идти? Что мне до всех этих людей, до ограблений, пересудов, если единственный человек, который, может быть, вчера надеялся на мою помощь, так её и не дождался. Что он подумал? Вряд ли он понял, что почта задержала его письмо. Скорей всего, решил, что я пошла на окончательный разрыв наших отношений. Это меня мучает безмерно.

6 января 1905 года

Из России доходят скверные вести. Как там мой бедный наивный Вальтер?

А в нашем городе всё по-прежнему. Расследование по делу ограбления Лейзерманов пока ничего не дало. Поначалу подозрение падало на великовозрастного сына соседей, но он смог очень быстро оправдаться тем, что в момент преступления находился в пивной в центре города в присутствии более десятка человек посетителей заведения.

Если бы я заявила то, что мне известно, возможно следствие и сдвинулось бы с мёртвой точки, но я испытываю необъяснимое отвращение вмешиваться в это дело. Пусть всё идёт своим чередом, нужно положиться на волю Божью, как любит говорить моя прислуга. Я очень рада, что семейство Лейзерманов не пострадало. Дом их остался цел, разве что неприлично большие их доходы теперь несколько уменьшатся.

Ученицы после каникул ведут себя из рук вон плохо. Сегодня я задержала возле себя Анну Зигель и напрямую спросила её, с чем связаны её частые посещения антикварной лавки Зеппа. Паршивка, глядя мне прямо в глаза, заявила, что она-де любит смотреть на красивые вещи, и что правилами гимназии это не запрещено. Разумеется, она права, в правилах ни слова нет о том, что девочкам нельзя посещать какие-либо магазины во внеурочное время. Поэтому мне пришлось перевести разговор на её ухудшившуюся успеваемость и на то, что время, потраченное на разглядывание «красивых вещей» гораздо лучше было бы употребить на выполнение домашних заданий, чтобы родители могли полюбоваться на «красивые» отметки.

Я говорила и как будто слушала себя со стороны. Говорила жёстко, язвительно. Осталось ли во мне что-то от прежней Инги? Разве могла бы я раньше таким тоном говорить с ученицей?

Анна, видимо, ещё не простила мне мой недавний визит к её родителям. Наверное, они как-то наказали её после разговора со мной. Я помню, как мать Анны чётко и спокойно сказала: «Она будет наказана». А такие люди обычно слов на ветер не бросают.

Я что-то плохо чувствую себя в последнее время, не простуда ли… Какая-то ломота во всём теле, и, кажется, жар…

10 января 1905 года

В Петербурге беспорядки! Доходят слухи о сотнях убитых. Я места себе не нахожу, всю прошедшую ночь проходила из угла в угол по комнате, как дикий зверь в клетке. Хорошо, что фрау Вальзер на неделю освободила меня от занятий по болезни, и мне не надо было с утра идти в гимназию.

На днях вроде бы поймали преступника, ограбившего дом Лейзерманов. Я ходила на предварительное слушание в суд, несмотря на сильный жар. Могу с уверенностью сказать, что это совсем не тот человек, которого я видела в новогодний вечер у лавки Зеппа. Тот был намного выше ростом и плотнее, а этот какой-то замухрышка, деревенский паренёк, к тому же кажется, умственно отсталый.

Пока в отношении него больше вопросов, чем ответов. Если дело повернёт так, что ему будет грозить длительное заключение, я обещаю самой себе, рассказать все виденное следователю. Но, мне кажется, парню ничего не грозит, так как фактов, подтверждающих его причастность к этому делу совсем немного.

14 января 1905 года

Пишу в вагоне по дороге в Варшаву. Вчера пришла телеграмма от Стефании, моей подруги по учёбе в Цюрихе. Вальтер в Варшаве и он болен. У него нет средств вернуться домой и нет возможности оставаться и далее в Варшаве. Я и сама до сих пор нездорова. Но это даже сослужило мне хорошую службу, так как не понадобилось дополнительно отпрашиваться у фрау Вельзер для этой поездки. Я, конечно, не успею к сроку вернуться на работу, но это не так уж и важно. Главное, увезти Вальтера туда, где ему смогут помочь. Видимо, после разгона рабочих протестов в Петербурге, он решил вернуться в Цюрих и слёг по дороге. Какое счастье, что он жив и не в застенках. Я слышала, что русские тюрьмы ужасны, даже для политических заключённых там нет никаких условий для нормального существования.

У меня почему-то очень болит шея. Даже трудно поворачивать голову. Ничего, главное забрать Вальтера, увезти, вернуться и не потерять своё место в гимназии. Я справлюсь, я сильная, моей силы, если надо, хватит на двоих.

23 января 1905 года

Я дома. Сегодня, сразу по приезде имела очень неприятный разговор с начальницей гимназии, но, мне кажется, беда миновала, она поверила в то, что я ездила в Швейцарию лечиться. Вменялось мне в вину только то, что я не предупредила её о своём отъезде, а не то, что я задержалась более чем на неделю. У меня сейчас настолько измождённый вид, что у фрау Вельзер все её упрёки, видимо, застряли в горле, когда она меня увидела.

Вальтер доставлен домой и оставлен на руках хорошего знающего своё дело врача. Он так меня измучил дорогой, что я даже не хочу пока о нём говорить.

Теперь меня больше беспокоит тот факт, что второе заседание суда по делу ограбления Лейзерманов прошло без меня, и сельский недотёпа, которого объявили преступником, был признан виновным. Для меня это большой удар, ведь получается, что мои показания могли коренным образом повлиять на судьбу человека, избавить его от тюрьмы. Спасая Вальтера, я погубила неизвестного мне парня. Вряд ли он сможет выжить в тюрьме, ведь, как говорят, он один на свете и родных у него нет.

24 января 1905 года

Сегодня думала всю ночь. Я должна пойти к следователю и рассказать о посещении лавки господина Зеппа неизвестным с узлом в новогоднюю ночь. Иначе я всю жизнь буду чувствовать свою вину.

Я поднялась, когда ещё не было 5 часов утра. Попыталась составить план разговора со следователем. Составлять планы важных разговоров меня научили ещё в гимназии, и эта привычка не раз выручала меня в жизни.

Сегодня после окончания занятий попробую выручить деревенского недотёпу. Ведь ясно же, что виноват не он. Фигура Зеппа пугает меня всё больше. Может быть, вследствие болезни и усталости у меня совсем расшатались нервы. Я вздрагиваю от каждого шороха, а голоса девочек на перемене доставляют мне самую настоящую физическую боль.

Анна Зигель пыталась дать мне на проверку какие-то стишки. Боюсь, что отнеслась к ней не очень внимательно, так как мне было совсем не до стихов, кто бы их ни написал, к тому же с некоторых пор меня раздражает само присутствие в гимназии этой ученицы.

24 января 1905 года (поздний вечер)

Это ужасно. Я уже вымылась и переоделась в чистую одежду, но ужасный запах, не столько физический, сколько моральный, преследует меня! Если бы я только могла вообразить, то, что ждало меня в кабинете следователя, я бы ни за что не пошла туда!

Сейчас я думаю, сколько, интересно, абсолютно невинных людей сидит в наших тюрьмах, только потому, что наша правоохранительная система направлена не на выявление настоящих злодеев, а на отлов беспомощных людей, которых некому защитить. Как же прав Вальтер!

Это государство нуждается в полном разрушении. И только тогда на чистой земле мы сможем построить чистые, справедливые отношения!

Но постараюсь описать всё по порядку, хотя меня до сих пор трясёт от возмущения.

Следователь оказался довольно молодым человеком. Я со своей слабой памятью на имена и фамилии имя его тут же забыла, но от меня помнить его и не требовалось. Ко мне отнеслись мало того, что несерьёзно, меня приняли запраздношатающуюся экзальтированную особу, которая от скуки пришла разрушить чёткую и понятную версию следствия!

Как оказалось, никого не интересует, что за человек приходил с узлом в тот роковой вечер в антикварную лавку Зеппа. И подозрительное его поведение тоже никому не интересно.

Весь мой чёткий план разговора сразу был сбит насмешливым вопросом: что вы хотите нам поведать, барышня? Я ненавижу, когда меня называют барышней, хотя, по сути, кто я? конечно, барышня, а о чем тут можно спорить…

То, что какой-то неизвестный человек вечером 1 января постучал в окно магазина Зеппа, следователь объясняет тем, что человек шёл из переулка, и ему было лень обходить вокруг дома! Как будто лезть к окну через сугробы было проще!

А то, что у этого человека в руках был довольно объёмистый узел, следователь считает простым совпадением!

Я постаралась быть максимально спокойной и настойчивой в этом разговоре, хотя и то, и другое далось мне очень тяжело. В конце концов, следователь нехотя объявил мне, что мои показания проверит, и вызовет Зеппа на допрос. Что-то я сомневаюсь, что это будет так, ведь он не вёл при разговоре со мной никаких записей, никакого протокола, к тому же беседовали мы без свидетелей. Думаю, что фразу про допрос Зеппа он произнёс просто, чтобы отвязаться от настойчивой посетительницы.

Что мне делать? Куда идти? А может быть, я не права? Я ничего не знаю о следственной работе. Возможно, я плохо думаю о хорошем человеке, который достойно выполняет свои обязанности. Может быть, он уже сейчас стучит в дверь антикварной лавки и задаёт её хозяину свои вопросы?

К сожалению, я ничего не могу сделать пока. Мне осталось ждать и надеяться на справедливость, как и тому несчастному крестьянскому парню, на которого хотят свалить чужое преступление.

3 февраля 1905 года

Была на суде. Приговор обвинительный. Я не верю больше в справедливость и не верю в людей. Несчастного осудили на пять лет каторги. Хотя большинство публики в зале сомневались в его вине.

Но в нашем «справедливом» государстве суд присяжных в этом случае не полагается. Он рассматривает только преступления против короны, против цензуры и те, по которым предполагается наказание свыше 10 лет. Лишение имущества даже в очень больших размерах, что и произошло в доме еврейской семьи, к таковым преступлениям не относится.

А то, что несчастный дурачок проведёт на каторге 5 лет своей жизни, никому не кажется несправедливым. Публика, расходясь, повозмущалась для вида, а через две минуты все начали обсуждать воскресные планы. Как можно поднять на борьбу против системы такой народ? Нужно ли это народу?

С каждым годом я всё больше сомневаюсь, что что-то можно сделать в принципе. Не лучше ли просто замкнуться в своём маленьком мирке, перестать будоражить умы девочек в гимназии несбыточными мечтами и призывами, родить ребёнка, заняться его воспитанием, переехать к родителям, скрасить их старость, а в конце жизни просто тихо умереть, никому не сделав зла…

Признаюсь, сделать последнее мне сейчас хочется больше всего. Но надо готовиться к урокам. Завтра опять на работу.

8 февраля 1905

Девочки из «моего» класса выросли, и похоже, стали только глупее. Я смотрю на этих вытянувшихся и раздавшихся вширь учениц и думаю: «А ведь такими хорошенькими были тогда! Они мне казались настоящими ангелами». Теперь я понимаю: Гельмут был прав. Этим гусыням бесполезно что-то вдалбливать в голову. Они глупы, они думают только о себе. Хотя наверное, это я дура – связалась с Вальтером, а теперь ещё стараюсь окружить заботой проблемных учениц. Мила ко мне привязалась, чуть ли не за родную мать почитает. Она пока единственная, кому есть какое-то дело до меня»

Глава 20. Первый звоночек

Говорят, сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Я не знаю, что могло меня побудить на такой серьёзный проступок, который, однако, стал первым звоночком для всей школы. Это случилось в декабре 1907.

Годом ранее я чуть не задушила Хельгу Мильке, но это прошло незамеченным. То ли Хельга не хотела выносить сор из избы, то ли боялась, что я её подкараулю и уколю шилом, но я точно помню, как она с визгом выбегала из учительской. Не иначе, наша фройляйн Лауэр поделилась с математиком своими предположениями, и тот устроил Хельге допрос, но переусердствовал, и гренадерша только замкнулась в себе ещё больше. А может, и Ингрид там была, и они сообща надавили на Хельгу?

В последнее время ни один скандал, связанный с происшествиями в нашем классе, не обходился без них. Ингрид доверяла математику, как второму отцу. А может она изначально была оборотнем и только казалась такой добренькой и милой? До первой проказы.

Например, этим летом, во время экзаменов, она точно озверела – придиралась к ученицам, отправила семь человек на переэкзаменовку, даже отличница Кауффельдт чуть не впала в немилость учительницы немецкого. Злые языки говорили, что Ингу вымотали на допросах в полиции – кажется, банда «ночных тварей» опять объявилась в Тироле, по их делу когда-то деревенского недотёпу посадили, но пара дотошных сыщиков добились пересмотра дела и включения того эпизода в дело «ночных тварей». В газетах писали, что следователь, поднявший дело, был крайне груб с журналистами. Представляю, как он бедную Ингу вымотал. Вот она и срывалась на нас. Но ученицы её по-прежнему обожали, хотя она вела себя достаточно сдержанно.

С Ингой связан и следующий эпизод моих воспоминаний.

Однажды я попыталась показать Инге свои стихи. Иногда, впрочем, в этой тетради попадались и записи в прозе. Иногда мелькали как будто отрывки ненаписанных книг с необычными героями и захватывающими приключениями. Но больше всего в тетрадке было стихов. Мне нестерпимо хотелось показать их кому-то, услышать похвалу, найти понимание. Про себя я говорила, что хочу услышать чужое мнение для того, чтобы что-то исправить и потом писать лучше. Это было неправдой, хотя я этого не осознавала. Мне не нужно было никакое мнение, кроме одобрительного. Я ничего не хотела исправлять. Я хотела получить признание и похвалу, хотя бы и таким способом. Конечно, о том, чтобы показывать свои литературные опыты родителям не могло быть и речи.

Я не могла говорить о них и с моими, так называемыми, подругами – Милой и Сарой. Однажды я попыталась показать тетрадь Эстер Келлер и сначала даже вызвала её интерес. Но Эстер, по обыкновению, была тогда под кокаином, и этап заинтересованности тут же сменился у неё этапом агрессии. Я тогда едва унесла ноги, а моя бедная тетрадка летела мне вслед. На следующий день Эстер не вспомнила о моих стихах, и, наверное, это к лучшему.

Ингрид, видимо помня прошлые обиды, а может быть, просто из-за занятости отказалась рассматривать мои робкие стихотворные попытки. Для меня это было огромным ударом. Конечно, что я могла ожидать после случая с кражей портрета из её портфеля и прочих моих «художеств»? Но, как ни странно, я надеялась, что Инга не только найдёт время почитать мои записки, но и по-настоящему простит меня и изменит своё отношение ко мне. Этого не случилось, что уязвило меня. Правда потом Инга заболела и даже пару недель не ходила в гимназию. Поговаривали, что она уехала в Швейцарию на лечение. Я уговаривала себя, что учительница, которую я, несмотря ни на что, уважала гораздо больше всех остальных, и даже в какой-то степени любила, отнеслась к моим сочинениям с таким пренебрежением просто из-за болезни. Но иногда на меня накатывала дикая злоба на Ингу. Я ей доверилась, я была готова открыть ей самое сокровенное, а она!

Не захотела… Ну и не надо! Всё равно я знала, что пишу сочинения намного лучше всех в классе. Чаще всего, я получала за них высший балл. Но в тот день всё получилось не так, как обычно.

У нас по расписанию как раз был немецкий. Инга только что проверила наши сочинения и теперь бегло комментировала каждую работу.

– Манджукич… Хорошо, но у вас проблемы с пунктуацией – запятые расставлены неверно. Мильке, вы написали слишком косноязычно. Я разочарована. Кауффельдт… К вам претензий нет. Зигель, у вас будто рука не поспевает за мыслями. Слишком сумбурно, не хватает связности. Кюрст… – Инга замолкла и пристально посмотрела на Марен, – ваше сочинение лучшее. Думаю, мы повесим его в рамку. Сохраните, пожалуйста.

Марен чуть не заплясала на своём месте, а я почувствовала жгучую обиду. «Как это так? Моего врага возведут на пьедестал? Неужели я хуже этой пигалицы? А главное в чём?! В сочинении – в том, что я делаю лучше всех! И Инга вполне могла бы в этом убедиться, если бы не поленилась прочитать мою тетрадь, которую я ей давала! А теперь эта курица Марен, видишь ли, лучшая!»

«Ну, я тебе устрою праздник»! – зло думала я, вспоминая, как она отравляла всю мою жизнь на пару с Хильдой Майер. Не время ли поменяться нам местами? Тут-то я и вспомнила простую, но дикую мысль о том, что реветь должны другие, а мне нет смысла играть святую невинность, если я всё равно буду виноватой.

Но в этот раз я позабочусь о том, чтобы виноватой была точно не я. Моим преимуществом было то, что никто не понимал, насколько для меня было обидно сочинение Марен в рамочке, украшавшее теперь стену нашего класса. В то время я уже ко всем урокам относилась спустя рукава, но то, что именно за сочинение похвалили не меня, а другую, было для меня чрезвычайно обидно.

В нашей гимназии обязанностью дежурных была покупка различных мелочей, которые могли понадобиться в классе. Дежурные приносили в класс вазочки для цветов, ветошь для мытья доски и спички для керосиновых ламп. В здании нашей гимназии было электричество, но работало оно не слишком хорошо, и керосиновые лампы стояли на учительском столе в каждом классе.

Дежурили по двое, те девочки, которые сидели за одной партой, продолжалось дежурство неделю, а потом переходило к следующей парте.

В тот день мы ждали посещения нашей гимназии попечителем учебного округа. В этом случае всех учениц собирали в актовом зале на показательную торжественную молитву. Фрау Вельзер никогда не упускала случая покрасоваться перед попечителем и похвастаться образцовым порядком и примерным поведением учениц. Знала бы старуха, что таится за этим внешне примерным поведением! Если бы она могла только представить, что не только я, которую учителя уже давно записали в неисправимые, но и такие тихони, как Марен Кюрст и Эстер Келлер, причастны к дракам, употреблению кокаина, травле и подлости…

Накануне торжественного дня наша классная дама фрау Гауптман в очередной раз провела с нами беседу о том, как нужно держаться перед попечителем, как вести себя на молитве и как отвечать на вопросы, если попечителю захочется индивидуально побеседовать с какой-нибудь из учениц. Всё это было нам уже знакомо, так как подобные посещения случались и раньше. Но именно на этом соблюдении заведённого раз и навсегда порядка строился мой план.

С утра в классе никого не будет. Ученицы, собравшись, дружно отправятся в актовый зал на молитву. Вещи они оставят в классе. Марен Кюрст в эту неделю дежурная, а значит, у неё в вещах наверняка будут спички и ветошь. Вряд ли она успеет их сразу выложить. А в этот день вторым уроком у нас математика, с которой у Марен уже давно явные проблемы, и Бекермайер обещал контрольную. Если воспользоваться всем этим…

Возвращаясь домой вместе с Сарой и Милой Гранчар, я, как бы между прочим, завела разговор о завтрашней контрольной. И о том, что Марен на неё лучше не ходить, сказавшись больной, или придумать что-то такое, чтобы контрольная не состоялась, так как математик в прошлый раз сказал, что знания математики у неё почти нулевые.

Сара и Мила, у которых положение было не лучше, отнеслись к моим словам равнодушно, но я очень надеялась, что они меня услышали и запомнили мои слова.

С утра, когда почти все девочки собрались в классе, я демонстративно заглянула в дверь и крикнула:

– Все классы уже спускаются в актовый зал, надо поторопиться!

Выглядело это так, как будто меня послал кто-то из учителей, и одноклассницы толпой устремились к дверям, из-за чего у дверей возникла даже некоторая потасовка, а я побежала вперёд, но, завернув за угол коридора, не последовала вниз по лестнице, а забежала в ближайший туалет.

Я знала, что внизу в коридорах первого этажа ещё толпятся младшие классы со своими классными дамами, заходить в зал, прежде всего, будут они, а наш класс окажется в общей толпе, и вспомнить, кто на месте, а кого нет, потом будет сложно. А вот то, что я побежала вниз первая, наверняка запомнили многие.

Дождавшись, когда топот одноклассниц стих, я выскочила из туалета и побежала обратно в класс.

Я бросилась к третьей парте в среднем ряду, за которой сидела Марен и начала копаться в её сумке. Так, вот и спички. На случай, если Марен забудет принести спички, у меня были свои, но они не понадобились. Я вытащила комок ветоши, какие-то бумажки и тетрадь Марен по математике. Всё это я положила в парту и подожгла бумажный уголок.

Сначала огонь не хотел разгораться. Бумажка скрючилась, почернела и погасла. Тогда я вытащила ветошь и бумагу и положила сверху на парту. Маленький костёр ожил, яркие язычки пламени весело заплясали. В них было что-то завораживающее. Так бы и стояла, глядя на огонь, но надо было спешить. Я выскочила из класса и по чёрной лестнице спустилась на первый этаж. Успела я как раз вовремя. Наш класс как раз входил в широкие двери актового зала.

На молитве мне очень трудно было устоять на месте. Я переминалась с ноги на ногу, кусала губы и с трудом воспринимала окружающее. Перед моими глазами продолжали плясать яркие язычки огня. Я представляла себе, как они разрастаются, перескакивают с парты на пол, добираются до стены и охватывают рамочку с сочинением Марен Кюрст вместе со всеми дипломами и портретами, которые висят рядом.

Молитва продолжалась не более десяти минут, но она казалась мне бесконечной. Потом фрау Вельзер ещё что-то говорила о том, что мы все очень рады принимать у себя попечителя, а попечитель отвечал ей с масляной улыбкой о том, что и он рад побывать в этом образцовом учебном заведении… Мне казалось, что ещё немного, и я не выдержу. Закричу изо всех сил. Но как раз тут всё закончилось, и попечитель пошёл по рядам девочек. Иногда он останавливался и спрашивал у какой-нибудь ученицы, как её фамилия и довольна ли она обучением. В этом случае полагалось приседать, и, опустив глаза, отвечать:

– Благодарю Вас, очень довольна.

До меня попечитель, к счастью, не дошёл. Не знаю, смогла бы ли я ему что-то ответить. Начальница гимназии увела своего гостя в собственный кабинет пить чай, а мы пошли обратно на свой этаж. На лестнице девочки обсуждали наряд фрау Вельзер и неожиданно длительное общение попечителя с ученицами. Учителя ещё не было, поэтому мы не торопились.

Только Сара почуяла запах дыма, тотчас громко выругалась и поспешила к классу. Остальные ученицы уже спешили туда, я видела, как из-под двери валит дым. Стоило гренадерше открыть дверь, дым тотчас вырвался в коридор. Несколько одноклассниц влетело в кабинет и, схватив с подоконника лейку для полива цветов, залили горящую крышку парты. Огонь потух, но крики не смолкали. Вскоре на шум сбежалась вся школа.

Урон, нанесённый огнём, был не так уж велик, хотя дыма было очень много, и заниматься в пропахшем дымом помещении класса в тот день было невозможно. К моему сожалению, сгорели только вещи, разложенные мною на парте и внешняя поверхность парты. Огонь не успел перекинуться на пол, и всё остальное осталось целым.

Кто-то распахнул все окна, и в классе сразу стало очень холодно. Наша классная дама была почти в обмороке. Толку от неё никакого не было. Несколько старших учениц под руководством учителя ботаники отпаивали её в уголке успокаивающими каплями. Фройляйн Гауптманн была белой, как мел, и держалась за сердце.

Общую панику кое-как утихомирил Гельмут Бекермайер, который вскоре прибежал на крики с указкой в руке. Его чёрный сюртук развевался на бегу.

– Так, опять Зигель, – скорее сказал, чем спросил он.

– Нет, господин учитель, я здесь ни при чём, я была со всеми на молитве, – ответила я.

– Да, она была с нами, – раздалось несколько неуверенных голосов моих одноклассниц. В коридоре показалась донельзя встревоженная начальница гимназии. За ней, как привязанный, семенил попечитель учебного округа, неся впереди себя своё объёмистое брюхо.

– Что здесь происходит? – издали визгливо закричала фрау Вельзер.

Математик выступил вперёд.

– Ничего страшного, случайное возгорание от оставленной по недомыслию свечи, – твёрдо ответил он.

– Свечи? – недоумённо переспросил попечитель, глядя на окно, за которым был белый день.

– Да, свечи, – так же твёрдо продолжил математик, – в этом классе должен был быть урок физики, на котором ученицы должны были проводить опыт со свечой. По легкомыслию одна из учениц зажгла свечу и позабыла её загасить перед тем, как идти на молитву.

При этом он посмотрел на Сару, решив, видимо, что раз она таскает с собой зажигалку и, если верить слухам, курит, стало быть, нельзя исключать и её причастности. Манджукич инстинктивно сделала два шага назад, поёжившись от пристального взгляда математика.

– Какой ужас, – воскликнул попечитель, – по-женски всплеснув руками, – ведь мог случиться настоящий пожар.

– Несомненно, виновница происшествия будет наказана, – заверил математик.

– Я надеюсь, что не слишком строго, – пробормотал толстяк, – ведь девочка сделала это не со зла, а только по забывчивости.

– Да, конечно, – ответил серьёзно Бекермайер.

– Фройляйн Гауптманн, – начальница гимназии нашла глазами несчастную старую деву, стоящую в уголке в окружении старших учениц, – попрошу вас через час подойти в мой кабинет и объяснить, каким это образом во вверенном вашему попечению классе едва не случился пожар.

Когда попечитель и фрау Вельзер снова удалились в кабинет начальницы, учениц остальных классов разобрали учителя и увели заниматься, наш класс был собран в актовом зале.

Начальницы гимназии пока не было, видимо, она продолжала ублажать попечителя. Собрались только несколько свободных в тот момент от уроков учителей и наша бедная классная дама.

– А теперь, – сказал математик, – послушаем, что нам скажет Анна Зигель.

– Но я правда не имею отношения к пожару! – воскликнула я. Странно, но в тот момент я почти верила, что так оно и есть, поэтому голос мой звучал вполне убедительно.

– Надо обыскать её, – вдруг сказала Хильда Майер, – у неё должны быть спички.

Спички лежали в кармане моего передника, те спички, которые я взяла на всякий случай из дома. Коробку спичек из сумки Марен я оставила на её парте и она сгорела. Поэтому я решила идти в наступление и ни в коем случае не допустить, чтобы меня обыскивали.

– Все знают, что спички были у Марен Кюрст, сказала я, – и сгорела её парта, а не моя! И я знаю почему!

– Почему же? – вкрадчиво спросил математик.

– Потому что она до смерти боится контрольной по математике!

– Это неправда, – запротестовала Марен, – у меня есть спички, но я не устраивала пожара.

Она рылась в своей сумке в поисках спичек и не могла их найти.

– Это правда, ты боялась контрольной, – неожиданно пришла мне на помощь Мила Гранчар, которая до того смотрела на всё происходящее с отсутствующим видом.

– А не ты ли, ворона хорватская, устроила всё это? – вдруг бросил кто-то в адрес Сары.

– Ты в своём уме?! – окрысилась Манджукич. – С чего ты взяла?

– Ага, а кто курит тайком? Бросила папироску и не потушила. Так?

– Чем докажешь? – процедила сквозь зубы Сара, устремившись на обвинительницу с таким видом, что та предпочла скрыться за спиной математика, – я не курю – это раз, я бы пропахла гарью – это два! То, что я ношу зажигалку, не значит, что я собралась что-то или кого-то жечь!

Хорватка отбивалась уверенно и держалась твёрдо. Математик смешался и задумался.

Разбирательство продолжалось. Марен плакала и твердила, что не виновата. Мила спокойно и туповато утверждала обратное. Сара, на помощь которой я надеялась, помалкивала. Некоторые одноклассницы обвиняли меня, просто потому, что привыкли во всём, что случается в классе, обвинять именно меня. Вскоре к нам присоединилась начальница гимназии. Но доказательств против меня, как, впрочем, и против Марен, не было.

В этот день уроки в нашем классе полностью отменили. Когда мы все расходились домой, математик схватил меня за плечо своими худыми длинными пальцами, которые показались мне железными.

– Я ведь знаю, что это ты устроила пожар, – сказал он тихо, – и я позабочусь о том, чтобы тебя не было в нашей гимназии. Ты опасна и для себя и для окружающих.

Он резко отвернулся и зашагал вдоль коридора. А я стояла и смотрела, как развеваются полы его чёрного сюртука.

Из дневника Ингрид Лауэр:

1 марта 1905

Господи, что со мной происходит? Почему я ночами превращаюсь в пожарный рукав? Сравнивая, какой я была раньше и какой стала… Ужасно!

А может у меня просто пелена с глаз упала? Теперь-то я точно знаю, что эти «ангелочки» из «моего» класса – просто бандитки малолетние. Даже Симона связалась с Сарой. Эта поганка мне не просто неприятна, я давно уже питаю к ней живейшую антипатию – она всё время ворует, дня не проходит, чтобы она что-то не стащила. Что может быть общего у отличницы с воровкой?

Хотя вспоминая её отца… Может быть, Мисона совсем не такая уж овечка? Мне было четырнадцать, когда я зашла в ресторан Рихтера за чашечкой горячего шоколада. Я тогда чётко услышала в подсобке один разговор:

– Да, ты сделаешь это. Потому, что я сказал.

– Нет! Ты понимаешь, что он мне противен?! Я и без того терпела от него всякие домогательства и намёки! Нет, Рудольф, без меня!

– Эмма, ты меня без ножа режешь, – равнодушно отвечал Кауффельдт. – Я же тебе тоже даю шанс выбраться из той грязи, где мы с тобой жили с детства! Я лично хочу, чтобы моя дочь ни в чём не знала нужды. Но тебе всё равно, я мало того, что выхлопотал тебе место, а ты теперь воротишь нос? Нет уж, или ты выходишь за Рихтера замуж, или оставайся прислугой на всю жизнь! Я-то накоплю ещё денег, чтоб выкупить свою долю, но не жди от меня никаких милостей, ясно?

Потом я узнала, что это были Рудольф Кауффельдт и его сестра Эмма. Как я поняла, их затея удалась – Эмма не только вышла замуж за Рихтера, но и родила от него ребёнка.

– Ну не реви, Эмма! – прикрикнул он тогда. – Скоро он созреет для женитьбы. А чтобы внезапно не объявились какие-нибудь его внебрачные отпрыски, тебе придётся сыграть на опережение. Рихтер скоро в овощ превратится.

– Ага, а я ухаживай за ним?

– Найми сиделку, или если денег будет жаль, выполняй свои супружеские обязанности. Ты можешь, конечно, отказаться, но повторюсь: не жди потом от меня никаких подачек. Нужны деньги? Иди на паперти толкайся!

Вот тогда-то мне стало просто противно, что есть такие люди. Он готов был родную сестру на улицу выкинуть ради собственной выгоды. Вальтер был бесконечно прав насчёт таких людей. Почему же так надолго забыла всё это? Я ведь искренне считала семью Кауффельдт порядочными людьми. А может я просто прозрела…

Глава 21. Ход конём

Последние два дня я была, как на иголках. Мне не помогали ни лошадиные дозы кокаина, ни долгие прогулки по зимнему лесу, после которых мои пальцы просто коченели. Мама всерьёз обеспокоилась моим состоянием, видимо, сочла, что я слишком впечатлительная для таких вещей, как пожар прямо в классе.

На самом деле, меня мучил страх разоблачения. Если Бекермайер выполнит свои угрозы, мне не поздоровится. Наш грозный математик никогда не бросал слов на ветер. Вот и сейчас он, возможно, приводит свои доводы начальнице, и, похоже, имеет очень даже приличные шансы убедить её в своей правоте.

Несколько раз меня навязчиво преследовали видения – я смотрюсь в зеркало, а мне кажется, что кто-то аршинными буквами написал на стекле «ИСКЛЮЧЕНА». Это было и тем утром, незадолго до рождественских каникул. Я вскрикнула и заметалась по комнате, точно муха. Как ни странно, в этот момент мозг стал работать чётче, подкидывая одну за другой идеи, как переиграть Бекермайера. Сам он не сможет принять решение о моём исключении, до экзаменов ещё долгих полгода. Значит, он, подключив свою молодую коллегу, Ингрид, попытается надавить на начальницу. И ведь в предвзятости его не обвинишь – он один из немногих, кто напрочь отверг мою причастность к кражам. Но зато можно сказать, что он опрометью решил обвинить меня в поджоге, сочтя факт наличия у меня спичек достаточным основанием для выдвижения обвинения. И теперь я боюсь, что он искусственно устроит для меня провал на экзамене. Точно! Надо играть на опережение и вырвать из рук математика его моральное оружие! Лучшей тактикой будет чередовать правду и ложь, когда у начальницы не будет времени вычленять, где я говорю правду, а где – наоборот, недоговариваю.

– Анна! – мои размышления прервал голос матери, – иди завтракать.

– Сейчас, – ответила я, – только мне не слишком много.

– Анна, мне это не нравится, – повысила голос мама, – ты уже три дня подряд почти ничего не ешь. Посмотри на себя: на мумию похожа!

Действительно – под левым глазом у меня уже появилась впадина и, кажется, тёмный круг стал прорисовываться. «И что, я должна быть похожа на этих гусынь?!» – с некоторым раздражением подумала я, вспоминая растолстевших кузин.

– Не волнуйся, мам, – отвечала я подчёркнуто дружелюбно, —всё со мной нормально, просто переволновалась… Немного.

Я старалась отвечать беспечно, даже дружелюбно. Мама отнюдь не сняла с меня подозрения, что я подсела на опиум и периодически затевала новые уборки и ревизию моих вещей. Если я буду грубить, только усилю её подозрения. Да и мама наверняка заметила, что в определённый период я становилась раздражительной, быстро утомлялась, не могла сосредоточиться.

– Ну, смотри мне… – пробормотала мама.

Остальную часть времени мы молчали. Я съела за завтраком всё и, одевшись, поспешила в гимназию. Сегодня я зайду к начальнице и сыграю на опережение.

Сдав пальто, шапку и шарф в гардероб, я поспешила в кабинет начальницы. Фрау Вельзер была на месте, и я, робко постучавшись, вошла.

– Фрау Вельзер, можно? – с некоторой дрожью спросила я.

В следующий миг начальница посмотрела на меня своим холодным, немигающим взглядом. Чувствовалась в ней властность, педагогическая строгость.

– Зигель? Что вы хотели?

Я опустила голову. Если бы я только видела своё лицо! Выражение у меня было, как перед казнью.

– Я хотела… – я мастерски изображала растерянность и волнение.

Долгое общение с Эстер пошло на пользу. Она мне как-то сказала, что успех замысла зависит вовсе не от того, как я замела следы, а от того, какая я актриса. Фрау Вельзер, видимо, убедила моя игра. Она встала, вышла из-за стола и, подойдя ко мне, положила свою ладонь мне на плечо.

– Дитя моё, – тихо проговорила она. – присядьте вот на стул. Пожалуйста, не волнуйтесь и расскажите мне всё, что хотели.

Я села напротив начальницы и, сбиваясь, начала свой рассказ.

– Вы знаете, недавно в нашем классе был пожар. И… Я не знаю, как это случилось, но наш математик… – я сбилась, и мои плечи затряслись, словно я готова была разреветься сию же минуту. Кажется, это взволновало начальницу. Она искренне поверила, что я ни при чём. Конечно, математик наверняка посеял семена сомнения в её голове, но теперь был мой ход.

– Он сказал, что это сделала я, и пообещал способствовать моему исключению, – сдавленно произнесла я, закрыв лицо руками.

Начальница была растрогана, она вновь подошла ко мне и положила свои руки мне на плечи.

– Дитя моё, – ласково произнесла она, – не расстраивайтесь вы так. Произошло небольшое недоразумение. Это очень серьёзное обвинение, Гельмут всегда был грубоват и упрям. Не в первый раз он, не разобравшись в ситуации, начинает вешать ярлыки на кого попало. Я всё улажу, не волнуйтесь.

– Спасибо вам! – тихо произнесла я, подняв на начальницу свои покрасневшие глаза.

– Будьте спокойны, вам ничего не грозит, – фрау Вельзер улыбнулась мне так искренне и доброжелательно, что я невольно улыбнулась в ответ, – а теперь идите на урок, вам не мешало бы подтянуть кое-что.

Во мне заиграло нескрываемое чувство триумфа. Я сыграла на опережение и, фактически, выбила почву из-под ног Бекермайера. Попробуй теперь, зараза, исключи меня! Завалит на экзамене – фрау Вельзер тотчас «спросит». Всё-таки как это я ловко так додумалась – форсировать события!

В класс я вошла в приподнятом настроении. Я заметила, что по партам гуляет какой-то листок. Манджукич, глядя на это, тихо посмеивается, остальные просто глазеют на рисунок. Когда бумага перекочевала ко мне, я увидела уродливую карикатуру – долговязый мужчина в плаще ведёт на поводке лохматую курчавую собаку, похожую на пуделя, а пудель просто изводится от гнева.

«Хмм, а эта собака мне кого-то напоминает», – думала я, разглядывая пуделя. Действительно – форменное платье, голубые глаза… Господи, да Сара только что нарисовала карикатуру на математика и фройляйн Лауэр, любимицу всех учениц! В иные дни я сочла бы это кощунственным – платить добродушной Ингрид насмешливой карикатурой, но как это было похоже на истину! Ни один конфликт не обходился без участия математика и нашей общей любимицы.

Прошёл один урок, второй, третий. Сара словно почувствовала себя вольной птицей и точно распоясалась – на большой перемене ловко стащила кошелёк у Хильды.

– Эй, мартышка, – насмешливо позвала Сара, – ты ничего не потеряла?

Хорватка с блаженной улыбкой продемонстрировала кошелёк.

Хильда вскрикнула от возмущения и буквально набросилась на Сару, но та успела передать бумажник Симоне.

– Да ладно! – воскликнула Манджукич, – а я-то думала, ты любишь, когда тебе в карманы лезут. Ты ведь хотела обыскать нас, да? – в следующий миг Хильда завизжала, когда Сара вцепилась ей в шею сзади. – Нравится по чужим карманам шариться? – шипела Манджукич.

Все ожидали, что гренадерша подойдёт и скрутит Сару, но Хельга, помня о том, как я её чуть не задушила, сидела на месте, делая вид, что происходящее её не касается. Я тоже притихла.

Страх исключения витал надо мной весь год. Шли дни и недели, наступило и Рождество.

Каникулы пролетели незаметно, помню только, приезжала тётка и интересовалась у меня и у матери, что со мной происходит, как я учусь, не веду ли себя странно.

Шли дни, недели, месяцы. Весной Ингрид поехала в Швейцарию, а когда вернулась – мы просто не узнали её: свежая, счастливая, отдохнувшая. Казалось, она на седьмом небе от счастья, чуть ли не летает. Даже стала немного рассеянной. Зато Бекермайер смотрел на меня косо. Конечно, стратегическая его цель – добиться моего исключения, выполнена не была, зато даже промежуточным результатом он был вполне доволен – я присмирела и даже учиться стала лучше. 1908 год выдался по-настоящему безмятежным. Мне казалось, что всё меняется к лучшему – я и учусь теперь куда лучше, чем все эти годы, с тех пор, как начала прогуливать уроки, конфликтов в классе сейчас также не случается.

Так незаметно подкралось и лето, тёплое, сухое и безмятежное. Тёплые солнечные дни, казалось, посеяли семена сомнений в моей изрядно почерневшей душе. Мне осталось отучиться один год и всё, я свободна! Даже не придётся пачкать руки.

Часть III

Глава 22. Момент истины

Мне очень хорошо запомнились весна и лето 1908 года. Даже в мрачных тюремных стенах воспоминания об этом периоде жизни доставляют мне смутную радость. Те полгода дарили мне надежду. Я ждала, что очень скоро всё наладится, мечтала о лучшем будущем. Вероятно, я была тогда по-настоящему счастлива, только боялась признаться в этом самой себе. А потом всё резко понеслось под откос…

Теперь я могу вспоминать и анализировать сколько угодно. Венская тюрьма – неплохая возможность взять передышку и привести мысли в порядок. Даже инспектор, пытавшийся выжать из меня признание, на время отстал – наверное, разбирается с тюремным начальством. Вспоминать этого угрюмого типа, одетого в чёрное с головы до пят, было неприятно. Когда он приходил на ум, я невольно дрожала и испытывала желание сбежать на край света.

Нехорошие предчувствия возникли у меня ещё двадцать третьего октября. Тогда инспектор впервые явился к нам домой. Меня одолевало искушение убежать, но я сдержалась. Поступи я так, они сразу заподозрят, что я – единственная виновница страшного убийства. Однако Дитрих пришёл к нам, уже уверенный, что именно я, Анна Зигель, шестнадцати лет от роду, совершила это злодеяние. Но, едва послышался шум в прихожей, я каким-то наитием поняла, что это полиция. Немедленно встав с кровати, где бессмысленно валялась всё утро, я быстро поправила волосы и потуже затянула поясок на домашнем платье.

– Скажите, фрау, – произнёс незнакомый мужской голос в гостиной, – могу я видеть Анну Катрин Зигель? Мне нужно с ней поговорить.

Не дожидаясь, пока меня позовут, я вышла в гостиную. Посетитель производил весьма странное впечатление. Густой бархатный голос не сочетался с его тщедушным телосложением. Ростом он был едва ли на ладонь выше меня, плечи, руки и ноги – невероятно тощие. Но его взгляд! Он смотрел на меня, не мигая, как будто хотел проникнуть внутрь моей головы и увидеть изнутри все тайные мысли. Чёрная одежда и угрюмое выражение лица придавали этому мужчине нечто демоническое.

– Доброе утро, фройляйн, – вежливо произнёс он, – не разбудил ли я вас? Не удивлюсь, если после вчерашних событий вы половину ночи провели без сна. Иногда люди сутками не могут прийти в себя после сильных потрясений. Прошу простить за беспокойство!

– Не стоит извинений, – спокойно ответила я, – ваша служба требует этого. Чем я могу вам помочь?

Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. Он надеется заговорить меня, а затем ошарашить хитрым вопросом, поймать в ловушку. Но я дала ему понять, что меня так легко не проведёшь. В его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.

– Для начала представлюсь, – кивнул он, – я инспектор полиции. Расследую обстоятельства пожара в гимназии, где вы учились. Может быть, вам приходилось слышать моё имя – Флориан Дитрих?

Теперь я отчётливо вспомнила это лицо с глазами, обведёнными тёмными кругами и запавшими щеками. Усмехнувшись, я начала быстро перечислять:

– Флориан Эрнст Дитрих, самый известный тирольский сыщик. Издал серию психологических статей о поведении преступников. Расследовал полсотни загадочных преступлений в Тироле и по всей Австрии.

Моя блестящая речь возымела нужное действие. Дитрих сначала ошарашено молчал, а потом улыбнулся и всплеснул руками:

– Потрясающе! – воскликнул он. – Думаю, даже моё начальство не ответило бы подробнее. Вы большая умница, фройляйн Анна! Такой богатый кругозор… Вы с лёгкостью могли бы стать лучшей ученицей гимназии.

Вот опять! Он пытался притупить моё восприятие лестью, чтобы неожиданно подбросить коварный вопрос.

«Я не дам себя поймать!» – мысленно крикнула я, чувствуя, что руки предательски дрожат от нервного возбуждения.

– Не хотите ли кофе, инспектор? – вмешалась мама.

– Не откажусь, – кивнул гость, – мне бы хотелось задать вашей дочери несколько вопросов, и я не буду больше обременять вас своим присутствием. Мы обязаны блюсти регламент и от этого никуда не денешься.

– Я понимаю, – вмешалась я, но инспектор будто не замечал моего присутствия и, забыв, кого он пришёл допрашивать, заговаривал с мамой:

– Это немыслимо, как вспомню этот звонок, мурашки по коже. Кляйн вообще потом весь день молчал, ну куда ему, мал и глуп ещё для таких страстей. Да даже у меня до сих пор в ушах звенит. Да вы, фрау, не беспокойтесь – время терпит… Подождём, пока кофе сварится, а?

– Господин инспектор! – я уже с трудом подавляла раздражение. – Вы, кажется, меня хотели допросить?

– А? – инспектор моментально повернул ко мне голову и ещё раз оглядел меня своими тёмными глазами с ног до головы, – ну время терпит, я самое основное спросить успею всегда. Вы не забудьте, потом я должен буду уже под карандаш взять с вас показания, возможно, у меня появятся новые вопросы к вам… Так, о чём мы говорили? Ах, да – вчера вы не заметили ничего странного? Часа так в два?

– Ровно ничего, господин инспектор, – ответила я, немного расслабившись, – в нашей школе редко что-то происходи…ло…

– Та-а-ак, – инспектор повернул голову куда-то в сторону, – неужели вас ничего не насторожило вчера?

– Я учуяла запах дыма, – ответила я. – Сбежала вниз, а там уже и полыхнуло.

– О-о, да вы прям в рубашке родились, – подхихикнул инспектор, а мне показалось, что он глумится надо мной, – ваши одноклассницы… Боже ты мой!.. Все с травмами, с ожогами. Отличница ваша, Кауффельдт, отделалась сломанной рукой, а вот Ирме Нойманн повезло меньше – она останется инвалидом, Сара Манджукич сломала себе рёбра, и вы одна целая и невредимая. Неприлично даже как-то, вы в этой компании белая ворона!

Дитрих ударил метко в цель, наступив мне на больную мозоль. Он будто насмехался и плевал мне в лицо. Я уже не могла себя сдерживать и чуть не закричала на инспектора:

– Вы, инспектор, кажется, смеётесь надо мной?! Да будет вам известно, насмехаться над чужими бедами – подло!

«Злюсь ведь, злюсь! А со зла и проговориться недолго», – подумала я, спрятав руки в карманы.

– Ох, простите, – ответил Дитрих, – не хотел вас задеть. Я так понимаю, тема для вас больная. Насколько можно судить, вы не ладили с одноклассницами?

«Если буду отпираться, навлеку на себя подозрения», – думала я. Можно было солгать и сказать, что отношения у нас были, не считая мелких неурядиц, хорошие, я даже подруг имела, и вместе мы ввязывались порой в опасные предприятия. Инспектор равнодушно отвёл взгляд в сторону. А я принялась нервно притаптывать. Дитрих будто лукаво подмигнул мне. «Знает!» – мелькнуло у меня в голове. В этот момент в комнату вошла мама с чашкой кофе в руке. Кухарки со вчерашнего дня не было.

– Спасибо, – произнёс Дитрих всё с тем же фамильярным тоном, который меня всё больше раздражал, – ничего, если я закурю?

Мы с мамой равнодушно замотали головами. Получив наше молчаливое согласие, инспектор достал коробку с папиросами и закурил. От него потянулась тонкая струйка табачного дыма, инспектор отхлебнул кофе неторопливо, словно стремился растянуть удовольствие. Он точно расслабился и в следующий миг, затянувшись папиросой, спросил:

– Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?

– Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.

Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит, я и есть убийца.

– И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?

– Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.

В последнем я малость приврала – я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно – все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.

– И… Я понимаю, к чему вы клоните, – я вытерла взмокшие ладони о платье, – мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.

А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?

– В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица – Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и ударила её брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.

«Она ж была застрелена», – недоумённо подумала я. Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь. Тут же я мысленно одёрнула себя: инспектор ждал, что я проговорюсь, сказав, что начальницу же застрелили, а не ударили чем-то тяжёлым в висок. Мысленно выругав себя за то, что клюю на голый, фактически, крючок, я решила перевести стрелки на фройляйн Лауэр.

– Инга? Да вы что, она двигалась с трудом – с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?

В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её в полуобмороке увозили.

– Вы правы, – ответил Дитрих. – Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бынадел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…

В этот момент мама распахнула форточку, и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату.

– А я слышал, фройляйн, будто вчера вы были чем-то сильно расстроены, бледны… Будто бы лихорадило вас весь день.

– Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! – вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса, – металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.

– И что это? Вы не видели, куда она пошла?

– Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.

– Вовсе я не больна, – ответила я, – просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?

– Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?

– Чушь, – отрезала я, – не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…

Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.

– Согласен, – лукаво подмигнул он, – родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.

Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:

– Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, – лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке, – ну что, дамочки, кто из вас врёт?

Мы молчали, не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер – задать каверзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.

– Я так понял, у вас полное отсутствие доверия. Но да ладно, такое встречается повсеместно. Вот что делать, если случилось нечто, от ребёнка не зависящее? Скажем, он помимо своей воли попал в переделку, но не мог поделиться наболевшим с родителями, поскольку не было уверенности, что они его защитят, поддержат, помогут прийти в себя. Отчаяние, безысходное тупое отчаяние. Вам сколько лет, фройляйн? Шестнадцать? На первый взгляд, взрослая уже, но фактически, ещё ребёнок. Есть такие вещи, что не каждый взрослый, сильный духом, способен перенести. А неокрепшая душа ребёнка особенно уязвима в таком случае. Вам знакома, наверное, ситуация, когда перенёс колоссальное потрясение, после которого страшно даже в зеркало на себя смотреть? Повсюду навязчивые видения, хочется поскорее забыть этот кошмар, но он, как заноза в мозгу… И длинный, собственноручно наложенный уродливый шов на вашем форменном платье, как напоминание о том, что кошмарный сон стал вашей жуткой реальностью.

Я стала бледна и холодна, как ледышка. Я дрожала с головы до ног. Инспектор будто знал всё наперёд, но предпочитал говорить полунамёками, словно ожидал, когда я не выдержу и подтвержу его слова. Если он задался целью довести меня до нервного срыва, то пока он с этой целью блестяще справлялся. Я оказалась в ситуации, когда любое сказанное мной слово окажется для меня роковым. Я была готова разрыдаться и закричать «Прекратите немедленно! Хватит!» После этого логично было бы ждать от меня потока наболевших признаний.

– Господин инспектор! – раздался раздражённый голос мамы, – вы зачем сюда пришли? Что за намёки? Что произошло с Анной – наше семейное дело! Это касается вашего расследования поджога?

– Тише, фрау Зигель, – примирительно вскинул руки Дитрих, – я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё…

– Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! – кричала мама, – если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!

Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.

– Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет – свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.

– Ну… – глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда, – я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!

В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.

– А вы не припомните, где был очаг возгорания?

– На… В… – я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!

– Да? Где же?

– Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.

Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Снова я заметила разочарование в глазах инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.

– Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…

Он прицепился ко мне, как клещ и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.

– Я… Ну, там оконную ставню заело, и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.

Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми – ещё ничего не доказывают, любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.

– Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?

– Сороковой, – выпалила я.

– Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.

– Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? – я решила взять инициативу в свои руки.

– Конечно, – кивнул инспектор, – человек – часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных – тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадок на дне кружки – встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа всячески способствует этому. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них – объект травли. И вот так восемь лет – отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.

Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.

– Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника искать.

– Надеюсь, поймаете, – ответила я томным замогильным голосом.

– А если арестуем?

– Туда ему и дорога, – с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.

– Что ж, – ответил Дитрих, – спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.

Он живо встал, застегнул сюртук и надел клетчатую кепку. Я выдохнула – пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:

– Ах, да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?

– Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…

– Спасибо, – улыбнулся инспектор, – будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…

Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня-завтра он свяжет все улики и потребует немедленно арестовать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.

Позже так и случилось, но я, словно предчувствуя опасность, подалась в бега. Но сколько верёвочке ни виться…

Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я уже успела пробыть две недели в карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года.

Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», – думала я.

До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может, был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих – единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю навязанную им игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.

В первые дни он был немного озадачен, если не сказать, растерян моими взаимоисключающими показаниями – я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.

Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто же знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.

Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери, и я слышу дразняще знакомый голос:

– Добрый вечер, фройляйн Зигель.

Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного, как у змея-искусителя, голоса, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.

– Надеюсь, он у вас действительно добрый, – отвечаю я с презрительной усмешкой.

Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив – на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.

– Как вы себя чувствуете? – спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.

– Спасибо, не очень, – ответила я.

– Понимаю, – развёл руками инспектор, – лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно, когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.

– А если обвиняемый молчит? – вызывающе бросила я. – Пытать будете?

– Пытки – прошлый век, – спокойно ответил Дитрих, – однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам – сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажете, это не так? – инспектор смерил меня взглядом, – не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны – у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.

Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.

– Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! – бросила я и, кажется, смутила инспектора.

Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», – зло думала я и тотчас бросилась в атаку.

– Подумать только – всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут, да и зарежут кого-нибудь! – я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора, – горький парадокс – заботится, как любящая мать о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!

В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.

– Человек – продукт своего окружения, – ответил Дитрих, – верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.

Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл, и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.

– Знаете, как порой тяжело предавать людей суду? В иных преступлениях мотив шокирует своей низостью, ты чувствуешь неприязнь к человеку, а в иных сочувствуешь ему, и хотя с точки зрения закона я обязан посадить его в тюрьму, но, как человек, я испытываю к нему настоящее сочувствие. Некоторые люди настолько отчаивались добиться справедливости, что вершили её такими противозаконными методами, как убийство.

В следующий момент воцарилась минутная пауза. Мы оценивали положение. Дитрих, очевидно, нашёл способ разговорить меня. Долгая задушевная беседа продолжалась весь вечер. Инспектор шёл ва-банк и так разоткровенничался, что я слушала его, затаив дыхание. Он рассказывал мне всё от начала до конца, решив, чтолибо он сегодня расколет меня, либо потерпит унизительное поражение.

Глава 23. Золушка

Последние два года я был постоянно взвинчен. С тех пор, как вновь объявились «ночные твари», мне было не до отдыха. Яне сразу узнал о них. Наверное, не поедь я в своё время в Вену и не узнай о бесчинствах грабителей, осталось бы то дело нераскрытым. В начале января 1905 года кто-то обчистил дом ростовщика Лейзермана. Дело повесили на одного деревенского дурака. Наверное, продолжил бы бедолага гнить, если бы я не додумался поднять дело из архива и сравнить почерк. Мне сразу бросились в глаза вопиющие противоречия – как один, достаточно заурядный юнец мог унести столько вещей? Воров было, самое малое, трое. Не исключено, что там и вовсе была целая толпа. Мало того, замок явно профессионал вскрывал, а этот и пороха не выдумает. Чего только не наслушался я в свой адрес, когда инициировал пересмотр дела…

Это было первое серьёзное дело Кляйна. Этот ещё совсем юнец поступил на службу в середине 1906 и ещё не переболел романтизмом. Таких надо «обрабатывать» постепенно, чтобы они не соскочили раньше времени. Кляйн оказался на удивление способным учеником, и если допрос свидетельницы, заявившей, что видела «фигуру в пальто» у антикварной лавки, Мартин вёл в моём присутствии, то с последующими он справлялся самостоятельно. А свидетельница была дамочка на редкость упрямая. С виду – тонкая, хрупкая, лицо, как у подростка, но энергии хватит на троих. Когда в нашем городе в кафе случилась драка, в участок попал один юный мадьяр. Он играл в карты на деньги, и товарищи заметили, что он мухлюет. Тут-то и случилась драка. На шулера бросились сразу трое, а он быстро дал дёру из зала. На улице его настиг один из «обутых» игроков, завязалась драка, и похоже, мадьяр умудрился нанести точный и сильный удар по затылку, чем оглушил противника, а потом, обчистив карманы, удрал. Впрочем, сам юнец категорически открещивался от всяких обвинений. Этот случай так бы и остался рядовым, если бы шулера не увидела сама Ингрид. Она долго и рьяно доказывала, что надо проверить его связь с «ночными тварями».

Пожалуй, ещё нескоро я забуду эту темпераментную дамочку. И осенью 1908 мы вновь с ней пересеклись.

22 октября 1908 года был обычным осенним днём. Солнечный луч робко прорезался сквозь тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком. Осенью город был угрюм и мрачен. Казалось, такой же тусклой становится и здешняя жизнь. За двадцать с небольшим лет службы в полиции я успел даже составить график, по которому живут преступники, высчитывая, в какие месяцы тирольские жулики уходят в отпуск, а когда у них пик активности. Редко когда наши дела подхватывала пресса и разносила по всей Австрии, наверное, это даже к лучшему. С журналистами у меня отношения, мягко говоря, натянутые. Эти стервятники всегда вставляют нам палки в колёса и мешают выполнять нашу работу, заодно делают всё, чтобы простые граждане не доверяли полиции – с кем ни побеседую, всякий молчит, как рыба. Иной раз мне приходилось применять методы психологического воздействия на молчаливых свидетелей. Следователь – он не просто сыщик, но ещё и актёр, которому время от времени приходится играть то циничного и бесцеремонного упыря, то подкупающе искреннего собеседника.

В последние дни мало что изменилось. Обычная рабочая рутина, ничего нового. С женой по-прежнему отношения напряжённые. Не сказать, что мы плохо ладили, но конфликты всё же случались. Ещё до женитьбы я честно предупредил её, что главное для меня – работа. Казалось, она смирилась с таким положением вещей, но время от времени начинала попрекать меня тем, что я буквально ночую в своём кабинете, в то время, как она одна разрывается между работой и уходом за детьми. Вспыльчивая дама, но отходчивая. Не зря же мы прожили с ней под одной крышей семнадцать лет.

– Как дела, инспектор? – в проёме показался старший детектив Мартин Кляйн, мой помощник. Нередко он высказывал недовольство, якобы я использую его, как мальчика на побегушках, но работу свою делал прилежно, как и подобает настоящему полицейскому.

– Всё по-старому, – отвечал я, прихлёбывая кофе, – пока новостей нет, – я судорожно принялся разминать затёкшую шею, а Кляйн, достав из кармана коробочку недорогих сигар, закурил и сел за соседний стол.

– Как поживает фрау Дитрих? Опять ссоритесь? – всякий раз Мартин начинал разговор именно с вопросов обо мне и жене, и этим походил на обычных базарных сплетниц. Может, просто оттого, что холост.

– Скандалит, – равнодушно пожал я плечами, – но ничего же, быстро остывает. Главное – дать ей выпустить пар, а остальное устроится.

– Оно всегда так, – хохотнул Мартин и хотел было приняться за дело, как вдруг на весь кабинет раздался звонок телефона, от которого я аж подскочил. Сложно было привыкнуть к этому чуду инженерной мысли, и всякий раз громкий и явственный звонок заставлял меня вздрагивать.

– Вот зараза, – пробормотал я, после чего, вскочив из-за стола, снял трубку и представился: – Инспектор Дитрих.

– Выезжайте срочно! – слышался голос старшего жандарма, – тут в женской гимназии пожар!Флоре, хватай Кляйна и вперёд, записывай адрес…

Однако, Кляйн и без моего указания быстро собрал все нужные вещи и поспешил к полицейскому экипажу, благо телефон слышно было на весь кабинет.

– Франц! – крикнул я дежурному жандарму, – выставь оцепление вокруг пожарища и не подпускай никого, кроме врачей и полицейских! Не хватало ещё, чтоб зеваки затоптали мне все улики!

После этого я, застегнув на ходу пальто, выбежал из участка и, в два прыжка догнав экипаж, заскочил в карету, когда кучер уже тронулся.

Чёрное дымовое облако, висевшее в ясном небе, было видно на много вёрст вокруг. Ветер разносил дым и пепел по улицам, и казалось, весь город пропитался едкой гарью. Приближаясь к пылающему зданию, я всё сильнее ощущал тошноту и стук в висках – сказывалось действие угарного газа. Вблизи огня резко пахло керосином. Теперь я уже не сомневался, что причиной пожара был умышленный поджог. Впрочем, ждать результатов обследования оставалось недолго.

– Приехали, – сообщил кучер, натягивая поводья.

Я пулей вылетел из кареты. До полицейского оцепления пришлось протискиваться сквозь плотную толпу зевак. Разносчики, матроны с кошёлками, старухи, мастеровые, мальчишки-газетчики – казалось, поглазеть на пожар сбежался весь город. Огонь потушили несколько минут назад. Однако из окон второго этажа ещё вырвалась пара багровых языков пламени. Внутри послышался жуткий грохот обвалившихся перекрытий, от которого толпа шарахнулась назад. Я в досаде подумал, что следы преступления давно уничтожены огнём, водой и обломками кирпича. Начинать осмотр здания нужно было сразу, как пожарные зальют последние искры.

Ожидание оказалось томительно долгим, но зеваки не расходились. В такой толпе врачам трудно будет выносить раненых и оказывать им помощь – если, конечно, там ещё остался кто-то живой. Рядом с пожарищем царила страшная неразбериха. Люди визжали, стонали и кричали так, что уши закладывало. Я чувствовал дрожь в руках и головокружение. Сколько убийств приходилось расследовать, но такой душераздирающей картины я не видел ни разу. Трупы с превратившимися в золу лицами, обугленные руки, в отчаянии цеплявшиеся за остатки оконных рам, тела, расплющенные рухнувшими балками…

«Какое зверство! – в гневе шептал я, – столько народу погубить…»

Я уже тогда был уверен, что случившееся – никакой не несчастный случай, а самый настоящий поджог.

Я сам был отцом детей школьного возраста. Они вполне могли оказаться на месте жертв огненной катастрофы. Если бы мне позволили назначить кару поджигателю, то я швырнул бы его толпе, чтобы разъярённые люди растерзали его на куски, как кошки рвут крысу. Но закон должен быть превыше всего.

Пока Кляйн готовил инструменты для сбора улик, я приказал полицейским из оцепления допросить свидетелей и тех из пострадавших, кто был в состоянии говорить.

С трудом сдерживая отвращение от запаха обугленных человеческих тел, я зажал нос и рот влажным платком и вошёл в здание. Поиски были бессмысленны. Жгучая метла пожара замела все следы. Следом за мной шли врачи, пытавшиеся отыскать пострадавших. Сколько жизней оборвалось в палящем аду? Полиции удалось подсчитать точное число жертв только к вечеру. Сорок три человека сгорели заживо, ещё семьдесят семь получили серьёзные ожоги.

Я заметался по первому этажу, приговаривая: «Керосин, где же ты взял керосин?» Кляйн в нерешительности остановился и стал ждать моих указаний.

– Марш наверх! – скомандовал я. – А мне дай фонарь, пойду подвал осмотрю.

Первый этаж обгорел в гораздо меньшей степени. Судя по всему, очаг возгорания был в подсобке, а также в гардеробной. Убийца целенаправленно поджигал в разных местах. Так что вряд ли речь идёт о безумце.

В гардеробной остались обгоревшие вешалки и обугленные петли, кое-где даже висели наполовину сгоревшие пальто. Гардеробщики, наверное, успели улизнуть. Дверной проём был наполовину разворочен. Похоже, здесь была бомба.

Когда я зашёл в кабинет Магдалены Вельзер, начальницы гимназии, мне показалось, что за окном мелькнул чей-то силуэт. Неужели это убийца? Очевидно, начальница пыталась вылезти через окно, но её там уже ждали, и убийца хладнокровно расстрелял женщину, выпустив в неё две пули. «Неужели это всё сделал один человек?» У меня как-то не укладывалось в голове. Этот человек явно знаком с огнестрелом: дилетант не сможет убить двумя точными выстрелами, а попытается сделать ещё пару контрольных. А здесь просто изумительная точность! «Хмм… Опытный охотник? Или просто стрелок-любитель? Возможно, он сам или кто-то из родственников служил в армии или полиции».

Прежде, чем я нашёл подвал, пришлось немного поплутать. Но посмотреть было, на что. Первое, что я заметил в подвале, это свежие следы. Размер, несомненно, сороковой. Обычные ботинки, на первый взгляд. Такие носит либо крупная женщина, либо низкорослый мужчина. «Вот и выясним, кто наша Золушка», – думал я, сделав слепок следа.

Золушка… Это имя точно к месту! На меня тотчас накатил приступ истерического смеха. Ещё немного, и мои нервы точно сдадут.

Глава 24. Начало охоты

Было странно наблюдать, как обычно свежее лицо Кляйна стало мертвенно-бледным. Мой напарник выглядел усталым, подавленным. Не то, чтобы он был «мимозой», но для подобных картин он был слишком впечатлительным. Я только закончил осмотр подвала и первого этажа, как Кляйн уже спустился вниз. Очевидно, он нашёл какие-то важные улики и стремился поделиться со мной новостями.

– Это поджог, – выдохнул толстяк, пригладив свои растрепавшиеся светлые волосы, – убийца сделал всё, чтобы жертвы не смогли выйти из классов.

– Очевидно, – кивнул я.

– Ещё там, на втором этаже, в уборной, два трупа – гимназистки лет одиннадцати. Полагаю, они увидели то, чего видеть были не должны. И труп взрослого мужчины лет тридцати пяти-сорока, застреленного из револьвера.

– Ещё более очевидно, – ответил я и поспешил к месту преступления.

Пол на втором этаже местами провалился. От взрыва по нему пошли длинные трещины. Казалось, сейчас они разойдутся, и всё здание сложится, как карточный домик. Я предпочёл держаться поближе к дверным проёмам, сочтя это более безопасным.

В уборной, прямо за перегородкой, лежали три трупа. Они не обгорели, поэтому мне представилась возможность хорошенько их рассмотреть. У белокурой миниатюрной особы перерезано горло. Как я позже выяснил, это была Симона Вильхельм. Вторую, как выяснится позже, звали Ева Гюнст. Она лежала, неестественно запрокинув голову набок, в её раскрытых глазах отразился липкий, промозглый до костей ужас.

Также здесь лежало тело весьма крупного мужчины крестьянской наружности, передняя часть головы которого была полностью уничтожена выстрелом – здесь вышла пуля. В затылке убитого была маленькая дырочка – здесь пуля вошла.

Всё указывало на то, что это были первые жертвы убийцы. Но неужели никто не слышал криков? Или убийца опять постарался сделать всё, чтобы жертвы не успели даже опомниться? Скажем, после того, как перерезал горло Симоне, заткнул рот Гюнст и хладнокровно ударил ножом в живот.

– Так-так, два ранения в брюшной полости, – сухо продекламировал я, осмотрев труп, – первый удар был спонтанным, второй пришёлся как раз в область солнечного сплетения.

Тут Кляйну едва не стало плохо.

Очевидно, он едва сдержал приступ тошноты от взгляда Евы. Мартин, ещё будучи стажёром, заслужил репутацию впечатлительного парня, которого от кошмарного зрелища может стошнить. В действительности, это случилось лишь однажды, когда стажёр Кляйн принял участие в расследовании жестокого убийства в пригороде Инсбрука. Стоило ему увидеть всю кошмарную картину, он буквально вывалился из комнаты, и его вырвало. Следователь тогда сильно разозлился на стажёра и наорал, что он «все улики обрыгал ему». С тех пор репутация впечатлительного легавого закрепилась за Кляйном. Признаться, мне было немного жаль парня, которому на самой заре карьеры прилепили такой обидный ярлык.

– И ещё, Мартин, ты давно ел? – спросил я с некоторой усмешкой.

– Полтора часа как, – ответил толстяк, вытирая капли пота со лба.

– Тогда постарайся не расстаться с обедом, хорошо? – усмехнулся я.

Мы уже решили, что тут не на что смотреть, как вдруг Мартин крикнул:

– Волос!

Он аккуратно вытащил пинцетом длинный тёмный волос, зажатый между пальцев одной из убитых. Жертва в предсмертных судорогах задела убийцу, и у неё в руке оказался волос. Невозможно было представить, что такие длинные волосы носит мужчина.

– Убийца – шатенка! – воскликнул я. – Так, Мартин, записывай: убийца – женщина возрастом не менее пятнадцати лет, высокого по женским меркам роста. Достаточно мощная девчонка. Носит обувь сорокового размера. Обладает незаурядными познаниями в химии, либо близко знакома с человеком, углублённо изучающим химию, а также, возможно, торгующим или владеющим оружием. Сдаётся мне, взрывчатка собрана по старинке, достаточно смешать серу и селитру, и порох готов! Да мало ли, есть ещё множество способов сделать взрывчатку в домашних условиях. А вот где она взяла пистолет – нам ещё предстоит выяснить.

Смотреть на третьем этаже было особо нечего. Пол местами провалился, всё было завалено осколками лопнувшего от огня стекла. В правом крыле было значительно чище. Значит, очаг возгорания был в левом, Ну конечно, рядом и чёрная лестница, легче скрыться.

– Я пас, – Кляйн сделал шаг назад. Очень уж хрупким казался пол в этой части здания, – идите вперёд, инспектор, вы вроде полегче меня будете.

– Хорош напарник, – хмыкнул я, – ты и на войне, поди, скажешь товарищу: «иди вперёд, а я за тебя отомщу».

Однако опасения Кляйна были вполне здравыми. Всё здесь держится на соплях, и такого габаритного человека, как Мартин, пол, по которому пошла громадная трещина, мог не выдержать. «Теперь очень осторожно», – подумал я и, бегло оценив обстановку, стал пробираться мимо классных комнат. Двери были распахнуты настежь, и только последняя закрыта. Убийца подпёр её снаружи, значит, его целью были те, кто находился внутри! Возможно, убийца училась в этом классе? Скорее всего, она – единственная выжившая или единственная, кто остался невредимой. Всё просто, как дважды два! Надо проштудировать списки учащихся и узнать, какой класс занимался в месте, где и произошло возгорание.

Итак первые предположения у меня были такие: убийца – гимназистка. Старшеклассница. Ростом выше среднего, с виду кажется мужиковатой, шатенка. Замкнутая, необщительная. Скорее всего, имела взыскания за своё агрессивное поведение, возможно, даже попадала во внимание полиции. Но, увы, начальство смотрело на всё это сквозь пальцы. За это и поплатились жизнью ни в чём не повинные люди. Но самое страшное даже не то, что это случилось, а то, что в тысячах школ учатся и ждут своего часа подобные оборотни. И кто знает, когда они захотят воплотить свои садистские фантазии в реальность? Мне предстояло ещё отработать огромный список учащихся в этой гимназии и, исключая априори непричастных, вычислить убийцу. Что-то мне подсказывало, что не позднее завтрашнего дня я, наконец, раскрою имя этого оборотня, зверски убившего десятки человек.

***

Кто из нас не мечтал оказаться в сказке? Однако мечтать надо осторожно – мечты ведь имеют свойство сбываться, но совсем не так, как того хотелось бы нам. Сбылась сказка и в моей жизни. В сказках ведь как? Приёмные родители не привечают детей, и это ещё мягко сказано. Мало того, мать в скором времени стала похожа на отчима в плане своего к нам отношения.

Не раз я, слушая жалобы учителей на поведение своего сына Каспера, вспоминал себя. Я был слабым, но от того не менее задиристым. Часто я лез в драки и поэтому ходил с «фонарём» под глазом. Я надеялся таким образом как-то привлечь внимание родителей. Всё тщетно.

А теперь всё повторялось: я столь же безответственно относился к воспитанию собственных детей. Увы, как ни старался я быть непохожим на отчима, всё чаще убеждался в том, что полностью провалил свою задачу.

Вчера я здорово вымотался, опрашивая свидетелей и изучая списки учащихся в гимназии. Мне предстояло проверить огромный массив документов, свидетели-то вчера ничего внятного пояснить не смогли, лишь что-то мямлили, нередки были истерики и обмороки. «Куда же она испарилась? – думал я, – неужели никто её не видел?!» Я чувствовал невероятную досаду, казалось бы, вот она, убийца, а не дотянуться! Меня не отпускало ощущение, что откуда-то из-за угла за мной наблюдают два красных огонька, оборотень где-то рядом и наверняка ждёт момента, чтобы и на меня напасть. Эта мысль здорово подогрела во мне охотничий азарт, ведь нет ничего лучше, чем охота на человека. Она тем увлекательна, что в любой момент охотник и дичь могут поменяться местами, и здесь далеко не всё зависит от них.

В любом случае, сегодня мне предстоит вычислить эту рано повзрослевшую гимназистку. Может, кто из свидетелей отошёл от шока и теперь сможет дать подробные показания. Я помню, какая давка царила в первые часы после трагедии. Ученицы в панике выпрыгивали из окон, поднялась такая давка, что никто и не замечал, как топтали раненых, как взывали о помощи обгоревшие чуть ли не до костей люди. Но больше всего мне запомнилась молодая учительница. Её в полуобмороке вели к карете, а сама она повторяла в бреду:

– Она… Это она… Я знала!..

Это была Ингрид Лауэр, та самая, что дала показания по делу «ночных тварей». Она же когда-то готовила Берту к школе. С поистине ангельским терпением Ингрид справлялась с этой несносной капризной девчонкой, сразу было видно, что она знает и любит своё дело. Она по сей день остаётся любимицей учениц. Я заметил, что у неё неестественно выпирает живот, и как ни крути, придётся действовать осторожно, а то мало ли, какие последствия могут быть от допроса в стрессогенной форме. Она или видела убийцу, или догадывается, кто мог такое совершить.

Меня же не покидало ощущение, что убийца пряталась на заднем дворе и лишь с нашим приходом скрылась. Вот там-то я и обнаружил на вязком, как глина, грунте, чёткие следы всё тех же ботинок сорокового размера. Тут даже слепков не требовалось – следы были абсолютно идентичны. А значит, наша Золушка спокойно наблюдала за пожаром, а когда начальница попыталась спастись, хладнокровно расстреляла женщину. Не весь барабан разрядила, а только дважды в сердце. Стреляла шагов с пяти. Тут, конечно, даже дилетант попадёт, но что-то мне подсказывало, что эта волчица не впервые держала в руках оружие. Не исключено, бывала на охоте, или кто-то показывал ей столь сомнительный мастер-класс.

Такие люди чаще остальных склонны травить байки о своих похождениях и даже показать мастер-класс по стрельбе из нагана, или даже из обреза винтовки. Круг поиска сужался, но чтобы поднять досье каждой из них, нужно время. Нет, тут нужно, в первую очередь, отследить тех, кто не пострадал и отсутствовал на уроках во время пожара. Портрет убийцы был практически готов, лишь пара деталей затерялась.

Этим утром я чувствовал себя так, будто очнулся от зимней спячки. Руки дрожали, в голове гулял ветер. Берта и Каспер о чём-то громко беседовали в гостиной. Дочь будто забыла, как вчера, потрясённая известием, весь вечер ревела. Среди пострадавших были её хорошие подруги. Занятия сегодня отменили, но я был категорически не согласен с этим – происшествия, даже столь масштабные, не должны тормозить учебный процесс, тем более, Берта училась не в гимназии, а в частной школе, поближе к дому. Она-то целёхонька, никто там поджоги не устраивал. А Каспер просто был рад внеплановому выходному, его не очень-то волновал пожар.

– Эй, дурень, – позвал я сына. «Дурнем» я его называл, когда у меня было хорошее настроение, – не забыл ещё? Ты сегодня на кухне дежурный.

– Помню, – равнодушно ответил Каспер и ушёл в свою комнату.

Прислуги у нас не было, поэтому мы составили график, когда и чья очередь мыть посуду. Но это не спасало от ссор. Берта и Каспер никак не могли поделить обязанности, каждый из них норовил спихнуть ответственность на другого. Ну да, это только в книгах брат и сестра «не разлей вода», мои же отпрыски друг друга не жалуют: Каспер считает Берту истеричной дурой, а Берта парирует тем, что она, в отличие от Каспера, никогда не оставалась на второй год. Каспер действительно однажды остался на второй год в пятом классе и только сейчас с грехом пополам заканчивал выпускной класс.Он способен учиться лучше, но не демонстрировал никакого желания. Как скатился до троек, так с тех пор и не вылезал.

– Флоре, а правда, что это гимназистка сделала? – спросила жена с некоторой дрожью в голосе, когда мы сели за стол завтракать.

– Ты же знаешь, что я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка, – ответил я, – может, и вовсе кто-то из учителей… Ладно, потом всё объясню, мне на службу пора, – уклонился от ответа я и, в скором времени прикончив лёгкий завтрак, отправился в гостиную.

Ничего не подозревающая Берта набила карманы орехами и приготовилась их сгрызть все без остатка. Тут-то я и решил провести «следственный эксперимент». Выскочив из-за угла, я схватил Берту за горло и, прошипев: «Молчи, если хочешь жить», буквально затащил её в прихожую. Марта и слова не могла сказать от шока. Она привыкла, что меня иногда «несёт», но не до такой же степени.

– Флоре, ты с ума сошёл? – закричала Марта, когда, наконец, обрела дар речи.

– Эксперимент удался! – торжественно продекламировал я, отпуская Берту. – От шока даже ты, взрослый человек, не подумала ничего предпринять. Теперь я знаю, как она расправилась с Гюнст и Вильхельм!

В следующий момент я, провожаемый возмущёнными криками Берты и причитаниями жены, накинул пальто, надвинул кепку и, взяв портфель, отправился на службу.

Сегодня вновь хмурая погода. Тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком, точно передавали всю гнетущую атмосферу города. После вчерашнего происшествия Инсбрук оцепенел. Прежде полные спешащих людей улицы нынче были пусты, лишь изредка зеваки проходили мимо витрин, глазели на товары, да и шли по своим делам. Инсбрук казался мне мини-копией Вены – те же старинные постройки, те же улицы.

Когда я уехал на учёбу в Вену, я впервые заметил резкий контраст. В центре было полно солидных господ, сытых и довольных жизнью. Там постоянно щеголяли люди, одетые «с иголочки», дамы в элегантных нарядах, на фоне которых простецки одетые студенты смотрелись просто белыми воронами. Я же снимал жильё в отдалённом квартале, рядом с рабочими общежитиями. Здесь не было ни садов, ни фонтанов, ни зелёных лесопарков, ни уютных кофеен. Зато чего здесь было в достатке, это грязи, вони и прочих «прелестей» городских окраин.

Часто здесь мелькали турки. Улыбчивые торгаши, устроившие ярмарку неподалёку от дома, где я снимал угол, каждое утро провожали спешащих на работу людей сахарными улыбками и активно зазывали что-то у них купить. Расшитые блеском фраки, фески и тюрбаны смотрелись просто кричаще в руках продавцов, одетых в рваные пиджаки и поношенные тюбетейки. Зато у них можно было разжиться дешёвыми восточными сладостями и табаком, чем я беззастенчиво пользовался. Была здесь и парикмахерская, принадлежащая коренастому турку по имени Энвер. Он был весьма словоохотлив, не забывал мне напоминать, что они, турки, знают толк в женской красоте, и если я хочу, могу привести сюда свою невесту, он из неё такую красавицу сделает, что не узнать.

– Эти ваши немки страшные такие, не умеют следить за собой. А у нас женский красота – часть культуры, – говорил иной раз Энвер, угощая меня папиросой.

Дальше он начинал рассказывать небылицы, как к нему тайком наведывались зажиточные жительницы Вены, которым надо быть неотразимыми на балу, а австриякам они, дескать, не доверяли – изуродуют только ещё больше.

Сама парикмахерская, собственноручно убранная и чистая, смотрелась кричаще на окраинах.

Полупьяные девицы лёгкого поведения, мелькающие на перекрёстках и у оживлённых улиц, оборванные рабочие, ремесленники, едва сводящие концы с концами, жуликоватого вида картёжники и напёрсточники служили красочной иллюстрацией жизни на самой её обочине.

То, какой видели Вену иногородние, наслушавшиеся всяких небылиц про роскошные кварталы, где разве что золото рекой не течёт, где в уютных ресторанах подают изысканные блюда, блеск театров и прочих культурных заведений, резко отличалась от Вены настоящей. Вена – город в городе, где средоточие благополучия и роскоши – центр, окружали обшарпанные ветхие дома городской бедноты.

В таких условиях я жил несколько лет. Вечно угрюмые работяги, хвастливые турки и бесцельно слоняющиеся нищие стали моими соседями, и я настолько привык к ним, что одна мысль, что можно жить иначе, удивляла меня. Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, мне с трудом верится, что я когда-то жил в грязном унылом переулке. Всё смыли волны времени. В том числе и дурные воспоминания, не считая тех, что надолго отпечатались в моём сознании.

Воздух был тих и недвижим. Я быстрым шагом шёл в сторону полицейского участка, и только, когда подошёл достаточно близко, у меня развеялось ощущение, что город вымер. Полицейские шумно переговаривались между собой. Из их разговоров я понял, что наше дело теперь взято на контроль непосредственно городскими властями. Этого только не хватало! Эти жирные, лоснящиеся кабинетные крысы умеют только требовать и советовать, что делать. Лучше бы делали то, что им по статусу положено, тогда бы им цены не было.

Кляйн уже был на рабочем месте. Выглядел не лучшим образом. У него на лице всегда отражалось его текущее состояние, и сразу было видно, что Мартин не выспался, устал, чем-то сильно обеспокоен. С него бы только карикатуры писать.

– Здравствуйте, инспектор, – устало произнёс толстяк, сдвигая на край стола кипу бумаг, – тут как раз из восьмого класса больше всего пострадавших. Из тридцати девятнадцать погибло. Две трети. Десяток – в больницах с серьёзными травмами. Так что целью убийцы были именно они. Вот списки тех, кто не пострадал или отсутствовал на уроках во время пожара.

В злосчастном списке было четыре фамилии. Здесь было напечатано короткое досье на каждую из потенциальных подозреваемых, рост и характеристика с места учёбы.

– Так… Эльза Шнайдер… Ушла, сославшись на плохое самочувствие… Сразу отметаем, – таков был мой вердикт. – Она макушкой еле-еле до крышки стола достаёт. А убийце, чтобы схватить Гюнст и Вильхельм так, чтобы они впали в шок, надо быть как минимум выше ростом, чем сами убитые. Да и вообще, она блондинка. Ага… Милица Гранчар. Судя по всему, душевно больна.

Идеальная подозреваемая! Мало того, что высокого роста, причём – шатенка, так ещё и имеет отрицательную характеристику. И душевная болезнь – чем не мотив? Кроме того, в последние годы у неё часто случались нервные припадки, а это только раздувало едва тлеющий огонёк подозрений. Однако, увы, у неё железное алиби – Гранчар вот уже три месяца, как уехала в Далмацию отдохнуть и подлечиться. Как это ни прискорбно, но такая, казалось бы, идеальная подозреваемая, отпадала. Осталось две: Герда Мейерсдорф и Анна Зигель. Обе достаточно высокого роста, плотно сложены и теоретически могли напасть на Гюнст и Вильхельм так, чтобы они от шока пикнуть не успели и столь же внезапно напасть на мужчину в туалете.

Кажется, я понял, куда ветер дует, и где у убийцы больная мозоль. Пока у неё свежи воспоминания, надо активно лить воду на эту мельницу, при случае делая акцент на своих догадках. Как ни крути, а из голых кирпичей не построишь забор, как и из одних подозрений и догадок никогда не составишь весомого доказательства. В списке подозреваемых было лишь две фамилии. Но, кажется, я уже догадывался, кто убийца. Я тотчас отправил Кляйна допрашивать Герду Мейерсдорф, а сам отправился по адресу, где жила Анна Катрин Зигель шестнадцати лет от роду.

Глава 25. Первая подозреваемая

Прежде, чем навестить Зигель, я решил заглянуть в больницу. Кто-то из её одноклассниц мог прийти в себя и наверняка готов был дать показания. На пороге меня встретил сам главврач: полулысый грузный мужчина лет пятидесяти.

– А-а, господин инспектор! – воскликнул он, проведя пальцем по своим пышным усам, – думаю, вы можете уже кое-кого допросить. Некоторые из них пришли в себя и уже достаточно внятно соображают. Эта хорватская фройляйн как-то особенно быстро поправляется. Этой ночью пришла в сознание.

– Понял, – лаконично ответил я, – а что насчёт вот этих? – я показал список учениц восьмого класса, пострадавших при пожаре.

– Фройляйн Кауффельдт отделалась сломанной ногой. Родители настояли на том, чтобы мы позволили ей лечиться дома. Хотя я и был против… Ну ладно, если вы хотите допросить кого-то из них, – он указал на список восьмиклассниц, – то Манджукич пока чувствует себя лучше всех.

– Негусто, – скептически покачал головой я, – ну да ладно, уж что имеем.

Доктор кивнул медсестре, и та молча проводила меня в палату. Это была тесная комната на восемь мест, и все койки были заняты. Некоторые больные с интересом разглядывали посетителя, некоторые же продолжали лежать на своих местах, делая вид, что ничего не происходит.

– Фройляйн Манджукич! – прозвучал звонкий голос сестры, – к вам полиция.

Тотчас всполошилась сиделка, полная дама средних лет. Она приставлена была наблюдать за состоянием больных и немедленно докладывать доктору, если кому-то станет хуже.

– Она ведь слаба ещё! – тараторила эта беспокойная женщина, – может, не стоит?

– Да пусть допрашивает, – послышался слабый голосок с третьей справа койки.

Я посмотрел на пациентку и аж присвистнул: неужели это – Сара Манджукич? Растрёпанная, с синюшным лицом страхолюдина, одетая в больничную рубашку, абсолютно не походила на ту эффектную фройляйн с фотокарточки. С недавних пор Сара изменила причёску: теперь она носила японскую заколку, а рядом с лицом свисали две длинные пряди. Славянка со жгучим лукавым взглядом точно куда-то испарилась, и теперь красотка Сара представляла из себя жалкое зрелище. С самой Сары всё будто слезло, она выглядела подавленной. Руками она двигала с трудом, и так, будто кто-то дёргал за ниточки. Лишь когда я приблизился к её койке почти вплотную, стало слышно, как она дышит.

– Здравствуйте, меня зовут Флориан Дитрих, я расследую преступление. Хотелось бы задать вам пару вопросов.

– Э… У вас есть ко мне вопросы? – тихим голосом спросила Сара, приподнимаясь с помощью сиделки.

– Конечно, мы обязаны проверять всех и вся. Чем быстрее мы закончим, тем лучше будет для нас обоих. Согласны?

Сара лишь слабо качнула головой, показывая тем самым, что готова ответить на мои вопросы.

– Чудно! – воскликнул я, – вы можете рассказать о том, что случилось вчера после двух часов дня?

– То и случилось, – процедила сквозь зубы Сара, – меня чуть не растоптали. Мало того, что едва не поджарилась заживо, так ещё на земле меня топчут все, кому не лень! Посмотрите, что они со мной сделали! По лицу тоже оттоптались, рёбра мне сломали, а мне дышать больно!

«Ну дела! Всё она о себе, да о себе. Похоже, наша хорватская фройляйн большая эгоистка», – подумал я.

– Вас ничего вчера до пожара не насторожило?

– Всё, как обычно, – Сара осторожно глотнула воду из стакана, – шли уроки, потом слышу – откуда-то крики, дымом потянуло… Потом дверь загорелась, а потом как вспыхнуло… Мы пытались вырваться из класса, без толку. Стали уже просто из окон прыгать. Гренадерша помогла нам их выбить. Сама изрезалась вся. А у нас поднялась толчея… – Сара смахнула слезу с правой щеки, – я упала сама, потом ещё помню: крики, грохот, меня саму чуть не растоптали… Ну, а потом стихло всё. Отец всю ночь тут просидел, потом уже спрашивал, как я. Говорил, мама чуть с ума не сошла. Ну вот… Это всё, что я помню.

– Что вы можете рассказать об Анне Зигель? – я решил не терять время зря.

Никто из восьмиклассниц не видел убийцу, это же очевидно.

– Забитая, тихая, – последовал лаконичный ответ, – всегда одна.

– Ага! Значит, она не ладила с одноклассницами? – чуть не вскочил я.

– «Не ладила» – это ещё слабо сказано, – процедила сквозь зубы Манджукич, – они ей жить не давали: били, насмехались… Как она их только терпела?

Хмм… Головоломка постепенно складывалась в единое целое: забитая ученица, устав от непрерывных издевательств в школе, решила разом все проблемы, как бы цинично это ни звучало.

– Так-так… А ничего вас накануне не насторожило в поведении Зигель? Может, она была взвинчена или наоборот?

– Да как обычно, – равнодушно ответила Сара, – она всегда молчалива, смотрит на всех исподлобья. А в последнее время так вообще… Имела постоянно взыскания. Накануне пришла сонная, на лице какие-то отметины, а на платье – шов. Молчала все уроки, села одна и ни на кого внимания не обращала. А потом вдруг сказала, что ей плохо и отпросилась с уроков. Ну, а потом… Вы уже знаете… Так что, вы подозреваете Анну? – встрепенулась Манджукич и тут же стиснула зубы: дали о себе знать сломанные рёбра.

– Пока у меня слишком мало сведений, чтобы сказать наверняка, – уклончиво ответил я, – в любом случае, проверять придётся всех. Зигель – в первую очередь. До встречи, фройляйн Манджукич! Скорейшего вам выздоровления!

К трём часам дня я закончил допросы свидетелей и потерпевших. К сожалению, допросить фройляйн Лауэр не представлялось возможным: её состояние было тяжёлым. Вчерашнее потрясение, усугублённое большим сроком беременности, требовало длительного отдыха. Но я и без этого был уже уверен на все сто, что убийца – Анна Зигель. Я пытался спровоцировать её на откровенность, но она пока с успехом отбивала все атаки. Хотя мне казалось, несколько раз Анна была близка к тому, чтобы проговориться или, не выдержав моего напора, сдаться. Кто знает, что было бы, не отвлеки меня её мать в самый ответственный момент. Однако заряд был дан хороший. Когда я упоминал про «длинный уродливый шов», на её лице отразилось настоящее смятение. Вот, вот, где у неё Ахиллесова пята! При случае надо её додавить.

Мои коллеги наверняка собрались действовать по старинке: после ареста начать марафон бесконечных, изнуряющих допросов и взять волчицу измором. Но получить от неё исчерпывающие показания не так просто: Зигель относится к преступникам-двоедушникам. Она сочетала в себе две противоположных личности. Под одной личиной скрывалась тихая, запуганная школьница, под второй – безжалостная волчица, отправившая на тот свет десятки человек. Во многом именно от меня зависело, когда заговорит её второе «я». Её первой личности не в чем признаваться и каяться, недаром оборотни на следующее утро после полнолуния не помнят события прошлой ночи, вот и Зигель теперь уйдёт в глухую оборону, отрицая все предъявленные ей обвинения. Или наоборот, начнёт брать на себя все мыслимые и немыслимые грехи, втайне потешаясь, как ловко она водит за нос следствие.

На заре карьеры я уже сталкивался с таким преступником. Вор-рецидивист, взятый за попытку расплатиться фальшивой купюрой, начал признаваться в целой серии жестоких убийств, совершённых по всей Австрии. Он такого наплёл, что у меня не осталось сомнений в правдивости его показаний. Такие детали, мне казалось, невозможно выдумать. Однако, когда начались следственные эксперименты, выяснилось, что это всё – ложь, придуманная самим преступником с целью запутать следствие и направить его по ложному следу, уведя как можно дальше от его реальных преступлений. С той поры я стал крайне скептически относиться к признаниям обвиняемых. Признание – продажная девка следствия, это я усвоил в совершенстве.

Скрип двери прервал мои размышления. Это был Кляйн.

– Допросил, – сухо произнёс Мартин, – Мейерсдорф ни при чём, у неё железное алиби. К тому же, она носит ботинки тридцать девятого размера.

– Всего-то на размер промахнулись, – с усмешкой ответил я, – а что остальные?

– Ничего нового, – всё с тем же скепсисом ответил Мартин, – кстати, инспектор, а вам не приходило в голову, что убийца могла и саму себя сжечь вместе с остальными?

Мысль Кляйна не была лишена оснований, и до сегодняшнего дня я был склонен думать так же. Если бы Зигель так поступила, она бы унесла тайну с собой в могилу, и я бы никогда не узнал истинных её мотивов.

– Я тоже так думал, пока не допросил Анну Зигель. Так вот, она носит обувь сорокового размера: это раз, – я начал загибать пальцы, – ушла с уроков накануне пожара: два, агрессивно себя вела последнее время: три, на правой ладони красные отметины: четыре, нервничала при упоминании мной определённых деталей: пять! И это только верхушка айсберга. Если я буду дальше по мелочи перечислять свои догадки, то боюсь, у меня не хватит пальцев. Таких совпадений не бывает.

– Кхм… – Кляйн немного растерялся, – а вы уверены, что это достаточные основания для ареста?

– Более чем, – твёрдо ответил я, – сейчас я направлю ходатайство об аресте Зигель. Надо сделать это как можно скорее, иначе она подастся в бега!

Позже я сам удивлялся, сколь точно сбылся мой прогноз. Я ведь беседовал с Анной меньше часа, но этого времени оказалось достаточно, чтобы разгадать в ней оборотня.

Глава 26. Несобранный пазл

Кляйн глубоко задумался. Обычно он не оспаривал мои выводы, наоборот – по возможности дополнял их, но сейчас был тот редкий случай, когда напарник был готов высказать обоснованные сомнения в верности моей теории. Я уже позвонил в прокуратуру и окружному начальнику, потребовав в практически ультимативной форме подписать постановление на арест Анны Зигель, как главной подозреваемой в этом ужасном преступлении. Как только я повесил трубку на рычаг, Кляйн буквально вскочил.

– Господин инспектор, так значит…

– Да, Зигель и есть убийца, – сухо перебил я.

Толстяк мгновенно побледнел:

– Это очень серьёзные обвинения! Вы уверены?

Больше всего в этом деле Кляйн опасался осечки. Пожалуй, это самое громкое дело в моей практике. По сравнению с этим злосчастным пожаром, бледно выглядят даже «ночные твари», дважды наведывавшиеся к нам в город. Пресса щедро поливала полицию желчью, но надо признаться, за дело. Я в те дни отсутствовал в городе, и само дело, по которому осудили какого-то несчастного дурака, прошло мимо меня. Зато потом мне пришлось чуть ли не с боем отстаивать целесообразность пересмотра дела о краже в доме Лейзерманов.

– Абсолютно, – всё так же сухо ответил я.

Кляйн задумался, но потом, точно сам удивляясь своей решительности, сказал:

– Простите, инспектор, но у вас нет улик против Зигель.

– Я уже перечислял, – настаивал я, в душе осознавая, что мои доводы не выглядят весомыми, и в суде такие, с позволения сказать, улики, учтены не будут и дело с треском провалится.

– Улики косвенные, – парировал Кляйн, – и легко опровергаются. То, что она шатенка и носит обувь сорокового размера, ничего не доказывает. А нервничала… Ну так много у кого есть скелеты в шкафу. А вот по поводу отметин на ладони и на пальце я вот так ничего не скажу. Вполне возможно, что и от нагана… Хотя она, кажется, говорила, что открывала застрявшую створку окна?

Контраргументы Кляйна выглядели вполне логичными, хотя и не столь убедительными, как если бы на его месте был Марк. Мой брат был достаточно известным адвокатом, и иногда я с ним устраивал полемику относительно верности моих теорий. Марк из тех, кто становится для следователей строгим экзаменатором, не прощающим оплошностей. По сути, адвокат экзаменует следователя на соответствие своей должности. Теперь Марк жил в Вене, и побеседовать с ним пока не представлялось возможным.

– Да, – с некоторым разочарованием ответил я, – доказательная база пока что сырая. С таким набором много не навоюешь. Кстати, что забыл сказать: нам нужен химик. Школьница не сможет в одиночку сделать взрывчатку. Надо отработать связи Зигель и выяснить, кто из её знакомых обладал познаниями в химии.

– Чуть теплее, – кивнул Кляйн, – и всё-таки, мне кажется, вы поторопились.

– Кажется – крестись, – с усмешкой ответил я, сев обратно за стол.

Впереди было самое сложное: оперативное совещание, на котором мне придётся с боем доказывать свою правоту коллегам и начальству. Моя уверенность слегка пошатнулась. Не взял ли я грех на душу, сходу обвинив Анну Зигель в убийстве? Моё внутреннее напряжение с каждой минутой нарастало, подобно снежному кому. Цена ошибки будет слишком высока.

***

Если кто-то думает, что инициировать арест человека, особенно несовершеннолетней девушки, очень легко, то он глубоко ошибается. На составление этого документа и продвижение его по инстанциям обычно уходит несколько дней.

В некоторых бесспорных случаях обычный процесс ускоряется. Но в том-то и дело, что случай казался бесспорным только мне, а инспектор округа, как и другое начальство, разделяли мнение Кляйна, считая улики косвенными.

Я очень нервничал. Буквально кожей чувствуя, что Анна вот-вот покинет Инсбрук. Наконец, всё было готово. У меня на столе лежал подписанный ордер на арест. И в это время раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал я, не отрываясь от бумаг.

Передо мной стоял человек несколько диковатого вида. Высокий, с растрёпанной шевелюрой, в добротном, но измятом клетчатом пальто.

– Представьтесь, пожалуйста, – обратился я к нему, так как посетитель молча стоял, не торопясь называть своё имя.

– Инженер Филипп Гранчар, – тихо и медленно произнёс он. Затем глаза его сверкнули, он высоко поднял подбородок и вскрикнул: – У меня пропала дочь! Найдите её!

За всё время, прошедшее после пожара, во время допроса свидетелей и изучения списков злополучного восьмого класса и бесед с Анной Зигель и её матерью я на все сто был уверен в непричастности к преступлению Милицы Гранчар. Просто в силу её физического отсутствия в Инсбруке.

Глядя на характеристику, составленную этой ученице классной дамой два года назад, я понимал, что девушка с такими, мягко говоря, особенностями психики запросто может быть замешана в преступлении. Многие свидетели называли её откровенно ненормальной. Но ведь её и в городе не было!

Теперь я задумался – а не было ли?

– Садитесь, – предложил я Филиппу, – садитесь, и расскажите всё подробно!

Инженер ещё раз дико оглянулся, у меня мелькнула мысль, а здоров ли он сам? Ходили слухи, что он также страдает душевной болезнью, может быть, просто очень много пьёт.

От взволнованного отца Милицы я услышал следующее:

За два дня перед пожаром инженер получил телеграмму от своей двоюродной тётки из Далмации. В телеграмме сообщалось, что Мила Гранчар ушла прогуляться перед сном, и в дом родственников не вернулась.

Они пытались найти её, сначала самостоятельно, затем с помощью местной полиции. Никаких следов девушки никто не обнаружил.

– Скажите, пожалуйста, – обратился я к инженеру, – какой размер обуви носит ваша дочь?

Филипп вылупился на меня в изумлении, потом вскочил и закричал с жаром:

– Что вы спрашиваете? Какой размер, какая обувь? Ищите её, её похитили! С тех пор, как она пропала, уже несколько раз прошли дожди! Вы не найдёте её по следам ботинок!

– Успокойтесь, сядьте, – я постарался говорить как можно мягче, – поверьте, у полиции есть свои методы, с помощью которых мы ищем людей. Размер обуви в данном случае очень важен.

– Я не знаю, – пробормотал несчастный отец, – понимаете, мы небогаты. Обычно обувь для Милы нам присылали родственники. Я никогда не интересовался размером.

– Осталась ли какая-нибудь обувь Милы в вашем доме? – спросил я.

– Да, конечно… – пробормотал он, глядя на меня с недоверием. Видимо, он явно не понимал, причём тут обувь и её размер.

Я выглянул в коридор, позвал дежурного и попросил его следовать за инженером в его дом с целью изъятия под расписку ботинок Милицы Гранчар, которые она носила перед отъездом в Далмацию.

Когда они вышли, я посмотрел на ордер на арест Анны Зигель, который продолжал лежать на моём столе.

А так ли прав я был в отношении Анны? Не был ли я слишком самонадеян?

У этой ученицы наверняка были причины расправиться с одноклассниками и начальницей гимназии. Но жестокое убийство девочек и неизвестного мужчины в умывальной комнате с самого начала казалось мне чрезмерным. Подобная жестокость характерна, скорее, для больного рассудка, чем для обычной, хотя и затравленной одноклассницами школьницы. Человек с больным рассудком в данной истории – без сомнения, Милица Гранчар.

Вернулся дежурный. Он принёс небрежно завёрнутые в бумагу стоптанные ботинки. Я осмотрел их. 37, самое большее. Однако заявление инженера уже поколебало мою уверенность. И я отложил арест Анны Зигель, о чём потом жалел две недели подряд.

На поиски Милы тут же была отправлена группа полицейских во главе с инспектором Кляйном. Мне показалось, что мой молодой коллега даже обрадовался новому заданию, так как не хотел заниматься пожаром в женской гимназии. Его сомнения по поводу моей правоты косвенно подтверждались. И это его радовало. Тешило самолюбие.

– Подумайте! – уверял он меня, – следы – это очень слабая улика. К тому же, вы видите, что здесь принято среди родителей подрастающих девочек отдавать неимущим обувь, из которой дочери выросли. Иногда ботинки покупаются «на вырост». К тому же, сороковой размер вполне мог быть и у мужчины, случайно или намеренно проникнувшего в гимназию.

Я задумался. С самых первых лет моей работы (хотя это, может быть, и не одобрило бы моё начальство) в своих выводах я руководствовался именно косвенными уликами, точнее, тем, как они сочетались между собой. Улики же прямые очень часто бывали подложными, ошибочными, их ясность могла сослужить плохую службу.

В пользу Анны говорило только то, что при разговоре со мной она не проявляла явных признаков душевного заболевания. Девушка, несомненно, была странной, ей было, что скрывать, но я не мог себе представить, чтобы она могла взять в руки нож и хладнокровно тыкать им в живот ребёнку. Милицу я никогда не видел. И желание увидеть её возрастало с каждым часом.

В тот день, ошарашенный появлением инженера Филиппа Гранчара, я чуть было не забыл про допрос Анны. Многократно усилившийся шум голосов в коридоре участка напомнил мне о том, что это, видимо, идёт Анна. Большинство родителей пострадавших учениц, которые постоянно пытались прорваться ко мне, требуя ареста виновного в пожаре, считали виноватой именно её. Пройти сквозь их строй Анне будет непросто. Особенно усердствовала мать Эстер Келлер – актриса драматического театра. Каждый день после пожара она врывалась ко мне в кабинет и устраивала истерики по всем правилам театрального жанра: лила слёзы, падала в обморок, требовала нашатырь, воду, а когда их приносили, демонстративно от них отказывалась.

Справедливо будет заметить, что её дочь пострадала наиболее сильно и находилась между жизнью и смертью. Но вместо того, чтобы проводить время у постели дочери, эта бабёнка ежедневно устраивала показательные выступления в полицейском участке.

Когда Анна появилась на пороге в сопровождении своего отца, вид у неё был несколько взъерошенный. Шляпка съехала на одно ухо, две пуговицы на пальто были расстёгнуты.

Йозеф Зигель выглядел крайне возмущённым.

– Что происходит? – напустился он на меня, – чем провинилась моя дочь? Тем, что осталась жива? Почему вы не ищете настоящего убийцу? А вместо этого второй раз устраиваете допрос моей дочери! Как будто бы случившееся не стало для неё, так же, как и для всех остальных, сильнейшим ударом! Если Вы не объясните своего поведения, я буду жаловаться вашему начальству!

Я посмотрел на них и сухо сказал:

– Это не рядовое убийство, а случай чудовищной жестокости, о котором пишут все газеты страны. Погублено множество совсем молодых жизней. Я надеюсь, что все мы понимаем, насколько важно сейчас не упустить ни малейшей детали случившегося. Ваша дочь училась в классе с пострадавшими, а возможно, и с убийцей. Поэтому мне так важно узнать всё, что она знает.

– Так вы считаете, что убийца – школьница?! – удивлению Йозефа не было предела. – Как это возможно, ведь они все ещё совсем дети!

Я не ответил и показал им на стулья, предусмотрительно поставленные так, чтобы свет падал на лица допрашиваемых.

Лицо Анны со вчерашнего дня ещё больше осунулось. Под глазами лежали тёмные круги. Я был уверен, что в эту ночь она не сомкнула глаз. Вполне возможно, обладая недюжинным умом, она проиграла всю ситуацию в уме и подготовилась ко всем вопросам, которые, по её мнению, я смогу ей задать. Не знала она одного – прихода в это утро в полицейский участок Филиппа Гранчара. Поэтому первый вопрос, который был ей задан, был воспринят с лёгким удивлением:

– Скажите, дорогая фройляйн, дружили ли вы с Милицей Гранчар?

Анна помолчала, видимо, соображая, к чему задаётся такой вопрос.

Потом ответила очень тихо:

– Не могу сказать, чтобы мы дружили. К сожалению, Мила часто бывает не в себе. Иногда она вообще не соображает, что делает. Несчастная девочка.

Вздохнув, Анна продолжила:

– Её можно только пожалеть. Я совсем не держу на неё зла за то, что она когда-то в первом классе заразила меня вшами, и именно из-за этого началась вся травля. Ведь мне пришлось почти налысо остричь волосы!

Но я не сержусь на неё, ведь она наверняка больна!.. Да и отец у неё странный…

Йозеф Зигель нетерпеливо прервал дочь:

– Неужели об этом подозрительном семействе вам не у кого больше спросить, только у моей дочери? Это ради этих вопросов вы вызвали нас сегодня и подвергали дополнительному душевному потрясению? Только послушайте, что творится в коридоре!

В коридоре действительно было шумно. Слышались вскрикивания, плач, проклятья, без труда я узнал голос мамаши Келлер. Трудно сегодня приходится дежурному. Удержать эту толпу требует больших усилий. Ещё я подумал, что надо бы послать полицейского для сопровождения Анны и её отца домой, иначе разъярённая толпа может начать бросать им вслед камни, или сделает что-нибудь похуже, а в мои планы это не входило.

– А как вы думаете, фройляйн? – спросил я, – сильно ли переживала Мила Гранчар по поводу своего ущемлённого положения в классе? Ведь согласитесь, то, как к ней относились одноклассницы, просто возмутительно!

Анна смотрела на меня исподлобья:

– Я не знаю, что там она переживала, а что – нет. Если вы намекаете на то, что это Мила устроила пожар – так я вам напомню, что такое невозможно – Мила сейчас в Далмации.

– А если бы она была не в Далмации? – улыбнулся я.

Анна никак не могла понять, что у меня на уме. Она шла сюда, готовясь к совсем другим вопросам. Я видел на её лице смятение и работу мысли и ещё раз убедился в том, что Анна обладает недюжинными умственными способностями.

Стараясь не говорить ничего прямо, она давала мне понять, что Мила вполне может быть таинственным преступником.

– Я думаю, что у Милы было достаточно причин ненавидеть всех вокруг, – медленно проговорила Анна, – ведь она получала тычки и насмешки с самого первого класса! К тому же, ей доставалось не только из-за неё самой, но и из-за её отца. Вы ведь знаете, он сильно пьёт и тоже, как и его дочь, настоящий сумасшедший!

Йозеф Зигель положил руку на рукав дочери и успокаивающе сказал:

– Не стоит так говорить, детка. Решать, кто сумасшедший, а кто нет, может только врач.

– Да, я понимаю, – Анна опустила глаза, – но всё-таки он бывает таким странным…

– Я не думаю, что это он совершил такое страшное преступление, чтобы отомстить за свою дочь, – всё так же, опустив глаза, проговорила Анна.

Но внезапно я увидел быстрый острый взгляд, направленный в мою сторону. Взглянула – и снова уставилась в пол.

Бросила наживку и проверяет, заглочу ли я её, понял я, и любезно ей ответил:

– Я знаю это. Так как на месте преступления найдены следы обуви сорокового размера. У Филиппа Гранчара сорок третий.

И если девушка может надеть ботинки на два-три размера больше, натолкав в носки, например, бумаги, то человек, который постоянно носит сорок третий, никак не втиснет ногу в сороковой.

Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:

– Ну, у меня сороковой, Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?

– Перестань болтать глупости! – вмешался Йозеф Зигель. – Это всё, что вы хотели узнать у нас, инспектор?

– Да, почти всё, – ответил я, – остались лишь небольшие детали. Переписывались ли вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?

– Да говорю же я вам! – раздражённо ответила Анна, – она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…

Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно, – про себя заметил я.

– Хорошо-хорошо, – сказал я примиряюще, – а не знаете ли вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.

– Мне это неизвестно! – ответила Анна почти грубо.

С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура.

– Я подумал, что переписка между вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в вашем доме?

– Позвольте вмешаться, – ворчливо заметил Йозеф Зигель, – этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, – губы Йозефа презрительно скривились, – они ведь почти нищие…

Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг напомнил мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?

– Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?

Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.

– Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!

«Что с ней такое? – с усмешкой подумал я. – Кажется, она занервничала».

– И давно вы с ним знакомы?

– С лета, – процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.

– Какие у вас с ним были отношения?

– Это касается вашего расследования?! – вновь вспыхнула Анна.

Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.

– Простите, не хотел вас задеть, – я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.

– У вас… Есть ещё вопросы? – робко поинтересовалась Зигель.

– Больше никаких, – кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца, – можете идти.

Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.

– Фройляйн Анна, постойте! – крикнул я, когда она уже вышла в коридор.

Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.

– Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?

В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь – никак.

– Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!

– Успокойтесь, просто свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить. Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!

Мышеловка снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует, и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. "Она или не она"? – с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.

– Что скажете, инспектор? – спросил Кляйн, когда с озадаченным видом входил в кабинет.

– Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…

– А вчера вы были гораздо более уверены! – иронически заметил Кляйн.

– Да я и сейчас почти уверен, – вздохнул я, – но вновь открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.

Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.

Глава 27. Таинственное исчезновение

Мне прислали с курьером все материалы по пропаже Гранчар из Далмации, из города Меткович. Насколько я мог судить, всё было сделано правильно. Были опрошены все соседи, знакомые, тщательно прошерстили ближайший лесок, привлекли даже собак-ищеек. Собаки долго кружили по окрестностям, побывали на станции, а также на берегу реки Неретвы. Каким образом девушка покинула своих родных, так и осталось неясным.

Пришла пора и нам заняться поисками в окрестностях Инсбрука.

Сразу же при расспросах жителей окраины, которым полицейские показывали фотокарточку Милы, возникло несколько спорных моментов. Например, супружеская пара, которая в тот день возвращалась с рынка, видела подобную девушку, однако показания мужа и жены значительно отличались. Муж считал, что девушка шла в город, а жена – что из города. К тому же, по словам мужа, у встреченной девушки были волосы стриженые, а жена клялась и божилась, что у неё была длинная тёмная коса.

По словам отца, Мила остригла волосы год назад, но с тех пор они у неё значительно выросли, и теоретически длинный волос, зажатый в руке убитой девочки, мог принадлежать Милице Гранчар, равно как и Анне Зигель.

Вести поиски очень мешали родители погибших и пострадавших учениц. Каждый день в коридоре полицейского участка я мог наблюдать душераздирающие сцены, когда возмущённые отцы и матери требовали немедленного ареста убийцы, кричали, что мы занимаемся глупостями, ищем ненормальную девчонку, тогда как их дети погибли или могут остаться калеками на всю жизнь. Я, как мог, сдерживал этот поток проклятий и возмущения, что же касается моего молодого коллеги Кляйна, он предпочитал работать на выезде, расспрашивая о Милице окрестных фермеров или в который раз пытаясь найти улики вокруг пожарища.

Вскоре выяснилась ещё одна неприятная, разбивающая мою первоначальную версию, деталь.

Мать Анны Зигель в разговоре с владелицей булочной при приобретении макового рулета вскользь упомянула, что в Инсбруке снова обнаглели воры. Доходит до того, что воруют выстиранное бельё с верёвок и оставленную за дверью обувь. Так, недавно пропали новые сапоги её мужа и ботинки дочери.

Катарина Зигель показалась мне женщиной очень сдержанной, даже суховатой, но я видел, что она принадлежит к той категории людей, которые превыше всего ставят свой общественный долг. Так оно и вышло. Несмотря на коридор, забитый людьми, имеющими надежду хоть что-то выяснить по поводу пожара в гимназии, она явилась в полицейский участок с заявлением про кражу своего имущества. В списке пропавшего были упомянуты ботинки дочери Анны сорокового размера.

Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Катарина была абсолютно искренняя, и вряд ли её заявление было продиктовано желанием выгородить дочь. Стоимость пропавшего её также мало интересовала. Она просто хотела избавить город от воров, и считала, что в данном случае её долг состоит именно в этом. У меня мелькнула мысль, что если бы она побольше занималась своей дочерью, то долг можно было бы считать исполненным гораздо лучше, но потом я вспомнил о своих детях, вспомнил возмущённые крики Берты во время моего «следственного эксперимента», вздохнул и принял заявление Катарины Зигель.

Интересно, что родители погибших учениц в своём праведном возмущении также не были единодушны. Среди возможных виновниц пожара они называли и Анну Зигель, и Милу Гранчар, и, как ни странно, Сару Манджукич. То, что Манджукич сама пострадала, этих людей не останавливало, как мне сказал один одышливый папаша с бакенбардами: «Да, она такая, она может».

Родственники Сары Манджукич все вопросы воспринимали в штыки.

– Да как вы можете что-то вообще говорить о моей дочери? – кричала мамаша Манджукич, – Как она могла подпереть шваброй дверь снаружи, если сама находилась внутри класса?

Я не стал рассказывать этой доброй женщине, что знаю, по меньшей мере, десяток способов это сделать. Но лично мне, несмотря на мнение некоторых родителей и пострадавших учениц, Сара Манджукич убийцей не казалась. Тем не менее, я был вынужден обратить внимание и на неё. А между тем, уходило драгоценное время. Что касается Анны, я бы с большимудовольствием приставил к ней негласное наблюдение, но у нас и так было чрезвычайно мало людей. Иногда я сам под покровом вечерней темноты проходил по улице, на которой жила Анна. Видел неясные тени за шторами и пытался представить, что чувствует эта неординарная личность.

На третий день после начала поисков Милицы на ферме за городом случился пожар. В пожаре погибли хозяева и скотина. Инспектор округа вызвал меня и объявил с твёрдой уверенностью, что преступление в женской гимназии Инсбрука и пожар на ферме – это дело одних рук. Ни моих возражений, ни моих сомнений он слушать не стал. Прямо от него я выехал на эту ферму, где провёл целый день. Улик практически не осталось. Если гимназия находилась почти в центре города, то ферма стояла в отдалении. Ближайшие соседи не могли видеть ни огня, ни дыма, так как находились слишком далеко. По словам этих же ближайших соседей, хозяева не в меру увлекались спиртными напитками, за скотиной следили плохо, и вполне могли уснуть, не потушив огня.

– Как вы думаете, – спросил меня Кляйн, когда я вечером, уставший и раздосадованный, вернулся в полицейский участок, – это наш поджигатель?

– Не думаю, – ответил я, – скорее всего, просто несчастный случай. Пьяный хозяин опрокидывает свечу, не замечает, что огонь перекидывается на скатерть, и задыхается со своей женой в дыму.

– Извините меня, коллега, если мой вопрос покажется слишком глупым, – снова заговорил Кляйн, – а не приходило ли вам в голову, что и в гимназии может быть несчастный случай?

Я усмехнулся. За время моей многолетней практики я уже привык к тому, что даже самый на первый взгляд глупый вопрос имеет место. Но не в этом случае.

Во-первых, кто-то сделал химическую смесь для взрыва. Во-вторых, поджог был в нескольких местах сразу. В-третьих, швабра, которая удерживала дверь восьмого класса.

– Нет, дорогой мой Кляйн, здесь мы имеем дело с умыслом, притом умыслом тщательно продуманным и крайне жестоким. Однако, уже ночь на дворе. Пора по домам, – едва я произнёс эту фразу, как в дверь вбежал сынишка одного из наших патрульных:

– Господин инспектор! – закричал он, – мой отец зовёт вас! Пойдёмте скорее! Нашли утопленницу!

– Какую утопленницу? Где, что случилось?

– Инженер Гранчар принёс моему отцу телеграмму, скорее, пойдёмте к нам!

– Да, дорогой Кляйн, – вздохнул я, – кажется, этот бесконечный день для нас ещё не закончен.

Я взял шляпу, и мы вышли на улицу.

Через несколько минут мы уже были в доме патрульного. Филипп Гранчар сидел на тесной кухне, облокотившись на чисто выскобленный деревянный стол и подперев голову руками.

– Вот, инспектор! – жарко зашептала хозяйка, бросившись ко мне. В её руке была телеграмма.

Может быть, от усталости слова её мне показались странными.

«Нашли в реке. Не знают, кто. Милы нет. Приезжай»

Филипп Гранчар внезапно громко зарыдал:

– Бедная моя девочка! Моя бедная-бедная девочка!

На следующий же день я отправил Мартина в Меткович вместе с Филиппом Гранчаром. Бедняга Мартин был этому очень рад, так как посещение места преступления с целью обнаружения новых улик, а также общение с родственниками погибших неприятно действовало на его чувствительную натуру.

В первой же телеграмме, которую он прислал после прибытия на место, говорилось о том, что тело вынуто из воды местными жителями, пролежало в реке Неретве не менее восьми дней, по утверждению полицейского медика. То есть, даже если это и была Милица Гранчар, о чём утверждать было сложно, эта девушка никак не могла быть виновницей пожара в Инсбруке.

Я оказался в довольно-таки щекотливом положении.

До того, как полиция сможет точно определить, чей труп вытащили из воды вблизи города Меткович, снимать полностью подозрения с Милицы Гранчар я не мог. При том, что почти на сто процентов был уверен, что преступление совершила Анна Зигель.

Телеграммы от Кляйна были неутешительными. На девушке был минимум одежды, и определить по ней личность утонувшей было невозможно. Я приказал Кляйну возвращаться.

Всё это затягивало время.

Я чувствовал себя, как в старой детской игре, когда яблоко привязывают на нитку, и надо попытаться укусить его без рук. А яблоко всё ускользает, и зубы скользят по его гладкому румяному боку.

Вот есть Анна Зигель. Вот есть ордер на её арест. Но, не найдя Милицу Гранчар и не доказав, что она является таинственной утопленницей, пустить этот ордер в дело я не мог.

Мы запросили список всех пропавших женщин из окрестностей города Меткович.

Всего за последний год их было трое.

Одна из них была старушка восьмидесяти шести лет.

По словам полицейского медика, тело, найденное в реке, вряд ли могло ей принадлежать.

Что же касается двух других, возникали сомнения. Пару месяцев назад из дома ушла Ведрана Риманич двадцати шести лет, мужняя жена и мать двоих малолетних детей. Правда, большинство соседей считает, что она перебралась в город вслед за странствующим цирюльником, однако некоторые утверждают, что недавно видели её возле родного дома.

Также пропала 15-летняя деревенская дурочка, которая почти всю свою жизнь проводила, сидя на церковной паперти. Когда именно она исчезла, никто точно сказать не мог. По комплекции эти женщины были схожи с Милицей Гранчар. Имели тот же цвет волос и такой же рост.

В те дни я приходил домой очень поздно.

Чаще всего, дети уже спали.

Глядя на спящее лицо дочери, я часто думал, что должно произойти, чтобы из милого ребёнка выросла настоящая волчица, жестокая и беспощадная? В отличие от своего коллеги Кляйна, я не испытывал ни малейшего сострадания к преступнице. С юности некоторые близкие упрекали меня в излишней холодности, но я всегда считал, что справедливость превалирует над чувствительностью. Преступник должен получить воздаяние вне зависимости от того, мужчина он или женщина, взрослый он или подросток.

Я понимал, что дело Инсбрукской женской гимназии одно из самых важных в моей практике. И от того, удастся ли мне доказать вину преступницы, зависит моё самоуважение на долгие годы.

Именно поэтому задержки и вновь открывающиеся обстоятельства, которые тормозили расследование, так раздражали меня.

Я работал как вол, просматривая досье исчезнувших в Метковиче, протоколы допросов свидетелей, описания улик, несмотря на то, что коллеги уже делали это на месте. Мне казалось, что ещё немного, и личность таинственной утопленницы будет раскрыта. Не хватало какой-то одной конкретной детали. И наконец, такая деталь была обнаружена.

При допросе двоюродной тётки Филиппа Гранчара, у которой в последние месяцы жила Милица, ею был рассказан случай, о том, как Мила ещё в пятилетнем возрасте залезла на высокую грушу во дворе и упала с неё, сломав ногу. Рассказ был зафиксирован в протоколе, но на изложенный факт никто из местных полицейских не обратил внимания. Обнаружив эту деталь, я тут же, несмотря на позднее время, послал по телеграфу запрос.

Ответ пришёл на следующий день. Следов сросшегося перелома у утопленницы не было.

Скоро уже похороны жертв пожара. А я всё топчусь на месте! Я искренне завидовал Кляйну: он далеко, в Далмации, ему-то что? Должно быть, убедившись, что утопленница – не Мила, он пока ждёт распоряжений, да гуляет вечерами по местным лесам. А вот Филипп, не удивлюсь, если опять схватил обострение. То, что он болен шизофренией, я понял практически сразу. Да и отец Хильды Майер красочно описал его странности, при том он был уверен, как и некоторые другие, что этот пьяница вряд ли научил чему-то хорошему свою дочь.

Опять в коридоре гвалт. Родители погибших и пострадавших уже порядком мне надоели, я чувствовал навязчивое раздражение и злобу.

– Франц! – позвал я дежурного. – Убери их куда-нибудь! Нечего тут митинги устраивать!

– Позвольте, инспектор, – развёл руками коллега. – Но что я с ними сделаю?

– Как что?! – вмиг распалился я, – выпроводи их к чёртовой бабушке! Никто не имеет права вставлять полиции палки в колёса!

Франц понял, что я не в духе, и поспешил удалиться. А я уже был готов «колючкой» обнести участок, лишь бы не слышать всего этого гвалта возмущений и требований скорее найти убийцу. «Эмоции – наш худший враг», – говорил когда-то Марк. Теперь я понимаю, что имел в виду мой брат, слишком хорошо понимаю. Я хоть и сыщик, а всё же человек. За эти несколько дней я здорово вымотался. Мало того, что дело постоянно подбрасывало мне неприятные сюрпризы, так ещё и дома начались проблемы. Вчера вечером Марта буквально с порога налетела на меня, крича о том, что Берта опять провинилась.

– Читай! – кричала она, буквально тыча мне в нос клочок бумаги, – Полюбуйся на это!

Очередная жалоба от учителей. Как всегда. На этот раз эта скверная девчонка достала где-то зажигалку и подпалила однокласснице волосы.

– Понятно, – отвечал я, – а я что сделаю? Если эта бандитка хочет в тюрьму сесть, не буду ей мешать.

– Флоре, тебя вообще твои дети волнуют?! Почему я вечно с ними маюсь?

– Отстань, Марта, без тебя тошно, – отмахнулся я, – у меня итак дел невпроворот! Каспер же поумнел со временем? Поумнел. Вот и Берта перебесится со временем. Теперь остынь и оставь меня уже в покое! А с этой бандиткой пусть начальство разбирается, исключат – покрывать не стану. Всё.

Утром концерт продолжился, и я, не доев завтрак, сорвался на работу, надеясь как-то отвлечься.

Вновь я просмотрел постановление на арест Анны Зигель. А ведь что мешало мне ещё двадцать третьего отдать приказ на задержание её? Она явно была взволнована, и при аресте начала бы сразу обо всём рассказывать. Прорвать её ментальную оборону, когда она была предельно слаба… Я хожу по кругу!

От размышлений меня отвлёк телефон. Я снял трубку и представился.

– Инспектор, зайдите в морг! Готовы заключения по вскрытию всех жертв, – говорил доктор Вебер. Этот худощавый человек с землистым лицом, как никто другой, подходил на роль заведующего моргом, ибо сам выглядел, как мертвец.

Вздохнув, я поспешил в морг. Доктор уже ждал меня на пороге и протянул ворох бумажных листов, исписанных мелким почерком.

– Спасибо, доктор! – с усмешкой сказал я, – Пойду, позову арабиста, расшифрует, – а сам, зайдя в контору, велел перепечатать все протоколы.

Я хотел было передохнуть, но тут опять звонок. Вздохнув, я подошёл к телефону.

– Инспектор Дитрих, – представился я.

– Господин инспектор! – услышал я знакомый басистый голос, – вас желает видеть фройляйн Ингрид, очень уж просила вас подъехать!

– Я выезжаю, – был ответ, и я, накинув пальто и кепку, выбежал на улицу.

Сегодня была тёплая и солнечная погода, что редкость для Инсбрука. Стояла ужасная духота, я чувствовал, как насквозь пропотел от быстрого шага. Вокруг ни души. Город по-прежнему был в оцепенении.

Меня всё ещё преследовал невыносимый запах гари, возможно, причиной тому был сильный недосып. Недаром я, посмотревшись на себя в зеркало, обнаружил под глазами тёмные круги, всё более явно прорисовывающиеся на моём лице. Редкие прохожие пролетали по улицам, точно тень. Я расстегнул пальто на ходу и, когда уже до больницы оставалось пройти пару кварталов, мне показалось, что кто-то внимательно наблюдает за мной. Я огляделся. Никого. Но я готов был поклясться, что из-за угла, в стороне заброшенного здания, мелькнула тень. «Неужели это наша волчица»? Паранойя не замедлила подкрасться сзади, и я, на всякий случай, снял наган с предохранителя и всю дорогу вскидывался на каждый шорох, точно вор.

Сама больница едва ли представлялась мне надёжным убежищем. Вряд ли персонал мог надолго задержать убийцу. Мысль о том, что я могу стать наживкой, взбудоражила меня. Значит, я стал целью нашей волчицы. Она ждёт в засаде, выжидая удобного момента, и наверняка нападёт на меня, только я ослаблю бдительность.

Войдя в фойе, я учтиво поздоровался с дежурной сестрой и попросил проводить меня в палату к фройляйн Ингрид Лауэр. Путь по извилистым и узким коридорам занял достаточно много времени, но где-то минут через пять мы дошли до заветной палаты. Это была одноместная светлая комната. Сама обстановка наталкивала на мысль о спокойном отдыхе. Из окна тянулся лёгкий ветерок, шевелящий занавеску. Единственная обитательница палаты, молодая светловолосая женщина, сидела на своей койке и молча смотрела в окно. На ней была обычная больничная пижама, белая, как саван. Да и сама Ингрид была как-то неестественно бледна.

– Добрый день, – поздоровался я. – Мне сказали, что вы очень просили вызвать меня. Надеюсь, у вас веская причина для этого?

Женщина повернулась ко мне. Её детское лицо как-то осунулось, хотя обычно лица беременных женщин так же раздаются вширь, как и их талия. Видно было, что Ингрид чувствует себя плохо, что всё ещё не отошла от потрясения. Я увидел у неё на тумбочке неприметную книжку в кожаном переплёте. Наверное, это её дневник. Надо бы при случае почитать его. Наверняка там можно найти много интересного.

– Как вы себя чувствуете? – любезно поинтересовался я, осмотрев пациентку с ног до головы. «Да уж, – подумал я, – Шило в мешке не утаишь, а живот под складками – и подавно».

– Спасибо, уже лучше, – чуть слышно ответила Ингрид, – Я… Я хочу дать показания.

«Так-так, на пальце след от кольца. Вдова? Вряд ли. Разведена? Тоже нет. Внебрачная связь? Хмм… Возможно… И боится признаться, что ребёнок внебрачный? Если фрау Вельзер была такой ревнительницей морали, не удивлюсь».

– Я весь внимание.

Глава 28. Важнейший свидетель

Ингрид выпила всю воду из стакана и, усевшись поудобнее, начала свой сбивчивый рассказ:

– Двадцать второго я решила написать заявление об отставке. Сами видите, тяжело было… Фрау Вельзер как раз настаивала, говорила, что для моей же безопасности мне надо на время уйти. Я написала заявление, было часа два. Там, в вестибюле, уже родители ждали девочек. Я только выглянула, а там… Там из умывальной идёт она! Озирается так странно, потом в рукав что-то сунула и быстро куда-то за угол! – Ингрид смахнула набежавшие слёзы. – Я только потом почуяла запах дыма. Я схватила платок, и в уборную, смочила уже, а там… Там две девочки лежат… Мёртвые! И мужчина какой-то, тоже мёртвый, без головы почти!

Как ни старалась Ингрид, не смогла сдержать подступившие к горлу рыдания. Тотчас к нам в палату метнулась медсестра и довольно грубо сказала, что пора прекратить допрос. Я проигнорировал предупреждение и, дрожа от нетерпения, схватил Ингрид за плечо и начал настойчиво спрашивать:

– Кто? Кто это был? Кто убийца?!

– Анна Зигель. Гимназистка.

Это было всё, что смогла выдавить Ингрид. Сестра опять стала возмущаться, и мне пришлось срочно покинуть палату. Только бы у неё не было осложнений… Но сейчас мои мысли были заняты совершенно другим. Добежав до приёмной, я схватил телефон и, как только меня соединили с участком, крикнул:

– Оперативную группу срочно! Взять дом Зигелей под наблюдение! Никакого самовольства, ждите команды!

После чего я поспешил обратно в контору. В этот момент я заметил солнечные зайчики на стене. Похоже, кто-то наблюдал за мной с помощью бинокля. Выхватив наган, я, оглянувшись по сторонам, зашагал в сторону заброшенного здания, где, как мне показалось, кто-то был. Мне бы следовало свистнуть и привлечь патрульных к осмотру, но так я бы только спугнул того таинственного незнакомца, шпионившего замной. Неужели она? Неужели Зигель почуяла неладное и решила проследить за мной? Подозрения укрепились, когда за угол вновь мелькнула чья-то тень. Я бы счёл это простым совпадением, но сейчас такое было маловероятно. «Кажется, мы опоздали», – думал я.

Держа наган наготове, я медленно продвигался вдоль полуразрушенной кирпичной стены. Впереди под ногами я увидел грязь полувысохшей лужи. Посредине неё чётко отпечатался свежий след каблука женского ботинка необычно большого размера. Я опустил наган и вздохнул:

– Упустили…

Поймав попавшегося мне на улице извозчика, я вскочил в пролётку и крикнул: «Гони!» До дома Анны Зигель мы домчались буквально за пару минут. Но, как и следовало ожидать, птичка из клетки уже упорхнула.

Без всякой надежды я оставил несколько патрульных дежурить у дома, а сам вернулся в участок.

Что мне стоило арестовать её хотя бы вчера… Да, вчера у меня не было показаний Ингрид Лауэр. Моё начальство могло бы быть недовольно арестом Анны Зигель без твёрдых прямых улик. Но если бы сегодня у меня появились эти показания, когда Анна уже сидела бы под замком, то начальству было бы уже без разницы, когда именно Анну арестовали.

Но сейчас следовало действовать, исходя из сложившейся ситуации.

Насколько я мог узнать за эти дни Анну, я понимал, что оставаться в городе она не будет, её можно было назвать кем угодно, но не дурочкой. Но, к сожалению, у меня не было достаточно много людей, чтобы перекрыть все выходы из Инсбрука.

Где она может найти себе пристанище?

Судя по отзывам соседей, друзей у этой девушки практически не осталось, да и раньше-то их было немного. В то, что кто-то из горожан будет ей помогать, я не верил.

Куда она может пойти?

На этот вопрос у меня не было ответа. Анна – «девушка из хорошей семьи». Привыкшая к определённому уровню комфорта. Она не из тех, кто привык засыпать на сеновале, и не из тех, кто питается одними кукурузными лепёшками. С другой стороны, чудовищность нависших над ней обвинений такова, что уйти она может куда угодно, хоть даже и в лес. Недаром я уже привык называть её про себя «волчицей».

Я собрал экстренное совещание всех работников полиции города, которые не были задействованы на дежурстве возле дома Анны.

Двое из этих дежурных, изображая праздно шатающихся зевак, фланировали туда-сюда по улице. Двое других, в одежде нищих, просили милостыню недалеко от парадного входа в дом. Ещё двоих я разместил в самом доме на кухне. Родители Анны были настолько поражены вновь открывшимися обстоятельствами, что практически перестали разговаривать. Они двигались по дому, как тени, каждый раз вздрагивая при виде полицейских.

Оставалась крошечная надежда на то, что ночевать Анна всё-таки вернётся домой. Возможно, под покровом темноты она постарается проскользнуть в чёрный ход или в окно.

Всем остальным полицейским была дана установка постараться найти Анну в городе, хотя моя интуиция подсказывала, что Волчица в Инсбруке не останется. Распустив подчинённых, я не мог сидеть на месте. Глядя в окно на залитый солнцем двор полицейского участка, я вдруг понял, почему Анна решила уйти из дому именно сегодня, почему она медлила раньше.

Вовсе не потому, что до неё дошли слухи о том, что Ингрид Лауэр пришла в себя. Хотя слухи в этом городке распространялись со скоростью пожара. Просто сегодня первый погожий день за последнее время. А покинуть родной дом намного легче солнечным утром, когда не думаешь о том, где ты будешь сегодня ночевать. В то, что у нас есть твёрдые улики, она не верила до последнего, хотя временами на неё накатывала паника.

Оставшееся до заката время я решил провести с пользой, и, думая о знаменитых Инсбрукских лесах, решил посетить лесничество, так как внезапно у меня появилась одна интересная идея.

Лесничий был рыжим веснушчатым человеком средних лет. Появление полицейского инспектора он встретил с широкой доброжелательной улыбкой, что всегда отличает людей с чистой совестью. Но вот рядом с ним находился подросток, лет шестнадцати, такой же рыжий и веснушчатый, которого мой приход, несомненно, напугал.

– Сынок мой, Густав, – небрежно кивнул лесничий на юнца, – изучает наше дело. Каждое дерево в лесу знает, как своё собственное. С чем пожаловали, господин инспектор?

– Господин лесничий, я хочу спросить, есть ли у вас в лесу кормушки для животных?

Лесничий охотно кивнул:

– Да, конечно. Вот, например, прошлой зимой выдались очень сильные морозы. Мы подкармливали кабанов, также регулярно подкармливаем оленей. Вы знаете, у нас тут довольно много оленей.

Я слушал его ответы, а сам смотрел на подростка. Густав, отойдя в угол комнаты, буквально пожирал меня глазами.

– Могу ли я попросить вас ежедневно помещать в эти кормушки хлеб и кусковой сахар?

– Но олени не едят сахар! – усмехнулся лесничий, – вот подсоленная горбушка – это другое дело.

– Именно сахар, – повторил я, – причём надо сделать так, чтобы белки и другие животные, охочие до сахара, его не утащили.

– Но зачем? – удивился сбитый с толку лесничий.

– Как, наверное, вам известно, в городе случилась страшная трагедия.

– О, да, да, я знаю, это ужасно, – вздохнул лесничий.

– Так вот. Стало абсолютно точно известно, что виновной в этом преступлении является одна из гимназисток. С помощью такой нехитрой уловки мы сможем отследить появление преступницы в нашем лесу.

– Как зовут преступницу? – подал голос Густав из своего угла. Он был бледен, как смерть.

– Пока что это тайна следствия, которая не подлежит разглашению, – любезно улыбнулся я, – а у вас есть, что сказать по этому поводу, молодой человек?

– Да так, ничего, да я так, просто интересуюсь, – опустил глаза в пол Густав.

Я был готов руку дать на отсечение, что парень что-то знает, или думает, что знает. Но пока что решил на него не давить.

– Так мы договорились с вами по поводу приманок? – спросил я у его отца.

– Да, конечно, – с жаром ответил тот, – буду рад помочь полиции! Никогда раньше не участвовал в подобном деле!

– Можно ли мне посмотреть карту района, в котором вы подкармливаете зверей? – осведомился я.

Карта была принесена. Некоторое время мы обсуждали с лесничим, на каких деревьях установить кормушки. Конечно, была вероятность, что подкормку будут всё-таки уносить те же белки, или соблазнительные куски рафинада унесут какие-нибудь прогуливающие уроки школьники. Но если это будет происходить ежедневно, и с нескольких кормушек сразу, таким способом мы сможем проследить маршрут Анны Зигель. По крайней мере, я на это надеялся. Ещё больше мне хотелось надеяться на то, что преступница будет поймана сегодня вечером, при попытке проникнуть в родной дом, но к сожалению, надежды на это у меня уже было мало.

Незаметно подошёл вечер, и гостеприимный лесничий пригласил меня к ужину. Мы отлично посидели за жареными куропатками и домашней сливянкой. Отправляясь после ужина восвояси, я попросил хозяина:

– Нельзя ли, чтобы ваш сын немного проводил меня? Признаюсь, немного боюсь ночного леса.

– Ну что вы, у нас совсем спокойно, – добродушно усмехнулся лесничий, – да и до дороги тут всего два шага. Но он, конечно, проводит. Густав, иди, проводи господина полицейского.

Мы медленно шли между вековых дубов. Сквозь их кроны кое-где просвечивали звёзды. Вечер был абсолютно безветренным. Иногда невдалеке раздавалось какое-то шуршание. Меня это нервировало, и я старался не скрывать это от Густава, преувеличивая свой страх перед ночным лесом.

Я ждал, пока мальчик заговорит сам. И не ошибся.

– Скажите, господин полицейский, – спросил он дрожащим голосом, – на кого думают? Это же не Анна?

– Анна? – переспросил я с видимым равнодушием, – какая Анна?

– Я не знаю её фамилии… – бормотал Густав, – она гимназистка, а я закончил только народную школу… Я часто наблюдал за ней, но так и не решился ни разу подойти. Она тут часто гуляла, у нас в лесу, с другой девочкой. Раньше. Теперь не гуляет, давно не приходила. Я волнуюсь за неё.

– Почему ты думаешь, что это Анна? – спросил я.

– Ну, мне так кажется… Я слышал, как они когда-то говорили с подругой о том, что ненавидят других учениц и учителей.

– Как выглядит эта Анна? – продолжал я допрос.

– Высокая, красивая, круглое лицо, каштановые короткие косы, карие глаза.

– Да, – сказал я, – девочки часто ругают своих одноклассниц, но это не значит, что они готовы их убить.

– Она очень отличалась от других девочек, – пытался объяснить мне Густав, – а ещё я видел… – тут Густав замолчал.

– Смелей, сынок, говори, что ты видел, не бойся!

– Я видел, как она стреляла из пистолета. Она приходила в лес и стреляла из него.

– Ты уверен, что это был настоящий пистолет? Может быть, девочки просто баловались с игрушечным оружием?

Густав молчал.

Я понимал, о чём он думает. Скажи он сейчас, что пистолет был настоящий, и следующий вопрос мой будет, «почему же ты не заявил сразу в полицию»? И Густав это понимает. А если он ответит, что пистолет, наверное, был игрушечный, то о чём тогда разговаривать?

– Ты не заявил, потому что она тебе нравится? – продолжал допытываться я.

Думаю, если бы было светло, я бы наверняка увидел, как бледная веснушчатая физиономия Густава покраснела.

– Но я же не знал точно… – бормотал он, – она приходила сюда стрелять, весной, раньше ещё. И потом летом. Ничего плохого не случалось. Она не убивала зверей. Стреляла по деревьям. Пристреливалась, училась. Она очень хорошо стреляет теперь. Меня отец берёт с собой на охоту, я тоже умею стрелять. Из охотничьего ружья. Но она стреляет лучше меня. Сначала она рисовала на толстом дереве фигуру. Такую толстую фигуру. Как будто в юбке, а сверху причёска. А потом начинала стрелять. В лоб, в сердце… И всегда попадала. То есть, сначала не попадала, а когда научилась, стала попадать. Ну, вот мы уже и пришли, вот дорога.

– Спасибо, Густав, что меня проводил, но на будущее должен тебе сказать, всегда, когда кто-то при тебе из гражданских лиц стреляет из настоящего пистолета, ты должен заявить в полицию, понял?

– Да, господин полицейский, – пробормотал он и быстро направился обратно в лес. А я зашагал по дороге к городу, направляясь не домой, а обратно в полицейский участок.

Спать в эти дни мне было некогда.

Я размышлял. Если хлеб могут съесть животные и склевать птицы, то твёрдые куски рафинада, скорее всего, никто не тронет, кроме проголодавшейся школьницы. А защиту от белок лесничий обещал придумать. Гарантия, конечно, не стопроцентная, но я надеялся на свои ловушки.

Вернувшись в участок, я обнаружил на столе донесение, которое принесли уже после того, как я отправился в лесничество. С этого дня должен был возобновиться учебный процесс для учениц сгоревшей гимназии. Временно их перевели в здание церковной школы на другом конце города. Это решение вызвало очень много недовольства среди учениц младших классов и их родителей. Из-за этого, оказывается, сегодня во второй половине дня даже случилось стихийное собрание перед мэрией. Родители учениц возмущённо кричали о том, что здание не приспособлено, классы тесные, холодные, учиться в них невозможно.

Постепенно разговор перекинулся на полицию, которая «ничего не делает для поимки преступника». В результате несколько особо активно выступающих горожан пришлось даже задержать. Когда я вернулся в участок, они были уже опрошены, предупреждены и отпущены. Но в объяснении одного из них мелькнула интересная фраза:

«Родители Анны Зигель ещё живы! А мы водим своих детей в этот клоповник!».

Я испугался. Попахивало самосудом. Я быстро просмотрел другие объяснительные. На первый взгляд, в них не было ничего необычного, кроме вполне понятного возмущения. Но общий тон всего этого мне очень не нравился. Ещё не хватало нам общественных беспорядков в городе. На заднем плане мелькнула мысль о том, что я сегодня первый раз в жизни не предупредил семью о том, что не приду ночевать. Оставаться на работе приходилось и раньше, но обычно я давал знать жене. Но сейчас, после последней ссоры, это не казалось мне таким обязательным, гораздо важнее было происходящее в городе. И, казалось бы, откуда кто что мог узнать. Откуда берут сведения все эти люди? В этом городе и газет не надо.

Приближалось утро. Я с нетерпением ждал появления на службе первых патрульных с намерением отправить их на смену тем, которые дежурили в доме Анны Зигель. В свете последних событий могло быть всё, что угодно, включая поджог этого дома. Я только надеялся, что горожане закопают свой «топор войны» в день похорон. Но первым прибежал как раз один из тех, кто сторожил дом Зигелей.

– Господин Дитрих! – закричал он, – они уезжают! Родители Анны Зигель уезжают! Они уже запаковали большие корзины и чемоданы и сейчас вызвали две пролётки!

Ну что ж делать? Формально у меня нет оснований задерживать этих людей. Возможно, так будет даже проще, после их отъезда мне можно будет не думать об их безопасности. До начала рабочего дня оставалась пара часов.

Я заснул среди папок и служебных бумаг. Во сне меня сопровождал скрипучий голос доктора Вебера, монотонно перечисляющий повреждения на телах жертв. Проснулся я в прескверном настроении. Размяв затекшую шею, я поднялся из-за стола и, раздав штатные указания сотрудникам, решил наведаться домой.

Глава 29. Похороны

Над Инсбруком вновь сгустились тяжёлые свинцово-серые тучи. На улицах стояла мёртвая тишина, как будто весь город оцепенел. Сегодня будет траурная церемония. Надо непременно прийти на похороны – что-то мне подсказывало, что наша волчица придёт туда. Мне уже давно была знакома интересная особенность преступников: они стремятся вернуться на место преступления, то ли чтобы замести следы, то ли чтобы полюбоваться на плоды своего «труда». Оно притягивает их, как магнит.

«Да уж, сама мать-природа в трауре», – думал я, направляясь домой.

В нашей квартире все встают рано. Даже дети, и те после семи бодрячком. Даже странно, что Каспер дома с утра не демонстрировал и намёка на усталость, а на уроках считал ворон, оправдываясь, мол спать поздно лёг, и нечаянно уснул. Берта, напротив – на уроках вертелась, как юла.

– Кто-нибудь дома? – спросил я, отворив дверь в квартиру.

– Как дела, Флоре? – спросила Марта, выйдя в коридор. – Тут всякое говорили… Так значит…

– Да, Марта, убийца – гимназистка.

– Но как… Как такое возможно?! – воскликнула она, хватаясь за сердце. – Сама ведь ещё ребёнок!

– Положим, шестнадцать лет – уже не совсем ребёнок, – перебил я жену и прошёл на кухню, где за столом с мрачным видом примостилась Берта, – ну, а ты как? Не исключили хоть?

– Обошлось, – хмуро ответила дочь, – я ведь не хотела даже.

– Ага, а загорись занавески в классе от твоего дурацкого журавлика, что бы ты сказала? Берта, тебе в тюрьму попасть не терпится? Или тебе учиться надоело? Вот зачем ты запускала журавликов, а?

– Так мы с Жужей хотели посмотреть, как он лететь будет. Она говорит, что получается очень красиво. Мы сложили журавлика из цветной бумаги, а у меня зажигалка оказалась. Ну, мы взобрались на этаж выше, запустили. А он возьми и упади на голову Хайди.

«По-моему, эта мадьярка дурно на неё влияет», – с досадой подумал я. В последнее время то и дело жалобы поступали исключительно на Берту Дитрих и Жужу Шаллаи. Хотя неизвестно ещё, кто и на кого так дурно влиял. С годами я всё больше убеждался, что Берта тянет за собой весь класс, иногда даже лучших учениц втягивает в свои проказы.

– И как, посмотрели? Тебя ведь чуть из школы не выгнали, – продолжал наседать я, не заботясь о том, что завтрак стынет, – скажи, зачем ты этим занимаешься? Может, у тебя отец алкоголик, или мать тобой не занимается? – спрашивал я, вспоминая печально знаменитое дело Эрмины Хаусвальд, выросшей в неблагополучной семье.

Эрмина задирала одноклассниц, бродяжничала, поскольку дома её ждали порицания и ругань от родителей. В конце концов, она бросила школу и пошла осваивать портняжное дело. Здесь-то и случилась трагедия: её наставница в очередной раз обругала Эрмину за плохо сделанный шов, и даже ударила её метром по руке. Эрмина разозлилась и разорвала ткань, а когда на неё посыпалась новая порция ругани, схватила ножницы и воткнула наставнице в горло. Но этого ей показалось мало: она упивалась своей властью над поверженным врагом и ещё долго колола её шилом. Мне никогда не забыть промозглый день 11 октября 1897 года, когда к нам в отделение вломились перепуганные портнихи и стали наперебой галдеть о том, что случилось. Хаусвальд и не пыталась убежать. Она ни на секунду не раскаивалась о том, что натворила и, кажется, гордилась этим. «Никто не смеет на меня кричать, никто не смеет меня бить!» – говорила она на допросах.

– Берта, ты плохо закончишь. Мы разве лупили тебя за малейшую провинность?

– Уши зато драли, – насупившись, отвечала Берта, хотя я заметил, что она покраснела.

– А это, чтобы ты почувствовала себя, как те кошки, которых ты мучила, – отвечал я, – мало тебе было разбирательств?

– Прости, пап, – отвечала она.

– Да хватит её поучать, об неё ж и вода не разрежется, – насмешливо произнёс Каспер, снимая кофеварку с конфорки.

– Слышь, дурень, тебя вообще не спрашивали, – спокойно ответил я сыну, – не мешай нам, ладно?

Марта была приятно удивлена: в кои-то веки я решил поговорить с дочерью, хотя раньше крайне редко удостаивал детей своим вниманием. Даже когда Каспер остался на второй год, я как-то вяло отреагировал, сказав, что теперь он будет знать, как на уроках зевать.

В этот раз завтрак у нас прошёл в дружеской обстановке, хотя все, как один, молчали. Я собирался идти на кладбище, как только начнётся траурная церемония, и надо было умудриться заметить что-то в такой толпе.

Вскоре дети ушли на уроки, а я, посидев какое-то время в гостиной, отправился сперва в участок, где распорядился выделить оперативную группу в штатском на случай появления Зигель на кладбище, а также обеспечить прикрытие лесополосы.

К десяти я подъехал к кладбищу. В этот момент началось настоящее столпотворение: десятки людей, одевшихся в чёрное, перешёптывались, изредка слышались громкие всхлипы и причитания. Невыносимо было слушать эту гамму звуков. Венки, траурные ленты, гробы… Большинство, как водится, закрытые.

Такая обстановка на кого угодно навела бы тоску. Я тоже чувствовал себя неважно, и тем острее становилось желание отдать Зигель на растерзание толпе, как только я представил, что среди убитых могла быть и Берта…

– Пусть проклят будет тот, кто это совершил! – донёсся до меня голос Эммы Гюнст, матери одиннадцатилетней Евы, одной из первых жертв.

Тяжко вздохнув, я вышел на пригорок, маневрируя в толпе. Зигель сама по себе осторожна, и наверняка увидела посты физического прикрытия. На что я надеялся? Вдруг я заметил, что над одним из холмов не летают птицы. Ага, кажется, там кто-то есть! Неужели наша волчица всё-таки явилась сюда? Я выхватил наган и, подозвав нескольких оперативников, направился к тому самому месту, где, судя по всему, примостилась беглянка.

Кладбище находилось в узкой котловине. С трёх сторон его окружали холмы, поросшие колючим кустарником. Продираться сквозь него было не так-то и просто. Я слышал произносимые шёпотом сдержанные ругательства за своей спиной. Мой маленький отряд, оставляя на колючках клочки одежды, торопливо двигался за мной, стараясь производить как можно меньше шума.

В какой-то момент ветви кустов отступили, и чётко, как на картине, я увидел фигуру рослой, одетой в тёмное девушки на краю обрыва. Это была она – Анна Зигель. Она стояла неподвижно с лицом, обращённым к толпе, собравшейся на кладбище. И я не заметил на этом лице ни раскаяния, ни сочувствия, ни вообще каких-либо человеческих эмоций, соответствующих ситуации. Как это ни чудовищно, лицо преступницы выражало торжество и легкий интерес исследователя. Вот она склонила голову набок, прислушиваясь, я торопливо махнул рукой назад, приказывая полицейским остановиться. Но было поздно. Анна что-то почуяла и повернулась бежать. Сейчас или никогда. Я выстрелил, сознавая, что нарушаю все существующие правила ареста. В тот момент мне было не до правил, я просто не мог дать ей спокойно уйти. В какое-то мгновение мне показалось, что моя пуля угодила в цель. Фигура девушки исчезла. Но когда мы подошли к замеченному мной месту, на первый взгляд там никого не было.

Я внимательно осмотрел поляну. Да, отсюда можно произвести, пожалуй, самый удобный осмотр кладбища. Сцена похорон – как на ладони.

И, хотя мы никого не увидели, у меня было ощущение незримого присутствия человека. Приказав полицейским прочесать окрестности, я подошёл к большому старому дубу, склонившемуся над обрывом.

Трава под дубом была изрядно помята, как будто здесь некоторое время топтались несколько человек. Я окинул взглядом густую крону, опустил глаза вниз по стволу и заметил дупло. Сердце лихорадочно забилось. Вот оно как! Ну, держись, «птичка». Знаком я подозвал к себе одного из полицейских, который вернулся с рапортом о том, что в окрестностях никого нет, приложил палец к губам, показывая, что нужно соблюдать абсолютную тишину, и указал глазами на дупло.

Парень оказался смышлёным. Он безмолвно присел на корточки, прислонившись спиной к дереву, я встал к нему на плечи, затем мой помощник выпрямился, и я получил возможность заглянуть в дупло.

В данный момент оно было пустым. Но глубоко внизу, на уровне земли, в древесной трухе и опавших листьях лежало стёганое голубое одеяло. Ну, вот и обнаружилось логово волчицы. Интересно, где она взяла одеяло? Скорее всего, стащила откуда-нибудь с верёвок.

Хотя, эта находка могла и ничего не значить. Возможно, дуплом пользовались дети для своих игр. В это время на поляну ворвались ещё двое полицейских.

– Мы видели её! – возбуждённо закричали они.

– Так что ж вы её не взяли?! – воскликнул я с досадой, – кто-то из вас идёт по следу?

– Рядом никого из наших не было, – ответил один из них, – да она, наверное, уже и не жива.

– Как так? – удивился я, – почему «наверное»?

– Она в овраг бросилась. Там обрыв очень крутой. Ветки, бурелом… Вряд ли долетела до дна живой, ничего не видно.

– Ну, пойдёмте, посмотрим, – вздохнул я.

Дождавшись, пока весь мой небольшой отряд собрался на поляне, я повёл людей к оврагу.

Он находился в самой чаще. Дна действительно не было видно, переплетённые стволы деревьев, сухой, влажный бурелом – всё это не давало разглядеть ничего ближе, чем за пять шагов.

С большой предосторожностью, помогая друг другу, мы стали спускаться по склону оврага.

Это заняло немало времени. Приходилось расчищать себе дорогу, отволакивая с пути гниющие брёвна и поваленные деревья. Почва была очень влажной и скользкой. Мы без конца падали, и когда добрались до дна, были вымазаны в грязи с головы до ног.

По дну оврага протекал маленький ручеёк. На его берегах валялись поросшие бурым мхом валуны. Тела Анны Зигель мы не обнаружили, как, впрочем, и следов её обуви. Но следы могли и не сохраниться, влажная земля, чмокая под человеческими ногами, очень быстро приобретала первоначальную форму.

Раздосадованный неудачей, я поднялся вверх, распорядившись оставить возле обнаруженного ранее дупла полицейский пост. Делал я это, скорее, для проформы, так как понимал, что даже если Анна Зигель здесь проводила свои ночи, больше она на это место не вернётся.

Во-первых, потому что поняла, что её обнаружили.

Во-вторых, её остановка в этом месте, скорее всего, имела в виду цель понаблюдать за похоронами. Порадоваться, так сказать, плодам рук своих.

Когда я ехал домой, извозчик очень долго не хотел сажать меня в свой экипаж, и только демонстрация полицейского жетона, вовремя извлечённого из кармана, заставила его мне подчиниться.

– Боже мой! Флоре! Что с тобой произошло?! – воскликнула Марта, всплеснув руками.

– Я и сам хотел бы это знать, – вздохнул я устало, глядя, как с моей одежды натекает лужица на стерильно чистый пол нашей прихожей.

– Я только что сделала уборку… – грустно вздохнула моя жена и отправилась за шваброй.

Несмотря на всю мою нечувствительность, о которой так любят говорить мои родственники, этот день очень сильно ударил по моему самолюбию. Гнетущая сцена похорон, пустая «лёжка», а затем бесславный спуск в овраг, не говоря уже о пререканиях с извозчиком, заставляли скрипеть зубами от ярости.

Кто она такая? Малолетняя паршивка! Избалованная девчонка, которая жизни не знает, и вдруг она обставила меня, опытного следователя! Обставила всю полицию города Инсбрука!

Несмотря на всю свою злость, я всё больше уважал эту незаурядную преступницу.

Переодевшись и пообедав, я вновь отправился в лес, чтобы вместе с лесничим проверить лосиные кормушки.

Как ни странно, весь сахар был на месте. Ни в одной из кормушек ни аккуратные кусочки хлеба, ни горки рафинада не были тронуты.

– Посмотрите, как я умно всё сделал! – хвастался своей сообразительностью лесничий, – вот кормушка, в ней лежит сено для лосей. Здесь же лежит хлеб и сахар, но их загораживает решётка. Лоси, дёргая за травинки, вытаскивают сено, но сахар сквозь решётку пролезть не может. Белки поднять решётку не смогут, да и пролезть сквозь неё не сумеют. А преступница, за которой мы охотимся (лесничий с особенной гордостью выделил местоимение «мы») решётку поднимет и приманку возьмёт.

Я похвалил доброго малого, воздав должное его сообразительности, но вид кормушек меня не воодушевил. Было абсолютно ясно, что ни одна из них Анну Зигель не заинтересовала.

Возвращаясь домой, я пришёл к следующей мысли: у «волчицы» есть сообщник. Версия эта казалась абсолютно фантастической. Все свидетели в один голос утверждали,что никаких друзей, особенно в последнее время, у неё не было. Тем более, вряд ли кто-то из горожан согласился бы ей помогать в таких чудовищных обстоятельствах. Но что сделать против фактов? Если так заманчиво лежащие съестные припасы «волчицу» не заинтересовали, значит, есть кто-то, кто доставляет ей еду. Возможно, этот же помощник принёс ей то самое голубое стёганое одеяло.

И тут я вспомнил бледное, веснушчатое, некрасивое лицо Густава – сына лесничего. А почему бы нет? Надо проверить.

На следующее утро я подъехал к кладбищу и, поднявшись по склону, навестил полицейских, которые дежурили здесь в эту ночь.

Выслушав их рапорт о том, что к дубу ночью никто не приближался, я попросил достать одеяло, скатал его в тугой валик, и снова пошёл к дому лесничего.

Моей задумкой было встретить Густава наедине, но, к сожалению, этого сделать не удалось. Лесничий как раз вывозил из ворот большую тачку, нагруженную сеном.

– О, господин инспектор, доброе утро! – радостно закричал он, увидев меня ещё издали, – зачастили вы к нам!

– Да, друг мой, служба предписывает мне сейчас уделять повышенное внимание вашему лесу, – ответил я и демонстративно огляделся вокруг с преувеличенным восторгом, – завидую я вам, господин лесничий! Какая красота, какое торжество природы. Хотелось бы и мне жить в таком прекрасном и здоровом месте. Занимаетесь любимым делом, помогаете полиции, приучаете к своей работе сына… Кстати, что-то давно его не видел, не уехал ли куда-то парнишка?

– Нет, что вы, господин инспектор, – добродушно засмеялся лесничий, Густав с утра в лесу, отмечает старые деревья на вырубку. Хороший помощник у меня растёт. Между нами, к наукам он не слишком способен, народную школу едва закончил… Доктора говорят – родовая травма. Но всё, что касается леса, знает не хуже остальных. Да его уже можно вместо меня ставить! А ведь он ещё учится…

– А я к вам с вопросом, – прервал я словоохотливого добряка, – мои люди, прочёсывая лес в поисках преступницы, нашли вот эту вещь. Видимо, кто-то из горожан ходил на пикник и забыл. Надо бы вернуть владельцу. Не знаете, чьё оно?

Я развернул одеяло. Лесничий посмотрел на него без интереса и произнёс:

– Да кто ж его знает? Такие шьёт хромоножка Божена. Почти в каждом доме в округе такие есть, она их продаёт дешево, атлас ей племянница таскает, которая в городе у портнихи в услужении живёт.

Найденное в лесу одеяло, очевидно вызывало у моего собеседника несравнимо меньший интерес, чем поимка кровавой убийцы.

– У меня есть пара свободных часов, – сказал я, стараясь произносить слова, как можно беспечнее, – всегда хотел посмотреть, как отмечают деревья на вырубку. Как вы определяете, что это дерево уже отжило свой срок и должно пойти на древесину?

– О, это целая наука! – радостно ответил лесничий и охотно предложил, – пойдёмте, господин инспектор, я вам покажу, если у вас образовался перерыв в поиске преступницы. А что, вы уже напали на её след?

– Да, вполне возможно, что скоро мы её схватим, – туманно ответил я, – к сожалению, даже вам, своему помощнику, я не могу рассказать детали следствия…

– Понимаю-понимаю! – замахал руками лесничий, – тайна следствия! Как я могу этого не знать! Я, несмотря на то, что почти всю жизнь провожу в лесу, начитанный человек. Тогда я оставлю дома тачку, и мы пойдём, посмотрим на деревья. Заодно вы сможете убедиться, как умно подходит к вопросу вырубки мой Густав.

Несмотря на крайнее напряжение, волнение и усталость последних дней, от прогулки по лесу я получал неподдельное удовольствие. Мой спутник шёл впереди, раздвигал передо мною ветки кустарников, что-то рассказывал о своей работе. Я его почти не слышал. В гуще листвы при нашем приближении начинали кричать какие-то птицы. Иногда белка роняла под ноги жёлудь, а однажды мы спугнули зайца. Если волчица прячется в этом лесу с помощью сына лесничего, она наверняка услышит нас и затаится, но я на этот раз и не надеялся повстречаться с нею. Меня в тот момент интересовал только Густав.

Я уже начал уставать от прогулки, а лесничий всё продолжал вести меня куда-то вперёд, многословно давая комментарии попадающимся навстречу нам образцам деревьев. Я уже хотел спросить его прямо о том, где же его сын, как вдруг мой спутник остановился и резко обернулся ко мне. Я с удивлением увидел, что выражение его лица изменилось, став более собранным и серьёзным.

– А теперь, господин Дитрих, – твёрдо спросил он, – расскажите, в чём вы подозреваете моего сына.

Вопрос был настолько неожиданным, что я на несколько мгновений потерял дар речи. Да… Недооценил я добряка лесничего. Но каков гусь – ни словом, ни жестом не обнаружил своих подозрений! Ну что ж… придётся посвятить его в свои соображения. Насколько я могу знать, Густаву всё равно ничего не грозит от правосудия, так как он страдает лёгкой умственной отсталостью, что вполне могут подтвердить врачи.

– Вы что, думаете, я совсем простачок, если в лесу живу? Я же вижу, что вы кругами ходите вокруг моего парнишки. Вопросы какие-то про деревья задаёте, посмотреть на них проситесь. Понятно, что Густав вам нужен, а деревья без надобности. Почему? Нет, если парень виноват, то виноват, – продолжал мой спутник, но вы скажите мне, в чём! Может быть, вы думаете, что он стащил это одеяло? Скажу вам, что это неправда! У нас тоже есть такое одеяло, как и у почти всех в округе! Одеяло в лесу мог оставить кто угодно. Да и потом: разве вы занимаетесь не поимкой убийцы? При чём тут кража какого-то одеяла?

Мы с лесничим уселись рядышком на пригорок, дружески закурили, и я рассказал ему всё, что касалось бегства Анны Зигель из дома, появления её на холме над кладбищем во время похорон, своего сомнительного выстрела и обнаруженной в дупле старого дуба лёжки. Не утаил я от обеспокоенного отца и разговор с его сыном в тот вечер, когда он провожал меня до дороги.

– То-то я смотрю, он сам не свой в последнее время! – воскликнул опечаленный отец, – молчит, даже стал в работе своей ошибки делать, что раньше с ним не бывало…

Лесничий помолчал, а потом решительно ударил кулаком по колену:

– Я вот что вам скажу, ранена она!

– Почему вы так решили, – с крайним интересом спросил я.

– А вот почему! Пришёл вчера мой Густав домой уже поздненько, часов в 11 вечера. Что опять-таки раньше с ним не бывало. Смотрю, прошёл он на кухню, где у нас шкатулка с самыми необходимыми лекарствами, и стал там копаться. Шкатулка большая, снадобья там на все случаи жизни, в лесу ведь живём – пока добежишь до аптекаря или врача, помрёшь, пожалуй! Вот я и спрашиваю сына, не заболел ли он, что болит. А он выбирает из шкатулки бинты, копру и остатки мази заживляющей, которую мне доктор прописал, когда я в прошлом году с кабаном столкнулся. Смотрю, ран на нём нет, а Густав мне говорит, что, мол, косулю охотники подстрелили и бросили, а он, мол, хочет несчастную вылечить. Я и поверил, потому что Густав с детства жалостливый был, всё подбирал птенчиков, выпавших из гнезда, да зверюшек лечил. Я и не подумал вчера ничего плохого. Жаль, конечно, было дорогую мазь на косулю тратить, но там немного оставалось в баночке, так что я ничего не сказал сыну и отпустил его. А оно, оказывается, вот что там за «косуля»!

До этого момента я сомневался в точности моего единственного выстрела и склонялся к тому, что пуля не задела волчицу. Но рассказ лесничего говорил об обратном. Но какая, однако, непрошибаемая девица эта Анна Зигель! Много ли найдётся на свете девушек её возраста, способных не только совершить такое чудовищное преступление, но и с полным хладнокровием уйти от полиции, затем явиться на кладбище во время похорон, затем, будучи раненой, успешно прятаться в лесу… В очередной раз, задав себе эти вопросы, я снова убедился, что судьба столкнула меня с явлением незаурядным, поразительным.

– Вы же, надеюсь, не думаете плохо о моём парнишке? – с тревогой спросил лесничий, дёргая меня за рукав, – он-то дурашка, и понятия, небось, не имеет, что она натворила. Слышал, а не думает, что она виновата. Считает её, наверное, несчастным затравленным зверьком, вроде раненой косули.

Я убедил встревоженного отца в том, что его сыну не грозит ничего более страшного, чем простой допрос в полиции по поводу его знакомства и встреч с нашей подозреваемой, и мы отправились дальше на поиски Густава.

Обнаружили мы его под раскидистым, покрытым какими-то мелкими ягодами кустом. Парень сидел в напряжённой, явно неудобной позе и всё время оглядывался. Он не встал нам навстречу и ничего не сказал, и я увидел, как неприятно это поразило его отца.

– Густав, что ты здесь делаешь? – довольно строго обратился лесничий к сыну, – встань, поприветствуй господина инспектора.

Парнишка встал неловко, будто ноги у него были на шарнирах, невнятно пробормотал слова приветствия, глядя в землю и вдруг стал заваливаться на спину, изогнувшись дугой.

– Ах, ты ж беда! – воскликнул его отец, пытаясь подсунуть под голову упавшего сына куртку, – опять припадок! Давно уже не было, и вот опять!

Эпилепсия. Больше мне в лесу делать было нечего, по крайней мере, до тех пор, пока Густав не придёт в норму после припадка. Пообещав лесничему как можно скорее прислать к ним с сыном помощь, я заспешил к дороге.

Когда я добрался до участка, один из патрульных доложил, что этой ночью в то ущелье, в которое, по словам моих людей, скрылась преступница, сполз огромный пласт земли. Надежда на то, чтобы при помощи старательного изучения всех следов, в том числе и не видных на первый взгляд, определить, куда дальше волчица направилась, лопнула точно так же, как и надежда выяснить это при помощи Густава.

Итак, первый день охоты ожидаемо закончился провалом. Сама природа как будто помогала волчице ускользнуть от нас. Я больше чем уверен, что не сойди в ущелье оползень, Зигель была бы у нас в руках. А так следы потерялись, теперь оставалась лишь надежда на прокол со стороны волчицы. В этом густом лесу спрятаться было очень легко, а под каждый куст полицейского не поставишь. Но главное, почему она не взяла хлеб или сахар? Поняла, что это ловушка? Скорее всего, да.

Во вчерашних сводках не было ни слова о кражах со взломом. Вряд ли Анна взяла с собой в день побега много еды, поскольку не знала, что фройляйн Ингрид именно сегодня даст показания, развеивающие у нас сомнения в её вине. «Это Густав, – думал я, – больше некому». У меня опять внутри кипела злость: что же это получается? Лучшего тирольского сыщика обвели вокруг пальца гимназистка и какой-то дурачок-эпилептик?! Ничего, мы ещё посмотрим, кто кого. В конце концов, я, будучи заядлым шахматистом, не раз попадал в неприятное положение, когда у противника было явное преимущество, и мне приходилось как-то выпутываться.

Глава 30. Ночная охота

Когда я ранним утром пришёл на работу, Кляйн уже был в кабинете. Мартин выглядел уставшим, невыспавшимся, что отчётливо читалось на его лице, впрочем, как и всегда. За время пребывания в Хорватии, кажется, он немного осунулся и уже не казался таким дородным.

– Здравствуй, Мартин, – я пожал напарнику руку. – Ну, как твоя поездка?

– Ой, – отмахнулся Кляйн, – попробуй, проведи несколько дней в компании шизофреника. Гранчар ужасно душный человек. Он совсем «ку-ку».

Мартин сделал несколько судорожных глотков воды из стакана, после чего перевёл разговор в русло расследования:

– Как успехи?

– Ушла, паршивка! – с раздражением сказал я, – пришла же, дрянь такая, на кладбище! Любовалась на плоды своего труда.

– Всё-таки она, – пробормотал толстяк, – я, как оказалось, зря ездил туда. Ничего с нашей Гранчар не случилось.

Но я не слишком внимательно слушал рассказ Мартина. Я готовился к очередному походу в лес. Рано или поздно Зигель бы допустила прокол и попалась, но ждать новых жертв я не имел никакого морального права.

– Слушай, Мартин, ты ведь сам охотник?

– На уток, – ответил напарник, – Тонкая работа: чуть дёрнешься, всё – ускользнёт птичка и плакала твоя добыча.

– А на кабана или волка ходил?

– Да разве что ещё на косулю, – пожал плечами толстяк, – только давай-ка оставим охоту на выходные, хорошо? Дел у нас и так полно.

– Да-да, именно охотой мы и займёмся, – спокойно произнёс я, – как ни крути, а в одиночку нашу волчицу не поймать – больно она вертлявая. Вроде ж и дылда такая, а в лесу прячется любому зверю на зависть.

– Что, инспектор, неохота в одиночку в грязи вываливаться? – не без усмешки спросил Мартин.

– Пошути у меня, – не без доли раздражения ответил я, – вот что, надо бы за егерского сынка взяться. Только так, чтобы он ничего не заподозрил.

– Прикажете его арестовать? – поинтересовался Мартин, пригладив свои растрепавшиеся волосы.

– Рано, – сухо отозвался я, – он – ключ. К тому же у него сегодня припадок случился эпилептический. Ещё дня три его нельзя будет допрашивать. Его показания крайне важны для нас, но предъявить ему обвинения, учитывая его психическое развитие, крайне сложно.

– Но разве он не в курсе преступления? Разве об ужасных подробностях пожара не говорит весь город? – возмущался Кляйн.

– И не только весь город. Пока ты, Мартин, был в Далмации, я сам посещал дом лесничего и в присутствии сына рассказал абсолютно все подробности массового убийства.

– Он это знал, и всё равно помогал ей! – ужаснулся мой напарник.

– Не всё так просто, – вздохнул я, – думаю, что он не вполне осознаёт, что преступление совершила именно она, видимо считает её невинной жертвой. Наверняка она задурила этому мальчишке голову. А задурить её очень просто.

– Но что делать нам теперь? Ждать, когда этот эпилептик поправится, а Анна Зигель, возможно, уйдёт на недосягаемое для нас расстояние? – не унимался Кляйн.

– Вот об этом я и думаю, дорогой Мартин, и, кажется, у меня есть неплохая идея…

Я кликнул дежурного и попросил его принести ключ от помещения, где мы хранили вещественные доказательства по расследуемым делам.

Доказательств по этому делу было очень много, и из-за них в комнате стоял устойчивый запах гари. По внезапно побледневшему от этого запаха лицу Кляйна я понял, что мною выбрано правильное, хотя и очень необычное решение. Но ведь и преступница у нас необычная.

Нам надо было заставить волчицу нервничать. При всей её обозлённости и бессовестности у неё всё же должны были оставаться хоть какие-то человеческие чувства. Хотя бы страх. Причём я ставил не на обычный, понятный страх быть пойманной, а на особый мистический вид страха, который заставляет делать необдуманные глупые поступки, и который особенно должен проявляться в ночном лесу.

В том, что лесничий мне однозначно во всём поможет, я был уверен на сто процентов. Во-первых, он с самого начала был поражен, не меньше других горожан, страшным преступлением, и обращение полиции за помощью казалось ему очень лестным. Во-вторых, узнав, что его сын, возможно, косвенно помог преступнице скрыться, добряк готов на всё, чтобы вывести Густава из-под удара.

Я опустился на корточки перед кучкой полуобгоревших вещей. На всех уже были прикреплены ярлычки с указанием принадлежности. Вот половинка ранца Маррен Кюрст, вторая половина превратилась в нечто спёкшееся и расплавившееся, вот почти не пострадавшие ботинки Анели Герц (девочка зачем-то сняла их и оставила на подоконнике, прежде, чем выпрыгнуть из окна) Анели лежит теперь в больнице со сломанным позвоночником и множественными травмами внутренних органов, врачи не надеются, что она останется в живых, а ботинки – как новые.

Я наклонился к куче вещей и стал их внимательно перебирать.

– Зачем вы это делаете? – спросил Кляйн, зажимая нос платком и не скрывая ужаса и отвращения.

– А затем, дорогой коллега, что у меня возник план, который, я надеюсь, поможет нам заставить преступницу занервничать и начать совершать ошибки. Что, в свою очередь, упростит её поимку. Лесничий, и в этом я с ним согласен, убеждён, что мне удалось ранить её, и теперь она не настолько сильна и хладнокровна, как вначале.

Я отобрал несколько предметов, которые мне показались наиболее впечатляющими. Особенно трогательным выглядело форменное платьице одиннадцатилетней Евы, одной из первых жертв волчицы. Белый узорный воротничок побурел, а само платье торчало колом от впитавшейся в материю крови. Кляйн смотрел на меня с испуганным недоумением, и я могу поклясться, что у него во время моих поисков в куче вещей погибших девочек не раз мелькнула мысль, что я сошёл с ума на почве расследования этого дела.

Однако разум мой был ясен, как никогда. Я приказал дежурному принести рогожу, и попросил Кляйна никому не рассказывать о том, что из комнаты для вещественных доказательств мною были изъяты некоторые предметы. Высказывая эту просьбу, я имел в виду не опасение, что слухи о моих действиях дойдут до преступницы, а недовольство моего начальства, которое далеко не всегда одобрительно относилось к подобным экспериментам.

Кляйн молча кивнул, но выражение его лица было таким потешным, глаза так явно лезли на лоб, что пришлось ему кое-что объяснить.

– Понимаете, коллега, – проговорил я, садясь за стол и закидывая ногу за ногу, – у каждого человека, в том числе у преступника, есть свой запас прочности. Даже самый закоренелый злодей, с железным непрошибаемым характером имеет свой предел. И там, за этим пределом, он начинает вести себя по определённым законам, которые предполагают и страх, и панику, и отчаяние, и усталость… И всё это приводит к тому, что преступник, до этого максимально осторожный и внимательный, начинает совершать ошибки. Сначала небольшие, затем эти ошибки накапливаются, он уже не успевает, да и не может их подчищать, и, в конце концов, дело заканчивается арестом.

Что касается нашей волчицы, то, как мне показывает мой, не такой уж маленький, опыт, сейчас она близка к этому пределу. Но ещё не переступила его. И переступить её может заставить мелочь, чепуха, какой-то внезапный испуг или неожиданное явление.

Я собираюсь разместить в лесу, где прячется наша убийца, эти невинные предметы. Вы спросите, кого же они могут напугать? Но, поверьте мне, в лесу, ночью, когда нервы и так напряжены, появление вещей убитых или покалеченных по её вине одноклассниц могут повлиять на волчицу самым роковым образом. По крайней мере, я на это очень надеюсь. Конечно, метод нетрадиционный, но я считаю, что в этом деле все методы хороши, только бы они вели к скорейшей поимке преступницы.

Кляйн продолжал смотреть на меня испуганно и неодобрительно, возможно, в этот момент он понял, что не вполне хорошо знал мой характер, впрочем, мне было не до переживаний Мартина. Я получил упакованный в рогожу свёрток и поехал домой обедать, намереваясь оставить свёрток дома, а после работы вместе с лесничим разместить мои ловушки на вероятных путях нашей преступницы. Мне также не терпелось узнать, как здоровье Густава, и когда я смогу его допросить.

Дома была только Берта. Она мне сообщила, что брат с матерью ушли к дантисту, а она отпущена с занятий из-за головной боли. Выглядела дочь и правда нездоровой, на моё предложение вместе пообедать ответила отказом. Я грустно съел в одиночестве оставленный Мартой обед и вернулся на службу.

Когда же я в седьмом часу вечера приехал домой за свёртком с вещами, дома не было ни свёртка, ни Берты.

Зная характер нашей дочери, Марта пока не слишком волновалась, думая, что Берта просто зашла после занятий к одной из подруг и там задержалась. Про то, что из дома пропали вещественные доказательства по делу, она не знала, так как вообще не имела понятия, что я привёз в обед домой этот свёрток. Но меня новость основательно встревожила.

Получалось, что Берта без моего разрешения вошла в кабинет, развязала бечёвку, развернула рогожу и увидела все эти вещи. Хватит ли у неё сообразительности понять, что это за предметы. Да наверняка. Мою дочь можно обвинить в чём угодно, но только не в глупости. Тем более, что все вещи подписаны. Куда она могла их унести из дома? И что будет с моей служебной карьерой, если хоть кто-то из взрослых увидит, что девчонка играет с вещественными доказательствами, которые даже выносить за пределы участка можно только после получения специального разрешения. Обнаружение моего проступка могло привести не только к краху по службе, но в самом худшем случае даже к суду.

Ничего не говоря обо всём этом жене, я быстро спросил её:

– Кто её подруги? Быстро назови мне их адреса и имена их родителей!

– Вот если бы ты побольше уделял времени дочери… – начала свою обычную песню Марта.

– Некогда! – прервал я её, – мне необходимо сейчас же найти Берту, если ещё не поздно!

– Но, Флоре, – удивилась Марта, – сейчас ещё не так поздно, девочка сейчас вернётся, ведь ещё даже нет восьми часов. Она наверняка вернётся к ужину. А я просто хотела тебе сказать, что если бы ты занимался детьми почаще, ты бы знал имена и адреса их друзей и не бил тревогу на пустом месте.

– Быстро делай, что я тебе сказал!

Видимо, выражение моего лица испугало мою жену, и она нехотя принесла изящную записную книжку, в которой были записаны адреса некоторых подруг Берты.

Выхватив книжку у неё из рук, я выбежал на улицу.

По первому адресу меня ждала неудача. В доме ужинала счастливая семья банковского клерка. Здесь никто не имел понятия, где сейчас моя дочь, а их весёлая рыженькая дочка заявила, что последний раз видела Берту на третьем уроке, когда она пожаловалась на головную боль и была отпущена домой.

У дома Эльзы Фишер, который стоял в списке вторым, мальчик лет пяти катал по крыльцу лошадку на колёсиках. И вид у этого ребёнка был более чем несчастный. Когда я попытался пройти мимо него в двери, он грустно сообщил, что дома никого нет. Мама побежала искать Эльзу, которая пропала, а няня Бригитта сегодня выходная. Я, присев на корточки рядом с малышом, потряс его за плечи, пытаясь получить ответ на вопрос, куда пошла его сестра Эльза, этим я его только перепугал. Мальчик заревел и, кроме невразумительных выкриков, я от него ничего не получил. Ну что ж, надо признать, я никогда не умел обращаться с детьми. Внезапно я услышал за спиной возмущённый женский голос:

– Эй, господин! Что вы делаете с ребёнком?

Я быстро вытащил из кармана полицейский жетон, а мальчик вырвался из моих рук и рванул к подошедшей женщине с радостным криком: «Няня приехала!», как будто мгновение назад он не рыдал так безутешно.

Объяснив ситуацию вернувшейся няньке, я попросил её высказать предположение, куда могла уйти Эльза, где она обычно проводит свободное время. Няня задумалась, потом решительно сказала:

– Пойдёмте, я вам покажу. Это здесь недалеко. У девчонок есть что-то вроде своего тайного убежища. Ну, понимаете, там секреты девчачьи всякие, записочки, портретики мальчиков, дневники…

– Я не хочу быть один! – опять завопил мальчик, цепляясь за нянькину ногу, – я тоже хочу в лес гулять и пугать бандитов привидением!

– Что ты хочешь?!

Я резко остановился. Но этот чёртов ребёнок опять орал и категорически отказывался реагировать на мои вопросы. Нам с нянькой пришлось затащить его в дом, нагреть ему молоко, дать печенье, и только после этого он соизволил нормально разговаривать. А время, между тем, шло.

В конце концов, мы с нянькой услышали, что после обеда к его старшей сестре Эльзе пришла подружка с узлом, в котором лежали вещи для переодевания. В интерпретации малыша, девочки собирались переодеться в привидения и в таком виде пугать в лесу бандитов. Они много шептались и хихикали, потом взяли узел, бутерброды, бутылку лимонада и ушли. А потом пришла мама и, увидев, что Эльзы нет дома, пошла искать её по подругам.

Каюсь, но услышав, что Берта с подругой собираются в лес, а не к другим девочкам в дома, где вещественные доказательства могут попасть на глаза родителей, я испытал не ужас, который наверняка почувствовали бы большинство отцов в такой ситуации, а облегчение. И ещё я подивился схожести нашего мышления. Нет, что бы кто ни говорил, а всё-таки кровное родство много значит. Фактически, Берта повторила мою идею, напугать волчицу, заставить её себя обнаружить, только действовать она решила гораздо более радикально и безрассудно, чем планировал я.

Навещать тайное убежище Эльзы и её подруг смысла уже не было. Возможно, они и останавливались там, чтоб разобрать вещи, но сейчас, наверняка, их там уже не было. По моим подсчётам, они в данный момент должны были находиться на пути к лесу. Дорога в лес идёт одна, поэтому я надеялся перехватить на ней девчонок до того, как они войдут в лес. Их затея могла настолько плохо закончиться, что я старался не додумывать до конца некоторые свои мысли, которые всплывали в мозгу, когда я бежал ловить фиакр.

Мой возница гнал изо всех сил. Но девочек на дороге мы не встретили. Доехав до леса, я спрыгнул с подножки фиакра и уже знакомым путём быстро направился к дому лесничего. Свет там не горел. Я что есть сил забарабанил в ворота. Никакого ответа. Обойдя усадьбу по периметру забора, я увидел, что в одном месте забор несколько ниже, чем везде, за счёт того, что вплотную ко двору примыкает невысокий пригорок. Применив все свои не очень большие акробатические способности, я перемахнул через забор во двор, подошел к ближайшему окну и застучал снова. Наконец, внутри дома показался тусклый огонёк.

К стеклу окна вплотную придвинулось бледное худое лицо, в котором я с трудом узнал Густава. В руке он держал тоненькую свечку, похожую на церковную, а одет парень был в длинную белую ночную рубашку.

– Открывай! Немедленно отопри мне дверь! – закричал я. Парень кивнул и удалился.

Я снова вернулся к парадному входу. Вскоре за дверью зашаркали шаги, и дверь открылась.

– Где твой отец? – резко спросил я.

– Ушел с Альфредом из деревни, – недоумевающе ответил мне мальчишка. Выглядел он вполне здоровым, только крайне слабым. Впрочем, мне сейчас было не до него. Надо было спасать свою карьеру и свою дуру-дочку вместе с её дурой-подружкой.

– Куда они пошли, куда? Кто такой этот Альфред? – тормошил я парня.

– Альфред… ну он живёт в деревне. Коровы у него, молоко нам продаёт.

– Зачем он приходил? – я понял, что более одного вопроса за один раз Густаву задавать бесполезно.

– Он услышал в лесу крики, испугался и позвал моего отца, чтобы посмотреть, что там.

Густав бесхитростно улыбнулся и добавил:

– Вдвоём ведь не так страшно, как одному.

– Куда они ушли? – нетерпеливо спрашивал я.

– Они ушли на юг, – ответил Густав, – к прошлогодней просеке. Но вообще мы, когда выходим в лес, всегда идём сначала к прошлогодней просеке, тут идти проще, а потом уж мы поворачиваем, куда нам надо. Отец ушёл, а я заснул. Я болею сейчас немного, знаете ли…

Я крайне жалел, что отправился на поиски дочери один, не взяв с собой Кляйна. Больше никого посвящать в это дело нельзя было, учитывая моё незаконное изъятие вещественных доказательств, но ведь Кляйн был и так посвящен…

Чертыхнувшись, я выбежал из дома лесничего и побежал в южном направлении, сквозь темноту, постоянно поскальзываясь на гниющих ветках. Сначала продвигаться вперёд было и правда очень легко, но потом мне пришлось остановиться и достать спички. Луна спряталась за облака, и вокруг стояла полная темень. Я оглядел стоящий вокруг меня стеной лес и крикнул во всю силу своих лёгких:

– Берта!!!

В ответ тут же поднялась волна какой-то возни, шорохов и всплесков. Я немного помолчал и снова прокричал в темноту имя моей дочери.

Ответом мне стал шум чьих-то крыльев и шуршание под ногами. «А нет ли здесь змей?» – мелькнула в голове неприятная мысль. Будучи человеком весьма хладнокровным, что помогает мне держаться спокойно в любых ситуациях, змей, каюсь, я с детства не переношу.

Но делать было нечего. Девчонки точно не могли уйти слишком далеко, поэтому я, осторожно вытянув перед собой руки, чтобы не напороться на ветку, медленно пошёл вперёд. Постепенно в лесу как будто стало немного светлее. Может быть, кустарник стал менее густым, а может быть, просто мои глаза привыкли к темноте. На колючей терновой ветке я увидел белый лоскут ткани, видимо, обрывок какой-то одежды, что придало мне уверенности в том, что двигаюсь я в правильном направлении.

И вдруг совсем рядом я услышал не очень громкий, но какой-то нечеловеческий женский крик, полный ужаса, злобы и паники. Я рванулся на крик, споткнулся о корень, упал, подвернул ногу, поднялся и захромал опять вперёд, стараясь двигаться как можно быстрее. Через каждые две минуты я звал Берту, но мне никто не отвечал.

Потом в обычном шуршании лесных обитателей, которые разбегались при моём появлении, я стал улавливать новые звуки. Не то чтобы они как-то резко отличались от общего звучания ночного леса, просто мой мозг дал сигнал: «Вот что-то новое». Я остановился. И звуки стихли. Нет, небольшой шум ветра в кронах, шуршание насекомых под ногами, крики какой-то ночной птицы над головой – всё это продолжалось. А вот таинственный новый звук исчез.

Я присел, прислонившись спиной к толстому стволу дерева, и достал из кармана спички, намереваясь осветить хотя бы что-то, но тут я почувствовал внезапный сильный удар по голове и потерял сознание.

Не могу сказать, сколько времени я провёл без чувств. Думаю, что не более нескольких минут. Когда я пришёл в себя, у меня тупо болел затылок, и ныла нога. Внезапно абсурдность ситуации предстала передо мною со всей ясностью. Я опытный, заслуженный следователь, уже не первой молодости, фактически потерял по своей вине важные вещественные доказательства по расследуемому делу, а теперь бегаю по лесу в одиночестве, пытаясь поймать свою дочь и её малолетних подруг! Так ещё и получаю удар по затылку, по всей видимости, от одной из этих девчонок! У любого, кто узнал бы обо всём этом, возник бы вопрос о моей компетентности. Пожалуй, в тот момент я и сам в ней сомневался. И единственной моей надеждой было то, что о моих «подвигах» никто не узнает.

Вдалеке стал заметен отблеск огонька. Осторожно, стараясь ступать неслышно, я подобрался ближе к свету.

– Жужа, убери! – раздался голос Берты.

– Вот ещё, – нахально ответила мадьярка, – они бегут на свет, ты знаешь это.

Так, кажется, Жужа опять наделала журавликов и поджигает их. Не нравится что-то мне её увлечение, ох, не нравится! Когда-нибудь она точно доиграется. Поджигание бумаги в лесу грозит лесным пожаром, впрочем, девчонкам, кажется, такой исход просто не приходит в голову.

– А представляешь, вдруг она тут, рядом? – голос Эльзы дрожал, хотя она старалась всеми силами этого не показывать.

– Не сунется, – ответила Берта. – Тут папа ещё где-то ходит. Слышали, как орал?

– Да откуда ты знаешь, что это он? – с сомнением спросила Эльза.

– Да конечно он! Голос его я, что ли не знаю? Ходит и трубит, как слон, – с лёгким пренебрежением ответила моя дочь.

Ну, паршивка, задам я тебе ещё! Да, с годами пробелы в воспитании стали всё заметнее. Это уже нельзя было списать на дурное влияние Жужи или Эльзы. Но, судя по их разговору, по голове меня ударила не одна из них, как я решил вначале, а…

Можно было попробовать ещё раз окликнуть девочек и увести их из леса, ведь волчица была где-то рядом. Но я быстро успокоил себя мыслью, что Зигель вряд ли рискнула бы показаться нам сейчас. Если ударила меня по голове она, в попытке дать себе фору в несколько минут, то единственным её желанием является желание скрыться, уйти от нас подальше. Она вооружена и, несомненно, окажет сопротивление при столкновении, но исход перестрелки для неё мог быть печален. Где же она может прятаться? Наверняка она выведала у Густава все тропинки, где чаще всего ходит он сам или егерь. На её месте я бы поступил точно так же. Зная расположение всех троп, легче предугадать маршруты патрулей.

Девчонки, освещая себе путь небольшим фонарём «летучая мышь», двинулись дальше. Берта накинула на себя белую ткань, в которой я узнал праздничное покрывало из нашей спальни. Видимо, дурочка считает, что в таком виде она похожа на призрак.

В тот момент я смог оценить, как они распорядились вещами, которые Берта украла из моего кабинета. Эльза, самая сильная и рослая, тащила на палке самодельное чучело. Оно было одето в платье убитой Евы и имело косы из ниток. В этих косах я узнал пряжу, которую подарил недавно своей жене на именины, и из которой Марта планировала связать себе жакет. Так, пряжу можно будет после этих приключений выкинуть, а стоила она недёшево…Лицо чучела было грубо нарисовано на белой тряпке, однако в ночном лесу оно выглядело весьма впечатляюще. Жужа тащила корзинку, из которой периодически доставала мелкие предметы, принадлежащие убитым девочкам, и развешивала их на ветках. А Берта несла стопку листков бумаги. Она брала их по одному и тоже нанизывала на ветки.

Я пропустил девчонок немного вперёд и снял один из листков. В неверном свете зажжённой спички, я разглядел, что на нём был неумело намалёван красной краской (видимо, в попытке сымитировать кровь) череп и стояла только одна фраза: «Анна! Мы пришли за тобой!»

Моей досаде не было предела. Как я мог оставить свёрток с вещами в незапертом кабинете, зная, что дома только одна Берта, которая не знает, куда деть себя от скуки и безделья! Как я мог вообще так запустить девчонку, права была Марта… Ну ничего, вот только поймаю я их! Получалось, что Берта отлично слышала мой зов, она просто не хотела на него отзываться. И нет никакой гарантии, что захочет сейчас. Единственное, что мне оставалось, это идти за девчонками следом, держа на всякий случай наготове наган.

Едва все эти мысли успели промелькнуть у меня в голове, как я услышал нарастающий шум, который был похож на шум приближающегося поезда. Ветки ломались и трещали, а поверх этого треска звучал перепуганный визг моей дочери. Через секунду практически прямо в мои объятия влетела заплаканная, испуганная до предела Берта. Непонятное нечто пронеслось мимо, не задев нас, а затем я услышал невдалеке хныканье Жужи и Эльзы.

Моё возмущение и желание как можно строже наказать дочь разом улетучились. Они сменились огромным облегчением.

– Папочка, как хорошо, что ты здесь, – лепетала Берта слабым голосом, прижимаясь ко мне, и я понимал, что она на грани обморока.

– Ничего, ничего, всё в порядке, я с тобой, – я неумело гладил Берту по спутанным волосам. Ранее между нами подобных нежностей не водилось.

– Пойдём, подруг твоих заберём, – сказал я дочери, – вот тут они недалеко рыдают. Что же так испугало вас, что это было?

– Я не знаю, – перепугано прошептала Берта, – это кто-то очень большой и тёмный.

Внезапно я услышал позади себя удивлённый голос лесничего.

– И вы здесь, господин следователь? А эти девочки с вами?

Я оглянулся и увидел лесничего с факелом в одной руке и остатками чучела в другой. Эльза и Жужа трусливо жались друг к дружке позади него.

Лесничий продолжал:

– Бегают, кричат, всех зверей напугали, олень их чуть не затоптал…Я буду писать инспектору учебного округа. Не дело школьницам ночью находиться в лесу, да ещё и в такое время, когда здесь прячется опасная преступница.

– Олень?.. Это был всего лишь олень? – поражённо переспросила Берта, вытирая грязной ладошкой слёзы.

– Да, олень! – с некоторой даже гордостью ответил лесничий, – здоровый, крепкий трёхлеток, – и доложу я вам, что если бы вы попали к нему под копыта, от вас мало что бы осталось.

Девчонки немного ободрились. Видимо, обычный, хотя и опасный в своём испуге олень, пугал их гораздо меньше, чем непонятное мистическое существо, тёмной громадой несущееся им навстречу.

Тяжело вздохнув, я крепко взял Берту за локоть и повёл её к дороге. Лесничий шёл рядом, вёл Эльзу и Жужу, строго выговаривая им за поведение, «недостойное молодых барышень». Мне оставалось только надеяться, что лесничий не проговорится, что одна из девчонок моя дочь.

Выйдя из леса, мы долго ждали на обочине дороги, пока кто-то проедет мимо. Я уже начал опасаться, что придётся либо ждать до утра, либо воспользоваться опять гостеприимством лесничего. Этого мне очень не хотелось в силу двух причин. Во-первых, Марта уже наверняка сходила с ума из-за отсутствия дома дочери, как и родители Жужи и Эльзы, а во-вторых, я хотел поговорить без свидетелей с Густавом и его отцом. С рассветом я должен был пройти по всему пути девочек и собрать с деревьев всё, что они там развесили. Если не дай бог, эти предметы попадутся на глаза взрослым, служебного расследования по поводу моих действий мне не миновать.

Наконец, показалась плетущаяся шагом лошадка, впряжённая в крестьянскую телегу. Подгулявший крестьянин возвращался в соседнее село со свадьбы. Показав ему свой жетон, я вынудил беднягу изменить маршрут, посадил девчонок на телегу, туда же закинул растрепавшееся чучело и швабру, на которую оно ранее было надето.

– Платье несчастной девочки положи на место в мой кабинет, и сразу спать, – напутствовал я Берту, – утром я с тобой ещё поговорю!

Проводив телегу взглядом, мы с лесничим отправились в его дом ждать утра.

Глава 31. Загнанная.

Анна:

В лесу становилось всё холоднее. Это, как ни странно, положительно повлияло на состояние моей раны. После мази, которую принёс мне недоразвитый сынок лесника, рана меньше болела, и жар по вечерам уже не был так высок. Я очень боялась простудиться, но никаких симптомов простуды у себя не замечала.

Мне вспомнилось, как в прошлом году, едва промочив ноги при одной из вылазок в лес на пару с Сарой Манджукич, я слегла с простудой на две недели, а кашель сохранялся у меня потом месяца два. Сейчас же, ночуя в шалашах из еловых веток, переходя вброд ледяные ручьи, я не заработала даже насморка. Разумеется, этот факт меня радовал. Но смутное, раздражённое и напряжённое состояние, которое охватывало меня с наступлением ночи, вызывало тревогу. Беспокоили и лесные звери. Однажды я проснулась от того, что какой-то маленький мерзкий зверёк, по виду похожий на бобра, лизал мне щёку. Я с омерзением отбросила наглое создание и закричала, тут же пожалев о том, что издала человеческий звук. Зверёк испугался и скрылся в зарослях, но я до утра не могла заснуть, представляя на щеке прикосновение его мерзкого языка.

В какой-то момент мне стало казаться, что я и сама превращаюсь постепенно в лесного зверя. С каждой ночью у меня обострялись слух и зрение, а может быть, это только казалось в горячке, вызванной ранением.

Мой недоразвитый поклонник – сынок лесника – приходить почему-то перестал. Это было совсем некстати, так как у меня закончились съестные припасы. Хорошо ещё, что заживляющую мазь он мне успел передать. Я ума приложить не могла, что же с этим идиотом случилось. Остановилась на мысли, что ему всё-таки прочистили мозги по поводу моей виновности в пожаре его папаша или полиция. А то раньше ведь бедняга был вполне убеждён, что это я настоящая жертва всей этой истории. Несчастная овечка, на которую устроили охоту и горожане, и полиция. Густав мне очень сочувствовал. Собирался доказать мою невиновность. Не знаю уж, каким способом. Смешно. Посмотрела бы я на его доказательства! Так или иначе, но идиот пропал.

Я целые сутки ничего не ела, не считая мелких ягод тёрна, ещё остававшихся на ветках, которые уже почти потеряли всю листву. Я несколько раз за день наталкивалась на какие-то кормушки для зверей или птиц, но брать из них припасы остерегалась, полагая, что это может быть замечено лесником. Лесник-то наверняка сотрудничает с полицией. Об этом и сынок его как-то обмолвился.

Голод сразу же сказался на моём общем состоянии. Я вздрагивала от каждого шороха и тревожно всматривалась в темноту леса. Не в силах выносить почти абсолютную темноту, я решила выйти из чащи поближе к дороге, хотя бы на несколько часов глубокой ночи. Потом, с приближением рассвета, я смогу уйти опять поглубже в лес, найти подходящую ложбинку, навалить в неё лапника и немного поспать. К счастью, я случайно наткнулась на дерево с зарубкой Густава. Он мне рассказывал, что делает такие зарубки для обозначения проходимых путей в лесу. Иначе можно так завязнуть в чаще, что потом без посторонней помощи не выбраться.

Я потихоньку шла, нащупывая на стволах эти зарубки, и стараясь не наткнуться на что-либо раненой рукой. Холод с наступлением ночи всё усиливался, и от земли поднимался пар, белеющий в свете луны, которая на короткие мгновения выходила из-за туч. Вдоль лесниковой тропинки росли какие-то колючие кусты. На их ветках я вдруг стала замечать непонятные штуки разной формы. Поначалу я приняла темные предметы за птиц, которые либо спали, либо были дохлыми. Сдохли прямо на кустах? Так много?

С нехорошим чувством отвращения и опасности я подошла к одному из предметов поближе и присмотрелась. На птицу – живую или мёртвую – предмет точно похож не был. Я взяла его здоровой рукой и обнаружила, что это ботинок. Обычный женский башмак, зачем-то подвешенный на куст за шнурки.

Не выпуская башмак из руки, я пошла дальше. Даже подумала, что если бы мне попался ещё один башмак из этой пары, он бы не стал лишним. Правда, размер был явно не мой, но если прорезать в носках башмаков дырки, я бы приобрела запасную пару обуви, которую можно бы было носить, если мои ботинки окончательно развалятся.

Вдруг я резко остановилась. Впереди показался свет. В этом свете из кустов поднялась непонятная фигура, очень высокая (было такое впечатление, как будто её кто-то тянул в небо за голову). Я замерла, не понимая ничего, только каждой клеточкой ощущая опасность. Вдруг фигуракачнулась, и луч света выхватил из темноты смертельно белое лицо, грязные манжеты и воротник, который был когда-то белым. Я видела перед собой одну из жертв, девочку, погибшую от моей руки. Дико вскрикнув, я уронила башмак, который всё ещё несла в руке, и рванулась в сторону. Как будто какая-то сила перенесла меня в кошмарный сон, один из тех, которые иногда снились мне в детстве. Я неслась напролом, ничего не соображая, гонимая нечеловеческим ужасом. Остановил меня мужской голос, который звал какую-то Герду или Берту.

Голос был вполне обычным, в нём не было ничего от того мистического ужаса, который охватил меня несколько мгновений назад. Более того, голос как будто показался мне знакомым. Я остановилась. Потом встряхнула головой, стряхивая остатки наваждения, и попыталась поразмышлять спокойно.

Что я видела? В привидения и прочие глупости я не верила никогда. И никогда в жизни мне ничего такого не чудилось. Но возносящаяся в небо фигура школьницы в окровавленном платье с белым, как простыня, лицом не была похожа на плод моей фантазии. Я присела у толстого ствола дерева, прислонилась к нему спиной и стала думать дальше, с удовольствием ощущая, как бешеный ритм моего сердца постепенно становится нормальным, а со лба сходит испарина испуга. Под отчаянные крики «Берта!» я выдвинула для себя две гипотезы. Если сказать честно, ни одна из них не удовлетворяла меня полностью, но я в тот момент испытывала срочную потребность объяснить самой себе это странное и пугающее происшествие.

Допустим, фигура мне почудилась. Почему? Я не верю, что это случилось из-за пресловутых угрызений совести, тем более, что ничего такого я не испытывала. Они все получили то, что давно заслужили. Я просто восстановила справедливость по отношению к себе. Ну а те двое девочек в туалете… Ну, не повезло, что тут скажешь. Возможно, я избавила их от судьбы, похожей на мою собственную, возможно, им пришлось бы в дальнейшем испытать от одноклассниц такие же издевательства, которые испытала я? Кто знает? Да и вообще, я почти не вспоминала о них. То есть, если это и был фантом, то он вызван голодом и раной. А что, может быть. Я ничего не ела целые сутки, устала до крайности…

Но скорей всего, фигура всё-таки была. То есть в лесу есть вполне живые люди, а не призраки. Вот и крики «Герда» или «Берта» говорят об этом. И тут я узнала этот голос! Это кричал ни кто иной, как инспектор Дитрих, который совсем недавно допрашивал меня. То есть получается, что в лесу сейчас идёт полицейская операция, целью которой является поимка меня! И «привидение» – это часть этой операции. Значит, всё-таки они хотят пробудить во мне совесть. И с помощью этого вынудить меня сдаться. Странно как-то. Инспектор во время наших встреч вовсе не показался мне наивным простачком. Хотя, может быть, целью появления «призрака» было что-то другое, мною пока не понятое. И почему он орёт? Кто такая это Берта? И мне вспомнилось, как возмущался мой отец после того, как мы с ним вернулись из полицейского участка.

«Да как он смеет! – кричал он, – он должен понимать, что допрашивает ещё ребёнка!» А мама ему ответила: «Я знаю его жену. Марта не раз жаловалась подругам, что он совсем не занимается детьми и не умеет с ними разговаривать. Берта у них совсем отбилась от рук».

Значит, он здесь зовёт свою дочь? Но что она может делать ночью в лесу? Я ничего не понимала, но страх мой напрочь ушёл, даже появился азарт. Ну, я вам покажу сейчас! Осторожно, так, что под ногой не треснула ни одна ветка, я пошла на голос. Вскоре я услышала его совсем рядом. Я присела на корточки недалеко от инспектора и стала шарить по земле вокруг себя в поисках какого-нибудь толстого сука. Конечно, вернее было бы использовать свой острый длинный нож, который я носила за пазухой, в специальных ножнах, которые я сшила перед уходом из дома, но я в такой темноте боялась промахнуться. Если не получится убить врага одним ударом, раненый инспектор для меня, ослабевшей от раны и голода, мог стать опасным.

Вместо сука мне под руку попался камень. Ну что ж, это даже лучше. Камень мог быть и побольше, но нельзя желать слишком много. Я встала и подошла к инспектору почти вплотную. С удивлением я заметила, что я его вижу, а он меня нет. Видимо, за время пребывания в лесу моё зрение действительно обострилось. Он сидел, привалившись к стволу толстого дерева, как совсем недавно сидела я, и прислушивался. Я подошла к нему сбоку и изо всех сил ударила его камнем по затылку. Инспектор свалился на землю без единого звука, как мешок с песком.

Я не стала мешкать, и быстро пошла прочь, стараясь путать следы. Ведь, скорей всего, мой враг пришёл в лес не один. Полицейские всегда ходят группами. К тому же где-то здесь бродит загадочная Берта. Если это действительно дочь Дитриха, то мой нож всегда к её услугам, но может быть, Бертой звали какую-то женщину, которая служит в полиции? Я слышала, что такие есть, и их специально используют при арестах женщин и девушек, когда необходим обыск.

Как бы то ни было, мне никто не встретился. Когда я решила, что зашла уже достаточно далеко, и поимка в эту ночь мне не грозит, я остановилась у дерева, вывороченного с корнем ураганом. В углублении, оставленном массивным корнем, я устроилась спать, даже не потрудившись выслать дно своей норы лапником. Заснула я мгновенно и спокойно проспала до рассвета.

* * *

Дитрих:

Проводив глазами телегу, на которой уезжали девчонки, я медленно направился в сторону усадьбы лесника. У меня было ощущение, что продолжается какой-то неправдоподобный розыгрыш. Но винить в происходящем я должен был только самого себя. Если бы не моя рискованная идея заставить преступницу нервничать и совершать ошибки с помощью вещей жертв, мы бы все уже давно спали в своих постелях.

В окнах лесничего был виден свет, а ворота были открыты настежь. Видимо, меня ждали. На мой стук дверь открыл сам хозяин. Его сын, уже вполне одетый, робко жался позади отца.

Я попытался снять кепку и тут же сдавленно крикнул: оказалось, Анна ударила меня так, что на затылке выступила кровь, и теперь я ненароком содрал засохшую корочку. Надо будет обработать позже. Лесничий усталым жестом пригласил меня в комнату, где уже пылал камин. Некоторое время мы с хозяином молча курили, глядя на огонь. Густав стоял у двери, нервно переминаясь с ноги на ногу.

– Знаешь, Густав, – я встал и описал круг по комнате, – ты ведь на волосок от смерти тогда был! Ей терять уже нечего.

Я бросил перед ним газету с поимённым списком погибших. Я решил, что непременно должен напомнить о каждом, кто погиб в тот чёрный день, и, несмотря на опасность нового припадка, я не собирался жалеть парня:

– Они были в крови, молили о пощаде! – я нарочито преувеличил сцены смерти первых жертв, – но она снова и снова била их ножом! Резала, точно туши! А остальные?

Я перешёл на несколько строчек вниз. Список из сорока трёх фамилий растянулся на полстраницы.

– Как думаешь, что чувствовали эти девочки, когда оказались в ловушке? Они не могли выбраться, огненный капкан поглотил их. Можешь себе представить их отчаяние? Они хотели жить, но убийца решила иначе. В следующий раз, когда ты понесёшь ей еду, она тебя просто зарежет, решив, что у тебя на хвосте полиция сидит.

Парень угрюмо молчал, уставившись в пол под своими ногами. Я продолжал:

– Твой отец говорил мне, что ты очень любишь зверей. Это правда?

Густав поднял голову и недоумённо посмотрел на меня. Затем ответил:

– Да, я люблю зверей, и они меня любят.

– Ты любишь охотиться? – спросил я.

Густав затряс головой и горячо возразил:

– Я считаю, что охота богопротивное дело. Я никогда не охочусь!

– Когда у нас проходит охота, – вмешался отец, – он запирается в комнате и не выходит.

– Так вот,– продолжал я, – а теперь представь, что девушка, которую ты подкармливал, жестоко охотилась на своих одноклассниц. Она заманила их в ловушку, закрыла и попросту сожгла! Да любая охота по сравнению с этим покажется милосердным актом. А бедные маленькие девочки, которых она зарезала первыми, как ягнят…

Густав прервал меня:

– Я понимаю, что это ужасно, – парня передёрнуло, – да только сделала это не Анна.

– Нет, друг мой, – мягко возразил я, – это сделала Анна, сомнений тут быть не может. Поэтому она и прячется сейчас по лесам, а не живёт дома с родителями.

– Она прячется по лесам совсем не поэтому! – взвизгнул Густав.

– А почему же? – удивился я.

– Потому что вы все затравили её, как несчастную раненую косулю! Только потому, что она осталась жива! А устроил всё это какой-нибудь сумасшедший бродяга.

– Показания свидетелей, которым случайно удалось выжить, прямо говорят о том, что это была именно она.

– Но они могут ошибаться! Они не разглядели! Анна не могла, она добрая, красивая, весёлая и смелая.

– Смелая – да, – вздохнул я, – этого у неё не отнимешь. А ещё расчётливая и абсолютно бессовестная.

– Почему вы решили, что правду говорят ваши свидетели, а не Анна? – продолжал упорствовать Густав.

– Потому что её видели. Есть показания женщины, учительницы, которая видела Анну буквально в момент совершения преступления. И эта учительница сейчас лежит в больнице, до сих пор не оправившись от травм. А она, между прочим, беременна. И из-за этой истории может потерять ребёнка.

Густав окончательно замолчал. Он очень сильно побледнел. Я чрезвычайно опасался повторного припадка, но лесничий сделал мне успокаивающий жест.

Наконец Густав поднял глаза и сказал голосом, лишённым всякого выражения:

– Я выведу вас на неё. Но можете ли вы обещать, что отнесётесь к ней справедливо?

– Я обещаю тебе это, – ответил я как можно более весомым тоном, – мы отнесёмся к ней со всей возможной мерой справедливости.

«Да, я уж постараюсь, чтобы эта тварь получила всё, чего она заслуживает», – думал я во время последующего разговора.

Дальше дело пошло быстрее. Лесничий сварил кофе, достал вчерашние булочки с корицей, и мы втроём переместились в столовую. Осталось только продумать детали.

Решено было первые пару дней Густаву в лесу не появляться, сославшись на нездоровье. Было бы подозрительно, если бы он пошёл искать свою зазнобу сразу после нашего с Бертой неудачного демарша.

Спустя некоторое время я пообещал прислать для подстраховки Густава кого-нибудь из своих людей. Густаву и его отцу я сказал, что это необходимо для безопасности парня. На самом деле я, несмотря на его, с таким трудом полученное, признание вины Анны, до конца всё-таки не доверял Густаву. Парня нельзя до конца считать нормальным, мало ли что стукнет ему в голову завтра. Может быть, подумав ещё немного, он опять найдёт какие-то причины выгораживать понравившуюся ему девушку. А на самом деле причина тут была одна – первая любовь. Предмет любви мы всегда склонны наделять только самыми привлекательными качествами, поэтому бедный Густав так долго и не мог поверить, что страшное злодеяние в гимназии – это дело рук Анны.

Забегая вперёд, скажу, что из нашей затеи привлечь к поимке волчицы Густава ничего не получилось. Возможно, парень сумел оставить для своей подружки какие-то незаметные знаки, но скорей всего, преступница в очередной раз продемонстрировала звериное чутьё и не поддалась на наши уловки. Густав ежедневно обходил все места, где когда-то встречался с Анной Зигель. На расстоянии его сопровождали наши сотрудники. Но всё было безрезультатно. Волчица покинула наши места или ухитрилась не проявлять себя.

Постепенно начало светать. Холодный осенний рассвет принёс с собой промозглую сырость и понижение температуры воздуха. «Где-то сейчас наша волчица», – думал я, пробираясь между кустами в поисках оставленных Бертой и её подругами вещественных доказательств. Мне казалось невозможным, чтобы обычная школьница из обеспеченной семьи, которая всю свою жизнь провела в тепле и уюте, имея сытный обед и мягкую постель, сейчас бродит где-то по лесу, без еды, достаточного количества тёплой одежды, раненая… Периодически меня стала посещать странная мысль: «Да человек ли она вообще?» В этой мысли не было ничего от церковного кликушества некоторых наших горожан, которые сразу объявили Анну Зигель порождением дьявола. Было только здоровое любопытство исследователя. Мне казались невозможными некоторые проявления её натуры, но они были! И это было удивительным.

Мы с лесничим собрали почти всё, что девчонки развесили на ветках. Не было только одного ботинка Анели Герц. Мы обошли всю округу – ботинок, как сквозь землю провалился. Больше его искать было бесполезно. Уже давно рассвело, холодное солнце ярко осветило прозрачный осенний лес. Если ботинок и здесь, мы его не найдём. Хочется думать, что никто не заметит его пропажи.

С тревожным сердцем и головной болью я поплёлся к дороге, надеясь, что встречу там попутчиков в город. Как раз в это время крестьяне ехали на базар. Я с большим облегчением взгромоздился на телегу поверх мешков с луком и картошкой.

Направлялся я не домой, а прямо в участок. Мне хотелось как можно скорее вернуть вещи в комнату для вещественных доказательств. Правда у меня дома оставалось платье Евы, но его можно было вернуть и позже.

Глава 32. Проверка

Едва я переступил порог участка, как почувствовал что-то неладное. В коридоре не было никаких посетителей. Из глубины помещения доносился чей-то громкий голос, как будто читающий сводку новостей. У входа стоял высокий, крепкий патрульный из тех, кого приняли на службу недавно. Их было трое похожих простых парней, и я постоянно путал их имена и фамилии. Этого, кажется, звали Людвиг.

– В чём дело, Людвиг, – спросил я, – что у нас случилось?

– Я Курт, господин инспектор, – поправил меня парень, – к нам комиссия из округа.

Не зря я беспокоился! Почти бегом я прошёл по коридору мимо допросной, где начальственный голос читал какие-то указания, и толкнул дверь комнаты для вещественных доказательств. Комната была заперта. Ключ наверняка был у дежурного, а дежурный наверняка был сейчас в допросной вместе со всеми и слушал указания приезжего начальства. Я открыл свой кабинет и сунул мешок с вещественными доказательствами в нижнюю тумбу шкафа, вытащив оттуда папки с делами.

Едва я успел закрыть дверцы, как дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился невысокий худой человек с морщинистой шеей и скошенным подбородком.

– Инспектор округа, – отрывисто представился он, – Генрих Бор.

Не знаю, как кому, но мне этот Бор сразу не понравился. Внешне он напоминал хорька, да и повадки у него были какие-то крысиные.

Я с тревогой наблюдал, как новоприбывший окидывает взглядом папки, громоздящиеся на моём столе.

– Подчищаете хвосты, господин Дитрих, – с иезуитской ласковостью спросил Бор.

Тон его показался мне возмутительным. Как будто я был молоденьким стажёром, прослужившим в полиции менее года! Как он смеет так обращаться ко мне! Да, конечно, в последние сутки я повёл себя довольно глупым образом, но это не перечёркивает моей прошлой, смею надеяться, успешной службы. К тому же Бор ничего не знает о том, что случилось в лесу прошлой ночью. Или знает? Внезапно по моей спине потёк холодный пот. А что, если кто-то уже сообщил руководству о наших с Бертой «художествах»? Да нет, не может быть. Инспектор не прибыл бы по этому поводу так быстро, ведь он должен был получить известие накануне, когда вещественные доказательства ещё благополучно находились в отведённом для них помещении.

– Не понимаю, о чём вы, инспектор Бор, – сухо ответил я, так же, как и вновь прибывший, игнорируя приветствие.

– Да уж понимаете, я думаю, – усмехнулся Бор и без приглашения уселся напротив меня на стул.

Я более внимательно присмотрелся к этому человеку. Первоначальное впечатление подтвердилось – Бор мне активно не нравился. Он был типичным чиновником, судя по его внешности, огромное внимание уделявшим внешнему впечатлению, которое он производит. Аккуратно подстриженные усики «а ля Вильгельм», галстук, завязанный с тщательно продуманной небрежностью, идеальные стрелки на брюках и старательно отполированные ногти, которым могла позавидовать любая женщина.

Я не мог себе представить, что этот человек когда-нибудь самостоятельно выезжал на происшествия, собирал в грязи и пыли улики, общался с отбросами общества, ради того, чтобы собрать крупицы истины.

Рядом с этим франтом я, проведший ночь в лесу, наверное, казался опустившимся бродягой.

Я решил сразу поставить проверяющего на место. Мой опыт говорил о том, что такое начальство, в сущности, теряется, когда ему оказывают профессиональный и грамотный отпор.

– Что вы имели в виду, инспектор Бор, – спросил я, – о каких именно «хвостах» вы изволили спрашивать?

Бор улыбнулся неожиданно доброжелательно и махнул рукой:

– Да вот, заметил, что у вас на столе лежат папки, которые явно не относятся к делу, которое вы сейчас расследуете. Вот и подумал, что вы к приезду комиссии решили привести все документы в порядок. Дело похвальное, но не в данный момент. Ведь вы не можете не понимать, что с поимкой Анны Зигель вы безбожно затянули.

– О приезде комиссии, инспектор, – парировал я, – мне заранее известно не было. А что касается Анны Зигель, то я как раз вернулся из леса, где скрывается предполагаемая преступница. Там я с помощью местного лесничего и его сына готовил операцию по её скорой поимке.

– Можно ли посмотреть план этой операции? – доброжелательно спросил Бор и даже руку протянул, желая, чтобы я тут же вынул откуда-то этот план и вложил в его ладонь.

– План ещё не перенесён на бумагу, – ответил я, – я сейчас как раз и собирался это сделать, именно в тот момент, когда вы изволили посетить мой кабинет.

– Намекаете, что я помешал вам работать? Не выйдет, господин Дитрих! У вас было вполне достаточно времени, чтобы провести задержание десяти таких преступниц, как Анна Зигель! И я не могу понять, почему она до сих пор на свободе. Она не матёрый бандит, не профессиональный убийца и даже не воровка с многолетним стажем. Она школьница! Что вы делаете в полиции, господин Дитрих, если не можете задержать обычную школьницу, несовершеннолетнюю девицу?! Вы обязаны были задержать её сразу, хотя бы даже для того, чтобы доказать, что она не виновна! Возмущенные жители города Инсбрука пишут обращения в полицию округа с просьбой отстранить вас от расследования и назначить более расторопного следователя. Я приезжаю, и что же я вижу? У вас даже нет плана операции! Что вы можете сказать в своё оправдание, господин Дитрих?

– Я вовсе не собираюсь оправдываться, – ответил я, – просто я предлагаю вам изучить документацию по этому делу. Вы сможете увидеть, что мы вовсе не теряли времени даром.

Я надеялся, что Бор, как истинный бумажный червь, ценящий бумаги больше всего, закопается в огромном количестве документов, относящихся к пожару. Масса заявлений потерпевших, показания свидетелей, переписка по поводу Милицы Гранчар, отчёты рядовых сотрудников по осмотру места происшествия, докладные начальника городской пожарной команды и другие документы по этому делу могли на долгие часы занять нашего незваного гостя. За это время я мог вернуть вещи погибших девочек на место и спокойно продолжать работать. По поводу вещей я даже не слишком волновался. Вид этого инспектора Бора говорил о том, что он, скорей всего, не сунет нос дальше кабинета. А перед отъездом наверняка соберёт весь состав и устроит пафосное выступление, отвлекая всех от действительно нужных дел.

– Да, я хотел бы посмотреть отчёты, указывающие именно на Анну Зигель, как на исполнительницу этого преступления, – неожиданно проговорил Бор, дергая по-крысиному острым носом.

Гм… Интересно. Хотел бы я знать, по чьему доносу явился сюда этот инспектор. Поначалу я было подумал, что письма в округ шлют родители пострадавших детей, что в общем-то понятно и вполне извинительно. Разумеется, им хочется, чтобы преступница побыстрее понесла наказание. Но все они хором обвиняют Анну, и никому из них даже в голову не придёт сомневаться в её виновности. Зигель объявили виноватой сразу же после пожара, когда у полиции ещё вообще не было никаких улик против неё, кроме той, что во время пожара она не пострадала.

Но Бор два раза оговорился, что в виновности Зигель есть сомнения. Кто же мог написать жалобу в округ с таким подтекстом? Но размышлять было некогда. Я открыл папку с показаниями пострадавших, вытащил листок с стенограммой допроса Ингрид Лауэр, который я провёл в больнице.

Инспектор Бор сощурился, читая документ, из чего я сделал вывод, что он очень близорук, но стесняется пользоваться пенсне или носить очки.

Просмотрев показания Инги, Бор помолчал, затем вынул из кармана белоснежный отглаженный платок и деликатно высморкался.

Я следил за изменением выражения его лица и не мог понять, что мне сулит это изменение. В конце концов, я решил действовать прямо и задал вопрос, который меня на тот момент наиболее интересовал. Ну, допустим, не ответит он мне, что мне теперь уж терять:

– Скажите, инспектор, а что в обращениях горожан в округ заставило вас засомневаться в виновности Анны Зигель?

Я был готов к новой вспышке начальственного негодования, но проверяющий неожиданно спокойно, хотя и несколько высокомерно, ответил:

– Ну, во-первых, я и сам сомневался, чтобы такое ужасное преступление совершила обычная девушка из хорошей семьи. Она ведь не испытывала с детства никакой нужды, у неё всегда была пища и кров над головой. Её родители – уважаемые люди! И раньше она никогда не бывала на приёме у доктора по поводу душевного расстройства. Ну, а во-вторых… Вот.

Бор вытащил из своего тонкого щегольского портфеля несколько измятый листок бумаги и бросил передо мной на стол.

Я вполне оценил его жест. Это было правильно. Бор оказался не такой уж крысой, какой я посчитал его сначала. Ну что ж, открытость – это всегда хорошо, особенно в таком деле.

Я взял листок и начал читать. Видимо, это была вторая страница письма. Почему инспектор Бор не показал мне первую, оставалось только догадываться. Возможно, он сделал так потому, что на первой странице автор указывал своё имя и фамилию, а проверяющий по какой-то причине не хотел, чтобы они стали мне известны.

« …и она заложница этого. Все люди не верят, никто не верит. Она не могла, это же ясно всем. Анна не злодейка какая-то. Зачем ей убивать? А все твердят, что из мести, и исчадие ада»

Я мысленно отметил про себя несколько грамматических ошибок, остановил чтение и усмехнулся:

– Не находите ли вы, что автор письма противоречит сам себе? Сначала он говорит, что в городе никто не верит в виновность преступницы, а буквально в следующей строке утверждает, что все люди считают, что она так поступила из мести. А и общий стиль этого послания… Писал или ребёнок, или человек крайне необразованный.

Инспектор Бор надменно заметил:

– Недостаток образования не исключает твёрдой гражданской позиции. Каждый гражданин может пожаловаться в округ на действия городской полиции.

«Ах, как ты красиво выражаешься!» – чертыхнулся я про себя. А Бор, притянув к себе папку с показаниями потерпевших, наугад вытаскивал из неё отдельные листы и читал их. Потом он вздохнул и неожиданно высказал желание осмотреть место пожара, спросив, есть ли у нас в штате фотограф.

Фотографа у нас не было. В случае необходимости мы обращались в фотографическое ателье Шумана, которое находилось на главной улице. Заверив проверяющего, что фотограф подойдёт в самое ближайшее время прямо к зданию сгоревшей гимназии, я с чувством огромного облегчения отправил его осматривать место преступления в сопровождении патрульного Курта.

Едва мой кабинет опустел, я бессильно опустился на стул и обмяк. Мой лоб покрылся испариной, и хотя комиссия ничего не узнала о злоключениях Берты и её подружек, мои руки просто тряслись. Они ведь и 23 числа у сгоревшего здания гимназии крутились, а теперь и в лесу, под самым носом убийцы гуляли! "Это дело сведёт меня с ума", – думал я, смахивая капельки пота со лба. Да уж, сегодня влетит всей бригаде.

Скоро вернулся и Кляйн. Он не выглядел каким-то особенно озадаченным. Конечно: все шишки достались именно мне, как начальнику следственной группы! Толстяк же почти ничего не получил в свой адрес.

– Ну, слава тебе, Господи, ушёл. Это тип хуже Гранчара, – процедил сквозь зубы Кляйн.

Я любезно угостил напарника папиросой и спросил:

– Ну, какие тут у нас перспективы?

– Да пока тупик, – ответил Мартин. – Кстати, что вчера произошло?

– Ничего особенного, – ответил я. – Моя дочка просто искала приключений на свою и мою голову. И чуть было не нашла, – я повернулся затылком к напарнику, продемонстрировав свой ушиб, – и ещё, я приказал следить за егерским сынком.

Мартин лишь скептически покачал головой. В последнее время он всё чаще спорил со мной, хотя раньше не решался. Ну что тут сказать? Заматерел, как сыщик, а значит, выйдет из него хороший следователь.

– Дохлое это дело, господин инспектор, – возразил толстяк, – Зигель подумает, что за Густавом хвост и… Правильно подумает, между прочим.

– А мы не собираемся приступать к выполнению этого плана прямо сегодня. Тем более, что для проверяющего я должен набросать его на бумаге. Наш проверяющий Бор очень любит просматривать бумаги. Так что мне придётся ещё раз доставить ему это удовольствие. Но пока что…

Я встал из-за стола, вытащил из нижней тумбы шкафа узел с вещами и водрузил обратно взятые оттуда папки. Господин инспектор Бор рассудил неверно – у меня и в мыслях не было «подчищать хвосты», готовясь к его приезду. Хватало и других дел. Я взял у дежурного ключ и отнёс вещественные доказательства в комнату, для них предназначенную. Меня несколько беспокоило отсутствие платья Евы, но я был почти убеждён, что щёголь Бор не будет копаться в окровавленных вещах.

Гораздо больше меня занимал вопрос, кто всё-таки написал на нас донос. Я вспоминал неровные строчки на слегка помятом листке. Почерк был совсем детским. Может быть, кто-то из младших классов той же гимназии? Я пытался представить ребёнка, девочку, которая бы симпатизировала Анне Зигель. Ничего из этого не получалось. Все отзывы об этой ученице были таковы, что вообразить её дружбу с одной из младших учениц было невозможно. Как и невозможно представить желание кого-то постороннего отвести от неё подозрение.

И тут я вспомнил:

«Она училась в гимназии, а я закончил только народную школу…»

Густав! Неужели опять он? Уровень грамотности письма соответствовал как раз выпускнику народной школы, причём не очень старательному выпускнику. Но хитрость, с какой в донос была вставлена фраза «Все люди не верят, никто не верит», вызывала у меня сомнение. Густав на хитрость был абсолютно неспособен. Неужели ему кто-то помогал писать письмо? Или Густав здесь вообще не при чём?

Работалось после бессонной ночи плохо. Болела голова, внимание было рассеянным. Я с трудом дождался возвращения инспектора Бора с места преступления. Не знаю уж, какие выводы сделал проверяющий, осмотрев пожарище, но надменность его после этого немного поубавилась. Да и лакированные туфли, в которые он был обут, потеряли свой первоначальный блеск. Сообщив нам, что своё знакомство с этим делом он продолжит завтра, Генрих Бор отбыл в гостиницу, а я, понимая, что сейчас толку от меня немного, решил пойти домой отдохнуть.

У дверей участка меня, к моему удивлению, ждала Берта. «Хочет попросить, чтобы я не рассказывал о её приключениях матери», – догадался я.

Мы с дочерью молча пошли по улице по направлению к дому. Это было дружеское молчание. Берта знала, что я хочу сказать ей, а я знал, что она хочет сказать мне.

– Знаешь, кому это платье принадлежало при жизни? – спросил я Берту, когда мы подходили к дому, – это платье Евы Гюнст. Двумя годами тебя младше. Зигель её убила первой, вместе с подругой. Они опоздали на последний урок, а на их пути и встретилась эта тварь. Что бы она с тобой сделала, а?

Берта молчала. Спокойный задушевный разговор действовал на неё лучше любых нудных нотаций и ругани.

– Между прочим, – мы уже подошли к парадной, – она меня чуть не убила.

Я снял с головы кепку и тут же невольно ойкнул: я снова содрал корочку на своём затылке. Волчица стукнула меня крепко, причём явно с тем расчётом, чтобы я потерял сознание, но не умер. Наверное, Берте повезло, что я не сразу осознал присутствие Анны, вряд ли бы тогда я смог сохранить самообладание. Лишь когда я увидел рядом с деревом знакомые следы ботинок, несомненно, сорокового размера с прямым срезом каблука, я понял, что был на волосок от смерти. Анна расправилась бы со мной, не нарушь девочки тишину.

Я снова поставил себя на место преступницы.

Я точно слышу выкрики, смех, вижу напоминание себе о том, что случилось. И вот передо мной, точно из-под земли, вырастает чучело в окровавленном платье первой жертвы… Скрыться, вот верное решение. Нападать было рискованно: кто-то мог поднять тревогу, а раз инспектор здесь бродит, значит, рядом и патрули. Группа прикрытия.

Едва я отпер дверь, Марта буквально налетела на нас.

– Берта! Господи, где тебя черти второй день носят?! Вчера явилась ночью, сегодня куда-то ушла, не предупредив!

– Тише, Марта, не кричи, – попытался я успокоить жену. – И так голова трещит.

– Да уж, воспитали на свою голову… Куда ходила, а?

– Потом, Марта, потом. Лучше аптечку принеси.

На время и жена, и сын, до того сидевший на кухне и трескавший орехи, забыли обо всём и занимались перевязкой. Навыков Марты вполне хватало для этого: она ещё в детстве училась этому делу, помогая перевязывать младших братьев и сестёр, вечно поцарапанных и ушибленных.

– Где тебя так угораздило? – сочувственно спросила Марта.

– Это она, наша красавица постаралась, – процедил я сквозь зубы, – Зигель была там. А Берта вчера свернула не туда, ну я её и отыскал. А сегодня просто встретила меня с работы.

Я лгал, но прекрасно понимал, что если скажу о настоящих злоключениях Берты, скандал на весь вечер обеспечен.

– Вот тупица, – расхохотался Каспер, – это ж какой слепой надо быть, чтобы заломить такой крюк.

– Молчал бы, – ответил я и обратился к Марте, – ужин остыл?

– Давно. Если хотите, могу подогреть....

– Нет-нет, я сам, – поспешил я успокоить жену.

Пока я стоял у плиты, Берта то и дело заглядывала в кухню, хотела что-то сказать, но не могла. Наконец, когда уже было готово, она шепнула мне:

– Спасибо, что не выдал!

– Да не за что, – ответил я, – только учти: ещё одна такая выходка, покрывать не стану.

Но почему-то теперь я был уверен, что особых сложностей с Бертой у нас больше не будет. Девчонка в одну ночь повзрослела на несколько лет. Тот ужас, который она пережила в лесу, и осознание собственной глупости после, надолго отшибли у неё желание и дальше творить подобное. Эта мысль была первой приятной мыслью за последнее время. Ещё бы узнать, кто тайком написал на меня донос… Не додумав, я уснул.

Ночью мне приснился странный сон, как будто бы маленький Каспер говорит, что он так хотел, так хотел иметь сестрёнку, что сам её себе родил.

Утром я подивился причудам своей ночной фантазии, не подозревая, что в этом сне мне явилась вполне явная подсказка, намекающая на личность загадочного доносчика.

Присутствие проверяющего, как всегда бывает в таких случаях, замедлило оперативные мероприятия по делу Анны Зигель. Утром вместо того, чтобы организовать отряды для прочёсывания окрестных лесов, я был вынужден сидеть в кабинете рядом с Бором и объяснять ему показания свидетелей по делу.

Во второй половине дня к нам приехали два крестьянских парня с большой корзиной. Я слышал, как они препираются в коридоре с дежурным, который, соблюдая инструкцию, пытался выяснить, что посетителям нужно. Инспектор Бор, оторвавшись от нашего занятия, с неудовольствием слушал некоторое время доносящийся из коридора гвалт, затем кивнул мне:

– Выясните, что там такое! Или мы так и будем работать в этом шуме?

Оказалось, что посетители прибыли из пригородной деревни. Кто-то забрался к ним в курятники, поворовал все яйца, которых в это время года и так немного, распугал всех кур и украл петуха.

Дело было пустячным, и Бор нетерпеливо отмахнулся от моего доклада, но я насторожился. Я был уверен, что это след Волчицы.

Едва мы снова взялись за бумаги, как дверь кабинета приоткрылась и в неё боком протиснулся один из деревенских посетителей.

– Так вы же, господин инспектор, не побрезгуйте, – бормотал он, выкладывая из корзины прямо поверх документов какой-то свёрток в промасленной тряпице, – всё свежее. Вы только найдите злодея, а уж мы вам всегда и свининки, и колбаски домашней, и яичек…

– Вон! – заорал Бор тонким голосом, указывая посетителю на дверь, – ты куда пришёл?! Ты в полицию пришёл, а не в трактир!

Перепуганный посетитель бегом скрылся в коридоре, подхватив свои подношения, а инспектор округа продолжал бушевать, обращаясь ко мне:

– Теперь я понимаю, почему на вас, инспектор Дитрих, поступают в последнее время жалобы! Вы думаете, что, если раньше вам удалось удачно раскрыть несколько дел, то теперь вы можете почивать на лаврах?! Что за безобразие вы тут развели! Вы упустили подозреваемую, не собрав достаточно улик! Кроме показаний Ингрид Лауэр, особы экзальтированной, да ещё и в интересном положении, все улики косвенные! Но разве вы ищете других подозреваемых? Нет! Допустим, вы убеждены в виновности Анны Зигель на сто процентов. Так где она?! Вы не можете столько времени задержать несчастную школьницу! Это позор! Если в ближайшие дни подозреваемая не будет задержана, я вынужден буду ходатайствовать перед руководством о вашем отстранении от этого дела.

«Это он ещё о Берте с подругами не знает», – порадовался я про себя. А вслух сказал сухо:

– Если позволите, инспектор Бор, я оставлю вас изучать показания в компании своего помощника Мартина Кляйна. А я сегодня как раз планировал впрямую заняться поимкой подозреваемой. Я уверен, что курятники обчистила именно она.

Я ожидал, что мои слова вызовут очередной всплеск негодования Бора в духе того, что «так это я вам, оказывается, работать мешаю?!», но этого не произошло, он отпустил меня вполне спокойно. Возможно, ему самому стало неловко за свою вспышку. Это дело всех нас держало в нервном напряжении.

Я вышел в коридор и послал полицейского вслед недавним посетителям, они ещё не успели далеко уехать на своей покрытой самодельными половичками тележке. Взяв с собой трёх людей, я отправился в деревню, осматривать место краж. Я был почти уверен, что найду там следы женских ботинок сорокового размера.

Глава 33. Чёртова кожа

По дороге я продолжал размышлять о личности таинственного доносчика. Кто может симпатизировать Анне настолько, что даже сейчас, когда весь город убеждён в её виновности, утверждает, что она не виновата? Прежде всего, её родители. Но моё не слишком длительное знакомство с семьёй Зигель говорило о том, что, несмотря на все особенности этой семьи, люди они, безусловно, честные.

Допустим, детский почерк и своеобразный стиль можно подделать в попытке увести нас от истины. Но представить себе Катарину Зигель сочиняющей подобное послание я при всём старании не мог. К тому же их поспешный отъезд из города после бегства дочери говорил сам за себя. Они верили в её виновность. Иначе бы не уезжали, а активно пытались её найти и защитить. Нет, родители Анны поняли, что воспитали чудовище, и едва только это понимание пришло к ним, они в душе отреклись от дочки.

Хотя почему я решил, что письмо (которое может быть и не одно) написано человеком симпатизирующим Анне Зигель? Возможно, это попытка убрать с дороги меня? Кому может быть это выгодным? Я с усмешкой вспомнил толстяка Кляйна, который в этот момент читал показания в компании инспектора Бора. Да, возможно, Кляйн и мечтает о самостоятельном расследовании, но он ни за что бы не взял полностью на себя ответственность за это дело. Я вспомнил с каким неудовольствием он ходил на место пожара, с какой радостью уезжал в Далмацию на поиски следов Милы Гранчар, только чтобы оказаться подальше от места преступления и убитых горем родственников погибших… Нет, конечно, не он.

Стиль письма… Родители погибших учениц, которые тоже вполне могли писать на меня жалобы, написали бы их совсем в другом стиле. Все они были людьми более или менее образованными, и письмо с ошибками для них нонсенс.

Почему, когда я это письмо прочёл, я сразу вспомнил несчастного эпилептика Густава? В городе и его окрестностях немало жителей, которые могли составить письмо подобным образом. Но никто из них не был напрямую связан с Волчицей. Только Густав.

Разумеется, Густав письма не писал, у простодушного сына лесничего нет ни капли хитрости. Но возможно кто-то хорошо постарался, чтобы подозрение пало именно на него? Человек этот знал, что в круге лиц, имеющих отношение к Анне, внимание полиции обязательно привлечёт Густав. А кто знал об отношениях Анны и Густава? Об этом поначалу не знал даже его отец!

И ещё мне не давал покоя мой сон. Маленький Каспер говорит что-то вроде того, что «так хотел, так хотел, что сам и родил» Сам.

Ещё не доехав до места, я всё понял. Всё было просто. Кто очень хочет спасения Анны Зигель? Кто имеет больше всего причин ненавидеть меня? Кто больше всех хочет отстранения меня от расследования, что автоматически увеличивает шансы на спасение для Анны Зигель? Кто настолько хорошо знает сына лесника, что вполне может подделать его стиль и почерк? И наконец, кто в этом деле смелый, дьявольски хитрый и изобретательный? Конечно, сама Анна Зигель.

Я вполне мог представить, как выйдя в последний раз из дома, она зашла на почту и отправила письмо в полицейское управление округа.

Едва истина предстала передо мной со всей ясностью, мне стало спокойней. Конечно, Анна решила не только скрыться, но и подстраховаться. Она, видимо, надеялась, что если после подобного письма меня и не отстранят от этого дела, то проверки из округа отлично сыграют роль отвлекающего маневра. Ну что ж, она почти угадала. Хотя инспектор Бор и не мог сколько-нибудь сильно повлиять на мои действия, его приезд заставил меня понервничать.

Мы прибыли в деревню, где случились кражи. Обворованные курятники стояли рядом, немного поодаль от построек остальных жителей деревни.

Внезапно мне пришла в голову мысль использовать для поиска Волчицы собак. Здесь запах должен быть совсем свежим, и собаки легко бы взяли след. Вставал вопрос, где взять предмет, принадлежащий Анне Зигель. Но я полагал, что какую-нибудь вещь, а может быть, и не одну, мы сможем найти в брошенном доме её родителей. Вряд ли они, уезжая, забрали с собой все её вещи.

Влажная земля с втоптанными в неё жёлто-бурыми опавшими листьями была, как ковром, покрыта куриным пухом.

– Вот здесь, господин полицейский, злодей и лазил, – рассказывал хозяин подворья, горестно указывая на учинённый преступником разгром.

– Запирается ли курятник на ночь, – спросил я, – не может ли это быть делом лисы или другого зверя?

Хозяин даже руками всплеснул:

– Да что вы! Курятник на защёлку запирается – вот, смотрите! Зверь защёлку не повернёт, а вот злой человек – пожалуйста! Да и не было тут у нас сроду никаких лис.

Рядом с курятником, открытые настежь, стояли ещё несколько сараев.

Я спросил:

– А здесь у вас что?

– Так, дрова на зиму, – начал перечислять крестьянин, – сеялка сломанная, мотыги, другой инструмент, одежда рабочая…

– Отсюда ничего не пропало?

Хозяин почесал затылок:

– Ну нельзя сказать, чтобы пропало… Но вор здесь тоже был. Искал, наверное, чем поживиться. Вот штаны свои из чёртовой кожи найти не могу… Только кому они нужны? Я их сам собирался выбросить…

«Замёрзла, красотка, – с ожесточением подумал я, – даже чужими старыми штанами не погнушалась»

Вернувшись в участок, я сделал два распоряжения. Первое касалось организации поисков с легавыми собаками, а второе – найти родителей Анны Зигель. В том, что она будет поймана в ближайшие дни, у меня уже не оставалось сомнений. Но так как преступница была несовершеннолетней, для допроса её нам требовались родители или хотя бы один из них.

Сам я отправился в дом Зигелей, рядом с которым всё ещё сохранялся полицейский пост.

Было заметно, что дом оставляли в спешке. В холле по полу были разбросаны мелкие вещи, осколки разбитой посуды и обрывки упаковочной бумаги. В гостиной в камине я заметил обгоревшие куски семейных фотографий, на которых, насколько я мог судить, была запечатлена Анна. Я прошёлся по комнатам. Все они, кроме двух, были пусты. В каморке служанки под лестницей стояла аккуратно заправленная кровать, а на маленьком столике оставалось зеркало и несколько предметов женского туалета. Комната же Анны Зигель была и вовсе нетронута, как будто бы хозяйка только что покинула её.

Кровать была не прибрана, на столе небрежно валялись несколько школьных тетрадей, через спинку кресла было перекинуто форменное гимназическое платье, в котором я видел Анну, когда приезжал её допрашивать в этот дом. Я распахнул створки старинного платяного шкафа. Он был полон одежды. Непонятно было, в чём преступница ушла из дома. Здесь изящная короткая шубка, длинное осеннее пальто, несколько платьев, юбки, блузки…

Чтонужно было этой девушке? Больше половины её ровесниц, проживающих в этом городе, с удовольствием поменялись бы с нею местами. Интеллигентные родители, тёплый дом, сытая, благополучная жизнь… Да что далеко ходить! Если взять хотя бы несчастную Милу Гранчар. Насколько труднее было ей в жизни! И насмешек в гимназии ей доставалось наверняка больше…

Я провёл рукой по вещам в шкафу и выудил шерстяной шарф, бесспорно, ношеный. Шарф я аккуратно свернул, упаковал в бумагу и сунул в карман, а затем повернулся к столу.

В лежащих сверху тетрадях я не обнаружил ничего интересного, кроме того, что они помогали сделать вывод – Анна уже давно забросила учёбу. Вместо старательно выполненного домашнего задания и записей классной работы в тетрадях были какие-то отрывочные фразы, закорючки, рожицы, нарисованные кое-как и изображения тюремной решётки.

Собственно, изображения решётки и могли служить дополнительной уликой, но такая улика опять-таки была косвенной.

Нагнувшись, я выгреб все бумаги из левой тумбы письменного стола. Здесь были тетрадки за прошлые годы, несколько учебников, девственно новый вид которых говорил о том, что их ни разу не открывали с начала учебного года.

Среди отдельных измятых листков, засунутых между книгами, я обнаружил один довольно любопытный. Даже на первый взгляд было заметно, что на нём изображён план гимназии. Крестиками были отмечены класс, в котором занималась Анна Зигель, кабинет директора, учительская, то место подвала, где хранились бутыли с керосином для ламп. В кабинете директора была грубо нарисована женская фигурка с поднятыми вверх руками, в грудь которой была направлена пунктирная линия, которая вела к другой фигурке, держащей в руках пистолет. Я с азартом начал перебирать бумаги более тщательно и нашёл ещё несколько такихже листков, которые отличались только расположением фигурок.

Видимо, преступница обдумывала свой план уже довольно давно и подходила к нему серьёзно. Она старалась предвидеть несколько вариантов своего поведения, в зависимости от того, как будут вести себя её жертвы.

Из этих бесценных с точки зрения следователя листочков бумаги я сделал вывод, что жертвою Волчицы должна была стать не только директриса, но и учительница немецкого языка Ингрид Лауэр, а также учитель математики. Этим двоим несказанно повезло в том, что первоначальный план Зигель не осуществился.

А вот двух девочек и мужчину в женском туалете она убивать не планировала. Впрочем, я и раньше знал об этом. Невероятная жестокость этого тройного убийства говорила о том, что оно было совершенно спонтанно, в состоянии отчаянья и страха перед разоблачением. Последней интересной находкой был старый потрёпанный учебник химии с пометками на полях, сделанными явно не рукой Анны Зигель.Видимо, преступница позаимствовала эту книгу у брата Сары Манджукич.

То, что я нашёл в столе преступницы, значительно укрепило нашу доказательную базу. Теперь никакой инспектор округа уже не мог сказать мне, что, кроме показаний Ингрид Лайэр у нас ничего против Зигель нет. Я нашёл первые варианты планов расправы над одноклассниками и учителями гимназии ещё в тетрадях за позапрошлый учебный год. Тогда Анна ещё вела регулярные записи в классе, перед каждой записью указывалось число, тетрадь продолжалась, так что сказать, что план нарисован уже после того, как Анна Зигель узнала о преступлении, не представлялось возможным.

Конечно, ушлый адвокат мог выгородить преступницу, я отлично понимал, что лазейки для неё в этом деле имеются. Но я не представлял себе, кто бы мог предоставить ей такого адвоката. Услуги хорошего адвоката стоят дорого, а Анна Зигель в сложившихся обстоятельствах могла рассчитывать только на государственного защитника из желторотых начинающих.

На следующий день пришла телеграмма из Боцена, где временно остановились её родители. Семейство Зигель категорически отказывалось возвращаться в Инсбрук и принимать участие в допросах дочери, когда она будет поймана. Йозеф и Катарина Зигель написали письменное отречение от дочери, которое не имело никакой юридической силы. Создавалась некоторая правовая коллизия, то есть если бы родители отказались от Анны до совершения ею преступления, то с них полностью была бы снята ответственность за её злодеяния. В этом случае ей, как несовершеннолетней, был бы официально назначен опекун, скорей всего, из ближайших родственников. Именно ему и пришлось бы присутствовать на её допросах и суде. Но так как отречение родителей случилось уже после факта совершения преступления, мы не должны были обращать внимания на его наличие. Я предпочитал не слишком давить на несчастную супружескую пару в части возвращения их в город, так как понимал, что когда они вернутся, нам придётся их круглосуточно охранять от возмущённых до крайности горожан, которые давно уже были готовы к самосуду.

В тот же день по следу Волчицы были отправлены сотрудники с легавыми собаками, не зря я взял из дома Зигелей шарф Анны. Этот метод поисков казался мне на тот момент чрезвычайно перспективным, но и с ним мы неожиданно потерпели полное фиаско.

Собаки кружили по окрестностям, особое внимание уделяя почему-то пастбищам. Один из крестьян, обворованных волчицей, как раз тот, у которого пропали пресловутые штаны из чёртовой кожи, особенно заинтересовался поисками. Он ходил за моей группой по пятам, подносил нам продукты и всячески старался быть полезным. Однажды, когда мы с ним закусывали, сидя в куче опавших листьев на берегу ручья, он с недоумением вздохнул:

– Вот зачем ей, злодейке, мои старые штаны?

– Ну почему же, – возразил я, прихлёбывая сидр из фляжки, – вещь крепкая, надёжная, как раз для такой погоды. Верёвкой подпояшет, если они на неё велики, и отлично будет спасаться от холода и сырости.

Хозяин штанов рассмеялся:

– Да какая там крепкая вещь! Были они когда-то крепкими, лет тридцать назад. Эти штаны ещё мой дед носил. Они уже давно полезли по швам. Я их надевал, только когда коровник чистил. И то выбросить хотел, уж больно дух навозный от них сильный.

Я крякнул от досады и стал звать своих людей. Поиски с собаками пора было сворачивать. Трудно было сказать, для чего действительно Анна Зигель утащила из сарая штаны – и правда хотела спастись с помощью них от холода или предвидела наши действия.

Теперь я понимал, почему собаки таскали нас по пастбищам. Крепкий дух навоза перебивал все запахи, собаки не могли учуять преступницу, мы только тратили время. Я поймал себя на неприятной мысли о том, что Волчица всегда опережает нас на несколько шагов, как будто своим звериным чутьём предвидит все мои действия.

Очередной день поисков не принёс никаких результатов. Этого и следовало ожидать: как ни прискорбно, полиция действует обычно неповоротливо и прямолинейно. Слишком уж очевидны были планы полиции, и против них было легко играть даже одичавшей школьнице.

Да и как тут не понять, что патрульные рядом: птицы не летают. Уже подозрительно. Значит, кто-то поблизости есть. Легавые собаки? Если их вовремя заметить, то вполне можно обхитрить. А когда патрули планомерно прочёсывают массив, так тут куда проще: лёг в траву и лежи, жди, пока не уйдут. И ведь не разглядишь!

Я испытывал неимоверную досаду: начальство, осаждающее нас с Мартином, пресса, не скупящаяся в желчи. Велик был соблазн бросить всё к чертям собачьим: Зигель не сможет прятаться вечно, а сейчас наступают холода. Тут недолго и ноги протянуть в ночи. Спасало только то, что скандалов дома не было. Марта с пониманием относилась к моему положению, а дети как будто сами притихли, видимо, решив не добавлять масла в огонь своим поведением. Я впал в глубокую апатию, мне уже совершенно безразлично было: отстранят меня от дела, или нет, возьму ли я эту тварь, или ей суждено сгинуть в лесу, доставшись на ужин волкам или замёрзнув насмерть.

– Эмоции – наш враг, – говорил мне Марк ещё двадцать лет назад, когда я начинал свою карьеру.

Брат иногда помогал мне распутать некоторые сложные дела. Я зачитывал ему свою версию, а он, ставя себя на место подозреваемого, старался по возможности парировать мои доводы.

– Знаешь, Флоре, – сказал мне как-то Марк, – на твоём месте я бы в последнюю очередь подключал полицию: слон в посудной лавке наделает меньше шума, чем наши стражи порядка.

Действительно, полиция всегда поднимала на уши всю округу, и в нашем деле это вряд ли можно было назвать преимуществом. Скорее, наоборот.

– Ну, инспектор, не надумали ещё ничего? – вновь в кабинет вошёл Кляйн, – а вам не кажется, что мы не поймали её потому, что мы ищем живую преступницу?

– То-то и оно… – пробормотал я.

Эта версия казалась мне маловероятной, но не такой уж и фантастической. За последние пару дней не было никаких известий о новых кражах, с тех самых пор, как волчица, словно в насмешку над нами, обокрала целую продовольственную лавку. В этот раз она, как ни была осторожна, а всё же дважды оплошала: засветилась с утра на окраине, а потом забыла закрыть дверь или чем-то подпереть её, в результате чего присутствие незваного гостя обнаружилось довольно скоро.

– Возможно… Но мне кажется, она всё-таки жива. Сегодня-завтра она непременно оступится.

Уверившаяся в своей безнаказанности Зигель обязательно совершит ещё одну ошибку, которая и станет для неё роковой.

Я закрыл папку с делом, распухшую от записей допросов и показаний свидетелей, и потёр уставшие глаза. Дело было готово для передачи в суд. Впрочем, вчера Мартин принёс неподтверждённый слух о том, что Волчицу у нас забирает Вена. Да и чёрт с ней! Мы сделали всё, что могли, стыдиться нечего.

Глава 33. Чудовище

Произнесённое про себя слово «стыдиться» натолкнуло меня на ещё одно дело, которое нужно было решить безотлагательно. Я постучал по стене соседнего кабинета, и когда передо мной появился Кляйн, попросил:

– Не в службу, а в дружбу, коллега, отправьте, кого-нибудь ещё раз в Боцен за её родителями. Они обязаны вернуться. Я и так пошёл на должностное нарушение, позволив им уехать из города. Но не присутствовать на суде они не могут. Пусть привезут их обоих или одного из них, как получится. Закон допускает присутствие только одного из родителей на суде над несовершеннолетним, даже если второй родитель против. Конечно, придётся обеспечивать охрану, но тут уж ничего не поделаешь.

Мартин посмотрел на меня испуганно и тихо спросил:

– А разве вы не знаете, господин Дитрих?

– Чего я не знаю?

Манера говорить подобными загадками и намёками меня всегда немало раздражала, а фраза Мартина предполагала очередную неприятность в этом деле.

Кляйн опустил глаза и ответил:

– Так нет уж в живых их, Зигелей…

– Как так? Почему?

– Говорят, угорели. Об этом и в газете было.

Он отошёл в свой кабинет и через несколько минут вернулся с местной газетой. В короткой статье в рубрике «Происшествия» говорилось, что приехавшие недавно в Боцен супруги сняли небольшой дом на окраине города. До них в доме долго никто не жил. Возможно, им и не удалось бы снять его так дёшево, если бы не дурная слава, которая ходила среди жителей об этом доме. Поговаривали, что раньше там случилось несколько загадочных смертей. Но всё это, скорей всего, были обычные бабские сплетни.

Состояние дымоходов в этом доме никому известно не было, но вряд ли оно было слишком хорошим. Трубы не чистили уже много лет, печь не топили.

Крякнув от досады, я встал и начал собираться в поездку. Это дело разрасталось, как снежный ком, хотя, если быть честным, такое качество проявляли все сколько-нибудь серьёзные уголовные дела.

Формально ехать в Боцен самому мне не было никакой надобности. Но Катарина и Йозеф Зигель интересовали меня как личности. Я вспоминал, как Катарина приходила ко мне по поводу пропавшей обуви. Тогда пропажа туфель Анны невольно повлекла сомнения в виновности дочери Зигелей. Не думаю, чтобы Катарина сделала это нарочно. Каково было этой цельной натуре убедиться в том, что страшное преступление совершила её собственная дочь? Как она смогла пережить это? И смогла ли? Является ли гибель четы Зигелей случайной?

На эти вопросы мне предстояло ответить в Боцене.

Заехав по дороге домой, для того, чтобы предупредить семью о своей поездке, я на нанятой пролётке отправился в соседний город.

В Боцен я прибыл поздним вечером и сразу направился в маленькую гостиницу недалеко от центра. Город мало чем отличался от Инсбрука. Кому-нибудь, находившемуся в менее плачевном положении, чем чета Зигелей, он наверняка мог бы показаться ещё более живописным, чем наш городишко. Но человека, у которого и так тяжело на душе, серые средневековые здания, узкие улочки и неисчислимые изображения святой Девы, скорей всего, порядком угнетали.

В номере гостиницы было дико холодно. Огромная двуспальная кровать под балдахином казалась ледяной глыбой, и ложиться в неё у меня не было никакого желания.

Я разложил бумаги на колченогом диванчике и стал их просматривать при свете скудной свечи. А потом там же заснул, не раздеваясь.

Утром я отправился осматривать дом, где завершили свои земные дни Йозеф и Катарина Зигель.

Дом был одноэтажный, старый, по моему мнению, пару веков назад он представлял собою каретный сарай. Потом его наскоро переделали под жилье, но жить в нём не стали. Прямо за домом поднимался высокий холм, поросший густым лесом. Листва уже вся облетела, но тонкие ветки подлеска не давали возможности осмотреть окрестности. Не спустился ли кто-то с этого холма для того, чтобы помочь родителям Анны уйти из жизни?

Ключ мне принесла словоохотливая соседка. Я попросил её сынишку сбегать в полицейский участок, чтобы известить о своём прибытии местную полицию, и вошёл в дом.

Здесь всё ещё стоял устойчивый запах угарного газа, несмотря на то, что окна, расположенные очень высоко, были распахнуты.

– Вот здесь, их бедняжечек, и нашли, – тарахтела сердобольная женщина, указывая на тяжёлую старинную кровать, – лежат рядышком, как голубки, я сама видела!

Женщина явно не знала, кем были новые жильцы дома.

– А не слышали ли вы в тот вечер чего-то подозрительного, – спросил я.

Соседка помолчала, припоминая, потом решительно покачала головой:

– Нет, ничего такого не было. Всё, как обычно. Я вечером пришла из церкви, ужин мужу подала (он у меня фонарщик, приходит поздно), ставни закрыли и спать легли. А соседей я в тот вечер не видела. Они вообще не слишком-то общительные были. Я в первый день подошла, спросила, не нужно ли чего, так она мне даже не ответила, просто дверь перед носом закрыла.

Вот так. С холма в дом Зигелей мог спуститься полк солдат, соседи бы не обратили внимания. «Ставни закрыли и спать легли».

Я медленно продвигался по дому, обращая внимание на каждую мелочь. Нераспакованные ящики и корзины стояли то здесь, то там. Из них как будто наугад были выдернуты какие-то вещи и брошены там же. Вот штора из гостиной дома Зигелей в Инсбруке, красивая вещь, перекинута через спинку стула. Видимо, хозяйка хотела её повесить, а потом почему-то передумала.

Вот альбом семейных фотографий под кроватью. Я подошёл и открыл его посередине. На месте некоторых фотографий зияли пустые места. Наверное, родители сожгли все фотографии Анны после того, как написали письменное отречение.

Я подошёл к камину и пригляделся к золе.

– А вьюшки были совсем закрыты, – продолжала делиться информацией соседка, – разве можно вьюшки закрывать, когда камин ещё топится?

– А что, камин топился? Вы это точно знаете? – спросил я.

– А что тут знать? Конечно, топился. Холодно в тот день было, нельзя было не топить, да и дым из трубы у них шёл вечером. Я видела. А утром ещё дымилось в камине. Чувствуете, какой тут до сих пор запах?

Да. Запах. Я присел на корточки перед камином. Поверх сгоревших дров лежала кучка сожжённых бумаг. Бумаги были совсем чёрные, но если повезёт, может быть, мы сможем восстановить их содержание хотя бы частично. Я вытащил из своего чемоданчика пинцет и осторожно, почти не дыша, подцепил верхний листок. Поднеся его к глазам, я увидел, что листок вряд ли представлял собою одну из сгоревших фотографий. Скорей всего, это была просто записка. Я, встав на цыпочки, прикрыл высокое окно, чтобы случайный ветерок мне не помешал, и положил невесомый кусочек на стол. На тёмно-сером фоне виднелись более чёрные буквы. Разобрать мне удалось только одно слово «чудовище».

Соседка, затаив дыхание, следила за моими манипуляциями. Она по ходу дела уже рассказала мне маловразумительную историю о каком-то неупокоенном младенце, убийство которого в этом доме совершила непутёвая мать, и о каком-то проезжем страннике, который в этом доме сгинул. Так что, когда пришли двое местных полицейских, я был весьма рад избавиться от общества этой доброй женщины.

Мнение местной полиции о смерти Зигелей было однозначным – несчастный случай. Приезжие просто берегли тепло, рано закрыли каминные вьюшки и отравились угарным газом. Такое случается сплошь и рядом. Местная полиция была извещена о личностях приезжих, но это не производило на неё особого впечатления.

Для меня же этот факт был главным. Как и слово «чудовище», которое мне удалось прочитать на сгоревшей записке. Было заметно, что сгоревший листочек бумаги был совсем маленьким. Скорей всего, половина обычного почтового листа. Что ещё можно было уместить на нём, если учитывать, что буквы были весьма крупными?

Я вернулся в гостиницу и стал размышлять, представляя, как всё было.

Первой реакцией на известие о том, что преступление совершила их дочь, со стороны Зигелей было неверие в происходящие. Йозеф Зигель, сопровождая Анну в полицейский участок на допрос, был искренне возмущен нападками со стороны родителей погибших девочек. Хотя уже тогда, он, как человек явно не глупый, не мог не обращать внимания на некоторые совпадения. Наверное, он обдумывал эти совпадения про себя, не делясь своими мыслями с женой.

Катарина, как женщина прямая и цельная, наверняка даже мысли не допускала о виновности дочери до того утра, когда они обнаружили, что Анна исчезла из дому. Думаю, именно Йозеф убедил жену, что дочь является преступницей. Поэтому они и уехали так быстро. Оставаться в городе им было не только невыносимо психологически, промедление могло быть просто опасным для их жизней. Разгневанные горожане вполне могли устроить самосуд.

А тогда ещё их жизни казались им самим ценностью. Огорошенная убеждённостью мужа, Катарина поначалу не испытывала ничего. Она автоматически собирала и упаковывала вещи – тщательно и умело, как всегда. Возможно, она не разрешала себе думать ни о чём, кроме простых текущих дел – упаковать вещи, рассчитать служанку, нанять повозку…

Оказавшись в соседнем городе, где их никто не знал в лицо, они возможно, даже начали строить какие-то планы на будущее. Собирались прожить как-то эту зиму, а потом отправиться дальше, в Вену, а может быть, и в другую страну.

Но постепенно отупение, вызванное внезапностью страшного известия, стало проходить. Катарина хваталась за одно дело, бросала его, хваталась за другое. Ей ни на секунду не было покоя. Она перестала спать ночами, перестала ходить в церковь, не могла разговаривать с людьми, даже если они были с ней приветливы и доброжелательны. Особенно, если они были к ней приветливы и доброжелательны.

Стараясь как-то привести жену в чувства, Йозеф уговорил её написать письменный отказ от дочери, вычеркнуть её из их жизни, начать жить сначала. Возможно, вечерами он убаюкивал Катарину рассказами о будущих годах где-нибудь в Америке, хотя сам уже в эти сказки вряд ли верил.

А потом кто-то бросил камень в окно их нового дома. Возможно, это просто баловались местные мальчишки. Йозеф застеклил окно,но для Катарины это был знак – бежать некуда. Никуда не убежишь от собственной совести, людского осуждения и божьего суда.

Вечером, дождавшись, когда муж заснёт, она написала записку: «Я воспитала чудовище» и закрыла вьюшки.

Потом постояла, оглядывая комнату. Записка, белевшая на столе, показалась ей никчемной и мелодраматичной. Да и зачем кому-то что-то объяснять? Что Анна выросла чудовищем, всем и так ясно. Что родители, воспитавшие такого монстра, не заслуживают жизни – тоже. Катарина взяла записку и бросила в камин поверх тлеющих дров. А затем пошла и легла рядом с мужем.

Возможно, всё было и не так. Но мне эта история видится именно такой, не смотря на официальное заключение о несчастном случае, которое я подписал. Не стоило лишать несчастных супругов, как самоубийц, ещё и приличного церковного погребения.

Глава 34. Важное приобретение

Анна:

Постепенно подкрался июль. Экзамены остались позади, лишь для некоторых учениц учебный год продолжался – они отправились на переэкзаменовку. В числе прочих была и Сара Манджукич, засыпавшаяся на экзамене по истории.

– Анна, можно твои конспекты? – спросила она однажды. – Мне бы подучить кое-что, а ты сама знаешь, я…

– Лень записывать? – усмехнулась я. – Ладно, бери.

Хорватка, поблагодарив меня, взяла тетради и отправилась, однако, не домой, а в кофейню Кауффельдта. Не иначе, хочет спросить у Симоны ответы на все билеты, благо квартира Кауффельдтов располагалась впритык к кафетерию. Слабохарактерная Симона давно попала под влияние вороватой хорватки. Я слышала, как Инга за глаза называла Сару бандиткой, и мне казалось, что она права, как никогда.

Так прошло несколько дней. Я по-прежнему коротала время в пригородном лесу, предаваясь мечтам и собственным мыслям. Во мне боролись две сущности – человеческая и волчья, и если первая уговаривала меня перетерпеть последний год, то вторая требовала немедленной расплаты.

В конце концов, я всё-таки пришла в лавку Зеппа. Тот стоял за прилавком и время от времени перелистывал какой-то журнал.

– Здравствуй, – кивнул лавочник, – а где эта цыганка?

– Да я откуда знаю, – отмахнулась я, – и вообще, она не цыганка, а хорватка.

– А не всё ли равно? – усмехнулся мужчина, а я стала разглядывать всякие безделушки на витринах.

Наконец, я остановилась на нагане, имеющим вид сувенира, но я-то знала, что он боевой, только пока в нерабочем состоянии.

– Всё-таки хочешь взять? – ухмыльнулся Зепп, глядя на меня из-под своих толстых очков, – платить-то есть чем?

Я достала из кошелька все бумажные кроны и мелочь, скопленную за долгое время.

– От сердца отрываю, – вздохнула я.

– Так уж и от сердца, – усмехнулся лавочник, пересчитывая деньги.

Коробочки с пружинками и прочими деталями, необходимыми для приведения нагана в боеготовность, Зепп беспечно оставил на видном месте, а вот сшитую папку с журналами об оружии он оставил как раз в своём поле зрения. Мало того, шкафчик был заперт, а ключ лавочник держал у себя в кармане. Конечно, для Сары стащить ключ – не проблема, но что я ей скажу? «Сара, стащи ключ, я тут хочу немного пострелять в школе из нагана»? Чушь! Сара в лучшем случае покрутит пальцем у виска, а в худшем – сообщит в полицию.

Тут я чуть сама себя не хлопнула по лбу – Филипп Гранчар ведь инженер, ему привинтить, отвинтить просто, как дважды два! Стянув незаметно пригоршню патронов из коробки и несколько деталей для нагана, я стала ждать лавочника. Тот вернулся через полминуты и отдал мне оружие. Это был обычный револьвер, причём довольно старый с виду. Начищенный до блеска «Смит и Вессон», «из которого Шерлок Холмс выбивал рожицу» стоил неимоверно дорого, пусть это и была липа. Впрочем, чему ещё Зепп научился, помимо изготовления оружия, это ещё и продавать всякую ерунду за баснословные деньги.

Как только я вышла из лавки, на меня буквально налетела Сара. Хорватка бежала в сторону вокзала, и от быстрого бега покраснела так, что румянец стал заметен на её смуглых щеках.

– Ой, привет! – поздоровалась она, – ко мне тут Ненад приехал! И это… Можешь забрать свои конспекты – мне они больше не нужны.

Хорватка даже не дала мне слова вставить. Я скомкано попрощалась и решила сходить к Филиппу.

Неприятно было идти к Гранчарам, до сих пор у меня, как заноза в мозгу, застряла история с нашим мнимым родством. Однако я, подбадривая себя тем, что Мила отделалась от этой мысли, вошла в дом, провожаемая лаем Сильвы.

Филипп сидел во дворе, щурясь от летнего солнца и, завидев меня, кивнул. Он уже не был таким бледным, как раньше, правда, по-прежнему был лохматым и плохо причёсанным. Щетины он тоже не носил.

– Давненько тебя не было, – обыденно произнёс он, – какими судьбами? Если хочешь Милу повидать, то её тут нет – она в Далмации у дяди. Да и подлечиться ей надо, так что скоро не жди.

В последнее время припадки у Милы стали частыми, и Филипп, озаботившись состоянием дочери, отправил её в родные места. Сосны, дикий пляж, тихие улочки хорватских прибрежных деревень должны были благотворно сказаться на состоянии Милы, однако учитывая дурную наследственность, как-то не верилось, что она избавится от всех недугов до конца. Однако пребывание Милы в Далмации затянулось, что и спасло её от участи большинства моих одноклассниц.

– Да я не за этим, – замялась я, – а скажите, вы ведь можете отремонтировать наган? Это принадлежало моему покойному деду, хотелось бы сохранить о нём память, – я старалась придать своему голосу скорбные интонации, однако Филипп даже уточняющих вопросов не задал.

–Конечно! – вызывающе бросил хорват, – давай сюда.

Пока Филипп возился у себя дома, я сидела на лавочке и ждала.

Через некоторое время он вышел, и выражение его лица было гораздо менее самоуверенным, чем раньше.

– Пружины нет, – буркнул он, – без неё никак. Стрелять без пружины он не будет. Да и зачем тебе? Вспоминать деда можно и так, на вид револьвер вполне исправен.

Этого вопроса я ждала с самого начала и заранее приготовила на него ответ.

– Понимаете, когда-то давно, когда дед был жив, он часто сетовал, что револьвер неисправен. Я была мала, но уже тогда дала деду и сама себе обещание привести его в порядок. Конечно, тогда у меня не было для этого возможностей, никто не дал бы семилетней девочке в руки револьвер. Теперь деда с нами нет, но своё обещание я помню. Я должна сделать так, чтобы револьвер снова мог стрелять, это вопрос чести.

Говоря «вопрос чести», я почти не лукавила. Отремонтировать револьвер и отомстить с помощью него людям, которые сделали мою жизнь невыносимой, для меня действительно было вопросом чести.

Филипп усмехнулся, и у меня зародилось подозрение, что он не верит ни одному моему слову, хотя врать я к тому времени научилась виртуозно, с соответствующими интонациями и выражением лица. Конечно, я не могла тягаться с Эстер Келлер, дочерью актрисы, но окружающие обычно верили моим историям.

Впрочем, если Филипп и не поверил мне, вслух он ничего не сказал. Он подкинул револьвер на ладони, словно взвешивая его, и сказал:

– Приходи через пару дней, я смогу изготовить недостающую пружину.

Мне очень не хотелось оставлять своё приобретение у этого чужого человека, но выхода не было. Утешением для меня был нелюдимый нрав Гранчара. Я справедливо считала, что он ни с кем не станет болтать о том, что я принесла к нему револьвер, да ещё и попросила привести его в рабочее состояние.

Немного беспокоил меня и вопрос оплаты труда инженера. Одно дело просто вставить на место предоставленные детали, другое – изготовить недостающую пружину. Мои небольшие денежные запасы полностью ушли на покупку револьвера. Я очень надеялась, что отец Милы денег с меня не возьмёт.

Как показало время, я оказалась права. Денег он и правда не взял, но выдвинул крайне неприятное для меня условие, которое я восприняла почти, как шантаж. Я должна была раз в неделю писать письма Миле в Далмацию и отправлять их через её отца, «чтобы девочка не чувствовала себя оторванной от подруг».

Про себя я подумала, что ненормальной Миле вряд ли нужны чьи-то письма, особенно мои, но выхода у меня не было. Если я отказалась бы, Филипп вполне мог рассказать моим родителям о моей странной просьбе. Поэтому я всё лето раз в неделю приходила к инженеру и передавала ему письма для его дочери.

Ответ пришёл только один на самое первое письмо. Думаю, что это объяснялось тем, что позже я сделала из этих писем своеобразное развлечение. Я писала в них о многочисленных знакомых, моих и Милы, которые на самом деле просто не существовали. Я выдумывала имена и фамилии, дружеские и родственные связи и этим немало развлекалась. Разумеется, Филипп, если он и читал эти письма, не видел в них ничего особенного. Он не знал всех одноклассниц и знакомых Милы. А вот Мила…

Представляю, какое впечатление производили мои письма на её и так слабый мозг. Наверняка, она решила, что забыла всех этих людей, и окончательно убедилась в собственной душевной болезни.

На следующий день, после того, как Филипп взял револьвер в починку, я отправилась в гости к Манджукичам.

Сегодня солнце палило особенно безжалостно, и я надеялась, что хозяева проявят гостеприимство и не заставят меня ждать на улице, а может, и холодной воды попить дадут.

Смахнув капельки пота со лба, я ускорила шаг и минут через десять очутилась у знакомых ворот. Встреченная лаем собаки, я прошла на крыльцо и постучалась. В ответ кто-то ответил "открыто", и я прошла в прихожую.

Мне навстречу вышел паренёк лет двадцати, одетый в домашнее. У него было смуглое лицо и тёмные, точь-в-точь, как у Сары, глаза. Он улыбался очень располагающе, как тот шулер из поезда, и я невольно улыбнулась в ответ.

– А где Сара? – спросила я.

– Сара? Грядки окучивает, – с улыбкой ответил парень. – Попыталась упрямиться, так мать ей такого задала, что побежала вперёд своего визга! – хорват не выдержал и захохотал.

– Ну ты, химик! – раздался резкий и зычный голос Вальтера Манджукича, – в потолок уже вырос, а ума – ни на грош! Ишь, на сестру наговаривает…

Вальтер стал похож на пророка Иону: та же причёска, только бороды у него не было: только окладистая щетина. Манджукич-старший полностью поседел и, как мне показалось, раздобрел.

– Ты за конспектами пришла? – спросил он меня на ломаном немецком.

В доме Манджукичей в присутствии гостей было принято разговаривать на немецком, чтобы гости не чувствовали себя глухонемыми. Зато с Милой Сара всегда общалась на хорватском.

– Да. По истории.

– Вот как Сара освободится, так и отдаст, – ответил Вальтер, отправившись в комнату, где они что-то с сыном ремонтировали, –а пока посиди тут.

– Если хочешь, можешь с птичкой поговорить, – подмигнул Ненад.

Я, убедившись, что отец отошёл на почтительное расстояние, окликнула Ненада, заставив его вернуться.

– А если я не хочу с птичкой, а хочу с тобой?

Я попыталась включить всё своё женское обаяние, которого, надо признаться, мне было отпущено судьбой не так уж и много. Я никогда не умела кокетничать, как мои одноклассницы, и даже не считала это умение необходимым. Но в данный момент оно мне бы очень пригодилось. То, что Ненад является химиком, заставило меня задуматься об использовании его знаний в моём плане мести. Тогда, во время первой нашей встречи, соображения эти были смутными и не окончательными. Единственное, что я понимала – я должна подружиться с Ненадом и узнать как можно больше о химических составляющих взрывных устройств.

Парень, видимо, не избалованный вниманием девушек, охотно клюнул на моё неумелое кокетство, и мы с ним вполне мило поболтали до прихода Сары. Отец не звал Ненада, скорей всего, не находя ничего особенного в том, что он развлекает разговором подружку дочери.

После прихода Сары мы условились все втроём сходить в цирк. Красочные афиши передвижного цыганского цирка уже целую неделю болтались на ветру по всему городу, вызывая неодобрительные взгляды благочестивых горожан. Цыганский цирк считался забавой низменной и вредной для юных умов.

Впрочем, мои родители, как ни странно, ничего против цирка не имели. Когда я была маленькой, мы с ними ходили в передвижной цирк раз в год. В этот раз я очень боялась, что они так же предложат сходить туда всем вместе, но к счастью для меня, у мамы в тот день разболелась голова, и они с отцом остались дома.

Цирковое представление было обычным, в меру пёстрым, в меру грязным и, в общем-то, довольно убогим. Наездницы с широкими ляжками и полным отсутствием талий тяжело спрыгивали с лошадей прямо на ходу, силачи поднимали тяжеленые гири (Ненад шепнул мне на ухо, что на самом деле гири изготовлены из папье-маше), а посаженный на короткую цепь облезлый бурый медведь вызывал жалость. Шатёр, наполненный самой простой публикой – мастеровыми, крестьянами ближайших деревень, детьми и их няньками, вздрагивал от аплодисментов.

Во втором отделении нам должно было быть показано «волшебное исчезновение». Зрители в нетерпении переговаривались, строя предположения, как это исчезновение будет устроено. Ненад сбегал ненадолго к ближайшему лотку, принёс нам с Сарой жареных орешков в сахарной глазури и пренебрежительно махнул рукой:

– Ну, вообще-то можно уже уходить.

– Как уходить? Ведь в конце будет самое интересное – волшебное исчезновение, – возразила Сара.

– Представляю, что это будет, – иронически хохотнул Ненад.

На арену вышли трубачи в выцветших, заплатанных трико и задули в свои трубы, возвещая продолжение представления.

Как и предполагал Ненад, «волшебное исчезновение» и близко не напоминало волшебство. На арену вышел старый, толстый цыган довольно отвратительного вида в костюме мага. Пыльный плащ волочился за ним по опилкам, а в руке он держал обмотанный серебряной бумагой жезл. «Волшебник» долго делал под музыку непонятные загадочные пассы, а затем стукнул жезлом об пол.

Весь шатёр тут же затянуло вонючим зеленоватым дымом. Зрители начали чихать и кашлять, но мужественно сидели на месте, надеясь увидеть, чем же представление закончится. Когда дым начал рассеиваться, все увидели, что цыгана в центре арены уже нет, а вместо него там стоит «прекрасная дева» – цыганочка лет 15 в крайне откровенном костюме с испуганным выражением лица. Зрители начали бешено аплодировать, требуя повторения трюка, а мы втроём встали и начали протискиваться к выходу. Больше действительно смотреть было не на что.

– Но как же всё-таки он это проделал, – спросила я у Ненада.

– Да понятно же, – рассмеялся он, – старик в дыму с арены ушёл, дочка на его место пришла – делов-то!

– Это я понимаю, но откуда взялся дым, ведь на арене не было никакого огня?

Ненад равнодушно ответил:

– Да мало ли способов…Дым, даже зелёного цвета, простой фокус.

– И ты, конечно, все эти способы знаешь? – подначивала я его.

– Кое-какие и знаю, – улыбнулся мне Ненад.

Саре, видимо, не нравился этот разговор. Разоблачение трюков фокусника казалось ей неинтересным, а возникшая симпатия между мной и её братом не входила в её планы.

– Ты ещё начни их тут все перечислять, – сказала она брату довольно грубо.

Но он, не обидевшись, тут же ответил:

– Ну зачем же тут. Я вижу, что тебе этого не хочется. Можно как-нибудь потом.

Несмотря на эти слова, разговор всё-таки продолжился, и Ненад, пока мы шли к моему дому, рассказал, что для фокуса с дымом понадобятся удобрения для цветов, содержащие нитрат аммония, старые газеты, какая-нибудь ёмкость, например, полая палка в виде жезла фокусника и обычная толстая нитка.

Во время проведения «пассов» фокусник незаметно поджигает нитку, а затем, заметив, что начинает выделяться дым, стучит жезлом об пол.

Нам было красочно описано, каким красивым может быть такой дым, если предварительно вымочить газеты в растворе медного купороса или добавить в состав обыкновенную краску для шляп.

Я всячески поощряла Ненада к таким рассказам. Во-первых, мне это было действительно интересно, а во-вторых, этот парень мне, и правда, нравился. Внешне он немного напомнил мне моего давнего попутчика – карточного шулера, карту которого я так долго хранила под подушкой. Увлечение Ненада химией было всепоглощающим. О своём любимом предмете он мог говорить часами без остановки, абсолютно не обращая внимания, слушают его или нет. В те полчаса, которые мы шли вместе, он вывалил на нас с Сарой столько информации, что мне казалось, будто я прослушала несколько весьма занимательных лекций по химии.

– А знаете ли вы, – увлечённо говорил он, что если взять обычный теннисный мяч, изрезать его ножом на мелкие части, плотно набить им спичечный коробок, а затем поджечь, дыма хватит на огромное помещение, например на здание городского собрания? А знаете ли вы, что, если смешать гидроперит и метамезол натрия, завернуть в бумажку и поместить в помещение, где температура выше 36 градусов по Цельсию, то получится взрыв?

– Отстань, – сказала Сара, – зачем нам взрыв, мы же не собираемся работать в карьере, лучше расскажи, как вы с друзьями перекрасили монеты.

Ненад охотно переключился на историю про медные монеты, которые они с друзьями при помощи сульфата цинка превратили в золотые и потратили их на съестное у противной торговки, которая вечно обманывала студентов.

Но история про монеты меня не интересовала. Я думала про своё. Возможно, мне и не понадобится револьвер. Что, если в подвале гимназии устроить большой взрыв. Пусть взлетит на воздух всё, что я так сильно ненавижу. Как говорят, горите все синим пламенем!

Я так глубоко задумалась, что на несколько минут выпала из реальности и очнулась только тогда, когда Ненад тронул меня за плечо.

– Так ты придёшь на мой день рождения, – повторил он свой вопрос.

– Приду, – ответила я задумчиво. И подумала про себя: «Теперь-то я точно приду. Мне от тебя ещё много чего надо».

– Ой, не приглашал бы ты её, – сказала Сара с недовольным выражением лица, – она или не придёт или будет весь вечер сидеть, надувшись в углу, с недовольным видом. Она всегда так себя ведёт в последнее время. Что в этом за удовольствие?

– Боюсь, что недовольный вид будет у тебя, – не преминула я уколоть хорватку, – если ты в понедельник не пересдашь историю. Конспекты мне отдала, а вот выучила ли?

Сара фыркнула, но промолчала. Крыть ей было нечем.

Впрочем, к моему удивлению, переэкзаменовка у Сары прошла, хоть и со скрипом, но успешно. Она, как и все мы, была всё-таки переведена в выпускной класс. Если бы она знала о грядущих событиях, вряд ли бы она так радовалась в тот день. Уж лучше бы ей было остаться на второй год.

Но тогда, летом, даже я ещё не была уверена в том, что случится через несколько месяцев. Я продолжала играть с собой в сладкую игру под названием «а что, если». Игра была моей тайной и моим самым большим удовольствием. Играя в неё, я чувствовала себя всемогущей.

А что, если разложить в разных концах гимназии несколько взрывных пакетов? А что, если просто поджечь здание с разных сторон? А что, если выстроить их всех перед собой и долго держать на прицеле моего револьвера? Револьвер действовал отлично. Филипп Гранчар меня не подвёл. Я несколько раз ходила в лес стрелять. Это приносило мне огромное удовольствие.

Во время этих вылазок я знала, что издали за мной наблюдает сын местного лесничего, но он мне не мешал. Я понимала, что парнишка никому не скажет о моих сомнительных занятиях. Возможно, я привлеку его в своё время к моей мести, но пока ещё думать об этом было рано.

Глава 34. День рождения

Наступил день рождения Ненада. Я стащила из дома коробку конфет, которую матери подарил какой-то сосед за посредничество в примирении его с женой, завернула конфеты в бумагу и направилась в гости.

Ещё в начале улицы я услышала музыку. Недавно семья Сары приобрела граммофон, и теперь, в честь дня рождения, его вытащили на крыльцо, пользуясь отличной погодой, и крутили пластинку с записью старинных австрийских маршей. Пока я шла, эти марши произвели на меня странное впечатление. Мне казалось, что этот день станет решающим в моей судьбе. То, что представлялось мне пока в смутных мечтах и неопределённых намерениях, оформится в чёткий и вполне осуществимый план.

Подойдя к дому Манджукичей, я, к своему неудовольствию, увидела там довольно много людей. Какие-то женщины выносили на врытый у забора деревянный стол различные блюда с кушаньями и бутылки с домашними наливками. Неизвестные мне барышни, видимо, приезжие родственницы, перешёптывались и хихикали под яблоней. А на злобную брехливую собаку был надет самодельный намордник из носовых платков, отчего она выглядела ещё и жалко. Я остановилась в воротах с внезапно появившимся сомнением – стоит ли мне вообще входить во двор, или лучше, пока не поздно, развернуться и идти обратно домой? Тут я впервые почувствовала, насколько я одичала за последние годы. Кроме родителей, которые и между собой-то всегда были немногословны, и нескольких так называемых подруг, я ни с кем не разговаривала, а от одноклассниц слышала только презрительные насмешки. Как всегда в подобных случаях, эти мысли вызвали во мне злобу, я вскинула подбородок и твёрдым шагом вошла во двор. Девушки, шептавшиеся под яблоней, с недоумением обернулись в мою сторону. Я уже хотела сказать им какую-то грубость, но в это время с крыльца сбежал Ненад.

Он был безмятежно весел. В честь дня рождения на нём была надета новая белая рубашка с отложным воротником и широкими рукавами на манжетах, подпоясанная красным кушаком. В таком виде брат Сары былдаже привлекателен, хотя ещё больше, чем всегда, напоминал цыгана.

– О, Анна пришла! – сердечно воскликнул он, подбегая ко мне.

Я видела, что моё появление действительно вызвало у него радость. Такая реакция на мою персону была настолько редкой, что мне даже не верилось. А Ненад продолжал, указывая на смолкнувших девушек:

– Сёстры мои двоюродные, Златка и Христина. Приехали к нам отдохнуть до осени с родителями. Пойдём в дом, я познакомлю тебя ещё со своими товарищами.

– И товарищи тоже приехали? – спросила я, опять неприятно поражённая количеством гостей на дне рождения.

– Да, они поживут некоторое время, потом мы вместе поедем обратно в Загреб на учёбу.

– Не те ли это товарищи, – пошутила я, – с которыми ты медные монеты в золотые переделывал?

– Да, да! Они самые! – захохотал Ненад, – замечательные ребята! Они тебе понравятся. Кстати, мы с ними приготовили для других гостей сюрприз, очень интересный. Вот посмотришь, это тебе не «волшебное исчезновение» из цыганского цирка.

И Ненад потащил меня за руку на крыльцо.

– Подожди, я же принесла тебе подарок! – сказала я и сунула ему коробку конфет.

Ненад развернул бумагу и смущённо пробормотал:

– Спасибо, конечно, не стоило беспокоиться… К тому же, я не сильно люблю сладкое… Ну ничего, спасибо тебе за внимание.

В это время нас почти сбила с ног Сара.

– Привет, – сказала она мне на ходу, и обратилась к Ненаду:

– Куда ты её тащишь, сейчас всё равно все выйдут во двор!

Затем опустила глаза и увидела в руках у Ненада конфеты.

– Конфеты! Очень кстати! Ты же их не любишь, да?

Выхватив у брата коробку, она понеслась к накрываемому столу, на ходу запихивая одну из конфет в рот.

– Девочки! Конфеты принесли! – крикнула она двоюродным сёстрам.

Ненад расхохотался:

– Моя сестрёнка своего не упустит, – философски заметил он.

Мы вошли через сумрачный коридор в маленькую комнатку, не ту, где висела клетка с птичкой, а в другую, совсем крошечную, с тёмными вылинявшими обоями и двумя простыми кроватями у стен. С улицы комната мне показалась совсем тёмной.

На кровати бок о бок сидели два молодых человека, оба они казались намного старше брата Сары, и были, конечно, выше его ростом.

Ненад представил меня и назвал мне имена своих друзей, но я ничего не слышала – сразу же после того, как я попала в эту комнату, моё внимание привлекла большая коробка, стоящая на подоконнике. Единственный солнечный луч, пробивавшийся сквозь густые ветки каких-то комнатных растений, освещал крупную надпись: «СЕЛИТРА».

Зная, что это вещество является одной из составляющих взрывных устройств, я тут же решила для себя, что надо будет чуть позже, когда все гости и хозяева окажутся во дворе, стащить немного этой селитры для своих надобностей, хотя пока я слабо представляла, как я её буду применять.

– Что это вы так задумались, барышня? – весело спросил меня один из друзей Ненада, – мне кажется, или вы и правда грустны?

– Вам кажется, – ответила я, совершенно не желая затевать пустой светский разговор. Мне хотелось, чтобы здесь не было ни этих парней, ни глупых хихикающих девчонок, мне хотелось как можно скорее остаться наедине с виновником торжества и начать расспрашивать его на интересующую меня тему. Окончательно настроение испортилось после того, как до моих ушей долетел со двора голос Симоны Кауффельд. Глупая Сара позвала на день рождения и её тоже. Не хватало мне здесь только полного состава моих одноклассниц.

Но, к счастью, из нашего класса больше никто приглашён не был, а если и был, то не пришёл.

Поначалу праздник проходил весьма банально. Присутствующие произносили тосты в честь именинника, исправно поглощали огромное количество еды и домашней наливки. Пластинку с военными маршами прослушали раз пятнадцать или шестнадцать, после чего мне стало казаться, что эта музыка не выветрится из моих ушей до конца моей жизни. Видимо, у хозяев других пластинок не было.

После застолья одна из барышень жеманно предложила:

– Давайте поиграем?

– В фанты! – подхватила Симона.

– Фу, фанты, давайте лучше в жмурки!

– В жмурки, в жмурки! – обрадовалась вторая барышня, прыгая на месте и хлопая в ладоши.

Ненад встал и, поклонившись двоюродным сёстрам, сказал:

– Поиграем, конечно, но немного позже. А сейчас я вам покажу сюрприз.

– Ура, сюрприз, сюрприз, – запрыгала Христина.

– Вот дура-то, – подумала я, – как будто ей семь лет.

Ненад и его друзья с загадочными лицами поставили скамейки полукругом, так, что середина двора осталась пустой.

Табуретку с граммофоном, к моей великой радости, унесли в дом.

Затем они вынесли большую корзину, накрытую платком, и большое соломенное чучело, одетое в старую юбку Сары. Ненад вышел вперёд и сказал короткое вступительное слово:

– Как вы все, здесь присутствующие, знаете, я и мои друзья изучаем химию. Химия – великая наука. Возможности её безграничны.

– Ну вот, опять завёл свою шарманку, – разочарованно махнула рукой Сара.

– Ну, хорошо, не буду долго говорить, – улыбнулся Ненад,– сейчас мы вам покажем, как во всём мире взрывали чиновников, министров и даже королей.

– Это не опасно? – встревожено спросила одна из гостей – пожилая женщина с высокой причёской.

– Ни капельки не опасно, – улыбнулся Ненад, – конечно, мы сделаем взрыв не слишком большой силы, к тому же, вкопаем корзину в землю.

Трое парней взяли лопаты, и за пару минут упрятали корзину под землю, оставив снаружи лишь небольшой шнурок. Чучело взгромоздили сверху.

Ненад обернулся к гостям:

– Ну что, готовы? Откройте рот, чтобы у вас не заложило уши! Хотя, при такой небольшой силе взрыва этого не должно быть.

– Не занимался бы ты этой чепухой, – недовольно пробормотал отец Ненада и Сары. Видно было, что ему неудобно спорить с сыном при гостях, но затею он считает неудачной.

– Да, сынок, – вступила мать, – может быть, не надо? Пошутил – и хватит. Лучше в жмурки.

– Всё-всё будет в порядке, – засмеялся Ненад, окинув гостей глазами. Его глаза сияли.

Единственным человеком, которому сюрприз был чрезвычайно интересен, была я. Я вся напряглась, когда отец предложил отменить представление, к счастью, Ненад его не послушал.

Фитиль был подожжён, и через несколько мгновений мы увидели, как почти бесшумно комья земли разлетелись во все стороны, не долетая, впрочем, до нас, а весь двор заволокло разноцветным дымом с жемчужным оттенком.

Отовсюду в дыму раздавались поражённые и восхищённые возгласы, а громче всех звучал назидательный голос старика-соседа, видимо, случайно оказавшегося на празднике:

– Когда я воевал в Боснии, там была такая же история. Ничего не было видно, и всё кругом рвалось, я думал, Богу душу отдам.

В середине двора, где была зарыта корзина, сквозь дым были видны язычки пламени, горевшие на месте чучела, от которого не осталось и следа. Вскоре пламя исчезло, и дым развеялся.

– Как интересно! – воскликнула Злата, обращаясь к Ненаду, – а как ты это сделал?

Но Христина перебила её:

– Да какая разница, ты всё равно ничего не поймёшь. Давайте в жмурки!

– А давайте лучше потанцуем, – неожиданно предложила одна из женщин. Судя по её животу, она была месяце на седьмом беременности, однако вкуса к танцам не утратила. Граммофон притащили обратно. Кто-то сбегал к соседям, и вместо маршей принесли пластинку с вальсами Штраусса.

Небольшое углубление, образовавшееся после взрыва, быстро закидали землёй и утрамбовали ногами.

Товарищи Ненада схватили Злату и Христину и пустились в пляс. Ненад подошёл ко мне.

– Я не танцую, – предусмотрительно ответила я.

– Да я тоже, – ответил Ненад, – понравилось тебе представление?

– Очень, – ответила я абсолютно искренне, – твоя химия действительно сильная наука. И всё же повторю за Златой: как ты это сделал?

Ненад был на седьмом небе от счастья.

– Правда, получился красивый дым, разноцветный? И такой, немножко перламутровый.

Перламутровый и разноцветный оттенок дыма меня интересовал в последнюю очередь. Но я горячо ответила:

– Да, это было чудесно! Научишь и меня делать так же?

Парень посмотрел на танцующих гостей и ответил:

– Почему бы и нет, только тебе надо будет быть очень осторожной. А то ведь и руки оторвать может.

– Ну, конечно же, я буду осторожной, – ответила я, – я часто жалею, что у нас в стране девочек учат совсем не так, как мальчиков. В женских гимназиях нет химии, да и вообще, похоже, что нас не готовят ни к чему, кроме семейной жизни.

Ненад удивился:

– Но ведь вы изучаете множество наук, например, математику?

– Ой, видел бы ты нашего математика, сухарь сухарём. Ну так ты научишь меня делать разноцветный дым?

– Научу, если тебе это интересно. Приходи завтра утром, пораньше, когда ещё не так жарко. Мы с ребятами собрались купаться. Я думаю, Сара с девочками к нам присоединится, и ты можешь пойти вместе со всеми. По дороге я тебе расскажу, какие вещества я использовал для придания дыму разных цветов.

Этот план меня абсолютно не устраивал.

– К сожалению, не могу, – сказала я, опустив глаза, – утром я обещала помочь маме.

– Жаль, – искренне ответил Ненад, – ну тогда приходи вечером. Придёшь?

– Обязательно приду! – твёрдо ответила я.

Сара и Симона, для которых не нашлось молодых кавалеров, кружились посреди двора, обняв друг друга. Пользуясь тем, что взрослые не смотрели в их сторону, они порядочно напились вишнёвки, и теперь дурачились, совершая движения почти непристойные. Глядя на них, я испытывала мстительное наслаждение, представляя, как будут они корчиться в дыму и в огне.

Вернувшись вечером домой, я испытывала такой подъём настроения, что тут же села и вдохновенно сочинила Миле Гранчар очередное послание, в котором описывала события на дне рождения Ненада, взрыв, дым, множество трупов, после каждой фразы добавляя: «Ну, помнишь, как ты этого хотела?» Я знала, что в первое время Филипп Гранчар читал мои письма к своей дочери. Но затем ему стало скучно прочитывать многостраничные рассказы о незнакомых ему людях, поэтому я приносила конверты уже запечатанными, и он тут же отдавал мне их обратно, указывая отнести их на почту.

Я чуть ли не прыгала от возбуждения, представляя, как несчастная сумасшедшая будет читать это письмо, и как в её мозгу будет возникать пугающая мысль о том, что она давно планировала убийство своих одноклассниц, взрывы и другие страшные вещи. Кто знает, может быть, в определённые моменты она действительно об этом думала? Ведь над ней, особенно в первые годы нашей совместной учёбы, издевались ничуть не меньше, чем надо мной, а даже, пожалуй, и больше.

На следующий день, проснувшись не слишком рано, я несколько часов прослонялась без дела по комнатам. Слова о том, что мне надо помочь маме, были только отговоркой. Мои родители с утра разошлись по своим делам, прислуга, пользуясь их отсутствием, отдыхала в своей комнате, я была полностью предоставлена своим мыслям. Мысли были разрозненные и нечёткие, такие же, как сумрачный свет за плотно задёрнутыми от жары шторами. Наверное, уже тогда у меня стало возникать ощущение, как будто бы меня увлекло мощным потоком. Возможно, я ещё могу сопротивляться, плыть к берегу, проявлять свою волю. Но скоро это станет совершенно невозможно. Лениво расковыряв поданный мне одной обед, я пошла в свою комнату, выбрала удобные туфли с широким устойчивым каблуком и лёгкое старое платье, предвидя, что одежда во время наших с Ненадом экспериментов может пострадать. Едва дождавшись пяти часов вечера, я вышла из дома и направилась к Манджукичам.

Там меня ждало разочарование. Скучающая на скамейке под деревом с книжкой Христина, сделав вид, что меня не узнаёт, лениво сказала, что Ненад по поручению отца отправился в городскую библиотеку. Это меня несколько удивило. Манджукич-старший вовсе не производил впечатление человека, увлекающегося чтением. Ну что ж, ждать во дворе рядом с малознакомой заносчивой Христиной мне не хотелось, я развернулась и пошла, не торопясь, к центру города. Ненада я увидела издали. Он почти бежал мне навстречу, неся под мышкой связку из трёх или четырёх книг. Чёрные волнистые волосы развевались и блестели на солнце. Но общую картину несколько портило красное потное лицо. Жара в этот день стояла изрядная.

Ещё до того, как парень со мной поравнялся, я увидела, как вспыхнули его глаза при виде меня. Надо же, похоже, я ему действительно нравлюсь! Да ну, не может быть! В моей жизни было так мало мужского, да и вообще какого-либо внимания, что я боялась поверить в свою очевидную догадку.

– Извини, должен был отлучиться, отец в библиотеку послал, – запыхавшись, сообщил мне Ненад, – я надеялся, что вернусь до твоего прихода.

– Да ничего, – ответила я, – я рада была прогуляться.

Я продолжала разговаривать с Ненадом. Всю дорогу мы с ним шутили и смеялись, а я думала, увижу ли Сару, и как она отреагирует на нас. Ненад не брал с собой свой «джентльменский набор», да и как он бы пошёл в город со взрывпакетом? Это всё равно, что с динамитной шашкой прийти.

Время промчалось незаметно, и скоро мы уже были у дома Манджукичей. Вечернее солнце осветило мощёную дорожку, на которую упали наши длинные тени, а от остывающего камня поднялась столь желанная прохлада.

– Погляди – бедняга весь день пьёт, как верблюд, – усмехнулся Ненад, указывая в сторону колодца.

Если бы он не сказал мне, что это Сара, я бы приняла её за какую-нибудь вокзальную попрошайку. Боже мой, что с ней? Куда делась та эффектная фройляйн с красивой причёской и в ярком необычном наряде?

Сара молча и судорожно пила воду, а я видела отёки на её лице, даже на смуглых щеках были заметны пятна. Руки её дрожали, движения были скованными, словно у марионетки в руках неумелого кукловода.

Одета она была в домашнее платье с потёртыми полами, из-под которых виднелись её изрядно запылённые ноги.

– Работала сегодня на грядках, как во сне мочалку жевала, – сказал хорват и тут же обратился к сестре, спросив у неё что-то на хорватском.

Та что-то пробурчала в ответ и лениво кивнула в мою сторону. Почему-то мне было ужасно неловко вспоминать, как они с Симоной себя вели. Боюсь, фройляйн Кауффельдт, которую многие ставили в пример, сгорит со стыда, как только вспомнит всё это.

Ненад вышел через минуту, держа в руках свёрток. Когда мы поравнялись, он как бы невзначай сказал:

– Ну, Марко, дурак криворукий, покажу я ему ещё – он чуть весь хвост моей птице не вырвал, когда поймал. Так бы задушил – и всё. А Йорик в чём виноват-то?

Похоже, Ненад очень уж любит свою галку, раз так переживает из-за того, что его друг оказался столь нерасторопен при ловле Йорика. Впрочем, хорват быстро сменил тему:

– А Сара пообещала когда-нибудь на бульон его пустить – мол, она шумела и разбудила её, а ещё Христина так завизжала… Пошли, проверим нашу вещицу.

Я ускорила шаг и уже почти бежала. Ненад искал глазами удобную балку или овраг, где можно было надёжно спрятаться. Если егерь нас заметит, тогда уж точно попадёт.

Глава 35. Испытание

Мы шли вдоль кромки леса, периодически попадая ногами в кротовьи норы. Мне казалось, что на нашем пути было уже достаточно много мест, где можно было бы испытать взрывчатку, но Ненад только отрицательно качал головой. Наконец, он остановился у небольшого оврага, поросшего по краям терновником. Выход из него был только с одной стороны, где начиналась узкая тропинка, ведущая к горному озеру. Мы зашли за кусты, Ненад, приподнявшись на цыпочки, внимательно оглядел окрестности и сказал:

– Вот тут хорошо будет, тут нас никто не увидит. Присядь и смотри.

Он развернул свёрток. Я увидела обычную жестяную банку из-под чая, закрытую крышкой. Сверху лежал плоский бумажный конвертик и свёрнутая в несколько раз газета. Ненад спустился на дно овражка, поставил банку на землю, открыл крышку. Я увидела, что банка на две трети заполнена какой-то тёмно-серой вязкой жижей, напоминающей перестоявшее повидло. Из конверта Ненад достал несколько аптечных порошков и стал сыпать их на развёрнутую газету.

– Что это? – спросила я.

– Нитроглицерин, – хохотнув, ответил он, – безобидная вещь, сердечное лекарство.

Ссыпав все порошки, он свернул бумагу в тугой жгут и сунул её в банку. Затем достал из кармана бечёвку и спички.

– Ну-ка, отойди на край оврага, – приказал Ненад мне, – только за кусты не высовывайся.

Он достал из кармана спички, поджёг один конец бечёвки, а второй засунул внутрь банки. Я с интересом наблюдала за всеми этими манипуляциями. Ненад резво вскарабкался по склону, сел рядом со мной и сказал:

– Заткни уши.

У меня громко колотилось сердце. Я ждала взрыва каждую секунду. Однако ничего не случилось.

– Да что ж такое! – в сердцах воскликнул Ненад и побежал обратно к своей самодельной бомбе. И вот в это время она рванула.

Взрыв был гораздо большей силы, чем тот, который мы наблюдали вчера во дворе. В этот раз дым был зелёным. Заволокло весь овраг. Оступаясь и кашляя, я спускалась вниз и звала своего спутника. Наконец, показался Ненад. Лицо его было всё в копоти и крови. При этом он весело улыбался, сверкая белоснежными зубами.

– Всё-всё в порядке! – прокричал он мне, – такое, к сожалению, тоже бывает. Фитиль почти погас в траве, а потом снова разгорелся, мне надо было выждать. Как тебе цвет дыма, правда, красота? Настоящий изумрудный дым!

– Но ты же ранен? – встревоженно сказала я.

– Ерунда, главное, что глаза целы. До свадьбы заживёт, – усмехнулся Ненад.

Вдруг совсем рядом раздались выстрелы. Лицо Ненада приняло озабоченное выражение.

– Это егерь! Если он нас заметит, нам не поздоровится. Бежим!

Он схватил меня за руку и потянул к просвету в терновых кустах.

Стараясь не отставать от своего спутника, я бежала изо всех сил. Колючие кусты зацепили подол моего платья, оставив на ветках несколько мелких лоскутков, но возвращаться и забирать их было некогда.

– Скорее, скорее, – торопил меня Ненад.

Мы неслись в гору, как зайцы, вспугнутые охотниками.

Я периодически скользила ногами по сухой колючей траве. Гора становилась всё круче. Я прислушалась – вроде бы, за нами уже никто не гонится. Когда мы завернули в очередную небольшую густую рощицу, я думала уже сказать об этом Ненаду, и тут моя нога, не чувствуя под собой опоры, уехала назад, и я упала лицом прямо в коровью лепёшку!

Осознавая своё катастрофическое положение, я поднялась, ожидая грубости и насмешек, но Ненад, как будто, ничего не заметил, только серьёзно произнёс:

– Ну, теперь нам двоим обязательно нужно умыться. Пошли к озеру.

Взрыв, последующая беготня по лесу в страхе попасться, всё это вихрем проносилось в моей голове, когда мы с Ненадом, всё ещё красные от быстрого бега, подошли к берегу озера. Я знала, что это очень рыбное место – здесь и форель, и другая рыбёшка плавает. Но что мне нравилось меньше всего, это вьюны. Противные склизкие рыбёшки, неизменно проскальзывающие у меня между пальцев, стоит мне ступить на дно. Почему-то они липли ко мне, как пиявки. Надеюсь, хоть сейчас они мне не попадутся.

Я бы от ужей так не шарахалась, как от вьюнов, на которых обязательно наткнусь.

– Только бы вьюны не попались, – процедила я сквозь зубы, сняв туфли и прикоснувшись пальцем ноги к воде. Опустившись на колени, я стала умываться.

Сверху вода чуть тёплая, а внизу… Бр-р! Я бы не рискнула зайти далеко – слишком боюсь, что ногу сведёт. Пройдясь немного по берегу, я заметила, как по водной глади, напоминавшей густое масло, пошла рябь. Подул холодный ветер, и лучи уходящего солнца скрылись за тучами. Мне показалось, что я слышу давно знакомые звуки, даже шелест листвы мне о чём-то напоминал.

И вдруг как будто я слышу оглушительный грохот, передо мной мелькает яркая вспышка, и я, закричав, как оглашенная, в панике отскочила в сторону.

Меня трясло, я чувствовала, будто заново пережила тот проклятый август девятьсот первого. Мне казалось, я слышу обрывки каких-то слов и звуков, от которых вот-вот лопнут мои барабанные перепонки. Я даже не сразу почувствовала острую боль в затылке.

– Анна! Анна, что с тобой?

Я в нерешительности подняла голову, и передо мной предстало чумазое лицо Ненада, поперёк которого проходил жирный кровавый рубец.

Я снова закричала, и только после того, как тот плеснул мне в лицо холодной воды, смогла более или менее внятно соображать. Ненад схватил меня чуть пониже локтя и, посмотрев в лицо, произнёс:

– Боже мой… Может, тебя домой отвести?

– Это… Опять оно… Я думала…

– Спокойно, Анна, спокойно.

Хорват старался сохранять самообладание, хотя тревожное выражение лица его выдавало.

Я боялась, что хорват сочтёт меня сумасшедшей, но, к моему немалому удивлению, он спокойно сел рядом и продолжил разговор:

– Что же случилось?

– Тогда… Семь лет назад, в деревне… На моих глазах утонули… – сбивчиво пояснила я. – Гроза, молния… И мы…

– Я ничего не понимаю, – сказал Ненад, – ты не волнуйся, рассказывай спокойно.

Я помолчала. Впервые за много лет тот грозовой день представился мне во всех подробностях. Я вспомнила смеющееся лицо Курта, белокурую головку Эльзы, свой страх, когда мы с Хейди бегали по берегу и звали утонувших детей.

Я поняла, что этот день что-то изменил в моей жизни. Я стала другой. И сейчас это воспоминание как будто подсказывало мне что-то. Мне расхотелось что-либо говорить Ненаду. Но и просто промолчать я не могла.

– Просто я однажды в детстве стала свидетельницей того, как утонули двое детей, – сказала я, глядя в сторону, – ты так и не умылся. Умойся, и пойдём отсюда.

На обратном пути немного присмиревший хорват снова взбодрился.

– Как ты видишь, – говорил он, – дилетанту во взрывном деле делать нечего.

– Как самокритично, – ехидно заметила я.

– И на старуху бывает проруха, – не обидевшись, засмеялся хорват, – вот я тебе ещё покажу на днях, как можно сделать отложенный взрыв.

– Как это – отложенный? – с интересом спросила я.

– Ну, это такой взрыв, который может случиться спустя час или даже два после того, как ты закончишь приготовление.

«Это мне очень пригодится», подумала я, «именно то, что мне будет нужно, если я всё-таки решу остановиться на взрыве в своей мести».

Однако наши встречи с Ненадом пришлось прекратить почти на две недели. На следующее утро ко мне пришла Сара. Постучав в дверь, она не стала проходить в дом, а только ждала меня на крыльце. И едва я вышла за дверь, недовольно протянула записку.

– Что такая хмурая? – спросила я её.

– А то, что я вам в почтальоны не нанималась! – неожиданно грубо ответила хорватка, – чем это вы занимаетесь, что Ненад пришёл весь в ссадинах?

– А ты у него спроси, – дипломатично ответила я.

– Вот ещё, – Сара фыркнула, и, пожав плечами, удалилась.

Я развернула записку. Поначалу текст её мне показался бессмысленным, похожим на какие-то нескладные детские стишки.

«Егерь гулял по лесу.

Платье порвалось у девы.

Платья клочки он собрал

Что будет дальше делать?

Лучше ей затаиться.

Время пройдёт – всё решится.»

Скомкав записку, я сунула её в карман и вернулась в дом.

Что бы это значило? Ну, с егерем понятно. А вот при чём тут какая-то дева в порванном платье?

И тут я вспомнила, что на терновых кустах остались клочки моего подола. Хорошо, что платье тогда надела старое, и обувь выбрала удобную, как будто знала, что этим дело закончится.

Наверняка лесничий сейчас думает, кто устроил взрыв в овраге, и хорошо, если он не обратился в полицию. А я думаю, что он всё-таки не обратился, так как если бы полиция была в курсе, о загадочном происшествии знал бы уже весь город. По летнему времени событий в окрестностях было так мало, что любой мало-мальски необъяснимый случай тут же становился всеобщим достоянием, а тут такая пища для умов – непонятный взрыв и обрывки женского платья в непосредственной близости от него.

Я побежала в свою комнату, вытащила из корзины грязное платье, затолкала его в корзину для покупок и вышла из дому через чёрный ход.

От платья надо было срочно избавиться. Мне слабо верилось в то, что кто-то будет его искать в нашем доме, но бережёного бог бережёт. Я направилась в самый бедный район нашего города, где жили крестьяне, недавно переехавшие из деревень. Здесь всегда, даже в самую сильную жару, в пыли прямо на дороге играло множество загорелых ребятишек. Увидев девочку лет десяти, босую, в заплатанной одежде, я достала из корзины платье и отдала ей. Девчонка долго стояла, глядя на меня непонимающим взглядом, но когда я ей сказала «Беги же, это тебе, а то передумаю!», она сунула скомканное платье под мышку и резво рванула в сторону ближайшего домика.

Можно было не сомневаться, что в этот же вечер её мать нашьёт из этого платья детских рубашонок.

Идти к Ненаду было опасно. Поэтому я терпеливо сидела дома, мысленно прорабатывая свой план мести и сочиняя длинные письма к Миле Гранчар, изобилующие фантастическими выдумками.

В конце июля Ненад сам пришёл ко мне.

Он не стал утруждать себя стуком в дверь и объяснениями со служанкой, а просто обошёл дом и стал кидать мне в окно мелкие камешки.

Изрядно разозлившись на какого-то дурака, который может разбить стекло, я выглянула на улицу и чуть не подпрыгнула от радости. Я даже сама не понимала, что очень сильно соскучилась по Ненаду.

Выбежав на улицу, я стала расспрашивать его обо всём, что ему известно относительно расследования нашего взрыва.

– Егерь приходил на следующий день к нам домой. Он знал, что я химик, да все в округе это знают, а тут ещё и друзья ко мне приехали, тоже химики. Но все наши подтвердили, что я был дома. А вот у тебя могли быть неприятности. Он снял куски ткани с колючек и потом ходил их всем показывать. Но никто их не опознал.

– Правильно, что не опознал, – сказала я, – я это платье уже года два не ношу, а сейчас вообще от него избавилась.

– Вот и хорошо, – сказал Ненад и спросил, – ну как, у тебя ещё не пропал интерес к нашему делу? Посмотрим сегодня малиновый дым?

– А можно? – спросила я, глядя на его пустые руки, – разве ты что-то приготовил? А ещё, помнишь, ты обещал мне показать отложенный взрыв, так интересно!

– Вот об этом я и говорю, – засмеялся Ненад, – всё уже готово, пошли.

С удивлением я заметила, что мы направляемся к тому же самому оврагу.

– Послушай, может быть, не стоит идти на то же самое место?

– Не бойся, я всё предусмотрел. К тому же, снаряд два раза в одну воронку не падает, как говорят… Не думаю, что лесничему придёт в голову, что кто-то решится делать взрыв на том же самом месте.

Пока мы шли по городу, по дороге нам встретилось несколько знакомых. Ненад раскланивался с ними с самой любезной улыбкой. Представляю, как бы они удивились, если бы узнали цель нашего похода.

В тот вечер я совсем не думала о своих планах. Мне просто было интересно посмотреть, что там устроил Ненад. Встречные люди казались милыми и симпатичными, а все мои обиды – далёкими и несущественными. Что со мной? Я встряхнула головой и попыталась сконцентрироваться на мыслях о предстоящем испытании взрывчатки. Но вместо этого мне неожиданно пришло в голову, что если смотреть на Ненада в профиль, он очень похож на изображение, которое я видела на старинной римской монете, не хватает только лаврового венка. Представив Ненада в лавровом венке, я расхохоталась. Хорват остановился и недоумённо вскинул брови:

– Ты чего?

– Да так, вспомнила кое-что, – ответила я, – я смотрю, что лицо твоё уже в полном порядке, всё зажило?

– Да, на мне всегда всё быстро заживает, как на собаке. Знаешь, как-то в детстве я решил изобрести порох.

– Да неужели, – удивилась я, – разве ты не знал, что это уже давно сделали китайцы?

– Не помню уже, может быть, и не знал, а может, хотел его изобрести по-своему, по второму разу.

– И как? Изобрёл?

– Представь себе, что да! Только потом полгода ничего не видел и не слышал, и лежал с ожогами. Мать меня едва вылечила, и знаешь чем?

– Чем? – спросила я, предвидя, что сейчас будет сказано что-то смешное или необычное.

– Козлиной мочой, – ответил Ненад, – у нас тогда как раз были маленькие козлята. Между прочим, отличное средство от ожогов.

Я очень удивилась подобному необычному средству лечения от ожогов. Нельзя сказать, что я раньше не слышала о нём, иногда об этом говорили, в основном, соседи или одноклассники, между собой. Тем не менее, представить себе, как Ненад лечит свои «боевые раны» компрессами из козлиной мочи, было смешно.

Я тихо хихикнула (наверное, это очень глупо выглядело), и мы пошли дальше.

Я расспрашивала:

– Тот первый взрыв, который ты показывал на дне рождения, был почти бесшумным. Только сверкнуло, появился цветной дым, и всё. Был такой небольшой хлопок, как будто яйца в кастрюле лопнули. Чуть сильнее, конечно, но всё-таки. А второй взрыв, большой, в овраге, был намного громче. А нет ли какого-нибудь способа сделать взрыв вообще бесшумным?

– Меня, честно говоря, немного смущает то, что ты так сильно этим интересуешься, – ответил Ненад, пока мы поворачивали на дорогу, выходившую из города к лесу, – хотя, должен сказать, такие способы действительно есть. Надо же, именно этим вопросом я почти не интересовался. Думаю, что в первую очередь разница получилась именно из-за размера взрывного устройства. К тому же, сила взрыва была намного меньше потому, что, во-первых, устройство было закопано в землю в первом случае, а во-вторых, часть веществ отвечали, в первую очередь, за цвет и концентрацию дыма, а не за мощность самого удара. Что до способов сделать взрыв менее шумным… Можно поставить одну кастрюлю поменьше в другую, побольше, а пространство между ними просыпать песком. Но тогда взрыв пойдёт только наверх. Там, наверху, он и будет слышен.

Я была благодарна Ненаду за все эти сведения. Он мне их столь расточительно выдавал, не ведая, что за такое богатство и сотни золотых не жалко бы было, если бы они, конечно, у меня были. Ах, если бы он только знал, что же я планирую, вероятно, он тут же отвернулся бы от меня и бежал бы, как от умалишенной!

Мне стало немного стыдно за своё девчоночье поведение. Я до сих пор не могу примириться с обидами, и вместо того, чтобы пытаться найти выход из ситуации, жажду теперь только мести.

Смогу ли я когда-нибудь смотреть на мир так, как все люди – открыто и без подозрений? Глядя на лицо Ненада, увлечённо мне рассказывавшего о своих опытах, хотелось в это верить.

И всё же, моя месть должна быть исполнена. Я должна перевернуть эту страницу в моей жизни. Но не сразу. Чуть позже. А сейчас лето. Если бы можно было остановить время…

Мы уже почти подошли к оврагу. Только сейчас я обратила внимание на то, как сильно изменился ландшафт после первого раза.

Кусты заметно поредели. На некоторых из них висели обломанные ветки. Внизу оврага образовалась воронка, которую я в день взрыва не заметила, сразу рванувшись бежать. Она была намного больше, чем от того демонстрационного взрыва во дворе. Воронка была в ширину локтей шесть. У неё были вывернутые наружу края, сцеплявшиеся вместе корнями растений и зелёной травой, которая уже начала сохнуть.

На дне воронки была ещё одна воронка, поменьше, с локоть в диаметре. Земля там была совершенно чёрной, похожей на уголь.

Когда мы спустились вниз, я взяла в руку эту чёрную субстанцию и потёрла её. Уголёк рассыпался прямо в моих пальцах.

Ненад увидел что-то на самом дне и извлёк оттуда грязную помятую жестянку с вывернутыми краями.

– Дно банки. Надо же, оно почти не повредилось!

Других остатков банки на дне воронки не сохранилось.

– Угадай, где теперь бомба? – спросил Ненад, хитро подмигивая.

– Не знаю. У тебя в кармане?

– Нет.

– Спрятана где-нибудь в лесу?

– Опять не угадала. А что, если я скажу тебе, что новое устройство прямо здесь? Прямо здесь, под моими ногами! – гордо произнёс Ненад.

– Но ведь тогда на поверхности должен быть фитиль, который нужно поджигать?

– Ну, я же пообещал тебе показать отложенный взрыв. Значит, взрыв и правда будет отложенным. Тут вообще не нужен никакой фитиль, а сейчас давай отойдём подальше. Сколько времени, не скажешь?

Меня несколько удивил этот внезапный вопрос Ненада. Я начала оглядываться по сторонам, а затем взбежала на край оврага и посмотрела в сторону городской ратуши.

– Половина третьего.

– Отлично, у нас есть ещё время! – радостно потирая руки, сказал Ненад, – но ты уж извини, я не могу сейчас выкапывать бомбу и показывать её содержимое. Она настолько тонко сделана, что может получиться как в тот раз, и она лопнет прямо у меня в руках.

– Ужас какой, – автоматически ответила я, а сама задумалась о том, что он отвечает даже на те вопросы, которые я бы и не смела ему задать. Похоже, впервые в жизни я встретила человека, который понимает всё, о чём я думаю.

Тут на моей голове немного зашевелились волосы, а по телу пробежали мурашки.

А что, если он понимает, что я – не совсем нормальная? Что, если он давно знает, зачем мне нужна бомба? Если он тешит своё самолюбие, рассказывает наивной девочке все способы изготовления взрывных устройств, чтобы потом сдать её полиции?

Нет! Нет! Этого не может быть. Это всего лишь моя воспалённая фантазия.

В это не хотелось верить.

Но почему он так охотно мне помогает? Почему он так доверился мне? Почему, почему… тысячи «почему» роились в моей голове, как назойливые мухи, и я попыталась их мысленно отогнать.

Мы отошли далеко за край оврага, под дерево, присели там и стали ждать.

Мимо меня прополз кузнечик. Он взобрался на мою туфлю и принялся чистить лапки. Он был такой странный – длинный, корявый, угловатый… Его зелёное тело напоминало маленький сухонький кабачок. Я вытянула руку, и он тут же без зазрения совести принялся карабкаться по ней.

– Ай! – чуть слышно шепнула я.

– Что такое? – спросил хорват.

– Колется, гадёныш!

Я осторожно отцепила кузнечика от руки и показала Ненаду. Тот едва заметно улыбнулся и посадил насекомое к себе на ладонь.

– Я могу рассказать тебе словами, как устроена бомба. Но сделаю это только в том случае, если испытание пройдёт успешно.

– Хорошо…

– А пока послушай такую историю. Как-то мы с ребятами после занятий, так же, как мы с тобой сейчас, пошли в лес для испытаний фейерверков. Взяли с собой, как полагается, корзины со всякими приготовлениями. Пришли на место, нагородили гать, поставили внутрь корзины и уже собирались всё это поджечь, как тут увидели, что всё это время за нами наблюдает егерь. И знаешь, так довольно спокойно наблюдает, не собирается вроде бы ни стрелять, ни кричать, просто сложил руки на груди и смотрит, что дальше будет.

Ну, мы, конечно, тоже виду не подали. Расселись вокруг, и делаем вид, что пируем. Кто-то достал свои скромные припасы, ну и сидим, наподобие охотников, руками машем…

А егерь-то стоит! Стоит и стоит, ну, думаем, конец наш пришёл. Будет стоять, пока мы не уйдём, а потом будет глазеть, что мы там оставили.

А мы всё сидим. А егерь стоит и смотрит. Вот не буду врать, но не меньше получаса мы так сидели. А потом смотрю, а он подходит! И говорит, мол, нет ли у вас свободной рюмочки? Ну, нам сразу всё стало понятно. Он действительно принял нас за пирующих. А про корзины, которые мы поставили в гать из веток, он подумал, что мы там шнапс прячем.

Надо сказать, что у одного из наших была с собой бутылочка небольшая, он её сразу лесничему и отдал. Только мы его и видели. Ну, посидели ещё немного, устроили фейерверк на прощанье, да и ушли.

– Просто удивительно, как он потом не вернулся…

– Да он уже, наверное, пьяный дома лежал. Мы его потом много раз видели, и разговаривали с ним… Ему жена пить запретила, вот он и спрашивал спиртное у молодых охотников и прочих зевак, устраивавших пир в лесу. А в лесу все друг другу гости, кто же ему откажет.

А как получит бутылку – домой вернётся, напьётся да и заснёт. Так что в этом плане всё у нас было в порядке.

Но тут у вас егеря другие, серьёзные какие-то, с такими вряд ли можно договориться. Толковые господа. Особенно один, всё про всех зверей знает, и такой, с виду, божий одуванчик. Но я знаю, такие всегда за всем глаз держат. А вообще, познакомиться с ними надо бы, разузнать, что да как, эх, жаль, что скоро уезжать.

– Уезжать… – задумчиво повторила я.

Я посмотрела на лист дуба, росшего над нами. Сквозь него было видно солнце. Когда я смотрела на солнце сквозь лист, вокруг получалась корона с золотистыми лучами, а на самом листе были видны мельчайшие прожилки.

Вот, скоро пройдёт лето, наступит осень… И пожелтеет этот листок и оторвётся от своей ветки. Наступит зима, и листок упадёт, и ничего от него не останется.

Не такова ли и жизнь у нас у всех? А ведь кому-то ещё нужно непременно обидеть ближнего, позлословить, поиздеваться над слабым! Неужели это так необходимо?

Наверное, уже нет никакого способа избежать того, что я задумала. Я как лист, ножка которого уже высохла. Он кажется зелёным, сочным, свежим, но внутри глубоко он уже надломлен. Малейший ветерок – и он сорвётся. Его судьба предопределена…

Погрузившись в такие сумрачные мысли, столь несоответствующие хорошей погоде, стоявшей вокруг, я совершенно расслабилась, как вдруг земля подо мной еле ощутимо задрожала…

– Уаа! уаа! уа! – раздалось эхо взрыва по окрестностям, а на меня откуда-то сверху упала сухая труха и несколько желудей.

Я рванулась к месту взрыва, но Ненад удержал меня:

– Помнишь, что было в прошлый раз? Лучше подождать, пока егерь сходит на место и убедится, что там никого нет.

Ждать пришлось долго. Это ожидание уже было не столь сладким, как первое. Я опасалась, что егерь может найти нас, или что он вообще не придёт, и нам придётся проторчать здесь ещё час.

Однако вскоре мы увидели спину лесничего, который быстро шёл по направлению от места взрыва, глядя себе под ноги, чертыхался, и будто поддакивал себе, махая рукой с ружьём.

Похоже, путь был свободен?

Мы дождались, пока егерь не скроется из виду, и вернулись обратно.

От первой, маленькой воронки не осталось и следа. Вместо неё на месте был целый колодец, метра три глубиной. Вокруг него были разбросаны довольно большие комья земли.

На дне блестела какая-то золотистая финтифлюшка. Ненад присел на край колодца и начал рассказывать:

– Видишь – это шестерёнка. Это самая большая, видимо, она была крепче остальных, поэтому не расплавилась и не оказалась выброшена наружу. В этом устройстве были настольные часы с будильником. Будильник был заведён на три часа дня. Но вместо одной из чашек я поставил туда стеклянную пробирочку с особым составом. Как только он просыпался на другой состав, лежавший внизу, то воспламенился, и начался взрыв.

– Ничего себе… – только и смогла сказать я.

– Это ещё что, – ответил Ненад, – бывают и другие случаи. Например, в армии используют такие мины, которые взрываются при попытке их открыть, разобрать… Даже если кто-то узнает, где находится минное поле, он не сможет его разминировать. И это, кстати, довольно просто устроить. Там используется механизм наподобие часовой пружины без обратного хода. Прижимаешь крышку – и бомба уже на взводе. И тут уже неважно, нажмут ли на крышку сверху, или попытаются отодрать – прогремит взрыв.

У нас был преподаватель – ветеран войны, сапёр, он нам разные истории рассказывал. Как говорится, и страшно, и смешно. Но он много чего знал вообще. Он до того, как на войну пошёл, в аптеке работал. Провизором был. Он нам рассказывал, что многие лекарства, которые можно относительно свободно купить в аптеке, можно использовать и для моментального отравления, такого, после которого не остаётся следов, и для взрыва.

Взрывчатые вещества вообще делятся на две части – первая – это активное вещество, а вторая – это основное. Основные и готовить проще, знай себе стой да помешивай жижу, пока она не станет однородной, и достать компоненты для них проще. Но они сами по себе не взрываются, или, если их поджечь, начинают дымиться и вонять без всякого толку. Для того, чтобы они взорвались, нужен ещё один маленький взрыв внутри. Для этого нужны активные вещества…

А я всё слушала его, и пыталась хоть что-нибудь запомнить. Хотя теоретическая часть меня интересовала не особо. Мне главное было – запомнить названия тех веществ, которые он упоминал, да количество, в котором их нужно разводить или варить.

Тем не менее, надо сказать, идея про отравление на секунду отозвалась в моём воспалённом мозгу. И всё же, я отмела её практически сразу.

Это не то, что мне нужно.

Это слишком лёгкая смерть для моих обидчиков.

Глава 36. Прощай, лето

После того случая мы ещё не раз встречались сНенадом в лесу. Мы также нашли более удобное место, в глубине леса, где редко кто-нибудь ходил. Путь в эту глухую чащу, наверное, знали только мы.

Опыты становились всё интереснее. Я чувствовала, что Ненад сам становится более опытным и умелым химиком, прямо у меня на глазах. Он тратил на опыты всё больше времени, сил и средств, словно бы пытался мне что-то доказать. Мне это было только на руку, я узнавала всё больше и больше о том, что мне было интересно.

И всё же… Теперь я и сама не знала, только ли в опытах заключается та сила, которая влекла меня к нему.

Наступила осень.

Я вспоминаю последнюю ночь перед началом учебного года.

Этой ночью я отчётливо слышу тиканье часов в гостиной. Осталось меньше суток до начала нового учебного года, и чем ближе этот момент, тем тяжелее мне осознавать эту мысль. Быть может, я бы воспринимала всё это спокойно, как данность, если бы рядом был Ненад… Он уехал буквально позавчера, и с тех пор, как отрезало у меня все живые чувства.

Ещё полторы недели назад горькое предчувствие скорой разлуки с Ненадом заползло в мою душу скользкой холодной змеёй, напоминая, что счастье не длится больше мгновения, и что лето скоро кончится, а Ненад уедет на учёбу.

Я, как могла, гнала все эти непрошеные мысли, но с каждым разом становилось всё труднее. На наших свиданиях я становилась всё мрачнее и у меня уже не получалось так весело шутить, разговаривая с хорватом. А тот, казалось, не замечал ничего – весел и доволен. Ну да, я, видимо, и не интересую его – он просто нашёл удобные уши, чтобы целыми днями рассказывать про свою химию, про дымовые шашки и про отложенные взрывы. Зачем ему какая-то ссутуленная, вечно хмурая дылда вроде меня? Полно ведь вокруг других, тех, кто привлекательнее меня, и кто не смотрит на мир исподлобья. Однако, как оказалось, Ненад всё прекрасно видел, и однажды, не выдержав, спросил:

– Анна, в чём дело? Тебя что-то беспокоит?

– Я в порядке, – ответила я и как-то вымученно улыбнулась, – ты за меня не беспокойся.

Я старалась говорить ровно, даже с раздражением, но голос предательски дрогнул. Чувствуя подступающий к горлу ком, я резко сорвалась с места и уже чуть ли не бежала. Но хорват не отставал.

– Анна, – Ненад схватил меня за руку, и я остановилась, – я же прекрасно всё вижу. Долго ещё будешь играть в молчанку?

На несколько секунд наши взгляды пересеклись, и я забыла, что хотела сказать.

– Я не знаю, что сказать, – пробормотала я.

Во взгляде Ненада я видела неподдельный, всепоглощающий восторг в сочетании с укором за моё недоверие, за недосказанности, которых в последнее время стало особенно много.

– Ты ведь скоро уедешь… – произнесла я на выдохе, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, – не до меня уже станет…

Не успела я додумать свою мысль, как губы Ненада крепко прильнули к моим. Я чувствовала, будто земля уходит у меня из-под ног, а тело отказывается меня слушаться.

– Не говори ничего, – пылко произнёс Ненад, плотнее прижав меня к себе, – я люблю тебя. Слышишь? Люблю!

Это мгновение, пожалуй, лучшее в моей жизни. Мгновение настоящего блаженства, которое не передать словами, словно порыв свежего ветра развеял тучи, сгустившиеся надо мной.

Сейчас, вспоминая об этом, я чувствую, как на глаза сами собой набегают слёзы. Они текут по моим щекам самопроизвольно, я не могу остановить их.

Господи, завтра опять идти в этот гадюшник, опять слышать насмешки в свой адрес, опять каждый день переживать одно и то же! Я была бессильна что-либо изменить, и от этого мне становилось ещё больнее.

Пока ещё оставались дни до начала учёбы, я пыталась обмануть себя, допуская, что обучение в гимназии вовсе не является в нашей стране обязательным. Несколько учениц из нашего класса бросили обучение и на данный момент, насколько мне было известно, собирались выходить замуж. Но я и представить себе не могла, как бы я объяснила своё намерение бросить учёбу родителям. Я представляла холодный недоумённый взгляд матери, её спокойный строгий вопрос «Что это ещё за новости?», раздражённый тон отца, произносящего: «А ты осознаёшь, сколько денег было потрачено ранее на твоё образование? Ты что, хочешь, чтобы они были потрачены впустую?».

Перед моими глазами вставали их осуждающие лица, я как будто видела их наяву. Нравоучения матери: «Каждый христианин должен выполнять свой долг», рассуждения отца о том, что любая трата должна принести свои плоды… Нет, конечно, не стоит и заикаться о том, чтобы бросить гимназию.

Я прижимала к груди фотографическую карточку, которую мы заказали за неделю до отъезда Ненада в фотоателье Шумана. На ней я получилась не слишком хорошо и не слишком похоже, фотограф явно переусердствовал, нанося на моё лицо ретушь. Ресницы были чрезмерно густыми и чёрными, а губы имели явно нехарактерный для меня жеманный изгиб. Но зато Ненад был диво как хорош. Отложной воротник белой парадной рубашки подчёркивал глубину его тёмных глаз и блеск чёрных кудрей. Хрупкая красота казалась аристократизмом, а улыбка как бы загадочно намекала на продолжение наших отношений.

К сожалению, проводить своего любимого на вокзале, как следует, я не смогла, так как на вокзал провожать Ненада и его друзей пришла вся семья. Моего появления там никто не ждал, и оно показалось бы родственникам Ненада неуместным. Поэтому я держалась за спинами других людей, стараясь, чтоб меня не заметили. Я от всей души завидовала Саре, которая могла сколько угодно обнимать и целовать брата перед отъездом. А у меня теперь только и осталось, что эта фотографическая карточка да ученическая тетрадка, в которой я записывала некоторые рецепты наших с Ненадом химических опытов.

В первый день учёбы гимназия показалась мне ещё более суматошной и неуютной, чем раньше. Мои одноклассницы как будто поглупели за это лето. Многие из них изменили причёски, стали носить высокие корсажи, а их форменные платья стали несколько короче. Со мной никто не общался. На уроках я, как автомат, делала какие-то записи, сама не понимая их смысла. Иногда у меня в мозгу всплывала мысль, что если вот так пойдёт и дальше, то я смогу продержаться весь этот год. Но к концу дня случилось следующее происшествие. Заканчивая урок немецкого, Ингрид Лауэр попросила нас разобрать книги, которые она принесла на урок для того, чтобы мы написали по ним сочинение. Для каждой ученицы была предназначена своя собственная книга. Мне достался сборник стихов Шиллера. Подойдя к учительскому столу, я бросила свою сумку с учебными принадлежностями на первую парту, рядом с сумкой сидящей там Симоны, и потянулась за предназначенной для меня книжкой. Симона же, болтая с остальными девочками, схватила мою сумку вместо своей, не глядя, и побежала к выходу из класса.

Не знаю, что на меня нашло в тот момент. Ничего подобного раньше не было. Всегда, для того, чтобы вывести меня из себя, требовался сколько-нибудь значительный повод.

Возможно, сыграло свою роль то, что среди книг у меня в сумке лежала заветная карточка, на которой были сфотографированы мы с Ненадом Манджукичем. Я ещё помнила то ощущение невероятной злобы и отчаяния, когда одноклассницы нашли мой дневник.

– А ну, положи на место! – закричала я.

Симона оглянулась на меня с выражением испуганного недоумения.

Я подскочила к ней и ударила её кулаком в лицо. Сказать, что присутствующие в классе этого не ожидали – это ничего не сказать. Я и сама не ожидала от себя такой реакции, как будто наблюдала за происходящим со стороны. А между тем из моего рта вылетали громкие крики:

– Я тебе покажу, как брать чужое! Кто тебе разрешал прикасаться к моей сумке?

Ошарашенная в первый момент Ингрид вскочила с места и, что-то беспомощно лепеча, бросилась нас разнимать. Другие девочки повисли у меня на локтях, пытаясь оттащить меня от Симоны.

Из носа моей обидчицы как-то очень быстро потекла кровь. Увидев капли, которые стекали на белые манжеты, Симона побледнела и, закатив глаза, тихо осела на пол.

– Ты будешь ещё притворяться тут? – кричала я, пытаясь вырваться из сдерживавших меня рук.

Внезапно дверь класса распахнулась, и на пороге появилась сухопарая фигура математика Бекермайера.

– Что здесь происходит? – тихо и строго спросил он.

Я внезапно остановилась, осознав, что поведение моё, по меньшей мере, странно. Все остальные тоже молчали, глядя в мою сторону с ужасом и недоумением.

– Так в чём же дело, Ингрид? – повторил Бекермайер, обращаясь к нашей учительнице.

Ингрид Лауэр, беспомощно косясь в мою сторону, пробормотала:

– Кажется, девочки поспорили из-за перепутанных вещей?…

Интонация у неё была полувопросительной. Она и сама, бедняжка, не поняла, что произошло.

– Я случайно перепутала сумки, – хмуро ответила Симона, поднимаясь с пола и размазывая кровь рукавом по лицу, – эту Зигель давно надо отправить в сумасшедший дом! Она на людей по пустякам кидается!

– Да, да, – зашумели все остальные ученицы, – Симона ничего не сделала! Она просто случайно взяла её сумку, не нарочно!

– Пойдите и умойтесь, фройляйн, – с лёгким презрением обратился Бекермайер к Симоне, – а вам, Ингрид, нужно более строго держать в руках класс. Разве можно допускать такие инциденты в вашем присутствии?

– Но я никак не могла предположить?… – лепетала Инга.

– Приведите тут всё в порядок, – математик кивнул на рассыпавшиеся книги, и уже уходя, бросил мне на ходу не глядя, – вы плохо кончите, фройляйн Зигель. Повторяю Вам это ещё раз. Ещё одна такая выходка, и мы вынуждены будем обратиться в полицию. Ваше поведение граничит с членовредительством.

Я молча взяла свою сумку, валяющуюся на полу, и вышла из класса.

У меня очень сильно болела голова.

На следующий день я заметила, что при моём появлении одноклассницы стараются отойти в сторону. За спиной я слышала перешёптывания, то и дело ловила на себе любопытные косые взгляды, но мне было всё равно. Перед последним уроком я отправилась в женский туалет, где пробыла до самого звонка на урок. Выходить в коридор, полный шума, беготни, смеха и перешёптываний в свой адрес, мне не хотелось. Последний раз плеснув холодной водой в лицо, я закрутила кран и подошла к двери. Дверь оказалась закрытой. Ещё не веря в произошедшее, я толкнула дверь плечом. Да, я не ошиблась. Меня заперли в туалете. Ну что ж, подождём. Явно кому-нибудь из младших классов на уроке приспичит в туалет, и меня откроют. Однако минуты урока шли, а никто не приходил. Минут через двадцать пять я услышала лёгкие быстрые шаги под дверью, видимо, к двери подошла девочка лет десяти.

Я уже ждала, что сейчас дверь откроется, но тут шаги стали удаляться.

– Эй! – крикнула я вслед, но мне никто не ответил.

Прозвенел звонок с урока. Коридор наполнился шумом. Я изо всех сил заколотила кулаками по двери. За дверью раздались вопросы «Что это там? Там кто-то стучит?» и ответы: «Да, наверное, работают рабочие. Видишь, написано – туалет не работает! Ремонт, наверное…»

– Эй, откройте, – закричала я, – меня здесь заперли!

– А, так это эта полоумная, помнишь, вчера рассказывали девочки из старшего класса! Она там всех вчера чуть не поубивала! Такую устроила драку! Кровищи было по колено! Бежим скорее отсюда, а то сейчас вырвется и на нас набросится!

Шум в коридоре быстро затих. Ученицы разошлись по домам. Я до крови сбила кулаки, колотя по двери, и всё без толку. Окна в туалете были очень маленькими и узкими, и расположены они были намного выше человеческого роста. Единственная моя надежда была на сторожа, который дежурил на первом этаже. С другой стороны здания находились несколько служебных квартир, в том числе и квартира директора гимназии. Но достучаться до них было абсолютно невозможно, уж слишком далеко они были расположены. Я кричала и звала на помощь до темноты. Стучала в дверь руками и каблуками, но никто не отзывался. Видимо, сторож, заперев дверь гимназии, ушёл в свою квартиру, находящуюся в другом крыле здания. Глядя, как темнеют маленькие узкие окна под потолком, я вдруг со всей ясностью представила своих одноклассниц и поняла, что я их всех убью.

Это не было яростное ослепление, как день назад. Это было чёткое спокойное осознание предрешённости, против которой ничего уже нельзя было сделать. Я сидела на холодном мраморном полу, прислонившись спиной к стене, смотрела в окна, в которых появились звёзды. Через много часов, как мне показалось, часов десять или пятнадцать, а на самом деле – в одиннадцатом часу вечера, в коридоре раздались голоса.

Я встала и снова заколотила в двери. Голоса приближались. С удивлением я услышала возмущённый голос своего отца, а также торопливые извинения школьного сторожа и вклинивающиеся холодные тирады нашей директрисы. В замочной скважине мелькнул свет, а затем дверь распахнулась.

– Ну, ведь вы видите, кто-то повесил табличку «Туалет не работает», – бормотал сторож, – я не виноват! Я не знаю, кто это сделал!

Директриса, шокированная создавшимся положением, обратилась к моему отцу:

– Приношу вам свои извинения, господин Зигель. Мои служащие действительно допустили большую оплошность, но дело в том, что ваша дочь…

Отец возмущённо повернулся к ней:

– Это вы называете оплошностью? Моя дочь чуть не оказалась запертой на всю ночь в школьном туалете! Я вынужден буду обратиться к попечителю округа!

– Но Анна сама провоцирует подобные действия со стороны учениц…

– Значит, вы плохо воспитываете своих учениц, если они могут допустить подобное! Пойдём, Анна.

По выражению лица отца и по тому, что он на меня ни разу не взглянул прямо, я поняла, что он крайне возмущён тем, что ему приходится участвовать во всей этой ситуации. Всю жизнь они с матерью старались избегать всего выходящего за рамки приличий. А тут – на тебе! – заперта на ночь в туалете. Фи! Какая гадость!

Дома родители устроили мне то, что они называли «серьёзным разговором». Начиналось это всегда одинаково:

– Сядь, Анна, нам с тобой нужно серьёзно поговорить.

А дальше следовал обычный набор благоглупостей, перемежающихся цитатами из Библии и примерами из добропорядочной жизни самих родителей.

– Я ни за что не поверю, – говорил отец, – что тебя могли запереть в туалете просто так, ни за что. У каждого в любом классе найдутся друзья. У меня были друзья, когда я учился, у твоей матери были подруги, когда училась она, почему твои подруги не пришли к тебе на помощь, почему они не подняли тревогу, когда увидели, что тебя нет на последнем уроке?

– Наверное, они подумали, – ответила я, – что у меня заболела голова, и я ушла домой.

– Почему же они тогда не зашли после уроков навестить тебя и спросить, как ты себя чувствуешь?

– Да зачем спрашивать, – буркнула я, – завтра в школе спросили бы.

– Твоя сумка осталась в классе, почему это никого не насторожило?

– Да мало ли, почему, – тяжело вздохнула я, – не заметили, может быть.

– Нас с отцом очень тревожит твоё отношение к людям, – вступила в разговор мать, – ты общаешься с какими-то странными людьми, явно не нашего круга и не своего возраста. Соседи мне рассказывали, что видели тебя в компании этого приезжего парня, цыган он что ли?

– И ничего не цыган, – хмуро ответила я, глядя в пол, – он брат моей одноклассницы Сары.

– Но ведь он намного старше тебя! Откуда ты знаешь, порядочные ли у него намерения? Разве годится девочке твоего возраста бродить по лесам наедине с молодым человеком, который намного старше её?

– И совсем не намного, – бормотала я, почти не вслушиваясь в то, что они мне говорят.

– Я, конечно, буду требовать официальных извинений и гарантий того, что это не повторится, от дирекции гимназии, – вновь вступил отец, – но тебе нужно пересмотреть своё поведение в классе, так как ты сама, по всей видимости, виновата в случившемся. Я не могу представить, чтобы меня во время моего обучения где-либо закрыли мои товарищи. Видимо, одноклассницы не испытывают к тебе ни симпатии, ни уважения.

Я внутренне расхохоталась и отправилась спать.

Следующим утром я почувствовала себя так, словно моё тело налилось свинцом. Я ощущала шум в ушах, руки мои дрожали, я ходила, словно марионетка в руках неумелого кукловода. Мысли никак не удаётся привести в порядок, потому я молчу за завтраком, а мама, взволнованная моим поведением, как-то подозрительно косится в мою сторону.

– Анна, ты ничем не больна? – встревоженно спросила она.

– Всё в порядке, мама, – пробубнила я каким-то замогильным голосом.

– Да на тебе же лица нет! – продолжала настаивать она, – может, температура?

– Да всё хорошо со мной! – прошипела я сквозь зубы.

Видно было, что родители мне едва верят, однако мама, похоже, поняла всю бессмысленность расспросов и сделала вид, что ничего не случилось. Воевать с ветряными мельницами она бросила уже давно.

Глава 37. Подземелье

Я, наскоро одевшись, выбежала на улицу. Я шла и чувствовала, как мои руки дрожат. Я не могла понять, что со мной происходит. В моей душе точно боролись две сущности: человеческая и волчья. Они точно спорили между собой, создавая в моей голове непонятный вакуум, я не слышала ничего, кроме завывания ветра… А точно ли ветра? В моих глазах вновь всплывала сцена расправы. Кровь, крики одноклассниц, и я, получившая столь желанную власть над их жизнями…

– Эй, смотри, куда идёшь! – грубый голос кучера, под пролётку которого я чуть не угодила, вернул меня в реальность.

Я инстинктивно обернулась и, сделав несколько шагов назад, врезалась в кого-то. Это был Рудольф Кауффельдт, вышедший покурить.

– П-простите, – пробормотала я.

– Ничего страшного, – примирительно поднял руки толстяк.

Господи, это ещё зачем? Как будто кто-то поверит в мою искренность! Если я сама вижу, что фальшивлю, то стоит ли ждать, что окружающие будут свято уверены в том, что я действительно сожалею о чём-то, что раскаиваюсь в том, что натворила?

– И… Это… Я хочу извиниться за тот случаяй в классе. Когда Симона нечаяно перепутала сумки.

– Не стоит, фройляйн Анна, – заверил меня Кауффельдт-старший, – конфликт уже исчерпан.

– Ну… Тогда я пойду… – пролепетала я, сделав пару шагов назад.

Боже, как глупо я сейчас выгляжу! Толстяк же смотрел на меня с неподдельным интересом, а мне казалось, что он посмеивается надо мной.

– Конечно, идите. А то уроки скоро… Кстати, если бы я прятал в сумке что-то сокровенное, я бы тоже сорвался в такой ситуации.

Я чуть не подскочила. Чёрт подери, неужели он знал, что я прячу в сумке фотокарточку Ненада? А впрочем, он должен был догадаться, когда мы с Ненадом вдвоём пришли в кафе, хотя я отнекивалась – не хотела, чтобы нас кто-то увидел вместе, а хорват просто отшучивался, говоря, что это фройляйн Симона должна нас стесняться, а не мы её.

– Уж я-то знаю, что наша праведница вытворяла на дне рождения, когда напилась сливянки, – смеясь, говорил хорват.

– Я ничего не прятала! – воскликнула я и буквально рванула с места, торопясь уйти подальше.

Если бы я видела себя сейчас в зеркало… Впрочем, в фойе мне представилась такая возможность. Господи, точь-в-точь как Сара с похмелья!

Да и кто бы мог хорошо выглядеть после вчерашнего инцидента в туалете?

Некоторые мои одноклассницы, например, Эстер Келлер, не преминули бы воспользоваться этим случаем, чтобы вообще не пойти в школу, а симулировать долгую и тяжёлую болезнь на нервной почве.

Вчерашнее моё убеждение, что я их всех убью, за ночь никуда не исчезло, как это неоднократно бывало раньше. Сколько раз в прошлые годы я повторяла про себя, что уничтожу своих обидчиц?.. Но потом, спустя ночь, или даже несколько часов, эта мысль тускнела и отодвигалась куда-то в сторону, хоть и не исчезала совсем. Теперь же она стояла передо мной ясная, спокойная, и мне оставалось только провести все необходимые приготовления.

Поэтому, вместо того, чтобы идти в класс, я отправилась в противоположное крыло. Дойдя до лестницы, ведущей в подвал, я оглянулась. Вестибюль был полон гимназисток. До начала первого урока оставалось ещё минут десять. Девочки приветствовали друг друга, поправляли волосы перед зеркалом, на меня никто не обращал внимания. Я быстро спустилась по лестнице.

Дверь в подвал была заперта. Но я знала, что ключ находится у гардеробщика. Иногда нас во время урока посылали в подвал за керосином для ламп или за мелом. Ранней осенью светало ещё рано, и керосин для ламп был не нужен, а мелом классная дама запаслась на несколько недель вперёд, он лежал в шкафчике в углу класса, поэтому замок в подвале мог стать большой проблемой.

Я поднялась обратно по лестнице и тут увидела, что какая-то дама с надменным лицом в лисьей горжетке кричит на нашего гардеробщика, держа за руку маленькую белобрысенькую девочку лет одиннадцати.

– Я только купила своей дочери перед началом учебного года новую шляпку! Почему Вы не следите за вещами учащихся? Моя дочь пришла в совершенно помятой шляпе, да ещё и с пятном!

Ряд вбитых в специальную доску гвоздиков на стене гардероба, на которых висели ключи от служебных помещений, остался без присмотра. Думала я всего лишь пару секунд. Уверенно, как будто бы выполняю поручение кого-нибудь из учителей, я зашла за барьер гардероба, сняла с гвоздя ключ от подвала, а взамен повесила свой ключ от дома. Я понимала, что вряд ли кому-нибудь в ближайшие дни понадобится идти в подвал. Учебный год только начался, и мела в классах было достаточно, а керосин был пока не нужен. А родителям я могла просто сказать, что потеряла ключ, тем более, что чаще всего дверь мне открывала кухарка.

Прозвенел звонок. Гимназистки бросились наверх в свои классы, а я отправилась обратно к двери в подвал.

Замок долго не поддавался. Видимо, дверь не открывали с мая. Я очень боялась, что ржавые петли заскрипят, и это привлечёт внимание гардеробщика. Но вестибюль был большим, и старик ничего не услышал.

Оставив дверь приоткрытой, я вступила под тёмные своды подвала. Стены здесь были довольно крепкие. Оглядывая огромные бутыли с керосином, покрытые пылью и паутиной, я вспоминала уроки Ненада и пыталась понять, куда лучше положить взрывчатку.

Конечно, следует делать взрыв, который Ненад называл отложенным. Стоять и поджигать фитиль было, по меньшей мере, глупо. Всё надо было подготовить заранее. Но сможет ли мой небольшой запас необходимых веществ обеспечить взрыв такой силы, чтобы разрушить эти мощные перекрытия?

Когда я представляла себе всё это летом, мне казалось, что здание школы менее надёжно построено. Теперь же, стоя под толстыми серыми сводами, я чувствовала себя настоящей букашкой. Здание гимназии давило на меня так же сильно, как вся ненавистная школьная система давила на мою психику.

Чтобы не терять время, я начала стаскивать бутыли с керосином примерно к тому месту, над которым, по моим расчётам, находилась учительская.

К моему огорчению, я понимала, что подвал с керосином находится не под моим классом. Поэтому расправиться с одноклассницами я должна буду каким-то другим способом. Таких способов за время учёбы в моей голове накопилось несколько, и теперь оставалось только выбрать тот план, который казался на данный момент наиболее выполнимым.

Я абсолютно не боялась, что в подвал кто-то зайдёт. И что делать кому-то здесь сейчас?

Поэтому, когда в разгар моей работы я услышала на лестнице шаги, я была даже не испугана, а крайне удивлена.

Я отошла от бутылей с керосином и повернулась лицом к двери.

В проёме появилось близорукое лицо фройляйн Курц, нашей преподавательницы биологии.

Войдя в тёмный подвал из светлого вестибюля, она ничего не видела, и беспомощно протирая пенсне, спросила тонким голосом:

– Кто здесь???

– Добрый день, фройляйн Курц, меня послали за мелом, – также тоненько и неуверенно ответила я.

– За мелом? – переспросила она с лёгким удивлением.

– Да, да, – ответила я, – наши девочки баловались и изрисовали весь мел.

– А, понятно… Ну, не забудьте же закрыть дверь! – пробормотала она и зашагала обратно вверх по лестнице.

Я оглянулась на собранные в кучу бутыли с керосином. Надеюсь, этого хватит. Затем прихватила пару коробок с мелом и вышла из подвала, закрыв за собой дверь.

Мел пришлось оставить у дверей пятого класса, так как, если бы я появилась с ним перед одноклассницами, все бы поняли, что я была в подвале, и тут же бы возникли вопросы, что я там делала.

Дождавшись в коридоре окончания урока, я вошла в класс. Разумеется, пришла я сюда отнюдь не учиться. Меня интересовала дверь. Раньше я как-то не обращала внимания, насколько она прочна. Открывалась дверь наружу, в коридор, что вполне соответствовало моим планам. Ручка была большая, медная, старинная. Располагалась она параллельно полу. Конечно, было бы удобней, если бы она была подлиннее, но нельзя хотеть слишком многого. Вместо того, чтобы пройти за свою последнюю парту в среднем ряду, я подошла к окну и выглянула на улицу. Одноклассницы шарахались от меня, как от прокажённой, перешёптываясь и подхихикивали за спиной. Ничего, скоро вам будет не до смеха… Больше всего меня раздражало и возмущало, что Сара Манджукич, с которой летом я вполне нормально общалась, сейчас вела себя так, как будто вообще меня не знает.

Оценив высоту наших окон, я осталась вполне довольной. Спрыгнуть отсюда и остаться невредимым невозможно.

Прозвенел звонок на урок. Вместо старенькой седой преподавательницы домоводства в класс неожиданно вошла наша директриса, фрау Вельзер.

Ранее директриса наш класс никогда не посещала. Я слышала, как вставшие при её появлении девочки перешёптываются и кивают на меня, видимо, думая, что приход начальства связан со случаем моего плена в туалете или драки с Симоной. Но всё оказалось проще. Фрау Вельзер своим спокойным твёрдым голосом сообщила, что в связи с болезнью преподавательницы домоводства этот предмет будет вести она.

Мы уселись, вытащив тетради. Раньше на домоводстве класс занимался записыванием рецептов пасхальных угощений и советов, как организовать светский раут. То, что мы услышали от директрисы, разительно отличалось от прежних уроков домоводства.

– Представьте себе, – говорила фрау Вельзер, – что вы являетесь матерью семейства. И один из ваших детей ведёт себя неподобающим образом. На него жалуются учителя, его не любят товарищи. Что вы будете делать в этом случае? Как вы будете разговаривать с этим ребёнком?

При этом голубые навыкате глаза директрисы уставились на меня. Видимо, она ожидала, что я опущу взгляд. Но я продолжала смотреть в её холёное напудренное лицо и представлять себе, как оно будет корчиться в огне пожара.

Удивительно, но фрау Вельзер первая отвела глаза. Видимо, ей стало не по себе.

Тильда фон Штауффенберг уже что-то бойко отвечала, а по выражению лица директрисы было видно, что она до сих пор не может прийти в себя от моего взгляда. После ответа Тильды повисла пауза. Директриса посмотрела в окно, но потом, взяв себя в руки, продолжила, видимо, по ранее намеченному плану.

– А теперь представьте себе, девочки, что вы являетесь директором женского учебного заведения, и к вам постоянно поступают жалобы на одну из учениц. Вы могли бы отчислить нерадивую ученицу, но вам искренне жаль девочку, ведь она останется без образования?

Тильда и тут решила отличиться. Она продолжила бойко отвечать, а весь класс уже смотрел на меня.

– Зигель, Анна! – обратилась ко мне фрау Вельзер, – а что вы думаете по поводу того, что сказала Тильда?

Я с удовлетворением заметила, что хоть и обращается она ко мне, но в лицо мне не смотрит.

– Понятия не имею, фрау Вельзер, – ответила я.

– А как бы вы ответили на этот вопрос? – продолжала допытываться директриса.

– Какой вопрос? Я, если честно, забыла вопрос…

Фрау Вельзер вздохнула и помолчала.

Затем она спросила несколько неуверенно:

– Зигель, вы нормально себя чувствуете? Может быть, вам лучше пойти домой?

– Наверное, лучше, – ответила я с улыбкой, – знаете, вчера в туалете было немножко холодно сидеть несколько часов на каменном полу, возможно, я и простудилась.

Класс испуганно затих, и только с задней парты третьего ряда раздалось тоненькое хихиканье.

– Ну что ж, тогда идите домой, если вы простужены, – с видимым облегчением произнесла фрау Вельзер, – а мы с девочками займёмся домоводством.

Меня снова охватил приступ ярости. То есть, значит, после того, как они выставят меня, они могут заняться уроками, а всё, что было до этого, было очередное издевательство?!

Подхватив свою сумку, я быстро вышла из класса, громко хлопнув дверью, а про себя отметила – да, дверь прочная, то, что надо.

Для дальнейшего этапа подготовки мне была нужна Сара. Но её поведение в эти дни исключало всяческую возможность того, что она пригласит меня к себе в гости. В присутствии других девочек она даже не смотрела в мою сторону.

Ну что ж, попробуем обойтись без неё. Для начала надо было где-то провести остаток учебного дня. И я пошла в лес.

Прямо у дороги я неожиданно встретила Густава. Он, наоборот, направлялся в город, но увидев меня, тут же забыл про свои планы.

Ну что ж, лучше такая компания, чем вообще никакой.

Глупый сын лесничего что-то бормотал про то, как рад меня видеть, а я мысленно оттачивала свой план добычи взрывчатки. Я знала, что летом не все запланированные Ненадом взрывы удалось осуществить. А готовые пакеты со всем необходимым остались лежать в той комнате, которую на каникулах занимали друзья Ненада. Вот эти пакеты мне и предстояло забрать.

Густав оставил меня возле беличьих кормушек, а сам притащил орехи и яблоки, и мы отлично провели время, приманивая белок орехами. Но пора было возвращаться в город, я должна была успеть сделать всё вовремя. Если Сара застанет меня у себя дома, придётся объясняться, а мне бы этого не хотелось.

Я медленно двинулась по направлению к дому Манджукичей, стараясь растянуть время до той поры, как уроки только закончатся, но Сара ещё не успеет пройти половину пути до дома. Я шла медленно, пиная носком туфли камень. Листья на деревьях уже начали желтеть. Лето ушло безвозвратно. В глубине души я чувствовала, что это лето для меня последнее. Всё как будто стремилось к одной точке невозврата. Недалеко от дома Сары мне повстречалась бездомная собака со сбившейся шерстью и облысевшим хвостом. Собака скакала на трёх ногах и скалила зубы. Я подумала, что мы очень похожи с этой псиной, и даже хотела отдать ей свой бутерброд, но собака, злобно зарычав, бросилась от меня в сторону.

Подойдя к дому Сары, я увидела во дворе её мать, которая развешивала бельё. Пригладив волосы и постаравшись придать своему лицу беззаботное выражение, я поздоровалась и спросила невинным тоном:

– А что, Сара ещё не вернулась из гимназии?

Женщина недоумённо и даже несколько опасливо посмотрела в мою сторону. Видимо, Сара рассказала ей о моей драке с Симоной.

– Нет, – ответила она, – а разве вы не вместе?

– Нет, – сказала я, – у меня разболелась голова, и фрау Вельзер отпустила меня с урока, но я немного погуляла, и голова прошла. Я хотела бы взять у Сары задание на завтра.

– Ну, проходи, подожди её, – сказала мать Сары, продолжая развешивать бельё.

Я ужом проскользнула в тёмный коридорчик, и вместо того, чтобы идти в гостиную, налево, повернула направо в маленькую тесную комнатёнку, где под одной из кроватей хранились заветные пакеты, а на подоконнике всё так же стояла коробка с надписью «Селитра».

Спрятав селитру и один из пакетов в сумке, я хотела уже уйти, но оказалось, у Божены были свои планы. Зайдя в гостиную, она вытащила из ящика несколько мотков ниток и взяла кусок ткани. Видимо, заказов у неё хватало. Завидев меня на пороге, она как бы невзначай сказала:

– Фройляйн Анна, не покормите ли Йорика? Корм здесь, в буфете.

– Ну ладно, покормлю, – ответила я, хотя сама хотела поскорее уйти домой и почитать забытый друзьями Ненада учебник по химии.

Сама не знаю, что меня заставило тут остаться. Может, я давно хотела поговорить с галкой, которую так любил Ненад – Йорика он подобрал ещё птенцом, когда тот выпал из гнезда. А может, я ещё не встречала говорящих галок, а ведь врановые, если верить книгам, птицы-пересмешники и умеют говорить не хуже попугаев.

– Привет, Йорик! – поздоровалась с птицей, насыпав ей стакан овса. – Ну, как дела?

Птица не ответила и тогда я, сама не зная, зачем, вдруг воскликнула с необычайным артистизмом:

– Ах бедный Йорик! – Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине....

Птица, услышав этот монолог Гамлета, взлетела на жёрдочку и вдруг начала говорить:

– Марко! – возмущённо крикнула галка.

Небось, Ненад часто поминал друга за почти оторванный хвост своего любимца, что птица выучила его имя.

– Ах, ты по-немецки не знаешь ничего? Ладно, попробуем на твоём.

Отыскав на книжной полке разговорник и словарь, я стала пробовать говорить с птицей. Как ни странно, моё настроение улучшилось, я как будто забыла все неурядицы. Я и сама не заметила, как вернулась Сара.

– Ты чего здесь делаешь? – удивлённо спросила хорватка.

– Хотела… Про домашние задания узнать.

– С каких это пор ты у нас такой прилежной стала? – съехидничала Сара, но всё же достала из сумки тетради и дневник и принялась мне диктовать задания.

Я для виду записала их все и, наскоро попрощавшись, ринулась к двери, как вдруг Сара как бы невзначай спросила:

– Писем ещё не приходило?

– От кого? – встрепенулась я.

Боже мой, да я и сама знаю, на кого она намекает! Наверное, только слепой не видел, как мы друг на друга смотрим!

– Ты и сама знаешь, – лукаво улыбнулась хорватка.

Я снова налилась краской и, не найдя что сказать, припустилась домой. Уже на полпути я инстинктивно остановилась: а что, если ключа хватятся? Так, надо срочно заказать дубликат, благо у меня осталось немного карманных денег, которые я расходовала довольно экономно, стараясь не тратить понапрасну.

Завтра же верну ключ на место, только бы мой ключ с брелком не нашли, только бы не нашли… А если ещё об этом узнают фройляйн Ингрид или, того хуже, Бекермайер, мне не миновать допроса! До сих пор от математика у меня дрожали поджилки, я чувствовала, что не смогу убедительно солгать при нём, что он меня раскусит, что он всё знает заранее и лишь ждёт, пока я подтвержу всё, что ему давно известно. Нет, ему точно следовало идти в сыщики – как я сейчас думаю, они бы с Дитрихом прекрасно дополнили друг друга – этому простоватому толстяку Мартину, как мне казалось, не место рядом с таким упырём.

Когда уже дубликат был у меня на руках, я целенаправленно поспешила домой. Теперь мне осталось только сделать для виду парочку домашних заданий и посвятить себя изучению химии, благо на полях осталось множество карандашных заметок и формул, которые можно было бы попробовать испытать. Надеюсь, в публичной библиотеке можно найти ещё подобные книги.

– Фройляйн Анна, вам письмо! – услышала я голос кухарки.

– Что? От кого?

Глава 38. Письмо и газета

Не дожидаясь ответа, я буквально вырвала у неё конверт из рук. Едва увидев марки на конверте, я чуть не запрыгала от радости – это от Ненада! Всё-таки не так уж и плох этот день, кто бы что ни говорил!

Но письмо меня разочаровало. Оно было до неприличия коротким. А в тех четырёх строчках, которые я в нём нашла, половину занимали приветы общим знакомым. Как так? Я смотрела на письмо, не веря своим глазам. Раньше мне приходилось слышать от мамы сетования на то, что мужчины, особенно в письмах, гораздо сдержаннее, чем женщины. Может быть, письмо Ненада просто является подтверждением этой общеизвестной истины?

Я ещё раз внимательно вчиталась в небрежные буквы, стараясь читать между строк. Да нет, ничего там не читалось, письмо даже казалось чем-то вроде насмешки. У меня было ощущение, будто Ненад на расстоянии дал мне пощёчину. И вообще, я чувствовала себя, как героиня второсортного женского романа.

Затем я всё-таки попыталась взять себя в руки. Ну что, в конце концов, случилось? Письмо слишком короткое? Тоже мне, беда. Самое главное, что письмо есть. Если бы я была Ненаду безразлична, разве стал бы он мне писать? А то, что он сдержан, понять можно, это ведь первое письмо.

Утешая себя таким образом, я переключила свои мысли на Сару. Вот уж змея! В присутствии одноклассниц меня не замечает, а наедине подаёт ехидные намёки. А может быть, Ненад в письме к ней написал что-то, что даёт Саре право на такое поведение?

Я открыла учебник химии и попыталась сконцентрироваться на нём. Но строчки расплывались в глазах, и я никак не могла сосредоточиться. Да и, честно говоря, материал, изложенный в учебнике, разительно отличался от того, что рассказывал летом Ненад. Сухой наукообразный стиль книги не отвечал ни на один из моих вопросов. Поэтому, в конце концов, я раздосадовано бросила учебник в угол и решила руководствоваться только своими воспоминаниями о действиях Ненада.

Откинувшись на стуле, я прикрыла глаза, и в памяти тут же всплыл чудесный летний день, овраг за городом, где мы проводили первый взрыв, колючий куст, на котором я оставила клок своего платья. И вдруг, совершенно не в тему, я вспомнила: ключ!

Отвлёкшись на письмо Ненада, я совершенно забыла о том, что на гвоздике в гардеробе гимназии висит мой ключ от дома! А ведь уже вечер…

Быстро накинув плащ, я выбежала из дома.

Конечно же, я опоздала. Гимназия была уже закрыта. Попасть туда можно было, я могла постучать, и сказать, что забыла в гардеробе, например, шляпу или шарф, но в этом случае всё внимание сторожа было бы привлечено к моим действиям. Поэтому пришлось ни с чем возвращаться домой. Да, всё-таки этот день был неудачным.

Единственным плюсом было то, что я разобралась в карандашных записях на полях учебника химии. Дело было не в том, что данные записи могли бы быть мне чем-то полезны, просто, глядя на почерк Ненада, понимая написанные им слова, я стала лучше представлять себе стиль его письменной речи. Да, он и правда был очень сдержан и ироничен.

На следующее утро я пришла в гимназию пораньше.

Но у барьера гардероба уже толпились ученицы. Мысленно чертыхнувшись, я отправилась в конец вестибюля и спустилась по короткой лестнице в подвал. И тут меня ждало потрясение.

На дверях подвала висел новый, большой, блестящий висячий замок.

Мой ключ, на который я вчера потратила последние свои сбережения, оказался бесполезен. Подмену ключа вчера, видимо, обнаружили, и замок поменяли. Если бы не письмо, я бы успела подменить ключи обратно, и никто бы ничего не заметил.

От досады я стукнула кулаком по стенке. Ну, надо же, как всё не вовремя! Сгоряча я мысленно посылала проклятия на голову несчастной кухарки, сунувшей мне письмо Ненада во время моего выхода из дома, хотя понятно было, что глупая женщина ни в чём не виновата.

Все мои приготовления в подвале оказались бесполезными. А как бы было хорошо устроить отложенный взрыв рядом с бутылями с керосином! Даже несмотря на то, что стены гимназии очень прочные, наверняка перекрытия бы не выдержали. Даже если бы они не обрушились, они бы треснули. Хотя, может быть, не всё потеряно. Если мне удалось стащить ключ один раз, может быть, удастся и второй?

Я поднялась обратно в вестибюль гимназии и увидела, что небольшая толпа у гардероба слегка рассосалась. Но – о, ужас! – самой доски с гвоздиками для ключей больше не было. История с ключом отбросила меня в подготовке моего плана далеко назад. Но с другой стороны, это был вызов судьбы. Я понимала, что теперь подобные вещи остановить меня не могут. Если есть препятствие, значит, мне нужно его преодолеть. На втором уроке, изобразив дурноту, я попросилась выйти. Абсолютно хладнокровно, ничего не боясь, я спустилась к гардеробу и чётко произнесла:

– У нас в классе закончился мел.

Гардеробщик глянул на меня равнодушно, видимо, ему и в голову не приходило соотнести ключ от моего дома с моей персоной. Он обернулся, и я увидела новую синюю шкатулку, стоящую на специальной подставке. Гардеробщик достал из кармана своего форменного сюртука маленький ключик и отпер шкатулку. Я увидела, что она полна ключей, к каждому из которых прикреплён маленький бумажный ярлык.

– Девочки вчера пошутили, – бормотал гардеробщик, выбирая нужный ключ, – ключики мне подменили. Так фрау Вельзер, дай ей бог здоровья, велела шкатулочку завести.

Теперь, конечно, речи не было о том, чтобы достать ключ от подвала незаметно. Сжимая в руке абсолютно бесполезный кусок мела, я поднималась на свой этаж, и в моей голове уже сложился новый план.

Вечером за ужином я небрежно сообщила родителям, что на следующей неделе у нас в гимназии предстоит чрезвычайно важная контрольная по немецкому языку, и Сара Манджукич просит меня позаниматься с ней немецким, для чего надо будет остаться у неё на ночь. Отец недовольно сморщил лоб:

– А где была Сара Манджукич, когда тебя заперли в туалете?

Я пожала плечами:

– Она и понятия не имела, что меня заперли… Мы ведь не сёстры-близнецы, чтобы ходить всюду вместе.

Мама от известия тожебыла не в восторге.

– Девочка из приличной семьи не должна ночевать где попало, – сказала она, поджав губы в своей самой чопорной манере.

Внутренне хохоча, я спокойно ответила:

– Но ведь Сара совсем не «кто попало», мы учимся с ней вместе довольно давно! Не скажу, что она моя такая уж близкая подруга, но ничего плохого не будет, если я ей помогу в учёбе. Она не так хорошо знает немецкий, как остальные девочки, она хорватка, и поэтому я просто должна ей помочь!

Именно аргумент про долг был наиболее, как оказалось, понятен моим родителям и возымел на них требуемое действие, хотя мама всё равно продолжала упорствовать:

– Для того, чтобы помочь с учёбой, вовсе необязательно оставаться у кого-то на ночь.

– Девочки часто остаются на ночь друг у друга, – сказала я почти равнодушно, – это позволяет экономить время.

– Ох, да знаю я, как вы там будете экономить время и заниматься немецким, – мама побеждённо махнула рукой, – наверное, до утра будете обсуждать мальчиков. Так когда будет эта ваша контрольная?

– Я скажу позже, – ответила я.

Перед исполнением своего плана мне хотелось провести ещё один пробный взрыв. Одно дело, когда мы устраивали их с Ненадом, и другое дело – я сама.

Но пакет взрывной смеси у меня был только один, хотя селитры было достаточно. К тому же, мне надо было предупредить Сару о своём вранье. Причём сделать это так, чтобы враньё враньём не казалось.

И тут я вспомнила то далёкое время, когда родители почти не разговаривали друг с другом, а живущая тогда у меня Милица Гранчар предполагала, что у моего отца есть любовница. Отозвав Сару в сторонку на большой перемене, я ей поведала невероятную историю о том, что у меня, оказывается, есть сестра, и она незаконнорожденная. Мой отец, когда я ещё училась в первом классе, тайком встречался с её матерью. А потом отправил их от греха подальше в горную деревню. Теперь девочка подросла, и её везут в закрытую частную школу в Брегенце. В Инсбруке она проведёт только одну ночь в городской гостинице, и это будет единственный мой шанс увидеть свою сестру.

Человек, менее увлечённый женскими романами, чем Сара, наверняка нашёл бы в этой истории массу несостыковок. Но Сара проглотила её на «ура». Выпучив глаза и приоткрыв рот, она слушала меня с огромным вниманием. Я была почти убеждена, что, придя домой, она тут же всё расскажет своей матери.

– Возможно, я тебя о чём-то попрошу, – намекнула я туманно, под звон звонка на урок, и Сара, которая в этот день с утра даже смотреть не хотела в мою сторону, с энтузиазмом закивала: «Да, да, конечно!»

– Так я зайду к тебе вечером, – сказала я напоследок.

Я понимала, что рассказанная мною история бросает тень на репутацию моих родителей. Но что уж теперь было об этом думать…

Мысленно я даже поздравляла себя за изобретательность – это же надо такое сочинить!

Наверняка Божена вспомнит тот год, когда мои родители и правда отдалились друг от друга. Их нелады были заметны посторонним, а слухи в нашем городке распространялись мгновенно.

В этот же день, вечером я посетила Манджукичей. Сара задавала бесконечные вопросы о моей мнимой сестре, о том, как я узнала о её прибытии и о том, как буду скрывать своё посещение от родителей. Я вертелась, как уж на сковороде. Когда я попросила её в случае вопросов моей мамы отвечать, что мы с ней ночуем вместе, Сара охотно согласилась. Более того, наблюдая за любопытными взглядами Божены, я поняла, что и она в курсе, и если что, она тоже будет отвечать, что я ночевала у них.

Как ни странно, моя ложь изменила их отношение ко мне в лучшую сторону. Мне трижды приносили кофе, причём в одинраз, когда Сара отлучилась за ним на кухню, я успела вытащить из-под кровати в комнате друзей Ненада ещё два пакета со взрывчаткой.

На следующей неделе в среду часов в пять вечера я объявила, что иду к Манджукичам заниматься немецким с ночёвкой. На лицах родителей читалось явное недовольство, но возражать они не стали. Дома я только и успела, что пообедать и собрать сумку на завтра. Я покидала в сумку учебники на следующий день, также взяла ножницы, отвёртку, спички, две свечи и пузырёк с клеем.

Гимназия ещё была открыта. В актовом зале вовсю гремели детские голоса, младшие классы репетировали концерт ко дню рождения бургомистра. Ни сторожа, ни гардеробщика в вестибюле не было, уборщики елозили тряпками по второму этажу, из чего я сделала вывод, что третий этаж ещё не убирался.

Я потихоньку пробралась по чёрной лестнице в свой класс и спряталась в тот самый шкаф, где мне неоднократно приходилось быть запертой своими жестокими одноклассницами. Вскоре я услышала звуки открываемой двери и сдвигаемых стульев. Пока шла уборка, я изо всех сил придерживала дверь изнутри. Мало ли, а вдруг уборщице придёт в голову для чего-нибудь открыть шкаф. Но этого не произошло. Уборка, казавшаяся мне бесконечной, наконец, закончилась, и в классе воцарилась тишина. Я знала, что классы на нашем этаже не запираются. Каких-либо материальных ценностей здесь не было. Только коробки с мелом, старая деревянная указка и портрет императора над доской.

Сначала приоткрыв дверь на маленькую щёлку, я осторожно оглядела пустое помещение. В углах класса уже сгустились тени. Кого-нибудь, может быть, сложившееся положение напугало бы, но после ночёвки в туалете…

Меня, наоборот, охватил азарт и жажда приключений. Выбравшись из шкафа, я подошла к окну и посмотрела вниз. Девочки, репетировавшие концерт, парами выходили из дверей гимназии, некоторых вели за руки родители или прислуга. Скоро входную дверь запрут, сторож наверняка отправится ужинать в свою квартирку в конце правого крыла, и здание останется полностью в моём распоряжении.

Я почти подскакивала от нетерпения. Всё было так загадочно и необычно.

Когда совсем стемнело, я осторожно зажгла свечу, и, прикрывая её ладонью, вышла в коридор.

Старые половицы скрипели под ногами. Днём я никогда не слышала этого скрипа, заглушаемого множеством голосов. Скрип то напоминал стрекот кузнечиков, то, если я, забывшись, нажимала ногой чуть сильнее – всхлипывания какого-нибудь животного. На стенах лежал мертвенный жёлтый отсвет от свечи, который постоянно колебался, а тень от руки, которой я заслоняла свечу, приобретала загадочные очертания. Портреты немецких классиков под стеклом, развешанные на стенах, казались живыми, возникало ощущение, что они вот-вот выйдут из рам, а в их глазах появлялся потусторонний блеск.

Коридор в эту позднюю пору казался гораздо длиннее, чем он был на самом деле. Пока я дошла до поворота на лестницу, казалось, прошло минут десять, хотя на самом деле, скорее всего, шла я не больше минуты. Теперь надо было решиться, и, развернувшись на девяносто градусов, начать спускаться с лестницы.

Теоретически, гардеробщик (он же ночной сторож) мог ещё оставаться на своём месте, но ждать дольше я не могла. Маленький световой круг от моей свечи не давал мне никакого представления о том, что творится на первом этаже. Но если бы внизу кто-то был, он бы меня увидел.

И тут мне в голову пришла неожиданная и странная мысль, что если там, за барьером гардероба кто-то будет, я постараюсь от него избавиться. Подумал это как будто бы какой-то другой человек, взрослый, сильный, опытный и хладнокровный.

К счастью, внизу никого не было.

Я вытащила из сумки ножницы и, поставив свечу на барьер, стала ковырять их концом в замочке шкатулки. Шкатулка не открывалась. Тогда я просто вставила ножницы в щель и сломала замок. Он поддался очень легко. На поверхности шкатулки даже не осталось следов взлома. Конечно, гардеробщик поймёт, что с замком что-то не то, но я надеялась, что больших подозрений это не вызовет.

Приблизив свечу к горке ключей, я выбрала нужный и опустила крышку шкатулки.

Новый висячий замок на двери, ведущей в подвал, открывался очень легко. Не то, что старый, ржавый. Входить в подвал было немножко страшновато. Казалось, что какое-то страшное существо таится за тяжёлой железной дверью, и стоит мне переступить порог, захлопнет эту дверь, и я навсегда останусь погребена заживо под этими тяжёлыми мрачными сводами.

Про себя я отметила с интересом постороннего наблюдателя, что первый раз, когда я проникла сюда днём во время занятий, подобных страхов и следа не было. Тогда я боялась совсем другого, что меня кто-то может в подвале застать. Сейчас же на волю вырвались какие-то другие, мистические страхи, о наличии которых в моём подсознании я и не подозревала. Несколько раз глубоко вздохнув, я успокоила бешено колотящееся сердце и вошла в подвал.

Ничего страшного там не было. При свете свечи старые стены и пыльные бутыли с керосином выглядели, скорее, скучно. Я была очень довольна, что керосин так и остался стоять посередине помещения, как я его оставила.

Установив свечу на один из шкафов, я стала снимать с полок коробки с мелом и выносить их на лестницу. Мне нужно было, чтобы в ближайшие дни входить в подвал никому не понадобилось, а войти туда могли только за мелом, так как с утра было ещё относительно светло, и керосиновые лампы пока нужны не были.

Но я подумала, что с осуществлением моего плана надо поторопиться, нельзя откладывать назначенный час на срок более долгий, чем двадцатые числа октября.

Выйдя обратно на лестницу, я густо смазала дужку замка клеем и вставила её в замок. Теперь он казался закрытым, и я могла свободно положить ключ на место. Но стоило дёрнуть замок посильнее, и он бы открылся.

Затем я осмотрела кладовку в левом крыле третьего этажа. Подвал, в котором я планировала основной взрыв, проходил под правым крылом. Та его часть, которая шла под левое крыло, была заброшена и никогда не открывалась. Поэтому я решила, что одновременно со взрывом необходимо устроить поджог здания с другой стороны. Кладовка, наполненная старыми плакатами и пыльными географическими картами, для этой цели подходила идеально. К тому же она, как и большинство помещений на третьем этаже, не запиралась.

Последующие два часа я разносила коробки с мелом по классам. Делать это, держа в одной руке свечу и стараясь не накапать на пол воском, довольно проблематично, а кто не верит – пусть попробует.

Под конец я так устала, что была готова лечь спать прямо на полу в своём классе. Потом я вспомнила про библиотеку. Там стоял старый, потёртый, но вполне удобный диван. Днём на нём всегда хихикали девчонки. Иногда сидели с книжкой учителя. Но сейчас, ночью он будет полностью в моём распоряжении.

Я опять спустилась на первый этаж, выбрала в шкатулке ключ от библиотеки, открыла её, не забыла положить ключ на место и с ощущением хорошо сделанной работы устроилась на старом диване. Свечка у меня полностью догорела. Зажигать вторую мне не хотелось. Я неплохо видела при том скудном лунном свете, который проникал в давно не мытое окно библиотеки. «А зрение у меня, как у волка» – усмехнулась я про себя и заснула.

Когда я открыла глаза, было совсем светло. Людей в библиотеке не было, из чего я сделала заключение, что занятия ещё не начались. Я уже хотела спокойно пересечь вестибюль, взять ключ и закрыть за собой библиотеку, как вдруг до меня донёсся бой часов на городской ратуше, они били десять часов. Даже дома, в выходной день я никогда не просыпалась так поздно. Удивительно, что меня не заметила библиотекарша, когда пришла на работу. Впрочем, её пока видно не было.

«У Вас железные нервы, фройляйн!» – сказал кто-то новый, взрослый, хладнокровный и опытный в моей голове. Я внутренне хихикнула. Это ж надо, как мне повезло, что никто меня не обнаружил.

До звонка делать было нечего. Я прошла в самый дальний конец библиотеки и спряталась за высокими шкафами. Здесь стояли коробки с подшивками старых газет. Газеты, видимо, приготовили на списание.

От нечего делать я начала перелистывать их, и вдруг знакомое имя привлекло моё внимание. Это была газета за семнадцатое марта примерно пятилетней давности. На том месте, где был напечатан год, газету проткнули шилом, чтобы присоединить к подшивке.

В статье говорилось о полицейском расследовании ограбления дома одного из старейших городских жителей ростовщика Лейзермана.

С интересом и удивлением я нашла в статье имя Зеппа и с ещё большим удивлением прочла, что неоценимую помощь полиции в этом деле оказала преподавательница нашей гимназии Ингрид Лауэр.

«Инга?» – удивилась я, и стала листать подшивку в обратном направлении.

История была довольно любопытная. В то время по малолетству я ничего не могла о ней знать. Тогда Инга мне казалась почти ангелом. Но судя по этим газетным публикациям, она может быть очень упорной и беспощадной, и если уж она решит чего-то добиться, то добьётся обязательно.

Красотка, обладающая такой невинной и безобидной внешностью, смогла растормошить целое полицейское отделение.

Ведь судя по газетным статьям, поначалу в ограблении подозревали совсем не заезжую банду, а какого-то деревенского дурачка. Этот бедняга меня интересовал мало, а вот Инга…

На днях я своими ушами слышала её разговор с математиком, касаемо моей скромной персоны. Она с горячим убеждением доказывала своему старшему коллеге, что добьётся того, чтобы фрау Вельзер исключила меня из гимназии. В разговоре упоминалась какая-то Эрмина Хаусвальд. Ещё одна бедолага, которую не устраивала травля «милых девочек» из класса. Насколько я поняла, она была одноклассницей Инги, происходила из бедной многодетной семьи, где отец пил, а мать едва сводила концы с концами, отдавала все силы, чтобы обучать дочку в гимназии. И вот Эрмина однажды нагрубила инспектору и была за это исключена. Инга что-то ещё говорила про эту неизвестную мне Эрмину, я тогда не особо вслушивалась.

Если раньше это меня не слишком заботило, то сейчас, когда всё уже было решено, я не хотела бы, чтобы Инга путалась под ногами. Наверняка она за мной будет следить при любой подвернувшейся возможности. Ну что ж, тем хуже для неё. Всё равно я их всех убью, значит, Ингу надо убить первой. Конечно, будет полицейское дознание, но насколько можно судить по этой газетной истории, дело это не быстрое и не всегда успешное. Пока все будут заняты убийством Инги, я смогу осуществить свой план, и вся эта ненавистная мне компания взлетит на воздух.

Глава 39. Герда

Внезапно раздались тихие лёгкие шаги. Я осторожно выглянула из-за шкафа с книгами и увидела девочку, лет девяти. Видимо, первоклассницу. Она опустилась на продавленный диван, где я так чудесно проспала эту ночь, и заплакала. Щёки у малышки были грязные, на руках чернильные пятна.

Потихоньку выйдя из-за шкафа, я приблизилась к девочке и опустилась перед ней на корточки.

– Чего ревёшь? – спросила я не слишком грубо.

Я думала, что ребёнок меня испугается. Но девочка только вздохнула, вытерла сопли рукавом и взросло сказала:

– Я их всех ненавижу.

– Тебя дразнят? – спросила я.

Она промолчала и отвела глаза в сторону.

– Ты хочешь их всех убить? – змей-искуситель в моём лице продолжал свой допрос.

Малышка не отвечала, но её лицо было красноречивей любых слов.

– Ну что ж… – я сделала вид, как будто раздумываю, – это можно устроить.

– Что устроить? – спросила девочка осипшим от слёз голосом.

– Устроить такой большой «бах» – ответила я, – Представляешь, «бах» – и гимназии нет!

– Хорошо бы… – тяжело вздохнула первоклассница, – да только как же его устроишь… Так не бывает.

– Кто знает, – подпустила я загадочности, – иногда, если очень хочется, то бывает.

Она первый раз внимательно посмотрела мне в лицо, и спросила:

– Ты кто?

– Да какая разница, – я махнула рукой, – главное, что я тебя понимаю.

– Тебя тоже дразнят? – спросила она, – но ведь ты же большая, ты можешь дать сдачи!

Она полезла в карман форменного фартука, достала червивое яблоко и протянула мне.

– Да, – снова улыбнулась я, – как раз собираюсь это сделать.

– А ты можешь наказать Еву Гюнст?

– Что за Ева? – спросила я, впиваясь зубами в яблоко.

– Да так… – девочка пыталась стереть с пальцев чернильные пятна грязным платком, – на два класса старше меня. Сегодня отобрала мою сумку и швырнула на пол, там была чернильница. Чернила разлились, все книги и тетради в чернилах, руки вот, – она показала свои грязные ладошки, – классная дама выгнала меня, сказала пойти помыться, я мыла, мыла, а чернила не отмываются.

– Это ещё только начало, – философски проговорила я, – тебя ещё не заражали вшами, не брили налысо, не запирали в шкафах, не оставляли в туалете на целую ночь…

Девочка смотрела на меня явно непонимающим взглядом.

– А что, кого-то оставляют здесь на ночь в туалете? – сказала она скорее с любопытством, чем с ужасом.

– Ну, это я так, для примера, – проговорила я и швырнула огрызок в ближайшую мусорную корзину.

Прозвенел звонок, моя собеседница вздрогнула и вскочила на ноги.

– Я должна идти, – затравленно проговорила она, моя сумка в коридоре, сейчас они её найдут и начнут смеяться, и разбрасывать тетрадки, и вообще… – она снова заплакала.

– Не стоит плакать, – сказала я, – Фортуна переменчива. Кто знает, что ждёт твоих обидчиц.

В библиотеку вошли какие-то ученицы, дверь в противоположной стене распахнулась, в помещение вплыла важная библиотекарша с напудренной причёской.

– Так что не переживай! Не забывай про большой «бах»! И я не советую тебе в ближайшие две недели ходить на уроки, – шепнула я на ухо первокласснице.

– А что мне делать? Если я буду сидеть дома, мама меня накажет…

– Кроме школы, вокруг в городе столько всего интересного, – подмигнула я ей, – ну давай, беги-беги…

Выйдя из библиотеки, я последовала своему собственному совету, и отправилась не на уроки, а в лес.

Не знаю, что на меня нашло в тот день. Может быть, встреча со своим собственным детством в образе этой малышки повлияла. Раньше я никогда не отличалась слезливостью, и уже не помнила, когда плакала в последний раз. Но придя на знакомую полянку, где мы с Ненадом устраивали «отложенный взрыв», я опустилась на пожухлую траву и разрыдалась. Я оплакивала свою дурацкую загубленную жизнь, свою несостоявшуюся любовь, вспоминала сухое, до неприличия короткое письмо Ненада, вспоминала все насмешки и издевательства последних лет, равнодушие родителей, несправедливость учителей.

Не знаю, сколько прошло времени. Наверное, немало. Когда я очнулась и вытерла заплаканное лицо, солнце уже шло к закату. Мне ни на минуту не пришло в голову, что всё ещё можно изменить, план свой отложить или вообще забыть о нём. Всё уже было предрешено, как будто мной управляла какая-то высшая сила. Как я тогда думала, тогда я пролила последние слёзы в моей жизни, но я ошибалась…

Затем я деловито высморкалась, собрала свои вещи, валяющиеся тут же на траве, и отправилась домой. Пора было провести последнюю репетицию.

Когда я дошла домой, мои слёзы окончательно высохли. Ни мама, ни прислуга не заметили в выражении моего лица ничего необычного. Впрочем, они и не особо вглядывались.

Я снова раскрыла учебник химии, доставшийся мне от Ненада. Делом чести было разобраться в непонятных формулах, и всё-таки выяснить, могу ли я полностью рассчитывать на «отложенный взрыв» в подвале. Ведь если толстые перекрытия всё-таки выдержат, то весь мой план пойдёт насмарку. Разобраться с текстом учебника мне так и не удалось. Ну почему в нашей стране химии учат в гимназиях только мальчиков? Чему учат нас? Классической литературе? Закону Божьему? Домоводству? Зачем мне домоводство? Для того, чтобы выйти замуж за одного из своих пресыщенных толстых соотечественников? Одного из этих мещан, которые ничего не понимают, кроме вкусного обеда или разговора о банковских операциях? Нарожать кучу сопливых ребятишек, которым уготована та же участь? Или ещё лучше: пойти преподавать потом в ту же гимназию, вроде Инги!

Вспомнив Ингу, я вздрогнула. С Ингой надо было что-то делать.

Несмотря на полное непонимание, после чтения учебника химии у меня всё-таки сложилось интуитивное ощущение, что взрыва в подвале будет недостаточно.

И тут я вспомнила о здании старой заброшенной прядильной фабрики. По преданиям, в этом здании с самого начала завелась нечистая сила. Первый хозяин, который здание и построил, очень быстро разорился, и фабрику выкупил какой-то приезжий, человек он был богатый, дело поставил на широкую ногу, в городе его любили, так как он давал балы и устраивал благотворительные базары. Но лет восемь назад и этот хозяин внезапно разорился, причём скрылся из города он очень поспешно, и зарплату рабочим не выплатил.

Пару лет фабрика стояла закрытая, потом постепенно мальчишки выбили окна, местные бродяги повадились устраивать там ночлег, и однажды на фабрике случился пожар. Крыша и всё, что было внутри, выгорело, теперь здание торчало посреди города, как огромный гнилой зуб. Я знала, что в бывшей прядильной фабрике имеются довольно обширные подвалы. Среди детей ходили страшные истории о том, что в этих подвалах однажды заблудился какой-то мальчик, и когда родители его нашли, от него остался только обглоданный крысами скелет. Толщина стен заброшенной фабрики, по моему мнению, была точно такой же, как и толщина стен нашей гимназии, и я решила на свой страх и риск провести эксперимент – последнюю репетицию.

Правда, для этого мне надо было снова проникнуть в дом Манджукичей, так как если я использую имеющуюся у меня взрывчатку на репетицию, на взрыв в гимназии у меня уже ничего не останется. Но решать эту проблему я собиралась уже потом. Поздно вечером я, захватив с собою железный фонарь «летучая мышь», свои пакеты, несколько свечей, бутылку керосина и старый будильник, отправилась к зданию бывшей прядильной фабрики. Моросил дождик, на улице не было ни души, хотя ещё и не до конца стемнело. Пересекая по диагонали площадь перед ратушей, я увидела маленькую сгорбленную фигурку в клетчатом дождевике. Поравнявшись с ней, я оглянулась и с удивлением узнала первоклассницу, с которой я разговаривала сегодня утром.

– Ты чего это здесь делаешь? – спросила я.

– Гуляю, – ответила малышка и зачерпнула башмаком воду из лужи.

– Ты что делаешь? – я дёрнула её за руку, выдернув из лужи.

– Ну, ты же сама сказала, в гимназию лучше не ходить… – взросло усмехнулась она, – вот сейчас я заболею, и в гимназию ходить не буду.

– Не выход, – ответила я, – в твоём возрасте я часто проделывала подобные штуки, но ни разу у меня не получилось заболеть. А заболевала я как раз тогда, когда не хотела, на каникулах, например.

– А у меня получится, – упрямо сказала первоклассница, атакуя очередную лужу.

– Но ведь можно не болеть, а просто гулять, – ответила я.

– Если мама меня увидит на улице, или ей расскажет кто-нибудь из наших знакомых…

– А кто твои родители? – спросила я, – как тебя зовут?

Девочка шмыгнула носом и ответила:

– Герда Хаусвальд.

Фамилия Хаусвальд показалась мне знакомой.

– А родители твои – кто? – повторила я свой вопрос.

– Отец умер, – мрачно ответила малышка, а мама… она очень строгая, – она помолчала, а потом добавила, – только знаешь, мне кажется, что мой отец всё-таки жив, хоть мне об этом и не говорят.

– Почему? – спросила я.

– Он присылает нам деньги, и мне всякие хорошие вещи.

– Значит, хорошие вещи? – повторила за ней я и с сомнением посмотрела на её истоптанные ботинки.

Она поймала мой взгляд и кивнула:

– Ну да, это старые ботинки, это не хорошие. Хорошие дома. Мама мне их разрешает носить только в церковь.

– Твоя мама получает пенсион? – спросила я.

– Нет, – ответила Герда, и посмотрела на меня расширенными глазами, – а что это такое?

– Ну откуда-то же она берёт деньги? Вот, в гимназии тебя учит…

– Лучше бы не было этих денег и этой гимназии, – пробурчала Герда.

– Так как, ты говоришь, зовут твою маму?

– Эрмина Хаусвальд.

И тут я остановилась, как вкопанная. Эрмина Хаусвальд. Ну да, это та самая одноклассница Инги, о которой та говорила с математиком! И если я правильно помню, то именно эта Эрмина была в своё время отчислена из гимназии за общественно-опасное поведение. И вот же, как интересно складывается судьба! Это же надо было мне столкнуться с её дочерью! Решив расспросить родителей об этой Эрмине, я продолжила свой путь, а малышка тащилась за мной следом.

Потом я подумала – а почему бы и нет? В моём деле не помешает вот такая помощница, на которую точно никто ничего не подумает.

Мы приблизились к разрушенной фабрике.

– Зачем мы сюда пришли? – спросила Герда, тоскливо оглядывая почерневшие развалины, – я слышала, здесь нечистая сила!

– В нечистую силу верят только неграмотные старые бабки, – ответила я ей, – а у нас здесь с тобой интересное дело.

Я видела, что девочка боится, но показывать этого не хочет, и поэтому начала её подзадоривать:

– Помнишь, я тебе говорила про большой «бах»? Сейчас мы посмотрим, как это делается… Или, может быть, ты боишься?

– Да ничего я не боюсь, – ответила Герда, глядя в сторону.

– Ну хорошо, если не боишься, тогда пойдём.

На улице уже почти совсем стемнело. Мы прошли в пролом в стене и оказались в помещении, заполненном битым кирпичом и обломками досок.

Я установила свечку в фонарь и стала обходить здание по периметру, ища спуск в подвал. Люк, который, видимо, закрывал проход в подвал, оказался под наполовину обрушившейся лестницей.

Сверху были навалены куски железа, покорёженного огнём, разбухшие от влаги доски с торчащими из них ржавыми гвоздями, какие-то тряпки и ещё бог знает что. Я с ужасом смотрела на всё это, не представляя, как можно сдвинуть с места эту кучу, и хватит ли у меня на это сил.

В это время Герда, которая шла позади меня, внезапно вскрикнула.

Я обернулась и направила на неё свет фонаря.

– Я застряла! – прошипела она.

Я увидела, что одна нога Герды попала в дыру между гнилыми досками пола. Я подошла к девочке и с радостью увидела, что здесь находится другой люк, гораздо меньше основного, видимо, предназначенный для спуска тюков с товаром. Освободив свою маленькую спутницу, я привязала фонарь на верёвку и стала осторожно спускать фонарь в подвал через этот люк. Высота здесь была впечатляющей, и кирпичные своды подвала в толщине ничуть не уступали сводам подвала гимназического. Верёвки у меня не хватило. С одной стороны, это было неплохо, для чистоты эксперимента это было как раз то, что надо. Но я пока что понятия не имела, каким образом смогу спуститься в подвал. Видимо, подготавливать взрыв надо будет здесь, а спускать его потом на верёвке, только верёвку надо будет принести подлиннее. Герда, окончательно освоившись, совсем перестала бояться. Она наблюдала за моими манипуляциями с большим интересом. Когда я вытащила фонарь обратно, она спросила:

– И когда же будет большой «бах»?

– По всей видимости, завтра… – ответила я, – я кое-что не учла, и не совсем хорошо подготовилась.

– Зааавтра… – протянула Герда разочарованно, – завтра я, может быть, уже заболею…

– На твоём месте я бы на это не надеялась, – сказала я ей, – пойдём обратно.

Спрятав взрывчатку и керосин под гнилыми досками, я закидала всё сверху тряпками, и мы отправились в обратный путь. То и дело спотыкаясь о битые кирпичи, мы вышли на улицу. Здесь уже стояла непроглядная ночь.

– Мама твоя ругать тебя будет, наверное, – спросила я.

– Не знаю, – ответила Герда неуверенно, – может быть, она спит. Она часто спит. Даже днём.

«Мда», подумала я, «по всей видимости, эта дамочка ещё и выпивает»…

Я прибавила шагу.

– А на девчонок не обращай внимания, – поучала я свою маленькую спутницу, – кто там тебя обижает?

– Ева Гюнст, – ответила она. А ещё Симона Вильхельм.

– Ну, так в чём дело, возьми булавку да и уколи эту Симону в заднее место!

– А так можно? – спросила она с сомнением, – что, прямо так, взять булавку – и уколоть?

– Ну конечно, – широко улыбнулась я, – или вот ещё, они разлили чернила у тебя в сумке, да?

– Да, – вздохнула Герда.

– Так ты завтра возьми бутылочку чернил, и вылей ей на голову, этой, как там её, Еве или Симоне!

– Но меня же выгонят из гимназии!

– А разве ты не этого хочешь?

– Меня мама будет ругать…

– Ну поругает сначала… Не убьёт же она тебя. Да и не думаю, чтобы тебя выгнали из гимназии в первом классе. Скажу тебе по секрету, из гимназии в первом классе никого не выгоняют, только грозятся и проводят душещипательные беседы. А вот одноклассницы тебя после такого точно трогать не будут.

– Какая ты смелая… – восхищённо прошептала Герда.

– Жизнь научила, – вздохнула я.

На следующий день у меня было запланировано два дела. Во-первых, мне надо было из подвала гимназии стащить побольше керосина, так как брать керосин дома было небезопасно. Сегодня утром мама уже ругала прислугу за пропавшую бутылку. Во-вторых, вечером меня ждала репетиция «отложенного взрыва». К воровству керосина я хотела привлечь свою новую маленькую знакомую. Хочет же она посмотреть большой «бах», пусть постарается.

Глава 40. Большой «Бах»

Но день не задался с самого утра. Прямо у гимназических дверей я столкнулась с математиком Бекермайером. Из всего состава наших учителей только этот человек обладал каким-то гипнотическим влиянием. Причём, как я замечала, не только на меня.

– Решили почтить нас всё-таки сегодня своим присутствием, фройляйн Зигель? – спросил математик с иезуитской усмешкой.

Моя попытка проскользнуть мимо успехом не увенчалась, так как учитель загородил мне дорогу.

– Иду на занятия, господин учитель, – пробормотала я, глядя под ноги.

– И где же Ваши книги? – спросил он уже серьёзно.

Я ничего не ответила, потому что отвечать было нечего.

– Так, я жду Вашего ответа! – не отставал Бекермайер.

– Я оставила их у Сары Манджукич, – на ходу придумала я отговорку, – мы с ней вчера занимались вместе немецким языком, и она должна была захватить их сегодня с утра.

– Самое печальное, – твёрдо произнёс математик, глядя мне в лицо, – что вы обладаете недюжинными интеллектуальными способностями. Если бы вы их направили, например, на мой предмет, добились бы немалых успехов, но к сожалению, для этого уже поздно. Предупреждать о чём-то вас бесполезно. Но имейте в виду, что каждый ваш шаг в этом здании находится под моим личным контролем. Я знаю, что вы за человек.

– Ха-ха, – произнёс внутри меня новый взрослый ироничный голос, – так уж и каждый шаг, может, ты скажешь, где я провела позапрошлую ночь?

Но математик уже быстро удалялся по длинному коридору, и фалды зелёного сюртука трепетали позади него.

Я заметила, что шёл он как раз по направлению к первым классам. Если Герде вчера так и не удалось простудиться, ей предстоит сомнительное удовольствие через несколько минут присутствовать на уроке Бекермайера.

Интересно, как он к ней относится? Наверняка ничуть не лучше, чем ко мне. Тем более, он знает, чья она дочь.

От нечего делать я поднялась в свой класс. Вокруг Симоны Кауффельдт толпились одноклассницы. Она, прислонившись к своей парте, читала какое-то письмо вслух.

Переступив порог, я услышала:

– Ну, вы посмотрите, девочки, какой он душка! «Когда мы с тобой поженимся, я куплю особняк как раз в этом районе, здесь живут все сливки общества». Тут ещё и карточка вложена, смотрите, девочки, какая красота!

– А знает ли он, что ты дочь лавочника? – со смешком спросила гренадёрша.

– Ну почему лавочника, – жеманно улыбнулась Симона, – я ему писала, что мой отец сделал своё состояние на торговле, а что, разве это неправда?

И она тоненько захихикала.

Вот интересное дело, когда я не вижу своих одноклассниц, я даже могу думать о них спокойно. Но стоило мне увидеть эти опостылевшие лица, услышать это противное хихиканье, как ненависть снова всколыхнулась во мне.

Едва я прошла дальше в класс, по направлению к своему месту, девочки замолчали, и десятки пар глаз уставились на меня. Я всеми силами делала вид, что мне всё безразлично, однако, поймав на себе взгляд гренадерши, решила напомнить ей о событиях почти двухлетней давности и, многозначительно глядя ей в глаза, показала жест удушения. Хельга мигом изменилась в лице и коснулась пальцами своей шеи. Всё это время она молчала о случившемся, как и я сама, а вместе со мной – Сара. Та, как ни в чём не бывало, села рядом со мной.

– А почему ты так и не пришла? – спрашивала Сара,– Мы ведь ждали тебя. Думали, ты нам расскажешь, как прошла встреча с твоей сестрой.

– Ну… В обморок упала на обратном пути, ведь это было для меня большое потрясение, – соврала я,–только потом очнулась, долго ещё репейник отдирала от себя.

– А как же так? – сокрушалась Сара, а я думала только о том, чтобы побыстрее от неё отделаться.

– Не сейчас, – отмахнулась я,–голова гудит.

Кажется, это успокоило хорватку. Как ни странно, в этот раз день прошёл без особых происшествий. После уроков ко мне подбежала Герда, вся такая счастливая, словно клад нашла.

– Анна! Я им отомстила! – радостно верещала первоклассница.

– Молодец, – одобрительно кивнула я,– ты правильно поступила, не сожалей об этом.

Как же приятно было почувствовать себя манипуляторшей! Я всё время думала, что мной помыкают,а теперь я сама могла науськать эту несчастную забитую девочку на кого угодно. Оставалось лишь молиться, чтобы этот противный математик не вмешался, или его пудель – Ингрид Лауэр… Да, права была Сара, когда нарисовала эту обидную карикатуру!

Опять я слонялась до вечера по городу. Что могло бы быть дома, чтобы я туда рванула на всех парусах? Новых писем ждать не приходится, тупо сидеть в своей комнате мне тоже не хотелось, а проводить опыт со взрывом рановато, я планировала это произвести, когда полностью стемнеет.

Если же у меня ничего не получится, неплохо было бы попросить помощи у самого Ненада с его друзьями-пироманами. Точно! Он ведь не откажется блеснуть своими познаниями и рассказать, как он делает фейерверки! Я напишу ему сей же час! Окрылённая этой мыслью, я побежала домой. Путь мой проходил через парк, и тут я почувствовала, как меня кто-то схватил за руку. Я завизжала, как оглашенная, и медленно повернулась. Передо мной стоял Филипп Гранчар собственной персоной. Инженер выглядел озадаченным, а я гадала, что же он хочет мне сказать? Прежде он таких резких выпадов в мой адрес себе не позволял, и вообще, в последнее время казался мне вполне адекватным, чего нельзя было сказать о Миле.

– Прости, не хотел тебя пугать, – развёл руками Филипп,– Ты ведь всё ещё пишешь Миле?

– Пишу! Отпустите меня, мне домой пора!

– Отпущу… Отпушу…

Филипп отпустил меня и сделал шаг назад.

– Чего вам надо? Я и так пишу ей достаточно!

– Да вот, опять бредить начала, – посетовал Филипп,– Марко говорит, про взрывы и фарш какой-то бормотала во сне. Припадки у неё. Ты ведь лучшая подруга, может, в гости к ней как-нибудь съездишь, а? Меткович – хороший город, тебе там понравится…

– А может, я ещё нянькой должна стать вашей дочери?! – вспылила я, мгновенно вспомнив вшей и историю нашего мнимого родства. – Отдайте уже её в лечебницу, если она больная!

Я рванула вперёд, но Филипп не отставал. Уже на выходе из парка я резко обернулась и пригрозила:

– Может, мне уже закричать?

Мой глаз как раз зацепился за патрульного, он-то тут очень кстати! Мне хотелось поскорее отделаться от назойливого Филиппа.

– Тьфу на тебя! – проворчал Филипп, – что за народ – лишь бы в душу нагадить, а как помочь – шиш тебе… Ну ладно, перебьюсь…

Он сказал что-то ещё, но меня это уже решительно не волновало. Вконец рассерженная расспросами Филиппа, я спешила домой. Буквально влетев в свою комнату, я сделала вид, что выполняю домашние задания. На деле же я писала очередное письмо Ненаду с просьбой рассказать об отложенном взрыве и о том, как он это всё проделывал, якобы я увлеклась химией, а самостоятельно изучать не получается.

"Так, а что, если"… Я не смогла внятно додумать свою мысль. Совершенно неожиданно я вспомнила сегодняшний разговор с Филиппом. Точно! Мила начала бредить! Ещё немного, и наша неряха сорвётся! Хотя неряхой она уже и не была, по привычке я именно так её и называла, ровно как и нас с ней – "блохастыми". Вот, вот, на кого можно списать пожар и всех жертв!

Я достала чистый лист бумаги и начала другое письмо, к Милице.

Боюсь, что тон его был ещё более сумбурным, чем обычно, писалось письмо только ради последней фразы.

«Надеюсь, моя дорогая подруга, ты понимаешь, что письма мои хранить нельзя, ведь если твой дядя или другие родственники найдут эти письма, в которых говорится о твоих планах, они определят тебя в сумасшедший дом, а там, как ты понимаешь, жизнь не сахар».

Теперь я была абсолютно уверена, что если даже Мила хранила где-то мои письма, получив это моё письмо, она тут же их все сожжёт, так как сумасшедший дом был самым главным её страхом.

Довольная собой, в этот день я ела с отменным аппетитом и была куда более разговорчивой с родителями. Как ни крути, а я молодец! Завтра я отправлю Миле это моёновое письмо, с куда более извращёнными подробностями жуткой бойни, о которой мечтала сама, и с предупреждением.

Когда начало темнеть, отец удалился в кабинет, а мама занялась чисткой столового серебра вместе с кухаркой. Так как столового серебра у нас было достаточно, я была уверена, что она хватится меня не скоро.

Накинув плащ, я взяла свою корзинку со всем нужным для взрыва, добавила туда же самую длинную имеющуюся у нас верёвку и потихоньку выскользнула в дверь чёрного хода.

Здесь я тут же столкнулась с маленькой фигуркой.

– Давно ты здесь? – спросила я у Герды.

– Целый час тебя жду… – ответила она, – или даже больше.

– Но ведь мы не договаривались?..

– Почему же не договаривались, – обиделась девочка, – ты же говорила вчера, что большой «бах» будет завтра, вот я и пришла!

Честно говоря, я была уверена, что первоклассница уже успела десять раз забыть о моём обещании. Её поведение меня удивило.

Мы медленно шли по направлению к заброшенной фабрике, и я подумала – а может быть, сделать из неё себе настоящую подругу? Воспитать её так, как хотела бы я, развить в ней незаметно те качества, которые я бы хотела видеть в подруге… Сейчас это пока возможно… Мать ею не занимается, похоже, я первая, кому она по-настоящему поверила.

Внутренне посмеявшись сама над собой за такие «педагогические» мысли, я спросила:

– А как ты отомстила своим обидчицам?

– Я сделала всё, как ты сказала! – гордо ответила Герда, – сначала я вылила Еве на голову чернила, а когда все сбежались и начали визжать, уколола Симону иголкой в задницу. Вот крику-то было!

– Молодец, – сказала я задумчиво, – теперь тебя обижать не будут. А если будут, ты мне скажи.

Мы приблизились к зданию фабрики. Теперь моя спутница совсем не боялась, не то, что вчера. Она почти подпрыгивала от нетерпения и интереса.

Мы зажгли фонарь и уже знакомым путём отправились к тому месту, где я вчера выломала доску в люке. У меня было небольшое опасение, что кто-нибудь из местных бродяг за время моего отсутствия побывает на фабрике, или, не дай бог, устроится там ночевать. Но насколько я могла судить, со времени нашего ухода ничего не изменилось. Я, старательно сверяясь со своими записями в тетрадке, держала тетрадь у самого фонаря.

– Ой, что это? Часы! – сказала Герда, доставая мой будильник со склянкой, прикрученной проволокой вместо одной из чашек.

– А ну не трогай! – строго сказала я.

– Ну и подумаешь… – обиделась Герда, – посмотреть нельзя, – но тут же заинтересованно спросила, – а зачем нужна эта бутылочка?

– Сейчас увидишь, – ответила я загадочным голосом, – кажется, всё готово.

Привязав на ручку корзины верёвку, я стала осторожно спускать корзину в люк. Потолок в подвале был действительно очень высок.

Когда я уже испугалась, что длины и этой верёвки не хватит, корзина, наконец, опустилась на пол.

Пожалев верёвку, которая теперь пропадёт, я отпустила конец и стала тащить Герду в сторону.

– Зачем? – сопротивлялась она, – я хочу посмотреть, что будет!

– Если я всё сделала правильно, – ответила я, – мы и так всё увидим.

Мы отошли, на всякий случай, в самый дальний конец помещения и сели там на какое-то тряпьё у стены.

– И что мы теперь будем делать? – спросила моя спутница.

– Ждать, – ответила я.

– Ууууу… – протянула Герда, – я не люблю ждать. Ждать скучно. Особенно в церкви. Или на уроке.

– Ну, здесь ждать будет поинтересней, чем в церкви или на уроке, – пообещала я ей, – да и недолго. Я поставила будильник на 11 часов вечера. Спускали мы корзинку не больше трёх минут. Значит, осталось полчаса. Давай ты мне пока расскажешь, с чего началась ваша вражда с Евой и Симоной, ведь у тебя нет вшивой подружки, какая была у меня!

– Я и сама не знаю, – ответила Герда, – сначала со мной все разговаривали, а потом стали толькодразниться и шептаться про мою маму.

– Ну, понятно, – вздохнула я, – у меня была подружка, у тебя – мама. Всегда что-нибудь такое находится.

– Уже прошло полчаса? – нетерпеливо спросила Герда.

– Если ты будешь каждые две минуты спрашивать, не прошло ли полчаса, я тебя прогоню домой! – пригрозила я ей.

Но мне и самой не сиделось на месте от нетерпения.

Чтобы как-то занять время, я рассказывала Герде случаи из своей школьной жизни. И в этом рассказе всё самое неприятное и злое казалось просто смешным. Через десять минут мы обе хохотали, как безумные. Но в глубине сознания у меня как будто стучал метроном. Скорей, скорей… Сейчас будет взрыв…

Но минуты всё тянулись и тянулись… К тому времени, как на башне Ратуши начало бить 11, мне казалось, что сердце колотится у меня где-то в горле.

С первым ударом часов я напряглась и вся обратилась в слух. Но ничего не происходило. Часы на ратуше продолжали равномерно отбивать одиннадцать.

– Что-то пошло не так, – пробормотала я.

И тут, на последнем ударе часов…

Да, это определённо был «большой бах». Интересным было то, что вспышка опередила звук. Во время наших с Ненадом экспериментов в овраге я такого эффекта не наблюдала и не была к нему готова. Сначала полыхнуло красным из-под пола, причём не только в том месте, где я опускала корзинку, а в других многочисленных щелях, о которых я не знала. Затем крышка люка поднялась, как мне показалось, очень медленно, и, кружась, как осенний лист, начала падать вниз. И только потом раздался ужасающий грохот.

Всё помещение заволокло дымом, пылью, вокруг нас падали какие-то обломки, куски камней, досок, чуть ли не на голову мне свалился какой-то свёрток, больно ударив по плечу. Герда замерла на месте, открыв рот. Она явно не ожидала, что «большой бах» будет таким впечатляющим.

Честно говоря, я и сама этого не ожидала.

Плохо соображая, что делаю, я сначала опустилась на колени, прикрыв голову руками, затем обратила внимание на упавший рядом с нами свёрток, подхватила его, и тут мне пришло в голову: ведь сейчас сюда сбежится полгорода! Прибудет полиция и пожарная дружина! Надо бежать!

Схватив Герду за руку, я потащила её вдоль стены к пролому, ведущему на улицу.

В ночном воздухе уже раздавался звон с пожарной колокольни. Вскоре зазвонили и во всех трёх городских церквях. Некоторое время мы бежали молча, потом, окончательно запыхавшись, остановились под фонарём у какой-то глухой стены.

– Как это было красииииво… – восхищённо сказала Герда, – я ещё хочу!

«Какая славная малышка!» – подумала я, – «Ничего не боится, и всему рада. Я определённо сделаю из неё свою подругу, потом, когда она вырастет. А пока это так приятно – получать каждый день восхищение».

Уже не торопясь, мы пошли вдоль улицы, а потом сели отдохнуть на каком-то крыльце.

– А что тут у нас? – сказала я, развязывая свёрток.

Он был завёрнут в старый платок неопределённого цвета. Когда узел поддался, мы увидели меховую шапку, перчатки и жестяную коробочку из-под конфет. Я открыла коробку и ахнула.

При слабом свете фонаря блеснули драгоценные камни.

– Клаааад! – поражённо воскликнула у меня над ухом Герда.

Да, похоже, это был самый настоящий клад. Наверное, один из воров, проходящих через наш город, спрятал в здании заброшенной фабрики награбленное, а наш взрыв выбросил свёрток прямо на нас.

Впрочем, приносить это всё домой было опасно. Да и зачем мне это?

– Хочешь, возьми себе, – сказала я Герде.

– А можно? – спросила она недоверчиво.

– Ну, если твоя мама ругать не будет, то почему бы и нет…

– Да маме всё равно, она на меня внимания не обращает… – Герда махнула рукой, а я достала из коробочки серебряный браслет с аметистами и застегнула у неё на запястье. Браслет был великоват, но слететь с руки не мог.

– Ты подтяни его повыше, и спрячь под рукав, – посоветовала я.

Малышка так и сделала. Кроме браслета, в коробочке из-под конфет лежали два золотых перстня и нитка жемчуга. Всё это Герда рассовала по карманам, а шапку, перчатки и платок мы брать не стали и оставили на том же крыльце.

Глава 41. Пудель и хозяин

Сама не знаю, что на меня нашло, но на следующее утро я собрала все вещи и отправилась в гимназию. Я старалась избегать взгляда математика, ведь он вчера намекнул мне, что следит за мной. В этот раз, если что-то случится, у меня не получится сыграть на опережение: фрау Вельзер, ранее недолюбливавшая этого излишне придирчивого и скандального преподавателя, теперь уже во многом была солидарна с ним относительно того, что не стоит игнорировать меня и мои… Хм… Странности? Не помню точно, как он выразился, но смысл был примерно такой. Признаться в этом самой себе для меня было унизительно: я ведь не какая-нибудь там глупышка, которой легко манипулировать! Но факт есть факт: наш грозный математик действительно имел на меня серьёзное влияние! Стала бы я тогда приходить сегодня на урок при полном параде, как же! И ведь его не обвинишь в предвзятости – он был единственным, кто усомнился в моей виновности в кражах.

Я старалась не думать о нём и всё учебное время честно пыталась продолжать учиться. Сара уже не доставала меня глупыми вопросами, а одноклассницы делали вид, что ничего не случилось. Зато фройляйн Ингрид сегодня была какой-то вялой. У неё появились одышка, скованность движений, и она быстро уставала. Несмотря на то, что она носила достаточно свободное форменное платье, я всё же разглядела уже изрядно выпирающий живот.

А я ещё вспомнила, что хотела её убить… Не знаю, что-то дрогнуло в моём сердце в этот раз. Был ли это инстинктивный запрет на убийство ещё не рождённого, или страх от того, что я собираюсь сделать не только с Ингой, но и с одноклассницами, а может, боязнь математика, я снова колебалась в нерешимости. Как бы то ни было, я не могла понять, что же меня удерживает от того, чтобы привести замысел в исполнение. Вновь со мной говорила моя человеческая сторона:

– Потерпи, осталось меньше года! Скоро закончишь учиться, и забудешь этих противных девчонок, как страшный сон!

В этот раз моя волчья натура спала. До поры, до времени.

Так настало время большой перемены. Спустившись вниз, я стала свидетелем такой картины: первоклассницы сбились в кучку и о чём-то испуганно шепчутся. А в это время из самой гущи толпы послышался страшный визг, и прямо мне навстречу выскочила растрёпанная рыжая девочка, размазывая слёзы и кровь по своему лицу, а за ней – Герда.

– Я тебе покажу, как смеяться надо мной! – кричала она, – ты не посмеешь теперь!

Первоклассницы в страхе попятились назад, а вскоре, привлечённые шумом, прибежали и другие гимназистки, а вместе с ними – Инга.

Герда до того разгорячилась, что не могла сразу прийти в себя. Она вся дрожала от гнева и готова была продолжать драку, если бы Инга не оттолкнула её и не стала между ней и той, с кем у Герды была драка. В пылу Герда задела Ингу так, что у той на секунду спёрло дыхание, и она, отчаянно хватая ртом воздух, попятилась назад и упёрлась спиной в стену. Кажется, ударь Герда её посильнее, быть выкидышу. Вот тут-то меня тоже охватил страх – Герду теперь точно накажут, может, исключат, как и её мать в своё время.

Несколько секунд длилось молчание. Не только спорщицы, но и сама Инга не могли произнести ни слова.

– Я разберу вашу ссору, – строго произнесла она, – Ирен, иди, умойся и приведи себя в порядок. А ты, Герда, отправляйся в учительскую и жди меня там.

– Просто мегера какая-то! – причитала Ирен, отряхивая платье, – как налетела на меня… я думала, убьёт…

Инга сокрушённо покачала головой и поднялась по лестнице на второй этаж, где и располагалась учительская. Сейчас она пустовала, и единственной обитательницей там была Герда, пойманная за руку на драке.

Я осторожно подошла к двери, пропустив вперёд себя Ингу, и приоткрыла её, заглядывая внутрь.

– Герда, – начала Инга строгим голосом, но тут же остановилась в оцепенении.

Было, от чего: сейчас Герда, которую не так давно Ингрид видела распалённой и злой, как тысяча чертей, лежала на диване и вся дрожала от рыданий. Господи, это же надо! Наверное, Инга была для неё важна.

– Герда, прошу тебя, – говорила Инга теперьуже ласково, – успокойся, нам надо поговорить.

Но Герда и не думала успокаиваться. Тогда Инга накапала валерьянки в стакан с водой и дала Герде выпить. Мало-помалу, путём разговоров на сторонние темы, ей удалось кое-как успокоить первоклассницу. Настало время разговора по душам.

– Почему ты так плачешь, Герда? Боишься, что я тебя накажу?

– Ничего я не боялась, – возразила девочка таким тоном, будто её сейчас обвиняли в очень серьёзном проступке, – меня много раз наказывали!

– Значит, ты раскаивалась, что распустила руки по отношению к Ирен? – продолжала свой допрос Инга.

– Ирен?! – тут же воскликнула Герда, – да так ей и надо! Постоянно меня задирала!

– Тогда… Тогда почему же ты так рыдала?

– Я… Не знаю… Вы… Вы больше не будете меня любить!.. – в смущении пробормотала Герда, опуская свои распухшие глаза.

Инга была тронута словами девочки. От былой её строгости не осталось и следа. Она села рядом и, приобняв Герду, ласково, точно родная мать, произнесла:

– А ты разве сама меня любишь?

– Очень! Очень вас люблю! – пылко воскликнула Герда, – Давно!

– За что же, милая?

Конечно, Инга и сама могла догадываться: она была первой, кто проявил внимание к Герде, кто дал ей то, чего ей не хватало дома и от остальных. Теперь Герда так боялась потерять своего единственного любящего человека, что была готова практически на всё.

Инга была окончательно растрогана. Она сидела рядом с Гердой и, обнимая её, рассказывала, что она её любит, несмотря ни на что, и хочет только, чтобы она была хорошей ученицей и исправилась. Больше ей от неё ничего не надо.

– И вы… Вы будете тогда любить меня? – пылко спросила Герда.

– Буду, конечно, – всё так же ласково отвечала Инга. – Я люблю тебя, как родную. Теперь давай, успокойся и иди на уроки.

Моё сердце сжималось от обиды. Это ведь то, чего в своё время так не хватало мне – внимание, ласка и уверенность в том, что я не одна! Теперь Инга всё сполна давала Герде, а я… Чем я хуже? Может, тем, что изначально была такой тихой и забитой? Ну почему?

Тем сильнее была моя злость, я хотела уже расквитаться с Ингой за все свои обиды, за то, что лишила меня подруги, и того, что могла дать сполна этой бедолаге из неблагополучной семьи, и, видя, как светились глаза Герды, я всё больше ощущала эту бессмысленную, слепую злобу, накипающую во мне и жгущую меня изнутри, всё больше выжигая всё то немногое человеческое, что осталось во мне.

– Здравствуйте, фройляйн Анна, – услышала я знакомый гипнотический голос и интуитивно задрожала – передо мной был сам Бекермайер.

– Здравствуйте, господин учитель, – старалась произнести я как можно более твёрдо, но голос предательски дрожал.

– Как ваши дела? Ничего не случилось? Выглядите вы не очень, – продолжал он говорить голосом змея-искусителя.

– Я в порядке! – воскликнула я, чем окончательно выдала свой страх перед ним.

Ах, ну да – если боится его разоблачения, значит, в чём-то виновата или замышляет что-то тёмное. Я видела, как лицо математика перекосилось в кривой усмешке.

– Если что, вот, держите, – он протянул мне визитку.

Я пригляделась. Обычная бумажка с аккуратно выведенным адресом. Постойте… Кайзерягерштрассе 8?! Это же… Это же адрес полицейского участка! Бекермайер смотрел на меня с тихим злорадством, довольный своей выходкой.

– Если что, вы будете знать, где вас ждут. Надеюсь, этот адрес вам запоминать впредь не потребуется. Но я слежу за вами. Помните об этом, Зигель.

С тем и ушёл, а я потом весь день ходила с трясущимися руками, чувствуя этот железный обруч контроля, сжимавшийся на моём горле.

Это и удерживало меня от осуществления замысла. До поры до времени.

Опять в моей памяти всплыла карикатура на математика и фройляйн Ингрид. Теперь впору на месте того пуделя рисовать меня саму. Ведь я, получается, позволила ему помыкать собой, держать на коротком поводке? Для меня сама мысль о том, что так легко поддалась чужому влиянию, была невыносимой и больно била по самолюбию. Мне казалось: если прогуляю уроки или снова попытаюсь зайти в подвал, чтобы поговорить с Гердой, или попробую взорвать пиротехнику, непременно увижу перед собой знакомую сухощавую фигуру и вытянутое грубое лицо математика.

Глава 42. Накануне

Инспектор прекрасно видел всё. Человек проницательный, он сразу понял, о чём думаю, и открыто дожимал меня. Чувствовал, что меня надолго не хватит.

– Вот так-так… – Дитрих вытянул ноги и вновь взглянул на меня тёмными глазами, – выходит, математик держал вас железной клешнёй за горло. Я и не думал, что можно так сильно влиять на человека. Весь педагогический коллектив бессилен, а один только Бекермайер вас укротил, как собачонку, – инспектор сопровождал свои монологи раздражающим хихиканьем, – и всё же признайтесь: вы не решились бы на такое, сложись обстоятельства чуть-чуть иначе.

Я дрожала всем телом и не решалась взглянуть инспектору в глаза. Он чувствовал, что вот-вот дожмёт меня.

– Фотограф, конечно, изрядно намудрил с ретушью… –неожиданно перевёл он разговор. У меня похолодели пальцы от этой фразы. Знает, он всё знает! Он точно ждал, когда сама признаюсь!

– Знаете, вы сейчас больше похожи на светскую дурочку. И что же, не писал он вам?

– Писал! И что с того?! – моё лицо налилось краской, теперь я дрожала от гнева, – какое это имеет отношение к делу?!

– Ровно никакого! Просто мысль о том, что там, за поворотом, нас ждёт нечто новое, подлинное личное счастье – это то, что греет ночами и не даёт бросаться из крайности в крайность. Что же было последней каплей?

Он всё знал ещё тогда, когда в первый раз меня допрашивал, и когда дал мне почитать протокол допроса Сары. Чего ему от меня надо?

– Видите ли, фройляйн Анна… Думаю, случилось нечто, похожее на кошмарный сон. Такой, который надолго застревает в мозгу, точно заноза. И не отогнать ничем, разве что можно напиться до беспамятства. Но это ненадолго, поверьте.

– Это было наяву… – пробормотала я, почувствовав, как глаза предательски жжёт. – Наяву!

Не выдержав, я разрыдалась. Давясь слезами и словами, стала рассказывать о том, что было накануне. Впрочем, инспектор всё знал и так – ждал, пока подтвержу его догадки.

В тот день меня опять наказали – оставили без обеда. Хотя сказать «заперли» – это преувеличение: хотя окно располагалось довольно высоко, его легко можно было открыть и выбраться во внутренний двор школы. Только большого смысла в этом не было: путь на волю преграждали массивные ворота, через которые в хозяйственный двор заезжали грузовые экипажи с инвентарём и прочим нужным и не очень хламом. Однако всё же прогуляться по двору куда веселее, чем сидеть взаперти! Сегодня я решила выбраться наружу. Но только открыла окно, как услышала позади себя сипловатый голос Генриха, племянника нашего сторожа, который недавно, как говорили, вернулся с каторги. Это был здоровущий мужик с красной рожей и противными бегающими глазками.

– Далеко ли собралась лететь, птичка?

– А что мне, здесь задыхаться? – равнодушно отозвалась я, – такая духота! Сегодня как раз начали топить печи!

Пока я слезала с подоконника обратно в класс, Генрих подошёл очень близко, почти вплотную. Это было неприятно – от него разило потом. Стало противно и страшно. Хотела отойти в сторону, но он схватил меня за плечо и рванул к себе.

– Бедняжка Анна, ты так много времени взаперти провела… Небось, скучно одной?

– Что вам нужно? – в растерянности спросила я, глядя в его крысиные глазки.

– Ничего такого особенного. Я могу освободить тебя: сделаю вид, что не заметил, как ты ушла. Хочешь, помогу тебе, только если очень хорошо об этом попросишь… Понимаешь?

На этих словах рука Генриха соскользнула с моего плеча на грудь. Я попыталась оттолкнуть мерзкого мужика, но он был намного сильнее. Ухватив за локоть, он отвесил мне несколько пощечин с такой силой, что на пару минут я отключилась. Подонку хватило времени, чтобы оттащить меня в сторону.

Что случилось после, помню плохо. Потные руки Генриха полезли ко мне под одежду, разорвали подол платья и добрались до тела. Попыталась вырваться – не сумела. Кричать смысла не было: поблизости – никого, да и не привыкла я звать на помощь, потому что никогда и никто мне не помогал, не понимал, не жалел.

Когда сторожу удалось побороть мое сопротивление, испытала не только боль, но и унижение, страшнее которого и быть не может. В этот момент вдруг поняла смысл слова «надругательство». Он именно надругался надо мной, зверски надругался, я даже потеряла сознание от боли.

Когда очнулась, этот ублюдок успел улизнуть из класса, оставив дверь открытой. С трудом поднялась на ноги: так больно, так плохо, что, казалось, шагу не смогу ступить – и все же пошла.

Сумерки спасали от чужих взглядов – и только! Боль рвала тело изнутри.

Добиралась до дома долго, стараясь держаться теневой стороны улиц, жалась к домам – лишь бы никто не заметил меня, не обратил внимания на зареванную девчонку, которая еле передвигает ноги, а на лбу будто написано: «изнасилованная»!

Давно озлобленная, предпочитавшая, чтобы плакали другие, я ревела!

Дойдя до дома, заперлась у себя и рыдала до самой ночи. Руками зажимала рот, чтобы заглушить обиду, рвущую грудь воем. Перед глазами стояла глумливая лоснящаяся рожа Генриха. Мне казалось, я ощущаю егозловонное дыхание. Потом собралась с силами, умылась, да еще одеколоном попрыскалась… И все-таки вонь и грязь недавнего унижения не отпускали. Рухнув на постель, уткнулась носом в подушку и тихо скулила, проклиная коварного насильника, школу, все на свете…

Время приблизилось к полуночи, когда мне пришло в голову, что единственный выход, возможность избавиться от позора и ежедневных мучений ─ ведь я уже давно не жила, а мучилась, ─ это покончить со всем раз и навсегда.

Взглядом стала обшаривать комнату… В потолок был вбит большой крюк, с которого на цепи свисала лампа. Сейчас она не горела, комната освещалась свечой, одиноко мигавшей на комоде. Я решилась… Открыла один из ящиков комода и сразу увидела то, что требовалось – голубой шелковый шарф, который мне очень нравился. Вот он и украсит мою шею в последний раз!

Осторожно пододвинув стол, я с трудом взгромоздила на него табурет и трясущимися руками потянулась к крюку. Крепко привязав к нему один конец шарфа, из другого соорудила скользящую петлю и просунула в нее голову.

Готово.

Осталось попрощаться с жизнью. Совсем скоро меня не будет, душа моя отлетит… А потом сверху будет наблюдать за теми, кто остался на земле?

Останется?! Генрих и все мои мучители останутся, а меня не будет? Эта мысль пронзила жестокой реальностью и заставила остановиться. Я вынула голову из петли, медленно слезла с табуретки, а затем сползла со стола на пол.

Нет уж! Гнев душил сильнее так и не пущенной в дело шелковой удавки. Не бывать этому! Умереть должны они, а не я!

Впрочем, в это утро меня хватило только на то, чтобы отвязать шарф от крюка и кое-что кое-куда спрятать, а также зашить разорванное платье.

Шить я никогда не умела. Недаром на уроках домоводства у меня всегда сплошняком стояли одни неудовлетворительные оценки. Поэтому шов получился грубый и очень заметный. Но мне уже было всё равно. В этот день в гимназию я не пошла, сказав родителям, что простудилась. Мама посмотрела на меня с сомнением, но потом кивнула головой и заметила:

– Ты и правда очень бледна. Ложись, поспи.

Родители ушли по своим делам, а служанке было приказано приносить мне каждые два часа липовый отвар и полоскание для горла.

Как ни странно, после рассвета я заснула и проспала до десяти часов вечера. Служанка честно пыталась меня будить, чтобы влить в меня порцию липового отвара, но ей это не удалось.

Проснувшись вечером, я целых полторы минуты была почти счастлива. Но потом боль напомнила мне обо всём случившемся, и меня снова охватило полное отчаяние. За дверью слышалось негромкое позвякивание чайной посуды. Мои родители пили вечерний чай.

Я не представляла, как я сейчас встану и выйду в гостиную. Я не только не хотела никого видеть, но и просто не могла. Перед глазами постоянно стояли масляные глазки Генриха, и казалось, в воздухе ощущается смрадный запах его дыхания, отдающего луком и гнилыми зубами.

Мне нужно было чем-то отвлечься. Я опустилась на колени перед ящиком с прошлогодними тетрадками, нашла тетрадь, в которой когда-то набрасывала различные планы поджога школы и стала их изучать.

Один из них показался вполне осуществимым. Правда, когда я его рисовала, я ещё не думала про взрыв в подвале. Теперь, пририсовав к своему плану подвал, я подумала, что, в общем-то, у меня уже почти всё готово, оставалось добыть керосин для поджога и стащить из комнаты отца будильник для приготовления взрывного устройства, так как будильник из комнаты служанки я уже использовала, а мама будильников не держала.

Следующие несколько дней вспоминаются мне лишь отрывочно, разрозненными картинками. Вот я стою у дверей в гимназический подвал и срываю приклеенную ранее дужку висячего замка, вот я отпиливаю ножовкой чашку от будильника в дровяном сарае, так как она не откручивалась. Вот – пересыпаю какие-то отцовские желудочные таблетки из стеклянного пузырька, для того, чтобы прикрутить этот пузырёк вместо чашки. И все ночи я хожу, хожу из угла в угол по своей комнате, стараясь избавиться от жуткого воспоминания и висящего в воздухе запаха дыхания Генриха.

Конечно, я тогда была не в своём уме! Кто же сомневается… Да только это не будет мне оправданием, так как отомстить своим обидчикам я планировала гораздо раньше.

Я не знаю, сколько дней прошло – день, два, три?

А потом настал день, в который я как будто бы проснулась.

Все звуки и цвета стали особенно яркими, и откуда-то во мне взялась необыкновенная энергия. Меня как будто кто-то подгонял – быстрее, быстрее! Да только вспомнить, что уже было готово для осуществления моего плана, а что – ещё нет, я не могла. Предыдущие несколько сонных дней выпали из моей жизни. Однако потом я увидела, что взрывное устройство полностью готово, и под кроватью спрятаны две бутыли с керосином. Можете меня убить, но я не знаю, когда именно, в какой день я их взяла. С утра я бодро и быстро отправилась в гимназию, где и узнала, что наш математик снова заболел, и вместо его уроков у нас будет контрольная по истории.

Отсутствие Бекермайера также благотворно подействовало на моё состояние. Я даже улыбалась одноклассницам и пыталась принимать участие в общих разговорах. Но девочки только испуганно вздрагивали, услышав мой голос, и старались отойти подальше. Я просидела все уроки, что теперь для меня было огромной редкостью, затем некоторое время бездумно перебирала книги в библиотеке. Я собиралась с духом. В общем-то, всё уже для меня было ясно.

Глава 43. Час расплаты

Настал тот самый день. В моей сумке, завёрнутое в полотенце, лежало взрывное устройство между двумя литровыми бутылями керосина. Очень кстати в это утро пошёл дождь. Я надела длинный, до земли, дождевик с капюшоном, в один карман которого положила револьвер, а в другой – старый охотничий нож, также доставшийся мне от деда. В гимназию я пришла одной из первых, поэтому стала тянуть время, выжидая, пока в вестибюле соберётся побольше людей. Мне нужно было, чтобы толпа заслонила сторожу обзор, тогда я спокойно смогу пройти к лестнице в подвал.

Минут через десять так и случилось. Я уже привычным жестом дёрнула приклеенную дужку замка, и, войдя под старые кирпичные своды, увидела, что снесённые мною ранее в центр подвала бутыли с керосином так никто и не расставил по полкам. Это было очень кстати. Своё устройство я уложила прямо поверх бутылей и установила будильник на три часа дня. Как раз будет заканчиваться последний урок. К тому же, в гимназии уже не будет двух первых классов, уроки которых обычно заканчиваются раньше. Мне вовсе не хотелось убивать малолеток.

Выходя из подвала, я вспомнила, что не взяла в этот раз с собой клей, чтобы приклеить дужку замка. Но потом подумала, что этого уже и не нужно. Вряд ли кто-нибудь зайдёт в подвал за оставшиеся несколько часов. Ну, а если зайдёт… Значит, не судьба в очередной раз испытать «отложенный взрыв».

Я поднялась снова в вестибюль, и вдруг меня прошиб холодный пот: у барьера гардероба стоял насильник Генрих и разговаривал со своим дядей-сторожем.

Я как будто вросла в пол. Не могла сделать ни шагу. В это время откуда-то сверху раздался властный голос фрау Вельзер:

– Почему посторонние в помещении гимназии?

Гардеробщик виновато заморгал красными веками и начал бормотать:

– Племянник мой зашёл на минутку, помочь я его попросил, а то мостовая у нас перед парадной дверью совсем никуда не годится… Он сейчас пойдёт и булыжнички аккуратненько уложит.

Генрих коротко хохотнул и вышел в парадную дверь. Я рванулась к чёрному ходу, и только отбежав на соседнюю улицу, смогла остановиться. Находиться вблизи этого существа (язык не поворачивался назвать его человеком) я не могла.

Некоторое время я бесцельно кружила по улицам вокруг гимназии. Затем села на лавочку в городском парке – сумка с двумя литровыми бутылями била меня по спине. Надо было пересилить себя и всё-таки вернуться. Даже если взрыв случится так, как я предполагаю, он является только одной составляющей моего плана. Те, кого я ненавижу сильнее всего, должны умереть обязательно, я сама должна это видеть.

Сидя на лавочке и болтая ногами, я слушала удары часов на ратуше.

Дождь кончился.

Мой дождевик с капюшоном начинал выглядеть нелепо, но снимать его я не собиралась. Наконец, пробило половину второго. Я, нога за ногу, поплелась обратно к зданию гимназии. Я искренне надеялась, что Генриха у парадного входа уже нет. Но, к сожалению, моя надежда не оправдалась. Он был тут. Сидел и курил самокрутку у небольшой кучки сложенных вместе булыжников.

Ну что ж, есть другой вход.

Но, пройдя через двор, и подойдя к чёрному входу, я с удивлением увидела, что он закрыт. Такое бывало чрезвычайно редко, только в те дни, когда во двор привозили дрова. Бегающая по двору малышня мешала разгрузке. Видимо, и в этот день подводы с дровами приходили, их уже успели разгрузить, а дверь ещё не открыли.

Вздохнув, я вышла из двора и подошла к водосточной трубе.

Сумка висела через плечо на длинной лямке. Руки были свободными. Водосточная труба крепилась к стене довольно надёжными скобами. Взобраться по ним не составляло большого труда. Я подняла голову вверх, оценивая расстояние, и взялась за ближайшую скобу.

Скобы, которые внешне казались такими надёжными, на самом деле все шатались. Несколько раз за этот не слишком длинный подъём я прижималась к стене, обвив трубу руками и ногами, и ожидала падения. Потом, передохнув, двигалась дальше. Мне очень мешал дождевик, но снимать его я не собиралась. Это было единственное моё прикрытие от любопытных взглядов прохожих. Впрочем, прохожих здесь было немного, в конце улицы почтальон разговаривал с какими-то двумя женщинами, и никто из этих троих не смотрел вверх.

Достигнув второго этажа, я поставила ногу на выступ лепнины и немного отдышалась. Теперь предстояло самое трудное – отпустив трубу, дотянуться до окна, которое находилось на расстоянии полутора шагов. Кто-то может сказать, что это расстояние ничтожно, но попробовали бы вы преодолеть его, болтаясь на шаткой трубе в нескольких метрах от земли, имея на плечах неудобный длинный дождевик и сумку с двумя литровыми бутылями керосина.

Метроном в моей голове снова застучал. Я понимала, что должна закончить все этапы своего плана до трёх часов – до времени взрыва.

Стараясь не смотреть вниз, я поставила на выступ в стене и вторую ногу, изо всех сил молясь о том, чтобы каменный бортик не треснул и не обвалился. Одной рукой я продолжала держаться за трубу, а вторую протянула к подоконнику. Сумку с керосином я перекинула на грудь, чтобы она не тянула меня назад. Ручек на оконных рамах со стороны улицы, конечно, не было. Но в проёме окна рядом с рамой торчала короткая наклонная железная трубка, в которую во время больших праздников вставляли флаг. Я потрогала её кончиками пальцев. Железяка казалась довольно прочной, винты, которые её удерживали, давно заржавели, но, видимо, были достаточно толстыми. Я крепко взялась за железку левой рукой и толчком перенесла свой вес на правую ногу. Теперь надо было толкнуть раму окна. Я была почти уверена, что шпингалеты не задвинуты, так как во время большой перемены их обычно открывали для проветривания, а запирали уже после окончания уроков.

С ужасом я думала, что я буду делать, если окно всё-таки заперто. Для того, чтобы разбить стекло, мне понадобится резкое усилие, которое может откинуть меня назад. Впрочем, всё обошлось. Впиваясь пальцами в подоконник, я толкнула одетой в капюшон головой оконную раму, и окно распахнулось.

Свалившись плашмя на подоконник, я затянула в коридор сначала свою сумку, а потом спрыгнула на пол сама.

Руки и ноги у меня тряслись от напряжения, поэтому я была вынуждена пару минут посидеть на полу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Коридор был пуст.

Встав на нетвёрдые ноги, я направилась к кладовке, которую ещё раньше во время своей ночёвки в школе определила, как самое удобное место для поджога. Достав из сумки одну из бутылей, я начала с удовольствием поливать керосином старые скрученные трубочками карты, изъеденные мышами учебники и портреты немецких классиков с пририсованными чернилами усами. Сунув спичку в ворох всего этого, я полюбовалась, как маленький язычок огня скачет всё выше и выше, а затем плотно прикрыла дверь и поспешила по переходу второго этажа в противоположное крыло – в библиотеку. Спустившись туда, я увидела, что библиотекарши, как всегда во время урока, не было. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз – в библиотеке сидел какой-то незнакомый мне господин в цилиндре и перелистывал подшивки газет. Быстро закрыв дверь, я прошла несколько шагов дальше по коридору и приоткрыла дверь подсобки, относящейся к кабинету биологии. Здесь я обильно полила керосином чучела птиц и потрёпанную временем лису. В этот момент прозвучал звонок с предпоследнего урока. Быстро чиркнув спичкой, я подожгла облезлый лисий хвост, прикрыла дверь и поспешила снова наверх.

Моей целью, прежде всего, были мои одноклассницы. Но именно на втором этаже мне попались эти несчастные Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Об их участи повторно распространяться не буду, всё уже было сказано.

Коридор заполнялся гулом голосов. Я искренне надеялась, что дым из подсобки ещё не распространился по всей школе. В туалете, по крайней мере, он ещё не ощущался.

Вот и звонок на урок. Голоса стихли. Выглянув из туалета, я увидела, что никого нет. Все разбежались по классам.

Во второй бутыли у меня ещё оставался примерно стакан керосина. Тоненькой струйкой я его разлила вдоль двери своего класса, дверь подпёрла шваброй, которую взяла в туалете, и чиркнула спичкой.

С конца коридора уже ощутимо тянуло дымом.

С чёрной лестницы слышались шаги и голоса. Я остановилась, вжавшись в нишу двери, готовая в ту же секунду рвануть от них в противоположную сторону, но тут увидела, что впереди небольшой группы взволнованных взрослых бежит мой обидчик, насильник Генрих. За ним еле поспевает его сухонький седенький дядя, который кричит ему на ходу:

– Проверь туалет! А мы в подсобку, кажется, горит там!

Сторож со своими спутниками скрылся за поворотом коридора, а Генрих, топоча огромными ножищами, рванул дверь туалета. Меня никто не заметил. Все они смотрели в другую сторону.

Нащупав в кармане револьвер, я в нерешительности стояла под дверью класса, из которого уже начали доноситься недоумевающе-тревожные голоса. А потом решительно отправилась обратно в туалет.

Я увидела, что Генрих, опустившись на корточки над убитой Евой Гюнст, рассматривает представшую перед ним картину с неподдельным изумлением. Видимо, до его неповоротливых мозгов произошедшее не доходило.

Я, не торопясь, вытащила револьвер, прижала дуло к его затылку, и испытывая сладострастное наслаждение, нажала на курок.

Я ни о чём не думала, кроме того, что, наконец, смогу за себя отомстить этому чудовищу. Даже не позаботилась о том, чтобы прикрыть лицо от крови и мозгов, которые брызнули в разные стороны. Впрочем, последствия выстрела были для меня новы и неожиданы. С моей стороны в черепе Генриха образовалась только маленькая обугленная дырочка, а вот его мерзкая физиономия выстрелом была полностью уничтожена. Брезгливо толкнув продолжавший сидеть на корточках труп, я снова вышла в коридор, который уже почти полностью заволокло дымом.

Те несколько человек, которые отправились в подсобку, метались по лестнице, как перепуганные куры. Как водится, достаточного запаса воды в гимназии не оказалось. Изо всех классов выбегали ученицы. Изо всех, кроме моего. Но понять это в такой толчее, в дыму и всеобщем смятении было невозможно. На подпиравшую дверь швабру, наверное, никто не обратил внимание, тем более, что вокруг двери класса вовсю полыхал огонь.

Расталкивая локтями учениц, я спешила на первый этаж по чёрной лестнице. Навстречу мне попался какой-то человек, который попытался схватить меня за руку. Как позже я узнала, это был лакей, который поджидал окончания уроков на первом этаже, хозяйка прислала его забрать из гимназии свою дочку. Я ударила этого человека ножом в шею, и сейчас раскаиваюсь в этом. Он мне ничего не сделал плохого. Просто попытался помешать моему движению. Хотя, не буду врать, что меня так уж гложет раскаяние. Честно говоря, за всё время после этих событий об этом человеке я не вспомнила ни разу.

Оказавшись внизу, я застала там настоящие Содом и Гоморру. Матери и служанки девочек рвались наверх, мужчины пытались их не пускать, ученицы выбегали из гимназии, теряя туфли.

Где-то вдалеке зазвонил пожарный колокол.

И в это время раздался взрыв. Старинное здание покачнулось, как будто бы присело, стена, отделяющая вестибюль от библиотеки, рухнула. Всё заволокло мелкой цементной пылью и клубами чёрного дыма. Все голоса как будто бы вмиг умолкли. Возможно, мне просто заложило уши. И в полной тишине я смотрела, как сквозь плотную стену пыли и дыма вдруг прорвались огромные красные языки огня.

Перед входом метались неузнаваемые фигуры людей– будто призраки. Постепенно звуки возвращались. Сквозь крики и стоны я слышала, как какой-то молодой парень усиленно расспрашивал выбегающих из боковых коридоров здания людей про свою сестру:

– Матильда… Где она?! Она живая?

Он был похож на сумасшедшего, то и дело причитал, да что там – плакал буквально навзрыд! Опалённый со всех сторон, он производил странное впечатление, и я никогда не забуду его взгляда… Мне казалось, он меня узнал… Позже из газет я выяснила, что его звали Маттиас Ройль, и это он спас многих учениц от смерти, за что его потом представили к награде.

Сквозь общий гул, треск огня и панические вопли я расслышала тонкий детский голосок:

– Пустите, пустите меня туда, там же Анна!

Глава 44. Отродье

Я замолчала. Инспектор Дитрих смотрел на меня с внимательным сочувствием и спросил неожиданно мягко:

– Вы нашли её потом после пожара?

Глядя в пол, я ответила едва слышно:

– Да. Я узнала её по тому самому серебряному браслету с аметистами. А ещё потому, что среди обугленных трупов Герда была самой маленькой. Она не пошла в тот день домой вместе со всеми первоклассницами, так как решила подождать меня. Мы с ней уже несколько дней не виделись. Честно говоря, я и забыла про неё после встречи с Генрихом. Но она не забыла про меня. Она, считая, что я со своим классом ещё нахожусь на втором этаже, бросилась на помощь.

Я снова замолкла. Собственные слова, каждое из которых, как будто вбивало гвозди в крышку моего гроба, как ни странно, доставляли мне даже какое-то изощрённое удовольствие. Чем хуже, тем лучше. Но говорить дальше у меня не было сил.

– Вы ничего не сказали об убийстве фрау Вельзер и покушении на жизнь Ингрид Лауэр, – напомнил мне Дитрих.

Но тут инспектора позвали. Он вышел в коридор. Сперва я слышала, как он там с кем-то говорит вполголоса, но тут же срывается на крик:

– Где? Какой Задар? Ах, Задар… Да, похоже, это относится к нашему делу.

Я равнодушно смотрела в стену, неожиданная передышка в допросе меня не огорчала и не радовала. Все чувства во мне умерли.

– Кажется, на вашей совести, фройляйн, ещё одна жертва, – жёстко сказал инспектор, войдя обратно в камеру.

– Какая же? – я подняла на него глаза.

– Вчера на кладбище города Задара, на могиле своей матери, повесилась Милица Гранчар. В кармане её пальто нашли записку, в которой она берёт на себя ответственность за все совершённые вами преступления. Так же там находился обрывок письма, в котором подробно раскрывается план пожара. План этот несколько не соответствует тому, что случилось на самом деле. А вот почерк подозрительно напоминает ваш. Что вы на это скажете?

Я молчала.

– Сегодня вас посетит врач, – сообщил Дитрих, – на предмет освидетельствования в насилии.

Я вскочила:

– Это ещё зачем? Насилие было уже давно, что он может освидетельствовать?

– Таков порядок, – сухо сообщил инспектор, покидая камеру, – завтра я снова вас навещу. Впрочем, вы уже всё рассказали мне, не так ли?

К моим унижениям добавлялось ещё и это. Впрочем, вопросы к врачу у меня были. И касались они отнюдь не простуды, которую я заработала в сырой тюремной камере. С некоторых пор с моим организмом и правда происходили какие-то странные вещи, объяснений которым я самостоятельно найти не могла. Конечно, поговорить об этом лучше бы не с тюремным врачом, но тут уж выбирать не приходилось.

Втайне я лелеяла мысль о том, что у меня какая-то смертельная болезнь, которая быстро сведёт меня в могилу и избавит от всех мучений.

Я представляла себе реакцию Филиппа Гранчара на гибель дочери. Несчастному пьянице, наверное, тоже не жить. Рассмеявшись про себя горьким смехом, я подумала, что кладбище за моей спиной всё растёт. Интересно, как там Инга? Удалось ли ей сохранить своего ребёнка? Да и мать несчастной маленькой Герды. Какой смысл ей теперь оставаться на этом свете? Тогда я ещё не знала о самоубийстве моих родителей. Дитрих так и не известил меня об этом. Он всегда обходил тему родителей стороной, и лишь однажды признался, что их нет в живых.

Тюремный врач, явившийся ко мне на следующее утро, оказался худым пожилым евреем с пушистой седой шевелюрой и глубокими печальными глазами.

Едва услышав, что мне нужно будет пройти через это унижение, я сразу решила для себя, что врача к себе не подпущу. Ну не будут же они меня связывать. Однако при взгляде на этого человека у меня пропала вся моя непримиримая агрессивность, и через несколько минут я с удивлением осознала, что покорно и спокойно отвечаю на его вопросы.

Он не высказывал мне своего осуждения, не спрашивал, за что я сижу в тюрьме (хотя, думаю, был извещён об этом заранее). Он вообще ничего не спрашивал из того, что не касалось состояния моего здоровья. И как-то так получилось, что ему даже не пришлось уговаривать меня дать себя осмотреть. Затем, споласкивая длинные тонкие руки над погнутым железным тазом, он сказал тихо и спокойно:

– Да, беременность уже неплохая. Второй месяц на исходе.

Я сидела, как громом поражённая.

– Что неплохое?

– Беременны вы, в положении! Разве не знали об этом? – старик деликатно постучал в дверь камеры и сказал мне на прощанье, – вы бы не сидели на холодном полу, это может быть вредно для ребёнка.., – после чего вышел в коридор.

А я осталась с невозможной, с ног сшибающей новостью – беременна? Разве я могу быть беременна? Беременными бывают жёны толстых бюргеров или глупые девушки вроде Ингрид Лауэр, разве могу быть беременна я? В первые минуты до меня даже не дошло, что отцом ребёнка является насильник Генрих, хотя ни с кем другим интимных отношений у меня никогда не было. И только потом я осознала, что ношу в себе ребёнка этого ублюдка.

Почему моя мать, сделавшая всё для того, чтобы сохранить своего второго ребёнка, когда я была в первом классе, всё-таки потеряла его? А я, блуждая по лесам и долам, ночуя в холоде в оврагах, сидя в тюремной камере, сохранила в себе отродье Генриха! В момент осознания этого факта мне казалось, что вся несправедливость, которая существует в этом мире, обрушилась на меня.

Я продолжала сидеть на полу. Совет старого доктора звучал в ушах издевательством. Похоже, этому ребёнку ничего не вредно. Я изо всей силы ударила себя кулаком по животу. Потом стала вспоминать различные истории о беременности и родах, которые приходилось слышать ранее, урывками, намёками, так как в нашей семье считалось, что девочке негоже интересоваться такими темами.

Когда-то наша служанка разговаривала с соседкой и рассказывала о своей двоюродной сестре, проживающей в деревне. Эта несчастнаяженщина носила уже двенадцатого ребёнка. Денег в семье не было, муж ушёл на заработки в Вену, новый младенец ей был совершенно ни к чему. Она пыталась вытравить нежеланный плод самыми разными способами.

Когда я слушала этот рассказ, запоминать его мне не было никакой нужды. Помнится, назывался хинин, очень горячая вода и прыжки со стола на пол. Конечно, достать хинина в тюрьме было невозможно. Да и с горячей водой тут были явные проблемы. А вот стол в камере был. Порадовавшись тому, что пока сижу в одиночке, я взгромоздилась на стол и спрыгнула с него, стараясь попасть в середину комнаты. Продолжим упражнение дальше. Но на седьмом или восьмом прыжке дверь камеры распахнулась, и усатый надзиратель грубо крикнул мне:

– Ты что тут вытворяешь? В карцер захотела? Или смирительную рубашку надеть на тебя?

Дверь захлопнулась. Я сидела на холодном полу и лила злые слёзы.

После освидетельствования врача отношение ко мне изменилось. Не могу сказать, чтобы оно стало лучше. Но вся тюремная обслуга начала меня сторониться так, как будто бы я была заразна. В добавление к обычной похлёбке каждый день утром мне приносили стакан молока. А дело моё, между тем, шло к суду. Дитрих как будто потерял ко мне интерес.

Дни шли за днями. Я с ужасом ждала, когда у меня начнёт расти живот, представляя, как скоро стану такой же неповоротливой бочкой, как Инга. Но пока ничего такого не наблюдалось, я даже наоборот, как будто бы похудела. Примерно через месяц старый врач пришёл снова. К тому времени у меня накопилось к нему несколько вопросов. Несмотря на то, что в нашей школе была биология, я почти ничего не знала о естественных реакциях женского организма на беременность. Что ещё раз говорит о никчемности нашего женского образования. Впрочем, не буду об этом сейчас.

– Я интересовался вашим делом, – тихо и медленно произнёс старый еврей, – не мне вас судить, но объяснить ваше поведение я могу только временным помрачением рассудка после совершённого акта насилия. Я советую вам довести до сведения адвоката моё мнение. К сожалению, я не могу встречаться с вашим адвокатом, консультировать его будет другой медик. Кто у вас адвокат?

– Да есть какой-то… – сказала я, – не помню, как его зовут. Молодой совсем, весь в прыщах. Похоже, он меня боится, – я хохотнула.

– Суд будет не скоро, – сказал врач, – вы знаете, сколько томов в вашем деле?

– Не знаю, – ответила я, – думаю, что много.

А потом решилась, и тихо проговорила:

– Могу ли я вас кое-о-чём попросить?

– Я вас слушаю! – старик вскинул на меня свои огромные чёрные глаза, и мне показалось, что в них сосредоточена вся печаль мира.

– Я не хочу этого ребёнка… Этот ребёнок не должен остаться в живых. Оно чудовище. От насильника. Он не достоин жизни. Не могли бы вы мне дать что-нибудь, что бы вызвало выкидыш?

Старик отшатнулся и по-бабьи всплеснул своими длинными руками.

– Вы соображаете, о чём вы меня просите? Я врач, а не убийца! Врачебная клятва предполагает сохранение любой жизни. Не нам с вами судить, для чего приходит дитя на свет.

Я вздохнула и уставилась в угол.

Нет, помощи мне не будет ни от кого. Но я хотя бы попыталась. Старик быстро ушёл, а я снова полезла на стол и с маниакальным упорством начала прыгать с него на середину комнаты. Закончилось тем, что я подвернула ногу. Заглянувший в дверь охранник злорадно заметил, что лучше бы я сломала шею.

«Это действительно было бы лучше», подумала я.

В день суда ребёнок уже шевелился. Живот под платьем почти не выпирал. Только наклоняться, чтобы застегнуть башмаки, было труднее, чем обычно.

Накануне я в последний раз встретилась с Дитрихом.

– Ну, вот и дошли мы с вами до суда, – проговорил инспектор со своей обычной иезуитской улыбкой, – я думаю, присяжные сохранят вам жизнь, учитывая ваш возраст и ваше интересное положение.

Об интересном положении меня уже просветил мой адвокат. Он сообщил, что до рождения ребёнка я буду жить в любом случае, даже если присяжные проголосуют за смертную казнь, причём представил он мне это, как повод для великой радости. Также он мне сообщил, что в нашей стране смертную казнь женщинам назначают крайне редко, всего-то была пара случаев.

– Послезавтра вас повезут обратно в Инсбрук, – продолжал Дитрих. – Вы предстанете перед судом присяжных, состоящим из ваших сограждан, и вполне возможно, среди них окажутся ваши соседи и знакомые. Но если вы надеетесь на всеобщее внимание горожан, можете успокоиться. Славы великой преступницы двадцатого столетия вам не снискать. Дело дошло до императора. И он высочайшим указом повелел провести закрытый суд, без всякой публики, без газетчиков, без художников, если вы надеялись, что об этом деле будут писать, то этого не будет. Конечно, ничего нельзя сделать со статьями, которые вышли раньше, они разошлись по людям, но наш народ обладает короткой памятью, пройдёт пара десятков лет, вы будете гнить в тюрьме, а никто в стране уже и не вспомнит, кто такая Анна Зигель.

– Неужели вы думаете, что меня это заботит? – спросила я, глядя исподлобья на инспектора.

– Я думаю, что вы, как все в корне испорченные преступные натуры, кроме мести, жаждете и славы, – ответил он.

Через столько месяцев, допросов, унизительных копаний в моей душе и биографии, невероятных предположений, «душеспасительных бесед» он так ничего и не понял!

– Как вы можете что-то считать!? – закричала я, – тоже мне, психолог, весь город был в курсе ваших отношений с собственными детьми! Вы что, думаете, они лучше меня? Они точно такие же. Вы все точно такие же. Каждое поколение хуже предыдущего получается. Ваше следствие гнилое, и ваше общество гнилое, и ваша страна гнилая, и ваш император, который издаёт гнилые указы, прячет сор под ковёр, тоже весь прогнил насквозь, и скоро его не будет, и страны вашей не будет!

– Да как ты смеешь, мерзавка! – тонким голосом закричал Дитрих, вскакивая на ноги, – безнравственная бессовестная малолетняя уголовница, ты, носящая в своём чреве такого же ублюдка, которому теперь суждено вырасти в приюте, и у него нет ни малейших шансов, что его возьмут в семью, потому что все будут знать, несмотря ни на что, чей он сын.

Слёзы побежали градом по моим щекам. Я затряслась и обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.

Дитрих ещё что-то кричал. Таким я его раньше не видела.

Буквально впечатавшись головой в стену, я попыталась как-то унять душившие меня рыдания. Это уже перешло в истерику, и я, чувствуя себя раздавленной, теперь уже ничего не таила:

– Вы довольны?! Молодец, ничего не скажешь… Из своего бы глаза бревно вынул сперва! Вы… Вы пиявка, вот вы кто! И ваши дети будут такими же!.. Знайте же: однажды и ваша дочь окажется на моём месте! И поделом!

Я, наверное, ещё несколько минут изрыгала проклятия в адрес инспектора, привлекая тем самым внимание конвойных. Я заметила, что с лица Дитриха сползла ехидная ухмылочка. Напротив – он выглядел озадаченным. А когда я уже закончила свой монолог, он медленно встал и, подойдя к двери, произнёс:

– Жизнь тебе пусть наказанием будет.

Увидел ли он себя со стороны? Или просто был измотан долгой беседой? Не знаю, но я точно помню, что выходил он, как выжатый лимон. Никогда прежде я его таким не видела.

Тюремная карета, дрожа и подскакивая на ухабах, медленно ползла в гору. Хотя был конец марта, ещё было очень холодно, по краям дороги лежал снег. Сквозь зарешёченные окна я с жадностью смотрела на высокое мартовское небо. По бокам от меня сидели два высоких молчаливых конвойных. На стоянке один из них зашёл в придорожный ресторанчик и принёс мне чашку горячего бульона. Сам он, видимо, опрокинул стаканчик шнапса, так как его потянуло на разговоры.

– А что, вам с детства хотелось убивать людей? – спрашивал он с крестьянским простодушием.

– Да, вот прям с самых малых лет, – сказала я как можно более серьёзно.

Он вздрогнул и замолчал.

Глава 45. Суд

Здание городского суда было оцеплено. Меня быстро провели по длинному коридору, причём сказали надвинуть на голову капюшон накидки. За этим капюшоном я почти ничего не видела, кроме пола под своими ногами.

Потом начался суд. Видимо, тем, кто готовил это заседание, пришлось немало потрудиться, чтобы в нашем небольшом городе найти на роль присяжных заседателей двенадцать граждан, не имеющих абсолютно никакого отношения ни к моей семье, ни к семьям моих жертв. Я окинула взглядом всю дюжину. Знакомых лиц среди них не было. Зря Дитрих иронизировал по этому поводу, никого из присяжных я узнать не могла. Скамьи для публики были действительно пусты.

Справа перед скамьями присяжных стоял маленький столик секретаря. За барьером рядом со мной сидел мой перепуганный молодой адвокат. Напротив него – серьёзный седой прокурор с непроницаемым лицом. А посередине, под портретом императора – судья Вебер, презрительно оттопыривший толстые губы. Я знала этого человека. Однажды я даже была с родителями на приёме, где старый судья произносил какую-то речь о важности воинской службы, о благонадёжности, о долге, чести и тому подобных мало интересовавших меня вещах. Тогда мне было лет двенадцать. С тех пор судья ни капельки не изменился.

Ждать какого-то снисхождения с его стороны мне явно не приходилось. Ни судья, ни прокурор не смотрели в мою сторону. Зато присяжные разглядывали меня во все глаза, как хищника в зоопарке.

Секретарь встал и объявил начало процесса. После стандартных вопросов, на которые я старалась отвечать как можно твёрже и спокойнее, начали оглашать материалы следствия.

Поначалу я слушала очень внимательно. Некоторые обстоятельства были для меня новостью, так, например, я узнала, что регулярно употребляю наркотические вещества, а также проявляю агрессию с самого начала обучения в гимназии. Однако с течением времени я начала отвлекаться. Речь прокурора всё текла и текла, оглашались особые обстоятельства, подробно рассказывалось о действии всех моих жертв перед трагедией, в зале было очень душно, так как установленная в углу железная печка сильно дымила, не добавляли свежести воздуху и две большие люстры со стеариновыми свечами. Окна были закрыты ставнями, видимо, местное начальство слова «закрытый процесс» восприняло буквально. К окончанию первого дня заседания я задремала. Очнувшись, поняла, что обвинение ещё не огласили полностью. Судья объявил перерыв до десяти утра следующего дня. Меня отвезли в местный полицейский участок, в камеру предварительного заключения, которая уже была мне хорошо знакома. По всему ходу движения кареты улицы были плотно набиты народом, и полицейские с трудом сдерживали рвущуюся ко мне толпу.

На следующий день в десять часов заседание продолжили только для того, чтобы полностью огласить обвинение. А затем снова перенесли его на следующий день, когда, наконец, должно было состояться рассмотрение дела по существу.

– Подсудимая, встаньте!

Судья говорил казённым безэмоциональным голосом, как будто и не знал, в чём меня обвиняют. Я и сама делала вид, что ничего не происходит. Заранее приготовившись слушать в свой адрес тонны проклятий, я просто старалась хоть немного абстрагироваться от реальности.

– Ваше отношение к обвинению?

– Полностью признаю, – ответила я, чувствуя себя неуютно от взгляда судьи.

– Вы будете давать показания?

– Там всё уже записано. Мне нечего добавить, – пробормотала я.

Есть ли смысл мне давать показания, если сейчас я столько нового про себя услышу? Окажется ещё, что я – пироманка, что это я изобрела динамит, и что я чуть ли не открыла новый десяток элементов в таблице Менделеева, с самого детства стремясь стать убийцей! Горькая усмешка скользнула у меня по лицу, и я, получив разрешение, села обратно.

– Ешьте, ешьте меня, черти, хоть с костями! – бурчала я, – главное – не подавитесь, а то опять же я буду виновата, что не в то горло полезла!

Почему-то я не боялась расспросов ни от прокурора, ни от судьи, но дрожала от одной мысли о том, что, возможно, мне снова предстоит увидеть Бекермайера или, хуже, Дитриха.

Я молчала всё время процесса. Поначалу допрашивали потерпевших. Одной из первых была Симона Кауффельдт. Она отделалась сломанной ногой, которая уже срослась. То и дело Симона опускала глаза, её голос звучал приглушённо, я видела, что она доставала платок, утирая слёзы. В её душе пожар оставил неизгладимый след. Кажется, ничего уже не осталось от неё прежней – той восторженной болтливой заучки. Поначалу она мне нравилась, но господи, какая же она слабохарактерная! Как легко её под себя подмять! Такая, наверное, мечта для любого оболтуса, которому главное, чтобы жена не мешала ему особенно и не говорила слово поперёк. Хотя я, узнав некоторые подробности из жизни её отца, особенно о том, как он вдруг стал полноценным владельцем ресторана, я ничему не удивляюсь: Симона очень походила на свою тётю, которую любящий братец сосватал Эрвину Рихтеру, прежнему владельцу кафетерия. Да, фрау Рихтер получила свою долю, но не думаю, что для неё было в радость жить с мужем, на почве хронического алкоголизма тронувшегося умом. Представив, что и будущий муж Симоны будет таким, я про себя горестно усмехнулась. Да, не позавидуешь нашей заучке. Как там её назвал Ненад… Чахоточная, точно!

– Что ещё вы можете сказать по существу? – сухо спросил прокурор.

Симона замерла и, после полуминутной паузы, впервые посмотрела в мою сторону и негромко спросила:

– Анна, ты хотя бы прощения попросить не хочешь?

Я лишь мотнула головой и посмотрела на Симону. Кажется, та немного растерялась и опустила глаза, не выдержав моего взгляда. Получив разрешение сесть, она вернулась на своё место, рядом с отцом. Ресторатор то и дело смотрел на меня одновременно осуждающе и с недоумением – он-то думал, что хорошо меня знает… Да, вряд ли бы он поверил, что тихая и забитая дылда вроде меня решилась бы на такое омерзительное (чего уж таить) преступление.

На секунду я посмотрела в зал, где в первых двух рядах, при остальных пустых, сидели родственники пострадавших. Передо мной замелькала целая череда портретов в траурных рамках. В том пожаре погибли как дети, так и взрослые и примерно треть из всех – мои одноклассницы. Буквально инстинктивно мой взгляд зацепился за портрет Марен Кюрст. Я вспомнила, какой она была в первый день нашей встречи. Она показалась мне вполне милой девочкой, дружелюбной и явно предрасположенной ко мне. И если бы она не попала под влияние этой дряни Майер… Признаться, её не жалко абсолютно – заслужила такую участь, если даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт) и то пострадала от неё. Я ещё полминуты водила глазами по залу и вдруг остолбенела: передо мной мелькнуло лицо Герды. На фото она выглядела как-то неуверенно, не улыбалась даже… Такой же она была и при жизни. У меня начала кружиться голова, я вспомнила её отчаянный крик тогда, прежде чем я выбежала из горящего здания. Как громко и отчаянно кричала эта бедолага!

Рядом врачи откачивали того самого парня, Ройля, вытащившего многих людей из огня, но, увы, слишком поздно. Представляю, сколько его пришлось потом приводить в чувство – даже в такой какофонии звуков я слышала его истерические причитания. Какой-то полицейский даже окатил его водой, чтобы тот пришёл в себя, но всё равно, Матс не мог связать пару слов. Мне казалось тогда, что он меня видел, когда я выбегала из здания. К счастью, Матс не разглядел моего лица, и я ещё три дня оставалась неразоблачённой.

Теперь настала очередь Гренадерши. Хельга была на инвалидной коляске, потому её пришлось откатить в сторону от кафедры, чтобы она могла видеть прокурора и судью. Хельга всегда была немногословна, а теперь точно язык проглотила. Отвечала односложно, каждое слово приходилось тянуть клещами. Я не запомнила из её бубнежа практически ничего, только что я пыталась её задушить, и что врачи дают благоприятный прогноз – она сможет встать на ноги. «Ну и живи себе», – равнодушно думала я. Хельга всегда была «сама по себе». С ней ссориться опасались все, даже задиристая Манджукич.

Я практически не вслушивалась в показания одноклассниц, лишь подмечала, как они себя ведут. Шнайдер, которой выпал счастливый билет, до сих пор рассказывала о случившемся с трясущимися руками, а вот когда настала очередь Сары, притихли все. Я ждала, что Манджукич начнёт всё спихивать на меня, но как ни странно, она ни слова о кражах не сказала. А вот меня всякий раз передёргивало от этих воспоминаний – почему-то воровкой всегда считали именно меня! Конечно, проделки Сары оставались незаметны до тех пор, пока она копилку не стащила. Кажется, именно тогда Бекермайер сказал свои пророческие слова о том, что мне «прямая дорога в тюрьму»? Да, вроде тогда. Сейчас я поражаюсь его проницательности, а тогда просто считала параноиком и очень вредным человеком.

– Мне-то сказать и нечего… Я не думала, что она зайдёт так далеко, – качала головой Сара, комментируя данные ею показания.

Ха, о главном-то она умолчала – о том, кто рассказал мне о бомбе, и как на дне рождения Ненада его друзья-пироманы демонстрировали нам, как «взрывали министров и даже королей»… Ну да, того и гляди, саму Манджукич линчевать захотят. А её брата – и подавно.

Так закончился первый день судебных слушаний. Уже вечерело, и судья объявил перерыв. Щёлкнули наручники, и меня вывели из клетки.

***

Следующие несколько дней прошли достаточно однообразно. Каждое утро меня возили по знакомому маршруту в здание Высшего Земельного суда, и мне казалось, я теперь с закрытыми глазами найду дорогу. Каждый потерпевший перебирал в мой адрес все мыслимые и немыслимые проклятия, а уж мамаша Келлери подавно отличилась. Оказывается, это я подсадила невинную овечку Эстер на кокаин, а не она у матери втихаря таскала очередную порцию! Вот ведь лгунья проклятая! Но я молчала, за всё время процесса я не проронила ни слова.

– Приятного аппетита, фройляйн, – с ненавистью проговорила я, – чтоб ты задохнулась от своего чудо-порошка!

Ну, Эстер, трепло лживое, жаль, что ты жива осталась! Я бы с удовольствием разменяла твою жизнь на жизнь Герды!

И снова я оглядываю целую цепочку портретов в траурных рамках. Я уже запомнила эти лица, могла бы дать точный словесный потрет каждого из убитых, даже если бы меня растолкали среди ночи.

Где-то на пятый день суда я стала ощущать некоторую скованность движений. Мне стало труднее двигаться, появилась одышка. Мало того, живот вырос… Господи, сколько это будет продолжаться… Мало того, что внутри меня живёт это чудовище, так ещё и все как будто уверены, что я нагуляла его! Конечно, господа хорошие, конечно, и платье, наверное, так, сама порвала. А не составить ли вам ходатайство об увольнении инспектора Ф.Э. Дитриха ввиду явного служебного несоответствия? Это ведь он подробно в материалах отразил весь ход событий! А вы, если не согласны с его выводами, составьте обращение на имя его начальства. Мысль показалась мне забавной – не мне же одной все шишки получать. От этой мысли я горестно усмехнулась и уставилась в пол. Ощупав руками свой живот, я тихо произнесла:

– Ты… Ты не доберёшься до меня. Никогда! Я не дам тебе пожирать моё тело!

Я уже давно обдумывала, где достать шило или длинный гвоздь, хотела радикально избавиться от этой ноши. Я готова была прибегнуть даже к такой варварской процедуре, лишь бы не переносить все эти муки! А умру, так пускай – мне уже нет места среди живых. Только вот если я так и останусь в тюрьме, моя душа никогда не обретёт покой – она и после смерти будет метаться в четырёх стенах и не будет видеть ничего, кроме решёток и серых стен.

– Ты умрёшь, ты всё равно умрёшь, – бормотала я, точно заклинание, эти слова, обращаясь к ещё не рождённому ребёнку.

– Свидетель, пройдите за кафедру, – голос судьи вгонял меня в сон ещё больше. – Назовите ваши имя и фамилию.

– Ингрид Лауэр, – услышала я знакомый голос.

Встрепенулась… Я одновременно и ждала, и боялась встречи с Ингой. Она выглядела осунувшейся, стала бледнее. Голос её от волнения дрожал, она периодически отводила глаза.

– Расскажите, что вам известно о подсудимой?

– Ну… Анна поначалу была тихой девочкой. Я по неопытности не заметила, что она сторонится одноклассниц. Одно время она водилась с Милой Гранчар, а она – неряха. К тому же, не очень умна… Была… – Инга смахнула платком слёзы и продолжила, – я думала, что Анна просто немногословна от природы, а она как будто ещё больше замыкалась, стала нелюдимой. Потом ещё повелась с Келлер, так ещё хуже стало: я не помню, чтобы она лгала, она и не умела, а вот потом научилась, очень хорошо научилась! Для неё было обычным делом накричать на кого-то, могла швырнуть чем-нибудь. Я нередко видела её в синяках. Но с кем были драки, она не говорила.

Дальше Инга подробно излагала всё, чему была свидетельницей. Удивительно, но я практически не слышала от неё искажённых показаний! Пока она самый честный из всех свидетелей. А я ведь хотела её убить… Смутное чувство обиды преследовало меня с того самого дня, как я стала свидетельницей сцены в учительской, где Инга с поистине материнской заботой утешала маленькую Герду. Если бы я получила хотя бы часть того, что получила она…

– В том, что произошло, – дрожащим голосом сказала Инга, – наверное, и моя вина есть. Если бы я вовремя обратила на неё внимание!..

Тут наша учительница не выдержала и расплакалась. Ей поднесли стакан воды и она, сделав три судорожных глотка, ушла на скамью для свидетелей. Состояние у неё было такое, что дальше внятно отвечать на вопросы она была не способна. В следующую минуту из коридора послышался плач ребёнка. Инга встрепенулась и попросилась выйти. Судья не возражал, тем более, спрашивать её больше было не о чем.

Я упёрлась ладонями в борт клетки и, опустив голову, продолжила посапывать. Однако в следующий момент случилось то, что заставило меня ещё больше встрепенуться: за кафедру вызвали другого свидетеля – Бекермайера. Я задрожала всем телом и, попятившись назад, буквально вжалась в скамью. Даже здесь я продолжала его бояться, его влияние чувствовалось и теперь. Скажи он мне «встань и иди», я бы послушалась. Господи, до чего же грамотно он дёргает за ниточки и манипулирует людьми! Осмелившись взглянуть на математика, я плотно сжала губы. Тот тоже посмотрел на меня с некоторым интересом, словно бы меня не за убийство десятков человек судили, а за кражу мешка картошки.

– А я ведь говорил, – тихо произнёс он как будто в пустоту.

– Скажите, свидетель, вам знакома подсудимая? – спросил судья.

– Даже слишком хорошо, – ответил Бекермайер, скептически усмехнувшись, – я ещё несколько лет назад сказал, что её похождения рано или поздно приведут её сюда. Увы, слишком часто мои худшие прогнозы сбывались… Слишком часто. Не подумайте, что я хвастаю – просто я не первый год работаю учителем и всяких повидал. В том числе и таких, как Зигель.

– Что вы можете сказать о подсудимой?

– В первый и второй годы – ничего особенного. Я только обратил внимание на её замкнутость. Я стараюсь подмечать, в каком классе и кого травят, потому, что добром это никогда не кончится. С Зигель была та же история. Возможно, из-за Милицы Гранчар и… Вшей, которыми она заразила Зигель. А потом судьба свела Зигель с фройляйн Келлер. И, надо сказать, – Бекермайер смерил пристальным взглядом Эстер и её мать, – это не самым лучшим образом сказалось на ней. Подозреваю, что они вместе пробовали какое-то чудо-средство. Видел пару раз фройляйн Келлер в довольно странном состоянии – расширенные зрачки, трясущиеся руки, а ещё – плавающая речь. А потом и Зигель пришла на уроки в довольно странном состоянии – глаза красные, шатается вся, точно пьяна была. Я думаю, фройляйн Келлер втянула её в свои увлечения.

В следующий момент я съёжилась. Мамаша Келлер кричала так, что аж стёкла задрожали. Наверное, так даже Божена Манджукич не кричала, когда галка Ненада стащила её ожерелье. Господи, чем только она не грозила математику якобы за «клевету»… А тот молча стоял и слушал её проклятия, как музыку. На его лице вырисовывалось тихое злорадство.

– Откровенно говоря, фрау Келлер, актриса вы так себе, – поправил очки Бекермайер. – Я говорю то, что видел, и что знаю.

– К порядку, – в очередной раз вставил судья. – Я призываю всех к порядку!

– Извините, – примирительно вскинул руки математик, – так вот, года с четвёртого в классе наступил полный разлад: фройляйн Манджукич стремилась быть главной. И часто ссорилась с одноклассницами. Особенно с фройляйн Майер. И… Зигель была на её стороне. К сожалению, таких, как Зигель, легко втянуть в дурные компании. И так же легко влиять на них, – сказал математик, скосив глаза в сторону Сары.

Манджукич промолчала, хотя было видно, что она нервничает. Математик довольно быстро её раскусил, особенно после памятного случая в ресторане Кауффельдта. Вот была бы потеха, если бы боевитая Сара превратилась в послушную собачку! Тогда бы на той карикатуре рисовали именно её.

На секунду мне показалось, что математика не волнует, о чём слушается дело. Он совершенно не ощущал гнетущую атмосферу самого громкого в истории Тироля процесса. Возникла неловкая пауза. Математик протёр очки, а адвокат, собравшись с мыслями, задал ему вопрос:

– По версии моей подзащитной, она перенесла надругательство над собой, что и подтолкнуло её к совершению преступления…

– Я слышал об этом от следователя, – Бекермайер пристально посмотрел на меня из-под своих очков.

– Вы разделяете версию моей подзащитной?

– Хм… Свечку не держал, но, почитав материалы дела, я пришёл к выводу, что изнасилование, скорей всего, было.

Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. В зале поднялся галдёж. Одни поддерживали математика, другие – наоборот. А я впервые посмотрела на него со смутным чувством благодарности. Он, поймав на себе мой взгляд, сочувственно развёл руками – теперь уже ничего не сделаешь, а я была готова простить ему его вредность и благодарить за то, что он сказал всё, что только знал. Он действительно был порядочным человеком, способным признать свою неправоту, пусть и слишком упрямым.

– Что вы ещё можете добавить по существу? – спросил судья, стремясь разрядить обстановку.

– К сожалению, – продолжил математик свой монолог, – фрау Вельзер слишком дорожила репутацией гимназии и стремилась замести все проблемы под ковёр. Потому у нас с ней были не всегда хорошие отношения. К сожалению, мой худший прогноз снова оправдался, – последнее он добавил уже с нотками скорби.

Судья разрешил свидетелю сесть. Так прошёл ещё один день заседания. Я уже готовилась слушать прения сторон и приговор. И в этот момент случилось то, что никак не входило в мои планы: новый свидетель. Причём это был не кто-нибудь, а Ненад. Я и ждала, и боялась одновременно встречи с ним, и когда хорват прошёл за кафедру, я осторожно взглянула на него. Тот, однако, и не посмотрел в мою сторону, но я чувствовала, что он явно напряжён. Я-то его не выдала, но вот потерпевшие явно успели сложить два и два. «Кого-то точно захотят линчевать», – горестно усмехнулась я, готовясь слушать его показания.

Господи, зачем они его вызвали? От его показаний у меня больно защемило сердце: Ненад усиленно переводил стрелки на меня, забывая, правда, о том, что он охотно и с удовольствием показывал нам сомнительный мастер-класс.

– Я вообще разве что дымовые шашки мог показать, – сказал хорват. – А она вертелась около меня, да всё о каком-то фейерверке несла чушь. Вот, для чего ей бомба-то нужна была! Знал бы, сразу в полицию сдал.

– Подождите, свидетель, – вступил в спор адвокат с не свойственной ему ранее решимостью. – Свидетели указали, что вы и ваши друзья Иво Дреновац и Марко Ловрич постоянно запускали фейерверки и рассказывали о том, как собрать взрывчатку. Было такое?

– Это всё грязная клевета! – Ненад уже потерял самообладание. – Я ничего такого не рассказывал!

«Говорит, а у самого зубы во рту постукивают», – зло думала я, – «футы-нуты! Какая невинность выискалась!»

В зале поднялся настоящий гул – потерпевшие что-то бессвязное кричали в адрес Ненада, а Сара яростно отбивалась от обвинений, а уж вместе с Боженой они могли запросто всю толпу перекричать. Напрасно судья призывал к порядку – разгорячённую толпу, готовую линчевать и Ненада вместе со мной, уже вряд ли можно было усмирить словами. В зал ворвались конвойные.

А у меня от шума закружилась голова. Я почувствовала, как меня начинает мутить, а сердце стучало всё громче и быстрее. Кончики пальцев холодели, в голове как будто засвистел настоящий вихрь. «Ой, мамочки… – думала я. – Только бы не грохнуться»… Уцепившись за прутья решётки, я попробовала встать и выровнять дыхание. Но всё было тщетно. Я чувствовала, как мой разум заполняет туман, и в следующий момент я без чувств рухнула на пол.

Я очнулась в маленькой комнатке, которая предваряла вход в зал суда. Лежала я на четырёх сдвинутых вместе стульях. Первое, на что упал мой взгляд – был мой собственный белый живот, неправдоподобно выпятившийся небольшой горкой. В попытках привести меня в чувство расстегнули платье. Вид этого белого большого живота был для меня отвратителен. Я наклонила голову, и меня вырвало.

– Ты что ж, свинья, делаешь? – с глубоким возмущением закричала какая-то женщина в строгом сером платье, наверное, служащая полиции, – была б моя воля, я бы тебя придушила ещё до суда! А с тобой тут возятся, панькаются, только нервы несчастным родителям мотают по второму разу! А ну, вставай сейчас же!

Я приподнялась на стульях и постаралась непослушными пальцами застегнуть своё платье. Женщина высунула голову в коридор и что-то прокричала. Вскоре из коридора принесли ведро с водой и поломойную тряпку. Женщина сунула мне всё это под нос и приказала:

– А ну, убирай быстро за собой!

Как смогла, я убрала рвоту, после чего опустилась на пол и положила голову на стулья. Меня опять мутило, кружилась голова. Не потерять сознание помогала всего лишь ненависть к Ненаду.

Вот уж правду говорят, что от любви до ненависти один шаг. Как я плохо разбиралась в людях… Тот, ради кого я была готова отдать жизнь, оказался обычным подлецом. А тот, кого я ненавидела (математик Бекермайер), оказался единственным, кто отнёсся ко мне, по крайней мере, объективно, не считая дурочки Инги, которая не поленилась притащиться в суд со своим грудным ребёнком.

В дверь вошли двое конвойных, взяли меня под локти и поставили на ноги. Заседание суда возобновилось. Я думала, что не переживу этот день. После обеда начались прения сторон. Прыщавый адвокат что-то блеял, упирая на то, что и в детстве я проявляла странности, была нелюдимой, агрессивной, что было абсолютной неправдой. Юнец хотел свести всё к тому, что мои родители проглядели во мне психическое заболевание. Полная чушь. Хотя… Я сама в последние месяцы часто думала, нормальна ли я?.. Пыталась представить на своём месте свою мать или одну из одноклассниц… И не могла. Может быть, я действительно «монстр», «чудовище», почему это всё случилось именно со мной?

Выступления адвоката ничем не улучшили мнение обо мне у присяжных. Хотя, я думаю, и не ухудшили – куда уж хуже.

Единственным смягчающим обстоятельством в моём деле было изнасилование, и то, что действовала я после него в состоянии аффекта. Но, к сожалению, никаких свидетелей, которые бы могли доказать этот факт, не было. А насильника я убила собственными руками. Врач меня осматривал слишком поздно, чтобы доказать, что это было именно насилие. Единственное, что он мог сказать со всей определённостью – что я беременна, и что срок беременности относительно соответствует времени пожара. Но для присяжных этого было явно мало. Они уже сложили для себя образ злобного чудовища. Всё остальное не имело значения.

Поэтому обвинение прокурора все слушали с большим одобрением, некоторые даже, поддакивая, кивали головами.

Оглашение приговора откладывалось, несмотря на то, что присяжные вердикт вынесли довольно быстро: «виновна», хотя, какой тут мог быть ещё вердикт…

Этот тяжёлый день всё длился и длился… Я уже не понимала, наяву это или во сне… А может быть, это мне действительно снится? Вся моя жизнь? И я проснусь солнечным летним утром в деревенском доме своего дедушки? Кажется, я опять задремала… И вот, наконец, снова:

– Встать, суд идёт!

Судья вышел с ещё более презрительным и недовольным выражением лица, чем ранее. Началось оглашение приговора. Оно длилось, и длилось, и длилось… Как сквозь какую-то пелену я вдруг услышала резкий голос одного из присяжных:

– Господин судья, разрешите обвиняемой сесть, иначе она сейчас упадёт!

– Садитесь, обвиняемая, – быстро и так же презрительно бросил в мою сторону судья и продолжал монотонно читать приговор. Один из конвойных резко придавил меня к стулу, так как я ничего не соображала и продолжала стоять.

Наконец, эта пытка закончилась.

– Повезло тебе, – сказал конвойный.

– В чём? – неслышно спросила я его, поднимая на него глаза.

– Как это – в чём? – удивился конвойный, – ты что, глухая? Пузо твоё тебя спасло, да ещё то, что несовершеннолетняя. Жить будешь. Вставай давай, в тюрьму пошли.

Только оказавшись в привычной камере, я вдруг поняла, что сравнительно мягкий приговор, который оставлял меня в живых, воспринимаю с радостью. Много раз я себе уже говорила, что гораздо проще мне было бы умереть. Но вот поди ж ты… Какое, всё-таки, странное создание – человек, и как сильно в нём чувство самосохранения.

Более того, о своём ребёнке, который с этого дня начал проявлять себя очень активно, я думала уже без прежнего отвращения и ненависти.

Суд как будто бы опустил завесу за моим прошлым. Всё это давным-давно прошло. Осталась я, и остался мой ребёнок. Мы живём, и какая разница, что этому предшествовало.

Глава 46. Такие разные, такие похожие

Несколько дней я продолжала находиться в этой камере в Инсбруке. Никто ничего мне не говорил. Видимо, готовились документы для пересылки меня в какую-то другую тюрьму. Именно здесь меня посетил гость, которого я меньше всего могла ждать.

Как-то под вечер конвойный с лязгом открыл дверь в мою камеру, и буркнул, не глядя на меня:

– К вам посетитель!

Я давно заметила, что тюремные служащие стараются не смотреть мне в лицо. Порой это было даже забавно. Тюремщик вышел, и в неровном свете керосинового фонаря из коридора я увидела невысокую фигуру, одетую во всё чёрное. В мою камеру входил инспектор Дитрих. От неожиданности я резко упала на табуретку. Вот уж кого-кого, а его я никак не ждала.

Что ему ещё надо от меня? Следствие закончено, приговор вынесен, или он считает, что раздобыл какие-то новые обстоятельства в деле, и хочет это дело возобновить?

Дитрих непринуждённо опустился на край моей койки и улыбнулся:

– Добрый вечер, фройляйн Зигель, как я вижу, у вас всё в порядке… Надеюсь, у вас прекрасное самочувствие и настроение, ведь всё случилось, как вы и хотели, да? Приговор оставляет вам жизнь, а в дальнейшем, возможно, получится и выйти на свободу?

– Мне дали пожизненное, – буркнула я.

– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…

– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.

Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:

– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.

Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.

Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!

– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.

– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.

Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно:

– Да нет, знаете ли, сейчас как раз всё наладилось. Опосредовано вы стали катализатором улучшения наших отношений. Я заметил некоторые свои ошибки, да и Берта многое поняла. К тому же, время… А время в данном случае работает на нас – дети растут, умнеют…

Он разговаривал со мной так, как будто бы я была не преступница, приговорённая судом к пожизненному заключению, а какой-нибудь его товарищ по клубу.

– Мне кажется, я достаточно говорила с вами о своём детстве и своей семье во время следствия, вы вытащили из меня всё, что было нужно и не нужно.

– Ну, зачем же так, – мягко сказал Дитрих, склонив голову набок, – мне нужно от вас не то, что привело к преступлению, а просто какие-то факты, воспоминания, которые вам самой, возможно, покажутся несущественными. Вы всегда жили с родителями втроём?

– Да, мы трое, ещё обычно была прислуга… – машинально ответила я, – служанки менялись… Почему-то ни одна из них не задерживалась надолго. Хотя у моей матери вовсе не был вздорный характер, просто так получалось.

Не знаю, почему я ему отвечала. Может быть, по привычке, выработавшейся за время следствия. А может быть, потому что он был единственный человек за последнее время, который вообще пожелал со мной разговаривать.

И я начала рассказывать ему всё. О счастливом детстве до гимназии, об отношениях родителей, о том непонятном для меня периоде, когда мать потеряла второго ребёнка и стала ещё более строгой и сдержанной, о тётушке и двоюродных сёстрах, которые меня любили, а потом, как я считала, меня предали…

Инспектор иногда задавал наводящие вопросы. Но в целом, подстёгивать мой рассказ не требовалось, наоборот, я была рада выговориться. Я не пыталась чем-то объяснить своё поведение, или свернуть на кого-то свою вину. Я просто рассказывала всё, как было, и к концу своего рассказа уловила в глазах Дитриха сочувствие и понимание, а может быть, мне это только показалось. Как интересно всё оборачивается – враги оказываются друзьями, и наоборот…

– Спасибо, фройляйн Зигель, –проговорил Дитрих в конце разговора, вставая, – вы мне очень помогли.

– Получить поощрение от начальства и новое звание за мою поимку? – вернула я снова издевательский тон.

– Не поверите, но начальство не так уж ценит мои усилия, – мягко улыбнулся он, вытащил из кармана большое краснощёкое яблоко и водрузил его на середину стола, – возможно, мы ещё когда-нибудь встретимся.

– Да не дай бог, – вполголоса сказала я, но уже, скорее, по привычке, чем с искренним озлоблением.

О Ненаде я уже практически не думала. Вот исчез для меня этот человек – и всё. Хотя поначалу я опасалась тяжёлых мыслей о его предательстве. Нет, у меня не было к нему ни обиды, ни возмущения, ни… былой любви. Через несколько дней меня снова посадили в тюремную карету и куда-то повезли. Из разговоров конвойных я поняла, что меня везут в Триест, в специальную тюрьму для беременных и только что родивших женщин. Надо же, и такая есть в нашей империи.

Дорога была довольно долгой, и сейчас вспоминается мне, как чудесный сон. В этих южных краях уже вовсю цвели сады. По краям дороги поднимались тёмные строгие кипарисы. Я как будто пересекала рай, сидя в тюремной карете. Мои сопровождающие то и дело останавливались у придорожных ресторанчиков, чтобы пропустить стопочку вина. Я думаю, что при желании, я бы запросто могла от них улизнуть, когда они выводили меня в туалет, но желания этого уже не было, мой большой живот был лучше всяких кандалов. Наконец, мы прибыли в Триест. Тут я подумала, что лучше бы меня оставили в Инсбруке – там я, по крайней мере, была в камере одна. В огромном сводчатом помещении стоял гул от множества женских голосов, разговаривающих на разных языках и наречиях. Это же надо, сколько беременных и только что родивших женщин совершают в нашей стране преступления! Воровки, убийцы, мошенницы, итальянки, венгерки, цыганки в огромных количествах. Всё это гудело, шумело, ссорилось, периодически вспыхивали драки с выдиранием волос. Камер, как таковых, здесь не было. Мы все находились в огромном зале, где, постоянно куда-то спеша, бегали сёстры милосердия. Каждый день кто-то рожал. Дети находились в особых помещениях, но тем, кто только что родил, иногда их приносили кормить, а иногда и не приносили, я никак не могла понять, от чего это зависит.

Как я поняла, матери находились с детьми только полгода, а затем их переводили в какие-то другие тюрьмы, а детей отдавали в приют или родственникам. Рядом со мной находилась койка Каталин Таллаш. Это была настолько молчаливая заключённая, что в первые две недели я думала, что она немая. Однако однажды я заметила, как она довольно живо разговаривает с какой-то венгеркой, активно помогая себе жестами. Я подошла и незаметно прислушалась к их разговору. Венгерский язык я практически не знала, однако отдельные слова всё-таки были мне знакомы. Я услышала слово «Холод», «мороз», «быстро» и «правильно», сопровождаемые такой зверской мимикой, что мне даже стало немного страшно. Разговаривать о холоде в чудесную солнечную погоду начала мая мне казалось странным. Какой тут может быть мороз, ичто правильно? Возможно, я неправильно перевела услышанное? Ради интереса я спросила после отбоя у своей соседки по-немецки:

– Тебе здесь не холодно?

На что она с удивлением ответила:

– Нет, а тебе?

Сказав «Да нет…», я сделала паузу, думая, что же говорить дальше, а затем произнесла:

– Я просто слышала, что ты недавно своей подруге говорила что-то про мороз, холод… вот, решила спросить…

– Да мало ли что я говорила. Не обращай внимания. То – другое.

Я снова почувствовала себя неловко, влезая в чужую жизнь. Вероятно, я была теперь для этой особы кем-то вроде Дитриха – навязчивым собеседником, пытающимся выудить из неё что-то, для чужих ушей не предназначенное.

Чуть помолчав снова, я, тем не менее, решилась, и спросила, постаравшись придать своим словам тон, как можно более будничный:

– За что сидишь?

Венгерка опустила глаза, глубоко задумавшись, а потом ответила:

– Да есть за что. За убийство.

Видимо, сама не желая ставить меня в неловкое положение, она всё же решилась продолжить разговор:

– Я убила этого ребёнка. Моего ребёнка. От того ублюдка. Его звали Ласло. Он был другом моего отца. Молодой, статный, с густыми чёрными усами, кажется, таких называют «красавец». На самом деле он был весь гнилой внутри. Я тогда ухаживала за свиньями, стояла ранняя весна, по краям двора ещё лежал снег, я поздним вечером увидела, что у свиней кончилась вода. Что делать, я взяла вёдра и пошла к колодцу. Мимо проезжал Ласло, он только что возвращался из города, купил себе новую лопату, чтобы копать огород. Он был чем-то явно раздосадован, да и, похоже, что выпил там, в городе. Завидев меня (а дома уже все спали к тому времени) он спрыгнул с лошади прямо к нам во двор, схватил меня и потащил в сарай. Там, среди свиней, всё это и произошло. Он от них ничем не отличался. Я ничего не рассказывала отцу. Однако, конечно, через некоторое время всё вскрылось. Отец тогда побил меня по-настоящему, прикладом ружья – он, помнится, вернулся с охоты. Сказал – делай что хочешь, а от ребёнка избавься. Я и сама была бы рада, ходила к бабке, а она сказала – не буду и всё. Мы были бедны, а одного только самогона и свиного окорока бабке не хватило. Что делать, я вынашивала этого ребёнка, терпела побои и унижения. Всё из-за него, из-за этой скотины! Наконец, наступил тот день. Дело было зимой. Метель выла по равнине. Я рожала в свинарнике, на стоге сена. Там где это всё началось, там это и закончилось. Родители к тому времени уже, конечно, решили оставить ребёнка себе. Думаю, отец никогда на самом деле не хотел, чтобы я его действительно убила. Тем более, когда он уже появился на свет… Мама, в общем-то, даже обрадовалась… Однако ночью я всё же вынесла его во двор и положила там. Выла вьюга, его воплей совершенно не было слышно. Я знала, что делаю всё правильно. Он умер очень быстро – я даже не поняла, когда это случилось, только даже когда вышла среди ночи – показалось, что калитка скрипит, вижу – а он уже лежит, рот раскрыл да смотрит на луну, жутко так смотрит… Никогда не забуду. Я занесла его в дом, представляю, как бы меня избил отец, если бы узнал, что это я этого ребёнка на мороз выставила. Да только на следующий день пришёл капеллан, записать ребёнка в метрическую книгу. А он был грамотный мужик, посмотрел, да и понял, что у того было обморожение. Он и забрал меня тогда с собой, да и привёз прямо в полицейский участок. Потом был суд, но только на суде открылось кровотечение – осложнение после родов. Мне плохо тогда стало, и решили меня отправить сюда, потому что здесь есть врачи для этих дел. Скоро меня отсюда переведут. Полгода, конечно, держать не станут. А ты здесь чего?

Мне было неловко говорить этой простой деревенской девчонке о том, что я сотворила, поэтому я уклончиво буркнула:

– Тоже за убийство. И меня тоже изнасиловали.

– Ты убила насильника? – спросила она понимающим тоном.

– Да, – кивнула я и замолчала.

Каталин посмотрела на меня с уважением и вздохнула, а затем кивнула на мой живот:

– Этого тоже убьёшь?

Я пробормотала:

– Да вот не знаю, как это сделать…

Почему-то мне не хотелось говорить ей, что я уже передумала убивать ребёнка.

– Здесь это сделать сложно, – сказала соседка, – но может быть, у тебя и получится.

Для неё всё было просто. Хотела бы я быть такой уверенной в себе и своих намерениях. Почему-то мне казалось, что до принятия окончательного решения ещё есть время. Я видела, как женщины рожают в этой тюрьме, и постепенно придумала себе программу действий, но роды пришли на две недели раньше, чем я планировала, и оказались для меня полной неожиданностью. Поэтому я ничего не успела сделать, чему, в общем-то, рада сейчас.

Ребёнка от меня сразу унесли. Я даже не знаю, мальчик это был, или девочка.

На следующее утро у меня была слабая надежда, что ребёнка принесут кормить, но на мой робкий вопрос суровая монашка резко сказала:

– Ещё чего, ты убийца-поджигательница, тебе всю жизнь сидеть! А кормить приносят только тем, кто скоро отсюда выйдет, вот ей, например, – она кивнула на счастливую молодую мать, которая в это время кормила свою девочку, расплывшись в улыбке, – она через два года выйдет из тюрьмы, ребёнка из приюта заберёт, и будет жить счастливо. Всего-то и вины, что кошелёк украла.

Я замолчала и опустилась на грязный тюфяк.

Почему-то я до сих пор уверена, что у меня родился мальчик.

Из моих глаз полились горячие слёзы. Я сама не ожидала от себя такой реакции.

Теперь я знала: всё кончено. Живой я уже точно не попаду на волю. Для меня нет больше жизни. Не знаю, что меня держало от того, чтобы самой себе вынести смертный приговор. Быть может, я ещё надеялась, что смогу хотя бы после смерти покинуть это проклятое место. Вдруг кто-то согласится забрать моё тело? Если в первые дни я вспоминала яркий миг, сделавший меня победителем, с трепетом, то теперь я была полностью опустошена. Для меня сама жизнь теперь стала наказанием.

После родов в тюрьме для беременных и только что родивших я находилась недолго, хотя некоторые женщины, даже те, которым не приносили детей, жили там по несколько месяцев. Меня же уже на третьей неделе перевезли вот сюда.

Глава 47. Бегство

Ники:

Узнав историю Анны, я стала относиться к ней совсем по-другому. За злобным озверевшим существом я увидела живую девушку, мало чем отличавшуюся от меня. Просто мне больше повезло в жизни, у меня есть моя семья. Переписка Анны с Эриком набирала обороты, но она уже не так меня волновала. Вечерами Анна мне говорила:

– Я бы хотела умереть, как можно скорее… Кто знает, что будет дальше… А сейчас Эрик согласился забрать моё тело и похоронить по-человечески.

Я, как могла, отвлекала её от этих мыслей, но, похоже, идея вырваться из тюрьмы, хотя бы в виде бесчувственного мёртвого тела, стала у неё навязчивой.

А дни шли. Все они сплетались в какую-то одинаковую серую ленту, единственными светлыми событиями в которой для меня было посещение моих родных, а для Анны – письма Эрика.

Однажды взволнованный брат сообщил мне о том, что в Сараево убит наш наследник престола. Я никак не могла взять в толк, почему Эрика это так задевает, ну убит, ну наследник, будет другой наследник, мало ли их, где мы, а где Престол. Какое может иметь отношение это убийство к нашей повседневной жизни? Но брат так не считал.

– Ты не понимаешь, – говорил он, – сейчас может случиться всё, что угодно, вплоть до объявления войны, а война – это всегда мобилизация…

Эта фраза заставила меня взглянуть на события несколько серьёзней. Но всё равно я не верила ни в войну, ни в мобилизацию, ни в какие-то другие перемены в нашей жизни.

Стояло жаркое лето. Нас чаще начали выпускать во двор и разрешали оставаться там подольше. Пожилой надзиратель Андраш, дымя своей неизменной самокруткой, разносил по камерам солому для новых тюфяков.

Тюфяки набивали мы сами, а старые Андраш куда-то выносил. Исколов все руки (солома была с примесью каких-то колючих растений, из-за чего мы с Анной прокляли всё на свете), мы, наконец, опустились на нары, и тут я почувствовала слабый запах дыма. Доносился он с левой стороны коридора, куда Андраш уволок наши тюфяки.

– Что это дымит там, у них? – настороженно спросила я.

– Не обращай внимания, – равнодушно зевнула Анна, – вшей наших сжигают вместе с тюфяками, наверное.

Но вскоре в коридоре поднялась беготня и паника.

– Камеры, камеры скорее открывай, выводи заключённых, а то попадёт нам ещё и за них! – раздался взволнованный голос начальника караула.

Лязгали замки, стучали двери, заключённые испуганно вскрикивали, дым наполнял камеру неправдоподобно быстро. Уже некоторое время меня донимал мучительный кашель. Сейчас же, под воздействием дыма, я начала так кашлять, что уже почти не могла дышать. Дверь распахнулась, и кто-то из конвойных, торопясь, крикнул в неё:

– Выходите! Выходите скорее во двор!

Сам же бросился открывать другие камеры.

Анна бегом рванулась к двери, и я осталась одна. Двигаться я не могла, кашель согнул меня пополам. Перед глазами было уже темно. Я поняла, что умираю. В это время чьи-то сильные руки подхватили меня и потащили к выходу. Над ухом я услышала злой голос Анны:

– Ты с ума сошла? Разлеглась тут! А ну, шевели копытами, быстрей, быстрей, к выходу!

Так как я идти категорически не могла, она продолжала тащить меня на себе в тесном коридоре, расталкивая в дыму других заключённых. Наконец, мы плотной толпой вывалились во двор, и я смогла относительно нормально дышать.

Левая сторона здания нашей тюрьмы пылала. Огромные ярко-алые языки пламени, сопровождаемые чёрными клубами дыма, поднимались в темнеющее летнее небо.

Солдат на вышках не было.За нами никто не следил. Весь персонал тюрьмы бестолково носился вокруг очага возгорания, поливая огонь из вёдер водой, но от этого он как будто бы разгорался ещё больше.

Анна опустила меня на землю, и я свалилась, как мешок с мукой, продолжая кашлять.

Огонь охватил уже и вторую половину здания. Первая же, состоявшая из сараев и административного корпуса, прогорела насквозь, крыша обвалилась, а мерцающие в огне стены казались прозрачными. Постепенно они также обваливались, и при желании, мы все могли броситься в этот обугленный проём врассыпную, однако ни у кого, почему-то, не возникало такого желания, хотя рисковали мы только слегка обжечь ноги. Перепуганные заключённые искали своих знакомых, раздавались самые невероятные версии причины возникновения пожара. Часть женщин, как я потом узнала, спасти не удалось. Случилось всё из-за одной несчастной самокрутки Андраша, которую он нечаянно уронил на кучу старых тюфяков, не заметив этого.

Только спустя несколько часов нас выстроили и пересчитали. Я с удивлением увидела, что среди всех заключённых не вижу Анны. Где же она? Ведь она, вытащив меня из горящего здания, всё время находилась рядом? Фактически, она спасла мне жизнь!

Тут же начальство, прибывшее из города, отнесло её к погибшим. Я предусмотрительно молчала про то, что Анна вытащила меня из огня, а значит, спаслась и сама, в общей сумятице этого никто не заметил. Остальные женщины занимались только собой и своими ближайшими знакомыми, а Анна же из них ни с кем дружбу не водила, и ею никто не интересовался. Уже потом, будучи переведённой в другую тюрьму, я узнала, что среди обгоревших развалин тюрьмы останков Анны не обнаружили. Меня это очень порадовало. Мне бы не хотелось знать, что она погибла после того, как спасла мою жизнь. Не знаю, сколько мне придётся ещё жить на свете, а кашель всё больше донимает меня. Достать газеты здесь очень сложно.

Однажды мне попалась газета, в которой я увидела статью Флориана Дитриха о взаимоотношениях родителей и детей, и при чтении этой статьи перед моими глазами вновь встала, как живая, Анна Зигель, хотя в тексте её имя не упоминалось ни разу. В статье рассматривались несколько вполне благополучных семей, в которых росли будущие преступники. И причиной того, что дети пошли по дурной дорожке, назывались равнодушие, формализм, и, как ни странно, излишняя религиозность родителей, а также то, что воспитанием детей, в основном, занимаются одни женщины, в то время, как их отцы вынуждены круглыми сутками пропадать на работе. В этой статье я не нашла ничего слишком нового, но я понимала, что для инспектора она является попыткой разобраться в своих собственных ошибках в отношениях со своими детьми. Анна мне настолько подробно в своё время рассказала об инспекторе, что, читая статью, я как будто слышала его чуть насмешливый голос.

А недавно всё-таки мне попался в руки тот выпуск с фотографией Анны на всю страницу. Потом я ещё несколько раз доставала газеты, но в них ничего о ней не было.

С недавних пор страна надолго перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась Первая мировая война.

Эпилог

Письмо журналиста Вазула Меланьи к Эрику Фенчи

«Здравствуй, дорогой мой Эрик!

Я ознакомился с твоими набросками по делу банды «мясников». Скажу тебе одно: выходит замечательно. Лучше бы, конечно, тебе было бы связаться с Белой Рацем, уж он бы точно полную картину дал.

Что касается истории Анны Зигель. Я, наверное, за книгу о «Волчице» не возьмусь – лучше, чем ты, мне не написать. Но я тебе вышлю все очерки и статьи о ней. Благо материалы и свидетели ещё остались. Потом с удовольствием почитаю твою книгу.

Жди. Вазул»

Из дневника Ингрид Лауэр:

«19 июля 1909

Мне больно и неприятно вспоминать о ней. Но сегодня пришлось. Пришлось вспомнить. Я видела её во сне. Она смотрела на меня с какой-то мрачной решимостью, а на руках – свёрток. А я не могу даже пошевелиться… Она шла ко мне медленно, протягивая свёрток… А потом вдруг кричит: «Ты убила его»… Проснулась в холодном поту. Разбудила и прислугу, и Оскара своими криками. Больше не могла уснуть.

А по городу только и говорят, что у Анны Зигель ребёнок родился. Мёртвым. Я даже не знаю, как реагировать на это. Инспектор Дитрих сообщил всем такую весть. Но я не вслушивалась особо. Меня больше волновал мой Оскар.

И… Может это и цинично звучит, но я… Рада? Нет-нет, нельзя такому радоваться! Это кощунство!

А с другой, может, это и к лучшему – ему не придётся ходить с клеймом матери, а мой маленький Оскар совершенно точно никогда с ним не пересечётся. Я хочу забыть всё, что связано с Зигель!

А что, если инспектор солгал? Солгал во спасение… Берта проболталась, что инспектор три недели назад пришёл домой с конвертом, на котором были триестские марки. Письмо не было служебным, так как пришло на домашний адрес. Он что-то бегло прочёл, а потом быстро спрятал его. И наверное, уже сжёг…

В Триесте ведь находится та самая тюрьма, куда отправили Зигель. И если то, что инспектор говорит про мертворождение, правда, зачем бы ему прятать письмо оттуда?»

Письмо Флориана Дитриха брату:

«Дорогой Марк!

Как ты уже знаешь, на днях Анне Зигель вынесли приговор. Но почему-то я не чувствую себя победителем. Да, она наказана, наказана по справедливости, но какое это имеет значение для тех сотен людей, потерявших своих детей?

Но это всё так, лирическое отступление. Как ты уже знаешь, я никому, кроме тебя, не могу доверять настолько, чтобы делиться сокровенным. Видимо, детство всё-таки наложило на нас свой отпечаток. Я хотел бы тебе сказать вот что: меня не покидает ощущение, что это дело – не последнее в нашей истории. Я всеми силами гоню от себя мысли о том, что трагедия повторится, но кто, кто поручится за это?!

Ты, как и я, не первый год работаешь с преступниками всех расцветок и мастей, но вряд ли ты сталкивался в своей карьере с такими тварями, что без сожаления обрекали десятки людей на медленную и болезненную смерть. Когда я только взялся за это дело, мне казалось, что сотворил это вампир, настоящее чудовище, существо из Преисподней.

И что же ты думаешь? Этим "демоном" оказалась обычная гимназистка. Я изучил её биографию от и до, и не нашёл ничего примечательного – это не уличная оборванка, не ребёнок из пьющей семьи, не бродяга. Со времени её поимки я часто не сплю ночами. Ужас и омерзение от того, что она совершила, сменялись ощущением, что такие волчата растут в каждой семье и ждут своего часа.

И кто, кто ответит на простой вопрос: когда их человеческая натура уступит место волчьей? Когда наступит миг перерождения их в безжалостных оборотней? Я не могу успокоиться от мысли, что на месте Зигель могла бы оказаться моя Берта. Они во многом похожи, даже отношения мои с ней до недавних пор были настолько холодными, что она всё больше дичала и уже открыто задирала одноклассниц. А ведь ей только тринадцать лет…

Марк, дорогой брат, я не знаю, зачем тебе пишу это, может, мне просто надо выговориться кому-то, а доверять я могу только тебе. Звучит странно, но я… Нахожу, что у нас с Анной Зигель много общего. Разве что я выбрал другой путь. А она сломала жизнь и себе, и окружающим.

В этом есть вина не только её самой, но и её родителей, не обративших вовремя внимание на неё. Я увидел со стороны и наших родителей, и свои отношения с детьми, и многое другое. И знаешь, такие оборотни – они повсюду.

Больше всего мне бы хотелось, чтобы подобных трагедий больше не случалось. Но кто поручится за это?

Флориан Э. Дитрих

23 марта 1909 г»

Письмо Флориана Дитриха брату:

«Знаешь, Марк, есть ещё одно обстоятельство, я никому об этом не сказал – даже Марте. Она-то болтать не станет, у неё есть понятие о чести. Но в Тироле ни одна живая душа не должна знать правду – слишком уж дорого она всем нам обойдётся. Можешь это письмо уничтожить после прочтения, или спрятать понадёжнее.

Я через своего друга, комиссара Гроссо, навёл кое-какие справки. Так вот, я намеренно пустил слух, что у неё было мертворождение. Пришлось как-то обтекаемо, полунамёками, но подвести людей к мысли, что при таком раскладе выносить и родить здорового (да что там – живого) ребёнка невозможно.

Помнишь золотое правило – говори только правду и ничего, кроме правды? Так и вышло. Я сказал правду. Но не всю и не до конца. Гроссо легко выяснил, что ребёнок жив. Ему оформили подложное имя. И может быть, это к лучшему.

Флориан Э. Дитрих. 13 июля 1909.»

Конец

Июнь 2011 – Май 2019