Переломный хребет [Дарья Владимировна Нестерова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Дарья Нестерова Переломный хребет
Маму поховала За всю жизнь моя бабка путешествовала лишь дважды. Первый раз, когда её сослали в Сибирь. И второй – когда её прах на родину отправили почтой. – Не по-христиански это, – возмущался дядя, когда бабка впервые заговорила о кремации. Это было особенно иронично, учитывая, что ему она приходилось нелюбимой тёщей. А сын его состоял в религиозной секте. Бабка настаивала: половину праха захоронить с мужем в Сибири, остальное на хуторе в Загоровке. Дядя сопротивлялся, сколько мог. Но сомнительной его любви к Христу не хватило, чтобы встать между Украиной и ссыльными хохлами. Семью сослали в Кемеровскую область еще в начале 1940-х гг. Борьба с неугодными на Украине тогда велась просто: обвиняли в связях с Бандерой – и на выселки. Бандеровцами мы не были. Единственная наша вина была лишь в том, что мы хорошо жили. За плодородные земли и социальное влияние с нас потребовали плату, оправданную лишь военным временем, – нашу жизнь. Мужчин расстреляли, а женщин сослали. Жалостливой Советская власть оказалась лишь к маленькому Феде. Безжалостной к нему оказалась русская зима: Федя насмерть замёрз в поезде ещё по пути в Сибирь. Всё это сделало мою запоздало раскулаченную семью ожесточённой, а мою бабку злой и бескомпромиссной. И пока её зять сопротивлялся такой же бескомпромиссной воле к кремированию, дочери полностью разделяли желание матери превратиться в порошковую субстанцию. Приятных воспоминаний о бабке останется у дяди не то, чтобы много. Её желания будут стоять у него костью, даже когда этих двоих разделит бесконечное пространство световых лет. Впрочем, бабку не любил не только он. Стеснительному и эмпатичному ребёнку, мне она казалась сварливой и излишне категоричной. «Ничего не трогай!» – это она говорила всегда, и не потому, что я что-нибудь ломал, а скорее из ощущения, что без её контроля всё пренепременно да рухнет. Однажды она оставила меня одного в дачном домике. С дедом они ушли копать огород, а мою опеку возложили на телевизор и сомнительное британское детское шоу. Я пялился в старый экран, где вместо кислотно-ярких фигур бродили тусклые мохнатые туловища. От такого уныния смертельно захотелось в туалет. Пришлось забыть о том, что я худой шестилетний астматик и изо всех сил дёргать входную дверь. Кривая, наскоро сколоченная будка с выгребной ямой, правда, не прельщала: там жили лягушки. Но можно было устроиться в кустах чёрной смородины за домом. Только дверь, кажется, моих желаний не разделяла, и не поддалась. Я махал и сигнализировал в окно, но никто не видел. На мои крики тоже никто не пришёл. Живот продолжал донимать, я нервничал. Чтобы как-то угомонить нестерпимое желание, ходил из угла в угол. Спасти меня так никто и не пришёл, и я продолжал нервно ходить, оставляя следы своего преступления на полу. Сесть на кровать или стул я боялся, и потому ходил, ходил, ходил. Когда бабка с дедом вернулись, то всё поняли сразу: и по запаху, и по коричневым следам на половицах. Бабка тут же меня раздела и поставила мыть в железный таз. Пока она вспоминала всех чертей, какие покарают меня за такое в Аду, дед хохотал и мыл пол. А я был рад. Не оттого, что меня мыли. А из какого-то детского чувства мести. Так оказалось, что подконтрольно далеко не всё. Но последний свой спор, надо сказать, бабка выиграла: её кремировали. И в момент, когда дядя облегчённо выдохнул, что сокрушаться о чужой религиозности уже не нужно, он с ужасом осознал, что этой грешной теперь и доставку «домой» ещё нужно организовать. Какая-то получалась слишком большая плата за борщи на сале. Другой бы на его месте запротестовал. Но дядя не протестовал. Он не развивал свои мысли дальше слова «должен». А должен он был везти прах до Петербурга и отдать моей матери – младшей дочери. Поэтому дядя купил билеты «Кемерово – Санкт-Петербург» и в назначенный день они с тётей приехали из Прокопьевска в аэропорт. – Запрещённое что-то везёте: жидкости, ножи? – спросили аэропортчики на досмотре. – Да не, ничё не везём, – убеждал дядя. – У нас там только это, прах. – Какой прах? – сотрудники напряглись. – Ну, у нас вот мама недавно умерла, и мы вот прах везём, чтобы как-то это, ну, похоронить там, всё такое. – Так, мы сейчас уточним, подождите. На борт родственников в итоге не пустили. Связываться с мёртвой бабкой – пусть и в таком виде – никто не хотел. Боялись, наверное, в отчётностях идиотами выглядеть. Пока тётя с дядей решали, что делать дальше, бабку оставили в камере хранения в аэропорту. Тётя позвонила моей матери и объяснила ситуацию. Все согласились, что ехать поездом – дорого и долго. А просить приехать мою мать – безответственно: она и без того оплатила все расходы, и ухаживала за умирающей в её последние дни. И это не говоря о том, что из Сибири она прилетела лишь два назад. Сопровождать бабку оказалось попросту некому. Можно было, правда, дать ей немного самостоятельности и отправить одну. Мера кардинальная, но эффективная, как-раз в бабкином духе. Ну, а так как дела и желания мёртвых не отменяют дел живых, на том и порешили. Несчастный прах упаковали в картонную коробку, заклеили скотчем и отправили в Петербург почтой. Посылку ожидали через неделю. По интернету ни мать, ни тётя ничего не отслеживали. Они по-советски наивно доверяли работе муниципального учреждения и целиком полагались на добросовестность его сотрудников. В предполагаемый день мать отправилась на почту забирать бабкину физическую оболочку. Но посылка не пришла. Работники ответили что-то невнятное про возможную задержку, и отмахнулись. Мать приходила в отделение каждый день. Какое-то время продолжалась игра в «глухие телефоны», пока очевидной не стала единственная вещь: Почта России потеряла мою бабку. Мать продолжала приходить, терроризируя своей эксцентричностью всё почтовое отделение, и требуя вернуть злосчастный прах. Так прошло две недели. Мать мечтала избавиться от бестолковой почты. А почта мечтала избавиться от дотошной посетительницы. Наибольшую ненависть испытывал только бабкин прах, валяющийся где-то под посылками с китайским барахлом. Посылку, в конце концов, нашли. Урна не пострадала, и мать бережно поселила её у нас. Прах простоял в нашей петербургской квартире ещё какое-то время, и это был первый раз, когда бабка у нас гостила. Особенно несчастным это делало кота. Он с опаской смотрел на урну и с презрением на нас. Думал, что мы поставили памятник его недавней кастрации. Успокоился он только когда урна исчезла. Правда, с урной исчезла и мать, – а это его уже пугало. Через пару недель мать объявилась. Без урны. Но с горилкой. Привезла с Загоровки. Там же она оставила прах: в земле под дубом, на месте прежнего хутора. Украинским родственникам про захоронение не рассказала. Ведь тогда бы пришлось говорить и про посылку: мать слишком честная, а ситуация слишком глупая. Мне же бабка завещала каких-то денег. Но потратил я их, помню, по-петербургски бестолково: на рестораны и магазины. В конечном итоге, никакой памяти в виде физически осязаемых вещей у меня не осталось: ни подарков, ни фотографий. Только сообщение, которое мать прислала из Загоровки. Короткое, точечное: «Маму поховала».
Саркофаг – Вам рассказать, как мне сделали предложение или как я чуть в пожаре не сгорела? – спросила Ася. – Про пожар, – выпалили мы хором. «А занимательное, однако, знакомство выходит», – подумала я тогда. Асю я видела впервые. Она приехала из Екатеринбурга и гостила у моих друзей. Асе было чуть больше 20-ти, она готовилась впервые стать женой. Впервые, потому что затем последуют и вторые, и третьи попытки; и в такой же точно обстановке мы будем обсуждать уже её первый развод. А пока она всего этого не знает и радостно щебечет о своём будущем муже. В статусе невесты Ася выглядела счастливой и, что ещё важнее, гордой. Удивительно, как людей могут осчастливить такие простые слова, как муж, жена, отец или мать; ну или хотя бы слово директор. Будущее замужество, однако, влекло для неё и череду беспокойств, главным образом о жизни мамы и младшей сестры Сони. Асе предстояла счастливая, пока что супружеская жизнь в Москве. А этим двоим предстояло остаться на Урале. Оставлять их одних и без того было страшно, а после пережитого пожара ощущение, что эти хрупкие (и обе в силу возраста, но в разных его отрезках) существа действительно до невозможности хрупки, усилилось. Вся их субтильность проявилась зимой, в конце января. Семья проснулась посреди ночи от того, что что-то яростно долбило в железную дверь их старой однушки. Никто не понимал, что это, и почему оно так отчаянно хочет к ним войти, но оно определённо пугало. Все трое: мама, Ася и Соня всматривались во мрак, за которым не было ничего кроме такого же мрака. Глаза никак не привыкали к темноте и ничего не различали. – Это дым, – сказала мама, принюхиваясь, – мы горим. Собирайтесь быстро. «Комнату заволокло, воняло гарью, – вспоминала потом Ася. – По всем признакам, наш старый двухэтажный дом из кирпича, и правда, горел. В подъезде, с его адским стуком, явно что-то происходило, но выяснять это, честно говоря, не хотелось. Мама первым делом с головой завернула Соньку в большое синтепоновое одеяло и посадила у окна, которое распахнула настежь. Сестре предстояло самое простое – дышать, пока мы собираем всё ценное. Мама шурудила вещи на полках и собирала одежду. Я вспомнила, что в коробке под кроватью лежат документы. Наклонилась, но ничего не нашла. Коробка точно была там, но смог так загустел, что я не различала и собственных рук. «В поисках документов, подтверждающих личность, она задохнулась и избавила мир от этой своей самой личности» – так бы, наверное, шутили обо мне в газетах, прокопайся я ещё хоть две минуты. Поводив под кроватью руками, я закашлялась и бросила к чертям эту муть. Осознав, что то единственное, что нужно спасать, не валяется на полу, я рванула к окну. Запрыгнула на недавно поменянный пластиковый подоконник и стала дёргать старую металлическую решётку на окне. Этот дом построили ещё в 1945 году руками пленных немцев. Подобных микрорайонов в городе было несколько. Симпатичные и уютные снаружи, дома были аварийные и страшные внутри. Немцы построили оболочку, но наполняли эту оболочку уже не они, потому здесь нашлось место плесени, харчкам и облупившейся краске. Вот и решётка была насквозь ржавой, ведь никто её с тех самых послевоенных лет и не менял. Всё равно, что питерское коммунальное жильё, где после тридцати лет халтурной уборки находишь могильники тараканов и клопов за шкафами. Я подумала, что раз не поддаётся окно, можно попробовать через коридор. Спрыгнула с подоконника и метнулась к двери. Чуть приоткрыв, я поняла, что дышать там нельзя. Коридор наполнился таким смрадом, что никакого времени там не протянешь, только ноги. В конце коридора всё так же ломилось «нечто» из подъезда. Я рукой нащупала куртки, что висели рядом, затащила их в комнату и закрылась. Поглядев на закутанную Соньку, я подумала, что можно намочить одеяло и выйти в подъезд в нём. Но за пределами квартиры что-то жутко гремело, а оставлять маму и сестру было нельзя. Они-то как выйдут? Я снова прыгнула на подоконник. – Молодые люди, вызовите пожарных, пожалуйста, у нас дом горит, мы выйти не можем, – крикнула я какой-то гуляющей парочке. Парень что-то сказал своей блондинке, она достала телефон, а он побежал к нам. Теперь с решёткой боролся уже он, но не сказать, что это как-то ускорило процесс нашего освобождения. Потом к нему присоединился ещё какой-то проходивший мимо мужик, и они ломились в наше окно уже вдвоём. Ничего не получалось, Сонька ныла и всех раздражала. Ещё больше раздражало, что мы в шаге от спасения, а дышать уже нечем. Умереть вот так, глядя, как тебя не могут вытащить два задохлика, вот уж действительно анекдот. Со второго этажа опускались самодельные – из постельного и полотенец – верёвки. По ним спускались соседи. Люди опускались на снег, и в куртках, накинутых поверх халатов и нелепых пижам, бежали прочь от дома – к приехавшим пожарным машинам. Нашу решётку уже ломало несколько человек, а мы сидели на первом этаже и смотрели, как советская добросовестная заводская работа абсурдно и тупо нас убивает. Решётка, в конце концов, сдалась. Сперва ослабли её крепления по углам, она заметно отошла, но, чтобы выбраться, этого не хватало. Тогда мужчины выломали двое прутьев и вытащили за руки Соньку, а затем и меня. Босые, но в пуховиках, мы добежали до пожарных машин. Нас усадили в салон. Мамы с нами не было. – А где мама? – выкрикнула я из пожарной. – Она ещё там, – ответил полноватый мужчина, вытаскивавший нас. – Её через эту дырку не достать. В ужасе я побежала назад. Люди мне что-то кричали, но я без оглядки неслась: – Мама, мама! – Ася, холодно, – надень, – мама протянула через решётку мои ботинки.
Всё, что было после, я узнала из рассказов и СМИ, потому что проснулась в больнице, куда меня привезли без сознания. Маму всё-таки вытащили. Ни она, ни сестра не пострадали. Мне врачи констатировали отравление угарным газом. Кроме меня в больницу попал наш сосед-старик со второго этажа. Через пару дней нас обоих выписали. В газетах писали, что причиной пожара стал искрившийся в подъезде кабель. Он-то и стучал нам в дверь. Он же поджёг и деревянный шкаф, который кто-то поленился донести до помойки и бросил прямо в подъезде. Эта фанерная бандура задымила два этажа, но даже не соизволила догореть. Когда я вернулась после больницы, этот обугленный монстр глазел на меня из своего обгорелого угла и, кажется, не собирался оттуда съезжать. Глядя на него я будто смотрела на себя, которая в сыром одеяле бежит в подъезд, не зная, что за дверью кабель плюётся электричеством и только и ждёт контакта с водой. Тогда можно было бы и гроб не заказывать, а закопать меня в этой вонючей, подгорелой коробке», – посмеялась Ася. Скоро девушка уехала в Москву. Мама с сестрой переехали в новую съёмную квартиру. Теперь они снимали жильё не выше второго этажа и обязательно без решёток. Несколько месяцев после пожара Ася не могла спать. Ей снилось, как обгорелую её кладут в такой же обгорелый шкаф и несут по городу. А люди вокруг расходятся и затыкают носы от невыносимой гари. Через пару лет началась эпидемия коронавируса, и Ася потеряла восприятие к резким запахам. Она не чувствовала ни духов, ни дыма, ни кофе. Нюх так никогда и не восстановился, и запах гари с тех пор навсегда для неё исчез.
Городские зарисовки Крым Мы сошли с самолёта в Крыму и оказалось, что наша мобильная связь не работает. Без интернета и карт мы добрались до Симферополя, где терроризировали расспросами случайную прохожую. По итогу: Сбербанка нет и снимать деньги только через левый банк. Номера телефонов такси узнавать из (внимание!) объявлений на столбах. Мы посмеялись, что у них поди ещё и мобильные операторы какие-то местные. Местные! Это нам рассказал бариста в кафе: – Я сам сюда полгода назад переехал. С Казани. Первую неделю вообще без симки ходил. – А поблизости их где-то тут купить можно, – спрашиваем. – Честно, не знаю. Их из-под полы продают. Можете в обычных продуктовых поспрашивать. Мы крякнули. От того, что ехали в цивилизованный мир, а попали на терииторию, которую цивилизованный мир упорно игнорирует. Тут не работают ни тугис, ни мобильные приложухи с такси;да и вообще ни одно знакомое приложение не работает. Встретить магазин с известным названием – сродни удаче. Потому подъезжая к Ялте удивляешься не морю и скалам, а “Спортмастеру”. Полулегально работает “Ашан”. Вместо знакомых всем “KFC” и “Starbucks”, крымчане ходят в “CFC” и "Starducks". При этом Крым не хочет называть себя ни украинским, ни русским. Он – просто Крым. Потому тут всё с названием "Крымский", даже горы. Будь у территории воля, она бы вообще жила самостоятельно. Похожая судьба, пожалуй, только у Каталонии. Которая хочет независимости, а становится придатком Испании. Но Испания заботится о своих свободолюбивых частях. О Крыме, кажется, не заботится никто.
Петербург Когда в Петербурге меня настигали голодные дни, я шла на литературные мероприятия. На те, где предполагалось поесть, естественно. Мне так и говорили: “Даша, приходи: будет фуршет”. И я шла. Брала целлофановый пакетик и шла навстречу литературе – кушать. Позже ко мне присоединилась Танюха из СПбГИКа, и мы ходили кушать вместе. Мы болтали с пьяными поэтами, брали их (специально для нас подписанные) сборники, и шли за новой порцией ветчинки. После этого, знаете, грех жаловаться, что литература в России никого не кормит.
Поволжье Старый чехословаций трамвайчик несёт меня по средней полосе России. Трамваи – добрая половина моей жизни. Возможно, с Чехословакией меня связывает гораздо больше, чем я думаю. Возможно, Чехословакию связывает со мной гораздо больше, чем она бы того хотела. Потому и демонстрирует миру свою пляску на коммунистических костях. В трамвае холодно. Он не греет: знает, что он из Чехословакии. Тепло станет, если только он решит всех сжечь, оправдываясь своей 40-летней эксплуатацией. От словацко-чешской ненависти спасают лишь немецкие трамваи. Они и теплее, и к коммунизму не так категоричны: в создании тоталитарных режимов немцы и сами успели поднатореть. Старый чехословаций трамвайчик несёт меня по средней полосе России, и не знает сколько ему осталось. Мы несёмся и не знаем сколько осталось нам. Всё, что нам осталось, ехать и гадать, кто из нас закончится первым: трамвай, мы или мир. Мир, где старый чехословацкий трамвай везёт ненавистных русских в такой же ненавистной зиме.
Коктебель В марте посёлок как заброшенный парк аттракционов: заколоченные досками кафе, мусор, бродячие собаки. Зато нет ублюдской курортной музыки и людей. А то после ялтинской набережной с её атмосферой, а-ля Геленджик 2004, я бы взвыла. Взвыла и убежала жить в заповедник. Подальше от цивилизации. Хотя и толковой цивилизации-то в Крым не завезли. Гуляешь по центральной улице Феодосии, заходишь в кафе поесть. И ладно бы там только рыбу готовить не умели, так у них ещё и туалет – дырка в полу. Такие же сюрпризы меня ждали на ялтинском автовокзале и на территории Карадагского заповедника. Но я понимаю, почему никто не парится насчёт туалетов. Куда приятнее пИсать на улице с видом на море. Проверено!
Последние комментарии
11 часов 15 минут назад
11 часов 50 минут назад
12 часов 43 минут назад
12 часов 48 минут назад
12 часов 59 минут назад
13 часов 12 минут назад