Избранное. Компиляция. Книги 1-14 [Владимир Леонидович Ильин] (fb2) читать онлайн

Владимир Ильин СЕТЬ ДЛЯ ИГРУШЕК

Часть 1. Контролер

До начала игры бесполезны прогнозы и справки,

Что нас ждет через год, что готовит нам завтрашний день.

Потому что в игре этой – слишком высокие ставки,

Проигравший в нее навсегда покидает людей.

Руслан Этенко

Глава 1

«Среди сотен тысяч городов Земли есть один, где люди живут поистине свободно и спокойно. Там царит мир и справедливость, там нет преступников и негодяев, там удовлетворяется давнее стремление людей жить благополучно и без страха. Этот город на картах мира совершенно справедливо называется Интервилем, поскольку живут в нем, как в Новом Вавилоне, люди из самых разных стран. Однако больше всего здесь выходцев из России, которые предпочитают называть город Международным, и именно по этой причине жители общаются между собой в основном на русском языке…»

Захлопнув путеводитель, я зеваю во весь рот и гляжу в окно вагона.

Магнитоэкспресс приближается к населенному пункту, усиленно восхваляемому путеводителем, со скоростью триста двадцать пять миль в час. Пейзаж за окном однообразен: лес, обступивший трассу с обеих сторон, безоблачное небо и яркое солнце. Надо было все-таки мне лететь самолетом, хотя, как это ни странно, в самом Интервиле-Международном аэропорт отсутствует, так что тем, кто избирает воздушный вариант прибытия в город, потом приходится тратить полдня на то, чтобы добраться туда наземным транспортом. Неизвестно, какими именно соображениями руководствовались мои шефы, отправляя меня в Интервиль по железной дороге, – возможно, не последнюю роль сыграло стремление сэкономить финансовые средства, которые, по мнению шефов, и так слишком часто швыряются на ветер отдельными сотрудниками. У меня на этот счет имелось свое мнение, но народная мудрость гласит, что с начальством, как и с малыми детьми, спорить не стоит…

Я специально выбрал одноместное купе, чтобы посвятить время поездки углубленному изучению последних веяний в области криминологии. Хотя познания мои в этой науке гораздо шире, чем, скажем, в астрофизике, однако, если в ближайшее время собираешься выдавать себя за ученого, не мешает освежить свои познания с помощью конспекта, специально подготовленного для меня в Центре. К концу поездки я невольно прихожу к выводу о том, что криминология, как и астрология, основывается на довольно-таки извращенной интерпретации всем известных фактов. Чего стоят, к примеру, такие постулаты некоторых криминологов относительно личности убийцы, как: «Типичный убийца всегда пьян»?! Или: «Насилие представляется преступнику некоей очищающей силой, которая освобождает его от комплекса неполноценности, от отчаяния и от бездеятельности». Как практик я решительно не согласен с подобными утверждениями. Те убийцы, с которыми мне приходилось иметь дело за двадцать лет оперативной работы, как правило, не были пьяницами и уж ни в коем случае не забивали себе башку апологетикой насилия как очищающей силы. В крайнем случае, они могли бы согласиться, что путем насилия действительно можно кое-что очистить, но не свою душу, а, например, кошелек или квартиру ближнего…

Над головой звучит мелодичный сигнал, и приятный женский голос объявляет: «Уважаемые дамы и господа, до прибытия в Интервиль осталось пятнадцать минут. Просим вас не забывать в вагоне свои вещи».

По отношению ко мне эта просьба звучит нелепо, так как я не обременен излишком багажа. Я закрываю свой комп-нот, сую его в «дипломат», где покоятся мои скудные пожитки, и начинаю облачаться в одеяние, которое более всего подобает путешествующим криминологам, изо всех сил пытающихся сойти за обыкновенных туристов, чтобы в ходе странствия по городам и весям набрать побольше материала для очередной научной статьи, а если повезет – то и для целой монографии. Поэтому одежда моя заключается в живописных шортах до колен, черной майке навыпуск с невнятной эмблемой на груди и кепке с длинным козырьком.

Не дожидаясь напоминания женского голоса о том, что дальше Интервиля поезд не идет, я выбираюсь из купе и следую к выходу. Состав мягко снижает скорость и вкатывается под высокие стеклянные своды вокзала. К двери вагона подают длинную кишку эскалаторного перехода, который доставляет пассажиров в зал таможенного досмотра. Как всякий уважающий себя вольный город, не входящий в состав каких-либо государств, Интервиль имеет склонность к подобным формальным процедурам, создающим у его гостей впечатление, что они прибыли в другую страну.

Когда приходит моя очередь предстать перед бдительным взором таможенного инспектора, я абсолютно спокоен, потому что не везу ничего запретного. Никакого оружия, никаких наркотиков, никаких краденых бриллиантов и тайно вывезенных золотых слитков. Вероятно, этим я обманываю ожидания человека по ту сторону барьера, потому что он трижды просвечивает мой потертый «дипломат» разными устройствами, чуть ли не инфракрасным взглядом изучает мои почти подлинные документы и только тогда со вздохом разочарования разрешает мне следовать восвояси.

До полудня еще далеко, но уже сейчас город плавится от жары, и даже близость моря не спасает от зноя. Все вокруг нестерпимо блестит, потому что куда ни посмотришь – сплошное стекло и хромированные поверхности. Город еще молод, и, как всякой молодежи, ему присуще стремление ослепить своим видом при первом же знакомстве.

Привокзальная площадь кишит народом. Встречающие и провожащие. Отъезжающие и прибывающие. Дальние и близкие родственники. Знакомые и незнакомые. Ближние и дальние… И все они обнимаются друг с другом с таким пылом, будто наступил день всеобщего братания. У меня возникает невольное опасение, что вот-вот и меня сейчас кто-нибудь хлопнет размашисто по плечу и с возгласом: «Ба, Адриан, сколько лет, сколько зим!» – заключит меня в свои потные объятия. Однако опасения мои оказываются напрасными, и я благополучно преодолеваю несколько десятков метров, которые отделяют меня от ближайшей стоянки такси.

Очереди на стоянке не существует. Наоборот, перед желающим прокатиться встает опасная проблема выбора, потому что свободных машин очень много. Создается такое впечатление, что все такси в Интервиле съехались в этот час к вокзалу.

Я выбираю из массы машин черно-желтый «эруэйт», у водителя которого рубашка расстегнута до самого пупа. В общем-то, я не люблю людей с волосатой грудью, но данный субъект сразу понравился мне тем, что не колеблясь потребовал от меня деньги вперед. После некоторых торгов мы, наконец, сходимся на компромиссном варианте, который заключается в том, что я сую субъекту за рулем стоюмовую купюру в качестве задатка.

В тот момент, когда я, небрежно швырнув «дипломат» на заднее сиденье, готовлюсь сесть рядом с водителем, у меня возникает весьма знакомое ощущение. Будто меня изучает чей-то взгляд, усиленный многократно приближающей оптикой. Я обвожу взглядом площадь, но на ней слишком много людей, чтобы можно было засечь невидимого наблюдателя. Поэтому мне остается только списать свои подозрения на профессиональную мнительность и нырнуть в машину.

«Эруэйт» с характерным свистом газовых турбин стартует, вливаясь в поток движения. До выезда с площади водитель успевает нарушить правила дорожного движения по крайней мере три раза, из чего я могу заключить, что он наверняка непоколебимо верит в свое бессмертие.

– Куда едем ? – осведомляется таксист, включая бортовой радиоприемник.

Я лихорадочно пролистываю в памяти страницы путеводителя по городу, но не могу припомнить ничего стоящего из описания местных учреждений гостиничного сервиса.

– В гостиницу, – наконец, не нахожу ничего лучшего, чтобы сказать в ответ.

– А я думал – в морг, – мрачно шутит таксист и поясняет: – Гостиниц у нас – хоть пруд пруди. Вам какая нужна?

– Только не какой-нибудь там «Хилтон» или «Эксельсиор», – поспешно говорю я. – Что-нибудь поскромнее…

– Тогда, может быть, «Уютный уголок»? – предлагает он. – Хотя наличие свободных номеров там не гарантирую.

– Что ж, можно и в «Уголок», – говорю я, пытаясь изгнать из своего подсознания невесть откуда взявшуюся присказку: «… и поставил в уголок, чтоб никто не уволок». Лично для меня она звучит слишком зловеще.

Некоторое время шофер внимает музыкальной дребедени, льющейся из приемника, а я пользуюсь передышкой в нашем общении, чтобы запомнить кое-какие детали тех улиц, по которым мы мчимся. Интерес мой – отнюдь не праздный. Может быть, представление о местонахождении и устройстве проходных дворов и пассажей, стоянок такси и подземных переходов, переулков-тупиков и переулков-пассажей мне не пригодится никогда, но лучше захламить свой мозг массой, казалось бы, ненужных подробностей, чем обнаружить в решающий момент, что восполнять пробелы в своем знании города слишком поздно…

Водитель «эруэйта» походит на итальянца: такой же смуглый, черноволосый и волосатый. Только для итальянца он слишком мрачен и замкнут. На «игрушку» он не похож, но в Интервиле лучше не надеяться на свои навыки чтения намерений окружающих по их физиономиям.

Отправляясь на дело, я предупредил руководство Контроля, что вообще не люблю, когда меня опекают, а в данном случае, когда предстоит вести борьбу с противником-невидимкой, противником-оборотнем, который способен материализоваться в любом человеке из толпы, которая тебя окружает в трехмиллионном городе, смысла в опеке тем более нет. Именно поэтому я и решил работать один. Я не хотел шататься по Международному в сопровождении разношерстной толпы телохранителей, которые бы только путались под ногами у меня и у моего противника, и в конце концов были бы прикончены один за другим…

– Как здесь у вас обстановка ? – спрашиваю я таксиста, стараясь перекричать радиоприемник.

– В каком смысле?

– Ну, вообще… Говорят, у вас здесь не житье, а рай. Не грабят по ночам, не насилуют, не убивают. Вроде как и не люди здесь живут, а самые натуральные ангелы во плоти..

– Вы что – издеваетесь? – вдруг вскипает шофер. – Кто это вам сказал такое?

– Полгода назад один мой приятель проводил здесь отпуск. С женой и собакой. Ему в вашем городе очень понравилось…

– Тури-исты, – с презрением бурчит водитель, с остервенением переключая скорости. – Приедут, проваляются весь день на пляже, накупят дешевых сувениров в киоске при гостинице и думают, что они знают наш город как свои пять пальцев!.. Вы газеты-то хоть читаете, стереовидение смотрите ?

– А что? – удивляюсь я. – По-моему, и пресса, и телевидение тоже описывают ваш город в самых восторженных тонах… «Обитель мира и спокойствия»… Или как там? «Там нет преступников и негодяев, и даже международные гангстерские синдикаты наложили вето неприкосновенности на этот город»… Что, разве не так?

– Наверное, вы последний раз держали в руках газету года этак три назад, – с нескрываемым ехидством произносит таксист. – И откуда вы взялись только, такой неосведомленный?

– Оттуда же, откуда и вы, – говорю я. – Все мы, знаете ли, беремся из одного места… не буду говорить, какого.

На кодовое слово «собака», используемое Центром для опознавания своих, шофер не отреагировал должным образом, хотя это может ни о чем не говорить.

– А вы тоже прибыли к нам отдыхать и развлекаться ? – спрашивает он.

– Очень надеюсь, что это мне удастся, – искренне признаюсь я.

– Как долго вы у нас пробудете?

– Недельку, другую… смотря, каким будет отдых. Иногда люди отдыхают с таким энтузиазмом, что вскоре лишаются и сил, и здоровья. Знаете, чем отличается санаторий от дома отдыха? В санаторий люди приезжают больными, а уезжают здоровыми, а что касается дома отдыха – там все наоборот!..

Водитель некоторое время сосредоточенно смотрит прямо перед собой, беззвучно жуя губами, словно пробуя на вкус мою шутку.

– Должен вас предупредить, – произносит вдруг он, выключая приемник, – что никакого отдыха для вас здесь не будет.

– А что будет ?

– Борьба за выживание, – мрачно говорит шофер.

– Серьезный термин, – говорю я. – Кажется, я его где-то уже слышал… Уж не запугиваете ли вы меня, дружище?

Таксист с подозрением осматривает меня с головы до ног, уделяя особое внимание моим экстравагантным шортам.

– Вы кто по профессии ?

– В данный момент – турист, – ухмыляюсь я. – А на досуге балуюсь наукой. Про криминологию слышали когда-нибудь?

– Так вы – легавый, что ли ? – предполагает мой собеседник. Судя по его тону, к полиции он относится крайне отрицательно.

– Причем здесь собаки? – притворно удивляюсь я, чтобы лишний раз проверить собеседника. – По-моему, вы меня не так поняли, дружище…

Такси вдруг сворачивает к тротуару и резко тормозит. Мой лоб чудом избегает столкновения с тем стеклом машины, которое, видимо, не случайно назвали лобовым.

– Что случилось? – осведомляюсь я у шофера.

Он молча, перегнувшись через меня, открывает дверцу с моей стороны и только потом произносит:

– Приехали, господин хороший. Дальше транспорт не следует. Я и забыл, что мне давно обедать пора.

– Подождите, дружище, – миролюбиво говорю я. – Это какое-то недоразумение…

– Давайте, давайте, – говорит он, не слушая меня. – Обслуживать вас я больше не буду. Здесь недалеко, своими ножками дотопаете.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, потом я беру с заднего сиденья «дипломат», вылезаю из «эруэйта» и, не оглядываясь, иду по тротуару прочь. С одной стороны, таксист поступил со мной паршиво, но с другой – очевидно, что он не имеет никакого отношения к обеспечению безопасности моей скромной персоны, и это не может не радовать…

Действительно, до «Уютного уголка» – рукой подать.

Однако преодолеть это расстояние спокойно мне не дают.

Некоторое время я двигаюсь вдоль бетонной стены, ограждающей не иначе как какой-нибудь сверхсекретный объект. Вроде атомной электростанции или института, ведущего разработки новейших систем вооружения. Стена представляет собой немалый соблазн для уличных графоманов и субъектов, внезапно обнаруживших в себе талант художника. С верху до низу она исписана и изрисована самыми различными текстами и рисунками, среди которых иногда встречаются и весьма пристойные образцы.

И в тот момент, когда я поглощен изучением на ходу очередного опуса на стене, сзади слышится стремительно приближающийся свист турбин. Судя по нарастанию звука, водитель чихать хотел на ограничение скорости в городе. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы заметить, что из кабины «уэбли» белого цвета, с затемненными стеклами и нарочито грязными номерными знаками, в мою сторону торчит какой-то черный продолговатый предмет.

Я еще не успеваю опознать его и осмыслить, что сейчас произойдет, как тело мое само собой складывается в несколько раз, чтобы упасть на тротуар и перекатиться перед самой машиной на проезжую часть, в недоступную для ствола автомата зону. Черный продолговатый предмет – это действительно компакт-автомат, потому что спустя мгновение после моего полуакробатического прыжка звучит серия отрывистых хлопков, которых почти не слышно за ревом турбодвигателя, и стена покрывается свежими выбоинами размером с кулак. Со смачным звоном разлетается фонарь освещения, торчавший над стеной, и на этом данный эпизод заканчивается.

Я вскакиваю с горячего асфальта, лихорадочно прикидывая, куда бы мне скрыться в случае, если «уэбли» развернется и вновь ринется на меня. Похоже, что таких мест нет. По одну сторону улицы тянется ряд плотно стоящих друг к другу зданий, в которых не видно ни арок, ни подъездов, а по другую – стена. Я представляю, как я буду карабкаться по ней, срывая ногти и обдирая кожу, и как любители стрельбы из машины будут дырявить мою спину почти в упор. Стрелять из машины по прохожим очень легко – тем более, из автомата, мне самому не раз приходилось упражняться в этом виде спорта. Пули при этом обычно разлетаются веером и сметают на своем пути все, что попадется, подобно струе поливальной машины.

Однако, люди в белой машине отказываются от повторной попытки прикончить меня, они сворачивают в узкий переулок, и спустя несколько секунд натужный вой двигателя смолкает где-то в недрах этого весьма гостеприимного города.

Насколько это возможно, я привожу себя в порядок, поднимаю с асфальта свой верный «дипломат» и пытаюсь уяснить реакцию окружающих на неудачное покушение, совершенное в полном соответствии с фильмами про мафию.

Однако окружающих в радиусе ста метров не наблюдается, никто не пялится на меня в окно из домов на противоположной стороне улицы, а реакцию водителей машин, проезжающих мимо, установить не получается ввиду того, что никто не останавливается.

Продолжаю свой путь в гостиницу, размышляя на ходу, считается ли в Интервиле стрельба средь бела дня по прохожим естественым явлением, как дождь или град (в этом случае, мне просто не повезло, и я случайно оказался в роли мишени для стрелков-любителей), или же кому-то очень не понравился мой приезд в этот город (что, конечно же, несравненно хуже).

Как ни странно, но «Уютный уголок» оказывается на самом деле уютным. На пятом этаже гостиницы отыскивается свободный одноместный номер, который, несмотря на довольно высокую цену, оправдывает мои надежды на почти домашний уют.

Для начала я иду в ванную и смываю с себя дорожную пыль – в прямом смысле этого выражения, потому что контакт моего полуодетого тела с не очень стерильным асфальтом несколько снижает то впечатление, которое должен производить почтенный криминолог, даже находясь на отдыхе.

Потом я проверяю тот пейзаж, который открывается из окна моего номера. Похоже, что любимый цвет жителей Интервиля – зеленый, потому что зелень присутствует везде, куда ни бросишь взгляд. Не город, а заповедник, сплошной парк. Из зелени торчат разноцветные черепичные крыши, возносятся к небу параллепипеды небоскребов и полосатые, как роба каторжника, трубы систем очистки воздуха.

Действительно – мирный и прелестный городок, но в душе моей еще слишком свежо воспоминание об инциденте у подножия стены, и поэтому я с невольным подозрением оглядываю окрестности. В сотне метров от меня, слева, вдруг сверкает солнечный блик, который вполне может исходить от мощного оптического прицела, и спина моя мгновенно покрывается противной холодной испариной. Хотя солнечный луч может отражаться от зеркальных стекол соседнего небоскреба, я предпочитаю тщательно закрыть окно номера жалюзями, после чего занимаю наиболее удобное положение для работы в мягком раскидистом кресле. Пора хорошенько обдумать свои дальнейшие действия.

Но скоро я ловлю себя на том, что меня продолжает мучить один и тот же вопрос, вытекающий из попытки людей в белой машине отправить меня на тот свет. Было ли это случайностью вроде пресловутого кирпича, который время от времени имеет обыкновение падать с крыши на головы не верящих в судьбу граждан, или Шлемист уже засек и решил убрать меня с дороги, пока я не натворил каких-нибудь пакостей для него? Если речь идет о втором варианте, то каким образом он мог обнаружить меня так быстро? В «игрушку» меня он превратить никак не мог, а что касается таксиста… Таксист? Но что особенного я сказал этому типу с волосатой грудью? Что я – криминолог?.. А, может быть, Шлемисту все-таки удалось захватить Сигнальщика, пока я тащился в Интервиль на поезде, выжать его досуха и как следует приготовиться к встрече гостя в моем лице? Да, но Сигнальщик не мог знать, что на встречу с ним прибуду именно я, и вообще ни одна живая душа в Интервиле не должна ничего ведать обо мне. Я действительно первый раз в этом городе – меня поэтому и выбрали для данной командировки…

Отчаявшись найти удовлетворительные ответы на все эти вопросы, я бросаю взгляд на часы и вижу, что уже начало четвертого.

Не заняться ли мне чем-нибудь конкретным? Например, позвонить Сигнальщику домой, хотя это довольно рискованно, потому что телефон его может прослушиваться, и если уж звонить, так из какого-нибудь уличного автомата. Хотя – что я этим добьюсь? Едва ли человек, пропавший без вести неделю назад, причем, надо полагать, сознательно пропавший, вдруг объявится дома. Скорее всего, мне ответит его жена, которая популярно объяснит мне, что знать не знает, где ошивается последнее время ее муженек, а если бы и знала, то и не стала бы говорить, потому что такие вот приятели дурно влияют на ее ненаглядного, отвлекая его от семьи…

Нет, не буду я, пожалуй, звонить ни Сигнальщику, ни даже его знакомым, дурно влияющим на него. Пора мне сейчас подумать о своем бренном теле, потому что последний раз я принимал пищу в поезде.

Я встаю, чтобы двинуться в ресторан при отеле, но тут в дверь номера раздается осторожный стук. Я не люблю работать с оружием, но сейчас какая-нибудь завалящая «тойота» восьмимиллиметрового калибра мне пришлась бы кстати. После эпизода у кладбище мне начинает казаться, что стоит сейчас открыть дверь, и человек, так робко постучавшийся в дверь, неэкономно выпустит в мою грудь целую обойму, не утруждая себя какими-либо объяснениями. После чего он наверняка отправится дальше по своим делам, не сказав даже на прощание: «Спи спокойно, дорогой Адриан, вечным сном»…

Спина моя опять покрывается холодным потом, но я все же иду открывать. Как ни странно, за дверью обнаруживается не громила, ритмично жующий жвачку, с портативным «клиффордом» под оттопыренной полой пиджака, а человечек небольшого роста с огромным портфелем под мышкой. Он почтительно-приветлив и оптимистически-улыбчив. У него гладкое круглое лицо, выражающее самые добрые намерения, и осторожные манеры человека, привыкшего к тому, что его часто посылают по известному адресу. Он представляется как рекламный агент одной из торговых компаний, название которой тут же улетучивается из моей головы. Он предлагает мне купить массу всевозможных вещей оптом и в розницу, со скидками и «почти даром». В ассортимент коммивояжера входит немало полезных товаров типа специальных устройств против храпа и чудо-щетки для вычесывания собак.

Не скажи он последней фразы, и я не стал бы его слушать дальше. Но теперь я осведомляюсь, знает ли он, как будет «собака» по-японски.

Он, не задумываясь, без запинки отвечает на этот каверзный вопрос, и я перевожу дух, приглашаю его пройти в номер, расположиться в кресле и тщательно запираю дверь.

Дальнейший наш разговор весьма далек от коммерческих операций.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю я плюгавого замухрышку с осторожными повадками.

– Найден Сигнальщик, – говорит коммивояжер, не глядя на меня. Мое сердце замирает от скверного предчувствия.

– Сигнальщик или его труп? – уточняю я.

– Вчера ночью он был убит на квартире, где последнее время скрывался от Шлемиста. Полиция ведет расследование.

– Кто обнаружил труп?

– Рано утром в полицию позвонил неизвестный и, не представившись, сообщил, что по адресу: Сорок Третий проспект, восемь, квартира четырнадцать – совершено убийство. Полицейские отправились проверять это сообщение, на звонок им никто не открывал, и им пришлось взламывать дверь в присутствии понятых из числа соседей. Один из соседей был нами вовремя использован в качестве наблюдателя, что дало нам возможность однозначно опознать труп как принадлежащий Сигнальщику.

– Он оставил какие-нибудь сведения о Шлемисте? – интересуюсь я, хотя понимаю, что надеяться на это бессмысленно. Если Сигнальщика убрали люди Шлемиста – а в этом не приходилось сомневаться, – то помещение наверняка подвергается в этот момент тщательному обыску.

– Нет.

– Кто хозяин квартиры ?

Мой собеседник сообщает мне подробные данные об интересующей меня личности, которые я запоминаю, что называется, «на лету», как прилежный школьник.

– Что еще известно об этом деле ?

– Пока ничего, – говорит коммивояжер. – Если что-то будет, сообщим дополнительно. Что вы собираетесь предпринять?

– Прежде всего, полностью освободиться от вашей опеки.

– Мы не опекаем вас.

– Расскажите это кому-нибудь другому. Я знаю, когда за мной наблюдают. Это во-первых. Во-вторых, судя по тому, что вы вышли на меня, не дожидаясь моего доклада, меня «пасли» от самого вокзала до гостиницы. А ведь мне обещали полную свободу действий…

– Дело в том, что обстановка резко изменилась… – начинает человечек, вытирая лоб бумажной салфеткой, но я не даю ему закончить.

– Меня это не интересует, – жестко говорю я. – Выбирайте: или вы перестанете подстраховывать меня, или я отказываюсь от задания.

– Нам нужно согласовать это с руководством.

– Меня не интересует мнение руководства, – продолжаю я во все том же наглом тоне. – Я хочу, чтобы с этого момента рядом со мной не было никаких «телохранителей».

– Что вы задумали, Адриан?

– Послушайте, – устало говорю я, – теперь, когда Сигнальщик мертв, на Шлемиста я могу выйти лишь одним-единственным способом. Мне придется играть в открытую. Но при этом я должен знать, черт побери, что меня окружают лишь потенциальные враги. Ваша опека все равно не поможет, если Шлемист захочет убрать меня.

– Вы в этом уверены?

– Пару часов назад я вертелся ужом на грязном асфальте, дабы избежать автоматной очереди, а это убеждает лучше всяких аргументов…

– Но тем самым вы лишаете себя связи с Контролем, – протестует мой собеседник. – Вы понимаете, что, в случае необходимости, мы не сможем ни о чем предупредить вас?

– В данных условиях связь теряет всякий смысл, – бормочу я. – Поймите, любые мои контакты с Центром сейчас опасны, потому что дают Шлемисту шанс обнаружить меня быстрее, чем я обнаружу его. А от того, кто быстрее друг друга обнаружит, будет зависеть исход всего дела.

Возможно, у Контроля имеется свое мнение на этот счет, но мне все-таки хочется верить, что ко мне прислушаются. Я прекрасно понимаю, как им трудно отказаться от наблюдения за мной. Потому что, если Шлемист прикончит меня, у них не останется никаких зацепок, чтобы послать по моим следам кого-нибудь другого. Слишком велика ставка, чтобы так рисковать в этой игре, к тому же у меня и Контроля – несколько разные интересы. Моя цель заключается в том, чтобы не только обезвредить Шлемиста, но и выжить самому. А Контроль заинтересован в том, чтобы уничтожить Шлемиста любой ценой – даже если при этом придется пожертвовать несколькими адрианами клурами.

– Итак, никакой опеки, – повторяю я. – Конец связи.

Взгляд человечка с портфелем сразу проясняется, и он спрашивает:

– Так вы покупаете чудо-щетку или нет? Всего пятнадцать юмов, а, между нами говоря, в магазине она стоит намного дороже…

– Знаете, – говорю я, поднимаясь, – я передумал. К тому же, для начала мне пришлось бы купить собаку, а я их с детства не выношу…

Глава 2

Тело лежало в комнате на полу, наспех прикрытое стареньким пледом, который кто-то из полицейских позаимствовал с дивана.

Я увидел его сразу же, едва вошел в квартиру.

– Осторожно, не наступите, – посоветовал заботливый голос сзади.

Меня взяли за локоть и указали пальцем под ноги. Там простиралась обширная кровавая лужа. Лужа была старательно обведена мелом, словно кто-то пытался пародировать ранних абстракционистов.

– Семь ножевых ран, – пояснил все тот же заботливый голос над плечом. – Поэтому так много крови… Хотя хватило бы и одной: ведь каждый удар был смертельным. Видно, убивали его со знанием дела, но для подстраховки слегка перестарались!..

Я повернул голову. В углу сидел на корточках еще один полицейский, который глубокомысленно изучал содержимое распахнутого стенного шкафа.

– Минуточку, – предупредил сопровождавший меня полицейский и вышел из комнаты.

Тело под пледом лежало в естественной позе, животом вниз. Вот только ноги были широко раскинуты в стороны. Как у распятого Христа…

В комнате находился еще один полицейский, только, в отличие от своих напарников, он был в штатском. Он-то и обводил мелом очертания предметов. Вещи были беспорядочно раскиданы по всей комнате, словно здесь недавно имел место классический, полномасштабный полтергейст, но лично меня больше всего заинтересовала одна штуковина. На письменном столе, рядышком со стареньким «пентиумом», красовался кухонный нож (мой нож), с лезвия которого капала тяжелая мутная кровь.

У самой двери по стене на уровне груди тянулась длинная грязно-алая полоса, и я сначала не понял, что это такое. Поймав мой взгляд, полицейский, изучавший стенной шкаф, поднялся с корточек и провел рукой вдоль стены, не касаясь ее. Он словно гладил ее. Тут до меня дошло: такой след мог оставить тот, кто пытался удержаться на ногах, опираясь окровавленной рукой на стену.

– Ну и наследил же этот тип ! – с непонятной интонацией проговорил полицейский, вертя ладонью перед своим лицом так, будто видел ее впервые. – А вообще-то жарковато здесь, правда ?

Я согласился, и он принялся расстегивать пуговицы на мундире. В свою очередь, я провел рукой по волосам. Они были мокрые, будто я только что вышел из душа.

– Пивка бы сейчас, – мечтательно произнес тот, который изображал из себя художника. – Пивко бы сейчас неплохо пошло, а, Тим ?

Тим немедленно согласился с коллегой, и некоторое время они, истекая слюной неудовлетворенной жажды, обсуждали недоступную им в данный момент возможность.

Я снова поглядел на красную лужу под ногами, потом осторожно переступил ее и подошел к окну. Там, снаружи, все было как всегда, но сейчас мне показалось, что знакомый, до чертиков надоевший пейзаж, единственной примечательной чертой которого была трансформаторная будка с крупной надписью на грязно-белой стене «Не влезай (неизвестный шутник коряво приписал сверху: „на жену“) – убьет!», таит в себе нечто зловеще-кладбищен-ское.

Разговор за моей спиной переходил уже на более горячительные напитки, нежели пиво.

– У меня такое ощущение, – жаловался полицейский с заботливым голосом своему напарнику, – что Фабиан разбавляет виски какой-то мочой.

– Сколько он с тебя берет? – деловито поинтересовался напарник.

– Семьдесят пять, но это – между нами…

– В этом-то все и дело, – сказал деловитый. – Я ему плачу по стольнику за порцию, зато качество, как говорится, переходит в количество!

В прихожей хлопнула дверь, и вскоре я услышал за спиной чей-то знакомый голос:

– Господин Любарский?

Я с неохотой оторвался от созерцания трансформаторной будки. Посередине комнаты торчал, засунув руки в карманы великолепного бархатного костюма и слегка покачиваясь с носка на пятку, высокий скелетообразный человек лет сорока. У него было желтоватое сухое лицо с мохнатыми бровями и большими ушами, усеянными крупными родинками. Под мышкой у человека был небрежно зажат довольно объемистый портфель. Мне не потребовалось напрягать свою память, чтобы узнать его. Это был не кто иной, как сам заместитель начальника полицейского управления Ген Куров.

В глазах его промелькнуло удивление.

– Рик? Черт возьми, а я и не знал, что это ты – Любарский!.. Вот ведь как бывает, – сказал он полицейским, которые застыли в скованных позах почтительного внимания начальству, – живешь с человеком в одном доме почти двадцать лет, а фамилии его и знать не знаешь!

Заботливый что-то неразборчиво промямлил, а деловитый торопливо, но явно не к месту вставил:

– Друзья познаются в беде, Ген Вениаминович! – Он произнес это так, будто эта затертая до дыр сентенция родилась в его мозгу после долгих бессонных ночей.

Куров не обратил внимания. Куров только крякнул и сказал:

– Ладно, переместитесь-ка, ребятки, пока на кухню. Осмотрите ее как следует на предмет улик.

Полицейские, заметно оживившись (видимо, упоминание о кухне вызвало у них какие-то совершенно определенные и приятные ассоциации), удалились.

Куров огляделся и подвинул к себе мой любимый стул на одной ножке с вращающимся сиденьем, на котором я, в минуты тяжких интеллектуальных усилий, любил изображать космонавта в центрифуге. Бухнув портфель на пол, себе под ноги, он взгромоздился на стул и сразу стал похож на завсегдатая бара в ожидании, пока бармен нальет ему традиционную порцию «на два пальца». Мне Куров предложил присесть на диван (я давно уже заметил, что следователи и прочие представители правосудия почему-то всегда предлагают своим собеседникам именно присесть, а не сесть, даже если по их собеседникам давно уже плачет, по меньшей мере, тюремная камера) . Я «присел» и подумал, что мне пора произнести сакраментальное «что здесь происходит?», но вовремя вспомнил, что в фильмах и книгах следователи в ответ обычно выдают нечто типа «вопросы здесь буду задавать я», и на всякий случай решил не следовать стереотипам.

– Извини, Рик, но ради формальности я должен задать тебе несколько вопросов, – дружески сказал мне Куров, извлекая из портфеля портативный аудиокомп и устанавливая его на столе, рядом с окровавленным тесаком. Потом он старательно откашлялся и официальным голосом осведомился: – Это ваша квартира, господин Любарский?

– Моя, – ответил я.

Он удовлетворенно ухмыльнулся и огляделся вокруг.

– Когда вы последний раз здесь были?

– Во вторник, – честно признался я.

Куров вдруг соскочил со стула и нагнулся к телу, приподняв край пледа.

– Вы знали некоего Слана Этенко ? – спросил он.

– Знаю… знал, – несколько невпопад ответил я.

– Вы подтверждаете, что это именно он ?

Жестом он попросил меня посмотреть на убитого. Мне ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться, хотя я предпочел бы запомнить Слана таким, каким он был при жизни. Не то чтобы я боялся вида крови и смерти. При расследовании разной аномальщины мне приходилось иметь дело и с трупами.

Однако сейчас, глянув на своего мертвого друга, я почувствовал, что лицо мое вытягивается и приобретает неестественную белизну.

Слан лежал с открытыми глазами. Если точнее, то один глаз у него был слегка прикрыт, а другой – открыт очень широко. Как ни странно, в его остановившемся взгляде не было ни ужаса, ни страха, а только – безмерное удивление. Как будто перед смертью он увидел нечто такое, что не могло произойти ни при каких обстоятельствах. Что-нибудь вроде ожившего холодильника, расхаживающего по комнате… На левом виске у Слана виднелся живописный кровоподтек. Горло было распорото одним махом ножа почти от уха до уха. Грудь и спина были покрыты глубокими ранами, из которых кровь хлестала, наверное, фонтаном …

Куров кашлянул и поспешно задернул тело пледом.

– Итак, вы опознаете убитого как Слана Этенко ? – все тем же официальным тоном осведомился он.

– Опознаю, – преодолевая сухость в горле, сказал я. – Как не опознать?.. Все-таки знакомы-то мы давно…

– Сколько времени вы с ним были знакомы?

– Н-ну, лет восемь, наверное…

– Я-ясно, – протянул он. – А при каких обстоятельствах вы познакомились?

… В то время я учился в Университете славного российского города Мапряльска. В городском драмтеатре устраивали так называемые «вечера отдыха» для молодежи. Отдых этот заключался в том, что несколько сотен оболтусов в диапазоне от шестнадцати до двадцати лет съезжались в драмтеатр со всех концов города, чтобы, накачавшись дешевым виски из горла в туалете и обкурившись (а некоторые – и обколовшись) всякой дрянью, изображать танцы первобытных людей на тесном пятачке фойе под нечленораздельные одобрительные выкрики диск-жокея и пулеметные очереди турбозвука. «Отдыху» неизменно сопутствовали различные эксцессы, одним из проявлением которых была традиционная разборка в прилегающем к драмтеатру чахлом скверике. Однажды это странное времяпровождение, именуемое среди мапряльской молодежи «скачками» заинтересовало меня как исходный материал для очередной курсовой работы по социологии, и на некоторое время я стал завсегдатаем дискотеки. Моя ошибка заключалась в том, что я посещал данные мероприятия один и без средств самозащиты. В один темный вечер, выйдя из здания театра на свежий воздух, я вдруг, ни за что ни про что, схлопотал смачную оплеуху по физиономии. Их там было человек шесть, «ребят-не-из-нашего-района», но ударил меня лишь один из них, очевидно, исполнявший функцию своеобразной «разведки боем». Вокруг стояли и другие парни, но всем им было наплевать на то, что происходит рядом, и они действительно то и дело равнодушно сппевывали себе под ноги слюну, насыщенную никотиновыми смолами. Ударившего меня я сбил ответным ударом, но меня тут же окружили его коллеги по шайке-лейке, и я понял, что меньше чем парой сломанных ребер и изрядно попорченным лицом мне на этот раз не отделаться. Я ошибся. Откуда ни возьмись, налетел сбоку темный силуэт и в мгновение ока раскидал враждебную мне компанию по окрестным кустам. Кто-то попробовал возразить силуэту с помощью кастета, но после умелого удара ногой в грудь оставил эту затею и отправился вслед за сотоварищами приходить в себя.

Выручивший меня силуэт оказался Сланом Этенко. Он тоже был из Международного и тоже учился в местном Университете, только не на ксенологическом, как я, а на гуманитарном факультете…

Мы подружились и лет пять общались довольно плотно, встречаясь чуть ли не каждый день. Но после Университета, когда мы вернулись в родные пенаты, что-то как бы надломилось в наших взаимоотношениях, хотя ссор между нами никогда не было. Слан вскоре после возвращения похоронил свою сварливую тетку, которая воспитывала его почти с самого детства, женился, устроился на работу – вначале в какое-то мелкое рекламное агентство, а затем в редакцию мелкотиражной газетки – и я быстро потерял его из виду, лишь время от времени он выныривал из таинственного небытия в непосредственной близости от меня. Отчасти отчуждение наше объяснялось и тем, что о себе он стал рассказывать все меньше и меньше, а это не могло не задевать меня. И хотя он неизменно в периоды «оттепели» тащил меня к себе домой, я уже не испытывал такого ощущения раскованности и близости, которое раньше сопутствовало нашим встречам. Сказывалось и то обстоятельство, что жена Слана была слишком красива, чтобы при ней можно было чувствовать себя непринужденно. Насколько я мог судить, их семейная жизнь протекала очень неровно, и отчасти это объяснялось внезапными и необъяснимыми отлучками Слана по каким-то таинственным делам на несколько дней. Тогда Люция – так звали жену Слана – не спала ночами, проливая слезы в подушку, а когда муж возвращался, осунувшийся и небритый, ничего не объясняя толком, осыпала его градом упреков. Бесполезно: даже мне он так ни разу и не сказал, куда и с какой целью он пропадает…

Потом наступил период полного отсутствия каких бы то ни было контактов между мной и семьей Этенко. Первое время я еще звонил им, но Слана неизменно не было дома (уже потом мне пришло в голову, что он нарочно избегал меня), а убеждать заплаканную Люцию в том, что я ни сном, ни духом не ведаю, где шатается ее муж, мне быстро надоело.

Но неделю назад Слан сам отыскал меня, и поначалу я не узнал его. На нем была забрызганная грязью одежда, кожа на руках была ободрана до крови, а под глазом синел свеженький фингал… То и дело озираясь по сторонам (дело происходило в подземном переходе), он попросил у меня ключ, невнятно что-то бормоча о временных трудностях, и на мои вопросы, что с ним случилось, отвечать он явно не хотел, а насчет того, что он собирается делать, с кривой усмешкой сказал: «Да надо кое над чем поработать». Поскольку правилом нашего общения было не влезать в душу друг к другу без спроса, то я без дополнительных расспросов дал ему ключ и стал наказывать, что и как он должен приготовить к моменту моего возвращения, но тут он меня и вовсе удивил. Он схватил меня за рукав, притянул к себе и просипел мне в лицо: «Ты там больше не живешь, Рик, ты понял?!.. И чтобы ни звуку никому, ни одной живой душе, ты понял?!»… Меня, признаться, это как-то ошеломило, и почему-то я даже не подумал перечить ему, а безропотно решил переселиться на время к родителям. Думалось мне тогда, что со временем все прояснится и что однажды, когда Слан успокоится и отойдет, то с юмором поведает мне, что же обусловило столь странную просьбу…

Разумеется, всего этого Курову я рассказывать не собирался, а скупо поведал ему о том, что знал Этенко еще с университетских времен.

– Я-ясно, – протянул Куров. – А теперь ответьте мне вот на какой вопрос: почему в последнее время в этой квартире проживал он, а не вы?

– Он попросил меня сдать ему эту квартиру на некоторое время.

– На сколько именно?

– Он не уточнил, а я, признаться, не поинтересовался…

– А вы?

– А я отправился жить к своим родителям. Они обитают в одном доме с вами, – в моем голосе невольно прозвучала насмешка над его официальным стремлением прояснить все детали. Не далее, как позавчера, мы столкнулись с Куровым возле нашего дома, и мне пришлось ему поведать, что временно живу у своих родителей.

– Все понятно, – самоуверенно сказал Куров, хотя мне ничего не было понятно. – Он указал причину, которая побудила его поселиться у вас?

– Нет… То есть, да… Понимаете, Ген Вениаминович, у него возникли какие-то проблемы в личной жизни… Взаимоотношения с женой, и все такое прочее… – Я начинал злиться, потому что невольно позаимствовал у своего собеседника казенные, обшарпанные обороты вместо того, чтобы объяснить все по-человечески – хотя толком объяснить ничего я не мог, поскольку сам не был посвящен в таинственные дела Слана. И еще меня раздражала манера Курова уверять, что ему «все ясно и понятно».

– В личной жизни, – задумчиво протянул Куров. – Ну, хорошо, допустим… Но почему он жил здесь один – ведь, в принципе, вы могли остаться с ним?

– Я не знаю, – устало сказал я. – Он так попросил.

– Все я-ясно, – не удержался от своей дурацкой присказки Куров. – Кто еще, кроме вас, знал о том, что Слан Этенко снимает у вас квартиру?

На этот раз вопрос его угодил «в яблочко». Полицейские навыки выуживать нужную информацию из допрашиваемых у моего соседа были развиты просто-таки неимоверно. Внутренне я содрогнулся.

– Никто, наверное, – сказал я.

– Никто-о-о, – задумчиво протянул Куров. Я подумал, что сейчас он опять повторит свое «я-ясно», но на этот раз он сказал: – Странная картина получается, господин Любарский. Приходит к вам приятель и проситпредоставить в его полное распоряжение вашу квартиру на неопределенное время . Сам он, между тем, никаким бомжом не является, наоборот, является владельцем прекрасной трехкомнатной квартиры… Далее. Проживая в арендованной у вас квартире, Этенко всеми силами стремится скрыть свое местонахождение от своих знакомых и близких родственников.

– Почему вы решили, что он скрывался? – глухо спросил я Курова, избегая смотреть ему в глаза.

– Судя по запасам консервов и прочих продуктов на кухне, за все время проживания здесь он ни разу не высунул носа из дома. Кроме того, его ни разу не видел никто из ваших соседей. Более того, когда ему звонили по визору или в дверь, Этенко делал вид, что его здесь нет! Вам не кажется это странным?

Я был невольно потрясен.

– Откуда вы?.. – начал было я, но Куров не дал мне докончить вопрос.

– Дело в том, уважаемый господин Любарский, – сказал он, подавшись всем своим костлявым туловищем в моем направлении, – что вот уже две недели ваш покойный друг Слан Этенко числится пропавшим без вести. Ушел однажды утром из дома и не вернулся. Разумеется, тревогу подняла его жена. В течение двух суток она обзвонила всех тех знакомых своего мужа, которые были ей известны, в том числе – и вас…

Судя по осведомленности Курова, до того, как приехать сюда, он и его подручные уже успели допросить Люцию и соседей. Быстро работает наша славная полиция, хоть ее и поругивают газеты. А теперь выкручивайся вот, как червяк на крючке, потому что все идет к тому, что вот-вот в голове моего соседа возникнут сильные подозрения насчет моей искренности…

– Тогда я сам не знал ничего о Слане, – быстро проговорил я. – Люция, его жена, звонила мне до того, как мы с ним встретились.

– Тем не менее, к вам появляется еще несколько вопросов, – продолжал Куров, откинувшись на спинку стула. – Во-первых, почему потом, приютив у себя своего друга, вы не сообщили об этом его жене? Во-вторых, почему вы не отреагировали на сообщения средств массовой информации о том, что Слан Этенко срочно разыскивается полицией? В-третьих, имелся ли у вас свой ключ от квартиры, где проживал ваш друг, и навещали ли вы его? В-чет-вертых, если вы навещали его, то чем он здесь занимался? И наконец: имеете ли вы заявить полиции еще какие-либо факты, объясняющие странное поведение убитого в последние две недели?

Все это Куров выпалил одним духом, не давая мне вставить ни слова в его тираду.

Я сглотнул горькую слюну. Пот лил с меня градом. Ситуация неожиданно переменилась совсем не в мою пользу, и из добродушного давнего знакомого и соседа по дому мой собеседник вдруг каким-то образом превратился в сурового следователя, который, несомненно, подозревает допрашиваемого в совершении умышленного убийства. Как бы мне не попытались пришить это мокрое дело, как говорят в фильмах в таких случаях преступники со стажем.

Не впадай в истерику, тут же одернул себя я. Ты же знаешь, что ты не полосовал Слана ножом…

– Что ж, на ваши вопросы имею показать следующее, – объявил я с легкой издевкой. – Первое: я не мог сказать Люции правду, потому что, с одной стороны, полагал причиной ухода Слана из семьи размолвку с женой, а, с другой – он, то есть покойный, настоятельно просил меня никому не говорить о том, что он живет у меня. А объявления о розыске моего друга я не видел и не слышал по причине отсутствия стойкого интереса к средствам массовой информации. Второе: в период проживания Этенко на принадлежащей мне квартире я навещал лишь один раз, в прошлый вторник. Ключ от входной двери у меня имеется, но я им не пользовался. Третье: никакими данными о роде занятий Этенко на моей квартире не располагаю и понятия не имею, чем он здесь занимался… Могу лишь предположить, что он сочинял стихи, это точно!

– Что-о-о? – с изумлением протянул Куров. – Что вы сказали?

Я пожал плечами.

– По-вашему, стихи пишут только избранные личности, да? Между прочим, Слан еще в университете баловался виршами!

Я с вызовом посмотрел на Курова, но тот сидел, положив ногу на ногу и покачивая носком пыльного ботинка. По-моему, он был доволен результатами допроса – подозрения, которые сначала смутно витали в его мозгу, наконец-то оформились до конца, теперь оставалось только достать наручники и со словами: «Вы арестованы по подозрению в убийстве первой степени» – надеть их на мои белы рученьки. И Куров действительно протянул руку к своему портфелю – видимо, наручники у него хранились именно там, но почему-то передумал и, наклонившись к столу, быстрым движением выключил аудиокомп.

– Я-ясно, – протянул он. – Ладно, Рик. Для начала хватит. Ты не думай, никто тебя ни в чем подозревать не собирается. Просто такой порядок… Значит, ничего странного во всей этой истории ты не видишь?

Я опять сглотнул комок в горле.

… Рассказать ему, как Слан принял меня, когда я решил проведать его и заявился с бутылкой хорошего рейнского в половине десятого вечера? Или как он нес всякую чепуху, смысла которой я так до конца и не мог уловить, хотя понимал каждое слово в отдельности? Или как он вдруг оборвал себя на полуслове и чисто по-женски с подозрением осведомился: «А что это ты на меня так уставился?», а я растерялся: «Как – так?», а он уже перешел на шепот: «Ты чего, Рик?», и у меня почему-то мороз пошел по коже, и от этого я разозлился и сердито выразился в том смысле, что добровольное затворничество еще никого до добра не доводило, вот до психоза да до белой горячки оно доводит, но тут он, казалось, взял себя в руки и стал что-то объяснять, но я его по-прежнему не понимал, а в конце он выдал нелепую фразу: «Ты запомни, Рик, не приходил ты ко мне сегодня, не приходил! Понял?», и только тогда я понял, что Слан до смерти напуган чем-то, но мысленно махнул рукой и не стал вникать, а рассказал подвернувшийся в голову анекдот про одного типа, который вечно всего боялся, а Слан с пафосом прочел кое-что из своих последних творений, и в промежутках между его поэтическими завываниями мы благополучно прикончили рейнское, и ушел я уже поздно ночью…

Все это в мгновение ока промелькнуло у меня в голове, но, разумеется, ничего рассказывать Гену Курову я не стал – и так у него складывалось явно превратное впечатление об этом деле и о степени моего участия в нем.

Голова у меня шла кругом, исходил я липким, противным потом, и хотелось мне сейчас одного: чтобы мне разрешили как можно быстрее уйти из этой, испачканной кровью и оттого словно ставшей мне чужой, комнаты.

Однако, Куров не собирался пока отпускать меня. Он сказал, что я должен осмотреть квартиру и указать, какие вещи принадлежали убитому.

Начали мы с комнаты. И прежде всего – с письменного стола.

– Компьютер твой ? – спросил Куров.

– Мой, – несколько отупело подтвердил я.

– Включи-ка, – попросил Куров.

Я включил «пентиум», натужно попискивающий дохлой системой охлаждения. Через несколько секунд на экране возник

– Проверьте, нет ли здесь информации, которую мог ввести в компьютер ваш приятель, – попросил Куров, и по его официальному тону я догадался, что он опять использует аудиокомп.

Я полистал перечень директорий и файлов. «Не моего» там, как ни странно, ничего не оказалось. Зато, хотя и не вовремя, я обнаружил файл со статистическими данными по аномальным явлениям в Интервиле за последние десять лет, который был мне позарез нужен для очередной статьи в «Невероятном и непознанном».

Я так и сказал Курову, но он все равно добросовестно перекачал в свой комп-нот содержимое жесткого диска «пентиума».

Потом мы стали рыться в ящиках стола. Рылся я, Куров лишь наблюдал, сунув руки в карманы, покачиваясь с пятки на носок и время от времени непонятно хмыкая себе под нос. В столе царил, как всегда, страшный кавардак. Так, в кипе моих бумаг обнаружился тупой топорик-молоток для отбивания мяса, в россыпи кнопок лежали чистые, но дырявые носки, а между книгами по черной магии сушилась аккуратная стопка кленовых листьев.

В платяном шкафу нашлись детский пневматический пистолет без единого патрончика и початая бутылка виски.

В баре лежала потертая цифровая фотокамера без единого снимка (но Куров скопировал и ее диск), а за диваном я отыскал чудовищную трость с серебряным набалдашником образца начала двадцатого века.

Мысленно я терялся в догадках, зачем Слану мог понадобиться весь этот хлам и каким образом весь этот странный набор вещей мог оказаться здесь, если, по словам Курова, мой приятель не покидал квартиры? Значило ли это, что он все-таки принимал каких-то гостей, которые страдали хронической рассеянностью?..

Потом мы перешли на кухню, где, в свете версии о том, что Слан кого-то жутко боялся, должен был прятаться где-нибудь под мойкой или в холодильнике хотя бы компакт-пулемет, но, к моему удивлению, ничего особенного там не обнаружилось, кроме залежи банок с консервами в грязной огромной сумке на полу и больших запасов снеди в холодильнике, который был не очень-то избалован таким вниманием к себе в мою бытность в этой квартире.

Только под ванной я обнаружил нечто такое, что могло заинтересовать следствие. Это была старомодная записная книжка в черной клеенчатой обложке. В таких творческие личности обычно записывают пришедшие в голову мысли, наброски произведений. Очевидно, та же самая мысль пришла в голову и Курову, потому что он спросил:

– А что, твой приятель увлекался сочинительством ?

– Я же вам говорил, Ген Вениаминович, – сказал я. – Он ведь по образованию был филолог… И вообще, чем он только не увлекался! Он даже в съемках рекламных роликов одно время участвовал… Помните такой забавный сюжетец, где мужчина умывается из биде?

Он не помнил. Он протянул руку к записной книжке, но я сделал вид, будто не замечаю этого жеста. Перелистал несколько страниц. На одной было написано таким срывающимся торопливым почерком, словно Слан писал на ходу на улице:

Не поймут меня те, кто трескает

Щи, уставясь тупо в экран!

Жизнь, как суп, не люблю я пресную –

И солю ее кровью ран!

А еще на одной странице было выведено – на этот раз уже не торопясь, красивыми заглавными буквами: «Я ГОВОРЮ, ЧТОБЫ НИКТО НЕ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО МНЕ НЕЧЕГО СКАЗАТЬ».

Больше в книжке, насколько я успел заметить, ничего не было, но многие страницы были вырваны с корнем.

Куров, наконец, взял книжку у меня из рук.

– Все я-ясно, – протянул он, быстро перелистав ее. – Это называется: «Поэтом можешь ты не быть»… – И добавил долгожданное: – Ладно, можешь идти, Рик. Извини, но квартиру твою мы на время следствия опечатаем, так что придется тебе еще немного пожить у родителей.

Я хотел у него что-то спросить, но так и не смог вспомнить, что именно. Поэтому просто кивнул и пошел на выход.

Уже спустившись по лестнице и выйдя на залитую солнцем улицу, я вспомнил, что же я хотел спросить у заместителя начальника полиции Интервиля Гена Курова. Труп Слана был, что называется, еще тепленьким, и кровь не успела ни застыть, ни засохнуть, несмотря на жару. Каким образом полиции удалось так быстро узнать о смерти моего приятеля, если он вел отшельнический образ жизни?

И еще. Я сознательно соврал Курову насчет того, что ни одна душа, кроме меня, не знала о проживании Слана в моей квартире. Был один человек, которому мне угораздило открыться, но я никак не мог поверить в то, что этот человек был способен хладнокровно и умело нанести моему другу семь ударов ножом.

Глава 3

Следующим пунктом моей программы идет рекогносцировка местности. А поскольку истина гласит, что всегда следует сочетать приятное с полезным – например, запивать водку рыбьим жиром, – то в ходе своей вылазки я еще намерен и заморить того червяка внутри меня, который постепенно все больше превращается в огромного змея.

Именно по этой причине, пересекая вестибюль гостиницы, я мужественно преодолеваю соблазн нырнуть в зал уютного ресторанчика, расположенного на первом этаже, и устремляюсь к центру города в поисках информации и тех заведений, где не просто кормят, а кормят очень вкусно.

Я никогда раньше не бывал в Международном, и нельзя сказать, что он не производит на меня никакого впечатления. Не может не производить никакого впечатления город, утопающий по уши в зелени, сверкающий на открытых пространствах всеми цветами радуги и как бы кичащийся своими навязчивыми достоинствами и красотами.

Здесь все здания не похожи друг на друга, и каждое из них – подлинный шедевр архитектурного гения.

Здесь невозможно заблудиться, потому что улицы представляют собой почти идеальные прямые линии, под прямым углом пересекающиеся друг с другом. У них нет претенциозных названий, они просто пронумерованы, как в Нью-Йорке, и с севера на юг идут четные номера, а с запада на восток – нечетные.

Здесь много скверов и фонтанов, парков и аллей; здесь уютные одноэтажные виллы соседствуют в центре города с многоэтажными жилыми массивами; благодаря очистным сооружениям, здесь нет удушливого смога, облаков выхлопных газов и вони от протухших мусорных баков, как это бывает в других городах.

Здесь самые вежливые водители, старательно соблюдающие правила дорожного движения и по-джентльменски предоставляющие пешеходам право спокойно перейти дорогу – даже в неположенном месте.

Здесь самая чистая и светлая в мире подземка, в пассажах и в туннелях которой не скапливаются бродяги, нищие и всякие темные личности.

Одним словом, здесь все прекрасно, как в раю, но что-то мешает мне окончательно влюбиться в этот спокойный и уютный городок. И вскоре я догадываюсь, что именно: налет искусственности покрывает Интервиль. В нем постоянно чудится нечто неестественное, как бывает, когда видишь чересчур красивую и эффектную женщину на глянцевой обложке журнала мод.

И еще – люди. Города состоят не из зданий и улиц, а из людей, их населяющих. Кто это изрек, не помню, но, шествуя по улицам и проспектам, я уделяю пристальное внимание тем, кто проживает в этой «обители мира и покоя», и ощущение неестественности в моей душе возрастает, словно я нахожусь в некоем огромном театре, где актеры и зрители перемешались в одной пестрой толпе, старательно играя свои роли.

Нет, в Интервиле действительно проживают благопристойные и порядочные граждане. Здесь действительно принято здороваться и заговаривать с первым встречным на улице, в магазине, в общественном транспорте, в ресторане или кафе. Здесь не встретишь мрачных, угрюмых личностей с щетинистым лицом, опухшим от трехнедельного беспробудного пьянства. Как ни странно, но здесь, кажется, отсутствуют заплывшие жиром лица и тела. Повсюду – одни сплошные улыбки и счастливые, безмятежные лица…

Поневоле начнешь верить путеводителям и рекламным посулам. Если только, конечно, тебе неизвестно, что скрывается за этим, таким мирным, фасадом уюта и благополучия.

Мне, во всяком случае, это известно. И не только из сообщений мировой прессы, не упускающей случая выдать тривиальные инциденты за сенсацию, что-то приукрасить, а что-то, наоборот, – щедро замазать черной краской.

За последние пять лет в Международном резко подскочила кривая преступности. На фоне других городов Земли картина, может быть, была не такая уж и мрачной, если не принимать во внимание, что данный населенный пункт возник на основе одной великой и благородной, так часто проституировавшейся в истории человечества, но, увы, так и не достигнутой Идеи: воспитать нового человека. По замыслу создателей Интервиля, люди, проживающие в этом интернациональном городе, в моральном плане должны быть на голову выше всех остальных землян и жить без вражды, насилия, стремления выжить за счет ближнего, склок, сплетен, лжи и прочих пороков, присущих прочим смертным.

К проекту, который осуществлялся силами и за счет мирового сообщества, человечество относилось поначалу с неверием. Конечно, нашлись и многочисленные скептики, которые не верили в возможность изменить природу человека, и циники, которые осмеивали «наивные прожекты», и негодяи, которые потирали руки в надежде, что им удастся извлечь прибыль из «дурацких фантазий» и «сказок для дураков».

Тем не менее, двадцать лет назад на перекрестке транс-европейских магистралей был возведен этот прекрасный город. Его проектировали лучшие архитекторы. Его строили лучшие рабочие, тщательно отбираемые по конкурсу со всего мира. Его рождение финансировали сто двадцать стран. И всего через восемь лет спустя после закладки первого камня новорожденный город принял первых переселенцев. Сначала их количество исчислялось тысячами, потом – десятками и сотнями тысяч людей.

Сегодня в Интервиле насчитывается, по оценкам экспертов, около трех миллионов полноправных жителей, не считая туристов.

Правила поселения были простыми – они действуют, кстати говоря, и по сей день. Интервильцем может стать любой желающий, независимо от цвета кожи, вероисповедания, количества зубов и волос. Претендент на великое звание «совершенного человека» должен лишь уплатить в фонд города незначительную, по сравнению со среднепланетными расценками, сумму, и городские власти предоставляют ему жилье. Пришельцу дается девять месяцев на то, чтобы морально дозреть и адаптироваться к местным нравам и обычаям. Если он вел себя в течение испытательного срока как паинька, то еще девять месяцев спустя мог по праву заявлять о себе: «Мы, интервильцы!..». Если же чужак имел глупость нарушить закон или совершить какой-нибудь аморальный поступок, то покидал город в общеизвестном «добровольно-принуди-тельном порядке». Единственное, что не указывалось ни в одном путеводителе, – так это ответ на вопрос, какие поступки здесь считаются аморальными.

Здесь никто не заставляет людей работать. Каждый волен делать все, что ему вздумается. К тому же, в Международном нет крупных промышленных предприятий, если не считать завода по сборке компьютеров. Казалось бы, все это должно способствовать тому, что город захлестнут волны бездельников, которые будут рваться сюда, чтобы есть, пить, спать и наслаждаться благами жизни, ничего не делая. Но практика показала, что больше шести месяцев абсолютного безделья ни один человек в этом городе не способен выдержать и что, в результате, нет ни одного интервильца, который бы ничего не делал. Здесь каждый делает то, что ему интересно, а хоть какой-нибудь интерес у человека всегда есть. На глазах у социологов рушились пессимистичные воззрения на природу человека, якобы при первой же удобной возможности стремящегося отлынить от общественно полезного труда.

На начальной стадии осуществления проекта находились и весьма умные люди, которые сомневались в успехе Идеи. Возможно ли, говорили они, чтобы человек, который захотел стать лучше, но который живет не на необитаемом острове, а среди подонков, сволочей и злодеев, погрязших во всех мыслимых и немыслимых грехах, сумел все-таки отделиться от своих собратьев, не желающих совершенствоваться? Реальна ли эта затея, если Интервиль задумывается не как экспериментальная колба, плотно закрытая неким грехонепроницаемым колпаком, а как обычный город, открытый всем ветрам и поветриям?..

Однако к трезвомыслящим «умникам» не прислушались. На пороге второго тысячелетия человечество испытывало поистине безумную жажду обновления. После катаклизмов и потрясений, пережитых за первые двадцать веков новой эры, люди во что бы то ни стало хотели обрести надежду на то, что лабиринт эволюции не обязательно заводит в тупик, что еще не все потеряно и что еще есть возможность измениться самим вместо того, чтобы пытаться изменить окружающий мир.

Если это можно назвать социальным чудом, то оно было близко к свершению, и с самого начала Интервиль гордился званием рая на земле. За это время здесь не было совершено ни одного тяжкого правонарушения, и даже международная мафия, поначалу устремившаяся осваивать новый плацдарм, в конце концов оставила Интервиль в покое и даже установила свой, неписаный, закон: этот город – нейтральная территория, где недопустимы какие-либо происки, козни и разборки, а законы интермафии, как известно, нарушать рискованно и просто заподло, если ты считаешь себя не вонючим уркой, а джентльменом преступного мира…

И вдруг все начало рушиться так же стремительно, как осыпается замок из песка, как падает карточный домик, если дрогнула рука человека, его составляющего; как пирамида из пустых стеклянных бутылок, которую забыли впопыхах склеить строители…

Началось все с необъяснимого роста количества дорожно-транспортных происшествий и катастроф. Абсолютно трезвые, сроду не употреблявшие наркотиков коренные горожане разбивались в пух и в прах на своих машинах, превышая положенную скорость. Потом, за вспышкой карманных краж, последовала волна налетов на банки и магазины. Участились драки, перестрелки, убийства, и почти еженощно в Интервиле стали греметь выстрелы и взрывы.

Местная полиция сбивалась с ног, пытаясь противостоять начинающемуся беспределу. Первоначально печальная статистика держалась в секрете от мировой общественности, но потом о росте преступлений пронюхала пресса, и приток туристов и иммигрантов в Интервиль резко сократился.

В большинстве случаев преступников все-таки ловили (они и не особенно скрывались от преследования), и, к удивлению оперативников и судей, они оказывались не приезжими рецивидистами со стажем, маскирующимися под безобидных туристов, а самыми обычными людьми, которые когда-то приносили торжественную клятву в мэрии стать Человеком Завтрашнего Дня. Среди них были молодые и старики, мужчины и женщины, интеллигенты и рабочие, подростки и даже дети. Причины, толкнувшие их на преступление, у всех были разные, у некоторых – вполне понятные и объяснимые с житейской точки зрения. Непонятно было другое: что же произошло с теми людьми, которые приехали сюда, чтобы стать не такими, как все? Что изменило их детей и внуков? И в чем кроется ошибка человечества, уже почти поверившего в осуществление своих мечтаний?

Ученые и международные комиссии разных рангов отрабатывали различные версии, пытаясь объяснить необъяснимые явления и найти надежные контрмеры по отношению к росту преступности и насилия в «райском уголке», но их усилия были тщетными…

Тем не менее, есть на планете люди, которые знают истинную подоплеку происходящего. Однако они, как правило, предпочитают молчать, а тех, кто все же пытается поведать о причинах провала Эксперимента, вовремя останавливают пулей, автокатастрофой или внезапным сердечным приступом.

И одним из этих всезнающих молчунов являюсь я, Адриан Клур, и, по большому счету, прислан я в город, от которого вдруг отвернулись боги, для того, чтобы вернуть Интервилю статус очага мира и прогресса и тем самым спасти человечество от более страшной опасности, нежели самоуничтожение, – от неверия в свои, веками вынашивавшиеся, идеалы…

Но для этого мне предстоит решить ряд тактических задач, главной из которых является установление личности Шлемиста. В этом мне мог бы оказать содействие лишь один человек, но теперь на его помощь не стоит надеяться, потому что, к сожалению, между миром живых и загробным миром, если таковой и существует, пока еще не налажено сообщение…

Речь идет о нашем тайном агенте по кличке Сигнальщик, действовавшем в Интервиле. Неделю тому назад он вдруг вышел по экстренному каналу связи (подробности опущу за их секретностью) на одного из операторов Контроля с сообщением о том, что ему удалось идентифицировать того, за кем мы безуспешно охотились последнее время. Видимо, обстоятельства были столь чрезвычайными, что у Сигнальщика не было времени и возможности пользоваться шифрами и кодами для передачи своего сообщения. Не исключено, что канал находился под контролем противника, потому что на самом интересном месте связь с Сигнальщиком внезапно оборвалась странными помехами. Попытка Контроля установить местонахождение Сигнальщика ничего не дала, и это было еще более странным. Он исчез в недрах Интервиля, как пропадает без вести солдат на войне.

Тем не менее, специальная проверка, которая заняла несколько дней, показала, что среди раненых, погибших и лиц, покинувших город, Сигнальщик не числится. Оставалась слабая надежда на то, что, оказавшись «под колпаком» у противника, наш человек решил «законсервироваться» и ждать связного.

Так «криминолог» Адриан Клур оказался в вагоне поезда, идущего в Международный.

Теперь же, когда выяснилось, что, с одной стороны, Центр был прав в своих предположениях, и Сигнальщик действительно отсиживался в укрытии, а с другой – что я все-таки опоздал (эх, не надо было мне тащиться в Интервиль на поезде!), передо мной открывается масса вариантов дальнейших действий. Правда, все они, так или иначе, сводятся к двум основным тактикам.

Первая заключается в том, чтобы пройти по тем следам, которые оставил после себя Сигнальщик, и перебрать, будто карточную колоду, всех тех людей, с которыми он имел дело в последнее время. Независимо от того, сколько их будет: сорок или сорок тысяч. Полицию при этом задействовать нельзя. Можно лишь надеяться на помощь Центра и на удачу, в которую давным-давно не веришь, с тех пор, как усвоил следствие номер два из пресловутого «Закона Мерфи»: всякая работа требует больше времени, чем кажется. А есть еще и так называемая «теорема Стокмайера»: если кажется, что работу сделать легко, на самом деле это будет непременно трудно. Ну, а если с самого начала работа представляется трудной, то, значит, выполнить ее абсолютно невозможно. Данный метод не только представляется мне трудным, но и чреват риском вспугнуть раньше срока объекта моей охоты…

Существует и другой, более быстрый способ выхода на Шлемиста. Этот способ требует перевернуть все с ног на голову. Вместо того, чтобы тратить время на поиски одного человека среди трех миллионов других, надо сделать так, чтобы он сам нашел меня. Значит, нужно поставить его в известность о том, что я прибыл сюда по его душу. Вынудить его открыть по мне огонь и тем самым выдать свое местонахождение. А потом попытаться убрать его прежде, чем он прикончит меня. Веселенькая перспектива, напоминающая дуэль между подгулявшими ковбоями в салуне Дикого Запада: кто раньше нажмет курок…

Ясно, что этот вариант предполагает не затяжную позиционную войну, а этакий блицкриг. Я как можно быстрее должен подставиться своему противнику под удар, но нанести этот удар первым. Иначе он прихлопнет меня, как муху. Причем не сам, а руками своих полупрофессиональных киллеров. Обидно и страшно погибнуть от рук непрофессионала, от которого не знаешь чего ожидать: не то кирпича по голове из-за угла, не то удара тупой отверткой в спину в толпе. Только ни в коем случае не пули из надежного и хорошего пистолета с глушителем…

Тут, наконец, я прихожу в себя и принимаюсь оглядываться, чтобы установить, куда меня занесли ноги, пока голова была занята стратегией и тактикой предстоящей борьбы.

Уже почти девять часов вечера, но на улицах все еще светло. Желудок мой, кажется, сейчас выпрыгнет наружу от голода. Я нахожусь на набережной Озера – искусственного водоема в центре города. Между рядами двухэтажных вилл и каменным парапетом мало машин и много пешеходов в виде гуляющей публики.

Поблизости, как назло, не видно ни одного заведения, где могли бы спасти от истощения заблудшего туриста-криминолога в цветастых шортах.

Приходится повернуть обратно, разглядывая встречных прохожих. Дух взаимного дружелюбия в Интервиле все еще витает в воздухе: попадающиеся мне навстречу люди приветствуют меня с приветливой улыбкой. Другой бы на моем месте радовался и чувствовал себя здесь, как дома. Но меня терзает странное ощущение. Я вовсе не уверен, что никто из этих милых и дружелюбных людей при удобном случае не воткнет мне в живот кухонный нож или не вдарит по голове увесистым булыжником. Это во-первых.

Во-вторых, я чувствую, что за мной ведется тайное наблюдение. Вот только не понятно, кто является наблюдателем – свои или чужие. А от этого зависит многое. Если это Контроль, то значит, шефы к моему предупреждению не прислушались.

Но гораздо хуже, если за мной наблюдают геймеры. Черт их знает, что может взбрести им в голову. Остается надеяться, что речь идет лишь об обычной проверке: что я за субъект и зачем пожаловал в город.

А лучше всего выбросить из головы мрачные мысли и целеустремленно искать ближайший ресторанчик.

Таковой обнаруживается через три квартала. Собственно говоря, это не ресторанчик, а, скорее, пивная, но в моем положении выбирать не приходится. Во всяком случае, внутри пахнет едой и даже обнаруживается официантка в белом передничке, которая встречает меня приветливой улыбкой. Народу в зале не очень много, и я имею возможность выбрать себе место по душе, а именно – у окна.

Правда, вскоре оказывается, что в меню значатся лишь бифштексы, сандвичи и пиво, но и это не смущает меня. Оперативная работа отучит любого от гурманских замашек. Для начала заказываю парочку бифштексов и большую кружку пива.

В разгаре поглощения пищи я замечаю в углу заведения двоих. Тот, что сидит ко мне спиной, мне незнаком, а вот второй… Это не кто иной, как водитель такси, смахивающий на итальянца, который несколько часов назад решительно отказался меня везти в гостиницу «Уютный уголок».

Аппетит мой сразу куда-то улетучивается, но я упорно дожевываю ставший вдруг неподатливым, как резина, бифштекс, запивая его терпким пивом, и собираюсь завершить свою трапезу как можно быстрее.

Дело в том, что я давно научился не верить в случайные совпадения, и к тому же чаще всего они влекут за собой весьма неприятные последствия.

Но не успеваю я залпом проглотить остатки пива, как «итальянец» поднимается из-за своего столика и направляется прямиком ко мне. На этот раз его рубашка расстегнута не до пупа, а всего лишь на две пуговицы. Двигается он весьма целенаправленно и расчетливо, и вполне возможно, что его ведут.

Прикидываю варианты: когда подойдет поближе, опрокинуть на него стол… нет, он слишком легкий, чтобы остановить его… лучше использовать его для разбивания стекла при отходе через витрину, а массивную пепельницу запустить в лоб для отвлечения внимания, а вилку воткнуть в горло… если у геймера не слишком быстрая реакция, может быть, удастся унести ноги…

Таксист подходит к моему столику, но не садится, а опирается на него обеими руками, сжатыми в кулаки, и сообщает:

– Устал я сегодня, как собака… Возишь их, возишь весь день, пожрать некогда!

У меня гора сваливается с плеч. На всякий случай осведомляюсь, знает ли он, как будет «собака» по-китайски, и он мне четко отвечает: «гоу».

Однако, разговору нашему суждено завершиться, по сути, даже не начавшись, потому что, вскинув голову резким движением, таксист по-детски всхлипывает, икает и начинает плавно рушиться на пол, сгребая со стола скатерть с посудой. Я инстинктивно падаю вбок со стула. Нечто со свистом проносится над моим столом и глухо бухает в противоположную стену.

Как выясняется, соображения насчет пути отхода через витрину зародились не только в моей голове. Мужчина, который сидел за одним столиком с «итальянцем», бьет стулом по стеклу, оно рушится шумным водопадом, кто-то из глубины зала устремляется, чтобы воспрепятствовать хулигану, но он хладнокровно прыгает в разбитое окно и исчезает в кустах.

Я склоняюсь над «итальянцем». В спине у него торчит рукоятка ножа, но шофер еще жив. Лезвие наверняка пробило ему легкое, и кровь идет горлом, но он из последних сил пытается что-то сказать мне.

– Красный… вокруг… Шлемист… «игрушки»… – вылетают со свистом из его рта еле различимые слова вместе с кровью.

Потом его лицо сводит судорога, и через секунду он умирает, так и не поведав мне то, ради чего его послали ко мне.

Я нащупываю позади себя опрокинутый стул, поднимаю его, усаживаюсь и некоторое время тупо разглядываю огромный нож, который торчит из стены на том уровне, где еще совсем недавно находилась моя голова.

Почему-то у меня появляется предчувствие, что выполнить мою миссию будет намного труднее, чем я предполагал. Как гласит пресловутый закон Паддера: все, что хорошо начинается, кончается плохо, а все, что начинается плохо, кончается еще хуже.

Через некоторое время появляется полиция, вызванная хозяином заведения. Посетители, застигнутые врасплох внезапным убийством, сбились в кучу в одном конце зала, и никто из них не решается приблизиться ко мне и к телу несчастного таксиста. Кое-кто под шумок пытается скрыться, но хозяин и официантка, блокировав выходы из помещения, бдительно пресекают эти попытки.

Полиция представлена несколькими людьми в штатском, которые тут же принимаются за труп: осматривать, фотографировать, обыскивать и так далее. Двое в мундирах приступают к опросу клиентов и хозяина, а ко мне подходит высокий человек с большими пятнистыми ушами. Он представляется как заместитель начальника Полицейского управления Интервиля Ген Куров и просит меня предъявить документы.

Я протягиваю ему свой паспорт, подлинным в котором является только пластиковая обложка со сложным тиснением.

– Как это случилось, господин Клур? – спрашивает он, возвращая мне после поверхностного просмотра паспорт и пристально разглядывая меня своими светлыми до неприличия глазами.

Опуская излишние подробности, я повествую об инциденте.

– Вы знали убитого? – осведомляется он.

– Нет, – честно говорю я. – Но именно он вез меня утром на своем такси от вокзала в гостиницу. Я приехал только сегодня…

– В гостиницу? – Куров поднимает брови. – И где же вы остановились, господин Клур?

– В «Уютном уголке».

– Что ж, вы сделали хороший выбор, – удовлетворенно кивает он своей костлявой головой. – Эта гостиница пользуется репутацией спокойного места. Кстати, как вам нравится наш город?

– Бывает и хуже, – уклончиво говорю я.

– Я-ясно, – неизвестно к чему, протягивает полицейский. – Значит, покойный подошел к вам, но не успел ничего сказать… А того, кто в него метнул нож, вы успели разглядеть?

– Пожалуй, нет. Он ведь сидел ко мне спиной – кстати, за одним столиком с ним. – Я киваю на тело таксиста. – Меня загораживал от него… мм… покойный. И потом, все произошло так быстро… Когда я пришел в себя, неизвестный разбил витрину стулом и скрылся в кустах…

Он перебивает меня так резко, что я мог бы и испугаться, если бы не имел некоторого представления о всяких полицейских штучках, рассчитанных на простофиль и граждан с нечистой совестью:

– Послушайте, господин Клур, а вы уверены, что это не вас хотели убить, а?

– Я вообще ни в чем не уверен, – спокойно отвечаю я. – Даже в том, что здесь кого-то хотели убить. Возможно, просто-напросто бифштекс был таким жестким, что у человека вырвался из рук нож и, пролетев через весь зал, угодил в спину несчастного таксиста. В жизни всякое бывает, господин Куров.

В глазах Курова проскальзывает непонятное выражение.

– Похоже, вы из тех людей, которые во всем сомневаются, господин Клур, – наконец, говорит он. – Впрочем, если ко всему в жизни подходить объективно, а не философски, то вы, наверное, правы. Как долго вы у нас пробудете?

Я пожимаю плечами.

– Пока еще не знаю. Смотря как пойдет работа…

– Работа? – переспрашивает Куров. – По-моему, вы прибыли к нам веселиться и отдыхать, а не работать. Во всяком случае, в паспорте у вас – туристическая виза.

– Настоящий ученый работает всегда и везде, – назидательно говорю я. – В том числе и во время отдыха…

Я жду, что мой собеседник поинтересуется, в какой отрасли науки я подвизаюсь, но он только снова говорит, что ему все ясно, и добавляет:

– Что ж, в любом случае, будьте готовы к тому, что вас мы еще можем потревожить. Формальности, знаете ли…

– Вы не принимаете меня, случайно, за какого-нибудь мафиози? – напрямую спрашиваю я.

Он смеется и машет на меня рукой, но по его лицу я вижу, что именно такое впечатление обо мне у него и сложилось.

– Да что вы, господин Клур! – отсмеявшись, говорит он. – Никто вас ни в чем не подозревает, но раз уж вы оказались свидетелем преступления, то придется вам пожертвовать частичкой своего отдыха, чтобы подписать пару протоколов, ну и уточнить кое-какие детали, если в этом возникнет нужда…

Господин заместитель начальника Управления полиции настолько любезен, что вызывается подвезти меня до «Уютного уголка».

За окном уже смеркается, я представляю себе, как неуютно я буду себя чувствовать, топая почти на другой конец города под сенью буйной растительности, которая растет здесь повсеместно и из которой в меня можно будет без труда выстрелить или бросить что-нибудь острое, – и принимаю предложение своего собеседника.

У него серебристый «кольт» девятнадцатой модели, без каких-либо особых опознавательных знаков. По дороге мы мило беседуем.

«А кстати, мы с вами коллеги, господин Клур, не так ли?» – «Вот как? С чего вы взяли? У меня что-то написано на лбу?» – «Да бросьте вы, ведь мы здесь научные публикации тоже изредка почитываем, особенно если они относятся к интересующей нас тематике.» – «И какую же из моих работ вы читали?» – «Честно говоря, названия не помню. Что-то насчет латентной преступности в обществе…» – «Ну, и как?» – «Трудно сказать. С одной стороны, вы во многом правы, утверждая, что человек по своей природе – не преступник. Но с другой…» – «Вы напоминаете мне одного оппонента, выступающего на защите диссертациию по филологии. „Вот вы здесь говорили много и правильно, коллега, – произнес он, обращаясь к диссертанту, – но у меня есть одно небольшое замечание. Ни в одном из языков мира стрептококк – вовсе не червь, который паразитирует в теле животных, как вы изволили утверждать!“… Вот и вы: „с одной стороны“… „но, с другой“…» – «Понимаете, я – практик, господин Клур, и со своей колокольни я вижу порой то, что недоступно вам, теоретикам.» – «И что же вы конкретно видите, например?» – «Я вижу, что люди в последнее время словно сошли с ума и что город наш постепенно превращается в некий театр… боевых действий.» – «Ну, а причина? В чем, по-вашему, причина роста преступности?» – «А черт его знает. Я знаю одно: здесь идет самая настоящая, только подпольная война, и пока она не закончится, не будет ни мира, ни покоя.» – «А, может быть, наркотики?..» – «Нет, мы уже проверяли. О наркоманах и речи быть не может.» – «Тогда, что же это – проявление того инстинктивного стремления ко злу, которое, как полагают многие из моих коллег, присуще человеку изначально?» – «Я бы так не сказал.» – «А как бы вы сказали?» – «А вы въедливы, господин Клур.» – «Можно просто – Адриан, мы же с вами почти ровесники.» – «Кстати, госп… Адриан, вам не кажется, что тот метатель ножей, если вдуматься, в общем-то не хотел вас убивать?» – «Вы так полагаете? По-вашему, он просто неудачно пошутил?» – «Нет-нет, мне кажется, что он хотел лишь припугнуть вас… Вы анонимок еще не получали?» – «Просто не успел, я всего несколько часов в вашем городе.» – «Что ж, если получите, обращайтесь прямо ко мне, вот вам мои координаты…» – «Что, мы уже приехали?».

Второй раз за этот день мой лоб пытается испытать на прочность лобовое стекло машины, потому что Куров вдруг тормозит машину поперек дороги и, что-то пробормотав, прыгает стремительно из кабины в темноту, где сверкают какие-то вспышки. В самый последний момент я замечаю в его руке пистолет, и до меня доходит, что снаружи происходит нечто незаконное.

Я приоткрываю дверцу. Где-то сбоку раздается женский крик. Потом еще и еще. Потом слышится топот множества ног. Напрягаю зрение. За кустами, растущими вдоль дороги, колышется какая-то смутная масса. Спустя несколько секунд до меня доходит, что там дерутся. Раздаются смачные удары и вскрики от боли. Дерутся совсем рядом. В машине я в безопасности, но любопытство не дает мне спокойно усидеть на мягком сиденье, и я выбираюсь наружу. В ту же секунду кусты с хрустом трещат и раздаются, пропуская на дорогу несколько темных силуэтов. Часть из них попадает в свет фонарей и фар машины, и я вижу, что это молодые парни и девчонки, а среди них – женщина средних лет. Все они растрепаны и испачканы то ли своей, то ли чужой кровью. Они судорожно цепляются друг за друга, так что и не понять, кто с кем дерется. Впечатление такое, что каждый дерется со всеми. Черт знает что, это какое-то безумие. Их пятеро, но визг и вой стоит такой, будто их в десять раз больше – впрочем, за кустами их тоже много…

Я кидаюсь к этой живописной группе, чтобы разнять их. Больше всего меня беспокоит та женщина, которая каким-то образом затесалась в эту молодежную компанию. Если не вмешаться, то ее сейчас просто-напросто затопчут… Словно подтверждая мои слова, один из парней хватает ее за горло сзади рукой, согнутой в локте, и начинает старательно душить, в то время как две девчонки лупят его изо всех сил своими кулачками по позвонкам и по печени. Я прыгаю и бью ногой парня в челюсть, он падает, сбоку на меня обрушивается чей-то кулак, облаченный в кастет устрашающего вида, но я вовремя успеваю поставить блок и ответить коленом в промежность нападавшему. Спасенна мною женщина разворачивается в мою сторону, однако вместо искренней благодарности с размаха очень проворно бьет мне каблуком туфли в лоб, в голове моей взрывается яркая вспышка, и я погружаюсь во тьму…

Прихожу в себя от того, что кто-то чувствительно хлопает меня по щекам. Я приоткрываю глаза, и сквозь мутную пелену вижу озабоченное лицо Гена Курова.

– С вами все в порядке? – интересуется он.

– Если не считать того, что, по-моему, мне проломили череп, – бормочу я, принимая сидячее положение и осторожно ощупывая свое тело.

– Вы ошибаетесь, Адриан. Эти придурки вас просто отключили.

– Что это было? И куда они все подевались?

Вокруг тихо, лишь слышен вой приближающейся сирены.

– Разбежались, конечно, – отвечает Куров на мой второй вопрос, игнорируя первый. – Кроме двоих, которые уже никуда и никогда бегать не смогут. Я вызвал дежурную группу, пусть разбираются. Жалко, никого живьем не удалось задержать, сволочей. И вот так – каждый день, представляете? Не город, а дерьмо какое-то!.. А вы, Адриан, обладаете не только теоретическими познаниями и навыками: я видел, как умело приложили вы одного из этих негодяев. Может, вы все-таки работаете на мафию, а?

Мы смотрим друг на друга, а потом дружно смеемся, хотя лично мне не очень-то весело. Почему-то совершенно некстати вспоминаются последние слова убитого таксиста: «Красный… вокруг…». На нашемпрофессиональном коде, который применяется в тех случаях, когда приходится сообщать что-нибудь важное своим в присутствии посторонних, красный цвет сигнализирует угрозу, опасность. Видимо, Контроль пытался предупредить меня, что все окружающие представляют собой огромную опасность для меня. Не Бог весть какое откровение: я уже и сам это понял…

Глава 4

Пока я добирался до дома в форме раскидистого сорокаэтажного дерева на Пятьдесят Шестой улице, в моей голове промелькнуло немало вариантов.

… Будет лучше, думал я, если ее не окажется дома. Соседи скажут мне, что она оставила им на попечение дочку, а сама ушла неизвестно куда, и тогда я рвану по кабакам искать ее, потому что буду уверен, что она заливает муки совести дешевым виски в компании сутенеров и проституток, и мне останется лишь найти ее, и я обязательно отыщу ее, даже если мне придется потратить на эти поиски всю ночь, а потом я выволоку ее из пропитанного дымом и испарениями алкоголя помещения на свежий воздух и там отхлещу ее всласть по напомаженной физиономии, размазывая губную помаду по щекам пополам с кровью из разбитых губ, и потом мне останется только плюнуть ей в лицо, повернуться и уйти.

… А, может быть, думал я, она будет дома, но не одна, а с каким-нибудь расфранченным хахалем, умеющим рассказывать массу двусмысленных анекдотов… интимно притушен свет… на столике горят свечи и стоят фужеры с шампанским… из колонок турбозвука звучит сладкая, приторная музычка… и она откроет мне дверь, но не пустит меня на порог и даже спросить не захочет, случилось ли что-нибудь со Сланом, который обеспечил безбедное существование ей, бывшей заурядной фотомодели, каких по всему миру – сотни тысяч… И тогда я толкну дверь так, что она громыхнет о стену, и, оттолкнув силуэт, пропахший духами и шампанским, влечу в комнату, разобью ногой столик вместе с фужерами и свечами и кулаком вдарю по турбозвуку, чтобы он заткнулся навсегда, а потом пару раз с наслаждением съезжу по лоснящейся физиономии ее ухажеру. И ни слова не скажу ей о том, что случилось со Сланом…

Я перебирал подобные варианты до самой последней минуты, но все они вылетели из моей головы, когда Люция открыла дверь.

Несмотря на всю ее женскую заурядность, было в ней что-то такое, что заставляло мужчин опустить взгляд. Наверное, именно это и не давало ей прославиться в качестве фотомодели. Фотомодель должна быть красивой пустышкой – в этом и заключается ее общественно-полезная функция. Люция же пустышкой ни в коем случае не была.

– Привет, Лю, – сказал я не своим голосом и наклонился к ее руке, чтобы поцеловать сухое нежное запястье.

Легкое, ничего не означающее прикосновение губ – старая игра в джентльменов и прекрасных леди.

– Привет, – ответила она и приглашающе посторонилась. – Входи, Рик.

Я втащился в прихожую и прислонился спиной к стене. Силы внезапно стали покидать меня.

– Что-нибудь выпьешь? – спросила она, запирая дверь и поворачиваясь лицом ко мне.

На мгновение я прикрыл глаза. По дороге к ней я пару раз забегал в подворачивавшиеся бары и глотал, не чувствуя вкуса, двойные порции чего-то крепкого. Во рту теперь был стойкий гадкий привкус.

Тем не менее, я кивнул. Ей невозможно было в чем-то отказать. Именно это и сыграло свою роль, когда она в тот день отыскала меня и спросила: «Рик, ты, случайно, не знаешь, куда запропастился Слан? Понимаешь, он мне очень нужен»…

Она отправилась на кухню, а я втащился в гостиную, из которой в темный коридор падал прямоугольник света от торшера, рухнул изнеможенно в старенькое, продавленное рифт-кресло и тупо стал пялиться в экран стереовизора. Показывали отрывки из старых фильмов.

… Бравый молодец в кожаной куртке и с чахлой косицей на затылке, перехваченной обыкновенной аптечной резинкой, врезал от души бритоголовому негодяю под дых, а потом – под челюсть, и того с шумом и грохотом бьющегося стекла и ломающейся мебели унесло в другой конец комнаты, а на молодца навалились сразу трое с разных сторон, но он и тут не сплоховал. На экране замелькали ноги и руки, раздались неестественно-звонкие звуки ударов, как ни странно, не причиняющих видимого урона ни одному из фигурантов… В окно всунулся кровожадный длинный ствол – если я не ошибаюсь, это был, по крайней мере, станковый гранатомет – и выплюнул сгусток огня…

…Машина, мчавшаяся по городской улице, встала на два колеса, пронеслась по тротуару, распугивая прохожих и с диким грохотом врезалась в стеклянную витрину…

… Девица, изготовившаяся заняться любовью с кудрявым молодым человеком, внезапно вытаращила глаза и заорала благим матом: из-под ребер ее возлюбленного, сладострастно подрагивая, выползали голубоватые, чешуйчатые щупальца…

Стремительной походкой вошла Люция, неся на подносике стаканы и блюдца с лимоном и орешками.

На нее было приятно смотреть. Особенно сбоку и сзади. Это было единственным приятным зрелищем для меня за весь этот гнусный день.

– Что-нибудь случилось? – спросила она, усаживаясь напротив меня за журнальный столик и протягивая мне один из стаканов. Потом она оперлась локтями на колени и уткнулась подбородком в ладони. На ней были длинная юбка с рюшками, скромная кофточка и домашние тапочки.

Я стал рассказывать о Слане.

Люция молчала. Ни вскрика, ни слезинки, ни эмоции, ни кровинки в лице. Словно я пересказывал ей историю, вычитанную в какой-то скучной книжонке.

Время от времени я прикладывался к стакану, не чувствуя, чту я пью. Она не притронулась к своему ни разу.

Подробности я старательно опускал, сам не зная почему, хотя, возможно, именно с них-то и следовало бы начать, чтобы хоть как-нибудь вывести ее из странного оцепенения.

Потом мы молчали, а стереовизор усиленно шумел на все лады, словно всячески пытался привлечь к себе наше внимание.

– Недавно, перед твоим приходом, мне кто-то звонил, – вдруг проронила Люция, не глядя на меня.

– Кто-то?

– Он не сказал ни слова. Ты же знаешь, как это бывает… Молчат и дышат в микрофон до тех пор, пока ты не начнешь выходить из себя, а потом… Потом слышны только короткие гудки.

– Почему ты думаешь, что тебе звонил именно мужчина?

– Ты… – Ее лицо оставалось по-прежнему бесстрастным. – Ты видел… Слана?

По ее заминке я понял, что она имеет в виду.

– Да, видел. Полицейские попросили меня опознать его тело. – Тут до меня наконец дошло, и у меня сразу сжалось все внутри. – Послушай, Лю, не забивай себе голову всякой мистикой. Слана действительно больше нет и не будет.

Она странно взглянула на меня.

– Может быть, ты голоден, Рик?

– Нет, – соврал я. – Не хочу… Ничего не хочу!..

– Ты не стесняйся, я сейчас быстренько что-нибудь подогрею…

Я почувствовал, что становлюсь белым как мел.

– Мне пора, – сказал я. Слова вытекали из меня так, как течет кровь из ножевой раны. Словно это мне перерезали горло, а не Слану.

Она вскочила, подошла к окну и распахнула его настежь. В комнату ворвался теплый ночной ветер. Помедлив, она стянула с себя через голову кофточку и швырнула ее на кресло. Теперь на ней был только полупрозрачный бюстгальтер.

– У меня сегодня был жаркий день, – произнесла она, не поворачиваясь ко мне, все тем же неестественным голосом.

Я взглянул на часы. Было уже около двенадцати.

– Лю, что я могу сделать? – спросил я, почти не соображая, что говорю. На языке у меня вертелось совсем другое – «Кому ты сказала, что Слан живет у меня?».

– Почему ты считаешь, что тебе нужно что-то делать?

Я быстро взглянул на нее и перевел взгляд на свой стакан. Он был уже почти пуст, и я уже не мог больше пить, но мне, как никогда раньше, сейчас хотелось напиться до посинения.

– Ты знала, чем Слан занимался в последнее время? – спросил я, уставившись в пол, чтобы не видеть ни ее, ни этого безжалостного стереовизора.

Она повернулась наконец ко мне. Бюстгальтер соблазнительно обрисовывал ее остроконечные груди.

– А ты, Рик? Ты знал?

– Слан что-то говорил мне, – солгал я. – Будто бы он сочиняет одну поэму…

Она усмехнулась.

– Жаль, что Катька уже спит, – сказала она. – А то я попросила бы ее рассказать тебе стишок, который он ей как-то сочинил. Там говорится про одного злого гения, который заменил на небе все звезды на спутники, и тогда все люди превратились в стереовизоры…

Я все-таки решился.

– Послушай, Лю, – начал я, – ты…

Но она перебила меня, словно читала мои мысли.

– Да, – сказала она очень просто и без тени смущения. – Это я…

– Что – ты? – невольно переспросил я, хотя всего меня уже обдало холодом предугадывания того, что она скажет дальше.

Зазвонил визор.

Люция подбежала к аппарату, стоявшему на специальной подставке в углу и спросила: «Кто это?». Помолчала и опять: «Алло, я ничего не слышу».

Я поднялся и решительно пересек комнату. Экран был мутным, а в динамике шуршали непонятные звуки. Как будто кто-то с усилием дышал в микрофон.

– Слан? – не своим голосом осведомился я. – Это ты?

Никто не ответил и на этот раз, но по моей коже побежали мурашки.

– Слан, – повторил я.

Из динамика ударила пулеметная очередь коротких гудков.

Я утопилклавишу прекращения сеанса связи и взглянул на Люцию.

Выражение ее лица было по-прежнему задумчивым и строгим.

– Это я убила его, – вдруг ровным голосом сказала она. – Своими руками, Рик.

В стереовизоре что-то взорвалось, и тотчас кто-то завопил дурным голосом.

– Лю, – сказал я, – не дури. Я сейчас уйду, а ты примешь успокоительное и ляжешь спать, хорошо?

– Я никому не говорила, что Слан живет у тебя, – не слушая меня, продолжала она. – Просто-напросто я сама пришла к нему прошлой ночью и убила его.

Я вернулся к столику, машинально взял с подноса ее стакан и залпом опрокинул его в себя. Перед глазами все качалось и расплывалось, но не от того, что я слишком много выпил.

– Так, – сказал я, стараясь держаться так же безумно-спокойно, как она. – Допустим. Расскажи тогда, каким образом ты это сделала.

– Я дала Катьке на ночь чуть-чуть снотворного, – сказала она, обхватив себя руками, словно ей было холодно. – Чтобы она случайно не проснулась ночью. Потом добралась туда на такси. Постучала. Слан на цыпочках подкрался к двери, пытаясь понять, кто к нему заявился среди ночи. Тогда я окликнула его по имени, и он открыл. Мы прошли в комнату. Потом он стал вдруг меня целовать, но мне он уже стал к тому моменту так противен, что я не выдержала. Я схватила нож и ударила его…

– Сколько раз? – перебил я ее, все еще надеясь на то, что она наговаривает на себя под влиянием шока.

– Я не считала… Но много… Кажется, семь или восемь… Он упал. Потом приподнялся и, цепляясь рукой за стену, попытался куда-то пойти, но я… Я перерезала ему горло, и тогда он упал – уже навсегда…

Я вскочил и закружил по комнате. Подскочил к стереовизору и хотел выключить его, но в последний момент передумал.

– Но зачем, зачем ты это сделала, Люция? – спросил я.

– Он стал мне противен, – повторила она, будто это детское объяснение могло действительно служить веской причиной, чтобы отправить на тот свет своего «единственного и неповторимого».

Некоторое время я беззвучно разевал рот, подобно рыбе, выдернутой из воды, не в силах что-либо сказать или спросить.

– Лю, – наконец, удалось мне выдавить из себя так, как выдавливают зубную пасту из тюбика, – Лю… ты…

Она подошла ко мне совсем близко-близко, взъерошила мои волосы и, грустно улыбнувшись, опять сказала не то, что я ожидал:

– Пора тебе стричься, Рик.

По всем канонам мелодрамы я должен был обнять ее в этот момент, прижать к своей груди и, осыпая поцелуями, восклицать: «Любимая моя, я не выдам тебя!», однако руки мои почему-то висели, не поднимаясь, будто их сковал паралич, а в голове звенел чей-то противный насмешливый голос: «Не влезай на жену – убьет!.. Убьет!.. Убьет!»…

Люция отпустила мои волосы и быстро вышла из комнаты. Мне было ясно, куда она направляется. Она идет на кухню за ножом, чтобы вернуться и прикончить меня. Ведь я – единственный, кто может выдать ее полиции. А попадать в тюрьму ей сейчас совсем не с руки… На кого тогда останется ее Катька? Ведь ни в этом городе, ни где-либо еще у Люции больше никого нет, Рик как-то говорил мне об этом…

Проклятье, что за дурацкие мысли лезут тебе в голову, Рик?

И, тем не менее, я так и сидел, оцепенев, и если бы она в самом деле решила бы в тот момент убить меня так же, как Слана, ей без труда удалось бы это сделать. Меня можно было брать голыми руками и вязать из меня самые замысловатые морские узлы…

Однако, она все не возвращалась в комнату, а потом я услышал, как в ванной хлещет струя воды и раздаются странные звуки.

Только уже выходя из квартиры, я понял, что означали эти звуки. Люцию выворачивало наизнанку так, будто она весь вечер накачивала себя виски, причем таким, каким торгует некий Фабиан…

* * *

Было уже около двух часов ночи, а город по-прежнему душила невидимой удавкой жара.

Я шел через сквер, направляясь домой. Когда-то здесь было очень красиво, деревья и кусты были ухоженными и аккуратно подстриженными, посередине, в центре круглой песчаной площадки, бил фонтан, и в любое время года здесь пахло цветами.

Теперь кусты разрослись непроходимыми зарослями, у фонтана засорился сток, и его отключили, чтобы не подвергать сквер потопу, а вместо цветов по ночам все чаще пахло всякой дрянью.

На скамейке у бара «Ходячий анекдот» сидел Вел Панин по кличке Хиромант. В одной руке у него торчал стакан, а другую он тщательно изучал при свете фонаря.

Услышав мои шаги, он с видимым сожалением оторвался от изучения линий на своей ладони, поднял голову и меланхолично кивнул мне в знак приветствия.

– Там, внутри, – не продыхнуть, – сообщил он. – Никогда еще не видел такое количество пьяниц на сантиметр квадратный…

Я машинально сел рядом с ним, и он почему-то подвинулся, будто нам двоим могло не хватить места на скамье.

Из бара доносились залпы турбомузыки. Сквозь переплетение ветвей проглядывали ярко освещенные окна, в которых конвульсивно дергались скорченные силуэты. Я представил, что сейчас там творится. Скорее всего, кондиционеры не справляются с нарастающим повышением температуры от обилия разгоряченных тел, и Авер встречает каждого нового посетителя незатейливой шуткой: «Сегодня, в нагрузку к напиткам, мы предлагаем бесплатно попариться в хорошей сауне!»…

– Что сообщают? – спросил я Вела, чтобы поддержать разговор.

Вел с неохотой оторвался от своей длани.

– Кто? – осведомился с удивлением он.

– Линии на твоей ладони, – пояснил я.

– А-а, – протянул он. – Пьешь, говорят, слишком много. – Словно в подтверждение этого тезиса, он глотнул судорожно из стакана. – И куришь много. И психуешь слишком много. – Последнее едва ли могло быть справедливым по отношению к нему. – В общем, плохи мои дела… Старею, брат. В один прекрасный день буду в отцы тебе годиться.

– А я, по-твоему, не старею?

– По-моему, ты сейчас – свеженький, как огурчик. – Вел опять отхлебнул виски и, прежде чем проглотить его, с шумом прополоскал им рот.

Я вспомнил события этого нелепого, сумасшедшего дня и только криво усмехнулся. Сказать мне на это было нечего. Не рассказывать же Велу про Слана и Люцию!..

– И вообще, – продолжал Вел, – этот город не должен был существовать, Рик. В один прекрасный день Земля повернется другим боком, и все мы, живущие здесь, посыплемся с планеты в тартарары, как игрушки, которых высыпали из ящика…

– Не расстраивайся, – сказал я. – Такое бывает только на рубеже столетий, как утверждают астрологи, а до конца века еще далеко.

Вел нахмурился и взглянул на меня исподлобья.

– Скажи, Рик, – вдруг странным голосом спросил он, – ты в последнее время ничего не замечал?

– Замечал, – охотно подтвердил я.

– Что именно?

Я вздохнул. Дома, в моем личном комп-ноте, надежно запертом тройным паролем, хранилась целая коллекция всяких фактов, наводящих на размышления, но пересказывать их Велу, хотя он и числился моим старым приятелем, я ни в коем случае не собирался. Никогда не следует доверять серьезные вещи людям, которые верят в хиромантию и астрологию и, к тому же, пьют, как лошади.

– Есть, к примеру, один тип в нашем городе, – многообещающе начал я, – который постоянно попадается мне на глаза в самых неожиданных местах. Идешь, например, в парикмахерскую – и он, оказывается, решил навести марафет на голове. Идешь к нотариусу – и он тут как тут… Идешь поздно ночью домой – он сидит на скамейке, хлещет виски как ни в чем не бывало: дескать, просто решил подышать свежим воздухом…

Тут Вел, до самого последнего момента напряженно внимавший мне, распознал, наконец, что его подначивают и с досадой сплюнул в кусты.

– Эх ты, – сказал он, отворачиваясь. – Я же серьезно…

Я выдернул у него из руки стакан и без зазрения совести длительно приложился к нему. Виски обожгло мое горло и огненной лавиной обрушилось в желудок.

– Тогда излагай, – сказал я, стойко преодолев приступ тошноты.

– Шли мы, значит, сегодня по Семнадцатой улице, – стал рассказывать Вел. – Мы – это, значит, Лохматый Гор, Ден Теодоров, ну и я… И все было нормально, то есть мы были – ни в одном глазу, а шли… стой, куда же это мы шли?.. ага, на пляж мы шли, это я как сейчас помню… Ден как раз что-то нам заливал про гонки в Монако – ну, ты же Дена знаешь, Рик. – (Я Дена знал. Этот щуплый, прыщаволицый паренек мог часами говорить о спортивных автомобилях и о всем, что с ними связано). – И идут нам навстречу по тротуару пять огромных мужиков, по-моему, приезжих. Внезапно Ден замолкает, будто его выключил кто-то, подбирается весь этак по-спортивному и устремляется к этим мужикам. Мы с Гором еще не успели ничего понять, а Ден вдруг размахивается и самому здоровенному из той компании – хрясь по морде!.. Тот – брык с копыт! И, главное, ничего при этом наш Ден не говорит, а только нацеливается так аккуратно – и бац ногой в челюсть второму амбалу!.. Мы с Гором чуть на месте не кончились. Что интересно, и мужики эти ничего понять не могут, за что их наш шпендель избивает. Пытаются что-то объяснить Дену, а тот внимания не обращает, только бьет их. И ведь как бьет – грамотно и с такой силой, словно всю жизнь его только этому и дрессировали!.. Потом, правда, амбалы пришли в себя, и пошла тут мочиловка – высший класс!.. Прямо как в каких-нибудь боевиках. Только недолго это все продолжалось. Откуда ни возьмись, из переулка вылетела патрульная машина, и мы с Гором, как по команде, рванули с того места куда глаза глядят. Отдышались только через три квартала, около отеля «Поларис». Ну, думаем, все, замели нашего Дена – как пить дать. Но когда мы уже загорали на пляже, тут и Ден наш, как ни в чем не бывало, появляется. И, что интересно, выясняется, что он не только сном и духом не ведает, за что на тех мужиков ополчился, но и даже не помнит, что дрался с ними. «Вы что, старики, – возражает, – я же от вас отстал, чтобы стаканчик кока-колы пропустить в „Поларисе“!»… Представляешь?!.. «К тому же, – говорит, – за кого вы меня принимаете? Я же с детства всяких стычек избегаю, потому как комплекция у меня не та, чтобы кого-то по зубам бить, да еще ногами»… И ведь это так, Рик, ты же Дена знаешь…

– И чем эта история закончилась? – с ленивым любопытством спросил я.

– Чем она, по-твоему, могла закончиться? – вскинул голову Вел. – Ден подумал, что мы с Гором разыгрываем его, а мы с Гором решили, что или мы стали жертвами массовой галлюцинации, или он, наш Ден, не так-то прост, как кажется… А только лично мне не понравилось все это, понимаешь меня, Рик?

Я его прекрасно понимал. Были в моем комп-досье подобные необъяснимые случаи, только с другими людьми. Ни с того, ни с сего мирные обыватели, которых трудно было упрекнуть в избытке силы, вдруг превращались в агрессивных суперменов, и горе было тому, кто подвергался их нападению. Пресса почему-то об этом писать не хотела, а если и писала, то в том духе, что, якобы, в каждом человеке от рождения дремлет некий кровожадный зверь, который под влиянием каких-либо экстремальных обстоятельств – многодневного стресса, или излишка принятого спиртного, или подспудного стремления подражать героям масс-культуры, или еще чего-нибудь этакого – может проснуться, и творит тогда человек всякие непотребности, не ведая этого… Все это мне тоже очень не нравилось, но сейчас я просто был не в силах такие вещи обсуждать.

В баре, видимо, открылась дверь, потому что до наших ушей донесся взрыв хохота, перекрывающий очередной залп музыки: Авер исправно исполнял свою роль бармена-комика.

– Кстати, – сказал вдруг мне Вел. – Ты в бар не собираешься зайти?

– Нет, сегодня я напрочь лишен чувства юмора, – признался я.

– Смотри, как хочешь, это дело твое, – нарочито небрежным тоном произнес Вел, склоняясь над своей ладонью, – но только там сидит один тип, который уже спрашивал ребят про тебя.

– Что за тип?

– Первый раз его вижу, Рик.

– И зачем я ему понадобился?

– Это тебе лучше у него самого спросить.

– Как хоть он выглядит?

– Придурок придурком, – сплюнув в кусты, кратко ответил Вел.

– Очередной потенциальный клиент, наверное, – предположил я вслух, но Вел не отозвался, занятый применением своих хиромантских познаний на практике, и тогда я встал и широко зевнул. – Все равно, пойду я лучше спать.

Я не отошел и пятнадцати метров от скамьи, где мы с Велом сидели, как в голове моей словно что-то вспыхнуло. Я страшно устал, ноги мои уже почти ничего не чувствовали, и мечтал я лишь о том, как бы побыстрее доплестись до дома и рухнуть на кровать, но… Но вопреки всем этим мечтаниям я повернул обратно, направляясь в бар.

Когда я открыл дверь, то волна жара и музыки едва не сбила меня с ног.

Прямо между столиками плясали смуглые брюнетки с молодыми людьми, отдаленно напоминающими обезьян. Я прошел сквозь них к стойке, пытаясь вглядеться в голубой полумрак зала, но ничего не видя.

– Привет, Рик, – сказал чей-то мрачный голос над ухом. – Можешь немного попариться сегодня в сауне, в нагрузку к обычному ассортименту.

Я повернулся и увидел самого Авера Гунибского, с невозмутимым видом сосредоточенно протирающего стаканы полотенцем, висящим у него через плечо.

– Похоже твое заведение постепенно превращается в комбинат банно-прачечного обслуживания, Авер, – предположил я, облокачиваясь на стойку.

Авер хмыкнул.

– Смешно, – без тени улыбки прокомментировал он. Это был его обычный стиль общения. – Что будешь пить?

– Ничего, – сказал я.

– Тогда зачем пришел? – не без логики осведомился хозяин бара «Ходячий анекдот». – Знаешь, если в бар приходят не для того, чтобы выпить, это весьма подозрительно. Умрешь – и на могиле твоей напишут в качестве эпитафии: «В пьянстве замечен не был, но по утрам пил много воды».

– Не смешно, – сказал я. Мне и в самом деле было сейчас не до смеха.

– Ладно, – сказал Авер, вынимая откуда-то из-под стойки заманчиво-красивую бутылку с неразборчивой этикеткой. – Готов налить тебе на два пальца за счет заведения, Рик, но с одним условием – ты знаешь, каким…

Я вздохнул и мысленно выругался. Авер в ожидании смотрел на меня. Я выругался – теперь уже вслух – еще раз, но и это мне не помогло. Он только мрачно проронил:

– Нет, это тем более не смешно, Рик.

Я напряг остаток своих мыслительных способностей и рассказал Аверу про двух монахов, которые играли партию на бильярде. Секунду Авер с видом дегустатора, полуприкрыв глаза, смаковал анекдот, потом лицо его прояснилось, и он, открыв глаза, изрек:

– Смешно, но это уже было, Рик.

Я во второй раз собрал память и воображение в кулак и поведал про то, как один книготорговец рекламировал последний бестселлер года под названием «Тарзан и Анжелика». Авер переварил анекдот а затем, скорчив кислую гримасу и хлопнув меня ободряюще по плечу, заметил:

– Ладно, сойдет, но что-то ты нынче не в ударе, Рик.

С этими словами он совсем уже собрался было плеснуть мне в стакан содержимого таинственной бутыли, но я вовремя перехватил его руку.

– Вместо того, чтобы угощать меня каким-то пойлом, скажи мне лучше, что за субъект недавно разыскивал меня здесь.

– Дурак, – мрачно прогудел Авер, – это же «Шато» пятидесятилетней выдержки… А что касается того, кто тебя искал, – топай курсом двадцать градусов влево к угловому столику, но учти, что он не – из наших, а залетный турист-иностранец… И анекдоты-то у него с какими-то совершенно непроизносимыми именами и фамилиями, – с презрением добавил он мне в спину.

Музыкальный шторм утих как раз в тот момент, когда я продирался сквозь толпу танцующих. Однако на мое восприятие этот штиль как-то странно подействовал.

«Я хочу тебя всю целиком», сказал один из танцующих, ощупывая свою партнершу, и она обняла его так, что содержимое бутылки, которую она держала в одной руке, вылилось молодому человеку за воротник, кто-то толкнул меня в спину и проорал поверх моей головы: «Ну и темень здесь – хоть топор вешай!», и в поле моего зрения вплыло и повисло женское лицо крупным планом, я отчетливо видел капельки пота, повисшие на кончике носа, и комочки пудры под глазами, а потом в глаза мне бросился лозунг на стене: «ДАЖЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СКЕЛЕТЫ СПОСОБНЫ УХМЫЛЯТЬСЯ» – очередное творение Авера Гунибского, «Еще не время», сказал очкарик, и я подождал, когда он потушит свою зажигалку, пламя которой сверкнуло в опасной близости от моего носа, с соседнего столика с шумом повалилась на пол бутылка, и кто-то, чертыхаясь, принялся стряхивать пиво с брюк, «Как вы думаете, кто победит на предстоящих скачках – социалисты или демократы?», осведомился чей-то голос в мое ухо, и я почувствовал, что меня держат за полу пиджака.

Я дернулся, пытаясь высвободиться, и тут туман перед моими глазами рассеялся, и я увидел, что за угловым столиком, широко раздвинув локти, с глупым выражением на лице, сидит обрюзгший человек неопределенного возраста, но явно не первой свежести, в огромных цветастых шортах и майке, а на голове у него, открывая обширную плешь, вертикально торчит длинный козырек бейсбольной шапочки. Перед человеком стоял стакан, который был наполовину пуст – или наполовину полон, что, впрочем, одно и то же, и озирался он по сторонам с таким видом, будто вот-вот собирался извлечь из кармана портативную видеокамеру и начать снимать окружающих, как снимают экзотические пейзажи где-нибудь поблизости от Ниагарского водопада.

Наши взгляды на секунду встретились, и лицо человека слегка дрогнуло, словно он узнал меня, но потом он отвел глаза в сторону, как бы решив не подавать виду.

Я никогда раньше не встречал этого субъекта, и на роль потенциального клиента частного детектива-аномальщика Рика Любарского он никак не подходил, но почему-то в тот момент все желание узнать, кто он такой, и чего ему от меня надобно, пропало, и я пожалел только, что потерял столько времени, вместо того, чтобы отдаться здоровому сну.

Поэтому, когда турбозвук взревел раненым слоном, и музыка в исполнении рок-группы «Сукины дети» ударила по ушам грохотом катящихся камней, я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел к выходу.

Глава 5

На следующий день выясняется, что с утра город еще прекраснее, чем вечером – и тем более, чем ночью.

Солнце светит нежно и ласково, лица прохожих приветливы и явно лишены нездоровых побуждений засветить ногой в лоб иностранному гостю. Наоборот, аборигены даже здороваются с Адрианом Клуром – совсем как где-нибудь в захудалом городишке, где каждый знает всех, а все – каждого. Может быть, они и в самом деле знают, кто такой Адриан Клур?

Последнюю мысль я решительно отбрасываю как абсолютный абсурд, который может прийти человеку в голову лишь в том случае, если человек этот допоздна шатался по барам, поглощая в слишком больших дозах некачественное спиртное, получал физические и психологические травмы и, вдобавок ко всему, провел крайне неспокойную ночь.

Адриан Клур – неуемный тип, и ему предстоит трудный денек, однако это нисколько не мешает мне, слегка приведя себя в порядок, мужественно протолкнуть внутрь несколько бутербродов и омлет из искусственных яиц в ресторанчике при гостинице, а затем отправиться выполнять свою многотрудную миссию.

Если кто-то за мной и наблюдает (что нетрудно вообразить после столь многозначительных событий вчерашнего дня), то этот кто-то в последующие несколько часов наверняка начинает сомневаться в том, что удар дамским каблуком в лоб обошелся без последствий для моего психического здоровья.

Вместо того, чтобы взять такси, которые так и снуют по городу в поисках клиентов, я, пыхтя, обливаясь потом и то и дело промокая вспотевшую плешь, тащусь в центр города, где начинаю бесцельно бродить, созерцая витрины уютных магазинчиков и киосков. Особенно меня почему-то интересуют те торговые точки, где продается все, что связано с миром компьютерной электроники.

При этом я дотошно изучаю витрины, где выложены штабеля комп-дисков, змеевидные переплетения кабелей и шнуров, джойстики-перчатки, вирт-шлемы и вирт-очки и прочие аксессуары, ассортимент которых в Интервиле столь богат. Затем я вступаю в обстоятельный разговор с продавцами, причем вопросы, которые я им задаю, свидетельствуют о моей полной неграмотности в области компьютерных технологий. Потом я заставляю людей за прилавками слегка попотеть, демонстрируя мне ту или иную новинку со всех сторон. И лишь после этого, покачав с расстроенным видом своей головой, я покидаю торговый зал, чтобы переместиться в другой.

Не оставляю я без внимания и других посетителей компьютерных магазинчиков, которые, по всему видно, могут дать мне большую фору по части всяких там процессоров, суперчипов и виртуальных миров. Особенно навязчиво я интересуюсь разными играми и даже неуклюже намекаю своему собеседнику на то, что не прочь приобрести из-под полы или за ближайшим углом «что-нибудь этакое… пусть оно и не разрешено официально, но… сами понимаете…». Разумеется, мои собеседники не понимают, что я имею в виду, а даже если и понимают, все равно стараются побыстрее отделаться от назойливого и глупого типа в шортах.

Маниакальность, с которой я исследую компьютерные лавки, не может не вызвать определенных подозрений у искушенного наблюдателя. Именно на это я и надеюсь, хотя лезть напролом сквозь чащу – не всегда кратчайший путь к цели…

Но ежесекундно в ходе моих мотаний по городу я не перестаю, как и накануне, изучать окружающих. Не иностранцев, нет, – тех видно за несколько кварталов… Жители славного города Международного интересуют меня сейчас куда больше, чем все эти электронные штучки-дрючки в витринах.

И постоянно я силюсь угадать, кто из них – «игрушка», и не могу сказать с уверенностью, что мне это удается. Собственно говоря, одна из особенностей Воздействия и заключается в том, что никто не должен распознать «игрушку». Даже близкие родственники…

Разумеется, все, в конечном счете, зависит от умения и мастерства оператора. Если за пультом сидит новичок, то его «игрушку» всегда можно отличить по тем или иным признакам – например, по дерганым, неестественным, как у пошлого актеришки, движениям. Или по застывшему, сведенному в одну точку, как у слепца, взгляду. Или по замедленной, явно отстающей от естественного темпа, речи, причем порой «игрушка» способна выдавать такие несуразности, которые никак не вяжутся с ситуацией общения.

Но если игрушку «ведет» опытный мастер (которых среди геймеров – большинство, потому что неопытных легче выявить), то отличий таких почти не существует. Я прекрасно помню, как мне демонстрировали записи наиболее виртуозно отработанных Воздействий: впечатление полной естественности, а если и бывают подчас оплошности – вырывается, к примеру, у игрушки не к месту какая-нибудь дурацкая фраза типа «Я иду ту э шоп» – то окружающие могут принять этот ляп либо за плоскую шуточку с использованием иностранного языка, либо за свидетельство неординарности личности (неординарность, как известно, в том и заключается, что у личности сознание постоянно находится в состоянии раздвоения, и мысли так и рвутся из головы наружу)…

И только тогда можно будет понять, что перед тобой – «игрушка», управляемая искусным оператором, когда она вдруг немыслимо-точным движением в акробатической растяжечке впишет тебе пяткой, скажем, в лоб. Или не целясь расстреляет тебя без всякого оптического или лазерного прицела с пятидесяти метров и пули при этом положит – одна к одной в твою переносицу. Или еще что-нибудь похожее выкинет, и тогда, конечно, ты скумекаешь, в чем было дело, но это будет твоя последняя мысль, после которой ты вообще будешь далек от какой бы то ни было мысли…

Вот почему, гуляя по Интервилю, я обильно потею – не столько от жары, сколько от сознания того, что любой встречный может оказаться «игрушкой», и если я, по мнению Шлемиста, уже успел записать в свой актив очков больше, чем положено, то отправить меня на тот свет могут так быстро, что не успеешь и пикнуть. Нельзя же надеяться, что тебе всегда удастся увернуться от ножа или от пули, как это было вчера, да и способов убийства – даже при помощи одних только подручных средств – человечество изобрело массу…

Хочется верить, что следит сейчас за мной не кто иной, как сам Шлемист, и что он не так глуп, чтобы отправлять меня в мир иной, не попытавшись выведать, что мне, а в моем лице – Контролю, известно о геймерах, каковы наши планы и секреты, пароли, явки, осведомители, способы связи и прочее в том же духе. В том, что за мной следят, я уже не сомневаюсь. Раньше я чувствовал только наблюдение за мной, а теперь знаю, что за мной именно следят. Я всегда ощущаю, когда за мной следят, и знаю, чем отличается слежка от обычного наблюдения.

Ноги сводит судорога усталости, а желудок начинает посасывать, и я решаю, что на сегодня достаточно. Во-первых, никогда не следует измываться над желудком – особенно над своим собственным, а во-вторых, у нас еще много кой-чего запланировано на сегодняшний день.

Поскольку ближайшее кафе находится на другой стороне улицы, а по проезжей части несется плотный поток машин, то мне не остается ничего другого, кроме как преодолеть расстояние, отделяющее меня от заведения общепита, по подземному переходу.

Только спустившись в прохладный бетонный лабиринт, я понимаю, что допустил небрежность. Как школьник, посадивший жирную кляксу на уроке чистописания…

Навстречу мне движется молодой костлявый человек с аккуратными усиками, весь прямой, словно в его позвоночник вбили огромный гвоздь, и какой-то ненатуральный, как андроид. Одет он в светлые брюки и белую майку, на которой во всю грудь светится сделанная люминесцентной краской трафаретная надпись: «ОСТОРОЖНО – РЕМОНТНЫЕ РАБОТЫ». Последний писк молодежной моды на самоутверждение, у меня самого оболтус каждый день украшает свою грудь какой-нибудь вывеской, наверняка стянутой под покровом темноты откуда-нибудь из общественного места («Ничего ты не рубишь, па, это же так прикольно!»). К мочкам ушей молодого человека прицеплены дистант-наушники, а на физиономии красуются комп-очки, с помощью которых он, не теряя времени даром, утоляет свой информационный голод или просто забавляется играми. В руках у него ничего не видно, но даже самая мощная «глушилка» бывает размером не больше зубочистки, и спрятать ее в ладони ничего не стоит. А самое неприятное – то, что, кроме нас двоих, в этом подземном закоулке нет больше ни души – впрочем, если бы таковая и была, то вряд ли это остановит молодого человека…

Внутри меня начинает сжиматься некая пружина, готовящая тело к мгновенному реагированию на любое подозрительное движение, но в душе я осознаю, что мне это не поможет… мне уже ничего не поможет… я – труп, только каким-то чудом передвигающийся на негнущихся конечностях по пластиковому покрытию… проклятье, так глупо попасться!.. Внимание!.. Что он хочет?..

Поравнявшись со мной, парень откидывает экран компа на лоб, становясь похожим на старушку тех времен, когда еще в ходу были оптические очки, и что-то цедит сквозь зубы.

– Что? – переспрашиваю я.

Дальнейшее наше общение напоминает шаблонный диалог из самоучителя иностранному языку, потому что, признаться, речь моя становится автоматической: «У вас не найдется закурить?» – «Нет, у меня не найдется закурить». «Вы – иностранец?» – «Да, я иностранец». «Вы приехали из Америки?» – «Нет, я приехал не из Америки, я приехал из Европы». «А в Турции вы бывали?» – «Да, я был в Турции много раз». «Тогда, может быть, вы знаете, как по-турецки будет „собака“?» – «Нет, я не… – машинально начинаю я, и только потом до меня доходит подлинный смысл вопроса. – Вот черт!.. – не удерживаюсь я. – „Ит“ будет по-турецки „собака“, „ит“, а еще – „кепек“!.. Вы что – совсем обалдели?!».

Молодой человек прерывает меня, даже не улыбнувшись:

– Может быть, вам нужна помощь?

Ноги мои дрожат, и если бы не осознание того факта, что за мной сейчас могут следить мои противники, я бы, наверное, плюхнулся прямо на пол, привалившись взмокшей спиной к прохладной стене и посидел бы так пару минут, чтобы прийти в себя. Однако приходится держать марку. К тому же, не следует подставлять связника.

Поэтому перехожу на профессиональный код, используемый в том случае, когда секретное сообщение передается при посторонних. Смысл моего внешне безобидного высказывания сводится к тому, что сегодня я хочу во что бы то ни стало встретиться с одним молодым человеком, так что нужно любым способом обеспечить его явку.

После этого мы обмениваемся с молодым человеком небольшими сувенирами на память о внезапно возникшей дружбе, а также ничего не значащими этикетными фразами, с помощью которых уточняются важные для меня детали. И расходимся в разные стороны.

Через несколько шагов я оглядываюсь и вижу, что спина у молодого человека уже совсем не такая напряженная, как до встречи со мной, а поперек нее красуется предупреждающая надпись, явно позаимствованная из вагонов подземки: «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!».

Я сворачиваю за один угол, молодой человек – за другой, и по инерции я делаю еще несколько шагов. Некое шестое чувство заставляет меня почувствовать, что сейчас будет что-то неправильное, и я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и лечу вслед своему недавнему собеседнику.

Навстречу мне выходит летящей походкой прелестная девушка в синей широкой юбке. Она явно спешит на свидание к своему возлюбленному, потому что, перепрыгивая сразу через две ступеньки, легко взлетает по лестнице, ведущей из перехода на поверхность…

Парень в майке с надписями лежит, неловко подогнув под себя ноги, в боковой нише перехода, и его пальцы в последней судороге бессильно царапают холодный пластик стены. Мне не надо наклоняться над ним, чтобы констатировать, что он мертв. Перелом шейного позвонка, который бывает, если шею человека с силой сворачивают набок, как цыпленку.

Я тяжело дышу, и в голове моей проносится рой всяких мыслей на этот счет.

Например, что неплохо было бы сейчас разыграть спектакль для невидимых соглядатаев. Скажем, попытаться догнать воздушное создание в синей юбочке, схватить ее за локоть и удерживать до прибытия полиции. Только, во-первых, едва ли она помнит, что несколько минут назад сломала шею абсолютно незнакомому ей человеку – и в этом плане она невиновна, как не может быть виновен сам по себе пистолет, которым воспользовался убийца. А во-вторых, поскольку за мной наверняка продолжают следить, то мне надо дать понять, что я – именно тот, за кого меня принимают, и отлично ведаю, что такое «игрушка», ведь иначе я бы сломя голову кинулся вслед за девчонкой. И в-третьих… Я сжимаю зубы и что есть сил бью кулаком по пластику стены, не чувствуя боли. Я же предупреждал их, чтобы они не подсылали ко мне связников и телохранителей, и я был прав на все сто, но они так и не захотели пойти мне навстречу, и едва ли откажутся от этого в будущем!.. Так что придется тебе, Адриан, еще не раз помучиться, чтобы определить: свои тебя окружают или чужие?..

На лестнице, ведущей с улицы в переход, раздаются чьи-то шаги. Через несколько секунд случайный прохожий обнаружит меня здесь, рядом с трупом. «Зачем тебе лишние проблемы с полицией?», резонно спрашивает меня внутренний голос. В этом он прав, я будто вижу выражение лица моего вчерашнего знакомого Гена Курова, когда он будет говорить мне: «Вы, конечно же, опять по чистой случайности оказались свидетелем убийства, господин Клур, да? С вами все я-ясно!»…

Поэтому перестаю рефлексировать и бросаюсь позорно прочь, стараясь двигаться попроворнее, чтобы не быть замеченным тем, кто вот-вот обнаружит труп. Кажется, мне это удается.

От идеи подзакусить в кафе напротив приходится отказаться, и подходящее место я нахожу только на Двадцатой улице. Сажусь у самого окна, чтобы созерцать сквозь поляризованное стекло, пропускающее лучи света только в одну сторону – снаружи вовнутрь, окрестный пейзаж.

Официант приносит мне аппетитный бифштекс и виски со льдом, причем первый же проверочный глоток показывает, что последнего в стакане больше, чем первого. И почему у них здесь такое отвратительное спиртное? Может быть, основатели города внушают населению подсознательное отвращение к любому алкогольному напитку?

Кафе находится на улице, полностью отданной во власть пешеходов, и в этот обеденный час бесконечная толпа многонациональна и пестра. Кого только не увидишь в Интервиле! Мужчин в шикарных костюмах и босоногих парней в подобиях пижамы. Женщин в мужских ботинках и мужчин в дамских сапожках. Девушек, вероятно, забывших надеть верхнюю одежду, и солидных матрон, бесплатно подметающих платьями мостовую. Детей, одетых по-взрослому, и старцев, одетых подобно детям. И все они что-то несут. Одни – дорогие сумки из натуральной кожи, пакеты с кричащими рекламными надписями и дипломаты, напоминающие портативные сейфы. Другие – плетеные корзинки, откуда торчат рыбьи хвосты, горлышки бутылок и пучки зелени; третьи – холщовые заплечные рюкзаки образца рейнджерских вещмешков, четвертые – вновь вошедшие в моду русские авоськи, в которых среди множества бутылок может находиться хлеб и пачка сигарет. За все время трапезы мне удается зафиксировать лишь одного человека, который шествует без поклажи. В руках у него – букет роскошных роз, а в зубах дымится вонючая сигара.

Но мысли мои вэтот момент – отнюдь не о том, кто как одевается и кто что несет. Жуя бифштекс, я все пытаюсь найти ответ на один подленький вопросик: каким образом Шлемисту и его людям удалось так быстро выйти на меня? У меня нет ни тени сомнений в том, что убийство в подземном переходе не несло никакой тактической выгоды геймерам. Они наверняка прекрасно знали, кто он такой. И все-таки они убили его. Зачем? Чтобы посмотреть, как я буду реагировать на это? Или чтобы дать мне понять, что я у них на мушке, и в следующий раз наступит моя очередь?..

Но, если учесть вчерашнее, напрашивается вывод о том, что засекли они меня еще с вокзала. А это означает, что либо у них хорошо налажены разведка и информационное взаимодействие, либо… Нет, вот этого я допустить никак не могу, потому что тогда все летит к чертям, и мне останется только заказывать гроб и место на кладбище в родном городе…

И все-таки, хоть я и отгоняю скверные мысли прочь, холодок ползет у меня по спине в этот жаркий день.

Одно мне ясно: «светиться» дальше перед геймерами нет смысла, этот пункт программы можно сворачивать и переходить к следующему этапу незримых боевых действий.

Глава 6

Я знал, что не бывает белокурых негров. Однако чернокожий тип, который стоял ко мне спиной, имел прекрасные вьющиеся белокурые волосы. Было странно смотреть, как он тщательно расчесывает волосы то на одну сторону, то на другую, наблюдая за результатом своих стараний в большое туманное зеркало. Потом он внезапно обернулся – и у меня перехватило дыхание. Это был не кто иной, как Слан, и я только сейчас догадался, что он вовсе не был убит в моей квартире, а просто притворился мертвым, чтобы таким образом обвести вокруг пальца тех, кто его преследовал. Но голос у Слана оказался женским. Он подмигнул мне и спросил: «Что, глазам своим не веришь, Рик?». Я вежливо промолчал. Он опять посмотрел на себя в зеркало, кокетливо наклонив голову набок, и философски заметил: «Если не верить своим глазам, то чему еще можно верить в этом мире?»…

В этот момент я проснулся.

– Уже два часа.

Я осторожно выглянул из-под липкой простыни, втайне надеясь, что продолжаю спать. Как ни странно, это была реальность. Девушка сидела на полу рядом с окном, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком. На ее плечи почему-то была наброшена моя рубашка.

Ее зовутРола, вспомнил я.

– Два часа, – повторила она, не глядя на меня. – В смысле – четырнадцать ноль-ноль.

Стараясь двигаться так, чтобы не расплескать налитую ртутью голову, я откинул простыню и осторожно принял сидячее положение.

– А день какой? – спросил я.

– Сегодняшний, – усмехнулась она. – Может быть, тебе еще месяц и год подсказать?

К горлу подкатил тугой комок, я обессиленно рухнул обратно на подушку и тупо уставился на ее ноги. Они были длинными и загорелыми.

– Почему ты бьешь баклуши? – после паузы спросила она.

Я не помнил, каким образом подцепил ее вчера. Судя по обстановке, мы находились в какой-то дешевой ночлежке.

– Просто я – кустарь-одиночка. – Я, кряхтя, оторвал свое измученное тело от продавленного ложа и направил его туда, где должен был быть санузел.

– Я изготавливаю баклуши любого размера и на любой вкус, – продолжал я, уже выйдя из ванной, где по-мазохистски подержал голову под струей ледяной воды (сразу полегчало!). – По тридцать восемь штук в день.

– Тогда ты должен мне показать самые лучшие образцы, – с серьезным видом сказала Рола, и ее ответ пришелся мне по душе.

Позже, когда мы уже сидели на террасе кафе на Тридцать Пятой улице, она призналась:

– Знаешь, в детстве я хотела стать колдуньей. Я изобретала волшебные заклинания, которые должны были заставить людей слушаться меня. Текст заклинаний был оригинальным. Я залезала в домашнюю аптечку, брала оттуда лекарства и выписывала их названия. Между прочим, совсем недурно звучало… Например: «Сульфадимезини колдтрексно эффералгань аспиринус»…

Рола положила ноги на сиденье свободного стула, оперлась локтем о столик и принялась накручивать на палец прядь своих длинных каштановых волос. Кроме нас в кафе сидели толстяк с сухой, как вобла, женщиной и две старые девы-близняшки. Они то и дело бросали на нас косые взгляды, а когда Рола приняла непринужденную позу, «вобла» громко фыркнула с осуждением.

– А кем хотел быть ты? – спросила Рола.

– Никем, – почему-то соврал я.

– Значит, космонавтом, – вздохнула Рола. – Или моряком. Ну, признайся!..

Я улыбнулся и отпил кофе.

– Ты наверняка был избалованным мальчиком, – продолжала Рола. – Я представляю, как тебя спрашивали взрослые: кого ты больше любишь, крошка – маму или папу? А ты, наверное, отвечал: больше всего я люблю мороженое!..

– На самом деле, – сказал я, – я хотел быть всеми. Моряком, шахматистом, шофером, писателем, футболистом, музыкантом, космонавтом – это само собой – и кинозвездой…

– А кем стал? – осведомилась Рола.

– Никем, – повторил я. – Наверное, мне всегда хотелось, чтобы на меня обратили внимание. Я не был баловнем, но, возвращаясь домой после ожесточенной футбольной битвы, я невольно начинал хромать. Мне это казалось признаком мужественности. Теперь-то я понимаю, что мне просто хотелось, чтобы люди спрашивали у меня: что это у тебя с ногой, малыш, а я бы небрежно им отвечал: так, пустяки, небольшой закрытый переломчик… Хочешь еще сэндвич? – Она отрицательно покачала головой. – А кофе?

Ничего она не хотела. Впрочем, я тоже. Я успел немного оклематься после вчерашнего (по двойной порции коктейля мы все-таки с ней дернули) и ощущал сейчас нездоровый приступ энергии и оптимизма.

– Сейчас ты скажешь, что тебе пора идти, – сказал я.

Она улыбнулась, слегка запрокинув голову назад.

– Скажу.

– Ты где-нибудь работаешь?

– Нет, – она накрутила волосы на палец и слегка подергала их. – Вот уже третий месяц.

– А раньше?

– А раньше я вкалывала не покладая рук… Знаешь, что я делала? Прокалывала уши желающим носить серьги. Представляешь? В основном это были молоденькие девчонки, но несколько раз попадались геи. Они обычно не переносили боли и рыдали горючими слезами. Вот смеху-то было… А один как-то спросил: «А в носу вы можете сделать дырочку?», а я говорю: «У тебя там и так целых две, зачем тебе третья?»..

Она грустно засмеялась. Потом вдруг предложила:

– А давай, я тебе проколю уши, а? Вставлю туда большие-большие кольца, вдену в них огромную железную цепь и буду повсюду водить тебя за собой.

– Сколько тебе лет? – спросил я. На вид ей можно было дать не больше восемнадцати.

Рола скорчила гримасу.

– Я – уже женщина средних лет.

– Средних – это слишком скромно сказано, – сказал я. – По-моему, тебе уже за шестьдесят. Но в таком случае я, по сравнению с тобой, мужчина не просто средних лет, а средних веков…

Мои жалкие потуги на юмор были тут же оценены и вознаграждены звонким засосом в щеку.

«Вобла» за соседним столиком так вздрогнула, что чуть не облила свое, кричащей расцветки, платье оранжадом. «Какое безобразие, – громко произнес толстяк, утираясь огромным носовым платком. – И куда только смотрит полиция нравов?». Зато старые девы разразились аплодисментами. «Давай, давай, парень, веди ее под кустики», – хрипло буркнула одна из них, а ее сестрица, возведя очи горе, ломаным голосом манерно воскликнула: «Ах, ма шери1 ! Любовь всегда права!»…

– Мне пора идти, – сказала Рола.

– Какое совпадение! Мне тоже пора.

– Приятно было с вами познакомиться, сэр, – официальным тоном сказала она.

– Надеюсь, мы с вами еще встретимся, графиня? – осведомился я.

Она хотела что-то сказать, но лицо ее скрутила непонятная гримаса, и тогда Рола просто поднялась и направилась к выходу.

Наверное, надо было что-то сделать – окликнуть или догнать ее, но я почему-то сидел, как дурак, пялясь ей в стройную спину, не в силах пошевельнуться. Совсем не вовремя я вспомнил вчерашние слова одной милой женщины: «Это я его убила, Рик» .

Я дошел до Десятого проспекта и там воспользовался визором-автоматом.

Мне ответил отец. Как и следовало ожидать, он сидел в своем кабинете в полном костюме и при галстуке, щеки его были выбриты до синевы, в руках шуршал последний выпуск «Адвоката-любителя», а с кухни, где колдовала мама, наверняка доносилась потрясающая гамма кулинарных ароматов, и паркет во всем доме был натерт, как всегда, до блеска, и все вещи лежали строго на своих местах… Образцово-показательный дом. И образцово-показательные родители. Вот только сынок немного подкачал, становясь все больше похожим на известного библейского персонажа.

– Это ты, Маврикий? – строго спросил отец. – В чем дело? Мы же с тобой, кажется, договаривались, не правда ли? Ты знаешь, в котором часу мы с матерью легли спать прошлой ночью?

– Пап, – сказал я просительным голосом, – ты же не будешь отрицать, что у каждого человека могут случиться форс-мажорные обстоятельства? Надеюсь, тебе как юристу знаком этот термин?

Зря я так… Чопорность с Любарского-старшего слетела в момент, после чего я вынужден был убавить громкость динамика, потому что иначе отца слышала бы вся улица.

– Негодяй! – кричал отец. – Лоботряс!.. Оболтус!.. Ладно, на меня тебе наплевать, но ты хоть бы о матери подумал!.. Что – трудно было позвонить домой?.. И потом – ты ведь не только себя позоришь, ты в первую очередь нас с матерью позоришь! Своим бездельничаньем и шатаниями по ночам ты когда-нибудь в гроб нас вгонишь!..

– Пап, – удалось наконец вклиниться мне в этот полутеатральный монолог, – между прочим, я ведь не просто так шатаюсь. Я же работаю!..

– Работает он, видите ли!.. Да разве это работа? Это черт знает что, а не занятие для приличного человека! Сколько раз я тебя просил – образумься, Маврикий, но тебе все мои слова – как о стенку горох!.. Тоже мне, детектив с аномальным уклоном!.. Ни себе покоя, ни нам!.. Он черт знает где пропадает, а тут ему какие-то подозрительные личности названивают!.. Ты мне прекращай эту порочную практику, Маврикий!..

– Какие личности? – перебил я его тираду. – Ты записал?.. Прокрути запись, па!

Отец еще побушевал несколько минут, но я был настойчив, и в конце концов, взяв с меня клятву обязательно сообщать домой о своем местонахождении через каждые полчаса, он сдался.

В динамике щелкнуло, на экране возникло пухлое, розовощекое лицо, которое проблеяло умирающим голосом: «Это господин Любарский? Доброе утро… Я хотел бы попросить вас оказать мне одну небольшую услугу – разумеется, за вознаграждение. В моем доме происходят странные вещи, и я… и вы… Одним словом, если вы заинтересованы в том, чтобы помочь мне, позвоните мне, пожалуйста, по следующему номеру»…

Экран погас.

Я был заинтересован. Я был очень даже заинтересован. Вот уже две недели я «шатался по городу», по выражению Любарского-старшего, впустую, а умирающий голос предвещал, по крайней мере, борьбу с привидениями в каком-нибудь заброшенном могильном склепе. В моем прейскуранте такие услуги оплачивались по высшей категории.

* * *

Клиента звали Дюриан Рейнгарден, и обитал он на Второй улице, в роскошном особняке, при виде которого я почувствовал, что предстоящее дело пахнет приличным гонораром. Особняк занимал обширную территорию, и не знаю, как там насчет фамильного склепа в укромном уголке сада, но бассейн перед парадным входом имелся.

Дверь мне открыл сам хозяин. Ему было под пятьдесят. Он был румяный, толстый, он непрерывно и с удовольствием говорил и двигался.

Он провел меня в свой кабинет, где царили величественный полумрак (тяжелые шторы были задраены наглухо), аромат сандалового дерева, тишина, располагающая к сосредоточенным умственным занятиям, картины в тяжелых рамах и шкафы с дорогими фолиантами в мягких кожаных обложках.

По приглашающему жесту хозяина я опустился на мягкий кожаный диван и покорно сказал:

– Итак, я вас слушаю.

– Дело, которое я хотел бы предложить вашему вниманию, – необычайно странное и, я бы сказал, деликатное, – начал Рейнгарден. Голос его никак не соответствовал внешности, он больше бы подошел изможденному чахоткой и непрерывными хворобами замухрышке. – Но сначала позвольте вам вкратце рассказать о себе…

«Вкратце» на деле означало – с полчаса. Рейнгарден подробно изложил историю о том, как его выперли с четвертого курса исторического факультета Сорбонны из-за какой-то, по его выражению, «шлюхи», как он приехал и обосновался в Интервиле, где вот уже много лет преподает историю в гимназии пятнадцатилетним оболтусам. Рейнгарден обожал прошлое. Разумеется, не свое, а всего человечества. Оно было покрыто для него дымкой романтики и служило основой для постоянных сравнений с настоящим, причем сравнения эти, увы, зачастую оказывались не в пользу последнего.

Не знаю, каким учителем был мой собеседник, но говорил он весьма витиевато, со множеством личных местоимений третьего лица, и постепенно я запутался в его «он», «она», «они» и потерял нить повествования.

Признаться, мне было не очень-то интересно, как Рейнгарден относится к историческому прошлому и как протекала его молодость. Меня интересовало другое. Например, на какие средства скромный учитель истории смог приобрести жилище, подобающее, по меньшей мере, семье рядового греческого судовладельца. Однако я был лишь полупрофессиональным детективом-аномальщиком, а не налоговым инспектором, и посему не решался задать соответствующий вопрос Рейнгардену.

–… знаете, господин Любарский, молодежь сегодня – не та, что была, скажем, пару столетий назад, – говорил тем временем хозяин дома. – Они даже не способны ездить на лошади верхом, представляете? Если вы подведете к ним лошадь под седлом, то они не будут знать, что с ней делать! – Я смущенно кашлянул, потому что тоже не представлял, как нужно поступать, оказавшись рядом с оседланным жеребцом. – Их идеалы и интересы заключаются лишь в том, чтобы напиться вечером в баре, забраться в машину и отправиться за город с женщинами сомнительного поведения…

Тут толстяк был вынужден прервать свои излияния, потому что дверь отворилась, и в кабинет вплыла женщина с породистым, высокомерным лицом. Мой невысказанный вопрос насчет состоятельности историка тут же обрел ответ. Я узнал женщину по фотографиям в газетах. Раньше она была замужем за каким-то нефтяным магнатом с Аляски, а когда тот скончался, то исчезла и объявилась уже только в Международном, где и сочеталась браком с Рейнгарденом. Помнится, пресса тогда обсасывала, как сладкий леденец, эту загадочную историю, стараясь вскрыть истинные причины того, что одна из богатейших женщин в мире связала свою судьбу с полунищим молодым человеком.

– Это и есть тот самый электрик, Дюриан? – вопросила она, со смутными подозрениями обозревая мою персону.

Я открыл было рот, чтобы пролить свет на свою истинную сущность, но, взглянув на историка, не издал ни звука.

– Душечка, – проворковал Рейнгарден, – позволь мне как мужчине самому изложить молодому человеку, какой фронт работ ему предстоит. Не забивай себе голову такими пустяками, иначе ты быстро утомишься.

– Может быть, молодой человек желает кофе? – с сарказмом осведомилась госпожа Рейнгарден.

Я привстал с дивана и постарался поклониться в духе французских придворных, чтобы не пасть низко в глазах своего клиента.

– Благодарю, мадам, – сказал я, – но дело в том, что я спешу. Работа, знаете ли… Слишком много заказов предстоит сегодня выполнить.

– Что ж, не буду вам мешать, – пропела госпожа Рейнгарден и величественно удалилась восвояси в недра особняка.

Мы с Рейнгарденом переглянулись.

– Видите ли, господин Любарский… – начал было он.

– Можете называть меня просто Рик, – перебил его я.

– Рик… Рик… – Рейнгарден повторил мое имя так, словно перекатывал камешек во рту. – О, времена! – вдруг воскликнул он. – Что за имена пошли! Простите, но если бы вы сказали мне ваше имя полностью, мне было бы удобнее…

– Рик – это сокращение от «Маврикий», – сказал я. – Маврикий Павлович, если вам угодно…

– Так это же совсем другое дело!.. Кажется, так звали одного из русских князей при Екатерине Второй… Впрочем, мы отклоняемся в сторону. Итак, Маврикий Павлович, вероятно, вы уже догадались, что речь пойдет о сугубо конфиденциальном деле, о сути которого не должен знать никто кроме меня и вас. Даже мои домочадцы. Я сказал им, что вы прибудете починить кое-какие неполадки в электросети, чтобы у них не возникало лишних вопросов.

Судя по всему, он явно представлял себя сейчас, по меньшей мере, средневековым королем, дающим весьма важное, но деликатное поручение своему придворному вассалу.

За свою короткую, но насыщенную карьеру аномальщика я успел повидать всяких людей и давным-давно усвоил незыблемый принцип любого сервиса, в том числе и детективного: «Клиент всегда прав». Поэтому мне оставалось только загнать ехидные мысли по поводу Рейнгардена в самый дальний уголок своей души и с устало-умным видом слушать его разглагольствования, выуживая из обилия слов ту информацию, которая относилась непосредственно к делу.

Дело, правда, оказалось тривиальным и нудным, как призывы к пассажирам общественного транспорта соблюдать взаимную вежливость.

Некоторое время («Не то пару недель, не то дней пятнадцать») тому назад в особняке, где проживали Рейнгарден, его жена и семнадцатилетняя дочь («Ее сейчас нет, – пояснил историк, – она на занятиях в школе верховой езды»), начались весьма необъяснимые явления. По визору стали звонить неизвестные, которые несли при отключенном видеорежиме какой-то бред. В доме стали сами по себе загораться различные предметы – причем и такие, которые никак возгораться не должны, если верить законам физики. Регулярно пропадали вещи, обнаруживаясь потом в самых неожиданных местах. Так, бриллиантовое колье жены Рейнгардена стоимостью в несколько сотен тысяч юмов было найдено спустя несколько дней после его пропажи в холодильнике, причем на самом видном месте. Зеркала в холле с завидным постоянством оказывались испачканными то кремами из внушительного косметического арсенала мадам Рейнгарден, то зубной пастой, то отходами из кухонного утилизатора.

Поначалу семья Рейнгарденов подозревала во всех этих проделках приходящую прислугу. В результате, штат персонала по поддержанию порядка в особняке был полностью заменен дважды в течение десяти дней. Не помогло. Тогда супруги обвинили в хулиганстве собственную дочь – но та, впав в истерику, наотрез отказалась признать свою вину. К тому же нарушения «нормального статуса-кво» происходили и в отсутствие девушки. Мужу с женой оставалось только подозревать друг друга, и однажды последовало неприятное для обоих объяснение в повышенных тонах, с истерическими выкриками, морем слез с той и другой стороны, битьем фарфоровой посуды и прочими эксцессами.

Три дня подряд Рейнгарден не ночевал дома, кочуя от одного знакомого холостяка к другому, а когда, соскучившись по домашнему уюту, заявился обратно, то узнал, что за время его отсутствия в пустых комнатах стали раздаваться неразборчивые, но угрожающие голоса.

Одним словом, по мнению этого дурака с историческим образованием, в его доме воцарилась «нечисть», но если раньше дураки обращались в подобных ситуациях к колдунам и шаманам, то теперь модно было обращаться к специалистам по аномальным явлениям, одним из которых (и с довольно неплохой репутацией в Интервиле) был я.

– Однако это еще не все, Маврикий Павлович, – проговорил Рейнгарден. – Аномальные явления распространяются не только наш дом и на вещи, которыми мы пользуемся, но и на нас самих.

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, – толстяк зачем-то оглянулся на дверь, облизнул губы и понизил голос до трагического шепота, – мы с женой уже несколько лет не жили как настоящая супружеская пара… не тот уже возраст, знаете, и вообще… Но когда в доме стало происходить все то, о чем я вам рассказал, в нее и в меня словно вселился какой-то бес. Мы бываем близки теперь по несколько раз в день, причем, я бы сказал, в весьма… м-м… неожиданных обстоятельствах…

– Поясните, Дюриан Альвианович, – не удержался я от приступа садизма.

Историк покраснел еще гуще и опять оглянулся на дверь.

– Ну, видите ли, мы стали подвержены приступам ничем не спровоцированной, безудержной страсти. Это может произойти в любое место и в любых местах… причем жену почему-то тянет заниматься этим именно там, где нас кто-нибудь может застать… на открытой террасе… в бассейне… на крыше, у нас там оборудован солярий… Чаще всего это случается днем, и в этом – вся трагедия, надеюсь, вы меня понимаете? Я не раз пытался взять себя в руки, но ничего не получается. А ведь у нас – почти взрослая дочь, что будет, если она когда-нибудь застанет нас в самый неподходящий момент?

– Вы объяснялись с женой по этому поводу?

– Что вы, что вы! – Рейнгарден замахал на меня руками. – Как я могу оскорбить свою супругу гнусными намеками на непорядочность? Одно могу сказать – раньше за нами никогда не водилось подобного греха, мы жили вполне пристойно, а теперь… И позы-то какие избираем – как в современных пакостных журнальчиках, одна другой немыслимее!..

– Ну, это, скорее всего, не по моей части, Дюриан Альвианович, – сказал я, едва сдерживая улыбку. – Что еще вы могли бы мне сообщить?

Историк задумался.

– Знаете, Маврикий Павлович, – немного погодя произнес он. – Есть еще много чего, но это трудно передать словами… Просто складывается порой ощущение, что и я сам, и мои близкие совершаем такие поступки, которые… которые нам несвойственны… При этом видишь, что что-то не так, но что именно…

Он замолчал и растерянно развел руками.

Дело было для меня ясно, но требовалось честно отработать деньги, о которых, кстати, лучше было договориться не откладывая в долгий ящик, а еще лучше – получить хотя бы двадцатипятипроцентный аванс.

– М-да, – глубокомысленно протянул я. – Должен вам сказать, что случай ваш – весьма неординарный. – (Каждому клиенту важно с самого начала указать, что его дело представляет собой нечто особенное, это повышает тебя в его глазах, а заодно и сумму твоего гонорара.) – И, прежде чем приступить к визуальному исследованию вашего дома, я хотел бы подчеркнуть, что расследование, возможно, потребует значительных усилий и больших затрат…

Он правильно меня понял. В руке его появился туго набитый бумажник.

– Денег у меня хватит, – заверил он.

– Вижу.

– Назовите сумму.

Я назвал. Любой другой нормальный человек на его месте заявил бы мне в глаза, что я – вымогатель, но Рейнгарден безропотно вытряхнул из бумажника пачку банкнотов, небрежно отсчитал несколько бумажек и протянул их мне.

– Только я прошу вас… – умирающим голосом вновь начал было он, но тут в дверь раздался осторожный стук.

– Извините, это, наверное, вернулась моя дочь, – сказал историк и крикнул: «Входи, Лека!». Дверь распахнулась, словно отброшенная порывом ветра. За ней никого не было видно.

Рейнгарден подошел к двери и осторожно выглянул наружу. Судя по его побледневшим щекам и задрожавшим пальцам, за дверью действительно не было никого, кроме призраков. Призраков, которые существовали только в его воображении.

Он осторожно прикрыл дверь и вернулся на свое место.

– Видели? – спросил он. – И это еще – не самое худшее… Так на чем мы остановились?

– Если это вас не затруднит, я бы хотел, чтобы вы показали мне наиболее подверженные аномальным явлениям места в вашем доме, – сказал я, пряча деньги во внутренний карман пиджака и вынимая раскладную биолокационную рамку.

Дом поражал воображение своим интерьером и комфортом. На каждом шагу встречались фонтаны (в одном из них, кажется, плавали золотые рыбки), стены были декорированы бело-золотыми панелями, многие комнаты были похожи на оранжереи в миниатюре. Нам никто не встречался, в доме было тихо («Прислуга бывает только утром», пояснил Рейнгарден). Время от времени я останавливался и, сосредоточенно нахмурясь, пускал в ход рамку – скорее, чтобы произвести впечатление на моего клиента, нежели чтобы выявить какие-то аномалии в «биоэнергетических полях». Давно прошли те времена, когда я верил во всю эту чепуху насчет астральных сил, энергоинформационных структур и мощных биополей. Впрочем, к моему искреннему удивлению, в некоторых помещениях рамка действительно вращалась быстрее, чем в других.

Постепенно я стал запутываться в тех бесконечных переходах, анфиладах комнат и коридорах, которыми влек меня за собой Рейнгарден, ни на минуту не умолкая, чтобы подробно пояснить, какая аномалия происходила в том или ином месте.

Наконец, мы остановились перед отделанную под мрамор дверью, и историк страшным голосом проблеял мне в ухо:

– Вот здесь!.. Именно здесь нас с женой чаще всего настигала страсть!

Я жестом попросил его замолчать и прислушался. Из-за двери явственно доносились невнятные мужские голоса. Время от времени в их диалог вклинивался женский визгливый дискант, ничуть не напоминавший бархатистые интонации супруги историка. По меньшей мере, разговаривавших за дверью было трое.

Рейнгарден тоже, видимо, услышал голоса, потому что побледнел и пошатнулся, словно готовясь упасть в обморок.

– Что там у вас находится? – шепотом спросил его я.

– Ничего… Это выход на веранду.

– Там может кто-нибудь сейчас находиться?

– Не-ет, – протянул он таким голосом, что я стал серьезно опасаться за его умственное и физическое здоровье в том случае, если, скажем, на веранде обнаружится его любвеобильная супруга, назначившая свидание двум своим любовникам сразу.

Тогда я решительно, как в фильмах-боевиках (вот только оружия у меня не было), распахнул дверь ударом ноги и ворвался на веранду. Из горла моего вырвался нервный смешок. Ни госпожи Рейнгарден с любовниками, ни грабителей-домушников, спорящих, с какой комнаты начать, на веранде не оказалось. Зато на белом, плетеном из синтетической соломы столе возвышался огромный стереовизор, на экране которого о чем-то неразборчиво беседовали люди в унылых костюмах.

Однако Рейнгарден, увидев стереовизор, побледнел еще больше.

– Вот! – воскликнул он. – Вы видите?

– Да, – сказал я. – Хороший агрегат.

– Да я не про это… Каким образом он мог попасть сюда, если мы только что видели его в гостиной на первом этаже?!

Я напряг память. Действительно, стереовизор стоял в углу огромного зала, который историк скромно назвал «гостиной», когда мы только начинали осмотр дома, и, помнится, тогда он был выключен.

– Может быть, у вас два таких аппарата, Дюриан Альвианович? – не без коварства спросил я своего клиента. Он только помотал головой в знак отрицания, не спуская с экрана глаз, словно опасался, что стереовизор вот-вот испарится. – Или, может быть, ваша супруга?..

– Что-о? – прервал меня историк таким тоном, что я счел за лучшее не договорить. Действительно, трудно было представить, чтобы бывшая вдова миллионера была способна на подвиги Геракла.

Мы продолжили осмотр. Только теперь получилось так, что я веду за собой хозяина дома. Рейнгарден терял моральные и физические силы на глазах. Я боялся, что он не дотянет до конца рекогносцировки. Время от времени он что-то бормотал себе под нос. Прислушавшись, я разобрал нечто вроде хулы в адрес современной цивилизации, породившей такие исчадия ада, как стереовизоры, стиральные машины и автомобили.

– Электричество!.. – язвительно бормотал себе под нос Рейнгарден. – Атомная энергия!.. Компьютеры!.. А потом ломаем голову, от чего так рано умирают люди!.. Веками человечество жило без этих так называемых «благ прогресса», и никому в голову не приходило, что без этого нельзя обойтись… И никаких проблем!.. Как, по-вашему, Маврикий Павлович, – вдруг повысил он голос, – плохо раньше людям было без всех этих проводов на столбах, гидроэлектростанций и атомных комплексов?

– Конечно, нет, – сказал я. – Просто они смотрели телевизор при свете лампад и лучин.

Мой клиент неуверенно хихикнул. Судя по обилию кафеля на стенах и полу, мы уже дошли до тех закоулков этого модернового замка, где располагались ванные комнаты и душевые. Видимо, у каждого из членов этой семейки было, по меньшей мере, по три персональных санузла и ванных. Из-за одной двери отчетливо донесся шум льющейся воды и женский голос, напевающий какую-то фривольную песенку.

– Пойдемте дальше, – предложил я, невольно опасаясь, что в эту самую минуту дверь ванной распахнется, и с моим клиентом при виде обнаженной женской натуры случится либо приступ «необузданной страсти», либо апоплексический удар. – Где мы еще с вами не были, Дюриан Альвианович?

– О! – внезапно выдавил из себя историк, подняв указательный палец вверх. – Вы ничего не слышите?

Я старательно напряг слух. Сквозь шум омовения госпожи Рейнгарден до меня донеслись чьи-то шаги, которые приближались к нам из-за угла коридора. Я невольно оглянулся в поисках предмета потяжелее, чтобы огреть им то привидение, которое должно было вот-вот появиться в поле нашего зрения, но ничего подходящего рядом с собой не обнаружил.

Из-за угла коридора вышла госпожа Рейнгарден все с тем же неприступным и надменным видом царицы Клеопатры. Мы с историком многозначительно переглянулись, и в следующее мгновение я рванул на себя дверь ванной и угодил головой в облако густого пара. Струя горячей воды с силой била из крана в пустую ванну, а в стороне, на специальной подставке, тоненько пел включенный на полную мощь ультразвуковой массажер, и его звук очень напоминал на фоне льющейся воды женский голос.

Все это начинало мне не нравиться. Я вернулся в коридор, где Рейнгарден что-то объяснял своей жене – видимо, зачем «электрику» могло понадобиться пускать горячую воду в ванной. Мадам миллионерша не удостоила меня ни словом. Гордо неся высоко поднятую голову, она покинула нас, следуя по лестнице куда-то наверх. Скорее всего, она направлялась принять солнечную ванну, дабы впоследствии поднимать сексуальный аппетит своего муженька зрелищем дряблых, но загорелых телес.

Мы вернулись в кабинет, где Рейнгарден с жадным интересом осведомился:

– Итак, что, по-вашему, это может быть?

– Пока трудно сказать, – уклонился от ответа я. – Но несомненно, что ваш дом подвергается усиленному биоэнергетическому воздействию астральных полей низшего уровня. – Он внимал той белиберде, которую я нес, с широко раскрытыми глазами. – Вполне возможно, что ваш дом был построен на том месте, где раньше располагалось кладбище. Или городская свалка. В этом случае проекция пересечения различных энергетических излучений совпадает с узлами так называемой «сетки Курри», и может статься, что это место вообще не подходит для длительного проживания. Не исключено, что вам придется приобрести другую виллу, Дюриан Альвианович.

Румянец с щек толстяка опять исчез. Он опустил голову.

– А нельзя как-нибудь устранить эту… сетку или как ее там? – глухо спросил он.

– Попробуем, – сказал я и едва сдержался, чтобы не хлопнуть своего собеседника по плечу. – Во всяком случае, исследования займут довольно долгое время, и если вы не возражаете, я буду навещать вас каждый день. Кстати, почему вы решили скрыть от жены, кто я такой?

Он молчал. Но не так, как раньше. С ним что-то явно происходило, и я почувствовал невольную тревогу. Всегда не знаешь, чего можно ожидать от шизофреников.

Потом он поднял голову, и я увидел, что глаза его смотрят как бы сквозь меня. Манеры его тоже претерпели разительную перемену.

– Послушайте, Рик, – произнес он каким-то лающим, хриплым голосом, – а не хряпнуть ли нам с вами по маленькой на посошок?

– Видите ли, Дюриан Альвианович, мне надо… – растерянно начал я, но он не дал мне договорить.

– Да бросьте вы! – с неожиданным воодушевлением воскликнул он, обняв меня за плечи и увлекая за собой к гигантскому письменному столу. – Сейчас примем на грудь по две капли – и порядок! А?

– Ну если только две капли, – нехотя согласился я. Как показали дальнейшие события, это было моей непростительной оплошностью – следствием полной потери бдительности.

Рейнгарден наклонился и извлек из нижнего ящика стола пыльную бутылку и пару залапанных рюмок, странным образом не сочетавшихся с окружающим интерьером.

– Капли, капли, – приговаривал добродушно он. – Да разве настоящие мужики пьют каплями? Я тебе вот что скажу, Маврикий Павлович, молодежь нынче пошла какая-то неразборчивая… пьют всякую дрянь и другой дрянью запивают. А я тебе так скажу: если уж ты на коньяк насел, то с коньяка ты и не слезай, а иначе повесишь на себя ярлык пьянчуги, и этот ярлык с тобой по жизни так и пойдет…

Пока я оторопело выслушивал галиматью, которую нес мой клиент, Рейнгарден наполнил до краев рюмки и двинул одну из них в моем направлении. Я потянулся за ней, но в то же мгновение он резво бросил бутылку за спину на кресло, сделал быстрое движение, и в руке его оказался черный «кадиллак» тридцать восьмого калибра.

Маска рубахи-парня слетела с него, как до этого слетела маска зануды и трусливого интеллигента, и он сказал сквозь зубы, глядя сквозь меня в пространство:

– А теперь скажите, что вы обо мне знаете.

Больше всего в его словах меня поразил возврат к обращению на «вы».

– Ничего, – честно признался я, – по-моему, вы принимаете меня за кого-то другого, Дюриан Альвианович.

– А вы меня ни за кого не принимаете? – спросил он.

– Хотелось бы принимать вас за приличного человека, который не станет размахивать пушкой под носом у того, к кому обратился за помощью.

– Я не преступник, – сказал он отрывисто. – Это простая предосторожность. Ведь я вас совсем не знаю, а вдруг вы – грабитель?

– Странные у вас представления о грабителях, – заметил я. – Если вы таким образом проявляете свое чувство юмора, то шутка не удалась. Уберите, пожалуйста, пистолет.

– Ну-ну, – сказал он, – не принимай меня за идиота, малыш.

Я начинал злиться. Так глупо попасться! Но кто бы мог подумать, что человек с умирающим голосом окажется опасным психом, да к тому же вооруженным?

Стол, который нас разделял, был слишком тяжелым, чтобы его можно было попытаться перевернуть на Рейнгардена. Оставалось только надеяться на то, что придурок образумится прежде, чем проделает в моей груди дырку величиной с грецкий орех.

– Запомни, – зловещим голосом произнес Рейнгарден, – любая комедия, рано или поздно, перерастает в трагикомедию, а от трагикомедии – лишь один шаг от трагедии…

Я понял, что сейчас он выстрелит.

Вдруг нечто увесистое трахнуло в дверь кабинета, и она широко распахнулась, ударившись о стену. Только теперь на пороге было вовсе не привидение, а вполне симпатичная девчонка лет семнадцати. Она прошла к столу легкой танцующей походкой и, подбоченясь, остановилась перед моим клиентом. На ней были ярко-рыжие шорты и ярко-синяя майка навыпуск. Похоже, она обожала яркие цвета.

Девушка не удостоила меня и взглядом, неотрывно глядя на историка. Она тяжело дышала, словно только что пробежала десятикилометровый кросс по пересеченной местности.

– Леокадия, я занят, – сказал Рейнгарден, не опуская пистолета, который по-прежнему был нацелен в мою грудь.

– Отдай фотографии! – сверкнув ярко-зелеными глазами, потребовала девушка.

Историк попытался улыбнуться и выдавил:

– Разумеется, доченька моя. Но попозже… Оставь нас, ты же видишь: у меня срочное дело.

– Доченька? – сказала девушка. – Разве доченьку фотографируют голой для порножурналов? Ты, наверное, забыл, папаша, что я – твоя приемная дочь! Но это все равно не дает тебе право снимать меня в ванной через замочную скважину!..

Взгляд Рейнгардена стал свинцово-тяжелым. Ствол пистолета дрогнул и развернулся к девушке.

Я решил, что мне пора что-то предпринять, но опоздал. Как видно, на досуге Леокадия занималась не одной верховой ездой. Присев, она собралась в тугой комок, а потом развернулась, словно пружина, и умело вдарила историку ногой под дых. Тот согнулся в три погибели, но палец его нажал курок, и пуля разнесла вдребезги большую старинную вазу в углу кабинета. Вторым ударом – на этот раз локтем – девушка обработала челюсть своего отчима, и тот с грохотом улетел в угол. Пистолет плюхнулся на ковер, и девушка подняла его и бросила в окно. Стекло обрушилось водопадом на неподвижно лежащего историка.

Леокадия решительно выдвинула ящик стола и, порывшись в нем, извлекла большой конверт. После этого, по-прежнему не глядя на меня, широкими шагами удалилась восвояси.

Я посчитал, что на этом моя сегодняшняя работа с клиентом завершена, и последовал примеру девушки.

Глава 7

Двигаясь к центру города, я невольно размышлял о тех нелепых и страшных событиях последних дней, свидетелем которых меня угораздило быть.

… Смерть Слана, которого, как выяснилось, прикончила по пустяковому поводу собственная любящая жена…

… Странное поведение любителя давно ушедших времен Дюриана Рейнгардена, и не менее странное обращение Леокадии со своим отчимом…

… Рассказ Вела Панина о странной выходке Дена Теодорова, расправившегося в одиночку средь бела дня с компанией здоровяков и напрочь забывшего об этом…

А ведь были еще и другие аномалии, которые я наблюдал на протяжении нескольких лет и которые тщательно заносил в свою картотеку. Все они, на первый взгляд, были не такими уж из ряда вон выходящими поступками, если не принимать во внимание тех людей, которые их совершали.

Так, например, однажды на моих глазах вполне приличная дама – учительница из гимназии с соседней улицы – разделась догола прямо на центральной площади Интервиля. Шокированные прохожие, проходя мимо нее, старательно делали вид, что не замечают публичного стриптиза, а кое-кому из приезжих эта выходка, возможно, пришлась по душе, потому что в кучке зевак время от времени раздавались жидкие аплодисменты, но насладиться широким массам этим зрелищем не дали полицейские, забравшие женщину в участок. Я не знаю, что потом с ней стало, – скорее всего, дело закончилось штрафом за оскорбление общественной нравственности, потому что через несколько дней я видел учительницу, когда она вела свой класс на экскурсию в музей, и на этот раз ничего сексуально-аномального в ее облике и поведении не проскальзывало…

В другой раз аномально повел себя не кто иной, как мэр Интервиля господин Невенгловский. Выступая на церемонии открытия спортивного комплекса (я там оказался совершенно случайно), он внезапно завертел головой, словно его душил воротничок, а речь его обильно наполнилась ненормативной лексикой и стала похожа на монолог подзаборного забулдыги. Скучавшие представители прессы тут же встрепенулись, ощутив, что присутствуют при рождении новой сенсации, но распорядители церемонии и свита мэра вовремя спохватились и увели Невенгловского под белы рученьки, оборвав его на полуслове. Если бы данный инцидент был зафиксирован средствами видео– или аудиозаписи, карьера мэра на этом бы бесславно окончилась: разве кому-то хочется, чтобы городом управлял не то псих, не то наркоман, не то алкоголик? Однако Невенгловский вышел сухим из воды, и в последующие две недели городские органы печати старательно развенчивали «клеветнические измышления, направленные на дестабилизацию органов городской власти»…

И, наконец, был еще эпизод, когда тщедушная старушка, переходившая дорогу, чуть не угодила под машину. Выскочивший водитель – молодой, здоровый парень – стал, размахивая руками, выражать свое возмущение в отношении «старой карги, которой жить надоело». Ни он, ни кто-либо другой из случайных свидетелей происшествия не ожидал приступа агрессивной прыти со стороны нарушительницы правил движения. Своим длинным зонтиком она ударила незадачливого владельца машины под дых, потом острым каблуком – под ребра, а в завершение одним-единственным ударом сухонькой ручки разбила ветровое стекло. Пока пострадавший – а вместе с ним и зеваки – приходил в себя, «старая карга» резво прыгнула в машину и с места рванула в ближайший переулок, пройдя крутой поворот на такой скорости, что машина встала на два колеса…

Время от времени всплывали на поверхность и другие, менее комические, но тем не менее заметные факты, свидетельствующие о том, что аномалии в городской жизни растут и множатся с каждым днем. Их можно было отследить по публикациям в прессе.

… Порядочный, благопристойный гражданин в один прекрасный день, вооружившись снайперской винтовкой, расстреливает прохожих из окна своей квартиры в центре города, причем последующее расследование не находит причин, которые могли бы стать предпосылкой для стрельбы по живым мишеням…

… Крупнейший в Интервиле банк «Золотые двери» подвергается средь бела дня хорошо организованному нападению полусотни мирных граждан, вооруженных подручными средствами. Пока часть налетчиков сдерживает натиск отряда полицейских (причем, по свидетельству полицейских, налетчики дрались почти голыми руками, но дрались как японские ниндзя, и каждый из них стоил в уличном бою десятерых!), остальные шутя справляются с вооруженной до зубов охраной банка, взломавают (без особых приспособлений!) бронированные двери в подвальное хранилище и уносят с собой несколько миллиардов юмов… Каждый шаг и каждое движение налетчиков были расписаны до сантиметра. Действовали они в масках, и полиция вначале решила, что действуют профессионалы, но в последующем выяснилось, что к столь дерзкому налету не причастна ни одна из мафиозных группировок… Но еще более удивительные вещи стали происходить, когда полиция была вынуждена обратиться за помощью в соседний округ. На подступах к городу подкрепление, двигавшееся на броневиках, неожиданно попало в засаду, и, пока вело самый настоящий бой с невидимым противником, налетчики успели просочиться сквозь кольцо окружения вместе с добычей и кануть как сквозь землю. В результате этого сенсационного ограбления двадцать пять полицейских были убиты и тяжело ранены, пятнадцать мирных жителей и трое банковских служащих пострадали от шальных пуль, сильно досталось зданию банку и близлежащим кварталам. Потери налетчиков: девять человек были убиты на месте, и еще тринадцать скончались в реанимации, так и не придя в себя, чтобы поведать, кто же замыслил и провел эту дьявольскую акцию… Полиция быстро установилаличности погибших бандитов, и, к всеобщему удивлению, ими оказались ни в каких грехах ранее не замеченные граждане Интервиля, в том числе – университетский профессор, священник, медсестра и прочие представители интеллигентных профессий. Были тщательно допрошены их родственники, но и они ничего не смогли – или не захотели – поведать о том, каким образом их муж, сын или отец оказался замешанным в преступный заговор. Версия об иностранных гастролерах была самой распространенной, но подтверждения так и не получила…

… Все чаще в городе происходят так называемые убийства без видимой причины, причем многие из них, если судить по «почерку», явно совершены одним и тем же человеком. Похоже в «оплоте порядка и высокой нравственности», каковым Международный считался в глазах мировой общестенности, завелся свой, домашний маньяк…

Итак, обычные, нормальные люди, воспитанные в духе благороднейших этических принципов, в определенный момент ни с того, ни с сего отчебучивают что-нибудь такое, что не может прийти в голову человеку даже с самой извращенной фантазией. Говоря словами моего приятеля Вела, они совершают несвойственные им поступки, причем или тут же забывают о них, или могут выдвинуть в качестве их оправдания не лезущие ни в какие ворота аргументы…

В чем же причина таких аномалий?

Не начало ли это эпидемии массового помешательства?

Или сказывается влияние наркотических средств, тайно доставляемых в Интервиль со всех концов «цивилизованного мира»?

А, может быть, ничего особенного не происходит? Может быть, в человеке действительно изначально заложен разрушительный инстинкт, побуждающий его преступать черту, за которой кончаются нормы? А если допустить, что все нарушения порядка и законов – вполне нормальное явление в масштабах всего человечества? Ведь не может же все в мире быть идеально! Все люди – разные, мыслят и воспринимают они окружающую действительность тоже по-разному, и то, что аномально с точки зрения других, для них самих – вещи, которые можно объяснить. На свете можно объяснить все, даже геноцид, вопрос в другом – может ли считаться это объяснение оправданием в глазах других людей?..

И в этой связи возникает еще один интересный вопрос – интересный для любого исследователя. Каким образом можно отделить зерна от плевел при изучении поведения людей? Как выявить действительную аномалию, которую нельзя объяснить никакой логикой? Да, убийца, жестоко расправившийся со своей жертвой, для нас аномален, это – факт. Но ненормальным себя он ни в коем случае не считает, будучи убеждент, что убил другого человека по вполне веским причинам. Скажем, потому, что тот наступил ему на ногу в переполненном автобусе… Маньяки, убивающие проституток, наркоманов и бомжей, внутренне уверены в том, что совершают благое дело, якобы очищая общество от вредных и лишних людей. Вечная трагедия Раскольникова: вошь ли я или право имею?..

Рассуждаем дальше. Те аномалии, которые нам известны, проявляются не только в преступлениях, но и в поступках, не характерных для совершающих их людей. И здесь-то и кроется главная загвоздка, потому что мы можем только судить о мотивах, побудивших людей совершить тот или иной поступок, а на самом деле даже самые ненормальные выходки окружающих могут иметь весьма простое, хотя и не лежащее на поверхности, объяснение: нервное переутомление, стресс, скрытое заболевание, наконец, просто плохое настроение или самочувствие… Кто это сказал: «Дрожание моей левой икры есть великий признак»? Наполеон, вроде бы? Не важно, важнее другое – человек так устроен, что представляет собой этакий «черный ящик» для других.

Вот идет по тротуару навстречу мужчина в строгом костюме, и в зубах его дымится сигарета, а в руке красуются, покрытые капельками росы, роскошные пурпурные розы. Аномален ли этот тип, или ничего особенного в его поведении нет?

Или, скажем, движется похоронная процессия, и вдова, роняя слезы и причитая, влачится за гробом, но при этом непрестанно лузгает семечки, не забывая сплевывать себе под ноги шелуху в перерыве между рыданиями типа «На кого же ты нас покинул, наш родной?»… Что это – очередная аномалия или просто следствие стресса?

Юное, хрупкое создание женского пола, всего семнадцати лет от роду, умело расправляется со своим отчимом, вооруженным мощным револьвером. С точки зрения постороннего человека, это более чем странно, но ничего странного в этом нет, если Леокадию с детства натаскивали по части приемов самообороны…

Я прервал свои размышления, потому что обнаружил в поле своего зрения бар «Ходячий анекдот», куда стоило заглянуть, чтобы переброситься парой слов, а точнее – каламбуров, с сочинителем анекдотов Авером Гунибским, прополоскать пересохшее горло и поболтать о том, о сем с кем-нибудь из знакомых, наверняка торчавших в этот предвечерний час в баре.

И тут я словно споткнулся. Только сейчас я осознал, что, покинув особняк Рейнгардена, я целеустремленно перся, как последний идиот, через весь город именно сюда. Получилось так, что помимо моего сознания, заполненного глубокомысленными размышлениями об аномалиях человеческого поведения, ноги исправно несли меня к «Ходячему анекдоту».

Какого черта?.. Что я потерял в вонючем от стойкого запаха спиртного полумраке? Разве нет других, более достойных мест в городе, куда может направить стопы приличный молодой человек, родители которого как одни из первых поселенцев Интервиля свято соблюдают морально-нравственные постулаты? Между прочим, ты мог бы посетить Люцию и отстегнуть из своего, не очень-то праведным путем добытого, гонорара энную сумму в качестве вспомоществования на хлеб насущный. Неплохо было бы и отправиться прямиком в родительский дом, чтобы поднять пошатнувшийся в глазах родителей авторитет достойного сына… Да мало ли куда можно еще двинуться: в библиотеку – изучить последние публикации по АЯ, в Галерею искусств – там как раз открылась какая-то экстраординарная выставка, наделавшая немало шуму среди богемы…

Однако не пошел я ни к Люции, ни к родителям и уж тем более ни в Галерею искусств. Почему-то мне в тот момент стало ясно, что если я сейчас же не зайду в бар, то скончаюсь через пару шагов в страшных судорогах от неудовлетворенного подсознательного стремления к простому человеческому общению…

В баре было как всегда, только над стойкой, на самом видном месте, вызывающе красовался плакат со свеженьким измышлением юмориста-Авера: «ЕСЛИ КО ВСЕМУ ОТНОСИТЬСЯ СЕРЬЕЗНО – МОЖНО СПИТЬСЯ РАНЬШЕ ВРЕМЕНИ». Хозяин бара «Ходячий анекдот» был широко известен в Интервиле тем, что коллекционировал и сам сочинял анекдоты (по сведениям, в ряде случаев имел место плагиат из древности), каламбуры и прочие юморные штучки. Тем посетителям бара, которые излагали не известный Аверу анекдот, он ставил бесплатную выпивку.

Когда я вошел, Авер, облокотившись на стойку, беседовал с Мухопадом. Сколько я знал Мухопада, это был перманентно подвыпивший старик, любивший приставать к малым детям с глупыми вопросами, но независимо от их ответов дававший им оценку «Молодчина!».

У Авера был особый интерес к представителям старшего поколения. Именно из их памяти он выуживал старинные анекдоты, которые потом, слегка переиначив и актуализировав, выдавал за собственное творение.

Вот и сейчас, приблизившись к стойке, я услышал, как Авер, пощипывая бородку, вопрошает Мухопада:

– Ну, а что еще вы можете припомнить?

Мухопад хитро покосился на заманчивые ряды бутылок за спиной Авера.

– Э-э, – протянул он. – Что я вообще могу припомнить? Память моя уже не та стала, что прежде. Знаете, милейший, в молодости у меня было три принципа: никогда не носить перчаток, ходить с непокрытой головой и закусывать только после третьей рюмки. А результат? Что мне сейчас надо? Ничего мне уже не надо, шесть гвоздей для крышки гроба – вот и все!..

– Смешно, – с мрачным видом изрек Авер. – Хотя, по-моему, еще кое-что и именно сейчас вам ни в коем случае не повредит.

Он не глядя, как иллюзионист, достал прямо из воздуха початую бутылку и отработанным движением плеснул в стакан Мухопада золотистой жидкости.

– Молодец! – не то за идею, не то за ее артистичную реализацию похвалил Авера старик и отработанным движением влил в себя жидкость. Утерев губы и крякнув, он сказал: – Нет, все-таки кое-что я еще помню… Вот, скажем, о любви… Приходит один «челнок» в публичный дом и говорит…

Тут Мухопад узрел меня и мгновенно лишился дара речи. Он хорошо знал моего отца, а любой человек, связанный с юриспруденцией, вызывал у старика идиосинкразию: от правосудия ему неоднократно доставалось за систематическое пьянство.

– Что же он говорит? – осведомился Авер. – Кстати, уточните, пожалуйста – кто такой «челнок»?

Старик стушевался и, пробормотав в том духе, что данный анекдот бесполезно рассказывать в присутствии молодежи, которая-де его все равно не воспримет адекватно, быстренько удалился неверной походкой восвояси из бара.

– Странный тип, – сказал Авер, кивнув вслед Мухопаду. – Хотя и смешной… Может быть, ты примешь эстафету, Рик?

– По части анекдотов – нет, а в отношении выпивки – с удовольствием, – признался я.

Авер выразился в том плане, что я ему не нравлюсь в последнее время. Что те редкие ростки юмора, которые пробивались во мне, на глазах стали чахнуть и увядать и что он, Авер, ни на минуту не сомневается: если мой тонус в ближайшее время не поднимется, то вскоре я буду напоминать ему типа из одного анекдота…

Гунибский явно порывался поведать мне один из своих последних опусов, но сейчас я был не расположен к юмору. Я молча взял стакан, в который Авер щедро налил той же золотистой жидкости – той, что он перед моим появлением потчевал Мухопада, – и прошел в полумрак зала.

Здесь уже было немало посетителей, и стоял приглушенный шум голосов, и в основном все сидели компаниями, и некоторых из них я знал по именам, а многих – в лицо, и мне приветственно махали рукой то с одной, то с другой стороны, а некоторые приглашали присоединиться к ним, но почему-то я отверг все притязания на мое одиночество, благополучно прошел через зал и плюхнулся за стол, где сидел лысоватый рыхлый человек с безвольным подбородком и мутным взглядом пропойцы.

Лицо человека показалось мне смутно-знакомым, и мне понадобилось несколько глотков из стакана, чтобы вспомнить, где я уже встречал этого субъекта. Это было не далее, как прошлой ночью, и сидел он на этом же месте, и еще вчера я зачем-то хотел подойти к нему, но потом передумал, а потом мне попалась Рола, и я забыл обо всем на свете…

На столе перед лысоватым стояли стакан с коктейлем, две пустые чашки со следами кофейной гущи и большая пепельница, доверху набитая окурками. Видно, торчал он здесь уже давно. На этот раз одет он был почти прилично, в светлые брюки и клетчатую рубашку, а не в детские шорты и черную майку, как накануне.

Человек не обратил внимания на мое появление. Он отчаянно смолил, захлебываясь дымом, очередную сигарету и тупо поглядывал по сторонам.

Судя по тому, что он меня не приветствовал, это был так называемый гость вольного города Интервиль, с жадностью сравнивающий, отвечают ли действительности те рекламные проспекты, которыми его напичкали в туристическом агентстве.

– Добрый вечер, – сказал я.

Отношение к ближнему начинается с приветствия, и это, хочешь или не хочешь, а надо соблюдать. Без этого ни один социум долго не протянет. Подобные истины вдолбили в мою башку с детства.

– Что-что? – переспросил подозрительно он.

Я промолчал. Не стоит разговаривать с людьми, которые вызывают у тебя неприязнь с первого же взгляда. Это я тоже усвоил с детских лет.

Лысоватый переспрашивать не стал. Он решительным движением сунул окурок в пепельницу и круговым движением потер свою лысину, посередине которой коричневой кляксой расплывалось большое родимое пятно. Потом он перегнулся ко мне через столик.

– Я хотел бы поставить вам один вопрос, – сказал он. В его манере выражаться наличествовал легкий акцент и прочие неправильности, присущие людям, изучавшим иностранный язык с помощью компьютерного «Полиглота». – Как у вас здесь приемлемо похоронять родственников?

Признаться, я растерялся.

– В гробу, как же иначе? – сказал я. Наверное, он слишком начитался рекламных проспектов, которые любят выдумывать какие-нибудь экзотические традиции обитателей тех мест, куда едет турист. – Во всяком случае, трупы мы не пожираем и мумий из них не изготовляем, это точно.

На мой «черный юмор» он никак не отрегировал.

– А кладбище? – спросил он. – Как я способен добираться до Треугольного кладбища?

Я попытался сначала объяснить ему маршрут на пальцах, но он ни черта не понял. Я извлек из кармана комп-нот и вывел на экран карту города, но он сказал, что плохо разбирается в топографии, хотя у меня сложилось убеждение, что он просто плохо понимает разговорный русский язык. Тогда я, чертыхнувшись, принялся изображать на столе макет местности, используя в качестве ключевых точек маршрута на кладбище подручные средства – пепельницу с окурками, стаканы, чашки и блюдца, а также дешевый брелок для ключей в виде голой русалки, который лысоватый извлек из кармана и брякнул на стол. Глаза у русалки горели холодными фосфоресцирующими огоньками.

Лысоватый турист согласно кивал головой в такт моим объяснениям, но когда я отвлекся на секунду от объяснений и глянул на него, то, к удивлению своему, обнаружил, что он меня вовсе не слушает, а бегает глазками по соседним столикам.

– Если не секрет, зачем это вам? – спросил я, прервавшись на полуслове.

– Что? – тупо переспросил он.

– Вы спросили меня про кладбище, – очень вежливо напомнил ему я.

– А-а, – сказал он. – Да-да, разумеется… Корректно… Клур.

– Простите? – в свою очередь, не понял его я.

– Адриан Клур. Это меня так имя. Представляюсь по случаю знакомства. – (И в каком «самоучителе» он только откопал эту дурацкую фразу, вероятно, по мнению авторов программы, представляющую собой верх разговорного этикета?!).

– Понятно. Что ж, меня зовут Рик. Рик Любарский. Это я тоже представляюсь вам, – не удержался я от иронии, но этот тип, видно, принадлежал к числу непрошибаемых.

– Племянник, – грустно сказал он и шмыгнул носом. – Мой родной племянник стал погибшим. Он живал здесь, Интервиль, понимаете? Потом я получал ноту из полиции и приезжал сюда, чтобы его похоронить. Завтра его будут похоронять. Мой бедный мальчик, он жил здесь почти один… – Клур сделал скорбную мину. – Он бывал молод, вы меня понимаете?

– От чего он умер? – спросил я без особого интереса. У меня было слишком много своих собственных проблем, чтобы выслушивать излияния иностранцев, которые жаждут поплакаться тебе в жилетку и заодно приобрести навыки общения на чужом для них языке.

– Его убивали, – сказал Клур. – Кто-то приходил к нему в разгар ночи и и убивал его ножом… Полиция не знает, кто.

– Примите мои соболезнования, – сказал я. Что еще я мог сказать этому занудному типу?

– Я не раз звал его к себе, – продолжал Клур, никак не отреагировав на мою фразу. – Но он давал отказ. Он говорил, что здесь есть хорошо. Здесь нет опасность, так он сказал. Здесь проживают хорошие люди, так он тоже говорил. – Он развел руками. – По-моему, он давал легкую ошибку. Опасность есть везде. Хорошие люди не проживают везде. Здесь есть тоже смерть. Я прав? Я имел мнение, что вы, кто проживать тут, просто боитесь уезжать из свой город наружу. Я прав?

– Что вы, – сказал я. – С чего вы это взяли? Я, например, сам заканчивал университет в Мапряльске.

– А, – удовлетворенно сказал он. – Это я знаю. Мапряльск есть в России.

Золотистая жидкость в моем стакане закончилась, и я мог бы встать и уйти, но что-то меня удерживало за столиком. Более того, с помощью радиопульта я подал Аверу сигнал в том смысле, что надо бы повторить… Вскоре в крышке стола откинулся небольшой лючок, едва не опрокинув пепельницу, и из канала доставки выскочил подносик с двумя стаканами виски. На одном из стаканов мигала фосфоресцирующая надпись: «Угощаю за бесплатно» – Авер был верен себе.

– Будете ? – спросил я у Клура, но он отрицательно замахал руками. Его коктейль был почти не тронут. Тогда я, чтобы не молчать, спросил: – За что убили вашего племянника?

– Если бы я мог знать, за что, – уныло сказал он. – И тем более, кто его убивал… Но я не знаю. И полиция не знает, кто и зачем. Она делает следствие, но без итога… У вас хорошая полиция?

Я пожал плечами. Мне вспомнились люди в штатском, которые обсуждали достоинства спиртного над телом Слана, лежавшим в луже крови.

– Как, по-вашему, они отыскают убийцу? – не отставал от меня Клур.

– Я надеюсь, – дипломатично сказал я.

– Я тоже. Но нельзя жить в надежде. Надо делать самому то, что есть твоя надежда.

– Что именно? – по-идиотски спросил я.

Он впервые взглянул мне в глаза, и оказалось, что взгляд его не такой уж и мутный.

– Я захотел найти того, кто убивал мой племянник, – проговорил драматическим голосом он. – Я не считал, что ваша полиция хорошая. Полиции везде одинаковы. Но я хотел, чтобы мне помогать кто-то из тех, кто проживать здесь всегда. Может быть, вы имели знакомство с моим бедным мальчиком, Рик?

– Хм, – сказал я. – Нет, пожалуй, среди моих знакомых нет и не было людей по фамилии Клур. Такую фамилию я бы запомнил, будьте уверены.

– Почему Клур? – удивился лысоватый. – Клур есть я. Мой племянник имел имя Руслан… Руслан Этенко.

Я невольно сглотнул и понес к губам стакан, чтобы выиграть время для размышлений.

Да, у Слана были какие-то дальние родственники в Европе. Но почему Люция ничего не сказала мне об этом дядюшке? И почему он, едва успев прибыть в наш город, стал разыскивать именно меня? О случайности речи быть не могло: ведь еще вчера Клур сидел здесь и спрашивал про меня. Но кто же навел его на мой след? Вел? Авер? Люция? А, может быть, Куров?..

Выпить, однако, мне не удалось. Меня сильно толкнули сзади в спину, стакан вылетел из моей руки и вдребезги разбился бы при падении на пол, не будь он небьющимся. Все равно, виски вылилось, и мне осталось только проклясть неуклюжего разиню. Сердито обернувшись, я увидел, что толкнул меня не кто иной, как Нед Пинхус, а злиться на Пинхуса – все равно, что на годовалового ребенка. Нед тоже узнал меня и хлопнул по плечу, и пообещал отныне, в качестве компенсации за свою неуклюжесть, ежедневно ставить мне по стакану, а я сказал, что столько я не выпью и что печень у меня не железная, и потом мы обменялись парой фраз, никак не связанных с инцидентом. Когда Нед проследовал к своему столику, я повернулся к Клуру.

Он успел достать фотографию, сделанную цифровой камерой. И на этом снимке улыбался Слан.

– Вот он, мой мальчик, – сказал Клур, размахивая фотографией у меня под носом. – Он вам бывал известен?

Я только отрицательно помотал головой. Не нравился мне тот оборот, который неожиданно принял наш разговор.

– Сожалею от чистого сердца, – вздохнул Клур, пряча фотографию в карман. – Но я все равно находить того, кто знавал Слана. И того, кто его убивал, тоже.

– Но зачем? – чужим голосом спросил я. – Предположим, вы найдете убийцу вашего племянника? И что дальше?

Он взглянул на меня и с заговорщицким видом подмигнул мне.

– Я буду иметь с ним очень хорошую беседу. Не такую, как в полиции.

Не знаю почему, но после этих слов меня продрал мороз по коже. Несмотря на простоватость и смехотворность этого типа, я почему-то поверил в этот момент, что убийце не поздоровится в ходе беседы с дядей Слана. И тут же я услышал голос Люции, запросто произносившей: «Это я его убила, Рик… Он был мне противен, вот и все». Меня обожгла одна мысль: что если до нее, рано или поздно, доберется возмездие в лице Клура или правосудие в лице Гена Курова? Что тогда будет с ее шестилетней дочкой? И разве имею я право спокойно ждать, когда это случится? Но что я могу сделать, чтобы это не случилось?

И тут же, словно это давно назревало во мне, мозг мой выдал ответ на этот вопрос. Теперь я знал, что мне следует делать, и откладывать это не стоило ни на минуту.

Поэтому я резко встал и, пробормотав что-то типа «я должен идти, извините», торопливо направился к выходу.

Глава 8

Ложь иногда способна дать больше пищи для размышлений, чем правда.

Это первая мысль, которая приходит мне в голову, когда я гляжу в спину Любарскому.

Легенда об иностранном дядюшке, жаждущем отомстить за невинно убиенного племянника, сработала, но не совсем так, как я предполагал. И не потому, что дядюшка был самозванцем. Весь мой расчет строился на том, чтобы поближе познакомиться с этим молодым человеком и попытаться выяснить, знает ли он что-нибудь полезное для меня. Я ожидал чего угодно, но только не того, что Любарский будет отрицать факт своего знакомства с Этенко, он же – наш агент Сигнальщик. Зачем ему потребовалось так нагло лгать мне?

Допустим, он не поверил в мой камуфляж и решил, что я каким-то образом причастен к смерти его дружка. Тогда сейчас он должен двинуться прямым ходом в полицию, чтобы, как честный гражданин, донести о подозрительном субъекте в моем лице. Тем более, если он знает, почему на его квартире отсиживался Сигнальщик…

Другой вариант: он знает того, кто расправился с Этенко, но по каким-то причинам скрывает это от окружающих. Например, боится, что, если проболтается, то с ним поступят так же, как поступили с его дружком люди Шлемиста. Поэтому разговор со мной ему должен был прийтись не по душе, и он ушел от контакта с непосредственной прямотой.

И, наконец, третья версия: что, если именно Любарский убил Сигнальщика, сознательно или находясь под Воздействием геймеров? В пользу этого говорит хотя бы то, что Этенко имел достаточный опыт оперативной работы, чтобы, находясь в положении дичи, подпускать к себе посторонних людей…

Независимо от того, какой вариант окажется истиной, мне следует сосредочиться сейчас именно на Любарском. Тот факт, что он солгал мне, свидетельствует: есть что-то, что знает только он. И этому есть еще одно подтверждение. На моих глазах Любарского пытались убить. В браслете моих наручных часов имеется специальный детектор ядовитых и радиоактивных веществ, который предупредил меня, что в стаканах, которые были доставлены на наш столик, помимо виски содержится синтетический яд мгновенного действия. Нет необходимости разбираться, кто отравил спиртное, ясно другое – покушались именно на моего собеседника, поскольку именно он сделал заказ. Видимо, для Шлемиста и его подручных дружок Сигнальщика является потенциальным источником информации, и стоило мне выйти на контакт с ним, как Любарского тут же попытались на всякий случай нейтрализовать, чтобы он не сболтнул лишнего. К счастью, «контролер», подстраховывавший меня в баре, вовремя выполнил мою команду, переданную посредством жестов: выбить стакан с ядом из рук Любарского.

Кстати, разговаривая с Любарским, я ежесекундно ждал нападения на него или на меня со стороны любого из присутствующих в баре: опыт в этом деле у меня уже имелся. Правда, толку от моей внутренней готовности было мало. Когда тебя окружает множество людей, уследить за каждым из них невозможно. Остается только гадать, какое оружие способен применить противник в данных условиях. Даже если тебя прикрывают свои, шансов уцелеть у тебя не больше, чем у зайца, за которым в чистом поле гонятся охотники на «джипе»…

Однако нападение не состоялось. Даже тогда, когда трюк с ядом у геймеров не удался. Однако, это не говорит о том, что повторной попытки не будет. Теперь, когда Любарский «засвечен», его попытаются убрать как можно быстрее. В том числе и с помощью прямого Воздействия.

Пожалуй, именно этим объясняется то, что Рик так резко прервал наш разговор и ушел от меня. Его от меня о т с т р а н и л и, и теперь не я, а он находится в постоянном «красном секторе».

Я думаю об этом на ходу, потому что, едва дверь бара затворилась за Любарским, как я последовал за ним. Слава Богу, мне в самом начале удалось незаметно прицепить к его одежде индикатор комп-пеленга, который дает мне наводку на местонахождение своего недавнего собеседника.

Я включаю комп-нот, вывожу на экран-очки план города и светящуюся точку, отмечающую траекторию перемещения Любарского. Траектория эта чересчур прямолинейна и вскоре начинает вызывать у меня определенные подозрения.

Через несколько кварталов мои подозрения начинают обретать силу уверенности, и я ускоряю шаг.

Любарский движется весьма целеустремленно, ни на йоту не отклоняясь от избранного им курса. Куда же, интересно, его ведут? Впрочем, сейчас это не столь важно, важнее догнать Любарского и укрыть его от Воздействия невидимым экраном защитного поля.

Как я и предполагал, стоило мне перейти на спортивную ходьбу, как мне тут же начинают мешать. Случайный прохожий, вцепившись в пуговицу моей рубашки, путано, с эканьем и меканьем, допытывается, как ему пройти к ближайшей станции подземки. Рискуя показаться невежей, не дослушиваю заблудившегося зануду и оставляю в его цепких пальцах свою несчастную пуговицу, выдранную «с мясом»…

Во всю ширь тротуара под ручку шествуют три почтенных дамы, которые не только сами никуда не торопятся, но и мысли не допускают, что спешить может кто-то другой. Я безуспешно пытаюсь обойти их всеми дозволенными способами, но они, словно футбольные защитники перед штрафным ударом противника, изображают собой «стенку», так что мне приходится выбирать: либо применить по отношению к представительницам слабого пола грубую мужскую силу, либо использовать для обходного маневра проезжую часть, по которой несется плотный поток машин. Я действую по второму варианту, и лишь чудом успеваю прыгнуть обратно на тротуар из-под самых колес. За спиной раздается запоздалый визг тормозов и возмущенные проклятья в мой адрес из окна машины, но оправдываться перед водителем мне некогда.

Расстояние между мной и Любарским сокращается, но не так быстро, как мне хочется. Судя по темпу перемещения метки на экране, Рик почти бежит. Бежит прямиком к своей гибели, будто лошадь, которой завязали глаза и, стегнув кнутом, заставили мчаться к краю пропасти…

Что собирается предпринять Шлемист? Сейчас бы мне не помешала помощь Контроля, но, как видно, до моих коллег пока не дошел смысл происходящего. Тем более, что непосредственной угрозы моей безопасности, с их точки зрения, пока нет.

Ага, а вот и следующее препятствие. Полицейский, беспечно прохлаждавшийся на тротуаре, хищно помахивает дубинкой и зорко косится в мою сторону. Словно его заранее предупредили, что будет тут пробегать один весьма подозрительный тип, у которого следует самым тщательным образом проверить документы. У меня вовсе нет желания вступать в конфликт со стражем правопорядка, но и другого пути, кроме как мимо него, нет. Вот-вот последует строгий окрик полисмена: «Минуточку, гражданин!» – в мой адрес. Решение приходит ко мне внезапно.

Я ныряю в дверь так кстати подвернувшегося сувенирного магазинчика, едва не сбив с ног выходящих из него людей, и устремляюсь в конец зала, где имеется большое окно-витрина, выходящее в переулок. Окно оборудовано датчиками сигнализации и открывается изнутри. Это избавляет меня от необходимости разбивать витрину каким-нибудь посторонним предметом – например, своим ботинком. Я деловито распахиваю окно, к удивлению редких посетителей и продавцов. Когда в зале срабатывает сигнализация, полицейский покидает свой пост на тротуаре и бросается в магазин, но в этот момент я одним прыжком оказываюсь в переулке и, воспользовавшись анфиладой проходных дворов, через пару кварталов вновь пристраиваюсь в кильватер Любарскому.

Теперь уже комп-нот мне не нужен, и я срываю с себя экран-очки. Спина Любарского мелькает в толпе всего в нескольких десятках метров от меня. Рискуя привлечь к себе всеобщее внимание, я перехожу с бега рысцой на галоп, но и молодой человек, не оглядываясь, делает то же самое. Мы стремительно взбегаем на пешеходный мостик над скоростной автострадой, но, к моему облегчению, Любарский вовсе не собирается изображать из себя любителя прыжков с большой высоты, каким-то образом запамятовавшего, что внизу – не водная гладь, а бетонная твердь.

Какой же удел уготовил ему Шлемист?

Сердце мое начинает бешено колотиться, я обливаюсь путом и тщетно пытаюсь наполнить кислородом свои, прокуренные за двадцать лет до черноты, легкие. Еще немного – и в глазах потемнеет от этого дикого кросса с препятствиями в виде путающихся под ногами прохожих.

Самое скверное, что я не могу воспользоваться машиной: если Любарский свернет куда-нибудь, в недоступное для автотранспорта место, мне его не догнать.

Мы уже почти в центре города. Открывается вид на площадь с обширным сквером посередине. По одну сторону площади возвышается серая громада Университета, на фасаде которого ранее было начертано «Cogito ergo sum»1, но лихая студенческая братия ухитрилась убрать одну букву, и гордый девиз читается теперь как «Coito ergo sum»2. Но очевидно, что Любарский направляется отнюдь не в светоч знаний. Он пересекает сквер, распугивая стаи голубей у какого-то неразборчивого памятника, за которым тянется казенно-желтое, длинное, как кишка, здание Полицейского управления.

Вроде бы теперь все становится на свои места. Значит, все-таки первый вариант, согласно которому молодой человек спешит исполнить свой гражданский долг. Да, но почему он решил лично явиться в полицию, чтобы «заложить» меня, если достаточно было воспользоваться ближайшим автоматом визор-связи?..

В любом случае, его надо остановить, и сквер – последнее место, где я могу это сделать, потому что на ступенях Полицейского управления, перекуривают, собравшись группкой, свободные от дежурства полицейские. Не надо быть провидцем, чтобы спрогнозировать их реакцию на мою погоню за Любарским.

Я окликаю Любарского, но, разумеется, он меня не слышит. Или не обращает внимания на мой призыв. До конца сквера остается пять метров… три… два. И тогда я прыгаю изо всех сил и сбиваю Любарского на траву. Как заправский защитник в регби, отчаявшийся ликвидировать прорыв нападающего соперников, толкаю юношу в спину и наваливаюсь сверху, пытаясь не дать ему высвободиться. Некоторое время мы барахтаемся неразборчивой кучей малой, пока мне не удается сунуть руку за пазуху и включить на полную мощность «заглушку». Только тогда сопротивление Любарского начинает ослабевать, и в конце концов, оттолкнув меня, он усаживается на траве, обхватив колени руками. Очумело взирает на меня – но теперь уже вполне осмысленным взглядом.

– Это вы, Клур? – спрашивает он. – Что происходит? Почему вы меня преследуете?

– Вы забыли расплатиться за выпивку в баре, – с мягким укором журю его я, уже не изображая иностранца. – И у меня возникли некоторые сомнения по поводу не только вашей платежеспособности, но и безопасности.

– Безопасности? – таращит он на меня глаза. – Не удивлюсь, если окажется, что кончина дорогого племянника оказалась слишком тяжелым потрясением для вашего разума.

– Человек, о котором мы с вами вели разговор, приходится мне таким же племянником, как вы – сыном.

– Кто же вы такой, Клур? И какого черта?..

– Я все объясню вам. Но не здесь и не сейчас. Сейчас наша задача – как можно быстрее убраться отсюда. И желательно – целыми и невредимыми.

На нас сверху падает чья-то тень, и раздается официальный голос:

– По-моему, граждане, вы несколько злоупотребляете свободой личности, нарушая своим поведением общественный порядок. Попрошу вас пройти со мной.

Широко раздвинув ноги, над нами возвышается, копируя уже упомянутую статую, один из тех полицейских, которые имели возможность наблюдать нашу дружескую возню в партере. Рука полисмена недвусмысленно лежит на расстегнутой кобуре, из которой выглядывает парализатор. На его рукаве – нашивки сержанта.

– Видите ли, господин сержант, – говорю я, поднимаясь на ноги, ничего криминального в нашем поведении не было. Понимаете, сынок мой, вместо того чтобы протирать штаны на студенческой скамье, собрался в поход по кабакам, так что пришлось останавливать его силой… Дети, знаете ли, всегда требуют к себе повышенного внимания…

Говорильня моя, скорее, призвана отвлечь внимание полисмена, нежели убедить его в необоснованности своих подозрений. Если стража закона дергает за ниточки невидимая рука Хозяина, то не так-то просто будет мирно уладить данное недоразумение.

– Да что вы говорите, папаша? – ехидно ухмыляется сержант, как бы невзначай извлекая из кобуры парализатор. – Значит, ваш сынок – прогульщик, да? Ай-яй-яй!.. Только вот какие, мне интересно, лекции он собирался прогулять, если вот уже две недели, как все студенты отпущены в каникулярный отпуск?

Придется отключать его, мысленно решаю я. Ни к чему попадать в полицию, где руками полицейских Шлемист запросто может запереть нас в камере, а потом – пристрелить при попытке к бегству. Или заставить повеситься на своих шнурках…

Устранить полицейского с дороги будет не трудно, но потом придется попотеть, чтобы унести ноги, – вон, на подмогу к нему спешит еще один полисмен. И, если понадобится подкрепление, им стоит только свистнуть… Какими бы навыками я ни обладал, не могу же я перебить полицейское управление Интервиля в полном составе!..

– Вы не имеете права нас задерживать, – протестует, тоже вставая с травы, Любарский. – Мы же не совершили никакого преступления!

– А это мы еще разберемся, – равнодушно бурчит сержант, поигрывая парализатором. – Пройти со мной вам все равно придется, господа хорошие…

Еще немного – и он либо заорет: «Руки – на затылок! Ноги – на ширину плеч! Не двигаться!», либо без лишних слов пустит в ход оружие.

– Что ты к ним пристал, Лент, как пьяный к радиоприемнику? – осведомляется второй полицейский, приближаясь к нам. – По-моему, это вполне приличные граждане, и в своих проблемах они сами разберутся, не так ли? – Он неожиданно подает условный знак Контроля, и у меня гора сваливается с плеч.

Но бдительного Лента не переубедить.

– Ты болван, Тал, – говорит он своему напарнику. – Поэтому до сих пор и ходишь в рядовых… Эти субъекты сегодня нарушили общественный порядок, а завтра, глядишь, пойдут грабить банк или магазин. А вчера они, может быть, укокошили кого-нибудь в городе за здорово живешь, потому что врут напропалую – и глазом не моргнут! Согласись, это подозрительно, Тал!

– Это еще не известно, кто из нас болван, Лент, – говорит Тал и четким движением бьет своего коллегу под ухо, так что тот падает, как подкошенный, выронив парализатор. – Не стойте пнями, ребята, – говорит нам Тал. – Я задержу его. Бегите в машину!

Бедняга Тал! Не миновать ему служебного разбирательства, гауптвахты и, как минимум, лишения ежеквартальной премии за драку со старшим по званию, да еще и с целью спасти двух проходимцев от задержания…

Я хватаю Любарского за руку и увлекаю его за собой к серому «ланчестеру», который с визгом тормозит возле сквера.

Плюхнувшись на заднее сиденье машины, которой управляет худой и длинный, с узким темным лицом, человек, я наблюдаю за развитием разногласий между полицейскими. Придя в себя, Лент резво перекатывается по земле и бьет ногой в пах своему напарнику. Тот корчится от боли, но, тем не менее, находит в себе силы, чтобы ответить пинком в грудь… К месту единоборства бегут другие полицейские, а у прохожих глаза вылезают из орбит от удивления – не каждый день блюстители порядка дерутся друг с другом….

«Ланчестер» срывается с места на бешеной скорости, и вскоре площадь пропадает из поля зрения.

Любарский пока хранит молчание, но по его ошарашенному виду ясно, что он ничего не понимает в разворачивающихся вокруг него событиях.

– Вам куда? – спрашивает человек за рулем.

– Для надежности покрутитесь по городу, потом высадите нас на Пятнадцатой улице, возле кондитерской, – командую я. – И обеспечьте там пересадку.

Темнолицый кивает в знак согласия, и некоторое время мы едем молча.

– Послушайте, Клур… – начинает Любарский, но я не даю ему докончить фразу.

– В качестве компенсации за насилие с моей стороны примите от меня вот этот скромный презент, – говорю я, надевая ему на шею генератор защитного поля, замаскированный под невзрачный медальон на цепочке и и менуемый на нашем жаргоне «заглушкой». Хорошо, что я захватил с собой на всякий случай несколько таких штучек, теперь они пригодятся. Отныне Любарскому будет угрожать постоянная опасность, а он мне нужен только живым.

– Это что, талисман? – усмехается он, разглядывая «медальон» со всех сторон.

– Называйте его как угодно, только никогда не снимайте. Даже во время постельных забав с женщинами…

– Может быть, вы все-таки объясните мне, что все это значит?

– Разумеется, но это долгая история, а пока наша главная забота – уйти от погони…

– От какой еще погони? – недоверчиво говорит он, оборачиваясь и всматриваясь в поток машин так, словно наши преследователи должны иметь надпись на капоте: «Это мы за вами гонимся!». – Полицейских нигде не видно!

– Нас преследуют не полицейские, – говорю я, – а вооруженные преступники. Поэтому, в целях профилактики, вам лучше не подставлять им свою голову. Не думаю, что они будут упражняться в стрельбе среди бела дня, но береженого, как известно, бережет… он сам.

Любарский послушно сползает по спинке сиденья и замирает в неудобной позе. Больше всего мне в нем по душе то, что он не задает лишних вопросов в самый неподходящий момент.

Погоня за нами продолжается, хотя внешне она незаметна. Машины меняются одна за другой, неизменным остается лишь то, что на нашем «хвосте» кто-нибудь да висит. Мы совершаем абсолютно нелогичные маневры, на полной скорости сворачивая то влево, то вправо, то вообще разворачиваясь в обратном направлении, но подобные трюки бесполезны, если твои противники могут использовать для своих целей любую машину. Поначалу я опасаюсь, что геймеры устроят нам лобовое столкновение, но этого почему-то не происходит. Видимо, Шлемист жаждет просто проследить, куда мы направляемся, чтобы там устроить нам встречу без цветов и оркестра…

Если бы я был один, то давно выпрыгнул бы на полном ходу в каком-нибудь тихом переулке, где есть арки и проходные дворы. Но я не уверен, что мой спутник способен на такой прыжок, потому что, в отличие от меня, ни спецшкол, ни спецкурсов он не заканчивал.

Приходится уповать лишь на частую смену машин. Организацию пересадок берет на себя Контроль, водители заранее предупреждают нас, на какую машину мы должны будем пересесть.

Эта нелепая, с точки зрения Любарского, гонка по вечернему городу заканчивается тем, что мы, наконец, пересаживаемся в пустой рейсовый автобус прямо во время движения. Мы притираемся к нему так, что из задней левой дверцы нашей машины можно перепрыгнуть на подножку гостеприимно распахнутой двери автобуса. Пересадка происходит за углом, в безлюдном месте, и остается уповать, что свидетелей-"игрушек" поблизости нет.

Водитель автобуса, в который мы запрыгнули, без лишних вопросов сворачивает налево, потом направо, потом разворачивается и мчится в том направлении, откуда мы приехали. Мы с Любарским лежим плашмя на пыльном полу, и вскоре водитель сообщает, что сзади – чисто.

– Куда мы едем? – спрашивает меня Рик.

– К тебе, – говорю я, посчитав, что пора уже переходить в обращении к своему спутнику на «ты». – Ты уж извини, что приходится воспользоваться твоим гостеприимством без приглашения.

– Ко мне? – удивляется он. – Но что я скажу своим родителям?..

– Ты не понял, Рик. Мы едем на ту квартиру, хозяином которой являешься ты, и где был убит Руслан Этенко.

– Похоже, вы знаете обо мне всю подноготную, – с кислым видом замечает Любарский.

– Ну, все знать о человеке невозможно, – возражаю я. – Даже о самом себе. Вот, например, ты уверен, что знаешь себя до конца?

– Во всяком случае, я никогда не подозревал, что буду участвовать в какой-то дурацкой игре в шпионов.

– Разумеется. И, конечно же, еще пару часов назад ты не подозревал, что способен пойти в полицию. Кстати, зачем ты это сделал? Ты хотел донести на меня?

– Нет, – признается он, опустив голову, и я ему почему-то верю. – Я хотел… в общем, теперь не стоит об этом говорить…

В этот момент до меня, наконец, озаряет догадка. Если я прав, то мой противник пытался провернуть дьявольски-хитрую комбинацию.

– Что ж, я тебя понимаю, Рик, – говорю с усмешкой я. – Всегда стыдно признаваться в своих заблуждениях… Это была бы явка с повинной, верно? Признайся, что ты хотел взять на себя ответственность за убийство твоего дружка Слана из каких-то благородных побуждений. Значит, ты знаешь, кто убил его, не так ли? Но зачем ты решил оговорить самого себя?.. Чтобы уберечь настоящего преступника от наказания? Кто же он, этот негодяй и убийца?

Некоторое время он чуть ли не со страхом взирает на меня. Видимо, ему кажется, что я обладаю способности читать чужие мысли. Но потом он отворачивается и с сердитым вызовом бурчит:

– Ничего я не знаю, понятно?! И потом, кто вы такой, чтобы допрашивать меня?

– Вот она, черная неблагодарность, – лицемерно укоряю я Любарского. – Да если бы не мое вмешательство, ты бы сейчас уже подвергался перекрестному допросу первой степени!..

– Ваше вмешательство! – с иронией повторяет он. – Неужели вы считаете, Клур, что именно вы не дали мне прийти в полицию? Просто в конце концов я и сам понял, что это глупо и ничего не изменит…

Наивный молодой человек! Он так уверен в своей внутренней свободе, что разубеждать его бесполезно. Так же бесполезно, судя по всему, пытаться вытянуть из него информацию об убийце Сигнальщика – во всяком случае, сейчас. Да и пригодится ли мне эта информация, по большому счету? Мне и так уже ясно, что Сигнальщика убили посредством «игрушки». Так же, как вчера в подземном переходе милая девушка расправилась с моим «связником»…

Ни одна из «игрушек» не подозревает, что на самом деле ею управляют. Человеку присуще свято верить в то, что он свободен – даже тогда, когда его заставляют идти наперекор своим принципам и убеждениям, дергая за ниточки. Или нажимая на кнопки пульта управления. Или каким-то иным способом… Людьми во все века управляли и без Воздействия: угрозами, подкупами и посулами, навязанными нормами и законами.Массами манипулировали с помощью книг, газет, телевидения, рекламы и прочих механизмов дистанционного управления. Все системы воспитания и обучения, наказания и поощрения, профилактики и контроля личности в масштабах любого государства тоже служили одной цели – подготовить людей для того, чтобы они были послушны Власти. Воздействие, которым пользуются геймеры, – лишь логическое завершение данной цепочки…

К дому на Сорок Третьем проспекте мы добираемся уже в сумерках. Входим в подъезд с черного хода, но прежде чем начать подъем по спиральной лестнице (пользоваться лифтом в нашем положении рискованно, потому что там может ждать засада), я почти по-собачьи принюхиваюсь и прислушиваюсь. Рик нетерпеливо дышит мне в спину. Вроде бы в подъезде тихо. Ладно, рискнем – другого выхода все равно нет…

Дверь квартиры закрыта на цифровой замок, и во всю ее ширину светится предупреждающая надпись, сделанная фосфолюгеном: «НЕ ОТКРЫВАТЬ! ОПЕЧАТАНО ПОЛИЦЕЙСКИМ УПРАВЛЕНИЕМ».

Любарский вопросительно смотрит на меня: никакой пломбы или печати на двери не видно. Я изучаю замок. Так и есть: едва заметная полоска сигнализации пересекает углубление дактило-идентификатора.

Рик тянет палец к замку, но я вовремя перехватываю его руку. Он пытается выразить свое недоумение, но я вовремя зажимаю ему рот ладонью.

За дверями соседней квартиры слышны чьи-то голоса. Я чувствую, как мои спина и лицо покрываются липкими капельками пота. Если сейчас нас застукает кто-то из соседей – нам крышка.

– Тебе нельзя открывать дверь, – шепчу я в самое ухо Рика. – Сигнализация подключена к ближайшему полицейскому посту…

– Но как же мы войдем? – недоумевает, тоже шепотом, он.

– Как и положено всем честным взломщикам, – говорю я, и пока смысл моих слов еще не дошел до его сознания, с силой бью ногой в дверь.

Сигнализация должна сработать лишь тогда, когда кто-то попытается открыть замок обычным путем. Она не предусматривает взламывания двери. Главное – не прикасаться к гнезду дактило-идентификатора…

Электронный замок не выдерживает моего грубого обращения с ним, и дверь приглашающе распахивается перед нами. Рик ошеломленно качает головой, и мне приходится чуть ли не силой вталкивать его в квартиру. Едва мы успеваем проскользнуть внутрь, как где-то в подъезде распахивается дверь, и слышатся приближающиеся шаги.

Прижавшись спиной к двери изнутри, я прижимаю палец к губам, и Рик тоже замирает. Шаги останавливаются совсем рядом – видно, человек изучает дверь снаружи – но потом удаляются восвояси, и спустя несколько секунд дверь в подъезде вновь захлопывается.

Мы входим в комнату, где пахнет пылью.

– Прежде чем включать свет, затемни окна, – шепчу я Любарскому, и он послушно выполняет мое требование. Теперь главное – не дать ему опомниться.

– Слушай меня внимательно, – говорю я ему, замечая, что он готовится обессиленно рухнуть в старое продавленное кресло. – Времени для отдыха у нас с тобой нет. Через пару часов нас все-таки найдут здесь, потому что те, от кого мы скрываемся, – не дураки. За это время ты должен мне рассказать все, что знаешь о смерти своего приятеля Слана, а потом мы устроим в твоей квартире небольшой обыск.

– Похоже, об этом уже позаботились и без нас, – расстроенно говорит он, обозревая комнату. Он прав: следы погрома – повсюду. Выдвинутые ящики шкафа и письменного стола, перевернутые стулья, раскиданные по полу книги и бумаги красноречиво свидетельствуют о том, что нас опередили люди Шлемиста. Интересно, как им удалось обмануть полицейскую сигнализацию на входной двери?

– Надеюсь, ты понимаешь, что в полицию по этому поводу мы обращаться не будем? – бросаю я Рику.

– Вы думаете, в моей квартире побывал кто-то чужой?

– А ты думаешь, это полицейские устроили такой кавардак? – усмехаюсь я. – Нет, дружище Рик, в полиции работают аккуратные люди… Итак, я тебя слушаю, и постарайся не терять времени на лишние подробности. Кто такой Руслан Этенко и каким образом он очутился у тебя, мне уже известно.

– Для начала, – язвительно говорит Любарский, – было бы неплохо, господин Клур, если бы вы поведали мне, что все это значит.

– Не кривляйся. Разве после всего того, что случилось сегодня, у тебя еще есть какие-то сомнения в том, что мы с тобой – союзники?

– А я и не кривляюсь. Только если вы возомнили себя моим спасителем, лично я в этом не уверен. И вообще, кто вас знает – может, вы преступник, раз за вами так охотится наша полиция?

– Я – из Интерпола, – говорю я. – Слышал когда-нибудь про такую организацию?

– А чем вы это докажете? – продолжает упрямиться Любарский. – Удостоверение у вас имеется? Или значок какой-нибудь?.. В фильмах у интерполовцев всегда при себе есть значок за отворотом лацкана!..

Я беру этого Фому неверующего за грудки, подтягиваю к себе вплотную и с расстановкой цежу сквозь зубы: «Я выполняю секретное задание, поэтому ни документов, ни значков у меня нет. Но если в ближайшее время ты очень хочешь остаться живым, то тебе придется верить мне во всем на слово, потому что я не собираюсь тебе ничего доказывать, понял?» – и затем отбрасываю Рика обратно в кресло.

Подняв с пола одну из тряпок, вытираю ею потное лицо и, чтобы не терять напрасно время, приступаю к поискам. В глубине души я не сомневаюсь, что здесь, в этой квартире, Сигнальщик должен был оставить сообщение для Контроля или хотя бы след, ведущий в логово Шлемиста. Я сомневаюсь в другом: что успею найти этот след за каких-то пару часов.

Пролистывая книги, я одновременно начинаю говорить, не глядя на сжавшегося в кресле Рика:

– Надеюсь, ты уже догадался, что я приехал в ваш город не для того, чтобы развлекаться. У меня нет времени описывать подробности – да они тебе, в общем-то, и не нужны – но суть сводится к тому, что в вашем городе действуют тайные преступники. Руководит этой бандой некто по кличке Шлемист. Они называют себя геймерами. Именно они творят в вашем городе все те безобразия, о которых в последнее время вопят газеты. Именно они убивают, грабят и насилуют твоих сограждан, Рик. Причем действуют они с применением особых средств – но об этом потом… Интерпол давно пытается накрыть эту шайку-лейку, но мерзавцы отлично замаскировались, и их трудно обнаружить обычными методами. Агенты геймеров действуют во всех структурах власти, они проникли даже в полицию, и, по нашим сведениям, в ближайшее время в Интервиле готовится нечто вроде криминального переворота. Судя по активизации действий группировки, геймеры намерены захватить власть в вашем городе и примкнуть к международной мафии в качестве одного из кланов. Однако, как и в других местах, здесь тоже есть люди, которые помогают нам в борьбе с этой заразой. Твой друг Слан был одним из таких людей. Он выполнял особое задание – установить личность Шлемиста. И ему это удалось, но при этом он «засветился», понимаешь? Геймеры что-то пронюхали и развернули за ним самую настоящую охоту. Передать нам сообщение по каким-либо каналам связи он не мог, потому что преступники контролируют их. Я был послан в Интервиль для связи с Этенко. Но, к сожалению, Слана убили, прежде чем мне удалось встретиться с ним, и теперь мне приходится идти по его следам… Эта миссия осложняется тем, что я не имею права обращаться за содействием в полицию: есть подозрения, что геймеры имеют своих лазутчиков и там. Поэтому вся надежда – только на тебя. Я очень надеюсь, Рик, что, как близкий друг Слана, ты согласишься помогать мне. Тем более, что за последние два дня жизнь твоя резко обесценилась. Судя по всему, геймеры считают, что ты, как близкий приятель Слана и как хозяин той квартиры, где он скрывался от них, можешь знать кое-что опасное для них – возможно, даже не подозревая об этом. И поэтому они будут пытаться убить тебя любым возможным способом…

– Подождите-ка, – вдруг прерывает мой монолог Любарский. – Значит, не случайно меня заманили к Рейнгардену?.. Так-так… Теперь ясно, с какой стати этот придурок угрожал мне пистолетом!.. Еще немного – и он пристрелил бы меня, не моргнув глазом!.. Но, послушайте, Клур, – он вскакивает и возбужденно хватает меня за рукав, – мы можем завтра же заявиться к этому негодяю и устроить ему допрос с пристрастием! Я уверен: стоит на него нажать посильнее – и он выложит нам всех своих сообщников!

– Кто такой Рейнгарден? – спрашиваю я. – И что за придурок собирался пристрелить тебя?

Рик торопливо, но очень красочно описывает мне свое сегодняшнее посещение полного тайн и аномальных явлений дома учителя истории Дюриана Рейнгардена. Когда он заканчивает свой рассказ, я мысленно объявляю благодарность своим коллегам за своевременную подстраховку важного свидетеля, а вслух произношу:

– Ну вот, видишь, Рик, я прав на все сто… Геймеры охотятся за тобой так же, как несколько дней назад охотились за Сланом, но в отличие от него, у тебя гораздо меньше шансов выжить. – Заметив, как лицо парня вытягивается и бледнеет, я милостиво добавляю: – Разумеется, в том случае, если ты откажешься сотрудничать со мной. Да, конечно, я тебе предлагаю опасное дело, которое в случае успеха принесет тебе, возможно, лишь моральное удовлетворение, а в случае неудачи – верную смерть. Но ничего другого я тебе предложить не могу, ты уж извини меня за откровенность. И еще. Признаться, ты мне симпатичен, Рик, и я не могу допустить, чтобы тебя убили эти подонки…

Классический вариант вербовки с запугиванием, скромной, но действенной лестью и задействованием морально-этических принципов, в результате чего девяносто процентов вербуемых ставят свою подпись под не существующим на бумаге договором о сотрудничестве… Только, похоже, Любарский относится к остальным десяти процентам, потому что, опустив голову, он изрекает:

– Что ж, может быть, вы и правы, Клур, но я… Я бы хотел подумать.

Тоже мне – мыслитель нашелся! Или он просто усвоил один из основополагающих принципов ведения переговоров, которые принято применять как в бизнесе, так и в разведке, – никогда не соглашаться на любое выгодное предложение сразу?..

Тем временем я заканчиваю просмотр книг и бумаг (ничего заслуживающего внимания в них, как и следовало ожидать, я не обнаружил) и перехожу к быстрому, но достаточно тщательному обыску предметов одежды, наваленных грудой рядом со стенным шкафом.

Вслух же я говорю:

– Как всякая мыслящая личность, ты имеешь полное право думать, Рик. Срока на раздумья как такового я тебе ставить не буду, но если через час ты уйдешь со мной, то, значит, ты принял мое предложение…

– А почему нужно будет уходить? – наивно спрашивает он.

– Потому что заявятся незваные гости, которые захотят убедиться, дома ли хозяин квартиры. Я думаю, что не в наших интересах принимать по ночам гостей, которые к тому же будут иметь при себе ножички или что-нибудь огнестрельное…

– Но почему именно через час? – настаивает Рик.

– Да потому что мои люди, которые сейчас дежурят у твоего дома, смогут сдерживать этих самых «гостей» максимум в течение часа.

И то при самом благоприятном раскладе, добавляю мысленно я.

– Кстати, параллельно с размышлениями предлагаю заняться тебе осмотром кухни и прочих помещений и закоулков, – добавляю я после паузы.

– Откуда я знаю, что вы ищете? – строптиво ворчит он, но кресло, так пригревшее его, все-таки покидает.

– Все, что принадлежит не тебе, а Слану. Особенно меня интересуют его заметки, записи… Или какие-нибудь необычные предметы.

– Оружие, что ли?

– Да нет… Что-то вроде дорожного указателя: «К Шлемисту ехать – туда-то»…

– В общем, ищи то, не знаю что, – скептически говорит Рик и выходит из комнаты, но спустя несколько секунд вновь появляется.

– Да, я совсем забыл про записную книжку Слана! – восклицает он. – Когда здесь хозяйничали полицейские, то при мне они обнаружили книжку под ванной.

– Проклятье! – чертыхаюсь я. – Теперь эта книжка наверняка хранится в одном из сейфов полицейского управления в качестве вещдока!.. Ты хоть пролистал ее?

– Да, – растерянно говорит Рик, – но она была совсем чистая. Что-то там было… какой-то странный девиз или изречение… ага, вот… «Я говорю, чтобы никто не догадался, что мне нечего сказать». И еще там был один стишок… что-то насчет пресной жизни, которую следует солить своей кровью… Видите ли, Слан баловался сочинительством, но у него обычно всегда получалась либо мура, либо пошлость…

– Продолжайте поиск, господин стажер, – перебиваю его я. – И никогда не критикуй покойников: их, если тебе известно, принято только хвалить…

Ни один уважающий себя профессионал, каковым был Сигнальщик, не станет прятать информацию на самом видном месте – времена чудаковатых персонажей Эдгара По и Конан-Дойля давным-давно прошли. А если он все же поступит именно так, то это будет означать одно: информация – «липа», предназначенная ввести противника в заблуждение. Настоящая информация должна быть скрыта надежно, но так, чтобы ее могли быстро обнаружить свои…

Напряги-ка свои извилины, Адриан. Подумай, где в этой проклятой клетушке Сигнальщик мог спрятать информацию о Шлемисте так, чтобы противнику она не бросалась в глаза, а ты нашел бы ее без особых временных затрат. Ведь Этенко должен был предугадать, какому обыску подвергнется его убежище в случае, если его все-таки убьют геймеры. Обычная логика побудила бы его оборудовать уютненький, не бросающийся в глаза тайничок, но ведь именно тайники в первую очередь будет искать противник, и где гарантия, что в условиях цейтнота мне шире улыбнется удача, чем геймерам?.. Значит, этот вариант отпадает.

Информация должна храниться на поверхности, но так, чтобы она была не видна. В виде пометки в какой-нибудь из книг? В виде коротенькой, внешне безобидной, на на самом деле зашифрованной условным кодом записки на каком-нибудь клочке бумаги? Вряд ли. Во-первых, книги я уже проверил, листки и обрывки бумаги – тоже. Во-вторых, это не решает проблему поиска в условиях ограниченного времени: чтобы досконально перерыть весь этот бумажный мусор, уйдет полдня, не меньше…

Тогда что это может быть? Или – где?..

Так, давай мыслить дальше, Адриан, ведь, хотя нигде в твоих функциональных обязанностях необходимость думать не значится, но именно она в данный момент является твоим долгом… Вряд ли информация, которую ты ищешь, будет представлять собой пространное сочинение. Скорее всего, это то, ради чего погиб Сигнальщик, – указание на Шлемиста. Его настоящие имя и фамилия… возможно, координаты… Или что-нибудь в этом роде. Коротенькая фраза… или даже не фраза, а два-три слова. Наверняка зашифрованных простеньким шифром, разгадать который не сможет противник, но который будет вполне доступен твоим умственным потугам…

А что, если эта информация – вообще одно слово?.. Может такое быть? А почему бы и нет, отвечаю самому себе я. Если допустить, что этим словом является, скажем, фамилия Шлемиста – широко, публично известная в Интервиле фамилия. Например, мэра города.. Или цифры, набор цифр, составляющих, к примеру, номер визора интересующего меня лица. Впрочем, набор цифр в данном случае эквивалентен слову, то есть определенной последовательности графических знаков, обладающих значением не только для отправителя, но и для адресата…

Хорошо. Допустим… Но где искать это одно-единственное, поистине заветное слово на площади почти в полторы сотни квадратных метров, если считать не только пол, но и стены и потолок?.. Каким образом Сигнальщик мог бы спрятать его так, чтобы оно бросилось мне в глаза?

Малозаметная надпись на стене карандашом? Не годится: неужели он предполагал, что я буду, подобно мухе, ползать с лупой по стенам и потолку!.. Но на всякий случай проверим… Нет, не видно.

Подпись к картине, являющаяся зашифрованным намеком на личность Шлемиста? Сомнительно, но не мешает убедиться в справедливости своих сомнений… Так, что мы здесь имеем? А имеем мы всего-навсего три картины: две из них – репродукции классики. Сальватор Дали: «Время» и Альберт Дюбуа: «Развалины строящегося дома». Хм… Не вижу возможной связи со Шлемистом, если только его не зовут Альберт Дали или Сальватор Дюбуа… Нет, это все – не то…

Третья картина, похоже, принадлежит кисти художника-любителя. Она висит над письменным столом и изображает кровоточащий дуб над обрывом реки, опутанный колючей проволокой и смертельно раненный огромным топором, каким в средние века пользовались в качестве рабочего инструмента палачи. От ран дуб засох и почернел, и только робкая веточка с проклевывающимися из набухших почек зелеными листочками на самой верхушке гибнущего дерева свидетельствует о том, что еще не все потеряно… В общем, махровый символизм, насколько я разбираюсь в течениях и стилях современного искусства. Подписи нет. Автограф художника тоже отсутствует…

Да что же это я? Совсем забыл, что я не один в квартире!

– Эй, Рик!

Молчание.

– Приятель, ты там не заснул?

Проходит несколько секунд, за которые я мог бы поседеть, будь у меня пышнее шевелюра и послабже нервы, потому что мне чудится, что либо Любарский валяется на полу кухни с простреленной снайпером башкой, либо он, не вняв моим наставлениям, все-таки снял с себя «заглушку» и сейчас крадется в комнату с кухонным ножом наготове… Наконец, Рик изволит появиться собственной персоной и невинно спрашивает:

– Вы что-то сказали, Клур?

– Адриан! – взрываюсь я. – Запомни, теперь мы с тобой работаем вместе, и ты обращаешься ко мне на «ты», а зовут меня – Адриан, понятно?.. Ты почему не откликался?

«Медальон» при нем, судя по виднеющейся из выреза рубашки цепочке, и я вздыхаю с облегчением.

– У меня там вода течет из крана, и из-за этого ничего не слышно, – смущенно оправдывается он. – Я чай сбацал, за неимением лучшего… Слан был прожорливым малым и уничтожил все мои съестные запасы, пока отсиживался здесь… Прополощем кишки, а?

– Что-нибудь нашел? – спрашиваю я, хотя вопрос явно излишен.

До конца отпущенного мною самому себе времени на обыск квартиры остается тридцать семь минут.

– Нет.

– Ладно… Скажи-ка, вот эти картинки на стенах вешал ты или Слан?

Он обводит комнату таким взглядом, будто видит ее впервые.

– Я, – говорит он. – Я же говорил, Слан стихами увлекался, а не живописью. А что – вам нравится… то есть, тебе?

– Очень, – говорю сердито я. – Особенно вот этот дуб. Как называется картина?

– «Надежда на возрождение», – почему-то смущенно говорит он. – Действительно, нравится? Могу подарить на память, это я ее нарисовал…

Я мысленно чертыхаюсь и объявляю:

– Ладно, раз уж чай готов, то не пропадать же добру… Идем, Ван-Гог!

После нескольких глотков ароматной жидкости в голове моей немного проясняется, и, слушая рассказ Рика о том, как полиция допрашивала его здесь позавчера и что спрашивал следователь, и что он, Рик, отвечал ему, и каковы были обстоятельства, предшествовавшие убийству Этенко, я одновременно продолжаю размышлять о своем.

…Что у нас остается? Где можно спрятать одно слово так, чтобы оно не бросалось в глаза? Какая-то смутная аналогия сверлит мой мозг, и мне приходится напрячь свой мыслительный аппарат на полную катушку, прежде чем я осознаю, какая именно… Кажется, в одном из рассказов Честертона было: «Где человек прячет лист? В лесу» – и еще что-то насчет того, что вещи прячут среди вещей, трупы – в морге или на поле брани, и так далее… Кажется, я поторопился объявить классиков устаревшими… Где человек может спрятать слово? Среди других слов!.. Но не в книге – там оно потеряется. И потом, книги все больше заменяются…

Я вскакиваю, едва не опрокинув стол вместе с чашками.

– Ты что, Адриан? – удивленно осведомляется Рик. – Переполнился мочевой пузырь от одной-единственной чашки? – Вот стервец, он уже начинает издеваться надо мной. Значит, мы с ним сработаемся.

Я молча тащу его за собой в комнату и приказываю:

– Включай свою машину!

– Какую еще машину?

– Не стиральную же!.. Компьютер – если только так можно назвать эту развалюху!.. И где ты только откопал такую рухлядь?

Рик ухмыляется:

– Бабушкино наследство. – Потом добавляет: – Только что толку его включать, если…

Я и сам вижу: экран монитора вдребезги разнесен неизвестными погромщиками, опередившими нас. Остается надеяться, что содержимое системного блока не пострадало, хотя, судя по вмятинам на боках процессора, пнули его несколько раз очень больно.

– Включай, включай, – нетерпеливо повторяю я, доставая из кармана комп-нот. – Я подключусь к нему напрямую…

К счастью, процессор функционирует без сбоев. Используя экранчик комп-нота, я просматриваю файлы, хранящиеся в памяти «пентиума».

– Я уже проверял, – говорит Рик. – Вместе со следователем. Здесь все мое.

Меня охватывает отчаяние. Неужели я заблуждаюсь? Впрочем, даже если искать одно-единственное слово среди всех этих мегабайтов информации, мне потребуется работать, по меньшей мере, неделю, и при этом не есть и не пить…

Я уже готовлюсь выключить комп-нот, как вдруг Любарский восклицает:

– О, идиот! – Судя по тому, как он бьет кулаком по своему лбу, восклицание не относится ко мне. – Какой я болван!.. У меня же здесь есть спрятанный виртуальный диск!..

Он пробегает пальцами по клавиатуре, заглядывая через мое плечо в комп-нот, где высвечивается перечень скрытых файлов.

– Так, посмотрим, – приговаривает Рик, «листая» каталоги. – Это мое… Это – тоже мое… И вот это… Так-так-так… Вот!.. – внезапно вскрикивает он так, что я тревожусь за спокойный сон его соседей. – Мы нашли то, что искали, Адриан! Этот файл я не записывал!

Файл называется очень странно: «UTYREHJD». Время его создания совпадает с тем периодом, когда в квартире Рика проживал Сигнальщик. Разочаровывает, правда, то, что файл в данный момент … пуст. Может быть, хранящийся в нем текст и был кем-то стерт, в чем я сильно сомневаюсь, потому что проще было бы стереть весь файл вместе с названием, но сейчас он содержит ноль байтов.

Примерно с четверть часа я прогоняю подозрительный файл всеми возможными способами проверки, пока не убеждаюсь, что выжать из него ничего нельзя. Но мне больше ничего и не требуется: искомая информация наверняка содержится в наименовании файла.

– Утирехйд… Или утирехжд, – пытаюсь озвучить я нелепое словечко, пока «скидываю» файл в комп-нот. – Что это может означать, Рик?

Он пожимает плечами, открывает рот, чтобы что-то сказать и застывает в этом положении, словно у него свело судорогой челюсть.

Входная дверь квартиры бьется в стену прихожей с таким грохотом, будто ее выбили выстрелом из реактивного гранатомета, и в комнату врываются трое. Мы не успели вовремя покинуть квартиру, и теперь за это придется расплачиваться. Причем, скорее всего, кровью, а своей или чужой – это уже детали…

Глава 9

Двое из ночных «гостей» были мне незнакомы,

Вообще, троица была разнокалиберной. Один был молодым парнем в надвинутой на глаза каскетке. Другой, плотный и приземистый, осклабивший пасть в нехорошей ухмылке, выглядел ровесником Клура. Его лицо я смутно припоминал: кажется, он живет этажом ниже. Третий находился в том возрасте, когда нянчат внуков и днями напролет дышат свежим воздухом в сквере, заодно одаривая случайных собеседников устными мемуарами.

Впрочем, движения у всех троих были одинаковыми – одновременно разболтанными и по-кошачьи мягкими. Чувствовалось, что в жизни им довелось драться не раз. И выражения лиц у них были одинаковыми – как бы замороженными.

Оружия как такового у «незваных гостей» не было. Были подручные средства: у молодого – увесистая стальная цепочка, у ровесника Клура – нож, которым мясники разделывают туши, а седой поигрывал тростью с большим и, наверное, тяжелым набалдашником. Поэтому держались они весьма уверенно.

Я взглянул на Клура и подумал, что сейчас нам придется несладко. Оружия у моего нового знакомого из Интерпола не было и в помине. Он стоял посреди комнаты, свесив руки вдоль бедер и тяжело дышал. Лицо его и лысина покрылись мелкими бисеринками пота. Теперь понятно, почему борьба с мафиозными структурами в мире обречена на вечный провал, если Интерпол использует для выполнения заданий таких вот мешков с дерьмом!..

Надо что-то предпринимать, иначе пришельцы сейчас кинутся на нас, и хорошо, если они только попытаются скрутить нас, чтобы доставить в полицию.

Я шагнул вперед и громко сказал:

– В чем дело, господа? Вы, случайно, не перепутали квартиры?

Никто из них не удосужился ответить, зато каждый приготовил свое нехитрое вооружение к бою.

Вместо них мне ответил знакомый голос из прихожей:

– Нет, не перепутали. Я тебя уже второй день разыскиваю, Маврикий.

Говорящий вошел в комнату, и мне показалось, что потолок сейчас обрушится на меня. Передо мной стоял мой отец.

На нем был его лучший костюм с галстуком, но было в отце и нечто незнакомое и чужое. Уже потом до меня дошло – манера говорить. Он никогда так не разговаривал раньше со мной. А в первую очередь мое внимание привлекли две вещи: пистолет в его руке, нацеленный, между прочим, на нас с Адрианом, и свежая глубокая царапина на правой щеке.

– Папа, – сказал я, – что все это значит?

Он усмехнулся.

– По-моему, об этом должен спросить тебя я. И я спрашивал – вчера. Но ты мне ни словом не обмолвился о том, что твоего дружка Слана убили. Почему ты скрыл это от меня, Маврикий?

– Пап, – сказал я. – Ты что? Неужели ты подумал, что я?.. Ты же знаешь, что я никогда бы не совершил такого! Зачем ты привел с собой этих? – Я кивнул на троицу, равнодушно внимавшую нашему разговору.

– Да, – подтвердил с непонятной интонацией отец, – я знаю, что раньше ты бы не поднял руку на человека. Но в последнее время ты очень изменился, Маврикий. Ты шатаешься днями напролет по городу, занимаясь неизвестно чем. Ты связался с какими-то темными личностями – вроде этого. – Он показал пистолетом на Клура, стоявшего с опущенной головой. – Ты стал пить как лошадь. Возможно, ты употребляешь наркотики. И поэтому я совсем не удивлен, что ты совершил столь тяжкий грех, как убийство. Как ты мог, Рик, ведь Слан был твоим другом?!

Я лишился дара речи. То, что говорил сейчас мой отец, было не просто чудовищно. Скорее, мир перевернулся бы вверх дном, как ведро, и мы все высыпались бы из него, как этого опасался мой приятель Вел, чем Любарский-старший мог прибегнуть к насилию – тем более, по отношению к собственному сыну!.. Он и в детстве-то за всякие шалости и проступки никогда пальцем меня не тронул! И откуда у него, интересно, пистолет?..

– Узнав о том, что Слана убили, я стал тебя разыскивать, Маврикий, – продолжал отец. – Но никто из твоих дружков не мог мне сказать, где ты. Я то и дело пытался связаться с тобой по визору, но ты почему-то последнее время перестал пользоваться комп-очками… Объяснение твоего странного поведения могло быть только одно: ты убил своего друга и теперь скрываешься от полиции. И тогда я решил сам отыскать тебя. Потому что я все тщательно обдумал и принял решение. – Последняя фраза была больше в духе отца, чем все предыдущие, но пистолета он так и не опустил, и это мешало мне кинуться мне к нему, чтобы потрясти за плечи в надежде, что он очнется. – Рано или поздно, тебя все равно поймают, Маврикий. Весь город узнает о том, что мой сын – убийца. Тебя приговорят к тюремному заключению и лишат права на проживание в Международном после того, как ты отсидишь свой срок. Но что будет с нами – со мной и с матерью? Ты подумал об этом? Наверняка – нет… А я подумал, очень хорошо подумал, сынок. Позор за то, что мы не сумели сделать из тебя человека, будет тяжким ударом для нас. Понимаешь, Маврикий, когда мы с твоей матерью приехали сюда, мы были полны радужных надежд, что уж здесь-то, где созданы все условия для нормальной, спокойной и честной жизни, мы заживем по-иному. Так оно и вышло. Каждый наш день был наполнен тихой радостью от того, что мы живем среди людей, которые относятся к нам, как к своим близким родственникам, и к которым можно так же относиться и нам. Мы изо всех сил старались привить тебе, едва ты появился на свет, эту доброту и внутреннюю чистоту… Надеюсь, ты представляешь, как это больно – понять однажды, что то, ради чего ты, в сущности, жил, оказалось иллюзией…

Смысл его слов с трудом доходил до меня. Я неотрывно смотрел на его правую щеку.

– А что у тебя с лицом, папа? – спросил я, показывая на царапину. – И где ты раздобыл пистолет?

Он опять незнакомо усмехнулся.

– Я знал, что мне придется убить тебя, Маврикий и что я смогу сделать это только посредством огнестрельного оружия… Поэтому пришлось позаимствовать оружие у первого же патрульного полицейского, который попался мне навстречу в безлюдном месте. Правда, он не согласился одолжить свой пистолет, и мне пришлось применить силу. В самый разгар нашей борьбы с ним мне на помощь подоспел Альб с приятелями, – отец кивнул на того типа, чье лицо было мне слегка знакомо. – А потом они согласились проводить меня до твоей квартиры, поскольку я резонно опасался, что ты способен не пустить меня на порог…

– Папа! – в который уже раз воскликнул я, делая шаг к отцу (он тут же проговорил: «Не подходи, Маврикий!» – и пистолет в его руке даже не дрогнул). – Что за чушь ты несешь?!.. Я клянусь тебе: не убивал я Слана, не убивал! Послушай, вот господин Клур может подтвердить! Он, кстати, никакая не темная личность, а работает в Интерполе! – Клур резко обернулся ко мне, собираясь что-то сказать, но только махнул рукой. Мне же было в тот момент абсолютно наплевать на все его поганые секреты. – Адриан, ну скажи ты ему, что я – не убийца!.. Ты же знаешь, кто на самом деле убил Слана!..

– Бесполезно, – глухо сказал Клур, по-прежнему глядя себе под ноги. – Бедняга Рик, ты так ничего и не понял. Зря ты придаешь такое значение тому, что тебе сейчас говорит твой папаша. Это не они пришли убивать нас с тобой, а Шлемист и его подручные. Поэтому приготовься лучше драться за свою жизнь. А еще лучше – не путайся под ногами.

Он сунул руки в карманы брюк и вихляющей походкой двинулся через всю комнату к отцу и его компаньонам.

Я внутренне ужаснулся. О себе в тот момент я почему-то вовсе не думал… Сейчас отец выстрелит и убьет – не просто человека по имени Адриан Клур, а сотрудника Интерпола, находящегося при исполнении служебных обязанностей… И все это – из-за какого-то дурацкого недоразумения! Ведь не может же мой отец, который всю жизнь учил меня только хорошему, служить тем бандитам, о которых твердил Адриан!.. Нет, я поверю во что угодно, но только не в это! Его наверняка обманули… он же такой доверчивый, мой родитель!

– Адриан, не смей! – крикнул я, но было поздно.

Никто больше не произнес ни звука, словно все заранее отрепетировали свои действия .

Пистолет в руке отца дернулся от отдачи. Наверное, он был со встроенным глушителем, потому что выстрел прозвучал негромко, будто треснувшая ветка. Но пуля каким-то образом не попала в Клура, хотя отец стрелял в него почти в упор. Стекло в книжном шкафу разлетелось на кусочки. Клур внезапно как бы исчез – во всяком случае, его прыжок был почти незаметен – а потом вновь возник в непосредственной близости от отца, и там у них что-то произошло (я так и не разглядел, что именно), и отец вылетел из комнаты в коридорчик прихожей. Тут на Клура с одной стороны наскочил молодой с цепочкой, а с другой – старик с дубинкой. Я рванулся помочь интерполовцу, но не успел сделать и шага, как молодой, получив удар ногой в подбородок, улетел через диван в угол и там затих, а старик тихо ойкнул и, выронив дубинку, осел на пол, хватая посиневшими губами воздух… Вот тебе и «мешок с дерьмом»! Однако каким-то образом Альб с ножом миновал Клура и кинулся на меня, устрашающе размахивая своим тесаком.

Чем только в свое время мне ни приходилось увлекаться!.. Моя беда была в том, что я быстро загорался интересом к чему-нибудь новенькому, но так же быстро и забывал о нем. Однако, те знания и умения, которые я приобретал в ходе кратковременного увлечения, как правило, сохранялись в моей «подкорке»…

Давным-давно я занимался в секции единоборств при нашей гимназии, пока меня не выгнали оттуда за нерегулярное посещение занятий. И теперь ноги мои автоматически приняли нужное положение, чтобы обеспечить телу устойчивость, а руки сработали так, чтобы отразить стандартный удар ножом в грудь: левая поставила заградительный блок, а правая произвела болевой зажим. Альб застонал и выронил нож на пол. Не давая ему опомниться, я ударил его коленом в пах, но нога моя угодила в пустоту, а в следующее мгновение в голове моей словно что-то взорвалось, и я провалился в темноту…

Очнулся я в машине, за рулем которой сидел Клур. Мы мчались по ярко освещенным улицам.

Увидев, что я пришел в себя, Клур сказал, не отрывая взгляда от дороги:

– Я-то думал, что этот тип тебя нанижет на нож, как мясо для гриля, а ты, оказывается, боец, Рик!.. Где это ты настропалился так драться?

– В основном, по книгам, – сказал я, осторожно ощупывая голову. На правом виске набухала незаурядная шишка. – Чем же все кончилось?

– Когда тип, который кинулся на тебя с ножом, врезал тебе кулачищем по черепу, и ты брыкнулся, я понял, что настал мой черед вмешаться, и сломал этого любителя холодного оружия… После чего мне оставалось только взвалить тебя на плечи и отступить с поля боя. Правда, чтобы наше отступление происходило в высоком темпе, мне пришлось позаимствовать этот «тандерболт» у одного чудака. Он был так возмущен моей просьбой, что даже не сообразил, покидая кабину, выдернуть ключи из замка зажигания!..

– «Сломал», – повторил я. – Что это значит, Адриан?

Он глянул искоса на меня и снова уткнулся взглядом в лобовое стекло.

– На нашем языке «сломать человека» означает вывести его из строя, – неохотно пояснил он. – В данном случае хватило одного удара по позвоночнику…

– А моего отца… его ты тоже сломал? – затаив дыхание, спросил я.

Клур вновь глянул на меня и неожиданно хохотнул.

– Чудак же ты, Рик! – воскликнул он. – На твоем месте я бы радовался тому, что чудом остался в живых, а он беспокоится за игрушку!.. Да успокойся ты, ничего страшного с твоим папашей не случилось: наверное, уже пришел в себя и ковыляет сейчас домой, удивляясь, каким образом он оказался в разгромленной квартире своего сына и в компании бесчувственных тел абсолютно незнакомых ему людей!..

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я, чувствуя, как внутри у меня все сжимается от волнения.

– Пить будешь? – вместо ответа спросил он, открывая ящичек в приборной панели и извлекая оттуда запечатанную банку «бурбона». – Владелец машины был запасливым малым…

Я отрицательно покачал головой.

– Странно, – усмехнулся Адриан, с хлюпающим звуком откупоривая банку. – Впервые вижу, чтобы люди отказывались выпить за чужой счет… – Он сделал несколько глотков и ткнул пальцем в кнопку на панели управления, включая автопилот. – Ладно. Судя по всему, ты жаждешь продолжить нашу весьма познавательную беседу, Рик. Что ж, будь по-твоему… – Он опять приложился к банке – на этот раз до тех пор, пока не осушил ее полностью, после чего небрежно швырнул ее из машины на пустынный тротуар. – На чем мы тогда остановились?.. Ага, на геймерах. Я ведь так и не рассказал тебе, почему мы их так называем и каким образом им удается безнаказанно орудовать в вашем уютном городке. Как тебе наверняка известно, английское слово «game» имеет несколько значений, и основными из них являются «игра» и «дичь». Так вот, эти негодяи – не обычные нарушатели закона. Они, играя, охотятся на людей, а охотятся на людей ради игры… Ты компьютерные игры любишь?

– Смотря какие, – сказал я.

– А какие больше всего?

– Такие, где нужно мыслить логически… Только я давно уже не играл.

– Во-во, – подхватил Клур. – А кто-то любит догонялки, а другие – «стрелялки», а третьих хлебом не корми, только дай сыграть в какие-нибудь стратегические игрушки с захватом чужих территорий и наращиванием экономической мощи… А теперь представь, что у всех этих игроков появилась возможность сыграть с реальным материалом. Я имею в виду – в вашем Интервиле, с людьми, которые здесь живут. Понятно?

Я по-прежнему не понимал своего нового знакомого.

– Как бы тебе подоходчивей объяснить, – пробормотал Клур, прикрыв глаза. Потом повернулся ко мне и сгреб меня за грудки: – «Геймеры», Рик, – это те сволочи, что могут превратить в марионетку любого из вас. Какому-то умнику и ба-ольшому любителю компьютерных игр однажды пришла в голову идея: а почему бы не использовать вместо мультипликационных героев живых, натуральных персонажей? Главное – идея. Остальное было делом техники. Специальная аппаратура, позволяющая управлять людьми на расстоянии… Локальная компьютерная сеть, дающая возможность входить в игру только тем, кто знает пароль… И прочее, и прочее. И отныне ты можешь превращать любых людей в исполнителей своей воли. Разве это не соблазнительно, Рик? Представь: ты можешь безнаказанно делать все, что тебе вздумается. И они делают это – каждый в зависимости от своих представлений о том, что можно и что нельзя… Надо кого-то убить – убьют, надо кого-то публично высмеять – высмеют так, что человек готов потом от стыда сквозь землю провалиться за свои поступки!.. Для этих сволочей уже не осталось ничего святого, Рик, потому что весь окружающий мир они рассматривают как сценарий игры, и каждый пытается перекроить его на свой манер!..

Клур помолчал, задал бортовому компьютеру новый маршрут движения, зачем-то пошарил под сиденьем, словно надеялся найти там, по крайней мере, еще одну банку виски, и продолжал:

– Конечно, главной задачей организаторов этого развлечения было сохранить в тайне свои проделки. В случае утечки информации им светило бы самое суровое наказание, которое только существует в мире. Поэтому на первых порах в геймеры принимали только самых надежных людей… наверняка проверяли и перепроверяли их по несколько раз… Но потом их движение постепенно стало приобретать массовый размах, и если вначале «игрушками» управляли самодеятельные одиночки, то в последнее время играют целыми командами…

– Подожди, Адриан, – сказал я, – что же это получается? По-твоему, в Интервиле вот уже несколько лет орудуют проходимцы, манипулирующие честными гражданами, и до сих пор об этом никто не знает? Разве люди не догадываются, что ими управляют?

Клур невесело засмеялся и хлопнул меня по колену.

– Эх, Рик, – сказал он, – если бы все было так просто, как ты думаешь! В том-то и дело, что аппаратурка у этих сволочей – будь здоров, позволяет влиять на психику так, что человек искренне уверен, будто действовал и поступал он сам, а не кто-то за него. Как показали результаты опроса пострадавших, никто из «игрушек» марионетками или зомби себя не считал и не считает. Наоборот, они с пеной у рта доказывают, что во всем виноваты они сами, и даже, в подтверждение своей правоты, кучу неотразимых доводов приводят!.. Черт его знает, может быть, любому нормальному человеку страшно, что его могут признать шизофреником и упрятать в психушку, если он будет ссылаться на некое воздействие извне. К тому же, в вашей цитадели добродетели подобный самооговор совсем не удивителен. Ведь вас с детства учили родители и педагоги: виноват – чистосердечно признай свою вину, а не кивай на других!.. И наконец, в самом крайнем случае геймеры просто-напросто стирают у «игрушки» память о происшедшем, так что те, чьими руками они убивают и грабят, потом сами не могут понять, что побудило их совершать нелепые поступки и преступления…

– Но ведь Интерпол-то знает, в чем дело, Адриан, – возразил я. – Почему же вы молчали до сих пор и продолжаете молчать сейчас?

Клур взглянул на меня с оттенком сожаления и даже сострадания, как смотрят на младенца, родившегося уродом.

– Да, – согласился он со мной, – мы молчали тогда и молчим сейчас. Мы поддерживаем режим строгой секретности вокруг дела геймеров, и, поверь, Рик, даже в Интерполе немногие посвящены в подоплеку аномального всплеска преступности в вашем городе. Кроме Контроля – нашего отдела, которому поручено вести борьбу с новыми видами преступлений… Да, мы могли бы с самого начала предать гласности ту информацию, которой располагаем. Мы могли бы криком кричать о геймерах хоть на весь мир – с трибуны Объединенных Наций!.. Только что бы это дало? Помогло бы это вам, живущим в Интервиле, не стать чьей-то игрушкой? Технически – вряд ли. А в стратегическом плане, в лучшем случае, мы бы только вызвали массовое бегство людей из этого города… этакий исход с земли обетованной… да и то, где гарантия, что геймеры не переместились бы в какой-нибудь другой город?.. А помогло бы разглашение этой тайны нам, полицейским, бороться с геймерами? Возможно, но появились бы и новые, более сложные проблемы. Ведь тогда каждый преступник, ссылаясь на происки геймеров, мог бы потребовать признания его невиновным: я, мол, нарушил закон, потому что мной управляли, как марионеткой, – и каким образом мы бы отделяли, так сказать, паршивых овец от стада?..

– Но, послушай, Адриан, – перебил его я, – если вы действуете против геймеров тайно, то это значит, что?..

Клур усмехнулся. Он понял, что я имею в виду.

– Да, Рик, – сказал он. – Ты правильно мыслишь, приятель. Пленных мы не берем. Потому что судить их означает нарушить режим секретности. Даже если суд будет проходить за закрытыми дверями, всегда есть опасность, что пресса что-нибудь пронюхает… Да и соответствующих законов у человечества пока нет.

Я молчал. То, о чем мне рассказал Клур, было настолько невероятным, что казалось бредом наяву. Я осознавал, что, если все это – правда, то она перевернет всю мою жизнь. А это было похоже на правду. Теперь становилось ясно, чем обусловлены все те аномалии, которые я старательно регистрировал в своей картотеке. Мэр, превратившийся во время публичного выступления в сквернослова… Старушка-хулиганка, шутя расправляющаяся с молодым здоровым парнем… Школьная учительница, показывающая стриптиз на улице средь бела дня… Ден Теодоров… Люция, убившая своего мужа… И, наконец, историк Рейнгарден и его дочь Леокадия… Значит, и отца моего вчера тоже использовали для того, чтобы убить меня. А меня самого – разве меня не могли использовать? Разве теперь можно быть уверенным в том, что я всегда поступал так, как хотел, а не из-за того, что какие-то придурки ради развлечения нажимали кнопки?!

И еще.Оказывается, вокруг меня шла война. Война между теми, кто вкусил прелести тайной власти над людьми, и теми, кто пытался не допустить, чтобы эпидемия компьютерного диктата расползлась по всему миру… Эта война была скрытой, но не менее жестокой, чем обычные войны. Никто, кроме сражающихся сторон, не знал о том, что люди в городе погибают не из-за автомобильных катастроф и не из-за убийств на так называемой «бытовой почве», а в результате боевых действий. И поэтому сейчас я испытывал те же ощущения и чувства, какие должен испытывать человек, заснувший глубоким сном в поле на травке, под мирным небом, но пробудившийся от воя мин и свиста пуль над головой, разрывов снарядов и стонов раненых в рукопашном бою и осознавший, что спал он, оказывается, на нейтральной полосе, между двумя линиями окопов…

Еще в моей квартире Клур поставил передо мной проблему выбора: или наплевать на все, постараться забыть все, что я видел и слышал в последние дни, и продолжать жить, как ни в чем не бывало, – или же вступить в невидимое сражение на стороне тех, кто не хочет быть марионетками. Тогда я еще колебался, потому что многого не знал. И то, что я сейчас был с Клуром, еще ничего не значило: в любой момент я имел право попросить его остановить машину и уйти от него. Однако теперь я не мог так поступить – не потому, что он недавно спас меня от пожизненного заключения, а моих родителей – от пожизненного позора, а потому, что отныне мне было ради чего сражаться и за что мстить геймерам…

– Ну, что задумался, приятель Рик? – вдруг заорал над моим ухом Клур, фамильярно хлопнув меня по колену. – Страшно стало?.. Не бойся, прорвемся! Нам бы только ночь простоять да день продержаться! Зато нас теперь двое, а значит, наши шансы на победу возрастают вдвое… «Мы спина к спине у мачты – против тысячи вдвое-ем», – пропел он, изрядно фальшивя.

Штурвал управления «тандерболтом» вновь был у него в руках.

– А мне другой стишок приходит в голову, – сказал я. – Только детский: «Вдоль реки бежал Аким. Был Аким совсем сухим. Побежал он поперек – весь до ниточки промок»1 …

Он с подозрением покосился на меня.

– Промок, говоришь? – спросил он. – По-моему, ты на что-то гнусно намекаешь, Рик. Боишься последствий, что ли?

– Ничего я не намекаю, – сказал я и отвернулся к боковому стеклу.

Судя по улицам, которые мы проезжали, Клур избрал простую, но эффективную тактику, благодаря которой нас пока никто не преследовал и не пытался остановить. Лезть в центр города, где по ночам дежурят усиленные полицейские патрули, было бы рискованно: машину, «позаимствованную» моим новым соратником по борьбе, наверняка уже разыскивали. С другой стороны, приближаться к городской черте было бы тоже неразумно – именно на окраинах в последнее время творилось больше всего бесчинств по ночам. Значит, там хозяйничали геймеры. Поэтому мы кружили в промежуточных, между центром и окраинами, районам.

– Мы всю ночь так и будем совершать автомобильную экскурсию? – не выдержал я.

– Есть другие предложения, стажер? – осведомился Клур.

– Предложений нет. Есть вопросы…

– Если они не касаются устройства Вселенной, то я постараюсь ответить.

– Ты виделся с женой Слана?

Клур достал из кармана большой носовой платок и с остервенением высморкался в него.

– Послушай, Рик, – сказал он. – В наших делах ты пока еще ни хрена ни смыслишь. И тебе наверняка в дальнейшем покажутся … ну, кощунственными, что ли… некоторые вещи, которые для «контролеров» – так называют в Интерполе сотрудников нашего отдела – являются само собой разумеющимися… Тебе наверняка кажется, что я обязан был побывать на похоронах твоего приятеля, навестить убитую горем супругу и дочь и выразить им от имени всей нашей Конторы соболезнование… Так, да? А теперь запомни: ничего из этого не будет, потому что меня это не интересует, понял? Не ин-те-ре-су-ет! И точка!.. И если ты считаешь иначе, значит, ты еще не до конца уяснил особенности наших действий. Дело в том, Рик, что мы, оперативники, должны во что бы то ни стало выполнить главную задачу, а все остальное – потом, если, разумеется, останемся в живых…

– Значит, тебя не интересует, кто убил Слана? – осторожно спросил я.

Он хмыкнул:

– Скажем так: это меня не касается, Рик. Я с самого начала не собирался искать убийцу, допрашивать и сдавать его в полицию, предварительно смазав пару раз по физиономии!.. Я знал, что геймеры использовали «игрушку», а особенность «игрушек» заключается в том, что они ничего не знают о своих невидимых хозяевах.

– Ну, а чисто по-человечески тебе не хотелось бы узнать, кто?..

Клур выругался сквозь зубы и сплюнул в полуоткрытое окно машины.

– Да мне на это насрать, дурачок! – почти ласково сказал он. – Пусть даже это ты грохнул своего дружка!

– Тебе что – в самом деле все равно? – не своим голосом спросил я.

– Ну что ты, ей-Богу, такой наивный, Рик? – сказал Адриан. –Естественно, что мы допускали возможность гибели Этенко… Единственное, чего мы не могли предотвратить – что Шлемист выйдет на него быстрее нас. Проморгали, прошляпили мы Слана, Рик, вот какая петрушка получается…

– «Прошляпили», – с горечью повторил я. – Ты так говоришь, будто вы с геймерами в футбол играли и из-за разини-вратаря пропустили гол в свои ворота… Но ведь это не футбол, Адриан!

– Я тоже так считаю, – охотно согласился Клур, резко выворачивая штурвал вправо. – И именно поэтому меня сейчас интересует другое – как подобраться к Шлемисту. Есть еще вопросы?

– Конечно! Например, долго ли нам с тобой еще кружить на машине, находящейся в розыске?

– Ну ты и зануда, Рик, – констатировал Клур. – Ладно, объясняю в последний раз для самых бестолковых… Мы с тобой наконец напали на след Шлемиста. Следующий этап – попытаться расшифровать словечко «UTY-REHJD». И, пока ты тут отдыхал на мягком сиденье после нокаута, я успел переправить файл Слана в Центр, где сейчас над ним трудятся в поте лица самые опытные дешифраторы и самые совершенные комп-декодеры. А мы с тобой находимся в режиме ожидания. Как только результат дешифровки до нас с тобой доведут, мы перейдем к заключительному этапу главной задачи. Между прочим, при благоприятном раскладе все может закончиться еще этой ночью, Рик!..

С этими словами он на полной скорости, едва не сбив прозрачный колпак комп-терминала на тротуаре, свернул на Одиннадцатую улицу и тут же сбросил скорость почти до нуля.

На тротуаре за углом стоял человек в пижаме и туфлях на босу ногу. Волосы его были взлохмачены так, будто его только что подняли с постели и прогнали бегом по всему проспекту. Увидев нашу машину, он поднял вверх левую руку, подпер ее правой, как прилежный ученик в школе, и три раза покачал из стороны в сторону.

– Проклятье!.. – вдруг ни с того, ни с сего ругнулся Клур. – Нам с тобой дьявольски не везет, Рик!..

– Что случилось? – осведомился я.

– Закон Диллери номер два гласит так, – объявил Клур. – Если тебе не везет, если у тебя скверное настроение, если тебе на голову испражнилась птичка, вспомни какой-нибудь отличный анекдот… Рик, ты знаешь анекдот про то, как полисмен останавливает одну старушку за превышение скорости, а она, не сбавляя скорости, несется дальше?

– Знаю, – сказал я. – Кстати, его сочинил Авер Гунибский. «Мадам, – спрашивает полицейский, когда ему удается все-таки настигнуть прыткую старушку, – вы знаете, что означает моя поднятая рука?» – «Как же мне не знать, – отвечает старушка, – если я всю жизнь проработала учительницей в школе!»…

– А кто такой Гунибский? – спросил Клур. – Какой-нибудь классик прошлого века?

– Нет, это хозяин того бара, в котором мы с тобой познакомились, – сказал, невольно улыбнувшись, я. – Он сочиняет анекдоты сам, но, по-моему, до классики ему еще далеко… Странный способ «голосовать» выбрал тот тип, тебе не кажется?

– А он вовсе не «голосовал», – меланхолично сообщил Адриан. – Он передал мне сообщение Центра о том, что файл Сигнальщика расшифровать не удалось. Представляешь? С их-то техникой и возможностями!.. Что же это за шифр выбрал твой приятель, а?

– «UTYREHD», – задумчиво повторил я. – А, может быть, это на каком-нибудь древнем языке? Санскрите, например?

– Едва ли, – возразил Клур. – Наши в первую очередь проверили бы лексикон всех сегодняшних и мертвых языков – благо, у нас собственный информаторий, в том числе и по лингвистике… Да и разве Слан был похож на полиглота?

В этом он был прав. В университете Слану с трудом давалась даже латынь, и подозревать его в знании суахили или санскрита было бы, по меньшей мере, неразумно.

– И что теперь? – спросил я.

Клур с досадой ударил обеими ладонями по штурвалу и вскричал:

– Да что ты заладил сегодня, как попугай – «Что теперь?», «Что теперь?»!.. Если бы мне самому кто-нибудь это подсказал !

– Подумаешь, – сказал я. – Спросить, что ли, нельзя?

Он смягчился:

– Ладно, извини, дружище… У меня ведь тоже нервы не железные.

– На первый раз прощаю вас, капитан, – надменно сказал я.

– Наверное, вот что мы сейчас сделаем, – сказал Клур. – Прежде всего надо покинуть машину, она становится слишком опасной.

– Пересядем на другую?

– Нет, не стоит. Иначе, рано или поздно, мы привлечем к себе внимание противника. Где гарантия, что геймеры сейчас не контролируют водителей всех машин в городе?

– Это сколько же их тогда должно быть? – удивился я. – Полмиллиона, что ли?

– Да нет, конечно, гораздо меньше, просто каждый из них может вести до десяти игрушек одновременно – в режиме замедленного времени… Все равно, пора нам спешиться и забраться глубоко на дно. Отсидимся – а завтра видно будет… Для начала внешность поменяем… Тебя вот, например, под девушку замаскируем!

– Еще чего! – возмутился я, уже потом догадавшись, что Клур шутит.

И в этот момент, словно разгадав наши намерения, нас перехватили.

Длинный серый «парабелл», обогнавший нас на огромной скорости, развернулся в полусотне метров впереди нас поперек улицы, и из его боковых люков, крышки которых втянулись в корпус, бойко выскочили трое самой заурядной внешности. Однако от обычных мирных граждан их отличали компакт-автоматы в руках. Парни приняли положение для стрельбы стоя, как в тире, только в роли мишеней они явно видели нас. Один из парней, с косым чубом и усиками, повел стволом вправо, приказывая нам остановиться.

Клур сбросил скорость и стал прижиматься к правой обочине. Мне показалось, что он собирается последовать повелительному жесту усатого.

– Ты что, Адриан? – успел лишь спросить я. – Они же нас…

– Держись, парень, – пробурчал он сквозь зубы, лицо у него было серое, как пыльная бумага, и в тот же миг меня ударило головой о дверцу, потому что наша машина встала на два колеса, выписывая немыслимо крутой вираж.

Сначала я принял странный, надрывный звук за гул в голове от удара о дверцу, потом – за визжание шин при развороте на сто восемьдесят градусов, и только когда наша правая задняя дверь вдавилась в салон, а стекло с вакуумной прослойкой разлетелось осколками по заднему сиденью, я понял, что в нас стреляют.

Потом та же участь постигла задний люк. Наш «тандерболт» набирал скорость, но мне показалось, что он ползет, как улитка.

– Откуда у них оружие? – тупо спросил я, словно момент был самым подходящим, чтобы выяснять такие детали.

Клур молчал, бешено вращая штурвалом из стороны в сторону. Машина прыгала перепуганным зайцем по всей ширине проезжей части, и перекресток был уже близок, остается только свернуть за угол – и мы окажемся в недосягаемой для пуль зоне.

Но за угол нас не пустили. Прямо на нас вывернула огромная туша пустого двухэтажного автобуса, и водитель его повторил маневр тех парней из «парабелла», ударившись бортом о столб уличного освещения, но зато перекрыв нам не только дорогу, но и тротуар. Мы оказались в ловушке, и Адриану не оставалось ничего другого, кроме как применить экстренное торможение.

Машину занесло, а потом зашипели пробитые пулями шины, и наш «тандерболт», перекосившись, будто пьяный инвалид, застыл посередине дороги, метрах в пяти от автодинозавра. Еще немного – и мы бы на полной скорости воткнулись в борт автобуса.

– Выскакивай и сразу падай на асфальт, – приказал мне Клур.

Я нажал кнопку на дверце. К счастью, ее не заклинило от динамических перегрузок, и я вывалился в приоткрывшийся проем. Сверху на меня рухнул Клур, ребра мои затрещали от его тяжести, но он тут же откатился в сторону.

– Ты быстро бегаешь, Рик? – спросил он, сипя и задыхаясь, словно сам только что пробежал стометровку на время.

– Только во сне, – ответил я.

– Тогда на счет «три» постарайся как можно быстрее проползти под автобусом, и рви изо всех сил!..

– Куда? – глупо спросил я. – А ты?

– Слишком много вопросов задаешь, стажер, – прохрипел он. – Встретимся еще, мир тесен, а нет…

Он не договорил и махнул рукой.

Повернув голову, я увидел, что со стороны водительской кабины автобуса к нам приближается по асфальту чья-то тень.

В тот же миг Адриан, будто превратившись в пантеру, взметнулся навстречу подходившему громиле, сжимавшему в правой руке длинную стальную дубинку – не то ломик, не то монтировку. Громила замахнулся на Клура, но интерполовец блокировал руку с железякой – при этом он выкрикнул громко: «И-раз» – сместился вправо и ударил нападавшего левой ногой под мышку захваченной руки, а кулаком нанес быстрый удар в лицо («И-два!»). Водитель автобуса, по-детски ойкнув, влип спиной в борт автобуса, стал сползать вниз, но Клур в прыжке добавил ему другой ногой – теперь уже в висок. Как на этот отреагировал громила, я не знаю, потому что в этот момент Клур заорал: «Три-и-и!», и я понял, что это относится ко мне.

Прижимаясь к шершавому горячему асфальту, я уподобился ящерице, протискиваясь под титановосплавным брюхом автобуса (оно оказалось почему-то длинным и низким, и я испугался, что вот-вот застряну под ним), а вылез с другой стороны, то вскочил и бросился бежать за угол перекрестка.

Со стороны центра города, приближаясь, истерично выла сирена полицейского патруля, и мне очень захотелось поверить в то, что Клур сумеет продержаться и уцелеть до его прибытия. Но надежды на это не было никакой, и, свернув в какой-то закоулок, я прислонился к стене и, задыхаясь, закрыл глаза. С бьющимся подобно паровому молоту сердцем прислушался. Там, откуда я бежал, раздались автоматные очереди, похожие на свист реактивных турбин, и это могло означать только одно… Каким-то внутренним зрением я отчетливо увидел, как Клур медленно-медленно падает на асфальт, как кровь фонтанчиками хлещет из его изрешеченной груди и изо рта, и как трое с автоматами неторопливо садятся в «парабелл»…

Теперь я мог рассчитывать только на свои силы.

Глава 10

Свет бьет прямо в глаза ярко-белым, безжалостным потоком. Лампа, не дающая теней, мне очень знакома, но я не могу припомнить, где видел ее раньше. Из-за того, что свет буквально заливает мои глаза, не видно больше ничего.

Ладно, сомкнем пока веки, чтобы, во-первых, окончательно не ослепнуть, и во-вторых – чтобы выиграть время, а сами сосредоточимся на других ощущениях.

Слух: где-то поблизости – металлическое звяканье, жужжание каких-то электроприборов и булькание льющейся воды. Бурчание тихих, неразборчивых голосов.

Положение тела – горизонтальное. Следовательно, я лежу. И между прочим, лежу на чем-то жестком, гладком и холодном. Следовательно, я лежу голышом, раз всей кожей чувствую холод своего ложа. Попытаемся пошевелить пальцами руки. Бесполезно. Ногами… То же самое. Другими частями тела… Такое впечатление, будто меня парализовало. Или от меня осталась только одна голова, домысливающая всякую чепуху насчет несуществующего тела. Как у профессора Доуэля…

Обоняние: в комнате витает отчетливый запах лекарств.

Теперь до меня доходит, где я уже видел эти огромные лампы со множеством граней, дающие такой яркий свет. Они применяются в операционных.

Значит, я – на операционном столе. Возможно, меня накачали какой-нибудь дрянью, а , может, просто-напросто прикрутили руки и ноги специальными зажимами, опасаясь, что, очнувшись, я начну буйствовать.

Успокойтесь, граждане врачи, я вовсе не собираюсь бить вас по мордам. Я – тихий пациент…

Интересно, что за операцию они замышляют? Удаление печени или трепанацию черепа? А что, если я вообще не в больнице, а в морге, где меня собирается вскрывать небритый и пьяный тип в резиновом фартуке, чтобы всласть покопаться в моих внутренностях? Как гласит чья-то мрачная шутка: «Вскрытие показало, что труп был еще жив»… Нет, нет, приятель, вместо того, чтобы паниковать, тебе лучше подать признаки жизни. Например, застонать…

Приоткрываю глаза, и на фоне яркого света появляется белое пятно. Жду, пока зрение придет в норму, и убеждаюсь, что пятно является довольно миловидным женским лицом, обрамленным медицинской шапочкой.

Женщина озабоченно вглядывается в меня, а потом переводит взгляд куда-то вбок и вверх – видимо, там располагается экран монитора, на который подаются данные о моем самочувствии. Не стоит смотреть, сестра: самочувствие у меня – хуже некуда!..

– Он пришел в себя, – говорит она кому-то в сторону, и рядом с ней тут же возникает другое лицо, тоже в белой шапочке с красным крестиком на лбу, но на этот раз – мужское.

– Как вы себя чувствуете, господин Клур? – спрашивает мужчина таким озабоченным тоном, что можно подумать, будто его в самом деле беспокоит мое здоровье.

– Где я? – пытаюсь спросить я, но из горла вырывается лишь нечленораздельный хрип.

Медсестра осторожно протирает кожу вокруг моего рта ваткой, смоченной в какой-то спиртосодержащей жидкости, хотя я предпочел бы сейчас глоток этой жидкости вовнутрь.

Повторяю свой вопрос, и на этот раз моя дикция становится намного лучше.

– Вам не стоит беспокоиться, – говорит мужчина. – Вы находитесь в частной хирургической клинике. Я – доктор Сэм Бейтс. К сожалению, вынужден сообщить вам, что сердечко ваше ни к черту не годится… Болезнь века, знаете ли, многие страдают от этого. Гиподинамия, ожирение, жаркий климат всегда только усугубляют сердечный недуг…

Он говорит мягко, но в то же время пристально наблюдая за моей реакцией. Уж не ждет ли он, что я буду возражать ему, особенно насчет гиподинамии? Мне-то грех жаловаться на малоподвижный образ жизни, если буквально перед тем, как попасть сюда, пришлось заняться самыми энергоемкими физическими упражнениями – сохранением своей драгоценной шкуры…

– Вы помните, что с вами произошло, господин Клур? – вкрадчиво осведомляется хирург. – Один мой хороший знакомый обнаружил вас лежащим без сознания на тротуаре в три часа ночи, позвонил мне, и я сразу же распорядился доставить вас в клинику – благо, он был на машине…

Конечно, я все помню, доктор, несмотря на то, что вы по уши налили меня наркотическими препаратами, отшибающими волю и разум.

… Сначала все было не так уж и плохо. Я разделался с шофером автобуса, чтобы дать возможность Любарскому уйти, но тут сзади подоспели люди из «парабелла», которые с трех сторон взяли меня на прицел своих почти игрушечных автоматов. Я предполагал, что они не собираются меня отправлять на тот свет, но, признаться, адреналина в моей крови от этого не убавилось: все-таки неуютно чувствуешь себя, когда еще пахнущий порохом ствол упирается тебе в затылок… Руки одного из этих типов обшарили меня в поисках чего-то необычного, но, видимо, результаты обыска показались ему недостаточными, и мне приказали раздеваться… «До пояса?», язвительно осведомился я. «Догола», мрачно сказали в спину. «Да побыстрее». Они явно торопились, впрочем, на их месте торопился бы любой: было слышно за версту, что к нам по ночным улицам мчится полицейский патруль. Мое внимание тогда было сосредоточено на другом занятии – я как раз прикидывал, как бы половчее избавиться от этих молодчиков, – а поэтому мой интеллектуальный коэффициент был равен почти нулю. Иначе чем объяснить мой ляп? Ведь невооруженным глазом было заметно, что парни с «компактами» действовали не очень-то логично и разумно: если бы они боялись полиции, то проще было бы запихнуть меня в «парабелл» и дать деру, чтобы где-нибудь в более подходящем месте обыскать меня как следует… с раздвиганием ягодиц и просвечиванием рентгеновскими лучами. Видимо, задумка Шлемиста как раз и заключалась в том, чтобы усыпить мою бдительность, и парни играли роль этакого отвлекающего фактора, не более…

Вообще, я не очень-то любил оружие. Некоторые оперативники не могут обойтись без увесистого «форда», из которого никто, кроме законного владельца, выстрелить не сможет: сработает механизм блокировки затвора… Другим подавай подмышечный компакт-пулемет с пулями, самонаводящимися на людей. Третьи уверяют, что в решающий момент нет ничего надежнее, чем какая-нибудь огнестрельная штуковина, замаскированная под зажигалку или спрятанная в оправе экран-очков. Но лично я всегда придерживался мнения, что любое оружие абсолютно бесполезно для самообороны. Потому что его еще нужно успеть вытащить, приготовить к бою и постараться не промахнуться в противника. Что же касается применения оружия в целях угрозы и запугивания для добывания каких-либо сведений, то и в этом случае, рассуждая логически, пистолет бесполезен. Ведь тот, кому угрожают, если он не окончательный идиот, рано или поздно, придет к выводу, что он гораздо больше нужен человеку с оружием живым, чем окоченевшим трупом. Другое дело, когда завязывается перестрелка. Но «контролер», угодивший в перестрелку с противником, может спокойно подавать рапорт об увольнении по профнепригодности. Потому что это означает, что он нарушил главное правило Контроля – убей противника прежде, чем он воспользуется оружием… В целом, оружие – скверный заменитель силы и рефлексов. Человек, постоянно таскающий за поясом или под мышкой кусок стали, оставшись без оружия, чувствует себя примерно так же, как голый среди бела дня в центре Нью-Йорка. Зато безоружность дает несомненное психологическое преимущество – особенно, если об этом знает противник. Твоя безоружность обезоруживает противника, и он невольно перестает опасаться тебя (и напрасно, потому что в ближнем бою существует сотня способов убить человека голыми руками)….

Именно этот психологический фактор я и решил использовать, когда приступил к раздеванию. Никому из троих не могло прийти в голову, что я решусь на что-либо существенное под прицелом трех стволов сразу. Однако, прежде чем приступить к выполнению намеченного плана, я, расстегивая пиджак, незаметно расстегнул цепочку своей «заглушки», а потом столь же аккуратно вытряхнул ее через рукав в прорези канализационной решетки.

Потом я стянул с себя пиджак.

Неискушенному человеку и в голову не может прийти, что на миг пиджак способен превратиться если не в оружие, то, по крайней мере, в подручное средство… Эти, во всяком случае, явно не знали, и я восполнил их пробел в образовании, с силой швырнув пиджак в лицо молодчику с усиками. Его замешательство усилилось, когда я нанес ему удар в пах коленом, и он согнулся пополам, вскрикнув от боли и выронив оружие. Второго я поймал за ногу и нагнувшись, чтобы увернуться от очереди, пущенной мне в голову третьим парнем, резким движением не только свалил его с ног, но и сломал коленный сустав. Третий тип попятился от меня и вновь открыл огонь, но, по-моему, он больше стремился напугать меня, чем убить или ранить, потому что его очередь только слегка обожгла мне лопатку и вонзилась в борт автобуса. Вторую очередь он пустить уже не успел, потому что из-за автобуса прогремела серия пистолетных выстрелов, и он, постояв еще немного с таким видом, будто ничего не случилось и он просто задумался, обрушился на асфальт. Полицейский офицер, стрелявший в парня, неторопливо спрятал пистолет в кобуру и подошел ко мне.

– С вами все в порядке? – осведомился он. Его коллеги, подоспевшие вслед за ним, надевали наручники на парней, которых я отключил, и бесцеремонно волокли их в машину.

– Да, вполне, – сказал я, надевая пиджак. – Боюсь, правда, что этим субчикам повезло меньше. Одному из них я сломал ногу, а другого, кажется, вообще отправил на тот свет. – С этими словами я кивнул на громилу, распростертого возле автобуса.

Полицейский наклонился и приподнял у лежащего одно веко.

– Так ему, собаке, и надо, – сказал он после паузы. – Я надеюсь, вы проедете вместе с нами в управление, чтобы заполнить протокол?

– С большой охотой, – сказал я. – Кстати, вы знаете, как будет «собака» по-арабски?

Контроль использует достаточно примитивный, но надежный пароль для того, чтобы наши люди могли опознать друг друга. Просто нужно употребить слово «собака» – неважно, в каком контексте или значении. Однако слово это может прозвучать в разговоре и случайно. Поэтому, чтобы быть уверенным в том, что данное слово действительно означает: «Я – свой», слушающий должен попросить собеседника перевести на какой-нибудь достаточно экзотический язык. Разумеется, с учетом возможных лингвистических познаний партнера. Любой оперативник Контроля знает наизусть примерно сотню эквивалентов перевода этого слова на редкие языки, начиная от амхарского и кончая японским. В данном случае в деле фигурировал «арабский след», и, видимо, в голове у меня сработали какие-то подсознательные импульсы, раз я избрал арабский язык …

Офицер недоуменно взглянул на меня, но тут же произнес:

– «Кельб»… А что?

Я хотел по-дружески хлопнуть его по плечу и поблагодарить за выручку, но он выразительно покосился на своих помощников, которые суетились рядом с нами, и я решил воздержаться от эмоций.

– Наверное, будет лучше, если вы поедете со мной на машине этих негодяев. – Мой собеседник кивнул на «парабелл», до сих пор стоявший посреди улицы с открытыми люками.

– Я тоже так думаю, – сказал я.

Меня ввело в заблуждение то, что он правильно отреагировал на пароль. Хотя стоило бы догадаться, что если геймеры за мной следили постоянно, то наверняка обратили внимание на мою странную манеру спрашивать у собеседников, как будет слово «собака» на других языках. Видимо, Шлемист был умен, раз сделал из этого факта правильный вывод.

Я понял, что меня облапошили, лишь тогда, когда полицейский, которого я принял за своего, заводя турбину «парабелла», царапнул чем-то острым меня по руке. Я почувствовал внезапную усталость и одышку, хотел ударить обманщика, но руки мои уже не поднимались, подбородок сам собой упал на грудь, и я провалился в темную яму…

Так что ваши сведения неверны, уважаемый доктор, и вы прекрасно об этом знаете. Скажите прямо, чего вы от меня хотите, а вернее, чего хочет от меня тот самый ваш «знакомый»? В принципе, я догадывался, что когда-нибудь буду удостоен чести отвечать на его вопросы, только не предполагал, что это произойдет в медицинском учреждении, а не в пыточной камере.

– Поэтому не волнуйтесь, – успокаивающим тоном продолжает доктор Сэм Бейтс, – все будет хорошо.

– Надеюсь, операция будет проходить под наркозом, доктор? – говорю я, хотя уже заранее знаю ответ.

– Увы, господин Клур, – с притворным сочувствием вздыхает изверг в белой шапочке врача, – исследования показали, что у вас отрицательная реакция на все виды анестезии… Именно поэтому мы и вынуждены были иммобилизовать вас на операционном столе.

Он опять лукавит, этот частник-хирург: ведь «аллергия», на которую он ссылается, вовсе не помешала им накачать меня сильнодействующим снотворным. Но мне уже не стоит обращать внимания на такие детали.

– Сестра, – обращается доктор Бейтс к своей ассистентке, – у вас все готово к операции? – Женщина по другую сторону стола кивает. – Что ж, можно начинать.

Это он произносит таким тоном, будто ждет, когда лично я дам добро на то, чтобы они начинали кромсать мою беззащитную плоть. Поскольку я молчу, то Бейтс приказывает сестре:

– Скальпель!

Острое стальное лезвие в красноречивом ожидании зависает над моей обнаженной грудью, которую сестра уже успела протереть вонючим дезинфекционным раствором, а затем медленно начинает приближаться к коже.

Самое время закрыть глаза и стиснуть зубы, чтобы попытаться молча перенести эту хирургическую экзекуцию.

Однако, я смотрю Бейтсу в глаза и жду.

Скальпель касается моей груди и опять поднимается вверх.

– Знаете, господин Клур, – говорит хирург. – Я должен предупредить вас, что операция, которую вам предстоит перенести, носит весьма сложный характер и может окончиться… э-э… весьма печально для вас. Не хотите ли вы, на всякий случай, – будем надеяться, что до этого не дойдет, – сделать какие-либо заявления… что-нибудь передать вашим родным, близким… знакомым?

Ну наконец-то!.. Я правильно полагал, что Шлемисту мало будет просто убить меня. Ему обязательно нужно выскрести из меня хоть какую-то информацию о Контроле. В принципе, он должен прекрасно знать, что я ничего не скажу ему – но ведь в этом следует убедиться, не так ли?

– Знакомым? – задумчиво повторяю я. – Пожалуй… Только не моим знакомым, а вашим – тому человеку, который нашел меня в столь плачевном состоянии и доставил сюда. Он ведь сейчас присутствует здесь?

– Разумеется, – не моргнув глазом, говорит Бейтс. – Наша клиника оснащена специальными мониторами, позволяющими видеть и слышать все, что происходит в операционной. – Он переводит взгляд на ассистентку и красноречиво кивает ей на выход.

– Итак, я слушаю вас, – говорит он, вертя в руках скальпель, словно напоминание о том, что меня ждет, если я вдруг окажусь малокоммуникабельным субъектом. – Говорите.

Нет никаких сомнений, что его устами и ушами говорит и слушает сейчас не кто иной, как сам Шлемист. Поэтому не стоит терять время на длинные вступления – именно это рекомендуют постулаты риторики, хотя лично я не раз сталкивался с тем, что выступающий в течение добрых получаса распинается на тему о том, что он не собирается отнимать много времени у аудитории…

– Что вы от меня хотите? – спрашиваю я.

– Мы знаем, кто вы, – бесстрастно говорит устами Бейтса «Шлемист». – Вы являетесь оперативным сотрудником Контроля. Двадцать лет стажа… Работали в Испании, Дании, Бельгии и на Крите. Специализируетесь на криминологии, психоанализе и теории единоборств. Прибыли сюда с заданием выйти на человека, который в вашем ведомстве проходит под кличкой Сигнальщик, получить от него информацию и уничтожить меня.

Доктор внимательно наблюдает за моим лицом, стремясь проследить реакцию на его слова. Иногда это бывает полезно, чтобы подтвердить или опровергнуть какую-либо информацию, которой ты располагаешь, но в моем случае – сомневаюсь.

Я стараюсь дышать мерно, в темпе медленной прогулки по сосновому бору – вдох-выдох, вдох-выдох на четыре счета. Кровь наполняется кислородом, мышцы готовятся к мгновенному усилию.

– Мы обнаружили вас с самого начала, господин Клур, – продолжает мой истинный, но невидимый собеседник. – И, знаете, каким образом мы вышли на вас? Все очень просто: вы не поддавались нашему Воздействию. Ошибка вашей конторы заключается в том, что, обладая неким секретом защиты от Воздействия, ваши люди не способны отказаться от него. В итоге, вас, «контролеров», вычислить несложно даже в многомиллионной толпе: достаточно найти того, кто не подвержен Воздействию. Сами того не подозревая, вы светитесь гораздо больше, разгуливая по городу, чем если бы ходили голым – в этом случае вас могли бы принять за нудиста или помешанного, но не за оперативника Контроля…

Вдох-выдох… Напрячь мышцы – расслабиться… Вдох-выдох.

– Как видите, мы многое знаем о вас, – заверяет меня «Бейтс». – Но если вы думаете, что я буду допрашивать вас по поводу вашей нынешней миссии в Интервиле, то вы ошибаетесь. Меня это мало интересует, поверьте. И знаете почему? Потому что, как выяснилось, вам не удалось выполнить свое задание ни по одному из вышеперечисленных пунктов. Вы не нашли Сигнальщика, потому что он к моменту вашего появления в городе благополучно пребывал на небесах. Вы не получили от него никакой информации относительно моей персоны – хотя, должен признать, приложили к этому весьма энергичные усилия. Вы также не прикончили меня, просто-напросто потому, что до сих пор не знаете, кто я…

Одно-то я знаю точно: ты – сволочь и преступник, но говорить об этом бесполезно. Во-первых, нервы у тебя, судя по всему, крепкие и ты не отдашь приказ своему хирургу-игрушке вонзить мне скальпель в сердце за оскорбление личности. А во-вторых, не пристало профессионалам терять время на личные оскорбления.

– Меня также не интересуют и сведения о Контроле, – продолжает Шлемист, так и не дождавшись моей реакции на его слова. – Хотя, признаться, пополнить некоторые пробелы было бы весьма заманчиво: пароли – типа вашей пресловутой «собаки» на разных языках мира… способы связи… резидентура… Но, повторяю, я не буду вас расспрашивать на эту тему. Кое-что вы и сами можете не знать, а кое-что вы наверняка будете пытаться всучить мне в качестве дезинформации – особенно то, что сложно проверить… Нет, господин Клур, в ходе наших переговоров давайте сосредоточимся только на одном аспекте деятельности Контроля, а именно на защите от Воздействия. Каким образом вы защищены от превращения в так называемую «игрушку»? С помощью прибора? Компьютерной программы? Или чего-то иного? Вот вопросы, на которые мне хотелось бы получить от вас ответ.

Гладко излагает свои мысли, стервец. Интересно, это – следствие хорошего воспитания или его Шлем оснащен фильтром-преобразователем высказываний в соответствии с грамматическими нормами?.. Напрячь мышцы – расслабить… Напрячь – расслабить.

– Начинайте, – переходит «доктор» на приказной стиль. – Мы не можем держать вас на операционном столе в столь тяжелом состоянии до бесконечности.

Он не упускает возможности проявить свой черный юмор, мой незримый собеседник. Он не подозревает, что своим монологом, сам того не ведая, выдал мне кое-какую информацию немаловажного значения об оперативной обстановке. Не зря у нас, оперативных работников, существует такое понятие, как «допрос по принципу обратной связи». Это когда допрашиваемый, основываясь на тех вопросах, которые ему задают, способен уяснить, что известно противнику, а что – нет.

В данном случае, добиваясь от меня информации о «заглушке» (все-таки вовремя я избавился от нее, иначе в условиях даже частной клиники меня могли бы не только обыскать и дотошно изучить со всех сторон, но и просветить всевозможными излучениями – на тот случай, если бы «заглушка» была спрятана где-нибудь в моем теле), Шлемист как бы признался в том, что с Риком пока все в порядке, что он жив и не угодил в лапы геймеров. Ведь Шлемист наверняка уже успел убедиться в том, что мой молодой друг с недавних пор тоже не подвержен Воздействию, и если бы его убили или поймали, то не преминули бы тщательно обыскать. В этом случае, противник не мог бы пропустить без внимания ни одной вещички из тех, что находятся в распоряжении Рика, в том числе и «медальона». Остальное было бы делом техники и соответствующих специалистов, чтобы по этому образцу наштамповать сотни, тысячи «заглушек» и экипировать ими геймеров…

Я смотрю в глаза доктора Бейтса, который завтра наверняка забудет о странной беседе с тяжелобольным пациентом на операционном столе. Я смотрю на него так, будто передо мной сам Шлемист. В сущности, так оно и есть. Ситуация не нова ни для меня, ни для него. Она четко определена следующими рамками: он не может выпустить меня отсюда живым, но не хочет убивать меня до тех пор, пока я не удовлетворю его любопытство в отношении «заглушек». В свою очередь, я не собираюсь выдавать ему какие бы то ни было секреты Контроля, а, наоборот, хочу убить его как можно быстрее – и неважно, какой ценой.

Теперь, чтобы разрешить возникший парадокс, между нами должен произойти торг, в результате которого одной из сторон следует пойти на определенные уступки. Обычно эта обязанность ложится на того, кто сильнее. В данном положении я слабее и очень надеюсь на то, что мой противник поймет: мне отступать некуда.

– Что ж, – говорю я, невольно подражая манере выражаться моего собеседника, – вы прекрасно расставили все точки над "и", доктор Бейтс. Не удивляйтесь, что я обращаюсь к вам именно так, как зовут эту вашу «игрушку» – надо же мне вас как-то называть, за неимением других вариантов, не употреблять же ту кличку, под которой вы числитесь в розыске…

Доктор Бейтс, а вместе с ним и тот, кто им управляет, хранит непроницаемый вид.

– Я понимаю ваше стремление общаться через посредников, – продолжаю я, – но это еще не значит, что я одобряю такое общение… Вы уверены в том, что полностью сотрете память у нашего милого доктора о нашем с вами разговоре? Лично я – нет… Как гласит Третий закон Финейгла, в любом наборе исходных данных самая надежная величина, не требующая проверки, как правило, является ошибочной.

– Первый раз об этом слышу, – не выдержав моих излияний, говорит Шлемист. – И никакого Финейгла не знаю!

– Я тоже… Тем не менее, – настаиваю я, – хотелось бы иметь более ощутимую гарантию того, что все наши потенциальные договоренности останутся между нами. Такой гарантией для меня могла бы быть только личная встреча. – Он хочет что-то сказать, но я опережаю его: – Да, разумеется, это условие не очень вам понравится, поскольку вы вынуждены будете сбросить маску инкогнито и, грубо говоря, рискуете засветиться. Но ведь и я рискую, потому что, учитывая некоторые особенности нашего заочного знакомства, не вижу способа идентифицировать вас как того человека, с которым сейчас разговариваю.

– Если я соглашусь встретиться с вами, то где гарантия, что вы будете один и без оружия? – бурчит «доктор».

– А где гарантия, что вы не пришлете вместо себя на рандеву со мной «игрушку»? – парирую я. – И где гарантия, что после того, как наш договор будет реализован на практике, вы дадите мне шанс беспрепятственно, а самое главное – живым, покинуть ваш гостеприимный город?.. Как видите, я рискую намного больше. Кстати, чту я буду иметь от того, что передам противнику секретные данные?

– Вы же сами только что сказали, – сообщает мой таинственный визави. – Жизнь и возможность беспрепятственно покинуть Интервиль…

– Это весьма зыбкое обещание, – возражаю я. – В нашем нестабильном мире есть только одна вещь, обладающая поистине непреходящей ценностью…

Шлемист оказывается догадливым малым, потому что почти без промедления спрашивает:

– Сколько же вы хотите этой непреходящей ценности? Назовите конкретную сумму… Сто тысяч?

Я лишь презрительно морщусь.

– Двести, – предлагает он. Я отворачиваюсь. – Черт с вами, двести пятьдесят тысяч – это все, что я мог бы вам предложить!

– Что ж, – с притворным сожалением вздыхаю я. – Тогда командуйте вашему мяснику начинать кромсать мне брюхо скальпелем…

Я даже закрываю глаза, якобы чтобы не лицезреть довольно неприятное зрелище собственных внутренностей, выпущенных наружу. Но инстинкты не проведешь. Я чувствую, как по моим бокам струится обильный пот – реакция на страх. Я на самом деле боюсь до умопомрачения, как бы этот придурок не махнул рукой на возможность завладеть «заглушкой» и не нажал бы не ту кнопку на пульте управления игрушкой в белом халате…

– Сколько же вы хотите, Клур? – слышу я сквозь удары сердца в ушах и открываю глаза. Скальпеля в руках у доктора уже нет. К моему великому облегчению…

– Пятьсот тысяч одним чеком на мое имя в Австралийский Национальный банк, – говорю я, – и ни юмом меньше! Если же вы желаете получить тот артефакт, который обеспечивает защиту от Воздействия, эта сумма удваивается… Поймите же, эта безделушка стоит таких денег!

Мой невидимый оппонент молчит, но когда я уже готов попрощаться с этим миром, бесстрастно произносит:

– Хорошо.

После этого мы еще некоторое время препираемся по поводу моего требования о личной встрече. Шлемисту, понятное дело, совсем не хочется лишаться анонимности, которая дает ему столько преимуществ. Мне же отнюдь не улыбается перспектива получить нож в бок от игрушки, которую он пошлет ко мне в качестве своего полномочного представителя. Одного доверия к партнеру мало, прямо говорю я геймеру и честно признаюсь, чего я хочу добиться в результате нашей встречи: чтобы он, сразу после свершения акта сделки, лично сопроводил меня в аэропорт. «Зачем?», притворно удивляется мой незримый собеседник. «Если что-то или кто-то помешает мне отбыть из города, то, прежде чем отправиться на тот свет, я найду способ сделать из вас моего гида по небесному царству», обещаю я.

«Ах, так, значит, вы собираетесь прибыть на встречу со мной с оружием?!», негодует он – прямо как светская дама, случайно перепутавшая театральный подъезд со входом в бордель, – и наш диспут возобновляется. Теперь уже на тему об оружии.

Не знаю, может быть, мои требования все-таки звучат для Шлемиста наивно, и он знает, что при определенных условиях они не будут иметь никакого значения, только вскоре мы все же заключаем устный договор.

По-моему, мой враг, пользуясь своей невидимостью и недоступностью, уже потирает руки от предвкушения того, как он обведет меня вокруг пальца, но он упустил один-единственный фактор, на который я рассчитываю как на козырь, спрятанный в рукаве…

Я так стремился к этому контакту с противником, что, выйдя из клиники Сэма Бейтса и вдохнув всей грудью влажный ночный воздух, чувствую себя почти счастливым. Счастливым – потому что мне удалось выиграть у своего противника. Почти – потому что это лишь первый тайм нашей игры…

Глава 11

И на этот раз мне ответил отец. У меня отлегло от сердца. Все-таки я опасался, что Клур переусердствовал, ударив его…

– Где тебя черти носят, Маврикий? – вскричал он так заботливо, будто несколько часов назад вовсе не пытался убить меня.

– Гуляю, папа , – кротко ответил я. – А ты чем занимаешься?

Было начало третьего ночи.

– Да вот решил прогуляться перед сном, – сказал отец. – Думал, это спасет меня от бессонницы, да не тут-то было!.. Ну, а раз не спится, решил немного поработать… Ты-то как? Думаешь домой возвращаться?

Я закусил губу. Отец абсолютно ничего не помнил. Этого и следовало ожидать. Если геймеры все еще охотились за мной, то они в первую очередь должны былииспользовать моих родителей в качестве приманки. Именно поэтому я на всякий случай не стал включать видеорежим.

– У меня еще есть дела, папа, – наконец сказал я, – поэтому не ждите меня сегодня.

– Очередное расследование, что ли?

– Что-то вроде этого. Как там мама?

– Да все нормально, спит уже… А откуда ты сейчас звонишь?

– Из автомата, – сказал я, чувствуя, как сердце мое замирает. Что, если геймеры контролируют линию и могут засечь мое местонахождение?

– Это понятно, Маврикий, – строго сказал отец. – Я спрашиваю, на какой улице ты сейчас находишься?

– Пап, – тихо позвал его я, – у тебя болит?..

Он долго не отвечал, потом сказал внезапно изменившимся голосом:

– Что именно?

– Скула, – сказал я, – и еще у тебя должна быть огромная шишка на голове.

– Подожди, Рик! – растерянно проговорил отец. – Странный ты какой-то сегодня… Ты только не отключайся, ладно?

За углом послышались четкие, я бы даже сказал – чеканные, шаги. Они направлялись явно к тому автомату, из которого я звонил, и я не стал больше испытывать судьбу.

Я поспешно ринулся в спасительные заросли кустов. Спрятавшись, я осторожно раздвинул ветки так, чтобы видеть то место, где только что находился.

Из-за угла вышел и направился прямиком к таксофону не кто иной, как Вад Цурканов. Его квадратная фигура была неестественно выпрямлена. Вад подошел к таксофону, внимательно оглядел его со всех сторон, чуть ли не обнюхав наподобие гончего пса, потом пробормотал нечто вроде: «Ничего не понимаю», огляделся (я напрягся), а потом теми же чеканными шагами двинулся дальше по улице, с большим вниманием простреливая пространство улицы своим почти немигающим взглядом.

Сомневаться больше не стоило: меня разыскивали, и явно не для того, чтобы заключить в дружественные объятия.

Одуряюще пахло прелой травой и цветами. Я присел на корточки, не покидая своего убежища в кустах, и задумался.

Положение мое было незавидным. Засада могла подстерегать меня на каждом шагу, за каждым углом. Мне некуда было идти. Все мои знакомые наверняка уже находились под контролем геймеров, и отныне даже случайная встреча с ними грозила мне гибелью.

Что же делать? Где можно спрятаться от вездесущих врагов? С одной стороны, ночью, под покровом темноты, скрываться легче, но с другой – ночь, к сожалению, не вечна. Вскоре улицы наполнятся людьми, и тогда мне придет конец, потому что не могу же я весь день отсиживаться в кустах. Может быть, и вправду попытаться изменить свою внешность с помощью грима и переодеваний, как это в шутку советовал Клур? Но ведь ты прекрасно знаешь, Рик, что опыта в этом деле у тебя нет, а неумелая маскировка будет привлекать к тебе внимание прохожих…

Покинуть город и спрятаться где-нибудь в окрестностях?

Но во-первых, ты едва ли успеешь достичь окраины Интервиля до того, как взойдет солнце (всего каких-нибудь два часа осталось), а во-вторых – за городом, где людей меньше, ты будешь бросаться в глаза каждому встречному, как одинокий фонарный столб в пустыне. Да и имеет ли смысл спасаться бегством от противника, с которым ты собирался сражаться не на жизнь, а на смерть?..

Проклятье, подумал я. Самое страшное в этой несказочной истории о живых игрушках то, что человек, знающий правду, рано или поздно, перестанет доверять кому бы то ни было. В каждом невинном слове собеседника ему обязательно будет чудиться иной, зловещий смысл, каждый поступок окружающих его людей, на который раньше он не обратил бы особого внимания, отныне будет расцениваться им как угроза, в каждом, даже хорошо знакомом человеке ему будет видеться враг, а любой собственный шаг он будет считать не результатом своего собственного выбора, а следствием того, что им кто-то управляет…

Откуда я знаю, может быть, геймеры меня уже давным-давно засекли, взяли под контроль и сейчас внушают мне именно тот вариант дальнейших действий, который им выгоден? Где гарантия, что любое решение, которое я сейчас приму, не навязано мне извне и не приведет меня прямо в пасть затаившемуся в засаде зверю? Эх, если бы со мной сейчас был Клур!..

Перестань, сказал я себе, иначе вообще невозможно будет ни жить, ни бороться, если ты не прекратишь себя терзать подобными мыслями. Тогда уж лучше сразу поднять лапки вверх и строем идти сдаваться на милость победителям… Лучше пораскинь своими жалкими мозгами, потому что если ты взялся за оружие, то знай, что отныне никто тебе не поможешь, а это значит, что тебе придется надеяться лишь на самого себя.

Если верно, что тебя стерегут в местах твоего возможного появления, то это означает, что, скорее всего, будут контролировать твоих знакомых. Допустим, за последние несколько часов они успели составить список тех, с кем ты знался… Может быть, все-таки есть кто-то, кто не входит в круг твоих друзей и знакомых, но у кого ты мог бы отсидеться? Думай, Рик, вспоминай, ведь от этого зависит не только твоя жизнь, но и жизни многих людей, которые наверняка будут спасены, если ты останешься в живых и поможешь «контролерам».

Вспоминай, с кем ты познакомился совсем недавно: месяц, неделю, вчера, позавчера…

И тут меня словно ударило: Рола! Как я мог забыть об этой смешной и взбалмошной девчонке!..

Впрочем, тут же появилась предательская мысль: а что если и она работает на геймеров? Вдруг ваше знакомство, закончившееся постелью, вовсе не было случайностью? Это же классический случай, описанный в шпионских романах: коварная лазутчица врага с крепким телом и манерами путаны соблазняет мужественного, но несколько наивного супермена!.. Да и как ты собираешься найти ее, если у тебя не осталось никаких координат – ни адреса, ни фамилии, ни номера визора? И неужели ты думаешь, что ей больше нечего делать, кроме как ждать, пока ты не заявишься к ней в гости в три часа ночи?..

Чтобы не поддаться всем этим безжалостным мыслям, не оставлявшим в душе ничего, кроме отчаяния и безнадежности, я решительно выбрался из кустов и зашагал по улице.

… Рола жила одна в небольшой квартирке на Двадцать Пятом проспекте, но ее не оказалось дома.

Это я выяснил после того, как в течение получаса звонил и барабанил в ее дверь, рискуя поднять на ноги всех жильцов. Потом силы покинули меня, и я опустился прямо на ступени. Мне уже было все равно, что обо мне подумают утром соседи и не окажется ли кто-нибудь среди них игрушкой геймеров.

Проснулся я от того, что кто-то осторожно ощупывал мое лицо. Я вскочил на ноги так резко, что чуть не ударил человека, склонившегося надо мной, головой в подбородок.

Это была Рола.

Она поднесла правую руку тыльной стороной ладони ко лбу, а левую вытянула драматическим жестом.

– О, нет! – воскликнула она театральным голосом. – Это невероятно! Неужели это он? Неужели это тот человек, которого я так ждала и любила?!

Судя по всему, она цитировала какой-то эпизод из «мыльной оперы». сквозь толстый слой пудры, проступали синие круги. Глаза ее ярко блестели, но под ними, сквозь толстый слой пудры, проступали синие круги. От Ролы пахло дешевым спиртным и дорогими сигаретами. Видимо, она приятно провела минувшую ночь, не то что я…

Рола обхватила мое лицо обеими руками и поцеловала в губы. В ушах торчали огромные серьги-ринкеры, а на руках было нацеплено множество железных браслетов, которые зазвенели, когда она опустила руки. Видимо, ей был присущ тайный комплекс рождественской елки…

Мы обнялись, улыбаясь друг другу почти нежно.

– Ты наверняка была в театре, на ночном спектакле? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

– Нет, ты не угадал, – улыбнулась она. – Я была в музее.

– А где те картины, которые ты оттуда стащила?

– Я была в музее оживших восковых фигур, – загадочно проговорила она.

Потом опять улыбнулась, на этот раз с оттенком грусти и, прижав палец к ямочке дактило-идентификатора, открыла дверь.

Мы вошли внутрь в тесную прихожую, и, затворив дверь, Рола тут же прижалась всем телом ко мне. Она была чуть пониже меня ростом. Света она не зажгла, но и в темноте я видел ее приоткрытые в улыбке сочные губы. Ее язычок скользнул по моим губам раз, потом второй, потом снова и снова. Потом она прижалась ко мне еще теснее – так, что наши тела почти слились в одно.

Голова моя закружилась, но в самый последний перед умопомрачением момент я все-таки успел подумать со странным хладнокровием и цинизмом: «Глупец, почему тебе так хочется верить, что она действительно любит тебя, а не подчиняется чьему-то приказу?»…

Словно прочитав мои мысли, Рола тут же отпустила меня, глубоко вздохнула, прошла в комнату, стянула с себя блузку и швырнула ее на спинку стула.

– Я приму душ, – сказала она, не оборачиваясь ко мне.

Я вошел в комнату и, не тратя времени на осмотр интерьера, рухнул в чем был, не раздеваясь, на широкую тахту.

Из ванной донесся шум воды.

Похоже, твой отец был прав, Маврикий, сказал я мысленно самому себе. Ты связался с женщиной сомнительного поведения, и не притворяйся, будто это вызвано исключительно временной необходимостью найти безопасное убежище. Признайся самому себе, что она не просто нравится тебе – ты успел влюбиться по уши в эту девчонку со свободными представлениями о морали и нравственности и, может быть, именно из-за того, что никогда прежде не встречал таких девиц… А как же Люция?

Люция!.. За бурными событиями последних суток я, оказывается, успел напрочь забыть о ней, и теперь воспоминание пробудило в моей душе глухую боль утраты. Теперь-то я отдавал себе отчет в том, что никогда уже не смогу тайно вздыхать по ней. И не потому, что она убила Слана – нет, дело было в чем-то более глубоком и не поддающемся анализу. Возможно, в том, что таких, как Люция, в городе было много – невинных, правильных, миленьких и порядочных до тошноты ангелочков, воспитанных в лучших традициях пансионов благородных девиц. Рола же была единственной, не влезающей в общие рамки…

Я сел на пуфик перед трюмо, на котором стоял старенький визор. Рука моя сама набрала заученный наизусть номер. Видеосвязь я предусмотрительно включать не стал.

За окном было еще темно, но Люция ответила сразу, словно ждала вызова всю ночь.

– Ты уже не спишь? – спросил я.

Она сказала, что нет, и я подумал, что голос у нее какой-то странный, тягучий.

– Есть какие-нибудь новости? – осведомился я.

– Не-ет.

–У меня тоже нет, – соврал я, не зная зачем. – А где Катерина?

– У соседей, – равнодушно сказала Люция.

– У соседей? – удивился я. – С какой стати?

– Так надо.

Я кашлянул, чтобы проглотить комок в горле. Что-то было не в порядке, но я еще не осознавал, что именно.

– Лю, – сказал я, – я хочу у тебя кое-что спросить… Ты никому не рассказывала?..

Теперь до меня отчетливо донеслись из динамика громкие булькающие звуки. Раньше Люция не увлекалась спиртным, но теперь все было по-другому, и понятно, почему… Наверное, она пила прямо из горлышка.

– Рик, – наконец, сказала она, – а почему бы тебе не показаться мне?

– Я не могу, – сообщил я. – Тут со мной люди…

– А-а, – протянула она и сделала еще пару хороших глотков. – Знаешь, мне всегда было страшно оставаться дома одной, когда Слан пропадал неизвестно куда на неделю, а то и больше, а дочка была в школе… Я приобрела из-за этого привычку разговаривать сама с собой, как старая свекровь, и старалась как можно громче греметь посудой, когда готовила обед. Мне и сейчас это нравится… Ты меня слушаешь?

– Слушаю.

В комнату вернулась Рола. Она была полностью обнаженной, но на голове ее красовалась шляпа мушкетерского типа, с большими полями и длинными перьями, а на ногах были туфли на высоком каблуке. Не глядя на меня, она прошествовала к тахте и улеглась поверх покрывала.

– Она красивая? – спросила Люция ни с того, ни с сего, и меня обожгло холодом: а что, если она все-таки работает на геймеров и сейчас наблюдает за мной глазами Ролы?!

– Нет, – сказал я.

Нет, ну что за ерунда тебе сегодня лезет в голову?!..

– Мне пора, – сказала Люция.

– Куда?

– Фу, какой невоспитанный! – шутливо протянула она. – Никогда не кудахтай, Рик, это неприлично. В таких случаях спрашивают: «Далеко?»…

– Хорошо, Лю, – сказал я фальшивым голосом. – И далеко же ты собралась?

– Об одном тебя прошу, – сказала она после паузы. – Катерина…

Я встревожился. Все мои страхи и подозрения ожили.

– Лю! – закричал я. – Что ты еще там придумала?! Не смей!.. Слышишь? Ни в коем случае не смей делать глупости!..

Но в визоре воцарилось молчание. Я думал, что она отключилась, но индикатор связи светился зеленым огоньком, как кошачий глаз.

Следующие две минуты я провел, как на иголках. Рола не обращала на меня ровно никакого внимания. Закинув нога на ногу, она глядела в потолок и пускала дым кольцами из длинной фиолетовой сигареты.

– Послушай, Рик, – сказала, наконец, Люция. – Все нормально. Я думала, что… Впрочем, это неважно.

– Что с тобой сейчас было? – заорал я так, что Рола вздрогнула и уронила пепел на покрывало.

– Ничего особенного, – устало ответила Люция и отключилась.

Я набрал ее номер снова, но никто не ответил.

Некоторое время я сидел молча, потом повернулся и посмотрел на Ролу. Она ответила мне долгим серьезным взглядом. Живот ее был плоским и гладким. Она действительно была еще девчонкой.

– Ты уходишь? – спросила она так, что мне вдруг стало страшно.

И, чтобы перебороть этот страх, я прилег рядом с ней, закрыл глаза и стал гладить ее прохладное тело…

Я проснулся от ощущения чужого взгляда. Видимо, такая чувствительность объяснялась тем, что я лежал голышом. Рола, подложив локоть под голову, смотрела на меня в упор. Похоже, она обожала просыпаться раньше всех.

Сквозь полузатемненные окна пробивалось солнце, и в комнате царил мягкий полумрак, какой бывает на дне моря в хорошую, солнечную погоду.

Оказывается, было уже около полудня.

Рола потрепала меня по волосам.

– Что, мне пора подстричься? – спросил я.

Она взяла с тумбочки устрашающего вида портняжные ножницы.

– Давай, я тебя подстригу, – предложила она.

– Не смей, – сказал я.

Она схватила пучок моих волос – только не на голове, а в весьма интимном месте – и занесла ножницы, словно собираясь отхватить ее. Если ею сейчас управляют, то достаточно одного быстрого движения, чтобы вонзить два острых длинных лезвия в мой неприкрытый живот.

Интересно, невольно подумал я, сколько раз надо ударить человека такими вот ножницами, чтобы получилось семь ран?

– Убью, – сказал я.

– Не бойся, я умею стричь, – сообщила она. – В колледже я всегда стригла своих одноклассниц.

– И на кого же ты училась?

– На монашку.

– По твоему образу жизни этого не скажешь.

– Тебе не нравится, что я отсутствую дома по ночам?

Меня, наконец, осенило. Столь поздняя смекалка объяснялась тем, что мне еще не приходилось встречать таких девиц. Только читал о них…

– И давно ты отсутствуешь дома по ночам?

– Больше года.

– Что, каждую ночь?

– Почти.

– Из-за денег?

– В том-то и дело, что нет… Кстати, Рик, ты не первый, кто меня об этом спрашивает. Иногда попадаются такие занудные и дотошные клиенты!.. Но в таких случаях я честно признаюсь, что мне это занятие не нравится и что деньги меня интересуют лишь постольку-поскольку… Знаешь, мне никто не верит. Как будто с первым встречным спят лишь из-за денег или из похоти!

– Честно говоря, я тоже так думал. А из-за чего же еще?

– Фу, какой ты глупый, Рик!.. Вообще-то, я и сама не могу в себе разобраться. Иногда, вспомнив, с кем и как я была накануне, я испытываю отвращение. Но проходит день, два… или неделя… или просто наступает вечер – и какая-то непреодолимая сила тянет меня в какой-нибудь бар или просто пройтись по центральному проспекту, предлагая себя, как кукла на витрине… Может, я просто чокнутая, а ?

– А не бывало такого, чтобы тобой пользовался несколько раз подряд один и тот же клиент? – спросил я.

Она добросовестно задумалась.

– Ты мне можешь не поверить, Рик, но по ночам я как бы сама не ведаю, что творю… Словно меня окутывает туман. Иногда я вообще не помню, как я добиралась домой, хотя в пьянстве меня трудно упрекнуть. Смешно, правда?

Я скрипнул зубами. Еще позавчера я мог бы согласиться с ней в том, что по ней плачет психушка или исправительная колония. Но теперь я знал, в чем было дело.

Эти сволочи используют ее в качестве безотказной подстилки, передавая друг другу, словно живую эстафетную палочку! А точнее – в качестве игрушки, предназначенной не просто для развлечения, а для сексуального развлечения… Небось, и координаты Ролы передаются ими друг другу с определенными рекомендациями по использованию: «А самая эрогенная зона у нее – не как у всех, а за ушком, понял?»… Добраться бы мне поскорее до всех вас, я вам и это припомню, обязательно припомню!

– Ну, а деньги-то все же платят? – спросил я.

– Как правило – да, – сказала Рола и машинально обвела взглядом комнату. – За счет этого я и живу.

– Кто-нибудь еще знает о том, что ты?..

– Нет, – быстро сказала она. – Что я – дурочка, что ли? Да в нашем благонравном городишке за такое живо выпрут в двадцать четыре часа!..

Я молча сходил в душ и стал одеваться.

– Эй, ты что – сердишься на меня? – удивленно спросила она. Этакий падший ангел с чистой душой, да и только.

– Нисколько.

– А куда это ты собрался?

– Пойду чего-нибудь приготовлю на завтрак.

– Ну сходи, – милостиво разрешила она. – Только у меня почти ничего нет, обычно я завтракаю где-нибудь в городе…

– И обедаешь, и ужинаешь тоже, – догадался я. – Да, похоже, что в этом доме пахнет чем угодно, только не едой… Ничего, я – чемпион мира по приготовлению пищи из воздуха.

– Господь Бог ты, что ли? – недоверчиво спросила она. – Когда у меня бывает одна подруга, то она любит называть мою квартиру залом для ночных транзитных пассажиров. Знаешь, а она права: я уже давно сама себя чувствую такой транзитной пассажиркой в этом мире.

– Ну вот, – упрекнул ее я. – Так все хорошо начиналось – и вдруг опять о покойниках!..

На кухне я обнаружил небольшой стереовизор и, готовя яичницу из найденных в холодильнике яиц, включил, чтобы узнать, что творится в мире. По чистой случайности, я телевизор был настроен на городский кабельный канал, и спустя несколько секунд я чуть не выронил раскаленную сковороду себе на ноги.

«… Сегодня хроника чрезвычайных происшествий нашего славного города пополнилась еще одним трагическим фактом, – вещал корреспондент, державший микрофон у рта на фоне здания в форме раскидистого дерева, у которого на тротуаре толпилась кучка зевак. – Рано на рассвете из окна четырнадцатого этажа этого дома упала вниз женщина. Ее звали Люция Этенко. При ней оказалась записка, в которой несчастная призналась в сознательном убийстве своего мужа, журналиста одной из городских газет, таинственно погибшего два дня назад. Одновременно с этим в квартире, где проживали вдова и дочь Этенко, произошел сильный пожар, вызванный, как полагает полиция и пожарная служба, возгоранием неисправной газовой плиты. Дочь Люции Этенко Катерина, по чистой случайности, осталась жива, потому что ночевала у соседей…»

Я подождал, не скажет ли он еще что-нибудь существенное, но корреспондент отделался общими словами об ухудшении криминальной ситуации в Интервиле, и камера переключилась на репортаж о других событиях прошедшей ночи. О покушении на нас с Клуром так ничего не сказали.

В голове моей стало пусто и словно возникла натянутая до тончайшего звона стальная струна. Я выключил стереовизор, аккуратно отставил сковороду с плиты и, как лунатик, направился в прихожую.

Шум воды в ванной прекратился, и на пороге в легком халатике возникла Рола. Лицо ее было розовым и свежим.

– Ты уходишь? – удивилась она.

– Я совсем забыл про одно неотложное дело, – сказал я. – Извини.

Она нахмурилась.

– А как же завтрак? – спросила она.

– Ждет тебя на столе. Пойми, Рола, мне нельзя терять ни минуты.

– Ну и пожалуйста, – капризно оттопырив губку, сказала она. – Катись и больше не возвращайся, понял?

Я молча открыл дверь.

– Подожди, – спохватилась она. – Нельзя забывать свои вещи в чужих квартирах! – Она кинулась в комнату и через несколько секунд возвратилась, держа в руках нелепый медальон, который мне накануне вечером презентовал Адриан Клур. – Возьми!

Когда мы ночью занимались любовью, она попросила меня снять его, потому что он врезался ей в грудь. Признаться, я совсем забыл о нем.

Вчера у меня не было времени задуматься о том, что же представляет из себя эта претенциозная безделушка и почему, как говорил Клур, мне не следует снимать его. Однако теперь меня озарила догадка: «медальон» наверняка каким-то образом должен был оберегать своего владельца от воздействия геймеров. Да, это был поистине талисман, только приносил он не удачу, а безопасность от чужой воли. Видимо, только благодаря этой штучке мне удалось, прошлой ночью, не стать безвольной марионеткой в руках бандитов, как это случилось в момент моего знакомства с Клуром…

Я задумчиво подержал «медальон» в руке (он был тяжелее, чем должен был быть для своих размеров), а потом решительно надел цепочку на шею Ролы.

– Я не дарю тебе его, – сказал я девушке. – Я просто оставляю его в качестве залога моего возвращения. У меня к тебе только одна просьба, и постарайся исполнить ее ничего не спрашивая. Не снимай с себя медальон до тех пор, пока я не вернусь! Хорошо? И особенно по вечерам!..

– Мне что, даже принимать с ним душ? – насмешливо осведомилась она. – Он не испортится от горячей воды?

– Настоящая любовь не ржавеет, – на радостях, что все так быстро уладилось, ответил я первой пришедшей в голову пошлостью.

Успокаивающе улыбнулся:

– Вот увидишь: все будет хорошо.

И шагнул через порог.

Летя на Пятьдесят Шестую улицу на всех парах (пришлось воспользоваться такси), я не думал о том, что меня могут перехватить и убить или хотя бы сделать «игрушкой». Это отступило на второй план, а главным для меня в тот момент было одно: успеть. Успеть, пока и с Катериной не случилась какая-нибудь совершенно «естественная» беда. Сволочи-геймеры явно проводили тактику «выжженной земли» – и в прямом, и в переносном смысле – по отношению к семье Слана. Видимо, они считали, что в домашних тайниках у него могла сохраниться какая-нибудь опасная для них информация, а жена и дочь его могли – хотя, возможно, и не осознавая этого – знать что-нибудь такое, за что мог бы ухватиться Контроль…

Я нисколько не сомневался в том, что Люция была убита. Даже находясь в состоянии двухдневного стресса, вызванного осознанием своей вины в потере близкого человека и раскаянием в тяжком грехе; даже под влиянием алкоголя, она едва ли наложила бы на себя руки – слишком она любила свою дочь, чтобы оставлять ее одну в таком возрасте… Да и зачем ей потребовалось бы поджигать квартиру? В том, что это был именно поджог, я также не сомневался… Нет, это было хладнокровное убийство, совершенное с целью сокрытия следов и устранения опасных свидетелей. Пусть даже Люция сама кинулась с огромной высоты, это все равно было убийство, потому что геймеры могли внушить ей что угодно. Убийство, не оставляющее никаких улик и следов. Одно из многих убийств такого типа в нашем городе…

И еще меня грызла совесть. Как в старинной китайской пытке, когда голодную крысу сажали в банку и привязывали к животу казнимого так, чтобы зверек мог выбраться на свободу лишь сквозь тело человека… Если бы было время заняться психоанализом того сумбура, который царил сейчас внутри меня, в итоге я, возможно, пришел бы к выводу, что оставил медальон Роле не столько из желания уберечь ее от происков геймеров, сколько из подсознательного стремления наказать самого себя за то, что наплевательски отнесся к странному поведению Люции во время нашего последнего разговора.

Если бы я тогда рванул к ней, вместе со своим драгоценным медальоном, может быть, мне удалось бы помешать ее убийству, и сейчас она была бы жива. «Ты поступил как последний эгоист, Рик», твердил мне внутренний голос, и я не хотел ни слышать, ни слушать его, но все равно и слышал, и слушал назойливый и неотступный зудеж: «Выходит, ради нескольких часов своего личного счастья ты пожертвовал чужой жизнью… Конечно, теперь ты мчишься с риском для жизни по городу и наверняка клянешься себе, что если отловишь негодяев, повинных в смерти этой женщины, то сотрешь их в порошок… Только что толку – ведь ее-то этим ты не оживишь!»…

Чтобы отвязаться от этого голоса и загнать его куда-нибудь глубоко-глубоко внутрь себя, я время от времени бил кулаком по своему колену, не чувствуя боли в отшибленных суставах и вызывая недоумение у таксиста.

И все-таки я успел.

Толпа возле дома Люции успела разойтись, и ничто не напоминало о недавней трагедии, если не считать потоков грязной пены, оставшейся на тротуаре после тушения пожара. Водой и пеной смыло и то чудовищное пятно, которое должно было остаться на асфальте. Окно на четырнадцатом этаже чернело, как пустая глазница в черепе, и кирпичная стена над ним была покрыта копотью: видно, пламя вырывалось из окна длинным, завивавшимся кверху языком. Там, как мухи, уже копошились ремонтники, заделывая поврежденный пламенем фасад.

В подъезде тоже было грязно и воняло свежей гарью. На четырнадцатый этаж было не протолкнуться: там сновали полицейские эксперты и люди в штатском. Соседи, видимо, поняли, что никаких подробностей им больше не узнать, потому что никого из зевак на лестничной площадке не было. Я позвонил этажом ниже в первую попавшуюся дверь, и женщина, открывшая мне дверь, поведала, что девочку собираются передать в интернат, потому что семья, которая ее приютила, имеет своих двоих детей…

Это навело меня на определенные мысли, и когда хозяйка квартиры, где должна была находиться Катерина, открыла мне дверь, я сразу же представился чиновником Попечительского совета, прибывшим, чтобы отвезти несчастную малышку в интернат. Женщина явно обрадовалась такому быстрому решению проблемы, хотя у нее и возникли сомнения по поводу невероятной оперативности Попечительского совета. «Мы тоже смотрим стереовизор, госпожа», заверил ее я. «Надеюсь, у девочки не возникнет возражений по поводу нашего решения?». «Что вы, что вы», замахала на меня руками моя собеседница. «Она еще маленькая, чтобы иметь какие-то возражения… В конце концов, я верю, что у вас работают достаточно сообразительные люди, чтобы придумать для нее какое-нибудь подходящее объяснение». «Как она себя чувствует?» – «Видимо, еще не понимает до конца, что произошло. Хотя следователи с ней уже беседовали…Сидит вон, играет в куклы. У меня-то оба – мальчики, им в куклы – неинтересно…». – «Есть ли при девочке какие-то вещи?», строго осведомился я, чтобы не дать женщине времени опомниться и потребовать у меня каких-нибудь бумажек. «Да какие у нее вещи? – удивилась хозяйка. – В чем пришла, в том и есть… Кто же знал, что такое горе ее ожидает!». Она покачала головой и вытерла передником сухие глаза.

«Извините, госпожа, но я спешу, поэтому пригласите сюда девочку», сказал я, демонстративно посматривая на часы.

Я действительно спешил. В любой момент кто-нибудь из полицейских мог пожелать еще раз допросить Катерину, и тогда моя авантюра лопнула бы, как мыльный пузырь.

Хозяйка на несколько минут исчезла, а потом вернулась, ведя за руку Катерину и что-то на ходу ей нашептывая на ухо.

В руках у девочки была большая кукла, весьма небрежно одетая, но зато говорящая. Девочка, подняв на меня глаза, ткнула пальцем в какую-то кнопку на спине куклы, и та писклявым голоском отчетливо произнесла: «Привет, дядя Рик!»… Сама же Катерина молчала, хотя я опасался, что сейчас она выдаст меня с головой перед соседкой.

– Пойдем со мной, – сказал я и взял ее за пухлую послушную ручку.

Мы уже спустились на один пролет лестницы, как вдруг женщина перегнулась черех перила и крикнула мне вслед:

– Ее зовут Катерина… Катя, то есть…

– Я знаю, мадам, – рассеянно сказал я, продолжая спускаться с девочкой по лестнице.

Мы вышли из дома, без особых проблем поймали такси, и я назвал шоферу адрес родителей. Предупреждать отца с матерью о том сюрпризе, который я им приготовил, не было ни времени, ни желания.

Девочка по-прежнему молчала. На ее лице не было заметно ни следов слез, ни потрясения. Может быть, она просто не знает, что случилось с матерью и с квартирой?

Нет, она знала… А знает ли она, кто я и куда ее везу? Да, вы – дядя Рик, который часто приходил к нам в гости, а везете вы меня к себе, чтобы я пока пожила у вас, а потом, когда мама вернется, она меня заберет и скажет вам спасибо за то, что вы присмотрели за мной. Ей было всего пять с половиной лет, но я был потрясен такой рассудительностью. На всякий случай я отгородил заднюю часть салона, где мы сидели, от водителя звуконепроницаемой прозрачной перегородкой. А откуда должна вернуться мама, спросил машинально я. Она уехала, все так же доверчиво сказала Катя и добавила: мне так сказала тетя Бруна, у которой я сегодня спала… А зачем мама отправила тебя ночевать к тете Бруне? – Было уже поздно, и я спала, но вдруг мама меня разбудила и сказала, что к ней пришел в гости один дядя и что я должна идти спать к тете Бруне…

Так, подумал я. Кажется, начинает выясняться подоплека смерти Люции. Интересно, как она объяснила «тете Бруне» причину, по которой вынуждена просить ее приютить «до утра» свою дочку?.. Впрочем, сейчас интереснее другое – кто этот дядя, который приперся посреди ночи к несчастной вдове-мужеубийце?

Быстро выяснилось, что хотя глаза у Катерины слипались от сна, когда мать наспех одевала ее ( и сейчас на ней было легкое, простенькое платьице, в некоторых местах заляпанное пятнами и тщательно заштопанное), тем не менее, она хорошо разглядела незнакомого мужчину, пришедшему к ним «в гости», и может описать его.

Сначала я скептически отнесся к этому: разве можно будет отыскать среди трех миллионов человек одного-единственного субъекта, да еще по описанию пятилетней девочки?

Но то, что поведала мне потом Катя, буквально повергло меня в тихий ужас. Потому что словесный портрет, обрисованный девочкой, мог относиться только к одному человеку – Адриану Клуру. Совпадений быть не могло: Катерина назвала мне даже его характерную примету: большое родимое пятно посреди плеши на голове…

Глава 12

Где-то я читал, что в средние века охотники упражнялись в стрельбе из лука следующим образом: заранее отловив диких голубей, они сажали их в клетку, а потом выпускали по одному. Если охотник попадал в живую мишень, значит, птице не повезло. Если же он промахивался, то голубь отделывался легким испугом.

Нетрудно заметить, что Шлемист решил отвести мне роль голубя, и свобода мне дарована чисто символически. Как бы там ни было, мне трудно поверить в благородность помыслов и в искренность посулов своего противника. Скорее всего, меня собираются убить в любом случае, независимо от того, принесу я на встречу «заглушку» или нет. Помимо всего прочего, такая развязка сэкономит Шлемисту круглую сумму, которую не надо будет переводить в Австралийский банк…

Только лично я не собираюсь тщетно махать крыльями, полагаясь на слепое везение, и ежесекундно ждать, угодит в меня стрела или нет. Лучший способ избежать гибели – это спикировать на охотника тогда, когда он не ожидает этого от беззащитного голубя, и поразить его в темечко своим клювом – желательно, насмерть.

Но сначала нужно усыпить бдительность противника, чему я и решаю посвятить все время, оставшееся до нашего рандеву со Шлемистом.

Именно поэтому, оказавшись за дверями частной клиники доктора Бейтса, я не спешу лезть в тот канализационный люк, куда мне удалось незаметно пристроить свой чудесный медальон. Во-первых, я уверен в том, что за мной теперь будут следить с особым усердием. Во-вторых, медальон мог быть унесен вместе с потоком нечистот в недра подземного царства, и потребуется немало времени, чтобы его найти. Ну и, наконец, в-третьих, я просто-напросто не выношу запаха нечистот…

Вместо того, чтобы лазить по уши в дерьме в кромешной темноте, исследуя подземные течения, я легкомысленно отправляюсь прямиком в свой номер в «Уютном уголке», где меня поджидает целая орава соглядатаев-"игрушек". Они оглядывают меня сонным взглядом ночного портье, презрительно ощупывают взглядами лифтеров и горничных, подсматривают за мной сквозь замочные скважины из соседних номеров, но мне на это сейчас наплевать. Главное, что теперь никому из геймеров не придет в голову испытывать мою защиту от Воздействия, как это, несомненно, случилось в первые же часы моего появления в Интервиле.

Я принимаю душ с ионизирующими добавками – сначала горячий, потом холодный, потом снова горячий, и наконец, комнатной температуры. Мне нужно прийти в себя после бессонной ночи и зарядиться бодростью, как минимум, на сутки вперед. С этой же целью я принимаю специальную электронную таблетку, горячо надеясь, что она не даст мне клевать носом на ходу.

После этого я меняю свой наряд на все те же яркие шорты до колен и майку кричащей расцветки и отправляюсь в путь. На этот раз – правда, не без сожаления, – я не беру с собой своего неразлучного спутника – комп-нот. Он был честно возвращен мне моими похитителями, но теперь в нем наверняка сидит стая программ-невидимок, которые способны передавать на чужие компьютеры информацию, поступающую в комп-нот.

До восхода солнца я успеваю перекусить в ночном кафе-автомате, и когда первые лучи освещают город, нахожусь в центре города, на одной из площадей, доступ на которую открыт только для пешеходов. Туристы, наверное, еще видят десятый сон, поэтому в столь ранний час площадь почти пуста, если не считать отдельных прохожих, спешащих на работу.

Выбор мною яркой одежды не случаен, потому что мне необходимо привлечь к себе внимание наших операторов. За противника я не беспокоюсь – я и так знаю, что он неусыпно следит за мной посредством «игрушек».

В условиях плотной опеки, когда нет шансов скрыться от наблюдателей и в то же время надо, незаметно для противника, передать своим кое-какую весточку, в распоряжении «контролера» имеется один надежный способ. Его единственный недостаток – это достаточно большая затрата времени и физических сил передающего.

Сейчас мне очень надо передать Контролю одно сообщение. О ме-дальоне, канувшем в пучину бытовых отходов (пусть проверят, нельзя ли его найти и достать), о событиях прошлой ночи и о беседе со Шлемистом (руководство должно быть в курсе действий оперативника, иначе потом, особенно в случае неудачи, не оберешься обвинений в преступной самодеятельности и утаивании важных сведений от начальников), и наконец – о месте и времени встречи, которая мне сегодня предстоит. Последняя часть донесения – самая важная, от нее зависит, буду ли я жив к вечеру или мой труп будет покоиться где-нибудь на дне Озера с камнем на шее. В ней я прошу своих товарищей прикрыть меня во время свидания со Шлемистом. Меня, в общем-то, не интересует, каким способом это прикрытие будет обеспечено, но могу предположить, что, скорее всего, мои коллеги сделают выбор в пользу снайперов, экипиро-ванных для стрельбы на сверхдальние расстояния. Они будут располагаться на нескольких позициях так, чтобы место встречи простреливалось с разных сторон – никто не в состоянии предвидеть, как мы со Шлемистом будем перемещаться по площадке. На тот случай, если главарю геймеров вздумается покатать меня на машине, в засаде будут сидеть специальные мобильные группы. Лично мне не придется прикоснуться к своему противнику и пальцем: огонь будет открыт либо по моему условному знаку, либо при явной угрозе моей жизни…

Для начала мне следует подать условный знак о том, что я собираюсь применить для передачи сообщения тот самый способ, который принят на вооружение Контроля. Этим знаком служит «двойной круг», в данном случае –обход площади по периметру сначала в одну сторону, потом в другую. Если от Контроля нет подтверждения того, что операторы готовы к приему шифровки, условный знак следует повторять – до тех пор, пока такое подтверждение не придет.

На этот раз оно приходит после того, как я трижды передаю условный знак. Один из прохожих подает мне сигнал: «ПЕРЕДАВАЙ, МЫ ГОТОВЫ».

Я встаю посередине площади и долго вглядываюсь в утреннее небо, словно надеюсь разглядеть в нем порхающих ангелочков. На самом деле, на языке условных жестов это означает: «ПЕРЕЙТИ НА ВИД СВЕРХУ».

В течение следующих двух с половиной часов служащие, торопящиеся на работу, и мои шпики (в ряде случаев, в сущности, это одно и то же) наверняка безмерно удивлены моим странным поведением. Дело в том, что я шатаюсь без видимой цели по ничем не примечательной площади так, будто упорно размышляю на ходу о чем-то своем. Весь фокус в том, что если проследить траекторию моих перемещений сверху, то окажется, что я не просто слоняюсь от нечего делать, а выписываю ногами на асфальте огромные, высотой примерно в пятьдесят метров, цифры, которые и составляют текст шифровки. Если бы мои ботинки оставляли на площади грязные следы, любой придирчивый наблюдатель мог бы разгадать секрет моих блужданий. Но на площади чисто, а с высоты птичьего полета никому не придет в голову следить за мной. Это делают лишь мои коллеги по Контролю, и для облегчения их задачи траектория моего перемещения рисуется сейчас на экранах мониторов светящимися линиями. Конец каждой цифры я обозначаю короткой паузой, которая для шпиков выглядит так, будто меня осенила некая мысль, и я остановился в раздумье…

В среднем на «написание» одной цифры у меня уходит примерно полторы минуты: слишком быстро двигаться я не могу, чтобы не вызвать подозрений у чужих глаз, которые за мной продолжают наблюдать. Пусть считают, что я имею дурную привычку размышлять, расхаживая взад-вперед… С учетом того, что каждая группа цифр соответствует целой фразе, в таком темпе мне удается передать довольно объемное сообщение за два с лишним часа.

В конце передачи, получив условный сигнал о том, что моя информация принята и, самое главное, понята, я едва не валюсь с ног. Голова моя гудит от напряжения: попробуйте сочинять на ходу текст, одновременно переводя его в группы цифр и вычерчивая собой, как курсором, эти цифры в гигантской координатной сетке, которую надо мысленно представить на поверхности площади, – и вы поймете, что эта задача требует не меньшего сосредоточения и памяти, чем, скажем, сеанс одновременной игры в шахматы вслепую с несколькими противниками одновременно. Нетренированный человек просто не сможет пользоваться этим способом секретной связи, он обязательно собьется или допустит где-то ошибку, и придется тогда бедняге топтать асфальт до тех пор, пока подошвы на ботинках не протрутся до дыр…

Заключительная часть моего сообщения посвящена описанию того, как Контроль может – опять же незаметно от моих шпиков – снабдить меня еще одной «заглушкой». Блефовать бессмысленно, ведь Шлемист может явиться на встречу не сам, а отправить вместо себя «игрушку», и в этом случае он наверняка испытает действие «заглушки» на ком-нибудь другом, прежде чем скомандует доставить ему «медальон». Но данный экземпляр невинной с виду безделушки должен быть оснащен особой микросхемой, которая, при включении «заглушки», будет посылать в эфир короткие сигналы и тем самым обеспечит возможность пеленгации ее носителя.

До встречи остается больше трех часов, но, выпив крепкого кофе в уличном бистро, я отправляюсь бродить по городу, по возможности избегая людных мест. Мне следует продемонстрировать противнику, что я не замышляю какую-нибудь уловку, позволяющую вероломно нарушить нашу договоренность. Иначе невидимый охотник может спустить тетиву еще до того, как голубь успеет набрать высоту…

Значит, мои действия до встречи не должны выходить за определенные рамки. Во-первых, я должен избегать какого бы то ни было контакта с окружающими меня людьми, чтобы у геймеров не зародилось подозрение, что я пытаюсь выйти на связь с Центром, – это было бы расценено как стремление соответствующим образом подготовиться к встрече.

Во-вторых, мне не следует приобретать в магазинах и получать от кого бы то ни было какие-либо предметы: это будет интерпретировано как попытка приобрести оружие, которое может быть скрыто в любой невинной, на первый взгляд, безделушке. Даже булавка – и та может быть отравлена мгновенно действующим ядом типа кураре.

И в-третьих, мне нельзя крутиться заранее в непосредственной близости от места встречи, смотреть стереовизор, слушать радио, прятаться от посторонних взглядов в номере гостиницы, передвигаться посредством такси или другого общественного транспорта… и много чего мне еще нельзя! Проще перечислить, что мне остается делать.

Я могу плестись по тем улицам, где в эти часы почти не бывает людей. Я могу, в конце концов, сидеть в полном одиночестве в каком-нибудь сквере. Я могу часами изучать витрины закрытых магазинов и рекламные афиши на киосках – но упаси Боже при этом делать какие-нибудь двусмысленные жесты и гримасы, которые могут быть истолкованы как условные знаки своим…

И, тем не менее, в ходе встречи я собираюсь проявить максимум коварства и изворотливости, чтобы переиграть своего противника. Угрызения совести в связи с этим мне не грозят, потому что я отлично понимаю, что такой умный и сильный враг, как Шлемист, будет, в свою очередь, всячески стараться оставить меня в дураках, причем – в мертвых дураках.

О том, какой сюрприз он мне готовит, я могу только догадываться, призвав на помощь остатки способности логически мыслить, которые сохранились в моей бедной голове после трехчасового моциона под палящим солнцем.

Собственно говоря, план этот созрел у меня еще до моего ночного похищения, а точнее говоря – до того, как я дал себя похитить, потому что невооруженным глазом было видно, что напавшие на нас с Риком ребята вовсе не торопились спасаться бегством от полиции. Из этого следовало, что прибывающие полицейские также являются «игрушками» геймеров.

Я исходил с самого начала из того, что Шлемисту невыгодно меня убивать. Об этом свидетельствовали и неудачные покушения на меня, и абсолютно ненужные убийства на моих глазах людей Контроля. Шлемист стремился запугать меня, не более. На самом деле, ему было что-то нужно.Нетрудно было предположить – что именно. «Заглушки» действительно давали неоспоримое преимущество «контролерам», оберегая их от Воздействия, и совершенно естественно, что противник стремился раскрыть секрет этой защиты, – ведь целью геймеров было подчинение своей воле как можно большего количества людей, в том числе и агентов Контроля. А имея в своем распоряжении хотя бы один экземпляр генератора защитного поля, можно было бы придумать средства и способы его нейтрализации.

В то же время не вызывает сомнений, что после нашей встречи Шлемист будет стремиться убрать меня. Независимо от того, получит он от меня вожделенный артефакт или нет. Вопрос заключается только во времени: он может попытаться убить меня сразу или толкнуть на это грязное дело своих марионеток… Скорее всего, решаю я, едва ли он сам будет пачкать руки – об этом свидетельствует выбор моим противником места для нашей встречи: площадь Благодарения, третья скамейка в сквере, если считать от выхода из подземки. Встреча назначена на пятнадцать часов, когда из учреждений уже потянутся по домам служащие, так что, если Шлемист задумал убить меня именно там, поблизости окажется слишком много свидетелей…

В конце концов, мне предстоит ответить себе на один вопрос, и в зависимости от этого ответа, избрать соответствующую тактику действий. Вопрос этот сводится к следующему: придет ли Шлемист на встречу со мной собственной персоной или пришлет какого-нибудь очередного доктора бейтса? Рискнет ли он своей шкурой или подставит под удар постороннего человека?

И вот здесь я и собираюсь применить логику. Если человек, который придет, покусится на мою жизнь, значит, он – всего лишь «игрушка». Если же переговоры пройдут в «теплой и дружественной обстановке», будто между двумя вышколенными дипломатами высокого ранга, это будет означать, что Шлемист решил лично познакомиться со мной, хотя, на мой взгляд, в этом нет никакого смысла.

В первом случае мне нельзя подавать условный знак снайперам – иначе Шлемист так и останется недосягаемым. На повторную встречу тогда не стоит рассчитывать… Ну, а по второму варианту я забираю «заглушку» и быстро ухожу, пока наблюдатели геймеров и просто случайные свидетели убийства не успеют опомниться. Не исключено, что мне придется нейтрализовать тех, кто попытается задержать меня, а затем отступить на Пятьдесят Четвертую улицу, где меня будет поджидать машина «скорой помощи», за рулем которой будет сидеть человек Контроля…

Я бросаю взгляд на часы и вижу, что пора выдвигаться на исходную позицию. В голове невольно всплывает воспоминание о Рике. Удалось ли ему остаться в живых за последние двенадцать часов или геймеры все-таки настигли его? Если он жив, то где скрывается? Юноша наверняка здорово струхнул, когда попал по моей милости в ночную передрягу, так что теперь, скорее всего, залег на дно и боится высунуть нос из своего укрытия, думаю я. Впрочем, на его месте мне бы тоже было страшно. Когда не имеешь достаточного представления о противнике и о том, на что он способен, то невольно начинаешь преувеличивать его силы и возможности. В результате, вместо того чтобы встретить врага лицом к лицу, бежишь от него, едва лишь почуяв его приближение…

Возможно, если бы я поведал Любарскому всю правду о геймерах и о Контроле, ему бы не было так страшно. Но я этого не сделал – и не потому, что он мне не поверил бы. Просто-напросто меня потом не погладили бы за это по головке мои любимые начальники, даже если бы я и сослался на необходимость вербовки столь ценного агента для Контроля.

Размышляя на эту тему, я не забываю делать дело. До встречи мне необходимо во что бы то ни стало забрать из тайника «заглушку». При этом я должен постоянно находиться в поле зрения противника и не могу даже на секунду оставаться без наблюдения, чтобы впоследствии геймеры не могли меня упрекнуть в попытке обвести их вокруг пальца. Этот парадокс решается довольно простым способом.

Тайник устроен в деревянных перилах длинного и крутого мостика-лестницы, спускающегося к набережной. Совершенно естественно, что люди, спускающиеся по лестнице, имеют обыкновение держаться рукой за перила. В определенном месте в деревяшке имеется отверстие, заткнутое хорошо подогнанной пробкой, которая имитирует сучок. Под пробкой-то и хранится «заглушка», выталкиваемая из отверстия специальным пружинным механизмом. Сама пробка – тоже с секретом, сначала она раздвигается в стороны, освобождая путь медальону, подобно двери лифта, а потом автоматически возвращается на место, маскируя отверстие. И все это должно произойти под моей ладонью буквально за доли секунды…

К счастью, никто не поднимается мне навстречу по лестнице, только в пяти метрах позади следует тощий очкарик, который наверняка является «игрушкой» геймеров.

Я спускаюсь медленно, но, даже пристально всматриваясь в перила, не вижу, в каком месте оборудован тайник. Ребята потрудились на славу. Сейчас кто-то из них наверняка находится в очках-биноклях далеко отсюда, в готовности нажать в нужный момент кнопку на пульте управления механизмом «пробки»…

Есть! Проведя ладонью по перилам почти в самом конце лестницы, я чувствую, как прохладный тяжелый кружок величиной с монету оказывается под моей ладонью, и мне остается лишь довести руку до конца перил, а потом, сжав кулак, опустить его в карман. Немного погодя я вижу, как человек в темных очках, мирно любовавшийся простором Озера, словно что-то вспомнив, снимает очки, прячет в карман небольшой комп-плейер и уходит в противоположную от меня сторону. Все прошло так гладко, что очкарик, следующий за мной почти по пятам, просто не имел шанса что-либо заметить…

А вот и площадь Благодарения.

Сквер, находящийся в центре площади, пуст: подручные Шлемиста явно постарались очистить место встречи. Но зато по всему периметру площади снуют туда-сюда озабоченные люди. Одним срочно понадобилось изучить витрины магазинчиков, другие поджидают автобус на остановке у метро. Третьи продают цветы с тележки-лотка. Четвертые лениво сидят за столиками под навесом у входа в бар и пьют, наверное, уже по десятой порции кофе в ожидании начала рандеву.

Я стараюсь не смотреть на крыши, балконы, окна мансард и чердаков окрестных домов. Где-то там затаились снайперы с бесшумными дальнобойными винтовками, и мне не хочется давать Шлемисту, если он сейчас следит за мной, повода для подозрений.

Я неторопливо прохожу к третьей скамейке в сквере и усаживаюсь, настраиваясь на ожидание. Сейчас без одной минуты три, но тот, с кем я должен встретиться, наверняка опоздает: ведь только профессионалы придают значение точному соблюдению временных параметров, а для таких типов, как Шлемист, опоздание является своеобразной демонстрацией своего превосходства.

Электронные часы над входом в подземку исполняют переливчатую мелодию и объявляют приятным женским голосом на всю площадь: «В Интервиле пятнадцать часов ноль минут».

Никто не спешит подходить ко мне, словно сквер отгорожен от остальной площади невидимым кругом силового поля. У меня есть время подумать, что я буду делать, если никто так и не обратится ко мне в течение ближайших двадцати минут. Этот вариант, честно говоря, я еще не продумывал, и, чем больше размышляю над ним, тем все больше он мне не нравится… Скорее всего, подобный исход будет означать, что случилось нечто непредвиденное, перечеркнувшее крест-накрест все прежние планы и замыслы Шлемиста. И тогда мне придется полагаться лишь на свою способность импровизировать в зависимости от изменений ситуации и на такую ненадежную категорию, как удача. Хотя, как говаривал один мой коллега, лучше всего удается та импровизация, которая заранее подготовлена…

Я исподтишка всматриваюсь в людей, которые приближаются к воображаемой границе вокруг сквера. Начинаю потеть. С ног до головы… Неужели ты волнуешься, Адриан, с твоим-то опытом?..

Три часа пять минут.

Женщина катит перед собой детскую коляску, содержимое которой, невзирая на жаркую погоду, тщательно прикрыто непрозрачным пологом. Может быть, в коляске не младенец, а ручной пулемет?.. Нет, в последний момент женщина изменяет направление своего движения и идет под навес кафе, где заказывает порцию мороженого, которую в высокой вазочке ей приносит официант.

Три часа восемь минут.

Вот этот смуглый человек с блестящим от пота лицом, но в нелепом под жарким солнцем фраке? Не скрывается ли у него за поясом, под фалдами фрака, «эскалибур» крупного калибра?..

Но и человек во фраке минует сквер, не останавливаясь, чтобы спуститься в манящую тень и прохладу подземки.

Тогда, может быть, вон тот тощий, седой старик в темных очках и с толстой тростью, похожий на генерала в отставке, потерявшего зрение на учениях от длительного наблюдения за передвижениями войск в подзорную трубу-перископ?.. Откуда мне знать, может, в его трости спрятан острейший клинок, а сам старик – мастер штыкового удара?

Однако старик топчется посреди площади, подкармливая голубей крошками хлеба, а потом, что-то бормоча себе под нос и стараясь высоко держать голову, удаляется в направлении одноэтажных коттеджей, виднеющихся в глубине улицы, которая ведет с площади в пригород Интервиля.

Пятнадцать часов десять минут.

Значит, встреча все-таки не состоится…

Но, едва я успеваю подумать об этом, как сзади на меня падает чья-то тень, и знакомый голос спрашивает:

– Значит, вы действительно хотели со мной встретиться, господин Клур?

Медленно-медленно, стараясь не делать резких движений и не потеть так обильно, словно меня облили из ведра водой, я оборачиваюсь, и мне приходится приложить немалые усилия к тому, чтобы удержать себя в руках.

За моей спиной стоит не кто иной, как завербованный мною в добровольные помощники Контроля исследователь аномальных явлений в городе Интервиле и его окрестностях Маврикий Любарский.

Глава 13

Я уже успел убедиться, что Адриан порой неадекватно реагирует на самые обычные вещи. Но сейчас он превзошел самого себя.

Я-то предполагал, что он, если и не бросится обнимать меня, то, по крайней мере, как-нибудь проявит радость. Ситуация, на мой взгляд, стоила того: мы оба остались живы и снова были вместе – это ли не повод для появления положительных эмоций?..

Однако Клур только мрачно воззрился на меня и кисло заметил:

– По-моему, мы оба хотели видеть друг друга. – И, помедлив, насмешливо добавил: – Господин Любарский…

– Да, конечно, – растерянно сказал я, присаживаясь рядом с ним на скамейку. – А вообще, если честно, я думал, что меня разыгрывают. Я боялся, что они все-таки укокошили тебя прошлой ночью, а сейчас решили поймать меня на удочку!.. Ну, рассказывай!

Тут я снова перехватил странный взгляд Адриана, который он искоса бросил на меня.

– Так вот сразу? – усмехнулся он. – А не ставим ли мы телегу перед быками?

– Что-что? – не понял я. – Какую еще телегу?

Он сидел, напрягшись всем телом, как штангист, поднимающий рекордный вес, и пот лил с него градом. На меня Адриан не смотрел, но я чувствовал, что он ловит каждое мое движение.

Постепенно до меня дошло, что он боится. Но кого – меня? Почему? Неужели он считает, что, оставшись в одиночестве, я мог бы вступить в сговор с геймерами и выдать им какие-нибудь секреты Контроля?!..

И тогда я рассердился. Я понимал, что это глупо, но сделать с собой ничего не мог.

– Можно подумать, – как можно более ядовито сказал я, – что это не ты назначал мне здесь встречу, а я – тебе!.. Говори то, что ты мне хотел сказать, и я пойду… У меня, знаешь ли, своих дел – невпроворот!

Я отвернулся, но он вдруг схватил меня за рукав и развернул к себе:

– Послушай, Рик, – прошипел он мне прямо в лицо, – ты должен сказать мне всю правду!.. Даже если ты не сам сюда пришел!.. Ты, Рик, и не подозреваешь, как тебя сейчас подставляют!..

Я рывком освободился от цепкой хватки Клура и быстро огляделся. Никто не обращал на нас внимания, хотя сидели мы посреди площади – все равно что на сцене. Интересно, что заставило такого профессионала, как Адриан, выбрать место для нашей встречи на таком видном месте? И это после того, как накануне мы прятались от каждого встречного!..

– Что значит – не сам? – сердито спросил я. – Конечно, я не сам этого захотел! Просто час назад ко мне подошел один мой приятель и предупредил, что ты просил меня подойти сюда к трем часам…

– Какой приятель? – с подозрением спросил Клур.

– Да ты его все равно не знаешь… Вел его зовут, а фамилия – Панин… Слушай, иди ты к черту, понял? Я-то думал, что ты обрадуешься, а ты!..

Лицо Клура немного смягчилось. Он даже размахнулся, явно собираясь хлопнуть меня по плечу и сказать что-нибудь вроде: «Да не сердись, дружище Рик, я же пошутил!», но вдруг остановил свою руку на полпути, и черты его лица снова застыли, словно скованные холодом.

– А где твой медальон, Рик? – чуть ли не шепотом спросил он. – Тот, который я подарил тебе при нашей встрече? Помнишь?

– Талисман, что ли? – усмехнулся я. – Извини, забыл дома, Адриан. В следующий раз буду внимательней…

– Забыл! – с непонятной горечью повторил он. – Подумать только, он забыл! Может быть, тебе еще один подарить, Рик? Чтобы в следующий раз ты наверняка его не забыл… А?

Он достал из кармана копию того медальона, который я оставил у Ролы, только без цепочки, и, явно издеваясь, помахал им перед моим носом.

– У тебя что, кто-то из родственников работает в антикварной лавке? – сказал в тон ему я.

Не понять было, то ли Клур шутит, то ли говорит серьезно. На мое замечание он гнусно осклабился и просипел:

– Конечно, малыш, конечно!.. Только не забудь, что медальончик этот больших денежек стоит! Ты готов мне их заплатить?

Этот фарс мне уже надоел, потому что переходил всякие границы.

– Знаешь что, Адриан? – обиделся я. – Я, пожалуй, пойду… Не хочу больше разговаривать с человеком, лишившимся разума из-за тягот и лишений своей профессии!..

И тут он меня вновь удивил. Он схватил меня за руку и почти ласково сказал:

– Ладно, Рик, не лезь в бутылку. Медальон я тебе готов подарить за спасибо. – Он чуть ли не насильно затолкал безделушку мне в руку. – А теперь – твоя очередь… Выкладывай, что ты там хотел мне рассказать.

Не человек, а робот какой-то… Сухарь. Вернее, такой же, как и все, но изо всех сил пытающийся играть роль некоего супермена. Наверное, считает, что род занятий к этому его обязывает! Ладно, посмотрим, что ты скажешь вот на это!..

Я взглянул Клуру прямо в глаза.

– Это ты мне должен кое-что рассказать, Адриан. Зачем ты убил Люцию? – тихо спросил я.

Он вздрогнул.

– Люцию? – повторил он. – Какую Люцию?..

– Не притворяйся, – сурово перебил его я. – Ты прекрасно знаешь, что жену покойного Слана Этенко… или как там вы его звали – Сигнальщиком, что ли?.. ее звали Люцией! Не далее, как сегодня ночью она выбросилась из окна своей квартиры на четырнадцатом этаже, а пожаром были уничтожены все домашние вещи, включая, разумеется, и возможные улики против того, кого ты ищешь.

– Печальная история, – без тени сожаления произнес он, глядя себе под ноги. – А с чего ты взял, что я причастен к смерти этой женщины?

– У Люции чудом осталась в живых пятилетняя дочь, – не слыша своего голоса, продолжал я. – Она описала мне человека, который посетил ее мать в ту ночь, незадолго до ее самоубийства. И, судя по ее словам, это был ты, Адриан!

Интерполовец дернул щекой и проговорил:

– Но дело в том, что я не приходил к вдове Этенко, Рик!

– Конечно, – сказал с иронией я. – Тебе незачем было приходить к ней, Адриан!.. Ты вовсе не нуждался в тех сведениях, которыми она, возможно, обладала об обстоятельствах гибели своего мужа и о Шлемисте, да? И ты как честный человек, разумеется, никак не мог применить к ней такой метод, как допрос с пристрастием!

– Что ты мелешь, малыш? – растерянно спросил он. – С какой стати я стал бы ее допрашивать, а тем более – с пристрастием?

– Да потому что это она убила Слана! – крикнул я, но Адриан сделал знак, чтобы я говорил потише. – Это Люция пришла ночью к мужу в квартиру, где он скрывался от геймеров, и нанесла ему семь ножевых ран – но не по своей воле, а по воле того, кто послал ее туда!.. Ты знаешь, о ком я говорю!

– Знаю, – неожиданно согласился он. – Но если бы я знал раньше, что это она… Почему ты молчал, Рик?

– Да потому что я боялся! – сказал я. – Я знал, что в один прекрасный день ты навестишь ее и будешь безжалостно расспрашивать о подробностях, а она… Она была ранимой женщиной, Адриан. Она этого не могла вынести. Вот почему я и сам-то ее ни о чем не расспрашивал…

– Допустим, – быстро сказал он. – Но все-таки я не приходил к ней, Рик!

– Я тебе не верю, – заявил я. – Да, я знаю, что ты ведешь борьбу за благое дело, Адриан. Но при этом ты не останавливаешься перед жестокостью по отношению к тем, кто невольно стал «игрушкой» в руках этих сволочей-геймеров… Ты просто ненавидишь их, Адриан! А ведь они – обыкновенные люди, которые не виноваты в том, что ими манипулируют негодяи и отщепенцы!.. Я видел, как ты расправлялся с моим отцом и с той троицей… Я видел, как жестоко ты разделался с водителем автобуса прошлой ночью… Как же так получается, Адриан? Ты борешься за то, чтобы люди жили спокойно и счастливо, – и сам же убиваешь их при этом! Лес рубят – щепки летят, да?! Не стоит, по-твоему, сожалеть об отдельных единицах, когда спасаешь множество других – так, что ли?

Я взглянул на Клура, ожидая увидеть на его лице смущение или хотя бы презрительную насмешку, но он мирно улыбался.

– Самое смешное, Рик, – сказал он после паузы, – что я действительно временами срываюсь. Понимаешь, в критической ситуации частенько забываешь о том, что имеешь дело с игрушками. Собственно говоря, под влиянием стресса человек способен забыть многое… Взять тебя, например. Ты безоговорочно поверил пятилетней девочке, забыв про то, что я тебе рассказывал о геймерах. Тебе даже и в голову не пришло, малыш, что устами этого милого ребенка тебе мог вешать лапшу на уши мерзавец, который на самом деле повинен в смерти вдовы Этенко… Хотя, повторяю, ты во многом прав, и если завтра сложится такая ситуация, когда мне надо будет ради победы в этой войне убить кого-то из своих друзей, я сделаю это! Пойми, Рик, я – солдат, и все мои товарищи – бойцы, воюющие в условиях мирного времени, и слишком много людей уже погибло за эту победу, чтобы в душе оставалось место для сантиментов…

Я смотрел на него и видел, что он говорит правду. Если он посчитает нужным, то убьет кого угодно ради победы своих. И тогда мне стало так страшно, будто я глянул в пулеметную амбразуру и увидел, что зрачок дула уставился в мое лицо, а палец пулеметчика нажимает на спусковой крючок.

И я молча встал и ушел.

Не знаю, говорил ли что-нибудь мне вслед Клур. Я ничего не слышал и не видел. Только знаю, что он не пытался меня остановить.

Уже спустившись в подземку, я обнаружил в своем кармане медальон, который мне сунул Клур. Первым моим побуждением было – выбросить его в ближайший мусоросборник, но потом я решил вернуть его интерполовцу.

Однако Клура на площади уже не оказалось.

* * *

Я знал, что дешифровка сообщения Слана могла занять у меня много времени. Было бы безумием полагать, что я способен превзойти ораву специалистов по криптографии и всевозможным кодам, имеющих в своем распоряжении самые современные средства, и расколоть этот крепкий орешек с первой же попытки.

Тем не менее, ничего иного мне не оставалось. Теперь, когда я не хотел иметь никаких дел с Клуром и его коллегами, до Шлемиста можно было добраться только таким способом. А добраться до него было крайне необходимо. Дело было не в том, что я стремился облегчить задачу Клура и Интерпола. Если на свете существует справедливость, то во имя этой справедливости мерзавец должен был ответить за гибель Слана и Люции, за то, что Катерина Этенко осталась сиротой, и за то, что ежедневно сотни людей в Интервиле повиновались приказам и командам геймеров.

Я надеялся лишь на то, что мне все-таки удастся отыскать тот ключик к файлу Слана, который могли пропустить дешифраторы Контроля. В конце концов, я знал Этенко лично, и знал, как мне казалось, неплохо. Вполне возможно, Слан надеялся на то, что именно я первым обнаружу его файл в моей «старушке», а раз так – то он должен был зашифровать имя Шлемиста, не прибегая к хитроумным кодам.

Что ж, посмотрим…

Я сел за стол в своей комнате, взял несколько листов бумаги и ручку и вывел крупными буквами посередине страницы:

UTYREHJD

Ну-с, с чего начнем?

Первые соображения: предстоит решить, что это такое – код или слово на одном из неизвестных языков? Вывод: скорее всего, это код. Если бы речь шла об одном из языков Земли, люди Контроля, располагавшие доступом к любой библиотеке мира, наверняка очень быстро нашли бы перевод этого слова в соответствующем словаре. К тому же, едва ли Слан был полиглотом, чтобы знать в совершенстве какой-нибудь мертвый язык. Вдобавок, если считать название файла указанием на имя или фамилию Шлемиста, то причем здесь иностранный язык? Фамилии и имена, как известно, не переводятся…

Версия номер два: может ли быть это нелепое словечко транскрипцией фамилии Шлемиста? На первый взгляд, это не очень-то логично, ведь задачей Слана было избрать такой шифр, который не бросался бы в глаза геймерам. Но на всякий случай проверим…

Я включаю свой комп-нот, соединяюсь с Информаторием и через полчаса убеждаюсь, что ни в самом Интервиле, ни в его окрестностях не было и нет человека, фамилия или имя которого хотя бы отдаленно напоминали загадочное словцо. Нет ни Утирехдов Ивановичей, ни Иванов Утирехдовых. На карте города и в перечне городских объектов нет топонимов, начинающихся на «Ути-»…

Значит, все-таки это код.

Когда-то я интересовался различными способами кодирования, и мне известно, что существует множество разновидностей кодов. В принципе, нет такого кода, который нельзя было бы расшифровать. Особенно с помощью мощного компьютера, обладающего гигантским объемом памяти и быстродействием, приближающимся к скорости света. Дело в том, что все шифры взламываются с помощью трех орудий: математики, законов частотности и метода проб и ошибок.

Если подставлять в шифровку различные буквы, то, рано или поздно, обязательно получишь такую группу знаков, которая будет иметь смысл. Достаточно вычислить хотя бы одну букву – и лед тронется. Остальные буквы разгадываются так же, как в кроссвордах – с той разницей, что известные буквы используются в дальнейшем для расшифровки остальной части криптограммы.

Однако, для этого надо иметь достаточно обширный текст. Хотя бы одно предложение. В данном случае было только одно слово, и задача намного усложнялась. Тем более, что ни одна буква в этом слове не повторялась…

Но делать было нечего, и я принялся наугад подставлять различные буквы в это самое «UTYREHJD», пока у меня в глазах не запрыгали пятна от усталости. Ничего осмысленного не получалось.

… Может быть, справиться в Информатории, сколько семибуквенных слов имеется в наиболее распространенных языках? Впрочем, что мне это даст? Ведь я расшифровываю не просто слово, а фамилию…

… А если установить, сколько человек в Интервиле носят фамилию из семи букв?

Это была блестящая идея, и я потратил около часа, чтобы убедиться в ее тупиковости. Всего в Интервиле проживало, если верить компьютерам Информатория, двадцать пять тысяч человек, чья фамилия состояла из семи букв. Что дальше – приступить к проверке каждого из них на предмет геймерства? Но такая проверка займет никак не меньше нескольких месяцев, даже с помощью Клура и его людей.

И, собственно говоря, почему ты решил, что слово UTYREHJD обозначает только фамилию? Если бы Слан хотел, чтобы это словечко было эффективной указкой на конкретного человека, он не стал бы брать одну только фамилию – ведь на свете нет ничего оригинального, в том числе и фамилий. Как он мог быть уверен, что некая фамилия существует в единственном числе в условиях многомиллионного города? Только в том случае, если эта фамилия или очень экзотическая (какой-нибудь Мухопад) или… или нецензурная.

Все равно, этот вариант отпадает. Беглый взгляд на экран комп-нота показывает, что одних только «экзотических» фамилий из семи букв (кстати, а что считать экзотикой? Кому-то и моя фамилия покажется странной, а ведь есть фамилии, вообще не поддающиеся логическому объяснению: например, Гржмбрин – был, помнится, в нашей школе учитель химии с такой фамилией) в Международном – несколько сотен, и глаза рябит от разных диковинных фамилий-определений типа «Задолиз» (по иронии судьбы, именно такова фамилия главного редактора «Утреннего Интервиля»)… М-да, как в старом анекдоте: «Дывысь, Голожопко, яка чудна хвамилия: Иванов!»…

Следовательно название файла, скорее всего, должно включать и имя, и фамилию. Именно эти две величины, как правило, служат у людей для того, чтобы отличить конкретного человека от множества тезок и однофамильцев. И здесь открывается широкий простор для всяческих предположений: сколько букв должно отводиться на имя, а сколько – на фамилию. И то, и другое может быть равно в данном случае одной букве. Особенно, если Шлемист – выходец из Азии. Ведь именно там в ходу – имена и фамилии, состоящие из одной-единственной гласной, что-нибудь типа О, Э, Ю и тому подобное… Но, даже если это не так, я могу утонуть в море других возможных вариантов…

Я в отчаянии откидываюсь на спинку стула. Голова моя начинает гудеть как колокол, мышцы спины и шеи от длительного напряжения сводит судорога, а глаза слезятся от неотрывного созерцания экрана комп-нота.

Неужели мне так и не удастся разгадать эту шараду?

Чтобы сменить парадигму мышления, как любят говаривать ученые мужи, я решаю переменить позу и перебираюсь на диван, где почти вертикально закидываю ноги на стену, а голову откидываю с края вниз. Утверждают, что прилив крови к голове способствует умственной деятельности. Бумага мне теперь не нужна: перед глазами моими и так постоянно стоит: UTYREHJD… UTYREHJD…

Через четверть часа я делаю вывод, что прилив крови к мозгу способен вызвать только сильную головную боль, и ложусь на бок, подперев голову рукой.

… Самое скверное, что проклятое слово может оказаться вовсе не фамилией, а, скажем, ссылкой на какую-либо из публично известных ипостасей Шлемиста. Самым характерным определением в таких случаях, разумеется, является наименование какой-нибудь профессии. Но опять, как и в случае допущения, что UTYREHJD – это фамилия, возникают проблемы идентификации конкретного человека только по его профессии. И их даже больше… Какая, интересно, профессия из семи букв является в Интервиле уникальной? В том смысле, что ею должен заниматься один-единственный человек… Дворник? Префект? Скорняк? Или бондарь?

Что ж, запросим Информаторий… Крах иллюзий: дворников в Интервиле никогда не было и нет (город убирается специальным подразделением Экологической службы), префектов – двадцать пять, а что касается скорняков и бондарей, то, как ни странно, в Интервиле их насчитывается с полсотни. Причем все они занимаются шитьем шапок и изготовлением бочек не профессионально, ради заработка, а в качестве хобби, и поэтому едва ли могли снискать такую широкую славу в городе, что их соответствующим образом могли бы прозвать…

За окном начинает темнеть. Слышно, как в соседней комнате мама укладывает Катерину спать.

Что же ты хотел сказать своим UTYREHJDом, Слан? Какая идея пришла в твою голову, пока ты прятался от своих убийц в моей квартире? Все-таки не хочется верить в то, что я так и не узнаю, кто скрывается под кличкой Шлемист. Потому что это будет означать, что я, возможно, буду каждый день встречаться с этим человеком на улице, или буду видеть его на экране стереовизора, не зная, что это он убил тебя и Люцию. Я буду даже, наверное, пожимать ему руку, желать здоровья и успехов и питать самые теплые чувства к нему, запросто превращающему жителей города в скопище марионеток. Мы для него – игрушки, Слан, а вся наша жизнь, все наши метания, поиски, решения и муки, оказывается, для него – не больше, чем игра. Забавная игра, и только…

Незаметно для себя я задремал, а когда вновь открыл глаза, за окном была ночь, лишь изредка освещаемая вспышками световой рекламы.

Было три часа. В квартире стояла тишина, как в склепе. Только по стеклу окна снаружи монотонно стучал дождь. В непогоду мне почему-то лучше думается.

Я зажег настольную лампу и принялся расхаживать по комнате.

Смутно помнилось, что и во сне я безуспешно пытался разгадать тайну шифра Слана, и разбудила меня какая-то блестящая мысль, которая вполне могла дать ключ к разгадке. Но, как обычно бывает, я забыл ее, едва открыл глаза.

Что же это была за мысль?

И что же это за слово такое, которое использовал Слан?

… Может быть, это кличка? Нет, это ничего не дает – во всяком случае, мне. Если Слан использовал систему кличек или кодовых обозначений, принятую Контролем (он и сам числился у них как Сигнальщик), то тут я бессилен. Хотя для Клура и компании это, возможно, могло бы пригодиться. Кстати, в этом случае вполне возможно, что Шлемистом является кто-то из бывших агентов Интерпола.

Нет, для меня это ложный след. Не будем думать об этом. Сообщить Клуру? Но у меня нет никаких его координат, и я даже не знаю, где его сейчас искать…

Давай-ка попробуем зайти с другой стороны.

Интересно, а как насчет комбинаций расположения букв, если предположить, что Слан прибег к подобному трюку?.. В перевернутом виде получается DJHERYTU – тоже белиберда.

Какие слова можно составить из букв, использованных Сланом?

Я торопливо включил комп-нот, задал ему режим построения возможных словарных моделей, и вскоре на моем экране появился следующий список: UTYREHJD, UYREHJDT, UTYDEJRH, UTREDHJTY, TREDYHUJR… – и так далее, до полного упомрачения.

Еще несколько часов я затратил, пробуя все возможные варианты перестановки букв, читая получающиеся слова слева направо и справа налево, в латинской и русской транскрипции, но в конце концов зашел в тупик и где-то ближе к утру обнаружил себя сидящим на полу, по которому валялись листы бумаги и исписанные обрывки. Комп-нот валялся рядом, и мне показалось, что его корпус раскалился от перегрузки.

Данный метод, как это ни было печально, тоже оказался ложным следом. Но не бывает худа без добра, и неверная версия тоже оказывает положительное воздействие на исследователя, потому что побуждает его продолжать поиск.

Разгадка была совсем близко, и я это чувствовал, как собака чувствует еле уловимый запах спрятанного предмета. Я вскочил и подошел к окну. Снял затемнение. Уставился на заливаемую дождевой водой улицу, не видя ее. Мысли мои обгоняли друг друга.

… Код должен быть простейшим. Едва ли Слан использовал всякие шарадные штучки вроде изменения порядка написания слова. Значит, секрет кроется в чем-то другом. В чем?

Вспомни, что этот абсурд из семи букв – не просто слово. Это название файла. Ну и что?

Попробуй мысленно представить себя на месте Слана. Вот ты включаешь компьютер… Впрочем, зачем представлять, когда ты можешь повторить его действия?

Я поднял с пола комп-нот и выбрал опцию: «СОЗДАНИЕ НОВОГО ФАЙЛА». В ответ, как и следовало ожидать, программа запросила: «ВВЕДИТЕ ИМЯ ФАЙЛА». Так, теперь набираем на клавиатуре:

U-T-Y-R-E-H-J-D

Что из этого? По-прежнему, впереди – непроглядный туман, и ни на намека на просвет…

Подожди, подожди!.. Уж если ты взялся повторять действия Слана при создании файла, то и воспользоваться тебе надо таким же материалом! То есть, не твоим комп-нотом трехлетней давности, а двадцатилетним старичком– «пентиумом», с его старомодной клавиатурой!..

Но ведь для этого надо опять ехать почти на другой конец города в квартиру, изрядно пострадавшую в результате событий последних дней!.. И потом – какая разница?.. Неужели ты думаешь, что, если ты воспользуешься тем же самым компьютером, которым пользовался Слан, что-то изменится? В мистику впадаете, господа аномальщики, как приговаривал когда-то в Университете ваш преподаватель уфологии…

Не проще ли обратиться с запросом в Информаторий? Что ж, в конце концов, от этого мы ничего не потеряем, а в случае удачи приобретем… Понятно, что мы приобретем.

С помощью все того же комп-нота я набрал код Информатория. Долго искал нужный мне раздел справочника. Наконец, остановился на «Истории вычислительной техники». Ввел слово-определитель «пентиум» и стал читать появившуюся на экране многостраничную справку.

Так, первые «пентиумы» нас не интересуют, нам нужна модель «80-PS» всего с 80-гигабайтным диском и четырьмястами мегагерцами тактовой частоты… Где же она? Ага, вот. Есть даже фотография внешнего вида и краткие характеристики. Только на фотографии слишком мелкий масштаб, попробуем дать максимальное увеличение.

Экран словно распахнулся, и я крупным планом увидел точную копию принадлежавшего мне компьютера.

И теперь мне буквально бросилось в глаза то, чего я упорно не видел до сих пор. В принципе, даже глядя на тот компьютер, которым воспользовался Слан, я бы мог ничего не заметить. Дело в том, что мой личный «пентиум», как говорится, прошел огонь и воду, корпус его был поцарапан во многих местах, надписи на клавишах полустерлись, и текст зачастую приходилось набирать вслепую, словно в темноте.

Увидев же эту машину в таком виде, в каком она сошла с заводского конвейера, я мгновенно понял, в чем заключался секрет файла Слана. И не мог не восхититься изобретательностью своего погибшего друга: вся изюминка «шифра» заключалась в простоте, граничащей с остроумностью…

Теперь я знал, на кого указывал Слан названием файла.

Теперь мне было известно, кто такой Шлемист.

Глава 14

Если кто-то думает, что после моей встречи с Любарским я разовью бешеную активность и буду носиться по городу с пистолетом наготове, то этот кто-то здорово ошибается.

Я полностью перехожу на затворнический образ жизни в уютной гостинице под названием «Уютный уголок». Вот уже второй день я не показываю носа из номера и не пускаю к себе никого, включая гостиничный персонал, заезжих коммивояжеров и любопытных соседей. Все переговоры я веду через дверь или с помощью визора – правда, не забывая при этом отключить видеорежим. Мое добровольное отшельничество в центре многолюдного города объясняется весьма просто: я жду того решающего момента, когда можно будет приступить к заключительной фазе операции по ликвидации Шлемиста.

Я не то чтобы боюсь покушений на свою жизнь со стороны «игрушек» геймеров. Встреча в сквере на площади Благодарения окончательно убедила меня в том, что Шлемист отнюдь не собирается убивать меня. Он старательно претворяет в жизнь свой нехитрый замысел, и, хотя я давно разгадал его истинный план, по мере возможностей я подыгрываю ему.

Единственная причина, по которой я сижу в номере днями напролет, заключается в том, что мне необходимо следить за Риком. Точнее, за тем медальончиком, который он унес с собой в кармане. Поскольку медальон имеет сложную электронную начинку, то позволяет обеспечить не только экранирование психотронных лучей и пеленгацию местонахождения его владельца. С его помощью можно еще и подслушивать…

Именно поэтому я валяюсь второй день на кровати прямо в одежде и башмаках, в полной готовности к старту в нужный момент. Мой комп-нот (уже второй по счету за время выполнения этого задания) не выключается ни днем, ни ночью. На его экран выведен сигнал, который испускает медальон, в виде светящейся метки, и эта метка наложена на схему Интервиля.

С помощью одной, не очень сложной, приставки мой визор переоборудован в приемник для прослушивания той звуковой информации, которую передает «медальон».

Пока чтоничего интересного не происходит. Метка, обозначающая медальон Рика, словно приклеилась к дому, где проживают его родители, из чего я делаю вывод, что мой юный друг тоже перешел на затворнический образ жизни.

В «медальоне» – сверхчувствительный микрофон, но даже с его помощью мне удается выловить сквозь завесу шумов лишь неразборчивые обрывки фраз, которыми Рик время от времени обменивается со своими родителями и с девочкой по имени Катерина. Судя по помехам, «медальон» валяется в ящике стола.

Скорее всего, за мной по-прежнему ведется наблюдение. Правда, на этот раз, обрекая себя на заключение в четырех стенах, я во многом облегчил задачу своим «сторожам». Один из них живет в номере напротив, и, судя по тому, что он тоже не рвется покидать гостиницу (несколько раз мне удалось подслушать его диалог сквозь дверь с горничной, желавшей прибраться в его номере), я сделал вывод, что он не спускает глаз с моей двери. Я могу только посочувствовать этому человеку, прикованному к замочной скважине не по своей воле. Когда необходимость в наблюдении отпадет, бедняга так и не сможет объяснить самому себе, что он надеялся узреть в коридоре в течение нескольких суток…

Второй пост наблюдения организован геймерами прямо под окнами моего номера и является мобильным. Каждые два часа на одном и том же месте меняются машины, в которых сидят, как минимум, двое, старательно изучающих газеты или смакующих одну сигарету за другой.

Не исключено, что есть и другие наблюдатели, но для меня это уже не имеет никакого значения. Никто не пытается вломиться в мой номер посреди ночи, чтобы нарушить мой покой, а это теперь – самое главное…

Единственный недостаток в подобном бездействии – это то, что я не имею права на сон. Первое время мне помогают в борьбе с этой человеческой слабостью различные фармацевтические средства, в большом изобилии представленные в моем багаже. Но вскоре и они постепенно теряют свою эффективность, и я вынужден через каждые полчаса обливаться в ванной холодной водой. Естественно, не расставаясь при этом с комп-нотом…

Еду мне доставляют в номер по специальному конвейеру, но с учетом того, что плотно набитый желудок отнюдь не способствует бессоннице, я не могу позволить себе уподобиться Гаргантюа и ограничиваюсь легкими диетическими блюдами. Поэтому, когда мне приходится видеть свое отражение в зеркале ванной, я сам себя узнаю с трудом. Напряжение последних дней, бессонница и постоянное недоедание незаметно, но быстро делают свое дело, и если мое дежурство с комп-нотом продлится хотя бы неделю, то боюсь, что в итоге в зеркале будет маячить бородатый субъект с вытянувшимся, скелетообразным лицом, мешками под глазами, потухшим взглядом и дрожащими руками…

С учетом того, что я не могу даже отвлекаться на просмотр стереовизора, времени для раздумий у меня теперь больше, чем достаточно. И, как это бывает в подобных случаях, размышления частенько порождают сомнения в правильности своих действий. Не ошибся ли я в выборе тактики борьбы со Шлемистом? Что, если он сейчас злорадствует, потирая руки, потому что ему удалось обвести меня вокруг пальца? Не слишком ли я понадеялся на свою логику? И не проще ли покончить с этими сомнениями раз и навсегда?

Для этого вполне достаточно отправиться по одному известному адресу и, угрожая расправой, припереть того человека, в котором ты подозреваешь главаря геймеров, к стенке, а если он будет запираться – прикончить его и надеяться, что ты был прав…

Подобные мысли представляют наибольшую опасность, потому что таят в себе соблазн быстро и без мучений завершить выполнение задания. И именно поэтому я гоню их от себя. В конце концов, та пытка голодом, бессонницей и бездействием, на которую я себя обрек, обязательно должна оправдаться, потому что только таким способом можно будет получить уверенность в правильности своего решения…

Сегодня к концу дня на небе собираются тучи, и вскоре по окну начинают стучать дождевые капли. Первый раз за все время моего пребывания в городе идет дождь. Его монотонный шум продолжается до полуночи, но, когда я выглядываю в окно, то вижу машину наблюдения на том же месте, что и прежде. На этот раз геймеры пользуются услугами темно-синего «армалайта».

Я возвращаюсь на кровать, но от долгого пребывания в лежачем положении бока мои болят, и поэтому спустя несколько минут я пересаживаюсь в кресло, прихватив с собой комп-нот.

Из визора не доносится ни звука. Может быть, дождь убаюкал и Любарского, и он спит сейчас крепким сном, забыв и о геймерах, и о Контроле, и даже обо мне…

Глаза мои слипаются, и в сознании начинают возникать опасные провалы. Чтобы не тратить время на перемещение в ванную, я протягиваю руку, беру со столика бутылку минеральной воды и обливаю голову пузырчатой струей… Хорошо. Главное – не спать, ни в коем случае не заснуть!..

… Вдруг в мою дверь раздается осторожный стук. Стучат условным сигналом, который принят среди «контролеров», и я иду открывать.

В номер входит не кто иной, как один из моих начальников. Тот самый, что отправлял меня на это задание. Его зовут Герус. На нем длинный плащ, с которого на паркет капает вода.

– Ну и погодка в этом курортном местечке! – восклицает он как ни в чем не бывало. – Сначала закрой дверь, Адриан, потом – свой рот, а затем закажи что-нибудь выпить. Мне совсем не хочется подхватить насморк посреди лета…

Насчет рта он заметил правильно, потому что чего-чего, а его визита я не ожидал. Пока я набираю номер автоматической доставки заказов, Герус снимает свой мокрый плащ и небрежно швыряет его прямо на кровать.

Усевшись в то кресло, которое я занимал перед его приходом, он берет комп-нот и с любопытством изучает экран.

– Сколько ты уже торчишь здесь, Адриан? – осведомляется, наконец, мой шеф.

– Если вы имеете в виду этот номер, то всего третьи сутки, – говорю я, наливая в стаканы виски из прибывшей на конвейере бутылки.

– Всего третьи сутки, – задумчиво повторяет Герус и подносит к губам стакан. – Ты считаешь, что нам некуда торопиться?

– Дело в том, что другого способа выйти на Шлемиста нет, – смущенно бормочу я. – Разрешите доложить о своем замысле?

– Докладывай, – милостиво разрешает Герус. – Только не забудь указать, в чем заключались те грубые ошибки, которые ты умудрился допустить.

Поскольку спешить некуда, я позволяю себе быть обстоятельным сверх всякой меры. Я детально описываю свои действия с самого начала и до того момента, как мы в последний раз расстались с Любарским.

– В этом деле, –заключаю я, – меня неоднократно пытались ввести в заблуждение.Однако, полагаю, что я вовремя раскусил все хитрости противника и в настоящее время…

– В настоящее время, – с иронией заканчивает за меня Герус, – ты торчишь здесь, как последний идиот, в то время, когда твой Рик Любарский вот уже сорок восемь часов как мертв, и ни к какому Шлемисту тебя он привести не может.

Я чуть не захлебываюсь виски от неожиданности.

– Не может быть! – говорю я, скорее, ради приличия и выигрыша времени, хотя в душе прекрасно понимаю, что едва ли мой шеф стал бы так мрачно шутить и уж ни в коем случае не притащился бы собственной персоной в Интервиль, если бы не произошло чего-нибудь экстраординарного. – Я же все время слышал его голос!.. Да и медальон…

– «Медальон», – с презрением к моим мыслительным способностям передразнивает меня Герус. – Как ты еще не понял, что Шлемисту вовсе не нужна была «заглушка»? Он просто-напросто подослал к тебе Любарского, чтобы навести тебя на ложный след, а потом убрал молодого человека и постарался создать у тебя иллюзию, будто Рик спокойненько торчит дома вместе с «медальоном». При нынешнем развитии компьютерного монтажа не очень трудно имитировать голос любого человека… Меня интересует другое – как ты, опытный оперативник, мог купиться на такой дешевый трюк?

– Но, постойте, какой ему смысл разыгрывать этот спектакль? – растерянно бормочу я. – Ведь, рано или поздно, я все равно вышел бы на него, и тогда…

– На кого же ты собирался выйти, Адриан? – с насмешкой спрашивает мой шеф, ставя пустой стакан на стол. – Разве тебе стала известна личность Шлемиста? Насколько я понимаю, ты надеялся на то, что Рик выведет тебя на руководителя геймеров при передаче ему «медальона». Но, раз теперь эта возможность исключается, ты опять отброшен к нулю… Как ты мог так ошибиться, Адриан? Ведь с самого начала было очевидно, что Шлемист имеет в своем распоряжении «заглушку». Вспомни хотя бы тот факт, что ты разбрасывался генераторами защиты направо и налево, не очень-то интересуясь, в чьи руки они попадают…

Мне сказать на эти обвинения нечего, и поэтому я молча допиваю содержимое своего стакана.

– К сожалению, я вынужден констатировать, что на этот раз тебе не хватило мозгов, чтобы докопаться до истины, Адриан, – спокойно говорит Герус и отключает комп-нот. Я порываюсь остановить его, но в последний момент машу мысленно на все рукой. Судя по всему, моему шефу стало известно намного больше о Шлемисте, чем мне. – С момента прибытия в Интервиль ты стал жертвой нескольких покушений, организованных, несомненно, геймерами. Каким образом, по-твоему, им удалось так быстро вычислить тебя?

– В ходе моей заочной беседы со Шлемистом он признался в том, что они идентифицировали меня как «контролера» по тому факту, что я не был подвержен Воздействию, – говорю я.

– И ты поверил в это? – насмешливо спрашивает шеф. – Кстати говоря, беседовал с тобой не сам Шлемист, а мелкая подставная фигура… И, между прочим, ты обязан был задуматься над очевидным противоречием: если основной смысл подрывной деятельности геймеров заключается в том, чтобы делать людей «игрушками», зачем Шлемисту понадобилась «заглушка», предохраняющая от Воздействия?

– Наверное, он хотел изучить ее начинку и создать средство, способное преодолевать защитное поле «контролеров»…

– Во-вторых, ты должен был посчитать подозрительным тот факт, что Сигнальщика убили как раз накануне твоего прибытия в Интервиль, – не слушая меня, продолжает Герус. – Кто-то словно специально стремился воспрепятствовать твоей встрече с ним, не так ли? Напрашивался очевидный вывод, что этот кто-то знал, с какой целью ты появился в Интервиле, Адриан, но ты этот вывод так и не сделал… Далее. Если уж говорить о Сигнальщике, то не показалось ли тебе странным, что он скрывался не только от геймеров, но и от наших людей? Почему он избрал странную тактику отсиживания на квартире Любарского, вместо того, чтобы искать возможность передать Контролю ту информацию, которой он располагал?

Я только пожимаю плечами, надеясь на то, что шеф сам ответит на эти вопросы, и Герус, словно разгадав мои мысли, говорит:

– Все это прямо-таки кричало, Адриан, о том, что Шлемист имеет своего осведомителя в Контроле. Причем на геймеров мог работать человек, занимающий достаточно высокое положение, чтобы быть посвященным в суть сверхсекретных операций. Именно поэтому Шлемист с самого начала знал, что Сигнальщику удалось вычислить его. Именно поэтому он знал, что под видом криминолога Адриана Клура в город должен прибыть эмиссар Контроля, чтобы встретиться с Сигнальщиком. И именно поэтому Сигнальщик так боялся передать нашим людям те сведения, которые он добыл, рискуя жизнью: он знал, что пособник Шлемиста является членом руководства Контроля… Кто знал о твоем задании, Адриан, и кто знал почти все о Сигнальщике?

Долго размышлять над этим нет необходимости.

– Доктор Пламенов, – говорю я.

– Ну-ну, – усмехается Герус. – Зачем подозревать сразу самого Юпитера, когда есть быки? К тому же, даже Пламенов не был посвящен в то, что в Интервиль поедешь именно ты. Ты помнишь, кем это решалось?

– Конечно, – говорю я. – Вы вызвали меня к себе, и… Постойте, шеф, уж не намекаете ли вы на то, что?..

– Вот именно, – вновь усмехается мой начальник, и мне становится ясно, что сейчас произойдет.

Пистолет, который я предусмотрительно собрал за время отсидки в номере из множества внешне безобидных деталей, спрятан под крышкой журнального столика, но дотянуться до него, разумеется, я не успеваю. У моего любимого шефа очень быстрые рефлексы, и табельный «рено» у него всегда с собой. Не удивительно поэтому, что, едва я порываюсь прыгнуть, он вскидывает ствол и стреляет мне прямо в лицо…

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Видения были такими яркими, что их нельзя принять за сон. Меня охватывает страх: а что если я начинаю сходить с ума? Видимо, такое однообразное занятие, как дежурство возле компьютера, рано или поздно, расшатывает нервы, и тогда мозг начинает компенсировать отсутствие реальной информации подобными галлюцинациями…

Я тупо пялюсь в экран и только теперь до меня доходит, что на нем кое-что изменилось за время моего сна. Во всяком случае, светящаяся метка «ме-дальона» перемещается вне квартиры Любарского.

Видимо, мой приятель решил подышать свежим воздухом. Правда, время, которое он избрал для прогулки, удачным не назовешь: часы показывают всего лишь начало пятого.

Я поспешно натягиваю на голову наушники визора, чтобы получить представление о том, что происходит с Риком. Сначала не слышу ничего, но когда я уже начинаю думать, что микрофон «медальона» вышел из строя, в наушниках раздается отчетливый голос.

Это голос Рика. Ему отвечает кто-то знакомый, и мне хватает нескольких секунд, чтобы опознать голос собеседника Любарского.

И с первых же слов мне становится ясно, что операция «Шлемист» вступает в решающую фазу. Именно этого момента я ждал последние двое суток.

Пора действовать.

Из-под стола достаю пистолет и сую его за пояс брюк. Магазин в пистолете отсутствует, но мне вполне хватит и одного-единственного патрона, который покоится в стволе. Отныне скрываться и играть на публику уже не имеет смысла.

Поэтому, не таясь, выхожу из номера и шагаю по коридору. За спиной открывается дверь номера, расположенного напротив, и я чувствую, что в спину мою упирается настойчивый вопросительный взгляд. Теперь дальнейшие мои действия зависят от того, что предпримет этот шпик.

Продолжаю идти дальше, словно ни в чем не бывало. Словно я разучился понимать вопросительные телепатемы типа «Куда это ты собрался, приятель, ни свет ни заря?»… Однако наблюдатель не ограничивается созерцанием моей удаляющейся спины, и после короткой паузы я слышу приглушенные ковровой дорожкой шаги, вектор движения которых, как это ни прискорбно, совпадает с направлением моего перемещения.

Что ж, этого и следовало ожидать.

Спустившись по лестнице на несколько пролетов вниз, я, словно вспомнив, что забыл в номере одну очень важную вещь, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и, прыгая через две ступеньки, бегу наверх. Эхо шагов гулко рикошетит от стен, вводя в заблуждение моего преследователя. Наверное, ему кажется, что я, наоборот, стремлюсь убежать от него, потому что он, в свою очередь, ускоряет шаги, и мы сталкиваемся на лестничной площадке как раз тогда, когда он не в силах преодолеть инерцию, которая тянет его вниз. Мне остается только приложить совсем небольшое усилие, чтобы помочь моему соглядатаю преодолеть следующий марш лестницы красивым, но, увы, без какой-либо страховки, полетом, и когда он шлепается, неуклюже растопырив все свои конечности, мордой в бетонный пол, то сил у него, конечно же, не хватает уже на то, чтобы подняться и проследить, куда же это я так спешил…

Времени уже нет на то, чтобы вести себя тихо и спокойно, как все нормальные граждане. Я предполагаю, что по дороге меня еще не раз будут пытаться задержать, но эти попытки начинаются слишком быстро.

Вывалившись в коридор первого этажа, вижу, что путь к выходу перекрыт. Трое мужчин, причем один из них – ночной портье, уже ждут меня, и не с пустыми руками. У одного в руках короткая, но увесистая ножка от какой-то мебели. Другой держит стальную цепочку, намотав ее на кулак. Портье же вооружен, судя по виду, детским пистолетом, только вот заряжен он наверняка не пистонами, а какой-нибудь гадостью вроде специальных разрывных шариков. Таких штучек мне пришлось повидать вдоволь: стрельнет в тебя подобный великовозрастный шалунишка с близкого расстояния, и шарик, разрываясь при соприкосновении с твоим телом, испускает заряд серной кислоты – это еще в лучшем случае, в худшем же отдельные мерзавцы, взявшие на вооружение детское оружие, используют изотопы стронция, наносящие жертве тяжелое радиоактивное поражение…

Что ж, будем прорываться. Главное – не подставиться под выстрел «портье»… М-да, братцы-геймеры, вы умеете драться только с компьютерными персонажами в какой-нибудь «Смертельной схватке в подземелье», а против «контролера» навыков у вас определенно не хватает. Вот и сейчас, не надо было вам сразу троих против меня выставлять, а нужно было пустить для затравки и отвлечения внимания одного – например, того, что с цепочкой, – а того, который с предметом мебели, надо было поставить в засаду куда-нибудь за угол, а придурка с детским пистолетиком и вовсе приберечь на самый неблагоприятный исход, чтобы стрелял в меня он уже в вестибюле, где мне некуда от него скрыться… А так получается, что втроем в тесном коридоре они только мешают друг другу, и получается не драка по типу «трое против одного», а самое натуральное единоборство, потому что выводить из строя «игрушек» ваших я буду по очереди…

Приблизившись на расстояние, достаточное для преодоления его одним прыжком, я применяю нехитрую, но надежную тактику боя в условиях ограниченного пространства, когда значение имеет не сила ударов, а их количество и скорость нанесения. В ход идут, конечно же, разнообразные финты и обманные движения, заставляющие противника среагировать, но, как правило, не в том направлении, куда следует, и вот тогда в открывшуюся брешь его защиты посылается всего один удар – средней силы, но зато очень точный…

Геймеры наверняка сейчас растерялись, потому что, едва я сбиваю с ног портье, успевшего выпустить массу пулек в стены и в пол (кстати, пульки-то оказываются с начинкой из жидкого лития, который прожигает дубовые панели на стенах и ковры на полу в мгновение ока, почище любой кислоты!), как его соратники начинают махать своими подручными средствами так, что я невольно опасаюсь, как бы они не поубивали друг друга. «Львиный зев» – и тот, что с цепочкой, отправляется в нокдаун. Ему явно нехорошо, и едва ли станет лучше в ближайшие полчаса. Последняя игрушка пытается использовать свою дубинку наподобие меча самураев, но ему еще надо долго учиться этому искусству – что я и доказываю, ломая ему руку в локте болевым контрударом.

Кажется, все, и можно отправляться дальше.

Вестибюль. Здесь – никого. Значит, прочие сюрпризы ждут меня на улице…

Так оно и есть. Не успеваю я выскочить из вращающихся дверей на тротуар, как первая же машина, мчавшаяся по проезжей части мимо гостиницы, резко сворачивает, целясь бампером в меня, и мне остается только спастись от столкновения прыжком влево с перекувыркиванием через голову.

Асфальт рядом со мной пенится, как в луже вода во время града. Стреляют откуда-то сверху, может быть, с крыши соседнего здания – некогда вглядываться, откуда именно… Еще одна серия перекатов по мостовой – до тех пор, пока не оказываюсь в «мертвой зоне» для снайпера-самоучки.

Так. Такая катавасия мне все больше не нравится. Пора делать ноги прочь от приветливого оплота интервильского уюта, а для этого желательно какое-нибудь транспортное средство. И почему это у Контроля есть обыкновение вмешиваться тогда, когда это совершенно не нужно, но пускать события на самотек, когда одного из его очень ценных кадров вот-вот пришьют, как охламона, зомбированные непрофессионалы?..

Ага, кажется, будет тебе машина, Адриан. Та самая, в которой в очередной раз скучают наблюдатели геймеров. На этот раз карета не из разряда роскошных – всего лишь поношенный, как старый пиджак, серенький двухместный «россолимо», в котором оба сиденья заняты любителями пива, судя по обилию пустых банок возле правого заднего колеса. Но выбирать не приходится ввиду того, что транспортный поток в столь ранний – или поздний, это уж кому как нравится – час сведен почти к нулю, да и тачка эта уже стоит, а другие еще пришлось бы останавливать…

Перебежками подбираюсь незаметно к «россолимо» как раз тогда, когда молодцам в машине поступает информация о том, что объект наблюдения перешел в категорию дичи, которую надо во что бы то ни стало прикончить, и они, естественно, начинают озираться по сторонам. Дожидаюсь, пока кто-нибудь из них не откроет дверцу, чтобы более детально осмотреть окружающую местность (это тот, кто сидит на водительском месте), и тут-то перед ним я появляюсь в полный рост и во всей красе. Правда, насладиться моим видом он не успевает, потому что дверцы у «россолимо», как и у всех старых моделей, сделаны откидывающимися, и я использую это в своих корыстных целях. Мне и нужно-то только чуть потянуть водителя на себя и зафиксировать в таком положении на долю секунду, а ногой ударить по дверце, чтобы она захлопнулась, прищемив со всей силой своих пружин-амортизаторов череп несчастного в районе висков. После этого я освобождаю автомобиль от лишнего балласта, потому что в том состоянии, в каком он сейчас находится, парень все равно не справится с управлением, и прыгаю на его место. Второй любитель пива бьет меня в челюсть кулаком, утяжеленным шипастым стальным кастетом, но почему-то промахивается, зато соблазнительно подставляет мне свою руку. Захватываю ее и тяну на себя с явным намерением если не сломать, то выкрутить, и парень инстинктивно сопротивляется этому, подавшись назад. В точном соответствии с законами физики я использую его порыв против него же самого, резко изменив направленность своего рывка, и мой соперник, не ожидавший этого, бьется затылком о дверцу, да с такой силой, что боковое стекло вылетает наружу, будто выбитое вакуумным взрывом.

Нажимаю кнопку стартера, и срываю «россолимо» с места на приличной скорости и с разворотом под прямым углом, одновременно распахивая дверцу пассажира настежь, – и обмякшее тело второго любителя пива, переворачиваясь, катится по дороге, словно осенний лист, гонимый сильным ветром.

Теперь моя задача – избежать различных автодорожных происшествий, встреч с постовыми полицейскими и с вооруженными прохожими, потому что только так теперь могут помешать мне геймеры. Не в силах же они, в конце концов, инициировать какое-нибудь стихийное бедствие городских масштабов!..

Поэтому вглядывайся, Адриан, в распахивающуюся навстречу тебе с головокружительной быстротой перспективу улиц, крути руль, уходя от встречных и попутных машин, при малейшем подозрении, что они намереваются таранить тебя; жми то на газ, то на тормоз, прыгай из ряда в ряд, нарушая все мыслимые и немыслимые правила движения, но в итоге ты должен оказаться вовремя там, куда ты стремишься. Потому что именно сейчас решается, кто победит: Шлемист или ты…

Держа одной рукой руль, я умудряюсь выковырять из кармана брюк наушник «жучка» и вставляю его в ухо, а штекер – в разъем автомобильного приемника. Вскоре удается настроиться на нужную частоту, и голоса Рика и его собеседника звучат в моем ухе так отчетливо, будто разговор происходит за моей спиной.

И хотя это не репортаж с финального матча чемпионата мира по футболу, интерес для меня данная трансляция представляет не меньший. Послушать есть что – особенно, когда слово переходит к тому, с кем беседует Рик Любарский…

Глава 15

Мне долго не открывали, так что я уже начал подумывать, дома ли хозяин. Наконец, глухой, скрипучий голос из домофона произнес:

– В чем дело, Рик? Что-нибудь случилось?

– Мне нужно с вами поговорить, Ген Вениаминович, – сказал я, стараясь держаться непринужденно.

Было слышно, как Куров хмыкнул. Его удивление можно было понять: часы показывали начало пятого.

– Что ж, входи, – наконец сказал он. – Только извини, у меня тут небольшой беспорядок…

Замок щелкнул, и дверь отворилась. Я проследовал по коридору в гостиную и уселся в одно из кресел, стоявших вокруг низкого журнального столика. Вопреки предупреждению хозяина квартиры, беспорядка здесь не было. Комната освещалась мягким светом небольшого, но уютного торшера.

В углу была дверь, через которую и появился хозяин. Он был в длинном зеленом халате с расшитыми рукавами. Держа руки в больших накладных карманах, он опустился в кресло напротив меня и сказал:

– Итак?

– Я хочу кое-что рассказать вам, Ген Вениаминович. Извините, если разбудил вас…

– Ты недалек от истины, Рик, – согласился он. – Я сегодня вернулся около двух и решил хорошенько выспаться, потому что при моей работе никогда не знаешь, когда что-нибудь случится… Впрочем, это не столь существенно, если ты действительно хочешь рассказать мне нечто интересное.

– Да, – сказал я, – я думаю, это действительно будет для вас интересно.

И стал рассказывать. Я говорил о геймерах и об «игрушках». Я рассказал, кем в действительности являлся Слан Этенко и как его убила Люция. Я поведал, кто такой Адриан Клур и зачем он прибыл в наш город. Я описал, как мы с ним познакомились и как стали охотиться за Шлемистом…

Куров слушал меня молча, не перебивая. По его лицу трудно было сказать, верит он мне или нет. Когда я сделал небольшую паузу в своем длинном монологе, он сказал:

– Все ясно… Допустим, Рик, то, что ты мне сейчас рассказал, – не плод твоей фантазии, и ты не сошел с ума на почве охоты за призраками. Но в этой связи возникает один вопрос: почему ты с этим пришел именно ко мне? И именно сюда, а не в полицию?

Наступил решающий момент. Я глубоко вздохнул и сказал:

– Потому что Шлемист – это вы, Ген Вениаминович.

Выражение лица его не изменилось. Но и рук из карманов халата он не вынул.

– Что же навело тебя на такую мысль? – поинтересовался он.

– Вы допустили небольшую оплошность, Ген Вениаминович. Убив Этенко, вы не обратили внимание на один файл в компьютере, который находился в той квартире. Этот файл был создан Сланом специально для того, чтобы передать Контролю информацию о Шлемисте. Наименование файла было набрано латинскими буквами: UTYREHJD, и даже специалисты-дешифраторы не сумели разгадать код, которым воспользовался Слан. А все было очень просто. Нужно было лишь обратить внимание, на каком компьютере этот файл был создан, а точнее – с помощью какой клавиатуры. Если вы помните, это был «пентиум», выпущенный в конце прошлого века. Характерной особенностью того времени было то, что в России использовалась кириллица, и все компьютерные фирмы выпускали клавиатуры, клавиши которых обозначали одновременно латинские и русские буквы. Чтобы скрыть информацию о Шлемисте от вас, геймеров, Слан решил назвать файл вашим именем: ГЕНКУРОВ, но при наборе этого слова переключил клавиатуру в латинский регистр. Если вы посмотрите на раскладку клавиатуры того компа, то убедитесь, что на одной и той же клавише находятся Г и U, Е и T, Н и Y, и так далее… В результате, получается UTYREHJD.

– Все я-ясно, – как бы в задумчивости протянул Куров, не глядя на меня. – Однако рискну показаться тебе навязчивым, мой мальчик, и задам тебе все тот же вопрос: зачем ты пришел ко мне, а не, предположим, к своему дружку Клуру? Кстати говоря, ты не сделал для меня большого открытия, поведав, что он работает на Контроль. Я знал это с самого начала, Рик… Может быть, ты решил убить меня, чтобы таким образом отомстить за своего Слана?

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, Ген Вениаминович, я не собираюсь вас убивать. Поэтому можете оставить в покое пистолет, который вы держите в кармане халата, а то он еще, не дай Бог, выстрелит ненароком. Я пришел к вам для того, чтобы потребовать: прекратите играть людьми в своих корыстных целях. Если вы покончите с геймерством – а я уверен, что вы в состоянии это сделать, потому что вам подчиняются геймеры – я обещаю молчать, хотя, поверьте, с учетом того, что вы и ваши соратники натворили, мне будет трудно это сделать…

Куров дернул щекой.

– Ну-ну, – проронил он, – продолжай, Рик. Интересно узнать, каким образом ты собираешься разоблачить меня, если я не прекращу своей преступной, с твоей точки зрения, деятельности? И, раз уж об этом зашла речь, позволь также поинтересоваться, как ты собираешься контролировать меня?

– Начну с конца, – усмехнулся я. – Вы при мне уничтожите свой волшебный Шлем. Своими собственными руками, а я, на всякий случай, утоплю его останки в Озере. А что касается разоблачений… У меня есть кое-какие связи в различных печатных изданиях, и думаю, что едва ли кто-то из журналистов откажется от подобной информации…

– Мальчишка, – почти с сожалением произнес Куров, доставая руки из карманов халата. – Какой же ты наивный мальчик, Маврикий!..

Пистолета в его руках не оказалось. Была небольшая плоская коробочка с разноцветными кнопочками, нечто вроде пульта дистанционного управления.

– И знаешь, в чем проявляется твоя наивность? – спросил меня Куров. – Вовсе не в том, что я не собираюсь отпускать тебя живым и здоровым… Твой главный просчет заключается в том, что ты полагаешь, будто только геймеры превращают людей в «игрушек». Я готов допустить, что этот твой Клур не посвятил тебя в сущность Контроля, но с твоими мозгами ты просто обязан был предположить, что на самом деле мы лишь используем Сеть, созданную специальной государственной службой для управления поведением огромных масс людей. И не только здесь в Интервиле – практически по всему миру…

Посуди сам, говорил Куров, для чего было Контролю держать в секрете информацию о геймерах? Да для того, чтобы сохранить в тайне и свою собственную деятельность по превращению людей в марионеток!.. И неужели ты всерьез полагаешь, что геймеры располагали такими возможностями, которые позволили им создать психотронную Сеть? Ведь одних только космических спутников надо было вывести на околоземную орбиту больше сотни!..

Еще в прошлом веке, говорил Куров, начались исследования электромагнитных волн, излучаемых человеческим мозгом. Ученые пришли к выводу о том, что мысли на расстоянии читать невозможно, но можно воздействовать на сознание людей с помощью специальной техники, впоследствии названной «психотронным оружием». После второй мировой войны все работы по созданию психотронных генераторов стали контролировать военные ведомства развитых государств, и наибольших успехов в этой области добились США и СССР. Первоначально это были громоздкие установки, позволявшие управлять лишь некоторыми функциями тела человека и причинявшие объекту весьма неприятные ощущения, а при длительном воздействии – тяжелые болезни и расстройство психики. Именно поэтому вскоре подобные опыты над людьми были запрещены, и тогда подразделения спецслужб, занимавшиеся психотроникой, ушли в полное подполье. О них знали только несколько человек из высших эшелонов государственной власти. Многолетние разработки привели к созданию сети подземных психотронных станций на территории России, США и других стран. Психотронные средства стали представлять собой электронную аппаратуру, спаренную с компьютерными системами, в сочетании с гипнозом для вмешательства в функционирование мозга. Управление поведением людей стало практически невидимым для постороннего наблюдателя, а воздействие пси-излучения на человеческий организм перестало ощущаться…

В сущности, город Интервиль был создан по инициативе Контроля, говорил Куров. Был задуман крупный эксперимент, призванный ответить на вопрос: можно ли, используя психотронную аппаратуру, добиться искоренения преступности в обществе и, в целом, создать некий идеальный, почти в духе бибилейских заповедей, социум… Конечно, ты можешь сказать, Рик, что по своей сути такой эксперимент – благороднейшее дело, но это – заблуж-дение. Контроль замахнулся на основу основ бытия: на равновесие между добром и злом. Ни мир в целом, ни каждый человек в отдельности не могут состоять только из одного добра, Рик, вот в чем дело!.. Лишить человека того дерьма, которое накоплено им за века эволюции, наверное, можно, но только не хирургическим путем – иначе это будет уже не человек. Они, «контролеры», не поняли одного: если сделать всех людей без исключения ангелами, то им, этим людям, незачем будет жить… Первое время бесчеловечный эксперимент удавался, и Интервиль был разрекламирован всему миру как прообраз общества будущего, где нет ни вражды, ни зла, ни пороков. А потом отдельным частным лицам удалось проникнуть в Сеть. Есть, знаешь ли, в народе умельцы, против которых любые замки и компьютерные пароли бессильны… Да, поначалу они действовали разрозненно и использовали возможность управления людьми только для игр, поэтому их и прозвали геймерами. Но потом, когда до них дошло, что государственная спецслужба вздумала корежить природу человека, эти люди решили помешать этому и создали свою, тайную, организацию – нечто вроде Сопротивления. И тогда Контроль объявил им войну… За геймерами развернулась самая настоящая охота, только что собаками их не травили… Интервиль наполнили резиденты и агенты Контроля, которые не останавливались ни перед чем. Обнаруженных геймеров не судили, нет: их убивали хладнокровно и жестоко профессиональные убийцы. Ты не представляешь, Рик, сколько людей было уничтожено!..

Вы хотите сказать, что геймеры выполняют благородную миссию, толкая невинных людей на преступления, спросил я. По-вашему, способствуя распространению зла, можно служить добру? Какому добру служили, например, вы, заставив Люцию Этенко убить своего мужа, а через несколько дней –покончить с собой, оставив дочь сиротой?

Ты продолжаешь ошибаться, малыш, возразил мне Шлемист. Нам ничего не оставалось, как отвечать ударами на удары – а что ты хочешь, война есть война, даже если она ведется тайными методами!.. И потом, ты наверняка считаешь геймеров кучкой мерзавцев и преступников, а ведь мы не делаем, по сути, ничего преступного. Да, мы прибегаем в ходе борьбы с Контролем к так называемым «игрушкам»… Но не мы придумали подчинение одних людей другим, и даже не Контроль. Испокон веков люди стремились всячески подчинить своей воле других людей. Просто в те времена использовались другие способы… деньги, страх наказания… насилие, наконец… И только с появлением Сети Воздействие одних на других стало прямым и безотказным. И если нами манипулируют секретные спецслужбы, то какого черта мы должны безропотно сидеть и ждать, пока нас всех не превратят в послушных марионеток?..

Вас послушать, так получается, что геймерство – своеобразный бунт одиночек против Системы, сказал я. Однако никто не убедит меня в том, что вы – борцы за всеобщее счастье. Ведь занимаетесь вы этим не для того, чтобы стало лучше всем – вы преследуете свои собственные цели. Вы грабите банки не для того, чтобы раздать награбленные деньги людям, а для того, чтобы положить эти денежки на свой счет в иностранном банке… И убиваете вы не маньяков и рецидивистов, а женщин и детей. И если вы считаете, что я сменю ненависть на любовь по отношению к вам, то вы ошибаетесь, Ген Вениаминович!

Не хочу убеждать вас ни в чем, устало сказал Куров. Если человек в чем-то заблуждается, он сам должен прозреть… Мне просто очень хочется надеяться на то, что наступит такой день, когда вы сами поймете мою правоту. А что касается наших корыстных побуждений… Да, большинство из моих ребят действительно использует геймерство для получения дохода, и их можно понять: это занятие не так-то просто, как кажется на первый взгляд, и требует немалых затрат времени. Как правило, геймер вынужден работать днями и ночами, а всякий труд должен как-то оплачиваться… Но, тем не менее, в наших рядах остаются и те, кто занимается этим не ради богатства, а ради развлечения. И что в этом плохого? Со временем таких перевоспитывает сама ответственность за тех, кем они управляют, и, сами того не замечая, они начинают задумываться: а ради чего все эти игры? Ради игроков или ради игрушек?.. Ведь, если вдуматься, вся наша жизнь – в определенной степени игра. Ради чего мы мельтешим, мучаемся, тратим силы и нервы, если, рано или поздно, все это окажется напрасным?..

Вы, оказывается, не просто сволочь, Шлемист, сказал я, вставая. Вы еще и демагог. Но я не желаю больше слушать ваши лицемерные рассуждения о добре и зле… Решайтесь: или вы отдаете мне Шлем, или завтра, а точнее – сегодня, газеты опубликуют мои материалы.

Ничего ты так и не понял, Рик, криво усмехнулся Куров. Дело вовсе не в Шлеме – он, кстати говоря, продается в Интервиле на каждом углу. Главное – знать кодовый алгоритм доступа в Сеть Контроля. А он выражен следующей, не очень-то сложной формулой…

Он помедлил, а потом произнес некое математическое выражение. Я никогда не был силен в математике, но почему-то сразу не только запомнил эту формулу, но и уяснил ее принцип построения. Принцип был действительно весьма прост, но изящен, это я тоже оценил сразу.

– Зачем вы мне говорите это, Ген Вениаминович? – спросил я. – Уж не думаете ли вы, что я переметнусь на вашу сторону и соглашусь стать геймером?

– Если честно, Рик, то я бы с удовольствием принял тебя в нашу организацию. И знаешь, почему?.. Потому что, сам того не подозревая, ты – прирожденный геймер. Ты умен, честен и благороден. Ты искренне негодуешь, когда видишь вокруг себя несправедливость. Ты можешь бороться, не щадя своей жизни, причем не ради своей выгоды, а ради других… Такие, как ты, Рик, нужны нам, потому что своим примером способны повести за собой людей к новым идеалам…

Так, все ясно, подумал я. Если началась грубая, неприкрытая лесть, значит, этот сукин сын решил тебя завербовать.

– Нет, – сказал я. – Никогда!.. Скорее, я отрублю себе руки, нежели когда-нибудь надену Шлем геймера!..

Куров улыбнулся, но улыбка его была грустной и снисходительной. Похоже, мои слова его забавляли, как лепет ребенка забавляет умудренного жизненным опытом старца.

– Никогда не говори «никогда», Рик, – сказал он. – Помнишь?.. И еще: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»… Я добавлю, специально для тебя: и от геймерства тоже. Впрочем, я вижу, что ты еще не созрел, юноша. И выбор твой удивительно скуден: или – или… Тебе и в голову не приходит, что есть другие альтернативы. Что ж, тем хуже для тебя!..

Он нажал одну из кнопок на своем пульте. Краем глаза я уловил движение в дверях и оглянулся. На пороге гостиной стоял огромный пес и, вывалив большой красный язык из пасти, неотрывно глядел на меня. Я не знал, какой породы он был, но не приходилось сомневаться в том, что при малейшем моем движении он прыгнет: задние ноги пса были полусогнуты, а взгляд налитых кровью крошечных глазок был прикован к моему горлу.

Достаточно мне нажать вот на эту зеленую кнопку, сказал мне Куров, и Чак растерзает тебя. Как видишь, мы достигли успехов не только в управлении людьми, Рик…

Он торжествовал, потому что считал, что выиграл этот раунд. Но на самом деле это было далеко не так. Не случайно, перед тем как прийти сюда, я положил в карман «медальон», подаренный мне Клуром. Как показали ближайшие секунды, я сделал правильный вывод об устройстве этой безделушки.

Куров не успел нажать зеленую кнопку на своем пульте.

Где-то прозвучал приглушенный хлопок, и пес, крутнувшись вокруг своей оси и издав протяжный булькающий храп, повалился на бок. Лапы его дернулись несколько раз в предсмертной агонии.

Ни я, ни Куров не успели еще осознать, что произошло, как вдруг окно разлетелось вдребезги, и в комнату вместе с осколками стекла влетел не кто иной, как Адриан Клур. В его руке был большой черный пистолет, а на лоб были сдвинуты странные очки. Он перекатился по полу, чтобы смягчить инерцию прыжка, а когда вскочил, то принял позу всадника, и пистолет в его руках был направлен на хозяина квартиры.

– Наконец-то мы с вами встретились, господин Шлемист! – процедил сквозь зубы, тяжело дыша, интерполовец.

Однако Куров сохранял удивительное хладнокровие.

– Что ж, я вижу, что пора мне вам представиться, Адриан, – сказал он Клуру. – Пока вы не совершили непоправимую ошибку… Вы когда-нибудь слышали о Менеджере?

Клур застыл, как ледяная статуя.

– Менеджер? – переспросил он. – Так это вы – Менеджер?

Куров усмехнулся.

– Если не верите, я могу показать вам пароль.

Он изобразил пальцами обеих рук сложную фигуру.

Адриан опустил пистолет.

– Это черт знает что! – сердито воскликнул он. – Что меня всегда бесило в нашей системе, так это дурацкая конспирация, из-за которой мы вынуждены подозревать в своих чужих, а в чужих видеть своих!.. Какого дьявола тогда вы уже битый час морочите голову этому молодому человеку по поводу геймерства, Шлемиста и игрушек?

– Адриан, – с отчаянием сказал я, – неужели ты ему поверил? Он и есть Шлемист!..

– Заткнись, малыш, – беззлобно посоветовал мне Клур и вновь повернулся к Курову. – М-да, Ген Вениаминович, ввели вы меня в заблуждение…

– Это сложная игра, – сказал Куров. – Мое задание заключалось в том, чтобы выйти на Шлемиста, подделываясь под него, понимаете? Только таким путем, как считало руководство Контроля, можно было выйти на настоящего Шлемиста, который по части хитрости и стратегии может дать нам с вами сто очков вперед. И если бы не стечение некоторых обстоятельств, нам бы никогда не удалось его вычислить, Адриан… Просто мы с вами действовали с двух направлений одновременно, и этому мерзавцу приходилось рассчитывать слишком много вариантов. Не удивительно, что в конце концов он переоценил свои силы…

– Так вы все-таки его вычислили? – спросил Клур.

– Да, – самодовольно сказал Куров. – Надеюсь, вы сами понимаете, что его следует уничтожить.

– Послушайте, – сказал я, – черт бы вас побрал обоих! Разбирайтесь тут сами в своем балагане, а я пойду спать!..

– Нет, – сказал Куров, – никуда ты отсюда не выйдешь, малыш. Потому что настоящий Шлемист – это ты…

Адриан уставился на меня так, будто видел меня впервые.

– Что вы несете, Ген Вениаминович? – сердито закричал я. – Адриан, скажи, что ты ему не веришь!..

Клур медленно-медленно поднял ствол пистолета и навел его на меня.

– Я ему верю, Рик, – глухо проговорил он, и было в его интонации нечто зловещее, от чего я зажмурился.

В следующее мгновение я услышал выстрел.

Лишь спустя несколько секунд до моего сознания, наконец, дошло, что я все еще жив. Потом я сообразил, что если бы Клур стрелял в меня, то я никак бы не успел услышать выстрел. И я открыл глаза.

Куров лежал на полу, и голова его представляла собой зрелище не для слабонервных. Слишком малой была дистанция выстрела… В его правой руке был зажат небольшой, почти игрушечный пистолетик.

Клур стоял над ним и неотрывно смотрел, как кровь пропитывает толстый ковер.

Потом он оглянулся на меня и сказал:

– Вот так-то, дружище Рик. Наконец-то мы с тобой одолели Шлемиста, приятель…

Во рту моем было сухо и гадко.

– Зачем ты убил его? – едва ворочая языком, спросил я.

Он внимательно вгляделся в меня и прищурился:

– Но ведь он и был Шлемистом, не так ли? Неужели ты поверил, что я куплюсь на его сказки про то, что он резидент Контроля?

– Да, – сказал я, – он был Шлемистом… Но разве это давало тебе право убивать его?

Клур сморщился, будто во рту у него оказалась долька лимона. Швырнул пистолет в угол комнаты, подошел ко мне и похлопал по плечу.

– Малыш, – сказал ласково он. – Если бы я не убил его, то через секунду на полу лежали бы мы с тобой… Я специально разыграл весь этот спектакль с тобой, чтобы проверить его реакцию. А у него нервы сдали, и он вытащил вот эту штуку…

Он присел на корточки и осторожно вытащил из скрюченных пальцев убитого пистолетик. Только теперь я разглядел, что это не обычное оружие: ствол «пистолетика» заканчивался набалдашником странной формы.

– Знаешь, что это такое? – не поворачивая головы, спросил Клур. – Это чрезвычайно эффективный для бесшумных убийств на близком расстоянии ультракоротковолновый фибриллятор, который частенько применяется у нас в Контроле. В отличие от обычного огнестрельного оружия, стреляет не пулями, а игольчатым пучком электромагнитных волн, диссонанс которых с биополем человека вызывает мгновенную остановку сердца у жертвы. Этакий инфаркт миокарда по заказу… Вполне подходяще для того, чтобы бесшумно отправить нас с тобой на тот свет, якобы в целях самообороны!

Непрошеная мысль обожгла меня кипятком с ног до головы.

– Постой, Адриан, – пробормотал я. Голова моя шла кругом. – Скажи мне, геймеры… это правда, что не они одни используют «игрушек»? Это правда, что с самого начала это был эксперимент Контроля?

Клур внимательно вгляделся в мое лицо.

– Да, – сказал он, – я вижу, этот подонок наговорил тебе черт знает что, а ты развесил уши, балда!.. – Он взял меня за плечи и сильно встряхнул.

– Малыш, – сказал он, – нам пора уходить. С тобой все в порядке?

– Да, – сказал я. – Конечно, Адриан, конечно… Со мной все в полном порядке.

Глава 16

Когда до нужного мне дома остается два квартала, я решаю позвонить из уличного автомата.

На другом конце долго не отвечают на вызов, потом, наконец, я слышу знакомый голос:

– Да?

– Рик, это я, – говорю я, наблюдая за улицей. – Некто Адриан Клур…

– Где ты пропадал, Адриан? – радостно заорал Любарский. – И где ты сейчас?

– На вокзале, – говорю я. – Решил звякнуть напоследок старому знакомому… Ты извини, Рик, что так получилось: я тут кое-чем был чертовски занят, так что времени и возможности не было позвонить тебе.

– Что, уже уезжаешь?

– Да, пора.

– А почему ты не включаешь видеорежим? Дай хоть посмотреть на тебя на прощание!

– Понимаешь, малыш, тут автомат такой разбитый, у него только звук работает, а другой искать уже некогда.

– Ну, понятно… Слушай, черт старый, ты бы хоть заглянул попрощаться!.. Выпили бы на посошок с тобой!

– Прости, малыш, но никак не могу. Служба, знаешь ли… Я-то – человек служивый, в отличие от тебя.

– Жаль, – говорит Рик. – Может, мне приехать, а? Когда твой поезд уходит?

– Не стоит, Рик, через пару минут я отбываю. Уже второй сигнал к отправлению дали…

– Ну, смотри… Ладно, желаю тебе удачи, Адриан. Счастливого пути.

– Спасибо, – говорю я. – И тебе счастливо оставаться. Может, дай Бог, придется еще когда-нибудь встретиться…

– Прощай, Адриан, – говорит Рик, и я отключаю визор.

Ровно четыре минуты. Не думаю, что меня могли бы засечь меньше, чем за пять минут. Но на всякий случай бросаю взгляд вокруг себя.

«Хвоста» вроде бы нет, и ощущения слежки нет, но «контролеру» никогда нельзя быть уверенным до конца. Собственно говоря, именно эта подспудная мысль двигала мной, когда я разыгрывал фарс с убийством Курова. То есть, убийство-то было настоящим, но предназначено оно было лишь для того, чтобы скрыть мои истинные намерения…

… Когда Куров предъявил мне пароль Контроля на языке жестов и назвался резидентом Контроля, он едва ли лукавил. Он, пожалуй, в самом деле мог быть тем самым Менеджером, о личности которого в нашей среде ходили легенды. Поговаривали, например, что Менеджер работает в условиях полнейшей секретности и замыкается лишь на Первого. О том, какое задание он выполнял в Интервиле, можно было лишь предполагать… Во всяком случае, Шлемистом он быть не мог – во всяком случае, истинным главарем геймеров. Может быть, он говорил правду, утверждая, что лишь подделывался под Шлемиста. Наверное, этим он сбил с толку даже Сигнальщика, который поднял ложную тревогу и навлек на себя настоящего Шлемиста.

И, тем не менее, я убил Курова. Я должен был убить его, чтобы все-таки добраться до Шлемиста. Потому что Шлемист был на данный момент опасностью номер один для Контроля, а профессия наша не терпит сентиментальности, и если нужно пожертвовать своим человеком ради достижения победы, даже если это – глубоко законспирированный резидент, мы делаем это…

С самого начала я вел игру так, чтобы всячески продемонстрировать противнику, что меня можно водить вокруг пальца и подсовывать мне различные варианты-"пустышки". Я решил проглатывать эти «пустышки» не моргнув и глазом, чтобы в нужный момент поставить все с ног на голову и самому диктовать правила игры…

Такой момент пришел. В квартире Курова было еще слишком рано, а сейчас – в самый раз. Умение оперативника нанести решающий удар в нужный момент вырабатывается годами. У меня, во всяком случае, был достаточный опыт за плечами, чтобы определить, что удар надо наносить сегодня.

Остается только надеяться, что задуманная мной операция идет как надо. Что в этот самый момент, пока я преодолеваю оставшееся мне расстояние в обличье ничем не примечательного среднестатистического мужчины (грим, парик и изменение походки весьма способствуют созданию этого образа), на вокзале мой двойник, облаченный в нелепые цветастые шорты, футболку с кричащей надписью и шапочку с длинным козырьком, торопливо поднимается на пандус перрона магнитоэкспресса, отправляющегосяв Вену через две минуты. Что за этим вторым "я" наблюдают несколько пар глаз, в числе которых – и «глаза» Шлемиста.

Сейчас двери поезда сомкнутся с легким шипением, и, мигая разноцветными габаритными огнями, поезд с нарастающей скоростью устремится прочь из Интервиля, и тогда геймер номер один спокойно вздохнет, потому что будет считать, что обвел меня вокруг пальца.

Он еще не ведает, что я, как истребитель-перехватчик, уже произвел захват цели в перекрестие электронного прицела, вышел на боевой курс и палец мой лежит на гашетке пуска ракет в готовности к открытию огня…

Никто не попадается мне ни во дворе, ни в подъезде нужного мне дома. Это мне на руку.

На этот раз я не собираюсь врываться в квартиру через окно: во-первых, потому что день в разгаре, и прохожие могут неправильно оценить ситуацию, узрев приличного на вид человека, карабкающегося с помощью специальных присосок по стене здания; а во-вторых, в этом нет никакой нужды.

Дверь квартиры, памятная мне тем, что в прошлый раз ее неоднократно выбивали и взламывали, теперь благополучно стоит на месте, и над ней еле заметно светится зеленоватым пятнышком объектив скрытой видеокамеры, сканирующей лестничную площадку под углом в сто восемьдесят градусов.

Кстати, вот еще один аргумент в пользу того, что хозяин квартиры – Шлемист. Иначе откуда у этого человека берутся деньги не просто на жизнь, но и на хорошую жизнь, если он не занимается регулярной трудовой деятельностью, пусть даже и частной?..

Перехитрить камеру над дверью очень трудно. Наверное, даже самый изощренный макияж не поможет в этом. Однако сделать это все-таки можно. Если человек бессилен против электроники, то у различных технических средств в этом противоборстве будет намного больше шансов.

Именно поэтому, заняв позицию в той точке пространства, куда камера не дотягивается своим «рыбьим глазом», я достаю небольшой приборчик, вся функция которого заключается лишь в том, чтобы создавать галлюцинации у различных видеосистем. Принцип его действия довольно прост. Системы наблюдения, в том числе и так называемые «домофоны», имеют в своем составе примитивный комп-блок, где хранится информация о предыдущих посетителях квартиры. Прибор посредством радиоволн подключается к этому комп-блоку напрямую, роется в его «памяти», а затем выводит нужную картинку на экран монитора и удерживает ее в течение нескольких минут (большей продолжительности домофон просто не вынесет и перегорит из-за конфликта электронной и оптической систем), независимо от реальной обстановки в зоне слежения.

Вскоре я удостоверяюсь в том, что посетителей у хозяина квартиры за последние двадцать четыре часа было немного. Точнее – всего один. Или одна, потому что это девочка лет шести, с голыми коленками и неуклюжим бантом на голове. Видимо, это и есть та самая Катерина, которую взял к себе в качестве приемной дочери Любарский.

Я фиксирую ее изображение на мониторе и нажимаю кнопку звонка. Через несколько секунд из домофона раздается голос:

– Что это ты так рано сегодня возвращаешься, Катя? Уже нагулялась?

Придется подключать запись звука тоже. Нажимаю соответствующие кнопки на своем хитром приборчике, и даже через дверь мне слышно, как в квартире раздается детский тоненький голосок:

– Да, это я, дядя Рик.

Некоторая несообразность ответа вопросу, видимо, принимается хозяином квартиры за алогизм детского поведения, потому что в следующую секунду замок щелкает, и дверь приглашающе сдвигается в стену.

Пользуясь этим приглашением, я перешагиваю порог и следую знакомым мне маршрутом в единственную комнату, дверь которой, как и следовало ожидать, плотно прикрыта.

Приборчик из моей руки перекочевывает в карман, а на его месте возникает тот самый фибриллятор, который достался мне в качестве трофея от Курова.

Ударом ноги отбрасываю дверь к стене и прыгаю в комнату, поводя из стороны в сторону набалдашником фибриллятора.

Рик Любарский, мой бывший соратник и помощник, сосредоточенно листает какую-то книгу, сидя в старом продавленном кресле у окна. К моему разочарованию, застать его в Шлеме не удалось, но на лбу его отчетливо проступает красная полоска, которую оставляет «забрало» Шлема после первых же пятнадцати минут работы.

Увидев меня вместо девочки, Рик вздрагивает и роняет книгу на пол.

– Адриан?! – чуть ли не заикаясь, восклицает Любарский с такой интонацией, будто меня вчера похоронили. – Но ведь ты собирался уехать? Что все это значит?

Он с видимым недоумением глядит на мой камуфляж, с еще большим удивлением – на фибриллятор в моей руке. Наверняка мозг его работает в эти секунды с гораздо бульшим быстродействием, чем самый современный компьютер.

– Ты прав, Рик, – отвечаю я, одновременно фиксируя каждое движение своего бывшего помощника. – Я действительно собирался покинуть ваш город, да вот, понимаешь, в последний момент меня задержало одно дельце… Не двигайся, – предупреждаю я, видя, что юноша пытается встать. – Эта штука у меня в руках делает человека покойником быстро, надежно и без шума. Не зря у нас называют его «труподелом»…

– Адриан, ты… – начинает он, но тут же смолкает.

– Ты хочешь спросить, в своем ли я уме? – продолжаю я его мысль. – Не бойся, парень, в своем, именно, что в своем… Во всех смыслах, чтоб ты не сомневался. Больше того: я не просто в своем уме, но я еще и очень умный, Рик. Я стал умным в тот самый момент, когда валялся в клинике доктора Бейтса с растопыренными конечностями, как лягушка на препараторском столике. Я стал еще умнее тогда, когда ты явился ко мне на встречу с невинным видом, якобы ничего не подозревая и старательно разыгрывая из себя «игрушку». И, наконец, я окончательно поумнел в ту ночь, когда ты пытался всучить мне моего коллегу Менеджера в качестве козла отпущения…

– Не понимаю, – говорит с застывшим лицом Рик. – О чем ты, Адриан? Что еще за доктор Бейтс? Что за бред ты несешь, Клур?

– Не прикидывайся, Рик. Ты все прекрасно знаешь и понимаешь. Только вот стараешься играть со мной до последнего. Ты одно пойми, Рик, рано или поздно, надо играть в открытую. Дело в том, что Шлемист – это вовсе не Ген Куров, а ты!

– Я все-таки считаю, что ты рехнулся, Адриан, – с кривой усмешкой говорит Любарский. – Ты помешался в силу своей профессии, и теперь в каждом встречном прохожем тебе чудятся игрушки, а в каждом любителе компьютерных игр – геймеры!..

– Возможно, мне и чудилось что-то за мою бытность в Интервиле, – медленно говорю я, – но этот этап быстро прошел. Ты прав, Рик, подозревать в геймерстве тебя, с добрым сердцем и чистой душой согласившегося помогать Контролю в охоте за Шлемистом, выглядело действительно нелепостью. Кто бы мог подумать, что человек, за которым гоняется целая свора «контроле-ров», сам будет помогать своим убийцам? Во всяком случае, я тоже поймался на эту удочку. Повторяю, сначала… Но потом я стал думать, Рик, и знаешь, до чего я додумался? Если бы Шлемист хотел меня убить, он бы сделал это без труда в первый же день… у кладбищенской стены недалеко от «Уютного уголка», помнишь? Однако он только несколько раз припугнул меня и притих. «В чем дело?», спросил себя я. И ответил: значит, Шлемисту что-то нужно от меня. Первой моей мыслью было: Шлемист стремится заполучить от меня секрет защиты от Воздействия – и это вроде бы выглядело правдоподобно. Это объясняло тот факт, что он отпустил меня из клиники Бейтса живым и здоровым – но под наблюдением. И было бы логично, если бы, в соответствии с нашим уговором, на встречу со мной Шлемист прислал бы «игрушку», чтобы забрать «заглушку» и попытаться убрать меня. Но вместо этого на встречу явился ты, Рик, ссылаясь на дурацкую отговорку о некоем прохожем, передавшем тебе, что я якобы жду тебя. – Рик хочет что-то возразить, но я говорю: – Не перебивай меня!.. «Медальона» у тебя с собой не было, однако, ты не находился под Воздействием, Рик, – это было установлено моими ребятами, которые контролировали место встречи. Ты понадеялся, что держишь меня под стопроцентным наблюдением, а на самом деле, под носом у твоих геймеров, мне удалось передать весточку своим, и они успели подготовиться к нашему рандеву… И вот тут-то меня словно током ударило: а что если Шлемист, то бишь ты, Рик, оказался таким самонадеянным наглецом, что явился лично повидаться со мной? Об этом, кстати, косвенно свидетельствовало и то, что тебе, засветившемуся у геймеров в качестве моего напарника, целую ночь и полдня удавалось благополучно шататься по всему городу, не став «игрушкой» и оставшись в живых… Однако в этой связи возникало определенное противоречие: если Шлемистом был ты, то зачем тебе нужен был весь этот фарс с рандеву, если я сам, своими руками, подарил тебе накануне эту самую «заглушку»? Ведь только идиот в подобных обстоятельствах мог бы не сообразить, что медальон и является тем самым чудодейственным щитом от Воздействия!.. И уж даже самый нелюбопытный субъект не утерпел бы и попытался бы установить, что же содержит этот самый медальон!.. Тогда я пришел к выводу, что твое странное поведение может объясняться очень просто: ты решил подставить мне кого-то в качестве главаря геймеров, а сам – остаться в тени и, после моего убытия с чистой совестью из Интервиля, возобновить свои грязные проделки. Да, должен сказать, что это была тонкая игра с твоей стороны, Рик: ведь ты ежеминутно рисковал быть раскрытым. Впрочем, видно, такие забавы тебе по душе: ведь и с Этенко ты тоже долгое время играл, как кошка с мышью, прекрасно зная, кто он такой на самом деле. И комбинацию с подставлением под удар Гена Курова, он же – резидент Контроля, ты задумал еще тогда, за много ходов вперед. Ты подсунул Слану ту же туфту, что и мне. Ты запугал его и заставил отсиживаться в твоей квартире, справедливо рассчитывая, что при таком раскладе тебя не заподозрят «контролеры». Но для развития игры ее нужно было усложнить, иначе, если бы Слан напрямую передал мне информацию, все было бы слишком просто, а простота всегда подозрительна у профессионалов. И ты убиваешь Этенко как раз накануне моего прибытия, и вступаешь в игру сам. Ты все очень хорошо рассчитал, Рик: действительно, Контроль не мог бы пройти мимо человека, на квартире которого жил Слан до своей смерти… После того, как ты взял мой второй медальон, ты наверняка затратил определенное время на его изучение. И тебе, как и следовало предполагать, быстро стало ясно, что он содержит не только «заглушку», но и минипередатчик. Ты сделал правильный вывод о том, что я слежу за тобой и слышу все, что ты говоришь. Тебе оставалось только вывести меня на Курова. И ты сделал это, малыш. Ты якобы расшифровал файл, якобы оставленный для Контроля Сигнальщиком, – на самом деле идея принадлежала тебе – а затем поперся посреди ночи к Курову домой. Вот еще одна причина, почему я уверился в твоей виновности, Рик: если бы ты не был Шлемистом, ты не пошел бы к Курову, а стал бы искать меня, чтобы сообщить о своем открытии, потому что надо было быть дураком, чтобы подставлять голову под топор…

– Но я… – начинает Рик, и снова я не даю ему докончить фразу.

– Согласен, – говорю я. – Ты оказался таким простаком, что не подумал о последствиях своего шага. Возможно. Очень может быть… Только вот еще одна неувязочка, Рик. В прошлую ночь я опять наведался в квартиру Курова и перерыл там все вверх дном. Так вот, никаких следов Шлема – того самого виртуального Шлема, с помощью которого он как главарь геймеров должен был орудовать – не нашлось. В его рабочем кабинете, кстати говоря, тоже… Это уже не я выяснял, это наши люди позаботились… Зато ты, как ни странно, оказывается, работаешь в Шлеме, да еще и втайне. И перед моим приходом сейчас ты наверняка пытался проследить с помощью «игрушек», как я сажусь в поезд и благополучно отбываю из города. Признайся, Рик, я прав?

– Дурак же ты, Клур, – с нескрываемым презрением говорит юноша. – Да, у меня есть Шлем, но я и не думал использовать его для геймерства. Это обычный Шлем, и подарили мне его на день рождения мои родители еще год назад, только раньше я его не использовал. А сейчас он мне действительно понадобился. Дело в том, что я решил рассказать людям правду о геймерах и о Контроле, Адриан. Для этого я написал большую статью. Но ваша организация действительно оправдывает свое название. Вы в самом деле контролируете – только не геймеров, а весь наш город… Все мои попытки протолкнуть статью в любой местный печатный орган окончились неудачей. И тогда я понял, что единственный путь опубликовать свою статью – это Сеть…

Я ему не верю. Не может человек быть таким наивным, как кажется. Хотя притворяется он очень правдиво. Ладно, подыграем молодому человеку…

– Допустим, – говорю я, – что это так, Рик. Ты вовсе не тот, за кого я тебя принимаю. Предположим, что ты чист и честен помыслами… Но это вовсе не освобождает меня от обязанности убрать тебя. Теперь, после сказанного тобой, – это мой служебный долг… Вообще, мне тебя жаль, малыш. Ты впутался в наши игры, даже не имея представления о том, кто и ради чего их ведет. А теперь тебе захотелось, чтобы об этом узнали все остальные. Подумай сам, поверят ли тебе те, кто наткнется в Сети на твое напыщенное послание. Представляю, в каком духе оно будет выдержано: «Все мы – марионетки!.. Нами управляют как игрушками типы, возомнившие себя богами!.. Нарушаются основополагающие права личности на свободу!»… Все это – пустые лозунги, Рик, и ты сам это прекрасно знаешь. Нельзя управлять обществом, не управляя отдельными людьми. Разве не к этому стремится любое государство? Без управления любое общество рушится и гибнет, Рик. И если раньше людьми можно было управлять с помощью идей, то эти времена давным-давно прошли, стоит ли это доказывать, малыш?.. Потребности людей усложнились в энной степени, и теперь уже невозможно заманить их под флаг той или иной идеи пресловутым пряником. Пожалуй, в настоящее время их вообще невозможно чем-либо заманить и сплотить… Слишком много развелось умников, для которых любая идея имеет кучу изъянов. Взять, к примеру, эту идею создания города для воспитания идеальных людей – вашего города, Рик. Если бы Контроль не подкрепил этот замысел практическими мероприятиями по управлению людьми, какой дурак бросил бы свой дом, свою работу и поперся бы на другой край света единственно ради того, чтобы как можно быстрее перевоспитаться и стать Человеком с большой буквы? Открою тебе один маленький секрет, Рик, – теперь это можно делать без опасения разглашения тайны. Две трети из так называемых основателей города в прошлой своей жизни были преступниками и отщепенцами. Две трети!.. Но с нашей помощью они стали если не идеальными, то нормальными людьми за считанные годы. Разве это плохо, Рик? И если бы не вы, геймеры, – они бы продолжали жить так и впредь. Как нормальные люди, Рик…

– Как люди, да? – вскидывает голову Любарский. – Как нормальные люди, Адриан?.. Но нормальные люди живут по совести не потому, что их дергают за ниточки невидимые руки хозяев! Нормальных людей никто не может заставить убить или полюбить кого-то против своей воли! Пойми, Адриан, то, что вы делаете, это страшно, потому что люди для вас как бы не существуют. Для вас они – материал для лепки, пластилин! Захотел – и вылепил болванчика, да не простого, а считающего, что он совершает свои поступки осознанно и правильно!..

– Что ж, – говорю я, – поскольку воспитательная беседа явно заходит в тупик, пора ее заканчивать… Мне и в самом деле пора отчитываться о выполнении задания.

С этими словами я поднимаю набалдашник «труподела» на уровень лица Любарского.

Но тут происходит нечто непонятное. Что-то тяжелое и больное обрушивается на меня сзади, и, прежде чем погрузиться в темноту, я вспоминаю, какую ошибку допустил. Входная дверь в квартиру так и оставалась открытой на протяжении всего нашей беседы с Любарским. И все-таки последний всплеск моего сознания полон профессионального удовлетворения: ведь то, что Рику удалось навести на меня «игрушку», означает, что мои подозрения в отношении него подтвердились…

Глава 17

Самым страшным было то, что я даже не успел пошевелиться.

Видимо, обманув мой домофон, Адриан не закрыл входную дверь, и Катерина, гулявшая на улице, беспрепятственно смогла войти в квартиру в самый кульминационный момент. Я не знаю, слышала ли она наш разговор с Клуром, но влетела в комнату она, подобно бесшумному вихрю, в тот момент, когда Адриан нацелил на меня набалдашник своего смертоносного прибора. Запрещающий окрик почему-то застрял в моем пересохшем горле, и мне оставалось только лицезреть, как шестилетняя девочка бьет здорового, натренированного мужчину сзади по голове тем, что было у нее в руках. А в руках у нее была обыкновенная палка, подобранная где-то на улице. С тех пор, как девочка жила у меня, я уже успел убедиться в ее нездоровом влечении ко всякого рода хламу. Стоило Катьке найти где-нибудь на окрестной помойке или в сквере пустую коробку от конфет или красивую, с ее точки зрения, рекламную этикетку, или куклу с отломанной рукой, или ничем не примечательную хворостину – как она тут же перла свою находку домой и складировала в специально выделенном мной для ее игрушек фанерном ящике…

А на этот раз у нее была аккуратно оструганная, увесистая палка толщиной в два пальца. Ею-то Катерина и вдарила прицельно по плеши с родимым пятном на голове Клура. Спецслужбовец покачнулся, закатил глаза и, выронив свое странное оружие, распростерся на полу возле шкафа.

Дальнейшее произошло еще быстрей. Я прыгнул из кресла к телу Клура с воплем: «Не смей, Катя!», но девочка оказалась намного проворнее, чем я. Она подхватила выпавший из руки Клура «труподел», нацелила его на лежащего и нажала на спусковой крючок.

В следующую секунду я выхватил у нее из рук фибриллятор, но было поздно. Тело Адриана Клура выгнулось дугой, судорожно дернулось несколько раз, а потом обмякло.

Я приложил ухо к груди интерполовца. Сердце не билось. Я попытался прощупать пульс. Пульса не было. Я стал делать искусственное дыхание, лихорадочно вспоминая разные пособия и инструкции на этот счет, но спустя четверть часа убедился в том, что напрасно трачу время.

Тогда я сел на пол рядом с трупом и слепо поглядел на Катерину. Она, как ни в чем не бывало, деловито оправляла на себе платьице.

– Зачем ты это сделала, Катерина? – спросил я, не слыша своего голоса.

– Это плохой дядя, – ответила девочка с той убежденностью в своей правоте, которая бывает только у детей. – Это он приходил к нам с мамой тогда ночью… Это из-за него моя мама умерла, дядя Рик. И сейчас он хотел сделать тебе больно… Правда?

Я смотрел в ее большие и честные глаза и чувствовал, как внутри меня все смерзается в тугой плотный комок. Больше всего на свете мне сейчас хотелось или завыть во весь голос от ужаса и отчаяния, или спрятаться куда-нибудь в уголок, подобно серому мышонку, чтобы никто и никогда не нашел меня. Ни Контроль, ни геймеры…

Значит, Куров все-таки был прав… Он же сказал мне правду о Контроле, а я… Дурак, я не верил ни одному его слову, а на самом-то деле…

Адриан был «игрушкой» – только управляли им не геймеры, а Контроль. Я вдруг осознал это с особой ясностью – так, что мне хотелось завыть и проклясть все на свете. Все мы, возможно, были игрушками, и правили нами те, кто был за ширмой, и не было у нас отныне ни свободы, ни выбора, а то, что нам казалось жизнью, в действительности было игрой. Игрой для игрушек…

Я поверил Адриану, когда он пообещал мне, что стуит обезвредить Шлемиста – и с геймерами будет покончено. На самом деле он сознательно обманывал меня. Потому что, кроме геймеров, был еще и Контроль. Да, геймеров можно было бы вывести всех до одного, как тараканов на кухне… Но можно ли противостоять в одиночку хорошо законспирированной, превосходно оснащенной и протянувшей свои спрутовьи щупальца ко всему миру организации, которая, в сущности, играла в ту же игру, что и геймеры?

От этого знания некуда было деться. Я знал, что отныне не будет мне ни счастья, ни покоя, потому что я всегда буду подозревать в любом поступке окружающих меня людей чужое влияние. Влияние тех, кто нажимает на кнопки, чтобы превращать людей в игрушек.

Ощущение было таким, будто весь окружавший меня мир стал зыбким и ненадежным, и отныне не было больше ни одного человека, которому можно было бы доверять, даже если этот человек – шестилетний ребенок, и не стало больше идей и идеалов, на которых, как на твердых кочках, можно было бы утвердиться, чтобы окончательно не быть засосанным липким и чавкающим болотом…

И не известно, сколько времени теперь придется мучиться, прежде чем я смогу – если вообще смогу когда-нибудь – ответить хотя бы на некоторые из тех вопросов, что уже сверлят меня головной болью, и на те, что неизбежно будут возникать и впредь. Взять, например, девушку по имени Рола, которая стала моей первой любовью… Любит ли она меня или просто подчиняется чьим-то командам? Может быть, Контролю или геймерам просто было выгодно использовать ее в качестве подсадной утки?..

Или Катерина. Действительно ли она ударила палкой Клура, только будучи движимой детскими представлениями о мести? Или же ею кто-то руководил в тот момент, когда она вошла в квартиру?..

И, наконец, я сам. Уверен ли ты, Рик, в том, что все действия, которые ты совершал в последнее время, были обусловлены исключительно твоей волей, и ни чьей больше? Да, разумеется, ты отдавал отчет в своих поступках, и у тебя не было провалов в сознании даже тогда, когда ты спешил в полицию, чтобы взять на себя убийство Слана и тем самым спасти Люцию и ее дочь. Но ведь, если верить Клуру, в том и заключается вся хитрость: игрушки не осознают, что ими играют. Лишь тот, кто играет ими, знает, что вся их жизнь – это игра, а они-то считают, что все равно они живут, даже если однажды кто-нибудь случайно им выдаст им их истинную сущность…

Ты, Рик, молодец, ты расшифровал послание своего дружка по кличке Сигнальщик и блестяще разоблачил главаря геймеров по кличке Шлемист. С твоей подачи его укокошил твой знакомый «контролер» по имени – если, конечно, это было настоящее имя – Адриан Клур. После этого кто-то решил столкнуть вас с Клуром один на один… Кто? И зачем он это сделал? Ведь если в городе все контролируется, как ничейная земля, ярко освещенная ракетами и простреливаемая до самой последней пяди обеими сторонами, то, согласись, трудно поверить в то, что Клур действовал на свой страх и риск, побуждаемый лишь своей бредовой идеей о том, что ты – и есть истинный Шлемист. Да, у него, как и у его коллег, была защита от Воздействия Сети в виде небольшого медальона. «Заглушки», как он сказал. Но где гарантия, что те, кто раскрутил эту дьявольский эксперимент по массовому зомбированию, не предусмотрел возможность контролировать и самих «контролеров»? Что, если существует еще одна Сеть, находящаяся по сравнению с первой, на более высоком уровне, а потому предоставляющая возможность более тонкого, абсолютно незаметного управления людьми?..

Но ведь это черт-те что получается, старина Рик, и так можно свихнуться, представляя, в какую бесконечность уходит вся цепочка множества Сетей, и кто в конечном итоге управляет всеми людьми на свете!..

Тем не менее, ясно одно: Клуру тебя подставили. Неважно, в общем-то, кто это был – геймеры или Контроль. Фактом является лишь то, что руками Катерины тебе помогли уничтожить Клура, а это может означать, если отбросить разные беспочвенные предположения, одно: ты кому-то очень нужен, Рик. Тебе, конечно же, все это может не нравиться, но ты уже участвуешь в этой игре, и какая разница, в качестве кого: пешки или ферзя? Все равно ты будешь думать, что это ты, пешка, сделал шаг вперед, а на самом деле тебя взяли и аккуратно переставили на одну клетку. Очень даже может быть, что именно тебя решили превратить в ферзя, потому что ты умудрился благополучно дотопать до последней горизонтали, и отныне Воздействие на тебя станет еще более тонким…

Что же теперь делать тебе, мой запутавшийся бедный Рик? Ведь если даже ты отныне будешь решать все проблемы выбора с помощью монеты по принципу «орел-решка», то где гарантия, что те варианты, которые ты при этом будешь загадывать, не окажутся заранее просчитанными и внушенными тебе каким-нибудь умником, сидящим где-нибудь в Москве или в соседнем здании?

Еще до нежданного прихода к тебе Клура ты четко знал, что тебе следует сделать в ближайшее время. Ты решил сломать ту завесу секретности, которой окутана пакостная деятельность Контроля. Но ведь ты вовлечен в сложную игру, Рик, и не является ли твое стремление в действительности чьим-то решением перевести игру в иную, совершенно новую плоскость? Что, если разоблачение Контроля кому-то выгодно для продолжения эксперимента над людьми? Тебе и в голову не пришло, что кто-то исподтишка подталкивает тебя к совершенно определенному решению… Чет – нечет… Или да – или нет…

Если это Контроль, значит, тебя решили использовать в качестве резидента для уничтожения геймеров. Но если это геймеры, значит, они решили принять тебя в свои ряды для борьбы против Контроля. Хотя нет, даже если тебя пытаются сделать геймером, Рик, то нет гарантии, что Контроль не задумал очередную комбинацию… В конце концов, кто может ответить на вопрос: не Контроль ли инициировал появление геймеров? Не было ли это предусмотрено программой эксперимента? Да, геймеры – игроки и авантюристы, а разве не могут быть игроками люди, облаченные в мундиры государственных служащих? Разве можно играть в какую-либо из игр без партнера? Вот они и создали себе партнера в лице кучки любителей острых ощущений, а потом принялись уничтожать их с пылом и жаром…

Вспомни, как говорилось в той брошюре, которую однажды пытались всучить тебе на перекрестке странствующие миссионерки Братства Адвентистов: «Кто в действительности правит миром?.. Какие силы заставляют людей совершать отвратительные действия или маневрируют ими, ставя в ситуации, в которых они вынуждены совершать злодеяния?»… Теперь-то ты знаешь ответ на этот вопрос, Рик. Только братья-адвентисты немного ошибались, полагая, что противоборство идет между Богом и Сатаной. Люди, и только люди управляют людьми, чтобы одержать победу в борьбе за невидимую власть над миром…

Правда, есть и еще один выход из сложившегося положения. Признаться, он страшен для тебя, но зато это надежный способ покончить со всеми муками самоистязания и не подчиниться воле псевдобогов, пытающихся сделать тебя своей марионеткой. Достаточно лишь взять этот самый прибор, которым пытался убить тебя Клур, повернуть его набалдашником к себе и нажать на спусковой крючок. Наверное, это будет очень быстрая и практически безболезненная смерть. Тот шахматист, который готовится превратить тебя в ферзя, будет весьма удивлен, увидев, что пешка безвозвозвратно валится с края доски в бездонную пропасть…

И это было так соблазнительно, что я уже было повернул дуло «пистолета» к себе, и палец мой уже лег на курок, как вдруг кто-то потряс меня за плечо. Я очнулся и увидел перед собой Катерину. Она что-то говорила мне, но я не слышал ее. Я будто пришел в себя после тяжелого сна.

Клур лежал на прежнем месте и в прежней позе. Его тело начинало коченеть, и Катерина, оказывается, спрашивала меня:

– Дядя Рик, а этот дядя, который упал, уснул, да? А скоро он проснется?

Я тупо посмотрел в ее удивленные глаза и почувствовал, что тело мое покрывается путом.

– Да, Катя, – сказал немного погодя я. – Этот дядя плохо себя почувствовал, но он обязательно проснется. Знаешь что?.. Иди-ка ты, погуляй еще на улице, а?

– Но ведь уже темно, – возразила девочка. – Ты же мне сам говорил, что, когда темно, детям гулять нельзя.

Я посмотрел в окно. На улице действительно сгущались сумерки.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда идем, я постелю тебе на кухне.

Я достал постельные принадлежности, приготовил Катерине постель на диванчике в кухне и уложил ее. Вскоре она уже спала.

Потом я вернулся в комнату и, стараясь не смотреть на тело Клура, достал из шкафа Шлем. У полиции не должно было возникнуть никаких сомнений относительно того, что Клур скончался естественной смертью. Они ни в коем случае не должны были придать значение следу от удара на его голове. Мертвым – ад или рай, а живым – жизнь, совмещающая в себе оба этих понятия…

Я обязан продолжать жить и бороться. Не ради себя – хотя бы ради этого шестилетнего создания, доставшегося мне и в радость, и в наказание. Именно поэтому я не мог позволить себе упасть с доски. Конечно, может быть, на это и уповают те, кто таким способом заставляет меня надеть Шлем, но теперь это не имеет никакого значения. Мне некуда теперь деться. Со стороны может показаться, что я выиграл первую схватку. Но, по сути, я ее проиграл, и остается лишь надеяться, что не безнадежно. Остается верить в то, что исход игры решится в будущем.

Часть 2. Корректор

Вновь от чьей-то руки раскрутилась лихая рулетка.

Ничего не поделать – придется играть до конца…

Жаль, что в этой игре, словно в жизни, везет нам так редко,

Что так часто в игре разрываются наши сердца!

Руслан Этенко

Глава 1

Стараясь не делать лишних движений, он осторожно выбрался из-под одеяла и, собрав одежду в охапку, двинулся на кухню. Там на секунду убавил тонировку оконного стекла до нуля. За окном было темно. Не зажигая света, он торопливо оделся, постоял в нерешительности, потом потрогал рукой чайник. Чайник был еще теплым. Но при одной мысли о том, что если тепловатой водой разбавить кофе, то получится мутная, горьковатая бурда, он лишь поморщился и двинулся к выходу.

Свет в прихожей он тоже зажигать не стал – и тут же был наказан за это. Когда, разгибаясь после шнуровки ботинок, он протянул руку к замку, то пальцы его наткнулись на что-то металлическое, которое незамедлительно брякнулось на пол с громким звоном. Внутри у него все оборвалось, и он замер.

В комнате вроде бы было тихо, но едва он открыл входную дверь, как женский голос произнес ему в спину:

– Куда это ты собрался, Рик?

Щелкнул выключатель, и свет ударил по глазам так, что на мгновение стало больно смотреть.

– Ты спи, – сказал он. – Ну, чего ты, Ро?

Рола стояла, оперевшись плечом о стену, такая укоряющая и растрепанная со сна, что ему нестерпимо стало жалко ее.

– Ночь ведь, – сообщила она, словно он сам не знал этого. – Ну, зачем тебе это, Рик?..

Он виновато, но в то же время упрямо молчал.

– Ну, хорошо, – продолжала она, – раз уж ты без этого жить не можешь, то дома бы поработал… Притаскивай сюда свое добро – и хоть всю ночь напролет сиди. Только не надо шататься неизвестно где, Рик. Я боюсь, понимаешь ты это, бо-юсь!.. – Она всхлипнула, хотя глаза ее оставались сухими.

– Нельзя, Ро, – мягко, но упрямо сказал он. – Дома давно уже нельзя, ты сама прекрасно это понимаешь… У них теперь есть спецпеленгаторы, и я не хочу, чтобы из-за меня в случае чего пострадали и вы с Катериной…

– Я тебя не понимаю, Рик, – сказала она с обидой. – Ну, что ты так прикипел к этому занятию, а? Ну, почему ты не хочешь жить, как все? Я бы еще поняла, какой во всем этом смысл, если бы ты что-то имел от этого – но ведь ты ни юма себе не можешь позволить таким способом! Ты же у нас благородный, бессеребренник!..

– Замолчи, – сказал он, глядя себе под ноги. – Я тебе уже тысячу раз объяснял, что я занимаюсь этим не ради денег…

– Да знаю-знаю: ты делаешь это ради людей! А на жену с дочерью тебе наплевать! Между прочим, скоро надо за школу платить, а у нас пока пусто в кошельке!..

– Ну что ты взъелась, ей-Богу? – поморщившись, сказал он. – И хватит, слышишь? Все. Иначе всех соседей перебудим…

Он сделал движение, собираясь открыть дверь, но Рола с неожиданной цепкостью ухватила его за рукав куртки.

– А ты подумал, что будет с нами, если тебя когда-нибудь накроют? – со слезами в голосе выкрикнула она. – Ты подумал, как соседи будут плевать мне в лицо, если узнают, чем ты занимался?!.. Да что я говорю, в конце концов, не это главное! Главное, что я люблю тебя, Рик, и если с тобой что-то случится…

– Спаси и сохрани, – пробормотал Рик и, решительным движением открыв дверь, вышел из квартиры.

Уже спускаясь по лестнице, он пожалел, что не поцеловал на прощание Ролу, как делал это раньше, но возвращаться не было смысла. Плохая это была примета – возвращаться, хотя он никогда не верил в приметы.

Он вышел из подъезда, свернул за угол и, пройдя несколько десятков метров, перешел на другую сторону улицы, где имелся небольшой скверик, зажатый с одной стороны магазином, а с другой – школой. Продравшись сквозь кусты, он прошел прямо по траве к люку канализационного колодца и, взяв заранее припасенную палку, подцепил его крышку. Вниз уходили металлические скобы, скользкие от сырости. Он спустился на несколько метров вниз и включил фонарь. Сумка была на месте, и он облегченно вздохнул.

Вскоре он уже опять был наверху. Водворив крышку люка на место, он направился к заранее выбранному дому. Пятнадцатиэтажная башня в форме многогранного кристалла была хороша тем, что в ней не дежурили консьержки, как в других местах, и еще у нее был довольно обширный чердак с удобной возможностью отхода на крышу соседнего дома.

В доме был лифт, но, разумеется, пользоваться им Рик не стал. Он совершил небольшое восхождение на самый верхний этаж, машинально считая в уме ступеньки и стараясь не думать о том, что будет делать, если ему случайно встретится кто-нибудь из жильцов.

Он подошел к двери чердака и чертыхнулся про себя. Еще вчера на двери не было никаких замков, а сейчас в ней виднелась новенькая замочная скважина. Он толкнул дверь, хотя и так было ясно, что она закрыта. Даже если бы у него был с собой набор отмычек, возиться с замком посреди ночи было рискованно, потому что это занятие предполагает такие звуки, как бренчание, лязг, щелчки и прочие громкие звуки. К тому же, кто знает: не установили ли они сюда еще и сигнализацию типа мощной сирены?..

Но и перспектива блужданий по ночному городу со Шлемом в сумке тоже не предвещала ничего хорошего. Оставалось попробовать еще один вариант…

Он извлек из сумки Шлем и надел его на голову. Спустился на один пролет ниже, чтобы его не было видно ни с верхнего, ни с четырнадцатого этажа. Всунул правую руку в перчатку-джойстик и застегнул контактные застежки. Опустил забрало очков-экрана и включил питание.

Батареи были подсажены, потому что экран осветился довольно тусклым мерцанием.

Перебирая пальцами «перчатки», Рик набрал код доступа и вошел в Сеть. Потом высветил на экране карту Интервиля и выбрал то здание, в котором находился. Увеличил масштаб изображения и повел курсор по квартирам…

В основном, жильцы уже спали. Квартиры были непроницаемо-темными. Наконец, на десятом этаже он нашел то, что нужно.

Обрюзгший тип в майке сидел, положив ноги на низкий журнальный столик, и пялился в экран стереовизора. В одной руке типа была банка пива, в другой – дымящаяся сигарета. На всякий случай Рик проверил всю квартиру, но в ней больше никого не оказалось.

Рик поймал типа в перекрестие и подал команду «Захват объекта». Тип вздрогнул так, будто его толкнули в бок, чуть не подавившись пивом, и замер.

Щелкая пальцами «перчатки», Рик заставил его встать, а затем направил на него гипном пятой степени: «ОТКРЫТЬ ЧЕРДАЧНУЮ ДВЕРЬ».

После этого ему осталось только наблюдать, как толстяк с тоской чешет грудь и озирается, как он наконец сует ноги в разношенные шлепанцы и плетется в прихожую, где из недр тумбочки извлекает связку ключей и копается, выбирая нужный ключ.

Потом внизу щелкнул замок, и послышались шаркающие шаги, поднимающиеся по лестнице.

Рик облучил толстяка вторым гипномом, задающим программу возвращения в квартиру, и, торопливо стянув с себя Шлем, упрятал его в сумку.

Поравнявшись с Риком, толстяк повернул голову и, слегка задыхаясь, посетовал:

– Черт знает что! Понаставили везде этих замков, а ты тут ходи, открывай да закрывай их!

– Да? – вежливо спросил Рик. – А зачем вам их открывать? Может, не надо?

Это была провокация чистейшей воды, но вторая степень Воздействия – это сильный императив. Человек, подвергшийся такому гипному, способен не только открыть какую-то там дверь, но и пытаться изнасиловать манекен. Если ему, конечно, это прикажут…

– Нет, – пробурчал толстяк. – Надо окно закрыть на чердаке, а то потом кошки поспать не дадут, заберутся с крыши и будут там бегать и орать всю ночь…

Он решительно двинулся дальше по лестнице. Рик последовал за ним.

Что-то бурча себе под нос, толстяк открыл чердачную дверь. Шаркая шлепанцами, проследовал вглубь чердака, где захлопнул узкое оконце. Потом вернулся, потоптался возле двери некоторое время, словно сомневаясь в правильности своего поступка. Наконец, махнул рукой и стал спускаться вниз, возвращаясь в квартиру. На Рика он больше не обратил никакого внимания.

Рик вошел на чердак, надел Шлем и, дождавшись, пока толстяк усядется вновь перед стереовизором, приказал ему забыть о походе на чердак. После этого он захлопнул дверь (замок был пружинным, запирающимся изнутри), прошел в конец чердака, где были навалены какие-то старые вещи, устроился поудобнее и вышел в режим поиска.

Было уже около двух часов ночи. Обычно в это время в городе вылезала на улицы из разных дыр и нор всякая сволочь, так что работы хватало.

Рик вел курсор по улицам, выбирая объект работы на сегодня. Как всегда в таких случаях, у него очень быстро начинали разбегаться глаза от обилия вариантов, из которых нужно было выбрать один, максимум два или три – иначе распыление усилий и внимания грозило неудачей, а Рик не любил неудачи. Слишком большую ответственность он на себя взвалил в свое время, чтобы можно было терпеть неудачи…

Весь город давно уже был поделен между геймерами на секторы влияния. Участок Рика находился в квадрате, ограниченном с запада и востока Пятой и Десятой улицами, а с севера и юга – Четвертым и Одиннадцатым проспектами. Здесь находилось мало злачных мест, если не считать двух ночных баров, одного казино и ресторана «Светлый луч». Однако сейчас, несмотря на позднее время, людей на улицах было сравнительно много. Ночной контингент был весьма специфическим. В большинстве своем это были торговцы травкой, девочками и оружием. Проституток тоже хватало. И были еще кучки молодежи, торчащие на перекрестках и непонятно чем занимающиеся – а скорее всего, ничем. И жило здесь немало обыкновенных людей, за многими из них водился какой-нибудь тайный грешок. Им надо было успеть помочь стать хоть на чуточку лучше за сегодняшнюю ночь…

Прежде всего Рик проверил сектор на наличие чужих игрушек. Таковых на этот раз не оказалось – не то геймеры начинали уважать Рика, не то просто сегодня многие решили устроить себе выходной.

Потом он прошелся по торговцам наркотиками, заставив их повыкидывать свой товар в канализацию и в мусорные баки. Кое-кто из бизнесменов, почуяв неладное, попытался скрыться, но Рик был начеку и вовремя перехватил их.

Затем Рик занялся проститутками и их хозяевами. Он старательно, не жалея времени и батареек Шлема, внушал каждой девице стыд и отвращение к торговле своим телом. Результаты были налицо: вскоре уличные красотки, поспешно одергивая на себе коротенькие юбочки и стирая с физиономий грим, стали расходиться по домам, и если бы даже сейчас к ним привязался кто-то из мужчин, то ничего, кроме гневной отповеди в адрес «бесстыдников», он бы не получил. Однако Рик знал, что одним сеансом тут не обойтись. Завтра эти же «ночные бабочки» вновь вылетят на вечерние улицы в поисках клиентов, и ничего тут не сделаешь: торговля собой, в отличие от многих других пороков и грехов, характеризуется, как правило, падением в такую моральную пропасть, из которой падшего за один раз не вытащишь… Нужна длительная обработка сознания, чтобы человек смог вновь поверить в себя, в возможность другой жизни, в свое личное счастье, наконец… Это все равно что лечить наркомана или алкоголика.

За одной из таких девиц Рик давно уже следил. Звали ее Пальмира Сасова, но на панели она отзывалась на псевдоним Корита. История ее была банальна, как сама жизнь. Два года назад молоденькая девушка приехала в Международный, соблазненная имиджем этого города как места, где проживают исключительно одни добряки и порядочные люди. Но в первый же день девушку сделал игрушкой кто-то из «плейбоев» и заставил ее отдаться усатому хозяину овощной лавки, у которого она снимала комнату. Потрясенная таким несоответствием действительности своих представлений о «рае земном», Пальмира быстро опустилась и пошла по рукам, пока не угодила в цепкие лапы одного из местных сутенеров по кличке Кодак. Так началась ее карьера проститутки. Первое время Сасова работала исключительно по вызовам за большую плату. Позже, когда красота ее и работоспособность слегка поблекли, была послана Кодаком на работу «в ночную смену», то бишь на «пятачок» у казино…

Рик не первый раз воздействовал на Сасову, и судя по ее реакции, с девушкой еще не все было потеряно.

Сейчас Рик смотрел, как «Корита» шествует, цокая высокими каблучками, по тротуару. Вдруг откуда-то сбоку выдвинулась компания молодых искателей приключений. Верховодил в ней парень по имени Нид. Это был отвратительный прыщавый субъект в кепке, надетой козырьком назад. Походка его была такой расслабленно-развязной, что при виде Нида тотчас же возникали нехорошие ассоциации. Остальные трое парней ничего особенного из себя не представляли, если не считать того, что всем своим видом и поведением наносили неотвратимое оскорбление здоровому общественному мнению.

Увидев девушку, компания по-военному рассредоточилась и взяла Сасову в плотные тиски. Последовали шаблонные фразы о том, что, дескать, молодая дама куда-то спешит, хотя должна уделить капельку своего драгоценного внимания молодым кавалерам.

– Как вам не стыдно, ребята! – сказала Пальмира, пытаясь следовать дальше, однако ей не дали этого сделать.

Дружный гогот перекрыл ее слова, после чего девушку схватили с трех сторон за руки и за ноги и, несмотря на ее брыкания, потащили в какой-то темный угол, перегороженный мусорным контейнером.

Девушка боролась до последнего. Так, будто она все еще была девственницей, воспитанной в женском монастыре. Однако все ее потуги оказать сопротивление только подливали масла в огонь похоти, зажегшемсяв сердцах подонков – если, разумеется, у них вообще были человеческие сердца.

Рик, стиснув зубы, наблюдал, как с Пальмиры срывают скудные детали туалета, как поливают ее оскорблениями, как Нид, разъярившись, бьет ее по лицу. Все его усилия последних дней и ночей летели псу под хвост. Если строго следовать неписаным правилам геймеров, он не должен был вмешиваться, даже если бы на его глазах девушки четвертовали живьем. Место происшествия не входило в его сектор.

Однако, Рик был не просто геймером, избравшим это тайное занятие из любви к острым ощущениям, как «плейбои», или ради наживы, как «игроки». Среди геймеров он был известен как Корректор. И когда ему в уши ударил жалобный скулящий голос Сасовой: «Как вы можете, негодяи?!.. Изверги, будьте вы прокляты!», который перекрыл злобный рык Нида: «Ах, дрянь, ты еще смеешь строить из себя порядочную женщину?», Рик не выдержал и ударил по главарю насильников гипнолучом, поставив его на максимальную мощность.

Результат Воздействия был виден ему так отчетливо, будто он сам стоял сейчас возле мусорного бака. Нид вдруг пошатнулся и сказал своим дружкам:

– Эй, вы, отпустите-ка ее!

Те недоуменно уставились на своего предводителя, пытаясь уяснить, что он задумал.

– Я сказал: отпустите ее, не ясно, что ли? – взревел Нид раненым быком и как бы в подтверждение своего приказа схватил ближайшего парня за грудки и ударил его спиной о стену.

– Ты чего, Нид? – осведомились обалдело дружки Нида, но девушку все-таки отпустили.

Нид повернулся к Пальмире:

– Давай, давай, – мрачно сказал он, – топай восвояси, красавица, пока я не передумал!

Всхлипывая и на ходу приводя себя в порядок, Сасова торопливо стала выбираться из-за мусорного контейнера. Компания молча глядела ей вслед, пока шаги девушки не стихли за углом.

– Чудной ты какой-то сегодня, Нид, – сказал наконец один из парней. – С чего это ты ее отпустил, а?

Почти не размахиваясь, Нид врезал спрашивающему по зубам, сбив его с ног, а когда тот попытался подняться, добавил ему носком ботинка под ребра.

Остальные попятились.

– Ты чего, Нид, ты чего?.. – забормотали они вразнобой. – Мы же это… пошутить хотели. Откуда мы знали, что ты так неравнодушен к этой стерве?..

– Остолопы! – с внезапной горечью сказал Нид. – Какие же вы сволочи!.. И как вы мне уже осточертели – если бы вы только знали!..

Он махнул рукой и, не оглядываясь, зашагал прочь, оставив своих дружков в состоянии полного остолбенения.

Рик смахнул пот с лица и осторожно увел курсор в свой сектор.

Эх, если бы у меня было больше времени для такой работы, подумал он. Если бы можно было сидеть в Шлеме днями напролет, отрываясь только для еды и сна, я бы многое сделал!.. Взять тех же Пальмиру и Нида. Если содрать с них все наносное, всю ту грязь, что слоями налипала к их душе с самого детства, если хорошенько внушить им, что они могут и просто должны стать другими, настоящими, нормальными людьми, то кто знает, как повернулась бы тогда их жизнь?.. Может быть, даже без Воздействия они открыли бы для себя друг друга, и, вполне возможно, что их знакомство со временем переросло бы в крепкую любовь. Лет этак через десять они бы растили детей, имели бы честную и нужную работу и благодарили бы судьбу за то, что она свела их вместе – а значит, и меня, поскольку это я помог им найти друг друга… И что бы там ни твердили отдельные умники насчет того, что геймерство изначально порочно, потому что нарушает права личности, но без этого, как ни крути, не обойтись. Сначала надо вырастить из мусора и грязи эту самую личность, а потом уже думать про то, какие она имеет права, ведь все принципиальные защитники прав частенько забывают о том, что каждый человек имеет самое главное право: стать человеком…

Тут Рик отвлекся, так как ему что-то послышалось. Высвободив одно ухо из-под Шлема, он прислушался. Сомнений не было: перед дверью чердака кто-то осторожно возился с замком. Выяснять, кто это может быть, или пытаться применить Воздействие, уже было некогда, поэтому Рик торопливо содрал с головы Шлем, уложил его в сумку и кинулся к окну.

Только оказавшись на мокром от ночной сырости пластике крыши, Рик понял, что дело обстоит на этот раз совсем скверно. Судя по всему, его засекли мобильным пеленгатором. Снизу доносился шум моторов, слышалась отрывистая разноголосица команд, и отчетливо гудели в недрах здания, грузовые лифты, наверняка битком набитые вооруженными до зубов антигеймерами. Вот-вот удары прикладов и тяжелых ботинок обрушатся на хлипкую дверь, а потом…

Что будет потом, Рик не стал додумывать. На его памяти свежи были эпизоды, когда геймеров, взятых с поличным, сначала избивали до полусмерти под предлогом того, что они якобы пытались оказать сопротивление при аресте, а потом, окровавленных и растерзанных, швыряли безжалостно в железные кузова спецмашин и везли в Управление. После нескольких допросов человек был уже ни на что больше не годен, кроме как быть пристреленным «при попытке к бегству». С геймерами не церемонились, как не церемонятся с самыми отъявленными преступниками, и причина была проста: по мнению государственных чиновников, они, геймеры, подрывали самые основополагающие устои общества, поскольку замахнулись на право государства управлять людьми, а поэтому были, несомненно, опасны и подлежали чисто физическому уничтожению…"Каленым железом, господа, – только так мы можем вывести всю эту заразу!"…

Отход был давно уже продуман Риком. От соседнего здания к крыше тянулся воздушный кабель энергоснабжения. Оставалось только надеяться, что он выдержит тяжесть человека. Чувствуя, как по спине начинает ползти неприятный холодок, Рик подошел к краю крыши и взялся руками в джойстиковых перчатках за кабель.

Когда на крыше стали появляться, как чертики из коробочки, черные силуэты полицейских, Рик повис на кабеле и шагнул в пустоту. Кабель прогнулся, но выдержал. Рик стремительно заскользил к крыше соседнего дома, тем более, что провод шел под уклон – высота соседнего дома была меньше метров на пять.

Когда он уже был на середине, раздались первые выстрелы. Судя по вспышкам, по Рику стреляли не только с той крыши, которую он только что покинул, но и с земли, от машин. Ему повезло – если это можно было считать везением. Первая же очередь перебила кабель, за который он держался, но не впереди Рика, а позади него, и стена соседнего дома прыгнула ему навстречу.

Больше всего он опасался не того, что его разобьет силой инерции о стену, а того, что будет раскачиваться в воздухе на обрывке провода, как маятник Фуко, представляя собой отличную мишень для антигеймеров. Но тут ему повезло во второй раз: его поднесло не к стене, а к балкону на уровне седьмого этажа, и он сумел зацепиться за перила и перевалиться через их край. Кабель он выпустил из рук, и теперь тот болтался над улицей. По жилому дому полицейские благоразумно стрелять не стали, но внизу опять забухали бегущие ноги, заорал что-то командный голос, и Рик понял, что его приказывают взять живым.

Сейчас они ворвутся в подъезд и через несколько секунд будут в той квартире, на балконе которой я укрылся. Может быть, смириться с тем, что проиграл, и, пока не поздно, перевалиться через перила балкона в прыжке «ласточкой» на асфальт?.. Но он тут же увидел перед собой лицо Ролы. Рола смотрела на него с укором и болью, и он понял, что будет биться за свою жизнь до последнего…

Он подергал ручку балконной двери. Закрыто, как и следовало ожидать. Какой дурак будет оставлять на ночь балкон незапертым?.. Значит, надо искать что-то другое.

Рик посмотрел на соседний балкон слева. Далеко, можно и не допрыгнуть. Уже ни на что не надеясь, он повернул голову направо и обомлел. На том балконе стоял человек, который протягивал Рику длинную доску. Рик принял конец доски и положил его на край балкона. После этого ему осталось только перелезть через перила и сделать три шага к незнакомцу. Каким-то чудом он удержался и не рухнул вниз, несмотря на порывы ветра.

Человек протянул Рику руку и помог ему взобраться на балкон.

– Скорее, – пробормотал он, – пока они не сообразили, что это другой подъезд, а не тот, в который они ринулись… Выбирайтесь на крышу, там под антенным постом лежит ранец с реактивным парашютом. Обращаться с ним просто – нажмете на кнопку на правой лямке, прежде чем прыгать. И прыгайте спиной вперед , а то струя в стену уйдет.

Он провел Рика к выходу из квартиры.

– Кто вы? – спросил Рик уже в дверях.

– Меня зовут Гер, – сказал человек. На вид ему было около пятидесяти. – Сын у меня в прошлом месяце погиб, он занимался тем же, что и вы. – Человек многозначительно кивнул на сумку Рика, в которой покоился Шлем.

– Спасибо, Гер, – сказал Рик и кинулся на лестницу. Внизу загудел лифт.

Не успеть, подумал Рик.

– Не бойтесь, это моя жена, – сказал Гер вслед Рику. – Я ее специально послал кататься вверх-вниз, чтобы полицейские не могли воспользоваться лифтом…

Прыгая сразу через две ступеньки, Рик устремился наверх. Дверь выхода на крышу была заранее отперта, и он еще раз мысленно поблагодарил предусмотрительного Гера.

Парашют он нашел сразу. Некогда было гадать, откуда у рядового жителя Интервиля ранцевый армейский парашют… Рик надел на себя ранец, перекинув сумку со Шлемом на грудь, и обежал крышу по периметру, выбирая место для прыжка. Дом не был окружен: видимо, полицейские понадеялись на то, что теперь Рику деваться некуда.

Рик выбрал тот край крыши, который выходил во двор, и прыгнул.

Огненная струя ударила снопом за спиной, помогая снизить скорость падения и одновременно стабилизируя полет. Когда асфальт грубовато, но небольно ткнулся в ноги, Рик стащил с себя ранец, швырнул его в открытое окно подвала и кинулся в лабиринт дворов и переулков…

Через час он уже был на другом конце города. Здесь у него была квартира, которую он называл не иначе как «запасным аэродромом». По документам, она принадлежала некоему Стефану Дидуру, и с этой стороны подкопаться было невозможно, все было чисто, за исключением того, что этот самый Стефан скончался два года назад, но об этом никто, кроме Рика, не знал.

Первым делом Рик тщательно запрятал в специально оборудованный тайник Шлем. Вторым делом он позвонил Роле.

– Рыбка моя, – сказал он самым нежным голосом, на какой был только способен в тот момент, – извини, что разбудил тебя…

– Ты опять у своей шлюхи? – спросила Рола, и Рик понял, что дома – посторонние. Он отключил визор и потер лицо гудевшими от трения о кабель ладонями.

Наверное, кто-то успел настучать антигеймерам про него, и теперь они обыскивают квартиру и пытаются выведать у Ролы, давно ли не ночует дома ее муж, а она, как он ее в свое время учил, жалуется полицейским на то, что в общем-то Рик – человек хороший, только вот волочится за каждой юбкой… В общем, спектакль на тему: «гулящий муж» у честной жены.

Рик не опасался, что его могут засечь. Номер визора, с которого он сейчас звонил Роле, официально вообще не существовал в природе – об этом он позаботился.

Потом он вернулся в комнату, подошел к книжной полке и провел пальцем по переплетам книг. На пальце остались следы пыли, но Рика все равно что-то смущало. Что-то было не так, и при других обстоятельствах он бы ушел как можно быстрее из этой квартиры, однако сейчас ему нельзя было высовываться.

Поэтому он просто вздохнул и пошел на кухню ставить чайник.

Глава 2

– Послушайте, Любарский, – миролюбиво сказал Эбзеев. – Вы себе-то самому верите?.. Вот уже в который раз я делаю вам одно простое и весьма выгодное – причем для нас обоих – предложение, а вы который раз начинаете валять дурака. Если вы не согласны, то так и скажите, и тогда я уйду, чтобы не отнимать понапрасну вашего драгоценного времени. Вы никак не можете уяснить одну простую истину: мы – деловые люди, и действуем в соответствии с международными правилами. У вас есть, скажем так, один товар, который нас очень интересует, и который мы готовы купить – за очень приличные деньги, заметьте. Между тем, я торчу у вас уже почти час, а вы пускаетесь в ненужные и, я бы сказал, даже опасные расспросы…

– Да, – согласился Рик, отхлебывая остывший кофе, – вы в самом деле торчите у меня слишком долго для делового человека. Но я не могу пока понять, что вам от меня надо и почему вы обратились именно ко мне.

– Ну вот, – с некоторой обидой сказал Эбзеев, и белесые ресницы его опустились, свидетельствуя о том, что их владелец безмерно скорбит о людской тупости. – Опять вы за свое, Любарский… Поймите, наконец, что нам глубоко наплевать на то, как вы используете те знания, которыми владеете. Мы никогда не стремились уточнить, для чего это нужно лично вам: чтобы безнаказанно грабить банки или чтобы развлекаться порнографией, или еще для чего-нибудь… Единственно, чего мы хотим, это – чтобы вы поделились своими знаниями с нами. И все. И после этого ни мы вам не будем доставлять беспокойства, ни, уж тем более, вы – нам.

– А почему, собственно, вы думаете, что я использую Шлем для того, чтобы грабить или насиловать? – спросил Рик. – Что, по-вашему, у геймера нет и не может других целей?

– Может, может, – с легкой досадой отмахнулся Эбзеев. – Разумеется, может!.. Только нас все это не интересует, господин Любарский. Нас вообще не интересует все, что относится к сфере этики и морали. Это вы понимаете?

– Понимаю, – заверил Рик, допил кофе и поднялся, чтобы поставить чашку с остатками кофейной гущи в раковину.

Мимоходом посмотрел в окно, за которым брезжил рассвет. Улица была пуста, только у самого перекрестка на тротуаре, держа руки в карманах брюк, околачивался мужчина в черном костюме, белой рубашке и с галстуком-"бабочкой" на шее. Чуть поодаль, по другую сторону парадного, был припаркован к тротуару роскошный аляповатый «дукс» с откидным верхом.

Рик вернулся за стол и внимательно оглядел своего собеседника.

Эбзеев появился на «запасном аэродроме» Рика полчаса назад. Держался он с предельной вежливостью, но визит его Рику очень не понравился.

И, прежде всего, потому, что Эбзеев, намекая на свою причастность к неким «деловым кругам», предложил ему за очень «приличную цену» продать этим самым кругам пароль доступа в Сеть. Можно было, конечно, всячески обманывать себя разными предположениями о том, представителем каких именно кругов является ночной – а точнее, предрассветный – визитер, и, не мудрствуя лукаво, продать пароль. Можно было особо не упираться, потому что отказ ничего, в сущности, не изменит: ведь стуит мафии (а в том, что Эбзеева послали сюда гангстерские синдикаты, Рик уже не сомневался) выйти на любого из тех геймеров, что занимаются этим подпольным ремеслом ради денег, – и сделка состоится. Разногласия могут возникнуть лишь по поводу цены «товара»…

И все-таки Рик тянул время, потому что ему очень не хотелось быть непоследовательным. Стоило ли потратить столько времени, нервов и сил, чтобы в одночасье перечеркнуть все плоды своего труда? В том, что все полетит к чертям, Рик был уверен, потому что не для того бандитам нужна «отмычка» к кодам Сети, чтобы накормить голодных и дать кров обездоленным. И, возможно, не для того, чтобы поправить собственное финансовое положение – это можно сделать и более традиционным для мафии путем… Нет, судя по всему, на этот раз гангстеры решили захватить власть в свои руки. Это стремление всегда было присуще криминальным группировкам: в конечном итоге, деньги для них – только средство, чтобы править и господствовать над другими…

Положение, однако, казалось почти безвыходным. Эбзеев и его люди прочно сидели на хвосте у Рика, и не приходилось сомневаться в том, что, независимо от того, продаст он им пароль или нет, его собираются прикончить. Причем расправа будет быстрой, но эффективной.

– Интересно, как вы нашли меня, – проговорил вслух Рик, наливая себе еще одну чашку (мозг после бессонной ночи требовал постоянного стимулирования).

Эбзеев усмехнулся и поглядел в окно.

– Ничего интересного в этом, поверьте, нет, – сказал он. – Просто у нас много своих людей в самых… э-э… разнообразных сферах…

Рик в этом тоже не сомневался. Равно как и в том, что мафиози успели не раз побывать во время его отсутствия на этой квартире, пытаясь найти возможные записи. Тайник они, конечно же, наверняка обнаружили, но тогда он был пуст…

– Ну хорошо, – сказал Рик. – Давайте-ка совместными усилиями еще раз уточним общую диспозицию. По-моему, вы полагаете, что я занимаюсь чем-то таким, что было бы полезно и для вас. Но ведь я – всего лишь любитель в этом деле. Может, вам лучше обратиться к профессионалам? И что будет, если я скажу вам, что вы вообще принимаете меня за кого-то другого и что весь наш разговор – досадное недоразумение?

Эбзеев похлопал задумчиво ресницами, потом скептически осведомился:

– Вы себе-то верите, господин Любарский? Если даже это так, то поверьте мне на слово: мы никогда не ошибаемся. И за счет этого до сих пор живы и решаем все свои вопросы… Разумеется, вы вправе отказаться от сделки, и тогда я уйду, но я бы очень не советовал вам отказываться…

Так-так, подумал Рик, обычный набор: сначала попытка подкупа, потом шантаж, потом битие физиономий и наконец – выстрел наемного убийцы в затылок… Эти методы нам отлично известны.

– Сколько у меня есть времени на размышления? – поинтересовался Рик. («Играть – так играть… Помнится, в свое время, кажется, Клур мне говаривал: у деловых людей не принято соглашаться с ходу»).

Эбзеев неторопливо поднялся со стула и прошелся по кухне. Хорошо подогнанный по его фигуре костюм слегка топорщился в районе подмышек.

– Вообще, – сказал он, изучая неказистый интерьер, – вы мне нравитесь, Рик – если позволите мне такую фамильярность. Поверьте, мне приходилось иметь дело со многими людьми. Среди них были и умные трусы, и тупые смельчаки, но мало кто из моих собеседников вел себя так самоуверенно, как вы. Вам что, совсем не страшно умереть? Допускаю – в том случае, если вы – тупой смельчак… Может быть, вам наплевать на своих близких: жену по имени Рола и дочку по имени Катерина? Тоже возможно – если вы умный трус. Но я все-таки научился немного разбираться в людях, и я знаю, что вы не относитесь ни к одной из названных мною категорий. Тогда в чем же дело? Почему вы тщитесь упорствовать и надувать щеки? Почему вам совсем не страшно, а, Рик?

– А вам? – неожиданно для себя самого осведомился Рик. – Вы ничего не боитесь, господин Эбзеев? Вам не страшно, что вы пытаетесь шантажировать человека, который кое-что может и умеет, в отличие от обычных смертных? Ведь достаточно мне пошевельнуть, как говорится, пальцем, и не только вас, но и ваших подручных, которые дежурят внизу, буквально растерзают на куски – причем голыми руками, а это страшнее выстрела в упор…

– Нет, – сказал Эбзеев, – я не боюсь. Для того я и нахожусь здесь, чтобы не дать вам пошевелить пальцем. И, кстати говоря, мои люди дежурят не только внизу, но и за дверью – это я на всякий случай, чтобы у вас не возникало лишних соблазнов. По этой причине времени на размышления я вам дать никак не могу. Мне нужен ваш окончательный ответ сейчас…

Кто сейчас может работать в Сети? Вел? Едва ли: обычно в это время после ночных бдений он уже видит десятый сон… Ден Теодоров? Возможно, но Двадцать Девятая улица – не его сектор… Кто же? Кто может сейчас прийти к тебе на помощь? Думай, Рик, думай!..

– Кстати, а вы не хотите для начала убедиться в том, что тот товар, который вы так жаждете приобрести, действительно то, что вам нужно? – спросил Рик, пытаясь выиграть время.

– Нет, не хочу, – немедленно откликнулся Эбзеев. – Поверьте, мы уже достаточно осведомлены о… тех возможностях, которые предоставляет ваш товар. Теперь для нас главное – получить небольшую дополнительную информацию…

– А как вы убедитесь в том, что я не обманываю вас? – спросил Рик, заранее зная ответ на свой вопрос.

Эбзеев усмехнулся.

– Есть множество способов, господин Любарский, – с издевкой сказал он. – И самый простейший из них – это передача информации по любому средству связи своим людям. А потом останется только подождать чуть-чуть, пока не придет соответствующее подтверждение. – Он взглянул на часы. – Итак? Делайте свой выбор, Рик, а то у меня на вас остается мало времени…

– Я уже решил, – сказал Рик и выплеснул раскаленный кофе из своей чашки в лицо Эбзееву. Тот скорчился в кресле, обхватив лицо руками, но уже в следующий момент в руке его оказался сверкающий никелированной рукояткой пистолет.

Рик толкнул стол на гангстера, а сам упал вбок. Раздался негромкий выстрел, и пуля разнесла окно на мельчайшие осколки. Рик дернул Эбзеева за ногу, и тот рухнул вместе с креслом на пол, но пистолета так и не выпустил. Спасало лишь то, что стрелял он практически вслепую. Пули, выпущенные веером, продырявили холодильник и рикошетом отразились от стен. В следующее мгновение Рик ударил стулом по руке с пистолетом и навалился на Эбзеева сверху, пытаясь провести болевой прием.

– Не двигаться! – услышал он чью-то команду сзади и оглянулся. На пороге кухни стояли двое в таких же костюмах, как у Эбзеева, с пистолетами наизготовку. На их лицах прямо-таки была написана готовность открыть огонь без промедления.

Рик подчинился. Эбзеев выбрался из-под него и из-под обломков мебели и не торопясь привел себя в более-менее сносный вид. Потом аккуратно прицелился и ударил носком ботинка Рику под ребра. Боль скрутила все внутренности огнем, и Рик, скорчившись, ткнулся носом в пол.

– Пора кончать с ним, шеф, – сказал один из громил.

– Не учите хоть вы-то меня, – кисло огрызнулся Эбзеев, вытирая носовым платком пиджак. – Ваше дело – подстраховать меня, а вы заявляетесь через полчаса после того, как этот ублюдок напал на меня!.. – Он повернулся к Рику. – Вставайте, Любарский, мы отвезем вас к вашей жене.

Шатаясь от боли, Рик кое-как поднялся на ноги.

– Сволочи! – просипел он. – Неужели вы посмеете сделать это?

– Еще как! – ухмыльнулся гангстер. – Мы привыкли держать свое слово… В машину его! – приказал он своим подручным, и Рика схватили с двух сторон и не очень-то бережно поволокли через гостиную к выходу.

И тут входная дверь распахнулась, и на пороге возникли еще двое мужчин в черных костюмах. Одного из них Рик сразу узнал. Это был тот молодой человек, что отирался на тротуаре у перекрестка. Руки у мужчин покоились в карманах, а шляпы были надвинуты на глаза.

– Какого черта вы приперлись сюда, болваны? – прошипел Эбзеев, и это были его последние слова.

Мужчины выстрелили несколько раз, не вынимая рук из карманов пиджаков. Державшие Рика субъекты, не издав ни звука, рухнули замертво, а Эбзеева отнесло к стене. Голова у него была размозжена пулей.

Мужчины одинаковым движением сдвинули по-ковбойски шляпы на затылок и одновременно подмигнули Рику.

– Ты в порядке, Рик? – заботливо спросил один из них. На правой щеке у него красовался старый шрам от ножевой раны.

– В порядке, – сказал Рик. – Это ты, Мит?

– А кто же еще? – усмехнулся второй.

– Я так и понял, – сказал Рик. – На тебя у меня была последняя надежда, спасибо, брат.

– Ладно, чего там, еще сочтемся, – сказал устами одной из «игрушек» невидимый Мит, которого среди геймеров звали Ковбоем за залихватский нрав. – А что мне делать с этими?

– Только не надо больше крови, Мит, – попросил Рик. – Главное, чтобы они ничего не вспомнили.

– Будет сделано, – сказал Мит устами одной из «игрушек», после чего оба мужчины повернулись кругом на каблуках, как заправские солдаты, и исчезли за дверью.

Пора было покидать «запасной аэродром», который на этот раз оказался таким негостеприимным.

Рик взял из тайника сумку со Шлемом и тщательно затворил за собой дверь квартиры.

Через несколько кварталов, на Тринадцатом проспекте, знакомый Рику «дукс» стоял, уткнувшись расквашенным носом в фонарный столб. Сила удара была такой, что капот машины был как бы разрезан пополам. Около машины мигали вспышки Дорожного патруля, и дюжий полицейский разгонял кучку зевак. Санитары укладывали в фургон «Скорой помощи» носилки, накрытые болотного цвета простынями. Из-под одной простыни свешивалась нога в узком черном ботинке, с носка которого капала кровь.

Судя по всему, Мит совместил приятное с полезным. Будучи «плейбоем», он заставил людей в «дуксе» устроить скоростные гонки по городским улицам, и, как и следовало ожидать, очень скоро водитель – не тот, который сидел за рулем и которого теперь должны были доставить в морг, а Мит – не справился с управлением. Обычное дело для Интервиля. И едва ли стоит упрекать за это убийство Мита, потому что он скажет: «Ты же сам просил меня сделать так, чтобы они ничего не вспомнили. Будь спок, старина, эти уже ничего никогда не вспомнят». И при этом он будет уверен в том, что поступил правильно, а ты еще не раз вспомнишь этот эпизод как то, о чем стыдно вспоминать. В этом вся разница между тобой и другими геймерами. Потому что они используют Сеть в своих интересах, и их называют по-всякому, но только у тебя кличка – Корректор, потому что ты решился на это не ради того, чтобы даже самому закоренелому негодяю и подонку было плохо, а ради того, чтобы кому-то было лучше…

Рик скрипнул зубами и отправился дальше. Он шел не торопясь, потому что теперь торопиться ему было некуда.

Глава 3

По дороге он не выдержал и сделал еще один звонок Роле. На этот раз все было в порядке.

– Долго сидели? – осведомился Рик, имея в виду полицейских.

– Ага, – сказала Рола. – Выжрали все запасы кофе и чая. Если бы я еще предложила им чего-нибудь покрепче, то наверняка бы не отказались.

– Что-нибудь про меня говорили?

– Конечно. Сказали, что ты – конченый тип и что пора мне делать выводы насчет нашей дальнейшей совместной жизни.

– Хм, тоже мне – воспитатели!..

– Самое печальное, Рик, что в чем-то они были правы.

– Ну, если только в том, что я – конченый тип… А конченых типов, знаешь, что исправляет?

– Да ну тебя, Рик!..

– Как Катерина?

– Проводила в школу. У них сегодня контрольная по математике.

– Какое совпадение, – сказал Рик. – У меня вот тоже сегодня одна контрольная намечается.

– По-моему, ты совсем забыл, что у тебя есть дом, жена и ребенок.

– Что делать, Ро: начинаю впадать в старческий маразм.

– Нет, я серьезно, Рик… Что дальше будем делать? Если тебя устраивает такая жизнь, то мне она все больше не нравится… И так соседки уже косятся: кто я такая? То ли вдова при живом муже, то ли жена при каком-то призраке?..

– Ну, а если ты серьезно, то жить мы в ближайшее время мы будем так. Ты берешь Катерину и уезжаешь с ней проведать свою маму. Срок вам на сборы – два часа.

– Выпроваживаешь, значит, нас? Рик, неужели тебя так крепко зацепили?

– Ничего, ничего, мы еще повоюем. Так ты согласна?

– Нет уж, мой дорогой, никуда мы не поедем.

– Не хочешь добровольно – заставлю, – припугнул жену Рик. – Ты мои возможности знаешь.

– Нет, – сказала Рола грустно, – не заставишь. Даже если загипнотизируешь меня до потери пульса…

А ведь действительно я не смогу ее заставить, подумал Рик, когда они уже закончили разговор. Даже если допустить, что я улучу момент, когда она снимет с себя медальон с «заглушкой», чтобы, например, принять ванну, то все равно из этого ничего хорошего не получится, потому что я не смогу постоянно контролировать ее в поезде, и она на первом же полустанке сойдет с поезда и купит обратный билет…

Он прошагал еще два квартала, потом, не останавливаясь, набрал на наручном визоре номер Вела Панина.

– Привет, Рик, – сказал Вел. – Неужели этот мир все-таки перевернулся кверху задницей, раз ты мне сам звонишь?

– Пока еще нет, но остались считанные дни, – сказал Рик. – Во всяком случае, для меня. – Вел хотел было что-то вставить, но Рик сказал: – Ты только не перебивай меня, а выслушай внимательно. Мне тут сели на хвост кое-какие люди с жетонами, так что придется некоторое время полежать на дне. А дома деньги кончаются, и вообще… Обеспечишь прикрытие моим, ладно, Вел?

– Какие проблемы, – неуверенным голосом сказал Вел. – Деньжат добыть – это нынче вообще не проблема. С прикрытием посложнее будет, но тоже можно решить… Вообще-то, мне уже батарейки новые нужны, Рик, а то мои совсем сели. Давеча чуть не обложался с ними. Представляешь, накрываю я одного лоха посреди бела дня и веду его прямиком в ближайший филиал банка, а когда он уже готов был закричать: «Ни с места, это – ограбление», тут у меня батарейки и сели… Смешно?

– Очень, – сухо сказал Рик. – Ты учти, мне нужно, чтобы с Ролы и Катерины и волосок не слетел… А батарейки купи себе новые. Сразу – целый ящик, чтобы они тебя не подводили. Я тебе потом их стоимость возмещу с процентами.

– Ну, что ты, Рик? – притворно заныл Вел. – Ну, какие могут быть расчеты между друзьями?

– Я тебе сказал: в долгу не останусь, – не слушая Вела, сказал Рик. – Только ты уж позаботься о моих как следует… Если сыграешь нечисто, то…

– Все будет чисто, как в аптеке, Рик, – поспешно пообещал Вел и отключился.

Друзья, повторил с усмешкой про себя Рик, сворачивая на Четырнадцатую улицу. Были мы с тобой когда-то друзьями, Вел-Хиромант, но потом ты бросил хиромантию и вплотную занялся геймерством, и не ради забавы, а ради того, чтобы скопить побольше деньжат. Сначала ты говорил, что это нужно тебе, чтобы рвануть куда-нибудь подальше из этой прогнившей клоаки, но за два с лишним года ты уже немало юмов высосал из кошельков честных и нечестных граждан, а так никуда и не уехал. Жажда накопительства поселилась в твоей душе огромной мерзкой жабой, требующей все больше денег, которые ты старательно прячешь в сотнях тайников. Самое паршивое в этой истории то, что деньги тебе никогда не понадобятся, Вел. Возможно, они тебе были не нужны с самого начала – просто Игра для тебя, как и для многих сутяг, сводится лишь к этому…

И как бы ни было неприятно просить тебя об услуге, но больше мне не к кому обратиться в этом городе. Вот еще одно поганое следствие геймерства: нет никого, кто был бы по-настоящему тебе близок. Да, когда тебе худо, тебе помогут и тебя выручат и Мит, и тот же Вел, и Ден, и еще десятки твоих знакомых, но сделают они это не из-за того, что любят и уважают тебя, а просто потому, что ты и они связаны, как невидимой цепочкой, одним общим секретом, и если кто-то один утонет, то потянет за собой на дно всю шайку-лейку…

Рик свернул за угол и только теперь осознал, что он находится в «своем» секторе. Многих здесь он знал лучше, чем они знали самих себя. Его же не знал в лицо никто – во всяком случае, он на это очень надеялся…

… Вот навстречу идет женщина с сумкой, из которой торчат мороженые рыбьи хвосты. Ее зовут Лидия, и в свое время Рику пришлось заниматься ею, что называется, вплотную. Дело в том, что вместе со своим мужем Лидия задумала упрятать свою престарелую мать в сумасшедший дом, чтобы не утруждать себя уходом за ней. Ни слезы на морщинистых щеках старушки, ни осуждение соседей не могли тронуть сердце бессердечной дочери. И только гипном третьей степени, посланный Риком, заставил Лидию отказаться от своих намерений…

… А вот этот молодой повеса в темных очках и грязных джинсах пытался совратить несовершеннолетнюю девчонку из соседского дома, и ему удалось бы это, если бы не своевременное вмешательство Рика. Зато теперь он, судя по книге у него в руках, взялся за ум. И книга у него хорошая, даром что старая: «В поисках совершенства» Р. Чотермана. Будем надеяться, что и в этом случае твое вмешательство не прошло даром, Рик…

… А вон тот десятилетний оболтус, смачно выдувающий пузыри изо рта с помощью жевательной резинки, частенько развлекался тем, что вел прицельную стрельбу сырыми яйцами по прохожим с крыши своего дома, и только ты отбил навсегда у него эту охоту…

Однако, не стоит преувеличивать, Рик, ведь есть и десятки других, для которых твое воздействие было – как гусю вода. Внешне это были, возможно, самые обычные люди, но у каждого из них имелся какой-нибудь тайный порок: пьянство, распутство, сплетни, стремление обмануть других и урвать самый жирный кусок – этот список можно было продолжать до бесконечности. И что толку таким одноразовое вливание порции исправительных гипнолучей? Таких надо воспитывать всю жизнь, выкорчевывая из их душ то зло, которое они так холят и взращивают в себе…

Рик повернул на Десятую улицу, и сразу почуял что-то неладное. Тротуар был пуст, словно прохожих сдуло с него ветром. А навстречу Рику шествовали пять молодых девчонок. Волосы их были однообразно покрашены в фиолетовый цвет. Несмотря на теплую погоду, на них были надувные куртки, кожаные штаны и грубые сапоги на шнуровке армейского образца. В руках у фиолетоволосых были короткие толстые дубинки из обрезков труб, залитые пластиком. Они по-хозяйски чеканили шаг, глядя прямо перед собой. Когда до Рика оставалось метров двадцать, одна из девчонок взмахнула небрежно дубинкой – и витрина сувенирной лавки осыпалась стеклянным дождем. У той, что шла ближе к проезжей части, в руках сверкнуло, откуда ни возьмись, узкое длинное лезвие – и роскошный «смит-вессон», шипя пробитыми покрышками, осел на один бок, словно подтаявший сугроб.

Рик почувствовал холодок в груди. Не потому, что он боялся нападения. Одна из девчонок была ему отлично знакома. В свое время он затратил немало энергии батарей своего Шлема на то, чтобы уберечь ее от похотливого отчима. У Тальмины было трудное детство. Мать работала официанткой в кафе «Клубничка» и возвращалась домой поздно вечером, усталая, пьяная и злая. Девочка росла замкнутым в себе, обиженным на весь мир зверьком, этаким Тарзаном женского пола, росшим среди людей. До двенадцати лет она не держала в руках ни куклы, ни книжки. Именно ради Тальмины Рик, впервые за время своего геймерства, отступил от своих принципов. Он заставил отчима, приторговывавшего крадеными вещами, накупить девочке игрушек и книг. Он привил Тальмине любовь к музыке, и в день ее рождения заставил хозяина магазина музыкальных инструментов отправить девочке в подарок роскошный турбозвук за пять тысяч юмов. Он отыскал ей учителя по музыке, который стал давать Тальмине бесплатные уроки музыки…

Но, оказывается, все это было зря, потому что теперь Тальмина шла в компании фиолетововолосых бестий, и, судя по ее оскаленному рту, ей было приятно, что прохожие в страхе разбегаются от них.

Девчонки подошли к Рику вплотную и окружили его.

– Смотрите, девки, – сказала одна из них, помахивая перед носом у Рика дубинкой, – какой смелый мужчина нам попался! Не пора ли нам познакомиться с ним поближе?

– Что это вы такие сердитые, красавицы? – поинтересовался, в свою очередь, Рик. – Мамка с папкой по попке отшлепали за двойки? А ты, Тальмина, – повернулся он к своей бывшей пассии, – наверное, музыкой перезанималась?

Тальмина не ответила. Она смотрела на него широко открытыми глазами, и на лице ее постепенно появлялось столь не подходящее для «хозяйки улицы» выражение испуга и растерянности. У нее даже рот приоткрылся самопроизвольно.

Девица, возглавлявшая эту живописную группу, вдруг пошатнулась и сказала:

– Проклятье! А ведь где-то я уже этого хмыря видела!..

Она долгим взглядом посмотрела на Рика, потом мельком улыбнулась и оглядела через плечо окрестности. Шея у нее была еще совсем худой, как у девчонки. Она и была, в сущности, еще девчонкой.

И тут Рик понял.

– Кто вас ведет, красавицы? – осведомился он, переводя взгляд с одной девушки на другую. – Кто это вздумал развлекаться у меня под носом?

Девчонки ничего не ответили. Они стояли неподвижно, будто отключенные роботы. Потом, словно по команде, они вдруг кинулись бежать, и Рик проводил их взглядом. На душе у него было паршиво, как никогда.

Потом ему стало страшно. Еще немного – и он бы потерял контроль над собой. Хотя для него срывать свою злость на игрушках было самым последним делом. Совсем ты озверел, приятель, сказал он самому себе. Они же ничего особенного не сделали. Подумаешь, похулиганили немного… Однако со мной-то они просто разговаривали, и все… Ну да, они насмехались надо мной, но ведь я-то чуть было не набросился на них. А если бы я набросился, то им никакие дубинки и ножички бы не помогли. Это мы уже знаем по собственному опыту…

Ладно, сказал он сам себе. Ты просто нервничаешь, старина. И еще тебе не нравится, что над городом вообще и над тобой лично нависла какая-то угроза. Какая вот только – знать бы наверняка… Уж если кто-то из геймеров попрал нерушимость чужого сектора, это кое-что значит. Да еще мафия эта откуда-то взялась. Да еще и о Контроле почему-то давненько не слышно… Неспроста все это, неспроста.

Сверкающая красным лаком машина обогнала Рика и внезапно, завизжав тормозами, прижалась к тротуару. Из нее выскочил чернявый парень с усиками и с мрачным видом направился прямиком к Рику. На игрушку он был не похож, но мышцы Рика сами собой напряглись – на всякий случай.

– Это вы – Рик Любарский? – осведомился чернявый, небрежно поигрывая ключами (а в брелке, на котором болтаются ключи, у него наверняка вмонтирована какая-нибудь дрянь, мелькнуло в голове у Рика. «Пукалка», например, или « слепилка», и неизвестно еще, что лучше, а что хуже).

Рик сделал вид, что не слышит и что все его внимание приковано к огромной девице в трусиках на рекламе кафе-мороженого. Девица глупо улыбалась и жадно облизывала неаппетитный брикет пломбира с тавтологическим названием «Раскаленный лед». Не снижая темпа движения, он проследовал мимо парня с ключами. Однако, тот не отставал. Через мгновение Рик почувствовал на своем плече довольно крепкую ладонь.

– Эй, я к вам, кажется, обращаюсь, – сказал сердито чернявый. – Ваша фамилия Любарский?

– Может быть, да, а может быть – нет, – сделав загадочное лицо, развязно ответил Рик. – Кстати, так поется в одной песенке, приятель. А в чем дело?

Что это за субъект взялся на мою голову, лихорадочно думал он. Полиция? Вряд ли… Контроль? Или это логичное продолжение не завершенных переговоров с людьми Эбзеева? В любом случае, если что – швыряю ему сумку с Шлемом в морду, одновременно бью ногой в пах и смываюсь вон в тот проходный двор на Седьмой проспект, а там надо будет затеряться в толпе… Шансов уйти, конечно, маловато, если его подстраховывают, но другого выхода нет. А Шлем потом добуду себе другой…

– Садитесь в машину, – без обиняков сказал приказным тоном чернявый. Оставалось только добавить положенную в таких ситуациях фразу: «И не вздумайте делать глупости», но парень почему-то больше ничего не сказал.

Может быть, повлияло именно это, а, возможно, по какой-то другой причине, но Рику вдруг стало абсолютно все равно, зачем парень приглашает его в машину. Он не стал кидать сумку чернявому в лицо, он не стал бить его ногой в промежность, как намеревался, и уж тем более он не стал удирать со всех ног в проходной двор. Он только криво улыбнулся и сел на горячее от солнца сиденье рядом с чернявым.

Парень уселся за руль, мотор присвистнул, и они помчались по солнечным улицам.

Рик не выдержал первым.

– И куда же вы меня везете? – осведомился он.

– А вам куда надо? – хмуро ответил вопросом на вопрос чернявый.

Рик на секунду задумался. А, действительно, куда же он шел?

– Знаете такое заведение – «Ходячий анекдот»? – немного погодя спросил он.

Парень почему-то усмехнулся.

– Еще бы мне не знать! – непонятно сказал он. И вдруг спросил: – Вы не узнаете меня, Маврикий Павлович?

Фу-ты, ну-ты, какая вежливость!.. Может быть, он все-таки из той же конторы, что и покойный Адриан Клур?

Рик притворился, что, наморщив лоб, старательно вспоминает всех своих знакомых.

– Нет, – сказал наконец он. – Как говорится, не имел чести…

– Зато моего папахена вы наверняка знаете, – сказал парень. – Его в свое время чуть ли не весь город знал, как же – бесплатный цирк… Вернее, клоун без цирка. Кто ни увидит – помирает со смеху. Особенно если папахен еще не упился до того, чтобы не стоять, но в то же время слишком пьян, чтобы что-то соображать. Вспомнили?.. «Как тебя, мальчик, зовут? Жорой? Молодец! А твое имя, девочка? Лида? Умница! Прости ты мою душу грешную!»…

– Мухопад! – осенило Рика.

– Это его так все называли, – покосился на него парень. – А на самом деле – Ев Игнатович Талбанов… А меня Лент зовут.

– Очень приятно познакомиться, – чинно сказал Рик, у которого сразу отлегло от сердца. – Где трудиться изволите?

– Программист я, – отрывисто сказал Талбанов-младший. И сердито добавил: – Только не надо так изъясняться, Маврикий Павлович. Складывается впечатление, что вы нарочно передразниваете манеру папахена. Он ведь тоже, как надерется до положения риз, так начинает витийствовать наподобие аристократа девятнадцатого века… Поэтому-то и был смешон для всех. Над ним ржут всякие сволочи, а ему – хоть бы хны! Наоборот, хорошо: смотришь, лишнюю рюмашку нацедят от доброт!..

– Ну, и как он поживает? – рассеянно осведомился Рик.

– Вполне благополучно, – хмуро ответил парень. – Пить бросил уже года полтора назад, с тех пор в рот – ни капли. Ерничать публично перестал, и вообще притих как-то. Детей, правда, по-прежнему любит, выйдет утром в сквер воздухом подышать – и мать еле его обедать дозовется! Пока со всеми ребятишками не перезнакомится да пока каждому какую-нибудь сказку не расскажет – а сочинять он, как вы помните, мастак – ни за что домой не пойдет… Кстати говоря, с его избавлением от пристрастия к спиртному странная история тогда вышла. Бросать ему уже давно надо было: то печень прижмет, то сердце, и вообще… А самое главное – это то, что нам с матерью просто житья не было из-за него. Смотрели соседи на нас, как на каких-нибудь чумных, чуть ли пальцем не показывали… И вдруг папахен – как ножом отрубил. Завязал с алкоголем враз и намертво. И, в общем-то, знаете, Маврикий…

– Рик, просто Рик.

– … Знаете, Рик, он сразу будто другим человеком стал. Я-то с детства от него ласкового слова не слышал. Нет, бить меня он никогда не пытался, но и любви особой от него ко мне не было, да и не нужна мне была тогда его слюнявая ласка, поскольку пребывал отец в вечном скотском состоянии… А сейчас… Сейчас – совсем другое дело, Рик, это трудно выразить, поверьте… И мы с матерью, и соседи уж по-всякому его пытали: в чем причина того, что он так резко изменился? Не говорит, улыбается только загадочно вусы… Вот вы как считаете, почему он стал человеком?

Рик пожал плечами.

– Откуда мне это знать? – с удивлением сказал он. – Мы ведь виделись с вашим отцом очень редко, Лент… Может, советы врачей как-то повлияли?

Лент Талбанов скептически ухмыльнулся:

– Врачей? – переспросил он. – Господь с вами, Рик! Он к докторам сроду не ходил… все твердил, что лучшее в мире лекарство – это сами знаете что, и чем крепче – тем лекарственней…

– Ну, тогда я не знаю, – неуверенно произнес Рик. – В конце концов, плохо же вы думаете о своем отце, Лент! Что, по-вашему, в нем к тому времени совсем ничего человеческого не осталось, что ли? Разве не мог он своим умом осознать, что ведет пагубный образ жизни, и разве не мог перебороть нездоровую тягу к рюмке?

Талбанов косо взглянул на Рика.

– Нет, – после паузы сказал он. – Не мог, потому что сила воли его давно утонула на дне бутылки… Слушайте, Рик, вы, конечно, будете сейчас опровергать меня с пеной у рта, но я-то знаю, в чем было дело… Это вы ему тогда помогли. Это вы внушили папахену моему, что пора за ум браться – хотя это смешно звучит относительно человека, которому перевалило за шестьдесят…

– Что же, по-вашему, я – гипнотизер какой-нибудь? Экстрасенс? – шутливым тоном возразил Рик.

– Нет, – сказал брюзгливо юноша. – Вы – геймер, Рик… Только ничего не говорите, – торопливо добавил он. – Вы что, думаете, в Интервиле остались одни только олухи? Думаете, не ходят всякие слухи?.. А в общем-то, все это – не самое главное, и не бойтесь вы ничего. Я завел этот разговор единственно ради того, чтобы выразить вам свою искреннюю благодарность.

Он снял правую ладонь со штурвала и протянул ее Рику.

– Постойте, – растерянно сказал Рик. – Спасибо, конечно, за столь высокое мнение обо мне, но я… – Он оборвал себя на полуслове и, внимательно посмотрев на Лента, все-таки вынужден был подать пожать ему руку.

Некоторое время они ехали молча. Потом Рик, не глядя на Талбанова, спросил:

– Если не секрет, откуда вы узнали, Лент?..

Талбанов впервые за все время разговора неумело раздвинул губы в улыбке, и стало видно, что он еще совсем молод.

– Конечно, секрет, – смущенно пробурчал он. – Думаете, только у вас одних секреты, господа геймеры?..

Глава 4

Последний раз в «Ходячем анекдоте» Рик был на прошлой неделе, и никаких изменений поначалу не заметил. День был еще в самом разгаре, но народу в баре было довольно много. Бородатый Авер был на месте, выглядел он хмурым и неприветливым – так он всегда так выглядел. Тем не менее, что-то в поведении бармена смущало Рика, но что именно – он так и не уяснил.

Рик двинулся напрямую в зал, уселся за один из свободных столиков и огляделся. Через два столика от него Шафир Эдель что-то с жаром рассказывал Лебу Штальбергу, и, судя по жестикуляции, речь шла о его новом автомобиле. Шафир был характерен своим фанатичным интересом к подержанным автомобилям. С завидным постоянством, не реже чем раз в месяц, он продавал свою машину и приобретал «новую модель». Разумеется, новой машина была только для него, на самом деле ее пора было отправлять на переплавку. После этого Эдель делал триумфально-демонстрационный круг почета по городу (иногда это, впрочем, был не круг, а полукруг, потому что в машине что-то выходило из строя, и тогда Шафира тащили на буксире в гараж). Потом недели две Шафир приставал ко всем знакомым автомобилистам и механикам с просьбой «дать ему консультацию» – ремонтные мастерские он из принципа не признавал. Наконец, полежав еще с неделю под машиной, Шафир решал, что пора продать ее кому-нибудь на запчасти, а сам загорался страстью к очередной «новой модели».

У окна, в окружении чересчур свободно одетых, двухметровоногих девиц, разглагольствовал директор Института Красоты Марьян Геталов. На нем, как всегда, был роскошный, хотя и причудливый наряд в виде желтого манто, свободными складками ниспадающего на тучную фигуру Марьяна. На голове у местного законодателя мод красовался гордый колпак, перевитый серебряными лентами. Как человек, имеющий самое непосредственное отношение к красоте, Геталов полагал, что внешность его просто-таки должна бросаться в глаза окружающим. Девицы восторженно млели и смотрели Геталову в рот, словно он был пророком, открывающим им глаза на Истину. Но Рик знал, что на самом деле Марьян изрекал многозначительным тоном скучные и тривиальные фразы…

Рик заказал себе бифштекс и пиво. Доев, он закурил и только теперь понял, что его беспокоило в баре. На стене над стойкой на этот раз не было дежурного лозунга Авера с юмористическим изречением.

Тут за его столик подсел какой-то субъект в рубашке с открытым воротом и в мятых брюках. Он был коренастый, плотный, с гладко выбритой головой.

– Разрешите составить вам компанию? – сказал субъект.

– Пожалуйста, – ответствовал Рик.

Субъект заказал себе кофе с коньяком и пачку сигарет.

– Я вас, кажется, знаю, – сказал он. – Вы – тот самый Рик Любарский, не правда ли?

Что-то слишком много стало людей, которые меня знают, а я их – нет, невольно подумал Рик.

– Вы правы, – вежливо сказал он. – Только почему – «тот самый»?

– Видите ли, – начал коренастый, – я работаю в «Интервильских вестях», хотя не очень давно. Меня зовут Гор Баглай… Я специализируюсь на таких материалах, которые затрагивали бы самые животрепещущие темы…

– На сенсациях, что ли? – перебил его Рик.

– Можете называть это так, хотя мы, журналисты, не любим подобных определений. От них, знаете ли, всегда попахивает бульварщиной. А наше издание – солидное, специализируется на глубоком анализе происходящих событий. И в последнее время нас все больше интересует то, что происходит в городе…

– И что же, по-вашему, происходит? – равнодушно поинтересовался Рик.

Баглай отпил еще немного кофе и тоже закурил.

– Надеюсь, вы не станете отрицать, что в Интервиле все чаще случаются странные и, я бы сказал, тревожные вещи? – заговорщицким тоном проговорил он, подавшись через столик к Рику. – Ходят самые разнообразные слухи…

– Ну, если вы обращаетесь ко мне как к специалисту по аномальным явлениям, то я давно этим не занимаюсь, – заявил Рик.

– Нет, господин Любарский, вы интересуете меня как человек, который кое-что знает о геймерах, – снизив голос до свистящего шепота, сказал журналист.

Рик невольно вздрогнул и огляделся.

– Кто это рекомендовал меня вам таким образом? – осведомился он. – Здесь явно какая-то ошибка… – Он сделал движение, собираясь подняться, но Баглай вцепился ему в рукав, чуть не пролив свой кофе.

– Я вас не задержу, – сказал он. – Дело в том, что я тут как-то случайно залез в редакционный компьютер, где хранятся архивные материалы, и там, опять же, совершенно случайно, обнаружил ваше послание в редакцию трехгодичной давности. К счастью, его по каким-то причинам так и не уничтожили… Вы знаете, я внимательно прочитал его, и оно теперь хранится в надежном месте, но мне хотелось бы, чтобы вы снабдили меня кое-какими подробностями.

– Ах, вот вы о чем, – задумчиво произнес Рик. – Да, в моей биографии был такой постыдный факт, когда я дал волю разгулявшейся фантазии. Хотел, знаете ли, разыграть общественное мнение, используя слухи и некоторые факты, связанные с загадочным убийством заместителя начальника управления полиции Гена Курова… Собственно, ничего мне не было тогда известно, просто я по молодости, то есть по глупости, состряпал одну теорию, которая, как мне тогда казалось, давала ответ на некоторые… животрепещущие вопросы… Ваша редакция тогда не напечатала этот материал – и слава Богу! Так что не забивайте себе голову измышлениями и слухами, а займитесь чем-нибудь стоящим…

Баглай недоверчиво смотрел на Рика.

– Почему? – спросил он. – Почему вы за эти три года так переменили свои взгляды? А что если все, что написано в вашем письме, было правдой? Неужели вас больше не волнует тот факт, что из людей делают марионеток?

Рик опустил голову. Потом глухо проронил:

– Знаете, Гор, если даже это была правда, то вам все равно не дадут опубликовать свою статью.

– Кто? – с жадным интересом спросил журналист. – Кто не даст? Геймеры? Или этот… как его – Контроль?

– Ваш главный редактор, прежде всего, – пояснил терпеливо Рик. – Это еще в лучшем случае… А в худшем – станете жертвой какого-нибудь хулигана. Или угодите в автомобильную катастрофу…

– Я не езжу на машине, – перебил его Баглай.

– Это дела не меняет, я вам просто привожу примеры… А что касается геймеров, то поймите, все обстоит не так однозначно, как это было описано мною три года назад. Ведь среди этих людей – если допустить, разумеется, что они существуют, а не являются плодом нашей с вами фантазии – наверняка действуют не только хулиганы и стяжатели, но и борцы за идеалы…

– Интересно получается, – насмешливо пробормотал Гор Баглай, закуривая вторую сигарету. – Что же это за идеалы могут быть, ради которых можно играть судьбами людей?

– Чисто теоретически, – упрямо сказал Рик, – почему бы не предположить, что есть среди так называемых геймеров и те, кто решил использовать это очевидное зло в благородных целях? Так сказать, оседлать взбесившуюся лошадь и заставить ее везти седока не туда, куда она намеревается кинуться в припадке безумия, а туда, куда нужно седоку…

– О! – сказал журналист и проткнул табачный дым указательным пальцем. – Вы мне подали отличную идею насчет заголовка будущей статьи, Рик!.. «Всадники на взбесившихся конях» – так она будет называться!.. Или что-нибудь в этом роде. – Он опять перегнулся через столик. – Но какие благородные цели могут ставить перед собой геймеры – увольте меня, не понимаю!.. Вот, например, существует легенда о некоем Корректоре, который якобы не дает людям совершать неблаговидные поступки. Будто бы он стремится сеять только добро, и Шлем для него – лишь средство воспитания… Но лично мне непонятно, чего он надеется этим достичь. По-моему, разовое и притом насильственное воздействие на сознание человека никаких действенных результатов дать не может. Любой человек с детства подвергается постоянному воздействию той или иной системы воспитания. С молоком матери, как говорится, усваивает он этические нормы и правила поведения. В результате, он вырастает либо негодяем и эгоистом, либо добрым и порядочным членом общества. А этот самый Корректор, выходит, вознамерился за каких-нибудь несколько сеансов полностью изменить структуру личности этого человека, без скидок на его возраст, социальное положение, условия существования, наконец?!.. Нет, Рик, что бы вы ни говорили мне насчет борьбы за идеалы, мне ваши борцы все равно кажутся либо заблуждающимися слепцами, либо шарлатанами, возомнившими себя этакими божками городского масштаба!

Кровь бросилась Рику в голову.

– Все правильно, – сдерживаясь, чтобы не взорваться, сказал он. – Вы, конечно же, полностью правы, Гор. Человека за несколько сеансов не переделать, особенно если он уже сложился как личность… К тому же, даже если он исправился или хотя бы задумался о том, как и для чего он живет, нет никакой гарантии, что спустя энное время, под влиянием чрезвычайных обстоятельств, он не возьмется за старое… Но тогда что вы предлагаете этому самому Корректору? Сидеть сложа руки и смотреть на то, как люди вокруг постепенно теряют в себе человеческое, как их эксплуатируют и используют в своих целях авантюристы и сволочи всех мастей? Да, я согласен, в чем-то усилия таких геймеров, как упомянутый вами Корректор, бесплодны и обречены на провал. По большому счету, они, наверное, даже бессмысленны… Но разве есть какая-то иная альтернатива подобной деятельности и в подобных условиях? Вот вы, умный и честный человек, можете предложить взамен такого Воздействия что-нибудь, кроме бездействия? Извините за невольный каламбур…

– Могу, – спокойно сказал Баглай. Он не мигая смотрел на Рика так, будто они не первый раз беседовали о подобных проблемах. – И я уже сказал об этом в самом начале нашей беседы… Надо воздействовать на людей иными, более честными методами. Кстати, судя по вековой практике, они же и наиболее эффективны… А в условиях Интервиля необходимо во что бы то ни стало открыть людям всю правду. Разумеется, без упоминания конкретных имен… Статья моя должна стать предостережением, своего рода колоколом, который разбудит людей и заставит их возмутиться чинящимся над ними произволом со стороны государства и авантюристов. Для начала и это было бы неплохо, а уж как сделать людей людьми – этим мы займемся потом, и не в одиночку, а всем обществом!.. Вам все равно не хватит всей жизни, чтобы переделать общество хотя бы в масштабах Интервиля!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Рик отвел взгляд и проворчал:

– Ладно, господин журналист, приятно было побеседовать с вами о чисто теоретических проблемах.

– Так вы поможете мне? – с надеждой спросил Баглай.

Рик пожал плечами.

– Мне надо подумать, – сказал он. – Всегда следует хорошенько подумать, прежде чем связываться с безумцами.

– Как мне найти вас? – спросил Гор.

– Я сам вас найду, – усмехнулся Рик. – Мне это гораздо проще…

Когда журналист ушел, Рик еще некоторое время сидел, чертя в задумчивости вилкой на скатерти замысловатые узоры.

Если так пойдет и дальше, думал он, скоро меня весь город будет знать как Корректора. Хоть опровержение в газете давай: я, мол, вовсе не Корректор… Или внешность надо изменить. Иначе в один прекрасный день стукнет кто-нибудь в полицию, и заломят тебе антигеймеры локти средь бела дня…

Потом мысли его перескочили на предложение Баглая. Если бы этот разговор состоялся три года назад, Рик с радостью бы согласился участвовать в публичном разоблачении геймеров и Контроля. Но сейчас эта идея почему-то уже не вызывала у него прежнего энтузиазма. И дело было отнюдь не в том, что он сам занимался Воздействием, хотя, возможно, и в этом тоже… Просто за три года Рик немало повидал и научился трезво взвешивать последствия своих поступков. В его деле ошибаться было никак нельзя, хотя, если вспомнить, ошибки бывали и у него, и потом оставалось лишь кусать себе локти, не в силах что-то изменить даже с помощью Шлема…

Он вспомнил, как однажды в скверике на Седьмой улице добропорядочные граждане заподозрили молодого парня в геймерстве. На самом-то деле он просто играл в какую-то компьютерную игру, расположившись на скамейке в вирт-шлеме. Единственной его ошибкой было то, что он не учел отрицательной реакции на шлем со стороны прохожих, уже тогда взбудораженных слухами о геймерах. Вначале люди только бросали косые взгляды на любителя виртуальных игр, но потом они стали кучковаться, чтобы поделиться друг с другом праведным возмущением по поводу «вконец обнаглевших геймеров». Когда эмоции толпы достигли критического уровня, с парнишки мгновенно содрали и растоптали шлем, а его самого швырнули на землю и принялись избивать с жестокостью, характерной для сборища озверевших обывателей. Когда Рик, шаривший по улицам гипнолучом, натолкнулся на это страшное зрелище, парень был уже не в состоянии что-либо сказать, он только хрипел отбитыми легкими и плевался кровавой пеной, свернувшись калачиком, чтобы закрыть голову и живот от безжалостных ударов. Причем били его не какие-нибудь изверги или садисты, а вполне приличные с виду люди. Наверное, их тоже можно было понять: в лице несчастного парня они мстили геймерам за то, что накануне их дочь вернулась изнасилованной «игрушками»; за то, что муж в который раз вернулся домой без денег, потому что его заставили их отдать кому-то другому; за то, что сын, использованный таким же вот шлемистом ради развлечения, оказался замешанным в уличной драке и попал в полицию… Пожалуй, если бы не вмешательство Рика, парня забили бы до смерти еще до прибытия полиции. Рик и заставил патрульного полицейского, до сих пор откровенно скучавшего на другой стороне площади, разогнать толпу и вызвать «Скорую помощь»…

И теперь, вспоминая этот эпизод, он с ужасом представил себе, какая «охота за ведьмами» может развернуться, если Баглай все-таки опубликует свою разоблачительную статью. Геймеры, разумеется, пострадают первыми, ведь Контроль далеко, и до него не дотянуться никому из простых смертных, а игроки-любители рядом, бери их голыми руками, и даже если ты ошибешься и вместо геймера случайно убьешь невиновного, то – что поделаешь, борьба за свободу требует жертв, лес рубят – щепки летят, и так далее, и тому подобное… Была бы дичь, а охотники всегда найдутся, и будут создаваться неофициальные, а точнее – подпольные, «отряды самообороны», и загорятся поджигаемые дома, и закричат избиваемые люди, но их крики будет перекрывать жадный рев толпы: «Поддайте ему еще, чтобы неповадно было покушаться на нашу свободу!.. Под дых, под ребра да побольнее!»… Одна мысль о том, что преследование геймеров неизбежно повлечет за собой гибель десятков, сотен людей – пусть менее честных и благородных, чем «корректоры» – вызывает невольное отвращение и страх. Да, может быть, Баглай и прав. С геймерством надо кончать, но что будет потом? Не наступит ли кровавый хаос, когда город будет лежать в развалинах, а отряды вооруженных наспех горожан будут уничтожать любого, кто пользуется компьютером? И не окажется ли Интервиль отброшенным в средневековье из-за полного краха бесчеловечного социального эксперимента, затеянного Контролем?..

Рик оторвался от своих невеселых размышлений, встал и подошел к стойке, чтобы расплатиться, а заодно и переброситься парой слов с Авером. Однако Авер, против своего обыкновения, не только не попросил поведать ему какой-нибудь «непротухший» анекдот, но и вовсе смотрел исподлобья.

– Сдачи нет, – сказал он коротко, приняв у Рика деньги.

– И не надо, – сказал Рик. – Слушай, я хотел у тебя спросить… Что-нибудь случилось?

– В жизни всегда что-нибудь случается, – философски заметил Авер. – Ничего не случается только у тех, кто лежит в могиле.

– Смешно, – сказал Рик с той же интонацией, с какой сам хозяин бара раньше изрекал это словечко. – Только с каких это пор, Авер, ты заделался пессимистом?

– А я им не заделывался, – мрачно сказал Авер. – Как и всякий нормальный человек, я им был всегда… Девяносто процентов моих клиентов, если я им наливаю виски из початой бутылки, не преминут заметить, что бутылка наполовину пуста. Не наполовину полная, а наполовину пустая, разве это, по-твоему, не говорит о том, что они пессимисты?

Чтобы не остаться в долгу, Рик хотел было, в свою очередь, поведать анекдот о двух оптимистах, которых приговорили к смертной казни через повешение, но тут Авер повел себя более чем странно.

Уставившись на кого-то поверх плеча Рика, он весь хищно подобрался и рявкнул на весь зал:

– Опять?!.. Вон отсюда, вымогательницы!

Рик оглянулся и увидел старых дев-подружек Соделль Гладышевскую и Цату Меняйло, которые только что вошли в бар. Возглас Авера Гунибского буквально пригвоздил их к полу, и они, вытаращив глаза, недоуменно переглянулись.

Но Авер не унимался. Обежав стойку, он встал перед старушками, уперев руки в бока.

– Я сказал – вон отсюда! – страшным голосом вновь проревел он. – И чтоб ноги вашей больше здесь не было, сволочи!.. И откуда в вас столько наглости, старые кочерыжки?.. Да я вообще скоро вас в полицию сдам!

Цата, будучи женщиной грубой и решительной, опомнилась первой. Она отворила свои уста, и на Авера полился поток самых отборных и смачных ругательств, какие Рику только приходилось слышать в своей жизни. Потом в диспут вступила побледневшая Соделль и с типично французским прононсом заклеймила «выжившего из ума содержателя злачного места». Похоже было, что она вот-вот использует зонтик от солнца в качестве ударного инструмента.

Авер не остался в долгу, и скандал стремительно стал набирать обороты. До ошеломленного Рика доносились гневные голоса сторон, но понять, из-за чего заварился весь сыр-бор было решительно невозможно, и тогда он поспешил к спорящим, примеривая на себя роль третейского судьи и одновременно оценивая обстановку в баре. Посетители с любопытством прислушивались к словесной дуэли, но оставались на своих местах. Только Марьян Геталов с места громко сказал: «Девяносто процентов старых дев – психопатки», чем заслужил восхищенные взгляды своих юных поклонниц.

Рик не успел еще приблизиться к эпицентру словесной перепалки, как проблема решилась сама собой.

Обозвав Авера маньяком, распущенным негодяем и психом, подруги развернулись на сто восемьдесят градусов и гордо покинули бар, пообещав пожаловаться «самому мэру». В свою очередь, Гунибский в последний раз прошипел им вслед: «Гнусные вымогательницы», но уже как-то по инерции.

Таким Рик хозяина бара «Ходячий анекдот» еще ни разу не видел.

Они вернулись к стойке, и тут Гунибский раскололся.

Несколько дней назад, по словам Авера, к нему заявилась эта неразлучная парочка и нагло потребовала от него сумму дневной выручки якобы в качестве некоего «налога». Пораженный таким деловым напором двух «божих одуванчиков», Авер поначалу не уразумел, в чем дело, и принялся объяснять подругам, что налоги он исправно платит в городскую казну и что, насколько он знает, его собеседницы явно не состоят на службе в налоговой инспекции. Тогда Соделль и Цата напрямую заявили, что деньги им нужны сейчас и причем наличными, а иначе… тут последовали туманные угрозы насчет того, что Авер еще пожалеет о своем отказе. Тут Авер понял, что имеет дело с элементарным рэкетом и бесцеремонно выпроводил необычных посетительниц из заведения. Однако, история на этом не закончилась.

Через день после вышеописанного инцидента Авер в разгар рабочего времени почувствовал, что у него вдруг закружилась голова и вынужден был досрочно закрыть бар. После этого он в полном сознании поднялся к себе наверх, где проживал вместе с женой, достал из потайного сейфа, в котором хранил сбережения, ровно четыреста тысяч юмов и… что было дальше, он помнит лишь какими-то отрывками. Кажется, он был в каком-то банке (но в каком, не помнит), и кажется, заполнял там бланк перевода денег на счет (на чей именно, он тоже не помнил), но окончательно он пришел в себя только тогда, когда вновь очутился на своем привычном месте за стойкой, и денег у него уже не было и в помине. Разумеется, чтобы окончательно прийти в себя, он хлебнул неразбавленного прямо из бутылки, а потом вызвал полицию. Полицейские исправно явились, но увидев хозяина бара явно в нетрезвом состоянии, да еще плетущего какие-то россказни насчет того, что он собственноручно внес деньги на неизвестно чей счет, дело заводить отказались, да еще и пригрозили привлечь Авера по всей строгости закона за ложный вызов.

Тяжесть утраты усугублялась, однако, еще и тем, что упомянутые четыреста тысяч Гунибский копил долго и старательно. Его жена страдала какой-то сложной болезнью кровеносной системы, вот уже несколько лет она была прикована к постели, и требовалась дорогостоящая операция, чтобы поставить ее на ноги. Именно для этого Авер и откладывал от каждой выручки по несколько сотен юмов.

– Конечно, Кароле я ничего не сказал, – возбужденно говорил он Рику, тряся бородой и сверкая глазами, – что толку расстраивать ее? Но если бы я мог отыскать того мерзавца, который подослал ко мне этих паскудных старушонок, я бы посчитался с ним сполна!..

Судя по всему, слухи о геймерах еще не дошли до него, и он на полном серьезе полагал, что стал жертвой обычного рэкета.

– Наркотики! – говорил он Рику, – вот что я думаю. Наверняка мне тогда подсыпали какую-нибудь дрянь, лишающую человека воли!.. Вот почему с тех пор я, Рик, совсем не пью на рабочем месте… Один раз обжегся – с меня хватит! И сколько теперь мне понадобится времени, чтобы накопить эту сумму – одному господу Богу известно!.. Клиентов с каждым днем все меньше становится, так что рассчитывать на большую прибыль уже не приходится, а если поднять цены, народ вообще перестанет ко мне ходить… Ты не знаешь, Рик, что мне делать?

Глаза Авера подозрительно заблестели, голос перехватило судорогой, и он отвернулся, стыдясь своей слабости. На пульте заказов давно уже мигали разноцветные огоньки с номерами столиков, и чей-то пьяный голос – кажется, это был Шафир Эдель – из зала заорал: «Эй, хозяин, пошли-ка нам еще по стакану горючего, а то жиклеры совсем засорились!», но Авер не реагировал…

Рик сжал зубы. Он вдруг ощутил невыносимую ярость. У него даже в глазах потемнело от гнева. Боже мой, подумал он, пока ты тут разводишь умные диспуты о допустимости или недопустимости удара гласностью по геймерам, негодяи, получившие доступ к Сети, творят что хотят, и плевать они хотели на то, что люди, которых они сделали средством для достижения своих животных целей, потом страдают и мучаются!.. Нет, прав был Баглай, надо всех – под корень, всех до одного, включая и тебя! И это будет правильно, потому что сам ты – такой же, как они, разве что не сосешь деньги из людей и никого не заставляешь убить своего друга, и то, ради чего ты занялся этим гадким делом, не стоит и выеденного яйца, потому что, рано или поздно, все возвращается на круги своя, а если даже и меняется к лучшему, то потом влезает рыло какого-нибудь хапуги, насильника или хулигана в Шлеме, и исправившийся было человек вновь становится ублюдком… Какой, к черту, из тебя Корректор, если в глубине души ты терпеть не можешь негодяев и скотин! Тебе бы оружием только их корректировать, а не гипномами!..

Однако, ни мыслями, ни слезами горю не поможешь – тем паче, чужому. Поэтому, отдышавшись, похлопав Авера по плечу и пробормотав ему на ухо несколько дежурных, сочувственных фраз, Рик попросил хозяина бара проводить его в отдельную кабинку и на некоторое время обеспечить полную изоляцию от всего остального мира.

Авер удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, а провел по коридору в боковой отсек, куда выходили двери отдельных кабинок, предназначенных для «конфиденциальных встреч» клиентов.

– Слушай, – сказал он уже уходя, – а может, мне выследить да прищучить этих сволочных старушонок, а, Рик? Или нанять какого-нибудь частного детектива, чтобы он занялся ими? Как ты считаешь?

– Я считаю, что старушки здесь ни при чем, – сказал Рик.

– Как это – ни при чем? – вытаращил глаза Авер. – Но ведь они же…

– Они стали такими же жертвами мошенника, как и ты, – пояснил Рик. – Поэтому зря ты на них катишь бочку, Авер…

Авер что-то недоверчиво пробурчал, но спорить не стал и удалился.

Рик запер дверь кабины изнутри. Потом он открыл сумку и извлек из нее Шлем. Работой из бара он, конечно, подставлял Авера под неприятности с полицией в том случае, если Рика запеленгуют, но другого выбора у него сейчас не было. Не в сквере же этим заниматься! Можно, конечно, найти для себя помещение… что-нибудь вроде гостиничного номера… или занять какую-нибудь пустующую квартиру, но на все это требуется время, а время сейчас дорого, как никогда…

Именно поэтому, оказавшись в Сети, Рик немедленно погрузился в атмосферу банковских операций. Найти того подлеца, который заставил Авера положить на его счет деньги, было трудно, но возможно, благодаря зацепке в виде круглой суммы в четыреста тысяч юмов.

Всего в Интервиле было около сорока банковских филиалов. И в каждом надо было найти чиновника, имеющего доступ к компьютерной базе данных о внесенных за последнюю неделю вкладах, а потом тщательно просмотреть длинные списки клиентов и перечень поступивших на их счета сумм.

Причем надо было успеть сделать это за каких-нибудь несколько часов, пока банки не закрылись.

После первого часа работы Рик почувствовал, что у него ломит от напряжения в висках и слипаются глаза. Начинала сказываться усталость, накопившаяся за бессонную ночь. Поэтому он заказал у Авера термос с крепким кофе и, опустошив пару чашек, продолжал работать…

Клиенты третьеразрядного банка на Семнадцатом проспекте, вероятно, были удивлены, когда клерк, принимающий вклады, вдруг ни с того, ни с сего повесил на свое окошечко табличку с надписью «Перерыв по техническим причинам» и принялся ожесточенно щелкать клавишами компьютерного терминала. Через несколько минут к нему из хмурых недр служебных помещений приблизился человек в очках и осведомился: «В чем дело, Сайс? Почему ты заставляешь клиентов ждать и создавать очередь перед окошечком?». Спина у Рика мгновенно покрылась холодным потом. Человек в очках вполне мог быть игрушкой геймера-подлеца. Требовалось срочно что-то ответить этому начальственному типу. И Рик заставил Сайса сказать, не отрываясь от терминала: «Дело в том, господин управляющий, что я перепутал и не туда записал приходный ордер… Надо исправить ошибку, пока не забыл». «Болван, будешь лишен месячной премии», прошипел ему на ухо управляющий и, лучезарно улыбаясь, повернулся к томящейся очереди за окошечком: «Господа, минутку терпения, сейчас наша работа будет возобновлена». Очередь зароптала, но господин управляющий уже невозмутимо удалился из зала. Тем временем пальцами клерка Рик торопливо «листал» электронные карточки. Внимание его привлекали прежде всего те суммы, которые содержали цифры «четыре» и «ноль».

… Сорок юмов. Не то… Триста сорок два. Тоже не то… Четыреста. Ага, это может быть то, что надо… Так. Внесены позавчера. Тоже совпадает… Имя владельца счета… Болван! Тебя тоже надо лишить месячной премии, как этого самого Сайса! Ты уже совсем отупел, братец: не видишь, что ли, что это четыреста, а не четыреста тысяч?.. Дальше, дальше. Вот они! Четыреста тысяч… минус акцизный налог… имя владельца счета… ага, понятно… Имя лица, сделавшего вклад… Прочерк. Это он! Я нашел эту сволочь!.. Так вот это кто! Понятно, чем он теперь занимается!..

Он отключился, и в этот момент Сайс наверняка тупо уставился на экран монитора, пытаясь припомнить, какого черта он стал рыться в базе данных.

Рик устало откинулся на спинку мягкого кресла, чувствуя неимоверную усталость. Поспать бы сейчас хотя бы часика три, подумал он. Однако, об этом придется только мечтать. Этот подлец снял деньги Авера со своего счета вчера, и дай Бог, чтобы он еще не успел их потратить или запуститьв оборот!..

В принципе, неплохо было бы сделать его самого игрушкой и прогнать через весь город на полусогнутых к Аверу, чтобы он лично вернул ему деньги, да еще и попросил бы прощения. Красиво и сладостно было бы такое возмездие, но, во-первых, неизвестно, что может отмочить Авер, увидев перед собой того самого типа, который не только его ограбил, но еще и плюнул в душу. А во-вторых, признайся, Рик: ведь у тебя самого давно уже чешутся руки отхлестать по щекам какого-нибудь мерзавца?..

Глава 5

Коттедж этот был ему хорошо знаком. Был он, правда, здесь всего один раз, но впечатления остались, что называется, – «полные штаны».

С тех пор здесь тоже кое-что изменилось. Разумеется, в лучшую сторону для хозяина дома. На крыше появилась пристройка – нечто вроде третьего этажа, в углу сада возникла оранжерея, а прямо перед домом, рядом с белоснежной беседкой, в бассейне плескались голубые волны. Забор из решетки сменила двухметровая стена с воротами из титановой стали. Над стеной высилась уже не будка сторожа, а целая караульная вышка, обвешанная видеокамерами наблюдения.

Видно было за версту, что просто так эту крепость не одолеть, что за воротами дежурят накачанные охранники, причем не игрушки какие-нибудь, а бывшие полицейские, добросовестно отрабатывающие высокий оклад…

Наверное, надо было взять с собой в качестве штурмового отряда пять-шесть игрушек, подумал Рик. Из числа тех, по кому давно тюрьма плачет и кто с детства прошел суровую школу уличных драк и разборок. Да еще вооружить их до зубов – тогда, может быть, что-нибудь и вышло…

Но отступать было некуда, и он нажал кнопку звонка. Видеокамеры на вышке тут же развернулись к нему, как подсолнухи к солнцу, и он почувствовал себя так, словно был микробом под микроскопом. Его наверняка сейчас просвечивали на предмет наличия каких-нибудь железяк, хотя бы отдаленно смахивающих на оружие. Но он пришел сюда с пустыми руками.

Наконец, из скрытого динамика раздался мужской голос:

– Чего надо, приятель?

Голос был невнятным, словно его обладатель что-то жевал.

– У меня есть дело к вашему хозяину, – терпеливо сказал Рик.

– Что за дело? – настаивал жующий.

– Принес ему деньги, – солгал Рик. – Старый должок…

– Фамилия?

– Хозяина?

– Твоя, дебил!

– Ах, моя!.. Любарский.

– Подожди, – буркнул голос, и последовала длинная пауза, в течение которой охранник, видимо, связывался с домом.

Никаких денег у Рика, естественно, не было, но он заранее приготовил «легенду», которая выглядела довольно естественно. Даже если хозяин особняка и не ждал ни от кого никаких денег, он вполне мог заинтересоваться посетителем в силу своей природной жадности либо подумать, что произошла какая-то накладка. Главное было – войти в дом…

Наконец, одна створка ворот дрогнула и приоткрылась, образуя щель, сквозь которую и протиснулся Рик. Ему хватило одного взгляда, чтобы оценить обстановку.

У вышки, слева от него, держа в руках наперевес компакт-автомат, стоял тип в армейском пятнистом комбинезоне и в черных очках. Усики, короткая стрижка и ухмылка опытного убийцы…

Справа от Рика, по другую сторону ворот, торчал другой охранник, почти в точности похожий на первого, как это бывает на картинках типа «Найди сколько-то там отличий». Рик добросовестно нашел эти отличия: в руках у второго охранника блестел на солнце парализатор дальнего боя, а не автомат; на лице у него не было усиков, и был он чуть ниже ростом своего коллеги.

Второй пояс обороны этого бастиона, судя по всему, проходил в непосредственной близости от дома, потому что в шезлонге возле входа в дом уютно расположился с банкой пива третий тип, имеющий нездоровую привычку не выпускать из рук оружия: на коленях у него, словно кот, грелся на солнце огромный «датсун» с длинным стволом, лазерным прицелом и блямбой турбоглушителя.

– Кто там, Альф? – раздался в стороне женский голос, и Рик только теперь заметил, что на лужайке рядом с бассейном расстелен мягкий надувной матрац, на котором простирались загорелые женские телеса. Если не считать узкой полоски плавок, телеса были ничем не прикрыты.

– Да вот, этот тип утверждает, что принес Хозяину какие-то деньги, – проревел в ответ охранник, который стоял у будки. Слово, обозначающее босса, он, как и полагается холуям, произносил так, что было очевидно – пишется оно с большой буквы.

– Пусть подойдет ко мне, – приказал женский голос.

– Иди, чего встал? – грубо сказал Рику охранник. – Или ты голых девок никогда в жизни не видел?.. И откуда ты взялся такой, чтоб тебе жениться на сестре своего брата!..

Он заржал, и его напарник тоже осклабился.

Рик медленно пошел к матрацу. Теперь он понимал, что шансов у него нет никаких, чтобы выполнить намеченное да еще и унести отсюда ноги живым и здоровым.

Это была дочь хозяина, Рик сразу ее опознал. Похоже, что и у нее мелькнули в памяти какие-то неясные ассоциации, потому что, наморщив лобик, она сказала:

– Кто же это пожаловал к нам? Я тебя уже где-то видела, парень!

– Я вас тоже, Леокадия, – сказал Рик, с интересом анатома изучая фигуру девушки. – Как успехи в обучении верховой езде?

Она улыбнулась, но улыбка ее была натянутой.

– На кой черт она мне сдалась, езда на каких-то грязных клячах? – сказала она. – И все-таки, как тебя зовут, полузнакомый незнакомец, и зачем это тебе понадобился мой папаша?

– Вы слишком любопытны, Лека, – сказал Рик, – а любопытство так не идет молодым дамам.

Она отвела рукой волосы с лица. Улыбка с ее лица исчезла.

– А ты, оказывается, скрытен, – сказала она, – Но учти, что скрытность еще больше не идет мужчинам, да еще и непрошеным гостям. Впрочем, я попробую угадать. Говорят, ты припер папаше какие-то денежки… А что, если его нет дома? Что ты будешь делать тогда?

Рик внимательно посмотрел на нее. Выглядела она великолепно, и, судя по всему, была уверена, что весь мир вокруг создан только для нее одной.

– Тогда я отдам эти деньги вам, – сказал Рик.

Она хрипло рассмеялась.

– Молодец, что так быстро и правильно соображаешь! Ну, давай…

Не вставая с матраца, она протянула Рику руку, сложенную лодочкой, но Рик этим воспользовался так, как она, вероятно, не предполагала.

Он схватил узкое запястье, перетянутое толстым золотым браслетом, и, больно завернув девушке руку за спину, поднял ее рывком на ноги, а второй рукой выдернул из ведерка с шампанским, стоявшего рядом с матрацем, длинный тонкий нож для колки льда и приставил его к шее девушке.

Она дернулась, пытаясь вырваться из захвата, но Рик одной рукой усилил нажим на захваченную руку, а другой чуть надавил ножом на шею и страшным голосом сказал:

– Учти, красотка, мне терять нечего! Трепыхнешься еще раз – и будешь трупом!

Она попыталась что-то сказать, но из горла ее вырвалось только кудахтанье перепуганной насмерть курицы.

Охранники успели примчаться к матрацу и теперь целились в Рика с трех сторон. Пальцы их лежали на курках, но выстрелить никто не решался.

Рик сказал им:

– Что, ребята, прозевали?.. Советую вам иметь в виду, что если какой-нибудь идиот из вас попытается помешать мне, то я все-таки успею прикончить ее, а вас потом, даже если вы и убьете меня, хозяин по головке не погладит… Дошло?

Некоторое время типы в пятнистых комбинезонах, застыв, представляли собой скульптурную группу «Стрелки на огневом рубеже», потом один из них – тот, которого звали Альф, – грязно выругался, и, как по команде, все трое опустили стволы к земле.

– Что ты хочешь, ублюдок? – спросил севшим голосом Альф.

– Всего-навсего войти в дом и побеседовать с хозяином с глазу на глаз, – ответил Рик. Его слегка мутило от запаха пота и слащавых духов, который источало тело девушки.

Охранники раздумывали. Перехваченным голосом Леокадия просипела:

– Что стоите, болваны? Вон отсюда!

– Чтоб тебе жениться на сестре своего брата! – витиевато выругался Альф, числившийся, видимо, в охране за старшего, и, резко повернувшись, направился к будке, с остервенением пиная тяжелым ботинком головки садовых цветов.

Остальные последовали его примеру, косясь на Рика с заложницей.

Таща с собой девчонку, Рик проследовал в дом. Дорогу в кабинет хозяина он еще не забыл. В коридоре ему несколько раз встречались какие-то молодые люди, которые поспешно отскакивали в сторону, и полураздетые женщины, которые оглашали визгом весь дом. Где-то наверху на всю катушку ревела музыка, и слышался топот множества ног, словно там играли в футбол или ожесточенно плясали лезгинку.

Рик открыл дверь кабинета хозяина дома ударом ноги и испытал облегчение, потому что тот, кого он искал, оказался на месте.

Несмотря на то, что до сна было еще далеко, на нем был роскошный длинный халат, вышитый позолотой. На коленях у него сидела полуголая красотка, обнимавшая его за шею, а на столе перед ним стояла бутылка коньяка стоимостью в месячный заработок среднестатистического жителя Интервиля. Это был не кто иной, как Дюриан Рейнгарден.

Увидев на пороге Рика с девушкой, он не испугался, только переменился в лице и спихнул с колен красотку.

– Что это за выходки, Леокадия? – спросил он почему-то у девушки, а не у Рика. – Кто это с тобой так шутит?

– Неужели вы меня не узнаете, Дюриан Альвианович? – спросил Рик, потому что Леокадия была не в состоянии что-либо ответить: горло ее было сжато рукой Рика.

Бывший историк, видимо, и мысли не допускал, что к нему мог кто-то запросто ворваться. Не слушая Рика, он пошарил под столом рукой, и в комнату ворвался тот тип с «датсуном», что караулил бассейн.

– Что происходит, Майк? – спросил его историк. Тот стоял как вкопанный. Судя по выражению его лица, какие бы то ни было слова напрочь вылетели у него из головы. – Это что – розыгрыш?

Рик нажал чуть посильнее ножом, дочь Рейнгардена ойкнула, и по ее холеной шее поползла струйка крови.

– Нет, это не розыгрыш, Дюриан Альвианович, – сказал Рик. – Я действую вполне серьезно и отдаю себе отчет в своих действиях. Если вы не выслушаете меня с глазу на глаз, то ваша дочь отправится загорать на тот свет, где, как известно, гораздо лучше для этого условия, чем на грешной земле…

– Ах, вот оно что, – сказал, бледнея, историк. – Пошла отсюда, живо! – приказал он полуобнаженной красотке, и та пулей выскочила из комнаты. Проводив ее взглядом, Рейнгарден жутко осклабился: – Только вы, молодой человек, напрасно избрали такой способ шантажировать меня… Во-первых, Лека – не дочь мне, – («Вот дерьмо!», глухо, но отчетливо просипела Леокадия под рукой Рика) – а, во-вторых, через несколько минут вы и сам ее отпустите совершенно сознательно…

Все ясно, сказал себе Рик. Этот стервец наверняка геймерствует не сам – в самом деле, зачем ему терять время и зрение, чтобы просиживать дни и ночи в Шлеме, когда за него это могут сделать другие? Может быть, в подвале или в пристройке на крыше у него сидят наемные операторы, которые круглосуточно обеспечивают ему красивую и сладкую жизнь…

– Но, поскольку мне этот спектакль уже надоел, – поморщился Рейнгарден, – то я разрешаю тебе, Майк, расстрелять этого безумца… Попадешь случайно в Леку – особого греха не будет.

Майк щелкнул в нерешительности затвором. Лоб его покрылся капельками пота. Видно было, что даже до его мозгов убийцы подобный приказ доходит с трудом.

– Три года назад я уже был у вас в гостях, Дюриан Альвианович, – сказал негромко Рик. – В качестве детектива по аномальным явлениям, если вы помните… Впрочем, тогда вы и сами были игрушкой в чужих руках. Но с тех пор я сменил свое амплуа, и теперь занимаюсь тем же, что и вы, только немного в другой тональности. Если вы когда-нибудь слышали о Корректоре, то это я… Вам также должно быть известно, что на меня бесполезно воздействовать через Сеть. И, если уж быть откровенным до конца, то, разумеется, у меня тоже есть помощники, которые в данный момент держат под прицелом всю вашу вонючую берлогу.

Рейнгарден окончательно побелел, хотел было что-то сказать, но издал только булькающий звук и оперся о край стола, словно опасаясь, что ноги его подогнутся.

– Поэтому ставлю вас в известность, Дюриан Альвианович, – продолжал Рик, – что вы сейчас очень неразумноведете себя. Если вы будете по-прежнему настаивать на своем, то Майк все-таки выстрелит. Только в кого? Вот в чем вопрос…

Конечно же, он блефовал, но расчет его на то, что такой трус, как Рейнгарден, никогда не решится проверить на деле истинность его высказываний, оказался верным. Майк еще топтался на месте, очумело переводя взгляд с Рика на своего хозяина и обратно, не в силах постичь своими извилинами смысл происходящего, а историк уже сделал ему знак, выпроваживая из комнаты.

– Что вам надо? – не глядя на Рика, проронил он.

Рик швырнул нож в угол и выпустил Леокадию из своих объятий.

– Вы свободны, мадам, – сказал он ей. И не удержался от насмешки: – Признаюсь, меня очень смущала ваша близость, но прошу прощения, что я не смог ею воспользоваться. Момент, знаете ли, был неподходящим…

Она закусила губу, потирая посиневшую шею и с ненавистью глядя на него. Рик подумал, что она сейчас ударит его, но она вдруг подскочила к Рейнгардену и залепила ему со всего размаха звонкую пощечину, после чего выскочила из кабинета, хлопнув дверью.

Историк в бешенстве вскочил, потирая щеку, но, взглянув на Рика, снова опустился в кресло.

– Валяйте, – с притворным спокойствием проговорил он. – Что вам нужно от меня?

Рик неторопливо приблизился к столу и с наслаждением взял Рейнгардена за шиворот.

– Прежде всего, вот это, – сказал он и двинул хозяина особняка в нос. – И еще вот это, – сказал Рик и повторил удар – на этот раз по зубам. Потом он отпустил Рейнгардена, и тот, всхлипывая и вытирая кровь с лица, рухнул обратно в кресло.

– Это нечестно! – заверещал историк. – Вы бессовестным образом пользуетесь ситуацией, Корректор!.. Вы же не выйдете отсюда живым!

– Выйду, – сказал Рик, оглядываясь по сторонам. – Вы прекрасно знаете, что выйду. Иначе мы с вами умрем одновременно. Вообще-то, вас следовало бы уже давно отправить на тот свет, и, честно говоря, я еще не решил, как с вами поступить… Вы обнаглели, Дюриан, и возомнили, что можете ограбить любого, а вам за это якобы ничего не будет. Такие, как вы, только позорят геймеров перед общественностью!.. Может быть, вас лишить доступа к Сети, а? Это я тоже могу, и никуда вы от меня не скроетесь, даже если очень захотите!

Судя по всему, Рейнгарден был хитер и сообразителен. Особенно, когда ему угрожала опасность. Он вдруг склонил голову на манер великого полководца, сдающегося на милость победителя, и брякнулся на колени.

– Не надо! – весьма правдиво простонал он. – Прошу вас, Корректор, простите меня!.. Я сделаю все, что захотите, только не убивайте меня!

Рик отвернулся. Ему было противно.

– Неужели для вас жизнь заключается только в том, чтобы как можно больше нахапать? – брезгливо спросил он. – Неужели вам было мало того, что у вас имелось? Неужели вы не удовлетворились наследством супруги, которую вы, кстати, и отправили на тот свет? Неужели вы настолько опустились, сознавая свою безнаказанность, что способны теперь на любое преступление во имя наживы?.. Но тогда вы – не человек больше, а жадная тварь, гребущая под себя зеленые бумажки!..

Рейнгарден что-то мычал от ужаса, ползая по ковру у ног Рика.

– … деньги… – прислушавшись, различил Рик. – Да, ради них, проклятых… Возьмите их себе… все возьмите, без остатка!.. Прошу вас…

– Нет, – сказал Рик, – не нужны мне ваши грязные деньги! Во всяком случае, все… Мне нужны те четыреста тысяч юмов, которые вы выудили у одного честного и хорошего человека, превратив его в игрушку!

Рейнгарден стремительно вскочил и бросился в угол кабинета. Что-то там сделал, часть стены с тяжким вздохом убралась внутрь и вбок, открывая массивный сейф.

– Сейчас, – торопливо и неразборчиво бормотал историк, дрожащими руками набирая цепь комбинаций на номерном замке. – Возьмите все!.. У меня здесь много!.. Вот… Берите же…

Он взял обеими руками пачку банкнот, словно ворох опавших листьев, и протянул их Рику. Часть бумажек посыпалась на пол, но Рейнгарден не обратил на них внимания.

Рик подошел, взял деньги, тщательно отсчитал ровно четыреста тысяч, а остальные швырнул в бледную физиономию хозяина дома.

Перед тем, как открыть дверь, Рик повернулся и сказал:

– Даю вам ровно двадцать четыре часа, чтобы убраться из города, и это время вы должны потратить не на сборы своих шмоток. Деньги, которые имеются в вашей конуре, вы должны вернуть тем, у кого вы их отняли… Вам ясно? Все, до последнего юма!.. Иначе – берегитесь!

Обратный путь до ворот он проделал без особых приключений. Леокадии уже, видно, было не до загара, а троица охранников сделала вид, что не замечает Рика в упор. Только, уже закрывая за Риком створку ворот, Альф с невольным восхищением выдохнул:

– Ну ты даешь, парень!.. Чтоб тебе жениться на сестре своего брата!

Глава 6

Слежку за собой он заметил не сразу. Да и как ее можно заметить, если наблюдатели меняются один за другим и если ведут они себя так же естественно, как вели бы себя обыкновенные люди? Единственное, что выручает, так это интуиция, выработавшаяся за многие годы подпольной жизни, когда знаешь, что окружающие тебя люди подчиняются чьим-то невидимым командам.

… Просто в вагоне подземки ты ловишь на себе чей-нибудь внимательный взгляд, просочившийся в щель между телами стоящих перед тобой пассажиров. Это длится не больше секунды, а в следующий раз, когда поезд качнет, и между тобой и владельцем взгляда образуется просвет, окажется, что показавшийся тебе наблюдателем человек увлечен чтением или покойно дремлет, сложив на коленях руки…

… Просто шедший по тротуару навстречу тебе старик в длиннополом пальто и старомодной шляпе, миновав тебя, вдруг спотыкается, и, будто что-то вспомнив, устремляется за тобой, а когда ты уже начинаешь подозревать его, входит в ювелирный магазин и начинает придирчиво исследовать витрины, набитые драгоценностями, каждая из которых стоит столько, сколько этот старик не заработал, наверное, за всю свою жизнь…

… Просто когда ты переходишь улицу, то женщина с детской коляской вдруг проявляет такую спешку, что несется по проезжей части на красный свет, чудом не угодив под колеса автомобилей, но, прокатив коляску за тобой на приличной скорости на протяжении квартала, внезапно резко сбавляет темп и сворачивает в сквер, где усаживается на скамейку и достает из сумки книжку в пестрой обложке, настраиваясь на долгое сидение…

Такие эпизоды можно перечислять до бесконечности, и в конце концов у тебя в душе зарождается сомнение: действительно ли вокруг тебя происходит подозрительная возня или это первые признаки твоей мании преследования?

Рик метался по городу, стараясь получить полную ясность, но только еще больше запутывался.

Ясность внес Мит, который вышел на связь с Риком посреди ночи, чтобы проинформировать его о том, что «барышники» и «плейбои» договорились начать войну против «корректоров». И первые удары уже нанесены: только что был убит Лебедь, а от Толмача и Жокея вот уже два дня нет никаких вестей. «Информация надежная?», спросил Рик, внутренне похолодев. «Абсолютно», сказал Мит. «Ты, наверное, и сам видишь, что в последнее время они к чему-то готовились».

Рик скрипнул зубами. «Ладно, – сказал он, – займись оповещением всех наших… А завтра с утра собери мне старших групп на совещание. Объект номер три». И отключил визор.

Этого и следовало ожидать, подумал он, садясь в первую попавшуюся машину – нужно было заняться эвакуцией Ролы и Катерины. Собственно, это не они объявили нам войну, а мы – им. Уж слишком мы прижали их в последнее время, а когда зверя загоняют в угол, он обычно бросается на охотника первым… Однако, любая война все равно является неожиданностью. И самое скверное, что первыми пострадали Толмач и Жокей. Кое-что они знали… секретные способы связи, координаты наших операторов… Хорошо, если их просто убили – хотя это звучит кощунственно… Но лучше допустить, что они погибли сразу и молча, чем предположить, что их после долгих и изощренных пыток все же раскололи, и теперь многим «корректорам» грозит смерть…

Теперь ясно, что слежка мне не чудилась, думал Рик, на приличной скорости проходя извилистую, как кишка, Пятнадцатую улицу. Даже сейчас нет гарантий, что они не сидят у меня на «хвосте»…

Он взглянул на экраны кругового обзора. Сзади – никого, а те машины, что попадаются навстречу, не разворачиваются впопыхах поперек дороги, чтобы устремиться за ним следом…

Ладно, сейчас главное – не торопиться, иначе можно наворотить таких глупостей, за которые потом придется расплачиваться такой ценой, что мороз бежит по коже от одной мысли об этом… К тому же, не стоит брать командование на себя, ведь у нас – демократия. Вот соберемся завтра, обсосем это дело со всех сторон – глядишь, что-нибудь и придумаем…

Откуда-то слева выскочил и пристроился в хвост широкий синий «верлибен» с четырьмя темными силуэтами внутри. Стекла его дверец были приспущены, и наружу из салона торчали длинные палки с набалдашниками на конце… нет, конечно же, это были не палки. Рик прибавил скорость, но «верлибен» не отставал. Еще немного, и они откроют огонь, подумал он и резко свернул на Девятнадцатую улицу. Однако там к «верлибену» присоединился зеленый «браунинг», и в нем было еще четверо. Стволов, правда, не было видно, но Рик не сомневался, что и эти тоже вооружены…

Турбина свистела на пределе мощности, но оторваться от преследования никак не удавалось. Оставалось только петлять по переулкам, соединяющим улицы и проспекты, в надежде запутать погоню. На одном из поворотов заднее стекло-экран его машины, словно взорвавшись, разлетелось вдребезги. С ним явно решили покончить. Хорошо, что регенерирующиеся шины оставались в рабочем состоянии даже при попадании в них автоматной очереди. Вывести из строя их можно было только, распилив шину пополам лазерной пилой.

Рик свернул в очередной переулок, и фары выхватили из темноты бледные лица людей, которые брызнули врассыпную с проезжей части на тротуары. Когда до него дошло, что это и есть ловушка, в которую его загоняли преследователи, было поздно, и никакое экстренное торможение уже не могло спасти. Машина потеряла управление, потому что все четыре колеса были перепилены специальной лентой, расстеленной на асфальте во всю ширь дороги. Единственное, что успел сделать Рик, – это выключить турбину.

Его спасло лишь то, что, перед тем, как врезаться в стену здания, машина снесла стеклянный куб какого-то киоска, и это существенно затормозило ее неуправляемое движение. В следующее мгновение Рика бросило на руль, капот расплющился и вздыбился от лобового удара, и если бы защитная подушка не вздулась упругим пузырем из-под щитка приборов – корчиться бы Рику с проломленной грудной клеткой.

Он выскочил из машины, сорвав рычаг аварийного открывания дверного люка и выбив его ногами наружу. Где-то позади послышалось смачное чмоканье, какое издает вантуз при прочистке засорившейся раковины, и вакуумное стекло витрины аптеки, расположенной на первом этаже того здания, в которое врезалась машина Рика, лопнуло и осыпалось с грохотом.

Рик кинулся в пустой витринный пролом, с разбегу преодолел невысокий прилавок и побежал по коридору в подсобные помещения, пытаясь найти дверь запасного выхода.

Однако, все двери, которые ему попадались, были заперты. Рика уже охватило отчаяние, но, добежав до конца коридорчика, он увидел, что вниз уходит бетонная лестница. Скорее всего, она вела в подвал, где обычно располагается склад медикаментов. Рик знал, что из подвала ему будет некуда деться, но другого выхода он не видел.

Он сбежал по лестнице, изгибавшейся под прямым углом, и оказался в обширном помещении, которое тянулось, наверно, под всем первым этажом. Штабели картонных ящиков, высившиеся почти до потолка, освещались лампами дневного света.

На лестнице послышались голоса и топот бегущих. Рик бросился к электрощиту и опустил вниз ручку рубильника. В тот же миг он оказался в кромешной тьме, только в дверной проем с лестницы падала узкая полоска света. Стараясь не шуметь, Рик забрался за один из штабелей и замер.

У входа мелькнуло несколько силуэтов, и тут же что-то со звоном шмякнулось на бетонный пол. Раздались приглушенные проклятья, резко запахло медицинским спиртом, и послышался чей-то обрадованный возглас. Но в темноте прорычали: «Брось, тоже мне – нашел время!». Лязгнуло сразу несколько затворов. Кто-то громко прошептал: «Ни черта не видно!.. Может, вдарим наугад?», но в ответ ему сказали: «Я тебе вдарю по сусалам!.. Буржую он нужен живым, понял?». На время все стихло, только порой хрустели осторожные шаги по бетонному полу, да падал очередной штабель ящиков, обрушенный неосторожным движением.

Судя по голосам, преследователей не больше четырех. Остальные, наверно, обыскивали зал аптеки и подсобные помещения, потому что изредка сверху доносился звон разбитого стекла и треск выбиваемых дверей.

Надо что-то делать, подумал Рик. Не дожидаться же, пока они на меня наткнутся!.. Опустившись на корточки, он скользнул между рядами ящиков, весь превратившись в слух. Когда слева донесся запах чужого пота и табака, он распрямился и наугад нанес два удара ногой и кулаком во тьму. Удары угодили во что-то мягкое, и Рик услышал, как на бетонный пол упало что-то металлическое. Он нагнулся и наощупь схватил автомат. Справа прозвучала очередь, и вспышки выстрелов на миг высветили фигуру стреляюшего. Было слышно, как пули дырявят картонные коробки, разбивая вдребезги их содержимое, и рикошетят от стен. Одна из пуль, видимо, угодила в того, кого ударил Рик, потому что рядом раздался пронзительный вопль, полный боли, а потом тело кричавшего шлепнулось в груду ящиков.

Рик выстрелил вправо только один раз и сразу же перекатился по полу за соседний штабель. Что-то гулко рухнуло, и он понял, что выстрелил удачно.

На мгновение он замер. Когда сзади послышались осторожные шаги и свистящее дыхание, то, подпустив невидимого противника почти вплотную, Рик размахнулся и ударил стволом автомата в темноту на уровне своего лица. Человек, подкрадывавшийся к нему, вскрикнул и упал, увлекая за собой яшики. Ствол автомата у Рика стал скользким и липким.

Теперь в темноте скрывался только один враг, который мог представлять опасность для Рика. И, чтобы не рисковать, он, видимо, затаился в засаде. Секунды шли, а вокруг было по-прежнему тихо. Вот-вот сюда заявится кто-нибудь сверху, а если самому проявить инициативу – то сразу выдашь себя, потому что любое движение отдается под бетонными сводами гулким шорохом.

Противник Рика не выдержал первым. Он что было сил заорал: «Эй, ребята, сюда! Осторожно, он с оружием!», и Рик тут же выстрелил на крик. На этот раз пуль он не жалел, чтобы достать крикуна наверняка. Он не знал, попал или нет, но в подвале все стихло.

Он сменил позицию и навел автомат на вход в подвал, готовясь встретить пулями тех, кто ринется сюда. Однако его ждал неприятный сюрприз. В полоске света мелькнул небольшой округлый предмет и с металлическим звоном покатился по полу подвала.

«Граната!», подумал он. «Эти скоты решили действовать наверняка… Может быть, меня и не убьет, если это „слепилка“ или „глушилка“, но лучше погибнуть, чем попасть живым в лапы этих мерзавцев!»…

Внезапно у него словно включилось инфракрасное зрение, будто кто-то надел на него прибор ночного видения, и Рик увидел, как тот тип, которого он обезоружил и который, видимо, пришел в себя после ранения, вдруг распрямляется и прыгает по-кошачьи куда-то вбок. В ту же секунду сверкнула вспышка взрыва, и ударная волна разметала ящики во все стороны, но вместо осколков в лицо Рику ударило что-то мокрое и еще теплое, и его передернуло от отвращения.

Раз раненый закрыл своим телом гранату, чтобы спасти Рика, это означало, что его превратил в «игрушку» кто-то из «корректоров». С помощью своих шансы на спасение многократно возрастали.

Рик вскочил и бросился к выходу. Навстречу ему по лестнице грохотали шаги. Наверное, его уже считали трупом.

Спрятавшись за выступ стены, Рик дал своим противникам войти в подвал и, пока их глаза еще не привыкли к темноте, расправился с ними быстро и жестоко. Их было трое, и двоих Рик сломал точными ударами в болевые точки, а третьего, успевшего вскинуть автомат, расстрелял в упор.

На лестнице ему встретился последний из преследователей. И здесь Рику опять чудовищно повезло. Слишком часто ему везло в этот раз… Когда он свернул за угол лестницы, то увидел темный кружок дула, глядящий ему прямо в переносицу. Рик и сам не понял, каким образом успел не только отклониться с оси выстрела, но и ударить стрелявшего ногой так, что тот покатился вниз, пересчитывая своими ребрами ступеньки.

Сначала Рик хотел выбраться на улицу тем же путем, что и попал в аптеку, но вовремя услышал приближающийся вой полицейской сирены. Встреча с полицейскими не входила в планы Рика. Если «барышники» и «плейбои» готовились к войне серьезно, то в первую очередь они должны были взять под контроль государственные службы.

Дверь во двор была по-прежнему заперта, но теперь у него был автомат, и он полоснул короткой очередью по электронному замку.

По-видимому, Мит и его друзья успели уже прикрыть подступы к аптеке, потому что во дворе было тихо, и никто больше не собирался нападать на Рика, только перед аркой, выходившей на проспект, навстречу ему попался пижонского вида малый лет девятнадцати-двадцати, державший руки в карманах и насвистывавший «Венский вальс» Штрауса.

Под аркой лежал человек, в груди которого торчала рукоятка ножа. Рядом с трупом валялся пистолет.

Рик двинулся дальше. Его начинало тошнить.

Они собрались в каюте небольшой яхты, стоявшей на причале у берега Озера. Это и был «объект номер три». С набережной к причалу вела крутая лестница, которая хорошо просматривалась с палубы, где, на всякий случай, дежурил наблюдатель в Шлеме. Еще двое игрушек караулили подступы к набережной, чтобы подать условный сигнал о приближении противника. Мотор яхты тарахтел на низких оборотах, чтобы в случае внезапного нападения можно было переправиться на другую сторону Озера.

Рик оглядел присутствующих. Их было всего шестеро, не считая его самого. Негусто… Двое не пришли на совещание по каким-то неизвестным причинам. Надо было полагать, что противник добрался и до них. На щеке у Мита тянулась длинная кровавая борозда – след ночного покушения, когда ему чудом удалось уцелеть. Пришли Рейн Лаул, Ал Басс и Нед Пинхус. Из тех, кого Рик знал только по кличкам, были молодой человек по прозвищу Леший и женщина, своей надменностью напоминающая классную даму. Она была известна как Няня.

Когда стало ясно, что больше никто не придет, Рик поднялся и сказал:

– Итак, начнем… Как вам известно, вчера начались события, которые резко изменили обстановку. До сих пор мы уживались с двумя другими группировками геймеров, – я имею в виду тех, кого мы условно называем «плейбоями» и «барышниками», – хотя и раньше у нас с ними были… некоторые инциденты. – Он вспомнил свой последний визит к Рейнгардену. – Я позволю себе напомнить вам вкратце историю нашего движения. Еще года два назад все мы, «корректоры», были разрознены. Каждый из нас тогда действовал в одиночку, не подозревая, что есть среди геймеров те, кто использует Воздействие для блага других, а не для себя лично. Однако, потом сама жизнь вынудила нас сплотиться, потому что выглядели мы белыми воронами на фоне рвачей и игроков. К сожалению, наша группировка оказалась наиболее малочисленной по сравнению с остальными. И в стратегическом плане мы – и прежде всего, я сам – допустили огромную ошибку. Основное внимание мы уделяли нашей деятельности, а надо было укреплять свои ряды, в том числе и перетягиванием на свою сторону отдельных членов двух других группировок. Ведь было ясно с самого начала, что, рано или поздно, то шаткое равновесие, которое установилось между геймерами, будет нарушено – слишком различны были цели и методы Воздействия… И вот теперь это случилось. Больше всего нас ненавидели «барышники», которым мы то и дело мешали набивать карманы за счет ничего не подозревающих граждан. Именно они стали основной движущей силой в нынешнем конфликте и привлекли на свою сторону инфантильных «плейбоев», которым все равно с кем и против кого драться, лишь бы драться… Они напали на нас без объявления войны, но это война. Лично мне видится несколько вариантов наших дальнейших действий, но я хотел бы посоветоваться с вами относительно того, как нам теперь быть и какой план положить в основу нашей деятельности? Одним словом, предлагаю каждому из вас высказать свои предложения…

Первым высказался, как и ожидал Рик, его ближайший друг и соратник Мит. Вообще-то он был интеллигентным и порядочным человеком, и неоднократно выручал Рика в передрягах, но временами пускался в странные рассуждения о том, что, мол, неплохо бы учредить среди «корректоров» строгую иерархию – естественно, под единым командованием в лице Рика. «Любая секретная организация должна основываться на железной дисциплине, а дисциплина подразумевает единоначалие!», горячо доказывал он Рику. «Ты еще скажешь, что нам не хватает своей собственной тайной полиции и армии, –возражал ему Рик. – Как в каком-нибудь ордене иезуитов»…

– Лично мне непонятно, какие варианты имеет в виду всеми нами уважаемый Рик, – начал Мит, упираясь сжатыми кулаками в стол. – Нам брошен вызов, и смерть угрожает теперь каждому из нас. Они же решили перебить нас по одному, как зайцев!.. По-моему, все абсолютно ясно, и нет никаких других альтернатив, кроме как сражаться до тех пор, пока мы не выметем всю эту шушеру из Сети!.. В качестве первоочередных мероприятий я предлагаю: собрать побольше сил, провести разведку мест скопления противника и ударить по ним!.. Объединенными силами прочесать весь город: квартира за квартирой, дом за домом – и уничтожить ту мразь, что посмела напасть на нас!..

– Все? – спросил Рик.

– Нет, не все, – с жаром повернулся к нему Мит. – Вообще, я удивляюсь тебе, Рик. Сколько времени мы занимаемся мелочами, а воз и ныне там!.. А ведь мы давно могли бы разделаться со всеми этими сволочами, если бы не связывали себя по рукам и ногам этими бессмысленными разговорами о том, что мы должны делать, а что не должны, нравственно нападать первым или нет!.. А в итоге…. Ты же сам вчера чуть не погиб, а ведь без тебя здесь вообще все бы рухнуло!

– Ну-ну, – сказал Рик, – не надо преувеличивать роль личности в истории. Я, конечно, благодарен тебе, Мит, за то, что ты, по крайней мере, дважды спас меня прошлой ночью, но…

– Я спас? – удивился Мит. – О чем ты, Рик?

Рик осекся на полуслове. Страшная правда постепенно начинала обретать очертания в его мозгу, как фотография во время проявления снимка. Однако, не следовало, чтобы все знали эту правду.

– Ладно, это не относится к делу… Продолжай, – сказал он Миту, пытаясь замять возникшую неловкость.

– В общем, я считаю, что нам следует уничтожить наших врагов, и при этом использовать все доступные нам способы, – сказал Мит с вызовом. – И прежде всего упорядочить структуру нашей организации…

– А где, по-твоему, мы возьмем оружие? – спросил вдруг Леший. – Они-то все до одного вооружены, и полиция – на их стороне…

– Есть у меня на примете один подпольный арсенальчик, – ухмыльнулся Мит. – Держит его один подпольный торговец оружием, и я давно бы мог его накрыть, но чувствовал, что он еще нам пригодится!..

– Это уже тактика, – вмешался в разговор Лаул. – А что будет потом?

– Когда – потом? – удивился Мит. – Когда мы вооружимся, то быстро наведем в городе порядок. Поймите же вы, что наши люди ждут от нас санкции на самые решительные действий!.. И пока мы с вами тут беседуем, может быть, в это самое время их мучают и бьют по одиночке!..

– Нет, я имел в виду более позднее будущее, – терпеливо пояснил Лаул. – Предположим, мы послушаемся тебя и все-таки одержим верх над противником. А что будет потом? Не превратимся ли мы действительно в орден иезуитов? И не начнутся ли среди нас самих распри в борьбе за абсолютную, единоличную власть в городе?

– Ты не совсем прав, Рейн, – возразил Басс. – Лично я гарантирую, что мне никакая власть не нужна. Единственное, что меня смущает в предложении Мита, так это то, что мы вступаем в борьбу без подготовки. По-моему, это авантюра. Мне кажется, что нам следует сейчас уйти в подполье, накопить побольше сил, а потом уже ударить по «барышникам» и «плейбоям»… Найти нас они все равно не смогут, если мы будем соблюдать строжайшую конспирацию.

– И сколько ты собираешься так отсиживаться? – насмешливо спросил Мит. – Год? Два?.. Да за это время они превратят Интервиль в груду развалин, и тебе просто некем будет потом управлять, потому что оставшиеся в живых окончательно станут рабами этих сволочей!..

Наступило молчание. Леший с углубленным вниманием рассматривал свои руки, хотя Рику показалось, что он просто клюет носом от невысыпания. Няня, высоко вздернув голову, смотрела в иллюминатор на Озеро, по которому ходили барашки волн, а Пинхус пытливо переводил взгляд с одного члена штаба на другого, словно пытаясь прочитать мысли присутствующих.

– Кто еще хочет что-нибудь сказать? – осведомился Рик.

Молчание.

Эх, ребята, с невольной горечью подумал Рик, ни черта вы так и не поняли меня, хотя все вы – замечательные люди… Ладно, придется окатить вас холодной водой.

– Что ж, – продолжал он, – попробуем резюмировать наши стратегические выкладки… Наш друг и соратник Мит выступает за то, чтобы мы с оружием в руках отстаивали наши идеалы в борьбе против, несомненно, гнусных и отвратительных типов, каковыми являются и «барышники», и «плейбои». Мне показалось, что штаб в целом поддерживает его предложение, хотя и с некоторыми уточняющими нюансами. Так, например, Ал предлагает – правда, без особой убежденности – как бы временно отступить, чтобы накопить побольше сил, а затем выйти из подполья и обрушиться на врага всей приобретенной мощью… Я правильно понял вас, коллеги?

– Не тяни кота за хвост, Рик, – проворчал Мит. – Сам-то ты что предлагаешь?

По спине Рика пробежала невольная дрожь. Будто ему предстояло залезть в ванну с ледяной водой.

– Все, что вы здесь говорили, – в принципе, правильно, – начал он. – Если не вникать в детали, то и ты, Мит, прав, и ты, Ал, тоже… С противником надо бороться, тем более с таким опасным и бесчеловечным, как наши враги. Но бороться с ним можно в нынешней ситуации по-разному. Я очень ждал, когда хоть кто-нибудь из вас, наконец, скажет: «Война означает ежедневную гибель бойцов. А нашими бойцами станут те, ради кого мы несколько лет подряд надевали Шлемы, рискуя собой. Так как же мы будем использовать этих самых людей, над воспитанием которых мы трудились, в качестве марионеток, пусть даже ради благородных целей?». Но я не дождался этого от вас, и, честно говоря, мне сейчас горько и стыдно за вас, братья-"корректоры"… И вот что я еще хотел сказать. Да, нас связывает одно общее дело, но, в силу того, что все мы разные, мы делали его по-разному. Вообще, это, наверное, хорошо, но бывает и так, что отдельные из нас не гнушаются использованием игрушек для решения сиюминутных тактических задач. Иногда это достигает цели, а иногда… – Рик помолчал. – Три месяца назад на Тридцать Первой улице три молодых бездельника встретили пожилую женщину, официантку кафе, возвращавшуюся домой после вечерней смены. Не успела она и глазом моргнуть, как они окружили ее и несколько раз ударили. Несчастная женщина потеряла сознание, а злоумышленники принялись срывать с нее золотые серьги и рыться в сумочке. Не знаю, кто из наших ребят вмешался в этот инцидент, но факт тот, что проходивший мимо мужчина – школьный учитель, кстати, – внезапно преобразился в супермена и несколькими ударами обратил преступников в бегство. Но, прежде чем спасенная женщина пришла в сознание, учитель скончался от сердечной недостаточности. Потом выяснилось, что он страдал врожденным пороком сердца, и чрезмерные перегрузки ему были противопоказаны. Вы скажете: «корректор», который воздействовал на учителя, не мог знать этого – но разве от этого легче? Анонимный добродеятель спас женщину, но одновременно оставил сиротами двоих маленьких детей… Кто из вас смог бы посмотреть в глаза безутешной вдове и объяснить ей, что зло непременно должно быть наказано?.. Другой пример. Один «корректор» в течение долгого времени пытался исправить женщину, которая отличалась чрезмерной любвеобильностью и частенько изменяла своему супругу, не чаявшему в ней души. Да, скажете вы, любой порок должен быть наказан. «Да воздастся каждому по заслугам и грехам его»… Но, видя, что коррекция не приносит результата, горе-воспитатель не нашел ничего лучшего, кроме как открыть несчастному мужу правду о распутной сущности его супруги. Через подставное лицо, разумеется. Муж, естественно, не поверил. Тогда ему представляют неопровержимые документальные доказательства. Муж снова не верит в «клевету». Тогда «корректор», решив во что бы то ни стало убедить рогоносца, делает его «игрушкой» и заставляет собственными глазами лицезреть сцену очередного акта супружеской неверности… Через три дня этот человек покончил жизнь самоубийством, бросившись вниз с высоты двадцать третьего этажа…

– К чему ты клонишь, Рик? – громко спросил Леший. Уши у него были кумачово-красными. – Ты лучше скажи, что нам делать против людей Буржуя, а не устраивай тут разбора полетов… Как в школе, честное слово! – повернулся он к остальным, ища поддержки. – Того и гляди, еще оценки каждому из нас будет ставить!..

– Нет, Леший, не буду, – сказал Рик. – И от темы я вовсе не отклонялся. Я привел эти примеры, чтобы вы лучше поняли меня… Мне давно кажется, что наша деятельность порочна в самом корне, и сегодняшнее совещание только подтвердило мои выводы. – Люди вокруг стола задвигались и загудели, но Рик поднял руку: – Прошу вас выслушать меня до конца, друзья… Дело в том, что мы – и я в том числе – не раз поддавались соблазну поступиться моральными нормами ради блага людей. Вместо того, чтобы менять людей, мы все чаще начинаем их наказывать. Творя добро для одних, мы одновременно губим других… Я не знаю, чем это можно объяснить. Может быть тем, что Воздействие предоставляет возможность напрямую влиять на окружающий мир, лепить из него все, что вздумается, причем быстро и эффективно… То есть, человек, надевший Шлем и вошедший в Сеть, действительно может возомнить себя богом. Да, мы, «корректоры», старались быть добрыми богами. Но мы забыли, постарались загнать на дно своей души тот факт, что мы творили добро тайно, а самое главное – насильственно. А добро нельзя творить насильственно – этому учит вся история человечества. Я уж не говорю про то, что все мы, наверное, по-разному понимаем, что такое добро. Ведь необходимость полагаться во всем лишь на собственную совесть неизбежно приводит к утрате нравственных принципов. В результате, мы перестали отличать реальное благо людей от того, которое мы сами придумали для них. А вследствие этого и наша совесть стала твердой и грубой, как дубовая кора, и теперь, когда нам угрожает опасность, мы не колеблясь готовы пустить массы людей на смерть единственно ради того, чтобы выжить самим…

Довольный тем, что ему удалось так складно выразить свои внутренние сомнения, Рик оглядел своих товарищей, но, к его удивлению, на него смотрели по-прежнему непонимающе. А, вернее, не смотрели вовсе. Леший так и вовсе дремал с полузакрытыми глазами, и плевать ему было на все эти философские излияния. Няня по-прежнему сидела прямая, словно проглотила огромный гвоздь, но лицо ее пошло красными пятнами – не то от стыда, не то от с трудом сдерживаемого возмущения. Лаул что-то шептал на ухо Бассу, и тот согласно кивал головой. Мит глядел в пол, и кулачищи его на столе то сжимались, то разжимались.

– Теперь о наших планах, – с некоторой досадой продолжил Рик. – Если вкратце, то я предлагаю направить наш общий удар не против «барышников» и «плейбоев», а против того, что обеспечивает саму возможность манипулирования людьми. Мы с вами должны – нет, просто обязаны – для начала объявить всем людям: геймеры вас используют в качестве своих марионеток. Согласитесь, что у нас с вами есть реальная возможность сломать стену секретности вокруг Воздействия… Более того, я считаю, что нам необходимо наладить массовое производство тех защитных генераторов, которые имеются у нас с вами, и обеспечить ими всех жителей Интервиля, от мала до велика… Эта задача потруднее, но я верю, что сообща мы и с ней справимся. Кое-какие практически наметки у меня в этом плане есть…

Он вынужден был замолчать, потому что тишина в каюте взорвалась. Все заговорили разом, обращаясь к нему.

– Что-то я не понял, – сказал проснувшийся Леший. – Что он хочет? Чтобы мы самих себя подвесили за одно место на центральной площади? Так нас же всех перебьют – не геймеры, так обыватели. Что я, людей не знаю, что ли? Всех до единого отловят и перебьют!

– Мы не будем называть ничьих имен, – возразил Рик. – Главное – предупредить людей о том, что ими пользуются как игрушками…

– Это, может быть, и правильно, – задумчиво произнес осторожный Басс, – но ведь в этом случае мы никогда больше не сможем заниматься тем, чем занимались раньше? Это что же – столько усилий и времени ухлопали, и все – насмарку?!

– Извини меня, Рик, – сказал тихо Мит, но голос его прозвучал для Рика подобно грому, – но, по-моему, ты сошел с ума!.. Ну хорошо, ты не приемлешь того, чтобы в борьбе против тех, кто на нас напал и кто рвется к господству над людьми, мы использовали Воздействие… Хотя, по-моему, ты перебарщиваешь: ведь в любой, даже самой справедливой, войне полководцы имеют право посылать на смерть народные массы, потому что, когда на карту поставлено существование огромного целого, то нет другого выхода, кроме как пожертвовать частью этого целого… Ну да ладно. Если ты настаиваешь, мы можем обойтись без «игрушек». Мы сами возьмем в руки оружие и пойдем сражаться. Хотя численный перевес – на стороне врага, но мы не побоимся умереть за правое дело. Но то, что предлагаешь ты, мне кажется, даже не подлежит обсуждению в силу своей ошибочности. И больше всего обидно, что это предложение исходит именно от тебя, который, в общем-то, и призвал нас в ряды корректоров…

– «Я тебя породил – я тебя и убью», – громко процитировал Лаул. – Именно так это и называется, Рик. Своим предложением ты убиваешь нас всех, разве ты не понимаешь этого?

– Да он струсил! – с презрением заявила молчавшая до того Няня. – Он же в штаны наложил при первом запахе паленого!.. В общем так, хватит разводить здесь турусы на колесах! Лично я отныне больше не признаю Любарского не только своим командиром, но и членом нашего штаба!..

– Ну, зачем ты так? – возразил ей Басс. – Не надо рубить с плеча, надо разобраться. Может, мы все просто не так поняли нашего уважаемого Рика? Может, он что-то другое имел в виду?

Рик сидел, тупо разглядывая царапины на поверхности стола. Мыслей у него больше не было никаких, только в голове судорожно звенело: «Вот и все. Вот и все, значит»…

– Нет, – сказал наконец он, не слыша своего голоса, – вы меня правильно поняли, друзья. В конце концов, ничего особенного не произошло. Просто все мы – очень разные, и у каждого из нас – свои убеждения. Мне очень жаль, что мои убеждения на этот раз не совпали с вашими. Лично я не боюсь ничего на свете, кроме одного: если то, о чем я вам сейчас говорил, окажется для вас пустым звуком…

Ему еще очень многое хотелось сказать им напоследок, но нужные слова почему-то потерялись, а те, что лезли сами на язык, казались пустыми и пошлыми. И тогда он просто встал и, ни на кого не глядя, направился к выходу.

Его провожало гробовое молчание, но до самой последней секунды Рик все же упрямо надеялся, что вот сейчас хоть кто-нибудь из тех, кого он привык считать своими друзьями и сторонниками, окликнет его и скажет, что готов присоединиться к нему… может быть, это будет Мит, старый верный Мит… или хотя бы Басс, вечно во всем сомневающийся Басс…

Но никто его так и не окликнул.

Глава 7

Большие изотопные часы перед входом в театр показывали половину шестого. «Я, наверное, притащился самым первым», подумал Рик.

– Вход в зал на втором этаже, с левой стороны, – предупредил его швейцар, которому Рик предъявил пригласительный билет.

Рик прошел в фойе, где немедленно был атакован женщиной, прижимавшей к груди пачку тоненьких брошюр. Женщина была хорошо одета, но лицо ее портили слишком большие зубы.

– Благодарю вас за то, что вы откликнулись на наше приглашение, – сказала она, улыбаясь, как лошадь в мультфильмах. – Позвольте предложить вам один экземпляр бесплатного приложения к сегодняшней газете.

Рик взял брошюрку и, не утруждая себя ее просмотром, спустился в вестибюль, который жужжанием голосов и мельтешением людей напоминал улей, увеличенный во много раз.

Со всех сторон на Рика одновременно хлынули обрывки разговоров.

–… вы сами-то читали?

– Читал.

– И что вы скажете по этому поводу?

– Ерунда! Чистой воды беллетристика!.. Подумайте сами – у него же там нет никаких имен…

– … вот сволочи! И ведь кто бы мог подумать, а? Смотришь – на вид люди приличные, тихие, щелкают пальчиками своих перчаток, никому не мешают… А они, оказывается, вот чем занимаются!..

– … интересно, куда смотрели и смотрят наши власти? На месте мэра я бы завтра же ввел чрезвычайное положение!..

– … совершенно новая модель, господа. Конечно, на ней уже немного поездили – на спидометре двадцать пять тысяч миль, и турбопривод барахлит, но в остальном, доложу я вам – просто сказка! Кстати, господа, не может ли мне кто-нибудь сказать, как у «манлихеров» регулируется сход-развал?..

–… и вот представьте себе, каждый вечер они выбирают себе жертву и начинают нещадно эксплуатировать ее!.. Если, например, это женщина – то известно, как, а если мужчина – то драки, стрельба или бешеные гонки по городу на угнанной машине… А мы еще удивляемся: откуда, мол, у нас берутся преступники?!..

– … иногда утром придешь в себя и думаешь: что же это я мог вчера натворить? Ни черта не помнишь, только туман какой-то и мерзкие рожи на тебя пялятся… А потом тебе как начнут сообщать – и самому не верится, что это все ты натвори!.. Зато теперь ясно, в чем дело – просто-напросто какой-то придурок сделал тебя игрушкой!..

– … Как бороться с этим, вы говорите? Да какая тут может быть борьба? Тут, хе-хе, как в той пословице: если изнасилование неизбежно, то надо расслабиться, чтобы получить максимум удовольствия, хе-хе-хе!..

–… любого, кто мне попался бы, на фонарном столбе подвешивал бы за… пардон, гениталии!.. Или руки этим мерзавцам отрубал бы, чтобы нечем было на кнопки компьютера нажимать!..

–… а, может быть, просто собрать все Шлемы, все компьютеры в одну большую кучу на городской площади, взять всем народом ломики и превратить их в крошево, а?.. А то все: машины, дескать, – наши умные и незаменимые помощники!.. А на самом деле от них все зло и идет. Ведь предупреждал же в свое время еще старик Винер: не надо, мол, доверять машинам, если хочешь остаться человеком… Или что-то в этом роде…

– … а лично я – никак не полагаю. Я одно могу сказать: о других я ничего не знаю. Я и о себе-то знаю мало, а вы меня спрашиваете про других!.

–… Вот я, например, сегодня не мог читать Кафку даже в приемной у дантиста! В чем, думаю, дело? А потом открываю газету – ?-мо?!..

Рик проследовал дальше.

В окружении девушек с огромными бюстами и в мини-юбках, среди которых весьма странно смотрелся тандем старых дев Гладышевской и Меняйло, витийствовал Марьян Геталов. Одной рукой он держал на уровне своей груди стакан с коктейлем, а второй рукой делал плавные жесты в воздухе.

– Писать надо хорошо! – говорил он. – И читать надо тоже хорошо! Особенно хорошо надо читать газеты! Там всегда все написано между строчек! Все же остальное…

Он сделал решительный жест рукой, словно выбрасывая все остальное в невидимую мусорную корзину.

Девицы послушно кивали головами в подтверждение слов своего кумира. Рику даже показалось, что у одна из них держит в руке диктофон.

– Вообще, – продолжал Марьян, – автор статьи – настоящий журналист. Журналист всегда должен быть настоящим. И человек тоже должен быть настоящим.

Тут он заметил рядом с собой Рика.

– Вы, насколько мне помнится, его друг, не так ли? – осведомился он.

– Чей?

– Ну, этого… Как его? – Одна из девиц с готовностью подсказала полушепотом: «Гор Баглай». – Вот именно, милочка… Как его друг вы со мной согласны?

– И да, и нет, – сказал уклончиво Рик и пошел дальше. За спиной раздалось: «Вот видите? Человек, если он настоящий, всегда должен говорить правду даже о друзьях»…

– Ух ты, какой здоровый поднос! – донесся слева чей-то знакомый голос, и, оглянувшись, Рик разглядел Вада Цурканова, устремившегося к круглому подносу, стоявшему на специальной подставке в углу вестибюля. Поднос, в самом деле, был огромным, хотя стаканов на нем оставалось уже не так много. Встретившись взглядом с Риком, Вад взял стакан и для него.

После того, как они отпили по глотку виски, Вад оглянулся и заговорщицким шепотом сообщил Рику:

– Между прочим, в этом зале много непреходящих ценностей.

Подбородком он указал на девицу, сидевшую в углу. Она была поглощена чтением брошюры. Ее длинные ноги в лиловых колготках были почти полностью открыты взорам присутствующих.

– Ненавижу колготки, – сказал вдруг Вад. – С чулками – совсем другое дело… Суешь руку под юбку и чувствуешь ту границу, где заканчиваются чулки, а где начинается кожа. Потом кожа заканчивается, и начинаются шелковые трусики… Путешествие на край света, я тебе скажу!

Он на секунду замолк, но тут же подтолкнул Рика в бок локтем:

– О, смотри, какой здоровый мужик! Правда?

По лестнице в вестибюль спускался мужчина за два метра ростом в мешковатом костюме. Руки его висели плетями вдоль тела, лицо было непроницаемым, только время от времени мужчина презрительно дергал щекой.

– Кто это? – спросил Рик.

– Да это же Нид, ты что – не узнаешь?.. Он еще на Пятнадцатой улице жил раньше, всем проходу не давал!

Рик вспомнил. Это был тот самый Нид, который однажды пытался в компании уличных дружков изнасиловать Пальмиру Сасову.

– В свое время он завербовался в армию, – сообщил Цурканов. – Попал вИнтернациональный Легион, но после той заварухе в Пандухе, говорят, подал рапорт о расторжении контракта. Вообще, нехороший тип, опасный тип… Самое скверное, что он всегда появляется там, где пахнет большой драчкой.

Нид огляделся, но не соизволил приветствовать кого бы то ни было, включая Вада. Потом пересек зал и подошел к женщине, которая, судя по размеру живота, находилась на восьмом месяце беременности. Нид молча уселся рядом с ней, и женщина нежно погладила его руку.

– Попался, дурачок, – прокомментировал Вад. – Когда-нибудь эта бабенка перевоспитает его, как надо…

Он заглянул в свой пустой стакан, а затем покосился на стакан Рика.

– Пойду-ка я подзаправлюсь, – решил он после паузы. – Что-то долго не начинают…

Рик взглянул на часы.

– Еще целых пятнадцать минут, – сказал он.

– Да? Ну, тогда я у них тут все выпью! – сказал, чуть ли не вприпрыжку покидая Рика, Вад.

И тут Рик увидел Баглая. Он шел прямиком к нему, раздвигая толпу плечами. На журналиста косились со всех сторон. Под мышкой у него была зажата газета.

– Привет, Рик! – жизнерадостно сказал он, увлекая Рика в уютный уголок вестибюля за огромной пальмой. – Читал?

– Только заголовок, – сказал мрачно Рик.

Гор с готовностью осклабился.

– Все-таки молодцы мы с тобой! – заявил он. – Большое дело провернули!.. Представляешь, главный редактор тянул до самого последнего момента, только когда уже из типографии позвонили и сказали, что снимают с себя всякую ответственность за выход номера в срок, он ни слова не говоря подписал!..

Рику это было известно. И еще ему было известно, что главный редактор «Интервильских вестей» поставил свою подпись только благодаря тому, что он, Рик, лично приложил к этому свою руку. Но говорить об этом Баглаю вряд ли стоило – тем более, перед самым началом пресс-конференции.

– Вот видишь, – говорил тем временем ему на ухо Гор, – а ты, чудак, боялся! Никуда они у нас с тобой не денутся!.. Свобода слова – это, знаешь ли, одна из самых основополагающих свобод в обществе!

– Ты говоришь сейчас, как Геталов, – сказал Рик. – И потом, публикация – это еще не все… Ты хоть знаешь, что говорят по поводу твоей статьи в народе? – На слове «твоей» Рик сделал ударение.

Гор усмехнулся и, развернув газету, продемонстрировал Рику первую страницу. Статья его начиналась в нижнем правом углу и переходила на вторую страницу, а почти все остальное место на первой полосе занимал снимок футболиста на фоне переполненных трибун, занесшего ногу над мячом.

– Видишь? – сказал Гор. – Кроме чемпионата мира, сейчас никто больше ничем не интересуется.

– Какие планы у тебя после этого мероприятия? – поинтересовался Рик.

Баглай беззвучно засмеялся:

– Какие планы? Домой, к стереовизору. Сегодня же аргентинцы будут громить Францию!.. Шучу, конечно. – Он вдруг хлопнул Рика по плечу. – Слушай, чертяка, я тебя тысячу лет уже не видел! Если бы ты сам не позвонил мне тогда, то сейчас бы ничего этого не было!.. Если честно, я уже и сам не верил, что из нашей затеи что-нибудь получится. – Он мельком взглянул на часы. – Вообще, вся наша жизнь теперь – сплошное переставание верить во что-либо…

– Это ты здорово сказал, – заметил Рик. – Сразу чувствуется мастер пера.

– Не в этом суть, – отмахнулся Гор, – главное, что мы сначала перестали верить в Бога. Потом – в самих себя, в возможность изменить что-либо. Будет очень скверно, если мы вообще скоро забудем такие слова, как «верить», «вера» и тому подобное… Вот ты, например, во что веришь, Рик?

– В то, что Аргентина сегодня разгромит Францию, – сказал Рик.

Гор улыбнулся, опять хлопнул его по плечу, но на этот раз – сложенной газетой, и сказал:

– Ладно, мне пора… Смотри, веди себя хорошо в зале.

– У меня же нет с собой Шлема, – заявил Рик.

Он проводил широкую спину Гора долгим взглядом, а потом пересек вестибюль и пристроился в очередь к буфетной стойке.

– Представляешь, – говорила перед ним девица в мотоциклетной курточке долговязому парню в очках типа «хамелеон», – сегодня одна придурочная старуха попросила меня купить ей пирожок!.. Стою я за столиком, сосу пиво из банки, а она хватает меня за рукав и тычет скрюченным пальцем в витрину!..

– А ты что? – осведомился долговязый.

– А ничего. Пошла и купила ей пирожок. Хотя первым моим побуждением было послать ее ко всем чертям…

Девица оглянулась на Рика и прикусила язык.

Не успел Рик отойти от стойки, как кто-то сзади сильно хлопнул его по ягодице. Он оглянулся, и сердце его сразу провалилось в пропасть.

– О, нет! – театрально воскликнула Рола, поднеся ко лбу ладонь. – Этого не может быть, но это он, собственной персоной!..

Она неожиданно взяла двумя руками лицо Рика и поцеловала его в губы. На них оглядывались со всех сторон, но они, обнявшись, постояли, улыбаясь друг другу. На Роле были огромные серьги, много браслетов на руках и еще куча других побрякушек. Медальон с «заглушкой», впрочем, тоже наличествовал, и Рик сразу успокоился.

– Уже нашел себе новую жену? – спросила она.

– Нет, – попробовал отшутиться Рик. – Какой смысл? Все жены одинаковы. Только и знают, что пилят несчастного супруга.

– Это еще неизвестно, кто кого пилит. Во всяком случае, в цирке всегда мужчина перепиливает женщину, а не наоборот.

Она выхватила у Рика стакан и, отпив несколько глотков, осведомилась:

– Скоро будет уже год, как мы с тобой разошлись?..

– Да, – грустно сказал Рик. – Целый год. – Он с трудом удержался от того, чтобы снова обнять ее. – Знаешь, я тут как-то чуть было не позвонил тебе…

– Наверное, тебе нужна была выглаженная рубашка, – предположила Рола.

– Да ну тебя! – отмахнулся Рик. – Лучше скажи, как там Катерина?

– О, почти невеста! Ты бы не узнал ее сейчас.

Рик усмехнулся. Не далее, как два дня назад он долго наблюдал за тем, как дочка сдает в школе экзамен по этике, и никак не мог решиться на то, чтобы подсказать ей правильный ответ.

– А как поживают твои родители? – вежливо спросила она, в свою очередь. Ни мать, ни отец Рика так и не смогли отнестись к ней как к настоящей жене своего сына, и отношения между ней и ними так и не сложились.

– В настоящее время бороздят просторы мирового океана, – ответил Рик. – Повезло им: выиграли путевку в кругосветное путешествие. Почти как у Жюль Верна, только вокруг света они обернутся не за восемьдесят, а за сорок пять дней.

– Что ж, хорошо иметь заботливого сына, – проговорила с пониманием Рола. Она сделала паузу. – Скажи, Рик, ты взаправду бросил нас с Катериной или это – в рамках тех игр, которыми ты был занят?.. Но ведь теперь все это закончится, правда?

Тут она попала в самую точку.

Еще когда война с «барышниками» и «плейбоями» только предугадывалась, Мит, помнится, спросил Рика: «Послушай, старик, а ты не боишься, что у тебя есть уязвимое место, которое открыто для любого возможного противника почище ахиллесовой пяты?». И добавил: «Ты же понимаешь, что мы не сможем вечно прикрывать твоих от неприятностей». Рик тогда отшутился, но разговор этот запал ему в душу, и вскоре он принял, как ему казалось, единственно верное решение. Как-то раз, используя очередное ворчание Ролы в качестве предлога, он возмутился, накричал на нее, даже разбил что-то из посуды, а затем шумно хлопнул дверью, и в течение следующих двух дней постарался, чтобы история разрыва между супругами Любарскими стала достоянием как можно большего количества людей. С тех пор он ни разу больше не появился дома, проживая на различных «гостевых квартирах», где не задерживался больше суток. Не раз ему хотелось послать к чертям собачьим всю эту дурацкую конспирацию, все эти игры в фиктивные разводы, бросить все и примчаться к двум самым родным в мире существам. Но в самый последний момент он все-таки сдерживал себя, и, может быть, только благодаря этому Рола и девочка были сейчас живы и здоровы… Хотя каждый день, перед выходом на очередной сеанс, Рик обязательно наблюдал в течение получаса за своими. Как правило, в это время они уже спали, но одно зрелище того, как они мирно посапывают, было для него самым лучшим успокоительным…

И сейчас он колебался, не зная, что ответить Роле. С одной стороны, соблазн возвращения в лоно счастливой семейной жизни был велик. Так же, как и риск навсегда потерять для себя любимую женщину. Но с другой стороны, не следовало уповать на то, что с обнародованием информации о геймерах все проблемы безопасности будут в одночасье решены. Лучше перестраховаться…

Он не успел ответить Роле. Прозвенел сигнал, оповещающий о начале пресс-конференции, люди потянулись на второй этаж, и Рик только успел сказать:

– Как-нибудь на днях я позвоню тебе.

На лицо Ролы набежала тень.

– Нет уж, – сказала она, – свои рубашки гладь себе сам, милый.

В зале он сел в одном из задних рядов, с краю от прохода. Еще раз огляделся. Никого из знакомых ему геймеров видно не было. Что ж, этого и следовало ожидать. Однако, Рик чувствовал всей кожей, что они все-таки присутствуют в этом зале, правда, опосредованно, через «игрушек»…

На сцене стоял длинный стол, заставленный микрофонами. За ним сидели трое: мэр города Аксентий Невенгловский, главный редактор «Интер-вильских вестей» Рауль Кушпель и, наконец, Гор.

Мэр торжественно поднялся со своего места и голосом, привыкшим вещать с разных трибун, объявил:

– Дорогие сограждане! – (Из-под потолка зала по столу тут же ударили лучи прожекторов, и сбоку в проход перед сценой выкатилась тележка оператора со стереокамерой). – Мы собрались сегодня сюда, чтобы послушать известного журналиста господина Гора Баглая. Поводом для этой встречи, как вам известно, является публикация в городской газете его статьи, в которой речь идет об очень любопытных… гм… фактах, касающихся всех жителей нашего города. Признаться, я как мэр города колебался, прежде чем дать согласие на проведение этого мероприятия. И дело не в том, что в статье господина Баглая излагаются невероятные и, я бы сказал, фантастические вещи… Меня больше волновало другое: как вы, мои дорогие земляки, воспримете подобную информацию? В конце концов, мне стало ясно, что лучше сразу расставить все точки над "и", чем давать пищу для слухов и, я бы сказал, легенд, которые длительное время будут будоражить наш город, отрывая всех нас от повседневного выполнения важных задач… Разумеется, этот зал не может вместить все население нашего родного города, но, поскольку ведется прямая трансляция, то фактически нас с вами сейчас слышит каждый житель Интервиля… А сейчас я с удовольствием предоставляю слово господину Баглаю, который, надеюсь, разрешит все наши сомнения.

Он поклонился Гору и сел.

Главный редактор смотрел куда-то в потолок. Уши и лицо его были красными. Он, наверное, уже тысячу раз успел пожалеть, что подписал статью Гора в печать.

Гор вышел на край сцены и остановился, рассматривая зал. Потом сказал:

– Собственно говоря, речь моя будет совсем небольшой, так что не стесняйтесь, задавайте мне вопросы, господа. Можете делать это либо с места, либо в письменном виде – как вам будет удобнее. Вы можете прерывать меня без разрешения. Я хочу, чтобы сегодняшняя встреча прошла не как пресс-конференция, а как обычная беседа… Но для начала несколько слов. Я надеюсь, что все вы прочли мою статью. Я могу предположить, что вы жаждете каких-то фактических подтверждений того, что все описанное в ней – правда. Если это так, то мне придется разочаровать вас: к сожалению, у меня нет ни одного вещественного доказательства того, что мы с вами ежедневно подвергаемся воздействию геймеров…

– А стоило ли тогда вообще устраивать бурю в стакане воды? – крикнул кто-то с места из зала. – Может, все это вам приснилось после попойки в баре?

– Нет, не приснилось, – сказал Гор. – Все факты, изложенные в статье, мне удалось узнать, что называется, из первых рук. К счастью, среди геймеров нашелся один порядочный человек, имя которого по известным причинам я не буду оглашать. Он-то и рассказал мне о том, как и для чего нами манипулирует кучка негодяев.

Рик почувствовал, что у него начинают гореть уши. Ему даже показалось, что все косятся на него. Однако он постарался взять себя в руки и стал слушать дальше.

– Но дело, в конце концов, совсем не в этом, – продолжал со сцены Баглай. – Мою статью следует рассматривать как своего рода предостережение. Когда я задумывал ее, то был далек от мысли, что вы воспримете ее как руководство к действию, чтобы начать охоту на тех, кто посягнул на вашу свободу. Единственное, чего мне хотелось добиться этой публикацией, – так это того, чтобы вы осознали, насколько велика опасность, нависшая над нашим обществом. И последние события в жизни нашего города убедительно это доказывают. На ваших глазах, дорогие сограждане, наш город превратился в очаг преступности. Среди бела дня здесь убивают, насилуют и грабят. По ночам происходят таинственные разборки с применением оружия. И самое отвратительное заключается в том, что все эти бесчинства творят не какие-нибудь преступные элементы, а обычные, мирные граждане. Неужели ни у кого из вас ни разу не возникла мысль: а что толкает порядочного, законопослушного человека, воспитанного в духе лучших моральных устоев, нарушать законопорядок? Что заставляет человекаа убить собственного брата или надругаться над своей матерью? Что заставляет милых шестнадцатилетних девчонок становиться проститутками? Что побуждает юнца, только-только освоившего основы вождения, угонять машины и носиться на огромной скорости по городу, подвергая риску не только собственную жизнь, но и жизни окружающих? Что, наконец, заставляет нас с вами превращаться в животных?..

Он сделал драматическую паузу. Тот же голос из зала сказал в нависшей тишине:

– Ну, конечно, давайте теперь, валите все на этих самых геймеров!

– Нет, – с горечью сказал Гор, слепо вглядываясь в зал. – Я вовсе не стремлюсь приписать все наши беды и пороки только тайной деятельности геймеров. Но знайте и другое: даже тогда, когда мы совершаем такие поступки, которыми можно только гордиться, нет никакой гарантии того, что мы действовали осознанно. Потому что среди геймеров есть группа людей, которая работает на благо людей и которая понимает это благо как трансформацию плохих людей в людей хороших во всех отношениях… Они задумали великое дело, такие геймеры, но вся беда их в том, что они изменяют нас с вами помимо нашей воли. А мы с вами вовсе не хотим, чтобы нас изменяли, правда? Даже в лучшую сторону, даже из самых благородных побуждений!.. Так неужели мы с вами так запущены, что не можем изменить себя сами? И неужели мы с вами не найдем способа противостоять чужой воле, превращающей нас в подонков и тварей?..

Собрание зашумело так, что Гор вынужден был прервать свое выступление. В первых рядах вскочил кто-то знакомый Рику – кажется, это был Леб Штальберг – и завопил:

– Да вы что, не видите, что нас с вами дурят? Это же шизофреник, по которому психушка плачет!.. Эх вы, развесили уши, а этот писака нас за дураков принимает!..

Кто-то дернул Штальберга за полу пиджака, вынуждая сесть. Кто-то закричал: «Да тише вы, дайте же договорить человеку!». Мэр бесстрастно звонил в колокольчик, требуя тишины и одновременно что-то шепча на ухо главному редактору.

– Собственно говоря, именно такой реакции от вас я и ожидал, – сказал Гор. Даже с того места, где сидел Рик, было видно, как журналист бледен. – И это нормально. Чтобы просто представить себе, насколько серьезна опасность, которую представляют геймеры для общества, необходимо время. Ничего нельзя решать с бухты-барахты. Я призываю вас хорошенько подумать, прежде чем начать действовать…

– А как? – выкрикнул голос Вада Цурканова. – Как вы предлагаете действовать?

Гор простер в его направлении руку.

– Вот именно, – сказал он. – Вот именно над этим я и предлагаю вам подумать. Но действовать надо, и принимать хотя бы самые неотложные меры надо как можно скорее. Иначе мы так и никогда и не выпутаемся из-под чужого влияния… Есть один простой способ, который я могу предложить вашему вниманию…

Сейчас он будет рекламировать «заглушки», подумал Рик. Что-то не удовлетворяло его в выступлении Гора. В душе он ожидал, что журналист будет говорить о другом. Во всяком случае, если бы Рик сам выступал сейчас со сцены, он бы прежде всего рассказал о Контроле, а Баглай пока и словом об этом не обмолвился… Рик почувствовал, как его охватывает беспричинный страх.

Внезапно он понял, что пауза, которую сделал Гор, затягивается, и всмотрелся в фигуру журналиста. Тот стоял, потирая рукой лоб, словно забыл, зачем он здесь находится. Мэр и главный редактор с откровенным подозрением уставились на Баглая. В зале вполголоса переговаривались.

Вдруг Гор пошатнулся.

– Что вы здесь делаете? – каким-то скрипучим голосом громко осведомился он у сидящих в зале. – Какого дьявола вы здесь собрались?

В зале возникло замешательство. Часть зрителей облегченно засмеялась. Другие что-то возмущенно выкрикивали, перебивая друг друга. Мэр и главный редактор явно не знали, что делать, и ждали продолжения.

Рик привстал. Сомнений больше не оставалось. Геймеры решили вмешаться в самый последний момент.

Пока Рик колебался, стоит ли ему броситься к сцене, чтобы помешать геймерам превратить Гора во всеобщее посмешище, впереди него за несколько рядов в проход выскочил высокий человек и кошачьей, скользящей походкой направился к журналисту. Это был не кто иной, как Нид. Его правая рука покоилась под полой чересчур свободного пиджака, и Рик понял, что сейчас произойдет. Он рванулся вслед за Нидом, но было слишком поздно.

Рука Нида вынырнула из-под пиджака, и в ней оказался пистолет, казавшийся на расстоянии игрушечным и безобидным. Раздались еле слышные на фоне шума в зале хлопки, и Гор вздрогнул. На его рубашке появились и стали стремительно расплываться пятна вишневого цвета. Потом Баглай пошатнулся и рухнул лицом вниз со сцены, под ноги сидящим на первом ряду.

Люди шарахнулись от него в разные стороны так, будто журналист был чумным. На высокой ноте завизжала женщина. Все это доходило до Рика так, словно сквозь толщу воду. Будто плыл он на большой глубине, где все движения замедляются. Сейчас, кроме широкой спины Нида, он ничего больше не видел вокруг себя. В следующую секунду Рик прыгнул и ударил ногой эту ненавистную спину между лопатками. Нид нелепо взмахнул руками и головой и кубарем покатился по проходу, выронив пистолет.

Перепрыгнув через него, Рик оказался возле Гора. Глаза журналиста были широко открыты и глядели с недоумением в узорчатый потолок зала. Он был еще жив, когда Рик приподнял его голову. Губы Гора с усилием шевельнулись, и он прошептал, ловя ускользающим взглядом лицо Рика: «За-чем?»… Потом голова его упала набок, и черты лица мгновенно затвердели в гримасе непонимания.

Рик поднял голову. Мэр и главный редактор успели куда-то исчезнуть из зала. Нида, подняв на ноги и скрутив ему руки, вели к выходу откуда-то взявшиеся полицейские. Царила мертвая тишина, и в этой тишине Нид растерянно сказал: «Послушайте, я ведь не хотел его убивать. Как же так?.. Я не хотел, понимаете, не хотел!?». Люди со страхом и с отвращением смотрели молча на него.

Рик перевел взгляд на свои пальцы и увидел, что они испачканы кровью. Он оглянулся в поисках чего-нибудь, обо что можно было бы вытереть руки, но поблизости не было ничего подходящего. И тогда он понял, что именно он, а не Нид, повинен в смерти Баглая.

Глава 8

Внешне в городе вроде бы ничего не изменилось. Только реже почему-то стали убирать мусор, а все больше жгли его прямо во дворах, и горький, противный дым траурным шлейфом стелился над архитектурно безупречными зданиями, а сажа и копоть сыпалась в хрустальную воду фонтанов и оседала на изумрудной зелени скверов и парков. От этого дыма становилось тревожно, появлялось впечатление, будто город горит, и взгляд сам собой впивался в окна и балконы. Иногда бывало так, что виделся труп, висящий ногами вниз с балкона, но потом становилось ясно, что это сушится на веревке белье…

И еще на груди или на шее у прохожих висели специальные индикаторы, которые почему-то стали с самого начала называть Знаками, и если у кого-то Знак светился пугающим кровавым светом, то от такого шарахались подальше, потому что это означало, что его превратили в «игрушку».

Очереди у магазинов с каждым днем становились все больше и больше, хотя снабжение города не испытывало перебоев. Просто, как объяснили Рику, люди теперь старались как можно реже выходить на улицу, вот и запасались впрок продуктами и товарами первой необходимости.

И на каждом перекрестке теперь дежурили патрульные посты, а по ночам, кроме этого, спецотряды на бронемашинах объезжали город, готовые вмешаться в любую заваруху. Из-за того, что патрули останавливали для проверки всех подряд, движение транспорта на улицах города совершенно застопорилось, и ввиду бесконечных пробок было бессмысленно отправляться куда-то на машине.

Рик подошел к перекрестку Седьмой улицы и Десятого проспекта, и стал пересекать проезжую часть, заполненную автомобилями, под пристальным взглядом патрульного, торчавшего здесь, как инопланетное чудовище в своем бронекомбинезоне, в защитной каске, с автоматом наперевес и с огромной блямбой защитного генератора на груди. Другие патрульные не торопясь шли вдоль вереницы машин, нагнувшись, чтобы видеть людей, сидевших внутри. У матово-синей «астры» они вдруг остановились и, как по команде, вскинули автоматы. Один из полицейских резко распахнул дверцу и выволок из машины молодого парня, Знак которого пылал багровым цветом. Парень дернулся, пытаясь куда-то бежать, но его сбили с ног, прижали к асфальту лицом и надели на него специальные наручники с «заглушкой». Через несколько секунд парень поднял голову и растерянно уставился на патрульных. Бежать он уже никуда не пытался, но его продолжали держать. Тем временем, на полицейском фургоне, стоявшем прямо на тротуаре, с бешеной скоростью завертелась антенна пеленгатора, и было видно, как сидящий рядом с водителем офицер, прижимая к губам коробочку рации, стал что-то быстро говорить. Взгляд его был устремлен на иглу сорокаэтажного здания в трех кварталах отсюда, и вскоре Рик увидел, как над иглой вывалился из низких облаков вертолет, казавшийся отсюда игрушечным. Он несколько раз облетел иглу по кругу, словно примеряясь, а потом из него полыхнуло беззвучным огнем, и на месте одного из окон последнего этажа небоскреба возникло черное пятно, полетели какие-то обломки, а потом чья-то крошечная фигурка вывалилась, мотая руками, как кукла, и понеслась к земле вслед за обломками, словно стремясь во что бы то ни стало догнать их…

Патрульные отпустили парня и ободряюще похлопали его по плечу: мол, не бери в голову, приятель, езжай своей дорогой…

Рик свернул на проспект и, обогнув очередь к дверям булочной, которая причудливым узором вилась поперек тротуара, вошел в бывший компьютерный магазинчик, где теперь торговали только Знаками и «заглушками». Выбор был небольшим по существу, но разнообразным по форме. «Заглушки» были изготовлены в виде кулонов, брелков для ключей, дамских сережек, массивных перстней и витых браслетов. Были «заглушки», вмонтированные в часы и в портсигары, в зажигалки и даже в бумажники. Знаки тоже не отставали от «заглушек» причудливостью геометрических форм и расцветкой.

Посетителей здесь было мало. Две домохозяйки обсуждали преимущества круглого Знака по сравнению с треугольным, а в углу, чуть ли не водя носом по стеклу прилавка, плюгавенький старикашка изучал ассортимент «заглушек». Женщины неодобрительно косились на него, не прекращая своего разговора, и, подойдя ближе, Рик услышал, как одна из них другой сказала:

– Вот такой же старый пердун пытался меня недавно пощупать! Еду я в подземке, и вдруг чувствую – меня кто-то лапает!.. Представляешь?

– Да ты что! – с интересом воскликнула ее спутница, цокая языком.

– Оглядываюсь по сторонам: никого рядом нет, только женщины да вот этот… пенек! Сначала я никак не могла понять, в чем дело, а потом смотрю – а Знак-то у него красный, как нос у Деда Мороза. Ах, вот в чем дело, думаю, разворачиваюсь – да как дам по морде старикашке!..

– Да ты что? – еще с бульшим интересом спросила спутница. – Так прямо и по морде?..

Рик повернулся и пошел к выходу.

Где-то в районе Двадцатой улицы раздались выстрелы, и вскоре в том направлении пролетела, въехав одной парой колес на тротуар, патрульная машина, в кузове которой сидели антигеймеры, держась за стволы карабинов-парализаторов…

У вокзала царила обычная суматоха, и семей, покидавших Интервиль со всеми пожитками, здесь заметно прибавилось, хотя до всеобщей эвакуации дело пока не дошло. Туристов в город приглашать давно перестали, и, судя по всему, недалек был тот момент, когда в город вообще перестанут пускать кого бы то ни было. Поэтому поезда прибывали полупустыми, а отправлялись переполненными, и люди вынуждены были дежурить в очередях у билетных касс по несколько суток. Полиции на вокзальной площади тоже было больше, чем где бы то ни было в городе.

Тем не менее, междоусобная война между геймерами за прошедшие полгода не только не прекратилась, но с каждым днем набирала обороты. Трудно было сказать, кто над кем одерживает верх, и только выпуски новостей, транслировавшиеся каждые два часа по городскому стереовидению, все больше напоминали собой сводки о боевых действиях. Бывали дни, когда в Интервиле гибло больше людей, чем в автомобильных катастрофах за месяц в какой-нибудь европейской стране…

Конечно, в такое время разумнее было бы сидеть в четырех стенах и не высовывать на улицу и носа. Особенно это касалось Рика, но после смерти Гора Баглая он уже ничего не боялся. Сидеть в безопасности у стереовизора для него было просто грешно. Нужно было продолжать кампанию против Воздействия, начатую публикацией в «Интервильских вестях». Именно поэтому Рик числился скромным лаборантом в лаборатории по исследованию Воздействия, созданной решением мэрии для научного обеспечения борьбы с геймерами. Никто так и не узнал, что геймером, которого упоминал на памятной пресс-конференции Баглай, является он, Рик Любарский. Возможно, об этом догадывались его бывшие друзья-"корректоры". Может быть, они даже считали его предателем, но никаких карательных мер к нему почему-то не предпринимали. А может быть, просто был у Рика невидимый ангел-хранитель, который оберегал его всегда и везде – поединок в подвале аптеки красноречиво свидетельствовал об этом – и Рик безуспешно ломал голову, пытаясь догадаться, какую роль ему уготовили те, кто задает правила в незримой Игре…

Лаборатория, которую возглавлял Лент Талбанов (кстати, назначение его произошло не без влияния Рика), находилась на тихой и уютной Тридцать Девятой улице. Располагалась она в одном из особняков, которых тут было множество. На воротах не было никакой вывески, но вход на ее территорию охранялся патрульным постом, вооруженным до зубов.

На этот раз пропуск Рика охранники разглядывали особо тщательно. Из газет Рик уже знал, что ночью группа неизвестных пыталась проникнуть на территорию лаборатории, и охрана была вынуждена вступить с ними в перестрелку. Стены лаборатории до сих пор были забрызганы какими-то темными пятнами и испещрены выбоинами от автоматных очередей. Поэтому Рик не дергался, а терпеливо ждал, пока его документы не изучат с помощью сложнейшей контрольной аппаратуры.

Лаборатория была небольшой, но функционировала и днем, и ночью на полную мощность. Где-то в глубине здания раздавалось интенсивное гудение, время от времени по коридорам пробегали сотрудники в синих халатах, а в подвале с методичностью гаубичного орудия бухал тяжелый штамповочный пресс.

Лент был один в кабинете, когда Рик вошел к нему без стука. Он оторвался от компьютерного экрана и сначала не узнал Рика, но потом выражение его недоверчивых глаз стало еще более сердитым, чем прежде, и он воскликнул:

– Рик! Проходи, проходи, не стой на пороге!.. Как хорошо, что ты пришел!

Рик сел напротив него в кресло и огляделся.

– Здравствуй, Лент, – сказал он. – Ну, как дела? Много «заглушек» уже выпустил?

Лент насупился.

– Много, – серьезно сказал он. – Если подсчитать, то на каждого жителя Интервиля уже приходится по две с половиной штуки. Только все это зря, Рик, и ты сам это видишь.

– Да уж вижу, – сказал Рик. – Если бы каждый человек в городе был защищен, то прекратились бы бесконечные убийства и разборки… Только люди почему-то не желают приобретать защитные генераторы. И какому идиоту пришла в голову мысль продавать их за деньги, а, Лент?

– Как будто ты сам не знаешь, – хмуро покосился на него Талбанов. – Как же отцы города могли упустить такую доходную статью для городского бюджета? А в результате покупают в основном Знаки – они же дешевле – а «заглушки» считают дорогим, и, что самое главное, ненужным удовольствием… К тому же… вот, посмотри-ка…

Он порылся в ящике стола и швырнул на стол перед Риком Знак, налитый краснотой, как воспалившийся прыщ. Рик повертел его в руках с недоумением.

– Не понимаю, – немного погодя признался он, с подозрением глядя на Лента. – Ты что, под Воздействием?..

Талбанов мрачно ухмыльнулся.

– Это не Знак, – сообщил он. – Подделка, изготовленная кустарно-самодельным способом… Работает от солнечных батарей и неопровержимо доказывает, что носитель сего, согласно известному закону, не может быть привлечен к полной ответственности за противоправные действия. Теперь понял?

Рик выругался. Еще в самом начале эпохи гласности городская дума единогласно приняла закон «О жертвах преступного использования компьютерно-психотронных средств для управления людьми». Первоначальная посылка, побудившая депутатов к обсуждению этого вопроса, была, на взгляд Рика, в целом справедливой. Действительно, разве можно было отныне считать человека, нарушившего закон, преступником, если он был лишь марионеткой в чужих руках? Именно для того, чтобы распознавать, отдавал ли обвиняемый отчет в своих действиях или находился под Воздействием, и были учреждены специальные индикаторы психотронного излучения – Знаки. Конечно, это не снимало с человека всей вины, потому что каждый гражданин имел возможность приобрести так называемую «заглушку», чтобы защитить себя от пагубных лучей, но, как правило, правонарушитель отделывался испугом в виде незначительного штрафа.

Значит, теперь в чью-то хитрую голову пришла мысль, что и Воздействие можно выгодно использовать. Цепляешь себе на грудь такой вот фальшивый Знак, берешь дубинку и идешь ночью крушить витрину соседнего магазина. Или грабить прохожих – это уж кому что больше нравится. А в случае, если тебя задержат с поличным, предъявляешь поддельный индикатор – и ты снова свободен. Кто там будет разбираться ночью, настоящий это Знак или подделка?.. Не поймали – значит, ты обогатился. Поймали – ничего страшного, сойдешь за игрушку!..

– М-да, – пробормотал Рик, возвращая Талбанову «Знак». – Страшная штуковина. Что же это за сволочи такие находятся, которые из всего стремятся извлечь пользу для себя?

– Ты кого имеешь в виду: тех, кто изобрел и тиражирует эту фальшивку, или тех, кто ею пользуется? – ехидно осведомился Лент.

Рик вскочил и забегал взад-вперед по тесному кабинету. Лент был прав. Чем больше хорошего делаешь для людей, тем упорнее они мешают тебе в этом… Не удивительно будет, если когда-нибудь общество ополчится на тех, кто поставил себе целью нейтрализовать геймеров. Будут жить, как прежде, и не видеть особого зла в том, что кто-то невидимый управляет всеми их поступками… Какая разница, скажут. Что мы выиграем от того, что нами не будут править геймеры? Свободу личности? Плевать мы на нее хотели, лишь бы было что есть-пить да крыша над головой! Да чтобы жили, как все…

– Проклятье! – воскликнул Рик, усаживаясь опять в кресло. – Знаешь, Лент, у меня все чаще появляется ощущение, что мы делаем что-то не так. Где-то мы опять ошиблись. Наверное, переоценили сознательность наших сограждан… Уже почти полгода прошло, а ведь существенных сдвигов, как не было, так и нет. Топчемся мы на одном месте, Лент, а геймеры как делали из людей «игрушек», так и продолжают делать!.. Полиция, по большому счету, ничего противопоставить этим сволочам не может… Бьет только по хвостам, со своими пеленгаторами – тем более, геймеры научились быстро менять позицию…

– Да нет, кое-чего мы все-таки добились, – сердито сказал Талбанов. – Вот сейчас физиологи наши бьются над решением проблемы имплантации «заглушек» в тело человека, и если это удастся, то каждый будет защищен гораздо надежнее, чем сейчас. «Заглушку»-то можно ведь и потерять, и снять на время, а тогда уже – никуда не денешься…

– Интересно, – ядовито заметил Рик, – как это вы уговорите людей, чтобы они позволили имплантировать в свое нутро какую-то электронную штуковину?.. Ты представляешь, какую лавину слухов породят подобные операции, несмотря на всю вашу пропаганду и рекламу? Наверняка многие скажут: еще чего, не дам я себя уродовать!.. Не то потом умрешь, а от чего – неизвестно!.. Нет, Лент, это тоже не выход.

– А в чем, по-твоему, выход, Рик?

Рик помолчал. Над этим он сам ломал голову вот уже много бессонных ночей подряд.

– Я пришел к выводу, – наконец, признался он, – что любое зло надо выжигать с корнем. Надо лишить геймеров самой основы их пакостной деятельности. А для этого надо уничтожить тот кит, на чем основывается геймерство, – Сеть.

Лент с удивлением воззрился на него.

– Сеть? – переспросил он. – Ты думаешь, это возможно? Но каким образом? Не собираешься ли ты приобрести у какой-нибудь ракетной державы десяток баллистических ракет, чтобы ахнуть сначала по спутникам, а потом – по местам, где могут находиться психотронные станции? Кстати, в этом случае для начала неплохо было бы выяснить, где же все-таки располагаются эти станции и какие именно из космических спутников Земли – а их в настоящее время десятки тысяч – входят в систему Сети. Что молчишь?

– Дурашка, я же не сказал тебе, что у меня есть готовый рецепт. Если у тебя есть время, давай это обмозгуем, хотя бы чисто теоретически… Одна голова – хорошо, а две головы…

–… это уже генетическое уродство, – мрачно закончил вместо него Лент. – Ну, давай, предлагай… Полчаса у меня найдется, чтобы камня на камне не оставить от твоих сумасбродных идей.

Через два часа они сидели, отупело уставившись друг на друга. По всему кабинету в беспорядке были разбросаны исписанные формулами клочки бумаги, а компьютер чуть ли не дымился от перегрузки. Сначала еще им пытались мешать какие-то головы, которые просовывались в дверь с робкими просьбами подписать какие-то бумаги, но потом Лент, разъярившись, послал всех «к чертям собачьим», запер дверь на ключ и отключил визор.

Итог этих двухчасовых бдений был плачевным. Ничего они так и не придумали. Сначала сразу же возник вариант с массированным ударом по геймерам их же оружием – психотронным излучением. И они даже, как два идиота, некоторое время старательно обсасывали эту возможность со всех сторон, пока Рик не спохватился: «Господи, о чем мы с тобой толкуем?! Они же и раньше были защищены „заглушками“… во всяком случае, „корректоры“ – об этом я сам в свое время позаботился, дурак!.. А уж теперь-то, когда генераторы защитного поля продаются на каждом углу, и подавно Воздействие на них не распространяется!»… Все прочие идеи, как-то: создание в городе во всем диапазоне пси-частот сети устойчивых помех, полная изоляция Интервиля от связи с внешним миром и даже тот самый первоначальный вариант с уничтожением космических спутников – браковались ими постепенно, но окончательно и бесповоротно, по мере их обсуждения.

Тупик. Самый настоящий тупик. Оставалось только сокрушенно развести руками и расстаться несолоно хлебавши.

А через три дня поздно вечером Лент Талбанов вызвал Рика на связь и сообщил, что все гениальное – просто.

– Я сейчас приеду к тебе, – сказал Рик.

– Нет уж, лучше я к тебе, – возразил Лент.

– Но это опасно, – сказал Рик. – Ты у нас фигура видная, в отличие от меня, не исключено, что за тобой будут следить…

– Да, тут у меня одного типа разоблачили, на геймеров работал, – сказал Талбанов. – Этакий лазутчик в стане врага. Больших секретов разнюхать и передать своим он никак не мог, но гарантий, что он был один, нет… Поэтому, в интересах дела, будет безопаснее, если все-таки встретимся у тебя, Рик. Буду через час.

И экран визора погас.

Видимо, инженеру удалось придумать что-то стуящее, раз он настаивал на личной встрече. Талбанов не доверял средствам связи. Он не раз утверждал, что от подслушивания при нынешнем уровне развития компьютерной техники стопроцентной защиты нет.

Когда до конца упомянутого Лентом часа оставалось минут десять, Рик не выдержал. У него от волнения даже стало дергаться правое веко… Эх, жаль, Шлема со мной нет, думал он. Можно было бы подстраховать Лента – на всякий случай… Он не знал, на чем приедет инженер – но не на патрульной же бронемашине! – и от этого еще больше нервничал… Он обшарил биноклем, оснащенным инфракрасной приставкой, все окна в здании на другой стороне улицы, но ничего подозрительного там не обнаружил.

Тем не менее, Рик достал из-под дивана компакт-автомат, который достался ему в качестве трофея во время схватки в подвале аптеки, и спустился вниз. Выйдя из подъезда, он перешел на противоположный тротуар, где занял такую позицию, чтобы можно было одновременно следить за обеими сторонами улицы, не вертя головой. Автомат он спрятал за пазухой так, чтобы можно было выхватить его, не теряя ни секунды. В глубине души Рик понимал, что едва ли сможет что-нибудь сделать, если Лента ждет засада, но и пассивно ждать не мог. Надейся на лучшее, но готовься к худшему – этот принцип он давно взял себе на вооружение…

Начал накрапывать мелкий дождь, и сразу похолодало. Дыхание превращалось в облачко пара у рта, но Рику было жарко.

Две минуты до назначенного Талбановым срока.

По влажному асфальту засвистели шины. Рик напрягся, но серый «альбатрос» пулей промчался по улице, не останавливаясь. Нервы, подумал Рик. Нервы… Ему невольно вспомнился один анекдот, который так нравился Аверу Гунибскому: муж задерживается допоздна неизвестно где. Молодая жена в слезах жалуется своей матери: «У него, наверное, есть другая женщина!»… А мать успокаивает ее: «Ну зачем ты сразу подозреваешь самое худшее? Может, он просто попал под машину!»…

Рик огляделся. Слева, метрах в пятидесяти, к нему направлялась женщина с черным лохматым псом, который бежал без поводка, деловито обнюхивая углы домов и стволы деревьев. Справа приближался мужчина в темном плаще, и Рик до рези в глазах вглядывался в него, пока не убедился, что его Знак не светится красным огоньком. Из здания, у которого он стоял, вышли двое, закурили и не спеша направились навстречу мужчине. По тротуару мимо дома Рика шли, беззаботно хохоча, две девицы… Все было в порядке. У всех этих людей были Знаки, которые свидетельствовали, что «игрушек» среди них нет. Рик расслабился и перенес тяжесть тела на правую ногу.

Из-за угла, метрах в пятидесяти, на улицу вылетел автомобиль неразборчивого цвета и подлетел к тому подъезду, который Рик покинул несколько минут назад. Сначала Рик подумал, что это вернулся тот самый «альбатрос», но на тротуар выбрался полицейский, державший руку на рукоятке пистолета, а вслед за ним показался знакомый сухощавый силуэт. Это был Лент.

Молодец, ездит под охраной, одобрительно подумал Рик, пересекая улицу. Что-то темное мелькнуло рядом с ним и стремительно бросилось к машине. Это была та самая собака, которую выгуливала женщина. Пес обежал полицейского, ткнулся носом в ногу Лента и дружески замахал хвостом. «Джерри, ко мне!», позвала повелительно женщина, остановившись на тротуаре, но пес сделал вид, что не слышит ее.

Какая-то неясная, но тревожная ассоциация пронеслась со скоростью ракеты в голове Рика. В голове у него прозвучал чей-то отчетливый голос: «Вот сейчас нажму на эту зеленую кнопочку – и он разорвет тебя на куски!», и он вспомнил свой ночной визит к Гену Курову. Помнится, тогда он еще мысленно удивился: оказывается, геймеры даже животных могут сделать «игрушками»!..

Лент наклонился, чтобы потрепать собаку по загривку.

– Не смей, Лент! НЕ ТРОГАЙ ПСА! – заорал что было мочи Рик, выхватывая на бегу автомат из-под куртки.

Но было уже поздно. Медальон с «заглушкой», который висел у Лента на шее на длинной цепочке, выпал из-под рубашки, когда инженер наклонился, и в ту же секунду пес, подпрыгнув и оскалившись, вцепился зубами в «заглушку». Было отчетливо слышно, как хрустит на собачьих клыках, привыкших разгрызать даже самые крепкие кости, хрупкий, хотя и водонепроницаемый корпус медальона, а потом овальный Знак на груди у Лента вспыхнул зловещим огнем, словно открывшийся глаз какого-нибудь монстра из фильма ужасов, и длилось это всего несколько секунд, не больше.

Полицейский оторопело рвал из кобуры непослушную рукоятку пистолета, не сводя с пса застывшего взгляда. Рик тщательно прицелился и выстрелил. Пес взвыл, отлетел в сторону и судорожно заскреб мохнатыми лапами по асфальту.

Лент упал на колени, обхватив голову руками так, будто в ней поселилась невыносимая боль, и, раскачиваясь из стороны в сторону, невнятно замычал.

Рик подбежал и схватил его за плечи:

– Лент, что с тобой? Ты жив? Как ты себя чувствуешь?

С помощью полицейского ему, наконец, удалось поставить Талбанова на ноги и оторвать руки от лица.

На Рика глянули пустые, без всякого выражения и смысла, глаза. Из уголка рта у Лента на подбородок стекала струйка слюны. Вместо ответа он только скорчил плачущую гримасу и тут же хихикнул.

– Лент! – в отчаянии позвал его Рик. – Это же я, ты узна?шь меня?

Лент ткнул в Рика пальцем, чуть не выколов ему глаз, и радостно заявил:

– Рик! Ты – дурак, Рик!

Кто-то ударил сзади Рика по спине, и он, ничего не понимая, оглянулся. Хозяйка пса била его крепко сжатыми кулачками и сквозь слезы повторяла:

– За что вы его убили моего Джерри?!.. Изверги! Садисты!.. Это же собака, а не человек, она же ничего особенного не сделала – подумаешь, прокусила медальон!.. Я бы заплатила вам любые деньги за эту безделушку!.. Какая надобность быластрелять?!.. Да я на вас в суд подам, негодяй!..

– Лучше уйдите, мадам, – сказал Рик, надвигаясь на женщину, и было в его голосе что-то такое, от чего она попятилась.

Глава 9

– Скажите, доктор, есть хоть какая-то надежда на то, что он придет в себя? – спросил Рик.

Доктор Керцман покосился на него, но ничего не ответил. Они шли по переходу, окна которого были закрыты очень крепкими стальными решетками. Откуда-то издалека доносился звериный рев: видимо, какой-нибудь параноик буйствовал в карцере.

– Дело в том, что этот человек очень нужен всему городу, – продолжал Рик. – Он владеет информацией исключительной важности…

– Сюда, пожалуйста, – сказал доктор Керцман, доставая из кармана халата ключ от двери отсека для так называемых «спокойных» пациентов. Несмотря на то, что Рик уже знал дорогу к палате Лента так, что мог бы пройти по лечебнице с закрытыми глазами, доктор неизменно считал своим долгом напоминать маршрут. Возможно, Рика он тоже относил к категории страдающих умственным расстройством, но по какой-то нелепой случайности разгуливающих на свободе.

Рик послушно вошел в отсек, и доктор, ловко захлопнув дверь за собой, хотя ручка на ней отсутствовала, педантично запер ее ключом.

– Я понимаю, – сказал он Рику. – Я все понимаю, голубчик. Поймите, мы делаем все, что в наших силах, но случай исключительно сложный. По-моему, такого еще в моей практике не было. Мозг Талбанова подвергся психическому потрясению большой мощности, и информация, которая хранилась в нем, никуда не делась, но вся беда в том, что исчезли привычные ассоциативные связи между ячейками мозга. У пациента нарушилась ориентировка не только в пространстве, но и во времени… Вы меня понимаете?

– Не совсем, – сказал Рик. – Вы объясняете мне это уже не в первый раз, док, но до меня что-то не доходит. То, что Лент не в состоянии воспользоваться своей памятью, я уяснил. То, что он буквально через минуту забывает все, что с ним происходит, я тоже понял… Но каким образом он, черт возьми, узна?т меня – вот это я никак не могу переварить!..

– Я тоже, – кротко сказал доктор Керцман, пропуская Рика в узкий коридор без окон, стены которого были выложены мягким звукоизолирующим материалов. По одну сторону коридора тянулись двери одиночных палат. Они тоже были без ручек. – Но вы не отчаивайтесь… Мы сейчас применяем курс лечения тринитрозолом, это новейшее средство, позволяющее стимулировать деятельность мозга, так что надежда на то, что когда-нибудь он придет в себя, остается. Вам еще повезло, что у нас освободилось место в одиночной палате, иначе пришлось бы держать его вместе с остальными, а психические болезни, чтоб вы знали, частенько передаются от человека к человеку так же, как инфекционные…

Он с подозрением глянул искоса на Рика.

– А гипноз вы пробовали? – спросил Рик. – Может быть, это ему поможет?

Доктор Керцман остановился.

– Послушайте, господин Любарский, – мягко сказал он. – По-моему, вы не совсем понимаете, что случилось с этим вашим Талбановым. То психическое потрясение, о котором я вам постоянно твержу, перевернуло его память так, будто… Как бы вам это пояснить? Ага!.. Представьте себе мозаику, выложенную из множества мелких кусочков, которые в целом образуют большую картину… Ну, скажем, «Последний день Помпеи»… И вот кто-нибудь перемешивает эти кусочки, складывает их в мешок и потом дает их сложить обезьяне. Что получится из этого? И будет ли толк, если обезьяну предварительно загипнотизировать?

– Смотря каким способом, – мрачно сказал Рик. «Например, шарахнуть ее гипномом первой степени, – подумал он. – Как это сделали те сволочи с Лентом!». – Ладно, доктор, я же не имею к вам лично никаких претензий… Мне просто очень нужно, чтобы он вспомнил одну важную для меня вещь.

Керцман развел руками.

– У вас есть два пути, – сообщил он. – Либо ждать, пока пациент не придет в норму естественным путем – учтите, что это может занять несколько лет… или он вообще никогда не станет нормальным человеком… Либо работать с ним, пытаясь самому из кусочков сложить ту картину, которой он обладал до шока…

Он открыл дверь палаты под номером девятнадцать, и жестом пригласил Рика войти.

Лент сидел с ногами на узкой койке, обхватив колени руками и мрачно смотрел на стену, похожую на огромный матрац, поставленный на ребро. Окон в палате не было, и свет падал в комнату из многочисленных отверстий в потолке, закрытых прочной металлической сеткой. На Талбанове был застиранный больничный халат. На тумбочке, привинченной, как и койка, к полу, лежала стопка книг. Судя по обложкам, тематика их была самой разнообразной: от теории программирования до детективов.

– Мы пытаемся задействовать те участки его памяти, которые находятся в пассиве, – сказал доктор Керцман, перехватив взгляд Рика на книги. – Ладно, не буду вам мешать. Когда закончите, нажмите кнопку вызова…

Когда психиатр вышел, Рик сел на край кровати и попытался перехватить взгляд Лента, но тот смотрел по-прежнему мимо него ничего не выражающими глазами, и Рику стало не по себе.

– Здравствуй, Лент, – сказал он, преодолевая невольный озноб, – ты узна?шь меня? Это я, твой друг Рик… Я пришел тебя проведать. – Лент упорно молчал. – Поговорим?

Губы Талбанова шевельнулись, и он, не отрывая взгляда от стены, четко и отрывисто произнес:

– Когда трамваи делают круг, они скрипят о рельсы.

Бесполезно было добиваться от него соблюдения нормального речевого этикета – это Рик выяснил еще в ходе самых первых посещений. Оставалось лишь надеяться, что однажды в исковерканном пси-излучением мозгу Лента нейроны хотя бы на миг войдут в правильное сцепление друг с другом, чтобы обеспечить ответ на один-единственный вопрос: какой способ ликвидации Сети геймеров ему удалось придумать?..

– Верно, Лент, – похвалил, стараясь быть невозмутимым, Рик своего собеседника. – Это ты верно подметил насчет трамваев. А что ты скажешь еще о рельсах, а? Рельсы образуют в городе сеть линий, Лент. Что ты можешь сказать по поводу Сети?

– Мне нравится девушка, у которой много красивых ресниц, – равнодушно сообщил Талбанов.

– Правильно, Лент. У вас в лаборатории было много красивых девушек, – терпеливо сказал Рик. – Вспомни получше. Как их звали? Кристина, Мила… Потом эта, как ее?.. Аглаида. И все они работали в лаборатории – в твоей лаборатории, Лент.

– Прогудел сигнал к отправлению поезда. Пожилой человек умер в возрасте трехлетнего сына.

Начинался какой-то театр абсурда, и тогда Рик попробовал зайти с другой стороны.

– Лент, – сказал в отчаянии он. – Ты помнишь, как мы с тобой встретились? Ты помнишь своего отца, Лент? Ты помнишь, кто такие геймеры?

В глазах Лента промелькнуло что-то осмысленное и тут же исчезло.

– Вы всегда вынуждаете меня говорить с вами нечеловеческим языком, – с огромным удивлением сказал он.

Рик почувствовал, что между его словами и этой нелепой фразой, которую произнес только что Лент, есть какая-то связь. Он напряг свою память и вспомнил. Заявление насчет нечеловеческого языка было в свое время одной из излюбленных шуточек Мухопада, когда он бывал во хмелю. Значит, что-то начало получаться, и какой-то сдвиг в расстроенном сознании Лента все-таки произошел. Еще не веря в удачу, Рик сказал:

– Молодец, Лент! Именно так и говорил, бывало, твой папахен. А теперь прошу тебя, постарайся напрячься и вспомни: Сеть, которую надо уничтожить. Как? Как ее можно уничтожить, Лент? Что тебе удалось придумать? Ну, пожалуйста, Лент, дружище!..

– Сеть, – кратко сказал Талбанов, и Рик впервые почувствовал на себе его взгляд. – Сеть – это существо. Когда темно, то холодно. В темноте холоднее, чем на свету. Поэтому надо спать с зажженной лампой. Кубик Рубика для дураков – весь зеленый. Дураки в темноте умирают. Мертвым не бывает холодно.

Пораженный внезапным всплеском таких философских речений и логических умозаключений, Рик взял Лента за сухую, горячую руку.

– Дружище, – прошептал с волнением он. – Ну, давай, давай!.. Сеть – это существо. А дальше? Что там было дальше, Лент?

– Дитя, пуская слюни, сосало карамель, – сказал Лент. – Когда меня ударили по голове, я потерял всю свою сознательность.

Рик, превозмогая себя, улыбнулся, хотя ему очень хотелось закричать и, взяв Лента за грудки, хорошенько встряхнуть его. Но он взял себя в руки.

– Сеть, Лент, сеть, – сказал он так, словно натаскивал собаку на след. – Бывает сеть, которой ловят рыбу, но мы-то с тобой говорим о компьютерной сети, Лент, не так ли? О той сети, которой пользуются геймеры. Ты помнишь геймеров, Лент? Это люди, которые используют большие Шлемы. Их надо обезвредить, Лент…

– Молоко матери полезно для ребенка, потому что не содержит вирусов, – сказал Лент. – Он целую неделю болел сифилисом. – Он помолчал, словно раздумывая, а потом добавил: – Вы должны служить задающим генератором.

– Генератором чего? – тупо переспросил Рик. У него уже начинал ум заходить за разум. «Еще немного, и самого тебя сюда запрут», подумал он.

– Человек мужского пола, – невразумительно объяснил Лент, если он вообще стремился что-то объяснить Рику.

Рик встал, чувствуя мурашки в затекших ногах, и стал расхаживать по тесной комнатушке. Сегодня в речи Лента, напоминавшей юмористическую газетную рубрику «Нарочно не придумаешь», проскользнуло что-то новое, но что именно, Рик никак не мог уловить.

«Сеть – живое существо», повторил мысленно он. Интересно, чту бы это могло значить? И есть ли вообще в нелепейших высказываниях Талбанова какой-нибудь смысл?

Он взглянул на часы. Обеденный перерыв у него давно уже закончился.

Ладно, на сегодня достаточно, решил Рик.

– До свидания, дружище Лент, – сказал он монотонно раскачивавшейся из стороны в сторону фигуре на койке и нажал кнопку вызова доктора Керцмана.

В лаборатории происходил очередной прием мэра города и свиты чиновников. Принимал начальство заместитель Лента Талбанова по кадрам Мин Чевтаев. Внешность у него была такой незапоминающейся, что вначале в лаборатории его частенько принимали за кого-то другого. Никто не знал, откуда он взялся в научном коллективе – поговаривали, что его устроил сюда свекор, возглавлявший городской Департамент здравоохранения.

Аксентий Невенгловский вальяжно шествовал по тесным коридорам, слушая вполуха путаные и сбивчивые объяснения Чевтаева. Чиновники валили следом плотной толпой, изображая на лицах озабоченность и строгость.

Рик попался на глаза мэру в тот момент, когда пытался протиснуться мимо него на лестнице.

– А это кто? – громко и довольно грубо осведомился Невенгловский у кадровика, который тут же побледнел.

– Это один из наших лаборантов, господин мэр, – сообщил, наконец, Чевтаев. – Его фамилия, кажется, Любарский…

– А какого черта он слоняется по лестнице в разгар рабочего дня? Ему что, нечего делать? – спросил мэр, обращаясь не к Рику, а почему-то к Чевтаеву. – Тогда гоните его в шею! Нам не нужны те, кто плетется на задворках нашего корабля! – зычно провозгласил он, как на митинге. – Нам нужны дисциплинированные и работоспособные специалисты!

Чевтаев что-то зашептал ему на ухо, и Рик расслышал только: «Хороший человек… Многое делает… Талбанов…».

– Ладно, – великодушно сказал Невенгловский, не дослушав кадровика. – Пусть живет, но вы, Мин Сергеевич, зарубите себе на носу: хороший человек – не обязательно хороший специалист в своей области. Вот у меня, например, характер – просто отвратительный, ха-ха-ха!..

Пользуясь снисходительностью высокого начальства, Рик устремился на второй этаж. Оказавшись в своей «каморке», он уселся на подоконник и закурил.

Ветер гнал по улице опавшие листья, над городом плыли то ли тучи, то ли новые порции удушливого мусорного дыма. С ревом сирены промчалась бронемашина, битком набитая вооруженными антигеймерами. У ворот охранник от скуки пинал пустую пивную банку.

… Как там выразился Лент? «Сеть – живое существо»? А что, очень даже аллегорично сказано. Если вдуматься, то Сеть действительно может быть сравнена с огромным уродливым чудовищем, протянувшем свои мерзкие лапы к людям, чтобы досыта наиграться ими, а затем оторвать им головы и, ввиду дальнейшей непригодности, выбросить на помойку… Уничтожить это чудовище можно, только убив его. Убив?!.. Так-так, подожди-ка…

Рик слез с подоконника, бухнулся за обшарпанный стол и взял листок бумаги.

Что там еще говорил Лент?

Он старательно припомнил все сегодняшние высказывания Талбанова и выписал их столбиком на бумаге. Потом, наморщив лоб, уставился на этот перечень.

… А что, если предположить, что и другие фразы можно истолковать в переносном смысле? Ведь должен же быть какой-то ключ, объединяющий Сеть, материнское молоко и какой-то там генератор… задающий, кажется… Может быть, все эти вещи обозначают те этапы размышлений, которые в тот проклятый вечер проходил Лент, ломая голову над выдвинутой Риком задачей?

… Не торопись, Рик. Подумай хорошенько. Итак, если полагать Сеть неким живым организмом, и если мы хотим ее ликвидировать, то надо убить это существо. Логично? Логично… Далее. Как и чем можно убить любое живое существо, в том числе и человека? «Молоко матери полезно для ребенка, потому что не содержит вирусов». Вот она, подсказка! Вирус!.. Организм можно подтолкнуть к гибели, заразив его вирусом смертельной болезни! Применительно к такому объекту, как компьютерная Сеть, это будет особый вирус – компьютерный!.. «Вы должны служить задающим генератором»… Туманно, но в принципе понятно: именно ты, Рик, должен запустить в Сеть вирус, выводящий ее из строя.

Теперь все встало на свои места, но окончательного удовлетворения Рик не ощутил. Что-то оставалось по-прежнему недосказанным, но что? Вскоре он понял: дело в этом самом вирусе. Если верить учебникам по программированию, в мире существует уже свыше миллиона различных комп-вирусов, но вся проблема заключается в том, что каждый из них давным-давно изучен, классифицирован и поддается лечению. И что толку, если он, Рик, запустит в Сеть один из этих вирусов? Во-первых, этот вирус не проскочит через специальные фильтры доступа, где его, распознав, уничтожит специальная программа защиты, а во-вторых, даже если вирус и проникнет в Сеть, то операторы Контроля тут же избавятся от него… Нет, вирус, который имел в виду Лент, должен был быть принципиально новым и очень эффективным. Значит, то гениальное открытие, которое сделал Лент, должно было заключаться в разработке нового вида компьютерного вируса… Только где он мог храниться? Где, как не в кабинете Лента?.. Но разве стал бы Талбанов хранить столь опасную и секретную вещь в своем компьютере или в сейфе, если он знал, что геймеры могут проникнуть в лабораторию, и что, в случае чего, они не остановятся перед тщательным обыском помещений? Значит, вирус Лента должен храниться на отдельном комп-диске. Но где?

… Думай дальше, Рик. Вспоминай: «В темноте холодно» – или что-то в этом роде. Непонятно… «Холодная вода»… «Кубик Рубика»… Постой, постой! Кубик Рубика – вот решение задачи!.. И компьютерный диск имеет форму небольшого кубика, и математическая головоломка, изобретенная еще в прошлом веке и пользовавшаяся раньше большой популярностью, тоже представляет собой куб!.. Куб, состоящий из множества маленьких кубиков! А Лент не раз при тебе крутил этот кубик, и шутил, что эта штуковина служит ему в тех же целях, что и четки в руках арабского шейха – помогает сосредочиться!..

Рик вскочил, но энтузиазм его угас сам собой, когда он понял, что рабочий день еще не закончился и что никто не поймет, с какой это стати рядовой, задрипанный лаборант производит обыск в кабинете заведующего лабораторией, пусть даже и находившегося в дружеских отношениях с ним. К тому же, не исключено, что туда успел перебраться Мин Чевтаев, что-то уж очень активно примеряющий на себя в последнее время начальственные роли.

Он с трудом досидел время, остававшееся до конца рабочего дня. Когда научные сотрудники и производственники потянулись к воротам, Рик аккуратно запер свою каморку и спустился по лестнице вниз. По дороге он попрощался с одетым в плащ Мином Чевтаевым, отказался от приглашения девушки Милы из второго сектора поужинать вместе и пожал на прощание руку целому ряду знакомых. Когда он все-таки остался один, то двинулся не к проходной, а в подвал, где пробрался между огромных труб канализации и водоснабжения к двери, выходящей во двор, отпер ее отмычкой и спрятался в кирпичном строении, где хранилась старая мебель и был свален прочий хлам.

Здесь было темно и тихо, по полу с писком пробегали мыши, и Рик незаметно для себя задремал.

Проснулся он почти в полночь. Стараясь не шуметь, тем же путем вернулся в лабораторию. Здесь было тихо, в коридорах тускло горели лампы дежурного освещения – значит, охрана уже совершила контрольный обход здания.

Чтобы вскрыть дверь кабинета Лента, Рику понадобилось всего несколько минут. Уже входя, он испугался: а что, если сейчас сработает какая-нибудь сигнализация? Вдруг Лент предусмотрел защиту кабинета от проникновения посторонних?.. Но опасения оказались напрасными, и Рик приступил к поискам.

Поиски не заняли много времени: кубик Рубика обнаружился в ящике стола наряду со скрепками, дыроколами, карандашами и прочей канцелярской мелочевкой.

Призвав на помощь свое геометрическое мышление, Рик разложил игрушку так, чтобы она приобрела форму длинного параллелепипеда, состоящего из множества мелких кубиков. Потом проверил, как кубики держатся в своих гнездах. Кубик, находившийся в самом центре и ничем внешне не отличавшийся от своих собратьев, выщелкнулся легко. Рик провел по нему пальцами и ощутил чуть заметное место склейки. Это было то, что он искал. Рик положил его в карман, а остатки Кубика Рубика бросил в мусорную корзину под столом. Огляделся напоследок и вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

Поднявшись к себе, он тщательно затемнил оконные стекла и только потом включил настольную лампу.

Потом повернулся и остолбенел. В углу, в старом продавленном кресле, сидел не кто иной, как сам начальник охраны лаборатории лейтенант Генрих Бабич. В руке у него был пистолет, ствол которого смотрел Рику в лицо.

– Я знал, что вы вернетесь, Любарский, – сказал спокойно Бабич. – Свой Шлем вы держите здесь, в сейфе, не так ли?

Рик молчал. Значит, кабинет Лента все-таки был оснащен сигнализацией, подумал он.

– Знаете, чем объясняется ваш прокол? – словно читая его мысли, сказал Бабич. – С недавних пор мы ввели новое правило: отмечать не только тех, кто приходит, но и тех, кто выходит. Когда вас не оказалось в списке покинувших территорию, мы сразу поняли, что ваш приятель Лент все-таки раскололся и что вы полезете к нему в кабинет, чтобы забрать причитающееся вам наследство… Все, что в карманах, – на стол! – неожиданно скомандовал он. – И не забывайте, что мне достаточно будет доли секунды, чтобы проделать дырку в вашем лбу!

– Мы? – переспросил Рик, нехотя выворачивая карманы на свой стол. – Что это вы величаете себя, как какой-нибудь монарх?

Бабич с необыкновенной легкостью поднялся, не отводя пистолета, подошел к столу и взял с его поверхности красный пластмассовый кубик.

– Забавно, – сказал он. – Сколько было хлопот ради того, чтобы заполучить эту маленькую штучку, которая могла бы доставить нам столько неприятностей!.. Ты даже не представляешь, Рик, чего нам стуило сделать игрушкой самого начальника охраны…

Только теперь Рик понял, что странного ему показалось в поведении лейтенанта. Он сделал шаг вперед, но Бабич – а вернее, тот, кто им сейчас управлял, – поднялся, угрожающе пошевелил пистолетом и сказал:

– Не глупи, Рик, ты-то знаешь, что реакция у «игрушки» быстрее, чем у тебя. Садись-ка и давай побеседуем на прощание.

Рик сел на стул, одиноко стоявший рядом с дверью. Лейтенант развязно уселся на край стола и, задумчиво поигрывая пистолетом, заговорил:

– Да, Рик, перед тобой – не что иное, как «игрушка». Не обращай внимание на то, что на нем заглушка и Знак. Все это – подделки. Как видишь, мы научились бороться с вашими изобретениями, так что то, что ты затеял, с самого начала было обречено на неудачу…

– Кто со мной говорит? – глухо спросил Рик.

Бабич усмехнулся.

– Я не случайно употребляю слово «мы», потому что действую от имени всех тех, кого ты предал, Рик. Тогда, на последнем совещании, ты сделал свой первый шаг к предательству – иначе это не назовешь. И я, наверное, первым понял это. Все это время мы старались не упускать тебя из виду, потому что именно я ожидал, что ты принесешь нам в будущем немало хлопот. Так оно и произошло, Рик. Сначала ты нарушил режим секретности с помощью журналиста, но мы стерпели это, потому что лично я не верил, что ты пойдешь до конца. Потом ты способствовал тому, чтобы городские власти попытались нейтрализовать наше Воздействие и перебить нас всех до одного. Мы и это оставили без ответа, хотя были горячие головы, которые предлагали убрать тебя… Но теперь наступил действительно решающий момент, Рик. Этот чокнутый программист, которого ты пригрел на своей груди, разработал не просто вирус, способный уничтожить Сеть. Этот вирус, Рик, принесет смерть тем, кто будет пользоваться Сетью для Воздействия. Он вызывает кровоизлияние в мозг у оператора… Да, этот твой Лент действительно был гениален, но с моралью у него дело обстояло туго. Если бы мы не остановили тебя сейчас, и ты запустил бы этот вирус в Сеть, то погибли бы не только наши противники, но и все те ребята, которые не раз спасали тебе жизнь…

– Так это ты, Мит? – догадался, наконец, Рик. – Неужели ты убьешь меня? Неужели ты сможешь выстрелить в меня?

– А что мне остается делать? – с ухмылкой осведомился Бабич-Мит. – Когда на карту поставлено все, ради чего ты жил и боролся, поневоле убьешь любого, кто стоит на твоем пути. А ты, Рик, стал опасен для «корректоров»!.. Не думай, мы в твое отсутствие тоже кое-чему научились. Твоя смерть будет абсолютно естественной даже для этого идиота, который станет исполнителем нашего приговора. В сейфе у тебя лежит Шлем, с которым ты до сих пор не пожелал расстаться. А что может быть более естественным, чем убийство бдительным охранником лазутчика геймеров, проникшего обманным путем в лабораторию?

Бабич вскинул пистолет, и Рик понял, что он сейчас выстрелит. Было соблазнительно зажмурить глаза, чтобы не видеть выстрела, но Рик подумал: какая, в сущности, разница?

Вдруг за дверью раздался уже знакомый Рику хлопок, потом еще один и еще, обшивка на двери вспучилась и полетела клочьями на пол, а Бабича швырнуло через стол головой о стену. Пистолет из руки лейтенанта выпал, и красный кубик покатился, вращаясь, по полу.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Мин Чевтаев, в руке которого еще дымился пистолет, а на лбу красовались очки интроскопа.

– По-моему, я подоспел вовремя, – самодовольно произнес он. – И по такому случаю с вас причитается, Любарский, не так ли?

Оцепенев, Рик молча смотрел на него. Кадровик нагнулся и подобрал с пола кубик. Потом небрежно бросил его на колени Рику.

– Мне кажется, эта штучка принадлежит вам, – сказал он. – По-моему, вы лучше меня знаете, как ее использовать. Что это вы будто язык проглотили? Ну да, разумеется, вы испугались! Не смущайтесь, на вашем месте я бы тоже струхнул…

Он стянул с головы интроскоп, сунул его в карман плаща, с неудовольствием покосился на труп Бабича, потом аккуратно, чтобы не запачкать обувь кровью, шагнул и присел в то кресло, где сидел до него лейтенант.

– А вы-то кто такой? – поинтересовался наконец пришедший в себя Рик. – И каким образом вы оказались здесь ночью?

– Что это с вами, Любарский? – шутливо удивился Чевтаев. – Или вам от испуга память отшибло, как вашему дружку Ленту? Вроде бы еще днем вы меня узнавали: все-таки теперь я – ваш непосредственный начальник… Впрочем, судя по выражению вашего лица, далеко не самый любимый, а?.. А что касается моего появления здесь, так просто решил проверить, как обстоят дела в лаборатории. В моем возрасте, знаете ли, все чаще не спится по ночам…

Он явно издевался, и Рика от ярости бросило в дрожь.

– На кого вы работаете, Мин? – резко спросил он. – И что вам от меня надо?

– Ого! – сказал Чевтаев. – Что-то ваше поведение отнюдь не свидетельствует о благодарности за спасение, Рик. Кстати, не забывайте, что упущение лейтенанта Бабича всегда можно исправить. – Он красноречиво повертел пистолетом перед носом у Рика. – Ну да ладно, это я так, к слову…

Он почесал стволом пистолета затылок.

– Слушайте, ну что вы за странные люди? – с тоской спросил он. – Вам что, мало, что вас спасли от пули в лоб? Обязательно вам все надо разжевать да растолковать, как малому ребенку, да?.. Зачем вам это? Живите и радуйтесь, наслаждайтесь теплым солнышком, свежим воздухом, вкусной едой, красивой женщиной, наконец!.. У вас есть красивая женщина, Рик?

– Нет, – сквозь зубы процедил Рик. – А вам-то какое дело?..

Было время, когда Рола поставила ему ультиматум: или немедленно возвращаешься к нам с Катериной, или мы расстанемся навсегда. Этот разговор происходил, помнится, накануне той злосчастной публикации Баглая, а потом, когда правда о геймерах открылась, оказалось, что путь обратно для него закрыт. Какие бы аргументы Рик ни приводил, Рола категорически отказалась допустить, что он не обработал ее в свое время с помощью Шлема, чтобы заставить выйти за него замуж. «Да ты сама подумай, глупая, – орал тогда Рик, со страхом понимая, что все его доводы разбиваются о стену женской логики в пух и прах, – как бы я мог повлиять на тебя, когда собственноручно снабдил тебя медальоном с „заглушкой“?!»… В общем, ничего хорошего из брака не получилось, хотя время от времени Рик продолжал видеться с Катериной, и неизвестно еще, по кому он больше скучал: по приемной дочери или по Роле…

– Ну ничего, – добродушно сказал Чевтаев. – Это дело наживное. Ты, главное, не расстраивайся, Рик, у тебя еще вся жизнь впереди… Ты еще многое должен в этой жизни натворить. И первым из этого списка неотложных дел идет вот этот самый кубик. – Он кивнул на комп-диск, который Рик машинально крутил в пальцах. – Советую тебе не мешкать, а достать из сейфа Шлем и приступить к делу. А то, не дай Бог, охрана хватится своего начальничка и двинется его искать по всему зданию!..

На «игрушку» кадровик – хотя, какой он, к дьяволу, кадровик? Судя по рефлексам и оснащению, он всю жизнь словно тем и занимался, что стрелял через двери в живые мишени! – никак не был похож. Да и Знак на его плаще в виде ромба в блестящей окантовке был мутным и тусклым.

Или он, как и Бабич, использует подделку? На кого же он может работать? На геймеров? Представляет какую-нибудь группировку, враждующую с той, которая сделала «игрушкой» лейтенанта? Все равно не понятно, зачем он подстрекает меня к уничтожению Сети!.. Нет, тут явно что-то не так!

… А что, если Мин действует по заданию какой-нибудь спецслужбы, которой выгодно убрать с политической арены Контроль, а для этого необходимо лишить экспериментаторов от политики самого опасного оружия – Сети? И что это за спецслужба может быть – государственная безопасность? Контрразведка? Или тот же Интерпол?.. Хотя, в сущности, Чевтаев прав: разве не все равн, какие силы замешаны в этой грызне? Ведь главное – что я наконец-то уничтожу Сеть!..

… Однако, постой, а что там говорил покойный Бабич насчет вируса, созданного Лентом? Что, запустив его в Сеть, я не уничтожу Сеть саму по себе, я только обеспечу смерть любому, кто попробует использовать ее для управления «игрушками»… Врал он или говорил правду?.. Эх, самого Лента бы об этом спросить, но едва ли он теперь ответит что-нибудь вразумительное!.. А вообще-то, не спеши, приятель. Вспомни получше те обрывки мыслей, которые сыпались из Талбанова при вашей последней встрече!.. Что он еще говорил по ассоциации с Сетью?.. «Дураки в темноте умирают»… «Мертвым в темноте не холодно»… Неужели он и вправду придумал вирус-убийцу?!..

«В темноте холодней, чем на свету», мысленно повторил Рик, и ему действительно стало зябко от мысли о том, что он сейчас совершит.

… Но ведь ты стремился к этому столько лет, Рик! Ты угробил свою мечту о счастливой жизни с любимым человеком – с двумя любимыми человечками – чтобы вонзить меч в горло этого невидимого дракона! Ты потерял в долгой борьбе все: друзей, работу, самого себя – такого, каким ты был прежде! Так неужели в решающий момент твоя рука дрогнет, и ты так и не сделаешь того, о чем мечтал и за что боролся, только под влиянием дурацкого рефлексирования? Что тебя смущает, Рик?..

Все эти мысли пронеслись вихрем в голове Рика за считанные секунды (а тем временем он, оказывается, уже успел встать со стула и достать из кармана ключи от сейфа, где у него в самом деле хранился Шлем), и тут он вдруг понял… С ним что-то произошло, и он с пугающей резкостью увидел всю картинку. Словно он проснулся от тягостного, липкого сна и те явления действительности, которые доходили до него во сне искаженными, теперь получили другое , разумное и естественное, объяснение…

Теперь он знал, чту происходило с ним и вокруг него и чту произойдет, если он выполнит просьбу-приказ человека в плаше и с незапоминающейся внешностью, который сидел скромно в кресле и ждал с пистолетом в руке.

Ничего особенного. Просто Игра. Тайная Игра, со всей ее подоплекой и ролями, которые были отведены для ее участников. Поистине – Игра-для– игрушек!..

И тогда рука Рика разжалась, и кубик со стуком упал на пластиковое покрытие и покатился под сейф, словно убегающее насекомое. Но Рик был начеку, и ему хватило доли секунды, чтобы наступить на это насекомое тяжелым каблуком. Ассоциация с насекомым была не случайной. Кубик сухо хрупнул под башмаком, будто хитиновый панцирь – вот только вместо отвратительной слизи из него брызнули во все стороны мельчайшие осколки полимера комп-диска. Каждый такой осколок нес в себе мегабайты информации, и даже если задаться целью собрать все осколки воедино, чтобы восстановить диск, то не было никакой гарантии того, что не будет упущено ни одной крупинки, без которой все остальное будет бессмысленным набором символов…

Наверное, Мин Чевтаев был все-таки профессионалом, и не успел еще Рик отдернуть ногу от раздавленного кубика, как уже летел в угол от тяжелого удара в подбородок. Но, видимо, даже профессионалу не мог прийти в голову такой непрофессиональный ход того, кого он считал своим, пусть и ерепенистым, но все же союзником.

Потому что было слишком поздно, и осколки уже разлетелись по полу, смешавшись с мириадами мелких соринок, которые всегда наличествуют в тех местах, где убирают не слишком часто – а кабинет Рика как раз и относился к таким местам, уборщица постоянно оправдывалась, что не убирает в его комнатушке, потому что в двери вечно заедает замок…

Рик ударился о стену от удара и сполз на пол, но сознания не потерял. Он понял, что теперь Мин убьет его, но тот вместо этого почти спокойно спросил:

– Зачем? Зачем ты это сделал, Рик?

Да, он – профессионал, подумал Рик. Именно у профессионалов нервы не сдают никогда. Даже в самых чрезвычайных условиях они никогда не будут поливать своего противника ругательствами. У этих людей нет права на эмоции, вот в чем все дело…

– Тебе этого не понять, Мин, – сказал Рик, сплевывая на пол сгусток крови изо рта. – Есть причины, которые таким, как ты, никогда не понять…

– А ты постарайся, – посоветовал Мин. – Как ты догадываешься, мне надо будет отчитаться о провале операции. И что же я могу написать в отчете?

– Во-первых, – сказал Рик, – можешь написать, что вирус, который этот болван Рик Любарский отказался использовать для уничтожения геймеров, направлен на то, чтобы вызывать мгновенную смерть у того, кто вздумает поиграть в «игрушки»… Кровоизлияние в мозг, например… Или остановка сердца… Или прекращение дыхания… Это не важно. А этот дурак Рик почему-то всегда считал, что важен не выигрыш любой ценой, а чтобы никто от этого не пострадал… Второе. Уничтожив Сеть, Рик, безусловно, сделал бы большое добро. Это было бы действительно благом для людей. Но его смутило то обстоятельство, что это самое добро приходится творить под дулом пистолета. Он вбил в свою интеллигентскую башку, что никогда не следует заставлять кого бы то ни было творить добро, потому что насильственное добро – это не добро вовсе… И, наконец, в-третьих, этот самоубийца оказался, в сущности, не таким уж и болваном. Он понял, что вирус, предназначенный для ликвидации Сети, всего-навсего вышибет почву из-под ног у так называемых геймеров, которые воровски влезли в нее, как в чужой дом… А если нет другого способа выставить непрошеного гостя из дома, то в крайнем случае, можно и поджечь свой дом, не так ли, Мин? Пусть себе горит вместе с ворами!.. Если, конечно, до этого ты заранее позаботился о том, чтобы построить себе новый дом, гораздо лучше прежнего… Так и в этом случае: уничтожение Сети, в которой стали хозяйничать все, кому не лень, стало не только целью отдельных свободолюбцев вроде Рика Любарского, но и целью Контроля. Потому что Контроль сумел за последнее время отгрохать себе новую, лучше прежней, Сеть, которую собирается накинуть на весь мир…

Лицо Чевтаева застыло, будто маска.

– Все? – глухо спросил он.

– Все, – выдохнул Рик.

И тогда человек в плаще выстрелил. Он сделал несколько выстрелов – быстро и не целясь, прямо в грудь фигуры, сидевшей на полу тесного кабинета. Ударами пуль Рика развернуло на сто восемьдесят градусов, и он уткнулся лицом в стену.

Человек в плаще выбросил из пистолета пустую обойму и достал новую, но где-то в недрах здания взвыла сирена тревоги, и по коридору затопали тяжелые ботинки. Человек в плаще на мгновение застыл, потом спрятал пистолет под плащ, подбежал к окну, открыл его и ловко прыгнул вниз, опершись одной рукой об узкий подоконник – обычно так гимнасты спрыгивают с брусьев…

Часть 3. Демиург

И не дрогнет рука, даже если поставим на карту

И надежду, и веру, и то, без чего нам нельзя…

Мы сегодня – в плену у слепого и злого азарта,

Устроители игр пусть нам издали молча грозят.

Руслан Этенко

Глава 1

Проснулся я от укоризненного голоса говорящих часов. «Восемь часов тридцать минут», сообщили они. «Проспал!», кольнула мое, затуманенное обморочным сном, сознание неприятная мысль, и я тут же вспомнил, как еще вчера на летучке излишне подробно расписывал алгоритм предстоящей недели своим замам, и те, в конце концов, взмолились: «Маврикий Павлович, зачем нам все это знать? Вы же всегда на месте и всегда в случае чего подскажете нам!». И тогда я шутливо сказал им: «А это я вам говорю на тот случай, если меня убьют или если я когда-нибудь не смогу вовремя прибыть на службу – например, просплю!». Оба зама отмахнулись от этого допущения как от слишком малой вероятности, а Штальберг даже пробормотал скороговоркой: «Чур вас, шеф, чур!». Привыкли они сидеть за моей спиной, как за бетонной стеной, и в этом виноват был прежде всего я сам. Теперь же все попытки переложить на подчиненных хоть толику своей ответственности неизменно успеха не имели…

Я представил, как с утра сначала в моем кабинете, а потом и в кабинетах замов будут надрываться от звонков визоры, и им невольно придется с ходу решать множество мелких и крупных проблем, о которых накануне они и понятия не имели, а в довершение всего позвонит мэр и, как всегда, потребует какого-нибудь отчета или поставит очередную срочную задачу. Вот тогда они попотеют, забегают и вообще будут чувствовать себя весьма неуютно…

По-садистски наслаждаясь этой перспективой, я тем временем почти наощупь – глаза упорно не желали открываться – доплелся до ванной, пустил воду в роскошную раковину суперсовременного дизайна и приступил к той нудной процедуре, которая отравляет существование доброй половине всего человечества. Пока я брился, мысли мои произвольно скакали подобно водяным брызгам, образуемым при столкновении мини-водопада с сиреневым фаянсом.

Прежде всего, я припомнил вчерашний день, и воспоминание это показалось некоей глупой, но страшноватенькой сказкой, которую я будто бы имел неосторожность прочесть перед сном.

Вчера неизвестным опять был совершен налет на банковское агентство на Шестой улице. Судя по почерку (отсутствие предварительной подготовки, молниеносное отключение охранников с помощью парализатора и взлом кассы с помощью микровзрывчатого вещества), это был тот самый тип, который совершил уже пять ограблений за последние полгода. Грабитель действовал без маски, но его почему-то не запомнил никто из видевших его – и это больше всего настораживало лично меня. На этот раз взял он не так много – всего пятьдесят тысяч юмов – но дело было не в сумме, а в том, что, судя по всему, мерзавец окончательно распоясался и почувствовал свою безнаказанность…

И исчезли за вчерашний день еще трое, и слухи, как и раньше, увязывали их исчезновения с типом по кличке Демиург. На этот раз пропали бесследно Эхиль Шварц, 55 лет, частный портной (исчезновение обнаружил заказчик, пришедший рано утром за готовым костюмом), Нон Манусов, 32 лет, рабочий-строитель (не вернулся домой после смены) и Ирина Гомоляко, 28 лет, врач-отоларинголог (отлучилась с рабочего места на пять минут в магазин, и больше ее никто не видел). Проделками Демиурга у меня занимался уже целый отдел, но толку пока не было, а исчезновения людей давно уже стали тем поводом, по которому в адрес полиции вообще и меня в частности в прессе то и дело следовали ехидные выпады…

И, самое главное, в городе что-то происходило, но что именно – понять было невозможно. Все почему-то кинулись вооружаться кто чем мог. Полиция неустанно конфисковывала по наводкам осведомителей и во время проверок на дорогах кучи самодельных пистолетов, переделанных умельцами из сигнальных ракетниц и детских игрушек; стреляющих ручек, кастетов, ножей и прочего холодного оружия, дубинок-парализа-торов, «слепилок», «страшилок» и «глушилок»… Кроме того, велась торговля оружием и похлеще этого. На черном рынке две тысячи монет стоил компакт-автомат с самонаводящимися пулями, а полторы – мощная снайперская винтовка с прицелом, позволяющим вести точную стрельбу на дистанции до трех километров… Самое гнусное, что нельзя было уяснить, что – или кто – толкает приличных, мирных людей вооружаться.

И одновременно думал я о том, что быт отнимает слишком много времени у человека. А если человек этот так же педантичен, как я – тем более. Я поймал себя на том, что машинально подсчитываю, сколько действий требует такая банальная операция, как бритье. Получалось – не меньше двадцати…

Наконец, самым потаенным уголком мозга размышлял я, какой вариант мне выбрать в интерактивном фильме, который на протяжении последних недель поглощал мой скудный досуг. Впрочем, в этом плане я вовсе не был исключением: тысячи граждан Интервиля были увлечены этим модным нововведением так, что все их мысли были больше заняты поступками вымышленных персонажей, нежели реальной действительностью…

Выйдя из подъезда, я прежде всего тщательно огляделся. И, как и вчера, как и позавчера, как и всегда, ничего и никого особо подозрительного вокруг не обнаружил. Утро было как утро, люди были как люди и занимались они тем, чем им и положено заниматься: плелись на работу, в магазины, школы, детские сады и больницы, просто выгуливали собак, наконец…

Во всем была виновна моя г и п о т е з а. Из-за нее я теперь не мог смотреть на мир, как прежде. Она надела на меня очки, искажающие восприятие и превращающие обычного человека в подозрительного субъекта. С тихим ужасом я начинал понимать, что не будет отныне у меня нормальной жизни. И все из-за того, что я вбил себе в голову невесть что!..

Моя «беретта», как ни странно, оказалась целой и даже сохранила девственность корпуса, хотя нагло, как проститутка у валютного отеля, выставляла свой зад под углом к тротуару, затрудняя проезд владельцам личного и общественного автотранспорта. Вчера я припарковал машину в таком вызывающем положении по одной-единственной причине: после тесного знакомства с рестораном при отеле «Обитаемый остров» соображал я довольно туго. По правде говоря, сначала я чуть было не оставил свою верную «лошадку» с открытыми дверными люками и ключами в замке зажигания. Только круглый идиот не угнал бы подставленную таким образом машину. Однако, не успел я удалиться от машины на несколько шагов, как какой-то чересчур сознательный гражданин, загулявшийся до поздней ночи с собакой, не преминул мне указать на столь чудовищную забывчивость…

Я было полез в карман за ключами от «беретты», но тут же представил, как буду нестись по забитым машинами проспектам и улицам на скорости под сто пятьдесят и как будут свистеть мне на каждом перекрестке постовые, и как будут они, то и дело козыряя, извиняться передо мной за то, что посмели остановить меня за явное нарушение правил дорожного движения, и как, в конце концов, вмажусь я в авто какого-ни-будь честного гражданина, наоборот, эти самые правила свято соблюдающего, и как окажется вдруг, что машина моя была застрахована именно на предмет таких вот аварий по моей вине и что ущерб, нанесенный мной и мне, услужливо возместит некая богатенькая фирмочка… Мне стало тошно от таких радужных перспектив, и я отправился в Управление городским транспортом.

По дороге – вначале в битком набитом автобусе (впрочем, почему-то для меня тут же нашлось удобное местечко на самом переднем сиденье), а затем в подземке (поезд летел подобно реактивному самолету, по чьему-то недосмотру запущенному по рельсам, и даже ни разу не остановился без каких-либо объяснений в туннеле минут этак на двадцать, хотя о подобных случаях постоянно можно было услышать от подчиненных – или врут они все, стараясь скрыть истинную причину своих опозданий на работу?) – я развлекался тем, что пытался «вычислить», если изъясняться языком шпионских романов, своих соглядатаев. В том, что таковые должны быть, я опять уже не сомневался. Однако, естественно, никакого наблюдения за собой я так и не узрел. Что, между прочим, лишний раз доказывало: мной занимаются настоящие профессионалы нелегального ремесла. Легче от этого мне не становилось. Наоборот, в душе рос страх, который, в свою очередь, порождал злость –как у загнанного в угол зверя…

Несмотря на все старания городского транспорта снизить величину моего опоздания на работу, в Управление я вошел на час позже, чем должен был бы войти, будь я сознательным тружеником на благо общества. За стойкой дежурного сидел незнакомый – видимо, из новичков – полицейский, который задумчиво курил, стряхивая пепел в корпус старого радиоприемника, заменявшего собой пепельницу, и пялился в экранчик совсем крохотного стереовизора, на котором какие-то фигуры прыгали, размахивая огромными мечами. Я постучал костяшками пальцев по прозрачному стеклу. Дежурный свирепо покосился, собираясь, очевидно, рявкнуть на нарушившего его уединение, но, увидев меня, скривился в вымученной улыбке и, вскочив, будто в его стуле имелась необычайно мощная пружина, с готовностью отрапортовал:

– За время моего дежурства чрезвычайных происшествий не случилось, шеф!

– Так уж и не случилось? – поинтересовался я. – А не чрезвычайных?

Дежурный что-то невнятно от смущения пробормотал.

– Ну, а там? – Я ткнул пальцем в направлении стереовизора.

– Так это, – сказал полицейский, переминаясь с ноги на ногу, – уж очень захватывающий сюжетец, шеф… А вам не приходилось участвовать в «Тайнах Запретных Земель»?

– Было дело, – сказал я. – Мура, но забавная… А что такое?

– Не подйлитесь опытом, как там скорлупу яйца Дракона добыть?

– Отчего же, – сухо сказал я. – Когда подойдете к пещере, подудите в рог, чтобы выманить дракона наружу, а затем идите внутрь. Там увидите яйца, но они не настоящие, настоящие лежат в другом месте…

Тут я спохватился.

– Ладно, – сказал я. – Это все не имеет никакого отношения к нашей работе… Меня кто-нибудь искал?

Дежурный помотал головой в знак отрицания.

– Штальберг на месте? – спросил я.

– Никак нет, – сказал дежурный. – Убыл с утра на проверку дорожных постов.

– А Вартумян?

– Убыл в неизвестном направлении, шеф! – браво доложил дежурный.

Черт-те что!.. Вот и предоставляй им после этого инициативу и самостоятельность!.. Ни на какую проверку Леб наверняка не поехал, а, пользуясь моим отсутствием, завалился, наверное, к своей шлюшке, а Вартумян, скорее всего, занимается строительством нового коттеджа, на который требуется уйма стройматериалов. А личный состав в это время, пользуясь полным отсутствием начальства, смотрит стереовизор и посылает посетителей подальше, чтобы они не мешали исполнять служебные обязанности.

Я ощутил, как во мне нарастает отчаяние, но, ни слова больше не говоря дежурному, молча развернулся и двинулся к своему кабинету.

В приемной, как ни странно, было пусто, и даже верная секретарша Рита отсутствовала – видимо, распивала чаи с девицами из отдела статистики.

Яуселся в мягкое кресло и стал просматривать стопку утренних газет, предусмотрительно отложенных для меня Ритой.

Международные новости меня интересовали очень поверхностно, а вот на местных событиях я задержался. Собственно, события все я знал и без газет. Меня больше интересовали комментарии к ним.

Из сегодняшнего потока новостей я выбрал для себя не очень много. В целом, жизнь в городе «шла своим чередом» (отвратительный штамп, который почему-то так любят газетчики: как, интересно, жизнь может идти «не своим чередом» и что это вообще значит – «идти своим чередом»? Что днем светит солнце, а ночью – луна? Или что люди рождаются, растут, стареют, а потом умирают, а не наоборот?). Было очень много хорошего и приятного, например (я потянулся за красным фломастером и стал отчеркивать наиболее характерные сообщения): господин М. Геталов, известный в городе модельер и владелец Дома Красоты, пожертвовал три миллиона юмов на развитие и совершенствование сиротских домов, где проживали дети жертв последней Бойни. Чувствовалось, что репортер, писавший заметку, был в восторге от благородного поступка господина Геталова. Признаться, я тоже был удивлен. Марьян Геталов, слывший прижимистым человеком, вдруг ни с того, ни с сего отваливает почти треть своего официального состояния на нужды несчастных сирот!.. Есть от чего растрогаться и пустить слезу. А, может быть, здесь есть иная подоплека?

… Мальчик пяти лет чудом остался в живых, упав с девятого этажа. Его спас случайный прохожий, поймавший малыша на руки. Мальчик не пострадал. Спаситель отделался сотрясением мозга (не удержался на ногах в момент ловли ребенка). Заметка сопровождалась фотографией, на которой я без труда опознал известного мне Николая Кривого, по кличке Колун, который отсидел уже второй срок за кражи со взломом. Неужели в закоренелом рецидивисте проснулись человеческие чувства при виде падающего с высоты маленького тельца? Или здесь опять сыграло свою роль нечто другое?..

Были, однако, и другие сообщения, дававшие журналистам основания для того, чтобы пинать полицию. Так, в районе Двадцать Третьей улицы так называемой «бандой домохозяек» был ограблен еще один магазин". Вот уже который месяц дамы бальзаковского возраста, объединившись в преступное сообщество, успешно «чистили» лавочки и мелкие продуктовые магазинчики нехитрым, но очень надежным способом: пока двое отвлекают хозяина разговорами, третья заходит с тыла и усыпляет его какой-то пакостью. После чего, пользуясь отсутствием посетителей, женщины взламывают кассу, забирают всю наличность и исчезают в неизвестном направлении. Самое интересное, что эпизод ограбления потом каким-то образом оказывается стертым из памяти компьютера систем слежения за торговым залом, так что личности грабительниц не удается установить и по сей день…

И опять изощрялись в остроумии авторы статей на тему: «Когда же жители города будут спать спокойно?». Когда будет изловлен таинственный маньяк, терроризирующий население города? Когда наконец полицейские перестанут валять дурака и возьмутся за качественное исполнение своего служебного долга? И куда смотрят городские власти, при явном попустительстве которых начальник полиции Маврикий Любарский на службе занимается неизвестно чем, а свое свободное время заполняет развратом и пьянством?..

Я отшвырнул газеты в угол кабинета и обхватил голову руками. Мне было тоскливо. Какое-то жуткое проклятье висело над городом, и я чувствовал его кожей. Все, включая мэра, старательно делали вид, что в Интервиле ничего особенного не происходит – «жизнь идет своим чередом» – что так и должно быть: скряги жертвуют деньги на общественное благо, преступники спасают от гибели детей, зато, с другой стороны, порядочные старушки грабят магазины, а еще этот Демиург, если, конечно, он на самом деле существует, черт бы его побрал!.. Плюс эта атмосфера предгрозового затишья в обществе, когда только круглый идиот или самоубийца не запасается оружием!.. И повсюду – слухи, сплетни да разговоры о бесконечных интер-сериалах!..

Можно было бы, конечно, плюнуть на вс? и закрыть глаза на столь явные признаки, но все дело было в том, что, сказав "а", невозможно не сказать "б"… В моем случае это означало, что следует бороться до конца.

Однако, многое для меня оставалось неясным, и можно было до боли в висках ломать голову над возникающими вопросами, но так и не найти ответа ни на один из них.

В дверь раздался осторожный стук, и в кабинет заглянула вернувшаяся с чаепития Рита.

– Добрый день, Маврикий Павлович, – сказала она. – Тут к вам целая делегация…

– По записи? – спросил я хмуро.

Она замялась.

– Дело в том, что это представители иностранных средств массовой информации. Хотят взять у вас небольшое интервью…

– Гоните их в шею, – кратко посоветовал я.

– Не могу, – растерянно сказала она. – Все-таки иностранцы… И потом, их так много!..

Я мысленно возвел глаза к небу и произнес в уме пару энергичных фраз в адрес своей деликатной секретарши, но она глядела на меня невинно и преданно, и не оставалось ничего другого, кроме как сказать со вздохом:

– Ладно, только предупредите, что у них в распоряжении не больше двадцати минут… И отключите меня от внешнего мира.

Рита исчезла за дверью, и в кабинет тут же ввалилась шумная орава людей в свитерах и джинсах, которые принялись деловито устанавливать какие-то осветительные приборы, больше напоминавшие прожекторы, и наперебой слепить меня вспышками цифровых фотокамер.

Не успел я и глазом моргнуть, как они расселись передо мной хищным полукругом, словно волчья стая, и, прицелившись в меня разнокалиберными микрофонами, принялись засыпбть меня вопросами. Не прошло и двух минут, как я уже пожалел, что согласился на эту импровизированную пресс-конференцию.

Моих интервьюеров на этот раз интересовало примерно то же, что и раньше, и с этой точки зрения было легко катиться по накатанной дорожке. Однако вопросы становились все каверзнее, и, судя по их тональности, основаны были на многочисленных слухах и пересудах.

… Каким образом администрация Интервиля сумела добиться того, что, по ее требованию, Организация Объединенных Наций произвела тщательную проверку всех космических спутников Земли, а часть их них уничтожила боевыми ракетами? – Вопрос задан не по адресу, господа, я всего-навсего – полицейский, а соответствующее ходатайство, насколько мне известно, исходило от нашей мэрии… Поэтому заслуга в уничтожении Сети принадлежит не вашему покорному слуге, а нынешнему мэру Аверу Гунибскому…

Но ведь вы, господин Любарский, состоите в близких отношениях с господином Гунибским, не так ли? – Да, но это никак не сказывается на наших взаимоотношениях по служебным вопросам, и наши функциональные обязанности никоим образом не пересекаются. Более того, как вы можете представить, я подчиняюсь ему, а не наоборот, поэтому было бы смешно изображать меня в роли этакого серого кардинала…

Простите, господин Любарский, наших читателей интересует ваше мнение по поводу пресловутого Контроля, который, как известно, был ликвидирован не в последнюю очередь за счет ваших личных усилий… Как вы считаете, прекратилось ли психотронное воздействие спецслужб на человечество? – Насчет всего человечества я не знаю, но что касается нашего города, то могу вас заверить, что компьютерная сеть, посредством которой осуществлялось Воздействие на Интервиль, прекратила свое существование. К такому выводу, во всяком случае, пришли специалисты из состава международной комиссии, проводившие расследование деятельности Контроля и так называемых геймеров.

Тогда почему люди в вашем городе до сих пор еще не отказались от специальных средств защиты, которые именуются на вашем жаргоне «за-глушками»? Неужели у них есть основания полагать, что нарушение прав и свобод человека в вашем городе продолжается? – Дело в том, что в нашем городе очень сильны традиции, и тот факт, что некоторые жители Международного все еще носят «заглушки», свидетельствует не о рецидивах Воздействия, а, скорее, о стремлении людей сохранить память о трагическом прошлом, чтобы не допустить подобного в будущем…

Чем вы объясняете, господин Любарский, тот факт, что в вашем городе регулярно происходят ничем не спровоцированные массовые беспорядки? – Я ничего не объясняю, господа, я как руководитель учреждения, стоящего на страже законности и правопорядка, просто-напросто принимаю меры, чтобы не допустить такие беспорядки в будущем. – А если они все же произойдут? – Тогда я сначала добьюсь восстановления порядка в городе, а затем напишу прошение об отставке.

Кстати, господин Любарский, как получилось, что вы в сравнительно молодом возрасте, не имея специального образования и стажа службы в полиции, возглавили Полицейское управление? – Я уже не раз об этом рассказывал, господа, но охотно напомню… Дело в том, что в молодости я занимался деятельностью, по своему содержанию весьма близкой к работе частного детектива, и некоторое время работал в специальном подразделении полиции, ведущем борьбу с компьютерными преступлениями. Мэр Интервиля предложил мне исполнять обязанности начальника Полицейского управления, когда мой предшественник пал жертвой… гм… очередных массовых беспорядков. Выбирать тогда не приходилось, потому что семьдесят пять процентов полицейских оказались выведенными из строя…

Какова будет ваша политика, если Организация Объединенных Наций объявит Интервиль зоной чрезвычайного положения и введет сюда свои специальные войска для предупреждения новой междоусобицы? – Что ж, я готов только приветствовать такое внимание и заботу со стороны международного сообщества, хотя лучше было бы, если бы повода для таких мероприятий не возникло… Извините, господа, я вынужден на этом попросить вас закончить интервью. Дела, знаете ли, дела!..

Я решительно поднялся из-за стола, и представители мировой прессы, недовольно переговариваясь, потянулись к выходу. Я проводил их в приемную и, вежливо раскланявшись с журналистами, сказал Рите:

– Проветри, пожалуйста, кабинет, а я пока прогуляюсь в следственный отдел.

Начальник следственного отдела Андрей Каулен сидел на своем месте и скептически слушал, как ему путано что-то излагает человек в потертой черной куртке, сидящий на жестком стуле посреди кабинета.

Увидев меня, Каулен вскочил, а человек в куртке только злобно покосился на меня и отвернулся к стене.

– В чем дело, Андрей Петрович? – осведомился я.

– Вот, полюбуйтесь на этого субчика, Маврикий Павлович, – сказал Каулен, картинным жестом простирая указующий перст в направлении человека в куртке. – Вчерашнее ограбление банковского агентства помните?

– На Шестой? – уточнил я. – Ну как же, как же… Так это он, что ли, штурмовал его?

– Да, я, – сердито сказал человек в куртке. – Ну и что дальше?

Я несколько растерялся от такого вопроса.

– Как его взяли? – придя в себя, осведомился я у Каулена. – Кто отличился? Пишите представление, поощрю всеми доступными мне способами!..

Человек на стуле вдруг хрипло хохотнул. От него явственно разило алкоголем.

– Ну вы даете, гражданин начальник! – сказал он. – Да никто меня не брал, это я так, по глупости загремел… Из-за корешей своих. Но ничего, они у меня еще попляшут! – Тут он разразился градом неразборчивых сиплых угроз.

Каулен прикрикнул на него, а потом отвел меня в угол кабинета и полушепотом поведал удивительную историю.

Фамилия человека была Низельский. Официально он числился дворником, но эти обязанности за него исполняла его жена, а сам он специализировался на грабеже банков. У него были дружки, с которыми он сблизился на почве пристрастия к алкоголю. По вечерам в этой теплой компании он пропивал награбленное, а вернувшись домой, нещадно избивал жену. Когда выручка от последнего дела кончалась, он выбирал очередной объект налета.

Вчера, ограбив банковский филиал на Шестой улице, Низельский отправился в кафе со своими дружками и «нагрузился» там до беспамятства. Очнувшись утром дома, он не обнаружил своей жены ни в квартире, ни на уборке улицы. Сначала это его не очень озадачило, и Низельский отправился в кафе, чтобы поправить свое здоровье. Но вернувшись домой, он обнаружил на стене кухни надпись, начертанную кровью, из которой следовало, что с женой расправился не кто иной, как сам Демиург и что на очереди у маньяка – он сам. Объятый ужасом, Низельский решил искать убежища в полиции. Примчавшись в Управление, он признался во всех своих грехах дежурному, и тот направил его к Каулену. Начальник следственного отдела навел справки, и выяснилось, что жена Низельского жива и здорова, что отлучалась она на рынок за продуктами, а надпись на стене сделали дружки Низельского, решившие подшутить над своим приятелем… Когда Низельскому стало об этом известно, он попытался симулировать умственное расстройство – якобы не помнит, чту привело его в Полицейское управление, и якобы, вследствие «затмения сознания», хотел сам себя оговорить, дабы избежать встречи с маньяком. Но было уже поздно, и уликами, накопившимися за время следствия по делу об ограблении банков, Низельского приперли к стене…

– Все ясно, – сказал я, наморщив лоб.

Не нравилась мне эта история, ох как не нравилась, потому что целиком и полностью укладывалась в рамки моей теории. Система Воздействия действовала безотказно. Мне видно было, как она действует, как крутятся, вступая в зацепление друг с другом гигантские и совсем махонькие шестеренки, как распрямляются туго сжатые пружины, как срабатывают многочисленные реле-ограничители, как подается питающий ток на микросхемы и в разные контуры.

– Ладно, продолжайте допрос, Андрей Петрович…

Сначала я хотел вернуться в кабинет, где меня наверняка ждали какие-нибудь неотложные дела, но потом мысленно махнул на все рукой и спустился в подвал, где размещался отдел научной экспертизы.

К счастью, Сева Башарин был на месте. Он был крайне оригинальной личностью. За что я его и обожал. Познакомились мы с ним в клинике доктора Бейтса, куда я угодил со сквозными пулевыми ранениями легких после беседы с Мином Чевтаевым. Сева лежал там со сломанной ногой – следствие неудачного прыжка с третьего этажа под Воздействием. Когда я пришел в себя настолько, чтобы вести умные разговоры, мы с ним сблизились на общей почве любви к полунаучным абстрактным рассуждениям. Мы с ним были почти одногодками. В момент нашего знакомства Сева заканчивал в Университете аспирантуру по прикладной физике и готовился защищать диссертацию – что-то вроде взаимодействия тонких энергий. Вообще, он всегда тянулся к исследованиям, находящимся на стыке разных наук, и был своеобразным ученым-универсалом. Когда он узнал, что я в течение ряда лет занимался «чертовщиной», полтергейстом и прочими аномальными явлениями, то загорелся использовать мой опыт в качестве примеров, иллюстрирующих отдельные положения его диссертации. Диссертацию, кстати, он так и не защитил – ни тогда, выйдя из клиники Бейтса, ни потом…

Сева не просто был на месте: он что-то изучал в электронный микроскоп. Судя по тому, что на экране монитора в нездоровом оживлении ползали какие-то микробы, этим «что-то» наверняка был срез ткани от трупа не первой свежести. Не знаю, каким Сева мог бы стать физиком, но судебный эксперт из него получился на славу. Когда я приглашал его работать в отдел научной экспертизы лаборантом-экспертом, то думал, что он брезгливо поморщится и выдаст нечто вроде: «Ну спасибо, брат, за заботу, только я скорее в общественный нужник трудоустроюсь, чем к вам!», но Башарин этого не сказал, а лишь осведомился: «Научной экспертизы? Это какой же идиот так назвал ваш вонючий отдел? Что, экспертиза бывает еще и ненаучной?!»…

– О! – на миг оторвавшись от окуляра, сказал Сева, покосившись на меня. – Приятно, черт возьми, когда тебя не забывает высокое начальство!

– Разрешите присутствовать? – спросил я, шутливо делая руки по швам.

– Валяйте, ваше превосходительство, – снисходительно ответствовал он, не отрываясь от созерцания микробов. – Выпить хотите?

– А есть? – спросил я.

Сева наконец оторвался от своего гнусного занятия, осклабился и прошествовал в угол к дребезжащему от старости холодильнику. Что-то бормоча себе под нос, он залез в его недра, потом выпрямился, держа в руке початую бутылку водки и сморщенный лимон.

– Дверь только закрой на ключ, – посоветовал я, – а то вломится какая-нибудь сволочь, господину мэру заложит потом, что начальник полиции распивает в рабочее время с рядовыми лаборантами… На меня и так со всех сторон бочку катят!..

Он насмешливо хмыкнул, но дверь все-таки закрыл – правда, не на ключ, а на массивный железный засов. Потом взял с ближайшего стола какую-то пробирку, из которой, по-моему, совсем недавно пили кофе, и протянул ее мне, а себе взял пластиковый стаканчик для образцов.

Я занял место в кресле у стены – оно было настолько продавленным, что колени сидящего оказывались уровне лица, – а Сева сел верхом на стул напротив меня. Бутылку он, наполнив наши импровизированные бокалы, небрежно поставил прямо на пол в пределах досягаемости.

– Что-то ты какой-то сегодня взъерошенный, Рик, – заметил он, нарезая скальпелем лимон на картонное блюдечко. – Случилось что-нибудь?

Я тут же вспомнил покойного Адриана Клура.

– Случилось, – сказал я. – «Если что-то плохое должно случиться, оно обязательно случается». Закон Мерфи…

– Мерфи? – Сева поднял брови. – Что-то не слышал о таком философе. Или это не философ?

Я хохотнул.

– Нет, Эд Мерфи был капитаном американских Военно-Воздушных Сил, но закономерностей, в том числе и философских, он открыл много. Кстати, из его основного закона вытекает одно следствие: «Из всех неприятностей произойдет именно та, вред от которой окажется самым большим».

– Трепач был твой Мерфи, – сказал Сева. – Как и все философы. – (Будучи представителем точных наук, он недолюбливал «гуманитари-ев», по поводу чего у нас неоднократно вспыхивали жаркие споры.) – Поехали? – Он поднял свою импровизированную рюмку.

– Что ж, заглушим вонь от трупов благородным запахом алкоголя! – провозгласил я наше излюбленное изречение.

Мы выпили и зажевали лимоном. Водка огненным комком провалилась в желудок. «Как бы не окосеть с похмелья», подумал я.

– Ну, так что там у тебя стряслось? – поинтересовался Сева так небрежно, будто он был моим начальником, а не наоборот.

– У меня-то – ничего. – Я откинулся на спинку кресла и потянулся. – Хотя, чует мое сердце, недалек тот час, когда слечу я с начальственного поста и пополню собой армию безработных…

– Давно пора, – безжалостно сказал Сева. – В цивилизованных странах, если какой-то маньяк безнаказанно потрошит честных обывателей, то не только начальника полиции – все правительство меняют к чертовой матери!.. Сколько уже человек этот Демиург превратил в пострадавших?

– Примерно сорок, – сказал я. – Без учета сегодяшней ночи: я еще не смотрел утреннюю сводку… Только, в отличие от цивилизованных стран, наши маньяки людей не потрошат. По-моему, они переправляют их куда-нибудь в параллельный мир.

– Судя по безумным гипотезам, ты уже созрел для второй, – сказал Сева, берясь за бутылку. – Убьем микробы?

Мы выпили.

– Нет, брат, – сказал Сева, отдышавшись. – Если бы все обстояло так, как ты предполагаешь, жить было бы намного интереснее. А в случае с тем же Демиургом, на мой взгляд, дело обстоит гораздо проще и обыденнее. Что, разве мало существует способов не оставить и следа от трупа? Да сколько угодно – от ванны с крепчайшим раствором кислоты до камня на шее… Или хотя бы просто закопать жертву в укромном месте.

– Ну вот, – сказал я шутливо, хотя шутить мне сейчас вовсе не хотелось. – Взял и все опошлил… Тоже мне, криминалист выискался. Ты бы еще дистанционный трупоискатель изобрел, чтобы, не выходя из Управления, можно было сказать, куда делись пропавшие без вести люди!

Сева покачал головой.

– Не нравишься ты мне, брат, сегодня, – объявил он. – Разве таким должен быть настоящий полицейский? Взял бы, провел парочку операций с засадами, «подсадными утками» и массированными облавами по всему городу – глядишь, и сидел бы сейчас этот мерзавец в камере и глодал свои ногти от нереализованной злобы!..

– Ага, – сказал я, – сейчас вот допью и пойду облаву проводить… Ты прекрасно знаешь, почему этот подонок так неуловим.

– Понятия не имею, – нахально заявил Сева, явно набиваясь на очередной спор. – Разъясни бестолковому!..

– Все один к одному, – серьезно сказал я. – Воздействие продолжается, Сева, и никуда от этого не денешься, братец ты мой. Именно поэтому мы никак не можем напасть на след этого маньяка. И именно из-за Воздействия в городе время от времени происходит самая настоящая бойня, когда люди месят друг друга без особых причин… И именно поэтому по-прежнему совершаются людьми необъяснимые поступки – не свойственные им поступки, Сева!.. Кстати, я только что от Каулена, и знаешь, кого он допрашивает? Того гангстера-одиночку, который чистил банки без предварительной подготовки! И явился он к нам ни с того, ни с сего с повинной… выдумал какую-то глупейшую историю, будто бы до смерти испугался Демиурга… шито белыми нитками это все!..

– Ну почему же? – осведомился Сева, тщательно прицеливаясь, чтобы разлить остатки водки поровну. – Слушай, брат, а может быть, ты все-таки неправильно утрируешь, а? – Временами он ради хохмы любил употреблять подобные «неправильные» выражения. – Может, все действительно естественно до полного отвращения, как половой акт между уродами? Что, по-твоему, отныне люди вообще не имеют право ни на достойные, ни на мерзопакостные поступки?

– Не имеют, – упрямо заявил я.

– Слушай, – протянул он вдруг, сделав круглые глаза, – да ты опасный человек, гражданин начальник!.. Все тебе не так, все тебе плохо в этом мире! Что же получается? Сделал кто-нибудь хорошее – ты тут как тут: это, мол, Воздействие, мол!.. Или, наоборот, совершил кто-то преступление – а ты опять: не он виноват, братцы, а тот, кто им управлял!.. Так ведь вообще можно черт знает до чего докатиться, брат!.. Ну ладно, как гласит немецкая пословица: Прозит!

Мы выпили. Голова у меня вдруг стала соображать намного лучше.

– И потом, – продолжал Сева, кидая в рот хвостик лимона, – каким образом может осуществляться Воздействие, если давным-давно ликвидирована Сеть? Или ты сомневаешься в том, что она ликвидирована?

– Вот это меня интересует больше всего, господин лаборант, – сказал я. – Каким образом? Я тут вспомнил те времена, когда тоже был простым лаборантом – как раз перед тем, как мне прострелили в трех местах грудную клетку… Тогда мне пришла в голову не самая плохая мысль о том, что Контроль готовит нам сюрприз. Сеть-два, скажем так… Потому что только полный идиот будет рубить тот сук, на котором сидел годами, а именно этого и добивался Контроль, побуждая меня уничтожить Сеть, в которую пролезли геймеры. Да и та неожиданная легкость, с которой мы сумели добиться ликвидации Контроля и его Сети, тоже о чем-то говорит… Так что я не удивлюсь, если сейчас существует Контроль-два и Сеть-два, только вот как выяснить и доказать это?..

В дверь лаборатории кто-то толкнулся, но Сева гаркнул командным голосом:

– У меня срочный заказ! Попозже!

– И вообще, – сказал я, когда за дверью все стихло, – что-то в последнее время меня все больше перестали удовлетворять рациональные объяснения по поводу Воздействия. Так и просятся на ум мистические теории о двух огромных невидимых сверхмогущественных и сверхразумных существах, которые представляют собой силы Добра и силы Зла и которые вот уже много веков ведут между собой непримиримую борьбу, а в качестве пушечного мяса используют ничего не подозревающих людей…

– Ну, это уже мы слышали в различных интепретациях столько раз, что уши вянут, – махнул рукой Сева. – Бог и Сатана… Свет и Тьма… Жизнь и Смерть… Хаос и Порядок… И в том же ключе все остальное. Ничего оригинального и нового человечество за две с лишним тысячи лет так и не сумело придумать, чтобы как-то иначе оправдать свое бессилие познать мир. Вот уж, воистину: «Вставший на путь познания неизменно придет к Богу», не помню только, кто это сказал… Нет, брат, если ты хочешь продолжать свою борьбу с призраками и ветряными мельницами, то возьми на вооружение что-нибудь более конструктивное.

Я взглянул на часы и ужаснулся. Меня уже наверняка потеряли так, что вот-вот могли счесть очередной жертвой Демиурга.

– Есть господин ученый, – сказал я, решительно поднимаясь. – Разрешите идти искать конструктивные теории?

– Валяйте, ваше превосходительство, – сморщил лицо в непонятной гримасе Сева. – А лучше изловите для начала маньяка, терроризирующего весь город!

Уже на пороге я обернулся и, напустив на себя суровый вид, пригрозил:

– А за пьянство в рабочее время я вас все-таки когда-нибудь уволю, лаборант Башарин!..

Глава 2

За время моего отсутствия в кабинете ничего не изменилось. Во всяком случае, мне так сначала показалось. Однако я всей кожей чувствовал, что здесь что-то не так. Видимо, сработала элементарная наблюдательность. Да и как тут не будешь наблюдательным, если частенько приходилось осматривать помещения, в которых было совершено преступление и которые ты видел первый раз в жизни, но если ты не заметил того, что бросается в глаза, – грош тебе цена как полицейскому!..

Я повел взглядом по стенам, полу и даже потолку, и вскоре понял, чту в кабинете изменилось. Окно, выходившее на площадь, было открыто настежь, хотя я точно помнил, что не открывал его уходя.

И только еще спустя несколько секунд до меня окончательно дошло. Я же сам распорядился Рите проветрить кабинет, потому что в нем дым столбом стоял после визита делегации журналистов. Особенно старался отравить атмосферу такой седой толстяк в вязаной шапочке, который зажег толстенную сигару, едва вошел в кабинет, и не выпускал ее изо рта на протяжении всего интервью. Возможно, из-за сигары он даже ни одного вопроса не задал – только курил, пыхтел и пристально пялился на меня так, будто впервые в жизни видел начальника полиции.

Я чертыхнулся и подошел к окну, чтобы закрыть его.

Мое внимание тут же привлекла фигура, маячившая на другой стороне площади. Человек был плотным, седым, на глазах у него были непроницаемые очки, а в руке – толстая трость. Лица на расстоянии разобрать было невозможно, но манера держаться этого человека показалась мне чем-то знакомой. Человек пристально смотрел на здание Управления, и мне почудилось, что смотрит он именно в мое окно.

По спине моей невольно побежали мурашки, пока я не спохватился и не захлопнул окно. Человек, словно ждал этого, тут же повернулся и неторопливо направился ко входу в подземку.

Наверное, какой-нибудь иностранный турист, подумал я, усаживаясь за стол. Любят они поедать глазами разные достопримечательности, а под мышкой у них обязательно зажат потертый путеводитель, а над ухом что-нибудь вкрадчиво нашептывает гид-самозванец из числа наших местных доброхотов…

В этот момент оглушительно грянул вызов на связь. Я включил визор и увидел на экранчике знакомую хмурую физиономию с торчащей во все стороны бородой.

Это был не кто иной, как бывший хозяин бара «Ходячий анекдот», а ныне хозяин всего славного города Интервиля Авер Гунибский. На мгновение мне показалось, что первое, о чем он меня сейчас спросит, это наличие свеженьких анекдотов. Впрочем, это впечатление неизменно пробуждалось во мне во время всех наших встреч и контактов, но Авер неизменно не оправдывал моих ожиданий. В кресле мэра – не до анекдотов, а в последнее время – и тем более…

– Рик, у тебя совесть есть? – осведомился Авер вместо приветствия.

Ну вот, подумал я с легким раздражением. Уже успели доложить, что от начальника полиции разит водочным перегаром в разгар рабочего дня. Или что он опаздывает на работу… выкручивайся теперь, бей кулаком в грудь и обещай, что такого больше не повторится…

– При виде грозного начальства моя совесть ушла в пятки, – шутливо сказал я.

– Что это ты там, не ставя меня в известность, какие-то иностранные делегации принимаешь? – внезапно спросил Авер. – Ты что, решил дипломатом заделаться?

Я облегченно вздохнул.

– Это была не делегация, Авер, – пояснил я, – а орава плохо ведущих себя иностранных журналистов, которые сами не знают, чего они хотят.

– А все-таки, чего они хотели, Рик? – глядя из-под кустистых бровей спросил Гунибский.

– Жаждали сенсационных подробностей о разгроме геймеров, лик-видации Сети и о всем таком прочем…

– Ну и что ты им сказал?

– А что я могу сказать? Естественно, послал их…

– Рик, ты в своем уме?! Эти писаки работают на крупнейшие газетные и телевизионные концерны мира!..

– … послал их к тебе, Авер. Мол, обращайтесь к мэру, ребята, он многое знает об этой истории, но только молчит от скромности.

–Смешно, – без тени улыбки сказал Авер. Это словечко – единственное, что иногда напоминало мне в мэре прежнего владельца бара, угощающего старых друзей бесплатной порцией виски за неизвестный анекдот. Потом до Гунибского дошло: – Что?!.. Какого черта, Рик, ты их навел на меня? Нет у меня времени давать интервью направо и налево, да еще по таким давним событиям!..

– А ты так им и скажи, – посоветовал я.

– Ладно, ладно… Какие новости?

– Рутина, – отмахнулся я и не удержался от шпильки: – У тебя же наверняка нет времени, господин мэр, чтобы выслушивать всякую чепуху о ночных драках алкоголиков, об облавах на проституток и о том, кто какую квартиру обчистил…

– Да, на это у меня времени нет, – согласился Авер. – Но есть вещи, которые меня очень интересуют, а ты про них почему-то молчишь, Рик. Только не говори мне, будто ничего не предчувствуешь, что на город надвигается очередная Бойня. И о том, что не слыхал о Демиурге, тоже не говори. Ты лучше расскажи, что тебе по этому поводу известно и какие меры тобой приняты.

Да что они сегодня все, сговорились, что ли, с тоской подумал я. Будто тем других для разговоров с начальником полиции нет…

– Знаешь, Авер, – сказал я, – давай, я тебе лучше докладную записку накатаю, а то говорить много придется. Тебя уже наверняка посетители в приемной ждут, не так ли?

Авер секунду подумал, двигая своими мохнатыми бровями из стороны в сторону.

– Ладно, – сказал он наконец. – Согласен. Пиши докладную. Но на моем столе она должна лежать в семнадцать ноль-ноль, и не раньше. Понятно?

– То глас не мальчика, но мужа, – сказал подхалимски я. – Разрешите пожелать вам приятного рабочего дня, господин мэр?

– Не смешно, Рик, – вдруг нарушил свое обыкновение Гунибский. – Лично мне совсем не смешно… Послушай, а какого черта ты возишься с этим маньяком? Почему до сих пор не занялся им вплотную?

– Чтобы мне заняться им вплотную, – терпеливо пояснил я, – мне нужно возбудить уголовное дело. А дело это заводится либо при очевидном составе преступления, либо по заявлению потерпевшего или его родственников. Ни первого, ни второго, ни третьего у меня на руках не было и нет, Авер.

– Как это? – ошарашенно осведомился мэр. – Столько народу кануло как сквозь землю, и никто еще не пожаловался в полицию?!

– Представь себе – да… То, что люди куда-то исчезают, еще ни о чем не говорит. Может, они просто решили отдохнуть некоторое время от остального человечества? Или в запой ударились?.. А заявлений от родственников нет, потому что все пропавшие без вести были одинокими людьми, Авер. Просто-напросто некому заявлять о их пропаже.

– И это тебе ни о чем не говорит?

– Пока нет.

– Непонятно, – сказал Авер, неизвестно что имея в виду – не то отсутствие родственников у исчезнувших людей, не то мою несообразительность. – Ладно, Рик, мне сейчас нужно проводить совещание, так что давай, жду твою докладную.

Когда экран погас, я некоторое время сидел, ничего не видя перед собой и рассеянно потирая вспотевшую макушку.

М-да, думал я, нет ничего хуже, чем иметь начальником своего старого приятеля. Упреки и выговоры в этом случае воспринимать куда обиднее, чем от незнакомого человека. Волей-неволей в душе возникают угрызения совести: уж если друг вынужден ругать тебя, то значит ты действительно недорабатываешь, и пора браться за ум.

Вот сейчас мы и возьмемся…

Я включил настольный комп-нот, чтобы удостовериться, что на остаток сегодняшнего дня у меня ничего не было запланировано, и внезапно холодный пот прошиб меня с головы до ног.

На «листке» электронного календаря под сегодняшней датой красовалось крупными буквами очень краткое, но многозначительное сообщение: «ПОРА МНЕ ВЗЯТЬСЯ ЗА ТЕБЯ, ЛЮБАРСКИЙ. ГОТОВЬСЯ.»…

И подпись – ДЕМИУРГ.

Я не испугался. Я не удивился, каким образом эта надпись появилась в моем комп-ноте, защищенном двенадцатью уровнями защиты. Первым делом я разозлился. Мне, по долгу службы призванному сажать таких вот негодяев и подонков за решетку, бросают наглый вызов. И где – на рабочем месте, среди бела дня!..

Я нажал кнопку вызова Риты, и когда она вошла, учинил ей самый настоящий допрос, имея целью выбить из нее признание, кого она пропустила в кабинет в мое отсутствие. Но секретарша упорно твердила, что никаких посетителей не было и что она ни на минуту не отлучалась из приемной. Еще немного – и я бы довел ее до слез, но, к счастью, вовремя спохватился. Видно было невооруженным взглядом, что она не врет. Во всяком случае, сейчас…

Я отослал Риту в приемную и задумался.

Вызвать экспертов и провести тщательный поиск каких-либо следов чужого присутствия в моем кабинете? Отпечатки пальцев, упавшие волоски, песчинки с подошв обуви… В концет концов, я отказался от этой идеи – и не потому, что не был уверен в том, что следы обнаружатся. Мне просто стало не по себе, когда я представил, какие слухи, один чудовищнее другого, поползут сначала среди сотрудников Управлении, а затем и по всему городу, когда кто-нибудь узнает о том, что мне угрожает тот самый неуловимый Демиург!

Однако подумать кое над чем не мешало.

Версия первая: шутка. Дурацкая проделка неизвестного шутника. Подкуп Риты шоколадкой или флаконом дорогих духов, проникновение в кабинет, ну и так далее… Может ли это иметь место? Теоретически – да, а на практике трудно представить кто еще, кроме Севы, в Управлении мог так шутить со мной. Начальник я, конечно, весьма демократичный, но не до такой же степени меня не уважают подчиненные!..

Версия вторая: запугивание из мести, желания насолить, деморализовать, добиться отставки и прочее, и прочее. Более похоже на истину. Тот же Штальберг, наверное, спит и видит, как мне дают по шапке и под зад, а он по праву зама устраивается в моем кресле… Только стал бы он избирать такой нелепый способ выживания собственного начальника? Вряд ли, есть и другие, более действенные способы…

Может, кто-то просто использует столь оригинальный метод, чтобы привлечь мое внимание к фигуре Демиурга и побудить найти его из-под земли и отдать под суд за совершенные им злодеяния? Но кто? И как этот кто-то, если он не служит под моим началом, сумел проникнуть в мой кабинет?..

Версия третья: что, если в кабинете действительно побывал тот самый маньяк, который уже всем языки намозолил? Скажем, забрался с площади в окно второго этажа через раскрытое окно и тем же способом покинул помещение после того, как отстучал в комп-ноте свою угрозу. (Мне сразу вспомнился тот полузнакомый силуэт на другом краю площади, который разглядывал здание нашего Управления). Да, но окно снаружи заделано решетками, сквозь которую мог бы пролететь только воробей…

В итоге, что мы имеем? Все версии, которые приходят в голову, настолько невероятны, насколько и правдоподобны, и тут ничего не попишешь. Остается либо и дальше мучить свои мозги, пытаясь ответить на разные «кто?», «как?» и «зачем?», либо просто-напросто плюнуть и забыть. И отправиться за сбором свеженькой информации к одному очень полезному человеку, который за эту информацию, между прочим, регулярно получает денежки…

Однако, места, в которых этот человек находится, – небезопасные, тем более для моей известной во всем городе физиономии, так что нужно ехать на встречу не с пустыми руками. Вернее, не с пустой кобурой…

Я набрал только известный мне код на клавиатуре комп-нота, и в позади меня, в стене, гулко крякнув от натуги, отворилась заветная дверца. Взял из сейфа хорошо пристрелянный – в том числе, и по живым мишеням – двадцатизарядный «крайслер» и вложил его в кобуру. Потом надел на правую руку специальный браслет, без которого пистолет просто не сможет выстрелить, даже если случайно окажется в чужих руках, и уже хотел было закрыть сейф, как взгляд мой упал на потертый медальончик, скромно притулившийся в уголке броневого отсека.

Я рассеянно взял его и подкинул в ладони. Цепочка медальона давным-давно порвалась, и я уже забыл, когда последний раз держал эту безделушку в руках. Глядя на медальон, я невольно вспомнил те события, которые были с ним связаны, и некая смутная мысль с трудом заворочалась в моем мозгу. Она была настолько невероятной, что я невольно покачал головой, но, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, я все-таки нажал кнопку селектора и попросил Риту срочно вызвать ко мне лаборанта Всеволода Башарина.

Машину, взятую в Управлении в краткосрочную аренду, я оставил за два квартала от нужного мне места. В городе слишком хорошо знали номера полицейских машин, поэтому, если нужно было нанести кому-то конфиденциальный визит, приходилось соблюдать определенные меры предосторожности.

Заперев дверной люк дактилоскопическим замком, я прошел несколько десятков метров по тротуару и свернул под арку в узкий закоулок, в который выходили двери запасных выходов стоящих тесно друг к другу домов. Время от времени в закоулке мне попадались странно одетые люди. Некоторые из них были навеселе. Все они почему-то старались юркнуть в какую-нибудь дверь, не доходя до меня. Я на всякий случай переложил пистолет из кобуры за пояс: только на прошлой неделе в этом уютном тупичке было обнаружено три трупа.

Когда пассаж сделал плавный поворот, в нем стало пошире, и вместо глухих стен домов потянулись сверкающие огнями витрины лавок и корявые вывески полулегальных заведений.

Вскоре я толкнул одну из дверей и оказался в темном коридоре, пропахшем плесенью и затхлостью. Свет мне не требовался: дорогу я знал наизусть, хотя в этом лабиринте немудрено было заплутать. Помимо всего прочего, здесь еще было и небезопасно – в нескольких местах коридор просматривался инфракрасными камерами. Когда я миновал несколько поворотов, сбоку, в нише стены, что-то щелкнуло, и чей-то гнусавый голос осведомился:

– Что, по-вашему, лучше: белое или черное?

Я всегда удивлялся хитроумности паролей, служивших для опознавания своих в этом гнусном месте.

– Лучше красное, – сказал я так, как положено было ответить.

– Идите, – сказал голос и умолк. Судя по легкому шипению, голос раздавался из скрытого динамика.

Я не знал, что могло произойти, назови я не тот цвет – провалится ли подо мной пол или меня расстреляют в упор – но лучше никогда не узнать этого.

Через несколько метров меня опять спросили:

– Что такое «фурхель», уважаемый?

Вот тут ошибиться никак было нельзя, иначе в коридор хлынет из скрытых патрубков ядовитый газ, который вызывает мгновенную смерть.

– Это то, что носят менты под мышкой, – ответил я.

– Можете идти.

Последний вопрос мне был задан там, где коридор во всюширину был перегорожен плотной портьерой.

– У вас есть при себе оружие? – коварно спросил гнусавый.

Врать не стоило, потому что к этому моменту меня успели просветить всеми известными науке видами лучей.

– Есть, – сказал я.

– Положите его на пол и проходите за занавес.

Я выполнил указание своего невидимого гида. За ширмой обнаружился тускло освещенный, крохотный тамбур. В нем имелись две абсолютно одинаковые двери. Но одна из них была ложной, и если человек открывал ее, то последнее, что он видел в своей жизни, был ствол автомата, выплевывающий ему в лицо пламя выстрела.

Я не без опаски (меня всегда мучил вопрос: а не поменяли ли двери местами после моего последнего посещения?) потянул на себя левую дверь и вошел в большую комнату, обставленную на манер каминного зала в средневековом замке. Здесь было свежо от кондиционеров, стены и пол были закрыты толстыми коврами, а из мебели наличествовали только обширная кровать, комод в углу и пара очень мягких кресел. В одном из этих кресел, проворно работая спицами, вязала нечто очень пушистое и ажурное молодая женщина, одетая как для вечернего приема. Перед ней светился ряд мониторов, на которых в различных вариациях протекали весьма откровенные постельные сцены. Складывалось впечатление, будто по нескольким каналам стереовидения одновременно демонстрировались порнофильмы.

– Чувствуйте себя как дома, Маврикий Павлович, – радушно сказала дама в кресле, глянув искоса на меня. – Мы всегда рады нашим почетным гостям. Не желаете ли отведать для начала здорового секса? Можем угостить вас любой девочкой по вашему выбору.

Это была традиционная шутка.

– Благодарствую, – чинно ответил я, закрывая за собой потайную дверь, замаскированную со стороны комнаты под большое зеркало, – но секс мы оставим на десерт, Пальмира. Прежде всего мне требуется кое-какая информация. – Я уселся в свободное кресло и вытряхнул из кармана на колени заранее приготовленную пачку кредиток.

Пальмира Сасова опустила глаза к вязанью, пошевелила губами, словно подсчитывая количество провязанных петель, потом спросила:

– Что именно?

– Я хочу знать все, что тебе известно о подготовке к очередной заварушке в городе. Если в идеале, то – кто и как этим руководит, откуда и по каким каналам поступают партии оружия, связные, явки и задачи организаторов. А самое главное – сроки проведения акции.

– По-моему, вы меня с кем-то путаете, Маврикий Павлович, – сказала Сасова, не переставая вязать. – Я всего-навсего – содержательница дома удовольствия, а не секретарша Господа Бога.

– Ну, если бы Всевышнему досталась такая секретарша, как ты, то сомневаюсь, что он сумел бы удержаться от прелюбодейства, – заметил я. – К тому же, за удовольствием к тебе приходят многие, причем не всегда за таким, которое разрешено законами. И попадаются среди этих людей такие, которые очень многое знают и которые способны пуститься в откровения перед твоими девочками. Так что ничего нереального в моем запросе нет… А вот это пусть послужит тебе авансом, – добавил я, кидая на колени Сасовой пачку денег. Она сделала какое-то быстрое движение, и кредитки словно испарились – даже я не смог бы сказать, куда она их спрятала.

– Что ж, – сказала она после паузы, – вижу, что вы человек серьезный, Маврикий Павлович. Обещать ничего не буду, но постараюсь сделать для вас все, что смогу. Загляните ко мне через недельку…

– Три дня, – поправил я. – Я загляну к тебе не позже, чем через три дня, и тогда мне нужна будет самая подробная информация.

С одного экрана раздались стоны с подвыванием, и я невольно взглянул туда, но тут же отвернулся, потому что психика нормального человека не в состоянии переварить то непотребство, которое там творилось.

– Что ж, задача ясна, Маврикий Павлович, – ровным голосом сказала Сасова. Она посмотрела на меня, прищурив глаза. – Может быть, все-таки отведаете «десерт»?

– Не будь такой навязчивой, Пальмира, – поморщился я. – Лучше скажи, как дела, что слышно новенького?

Она вздохнула.

– Новенького? – задумчиво повторила она. – Я тут на днях одну девчонку на улице подобрала. Нет, не подумайте, Маврикий Павлович, она ничем таким не занималась, просто бродяжничала… Во время последней Бойни родители укокошили друг друга, и бедняжка осталась без жилья и без денег. Ничего не умеет и не знает, и податься ей некуда… Клянчила милостыню в переходах, но сами знаете, что сейчас нищих в городе не очень-то жалуют. Пару раз ее уже избивали какие-то подонки. И, знаете, Маврикий Павлович, со мной какая-то хреновина произошла в тот момент, когда я смотрела на девочку. Казалось бы, повидала я в своей жизни столько всякого дерьма, сколько врагу не пожелаешь, и испытала столько мерзостей, что шкура моя давно должна была превратиться в броню, а вот увидала я эту несчастную сиротку – и что-то шевельнулось в груди. Сама не знаю, как это получилось, но подошла я к ней, расспросила, что да как, а потом предложила пожить у меня… Дура, да?

– Нет, – медленно проговорил я, – ты – не дура, Пальмира. Ты – стерва, причем очень умная стерва, и не надо мне баки забивать, что ты спасла девчонку от позора и голода из благородных побуждений. Откормишь ее, приоденешь, научишь здоровому сексу – и станешь эксплуатировать на всю катушку. Как вот этих, – я качнул головой в направлении экранов.

Сасова внезапно выпрыгнула из кресла с быстротой молнии, и не успел я пошевельнуться, как был прижат ее гибким, жарким телом к спинке кресла, и длинная тонкая спица, зажатая в ее кулаке, прикоснулась к ресницам моего левого глаза.

– Не стоит так говорить, Маврикий Павлович, – злобно прошипела Сасова. – Или хотите остаться без глаза?.. Что ж вы меня за падаль какую-то принимаете, а? Потому, что занимаюсь непотребными делами, что ли? По-вашему, во мне уже ничего человеческого не осталось, думаете, не жалко мне тех дурех, которые трудятся на меня? Да ведь я реву по ночам, как корова, как подумаю о них, да свою жизнь вспомню!.. А девочка эта теперь для меня – все равно, что сестренка младшая, и гадиной я буду, если когда-нибудь посмею дать ее в обиду!

Судя по бешеному выражению ее лица, она действительно верила в то, что говорила.

– Ладно, извини, – пробормотал я, – ну что ты взбеленилась? Да верю я тебе, верю, только удивительно мне как-то стало…

Пальмира отпустила меня и вернулась в свое кресло, подобрав с пола рассыпавшиеся спицы и вязание. Только теперь я рассмотрел, что же она такое вязала. Это был девчачий свитер, с узорной отделкой на груди.

– Для нее вот решила связать, – смущенно сказала Сасова, словно прочитав в моем взгляде немой вопрос. – В магазинах, конечно, можно купить все, что хочешь, но когда вещь своими руками сделана, она всегда теплее становится…

Вот и еще один факт в пользу моих предположений, подумал я. Пахнет Воздействием в этой истории весьма отчетливо, а иначе как объяснить, что в этой женщине пробудились материнские чувства?.. Нет, господа, можете сколько угодно твердить мне на разные голоса, что я страдаю манией преследования, что я сражаюсь с ветряными мельницами и несуществующими драконами, но я-то знаю, что Сеть жива, и что Контроль действует, и что «корректоры» каким-то образом возрождаются из небытия…

– Скажи, Пальмира, а что ты слышала о Демиурге? – сам не зная почему, вдруг спросил я.

Она покосилась на меня.

– Многое болтают об этом типе, – неохотно буркнула она. – Тут к одной моей девочке лавочник с Семнадцатой улицы повадился, так вот он, например, рассказывал, будто под этой кликухой скрывается сам дьявол…

– С чего это он взял? – перебил ее я. – Видел его, что ли?

– Ну, вы скажете, Маврикий Павлович! Кто же дьявола может увидеть?!.. Нет, никто его никогда не видел, потому что сам он невидим, а только тень его иногда на дома падает, огромная такая – почти до второго этажа достает! Вот тень этот самый лавочник своими глазами, говорит, видел однажды ночью! Будто бы стоял Демиург возле его лавки…

– И что дальше?

– А ничего. Постоял и ушел.

– М-да, – скептически протянул я. – Просто-таки фильм ужасов… Ну, а как, по-твоему, он людей похищает? В геенну огненную забрасывает их, что ли?

Сасова пристально посмотрела на меня, и спицы в ее руках дрогнули.

– Вот вы смеетесь, Маврикий Павлович, – наставительно произнесла она, – и я понимаю, что вам по долгу вашей проклятой службы положено не верить в подобные рассказы. Но не приведи вам Бог встать на пути у этого субъекта!.. Кто знает, – философски сказала она после паузы, – может, он явился в наш город как наказание Божье за грехи наши тяжкие?

– Еще немного, и тебе можно будет менять вывеску, Пальмира, – сказал я, поднимаясь. – Вместо хозяйки притона будешь настоятельницей женского монастыря. А я, когда уволюсь на пенсию, привратником к тебе пойду. Возьмешь?

– Невозможный вы человек, Маврикий Павлович, – кокетливо сообщила Сасова.

Тем же путем, каким пришел, я покинул «дом удовольствия», только вопросов на этот раз мне никто не задавал, а «фурхель» свой я получил на выходе от неразличимого в темноте силуэта. Пистолет был в полной исправности и целости. По-моему, его даже успели почистить и смазать оружейным маслом.

Когда я уселся в машину, на панели загорелся огонек вызова на связь по служебному каналу. Однако голос, который раздался в наушниках коммуникатора, принадлежал вовсе не Штальбергу, и не Рите, и вообще никому из моих подчиненных. Он был явно изменен, этот голос, и звучал он с неравномерными паузами и странным прищелкиванием, словно человек, который разговаривал со мной, имел вместо носа огромный орлиный клюв.

– Ты получил мою записку? – спросил незнакомец.

Вопрос мне не понравился.

– Кто говорит? – ответил я вопросом на вопрос.

– Ты знаешь, кто я такой, – заявил анонимщик. – Не думай, что сможешь уйти от меня. От меня еще никто не уходил. Готовься к встрече, Любарский.

Я разозлился. Такой наглости стерпеть было нельзя.

– Скажи мне, зачем ты охотишься на людей? – спросил я. – Зачем запугиваешь их?

– Так надо, – самоуверенно заявил претендент на звание дьявола. – И не вздумай мешать мне – только хуже будет.

– Хорошо, – стараясь быть спокойным, сказал я. – Теперь послушай меня, придурок. Хоть ты и выдаешь себя за демона-самоучку, но я до тебя скоро доберусь, и тогда посмотрим, как ты запоешь, когда я посажу тебя на цепь в камеру и лично буду допрашивать тебя!

– Это еще неизвестно, кто до кого доберется, – ехидно возразил мне голос в наушниках и отключился.

Я тут же соединился с подразделением контроля линий связи и попросил их определить, откуда на мой коммуникатор пришел вызов. Больше всего меня смущало то, что мерзавцу был известен код служебного канала.

Ребятам понадобилось всего полминуты, чтобы дать ответ на мой вопрос. И эта информация оказалась такой, что ввергла меня в шок. По спине поползли холодные струйки пота, но я взял себя в руки, включил зажигание и рванул с места на бешеной скорости, потому что еще можно было успеть застать негодяя с претенциозной кличкой, там, откуда он мне звонил. Это был вовсе не какой-нибудь уличный автомат, как я предполагал.

Демиург разговаривал со мной, находясь в моей квартире.

Глава 3

Дверь квартиры была заперта, и я постарался открыть ее бесшумно. Пистолет уже был зажат в моей руке, когда я двинулся по коридору по направлению к комнате. Судя по едва слышным звукам, там кто-то был. Оставалось лишь распахнуть дверь ударом ноги и ворваться, поводя стволом из стороны в сторону, в готовности мгновенно нажать курок.

Я так и сделал, но увидев человека, восседавшего за моим письменным столом, вновь покрылся холодным потом. Потому что это была Катерина. Она уютно расположилась в кресле, задрав ноги на стол, и, грызя большое яблоко, листала какой-то пухлый томик. Увидев меня в позе, характерной для бойца штурмового отряда, да еще и с оружием, она так удивилась, что чуть было не проглотила яблоко целиком.

Я спрятал пистолет в кобуру, сосчитал в уме до десяти, а затем бросился стучать Катерину по спине, потому что она зашлась в судорожном кашле.

– Ну, ты даешь, дядя Рик, – сказала она, придя в себя и утерев выступившие от кашля слезы. – Так и теленком можно запросто сделать! Это что, все полицейские таким образом возвращаются домой, или только ты один?

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Разумные оправдания совершенно не приходили мне в голову.

У Катерины давно уже был ключ от моего четырехкомнатного апартамента, доставшегося мне после смерти родителей, и она время от времени пользовалась им, но особенно не злоупотребляла. Еще тогда, когда она поступила в Университет, я предложил ей окончательно перебраться ко мне, но она отказалась и осталась жить с Ролой в той однокомнатной квартирке, которая некогда принадлежала мне. Странное дело – в свое время именно я удочерил Катьку, но потом, когда наши пути с Ролой разошлись, то именно с ней осталась Катерина. И именно ее она звала сейчас мамой, а меня – «дядя Рик». Чту сыграло свою роль – то, что из-за вечной занятости я не имел возможности уделять ей положенного внимания, или потребность девочки в женской опеке – можно было разбираться до бесконечности, но так и не прийти к определенному выводу, а только лишиться сна и приобрести седину в волосах. Проще было принять вс? так, как сложилось, только горечь все равно оставалась на самом донышке души мутноватым осадком…

– Прости, Катюш, – виновато сказал я. – Давно ты здесь?

– Да уж час, наверное, будет, – сказала она, кладя томик на стол. – Как лекции закончились, так и решила к тебе заглянуть, порядок слегка навести, а тут вот книжка интересная под руку попалась…

Она вдруг съежилась и с тревогой спросила:

– А что, дядя Рик, тебя кто-то преследует?

– С чего ты взяла? – криво усмехнулся я. – Это я так тренируюсь. На всякий случай, знаешь ли, чтобы форму не потерять… Кстати, о форме фигуры. Давай лучше переместимся в кухню да сварганим что-нибудь вкусненькое, а то ты, наверное, зверски проголодалась. Одними яблоками сыт не будешь.

– Умгу, – промычала Катерина, – это ты не в бровь, а в глаз попал.

– Тогда вперед, – сказал я.

Пока мы, нацепив фартуки, готовили на скорую руку то, что можно было соорудить из снеди, хранящейся в холодильнике, Катерина делилась со мной впечатлениями об учебе, рассказывала о своих подружках, о дискотеках и прочитанных книгах. Я слушал ее не очень внимательно. Половина моего сознания была занята тем, что, помимо моей воли, прислушивалась к тому, что творится в квартире. Я никак не мог понять, каким образом Демиург мог звонить мне отсюда, если в это время здесь находилась Катерина. Воображение мое разыгралось самым зловещим образом, и я представил, как моя падчерица, напевая, полощется под струями душа, а в это время по квартире крадется тип отвратительной внешности, зажав в руке опасную бритву… Тут мне почудилось, что где-то в недрах квартиры хлопнула дверь, и, оборвав Катерину на полуслове, я стремительно выскочил из кухни.

Все было в порядке. Никаких следов того, что здесь побывал кто-то чужой. Пора перестать терзать себя измышлениями о проникающих сквозь стены маньяках, иначе можно запросто свихнуться… Скорее всего, парадоксы, связанные с Демиургом, объяснялись проще: видимо, у этого психопата была возможность подсоединяться к любым линиям связи. Конечно, такое допущение было неприятно, но все же лучше убедить себя в этом, чем полагать, что за твоей спиной постоянно кто-то дышит…

Я вернулся на кухню, где уже витали заманчивые ароматы горячей пищи, и мы уселись за стол.

– Значит, у тебя все в порядке? – отечески поинтересовался я у Катерины.

– А как же иначе, дядя Рик? – невнятно ответила она, так расправляясь с содержимым своей тарелки, что на нее было приятно смотреть.

На нее вообще было смотреть – одно удовольствие. В свои семнадцать лет Катерина, что называется, цвела и пахла. Я заранее завидовал тому счастливчику, которому лет примерно через пять – а, может и раньше, хотя до окончания Университета нежелательно – достанется это сероглазое сокровище. Умница, красавица, добрая, внимательная – все это про нее, про мою Катьку. И в жизни пытается всего достичь сама, а не прячется за чужую спину, хотя, разумеется, я многое мог бы сделать для нее. Если бы она об этом хоть раз попросила. Но Катерина, наоборот, давным-давно запретила мне вмешиваться в ее дела, и выпускные экзамены в школе сдала с блеском, и на филфак поступила без проблем, хотя конкурс туда в прошлом году был просто умопомрачительным. В принципе, никто и не знал, что я и она связаны полуродственными отношениями.

– Как поживает Рола? – помолчав, спросил я.

Катерина отвела взгляд, и мне стало все ясно.

– Ты не думай, дядя Рик, – тихо сказала она, вычерчивая вилкой на скатерти какие-то загогулины. – Мне с ней, в общем-то, хорошо, вот только слишком увлеклась она в последнее время «пупсиками». Прямо наркотик какой-то!.. Теперь днями напролет не отходит от компьютера, а частенько и ночью встает, чтобы покормить их… И вообще, дядя Рик, слишком близко к сердцу мама эти игрушки воспринимает, так что иногда мне просто страшно становится за нее. Слушай, – она подняла на меня свои прозрачные доверчивые глаза, – может, ты как-нибудь заехал бы к нам, поговорил бы с ней, а?

Я отодвинул от себя почти полную тарелку и закурил.

– Это не так-то просто, Катя, – сказал я. – Ты же знаешь, как она ко мне относится.

– Эх вы, – с горечью сказала Катерина, – что ж вы никак не поймете, что вам обоим было бы лучше, если бы вы были вместе? Ты пойми, дядя Рик, я не за себя пекусь, мне и так неплохо живется, просто мне вас с мамой жалко!..

Голос ее задрожал, и она отвернулась. Я встал, обогнул стол и прижал ее голову к своей груди.

– Ну-ну, девочка моя, – сказал я срывающимся голосом, – будет тебе!.. Как говорит один мой знакомый, к жизненным проблемам надо относиться не объективно, а философски: не будет проблем – не будет и жизни…

– Кстати, – сказала Катерина, потершись щекой о мое плечо, – тут с мамой одна история приключилась, рассказать тебе – не поверишь!

– Поверю, – сказал я, разливая по чашкам чай, – я с недавних пор в какие угодно чудеса могу поверить. Так что – валяй, рассказывай!

Из рассказа Катерины следовало, что месяц назад Рола, отправившись за покупками по ближайшим магазинам, стала жертвой карманника, который, видимо, выследил ее в торговом зале, а кошелек вытащил на выходе из магазина. Воришка сработал чисто, и Рола хватилась довольно плотно набитого деньгами бумажника, только удалившись на два квартала от магазина. Возвращаться не было никакого смысла, а обратиться в полицию она не захотела по известным причинам (чтобы не связываться со мной, подумал я) и вернулась домой, оглушенная приключившейся с ней бедой. Два дня она пролежала в постели, безучастно выслушивая утешения Катерины (Катька пыталась дозвониться до меня, но меня не было ни на службе, ни дома – я как раз в то время мотался по пригородам, вылавливая банду хулиганствующих молодчиков), а на третий день Катерина, возвратившись из Университета, нашла под дверью своей ква-ртиры украденный бумажник. Ошибки быть не могло, потому что в бумажнике имелись какие-то квитанции и прочие бумажки на имя Ролы. Самое удивительным было то, что бумажник не только благополучно пролежал Бог весть сколько на видном месте, и его никто не взял, но и что из него не пропало ни юма!..

Обсудив столь загадочное проявление пробудившейся в воре совести, Рола и Катерина пришли к выводу, что карманнику каким-то образом стало известно о том, что он покусился на благосостояние жены (хотя и бывшей) и дочери (хотя и не родной) самого начальника полиции, и тогда он решил не искушать судьбу.

– А вы говорили кому-нибудь о том, что вас обокрали? – поинтересовался я.

– Да нет, – сказала Катерина, сделав круглые глаза. – Ты же знаешь маму, не в ее привычках делиться с соседями или знакомыми своими проблемами!.. А ты действительно не имел к этому отношения, дядя Рик? Может быть, твои люди поймали этого воришку, он сознался в краже, и ты заставил его вернуть нам деньги, а? Ну, признайся же!..

– Нет, Катюш, ты ошибаешься, – сказал я, – да и не попадался нам в последнее время никакой карманник, это уж я точно по сводкам знаю. Так что понятия не имею, как кошелек мог вернуться к вам – не бумеранг же он, в конце концов!.. Может быть, здесь не обошлось без волшебства?

Я кривил душой. Объяснение этой невероятной истории могло быть только одно, и, если честно, оно мне было не по душе. Даже несмотря на то, что результатом Воздействия – а именно это я подозревал – на сей раз стало восстановление попранной справедливости.

Потом разговор у нас с Катериной зашел об интерактивных сериалах, которыми в последнее время активно пичкало нас родное стереовидение. Как выяснилось, она участвовала в фильме о том, как слепоглухонемой юноша осьмнадцати лет по имени Артем используется спецслужбами в качестве сапера для обнаружения и обезвреживания взрывных устройств, подбрасываемых некими экстремистами в общественные места. Вся соль этого сюжета заключалась в том, что сам юноша не подозревает о том, какую опасную работу ему приходится выполнять: «адские машины» террористов оснащены датчиками, реагирующими на страх, и окружающие вынуждены скрывать правду от бедного парня, потому что, испугавшись, он погибнет и не спасет многомиллионный город от террора…

– А вчера они, знаешь, какой поворотец сюжета отмочили? – азартно блестя глазками, говорила Катерина. – Будто террористы разнюхали, почему их замыслы в последнее время терпят крах, и написали на корпусе очередной мины азбукой для слепых сообщение для Артема: так, мол, и так, знай, что ты держишь бомбу, и стуит тебе сделать неверное движение, как взлетишь на воздух! А вместе с тобой – весь город… Они ведь стали начинять взрывные устройства ядерными зарядами, дядя Рик!.. И нам, то есть зрителям, теперь нужно придумать, что будет дальше.

– Ну, и что же ты придумала?

– Узнав о том, какую работу ему приходилось выполнять, Артем не испугается, а, наоборот, разозлится, потому что до него дойдет, что его все это время обманывали и посылали на верную смерть без его ведома. Мину он обезвредит, но это будет его последнее задание. Потому что он наотрез откажется работать на этих… из службы безопасности. Как ты думаешь, я права? Ведь это… это просто нечестно, что его использовали в качестве пушечного мяса!

– Все правильно, Катя, – сказал я, откидываясь на спинку стула, – но что, если в результате выхода твоего Артема из игры террористы будут диктовать людям свои условия? Представь, что в городе будут греметь взрывы, от которых будут гибнуть люди, много людей – ведь теперь некому будет обезвреживать бомбы…

– Спецслужбы могут использовать специальных роботов, – возразила Катерина, – их-то не запугать ничем. Кстати, так и надо было поступить с самого начала!

– Роботы – это мысль, – согласился я. – А если из этого, по каким-либо причинам, ничего не выйдет? Ну, скажем, стоимость такого робота будет равна стоимости атомной подводной лодки… или еще что-нибудь…

– Ну да, – с сарказмом сказала Катя, – робот – значит, невыгодно, потому что дорого, а человек – это дешевле, по-твоему?.. Прямо как в той шутке: «Если человек у нас дороже всего, то почему за багаж нужно платить больше, чем за пассажирский билет?»…

– Пойми, глупышонок, – сказал я, – ведь кто-то должен спасать других людей, рискуя собой. И я говорю так вовсе не потому, что я сам полицейский и сочувствую тем спецслужбовцам, которые задействовали Артема в качестве живого робота… Просто мне кажется, что этот молодой человек должен сам хорошенько поразмыслить и принять решение – добровольное, заметь, решение – продолжать ли ему оказывать помощь людям или обижаться на них за то, что использовали его без его ведома? В конце концов, стоит ли жить, если не за что умереть? Кто это сказал, не помнишь, будущий филолог? Гете или Гейне?

– Да ну тебя, дядя Рик! – воскликнула Катерина. – Все равно я с тобой не согласна. Они-то использовали Артема еще и потому, что считали: он и так инвалид, к тому же одинокий, и если погибнет, то особого урона от его смерти общество не понесет. Он, мол, и так был ни к чему не пригоден!.. Вот в чем все дело – в заведомой непригодности Артема для чего-то иного, кроме как для того, чтобы быть игрушкой в чужих руках!..

Она раскраснелась от переполнявшего ее праведного гнева. Я не стал больше с ней спорить. В молодости мы все – максималисты, и, помнится, я сам считал, что быть игрушкой в чужих руках – даже ради добра – отвратительно и унижает человека. Собственно говоря, ты же до сих пор сохранил это убеждение, Рик, так что не будь лицемером и не спорь с самим собой в лице Катерины…

Мы еще поболтали о том, о сем, а потом спохватились, что на улице уже темно. Поскольку Интервиль давно уже перестал представлять собой «город ангелов во плоти», как его некогда именовали в рекламных проспектах туристические фирмы, и превратился в обыкновенную современную клоаку, с присущими ей пороками и преступностью, то я решил отвезти Катерину домой на машине.

По дороге Катерина вдруг спросила меня:

– Дядя Рик, а правда, что в городе завелся какой-то маньяк?

Я невольно покосился на нее. Она сидела, держась неестественно прямо и любовалась залитой светом реклам панорамой улиц. Меня коль-нула страшная мысль, и я спросил:

– А тебе кто-то уже угрожал?

– Нет, – сказала она, – все в порядке. Просто в Университете ходят всякие слухи, а у одной девчонки с соседнего потока две недели назад бесследно пропал отец… Вот я и подумала…

– Девочка моя, – стараясь говорить как можно спокойнее, сказал я, – не придавай значения разным глупым сплетням. Маньяков и преступников у нас действительно хватает, но что касается исчезновения людей, то думаю, что все объясняется намного проще, чем это спешит объяснить людская молва. Я даже готов допустить, что кое-кому – на руку распространение подобных слухов, чтобы потом под прикрытием мифического Демиурга творить свои грязные делишки. Ничего, Катя, рано или поздно, переловим мы всю эту нечисть и…

– Дядя Рик, – тихо сказала Катерина, – ты сам-то себе веришь?

Я даже вздрогнул – настолько знакомыми мне показались интонации, прозвучавшие в голосе моей приемной дочери. В голову сразу полезла всякая чушь. Вроде той, что так называемый Демиург вполне может быть порождением Сети-2, и если это так, то становится понятным, каким образом ему удается оставаться невидимкой. Просто тот оператор, который «создал» маньяка, использует в этом качестве «игрушек», а потом вышибает из них память о своих поступках. И, в свете этой версии, вполне возможно, что, например, никакой не Демиург звонил мне из моей собственной квартиры, а Катерина, которая в тот момент являлась марионеткой. Кстати, только так можно объяснить, откуда Демиургу известен код моего служебного канала связи: достаточно было сделать «игрушкой» любого, кому этот код известен – например, того же Штальберга… Или дежурного по Управлению.

Но если все было так, как я предполагал, то соотношение сил в борьбе с этим распоясавшимся мерзавцем складывалось явно не в мою пользу. Получалось, что он способен в любой момент нанести решающий удар руками близких мне людей, а я – беззащитен. Как цыпленок, над которым занесен нож мясника… Но, если это так, то отныне мне не следует доверять кому бы то ни было, а видеть в каждом, с кем я имею дело, прежде всего слепого исполнителя преступной воли. М-да, веселенькая перспектива!.. Так и до мании преследования недалеко. А хуже всего то, что постоянная настороженность способна изменить твое представление о допустимости тех или иных поступков. Скажем, как ты будешь действовать, дядя Рик, если сейчас Катерина полезет в сумочку и достанет оттуда острый ножичек, которым замахнется на тебя с явным намерением убить? Не прибегнешь ли ты к самому простому и естественному для человека, под мышкой которого покоится скорострельный пистолет, способу спасения своей шкуры? Не одержит ли верх в твоей душе инстинктивный страх над сознанием того, что эта девушка – единственное существо, которое ты еще любишь? Все произойдет за доли секунды, а потом тебе останется только клясть себя за отработанную до автоматизма реакцию и кусать локти, и по-садистски мечтать о том, чту ты сделаешь с повелителем марионеток, когда доберешься до него…

И тут я краем глаза заметил, что Катерина действительно открывает сумочку и запускает туда руку. Волосы на моей голове встали дыбом. Я крутнул резко штурвал влево, одновременно ударив ногой по педали тормоза. Машину занесло, развернуло и чудом не ударило бортом о столб. Если бы не привязные ремни, Катерину наверняка бы ударило головой о бронестекло. Содержимое сумочки вывалилось на колени девушки, и я с облегчением увидел, что ничего огнестрельного, режущего или колющего среди стандартного набора женских мелочей нет.

– Ты что, дядя Рик? – спросила Катерина, уставившись на меня широко открытыми глазами. По-моему, она больше удивилась, чем испугалась.

Меня прошиб запоздалый холодный пот, и прошло минуты две, прежде чем руки перестали предательски дрожать.

– Так, ничего, – сипло ответил я, преодолевая комок в горле. – Показалось, что кто-то побежал через дорогу у нас под носом.

Она с тревогой пощупала мой лоб.

– Переутомился ты, дядя Рик, – сказала она с такой заботой в голосе, что мне захотелось взвыть от отчаяния. – И не удивительно: с утра до вечера на ногах, ловишь всяких подонков и негодяев… Отдохнул бы ты пару недель, а?

– Да я бы с удовольствием, – сказал я, запуская заглохшую от резкой остановки турбину. – Только кто ж меня отпустит?

– Ой, да пошли ты их всех подальше! – посоветовала с девичьей непосредственностью Катерина. – Ты, главное, сам себя отпусти – ведь каждый человек имеет право на отдых.

– Мечтать не вредно, – вздохнул я.

К счастью, остаток пути у нас прошел без каких-либо приключений.

Глава 4

Когда я вернулся домой, на часах было уже около двенадцати ночи.

На этот раз я был трезв и поэтому решил поставить машину на подземную стоянку, находившуюся в подвале дома.

Помещение стоянки представляло собой обширный зал, разделенный на отдельные боксы бетонными опорами, между которых стояли машины. Когда-то освещение здесь было достаточно ярким, но перегоревшие лампы давно не меняли, и поэтому углы подвала скрывались в тени.

Мои шаги гулко отдавались по бетону. Голова у меня гудела – видимо, вследствие усталости и тех неприятных сюрпризов, которые сегодня сыпались на меня горохом, – и я предвкушал, как сейчас поднимусь к себе, приму душ, а потом с банкой пива расположусь перед экраном стереовизора и буду следить за перипетиями сюжета интер-сериала до тех пор, пока глаза не слипнутся от сна.

Уцелевшие лампы светили мне в спину, и тень моя удлинялась передо мной с каждым шагом. Вдруг я заметил, что она приобретает какие-то необычные очертания и остановился. Вскоре до меня дошло, что на мою тень накладывается еще чья-то, чужая, и горло мое пересохло, потому что это могло означать только одно: сзади кто-то стоит. Однако, ни шороха, ни звука за своей спиной я не слышал.

Я выхватил из кобуры пистолет и прыгнул в сторону, переворачиваясь в прыжке так, чтобы еще в полете можно было выстрелить по тому, кто стоял сзади меня.

Но сзади никого не оказалось. Только где-то за соседними машинами отчетливо звякнул металл.

Я ужом скользнул в промежуток между машинами и прижался к холодной поверхности дверного люка, прислушиваясь к шорохам. Сердце учащенно билось, по вискам ползли противные струйки пота. Я осторожно выглянул в центральный проход, и мне показалось, что в ту же секунду за крайний автомобиль мелькнуло что-то темное. Я нажал на курок, и пуля выбила кусок бетона из стены, с дребезжанием лопнувшей струны отрикошетив в сторону.

Я прекрасно понимал, что стрелять наугад не имело никакого смысла, но все-таки выстрелил еще раз, и крайний автомобиль с шипеньем выпустил воздух из пробитой шины. Скорее всего, неосознанно я пытался дать понять тому, кто меня преследовал, что меня не возьмешь голыми руками.

Надо было что-то делать, а не сидеть в укрытии, ожидая, пока противник доберется до меня. Поэтому я выбрался в крайний проход и двинулся на четвереньках к выходу, то и дело замирая в готовности пустить в ход оружие.

Внезапно что-то щелкнуло, лампы на потолке мигнули и погасли. Стоянка погрузилась в кромешную тьму. Тот, кто охотился за мной, видимо, имел инфракрасные очки, и теперь получил то же преимущество надо мной, которое имеет зрячий над слепым.

Я представил, как я буду метаться в темноте, а маньяк будет насмешливо наблюдать за мной, а потом, когда ему надоест забавляться со мной, как кошке с мышкой, укокошит меня способом, не оставляющим следов, отвезет в багажнике машины до озера и утопит там с камнем на шее… Страх от этих мыслей куда-то пропал, а появилась почти спортивная злость. Рано радуешься, придурок, думал я, продвигаясь наощупь в темноте. Я все-таки кое-чему научился в этой жизни, и ты напрасно считаешь, что тебе без труда удастся расправиться со мной… В кармане я нащупал зажигалку и зажал ее в свободной руке.

В темноте терялись все представления о пространстве и о своем местонахождении в нем. Наверное, такие же ощущения возникают у пилота самолета, летящего в облаках, когда по каким-то причинам отказывают все приборы. Несколько секунд спустя я не мог бы с уверенностью сказать, где находился и далеко ли до меня стены, продвигаюсь ли я вперед или топчусь по кругу…

Уверенным можно было быть в одном: кто бы ни был субъект, подкарауливший меня в этом бетонном склепе, он не будет тянуть резину. Если, конечно, у него есть хоть капля сообразительности. Зрение быстро адаптируется даже к самой непроглядной тьме, поэтому до Демиурга – или тому, кто выдавал себя за него, – должно было дойти, что вскоре я буду не таким уж и слепым…

Везет же мне на схватки в подвалах, подумал я, вспомнив ту переделку, в которую угодил много лет назад в подвале аптеки.

Я оказался прав.

Колено мое с размаха ударилось о какой-то угловатый выступ – по-моему, это был бампер машины – и тут же слева от меня раздался подозрительный шорох. Пришлось на время забыть про ушибленную ногу.

Я резко присел и, выбросив руку в том направлении, откуда донесся звук, щелкнул зажигалкой. Язычок пламени выхватил из мрака кусок пространства, и я увидел только чью-то руку, которая сжимала какой-то странный предмет, похожий на пистолет, но с эллипсоидным утолщением посреди ствола. Лицо незнакомца оставалось во мраке. В тот же миг над моей головой словно пронесся сильный порыв ветра, который задул огонек зажигалки. Я выстрелил наугад во тьму, но, видимо, промахнулся, потому что звука падения тела на бетонный пол не последовало.

Выстрелить второй раз противник мне не дал. По моей руке что-то с силой ударило, пистолет вылетел и с грохотом брякнулся на пол. Чтобы не быть в роли пассивного наблюдателя того, как меня будут убивать, я нанес ответный удар ногой в темноту и попал. Однако мой невидимый соперник не издал ни звука, словно я сражался с роботом, не испытывающим ни боли, ни иных человеческих чувств.

Меня ударили в солнечное сплетение с такой силой, что дыхание мое остановилось, и я скрючился в три погибели, пытаясь как можно быстрее прийти в себя. Холодные руки обвили мою шею сверху удушающим захватом, перед глазами поплыли разноцветные пятна, и я понял, что еще немного – и от меня останется только бездыханная оболочка. Вместо того, чтобы безуспешно пытаться ослабить железную хватку противника, я подался вперед, нащупал перед собой его ноги, вцепился в них обеими руками и попытался сбить с ног «невидимку» толчком плеча. Незнакомец, однако, устоял и еще сильнее сдавил мою сонную артерию. Однако, пытаясь сохранить равновесие, он навалился на меня всем своим телом, и мне ничего не оставалось, кроме как использовать эту силу инерции в соответствии с законами физики. Уже почти теряя сознание, я ухитрился просунуть голову между ног нападавшего, а затем, помогая себе руками, резко распрямился, совершая рывок, как штангист, поднимающий рекордный вес – впрочем, вес моего противника действительно был немалым.

Захват на моей шее ослаб, и тело нападвшего, скатившись по моей спине, с грохотом рухнуло на пол. В других условиях я бы не дал ему подняться на ноги, но когда тебя долго душат, а потом ты выкладываешься весь ради одного-единственного движения, то не скоро удается восстановить силы. Я уцепился рукой за невидимую в темноте машину, жадно хватая ртом воздух, и в это время позади меня хлопнула дверь. Только теперь я припомнил, что на случай пожара на стоянке имелся запасной выход на поверхность.

Придя в себя, я, выставив руки перед собой, нашел в стене стальную дверь и потянул ее на себя. Глаза мои резанул показавшийся ослепительно-ярким свет, а далеко наверху отчетливо слышался топот ног бегущего по ступеням лестницы человека. Можно было бы, конечно, попробовать догнать его, но дыхание мое еще не восстановилось до конца.

Поэтому я вернулся на стоянку, поблуждав во мраке с зажженной зажигалкой, обнаружил рубильник на стенном щите и включил в подвале свет. Потом прошел на место нашей схватки и принялся исследовать пол. Пистолет свой я обнаружил сразу. Немного погодя я нашел и тот предмет, которым был вооружен мой противник. Теперь, при свете, я смог изучить его. Мне хватило и одного взгляда, чтобы понять, каким образом преступнику удавалось отправлять людей на тот свет, не оставляя от них ни следа. Для этого вовсе не требовалось ни топить их тела с грузом на шее на дне Озера, ни закапывать под покровом ночи в городском парке, ни растворять останки несчастных в серной кислоте. Это раньше маньяки выходили на охоту за людьми, вооружившись топорами, опасными бритвами, удавками из гитарных струн и прочими примитивными средствами умерщвления. Теперь научно-техническая революция предоставила в их распоряжение куда более эффективные и совершенные средства, чтобы пачками и незаметно убивать людей в условиях мегаполиса.

Все еще держа странный пистолет в руках, я бросил взгляд на стену подвала и только теперь понял, что за ветер прошелестел над моей головой в тот момент, когда я осветил своего противника огоньком зажигалки. В стене, на уровне человеческого роста, виднелось почти идеальное круглое отверстие, диаметр которого составлял не менее полметра, и края его не были оплавлены, как это бывает при попадании лазерного луча, а на полу под ним не было ни осколков бетона, ни крошек, ни пыли. Словно стена была сделана из бумаги, и этот круг аккуратно вырезали из нее ножницами, чтобы потом выбросить в мусорную корзинку…

Пистолет-атомайзер – вот что было в арсенале у злодея по кличке Демиург. Не так давно по страницам мировой печати промелькнуло сообщение, что одна из оружейных фирм получила патент на производство бесшумного и принципиально нового оружия, стреляющего не пулями и не лазерными лучами, а пучком античастиц, нарушающих связи между атомами в молекулах вещества, из которого состоит цель. В результате такого «выстрела» объект с массой в несколько сот килограммов просто-напросто превращается в облачко атомов и перестает существовать как физический объект. Пока в ООН велись ожесточенные дискуссии, относить ли данное оружие к категории особо опасных, а потому подлежащих запрету средств массового уничтожения, фирма проводила испытания атомайзера и, судя по тому, что он каким-то образом оказался в руках Демиурга, результаты были высоко оценены специалистами.

Я осторожно опустил атомайзер в карман. Как возможная улика или ниточка, ведущая к маньяку, он все равно не годился. У меня появилось предчувствие, что в ответ на мой официальный запрос никто не сможет мне дать разъяснений, как это чудовищное, сверхзасекреченное оружие оказалось в Интервиле, да еще в руках охотника на людей… В итоге, атомайзер будет у меня изъят представителями службы безопасности. Вместе с объяснительной запиской по поводу того, как он попал ко мне, и письменным обязательством не разглашать государственной и военной тайны… А дактилоскопическая экспертиза тоже ничего бы не обнаружила, потому что собственной шеей я убедился, что преступник был в перчатках.

Но самое большое разочарование, граничащее с мурашками по спине, ждало меня впереди. Я исползал весь тот участок пола, на который должен был приземлиться маньяк после моего броска через спину, но не обнаружил там ни малейшей зацепки. Ни мельчайшей капельки крови, ни волоска не потерял этот сукин сын, шмякнувшись мордой о бетон!.. Поневоле создавалось впечатление, что против меня действовал не человек, а дьявол в образе человека. Призрак во плоти. Гомункулюс, выведенный в какой-нибудь секретной лаборатории. Робот-убийца, наконец… Эту череду псевдонаучных гипотез можно было продолжать до бесконечности, но я не стал больше ломать голову, а отправился к себе.

Ночь – вернее, остаток ночи – я провел скверно. Мало того, что битых два часа я проверял свою квартиру на предмет скрытых микрофонов и мини-компов, так еще и сон, который мне приснился, был весьма разнообразен по части кошмаров. То мне снилось, что человек в черном стоит у моего изголовья, и тень от него покрывает меня зловещим саваном (в этот момент я очнулся в поту и с частотой пульса, как у бегуна-марафонца в середине дистанции). То я бродил по каким-то развалинам, усеянным жирным пеплом и полуобгоревшими трупами, в поисках хоть одной живой души, а когда наконец заметил далеко впереди бредущую фигуру в плаще с капюшоном и нагнал ее, чтобы расспросить, каким образом Интервиль постигла участь Помпеи, то из-под капюшона в меня вперились пустые глаза манекена, в руке которого был зажат атомайзер…

Я с большим трудом отделался от навязчивого сна, когда еще только начинало светать и решил больше не смыкать глаз, хотя чувствовал разбитость во всем теле. Не успел я сварить себе кофе, как грянул сигнал вызова на связь.

Как ни странно, но это был не дежурный по Управлению, спешивший обрадовать меня сообщением о новом ЧП в городе, и даже не Демиург.

Это оказался Сева Башарин, который, судя по его возбужденному виду и синим кругам под глазами, тоже провел эту ночь не уткнувшись в подушку, а в трудах праведных.

– Рик, – сказал он такимголосом, что я вмиг позабыл события минувшей ночи, – немедленно садись в машину и дуй ко мне!

– Это еще зачем? – осведомился я. – Если чтобы пообщаться на какую-нибудь умную тему, так, по-моему, для разговоров у нас есть более подходящее время… Или у тебя началось недержание речи?

– Не будь идиотом, Рик, – перебил меня Сева, и по его тону я понял, что ему сейчас не до шуток. – Я тебе говорю, приезжай – значит, так надо… И срочно, потому что это очень важно для всех нас и, прежде всего, для тебя, Рик!

– А ты где сейчас? В Управлении? – глупо спросил я, хотя и сам уже видел, что за взлохмаченной головой Севы отсутствуют какие-либо пробирки и приборы.

– Я жду тебя дома, – сказал Сева. В этот момент за пределами экрана послышался какой-то звук, и он повернул голову, прислушиваясь.

– Тут кто-то мне в дверь названивает, – немного погодя сообщил мне Сева. – Будто с цепи сорвались, честное слово!.. Ладно, ты не задерживайся, Рик.

Перед глазами у меня все поплыло, и я сразу вспомнил свой горький опыт. Те сволочи, против которых мне всю жизнь пришлось играть, свое дело знали четко. Сначала это была Люция, супруга моего дружка Слана. Потом они расправились с Баглаем. Потом был еще Лент Талбанов… Людей убирали в тот самый момент, когда они получали исключительно важную информацию о Воздействии и пытались донести ее до меня или до кого-нибудь еще. Теперь, значит, у них на мушке был Сева. Проклятый город, в нем все прослушивалось и просвечивалось насквозь, и ничего с этим нельзя было поделать, ничего!..

Я с досадой вдарил кулаком по столу, не чувствуя боли, и заорал что было силы:

– Постой, Сева!.. Не отключай визор! Никому не открывай, никому!.. Ну, я прошу тебя, слышишь?! Сукин ты сын, Сева, тебя же убьют!..

Но было поздно, экран погас. Я тут же ткнул в клавишу, чтобы снова вызвать Севу на связь, но на другом конце линии никто не подошел к аппарату.

Мне оставалось только усиленно внушать себе, что хоть в этот-то раз я не опоздаю – просто было бы черной несправедливостью, если бы и Севу я нашел уже мертвым. Хотя от этого самовнушения спокойствия не прибавлялось…

Глава 5

– Нагнал же ты на меня страху, дружище! – сказал я Севе.

– Я? – повторил он с удивлением. – Причем здесь я? Это все твои кровавые мальчики в глазах, Рик!.. Я же тебе говорил, в последнее время ты сходишь с ума. Впрочем, все мы сходим с ума, каждый по-своему…

Не ты первый сообщаешь мне эту новость, устало подумал я, но вслух эту мысль не озвучил. Если я и схожу с ума, то этот процесс слегка затянулся: с того самого момента, когда я ввязался в эту бучу с геймерами, каждый из тех, с кем мне приходилось иметь дело, рано или поздно, приходил к аналогичному выводу. «Вяло текущая шизофрения» – кажется, есть такой термин у психиатров. Интересно, к чему она течет: к выздоровлению или окончательному помешательству? Гм… Помнится, у нас в Университете один студиозус-прогульщик принес «справку от врача», которую сочинил сам после долгих консультаций с медицинскими справочниками: «Отсутствовал в школе всю неделю, потому что болел сифилисом»…

Я чувствовал, что мысли мои устремились вовсе не туда, куда следует, но ничего с этим поделать не мог. Вероятно, это была запоздалая защитная реакция сознания на стресс, который я перенес, пока летел на бешеной скорости на другой конец города, желая только одного: застать Севу еще живым – пусть раненым, пусть изуродованным, но живым!.. И еще я мечтал застать у его тела тех, кто нанес ему предрассветный визит. Почему-то эти люди представлялись мне похожими на Клура – с виду неуклюжими, но на самом деле с отработанными долгой практикой рефлексами и навыками превращения человека в развалину без особых подручных средств…

Однако, оказалось, что тревога была ложной. Просто сосед Севы – некто со странной фамилией Бляс, – имевший обыкновение просыпаться вместе с птицами, вернулся с утренней пробежки по ближайшему парку и обнаружил, что у него закончились запасы кофе, за каковым он немедленно и без зазрений совести поперся к Башарину.

Сева, удовлетворив кофейного маньяка, тут же перезвонил мне, но меня уже не было дома, а наручный визор я впопыхах, конечно же, забыл захватить с собой…

– И потом, – продолжал Сева, – еще неизвестно, кто на кого страху нагнал. Например, когда ты ворвался ко мне с пистолетом в руке, с выпученными шарами на белом лице и ринулся прыгать из комнаты в комнату, как какой-нибудь классический шериф в задрипанном городишке Дикого Запада, я точно чуть копыта не отбросил!.. Знаешь, мне в голову полезли твои же россказни о делах давно минувших дней, и я даже подумал: а что, если они и Рика сделали марионеткой?

– Ладно, ладно, – пробормотал я, – будем считать, что инцидент исчерпан. Ты давай, рассказывай, не тяни.

– Может, заодно позавтракаем? – предложил Сева. – Я сейчас кофейку покрепче заварю, а то башка после бессонной ночи отказывается функционировать… Подожди, я проверю, осталось ли у меня что-нибудь после налета Бляса.

Он отправился на кухню, а я вздохнул и огляделся. Интерьер, в котором обитал мой друг, назвать унылым было нельзя. Наоборот, здесь все было, будто нарочно, разбросано так, чтобы вызвать у посетителя невольную улыбку. Так, высокочастотный паяльник вызывающе торчал из книжного шкафа, на стене, на самом видном месте, красовался мятый женский бюстгальтер огромного размера, компьютер в сочетании с мощным анализатором обретались на голом полу в центре комнаты, зато письменный стол вместе с бумагами и толстенными фолиантами был зачем-то накрыт выцветшим гобеленом. Алогизмов в квартире у Севы было полно, но, как ни странно, проведя здесь немного времени, любой здравомыслящий человек начинал вдруг ловить себя на мысли, что успел привыкнуть к подобному хаосу и что, самое ужасное, ему такой беспорядок нравится гораздо больше, нежели своя собственная, словно вылизанная собачьим языком, среда обитания…

Сева вернулся, трудолюбиво таща перед собой поднос, до отказа заставленный тарелочками с бутербродами, чашками, кофейником и прочими причиндалами. От коньяка и прочих спиртных напитков я наотрез отказался, но Сева и не настаивал. По-моему, ему гораздо больше нравилось пить со мной в своей гнусной лаборатории, чем в домашней обстановке.

Уничтожив в два приема гигантский сэндвич и с шумным прихлебыванием отпивая горячий кофе, он стал рассказывать, что заставило его вызвать меня в столь ранний час на связь.

По словам Севы, всю ночь он корпел над медальоном с «заглушкой», который я дал ему накануне. Он разобрал всю электронную начинку до последнего винтика, он облазил все технические справочники от корки до корки, он даже звонил какому-то знакомому физику в три часа ночи с просьбой дать ему краткую консультацию – в общем, просьбу мою он исполнил очень добросовестно. Когда все доступные ему методы экспертизы были исчерпаны и он сидел в тупом изнеможении, пялясь на крохотные детальки демонтированной микросхемы, ему наконец пришла в голову одна идея, но чтобы ее проверить, Севе пришлось посреди ночи пешком (такси он так и не сумел поймать) переться в Управление, уламывать дежурного вскрыть лабораторию и проводить какой-то там молекулярный анализ в области скрытого спектра одной малюсенькой детальки, которая входила в состав микросхемы «заглушки».

– И знаешь, что показал анализ? – возбужденно вскричал Сева, который к этому моменту успел напрочь забыть и о бутербродах, и о давно остывшем кофе.

– Предполагаю, – нарочито спокойным тоном ответил я. – Какую-нибудь бяку вроде проводника Воздействия.

– Ты что, знал об этом с самого начала? – с таким подозрением осведомился Сева, что я чуть не расхохотался.

– Ну-у, – менторским голосом протянул я, – знать не знал, но подозревал. Как в анекдоте про то, как два генерала загадывали друг другу загадки, и один из них спрашивает: «Что такое: большое, бронированное, с башней, пушкой и гусеницами, начинается на „та-“, а заканчивается на „-нк“?»… Помнишь?

Но Сева только отмахнулся от всех анекдотов в мире небрежным жестом. Плевать ему было сейчас на юмор, этому гению полицейской экспертизы.

Он принялся объяснять, в чем состояла суть его открытия, но, признаться, из его объяснений я ни черта не понял. Вроде бы внутренняя поверхность этой детальки, наименование которой сразу же вылетело из моей головы, одурманенной в результате скверно проведенной ночи, была покрыта каким-то кристаллическим веществом R-образной структуры (мне это говорило не больше, чем химическая формула воды для ребенка, только что освоившего азбуку), и это вещество по всем параметрам способно было при определенных раздражителях проводить и многократно усиливать психогенное излучение. Что-то вроде электронно-химического наркотика…

– Представляешь, Рик? – воскликнул Сева, от волнения снова хватая бутерброд и принимаясь поедать его с такой скоростью, будто год голодал на необитаемом острове. – Мгм… ммм… умгу?

Он, определенно, был доволен собой, но никак не мог взять в толк, что я далек от ликования. Своим открытием он подтвердил мои самые худшие подозрения, только и всего.

– Ты жуй почаще, – посоветовал я, – не дай Бог, подавишься… Значит ли это, мой ученый коллега, что таким образом неоспоримо доказан тот факт, что медальон служил инструментом Воздействия?

Он наконец справился с бутербродом и принялся мне азартно объяснять, что, во-первых, ничего неоспоримого в науке нет и быть не может; во-вторых, что медальон лишь потенциально мог быть использован для Воздействия, а в-третьих…

– … а в-третьих, ты не дослушал меня, Рик! Это еще только цветочки!.. Да, замысел неведомых нам конструкторов использовать «заглушки», якобы нейтрализующие Воздействие, для дальнейшего зомбирования носителей – только уже на другой частоте – был, сам по себе, блестящим, но какова ему цена в наших условиях, когда этими штучками по инерции пользуется лишь каких-то жалких десять процентов населения Интервиля? Неужели стратеги Контроля не в силах были предвидеть, что в будущем их влияние на людей существенно уменьшится? Или они были готовы с этим примириться? Но почему? Вот какие вопросы возникли у меня после открытия…

– Эпохального открытия, – не без иронии поправил его я.

– Да ладно тебе! – отмахнулся он, но чувствовалось, что даже ироничная похвала была ему приятна. – И тогда я подумал: а что из себя представляет этот многостековый чип… ну, та самая деталь, которая содержала R-вещество? Я опять полез в справочники. И знаешь, что я выяснил? Что данный чип давным-давно используется нашей промышленностью! Он входит в состав схем стереовизоров, радиоприемников, магнитофонов, визоров и прочих бытовых электронных приборов… даже в кухонных комбайнах и кофемолках на комп-процессорах он есть, Рик! Вот, смотри! – Он устремился куда-то вглубь квартиры и вскоре вернулся. На ладони его лежал крохотный кружок темно-зеленого цвета. – Я растребушил свой стереовизор, достал оттуда этот чип и проделал анализ…

Он сделал эффектную, по его мнению, паузу.

– И обнаружил там это… как его? – спросил я.

– То же вещество, что и в чипе твоей «заглушки», Рик, – торжественно провозгласил Башарин. – Ты был прав, брат: нами по-прежнему управляют, как «игрушками»! Единственное, в чем ты заблуждался, так это в том, что пытался приписать Воздействие проискам каких-то сил добра и зла…

– Но ведь это означает, – пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль, проговорил я, – это означает, друг мой Сева, что Сеть-2 все-таки существует. А раз так, то нет никакой гарантии того, что и в этой сети не завелись свои геймеры – новое поколение. Ты знаешь, с логикой у меня в общем-то худо, но я в свое время много думал о Воздействии – о первоначальном Воздействии, Сева, – и постепенно пришел к выводу, что Контроль – это еще не конечная инстанция. Ведь как объяснить появление первых геймеров, если почти тотальное Воздействие через Сеть-1 позволяло Контролю пресечь все их поползновения в самом зародыше? Разве это не свидетельствует о том, что сам Контроль был инициатором геймерства. А для чего ему это? Какой ему смысл порождать то, против чего он потом вынужден будет безуспешно бороться в течение многих лет?.. И вот если учесть это, то я никак не могу принять твой упрек насчет сил добра и зла. Извини за зацикленность, но должен быть кто-то еще, кто стоит выше Контроля и для кого сами контролеры представляют собой «игрушки»!..

Сева криво усмехнулся.

– И, по-твоему, это Бог? – спросил насмешливо он.

– Причем тут Бог?!.. – разозлился я. – В наше время есть немало других сил, которые могут претендовать на роль Всевышнего. Воздействие, в конечном счете, – вовсе не игра, Сева, но даже если бы оно оказалось игрой… «И в бирюльки бывает занятной игра, если играют в нее мастера», написал один мой покойный друг юности… Политика умеет много гитик, Сева, причем грязных гитик. А здесь все явственней пахнет политикой. К тому же, если бы людьми играл от нечего делать сам Господь, то нам с тобой, жалким смертным, бесполезно было бы дергаться!..

Сева внимательно рассматривал меня, высоко вздернув белесые брови.

– А знаешь, Рик, – произнес он, – я теперь понял, почему ты так усиленно отвергаешь причастность Бога, инопланетян и потусторонних сил к Воздействию… Ты отталкиваешь эту мысль, как говорится, всеми фибрами своей души, и именно для того, чтобы я тебя опроверг и успокоил, ты забрасывал вчера удочку, признайся!.. Ты дрейфишь, Рик, что эта бредовая идея может оказаться… ну, если не истиной, то хотя бы ее аналогом. Ведь ты посвятил всю свою жизнь борьбе с Воздействием, а в этом случае у тебя не останется никакой надежды на победу. Ведь с богами невозможно сражаться простым смертным, Рик.

– Ты не прав, брат Всеволод, – возразил я. – С богами трудно сражаться, но не невозможно… Не далее, как прошлой ночью я, например, весьма успешно съездил пару раз по физии одному божеству! Правда, самозванному, но ведь и все боги – самозванцы, не так ли?

– Да? – скептически скривился Сева. – И кому же это ты набил морду?

– Демиургу, – ответил я.

– А вот и он, – сказала секретарша.

Из коридора донесся приближающийся топот и шум голосов.

Я поднялся с кресла, и тут же в приемную ввалилась целая толпа людей. Впереди, словно флагман, шествовал Авер Гунибский. Глядя на него, я в который раз констатировал, что Авер сильно изменился с тех пор, как сменил стойку бара на кресло мэра. На нем был дорогой костюм в полоску, воротник рубашки с начальственной небрежностью был расстегнут, а узел галстука ослаблен. Бороды давным-давно не было и в помине – увы, неизбежная дань имиджу чиновника и отца города в одном лице. Лицо Авера, кстати, изображало значительность и неустанную заботу о городских делах.

За Гунибским неотступно следовали какие-то люди, старательно соблюдающие дистанцию. Складывалось впечатление, что все вместе они поддерживали невидимый длинный шлейф, который влачился за Гунибским. В этой ораве были люди с портфелями и без оных, с папками под мышками и с какими-то свертками, вертлявые и услужливые, просительно полусогнутые и чинно выпрямленные.

Авер не обращал на них абсолютно никакого внимания.

Увидев меня, он широко осклабился, подошел, похлопал по плечу, заботливо осведомился: «Давно ждешь меня?» – и, не дожидаясь ответа, повернулся к секретарше:

–Почта есть?

Секретарша принялась судорожными движениями выдирать из пейпер-блока кипу каких-то бумаг, писем и газет.

– Что-нибудь срочное? – поинтересовался Авер, не обращая внимания на людей, набившихся в приемную.

Секретарша принялась что-то мямлить, но он, не слушая ее, выдернул наугад из кипы корреспонденции узкий длинный конверт и, прищурившись, вгляделся в него:

– На каком это языке? – вдруг громко осведомился он неизвестно у кого.

В толпе сзади произошло скрытое движение, несколько голов выдвинулись из-за плеча мэра, чтобы разглядеть конверт, но секретарша опередила всех:

– Это из французского атташата, Авер Харитонович, – неожиданно четким солдатским голосом отчеканила она. – Если хотите перевод…

– Зачем? – добродушно осведомился Авер. – Французский я и сам знаю. Много всяких слов: «Бордо», «Мартель», «Крюшон»… еще один коньяк есть, как его?.. "Шато ".

Присутствующие с готовностью засмеялись.

– Ладно, – сказал Авер, беря меня за плечи и увлекая за собой в кабинет. – Мы тут с господином полицмейстером немного посплетничаем о том, о сем, а вы все считайте, что я еще не пришел.

В кабинете он подтолкнул меня к нагромождению мягких кресел вокруг столика на низких ножках, напоминавшего своими размерами аэродром. Из-за того, что крышка столика была сделана из чистого горного хрусталя, казалось, будто «аэродром» покрыт коркой вечного льда, а посему непригоден для эксплуатации в летных целях.

Когда мы уселись, Авер поинтересовался:

– Что будешь пить, Рик?

Я усмехнулся. Нет, все-таки от прежнего хозяина «Ходячего анекдота» кое-какие черточки в Гунибском еще оставались. Во всяком случае, на уровне тех фраз и интонаций, к которым он привык.

– Ничего, – сказал я, – а не то заставишь свеженький анекдот рассказывать.

– Не бойся, – сказал Авер, окончательно освобождаясь от галстука, – анекдоты меня давно перестали интересовать. К тому же, свежих анекдотов не существует, поверь мне на слово. Все так называемые свежие анекдоты – хорошо забытые анекдоты «с бородой»…

Он откинул крышку пульта сервировки, нажал одну из кнопок , и из недр столика на хрустальную поверхность всплыли бутылка шампанского в ведерке со льдом и два изящных фужера высотой почти с эту бутылку.

– Может быть, ты и прав, Авер, – сказал я, – но зато новости уж точно бывают свежими.

Он свирепо покосился на меня, наполняя фужеры светло-розовой пузырчатой жидкостью.

– Опять какое-нибудь ЧП? – брюзгливо спросил он. – Что-нибудь стало известно о том маньяке, который вот уже полгода будоражит город? Или твои ребята накрыли молодчиков, которые готовят Бойню в городе?

– Ну, зачем ты сразу о хорошем? – шутливо сказал я, хотя мне было совсем не до шуток. – Свежие новости – не обязательно хорошие новости.

Он залпом отхлебнул почти полфужера и мрачно посмотрел на меня:

– Так я и думал, – сообщил он. – Разве от тебя чего-нибудь хорошего дождешься? Ну давай, садист, режь меня без ножа!

Я рассказал ему все, начиная от своего ночного поединка с Демиургом (не выдавая того, что маньяк стал за мной охотиться) и кончая открытием Севы Башарина относительно Сети-2. Авер слушал меня хмуро, по давней привычке поглаживая вместо бороды подбородок, а когда я умолк, спросил:

– Так ты поэтому, значит, запретил своим подчиненным носить на службе всякие побрякушки?

Я утвердительно кивнул.

Авер откинулся на спинку кресла.

– А этот твой лаборант не может ошибаться? – сердито поинтересовался он. – Все-таки диссертацию он так и не защитил… какой-то недоделанный ученый, понимаешь…

– Я ему верю, Авер.

– И что же ты предлагаешь?

– Ты сам догадываешься, господин мэр, – ехидно сказал я. – Раскинь-ка своими мозгами, как можно избавиться от Воздействия, если вся эта зараза льется в город потоком через стереовизоры, приемники и прочие аппараты?

– Нет, – быстро сказал Авер, – ты сошел с ума! Да ты представляешь, что начнется, если мы лишим людей почти всех благ цивилизации?! И под каким соусом мы это преподнесем им? Что какой-то вшивый судебный эксперт обнаружил в электронных микросхемах невесть что?!.. Да если мы на это пойдем, через два дня ни меня, ни тебя в этих креслах не будет!

– Авер, я тебя понимаю, старина, но что для нас с тобой лучше : удержаться в креслах или сделать людей по-настоящему свободными?

– Вижу, ты вбил себе в голову, что лучше второе. Но, послушай, Рик, разве та цена, которую ты предлагаешь за свободу для всех и каждого, не превышает ценность этой свободы? Ведь, по сути, ты отбрасываешь город чуть ли не в средние века! Представь: Интервиль окажется отрезанным от всего мира, потому что в первую очередь придется ликвидировать все средства связи. Затем дойдет очередь до стереовизоров, приемников, затем – до кухонных комбайнов, автоматических прачечных, кафе самоообслуживания и так далее… Согласятся ли наши граждане влачить такую жизнь – без как следует обустроенного быта, без развлечений и без информации?.. Веками человек приучался требовать от жизни две вещи: грубо говоря, хлеба и зрелищ. Это въелось в нашу плоть и душу так, что не вытравить! А теперь ты предлагаешь людям жить и без хлеба и без зрелищ! И ты полагаешь, они поймут и поддержат нас с тобой?!..

– Поймут, – сказал я, стараясь быть спокойным, хотя в душе моей нарастал вязкий страх. Я уже понял, что Авер не согласится с моими предложениями. – Если людям объяснить вс?, ничего не скрывая, они поймут…

– Эх ты, наивная душа! Да что ты им объяснишь, что? Что свобода – это самое дорогое, что есть у каждого, и что ради нее можно и нужно пожертвовать благосостоянием?.. Да они засмеются, не дослушав, плюнут тебе в глаза и пойдут своей дорогой. И, в общем-то, они будут правы, Рик! Потому что люди уже не видят никакой прелести в независимости! Они успели привыкнуть, что ими руководят и управляют другие – иначе у нас давно бы воцарилось бы подлинное народовластие. Или анархия…

– Тем более, – упрямо сказал я. – Значит, людей надо учить быть свободными, а для этого им надо создать условия… И потом, что ты заладил про какую-то средневековую жизнь? Да, первое время людям придется пожить без фильмов и радиопередач, а там придумаем, как наладить у себя в городе выпуск принципиально новых аппаратов, безопасных в психогенном отношении… У нас же есть свои предприятия, на которых мы могли бы организовать сборку нужных приборов!

– Ничего ты не знаешь, Рик, – с горечью сказал Авер. – Ведь наши заводы осуществляют только сборку электроники из готовых блоков и деталей, которые поступают к нам со всего мира. Не будешь же проверять электронным микроскопом… или чем там еще?.. каждую детальку!

– А почему бы и нет? – неуверенно сказал я. – Если понадобится, организуем такую проверку… Ты пойми, Авер, в любом случае у нас нет другого выхода. Вот ты хочешь избавиться от преступности, да? Ты хочешь, чтобы в городе больше не было садистов, убивающих людей ни за что, ни про что, и чтобы не горожане не устраивали массовую резню?.. А ведь все это – звенья одной цепи, Авер, и если мы не остановим Воздействие, то одного маньяка будет сменять другой, каждый будет воевать против всех остальных, и в один прекрасный день город превратится в руины!

– Для этого есть ты и твои парни, Рик, чтобы Интервиль не стал развалинами. Поэтому давай забудем наш разговор и вернемся к исполнению своих прямых обязанностей… меня, между прочим, в приемной люди ждут…

– Нет, Авер, подожди, я так просто от тебя не отстану!

– Ну ладно, допустим, что ты убедишь меня. Но как мы сумеем запретить горожанам пользоваться всей электроникой – а люди, между прочим, за нее в свое время деньги платили, и немалые! Как?.. Издать соответствующий декрет? Что, мол, с завтрашнего дня запрещается смотреть стереовизоры и слушать радиоприемники, звонить по визору и пользоваться компьютерами?.. А потом что? Ходить по домам с обыском и отбирать всю электронику у тех, кто не подчинился нашим требованиям? А как же быть с правами человека на собственность и на информацию? Или переписать все законы, чтобы подогнать их под наши потребности?.. Нет уж, лично я этого постараюсь никогда не допустить!

Собственно, на этом можно было ставить точку, но я решил испытать последний аргумент.

– Послушай, Авер, ты же сам в свое время стал жертвой Воздействия, – сказал я, глядя ему в глаза. – Ты что, забыл, как геймеры вытянули у тебя деньги, скопленные на лечение жены? И ты хочешь, чтобы в будущем такие же вот сволочи творили подобное и по отношению к другим?! Чтобы они развлекались, наживались и исполняли любые свои желания чужими руками?!..

Он отвел глаза, но упрямо повторил:

– Я не хочу этого, Рик. Но то, что ты предлагаешь, – это безумие! А я безумных идей на дух не переношу, я в своем нынешнем положении должен охлаждать такие вот раскалившиеся мозги, как у тебя!.. И я это буду делать, чего бы мне это ни стоило.

– Значит, я тебя не убедил? – спросил я. – Значит, ты мне не веришь, Авер?

Тут Гунибский вдруг стукнул кулаком по хрустальной столешнице так, что фужеры со звоном покатились на пол, а бутылка подпрыгнула в ведерке со льдом, и стал орать, что дело вовсе не в доверии, черт возьми, а в том, что нельзя переступать за грань своих убеждений и принципов, а его принципом всегда была и есть работа на благо людей, и сделано им за время пребывания на посту мэра немало, ты же сам видишь, черт возьми, Рик, что люди наконец зажили более-менее, как подобает цивилизованным личностям, и осталось-то совсем немного – всем миром навалиться и вымести из города последний мусор, который еще мешает людям жить спокойно, а ты вдруг предлагаешь все это взять и перечеркнуть, все плоды мнолетних усилий, а главное – ради чего?..

– Ради того, чтобы люди не просто жили цивилизованно, но и были действительно людьми, а не «игрушками», – остановил его свирепую тираду я. – Ладно. Считай, что это мое прошение об отставке с поста начальника полиции.

Я достал из кармана полицмейстерский жетон и подтолкнул его через стол к Аверу. Жетон звякнул о ведерко с шампанским и рикошетом улетел на пол.

Авер опустил голову.

– Зря ты так, Рик, – глухо сказал он, сразу обмякнув всем телом. – Ты же этим меня без ножа режешь. Ты прекрасно знаешь, что тебя некем будет заменить!..

– Свято место пусто не бывает, – сказал я, поднимаясь из кресла. – Прощай.

У двери я остановился и оглянулся. Авер сидел, почти уткнувшись носом в столик и что-то чертил пальцем по его прозрачно-ледяной крышке.

– А анекдот я тебе все-таки расскажу на прощание, старина, – сказал я нарочито бодрым голосом. – Хочешь послушать?.. Про то, как власть превратила одного хорошего, умного и честного человека в черствого, глупого и лукавого чиновника, думающего не о людях, а о человеке – о себе самом…

– Смешно, – проронил Гунибский упавшим голосом совсем как тогда, когда нас с ним разделяла стойка, и у меня невольно защемило сердце. Мне почему-то стало его жаль, хотя я знал, что жалеть его не имею права, потому что теперь нас с ним отделяла друг от друга не стойка бара, как прежде, – стена…

Глава 6

Вопреки моим ожиданиям, Демиург не оставил меня в покое, когда я добровольно ушел в отставку. Значит, я интересовал его не потому, что был начальником полиции… Вполне возможно, что у этого маньяка-невидимки существовал свой график уничтожения людей, в котором Маврикий Любарский представлял лишь один из пунктов. Или же Демиург посчитал необходимым уничтожить меня во что бы то ни стало, потому что я не только знал, каким оружием он пользуется, но и имел это самое оружие в своем распоряжении.

Во всяком случае, я, как и прежде, регулярно получал анонимные сообщения с туманными угрозами. Для этого мой преследователь активно использовал различные способы: от надписей на стенах моей квартиры до устных переговоров по визору, который я в конце концов вынужден был отключить – впрочем, не столько из-за маньяка, сколько из-за журналистов, пытавшихся взять у меня интервью. Непонятно было, чего хочет добиться Демиург подобной тактикой измора: чтобы я, парализованный страхом, приполз к нему на коленях с просьбой о пощаде или чтобы я сам покончил с собой? Неужели наша схватка в подвале автостоянки его ничему не научила? И почему он, если имеет доступ в мою квартиру, медлит с нанесением решающего удара?..

Объяснение могло быть только одно: на то он и безумец, чтобы действовать не так, как действовал бы на его месте нормальный человек.

В то же время, моей личностью круг интересов охотника за людьми не ограничивался. По сообщениям газет, в городе продолжали таинственным образом пропадать люди. Если можно так выразиться, Демиург был маньяком-многостаночником и занимался несколькими объектами одновременно. Это удивляло, потому что в таком случае у него должен был иметься целый арсенал атомайзеров, помимо того, что достался мне в качестве боевого трофея. Иногда мне приходило в голову, что под этой претенциозной кличкой орудует целая банда, так как трудно было допустить, что один человек способен так распыляться. Или что Демиург – не одно и то же лицо, а его роль играют поочередно разные люди, превращаемые в «игрушек» геймерами второго поколения. Этот вывод казался мне более правдоподобным…

Передав полицмейстерские обязанности своему заместителю Лебу Штальбергу, я стал вести отшельнический образ жизни. Объяснялось это тем, что газетчики и телевизионщики, подобно множеству демиургов, развернули за мной самую настоящую охоту. Их очень интересовали причины моей внезапной отставки, поскольку Авер Гунибский отбивался от них одним – и самым верным – способом: «Отставка господина Любарского с поста начальника управления полиции вызвана его собственной просьбой. Комментариев не имею». Мои бывшие коллеги также мало что могли прояснить по этому поводу. Единственный человек, который знал о подоплеке моих не сложившихся взаимоотношений со властью, был скромный судебный эксперт В.Башарин, но до него корреспонденты пока еще не добрались, а если бы и добрались, то, надеюсь, никакой информации не получили бы.

Конечно, идея поведать миру о Воздействии, воспользовавшись интересом к своей опальной личности со стороны средств массовой информации, была достаточно соблазнительной, но после долгих внутренних борений я от нее отказался. Во-первых, кроме чисто гипотетических предпосылок и основанных на личном опыте интуитивных выводов, осязаемых доказательств у меня по-прежнему не было. Даже открытие Севы заключалось в том, что отдельные детали электронных микросхем потенциально могли быть использованы для осуществления Воздействия, но это не означало, что такая возможность была кем-то реализована: потенциально, комп-нот тоже может использоваться для забивания гвоздей, но это не значит, что кто-то применяет его в качестве молотка… Авер, несомненно, был прав в том, что меня в лучшем случае посчитают не совсем психически здоровым человеком. И во-вторых, высовываясь из форточки, чтобы прокричать людям правду, я рисковал привлечь к себе внимание со стороны Контроля-2, а возможно – и геймеров-2. Когда противник невидим, глупо идти на него в атаку в полный рост, подставляясь под пули. С ним следует бороться, находясь в подполье.

По вполне понятным причинам я почти полностью прекратил пользоваться стереовизором и прочими электронными штучками, которые имелись у меня в доме. Словно на себе испытывал те прелести «нецивилизованной жизни», о которой мне твердил Авер. Получалось – ничего, выжить можно. Правда, в моем распоряжении была целая библиотека, доставшаяся мне в наследство от родителей, да еще время от времени я принимался писать нечто вроде мемуаров. При этом я вовсе не преследовал цель закрепиться в когорте известных личностей нашей эпохи, как это бывает у многих автобиографов. Мне, прежде всего, хотелось, чтобы мои записки смогли стать отправным пунктом для тех, кто захочет по моим следам вступить в борьбу с Воздействием, если Контроль когда-нибудь ликвидирует меня…

Посетителей я старался не принимать. Наиболее близким мне людям в лице Севы и Катерины я еще в самом начале разъяснил, в чем дело, и они исправно соблюдали вето на контакты со мной. Иначе они могли бы стать жертвами того пикета из представителей пишущей братии, который чуть ли не круглосуточно дежурил у моих дверей. Кстати, в связи с этим оставалось загадкой, каким образом Демиургу удавалось, минуя этот самодеятельный живой заслон, просачиваться в мою квартиру, чтобы оставить мне очередное сообщение. В том, что ему это действительно удавалось, сомнений не было. Не раз, отправившись в ванную, чтобы снять с подбородка щетину или принять душ, либо в иные места удовлетворения естественных потребностей, я по возвращении на кухню или в одну из комнат имел удовольствие лицезреть свеженькое – по времени, но не по содержанию – извещение о своей предстоящей смерти. Проверка показывала, что дверь в квартиру по-прежнему закрыта, на замке следов взлома и применения отмычек нет, окна тщательно закупорены, а сигнализация исправна. Мне оставалось лишь предположить, что Демиург, помимо невидимости, обладает и даром проходить сквозь стены.

Страха перед своим призрачным противником я уже давно не испытывал, хотя, признаться, не расставался с оружием ни днем, ни ночью. Это был «таурус» калибра 9 миллиметров, который был конфискован при ликвидации одной шайки торговцев оружием, и в то время я забыл его приобщить к прочим стволам, учтенным в протоколе, а потом и вовсе позабыл про него. Только разгребая свой стол в кабинете, я обнаружил пистолет и прихватил с собой…

Конец моему отшельничеству пришел внезапно и, видит Бог, не по моей инициативе.

Ночью меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Первой моей мыслью было: «Ну, наконец-то этот загадочный придурок, достававший меня своими бесплодными угрозами, явился по мою душу собственной персоной!». Накинув халат, я извлек из-под подушки «таурус» и сунул его в карман. Затем проследовал к пульту управления внешней видеокамерой, дабы лицезреть ночного гостя.

Вопреки моим смутным надеждам, на лестничной площадке перед моей дверью торчал никакой не Демиург, а Леб Штальберг. Судя по тому, как он часто моргал и время от времени протирал глаза, словно в них попал песок, спать в эту ночь ему не пришлось.

Чертыхнувшись, я пошел открывать. Зная Леба довольно давно, я не сомневался в том, что случилось нечто из ряда вон выходящее, раз уж он собственной персоной заявился ко мне.

Открыв дверь, я с ходу осведомился:

– В чем дело, Леб? Неужели ты только что обнаружил, что я забыл вручить тебе ключи от сейфа с секретной документацией?

Леб был явно смущен. Он сунул руки в карманы пиджака, потом вытащил их, затем снова полез в карман, но на этот раз в руке его появилась сигарета, которую он, однако, так и не сумел прикурить, а сломал и швырнул в угол лестничной площадки.

– Мне надо с вами поговорить, Маврикий Павлович, – наконец, произнес он, избегая глядеть мне в глаза.

– Что ж, – насмешливо сказал я, – я так и понял. Едва увидел тебя на экране домофона, как тут же сказал себе: бьюсь о заклад, что Леб Штальберг хочет поговорить со мной… Ладно, заходи.

– А вы один? – осторожно спросил он, наклонив голову набок, словно прислушиваясь к тому, что творится в недрах моей квартиры.

– С недавних пор я всегда один, Леб, – сказал я, приглашая его войти. – Ни друзей, ни любовниц, ни домашних животных. Этакий, знаешь ли, отшельник на современный лад…

Штальберг последовал за мной в гостиную, где принялся невнятно, но многословно извиняться за то, что разбудил меня посреди ночи. На мой взгляд, он еще не совсем избавился от представлений обо мне как о своем начальнике, хотя и бывшем. Я прервал его и бесцеремонно спросил, что ему нужно.

Леб заявил, что вынужден задать мне несколько вопросов, хотя ему весьма неприятно это делать, поскольку наши прошлые взаимоотношения… ну, и так далее.

Пока он путался в словах, я успел скинуть халат и натянуть на себя рубашку и брюки. При этом из кармана халата на пол со стуком вывалился пистолет, про который я уже забыл, и Леб, замолчав, вдруг так уставился на него, будто в жизни никогда не видел огнестрельного оружия. Пришлось соврать, что я уже давно собираю коллекцию оружия со сточенными бойками и что время от времени чищу на сон грядущий очередной экземпляр из своей коллекции, а вчера чисто автоматически сунул вычищенный пистолет в карман, да так и забыл про него.

Леб не моргнув глазом выслушал эту шитую белыми нитками историю. Видно было, что у него складывается свое мнение на этот счет.

Потом он уселся на краешек предложенного мной кресла, отказался от выпивки и кофе и принялся усиленно распрашивать меня о моем здоровье, планах на будущее и прочей лабуде. В конце концов, мне стало смешно от его неуклюжей дипломатичности, и я поведал Лебу поучительную байку о том, как старый шпион обучал своего начинающего коллегу искусству добывать информацию. «Прежде всего, – говорил он, – нужно расспросить источник о его здоровье, о самочувствии родных и близких, а потом уже непосредственно переходить к интересующим тебя фактам». А через несколько дней молодой шпион попался, потому что, заявившись на проходную секретного НИИ и поинтересовавшись у охранника: «Как дела? Как семья? Как дети?», брякнул: «Ну, а теперь скажите, что это за прибор, разрабатывает ваша контора?»…

Леб хмыкнул, сказал, что он мой намек отлично понял, и спросил:

– Маврикий Павлович, вы знаете женщину, которую зовут Катерина Этенко?

Он угодил не в бровь, а в глаз. У меня даже дыхание перехватило, словно врезали мне под дых.

– А что с ней случилось? – вопросом на вопрос ответил я. – И с каких это пор она стала женщиной? Не далее как неделю назад она еще, насколько я знаю, была девушкой.

Леб мягко улыбнулся.

– Когда вы последний раз виделись с ней? – осведомился он уже таким тоном, который употребляется при допросе, а не в беседе с бывшим сослуживцем.

– Черт возьми, Леб, скажи прямо, в чем дело! – взорвался я. – Ее убили? Ранили?

– Ни то, ни другое, Маврикий Павлович, – ровным голосом сказал Штальберг. – Ваша приемная дочь позавчера исчезла при весьма странных обстоятельствах, поэтому и возникла срочная необходимость в беседе с вами. Я хотел предупредить вас по визору, но вы, видимо…

Он резко замолчал и оглянулся, изучая комнату.

– Да-да, – подтвердил я, – визор у меня отключен… чтобы не беспокоили всякие любители сенсаций… Что это за странные обстоятельства, Леб, про которые ты упомянул?

– Вы пока еще не ответили на мой вопрос, Маврикий Павлович, – вежливо, но настойчиво напомнил полицейский. Такой далеко пойдет, подумал невольно я.

Сначала я собрался послать его ко всем чертям с его дурацкими вопросами, но вовремя спохватился, что за всем этим кроется что-то из ряда вон выходящее.

Я рассказал о последнем визите Катарины ко мне, опустив кое-какие детали. Например, то, как я напугал ее, вломившись в свою квартиру с пистолетом наготове.

– И после этого вы ее не видели, и она вам не звонила? – спросил Леб.

Меня всего обдало холодом. Судя по целенаправленности вопросов, Штальберг явно сомневался в моей искренности, если не сказать большего. В соответствии с канонами, ему оставалось только подозрительно осведомиться, где я был и что я делал позавчера, и он действительно задал этот вопрос, избегая встречаться со мной взглядом.

Я глубоко подышал через нос, а затем предложил собеседнику поставить все точки над "и". Однако, по каким-то соображениям внесение ясности отнюдь не входило в намерения Леба, и он еще долго выуживал из меня сведения по поводу позавчерашнего дня.

Когда, наконец, я, взмокнув от еле сдерживаемого гнева, ехидно предложил Штальбергу изложить свои соображения относительно того, в чем и на каком основании я подозреваюсь, Леб закурил и, глядя в угол, поведал мне, что позавчера, после занятий в Университете, Катерина вернулась домой, пообедала и, по ее словам, никуда выходить не собиралась. Но около девятнадцати ноль-ноль за ней заехал на машине один человек, и она наспех собралась и ушла, пообещав матери через часок вернуться. Однако, девушка не вернулась ни вечером, ни даже утром. Более того, на следующий день она не прибыла в Университет на лекции, хотя прогулы, по свидетельству ее сокурсниц, были ей не свойственны. Предпринятые меры по установлению местонахождения пропавшей девушки результата не дали. Ее нигде не видели в тот вечер, и тело ее не было обнаружено ни в больницах, ни в морге. По показаниям матери девушки («Не родной», вставил я), которая и обратилась вчера в полицию, у Катарины не было подружек или ухажеров, у которых она могла бы находиться – впрочем, на всякий случай, отработали и эту возможность, опросив всех тех, кто был знаком с девушкой…

Здесь Леб Штальберг умолк, сцапал с журнального столика книгу и стал рассеянно листать ее.

– А вы установили, кто заезжал за Катариной в тот вечер? – не выдержав паузы, спросил я.

Леб положил аккуратно книгу на место и со вздохом сказал:

– Установили, Маврикий Павлович.

– И кто же это был?

– Вы, – сказал Штальберг, и мне показалось, что в его голосе проскользнул оттенок укоризны: мол, что ж ты, приемный папаша, прячешь девчонку у себя и вынуждаешь своих бывших коллег не спать по ночам?..

Лет этак двадцать назад меня такое сообщение поразило бы, как кирпич, упавший на голову с крыши, но теперь я отлично умел скрывать свои эмоции.

– Хм, – сказал я. – Интересно, кто это меня опознал?

– Ваша бывшая супруга Рола Гурницкая, – с готовностью ответил Штальберг.

– Ошибки быть не может?

– Она абсолютно уверена в том, что именно вы заехали позавчера за Катериной. Едва ли вы изменились так, что она могла бы принять за вас кого-то другого, не правда ли, Маврикий Павлович?

– М-да… Странно. Но я вот уже две недели безвылазно сижу в этих четырех стенах, и никуда носа не высовываю.

– Значит, вы отрицаете тот факт, что забирали свою падчерицу на прогулку? – бесстрастно спросил Штальберг. – И не имеете представления, что с ней могло произойти?

– Конечно, нет!

– Хорошо, – задумчиво сказал Леб и замялся.

– Говори, говори, Леб, не стесняйся, – подбодрил я его.

Тут мой бывший заместитель, употребляя витиеватые обороты, произнес длинный монолог, из коего следовало, что, несмотря на его безоговорочное доверие лично ко мне, есть ситуации, когда каждый должен честно и добросовестно выполнить свой служебный долг, невзирая на лица, ибо только так можно обеспечить установление истины…

Его бы еще долго, наверное, несло в таком ключе, но я спросил:

– Что ты имеешь в виду, мой дорогой Леб?

– К сожалению, имеются факты, Маврикий Павлович, которые… кхм… несколько не укладываются в рамки ваших… вашего рассказа, – промямлил, ерзая в кресле, Штальберг.

– Например?

– Например, ваша личная машина… Мы тут слегка ее уже посмотрели, и наш эксперт не сомневается в том, что на ней совсем недавно ездили… Вы никому не давали ключи?

– Никому. А фамилияэксперта, случайно, не Башарин?

– Башарин?.. Нет, Маврикий Павлович, Башарин уволен мной вскоре после вашего ухода. За пьянство в рабочее время и недисциплинированность… Скажите, а сигнализация на вашей машине имеется?

– Имеется, и, кстати, дверной замок реагирует только на отпечаток моего большого пальца.

– Следов отпирания дверец отмычками, в том числе и электронными, нами не обнаружено, Маврикий Павлович. Может быть, вы просто запамятовали, что выезжали куда-нибудь?

– Что же, по-твоему, я маразматик? – обиделся я. – И неужели ты всерьез считаешь, что я и есть тот самый Демиург?!

Смущение и всякие признаки былой неловкости вдруг мгновенно слетели с Леба Штальберга, как листва опадает с дерева под порывом ветра. Он выпрямился и даже машинально застегнул пиджак на все пуговицы, на глазах превращаясь в туповатого, но исполнительного чиновника.

– Что ж, Маврикий Павлович, – сказал он, – «Платон мне друг, но истина дороже». Я вынужден пригласить своих подчиненных, чтобы произвести у вас обыск. Они ждут внизу, – пояснил он.

Вихрь мыслей пронесся в моей голове за считанные доли секунды.

Прежде всего, я понял, что меня подставили самым грубым образом. Надеяться на то, что при обыске не будет найден доставшийся мне после схватки в подвале и хранившийся теперь в примитивном тайнике под ванной атомайзер, было бы, по меньшей мере, глупо. Я хорошо знал хватку Леба еще по совместной работе – от такого педанта, как он, и блоха при обыске не ускользнет, к тому же, искать будут не только, скажем, расчлененные останки моих «жертв» и следы крови на моей одежде, но и любые возможные улики против меня. А атомайзер был самой мощной уликой, объяснявшей, куда я девал тела невинно убиенных мною сограждан. Да-а-а, не зря Демиург позволил мне оставить у себя его оружие – видно, это вписывалось в его дьявольскую комбинацию…

Еще я понял, что было бы весьма странным, если бы я сейчас взбрыкнул и потребовал, скажем, предъявить ордер на обыск или пригласить понятых. Ничего бы мне это не дало, кроме укрепления подозрений у Штальберга в отношении меня.

А потом я представил, как меня арестовывают мои бывшие подчиненные, как сажают в камеру, где надо мной будут издеваться те, кого сажал туда еще я сам, и как до суда будет собрано немало доказательств, обличающих меня в качестве извращенца… И наверняка отыщутся свидетели, видевшие меня с некоторыми из моих жертв. И едва ли следователи и судьи поверят моему признанию в том, что меня самого преследовал маньяк. И имя мое будет прославлено и заклеймено навечно нашей прессой, падкой до всевозможных сенсаций, и проклянет меня страшными словами Рола, и отвернутся от меня некоторые знакомые и друзья – возможно, за исключением Севы… А самое главное – светит мне, по крайней мере, заключение в камере особого режима до конца моих дней!

Может быть, я поступил опрометчиво, но в тот момент, когда Леб достал из кармана пиджака коробочку визора, собираясь пригласить своих подручных, времени на раздумья у меня больше не оставалось. Мышцы мои сработали прежде, чем мозг успел всесторонне проанализировать и взвесить все последствия. И еще мною двигало сознание того факта, что никто, кроме меня, не способен добраться до истинных виновников исчезновения людей в городе и что никто, кроме меня, не спасет Катьки – если, разумеется, ее еще можно спасти…

Чтобы отключить Штальберга, мне требовалось немногое: один длинный прыжок и два коротких удара в болевые точки. Что я и сделал…

Потом я тщательно связал Леба по рукам и ногам, залепил рот липкой лентой, растоптал вдребезги его коммуникатор и, прихватив с собой «таурус» с двумя запасными обоймами, атомайзер и все наличные деньги, вышел из квартиры и покинул дом через подвал автостоянки.

Пока помощники Штальберга не хватились своего начальника, у меня еще было в запасе немного времени, и я надеялся использовать его с максимальной отдачей.

Несмотря на позднюю пору, в ее окне горел свет.

Я нажал кнопку домофона. Поймал себя на мысли, что уже не помню, когда его установили: до моего ухода из этого дома или после.

Из отверстий рядом с дверью послышался голос, ее голос:

– Кто там?

– Это я, Рола, – сказал я, прижавшись губами к дырочкам домофона так, словно собирался поцеловать ее голос.

Пауза.

– Что тебе надо, Рик?

– Я хочу тебе все рассказать.

Пауза.

– Расскажи это лучше полиции, Рик.

– Не дури, Ро. Если ты мне сейчас не откроешь, я никогда не смогу найти Катерину.

Пауза.

Потом замок в двери сухо щелкнул.

Когда я вышел из лифта, Рола уже ждала меня в дверях. Она была, на мой взгляд, все той же, только заметно потолстела, а лицо было бледнее обычного и заострилось.

– Ты одна? – спросил я, только потом осознав всю нелепость своего вопроса.

Она через силу улыбнулась:

– Если ты явился, чтобы изнасиловать меня, то лучшего случая тебе не представится.

Мы прошли в комнату. Здесь почти ничего не изменилось, словно я и не покидал эту уютную квартирку.

– Где она? – спросила Рола, скрестив руки на груди и не предлагая мне присесть.

Что ж, ее можно было понять.

– Не знаю. Зачем ты сказала полиции, что это был я?..

– Потому что это был ты.

– Но это был не я. Я не выходил из дома почти две недели. Ты видела лицо того человека, который заехал за Катериной?

– Когда в дверь позвонили, я была на кухне. Катя пошла открывать, потом зашла и сказала, что это ты и что ты предлагаешь ей немного развеяться. Она переоделась и спустилась вниз. Было еще светло, я посмотрела в окно и увидела, как вы с ней садились в машину…

– Марка машины?

– «Беретта» серебряного цвета.

– Ты действительно видела меня, а не кого-нибудь другого?

– Если ты думаешь, что я забыла твою физиономию за все эти годы, ты ошибаешься.

– Что ж, спасибо и за это. Ладно… Расскажи мне про Катерину.

– Что именно?

– Ну, чем она занималась последнее время? Может быть, у нее появился какой-нибудь кавалер?

– Не суди о ней так, как о самом себе. Это ты в свое время таскался по бабам с семнадцати лет. Все свободное время Катя проводила дома, никуда не ходила. Кроме как к тебе… Подружек у нее тоже было мало. Смотрела стереовизор до поздней ночи, я уж не раз ругала ее за то, что зрение себе портит. Очень ее привлекал один сериал…

– Про слепоглухонемого?

– Да их сейчас много развелось, все и не упомнишь. Лично у меня нет ни времени, ни желания их смотреть.

– Она что-нибудь говорила по этому поводу?

В углу неожиданно раздался отчетливый детский плач. Я воззрился туда, но не обнаружил никакого грудного ребенка. Рола полошла к компьютеру и ткнула пальцем в клавишу. На экране возникло сморщенное младенческое личико в чепчике, искаженное ревом.

– Подожди, мой маленький, – заворковала Рола грудным голосом, не обращая на меня внимания. – Сейчас твоя мамочка сменит тебе пеленочки и даст бутылочку. Успокойся, мой зайчик, успокойся!..

Она проделала какие-то манипуляции на клавиатуре, и в углу экрана возникла надпись: «ПЕЛЕНКИ ЗАМЕНЕНЫ». Потом другая: «РЕБЕНОК НАКОРМЛЕН».

Рола еще немного полюбовалась зрелищем того, как младенец жадно сосет молоко из яркой бутылочки с большой соской, и нажала кнопку на клавиатуре. Экран померк.

– Что это? – ошеломленно спросил я.

– Как что? – удивилась Рола. – Мой «пупсик». Разве ты ничего не слышал про «пупсиков»?

Я тут же вспомнил слова Катарины: "Совсем она уже помешалась на своих «пупсиках».

Это была компьютерная игрушка, созданная специально для женщин, которые по каким-то причинам не могли иметь детей. Программа была рассчитана так, что при ее запуске на мониторе появлялся образ новорожденного (можно было самому задать его пол). Этот младенец спит, плачет, портит пеленки, требует есть, пить и играть с ним. В реальном времени, между прочим… Все запросы виртуального малыша удовлетворяются «матерью» простым нажатием кнопок, а если они вовремя не выполняются, «пупсик», как и настоящий ребенок, может заболеть, а то и умереть. Постепенно комп-ребенок растет, начинает говорить, ходить, учится читать и лепечет всякие забавные фразы. В газетах как-то сообщали, что одной женщине удалось вырастить своего «пупсика» до семнадцатилетнего возраста. На мой взгляд, игрушка эта была не только вредной (хотя всемирная ассоциация психологов почему-то усиленно рекомендовала «пупсиков» для одиноких женщин: якобы они помогают избавиться от стресса и комплекса неполноценности), но и бесчеловечной. Нетрудно представить, какие чувства будет испытывать женщина, затратившая на эту игрушку несколько лет, если однажды ребенок по какой-то причине «погибнет»! Игра в жизнь, причем страшная игра – вот что такое «пупсики»…

Но, разумеется, ничего подобного Роле я говорить сейчас не стал, а только спросил:

– Сколько ему уже?

– Всего полгодика, – все еще по-матерински улыбаясь, сообщила Рола. – Скоро начнут зубики резаться, совсем ночью не даст спать своим ревом…

Но при этом в ее голосе прозвучало такое счастье, что я невольно усомнился в справедливости своего мнения об этой варварской игрушке. И еще я понял в тот момент, что «пупсик» заслонил собой для Ролы все на свете, в том числе и Катерину. Не заметно было, что Рола убита горем от исчезновения нашей приемной дочери. Я с трудом проглотил горький комок в горле.

– Вернемся к Катьке, – поспешил сказать я, глянув на часы. – Так что она говорила про тот сериал, который смотрела до поздней ночи?

Рола наморщила лоб, припоминая.

– Знаешь, – сказала она после паузы, – дня три назад она похвалилась мне, что ведет сюжет. Понятия не имею, что это означает, но сияла она при этом так, будто досрочно сдала все экзамены в Университете…

– Ведет сюжет? Так она и сказала?

– Да, а что такое?

– Ничего, – сказал я, отворачиваясь, чтобы Рола не прочитала в моих глазах блеск от предчувствия близости разгадки.

– Ну, мне пора идти, – после паузы сообщил я.

Она кивнула, не поднимая головы.

– Послушай, Рик, – сказала она, когда я уже был в дверях, – что, по-твоему, с ней могло случиться?

В ее голосе не слышалось ни одной дрожащей нотки.

Я молча повернулся и вышел.

Глава 7

На улице было еще темно, но тихо не было. Город все больше менялся к худшему. По тротуарам крались какие-то растопыренные тени, где-то орали буйным голосом, а на перекрестках толпились шумные компании подростков. В одном из домов с отчетливым звоном посыпались вниз осколки разбитого окна. Далеко-далеко послышался вой сирены полицейского патруля, мчавшегося, судя по быстроте затухания, звука, с большой скоростью в направлении южной окраины. Я невольно посочувствовал патрульным, потому что отлично знал, что из себя представляют ночные вызовы: семейные разборки, кончающиеся проломленными черепами и выбитыми зубами; анонимные звонки о подозрительных личностях, ошивающихся в парадной; трупы неизвестных бродяг-нарко-манов, обнаруженные в мусорных контейнерах или прямо на тротуаре; драки между проститутками, не поделившими очередного клиента, словом – изнанка жизни ночного города, одного из многих на Земле…

Я шел, стараясь держаться в тени деревьев. Прошло почти два часа с того момента, как я вступил в конфликт в лице Леба Штальберга с тем ведомством, которое еще недавно имел честь возглавлять, а моего бывшего зама давно должны были обнаружить связанным в моей квартире. Однако, признаков того, что меня разыскивают, пока не было. Тем не менее, мне следовало быть осторожным.

В душе моей к этому времени воцарилось неестественное спокойствие. Я понимал, что маньяк мог за сутки с лишним сделать с Катариной все, что угодно, но у меня не было шансов отыскать ни его, ни девушку. Тем более – в моем нынешнем положении. Еще меньше надежд на благополучный исход оставлял тот факт, что Демиург не собирался ничего требовать ни от меня, ни от Ролы в качестве выкупа за Катьку. Это означало, что мерзавец занимался своим гнусным хобби не ради денег – ради садистского удовольствия быстренько расправиться с жертвой, не оставив от нее и следа.

И, тем не менее, даже если маньяк уже успел убить Катерину, я должен был найти его. Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, как будут вытекать его вонючие мозги из черепа, расплющенного ударом моего каблука. Но для этого мне нужно было спешить. Слишком многие меня знали в городе, чтобы я мог свободно болтаться по улицам среди бела дня, ежеминутно рискуя встретить кого-нибудь из своих бывших подчиненных, многочисленных знакомых, журналистов и просто людей с хорошей памятью на лица.

Когда мне подвернулась будка уличного визора, я хотел сначала по старой привычке позвонить Каулену, но вовремя спохватился и набрал код Севы.

Ответил он сразу, словно и не спал. А, может быть, и действительно еще не ложился. Он вообще обожал ночные бдения, а отсыпаться предпочитал с семи вечера до полуночи.

– Привет, – сказал я, услышав его недовольный голос. – Узнаешь?

– Черт бы тебя побрал, затворник! – сердито пробубнил он. – У меня только-только сдвинулось с «мертвой точки» одно дело!..

– Что за дело может быть у уволенного по собственному желанию судэксперта? – осведомился я, одновременно просматривая дальние подступы к будке, чтобы не быть застигнутым врасплох в том случае, если линию Севы начали прослушивать. – На твоем месте я бы уже опух от многодневного пьянства, спал бы со шлюхами, как свинья в берлоге, и вообще посылал бы всех к черту!..

– А на своем месте, – ядовито возразил Сева, – я наконец-то засел за диссер и не только не дошел до такого скотства, которое ты мне предрекаешь, но и теоретически обосновал некоторые факты! Кстати, твоя теория о Воздействии, Сети, Контроле под номером два мне очень пригодилась… Ладно, говори, что тебе надо, и проваливай в свою келью, а то мне работать пора.

– Не могу я никуда провалить, – сказал я, – потому что келья моя с недавних пор опечатана, а сам я разыскиваюсь полицией по подозрению в совершении тяжких преступлений.

– Ты, брат, случаем, не пьян? – осведомился неуверенно Сева после паузы. – Откуда же ты звонишь?

– Я трезв, как дева Мария перед непорочным зачатием, – сказал я. – А звоню я тебе из автомата, и вот по какому поводу…

– Слушай, Рик, не мог бы ты быть более эксплицитен? – витиевато выразился Сева. – Не вводи меня в состояние абсцесса!

Я натужно хохотнул и рассказал ему про то, как оскорбил действием должностное лицо, находившееся при исполнении…

– А какого черта ты врезал Штальбергу? – недоумевал Сева. – Я, конечно, всегда подозревал, что он – сволочь, каких мало, но зачем же сразу по морде-то ему бить?

– Это долго объяснять… У меня к тебе вот какая просьба, старик. Ты не мог бы звякнуть по старой дружбе в дежурную часть и разузнать, не поступало ли в последние дни заявлений от граждан о том, что им угрожает маньяк по кличке Демиург? Если такие заявления были, то узнай – от кого: фамилия… адрес… ну и так далее. Хорошо? А то я теперь лишен такой возможности, а мне позарез нужны эти данные!

– Ты что – решил заняться частным сыском? – с иронией спросил Сева.

Тогда я рассказал ему про исчезновение Катерины.

– Что ты задумал, Рик? – спросил Сева. – Слушай, не валяй дурака, а давай-ка, приезжай ко мне, мы с тобой это дело обмозгуем как следует.

– Я перезвоню тебе через двадцать минут, – сказал я. – Постарайся успеть добыть за это время разведданные в полном объеме.

– Слушаюсь, господин экс-полицмейстер, – шутливо сказал Сева, хотя по его голосу слышал, что он расстроен. – Разрешите отключить визор?

Я дал отбой.

В следующие двадцать четыре часа дел у меня было очень много. Пришлось крутиться из одного конца города в другой.

Сева Башарин дал мне наводку на трех человек, которые рисковали в ближайшем будущем перейти в категорию без вести пропавших. Видно, Демиург совсем уже уверовал в свою неуязвимость, раз не обращал на жалобы своих будущих жертв в полицию.

Самым трудным оказалось представиться этим людям, не вызывая у них каких-либо подозрений. Ребята из Управления уже поработали с ними довольно плотно, хотя и безрезультатно. Поэтому можно было представить реакцию человека, ставшего объектом непонятно чьего преследования, когда к нему чуть свет заявляется некто и просит поделиться своими впечатлениями и кое-какой информацией об анонимках. В двух случаях я представился частным детективом, который работает на одного богатого клиента, получившего аналогичные письма, но который впопыхах забыл дома свои верительные грамоты, а в третьем пришлось выдавать себя за того, кем я и являлся сейчас на самом деле – отцом похищенной маньяком девушки, но и тут я не удержался от вранья: якобы визит мой обусловлен желанием создать Общество родственников жертв Демиурга, сокращенно – ОРЖД.

Во всех трех случаях я был вынужден пустить в ход весь арсенал дипломатии и изворотливости, чтобы выудить из интересовавших меня людей нужную информацию. Однако ничего интересного для меня они сказать не могли.

Если сказать честно, я и сам не ведал, чего, собственно, добиваюсь своими расспросами. Еще в бытность свою начальником полиции я добросовестно следил за ходом следствия по делу о невидимке-маньяке, и еще тогда целая команда экспертов многократно, но безуспешно прогоняла личные дела его жертв через комп, чтобы выявить какие-нибудь закономерности. В сущности, когда имеешь дело со скрытым садистом, то всегда можно обнаружить, что общего имелось у его жертв, и сделать вывод, по какому принципу он их выбирает среди огромной массы населения. Одним маньякам нравятся, скажем, исключительно блондинки в возрасте до двадцати лет, другой специализируется на проститутках, третьему подавай на блюдечке с голубой каемочкой не кого-нибудь, а одиноких наркоманов со шрамом на левой щеке и серьгой в ухе… Однако, Демиург не был обыкновенным придурком, шастающим по подворотням с опасной бритвой в руке в поисках жертвы, и никаких закономерностей в его выборе не обнаруживалось. Создавалось впечатление, что он задался целью истребить всех жителей Интервиля до одного и поэтому, выбирая очередной объект запугивания и похищения, просто берет телефонный справочник и с закрытыми глазами тычет в него пальцем. Вариаций этого эвристического метода поиска может быть много: специальная компьютерная программа лотерейного типа, случайно услышанные имя и фамилия в городском транспорте, и так далее.

Поэтому сейчас я и не надеялся отыскать скрытую связь между жертвами маньяка. Куда больше меня интересовало, не видел ли кто-нибудь из них этого придурка (ответ отрицательный). Не было ли уже совершено покушений на их жизнь, как это было со мной? Ответ отрицательный. Не подозревают ли они кого-нибудь? Ответ отрицательный в двух случаях, а третий объект опроса, преподававший в школе геометрию, неуверенно предположил, что таким оригинальным способом с ним могут сводить счеты те ученики, которым он ставил двойки за невыученные теоремы. Это меня не интересовало.

На след меня навел совершенно случайно именно этот учитель. Мы беседовали с ним на кухне, где он поглощал свой завтрак, собираясь отправиться в школу. Несмотря на ранний час, по стереовизору крутили очередную серию какого-то интерактивного боевика, и, разговаривая со мной, учитель то и дело, рискуя облиться кофе, хватал пульт и нажимал на кнопки, задавая дальнейшее развитие сюжета. Поскольку после этого он напрочь забывал мой последний вопрос, то вскоре такое невнимание стало раздражать меня, и я напрямую осведомился, что же привлекает моего собеседника в этом пошлом зрелище.

– Да, конечно, это игра, причем довольно глупая, – с ухмылкой ответствовал он, – но она вызывает нечто вроде азарта. Вы любите азартные игры?.. Нет? Я, признаться, тоже никогда не увлекался ни картами, ни домино, ни рулеткой. Я испытывал отвращение к компьютерным играм, потому что они есть не что иное, как сложная, предусматривающая все возможные тактики игрока, программа. Согласитесь, скучновато и бессмысленно играть тогда, когда знаешь, что все ходы твоего противника уже были заранее продуманы создателем программы. Достаточно выиграть один раз – и ты потеряешь к данной игре всякий интерес… А что касается интерактивов, то вся их прелесть заключается именно в том, что ты не знаешь, как поведут себя в следующий момент персонажи: будут ли они действовать так, как решил ты, или поступят иначе, в соответствием с выбором, которые сделали другие игроки… Азарт в таком игровом шоу наступает тогда, когда ты попадаешь, что называется, в масть, тебе везет каждый раз все больше и больше, и в конце концов ты видишь, что ты управляешь сюжетом, «ведешь» его. Сбывается все, что ты выбираешь для своих героев – разве это не способно вызвать интерес?

– Ну, при игре в рулетку, положим, бывает то же самое, – возразил я. – И, на мой взгляд, азарт, который испытывает игрок, делая ставки, куда больше, чем у вас, потому что как проигрыш, так и выигрыш существенно сказываются на его материальном благосостоянии, в то время как вы, не «попав в масть», ничего не теряете…

– Вот смотрите, – прервал меня внезапно учитель, тыча пальцем в экран стереовизора, где в нелепой позе, заданной стоп-кадром, застыл в каком-то темном, средневековом коридоре человек в брюках с наколенниками, бронежилете поверх спортивной майки и с большим пистолетом в руке, державший его стволом вверх, как поднятый предостерегающе палец. – Видите, сколько дверей перед ним? И какую бы выбрали вы?

Я присмотрелся и разглядел прямоугольники дверей, тянущихся по обе стороны коридора. Поверх стоп-кадра мерцал вопрос ко зрителям: «УКАЖИТЕ НОМЕР ДВЕРИ, В КОТОРУЮ ДОЛЖЕН ВОЙТИ РЕЗИ-ДЕНТ».

– А черт его знает, – неуверенно произнес я, – наверное, номер сто двадцать три.

– А я выберу – сто тридцать вторую, – азартно воскликнул учитель и нажал на пульте комбинацию кнопок. Когда столбик индикатора выбора зрителей в левой шкале экрана вырос до красной отметки, человек в бронежилете двинулся вперед и, подкравшись к двери с табличкой «132», рывком распахнул ее. На него тут же набросился противный, рычащий и брызгающий зеленой слюной монстр, в которого Резидент тут же выпустил всю обойму. Все скрылось в дыму.

– Вот видите? – вскричал учитель. – Он послушался меня, а не вас!

– Не вас он послушался, – возразил я, – просто такова была воля большинства зрителей, к которой присоединились и вы.

– Какое мне дело до большинства? – отмахнулся любитель сериалов. – Разумеется, вы правы, но все равно создается иллюзия, что именно я управляю героем фильма!

Геометр возбужденно блестел глазами и очками одновременно. По-моему, он даже забыл, что ему пора отправляться на работу.

У меня возникла какая-то смутная ассоциация, и я, придвинувшись вплотную к своему собеседнику, схватил его за рукав.

– Постойте, постойте, – сказал я. – Да отвлекитесь вы от своих дурацких игр, черт бы вас побрал!.. И давно вам так везет в сериале?

– Вот уже несколько дней, – растерянно сказал он. – Может, неделю… я, знаете ли, как-то не фиксировал… А что?

– И за всю неделю вы еще ни разу не ошиблись?

Он снял очки и уставился на меня так, будто видел меня в первый раз.

– Дайте подумать, – бормотал он, – что я вам, компьютер, что ли, чтобы все помнить?.. Вроде бы была у меня пара проколов, только не помню, каких именно…

– Это неважно, – сказал я. – Больше вопросов к вам не имею…

Чтобы проверить возникшую у меня идею, я был вынужден вернуться по своим следам и повторно опросить двух предыдущих своих собеседников. Теперь я уже расспрашивал их более целенаправленно. Реакция их на мое появление, была, правда, не очень-то приветливой: один из них, уличный скрипач, послал меня ко всем чертям так громко и эмоционально, что привлек внимание торчавшего в непосредственной близости от нас постового – к счастью, он, видно, оказался из новичков и не узнал во мне своего бывшего шефа. Второй субъект, хозяин мясной лавки, попытался выбросить меня из своего торгового заведения прямо через витрину, и если бы не мои, еще не утраченные навыки, – проскрести бы мне своей небритой физиономией весь тротуар вплоть до проезжей части… Тем не менее, я был предупредительно-настойчив и сумел не только завоевать расположение к себе со стороны собеседников, но и выяснить, что они тоже ума не чают в «интерактивах» и что им, как и учителю, удается держать в руках нити управления персонажами и сюжетом.

Я вспомнил слова Ролы о том, что и Катерина относилась к числу счастливых зрителей, правда, сериалы она предпочитала другого типа, по сравнению с этой троицей, но это, видимо, было не существенно. Гораздо существеннее было то, что наконец-то обнаружился тот самый общий фактор у всех пострадавших от лап Демиурга!..

Чтобы окончательно удостовериться в своем открытии, оставалось подкрепить свои догадки статистикой. Поэтому я приобрел дешевенькие, но зато огромные черные очки, кое-какой макияж, с помощью которого чуть подправил черты своего лица – и двинулся к ближайшему общественному комп-терминалу.

Разумеется, никто из Управления и не подумал менять код доступа в полицейские архивы в связи с моей выходкой прошлой ночью – несмотря на суперсовременное оснащение, слишком громоздкой и неповоротливой оставалась чиновничья махина, чтобы так оперативно среагировать на изменение моего статуса.

В комп-архивах я проковырялся добрых полдня, просматривая личные дела людей, пропавших без вести. Протоколы опроса родных и близких жертв составлялись разными следователями, и не все из них были склонны регистрировать мелкие подробности, но еще в девяти случаях я наткнулся на то же самое: исчезнувшие увлекались интерактивными сериалами, и перед тем, как пропасть без следа, они вели сюжет!

Круг замкнулся. По-прежнему оставалась неясной причина, по которой Демиург преследовал именно тех, кто угадывает, что будет в следующей серии любимого фильма, но я надеялся, что со временем и эта загадка получит свое объяснение.

Помочь в этом мне должен был мой старый приятель Вел Панин.

Последний раз я видел его года три назад, и то совершенно случайно. Он куда-то спешил, и обменялись мы с ним всего парой ничего не значащих фраз. И лишь не так давно я с некоторым изумлением узрел на стереоэкране знакомую физиономию Вела в антураже ярких декораций. Оказывается, за те годы, в течение которых я совсем было потерял его из виду, Вел успел сделать быструю, как блицкриг, карьеру на стереовидении, продвинувшись за три года от скромного ассистента второго помощника режиссера до ведущего весьма популярной передачи. Название передачи в моей голове не задержалось, потому что со всех сторон меня тогда теснили большие и малые проблемы, и я был, что называется, далек от того, чем живут и дышат обычные люди. А дышали они, оказывается, Велом Паниным.

Даже по тому отрывку передачи, который мне удалось лицезреть, было видно, что мой бывший приятель, когда-то носивший кличку Хиромант, преобразился из скептичного нытика в осанистого, располневшего и уверенного в радужных перспективах бодрячка. От прежнего Вела осталась только нелепая привычка время от времени пялиться на свою раскрытую ладонь, словно надеясь прочитать там подсказку, как следует поступить или что нужно сказать в следующую минуту. Впрочем, публика, бывшая без ума от Вела, наверняка принимала этот жест за склонность к глубоким философическим размышлениям по ходу действия…

В моем распоряжении имелось много способов войти в контакт с Хиромантом, но я выбрал, на мой взгляд, самый надежный.

Несмотря на то, что официально меня никто не разыскивал – во всяком случае, за время своих пеших перемещений по городу я не обнаружил соответствующих объявлений ни в газетах, ни по стереовидению, ни даже в комп-сети, – тем не менее, нельзя было исключать, что первый же полицейский, который опознбет меня, не отдаст честь, а постарается нацепить на меня стальные браслеты. Именно поэтому мне приходилось соблюдать три простых правила маскировки: обходить за квартал людей в форме, даже железнодорожников; не снимать черные очки даже в сумерках и не пользоваться общественным транспортом.

Пока все сходило с рук, но, рано или поздно, любое везение иссякает, как источник в пустыне.

Учитывая это, перед встречей с Велом я провел несложную, но трудоемкую подготовку, и как-то утром, спеша на работу в Центр стереовидения, Хиромант сел в свой новенький и блестящий «галил», где я заранее устроился на заднем сиденье.

Выждав, когда Панин запустит турбину, я обозначил свое присутствие легким, но отчетливым покашливанием.

Вела будто ударили по голове. Он дернулся, повернулся всем корпусом и уставился на меня с нескрываемым испугом.

– Как вы сюда попали? – спросил он, явно не узнавая меня.

– Свойством проходить через стены обладают две категории людей, – сообщил я. – Полицейские и воры. Вторым я еще не стал, а к первым уже не отношусь, но кое-какие нехорошие навыки у меня сохранились.

Я подчеркнуто неторопливо снял очки, и Вел недоверчиво уставился на мое лицо.

– Рик?! – воскликнул он. – Послушай, какого черта?..

– Поехали, но не очень торопись, чтобы по дороге я тебе успел все рассказать.

– Только постарайся покороче, – проворчал Вел, выезжая со стоянки, – я и так опаздываю на передачу!

– Что ж, именно поэтому мы с тобой не будем пускаться в воспоминания о совместных приключениях в юности, роняя скупую слезу ностальгии по безвозвратно ушедшим годам… К тому же, как я подозреваю, ты не очень-то скорбишь о том времени, когда ты с утра до ночи шлялся по кабакам, пропивая отцовские денежки. И особенно ты не любишь вспоминать, каким способом в дальнейшем, когда отец твой скончался, ты зарабатывал себе на хлеб насущный? Тебе, конечно же, больше нравится день сегодняшний, когда тебя любят и знают миллионы телезрителей, не так ли?

– Ну, если ты имеешь в виду мое геймерство, то ты, Рик, и сам был не без греха, – возразил Вел, лихо управляясь со своим автомобильным монстром, который привлекал завистливые взгляды прохожих и водителей других машин. – Что там говорить – все мы, по молодости, прошли через это увлечение… Кстати, тебя разыскивают ребята из информационного блока – хотят взять у тебя эксклюзивное интервью по поводу твоей отставки, а ты почему-то активно от них скрываешься… Может, ты мне разрешишь задать тебе парочку вопросов? По старой дружбе, а, Рик?

– И не надейся, – сказал я. – Знаешь, у меня была одна знакомая содержательница тайного притона, так вот она однажды разъяснила мне, что означает у панельных девок выражение «давать интервью». С тех пор я испытываю подсознательное отвращение ко всякого рода интервью… И потом, зачем тебе право на сенсацию? Мало у тебя славы, что ты хочешь отбить у других кусок хлеба?

– Ты все такой же, Рик, – констатировал со странной интонацией Панин, – и все так же отпускаешь разные глупые шуточки.

– А ты изменился, Вел. Бьюсь о заклад, что уже не считаешь, будто в один прекрасный день наш мир провалится в тартарары.

– А лично я готов держать пари, что ты вспомнил про меня только потому, что я тебе зачем-то понадобился, – с усмешкой парировал он.

– Тебе виднее. Не зря же ты в свое время штудировал разные оккультные науки, в том числе и ясновидение.

– Между прочим, у меня для тебя есть еще десять минут, не больше, – сообщил он. – Извини, но я не имею права опаздывать на передачу: все-таки она будет идти в прямом эфире.

– Посмотрим, уложишься ли ты сам в эти десять минут, чтобы рассказать мне все, что ты знаешь об интерактивном стереовидении, а затем еще и ответить на дополнительные вопросы. Иначе-то я, как ты понимаешь, тебя просто не отпущу.

– Да ты что, Рик? – заорал Панин и так крутнул штурвал, что мы чуть не врезались в стоявший у остановки автобус. – Ты мне эти свои полицейские замашки брось, в гробу я тебя видал с твоим допросом на ходу!.. У моего продюсера, между прочим, слабое сердце, и его непременно хватит инфаркт, если я вовремя не появлюсь перед камерами!

– Время пошло, – неумолимо сказал я. – И поосторожнее веди машину, мне, знаешь ли, только объяснений с дорожной полицией для полного счастья не хватало!

– Ого! – сказал он. Все-таки кое-что он ловил на лету, как и любой опытный журналист. – Даже так?

– Угу! – передразнил его я. – Именно так!

Тогда он с шумом выдохнул воздух из легких, притер машину к обочине и упавшим голосом спросил:

– Сигарета-то у тебя хотя бы найдется, садист?

Затянувшись дымом, он поперхнулся, закашлялся и пояснил, покосившись на меня:

– Последний раз я травился никотином год назад, старина… Верно кто-то изрек, что встречи со старыми друзьями к добру не приводят – напьешься, как свинья, жене изменишь, на работу опоздаешь…

– Это Авер Гунибский изрек.

– Да-да, помню… «Ходячий анекдот», так его, кажется, называли?

– Нет, так называлось его заведение. Впрочем, мы отвлеклись, Вел.

– Значит, интерактивные сериалы? Вот уж не подумал бы, что тебя могут заинтересовать эти пародии на искусство!..

– Через две минуты у твоего продюсера начнется сердечный приступ, Вел. Не допусти же, чтобы твой золотой телец отбросил копыта на рабочем месте!

Вел с отвращением выбросил в окно недокуренную сигарету, кратко, но энергично выругался по адресу «золотого тельца» и спросил:

– Но что конкретно тебя интересует?

– Все, что ты знаешь. Например, каким образом действует механизм связи создателей сериалов со зрителями. Кто разрабатывает сценарий фильмов, где они снимаются, кто их режиссирует и откуда берутся актеры… ну и так далее.

– Тогда придется тебя разочаровать, Рик. Я знаю об интерактивах примерно столько же, сколько уборщица музея современной живописи знает об античном искусстве. Это не моя специфика, понимаешь?

– Я всегда предполагал, что ты не страдаешь избытком самомнения, старина. Тем не менее, кроме тебя, у меня больше нет знакомых на стереовидении.

– А тебе это срочно нужно? Может быть, давай встретимся с тобой через парочку деньков, а я за это время постараюсь разузнать все, что тебя интересует, согласен?

Несколько секунд я мысленно анализировал это предложение.

… Что, если действительно не впадать в спешку, а хорошенько все выяснить? Помнишь, какое изречение тебе попалось однажды в одной популярной статейке по сексопатологии, которое ты при удобном случае загнал Аверу для его настенной коллекции? «Спешка мужчины – трагедия для жены»… В данном случае, последствия твоей спешки могут быть значительно более трагическими, и не для твоей интимной жизни, а для жизни многих людей. Просто жизни…

… С другой стороны, быка надо брать за рога, а железо ковать, пока оно горячо, и так далее. И потом, где гарантия, что твой бывший дружок Вел, расставшись с тобой, не наберет номер Полицейского управления, чтобы укрепить свой имидж в глазах общественности: вот, мол, смотрите, какой я принципиальный и честный гражданин!.. Как показывает историческая статистика, именно друзья, и именно бывшие, предают чаще всего своего партнера по дружбе… И еще: пока ты будешь добывать детальную информацию, этот подонок Демиург будет глумиться в каком-нибудь мрачном подвале над твоей Катькой!.. Или ты уже отказался от мысли спасти ее любой ценой? Неужели ты уже мысленно похоронил ее, Рик?!..

… Рискнуть или не рискнуть?

– Ладно, – сказал я после паузы. – Я согласен, Вел. Но с одним условием: соблюдение абсолютной секретности наших переговоров. Ты меня понял?

– Ты еще с меня подписку о неразглашении возьми, пинкертон! – саркастически скривился Панин. – Кстати, об условиях. Пообещай мне, Рик, что когда ты все-таки надумаешь давать интервью – в прямом, конечно, смысле, а не на жаргоне проституток, – то первым, к кому ты обратишься, буду я. Заметано?

– До этого еще дожить надо, – возразил я, и, видит Бог, я не псевдофилософствовал в этот момент, а излагал свою задачу номер один на ближайшее время.

Уже выбравшись из чрева «галила», я наклонился к приспущенному стеклу дверного люка со стороны Вела и сказал ему на ухо:

– Только извини, два дня – это слишком жирно. Сегодня вечером я провожу тебя домой с работы, поэтому, сделай одолжение, не обещай своим девицам подвезти их до ближайшего ресторана.

– Я не успею, Рик, – сказал он, и по его голосу я понял, что он действительно не успеет. – Ты же не знаешь, какой режим секретности сейчас царит в нашей конторе. Как на фабрике, где печатают деньги!..

У меня мелькнула глупая мысль припугнуть Панина пистолетом, который покоился за поясом под полой пиджака, но, разумеется, я не стал этого делать. За время работы в полиции я научился разбираться в людях, и усвоил, что, если человек тебя боится, его нельзя пугать еще больше – это обернется в конечном итоге против тебя самого.

Сказав "а", надо говорить и "б"…

Поэтому я только пнул ногой нестираемый пластик колеса блестящего авточудовища и сказал:

– Черт с тобой, через два дня – так через два дня! Только дай мне на всякий случай код своего визора…

Глава 8

Еще тогда, когда я перешел на конспиративное положение, самой главной задачей для меня было уцелеть и остаться на свободе. Для этого нужно было залечь на дно и как можно меньше «светиться» под взглядами прохожих. Хотя лицо мое было скрыто черными очками, а одежду свою я поменял на потертый, но легкий и удобный комбинезон строительного рабочего, приобретенный мною за бесценок в лавке у старьевщика, но, помимо лица и одежды, человек, к сожалению, может выдать себя фигурой, осанкой, походкой, голосом и жестами. Можно изменить что-то в отдельности, но нельзя преобразиться полностью – тем более, если не являешься профессиональным актером. Именно поэтому каждый шаг в толпе для меня был чреват столкновением с кем-нибудь, кто очень жаждал меня видеть: полицейскими, получившими ориентировку на мое задержание, а в случае сопротивления с моей стороны – и наверняка на убийство; журналистами и телевизионщиками, которым позарез нужно было знать, куда это я подевался; наконец, просто со знакомыми разных мастей, особенно из уголовного мира, потому что именно преступники лучше всех остальных знают в лицо тех, кто ведет с ними борьбу.

Одно из неприятных открытий, которые я сделал для себя в первый же день, заключалось в том, что мне некуда было податься. Когда-то мой друг Слан Этенко, имевший предрасположенность к стихоплетству, написал: «Мир для тебя – обилие работы, а для меня – лишь запертые двери… Твоя судьба – одни сплошные взлеты, моя же – лишь паденья и потери». Однако если и существует тот, кто распоряжается моей судьбой, то этот малый явно склонен к метаниям из крайности в крайность. То под кипяток меня сунет, то обдаст ледяным душем. То – в мед, то – в дерьмо, причем по самые уши. То вознесет меня до начальственного кресла, то, чтобы жизнь не казалась мне усыпанной розами, опустит до положения бездомного бродяги…

Бродяга – это как раз то слово, которое точно характеризует меня в те два дни, что прошли до встречи с Велом.

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», а вот у меня не было перспективы обрести крышу над головой. Краткий анализ ситуации убедил меня в том, что соваться к Севе самоубийству подобно, к Роле – тем более, путь обратно в свою четырехкомнатную конуру закрыт наглухо и опечатан полицейскими… Что еще у нас остается? Пальмира Сасова с ее нелегальным бардаком? Того и гляди, на нее выйдет мой шустрый последователь Леб Штальберг, и тогда не миновать массированной облавы и окружения притона со всех сторон… Вела Панина я забраковал по той причине, что он слишком известен, и вокруг него наверняка роем вьются журналисты и поклонницы…

Да, покидая свой дом, я захватил с собой ту наличность, которая у меня имелась, но деньги сейчас были так же бесполезны, как пистолет, изготовленный из чистого золота, бесполезен в перестрелке. Я не мог ни купить, ни снять коттедж, квартиру или даже захудалую комнатушку, потому что для оформления любой сделки требовались документы, удостоверяющие мою личность (если бы знать, что когда-нибудь мне пригодятся подложные паспорта – ведь столько липовых ксив, конфискованных у темных личностей, прошло через мои руки в свое время!). Я также не мог поселиться на несколько дней в каком-нибудь пансионе, мотеле, не говоря о гостиницах – уж кому-кому, а мне было отлично известно, что даже в самом тихом из этих заведений вечно дремлющий за стойкой портье или швейцар из «отставников» являются полуштатными осведомителями полиции.

Оставалась безрадостная перспектива ночевать, стуча зубами от холода и сырости, на скамейке в сквере, под каким-нибудь мостом или вообще за городом. Последнее я и выбрал для своего базирования, и именно там я провел две ночи.

… Когда за спиной остались узкие улочки городской окраины, я свернул с шоссе и побрел по пустырю, усеянном ямами и кустарником. Справа протекала мутная речка. Здесь не было никого.

Судя по всему, когда-то, во времена буйного и неудержимого строительства Интервиля, на этом пустыре брали песок и глину. В зарослях кустарника, примерно в километре от шоссе, каким-то чудом сохранилась шаткая хибара, своим видом символизирующая тот факт, что все бренно на земле. Это был сарай, в котором строительные рабочие некогда хранили свой шанцевый инструмент и который обветшал настолько, что грозил ежесекундно обвалиться от чересчур резкого движения.

Однако, постройка имела некоторые стратегические преимущества: достаточно всесторонний обзор окрестностей, удобная близость кустов, куда в случае необходимости можно было шмыгнуть и затаиться, а также удаленность от всего цивилизованного мира. В самую первую ночь, правда, обнаружились и кое-какие неудобства в виде крыс, шнырявших под прогнившими досками, и дыр в крыше, не спасавших от природных осадков – но со всем этим пришлось смириться. В конце концов, стратегические соображения всегда важнее тактических…

После встречи с Велом я запасся в пригороде кое-каким провиантом, не требующим дополнительной обработки, а в качестве пищи духовной приобрел по одному экземпляру из широкого ассортимента городских газет. Единственное, что не заслужило моего внимания, – так это эротические издания. Эротики мне только не хватало в нынешнем положении!..

Плотно перекусив супом-концентратом из банок с самоподогревом и прочими консервными деликатесами, я почувствовал, что глаза мои слипаются –ведь прошлой ночью мне так и не дали выспаться – и решил вздремнуть. Через пару часов я проснулся в липком поту. Лучи высоко стоявшего солнца попадали на меня сквозь щели и дыры в крыше сарая. Делать было нечего, кроме как изучать прессу.

Новости были на редкость неприятными.

На первой полосе почти всех газет фигурировала перепечатка интервью с недавно назначенным на должность городского полицмейстера господином Л.Штальбергом. Из него я почерпнул, что Леб намерен всеми способами обеспечить мирную жизнь сограждан, в связи с чем будет вести суровую, жесткую борьбу с преступниками всех мастей, которых немало расплодилось в городе за последнее время (читай между строчек: «при попустительстве прежнего начальника полиции, некоего М.Любарско-го»). А вот, кстати, речь и обо мне: «Не могли бы вы назвать причину, по которой ваш предшественник Любарский подал в отставку, и по которой в данное время он скрывается от журналистов?». Ответ: «На первую часть вашего вопроса комментариев не имею, а что касается второй, то хотел бы напомнить, что главным завоеванием демократии в Интервиле является свобода личности, и вполне логично, что, уйдя в отставку, Любарский решил немного отдохнуть. Каждый человек имеет право на анонимное существование, не правда ли?»… Браво, Леб, какой блестящий слог! Далеко пойдешь, братец… Что там еще интересного? Ага, вот и о Демиурге: «Имеет ли полиция какую-либо версию относительно таинственных исчезновений людей в городе в последние месяцы? Оправданы ли слухи о том, что это – дело рук маньяка-одиночки?». Ответ: «Думаю, все подобные измышления несколько преувеличены. В настоящее время мы проверяем одну версию, о которой не хотелось бы распространяться преждевременно. Однако, утверждать о том, что в городе действует маньяк, я пока не могу. Наоборот, скорее, можно допустить, что с какой-то целью людей похищает неведомая преступная группировка, во главе которой стоит волевая и целеустремленная личность»… Читай между строчек, Рик: «Бывший начальник полиции М.Любарский возглавляет банду похитителей людей, вследствие чего он должен быть как можно скорее изловлен и предан правосудию»… Все остальное в интервью – сплошная болтовня, не представляющая для меня никакого интереса.

Почти в каждой газете имелись в изобилии фотографии мэра Авера Гунибского, честно исполняющего свой нелегкий долг по управлению городом. Вот он разрезает ленточку на открытии новой выставки одежды, изготовленной по моделям знаменитого Марьяна Геталова. Вот он озабоченно следит за тем, как строители покрывают асфальтом новые улицы. Вот он же, на каком-то приеме иностранных гостей, с бокалом в руке, ослепленный вспышками цифровых камер и лучами юпитеров…

Если сначала я зорко просматривал всю ту чепуху, которой были заполнены газеты, то потом моя бдительность притупилась, и я почти безостановочно листал пухлые еженедельники и тощие ежедневники, целые развороты, посвященные звездам эстрады и кино, псевдоглубокомысленные статьи о политике и экономике, псевдосенсационные подвалы об убийствах, грабежах и благих делах сограждан, страницы, заполненные кроссвордами и кулинарными рецептами…

В душе моей все больше нарастало отчаяние и злоба на тех, кто исковеркал город, заставив людей быть безвольными игрушками, интересующимися лишь деньгами, жратвой, сексом и развлечениями, не требующими умственных усилий. Невидимое проклятье лежало на нашем городе, но замаскировано оно было потоком общепринятых, но ничего не значащих слов и неуклонным ростом добрых поступков на душу населения. И самое страшное, что абсолютно никто не подозревает: все это мнимое благополучие висит на волоске, и в один прекрасный день взорвется к чертовой матери! Слишком быстро зарастают травой руины и развалины, оставшиеся в Интервиле после последней Бойни, когда обезумевшие обыватели убивали друг друга и жгли свои дома и дома соседей, а я, с жалкой кучкой своих людей, каким-то чудом сохранивших здравый смысл среди всеобщего хаоса, метался по городу, пытаясь прекратить это массовое побоище, и два раза в меня чуть не угодили из пистолета с десяти шагов, а еще, по крайней мере, трижды не зарезали или не проломили камнем голову, и я думал, что эта ночь никогда уже не кончится… Однако, тогда все закончилось очень быстро – как и началось, и уже через неделю все опять приветливо улыбались друг другу на улицах, и некого было карать и сажать за решетку, потому что виноваты были все. Общество потенциальных преступников – вот в кого мы превратились под влиянием Воздействия, а убеждаем себя в том, что это не так, что мы хорошие и добрые, что лишь иногда позволяем себе лишнего, а так – ни-ни!.. Преступники и игрушки, а точнее – игрушки-преступники, вот кто мы есть на самом деле…

Я очнулся только тогда, когда в разделе «Криминальные вести» одной из газетенок мой взгляд натолкнулся на знакомое лицо. Это был тот самый мясник, один из трех потенциальных жертв Демиурга, кого я расспрашивал на рассвете… Его физиономия была заключена в яркую рамку, под которой крупными буквами было написано: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». В коротенькой заметке излагалось, что сегодня утром владелец мясной лавки бесследно исчез из собственного дома, причем ни жена, ни дети ничего не слышали. Ни записки, ни признаков похищения обнаружено не было. Родные мясника обращались к согражданам с просьбой сообщить о местопребывании данного человека за солидное вознаграждение.

Я отложил газету в сторону и уставился на дощатую стену сарая.

Значит, Демиург не запугивал тех, кого он избрал в качестве своей следующей жертвы. Он действовал надежно и бесперебойно, как машина, которую забыли выключить. Но почему тогда он оставил в покое меня? Неужели, встретив отпор с моей стороны, он решил, что я ему не по зубам? Хм, это не похоже на него. Тем более, что угрозы исправно продолжались вплоть до той ночи, когда ко мне заявился этот идиот Штальберг. В чем же дело?

А почему ты, собственно, решил, что он оставил тебя в покое, шепнул внутри меня чей-то голос. Может, он просто отложил исполнение приговора до более удобного случая? И, кстати говоря, такой случай ему подвернулся. Если все это время он следил за тобой, держась на дистанции, то теперь ничто и никто не помешает ему заявиться в эту развалюху, чтобы взять реванш за неудачно проведенный первый тайм.

Я невольно поежился и на всякий случай достал пистолет из-за пояса. Сняв его с предохранителя, дослал патрон в патронник. Тяжесть оружия в руке несколько успокоила мои нервы, и я вернулся к газетам.

Вскоре я обнаружил еще одну любопытную вещь. Это произошло совершенно случайно. На последней странице каждой газеты имелась программа передач стереовидения, и мое внимание вдруг привлек тот факт, что интерактивный сериал под названием «Мертвые не плачут», транслировавшийся изо дня в день по сто первому каналу, отсутствовал в программе. Вместо него по этому же каналу и в те же часы анонсировалось начало нового «интерактива» «Лучше убей его!». Разумеется, несведущему человеку это абсолютно ни о чем не говорило. Но я-то знал, что именно в розыгрыше «Мертвых» ежедневно участвовал исчезнувший мясник. Совпадение было слишком очевидным, чтобы его не заметить: пропадает человек – и с экранов исчезает тот фильм, в котором он добился впечатляющих успехов на ниве угадывания дальнейших поворотов сюжета.

Какая здесь могла быть связь? Что являлось причиной, а что – следствием? Человек или сериал? Сериал или человек?

Я ломал голову над этой загадкой до тех пор, пока снаружи не сгустились сумерки. Мне не терпелось проверить одну догадку, всплывшую из глубин моего мозга. Поэтому, не дожидаясь, когда окончательно стемнеет, я покинул свое убежище и двинулся, оступаясь в ямы и пробиваясь сквозь кусты, в город.

На Тридцать Первой улице я забрался в ярко освещенный стеклянный кокон общественного комп-терминала и подключился к информ-сети Публичной библиотеки. Мне потребовался почти час, чтобы пролистать программы стереовидения за последние полгода.

Вскоре я убедился, что корреляция между исчезновениями людей и окончанием тех интер-сериалов, которые им нравились, была достаточно устойчивой. Проявлялась явная закономерность: как только пропадал бесследно человек, так по стереовидению его сериал тут же сменялся другим. В связи с этим у меня начинала постепенно выкристаллизовываться абсолютно невероятная на первый взгляд, но зато способная объяснить все парадоксы в этом деле версия. Я надеялся, что все точки над "и" поможет расставить Вел Панин.

Не знаю, почему – видно, сработало подсознание, – но, прежде чем возвратиться в свою загородную резиденцию, я сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома, где проживал учитель геометрии.

Было уже около часа ночи, и окна в доме не светились. Однако напротив парадного, на другой стороне улице, стоял широкий, как галоша, «льюис» с зажженными фарами. Турбина его чуть слышно журчала на холостом ходу. Через тонированные стекла совершенно не было видно, кто находится в машине. Номера на машине не было – не то ее только что купили и не успели зарегистрировать, не то хозяин испытывал стойкое отвращение ко всякого рода номерам.

Я уже прошел мимо парадного, как вдруг дверь за моей спиной хлопнула, и, обернувшись, я увидел моего недавнего знакомого, направлявшегося странной походкой к «льюису». Он был одет кое-как – длинный серый плащ был накинут прямо поверх пижамы, волосы были взъерошены, а на ногах его были домашние шлепанцы. Создавалось такое впечатление, будто его поднять подняли, а разбудить забыли, потому что двигался он неестественно прямо, словно следовал по невидимой линии, отклониться от которой он не имел права.

В ходе утреннего разговора мне удалось выяснить, что у учителя нет ни богатых родственников, ни знакомых, которые могли бы заехать за ним ночью на роскошной машине.

На всякий случай я окликнул его по фамилии, но учитель мне не ответил. Он не слышал меня, и сомневаюсь, что в тот момент он мог слышать вообще кого бы то ни было.

Я настиг его, когда он уже подходил к машине. Из машины так никто и не вышел, но я кожей чувствовал, что там кто-то есть. Я дернул учителя за руку, развернув его к себе лицом, и невольно потерял дар речи. Из-под очков на меня смотрели пустые, ничего не выражающие глаза.

Бесполезно было что-то спрашивать. Рука моя сама скользнула за пазуху, нащупывая рукоятку пистолета. Одновременно я контролировал взглядом все конечности учителя, чтобы не прозевать того момента, когда он попытается отключить меня. В том, что он, а точнее – тот, кто им сейчас управлял, – обязательно попытается ударить меня, я уже не сомневался. Я наверняка представлял собой досадную помеху для людей, сидевших в «льюисе». Вопрос заключался лишь в том, что именно со мной попытаются сделать: убить или только отключить на время.

Судя по тому, что на несколько секунд в моей голове наступил необъяснимый провал, они избрали второе. Обморок был кратковременным, и очнулся я от того, что где-то рядом взревел мотор. Оказалось, что учителя рядом со мной уже нет, я сижу на асфальте, покрытый горячим потом, и тупо смотрю, как «льюис» выруливает на проезжую часть.

Меня все-таки ударили, но не кулаком и не дубинкой – уж такой-то удар я бы никак не прозевал. Нет, это был удар по моему сознанию. Гипном шокового типа, причем довольно легкий – второй категории, не больше.

В голове еще звенело, перед глазами все плыло, но я вскинул руку с пистолетом, целясь в удалявшийся «льюис» так, чтобы пуля пробила бак с горючим.

И тут меня вдарили второй раз, уже более сердито. В глазах моих почернело, асфальт косо ушел вниз, и когда я снова пришел в себя, то оказалось, что стою я на набережной Озера, возле светящегося огнями экспресс-бара «Нобель», и запоздалые парочки с осуждением оглядываются на меня и ускоряют на всякий случай шаги, потому что в руке моей до сих пор зажат пистолет.

Голова моя кружилась, меня подташнивало, а пересохшее горло горело огнем. Я с трудом подтащил руку к лицу, чтобы взглянуть на часы. Было уже два часа тринадцать минут. Оставалось только догадываться, где меня носило в течение часа с лишним.

Видимо, кто-то из прохожих вызвал полицию, потому что не успел я окончательно прийти в себя, как вдали показалась мигающая огнями патрульная машина. На полной скорости она неслась ко мне, но у меня не было никакого желания объясняться с полицейскими.

Спрятав пистолет за пазуху, я на подгибающихся, ватных ногах бросился в кусты. За спиной послышались скрип тормозов, топот ног и грозные окрики: «Стой! Стой, кому говорят!.. Стрелять буду!». Я ломился через заросли кустарника, не обращая внимания на ветки, хлеставшие меня по лицу. В одном месте я споткнулся и, не удержавшись, упал, но тут же вновь поднялся и устремился дальше. Легкие хрипло хватали воздух, но его было слишком мало, чтобы восстановить силы.

Потом кустарник закончился, и я выскочил на тротуар. По другую сторону улицы, за высокими решетчатыми заборами, тянулись двухэтажные коттеджи. На улице не было никаких подходящих укрытий. Но и людей тоже не было видно, и это было мне на руку – чем меньше свидетелей, тем лучше, потому что меня уже догоняли двое вооруженных полицейских, и у меня был только один способ отвязаться от них.

Главное – не дать им продраться сквозь кусты на тротуар, потому что тогда они увидят мое лицо. Будет еще одно очко не в мою пользу, если когда-нибудь меня поймают.

Я присел на корточки в том месте, где, по моим расчетам, должен был появиться первый полицейский, и, когда он проломился, наконец, через кусты, поймал его за руку и крутнул вокруг оси, придавая его телу дополнительное ускорение. Патрульный полетел кубарем на мостовую. Пистолет выпал из его руки и откатился на мостовую, но поднимать его я не собирался. В два прыжка я оказался возле упавшего и нанес ему два удара, когда он еще только собирался подняться. Один – обеими кулаками по вискам, второй – коленом в подбородок. Лица его я так и не успел разглядеть, слишком быстро все произошло. Полицейский отлетел мешком и остался лежать, неловко подвернув под себя руку.

– Ни с места! Ты у на меня на мушке! – раздался сзади голос. – Не оборачиваться! Руки за голову!

Расстояние между мной и тем, кто стоял позади меня, было метров пять. Не допрыгнуть. Оставалось подчиниться – по крайней мере, в данный момент, а там видно будет.

Что он собирается предпринять, напарник того, кого я послал в нокдаун? На его месте я бы постарался положить задерживаемого мордой вниз, с широко расставленными ногами и руками за спиной, надеть наручники и вызвать подмогу.

Но этот, видимо, был новичком и просто-напросто обошел меня по широкой дуге, пока не оказался прямо передо мной.

И тут я узнал его.

Это был тот самый тип, которого я однажды застукал во время дежурства за просмотром «интерактива» про яйца Дракона. Впрочем, несмотря на скудное освещение и многодневную щетину на моем лице, он меня тоже опознал и даже рот открыл от удивления.

– Э-это вы? – запинаясь, спросил он.

– Привет, – как можно радушнее сказал я. – Как тебе служится?

Однако, на мой вопрос он не обратил никакого внимания.

– Но зачем, Маврикий Павлович?.. – начал он, переводя недоуменный взгляд с меня на все еще лежащего без сознания своего напарника.

Грех было бы не воспользоваться его замешательством.

– Осторожно! – крикнул я, сделав страшное лицо.

Полицейский, не поворачивая головы, бросил быстрый взгляд по сторонам, но и этого мне хватило, чтобы после длинного шага совершить прыжок и ударить ногой по руке с пистолетом. Он успел нажать курок, но пуля ушла в небо, а в следующую секунду он уже свалился, как подкошенный, от моего второго удара, составив компанию своему напарнику.

Когда я уже собирался юркнуть обратно в спасительные кусты, возле тротуара остановилась машина, дверной люк со стороны пассажира приглашающе открылся, и с места водителя мне крикнули:

– Залезай быстрее!

Хотя это был не «льюис», а «зауэр», по моей спине пробежал невольный холодок, но рискнуть стоило, потому что нетрудно было прикинуть, что шансы на спасение бегством равны сотым долям процента. Полиции достаточно окружить квартал, и ни одна собака не проскользнет сквозь оцепление. К тому же, мой бег будет привлекать внимание прохожих и жителей окрестных домов.

Я плюхнулся на сиденье и бросил быстрый взгляд на человека, который сидел за рулем. Видимо, сегодня был день случайных встреч со старыми знакомыми, потому что это был не кто иной, как Жора Стюш, известный всему уголовному миру специалист по открыванию любых замков, в основном – квартирных и банковских. В свое время лично я взял его с поличным при ограблении и способствовал тому, чтобы на суде ему дали срок по максимуму.

– Куда едем, начальник? – по-свойски осведомился Жора, не без лихости срывая с места машину.

Я покосился на него. В машине было уютно, пахло разогретым пластиком. Чуть приглушенно играла музыка – не то из приемника, не то из магнитофона. Стюш был одет с иголочки, так что, глядя на него, никак нельзя было предположить, что этот франт имеет за плечами, по крайней мере, пять отсидок и столько же побегов из мест заключения.

– За город, по шоссе номер два, – сказал я. – Ты что, опять сбежал из тюрьмы? А машину, конечно же, угнал?

– Уж не собираешься ли ты, начальник, заложить меня? – криво осклабился Жора. – По-моему, в твоем положении надо самому сидеть тише воды и ниже травы и не высовываться по пустякам… Кстати, здорово ты приложил тех двух оболтусов! Я так думаю, что было за что?..

– Не твое дело, – сердито оборвал его я.

– Не груби, начальник, – осклабился Жора, – а то ведь я могу подвезти тебя до ближайшей ментовки!.. Кстати, ты не боишься, что Жора может иметь на тебя зуб за старое?

– Боюсь, – сказал я. – Так дрожу и обливаюсь путом от страха, что у меня даже пистолет за пазухой стал мокрым.

– А, ну тогда, конечно, – с непонятной интонацией протянул Жора. Сам он оружием никогда не пользовался из принципа и частенько говаривал, что его главное оружие – это смекалка и гибкость пальцев. – И все-таки, могу я поинтересоваться, что за дело тебе шьют, шеф?

– Ничего мне не шьют, – уклончиво ответил я. – Это недоразумение скоро прояснится.

– Может, тебе какая-нибудь помощь нужна?

– Ты мне ее уже оказал, так что, когда попадешься в следующий раз, буду ходатайствовать, чтобы тебе заменили смертную казнь на пожизненное заключение, – сказал я.

– Все шутишь, начальник? – кисло осведомился Стюш и добавил: – Типун тебе на язык за такие шуточки!..

– Высадишь меня сразу за кольцевой дорогой, понятно?

Некоторое время Жора Стюш молча вел машину. Потом вдруг хлопнул кулаком по колену и воскликнул:

– И все-таки, ты не представляешь, шеф, до чего приятно видеть, как тот, кто тебя раньше ловил, теперь сам удирает от полиции! Сразу становится легче на душе, потому что сама жизнь показывает, что все эти ваши разговорчики о законопослушности и о нравственности – пустая болтовня и только! Взять, к примеру меня… Сколько раз меня ловили и сажали за решетку ты и твои подручные! А что толку? Вот он я опять – на свободе и продолжаю делать, что хочу… А почему? Да потому что такие, как я, нужны людям!..

– Интересная теория, – хмыкнул я. – Для чего же это людям нужны грабители и убийцы?

– Поясняю доходчивее, начальник, – с серьезным видом сказал Стюш. – Преступность существует столько же, сколько на Земле существует человечество. Да, нас, тех, кто нарушает законы и правила вашего общежития, – меньшинство, но, тем не менее, вам, большинству, никогда не удастся ликвидировать нас всех до одного. По одной простой причине: как только вы сажаете в тюрьму или казните одного из нас, на его место тут же приходит другой, числившийся до поры до времени в порядочных. Почему так происходит? Объяснение может заключаться только в том, что если вы представляете собой Порядок, а мы – Хаос, то в любом обществе, видимо, должно соблюдаться определенное соотношение между Порядком и Хаосом. Полностью упорядочить этот мир нельзя, начальник, как вы до сих пор еще этого не поняли? Но в то же время любое общество никогда не допустит того, чтобы в нем наступил беспредел. Вот возьмем, к примеру, тюрьму. Сидят в одной общей камере воры, мокрушники, насильники, карточные шулеры и мошенники всех мастей. Все они не признают законов, и, следовательно, представляют собой Хаос. Однако, сведенные вместе в тесном пространстве, они не кидаются друг на друга, как скорпионы в банке, а сами устанавливают свои законы совместной жизни. И пускай эти законы не всегда справедливые и человечные, но, в сущности, они представляют собой определенную меру Порядка. Так разве не очевидно, что сама система человеческого общества основана на определенном соотношении Порядка и Хаоса? И то, что вы называете преступностью, на самом деле является реакцией Системы на нарушение этого соотношения в пользу Порядка, а то, что, рано или поздно, любого преступника ловят и сажают или отправляют на эшафот, является реакцией Системы на выход Хаоса за установленные рамки…

Я сидел, не в силах произнести ни слова. Больше всего в монологе Жоры меня поразила не изложение концепции, оправдывающей необходимость преступности – она не была оригинальной, я немало прочел подобных теорий в специальной литературе, – а стилистика речи. Можно было подумать, что устами Стюша вещает какой-нибудь солидный ученый авторитет с трибуны международного симпозиума.

Я испытующе взглянул на Жору. Мозг мой сверлила одна мысль: неужели он находится под Воздействием? А если это так, то кто им управляет, и к каким сюрпризам мне нужно быть готовым?

Но Жора Стюш, грабитель-рецидивист, уже был не похож на «иг-рушку». Он сидел, небрежно покачивая штурвалом и насвистывая в такт мелодии, доносящейся из бортового радиоприемника.

Мимо промелькнула светящийся указатель с надписью «Шоссе ?2», и я сказал Жоре:

– Ладно, философ, мы уже приехали.

Глава 9

Хотя в моем положении доверять нельзя было ничему и никому, но этого дня я ждал с такой верой, что даже не запланировал свои дальнейшие действия на тот случай, если встреча с Велом по каким-то причинам не состоится.

А ведь вначале все так удачно складывалось в этот злополучный день!

Еще с утра я связался с Паниным из автомата и, изменив голос, поинтересовался:

– Ты выполнил мою просьбу, Вел?

Конспиратор из Вела, естественно, был никакой, и он стал допытываться, кто это звонит и о какой просьбе идет речь.

– Короткая же у тебя память, Хиромант, – сказал я, надеясь, что обращение к Панину по его старой кличке вызовет в его голове ассоциацию с моей личностью. – Помнишь, два дня назад я просил тебя приобрести для меня одну вещь?

– Какую вещь? – тупо отозвался он.

Тьфу ты!

– Ты обещал достать мне один интерактивный фильм, Хиромант, – пришлось сказать ему чуть ли не напрямую.

– А, так это ты, Рик? – с облегчением заорал он. – Извини, я не сразу врубился, что это ты!.. А что это у тебя с голосом?

Вот идиот!

– Ты готов к встрече? – осведомился я.

– У меня для тебя есть просто потрясающая информация! – закричал он. – Слушай, а может, я тебе прямо сейчас скажу? А то вечером у меня запланировано одно мероприятие…

Наивный болван, он, наверное, полагал, что в нашем городе давно уже не прослушиваются линии связи.

– Слушай меня внимательно, только не записывай, – сухо сказал я. – Северную эстакаду знаешь? Если ехать от центра, то сразу за эстакадой будет заправочная станция. Я буду ждать тебя у колонки номер три. Ровно в восемнадцать часов. – И повесил трубку, не слушая, что там сердито говорит Панин.

Остаток дня я попросту убивал, как мог.

На свой пост к колонке я явился в семнадцать пятьдесят пять.

Вид у меня, наверное, был еще тот, потому что дежурный по заправочной станции то и дело с подозрением косился в мою сторону. Хорошо, что в стороне от колонок имелся киоск, где продавали газеты и всякие безделушки, и я воспользовался случаем, чтобы тщательно изучить ассортимент товаров на его витрине.

Время от времени я бросал взгляд на эстакаду, которая была вознесена над другой дорогой, шедшей перпендикулярно к ней, на высоту десятиэтажного дома.

В восемнадцать часов машина Панина не появилась.

Что ж, Вел всегда отличался непунктуальностью, подумал я, чтобы успокоить себя. Подождем еще немного.

Десять минут седьмого.

Ко мне начал приглядываться и газетер – толстый, страдающий одышкой старик в старомодной фуражке с козырьком. Пришлось купить первую попавшуюся газету, которая на поверку оказалась рекламным сборником, и углубиться в чтение не отходя от киоска.

В семь пятнадцать я, наконец, разглядел блестящую каплю панинского «галила», несшуюся на огромной скорости по эстакаде. Я облегченно вздохнул и, на ходу складывая газету, направился к третьей колонке. Однако, до заправочной станции Вел Панин так и не доехал.

Когда до конца моста оставалось метров пятьдесят, его машина вдруг вильнула к низенькому барьерчику ограждения, пробила его своим мощным бампером и, словно огромная, сверкающая на солнце бомба, спикировала вниз. Раздался сильный грохот, в небо взметнулся желто-черный султан пламени и дыма, и взрывной волной, донесшейся до «заправки», пошатнуло рекламные щиты.

Водители машин, стоявших в очереди к колонкам, как по команде, выскочили и уставились на шоссе, где пламя пожирало останки машины.

Секунду царила мертвая тишина, потом все вдруг заговорили, перебивая друг друга и размахивая руками. Движение на шоссе застопорилось, и когда я прибежал туда, задыхаясь, место падения машины Вела было уже оцеплено дорожными полицейскими.

Судя по радиусу разлета горящих обломков «галила», надеяться на то, что водитель остался в живых, было бессмысленно.

Я повернулся и побрел в город.

Через два часа все программы городского стереовидения передали траурное сообщение о том, что ведущий известной передачи Валерий Панин погиб в автомобильной катастрофе. Данные предварительного следствия свидетельствовали о том, что на огромной скорости он не справился с рулевым управлением, поэтому, по мнению экспертов, речь шла о рядовом несчастном случае, произошедшем по причине превышения скорости.

Все выглядело вполне естественно, но я-то знал, кто был виноват в смерти моего друга Хироманта. Противодействие со стороны Контроля-два предпринятому мною экспресс-расследованию явно набирало обороты, слепо кроша тех, кто был в нем замешан.

Не знаю, почему, но после гибели Вела мне вдруг очень захотелось увидеть Севу. Наверное, во всем была виновата моя чрезмерная впечатлительность, но я с особой остротой ощутил в тот вечер, насколько я одинок. Ведь мне даже некому было рассказать о своей новой версии, созревшей у меня в последние дни. На то она и была версия, что нуждалась в тщательном обсасывании со всех сторон. А для этого нужно, как минимум, иметь умного и понимающего тебя с полуслова собеседника, который будет сначала исподтишка забрасывать тебя ехидными вопросами и замечаниями, а потом перейдет в контрнаступление и, пустив в ход тяжелые штурмовые орудия, камня на камне не оставит от стройного здания выстроенной тобой гипотезы. Но в тот момент, когда ты поникнешь главою, сдаваясь на милость победителя, твой визави в порыве великодушия предложит свою концепцию, которая будет трактовать известные тебе факты с совершенно неожиданной точки зрения, и в этом отыщется какое-то зерно…

Некоторое время я колебался, опасаясь, что Сева – под «колпа-ком», но потом решил хотя бы разведать обстановку. Может, я преувеличиваю размах тех гонений, которым подвергаюсь со стороны полиции?.. Может быть, никакой засады у Севы не было и нет?

Я привычно нацепил на нос черные очки и отправился в путь. До Двадцать Седьмой улицы, где проживал Башарин, ходьбы было часа полтора. Конечно, чтобы быть последовательным, можно было рискнуть на всю катушку, сев в автобус. Или, например, взяв такси… Но остатки благоразумия во мне еще сохранялись: после множества передряг, случившихся со мной, я был умненьким героем, а умный герой, как известно, не прет в полный рост со связкой гранат на дот, а аккуратненько обходит его стороной и только потом уже точнехонько швыряет упомянутую связку в амбразуру с расстояния не дальше, чем на вытянутую руку…

Я решил прогуляться пешком, чтобы лишний раз обдумать то, что скажу Севе.

Я представил, как он будет поить меня какой-нибудь на редкость дрянной водкой на кухне, где постороннему человеку покажется, что там только что пронесся смерч, и как, пока я буду говорить, он будет по-женски тщательно штопать старый драный носок – Сева обожал штопать старые носки, утверждая, что это занятие помогает ему сосредоточиться…

Для затравки я расскажу ему все, что со мной случилось с того самого дня, когда на меня напал Демиург, вплоть до смерти Вела, но Сева, конечно же, не удовлетворится одним только изложением фактов и обязательно спросит, что я обо всем этом думаю.

И тогда я скажу ему: мы с тобой, брат, оказались полными болванами, потому что с самого начала пошли по ложному следу. Обнаружив в электронных микросхемах вещество, которое способно передавать психоизлучение на расстояние, мы сделали вывод о том, что именно через электронные аппараты Контроль-2 продолжает осуществлять Воздействие на жителей Интервиля. При этом мы совершенно упустили из виду другое возможное предположение, которое выдвинул бы любой школяр, мало-мальски знакомый с основами формальной логики: ведь если А равно Б, то и Б должно быть равно А, не так ли? А отсюда следует, что обнаруженное тобой R-вещество может передавать пси-излучение не только от Контроля к его жертвам, но и, наоборот, от них – к нему. Другими словами, данное вещество служило не для Воздействия на психику интервильцев, а усилителем-передатчиком их собственного пси-излучения!..

Но что это нам дает, обязательно спросит Сева, не отрываясь от штопки носка. С какой это стати Контролю воспринимать телепатемы множества людей?

Брат мой, скажу ему я, ты туп, как музейный валенок!.. Объяснение может быть только одно, если учесть и другой известный нам фактор, а именно – появление в городе некоего маньяка-невидимки, якобы похищающего людей. С помощью канала обратной связи Контроль производил выборку из массы населения отдельных индивидуумов, которые были ему зачем-то нужны. Этот, вовсе не естественный, отбор основывался на определенных критериях, о которых, к сожалению, мы можем только догадываться, но которые явно существуют. На мой взгляд, самым главным критерием являлась способность человека к экстрасенсорике, а вернее – к психокинезу. Надеюсь, ты знаешь, что это такое, физик ты мой несчастный?

Ну откуда мне знать, пробурчит с деланной обидой Сева, вскинув на меня взгляд до неприличия голубых глаз. Ты уж разъясни музейному валенку, что это за штука такая и с чем ее едят!..

Психокинез, старик, это способность человека воздействовать на сознание других людей, внушая им на расстоянии определенные образы, мысли, чувства и прочее, с готовностью отбарабаню я, выхватив из памяти нужную цитату из книжек по парапсихологии, которыми увлекался в юности. И только потом до меня дойдет, что мой друг надо мной издевается, и я сконфуженно пошлю его к черту…

Так вот, брат, продолжу я, опустошив очередную рюмку прозрачной гадости и не закусывая, Контролю нужны были такие люди, которые обладали бы, сами того не подозревая, скрытой способностью контролировать других людей без особых технических устройств, если не считать тонкого слоя вещества-усилителя на радиоэлектронных деталях. Видимо, лишившись Сети, Контроль решил перейти на принципиально иной способ Воздействия – психокинетический. Для этого нужно было, в сущности, немногое: некоторая техническая подготовка, заключающаяся в поставке в Интервиль электроники, напичканной веществом-носителем пси-излучения, скрытые камеры наблюдения, натыканные повсюду в городе, и операторы, управляющие на расстоянии объектами Воздействия.

Не исключено, что первых операторов Контролю удалось нанять из числа, так сказать, уже «готовеньких» экстрасенсов. Но для круглосуточного и массового Воздействия таких людей требовалось все больше, и тогда было решено провести рекрутирование новых «паранормалов», что называется, «из толпы». Однако выявление экстра-способностей людей должно было осуществляться в тайне от всех прочих и от них самих. Для этого Контролем через своих доверенных лиц – или агентов, что, в принципе, не так важно – пришлось организовать трансляцию по всем каналам местного стереовидения так называемых интерактивных сериалов…

Только не вздумай мне давать определение «интерактивов», пробормочет с иронией Башарин, я, знаешь ли, не совсем лишен интеллектуального тезауруса.

Не перебивай, попрошу его я. Я хочу только напомнить тебе кое-что, брат, а именно: как тебе известно, «интерактивы» быстро завоевали популярность среди жителей нашего города. Людей привлекала возможность самим выбирать, что будет дальше с персонажами фильма. Для этого надо было в ответ на вопрос, появляющийся на экране, просто-напросто выбрать нужную опцию и нажать соответствующую кнопку на пульте-передатчике. А потом выбор, сделанный большинством зрителей, якобы претворялся в жизнь режиссером. Насколько мне известно, многие азартно играли в эту игру, потому что считали, что она создает иллюзию того, что именно ты управляешь персонажами, заставляя их совершать те или иные поступки… Тебе это ничего не напоминает, старик?

Правильно, Сева, ай да друг у меня, сообразительный – видно, сказывается мое благотворное влияние!.. Шучу, шучу, не обижайся… Но если серьезно, то на самом деле все было наверняка по-другому. Не было у «интерактивов» никакого режиссера… во всяком случае, в обычном смысле этого слова… скорее, был опытный сценарист, разрабатывавший возможные варианты продолжения сюжета. И фильм не снимался заранее – это была прямая трансляция с места эксперимента. И не профессиональные актеры были заняты в фильме, а обычные люди, превращенные в «игрушек». И воздействие на них со стороны зрителей осуществлялось непосредственно, в ходе трансляции, усиленное тем самым R-веществом, имеющимся в микросхемах стереовизора. И вовсе не большинство зрителей определяло поступки и поведение героев сериала, а один – тот, кто обладал наибольшими психокинетическими способностями!..

А как же Контролю потом удавалось вычислить, кто из зрителей обладает наибольшей силой воздействия, скептически хмыкнет Сева.

Старик, ты так ничего и не понял, воскликну я. Для этого и служит пульт-передатчик! Нажимая кнопку, зритель отправляет импульс в эфир. Не исключено, что каждый пульт настроен на определенную длину волны, и «контролеры» могут фиксировать чуть ли не пофамильно выбор каждого из участников данной игры. Наверное, при нынешнем развитии науки и техники, сделать это было нетрудно… Возможно, отбор осуществлялся по результатам не одной серии, потому что могли быть и совпадения – ну, скажем, одно и то же выбирают сразу несколько человек. Но, по мере усложнения и развития сюжета, неизбежно наступает такой момент, когда вариантов становится все больше и больше, и тогда можно определить того зрителя, который все увереннее начинает влиять на главного героя фильма. Разумеется, чтобы избежать ошибки, Контроль не торопится и похищает человека, «ведущего сюжет», лишь убедившись в том, что здесь нет случайного совпадения…

То есть, другими словами, Контроль использует закон статистической вероятности, скажет мой друг Сева, и его замечание придаст мне уверенности в своей правоте.

Потом Контролю остается только похитить данного человека, продолжу я. Разумеется, речь не идет о пыльных мешках, накинутых из-за угла на голову несчастного. И не наркотические препараты применяют люди Контроля, чтобы усыпить будущего оператора. Они используют самый простой и самый надежный способ, который имеется в их распоряжении: Воздействие. Человеку внушается мысль о том, что он сам, добровольно, придет в указанное место, где его будет ждать автомобиль с людьми, и он добровольно сядет в машину и поедет с этими людьми туда, куда они сочтут нужным его доставить. И никто не в силах помешать этому, никто!..

Я не знаю, после паузы скажу я, стараясь не глядеть на Севу, что Контроль делает с теми, кто, оказавшись в их лапах и придя в себя после Воздействия, откажется работать оператором. Наверное, надо предположить самое худшее… И здесь голос мой предательски дрогнет, потому что я подумаю о Катерине, а Сева перегнется через стол и успокаивающее похлопает меня по плечу.

Как видишь, брат мой, скажу потом я, при таком раскладе становится ясна роль Демиурга в этом деле. В действительности, никакого маньяка-невидимки не существовало. Этот вымышленный персонаж потребовался Контролю с одной-единственной целью: для маскировки целей и механизма проведения операции. И всеми возможными средствами, в том числе и психокинезом, Контроль поддерживал мнение общественности о том, что загадочные исчезновения людей – дело рук безумца-одиночки. И именно поэтому, в конечном итоге, под видом Демиурга на меня был науськан тип с атомайзером. Как начальник полиции я не мог оставаться сторонним наблюдателем, поэтому Контролю во что бы то ни стало следовало убедить меня в том, что слухи о Демиурге имеют под собой основание, а в конечном итоге – и запугать… Если уж операторы-экстрасенсы способны воздействовать на психику людей на расстоянии, то телекинез для них – вообще плевое дело! А я вынужден был ломать голову над тем, каким образом в моей, наглухо закрытой квартире и буквально у меня под носом, некто оставляет надписи на стенах, подбрасывает угрожающие записочки и вообще чувствует себя хозяином положения!.. Да это же был я сам!..

Некоторое время мы будем молчать, а потом Сева с кряхтеньем поднимется и начнет хлопотать у плиты, готовя такой же отвратительный, как и его спиртное, чай.

Хорошо, наверняка скажет он мне, допустим, что твоя версия соответствует истине, хотя и основана она на чисто умозрительных построениях и выкладках. Но что дальше? Что ты предлагаешь конкретно?

И тогда я скажу: брат, мне уже надоело проигрывать и чувствовать себя в дураках. Надо идти ва-банк!..

Будить общественность, насмешливо осведомится Сева, высоко вздернув брови. Давать направо и налево интервью, пытаясь убедить всех в своей правоте? Неужели ты думаешь, что тебе поверят? И особенно те чинуши в полицейских мундирах, которых отныне возглавляет этот серый кардинал по фамилии Штальберг?

Нет, скажу я ему. Этот этап в своей жизни я однажды уже прошел. Хоть я и дурак, но не настолько я глуп, чтобы подставляться под пулю. Или случайно попасть под машину. Или по неосторожности загреметь с перрона подземки под поезд. В сущности, таких исходов может быть сколько угодно… Они наверняка теперь стерегут каждое мое движение, и стоит мне только пальцем пошевелить не в ту сторону, как тут же будут приняты соответствующие меры, можешь не сомневаться!..

Тогда что же ты предлагаешь, спросит Сева, прихлебывая горячее пойло с запахом чая из чашки с отбитой ручкой. Убедить самого себя в том, что любое противодействие той силе, которая имеется в распоряжении этих мерзавцев, бессмысленно и спокойненько жить-поживать, да добра наживать?!

Ты опять не угадал, брат, усмехнусь я. Видно, слишком плохо ты обо мне думаешь… Нет, Сева, сдаваться мне уже поздно. Знаешь, иногда я самому себе напоминаю некоего фанатика, который сам себя приковал к пулемету цепями в осажденном со всех сторон врагами форте и который рад бы сдаться, да пулемет не может бросить…

Все ясно, с ухмылкой скажет Сева и процитирует из старого анекдота об одном извращенце, потерявшем ногу вследствие совершения полового акта на железнодорожном полотне: «Такова сила инерции: ни поезд, ни я – никто не мог остановиться!»…

И вот тогда-то я скажу ему главное, ради чего я пришел к нему.

Старик, скажу я, если все легальные методы борьбы исчерпаны, а результата нет, то что остается делать человеку, вздумавшему изменить сложившийся порядок вещей? Что остается делать бунтовщику и мятежнику, которого загнали в угол и у которого выбили из рук разрешенное законом оружие?

Он ничего не скажет, мой друг Сева. Он только пристально посмотрит мне в глаза и…

На этом мои мечтания внезапно были прерваны неприятным ощущением, что вокруг творится неладное.

Я пришел в себя и присмотрелся к окружающему миру. Оказывается, я уже влачился по Двадцать Третьей улице. Несмотря на поздний вечер, на улице царило неестественное оживление. По тротуару тек поток людей в элегантной, яркой одежде, а по проезжей части мчались роскошные чистенькие автомобили. Было такое впечатление, будто наступил какой-то праздник. Это впечатление усиливалось тем, что все вели себя в высшей степени прилично. Не было слышно ни пьяного песенного рева из гостеприимно распахнутых дверей злачных заведений, ни ожесточенных перепалок из окон автобусов. Никто не швырял мусор в виде оберток, окурков, пустых банок и бутылок на тротуар, и даже дети не неслись куда-нибудь по тротуару на роликовых коньках, как угорелые, с дикими криками, распугивая или толкая прохожих, как это было еще две недели назад, а чинно шествовали в общем потоке, держась за руки.

Нет, сейчас все были добры и счастливы, и я видел, как абсолютно незнакомые люди приветствуют друг друга с улыбками и как то тут, то там возникают небольшие группки, чтобы пообщаться о том, о сем, перекинуться анекдотом или шуткой. Все были участливы и великодушны по отношению к ближнему своему, и если кто-то случайно ронял на асфальт какую-нибудь вещь, то доброхоты со всех сторон тут же бросались поднимать ее, чтобы проявить свое участие и внимание. И даже если кто-то толкал встречного в толпе или наступал ему на ногу, то вместо взаимных сообщений о подлинной сущности партнера, как это случалось незадолго до этого вечера, дело кончалось извинениями и ослепительными улыбками. Молодые люди дарили первым попавшимся девушкам, выглядевшим олицетворением невинности, цветы, явно не претендуя при этом на продолжение знакомства в ближайшем баре…

И отовсюду доносилась музыка. Отрывки мелодий самых различных жанров и течений доносились из открытых окон домов, из баров, дискотек и магазинов. Но людям было, видно, мало этой какофонии, и многие из прохожих шагали в наушниках плееров, покачивая головой иразмахивая руками в такт слышимой только им музыки. Даже два патрульных полицейских, которые лениво фланировали по проспекту впереди меня (я тут же замедлил шаги и стал держаться подальше от зданий, чтобы лицо мое не заливал яркий свет реклам), – и те были в наушниках.

В целом, все вокруг было великолепно и спокойно, но у меня по спине побежал холодок. Казалось, будто на город неотвратимо наползает невидимая черная туча, в недрах которой зарождается ураган чудовищной силы. Я предчувствовал, что еще немного – и этот ураган обрушится на город, неся смерть и разрушения.

Может быть, во всем виноваты были мои нервы, напряжение последних дней и то одиночество среди людей, на которое я сам себя обрек, но по аналогии с сегодняшним вечером я припомнил, какая идиллия воцарилась в городе накануне последней Бойни. Даже погода тогда способствовала всеобщему умиротворению. Дни были солнечными и мирными, как на подбор, на небе не виднелось ни облачка, но жара не докучала, потому что улицы исправно обдувались, словно гигантским вентилятором, свежим бризом с Озера. Это было поздней весной, и листья на деревьях были сочными и ярко-зелеными, а в парках и скверах вовсю распускались цветы. Количество преступлений и даже мелких проступков со стороны граждан тогда снизилось почти до нуля, и мои подчиненные впервые за много месяцев не знали, чем заняться – в конце концов, пришлось загнать две трети личного состава Управления на импровизированные курсы по повышению квалификации. Бывали дни, когда дежурные по городу в ответ на мой вопрос о происшествиях за истекшие сутки не протягивали мне целые простыни сводок, а докладывали так, будто дежурили они не по мегаполису с населением в три миллиона человек, а по монастырю: «За время моего дежурства происшествий не случилось!»…

Я не помнил, сколько времени продлилось тогда благоденствие. Но зато я хорошо помнил, как началась та Бойня.

… Ночью из разных частей города одновременно от патрульных и постовых стали поступать сообщения о том, что творится нечто непонятное и ужасное. Создавалось впечатление, что все жители города разом сошли с ума и кинулись убивать друг друга и крушить все, что попадается на их пути. Патрульные не успевали прибыть на одно место, где было совершено ничем не спровоцированное убийство, как где-то совершалось другое преступление. На погром это было не похоже. На мятеж и революцию – тем более. Все убивали всех, не щадя ни родственников, ни чужих, ни стариков, ни женщин, ни детей. Сначала убивали внутри помещений, но потом водоворот смертей вылился на улицы и понесся по городу опустошающим смерчем. Запылали дома, стеклянным водопадом из окон посыпались стекла, опрокидывались вверх дном машины и даже автобусы.

Потом всякая связь прекратилась. Стереовидение перестало функционировать, радиосообщения не прорывались сквозь дикий вой помех.

Я по тревоге поднял всех, кто находился в тот момент в Управлении, сформировал наспех отряды и группы и поставил им задачу: любой ценой, вплоть до применения оружия, прекратить беспорядки в городе. Но было уже поздно.

Откуда ни возьмись, на улицы, как гной из прорвавшегося нарыва, хлынули орды подонков, причем многие из них были вооружены не только холодным оружием и подручными средствами. Однако, системы в их действиях не было никакой, и нельзя было сказать, что вся эта безумная акция была кем-то заранее спланирована и организована.

Хаос – вот что это было такое в ту проклятую, бесконечно длинную ночь. По городу метались в отблесках многочисленных пожаров темные фигуры, лица которых были оскалены и искажены непонятной злобой, как у маньяков в фильмах ужасов. В первые минуты и часы Бойни мы еще вели учет погибших, потом это стало невозможно и бесполезно – трупы валялись везде.

«Скорая помощь» изо всех сил пыталась оказывать помощь тем, кто еще в ней нуждался, но после того, как несколько машин угодили под ураганный огонь со всех сторон, эти попытки прекратились сами собой.

Потом оказалось, что безумие охватывает не только рядовых граждан, но и полицейских, и тогда вообще наступил Хаос. Как-то так получилось, что ни чиновников мэрии, ни мэра Бойня не задела, но сделать что-то, чтобы остановить ее, они тоже были бессильны…

Весь этот разгул насилия и террора длился всего несколько часов, и прекратился он так же внезапно, как и начался. В городе внезапно погас свет, и он погрузился в непроглядную тьму, освещаемую лишь огнем пылающих зданий. Впоследствии выяснилось, что обслуживающий персонал на городской электростанции тоже передрался между собой, и в ходе этой жестокой драки чей-то труп рухнул на контакты силовой магистрали, ведущей в город, и замкнул линию подачи электроэнергии.

К утру все было кончено, люди пришли в себя и вернулись домой – если дом еще остался цел. Интервиль был объявлен зоной чрезвычайного положения, и его наводнили специальные силы ООН. Международные бригады ликвидировали последствия Бойни в течение нескольких месяцев, расчищая завалы, убирая с улиц трупы и остовы сгоревших машин, ремонтируя здания и коммуникации.

В город прибыла и приступила к работе авторитетная комиссия по расследованию причин Бойни. В силу своего положения я был неоднократно допрошен в качестве свидетеля, а также имел несколько неофициальных бесед с членом комиссии Андреем Флавининым. Он-то мне и поведал, что, несмотря на огромное количество опрошенных жителей города, никто из них не мог дать вразумительное объяснение причин, побудивших их убивать друг друга. Нет, они, конечно, помнили, они помнили все, что творили, но аргументы их были по-детски смешными и наивными. Одному, например, в ту ночь стал невыносимым смрадный запах, якобы исходивший от окружающих его людей, и первое время он еще пытался сдерживаться, но потом почуял чисто физическое отвращение к «этим скотам». Другому участнику трагедии показалось, что его преследуют и хотят убить неизвестные личности, и ему якобы ничего не оставалось делать, кроме как защищать свою жизнь всеми доступными способами…

Комиссия трудилась в поте лица примерно полгода. Было изведено несколько тонн бумаги, исписаны тысячи километров аудио– и видеопленки, однако к единому мнению члены комиссии так и не пришли. Одни полагали, что причиной массового сумасшествия в Интервиле стали наркотики и прочие наркотропные вещества, – но это не подтверждалось известными фактами. Другие считали, что мы имели дело с влиянием неизвестных природных факторов на сознание людей – нечто вроде сильной магнитной бури или выброса огромного протуберанца на Солнце. Впоследствии именно эта версия получила наибольшее хождение в прессе, хотя замеры и наблюдения в ночь Бойни и не выявили никаких аномалий ни на Солнце, ни в атмосфере Земли. Были и чисто фантастические гипотезы о подрывной деятельности пришельцев с других планет, из параллельных миров и даже о попытках исправить историю нашей цивилизации агентами будущего, но ни одна из них не была всерьез воспринята мировой наукой.

Признаться, даже я был несколько ошарашен, хотя и подозревал, что Бойня каким-то образом спровоцирована с помощью Воздействия. Если судить по симптомам массового психического расстройства, то складывалось впечатление, будто в ту ночь три четверти города превратили в «игрушек» и внушили им необходимость убивать. Но меня смущала нелогичность действий Контроля, если за этим стоял именно Контроль. Я-то знал, что эксперимент, который с таким размахом проводила эта спецслужба, заключался в том, чтобы превратить жителей города в этаких ангелов на земле, а Бойня противоречила этой цели. Или это тоже было составной частью эксперимента, некоей проверкой жителей города на управляемость?.. Вряд ли, ведь для этого годились и другие, менее радикальные методы… Или это было новым этапом подпольной войны между геймерами? Но последний геймер был выловлен нами еще в тот исторический период, когда была уничтожена Сеть Контроля-1. Кстати, этим геймером оказался не кто иной, как бывший мой соратник Мит. Бедняга предпочел застрелиться, нежели быть арестованным моими молодцами-антигеймерами…

Потом все постепенно пришло в норму, хотя еще долго по инерции писались статьи, велись репортажи, снимались фильмы и шли бестолковые разговоры. А через девять месяцев миссия ООН свернула свою работу, исчерпав выделенные ей финансы, и Международный вернулся к своей прежней жизни.

Но сейчас я вновь ощущал, что надвигается новая Бойня. Это значило, что отныне город живет, как на пороховой бочке, но никто, кроме меня, не подозревает об этом. Поэтому, если я хотел что-то сделать, то делать это следовало, не откладывая в долгий ящик. Иначе можно было опоздать, и тогда многие из этих нарядных, веселых и исключительно дружелюбных людей, которые попадались мне навстречу, погибли бы в пламени и от рук других, не менее приятных во всех отношениях людей…

Словно в ответ на мои мысли, где-то впереди отчетливо запахло гарью. Я свернул за угол Двадцать Пятого проспекта и увидел над крышами зданий валивший в вечернее небо едкий черный дым. Люди, задрав головы, смотрели туда и озабоченно переговаривались. Мимо, распугивая легковые машины воем сирены, пронеслись две пожарные машины.

У меня возникло нехорошее предчувствие, и я невольно ускорил шаг, потому что дым поднимался в небо оттуда, куда я шел.

Я не ошибся в своих опасениях. Тротуар и проезжая часть Двадцать Седьмой улицы в радиусе пятидесяти метров от дома Севы был оцеплен полицией, и пожарники суетились внутри кольца оцепления. Над горящим зданием низко прошел, заложив крутой вираж, спецвертолет.

Чтобы не попадаться на глаза стражам порядка, я перешел на другую сторону улицы, где собралась приличная по размерам толпа.

Из окон квартиры Севы наружу, в провалы окон, вырывались жирные, длинные языки пламени. Огонь бушевал так, будто в квартиру прямой наводкой с близкой дистанции угодил термитный снаряд, начиненный напалмом. Пожарная команда сражалась героически, но пока безрезультатно.

Люди, собравшиеся на тротуаре, тихонько переговаривались:

– … а я вам так скажу: никто в этом не виноват, кроме хозяина квартиры!.. Какой же ты хозяин, если утечку газа допускаешь?!

– А почему вы думаете, милейший, что пожар начался из-за утечки газа?

– А вы что – сами не видите? Чту еще может так гореть?

– Да-а-а, вот из-за таких разгильдяев и ни в чем неповинные соседи страдают. У нас тоже есть один, этажом выше живет, так он постоянно на нас протекает!.. Включит воду в ванной и гулять уйдет!

– А почему вы думаете, милейший, что он именно гулять уходит?..

– … а я считаю, что таких вообще выселять надо!.. Сегодня он квартиру свою спалил, а завтра, выходит, весь город подожжет?

Я оглянулся. Мне захотелось взять говоривших умников за шивороты и, ни слова не говоря, столкнуть их лбами друг с другом. Естественно, я удержался от этого порыва.

У меня еще теплилась слабая надежда на то, что сам Сева не пострадал, что его не было в квартире, когда она загорелась, но вскоре пожарники вынесли из парадного носилки, на которых из-под грубого брезента высовывалось что-то черное и уродливое, и только когда носилки стали вталкивать в кузов «Скорой помощи», я понял, что это была человеческая рука.

Я отвернулся. Меня душило тугой петлей отчаяние. Я не знал, зачем Контролю понадобилось убивать Севу, я мог об этом только гадать (может быть, они все-таки испугались, что он обнародует во время подготовки и защиты своей диссертации информацию об этом проклятом R-ве-ществе?), но я ни на минуту не сомневался в том, что моего друга именно убили. И еще я боялся подумать, что в его смерти была и моя вина тоже. Если Контроль держал меня под постоянным наблюдением, то я был как бы источником невидимой заразы, которая убивает всех тех, кто соприкасается со мной. Так уже случалось не раз, начиная с Гора Баглая и кончая Велом Паниным, и стоило мне направиться к Севе, как мои враги тут же вычислили, куда я иду, и не допустили нашей встречи… Одно было мне не понятно: почему в первую очередь Контроль стремится убить моих друзей, а не меня? Может быть, «контролеры» считают, что мой черед еще не пришел? Или, изолируя меня, они тем самым дают понять, что моя борьба с ними – не что иное, как бессмысленные, жалкие потуги, обреченные на провал?..

Пожарные, наконец, справились с пламенем, и из оконных проемов повалил на глазах слабеющий дым. Горожане понемногу расходились, их ждала атмосфера всеобщего праздника и веселья. Пора было уходить и мне.

Только идти теперь мне было некуда и, наверное, незачем.

Глава 10

В баре было много народу, все оживленно разговаривали, а сверху, где под самым потолком висели колонки мощного турбозвука, на жужжание голосов накладывалась сладкая, монотонно однообразная музыка. Атмосфера была непринужденной, как на семейной вечеринке.

Не успел я войти, как меня поймал кто-то за руку. Это была красивая полногрудая женщина с блестящими глазами.

– Хотите, я угощу вас джином? – осведомилась она по-свойски, будто мы с ней были давно знакомы.

На шее у нее висела «заглушка» в виде изящного кулончика на длинной цепочке.

– С какой стати? – сердито осведомился я.

– Вот чудак, – засмеялась она. – Сегодня все угощают друг друга… Ну не хочешь, как хочешь. – Она потрепала меня по щеке и отпустила.

Я пробился сквозь толпу к стойке и только теперь обратил внимание, что все присутствующие были либо в наушниках, либо с медальонами «заглушек». У некоторых лица были наполовину скрыты козырьками-экранами портативных стереовизоров, и в той руке, которая была не занята стаканом, виднелся миниатюрный пульт.

Я сел с края стойки, и бармен сразу, не спрашивая, чего я хочу, щедро налил мне полный стакан из большой красивой бутылки. Я достал из кармана деньги, но он добродушно сказал мне:

– В следующий раз, приятель, в следующий раз… Отдыхайте на здоровье!

Вокруг отдыхали очень уж старательно. Между столиков кружились в такт тягучей мелодии парочки, тесно прижавшись друг к другу. Под стойкой катались пустые пивные банки. В дальнем углу, за столиком, из-под которого торчали чьи-то неподвижные ноги, задушевно пела, сблизив головы тесным кружком, компания из четырех человек. Судя по всему, музыка им вовсе не мешала.

Я постарался не думать об окружающей обстановке. Я старался думать о том, что мне делать дальше. Но музыка настойчиво раздражала мой слух, и в конце концов я подозвал жестом бармена и сказал ему:

– Выключите-ка свою тарахтелку.

– Это еще зачем? – спросил он с недоумением. – Люди хотят слушать музыку.

– Им вредно ее слушать, – попытался объяснить я. – Выключите!

Но ему бесполезно было что-то объяснять. Он посоветовал мне идти домой, если мне не нравится его заведение, и величаво удалился на другой конец стойки.

Я глотнул из стакана и внезапно понял, что надо делать дальше.

Я полез за пазуху и достал пистолет. Тотчас над ухом завизжал женский голос. Танцующие пары остановились, и все в баре уставились на меня со страхом и отвращением. Музыка продолжала звучать. Я не целясь, выстрелил дважды по колонкам, и музыка оборвалась.

Сразу стало тихо, так тихо, что можно было слышать, как кто-то в дальнем углу бара лузгает семечки.

Все еще держа пистолет в руке, я как можно громче сказал:

– Всем снять с себя медальоны, плееры и стереовизоры! Живее!

Никто не пошевелился.

Тогда я подскочил к той самой блондинке, которая предлагала мне выпить за ее счет, и рванул цепочку с ее шеи. Цепочка охотно лопнула, я бросил кулончик на пол и раздавил его каблуком, и позолоченный корпус треснул с жирным хрустом раздавленного жука. Женщина закричала, и в зале кто-то отчетливо пробасил:

– Эй, Конст, вызови полицию, иначе этот придурок всех нас перестреляет!..

– Не надо полицию, – сказал кто-то уверенным голосом позади меня. – Я знаю, как обращаться с такими недоносками!..

В ту же секунду меня с силой схватили сзади за локти, я рванулся, но в груди моей, в свое время продырявленной в трех местах, возникла ноющая боль, мешающая пошевелиться. Чья-то бесцеремонная рука выхватила у меня пистолет и швырнула его за стойку. Потом меня проволокли к выходу и выбросили наружу. При падении я больно ушиб колено, так что некоторое время не мог подняться.

В баре раздался дружный смех, а потом музыка возобновилась с прежней навязчивостью. По-моему, это была та же самая мелодия, которая вызвала у меня спазмы отвращения. Судя по возросшей громкости звука, бармен подключил дополнительные колонки.

Я с трудом поднялся, чувствуя себя как оплеванный. Ладно, подумал я, стиснув зубы, пусть будет по-вашему…

В голове моей что-то взорвалось горячим фонтаном, а потом, без всякого перехода, я уже оказался на городской площади. Там было светло, как днем, а толпа была даже больше, чем днем. Там сверкали разноцветные огни, а в небе то и дело распускались, как огромные цветы-одноминутки, узоры фейерверка. Там вовсю гремела музыка. Там кружился огромный хоровод танцующих в диковинных костюмах и в масках, и я понял, наконец, что за праздник был сегодня в городе. Это был ежегодный Карнавал.

Никто не узнавал меня в толпе. Наверное, в тот момент меня невозможно было узнать. Впрочем, я уже не опасался, что меня кто-то узнает. Мне уже было все равно…

Противоречие между тем, что происходило вокруг, и тем, чту я чувствовал, было так велико, что в конце концов я не выдержал и побрел подальше от этого жуткого праздника. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ту проклятую музыку, от которой нельзя было никуда деться. Мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этих дружелюбных, внимательных и до приторности хороших людей…

Я не помню, где и зачем меня еще носило в ту нескончаемо-длинную ночь. В памяти остались только какие-то отрывочные, бессвязные видения, и не понятно было, происходило ли все это со мной наяву или я стал жертвой своего разыгравшегося воображения.

Перемены в городе бросались в глаза. В эту ночь подевались куда-то проститутки, обычно исправно дежурившие на перекрестках и у входа в рестораны. Никто не грабил прохожих даже в самых темных переулках и никто не бил друг другу морду в пьяных драках. Водители машин вежливо уступали друг другу право проезда, вместо того, чтобы при малейшем недоразумении вступать в шумную перепалку, обвиняя друг друга в незнании правил дорожного движения.

В магазинах не хамили. В автобусах и подземке пассажиры услужливо уступали другу другу места. Полицейские помогали немощным старушкам перейти через дорогу.

Складывалось умилительное впечатление, что в городе живет одна большая, тесно сплоченная и дружная семья.

Однако отчаяние во мне нарастало. Я-то знал, что происходит на самом деле. В город извне продолжало литься мутным потоком добро. Отвратительное, навязанное людям силой, чреватое тяжкими последствиями в самом скором будущем добро… В одиночку с ним было бесполезно бороться, а союзников у меня больше не было и, скорее всего, никогда уже не будет. Я был обречен на поражение в этой борьбе.

И тогда я решил сделать то, что не раз мне приходило в голову и что раньше я никогда бы не сделал.

Мне оставался только один выход. И пусть это было предательством всех этих одураченных людей и своего рода капитуляцией перед своими могущественными врагами, другого выбора в тот момент я сделать не мог.

Я остановил такси и попросил отвезти меня на вокзал. Водитель –немолодой, но в пестрой рубашке на голое тело, мужчина – участливо сообщил, что в связи с Карнавалом движение поездов приостановлено и что ближайший экспресс из Интервиля отправится не раньше, чем завтра в полдень.

– Но, если вам очень нужно, я могу довезти вас до ближайшей посадочной станции Транс-европейской магистрали, – торопливо добавил он. – Тут езды часа три, не больше. Все равно работы в городе сегодня мало. Все предпочитают передвигаться на своих двоих…

– Сколько это будет стоить? – спросил я.

Он раздвинул толстые губы в укоризненной улыбке.

– Вы что, с луны свалились? Разве вы не знаете, что решением мэрии сегодня все услуги предоставляются бесплатно?

– Бесплатного в мире ничего не бывает, – проворчал я, садясь в машину. – За все приходится потом платить втридорога.

Осторожно ведя машину по улицам, переполненным гуляющим народом, водитель стал многословно убеждать меня, насколько я не прав в своем пессимизме, но я его почти не слушал. Некоторое время я еще смотрел на мелькающие мимо здания и людские толпы, потом провалился в забытье.

Очнулся я, когда машина неслась по междугородному шоссе, залитому ярким светом. Город остался позади, но и сюда еще доносились обрывки музыки и приглушенное пуканье фейерверка.

Справа от шоссе тянулась энерготрасса. Вереница высоких башенок из прочного титанового сплава уходила за горизонт, и казалось, что это стоят, окаменев от высокого напряжения, сказочные великаны, которые передают друг другу длинными руками толстых кабелей невидимую эстафетную палочку.

Нога затекла, и я завозился на сиденье, чтобы переменить позу. В бок уперлось что-то жесткое, и я вспомнил, что за пазухой у меня спрятан атомайзер. Сознание мое осветилось вспышкой внезапного озарения.

– Остановите машину, – попросил я водителя.

Таксист недоверчиво покосился на меня.

– Но ведь мы только что отъехали от города, – с удивлением возразил он. – Может быть, вас укачало?

– Остановите машину, – повторил я. – Я выйду здесь.

Он пожал плечами и свернул на обочину. Я откатил в сторону дверной люк, и прохладный ветерок обдал мое разгоряченное лицо.

– А теперь езжайте обратно в город, – сказал я водителю. – Возьмите это себе, пригодится. – Я сунул ему в руку пачку смятых кредиток – все, что у меня оставалось.

Он взглянул на деньги и запротестовал:

– Но это слишком много!.. Я не могу взять такую сумму!

– Тогда выкиньте их, – посоветовал я, выбираясь из машины.

Что-то бурча себе под нос, таксист спрятал деньги под сиденье и сказал мне вслед:

– А все-таки жаль, что вас не укачало, у меня в аптечке есть одно прекрасное средство от тошноты!..

Люк захлопнулся, и машина, развернувшись поперек шоссе, устремилась по направлению к городу.

Я немного постоял, чувствуя даже сквозь подошвы тепло асфальта, нагревшегося за день. Вокруг было тихо и грустно.

Откос шоссе был таким крутым и высоким, что мне пришлось съехать по нему, как с ледяной горки, на заду.

С боков и сверху энерготрассу ограждала прочная проволочная сетка. Я достал из-за пояса атомайзер, установил его в режим ближней стрельбы и, когда до ограждения оставалось метра три, нажал на спуск. Звук «выстрела» был, в общем-то, безобидным и напоминал гудение мощного фена для сушки волос, но в сетке мгновенно возникла солидная дыра с неровными краями. Я немного расширил ее так, чтобы в нее можно было пролезть, не зацепившись за проволоку, и шагнул внутрь.

Башня энерготранслятора высилась в полумраке этаким колоссом, которого нельзя свергнуть, и я невольно усомнился, сможет ли справиться с ней крошечный аппарат, который был зажат в моей руке. Но потом подумал, что мне не обязательно распылять всю башню – достаточно лишь перерубить излучением атомайзера опоры, и тогда колосс рухнет.

Я знал, что у меня в запасе немного времени. Ограждение энерготрассы было оборудовано сигнализацией, и сейчас в дежурках охранных постов должна была истошно надрываться сирена оповещения, и стремительно вращал лопастями вертолет, готовясь подняться в воздух с группой быстрого реагирования на борту. Мне наверняка не поздоровится, когда охранники трассы прибудут сюда, потому что они будут думать, что спасают город от какого-то безумца, и не задумываясь пустят в ход автоматы и снайперские винтовки, лишь бы помешать мне причинить вред энерготрассе. Поэтому до их прибытия мне нужно успеть повалить не одну башню, а несколько. Только тогда можно быть уверенным в том, что город останется без электричества хотя бы на несколько дней.

Скорее всего, то, что я собирался сделать, было ненужно и бессмысленно. Рано или поздно, ту груду железа, в которую я хотел превратить башни энерготрассы, уберут и на место свергнутых колоссов поставят других, и отремонтируют ограждение, и усилят меры по охране трассы, чтобы не допустить подобных покушений в будущем, но меня тешила жалкая и сладкая надежда, что хоть пару дней город, который я так любил, будет лишен электричества, а это значит, что не будет работать стереовидение, онемеют радиоприемники и ослепнут экраны компьютеров… И тогда никакие мерзавцы, возомнившие себя богами по отношению ко людям, не смогут ни вершить чужие судьбы, ни вербовать рабов, обслуживающих Воздействие…

Я перевел переключатель атомайзера на максимальную мощность излучения и вытянул руку к ближайшей башне. Прикинул, с какой опоры начать, чтобы эта махина не повалилась многотонным весом на меня.

Спусковой крючок, на котором лежал мой палец, вдруг стал неподатливым и тугим, как взведенная до отказа пружина. Рука моя дрогнула и опустилась сама собой.

Секунды летели одна за другой, а я не мог избавиться от одного видения, которое возникло в моем сознании.

Я вдруг представил, как будет метаться, натыкаясь на мебель, Рола, когда город погрузится во тьму, а в ее компе будет заливаться плачем «пупсик», требующий, чтобы его покормили и сменили пеленки, и как батареи резервного питания в компьютере будут постепенно садиться в течение нескольких часов, и несуществующий, но подающий все признаки жизни виртуальный ребенок будет медленно умирать, и нечем будет спасти его от этой агонии… И когда утихнет его жалобный голосок, и сморщенное от плача личико исчезнет с помутневшего экрана, Рола будет горевать так, будто ребенок был настоящим, а не придуманным дьявольскими конструкторами, и еще многие женщины в городе, державшие таких вот «пупсиков», будут вне себя от горя, и кто знает, сможет ли их рассудок перенести такую трагедию?..

Но потом я совершенно явственно увидел лицо Севы Башарина. Он сурово глядел на меня, и я знал, что он мне хочет сказать.

Что за глупости тебе лезут в голову, Рик, молча говорил мне Сева. Раз уж ты решился спасать людей, то надо идти до конца, не боясь, что причинишь им боль. Как хирург, режущий по живому, если всякий наркоз больному противопоказан… И потом, что за вселенские страсти ты вообразил по какому-то пустячному поводу? Ну, подумаешь, десяток-другой полусвихнувшихся истеричек лишатся своих игрушек: ты же разумный человек, Рик, и должен презирать фанатизм, лишенный всякой логики!.. Да если даже эти одуревшие от безделья бабы окончательно сойдут с ума, потеряв своих «пупсиков», то ты-то здесь причем? И неужели до тебя не доходит, что это – мизерная цена за спасение сотен, тысяч людей?!..

А потом лицо моего покойного друга сменилось другими лицами. Это были все те, кого я потерял за время борьбы против невидимой заразы, опутавшей Интервиль невидимой, липкой паутиной.

И они молча твердили мне на разные голоса об одном: ты не прав, Рик, нет, не прав!.. А Лент Талбанов хмуро спросил: а ты уверен, что мысль о Роле возникла у тебя сама собой? Не внушена ли она тебе теми, кто сейчас пытается помешать тебе? Почему ты решил, что Воздействие на тебя самого не распространяется? Может быть, именно таким способом они хотят помешать тебе вывести из строя энерготрассу?

Не слушай его, Рик, презрительно отозвался Адриан Клур. Уж я-то всю эту кухню знаю, как свои пять пальцев, и советую тебе не становиться самоубийцей. Ведь то, на что тебя толкают твои покойные дружки, – чистой воды самоубийство. Потому что, даже если ты свалишь парочку башен, тебе не уйти живым отсюда. И кто знает, может быть, именно Контроль подсказал тебе эту сумасбродную идею насчет разрушения энерготрассы, чтобы убрать тебя со своего пути?.. Поэтому спрячь оружие и уходи, пока не поздно: ведь ты еще будешь нужен людям!..

Я помотал головой, и видения в моем мозгу исчезли.

Я вновь направил ствол атомайзера на башню. В ночном небе, освещенном не то всполохами зарниц, не то отблесками праздничных огней, послышался мощный, ровный гул. Я понял, что это приближается вертолет с охранниками, но, судя по звуку, он был еще далеко, и я еще успел бы совершить задуманное, прежде чем снайперы откроют по мне огонь. Разумеется, если все-таки решился бы нажать курок… Но, прежде чем нажать курок, всегда надо подумать, надо хорошенько подумать.

И я думал.

г.Москва, 1996-1997 гг.

Владимир ИЛЬИН СНЫ ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ.

Пролог

Несколько разноцветных звездочек стремительно скатывались с ночного неба к земле с нарастающим тревожным свистом. Из-за темноты трудно было определить удаление и высоту самолета, и кому-нибудь из наблюдавших за посадкой наверняка могло показаться, что пилоты промахнулись и лайнер врежется в огромные цистерны, серевшие у края летного поля…

Наконец самолет вцепился в землю хищными лапами выпущенного шасси, словно пытаясь затормозить ее бег под своими крыльями, и покатился по бетонной полосе, по обе стороны которой светились разноцветные огни. Скорость его быстро снижалась, и вскоре стало ясно, что посадка состоялась благополучно и, следовательно, никаких катастроф быть не может – во всяком случае, сегодня.

Самолет подкатил почти к самому зданию аэропорта, и пассажирам оставалось лишь спуститься по трапу и пройти пешком несколько десятков метров по летному полю. Скудный человеческий ручеек потек к дверям зала прилета.

Одним из первых по трапу спустился человек в черной куртке-ветровке, чуточку старомодных брюках свободного покроя типа «кардинал» и с объемной дорожной сумкой через плечо. Он не стал оглядываться по сторонам, как некоторые его спутники, а быстро зашагал к длинному зданию, над которым светились огромные буквы «ИНСК». Судя по всему, аэропорт был ему хорошо знаком.

Не обращая внимания на группки встречающих и на объявления диктора о том, что «пассажиры, прибывшие рейсом пятнадцать-сорок два, могут получить свой багаж в зале номер два через сорок минут», человек, подобно автомату, запрограммированному на движение по кратчайшему расстоянию, пересек широкими шагами зал прилета и вышел на площадь перед зданием аэропорта.

Не останавливаясь, он прошел сквозь строй таксистов и частников, дежуривших на выходе в поисках клиентов, и устремился на противоположную сторону площади, где располагалась автобусная остановка, местонахождение которой выдавала лишь выцветшая, местами поржавевшая, а местами поцарапанная чем-то острым железная табличка с графиком отправления автобусов, прикрепленная к фонарному столбу. Изучив ее, человек в ветровке с досадой сплюнул, задрал голову на большие древние часы, висевшие неподалеку на другом столбе, потом поднес к глазам руку с наручными часами, почесал в затылке и растерянно огляделся, словно надеясь, что автобус каким-то чудом материализуется из пустоты.

Рядом с остановкой с натужным визгом тормозов остановился «ЗИЛ»-самосвал, и на подножке кабины возникла фигура в замасленной робе.

– Эй, друг, если тебе в город, то могу подбросить! – крикнул он человеку в ветровке с той фамильярностью которая обычно присуща бывалым шоферам.

Человек невольно замешкался с ответом, с сомнением оглядывая заляпанное грязью и цементным раствором транспортное средство, шум мотора которого не уступал реву самолетной турбины.

Водитель истолковал его колебания по-своему.

– Да ты не бойсь, – прокричал он, – денег с тебя я не возьму… Я ж не левак какой-нибудь! Все равно ведь еду в ту сторону, так что сделай одолжение, составь мне компанию, а?

Человек в куртке опять покосился на наручные часы и, все-таки решившись, шагнул к кабине. Но на полпути вдруг остановился и вытянул указательный палец в направлении фигуры на подножке.

– Только имей в виду, – сказал он отрывистым, натруженным до хрипоты голосом. – Никаких разговоров о политике – я этого не люблю! И дурацких анекдотов я тоже не выношу, понятно?

– Как скажешь, командир, – пожал плечами водитель. – Залезай!..

Пока грузовик маневрировал по площади, в кабине царило молчание. Лишь когда он выбрался на шоссе, ведущее в город, водитель осведомился:

– Тебе куда нужно-то?

– На вокзал, – угрюмо буркнул мужчина в ветровке, не поворачивая головы.

– На железнодорожный? Или на автовокзал? – деловито уточнил водитель.

– А какая, на хрен, разница? – грубовато ответствовал пассажир. – Они ж находятся рядышком друг с другом!..

– А-а, так ты, значит, местный?

– Местный, местный, – подтвердил человек в ветровке. – Только не из самого Инска, а из области… Знаешь такой город – Мапряльск?

– Ну как же не знать! Я туда частенько с грузом мотаюсь. Да и жена моя оттуда родом… Слушай, так я тебя прямиком к вокзалам, значит, и доставлю. Мне же драндулет этот надо на автобазу загнать, а до нее рукой подать от вокзалов!..

Фары выхватывали из темноты пустое шоссе, проходившее среди полей и перелесков. В тусклом свете приборного щитка пассажир видел лишь смутный профиль водителя. Единственный вывод, который можно было сделать при такой видимости, так это то, что и пассажир, и водитель были примерно одного возраста.

– Значит, в Мапряльск будешь добираться, – после паузы продолжал водитель. – Живешь там или как?

– Или как, – вновь недружелюбно буркнул пассажир.

– Что, давно там не был?

– Угу, – буркнул человек в ветровке.

Привычно держа одну руку на руле, а другую – на рычаге скоростей, водитель, в свою очередь, бросил взгляд на своего соседа и усмехнулся.

– Слушай, а ты чего такой напряженный? Небось насмотрелся по телику, как одиноких клиентов таксисты грабят? Брось, командир, меня-то можешь не бояться… С тебя ж, наверное, все равно взять нечего! – Он хохотнул, показывая, что шутит.

– Да не боюсь я, – отмахнулся пассажир; – Я так… думаю о своем…

– Что – проблемы? Случилось что-нибудь?

– Случилось, – скупо подтвердил пассажир. – Еще как случилось!..

Водитель выжидающе покосился на него, но продолжения не последовало. Вместо того чтобы начать изливать душу, человек в ветровке вдруг опустил стекло дверцы и смачно сплюнул наружу. Потом извлек из нагрудного кармана куртки пачку сигарет. Вставив сигарету в угол рта, повернулся к водителю, приглашающе протягивая ему пачку, и вздрогнул. В лицо ему смотрел ствол пистолета.

– Ну, че ты дергаешься? – мирно осведомился водитель. – Никогда таких зажигалок не видел, что ли?

Он щелкнул курком, и над дулом «пистолета» возник бледный язычок пламени.

– Предупреждать надо, – с упреком сказал пассажир, прикладываясь сигаретой к огоньку. – Твое счастье, что у меня инстинкт самосохранения сейчас заторможен…

– Ну, извини, учту на будущее… Хорошая штучка! – Водитель любовно повертел пистолетик перед глазами и сунул его куда-то за пазуху. – Это мне моя половина на двадцать третье февраля такой подарок сделала, – сообщил он. – Вообще-то я не курю. А она мне и говорит: «Будешь, мол, пугать всяких рэкетиров, если самосвал твой кто вздумает угнать!»… Чудная она у меня. Только вот с тестем – то есть с папашей моим – не ладит. Один раз такой случай был – просто умора!.. Пригнал папаша свою тачку из ремонта – у него «Запорожец» еще советских времен… гибрид мыльницы и консервной банки… Ну, решил помыть и отправился домой за ведром воды. Естественно, машину не закрыл и даже ключи в замке зажигания оставил – все равно, мол, никто не угонит такую развалину. А тут один хмырь из гаража собрался выезжать, и ему «Запорожец» – как кость в горле встал… В этот момент появляется моя Любка из магазина… А она тогда только что на права в автошколе сдала… Ну, в общем, решила она соседу любезно освободить дорогу… Села за руль, как деловая, запустила движок, а не учла, что папаша на скорости свою «мыльницу» оставил!.. Короче говоря, тачка срывается с диким визгом и тут же врубается в столб, потому как Любка от растерянности вмиг все свои скудные водительские навыки утратила. Представляешь, какой сюрприз был для моего папаши, когда он вышел из подъезда?.. Эй, друг, ты меня слышишь?

Пассажир, начавший было клевать носом, вздрогнул.

– Слышу, – проворчал он. – Но не слушаю. Так что ты зря распыляешься…

– Вот так раз! – с детской непосредственностью удивился водитель. – Слушай, да на тебя не угодишь! Про политику с тобой, значит, не разговаривай, анекдоты не трави, истории из жизни тебя тоже не интересуют!.. О чем же с тобой тогда говорить, чудила?

– А не надо ни о чем говорить! – вдруг с внезапной злостью выпалил человек в куртке. – И так повсюду одна только говорильня! Болтают все кому не лень, а если что, так ни одна сволочь пальцем не шевельнет, чтобы хоть что-то сделать!..

– Ладно, понял, – обиженно сказал водитель. – Что ж, помолчим, мы люди не гордые…

Впереди в свете фар возникла развилка. Самосвал сбавил скорость и свернул на узкую, но тоже асфальтированную дорогу, которая уходила от трассы куда-то влево, где на горизонте чернел лес. На секунду сбоку возник какой-то дорожный знак и тут же вновь провалился в темноту позади машины.

– Постой, – встрепенулся пассажир, – куда это ты повернул? Нам же в город…

– Да не шуми ты, – скривился ехидно водитель. – Небось давненько в родные места не наведывался, раз не знаешь про эту дорогу. В прошлом году ее провели, и поверь, путь она нам намного сократит. А ты ведь торопишься, командир, верно? Последняя электричка в Мапряльск через полчаса уйдет, а междугородный автобус уже ушел, так что либо куковать тебе до утра придется на вокзале, либо попутку ловить, а это бешеных денег будет стоить…

Пассажир не ответил, сосредоточенно вглядываясь в кусты, мелькавшие по обе стороны дороги.

Водитель вдруг хохотнул:

– Помнишь такой момент из фильма «Бриллиантовая рука»? – сказал он человеку в куртке, когда тот удивленно покосился на него. – Когда милиционер, переодетый таксистом, везет этого… ну, Никулина… ночью домой, а тот боится, что это бандит за рулем… Помнишь? «А почему это мы свернули?» – «Объезд!»… И зажигалочку в виде пистолета – к носу, а тот как врежет ему!.. Прямо все, как у нас с тобой сейчас!.. Да-а, классные были картины! Хоть и говорят теперь, что это было время застоя, а ведь нашему поколению есть что вспомнить, правда?

Поймав косой взгляд пассажира, водитель поднял ладонь успокаивающим жестом:

– Все-все, о политике ни слова… И вообще, я молчу.

Некоторое время они ехали молча. Потом пассажир вдруг спросил:

– А откуда ты знаешь, когда отправляются электрички и автобусы в Мапряльск? Ты что, все расписания наизусть выучил?

Водитель хохотнул:

– Тебе бы, с такой бдительностью, шпионов ловить, командир!.. Ты что, забыл, я тебе про Любку свою рассказывал? Она, кстати, тоже из Мапряльска, и мать у нее там до сих пор живет, так что мотаемся туда-сюда чуть ли не каждый выходной!..

Боковое зеркало, висевшее за дверцей кабины, вдруг испустило слепящий зайчик, отражая яркий свет фар машины, которая нагоняла самосвал сзади. Пассажир невольно зажмурился и отвернулся к стеклу дверцы. А когда, моргая, вновь повернул голову к соседу, тот опять держал в свободной руке уже знакомый пистолетик, целясь пассажиру в переносицу.

– Опять ты со своими шуточками, – отмахнулся пассажир. – Не хочу я пока курить!

– А это уже не зажигалка, – сообщил спокойно водитель и нажал курок.

В кабине беззвучно полыхнула бледная вспышка выстрела. Человек в ветровке на секунду застыл, а потом повалился лицом вперед.

Самосвал остановился, и человек, сидевший за рулем, спрыгнул с подножки на асфальт. Мягко шурша шинами, беззвучно подкатила черная «Волга», которая преследовала «ЗИЛ». Из нее пружинисто выпрыгнули два молодых парня спортивного телосложения и в хороших костюмах с галстуками.

– Все, как по нотам, шеф? – спросил один из них водителя самосвала. Тот прищурился:

– А ты сомневался?.. Правда, он таким бдительным оказался… Долго пришлось ломать комедию, чтобы расслабился до нужной кондиции…

Парни обошли кабину самосвала и открыли дверцу. После недолгой возни вытащили тело пассажира и перенесли его в багажник «Волги».

– Дрыхнет, как мертвый, – констатировал один из них. – Чем пользовались, шеф? Фенобарбиталом? Или лезопреном?

– Секрет фирмы, – усмехнулся водитель самосвала. – Последнее слово спецмедицины. Действует долго и без особых последствий для здоровья. Ну что, поехали?..

Не дожидаясь ответа, он сел на заднее сиденье «Волги», а парни заняли места впереди. Когда машина отъехала от «ЗИЛа» на порядочное расстояние, человек, игравший роль водителя самосвала, спросил:

– Что нового в Мапряльске?

– Да, в общем-то, ничего хорошего, – сообщил тот, что сидел за рулем.

– А именно?

Парень стал говорить – четко и лаконично. Словно зачитывал официальное донесение.

Выслушав его, «водитель самосвала» издал невнятный странный звук, похожий на голодную отрыжку.

– Простите, шеф? – вежливо спросил тот, кто сидел за рулем.

– Не обращайте внимания, – сказал «водитель». – Отрицательные эмоции… Что ж, будем перестраиваться на ходу. Ситуация, конечно, складывается дерьмовая, но не безнадежная… Кстати, есть один старый анекдот про безнадежную ситуацию… Надеюсь, у вас-то нет аллергии на анекдоты?..

Глава 1

Следующая остановка – гостиница. Вот так вот просто: «гостиница» – и все. Без названия. Хотя зачем называть как-то по-особому то, что существует лишь в единственном числе? Похоже, здесь все учреждения – в единственном числе и пишутся исключительно с заглавной буквы: Гостиница… Больница… Завод… Швейная фабрика… Школа… Нет, школ-то здесь должно быть несколько. Не так уж мал, в конце концов, городок, чтобы иметь одну-единственную школу…

И вообще городок весьма оригинальный. Признайся самому себе, ты ведь и не думал, что в наше время где-то может еще сохраниться этакий музейный экспонат. Где основная масса домов – пятиэтажки образца шестидесятых годов прошлого века. Где не только на окраинах, но и в центре нетронутыми островками стоят так называемые «частные домики» с воротами, палисадниками, огородиками и дощатыми сарайчиками. Где до сих пор основным средством общественного транспорта остаются трамваи – правда, довольно современной конструкции, с раздвижными дверями почти во всю длину корпуса. Где все еще эксплуатируются такие автомобили, которых нигде уже невстретишь. Типа «Запорожцев» и старых «Москвичей». А зимой, похоже, люди здесь ходят в валенках…

Да-а, давненько ты не бывал в российской глубинке, Лен. Так и снобом запросто можно заделаться. Привык шастать по всяким там парижам, берлинам и римам, вот теперь и брюзжишь, как старый свекор на невестку… Городок ему, видите ли, не нравится! Конечно, как говаривал Остап Бендер, это не Рио-де-Жанейро, но ведь в захолустье тоже есть свои прелести, разве не так?

Представь, что ты живешь здесь всю жизнь, никуда не выбираясь дальше Инска. Тебя знает множество людей, и ты многих знаешь, потому что здесь каждый живет на виду у других. Это тебе не в Центре обитать, где о тебе, кроме шефа твоего и еще нескольких коллег по работе, больше никто не ведает. Даже соседи по этажу… Каждый день проходит у тебя в привычных, из года в год повторяющихся хлопотах. Весной – посадка картофеля и прочих полезных растений на загородном участке или в огороде. Летом – сбор грибов и ягод в окрестных лесах. Большинство местных мужчин наверняка увлекаются рыбалкой и охотой – и не из чисто спортивного интереса, как в Европе, а из прагматически-промысловых соображений… Осенью – сбор урожая и всевозможные заготовки варений и солений. Зимой… Интересно, а чем народ занимается зимой? Катание на тройках? Лыжные прогулки? Или просто – сидение дома у телевизора, по выходным – посещение баньки с ха-арошей такой парилкой, застолья с родственниками и соседями? М-да…

Скажи, мог бы ты так прожить всю свою жизнь размеренно и циклично, как хорошо отлаженный часовой механизм? Вряд ли. Не та у тебя натура, приятель, и ты сам это отлично понимаешь. Тебе почему-то всегда требуется куда-то бежать, ехать, лететь… Тебе скучно, если ты проводишь на одном месте больше недели. Поэтому-то шеф до сих пор и держит тебя в рядовых оперативниках, хотя в твоем возрасте пора бы подумать о переходе на спокойную и оседлую работу в тиши кабинета…

Интересно, сколько времени придется проторчать в этом городке со столь странным названием? Неделю? Месяц? Нет-нет, это ты загнул… Недели должно с лихвой хватить, чтобы разобраться во всем. А может, и еще меньше. Ведь, если вдуматься, то дело, которое привело тебя в эту глушь, и выеденного яйца не стоит, и неясно, почему шеф придает ему такое значение…

Впрочем, он всему придает значение. Такой уж это человек, мой шеф. Прирожденный «аномальщик». Инвестигатор до мозга костей. Поэтому и стал шефом в свои неполные тридцать пять лет, а тебе, хоть ты и на семь лет старше его, уже не грозят ни высокие звания, ни стремительный подъем по служебной лестнице. Потому что ты, Лен Сабуров, ни на йоту не веришь в необъяснимость так называемых «аномальных явлений». А не веришь ты потому, что твой личный опыт инвестигаторской деятельности неопровержимо свидетельствует: ничего необъяснимого в мире нет, и разгадки так называемых «тайн» на самом деле просты и незатейливы. Нет на свете ни «летающих тарелок», ни полтергейста, ни привидений, зато есть в большом количестве шарлатаны всех мастей и любители шумных сенсаций, сулящих деньги и славу…

Естественно, ты никому не признаешься в своем неверии. Ни шефу, ни другим инвестигаторам. Тебя Просто не поняли бы. Потому что в Инвестигации можно работать либо из энтузиазма, как это делают девяносто процентов твоих коллег, либо ради престижа и денег… А ради чего ты там работаешь, Лен?

А черт его знает. Но уж точно не из-за денег или желания открыть однажды такое, что весь мир ахнет…

А может быть, в тебе все-таки теплится надежда, что когда-нибудь ты и в самом деле столкнешься с чем-нибудь таким, настоящим, а? Может, в тебе еще сохранились остатки любопытства. Лен?

Ладно. Хватит копаться в своих побуждениях. Выходить пора, а то проедешь свою остановку… Ну и народу, не протолкнешься. Неудачное время для приезжего. В эти часы мапряльцы устремляются на работу, а работа здесь сосредоточена на Заводе, который будет, по-моему, через две остановки…

Уф-ф, наконец-то выбрался из этой парилки, по ошибке называемой трамваем! Та-ак, и где же тут Гостиница? Где белоснежный многоэтажный комплекс с огромными зеркально-дымчатыми стеклами, видеорекламным щитом по всему периметру крыши и массой машин у главного входа? Нет его в поле зрения. И никаких указателей на его существование тоже нет. Вокруг – сплошной массив серых домов, и ни вывесок, ни рекламных щитов не видно.

Наверное, стоит воспользоваться старым испытанным методом получения информации – путем опроса прохожих. Тем более что мимо тебя ковыляет старушка, а бабки, как известно, самый ценный источник любой информации…

– Бабуль, подскажи, пожалуйста, как мне пройти в гостиницу!

–А?

– Гостиница у вас где находится?

– Чего-чего? В гости ко мне пожаловал?

Вот тебе и «ценный источник»! Да чтобы до нее докричаться, стоваттный мегафон нужен!

Ладно, попытаем счастья вот у этой молодой и красивой, с длинными ногами и в очень открытом сарафане…

– Девушка, могу я вас поэксплуатировать буквально несколько секунд?

– А ты успеешь, дядя?

Ничего себе! А где же провинциальная застенчивость, приветливость и исконно-российское целомудрие? Видимо, длинные щупальца спрута цивилизации дотянулись и до Мапряльска – по крайней мере, в части нравов…

Ага, вот наиболее подходящий вариант: женщина средних лет с малышом в коляске.

– Извините, пожалуйста, я ищу гостиницу…

– Гостиницу? Ах да, теперь это гостиница, значит? Помнится, раньше это был Дом приезжих… Вон там, наверху, видите такое красивое здание?

– Пятиэтажное?

– Да-да, пятиэтажное.

– Вижу.

И что она находит красивого в обыкновенной жилой коробке без особых архитектурных изысков, да еще размалеванной в тюремный темно-кирпичный цвет? Стиль эпохи борьбы с проблемой нехватки жилья…

– Вот это и есть Дом… то есть гостиница.

– Спасибо большое!

Ну-с, пора подвергнуть свои полузаржавевшие суставы небольшому испытанию на выносливость. Наверх, на вершину холма высотой этак метров двести, ведет крутая широкая лестница, явно позаимствованная создателями из классического фильма о броненосце «Потемкин», только чуть меньше шириной и детские коляски по ней не катятся. Если таким способом планировщики стремились оградить отель от наплыва приезжих постояльцев, то они выбрали наилучший способ, водрузив здание на такую верхотуру. Люди в пожилом возрасте и всякие больные и хромые наверняка предпочтут ночевать на вокзале, чем каждый день карабкаться по ступенькам…

Ну и жара сегодня! Вот что значит резко континентальный климат: зимой – жуткий мороз, летом – жуткая жара. В итоге – жуткий климат… И ведь ни облачка на небе. Как в пустыне Каракумы… Даже чахлый ветерок куда-то подевался. Сейчас бы чего-нибудь прохладительного глотнуть. Например, мартини со льдом. Интересно, есть ли у них в гостинице бар? А если есть, то имеется ли там мартини или в ассортименте спиртного – лишь скверная местная водка и не менее скверный портвейн?

Устрою-ка я небольшой перекур. Все-таки не в мои годы по горам лазить…

Что ж, вид отсюда открывается поистине великолепный – тут строителям надо отдать должное. Если приезжий одолеет лестницу без инфаркта, то в качестве приза получит возможность полюбоваться синими горами на горизонте, густо покрытыми хвойными лесами; серебряным зеркалом огромного пруда почти в центре города и россыпью жилых массивов.

Дым сигареты сухой и горький. От него еще больше пить захотелось.

Ладно, вперед, инвестигатор, вперед, усталый путник! В оазис, под сень кирпичных стен, где есть холодильники, вентиляторы, напитки со льдом, а может,. даже и кондиционеры…

Ну, вот я и добрался наконец.

Обычный вход. Как и следовало ожидать, повесить вывеску возле двери не удосужились…

Ого, да у них тут даже швейцар имеется. Правда, не в ливрее, а в форме сержанта милиции, и не седовласый, высокомерно-услужливый, как в каком-нибудь шестизвездочном «Хилтоне», а совсем молоденький. Вид, правда, тот же – снисходительно-бдительный.

– Вы к кому, гражданин?

Еще не хватало, чтобы он попросил предъявить документы и произвел досмотр моих вещичек!

– К портье, товарищ сержант…

– К кому, к кому?!

Черт, опять язык мой сработал раньше, чем мозг. Ну откуда ему знать, кто такой портье!

– Я – к администратору, на предмет поселения… Суровый оценивающий взгляд.

– Проходите.

Небольшой вестибюль с закутком у противоположной стены, отгороженным стандартной стойкой. Вбок уходит коридорчик, из которого доносятся запахи простых, но, должно быть, питательных блюд. Как то: щи по-уральски, котлеты полтавские, а на гарнир – разваренные макароны, которые в народе принято называть «трубы»… О, мой избалованный деликатесами желудок, я заранее тебе сочувствую!..

– Добрый день!

– Здравствуйте.

– У вас есть свободные номера?

– Нет…

То есть как? Неужели как раз накануне моего приезда в город высадился десант иностранных туристов, оккупировавших гостиницу? А мне почему-то казалось, что желающих провести время в этой дыре можно по пальцам пересчитать. Ну откуда может взяться множество постояльцев, кроме командировочных бедолаг вроде меня? Постой, постой, похоже, эта дамочка готовится что-то добавить.

– …а вот свободные места есть. А что вы удивляетесь? Вы спросили про номера, а у нас – койко-места. Комнаты двух-, трех– и четырехместные. В какой желаете остановиться?

Стоп-стоп-стоп, что-то я не понял… О каких это комнатах она толкует?

– А одноместные номера… то есть комнаты… у вас имеются?

– Молодой человек, я ж вам русским языком говорю: минимальное количество мест в одной комнате – два!

Интересно, сколько же ей годков будет, несмотря на вполне моложавую внешность, если я в свои сорок два кажусь ей молодым человеком?

– А весь… всю комнату я могу занять?

–Один?!

– Нет, вдвоем: я и моя сумка.

Эх, наверное, зря я по отношению к этой мымре такие шуточки позволяю. Остроумие обычно ценят представительницы прекрасного пола лет на двадцать моложе ее.

А вот и соответствующая реакция: губы поджаты, лицо вытянулось, под густо накрашенными ресницами появился нездоровый блеск.

– Нет, это невозможно.

– Но почему?

– Потому. Сейчас лето, разгар сезона, ожидается наплыв иногородних туристов. Каждое место в нашей гостинице должно приносить доход в городской бюджет.

А мысленно она наверняка произносит, если судить по ее неприязненному взгляду на меня: «Да кто ты такой, чтоб корчить из себя путешествующего короля без свиты?!»…

– А если я заплачу за оба места?

– Да мне все равно, за сколько мест вы заплатите, молодой человек! Потому что поселю я вас только на одно койко-место!

Вот уже и повышенные тона начались. Еще немного, и меня выставит за дверь молодой блюститель порядка, он и так уже внимательно прислушивается к нашей перепалке. Надо сдаваться, Лен.

– Хорошо, хорошо, я все понял. Давайте мне ваше койко-место… в двухместной комнате. Вот мои документы.

– Не спешите, молодой человек. Изучите для начала правила для проживающих – они висят вон там, на стенде… Потом заполните, пожалуйста, анкеты… вот вам бланки. Только пишите разборчиво, без помарок. А когда заполните, тогда и подходите. Без очереди…

Она еще издевается, кобра! Ладно, на рожон мы лезть не будем. И хамить мы в ответ не будем. Мы же – воспитанные, интеллигентные люди, почти миссионеры, несущие свет цивилизации в эту глушь, так стоит ли подавать дурной пример аборигенам?

Поэтому покорно посмотрим эти дурацкие «Правила», отпечатанные на пишущей машинке – господи, неужели у них до сих пор в ходу эти допотопные аппараты? – на целых четырех листах. Сколько же здесь пунктов, правил, запретов!

И некоторые из них весьма примечательны. Такое впечатление, что ты перенесся лет этак на пятнадцать-двадцать назад. Вот, например: «Посещение проживающего в Гостинице (не удержались-таки от заглавных букв!) посторонними лицами, особенно женского пола, в период с 23.00 до 6.00 запрещается». Или вот еще: «Не допускается: распитие спиртных напитков, пользование нагревательными электроприборами и другие нарушения общественного порядка»…

Да-а-а…

Ладно, закроем глаза на столь вопиющее нарушение конституционных прав и свобод граждан и перейдем к формальностям. Где там мое стило?.. Для начала заполним так называемый «Листок регистрации».

«Ф.И.О.» … Сабуров Владлен Алексеевич… «Дата и место рождения»… 14 апреля 1962 года, Москва… «Место постоянного проживания»… Ну, тут можно списать из паспорта. Тем более что я давно не живу по указанному там адресу. Что там дальше?.. «Место работы и должность»… Ага, вот где кончается правда и начинается «легенда»… Старший научный сотрудник Института мозга Российской Академии наук… да-да, и не смотрите так, будто я не похож на ученого мужа… «Цель прибытия в Мапряльск: деловая, личная, служебная (закупка товаров, ведение переговоров, командировка, отпуск, лечение, отдых, туристическая поездка, болезнь (??), другое)»… Ну, они дают!.. Предусмотрели почти все случаи жизни… упустили лишь ту причину, которая в действительности привела меня сюда… Подчеркиваем: «служебная» и «командировка»… «Место прибытия… адрес… телефон»… Что бы здесь указать? Городская больница? Или поставить прочерк? Нет, напишу-ка я лучше посолиднее: «Горздрав», тем более что отмечать «командировку» мне придется, скорее всего, именно там… «Предполагаемый срок пребывания»… Запишем пока неделю, а там видно будет… Ну-с, кажется, все? Ага, осталось только указать паспортные данные, поставить дату и роспись… А, на обороте еще что-то имеется… «С правилами проживания в Гостинице ознакомлен и обязуюсь их соблюдать». Роспись…

Так, ну а теперь – анкета. Собственно, никакая это не анкета, а стандартная форма протокола, обычно используемая полицейскими во всем мире при аресте преступников. Взять хотя бы такие пункты, как: «Имеете ли вы судимость (-и)? Если да, то указать ст. УК и срок отбытия наказания», «Состоите ли вы в неформальных общественных организациях? Если да, то в каких и в качестве кого?», «Какие политические взгляды вам наиболее близки: либеральные, демократические, радикальные, консервативные, социалистические, коммунистические, другие?»… Ну и на гарнир, чтобы вконец ошарашить кандидата на проживание в данной халабуде, – вопросы о владении иностранным (-и) языком (-ами), о наличии ученых степеней и званий, правительственных наград, об участии в войнах и ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, и прочее, и прочее, и прочее…

Фу-у, наконец-то… Даже рука, избалованная манипуляциями с компьютером и потому отвыкшая от подобных экзерсисов, заныла в запястье… Теперь можно со спокойной душой предпринимать повторный штурм административной крепости…

– Все заполнили?

– Вот, пожалуйста…

Изучай, изучай, мымра, корчи из себя судебного эксперта-графолога, сколько тебе угодно… Все равно тебе не к чему подкопаться. Документы у меня – настоящие… Во всяком случае, паспорт. Впрочем, само по себе удостоверение РАН тоже подлинное, за исключением того, что в нем указано… Знать бы, чего стоило раздобыть эту «ксиву» моему дорогому шефу.

А самое главное – зачем?

К чему вся эта игра в конспирацию с переодеванием, с разработкой довольно топорной «легенды» и с выпиской фиктивных документов? Кому придет в голову проверять и перепроверять сведения о моей личности в этом городишке? Зачем таиться невесть от кого, но в то же время оставлять торчащие наружу хвосты в виде моего настоящего паспорта? И вообще, стоит ли вся эта овчинка выделки или речь идет о переоценке опасности со стороны шефа?..

– А багаж ваш где, молодой человек?

– Простите?

– Из вещей у вас при себе только вот эта сумка?

– Да, а в чем дело?

Не хватало только обыска на предмет оружия и взрывчатки… или, на худой конец, «нагревательных электроприборов» и спиртных напитков! Видно, абсурд вопроса дошел и до Мымры, раз глазки у нее забегали.

– Вот вам ключ. Комната двести три, второй этаж.

– Спасибочки… А спросить вас можно?

– Слушаю вас.

– Как насчет кормежки в вашем заведении?

– Кафе при гостинице работает с двенадцати до восьми. Если вас это не устраивает, рекомендую воспользоваться услугами городских… э-э… заведений. Еще есть вопросы?

В недостатке язвительности обвинить ее невозможно.

– Есть, но я предпочту сохранить их для нашей следующей встречи. Всегда приятно, знаете ли, пообщаться с любезными и доброжелательными представителями администрации.

Теперь самое время резко развернуться и направиться к лестнице. Боюсь, не слишком хорошее впечатление я произвел на Мымру, но что делать, если я с детства не люблю, когда мне хамят?..

Лестница узкая, бетонная. На такой в случае чего не развернешься… В случае чего? Ты что, собираешься отбивать здесь штурм?.. Как-то странно тихо в этом пансионе, ни голосов, ни музыки не слышно. То ли проживающих мало, то ли они старательно соблюдают пресловутые «Правила проживания»…

А вот и столик дежурной по этажу. Довольно милая мордашка на фоне грозного рукописного плаката:

«Уходя, сдавайте ключ от комнаты!!!» Лет двадцать пять ей, не больше.

– Здравствуйте, я – ваш новый жилец. Вот направление от администратора…

– А, так это вы в двести третью?.. Идемте, я вас проведу…

– Спасибо, у меня есть ключ. И я обещаю, что сам разберусь, что к чему… Лучше скажите, как вас зовут?

– Анна Владимировна.

– Очень приятное сочетание. А меня – Лен…

– Лен?! Какое странное имя!

– Зато короткое… Что-то тихо у вас, Анна Владимировна. Гостей маловато, что ли?

– Да как вам сказать…

– Понятно. Наверное, как в песне – и не то чтобы да, и не то чтобы нет. Верно?

– Вы извините, но мне работать надо…

– Нет, нет, это вы меня извините за то, что отвлекаю вас от неотложных дел. Подскажите только, кто еще в моем тереме живет, и я оставлю вас в покое!

– Да никого пока в двести третьей нет… Можете выбирать любое место. Только одна просьба: не трогайте, пожалуйста, ничего со второй кровати, чтобы нам потом не пришлось перестилать, хорошо?

– Ну что вы, Анна Владимировна! У меня и в мыслях не было…

– Ну, поначалу все так говорят. А потом то полотенца недосчитаешься, то простыни, то еще чего-нибудь из постельного белья…

– Кстати, о постельном белье. Где я могу заморить того червячка, который со вчерашнего вечера точит мой бедный желудок?

Ну, наконец-то я выдавил из нее улыбку своими неуклюжими шуточками. Значит, можно считать, что отныне хоть одна душа, расположенная к старшему научному сотруднику Сабурову ВэЭс, в этом несчастном осколке советских времен имеется.

– Если пойти от гостиницы влево, то через пару кварталов будет неплохое кафе. «Березка» называется. Оно работает с девяти… Только при чем здесь постельное белье?

– Не обращайте внимания на глупые мужские шутки. Ну, мне пора удалиться в свои царские чертоги.

– Приятно вам отдохнуть, ваше величество!

Будь мне лет этак на пятнадцать меньше, я бы, наверное, попробовал развить достигнутый успех в общении с этой Анной Владимировной. Проклятый возраст! Чем старше становишься, тем все чаще приходит в голову дурацкий вопрос: «Какой смысл?»

Ну, вот и дверь под номером 203. Почти в самом конце коридора, в червеобразном закоулке, откуда не видно столика моей недавней собеседницы. Здесь еще два номера, а именно: 201 и, на другой стороне, 202, а также еще одна дверь без каких бы то ни было номеров, запертая на ключ; наверное, это запасный выход на случай пожара. Что ж, удобно. Даже если пожара не будет, то воспользоваться ею, в случае чего, не помешает… Опять ты за свое?! Смотри, накличешь на свою голову ненужные приключения…

Так. Замок самый обыкновенный, врезной. Такой отпереть – раз плюнуть даже самому захудалому «домушнику». Впрочем, чего ты ожидал? Кодового замка с секретом и стальной двери? Не будь брюзгой, приятель.

Зато дверь скрипит так, что мертвого разбудит. Может пригодиться в дальнейшем…

Итак, что мы здесь имеем?

Да-а-а…

А, собственно, что ты ожидал увидеть? Роскошный «люкс»? Или интерьер, как в рекламном проспекте мебельного салона?

Главное, есть на чем спать. И даже можно выбрать из двух коек одну на правах первозаселенца. Конечно, выберем ту, что находится справа от входа, за дверью. На всякий пожарный…

Крохотная тумбочка, разумеется, пуста. Ладно, туалетные принадлежности она вместит, а большего от нее требовать просто стыдно.

А это что за дверца? Ага, это дверной шкаф. Не «McDoors», но вполне может вместить сумку и куртку. Даже плечики для костюма имеются. А тут у нас что? Ага, места общего пользования… Неужели и горячая вода? Ну, просто нет слов!..

Что ж, пора располагаться. Распакуем наши вещи. Ничего трудоемкого. Лишь достать из сумки «мобил», а сумку задвинуть подальше под кровать. Камеры хранения в этом приюте странников, конечно же, не предусмотрено, да она и не потребуется. «Мобил» должен быть всегда при мне. Без этого чемоданчика, с которым не расставался много лет, начинаешь чувствовать себя все равно что голым…

А теперь – под душ, смывать дорожную пыль и заодно размышлять, какого черта шефу понадобилось устроить мне эту командировку. Ведь не просто так же он отправил меня инкогнито, как гоголевского ревизора, и даже не инкогнито, а под маской сотрудника РАН в духе дурных шпионских страстей. И еще этот режим полной секретности, при котором мне запрещается упоминать нашу контору! И никому ни звука о том куда и зачем ты убываешь, даже самым близким людям. Особенно (почему-то) коллегам-инвестигаторам…

Во-вторых, шеф мой, этот матерый «аномалыцик», весьма нервничал, когда напутствовал меня напоследок. Собственно, на напутствие это было мало похоже. Гораздо больше слова шефа при прощании напоминали монолог начинающего актера, у которого от волнения вылетели из головы слова роли. И все мои попытки вытянуть что-то конкретное из шефа ни к чему не привели, потому что он лишь кусал губы, отделывался туманными фразами и старался не встречаться со мной взглядом. Похоже, ему было страшно за меня. Хотя чего бояться – ума не приложу. Ну, даже если и разоблачат меня бдительные граждане Мапряльска как скрытого инвестигатора, что из этого? Инвестигатор, в конце концов, – не иностранный шпион и не преступник в розыске… И максимум, что из этого может быть, так это то, что схлопочем мы с шефом по «строгачу» от высшего руководства Инвестигации, и все дела.

А в-третьих, неясно, в чем заключается цель моего приезда сюда. Подумаешь, спят отдельные граждане крепким сном и не думают просыпаться!.. И что я должен делать? Пытаться установить, по какой причине они впали в спячку?

Не-ет, тут явно что-то не то!..

По-моему, шеф что-то от меня скрывает. Если уж он отправил меня сюда тайно, значит, у него есть все основания полагать, что конспирация эта будет оправдана последующими событиями. Только вот какими, интересно?..

Что может случиться в этом городке? И главное – когда? Очень не хочется кормить собой гостиничных клопов на протяжении долгого времени.

Будем надеяться, что никакой чертовщины в этой истории нет. Как не было ее ни в Петрозаводске, где мы несколько лет подряд безуспешно охотились на пресловутых зеленокожих человечков, ни под Пермью, в зоне, где отказывалась функционировать любая электроника, ни в районе Чернобыля, где якобы под воздействием радиации, просочившейся через щели бетонного саркофага, появились невероятные мутанты…

Скорее всего, дня два, от силы – три, придется проторчать здесь, пока не выяснится, что слишком крепкий сон имеет какое-нибудь простое научное объяснение, фигурирующее в учебниках по клинической медицине. И тогда мир будет лишен очередного сенсационного открытия. Хм, а ведь, если вдуматься, действительное предназначение Инвестигации и заключается в том, чтобы не порождать сенсации, а развенчивать их в глазах общественности…

Ну вот, приплыли! Горячая вода перестала течь. Наверное, чтобы ты мог остудить свои перегревшиеся от размышлений мозги.

Значит, действительно пора перестать ломать голову и приступить к действиям.

Глава 2

– Молодой человек, в будние дни посещение больных у нас разрешено с трех до восьми!

– Видите ли, мне нужен заведующий больницей. Я из Москвы…

– Ваша фамилия Сабуров?

–Да.

– Тогда проходите. Алексей Федорович уже ждет вас. Второй этаж, до конца по коридору…

– Спасибо.

Что-что, а оповещение у них работает четко. Наверняка едва за мной закрылась дверь горздрава, как тут же в приемном отделении больницы раздался телефонный звонок. Встретьте, мол, как полагается дорогого гостя из столицы, обремененного всяческими учеными степенями и званиями…

Ну и запахи тут витают! Почему-то всегда полагал, что в больнице должно пахнуть лекарствами и разными антисептиками. Но здешние ароматы никак не похожи на запах лекарственных препаратов, скорее это напоминает газовую атаку с использованием фосгена. Такое впечатление, что вот-вот по лестнице застучат кованые сапоги, и отряд бойцов в противогазах ссыплется сверху мимо меня занимать оборонительные позиции в вестибюльчике. А где-то неподалеку, видимо, развернута полевая кухня, раз оттуда тянет кислым запахом щей и подгоревшей пшенной кашей…

А вот и второй этаж. «До конца по коридору…» Только в какую сторону, если коридор уходит в два конца, и не видно ему конца и края?..

– Товарищ Сабуров?

Похоже, это и есть сам заведующий. Интересно, что же ему наговорили про меня горздравовцы, раз он выскочил встречать меня к самой лестничной площадке?!

– Да, это я. Здравствуйте.

– Добрый день – и добро пожаловать! Моя фамилия – Завьялов, Алексей Федорович, в настоящее время исполняю обязанности заведующего больницей… Простите, а как ваше имя-отчество?

– Владлен Алексеевич.

– Оч-чень, очень приятно! Ну-с, прошу!.. Сюда, пожалуйста!

Вот и познакомились. Еще одна галочка в развернутом плане-проспекте моего задания.

Никогда не думал, что руководитель городской больницы окажется таким… Этакий парень-душка с открытым, дружелюбным лицом, в круглых очочках, пухленький, не очень высокого роста, с рано отпущенным на волю животиком и одетый хотя и небрежно, но с иголочки. А почему бы и нет?.. Эх, Лен, стандартными образами оперирует твое воображение, подсовывая тебе киношный образ высокого и обязательно худого человека пенсионного возраста с суровым голосом и замашками войскового командира, привыкшего всем говорить «ты» и безбожно крыть матом подчиненных, включая тех, что относятся к женскому полу…

– Прошу, прошу, Владлен Алексеевич… Галя, нам чайку покрепче и никого ко мне не пускать!

Эх, был бы мне такой радушный прием в гостинице! Впрочем, туда обо мне никто не звонил…

А между прочим, кабинет у этого толстячка обставлен – будь здоров! Не кабинет, а прямо-таки офис управляющего крупным банком. Кресла и диван из натуральной кожи. Модные жалюзи вместо штор. Солидный полированный стол – для служебных совещаний, надо полагать. Только в книжном шкафу из мореного дуба поблескивают за стеклом не папки с бухгалтерскими отчетами, а фолианты по медицине.

– Да вы присаживайтесь, Владлен Алексеевич, не стесняйтесь! Давно прибыли?

– Сегодня.

– И где, позвольте спросить, остановились?

– В гостинице.

– Надеюсь, без проблем? А то, если что, могу посодействовать… Я, знаете ли, личность в городе довольно известная, у меня многие на операционном столе леживали…

– Да нет, спасибо. Все нормально.

– Может быть, вы перекусить желаете? Я мог бы дать команду… У нас довольно неплохая столовая.

Похоже, «довольно» – это его любимое словечко. Да и сам он явно всем доволен: и своим статусом руководителя единственного крупного медицинского учреждения в городе, и самим собой.

– Не стоит. Я только что из кафе…

– А, так, значит, уже успели пройтись по городу? Ну, и как вам наше захолустье?

– Прелестный городок. И люди здесь у вас такие приветливые и дружелюбные…

Не перебарщивай, Лен. Что-то есть в его глазах такое, что мешает воспринимать его исключительно как гостеприимного хозяина…

– Спасибо, Галечка. Поставьте поднос на стол, а мы тут сами разберемся… И меня пока ни для кого нет, хорошо?

– Хорошо, Алексей Федорович.

– Ну-с, с чего начнем, Владлен Алексеевич?

– Извините, но я еще не предъявил вам свои документы… Вот направление из горздрава, а вот удостоверение Академии наук…

– Что вы, что вы, я вовсе не это имел в виду! Вы как кофе предпочитаете – с коньяком или со сливками? Или коньяк с кофе?

Та-ак. Вот это мне совсем не нравится. Кого он во мне углядел, этот просперити с медицинским уклоном? Замаскированного ревизора, что ли? У него что – рыльце в пушку? И вообще, с какой стати он прыгает вокруг меня на задних лапках? Надеется с моей помощью стать известным на всю страну? Или что-то скрывает? Неужели окажется, что именно по его вине люди впали в кому? Надо будет уточнить, не находился ли ранее кто-либо из Спящих на лечении в данной больнице… Хотя, если бы Завьялов действительно чувствовал свою вину, что мешало бы ему замести все следы еще до моего прибытия?

– Спасибо, Алексей Федорович, но я вынужден отказаться от угощения. Вы очень гостеприимны, и я вам благодарен, но… Мне хотелось бы, не теряя времени, ознакомиться с тем делом, которое привело меня сюда.

Какие-то неприятные искорки в глазах моего собеседника. Но сохранять лицо он умеет, надо отдать ему должное.

– Что ж, я готов. Для начала давайте обговорим все оргвопросы. Вы можете работать у нас в любое время и сколько вам будет угодно. Я распоряжусь, чтобы вам выписали временный пропуск… скажем, на месяц – вас устроит?.. Вот и отлично!.. Весь персонал больницы будет предупрежден на предмет оказания вам необходимой помощи. Если вам что-то понадобится, можете обращаться к любому врачу и любой медсестре… Ну и вся документация – истории болезней, медкарты – тоже в вашем полном распоряжении.

– Спасибо, Алексей Федорович.

– Только у меня будет к вам одна маленькая просьба, Владлен Алексеевич…

Типа: «Не суйте свой нос куда не следует и не копайте эту историю слишком глубоко»?

– Слушаю вас.

– Если вы откроете что-нибудь этакое… ну, вы меня понимаете?.. одним словом, исключительное, то обещайте, что я буду первым, кто об этом узнает!

Вот оно что… Кажется, мои гипотезы начинают подтверждаться. Что-то все-таки завбольницей знает или предполагает, раз горит желанием постоянно быть в курсе моего расследования… тьфу ты, совсем забыл, что мне теперь подобные термины даже мысленно употреблять не стоит! Эсэнэс Академии наук ничего не расследуют, они – исследуют!..

– Конечно, конечно, Алексей Федорович, только… что вы имеете в виду под термином «исключительное»? Есть основания предполагать, что речь идет не о болезни, а о чем-то ином?

– Нет-нет, это я так, не обращайте внимания, Владлен Алексеевич… Так с чего вы все-таки хотели бы начать свою работу? Кстати, извините за довольно нескромный вопрос, но лично мне все-таки непонятно, чем вас так заинтересовали наши летаргики? Ну, не вас, собственно, а нашу уважаемую Академию наук…

Готовься, Лен, сейчас тебе придется врать не краснея.

– Дело в том, что в последнее время по стране участились подобные случаи, Алексей Федорович. У нас в Академии есть специальный центр по обработке статистических данных, где анализируется динамика различных заболеваний и патологий по всей стране. И кривая такой вот летаргии, как вы выразились, почему-то стремительно ползет вверх. Естественно, с этим приходится кому-то разбираться. Может, экология виновата, может быть, все-таки появился какой-нибудь новый вирус, а может – что-то еще…

– Значит, мы не первые в этом плане? Эк как он обрадовался. И его можно понять: кому не хочется стать первооткрывателем нового феномена? Только если ты, будучи врачом, открыл новую болезнь, то всегда может выясниться, что именно ты и виноват в ее возникновении, потому как вовремя не предпринимал меры профилактики. Помнится, еще моя покойная бабушка говаривала: «Все болезни – от грязи»…

– Да нет… Но, правда, другие известные нам случаи летаргии зарегистрированы на достаточно большом удалении от Мапряльска. И никакой закономерности в географическом плане не прослеживается…

– Ну, ясно!

– Что именно, Алексей Федорович?

– Ясно одно: все-таки это не эпидемия.

– Мне кажется, это с самого начала следовало полагать… Кстати, по какой специальности вы сами практикуете?

– Гастроэнтерология. Заканчивал областной мединститут в Инске… Но, знаете ли, Владлен Алексеевич, практикую я в последнее время довольно редко… Административные функции, сами понимаете… Но очень хотел бы вплотную заняться наукой. Возможно, сподоблюсь как-нибудь на диссертацию… Правда, у нас это – целая проблема. Чтобы получить ученую степень, надо суетиться, вы меня понимаете? Это не у вас в Центре, где доктор на кандидате сидит и кандидатом погоняет!

– Значит, насколько я понял, вы сами не занимаетесь Спящими?

– Кем-кем, простите?

– Это мы так неофициально их называем, ваших летаргиков. Согласитесь, Алексей Федорович, что летаргия в данном случае ни при чем…

– Ну, я не специалист по психическим расстройствам… Хотя термин ваш мне нравится, Владлен Алексеевич. Он довольно точно отражает… э-э… состояние этих больных. Во всяком случае, это действительно не летаргия и не обычная кома, мне наши спецы сразу так и сказали… Все эти пациенты, похоже, просто спят. Только вот спят они уже вторую неделю, и все усилия с нашей стороны, чтобы разбудить их, пока не увенчались успехом… Мы даже электрошок применяли, хоть это и негуманным вам покажется… А может, все-таки выпьете что-нибудь? А то чайник совсем остыл…

– В другой раз, Алексей Федорович. Я бы лучше взглянул на ваших засонь…

– Нет проблем! Я сейчас вызову нашего главного невропатолога, и он вам все покажет и расскажет… Вы меня извините, Владлен Алексеевич, что я вас сам не смогу сопровождать, но мне тут надо отлучиться по делам…

– Ну что вы, Алексей Федорович, какие могут быть претензии? Занимайтесь своими делами, конечно. И вызывать никого не надо, я и сам дойду. Скажите только, как мне пройти в невропатологию и как зовут заведующего отделением…

* * *

Господи, какое жалкое зрелище представляет собой это богоугодное заведение! Какой разительный контраст между благополучным кабинетом дельца-заведующего и этими коридорами, наполненными весьма неаппетитными запахами и застеленными потрескавшимся и вытертым до дыр линолеумом! Не-ет, все-таки правильно я сделал, что отказался от чаепития, – иначе сейчас меня бы вывернуло наизнанку…

А что за одежда на больных, попадающихся мне навстречу! Нищенские рубища, а не одежда! И лица – серые, изможденные, словно это не больные, а узники какого-нибудь Освенцима…

Наверняка и лечение – соответствующее. На дорогие лекарства денег в городском бюджете, разумеется, не находится, и каждая таблетка аспирина на счету…

И это называется лечением? По-моему, наоборот, данное заведение способствует не поправке здоровья сограждан, а ускорению их отправки на тот свет! И никому нет дела: ни чиновникам в горздраве, ни городской администрации, ни, в конечном счете, самим несчастным гражданам, попадающим сюда по печальной необходимости. А куда еще им деться? Да, в стране есть дорогие клиники и лечебницы, оборудованные новейшей медицинской аппаратурой. Например, в областном центре… Но ведь требуется круглая сумма, чтобы попасть туда на лечение. Право на жизнь есть, разумеется, у каждого. Но чтобы воспользоваться им, нужны деньги, и немалые…

И ведь не в одном Мапряльске такая больница. Их сотни по всей стране, в далеких и близких провинциях!

А мы, инвестигаторы, занимаемся всякими аномалиями. Мы изучаем и собираем данные о полетах «летающих тарелок» и происках мифических пришельцев. Мы исследуем полтергейст и проблемы общения с духами. Для того чтобы отыскать очередное АЯ, мы лазим на дно океана и стартуем в космос. А самая главная аномалия нагло торчит у нас под носом. В виде вот таких страшненьких учреждений так называемого «здравоохранения». И почему-то никому из нас не приходит в голову вопрос: каким образом в наше просвещенное время может существовать больница образца, самое большее, девятнадцатого века? И неужели даже тогда, когда будет создан искусственный разум и когда человечество примется осваивать дальний космос, этот осколок прошлого по-прежнему будет торчать бородавкой на лице человеческого сообщества?.. Когда-нибудь на Земле расшифруют структуру ДНК, научатся пересаживать любые органы, смогут клонировать человека и создавать разных гомункулюсов, а однажды, наверное, откроют нечто такое, что обеспечит людям практическое бессмертие. Только все эти революционные прорывы так и останутся недоступными для человечества в массе своей – по крайней мере, на протяжении нескольких десятков лет…

А вот и невропатология.

Кстати, забыл спросить у Завьялова: почему они засунули Спящих именно в это отделение?

Столик дежурной сестры в нескольких метрах от стеклянной входной двери спрятан за выступ стены так, что это напоминает засаду.

– Добрый день. Я-к заведующему отделением, от Завьялова… Моя фамилия – Сабуров.

– Да-да, проходите. Ринат Ибрагимович располагается в конце коридора.

Что-то у них здесь начальство любит располагаться в конце коридора. Специально, чтобы непросто было до них добраться?..

Узкий, как кишка, коридор, по которому кое-как ковыляют, опираясь на палки и на костыли, люди в серых больничных одеяниях. Наглядные примеры параличей, болезней суставов и грыж спинных позвонков.

– Сынок, ты случайно в теликах не разбираешься?

Бабуля лет семидесяти. А может, и всех ста…

– А что такое?

– Да вот телик наш сломался. Теперь ничего-то и посмотреть нельзя. Скука смертная, прости господи!.. Может, глянешь, сынок?

– Извините, но я не специалист по этой части. Если бы что-то другое, обязательно бы помог…

– Эхма, жалость-то какая. Нынче ведь последняя серия будет…

– Какая серия?

– Ну, эти… как их?.. «Тайные страсти»… Ты сам-то не смотришь, случаем?

– Нет.

– А то, может, знаешь, что там с Альфредо и Патрицией случилось-то? Поженились они аль как? Вот въедливая старушонка попалась!

– Не смотрю я это кино, бабуля. А насчет телевизора вам бы к заведующему обратиться – он же здесь главный, пусть мастера вызовет…

– Эх, сынок, говорили уже ему не раз. А он только что-то буркает, чтобы отвязаться, и разговаривать больше не хочет… Татарин он, сынок. А татары – они все лютые становятся, когда в начальники выбиваются…

Интересная теория. Только не стоит перечить – а то старушка разовьет свою концепцию вплоть до татаро-монгольского ига.

– Извините, бабушка, я спешу…

– Ну, иди, иди, сынок. Все вы спешите, молодежь… Вот и детки мои, сын с невесткой, не успеют прийти, как сразу куда-то торопятся… А внуки-то и вообще не заходят, вот оно как…

Голос старушки остается за спиной.

Дверь с табличкой «Заведующий отделением ШАГИВАЛЕЕВ Р. И.».

– К вам можно, Ринат Ибрагимович? О, да у него там кто-то есть. Пациент с голым торсом, распростертый на кушетке. Хорошо еще, что мужик, а не женщина…

– Стучаться надо! Подождите в коридоре!

Ладно, подождем. Тем более что и скамеечка имеется возле двери. А бабуля права была, суров завотделением. Прямая противоположность Завьялову. Именно таким ты и представлял себе стандартного медицинского руководителя…

Сколько там уже натикало? Ого, обедать скоро пора. Ничего, потерпим…

А сестры, шуршащие крахмальными халатами вокруг, так и стреляют глазками. Интересно, наверно, что это за личность к их начальнику пожаловала. Да еще с каким-то загадочным черным чемоданчиком типа «дипломат»…

Ага, наконец-то дверь открывается, и мужчина, которого я видел лежавшим на кушетке, почему-то задом выбирается в коридор. Словно опасается, что коварный татарин выстрелит ему в спину из лука отравленной стрелой. Нет-нет, это, оказывается, таким образом он пытается засвидетельствовать свое почтение хозяину кабинета…

Ну-с, предпримем вторую попытку? Постучаться не забудем, причем очень внятно;

– Разрешите войти, Ринат Ибрагимович?

А теперь он находится в стандартной позиции «очень занятый начальник». Что-то быстро пишет с озабоченным видом, сгорбившись за письменным столом.

– Входите, входите. Что у вас?

Действительно, неласков.

– Я – от Завьялова. Он должен был позвонить вам насчет меня… Старший научный сотрудник Сабуров.

Вот теперь до него дошло, кто я и по какому праву топчу грязноватый линолеум его кабинета. Только выражение лица его ненамного изменилось в лучшую сторону.

– Ах да. Присаживайтесь, я сейчас допишу…

Что ж, видимо, таков мой удел сегодня – быть терпеливым. А по внешности вовсе не скажешь, что он – татарин. Вполне европейское лицо, и глаза не раскосые. Вот только волосы черные, как смоль, да нос с горбинкой.

– Зовут-то тебя как?

Наверное, он посчитал, что, раз я ненамного его старше, то можно ко мне обращаться по-свойски. А почему бы и нет? В конце концов, мне с ним придется работать, так сказать, бок о бок…

– Владлен. Можно просто – Лен.

– А меня – Ринат.

– Я уже в курсе.

– Значит, ты нашими летаргиками интересуешься?

– Интересуюсь.

Опять это мое проклятое свойство – подстраиваться под манеру разговора собеседника. Если он витиеват или жеманен – и я тоже. Он грубоват – и я прямолинеен… Для дела это, конечно, иногда бывает полезно, но со стороны наверняка выглядит противно. И ведь осознаю я это, но ничего с собой поделать не могу. Такая вот привычка еще со времен работы в Интерполе…

– А на кой они тебе сдались? Вопрос, конечно, интересный. Особенно в контексте моей двойственной личности.

– Дело в том, что я по этой теме диссертацию пишу. Докторскую.

– А что, поближе к Москве материала не нашлось?

– Нашлось, конечно. Но нужно побольше.

– Ну, вы даете, академики!.. Делать вам там нечего, что ли? Тащиться в такую даль из-за нескольких любителей вволю подрыхнуть!..

Таинственно промолчим и красноречиво пожмем плечами.

– Ладно, ладно, извини за прямоту, Лен… Вот истории болезни этих чудаков… черт, где же они?.. Ага, вот… Пока я тут мараю бумагу, можешь просмотреть…

– А копию снять можно?

– Каким образом? У нас тут ксероксов не водится, если только ты от руки будешьпереписывать…

– Ну, это не проблема.

Откроем наш волшебный чемоданчик. Код доступа в мобильный офис… Так. Теперь включить комп. Режим сканирования текста. Сколько там исписанных страничек? Негусто. Минут на десять работы… Жаль, что почерк – не подарок. Это уж как водится: «у каждого врача свой почерк, и все они неразборчивы». Ладно, вечерком прочитаем как-нибудь…

– А что это за аппарат у тебя?

Даже писать перестал от удивления.

– Да так… Как говорится, техника на грани фантастики.

– Ничего себе! Небось бешеные деньги стоит?

– Не знаю, я не покупал.

– А я и не прошу тебя продать.

Обиделся. Ну и характер – просто порох!.. «Сканирование успешно завершено».

– Спасибо.

– На здоровье.

– Слушай, Ринат, может быть, пока ты пишешь, я схожу на Спящих посмотреть?

– Сейчас вместе пойдем. Я уже закончил.

Что ж, по крайней мере, он не пытается спихнуть меня на кого-нибудь из своих подчиненных, как Завьялов.

– Ну – вперед!

Мы опять в коридоре. Заметно, как люди по мере нашего приближения стараются куда-нибудь скрыться. Причем как пациенты, так и члены медперсонала. Что ж, их понять можно. Шагивалеев всех, наверное, держит в ежовых рукавицах. Татарское мини-иго в пределах вот этого коридорчика…

– Нам сюда.

Обыкновенная дверь в середине коридора. Палата размером примерно пять на семь… Несколько коек пустует, а на двух у дальней стены лежат неподвижные тела, накрытые одеялом до подбородка. К телам тянутся прозрачные трубки капельниц. И шнуры кардиодатчиков. И всевозможные приборы, регистрирующие деятельность сердца, мозга и прочих внутренних органов. Форточка открыта, но запашок здесь стоит не очень приятный.

И это и есть то, ради чего я сюда приперся под фальшивыми документами?!

– Ну, вот он, материал для твоей диссертации. Изучай сколько влезет. Только будить не пробуй. Мы уже все средства и способы испытали. Даже самые садистские. Глухо, как в танке…

– Садистские – это как?

– Очень просто. Ты, наверное, и сам знаешь, что в некоторых случаях у летаргиков рекомендуется вызвать болевые ощущения. Видишь, у них повязки на руках? Без наркоза резали. До кости дошли – а им хоть бы что!..

– А что еще вы пробовали, господа экспериментаторы?

– Зря кипятишься, Лен. Случаи-то неординарные. Ни в одном учебнике по клинической психиатрии не описаны… Так что мы весь арсенал обычных способов задействовали. Начиная от стандартных раздражителей и кончая электрошоком. Самое дрянное в том, что никакие они не летаргики. Вон, сердце у обоих работает как часы, пульс – как у любого нормального человека в состоянии покоя. С дыханием и, пардон, физиологическими отправлениями тоже все в норме…

– Ну и каким же диагнозом их заклеймили?

– «Тяжелая кома», каким же еще? Что-то же надо было записать в истории болезни, хотя бы предварительно… Только и без микроскопа видно, что комой здесь не пахнет. Не было еще такой комы в истории, чтобы при отсутствии каких-либо патологий больного нельзя было бы вывести из ступора. А тут – бьемся уже третью неделю, а все без толку!.. Сначала они были в реанимации, потом уже их сюда перевели, чтоб там место освободить…

– У них действительно все в порядке?

– Здоровы на все сто! Обычно ведь кома возникает из-за поражения мозга, но у них под черепушкой все тип-топ. Снимки мы делали во всех ракурсах и во всех спектрах. Завьялов даже из области томограф привозил – в историях болезни это зафиксировано, потом сам посмотришь… Повышенная мозговая активность, но не как при стрессе, а как у обыкновенных спящих в фазе сновидений. Кстати, хотел бы я знать, что за сны им снятся!

Хм, я, пожалуй, тоже хотел бы это знать. А мой шеф – особенно…

– Телеметрия у них за эти две недели совсем не изменялась?

– Что касается пульса, температуры и частоты сердечных колебаний – полная стабильность.

Что ж, можно сделать вывод, что сны, которые снятся этим двум полутрупам, не вызывают у них эмоциональных переживаний. Действительно, странные какие-то сны. У обычных спящих такого не бывает.

– С кем-нибудь из специалистов консультировались?

– Да, приезжал из областного центра профессор. Ваксберг Аркадий Ильич, может, слышал о таком? Авторитет по части мозговых расстройств. Заключение нулевое, ради интереса можешь глянуть, оно тоже к историям болезни подклеено…

– А как насчет общих анализов?

– В первый же день взяли. Ничего. Интоксикация алкоголем и наркотиками, если ты это имел в виду, отсутствует.

– Понятно. Родственники имеются?

– Имеются, в том числе и близкие. Первое время чуть ли не дневали и ночевали тут, я уж разрешил в виде исключения… Надеялись: вот-вот они проснутся. А потом ходить стали реже. Сейчас вообще или заглядывают на несколько минут, или по телефону пытаются узнать, нет ли каких-нибудь изменений. И знаешь, Лен, я их за это не осуждаю. Смирились люди с фактом…

– И что вы сейчас с коматозниками делаете?

– А ничего. Что можно было сделать, мы уже сделали. Теперь остается только подкармливать их физиологическим раствором и через пищевой зонд напрямую в желудок. И ждать, когда они проснутся.

– Ты думаешь, они все-таки проснутся?

– Если это летаргия, то – да… Рано или поздно, от летаргии все просыпаются. Только вот когда это будет: завтра или через несколько лет – один бог знает.

По-моему, ему естественней было бы употребить «Аллах» для обозначения бога. Интересно, он православный, несмотря на свою национальность?.. Хотя при чем здесь это? Начинаешь потихоньку впадать в мистику, приятель?

– А если совсем честно, Лен, знаешь, на что я надеюсь? Что они вообще никогда не проснутся. В том смысле, что… понимаешь, что я имею в виду? Не смотри на меня, как на прожженного циника. Мне ведь эти живые мертвецы – тяжкая обуза. Ухаживай за ними, корми, наблюдай… А у меня вон сестер не хватает, чтобы нормальных больных обихаживать, и каждое койко-место на счету. Уж лучше бы они сразу, чем вот так…

Наверное, его понять можно. Может быть, как зав-отделением он прав. А как человек? Ты готов разделить его точку зрения?.. По принципу – раненых лошадей пристреливают?.. Нет, не прав он, и ты это прекрасно знаешь. Иначе, чего доброго, в один прекрасный день можно прийти к выводу, что ради избавления от тяжкой обузы самым простым выходом будет взять да и сделать Спящим инъекцию какой-нибудь пакости. Или просто-напросто перестать кормить их-и все дела…

– У тебя еще есть вопросы. Лен? А то у меня дел по горло…

– Извини, задумался. Оба больных поступили одновременно?

– Ну, не совсем. Но промежуток был небольшой – дня два или три…

– А кто из них был первым?

– Александр Крашенников, инженер с нашего завода. Потом поступила Быкова Юлия, она студентка… А вообще, наш Псих говорит, что знает одного подростка, который находится в такой же коме уже три недели. Только лежит он до сих пор дома – родственники не хотят отдавать парня в наши хищные лапы. Там какая-то сложная история…

– Кто такой Псих?

Шагивалеев впервые скупо улыбнулся.

– Это наш штатный психотерапевт по фамилии Ножин. Личность оригинальная, с претензиями на врожденную гениальность. У него, кстати, есть своя теория насчет этих… Спящих… Да ты и сам его скоро увидишь, он частенько сюда заглядывает… Ладно, я исчезаю, а ты тут развлекайся. Если что-нибудь понадобится, можешь вызвать дежурную по отделению – вот тут есть специальная кнопочка… Все, я ушел!

Ну, вот я и один… Почти один, если быть точным. Рано еще приравнивать неподвижные тела к мертвецам, даже если кому-то этого очень хочется. Тем более что возникает странное ощущение, будто они вовсе не спят, а все слышат и даже видят!.. Чушь какая-то в голову лезет. Наверное, от растерянности. Потому что мысли разбегаются и неизвестно, с чего надо начинать.

Вот что. Для начала расслабимся. Тем более что первый этап задания, кажется, пройден без сучка без задоринки. Внедрение в медицинскую среду состоялось, и это главное. Теперь надо заняться сбором и анализом информации. Если позволит время, провести экспресс-обследование на предмет биоэнергетики. Больше сегодня вряд ли что успеешь… И вообще, не стоит надеяться, что ты, с твоими скудными познаниями, наспех почерпнутыми из нескольких научно-популярных книжек, сумеешь разгадать тайну Спящих. Запудрить мозги окружающим своей мнимой «ученостью» ты еще можешь, но в действительности был и останешься профаном. Так что тебе остается подбираться к истине двумя путями. Первый заключается в том, чтобы опрашивать родственников, знакомых и друзей пострадавших – словом, проводить полуполицейское дознание… А во-вторых, надеяться, что кто-нибудь из Спящих очнется, и вполне возможно, что из его уст ты услышишь искомое объяснение происходящего… А может, и нет. Это уж как сложится…

Шаркающие шаги за дверью. Кажется, сюда кто-то идет. На всякий случай сделаем вид, что усиленно изучаем истории болезни и что вообще мы страшно заняты…

– Здравствуйте. Я вам не помешал?

Довольно колоритная личность мужеска пола. Судя по белому халату, не из числа больных. Грубое лицо, о котором говорят: «Вытесано топором». Цепкие, весьма подвижные глаза, коренастая фигура. На вид лет пятьдесят. Лицом немного смахивает на отечественного киноактера, который, помнится, несколько лет назад собирался полететь в космос, да так и не полетел. Одет небрежно: из-под халата выглядывают дешевые тренировочные брюки типа «адидас», на ногах – заношенные до дыр домашние шлепанцы.

Протягивает мне руку:

– Ножин. Михаил Юрьевич. Психиатр, психоневролог, невропатолог, психотерапевт и нарколог. Так сказать, практик и теоретик…

Ага, значит, это и есть обещанный Шавалеевым Псих. Что ж, впечатление вполне адекватное.

– Очень приятно. Сабуров Владлен. Старший научный сотрудник Академии наук.

На секунду задержал мою руку в своей ледяной, несмотря на жару, ладони. Издал непонятный смешок:

– Ученый муж, значит? А, между прочим, нервная система у вас, коллега, ни к черту. Словно вы двадцать лет работали резидентом нашей разведки где-нибудь в Иране…

Провокация? Или он еще и ясновидящий по совместительству? Ответим уклончиво:

– Вполне возможно. В последнее время приходилось очень много работать…

– В таком случае могу вам помочь. Небольшой сеанс – и вам сразу станет легче. Только для этого нам лучше переместиться в мой кабинет.

– Честно признаюсь: у меня с собой маловато денег…

– Можете не волноваться на сей счет. Коллег я обрабатываю бесплатно.

Глава 3

– Ну и как, полегчало?

– Намного. Сейчас – всего десять лет работы в Иране…

– Может быть, еще по одной?

– Нет-нет, пока хватит. Спирт у вас крепкий, Михаил Юрьевич.

– Спирт как спирт. Медицинский. Просто вы, видимо, сегодня еще не обедали.

– Вы будто видите меня насквозь.

– А я действительно всех насквозь вижу. Мне это по профессии положено.

– А так называемых «коматозников» вы тоже просвечиваете своим рентгеновским взглядом?

– К сожалению, нет. Но это и не требуется. Я и так знаю, что с ними…

– Даже так? Может быть, поделитесь своим знанием?

– А какой смысл? Вы же все равно мне не поверите, Владлен. Понимаете, вся проблема в том, что вы там, в своих институтах и академиях, слишком торопитесь. И понять вас можно. Как-никак, а жизнь коротка, и надо успеть написать кучу никому не нужных статей, защитить диссертации, которые лягут бесполезным хламом в архив, еще при жизни добиться признания и славы в ученом мире… Вы извините за откровенность, но у вас, живущих и работающих в Центре, вечно не хватает времени. А почему? Потому что вы возомнили, что должны успеть разобраться в устройстве мироздания. А отсюда – спешка и хватание того, что лежит на поверхности… Видите, у меня часы на стене поставлены на час вперед? Это чтобы я знал, что у меня всегда еще есть время… И с бюрократами от науки я никогда не связываюсь. Бесполезно. Хотя, конечно, иногда они здорово мешают. Особенно в молодости мешали. Когда я пытался застолбить свои теории. Приходишь в соответствующие инстанции, а там сидит псевдокандидат или псевдодоктор наук и с ходу осведомляется: кто ты такой? Откуда? Какое у тебя ученое звание? Дальше можно не продолжать…

– По-вашему, я тоже похож на бюрократа?

– Только не лезьте в бутылку, Владлен.

– Да я не алкоголик.

– Вот это мы сейчас и проверим. Обычно после третьей дозы алкаши начинают оперировать псевдологикой. Именно поэтому мне удается их лечить от алкоголизма. Достаточно организовать у них адекватные реакции на действительность – и порядок… Ну, поехали!

– Ну, если вы так настаиваете… За адекватные реакции!

Уф-ф, аж в глазах все поплыло. Прости меня, мой многострадальный желудок, за то, что я подвергаю тебя таким перегрузкам натощак. Единственное оправдание заключается в том, что я мучаю тебя не из мазохистских побуждений, а в интересах дела…

А кабинет у Психа обставлен в полном соответствии с его личностью. Помимо стандартных предметов мебели в виде письменного стола, заваленного бумагами, кушетки, заботливо застеленной целлофаном, и грязно-белого шкафчика с лекарствами, имеется человеческий скелет в углу (чтобы оказывать психологическое воздействие на пациентов?), к потолку рядом с лампочкой подвешен какой-то загадочный многогранник из оргстекла (для ввода посетителей в гипнотический транс?), а на стенах развешана серия авангардистских картинок, вырезанных из журналов. Не кабинет, а прямо-таки полотно Сальвадора Дали!..

– Закусывайте, коллега. Вот пирожки с яблочным повидлом. Не домашние – домашние печь некому, я, знаете ли, закоренелый холостяк – но очень рекомендую. Все равно больше ничего из закуски под рукой нет…

Что ж, это все же лучше, чем закусывать карамелькой, как водится у специфических клиентов моего собеседника, но я бы предпочел сейчас ба-альшой такой соленый огурец. Холодненький и хрустящий.

– Так что там насчет Спящих, Михаил Юрьевич?

А взгляд у него в самом деле пронзительный. Не знаю, какой он психиатр, но следователь из него вышел бы отменный.

– Вы когда-нибудь имели дело с сумасшедшими, Владлен?

Так и хочется сказать: один из них сейчас передо мной. Но лучше не давать волю своему, начинающему опасно развязываться языку.

– К счастью, не пришлось. Не мой профиль.

– А у меня была богатая практика. Работал одно время в маленькой психиатрической больнице. И вы зря так, между прочим… Психи – самый благодатный материал для изучения сути человеческой… Вы истории болезни наших Спящих изучили?

– Еще не успел.

– Когда будете изучать, обратите внимание, коллега, вот на что. Мозг у них абсолютно не поврежден. И в этом вся загадка, не правда ли? Мозг работает вовсю, а человек неполноценен. Вот так же бывает и у сумасшедших. Нарушение, которое возникает в их мозге, невозможно обнаружить какими-либо приборами. По крайней мере, на нашем уровне развития техники… Значит, речь идет, скорее, о поломке такого механизма, который пока еще не регистрируется точными методами.

– Вы хотите сказать, что Спящие заснули, потому что сошли с ума?

– Конечно, нет! Сумасшедшие-то не спят беспробудным сном. Но параллели действительно провести можно. И у классических психов, и у нашей парочки явно нарушено восприятие хода времени. Другое дело, какие причины обусловили это нарушение: травма или психический шок…

– Что-то я не понял. При чем тут время?

– Налить еще стопочку, чтобы голова прояснилась?

– Нет, я серьезно, Михаил Юрьевич.

– А если серьезно, то слушайте и не перебивайте. Вы Лукашевича знаете?

– Нет.

– Да, он неизвестен официальной науке. Но – самородок… Короче, однажды он провел один любопытный опыт. Поставил возле засыпающего человека чувствительный высокочастотный генератор и фиксировал замедление частоты колебаний по мере того, как объект опыта отходил ко сну. Откуда взялось это изменение частоты, как вы думаете?

– Засыпающий воздействовал на прибор?

– Вот именно! А чем? Каким участком мозга? И мозгом ли вообще?.. Теорию Эйнштейна помните, надеюсь? С чем она связана? С кривизной пространства. Только великий физик не сделал следующего шага, а надо было спросить: а отчего оно, пространство мироздания, искривляется? Не от врожденной же хилости!..

– А от чего?

– Я называю это «полем времени», которое имеет свои особые силы. И так же как носителями энергии электрического поля выступают электроны, время имеет свои элементарные частицы – какие-нибудь «хрононы»… Я считаю, что мозг человека так устроен, что способен упорядочивать эти частицы времени в определенном порядке – так, чтобы можно было выстраивать функции временного порядка. Но когда под влиянием каких-то причин разрушается умение усваивать энергию, связанную с ходом времени, человек, что называется, идет вразнос. Он становится либо алкоголиком, либо сумасшедшим. Либо впадает в такую вот полулетаргическую спячку. Я понятно излагаю?

– Признаться, не совсем.

– А если я выражу свою мысль иначе? Например, происходит деструкция комиссуральных связей между левым и правым полушарием, с нарушением интеграции лево-правых функций… Так вам понятнее будет?

– Не кипятитесь, Михаил Юрьевич. Просто ваша теория настолько необычна, что в голове не укладывается. Признайтесь, что вы в глубине души – мистик.

– А вы – типичный научный сотрудник, да? Что ж вы никак не хотите понять одну очевидную вещь: если энергия времени существует, то она должна каким-то образом влиять на человека. А человек, соответственно, – на нее… У человека миллиарды клеток головного мозга, которые им все еще не востребованы. Но для чего-то они нужны, верно? Природа не терпит излишеств, дорогой Владлен! Наверняка есть определенный режим, который объединяет человека с миром!..

Собственно говоря, чего-то подобного я от него и ожидал. Все эти непризнанные гении страдают одним общим недостатком: они с легкостью переходят от частных проблем к устройству мироздания. Если бы этот врачеватель человеческих душ трудился в Инвестигации, представляю, сколько концепций он бы наштамповал, навидавшись всяких «чудес» и «аномалий»!

– Возможно, вы правы, Михаил Юрьевич. Надеюсь, мы с вами еще вернемся к этой теории. Но, честно говоря, меня сейчас занимают более прозаичные вопросы.

– Например?

– Например, что послужило причиной нарушения этих самых временных связей в мозгу Спящих?

– Да все что угодно! Стресс, радиация, побочное действие медикаментов, патология какого-то внутреннего органа, наконец… Не-ет, лично меня в этой истории интересует нечто другое!

– Что именно?

– Что они видят во сне – вот что по-настоящему интересно!.. Эх, если бы был такой приборчик, с помощью которого можно было бы заглянуть в их сознание и подсознание!

– Я где-то читал, что американцы уже изобрели нечто подобное…

– Так то американцы!.. А у нас либо вечно денег не хватает, либо мозгов. Да еще и работать никто не хочет.

– Кстати, о работе… Спасибо, что напомнили, Михаил Юрьевич. Благодарю за гостеприимство, но пора и поработать чуть-чуть. Я ведь все же не отдыхать сюда приехал.

– Сколько там уже натикало на моих настенных?.. О, а, между прочим, рабочий день вот-вот закончится.

– Вы же сами говорили, что стрелки на час вперед переведены.

– Ну и что? У меня в мозгу, как у всякого нормального человека, свой хронометраж ведется, и он мне подсказывает, что пора сворачиваться…

Не знаю, как насчет хрононов в моем мозгу, а паров алкоголя вполне достаточно, чтобы сделать вывод, что, пожалуй, работник из меня сейчас никудышный.

…Что-то я, кажется, еще хотел у него выяснить, только что именно?

Ах да, насчет третьего Спящего…

– Мне Шагивалеев сообщил, что вы, Михаил Юрьевич, знаете одного подростка, который на дому изволит почивать. Что за паренек-то?

– Да, есть такой. Через три дома от меня живет. Олежка Круглов, в следующем году должен был школу заканчивать. Рос без матери, да и без отца, считай, тоже – тот в армии служит и постоянно по дальним гарнизонам мотается. А Олега в основном тетка воспитывает, сестра отца. Я, правда, их плохо знаю. Встречал этого Олега на улице несколько раз – мальчишка вроде бы самый обыкновенный. Компьютерами сильно увлекался, по-моему. Сейчас молодежь вся либо компьютерами, либо видиками увлекается… А о том, что с ним случилось, я от тетки его узнал. Встретила меня как-то на улице, плачет, трясется вся… Личность моя в нашем микрорайоне многим известна, не одного алкаша на путь праведный наставил… Ну, рассказала она мне про странную спячку Олега, я зашел, посмотрел его. Тогда еще никого из Спящих больше в городе не было, первой ласточкой он, выходит, оказался… Честно говоря, поначалу не придал я этому странному сну особого значения. Прописал всякую ерундистику – больше для успокоения тетки, чем для пробуждения пацана, – и ушел. А потом бац – еще два таких случая в городе, правда, этих больных сразу к нам доставили. Я еще раз наведался к Кругловым. Тетка говорит, что не хочет мальчишку в больницу класть, пока его отец не приедет. Боится, бедняжка, что брат с нее спросит, если что с мальчишкой случится… телеграмму срочную вроде бы она ему давно отправила, но отец Олега пока еще не объявлялся… Так мальчишка и лежит до сих пор дома…

– Значит, его будить не пытались?

– Почему ж не пытались? Целая бригада «Скорой помощи» работала несколько часов подряд… Кстати, если хотите, Владлен, то мы могли бы сейчас вместе наведаться к Кругловым. Может, пока мы тут лясы точим, отец уже приехал, а может, парень сам проснулся… Есть желание?

Что ж, это здравая мысль. Все равно когда-нибудь мне придется обходить родственников Спящих, так зачем тянуть время?

– Я согласен. Только Шагивалеева предупрежу об уходе…

– А вот этого делать не надо!.. Вы в армии служили, Владлен? Вижу, что нет, хоть на вид физического здоровья у вас достаточно. Так вот, армейская мудрость гласит: никогда не спрашивай у командиров разрешения убыть в самоволку! Мы лучше дежурной по отделению доложимся…

Эге, а Псих-то побаивается своего начальника. Значит, умеет Ринат нагнать страху на подчиненных, независимо от степени их гениальности…

– Ну, ты готов, Владлен?

Ну вот, и этот уже перешел со мной на «ты». Такими темпами мне через пару дней полгорода будет «тыкать».

– Нищему собраться – только подпоясаться.

– Ну, по тебе не скажешь, что ты бедствуешь. Один чемоданчик твой чего стоит…

И чего они все оценивают стоимость моего «мобила»? Если бы они знали, на какую сумму она тянет, то их бы, наверное, инфаркт хватил… Надо, кстати, учесть на будущее и поменьше афишировать возможности «чемоданчика». А то еще ограбят в темном переулке…

* * *

– Здравствуйте, Анна Павловна! Можно к вам?

– Ой, Михаил Юрьевич, конечно, заходите!.. Только не пугайтесь, что у меня такой беспорядок! И ведь времени теперь полным-полно, чтобы прибраться как следует, а-не могу. Из рук все валится, такая беда случилась…

– Ну-ну, не надо плакать. Все будет хорошо, проснется ваш «спящий красавец», куда он денется?.. Я ведь не один к вам сегодня пожаловал. Вот, познакомьтесь: это – Владлен Алексеевич, он специально из Москвы приехал, чтобы такими пациентами, как ваш Олежка, заниматься. Целый кандидат наук, без пяти минут доктор… А если наука за эту проблему взялась – значит, сдвинется дело с мертвой точки.

Пора и мне показаться хозяйке из-за спины моего спутника.

А она еще не очень старая. Вполне миловидная женщина. Вот только переживания последних недель оставили на ее лице свой отпечаток.

– Здравствуйте. Моя фамилия – Сабуров. Я-из Академии наук…

– Ой, ну вы проходите, что ж мы в прихожей-то разговариваем? Сюда, пожалуйста… И не разувайтесь, я все равно не помню, когда полы мыла…

Нет, все-таки не зря эта Анна Павловна решила оставить своего племянника дома. В этой маленькой комнатке неподвижное тело подростка с плотно закрытыми глазами не производит такого тягостного впечатления, как те двое в больничной палате. По всему видно: женщина ухаживает за парнем намного заботливее, чем это делали бы больничные медсестры. И ее ссылки на мнимый беспорядок следует воспринимать как ложную скромность хорошей хозяйки…

Мальчик лежит на тахте, укрытый тонким одеялом до подбородка. Действительно, парнишка самый обыкновенный. Взъерошенные русые волосы. Очень худой – видимо, и в результате болезни, и вообще по телосложению. Кожа бледная – наверное, редко бывал на свежем воздухе…

Что ж, сон его в условиях домашней обстановки выглядит вполне естественным. Вот только красные от слез глаза его тетушки свидетельствуют, что в доме царствует беда.

Ну что, Лен, назвался груздем – полезай в кузов. Хотя бы для вида надо присесть к мальчишке на краешек постели, пощупать у него пульс, оттянуть веко, простучать живот и грудную клетку. А лучше всего включить «мобил» и запустить программу медицинского диагностирования, коей ты предусмотрительно запасся перед поездкой в Мапряльск. И главное – дыши через нос и в сторону, а то женское чуткое обоняние уловит алкогольные пары, которые наверняка щедро изливаются из твоего нутра после «сеанса» Михаила Юрьевича, и весь твой ученый авторитет рухнет в глазах хозяйки…

– Как вы его кормите-то, Анна Павловна? – спрашивает Ножин. – А то в больнице его собратьев по несчастью на капельнице держат да через специальный зонд питают;..

– Ох, и не говорите, Михаил Юрьевич, – вновь всхлипывает хозяйка. – Одно мучение, а не кормежка!.. Как маленького ребеночка, с ложечки кормлю. Жевать-то он не может так я его в основном жиденьким кормлю… Кашу манную варю, бульоны всякие, молоком пою… Первое время никак не могла прямо в горло вливать, потом приноровилась понемногу… Да еще боюсь: вдруг ему пища не в то горло попадет – задохнется ведь!.. И что дальше будет, прямо не знаю. На работе я взяла отпуск за свой счет, но он скоро закончится. А Кости что-то все нет и нет. Не отпускают его, что ли? Хоть бы позвонил или телеграмму прислал" а то – ни слуху ни духу!..

– А где он сейчас служит?

– Да на Севере где-то. Я и сама точно не знаю. Адрес у него – полевая почта, и все. Я уж недавно вторую телеграмму отправила, а то, думаю, может, он первую не получил…

Так, готово, биодатчики мы прицепили… Пока загружается программа, можно подробнее оглядеть комнату. Судя по всему, это владения Олега. Старенький письменный стол у окна, обтянутый дерматином, над ним – книжные полки. Книги все, как на подбор, по компьютерам. На специальной стойке-подставке – штабель компакт-дисков. А центральное место на столе занимает компьютер. Ничего особенного, довольно старенький «Ориноко»…

Интересно, вел ли Олег дневник? Ведь в его возрасте многие фиксируют на бумаге или в компьютере свои сокровенные переживания. Может быть, там можно найти что-нибудь, что позволит разобраться в причинах его странной болезни?.. Жаль, что эта возможность для меня закрыта – на каком основании я попрошу у Анны Павловны разрешения рыться в имуществе ее племянника?

– Ой, что же это я стою, дурочка? – всплескивает руками Круглова. – Пойду хоть чайник поставлю да угощу вас чем бог послал…

– Да не беспокойтесь вы, Анна Павловна, – останавливает ее Ножин. – Не знаю, как Владлен, а лично я ненадолго зашел… По дороге домой, значит… Вы лучше присядьте да расскажите, как с Олегом это произошло. Думаю, нашего гостя это тоже интересует… Да вы присядьте, в ногах правды нет.

Сам он давно уже сидит в старом продавленном кресле с деревянными подлокотниками. И вообще, что-то он ведет себя по-свойски с хозяйкой. Интересно, не положил ли старый холостяк глаз на одинокую женщину?..

Круглова послушно садится на стул, теребя подол своего цветастого домашнего сарафанчика. Глаза ее без видимого усилия вновь наполняются влагой.

– Да что рассказывать-то, Михаил Юрьевич? Я и сама ничего не знаю. Меня же не было тогда рядом с Олежкой. Просто пришла вечером с работы, гляжу – а он свернулся клубочком вот в этом кресле, в котором вы сейчас сидите, и спит… Ну, сначала я значения не придала, думала: устал парень. Он и раньше-то днем, бывало прикорнет на пару часиков, особенно когда всю ночь просидит за своим компьютером… А потом, когда ужин приготовила, стала его будить – а он не просыпается!.. Я и так, и этак – он ни в какую! Даже глаза не открывает… Господи, помилуй!.. Я перепугалась, «Скорую» вызвала. Они уж к ночи приехали, тоже пытались что-то сделать, но все без толку. «В больницу, – говорят, – его надо»… А я так подумала: никуда его не отдам. Ведь столько случаев бывает, когда попадает человек в больницу, а живым оттуда не выходит… Вы уж простите меня, Михаил Юрьевич, что я так отзываюсь о врачах, но… одним словом, боюсь я его им отдавать. Вот приедет Костя, пусть и решает как отец…

– Что ж, воля ваша, Анна Павловна, – разводит руками Ножин. – Конечно, у вас есть полное право держать больного дома. Но я бы на вашем месте… Впрочем, что я буду вас убеждать?..

– Мне тут соседка одна рассказала такой случай, – продолжает, немного успокоившись, Круглова. – В деревне это было, когда она еще молодой была. Одна женщина работала на сенокосе, а жара страшная стояла. Захотелось той женщине искупаться, пошла она к ручью, а вода в нем была как лед – там подземные источники, оказывается, были. И искупалась она в той ледяной воде вся, с головы до ног. Домой пришла – уснула и спала целых восемь дней, не просыпаясь. Только когда проснулась – ноги у нее отнялись на всю оставшуюся жизнь… Доктор, как вы считаете, с Олежкой такое может случиться?

Это она ко мне обращается. В ее глазах я теперь – единственная надежда…

– Ну, вообще-то я не врач, – говорю я. – Но компьютерное обследование показывает, что у вашего мальчика пока все в порядке. И сердце работает нормально, и мозг функционирует, и прочие органы тоже… Поэтому будем надеяться только на лучшее.

– А что еще остается? – с горечью спрашивает хозяйка. – Ну, так что же, по-вашему, с мальчиком случилось? От чего? И когда он проснется теперь?

Эх, Анна Павловна, если бы мне самому кто-нибудь мог ответить на все эти вопросы!.. Что же ей ответить? Соврать, что все будет хорошо?

– Пока трудно сказать. Знаете, я ведь только начинаю свою работу… А вы не могли бы ответить на несколько вопросов?

– Конечно, конечно, – торопливо говорит Круглова. – Спрашивайте все, что хотите!

Ну, все, что хочу, я при всем желании не смогу спросить. Времени не хватит.

– С какого возраста вы воспитываете мальчика?

– Да практически с тех пор, как его мать умерла. Десять лет ему тогда было…

– Олег болел чем-нибудь?

– Только в младших классах. Корь, ветрянку перенес… А за последние годы, бывало, только простуду или грипп подхватит, и все. В этом плане он мне проблем не доставлял.

– И никогда ни на что не жаловался?

– Нет, что вы!

– Травмы головы были?

– Знаете, дети частенько головой бьются, когда начинают ходить. Но насколько я знаю, Олега бог миловал…

Все это вроде бы свидетельствует о том, что заболевание имеет не физиологические причины, но – кто его знает? Может быть, Круглова не все знает о своем воспитаннике?

– Ну, хорошо. А что он вообще собой представляет? Как учится? Были ли у него друзья? Чем увлекается?

– Он у меня хороший, – с гордостью говорит Анна Павловна. Почти как мать о сыне. Да, собственно, мальчишка и был ей вместо сына. – Учился не то чтобы на одни «пятерки», но и без «двоек». Конечно, в десятом классе немного подзапустил учебу – все из-за своего компьютера проклятого! – но в отстающих никогда не числился… А друзья… Раньше кое-кого из одноклассников приводил домой, и гуляли они вместе. Но уже года два никто из бывших дружков не появлялся у нас, и Олежка мой никуда не ходил. Придет из школы – и сидит безвылазно за компьютером до поздней ночи. Этим… как его?.. Интернетом сильно увлекался… Иногда я и кушать ему сюда приносила, когда он буквально не мог оторваться от экрана. Сами видите, какой он худой да бледный – шутка ли, воздуха свежего почти не нюхать!.. А сколько денег он поистратил на все эти штучки! То одно ему надо, то другое… Нет-нет, я, конечно, не жалуюсь. Но ведь, судите сами, зарплата у меня маленькая, а от отца тоже деньги нерегулярно приходят – а компьютерные причиндалы ой-ей-ей сколько стоят!.. Кстати, не далее как в прошлом месяце такая история приключилась. Сломалось у Олежки что-то в компьютере, и он пристал ко мне: дай мне деньги, тетушка, я новый агрегат куплю!.. «Сколько ж тебе надо?» – говорю. Он как сказал – я аж обалдела! Мне за такие деньги надо полгода работать, причем не есть, не пить… Нет, говорю, извини, Олежка, но денег таких у нас с тобой нет…

– А он что? – вмешивается в разговор молчавший до сих пор Ножин.

– А что он? Ну, скис, конечно. Ходил, ходил, как неприкаянный. Словно не знает, чем заняться. Одно время к одноклассникам своим пытался пристроиться – к тем, у кого тоже компьютеры есть. Только дружки его не дураки и дали ему понять, что он вроде как мешает им, да и родители всякие бывают, и не каждой матери понравится, что к ее сынку приятель повадился ходить…

– Кстати, о компьютере, Анна Павловна. Вы не будете возражать, если я попробую включить его? Легкое удивление на лице хозяйки:

– Да ради бога! Только не работает он…

– А вот мы и посмотрим, что там стряслось. Судя по налету пыли на компе, им давно не пользовались. У-у, дело действительно обстоит скверно. Похоже, гикнулась трубка монитора. Хотя основной блок исправно стрекочет, экран остается непроглядно-черным. Но ведь можно подключить системный блок к моему дисплею. Попробуем…

Есть картинка! Та-ак, посмотрим, что тут имеется, Хотя зачем время терять? Давай-ка перекачаем содержимое жесткого диска в память своего «офиса». Хорошо, что в комплект «чемоданчика» входит множество соединительных кабелей.

Пошла перекачка. А мы тем временем продолжим допрос тетушки:

– И еще вот какой у меня вопрос будет к вам, Анна Павловна. Вы уж извините, но сейчас молодежь этим частенько балуется…

– Да вы говорите прямо, Владлен Алексеевич!

– Наркотиками или спиртным ваш Олег случайно не увлекался? Таблетки какие-нибудь принимал?

Она смотрит на меня так, будто я объявил о своей беременности.

– Господь с вами! С чего вы это взяли? Какие там наркотики?! Да у него компьютер был вместо наркотика, и никогда я за ним ничего подобного не замечала!.. Другие в его возрасте уже водку вовсю глушат, а он, самое большее, бокал шампанского на праздник со мной за компанию выпьет – и все!

– У мальчика уже брали кровь для анализа, – сообщает мне Ножин. – В том числе и по… этой части. Абсолютный ноль.

– Что ж, понятно.

Хотя по-прежнему ничего не понятно. Для пущей достоверности надо будет опросить еще кое-каких одноклассников Олега – может быть, они больше знают о своем приятеле, чем Анна Павловна?

А вот и перекачка файлов завершена, так что можно отключать аппаратуру.

Ого, сколько уже времени! Пора перестать злоупотреблять гостеприимством хозяйки. В конце концов, не в последний же раз мы с ней видимся! А на сегодня хватит…

– Я думаю, на сегодня достаточно, – объявляю я. – Спасибо вам большое, Анна Павловна. Не будете возражать, если я к вам буду заглядывать время от времени?

– Пожалуйста, пожалуйста, в любое время! И вы, Михаил Юрьевич, тоже заходите!

Показалось мне или нет, но в глазах психотерапевта промелькнула при этих словах какая-то странная искорка. Все-таки что-то таится в его взаимоотношениях с этой приветливой женщиной… Впрочем, какое мне до этого дело? Или теперь надо во всяких мелочах видеть скрытый подтекст?

– А ведь вы даже чайку не попили! –спохватывается Круглова уже в тесной прихожей. – Может быть, задержитесь еще на полчасика? Я сейчас мигом стол накрою!

Похоже, психотерапевт все-таки не прочь остаться. Однако у меня другие планы на этот вечер.

– Нет-нет, спасибо, Анна Павловна… Да, кстати, чуть не забыл. У вас телефон имеется?

Вопрос чисто риторический. Если Олег подключался к Интернету, то наверняка по обычной телефонной линии.

– А что, хотите позвонить? Пожалуйста, аппарат в большой комнате стоит, – услужливо предлагает хозяйка.

– Да нет, я просто вот о чем подумал. Мало ли что, если вдруг что-нибудь произойдет с Олегом, то сразу же позвоните мне, хорошо? Вот номер моего телефона, запишите, пожалуйста…

– Ой, минутку.

Хозяйка исчезает за дверью второй комнаты, которая была плотно прикрыта все это время, и через несколько секунд появляется, неся в руках серый телефонный аппарат стандартной модели «Панасоник», за которым тянется провод удлинителя.

– Знаете, я как-то не привыкла записывать телефоны на бумажках. Все равно они потом теряются. У меня ведь аппарат с памятью и автодозвоном. Удобнее сразу ввести номер, а потом только кнопочку нажмешь – и пошел вызов… Говорите, Владлен Алексеевич.

Диктую номер спутникового телефона, вмонтированного в «мобил». Серия цифр длинновата для Мапряльска, и Ножин с внезапным подозрением косится на меня:

– А я и не знал, что в номерах нашей гостиницы имеются телефоны, – изрекает он.

– А это не гостиничный телефон, – отвечаю я. – Это сотовый…

О том, что связь по этому телефону идет через спутник и может осуществляться практически с любой точкой на Земле, ни домохозяйкам, ни даже психиатрам знать необязательно. Главное – что вызов проходит практически мгновенно и собеседника слышно еще лучше, чем по обычному телефону…

Глава 4

Наверное, надо было все-таки дождаться автобуса. Хотя, по уверениям Ножина, в это время они ходят с интервалом не меньше часа. А пешком оказалось идти километра три-четыре, не меньше…

Устал я сегодня почему-то, как будто весь день тянул тяжелый воз. И, наверное, от усталости мысли дурацкие в голову лезут. А еще нехорошее предчувствие зарождается в душе. По-моему, ждут меня впереди ягодки не простые, а ядовитые. Всей кожей чувствую: витает в воздухе что-то подозрительно-зловещее, но трудноуловимое.

Наверное, все дело в том, что за много лет работы в Инвестигации ты привык, что дела, кажущиеся поначалу из ряда вон выходящими, оказываются пустышками. И наоборот, то, что на первый взгляд мнилось тривиальным и обыденным, может обернуться большой опасностью и риском…

Хотя раз на раз не приходится.

А вечером городок мил и уютен. Тихо-то как… И гари не чувствуется совершенно. И людей на тротуарах мало. И не гремит из многочисленных баров музыка. И не мигают на каждом шагу неоновые рекламы, от которых рябит в глазах. Только тихий розовый свет заката заливает улочки, густо засаженные деревьями и кустами, да время от времени грохочет по рельсам одинокий трамвай.

Идиллия.

Жизнь всегда прекрасна, а в таком небольшом городке – тем более. Так почему же ни с того ни с сего несколько местных жителей вдруг оказались в подвешенном состоянии между жизнью и смертью?

Наверняка причина более прозаична, чем это представляется моему шефу. Скорее всего, травма головного мозга – причем, судя по истории этого мальчика Олега, скорее, психическая, чем физическая. Специалисты – настоящие, а не дутые, как я, – давно бы уже разобрались в происходящем и поставили безошибочный диагноз. Только их в этом городке не было и нет. И опять мы возвращаемся к своему первоначальному вопросу: с какой стати Инвестигация заинтересовалась Спящими? И почему, собственно, слово это постоянно употребляется моим дорогим начальником непременно с большой буквы?

Надо будет сегодня доложить свои первые впечатления шефу. Не думаю, что они заставят его изменить свое мнение о данной проблеме, но попробовать не грех. Неужели на планете не найдется других, более важных, тайн и загадок, чем троица летаргиков в маленькое провинциальном городе?..

Ну, вот мы и благополучно добрались до места своего базирования. Опять эта проклятая лестница на верхотуру! Разовью я здесь мускулатуру ног до уровня хорошего горнолыжника, не иначе…

Для начала надо будет поужинать. Лучше всего это сделать в столовой при гостинице – дабы не пришлось потом взбираться с переполненным желудком по ступенькам вверх.

Милиционер у входа – все тот же сержант, но на этот раз он пропускает меня без слов. Не так-то, видно, много постояльцев, чтобы не помнить их всех в лицо.

А вот мымра-администраторша успела смениться. Теперь на ее месте восседает симпатичная такая деваха, правда, немного широкая в кости.

Повезло: столовая на первом этаже еще функционирует. Хотя и весьма вяло. Лишь несколько фигур виднеются в разных концах зала. Система самообслуживания. Как в забегаловке на набережной Мойки в Питере, где мне приходилось бывать в прошлом году…

Итак, чем здесь питают? Какое из блюд наиболее безопасно? Ленивые голубцы или пельмени? Ладно, остановимся на пельменях, а чтобы продезинфицировать желудок, закажем грамм сто пятьдесят чего-нибудь крепкого. Судя по меню, здесь даже коньяк имеется. Конечно, не «Метакса» и не «Наполеон», но вполне приличный молдавский «Белый аист»…

А столик мы выберем вон тот, возле окна. Не люблю сидеть спиной к залу. Старая привычка.

Что ж, совсем неплохо для столовой. Самые натуральные домашние пельмени. И салат свежий. И коньяк не отдает какими-нибудь подозрительными денатуратами…

Итак, на чем мы мысленно остановились? На Спящих, на чем же еще… И на интересе к ним со стороны шефа… А что, если летаргия, которую мы перед собой имеем, вызвана все-таки какими-нибудь экстраординарными причинами? И шефу моему известно, чем именно? Да, но тогда зачем ему было отправлять меня сюда? Какой смысл исследовать проблему, если знаешь, откуда у нее растут ноги?.. М-да. По-моему, процесс пищеварения сегодня никак не способствует твоей мыслительной деятельности, Лен. По крайней мере, ясно одно: первым делом надо капитально изучить истории болезни инженера и студентки. Цель: выяснить, имеет ли кома Спящих общее происхождение или в каждом конкретном случае могла быть вызвана различными факторами. А для этого требуется провести сравнительный анализ протекания заболевания по ряду основных параметров. При этом исходим из чисто логической предпосылки: если А, В и С тождественны, то в равной степени тождественны и А-прим, В-прим, С-прим… Допустим, что нам удастся выявить это тождество. Что тогда? А тогда надо будет искать ту точку, в которой пересекаются три прямые. Она, точка эта, и будет тем фактором, который обусловил странный недуг… Кажется, все очень просто. А еще проще – если окажется, что ничего общего между Спящими нет. И тогдаможно будет со спокойной душой докладывать шефу, что речь идет о спорадическом всплеске статистической флуктуации и что нам в Мапряльске делать абсолютно нечего…

Что-то мешает. Странное и в то же время знакомое ощущение чужого пристального взгляда. Что это за тип в углу, нехотя поглощающий сосиски с тушеной капустой и уделяющий слишком большое внимание моей скромной персоне? Судя по одежде, тоже приезжий.

Молодой, лет тридцать. Кожаный пиджак, несмотря на жару, и светлые брюки. Как говорил Чапаев в знаменитом фильме: «Кто такой, почему не знаю?» Ага, наконец-то отвернулся, перехватив мой взгляд. Несколько вариантов на выбор: а) нахально подойти и осведомиться в том смысле, что: «Ну, чего вылупился, придурок?»; б) сделать вид, что ничего не замечаешь; в) с нарочитым вызовом пересесть спиной к типу в пиджаке… Прямо как в компьютерных играх, когда тебе на выбор предлагается несколько опций.

А ведь нервишки у тебя стали действительно никудышные, Лен, прав был «псих» Ножин. Начинает мерещиться бог весть что. Может, этот субъект принял тебя за кого-то из своих старых знакомых? Или просто ему делать нечего, и он разглядывает окружающих?..

Ну все, голод мы утолили. Пора переместиться туда, где можно принять горизонтальное положение. На свое законное койко-место, то бишь…

Хорошо все-таки, что меня поселили на второй этаж. Учитывая отсутствие лифтов, сейчас вряд ли смог бы одолеть восхождение по лестнице…

Так. Анна Владимировна изволит отсутствовать неизвестно где. Ключ от моего номера – тоже. Во всяком случае, на специальном настенном щите под стеклом его не видно.

Может быть, уборщица решила на ночь глядя навести порядок в номерах?

Пойдем проверим.

Действительно, дверь номера не заперта.

Та-ак. Вот в чем дело, оказывается.

На кровати, которая расположена напротив входной двери, моему взору предстают чьи-то стопы великанского размера, облаченные в довольно несвежие дешевые хлопчатобумажные носки. Все прочее, принадлежащее типу, который разлегся на койке, скрыто развернутой во всю ширь газетой «Мапряльский рабочий».

Быстро же администрация реализовала свою угрозу подселить ко мне соседа! Наверное, посчитали, что мне будет скучно одному в номере. Хотя если бы они действительно заботились о моем досуге, то им надо было развлекать меня обществом особы женского пола, желательно моложе тридцати пяти лет…

Газета сворачивается пополам, открывая накачанный торс в синей джинсовой рубашке, расстегнутой до живота, и круглую, остриженную почти наголо, голову с лицом пятьдесят на пятьдесят. На меня глядят светлые проницательные глаза азиатского разреза.

– Здорово, сокамерник! – издает лежащий сипловатым голосом. – Наконец-то я тебя дождался!

С этим типом все ясно. Категория отрицательных персонажей отечественных фильмов про крутых парней и их разборки друг с другом и с «ментами». Тем не менее соседей, как и родителей, не выбирают. Будем адаптироваться.

– Добрый вечер. Может, окно откроем? Жарко.

– Ха, да на улице еще жарче!.. И комары ночью заедят.

– Кондиционер бы сейчас не помешал.

– Эт точно. Ты давно здесь?

И этот туда же! Как будто статус проживания в одном номере дает право на фамильярность!..

– Сегодня утром прибыл.

– Откуда?

– Из Москвы.

– Ни фига себе! Далековато же ты забрался! По делам или как?

– Командировка.

– Ну, ясно… Я тоже вот в командировку загремел. На местный машиностроительный. Нашей агротехнике кое-какие запчасти требуются… Ты по специальности кто будешь?

– Я из Академии наук.

– Серьезно?! А че в такой глуши могут ученые делать?

– Они здесь могут собирать материал для диссертации.

– А-а, ну извини… Кстати, меня Генкой зовут.

– Очень приятно. А я – Лен.

– Что это за бабское имя?

– Сокращение от «Владлен».

– А ты, случайно, не того… не еврей?

– Нет. А что?

– Да так. Не бери в голову. Просто не люблю жидов.

– А вы, случайно, не «голубой»?

– Чего-о? С какой это стати?

– Да так. Не берите в голову. Просто не люблю «педиков»…

Он искренне гогочет и спускает ноги на пол.

– Молодец, это ты меня четко уел! Вижу, мы с тобой уживемся в этой конуре. Да ты проходи, что встал у порога, как бедный родственник?

Ч-черт! Не заметил я, что в пространстве между койками красуется грязная огромная сумка, набитая, судя по звуку, какими-то железяками, и споткнулся о нее.

– О, извини, дружище. Это мое барахло. Сейчас я ее в шкаф засуну…

– Да-а, тесновата наша каморка.

– Спасибо городу Мапряльску и за это. Знаешь, Лен, мы, снабженцы, – люди неприхотливые. Привыкли к дешевым гостиницам да к плацкартам. Не работа, а одни сплошные командировки. Мотаешься по стране из конца в конец. Сначала, правда, это интересно. Потом надоедает прыгать с места на место. А в конце концов ко всему привыкаешь…

Не очень-то его внешность совпадает с тем образом снабженца, который давно уже сформировался в моем сознании: пожилой лысый дядька с солидным брюшком, в дешевом костюмчике с кое-как завязанным галстучком и пузатым потертым портфелем под мышкой. Но, видно, теперь иные времена и иные люди в этой ипостаси…

– А вы откуда, Геннадий?

– Я-то? Песню слыхал: «Парней так много холостых на улицах Саратова»?

– А что, действительно много?

– Не знаю. Лично у меня с этим все в порядке. Дома – жена и двое балбесов… Слушай, я не въезжаю: че эт ты меня все на «вы» да на «вы»?..

– Привычка. В тех кругах, где я вращаюсь, «тыкать» не заведено.

– Но ты не обижаешься, что я к тебе по-свойски обращаюсь, а?

– Да ради бога.

М-да. Плакал горькими слезами мой первый сеанс связи с шефом. Прямо хоть в туалете запирайся вместе с «мобилом». Такие бесцеремонные типы, как мой свежеиспеченный сосед, любят совать нос во все дырки, не испытывая ни малейшего сомнения в том, что имеют на это право. «По-свойски»…

– Ну и как здесь житуха. Лен?

– Нормально.

Теперь даже подумать как следует не удастся. В общем, условия, приближенные к тюремным порядкам. Нахамить ему, что ли, чтобы отвязался раз и навсегда? Хотя такие непосредственные личности способны в отместку ночью твою физиономию зубной пастой разукрасить и брюки узлом завязать.

– А где ближайший кабак, не в курсе?

– Я кабаками не интересуюсь.

– А что так?

– Не по зубам.

– Сколько ж ты получаешь?

– Семьсот пятьдесят.

–Рублей?!

– Нет, тугриков.

– И на хрена нужна тогда такая наука?

– Вот именно.

Какую бы активность изобразить, чтобы он отстал? Жаль, у меня даже обычной записной книжки с собой нет…

Но, похоже, сосед и сам сообразил, что его попытки активизировать общение мне не по нутру. Опять взялся за свою газетенку. Но, видимо, ничего занимательного там нет, потому что вскоре он опять открывает рот:

– Слушай, может, в картишки сгоняем, Лен?

– Я не играю.

– Ну, тогда по сто грамм, а? Я могу сбегать за «пузырем»!

– Не пью на ночь. А то потом кошмары снятся.

– Ну и чудак же ты! Не человек, а робот какой-то.

Он спускает ноги с кровати, почесывая грудь и зевая.

– Ладно, пойду схожу на разведку. Может, где-нибудь найдутся желающие пульку расписать… Все-таки Госпожа Удача сегодня меня любит.

– Смотрите, Геннадий, не проиграйтесь в пух и прах.

– Ничего, ничего, мы – люди бывалые. Главное – вовремя остановиться. Как в том анекдоте, слышал небось?

Терпение, Лен, терпение. Выслушай, не моргнув глазом, непристойный старый анекдот, а затем пережди очередной приступ гогота сказителя да продержись все то время, пока он натягивает на ноги огромные растоптанные кроссовки и шарит в сумке в поисках засаленной карточной колоды, – и вот, наконец, ты свободен!

Как хорошо, что организаторам местного гостиничного хозяйства не пришла в голову идея сделать номера в виде ротного спального помещения с двухярусными нарами!

* * *

Уф-ф, теперь можно докладывать начальству.

Переводим «мобил» в режим видеосвязи. Набираем пароль доступа к кодовому служебному каналу. Посылаем вызов… Который час? Без семи одиннадцать. А мне казалось, что прошло намного больше времени. Так всегда бывает, когда с головой погружаешься в море информации…

Сейчас, там, где шеф, должно быть около девяти. Разница в два часа.

Ага, ответил наконец.

Судя по картинке, он все еще торчит в своем напрочь прокуренном кабинете на двадцатом этаже Московского филиала Инвестигации. В окне на горизонте четко прорисовываются золотые купола храма Христа Спасителя.

– Привет, Игорь. Можно тебя побеспокоить?

Вот, кстати, еще одна странность нынешнего задания. Вообще-то шеф наш, несмотря на относительную молодость, – человек строгих правил и не терпит фамильярности, тем более – от подчиненных. Но, инструктируя меня перед отправкой в Мапряльск, почему-то настоятельно попросил, чтобы во время сеансов связи я обращался к нему как к своему закадычному приятелю. Честно говоря, язык с трудом поворачивается «тыкать» человеку, которого еще вчера ты называл не иначе как Игорь Всеволодович.

– Здравствуй, Лен. Что это ты обо мне вспомнил? Вот те раз!..

Не очень-то ласковый прием. Но выражать свое удивление по этому поводу вряд ли стоит. Игра в конспирацию, черт бы ее побрал! Причем не имеющая никакого смысла: ведь канал связи засекречен, и никто из посторонних в него влезть не может.

– Скучно стало. Дай, думаю, звякну, чтоб поделиться впечатлениями.

– Ну, поделись.

Не очень-то приветлив шеф сегодня. Правда, он даже в самом хорошем расположении духа редко улыбается. Серьезный и ответственный руководитель одного из ключевых подразделений очень важной организации, раскинувшей ветви своих филиалов над всей Землей. Ему не хватает только очков и седой шевелюры для пущей важности…

– Впечатления не ахти какие. По-моему, зря я сюда приехал.

– Это почему же?

– Тут нужен хороший медик, а не… научный сотрудник.

– Давай говорить конкретно, Лен. Ты изучил ситуацию?

– В первом приближении. Всего объектов трое. Двое лежат в местной больнице, в невропатологии. Юлия Быкова, двадцать лет, студентка местного технологического колледжа, и Александр Крашенников, тридцать два года, инженер-конструктор машзавода. Третий, некто Олег Круглов, находится дома…

– Как это – дома? – перебивает меня шеф.

Стараясь быть кратким, объясняю ситуацию с десятиклассником.

Такое впечатление, что он слушает меня вполуха. Барабанит пальцами по крышке стола, косится куда-то вбок, то и дело перекладывает с места на место какие-то бумажки… Не хватает только, чтобы он принялся названивать кому-то по телефону!

Тем не менее перебивать меня на полуслове «Игорь» не решается и терпеливо выслушивает мои пояснения до конца.

Подожди-ка, а ведь он нервничает! И как это я сразу не уловил? Да-да, ерзает он в своем роскошном кресле с электромассажным приводом вовсе не потому, что ему неинтересен мой рассказ, а потому, что нечто в моем докладе вызывает у него тревогу. Только что именно?..

Кажется, я ничего не упустил. Пора закругляться.

– Хорошо, Лен. (Что может быть во всем этом хорошего, хоть убей – не вижу.) У тебя есть какие-нибудь предварительные мысли по этому поводу? Я имею в виду всех Спящих, а не только этого школьника…

Собственно, предварительная мысль у меня одна: зря мы взялись раскапывать это дело. Но есть ли смысл ее озвучивать?

– Какие могут быть мысли, Игорь? Пока только одни сплошные вопросы. Слишком мало данных, чтобы делать какие-то выводы. И потом, ты же знаешь, я не люблю скоропалительности…

– Да уж знаю, – мрачно бурчит шеф. С каким-то отрицательным подтекстом. Вспомнил дела давно минувших дней, что ли? Например, тот казус в Петрозаводске? – Ты хоть разобрался с параметрами объектов? На предмет их общности, я имею в виду…

Да уж…

– В общем, да.

–Ну и?..

Нет, все-таки он точно чувствует себя как на иголках.

– Да ничего общего между ними нет.

– Что, совсем ничего?

– Если не считать симптомов. По этой части – полное сходство. Если коротко, то это – обычный глубокий сон. Только вот пробудить их почему-то невозможно… Все остальное: возраст, рост, вес, местожительство, род занятий – у каждого из троих разное. Поэтому так трудно выявить первопричину…

– Да черт с ней, первопричиной! (Ну, вот он и взорвался.) Слушай меня внимательно, Лен!.. Пойми, в этом деле меня интересует отнюдь не то, из-за чего эти люди впали в спячку! Нет, интересует, конечно, но… но это не главное, Лен…

Ну вот, опять замолчал. Мнется, как мальчишка, знающий, кто разбил мячом окно, но не желающий выдавать своих приятелей. Придется подтолкнуть…

– И что же, по-твоему, главное?

– Главное – чтобы ты был рядом, когда кто-нибудь из этих людей проснется. Понятно?

– Не очень.

И даже очень не… Быть рядом с тем, кто проснется? Зачем? Чтобы допросить по всей форме, как он себя чувствует и что думает по поводу своей комы? Для чего, Игорь?

– А вот этого я пока тебе сказать не смогу. Не потому, что не доверяю, а потому, что и сам не знаю, во что это выльется. Ситуация покажет. Но повторяю: главное – чтобы ты был одним из первых, если не самым первым, кто войдет в контакт с проснувшимся …

– Так что же, значит, единственная моя задача здесь – это торчать у изголовья Спящих и ждать, пока они проснутся? И не надо пытаться установить, чем вызвано их аномальное состояние?

– Нет, почему же… Работай как обычно. Сбор информации, сравнительный анализ и все такое прочее. И вот еще что… Как там обстановка вокруг Спящих?

– Что ты имеешь в виду?

– Ох, и непонятлив ты сегодня!

– Сказывается разница во времени. Мне давно уже пора спать.

– А имею я в виду вот что… Никто там больше не проявляет интереса к Спящим? Заложить ему Психа, что ли?

– Да есть тут один непризнанный гений-самоучка. Работает психотерапевтом в этой же больнице. При первом же знакомстве изложил мне весьма занятную, но абсолютно нереальную гипотезу насчет нарушения каких-то там темпоральных механизмов в мозгу Спящих. Хрононы, пси-энергии и прочая ерундистика…

– Как его зовут?

– Ножин Михаил Юрьевич.

– Постарайся не упускать его из поля зрения. А гипотезу его отреферируй и пошли мне по и-мэйлу… Так. Ну, а тобой самим кто-нибудь интересуется?

– Не заметил. Пока вроде бы наша «легенда» работает без осечек…

– Ну и хорошо, что работает. Но ты все равно держи ушки на макушке. Би керфл, май френд, как говорят наши зарубежные коллеги.

– Послушай, Игорь… По-моему, ты что-то знаешь, но скрываешь от меня. Чего, по-твоему, я должен бояться? И к чему вся эта возня с фальшивыми паспортами?

– Тихо, тихо, не кричи там на всю гостиницу… Когда ты уже убыл, у нас тут произошли кое-какие события… Одним словом, вчера ночью Юра Колесников погиб при невыясненных обстоятельствах.

– Юрка?!.. Каким образом? Где?

– В Артемовске. Это в Сибири, в нескольких тысячах километров от Мапряльска. Понимаешь, Колесников погиб при выполнении моего задания. Догадываешься, какого?

– Он что, работал, как и я, со Спящими?

–Да.

– А что ж вы… а что ж ты мне раньше об этом не сказал?

– Так было надо.

Вот оно, проклятое право начальника дозировать информацию для подчиненных!

– А почему ты сказал, что обстоятельства не выяснены?

– Я неправильно выразился. Обстоятельства выглядят как раз вполне естественно. Обычный сердечный приступ. Мгновенная смерть. И все-таки… Понимаешь, почему я говорю, что Юра именно погиб?

Теперь понимаю. Сердечный приступ у здоровяка Юрки, который мог сотню раз присесть с тяжеленной штангой на плечах?! Становится понятно, почему шеф так паникует. Кто-то явно готов пойти на все, лишь бы помешать нашей конторе заниматься Спящими.

– Вот такие дела, – продолжает шеф. – Если будут какие-то новости – сообщай мне в любое время. Лен. Этот канал связи будет всегда открыт для тебя.

– Понял.

– Ну, спокойной ночи и крепкого сна тебе.

– Типун тебе на язык, Игорек!

Маленькая месть за то, что он водил меня за нос столько времени.

Так, отключаемся. Тщательно закроем «чемоданчик» электронным кодом и спрячем его для надежности под подушку. А теперь закроем номер на ключ и отправимся в душ, прежде чем отойти ко сну.

Заодно и поразмыслить можно. Тем более что теперь есть над чем задуматься.

…Во всяком случае, ясно одно: на эпидемию это не тянет. Конечно, завтра надо будет навести соответствующие справки о моей троице, но едва ли кто-то из них может иметь хотя бы отдаленное отношение к этому самому Артемовску. Но если инфекциями и вирусами в этой истории не пахнет, то что это может быть?

Давай-ка мыслить логически. Во всяком случае, попытаемся, хотя глаза слипаются, и сон вот-вот незаметно сморит тебя. Сон… А если это будет такой сон, при котором ты не проснешься ни завтра, ни вообще когда-нибудь?

Тьфу ты, какая чертовщина в башку лезет! Перевернись на другой бок, обними покрепче тощую подушку, Лен, и постарайся ни о чем не думать. Все-таки уже первый час ночи. Все равно ничего путного ты выжать из своих переутомленных мозгов сейчас не сможешь, а значит, надо постараться заснуть. Крепким, здоровым сном. Без пересчета прыгающих через забор овец и без каких бы то ни было снотворных средств…

…Итак, причины любого явления могут быть либо объективными, либо субъективными. Это азбука. В нашем случае мы, по всей видимости, имеем дело с феноменом, возникшим самопроизвольно и спонтанно. Пока не суть важно, что именно вызвало странную спячку отдельных личностей: психошок, экология или физиологическое расстройство. Если это так, то нам, инвестигаторам, здесь делать нечего. Пусть новую разновидность комы или летаргии исследуют специалисты-медики…

Но есть и другая возможность. Предположим, что некие субъекты приложили свою грязную пятерню к появлению Спящих. Диапазон тут широкий, как то: новые психотропные средства, наркотики, тайные эксперименты над населением… В этом случае становится понятным многое: и откуда у шефа взялась внезапная тяга к конспирации, и почему убили Юрку в каком-то там Артемовске… Но ведь и в этом случае Инвестигации делать здесь нечего! Пусть злоумышленников преследуют правоохранительные органы – спецслужбы, милиция, убоповцы и омоновцы всех мастей…

Однако если шеф проявляет интерес к Спящим, то это значит, что лично он не верит ни в одну из вышеизложенных версий. И считает, что псевдолетаргия обусловлена иным фактором, который относится к компетенции Инвестигации. Выбор, правда, здесь тоже богат: взять хотя бы козни агрессивно настроенных пришельцев, затеявших этакий «обмен разумов» в полном соответствии с одноименным романом Шекли…

Бр-р-р, это называется – запугивать самого себя. Вот уже и слух невольно ловит малейший шорох в коридоре, и из подсознания всплывают мысли о том, что дверь номера нельзя закрыть на ключ, потому что этого обормота-соседа где-то носит допоздна, а значит, в любой момент кто угодно может навестить тебя с самыми гнусными намерениями, а у тебя нет даже перочинного ножичка, чтобы защитить себя.

И память услужливо подсовывает физию того типа в кожаном пиджаке, который чересчур пристально косился на тебя в столовой гостиницы. Черт, совсем забыл упомянуть о нем шефу, когда он спрашивал, не интересуется ли кто моей персоной!

Завтра… вернее, сегодня же… надо будет разузнать, кто это такой и каким ветром его занесло в Мапряльск. На всякий случай…

…В какое странное место я попал! Длинный глухой подвал, заставленный бесконечными рядами кроватей. И на каждой кровати кто-то лежит, накрытый одеялом с головой. Все койки одинаковые, и нет на них ни табличек, ни прочих опознавательных знаков. Интересно, каким образом я смогу отыскать в этом жутком подземелье одного-единственного человека, который мне нужен? А именно – моего шефа. Я точно знаю, что он скрывается здесь под видом Спящего. Он же сам назначил мне здесь встречу! Только время у меня почему-то ограничено. И нельзя ошибиться, потому что… А в самом деле, почему? Не знаю, но предчувствую всем нутром, что, если я выберу из этой вереницы тел не Игоря Всеволодовича, будет конец всему.

Но ведь в отличие от полумертвецов шеф-то не должен спать! Значит, он каким-то образом должен подать мне хотя бы малейший знак, чтобы я мог опознать его! Значит, надо быстро шагать по проходу между кроватями, похожими на саркофаги для древнеегипетских мумий, внимательно всматриваясь в скованные сном тела.

Вроде бы вон на той койке слегка шевельнулась простыня, накрывающая неподвижное тело. Вентиляторов и сквозняков здесь не должно быть, следовательно…

Ну что, попытка – не пытка? Или еще поискать?

Нет времени… Вот-вот двери этого мрачного каземата распахнутся, и тогда… Черт его знает, что будет тогда, но вряд ли стоит надеяться на что-то хорошее.

Ладно. Рискнем. Срываем простыню с лица человека, который лежит на этой койке.

БОЖЕ МОЙ!.. Какой же я дурак! Ведь и младенцу было бы ясно, что все эти существа лишь притворялись спящими! И им удалось заманить тебя в западню!!

Потому что вместо лица шефа на подушке с казенными штампами обнаруживается ухмыляющееся лицо Юрки Колесникова. Вот стервец, он издевательски подмигивает и пытается достать что-то из кармана своего белоснежного пиджака, который почему-то красуется на нем вместо больничной пижамы. Надо бежать отсюда!

Поздно. Раздается трель звонка, а значит, сработала охранная сигнализация.

Или будильник.

Будильник? Но ведь ты не дома, и у тебя нет с собой будильника!

Да и звенит будильник совсем иначе.

Нет, это больше похоже на телефон.

Но кто может звонить тебе на «мобил» в первый же день твоего пребывания в незнакомом городке?..

Номер по-прежнему погружен во тьму, только в окно плещут слабые отсветы далеких уличных фонарей. И соседняя кровать все еще пуста.

Сколько же времени я проспал?

Ого, уже почти два часа ночи!

А трель звонка действительно доносится именно из моего «кейса». Хорошо, что соседа нет – столь настойчивый звонок и мертвого разбудит. Не говоря уж о Спящих… И все-таки, кому так не терпится пообщаться со мной посреди ночи? Скорее всего, шефу. Что-то, наверное, стряслось в столице-матушке…

Так. Код замка. Есть. Открыть крышку. Надеваю наушник с микрофоном, делающий меня похожим на фронтового радиста времен Великой Отечественной войны, и нажимаю кнопку телефона.

– Слушаю.

Голос в трубке, однако, вовсе не принадлежит Игорю Всеволодовичу. Хотя бы потому, что он – женский.

– Не верьте ему!.. – успеваю услышать обрывок фразы, и на этом связь обрывается.

– Алло? Алло!

Бесполезно. Тишина, нарушаемая лишь короткими гудками.

Встряхиваю головой, чтобы изгнать из нее остатки сна. Что это еще за шутки?

Закрыв «мобил», аккуратно возвращаю его на прежнее место под подушкой.

И пока я проделываю все эти операции, голова моя уже проясняется настолько, что способна переварить случившееся и выдать один-единственный правильный вывод.

Судя по голосу звонившей, наполненному неподдельной тревогой и страхом, едва ли это был розыгрыш. А с учетом того, что в сообщении отсутствовали обычные для телефонного общения приветствия, представления, извинения и прочее, можно заключить: женщина торопилась и поэтому стремилась сообщить мне лишь самую важную информацию. Однако что-то помешало ей закончить фразу…

В любом случае ясно одно: на другом конце провода что-то случилось.

Звонок был местным, из Мапряльска. Накануне я сообщал телефонный номер своего «мобила» лишь в двух местах: в горбольнице, дежурной по отделению невропатологии, и тетке Круглова. И тут же приходит уверенность: звонила именно Анна Павловна. Это ее чуть задыхающийся, как после бега, голос я слышал только что.

«Не верьте ему…»

Кому же я не должен верить, интересно? И что там у нее произошло?

Так. Наличествуют два варианта. Первый: как ни в чем не бывало вернуться к прерванному сну о подземелье с вереницей коек, а утром навестить Круглову, чтобы расставить все точки над "i". И второй: быстренько одеться и ринуться выяснять обстановку прямо сейчас.

Выбираю последнее по двум причинам. Во-первых, сон, начало которого я успел проглядеть, пришелся мне не по душе, а во-вторых, интуиция и жизненный опыт в один голос советуют не откладывать на утро то, что можно сделать ночью.

Уже на лестнице приходит мысль: а может быть, не стоит встревать самому, а позвонить от дежурной по гостинице в милицию?

Что ж, вполне разумно. Но вспомни слова шефа:

«Главное – чтобы ты был одним из первых, если не самым первым, кто войдет в контакт с проснувшимся Спящим»… Это значит, что мне следует самому попасть в квартиру Кругловых, а не засылать туда милиционеров. Ведь потом меня могут туда не пустить, если…

Что ты несешь, приятель? Неужели ты подозреваешь, что?..

Ничего я не подозреваю, отстань, зануда. , Вестибюль тих и погружен в полумрак. Светится лишь торшер за стойкой дежурной, которая шелестит страницами красочного журнала.

Милиционер – уже не тот юнец-сержант, что был днем, а другой, немолодой, с черными усиками, с погонами рядового, – бодро несет свою нелегкую службу в полулежачем положении, развалившись на диванчике в углу вестибюля и надвинув на лицо фуражку для пущего затемнения.

– Извините, ради бога, но мне надо срочно выйти, – говорю вполголоса любительнице чтения за стойкой.

Она удивленно поднимает лицо и пожимает плечами:

– Ради бога, а я-то при чем?

– Да надо бы открыть входную дверь…

– А она не закрыта, – сообщает дежурная. – Мы никогда не запираемся на ночь. Некоторые проживающие любят гулять допоздна. Дышат ночным воздухом, наверное. А воздух у нас хороший…

Дверь действительно не заперта.

Милиционер в углу так и не ожил. Тяжелая у него служба…

Ночной воздух и в самом деле хорош. Здесь, на вершине холма, свежо, и ветер раскачивает высокие тополя…

Да-а, похоже, на такой вид городского транспорта, как такси, надеяться не стоит. Это не Москва… Придется ловить «частников». Только вот имеют ли они тут обыкновение колесить по городу ночью?..

О, кто-то едет. Побитый жизнью и скверными дорогами «москвичонок» с подслеповатыми фарами. Останавливается, так пронзительно визжа тормозами, будто мчался до этого с бешеной скоростью.

Темный силуэт какого-то мужика за рулем.

– На Дворцовую подбросишь, друг?

– Так ведь туда пешком-то идти не больше получаса, – удивляется водитель.

По его мнению, грех эксплуатировать машину на такие близкие расстояния. Но я не собираюсь объяснять ему, в чем причина моей спешки.

– Плачу вперед. Вот, держи…

Чтобы разглядеть мою купюру, водителю приходится воспользоваться зажигалкой. Наверное, по местным меркам я дал слишком много, потому что интонация человека за рулем в корне меняется:

– Садись, мигом домчу!

Не знаю, сколько длится этот самый миг по понятиям владельца «Москвича», но высаживает он меня возле подъезда, где живут Кругловы, лишь через десять минут.

Дом спит. Ни одного освещенного окна на всех пяти этажах. А не перепутал ли я чего спросонья? А то буду ломиться сейчас к Анне Павловне, досматривающей десятый сон, и всех соседей на ноги подниму…

Нет, нет, ошибиться я не мог, именно она мне звонила, это точно.

В подъезде, как и следовало ожидать, темновато, лишь откуда-то с верхних этажей льется тусклый свет слабенькой лампочки.

А вот и нужная мне квартира. Позвонить? Или надежнее постучать?

Что за черт? Дверь, кажется, не заперта. Ну да, уступая моему легкому толчку, она отходит от косяка.

– Анна Павловна, это я, Сабуров. Можно войти? Никакого ответа.

– Анна Павловна, где вы?

Молчок.

Значит, действительно что-то случилось.

Проклятое воображение, натренированное годами службы в Интерполе, почему у тебя есть свойство разыгрываться в самый неподходящий момент? Вот и сейчас, вместо того чтобы успокаивать меня заверениями насчет рассеянности хозяйки квартиры, ты подсовываешь мне картинки, явно позаимствованные из иностранных фильмов ужасов: будто бы, спрятавшись во тьме за дверью или за углом коридора, меня поджидает некто в маске-капюшоне, сжимая в руке опасную бритву или, на худой конец, крупнокалиберный револьвер…

Но, сколько ни издевайся над своими страхами, а искренне жаль, что ты заявился сюда с пустыми руками. И даже фонарика нет.

Остается надеяться лишь на свою реакцию.

Где тут выключатель? Ага, вот он…

Свет настенного бра заливает прихожую и межкомнатный коридор. Никого не видно.

Проверим для начала комнату Олега. Свет. Кажется, здесь все в порядке и на месте. Как и было несколько часов тому назад, включая неподвижное тело мальчика, который спит все тем же беспробудным сном. В Теперь переместимся в большую комнату. Вот оно в чем дело…

Бедная Анна Павловна. Очевидно, смерть ее застала именно в тот момент, когда она пыталась предупредить меня о чем-то, что показалось ей очень важным. Во всяком случае, она так и осталась сидеть на диванчике с телефонной трубкой, зажатой в посиневшем кулачке. И теперь-то уж наверняка придется вызывать тех, чья служба и опасна, и трудна.

Глава 5

Три нуля двадцать пятый – Максу. Прибытие и размещение прошло в соответствии с утвержденным планом.

Приступил к оперативному поиску Варвары. В результате проведенного сеанса пеленгации выявлено разовое излучение на частоте, не используемой официально зарегистрированными источниками. Продолжительность излучения составила 11 минут 12 секунд. Предположительный характер – спутниковая связь по зашифрованному каналу. Предпринимаю меры по идентификации источника излучения"

* * *

– Так, значит, вы утверждаете, что дверь квартиры была открыта?

По-моему, он повторяет этот вопрос уже в пятый раз, не меньше. Словно данный факт позволяет ему сделать какие-то многозначительные выводы. Хотя, на мой взгляд, то, что дверь была открыта, еще ни о чем не говорит. Анна Павловна действительно могла страдать забывчивостью. Пошла, например, поздно вечером выносить мусор, а вернувшись, забыла запереть дверную задвижку. А автоматически замок не защелкивается… И потом, если бы речь шла о постороннем злоумышленнике, то не проще ли ему было бы выбраться из запертой квартиры через балкон, – второй этаж не такая уж большая высота, можно просто-напросто спрыгнуть. Боялся оставить отпечатки своих ног на газоне под балконом? Но там густая трава, в которой не осталось бы никаких следов…

– Послушайте, капитан, по-моему, вы меня в чем-то подозреваете.

– Не называйте меня капитаном, Владлен Алексеевич. Мы же с вами не в казарме!.. А если успели забыть мое имя-отчество, напоминаю: Евгений Петрович. Фамилия – Нагорнов. Запомните?

– Постараюсь.

Господи, как же все-таки неуютно быть в шкуре свидетеля, да не просто свидетеля, а такого, из-за которого все эти люди были вытащены из теплых постелей и теперь копошатся в маленькой квартирке! Хотя я понимаю местных оперативников. Если бы это хоть было полноценное убийство с морем крови и явными уликами, а то, кроме скончавшейся от внезапного сердечного приступа женщины бальзаковского возраста и незапертой входной двери, больше никаких признаков насильственной смерти не имеется.

– И впредь воздержитесь, пожалуйста, от язвительных замечаний… Вы детективы любите читать?

– Только в качестве снотворного.

– Так вот хотя бы по книгам могли бы обратить внимание: в момент обнаружения трупа сыщик никогда никого конкретно не подозревает. Скорее он подозревает всех, не считая себя.

– По-моему, в мировой детективной литературе были и такие детективы, которые и самих себя не прочь взять под подозрение…

Капитан тяжко вздыхает и отворачивается: мол, что с тебя возьмешь, дилетант несчастный? Задумчиво изучает телефонный аппарат, на жидкокристаллическом табло которого до сих пор запечатлен многозначный номер моего «мобила».

– Это ваш номер телефона, Владлен Алексеевич?

– Мой.

– И как вы этот факт объясняете?

– Очень просто. За несколько часов до смерти Кругловой я был у нее и сообщил ей номер своего мобильного телефона, а она, вместо того чтобы записать его, ввела в память аппарата. Сказала, что не доверяет бумажкам – они, мол, теряются… Судя по всему, когда ей стало плохо, она сумела дотянуться до телефона и нажать кнопку «Автодозвон». А в этом случае аппарат начинает сам набирать тот номер, который был введен в базу данных последним…

Слушает меня так, будто не слышит, о чем я ему толкую. Вообще, какой-то странный субъект. И совсем не похож на матерого оперативника. Среднего роста, держится как-то смущенно, передвигается по комнатам боком, словно опасается, что ненароком смахнет какую-нибудь хрупкую вещицу.

И тем не менее это старший оперуполномоченный городского отдела внутренних дел. А люди, что суетятся в квартире, – его помощники, эксперты, есть даже кинолог с огромной овчаркой, которая учащенно дышит за моей спиной.

– Что же она вам сказала по телефону? А этот вопрос, который меня лично занимает больше, чем незакрытая входная дверь, он задает всего лишь в третий раз.

– Всего три слова: «Не верьте ему»…

– Почему же три? Насколько я помню со школьных времен, частица «не» к словам не относится.

– По-вашему, она пишется вместе с глаголом?

Усмехается смущенно:

– Ну ладно, неважно… Круглова обратилась к вам по имени или как-то иначе?

– В том-то и дело, что нет!

– Тогда с чего вы взяли, что она звонила именно вам?

Ну вот, приехали!

– Послушайте, Евгений Петрович… Я, конечно, в ваших делах ни черта не смыслю, но если среди ночи у вас звонит телефон и вы слышите встревоженный голос знакомой вам женщины, то что бы вы подумали?

– Лично я бы подумал, что она проявляет ко мне здоровый женский интерес.

Да он, оказывается, еще и шутить умеет!

– Евгений Петрович, можно вас на минуточку?

Это кто-то из состава опергруппы отзывает моего собеседника в другую комнату. Наверное, чтобы доложить результаты осмотра помещений.

Слух у меня хороший, не жалуюсь, и потому я различаю отдельные реплики:

«…Ты уверен?..» – «…Пока не покажет вскрытие…» – «Отпечатки?..» – «…нечеткие…»

Интересно, долго мне еще здесь придется проторчать?

Сам виноват, что примчался сюда среди ночи.

А теперь доказывай, что ты – не подлый киллер, обманом вторгшийся в квартиру под покровом ночи и доведший хозяйку до сердечного приступа исключительно ради садистского удовольствия.

Лицо покойной Анны Павловны спокойно и умиротворенно. Словно не она кричала мне в трубку за секунду до смерти: «Не верьте ему!..»

Нагорнов возвращается все с той же смущенной улыбкой на лице. Наверное, сейчас заставит повторить еще раз, кто я такой и какое отношение имею к покойной.

– Что еще вы можете мне сообщить, Владлен Алексеевич?

– Гм… Да, пожалуй, ничего. А вы?

Смотрит исподлобья, словно решает, стоит ли открывать мне тайны следствия… или дознания – как там у них теперь эта процедура называется?..

– По предварительному заключению медэксперта, смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности примерно полтора-два часа тому назад. Отпечатков пальцев посторонних в квартире не обнаружено. Следы взлома на двери отсутствуют. Соседи показывают, что Анна Павловна не имела обыкновения открывать дверь чужим людям.

– Значит, криминала нет?

– А у вас другое мнение на этот счет?

–Да нет…

В самом деле, какие у меня основания подозревать, что Круглову убили? Только то, что здоровяк Юрка Колесников за несколько тысяч километров отсюда тоже погиб от сердечного приступа? И то, что за несколько часов до своей кончины хозяйка квартиры не была похожа на обладательницу порока сердца?

Следствию нужны веские аргументы. Лен. Поэтому оставь свои подозрения при себе. До лучших времен.

– Значит, я могу быть свободен?

– Не торопитесь, Владлен Алексеевич. Вы вообще надолго приехали в Мапряльск?

– Не знаю, это – как получится.

– Что ж, когда соберетесь уезжать, поставьте меня в известность. Вот мой номер телефона, звоните. И дайте ваш телефончик на всякий случай…

– Записывайте.

В дверь снова просовывается чья-то голова.

– Евгений Петрович, там санитары уже притомились. Может, отпустим их?

– Хорошо, пусть забирают…

–А с мальчишкой что будем делать?

Нагорнов вопросительно смотрит на меня. Делаю вид, что не понял его немого вопроса. Он сейчас здесь главный, пусть и решает.

– Ну, раз родственников у него в городе нет, придется отправить в больницу…

– Его отец скоро должен приехать, – замечаю я. – Круглова говорила, что без него не решалась доверить парня врачам…

– Ничего поделать не могу, – пожимает плечами опер. – У меня нет возможности назначить кого-то из своих людей на должность сиделки. Кстати, что за болезнь у него? Летаргия?

– Именно для выяснения этого я и приехал. Вы знаете, что, кроме него, в вашей больнице еще двое спят и не могут проснуться?

– Да, что-то такое читал в городской многотиражке…

– Значит, милиция этим делом не занималась?

– У нас и без того забот хватает. Если бы кто-то из этих засонь коньки отбросил, тогда – другое дело. Тут вам, ученым, карты в руки.

– Знаете, Евгений Петрович, я в отношении этих Спящих выступаю в роли этакого Частного сыщика от науки. И мне нужна кое-какая дополнительная информация об этих людях. Если такая потребность в ближайшее время возникнет, могу я обратиться к вам за помощью?

Чешет в затылке, не зная, как бы повежливее послать меня на три буквы. Наконец, бурчит себе под нос:

– Почему бы и нет? Звоните…

– Тогда я пошел?

–Только в протоколе распишитесь…

* * *

Сосед уже на месте. Дрыхнет без задних ног, укутавшись чуть ли не с головой в потрепанное одеяло. Полночи небось наслаждался командировочной свободой. Кино, вино и домино… А скорее – карты, водка и молодка. Ну и пусть себе спит. И мне не грех последовать его примеру. Сомневаюсь, что сумею заснуть, но не торчать же столбом посреди комнаты до наступления полноценного утра. Еще целых три часа… Часиков в восемь надо будет встать, потому что в девять начинается уборка помещений, и к этому времени следует покинуть номер – так предписано «Правилами проживания в гостинице». Так что не разоспишься…

Может быть, феномен Спящих вызван самым обыкновенным хроническим невысыпанием? Помнится, где-то я читал, что на фронте солдаты порой не спали по нескольку суток подряд, а потом валились с ног где придется. Может быть, у моих новых подопечных мозг тоже взбунтовался против усталости и решил как следует отдохнуть?

Нет, это ты ненаучно мыслишь, сказал бы шеф. Лучше давай прикинем, имеет ли какое-нибудь отношение к Спящим скоропостижная смерть Анны Павловны Кругловой. А почему, собственно, она должна иметь к ним отношение? Да, когда ей стало плохо, в квартире, кроме нее, находился только спящий племянник. Мальчишка. Школяр. Может быть, это его имела в виду Круглова, говоря: «Не верьте ему»? Да, но в каком смысле? Олег этот и без того молчит как рыба, он даже не храпит во сне, не то что тип на соседней койке… А что, если покойная имела в виду нечто другое? Например, что следует не верить ее племяннику не в том плане, что он сказал во сне или может сказать когда-нибудь, когда (и если) проснется, а тому, что он спит? Может быть, он лишь притворяется Спящим, да так, что никакими средствами его обман раскусить не удается?

Вроде бы на такие фокусы способны йоги. Глотают собственный язык, усилием воли приказывают сердцу остановиться – и вот вам «живой мертвец». Правда,. речь опять же идет о летаргии – или ее подобии. Но разве трудно перевести организм в режим спячки тому, кто умеет останавливать свое сердце?

Может быть, Круглов, Быкова и Крашенников решили стать последователями индусских факиров?

Нет-нет, это вообще ни в какие ворота не лезет. Подпольные йоги в заштатном российском городке? Не верю, как говаривал великий Станиславский, хотя и по другому поводу…

И вообще, хватит ломать голову, постарайся лучше забыться. Все равно ничего гениального тебе сейчас не придумать. Ты ведь даже не знаешь как следует всех этих людей. А чтобы делать какие-то выводы, ты должен досконально проштудировать их биографии, знать привычки, склад характера, состояние здоровья, чем они занимались, интересовались и питались, какие у них были отношенияс окружающими, и еще многое, многое другое…

Видно, зря ты надеешься, что миссия твоя завершится за несколько дней. Работы впереди – непочатый край. Будто огромная куча земли, которую надо пропустить сквозь мелкое сито, чтобы найти содержащийся в ней драгоценный камешек. А ты пока топчешься перед ней, тщетно пытаясь отыскать заветный камушек с помощью лишь умозрительных построений…

Спать. Спать. Спать…

А если это все-таки какой-нибудь новый вирус? В этом случае у тебя почти стопроцентные шансы стать очередной жертвой Спячки, заразившись от объектов своего рас… исследования. Вот возьмешь и не проснешься утром. И не только утром, но и днем, и вечером…

Так и будешь дрыхнуть всю оставшуюся жизнь.

Если, конечно, найдется такой идиот, который вызовется заботиться о тебе, одиноком, как перст, холостяке; Менять белье, кормить с ложечки, подсовывать «утку»… А то просто-напросто весь мир махнет на тебя рукой – и в один прекрасный день твой чересчур крепкий и странный, но все-таки живой сон станет вечным. Мертвый сон.

Тьфу ты, какая чушь привязалась!

И хватит ворочаться, а то скрипом ржавых пружин кровати соседа разбудишь. Сам не спишь – другим не мешай!

Лучше давай-ка что-нибудь вспомним. Ты же знаешь, что иногда это помогает в борьбе с бессонницей…

Только что хорошего ты можешь вспомнить? Засады на наркокурьеров? Разгромы подпольных баз торговцев оружием? И как во время таких рейдов тебе однажды чуть не всадили остро заточенный армейский кинжал в глотку, а другой раз едва не прошили в упор автоматной очередью? И как ты однажды кувыркался с двадцатиметровой высоты в кювет, когда во время погони за грабителями Международного банка у твоей машины переломился рычаг подвески?

А чем лучше твои бесконечные инвестигаторские миссии? Погони за несуществующими пришельцами, охота на призраков… Разоблачения мошенников и аферистов всех мастей, нескончаемые и, к счастью, бескровные сражения с писаками-журналистами, сующими свой нос туда, куда вынужден совать и ты…

Сам видишь: нет никаких убаюкивающих воспоминаний в твоей однобокой памяти.

Значит, постарайся заснуть безвсяких ухищрений.

* * *

День опять обещает быть жарким. Ни одного облачка на небе до самого горизонта. Солнце беспрепятственно заливает ярким светом улочки. Деревья в парке при гостинице не шелохнутся – значит, ни малейшего ветерка снаружи.

По парку спортивной рысцой трусит группка людей в одинаковых спортивных костюмах с неразборчивыми эмблемами на груди. Все они, как на подбор, стройные, подтянутые и двигаются легко и пружинисто. Добежав до конца аллеи, сворачивают на полянку в окружении кустов и принимаются разминаться. Каждый выполняет свое упражнение, но разнобоя, характерного для любителей, нет, словно занимаются они под счет невидимого тренера.

Глядя на них, невольно кочется тоже размять конечности и суставы.

Разминка оказывается недолгой. Вскоре люди в спортивных костюмах, как по команде, стройной цепочкой бегут ко входу в гостиницу.

– Это что, спортсмены? – слышу за своей спиной голос соседа. Он уже успел умыться и теперь растирает опухшую от сна (а может, и от ночных похождений) физию казенным гостиничным полотенцем.

– Похоже. Интересно, каким видом спорта они занимаются?

Щербаков бросает рассеянный взгляд в окно.

– Уж наверняка не постельно-прикладным, – с невольной завистью бурчит он. – Как некоторые…

– Это ты про себя, что ли? – нахально интересуюсь я, решив, что тоже имею право на фамильярность.

– При чем здесь я? Мы люди семейные, солидные… Нам и картишек хватает за глаза. А вот ты, Владлен, всю ночь где-то шатался– наверное, присмотрел себе местную красавицу. Признайся честно, я прав?

– Твои гнусные намеки на мою порочность не имеют под собой почвы, – возражаю я. – Хотя в одном ты прав: ночью мне действительно пришлось навестить одну женщину. – Геннадий изображает на своем лице многозначительную ухмылку, но я невозмутимо продолжаю: – Только повод был не тот, о котором ты подумал, Гена. Женщина эта умерла.

– Серьезно? – изумляется Щербаков. – А от чего?

– Сердце.

– Болезнь века, – констатирует мой собеседник, принимаясь рыться в своей сумке. – Наверное, в годах уже была?

– Да нет, еще лет двадцать пять-тридцать вполне могла бы пожить.

– А тебе она кем приходилась? Родственницей?

– У меня здесь нет родственников. Понимаешь, дело в том, что в местной больнице лежат люди, которые как бы заснули, а проснуться не могут. Из-за них я и приехал сюда… А у этой женщины, которая скончалась сегодня ночью, есть племянник, только она ухаживала за ним на дому. Вчера я успел побывать у них в гостях, а потом…

Такое впечатление, что сосед меня не слушает. Во всяком случае, лицо у него равнодушное, как бревно, и похоже, что его больше интересует процедура подогрева воды в двухлитровой банке из-под маринованных огурцов с помощью небольшого кипятильника.

– Значит, спят, говоришь, а проснуться не могут? – рассеянно переспрашивает он меня. – Они что – зомби, что ли? Или лунатики какие-нибудь?

Видимо, этими понятиями его представления о всякого рода измененных состояниях человеческого сознания и исчерпываются. Да и с какой стати человек, всю жизнь посвятивший выбиванию железок из поставщиков и кладовщиков, обязан разбираться в аномалиях и психологической терминологии?

– Какие там лунатики? – отмахиваюсь я. – В общем-то, они и не спят вовсе. Затяжная кома, понятно?

Он неопределенно крутит лобастой головой, одновременно размешивая алюминиевой ложечкой сахар в щербатой чашке.

– Ты кофейком не желаешь взбодриться? – спрашивает он меня.

Кофе у него, конечно, – дерьмовое, кофейная труха в банке, но надо что-то проглотить, чтобы можно было закурить. Мой желудок, с его повышенной кислотностью, не допускает курения натощак.

– Если угостишь, – говорю, покидая свой наблюдательный пост у окна.

Генка извлекает из недр своей тумбочки еще одну чашку, на этот раз с отбитой ручкой, и наполняет ее до краев коричневой бурдой.

– А ты, значит, этих… ну, которые дрыхнут… изучаешь? – осведомляется он.

– Угу.

– А на фига?

Вопрос, на который в принципе невозможно ответить. Такие вопросы обычно любят задавать дети не старше пяти лет.

– Я работаю в Институте мозга. Мы такие вещи исследуем.

– Да-а-а… – загадочно протягивает Щербаков. – Каких только чудес на свете не бывает! Слушай, сосед, а от чего они впали в спячку?

– Если б знать, – говорю я.

На этом разговор наш иссякает.

Покончив с кофепитием и шумно крякнув, Щербаков принимается облачаться в «спецодежду командировочного», как он именует потертый костюмчик с блестящими на локтях рукавами и пузырями на коленках брюк. В заключение затягивает на горле старомодный галстук-"селедку", который абсолютно не сочетается с клетчатой рубашкой. Ему остается лишь вооружиться пузатым портфелем, где в одном отделении должны быть деловые бумаги, а в другом – бутылка дешевого коньячного пойла и шоколадки для секретарш. Однако насчет портфеля я заблуждаюсь: в качестве ручной клади у Генки выступает черная сумка из кожзаменителя – правда, тоже довольно вместительная.

– Ну, я пошел, – объявляет он, покончив со сборами. – Ты еще остаешься?

– Сейчас тоже двинусь.

– Не забудь оставить ключ на вахте, – советует он. Когда дверь за ним закрывается, я вновь подхожу к окну. На скамеечке в парке, как раз напротив нашего окна, развалившись, скучает тот тип, который пялился на меня вчера в столовой. Теперь он на меня не глядит, но у меня почему-то складывается впечатление, что именно мое окно его в этот момент интересует больше всего.

Кто же это такой? И что ему от меня надо?

Неприятно, когда за тобой следят. А если такой здоровенный и угрюмый типаж, как в данном случае, – тем более. Сразу вспоминается участь, постигшая Юрку Колесникова…

Когда за тобой ходят по пятам, есть два варианта: либо сделать вид, что ничего особенного не замечаешь, либо попытаться сыграть в открытую и завязать знакомство со своим «хвостом».

Наверное, так и придется поступить.

Однако надежды мои на выяснение отношений со своим тайным наблюдателем не сбываются. Когда я выхожу из гостиницы, его уже и след простыл.

* * *

Дежурная по приемному отделению, через которое я шествую полчаса спустя, вручает мне временный пропуск сроком на месяц (они что, серьезно считают, что я буду торчать здесь столько времени?!) и сообщает, что Алексей Федорович просил меня зайти к нему.

Завьялов сегодня так же суетлив, как и вчера. Однако угощать меня различными напитками уже не собирается, и вообще видно, что он чем-то озабочен.

– А, Владлен Алексеевич, – приветствует он меня, поднимаясь из-за своего фирменного стола. – Проходите, проходите, пожалуйста!..

На этот раз нарочно сажусь не за журнальный столик, а за стол для совещаний напротив хозяина кабинета.

– Что-нибудь случилось, Алексей Федорович?

Он мнется и явно пытается уйти от немедленного ответа:

– Ну, как вы поработали вчера?

Неужели он решил контролировать меня и думает, что я буду перед ним ежедневно отчитываться?

– Нормально поработал, – сухо сообщаю я.

– Удалось обнаружить какую-нибудь зацепку?

– Бог с вами, Алексей Федорович! Только экстрасенсам удается с первого взгляда определить, чем болен тот или иной человек, да и это в большинстве случаев – игра на публику… Пока я успел лишь изучить истории болезни этих двоих и выслушать теорию вашего Ножина…

– Это насчет нарушения в мозгу временных связей?

– С вами он тоже делился своими предположениями?

– С кем он только не делился, Владлен Алексеевич! Пожалуй, я не удивлюсь, если в один прекрасный день он опубликует свои бредни в какой-нибудь газете!.. Хотя специалист он неплохой, во всяком случае, нареканий на его работу никогда не было…

– А Шагивалеевым вы довольны?

– Ринатом? А почему я должен быть им недоволен? Он уже третий год возглавляет невропатологию и – тьфу, тьфу, конечно, – работает пока довольно успешно. Между прочим, он не только заведует отделением, но и больных лечит – и лечит с высокой результативностью…

– Извините, что перебиваю, Алексей Федорович, но почему Спящих решили расположить именно в невропатологии? Ведь коматозников обычно помещают в реанимацию…

– А они первое время и были в реанимации. Однако, видите ли, в чем тут дело, Владлен Алексеевич… Реанимационное отделение у нас, к сожалению, не очень емкое, а именно туда, в большинстве своем, поступают тяжелобольные и раненые… А поскольку вывести из состояния комы этих двоих за две недели не получилось, то…

– То вы решили прекратить курс активной реанимации и перешли к пассивному наблюдению за этими пациентами.

– А вы на моем месте поступили бы иначе, Владлен Алексеевич?

Ого, а коготки выпускать этот толстячок умеет. И что это я, в самом деле, на него наезжаю? Может быть, из-за того, что в углу кабинета приглушенно бормочет «Панасоник» последней модели с плоским экраном, и, глядя на него, мне сразу вспоминается старушка из невропатологии, которая просила меня наладить сломанный телевизор?..

Остынь, Лен, остынь, ты же не проверяющий из облздрава.

– Да вы не обижайтесь, Алексей Федорович. Я ведь интересуюсь из чистого любопытства…

– Что вы, что вы, Владлен Алексеевич, какие между нами могут быть обиды? (Прямо-таки дипломатический раут, а не деловое общение у нас с ним получается). А у меня для вас есть новости, и, боюсь, не совсем приятные… Потому и просил вас заглянуть в первую очередь ко мне.

– Слушаю, Алексей Федорович.

– Вчера вечером к нам поступил еще один пациент с симптомами затяжной комы.

Тоже мне, новость! Хотя откуда ему знать, что мне известно о смерти тетки Круглова и о решении Нагорнова отправить мальчика в больницу?

– Вы имеете в виду Олега Круглова?

– Круглова? Ах, да… Нет, нет, не его. Мальчика привезли ближе к утру. А примерно в двадцать три тридцать в приемное отделение поступил еще один… Спящий.

– И кто же это?

– Его фамилия… где же у меня было записано?.. странная такая фамилия… Ага, вот. Солодкий Владимир Георгиевич, двадцать восемь лет, торговец книгопечатной продукцией.

– Что, абсолютно те же симптомы, что и у остальных?

– Абсолютно. Сейчас он в реанимации, но, боюсь, что с ним произойдет то же самое, что и с другими… Вот, можете сами взглянуть на его регистрационную карточку.

М-да, вот это сюрприз! Вместо двоих Спящих ты имеешь теперь четырех. Среднестатистический показатель перекрыт ровно в четыре раза, если население Мапряльска принять равным ста тысячам душ. Неужели это все-таки вирус?..

– А известно, при каких обстоятельствах этот Солодкий впал в кому?

Кстати, почему-то этот вопрос только сейчас возник в твоей голове, Лен. Стоило еще вчера заинтересоваться этим. Может быть, именно в этом и скрывается истинная причина?..

– Да ничего особенного. По словам его жены, он пришел вечером с работы, поужинал, потом прилег отдохнуть и уже не проснулся. Никаких экстраординарных фактов не отмечено, настроение у пациента было обычное… ну, может быть, лишь небольшая подавленность… но ведь это и понятно: человек весь день парился на солнце, устал от жары…

– Он разве не в книжном магазине работал?

– Нет, нет, Солодкий торговал книгами с лотка. Знаете, сейчас во многих местах есть такие точки…

– Понятно.

Что же он так выжидательно смотрит на меня, как на всемогущего волшебника? Надеется, что я с ходу выложу ему причины возникновения массовой Спячки и поведаю рецепт спасения несчастных? Напрасно, потому что я вовсе не ученый и даже не врач. Я – всего лишь рядовой инвестигатор, который сам блуждает в кромешной тьме по лабиринту…

– И что вы теперь собираетесь делать, Алексей Федорович?

Однако ответить мне Завьялов не успевает.

Дверь кабинета распахивается настежь, и на пороге возникает чья-то знакомая личность в сером костюмчике.

Представитель милиции пожаловал. Тот самый Нагорнов, с которым я имел возможность познакомиться прошлой ночью.

Только вид у него сейчас более взъерошенный, чем в момент нашего знакомства.

– Здравствуйте, Алексей Федорович! – выпаливает он с порога. – Извините, если я вам помешал, только… у нас какая-то чертовщина творится!

– Что такое, Евгений Петрович? – невольно приподнимается из своего кожаного кресла толстячок. Похоже, они с Нагорновым отлично знают друг друга. – Да вы присядьте, пока я закончу разговор с товарищем Сабуровым…

– А, и вы здесь, – глянув на меня, констатирует Нагорнов. – Что ж, тем лучше. Вот вы с Владленом Алексеевичем, как представители медицинской науки, можете объяснить мне, тупому серому менту, что происходит?!

– А что происходит? – осторожно подаю голос я.

– Да то, что час назад в КПЗ заснул беспробудным сном один тип и не собирается просыпаться!.. А он, между прочим, проходит у меня по одному уголовному делу, и представляете, каких собак на меня теперь навешают со всех сторон? «Это вы, – скажут, – применяли недозволенные методы допроса, накачивая несчастного психотропными препаратами и наркотиками!» Хотя я, чесс слово, совсем не умею пользоваться шприцем!..

Нам с Завьяловым ничего не остается, кроме как ошарашенно переглянуться.

Глава 6

Сегодня Ножина почему-то в отделении не оказывается. Еще более угрюмый и неразговорчивый, чем накануне, Шагивалеев сообщает, что психотерапевт был срочно вызван к одному больному на дом.

Жаль. Интересно было бы послушать мнение Психа насчет внезапного всплеска до сих пор устойчиво протекавшего феномена Спячки. Он-то наверняка бы придумал нечто экстравагантное.

Я же по-прежнему убежден, что в основе странного явления лежат вполне обыденные факторы. Вот только как к ним подобраться?..

Нагорнов, который, похоже, теперь тоже заинтересовался Спящими, сопровождает меня в палату, где покоятся необычные пациенты. Пока их по-прежнему двое: Круглов и Солодкий все еще пребывают в реанимации.

На стуле рядом с кроватью Крашенникова сидит женщина с заплаканными глазами, не отрывающая взгляда от бледного лица мужа. А на краешке койки примостилась девчушка лет пяти, которой явно скучновато в этом затхлом, лишенном детских достопримечательностей помещении. Она болтает ногами над полом и время от времени с тоскливым отчаянием тянет: «Ма-ам, ну пойдем отсюда, а?»

Судя по всему, это жена и дочка инженера.

Вот еще одна головная боль для меня: как быть с родственниками Спящих? Проводить в их присутствии какие-либо аппаратные исследования будет трудно, а запретить им находиться в палате я тоже не имею права. Может, договориться с Завьяловым насчет установления особого режима посещения Спящих для посторонних лиц? Хотя какие же это посторонние? И по какому праву я буду ограничивать им сюда доступ?

Зато рядом с кроватью Быковой никого нет. И, между прочим, уже давно студентку никто не навещает, как мне сказал Ножин. Из регистрационной карточки мне известно, что в этом городе у Юли живет старшая сестра. Неужели она настолько занята, что не может заглянуть на пару минут в больницу?..

Хотя в принципе это меня не касается. Занимайся своим делом, Лен, и не лезь во все дырки. Только тот добивается успеха, кто нацелен на выполнение задачи, как стрела в «яблочко» мишени, и ты прекрасно знаешь это. А будешь разбрасываться – только время потеряешь и дело не сделаешь.

Ладно.

– Здравствуйте, – говорю я женщине, но смотрю при этом на девочку. – Проведать папу решили?

Две пары одинаковых глаз смотрят на нас с Нагорновым с равнодушной осторожностью. Потом женщина скупо кивает в ответ.

– Не хотелось бы вам мешать, – продолжаю я, – но есть несколько очень важных вопросов, на которые могли бы ответить только вы. Простите, не знаю, как ваше имя-отчество…

Женщина вытирает глаза кружевным платочком. Взгляд ее полон беспросветного, как ночь в степи, отчаяния.

– Зачем? – спрашивает она.

– То есть? – удивляюсь я. – Что значит – зачем?

– К чему все ваши вопросы? Вы что, сможете спасти Сашу?

Ну и что я должен ей ответить?

К счастью, мне на помощь приходит мой спутник, дотоле оглядывавший палату с брезгливым любопытством. Видимо, у него накоплен богатый опыт общения с родственниками пострадавших.

– А вы, гражданочка, не рассуждайте, – советует он. – Ваше дело – ответить на поставленные вам вопросы, а те, кому надо, разберутся, нужны они или не нужны. А будете ерепениться – вообще никто вашего Сашу не спасет!

После этого сопротивление жены Крашенникова гаснет, и она покорно отвечает на мои вопросы.

Нет, ничего странного за своим мужем она не замечала. Вообще, он у нее был хороший. Не такой, как все… Что это значит? Ну, то есть не пил, не курил, к людям относился с детской доверчивостью. Как это случилось? А никак. Лег вечером спать, а утром не проснулся. Единственное, что ей запомнилось о той страшной ночи, так это то, что где-то среди ночи она вдруг проснулась и поняла, что муж ее не спит. Однако на вопрос, что случилось, Александр так и не ответил. Повернулся на другой бок и сделал вид, что спит. А утром обнаружилось, что он заснул надолго. Если не навсегда… Женщина вновь трет платочком глаза.

– Какие у него были интересы? Трудно сказать… Телевизором он сильно увлекался. Причем сначала любил смотреть всякие детективы, боевики, а потом дошел до того, что смотрел все подряд. Начиная от детских передач и кончая латиноамериканскими сериалами. За уши не оттащишь от экрана. У нас, знаете, в каждой комнате по телевизору. И вот куда он ни зайдет – тут же включает «ящик»… Ест – смотрит, пишет что-то по работе – смотрит. Практически с утра до вечера телевизоры не выключаются. Наверное, если бы можно было, то и на работе бы смотрел… Но там телевизоров нет, да и начальство за это ругает. Конфликты на этой почве у нас с ним бывали. Не то чтобы скандалы, но упрекала я его не раз, зачем он к этому проклятому голубому экрану пристрастился… Как-то несколько дней телевизор вообще не показывал: антенну ветром снесло с крыши, и ремонтники возились, налаживали. Так он, знаете, что отчебучил? К другу ходил специально для того, чтобы телевизор смотреть! Как вам это нравится?.. Какая может быть семейная жизнь и воспитание ребенка, если главе семьи телевизор дороже всего на свете?!

Тут женщину начинает сотрясать беззвучная истерика, и опрос ее приходится прекратить. Девочка ерзает по кровати и с удвоенной силой канючит: «Мам, ну когда мы пойдем домой?»

Мы с Нагорновым выходим из палаты и направляемся в реанимацию, которая занимает соседний корпус – приземистое панельное двухэтажное здание, в двусмысленном соседстве с моргом.

По дороге капитан излагает мне историю пятого Спящего. Это некто Скобарь Антон, двадцатидвухлетний субъект без определенных занятий. Проще говоря – безработный. Год назад был изгнан со второго курса филфака Инского университета за пьянки и дебоширство в общежитии. Вернувшись в Мапряльск, на работу устроиться не смог или не захотел, перебивался случайными заработками сомнительного толка. Сам он родом из небольшого поселка в восьмидесяти километрах от Мапряльска, там до сих пор живут его родители. Но возвращаться в отчий дом после исключения из университета Антон не захотел. В Мапряльске проживал у какой-то особы непорядочного поведения, с коей сошелся на почве пристрастия к наркотикам. Несколько дней назад сотрудники мапряльского ГОВД занимались шайкой рэкетиров, запугивавших владельцев палаток и частных магазинчиков. По всем правилам оперативно-разыскного искусства для бандитов была устроена засада там, где очередная жертва вымогателей должна была спрятать сверток с требуемой суммой денег. Дело происходило возле заброшенного мусорного контейнера, который стоял на глухом пустыре чисто по традиции, поскольку в последние полгода его никто не опустошал, кроме бродячих котов и бомжей.

Уже будучи задержан с подложным свертком. Скобарь клялся, что оказался возле бака случайно и что якобы ни сном ни духом не ведает ни о каком рэкете. Будто бы в последнее время он вообще питает повышенный интерес к мусорным бакам, так как щедрые граждане повадились выбрасывать старые книги и журналы, кои нужны ему, как бывшему филологу, для повышения культурного уровня. Естественно, что оперативники искателю макулатуры не поверили и задержали его. Просидел Антон в камере предварительного заключения всего два дня, но за это время успел надоесть до смерти всему личному составу. Он постоянно то требовал, то молил, то клянчил, чтобы ему принесли «что-нибудь почитать»… Однажды сержант Ковальский, известный шутник и циник, осведомился ради хохмы, кого предпочитает задержанный: Плутарха или Конфуция. Однако шутка не удалась, поскольку Скобарь принял ее за чистую монету и заявил, что ему все равно что читать, лишь бы у него постоянно был под боком неисчерпаемый запас книг! При этом он даже на каких-то фантастических героев ссылался, которые, мол, как и он, без книг просто не могли жить, как обычный человек не может жить без пищи или без воздуха…

Последний раз, а это было вчера вечером, он вообще потерял лицо и стал бить ногами в железную дверь, сквернословя и требуя вызвать представителей правозащитных организаций. Разумеется, добился он лишь того, что дежуривший по КПЗ старшина Махачкалин утихомирил буйного чтеца самым простым и доступным способом в виде удара дубинкой промеж лопаток. Правда, потом в устной беседе с Нагорновым Махачкалин клятвенно заверял, что, ввиду немалого опыта обращения с задержанными, никак не мог повредить какие бы то ни было жизненно важные органы бывшего студента, а значит, не несет ответственности за случившееся со Скобарем…

Как бы там ни было, но сегодня утром, когда в ГОВД явился следователь для проведения очередного допроса Антона Скобаря, последний был обнаружен лежащим на лежаке КПЗ с закрытыми глазами и в состоянии, близком к бессознательному. Срочно вызванный судебный медик констатировал глубокую кому при сохранении нормальных функций всего остального организма. Иначе говоря – Спячку…

Возникла проблема: что делать с задержанным, разбудить которого не представляется возможным. Даже путем использования всех «штатных средств наведения порядка» ГОВД, вместе взятых…

Если жизни и здоровью Скобаря действительно угрожает неведомый недуг, то держать его в камере означает грубо нарушить права человека, за что впоследствии можно прилично схлопотать по шее от вышестоящего начальства. Специализированные медицинские учреждения в городе отсутствуют, а имеются лишь в исправительно-трудовой колонии строгого режима в пятидесяти километрах от Мапряльска. Но класть Скобаря в тюремную больницу никто не имеет права, пока он состоит под следствием, пусть даже и в качестве подозреваемого. Если же речь идет о симуляции, предпринятой с целью попытки побега из КПЗ, то помещать Скобаря в горбольницу без охраны было бы по меньшей мере наивной глупостью. А приставлять к его койке вооруженного милиционера невозможно по причине отсутствия свободного личного состава и значительной неукомплектованности штатных подразделений милиции…

Таким образом, в больницу Нагорнов прибыл для того, чтобы, по его выражению, «прощупать почву» и посоветоваться со специалистами, насколько Спячка серьезна и когда она может закончиться…

Выслушав эту историю, я не вижу другого выхода, кроме как посвятить капитана в кое-какие подробности, связанные со Спящими. Нагорнов озадаченно чешет затылок и изрыгает массу проклятий – как ни странно, вполне литературных.

А я с тайным злорадством сообщаю:

– Между прочим, чтобы человек, оказавшийся в затяжной коме, мог выжить, его надо кормить, за ним нужен уход, как за обычным лежачим больным… ну, вы сами понимаете, Евгений: пролежни, отправление естественных надобностей, массаж и прочее и прочее… Сможете вы все это обеспечить вашему Скобарю в камере?

Наверное, в этот момент перед мысленным взором моего спутника живо предстает картина, как сержант Ковальский на пару со старшиной Махачкалиным массажируют спящего арестанта, потому что он лишь судорожно усмехается.

– А там пусть ваше начальство само решает, – невозмутимо добавляю я.

– Да-да, конечно, – опустив голову, бормочет капитан, и мы входим в коридор реанимационного отделения, чем-то смахивающий на подземный тир. Во всяком случае, несмотря на яркое солнце снаружи, здесь естественное освещение отсутствует, и лишь бактерицидные лампы мертвенно-белым светом заливают бетонный коридор, по которому, наверное, и доставляют на тележках вновь прибывших пациентов.

Возле входа в операционный отсек в виде распашных двустворчатых дверей из матового стекла, где за столиком сбоку восседает пышногрудая дежурная, имеется пара скамеек для посетителей, и на одной из них, положив ногу на ногу, сидит в напряженной позе человек лет сорока в пыльном джинсовом костюме. Рядом с ним на скамье торчит довольно пухлая дорожная сумка.

Мы с Нагорновым подходим к дежурной, и я предъявляю ей больничный пропуск, а Нагорнов – служебное удостоверение.

– Мы – к Круглову и Солодкому, – объявляю я. – Где их можно найти?

Пока дежурная объясняет нам дорогу, джинсовый человек вскакивает, как ужаленный змеей, и устремляется к нам.

– Послушайте, – говорит он сердито дежурной, – почему это одним можно проходить к больным, а мне нельзя?.. Что это за люди? И по какому праву меня не пускают к моему родному сыну?

Дежурная пытается что-то объяснить, ссылаясь на распоряжение заведующего, но человек ее не слушает. У меня складывается впечатление, что еще немного – и он попытается силой прорваться внутрь.

– А вы кто такой, гражданин? – спокойно осведомляется Нагорнов. – И кому конкретно вы приходитесь отцом?

Человек достает из внутреннего кармана куртки какие-то документы и сует их чуть ли не в нос моему спутнику.

– Черт знает что тут творится! – рубит он суровым голосом. Такой голос вполне под стать его грубым, словно высеченным топором, чертам обветренного, загорелого лица. – Я только что с поезда, который тащился целую неделю через всю страну, и теперь не могу попасть в свою собственную квартиру! Дверь, понимаешь, опечатана милицией, сын в больнице, сестра – в морге, никто ничего толком не знает и никто ни за что не отвечает, вот в чем вся соль-то!.. Прихожу сюда – а меня и здесь не пускают! «Режим такой», – говорят!.. Хотел бы я знать, кто придумал эти идиотские порядки!..

Нагорнов наконец возвращает человеку зеленоватую книжечку и сообщает мне:

– Что ж, познакомьтесь, Владлен Алексеевич… Это Константин Павлович, отец Олега Круглова. Майор Вооруженных Сил…

– Бывший майор, – поправляет его человек в джинсовом костюме. – Когда от сестры пришла телеграмма, в нашем полку намечались учения с участием высших армейских чиновников, и меня попросту не отпустили. И мне пришлось подать рапорт об увольнении… А там, как всегда, началась волынка с оформлением, документы, медкомиссии, туда-сюда. Вот так и получилось, что я немного опоздал…

Он, не сдержавшись, испускает одно из словечек, явно не предназначенных для женских ушей. Но дежурная невозмутимо делает вид, что ничего не слышала.

– Да ради бога! – заявляет Круглов. – Только сначала я хотел бы увидеть сына!

– Ну что, поможем человеку, Владлен Алексеевич? – хитро щурится Нагорнов.

Пожав плечами, мягко, но непреклонно обращаюсь к дежурной:

– Константин Павлович пройдет в палату вместе с нами.

По опыту знаю, что церберов всех мастей нельзя упрашивать. Им следует только отдавать распоряжения приказным тоном. Это на них действует, как команда «Фу!».

– Но только ненадолго! – слабо протестует женщина.

– Конечно, конечно, – говорю я и делаю своим спутникам приглашающий жест: – Прошу, господа!

* * *

День этот оказывается на удивление длинным. Во всяком случае, мне так кажется…

Потому что до вечера я успеваю сделать многое.

Когда Нагорнов и Круглов-старший покидают больницу (капитан пообещал бывшему майору вскрыть опечатанную квартиру) и я остаюсь один на один со Спящими, то в первую очередь провожу кое-какие аппаратные исследования Солодкого и мальчика. Потом то же самое проделываю с пособником рэкетиров Скобарем, которого доставляют прямо из камеры.

У всех одна и та же клиническая картина: глубокий сон, повышенная активность головного мозга, отсутствие видимых патологий. Спячка, будь она проклята!..

Я не специалист в области медицины, но кое-что перед выездом в Мапряльск успел усвоить.

Поэтому на всякий случай беру у каждого из них анализы. На содержание каких-либо посторонних веществ в крови. На целостность генных структур. На наличие вирусов. И так далее. В Мапряльске наверняка нет такой лаборатории, которая могла бы провести экспертизу по интересующим меня параметрам, но это меня не смущает.

Моя задача заключается в том, чтобы переправить все эти образцы в Центр. А уж там-то собраны эксперты всех мастей вкупе с самой современной аппаратурой.

Однако, похоже, шефа моего анализы не интересуют вовсе. Во всяком случае, когда я связываюсь с ним, чтобы доложить о появлении новых пациентов, он реагирует на мою просьбу весьма вяло. И тот факт, что количество Спящих нарастает с каждым днем, его не пугает, а как бы воодушевляет. Впрочем, он с готовностью поясняет, почему: по его убеждению, чем больше интересующих нас объектов, тем выше вероятность, что кто-то из них проснется. И опять ловко увиливает от ответа на мой вопрос, что будет, когда это пробуждение состоится…

Из Артемовска, где находится еще один очаг Спячки, особых новостей нет. Или шеф их от меня тщательно скрывает.

Не нравится мне все это.

И все больше складывается впечатление, что причины возникновения странной эпидемии интересуют лишь меня. А все остальные, включая близких родственников Спящих, пассивно ждут, когда псевдолетаргики очнутся…

Тем не менее упрямо продолжаю свою поисково-дознавательную деятельность. Узнав с помощью Нагорнова адреса нужных мне людей, отправляюсь после обеда совершать опрос родственников и знакомых Спящих. Меня особенно интересуют те, о ком нет никакой информации, кроме скупых сведений в больничных документах.

Начинаю свой обход со старшей сестры Быковой. Ее зовут Алла. Она старше Юли почти на десять лет. У Аллы семья: муж и пятилетний сын. Они живут в трехкомнатной квартире в центре города. Юля проживала у них: зачем пользоваться студенческой общагой, если можно жить у родной сестры?

В разговоре со мной Алла сообщает, что никаких причин для психошока у ее сестры быть не могло. Жила Юля в достатке, потому что, помимо стипендии, регулярно получала почтовые переводы от матери, которая живет в Омске. Да и Алла с мужем Юле ни в чем не отказывали. Училась девушка неплохо, но в последнее время стала слишком увлекаться современной музыкой, и это сказывалось на ее успеваемости. На этой почве между сестрами возникали ссоры, в ходе которых старшая пыталась образумить Юлю, а младшая огрызалась в том плане, что, мол, не надо учить ее жить…

В подтверждение своих слов Алла демонстрирует мне комнату Юли. В самом деле, здесь полно музыкальной продукции в виде компакт-дисков и магнитофонных кассет. На столике возле дивана лежит плейер с наушниками. В углу виднеется мощная стереосистема, по которой видно, что ее эксплуатировали очень интенсивно.

Был ли у Юли кавалер, Алла не знает, но ей кажется, что нет. «Она ведь такая себялюбивая была, – говорит она в сердцах, поблескивая золотой оправой очков. – Она вообще не способна полюбить кого-то, она может лишь позволить, чтобы ее любили…» – «Вы так говорите „была“, словно считаете ее мертвой», – хочется сказать мне, но я удерживаюсь от этого замечания. Впрочем, для Аллы, видимо, так оно и есть…

Как случилось, что Юля впала в Спячку, Алла ничего существенного сообщить не может. Знает лишь, что это произошло прямо на занятиях в колледже. Во всяком случае, так ей сказал директор, к которому Аллу вызвали в срочном порядке с работы две недели назад. Никто из одногруппников Юли тоже вразумительных объяснений дать не мог. Быкова-младшая в тот момент сидела на последней парте, причем посторонними делами не занималась, даже наушников на ней тогда не было. Просто преподаватель вдруг узрел, что девушка сидит с закрытыми глазами, и сделал ей замечание, на которое Юля никак не отреагировала. Кто-то из соседей стал толкать девушку локтем в бок, но и это не помогло. Плавное течение занятия было прервано, ребята принялись будить Юлю всеми известными средствами, пока не поняли, что с ней происходит что-то неладное. Вызвали «Скорую», которая и доставила девушку в больницу…

– А когда вы в последний раз были в больнице? – все-таки спрашиваю я, уже стоя в прихожей.

Сверкнув очками, Алла начинает оправдываться: у нее катастрофически не хватает времени проведать сестру. Очень ответственная работа на заводе. Муж – великовозрастный оболтус… Сын, оболтус малолетний, воспитание которого требует все больше усилий. Весь дом на ней: стирка, уборка, готовка… И потом, какой смысл навещать сестру, если она находится в бессознательном состоянии? Она же все равно не может ни нормально есть, ни разговаривать…

Эта пугающая своей бесчеловечностью логика лишает меня дара речи и каких бы то ни было аргументов.

Разве можно взывать к совести того, у кого ее попросту нет?

Да и нужно ли мне выступать в роли нравоучителя?

Не все люди сволочи, но если уж тебе попался подобный редкостный экземпляр, не спеши засучивать рукава, чтобы врезать ему от души по физиономии.

Не судите, да не судимы будете. Найдите в себе силы прощать прегрешения ближнего.

Угу. Легко раздавать подобные поучения направо и налево. Труднее следовать им в реальной жизни.

И все-таки максимум, что ты можешь себе позволить, Лен, – это повернуться и уйти из этой чистенькой, хорошо обставленной квартирки, не говоря ни слова. Прочь от очков в золотой оправе, за которыми не видно глаз этой уверенной в своей житейской правоте женщины…

Не знаю, может быть, под влиянием общения с сестрой Быковой, а может быть, из-за чего-то другого, но мой детективный энтузиазм постепенно идет на убыль. Отчаяние охватывает меня, когда я представляю себе, сколько людей мне надо еще разыскать и опросить, чтобы найти ниточку к разгадке тайны Спящих. Да и найду ли я какую-нибудь зацепку?

Не проще ли последовать инструкции шефа и не мотаться по жаре, а обосноваться в непосредственной близости от Спящих и терпеливо ждать, когда они соизволят проснуться?

Однако, наверное, мне в свое время слишком долго вдалбливали в голову понятие долга, раз я все равно тащусь из одного конца этого, оказавшегося не таким уж и малым городка в другой…

И, как и следовало ожидать, напрасно.

Дирекция колледжа. Беседа с завучем. Ноль информации.

Машиностроительный завод, где меня не пускают дальше проходной, куда выходит вызванный мной по телефону начальник цеха, где трудился Крашенников. Ноль информации.

Близкий друг Солодкого, тоже работник книготорговли. Ноль полезной информации, если не считать подробных сведений о том, какое пиво предпочитал Владимир и кто из писателей ему нравился…

Школа, пустующая по причине летних каникул, где я разговариваю с учительницей, ведущей математику в классе Олега Круглова. Никакой информации, кроме той, что касается непосредственно его успеваемости и поведения на уроках…

Соседний со школой двор, где проживает один из тех немногих одноклассников Олега, который по неизвестной причине не уехал на лето из города на юг с родителями или в деревню к бабушке. Парня зовут Игорь, и он такой же фанат компьютеров и Интернета, каким был Олег. (Вот и я уже начинаю про себя употреблять это страшное словечко «был» – дурной пример заразителен.) Опять-таки ни одного байта полезной информации. Не считать же таковой, например, тот факт, что Олег любил не только компьютер, но и животных. Этой весной он нашел где-то бездомного кота, но тетка категорически была против того, чтобы он притащил его домой, и тогда Олег поселил кота на школьном чердаке, а потом регулярно лазил туда подкармливать своего питомца…

А когда я пытаюсь узнать, что именно интересовало Олега и его дружка в Интернете, Игорь затрудняется с ответом. Наконец, формулирует довольно странную фразу: «Ничего – и в то же время все!» – «Как это понимать?» – удивляюсь я. «Ну, вы этого не поймете, если сами не увлекались серфингом в Сети, – сообщает мой юный собеседник. – Интересен сам процесс, а не то, что ты найдешь…»

Именно в этот момент происходит один забавный (только в тот момент мне так не кажется), хотя и постыдный для меня инцидент.

Мы стоим во дворе между двумя пятиэтажными домами, в пространстве, являющемся гибридом детской площадки и сквера и наверняка используемом окрестными обитателями для выгула не только детей, но и собак. Внезапно на футболке Игоря, в районе солнечного сплетения, возникает странный алый кружок размером с гривенник. Причем он не стоит на месте, а постепенно перемещается к лицу моего собеседника.

И прежде чем мое сознание успевает сделать какие-либо выводы о возможной сути этого красного кружка, подсознание бывшего интерполовца посылает соответствующие импульсы в мышцы, и, когда кружок оказывается на лбу мальчишки, я сбиваю его с ног и распластываюсь сверху всей своей массой, безжалостно отбросив в сторону свой драгоценный кейс.

Приличных укрытий вокруг нас в радиусе двадцати метров нет, и я с тоскливым отчаянием жду, когда пуля снайпера вдарит мне между лопаток или в затылок.

Однако проходит еще несколько секунд, а выстрела все нет, и тогда я решаюсь отпустить барахтающегося подо мной, полузадушенного моими защитными действиями юношу и осторожно оглядываюсь вокруг.

Люди, ставшие свидетелями этого зрелища, смотрят в нашу сторону с искренним недоумением и даже опаской.

Еще бы: не каждый день встретишь идиота, способного на непредсказуемые поступки в общественном месте!

Мы с Игорем поднимаемся на ноги, отряхиваемся от пыли, и я скупо поясняю, по какой причине «на меня нашло».

В ответ, широко осклабившись, Игорь сообщает:

– Да это же Серега Панин со своей лазерной указкой! Во-он его окошко!..

Действительно, на четвертом этаже соседней пятиэтажки в открытом настежь окне красуется ухмыляющаяся мальчишеская рожица.

Отодрать бы тебя, паршивец, за такие шуточки!..

Глава 7

Не знаю, то ли неудачи как-то действуют на меня, то ли я превысил допустимый лимит энергозатрат своего организма, но я вдруг испытываю острый приступ голода и решаю не оттягивать ужин до возвращения в гостиницу. А то сил не хватит взобраться по той чудовищной лестнице…

Улица, по которой я в данный момент плетусь, носит гордое название «проспект Гагарина», но звания проспекта она вряд ли достойна. Хотя надо отдать должное – магазинов и различных заведений здесь побольше, чем в других местах.

Мое внимание привлекает яркая вывеска кафе с незатейливым названием «Голубые дали», а скорее, те запахи, которыми данное заведение щедро обдает прохожих. Не в силах противостоять соблазну, я преодолеваю несколько ступенек расписного крыльца в стиле «а-ля рюс» и внезапно сталкиваюсь со своим соседом по номеру, который вываливается из заведения в еще более помятом, чем утром, костюмчике.

– О, какая встреча! – восклицает Геннадий в качестве приветствия. – Ты откуда и зачем, сокамерник?

Насчет того, откуда я, стоит деликатно умолчать, а вот зачем я иду в кафе – по-моему, и без слов ясно.

– Что, решил культурно провести вечер? – не унимается командировочный шутник.

–А ты уже?..

– Да, подбросил немного топлива на колосники…

– Ну и как здесь питают?

– Да ничего, выжить можно. Бывает и хуже… Только дорогая у них тут шамовка, зараза!

– А как твои успехи на заводе? Выбил нужные запчасти?

– Еще не вечер, – с загадочной улыбкой отвечает Генка. – Кто ищет, тот всегда найдет!

– Может, составишь мне компанию? – предлагаю я, скорее ради приличия, нежели из искренних побуждений. Что-то не хочется мне сейчас выслушивать истории о добывании запчастей, завоевании случайных женщин, перемежаемые чисто мужскими анекдотами и обильными алкогольными возлияниями.

Словно читая мои мысли, Геннадий отрицательно качает головой:

– Не-а, я на сытый желудок пить не люблю. А сидеть в компании и не пить – чистой воды извращение.

– Ну что ж, тогда – до скорого…

– Ara, – простецки кивает «сокамерник». И, спустившись с крылечка кафе, советует мне вслед: – Только смотри, не буйствуй! Здесь милиция строгая…

Народу в кафе не очень много. Окна тщательно занавешены, и в помещении царит почти ночной полумрак, лишь кое-где тускло светятся настенные бра. Пока я пытаюсь адаптировать зрение к резкому перепаду освещения, сбоку вдруг слышится чей-то знакомый хриплый голос:

– Сюда, Владлен. Если не побрезгуешь моим обществом…

Психотерапевт Ножин, собственной персоной. Откуда он здесь взялся? Или старый холостяк решил помянуть свою так и несостоявшуюся супругу Анну Павловну?

На столике перед ним блюдо с почти нетронутым содержимым, несколько рюмок и наполовину опорожненная бутылка «Столичной». И пепельница с массой окурков.

Хорошо и, наверное, давно сидит этот автор сногсшибательных научных гипотез. Интересно, кто до меня составлял ему компанию? Или он имеет обыкновение сначала заказывать спиртное рюмками, а потом переходит к посуде более крупного калибра?

Пока я делаю заказ официантке, Ножин молчит. Но стоит ей удалиться от нашего столика, его тут же прорывает.

– Выпей со мной. За компанию, – просит он и тянется к бутылке нетвердой рукой. Лишь теперь становится очевидно, что он изрядно нагрузился.

Сначала я решаю отказаться, но потом, вспомнив про Круглову, вовремя прикусываю язык.

Подняв свою рюмку, Ножин пытается что-то сказать, но в отчаянии машет рукой и опрокидывает в себя водку. Разумеется, не чокаясь со мной…

Я следую его примеру.

Водка, хоть и холодная, но довольно мерзкая. И как они здесь ее только пьют?

– Вы уже знаете о смерти Кругловой, Михаил Юрьевич? – решаю я начать с вопроса в лоб.

–Да. – В подробности Псих явно вдаваться не хочет.

– А вам известно, что я присутствовал при осмотре ее квартиры милицией прошлой ночью?

–Нет.

Однако в голосе Ножина звучат чуть заметные фальшивые нотки.

Колеблюсь, пытаясь решить, какую тактику избрать: рассказать все без утайки, надеясь, что если он каким-то образом причастен к этому делу, то выдаст себя – илиже приберечь кое-какие детали в качестве козырной карты?

Выручает меня официантка, которая приносит заказанное жаркое.

Ножин уныло ковыряется вилкой в своей развороченной тарелке. Избытком аппетита он сейчас явно не страдает.

Пожалеть бы беднягу, у которого рухнули последние надежды на обустройство своей личной жизни, но что-то не дает мне удариться в сочувствие.

Может быть, то, что в моих ушах вновь звучит тревожный голос Анны Павловны: «Не верьте ему»?

– Дело в том, что Анна Павловна звонила мне буквально перед самой кончиной, – наконец решаюсь я.

Кажется, мой собеседник вовсе не удивлен этим признанием. И вопрос его звучит как бы по инерции, а не как естественное изумление человека, впервые узнающего о событиях, в которых он не принимал непосредственного участия:

– Зачем?

– В этом-то и вопрос. Потому что ничего вразумительного она мне не сказала.

Все-таки не стоит открывать карты до конца.

– Тем не менее, – продолжаю я, – голос ее был такой странный, что я не выдержал и помчался к ней… Но она была уже мертва. Сердечный приступ…

– Вот как? – поднимает брови Ножин. Похоже, теперь он искренне удивлен, словно ожидал услышать от меня нечто другое. – Ты уверен в этом, Владлен?

Пожимаю плечами:

– Да я-то что? Это судебный медик сделал вывод, смерть Анны Павловны наступила в результате острой сердечной недостаточности…

Ножин неожиданно наваливается грудью на стоик, подавшись всем корпусом в мою сторону и чуть не опрокинув бутылку:

– Но ведь у тебя наверняка сложилось иное убеждение на этот счет, не так ли, Владлен?

Чтобы выиграть время, принимаюсь сосредоточенно вытирать губы салфеткой.

– Что ж, в этой истории действительно есть непонятные моменты, – наконец признаюсь я.

– Например?

– Ну взять хотя бы телефонный звонок покойной… Конечно, это могло быть недоразумением, но я уверен, что просто так Круглова не стала бы звонить мне среди ночи. А поскольку полноценный разговор между нами так и не состоялся, то весьма возможно, что ей попросту не дал сказать ни слова тот, кто в этот момент находился в ее квартире. Или те, если их было несколько…

– Насколько я знаю… знал… Анну Павловну, она никогда бы не открыла дверь чужим людям.

– А те гости, что к ней пожаловали, могли и не спрашивать разрешения войти.

Ножин сосредоточенно сопит, а потом, словно осененный внезапной идеей, принимается вновь наполнять наши рюмки, щедро проливая водку на столик.

– Ну, а еще что? – осведомляется угрюмо он.

– А еще тот факт, что дверь квартиры была не заперта. И то, что в квартире, когда я вошел, не было света.

– А при чем здесь?.. – начинает Ножин, но потом осекается: – Ты имеешь в виду, что?..

– Вот именно, Михаил Юрьевич. Люди, знаете ли, имеют обыкновение включать свет, когда собираются звонить по телефону. В случае с Кругловой логичных объяснений может быть два: либо Анна Павловна сознательно не включала свет в своей комнате, чтобы тот, кто находился в ее квартире, не знал, что она звонит куда-то, либо свет все-таки был, но, уходя, неизвестный визитер погасил его…

– На кой черт ему было выключать свет, рискуя вызвать лишние вопросы со стороны милиции, если он хотел, чтобы смерть Анны выглядела естественной? – ворчливо возражает психотерапевт.

А он не так уж и пьян, понимаю я. Во всяком случае, мыслить логично еще вполне способен.

– Трудно сказать, – снова пожимаю плечами я. – Не забывайте, что наш разговор носит чисто умозрительный характер. Мы вынуждены делать выводы из известных нам фактов, опираясь на наши представления о действительности, но пока мы не знаем, кем был тот тип, все наши измышления на его счет так и останутся пустыми теориями… Ведь ночной гость Анны Павловны мог быть непрофессионалом и, сделав свое черное дело, попросту растерялся и постарался побыстрее убраться с места преступления… В конце концов, это могло быть вообще не убийство – во всяком случае, сознательное. Например, предположим, что тот, кто явился к Кругловой ночью, рассчитывал всего лишь усыпить ее каким-нибудь новейшим препаратом… или, скажем, выудить из несчастной какую-нибудь информацию с помощью психотропных средств… Однако переборщил в определении дозы, и Круглова скончалась у него на глазах. И тогда, с учетом того, что ей все же удалось воспользоваться телефоном, ему следовало как можно быстрее уносить ноги…

– А что, – быстро спрашивает мой собеседник, зачем-то оглянувшись по сторонам, – эксперты нашли в крови покойной следы каких-то препаратов?

– Насколько я знаю, нет… Но ведь мы с вами медики, Михаил Юрьевич, и знаем, что в наше время существует масса ядовитых веществ, которые спустя некоторое время после инъекции либо рассасываются по всему организму и обнаружить их невозможно в силу слишком малой концентрации, либо вообще выводятся наружу вместе с потовыми и прочими выделениями…

– Не понимаю, – бормочет Ножин, разглядывая жидкость в рюмке на свет, исходящий от бра над столиком. – Ничего не понимаю. Если все было так, как ты говоришь, кому могло понадобиться убивать Аннушку? – От расстройства он даже забывает о том, что едва ли имеет права на подобную фамильярность по отношению к покойной. – Даже если этот негодяй не хотел, чтобы она умерла, что ему было нужно от нее? Какими сведениями она могла обладать, по-твоему?

В третий раз пожимаю плечами. Если так пойдет и дальше, то к концу пребывания в Мапряльске у меня наверняка непомерно разовьется мускулатура соответствующего участка спины.

– А вам не кажется, уважаемый Михаил Юрьевич, – говорю я после паузы, необходимой для того, чтобы опрокинуть в себя очередную порцию водки и зажевать ее кусочком жестковатого мяса, – что мы с вами напрасно абстрагируемся от одного обстоятельства, которое может играть ключевую роль в этом деле?

– Какого же?

– Я имею в виду то, что все это время в квартире Кругловых находился еще один человек. Тот, которого все считают все равно что покойником.

– Это Олежка, что ли?! Ты думаешь, что он?..

– Нет-нет, упаси боже, я вовсе ничего такого не думаю. Оставим подобные ужасы какому-нибудь кинорежиссеру для съемок мистического триллера… Я имею в виду всего-навсего то, что внезапная кончина Анны Павловны Кругловой и странное состояние ее племянника могли быть каким-то образом взаимосвязаны, вот и все.

Не слишком ли я разоткровенничался с этим субъектом, так старательно изображающим из себя убитого горем старого холостяка? И водка у него какая-то подозрительная. Похоже, еще немного – и я выложу ему всю свою подноготную? Так не пойдет, Лен, надо быть бдительнее…

– И вообще давайте сменим пластинку. Что это мы, в самом деле, изображаем из себя Шерлоков Холмсов? Кому надо – те во всем разберутся! – решительно заявляю я.

Ножин что-то с сомнением бурчит, но продолжать расспросы не решается.

– Кстати, вы в курсе, что, кроме Олега Круглова, сегодня в больницу привезли еще двоих Спящих? – как можно непринужденнее осведомляюсь я.

– Да-да, – рассеянно отзывается психотерапевт. – Я звонил днем Шагивалееву, и он сказал мне… А кто они такие?

– Торговец книгами и жертва милицейского произвола. – Я кратко излагаю истории Солодкого и Скобаря, а в заключение добавляю: – Видите, Михаил Юрьевич, есть все основания полагать, что ваша теория не выдержала испытания временем.

– Это почему же?

– Законы вероятности не позволяют допустить, чтобы в одном и том же месте несколько человек подряд стали жертвами разлада темпорального поля, по вашему убеждению, существующего в нашем мозгу. Если бы речь шла о всей стране, то я еще мог бы с вами согласиться, но когда одно и то же явление повторяется в довольно небольшом городе – увольте, речь о случайном совпадении идти никак не может…

И тут он меня удивляет.

Ни с того ни с сего обрушивает кулак на столик, сотрясая посуду и заставляя прочих посетителей и официанток воззриться в нашу сторону, а потом гневно рычит:

– И ты туда же!.. Слепцы! Догматики! Дилетанты в тогах докторов наук! Да кто вам дал право судить о том, что в этом мире вероятно, а что нет?! Вы тычетесь в стену носом и потому не способны понять, что стена эта – круглая и построена она по периметру круга – замкнутого круга вашего неверия! А нужно-то всего лишь отойти от стены подальше, и тогда все будет видно как на ладони!.. И ведь бесполезно что-то доказывать вам, сволочам! Придешь к вам на прием с какой-нибудь оригинальной и, главное, уже работающей методикой – скажем, излечения от хронического алкоголизма, а вы бурчите барским голосом: «Кто такой? Что предлагаешь? Самый умный, что ли? То, что ты предлагаешь, невероятно, а следовательно – невозможно в принципе! Так что – закрой дверь с обратной стороны!»

Ножин не на шутку разъярен, но я почему-то не ощущаю никакой обиды на него. Может быть, потому, что знаю, что не являюсь истинным объектом его обвинительной речи.

– Успокойтесь, Михаил Юрьевич, – мирным тоном наконец говорю я. – Я вовсе не хотел поставить под сомнение ваши заслуги в деле борьбы с алкоголизмом… Нет-нет, все нормально, девушка, это мы слишком увлеклись дискуссией с коллегой… Может быть, вы и правы, Михаил Юрьевич, но пока мы тут с вами сидим и обсуждаем теоретические вопросы, в городе, возможно, ходят и другие потенциальные жертвы этого странного несчастья. Те, что завтра окажутся на больничной койке… А ведь наша с вами задача заключается не только в том, чтобы объяснить причины происходящего, но и постараться предотвратить новые случаи заболевания… А как это сделать, вы можете сказать?

Ножин тяжело дышит и все еще раздувает ноздри, но видно, что его полемический запал иссяк. И, наверное, чтобы заменить его хоть чем-нибудь, он протягивает руку к уже изрядно опустошенной бутылке.

– Я больше не пью, – решительно заявляю я. – Мне еще сегодня предстоит кое-какая работа… Нужно отправить предварительный отчет в Москву.

Секунду Ножин недоверчиво вертит бутылку в руке, а потом со вздохом ставит ее на столик.

– А что, у тебя уже есть какие-то результаты? – интересуется он, опустив голову к тарелке.

Результатов нет. Есть, правда, кое-какие наметки, но они – не про твою честь, теоретик.

– Пока нет. Но у нас заведено, независимо от результатов, информировать начальство о проделанной работе. Тем более что в деле возникли новые осложнения…

– Ох, чует мое сердце, накличешь ты, Владлен, на нашу голову репортеров, – сетует мой собеседник. – Им же только дай повод – во все дырки будут соваться. Никакой серьезной работы ни у тебя, ни у меня, а тем более у Шагивалеева тогда не будет!..

– Я же не собираюсь публиковать свой отчет в газетах, – возражаю я.

– Все равно!.. Попомни мое слово, разнюхают писаки о Спящих!

– Ну и что? Да пусть разнюхивают, – нарочито беззаботным тоном изрекаю я. – В конце концов, никакой государственной тайны в этом нет. Может быть, наоборот, гласность окажется полезной для нас?

– Как же, держи карман шире, – не соглашается со мной Ножин. – Как показывает практика, Владлен, там, где начинается гласность, заканчивается всякое познание. Мироздание не терпит, когда его принимается препарировать толпа невежд!..

Чего у него не отнимешь, так это любви к напыщенным заявлениям.

Хотя, по большому счету, он прав.

Если бы все исследования в мире велись гласно и исключительно силами широких масс общественности, Инвестигации попросту не было бы на свете. А я бы не работал в ней.

* * *

Вопреки моим ожиданиям, Щербакова в номере не оказывается, когда я прибываю к месту своего базирования в Мапряльске. Зато по этажу опять дежурит хорошенькая Анна Владимировна, у которой можно выведать кое-какую полезную для себя информацию. Например, о том, что за личности размещены на постой хотя бы в пределах нашего этажа…

Личности и в самом деле незаурядные. Те любители физических упражнений, которых я наблюдал утром в парке, оказываются командой спортсменов-радиолюбителей. В количестве шести голов. Кажется, они называют себя «охотники на лис». Приехали в Мапряльск, потому что в окрестностях полно лесов, по которым можно бегать с рациями… Тренируются они в преддверии каких-то ответственных соревнований и занимают аж два трехместных номера на третьем этаже.

Странный соглядатай мой, внешность которого я старательно описываю своей собеседнице, оказывается сотрудником какого-то центрального печатного органа. Не то газеты, не то журнала. Фамилию его Анна не помнит, но добавляет, что буквально за два часа до моего прихода он уже крутился на нашем этаже, и, скорее всего, его интересовал двести третий номер. А сам он проживает в двухместном четыреста пятом, причем единолично занимает весь номер…

Ну, разумеется: что не позволено быку, то разрешается Юпитеру. Для журналиста из столицы всегда открыты все двери: никому не хочется быть нелестно ославленным на всю страну!..

Значит, Ножин как в воду глядел. Только «хвоста» из представителей прессы мне не хватало для полного удовольствия… А может, этот писака не ограничивается одним лишь наблюдением за мной? Может быть, он шествует за мной по пятам, опрашивая тех же людей, с которыми я вступаю в контакт, чтобы понять, что может разнюхивать в Мапряльске инвестигатор? Но это, конечно, при условии, что ему известна моя настоящая профессия. А откуда он может это знать – большой вопрос… Во всяком случае, раньше мы с ним не встречались. Утечка информации из нашей конторы в принципе вероятна, но только не в данном случае, поскольку шеф лично занимался обеспечением секретности этой операции…

Постой, а не журналисток ли распивал водку с Ножиным в кафе перед тем, как я пожаловал туда? Нонсенс. Откуда ему было знать, что я зайду именно в это кафе? Или у него есть сообщник? И вообще, может быть, он такой же сотрудник «масс медиа», как я – научный сотрудник?..

От подобных размышлений, которые вертятся в моей голове, пока я, наконец-то добравшись до своего койко-места, скидываю с себя одежду и отправляюсь принимать традиционный душ, тянет могильным холодком. Чтобы не простыть на этом невидимом сквознячке, лучше поступать вопреки совету древних римлян: «Memento mori».

Однако отделаться от пагубных мыслей не так-то легко.

Поэтому я прибегаю к наиболее действенному средству: устроившись поудобнее на кровати с «мобилом» на коленях, пытаюсь провести экспресс-анализ известных мне фактов о Спящих.

Для начала завожу на каждого краткое досье-резюме. Потом выстраиваю пять имен и фамилий в столбик и начинаю прикидывать, по каким параметрам они схожи.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы с первого же взгляда вычленить самую заметную общую характеристику всех этих людей.

Возраст. Он варьируется в диапазоне от шестнадцати до тридцати двух лет. Нет среди Спящих ни маленьких детей, ни людей среднего и старшего возраста. Одна молодежь. Имеет ли это значение для меня? Может быть, да, а может – и нет. В любом случае, если даже речь идет о неизвестном вирусе, то ни один вирус не обладает возрастной избирательностью. Тот же СПИД косит всех подряд, начиная от грудных младенцев и кончая старцами-педофилами.

И выявляется еще один факт: ни один из этих людей не контактировал друг с другом. Во всяком случае, знакомы они не были. Так что все идет к окончательному отказу от гипотезы об эпидемии, возникшей в результате действия неизвестного носителя инфекции.

Что еще? Пол? Разный… Профессии? Не вижу ничего общего между инженером и школьником… Правда, трое из пострадавших – учащиеся, но что из этого следует?.. Семейное положение и вообще наличие родственников?.. Видимой зацепки и тут нет… Дальше. Место проживания?.. Посмотрим, как накладываются адреса на карту… Хорошо, что я запасся электронной версией карты Мапряльска, и не той топографической, которую издают для широкого пользования, а сделанной по специальному заказу с помощью спутниковой съемки… Так. Одна точка, другая, третья, четвертая… Нет закономерности. И не выстраивается никакой геометрической фигуры в виде круга, треугольника или квадрата. Хаотический разброс по всему городу. А что отсюда следует? Правильно, версия о влиянии какого-то территориального патогенного фактора летит в мусорную корзину. Если только весь город не находится под воздействием невидимых полей или любимых фантастами «лучей смерти»…

Что еще взять за основу сравнения? Группу крови? Мимо: у всех Спящих она не совпадает… Эх, мало фактов, мало! Знать бы всю подноготную этих людей – где они родились, кто были их родители, какое у них было детство… Да еще подключить бы данные медико-биологического анализа клеточных структур и состава ДНК, генов, отпечатков пальцев и прочее в том же духе… Но нет ни времени, ни физической возможности раздобыть все эти сведения. Черт, ну почему шефу, если он придает Спячке такое значение, не пришло в голову отрядить в Мапряльск целую команду инвестигаторов со спецаппаратурой? Почему он направил меня одного?

Ответ на этот вопрос может быть только один, и ты его уже знаешь. До лампочки твоему шефу, что именно сыграло роль возбудителя этой непонятной аномалии. Он ждет, что будет дальше. Словно из Спящих когда-нибудь должно вылупиться нечто очень важное. Или страшное.

Но и в этом случае непонятно, почему я один.

Разве я сумею остановить ту опасность, которая надвигается на город, если Спячка представляет собой угрозу?

А если это не угроза, то что?

А, вот что еще я забыл прикинуть: при каких обстоятельствах все пятеро впали в Спячку. И, соответственно, в каких местах… Ну и что? Трое – дома, одна – в учебной аудитории и Скобарь – в КПЗ. Мимо? Наверное… Точки на карте: опять нет закономерности. Или я ее не вижу… Время суток: ночью – двое, утром, днем и вечером – по одному. Не вяжется… Иногда свидетели были (как в случае Быковой), но чаще это происходило, когда будущая жертва Спячки оставалась одна. Может быть, это играет определенную роль? Но какую?..

Вот что мы еще возьмем в качестве искомого параметра: хобби. Чем каждый из этих людей интересовался или увлекался вплоть до того момента, когда он заснул и больше не проснулся.

Круглов – компьютеры и Интернет. Фанат Сети.

Быкова – меломанка. Вечно с плеером и наушниками.

Крашенников – телеман, если можно так выразиться. Готов был смотреть все подряд с утра До поздней ночи.

Скобарь и Солодкий – книги. Читали запоем и без разбору все, что им попадается в виде печатного текста.

По крайней мере, очевидно одно: все эти люди – е определенной степени фанаты.

Ну и что? Предметы их страсти все равно ведь разные, не так ли? Что общего между книгой и аудиоплеером? Телевизором и Интернетом?

Стоп, стоп, стоп!..

Тебе это ничего не напоминает? Ухвати-ка за хвост ту ассоциацию, которая только что посетила тебя.

Точно!..

Обучение иностранным языкам во сне. Эффект так называемого «двадцать пятого» кадра. Суггестология в качестве методики. Не воспринимаемое обычными органами чувств влияние на подсознание с целью внушения. Нейролингвистическое программирование и способы зомбирования…

Вот куда мы должны влезть, значит. В темы, столь горячо любимые бульварной и псевдонаучной прессой. Где-то тут должно таиться нечто, выполняющее роль спускового крючка Спячки. И некто, создавший и запустивший в широкое хождение данный детонатор. Без субъекта тут явно не обойтись: если есть программа, значит, должен иметься и программист.

Только вот что… Допустим, наша пятерка пала жертвой происков неизвестного любителя суггестивных методов воздействия. Но тогда следует допустить, что этот любитель обладает довольно мощным творческим потенциалом, раз сумел «зарядить» своей пагубной программой множество носителей информации. Начиная от магнитофонных кассет и кончая книгами. А самое главное – зачем ему это могло понадобиться? С какой целью он мог бы стремиться усыпить жителей этого городка? Зачем ему нужно, чтобы они спали, а не, скажем, разделись догола на центральной площади? Или программа носит куда более сложный характер, и, придя в себя. Спящие станут ходячими роботами, нацеленными на выполнение некоей миссии?

Масса вопросов. И ответов на них пока нет.

Ясно лишь одно: люди, которые спят сейчас мирным сном в нескольких кварталах от гостиницы, стали жертвами чьего-то преступного умысла.

А значит…

Додумать эту мысль мне не дает осторожный, но весьма настойчивый стук в дверь.

– Да-да, входите, – отзываюсь я, захлопнув крышку «мобила».

Это вовсе не незнакомец в черной маске с пистолетом в руках. Это всего лишь милая Анна Владимировна, которая сообщает, что меня кто-то просит подойти к телефону.

– Да-да, конечно, иду, – откликаюсь я и, сунув «чемоданчик» под кровать, устремляюсь вслед за дежурной.

Однако выясняется, что мне следует спуститься на первый этаж, к дежурному администратору. Сегодня это, как ни печально, Мымра.

Трубка лежит рядом с аппаратом, терпеливо дожидаясь меня, и Мымра сухо кивает мне на нее, после чего углубляется в чтение книги регистрации приезжих.

Я подношу трубку к уху, пытаясь угадать, кому я мог бы понадобиться.

Если это кто-то из больницы, почему они звонят мне не напрямую на «мобил» – ведь я уже снабдил своим номером всех, включая дежурных медсестер? У Нагорнова мой номер телефона тоже имеется. Остается только Ножин. Наверное, под воздействием алкоголя изобрел какую-нибудь новую версию насчет Спящих и решил немедленно поведать ее мне…

– Алло? Сабуров слушает…

Молчание. Однако, трубку на другом конце провода не кладут.

– Кто вы? Говорите, вас не слышно!..

Все та же тишина в мембране, прерываемая еле слышным треском помех.

Наконец, возникает отчетливый мужской голос. Он мне абсолютно незнаком, но в данный момент это неважно, так как то, что он говорит, на мгновение затмевает все остальное.

– Уезжать, – говорит незнакомец. – И как можно быстрее. Опасно. Очень опасно…

– Послушайте, – прерываю его я, – если вы хотите напугать меня, то у вас ничего не выйдет. Я смелый и ничего не боюсь. Кроме собак… А если вы говорите всерьез, то перестаньте вещать, как старуха-весталка, и скажите конкретно, в чем дело.

– Слепой, – с презрением говорят мне в ухо. – Ты слепой. Ничего не видеть. Бесполезно. И поздно. Лучше уехать.

Странная какая-то манера выражаться. Как у иностранца, только что овладевшего азами русского языка.

– А вы кто такой? – спрашиваю я без особой надежды на то, что услышу ответ на этот вопрос. Мои сомнения тут же оправдываются: в трубке лишь еле слышное сопение. Эх, определитель номера бы сюда, хоть самый простенький! – Ладно, не хотите представляться – дело ваше. Но вы уверены, что я тот человек, которому вы хотели позвонить?

–Да.

– И что же, по-вашему, будет, если я все-таки не уеду?

– Плохо.

–Кому? Мне?

– Долго говорить. Лучше верить мне.

– Но с какой стати? Я же не просто так приехал, у меня, между прочим, служебная командировка и злобное начальство…

– Они убьют.

– Меня?

Вот теперь в трубке пошли короткие гудки.

Медленно кладу трубку на рычаг, чувствуя, как ухо, внимавшее анониму, наливается пунцовой краской. Отвык я пользоваться такими трубками и слишком сильно прижал пластмассовый набалдашник к уху.

Мымра смотрит на меня с невысказанным, но явно зловещим подозрением.

– Спасибо, – говорю я.

И тут же слышу в ответ:

– Вообще-то у нас здесь не переговорный пункт, молодой человек, а общественное учреждение. И телефон этот предназначен для служебного пользования!.. Так что скажите своим дружкам, чтобы больше сюда не звонили.

– Извините, но я никого не просил звонить на ваш аппарат, – пытаюсь слабо защититься я. Но администраторша демонстративно отворачивает лицо в сторону.

Уже подойдя к лестнице, я вновь оборачиваюсь.

– Один вопрос, – прошу я Мымру. – Когда меня попросили позвать к телефону, то как меня назвали? По фамилии?

Мымра удивленно таращится на меня поверх полированной стойки, а затем ее лицо искажает подобие ироничной ухмылки.

– А у вас что, еще и кличка имеется? – ехидно спрашивает она. Видимо, лицо мое мгновенно меняется не в лучшую сторону, потому что дежурная поспешно добавляет: – По фамилии, конечно!.. Так и сказали: «Пригласите, пожалуйста, Сабурова из двести третьего» – и все…

Однако вернувшись в свой номер и решив возобновить свои умственные экзерсисы, я догадываюсь, что разговор с анонимным «иностранцем» скорее всего имел совсем другие цели, чем предупреждение меня о неведомой опасности.

И надо было быть идиотом, чтобы попасться на такой дешевый трюк.

Однако я попался, и нет никакого оправдания моей легкомысленной доверчивости.

Дело в том, что в моем «мобиле» имеется специальное устройство, которое фиксирует все попытки постороннего доступа к «чемоданчику».

И теперь, едва я включаю его, на экран выскакивает соответствующее предупреждение.

Но самое скверное заключается в том, что, согласно справке сигнальной системы, взломщику удалось-таки преодолеть заслон из тройного пароля!

Это означает, что он сумел скачать кое-какую информацию с моего компа. Правда, только ту, которая хранилась в открытом доступе и в принципе ничего особенного собой не представляла. Но и этого достаточно.

Лишь теперь мне становится по-настоящему страшно.

Потому что противник мой, кто бы он ни был, оказывается более могущественным, чем хотелось бы верить. И отныне я для него – как на ладони…

Глава 8

Утром, как и вчера, я стою у окна, потягивая скверный кофе Щербакова, и наблюдаю, как «охотники на лис» в полном составе грузятся в пыльный фургон «Газели». Наверное, готовятся к выезду на очередную тренировку в лесу.

Геннадий пыхтит за моей спиной, облачаясь в свой костюмчик. При этом он ворчит на заводское начальство, по милости которого вынужден торчать в этом драном (подлинный эпитет не подлежит печати) городке. Я уже имел удовольствие выслушать от него душещипательную историю о том, что какое-то должностное лицо, которое позарез необходимо для оформления документации, не то убыло в отпуск, не то слегло с тяжким недугом, а заменить его, вопреки аксиоме о том, что незаменимых людей не бывает, некем, ибо оно обладает исключительным правом подписи…

– Слышь, сосед, – бурчит мне в спину Геннадий. – Деньжат взаймы у тебя можно попросить? Мне на днях перешлют по почте, и я тебе сразу отдам… Ты ведь тоже пока не собираешься рвать когти?

– Пока нет… А сколько тебе нужно?

Он возводит глаза к покрытому трещинами потолку и шевелит губами, вычисляя предстоящие затраты.

– Пятьсот, – наконец, выдыхает он с таким видом, словно ему и самому страшно от своей наглости. – Честное слово, через пару дней отдам все до копейки – мне должны переводом прислать. Если хочешь – даже с процентами!..

– Ну, какие могут быть проценты между друзьями, – заверяю его я, достав из кармана куртки свой портмоне и отсчитывая запрошенную сумму. – Мы же с тобой не на бирже!

– Спасибо, – с искренним облегчением произносит Генка, пряча деньги в карман. – Россия тебя не забудет, Лен, и я тоже… И при случае – стакан за мной.

Он в нерешительности топчется возле двери, а потом спрашивает:

– Может, составишь мне сегодня компанию? Плюнь ты на своих засонь, куда они денутся? Посидим, побазарим, я тут нашел пару неплохих заведений… Хочешь – девок найдем, тут заводских общежитии – полным-полно!

Я отрицательно качаю головой:

– Спасибо за приглашение, но никак не могу… Слишком много дел.

– Ну, тогда успехов тебе, деловой ты наш, – говорит насмешливо Геннадий и исчезает.

Есть же счастливчики, для которых командировка превращается в свободное времяпрепровождение!

А тут вертишься, как белка в колесе, а толку – ноль. Зато отрицательных эмоций – сколько угодно.

Однако, сколько ни сетуй, а делать работу все равно надо. То есть быстро собраться и топать проторенным маршрутом в больницу.

Что я и делаю.

День опять неимоверно солнечный. Может быть, из-за духоты, а может, из-за ночных бдений у меня вдруг начинается головная боль. А когда я сажусь в трамвай, простреливаемый навылет злобным солнцем (не хочется тащиться пешком несколько остановок), меня окончательно размаривает, и лишь непомерным усилием воли я удерживаюсь от дремоты.

Этой ночью под храп Щербакова пришлось допоздна работать с множеством документов. Часть из них – в основном художественно-публицистического характера – я вытаскивал из Сети, к которой подключался с помощью «мобила» и встроенного в него радиомодема, но были и материалы из электронных архивов Инвестигации.

Меня интересовало все, что могло иметь отношение к версии о суггестивной природе Спячки.

И я с головой окунулся в море информации, накопившееся у человечества по этому поводу.

В шестидесятые годы американцы проводили эксперименты по встраиванию в кинофильмы рекламных кадров. Воспринимая лишь 24 кадра в секунду, глаз человека не замечал дополнительный, двадцать пятый, и тот попадал в подсознание. Первоначально опыты были безобидными, и зрителям внушалась установка лишь на то, чтобы сразу после сеанса выпить кока-колу или купить чипсы определенного сорта. Однако едва эти эксперименты стали достоянием общественности, конгресс США запретил продолжать их.

Однако, как это уже не раз случалось в истории, вскрытый однажды ящик Пандоры невозможно запереть так, чтобы уберечь его от новых попыток взлома.

Несмотря на официальные запреты, эффект «кадра Фишера» продолжал изучаться втихую как энтузиастами-любителями, так и профессионалами. Плоды усилий первых, в частности, были реализованы при создании методик ускоренного обучения иностранным языкам – правда, стопроцентной гарантии их эффективности нет, и большинство серьезных лингвистов уверены в том, что речь идет лишь о рекламном трюке. Что же касается вторых, то здесь можно предполагать все, что угодно…

В середине девяностых годов в России, прямо за экраном компьютера, погиб от внезапного кровоизлияния в мозг молодой программист. Его друзья и знакомые были убеждены в том, что он пал жертвой нового компьютерного вируса, созданного с использованием 25-го кадра и обладающего длиной в 666 байт. Будто бы с помощью этого вируса-убийцы на экран монитора выдавалась определенная цветовая композиция, воспринимаемая лишь подсознанием оператора. И ее узоры, меняющиеся в определенной последовательности, якобы нарушали ритм работы сердца и цикл кровообращения. В конце концов сосуды головного мозга не выдерживали и буквально взрывались…

Официально эта версия была подвергнута критике самых авторитетных специалистов. Эксперты в области компьютерных технологий с пеной у рта доказывали, что создать подобный вирус на сегодняшнем этапе развития науки как теоретически, так и практически невозможно.

Потом газетные статьи как-то враз прекратились. Видимо, тему закрыли…

Однако мне удалось обнаружить в архивах Инвестигации интервью, взятое нашим сотрудником у директора Института психокоррекции, основанного «под крышей» Академии медицинских наук. Оказывается, данный научный коллектив еще с начала восьмидесятых годов занимался созданием неосознаваемой информации. Правда, не визуальной, а акустической – но разве в этом суть?.. И кое-какие результаты, полученные психокорректорами, весьма впечатляли.

Например, находясь под воздействием неслышимого источника звука, «объекты» не замечали того, что видят люди в нормальном состоянии; они были способны совершить ту ошибку, на которую их как бы «наталкивала» акустическая программа, причем даже если в результате ошибки возникала угроза их жизни и здоровью…

Но самое странное было потом. Когда Инвестигация решила выступить с публичными разоблачениями, человек, давший интервью нашему сотруднику, скончался от внезапного инфаркта, а инвестигатор, бравший интервью, погиб в автомобильной катастрофе. Официальные лица заявили, что никакого учреждения, подобного тому, от имени которого выступал лжедиректор, не существует – и действительно его следов в АМН уже не было.

Дело в конце концов замяли.

Однако уже на рубеже тысячелетий обнаружилось, что ряд рекламных агентств как на Западе, так и у нас выпускают внешне безобидные видеофильмы, в которые вмонтированы и тщательно замаскированы скрытые кадры. Однако даже эксперты затруднились сказать, что именно рекламировали эти дополнительные кадрики, потому что картинка, запечатленная на них, была слишком абстрактной. Возник новый грандиозный скандал. И вновь быстро угас, как огонь, накрытый брезентом…

Судя по всему, джинн уже был выпущен на волю, а пресловутая бутылка, куда его можно было бы заточить, разбилась. Или кто-то намеренно ахнул ее с размаха о камень…

Если допустить, что суггестивное программирование личности продолжало успешно развиваться, то тогда становилась ясной подоплека ряда необъяснимых аномалий.

Например, так называемого «синдрома ХУ», который достиг размаха настоящей эпидемии в мире. В одних только Штатах им страдали почти два миллиона человек. Суть его заключалась в том, что время от времени массы людей (первоначально это были сотрудники медицинских учреждений) поражал странный недуг, сопровождавшийся быстрой утомляемостью и утратой трудоспособности. Человек страдал головокружениями, потерей аппетита, упадком сил, иногда дело доходило и до обмороков. Однако спустя некоторое время таинственное заболевание проходило само собой. Никто так и не умер в ходе загадочной эпидемии, а специальные лабораторные исследования никаких отклонений от нормы у «больных» не выявили.

Ученые и журналисты выдвигали различные объяснения этого феномена, начиная от действия неизвестного вируса и кончая поражением иммунной и нервной системы человеческого организма. Но почему-то никому не пришло в голову увязать «синдром ХУ» с подпольным экспериментированием в области программирующих воздействий…

Или взять тот факт, что в мире стали все чаще появляться лунатики-убийцы, хотя еще со времен известного романа Уилки Коллинза медики полагали: находясь в состоянии сомнамбулического транса, лишь редкий человек способен совершить убийство. Во всяком случае, статистика была неизменно устойчивой: не более пяти процентов сомнамбул во сне совершали насильственные действия по отношению к окружающим. Но за последние десять лет это количество стало возрастать, и не так давно, проводя опросы страдающих лунатизмом, сотрудники Центра сна и хронобиологии при Торонтском университете обнаружили, что примерно каждый третий из исследуемых вел себя агрессивно в состоянии транса… Может быть, опять – кадр двадцать пять?

Подобных проявлений нерегистрируемого воздействия на подсознание с целью управления людьми может быть много. А в ряде случаев о нем вообще никто не догадывается.

Только какое отношение это имеет к моей проблеме?

Даже если предположить, что жители Мапряльска, Артемовска и других мелких городков в России стали объектами секретных экспериментов, то все равно вопросы остаются. Много вопросов.

Например, кто именно проводит эти эксперименты? Секретные ведомства? Но с какой целью? Чтобы разработать и довести до совершенства принципиально новые методы ведения войн? Заменить уничтожение противника более гуманным способом его нейтрализации – погружением в длительный сон? Хм, звучит неплохо, но слишком попахивает бульварщиной…

И почему жертвами воздействия стали лишь некоторые люди? Избирательное воздействие на население с помощью пресловутых «невидимых лучей»?..

И вообще, разве не логичнее (и, кстати говоря, намного безопаснее с точки зрения сохранения экспериментов в тайне) было бы ограничиться испытаниями в каких-нибудь засекреченных центрах и подземных лабораториях?

А еще непонятно, как с технической точки зрения наносился незримый удар по подсознанию «объектов», если речь шла о массовых опытах над людьми? Ни в какие ворота не лезет попытка сослаться на то, что «суггестдетонатор» внедрялся в информационные носители различного типа. Чересчур велик был бы риск, поскольку к созданию книг, фильмов и музыкальных записей причастно слишком много людей… А если «заряжались» лишь единичные экземпляры носителей информации, то какой в этом смысл? По принципу – «на кого бог пошлет»?

Нет, подобная топорность действий экспериментаторов не вяжется с совершенством избранного метода воздействия, никак не вяжется!..

И есть еще кое-что, что никак не согласуется с версией о бесконтактном программировании людей спецслужбами.

Поведение моего шефа. Допустим, у него есть свои люди в ведомствах определенного толка и они снабдили его соответствующей информацией. Именно поэтому он может быть осведомлен о причинах Спячки. Но почему он с жадным интересом ждет, когда кто-то из Спящих проснется? Ведь, если зомбирование действительно имело место, то едва ли кто-нибудь из пострадавших, придя в себя, сможет сказать что-то вразумительное. Даже если воздействие захватило часть их сознания, вряд ли экспериментаторы не позаботились бы о стирании опасных воспоминаний из памяти «объектов»…

Тогда чего он ждет, мой Игорь Всеволодович, и на что надеется?..

– Следующая остановка – горбольница!

Оказывается, мне уже пора выходить. Хорошо, что я не впал в дрему, как вот этот молодой человек на боковом сиденье, иначе проехал бы свою остановку…

А юноша крепко заснул. И, между прочим, на голове у него – наушники, от которых тянется шнур к плееру, притороченному к поясу на манер пистолетной кобуры. Голова бьется при каждом толчке о стекло, но он не чувствует этого.

Тоже, наверное, не выспался, бедняга. Или… Неужели он не просто спит?!

– Эй, парень, проснись! Ты случайно не выходишь сейчас?

На мои толчки в плечо не реагирует. Голова безвольно мотается по стеклу, как у мертвеца, и глаза по-прежнему плотно закрыты. Пассажиры равнодушно взирают на мои попытки разбудить спящего. Тетка с хозяйственной сумкой, улыбаясь, высказывает предположение о том, почему юноша не выспался ночью – разумеется, любовные похождения…

Мгновенно покрывшись холодной испариной, я легонько бью меломана по щекам, приговаривая:

– Проснись, парень, проснись же! Что с тобой? Где-то на заднем плане моего сознания крутится:

«Доигрался, теоретик несчастный? Пока ты занимаешься умственным онанизмом, они так и будут засыпать вокруг тебя, и помешать этому ты не в силах!»

Удваиваю свои усилия. Окружающие начинают с упреком коситься в мою сторону. Уже другая тетка, более интеллигентного вида, слабо протестует:

– Мужчина, ну что вы к нему привязались? Спит и пусть себе спит до конечной! Ну, подумаешь, выпил лишнюю бутылку пива, с кем не бывает?

Щупаю у парня пульс. Сердце работает, как часы. Впрочем, для меня это не показатель того, что все нормально…

Снова бью парня по щеке, но уже сильнее, чем прежде.

Внезапно глаза, его распахиваются, он одурело трясет головой, явно ничего не соображая после глубокого сна, а потом, когда сознание его проясняется настолько, чтобы определить, кто столь бесцеремонно вернул его к яви, любитель поп-музыки вскакивает и выкрикивает мне в лицо:

– Ты что, дядя? Спятил, что ли?

Я чувствую внезапную слабость во всем теле.

– Извини, – примирительно говорю я парню. – Я думал, что тебе плохо…

– В следующий раз, – цедит он, покраснев, мне в лицо, – думай только тогда, когда будешь сидеть на унитазе, понял?

И, рухнув обратно на сиденье, отворачивается к окну.

У меня нет ни сил, ни желания, чтобы осадить наглеца.

Трамвай замедляет ход, и я пробираюсь к выходу, избегая встречаться со взглядами пассажиров, которые, несомненно, полагают, что у меня не все дома…

* * *

За время моего отсутствия в больнице произошли кое-какие изменения.

К счастью, они заключаются не в поступлении новых Спящих.

Просто Солодкого и Скобаря перевели из реанимации под наблюдение невропатологов. Похоже, что реаниматоры, следуя по проторенной дорожке, отныне решили не терять время и силы на странных коматозников.

Так что теперь все пятеро вместе, в одном помещении.

Однако, войдя в палату, убеждаюсь, что занято лишь четыре койки. А где же пятый? Неужели кто-то из моих подопечных все-таки проснулся, а меня забыли или не захотели предупредить об этом?..

Так. Круглов здесь, это ясно хотя бы по тому, что рядом с его койкой сидит, ссутулившись, как усталый ворон, его отец.

Обмениваюсь с ним приветствиями. Бывший майор подавлен и немногословен. Трудновато ему сейчас. И в больницу он забежал лишь на несколько минут. Сегодня ему предстоит хоронить сестру.

– Послушайте, доктор, – говорит он мне, явно не припоминая моих имени-отчества и фамилии. – Как обстоит дело с Олегом?

– В каком смысле? – осторожно уточняю я.

– Да все в том же! – сердится он. – Он когда-нибудь проснется или нет? И вообще, лечите вы его или как?

Стараясь выбирать обтекаемые выражения, объясняю, что срок пробуждения Олега, как и других пострадавших, по-прежнему остается неопределенным. Что это может случиться в любой момент. И что врачи делают все возможное. И так далее…

– Но он все-таки проснется? – хмуро спрашивает Круглов-старший.

– Мы все надеемся на это.

Особенно я и мой шеф, но об этом моему собеседнику знать необязательно.

Помолчав, Круглов разражается гневной тирадой, из которой следует, что лично он ждать больше не намерен. И что, едва разделается с делами, связанными с погребением Анны Павловны, как тут же заберет сына отсюда. Даже если для этого придется применить силу. Правда, из его уст эта угроза звучит в иной, более конкретной, хотя и нецензурной, формулировке.

– Вы знаете, я не уверен, что это самый лучший выход, – сообщаю ему я. – Чтобы с мальчиком было все в порядке, ему нужен особый уход. И он должен находиться под постоянным наблюдением специалистов.

– Я готов дать любую расписку, – бурчит сердито Круглов, не глядя на меня. – В конце концов, вы не имеете права!.. Как отец я вправе решать, где ему находиться: тут, в этом вонючем боксе, или дома!

Пожимаю плечами:

– Поймите, это от меня не зависит, Константин Павлович. Идите к заведующему, пусть он принимает решение…

Видимо, пора настроить Завьялова в духе непреклонного отказа всем поползновениям родственников забирать Спящих из больницы. Мне это невыгодно. Да и сомнительно, что родные стены им помогут…

А ведь отсутствует не кто иной, как Быкова.

В ответ на мой вопрос Круглов нехотя поясняет, что когда он пришел, девушки впалате уже не было.

Черт знает что! Не больница, а художественная самодеятельность в колхозном клубе!..

Разыскиваю Шагивалеева, который в это время проводит утренний обход.

Он сообщает, что девушку накануне вечером вновь поместили в реанимацию.

– Зачем? Состояние ухудшилось?

– Да нет, – качает головой Ринат. – Просто у реаниматоров возникла одна идея, как следует выводить человека из подобной комы, и они решили попробовать…

Так-так. Вот мы и дожили до великого момента. Еще немного – и тела Спящих отдадут в местное медучилище в качестве наглядных пособий. А там, глядишь, и недалек тот час, когда кому-нибудь придет в голову гениальная идея вскрыть их череп, чтобы исследовать мозг. Причем без наркоза – зачем напрасно расходовать анестезирующие средства!..

– Вы что, с ума посходили? – не сдержавшись, шиплю я. – Да кто вам дал право?!

– Ну, чего ты шумишь, Лен? – грубовато останавливает меня Шагивалеев. – С точки зрения закона мы ничего не нарушаем. В конце концов, и родственники Быковой дали письменное согласие…

Перед моим мысленным взором возникает лицо сестры Юли, поблескивающее золотой оправой очков.

Все ясно. Моя попытка воззвать к совести этой холеной сволочи дала прямо противоположные результаты. «В поликлинику вас надо сдать, на опыты», как говаривал почтальон Печкин в известном «мультике». Похоже, Аллочкой Быковой руководили те же побуждения, когда она давала письменную индульгенцию реаниматорам-экспериментаторам.

Наверное, вслух я выразился не столь литературно, как следовало ожидать от сотрудника Академии наук, судя по побледневшему лицу Шагивалеева и невольно съежившейся свите женщин в белых халатах вокруг него.

Но реакция этих людей на мои слова меня сейчас не интересует.

Несусь на всех парах в реанимацию, прыгая на лестницах через три ступеньки и чудом не сшибая с ног попадающихся навстречу людей. Дежурная по реанимации пытается меня остановить, бормоча, что посторонним вход в операционную вообще воспрещен, а сейчас – в особенности, поскольку там сейчас проводится сложнейшая операция. Не собираюсь ничего доказывать церберше в белом халате, а просто отталкиваю ее и под истошные крики устремляюсь по коридору, в который выходят двери операционных с матовыми стеклами.

За одной из дверей слышатся приглушенные голоса. Влетаю внутрь и вижу, что не ошибся.

Вовремя я подоспел.

Потому что «сложнейшая операция» на самом деле оказывается изощренной медицинской пыткой.

Над телом Быковой, распростертым на операционном столе-каталке под беспощадным светом бестеневых ламп, склонились две фигуры в зеленых комбинезонах и дезинфекторских масках. В глаза бросается то, что руки и ноги студентки зажаты специальными захватами, напоминающими наручники. Как в фильмах про маньяков-садистов… Правда, крови нигде не видно, но меня это не успокаивает, поскольку на экране осциллографа, регистрирующего работу сердца и мозговую активность пациентки, тянется сплошная линия.

Остановка сердца – это ясно даже дилетанту.

– Что вы делаете? – вырывается возглас из моего горла.

Люди в масках с досадой оборачиваются ко мне.

– Как вы сюда попали? Кто вас пустил? – спрашивает один из них. В его руках – пластины дефибриллятора-разрядника, назначение которого известно любому, кто смотрел хотя бы один фильм про врачей. – Немедленно выйдите из операционной, вы мешаете нам работать!

Прикрыв глаза, считаю мысленно до десяти. Потом, стараясь не поддаваться эмоциям, медленно говорю:

– Если вы сейчас же не прекратите эти варварские эксперименты, я для начала добьюсь, чтобы вас уволили. А если больная умрет – чтобы вас судили за преднамеренное убийство!

– А, так это ж ученый муж из Москвы, – сообщает своему напарнику второй тип, вооруженный устрашающего вида шприцем. – Испугался, наверное, что лишится материала для своей диссертации!..

Дверь позади меня с грохотом распахивается, и в операционную врываются два огромных силуэта в желтых костюмах и шапочках того же цвета. Санитары, явно намеревающиеся исполнить по совместительству функцию вышибал.

С детства не люблю, когда меня хотят схватить и тащить.

Поэтому, когда санитары устремляются ко мне, я приступаю к активному сопротивлению. Короткий удар локтем под ребра одному, который тянет ко мне свои огромные лапищи, и когда он сгибается, хватая ртом воздух, – удар ногой с разворота в район крестцового отдела позвоночника. Второй, пытавшийся облапить меня сзади, получает удар каблуком по колену и отлетает в угол после броска с подсечкой.

Сжав кулаки, приближаюсь к операционному столу, и изверги в масках с испугом пятятся от меня. Разумная тактика. Когда я зол, то не терплю, когда мне перечат или сопротивляются.

Зловещая линия на экране тянется сплошной белой чертой.

Неужели поздно?!

– Выводите ее! – сквозь зубы командую я людям в зеленых одеяниях. – Вы что, не видите, что она уходит?!

– Клиническая смерть длится всего четыре минуты, – пытается возразить обладатель шприца. – Может быть, подождем еще немного?..

– Я сказал – выводите! – уже в полный голос рычу я и подкрепляю свои слова соответствующими жестами и мимикой. – Убью!..

Врачи послушно возвращаются на свои места, и человек со шприцем делает Быковой укол. Длинная игла вонзается в грудную клетку. В то место, где у всех нормальных людей находится сердце.

Тело, лежащее на столе, вздрагивает, но не от боли – от сильного толчка. Так реагировало бы бревно на удар топором.

Горизонтальная линия на мониторе продолжает тянуться в бесконечность, как схематическая траектория звездолета, пронзающего пучины дальнего космоса.

– Ни фига себе! – по-детски удивляется один из силуэтов врачей. – Первый раз вижу, чтобы стимулятор Крединга не действовал!..

В дело вступает реаниматор, вооруженный пластинами дефибриллятора.

– Заряд! – командует он. – Руки!..

И прижимает пластины к груди Юли. Короткий сухой треск. Отвратительный запах паленой плоти. Девичье тело, кажущееся по-детски беззащитным из-за выпирающих ребер, сотрясается, но проклятая линия упрямо продолжает зачеркивать жизнь. Линия смерти-не зря ее так называют медики…

Еще несколько попыток оживить Спящую, с постепенным увеличением мощности разряда, проходят безуспешно.

Я стою неподвижно, как будто меня превратили в статую. Ничего не чувствую. Все тело свела судорога, и мыслей никаких в голове нет, кроме одной: «Нет! Она не должна умереть, не должна!»…

Чтобы не видеть проклятую белую линию на экране, прикрываю глаза. В этот момент до меня доносится чей-то вскрик:

– Есть пульс!

Действительно, сердце возобновило свою работу. Линия уже не прямая, как прежде. На ней появляются периодические всплески.

Реаниматоры суетятся, бросая друг другу отрывистые фразы, которые звучат для меня тарабарщиной. Специальная терминология, черт бы ее побрал.

Наконец электронный самописец начинает бойко вырисовывать зигзаги, похожие на очертания сильнопересеченной местности, и один из врачей отшвыривает пластины в сторону, а потом, устало отирая пот со лба, сообщает мне:

– Все в порядке, она в норме.

– Если не считать того, что по-прежнему спит, – добавляет второй.

Ноги у меня вдруг становятся ватными, и я без сил бреду прочь из операционной, кажущейся мне камерой пыток. На слова сил уже не остается. Санитары все еще слабо ворочаются на полу, пытаясь подняться, когда я прохожу между ними.

Уже на выходе из здания меня догоняет один из реаниматоров, на ходу сдирая с себя марлевую маску и резиновые перчатки.

– Послушайте, не надо принимать нас за садистов, – просит он, пытаясь заглянуть мне в лицо. – Мы же не хотели убивать ее!.. Мы просто хотели проверить, как она будет реагировать на наступление клинической смерти. Это обычная практика применительно к летаргикам. И, между прочим, описана в специальной литературе…

– И кому же пришла в голову эта блестящая идея? – не поворачивая головы, осведомляюсь я. Реаниматор опускает голову.

– Все было согласовано, – мямлит он. – Да и Завьялов на недавнем консилиуме разрешил испробовать все методы…

Этого и следовало ожидать. Школьному руководителю не хочется расписываться в бессилии. И тогда в ход идет все – лишь бы отрапортовать потом: все меры были приняты, и не наша вина, что результат оказался неадекватным ожиданиям.

Кто не рискует, тот не выигрывает. Только я почему-то привык полагать, что рисковать следует своей собственной жизнью, а не чужой. Но в мире всегда находятся те, кто считает иначе.

Теперь до меня окончательно доходит суть того, что собирались сделать с Быковой. У нее вызвали искусственную остановку сердца, надеясь, что при этом ее дремлющий мозг не выдержит и среагирует на опасность смерти.

Только он почему-то так и не среагировал.

Что ж, по крайней мере, эти любители радикальных методов излечения наглядно доказали, что Спячка, по сути, равносильна смерти заживо.

И это дает основания для сомнений в успешном исходе моей миссии. Потому что теперь кажется невероятным, что когда-нибудь Спящие проснутся.

* * *

Вернувшись в палату Спящих, обнаруживаю, что госпожа Фортуна сегодня явно благосклонна ко мне. Потому что в помещении нет посторонних. Отец Круглова, очевидно, убыл по своим похоронным делам, а родственники остальных моих подопечных – если они у них есть и если они не такие, как сестра Быковой, – видимо, появятся ближе к вечеру.

Значит, сейчас самый удобный момент, чтобы реализовать одну задумку.

Осторожно выглядываю в коридор. Ни Шагивалеева, ни медсестер, ни, слава богу, Ножина в окрестностях не видно и не слышно.

Тем не менее на всякий случай вставляю в ручку двери изнутри ножку стула. Теперь, если кто-то и попытается вломиться сюда в неподходящий момент, мне придется выдумывать какое-нибудь правдоподобное объяснение. Например, что таким образом пытался абстрагироваться от шума в коридоре, мешающего каждому настоящему ученому мыслить.

Потом достаю из кармана заранее заготовленный набор микродатчиков. Типа шпионских «жучков», обычно применяемых для подслушивания, но у нас они имеют несколько иное предназначение. Датчики оснащены магнитными присосками и способны осуществлять дистанционный съем информации с любых приборных устройств и трансляцию ее на достаточно большое расстояние. Во всяком случае, в пределах Мапряльска.

На каждого Спящего у меня выделено по два датчика. Один из них я прикрепляю к прибору, регистрирующему ритм биения сердца и активность мозга, а второй – к раме кровати возле изголовья, причем таким образом, чтобы мои штуковины нельзя было обнаружить с первого взгляда. На эту несложную процедуру у меня уходит не больше пяти минут.

Потом остается запустить «мобил» и настроить его на режим постоянного ожидания сигнала от датчиков, а сигнал этот будет передан в случае изменения состояния Спящих.

Вот теперь можно изъять стул из дверной ручки.

Уже собираясь выходить из палаты, я вдруг испытываю странное чувство.

Сумрачное помещение без окон, где почти впритык друг к другу лежит ряд неподвижных тел, что-то мне напоминает.

Только что именно?

Во всяком случае, не склеп…

Однако другие аналогии мне на ум не приходят, и, с сомнением покрутив головой, я отправляюсь выполнять неприятную миссию в виде подачи докладной на реаниматоров заведующему больницей.

Пока я влачусь по длинным коридорам и лестницам, в голове моей возникает назойливый вопрос, на который я пока не могу дать себе ответа.

Какого черта я принимаю близко к сердцу проблемы абсолютно незнакомых мне людей?

Стоит ли рисковать своим, и без того шатким, положением самозванца, устраивая скандал руководству больницы по поводу негуманного обращения с пациентами? Не проще ли не придавать этому значения и, не высовываясь, ждать, когда ситуация со Спящими окончательно прояснится? Чего ты добьешься своими благородными порывами, инвестигатор? Ведь даже если тебе клятвенно пообещают впредь не проводить над «коматозниками» никаких экспериментов – что от этого изменится? Станет ли Спящим лучше? Сумеешь ли ты убедить Завьялова и прочих больших и малых начальников в том, что не следует видеть в тех пятерых, которые остались за твоей спиной, живых трупов, на которых бесполезно тратить лекарства и усилия обслуживающего персонала?

Боишься, что нет? То-то и оно!..

Впрочем, еще не поздно пройти мимо кабинета заведующего.

«Не будите спящую собаку», – взывал кто-то из классиков. И бесполезно пытаться разбудить совесть, блаженно дремлющую в душе подонка.

Ибо: не тронь дерьмо – и оно не будет вонять.

Чтобы подобные мысли не разъели меня изнутри, я торопливо толкаю обитую натуральной кожей дверь.

Секретарша, которую, как смутно помнится, зовут не то Галей, не то Лидой, даже не успевает выбраться из своего изящного креслица на вращающейся подставке, как я, решительно прошагав к двери кабинета Завьялова, нажимаю на ручку. В спину мне летят тревожные заверения, что «к Алексею Федоровичу сейчас никак нельзя, потому что у него очень важная встреча».

Но я все-таки вторгаюсь в кабинет заведующего. Видимо, сегодня мне выпало быть невежливым. Однако продуманные гневные фразы и риторические фигуры с упоминанием клятвы Гиппократа тут же вылетают из моей головы.

У заведующего действительно есть посетитель. Оба уютно расположились за столиком для гостей и, судя по витающим в кондиционированном воздухе ароматам, дегустируют коньяк и шоколадные конфеты, кофе «эспрессо» и дорогие сигареты.

Человек, которого столь щедро угощает Завьялов, сидит спиной к двери, но еще до того, как он оборачивается, я безошибочно опознаю его.

Тот самый тип из четыреста пятого номера гостиницы, которого тянуло ко мне, будто невидимым магнитом, на протяжении предыдущих двух дней.

* * *

Вопреки моим ожиданиям, Завьялов вовсе не возмущен моим вторжением. Напротив, он глядит с явным облегчением, словно я призван спасти его от чего-то неприятного. Отослав жестом заглянувшую в кабинет вслед за мной секретаршу, он поднимается мне навстречу, одновременно обращаясь к своему гостю:

– А вот человек, который может рассказать вам, Сергей Ильич, намного больше, чем я, об этой странной истории!..

Человек, которого заведующий именует Сергеем Ильичом, тоже встает. Лицо у него непроницаемо-любезное, словно он видит меня впервые в своей жизни. Следует обмен рукопожатиями и представление нас друг другу. Подозрительный тип оказывается корреспондентом столичного журнала с внушительным названием «Непознанное, но вероятное».

– Сергей Ильич Лугин, прошу любить и жаловать. Прибыл в наш город специально для того, чтобы осветить те случаи беспричинной комы, которую мы на сей момент имеем. Или, наоборот, которая нас имеет, если позволите такой каламбурчик, хе-хе… И я надеюсь, что вы, Владлен Алексеевич, как представитель академической науки, не откажетесь поделиться с уважаемым гостем выводами по результатам предварительных исследований, не так ли? Ведь кому, как не вам, Владлен Алексеевич, так сказать, карты в руки?!

А я, будучи лишь скромным администратором, с сожалением вынужден с вами раскланяться, ибо ждут меня тривиальные, рутинные, но оттого не менее неотложные делишки. Надеюсь, что ваше сотрудничество будет плодотворным и взаимовыгодным, господа…

Позвольте попросить вас, Владлен Алексеевич, как человека, уже довольно обжившегося в нашем заведении, проводить Сергея Ильича к нашим необычным пациентам, чтобы он мог взглянуть на них… А вы, Сергей Ильич, если желаете, можете делать любые фотоснимки, я не возражаю…

Я полагаю, что проблемы здоровья нашего общества не должны окружаться, так сказать, информационным вакуумом. В то же время надеюсь, что вы как опытный журналист сделаете правильные выводы и поймете, что ничего сенсационного в этом деле нет, не так ли, Сергей Ильич?..

Ну, вот и хорошо!..

Да-да, я не прощаюсь, ведь мы с вами наверняка еще увидимся. Заходите в любое время, всегда будем вам рады!..

Это называется – попал я как кур в ощип. И никакой веской отговорки почему-то в голову не приходит, чтобы избежать возни с господином журналистом.

Черт бы побрал этих борцов с «информационным вакуумом»!..

Только бы нам не встретился Псих – иначе не избежать появления аршинных заголовков на обложке того паршивого журнальчика, который представляет мой спутник. Это было бы невыгодно не только мне, но и Завьялову вкупе с горздравом…

Ловко переложив на мои плечи задачу вешать лапшу на уши уважаемому Сергею Ильичу, Завьялов явно пытался транслировать мне незамысловатую телепатему: во что бы то ни стало надо представить Спящих как казус, интересный лишь для тех, кто кое-что смыслит в медицине, а для всех прочих интереса абсолютно не представляющий. Подумаешь – кома! Тысячи людей по всей стране и десятки тысяч по всему миру неделями, а то и целыми месяцами не приходят в себя – но никто же не делает из этого нездоровых сенсаций! Что ж, значит, именно в этом ключе и надо обрабатывать этого Лугина. И в то же время было бы неплохо прощупать его намерения. В частности, действительно ли его интересуют Спящие или это лишь предлог для того, чтобы поближе познакомиться со мной? Хотя, насколько мне известно, в городе он уже третьи сутки, но почему-то вспомнил об объектах своего репортажа лишь сегодня. Да и не похож он вовсе на представителя пишущей братии, с коей я неоднократно имел несчастье общаться. У тех писак постоянно ушки на макушке и глаза горят неуемной жаждой раздобыть как можно больше информации – причем зачастую не официальной, а кулуарной. А этот ведет себя как-то индифферентно-невозмутимо и вопросы задает больше не о коматозниках, а обо мне самом.

И читается в его глазах нечто, что мне совсем не нравится.

Какой-то скрытый подтекст, едва заметная искорка усмешки. Словно он заранее готов к тому, что я буду вводить его в заблуждение, и про себя как бы посмеивается: ну, давай-давай, ври поубедительнее, разводи турусы на колесах, я ведь все равно тебе не верю…

Весьма неприятный субъект.

Вполне возможно, что два предыдущих дня он не сидел без дела, а рыл носом землю, собирая всевозможную информацию обо мне. И возможно, именно он вчера за несколько минут до моего появления распивал водку с Ножиным в «Голубых далях». Тогда понятно, почему Псих был уверен, что в скором будущем нам предстоит общение с прессой. Он знал, что пресса уже тут как тут. Всем нам, грешным, хочется выглядеть провидцами в глазах окружающих…

Но это еще полбеды.

Хуже, если именно Лугин вчера вечером покопался в моем «мобиле», выманив меня из номера. Правда, неясно, откуда у репортера необыкновенные способности по части разгадки компьютерных паролей и кодов… Но если это так, то сейчас он и в самом деле видит меня насквозь, и все мои потуги пустить ему пыль в глаза обречены на провал…

Однако ничего другого мне не остается, кроме как ломать комедию.

В конце концов, весь мир – театр, а мы – актеры. Только одним исполнение своей роли удается лучше, а другим вечно суждено ловить своей физиономией тухлые яйца и помидоры…

И, самое главное, смеяться комедиантам следует лишь после занавеса.

* * *

– Скажите честно, Владлен Алексеевич, вы сами не находите в том, что произошло с этими людьми, ничего странного? – спрашивает Лугин, когда мы выбираемся из душного корпуса на свежий воздух и располагаемся на скамейке в больничном парке.

Я искоса бросаю взгляд на него. Меня подмывает ответить, что наиболее странное впечатление на меня производят не Спящие, а люди, которые имеют к ним отношение. Взять хотя бы тот факт, что некоторые журналисты, собирающиеся накропать статью о мапряльской коме, не пользуются ни диктофоном, ни компнотом, ни даже обыкновенной записной книжицей.

Или они имеют обыкновение записывать все на диктофон, спрятанный за пазухой?

Разумеется, вслух я этого не говорю, а лишь пожимаю плечами и отделываюсь туманной фразой о том, что в современном мире встречается много явлений, которые до поры до времени не поддаются разумным объяснениям, но которые, как выясняется впоследствии, вызваны простыми и естественными причинами.

– Да-да, конечно, – вежливо соглашается Лугин, рассеянно покусывая травинку, сорванную рядом со скамейкой. – Только знаете, лично у меня в отношении ваших пациентов возникла ассоциация с некоторыми известными историческими персонажами.

– Уж не с Рипом Ван Винклем? – с легкой насмешкой интересуюсь я.

– Что? Ах да, вы имеете в виду рассказ Эдгара По… А кстати, это вполне можно использовать для заголовка. Ну, скажем: «Современные рипы ван винкли»… Или что-нибудь вроде «Массовый анабиоз в Мапряльске»… Вам нравится?

– Не очень. Во-первых, потому что это никакой не анабиоз, а во-вторых, потому что он – не массовый. Да и на роль путешественников в будущее посредством сна наши герои не годятся… хотя бы потому, что могут в любой момент проснуться.

– Возможно, вы правы. Но вообще-то, глядя на ваших спящих пациентов, я подумал еще вот о чем… Вы читали про генофондовые пещеры в Непале?

Хм… Читал ли я? Да не только читал, но и знаю, что инвестигацией была проведена спецоперация, в ходе которой предпринимались попытки проникновения в одну из таких пещер. Правда, безуспешные… Давно это было.

– Признаться, не люблю сенсационную беллетристику.

– Зря вы так… Ведь по легендам, в этих пещерах на протяжении многих тысяч лет содержатся тела йогов в так называемом состоянии Сомати. Своеобразная консервация генофонда человечества, в который включены лучшие люди разных цивилизаций… Наш журнал посвятил этому феномену один из своих номеров, если хотите, я дам вам почитать на досуге… (Опять смешливые искорки в глазах.)

– С удовольствием. Было бы любопытно взглянуть…

Мысленно заканчиваю свою фразу «…на ваш журнальчик, если он вообще существует в природе».

Словно прочитав мои мысли, Лугин спохватывается:

– Правда, самого журнала у меня нет, но есть дискета с файлом статьи… Заходите – я живу в четыреста пятом номере местной гостиницы, через этаж от вас…

Не удержался, стервец, чтобы не проговориться о том, что знает, где я обитаю.

– Компьютер у вас тоже имеется? – закидываю я удочку.

– А как же! Не такой, правда, мощный, как у вас, – кивает он небрежно на мой «чемоданчик». – Скорее, компьютерный блокнот… жаль, я его не захватил сейчас…

– Не боитесь оставлять электронику в номере? А то еще позарится на него кто-нибудь из местных, тут такие вещи – раритет.

– Не хочется таскать его повсюду с собой. Я вообще, знаете, не очень люблю пользоваться ноутбуками. Да и по сравнению с вашей машинкой моя громоздка, как чемодан… Вашу-то точно не оставишь в номере.

Ни тени усмешки в серых глазах. И никакого видимого намека на вчерашний взлом моего личного комп-кода его слова не содержат.

Тем не менее по спине моей ползет холодок. Но нельзя подавать виду, что тебе страшновато.

– Что ж, при случае обязательно загляну к вам… А сейчас, если у вас больше нет ко мне вопросов…

– Собственно, вопрос только один. Когда, по-вашему, кто-нибудь из этих спящих проснется?

– Знаете, есть одна дурацкая присказка: как только, так сразу.

– Что ж, понятно. Тогда у меня к вам небольшая просьба. Если все-таки это произойдет, не забудьте сообщить мне.

– А вы еще долго здесь пробудете?

– Трудно сказать. Все будет зависеть от обстоятельств… А вы?

– Аналогично… Хорошо, обещаю.

– Тогда не смею больше вас задерживать.

– Спасибо, Сергей Ильич.

Странное какое-то общение.

И тип весьма странный.

А посему пора перейти от состояния объекта, пассивно выжидающего, что с ним сотворят окружающие, к активным контрдействиям, достойным субъекта.

Посему, расставшись со своим собеседником, возвращаюсь в главный корпус лишь для того, чтобы выйти с противоположной стороны через запасный выход, после чего приступаю к стандартной шпионской деятельности типа «скрытое наблюдение».

Покинув территорию больничного парка, Лугин проходит несколько кварталов и сворачивает в тихий переулок, где у тротуара припаркован довольно потрепанный темно-синий «Форд» с тонированными до почти полной непроницаемости стеклами.

Журналист по-хозяйски открывает дверцу, садится за руль, и мотор «Форда», запускаясь, взревывает.

В отчаянии оглядываюсь по сторонам. Полное отсутствие такси и частных извозчиков. Мапряльск…

Значит, либо моя попытка сесть на «хвост» журналисту обречена на провал, либо… либо придется нарушить закон.

Надеюсь, господь меня простит. И владелец вон того серого «Москвича», притулившегося к тротуару, – тоже. В конце концов, я же не краду сие движимое имущество, а лишь временно реквизирую его.

Как и следовало ожидать, машина не оснащена сигнализацией и противоугонными устройствами. Все дверцы, правда, закрыты на ключ, но стекло одной из них легко отжимается вниз.

Плюхаюсь на облезлое сиденье как раз в тот момент, когда «Форд» выезжает из переулка.

Теперь надо применить стандартный прием угонщиков-непрофессионалов. А именно – оборвать провода, ведущие к замку зажигания, и замкнуть их напрямую.

Только бы не выяснилось, что мотор этой развалюхи нельзя запустить, потому что в баке нет бензина или сломан стартер!

Но я сегодня по-прежнему в фаворе у судьбы.

Машина не только заводится, но и вполне способна передвигаться, хотя вскоре я обнаруживаю, что барахлит коробка передач и переключаться надо со второй скорости сразу на четвертую, оглашая улицу треском шестеренок.

Ладно, спасибо и за это.

Устремляюсь вслед за «Фордом», который оторвался от меня уже на сотню метров. Кошусь в зеркало заднего вида. Вроде бы позади никто не выскочил, размахивая руками, с воплями: «Держите вора!» – а значит, погони можно не опасаться.

Некоторое время Лугин с видимой бесцельностью кружит по городу. На всякий случай стараюсь держаться подальше от него. Тем более что нет потока машин, в котором можно было бы затеряться. К счастью, дорожные условия в Мапряльске таковы, что не позволяют объекту моего преследования выжать из «Форда» все, на что тот способен, иначе я бы давно потерял его…

Наконец Лугин тормозит возле магазина с вывеской «КУЛЬТТОВАРЫ», сохранившейся, наверное, еще с советских времен. Однако входить в магазин он не собирается, а устремляется к будке телефона-автомата. Набирает не очень длинный номер. Наверное, местный… Разговор с невидимым абонентом длится всего несколько минут, после чего журналист возвращается в машину и вновь запускает двигатель.

Кажется, начинается самое интересное.

Теперь мой недавний собеседник едет еще медленнее и, я бы сказал, неувереннее. Часто притормаживает на светофорах, словно раздумывая, куда бы повернуть. Несколько раз он даже останавливается, чтобы расспросить прохожих. По всей видимости, путь его лежит в незнакомое для него место.

Чтобы он не засек меня, приходится тащиться на малой скорости на максимальном удалении от него, а когда он останавливается для консультаций с местными жителями, я вынужден проезжать мимо и тормозить в сотне метров впереди, дожидаясь, когда он вновь обгонит меня.

А время идет, и чем дальше – тем все больше я чувствую, как в мой зад впиваются невидимые иголки. Потому что едва ли стоит надеяться, что хозяин «Москвича» еще не обнаружил, что его машину угнали. В любой момент позади может раздаться вой сирены патрульной машины. Или первый попавшийся постовой на перекрестке повелительно вскинет передо мной полосатый жезл, приказывая остановиться, и тогда из преследователя я превращусь в преследуемого, потому что объясняться со служителями закона я не намерен…

Но мне сегодня везет в энной степени. Отчасти, возможно, потому, что маршрут Лугина удаляется от центра города к северо-восточной окраине, а там меньше вероятность встречи с сотрудниками ГИБДД…

Наконец мы въезжаем в относительно новый микрорайон, заставленный железобетонными близнецами высотой в девять и даже двенадцать этажей, и «Форд» останавливается возле одного из жилых зданий. Лугин покидает машину и входит в подъезд. Последовать его примеру я не решаюсь, несмотря на соблазн. Слишком велик риск засветиться.

Вскоре журналист возвращается. И не один, а в сопровождении какого-то крупноформатного седого старикана в пиджаке с орденскими планками и спортивных штанах типа «Адидас». Они усаживаются в «Форд» и стартуют на малой скорости, лавируя среди многоэтажек. Сей маршрут приводит их (и меня тоже) на довольно запущенный пустырь, начинающийся за чертой микрорайона. Слева высится бетонный забор вокруг каких-то складских сооружений, посреди пустыря простирается заросшая осокой и тиной лужа, по своим размерам не уступающая нормальному деревенскому пруду, а справа тянется длинная шеренга железных гаражей, к которым и подкатывает «Форд».

С дороги мне видно, как Лугин и ветеран подходят к одному из наиболее ржавых гаражей. Старик производит манипуляции с замком и широко распахивает перекосившиеся от времени створки, демонстрируя своему спутнику, что в гараже, кроме штабеля старых покрышек и облезлых канистр, ничего нет.

Затем происходит действо, которое в коммерции принято называть «актом купли-продажи». Либо сдачи имущества в аренду. Журналист явно выступает в роли приобретателя недвижимости: он обходит со всех сторон железную коробку, постукивает кулаком по стенам, словно желая убедиться в их стойкости, а затем лезет в карман за бумажником. Судя по всему, терять времени на торг он не намерен, и старик с несколько разочарованным видом прячет деньги, полученные от своего собеседника, за пазуху. Торжественный акт передачи ключей – сделка состоялась!

После чего, то и дело опасливо оглядываясь на ходу, будто опасаясь, что странный покупатель-арендатор передумает, старик чешет трусцой напрямую к ближайшей автобусной остановке, к которой как раз подкатил автобус.

А Лугин загоняет «Форд» в гараж, закрывает железные двери и вешает на них замок. Не тот, который перешел к нему вместе с ключами от деда, а никелированный, несуразно блистающий новизной на фоне ржавых дверей.

Я слежу, как новоиспеченный владелец недвижимого имущества удаляется по берегу пруда-лужи, и пытаюсь сообразить, что делать дальше. Поскольку особого желания продолжать таскаться по жаре за этим типом я в себе не обнаруживаю, то решаю переключиться на его средство передвижения, которое он зачем-то упрятал под укрытие железных стен.

Поэтому, когда фигура Лугина исчезает из поля зрения, покидаю насиженное место за рулем «Москвича» и, прихватив чемоданчик «мобила», принимаюсь изучать замок на дверях гаража. Замок кодовый, не требующий ключа. Единственный его недостаток заключается в том, что он – электронный, а значит, открыть его ничего не стоит. Во всяком случае, если ты вооружен специальной комп-отмычкой.

Открываю футляр «мобила», вытягиваю гибкий щуп декодера с магнитными присосками и приступаю к «взлому», не забывая следить за обстановкой. Впрочем, людей вокруг почти нет, если не считать нескольких любителей рыбной ловли в мутной воде, которые торчат с удочками возле пруда, да ребятишек, гоняющих мяч по траве. Идеальная обстановка для вторжения в чужую частную собственность.

Мне – а вернее, моему кейсу – хватает одиннадцати с половиной минут, чтобы установить запорный шифр замка, и я успешно проникаю в душный полумрак, пропахший бензином, маслами и прочими автомобильными ароматами.

Дверцы «Форда» оказываются не запертыми на ключ. Судя по показаниям приборов, бак машины заправлен почти до краев – видно, до того как прибыть в больницу, Лугин успел наведаться на заправочную станцию.

В Интерполе мне не раз приходилось обыскивать различные транспортные средства на предмет тайников: некоторые любители запретных плодов имеют пристрастие хранить наркотики, золото или оружие в собственных автомобилях. Однако в «Форде» применить свои полицейские навыки мне не приходится. Похоже, что его владелец не утруждал себя устройством тайников. Прямо под сиденьем водителя я обнаруживаю увесистый сверток с бланками всевозможных документов, начиная от паспортов и кончая свидетельствами о рождении, а также обширный набор начинающего афериста: печати и штампы государственных органов, факсимиле росписей начальников и делопроизводителей.

В «бардачке» содержится пачка банкнот. Настоящих, не фальшивых. В таком количестве, что их вполне может хватить на покупку по меньшей мере трех таких «Фордов».

А самая красноречивая находка скрывается в багажнике. Пистолет с комплектом патронов. Все отечественного производства, новенькое. Хотя и не в смазке, но, во всяком случае, незаметно, чтобы оружие использовалось ранее.

Вот такие, значит, нынче пошли корреспонденты. На редакционное задание они теперь отправляются во всеоружии, в буквальном смысле этого слова… От «летающих тарелок» отстреливаться, что ли, собирался этот тип? Или от местных призраков? Сильно сомневаюсь в этом…

Ну и что со всем этим прикажете делать? Сообщить в милицию? Ха-ха. Изъять все это снаряжение из багажника и утопить в пруду, чтобы в один прекрасный день тебя не ухлопали с помощью этого «ствола»? А если?..

Додумать очередной вариант я не успеваю.

Одна из дверных створок гаража приоткрыта, и порывом ветра ее распахивает на всю ширь. В гараж врывается поток света, и по капоту «Форда» шаловливо прыгает солнечный зайчик. Только он не золотисто-желтого цвета, как обычные солнечные лучи, а зловеще-багровый, как глаз хищника семейства кошачьих. И движется он вполне целенаправленно, быстро приближаясь ко мне.

Откуда здесь взялся еще один любитель побаловаться с лазерной указкой?

Но в тот момент, когда красный кружок приклеивается к моей груди, причем к ее левой половине, до меня наконец доходит его подлинная суть.

Падаю ничком на грязные доски, настеленные в качестве пола, и до моего слуха доносится сильный удар по железу, от которого весь гараж звенит, как огромная жестяная банка, по которой что есть сил вдарили ногой. Приподнимаю голову и вижу, как из аккуратной круглой дырочки в задней стене гаража брызжет солнечный лучик, в котором пляшут пылинки. Калибр семь пятьдесят две, не меньше. Скорее всего, винтовка типа «Скат» с дальностью прицельного выстрела до полутора километров.

Выжидаю еще несколько секунд, чтобы убедиться, что больше выстрелов от неизвестного любителя стрелковых упражнений не последует, а затем осторожно, на четвереньках, перемещаюсь к двери гаража и выглядываю наружу.

Мирная картина вокруг абсолютно не изменилась. Те же рыбаки и те же мальчишки поблизости, и на крышах домов напротив гаража подозрительных движений не наблюдается. И тем не менее стреляли явно оттуда, если судить по траектории выстрела. Во всяком случае, пуль, способных двигаться зигзагами, наверняка еще не изобрели…

«Ну и что, по-твоему, это значит?» – бормочу я себе под нос, аккуратно водрузив на место замок Лугина и направляясь к автобусной остановке (желание испытывать судьбу на чужих машинах у меня больше не возникает).

Неужели у Лугина есть прикрытие? Но в этом случае не надежнее ли было его сообщникам застукать тебя, так сказать, на месте преступления? Они могли бы подкрасться к гаражу, пока ты копошился в машине, и незатейливо укокошить тебя выстрелом в упор или каким-нибудь иным способом…

Или тебя просто хотели пугнуть, чтобы в следующий раз ты не лез, куда тебя не просят?

Глава 9

Макс – три нуля двадцать пятому.

В последние двое суток отмечена резкая активизация несанкционированного доступа Варвары к информации категории «семь звездочек». Меры РЭБ и оперативно-розыскные мероприятия результатов не дали. В связи с этим приказываю:

1. Форсировать проведение чрезвычайной операции в соответствии с вариантом «Экстра».

2. О выполнении доложить в течение 24 часов".

* * *

Пообедав в столовой гостиницы, где в это время трапезничали распаренные после очередных бегов по лесам, но почему-то хмурые спортсмены-радиолюбители, я решаю не подниматься в свою каморку, а обосноваться в парке. Выбрав укромное место на скамейке за кустами бузины, в тени высоких тополей (в этом городе почему-то они встречаются на каждом шагу), я раскрываю чемоданчик «мобила» и посылаю вызов шефу.

На этот раз для связи я выбираю режим текстовых сообщений. На всякий случай. Если даже кто-то и следит за мной сейчас, то пусть думает, что старший научный сотрудник работает над своей докторской диссертацией.

Шеф отзывается не сразу. Видимо, был чем-то занят.

Прежде всего излагаю ему свои новости за последние два дня. О версии насчет искусственного происхождения Спячки пока благоразумно умалчиваю.

Некоторое время экран остается пустым – видимо, Игорь переваривает полученную информацию. Наконец возникает бегущая строка:

«Ты кого-нибудь подозреваешь?»

Хм.

«Проверьте по своим каналам личность Лугина Сергея Ильича, якобы являющегося корреспондентом журнала „Непознанное, но вероятное“. И существует ли вообще такое печатное издание?»

«Не делом ты занимаешься, Лен».

Вот так, значит? Интересно девки пляшут…

«А чем же я должен заниматься, если вокруг меня наблюдается какая-то мышиная возня?!»

«Ну, во-первых, я тебе и без проверки скажу, что журнал „Непознанное“ действительно существует. Правда, выходит он малым тиражом и поэтому неизвестен широкой общественности. А во-вторых, советую тебе все-таки сосредоточиться на Спящих и прежде всего – на обеспечении их безопасности».

«Что-нибудь новое из Артемовска?» – спрашиваю я.

«Вот именно. Не далее как вчера была предпринята попытка эвакуировать Спящих из Артемовска в ближайший филиал Академии медицинских наук. Эти болваны из тамошнего облздрава вообразили, что проблемой должны заниматься светила науки!»

«И что произошло?»

«Вертолет, на котором производилась эвакуация, по невыясненным причинам потерпел катастрофу. Упал с большой высоты в тайгу. Все члены экипажа, бригада врачей и Спящие погибли».

«Думаешь, это не случайность?»

«Ты же знаешь, Лен, в случайности верить нам не положено. Надеюсь, в Мапряльске никому не приходит в голову идея перевода Спящих в другое место?»

«Вроде бы нет. Зато есть другие инициативы».

«Например?»

Вкратце сообщаю шефу об эксперименте, который учинили сегодня утром над Юлей Быковой в отделении реанимации.

Игорь Всеволодович несколько секунд молчит, а потом бойко отстукивает:

«Ты сам виноват, Лен. Не надо было оставлять Спящих без присмотра».

«Неужели я дневать и ночевать возле них должен?» – нахально осведомляюсь я.

Но шеф непробиваем:

«Если нет других средств обеспечить контроль за состоянием этих людей, то – да!»

Нет, слушайте, он что – совсем рехнулся? Хочет превратить меня в больничную сиделку – но с какой стати?!

«Послушай, Игорь, перестань играть в тайны мадридского двора. Намекни хоть одним словом, в чем суть… Почему Спящие так важны для нас?»

Курсор опять зависает в углу экрана, насмешливо мерцая, но когда я уже отчаиваюсь получить хоть какой-то ответ от своего партнера по общению, вновь бойко бегут строчки:

«Одним словом не получится. Это долгая история. Но если ты так настаиваешь, поройся в наших архивах, там имеется кое-что по операции „Живая библиотека“… Поверь, это все, что я могу тебе пока сообщить».

«Спасибо и на этом».

«Не за что. Может быть, у тебя есть какие-нибудь просьбы?»

О, вспомнил!.. Конечно, есть.

«Надо бы отследить со спутника динамику энергоизлучений в районе Мапряльска за последний месяц».

«Ну, поздравляю! Мысли великих сходятся. Наконец-то ты додумался до того, что я проделал еще две недели назад… Когда закончим сеанс, запускай режим приема почты, я пошлю тебе карт-диаграмму. Только заранее предупреждаю: ничего полезного для тебя в ней не окажется. Эксперты ее проштудировали вдоль и поперек, но ничего подозрительного не обнаружили. Еще что-нибудь?»

«Пока все».

«Хорошо. Со своей стороны, имею к тебе одну небольшую просьбу, дружище».

«Слушаю и повинуюсь».

«С учетом возникших осложнений, воздержись от связи со мной в ближайшие 2-3 дня. Разумеется, если не произойдет то, о чем я тебе уже говорил»…

Не веря своим глазам, я впиваюсь взглядом в экран «мобила».

Ничего не понимаю!

Мало того, что задание, на которое меня послали, оказалось каким-то неопределенным, типа «ждать у моря погоды», так мне еще приказывают лишний раз не беспокоить своими сеансами связи достопочтенное начальство!

А раз так, то…

Я с досадой ударяю по клавише выхода из режима текстовой коммуникации, с треском захлопываю крышку «чемоданчика» и обессиленно откидываюсь на спинку скамьи.

Обидно сознавать, что тебя поставили на место. Мол, ты – всего лишь наши глаза и уши. В крайнем случае – руки и ноги. Вот и будь добр, выполняй, что тебе указано, а мы уж как-нибудь сами решим, что важно, а что нет, потому что мы – мозг, который имеет право размышлять и анализировать…

Ты же, по сути, – рядовой инвестигатор. Таких только в нашем филиале – сотни. И есть такие вещи, знать о которых тебе не положено. Например, операция, которую неохотно упомянул шеф… «Живая библиотека», кажется? Ну-ну… Посмотрим.

Но не сейчас. Потом. Уж слишком Игорь задел меня своим высокомерием…

В этот момент «мобил» издает сигнал вызова на связь. Сначала я предполагаю, что шеф хочет извиниться или, наоборот, осведомиться, почему это я резко прекратил сеанс связи, но потом спохватываюсь, что мелодичная трель равносильна «обыкновенному» телефонному звонку.

Это Нагорнов. По его напряженному голосу я сразу уясняю: что-то стряслось.

Тем не менее старший оперуполномоченный явно не намерен перейти к делу, потому что принимается извиняться за то, что отрывает меня от работы, и так далее… Приходится прервать его вопросом в лоб:

– Что случилось, Евгений Петрович? Говорите прямо!

– Я хотел бы с вами проконсультироваться, Владлен Алексеевич, как со специалистом по одному очень важному вопросу.

–Сейчас?

– Если можно.

– Конечно, можно. Подъезжайте, я буду ждать вас у гостиницы.

– Нет-нет, будет лучше, если вы подъедете ко мне. Мне так и хочется напомнить ему народную истину о взимоотношениях хлеба и брюха, но тон моего собеседника не допускает шуток.

– Ну, хорошо… Как вас найти в ГОВД?

– Дело в том, что я звоню вам не с работы. Запишитеадрес, пожалуйста…

– Диктуйте. Заодно объясните, как туда добраться, а то я еще плохо ориентируюсь в вашем городе…

Улица Полярная, дом тридцать восемь дробь один. Судя по отсутствию номера квартиры, либо коттедж, либо так называемый «свой дом» в частном секторе.

По-моему, я догадываюсь, по какому поводу Нагорнову нужна моя консультация…

* * *

Одна из особенностей Мапряльска заключается в том, что домики частного сектора разбросаны по всему городу. В некоторых местах они зажаты со всех сторон многоэтажками, являя собой наглядный пример проповедовавшейся в свое время коммунистами «смычки города и деревни». В одном из таких жилых островков и расположен дом 38/1 по улице Полярной. Ничего особенного собой он не представляет: одноэтажное деревянное строение под крышей из посеревшего от времени шифера, с палисадничком перед окнами и глухими воротами, отгораживающими двор от взглядов прохожих. Вокруг него по утоптанной тропинке, ведущей вдоль забора из штакетника и горбыльных досок, разгуливают куры, чуть поодаль виднеется чудом сохранившаяся водоколонка. А слева и справа и на противоположной стороне улицы – многоэтажные дома, сверкающие застекленными лоджиями и утыканные «тарелками» спутниковых телеантенн, и тротуар возле них надежно упрятан в бетон.

Нагорнов поджидает меня на лавочке у ворот домика. Сегодня он одет еще проще, чем в прошлый раз: клетчатая рубашка и джинсы делают его похожим на типичного американского фермера. Капитан заметно нервничает и то и дело принимается грызть ногти.

– Спасибо, что приехали, Владлен Алексеевич, – говорит он, увидев меня. – Идемте в дом.

Мы проходим через ворота. В тесном дворике, закрытом сверху навесом, пахнет сухим сеном и куриным пометом. Поднявшись на невысокое крылечко, мы попадаем в полутемный коридорчик – по-моему, он называется в деревнях «сенями», – а потом через обитую дерматином дверь – внутрь самого дома.

Рядом с беленой печью виднеется дверной проем, закрытый гардинами. Оттуда доносятся женские всхлипывания. В доме явно случилась беда.

Капитан без лишних объяснений влечет меня за гардины.

Маленькая комнатка, где помещаются лишь кровать, откидной столик типа тех, что бывают в железнодорожных купе, и поцарапанный шкаф древнего вида. Раньше он, кажется, назывался «шифоньером».

На кровати, свернувшись клубочком, лежит весьма симпатичная девочка лет тринадцати. Прямо в одежде (брюках и кофточке навыпуск). Она крепко спит. А у ее изголовья обливается слезами женщина средних лет.

– Лида, познакомься, – говорит Нагорнов. – Это Владлен Алексеевич, специалист по… – Он мнется, выбирая определение, и наконец заканчивает: – …по таким снам.

Женщина оглядывает меня с головы до ног. С особой надеждой она косится на чемоданчик «мобила». Потом причитает:

– Господи, ну за что нам такая напасть?! Что с ней могло случиться, доктор? Почему она не просыпается? Это что-то серьезное, да?

Все ясно. Еще одна жертва Спячки. В этом я убеждаюсь, осмотрев девочку и протестировав ее с помощью диагностирующей программы. Та же картина, что и у других Спящих. Все показатели в норме, мозг работает вовсю, а девочка спит глубоким сном, подобно сказочной Спящей Красавице.

Лида не перестает плакать, и это действует мне на нервы. Словно уловив это, Нагорнов говорит женщине:

– Лид, может, ты чайку приготовишь для Владлена Алексеевича?

Женщина послушно покидает тесный закуток, и капитан спрашивает:

– Это то самое, о чем вы мне говорили накануне?

– По-моему, да. К врачам еще не обращались?

–Нет.

– Как вообще это случилось? Давно она спит?

– Вторые сутки. Заснула вчера вечером.

– Вы присутствовали при этом?

– Нет, – почему-то виновато говорит Нагорнов и, выглянув в дверной проем, кричит: – Лида! Владлен Алексеевич хочет знать, как Лика заснула.

Заплаканная хозяйка появляется, чтобы пояснить:

– Да я и сама не знаю. Я огород на ночь поливала, а Лика телевизор смотрела. Прихожу – а она спит перед экраном. Я думала, она просто так… Перенесла ее кое-как на кровать, уложила… А она так и не проснулась. Ни вчера, ни сегодня… Что с ней, доктор? Она проснется?

Отвожу взгляд в сторону. Чтобы предупредить очередной приступ слез, торопливо говорю:

– Конечно, конечно. Но, скорее всего, девочке потребуется какое-то время пробыть в стационаре…

– Где-где? – не понимает Лидия.

– В больницу ее надо везти, вот что! – вмешивается капитан.

Внезапно хозяйка обвинительным жестом указывает на Нагорнова.

– Это ты во всем виноват! – восклицает она. – Если бы не бросил нас, сейчас все было бы нормально! Ты же не подумал, как твой уход отразится на здоровье ребенка!..

По смуглым скулам Нагорнова перекатываются желваки.

– Лида, – стараясь говорить спокойно, произносит он, – давай не будем, а? Мы ведь не одни сейчас…

Не слушая его, женщина резко разворачивается и выходит из комнаты.

– Ну что, вызываем «Скорую»? – не глядя на своего собеседника, предлагаю я.

Не отвечая, Нагорнов подходит к кровати, осторожно присаживается на краешек и долго смотрит на спящую девочку. Потом вдруг, скрипнув зубами, прячет лицо в ладони.

– Это моя родная дочь, – глухо произносит он.

– Я уже догадался, – откликаюсь я.

* * *

Спустя несколько часов мы сидим с Нагорновым в больничном скверике, на той же скамейке, где утром я разговаривал с Лугиным.

Капитан настолько расстроен случившимся с дочерью, что охотно излагает мне свою биографию.

Родился и вырос он здесь, в Мапряльске. В этом самом домике, где теперь живет его бывшая жена, только тогда это был целый поселок на окраине города. У него были отец, мать и младшая сестра. Окончил школу, потом – машиностроительный техникум. Отслужил в армии. Вернувшись в город, пошел работать в спецмилицию – так называлось учреждение, сотрудники которого сопровождали транспортные грузы, разъезжая по всей стране. Потом Нагорнов поступил в юридический институт в Инске, на заочное отделение. Это был начальный период так называемой перестройки в стране, и наступили времена всеобщего сокращения штатов. Сократили и Нагорнова, после чего он, как последний дурак, по его собственному выражению, перешел работать в местный лечебно-трудовой профилакторий. Однажды ему пришлось побывать там, и обстановка в ЛТП пришлась бывшему спецохраннику по душе: чисто, уютно, спокойно… Наделе же оказалось, что работа заключается почти в безвылазном пребывании за забором из колючей проволоки. Сам чувствуешь себя заключенным… Время от времени «воспитуемые» алкаши пускались в бега, и тогда приходилось днями и ночами гоняться за ними по всей области и сутками сидеть в тоскливых засадах. Нагорнов решил уйти из ЛТП, но это было не так-то просто.

Помог случай – хотя его трудно было бы, с учетом последующих событий, назвать счастливым.

Однажды, сдавая очередную сессию в институте, Евгений познакомился с такой же заочницей, как он сам, только на выпускном курсе. Ее звали Лида, родом она была из Инска. Когда она получила диплом и устроилась юрисконсультом в горторг, они поженились. Некоторое время молодожены ездили друг к другу в гости, из Инска в Мапряльск и обратно. Потом и Нагорнов окончил институт и написал рапорт об увольнении из ЛТП. Мурыжили его долго по всем инстанциям, но наконец отпустили. Помогло еще и то, что у молодых супругов родился ребенок – дочь Анжелика.

Но вот настал день, когда видимые трудности и проблемы остались позади. Нагорнову удалось перевестись в Инск, где он устроился следователем в пригородный РОВД. Работы было много, но дела у Евгения шли в гору. Он получил звание старшего лейтенанта, потом стал старшим следователем, и ему поручали даже самые сложные дела. Жили Нагорновы у родителей Лиды. Тесть работал ответственным секретарем в городской газете, теща – воспитателем в детском саду.

Но однажды грянул гром. В одном из районов области, не избалованном прелестями цивилизации, освободилась должность начальника следственного отдела, и руководство ГОВД предложило Нагорнову отправиться туда. Он бы поехал, но жена категорически отказалась последовать за ним «в эту глушь». Однако родители ее тоже настаивали на том, что каждая семья должна иметь свой угол. В результате Нагорнов избрал наиболее радикальный вариант. Он уволился из инских органов внутренних дел и вернулся в Мапряльск, где к тому времени домик его родителей опустел: один за другим скончались отец и мать, а сестра вышла замуж и укатила куда-то с мужем из города. Здесь его взяли в ГОВД на должность оперуполномоченного.

Лида и дочка переехали вместе с Евгением, и некоторое время они жили хорошо. В Мапряльске Нагорнов получил звание капитана и стал старшим «опером». Но потом грянул второй гром – теперь уже над личной жизнью Евгения.

Однажды он встретил женщину и понял, что влюбился. Банальная история. Ушел из семьи, а отношения с новой дамой сердца тоже не сложились. Так и остался один. Постепенно привык. Жена так и не простила ему ухода и долгое время не давала встречаться с дочерью, так что Лика выросла практически без отца. Лишь сегодня Лида сама позвонила Нагорнову и попросила срочно приехать…

Закончив рассказ, мой собеседник молча смолит уже неизвестно какую по счету дешевую сигарету. И я молчу. Не умею утешать людей, которых жизнь испытывает на прочность. Может быть, потому, что меня самого никто никогда не утешал…

Резко отшвырнув догоревший почти до фильтра окурок в кусты, Нагорнов вдруг разворачивается ко мне и говорит:

– Слушай, Влад… ничего, что я к тебе на «ты»?.. – Я утвердительно киваю. – Я все понимаю… Лиде ты ничего не сказал, чтобы не расстраивать ее, верно? Но мне-то ты можешь сказать правду о Лике? Что с ней все-таки произошло?

Почему-то его вопрос больно задевает меня.

– Ты хочешь знать, что случилось с твоей дочерью? – неожиданно для себя взрываюсь я. – А зачем? Что тебе это даст, что?! Вы все тут живете как слепые, стараясь ничего не видеть и не замечать! В вашем городе один за другим люди впадают в ненормальную спячку, а вы делаете вид, что ничего особенного не происходит, потому что до поры до времени вас лично это не касается! Даже узнав о Спящих, вы все равно ничего не предпринимаете, потому что смирились со своей беспомощностью! Есть, мол, приезжие специалисты – пусть они и занимаются этой проблемой, а мы будем жить дальше, как ни в чем не бывало, читать книги, смотреть запоем телевизор, слушать всякую музыкальную чушь – и вам больше ни до чего нет дела!.. И даже тогда, когда жертвой Спячки становится кто-то из ваших близких, вы и пальцем не хотите пошевелить, чтобы изменить что-то в своем протухшем мирке! Неужели вы не понимаете, что рано или поздно грянет взрыв?!

Нагорнов виновато опускает голову.

– Ну ладно, ладно, – бормочет он, перекатывая желваки на скулах. – Что ты раскричался, Влад? Только скажи, чем я могу помочь тебе – и я сделаю все, что хочешь!..

Запал мой проходит так же неожиданно, как и начался. Действительно, и что я обрушился на капитана? Что может он сделать против наползающей на этот город заразы? Ничего. Как не может сделать никто, включая меня самого…

Противное чувство беспомощности переполняет меня.

Чтобы превозмочь его, пускаюсь рассказывать Нагорнову о том, что мне удалось узнать о Спячке. Разумеется, о своей истинной профессии я умалчиваю. Так же как и о предпринятых мною оперативных мероприятиях в отношении Лугина и о покушении на себя.

Зато излагаю капитану предположение о том, что Спячка – дело рук неких экспериментаторов из закрытых ведомств.

Нагорнов недоверчиво смотрит на меня.

– Ты в самом деле в этом уверен? – спрашивает он и, когда я пожимаю плечами, восклицает: – А по-моему, это самая настоящая дичь!

– Почему? – ошарашенно осведомляюсь я. Он закуривает новую сигарету.

– Просто я знаю, что люди всегда склонны винить во всем государство, правительство и особенно – службы безопасности и правопорядка. Так уж устроена наша психология, что мы привыкли перекладывать вину за любые бедствия и проблемы на власти предержащие… Так, наверное, легче – считать, что у каждой беды должен быть конкретный виновник. Ушел кто-то от жены, как я в свое время, – значит, кто-то его сглазил или приворожил. Умер кто-то от рака – значит, его облучали радиацией антенны. Случился неурожайный год – во всем виноват запуск ракет с Байконура…. Если б ты знал, Влад, какие безумные убеждения порой рождаются в голове граждан, пострадавших от несчастных случаев!

Горечь наполняет мое нутро. Стоит ли пытаться переубедить того, кто тебе не верит?

– Может быть, у тебя есть другое объяснение происходящему? – спрашиваю я. – И наверняка более реальное и правдоподобное, не так ли?

Он качает головой.

– Не знаю, – говорит он наконец. – Есть, правда, одна мыслишка, но ее надо проверить.

Потом резко встает и, не прощаясь и не оглядываясь, уходит.

* * *

Ну их всех к черту! Надоело вести беседы и расспросы! Надоело торчать в вонючих больничных покоях, изображая из себя всезнающего эксперта! Надоело таскаться по жаре, изображая из себя сыщика-любителя!.. В конце концов, имею я право на отдых или нет? Вот приду сейчас, приму душ, плотно перекушу в гостиничной столовой, а потом завалюсь спать часиков до самого утра…,

И пусть хоть весь город впадает в Спячку – пальцем не пошевелю, чтобы помешать этому!

Тем более что, судя по высказываниям моего дорогого шефа, это не входит в мои полномочия. А что входит? Ждать, пока кто-то из Спящих проснется? А что потом?..

Не твое дело. Лен. Тебе скажут, что потом. А пока – живи и не дергайся, как лягушка в сметане. Не лезь туда, куда тебя не просят…

Черт, а ведь я действительно устал сегодня. Ноги еле повинуются, в желудке сосет, а рубашка противно липнет к потной спине. А тут еще эта проклятая лестница…

Уф, неужели это последняя ступенька?!

Сейчас первым делом закажу в столовой ба-альшую кружку пива прямо из холодильника и…

О, кого я вижу?! Чья это стройненькая фигурка с пушистыми светлыми волосами вынырнула из дверей нашего беззвездочного отеля и бойко стучит каблучками, направляясь ко мне? Похоже, я ее знаю, хоть сейчас она выглядит совсем иначе, чем на своем рабочем месте… Еще краше.

– Добрый день, Анна Владимировна!

– Добрый вечер, Владлен Алексеевич!

А ведь и вправду уже вечер.

Между прочим, ее памяти на имена можно только позавидовать. И, наверное, не только на имена, но и на все остальное… Нельзя ли мне использовать это ее качество в своих интересах?

– Вы домой?

Глупее вопроса не придумаешь. Даже если она спешит на свидание со своим парнем, с какой стати она должна рассказывать об этом всем постояльцам?

– Да, сдала дежурство сменщице…

– А вы не будете против, если я вас немного провожу?

Типичный женский взгляд, оценивающий, насколько я соответствую ее представлениям об ухажерах. Нет-нет, не беспокойся, дитя мое, я вовсе не претендую на жаркие объятия в сумерках и на поцелуи при луне! Все, что мне от тебя надо, – это выяснить один важный для меня вопрос…

– Ну, вообще-то я не знаю… стоит ли так беспокоиться за меня? Ведь еще светло, да и живу я далековато…

– Ну что вы, Анна Владимировна, какое может беспокойство? Мне будет приятнее пообщаться с такой интересной девушкой, как вы, чем провести вечер в четырех стенах, в компании любителей карточных игр и пошлых анекдотов!..

Не перебарщивай, Лен, а то она мило покраснела от комплимента и стала просто-таки опасно-красивой.

– Что ж, если только до трамвайной остановки…

И на том спасибо, жеманница.

Ну, а теперь придется активизировать весь наличный запас анекдотов и смешных историй, чтобы юной даме не было скучно.

И я принимаюсь исполнять функции массовика-затейника. Не знаю, в чем дело, но сегодня я явно в ударе. Во всяком случае, когда подходит трамвай, очередная история, которую я излагаю милой Анне Владимировне, далека от завершения, и, естественно, не может быть и речи о том, чтобы оборвать ее на полуслове. Впрочем, к этому времени девушка уже не против, чтобы я проводил ее до самого дома…

Живет Анечка на тихой улочке. Здесь много зелени и мало фонарных столбов. Людей вокруг не видно. И тишина. Жуткая, неестественная тишина, нарушаемая лишь стуком каблучков моей спутницы по асфальту. Словно мы очутились в каком-то заколдованном мире, где все спят. Тьфу на тебя, гнусное подсознание, опять ты за свое?!

– Ну, что же вы замолчали, Владлен Алексеевич?

– Да вот размышляю, не пора ли нам перейти на более приятельские формы общения, Аня?

– И как же я должна вас называть?

– Ну хотя бы Влад. А лучше – Лен, к этому сокращению я с детства привык… Нам далеко еще идти?

– Устали? Или боитесь, что не найдете дорогу обратно?

– Ни то ни другое. Просто…

– Что – просто?

– Ничего, это я так…

– Ну, тогда расскажите еще что-нибудь.

– Хорошо. Только это будет вовсе не смешно.

– Ну и что? Можно подумать, что те дурацкие анекдоты, которыми вы старательно потчевали меня всю дорогу, были смешными!

Хм, а она не так глупа, как выглядит. Может, я недооцениваю ее или вообще ошибаюсь? Ведь, если вдуматься, тем, кто стремится ликвидировать последствия своих преступных экспериментов, было бы очень выгодно иметь своих людей среди персонала гостиницы, чтобы проверять, кто и зачем пожаловал в Мапряльск… Но отступать поздно.

– Давайте, я расскажу вам, Аня, ради чего я приехал в ваш город. Только скажите, сколько времени имеется в моем распоряжении.

– Минут десять, не больше. Мой дом во-он за тем поворотом, видите, пятиэтажка с плоской крышей?

– Понял. Итак, буду краток. Дело в том, что некоторые жители вашего города ни с того ни с сего стали впадать в очень странное состояние. Оно похоже на сон, но это вовсе не сон. Оно похоже на кому, но это и не кома. Их нельзя разбудить чем бы то ни было, даже болью. И тем не менее их мозг продолжает активно работать неизвестно над чем… На сегодняшний день таких Спящих – пять… нет, уже шесть человек. И это количество растет с каждым днем…

– А известно, из-за чего они… засыпают?

– В том-то и проблема, что – нет.

– Ну, а как вы думаете, в чем причина? Что ж, придется немного разочаровать тебя, а в твоем лице и тех, на кого ты работаешь – если, конечно, работаешь…

– Есть все основания полагать, что мы имеем дело с так называемым обменом разумов. Вы фантастикой не увлекаетесь?

– Не-ет… Это мой младший брат Алешка, тот прямо зачитывается ею.

– И правильно делает. В любой фантастике есть доля правды, Анечка. В нашем случае, я полагаю, сознание жертв Спячки замещается другим, чуждым нашему миру сознанием. Скорее всего, таким способом пришельцы хотят использовать людей в качестве своих марионеток…

– Но зачем?

– А вот это, Анечка, выяснится только тогда, когда кто-нибудь из Спящих проснется. Хотя было бы лучше, если бы это случилось не скоро… или вообще не случилось бы…

– Да ну вас, Лен!.. Признайтесь, что вы меня разыгрываете!

По-моему, пора…

– Признаюсь, если и вы мне кое в чем признаетесь, Аня.

– Я? Но в чем?

– Помните, вчера вечером вы просили меня спуститься вниз, потому что мне кто-то звонил?

– И что?

– Вы никуда не отлучались со своего рабочего места, пока я отсутствовал?

– Да вроде бы нет…

– Тогда вы должны были видеть, кто входил в мой номер. Или, по крайней мере, проходил в тот конец коридора, где он расположен. Кто это был, Аня?

Старательно припоминает, морща лобик. Или делает вид?

– Да, кажется, никто…

– Кажется или никто?

– Во всяком случае, никто из посторонних, это точно.

– А из проживающих в гостинице?

– Нет, никто…

Этого и следовало ожидать.

– Ну, вот, видите, моя версия о пришельцах подтверждается. Потому что только они, если верить фантастическим романам, способны проходить сквозь стены и делаться невидимыми.

– Может быть, вы все-таки скажете мне, что случилось в вашем номере за время вашего отсутствия?

– Конечно, скажу, Анечка. Видите ли… – Драматичная пауза. – …какой-то негодяй украл у меня зубную щетку!

Она вдруг резко останавливается. Но не смеется. И даже не улыбается.

– Хотите, дам вам один совет. Лен?

– Люблю бесплатные советы, Анечка.

– Никогда не думайте, что девушки любят шутки и розыгрыши. Особенно – такие плоские, как у вас. До свидания!

Вот те и раз! Это называется: холодный душ для мужского самолюбия. Распинаешься, распинаешься перед существом в юбке – а оказывается, все было напрасно!

Ничего. Перетерпим. Правда, Лен? Было бы не так обидно, если бы ценой утраты авторитета в глазах девушки тебе удалось хоть что-нибудь выяснить. А теперь ты окончательно запутался: правду говорила твоя собеседница или беззастенчиво лгала в соответствии с рекомендованной ей линией поведения?

Еще один тест на проверку логического мышления. Если Анна кривила душой, сказав, что никого не видела, то из этого абсолютно ничего не следует, кроме того, что сама она замешана в игре против меня.

Но если это все-таки была правда, то, отбросив версию о злодеях-невидимках согласно принципу Оккама, следует сделать вывод, что человек, заинтересовавшийся моим верным «чемоданчиком», проживает в одном из соседних номеров. То есть двести один, двести два и двести четыре. А это уже кое-что. Во всяком случае, лучше, чем вообще ничего…

Ого, а ведь уже окончательно стемнело. Похоже, что мои надежды на плотный ужин в гостиничной столовой сегодня обречены на крах. И это очень не нравится моему желудку…

И еще мне не нравится тот факт, что вокруг по-прежнему безлюдно, если не считать трех силуэтов, движущихся мне навстречу. Силуэты довольно внушительных габаритов, с неразличимыми лицами и потому не внушают мне ощущения безопасности.

К тому же один-единственный фонарь, который освещал данный участок улицы (слева – высокая бетонная стена бесконечного забора, справа, через дорогу, – нечто вроде парка, тоже окруженного железной решеткой), внезапно гаснет, когда до силуэтов остается не больше пяти метров, и наступает чуть ли не та тьма, которая, если верить библейским преданиям, имела место до сотворения мира.

В самый последний момент, перед тем как гаснет фонарь, мне удается заметить, как троица, что движется на сближение со мной, синхронно делает одинаковое движение, надевая на лица нечто, напоминающее очки для подводного плавания.

О том, что этот прибор позволяет видеть в темноте, я догадываюсь лишь тогда, когда получаю меткий и хлесткий удар в шею. Он наверняка нанесен ребром ладони. Скорее всего, бивший пытался сразу же отключить меня, перебив сонную артерию, и если бы я случайно не оступился на попавшем под каблук камне, корчиться бы мне сейчас на асфальте, тщетно пытаясь поймать широко раскрытым ртом воздух.

И, словно в доказательство того, что это – лишь первая ласточка, удары обрушиваются на меня отовсюду. Однако глаза мои уже успели адаптироваться к тьме, и я способен различать зыбкие силуэты, пляшущие вокруг меня, как призраки. В голове вспыхивает естественная мысль: «За что?» – и тут же исчезает.

Потом будем разбираться, кто эти типы и что я им сделал плохого. А пока надо защищаться. Слава богу, что в Интерполе мне приходилось заниматься не кабинетной работой.

Тем не менее очень скоро я понимаю, что против меня трудятся не простые любители уличных забав типа «трое на одного». Они работают слаженно и умело, не делая лишних движений. Каждый их удар рассчитан на то, чтобы отправить меня в глубокую отключку, и, если бы не мое везение, схватка давно завершилась бы моим поражением.

Шансов долго выстоять против троицы, в сущности, нет никаких, и я сопротивляюсь скорее по привычке. Просто не люблю, когда меня пытаются использовать в качестве тренировочного манекена. И еще у меня есть странное свойство не чувствовать боль во время поединка. Она как бы откладывается на потом…

Нельзя сказать, что мое защитное трепыхание абсолютно тщетно. Пару раз мне удается достать носком ноги один из силуэтов, и тот на несколько секунд берет тайм-аут. Зато остальные удваивают усилия, и я понимаю, что мне пришел конец.

Отлетев от очередного удара к бетонному забору, я чувствую, что ноги мои подкашиваются, а дыхания не хватает, чтобы наполнить легкие воздухом. В глазах вспыхивают яркие концентрические круги, в голове нарастает характерный звон, сигнализирующий о приближении обморока, и я вижу, как в руке одного из моих противников появляется какой-то продолговатый предмет… Значит, им надоело со мной возиться, и они решили отправить меня на тот свет быстро и надежно.

А помешать им это сделать я, даже если бы и хотел, не могу.

Внезапно где-то рядом раздается истошный визг автомобильных тормозов, и в ту же секунду поле нашего сражения освещается пронзительно-ярким светом. Свет этот ослепляет не только меня, но и моих противников.

А потом происходит нечто непонятное. Один из тех, кто избивал меня, вдруг отлетает в сторону, выронив странный предмет на тротуар. Другой скрючивается пополам, однако тут же распрямляется и вместе с третьим накидывается на какую-то темную фигуру, у которой, кажется, мгновенно вырастают дополнительные пары рук и ног, как у статуй Будды в индуисских храмах.

Слышатся приглушенные и неразборчивые, но очень энергичные возгласы и хыкающие выдохи, но меня окончательно сковывает душная темнота…

Разбирайтесь тут сами, ребята, пока я немного передохну, мелькает в моей затуманенной голове мысль, перед тем как я отключаюсь.

* * *

Свет. Невыносимо яркий свет. И темное пятно надо мной.

Делаю усилие чтобы сфокусировать изображение, и пятно превращается в мужское, смутно знакомое лицо, озабоченно вглядывающееся в меня.

Оказывается, я лежу прямо на тротуаре, а надо мной кто-то склонился.

Инстинктивно пытаюсь оторвать голову от грязного асфальта, и тело сразу наливается такой жуткой болью, что я, не сдержавшись, испускаю стон.

Сразу возвращается память о том, что произошло со мной. А вместе с ней – и способность анализировать ситуацию.

Я лежу у бетонной стены в лучах автомобильных фар (на проезжей части носом к стене стоит машина с зажженными фарами), а человек, всматривающийся в меня, – не кто иной, как Круглов, отец спящего беспробудным сном мальчишки. Мы с ним одни, недавние мои противники куда-то исчезли и, если бы не мое состояние, ничто не напоминает о том, что меня только что чуть не забили до смерти.

Превозмогая боль и головокружение, с трудом принимаю сидячее положение.

– Как самочувствие? – заботливо интересуется Круглов, вытирая мое лицо не то тряпкой, не то носовым платком, смоченным в каком-то дешевом одеколоне. – Может быть, вас надо отвезти в больницу?

Ощупав себя, убеждаюсь, что все кости целы, хотя до них больно дотрагиваться. Потом отрицательно качаю головой:

– Нет… не надо…

Оказывается, я даже могу более-менее членораздельно говорить распухшими до размера вареных сосисок губами.

А где мой «мобил»? Неужели эти скоты?..

– Что вы ищете? – спрашивает Круглов, заметив, как я верчу головой. – Случайно не вот этот «дипломат»?

Не оборачиваясь, он шарит позади себя рукой, а потом протягивает мне чемоданчик «мобила».

Фу-у, словно гора с плеч!..

Торопливо поднимаю крышку и убеждаюсь, что видимых повреждений в приборе не имеется. В принципе вывести его из строя можно, только если специально задаться такой целью, да еще иметь под рукой какой-нибудь инструмент типа автогена, но испытывать «чемоданчик» на прочность мне раньше не приходилось…

– Кто это вас так невзлюбил, Владлен Алексеевич? – продолжает интересоваться Круглов, имея в виду напавших на меня типов.

– Понятия не имею, – с трудом бормочу я. –Шел тут, никого не задевал… Вдруг погас фонарь, и сразу же на меня набросились эти трое…

– Понятно, – хмыкает Круглов. – Засада по всем правилам военного искусства. Видно, вас избивали не просто как первого попавшегося… Именно вас они и поджидали, Владлен Алексеевич!

– С чего вы это взяли? – машинально возражаю я, хотя ясно, что мой спаситель прав.

– Ну а как же? Место они подходящее подобрали, чтобы домов поблизости не было, фонарь наверняка выстрелом из «бесшумки» разбили, а сами «пээнвэшки»… приборы ночного видения то есть… на морду нацепили, чтобы сподручнее было с вами во тьме разбираться. Странно только, что убивать вас они все-таки не хотели.

– Да? А у меня сложилось иное впечатление, – говорю я, ощупывая на себе синяки и кровоподтеки.

Круглов поднимается с корточек, выходит куда-то за пределы освещенного фарами пространства и возвращается с одним из тех продолговатых предметов, которыми были вооружены силуэты.

– Знаете, что это такое? – спрашивает он. По инерции открываю рот, чтобы признаться в знакомстве с контактным электрошокером, но вовремя спохватываюсь: с какой стати книжный червь, грызущий гранит науки, должен разбираться в штатных спецсредствах полицейских ведомств? Круглову приходится «просветить» меня на сей счет, и я вынужден согласиться с ним, что меня хотели не прикончить, а всего лишь обездвижить. Возможно, чтобы похитить.

– У них, кстати, была наготове машина, – сообщает Круглов, указывая куда-то в темноту. – Стояла с работающим двигателем вон там, в переулке за парком… Когда я… это… вмешался, они недолго думая рванули к ней со всех ног, запрыгнули в кабину и умчались, не включая фар. Гнаться за ними я не мог – надо было вас в чувство приводить…

– Ну, спасибо, вы вовремя подоспели на помощь, – искренне говорю я, протягивая бывшему майору руку.

Пожав его жесткую ладонь, я использую ее в качестве опоры, чтобы рывком подняться на ноги.

Больно, но терпимо. Во всяком случае, стоять могу.

– Давайте, я вас подвезу, – предлагает Круглов. – А то, боюсь, в таком виде вы далеко не уйдете. Да и безопаснее со мной вам будет, Владлен Алексеевич.

Это точно. Армейская закалка дает о себе знать. Видимо, Круглов служил в таких подразделениях, где рукопашный бой входит в перечень обязательных дисциплин боевой подготовки.

Экс-майор заботливо помогает мне устроиться на переднем сиденье, потом садится за руль. Водит машину он так же хорошо, как и дерется против троих. С помощью наводящих вопросов мне удается выведать, откуда у моего спутника столь хорошо развитые навыки. Оказывается, он служил командиром разведбатальона в воздушно-десантной дивизии. Причем способности свои совершенствовал не только в ходе учений. Неоднократно был командирован в «горячие точки», где велись самые настоящие боевые действия. Правда, о том, где конкретно он был и какие задачи там приходилось выполнять, Круглов скромно умалчивает, а я не заостряю на этом внимания.

Машина – подержанная «восьмерка» – давно принадлежит ему, просто на время своего отсутствия он оставлял ее какому-то своему знакомому по доверенности. Конечно, было бы интересно узнать, куда и зачем майор ехал в столь поздний час, ведь, по моим представлениям о русских традициях, он давно должен был упиться до положения риз на поминках сестры, но напрямую об этом спросить я не решаюсь, а сам Круглов не собирается просвещать меня на этот счет.

В свою очередь, он излишней деликатностью не страдает, так как, проехав несколько кварталов, осведомляется, каким образом я оказался в этом районе.

– Дела, – лаконично ответствую я.

– А может быть, женщина? – хитро прищуривается майор.

– По-вашему, я похож на донжуана? – притворно обижаюсь я.

Он старательно прокашливается, потом изрекает:

– Ладно, замнем для ясности.

– Как прошли похороны?

Он мрачнеет:

– Нормально.

Интересно, как может быть нормальным предание тела усопшей земле? Или ему за время службы и не такое пришлось повидать?

– Вас в гостиницу подбросить? – осведомляется майор после паузы.

– Вообще-то да, – колеблюсь я, – но…

Он искоса смотрит на меня, потом догадывается:

– Понятно. Вы хотите сказать, что надо снять последствия стресса?

– Вы – настоящий разведчик, майор!

– Для вас – просто Костя, – предлагает мне он. Еще один кандидат на то, чтобы быть со мной на короткой ноге.

– Идет. А вы зовите меня Лен… Может, заодно на «ты» перейдем?

– Само собой. Мне это «выкание» интеллигентское не по нутру, сам понимаешь, мы, военные, – люди простые, грубые, больше к мату и панибратству привыкли.

Ну, это он зря… Сколько мне ни приходилось общаться с офицерами, в большинстве своем они были исключительно вежливые и обходительные люди. Конечно, когда сидишь в окопе под обстрелом, не до манер, но в обычной жизни – дело другое…

– Куда едем? – интересуюсь я. Машина скользит по вечерним – нет, уже ночным – улицам центральной части города.

– Сейчас есть места, которые функционируют двадцать четыре часа в сутки, – откликается Круглов. – Правда, я давненько не был в Мапряльске… Вот что, Лен. Ты смотри по правой стороне улицы, а я буду вести наблюдение в своем секторе. Как только увидишь что-нибудь круглосуточно-питейное, свистни!..

– А я не напугаю своим видом посетителей?

Он на несколько секунд включает освещение салона и критично разглядывает мою физиономию.

– Ну, хотя на роль фотомодели ты сейчас не подходишь, но в кабак тебя все-таки пропустят. Хотя бы потому, что иначе вышибале придется плохо лично от меня!

Невольно улыбаюсь. Есть что-то такое в моем собеседнике, что сразу располагает к нему. С такими парнями, как Круглов, чувствуешь себя уверенно в любых обстоятельствах.

Машина притормаживает и сворачивает влево, к обычному многоэтажному жилому корпусу, первый этаж которого представляет собой пристройку с большими стеклянными витринами и мигающей разноцветными огоньками вывеской: «МИНУТКА». И чуть ниже – «Ночной клуб»…

– Вот уж не подозревал, что в Мапряльске даже ночные клубы имеются, – признаюсь я.

– А, – машет рукой Круглов. – Это всего лишь вывеска. А так – обычная забегаловка, только работающая по ночам.

Вопреки характеристике майора, внутри заведение оказывается вполне приличным.

Здесь все как полагается: истошно воющая музыка из музыкального центра (на оркестр «живьем» у клуба, видимо, средств пока нет), интимный полумрак, озаренный багровым светом настенных светильников типа «ночник», кожаные кресла и угловые диванчики вокруг дубовых столиков и несколько полуобнаженных девиц, выделывающих эротические па на крохотной сцене.

Посетителей не очень много, и остается лишь предполагать, что больше не дает клубу прогореть: бескорыстное стремление служить народу со стороны хозяев заведения или спонсирование клуба местными мафиозными группировками.

По негласному уговору мы занимаем места за стойкой бара у задней стены зала и делаем заказ бармену. Я ограничиваюсь двойной порцией коньяка – хотя сейчас меня лучше всего реанимировала бы «текила» – а мой спутник удовлетворяется огромной кружкой пива.

Коньяк не очень хорош, но, сделав несколько глотков, я чувствую, как ко мне возвращаются утраченные силы.

– Уезжать надо отсюда, – вдруг изрекает мой спутник, поставив наполовину опустошенную кружку на стойку и закуривая типично армейскую сигарету без фильтра – «Приму». – И как можно быстрее…

– Почему? – ошарашенно осведомляюсь я, не усматривая никакой опасности в уютной атмосфере вокруг нас.

– А ты еще не понял? – в упор смотрит на меня Круглов. – Обстановочка в городе еще та… как на передовых позициях перед артобстрелом противника… Все вроде бы тихо и спокойно, но тишина такая… нехорошая… Что-то здесь должно грянуть, это я тебе гарантирую. Не нравится мне нынешний Мапряльск, совсем не нравится.

Мне остается лишь пожать плечами и внутренне согласиться с Кругловым. Под артобстрелом я, правда, никогда не бывал, но и у меня сложилось ощущение, будто на город наползает какая-то невидимая угроза. И связана она почему-то со Спящими.

– Наверное, лично я так и сделаю, – продолжает мой собеседник. – В ближайшее время заберу Олежку и рвану на все четыре стороны… В Таганрог, например. Там один мой бывший сослуживец обитает, мы с ним в свое время в Чечне воевали… Куплю домик с садиком, и заживем мы с Олегом, как все рядовые граждане.

– Ну, для начала надо, чтобы твой Олежка проснулся, – возражаю я. – Ты же не повезешь его спящим!

– Почему нет? – удивляется майор. – Вон, закину его на заднее сиденье машины – и вперед, с песней!.. Пусть себе спит на здоровье всю дорогу!

– А если он того… вообще никогда не проснется? – не удерживаюсь я от не очень-то тактичного вопроса.

Мысль о том, что Олег Круглов, когда проснется, будет востребован Инвестигацией в качестве объекта тщательного изучения, я пока оставляю при себе.

Круглов хмурится и взирает на меня так, словно я сообщил ему, что Земля, оказывается, – квадратная и действительно покоится на трех китах. Потом придвигается ко мне совсем близко. Так, что я могу разглядеть чуть заметный рубчик старого шрама на его правой щеке.

– Проснется, – заверяет меня он. – Он обязательно проснется! Поверь мне, Лен!

Вновь пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.

Лично у меня нет уверенности в том, что кто-нибудь из Спящих когда-нибудь придет в себя. Но об этом вряд ли стоит сообщать их близким родственникам.

Дверь клуба внезапно распахивается, пропуская в зал двух новых посетителей. Оба мне хорошо знакомы, но их появление в ночном клубе, да еще и вместе, является полной неожиданностью для меня.

Это Нагорнов и Ножин.

В отличие от нас милиционер и психотерапевт, видимо, собираются обосноваться в клубе надолго. Во всяком случае, они проходят в глубину зала и усаживаются за свободный столик.

На случайную встречу это не похоже. Видимо, Нагорнов решил заняться делом Спящих вплотную.

– Кто это пришел с капитаном? – слышу над ухом голос Круглова.

– А ты с ним еще не знаком? – в свою очередь, удивляюсь я.

– Откуда? – вопросом на вопрос отвечает бывший майор. – Первый раз вижу этого мощного старикана!..

– Это Михаил Юрьевич Ножин, – поясняю я.

– Очень исчерпывающее объяснение, – с иронией замечает Константин. – А подробнее можно?

Приходится поведать своему спутнику об удивительных теориях и способностях психотерапевта.

Однако Круглов почему-то прислушивается ко мне лишь вполуха, и я обращаю внимание на то, что он напряжен так, будто вот-вот бросится в драку с невидимым противником.

– Я-ясно, – наконец, прерывает он меня на полуслове. – Непризнанный провинциальный гений, значит, этот самый Михаил Юрьевич? Ну-ну…

– Может, присоединимся? – предлагаю я, кивая на оживленно беседующих Нагорнова и Ножина. Однако Круглов озабоченно смотрит на часы.

– Нет, мне пора, – с сожалением говорит он. – Как-нибудь в другой раз…

– Между прочим, – со скрытым упреком говорю я, – теперь вы с Нагорновым – товарищи по несчастью.

– В каком смысле? – морщит Круглов загорелый лоб.

– Сегодня днем его дочь тоже оказалась в больнице. С тем же диагнозом, что и твой Олег…

– Да? – Несколько секунд Круглов напряженно мыслит. Потом машет рукой: – Ну, тогда другое дело!..

Шустрый официант, явившийся из недр заведения, уже успел обслужить Нагорнова и Ножина, когда мы с Кругловым приближаемся к их столику. Правда, тягой к излишествам ни капитан, ни доктор, судя по набору заказанных ими яств, не страдают. Водка в пузатом вместительном графинчике да импровизированное «витаминное ассорти» из порезанных кружочками лимона, апельсина и ломтиков яблок – и все.

– Добрый вечер. Мы вам не помешаем? – светским тоном осведомляюсь я.

Нагорнов приветственно улыбается, но улыбка у него выходит слегка натужная. Наверное, наше появление все же нарушило планы оперативника. Зато Ножин невозмутимо пожимает мне руку и широким жестом приглашает нас занять свободные места за столиком.

– Знакомьтесь, Михаил Юрьевич, – киваю я на своего спутника. – Круглов, Константин Алексеевич. Отец того самого мальчика, который…

– Да-да, я знаю, – перебивает меня Ножин. Пожимает руку Круглову, внимательно глядя майору в глаза, а потом с памятной мне интонацией сообщает: – Между прочим, Константин Алексеевич, нервы у вас того… ни к черту нервишки-то… Будто вы тридцать лет подряд работали шпионом где-нибудь в…

– В Иране, – с невозмутимым видом подсказываю я.

На секунду Ножин утрачивает дар речи, а потом закатывается дребезжащим смешком, укоризненно грозя мне пальцем:

– Один-ноль в твою пользу. Лен! Уел старика, ничего не скажешь. – Вновь поворачивается к Круглову. – А нервная система у вас действительно расшатана, Константин, поверьте мне на слово…

– Еще бы! – мрачно соглашается Круглов. – Столько лет возни с личным составом никому не пошли бы на пользу, тем более – у нас, в ВДВ!..

– Не лезь в бутылку, Костя, – кладу я руку на широкое плечо майора, бугрящееся мышцами даже сквозь плотную джинсовую ткань куртки. – Михаил Юрьевич всего лишь хотел предложить тебе свои услуги в плане снятия стрессов. И он действительно кое-что может…

– Да я… это… я чего? – нарочито смущенно бурчит Ножин.

– Нет уж, – машет своей ручищей Круглов. – Спасибо, конечно, но мы как-нибудь сами стресс снимем, народными средствами…

– Да, кстати, – вмешивается в разговор Нагорнов. – Вы извините, ребята, но мы на вас не рассчитывали… – Он красноречиво обводит рукой скудное убранство столика. – Но это мы сейчас мигом исправим!

Он принимается искать взглядом официанта.

– Ничего не надо, – поспешно говорю я. – Лично я уже лекарство от стресса принял, а Костя – за рулем, так что не обращайте на нас внимания, хорошо?

– Ну, тогда поехали, Михаил Юрьевич, – предлагает Нагорнов психотерапевту, подняв рюмку, и, молча чокнувшись, они дружно опрокидывают в себя прозрачную влагу.

Подцепив вилкой кусочек лимона, Нагорнов обращается ко мне:

– Что-то у тебя такой вид, Лен, как будто по тебе проехались бульдозером. Я хмыкаю.

– Ты не так уж далек от истины. Женя. Только бульдозеров было три штуки, и вместо гусениц у них были электрошокеры. Если бы на помощь не подоспел Костя, мы бы сейчас с тобой не разговаривали…

– Серьезно? Кто же на тебя наехал? И за что? Опознать при случае этих типов можешь?

– Вот что значит – сотрудник милиции, – заговорщицки поясняю я Круглову и Ножину. – Хлебом не корми, только дай допросить кого-нибудь с пристрастием!.. Только знаешь, Женя, жаловаться в милицию я не собираюсь.

– Почему это? – с некоторым разочарованием осведомляется Нагорнов.

– Да потому чтобыло темно, и нападавшие были как бы в масках, так что опознать их я все равно не смогу. И били меня с какой-то неведомой мне целью. Может, решили таким образом развлечься, а может – были обижены на весь мир, а я просто подвернулся под руку… Я думаю, что даже если ваш ГОВД будет землю рыть, этих придурков найти не удастся.

– Ты хоть скажи, когда и где это случилось, – не унимается капитан. – А там посмотрим, смогу я найти эту троицу или нет…

– Это было примерно час назад на Покровке, – вмешивается в наш диалог Круглов. – Там, где крутой поворот возле парка…

– На Покровке? – Нагорнов на секунду задумывается, потом качает головой: – Нет, это не братья Ким, как я сначала подумал, те на Покровку ночью не забираются… Не их сектор ответственности, как принято говорить в армии… Может, это ребята Витьки Лебедева? Но откуда у них взялись электрошокеры? Да и под покровом темноты они не стали бы нападать, они, наоборот, любят средь бела дня куражиться… Интере-есно… А как это тебя туда занесло в ту степь, да еще так поздно?

– Ветром, товарищ капитан, сильным ветром, – насмешливо говорю я.

– Послушай, Лен, а тебе не кажется, что это может быть как-то связано с твоей работой в больнице? – вдруг гудит Ножин.

Конечно, кажется, дорогой мой знаток человеческой психологии. Только не хочется признавать это вслух. И потом, что значит – кажется? Казаться может все что угодно: скрытно бдящие за человечеством инопланетяне; чудом сохранившиеся динозавры в шотландских озерах; не видимые обычным глазом призраки умерших, имеющие обыкновение проявляться на фотографиях в окружении своих живых потомков; снежный человек, тайно обитающий в московском парке «Сокольники»… Если бы мы, инвестигаторы, верили всему, что кажется нам самим и другим, то мир, в свою очередь, давно перестал бы верить нам.

Поэтому мы вынуждены быть профессиональными «фомами неверующими». Правда, с той разницей, что мы способны признавать твердо установленные факты. И состоит на нашем вооружении очень удобный принцип: в мире все возможно, но не все одинаково вероятно…

– А при чем тут больница? – простодушно удивляюсь я.

– Дело в том, дорогой Лен, – вкрадчиво говорит Ножин, – что мы с Евгением Петровичем обсуждали одну заманчивую версию, которая могла бы объяснить, откуда в нашем городе берутся Спящие. И мы склонны полагать, что данный феномен возник вследствие чьего-то злого умысла…

Я растерянно откидываюсь на спинку стула. Неужели Нагорнов и Ножин пришли к тем же выводам, что и я? Может быть, им стало известно нечто новое?

– Как это понимать? – снова нахмурившись, интересуется Круглов, опережая мой вопрос. – По-вашему, кто-то нарочно усыпил моего Олега?

Поистине, родственные чувства ослепляют человека. Чувствуется, что судьба своего чада интересует бывшего майора больше всего на свете.

Ножин и Нагорнов переглядываются, но ответить не успевает никто из них.

Несмотря на интенсивный звуковой фон, создаваемый колонками музыкального центра, я различаю характерный сигнал, который исходит из моего чемоданчика.

Это так неожиданно, что я просто не верю своим ушам. Потом лихорадочно откидываю крышку «мобила» и убеждаюсь, что не ошибся.

В больничной палате, где находятся тела Спящих, сработали установленные мной датчики.

Значит, кто-то из Спящих проснулся. Если это так, то задание мое близко к завершению.

– Что-нибудь случилось. Лен? – интересуется Нагорнов.

Мой мозг лихорадочно прокручивает варианты.

С одной стороны, если быть верным наказу шефа, я должен оказаться первым рядом со Спящими, когда кому-нибудь из них надоест дрыхнуть.

Но, с другой стороны, где гарантия, что датчики сработали именно на пробуждение моих подопечных? Да, параметры их мозговой активности и физиологические показатели резко изменились – настолько резко, что сработала сигнальная подпрограмма в моем «мобиле», – но разве только при пробуждении человека происходят подобные изменения?

В больнице могло произойти какое-нибудь ЧП, а в своем нынешнем состоянии я не гожусь для решительных действий. К тому же, чтобы быстро добраться до больницы, опять придется просить Круглова выступить в роли таксиста, а он может заподозрить неладное…

Эх, была не была!

– Да, – признаюсь я вслух, – случилось. Что-то там не то со Спящими. Я поеду туда… Кто со мной?

Естественно, все.

Глава 10

До больницы мы добираемся быстро, уместившись всей компанией в «восьмерку» Круглова. Движения на улицах почти нет, и Константин демонстрирует образец езды на сверхвысоких скоростях.

Снаружи здание выглядит так, будто в нем ничего не происходит.

Свет в больнице отсутствует, за исключением приемного отделения на первом этаже, да кое-где тускло светятся окна, выходящие на лестницу.

Всей гурьбой вваливаемся внутрь, потревожив уютно расположившуюся за,экраном маленького телевизора дежурную по приемному отделению.

Наше счастье, что в состав нашего «десанта» входит Ножин – иначе никакие наши аргументы на эту пожилую женщину в белом халате не возымели бы своего воздействия. Она твердо стоит на том, что никто из посторонних в больницу не проникал и что никаких ЧП случиться не могло. По-моему, ей вообще кажется, что мы перебрали лишнего и собираемся учинить в вверенном под ее ответственность учреждении хулиганский дебош.

Лишь когда в разговор вмешивается Ножин, дежурная с неохотой соглашается позвонить в невропатологическое отделение, чтобы окончательно удостовериться в том, что все в порядке.

Она долго держит трубку возле уха, потом на ее округлом лице вырисовывается недоумение.

– Никто не отвечает, – сообщает она. – Может, дежурная медсестра отлучилась куда-нибудь?

– Мы все-таки пройдем, Светлана Григорьевна, – настаивает психотерапевт. Дежурная колеблется.

– Ну, вы пройдите, Михаил Юрьевич, – наконец, говорит она, – а остальные пусть здесь подождут…

Но мы не собираемся следовать ее указанию и прорываемся вслед за Ножиным. Вслед нам летят растерянные окрики:

– Куда вы всей толпой ринулись?! Стойте! Вы же всех больных перебудите! Я сейчас милицию вызову!..

Но мы устремляемся вверх по лестнице и в неплохом темпе проскакиваем длинные переходы, ведущие к невропатологии.

Вот и заветная стеклянная дверь, сквозь которую виден тускло освещенный ночными лампами коридор и столик дежурной в нескольких метрах от входа. На ночь, видимо, его выдвигают из-за выступа стены так, чтобы дежурная могла видеть дверь. Девушка в белом халате сидит за столиком, ярко освещенным настольной лампой. Перед ней лежит раскрытая книга, но в данный момент дежурная не читает. Судя по ее позе, она крепко спит, уткнувшись лицом в прилежно сложенные на столике руки.

Михаил Юрьевич принимается барабанить по стеклу, призывая: «Лена! Ефимова! Открой дверь!» – но дежурная спит крепко. Слишком крепко.

Невольно покрываюсь холодным потом: неужели еще одна жертва Спячки? Может быть, эта странная напасть передается от человека к человеку подобно чуме?!

– Да тут открыто, Михаил Юрьевич, – удивленно говорит Нагорнов, толкая дверь, которая послушно распахивается перед нами.

На правах хозяина Ножин первый врывается внутрь и принимается трясти дежурную за плечо. Но его усилия приносят совсем не тот результат, на который он, видимо, подспудно надеялся.

Тело медсестры от толчков внезапно утрачивает жесткость и валится вбок. Ножин едва успевает предотвратить падение девушки на пол.

– Ну и порядочки тут у вас! – крутит головой Круглов. – Медсестры дрыхнут на дежурстве, как самые последние салаги-дневальные! У меня в батальоне за такой сон на посту нарядами вне очереди не отделались бы, я бы голубчиков сразу на «губу» упек!..

Психотерапевт оборачивает к нам бледное лицо.

– Она не спит, – глухо сообщает он. – Она мертва…

В голове моей словно что-то взрывается, и я в несколько прыжков оказываюсь возле двери той палаты, где покоятся Спящие.

Она оказывается закрытой на ключ.

С каких это пор палату, в которой содержатся пациенты в бессознательном состоянии, запирают на замок?

Самые худшие подозрения начинают роиться в моем мозгу.

Неужели мы опоздали? Что там, внутри, – скопище монстров, в которых превратились Спящие? Или кровавое месиво разрубленных трупов?

Мне на помощь приходят Круглов и Нагорнов. Капитан быстрым движением выхватывает из-за пояса пистолет и передергивает затвор, а Константин, недолго думая и совсем не примеряясь, с коротким хеканьем бьет с разворота каблуком в непосредственной близости от дверной ручки, снося дверь вместе с петлями.

Внутри темно. Кромешная тьма.

Но почему? Ведь даже при выключенном свете в палате должны были бы светиться огоньки приборов, поддерживающих жизнь в телах Спящих!..

ПРОКЛЯТИЕ!

Торопливо нащупываю выключатель и щелкаю им, невольно зажмуриваясь.

Я уже знаю, что здесь произошло, но боюсь воочию убедиться в этом.

Однако, вопреки моим мрачным прогнозам, никаких видимых изменений в палате не произошло.

По-прежнему – пять кроватей в ряд, и на них неподвижные тела, до подбородка укрытые простынями с серыми больничными штампами.

Но экранчики приборов, стоящих в изголовье каждой кровати, зияют слепыми глазницами.

ПРИБОРЫ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ ОТКЛЮЧЕНЫ!

А это значит, что…

Все. Это конец. То, о чем меня предупреждал шеф, свершилось. И во всем виновато мое легкомыслие. Нельзя было оставлять Спящих без присмотра, нельзя!.. Вместо того чтобы изображать из себя сыщика-любителя, надо было просто-напросто исполнять функции нештатной сиделки, и тогда все было бы по-другому…

– Ну, что там? – слышится позади меня голос Круглова. – Все нормально?

У меня нет сил ответить ему. Всегда нелегко сообщать человеку о том, что его сын скончался – особенно если знаешь, что в этой гибели есть и твоя доля вины.

Остается лишь скрипнуть зубами и вдарить что есть сил кулаком по бетонной стене, словно это поможет оживить неподвижные тела.

Кто-то отодвигает меня плечом, чтобы войти в палату. Это Ножин.

Ни слова не говоря, он бросается к койкам и принимается делать то, что делал бы на его месте любой мало-мальски квалифицированный врач, даже не являющийся специалистом в области невропатологии. Щупать пульс и проверять зрачки – задача, которая вполне по силам даже не врачу. Наверное, в соответствии с «легендой», именно так я и должен был поступить в первую очередь, едва зажег свет в палате.

Но теперь мне наплевать на свою «легенду». Все рухнуло в одночасье, и нет нужды продолжать игры в конспирацию.

– Ничего не понимаю! – вдруг восклицает психотерапевт. – Интересно, сколько времени они пробыли без кислорода?.. Нет, это просто феноменально! Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что такое возможно, я бы ни за что в это не поверил!

– А что случилось, Михаил Юрьевич? – нетерпеливо интересуется Нагорнов, пряча пистолет за пояс. Ножин медленно распрямляется.

– Кто-то отключил систему жизнеобеспечения в этой палате, – сообщает он. – Это значит, что последние минут двадцать эти люди не получали ни кислорода, ни стимуляторов, ни прочих необходимых для организма веществ.

– И что?! – угрожающе говорит Круглов, надвигаясь на психотерапевта. – Что дальше-то?! Ножин криво усмехается.

– А ничего, – говорит он. – По всем медицинским канонам, все Спящие должны были умереть – если не от остановки сердца, вызванной закупоркой сосудов, то хотя бы от удушья. А теперь смотрите, какой фокус я вам продемонстрирую…

Он подходит к настенному пульту управления приборами, щелкает переключателями, нажимает разноцветные кнопки, и экранчики у каждой койки оживают.

На них прыгает стандартная кривая, свидетельствующая о том, что сердце и мозг Спящих функционируют как ни в чем не бывало.

– Так, значит, они живы? – осведомляется Круг-лов. – И Олег тоже? – Ножин лишь рассеянно кивает, недоверчиво оглядывая палату. – Ну, слава богу!.. А то ведь так и инфаркт можно запросто заработать!

Ноги мои подкашиваются, и я сажусь на первый попавшийся стул, чтобы не упасть.

Никаких мыслей пока нет, вместо них – чувство невыразимого облегчения, словно я сам был на волоске от смерти.

Круглов собирается подойти к кровати сына, но Нагорнов удерживает его за локоть.

– Пока что, – говорит капитан, – я бы посоветовал вам ничего здесь не трогать. Сейчас вызову дежурную группу…

– Зачем? – не понимает Ножин.

– Насколько я понимаю, Михаил Юрьевич, сама собой вся эта электроника, – Нагорнов кивает на экраны приборов, – отключиться не могла, верно?.. А раз так, то кто-то должен был ее отключить. И хотя едва ли он оставил следы, однако снять отпечатки пальцев не помешает. К тому же имеется труп, не забыли?.. Вы знали эту… Лену, Михаил Юрьевич?

– Конечно, – говорит Ножин. – Она недавно замуж вышла, и почти все наше отделение было у нее на свадьбе!

– Она страдала какой-нибудь болезнью? На сердце не жаловалась?

– Ну что вы, Евгений! – возмущается психотерапевт. – Обычная молодая здоровая девушка… то есть женщина… была…

– А между прочим, – медленно говорит Нагорнов, – на ее теле никаких признаков насилия не видно. Во всяком случае, при поверхностном осмотре. (Интересно, мелькает у меня мысль, когда это он успел произвести этот самый осмотр?) Конечно, эксперты разберутся, но похоже, она умерла от инфаркта. Или от мгновенного кровоизлияния в мозг…

Как Анна Павловна Круглова, приходит мне на ум мгновенная аналогия.

В коридоре слышится хлопанье дверей, потом раздаются чьи-то голоса и шарканье шлепанцев. Наверное, больные, разбуженные грохотом выбитой двери, стремятся уяснить, что происходит.

Нагорнов окончательно берет бразды правления в свои руки. Ножину он командует выйти в коридор, чтобы успокоить больных и заставить их вернуться на свои места, Круглова отправляет караулить подступы к столику дежурной, чтобы любопытные не нарушили «целостность места происшествия», по выражению капитана. Меня он оставляет в палате Спящих, а сам устремляется звонить коллегам.

Оставшись один, я бегло диагностирую тела Спящих с помощью «мобила» и убеждаюсь, что Ножин был прав. Никаких пагубных последствий для здоровья моих подопечных отключение приборов не повлекло. Все живы, здоровы, дышат и активно мыслят во сне.

Но именно в этом-то и заключается пугающая аномалия.

Если Нагорнов прав, то кто-то хотел убить Спящих. Самым простым и не вызывающим особых подозрений способом. Вначале этот кто-то устранил дежурную медсестру, да так, чтобы смерть ее выглядела вполне естественной. Надо будет подсказать Нагорнову, чтобы проверили все окна и двери в больнице: ведь убийца мог проникнуть в больницу извне.

Пока что все свидетельствует в пользу версии о причастности спецслужб. Если феномен Спящих явился следствием их преступных экспериментов, то теперь соответствующие ведомства любым способом будут стараться замести следы, чтобы не допустить утечки информации. В том числе – и таким кардинальным…

Значит, и меня намереваются отправить на тот свет, потому что я путаюсь кое у кого под ногами.

Правда, некоторые вещи не укладываются ни в какие рамки.

Например, почему эксперимент решили ставить не в закрытых лабораторных условиях, где ситуация от начала до конца оставалась бы под контролем, а в масштабах целого города? Или неведомому воздействию подвержена лишь очень малая часть населения, и экспериментаторы хотели осуществить первоначальный отбор опытных образцов из большой массы человеческого материала?

Но тогда почему, вместо того чтобы эвакуировать выявленные объекты экспериментов (уж для этого у спецведомств полномочий и возможностей – хоть отбавляй!) из Мапряльска, авторы опыта пришли к выводу о необходимости их ликвидации?

Не получили санкции свыше на продолжение экспериментов? Или просто-напросто посчитали, что ситуация выходит из-под их контроля?

Может быть, воздействие на человеческую психику, которое они предприняли, превратило обычных людей в этаких мутантов-перерожденцев и наделило их экстраординарными способностями?

С учетом факта чудесного выживания людей, лежащих в этой палате, фантастикой это уже не кажется.

Что, если их теперь вообще невозможно ликвидировать – во всяком случае, обычными средствами? И что, если, несмотря на видимую беззащитность, они все-таки способны защищаться и даже убивать? Не их ли рук (или какого-нибудь вновь приобретенного органа психокинетического воздействия) дело – внешне обыденные смерти Анны Кругловой и этой девушки Лены?

Неужели я вообще иду по неверному пути, и дело совсем в другом?

Может быть, я зря виню во всем отечественные органы безопасности? Не имеет ли феномен Спячки иное, и совсем даже не земное происхождение? И может быть, те, кого я принимаю за невинных и беспомощных жертв преступных экспериментов, на самом деле – зародыш гигантской опасности для всей планеты?

Кто знает, какими они станут и что предпримут, когда очнутся от сна?

А пока они спят. Мирно спят, спокойно… Только кто может поручиться, что их сон – не мина замедленного действия, подложенная неведомыми пришельцами под всю нашу цивилизацию?

Мне невольно становится страшно.

Но не необычных пациентов, неподвижно распростертых передо мной, я сейчас опасаюсь.

Себя, своих мыслей я боюсь гораздо больше.

Потому что если я сумею уверить себя в том, что Спящие – это марионетки, слепые орудия в руках противников Земли, то я сумею убедить себя и в том, что все средства и способы хороши, чтобы устранить угрозу безопасности людей. Даже если для этого придется убить спящего человека. Даже – ребенка…

* * *

Расследование трагедии в больнице завершается поздно ночью. К этому времени я успеваю настолько отупеть под влиянием впечатлений сегодняшнего дня, что в памяти откладываются лишь некоторые фрагменты этой безумной ночи.

…Как уносят в морг на носилках накрытое простыней тело медсестры Елены Ефимовой, и так и не заснувшие больше больные молча расступаются, уступая дорогу санитарам…

…Как Нагорнов вместе со своими коллегами в милицейской форме и в штатском снует по отделению, тщетно стремясь обнаружить хоть какие-нибудь следы, оставленные неизвестным злоумышленником…

…Как Ножин сбивчиво, размахивая руками, что-то объясняет милиционерам и вызванному из дома Шагивалееву…

…Как Константин Круглов бурно реагирует на просьбу одного из оперативников очистить помещение, дабы не мешать проведению дознания, и лишь вовремя подоспевший Евгений спасает своего товарища по работе от боксерского нокдауна…

Полностью в себя я прихожу лишь тогда, когда оперативники заканчивают работу на месте происшествия и наша прежняя компания оказывается за пределами больницы.

Свежий ветерок овевает мое лицо, пытаясь не дать мне заснуть, но его усилий хватает ненадолго. Голова, словно налитая ртутью, то и дело норовит склониться на грудь, и приходится усилием воли удерживать ее в вертикальном положении.

Так получается, что Круглов уезжает с Ножиным, а мы с Нагорновым садимся в расхристанный милицейский «уазик», в котором, несмотря на тряску, мне становится совсем скверно. Временами я проваливаюсь в черную яму забытья, из которой меня выдергивают лишь особо громкие восклицания Нагорнова, который ведет светскую беседу. Причем не с водителем «уазика», а со мной…

Немудрено, что мое несчастное, измученное за этот проклятый день сознание воспринимает лишь отдельные отрывки из монолога капитана:

– …бур-бур-бур… Ключ от палаты так и не нашелся, хоть мы перевернули там все вверх дном!.. Бур-бур-бур… входная дверь вообще-то по инструкции должна была запираться на ночь дежурной по отделению, но сделала ли она это – вопрос… Бур-бур-бур… отпечатков, сволочи, даже не оставили… бур-бур… Что ты думаешь, Лен, о… бур-бур?..

– А? – рывком вскидываю я голову, выныривая на поверхность дремоты. – Ты о чем, Женя?

– Спишь, что ли? – с легким неудовольствием осведомляется Нагорнов, на секунду оборачиваясь ко мне. Потом с иронией добавляет: – Тоже мне, нашел время!..

Я глубоко вдыхаю ночной воздух, который вливается в приоткрытую форточку дверцы «уазика». Сонное оцепенение немного отпускает меня.

– Извини, – примирительно говорю я. – Подустал я сегодня… О чем ты только что говорил?

– Да так, –с обидой буркает Нагорнов, не глядя на меня, – размышлял вслух, что называется…

– Впервые вижу легавого, который имеет привычку размышлять, – сообщаю я. – Уже один этот факт заслуживает того, чтобы выслушать результаты твоего мыслительного процесса…

Нагорнов в ответ опять неразборчиво бурчит, и машина останавливается.

– Ну вот, прибыли к твоему отелю, – сообщает он, обернувшись ко мне. – Вы свободны, гражданин Сабуров… до особых распоряжений…

– Есть, сэр, – откликаюсь я. – Только я ведь теперь не усну, буду мучиться, что же ты все-таки надумал…

– Не задерживай машину, Лен, – советует капитан. – Завтра мы с тобой встретимся и все обговорим. На свежую голову…

Видя, что из него сейчас ничего не выжмешь, я послушно выбираюсь из «уазика» и только теперь обнаруживаю, что мне опять предстоит подниматься к гостинице по этой проклятой лестнице!

Это в моем-то измочаленном состоянии!..

Однако не успеваю я отойти от машины и на два шага, как дверца кабины распахивается, и Нагорнов говорит мне в спину:

– А чтобы ты больше не уснул до утра, подумай вот над чем… Почему с самого начала нашей возни со Спящими мы имеем столько трупов?

Я ошарашенно оборачиваюсь, но «уазик», взревев натруженным мотором, уже удаляется прочь.

С досадой сплевываю на пыльный, усыпанный выбоинами асфальт.

Тоже мне, Шерлок Холмс нашелся!..

Гостиница спит, и двери заперты изнутри на засов вопреки вчерашним заверениям дежурной администраторши.

Мне приходится долго стучать, чтобы милиционер, распростертый на диване в вестибюле, проснулся и впустил меня внутрь. Он взирает на меня с такой открытой неприязнью, что сразу становится ясно, какого он мнения о моем моральном облике.

Администраторши за стойкой не видно – видимо, она расположилась в более удобном месте, чем охранник. Посему мне приходится извлекать информацию из сержанта, открывшего мне дверь.

Не то спросонья, не то из прирожденной вредности он долго не может уяснить, что именно меня интересует и зачем мне это нужно, но в результате изощренных дипломатических маневров мне все-таки удается узнать, что никто из постояльцев за последние два часа из гостиницы не выходил и соответственно обратно не возвращался. А поскольку меня интересует совершенно определенный человек по фамилии Лугин, то он, сержант, такого вообще знать не знает и не хочет знать…

– Такой высокий, в кожаной куртке? Нет, не помню. В том смысле, что не мелькал он тут сегодня вечером – это точно, а все остальное – не по моей части… (И вообще, читается на лице сержанта, что вы ко мне пристаете с дурацкими вопросами в третьем часу ночи?! Идите спать, гражданин, дабы не мешать спать другим!)

И я послушно следую его телепатическому совету.

Глава 11

Просыпаюсь оттого, что кто-то гремит над самым ухом какими-то железками.

С трудом приоткрыв один глаз, вижу, что Щербаков, повернувшись ко мне спиной, а точнее – тем местом, которое расположено ниже оной, – возится со своей драгоценной сумкой, водрузив ее на свою кровать.

Другим глазом я отмечаю, что наручные часы показывают половину восьмого, и внутренне опять проклинаю тех извергов, которые решили наиболее рационально использовать жилую площадь гостиницы, сделав номера двухместными.

– А, проснулся? – фиксирует Генка мои судорожные потягивания. – Я тебя не разбудил, нет? Ну, извини, ученый…

– Ты что, решил с собой весь местный машиностроительный завод в разобранном виде увезти? – в ответ интересуюсь я, с трудом садясь на кровати. Тело жалобно протестует против каждого движения. – Никак, домой собираешься?

– Да пока еще не определился, – машет рукой Геннадий, наконец-то справившись с «молнией» на сумке. – Человек-то мой с больничного вышел, и если все будет нормально, то до вечера мы с ним должны управиться. А потом – все будет зависеть от наличия билетов в кассе… – Лишь теперь он видит мое лицо во всей красе и удивленно присвистывает: – Ого, как тебя расписали!.. Что ж ты, Лен? Говорил ведь я тебе: ночные похождения к добру не приведут. Тут хоть и провинция, а по ночам тоже всякой швали хватает… Небось по пьянке с кем-нибудь схлестнулся?

Простая русская душа. Ему и в голову не может прийти, что наличие боевых ссадин и шрамов на морде лица может быть вызвано чем-либо другим, кроме пьяной потасовки.

Но не разочаровывать же человека.

– Да, ерунда! – легкомысленно машу рукой. – Считай, что я неудачно поскользнулся вчера…

– Ну-ну, – щурится насмешливо Щербаков. – Я-то считаю… И по всем подсчетам выходит, что ты поскользнулся, по крайней мере, раза четыре!..

Чтобы он отстал от меня, я встаю и кое-как влачусь в санузел.

Когда вновь возвращаюсь в каморку, Щербаков пьет свою традиционную утреннюю бурду, которую наивно принимает за кофе.

– Угощайся, – от души предлагает мне он, указывая на банку с именем известного бразильского футболиста, – брат приехал!

Я отрицательно киваю головой и уточняю:

– Чей брат – твой?

– Поговорка такая у нас в Саратове есть, – расплывается в улыбке Генка. – Никогда не слыхал?

–Нет.

Одеваюсь, рассеянно глядя в окно, под аккомпанемент смачных прихлебываний за спиной.

Солнце щедро поливает своими лучами пустынный парк, утренний ветерок гоняет по аллеям мятые газетные листы.

Все вроде бы, как обычно, и в то же время что-то не так, как всегда… Только что?

Вдруг осознаю, чего именно не хватает в пейзаже вокруг гостиницы. Нет спортсменов, делающих зарядку, как это было в предыдущие дни!

– Что-то наших охотников за лисами сегодня не видно, – говорю я. – Решили посачковать, что ли?

– Каких еще охотников? – не понимает Геннадий.

– Ну, этих амбалов в спортивных костюмах…

– А-а, – протягивает он. – Наверное, они уже отзанимались. Или вообще уехали…

– Наверное, – задумчиво соглашаюсь я. Однако в голове моей срабатывает какой-то невидимый переключатель, и рука автоматически тянется к «мобилу».

– Что, с утра решил на компьютере поиграть? – интересуется Щербаков, направляясь к выходу. – А как же твои больные? – Так и не дождавшись ответа, машет рукой: – Ну, бывай, а я пошел…

Когда дверь за ним закрывается, я лихорадочно набираю номер Нагорнова.

Только бы он был дома!

К счастью, он отвечает почти сразу.

– Женя, приезжай в гостиницу, – говорю я, едва в трубке слышится голос капитана. – Только побыстрее, ладно?

– Что, еще один труп? – зевая, интересуется Нагорнов.

– Похоже, я знаю, кто устроил ночью заварушку в больнице, – говорю я и тут же отключаюсь.

Потом набираю номер дежурной по приемному отделению больницы.

Прошу ее посмотреть все списки больных, поступивших в стационары в последние два-три дня.

– Просто так посмотреть, что ли? – не понимает женский голос в трубке.

– Нет, конечно… Меня интересует некто из числа приезжих спортсменов.

Поиск занимает немного времени.

Мищенко Александр Петрович, тридцати лет, член сборной России по радиолюбительской «охоте на лис», был помещен вчера утром в двенадцатую палату гастро-энтерологического отделения с приступом хронического гастрита.

– А сейчас он на месте? – осведомляюсь я, но мой вопрос, видимо, кажется дурацким моей собеседнице, потому что она, помедлив, переспрашивает, что я имею ввиду.

– Да нет, ничего… – спохватываюсь я и благодарю дежурную, причем под влиянием сделанного открытия делаю ей невольный комплимент, назвав «девушкой», хотя она гораздо старше меня.

До приезда Нагорнова я успеваю провести еще одно оперативно-разыскное мероприятие. А именно: поднимаюсь на этаж, где остановились спортсмены, и пытаюсь получить информацию о них от дежурной, суровой тетки лет сорока. Однако меня ждет ошеломляющий сюрприз.

Тетка упорно отказывается понять, о какой такой спортивной команде я ей толкую.

Поскольку трехместных номеров на данном этаже всего лишь два, я устремляюсь убеждаться воочию, что мои претензии справедливы. Однако никаких спортсменов там нет.

Возвращаюсь к столику дежурной, которая косится на меня с великим подозрением, и настаиваю на том, чтобы она сообщила, кто вообще проживает на вверенном ей этаже.

Мы долго препираемся, потом она все-таки уступает моему напору и достает толстую засаленную тетрадь, озаглавленную «Список проживающих на 3-м этаже».

Никаких спортсменов в ней действительно не числится. Все номера заняты, причем люди, которые остановились в них, прибыли не сегодня и даже не вчера.

Как же так?!

Следующая моя мысль логично вытекает из предположения, что информация о размещении группы спортсменов на третьем этаже была преподнесена мне красоткой Анной в искаженном виде. Сознательно или по ошибке – это уже другой вопрос.

Чтобы не скакать по всем этажам, я спускаюсь вниз, к дежурному администратору, и тут мы встречаемся с только что прибывшим Нагорновым.

– Что все-таки случилось, Лен? – спрашивает он, отдуваясь (видно, взбирался бегом по чудовищной лестнице, ведущей к гостинице).

Я отвожу его в сторонку и вполголоса излагаю, каким образом мне удалось сделать свое открытие.

Когда я обратил внимание на то, что спортсменов сегодня почему-то нет в парке, то сразу вспомнил, что вчера, когда они бегали трусцой по аллейкам, их было не пятеро, а шестеро!

Логично было предположить, что с шестым что-то случилось. Якобы. Гастрит – это такая болезнь, которая требует проведения досконального обследования больного, взятия анализов и проб. Видимо, те, что были заинтересованы в ликвидации Спящих, решили заслать киллера в больницу не в качестве постороннего посетителя, а в виде мнимого больного. А дальше все очень просто. Лжебольной дожидается, когда все, включая дежурных медсестер, уснут, после чего отправляется вершить свое черное дело… Неудивительно, что все усилия оперативников, пытавшихся обнаружить, каким способом неизвестный проник в здание, не увенчались успехом. Тот, кто убил Лену Ефимову и пытался покончить со Спящими, вовсе не собирался удирать из больницы под покровом ночи. Он спокойненько вернулся на свое законное койко-место, переждал, пока суматоха уляжется и милиция уедет, а потом, как ни в чем не бывало, покинул больницу…

– Ты думаешь, что и остальные члены команды замешаны в этом? – спрашивает меня Нагорнов.

– Может быть, да, а может, и нет, – уклончиво отвечаю я. – Во всяком случае, они могли бы сообщить нам кое-какие подробности об этом Мищенко.

– Могли бы? Почему ты говоришь о них в условном наклонении?

– Да потому что все они исчезли самым таинственным образом этой ночью! – взрываюсь я. – И даже нет следов от их пребывания в номерах на третьем этаже, где они размещались! Более того, эта дура дежурная утверждает, что никаких спортсменов в гостинице в последние дни и в помине не было!..

– Стоп, стоп, – останавливает меня Нагорнов. – Успокойся, Лен, не надо так кричать… Сейчас мы во всем разберемся.

Он подходит к стойке дежурного администратора, показывает ей свое удостоверение и принимается усиленно ее расспрашивать.

Я стою, опустив голову, как оплеванный. Мне уже ясно, чем закончится экспресс-дознание. Те, кто противостоит мне в незримой борьбе за Спящих, сделали ловкий ход. Я не знаю, какие методы и средства им пришлось пустить в ход, но очевидно, что они сделали все, чтобы о них в гостинице просто-напросто «забыли»…

Через несколько минут Нагорнов возвращается ко мне, разводя руками.

– Никаких спортсменов-радиолюбителей здесь действительно не было зарегистрировано, – сообщает он. – Я лично проверил по записям в книге учета проживающих.

– Может быть, они записывались не как спортсмены? – цепляюсь я за последнюю соломинку.

– Дежурная категорически утверждает, что в последнее время никаких групповых заездов вообще не было, – качает головой Нагорнов.

А ведь еще немного – и он может вообразить, что от напряжения и стрессов вчерашнего дня у меня, как говорится, «поехала крыша»! Что же делать? Эх, жаль, что Щербаков уже ушел, уж он-то мог бы подтвердить, что я не страдаю галлюцинациями!.. И проказницы Анечки сегодня тоже нет.

Тут взгляд капитана останавливается на сержантике, исполняющем роль швейцара. Подозвав его, он задает ему вопрос:

– Монашкин, ты видел хоть раз в последние три дня группу спортсменов, которые проживали в этой гостинице?

По части актерской игры сержант превосходит Качалова и Станиславского, вместе взятых. Ему бы во ВГИК надо было поступать, а не в милицию. Он так усердно трясет головой из стороны в сторону, что я опасаюсь, как бы она у него не слетела с плеч вместе с форменной фуражкой.

Детектор лжи бы сейчас на всех этих бессовестных врунов!

«А ты уверен, что они осознают свою ложь?», – неслышно нашептывает кто-то мне на ухо. Что, если их заставили забыть о спорстменах, стерев кусочек памяти?

Не надо думать, что мы имеем дело с поистине могущественным противником, который способен управлять людьми, воздействовать на них, внушать им что угодно, а если они станут опасными – убивать их, не оставляя улик.

Ведь именно он превратил обычных людей в Спящих.

Только не видно причины, по которой он стремится теперь уничтожить их. В этом нет логики… Или она все-таки есть, только мы не способны понять ее, потому что речь идет о какой-то иной, принципиально отличной от нашей системе мышления и поступков?

И складывается впечатление, что с каждым днем, с каждым часом события разворачиваются все стремительнее. А это свидетельствует о том, что противник перешел к активным действиям. Видимо, время поджимает его, и ему надо во что бы то ни стало быстренько обрубить все торчащие концы…

– Лен, ты извини, – слышу я голос Нагорнова рядом с собой, – но мне надо ехать. В отделе дел невпроворот скопилось… А насчет спортсменов я еще наведу справки по своим каналам. Лады?

– Постой, Женя, – прошу я его. – Раз уж ты здесь, давай мы с тобой решим еще один вопрос. В принципе я мог бы, конечно, этим заняться сам, но ты – все-таки представитель власти, лицо при исполнении… А?

Он чешет в стриженом затылке.

– Что, еще кого-то надо проверить? – бормочет он.

– Надо, Женя, надо, – тяну я его за собой наверх. После недолгих колебаний он, наконец, уступает, и мы поднимаемся по пыльной ковровой дорожке, устилающей гостиничную лестницу.

По дороге я рассказываю ему о подозрительном субъекте Лугине.

Разумеется, не все. Например, о машине, хранящейся в гараже с оружием и деньгами, я на всякий случай пока умалчиваю. Иначе придется объяснять, каким образом мне удалось это узнать, а признаваться сотруднику милиции в допущенном правонарушении не хочется, даже если оный сотрудник является твоим хорошим знакомым…

Вот и четвертый этаж, где за дежурным столиком восседает мужик с внешностью мясника. Не иначе как кто-то из постояльцев присел отдохнуть, пока дежурная отлучилась куда-то.

Однако «мясник» оказывается именно дежурным по этажу. Но на наши вопросы он отвечает крайне уклончиво.

«Да, есть такой проживающий в четыреста пятом, но чем он занимался вчера и где находится сейчас, сказать не могу. Ключа на доске у меня нет, значит, еще спит ваш Лугин… Не натворил ли он чего, раз им милиция интересуется? Нет? Ну, пожалуйста, пожалуйста…»

Мы подходим к двери четыреста пятого, и Нагорнов достает уже знакомый мне пистолет.

На стук в дверь никто не отзывается. Стучу сильнее, и внезапно дверь распахивается. С первого же взгляда видно, что в номере никого нет.

Держа пистолет наготове, Нагорнов ужом проскальзывает мимо меня в номер и растерянно прячет пистолет за пояс. Та постель, что справа, разобрана и измята, словно в ней совсем недавно кто-то нежился, другая постель девственно не нарушена. Беспорядка в номере нет, и ничего странного нет, но гнетущее чувство тревоги не оставляет меня.

Что-то здесь не так, только пока не пойму – что именно…

Нагорнов заглядывает в совмещенный санузел, потом – в стенные шкафы.

– А вещей-то нет, – сообщает мне он. – Похоже, рванул когти твой Лугин.

Так-так. Если капитан прав, то бегство персонажей этой истории принимает масштабы всеобщего явления. Крысы бегут с корабля. Или тараканы, которые, говорят, очень чувствуют повышение уровня радиации…

Только мне почему-то не верится, что Лугин сбежал из города. Не мог же он оставить машину и прочие принадлежности своей нелегальной деятельности в гараже, в качестве своеобразного завещания владельцу оного?

А машиной он так до сих пор и не воспользовался. Я уверен в этом, потому что во время своего посещения гаража прилепил один из оставшихся у меня датчиков-шпионов на задний мост «Форда», и теперь, если кто-то хотя бы на сантиметр сдвинет машину с места, в моем «мобиле» сработает система оповещения…

Мы уже собираемся уходить, как вдруг Нагорнов приседает на корточки, внимательно вглядываясь в крашеный дощатый пол возле разобранной кровати.

– Видишь, Лен? – спрашивает он, показывая на небольшие темные пятнышки на полу.

Я нагибаюсь. Сомнений нет: именно так выглядят мельчайшие капельки крови, если их разбрызгать с большой высоты на пол. Например, при профессиональном ударе по лицу, когда нос не расплющивается в лепешку, а лишь больно, вплоть до потери сознания, задевается костяшкой пальца.

– Интересно, – задумчиво продолжает Евгений, – здесь принято делать влажную уборку каждый день или только раз в неделю?

Все еще наклонившись над полом, я поворачиваю голову и вижу, что под кроватью белеет какая-то бумажка.

Извлекаю ее на свет божий и тупо созерцаю то, что на ней написано.

– Номер какой-то, – говорит недоуменно Нагорнов, бросив взгляд на бумажку из-за моего плеча. – Может, телефон междугородной связи?

– Насколько я знаю, в телефонных системах не принято употреблять буквы, – мрачно откликаюсь я.

На душе у меня скребут кошки. Потому что номер, который записан на бумажке, является кодом моего личного доступа в сеть Инвестигации. Но и об этом я не имею права сообщить моему спутнику.

– Дай-ка мне ее, на всякий случай, – просит Нагорнов и бережно прячет бумажку в карман пиджака. – Отдам нашим экспертам, может быть, расшифруют…

Ну-ну.

– Ну, все, я пошел, – решительно направляется к выходу Евгений. – А то точно выговор от начальства схлопочу!..

– А что будем делать с этим? – Я киваю головой на капельки крови на полу.

Нагорнов закусывает губу:

– Ты думаешь, здесь имело место рукоприкладство?

– А ты думаешь, что Лугин порезался, когда брился?

– А почему ты решил, что кровь принадлежит Лугину?

– По запаху, – мрачно шучу я.

– Слушай, Лен, – словно что-то вспомнив, говорит Нагорнов. – Давай впредь договоримся так… Ты не будешь вызывать меня в ночь-полночь тогда, когда тебе что-то померещится, хорошо? И тем более не будешь требовать проводить по каждому пустяку расследование с экспертизами. Договорились?

– Нет, – качаю головой я. – Не договорились. Если ты думаешь, что все это – пустяки, то и я могу подумать, что сон твоей родной дочери не представляет собой ничего особенного.

Он опускает голову. Потом глухо говорит:

– Нет, Спящие – это, конечно, не пустяк. Но и ты ошибаешься, полагая, что вокруг тебя – сплошь переодетые сотрудники секретных ведомств. Все гораздо проще, Лен. Как любое реальное преступление… Мы, кстати, вчера обговаривали с Ножиным одну версию, и пока что все, что случилось вплоть до настоящего момента, укладывается в рамки наших предположений…

Я не успеваю ничего сказать, как Нагорнов продолжает:

– Мы склонны полагать, что в городе завелся маньяк, обладающий экстрасенсорными способностями… Гипноз, внушение и прочее в том же духе… Каким-то образом ему удается вводить в транс свои жертвы. Естественно, остается загадкой, по какому принципу он осуществляет отбор и с какой целью все это затеял, но пока мы его не поймаем, это так и останется загадкой. Чужая душа – вообще потемки, а у маньяка и подавно… если у него есть, конечно, то, что мы называем душой…

– Подожди, подожди, Женя, – бормочу растерянно я. – Ты сказал – в городе завелся… Как это понять? Завестись могут в доме тараканы! Откуда он мог у вас взяться?

– Ну, откуда-откуда?.. Оттуда! – отмахивается Евгений. – Откуда вы все приезжаете в Мапряльск? Вот и этот… гипнотизер хренов, он тоже может оказаться заезжим гастролером… Побудет у нас какое-то время, натворит дел – и дальше, осваивать просторы нашей родины… от Москвы – до самых до окраин…

Я обессиленно опускаюсь на смятую постель, где еще недавно лежал тот, кто выдавал себя за журналиста Лугина.

Это называется: ты ему – про Фому, а он тебе – про Ерему.

До чего ж зациклились наши борцы с преступностью на самых простых и доступных объяснениях! Даже когда им на голову будет садиться летающая тарелка с вооруженными зелеными человечками на борту, они до самого конца будут упрямо твердить: «Не верьте глазам своим, граждане! Это – галлюцинация, которую вам внушают гипнотизеры-преступники!»…

* * *

Как и следовало ожидать, Александр Мищенко исчез из больницы еще до того, как его соседи по палате проснулись. Я побеседовал с ними, но ничего плохого о спортсмене они сказать не смогли. Если не считать того, что оказался он человеком абсолютно некомпанейским и неразговорчивым, даже от традиционного рассказа о себе уходил очень старательно, разочаровав мужиков, для которых появление очередного новичка было одним из немногих развлечений.

В прикроватной тумбочке никаких вещей от Мищенко не осталось. Соседи пояснили, что прибыл он в палату с небольшой черной сумкой, которую, видно, захватил с собой, когда уходил.

Никто спортсмена не навещал, но сам он несколько раз за день куда-то надолго отлучался. Говорил, что ходил звонить к телефону-автомату, установленному на лестнице. Хотя кому мог звонить человек, пробывший в городе всего два дня?..

Попытки что-либо узнать у лечащего врача результатов не дают. Мои вопросы насчет возможной симуляции со стороны Мищенко воспринимаются врачом как провокационный намек на его, врача, профессиональную несостоятельность.

Поняв, чтоничего существенного в этом направлении мне узнать не удастся, я направляюсь в палату Спящих и встречаю в коридоре очень сердитого Круглова, который незадолго до моего появления имел лобовое столкновение с Шагивалеевым и Завьяловым.

Выясняется, что бывший майор решил воспользоваться ночным инцидентом, дабы забрать сына из больницы. Однако врачи встали горой против этого, и никакие просьбы и ссылки на Конституцию и отцовские права успеха Константину не принесли. Главным аргументом противников Круглова стал довод, что, дескать, пока не выяснена природа столь странного заболевания, есть все основания полагать, что оно является инфекционным, а там, где существует возможность заражения других людей, заканчиваются все права и свободы граждан.

Разъяренный Круглов ругался и плевался, но сделать ничего не мог.

Увидев меня, он решает привлечь меня на свою сторону, и мне приходится приложить немало усилий к тому, чтобы отговорить его от скоропалительных, экстремистских решений.

В итоге, мы сходимся с ним на том, что надо выждать еще несколько дней, а там, глядишь, обстановка прояснится. Правда, в душе я сомневаюсь, что в ближайшее время будут сделаны какие-либо открытия в отношении Спящих, но, разумеется, делиться своими сомнениями с майором не спешу.

В разгар нашей беседы в невропатологии появляется Завьялов собственной персоной во главе целой свиты людей в белых халатах. Откуда ни возьмись, набегает множество санитаров, и начинается экстренная эвакуация Спящих куда-то в недра больницы.

– Что происходит, Алексей Федорович? – спрашиваю я, сумев прорваться сквозь заслоны свиты к заведующему.

«Неужели все-таки принято решение вывезти Спящих из Мапряльска?» – эта мысль обдает меня неприятным холодком.

Завьялов неохотно посвящает меня в суть происходящего. Ночное происшествие в больнице было тем самым детонатором, который привел в действие неповоротливую систему городской администрации. Милиция приступила к расследованию по факту скоропостижной смерти медсестры, а это, в свою очередь, побудило горздрав провести свое собственное служебное расследование. Поскольку налицо покушение на жизнь и безопасность Спящих, то решением мэра города создана специальная комиссия, которую впопыхах окрестили «чрезвычайной». Вдобавок ко всему делом «летаргиков» заинтересовалась местная пресса, и в утреннем номере «Мапряльского рабочего» появилась подборка соответствующих материалов на целый разворот.

В этих условиях содержать особых пациентов в общем отделении было бы равносильно халатности, и заведующий принял решение перевести Спящих в специально выделенный для этого инфекционный изолятор, расположенный в соседнем корпусе. Кроме того, он сумел договориться с руководством ГОВД о командировании нескольких вооруженных милиционеров для круглосуточной охраны Спящих.

Что ж, это не так страшно. Пользуясь случаем, надо вот еще о чем его спросить…

– Вы не знаете, Алексей Федорович, тот журналист, с которым вы меня сводили накануне… Лугин, кажется, его фамилия… Он больше не появлялся в больнице?

– Думаю, что нет, – быстро отвечает Завьялов. – Во всяком случае, я его не видел, и никто из персонала больницы мне о нем не докладывал. А что такое?

– Да нет, ничего особенного, – спешу заверить своего собеседника. – Просто он обещал мне показать кое-какие материалы – судя по его словам, весьма любопытные и имеющие отношение к нашим «коматозникам», но вот уже второй день, как ни странно, я нигде не могу поймать господина журналиста…

Заведующий заговорщически подмигивает мне:

– Может быть, как в том старом анекдоте, он просто попал под машину?

– Но ведь тогда он наверняка угодил бы к вам в реанимацию… или сразу в морг… Не так ли, Алексей Федорович? – делаю вид, что не разделяю юмористического настроя собеседника по поводу столь серьезных вещей.

– Да-да, разумеется… А каковы ваши успехи, Владлен Алексеевич, в изучении наших непонятных больных? – вдруг осведомляется Завьялов, глядя на меня в упор.

Я медлю с ответом. Вряд ли стоит сообщать ему о том, что Спящие обладают кое-какими экстраординарными способностями в плане выживания без пищи и воздуха. Хотя об этом наверняка проболтается, если уже не проболтался, Ножин…

– Отойдем в сторонку, Владлен Алексеевич, – предлагает Завьялов, видя мое замешательство.

Когда мы оказываемся наедине, он по-приятельски берет меня за пуговицу рубашки:

– Честно говоря, Владлен Алексеевич, ваши методы работы вызывают у моих коллег некоторое… недоумение, – говорит он. – Судите сами: вместо того чтобы исследовать причины возникновения и специфику данного заболевания, вы почему-то уделяете этим пациентам довольно мало внимания… Целыми днями где-то отсутствуете… Я, конечно, не хотел бы давать вам указания и вообще как-то вмешиваться в ваши действия, но… сами понимаете, это вызывает определенные кривотолки…

Ну вот. Этого и следовало ожидать. Нашелся еще один последователь моего шефа, который полагает, что я должен дневать и ночевать у изголовья своих объектов исследования.

– Кстати, – странным тоном продолжает Завьялов, отпуская мою пуговицу, чтобы тут же цепко взять меня под локоть, – вам следует быть готовым, Владлен Алексеевич, к тому, чтобы… ээ… оповестить местную общественность о предварительных результатах проделанной вами работы… Видите ли, сегодня в четырнадцать часов в моем кабинете состоится заседание городской чрезвычайной комиссии, на котором я вас приглашаю не только поприсутствовать, но и активно поучаствовать. То есть выступить с кратким сообщением о том, что может представлять собой данное заболевание…

– Но мне нечего пока сказать, Алексей Федорович! – протестую я. – Прошло совсем мало времени, и я…

– И все-таки я настоятельно рекомендую вам сказать хотя бы несколько слов. Как представитель научных кругов, так сказать… Договорились? Ну, прошу извинить, но мне пора вернуться к текущим делам.

С этими словами Завьялов отпускает мой локоть и скрывается из виду.

Я смотрю ему вслед и мысленно ругаюсь самыми отборными ругательствами.

Эх, а как все гладко начиналось, и кто бы мог предвидеть, что этот толстячок с замашками коммерсанта окажется не так прост, как кажется?..

А теперь я нахожусь на грани провала, и даже если сумею запудрить мозги членам комиссии, то когда-нибудь меня все равно разоблачат как проходимца, пользующегося фальшивыми полномочиями.

Остается один-единственный выход, но санкцию на него должен дать мой шеф.

* * *

Перемещение Спящих на новое место занимает не очень много времени.

Изолятор представляет собой двухэтажный корпус, стоящий на отшибе на территории больницы. Весь второй этаж отведен для «коматозников», как их по привычке называют врачи и санитары. В вестибюле изолятора устанавливают пост охраны в составе двух дюжих молодцев в милицейской форме, с дубинками и пистолетами в кобурах. Еще один милиционер обосновывается у лестницы, возле входной двери на второй этаж.

Отныне доступ к Спящим закрыт для посторонних, коими считаются не только журналисты, но и родственники. Окна палат оборудованы сварными решетками, а чердака в здании не имеется.

Тех больных, которые раньше пребывали в изоляторе, теперь сосредоточили на первом этаже – тем более что пока их не очень много.

Хорошо, что еще ночью, оставшись один в палате Спящих, я снял свои «сторожевые» датчики, иначе их наверняка обнаружили бы при транспортировке.

Курировать Спящих теперь будет Ольга Дмитриевна Алехина, заведующая изолятором. Разумеется, кураторство это носит весьма условный характер, поскольку лечить загадочных больных никто не собирается. По крайней мере, пока…

В суматохе я не сразу обращаю внимание на то, что почему-то нигде не видно Ножина. Звоню в невропатологическое отделение, и мне сообщают, что Михаил Юрьевич еще не появлялся на рабочем месте. Отсыпается, наверное, старик после бессонной ночи, решаю я…

Потом я долго сижу в палате, дожидаясь, когда беготня вокруг меня прекратится и можно будет заново установить датчики системы оповещения. За это время я несколько раз пытаюсь связаться с Центром, но канал связи с шефом почему-то постоянно занят.

Вдруг из «мобила» раздается звонок сотового. Поспешно надеваю на голову гарнитуру в виде наушников и микрофона на дужке, становясь похожим на военного радиста.

Это звонит Ножин. Голос у него сегодня какой-то странный, он то и дело прерывается продолжительными паузами.

– Я ухожу… Лен, – говорит он мне без всяких предисловий.

– Уходите? – удивляюсь я. – Куда? И где вы сейчас находитесь?

– Я дома, – помолчав, сообщает он. – Пока…

Я ухожу… туда … куда суждено… уйти всем нам… Неизбежно…

– О чем вы, Михаил Юрьевич? – по-прежнему не понимаю я психотерапевта.

– Не надо, – достаточно твердым голосом произносит Ножин, но тут же умолкает, и после этого голос его становится все слабее и глуше: – Спящих… не трогайте… берегись… много… вокруг… Они хотели и меня… но… сказал: «Нет!»… Прощай, Лен… Прости… старика…

Я оторопело слушаю эту галиматью, пытаясь ухватить смысл, который может быть скрыт в ней. Потом меня озаряет..

– Михаил Юрьевич, – кричу я в микрофон, – постойте! Не делайте этого!.. Слышите? Соберите всю силу воли, вы же владеете внушением! Внушите себе, что ничто в мире не стоит того, что вы собираетесь сделать!..

Но он меня уже, наверное, не слышит. А потом трубка наполняется короткими звонками.

Дрожащими руками набираю номер служебного телефона Нагорнова.

– Женя, – говорю я, когда капитан откликается. – Надо срочно посетить квартиру Ножина!

– Что с ним?

– Он только что звонил мне и нес какую-то околесицу…

– Ну и что?

– Как это – что?! – кричу я. – Он был под воздействием, понятно? И сообщил, что намерен покончить с собой!.. Быстрее, Женя!

– А ты сейчас где?

– В больнице, но все бросаю и мчусь туда же… ах, черт, я же не знаю, где он живет!.. А пока я буду узнавать его адрес… В общем, вся надежда на тебя, Жень!

– Понятно, – мрачно заключает Нагорнов. – Ты хочешь, чтобы я стал внештатным сотрудником службы спасения?

– Не теряй времени, – советую я и отключаюсь первым.

Бегу к Шагивалееву, но у него в это время проходит очень важная операция. Выручает меня одна из сестер, у которой есть ключ от кабинета Рината. На письменном столе под стеклом есть список адресов и телефонов всего персонала отделения.

Зафиксировав в памяти адрес Ножина, выскакиваю из больницы.

Как ни странно, но когда я подъезжаю к стандартной пятиэтажке, расположенной неподалеку от дома Кругловых, Нагорновым там пока и не пахнет. Остается лишь предположить, что капитана отвлекли какие-то срочные служебные дела.

Несколько длинных звонков в квартиру Ножина не дают результатов. Я тщетно бьюсь в дверь, все больше убеждаясь в том, что самое худшее уже произошло.

Потом все-таки появляется Нагорнов. Оценив обстановку, он принимает волевое решение взломать дверь (правда, при этом он честно предупреждает меня, что в случае чего вставлять новый замок придется именно мне как отъявленному паникеру). В качестве понятых он вызывает из соседних квартир мужчину и старушку-пенсионерку.

Они утверждают, что с утра в квартире Ножина было все спокойно и что сам он никуда вроде бы не выходил.

Дверь слетает с петель, и мы с Нагорновым врываемся в квартиру.

Ножин лежит в большой комнате, на полу, лицом вниз. Нагорнов осторожно переворачивает его лицом кверху, и нам становится ясно, что он мертв.

Нагорнов просит понятых присесть в уголке, а сам проходит к телефону и вызывает оперативную группу. Потом принимается осматривать тело психотерапевта, на лице которого застыло удивление, смешанное со страхом.

– Угадай с трех раз, Лен, в чем причина его смерти, – говорит он мне наконец.

Я всматриваюсь, но ни пятен крови, ни следов от веревки на шее, ни прочих признаков насильственной смерти на трупе не видно.

– Сердечный приступ? – наугад говорю я.

– Вот именно, – соглашается Нагорнов. – Самый натуральный, скоропостижный… Тот, что в народе называют «разрывом сердца»…

Он делает паузу и испытующе смотрит на меня. Потом произносит странным тоном:

– Послушай, Лен, а ты уверен, что ты недавно разговаривал по телефону именно с ним, с Ножиным?

– На все сто процентов, – безапелляционно заявляю я. – А что?

– Дело в том, – медленно говорит капитан, – что тело-то давным-давно остыло. Видишь? – В качестве доказательства он приподнимает руку покойного, которая не гнется в суставах. – Классическое rigor mortis…* Тут и без экспертизы ясно, что Ножин скончался часов десять назад, не меньше…

* Трупное окоченение (лат.).

Я опускаю голову. Теперь мне становится все ясно. Да, скорее всего Ножина убили еще ночью. Вскоре после того, как он вернулся из больницы. А полчаса Назад кто-то прокрутил мне по телефону умело смикшированную звукозапись его голоса.

Тот, кто это сделал, явно не рассчитывал ввести в заблуждение экспертов. Он преследовал одну-единственную цель.

«Подставить» меня милиции.

И я не могу гарантировать, что эта попытка закончится провалом.

Глава 12

Чем дольше я нахожусь в этом уральском городке, тем все больше у меня складывается впечатление, что события, которые вокруг меня происходят, суть звенья одной и той же цепи. А именно – будто противостоит мне мощная и высокоорганизованная сила, которая поставила своей целью запутать меня, изнурить, вымотать, а уж затем – раздавить с хрустом, как пустую яичную скорлупу.

Для этого эта неведомая структура не гнушается ни дешевым взятием на испуг с помощью анонимных звонков по телефону, ни попытками физического выведения меня из строя с помощью грубого мордобоя, ни морально-психологическим давлением посредством загромождения моего пути к истине трупами людей, имеющих то или иное отношение к Спящим…

Остается задуматься: чем это я так не угодил своему невидимому оппоненту? Почему именно на мне сосредоточен его беззвучный огонь из орудий разного калибра?

Потому что я пытаюсь во что бы то ни стало докопаться до истины как представитель Инвестигации?

Или просто потому, что я являюсь пешкой, слишком далеко вторгшейся в расположение неприятельских фигур, а посему подлежащей чисто профилактическому уничтожению?

Именно над этим я раздумываю, шествуя пешком от дома Ножина до трамвайной остановки. С согласия Нагорнова, я не стал дожидаться, когда в квартиру психотерапевта прибудут оперативники. Заранее ясно, что никаких следов и существенных улик им и на этот раз не удастся обнаружить.

Бедный Михаил Юрьевич!.. Кому он мог помешать и чем – уж не своими ли парадоксальными версиями о происхождении Спячки?

Я старательно роюсь в памяти, чтобы вспомнить, как себя вел Ножин в последние дни и что говорил. На память я, в общем-то, не жалуюсь, но ничего существенного или подозрительного, что могло бы быть связано с покойным, припомнить не могу.

…"Нервная система у вас, коллега, ни к черту. Словно вы двадцать лет работали резидентом разведки где-нибудь в Иране…"

…"Я всех насквозь вижу. Мне это по профессии положено…"

…"Лично меня в этой истории интересует другое: что именно они видят во сне?.."

…"Вы тычетесь в стену носом и потому не способны понять, что стена эта круглая и построена по периметру круга – замкнутого круга вашего неверия! А нужно отойти от стены подальше, и тогда все будет видно, как на ладони!.. "

…"Мы с Евгением Петровичем обсуждали одну очень заманчивую версию, которая могла бы объяснить появление Спящих…"

Нет, все это, конечно, заманчиво-многозначительно, но к смерти Ножина едва ли может иметь отношение…

Неужели Психу удалось схватить кончик нити, ведущей к разгадке тайны Спящих?

Или все намного проще, и его убрали по тем же причинам, по которым пытались убрать и меня, – чтобы не путался под ногами взрослых дядей, занимающихся серьезными делами?

Или это акция устрашения, призванная продемонстрировать , что и меня ждет такая же участь?

Вот так вся наша жизнь: постучишься не в ту дверь – и можешь заказывать себе поминки…

СТОП! Что там промелькнуло в моем мозгу, какая неясная ассоциация?

Стук. Стук в дверь. Вспомни, как вчера вечером Ножин стучал в стеклянную дверь невропатологии, пытаясь разбудить медсестру Ефимову, которая была в то время уже мертва. И лишь Нагорнов обнаружил, что дверь не заперта изнутри на ключ. Вроде бы все логично, верно? Однако есть одно маленькое «но»…

Вчера оперативникам удалось установить, что обычно дежурные по отделению запирают входную дверь изнутри в начале двенадцатого, сразу после отбоя. Было выдвинуто предположение, что неизвестный, покушавшийся на Спящих, мог до этого времени скрытно проникнуть в отделение, спрятаться и дождаться, пока все заснут. Потом он выбирается из укрытия, отключает приборы в палате Спящих и, чтобы не оставлять свидетелей, убирает медсестру с помощью какого-нибудь сильнодействующего сердечного стимулятора. После чего открывает дверь ключом, найденным в кармане или на столике дежурной, и уходит восвояси…

Вторая, менее вероятная, версия основывалась на том, что Лена Ефимова была знакома со своим убийцей и сама впустила его в отделение.

Однако теперь передо мной внезапно открывается и третья возможность.

Как все двустворчатые стеклянные двери, которые почему-то так любят устанавливать в больницах, дверь, в которую ломился Ножин, открывалась в обе стороны, и ее створки свободно болтаются на подвеске. Не заметить, что дверь открыта, попросту невозможно!

Психотерапевт заранее знал, что дверь в отделение будет открыта, но переиграл, стараясь скрыть от нас эту свою странную осведомленность. Если бы он постучал всего один раз, этого было бы достаточно. Но он стучал по крайней мере трижды в открытую дверь и допустил оплошность.

В связи с этим возникает вопрос: откуда он мог знать, что дверь в отделение будет открыта?

И ответ на этот вопрос может быть такой: услышав от меня в клубе «Минутка», что со Спящими что-то случилось, Михаил Юрьевич сразу понял, что именно происходит в этот момент в отделении. А это значит, что он ведал о намерении наших неизвестных противников расправиться со Спящими.

Знал – но молчал.

Боялся, что его убьют? Или те, кто взял его в оборот, все-таки сумели склонить «теоретика и практика» к пособничеству в тайной операции против Спящих?

Теперь становится понятным, почему он так сказал – вернее, не он, а его голос, записанный на магнитофонную пленку и воспроизведенный мне по телефону, перед смертью: "Они хотели и меня… но сказал… «Нет»…

Кто-то хотел, чтобы именно он убил Спящих. Но Ножин, судя по всему, отказался… Тогда его принялись обрабатывать в том плане, чтобы он предоставил кое-какую информацию. Например, кто и когда будет дежурить по отделению, как и когда запирается входная дверь, где расположена палата Спящих и что надо сделать, чтобы, не поднимая шума и без подозрений, быстро и надежно отправить Спящих на тот свет. Только Ножин мог сообщить убийцам, как отключить общий пульт систем жизнеобеспечения в палате Спящих.

И он наверняка сделал это.

Только ни он, ни его анонимные сообщники не знали, что я сразу же засеку изменения в состоянии Спящих с помощью заранее установленных датчиков. И еще они не ведали, что убить Спящих нельзя – по крайней мере, таким способом…

Не доходя до трамвайной остановки, я бросаюсь к телефону-автомату: не хочется на виду у прохожих пользоваться «мобилом».

Шагивалеев отвечает на звонок не сразу, и голос его, как всегда, недоволен:

– Слушаю вас.

– Ринат, еще раз добрый день, – говорю торопливо я. – Это Сабуров. У меня есть очень важная и очень срочная просьба к тебе…

– Что случилось, Лен?

Я колеблюсь, но решаю пока не раскрывать свои карты.

– Ничего, просто мне надо узнать от тебя одну вещь.

– Ну, давай, только побыстрее, а то я должен идти на совещание…

– Ты не знаешь, где Ножин работал до того, как поступил к тебе на должность психотерапевта?

– Конечно, знаю. Где-то в области, в районной поликлинике…

– А еще раньше? Меня интересует тот период времени, когда он трудился в психбольнице. Что это за учреждение и где оно находится?

– Ну, этого я не помню. Тебе надо в наш отдел кадров обратиться, в личном деле Психа должно быть все записано… В конце концов, дождись, пока он сам появится, и спроси у него…

– Он не появится, Ринат. Никогда.

– То есть?.. Что ты имеешь в виду?

– Сегодня ночью он скончался у себя дома, – говорю я. – Я только что из его квартиры, там сейчас работает милиция… Он на сердце никогда не жаловался?

– Да как сказать? Все мы постоянно на что-то жалуемся… Слушай, а почему милиция?..

– Потом объясню. Ты же торопишься…

– Черт, не хватай меня за язык!

– Я тоже тороплюсь, так что извини. Ты все равно скоро все узнаешь. Дай лучше мне номер ваших кадровиков…

Через несколько минут я звоню в больничный отдел кадров, а еще спустя несколько минут, после некоторых препирательств с кадровым инспектором по фамилии Самарева, мне все-таки удается узнать ответ на интересующий меня вопрос, и он свидетельствует в пользу моих подозрений.

«Маленькая психбольница», в которой двадцать пять лет назад работал психиатром Михаил Юрьевич Ножин, не имеет ни адреса, ни названия. Только номер в виде дроби, потому что это не простой дурдом, а спецучреждение закрытого типа.

Только дураку может быть неясно, по линии какого ведомства тогда проходили так называемые «закрытые психлечебницы», и даже те, кто попадал туда, соображали, что в зданиях, огороженных колючей проволокой под током высокого напряжения, вовсе не собирались лечить «пациентов»…

Что ж, по крайней мере одну из команд, участвующих в этой игре, мне удалось-таки вычислить.

Положив трубку, я некоторое время топчусь возле телефонной будки, не зная, куда направиться.

Машинально гляжу на часы и вижу, что уже около двух.

Так вот, значит, на какое заседание спешил Шагивалеев! Через несколько минут в кабинете Завьялова чиновники всех мастей будут решать, что делать со Спящими. А я должен выступать, причем так, чтобы у ни у кого не возникло ни тени сомнений в моей компетентности. И чтобы у присутствующих сложилось стойкое впечатление: да, особых результатов пока нет, но отечественная наука напряженно и активно работает над разгадкой неведомого недуга…

Противно.

И не только .потому, что потребуется публично лгать.

Дело еще и в том, что все эти представители так называемой «городской общественности» наверняка будут руководствоваться не заботой о согражданах, а исключительно своими интересами. Одни будут стараться сохранить во что бы то ни стало свое насиженное кресло, другие будут прикидывать, нельзя ли поймать рыбку в мутной воде, да покрупнее размером; третьи испугаются какой бы то ни было ответственности за происходящее и будут требовать, чтобы Спящих отправили куда-нибудь подальше из города…

Но никого из членов комиссии не будет волновать, что чувствуют и думают люди, оказавшиеся в плену нескончаемого сна, – и чувствуют и думают ли они вообще что-нибудь, суждено им вернуться к жизни или они так и обречены оставаться мумиями, в которых едва теплится жизнь.

Нет уж, увольте, Алексей Федорович, играйте в эти гнусные игры без меня!..

Из-за поворота улицы, визжа стальными колесами, выбивающими искры из рельсов, появляется трамвай, и я устремляюсь к остановке.

Однако еду я вовсе не в больницу.

* * *

К моему великому облегчению, дежурной по этажу не оказывается на месте, и щит, где хранятся ключи от номеров, не заперт на замок, так что я беспрепятственно могу похитить нужный ключ.

Убедившись, что вокруг никого нет, я быстро справляюсь с открыванием двери и бесшумно проскальзываю в номер. Чтобы меня не застали врасплох, запираюсь изнутри, заботливо оставив ключ в замочной скважине.

Потом оглядываю поле предстоящей деятельности.

Знакомая обстановка: две кровати, стенные шкафы, тумбочки и столик. Наверное, везде в номерах та же картина. Вряд ли администрация гостиницы отличается стремлением к разнообразию.

Итак, приступим.

Конечно, лучше было бы, если бы при обыске присутствовал Нагорнов, но, во-первых, он, наверное, все еще торчит у Ножина, а во-вторых, я опасаюсь, что после нашего вторжения в номер Лугина капитан напрочь утратил веру в мои сыщицкие способности.

Да и незаконно то, чем я собираюсь заняться.

Ладно. Пора приступать к делу, а то хозяин может в любой момент вернуться из города.

Ставлю чемоданчик с «мобилом» прямо на пол и приступаю к обыску.

Хорошо, что мебели здесь мало.

Начнем с тумбочки.

Стандартный набор принадлежностей, которые мужчины берут с собой в поездку. Электробритва «Бердск» невесть какого года выпуска, разлезшаяся зубная щетка, полуистраченная паста в тюбике… Губка для чистки обуви китайского производства. Затрепанная книжка карманного формата с бандитской рожей, испещренной татуировками и шрамами, на фоне белых «Мерседесов» и черных пистолетов. И название подходящее:

«Слепой снайпер». М-да-а… Что тут еще имеется? Грязный пластмассовый стаканчик, банка растворимого кофе, полупустая пачка сахара-рафинада. Несколько смятых газет. В основном все – местные. В том числе имеется и утренний номер «Мапряльского рабочего», свернутый трубочкой так, словно им собирались бить мух.

Интересно. Значит, владелец всех этих вещичек уже успел совершить вылазку в город и вернуться. А это значит, что…

Правильно мыслишь. Лен. В стенном шкафу, под висящим на плечиках пиджаком, обнаруживается сумка. Посмотрим, что в ней.

Нет, никаких улик. Похоже, что обладатель сумки – истинный профессионал своего дела. Ни пистолетов с глушителями, ни подслушивающих устройств, ни окровавленных предметов одежды. Только ворох смятого нижнего белья, початый блок сигарет и несколько пачек сухого супа «Доширак»…

А ты чего ожидал, бывший интерполовец? Тайник с героином или россыпь фальшивых долларов?

Ладно, проверим и пиджак, раз уж подвернулась такая возможность.

В одном боковом кармане – пусто, в другом… Похоже, тут есть какая-то бумажка.

Ну-ка, ну-ка…

Хм. Кусочек плотного картона размером с визитную карточку, на которой на пишущей машинке отпечатано: «НЕ ТАМ ИЩЕШЬ. ЛУЧШЕ ПОСМОТРИ ПОД КРОВАТЬЮ».

Что это? Розыгрыш? Или?..

По спине моей пробегает невольная дрожь.

Неужели этот тип переиграл меня и теперь насмехается?

Но делать нечего. Покорно нагибаюсь к самому полу и откидываю шерстяное одеяло, свисающее почти до самого пола.

Ничего. Только огромные грязные ботинки на шнурках. И еще одна карточка рядом с ними.

На этот раз на ней написано: «НЕ СТОИТ ОГОРЧАТЬСЯ, ДРУЖИЩЕ. ПРОДОЛЖАЙ ИСКАТЬ, И ТЫ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЧТО-НИБУДЬ НАЙДЕШЬ. НАПРИМЕР, ПОД МАТРАЦЕМ».

Проклятье! Этот негодяй вздумал издеваться надо мной!

Но я больше не пойду у него на поводу.

Отряхивая брюки на коленях, разгибаюсь и замираю.

У меня возникает странное впечатление, что кто-то пристально смотрит на меня. Я знаю, что в комнатушке негде спрятаться, но ощущение чужого взгляда между своих лопаток – весьма явственное. На всякий случай, распахиваю дверку санузла.

Никого.

Второй стенной шкаф, под кроватью.

Тоже никого.

Уж не спрятана ли где-нибудь скрытая видеокамера миниатюрных размеров?

Тянусь к «мобилу», чтобы удостовериться на этот счет, и вдруг слышу, как кто-то пытается открыть дверь номера.

Ручка поворачивается несколько раз, но за дверью тишина, и тот, кто пытается попасть в номер, явно не намерен стучать.

Почему-то мне совсем не улыбается перспектива отпереть замок, чтобы встретиться с тем, кто стоит по ту сторону двери, лицом к лицу. Возникает предчувствие, что этого делать ни в коем случае не следует, если я хочу дожить хотя бы лет до семидесяти…

Бросаю взгляд в окно. Что ж, это единственный шанс на спасение. Благо никого вокруг не видно.

Распахиваю оконные створки настежь и перелезаю через подоконник, прихватив с собой «мобил». Последний взгляд, брошенный мной на дверь, показывает, что она дрожит мелкой дрожью, словно ее пытаются просверлить насквозь.

В следующий момент я прыгаю, и приземление отдается в ногах тупым ударом. Надо будет сделать благодарственную запись в книге отзывов гостиницы. Администрация правильно сделала, разбив цветочные клумбы прямо под окнами.

Быстро достигаю угла здания, сворачиваю и тут же останавливаюсь, как вкопанный.

В недрах «мобила» зарождается мелодичная трель, извещающая о получении сообщения по электронной почте. А поскольку мои электронные координаты известны только Центру, не стоит медлить с получением информации – вдруг там что-то важное!

Черт, как не вовремя!..

Устремляюсь к самой дальней скамейке в парке и торопливо открываю крышку «чемоданчика», который звенеть уже перестал.

Включаю систему дешифровки – все сообщения в Инвестигации принято кодировать, даже самые невинные, а в моем случае связь тем более должна быть секретной.

Когда на экране появляется текст сообщения, я не верю глазам своим.

Можно было ожидать чего угодно: заключений экспертиз, проведенных по моей просьбе, дополнительных материалов, касающихся Спячки, очередных советов и указаний шефа – но только не приказа прекратить выполнение задания и срочно возвращаться в Центр!

Сообщение подписано самим Игорем Всеволодовичем, и факсимильная подпись его так же достоверна, как тот факт, что Земля вращается вокруг Солнца.

Что же могло стрястись, из-за чего сонная болезнь нескольких граждан мало кому известного городка приобрела масштаб зловещего всепланетного бедствия? Ведь недаром этими «больными» интересуется Федеральная служба безопасности, и «интересуется» – еще слишком мягко сказано…

Скорее всего агенты этого ведомства все-таки сумели установить, кто я такой на самом деле, и решили прибегнуть к самому простому способу нейтрализации меня как возможного конкурента. Достаточно всего лишь телефонного звонка одного из высших чинов ФСБ директору российского филиала Инвестигации – и самодеятельность моего шефа будет пресечена на корню.

Там, где речь идет о безопасности государства, нет места желающим удовлетворить зуд любопытства за государственный счет.

Теперь понятно, почему шеф не откликался на мои вызовы в последнее время. И почему он прислал это сообщение по «И-мэйлу», а не связался со мной непосредственно.

Трудно смотреть в глаза подчиненному, когда нужно сообщить ему, что все синяки и шишки, которые он набил, выполняя твои задания, были напрасными…

Ну что. Лен, будем собирать вещички и заказывать обратный билет?

Все кончено. Пьеса еще не доиграна, но твоя роль в ней исчерпана.

Я захлопываю крышку «мобила» и бессильно откидываюсь на спинку скамьи, чувствуя, как нагретое беспощадным солнцем дерево жжет мою спину.

Но еще больше обжигает мою душу горечь осознания того, что я-не более чем пешка в чьих-то руках. Гончий пес, которому сначала сказали: «Фас! Ату его!» – а потом, когда объект охоты был уже совсем рядом и зубы вот-вот должны были впиться в глотку врага, скомандовали: «Фу! Нельзя!»…

Все было напрасно, все! И безвозвратно затраченные нервы и силы. И конспиративные ухищрения. И травмы от полученных побоев.

И как все напрасное нужно как можно скорее забыть и этот городок, и людей, ставших жертвами неведомой болезни, и тех людей, которые погибли, потому что так было кому-то нужно… И симпатично-забавного капитана милиции, и крутого экс-майора десантных войск, чьи дети превратились в подобие живых мертвецов… И равнодушную сестру Юлии Быковой, и бодрого толстячка-заведующего, и мрачного татарина Шагивалеева – и еще много разных других людей, которые живут, мучаются и умирают с обреченной покорностью судьбе…

Что с ними всеми будет через день, через месяц, через год?

Теперь это не мое собачье дело.

* * *

Сидя вечером в зале ожидания Инского аэропорта и прислушиваясь вполуха к бормотанию телевизора, который висит на высоте нескольких метров под потолком, я стараюсь не думать о том, что осталось позади.

За многие годы инвестигаторской работы я не раз убеждался, что в воспоминаниях нет никакого прока.

И все-таки мысли мои то и дело невольно возвращаются к скудно освещенной больничной палате, в которой покоятся неподвижные тела двух мужчин, девушки и двух подростков – в сущности, еще детей…

Уезжая из Мапряльска, я не простился ни с Завьяловым, ни с Нагорновым, ни с кем-либо еще. Я даже не стал заходить в свой номер, чтобы забрать оттуда пустую сумку и кое-какие личные принадлежности.

Я лишь расплатился за гостиницу и сразу отправился на автовокзал. А теперь до отправки рейса в Москву остается примерно полчаса, которые мне некуда девать.

От нечего делать открываю «мобил» и рассеянно принимаюсь проверять содержимое компнота, чтобы стереть ненужные записи, занимающие место на диске.

И сразу же натыкаюсь на тот файл, который по совету шефа скачал из архивов Инвестигации, но так и не удосужился до сих пор изучить.

Речь идет об операции нашей конторы, которая условно называется «Живая библиотека».

Рука моя безжалостно тянется к кнопке «Delete», но в последний момент я почему-то передумываю. Более того – я открываю файл и бегло просматриваю его.

Сначала я листаю текст на экране в ускоренном темпе, целыми страницами, но потом все чаще ловлю себя на том, что читаю все подряд.

Слишком уж занимательные вещи там описаны.

Это было примерно десять лет тому назад.

В файле не объясняется, в чем заключались предпосылки тайной операции Инвестигации, в ходе которой наша контора внедрила своего человека в состав научной экспедиции в Гималаи, организованной одной популярной газетой, никому не ведомым закрытым акционерным обществом, имеющим отношение к торговле нефтепродуктами, и российским филиалом Международной академии человековедения. Не стоит говорить, что этим человеком оказался не кто иной, как Игорь Всеволодович Шепотин, мой нынешний начальник, в то время бывший всего лишь старшим инвестигатором.

Что касается представителей нефтеторговой фирмы и журналистов, то цель их пребывания состояла в том, чтобы подышать свежим горным воздухом, сделать множество красивых фотоснимков и видеозаписей, накупить стандартный набор сувениров, которыми полны местные лавки, и попутно попытаться сделать ряд сенсационных открытий.

Участники экспедиции в тогах человековедов, кроме того, намеревались исследовать биополе наиболее выдающихся йогов с помощью недавно изобретенного аппарата.

Мой будущий шеф был заявлен как ученый-гидролог, который должен был проверить информацию об открытии в Гималаях источников так называемой " «живой» и «мертвой» воды. Но, разумеется, это было лишь ширмой. В действительности же Игорю было поручено проникнуть в одну из пещер в Непале, где, согласно преданиям, покоились тела представителей древних цивилизаций Лемурии и Атлантиды, являющиеся якобы хранилищами генофонда человечества. В мифах утверждалось, что все эти пралюди до сих пор живы благодаря особому состоянию организма Сома-ти. Индуисты веровали в то, что подобная консервация призвана сохранить не только лучших представителей древности, но и знания канувших в Лету цивилизаций на тот случай, если Земля когда-нибудь потерпит глобальную катастрофу. Если эта версия соответствовала действительности, то Спящие в пещерах представляли собой настоящий клад для Инвестигации, а следовательно – и для мировой науки.

На первый взгляд затея эта была опасной и невыполнимой. По легендам, вход в подобные хранилища закрыт для обычных людей плотным психоэнергетическим барьером, на страже которого якобы стоят бестелесные существа «асури», питающиеся человеческой энергией.

Но в Инвестигации всегда считали, что чаще всего легендам не стоит доверять…

В файле, который я изучаю, содержится много документов, сухих отчетов и справок, но суть дела сводится к следующему.

Главная трудность для Игоря заключалась в том, чтобы не проникнуть в пещеру, а обнаружить ее подлинное местонахождение, потому что в подземельях, на которые указывали местные проводники, не было ничего особенного, кроме нескольких давно истлевших человеческих тел.

Лишь применив спецприборы, лжегидрологу удалось-таки найти пещеру на высоте трех тысяч метров, вход в которую представлял собой узкий лаз в отвесной стене. Пещеру охраняли вовсе не духи, а вполне реальные монахи-индуисты, в совершенстве владеющие искусством боевых единоборств. Тем не менее Игорю каким-то образом удалось одержать верх над простодушными свами и оказаться внутри пещеры.

Однако то, что он внутри обнаружил, так и осталось неизвестным. В отчете совместной экспедиции зафиксирован тот факт, что «гидролог» на несколько дней исчез, а затем был обнаружен в абсолютно невменяемом состоянии на одной из горных троп, в нескольких десятках миль от того места, где должен был находиться вход в «генофондовую» пещеру. Сослагательное наклонение в документах употреблялось ввиду того, что никакого лаза в окрестностях, несмотря на самые тщательные поиски, не обнаружилось.

Даже если допустить, что пещера действительно имела место, то вполне возможно, что охранявшие ее свами, осознав, что их провели вокруг пальца, закрыли вход, обрушив на него толстый слой горных пород. Правда, остается непонятным, каким способом они сумели это сделать, если ни малейших следов взрыва в том месте не оказалось, да и интроскопные исследования, проведенные впоследствии с помощью особо мощной аппаратуры, не выявили наличие каких-либо пустот в толще скал.

Память о пребывании в пещере у Игоря была начисто стерта. Он абсолютно не помнил все, что с ним. было, начиная с того, как он вошел в пещеру, и до того момента, когда его, обессиленного и дрожащего мелкой дрожью, нашли спасатели. Даже под гипнозом он так и не смог сказать что-либо вразумительное…

После курса специального лечения Игорь сумел оправиться и, казалось, полностью забыл о своем неудачном знакомстве с «генофондом древних цивилизаций». Однако через несколько лет он пришел к руководству Инвестигации и заявил, что к операции «Живая библиотека» следует вернуться.

В то время в Соединенных Штатах газеты сообщили сенсационную весть. Некто по имени Нейл Ностингер, 23-летний клерк из небольшого городка Батлер, в одночасье остался без работы и наделал кучу долгов, пытаясь поправить свои дела карточной игрой. В результате, он перестал спать, ночи напролет пытаясь придумать выход из критической ситуации. Однажды сон все-таки сморил его. Вернее, это был не совсем сон, а некое странное состояние, подобное спячке животных. С тем отличием, что все попытки врачей и специалистов вывести Ностингера из этой псевдокомы не увенчались успехом. Исследования показали, что мозг бывшего клерка функционирует с небывалой активностью, все физиологические показатели в норме, но связь с внешним миром он не поддерживает.

Нейл Ностингер спал ровно триста пятьдесят три дня два часа сорок восемь минут. Потом он проснулся. Сам. Без каких-либо стимуляторов и внешних воздействий.

Дальше начинается нечто странное и непонятное.

У бывшего клерка появляются какие-то суперспособности. В частности, необычайно мощная память. Он становится способен воспроизвести по памяти любую информацию и мгновенно отвечает на любые вопросы. Причем отвечает верно…

Но однажды поток сообщений о Ностингере прекратился, словно все в мире мгновенно забыли о бывшем клерке.

И в этот момент Шепотин требует, чтобы Инвестигация отправила его в США, к Ностингеру. Аргументирует он это тем, что проснувшийся американец якобы подобен Спящим генофондовых пещер. Однако на вопрос, откуда это ему известно, никаких вразумительных пояснений Игорь дать не может.

Естественно, любое начальство не верит в интуицию подчиненных, а начальство Инвестигации – особенно. Поэтому в Америку Игорь так и не поехал. По крайней мере, в служебную командировку. Он отправился туда по своей собственной инициативе, предварительно положив на стол своего шефа заявление об отпуске за свой счет.

Но он опоздал. Буквально за несколько часов до его появления Нейл Ностингер был найден в своем доме мертвым. Никаких записей бывший клерк не оставил, а те его соседи, знакомые и родственники, кому он мог рассказать что-нибудь о своем чудесном преображении, либо хранили стойкое молчание, либо становились жертвами несчастных случаев при вполне естественных обстоятельствах.

Некоторое время дело нового Рипа Ван Винкля по инерции обсасывали газетчики и ученые-любители. Потом о нем окончательно забыли, а относившиеся к нему материалы поместили в архив Инвестигации, вложив их в досье «Живой библиотеки»…

Я захлопываю крышку «мобила» и некоторое время слежу за тем, как по летному полю ползают, как увеличенные во много крат жуки, узкие длинные лайнеры и пузатые аэробусы, не то готовясь к старту, не то паркуясь на стоянку.

Значит, в Мапряльске разыгрывался очередной этап давней операции. И теперь ясно, почему шеф так был заинтересован в том, чтобы я находился рядом со Спящими, когда и если они проснутся…

Но, с другой стороны, непонятно, почему он раньше не посвятил меня в предысторию операции. Не хотел чтобы я подходил к Спящим предвзято? Опасался заранее напугать меня? Или стремился утаить что-то от широкой общественности? А может, он и в самом деле знает о том, что представляют собой Спящие и какие возможности они приобретают в результате Спячки? Не скрывал ли он старательно все эти годы свое знание от всех, включая коллег по Инвестигации, симулируя тотальную амнезию?

Что ж, возможно…

Только в этом случае ни в какие ворота не лезет его распоряжение об отзыве меня из Мапряльска. Если бы для Игоря (Всеволодовича) пришедший в себя Спящий был важнее, тривиально говоря, жизни и смерти, то какого дьявола он дал мне указание вернуться в Центр в самый неподходящий момент?!

Я холодею от догадки.

Надо было быть идиотом, чтобы эта простейшая мысль сразу не пришла тебе в голову!..

Опять вскрываю «мобил», лихорадочно нажимаю кнопки, словно боюсь опоздать куда-то. Впрочем, времени у меня действительно не очень много, чтобы расставить точки над "i". Под сводами зала ожидания звучит мелодичный перезвон, и приятный женский голос объявляет о начале посадки намосковский рейс.

Я вызываю шефа на прямой сеанс видеосвязи, и, к моему великому облегчению, на этот раз он оказывается на месте.

Мы беседуем с ним всего минут десять, не больше.

Разговор наш носит краткий и энергичный характер, но его вполне хватает, чтобы уяснить, что никаких распоряжений о моем возвращении в Центр Игорь не посылал. Это во-первых. Мне следует вернуться в Мапряльск и любыми средствами обеспечить выполнение задания. Это – во-вторых. Если понадобится, можно рассекретить свою принадлежность к Инвестигации, но это лишь в самом крайнем случае. Это – в-третьих. И в-четвертых и в-последних, не надо забегать вперед событий со своими домыслами и версиями насчет операции «Живая библиотека» и того отношения, которое могут иметь к ней мапряльские Спящие.

Вот так. Четко и ясно…

Некоторое время я сижу, как контуженный, только что оправившийся от шока. Ощущения у меня примерно такие же, как у человека, который спокойно идет по полю, а потом, оглянувшись назад, видит, что поле не простое, а минное, и что он только что чуть не наступил на мину.

Между тем пассажиров уже очень просят поторопиться, чтобы не опоздать на самолет, вылетающий рейсом в Москву. Посадка заканчивается.

Первым моим побуждением является тут же ринуться к стоянке такси, но я вовремя беру себя в руки.

Если те люди, которые подсунули мне дезинформацию от имени шефа, хотят убедиться, что я покинул зону боевых действий, то не следует разочаровывать их,

Поэтому встаю из кресла и послушно следую к посадочному терминалу. Одним из последних пересекаю створки входа в зал предпосадочного ожидания, и дверь тут же закрывается за мной, отсекая от зала ожидания.

Когда к терминалу подкатывает автобус, чтобы доставить пассажиров к самолету, я проделываю нехитрый трюк, который еще в девяносто восьмом году с успехом применил в Бейруте, чтобы уйти от слежки ливанских экстремистов. Вхожу в заднюю дверь автобуса, а через несколько секунд выхожу в переднюю. Потом, под недоуменные взгляды пассажиров, ложусь на асфальт и перекатываюсь под днищем автобуса на другую сторону, где оказываюсь в непосредственной близости от автокара, везущего гору чемоданов с только что прибывшего рейса. Несколько длинных прыжков – и я оказываюсь на заднем бампере тележки, уцепившись за нее так, чтобы меня не было видно со стороны здания аэровокзала. Водитель и грузчик, развалившиеся на переднем сиденье автокара спиной ко мне, ничего не подозревают…

Дальнейшее еще проще.

Через четверть часа я уже сижу в кабине такси, которое на полной скорости мчится по шоссе в сторону Мапряльска. Таксист оказался малый не промах и заломил безумную, по его меркам, цену за доставку меня в другой город, аргументируя это тем, что возвращаться в Инск ему наверняка придется порожняком. Бедняга, он и не подозревал, что я, не моргнув глазом, соглашусь на этот «грабеж», иначе увеличил бы тарифную ставку по меньшей мере вдвое.

Впрочем, я бы все равно согласился.

Чего-чего, а денег у меня хватает. Не то что времени…

Глава 13

Где вас высадить-то? – доносится до меня сквозь дрему, и я открываю глаза.

Такси медленно едет по скудно освещенным улицам Мапряльска, и водитель вопросительно посматривает на меня.

А в самом деле, куда мне податься? В гостиницу, наверное, лучше не совать нос. Именно там сейчас для меня опаснее всего. Заявиться среди ночи в больницу – тоже не самый удачный вариант. Во-первых, меня могут туда просто-напросто не пустить охранники, а если даже мне удастся дозвониться до Завьялова, то слишком трудно будет объяснить ему, куда я отлучался и почему хочу ночевать в больничной палате.

Нет, это тоже отпадает.

Неужели придется уподобиться бомжу и коротать ночь на скамейке местного вокзала?

И тут я вспоминаю о Круглове.

Вот кто сможет приютить меня и чью личную жизнь я не особо нарушу вторжением среди ночи.

Повинуясь моим сбивчивым указаниям, водитель такси маневрирует между пятиэтажками, пока не останавливается возле нужного подъезда. Я рассчитываюсь со своим перевозчиком (в самый последний момент он все-таки не преминул запросить еще «полтинник» сверху – «за скорость», как он туманно пояснил), потом выбираюсь из машины и задираю голову, оглядывая окна.

Некоторые из них светятся, но не в квартире Кругловых.

Неужели бывший майор отсутствует?..

Однако Константин оказывается дома. И вид у него вовсе не заспанный.

Он открывает дверь, не спрашивая, кто к нему ломится, и застывает на пороге, увидев меня. Вид у него вполне домашний: голый торс, спортивные шорты и тапочки на босу ногу.

– Это ты, Лен? – недоверчиво спрашивает он. – Ты откуда?

– Долго объяснять, Костя, – говорю я. – Если пустишь меня переночевать, я тебе все расскажу. Если, конечно, ты – один…

– Да, конечно, заходи! – восклицает Круглов, отступая в прихожую. – А с кем я, по-твоему, могу быть?

– Ну, мало ли…

Воспользовавшись приглашением, аккуратно закрываю за собой дверь на замок.

Константин ведет меня на кухню, где наблюдается типичная картина холостяцкого бытия: груда немытой посуды в раковине, на плите кастрюля, из которой торчит рукоятка половника и пахнет супом из концентрата; пустые бутылки, выстроенные в ряд на подоконнике…

– Ну, рассказывай, – требует бывший десантник, усаживаясь на табурет за шаткий раскладной столик и знаком приглашая меня последовать его примеру. – Тебя, что, выперли из гостиницы за разврат и пьянство?

– Хуже, – серьезным тоном откликаюсь я. – У меня кончились деньги, и стало нечем платить за номер…

– Так давай я тебе одолжу? – услужливо предлагает мой простодушный собеседник. – До финансового кризиса мне еще далеко: при увольнении со мной рассчитались по полной программе…

– Да нет, спасибо, Костя, – качаю головой я. – Это я так, шучу… Ты в больнице вечером был?

– Был, – машет рукой мой собеседник. – Почти до самого отбоя. Да только зря там проторчал, все равно в изолятор теперь никого не пускают, даже близких родственников. Сволочи!.. Правда, этот… как его?.. черненький такой, из невропатологии…

– Шагивалеев? – подсказываю я.

– Во-во… так вот, этот татарин сказал мне, что у Олега, да и у остальных тоже, все пока по-прежнему… спят, значит… А еще он сказал, что сегодня какая-то очень важная комиссия из столицы прибыла, чтобы капитально обследовать наших засонь. Между прочим, они тебя искали, сам толстяк-заведующий несколько раз скакал туда-сюда, как взмыленный, интересовался, не видел ли я тебя… Говорит, я хотел его – то есть тебя, Лен, – представить коллегам, тем более кое-кто из членов комиссии работает в том же институте, что и ты…

О, черт! Этого только не хватало! Теперь волей-неволей придется раскрывать свою принадлежность к Инвестигации – иначе при первой же встрече с «коллегами» меня разоблачат как самозванца. А самое неприятное – надо будет объяснять ученым мужам и Завьялову, в чем была причина моей конспирации. Ладно, придумаем что-нибудь…

Сейчас главное – что за время моего отсутствия в городе никаких ЧП не произошло, а то мне всю дорогу лезли в голову дурные мысли.

– А ты где был-то? – спрашивает тем временем Круглов. – И вообще, что у тебя стряслось, Лен?

Хм. Вообще-то не надо тебе знать всю правду, майор, ты вон и так в бутылку лезешь при малейшем намеке на то, что с твоим Олегом может что-то случиться. И в то же время обманывать тебя и водить вокруг пальца мне уже не хочется.

– Что-то в горле пересохло, – говорю я, пытаясь оттянуть время. – Ты чайку не можешь сообразить?

– Сейчас сделаем!.. Может, ты есть хочешь? А то у меня тушенка имеется, настоящая армейская…

Не дожидаясь моего ответа, он вскакивает с места и принимается колдовать у плиты.

Нет, все-таки хорошие парни служат в наших Вооруженных Силах, умиленно думаю я. Вернее, служили…

– Послушай, Костя, – говорю я голой спине, по которой перекатываются натренированные мышцы. – Я тебе хочу кое в чем признаться …

– Да? – Он поворачивает ко мне удивленное лицо. – И в чем же?

– Дело в том, что я… В общем, мне приходилось выдавать себя не за того, кем я являюсь на самом деле. Никакой я не старший научный сотрудник, и ученой степени у меня нет…

– А кто же ты? – удивляется Круглов, машинально почесывая нос кончиком ножа.

– Я работаю в Инвестигации, Костя.

– Где-где? – по-прежнему не понимает он.

– Ты про Интерпол слышал? – в свою очередь, спрашиваю я.

– Ну, кто ж про эту контору не слышал!

– Так вот, Инвестигация – это то же самое, что Интерпол, только занимается она не преступниками и мафией, а всякими аномальными явлениями… Инопланетяне, снежные люди, полтергейст и тому подобное.

– А-а, – протягивает майор. – Это типа той парочки, которая в «Секретных материалах» орудует?

– В общем, да, но киношные Малдер и Скалли были агентами ФБР. А на международном уровне есть специальная организация, которая расследует разные загадки и тайны…

– А зовут тебя по-настоящему тоже по-другому? Невольно улыбаюсь наивности своего собеседника.

– Нет, имя и фамилию я использую свои, родные. Во всяком случае, здесь, в Мапряльске…

– А на хрена тебе понадобились все эти тайны мадридского двора? И чем вашу контору так заинтересовали наши лунатики?

– Лунатики так крепко не спят. Костя, – возражаю я. – А интересует нас прежде всего то, каким образом возникла эта массовая Спячка и что будет дальше…

Круглов внезапно хмурится:

– По-вашему, Спящие – инопланетяне, что ли? И мой сын тоже?!

– При чем тут инопланетяне? Речь может идти о какой-нибудь новой болезни, только и всего. Непонятно, правда, каким образом она передается от одного человека другому. Нет, Константин, Олег твой на инопланетного лазутчика никак не тянет. Но вот ввести его в состояние бесконечного сна вполне могли пришельцы из космоса. Ты извини, я не могу тебе рассказывать все, это секретная информация, и я просто не имею права… А что касается моей тайной деятельности, то все объясняется довольно просто. Мы не знаем пока, кто и зачем запустил в Мапряльске программу – возбудитель Спячки. Но зато нет никаких сомнений в том, что инициаторы этого эксперимента активно пытаются помешать любому, кто вздумает раскапывать истину. Те типы, которые на меня вчера вечером напали, были не простыми хулиганами, как ты правильно подметил, хулиганы с электрошокерами и в приборах ночного видения не разгуливают по городу… Кстати, ты в курсе, что сегодня скончался Ножин?

– Не-ет, – признается, округлив глаза бывший десантник. – Когда?

– Вообще-то еще вчера ночью, но кто-то очень хотел подставить меня милиции, и поэтому утром прокрутил мне по телефону записанный на пленку голос Михаила Юрьевича. Будто бы он еще был жив в то время. В результате, я остался в дураках…

– А Аня? – спрашивает вдруг Круглов. – Мою сестру тоже убрали инопланетяне?

– Трудно сказать, – отвожу я свой взгляд в сторону. – По всем видимым признакам, умерла она сама, от сердечного приступа. Но где гарантия, что эти гады не способны умерщвлять людей на расстоянии способом, не вызывающим никаких подозрений?

Майор наконец выключает плиту и начинает накрывать на стол нехитрую трапезу.

Его стряпня выглядит несъедобно, но пахнет аппетитно, и я чувствую, как желудок мой просыпается и требует дать ему поработать.

– Извини, Лен, – разводит руками Круглов, покончив с приготовлениями, – даже по пять граммов не могу налить: ни капли спиртного в доме нет… Я-то редко употребляю из-за того, что часто приходится быть за рулем…

– Успокойся, – говорю я. – У меня от сегодняшней беготни и без водки голова кругом идет… Знаешь, я ведь успел аж до Инска добраться, еще немного – и в Москву бы улетел. Еще днем кто-то передал мне сообщение по электронной почте… ну, через вот этот компьютер, – я хлопаю по корпусу «мобил», который стоит рядом со мной на полу. – От имени моего непосредственного начальника. Приказ немедленно все бросить и вернуться в Центр… А уже в аэропорту я решил проверить это и позвонил шефу. У того глаза на лоб полезли: нет, говорит, никаких таких приказов я тебе не посылал!.. Как тебе это нравится, товарищ майор?

– Ну и ну-у, – тянет Круглов, задумчиво прихлебывая чай из кружки с отколотой ручкой. – Да ты ешь, ешь. Лен, а то тушенка быстро остывает…

Некоторое время мы едим молча (вернее, ем я один, а Круглов попивает горячий чай), а потом хозяин квартиры спрашивает:

– Лен, а ты… ты сам-то серьезно веришь в то, что здесь замешаны инопланетяне?

– А что, тебе не верится? – усмехаюсь я. Костя с сомнением крутит головой:

– Да как-то не очень… В такие вещи, знаешь ли, верится только, когда ты читаешь об этом в книжке или смотришь кино, а чтобы так, в нашей обычной жизни… Не знаю…

Чего-чего, а здравого смысла у него не отнимешь. Мне даже стыдно немного становится, что я морочу этому отличному парню голову байками о том, во что я сам не верю. Но поступить иначе пока не могу…

Поэтому продолжаю, с аппетитом расправляясь с тушенкой:

– Я тебя понимаю, Костя. И кстати, твой скептицизм – не исключение… Подавляющее большинство людей не верит в то, что загадки аномальных явлений объясняются не теми реалиями, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни. А между тем бывают ситуации, когда других возможных объяснений просто не остается…

Майор вскидывает голову:

– И у тебя… у вас есть доказательства, что здесь, в Мапряльске, орудуют эти уроды с летающих тарелок?

– Конечно, нет, – признаюсь я. – Именно для этого меня сюда и послали, Костя, чтобы выяснить, не пахнет ли тут зелеными человечками…

– Ну и как, выяснил?

– Нет еще. – Я наконец отодвигаю пустую тарелку и принимаюсь за уже остывший чай. – Но, на мой взгляд, все вполне возможно…

Круглов извлекает из мятой пачки «Примы» сигарету и некоторое время разминает ее своими короткими, грубыми пальцами, перед тем как закурить.

– Все равно не понимаю! – упрямо изрекает он, затягиваясь едким дымом. – На кой черт каким-то там пришельцам, даже если они существуют, понадобился, например, мой Олежка? Чего они хотят? Усыпить всех людей на Земле, что ли?

– Зачем всех? – быстро возражаю я. – Вполне возможно, что они вводят в состояние Спячки лишь тех, с кем вступали в прямой контакт… скажем, в целях изучения или для проведения каких-либо экспериментов… У нас, инвестигаторов, накоплено много фактов о тайных похищениях людей пришельцами. Судя по размаху, речь идет о широкомасштабной программе научно-исследовательской деятельности чужаков в отношении человечества. Но раньше пришельцы ограничивались тем, что стирали память о контакте у объектов своих опытов, и нам, с помощью особого гипноза, удавалось заставить похищенных людей вспомнить если не все, то хотя бы кое-что о том, где они были и что с ними делали… Видимо, теперь пришельцы решили лишить нас этой возможности, потому что до чтения мыслей и расшифровки снов мы еще не доросли…

Круглов с ожесточением давит окурок в банке из-под тушенки, видимо, по окопной традиции заменяющей ему пепельницу.

– Может, ты и прав. Лен, – бормочет он, – в конце концов, тебе виднее, раз ты в такой серьезной организации работаешь… кстати, у тебя корочки этой вашей Инвестигации имеются?..

Я отрицательно качаю головой.

– Только вот чего я еще не пойму… – начинает Круглов, но его прерывает телефонный звонок, раздающийся где-то в квартире.

– Извини, я сейчас, – говорит мне бывший майор и, подсмыкнув на ходу трусы, покидает кухню.

Допивая чай, я невольно прислушиваюсь к ярко выраженному командному голосу, который доносится до меня из большой комнаты: «Да… да… А что?.. Да-а?… Нет-нет… Я сам… Все будет путем… Пока… Я перезвоню».

Глаза мои слипаются, и лишь теперь, утолив голод, я чувствую, что очень хочу спать.

Наконец возвращается Константин, который уже успел накинуть на свой обнаженный торс майку защитного цвета – наверное, тоже армейский «трофей».

– Дружбан один звонил, – сообщает он мне, остановившись на пороге кухни. – На рыбалку приглашает завтра… Никак не мог взять в толк, чудак, что не до рыбалок мне сейчас…О чем мы говорили-то?

– Тебе было что-то еще непонятно. Костя, – напоминаю я, закуривая, чтобы хоть немного избавиться от дремоты.

–А, да…

Он наклоняется надо мной и тянется через стол к своей зажигалке, но потом его рука вдруг изменяет траекторию своего движения, и я, не успев сообразить, что произошло, ощущаю резкий, тупой удар по шее, после чего воздух в комнате вдруг превращается в тугую, вязкую массу, которую невозможно вдохнуть, в глазах темнеет, в ушах звенит, и я долго-долго лечу куда-то, пока не врезаюсь в ватную, поглощающую все звуки и образы, тьму…

* * *

Как обычно после «отключки», невозможно сразу сообразить, где ты, что с тобой и вообще кто ты такой. Вот и сейчас, когда дух мой возвращается после путешествия по астральным мирам в бренное тело, я обнаруживаю, что полулежу-полусижу в довольно мягком кресле в какой-то смутно знакомой, но все-таки чужой комнате. Первым временем я обнаруживаю, что запястья и ноги мои туго стягивают импровизированные путы из брючных ремней, а горло болит так, будто я накануне проглотил десяток эскимо. А через несколько секунд ко мне возвращаются имя и ориентация во времени и пространстве.

Я по-прежнему нахожусь в квартире Круглова, только уже не в кухне, а в комнате, которая выполняет функцию гостиной. Большие настенные часы показывают час – судя по тьме за окном – ночи, а не дня, хотя кажется, что за время моего отсутствия в материальном мире прошло по крайней мере несколько часов.

Все еще длится ночь.

Круглова в поле зрения нет, но я слышу в прихожей какую-то возню, приглушенные голоса, и вскоре мое одиночество нарушается целой группой людей.

В комнату входят Нагорнов, с ним еще два человека в штатском и с оружием, а замыкает шествие торжественно-невозмутимый Круглов, все в той же майке и шортах.

Капитан подходит ко мне вплотную и некоторое время изучает мои связанные руки и ноги.

– Неплохо сработано, – замечает он Круглову.

Константин скромно поводит мощным плечом, как бы говоря: я еще и не то могу.

Вот тебе и «отличный парень»! Теперь понятно, кто ему звонил и что он имел в виду, заявив: «Я сам»…

– Что происходит, Евгений Петрович? – хрипло пробую я голос.

Лицо капитана вряд ли можно назвать сейчас дружелюбным. Скажи я кому-нибудь, что еще сегодня утром мы с ним были на «ты», а вчера он плакался мне в жилетку, меня сочли бы наглым обманщиком.

– Гражданин Сабуров, постановлением прокурора города вы арестованы по подозрению в убийстве, – скороговоркой сообщает мне Нагорнов, демонстрируя заполненный на машинке бланк с угловым штампом.

– И кого же я, по-вашему, убил? – скептически осведомляюсь я.

Однако, похоже, Нагорнов считает обстановку не подходящей для объяснений.

– Будем разбираться, – уклоняется он от ответа и поворачивается к своим спутникам: – В машину его!

Один из людей в штатском прячет пистолет под мышку, освобождает мои ноги от ремня, а веревку на запястьях заменяет наручниками, которые тут же злобно впиваются в мою кожу.

Меня поднимают из кресла и скорее тащат, чем ведут к выходу. Но мне все-таки удается бросить Круглову:

– Что ж, спасибо за приют, Костя!

– На здоровье, – невозмутимо отвечает майор. У подъезда стоит «уазик». По-моему, тот же самый, на котором Нагорнов прошлой ночью подвозил меня в гостиницу.

Конвоиры усаживают меня между собой на заднее сиденье.

Появляется Нагорнов, несущий в руке мой «мобил».

Слава богу, что не забыли мой «чемоданчик»!..

По Дороге мы не разговариваем, хотя у меня есть множество вопросов к своим спутникам. Однако я подозреваю, что все мои попытки хоть как-то прояснить ситуацию будут бесполезны.

Чтобы скрасить ожидание, принимаюсь размышлять. Больше всего меня интересует, чью смерть на меня пытаются повесить мои неведомые противники. Ножина? Маловероятно… А может, Кругловой? Едва ли… Лугина? Если с «журналистом» что-то случилось, то – скорее всего… А если моими потенциальными жертвами полагаются и Ножин, и Круглова, и Лугин, и даже медсестра Ефимова? Нет, это абсурд! К тому же капитан сказал: «по подозрению в убийстве», а не «убийствах»…

Неужели они всерьез считают, что я мог расправиться с психотерапевтом?

И неужели мое отсутствие в городе было принято за попытку к бегству?

И кстати, как они меня нашли? Если только мне не удалось оторваться в Инске от слежки и те, кто следил за мной, доброжелательно подсказали Нагорнову, что я вернулся в Мапряльск, чтобы замести следы?..

Ладно, скоро все выяснится. Молчать дальше о том, кого я представляю, нет смысла. Буду говорить правду, только правду и ничего, кроме правды!..

Не может быть, чтобы мне не удалось доказать свою невиновность, тем более что Нагорнов не похож на туполобого мента, для которого важнее отчитаться о раскрытии преступления, чем найти истину…

Только бы они допросили меня сразу, а не откладывали это дело до утра! Чует мое сердце: нарыв созрел и вот-вот лопнет, а некто с помощью скальпеля пытается ускорить события, даже если хирургическое вмешательство чревато заражением крови больного…

К моему великому облегчению, по прибытии в ГОВД меня не отправляют за решетку, а тщательно обыскивают и доставляют в небольшой кабинет, на двери которого висит табличка: «Старший оперуполномоченный НАГОРНОВ Е.П.».

Хозяин кабинета допрашивает меня сам. Правда, один из сотрудников в штатском скромно присаживается в уголке, по-ученически подперев ладошкой щеку.

Держится Евгений сугубо официально. Обращается ко мне исключительно на «вы» и именует меня не иначе как «гражданин Сабуров». Правда, начинает допрос нестандартно. Вместо того чтобы занести в протокол мои паспортные данные, он долго вертит в руках удостоверение Академии наук, а потом решительно откладывает его в сторону и принимается расспрашивать меня о том, где я был сегодня да что делал. Чуть ли не поминутно, час за часом…

Поначалу я старательно выполняю свой мысленный обет говорить правду, но потом с тихим ужасом убеждаюсь, что это не так просто. Слишком много нужно объяснять в дополнение к каждому своему ответу, и , чем дальше я углубляюсь в объяснения, тем все больше осознаю, что история моя звучит в высшей степени подозрительно.

Например, как вразумительно объяснить, почему я полез тайно обыскивать чужие вещи в гостинице, а затем вдруг резко сорвался и помчался в Инск? И как доказать, что тем самым я не пытался скрыться от правоохранительных органов, а действительно намеревался уехать из Мапряльска? Вернее, скрываться-то я скрывался, но вовсе не от милиции… А от кого тогда? И сам точно не знаю. Не скажешь, что – от инопланетян…

Нагорнов – это не Круглов, он – лицо при исполнении, и все россказни о «летающих блюдцах» воспримет лишь как попытку ввести в заблуждение следствие.

Когда до меня это доходит, я начинаю злиться. В конце концов, я же не уголовник какой-нибудь, а тоже как-никак – при исполнении!.. Так почему я должен оправдываться и доказывать что-то провинциальным блюстителям порядка? В конце концов, это они должны доказать, что я кого-то ухлопал, вот и пусть стараются, а я посмотрю, как у них это получится!..

Однако надо признать, что у Нагорнова это получается недурно.

Например, он неожиданно перестает задавать мне вопросы о моем времяпровождении в течение последних суток, закуривает и, глядя куда-то в угол, спрашивает:

– Вы знаете Щербакова Геннадия Степановича? Признаться, вопрос этот застает меня врасплох. Почему-то я уже был уверен, что спрашивать меня исключительно будут о Лугине – ведь не случайно же он пропал неведомо куда, а пол его номера был забрызган кровью!

– Конечно, знаю.

– Когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Его подселили в мой номер вечером того дня, когда я прибыл в Мапряльск.

– Какие отношения между вами были?

– Вы знаете, вполне добрососедские.

– Ссоры между вами были?

– Нет. Какие могли быть ссоры, если мы виделись, как правило, только утром?

– Это точно?

– Что именно?

– Ну, то, что вне гостиницы вы никогда с гражданином Щербаковым не встречались? Я невольно начинаю потеть.

– Ну почему?.. Было как-то однажды, я входил в кафе, а он из него выходил…

– Что за кафе?

– «Голубые купола».

– Такого кафе в городе нет.

– Ну, может быть, и не «купола», а что-то еще… «Голубая даль», например… Или «туман». Факт тот, что – «голубой»…

Нагорнов как-то странно косится на меня, а его напарник в углу почему-то хмыкает.

– А вы не в курсе, с кем общался Щербаков во время пребывания в городе?

– Без понятия. Ну, с кем-нибудь из заводских, наверное, – он же в командировке был… Потом он в карты ходил к кому-то играть… По городу шатался… то есть ходил… Нет, точно сказать не могу.

– И успешно он играл в карты?

– Вряд ли. Во всяком случае, позавчера он у меня одолжил деньги…

– Много?

– Что? Нет, не очень. Пятьсот рублей…

Нагорнов задумчиво покивал, но глаза его заблестели.

Проклятие, они что, серьезно думают, что я мог бы ухлопать своего соседа по номеру из-за того, что он вовремя не вернул мне какие-то пятьсот рублей?!

– Послушайте, Евгений… Петрович!..

– Обращайтесь ко мне как положено.

– А как положено? Гражданин начальник, что ли?

– И не пытайтесь острить, Сабуров. Во всяком случае, на вашем месте лично мне было бы не до шуток…

– Это почему же?

– А посудите сами. Сегодня, в шестнадцать ноль три в номере двести три городской гостиницы был обнаружен труп гражданина Щербакова Геннадия Степановича, прибывшего в Мапряльск в командировку из Саратова и зверски убитого неизвестным лицом…

– Как это понимать – зверски?

– А так, что голова у него размозжена множественными ударами тупых тяжелых предметов. Такое впечатление, что убийца наносил эти удары в состоянии полной невменяемости… Далее. В кармане убитого обнаружена записка, отпечатанная на лазерном мини-принтере, содержание которой заставляет полагать, что покойный пытался кого-то шантажировать, требуя за свое молчание деньги… Кстати, в вашем «дипломате»…

– Эта штука называется «мобил», гражданин капитан. То есть «мобильный офис»…

– Пусть так. Имеется ли лазерный принтер в вашем «мобильном офисе»?

Пот все обильнее струится по моей спине.

– Ну и что? Знаете, сколько в мире модификаций мини-принтеров?

– А я и не утверждаю, что записка отпечатана именно на вашем принтере, Сабуров. Хотя это весьма вероятно… Ладно, экспертиза покажет… Но есть другие обстоятельства, которые заставляют подозревать вас в убийстве Щербакова.

– Отпечатки пальцев, что ли? Три раза ха-ха, гражданин начальник, это смешно…

– Не юродствуйте, Сабуров, – ровным голосом говорит капитан. – Вот, например, показания дежурной по этажу. Она, в частности, описывает, что незадолго перед смертью Щербаков обратился к ней с заявлением о том, что дверь номера заперта, а ключ отсутствует. Выяснилось, что номер заперт изнутри, ключ торчит в замочной скважине, а на просьбы открыть никто не откликается. Далее. Когда с помощью слесаря дверь все же была вскрыта, обнаружилось, что окно номера распахнуто настежь… Разумеется, потом мы провели проверку, и знаете, что обнаружили? На внешней стороне окна – отпечатки ваших пальцев. В земле под окном отпечатались следы мужской обуви, рисунок подошвы и размер идентичны вашим туфлям, это я и без всякой экспертизы вижу… Но самое главное, есть показания свидетелей, которые видели, как вы выпрыгивали из окна.

– А свидетели эти – не из числа проживающих в гостинице?

– Нет, случайные прохожие. Если вам так интересно, я могу дать вам для ознакомления протокол, там записаны все паспортные данные.

– Не надо, я вам верю… хотя вы не верите мне. Да, я действительно спрыгнул из окна на землю. Ну и что? Это же было до убийства Щербакова, а не после!..

– Дело в том, что когда был обнаружен труп Щербакова, номер тоже был заперт, только уже не изнутри, а снаружи, причем убийца аккуратно повесил ключ на доску для ключей возле столика дежурной по этажу. И на этом ключе не было ничьих отпечатков пальцев, кроме ваших! Понимаете?

– Честно говоря, не очень.

– Всего от номера имеется два ключа, – терпеливо объясняет Нагорнов, откинувшись на спинку стула. – Один из них, запасной, всегда находится у дежурного администратора внизу, в специальном сейфе. А тот ключ, который был. обнаружен на доске дежурной по этажу, содержал ваши отпечатки, Сабуров! Ваши, а не Щербакова, который должен был последним держать этот ключ в руках…

– Чертовщина какая-то! – искренне воскликнул я. – А вам не приходит в голову, что был еще и третий ключ, который некто сохранил с моими отпечатками, чтобы сделать меня объектом ваших подозрений? И потом, если бы я действительно прикончил своего соседа по номеру, то зачем бы я вешал ключ, зная, что на нем остались мои отпечатки пальцев, на доску у дежурной? Это же абсурд!

– Согласен, – быстро проговорил Нагорнов. – Выглядит это как-то странно. Но давайте обратимся и к другим известным нам фактам, касающимся вашей личности. И тогда положение будет складываться не в вашу пользу, Сабуров.

Он пускается перечислять все подозрительные обстоятельства; которые у него ассоциируются со мной. Странная смерть Анны Павловны Кругловой, которая согласно моим утверждениям почему-то позвонила именно мне, человеку, которого она видела первый и последний раз в своей жизни… Моя непонятная неприязнь и настороженность по отношению к журналисту Лугину, который вслед за этим таинственным образом исчезает, а на полу его номера обнаруживается чья-то кровь, свидетельствующая о том, что там происходила борьба по крайней мере двух человек… Моя несдержанность и грубость по отношению к персоналу городской больницы, причем я позволяю себе даже рукоприкладство… Весьма странное нападение на меня якобы со стороны неизвестных, похожее на сведение счетов между сообщниками… Смерть медсестры Ефимовой и попытка покушения на жизнь больных, которыми я занимаюсь. Причем налицо явная попытка обеспечить себе алиби с помощью его, Нагорнова, и Ножина, не говоря уж о Круглове… Попытка вызвать подозрения милиции в отношении мифической спортивной команды, якобы проживавшей в той же гостинице, что и я сам. Проверка показала, что никто не видел этих спортсменов в предыдущие дни…

– Видимо, Ножин, будучи неординарным психологом, заподозрил нечто неладное в вашем поведении, Сабуров, – говорит Нагорнов, небрежно положив ногу на ногу. – И тогда вы его убили. А чтобы подозрения не падали на вас, сочинили топорную историю о его звонке вам. Ну и, наконец, Щербаков, который, видимо, тоже пронюхал что-то и попытался шантажировать вас. Плюс ко всему этому – ряд других, не менее подозрительных фактов.

С самого начала своего пребывания в Мапряльске вы не выполняли свои функции научного сотрудника, прибывшего, чтобы разобраться в странном заболевании ряда местных жителей, – монотонным голосом продолжает капитан. – Вот свидетельство заведующего городской больницей Завьялова Алексея Федоровича. Вместо того чтобы обследовать больных, вы большую часть времени проводили в городе, занимаясь непонятно чем. Далее… С самого начала вы активно пытались втереться в доверие местных правоохранительных органов, избрав меня в качестве своеобразного поверенного в ваших делах. После убийства Щербакова вы в спешном порядке выезжаете в областной центр, где делаете все, чтобы затруднить ваше задержание. С этой целью вы бежите из аэропорта, ускользнув от сотрудников милиции, которые готовились задержать вас у трапа самолета, и возвращаетесь в Мапряльск, где пытаетесь скрыться на квартире у Круглова. К счастью, четко проведенные нами оперативные мероприятия позволили нам перехватить на выезде из города такси, в котором вы приехали в Мапряльск, и водитель указал то место, где он вас высадил…

Все это как-то не вяжется с представлением о представителе такого солидного учреждения, коим, несомненно, является Академия наук, не правда ли, Сабуров? И это – не просто подозрения. Несколько часов назад в город прибыла авторитетная комиссия из Москвы, членами которой числятся и сотрудники Института мозга. Опять же по свидетельству Завьялова А Эф, все они категорически опровергают тот факт, что в их учреждении работает человек по фамилии Сабуров…

Ну, наконец-то сейчас я ему выложу все, как на духу!..

Но Нагорнов не дает произнести мне ни слова. Видно, самые эффектные козыри он приберегал напоследок.

По его знаку молчаливый человек в штатском лезет в большой несгораемый шкаф-сейф и, кряхтя, водружает на стол между нами брезентовую сумку, с которой я прибыл в Мапряльск.

– Это ваша сумка, Сабуров? – осведомляется Нагорнов.

– Моя.

– Когда, где и при каких обстоятельствах вы ее оставили?

– Я забыл ее под своей кроватью, когда выезжал из гостиницы.

– Что в ней содержится?

Тут явно какой-то подвох. Но мне ничего не остается теперь, кроме того, чтобы говорить правду.

– Вообще-то в ней не должно быть ничего. Я использовал ее лишь для того, чтобы в дороге хранить в ней «мобил». А то, знаете ли, портативные компьютеры всегда привлекают внимание любопытных попутчиков…

Мгновенным и, я бы сказал, театральным движением Нагорнов раздвигает «молнию».

Сумка оказывается заполненной какими-то блестящими металлическими деталями.

– Что это? – недоуменно интересуюсь я.

– Бросьте, Сабуров, – советует капитан. – Вот протокол об изъятии данного вещественного доказательства из вашего номера в присутствии понятых. А вот что представляют собой эти детали.

Он раскладывает железки на столе, и только теперь до меня доходит, что это такое.

Снайперская винтовка «Скат» в разобранном виде и с лазерным прицелом. Наверняка та самая, из которой меня пытались ухлопать в гараже, где Лугин спрятал свой «Форд».

– Между прочим, – сладким голосом произнес Нагорнов, – на данном огнестрельном оружии – множество отпечатков пальцев. И есть все основания считать, что они принадлежат вам, Сабуров!..

Ловко сработали, подлецы! Кровь начинает стучать у меня в висках, а руки невольно дрожат от злости.

– Вы хотите сделать какие-либо заявления, гражданин Сабуров? – невинным тоном интересуется Нагорнов, пока его напарник-молчун собирает детали обратно в сумку и прячет ее в несгораемый шкаф.

Что ж, пора. Надоело слышать весь этот бред.

– Да, хочу.

– Слушаю вас. Только учтите, что заявление ваше записывается на магнитофон и впоследствии может быть использовано против вас в суде.

С этими словами капитан щелкает какой-то кнопкой под крышкой стола и выжидающе смотрит на меня.

– Ну, до суда, надеюсь, дело не дойдет, гражданин капитан, – усмехаюсь я. – А заявляю я следующее… Я, Сабуров Владлен Алексеевич, являюсь штатным сотрудником российского филиала Международной организации по изучению аномальных явлений, коя именуется Инвестигацией. Я нахожусь в городе Мапряльске в служебной командировке, выполняя оперативное задание своего руководства, чем и объясняется использование мною подложных документов Института мозга Российской Академии наук. Что касается обстоятельств гибели Щербакова, Ножина, Ефимовой и Кругловой, заявляю, что не имею к ним никакого отношения, а все факты, имеющиеся против меня у следствия, прошу расценивать как попытку неизвестного лица… или лиц… препятствовать выполнению мною служебного задания…

Надо бы еще что-нибудь добавить, но мой взгляд падает на капитана, и все слова вылетают у меня из головы. Нагорнов без всякого выражения следит за кольцами дыма, поднимающимися от его сигареты. Видя мое замешательство, он вежливо осведомляется:

– Это все?

– Я понимаю, – устало произношу я, – что вам трудно мне поверить, капитан. Давайте не будем больше отнимать друг у друга время. Один звонок – и все сразу встанет на свое место.

Нагорнов аккуратно давит окурок в хрустальной пепельнице.

– Ну, вообще-то, – нехотя начинает он, – телефонного звонка в таких случаях бывает недостаточно. Вот если бы вы предъявили мне свое служебное удостоверение…

Я мысленно проклинаю шефа, который настоятельно рекомендовал мне отправляться в Мапряльск без «корочек» нашей Конторы. Тоже мне конспиратор нашелся!..

– Но допустим, – продолжает капитан, – что я вам поверю. Только звонить буду я сам. Диктуйте номер, а также должность, фамилию, имя, отчество того, кто может подтвердить ваше заявление.

Я облегченно вздыхаю.

Нагорнов тщательно записывает на листе бумаги все, что я ему говорю, дает мне проверить, потом переключает телефонный аппарат в режим громкоговорящей связи и начинает набирать номер.

Я потираю запястья, которые ноют от тесных наручников, предвкушая, как буду издеваться над своим собеседником потом, когда будут расставлены все точки над "i".

Только бы Игорь Всеволодович оказался дома! И только бы у него не был отключен автоответчик!

Телефон отвечает с пятого гудка, и я слышу неповторимый, чуть хрипловатый спросонья голос:

– Слушаю вас.

– Вы – Игорь Всеволодович Шепотин? – официальным голосом осведомляется Нагорнов.

– Он самый.

– Старший оперуполномоченный отдела внутренних дел города Мапряльска Нагорнов Евгений Петрович… Извините, что беспокою вас в столь позднее время, но это связано с расследованием убийства.

– Слушаю вас, Евгений Петрович.

– Назовите, пожалуйста, вашу должность и организацию.

– Начальник оперативного отдела российского филиала Инвестигации… Слышали о такой, Евгений Петрович?

– Нет, не слышал. Но читал в газетах, – улыбается Нагорнов. – Вот тут есть один гражданин, который утверждает, что является вашим сотрудником и работает по вашему заданию. Его зовут Владлен Алексеевич Сабуров.

Пауза. Потом шеф произносит неуверенным голосом:

– Как вы сказали, простите? Нагорнов четко, чуть ли не по слогам повторяет мои имя, отчество и фамилию.

И Игорь Всеволодович уверенно заявляет:

– Нет-нет, тут какая-то ошибка, Евгений Петрович. Такого сотрудника среди моих подчиненных никогда не было и нет. И вообще, я никого не отправлял в командировку в этот ваш… как его?.. Мапряльск, вы сказали?.. А что это за человек?

– Да он тут проходит у нас по очень важному делу, Игорь Всеволодович.

– Нет, это не мой сотрудник, – повторяет Шепотин.

Глянув на меня исподлобья, Нагорнов спрашивает:

– А, извините, откуда тогда ему известны ваши координаты, имя, фамилия и отчество?

– А вот вы с ним и разберитесь! – авторитетно советует шеф. – Наверняка этот проходимец добыл эти сведения преступным путем!

– Ну, все ясно. До свидания, Игорь Всеволодович, и еще раз извините за беспокойство, – говорит Нагорнов и кладет трубку.

Я буквально распят на стуле и не смею пошевелиться. Уши мои начинают пылать огнем. Они отказываются поверить тому, что только что услышали.

Это не просто удар ниже пояса. Это выстрел в спину из-за угла!

– Ну, что еще вы хотите сообщить следствию, Сабуров? – с иронией осведомляется Нагорнов. – А может, и не Сабуров? Как ваша настоящая фамилия? И какие цели вы преследовали, приехав в наш город?

Я молчу. Мне больше нечего сказать. Ни ему, ни кому бы то ни было…

– Ладно, – решает Нагорнов, глянув на часы, – на сегодня хватит. Саша, скажи, чтобы его оформили в КПЗ…

Глава 14

Мебели в камере нет. Только бетонное возвышение-лежак вместо нар. И крохотное зарешеченное окошечко на высоте трех с половиной метров, через которое в камеру льется скудный свет с улицы.

Все как полагается. Минимум удобств и максимум ограничений. Заключение есть заключение…

Вот уже почти сутки я сижу в этой бетонной душегубке. Настроение – ниже нуля. И никакого просвета впереди.

Не считая того допроса, который Нагорнов провел сразу после моего ареста, на следующий день меня вызывали еще два раза. Утром и после обеда. Допросы были недолгими, и проводил их уже не старший опер, а следователь городской прокуратуры. Человек он неплохой, но суть дела от этого не меняется. Меня последовательно припирали к стенке по всем пунктам, и следствие катилось, как сыр по маслу. Хотя я пытался получить хоть какую-то информацию о том, что происходит в городе, следователь неизменно оставлял мои вопросы без ответов.

Газеты и книги мне не полагались, с охраной камер лучше было не заговаривать, чтобы это не расценили как провокацию в рамках попытки к бегству.

Вообще, больше всего меня угнетает не то, что со мной обращаются, как с преступником, и не скверные условия содержания в изоляторе портят мне нервы. Гораздо мучительнее отсутствие информации. За время работы в Инвестигации я привык к тому, что любая информация – под рукой. А сейчас я готов отдать полжизни за то, чтобы мне разрешили пользоваться моим «мобилом». Или телевизором. Или хотя бы газетами… Но все это мне не разрешено, и поэтому, возвращаясь с допросов в свою «одиночку», я могу лишь думать. И вспоминать.

Однако очень скоро обнаруживается, что та информация, которая содержится в моей голове, имеет свойство быстро иссякать.

Нельзя ведь вспомнить каждый день своей жизни. Ярких событий в жизни каждого, пусть даже самого выдающегося человека обычно немного, и именно они оседают в нашей голове. А девяносто девять процентов идут в оперативную память, в «свалку» мозга, откуда безжалостно вычеркиваются новыми впечатлениями или опускаются на самое дно подсознания, откуда извлечь их можно лишь с помощью гипноза.

Что же касается размышлений, то рано или поздно, надоедают и они. Потому что нельзя все время думать об одном и том же. Видимо, в мозгу человека есть не-г кий природный ограничитель, который не дает личности зацикливаться на одних и тех же мыслях, поскольку это грозит утратой рассудка. А думать о разном не получается по той причине, что человека волнует лишь то, что происходит с ним в данный момент.

Видимо, поэтому все чаще, сидя на жестком и холодном, несмотря на жару снаружи, бетонном ложе, я ловлю себя на том, что в голове нет ни единой мысли. Время как будто остановилось, и я физически ощущаю его вязкие, удушающие объятия.

Его надо убить, как своего злейшего врага.

Исходя из этого я изучил камеру до мельчайших деталей. Те, кто сидел здесь до меня, наверное, тоже мучились, не зная, чем заняться. То тут, то там на стенах из-под неоднократных слоевкраски проступают еле заметные надписи, выцарапанные подручными предметами или просто ногтями. Большей частью это имена, фамилии и клички людей, сидевших в этой камере, а также даты и количество дней, проведенных в заточении. Причины ареста излагаются реже. Нетрудно догадаться, почему: чтобы даже вкратце изложить суть любого дела, требуется слишком много места.

Потом я убеждаюсь, что кое-кто из моих предшественников мне известен.

«Антон Скобарь ничего не крал!» – начертано на стене почти у самого пола.

Крик души.

Почему-то теперь я ему верю.

Прижавшись затылком к ледяному бетону, я восстанавливаю в своей памяти то, что успел узнать о студенте, превратившемся в Спящего. И пытаюсь представить его в этой камере, мечущегося от стены к стене, кусающего губы от бессильной ярости и от отчаяния, не знающего ни сна, ни покоя до тех пор, пока его не сковала Спячка.

Стресс ли был причиной того, что Антон стал Спящим? Или нечто другое? Но что именно?

Если даже допустить, что Спячка представляет собой инфекционное психическое заболевание, то заразить Антона здесь, в этом каменном мешке, не мог бы никто. Значит, остается предположить, что он был доставлен сюда уже будучи зараженным страшным рукотворным вирусом? Сколько же может длиться инкубационный период? Несколько дней? Месяц? Или его продолжительность измеряется годами?..

Но однажды детонатор, внедренный в организм носителя, срабатывает, и человек погружается в сон. Сон замедленного действия. Потому что Спячка и в самом деле похожа на обычный сон, но протекающий так, словно время для Спящего замедлилось во много раз. И никто не ведает, когда Спящий проснется и каким он будет после пробуждения.

Нет, кое-кто в мире, похоже, это знает. Например, Игорь Шепотин…

Теперь, когда он отрекся от меня, я, как это ни странно звучит, успокоился.

Потому что мне многое стало ясно.

Достаточно вспомнить операцию «Живая библиотека», чтобы понять, что уже тогда Игорь действовал не как инвестигатор. Проникнув в генофондовую пещеру, он совершил открытие, которое было настолько важным, что оправдывало любые способы и средства. Во всяком случае, в глазах Игоря. Он решил, что этим открытием нельзя делиться ни с кем и в последующем неуклонно следовал этим курсом, симулировав потерю памяти перед своими коллегами и начальством.

Тем не менее в пещерах ему удалось лишь, выражаясь военным языком, выйти на ближние подступы к чему-то, что виделось ему таким же бесценным, как все сокровища Лувра, вместе взятые.

Вторым этапом был Нейл Ностингер. Официально Игорь не застал его в живых, да и доступ к нему был затруднен специальными ведомствами США (Ностингер содержался на военной базе, за колючей проволокой и под охраной), но теперь я не сомневаюсь, что шеф мог буквально из кожи вылезть, чтобы тайно проникнуть на территорию закрытого объекта и пообщаться с бывшим Спящим. И кстати, не по этой ли причине клерк скоропостижно отправился (а вернее, ему помогли отправиться) на тот свет? Если Ностингер обладал информацией, которая, подобно бомбе, угрожала взорвать весь наш мир, то американское правительство могло счесть, что проще избавиться от пороховой бочки, какой бы ценной она ни была, чем сидеть на ней и дрожать от страха. Американцы – люди прагматичные…

И вот проходит несколько лет. Игорь вырастает до должности начальника оперотдела Инвестигации. Но, видимо, все эти годы его точит искушение стать единоличным обладателем супервозможностей, которые присущи Спящим. Он неустанно отслеживает и проверяет сообщения о всех случаях летаргии, затяжной комы, аномальных снов… В принципе он мог бы затратить всю свою жизнь на подобный мониторинг, но так и не найти того, что искал. Однако ему вновь повезло: мапряльские Спящие соответствовали по всем параметрам Ностингеру и тем пралюдям, которых Шепотин, возможно, нашел в Гималаях.

И тогда у моего шефа рождается безумный и отчасти даже преступный замысел. Его абсолютно не интересует, по какой причине возник феномен Спящих и каким образом странная Спячка охватывает все большее количество людей. Более того, его не интересуют Спящие сами по себе. Ему нужно иметь в своем распоряжении не просто Спящего, а бывшего Спящего. Человека, который первым очнется от Спячки. Для этого он готов на все. В том числе – и на похищение…

Но поскольку, по объективным причинам, он не может сам заниматься этим делом, то посылает в Мапряльск меня. Теперь я понимаю, почему он окружил мою поездку такой секретностью, почему не разрешил рассказывать кому бы то ни было, куда я еду и зачем, почему отправил меня под прикрытием «легенды», а не открыто и почему разрешил мне выходить на связь с ним только в самом крайнем случае.

Шепотин, с одной стороны, боялся утечки информации, а с другой – намеревался в случае, если я успешно выполню задание, тайно использовать экс-Спя-щего в каких-то своих, корыстных целях. То же самое было и в Артемовске, только там Юра Колесников погиб, и Спящие погибли, и вся надежда у шефа осталась только на Мапряльск…

Теперь ясно, почему он сделал вид, что впервые слышит обо мне, когда ему позвонил Нагорнов. Больше всего Игорь Всеволодович боится, что о его самодеятельности станет известно руководству Инвестигации. Не потому, что в случае провала его накажут за сокрытие информации и несанкционированное проведение тайной операции, а потому, что сокровище, к обладанию которым он стремился столько лет, уплывет из его рук и станет всеобщим достоянием.

И еще, видимо, он боится, что, если о подлинной сути Спящих станет известно кому-то из властей предержащих, их могут просто-напросто ликвидировать еще до того, как они проснутся.

Судя по тому, что такие попытки имеют место, опасения шефа отнюдь не безосновательны.

Эх, знать бы, что же представляют собой Спящие и кто именно стремится воспрепятствовать тому, чтобы они проснулись!..

Но на этот счет можно гадать сколько угодно. Чем, собственно, я и занимаюсь до того момента, пока в камере не становится окончательно темно.

А потом ко мне незаметно подкрадывается сон.

* * *

Не знаю, сколько времени я проспал. Часов-то у меня нет…

Интересно, кстати, почему это в наших пенитенциарных учреждениях так заведено – лишать человека всяких мелких, но полезных предметов? Ну, хорошо, шнурки, брючный ремень, перочинный ножик и прочие предметы обихода – это еще понятно… На шнурках или ремне можно повеситься или удавить кого-нибудь из охранников, ножиком можно пырнуть соседа по камере либо вскрыть себе вены, либо, на худой конец, проковырять дыру в стене с целью побега в духе графа Монте-Кристо. Но что противозаконного можно сотворить с помощью наручных часов?..

Тем не менее, судя по кромешной тьме снаружи, до рассвета далеко. Спать бы еще да спать.

Но мне не спится.

Я лежу, бессмысленно пялясь в темноту, и пытаюсь уловить ту мысль, которая только что посетила меня во сне. Это было нечто важное, но сколько я ни силюсь вспомнить, мне это никак не удается, и тогда я перестаю напрасно напрягать свою память и просто лежу.

Перед моим мысленным взором проплывают отрывочные видения. Лица людей, с которыми мне пришлось общаться, и эпизоды тех событий, которые происходили со мной в этом маленьком городке…

В разгар этого меланхолического времяпрепровождения я вдруг слышу, как кто-то осторожно орудует ключом в замочной скважине, пытаясь отпереть дверь моей камеры. На охрану это не похоже, потому что охрана, во-первых, всегда сначала глядит в окошечко, прежде чем открыть дверь, а во-вторых, охранник не будет так долго возиться с ключами.

Естественно, меня посещают самые зловещие подозрения. Я соскальзываю с лежака, чтобы притаиться за дверью, но в этот момент щелкает выключатель, и яркий свет заливает камеру.

Через порог переступает не кто иной, как Евгений Нагорнов. На этот раз он в милицейской форме, и на поясе у него висит кобура с пистолетом. Однако, судя по его смущенной улыбке, явился он сюда вовсе не для того, чтобы убить меня.

– Чаю хочешь? – спрашивает он как ни в чем не бывало.

Та-ак. Переход на «ты», видимо, должен означать, что в моем статусе обвиняемого в тяжком преступлении произошли какие-то изменения.

– С каких это пор преступников и убийц поят чаем за решеткой? – ворчу я, расслабляя сведенные судорогой мышцы.

– Ну, ладно, не становись в позу! – хлопает капитан меня по плечу. – За решеткой я тебя чаем поить не собираюсь. Я сегодня дежурю по отделу, так что мы можем расположиться у меня в кабинете. У меня и печенье есть, – добавляет торопливо он, словно этот довод обязательно убедит меня в неотразимости предложения капитана.

Я бессильно опускаюсь на лежак и прикрываю глаза. Не хочется смотреть на широкую улыбку того, кто еще несколько часов тому назад обращался к тебе: «Гражданин Сабуров».

– Послушай, Лен, – продолжает Нагорнов. – Ты можешь дуться на меня сколько угодно, но разве я виноват? Нет, – тут же поправляется он, опустив голову, – вина моя в твоем задержании, конечно, есть, и я приношу тебе самые искренние извинения… Но откуда ж мне было знать, кто ты такой? А тут еще этот твой шеф… тоже мне, конспиратор!.. И что у вас за контора такая странная? Засекретились, понимаешь, от всего мира, а мы тут расхлебывать должны, кто есть кто!..

Я делаю несколько глубоких вздохов и выдохов,. после чего осведомляюсь:

– Следует ли понимать ваше поведение, гражданин капитан, в том смысле, что вы меня решили освободить?

Нагорнов смущенно чешет затылок:

– Ну, вообще-то отпустить тебя должны завтра утром. Указание пока устное… сам понимаешь, надо оформить бумаги и все такое, а следователь появится только завтра утром…

– Так чего ж ты тогда вперся сюда посреди ночи? – возмущенно спрашиваю я.

– Ну, это… я думал, тебе приятно будет… узнать и вообще… – смущается старший оперуполномоченный.

Что-то я окончательно перестаю понимать выверты судьбы, которые уготовлены мне в этом городке.

– Так как насчет чая? – не отстает Нагорнов.

– Да иди ты со своим чаем! – грубовато отвечаю я. – Лучше бы закурить предложил!..

Евгений вытаскивает из кармана кителя помятую пачку и протягивает ее мне. Потом подносит огонек зажигалки.

От табачного дыма приятно кружится голова. Сколько же времени я не курил? С ума сойти!..

– Ну, рассказывай, – требую я, жадно затягиваясь сигаретой.

Нагорнов присаживается рядом со мной на лежак. Если бы кто-нибудь видел нас сейчас, то подумал бы, что присутствует на репетиции пьесы в театре абсурда.

– А что рассказывать-то? – застенчиво бормочет капитан. – Ну, в общем, стало ясно, что ты действительно ни в чем не виноват. Мы еще почему тебя подозревали? Из-за чемоданчика твоего дурацкого!.. Наслушался я Ножина, пусть земля ему будет пухом, о всяких гипнозах и решил, что ты подходишь на роль заезжего экстрасенса с преступными наклонностями… Думал, у тебя в чемоданчике какой-нибудь специальный прибор имеется, чтобы людей усыплять… А тут еще это убийство… Да и вел ты себя, Лен, крайне подозрительно, согласись…

– А что произошло сегодня?

– Ну, во-первых, пришли данные инструментальной экспертизы, которая показала, что нет в твоем этом… «мобиле»… никаких устройств и программ, позволяющих осуществлять спонтанное внушение…

– Да вы что, с ума сошли? – вскидываюсь я. – Наверное, ваши эксперты весь мой агрегат раскурочили! Как я теперь перед своими снабженцами отчитываться буду?! Имущество-то казенное, между прочим, а не мое личное, и стоит ого-го сколько!..

– Не бойся, все в порядке с твоим прибором, – успокаивает меня капитан. – Завтра получишь, сам убедишься…

– Ладно, давай дальше, – разрешаю я.

– Кроме того, сегодня… то есть уже вчера, конечно… в больницу доставили еще одного Спящего, поэтому стало ясно, что вовсе ты не причастен к этому делу… Ну и, наконец, начальник твой сегодня звонил моему шефу… начальнику ГОВД то есть… Подтвердил, что ты выполняешь в Мапряльске особое задание и дал тебе самую лестную характеристику… В общем, с восходом солнца ты уже будешь на свободе.

– Ну, спасибо, обрадовал! – язвительно говорю я. – Ты бы еще сказал, что меня суд оправдает!..

Евгений делает вид, что обиделся и собирается уйти, но я удерживаю его за руку.

– Раз уж пришел, расскажи хоть, как обстановка в больнице, – прошу я. – Никто еще не ожил?

– Пока нет, – закусывает губу Нагорнов, и до меня доходит невольная бестактность моего вопроса, потому что в числе Спящих есть и дочь моего собеседника. – А обстановочка в целом в городе – еще та…

Мы выкуриваем еще по одной сигарете, и капитан сообщает мне, что публикации в местной газете о странной летаргии в Мапряльске привели к неожиданным результатам. Нашлись радикально настроенные горожане, которые требуют, ни много ни мало, ликвидировать Спящих, отключив системы их жизнеобеспечения. Мол, и так наша медицина бедствует, а тут еще одна головная боль для горбольницы в виде бесполезных летаргиков, которые неизвестно когда проснутся, а пока занимают места в палате, на них тратятся лекарства и т. д. Естественно, городские власти не собираются прислушиваться к этим безумным требованиям, и мэр выступил с пространной речью, в которой призвал общественность не идти на поводу у «безнравственных экстремистов», но тем не менее подобный «нравственный экстремизм», пользуясь выражением газетчиков, имеет место быть. Более того, он выражается в конкретных действиях. Со вчерашнего дня больницу осаждает кучка пикетчиков с плакатами, требуя немедленно «умертвить Спящих». И ведут они себя крайне безобразно, были даже попытки проникнуть в здание – хорошо, что охранники были начеку…

Я закусываю губу. Нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий. Еще немного – и будет принято решение об эвакуации Спящих из Мапряльска куда-нибудь поближе к Центру. Городские власти не будут возражать против этого: для них одной проблемой станет меньше. А специалисты получат возможность всесторонне обследовать странных больных в спокойной обстановке, с использованием последних достижений научно-технического прогресса. И едва ли Инвестигации, несмотря на все ее чрезвычайные полномочия, удастся получить доступ к этим исследованиям. Если работа по Спящим будет курироваться спецслужбами, то все материалы будут мгновенно засекречены, а работать с ними будут лишь тщательно отобранные лица – тоже ученые, но в погонах…

Значит, чтобы выполнить задание шефа, мне следует поторопиться.

Только хочу ли я этого после всего, что было со мной, – вот вопрос…

Да, Шепотин обошелся со мной не по-честному. Во-первых, он скрыл от меня важнейшую информацию, во-вторых, хотел моими руками реализовать свои личные амбиции и, в-третьих, почти предал меня в решающий момент…

Но если проблема Спящих действительно имеет важное значение для всего человечества, то разве это не оправдывает, хотя бы частично, действий Шепотина?

В конце концов, надо решать, что важнее: твои личные обиды на начальство, обращающееся с тобой, как с пешкой, или постижение истины, которая в любом случае нужна множеству людей?

Ты инвестигатор. Лен, и ты давал клятву служить делу Познания. Так клянешься ли ты сейчас до конца выполнить свою миссию?..

– А что делает комиссия? – спрашиваю я капитана. – Удалось ли ей что-нибудь установить?

– Ты имеешь в виду ученых из Центра? – уточняет Нагорнов. – Не знаю, я же не имею к ним отношения… Работают ученые очень интенсивно, с утра до вечера, но в принципе, думаю, что до окончательных выводов еще далеко. Во всяком случае, Завьялов и другие местные врачи пока молчат как рыбы… Да ты и сам завтра сможешь узнать. Тебя-то они должны посвятить в свои секреты, верно?

Может быть, да, а может быть, и нет. Все зависит от того, удастся ли мне убедить председателя комиссии в своей принадлежности к Инвестигации, не имея с собой удостоверения.

Но теперь пусть выкручивается из этого положения мой шеф. Если хочет, чтобы мы участвовали в этом деле, пусть звонит кому положено или присылает удостоверение мне по почте… Позвонил же он начальнику милиции насчет меня…

Стоп! А не кажется ли тебе странным этот факт? С какой стати Шепотин решил настолько раскрыться, что взял и позвонил начальнику мапряльского РОВД? Это после стольких-то ухищрений, предназначенных для сохранения секретности моего задания?! И где это видано, чтобы задержанных по подозрению в убийстве выпускали из КПЗ лишь по чьему-то телефонному звонку, пусть даже одного из руководителей Инвестигации?!

Может быть, начальству Нагорнова действительно кто-то звонил, но скорее всего это был не мой начальник! И даже не глава Инвестигации. Тут пахнет иными, более авторитетными ведомствами!..

Почему же те, кто сделал все, чтобы запрятать меня в камеру, вдруг дали задний ход? Наверняка не потому, что устыдились своего нехорошего поведения и решили загладить свою вину перед законом…

Скорее всего потому, что уже завтра проблемы Спящих не будет. По той простой причине, что некого будет исследовать!..

Я резко поворачиваюсь к Нагорнову:

– У тебя есть часы?

– Конечно, – удивляется он.

– Сколько сейчас времени? Он отгибает манжет кителя:

– Около двух… А что?

– Женя, послушай меня, – говорю я, глядя в серые глаза капитана. – Ты должен выпустить меня отсюда прямо сейчас!

– Да ты что?! – взвивается он, как ужаленный. – С какой стати? Я же сказал тебе – завтра!..

– Завтра может быть поздно, Женя.

– Это почему же?

– Они убьют их. Всех до одного. И твою дочь тоже…

Он смотрит на меня так, словно желает убедиться в моей психической полноценности. Потом качает головой:

– Не надо. Лен… Ты вбил себе в голову абсолютно бредовую идею. Кому может потребоваться убивать Спящих? А если ты имеешь в виду этих придурков с плакатами, то можешь быть спокоен: даже если в изолятор полезет целая толпа…

– Не будет никакой толпы, поверь мне! Те типы, что орудуют в вашем городе, не остановятся ни перед чем! Они уже убили по крайней мере пять человек, чтобы ликвидировать Спящих, поэтому намерены идти до конца!

– Ты знаешь, кто они?

– В этом-то вся проблема, черт подери! Они действуют тайно и могут нанести удар из-за угла в любой момент! Тем более теперь, когда Спящими занялись специалисты… Они не хотят, чтобы Спящие когда-нибудь проснулись, пойми же наконец!

– Ну, ладно, предположим, что ты прав, – уступает капитан. – Но с чего ты взял, что именно этой ночью они перейдут к активным действиям? Разве мало времени и возможностей у них было до этого?

– Я не знаю, Женя, почему они медлили раньше. Может быть, пытались решить проблему другим способом… или не были до конца уверены в необходимости срочной ликвидации… Сейчас не это важно. На всякий случай надо подстраховаться…

Нагорнов в явном затруднении чешет затылок.

– Но и ты меня пойми, Лен, – бормочет он после паузы. – Если я отпущу тебя сейчас, то мне в любом случае влетит по первое число… Тут даже не строгим выговором с занесением в личное дело будет пахнуть!

– Эх ты, чиновничья душа! – Я стараюсь вложить как можно больше презрения в свои слова. – Неужели для тебя важнее служебное благополучие, чем жизнь людей, которая сейчас поставлена на карту?! В том числе и жизнь Лики!.. Как ты будешь смотреть в глаза своей бывшей жене, если твоя и ее дочь погибнет из-за твоей глупой самоуверенности?!

– Вот что, Лен, – решительно говорит Нагорнов. – Давай сделаем так. Сейчас мы с тобой поднимемся в дежурку, и я при тебе позвоню на пост охраны в больнице, чтобы они доложили обстановку… Но если выяснится, что там все в порядке, ты сразу вернешься в камеру. Договорились?

– Согласен, – устало говорю я.

Мне уже ясно, что переубеждать капитана – бесполезно. Что ж, значит, придется пойти другим путем…

Мы поднимаемся в дежурную часть, где сидит еще один милиционер в чине лейтенанта («Помощник дежурного», – поясняет Евгений). Нагорнов впускает меня за стеклянную перегородку и жестом приглашает присесть, но я предпочитаю оставаться на ногах. Пока капитан набирает номер, быстро оцениваю обстановку.

Лейтенант сидит в углу комнатки дежурного боком к нам. У него свой пульт, из-за которого непросто выбраться, и он занят чтением какого-то журнала. Хорошо.

На противоположной стороне коридора, чуть наискосок от дежурной части, виднеется дверь, откуда доносятся громкие голоса, смех и бормотание приемника. Дежурная оперативная группа, в любой момент готовая действовать по указанию дежурного по РОВД. Дверь приоткрыта, но при желании мимо нее можно будет неслышно проскользнуть.

Плюс ко всему в окно видно, что на крыльце топчется омоновец с автоматом, и миновать его беспрепятственно наверняка будет невозможно. Ладно. Бывают расклады и похуже… Главное – не нарваться на пулю какого-нибудь выскочки, отличающегося чрезмерным служебным рвением…

После нескольких гудков Нагорнову все-таки отвечают, и он включает селектор, чтобы и мне был слышен разговор.

– Пост охраны больничного изолятора, – доносится из динамика.

– Дежурный по РОВД беспокоит, – говорит Евгений. – Капитан Нагорнов… Кто на проводе?

– Младший сержант Силкин, – без запинки откликается динамик.

– Как служба, Миша? – осведомляется капитан, многозначительно косясь на меня.

– Да пока все нормально…

– Не спите?

– Ну что вы, товарищ капитан!..

– А наверху все в порядке? – не унимается Нагорнов.

– Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан, даже мышь мимо нас не прошмыгнет!.. И потом, дежурный медперсонал тоже на месте…

– А не заигрывает с вами этот самый медперсонал?

В динамике раздается сдавленный смешок:

– Было б кому заигрывать, Евгений Петрович! Тут же одни бабки старые…

– Ну ладно, Силкин, – говорит Нагорнов. – Если что, сразу звоните мне.

– Есть, товарищ капитан, – бодро откликается динамик.

Нагорнов тычет пальцем в клавишу селектора и победоносно разворачивается ко мне.

Но сказать что-либо он не успевает.

Потому что я применяю к нему тот же удар, которым меня вырубил Круглов. Только Нагорнова я бью не в адамово яблоко, а по боковой поверхности шеи, где находятся сонная артерия, яремная вена и блуждающий нерв. Этот прием менее опасен для здоровья, хотя вызывает кратковременную потерю сознания.

Видимо, мой переход к рукопашным действиям оказывается неожиданностью для лейтенанта, потому что, вместо того чтобы нажать кнопку тревоги, он тщетно пытается выковырнуть из своей кобуры пистолет. Успешно отключаю его – тоже одним ударом…

От соблазна прихватить с собой оружие Нагорнова или лейтенанта приходится отказаться. И не потому, что оно мне не пригодится. Одно дело – просто побег из-под стражи, и совсем другое – побег с оружием. По вооруженному правонарушителю могут стрелять без предупреждения. К тому же пистолеты у Нагорнова и помощника крепятся специальными шнурками к портупее, и нет времени возиться с этой «сбруей».

Тем не менее следует обеспечить себе хоть какую-то фору.

В углу «дежурки» стоит шкафчик, где хранятся швабры, ведра и тряпки для уборки помещений. Уложив Нагорнова и лейтенанта ничком на пол, расстегиваю у каждого из них китель и просовываю ручки швабр в рукава так, чтобы они проходили насквозь из одного рукава в другой вдоль спины. Затем, обыскав ящики стола дежурного, нахожу пару наручников, с помощью которых прикрепляю ноги своих жертв к намертво привинченным к полу ножкам пульта, и клейкую ленту типа скотча, посредством которой залепляю обоим рты.

Остается лишь оборвать телефонные провода, чтобы из дежурки нельзя было связаться с охранниками в больнице, дабы предупредить их о моем возможном появлении…

Как ни странно, но дверь, за которой слышатся голоса дежурных омоновцев, открывается не наружу, а вовнутрь, и мне удается бесшумно вставить в ее ручку импровизированный блокиратор в виде ножки стула.

Потом я осторожно, стараясь не скрипнуть, открываю входную дверь и набрасываюсь на обернувшегося на шорох «часового». Он не успевает даже вскрикнуть. К тому же ему мешает автомат, который висит у него поперек груди… Я отволакиваю бесчувственное тело омоновца за угол здания и обрывком телефонного провода связываю ему руки и ноги.

Теперь можно воспользоваться одной из милицейских машин, которые стоят возле ГОВД, предварительно проколов штыком автомата колеса остальных.

При всем этом я осознаю, что шансов на успешное выполнение моего плана нет, несмотря на все ухищрения с моей стороны.

Рано или поздно, отсутствие дежурного и его помощника будет обнаружено кем-нибудь из состава дежурной смены, и тогда за мной в погоню ринется свора омоновцев. Возможно, я даже не успею добраться до больницы.

Но будет вполне достаточно и того, что в районе больницы поднимется шум и переполох, и если кто-то планировал в эту ночь вплотную заняться Спящими, то будет вынужден отказаться от своих намерений. Едва ли они осмелятся пойти на открытый штурм изолятора, если территория больницы и прилегающие к ней кварталы будут окружены милицией со всех сторон!

А о том, что будет, когда меня поймают, лучше не думать…

Глава 15

До больницы я добираюсь всего за несколько минут. Маленькие города хороши тем, что расстояния в них – чисто символические…

Мчась по ночным улицам, я то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, ожидая узреть у себя на хвосте погоню с мигалками, сиренами и прочими эффектами, но, как ни странно, все было тихо.

Машину – бело-синие «Жигули» шестой модели – бросаю возле жилого дома напротив больницы и далее следую пешком, изображая собой любителя ночных прогулок. Обхожу парадные ворота больницы, которые закрыты на большой замок на цепи, и следую вдоль решетки забора вокруг главного корпуса, приближаясь к зданию изолятора.

Я так увлекаюсь наблюдением за территорией больницы, что чуть не натыкаюсь на небольшой грузовичок-фургончик, который стоит прямо на тротуаре, притеревшись боком к решетке забора. Я уже собираюсь обойти его по бордюру, но в этот момент в моей голове щелкает невидимый переключатель, и я вновь мысленно вижу, как спортсмены-радиолюбители грузят свое имущество в такой же фургон возле гостиницы. И хотя на данной «Газели» значатся совсем другие номера, но на всякий случай я обхожу машину по противоположной стороне улицы, стараясь придать своей походке непринужденно-прогулочный вид. К счастью, тротуар в этом месте плохо освещен и разросшиеся тополя накрывают его уютной тенью.

Иду до тех пор, пока не убеждаюсь, что меня из грузовичка уже не видно. Только тогда возвращаюсь к больничному забору, чтобы приступить к альпинистским упражнениям. Хорошо, что забор сделан в виде решетки. Если бы это была сплошная бетонная стена, перелезть через нее было бы намного труднее.

Поскольку изолятор остался позади, то теперь мне приходится возвращаться к нему, прячась за кустами акации. Одновременно просматриваю местность на предмет засад.

Но все выглядит мирно и спокойно.

Окна изолятора погружены во тьму, и лишь внизу, на первом этаже, светится несколько окон – видно, там бодрствуют дежурные врачи.

Оказавшись напротив грузовичка, я отмечаю, что был прав в своих мерах предосторожности. В кабине «Газели» виднеются два неподвижных силуэта и тлеет огонек сигареты.

Это еще больше усиливает мои подозрения. Кому понадобилось торчать среди ночи у больничного забора, да еще и бодрствовать при этом?..

Между кустами, за которыми я скрываюсь, и входом в изолятор стоит деревянная скамья. Быстрая перебежка – и я оказываюсь в тени за ее спинкой. Ненадежное укрытие, что и говорить, но ничего лучшего нет: вокруг – только невысокая трава.

Вовремя я это сделал.

Входная дверь изолятора вдруг открывается, и на крыльцо выходит человек в милицейской форме с погонами младшего сержанта. Наверное, тот самый Силкин, с которым несколько минут назад разговаривал Нагорнов.

Однако в поведении охранника есть что-то подозрительное. Вместо того чтобы, скажем, с наслаждением потянуться до хруста в суставах и зевнуть, вдыхая свежий ночной воздух после многочасового сидения в душном вестибюле, вышедший зорко оглядывает окрестности, держа наготове короткоствольный автомат.

Неужели Нагорнову или кому-то из его напарников удалось дозвониться в больницу и предупредить постовых о возможности моего появления?!

Но тут человек под козырьком поворачивается ко мне боком, и свет лампы, висящей над дверью, падает на его лицо.

И я мгновенно узнаю его. Это не кто иной, как один из членов мифической «спортивной команды». «Силкин» еще раз оглядывает больничный парк и скрывается за дверью.

Я стискиваю зубы и едва удерживаюсь от того, чтобы не врезать кулаком по скамье.

Слепцы, они думали, что противники мне только чудятся на каждом шагу, и не верили мне, а я был прав, прав, тысячу раз прав!.. Противник тщательно подготовился к операции. Ему достаточно было заранее узнать, кто будет дежурить этой ночью в здании ГОВД и здесь, в изоляторе, а потом быстро и бесшумно снять охранников и заменить их своими людьми!..

Значит, уже поздно. Изолятор полностью находится под Их контролем, а я, один и безоружный, ничего не смогу сделать против Них, абсолютно ничего! Все-таки зря я приложил столько усилий к тому, чтобы обеспечить отсутствие погони за собой! Если бы сейчас сюда слетелись милицейские машины. Им пришлось бы выдать себя, вступив в бой с омоновцами. Почему-то я уверен, что Они отсюда не уйдут, пока не выполнят свою зловещую миссию.

Отчаяние настолько овладевает мной, что я покидаю свое укрытие и, уже не прячась, иду в полный рост к изолятору. Если бы на окнах не было решеток, можно было бы избрать иной путь проникновения в здания. Но сейчас есть один-единственный вариант, и лучше не думать о том, что через несколько секунд меня могут убить и что даже фактор внезапности вряд ли мне поможет…

Нет, лихим героем я себя в этот момент не чувствую. С пустыми руками на вооруженного противника, тем более специально обученного убивать, бросаются только супермены в кино и юнцы, одуревшие от наркотиков. Ко мне больше подходит психологический портрет самоубийцы-камикадзе, надеющегося на то, что, бросившись под поезд, он заставит его сойти с рельсов.

И все-таки, видно, не зря в советской школе был так живуч странный лозунг: «Безумству храбрых поем мы песню!»

Потому что в тот момент, когда я протягиваю руку к дверной ручке, она вдруг распахивается, и из нее прямо на меня опять вываливается все тот же «Силкин» с автоматом под мышкой.

В принципе мы оба не ожидали лобового столкновения, но он – больше, а я – меньше. Тем более что, толкая дверь от себя, лжесержант приложил к этому усилие, и его тело подчиняется определенной инерции движения.

Не успев как следует осознать ситуацию и повинуясь условному рефлексу, приобретенному еще в Интерполе, я выбрасываю вперед правую руку, и ржавый гвоздь, который мне удалось извлечь из скамьи, вонзается человеку с автоматом в ухо. Гвоздь длиной со средний палец и не очень толстый, но, видимо, его хватает, чтобы достать до мозга, потому что «охранник», не успев ни вскрикнуть, ни выстрелить, валится, как подкошенный, мне под ноги, и свободной рукой я подхватываю его автомат, чтобы он не загремел со ступеньки крыльца.

Используя то обстоятельство, что дверь надежно застопорена лежащим телом, я устремляюсь внутрь, уже с порога открывая непрерывный веерный огонь по вестибюлю. Правда, вместо выстрелов раздаются лишь чмокающие хлопки: автомат оборудован мощным глушителем…

Их было еще двое, и оба – тоже в форме стражей порядка. Только вот оружие у них не такое, как у обычных милиционеров: короткоствольные автоматы без приклада странных очертаний. Не иначе как новинки оружейной промышленности, выполненные по спецзаказу.

Одному из «охранников» пуля попадает в голову, и он падает замертво сразу, а у второго моя очередь выбивает серию дырок в груди, и, упав, он еще некоторое время корчится в предсмертной агонии. Я наклоняюсь над ним и спрашиваю:

– Сколько ваших наверху?

Но раненый не может сказать мне ничего, даже если бы и хотел. Он закатывает глаза, и из его искаженного судорогой рта выползает пузырящаяся струйка крови.

Прими, господь, душу бойца невидимого фронта!..

Дверь в коридор первого этажа не только закрыта, но и старательно забаррикадирована со стороны вестибюля. Но мне сейчас не до нее.

Я поднимаюсь по лестнице, ведущей на второй этаж, стараясь ступать как можно бесшумнее. Однако все мои предосторожности оказываются напрасными. Никто не поджидает меня наверху. Кроме трупа охранника возле самой двери. Это совсем еще молодой парень в милицейской форме. Он лежит на спине в луже крови, раскинув руки и глядя остановившимися глазами в потолок, и в его правой руке зажат так и не выстреливший пистолет. Пуля угодила ему точно в середину лба. Видимо, в него стреляли почти в упор, недрогнувшей рукой…

Эти сволочи свое дело знают.

Прежде чем шагнуть во внутренний коридор, напряженно прислушиваюсь, но вокруг царит мертвая тишина. Словосочетание, которое может иметь буквальный смысл в данной ситуации… Коридор освещен лампами в матовых колпаках красного цвета, и поэтому кажется, что он сверху донизу залит кровью.

Внезапно возникает ощущение, будто кто-то наблюдает за мной.

Тем не менее пора переходить к активным действиям – не торчать же столбом возле входа!

Покрывшись обильной испариной, начинаю продвигаться по коридору, поводя стволом вокруг себя, в готовности при малейшем подозрительном движении нажать на спусковой крючок.

Двери в коридоре расположены справа и слева. Откуда здесь столько палат?

А-а, тут же должны быть всякие подсобные помещения. Процедурные кабинеты, кабинеты персонала, бельевые кладовые и прочее… Засада может оказаться за любой из этих дверей, так что придется проверять все подряд, хотя меня больше интересуют Спящие. Двери открываются вовнутрь, и я пробую открыть их ударом ноги с одновременным отскоком в сторону. Однако многие из помещений заперты на ключ, и остается лишь надеяться, что снаружи, а не изнутри…

Очередная дверь от удара распахивается так, что наотмашь ударяется о стену, и я едва сдерживаю невольный приступ тошноты. Это две медсестры и мужчина-врач. Видимо, полный состав дежурной смены. Врач убит выстрелом в висок, лицо его искажено гримасой ужаса. С медсестрами обошлись более жестоко: горло одной, лет сорока, перерезано чем-то очень острым, не то скальпелем, не то опасной бритвой, и из раны вытекла почти вся кровь, которая имелась в ее полном теле. Другой, что чуть помоложе, видимо, свернули шею, потому что голова ее неестественно выкручена на сто восемьдесят градусов по отношению к телу.

Я опускаюсь на корточки и убеждаюсь, что тела еще теплые. Этих людей убили недавно, буквально перед самым моим появлением.

Вновь стискиваю зубы до боли в челюстях.

Вот какова цена твоей безалаберности, инвестигатор! Если бы ты не был идиотом, позволив своим противникам нейтрализовать тебя, эти люди сейчас были бы живы… Ты гонялся за разгадкой аномалии по всему городу, изображая из себя сыщика-любителя, а тебе надо было сидеть в больнице, вооружившись до зубов, чтобы ни одна сволочь не посмела сунуться сюда!..

Хотя, если хорошенько подумать, они убрали бы и тебя, и ты лежал бы сейчас с бессмысленно-вымученной усмешкой на мертвой физиономии, в компании этих несчастных, но разве теперь от этого легче?..

Распрямляюсь, чтобы продолжить обследование изолятора, но тут же застываю, потому что за спиной слышится чей-то знакомый голос:

– Если не хочешь получить пулю в затылок, брось автомат подальше от себя, инвестигатор.

Послушно выполняю это требование, а потом оборачиваюсь.

В коридоре, по ту сторону открытой двери, стоит, держа направленный на меня пистолет с набалдашником глушителя и криво ухмыляясь, не кто иной, как мой бывший сосед по номеру гостиницы Геннадий Щербаков.

– Болван, – мирным тоном говорит он, – какого черта ты сюда приперся? Сидел бы да сидел себе в камере… Лично я на твоем месте даже под суд бы пошел, лишь бы остаться целым и невредимым!

На нем сейчас не мятый костюм, характерный для заурядного командировочного снабженца, а плотный комбинезон серого цвета со множеством карманов. Такие костюмы обычно носят в киношных боевиках киллеры-ниндзя. Спецодежда профессионального убийцы. И от былой мешковатости Генки не осталось и следа. Пистолет он держит так же свободно и непринужденно, как люди пишущих профессий держат авторучку.

– Да нет уж, спасибо, – отвечаю я, приходя в себя от шока. – Если бы я действительно размозжил тебе башку, то отсидеть срок было бы можно. Но когда на тебя вешают убийство, которого ты не совершал, – согласись, это безобразие…

– Так было нужно, пойми, дурачок, – притворно вздыхает Генка. – Мне надо было, во-первых, исчезнуть из поля зрения всяких мудаков, а во-вторых, нейтрализовать тебя, а то ты путался у нас под ногами, как Моська у слона…

– Интересно, кого же ты использовал в качестве своего двойника?

– А особого выбора не было, – охотно сообщает Щербаков. – По всем параметрам на роль моего трупа годился только твой напарник…

– Какой еще напарник? – искренне удивляюсь я.

– Брось ваньку валять, Лен, – советует Щербаков. – Мы ж вас обоих сразу запеленговали и вычислили. Тем более что работали вы с Лугиным очень примитивно. А такие дела требуют профессионального подхода. Это вам, господа инвестигаторы, не за инопланетянами гоняться!..

«Вы с Лугиным»?! Вот это да!.. Значит, Лугин был послан в Мапряльск шефом, чтобы подстраховывать меня, а я принимал его черт знает за кого! Если б я знал!.. Если бы Сергей хотя бы намеком дал мне понять, кто он такой!.. Вот к чему приводит излишняя конспирация…

– А ты все-таки малый не промах, раз сумел снять наших ребят на входе, – снисходительно изрекает человек с пистолетом. – Но это был твой последний подвиг, Лен. А теперь извини, у меня слишком мало времени…

Слышится характерное пикание, и, не опуская пистолета, Щербаков достает из нагрудного кармана комбинезона плоскую коробочку. Видимо, спецкоммуникатор, представляющий собой гибрид сотового телефона и портативной рации.

Не спуская с меня внимательного взгляда, Щербаков прикладывает коробочку к уху и некоторое время слушает. Потом взрывается:

– Да не тяну я резину, не тяну!.. Мальчишка куда-то делся, понятно?.. Откуда я знаю?! Нет, уйти из здания он не мог, я проверил… Прячется где-то, стервец!.. А вы, вместо того чтобы мне указывать, лучше бы свою задачу выполняли как полагается! Тут ко мне в гости один старый знакомый пожаловал… Охранение? Обла-жалось ваше охранение!.. Нет, лазить здесь я больше не буду… Да, выхожу… Действуйте по плану ноль два… Все.

Он убирает коммуникатор в карман, и я догадываюсь, что для меня сейчас действительно все закончится.

Но страха почему-то совсем не чувствую – только горечь от осознания того, что я проиграл. Лично я, но не Инвестигация… Потому что, судя по монологу Щербакова, кому-то из Спящих удалось-таки избежать смерти, и, значит, еще не все потеряно.

Неужели Круглов накануне сумел забрать своего сына из изолятора? Если так, то он молодец…

– Подожди, – торопливо говорю я. – Это ты убил их? – Указываю на трупы врача и медсестер. Щербаков усмехается:

– И не только их. Твоих подопечных – тоже. Причем с гарантией. Никаких ухищрений, как в прошлый раз… Один выстрел – в сердце, другой, контрольный, – в лоб…

– Зачем? – спрашиваю я. – Чем они так напугали вашу контору?

Сомневаюсь, что я сумел бы выудить у него какую-либо информацию, если бы мы сейчас поменялись ролями. Но пока он чувствует себя хозяином положения, и почему бы ему не сделать небольшую поблажку тому, кого он вот-вот отправит на тот свет?

– Все очень просто, – говорит Щербаков. – Какой-то придурок влез в базу суперсекретных данных, используемых для контроля пуска и наведения наших баллистических ракет. Причем совершенно непонятно было, как это ему удалось сделать, ведь сеть, в которой используются эти данные, замкнута и не имеет выхода за пределы пунктов управления. Потом ФАПСИ удалось засечь какой-то странный луч, словно кто-то подключался к секретной комп-системе с помощью радиомодема. Пеленгация со спутника дала засечку на Мапряльск. Ну, а все остальное было делом техники… Моим ребятам – помнишь, «охотников на лис»? – пришлось немало потрудиться, прежде чем они запеленговали источник излучения. Источник находился в городской больнице… Ну, а когда мы разнюхали, что рядом с нами бок о бок тайно действуете вы, аномалыцики, картина стала ясна, как пять копеек… Теперь-то просекаешь, почему твоих засонь нужно было убрать?

– Нет, не просекаю, – говорю я. – Ну, а другие чем вам помешали? Круглова, Ножин, медсестра в невропатологии?

Он качает головой:

– Девка – да, наша работа. А насчет тетки мальчишки и Ножина – тут ты ошибаешься, Лен. Мы их не убивали. И хотел бы я знать, кто это сделал… Потому что это значит, что, кроме нас с тобой, есть еще кто-то, кто проявляет нездоровый интерес к Спящим.

Коммуникатор пикает еще раз, и Щербаков снова достает из кармана коробочку.

– Понял, – говорит он в микрофон. – Уже выхожу…

Я лихорадочно оглядываю комнатку, но под рукой нет ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия или для защиты от выстрела в упор. Мышцы мои напрягаются, готовясь к прыжку, хотя в глубине души я осознаю, что это бесполезно. Такой специалист по спецоперациям, как мой бывший сосед, не даст мне ни малейшего шанса…

– Что ж, прощай, Лен, – без какого-либо выражения говорит Щербаков.

Однако, вместо того чтобы выстрелить, он вдруг замирает, словно превращаясь в статую, а затем, так и не обмякнув, валится вбок, и его голова с глухим стуком ударяется о пол.

А перед этим по коридору прокатывается грохот выстрела.

Я переступаю через труп и осторожно выглядываю в коридор.

Там, дрожа и сжимая обеими руками пистолет, который я видел в руке погибшего охранника, стоит абсолютно голый подросток.

– Спасибо, что спас меня, Олег, – говорю я ему. – Только в меня не стреляй, ладно?..

Глава 16

Послушай, – говорю я. – Это просто глупо. Его там наверняка нет. Ты хоть знаешь, сколько ты проспал? Почти три недели… За это время он мог найти себе другое место. В конце концов, кто-нибудь мог взять его домой или… или он мог погибнуть… Бездомных собак в городе не меньше, чем бездомных котов…

Он смотрит на менятак, будто я сморозил несусветную глупость.

И молча идет к пожарной лестнице.

Мне остается только бессильно развести руками и последовать за ним. Ладно, сейчас убедится, что коты имеют обыкновение ударяться в загул по ночам, и можно будет продолжать путь… Хотя уже начинает светать. Почти четыре часа. Всего-то два часа прошло с того момента, как Нагорнов вошел ко мне в камеру, а кажется, будто несколько дней!..

Еще часок – и будет совсем светло, и тогда появятся первые прохожие. С одной стороны, это плохо, потому что будет больше ненужных свидетелей. С другой стороны, наоборот, хорошо, потому что на безлюдье мы вдвоем будем бросаться в глаза, особенно милиции, которая все еще взбудоражена… По улицам до сих пор мечутся машины с мигалками, и в разных местах города то и дело слышны сирены.

Да-а, наделали мы шума!..

По правде говоря, не мы, а Они, но и мы приложили к этому руку…

Здание старое, четырехэтажное. Построено еще в те времена, когда на стенах от земли до самого чердачного окна сооружали пожарные лестницы из стальных прутьев. Прутья давно проржавели, но пока еще держатся прочно. Но кто знает, выдержит ли эта лестница нас двоих? Было бы некстати сверзиться сейчас, после стольких подарков от судьбы…

Уф, кажется, добрались благополучно.

Ну и темнота здесь!

– А кот твой, случайно, не черного цвета? – интересуюсь вполголоса я, стоя полусогнувшись – распрямиться не позволяет покатый потолок.

– Нет. – Олег зажигает спичку, оглядываясь. – Я его потому и назвал Тигренком, что он сам белый, а полоски рыжие… Кс-кс-кс… Тигренок, иди сюда! Я тебе еду принес!

На чердаке тихо и пахнет нагретым деревом, каким-то застарелым хламом и смолой. Эти запахи напоминают мне о детстве. Когда-то мы, мальчишки, тоже любили лазить по чердакам. Отсюда хорошо были видны окрестности, и чердак казался нам то вершиной горы, то кабиной самолета…

Олег роется в каких-то картонных коробках, потом опять чиркает спичкой, и я вижу, как в его руке наливается тусклым пламенем огарок свечи. Парень проходит в самый угол чердака, где берет тарелку с выщербленными краями. Наливает в нее молоко из пакета и крошит на пол колбасу.

– Придет, никуда не денется, – уверенно заявляет он. – Он запах еды за версту чует!..

– Ты бы сам поел, – советую я. – Кот сам себе еду добывать должен, тем более бездомный… А вот ты наверняка проголодался.

Олег смущенно ежится, глядя на меня:

– А вы?

– А я с вечера досыта накормлен, – усмехаюсь я. – У меня накануне был регулярный рацион…

Однако желудок мой недовольно урчит, словно пытается возмутиться по поводу столь беспардонного вранья.

Окон на чердаке нет, если не считать того, через которое мы влезли. Эх, бинокль бы сейчас, чтобы оценить обстановку в городе. Правда, всю панораму заслоняют соседние девятиэтажки, так что все равно ничего особенного отсюда не увидишь…

– А как твой кот сюда забирается? – спрашиваю я, словно это больше всего интересует меня в данный момент. – Тоже по лестнице, что ли?

– Зачем – по лестнице? – невнятно откликается Олег, жуя хлеб с колбасой. – У него специальный лаз на крышу есть.

Действительно, под потолком имеется узкая щель-прореха. Я невольно качаю головой.

Он еще совсем ребенок, этот Олег. В то время, когда вокруг него разворачиваются такие бурные события, думать о каком-то коте – чистой воды ребячество!..

И в то же время этот подросток теперь – самая величайшая драгоценность на свете. А твоя задача – уберечь его от тех, кто тянет к нему свои грязные лапы. Не ради шефа. Не ради человечества. А ради чего тогда? Чтоб не мучило чувство невыполненного долга? Ну, признайся, признайся себе самому. Лен: ты ведь не просто так вытащил его из залитого кровью больничного изолятора, верно? В глубине души ты наверняка мечтал о том, как заявишься с ним в свою контору и скажешь Шепотину: «Вот ваш уникум, шеф. Только не думайте, что вы один будете им пользоваться».

Да-а, не ожидал я от шефа такой пакости, совсем не ожидал. Теперь мне ясно, для чего он послал в Мапряльск Лугина. Не для того, чтобы тот подстраховывал меня. Судя по тому, что Сергей действовал весьма целенаправленно, именно он и должен был увезти проснувшегося Спящего, а не я. Шеф знал меня. Он прекрасно ведал, что я не удовлетворюсь ролью пассивного исполнителя его воли, а буду землю рыть в поисках причин Спячки. А значит, привлеку внимание возможных конкурентов, буде таковые обнаружатся. Отвлекающий маневр – вот что было мне уготовлено Игорьком. Потому он и держал меня в неведении до самого последнего дня…

Ладно, это мы еще ему припомним, когда вернемся. Сейчас главное – выбраться отсюда.

– О, явился, бродяга! – вдруг радостно восклицает Олег.

Над нашей головой раздается заискивающее мяуканье, и пара светящихся глаз возникает в отверстии в крыше.

– Иди сюда, Тигренок! – зовет Олег. – Кс-кс-кс!.. Проголодался?

Упрашивать кота не приходится. Он совершает бесшумный прыжок и жадно припадает к тарелке с молоком, а Олег гладит его впалые бока. Совсем истощал кот за время отсутствия своего кормильца…

Может, это для парня – своеобразный способ отвлечься от гнусной действительности? Представь себя на его месте: проснулся черт знает где, голый, в компании спящих мертвым сном людей. Выбрался из палаты и стал свидетелем того, как какой-то «ниндзя» хладнокровно убивает охранника, медсестер, врача. Поневоле перепугаешься! Шмыгнул в какую-то комнатушку, забился в шкаф, сидишь, дрожишь… Потом слышишь, как этот самый "ниндзяо шастает туда-сюда по коридору, ищет кого-то, и ты понимаешь, что он ищет именно тебя.

Потом все стихает ненадолго, только слышатся чьи-то голоса в коридоре. Осмелев, ты выбираешься из , своего укрытия, бежишь к выходу и натыкаешься на охранника. В глаза тебе бросается пистолет, и ты берешь его. На всякий случай. Потом идешь в направлении голосов, и слышишь, что «ниндзя» собирается убить кого-то еще. А когда он вскидывает пистолет, ты инстинктивно нажимаешь на спусковой крючок…

Именно так Олег рассказал мне о том, как он проснулся. Но это было уже тогда, когда мы с ним мчались на угнанной машине по городу.

А до этого было так.

…Когда я увидел мальчишку, стоявшего нагишом с дымящимся пистолетом в руке, то расспрашивать его было некогда. Вот-вот могли заявиться сообщники киллера, да и на первом этаже звук выстрела без глушителя наверняка произвел фурор. Надо было срочно уходить. Но для начала следовало мальчишку одеть. Не мог же он бежать со мной в чем мать родила!

Проблему удалось решить хотя бы частично. Куртку я ему отдал свою, а брюки и ботинки мы позаимствовали у убитого охранника. Они были испачканы кровью, но в темноте это было бы незаметно.

Не успел Олег облачиться, как снаружи раздался вой сирен. Долго же приходили в себя Нагорнов и компания!.. А потом снаружи грохнул сильный взрыв, от которого в здании со звоном посыпались стекла, раздались крики, поднялась стрельба…

– Влипли мы с тобой, парень, – сообщил я Олегу. – Через основной вход уйти нельзя, а повсюду на окнах – решетки… Что будем делать?

Я тогда решил, что мой спутник еще не отошел от Спячки, потому что вел он себя чересчур сосредоточенно, даже, я бы сказал, отрешенно. И вопросов никаких мне почему-то не задавал.

И спросил я его по инерции, потому что каких советов можно было требовать от мальчишки, который только что как бы заново родился?

Но, к моему великому удивлению, Олег отозвался:

– Решетки на окнах не везде. В туалете их нет…

– Откуда ты знаешь? – удивился я. – Ты что, успел побывать там?

– Нет. Я просто вижу по схеме здания, которую составляли строители, – не очень понятно ответил он.

Продолжать расспросы не было времени, и мы отправились в туалет. Оказалось, что действительно оконце там имеется, правда, на приличной высоте над полом, и что закрыто оно лишь наполовину замазанными краской стеклами.

Первым я отправил в окошко Олега, подсадив его на плечи. Потом, уцепившись за оконную раму и подтянувшись, выбрался сам. Высота, с которой надо было прыгать, оказалась не очень большой: в этом месте возле здания очень кстати была насыпана большая куча песка…

Потом мы мчались по больничному парку, стараясь держаться под прикрытием кустов. Сзади все еще раздавались крики, топот, лучи автомобильных фар и отблески пожара метались по решетке забора, а в окрестных домах одно за другим вспыхивали окна.

Добежав до наиболее укромного места, мы переправились через забор и устремились в спасительные дворы.

Выскочив на какую-то улочку, куда доносились лишь слабые отзвуки кутерьмы, происходившей у больницы, мы остановились перевести дух, и тут впереди возник свет автомобильных фар. Я шагнул на проезжую часть и поднял руку.

Водитель послушно притормозил, о чем, наверное, потом не раз жалел. Потому что я показал ему пистолет, который забрал у Олега, и сообщил:

– Парень, твоя тачка нам нужна. Полцарства отдам при первом же удобном случае…

– Чего-о? – протянул водитель, но, увидев направленный ему в лицо ствол, еще вонявший пороховыми газами, тут же сник и быстренько освободил мне место за рулем. Видимо, ему еще в детстве вбили в голову, что лучше жизнь, чем кошелек или движимое имущество.

– Куда мы едем? – поинтересовался Олег, когда мы скрылись с места экспроприации транспортного средства.

А в самом деле, куда?

Далеко на этой машине не уехать хотя бы потому, что скоро все дороги из города будут перекрыты. Да и переодеться надо парню, чтобы не привлекать к себе внимания.

А у меня в карманах пусто. Все, что было, осталось на хранении в милиции.

Признаться, мысль о том, чтобы отвезти парня домой и сдать на руки отцу, у меня в тот момент не возникала. И не потому, что я знал: обнаружив отсутствие Олега среди мертвых Спящих, коллеги Нагорнова первым делом нагрянут к нему домой. Причина была простой: мне не хотелось терять Олега. В тот момент я все еще оставался инвестигатором, и среди моих побуждений на первом плане значилось чувство служебного долга.

И тогда я вспомнил про гараж, где Лугин оставил «Форд». Если Они до него не добрались, это был оптимальный вариант…

– Да, я тебе еще не представился, – вспомнил вдруг я.

Олег покосился на меня:

– А я и так знаю, кто вы.

И перечислил все мои должностные атрибуты, фамилию, имя, отчество, а на вопрос, откуда ему это известно, кратко сообщил:

– Из вашего служебного удостоверения номер… – И процитировал длинный ряд цифр, которые я и сам" то, честно говоря, никогда не мог запомнить.

– А что еще ты умеешь? – осторожно поинтересовался я.

Чисто с мальчишеской гордостью он отрапортовал:

–Все.

– То есть? – не понял я. – Ты что, господь бог, что ли?

Он замялся:

– Ну, нет, конечно… Но что касается информации – наверное, да.

– Ты хочешь сказать, что можешь добыть любую информацию? – недоверчиво спросил я, чувствуя невольный холодок в груди.

– Во всяком случае, все, что существует в виде знаков, – сказал он равнодушно, словно это не было чем-то из ряда вон выходящим.

– И как ты это делаешь?

– Не знаю. Я просто формулирую запрос, что мне нужно, и у меня вот тут, – он постучал по своей русой голове, – тут же появляется картинка. Или страница книги…

– А если эта самая книга написана на каком-нибудь иностранном языке? – попытался подловить его я. – Ты ведь не полиглот, насколько я знаю…

– Я не знаю, – повторил он, – как это получается, но информация ко мне всегда поступает в понятном виде, будто ее уже кто-то перевел…

– Не может быть! – подыграл ему я. – А ну, продемонстрируй что-нибудь!..

– Что именно? – спокойно спросил он.

– Ну, я не знаю… Ну, хотя бы… – Я собрался с мыслями. – Что написано у меня на первой странице в записной книжке?

– В которой? – тут же осведомился он. – У вас их несколько…

Это была правда. Раньше я частенько предпочитал записную книжку комп-ноту, и у меня их скопилось дома неимоверное количество. Время от времени я пытался разобрать эти залежи, чтобы выбросить то, что не нужно и никогда больше не пригодится, но потом, пролистав их, поддавался ностальгическим воспоминаниям, и книжки опять возвращались в нижний ящик письменного стола.

– Скажем, в той, что под номером двенадцать, – сказал я. У меня была привычка зачем-то нумеровать свои записные книжки в хронологическом порядке. Двенадцатая, насколько я помнил, была моей первой книжкой, которую я начал, перейдя из Интерпола в Инвестигацию.

Олег прикрыл на секунду глаза, а потом уверенно сказал:

– На первой странице там написано: «Ариан Владимирович – 241-34-58». Ниже: «Взять в Г.Б.: фотоаппарат, телеобъектив, набор светофильтров, уокмен, ласты и маску, наушники, солнцезащ. очки, батарейки»… Хватит?.. В самом низу, фиолетовыми чернилами: «Сходить с ума очень скучно, и дело это самое медленное в мире. Сходить с ума скучно по той простой причине, что человек этого не замечает. Г.К.Ч.»…

Я был поражен. Я не мог с уверенностью сказать, что именно эти записи значились на первой страничке моей «ЗК № 12», но то, что Ариан Владимирович в моей жизни в то время маячил – было, и список вещей я имел обыкновение педантично составлять, отправляясь в очередную командировку, и вспомнил я, что в первый же месяц работы в Инвестигации меня действительно задвинули на три месяца в джунгли Г.Б. – то есть Гвинеи-Бисау, – где все вещи, особенно ласты для подводного плавания и уокмен, мне ни разу не пригодились… И до сих пор я имею привычку выписывать понравившиеся места из прочитанных книг…

– А что означает, по-твоему, Г.К.Ч.? – уже ради проформы рискнул спросить я.

– Гилберт Кит Честертон, – без запинки доложил Олег, и я был окончательно сражен.

– А хотите, вам что-нибудь суперсекретное выдам? – вдруг спросил Олег. – Чего вообще никто в мире никогда не читал и даже не видел?

Его распирало, как первоклассника, который хвалится сверстникам, что в отличие от них не только знает буквы, но и умеет читать не хуже, чем взрослые.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вот, хотите, например, знать, что сейчас записывает в свой дневник американский президент? Или, может, зачитать вам инструкцию дежурному по АЭС на случай аварии реактора?

– Не надо, – быстро сказал я. Упоминание о реакторе мне не понравилось. – Кстати, ты случайно в базу данных о баллистических ракетах не залезал?

– Не помню, – покачал головой он. – Может быть… Это, знаете, все равно что лазить по Интернету: идешь от одной ссылки к другой, и незаметно уходишь все глубже и дальше, и потом сам уже не помнишь, на каких сайтах побывал и что там видел… Только тут все еще лучше, потому что доступ к любым данным не ограничен, понимаете?

– Еще бы, – согласился я.

– Так куда мы все-таки едем? – повторил он.

– Мы с тобой должны уехать из города, Олег.

– Куда? И зачем?

– Видишь ли… – начал я, следя за дорогой. – Твои способности стали известны некоторым организациям, и они… Словом, это они пытались тебя убить в больнице. Правда, с тобой у них вышел прокол, но остальных – таких же, как ты, но так и не проснувшихся – они все-таки ликвидировали… Если ты останешься в городе, то эти типы сделают все и не остановятся ни перед чем, чтобы найти и убить тебя, понимаешь?

– Нет, – удивленно сказал он, – не понимаю. За что меня хотят убить?

– А вот за то, что ты мне только что продемонстрировал!.. В мире больше нет людей с такими способностями, и теперь ты опасен для многих. Потому что с тобой невозможно сохранить в секрете никакую информацию, и любая спецслужба будет пытаться тобой завладеть. Ты – самая настоящая бомба, Олежек, а мир так устроен, что одни хотят иметь бомбы в своем распоряжении, а другие стремятся их обезвредить….

– А как же тетка? – спросил он.

– А ты сам посмотри насчет нее, – не удержавшись, сказал я.

Он, сосредоточиваясь, прикрыл глаза, и вдруг охнул, уткнувшись лицом в ладони.

– Ты что? – испугался я. – Что ты там увидел?

– Заключение судебно-медицинской экспертизы, – сквозь зубы сказал он. – «Смерть наступила в результате сердечной недостаточности, следов и признаков насильственной смерти не обнаружено»… Странно… Она же никогда не жаловалась на сердце… Неужели это из-за меня?.. Когда она умерла?

– Примерно неделю назад, – сказал я. – Она очень ждала приезда твоего отца, ухаживала за тобой, как за маленьким ребенком, с ложечки поила и кормила… Но так и не дождалась.

– А отец… – начал он, но тут же запнулся. – Ага, понятно, уволился… Он сейчас в городе?

Я не мог ему соврать, даже если бы и хотел.

–Да.

– Я хочу домой, – тут же быстро проговорил он. – Поворачивайте!

Мы как раз проезжали поворот, ведущий в тот микрорайон, где жили Кругловы.

Я закусил губу.

– Олег, давай сделаем так… Мы сейчас уедем из Мапряльска, а потом, когда обстановка нормализуется, ты приедешь к отцу. А пока это опасно…

– Нет, – решительно сказал он. – Я хочу к отцу сейчас, а не потом!.. Вы что, не понимаете? Я ж его почти два года не видел! А теперь, когда тетка… У меня же больше никого теперь не осталось, кроме папы!

Я быстро взглянул на его худую шею, торчащую из слишком широкого воротника моей куртки, на его лицо, искаженное отчаянием, и словно сам очнулся от Спячки.

Боже мой, что я собираюсь делать?! Да, этот мальчишка понадобится всем. За ним будут охотиться политиканы, преступники, спецслужбы, ученые, журналисты, бизнесмены… И если кому-то удастся его заполучить, то этот счастливчик спрячет Олега за семь замков, будет его беречь как зеницу ока и лелеять, как самое большое в мире сокровище. Но никому не будет дела до души мальчишки, никто не задумается, счастлив ли он жить взаперти, и никто не станет жалеть и любить его. Потому что человека, знающего все обо всех, способного уличить любого вруна и преступника, можно только бояться. Олег пока не понимает этого, но фактически он обречен. Я не знаю, насколько хватит его чудесных способностей, но можно не сомневаться: из него выжмут все соки, пока он способен считывать информацию каким-то неведомым, полутелепатическим способом…

И чем я, в сущности, отличаюсь от всех этих охотников за чудом? Да, я хочу, чтобы мальчик приносил человечеству пользу, а не вред. Но и у меня, как и у всех прочих, нет никакого морального права насильно заставлять его служить людям.

Я сам работал в Инвестигации по призванию, потому что считал, что поиск истины – превыше всего. Но наступил момент, когда меня просто-напросто использовали в качестве пешки для достижения определенной цели.

Так неужели я хочу, чтобы и его эксплуатировали так же, как меня? Живой (и очень мощный) компьютер – вот во что он превратится в чужих руках. Неважно-в чьих. Главное – в чужих…

Наш проклятый мир так устроен, что человечеству в целом нет дела до отдельно взятых людей. Оно, как некое фантастическое чудище, пожирает самое себя, чтобы расти, становиться сильнее и приобретать все больше знаний. И этому самоедству не положить конца, потому что это – закон выживания любой цивилизации…

И тогда я дал по тормозам, развернулся на сто восемьдесят градусов и повез Олега домой. К отцу.

К моему облегчению, милицейских засад ни в окрестностях, ни в подъезде не оказалось. Мы поднялись к квартире, и Олег сам нетерпеливо нажал кнопку звонка. Выждал минуту и нажал еще несколько раз. Никакой реакции. Еще несколько суматошных звонков – но лишь тишина в ответ.

Олег хотел было постучать, но я придержал его за плечо. У меня опять возникло тревожное предчувствие.

Но потом я вспомнил, что перед домом не видно машины Круглова, а значит, его может не быть в квартире.

– Может быть, он поехал в больницу? – предположил вслух я. – Наверное, ему сразу позвонили оттуда…

Что будем делать?

Честно говоря, ехать в больницу мне совсем не улыбалось.

Олег задумался, а потом вдруг подскочил к двери соседней квартиры и, прежде чем я успел его остановить, позвонил.

– Мы раньше с теткой всегда держали запасной ключ у соседки, – пояснил он мне. – На всякий пожарный… Может, он до сих пор у нее?

Дверь открыла заспанная и потому недовольная пожилая женщина. Однако, увидев Олега, она всплеснула руками:

– Олежек, господи!.. Откуда ты? И что у тебя за вид?

– Я выздоровел, теть Тамар, – солидно ответил Олег. – Вот, пришел из больницы, а дома никого нет… У вас, случайно, наш ключ не сохранился?

– А как же! – удивилась женщина. – Я-то по первости, когда Аня… царство ей небесное!.. я хотела ключ милиции сдать, чтобы все было как положено… А потом, когда тут новый жилец поселился, хотела ему сказать, но его вечно дома не бывает…

– К-какой еще жилец, теть Тамар? – заикаясь от удивления, спросил Олег. – Ко мне же папа приехал! Он что, решил одну комнату сдавать кому-нибудь?

– Папа? – в свою очередь, удивилась Тамара. – Не знаю, не знаю… Лично я твоего отца еще не видела. А вот что здесь человек из милиции проживал какое-то время, это я точно знаю!.. Наверное, не просто так жил, а по служебному делу, понимаешь? Ведь когда Аня-то богу душу отдала, здесь столько милиции понаехало!.. И я сразу смекнула: что-то не то было с ее смертью!.. – Она понизила голос: – Я так думаю, милиция здесь своего человека держала в засаде, Олежка! Олег растерянно оглянулся на меня.

– Подождите, – вмешался я, обращаясь к женщине. – А с чего вы взяли, что этот новый жилец – из милиции?

– Так он это… на следующий день после того, как Аня… как Аню увезли… вместе со следователем пришел сюда…. Евгений Петрович зовут следователя, я его знаю… И, значит, Евгений Петрович открыл ему квартиру и ключ оставил… Я, честно говоря, в глазок за ними наблюдала… А вы сами тоже из милиции?

– Нет, – сказал я. – Я скорее по медицинской части, знаете ли…

– Да что ж я вас на лестнице-то держу? – опомнилась соседка. – Сейчас я мигом ключ принесу!..

– Вы что-нибудь понимаете, Владлен Алексеевич? – спросил Олег, когда мы остались одни.

– По-моему, да. Вот что. Быстро собери самое необходимое, и мы тут же уйдем…

В квартиру нам удалось проникнуть без проблем. В ней никого не оказалось. Постель в комнате Олега была разобрана, рядом с ней на полу стояла консервная банка с окурками и недопитая банка пива. На кухне царил еще больший беспорядок, чем в тот вечер, когда я был арестован.

– Странно, – задумчиво сказал Олег. – Отец всегда был аккуратным… Что же он так опустился после смерти тети Ани? Или этот… квартирант… здесь так насвинячил?

Я уже знал ответы на эти вопросы, но оставил их пока при себе.

– Собирайся, – поторопил я Олега. – А я пока осмотрюсь тут повнимательнее…

Осмотр большой комнаты принес потрясающие результаты. В гардеробе, за костюмами и платьями, обнаружился футляр, похожий на тот, в котором рыболовы обычно хранят удочки. Я приоткрыл «молнию» и увидел внутри тускло поблескивающий ствол и трубку лазерного прицела…

Телевизор, который стоял на кухне, находился в режиме временного отключения: на панели мерцал красный огонек. Пульт лежал на холодильнике. Я нажал на кнопку включения, и экран с готовностью осветился.

Только показывал он совсем не телепередачу и не фильм.

Я увидел ту палату, в которой еще совсем недавно лежал Олег. Камера была установлена где-то под потолком, потому что вид был достаточно панорамным. На койках-каталках, отделенных друг от друга штабелями аппаратуры, неподвижно лежали тела, и простыни были испачканы темными пятнами – изображение было черно-белым. Вокруг коек деловито суетились люди в милицейской форме и в штатском. Сверкали блицы фотовспышек, кто-то, встав на корточки, рассматривал что-то в лупу на ковре… Среди оперативников мелькнуло бледное и как бы осунувшееся лицо Завьялова…

Я выключил телевизор, потому что Олег уже собрался. Он успел переодеться и вернул мне куртку. Все имущество его уместилось в спортивную сумку. Подумав, он шагнул к холодильнику и стал изучать его содержимое.

– О, смотрите, тут еще осталось молоко, которое тетя Аня покупала! – воскликнул он. – Долговременного хранения… Возьмем, оно нам пригодится! И это тоже…

Он стал набивать сумку какими-то свертками.

Когда он закончил, я спросил его:

– Ты готов?

– В общем, да… А мы что, не будем ждать папу? Ответить я не успел. За окном послышался шум подъезжающей машины. Одним прыжком я метнулся к выключателю, чтобы погасить свет. Потом осторожно отогнул край шторы.

Это был Круглов на своей «восьмерке». Запирая дверцу, он то и дело поглядывал на окна.

– Взгляни-ка, Олег, – попросил я. – Только осторожно, не высовывайся…

Олег выглянул в окно из-за моего плеча.

– Кто это? – с удивлением спросил он немного погодя. – Тот самый новый жилец, о котором говорила тетя Тамара, что ли?

– Ага, – подтвердил я. – Только выдавал он себя почему-то за твоего отца…

Мы с Олегом переглянулись. А через несколько секунд стояли в подъезде, площадкой выше, прижавшись к стене. На всякий случай я сжимал в кармане рукоять пистолета.

Самозванец-Круглов пружинисто взбежал по лестнице, замер на миг, прислушиваясь, и мы затаили дыхание. Потом замок щелкнул, дверь квартиры открылась и вновь затворилась.

Ступая на цыпочках, мы осторожно спустились по лестнице и выскочили из подъезда. Олег хотел было устремиться напрямую прочь от дома, но я вовремя схватил его за руку и повлек, ступая под самыми окнами вдоль стены. Было видно, как свет, падавший из окон второго этажа на улицу, вдруг погас.

– Он поймет, что я приходил, – прошептал мне на ухо Олег. – Я ведь там оставил брюки и ботинки милиционера…

Пользоваться угнанной машиной я уже не решился. Мы свернули за угол дома и углубились во дворы. А потом Олег потянул меня к школе…

Глава 17

Рассвет. Сирены в городе стихли, но я уверен, что милиция по-прежнему проявляет активность. Значит, нам надо отсидеться хотя бы до вечера. Олег с голоду не пропадет, а я продержусь. Говорят, диета идет на пользу даже тем, кто не страдает ожирением.

Будем надеяться, что никому в голову не придет искать нас на школьном чердаке.

– Интересно, – вдруг говорит Олег, прекращая возню с котом, который уже утолил голод и теперь сонно мурлычет у мальчика на коленях, – что могло произойти с моим папой? Неужели они его?.. – Голос его предательски дрожит.

Я молчу, а сам вспоминаю ночной звонок Кругловой. «Не верьте ему!» – успела выпалить она, и теперь ясно, что тетка Олега хотела этим сказать.

Видимо, тип, выдававший себя за отца Олега, заявился к Анне Павловне ночью. Скорее всего он пытался уговорить ее отдать ему спящего племянника. Но Круглова сумела позвонить мне, и ему пришлось, убрав ее, убраться несолоно хлебавши. Олега отправили в больницу, и это сорвало планы его похищения из квартиры. Пришлось использовать вариант маскировки под отца Олега – тем более что других родственников у Кругловых в городе не было, а соседи, как показывает опыт тети Тамары, не особо интересовались личностью «нового жильца»… Скорее всего, настоящего Круглова перехватили где-то по дороге к Мапряльску. Возможно, Они не стали его убивать, а просто выкачали из него все необходимые сведения для «легенды» самозванца, и он все еще жив, но это предположение выглядит необоснованно оптимистическим. Конторы, которые проводят подобные операции, обычно не любят оставлять свидетелей. Но мальчику об этом не стоит пока говорить, пусть надеется на лучшее… Главное – что последняя его надежда остаться в родном городе рухнула, и, следовательно, мне придется вывозить его из Мапряльска.

Нет-нет, я вовсе не передумал, и доставлять мальчика в Инвестигацию отнюдь не собираюсь. В конце концов, он уже достаточно взрослый, чтобы суметь прожить в одиночку. Да и приобретенные способности помогут ему встать на ноги. Лишь бы он не афишировал их окружающим…

Чтобы отвлечь юношу от горестных мыслей, я прошу его:

– Олег, а ты не мог бы попытаться прочитать мне еще что-нибудь?

– Что именно?

Я начинаю формулировать разного рода заявки. Во мне вновь просыпается инвестигатор. Хочется убедиться, на что способен этот невзрачный паренек.

А способен он на многое. И информация, которую он с легкостью мне выдает, потрясает. Есть и такие сведения, которые напрямую касаются Инвестигации.

…Оказывается, никто в мире не подозревает о том, что существование пришельцев давным-давно достоверно установлено и, более того, в отношении инопланетян предпринимаются активные меры противодействия. В сверхсекретных архивах НАСА и ФБР хранятся документы, фиксирующие официальные и неофициальные контакты с существами из иного мира. Есть запись допроса одного из захваченных в плен пришельцев, который проводился спецслужбами в секретной лаборатории. И не только в Соединенных Штатах, но и у нас. Есть специальная межправительственная программа сотрудничества по этим вопросам. Вот только об этом никто на Земле, кроме горстки избранных, не знает и вряд ли когда-нибудь узнает…

…Оказывается, несколько лет назад в нашей стране удалось решить проблему реального бессмертия. Однако плодами этих разработок активно пользуется в настоящее время узкий круг лиц, а сведения об этом составляют исключительную тайну…

…Оказывается, наряду с первыми полетами в космос проводились тайные испытания так называемой «машины времени», еще в середине шестидесятых годов созданной советскими конструкторами. По понятным причинам эта информация строго засекречена до сих пор…

…Оказывается, в документальных архивах КГБ хранятся бумаги, свидетельствующие о том, что нынешний президент одной из крупных западноевропейских держав был еще в молодости завербован нашей разведкой…

Я смотрю на Олега, и мне невольно становится страшно. За считанные минуты тот мир, в который я верил и который полагал достоверным, рушится в моем сознании, а вместо него вырисовывается совсем иной, жутковатый универсум, в котором информация является средством влияния на целые страны и народы, в котором действуют совсем иные законы, и обнажается подлинная сущность тех или иных личностей и событий…

И все это – благодаря Олегу.

Он, этот хрупкий юноша, способен не только считывать знаковую информацию с существующих источников, но и проникать в глубь времен, и ему доступны даже те сведения, носители которых были когда-то безвозвратно уничтожены.

Шеф был прав: и пралюди, которых он нашел в гималайской пещере, и клерк Нейл Ностингер, и мапряльские Спящие способны подключаться к этакому гигантскому виртуальному компьютеру, который, видимо, имеется в нашей ноосфере. Инфосфера – вот как его можно было бы назвать… Вся информация, однажды материализованная в виде знаков, автоматически записывается на не имеющий пределов «жесткий диск» и хранится вечно. А Спячка – это средство установления пси-связи личности-рецептора с инфосферой…

– Скажи, Олег, – принимаюсь я расспрашивать подростка. – Когда ты спал, ты осознавал, что происходит с тобой и вокруг тебя?

– Нет, – он задумчиво качает головой. – Как бы вам это объяснить? Информация… бесконечная информация вокруг тебя, и ты в ней как будто летишь… Нет, это невозможно передать…

– А в виде чего представляется эта информация? Он затрудняется с ответом. Потом наконец говорит:

– Иногда это – как текст в какой-то книге… Иногда – изображение… А бывает и так, что все вместе – как видеозапись или сайт в Интернете…

– Хорошо, – отступаю я. – А ты помнишь, как заснул? Что, по-твоему, заставило тебя войти в это состояние?

Он принимается рассказывать, что ничего особенного до того, как он впал в Спячку, в его жизни не происходило. Да, очень увлекался компьютерами и Интернетом, что тут особенного? Кстати, на этой почве постоянно возникали конфликты с теткой… Все-таки Интернет бесплатным не бывает, и за подключение к нему надо платить… А у тетки вечно не хватало денег даже на жизнь, не то что на Интернет, и она этим летом даже телефон грозилась отключить, чтобы Олег перестал «транжирить деньги»… В общем, не жизнь началась, а мука… А потом еще и монитор вышел из строя – трубка, наверное, сгорела, и он вообще остался без компьютера… Одно время ходил к друзьям, имеющим «машины», но и они потом стали намекать, что не согласны терпеть халявщиков… Одним словом, промаялся Олег несколько дней без компьютера, а перед глазами у него то и дело возникало видение экрана с сайтом провайдера, и будто бы надо всего лишь щелкнуть мышкой по ссылкам, чтобы загрузка пошла без всяких препятствий и оплаты… Ему даже по ночам такое снилось…

В тот день он вдруг почувствовал такую усталость, что не было сил рукой-ногой шевельнуть. А потом… потом он заснул и во сне его мечта стала реальностью. Больше всего он боялся, что сон этот когда-нибудь закончится, и тогда он проснется с горьким осознанием беспощадной действительности. Но когда все-таки проснулся, то, сам не веря себе, убедился в том, что каким-то образом его мысленное плавание по морю информации продолжается, только теперь он способен как бы раздваиваться, и пока одна половинка его живет в реальном мире, ходит, разговаривает и мыслит, вторая постоянно просматривает информацию. Гигабайты и терабайты информации… Вряд ли Олега интересовало что-то конкретное, потому что еще со времен серфинга по Интернету главным для него был сам процесс доступа, а не смысл информации…

Олег умолкает и невидящим взглядом смотрит в пространство. И я догадываюсь: даже сейчас, разговаривая со мной, он продолжает листать несуществующие страницы несуществующих книг, смотреть несуществующие записи несуществующих фильмов, идти от линка к линку в несуществующей всемирной Сети. В инфосфере…

И тут меня осеняет: так вот в чем причина появления Спящих!

Как и его сотоварищи по Спячке, Олег и впрямь был болен. Только болезнь эта была весьма своеобразной и заключалась в неутолимой жажде получения все новой информации. Все, что окружало парня (тетка с ее воспитательными попытками; школа, куда надо ходить только для того, чтобы в конечном итоге получить аттестат и поступить в какой-нибудь вуз, где будет то же самое; друзья-приятели, которые требуют времени и внимания), представлялись ему лишь как происки реального мира, направленные на то, чтобы отвлечь его от удовлетворения «информационного зуда»…

То же было и с остальными.

Юлия Быкова была буквально «помешана» на музыке. Она была готова днем и ночью прослушивать все новые записи. Но это оказалось физически невозможно, поскольку новинки, штампуемые музыкальными студиями и исполнителями, растут, подобно снежному кому… И тогда девушку посетила мысль: вот бы иметь такой плейер, который мог воспроизводить записи в ускоренном темпе!…

Александр Крашенников, самый настоящий телеман, был способен смотреть что угодно, хоть телевизионную таблицу настройки… Но надо было работать, уделять внимание семье, ходить в магазин… Вот если бы телевизор был всегда с ним! Но даже в этом случае Крашенникова все равно бы мучил тот факт, что он не может принимать все каналы мира…

Солодкий и Скобарь были заядлыми чтецами. Они ни минуты не могли прожить без чтения, причем готовы были поглощать любой текст. Такие люди встречаются в нашей жизни на каждом шагу – все-таки наша страна считается самой читающей в мире. Наверное, любому человеку приходилось встречаться с подобными читателями-фанатами. Которые читают всюду и в любое время суток. Которые впадают в некий транс, пробегая глазами рекламные объявления и инструкции к бытовым электроприборам…

Все эти люди испытывали все более острую потребность в информации, а процесс ее удовлетворения действовал на них, как водка на алкоголика. Но рано или поздно эта их внутренняя потребность вступала в противоречие с практическими возможностями. Они уже не довольствовались доступными им способами получения информации. И тогда организм жертв инфозависимости мобилизовывал скрытые резервы мозга, и они приобретали способность к психокинетическому потреблению информации из любых внешних источников с такой скоростью, какая и не снилась самому быстродействующему компьютеру…

Видимо, время мутации варьируется, а значит, и проснуться Спящие могли бы в разное время: одни – спустя неделю, другие – через несколько лет. Видимо, Олег стал «первой ласточкой» потому, что в его подсознании постоянно сидело занозой воспоминание о голодном бездомном коте, которого надо накормить…

Я подхожу к чердачному окну, через которое виден просыпающийся город, и отсутствующим взглядом пробегаю по многоэтажным бетонным коробкам, утыканным телевизионными антеннами и связанным между) собой телефонными проводами.

Боже мой, думаю я, каким же идиотом я был!

Я изощрялся, выдумывая инопланетных пришельцев, желающих сделать землян своими агентами, жестоких и равнодушных экспериментаторов в погонах, испытывающих на мирном населении новые способы психогипнотического влияния; я подозревал, что речь идет об очередном проявлении экологического кризиса или о вспышке невиданной болезни – а в действительности все оказалось по-другому.

Наше общество, перенасыщенное информационными потоками, неизбежно должно было породить так называемого Человека Информационного, который испытывал бы неутолимую, фанатичную жажду информации – подчас бессмысленной и ненужной – и наслаждение при ее потреблении. Как наркоман, который не может прожить без потребления наркотиков…

Информация – это новый, особый наркотик для человечества. Инфодрог. И самое страшное заключается в том, что не видно действенных средств борьбы с ним. Прогресс человечества всегда был связан с поиском способов, позволяющих добывать как можно больше информации, и теперь этот процесс невозможно остановить, как нельзя остановить эволюцию человечества. Видимо, с каждым годом Спящих будет появляться все больше и больше. Не только у нас, в России, но и во всем мире. Мапряльск, Артемовск, американский городок Батлер. Именно в маленьких провинциальных городах наиболее остро ощущается дефицит информации, и, значит, именно в них будет появляться все больше жертв инфодрога… Но общество так устроено, что не может допустить революции в области потребления самого дорогого товара, и поэтому Спящих будут уничтожать с методичностью и безжалостностью, с какой крестьянин пропалывает сорняки, буйно всходящие на его поле.

И так ли уж будут неправы «прополыцики»? Разве сегодня в нашем мире можно допустить, чтобы доступ к информации о создании оружия массового уничтожения имели рядовые граждане? А если эта информация попадет в руки дураков, фашистов, преступников, маньяков?..

Неужели это – тупик нашей цивилизации? Неужели нет никакого выхода?

И что я, рядовой инвестигатор, могу сделать, чтобы не допустить этого?

Эх ты, мудрец, укоряю я самого себя. Не надо ничего усложнять. Ответ прост и очевиден.

Любая информация должна стать доступной каждому. Никаких секретов и запретов. Если она стала потребностью для человеческого организма, как вода, пища или воздух, то бессмысленно ограничивать эту потребность. Новые потребности должны породить и новые принципы их удовлетворения. Каждый должен сам установить для себя разумный предел информации, которую он сможет усвоить, чтобы она не откладывалась бесполезным грузом в клетках головного мозга.

Но все это будет возможно только завтра. Пока еще слишком рано…

Таким, как Олег Круглов, просто не повезло стать первыми. Потому что их пока – единицы. Лишь когда их станет так много, что общество не сможет остановить эту волну, оно будет вынуждено измениться, чтобы подстроиться под них. Неизбежно…

* * *

А, собственно, чего я жду? Выехать из Мапряльска на машине Лугина сейчас все равно не удастся. Если нас с Олегом разыскивают, то все выезды из города давным-давно перекрыты. Так что надо взять из гаража хотя бы деньги и документы – вернее, их бланки – и топать пешочком окольными тропами до ближайшего населенного пункта. Интересно, сколько это будет километров?.. Ладно, неважно, доберемся как-нибудь…

Пока по улицам ходят люди, среди них легче затеряться. Только идти надо мне одному. Брать Олега с собой я никак не могу. Его может узнать кто-нибудь из знакомых или соседей…

– Вот что, Олежка, – решительно говорю я, поднимаясь на ноги. – Я сейчас отлучусь в одно место, а ты жди меня здесь. Только смотри, никуда носа не высовывай. Я постараюсь быстро обернуться…

– Хорошо, Владлен Алексеевич.

Похоже, парень уже смирился с участью живого груза, который я должен эвакуировать из города. Даже вопросов лишних не задает. Впрочем, зачем ему вопросы, если он и так почти все знает?

Только бы не сбежал…

Спускаюсь по лестнице, на ходу озирая окрестности школы. Но поблизости вроде бы никого нет.

Главное – чтобы тайник Лугина был в целости и сохранности…

Я без особых приключений добираюсь до заветного гаража и некоторое время слоняюсь вокруг него с отвлеченным видом, осматриваясь. Кажется, все чисто. Лишь несколько мальчишек гоняют по пустырю мячик, да почти напротив гаража на берегу пруда виднеется фигура мужика с удочкой, который никак не похож на переодетого агента.

Наконец я решаюсь. Набираю на замке заветный шифр, распахиваю нагретую солнцем железную створку и, быстро протиснувшись внутрь, тщательно прикрываю ее за собой.

Машина на месте, и я облегченно вздыхаю. Сажусь в пыльную кабину и принимаюсь рыться под сиденьем, чтобы достать сверток с деньгами.

А когда распрямляюсь, то висок мой упирается во что-то холодное и жесткое. Ствол пистолета.

Скашиваю взгляд на того, кто держит оружие. Так я и знал…

– Далеко собрался, Лен? – миролюбиво спрашивает человек с пистолетом.

– Да вот решил по городу прокатиться с ветерком, – в тон ему отвечаю я, делая вид, что нет ничего особенного в дружеской беседе под дулом пистолета.

Одновременно прикидываю шансы успеть воспользоваться пистолетом, который торчит у меня за поясом под курткой. Но шансов – явно никаких…

Словно прочитав мои мысли, человек с пистолетом перекладывает оружие в левую руку, и, по-прежнему не отнимая ствола от моего виска, сноровисто обыскивает меня до пояса.

Обнаружив «Макаров», он присваивает его себе, а сам продолжает как ни в чем не бывало:

– Ты хоть знаешь о том, что тебя разыскивает милиция?

– Неужели? – усмехаюсь я. – Что же такого я натворил? Наверное, не в том месте перешел улицу…

– Ты действительно перешел дорогу, – многозначительно комментирует человек с пистолетом. – Кое-кому… А за это нарушение полагается не штраф, а смерть,дружок…

Он лезет свободной от пистолета рукой в карман и достает оттуда какие-то железки. Потом делает несколько быстрых движений, слышатся щелчки, и вот уже руки мои прикованы одной парой наручников к рулю, а вторая пара наручников плотно притягивает к подголовнику сиденья мою шею. Теперь я могу лишь двигать ногами, но что в этом толку?

Осуществив все эти манипуляции, незваный гость настолько расслабляется, что прячет пистолет в карман, а взамен достает мятую пачку «Примы».

Закурив, небрежно опирается на открытую дверцу и с садистским наслаждением разглядывает меня.

– А ты что, Костя, устроился внештатным сотрудником в местную милицию? – сиплю я, чтобы хоть что-то сказать. – С каких это пор тебя интересует, кого и за что ловят менты?

Лже-Круглов раздвигает губы в широкой улыбке:

– Естественно, меня это интересует, – произносит он. – Все-таки как-никак разыскивается человек, который похитил из больницы моего сына.

– Сына? – повторяю я. – Брось, я же теперь все про тебя знаю. Олег – вовсе не сын тебе. И ты сам – не новоиспеченный военный пенсионер Константин Круг-лов, а сотрудник Главного разведывательного управления подполковник Абакумов Владимир Федорович. Тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения. Русский. Взысканий не имеешь. Входишь в состав группы специальных операций «Сигма». Номер твоего служебного удостоверения назвать или не стоит?..

Если я хотел удивить человека возле машины, то мне это не очень-то удалось. Во всяком случае, на лице его не дрогнула ни одна жилка. Только молчит он уж слишком долго. Видимо, лихорадочно обдумывает мои слова…

– Ну что ж, – наконец говорит Абакумов. – Вижу, что общение с мальчишкой для тебя не прошло даром, инвестигатор Сабуров. Только не надейся, что оно будет продолжаться и впредь. Парень этот мне… то есть нам… нужен позарез. И можешь не сомневаться, что я сделаю для этого все.

– Не сомневаюсь, – говорю я. – Ты и так много для этого сделал. Например, расчистил себе дорогу, убрав настоящего отца Олега. Потом – его сестру… Ножина ведь тоже ты убил? Помнится, из больницы ты его отвозил домой, не так ли? Убрал старика тем же способом, что и Круглову, а потом, через несколько часов, сымитировал его звонок ко мне с помощью монтажа из магнитофонной записи, верно?

Круглов-Абакумов пожимает плечами:

– Ну да… Но я вынужден был пойти на это, потому что старый хрыч помогал своим бывшим коллегам по КГБ. Я его сразу опознал в баре. Много лет назад мы с ним сталкивались в закрытой «психушке», когда я выполнял одно задание. Хорошо, что в «Минутке» он меня сразу не узнал… Ну, а в больнице той ночью я сразу догадался, что старик причастен к попытке покушения на Спящих. Словом, в этой многосторонней партии он играл на стороне тех, кто хотел убить Спящих, а мне это было невыгодно…

– А я? Почему ты спас меня тогда, возле бетонного забора?

– Да потому что ты, дурачок, нужен был мне как человек, способный оказать содействие в похищении Спящих. Только потом, когда операция вышла на завершающий этап, ты стал мешать мне, но ведь я не стал убивать тебя – скажи хоть за это спасибо, Лен. Я просто сдал тебя милиции, вот и все… И если бы этот придурок капитанишка не совершил промах, позволив тебе сбежать, сейчас все было бы иначе… Ты ведь не знаешь, что я практически спас тебя во второй раз прошлой ночью…

– Да-а? – с искренним удивлением протягиваю я. – Это каким же образом?

– А таким, что, пока ты вытаскивал из изолятора Олега, я занимался теми эфэсбэшниками, которые сидели в фургоне в готовности, если что, помочь своим дружкам. Их было трое, и мне пришлось повозиться, прежде чем я сумел их успокоить навсегда. А заодно я нейтрализовал их попытку взорвать изолятор вместе с тобой и со всеми остальными, кто там еще был живой… Они заложили в подвале мощный радиоуправляемый фугас, и им достаточно было нажать кнопочку вот на этом пульте, чтобы не только от изолятора, но и от всей больницы остались бы одни развалины!

С этими словами он достает из кармана небольшую коробочку с жидкокристаллическим экранчиком и демонстрирует ее мне. В окошечке застыли неподвижно цифры: два нуля и сорок, разделенные двоеточием.

– Как в лучших голливудских боевиках, – констатирует самодовольно самозванец, – за сорок секунд до взрыва я нажал вот эту синюю кнопочку – и таймер на детонаторе фугаса прекратил тикать. А знаешь, что будет, если я нажму вот эту красную кнопку?

– Догадываюсь, – хриплю я перехваченным горлом: цепочка наручников все сильнее врезается в него.

– Это хорошо, что ты сообразительный, – улыбается Абакумов. – Значит, ты поймешь, что лучше сказать мне, где сейчас прячется мальчишка, чем допустить, чтобы в больнице произошел такой мощный взрыв… Я ведь не стал сообщать о фугасе милиции.

– Они должны были сами обнаружить его, – сипло говорю я. – Ты пытаешься блефовать, Абакумов.

– Ну, во-первых, этим тупицам это и в голову не пришло. Тем более что хозяев фугаса не осталось в живых. Их тела я запер в фургоне и разнес на куски зарядом пластита как раз в тот момент, когда примчались менты… А во-вторых, Лен, давай не будем рассуждать, блеф это или не блеф. Мы просто-напросто проверим это практически. Идет? Больница отсюда, конечно, далековато, но грохнуть все равно должно так, что весь город услышит… Ну что, испытаем?

Он подчеркнуто медленно нажимает на красную кнопку и испытующе глядит на меня. А потом разворачивает пульт экранчиком ко мне, и я вижу, как двоеточие между цифрами принимается мигать, и секунды стремглав сменяют друг друга.

Сорок… Тридцать…

А если это все же блеф?..

Двадцать пять…

А если нет?..

Двадцать… Выбирай, Лен, выбирай, что для тебя важнее: жизнь одного подростка-уникума или жизни десятков больных, врачей, медсестер?..

Восемнадцать… Семнадцать,..

Решать надо быстро…

Пятнадцать…

– Останови! – хриплю я. – Я… я все скажу!..

Абакумов нажимает на синюю кнопку, и время вновь замирает на пульте. Осталось пятнадцать секунд.

– Ты напрасно ищешь Олега, – торопливо говорю я. – Он.. он никакой ценности для тебя не представляет…

– Не надо врать, Лен. Врать нехорошо. Пойми, мы все знаем о Спящих. Еще с того времени, как твой Игорь Всеволодович вздумал утаить очень важную информацию от своего начальства. Мы уже тогда вели твоего шефа… параллельно с нашими друзьями-конкурентами из ФСБ… Так что выкладывай… А насчет того, что Олег оказался «пустышкой» – это уж мы проверим, будь спок…

Я молчу. Выбор, который предстоит сделать, душит меня сильнее, чем стальная цепочка наручников на горле.

Абакумов внезапно присаживается на корточки так, что его голова оказывается почти на одном уровне с моей.

– Послушай, Лен, – говорит он. – Ты зря боишься за пацана. Ничего плохого с ним у нас не произойдет. Мы вовсе не собираемся убивать его, как эти придурки… Нам нужна информация, понимаешь? Это – наш хлеб, Лен. И нам наплевать на то, что уникум подобного рода может быть опасным для страны, правительства, человечества, в конце концов!.. Поверь, у нас он, наоборот, будет кататься, как сыр в масле!.. Ему даже лучше будет у нас, чем в Инвестигации, потому что мы будем платить ему больше, чем ваша сраная контора, которая кормится за счет скудных подачек международных организаций!..

В любом случае я проиграл. Стоит мне уступить – и он обязательно пристрелит меня на прощанье. Поэтому не надо. Лен, не поддавайся ему!..

Но палец Абакумова вновь ложится на зловещую красную кнопку, и я сдаюсь:

– Он – в школе. Той, что недалеко от твоего… от его дома… На чердаке. Туда ведет пожарная лестница…

Что ты наделал, Лен?!

Абакумов медленно убирает пульт в карман. Долго смотрит мне в глаза. Потом произносит с непонятной интонацией:

– Я знал, что тебя только так можно уломать. Лен.

Молодчина, что оправдал мои ожидания… После паузы добавляет:

– За это я готов вручить тебе специальный приз. Я не стану тебя убивать, если ты сказал мне правду. Но если ты вздумал обмануть меня, я обязательно вернусь и тогда тебе конец. Лен…

С этими словами он поднимает капот машины и выдергивает откуда-то небольшую продолговатую трубочку.

– Это предохранитель от электроцепи сигнала. Чтобы у тебя не возник соблазн побаловаться истошными гудками, – говорит он мне. – Ну а теперь прощай. Или – до свидания, хотя для тебя было бы лучше больше никогда не свидеться со мной…

Абакумов выходит из гаража. Дверь закрывается, и я слышу, как снаружи защелкивается замок.

Ловушка захлопнулась.

Глава 18

Он все продумал. Как шахматист, одним простым, но точным ходом загнавший соперника в цугцванг. А самое скверное заключается в том, что, проиграв эту партию, я потеряю не очко в турнирной таблице, а свою жизнь.

Нет, он все-таки, наверное, в душе садист. Впрочем, военная разведка никогда не отличалась излишним человеколюбием. Даже по сравнению со своими коллегами из прочих тайных ведомств.

Очень скоро у меня затекает все тело. При малейшей попытке изменить позу те наручники, что сдавливают мою гортань, впиваются в плоть еще сильнее – видимо, они предназначены для иммобилизации особо опасных преступников. Можно лишь шевелить ногами в тесном пространстве между рулем и кожухом приборной панели.

Поскольку у меня нет часов, я даже не знаю, сколько времени сижу в позе окаменевшего истукана, тупо следя за перемещением пылинок в солнечном лучике, который просачивается в гараж оттуда, где до сих пор должна быть дырочка от пули, выпущенной в меня несколько дней назад.

Мозг мой в тысячный раз анализирует одни и те же варианты. В сущности, их не так много. И все – с печальным исходом…

Что бы я ни попытался сделать, все будет бесполезно. Сделать в подобном положении ничего нельзя, и путей спасения у меня нет. Например, если даже я каким-то чудом ухитрюсь не двигать шейным отделом позвоночника, чтобы не быть удушенным стальной цепочкой, то рано или поздно все равно отдам богу душу – от тривиального истощения. Никому и в голову не придет искать сотрудника Инвестигации в какой-то ржавой железной коробке на окраине города, да еще и запертой снаружи на кодовый замок. Едва ли Лугин посвятил кого-либо в свою сделку с хозяином гаража. А у того, возможно, еще не скоро возникнет желание интересоваться своей, пусть даже сданной в аренду, собственностью…

Значит, выбраться из машины я не смогу. И надеяться, что кто-то придет ко мне на помощь, тоже не стоит.

И что же? «Остается одно – только лечь, умереть»?

Собственно, даже лечь-то я не могу – оковы не позволяют…

Абакумов вряд ли вернется: ведь я сказал ему правду, да и он убежден, что мне – крышка. Для него теперь дорога каждая минута. Может быть, сейчас он спокойненько катит на машине вместе с Олегом подальше от города. Чего ему опасаться? Ищут-то не его, а меня. Только ищут не там, где надо…

А насчет клаксона – это он верно сообразил, мерзавец. Для меня это был бы единственный выход – попытаться привлечь внимание людей вне гаража автомобильным сигналом. Может быть, мне удастся сделать это другим способом?

Но каким? Кричать громко не получается: горло сдавлено. А дотянуться до каких-либо предметов, способных произвести шум, не дают наручники. Вот только ноги относительно свободны… Постой-ка! А почему бы не воспользоваться хоть этой толикой свободы?

Да, он все предусмотрел, этот Макиавелли плаща и кинжала. Он отключил клаксон, изъяв соответствующий предохранитель. Но он не учел одного обстоятельства. «Форд», перешедший мне в наследство от Лугина, оснащен довольно редкой системой зажигания и запускается не ключом, а кнопкой, расположенной на панели управления, справа от руля. И хотя я не могу дотянуться до нее руками, зато можно попытаться сделать это с помощью нижних конечностей. Например, коленом.

Правда, для этого придется проявить такую же ловкость и изворотливость, какой обладал в свое время знаменитый американский факир Гудини, но это уже другой вопрос.

Что ж, приступим…

Черт, совсем чуть-чуть не дотягиваюсь!.. На каких-нибудь два-три сантиметра. Эх, и почему матушка-природа не снабдила меня длинными ногами? Наверное, ведала, что мне не суждено стать легкоатлетом или фотомоделью…

Придется подать вперед корпус, а точнее – сползти по сиденью пониже.

М-да. Сползти-то я сполз, но удушающий эффект цепочки, охватывающей мою шею, возрос настолько, что в глазах все больше темнеет, словно кто-то с помощью реостата постепенно убавляет освещенность, и расплываются светящиеся концентрические окружности.

Только бы не потерять сознание в самый неподходящий момент.

Стартер исправно рычит, проворачивая коленвал, и на несколько секунд меня охватывает тихий ужас: а что, если аккумулятор за время стоянки машины в гараже подсел или в двигателе от длительного бездействия произошли какие-нибудь фатальные перемены, и машина не заведется?!.

Но с третьей попытки мотор все-таки «схватывает искру» и, взревев, набирает обороты. Свободной ногой давлю на педаль газа, чтобы непрогретый движок не заглох.

В глазах все темнее, и круги превращаются в постоянную галлюцинацию.

Но вот мотор достиг нормальных оборотов, теперь можно трогаться. Еще одна операция, требующая насилия над суставами: передвижение ногой рычага коробки скоростей. С учетом того, что необходимо с места рвануть машину на приличной скорости, передвигать рычаг следует не вперед, а назад, сразу на вторую передачу.

Еще немного – и кажется, что кости не выдержат той нагрузки, которой я их подвергаю, но я тянусь и тянусь подколенным сгибом к заветной ручке с набалдашником из красного дерева, смахивая на безногого инвалида, пытающегося сделать гимнастическое упражнение «шпагат»…

Есть! Под протестующий визг шестеренок рычаг все же встает в нужное положение, и, лишь чудом удерживаясь в сознании, я бросаю «Форд» в лобовую атаку на железную дверь гаража, отделяющую меня от всего остального мира. От свободы. И от жизни…

В последний момент в голове мелькает мысль: только бы дверь не оказалась настолько прочной, чтобы пришлось предпринимать еще один таран. Включить заднюю скорость я уже не смогу, а сидеть в кабине машины с запущенным двигателем в замкнутом пространстве чревато отравлением выхлопными газами. Хотя лучше, конечно, такая смерть, чем медленное умирание от голода и жажды…

И все-таки – хвала нашей русской способности халтурно выполнять любую работу – в том числе и строить гаражи! Видимо, сварщики, навешивавшие дверь, плохо проварили швы петель, потому что от удара бампером дверь срывается с одной стороны и откидывается наружу, открывая мне дорогу.

На приличной скорости машину выносит на берег пруда, который находится в нескольких десятках метров от гаража, и я убеждаюсь, что вращать руль в наручниках, чтобы повернуть машину, не так-то легко. Меня спасает лишь резкое торможение. «Форд» заносит на сырой земле, и лишь чудом он не влетает боком в воду. Краем глаза я вижу, как в сторону от машины шарахается какая-то неразборчивая фигура, а потом удушье все-таки оказывается сильнее меня, и я теряю сознание.

* * *

– Ну, мужики, вы даете! – слышу я где-то рядом незнакомый хриплый голос и открываю глаза.

Густая и почему-то сырая трава приятно холодит затылок. Это первое, что я ощущаю. Потом включаются и другие органы восприятия.

Я лежу на земле рядом с открытой настежь дверцей «Форда» на берегу прудика, а надо мной на корточках сидит какой-то тип с грубоватой физиономией, одетый в брезентовую куртку-штормовку.

Ага, кажется, это тот самый рыбак, которого я чуть не задавил, вылетев на машине из гаража.

– Сколько читал про то, как издеваются «новые русские» друг над дружкой во время разборок, – не верил, думал: преувеличивают газетные брехуны, – продолжает мой спаситель. – А теперь вот своими глазами вижу, что и не такое бывает… И за что же с тобой так круто обошлись, друг?

Вместо ответа принимаю сидячее положение и одурело встряхиваю головой. Все плывет в глазах, как после семибалльной качки на море, к горлу подступает комок тошноты, а руки и ноги болят так, словно побывали в камнедробилке.

Но главное – что тело еще слушается и подчиняется…

– Извините, – говорю я мужику в штормовке, – я чуть вас не сбил…

– Пустое, – машет он рукой. – В твоем положении наверняка было не до правил дорожного движения?..

– Что верно, то верно, – соглашаюсь я. – Спасибо, вы меня с того света вытащили. Как вам удалось снять с меня наручники?

– Да очень просто, – усмехается рыболов. – Там, гараже, кое-какие инструменты были, а я всю жизнь на заводе прослесарил. Взял кусачки, несколько минут – и железок на тебе как не бывало! Тем более что металл хлипкий оказался, не нашенского, видать, производства…

С моей точки зрения, мой собеседник несколько преувеличивает хлипкость стали, но я с ним не спорю.

– Спасибо, – повторяю я.

– Да чего там? – опять машет рукой мужчина. – Когда-нибудь сочтемся…

Едва ли, думаю я. Хотя, с другой стороны, разве это так важно?

Кряхтя, поднимаюсь на ноги и сажусь в машину.

Попутно с облегчением отмечаю, что мой каскадерский трюк не привлек слишком много зевак. Лишь поодаль топчется стайка мальчишек, явно не решаясь подойти поближе к машине.

– Слушай, друг, – говорит мне в спину мой спаситель. – А может, ты… того… в милицию бы заявил на этих сволочей, а?.. Не бери грех на душу, не убивай их. А то знаю я вас, кооператоров, вы чуть что – сразу за пушку или за нож хватаетесь…

Я с трудом удерживаюсь от улыбки.

– Что вы, – заверяю я. – У меня и в мыслях не было кого-то убивать…

Правда, когда пруд остается позади, я все-таки не выполняю это обещание и лезу под соседнее сиденье, где лежит сверток с пистолетом Лугина.

* * *

Хотя с того момента, когда Абакумов заточил меня в импровизированный железный карцер, прошло немногим более часа, нет никаких оснований надеяться, что он и Олег все еще находятся в школе.

Тем не менее именно туда я устремляюсь в первую очередь. У меня теплится слабая надежда на то, что такой опытный профессионал, как лже-Круглов, не рискнет выбираться из города, пока милиция блокирует все въезды и выезды из Мапряльска. Возможно, что он пойдет по тому же пути, которым намеревался следовать и я, а именно – постарается отсидеться где-нибудь до наступления темноты. И еще я надеюсь, что на чердаке удастся отыскать какие-то следы, которые могут стать подсказкой, где искать Олега и его похитителя…

Наверное, «Форд» со смятым в гармошку капотом и с выбитым лобовым стеклом представляет собой экзотическое зрелище для горожан, потому что люди на тротуарах оборачиваются, когда я проношусь мимо них, завывая двигателем и визжа тормозами на поворотах. Если мне попадется хотя бы одна патрульная милицейская машина, то они наверняка заинтересуются, кто это гонит по городу, как на ралли. Поэтому стараюсь выбирать самые узкие и тихие улочки, подальше от центральных улиц и проспектов.

До квартала, где находится школа, остается рукой подать, когда я все-таки попадаюсь.

Приближаясь к очередному перекрестку, я вижу, как навстречу мне из-за поворота выныривает бело-синяя «шестерка» со всеми милицейскими атрибутами. На боку ее – крупные буквы «ПМГ». И сразу слышится команда, усиленная мегафоном:

– Водитель «Форда», остановитесь!

Естественно, подчиняться окрику я не намерен.

Наоборот, прибавив газу, собираюсь промчаться мимо «шестерки» на полной скорости.

Однако «пээмгешка» резво выворачивает на встречную полосу и тормозит с разворотом на девяносто градусов так, что перекрывает мне дорогу. Лишь резким торможением мне удается избежать удара в бок «шестерки».

Чертыхнувшись сквозь зубы, даю задний ход, выжав педаль газа до упора, и пячусь, как рак-спринтер, до ближайшего въезда под арку во двор. Выворачиваю руль, собираясь умчаться в ту сторону, откуда приехал, но перед самым носом машины тормозит «уазик», из которого с пистолетом в руке выскакивает Нагорнов и, не долго думая, берет меня на прицел.

И откуда он только взялся?!

Медленно-медленно открываю дверцу и выбираюсь из машины.

Приехали…

Лицо у капитана оказывается вблизи почерневшим и постаревшим как минимум лет на десять. Гибель дочери наложила на него траурный отпечаток…

Сбоку подбегает экипаж «шестерки», вооруженный автоматами без приклада.

– Руки вверх, Сабуров! – командует Евгений, держа пистолет обеими руками. – Стрелять буду без предупреждения!

– Женя, – говорю я, подняв руки над головой, – послушай меня…

– Стоять! – резко перебивает он меня. – Я сказал – стоять!..

– Я все понимаю, Женя, – торопливо говорю я, замерев на месте. – Ты сейчас наверняка принимаешь меня за преступника. Но поверь мне, это не так!.. Настоящий преступник – тот, кого мы принимали за отца Круглова. Это он захватил мальчика и пытается уйти вместе с ним из города!.. Он хотел убить меня!.. А в больнице я был ни при чем! Было уже поздно, Женя…

На лице капитана написана недоверчивость. И он явно не собирается меня выслушивать. Нагорнов открывает рот, видимо, чтобы приказать патрульным надеть на меня наручники, но какой-то шум возникает вдали, и он невольно задирает голову к небу.

Шум быстро нарастает, и вскоре низко, почти над самыми крышами, над нами проносится вертолет защитно-армейского цвета без каких бы то ни было опознавательных знаков.

Нагорнов оторопело переводит взгляд на меня.

– Это они, – догадываюсь я. – Решили, наверное, вытащить Олега из города по воздуху…

Нагорнов опять открывает рот, но вновь ему не дает произнести ни слова шум. Теперь это – грохот сильного взрыва. Где-то за домами в небо взвивается султан черного дыма.

Патрульные ошарашенно вертят головами, пытаясь уяснить, что произошло.

Похоже, я знаю ответ на этот вопрос.

– Больница! – говорю я, невольно опуская руки. – Он взорвал ее, чтобы отвлечь внимание!..

С капитана, наконец, слетает оцепенение, и он командует милиционерам:

– Отправляйтесь к горбольнице, парни! Те в нерешительности топчутся на месте. Потом один из них спрашивает, кивая на меня:

– А этот?

– А с этим я сам разберусь, – говорит Нагорнов, засовывая пистолет за брючной ремень. – Выполняйте!

Патрульные устремляются к своей машине.

– Где они? – осведомляется капитан у меня, и понимаю, что он имеет в виду.

– Тут недалеко есть школа… – начинаю я, но он не дает мне закончить:

– Быстро в «уазик»!

Водителя в «уазике» нет, и Нагорнов сам садится за руль.

– Кто они? – хмуро спрашивает он, закладывая крутой вираж.

– Спецслужба, – лаконично откликаюсь я.

– Чья? – деловито интересуется он. «Уазик» мчится какими-то дворами на бешеной скорости, подпрыгивая на выбоинах в асфальте.

– Наша родимая, – сообщаю я.

– А зачем им мальчишка?

– Это долго рассказывать… Пойми одно, Жень: он сейчас для них важнее, чем все сокровища мира…

Нагорнов недоверчиво крутит головой, но оспаривать мой тезис не решается.

– А зачем они убивали их? – спрашивает после паузы он.

– Они считали их опасными. Я тебе потом все объясню…

Мы, наконец, подлетаем к школьной ограде в виде железной сетки, в которой в изобилии имеются большие прорехи, видимо, проделанные школьниками в целях сокращения пути.

Нагорнов тормозит так резко, что я чуть не бьюсь головой в лобовое стекло.

Выскакиваем и бежим к школе, скользнув в одну из прорех.

Похоже, мы подоспели вовремя. Сворачиваем за угол, и нашим глазам открывается картина, чем-то смахивающая на эпизод из импортного видеобоевика.

Вертолет, который недавно пронесся над нами, завис над спортивным полем напротив главного входа в школу.

Значит, Абакумов и Олег еще здесь…

Достав пистолет, Нагорнов собирается устремиться на открытое пространство, но я вовремя удерживаю его за рукав.

– Они сейчас появятся, – говорю ему я.

Я оказываюсь прав.

Из-за противоположного от нас угла здания – там, где расположена пожарная лестница, ведущая на чердак, – появляются две фигуры.

Это Абакумов и мальчик.

Олег уже без сумки – видимо, спецслужбовец заставил его бросить ее на чердаке.

Интересно, каким образом Абакумов заставляет его идти вместе с ним, если в руках у него не видно оружия и он даже не держит Олега за руку?

Вертолет начинает опускаться к земле, сметая винтами песок и мелкие камушки с футбольного поля.

Я оглядываюсь на капитана, но его рядом со мной уже не оказывается.

Решил зайти с другой стороны, догадываюсь я.

Дождавшись, пока Абакумов и Олег окажутся на середине бетонной площадки перед фасадом школы, я достаю пистолет, добытый мной в машине Лугина, и делаю шаг вперед из своего укрытия.

Вообще-то в этой ситуации надо было стрелять без предупреждения, но Олег находится как раз между мной и спецслужбовцем, и я боюсь зацепить его.

Поэтому мне не остается ничего иного, кроме как крикнуть:

– Олег, ложись!

Однако, как и следовало ожидать, к ожидаемому эффекту этот окрик не приводит.

Вместо того чтобы послушно рухнуть ничком на асфальт, Круглов-младший оборачивается ко мне, пытаясь разобраться, с какой стати ему следует принять лежачее положение.

В свою очередь, Абакумов, который оценивает обстановку намного быстрее своего спутника, хватает юношу за плечи и рывком притягивает его к себе одной рукой. А потом пускает в ход навыки владения стрелковым оружием, привитые ему в какой-нибудь «грушной» учебке и закрепленные в ходе многолетней практики.

Я успеваю кувыркнуться вбок за считанные доли секунды до того, как раздаются пистолетные выстрелы, Но тем не менее что-то ударяет меня в правую ногу чуть выше колена.

Повернувшись ко мне лицом и непрерывно паля в мою сторону, Абакумов боком отступает к вертолету, таща за собой Олега. Хорошо, что у него нет возможности вести прицельный огонь: пули и так цокают вокруг меня по асфальту, не давая поднять головы.

Мир вокруг перестает существовать для меня. В поле зрения остаются только поле, на котором вращает винтами вертолет, в любую секунду готовый оторваться от земли, и двое, которые вот-вот доберутся до вертолета.

А я ничего не могу сделать, чтобы помешать им!..

Внезапно до меня доносится звон разбитого стекла, и я приподнимаю голову. Одно из окон первого этажа, выходящее на площадку перед зданием, разлетается на множество осколков, и из него на асфальт выпрыгивает Нагорнов. Приземлившись на полусогнутые ноги, капитан вскидывает руку с пистолетом и стреляет в Абакумова, который не успевает загородиться мальчиком.

Абакумов падает, и Олег тоже. Однако если спец-службовец лежит неподвижно, и из-под него начинает струиться алый ручеек, то мальчик, очевидно, цел и невредим. Во всяком случае, он ползет ко мне, как заправский солдат под огнем противника, и лицо у него хоть и бледное, но не искажено болью.

Нагорнов устремляется к нему навстречу, но в это время дверца основного салона вертолета откидывается, и в проеме входного люка появляется нечто, поблескивающее на солнце.

– Женя, ложись! – кричу я, но мои слова заглушают выстрелы.

Много выстрелов. По крайней мере, из очень скорострельного автомата, если не из пулемета.

Вздрогнув, Евгений отшатывается, словно его сильно толкнули в грудь, на мгновение замирает, пытаясь удержаться на ногах, а потом падает как подкошенный на спину. С того места, где я нахожусь, отчетливо видно, что грудь капитана буквально изрешечена пулями.

А огонь из вертолета продолжается. Пули рикошетят от стен школы и от асфальтовой площадки, заставляют обрушиваться стеклянным водопадом окна первого этажа, свистят у меня над головой, не давая подняться. Впрочем, я все равно не могу это сделать: моя правая штанина успела набухнуть кровью, и в раненой ноге все больше разгорается жгучая боль.

Сквозь неизвестно откуда взявшуюся пелену в глазах я вижу, как из кабины вертолета выпрыгивают две фигуры и устремляются к Олегу.

Нет уж, ребята, мальчишку я вам не отдам!

Не целясь, делаю несколько выстрелов в сторону футбольного поля, заставляя фигуры залечь.

Огонь из вертолета усиливается, однако Олегу удается благополучно добраться до меня. Он лежит, распластавшись на асфальте, и время от времени как-то странно поглядывает на меня.

Продолжая отстреливаться, я говорю ему: «Беги!» – но он не двигается с места.

По щекам его почему-то ползут слезы.

– Уходи, Олежка, – снова повторяю я, морщась от боли в раненой ноге. – Ползи за угол, а я тебя постараюсь прикрыть!.. Только побыстрее, иначе скоро будет поздно убегать!..

– Убегать? – дрожащим голосом переспрашивает он. – Куда мне убегать?

А ведь верно. Некуда ему теперь податься, потому что отныне его будут искать повсюду.

– Да хоть куда! – взрываюсь я. – Хоть на край света! И уж во всяком случае – из этого города…Тебе надо скрыться, затаиться на время и молчать, как рыба, о своих новых способностях.

– Но почему?

Вот несмышленыш-то!.. Ну, как ему объяснить, как?!

– Пойми, – говорю я, стараясь не забывать время от времени нажимать на спусковой крючок. – Ты – единственный, кто обладает таким уникальным даром. И тебя обязательно постараются прибрать к рукам разные сволочи. При этом тебя будут запугивать и подкупать, на тебя будут охотиться, за твою голову будут обещать бешеные деньги. Тебя будут предавать и обманывать даже самые близкие люди. Я не могу и не имею права тебе советовать. Но мне кажется, что тебе следует затаиться и молчать!..

– И до каких же пор мне придется молчать? –спрашивает Олег.

– Знаешь, на твоем месте я бы молчал всю жизнь…

– Поздно, – говорит мальчик. – Дело в том, что я сделал свой выбор. Он сказал мне, что я нужен нашей стране. И что я не имею права пользоваться своими способностями только лично для себя…

– Ах вот оно что… Значит, тебе захотелось хорошей жизни, да? Он наверняка посулил тебе золотые горы и кучу привилегий, верно? А насчет пользы, которую ты будешь приносить людям, – это обман, поверь мне. Твоими способностями будет пользоваться в своих шкурных интересах кучка политиканов. Из тебя сделают ходячую государственную тайну, вот и все! Трудно тебе будет, Олежка…

– А по-вашему, всю жизнь скрываться и молчать легче? – спрашивает мальчик.

– Ты – маленький идиот! – не сдержавшись, ору я. – И то, что ты собираешься сделать, – подлость!.. Ты не имеешь права так поступать, слышишь? Между прочим, из-за тебя сегодня погибло множество людей, так неужели тебе наплевать на это?! Вон там лежит капитан милиции, у которого дочь была такой, как ты, но она погибла от рук подонков, и он погиб, пытаясь спасти тебя, а ты хочешь предать его?

– Подлость? – переспрашивает юноша. – Предать? А то, что вы выдали меня этому… – Он кивает на труп Абакумова. – …Это была не подлость? И сейчас, пытаясь уберечь меня от пули, вы же не за человечество радеете, а за себя, за свою жалкую контору!.. Вы все одинаковы, потому что вслух говорите одно, а мыслите и поступаете по-другому!.. Я понял: я для вас теперь – все равно что ценный прибор. Вещь! И какая мне разница, кому я достанусь? Я мог бы достаться вам, но вам не повезло, и вы сами в этом виноваты…

– Я не мог поступить иначе, Олег. Твой… этот тип угрожал взорвать больницу, и тогда погибли бы люди, много людей… Я не имел права променять их жизнь на твою, пойми!.. Это было бы несправедливо…

– Нет, – безжалостно говорит мальчишка. – Я этого не понимаю. И поэтому я ухожу. Прощайте!..

Он неожиданно поднимается в полный рост и направляется к вертолету. Огонь со стороны футбольного поля, как по команде, тут же прекращается, и наступает какая-то неестественная, страшная, подобная вакууму, тишина.

Я ничего не могу больше сделать. Только лежать, корчась на липкой от крови земле, кусать губы и проклинать себя, весь мир и человечество, которому, как человеческому организму до отдельных клеток, нет дела до судеб отдельно взятых людей.

Олег благополучно добирается до тех двоих, которые представляли собой группу захвата, и сквозь кровавый туман в глазах я вижу, как они одобрительно-заискивающе хлопают мальчика по плечу.

Потом Олег идет с одним из них к вертолету, а другой, пятясь и выставив перед собой автомат, прикрывает их. Видимо, опасается, что я буду стрелять. Зря. Выстрелить в мальчишку я все равно не смогу. И не потому, что не хочу. Просто в моем пистолете кончились патроны.

Поэтому мне остается только глядеть вслед этой троице и гадать: оглянется ли Олег на меня, прежде чем люк вертолета наглухо закроется за ним?

г. Москва, февраль – август 2000г.

Владимир ИЛЬИН ЛЮДИ ФЕНИКС

Пролог-1

Ты думаешь, сегодня он появится? — недоверчиво спросил Крис.

— Ничего я не думаю, — ворчливо отозвался Слегин. — И вообще, нам с тобой думать запрещается.

— Это еще почему? — осведомился Крис, швыряя окурок в окно дверцы «Панды».

— Ты устав «Раскрутки» когда-нибудь читал? — с усмешкой осведомился Слегин.

— Ну и что? — по-прежнему не понимал его Крис.

— Раздел второй, параграф пятый, — занудным голосом протянул Слегин. — «Обязанности сотрудника особого подразделения Общественной Безопасности»… Есть там пункт о том, что указанный сотрудник обязан думать?

— Да ну тебя! — отмахнулся Крис, до которого наконец дошло, что его напарник шутит. — Вечно ты со своими хохмами в самый неподходящий момент!..

— Почему в неподходящий? — удивился Слегин. — Наука знает только два средства снятия стресса: во-первых, стакан водки, а во-вторых — юмор… А поскольку первое нам сейчас недоступно, то мы вынуждены применять второе…

Крис с сомнением покосился на своего спутника. По Слегину было вовсе не заметно, что он испытывает хоть малейший стресс. Руки его небрежно лежали на стреловидном штурвале и ни капельки не дрожали. Время от времени он даже принимался отбивать большими пальцами ритмичную дробь, словно в такт неслышимой музыке. И лоб у него был абсолютно сухим. В целом он производил впечатление киноэкранного плейбоя, собравшегося поваляться на пляже в компании полуголых девок под жарким солнцем с бокалом ледяного мартини в руке.

При мысли о мартини Крис невольно вздохнул. Машинально стер испарину, которая то и дело выступала на лбу и под подбородком, хотя кондиционер исправно наполнял прохладой салон «Панды».

В сотый раз оглядев осточертевший городской пейзаж (плоские блины крыш окрестных домов, усеянные антеннами всевозможных размеров и форм; на горизонте — силуэты банковских небоскребов с огромными рекламными щитами, коробки зданий Бизнес-центра, похожие на старинные фолианты; краешек блестящего зеркала Озера), Крис обреченно вытянул из нагрудного кармана спецкомбеза очередную сигарету.

— Опять? — неодобрительно произнес Слегин. — Ты же только что курил!

— А что еще делать? — огрызнулся Крис. — Ворон считать, что ли?

— Ну, почему обязательно — ворон? — усмехнулся Слегин. — Наука знает массу способов приятного и даже полезного времяпрепровождения… Загадки, считалки, настольные игры…

Щелкнув зажигалкой, Крис выпустил изо рта клуб синеватого дыма.

— Может, ты мне в шашки предложишь сыграть? — насмешливо осведомился он.

— Слушай, Крис, — непринужденно хохотнул Слегин. — Я вот гляжу на тебя и поражаюсь… В тебе как-то странно уживаются черты стопроцентного американца и традиционного русского мужика. Вот смотри: с одной стороны, ты куришь как паровоз, хотя американцам это в общем-то несвойственно — не та нация, чтобы так безалаберно относиться к своему здоровью… А с другой стороны, ты очень туго воспринимаешь юмор — а это, кстати, признак исконно западного происхождения. Ты только не обижайся, но я всегда поражался, почему на Западе люди мыслят как-то… особенно. Разговаривал я тут с одним шведом… тоже вот так вот, как с тобой, сидели в засаде… Ну, туда-сюда, разговорились о своих близких родственниках, женах, детишках… И я ему говорю, что жена моя знает двенадцать разных языков. Он, конечно, удивился, стал интересоваться, что да как… А я поясняю, что один язык у нее — для разговора с матерью. Другой — для общения с детьми. Третий она использует на работе при приеме посетителей в своем собесе… А остальные — для ее мужа, в зависимости от того, когда он возвращается домой и в каком состоянии… Так, знаешь, швед этот минут десять на меня пялился — соображал так, что было слышно, как у него шестеренки в голове крутятся и входят в зацепление… А потом задает мне два вопроса: во-первых, кто у моей жены муж, — представляешь? А во-вторых, действительно ли в России члены семьи общаются между собой на разных языках?..

Крис выбросил в окно выкуренную наполовину сигарету и сосредоточенно проследил, как она описывает в воздухе крутую траекторию и исчезает за краем крыши.

— Ну, во-первых, я не швед, — сказал он с легкой обидой в голосе. — А во-вторых, и американец-то я не чистый. Ты же знаешь, что я родился у вас под Курском…

Слегин хохотнул и хлопнул его по плечу:

— Во-во, именно это я и имел в виду — «у вас»… Ладно, не бери в голову. Давай лучше музыку послушаем, что ли…

Он протянул руку к кнопке включения бортовой магнитолы.

Крис страдальчески поморщился. Он уже успел изучить музыкальные вкусы своего напарника, и вкусы эти ему совсем не нравились. Сейчас настроится на какую-нибудь заунывную дребедень типа Шестой симфонии Бетховена и будет балдеть, да еще и поразится, если ты скажешь ему, что предпочитаешь хороший «забойный» рок в духе старого доброго «Слейда» или «Роллинг Стоунз»… «Это же классика, Крис», — скажет укоризненно он и выдаст очередную сентенцию о долге каждого сотрудника «Раскрутки» повышать свой культурный уровень.

И причем будет непонятно, всерьез он это говорит или опять шутит.

Крис работал со Слегиным уже почти полгода, но так и не научился распознавать, когда в речах его напарника кроется некий скрытый смысл, а когда никакого подтекста нет.

Однако приходится терпеть: все-таки старший в их паре именно Слегин, а он, Крис, всего лишь стажер. По крайней мере, здесь, в России. Если бы дело происходило где-нибудь в Техасе, старшим, возможно, назначили бы его, и тогда бы не Слегин, а он диктовал, чем заниматься, чтобы скоротать время ожидания в засаде.

Вообще Крис весьма критически относился к методам работы своих российских коллег. Тем более что в Штатах у него кое-какой опыт участия в оперативных мероприятиях уже был. Одна операция «Длинноухая сова» чего стоит!.. Семнадцать трупов, взорванный торговый центр, восемнадцать месяцев расследования и в итоге — разгромленная база «Спирали» в Айдахо…

А тут…

Пять месяцев и тринадцать дней безуспешных попыток выйти на след какого-то придурка! Правда, придурок этот вооружен смертельным оружием до зубов и непредсказуем в своих действиях — но ведь должна же была найтись какая-то другая тактика, нежели просто взять чуть ли не весь оперативный состав интервильского филиала, разделить его попарно и отправить торчать сутками напролет под палящим солнцем в засаде, расчертив центр города на множество «секторов ответственности»!.. Причем засада — слишком громко сказано. Любому бросится в глаза аэр на крыше высотного дома — даже если это двухместный аэр и даже если он пытается выдавать себя за вентиляционную будку. А тот, рад и кого эта крупномасштабная акция затеяна, тем более за десять миль почует, что его стерегут, хотя его и называют Слепым!..

— Послушай, Булат, — озвучил Крис возникший у него по естественной ассоциации вопрос. — А почему все-таки вы решили назвать этого маньяка Слепым Снайпером?

Слегин оставил в покое магнитолу, которую терзал в поисках музыкальной классики, и впервые за все время повернул к своему спутнику свое типично азиатское лицо — раскосые черные глаза с вечными смешинками, смуглая кожа в мелких оспинках, тщательно подбритая ниточка усиков над верхней губой.

— Во-первых, я тебя уже сто раз просил не называть меня по имени — я этого не люблю… А во-вторых, кто это — «мы»? Лично я не имею никакого отношения ко всем громким терминам, которыми пресса любит награждать подонков, убивающих людей.

Крис закатил глаза с видом человека, страдающего от сильной изжоги, и Слегин поспешно добавил:

— Но если отдельных личностей это так интересует, то могу высказать свои предположения на сей счет…

— Не надо, — перебил его Крис. — Отдельные личности и сами догадливы…

— …но не в меру любознательны, — перебил его Слегин.

Он наконец-то нащупал по радио какой-то скрипичный дуэт и с предвкушением прикрыл глаза.

Однако послушать музыку экипажу «Панды» не дали. Запикал сигнал срочного вызова, и Слегин мгновенно убрал громкость радиоприемника до минимума.

— Ястреб — двадцать один на связи! — бодро сказал он в микрофон, закрепленный у него на лацкане.

Одновременно он ткнул пальцем в клавишу включения селектора.

— Ястреб — двадцать один, это Кондор, — с раздражением сказал командный голос. — Вы что там, с ума посходили?!

— Да нет, мы в здравом уме. Пока еще, — сказал Слегин. — А что вы имеете в виду. Кондор?

— Перестаньте швырять окурки на головы прохожим! — прорычал голос. — Там под вами люди все-таки ходят!.. Не хватало мне еще из-за вас всяких бабок-пенсионерок успокаивать!.. И настоятельно рекомендую сменить место засады! Всё!

Голос в селекторе пропал.

Слегин нарочито медленно, изобразив на лице зверское выражение, развернулся всем корпусом к Крису. Тот как ни в чем не бывало закуривал новую сигарету.

— Нет, я, конечно, все понимаю… — начал было Слегин, но тут же осекся.

В дальнем конце крыши соседнего дома откинулся чердачный люк, и оттуда, как чертик из коробочки, резво выскочил человечек в спортивном костюме.

Оба раскрутчика напряглись, впившись взглядом в ничем не примечательную фигурку.

Человечек, однако, не обращал на них никакого внимания и вел себя совершенно естественно. На левом плече у него болталась небольшая потертая сумка — тоже спортивного вида. Он прошел к краю крыши, приложив ко лбу ладонь козырьком, всмотрелся куда-то вдаль, потом неторопливо снял с себя выцветшую майку и завязал на голове наподобие восточного тюрбана.

Крис толкнул Слегина локтем. Поняв немой намек напарника, тот отрицательно покачал головой:

— Не похож… Любитель принимать солнечные ванны, наверное…

— А сумка? — настаивал Крис. — Ты что, забыл инструкцию?

— Ох уж эти мне янки, — усмехнулся Слегин. — Какой же русский мужикполезет загорать на крышу, не захватив с собой «горючее»? Вот увидишь: или пиво у него там с воблой в придачу, или что-нибудь покрепче…

Словно для того, чтобы подтвердить предположения Слегина, «спортсмен» достал из сумки какую-то тряпку, расстелив ее, уселся по-турецки и снова засунул руку в сумку. На этот раз на свет появилась какая-то плоская темная коробочка размером с шахматную доску. Установив ее на коленях, человек раскрыл коробочку, откинув одну ее половину вертикально, и принялся долбить двумя пальцами по второй половине «доски».

— А! — догадался Слегин. — Это ж ноутбук!.. Ну, ясно: студент готовится к экзамену, сочетая, так сказать, приятное с полезным… Ладно, пора нам исполнить завет нашего друга Кондора. Спасибо этому дому — полетели к другому!..

Он щелкнул переключателем запуска турбины, но Крис неожиданно сказал:

— Постой, Булат!..

И, не обращая внимания на недовольную гримасу своего спутника, нашарил на заднем сиденье лазерный бинокль и поднес его к глазам, разглядывая фигурку на соседней крыше.

Потом изменившимся голосом спросил:

— Ты знаешь, что за картинка у него на экране? Какая-то схема. Похоже на карту… Так, а сейчас он переключился в видеорежим… Слушай, ты когда-нибудь слышал про стрельбу с дистанционным управлением?

Секунду Слегин смотрел на него не мигая. Потом выдал длинную матерную тираду.

В следующее мгновение его рука ударила по клавише селекторной связи:

— Кондор, Кондор, я — Ястреб — двадцать один!.. У нас — ситуация ноль!.. Повторяю, в квадрате десять — НОЛЬ!.. Кондор, вы слышите меня?!

Коммуникатор молчал, словно покойник.

Слегин постучал кулаком по приборной панели. Бессмысленно дунул в микрофон.

— Все ясно, — неожиданно спокойным голосом проговорил Крис. — Своим излучением этот тип гасит все радиоволны в ближнем радиусе!

В руке у него уже был парализатор.

Над крышей что-то стремительно пронеслось, и, невольно пригнувшись, словно опасаясь, что вот-вот им что-то свалится на голову, раскрутчики увидели стремительно удаляющийся к центру города аэр Эмергенции с большим красным крестом на брюхе.

Слегин снова выругался и рванул аэр с поверхности крыши, закладывая крутой вираж над разделявшей дома пропастью улицы, по дну которой ползли черточки машин и точки пешеходов.

Человек в спортивном костюме заметил их, когда они были от него в нескольких десятках метров.

Однако он не собирался спасаться бегством — во всяком случае, сразу…

Слегин отчетливо видел, как на лице незнакомца — самом обычном лице, кстати говоря, — изумление тут же сменилось насмешливой гримасой. Такую обычно изображают взрослые, когда в них целится из игрушечного пистолета пятилетний малыш, приговаривая: «Я сейчас вас убью, дяденька!»…

Через долю секунды Слегин понял, чем было обусловлено спокойное ожидание незнакомца, но было поздно…

Крис уже открывал дверцу со своей стороны, готовясь к прыжку, когда откуда-то справа в борт аэра беззвучно ударил почти невидимый в солнечном свете огненный луч, Испепеляющий мгновенным жаром бронированный пластик.

Аэр бросило под острым углом на крышу, и в следующий момент в нем взорвались топливные баки.

Однако каким-то чудом Слегину удалось вывалиться из кабины почти одновременно со взрывом и даже не потерять сознания. Он упал на спину на самом краю крыши. Если бы не защитное ограждение, то сейчас он кувыркался бы в свободном полете с высоты двухсот метров.

Сверху на Слегина все еще сыпались какие-то пылающие ошметки, и в одном из бесформенных, обгоревших кусков он с ужасом опознал левую руку Криса — на ней сверкнула блямба часов «Сатурн», которые он сам подарил напарнику на день рождения две недели тому назад…

Перекатываясь на бок, чтобы выхватить парализатор из кобуры и одним выстрелом уложить противника, чья фигура смутно маячила совсем рядом, Слегин испытал мгновенный озноб, когда рука вместо кобуры нащупала лишь липкое месиво раны.

И только теперь боль хлестнула по бедру раскаленной плетью, затуманивая сознание.

Слегин скосил глаза на пострадавшую ногу, но тут же отвернулся. Не очень приятно видеть, в какое кровавое крошево превратилась твоя собственная, еще секунду назад бывшая целой и невредимой конечность.

В глазах начинала сгущаться тьма. Раскрутчик скрипнул зубами, чтобы пересилить боль, и сквозь звон в ушах услышал над собой спокойный, чуть хрипловатый голос:

— Не надо было вам нападать на меня, ребята. Поверьте, я не хотел вас убивать — просто вы свалились как снег на голову…

Слегин поднял отяжелевшую голову. Говоривший держал его на мушке пистолета. Обычного, огнестрельного. Из тех, что десять лет назад были запрещены специальной Конвенцией ООН. Пистолет был небольшим и на вид совсем не страшным. Трудно было поверить в то, что эта маленькая штучка могла поставить точку в тридцатитрехлетней жизни Булата Слегина, превратив его из мыслящего живого существа в труп с кровавой дыркой во лбу.

Оставалось лишь надеяться, что взрыв аэра не остался не замеченным Кондором и что сейчас сюда уже устремляются коллеги-раскрутчики. Значит, надо попробовать потянуть время.

Тем более что незнакомец, казалось, никуда не торопился.

— Тебя наверняка интересует, — сказал он, склонив голову к плечу, — зачем я это делал… Ведь так?

— А я и так знаю, — разлепил спекшиеся губы Слегин. — Ты просто — маньяк. Убийца. Ты убивал людей, потому что это доставляет тебе извращенное наслаждение…

— Ты не угадал, — с притворной грустью вздохнул человек с пистолетом. — Тебе не дано понять меня. Ведь ты, как и все остальные, не знаешь, что такое смерть…

Слегин машинально покосился туда, где тлела обугленная рука Криса.

— Знаю, — возразил он. — И поэтому я ненавижу тебя!..

— Ну что ж, — спокойно сказал незнакомец. — Тогда ты знаешь, как тебе следует поступить…

На горизонте за его спиной появилась стайка блестящих точек, быстро увеличивающихся в размере.

Товарищи Слегина спешили на помощь.

Но в следующую секунду незнакомец сделал то, чего Слегин никак не ожидал от него.

Он положил пистолет на крышу и толкнул его к Слегину. Скрипя зубами от боли, оперативник дотянулся до рукоятки пистолета. Она еще хранила тепло руки незнакомца. Она удобно легла в ладонь, и палец сам нашел курок. Смертельное оружие оказалось не тяжелее парализатора.

Человек в спортивном костюме поправил на плече ремень сумки, повернулся и направился к чердачному люку.

Боль в ноге усиливалась. Штанина на изуродованной ноге промокла насквозь, а рана не давала пошевелиться. Слегин прикинул: а ведь этот стервец вполне успеет покинуть крышу до того, как на нее опустятся аэры «Раскрутки». Стоит ему воспользоваться одним из скоростных лифтов — и через несколько секунд он выйдет из здания и смешается с потоком людей на улице.

А через несколько дней вновь будет жечь боевым лазером беззащитных, не понимающих, за что их убивают, людей. Только уже сидя на другой крыше…

И остановить его можно лишь одним способом. Одним-единственным.

Для этого надо выстрелить в незнакомца, чтобы задержать его. Нет-нет, не убивать ни в коем случае — хотя бы ранить в ногу или в руку.

Но Слегин не мог заставить себя нажать на курок.

Запрет на применение смертельного оружия распространяется на всех. Даже на тех, кто следит за его соблюдением. Дурацкий закон, но это закон.

Жаль лишь, что пока еще не для всех.

Но и допустить, чтобы этот негодяй хладнокровно ушел из-под носа, нельзя.

Слегин вскинул ствол и сквозь пелену в глазах прицелился в удаляющийся силуэт. Рукоятка пистолета сразу стала тяжелой, словно наполнившись ртутью. Мушка плясала по фигуре незнакомца, и Слегин с отчаянием понял: гарантии того, что он просто ранит преступника, нет.

Если ствол при выстреле дернется хотя бы на сотую долю миллиметра, пуля угодит этому типу в голову или в спину.

А это значит, что он, стоящий на страже закона и безопасности, не просто нарушит табу на СО, но и убьет своего противника.

Человека.

«Подожди-ка, что за ерунду ты несешь?

Он же сам отдал тебе свой пистолет!

И пока ты тут корчишься, мучаясь неразрешимыми сомнениями, он, наверное, внутренне смеется над тобой, идиотом. Ведь только дураку могло прийти в голову, что пистолет заряжен. Кто же, находясь в здравом уме, отдаст своему противнику боеспособное оружие?!»

Человек был уже у самого люка.

Но перед тем как нырнуть в него, он оглянулся на Слегина.

И тогда раскрутчик нажал на курок — скорее, от отчаяния и от злости, чем в надежде остановить Слепого Снайпера.

Пистолет в руке послушно дернулся, и силуэт возле люка замер. А потом как-то неловко, боком рухнул на крышу.

Аэры были уже совсем близко, когда лежавший возле люка зашевелился, а потом с удивительной ловкостью пополз.

Только полз он вовсе не к люку, а к краю крыши. И после него на серебряном стеклопласте оставался кровавый след.

Слегин непонимающе оглядел пистолет, потом, изловчившись, отстегнул магазин.

Почти вся обойма была на месте.

Раненый незнакомец полз к краю крыши, и только теперь до Слегина дошло почему.

— Сто… ять, — слабым голосом попытался приказать он, но незнакомец его не слышал. Или не придавал значения его словам.

Слегин дернулся, пытаясь ползти, но боль с такой силой резанула ногу, что он потерял сознание.

Когда он вынырнул из небытия, крыша была усеяна аэрами «Раскрутки», на ней суетились знакомые и незнакомые люди, и сам Кондор сидел возле Слегина, дожидаясь, когда медики приведут его в сознание.

— Где?… Где Снайпер? — спросил Слегин, приподнимаясь на локте. — Он… успел?

Кондор молча жевал внутреннюю сторону щеки, отчего его лицо было перекошено, и Слегин догадался, какой ответ скрывает молчание шефа.

— Это я виноват, Кондрат Дорофеевич, — повинуясь какому-то мгновенному импульсу, сказал Слегин. — Я выстрелил в него и ранил, а он сиганул вниз!..

Кондор отвернулся.

— Успокойся, Булат, — глухо проронил он после паузы. — Ты просто не знал, что этот выродок не боится смерти. Так что ты поступил правильно. Но все-таки советую тебе помалкивать о том, что ты пустил в ход СО…

— А как же пистолет? — спросил Слегин и повел вокруг себя взглядом.

— Какой пистолет? — вполне искренне удивился Кондор.

Красноречиво покосился куда-то за край крыши.

— Не было никакого пистолета, Слегин, — повторил он таким тоном, каким гипнотерапевт внушает неизлечимому алкоголику, что водка — это яд. — Понятно? Не бы-ло!.. И я могу это подтвердить — ведь я первым оказался рядом с тобой!..

Пролог-2

Из стенограммы дискуссии за «круглым столом» на тему «Смерть — это конец или только начало?», организованной журналом «Невероятное — рядом».

«Ведущий (он же главный редактор журнала)…. И, наконец, коллеги, позвольте вам представить доктора Роберта Анклюга, известного столичного реаниматолога, руководителя крупнейшего в стране реанимационного центра, доктора медицинских наук, профессора. Надеюсь, что его огромный опыт практической работы в интересующей нас области позволит нам пролить свет на один из тех вопросов, которые неизменно волновали и продолжают волновать человечество… Итак, как вы считаете, Роберт Всеволодович, существует ли так называемая „жизнь после жизни“, о которой в свое время писал в своих книгах ваш американский тезка — я имею в виду доктора Моуди?..

Р. В. Анклюг: Прежде всего я хотел бы сказать, что вопрос, на мой взгляд, сформулирован недостаточно корректно. Да, конечно, заголовок книги упомянутого вами исследователя звучит весьма эффектно, я бы даже сказал — сенсационно, но… к сожалению, выглядит полной бессмыслицей. Судите сами: «жизнь после жизни» — как это следует понимать? Какое понятие жизни вкладывал Моуди в это словосочетание, если на сегодняшний день и науке, и практической медицине известны по меньшей мере сотни дефиниций этого сложного явления?.. Если же понимать это как «жизнь после смерти», то опять-таки возникает вопрос — что считать смертью? Предположим, что с точки зрения нормального человека речь идет о переходе из состояния «бытия» в состояние «небытия». Однако тут возникает масса любопытных нюансов. В частности, переход этот является не мгновенным, а довольно длительным, включающим в себя несколько последовательных фаз, а именно: преагональное состояние, агония, клиническая смерть, смерть мозга и полное прекращение всех биологических процессов в организме умирающего — или уже считающегося умершим — человека…

В.: Но ведь нельзя же отрицать, что с какого-то момента человек как биологический объект окончательно прекращает свою жизнедеятельность и становится, грубо говоря, мертвецом?

Р.В.А.: Разумеется.

В.: Тогда как следует относиться к рассказам тех, кто успел пересечь грань между жизнью и смертью, о том прекрасном мире, в который, по их словам, попадает душа умершего?

Р.В.А.: Я думаю, что мы должны подходить к этому весьма критически. Я сам не раз беседовал с теми людьми, которые пережили клиническую смерть и были возвращены к жизни благодаря усилиям… э-э… сотрудников нашего реанимационного центра. Весьма примечателен тот факт, что количество тех, кто мог ясно припомнить свои переживания после смерти, составляет лишь незначительный процент от общего числа реанимированных больных…

В.: Но вас не настораживает тот факт, что у всех этих людей переживания, в сущности, одинаковы?

Р.В.А.: Это объясняется очень просто. Обычно подобные переживания либо навеяны опрашиваемому самими вопросами, которые ему задает опрашивающий — эффект так называемой «ложной памяти», — либо речь идет о нарушениях связей между участками коры головного мозга. При умирании такие процессы обусловлены кислородным голоданием тканей и снижением содержания рН. Кстати говоря, некоторые препараты — например, кетамин, наркотики типа ЛСД — влияют на психику совершенно аналогичным способом. В частности, около пятнадцати процентов употреблявших ЛСД отмечают, что в состоянии транса «общались с инопланетянами». Однако никому из нормальных людей и в голову не приходит написать книгу «ЛСД как средство общения с пришельцами»!..

В.: Значит, вы убеждены, что никакого «загробного царства» не существует?

Р.В.А.: Ну, это нельзя утверждать с такой категоричностью. Я бы сказал, что доказательство обратного, видимо, еще долго будет невозможным…

Неизвестный, с места: А что вы думаете, доктор Анклюг, о тех феноменальных случаях, когда некоторые люди вообще не подвержены смерти?

Р.В.А.: Что вы имеете в виду? Лично мне такие случаи не известны.

Неизвестный: Неужели вы не в курсе того, что происходит в Интервиле?

Р.В.А.: Нет. А что именно там происходит?

Неизвестный: В последнее время зарегистрировано около тридцати странных эпизодов, когда людям каким-то чудом удавалось избежать, казалось бы, неминуемой гибели…

Р.В.А.: Что ж, возможно, только я не понимаю, какое отношение это имеет к нашей дискуссии… В конце концов, в истории не раз имели место случаи, когда люди находились на волоске от гибели. Слово «случай» в этом контексте звучит на мой взгляд вполне красноречиво. Это именно случай, а не закономерность, и я не вижу, почему мы, ученые, должны придавать значение простой случайности.

Неизвестный: По-вашему, если человек, упавший с десятого этажа на асфальт, остается не только живым, но и невредимым, — это всего лишь вопрос везения? А как быть с утопленником, почти сутки пробывшим под водой, но пришедшим в себя, едва его бездыханное тело было доставлено на берег?!

Р.В.А.: Извините, коллега, но я не берусь комментировать приведенные вами факты — если, разумеется, речь действительно идет о фактах… В конце концов, я всего лишь реаниматолог, а не господь бог! (Смешки в зале.) Впрочем, если хотите, мы могли бы с вами побеседовать на эту тему в перерыве…

В.: Благодарю вас, Роберт Всеволодович. К сожалению, у нас очень мало времени, поэтому я хотел бы предоставить слово другому участнику нашей дискуссии…

Пролог-3

Боль ткнула его под левый сосок своим костлявым, острым, как шило, пальцем в тот момент, когда он совсем не ожидал этого. Боль была злобной и торжествующей. Словно знала, что теперь он от нее никуда не денется.

Ему и в самом деле некуда было деваться.

Злобная тощая старуха с желтыми, острейшими, как у акулы, зубами, с образом которой он привык отождествлять Боль, настигла его в переполненном автобусе. Вокруг теснились потные, измочаленные часом «пик» люди.

Автобус тащился, свистя изношенным турбодвижком, по нескончаемому мосту над рекой, и до ближайшей остановки на другом берегу было слишком далеко.

Он сжал зубы, пытаясь не обращать внимания на невидимое острие, безжалостно дырявившее его грудную клетку.

Он еще не верил, что Боль может добиться своего.

Собственно говоря, вот уже полгода он вообще не верил в то, что может умереть. Потому и привык не придавать значения регулярным выпадам своей невидимой противницы, пронзающим левую сторону его груди невидимой шпагой. Было бы глупо и нелепо, если бы, невзирая на все свои способности, он скопытился от тривиального инфаркта.

Однако теперь, когда первое удивление от того, что именно так и вышло, схлынуло, его охватил страх.

Боль в груди усиливалась, в глазах начинали плыть разноцветные круги, левая сторона тела немела все больше, а ноги предательски подкашивались.

С каждой секундой страх все больше охватывал его.

Но не смерти он боялся. Его страшила сама мысль о том, что ЭТО произойдет именно сейчас. В этом автобусе. В гуще людей.

На миру и смерть красна, изрек когда-то один идиот, — и эту глупость подхватили другие. Знали бы они все, что есть индивидуумы, которые просто не имеют права подыхать прилюдно. Потому что в этом случае никогда не прекратится эстафета длиной бог весть во сколько веков. Эстафета, в ходе которой вместо палочки люди, сами того не ведая, передают друг другу незримое проклятие…

Когда очередной бегун, истощенный и вымотанный до предела своей дистанцией, чувствует, что вот-вот сдохнет, ему надо во что бы то ни стало забиться как можно дальше в какую-нибудь дыру, где после смерти его еще долго никто не найдет.

И теперь ему, приближающемуся к своему финишу, нельзя показывать окружающим, что сердце вот-вот заклинит, как перегревшийся двигатель. Не дай бог, если кто-нибудь из рядом стоящих обратит внимание на его бледный вид и хриплое, судорожное дыхание. Его тогда наверняка примутся обхаживать. Его заботливо усадят, попросив вон того развалившегося детину освободить место. Его примутся обмахивать сложенной вчетверо газетой и пичкать валидолом или нитроглицерином. И когда автобус доползет наконец до остановки, его бережно выведут из салона на свежий воздух, усадят на скамейку и вызовут «Скорую», а это будет означать крушение надежды умереть в одиночку.

Теперь он уже знал, что умирает. Это был такой же непреложный факт, как духота июльского вечера и как Боль, успевшая уже проткнуть его тело своим длинным кривым пальцем до самой лопатки.

Мозг работал из последних сил, неимоверным усилием удерживая ускользающее в пропасть сознание. И от напряжения в голову лезли какие-то мутные, несуразные мысли.

Ну, когда же доползет этот тарантас, черт бы его побрал?!

Не красна на миру кончина, если мир для тебя чужой… (хм, видно, я совсем плох, раз на стихи потянуло)…

Вот эта царапина на стекле (и чем ее только прочертили?) напоминает завиток волос на шее у жены, когда мы с ней… нет-нет, об этом не надо… Ну, что уставился, пенек? Никогда не видел умирающего от сердечного приступа, что ли?! Отвернулся. Молодец… Интересно, что меня ТАМ ждет?.. Эх, какой же я был дурак, когда попался на удочку Анклюга! Все-таки он здорово меня вычислил, от него не отнимешь — мыслить умеет… Правда, я сам виноват. Надо было держаться подальше от тех мест, где каждый день кто-то умирает. А я, наоборот, лез в самое пекло и еще радовался — как же, ведь я помогаю людям! Болван!.. Ну и чего я добился? Взяли в оборот и заставили делать не то, что я считал своим долгом, а то, что было выгодно Анклюгу и его дружкам… Плен. Самый настоящий плен — вот что мне они устроили. А в качестве награды за послушание подсовывали возможность реализовать то, что рвалось наружу… И я делал это, потому что иначе не мог. Наверное, и сердце-то свое я надорвал именно там, в подвале… Зато он пожинал лавры, мой новый хозяин. Это его славили газеты. Это ему присваивали почетные звания, и это его засыпали благодарностями родственники «пациентов»… И никто не ведал, что…

Ну ладно, что там вспоминать — теперь все это осталось позади.

Мне повезло и удалось сбежать и от Анклюга, и из того проклятого города.

Представляю, как теперь они мечутся, пытаясь напасть на мой след.

Но я лучше сдохну, чем вернусь к ним.

Потому что мой дар — это проклятие для человечества. Только оно об этом, к сожалению, не догадывается.

Интересно все-таки, умру я или нет? А если да — то насовсем? Бесповоротно? Просто так вот возьму и кану в небытие?..

Надо было хоть раз спросить об этом кого-нибудь из тех, которые… И надо было написать о том, что со мной случилось… В качестве и вместо завещания. Пусть даже никто не поверил бы… Да-а, если б знать заранее!.. Стоять, стоять, стоять!.. Я выдержу, потому что иначе за мной последуют другие… А может, все-таки мой предшественник ошибался?.. Откуда он мог знать?.. Да нет, вспоминаю, как сам принял от него эту проклятую ношу… Боже, если бы можно было переиграть заново то, что случилось!.. Может быть, я и не подыхал бы сейчас, как герой невидимого фронта… Я бы давно обратился к врачам, и они сделали бы что-нибудь, чтобы если и не предотвратить поражение в борьбе с этой старой стервой, то хотя бы отдалить его на энное количество лет…

Ладно, что уж теперь… Как там у Высоцкого? «Стиснуть зубы да терпеть»… Вот и терпи, несчастный, терпи. Ты имеешь право сдохнуть, но так, чтобы этого никто не заметил — намертво впившись сведенными судорогой руками в липкий поручень. Пусть думают, что ты выпил лишнего и тебя сморила дремота в духоте. Конечно, рано или поздно, кто-нибудь обнаружит, что рядом с ним — труп, но пусть лучше это будет потом, когда жизнь окончательно покинет твое истерзанное Болью тело.

Только тогда ты выполнишь данный самому себе обет.

Разве ты не хочешь этого?

Конечно, очень соблазнительно было бы наплевать на то, что и как будет ПОСЛЕ ЭТОГО. Но ты никогда не любил плеваться.

Дурацкая психология. Да и откуда взяться другой, если нам с детства вдалбливали, что мы живем не для себя, а для человечества? И вот вам результат — моральный урод, который даже сдохнуть по-человечески не может, потому что в душе его болтается обветшалое пугало долга перед теми, кто будет жить после него…

Смотри-ка, а ведь я дожил-таки до остановки. Сумел. Силен. Герой!.. Хотя лаврового венка и аплодисментов зрителей не будет — и слава богу!..»

— Вы сейчас выходите?

— Вых… вых-хожу-у…

А язык-то уже совсем не слушается. Действительно, как у пьяного…

«Может, это и к лучшему? Никто приставать не будет. Люди привыкли обходить стороной лежащего, принимая его за алкаша. Даже если у него будет башка окровавлена… Прохожие считают, что такой тип сам виноват, поскольку упасть и раскроить череп способен только тот, кто мертвецки пьян…

Нет уж, кому-кому, а мне сейчас падать никак нельзя. Всегда найдутся какие-нибудь доброхоты, черт бы их побрал!..

Ч-черт, какое же место не подходящее для того, чтобы незаметно для всех откинуть копыта!.. Ни одного укромного уголка, куда можно было бы скрыться…

Если только вон туда податься, во двор, где маячит закуток, образованный мусорными баками и гаражами… Метров двадцать пять, однако.

Дойду?

Надо дойти!

Другого выхода все равно нет».

В глазах помутилось уже так, что не люди вокруг, а какие-то призрачные серые тени. Будто дневной свет сменился сумерками.

«Давай, энергичнее шевели конечностями, скотина!..

Шаг, другой, третий… Смотри-ка, а притворяться живым у тебя вроде бы неплохо получается…

Только вот на женский призрак, возникший словно ниоткуда, чуть не налетел…»

— Мужчина, вам что — плохо?

«Ну вот, дождался… Как бы ее отшить получше? Вообще-то не люблю хамить, но сейчас, когда на карту поставлено ТАКОЕ…»

— Пшла вон, с-сука! Зашибу!..

— Что-о?.. Да какое вы имеете право?! Ничего себе — ему помочь хотят, а он!..

«Не слушать бабский визг. Дальше, дальше, дальше-Еще десять метров… Пять… Три. Только бы никто не заметил, что я прячусь за этими вонючими баками!

Вроде бы обошлось. Ну а теперь можно и…» Он попытался вздохнуть всей грудью, но именно в этот момент Боль выдернула из его обливающегося кровью сердца уже не палец — раскаленную палку, и человеку, скорчившемуся в жалком укрытии, показалось, что из невидимых дыр в его груди со свистом рванулись остатки воздуха, и он ткнулся лицом в грязный асфальт, абсолютно не чувствуя боли от этого падения…

Однако сознание упрямо цеплялось за реальность, не желая исчезать во мраке, и обострившимся напоследок слухом он услышал чьи-то шаги. Шаги приближались, и он с горечью понял, что не сумеет сдержать данное себе слово.

И тогда он беззвучно завопил на всю Вселенную.

Часть 1 СЛЕПЫЕ СНАЙПЕРЫ

Когда мертвецы воскресают, это не только дарит людям веру в чудо, но и говорит о чьей-то профессиональной непригодности.

Александр Щеголев. Пик Жилина

Глава 1

— Ну, что же ты замолчал? Опять нога болит? — участливо спросила Анита, подавшись вперед и положив ладонь на руку Слегина.

Слегин неопределенно мотнул головой. Нога у него действительно побаливала, но в последнее время он не хотел в этом признаваться. Тем более — Аните.

— Да нет, — после паузы соврал он. — Это я просто так… задумался…

— И о чем же, если не секрет? — Анита не спешила убирать свою горячую ладошку с его руки, но сейчас ее прикосновение было ему не то чтобы неприятно, но как-то некомфортно. — О чем может думать опытный сотрудник спецслужбы в редкие минуты досуга, наедине с дамой? Наверняка о своей трудной, но такой нужной человечеству работе? С одной стороны, воспоминания о последней операции, в результате которой он едва не остался без ноги, а с другой — обдумывание будущих операций, грозящих потерей головы и прочих частей тела?

— Ну что ты, солнышко! — с искренним возмущением воскликнул Слегин. — Какие там, к черту, операции?! И вообще, у меня теперь слово «операция» ассоциируется прежде всего со всякими хирургическими железками, которые врачи специально изобрели для того, чтобы мучить несчастных пациентов!..

— Слу-ушай, Слегин, — проникновенно сказала Анита, по-прежнему не отнимая своей руки. — Только не надо мне врать, ладно? Я же знаю, что ты без ума от своей проклятой «Раскрутки» и ни за что не уйдешь из нее, — ведь так?

Глаза у нее стали вдруг темными, словно вода в омуте, на дне которого людей засасывают и утягивают в водоворот подводные течения.

Слегин сделал глоток из своего фужера и только потом сокрушенно подтвердил:

— Так.

— Понятненько, — псевдовеселым тоном сказала Анита, наконец убирая свою руку и принимаясь пристально разглядывать прохожих поверх балюстрады террасы, на которой они сидели. — Ладно, не будем о грустном…

— Анита, — сказал Слегин, едва сдерживаясь, чтобы не морщиться: не до конца зажившая нога почему-то давала себя знать именно тогда, когда он нервничал. — Из «Раскрутки» я действительно не собираюсь уходить. Но это вовсе не значит, что я без ума от своей работы…

Не поворачивая головы, она скучным тоном попросила:

— В таком случае, ты бы хоть что-нибудь рассказал мне про свою работу, Слегин. А то я знаю тебя уже почти полгода, а до сих пор так и не вникла, с кем ты воюешь и, главное, ради чего?

— Зачем тебе это, Ани? — кислым голосом поинтересовался он.

— Просто так. Может, это тайна?

— Да нет, никакой тайны здесь в общем-то нет… Если тебе так интересно, в средствах массовой информации…

— Меня не интересуют средства массовой информации, Слегин! — отрезала она, и Булат понял, что она действительно сердится. — Я хочу узнать об этом от тебя!

— Ну, пожалуйста, — поспешно сказал он. — Что тебя конкретно интересует?

— Эта ваша «Раскрутка»… Почему она так называется?

— Ну, это просто, — с невольным облегчением сказал он. — Официально наша служба именуется отделом спецопераций Общественной Безопасности. Но, поскольку нам чаще всего приходится иметь дело со «Спиралью», кому-то однажды пришло в голову, что мы как бы раскручиваем ее, словно ослабляем сжатую пружину… Тупая лирика, в общем, и ничего больше. Но — почему-то прижилось…

— А «Спираль» — это откуда пошло?

— А черт его знает! Знаешь, почему-то у всех подонков есть какая-то необъяснимая тяга к красивым наименованиям… Вспомни историю: итальянские «Красные бригады» и «Коза ностра», «Освободительная армия» — в Ирландии и в других странах… А на самом деле — сплошной массовый террор и море крови за этими романтическими названиями…

— Но вы хоть что-нибудь о ней знаете? Чем она занимается, эта «Спираль»? Чего добивается? Каковы ее планы?

— А ты сама подумай, — усмехнулся Слегин — Чего могут добиваться люди, пытающиеся убить как можно больше мирных граждан? Какие могут быть планы у этой международной шайки маньяков?

— А вы уверены, что речь идет именно о маньяках?

— А как еще назвать этих придурков, которые занимаются тем, что сеют смерть на Земле? Да, и до них в истории были террористические организации. Но у каждой из них были конкретные и вполне понятные цели — заполучить политическую власть, например. Или хапнуть как можно больше денег. Или хотя бы добиться от властей выполнения каких-то требований. И убийства для таких были лишь средством достижения их целей. А у этих… — Слегин замолчал и залпом допил содержимое своего фужера. — За все время своего существования — а действует «Спираль» уже по меньшей мере лет пятнадцать — они ни разу не вступали в переговоры с официальными властями. Они не разу не предъявляли никаких ультиматумов нам — тем, кто борется против них… Складывается впечатление, что их цель — убивать. Просто убивать. Всех подряд. Без разбора. Женщин, стариков, детей, мужчин — неважно кого, лишь бы убивать… Может быть, они получают от этого наслаждение — не знаю…

— А сами они что говорят? — поинтересовалась Анита, прищурив глаза. — Как они объясняют свой террор? Вы же их допрашиваете, когда ловите, правда?

Слегин отвел взгляд в сторону.

За все время работы в «Раскрутке» он не знал ни одного случая, когда его коллегам удалось бы взять живьем спиральщика. Допрашивать было попросту некого. Когда спиральщику грозил неминуемый арест, он кончал с собой.

Как тот тип на крыше…

— А Слепой Снайпер? — спросила Анита, словно прочитав мысли Слегина. — Он тоже был членом «Спирали»?

— Скорее всего, — уклончиво сказал Слегин. — А может, и нет… Во всяком случае, мы можем только предполагать это…

В принципе, он мог бы многое поведать о странном убийце, из-за которого почти месяц провел на больничной койке. Например, о тех странностях, которые всплыли в ходе разбирательства по «делу Снайпера». Ведь так и осталось невыясненным, каким образом маньяк убивал прохожих на улицах, восседая на крыше высотного здания за несколько километров от своих жертв. Все, кто стал его жертвой, погибали от мощного лазерного луча, если судить по степени обугленности их тел. Но все дело в том, что лазерные пушки и лучеметы так и не были взяты на вооружение сухопутных войск — как правило, ими оснащали лишь системы ПВО и космические спутники. И кстати говоря, в результате тщательного обыска тех районов Интервиля, которые стали местами трагедий, раскрутчикам так и не удалось обнаружить ничего, что было бы похоже на столь экзотическое СО! Появилась версия о сообщниках Снайпера — но тут же угасла сама собой, потому что трудно было представить, как целый отряд волочит лазерную установку весом в полтонны на крышу какого-нибудь небоскреба, а затем эвакуирует ее оттуда, запихивая в тесную кабинку аэра…

Что же касается личности Слепого Снайпера, то с этим дело обстояло еще хуже. Документов при убийце-самоубийце в спортивном костюме, как и следовало ожидать, не оказалось. Ни традиционных бумажных, ни «элсика» <Электронное удостоверение личности (от английского ELCI — ELectronic Card of Identification). — Прим. автора.>. Пришлось использовать в качестве идентификационного признака отпечатки пальцев — ничего другого после падения с крыши у Снайпера не сохранилось. Первоначальный запрос Кондора в базу данных показал невероятное: что такого человека на Земле не существует. Когда тема нечеловеческого происхождения беспощадного убийцы была обсосана раскрутчиками до последней косточки, кому-то в голову пришла мысль пошарить в архивах. Там-то искомое и обнаружилось. Владимир Ашин, двадцать восемь лет, учитель одной из местных школ. Но, если верить документам, полгода назад он скончался в больнице по чистой случайности: неизвестная науке аллергическая реакция на безобидное лекарство привела к остановке сердца, и никакие усилия реаниматологов не вернули учителю жизнь. Согласно тем же документам, через неделю после смерти Ашин был кремирован. Родственников у него не оказалось, так что процедура кремации производилась за счет городского бюджета…

И тем не менее эксперты-дактилоскописты давали стопроцентную гарантию, что именно он сиганул с крыши после того, как его ранил Слегин.

Естественно, у следствия появилась масса неразрешимых вопросов в связи с этим. Хотя бы такой: где бывший школьный учитель (между прочим — биологии, а не физики) так ловко научился обращаться с системами дистанционного управления лазерным оружием и откуда у него взялся пистолет с патронами?

Однако ответить на этот вопрос было некому — Снайпер был безнадежно мертв, а свидетелей его посмертной трансформации в убийцу не нашлось…

Но Слегину не хотелось говорить Аните об этом. Ни к чему забивать ее изящную головку чисто профессиональной информацией.

— Вы ведь и сами любите красивые названия, — хмыкнула вдруг Анита. — «Слепые Снайперы»… Разве может снайпер быть слепым? Это ж ерунда получается! Все равно что безногий бегун!..

— Почему ерунда? — вяло отмахнулся Слегин. — Все объясняется очень просто. Снайпер — потому что некий одиночка, засев в каком-нибудь укромном месте, с дьявольской точностью убивает наповал всех, кто окажется у него на мушке. А слепой — потому что стреляет он не разбирая, по всем подряд. И ничего красивого в этом лично я не вижу… Если кому-нибудь завязать глаза, дать в руки автомат и поместить в центре толпы, то каждая его пуля наверняка попадет в цель! Бойня — вот что это такое!..

— Да не кипятись ты, — примирительно сказала Анита. — Лучше закажи мне еще фисташкового ликерчика…

Они сидели на террасе открытого кафе, где было прохладно, пустынно и тихо. Снаружи, за невидимой теплозавесой, еле-еле ползли по тротуару разморенные жарой люди, и даже механический уборщик улиц, казалось, двигался расслабленно, словно зной действовал и на него.

Был первый день, когда они могли так вот, не спеша и не думая ни о чем, потратить время на общение друг с другом.

И был третий день после выписки Слегина из госпиталя, где медики целый месяц пытались вернуть его ноге статус активной конечности. Надо признать, на девяносто девять процентов им это удалось. Молодцы, эскулапы…

Вот только сумели бы они еще избавить его от навязчивых кошмаров, которые обуревали его почти каждую ночь. В этих снах он опять видел себя на крыше многоэтажного «билдинга», лицом к лицу с человеком, вооруженным смертельным оружием. С человеком, в глазах которого застыла непонятная боль…

Но читать мысли медики еще не научились, а сам Слегин никому о своих снах не рассказывал. Какой смысл?

Все пройдет само собой. Должно пройти — как же иначе?

И вообще — к черту все. И «Раскрутку», и «Спираль», и Слепых Снайперов. И даже Кондора… Всех — к чертовой матери! Ну, не навсегда, конечно, но хотя бы на время. На месяц, который ему положен по закону для полного восстановления сил и поправки здоровья. Для отдыха… Отдыхать — значит, отдыхать. На всю катушку. Сейчас вот употребим еще по одному коктейлю — и рванем куда глаза глядят. Можно — на Серебряный пляж, там сейчас никого еще нет, среди рабочей недели. Или взять аэр и улететь куда-нибудь подальше от Интервиля. Например, в Лесные Дали. На недельку. Анита тоже в отпуске, проблем никаких вроде бы нет — так что ж торчать в городском пекле?..

Решено — так и сделаем…

Слегин подал Аните запотевший хрустальный фужер и, обогнув ее кресло, собрался было сесть на свое место, но бросил взгляд вниз, на улицу, и на мгновение застыл, словно его в упор расстреляли из парализатора.

По тротуару мимо кафе шествовал тот самый Слепой Снайпер, который успел надоесть Слегину своими визитами в его сновидения.

Это был именно он — Слегин не мог ошибиться. Еще там, на крыше, лицо этого человека врезалось ему в память с отчетливой резкостью.

Это был он, он, он, черт возьми!

И это не мог быть он — потому что Слегин лично видел его останки, упакованные в дезинфекционный мешок из черного пластика. Как труп животного. А кто в данном случае посмел бы сказать, что речь шла именно о человеке?..

А теперь этот тип шел себе спокойненько по тротуару в самом центре города и явно не был угнетен рефлексией на темы жизни и смерти.

Правда, на этот раз костюм на нем был не спортивный, а самый обычный — серые отглаженные брюки без единой морщинки, рубашка с открытым воротником. Один из многих. Такой же, как все…

— Что случилось? — дошел до Слегина вопрос Аниты, и он осознал, что выглядит в ее глазах по-дурацки, нависнув над стойкой балюстрады и вперив взгляд в пустоту.

И потом — разве есть стопроцентная гарантия того, что он не ошибается?

В мире тысячи, если не десятки тысяч людей, очень похожих друг на друга. И, вместо того чтобы поверить во вторично воскресшего маньяка, не логичнее ли допустить, что он увидел абсолютно другого человека, по иронии судьбы похожего на его недавнего врага?

Конечно, лучшее средство избавиться от сомнений — взять и проверить личность двойника." Только что это даст? Если даже предположить, что отъявленные мерзавцы, как и дерьмо, не тонут в реке под названием Лета, то простая проверка документов ничего не даст. У «Спирали» есть возможность изготовить любые документы, к которым не подкопаться. А полномасштабная проверка по всем статьям займет массу времени, а главное — кто даст разрешение на ее проведение?

Кондор?

«Представь только, — думал Слегин, — что ты сейчас звонишь ему, отрывая от массы неотложных дел, чтобы сообщить, что по городу свободно разгуливает убийца, который на глазах многих свидетелей превратился в лепешку; сверзившись с двухсотметровой высоты, — и что он, Кондор, подумает?

Что ты еще не до конца оправился от психического шока, раз тебе на каждом шагу мерещатся ожившие покойники.

А ты что хотел? На его месте ты ведь подумал бы то же самое, не так ли?»

Слегин глубоко вздохнул, сказал что-то успокаивающее своей спутнице и сел за столик, поднося к губам фужер с коктейлем.

Но краем глаза он продолжал следить за двойником Слепого Снайпера, который, дойдя до витрины большого магазина спортивной одежды, вдруг остановился и принялся изучать свое отражение в полированном стекле.

Анита что-то говорила, и Слегин словно раздвоился — когда было нужно, он умел делить свое сознание на части. Половина его поддерживала легкомысленный треп с любимой девушкой, а вторая половина следила за двойником Ашина.

Тот, с кого Слегин не спускал глаз, вдруг резко развернулся, подошел к стоявшей неподалеку скамье и уселся на нее, положив ногу на ногу. Взглянул на наручные часы. Он явно кого-то или чего-то ждал.

Из боковой улочки вынырнул серый «Кулан» с хорошо затемненными стеклами и бесшумно притерся к бордюру. Задняя дверца открылась, и из машины выбрался человек в черных очках с небольшим чемоданчиком. Огляделся (Слегин внутренне насторожился, потому что ситуация уж больно смахивала на эпизод из фильма про шпионов) и уверенно направился к «Ашину». Подошел, что-то спросил — двойник шевельнул губами, не меняя позы. Человек из «Кулана» вручил ему чемоданчик, повернулся, четким шагом добрался до машины, еле слышно взревела набирающая обороты турбина — и автомобиль исчез из поля зрения.

Некоторое время двойник Слепого Снайпера сидел, поглаживая чемоданчик, лежавший на его коленях, потом поднял крышку. Слегин пожалел, что у него под рукой нет хотя бы театрального бинокля и что человек на скамье сидит к нему лицом, поэтому невозможно разглядеть содержимое чемоданчика.

Наконец двойник достал из чемоданчика прямоугольный сверток, напоминающий стандартный пакет молока, только почему-то завернутый в черную пленку, и решительно захлопнул крышку.

У Слегина возникло нехорошее предчувствие. Рука его машинально скользнула за пазуху и замерла, обнаружив во внутреннем кармане пустоту.

Собираясь на встречу с Анитой, он сознательно оставил дома свой служебный коммуникатор. Решил, болван, таким образом исключить даже малейшую возможность того, что Кондор вспомнит о нем и помешает развлекаться на полную катушку!..

Ладно, обойдется и без средств связи: вокруг полным-полно видеоавтоматов…

— Анита, ты извини, — вслух сказал он, поднимаясь из-за столика (словно дублируя его движения, двойник Ашина тоже встал со скамьи), — но мне надо срочно позвонить…

Девушка удивленно вскинула брови:

— У меня есть с собой коммуникатор — возьми, если тебе надо!

— Нет-нет, — махнул рукой Слегин, — я лучше из автомата…

Анита сделала недоумевающе-обиженную гримаску: мол, дело твое, только зря ты пытаешься скрыть от меня какие-то секреты…

Однако добраться до ближайшего автомата, установленного в углу кафе, Слегин так и не успел.

Шествуя вдоль балюстрады, он по-прежнему не спускал глаз с двойника. А тот, вновь приблизившись к магазину спортивной одежды, в который то и дело входили и выходили люди, небрежным жестом положил коробочку в мусоросборник рядом со входом, еще раз взглянул на часы, словно засекая время, и быстрым шагом направился к ближайшемупереулку.

В голове у Слегина щелкнул невидимый переключатель, и он вспомнил кадры телевизионной хроники, рассказывающей о серии недавних мощных взрывов в разных крупных городах мира. Калькутта — девяносто убитых, сто пятьдесят два раненых после взрыва на рынке… Нью-Йорк — сорок трупов и двести полутрупов после взрыва в здании торгового центра во время рождественской распродажи… А еще были Мадрид и Осло, Москва и Красноярск… Все взрывные устройства были изготовлены на базе армейской вакуумной мины, некогда предназначавшейся для диверсий против мирного населения и уничтожения крупных объектов противника. В принципе — та же самая ядерная бомба в миниатюре, только не оставляющая после себя радиации…

В следующий момент Слегин уже летел к выходу по ступеням лестницы, морщась от боли в ноге. Крик Аниты догнал его, но он не оглянулся. На лестнице ему попались двое, вовремя не уступившие дорогу, — сшиб обоих, не останавливаясь.

Выскочив на улицу, раскрутчик вдруг ощутил, что время становится вязким и тягучим. Слишком медленно текущим сквозь него.

Прихрымывая, он пересек улицу и доковылял до мусоросборника. Спина сразу стала липкой.

Мусоросборник был заполнен разнообразным мусором. Рыться в нем означало потерять время. Если пакет, который опустил незнакомец, был действительно взрывным устройством, то оно могло сработать в любую секунду.

Хотя, если рассуждать логически, детонатор бомбы не мог быть установлен на мгновенный взрыв. «Аши-ну» нужно было иметь запас времени, чтобы уйти подальше от места проведения теракта. Вопрос лишь в том, какую выдержку он мог посчитать необходимой — пять минут, десять, пятнадцать?..

Слегин огляделся. Неподалеку, рядом с табачным киоском, стоял мощный «Бизон» со стальным кузовом. Задняя дверца фургона была распахнута во всю ширь, и здоровенный парень в майке доставал из нее и таскал к киоску картонные коробки с красочными наклейками.

Это было то, что надо. Хотя кузов и был склепан из стальных листов, он едва ли выдержит взрыв. Но может хотя бы смягчить взрывную волну. Уже кое-что…

Слегин подхватил мусоросборник и попер его к «Бизону». На пути, что-то монотонно бубня, возник механический уборщик, но Слегин ногой оттолкнул его с дороги. Прохожие останавливались и с недоумением глазели на раскрутчика, и им надо было что-то сказать, но нужные слова не находились, и он только хрипло предупреждал: «С дороги!.. Да разойдитесь же вы!..»…

Он с натужным усилием закинул мусоросборник в фургон и захлопнул дверцу. Парень в майке подскочил сбоку с угрожающим видом:

— Эй-эй, ты чего это?

— Ключи от машины, — просипел Слегин. — Быстро!

— Не по-онял, — протянул парень. — Ты что, недопил, что ли?..

— Я из ОБЕЗа, болван! — рявкнул Слегин. — У тебя в кузове бомба, понял?.. Ключи давай!

Лицо парня стало серым, и он попятился.

— В кабине, — пробормотал он. — В замке зажигания ключи…

— Позвони в ОБЕЗ, — вспрыгивая на подножку, крикнул ему раскрутчик, — и скажи, что Слегин везет бомбу!..

Просьба прозвучала как-то глупо, но Слегину было не до этого.

Он захлопнул дверцу, нашарил ключ в замке зажигания и запустил двигатель.

Спина почему-то стала очень чувствительной, она напрягалась при малейшем шорохе в кузове фургона. С этой минуты ей суждено было стать самой важной частью тела Слегина.

Распугивая непрерывным гудком прохожих, Слегин влетел задним ходом в ближайший переулок — туда, где несколько минут назад скрылся двойник. Потом с визгом покрышек развернулся и понесся, уводя машину как можно дальше от потоков прохожих.

Мозг лихорадочно перебирал варианты: куда бы податься? Вокруг — сплошные жилые кварталы и магазины. Если рванет здесь, то жертв будет, конечно, поменьше, чем было бы две минуты назад, но они все равно будут…

Вот если бы отыскать поблизости безлюдное местечко… Только где его найти в самом центре мегаполиса?

И тут Слегин понял, где взрыв мог бы принести наименьший ущерб. Оставалось лишь надеяться, что он успеет…

Он несся по забитым машинами улицам, беспощадно насилуя двигатель «Бизона» и не отпуская блямбу клаксона, чтобы ему уступили дорогу. Встречные и попутные машины шарахались от грузовика в разные стороны, сталкивались друг с другом, врезались в столбы и стены домов, но Слегин только крепче сжимал челюсти. Соблюдать правила дорожного движения в его положении было бы непозволительной роскошью.

В памяти всплыли кадры из давным-давно виденного боевика. Там тоже по городским улицам несся заминированный террористами автобус, причем взрывное устройство должно было сработать при снижении скорости. А теперь он сам угодил в подобную ситуацию, но не в кино, а наяву, и сбрасывать скорость он тоже не имел права — даже если бы пришлось изуродовать все машины в городе!

На Бульварном кольце через каждые двести метров стали попадаться светофоры, и по закону подлости они переключались на красный свет, когда он приближался к ним. Приходилось вылезать на встречную полосу или на тротуар и переть напролом, моля бога, чтобы никто из зазевавшихся пешеходов не попал под колеса. Пару раз в грузовик все-таки врезались на полной скорости сбоку, но, к счастью, не фатально: машины были легковые, и их удар оба раза пришелся не в передок и не между колесами «Бизона», где их неизбежно бы заклинило и расплющило в лепешку, а в выступающие части кузова, и машины лишь отбрасывало рикошетом в сторону и закручивало с бешеной силой среди мостовой…

Время Слегин не засек, и ему все больше казалось, что он ошибся. Не может же мина столько времени не взрываться!.. Вот будет номер, если коробка в мусоросборнике окажется пустышкой!

Он не знал, позвонил ли владелец угнанной машины в ОБЕЗ и как он объяснил происходящее, но вскоре с воем сирен на хвост «Бизона» сели сразу несколько машин дорожного патруля, и голос, усиленный радиомегафоном, потребовал, чтобы «водитель угнанного грузовика» остановился…

Дорожники и не предполагали, что останавливаться «угонщик» вовсе не собирался. Более того, он прилагал все усилия к тому, чтобы разогнаться как можно сильнее. И когда кто-то из наседавшей сзади своры с включенными мигалками попытался обойти грузовик, Слегин сделал то, что сделал бы на его месте любой преступник. Он бросил грузовик сначала вправо, а потом влево, и полицейская машина, угодившая под чудовищное заднее колесо, вильнула, а затем въехала одним колесом на бордюр и, полностью потеряв управление, взмыла свечой в воздух и закувыркалась по дороге, превращаясь в груду смятого, бесформенного железа… Потом у нее рванул бензобак, и в зеркало заднего вида Слегин увидел багрово-черный факел, в который, не успев притормозить, врывались на полной скорости другие преследователи.

Он свернул вправо, уходя к Министерству еврофинансов, и чуть не переехал старушку, меланхолично ковылявшую через дорогу. Пришлось правым крылом сносить к чертовой матери светофор, который рухнул позади грузовика поперек проезжей части, и какой-то лихач на мотоскутере, налетев на лежавший столб, совершил акробатическое сальто-мортале вместе со скутером в сквер на другой стороне улицы…

Наконец дорога пошла под уклон, и Слегин с облегчением понял, что он вышел на финишную прямую. Грузовик летел вниз, все больше набирая скорость, и впереди была набережная Озера, а перед ней был Т-образный перекресток, где десятки машин ожидали, когда загорится зеленый свет светофора.

Слегин вновь врубил гудок, с отчаянием понимая, что никто ему дорогу не уступит — все ряды заполнены впритирку. Сквозь такую пробку не смогла бы пробраться даже машина Эмергенции с включенной сиреной. Люди в задних машинах оборачивались назад, и глаза их вылезали из орбит на пол-лица, когда они видели, что прямо на них летит двадцатитонный грузовик.

Слегин понял, что, даже если бы теперь он захотел остановиться, то уже не успеет. Надо было выбирать, кого принести в жертву.

Правый крайний ряд отпадал автоматически — там стоял автобус, битком набитый пассажирами. Следующий ряд был занят грузовыми мастодонтами — тоже не пробиться. Оставались еще три ряда, заполненные легковыми машинами. Встречная полоса вообще не в счет — она отделена высоким бетонным разделительным барьером.

Слегин уже собирался зажмуриться, представив, что он сейчас натворит, но в это время длиннющий рефрижератор, стоявший последним в веренице грузовиков, услужливо ушел назад и вбок, дымя противно визжащими шинами и сложившись под прямым углом, словно агонизирующая гусеница, и взгляду Слегина открылся трейлер для перевозки аварийных машин. Его кузовное шасси было выполнено в виде наклонной ап-парели, ширина которой казалась достаточной даже для такого монстра, как «Бизон».

Это был единственный шанс, и Слегин постарался не упустить его.

Накренившись так, что левые колеса почти оторвались от земли, «Бизон» с ревом вырулил на нужный ряд, подмял под себя аппарель трейлера и, снеся задними колесами напрочь крышу его кабины, прыгнул с нее, как с трамплина, поверх машин и парапета набережной.

За мгновение до того, как капот грузовика вошел под острым углом в ослепительно сверкающую от полуденного солнца воду, Слегин вывалился в приоткрытую дверцу.

Взрыва он не услышал — ему лишь показалось, что неведомо откуда налетевший ураганный шквал подхватил его тело и швырнул туда, где царила вечная тьма.

И наступила тишина.

Глава 2

Едва Слегин открыл глаза, как в палату вошел Кондор. Либо он все эти дни торчал в реанимационном блоке (во что верилось с трудом — слишком нерациональная трата времени для начальника отдела спецопераций ОБЕЗа), либо в клинике постоянно дежурил кто-то из раскрутчиков, информировавший шефа о состоянии Слегина.

Кондор был в своем амплуа.

Прежде всего он выгнал из палаты медсестру и Аниту, которая попыталась возмутиться, с какой стати он тут командует, ведь это — больница, а не место проведения очередной спецоперации, но Кондор сообщил вкрадчиво: «Барышня, а ведь я могу распорядиться, чтобы вашего кавалера до полного выздоровления поместили в изолятор», — и «барышня» сразу прикусила язычок…

Потом Кондор подошел к ложу из никелированных трубок, на котором был распростерт забинтованный до самой макушки (на лице были открыты лишь два блестящих глаза и рот) Слегин, скрестил руки на груди и вместо приветствия выдал:

— Завидую я тебе, Слегин…

Слегин все еще не чувствовал своего тела. Поэтому он очень удивился, когда услышал свой, хоть и сиплый, но вполне внятный голос:

— Издеваетесь, шеф?

— Нет, я — серьезно, — без улыбки сказал Кондор. — Тебе везет со страшной силой. Обычному человеку так везти не должно…

— Ну, так это — человеку, — уже с гораздо меньшим усилием просипел Слегин. — У нас, на планете Альдебаран, каждый второй рождается в рубашке…

— Во-первых, — мрачно возразил Кондор, — Альдебаран, да будет тебе известно, невежда, — не планета, а звезда. А во-вторых, мне вовсе не смешно, Слегин.

Выражение его лица в данный момент действительно не располагало к шуткам.

— А в-третьих, — продолжал тем же загробным тоном Кондор, — выздоравливай быстрее. Тебя вот уже целую неделю поджидает ха-ароший подзатыльник лично от меня.

— Неужели я валяюсь здесь уже неделю? — искренне удивился Слегин. — Надо же, как быстро в этой больнице летит время…

— Это не больница, — опять поправил его Кондор. — Это лучший реанимационный центр в стране. Он принадлежит доктору Роберту Анклюгу — слышал когда-нибудь о таком?.. Тебя наверняка приятно удивит то, что ты умудрился выжить, не имея ни одной целой косточки, когда тебя сюда привезли…

— Не томите, Кондрат Дорофеевич! — взмолился Слегин. — Говорите сразу, почему вы так жаждете моей крови.

— Вообще, — задумчиво сообщил Кондор, — на месте врачей я бы не стремился тебя возвращать к жизни. Ты же по уши в дерьме, Слегин!..

— Откуда вы знаете? — удивился Слегин. — Неужели ваш. проницательный взгляд проникает сквозь бинты?!

— Не юродствуй! — приказал Кондор. — Тебе это сейчас противопоказано. — И, как обычно, без всякого перехода пошел рубить короткими, сердитыми фразами: — Ты что наделал, стервец? Ты же раскокал ко всем чертям всю набережную!.. Материальный ущерб такой, что мэр собирается подать в суд на нашу контору!.. Грузовик вдребезги — раз. Три патрульные машины всмятку — два. Примерно десяток не подлежащих восстановлению личных автомобилей — три. Дорожное оборудование, всякие там рекламные щиты и прочую городскую недвижимость я даже не беру во внимание. И, наконец, набережная. Самый центр города!.. Достопримечательность, можно сказать! Что от нее теперь осталось, а? Молчишь? Да ни черта не осталось! Почти… То, что ты не успел своротить грузовиком, доделала бомба. Ахнуло так, что по Озеру до сих пор рыба вверх пузом плавает!..

Слегин попытался махнуть рукой, но обнаружил, что спеленут бинтами, как младенец.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Ущерб — да, виноват, судите и казните… А люди? Много людей погибло?

— В этом тебе тоже повезло, Слегин, — нехотя сказал Кондор. — Те, что находились в машинах, отделались травмами различной степени тяжести и сильнейшим эмоциональным потрясением. А иначе — разве бы я тебя представил к награде, негодяя?

Он наконец присел на край никелированного ложа, и Слегин с облегчением перевел дух. Шоу начальника закончилось, и, судя по всему, начинался серьезный разговор.

— Ну, ладно, Булат, — сказал Кондор, глядя в пол. — С твоим кордебалетом мы еще будем разбираться, но сейчас ты мне вот что скажи… Как ты догадался, что в контейнере для отходов была бомба? У тебя что — миноискатель с собой был?

— Конечно, — согласился Слегин. — Я всегда беру с собой миноискатель, когда иду на свидание с девушкой… Если же серьезно — я просто видел, кто положил подозрительный пакет в мусоросборник.

— Ну и кто же? Фейс-реконструкцию сделать сможешь? — жадно спросил Кондор.

— Еще бы не смочь, — усмехнулся Слегин. — Это ж был не кто-нибудь, а Слепой Снайпер… Тот самый, которого мы тогда ловили, как блудливого кота, на крышах — помните? Владимир Ашин, любитель лазерной стрельбы… Я его, гада, на всю жизнь запомнил!

Кондор не среагировал. Он лишь прикрыл глаза и помассировал пальцами веки.

— Печально, — глухо сказал он наконец. — Печально видеть, как твои подчиненные не могут выйти из состояния бреда после тяжелой физической и психической травмы…

— Я предполагал, что вы мне не поверите.

— А почему ты так уверен, что это был именно он?

— А почему я так уверен, что сейчас передо мной — вы, мой начальник? — с вызовом парировал Слегин.

— Ну-ну, не дергайся… Ладно, предположим, что тот тип был здорово похож на Слепого Снайпера. Но почему ты не допускаешь, что это был, скажем, его брат-близнец? Или, уж если делать фантастические допущения, — где гарантия, что в «Спирали» не практикуют подпольное клонирование?

— Может быть, — вяло проговорил Слегин. — Знаете, Кондор, в тот момент мне это как-то в голову не пришло… Но за то, что тот субъект был абсолютной копией Снайпера, я готов отдать голову на отсечение!

— Думаешь, она тебе уже никогда не пригодится? — съязвил Кондор, потом резко встал и, не прощаясь и не высказывая обычных в таких случаях пожеланий, ушел.

Речевого этикета он не признавал напрочь, и журналисты, с которыми по долгу службы ему частенько приходилось общаться (хотя и анонимно), были просто без ума от него.

Когда Кондор вновь посетил Слегина, тот уже оправился настолько, что мог ходить, по его собственному выражению, «держась зубами за воздух».

На этот раз вид у начальника отдела спецопераций был рассеянно-задумчивым, и это означало отсутствие хороших новостей.

— Когда тебя выпишут, Слегин? — грустно осведомился он без всякого приветствия.

— В понедельник, — сказал Слегин. — Или завтра утром. Или первого числа следующего месяца… Я и сам хотел бы это узнать.

— В общем, так, — сказал Кондор, растирая рукой подбородок с таким видом, словно туда только что пришелся чей-то апперкот. — Ты это… не витийствуй, а выписывайся побыстрее. Ты мне нужен. Позарез нужен, понятно?

— Да я бы с удовольствием, — развел руками Слегин, — вот только доктор Анклюг имеет другое мнение на этот счет…

— К черту Анклюга! — вдруг зарычал Кондор. — Снайпера ловить не ему предстоит, а тебе! Ты понял? Тебе!.. Ты учти: пока ты тут отлеживаешь бока, — утверждение было явным преувеличением, потому что Слегин в данный момент не лежал, а сидел на скамейке в больничном парке, — этот подонок продолжает убивать людей! Сейчас на его счету пока двое, а сколько будет завтра, послезавтра, через неделю?!

Слегин невольно поднялся со скамьи, машинально опираясь на костыль, — хотя, в принципе, он мог уже ходить свободно.

— Кондрат Дорофеевич, — сказал он, — так это значит, что?..

Кондор отвернулся.

— Ничего это не значит, — сказал он угрюмо после паузы. — Мы просто уже не знаем что и думать!.. Но есть косвенные подтверждения того, что ты был прав…

Слегин захотел подробностей.

Кондор нехотя поведал, что в тот день, когда Слегин сообщил ему о якобы ожившем Снайпере, раскрутчики наведались на место захоронения урны с прахом бывшего школьного учителя. Тогда, после «повторной» гибели Ашина, его останки вновь были кремированы — на этот раз под строгим контролем «Раскрутки» и лично самого Кондора — и закопаны на кладбище на глубине двух метров без каких-либо могильных обозначений.

Однако теперь урны в том месте не оказалось — хотя земля над могилой была явно не тронута, успев порасти сорной травой. Можно было лишь предполагать, что если кто-то и производил тут раскопки, чтобы похитить урну с прахом Слепого Снайпера, то сделано это было буквально на следующий день после захоронения, а вырытую яму вновь закопали.

Опрос охраны кладбища ничего не дал. Никто не видел ни ужасного зомби-мертвеца, выбирающегося из могилы, ни каких-либо подозрительных лиц с лопатами…

Мгновенно по всем каналам ОБЕЗа были разосланы циркуляры с фотографией Владимира Ашина и доскональным описанием его примет.

Однако до сих пор от постов автоматического фейс-контроля, установленных в разных местах города, засечек преступника не поступало.

А недавно в Инске, в двух тысячах километров от Интервиля, от рук неизвестного убийцы стали погибать люди. Обычные, рядовые граждане, при полном отсутствии мотивов для убийства. Старушка-нищенка и женщина, в одиночку растившая четверых детей… Их расстреляли из смертельного оружия, и умерли они практически мгновенно, потому что пуля угодила им в одно и то же место — в лоб, над переносицей… Учитывая дальность выстрела, которая составляла, по оценкам экспертов, от ста до ста пятидесяти метров, точность стрельбы была поистине дьявольской. Ведь ни самый совершенный прицел, ни так называемые «самонаводящиеся» боеприпасы не способны обеспечить попадание в одну и ту же точку. К тому же загадкой оставалось и то, что ни на одном месте преступления не было обнаружено пуль или стреляных гильз.

Лишь основываясь на характере ранения, эксперты сумели сделать вывод о калибре СО, которое использовал неизвестный снайпер. И тут их ждал очередной сюрприз: это был двадцать шестой калибр. По британской системе — двести шестьдесят второй. Специалисты по вооружению развели руками: нарезного оружия такого калибра история стрелкового вооружения не знала… Если не считать охотничьих ружей, но вести прицельный огонь из них на дальность свыше ста метров просто невозможно. Тогда — о чем идет речь? О самоделке? Но что же это за самоделка, у которой начальная скорость полета пули составляет такую величину, которой и лучшие промышленные образцы не способны достигнуть? И что это такое — пистолет или снайперская винтовка? Точности попаданий на такой дистанции из пистолета добиться невозможно. А снайперскую винтовку просто невозможно использовать незаметно для окружающих. Тем не менее обе жертвы были убиты в присутствии множества людей, и снайпера поблизости никто не видел. Предположение же о том, что убийца находился за несколько сотен метров от места преступления, просто не выдерживало критики — в одном случае убийство было совершено в подземном переходе, а в другом — в таком месте, где обзор для снайпера был бы затруднен зданиями и прочими предметами городского ландшафта — столбами, мачтами освещения, навесами, потоком машин…

Но самое главное Кондор припас напоследок.

Не обнаружив в могиле останков Снайпера, он обратился с просьбой к коллегам из зарубежных филиалов «Раскрутки» произвести эксгумацию останков других спиральщиков, смерти которых когда-либо удавалось добиться, загнав террористов в угол. При этом у Кондора хватило благоразумия не раскрывать причины своей любознательности.

Результат превзошел все ожидания.

Из девяноста пяти трупов в наличии не имелось ни одного! Хотя, как и в Интервиле, в каждом случае смерть Снайпера была документально зафиксирована и стопроцентно удостоверена экспертами.

И тогда «Раскрутка» встала на уши.

Было от чего — почти десять лет бороться против организации массовых убийц, терроризирующей мирное население планеты, а потом узнать, что речь идет не просто о маньяках, а о маньяках, оживающих после смерти, подобно мифической птице Феникс!..

И вообще, ребята, против кого мы, в конце-то концов, сражаемся?

Люди ли они, эти странные субъекты, поставившие себе безумную задачу истребить как можно больше живущих на Земле?

— Сейчас, — закончил мрачно Кондор, — сотни аналитиков в разных концах Земли заново перелопачивают те скудные досье, которые имеются в архивах «Раскрутки» по каждому из Слепых Снайперов, пытаясь найти ответ на этот вопрос. Результатов пока нет.

Между тем по циркулярной связи уже разослано особое распоряжение: впредь при проведении операций по поимке массовых убийц предпринимать все меры, чтобы взять их живьем. В случае если это удастся, использовать все имеющиеся спецсредства, чтобы установить, кто они, чего хотят и каким образом им удается воскресать после смерти… Проводить тщательное медико-биологическое исследование… Тела мертвых спиральщиков ни в коем случае не кремировать и не хоронить, а помещать в вакуумные камеры под круглосуточное наблюдение специалистов… И так далее.

Надежды на успех — никакой, потому что если маньяки — обыкновенные люди, то никаких отклонений (не считая, разумеется, чудесного воскрешения) у них обнаружить не удастся. А если это не люди — то где гарантия, что всей мощи земной науки хватит, чтобы ответить на возникшие вопросы?.. Ты все понял, Слегин?

Слегин пожал плечами.

— В принципе, у меня только один вопрос, Кондрат Дорофеевич, — сказал он. — Почему именно я?..

— То есть? — воззрился на него Кондор.

— Почему вы решили отправить в Инск именно меня? Боюсь, что в ближайшее время от меня будет не больше толку, чем от младенца на борцовском ковре, — и он красноречиво повертел перед лицом Кондора костылем.

— Ну, во-первых, ты там будешь работать не один, — сказал Кондор. — В Инске будет создан оперативный штаб из наших ребят и местных обезовцев, и возглавлять его буду лично я. Так что изволь не совать мне в нос свои костыли! А во-вторых… — Он вдруг схватил Слегина за отворот больничной пижамы и притянул его к себе. — Только ты знаешь этого подонка в лицо, Слегин!.. Ты же сам сказал, что теперь до самой смерти не забудешь его физиономию!

— Тут вы правы, шеф, — согласился Слегин, осторожно освобождаясь от цепких лап Кондора. — Но есть и оборотная сторона медали… Он ведь меня тоже успел запомнить.

— Ничего, ничего, — рассеянно отмахнулся Кондор. — Пластическая хирургия достигла сейчас таких высот, что ты сам себя в зеркале не узнаешь…

— А почему вы думаете, что услуги пластических хирургов доступны только нам? — ехидно оскалился Слегин. — Где гарантия, что наш Снайпер не сменил свой облик?

— Ты ж не обувь покупаешь, Слегин, — набычился Кондор. — Какая, к черту, может быть гарантия?.. И вообще, твое дело — не рассуждать, а выполнять приказ, черт возьми!

Он вдруг схватил костыль Слегина, одним быстрым движением ахнул его о свое колено (костыль с треском разломился), швырнул обломки в ближайшие кусты и, не оглядываясь, направился к выходу из парка.

Слегин озадаченно почесал затылок, глядя в спину удалявшегося шефа.

— Ну вот, видишь, Крис? — пробормотал он себе под нос. — Все-таки я был прав: думать нам с тобой абсолютно не разрешается!..

Глава 3

Смыв с лица пену, оставшуюся после бритья, Слегин тщательно вытерся полотенцем, от многократных стирок ставшим подобным листу железа, и в который уже раз за последние дни с отвращением посмотрел на себя в зеркало.

Кондор был прав: косметическая хирургия поистине творила чудеса: на лице не было заметно ни единого шрама и ни единого шва стяжки-растяжки.

Но физиономия, которая маячила в зеркале, была самой что ни на есть гнусной. Абсолютно лысый череп — раз. Отвисшие мешки под глазами, как у горького пропойцы, — два. И, наконец, этот вечно искривленный в злорадно-циничной ухмылке рот!..

Глаза только, если присмотреться хорошенько, оставались прежними. Довольно слабое утешение — ведь по городу предстояло разгуливать в черных очках. И не столько ради маскировки, сколько из-за того, что очки были особыми. Мощный мини-комп с голосовым управлением. По словам Кондора, в мире таких было раз-два и обчелся…

«Тоже мне, нашел чем хвалиться, старый дурень. Как будто это чудо техники в нужный момент поможет скрутить Слепого Снайпера!..»

Слегин вышел из ванной и мрачно покосился на художественный беспорядок, старательно поддерживаемый им в своем номере: повсюду — разбросанные глянцевые журналы с голыми красотками на обложках, рядом с журнальным столиком — батарея пустых бутылок, посреди комнаты, прямо на полу — пепельница, переполненная окурками, а на самом видном месте, то бишь на письменном столе, — кружевной бюстгальтер чудовищного размера. Весь этот антураж должен был работать на имидж мерзавца, прибывшего совращать и развращать честных провинциалов. Хотя, по мнению Слегина, это было довольно глупо — ну с какой стати Слепой Снайпер, даже если он и заинтересуется им, возжелает проникнуть в его номер? Убить-то его он и в любом другом месте сможет…

«Чудак все-таки наш шеф, еще какой чудак!.. А отдуваться за его чудачества приходится нам, его верным соратникам и подчиненным…»

Тщательно подбирая наиболее безвкусные вещи из своего гардероба (майка борцовского типа с изображением чьей-то оскаленной пасти на груди и надписью по-английски на спине «Место для поцелуев — чуть пониже»; бесформенные, цвета «детской неожиданности» шорты до колен со множеством карманов в самых неожиданных местах; безобразные кроссовки и бейсбольная кепка с невнятной эмблемой, надетая козырьком назад), Слегин оделся, не забыв напялить на нос чудо-очки. Но перед тем как покинуть номер, он традиционно подошел к окну, из которого, с высоты пятнадцатого этажа, открывался вид почти на весь город.

Инск, по мнению Слегина, был отвратительным местом.

Этакий промышленный агломерат, наполненный дымами заводских труб, с серыми скучными коробками зданий. На горизонте, на верхушке высокой трубы, днем и ночью неугасимо пылал огненно-черный факел — символ нефтеперерабатывающей промышленности. На фоне пасмурного неба факел выделялся красным пятном, словно невидимый художник, не закончив набросок будущего пейзажа, мазнул наугад алой краской по холсту.

Слегин обвел взглядом ближайшие здания, фасады которых были увешаны дурацкими рекламными слоганами. Подсознательно напряг зрение, пытаясь разглядеть на крышах фигуру человека в спортивном костюмчике. Хотя на этот раз Слепой Снайпер, похоже, сменил не только оружие, но и тактику действий. Экспертные заключения доказывали, что все выстрелы были произведены в горизонтальной плоскости, а не сверху вниз…

Ладно, пора отчаливать.

Слегин мысленно сплюнул через левое плечо и направился к выходу.

Несмотря на серое небо и приближающиеся сумерки, на улице было жарко. Точнее — душно, так что через несколько минут ходьбы Слегин облился потом и возжелал возместить потерю жидкости. Тем более что посещение злачных мест входило в его программу.

Миновав вразвалочку несколько кварталов, он остановился и огляделся в поисках нужной вывески.

В конце концов он остановил свой выбор на сером приземистом здании, смахивавшем на заурядную районную поликлинику, с раскрытыми настежь из-за духоты окнами и аляпистой надписью над входом: «Ресторан „Принц“. Из окон изливались запахи подгоревшего мяса, алкогольные пары и громкая, но неразборчивая музыка, которую почему-то именуют на западный манер „шансоном“, хотя, по мнению знавшего в музыке толк Слегина, это была обыкновенная тюремно-блатная лирика.

В таком заведении просто обязаны были, как мухи, роиться местные авторитеты, играющие в карты на деньги и лапающие дешевых девочек.

Однако интерьер «Принца» обманул ожидания раскрутчика.

Посетителей в ресторанчике было немало, но никто из них не был похож на представителя славной мафии. Они сидели парами, группами и поодиночке, уделяя внимание лишь поглощению пищи. Даже пьяных, как ни странно, не было видно. Какие уж тут карты, наркотики и проститутки! И тем более — смертельное оружие…

Слегин развязной походкой пересек зал, с наглым прищуром разглядывая женщин. Подскочившую официанточку он сразу отшил небрежным жестом, выставив перед собой растопыренную пятерню: ша, крошка, я сюда не пожрать зашел, а чисто по конкретному делу…

В конце зала обнаружились ступеньки, ведущие в подвал, откуда веяло прохладой и сильным запахом табака. На стене висел светящийся указатель-стрелка: «Бар».

Слегин спустился по ступенькам и остановился, стараясь адаптировать органы зрения и дыхания к сильнейшей дымовой завесе. На мгновение ему показалось, будто перед самым его приходом в подвальчике взорвался баллон со слезоточивым газом.

Когда он продышался, прослезился и откашлялся, то сделал вывод, что многие из сидевших в этом злачном каземате вполне могли бы стать его потенциальными клиентами. Большинство из присутствующих заглянули сюда наверняка не для того, чтобы поесть, попить и повеселиться, а, скорее, чтобы как-то убить время до наступления темноты. О том, чем эти типы собираются заняться с наступлением ночи, можно было лишь догадываться, но все догадки были бы чересчур мрачными…

Однако изменять избранной тактике поведения не стоило.

Глубоко засунув руки в карманы своих широченных шортов, Слегин прошествовал к стойке, подсел к ней вполоборота и как можно громче скомандовал бармену:

«Хозяин, накапай-ка мне чего-нибудь от души!»

Бармен, запакованный в солидный костюм с бабочкой, косо глянул на развязного «отморозка в желтых шортах», но не повел и бровью, принимая его заказ к сведению. Только уточнил, чего именно накапать: текилы или виски.

— Обижаешь, хозяин, — скривился Слегин. — Мы потребляем только отечественную продукцию. Водочку давай!..

— Какую именно? — сухо осведомился бармен.

— Настоящую русскую, — Слегин ткнул пальцем в направлении огромной бутыли «Смирнофф», маячившей на полке за спиной бармена.

Сбоку хмыкнули.

— Тоже мне, нашел русскую водку! — услышал Слегин ехидный говорок. — Даже младенцу известно, что ее давным-давно гонят за границей!

Слегин покосился на говорившего.

Нет, это был не Слепой Снайпер. Но личность тоже интересная: сутулый низкорослый мужичонка с добрым, хотя и небритым лицом. Он сидел, потягивая пиво из высокого узкого стакана, и, похоже, очень мучился от недопития.

— Эй, хозяин, — опять зычно гаркнул Слегин, — вот этому кадру тоже налей стакан! Я плачу!..

На мгновение в баре наступила тишина, и Слегин почувствовал себя центром всеобщего внимания. Именно этого он и добивался.

Пожав плечами, бармен исполнил требование Слегина. Мужичонка в замешательстве открывал и закрывал рот, так и не выбрав, как ему следует поступить: гордо отвергнуть подношение незнакомца, которого он только что высмеял, или наступить себе на горло во имя халявы.

Наконец он что-то буркнул себе под нос и, зачем-то нюхнув поставленный перед ним барменом стакан, залпом выпил его. Слегин последовал его примеру.

После чего вытащил из кармана пачку сигарет (в которых на самом деле не было ни миллиграмма никотина), залихватски закурил и повернулся к мужичонке…

Через полчаса, уничтожив еще по одной порции «настоящей русской» и обильно компенсировав это возлияние пивом, они перебрались за столик, освободившийся в углу бара. Отношения между ними теплели с каждой секундой.

Мужичонка, которого звали Артем, оказался торговцем мясом с местного рынка, и на этой почве они сблизились еще больше, поскольку Слегин слегка заплетающимся языком объявил, что приятно иметь дело с человеком той же профессии, что и он сам. Мужичонка с искренним интересом спросил, каким мясом торгует Сашок (в гостинице Слегин зарегистрировался как Александр Артановский), на что Слегин заявил, что торгует вовсе не мясом… На соответствующий вопрос своего нового кореша он долго делал заговорщическое лицо, прилагал палец к губам и вообще делал вид, что речь идет о таких вещах, о которых несолидно вести базар в общественных местах.

Заинтриговав собеседника до обидчивой дрожи в голосе, Слегин наконец «решил признаться» — «чисто как другу», потому что с первого взгляда понял, что Артем — «тот, кому можно доверять все без утайки». Он порылся в одном из карманов своих ужасных шортов и вытащил оттуда черную коробочку размером не больше зажигалки. Мужичонка от нетерпения вспотел. Однако, когда Слегин нажал на потайную кнопку в «коробочке» и она трансформировалась в изящный «браунинг» десятимиллиметрового калибра, торговец мясом побледнел и даже мгновенно протрезвел.

Слегин сделал вид, что не замечает испуга своего нового дружка, и принялся деловито расхваливать ему преимущества компакт-пистолета. Однако Артем все больше трясся, озирался по сторонам и вообще вел себя неподобающе «настоящему мужчине». А когда Слегин вознамерился продемонстрировать, как легко разбирается и собирается «браунинг», мясоторговец выпалил:

— Убери, Сашок!.. Быстрее убери эту штуку!

— Ты что? — удивился «Сашок». — Не нравится? Ну, как хочешь… А то бы я тебе по-дружески отдал… почти даром. Вообще, у меня есть еще кое-что — более мощная машинка… Только не здесь… Ты вот что: если такая штучка тебе самому понадобится или кому-нибудь из надежных дружков, обращайся ко мне в любое время! Я в гостинице «Веста» остановился… номер круглый, легко запомнить — полторы тыщи… И, кстати, совпадает со стоимостью этой игрушки.

Он нажал на кнопку, и пружинный механизм вернул «браунинг» в состояние безобидного стального бруска.

Артем вдруг вспомнил, что ему надо срочно куда-то идти, и резво покинул бар. Он даже не допил водку в своем стакане…

Слегин кинул под язык таблетку «антиалкоголя» и удовлетворенно откинулся на спинку стула. Насколько он мог судить, чуть ли не все присутствующие имели возможность видеть в его руках пистолет.

И теперь никто не решался встречаться с ним взглядом.

Слегин посидел еще немного, потом расплатился с барменом и, пошатываясь, направился к лестнице.

Окунувшись в вечернюю прохладу, он включил комп-очки, вывел на линзу-экранчик адреса тех увеселительных заведений, которые ему рекомендовали посетить в первую очередь сотрудники местной «стоп-службы», как на жаргоне раскрутчиков назывался ОБЕЗ…

* * *

Турне по злачным местам Слегин закончил глубоко ночью — кое-как добрался до гостиницы и, не раздеваясь, рухнул на постель.

Во рту стоял неприятный вкус спиртного разного типа и качества. Одежда пропахла табачным дымом, который пришлось в избытке вдыхать в ночных заведениях, гори они все ясным огнем!

А самое главное — на душе было гадко.

С каждым днем, потраченным на пустые хождения по барам и клубам, Слегин все больше укреплялся во мнении, что затея с его дурацким маскарадом обречена на провал.

Ведь, если вдуматься, пытаться таким способом выйти на Снайпера — такое же безнадежное дело, как выуживать сачком одну-единственную рыбку из озера.

Нет никакой гарантии, что маньяк посещает те места, где любят проводить время маргиналы всех мастей. Во всяком случае, до сих пор никакой связи между уголовниками и Снайперами выявлено не было.

Это все Кондор. Именно ему пришел в голову вопрос — где бывшие добропорядочные граждане добывают смертельное оружие? Мол, не может же у каждого из них быть старых запасов или подпольных мастерских!.. А раз так, то, значит, каким-то образом они связаны с синдикатами торговцев оружием, то бишь — со «Спиралью».

Или мы ошибаемся в своих оценках и на самом деле эти сволочи гораздо лучше организованы, чем нам кажется?

Что ж, может быть…

А может и не быть.

Когда имеешь дело не просто с негодяями, а с бессмертными негодяями, то от них можно ожидать чего угодно.

Во всяком случае, на то, что они будут вести себя в соответствии с той логикой, которую мы им приписываем, надеяться не стоит.

И даже если когда-нибудь у Ашина кончатся патроны в его пистолете (если только это именно пистолет, а не снайперская винтовка), то это не значит, что он будет рыскать в поисках оружия по всему городу.

Может быть, он тогда переключится на Пользование бритвой или удавкой?

По крайней мере, ясно лишь одно: сам он теперь не остановится. Типичная психология маньяка — с каждым новым убийством все больше верить в свою безнаказанность. Это только Джек-потрошитель сумел вовремя остановиться в свое время — поэтому его так и не поймали. Нынешние же массовые убийцы, начав убивать, продолжают орудовать до тех пор, пока их самих не убьют. Точнее — пока их не загонят, как крысу, в угол, и тогда они сами кончают с собой.

А это значит, что, пока он, Слегин, как шут гороховый ломает комедию перед пьяницами, по городу безнаказанно разгуливает опасный убийца, от рук которого ежедневно гибнут люди.

Раскрутчик скрипнул зубами, закинул руки за голову и прикрыл глаза.

«Нет, — подумал он. — Пора заканчивать эту бессмысленную канитель. Завтра же позвоню Кондору и скажу, что с меня хватит!.. Что мы таким способом ничего не добьемся! Что ловить на живца можно лишь каких-нибудь скупщиков краденого или воров-карманников, но не убийцу-одиночку, хладнокровно расстреливающего всех подряд!..»

Но он тут же представил, как Кондор насмешливо скажет: «А у тебя есть другие предложения, как выйти на Снайпера?» — и вновь скрипнул зубами. Действительно, ничего путного в голову не приходит, потому что разумные способы и средства уже были испробованы местной «стоп-службой».

«Видеозасады» с помощью скрытых камер, в память которых был введен портрет Владимира Ашина, устраивали в разных точках города. Но, видимо, не там, где надо, потому что Снайпер наносил свой следующий удар в том месте, где камер не было. Хоть Инск и меньше Интервиля, но не настолько мал, чтобы можно было начинить аппаратурой наблюдения каждую улицу и каждый квартал.

Сканирование прохожих в наиболее людных местах на предмет обнаружения СО с помощью скрытых детекторов тоже предпринимали. В конце концов сигналы ложной тревоги довели опергруппу до состояния, близкого к припадку.

Анализ личности жертв тоже ничего не дал. Слепой Снайпер был верен себе, он убивал без какой-либо системы всех подряд.

По просьбе Кондора обезовцы негласно проверили всех приезжих, посетивших город за последний месяц; наиболее подозрительные субъекты были взяты под скрытое наблюдение. Но ни человека с приметами Ашина, ни явного убийцы среди них не оказалось…

В сущности, было непонятно, почему столько людей, специализирующихся на розыске и задержании матерых преступников, оснащенных самыми последними достижениями науки, вот уже почти две недели не могли найти в пределах не очень большого города одного, пусть даже умного и обладающего экстраспособностями, маньяка. Но факт оставался фактом.

Слепой Снайпер свободно, чуть ли не играючи, сеял смерть в Инске.

А может быть, это было для него своего рода забавной игрой?

Глава 4

Опять то же пасмурное небо. Опять духота с самого утра. Еще один день, обреченный на бесполезное времяпрепровождение…

Сегодня Слегин одевался нехотя. В успех операции он уже не верил, а потому не ощущал никакого энтузиазма при мысли о предстоящем маскараде.

Когда он натягивал брюки — сегодня это были не вызывающего цвета шорты, а штаны из жесткой ткани, в которых когда-то ходили брейк-дансеры; с шортами их роднило множество карманов, — серьга-сигнализатор не больно, но ощутимо кольнула электрическим разрядом в мочку левого уха.

Вызов на связь по спецканалу.

Слегин щелкнул крышкой коммуникатора, замаскированного под зажигалку, и вставил в ухо шарик беспроводного наушника.

— Я жду тебя внизу, — услышал он знакомый голос.

— Уже иду, — откликнулся он.

Видимо, стряслось что-то из ряда вон выходящее, подумал он, напоследок оглядывая номер — не забыл ли чего. Программа задания вовсе не предусматривала подобных встреч, да еще непосредственно рядом с гостиницей.

Сидя на скамье прямо напротив центрального входа в гостиницу, Кондор сосредоточенно изучал пеструю газету — местный «Утренний курьер». Слегину даже показалось, будто губы шефа шевелятся при чтении, неслышно проговаривая каждое слово.

Одет начальник отдела особых операций был весьма импозантно — в сером костюме. Если бы еще под пиджаком у него была не спортивная майка без воротника, его, пожалуй, могли бы пропустить на прием в какое-нибудь иностранное посольство.

— Что интересного пишут в прессе? — осведомился Слегин, присаживаясь рядом с Кондором. Свою иронию по поводу несуразного одеяния начальства раскрутчик на всякий случай решил пока не озвучивать.

— Смотря что ты считаешь интересным, — буркнул Кондор, не отрываясь глазами от газеты. — Например, один тип задушил собственного ребенка и целую неделю прятал его под кроватью… Обожал, стервец, запах разлагающейся плоти… Интересно, правда? Или вот статейка про то, как в одной сельской местности фермеры нашли инопланетянина и с тех поркоровы там перестали доиться…

— А про людей-фениксов там случайно ничего не написано? — невинным тоном спросил Слегин — Кондор обжег его косым взглядом. — Нет? Ну-у, значит, дрянная газетенка!.. В сортир, извиняюсь, и то не сгодится — типографская краска уж больно вредная…

— А еще, — монотонно продолжал Кондор, словно не слыша своего подчиненного, — пишут, что этой ночью еще один житель славного города Инска стал жертвой нашего маньяка. Между прочим, безногий инвалид — бывший участник пандухского конфликта…

— А с чего это писаки взяли, что с ним расправился именно Слепой Снайпер? — поинтересовался Слегин. — Они ж теперь ему любое убийство будут приписывать!

— Писаки тут ни при чем, — спокойно пояснил Кондор. — Я сам читал заключение экспертизы. По всем параметрам это он, понимаешь?..

Слегин отвернулся.

— Где и когда это случилось? — спросил он немного погодя совсем другим тоном.

— На левом берегу, — невозмутимо сказал Кондор, сворачивая газету и пряча ее в карман. — В скверике, возле бывшего кинотеатра «Прожектор». Смерть наступила в ноль часов пятнадцать минут.

— Откуда такая точность? — по инерции насмешливо скривился Слегин.

— Оперативники Захарова нашли людей, которые видели инвалида в ноль тринадцать. В тот момент он сидел в своей коляске в сквере и был жив-здоров. Собачку выгуливал — он всегда выводил ее в полночь, чтобы людей в сквере было поменьше… А ровно в ноль часов семнадцать минут собачка вдруг жутко завыла, и одна сознательная гражданка, выглянув из окна соседнего дома, увидела при свете фонарей, что инвалид сидит в позе трупа, с пулевым отверстием во лбу…

Они помолчали.

— А я в это время на другом конце города был, — задумчиво произнес Слегин. — В одном из опорных пунктов местной мафии под вывеской круглосуточной бильярдной. Шары катал и пиво сосал!..

Он с ожесточением стукнул кулаком по скамье, но тут же сморщился и зашипел от боли, баюкая ушибленное запястье.

— Ну-ну, — непонятным тоном прокомментировал Кондор, — ты не очень-то… А то местным жителям скоро сидеть не на чем будет…

— Послушайте, Кондрат Дорофеевич! — резко поднял голову Слегин. — А что вы скажете, если я?..

— Ничего! — перебил его Кондор и, отвечая на немой вопрос Слегина, добавил: — Потому что я сегодня уезжаю.

— Как это — уезжаете? — растерялся Слегин. — Куда?

— Да-да, — подтвердил Кондор, потягиваясь с хрустом в суставах. — Отбываю, так сказать… А на время своего отсутствия возлагаю руководство всеми оперативно-разыскными мероприятиями в Инске на тебя. Помогать тебе будет лично Захаров. — Слегин мысленно присвистнул: все-таки не на каждой операции рядовому раскрутчику, пусть даже из центра, в помощники определяется начальник городского управления общественной безопасности. — Ну а через него — и весь личный состав ОБЕЗа в твоем распоряжении. Так что — действуй…

— А вы?

— А я буду работать в Курске, — жестко сказал Кондор. — Со вчерашнего дня там завелся террорист-одиночка, которому чем-то насолил метрополитен. Только отыгрывается он на ни в чем не повинных пассажирах. Травит каким-то ядовитым газом целый вагон, когда поезд подходит к конечной станции, а потом снимает с себя противогаз или респиратор и спокойненько уходит… Несколько раз его физию фиксировали случайные свидетели — и знаешь, кто это такой, судя по его описанию?

Слегин подозревал, каким будет ответ на этот вопрос, но он всегда старался следовать старому закону иерархии — не показывай начальнику, что ты умнее его представления о тебе.

— Твой старый знакомый, — продолжал Кондор. — Из-за которого у тебя до сих пор, наверное, кости к непогоде ноют…

— Ничего себе! — присвистнул Слегин. — Значит, мы с вами, как дураки, ринулись в эту тьмутаракань, а Слепым Снайпером тут и не пахнет?!

— Пахнет, пахнет, — заверил его Кондор. — Даже, я бы сказал, смердит!.. Нет, я считаю, что дело совсем в другом… Речь идет о нескольких преступниках — хотя бы потому, что один субъект не мог бы одновременно орудовать в двух разных местах. И в Интервиле, и в Курске, и здесь — во всех случаях тактика действий убийц-одиночек одна и та же. Они орудуют так, будто для них не имеет значения наличие или отсутствие свидетелей. И при этом используют, как правило, СО — или такие средства, которые убивают быстро, надежно и безболезненно. В самом деле, обрати внимание: нет ни одного случая, чтобы Снайпер потрошил жертву до или после ее смерти, издевался над ней или подвергал изощренным пыткам. Опять-таки складывается впечатление, что ему не важен процесс, а только — конечный результат… Не очень-то это похоже на маниакальные побуждения, согласись… И наконец…

Он вдруг замолчал, рассеянно поглаживая свое правое ухо.

— Наконец — что? — не выдержал томительной паузы Слегин.

— Ты знаешь, — задумчиво-доверительным тоном произнес Кондор, — я тут на досуге составил списочек всех жертв в Инске и обнаружил, что у них все-таки есть нечто общее. Потом на всякий случай затребовал всю статистику по стране и по зарубежным филиалам… Как ни странно, но одна любопытная тенденция действительно имеет место, и очень странно, что на нее никто до сих пор не обратил внимания…

— И в чем же заключается эта тенденция, шеф? — спросил Слегин, чувствуя себя доктором Ватсоном, зачарованно внимающим своему знаменитому другу, который блестяще распутал очередное загадочное преступление.

Впервые за все время разговора Кондор глянул Слегину прямо в глаза.

— Почти все погибшие от рук Снайперов были очень хорошими и добрыми людьми, — сказал он. — Почти — то есть около шестидесяти процентов жертв. А примерно тридцать процентов были глубоко несчастны — сломанные судьбы, неудавшаяся личная жизнь, психические травмы и физические увечья… Тебя это не наталкивает на какие-либо мысли, Слегин?

— Наталкивает, конечно, — решительно заявил Слегин. — Вот вы говорите: Снайперы не похожи на маньяков… Может быть, вы и правы, Кондрат Дорофеевич, и не такие уж они душевнобольные, если судить по тому, как ловко они от нас ускользают. Но в том, что это — самые настоящие неврастеники, злобно выкорчевывающие с корнем редкие ростки добра и человечности на нашей планете, я не сомневаюсь!..

— Мне бы твою уверенность, Слегин, — посетовал Кондор, и глаза у него сделались вдруг тоскливыми, как у потерявшей хозяина собаки. — Нет, другое я имел в виду, совсем другое!.. А что, если они убивают людей не из ненависти, а из любви и жалости к ним?

* * *

Слегин шел по серым улицам, ничего не замечая вокруг себя. В ушах его эхом отдавались странные слова Кондора о Снайперах.

«Нет, все-таки шеф наш потихоньку начинает съезжать с катушек, — думал раскрутчик. — Надо же такое Придумать: убивать всех подряд из чрезмерного гуманизма!.. Тоже мне, нашел человеколюбов, у которых руки по локоть в чужой крови!.. Ну, ладно, в отношении инвалидов и калек — еще куда ни шло. Своего рода эвтаназия: чтобы избавить тяжелораненого или неизлечимо больного от мучений и боли, его лучше досрочно отправить на тот свет.

Но и в этом случае понять — не значит оправдать. Это каким же извращенным представлением о жизни надо обладать, чтобы проповедовать небытие как благо?!

Или речь идет о какой-нибудь новой религиозной секте? Ведь только фанатики-сектанты, одурманенные наркотиками и речами своих безумных лидеров, способны поверить, что настоящая жизнь существует только на том свете…

Нет, на фанатиков Снайперы не очень-то похожи. Вернее, похожи, но никак не на религиозных.

А тогда — что же руководит ими? Что заставляет убивать, убивать, убивать без конца и без разбора всех, кто попадается им на пути? Ну, хорошо, допустим, что Кондор попал в точку и что они все-таки отбирают самых лучших с моральной точки зрения представителей рода человеческого. А также — сирых и убогих… И что это может значить?

Не осуществляют ли они таким образом селекцию в рядах человечества, направленную на достижение определенных целей? Но что это могут быть за цели? Оставить на Земле одних негодяев и подонков? Если, скажем, Снайперы являются инопланетянами, то не направлены ли их действия на то, чтобы ослабить человечество перед началом вторжения?.. Нет, чушь собачья получается! Убивают-то они не тех, кто способен оказать сопротивление агрессорам, а тех, кто добрее или слабее других… Уж не говоря о том, что эти гипотезы о пришельцах, тайно орудующих на Земле, давным-давно проели плешь всем здравомыслящим людям, за исключением, пожалуй, журналистов да Инвестигации…

Знали бы сейчас инвестигаторы о том, что спираль-щики способны оживать после смерти, — налетели бы, как мухи на мед, и вся наша оперативная работа пошла бы псу под хвост!.. Хорошо, что Кондор насчет этого — могила, он скорее отрежет себе ухо, чем допустит утечку даже самой незначительной информации из «Раскрутки»…

Не-ет, шеф, думайте себе что хотите об этих мерзавцах, а я уверен, что они — либо одержимые какой-либо манией, либо сознательно проводят политику террора против мирного населения, чтобы однажды, когда вся планета содрогнется от ужаса, раскрыть свои карты и предъявить какие-нибудь глобальные требования.

Например — насчет отмены запрета на смертельное оружие.

А что? Это вполне логично.

Предположим, что Снайперы — исчадие «Спирали», этого подпольного синдиката производителей и торговцев оружием, решившего приступить к массовым убийствам ни в чем не повинных людей. До сих пор их было мало — единицы. Но что, если со временем их будет становиться все больше и больше?.. Тогда, рано или поздно, вся планета будет охвачена кампанией террора. И вот тогда, когда граждане в разных уголках земного шара будут бояться высунуть нос на улицу, а путешествовать в поезде, самолете или на теплоходе отважатся лишь самые отчаянные смельчаки или абсолютные пофигисты, когда по миру прокатится волна демонстраций с требованием к правительствам или немедленно навести порядок, или убраться в отставку — вот тогда-то из своих нор и повыползают те, кому выгодно, чтобы мир всегда жил на пороховой бочке. И тогда они предъявят ультиматум мировому сообществу: или вы отменяете вето на СО, или мы будем уничтожать вас, как тараканов!..

Тем более что попытки «Спирали» навязать миру свою волю уже имели место в прошлом. Вспомнить хотя бы шестой год, когда экстремисты взорвали бомбу с опаснейшим газом в лондонской подземке в часы «пик»… А два года спустя по всем крупным городам прокатилась волна взрывов в торговых центрах и супермаркетах. А однажды какая-то сволочь запустила в море, у побережья Крыма, вирус какой-то смертельно опасной заразы, причем в разгар курортного сезона!..

А вспомни-ка, из-за чего, собственно, заварилась вся каша с глобальным роспуском вооруженных сил и ликвидацией любого оружия, способного убивать…

Почему-то тогда все решили, что тот хакер, который, взломав коды компьютерных программ центра управления пуском стратегических ядерных ракет в штате Невада, практически смел с лица земли несколько крупных южноамериканских городов, превратив их в нагромождения радиоактивного мусора, — псих, позарившийся на славу Геродота…

А ведь это мог быть самый первый Снайпер, который решил не размениваться на мелочи, а сразу жахнуть крупным калибром.

Правда, ни он, ни его прятавшиеся в тени покровители, видимо, не подозревали, что этот мегатонный удар выйдет им боком. Потому что человечество тогда впервые ужаснулось тому, что играет в «русскую рулетку» с ядерным оружием. А по большому счету — с оружием вообще…

Но в этом случае непонятно, почему и тогда, и позже «Спираль» продолжала воздерживаться от публичных деклараций. Хотя, наверное, в этом был свой резон: слишком бурным оказался общественный резонанс тех ядерных ударов, чтобы выступать против запрета СО…

Скорее всего, с тех пор спиралыцики не угомонились. Еще бы: в одночасье лишиться источника баснословных прибылей!

И тогда кому-то из них могла прийти в голову идея о создании подразделения убийц-камикадзе. В мире всегда найдутся придурки, которые готовы на все. За большие деньги или по причине сдвинутой «крыши».

Может, их зомбируют перед тем, как отправить на очередное задание?

Но это никак не объясняет, каким образом обеспечивается их возвращение с того света… Ну, допустим, что Кондор прав и речь идет о клонировании. Скажем, на каждого кандидата в серийные убийцы заранее изготовляют генетическую матрицу, а потом, когда он кончает с собой, штампуют его копии. А труп похищают или уничтожают таким образом, чтобы от него не осталось и следа?

Не так уж это фантастично по сравнению с версиями о кознях злодеев-пришельцев или о бессмертных слугах Дьявола…

Только все это — чистой воды теория.

А на практике стоит один вопрос: как нам со всем этим бороться? Как раскрутить кольца гигантской змеи под названием «Спираль»?

А черт его знает.

Ясно одно — вместо того чтобы ломать голову над загадками, надо действовать. Просто выполнять свою работу. Больше нам ничего не остается.

А применительно к ситуации это значит — сделать все, чтобы покончить с мерзавцем, терроризирующим столько времени жителей Инска. И пусть даже он сдохнет, когда мы загоним его в угол! Главное — что люди хоть на время вздохнут свободно…»

Тут Слегин спохватился и вынырнул из своих размышлений в реальность.

Реальность эта не могла бы зарядить энтузиазмом даже самого неисправимого оптимиста. Небо было по-прежнему свинцовым, и все так же на горизонте маячил проклятый факел.

В принципе, Слегин сумел изучить город в первые же два дня. Не такой уж он был большой, этот областной центр, чтобы в нем заблудиться.

Но сейчас раскрутчик, похоже, забрел в ту часть города, которая оставалась для него белым пятном. Вокруг — ни одного знакомого здания. И ни единого существенного ориентира, позволяющего определить, куда он попал.

Слегин уже всерьез подумывал о том, чтобы обратиться за помощью в городскую справочную, но тут взгляд его упал на вывеску ближайшего питейного заведения, и он вспомнил, что именно это название числится в его списке.

Не раздумывая, он двинулся в направлении вывески.

Бар назывался «Золотой жук» — видимо, хозяин в свое время начитался Эдгара По.

Все места у стойки были заняты, и Слегину пришлось, взяв кружку пива, искать себе место в зале. Однако ни одного полностью вакантного столика он не углядел, так что надо было навязываться кому-нибудь в компанию.

За столиком у окна сидели двое. На вопрос, свободен ли пустующий напротив них стул, они молча кивнули, но покосились на раскрутчика с таким недовольным видом, будто он мог помешать им делить только что найденный клад.

«Ну и черт с вами, — решил Слегин. — Имею я, в конце концов, право просто выпить пива, не думая о своей клоунской „легенде“?!»

Он откинулся затылком на высокую спинку плетеного стула и сделал большой глоток из стакана, рассеянно изучая публику в зале.

Ему почему-то хотелось еще поломать голову над проблемой Снайперов. Он чувствовал, что мысленные рассуждения вот-вот натолкнут его на нечто стоящее. Но, сам не зная почему, он то и дело сбивался на воспоминания о не столь давних событиях.

…Как в одном из сибирских аэропортов они брали экспедиторов «Спирали», перевозивших крупную партию оружия. Спиралыциков было трое, не считая членов экипажа. Они сопровождали аэр, груженный под завязку наглухо заколоченными деревянными ящиками, в которых в жирной черной смазке покоилась длинноствольная крупнокалиберная смерть. Экспедиторы были вооружены до зубов, а так называемая «группа захвата», кроме парализаторов ближнего боя да дубинок-электрошокеров, не имела ничего. Аэр уже шел на взлет, но они ничем не могли помешать ему, а если бы аэр взлетел, то найти его потом в воздушном пространстве среди сотен таких же машин было бы равносильно поискам иголки в стогу сена. Отчаяние парализовало всех, даже Кондора. Один лишь Витольд Конжуков вовремя нашел выход из тупика. Вскочив на сиденье одиноко стоявшего бензозаправщика, он бросил его на максимальной скорости наперерез аэру и поставил поперек взлетной полосы. Люди, находившиеся в аэре, некоторое время пытались расстрелять заправщик из автоматов, но потом поняли, что даже если он взорвется, то горящие обломки все равно помешают взлету, и тогда они свернули с полосы в поле, и колесо аэра попало в ямку, и он, перекосившись, выписал широкую дугу и замер, уткнувшись носом в землю… А потом, когда раскрутчики лежали на плоском, как стол, бетоне всего в двух десятках метров от засевших в аэре спиральщиков и те поливали их длинными очередями, не жалея патронов, Слегину впервые пришла в голову простая и логичная мысль: черт возьми, почему это им можно стрелять, а нам нет?.. Кто ж это придумал такую нелепость?..

Они тогда все-таки взяли спиральщиков — забросали аэр дымовыми шашками и ворвались в салон сразу с двух сторон через иллюминаторы, и была короткая рукопашная схватка в условиях полного отсутствия видимости, а потом один из экспедиторов взорвал ручную гранату, и почти половину группы захвата посекло осколками…

…Как этот тип в спортивном костюме бросил ему свой пистолет и сказал: попробуй выстрелить, раскрутчик. Ты же не сможешь… И мягко поддавшийся пальцу курок, и полузабытое ощущение отдачи от выстрела…

Тут Слегин был вынужден прийти в себя. Разговор, который продолжали соседи по столику, невольно заставил его насторожиться.

— …И вы что, абсолютно ничего не помните? — спрашивал высокий и сухощавый, с ранней сединой на висках второго — с лицом землистого цвета и как бы выгоревшими до абсолютной пустоты глазами. — Может быть, хоть какое-то ощущение у вас тогда было?

— Ну да, как же, — язвительно отвечал землистолицый. — Ты бы еще про туннель спросил да про то, что я видел все как бы сверху. Не было этого, не бы-ло, понимаешь?! Эти штучки с туннелем-то мы знаем, читали неоднократно… Но ведь чтобы это видеть, мне надо было быть мертвым. А я-то жив, вот в чем весь фокус!..

— Вы уверены? — почему-то усомнился сухощавый.

— Интере-есно, — протянул землистолицый. — Что же я, по-твоему, оживший мертвец, что ли?

Сухощавый, казалось, имел свое мнение на этот счет. Помолчав, он устало проронил:

— Нет-нет, Сергей Григорьевич, вы меня не так поняли… Дело в том, что с вами произошло нечто из ряда вон выходящее. Ведь любой нормальный человек, проведший под водой целый час, да еще и без акваланга и прочих приспособлений, да еще и в том состоянии алкольного опьянения, в котором вы тогда находились, неизбежно утонул бы!.. Это я вам авторитетно говорю. И, более того, когда вас наконец нашли и вытащили на берег, вы и производили впечатление самого настоящего утопленника. Ни пульса, ни дыхания… А через несколько минут вы открываете глаза и как ни в чем не бывало покидаете место происшествия, причем даже врачебная помощь вам не требуется… Что же это, по-вашему, если не чудо?

Собеседник сухощавого передернул бугристыми плечами.

— Ну, почему — чудо? — пробормотал он, отпив из стоявшего перед ним стакана. — Может, спасателям показалось, что прошел целый час?..

— Кстати, — перебил его сухощавый, — давайте-ка сразу уточним. Вы хоть помните, как… как тонули?

— Ну да, — с некоторым недоумением ответствовал Сергей Григорьевич. — Выпили мы с мужиками, как полагается после трудового дня… Самую малость — бутылки две на четверых, наверное… Или три?.. Но неважно, все равно на десерт всего лишь красненькое было… Ну а потом мужики домой засобирались, а я им говорю: купнуться напоследок хочу… Ну, разделся и того… с обрывчика головой вниз… Там высота-то небольшая была — метра полтора. А глубина — с руками даже верзилу скроет. Всегда я там нырял, и ничего… а в этот раз только в воду брякнулся, чувствую — за ногу \ что-то схватило и держит. Я и так, и сяк — не могу освободиться…

— А знаете, что вас держало за ногу, Сергей Григорьевич? — вдруг перебил землистолицего сухощавый.

— Ну, потом-то мне сказали, — застенчиво ухмыльнулся землистолицый. — Какие-то сволочи мотки проволоки накидали на дно…

— Верно. А насчет часа — никакой ошибки быть не может, — заметил сухощавый. — Ну, плюс-минус минут пять-десять максимум… Что вы на это скажете?

Землистолицый пожал бугристыми плечами и отхлебнул из кружки.

Слегин старательно смотрел в окно, буквально впитывая каждое слово своих соседей по столику.

Неужели этот землистолицый — Он? Не очень-то он похож на серийного убийцу, но выражение его глаз неуловимо напоминает взгляд того Снайпера, с которым ему довелось столкнуться лицом к лицу.

Интересно, кто этот тип, что расспрашивает его?..

— Ну, хорошо, — явно завершая беседу, подытожил сухощавый. — Значит, вы ничего не помните и не можете объяснить свое чудесное спасение от смерти?

Сергей Григорьевич сокрушенно покачал головой и вылил в рот остатки пива.

— Ты будешь статью обо мне писать? — спросил он, по-простецки вытирая рот рукой. Сухощавый помялся.

— Вообще-то хотелось бы, — признался он, платонически пригубив свой фужер с кока-колой. — Только писать-то, в сущности, не о чем. Тем более — статью. Та информация, которую вы мне сообщили, и на коротенькую заметку не тянет. Тем более что у нас — не какая-нибудь бульварная газетенка, а солидный научно-популярный журнал…

— Ну извини, — развел руками землистолицый. — С детства не приучен врать.

Сухощавый с досадой вздохнул и поднялся из-за столика.

— Вот моя визитка, — сказал он, вынув из бумажника кусочек картона. — Если все-таки припомните что-нибудь — звоните. Скорее всего, я в Инске еще долго пробуду… До свидания.

Он повернулся, собираясь уходить.

— Послушай, приятель, — сказал ему в спину землистолицый. И, когда его недавний собеседник обернулся, смущенно осведомился: — А этот… как его… гонорар мне не полагается?

Сухощавый вскинул тонкие брови, но тут же усмехнулся, полез за пазуху и положил на столик пятидесятигольдовую бумажку.

Когда он удалился, землистолицый покосился на Слегина (тот сделал вид, что поглощен дегустацией пива), затем быстрым движением сграбастал купюру и устремился к стойке.

В дальнейшем Слегин стал невольным свидетелем того, как Сергей Григорьевич проматывает свой «гонорар». Заказывал он исключительно спиртное, причем покрепче да подешевле, а еду игнорировал напрочь. Видимо, считал, что тратить деньги на закуску — все равно что выбрасывать их на ветер. В результате примерно через полчаса после ухода сухощавого он уже не вязал лыка.

Тем не менее Слегина настораживал тот факт, что даже во хмелю бывший утопленник не стремился к общению с окружающими, как это бывает. Отрываясь от очередного стакана, он лишь тупо созерцал бутылки за спиной бармена, а потом утыкался взглядом в стойку и фиксировался в положении глубочайшей задумчивости.

Клиент созрел, понял Слегин. Последняя стадия… Пора его раскручивать. Но сначала придется посетить то заведение, на двери которого изображен некто по имени WC. Сам виноват: не надо было налегать на пиво…

Однако, когда раскрутчик вернулся из похода по местам общественного пользования в зал, то обнаружил, что «утопленника» уже и след простыл.

В ответ на вопрос Слегина бармен только пожал плечами и сообщил, что не видел, куда делся тип с лицом землистого цвета. Наверное, ушел домой, куда ж он еще мог деться?

— Так он же был пьяный в стельку, — удивился Слегин.

— Все относительно, — философски заметил бармен. — У меня один знакомый есть, язвенник, ни капли спиртного в рот не берет, а посмотришь на него — ну бухой в стельку!.. Конституция у человека такая, знаете ли…

Слегин, не слушая, торопливо расплатился за пиво и выскочил из бара.

Эх ты, так бездарно упустить отличный шанс! Пусть лучше лопнул бы твой мочевой пузырь!.. А где теперь искать этого типа? В какую сторону он ушел? Направо? Налево? Или вообще сел на автобус — вон как раз напротив бара остановка — и уехал?..

Хотя кое-какие данные о нем все-таки имеются.

Слегин достал коммуникатор. Захаров откликнулся мгновенно. Это его свойство — всегда быть на связи Слегину импонировало больше всего, хотя во всех других отношениях начальник инского ОБЕЗа был воплощением этакого усредненного чиновника-тугодума, для которого главное — не инициатива, а скрупулезная исполнительность. И постоянное соблюдение золотого правила перестраховщиков — лучше голова на плечах, чем грудь в крестах…

— Привет, Толя, — сказал Слегин. — Там мой шеф далеко?

— А он уже отбыл в Москву. Ты-то где?

Буквально с первого же дня знакомства они перешли на «ты». Разумеется, не без помощи традиционного для мужчин вида спорта — синхронного выливания.

— Только что вышел из «Золотого жука». Вот что, Толь, найти надо одного человечка… Озадачь местных, ладно? Зовут его Сергеем Григорьевичем, приметы у него такие… — Слегин старательно перечислил идентификационные признаки землистолицего. — И еще… Недавно он тонул, да так, что его еле откачали… Установите адрес и соберите все сведения о нем: кто, что и чем дышит, понятно?

— Понятно. А потом?

— А потом надо бы установить за ним скрытое наблюдение.

— Думаешь, это — ОН?

— Все может быть… Во всяком случае, меня он заинтересовал. Сделаешь, Толь?..

— Слушаюсь, начальник, — без тени насмешки сказал Захаров. — Да, кстати, какие у тебя планы на сегодняшний вечер?

Слегин задумался.

Если сказать, что планов никаких нет, Захаров наверняка предложит встретиться, чтобы обмозговать свежие данные. Органолептическим способом, как он это называет. А печень у него все-таки не железная…

— А что такое? — наконец не нашел лучшего ответа раскрутчик.

— Да ничего, — с легким недоумением откликнулся Захаров. — Мы просто хотели тебя подстраховать на всякий случай…

— Лучше не надо, — перебил его Слегин. — Ты за меня не беспокойся: кто лучше позаботится о своей шкуре, как не сам владелец?.. Ну ладно, я еще перезвоню…

К остановке на противоположной стороне улицы подкатил автобус, который шел в направлении гостиницы, где остановился подпольный дилер СО Александр Артановский.

Приближаясь к гостинице, Слегин почувствовал, что у него появилась лишняя тень. Она старалась быть незаметной, но имела свойство буравить спину Слегина взглядом, так что вскоре у раскрутчика появилось стойкое ощущение, будто между его лопатками завелся небольшой муравейник.

Все попытки установить, кто исполняет функции наблюдателя, потерпели неудачу. Может, Захаров все-таки решил назначить ему опекуна?

Однако чужой взгляд был не очень-то приятным — от него по коже то и дело пробегал отчетливый холодок. Словно кто-то следил за Онегиным через прорезь прицела.

Вот сейчас палец стрелка нажмет на курок, и в твоей спине или в затылке возникнет аккуратная круглая дырочка — или отверстие с неровными рваными краями, все зависит от того, какими пулями у этого типа заряжена винтовка: разрывными или обычными.

Хотя, если вдуматься, не все ли равно, каким кусочком свинца тебя убьют и как ты будешь выглядеть после смерти?..

Стараясь держаться как можно ближе к стенам домов, Слегин добрался до входа в гостиницу и, уже входя в нее, бросил быстрый взгляд назад.

Если за ним все-таки следили, то либо с крыши близлежащих домов, либо из одной из припаркованных к бордюру машин.

Тем не менее он благополучно вошел в прохладный вестибюль и тут разозлился на себя.

«Что, страшно? — спросил он себя. — Поджилки трясутся? Эх ты, раскрутчик!.. А тем, кого убивают эти сволочи, не страшно? А их родителям, женам, детям — не страшно узнать о том, что близкого им человека убили ни за что ни про что, только потому, что он имел несчастье попасть на мушку параноика-гуманиста?!»

Он взял ключ у портье, который окинул раскрутчика странным взглядом (привык уже, видно, к желтым шортам, а не к брюкам).

Вскоре выяснилось, что надобности в ключе не было. Дверь номера Слегина была лишь прикрыта так, что между ней и дверным косяком оставалась небольшая щель.

Слегин заглянул в нее, но в номере царил полумрак — видимо, плотные шторы на окнах были задернуты. Между тем раскрутчик отчетливо помнил, что, уходя утром, раздвинул шторы настежь. Может, там просто похозяйничала горничная?

Но тут взгляд Слегина упал на дверной замок, и он понял, что персонал отеля тут ни при чем. Вряд ли горничная стала бы отжимать язычок замка стамеской или длинной отверткой.

Раскрутчик напряг слух, но изнутри не доносилось ни звука. Мелькнула мысль о том, чтобы, не заходя в номер, позвонить Захарову, но это было бы малодушием, недостойным оперативного работника со стажем.

Однако малодушие и осторожность — разные вещи. Поэтому Слегин извлек парализатор, который крепился специальной кобурой к его щиколотке, и снял его с предохранителя.

Потом глубоко вздохнул и ввалился в номер, приготовившись пустить в ход оружие при малейшем намеке на шорох или движение.

Номер был пуст. Однако в нем царил такой беспорядок, какой бывает после основательного обыска. Постель была распотрошена до основания, скомканные простыни валялись на полу, а подушки были вспороты, и пух из них покрывал пол, как крупные снежинки. Стенной шкаф был раскрыт настежь, и на полу валялись вещи, которые хранились в сумке и чемодане. Ящики стола были выдвинуты наружу. Слегин заглянул в санузел и убедился, что его не миновала участь других помещений.

«Интересно, что здесь искали непрошеные гости — или гость? Неужели они посчитали, что я такой болван, чтобы хранить смертельное оружие в шкафу или под подушкой? Или их интересовало нечто другое?

И что мне теперь делать? Заявить администрации, что меня пытались ограбить? Нет смысла. А если не жаловаться, то придется что-то выдумывать, чтобы объяснить, каким образом в двери сломался замок, распоролись подушки, разбилась половина посуды в серванте и вдобавок расколото зеркало в ванной — видно, его снимали второпях, чтобы удостовериться, что под ним нет тайника…

И вообще, может быть, этот обыск — всего лишь лакмусовая бумажка, предназначенная для проверки гражданина Артановского на «спиральность»? Но и в этом случае непонятно, какой реакции от меня ждут…»

Так и не придя к окончательному решению, Слегин машинально принялся поднимать с пола разбросанные вещи, и тут его слух уловил еле слышные шаги в коридоре. Человек явно направлялся к его номеру.

Раскрутчик прижался спиной к стене рядом с дверью так, чтобы вошедший не сразу смог его увидеть. Рукоятка парализатора стала мокрой и скользкой — казалось, она вспотела, как и его ладонь.

Шаги приблизились к двери и стихли. Видимо, незнакомец тоже решил предварительно разведать обстановку через щель.

Самым лучшим в положении Слегина было бы распахнуть рывком дверь и взять на мушку парализатора того, кто за ней стоит, но в этот момент он услышал отчетливый металлический щелчок, и идея застать невидимого гостя врасплох отпала сама собой.

Щелчок не мог быть не чем иным, кроме как звуком взводимого курка, а это означало, что у человека за дверью имелось смертельное оружие, против которого па-рализатор — всего лишь детская игрушка.

Рука Слегина потянулась к карману, где лежал коммуникатор, но воспользоваться им раскрутчик не решился. Во-первых, ему тогда пришлось бы выдать свое присутствие, а во-вторых, даже если люди Захарова находятся сейчас в своем номере (в другом конце коридора), то пройдет минуты две, не меньше, прежде чем они примчатся на помощь. А за это время незнакомец успеет застрелить его и спуститься вниз на скоростном лифте…

Слегин простоял неподвижно, наверное, целую минуту, прежде чем догадался, что за дверью уже никого нет.

На всякий случай проверил-действительно, коридор в обе стороны был пуст.

В призраков Слегин никогда не верил, но тут по его спине побежали мурашки.

«Может быть, маньяки, за которыми мы столь безуспешно гоняемся, умеют не только воскресать, но и становиться невидимыми? Это объясняло бы, каким образом им удается орудовать буквально под носом у множества людей так, что никто не замечает их…»

Он глубоко вздохнул, приводя в норму дыхание и утихомиривая бешено колотящееся сердце. Потом захлопнул дверь так, что с потолка посыпались чешуйки краски, и вернулся в номер.

Не успел он до конца ликвидировать следы погрома, как зазвонил телефон, стоявший на тумбочке в изголовье кровати.

Не здороваясь и не представляясь, незнакомый мужской голос сказал в трубку:

— До меня дошли слухи, что вы рекламируете окись углерода.

Слегин открыл было рот, чтобы послать шутника как можно дальше, но вовремя спохватился. Формула окиси углерода — СО, вспомнил он. Но если считать ее аббревиатурой…

— А вы что-то хотели бы приобрести? — осведомился в свою очередь он.

— Иначе я бы не звонил, — усмехнулся голос в трубке.

— И сколько же… реактивов вам требуется? — поинтересовался Слегин.

В голове у него стучало: господи, неужели сработало?! Только бы это был ОН, а не какой-нибудь местный гангстер!

— Все зависит от того, что именно вы можете предложить и по какой цене, — ответил незнакомец.

Судорожно зажав трубку между плечом и ухом, Слегин выхватил из кармана коммуникатор и ткнул в кнопку, на которую был заведен экстренный вызов группы прикрытия. Ну же, ну же, приплясывал он, вслушиваясь в протяжные гудки, отвечайте быстрее!.. Спите вы там, что ли?!

Одновременно, призвав на помощь все свое красноречие, он пустился обстоятельно объяснять незнакомцу, что «окиси углерода» у него хоть завались, потому что у него есть связи с бывшими «химиками», вот они и попросили его реализовать «партию химикатов», и что цена у него не такая, как у других, а вполне божеская, и что выбор «реактивов» большой, от самого сложного до самого простого, и что…

Но тут голос перебил его, сообщив, что по телефону многого не обсудишь и что хотелось бы посмотреть образцы товара…

(Между тем в коммуникаторе наконец откликнулся Мурьянов, заместитель Захарова по оперчасти, и Слегин, нажав кнопку отключения микрофона телефонной трубки, попросил его установить, откуда звонит человек, с которым он сейчас разговаривает. «Хорошо», — кратко ответил Мурьянов. Обезовцу надо было отдать должное — лишних вопросов он задавать не стал.)

Двадцать секунд потребуется, чтобы запеленговать местонахождение потенциального клиента. При условии, что вся спецаппаратура уже включена, а компьютерная программа-пеленгатор загружена…

— Ну, что ж, давайте встретимся, — сказал Слегин в трубку, надеясь выиграть еще хотя бы минуту путем переговоров о месте и времени встречи (например, можно долго выяснять, где находится предложенное место и как туда добраться от гостиницы, а то мы, знаете ли, не местные…).

Но звонивший, не то почуяв неладное, не то заранее продумав свои действия, отрубил, не давая Слегину вставить ни слова:

— Жду вас сегодня в полночь у памятника Победы.

И дал отбой.

Глава 5

— Одного никак не могу понять, — посетовал Захаров. — Какого черта он выбрал именно это место?

— А что? — пожал плечами Слегин. — Вполне символично. Акт купли-продажи оружия состоится под сенью памятника, символизирующего победу человечества над своими низменными агрессивными инстинктами — в частности, всеобщий отказ от оружия…

— Да при чем здесь это? — не воспринял его сарказма Захаров. — Обычно же никто так не делает! Это все равно что предлагать купить наркотики папе римскому!.. По идее, он должен был назначить встречу в каком-нибудь укромном местечке, где нет лишних свидетелей! Лес за городом, дремучий парк на худой конец… Кладбище, мусорная свалка — да мало ли в Инске таких местечек! А вместо этого он выбирает чуть ли не самый центр города, да еще и на вершине холма, где ни единого деревца, ни прочих укрытий!..

— Может, он полагал, что в полночь в центре не бывает ни единой души? — неуверенно предположил Сле-гин.

— Ну да, конечно! — издевательски осклабился Захаров. — Ты еще сказал бы, что этот тип начитался Эдгара По и всерьез уверовал в то, что лучше всего прятаться на открытом месте!.. Да у этого монумента всю ночь толпы народа шатаются! Влюбленные — на каждом шагу! Плюс всякие рокеры-джокеры, скейтбордисты-велосипедисты!.. Не-ет, Слегин, лично я думаю, что тут возможны два варианта: либо твой покупатель — клинический идиот, либо он готовит тебе какую-нибудь бяку!

— Может, он просто непрофессионал? — по инерции спросил Слегин. В глубине души он сознавал, что обезовец прав, но верить в вариант с бякой не хотелось.

— Да-да-да, — ехидно подхватил Захаров. — А оружие разных типов и калибров ему нужно исключительно для того, чтобы упражняться по воробьям и пустым бутылкам!..

— Ну хорошо, — тоскливо вздохнул Слегин. — Значит, ты уверен в том, что меня хотят наколоть…

— М-да, — с сожалением произнес Захаров. — Знаешь, Слегин, я почему-то был лучшего мнения о твоих мыслительных способностях… Наколоть — это само собой. Только сам подумай: зачем этому субъекту после того, как он тебя обчистит, как липку, оставлять в живых? Чтобы ты потом рассказал своим хозяевам, кто и как тебя обидел?.. Вот что. Мы-то, естественно, организуем тебе стопроцентное прикрытие. В этом можешь не сомневаться… Но ты уж, будь добр, и сам постарайся не зевать, ладно? СО ты, конечно же, возьмешь без патронов?

— И не только без патронов, — откликнулся Слегин. — У всех моих «торговых образцов» аккуратно спилены бойки, так что даже при сильном желании выстрелить из них невозможно.

— Вот как? — скептически скривился Захаров. — Зря. Я бы на твоем месте запасся хоть одним боеспособным экземпляром…

— Нет уж, — возразил Слегин. — Изыди, сатана, не искушай меня!.. Чтоб в решающий момент рука не тянулась к спусковому крючку…

— Ну, смотри… — Захаров глянул на наручные часы. — Тебе уже пора собираться.

Слегин тоже покосился на табло времени в углу экрана.

— Да, — согласился он. — Через полчасика выйду…

— Может, тебя все-таки подстраховать по дороге к памятнику? — спросил Захаров.

— Не надо, — мотнул головой Слегин. — Скорее всего, клиент и его команда обязательно захотят убедиться, что я иду один и никаких козней им не готовлю… Не стоит нарушать джентльменские соглашения.

— Ну, как знаешь… сэр. Но в случае чего — вызывай нас, — попросил Захаров и исчез с экранчика коммуникатора, работавшего в режиме видеосвязи.

Слегин убрал коммуникатор в карман и оглядел номер, в котором он успел навести относительный порядок. Взял с кровати объемистый портфель-саквояж, зачем-то заглянул внутрь, хотя прекрасно знал, что там ничего нет. Достал из-за пояса и с явным сожалением повертел в руках парализатор, а затем решительно открыл прикроватную тумбочку и положил его на полку рядом с набором для бритья.

Почему-то появилось стойкое ощущение, что встреча с потенциальным клиентом станет пустышкой. Человек, с которым он разговаривал несколько часов назад, мог оказаться кем угодно — коллекционером запретных штучек, любителем стрельбы по консервным банкам и даже киллером, исполняющим заказы местных «крестных отцов».

Но на Слепого Снайпера он не был похож.

Какое-то шестое чувство подсказывало это Онегину.

А это означало, что предстоящая операция — хоть и не пустая трата времени, но все же не то, ради чего он прибыл в этот серый город.

Ладно, что толку думать да гадать. Надо идти. Классики были правы: практика — вот единственный критерий истины. В конце концов, функция «клиента» может заключаться лишь в том, чтобы испытать на прочность мою «легенду». И кто знает, не Снайпер ли будет наблюдать за нашей встречей из надежного укрытия?

Именно поэтому Захаров и компания собираются брать «покупателя» не сразу, а предварительно поводив его по городу. Даже если речь идет об ординарных нарушителях запрета на СО, предпочтительнее сцапать всю гоп-компанию, чем на допросе выбивать из задержанного информацию о сообщниках…

Спустившись в вестибюль, Слегин зашел в автоматическую камеру хранения, где в нескольких ячейках покоились образцы «реактивов». Тем, кто обыскивал. сегодня его номер, видимо, и в голову не могло прийти, что самый запретный товар может лежать в АКХ, напичканной автоматами-детекторами СО.

А на самом деле детекторы в ячейках, где Слегин хранил оружие, были заблаговременно дезактивированы.

Убедившись, что поблизости никого нет, Слегин достал из разных ячеек несколько картонных упаковок, смахивающих на обувные коробки, уложил их в портфель и вновь запер замки, оснащенные дактилоидентификатором.

Захаров явно преувеличивал, говоря, что даже ночью в городе полно народу.

Слегин сел в полупустой автобус и проехал полупустынными улицами несколько кварталов.

На проспекте Доверия, где он вышел (в пяти минутах ходьбы от памятника), было изобилие света, и это создавало обманчивое ощущение безопасности. Ведь, если вдуматься, тут он был как мишень на фоне ярко освещенной стены тира для невидимого стрелка…

Время от времени Слегину попадались навстречу любители ночных прогулок. Однако одиночных прохожих почти не наблюдалось, люди шли по двое, по трое и даже целыми группами. Видимо, тот факт, что в городе действовал убийца-маньяк, отучил местных жителей от беспечности.

Слегин избрал именно этот маршрут, потому что он был прямым и открытым. Ни единого удобного места для вероятной засады в виде темного парка с обилием растительности, арки, ведущей в проходной двор, или туннеля подземного перехода.

Тем не менее, размеренно шествуя по тротуару, освещенному, пожалуй, лучше, чем днем, раскрутчик все-таки испытывал внутреннюю дрожь. От портфеля быстро немела ладонь, и Слегин то и дело перебрасывал его из одной руки в другую.

Чтобы отвлечься, он сосредоточил внимание на го-лографических слоганах, которых на проспекте было больше, чем вывесок магазинов и увеселительных заведений. Если это была и реклама, то очень тщательно законспирированная. Например, на фасаде одного здания крутились бесконечным колесом, словно одуревшая змея, гоняющаяся за собственным хвостом, разноцветные слова: ХОЧЕШЬ СДЕЛАТЬ БОЛЬШЕ — НАПРЯГАЙСЯ МЕНЬШЕ! Поперек улицы висели слова: ДОВЕРЯЙ СВОЕМУ ВКУСУ, А НЕ ЧУЖОМУ УКУСУ.

Сверху вниз по фонарному столбу пробегало и таяло в воздухе фальшиво-бодренькое: ХОРОШО ПОВЕСЕЛИЛСЯ — ХОРОШЕНЬКО ОТДОХНИ!..

До купола планетария, за которымдолжна была открыться площадь с памятником Победы, оставалось рукой подать. Невидимая струна, туго натянутая внутри Слегина, дала слабину.

«Когда все кончится и ребята Захарова возьмут этого мерзавца, — подумал он, — первым делом зайду в какой-нибудь бар. И не для отработки „легенды“, а для снятия последствий стресса — и никаких антиалкогольных снадобий!.. А потом вернусь в отель и хоть раз за последние дни отосплюсь по-человечески. А утром распрощаюсь с надоевшим образом курьера „Спирали“, оденусь не как пугало, а как нормальный мужик — и возьмусь за дело с другого конца. Мурьянову надо будет поручить…»

Тут все мысли выскочили из головы, и Слегин резко остановился, потому что из-за угла ближайшего дома прямо на него выскочил чумазый мальчик лет десяти. Он был босиком, в одних коротеньких трусиках и в абсолютно невменяемом состоянии. Слезы градом катились по его лицу, губы тряслись и прыгали на бледном личике, не в силах членораздельно выговорить хотя бы слово.

На блистающем огнями тротуаре мальчишка казался нереальным, как персонаж какого-нибудь «ужастика».

Слегин схватил его за руку и притянул к себе.

— Что случилось, малыш? — поинтересовался он. — Тебя кто-то обидел?

Мальчишка дрожал всем телом.

— Там… там… — с трудом выговорил он, указывая ручонкой туда, откуда выбежал.

— Ну, и что там? — стараясь говорить спокойно, осведомился Слегин. — Змей Горыныч прилетел? Или призраки чечетку отбивают? Да перестань ты реветь, ты ж мужик!

Эти слова оказали волшебное воздействие на мальчика.

Он вытер глаза и, запинаясь, проговорил:

— Там… там лежит мой папа!

— Пьяный, что ли? — удивился Слегин.

— Нет, — сказал малыш, не поднимая глаз. — Мой папа не пьет! Мы шли, а потом он упал…

И тогда Слегин понял, что хотел сказать ему мальчишка и почему он так напуган. Во рту сразу стало сухо, а сердце сбилось с обычного ритма.

Еще одна жертва Снайпера?

«Черт бы нас всех побрал с нашими оперативными игрищами! Пока мы устраиваем шоу с переодеваниями и засадами, этот мерзавец неумолимо делает свое грязное дело, и плевать он хотел на всех нас, вместе взятых!..»

— А ты никого там больше не видел? — спросил он мальчика.

Тот усиленно замотал головой.

Значит, убийца нанес очередной удар и скрылся.

Но он не мог уйти далеко.

— Стой здесь и никуда не уходи, — сказал Слегин мальчику и направился за угол дома.

Там был узкий переулок-тупичок, где стояло несколько машин, и стена дома была глухой, без единого окна. В самом конце тупичка на асфальте виднелось нечто бесформенное.

Озираясь, Слегин сделал несколько шагов в том направлении, и тут на него накатило отчетливое ощущение грубейшей ошибки. Сзади что-то скрипнуло, и он резко обернулся. Как раз вовремя, чтобы оказаться лицом к лицу с темным силуэтом, оказавшимся совсем рядом. Видимо, человек этот прятался в одной из машин, мимо которых прошел Слегин.

Скорость реакции — вещь относительная и познается в сравнении. Слегин всегда полагал, что по этому параметру может дать сто очков форы любому, но сейчас он понял, что заблуждался.

Боли от удара он почему-то не почувствовал, просто тело мгновенно одеревенело и стало чужим. И сразу же перед глазами выросла огромная стена и придвинулась к нему вплотную, но последним всплеском угасающего сознания Слегин догадался, что на самом деле он рухнул лицом вниз на асфальт…

Глава 6

Небытие не длилось нисколько — и длилось бесконечно. Оно, как вечность, не имело предела, и поэтому Слегин не знал, сколько времени он отсутствовал в реальном мире. Этот промежуток времени с равным успехом мог быть вечностью или секундой.

Не было ни звуков, ни образов, ни мыслей.

Ничего не было, кроме темноты и тишины.

(Уже потом, когда он вернулся к жизни из мира безмолвия и тьмы, ему показалось, что когда-то, давным-давно, он уже испытывал нечто подобное. Только где и когда такое могло с ним происходить? Наконец его озарило: наверное, так должен чувствовать себя зародыш перед появлением на свет.)

Внезапный переход к восприятию окружающей действительности всеми органами чувств был подобен шоку. Словно кто-то врубил одновременно множество «юпитеров» и сирену воздушной тревоги, чтобы разбудить его, спящего глубоким сном…

Тело было еще неподвижным, а мозг уже принялся анализировать ситуацию.

Выводы были неутешительными.

Он шел на встречу с незнакомцем, позвонившим ему по телефону. Его должны были прикрывать возле памятника. Но противник перехитрил их всех. Он выследил Слегина, заманил его в ловушку, используя ребенка в качестве приманки, а потом отключил его и…

И что?

Слегин приподнял голову и огляделся.

Вокруг — все тот же тупик, освещаемый лишь светом уличных фонарей с проспекта, и никого в нем нет.

Раскрутчик поднес к глазам наручные часы.

Если часы шли (он всмотрелся в циферблат и убедился, что цифры исправно сменяют друг друга), то, выходит, он пробыл в беспамятстве всего минут пятнадцать.

«Пятнадцать?! Постой-постой, это с какой же силой меня должен был вдарить тот тип, чтобы я провалялся бесчувственной чушкой столько времени?»

Эта мысль так поразила Слегина, что он одним рывком вскочил на ноги.

И только теперь осознал, что в теле нет ни единой клеточки, которая бы испытывала боль, — и это было тоже странно.

За время своей службы в «Раскрутке» он попадал в разные переделки, в том числе и такие, которые заканчивались полной отключкой. Но обычно в таких случаях имели место две обязательные константы: во-первых, бессознательное состояние даже после самого мощного удара противника длилось две-три минуты, не больше, а во-вторых, пострадавший участок тела потом несколько дней давал знать о себе.

Что же случилось сейчас?

Может быть, он стал объектом применения какой-нибудь дряни нервно-паралитического действия?

Да нет, он отлично помнил, как что-то тупое стремительно ударило его, и теперь даже припоминал, куда именно, — в висок. Один из тех ударов, которые оттачивают расплодившиеся в несметном количестве профессиональные убийцы-рукопашники, чтобы мгновенно и с гарантией отправлять своих «клиентов» на тот свет…

Ладно, в принципе это не столь важно. Сейчас хуже другое: портфель с СО бесследно пропал. Видимо, нападавший прихватил его в качестве трофея и теперь радуется небось, сволочь, как ловко обвел вокруг пальца «залетного» торговца оружием. Он и не подозревает, что физиономия его, даже несмотря на темноту, успела запечатлеться в его мозгу и теперь он знает, как тот выглядит. Не до каждой родинки, конечно, но, по крайней мере, основные идентификационные признаки. Волосы, туго стянутые резинкой на затылке в «конский хвост». Круглое лицо, квадратные скулы и нос с широкими ноздрями… Этакий Джек Николсон в расцвете своей актерской карьеры, если не считать прически…

А как насчет средств связи?

Коммуникатор на месте.

И даже работает вполне исправно.

Слегин надавил кнопку вызова. Не экстренного — обычного. По экстренному Захаров и прочие могли бы его засечь, но именно это сейчас не входило в планы раскрутчика.

Наушник словно взорвался голосом Захарова:

— Слегин?! Куда ты пропал, твою мать?! Мы уже не знаем, что и думать!..

— Со мной все в порядке, — сообщил Слегин, выходя из закоулка на проспект и отряхиваясь. Как и следовало ожидать, малолетнего провокатора и след простыл. — Просто слегка отклонился от маршрута…

— Что значит — «слегка отклонился»? — взревел Захаров. — Уже десять минут первого, так что ты опаздываешь на встречу!..

— А что, меня кто-нибудь ждет у памятника? — вяло поинтересовался Слегин.

— Как мы без тебя это могли бы узнать? — посетовал Захаров. — Мы полностью контролируем площадь, но похоже, что твой клиент не явился. Правда, сшиваются тут всякие личности — но не будешь же хватать всех подряд!.. Где ты?

— А черт его знает, — меланхолично ответил Слегин. — Заблудился. Ты не мог бы запеленговать мое местонахождение по портфелю?

Некоторое время Захаров не мог произнести ни звука.

Наконец он сообщил, что, во-первых, это последний раз, когда он связывается с таким придурком и сукиным сыном, как Слегин — «и, кстати, я завтра же доложу об этом Кондору, понятно?» — а во-вторых, нельзя выдавать в эфир информацию о текущих оперативных мероприятиях!

— Поверь, Толя, теперь это не имеет никакого значения, — сказал Слегин. — Пеленгуй портфель, и чем быстрее — тем лучше!.. Я жду.

«Хорошо, что мы заранее начинили каждую из некогда смертоносных железок специальными микродатчиками, позволяющими установить их местопребывание в радиусе нескольких десятков километров!.. Лишь бы Захаров не подвел».

Захаров действительно не подвел. Он перезвонил Слегину ровно через пять минут (к тому времени Слегин уже сидел за рулем изящной полугоночной «Лани», позаимствовав ее у неизвестного владельца с помощью универсальной электронной отмычки). Как ни странно, голос Захарова на этот раз был еще более возмущенным.

— Слушай, Слегин, — зловещим тоном сказал он, — одно из трех: либо ты совсем спятил, либо нажрался до умопомрачения, либо…

— Либо — что? — невинным голосом осведомился Слегин.

— Либо ты издеваешься над нами! — раненым быком взревел Захаров. — Потому что если аппаратура в порядке, то ты сейчас сидишь в каком-то притоне на другом конце города!

— И как называется притон? — хладнокровно спросил Слегин, запуская турбину «Лани».

— Выйди и посмотри на вывеску! — посоветовал Захаров.

— Толь, я серьезно, — сказал Слегин. — Почему ты не допускаешь, что меня похитили?

Захаров осекся на полуслове. Потом изменившимся тоном спросил:

— На фига?

— Вопрос хороший, — прокомментировал Слегин. — Только я тебе потом на него отвечу, ладно?.. Информацию давай!

— Ночное кафе это, — растерявшись, пробурчал Захаров. — «Фиалка» на Елисеевской… Так нам что — не ждать тебя?

— Думаю, в этом нет смысла, Толя. Рандеву не состоится. Хотя… — Слегин на секунду задумался. — Знаешь, чисто для профилактики загребите всех, кто торчит возле памятника. Снимите показания, отпечатки — ну, в общем, все как обычно…

— Я поручу это Мурьянову, — сказал Захаров, — а сам беру спецназовцев — и к тебе. Будем в «Фиалке» минут через десять…

Слегин покосился на карту города, которую бортовой комп успел услужливо вывести на ветровое стекло.

— Ну-ну, — сказал он. — Смотрите, не опаздывайте…

«Только вы все равно опоздаете, — продолжил он мысленный диалог с Захаровым, отключая автопилот и выжимая акселератор до отказа. — Потому что мне хватит и нескольких секунд, чтобы сделать то, что я задумал.

И пусть это будет моим последним днем в «Раскрутке», но я все-таки сделаю это.

Я убью его.

Да, это будет нарушением приказа Кондора. Да, это будет выглядеть негуманно. Но я не желаю быть сопливым гуманистом, как мой шеф. Потому что ни за что не поверю в сказки про бессмертных, а потому и не ведающих страха убийц.

Я обязательно должен посмотреть в глаза этому ублюдку. В тот самый миг, когда он поймет, что я убью его. Не может быть, чтобы он не испугался!..

Убийцы хотят жить еще сильнее, чем нормальные люди.

Звери всегда стремятся выжить любой ценой».

* * *

Он на самом деле приехал в «Фиалку» быстрее, чем Захаров и его люди.

Мельком глянул на светящуюся вывеску над входом: «Ночное кафе-мороженое» — и скептически скривился: интересно, кто это по ночам предпочитает лакомиться мороженым?

Людей в зале было много, но нужного Слегину человека среди них не было видно. Слегин задумчиво провел пальцами по уху и вдруг увидел дверь с надписью «Служебные помещения. Посторонним вход запрещен», откуда как раз выскочил официант с пустым подносом.

Ситуация прояснилась.

Не обращая внимания на разбитного метрдотеля, вкрадчиво преследовавшего его по пятам, Слегин пересек зал и толкнул заветную дверь. За ней обнаружился коридорчик, устланный дорогими коврами и воняющий дешевыми женскими духами. В коридорчике оказалось много других дверей, из-за которых выплывал характерный звон бокалов и раздавались приглушенные голоса. Где-то раздался пьяный женский смех, переходящий в дурашливый визг.

Не оборачиваясь, Слегин небрежно ткнул локтем надоевшему метрдотелю под ложечку и, не сочувствуя его мучениям, вызванным болевым шоком, пошел по коридору, приоткрывая и тут же закрывая все двери подряд.

Человек с подобием конского хвоста на затылке обнаружился в четвертом по счету кабинете с правой стороны. Он был один. И он был очень занят. Навалившись грудью на стол и по-светски зажав вилку в кулаке, он жадно поглощал какое-то месиво из огромных кусков скверно прожаренного мяса и картофельного пюре. Портфель Слегина мирно покоился в кресле рядом со столом.

Судя по реакции едока на появление Слегина, он не ждал гостей.

— Приятного аппетита, — сказал в качестве приветствия Слегин и проскользнул в кабинет, не забыв закрыть за собой дверь ударом каблука.

«Николсон» (действительно, некоторое сходство у этого типа с известным актером было, но теперь, при свете настенных бра, стало очевидно, что не очень большое) откинулся на спинку стула, выпучил глаза и отвесил челюсть так, что из его рта выпал недожеванный комок.

Воспользовавшись его замешательством, Слегин ухватил одной рукой «хвост», намотав его для надежности на руку, а второй взял со стола вилку и приставив ее к горлу «Николсона», не сильно, но убедительно нажал на рукоятку. Четыре отточенных острия впились в кожу до крови.

Сидевший за столом дернулся.

— Не стоит, — предупредил Слегин. — Учти, что вилочка касается твоей сонной артерии. Достаточно мне надавить посильнее — и ты труп. Правда, тебе при этом будет больно. Может быть — очень больно. Но тут уж ничего не поделаешь — придется потерпеть…

Дверь кабинета распахнулась, и в поле зрения Слегина возникло несколько дюжих официантов. А может, и не только официантов, судя по их воинственным намерениям.

— Не мешайте нам, ребята, — мирным тоном попросил Слегин. — А то у меня может дрогнуть рука, и тогда вашему постоянному клиенту придет крышка. Дайте нам поговорить спокойно.

«Ребята» переглянулись и решили воздержаться от активных действий. Однако и удаляться восвояси не собирались — так и топтались нерешительно в дверном проеме.

— Поскольку у нас мало времени, — сказал Слегин «Николсону», — то меня интересует только одно: зачем тебе понадобилась «окись углерода»? — Он красноречиво мотнул головой в направлении портфеля.

«Николсон» молчал.

Слегин горестно вздохнул:

— Ну что ж, придется тебе эту тайну унести с собой в могилу. Почему-то я с детства не люблю молчунов.

Он отвел руку с вилкой в сторону в широком замахе. «Николсон» побледнел, задергал головой, тщетно пытаясь освободиться, и в глазах его плеснулся страх.

— Эй-эй, парень, ты что собираешься делать? — неуверенно воззвал один из официантов.

— Да ничего особенного, — сообщил Слегин. — Просто-напросто замочить этого молчальника.

— Ты что — псих? — спросил другой официант.

— Да нет, — качнул головой Слегин. — Это не я — псих. Это он, скотина, терроризирует ваш город, убивая всех, кто попадается на его пути… Про Слепых Снайперов когда-нибудь слышали, ребята? — Официанты быстро переглянулись. — Так вот этот мерзавец — один из них… А поскольку у меня свои счеты с маньяками, то я не собираюсь передавать его целым и невредимым в руки правосудия…

Он с силой дернул «Николсона» за «хвост», заставив того замычать от боли и вздернуть голову так, что кожа на накачанной шее напряглась, а потом нанес наотмашь удар вилкой, целясь в выступающий кадык своего противника.

В последний момент «Николсон» вскинул руки защитным жестом, и вилка вонзилась ему в запястье. На стол алой струйкой брызнула кровь. «Николсон» трубно взревел и попытался вскочить на ноги. Официанты рванулись было вперед, но тут в коридоре раздался шум бегущих ног, командные крики, и они отпрянули в сторону, освобождая дверной проем.

В кабинет ворвался Захаров в сопровождении нескольких оперативников из местной «стоп-службы».

— Служба Общественной Безопасности! — громовым голосом объявил Захаров. — Что здесь происходит, черт возьми?

— Арестуйте этого придурка! — впервые за все время открыл рот «Николсон». — Он хотел убить меня!

И продемонстрировал обезовцам окровавленную руку с торчащей из нее вилкой.

— В чем дело, гражданин? — невозмутимо осведомился Захаров у Слегина. — За что вы его так?..

Он все еще разыгрывал «легенду» Слегина. Слегин отпустил волосы «Николсона», и тот принялся, скривившись, выдирать вилку из запястья.

— Не надо, Толя, — сказал Слегин Захарову. — Комедия кончилась… Это он назначал мне встречу у памятника, — он небрежно ткнул большим пальцем через плечо на «Николсона». — Во всяком случае, голос — точно его… Только встречаться со мной он не собирался. Устроил засаду, гад, по всем правилам охоты — на ближних подступах к площади. Целый спектакль даже разыграл, чтобы заманить меня в укромный уголок… А потом вдарил по башке, схватил портфель — и деру. Рассчитывал, наверно, бесплатно заполучить товар…

Выражение лица Захарова вдруг изменилось, и Слегин осекся.

И тут же за его спиной раздался грохот падающего стола и звон бьющейся посуды.

Слегин оглянулся.

«Николсон» уже был на ногах, приняв боевую стойку. Вид его мог бы напугать любого, кому никогда не доводилось драться в реальном бою. Кое-что он действительно умел — это выяснилось, когда, отшвырнув ловким приемом одного из стопслужбовцев, оказавшегося в радиусе его досягаемости, ударом ноги в пах «Николсон» отправил в нокаут другого. В следующий момент он ринулся к зашторенному окну, явно собираясь прыгнуть сквозь стекло.

Что-то еле слышно щелкнуло над ухом Слегина, и «Николсон», словно в раздумье, замер на полпути к окну. В спине его торчала игла длиной с указательный палец. Он оглянулся недоуменно и рухнул лицом вниз на ковровую дорожку.

Захаров невозмутимо поставил парализатор на предохранитель и убрал его в подмышечную кобуру.

— Ты думаешь, это и есть наш человек? — спросил он с затаенной надеждой у Слегина. Слегин покачал головой.

— Нет, Толя, — сказал он. — Этот тип наверняка не в ладах с законом, но он — не Снайпер.

— Почему ты в этом так уверен? — поднял брови Захаров.

— Потому что настоящий Снайпер не допустил бы, чтобы мы взяли его живым, — ответил Слегин. — И он не испугался бы моих угроз убить его…

Глава 7

— Все-таки зря ты это сделал, Слегин, — уныло сказал Захаров.

— Разве? — удивился Слегин. — А что, по-твоему, пусть бы этот негодяй и дальше зарабатывал на жизнь таким мерзким способом? Да, нас с Кондором он не очень интересует. А вот тебе за его поимку горожане спасибо скажут!.. Он, конечно, не маньяк, но и за его душой грешки имеются, не так ли?

. — Да все так, — с досадой вздохнул Захаров. — Но я вовсе не об этом… Зря ты вилку в ход пустил, вот что. А теперь он собирается в суд на тебя подавать… за превышение должностных полномочий и за физический и моральный ущерб, причиненный ему при задержании без какого бы то ни было сопротивления с его стороны…

— Ах вот как? — поразился Слегин. — Ну, извини. Кроме вилки, в тот момент под рукой больше ничего не оказалось… Ножи столовые — и те тупые, ими даже бифштекс не разрежешь как следует… А насчет суда — это мы еще посмотрим. В принципе, я согласен выступить в качестве ответчика, только пусть сначала этот мерзавец отсидит причитающийся ему срок за два убийства, а там и судебную тяжбу можно будет начинать…

— Три, — кротко поправил его Захаров. — Не два убийства, а три… Только что Фонарь признался еще в одном, совсем недавнем…

— Тем более!..

— Суд-то не простой, Слегин, — возразил Захаров, — а международный, по правам человека… Там никакие ссылки на служебную необходимость не помогут. Вляпаешься так, что потом век не отмоешься.

Слегин раздраженно отмахнулся:

— Да хрен с ним! Чихать я хотел на всех правозащитников, вместе взятых! Им легко трубить о нарушении прав подследственных и заключенных… А если бы хоть один из них стал жертвой этого самого подследственного тире заключенного — посмотрел бы я, как он его будет защищать от злых раскрутчиков, не соблюдающих законы!.. Ты лучше расскажи, что нового он сегодня сказал. Кого он там замочил недавно?..

Захаров устало провел по лбу широченной ладонью, похожей на медвежью лапу. Он действительно напоминал сейчас огромного, старого и очень уставшего от бродячей жизни медведя-шатуна.

Прошло уже двое суток с момента ареста «Николсо-на», но существенной информации в ходе его допросов получено не было. Поначалу задержанный вообще выражал искреннее недоумение в отношении причин его ареста. Тем более что, как он неоднократно подчеркивал, в данном деле он являлся очевидной жертвой напавшего на него дебила — и нагло совал допрашивающему под нос перевязанную руку. А в ответ на логичный вопрос, почему же он пытался покинуть ресторан через окно, не менее логично сообщал, что находился под воздействием спонтанного помутнения рассудка, вызванного болевым шоком и сильным испугом…

Наконец о нем удалось установить следующее: Лантерин Виктор Борисович, двадцати семи лет от роду. Определенного рода занятий не имеет. В свое время был изгнан с последнего курса местного строительного института за неуспеваемость и неоднократный пропуск лекций. В Инске проживает с десятилетнего возраста. Из родственников никого не имеется — отца не знает, братьев и сестер не было, а мать умерла пять лет назад. Живет один, в крохотной квартирке на окраине города. Одно время пахал, по его собственному выражению, «как папа Карло», на стройке разнорабочим, но был уволен за прогулы по причине пьянства и за драку с прорабом. Впоследствии постоянного места работы не имел — по словам Лантерина, кормился он разовыми заработками.

«Стоп-служба» подняла инфоархивы, и обнаружилось, что на самом деле Лантерин — не кто иной, как известный в криминальных кругах киллер по кличке Фонарь. Работал он всегда чисто и даже изобретательно, явно заимствуя отдельные приемы и методы своей нелегкой «работы» из зарубежных боевиков и детективов. Начинал «карьеру» с устранения мелких сошек в мафиозных структурах, но потом ему стали доверять и «особые поручения». В отличие от многих своих коллег, избегал пользоваться при выполнении «заказов» какими бы то ни было видами оружия. Когда-то в молодости он посещал курсы единоборств, коих после Разоружения в стране развелось невиданное множество, и, по отзывам его тренера, успешно овладел приемами рукопашного боя — в том числе и такими, которые позволяли убивать человека одним ударом. Именно их он и применял, став наемным убийцей.

Правда, на квартире у Фонаря в ходе обыска действительно не было обнаружено не только никаких смертоносных игрушек, но и никаких доказательств его преступлений. Если не считать самодельного тайника под полом, где хранилась приличная сумма гольдов…

Когда Лантерину были предъявлены все эти сведения, он после долгого запирательства наконец согласился, что время от времени его просили «разобраться» кое с кем, если этот кое-кто имел несчастье перейти дорогу «деловым людям». И не его вина, если в результате проведенной разборки этот несчастный дохляк загибался от первого же удара. «Убийство по неосторожности — вот максимум, что вы мне можете пришить, господин начальник», — самонадеянно заявлял Фонарь Захарову, лично проводившему допросы.

Что же касается Слегина, то Фонарь упорно держался первоначального варианта: мол, знать не знаю никакого нападения в темноте. И вообще, до появления в ресторане я его в жизни не видел, господин начальник!.. А портфель? Нашел я его, понятно? Иду себе, значит, в кабак, чтобы похавать, вижу — лежит битком набитая сумка. Ну, подобрал, думаю: потом посмотрю, что в портфельчике… может, какие-то наводки на хозяина есть… Я даже присваивать ее не собирался, сумку эту. Мы ж все-таки — не ворюги какие-нибудь… Ну а потом врывается этот тип, хватает вилку со стола и делает вид, что перепутал меня с бифштексом… Нет-нет, никого я не ждал в «Фиалке» — просто зашел перекусить на сон грядущий… Звонил ли я Артановскому в гостиницу? А кто это такой? Ах, тот самый псих?.. Нет, не звонил. Я вообще его первый раз в кафе увидел… Алиби? Ну, какое может быть алиби у молодого, одинокого, симпатичного мужчины?.. Сами понимаете — дома сидеть не люблю: то дела, то друзья, то бишь — подружки…

Наконец ребята Захарова добыли неопровержимые доказательства по одному из убийств, совершенных Фонарем еще пару лет назад. Причем не какие-нибудь свидетельские показания, от которых любой мало-мальски подкованный адвокат обычно камня на камне в суде не оставляет, а серьезные улики… «Пальчики», результаты экспертизы крови, слюны и прочую физиологию.

Лантерин был ткнут носом в эти факты и постепенно стал сдавать позиции. Делал он это, правда, неохотно, почти на каждом допросе приходилось тратить уйму времени, чтобы припереть задержанного к стенке.

В результате на свет всплыли обстоятельства еще нескольких убийств.

И одно из них невольно привлекло внимание раскрутчиков.

Речь шла о довольно часто встречающемся в практике киллеров «заказе», когда требовалось убрать «коллегу», по каким-либо причинам не справившегося со своим делом. Или не захотевшего выполнять заказ — это были уже, по мнению заказчиков, детали (кстати, вопрос о заказчиках фонарь наотрез отказывался обсуждать, видимо справедливо полагая, что сообщить следствию информацию такого рода — все равно что подписать самому себе смертный приговор). Фонарю была дана точная наводка на «штрафника», и он не без труда нашел его — правда, уже за энное количество верст от Инска, в захолустье, где киллер-неудачник безуспешно пытался скрыться от возмездия.

Выбрав время и место, Фонарь застал своего бывшего «коллегу» врасплох, но убивать сразу не стал, а для начала обездвижил и принялся беседовать с ним по душам. Заказом это было не предусмотрено, но Лантерин был заинтересован в том, чтобы брать на вооружение чужой опыт — тем более такой печальный. Он не хотел быть дураком, которые, как известно, не учатся на ошибках других. Приговоренный к смерти киллер почему-то решил, что Фонарь, выслушав его историю, войдет в его положение и даст исчезнуть, сфальсифицировав доказательства исправного выполнения «заказа». История же была такова.

Киллер, о котором, помимо примет, Фонарю была известна только кличка Ударник, тоже работал преимущественно рукопашным методом. Как-то раз ему подбросили явно непыльную, но сулящую значительную финансовую выгоду работенку: убрать одного компьютерщика, который, по словам Ударника, был лох лохом и слабак слабаком. Такого пальцем ненароком зацепишь — он и скопытится. Парень был молодой и доверчивый, так что никаких проблем с ним не должно было возникнуть.

Заявившись к нему по месту жительства и устроив классическую засаду на лестничной площадке возле лифта, Ударник дождался поздно вечером возвращения парня и типовым ударом отправил его к праотцам. Выждав для верности несколько минут, он оттащил тело на лестницу, проверил «наличие отсутствия» пульса, дыхания и прочих признаков жизни, после чего с сознанием исполненного долга удалился.

А утром, когда он позвонил заказчику, чтобы договориться о встрече с целью получения остатка договорной суммы, его поджидал неприятный сюрприз. Заказчик был вне себя от бешенства, и из его брызгания слюной Ударник уяснил, что парень, которого он убил накануне, жив-здоров и что в связи с этим возникла масса «дополнительных проблем». Все заверения киллера, что речь идет о каком-то недоразумении, не помогли, и тогда Ударник в отчаянии предложил заказчику дать ему еще сутки на «улаживание дела». Однако заказчик в грубой форме ответствовал, что отныне его, бракодела, знать не знает, и бросил трубку.

Ударник был тертым калачом и ощутил, что над его головой сгущаются тучи.

В тот же день он покинул Инск…

Выслушав «коллегу». Фонарь его рассказу, естественно, не очень-то поверил и привел вынесенный Ударнику приговор в исполнение. (Тут он внезапно разоткровенничался и поделился с Захаровым своим мнением об этой невероятной истории. Дескать, на самом деле Ударник все-таки не удосужился надежно зафиксировать смерть парня, а ведь время от времени попадаются невероятно живучие типы, у которых остановка сердца еще ничего не значит, потому что мозг продолжает работать и потом происходит как бы «воскрешение».)

На естественный вопрос Захарова, может ли задержанный привести аналогичные примеры из собственного практического опыта. Фонарь психанул и отказался отвечать на все дальнейшие вопросы. Включая и те, которые касались личности «воскрешенного» компьютерщика…

— Попробуй угадать с трех раз, в чьем убийстве мне признался сегодня Фонарь, — предложил Захаров Сле-гину.

— Что я тебе — телепат, что ли? — осведомился Слегин.

Но Захаров все так же выжидающе смотрел на него. Слегин задумался.

— Подожди, подожди, — пробормотал он. — Неужели того самого компьютерщика?..

— Как ты догадался?

— Ну, вообще-то логично, что этот таинственный заказчик, убрав Ударника руками нашего подследственного, решил доверить ему и «исправление ошибки»… Кстати, о заказчике Фонарь по-прежнему — ни звука?

— Боюсь, что мы еще долго с ним провозимся, если будем настаивать на этом пункте программы…

Слегин встал и прошелся по кабинету, предоставленному ему в Управлении местного ОБЕЗа после «рассекречивания».

— А что, если нам пойти по более короткому пути? — задумчиво спросил он не то Захарова, не то самого себя. — Вот что, Толя… Пусть Фонаря закончит раскалывать кто-нибудь из твоих подчиненных. А ты сам займись сбором информации об этом компьютерщике…

— Кое-что известно уже сейчас, — сказал Захаров. — Его зовут Вадим Бурин. Ребята из нашего информационно-аналитического центра вовсю землю роют, чтобы собрать на него полное досье… А еще Фонарь сообщил, где этот Вадим захоронен…

— Захоронен? — удивленно переспросил Слегин.

— Дело в том, что хоронил его сам Фонарь, — терпеливо пояснил Захаров. — Он говорит, что это входило в условия договора с заказчиком. Естественно, за особую плату…

— Ну и где же он его похоронил?

— Там, где и полагается хоронить мертвецов, — усмехнулся Захаров. — На центральном городском кладбище… Только, конечно, хоронил он Вадима, так сказать, неофициально. Привез труп в багажнике машины, упаковал в специальный непромокаемый мешок, дождался наступления темноты, а потом закопал в укромном уголке так, чтобы могила была незаметной. И вот еще что… С учетом промашек своего предшественника Фонарь принял меры к тому, чтобы предоставить заказчику не просто устные гарантии и даже не фотографию трупа Бурина, а кое-что посущественнее…

— Наверное, палец? — перебил Захарова Слегин.

— Ну вот, а говоришь, что не владеешь телепатией, — ухмыльнулся Анатолий. — Правда, не один палец, а все пять — этот садист воспользовался топориком, чтобы отхватить у своей жертвы кисть руки…

Он говорил что-то еще, но Слегин уже отключился и перестал слышал своего собеседника. Он вдруг вспомнил, как сидел в «Золотом жуке», а за соседним столиком корреспондент расспрашивал некоего Сергея Григорьевича, который чудесным образом воскрес из утопленников… И как этот явный пьянчуга умудрился сбежать у него из-под носа.

Тогда Захаров сделал все возможное, чтобы вывести Сергея Григорьевича на чистую воду.

Но след этот оказался пустышкой. ОБЕЗу пришлось напрасно затратить немало времени и сил, прежде чем выяснилось, что бывший «утопший» в жизни ничего особенного собой не представляет. Работал он экскаваторщиком на стройке, имел самую обыкновенную семью в составе жены, трех детей и стервозной тещи и к злодеяниям Снайпера был абсолютно не причастен. Скрытое наблюдение за ним пришлось снять после того, как очередное убийство из пистолета двадцать шестого калибра было совершено на другом конце города в то время, когда Сергей дергал рычаги в кабине своего «ковшика»…

Хуже обстояло дело с тем журналистом, который пытался сделать экскаваторщика объектом сенсационной статьи. Проверка местных гостиниц показала, что никто из представителей средств массовой информации на постой там не останавливался. Даже комп-реконструкция сухощавого, которую прилежно составил Слегин, не помогла отыскать его след.

Это настораживало, но, впрочем, криминала в этом не было видно никакого — мало ли где мог поселиться приезжий труженик пера. Может, у знакомых, а может — у родственников, если он сам был отсюда родом…

У Слегина стало складываться смутное ощущение, что в городе происходило нечто такое, на что не обращали внимания все, включая его самого и Кондора, — хотя Кондору это простительно, он же не лазил по городским клоакам и «малинам» и не слышал, что народ говорит… «Вернее, внимание-то мы обращали, но не придавали значения… Тут на каждом шагу воняло серой и раскаленной смолой, а мы зажимали нос и думали, что это очередной выброс из трубы нефтеперегонного завода… А ведь, наверное, с этого и надо было начинать! Он же сам мне сказал тогда, в реанимации, что Снайперы возвращаются с того света…»

— Вот что, Толя, — сказал раскрутчик, осознав, что Захаров уже давным-давно умолк и теперь буравит его удивленным взглядом. — Давай сделаем так… Я сейчас возьму пару ребят и смотаюсь на кладбище. А ты вплотную займись информационно-аналитическим поиском, причем, помимо этого Вадима, постарайся подготовить мне справочку вот на какую тему… — Он на секунду замолчал, чтобы поточнее сформулировать желаемый результат. — Короче, меня интересует, были ли в городе за последние… ну, скажем, шесть месяцев… случаи такого же непонятного «воскрешения», а если да, то-с кем, когда, при каких обстоятельствах. Полный список, с адресами, указанием мест работы и всего прочего, что тебе самому покажется нужным…

Но Захаров все так же странно смотрел на Слегина, и раскрутчик сбился с мысли.

— Ну, что ты на меня уставился? — с невольным раздражением осведомился он. — Небось думаешь: вот послал на мою голову бог начальничка из Центра… Да?

Захаров наконец отвернулся.

— Да нет, — с необычным для него смущением сказал он. — Ты не думай, я вовсе не поэтому… Просто Фонарь тут еще кое о чем проговорился, и я сначала решил, что он вздумал пудрить мне мозги всякими небылицами… А теперь даже и не знаю…

— Короче! — подбодрил его Слегин. — Краткость — сестра таланта, Толя… Что он там еще ляпнул? Что-нибудь про мальчика, которого он использовал в качестве приманки для меня?

— Да что — мальчик? — отмахнулся Захаров. — С этим-то как раз все ясно. Киллер отловил на вокзале какого-то пацана из беспризорных — их у нас в последнее время немало развелось, привез в переулок, припугнул, надавал по шее, раздел и приказал разыграть для тебя комедию… Тут кое-что другое имеется. Фонарь сказал, что, когда он напал на тебя в темноте, то не просто вырубил тебя. Что якобы при этом он воспользовался тем самым кастетом, который мы обнаружили у него в кармане в момент ареста — помнишь?.. Кастет, между прочим, не дешевая самоделка, а фирменный, с чугунной ударной частью. Таким не только твой лоб, Слегин, но, думаю, и череп быка можно было бы пробить запросто…

У Слегина невольно перехватило дыхание. Он вдруг вспомнил, как у киллера отвалилась челюсть, когда он увидел его входящим в кабинет, и как его, закаленного своей чудовищной «работой» профессионала, охватил мгновенный ступор, от которого он не сумел оправиться вплоть до появления Захарова…

— Ну и что? — по инерции проворчал он.

— Да в общем-то ничего, конечно, — притворно потупился Захаров. — Только мне одно непонятно: если он вдарил тебя этой штукой в висок, то каким образом у тебя потом даже синяка не осталось?

Глава 8

— Вообще, место там просто отличное, — с воодушевлением говорил директор, изучая на ходу какую-то схему размером с крупномасштабную карту полушарий Земли. — Деревья, зелень, народу мало ходит, земля мягкая… Я даже сам удивляюсь, почему мы до сих пор не использовали его. Для нескольких могилок площадь, конечно, маловата, но для одиночного захоронения — в самый раз…

Слегин с сомнением покосился на своего спутника. Ему и в голову не приходило, что о кладбище можно отзываться столь восторженно. Правда, деревья вокруг и в самом деле были замечательными. И аккуратные клумбы с цветами попадались чуть ли не на каждом шагу.

Вот если бы еще не эти каменные и стальные надгробия, торчащие за железными оградками, мимо которых они шли по узкой аллейке…

— Скажите, Адам Федорович, — осторожно спросил он, — а кладбище по ночам охраняется?

— Теоретически — да, — сказал директор. — Одно время, когда появилось много желающих ночевать в древних склепах, мы вынуждены были нанять еще трех сторожей. Что греха таить, было много случаев мародерства… какие-то мерзавцы раскапывали свежие могилы, чтобы снимать с покойников ценные предметы — золотые кольца, коронки, а иногда и костюмы!.. Но вы поймите меня правильно, территория слишком большая — за всем не уследишь. Тут не пять человек, а целую роту охраны нужно иметь!.. Но, к сожалению, мы не можем позволить себе такой роскоши…

— Значит, в принципе на кладбище может проникнуть любой посторонний? — спросил Слегин.

Директор откашлялся и протер краем схемы очки.

— В принципе, может произойти все, что угодно, — посетовал он. — Но я не помню такого случая, чтобы кто-то проник на кладбище незамеченным. Да, у нас есть и прорехи в ограждении — но мы стараемся своевременно латать их. Да и персонал у нас в целом хороший, имеет навыки охранной деятельности. И нами уже были задержаны и сданы в милицию несколько ночных нарушителей порядка…

— Адам Федорович, вы говорите: никто не может войти сюда незамеченным, — перебил директора Слегин. — А выйти смог бы?..

Директор невольно замедлил шаг.

— Что вы имеете в виду? — строго спросил он.

— Мертвецов, естественно, — со смешком подсказал один из оперативников, сопровождавших Слегина. Звали его Лев, а фамилию Слегин не помнил. За то время, пока они добирались до кладбища, раскрутчик успел заметить, что парень этот отличался нездоровой склонностью шутить в любое время и в любом месте.

— Не смешно, молодой человек, — нахмурился директор. — И что это за слово такое мерзкое — мертвецы?! Если хотите знать, на Руси умерших всегда называли покойниками. Чувствуете разницу? Мертвым может быть дерево, животное, да все, что угодно… и лишь человек достоин этого… м-м… торжественного звания — покойник…

— Вы хотите сказать, Адам Федорович, что… — продолжил было свои расспросы Слегин, но директор поднял руку, требуя тишины.

— Вот это место! — возвестил он так, словно обез-овцы совершали экскурсию по историческим местам.

Неподалеку, за деревьями, высилась кладбищенская ограда. Деревьев было и в самом деле много. И кустов достаточно. В том месте, где заканчивался ровный ряд могил, имелся пустой клочок земли, поросшей травой. Директор надел очки и повел крючковатым носом, как бы принюхиваясь.

— Странно, — сказал он. — Кажется, вы правы… Видите, вот в этом месте трава не такая длинная, как по соседству? Такое впечатление, что недавно здесь что-то рыли. Недели две назад, не больше — иначе бы трава не успела вырасти… Это просто безобразие!

Он повернулся к кладбищенским рабочим, которые вполголоса переговаривались в сторонке, держа на плечах лопаты:

— Парни, копните-ка тут…

Парни неохотно повиновались.

— Эх, жаль, что осины здесь не растут, — тихо сказал Слегину шутник Лев.

— Почему — жаль? — не понял Слегин.

— А где же мы осиновый кол раздобудем, чтобы от зомби обороняться, ежели он из-под земли сейчас полезет? — задумчиво продолжал Лев.

Слегин грозно взглянул на него, и оперативник невольно попятился.

В наступившей тишине раздавалось лишь хриплое дыхание рабочих, шорох потревоженной земли и карканье ворон, которых на окрестных деревьях постепенно становилось все больше и больше. Вороны явно надеялись на то, что раскопки окажутся полезными и для них.

Вскоре глубина ямы достигла метра, а в ней по-прежнему было пусто.

— Покойник был захоронен в гробу? — спросил директор, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Нет, в мешке. Те, кто это делал, видели в нем не покойника, а именно мертвеца, — усмехнулся Слегин.

— Понимаю, — директор скорчил скорбную мину. — И кто же здесь, по-вашему, должен покоиться? Женщина? Мужчина?

— Человек, — тихо сказал Слегин. — Просто человек…

Почти полтора метра.

— А вы уверены?.. — начал было директор, но его прервал возглас одного из рабочих: «Адам Федорович, тут, кажется, что-то есть».

Слегин прикрыл глаза. Ну вот и еще один ложный след отпадает и рушатся нездоровые сенсации…

Но спустя несколько секунд он вынужден был пересмотреть свой вывод. «Что-то» оказалось большим черным мешком из прочного пластика с застежкой типа «молния», идущей по всему его периметру. Застежка была расстегнута, и мешок был пуст.

Больше в яме ничего не оказалось, хотя, по просьбе Слегина, рабочие раскопали ее на глубину, превышающую человеческий рост.

— Интере-есно, — протянул за спиной Слегина Лев, — каким же образом мертвец сумел выбраться из мешка с закрытой «молнией»? Может, он и сквозь предметы способен просачиваться?!

— Экспертиза покажет, что и как, — хмуро сказал Слегин. — Кстати, столь ответственную задачу, а именно — доставку мешка на лабораторное исследование, я поручаю тебе.

— Ну почему именно мне? — тут же заныл Лев. — Ну, пусть кто-нибудь другой, а? Я ж с грудного возраста испытываю отвращение к покойникам!

— А где же ты научился дырявить их осиновым колом? — прищурился Слегин. Он повернулся к директору:

— Что ж, Адам Федорович, спасибо за содействие. Вы нам очень помогли.

— Приезжайте к нам еще и в любое время, господин Слегин, — расплылся в приторной улыбочке директор. — Вы всегда будете нашим самым желанным гостем!

Помрачневший было Лев вдруг, отвернувшись, прыснул.

Слегин созловещим видом показал ему кулак за спиной директора.

* * *

Отправив оперативников в лабораторию Управления на машине, Слегин прямо из аэра связался с Захаровым. Тому уже удалось кое-что узнать о якобы дважды убитом программисте. Слегин старательно занес в компнот информацию, которую сообщил ему обезовец. Ее пока было немного, и она абсолютно не объясняла отсутствия тела Бурина в импровизированной могиле. Место жительства — отдельная однокомнатная квартира почти в центре города, адрес имеется… Место последней работы — в фирме «Голо— и видеоэффекты»… Имеется фотография Бурина, взятая из кадрового досье фирмы (симпатичное лицо молодого парня)… Вот данные о ближайших родственниках (есть отец, проживает тоже в Инске, работает в горсуде. Жены и детей нет, даже любимой девушки — и той нет!.. Ну что за нелюдь нам попался, Слегин?!)… Сведения о друзьях, близких знакомых, хобби и размере обуви сейчас уточняются (последнее, надо полагать, — шутка Толи, одуревшего от непривычной для него бумажно-компьютерной работы)… С того самого дня, когда на компьютерщика было совершено покушение Ударником, он куда-то исчез. Во всяком случае, на работе так и не появился, соседи ничего о его отъезде (если он, конечно, куда-то срочно уехал) не знают, отца опросить пока не успели — ищем-с…

— Спасибо, Анатолий Батькович, — чинно произнес Слегин. — Благодарное человечество когда-нибудь поставит вам памятник…

— Если только человечество к тому времени начисто не изведут Слепые Снайперы, — усмехнулся Захаров.

— Ну-ну, откуда такой пессимизм?. — удивленно поднял брови Слегин.

— Оттуда! — передразнил его Захаров. — Знаешь, Слегин, что-то меня в последнее время на мистику тянет. Так и чудятся демоны, посланцы дьявола…

— … зеленые человечки из летающих тарелок, — в тон ему закончил Слегин. — Мой тебе совет, Толя: пей на ночь святую водичку. Говорят, иногда помогает…

— Нет, ну а что еще можно думать про этих тварей? — заорал Захаров в динамик так, что пилот аэра вздрогнул и аппарат качнуло в воздухе. — Смерти они не боятся, убить их нельзя, зато сами кладут народ пачками!..

— Что, есть новые жертвы?

Захаров провел рукой по лицу, словно стирая с нее невидимый слой пыли. Слегин закусил губу.

— Кто на этот раз? — процедил он.

— Муравьев Артем Петрович, — нехотя сказал Захаров. — Шестьдесят восемь лет. Вышел на пенсию, но продолжал работать электриком на обувной фабрике… Жена умерла четыре года назад, а единственный сын почти не навещал старикана. В прошлом году Муравьев перенес инфаркт, еле оклемался…

— Как его убили?

— Как и остальных. В лоб, над переносицей. Двадцать шестой калибр, будь он неладен!.. Причем убийство совершено в подвале дома, где проживал Муравьев. Соседи рассказали, что в последнее время старик частенько туда заходил, чтобы покормить бездомного кота… И дальность опять — под сто метров! Представляешь — это в подвале-то, где и пятидесяти метров по прямой не наберется?! К тому же пистолет наверняка был с глушителем, если никто из жителей дома не слышал выстрела. Если бы через несколько часов слесарь не заявился в подвал проверять трубы, старика еще долго бы не нашли…

«Прав был Кондор, просто-таки в корень зрил, когда сделал вывод: „Они убивают самых добрых и беззащитных!“ — а ты ему не верил, дубина!..»

Слегин витиевато выругался. Пилот покосился на него и покрутил головой, не то осуждая своего пассажира, не то восхищаясь виртуозностью нецензурных выражений.

— Ты чего? — спросил Захаров.

— Да нет, ничего, — сказал Слегин. — Кстати, заскочу-ка я прямо сейчас в эту фирму с неприличным названием, где работал наш пропавший без вести… Буду в Управлении через час, не раньше…

— А почему это — с неприличным? — не понял юмора Захаров. — Нормальное наименование — «Голо-и видеоэффекты»…

— Во-во, — кивнул Слегин. — Заметь: не одетые, а «голые»!

— Да ну тебя в задницу, Слегин! — в сердцах воскликнул Захаров.

— Кстати, о заднице, — подхватил Слегин. — Мой неуловимый шеф тебе случайно не звонил?

— Нет, — сердито сказал Захаров.

— Все-все, умолкаю, — торопливо сказал Слегин и выключил коммуникатор.

Посидел на жестковатом сиденье, созерцая мелькающие под аэром здания, зелень деревьев и улицы, по которым чинно ползли коробочки машин.

Настроение у раскрутчика было отнюдь не таким радужным, какое он тужился продемонстрировать Захарову. Мерзопакостное было настроение…

Там, внизу, жили, работали, любили и воспитывали детей люди. Разные люди. Плохие и хорошие. Несчастные и не очень… Больные и здоровые. Грубые и доброжелательные. Но всех их объединяло одно: все они, сами того не подозревая, были потенциальными жертвами неизвестного убийцы. А он, сотрудник спецподразделения, долг которого заключался в том, чтобы предотвратить их гибель, ничего не может поделать, чтобы спасти их от пуль. Вот уже вторую неделю он торчит в этом пасмурном городе, а маньяк по-прежнему убивает людей. Размеренно и планомерно. Каждый день — по человеку, а то и по два… Словно выполняет какой-то дьявольский план. Словно посчитал, что весь город у него в заложниках, которых надо убивать небольшими порциями, дабы продлить садистское наслаждение!..

Да, конечно, пятнадцать человек — не ахти какая цифра для крупного города. И даже двадцать. Да хоть пятьдесят!.. Помнится, в истории были серийные убийцы и покруче. Один только Мак Лейден вон сколько наклепал в начале девяностых в разных штатах: почти триста человек… С другой стороны, за пресловутым Джеком-Потрошителем числится всего шесть трупов — а шуму-то сколько было! Даже прозвище стало нарицательным…

Но каждый из убитых в Инске — это особая статья. Я видел их всех лежащими на холодильных полках местного морга или непосредственно на залитом кровью асфальте. Нет, убийца не зверствовал, как его печально известные предшественники. Он убивал своих жертв с дьявольской аккуратностью, явно стараясь не причинить им боли и мучений. Но это-то и страшно. Потому что непонятно, чего же он хочет, в конце концов. Какую сумасшедшую идею он вбил в свою безумную башку? Когда и где нанесет следующий удар? Кто станет его следующей жертвой? Ребенок? Женщина? Инвалид? Или такой же одинокий пенсионер, как тот, которого он убил сегодня утром? Чего добивается этот выродок?

Слегин не знал. И никто не знал этого. Захаров и его ребята, видно, уже настолько устали, что перестали задавать себе подобные вопросы. Кондор, возможно, что-то мог бы сказать, но его нет, и на связь почему-то он не выходит. Словно потерял интерес к происходящему в Инске. Может, он вообще послал мысленно всех к чертовой матери, сидит сейчас где-нибудь на берегу реки с удочкой и отдыхает душой и телом?.. Да нет, что за дурацкие мысли? На Кондора это не похоже. Он и себя, и других загонит до потери пульса, пока не добьется желаемого результата…

Тоска-а-а.

«Ладно, не скули, — подбодрил себя Слегин. — Давай лучше соберемся с мыслями.

Итак, что мы имеем?

Сотрудник компьютерной фирмы Вадим Бурин, бесследно пропавший. Конечно, само по себе отсутствие его в том месте, где его якобы захоронил Фонарь, подозрительно, но пока рано делать мистические выводы. Все может объясняться гораздо проще. Тот же Фонарь мог сочинить историю с тайным захоронением — и глазом не моргнуть. Но зачем? Чтобы ввести нас в заблуждение и сбить со следа настоящего убийцы? Допустим… Тогда откуда в той яме взялся мешок? Экспертиза, кстати, должна показать, находился ли в этом мешке чей-то полуразложившийся труп. Ну, предположим. Фонарь закопал на кладбище пустой мешок. Спрашивается — на кой черт ему это понадобилось? Неужели «заказанный» ему программист каким-то образом ускользнул от Фонаря (варианты: откупился, стал шантажировать угрозами, оказался дальним родственником киллера и т. д.) и тот решил фальсифицировать выполнение задания, чтобы остаться чистеньким перед Заказчиком? Трудно поверить: во-первых, такой ушлый кадр, как этот мастер одного удара, не стал бы рисковать — не только репутацией надежного «исполнителя», но и головой. Тем более после фатального промаха своего предшественника. А во-вторых, он же говорил что-то про отрубленную руку жертвы в качестве подтверждения. Или отрубил он ее не у того, у кого нужно? Бр-р, в какие ужасы меня занесло!..

Нет, сам собой напрашивается вывод: если Фонарь врал от начала до конца (хотя в этом случае он должен был заранее заготовить свое вранье, поскольку на сочинителя-импровизатора он явно не тянет), то сделал он это лишь для того, чтобы направить нас на ложный след…

Где же сейчас этот Вадим? Уехал, никого не предупредив, в дальние края? Или ушел в многомесячный запой со знакомыми бомжами?

Все это похоже на книжку с загадками, в которой составители забыли напечатать отгадки.

Надо будет обязательно побеседовать с Буриным-старшим и узнать, что за человек был его сын. Кстати, заодно может выясниться, куда он мог деться. И почему, если он именно пропал без вести, отец не дал знать в ОБЕЗ? Или они с сыном жили — каждый сам по себе?..»

— Прибыли, — сообщил голос пилота, выводя Сле-гина из состояния отрешенности от окружающей действительности.

Слегин вздрогнул и бросил взгляд в окошко кабины. Аэр стоял на посадочной площадке недалеко от центра города.

«Ага, вон на том перекрестке в угловом здании и располагается нужная мне фирма».

— Вы уж извините, — проговорил пилот в спину Слегина, когда тот стал выбираться из кабины, — но в Управление вам придется добираться своим ходом. Мне надо на аэробазу, я сегодня на техобслуживание записан…

— Конечно, конечно, — бодро ответствовал Слегин. — Нет проблем! Я и так вас слишком долго эксплуатировал… Спасибо. И — успехов!..

Он еще не успел спуститься с площадки по винтовой лестнице, как аэр свечой взмыл в небо и скрылся из вида.

Глава 9

Фирма «Голо— и видеоэффекты» занимала массивное восьмиэтажное здание на перекрестке двух улиц, одна из которых называлась, в соответствии с современными политическими реалиями, бульваром Разоружения.

«А ведь это — своего рода магические заклинания, — вдруг подумал Слегин, пересекая означенный бульвар. — Бульвар Разоружения… Памятник Победы… Проспект Мира… Площадь Согласия… О простодушное человечество! Оно почему-то решило, что достаточно объявить человеческую жизнь наивысшей ценностью, запретить и уничтожить все смертоносное оружие на Земле, провозгласить кучу деклараций о необходимости мира во всем мире, о любви к ближнему и о запрете оружия, назвать города и улицы новыми именами — и мир сразу изменится. Злодеи мгновенно перекуются в гуманистов, пушки будут переплавлены на станки, а зло станет лишь экспонатом в музее…

Как бы не так.

Да, со времени принятии Декларации ООН, запрещающей разработку, производство и применение любых видов смертельного оружия, в мире многое изменилось. За эти пятнадцать лет на Земле не осталось боевой техники и вооружения, армий и оружейных заводов. Вся информация, связанная с технологией создания и практического использования СО, была удалена из открытого доступа в секретные архивы. Даже мы, стражи закона, не имеем права применять иные средства, кроме тех, что обеспечивают временную иммобилизацию преступников: парализаторов, стоп-лучей, шоковых дубинок, паралитических газов…

Но оказалось, что нельзя радикально изменить человечество за столь короткий промежуток времени. До сих пор еще есть страны, которые отказываются подчиняться Декларации, — и плевать они хотели на полную экономическую блокаду со стороны мирового сообщества!.. Помнится, в двадцатом веке то же самое было с наркотиками… Но и в тех государствах, что подписали Декларацию, продолжается тайная война с подпольными производителями и торговцами оружием, а также с бандами, которые этим оружием пользуются…

К тому же отсутствие оружия не означает отсутствия насилия.

Какими слепцами надо было быть, чтобы не предвидеть, что на уровне отдельно взятых личностей запрет номер один будет успешно преодолен!.. Только теперь, чтобы отправить ближнего на тот свет, используются ножи, яды, удавки, дубинки и просто голые кулаки. По части изобретательности в выборе инструментов и способов убийства человечество могло бы дать фору самому господу богу…

Может быть, все-таки прав один мой приятель, который расценивает появление Слепых Снайперов как ответную и, возможно, бессознательную реакцию общества на попытку насильственно втиснуть его в прокрустовы рамки Запрета? «Пройдет еще не меньше века, — утверждает он, — и должно смениться не меньше двух-трех поколений, прежде чем люди откликнутся на ваш призыв: „Ребята, давайте жить мирно!“ А вы думаете, что стоит лишь пресечь деятельность по производству оружия в тайных мастерских да переловить тех негодяев, что пускают эту продукцию в ход, — и на Земле тут же воцарится тишь да гладь и божья благодать…»

Помнится, меня тогда эта нотация задела, и я огрызнулся: что, по-твоему, нам всем надо сдаться? Поднять лапки кверху и не мешать спиральщикам наживаться на крови? Все равно ведь еще целых сто лет наша работа будет бесполезной!..»

Тут Слегин обнаружил, что стоит перед массивной дверью из тонированного бронестекла, рядом с которой торчит встроенный в стену пульт с одной-единственной кнопкой. Он вдавил кнопку, и из скрытых динамиков послышался хрипловатый голос: «Кто?» — «Я из ОБЕЗа», — сказал Слегин, прикидывая, сколько может стоить панорамная видеокамера, замаскированная под дверной «глазок». Больше голос ничего не сказал, но замок щелкнул, и створки двери приглашающе разъехались в стороны.

Слегин шагнул внутрь — и дверные половинки тут же сомкнулись за его спиной.

Он прошел по узкому короткому коридорчику до решетки, идущей от потолка до пола. В ней имелась дверь, за которой маячил охранник в форме и с шоковой дубинкой на поясе. «Ого, — подумал Слегин. — Прямо как в тюрьме или в хранилище швейцарского банка… Неужели все эти меры безопасности направлены лишь на то, чтобы сохранить в тайне головидеоэффекты от конкурентов?»

Он предъявил охраннику свой кард (тот так долго изучал его, что у Слегина возникли опасения за его зрение), справился, как ему попасть к генеральному директору, и двинулся по начинавшейся тут же лестнице наверх (лифт почему-то отсутствовал, как в старые дозапретные времена).

На третьем этаже раскрутчик свернул с лестницы в коридор, загроможденный разнообразными коробками и деревянными ящиками. Вопреки подспудным опасениям Слегина, никаких оптических эффектов на всем пути до кабинета главы фирмы ему не встретилось. Коридор был замысловатым, как сюжет авантюрных романов. В нем было множество неожиданных поворотов и неприятных сюрпризов в виде скользкого пола, на котором можно было запросто растянуться без привычки, затемненных мест (где можно было врезаться лбом в нагромождения старой мебели) и свежеокрашенных стен, на которых не было ни единой предупреждающей надписи… Все двери, выходящие в коридор, почему-то были тщательно прикрыты, и за ними не слышно было ни голосов, ни видеофонных вызовов, ни трелей принтеров, так что у Слегина постепенно сложилось стойкое ощущение, будто в здании, кроме него и охранника, нет ни одной живой души.

Коридор впал в балконную галерею, шедшую вдоль стены по всему периметру огромного зала под стеклянным куполом. Вот, оказывается, где кипела жизнь!.. Зал напоминал киностудию в разгар съемок фантастического боевика. Там было множество оптической аппаратуры с мощными объективами, там царил полумрак, в котором время от времени мелькали синеватые голо-графические лучи и сверкали вспышки лазеров. Иногда в зале зажигался свет, и тогда становилось видно, что там суетятся люди в диковинных нарядах…

Наконец Слегин добрался до нужного ему кабинета. Долго объясняться в приемной с секретарем — вдумчивым молодым человеком в очках и массивным боксерским подбородком — Слегину не пришлось: видимо, оповещение о незваных посетителях в фирме было хорошо поставлено. Ему пришлось лишь вновь предъявить свой «элсик»…

Генеральный директор фирмы «Голо— и видеоэффекты» Марк Крейлис (как значилось на золотой табличке возле двери в приемную) не устремился к гостю через весь кабинет, чтобы сердечно пожать ему руку, но и не стал демонстрировать открытую неприязнь, которую бизнесмены обычно питали к раскрутчикам. Он стоял, заложив руки за спину, возле окна и смотрел на поток машин, запрудивший улицу.

Слегин поздоровался и представился. На секунду у него мелькнуло предчувствие, что генеральный директор тоже захочет ознакомиться с его ELCI, но Крейлис поверил гостю на слово.

— Чем я могу помочь нашей славной службе Общественной Безопасности? — осведомился он, не приглашая Слегина присесть.

Директору было за пятьдесят. Ироничный взгляд серых глаз, копна густых темных волос, зачесанных к затылку, тяжеловатый подбородок с ямочкой. Манерой держаться он напоминал зарубежных кинозвезд — та же вымученная непринужденность и обязательная, но не всегда уместная белозубая улыбка до ушей…

Слегин решил не тянуть быка за рога. Он достал компнот, вывел на экран фото Вадима Бурина и показал изображение директору:

— Вы знаете этого человека?

Крейлис удивленно поднял брови:

— Если не ошибаюсь, это сотрудник отдела программного обеспечения нашей фирмы. Бывший сотрудник. Кажется, его фамилия — Бурин…

— Почему — бывший? — в свою очередь удивился Слегин.

— Потому что он уволен в связи с постоянным невыходом на работу.

— Давно?

— Не помню… Если хотите, я могу уточнить в отделе по учету персонала. Хотя…

— Хотя — что?

— Хотя мне кажется, что вам и так уже все известно, господин Слегин.

— Вот как?

— Мне сегодня доложили, что ваши коллеги интересовались Буриным… Что он натворил, позвольте полюбопытствовать?

— Ничего особенного, господин Крейлис. Если не считать того, что его, кажется, убили.

— Неужели? И вам известно имя убийцы?

Какой-то нелепый диалог получается, краем сознания отметил Слегин. Как в старом детективном романе. Однако ничего не поделаешь — надо следовать канонам жанра…

— Представьте себе — да. У нас имеются все основания полагать, что вашего сотрудника… бывшего, как вы сказали… убил профессиональный киллер. — С языка Слегина чуть было не слетело: «Причем — дважды», но он вовремя остановился. Не стоит сразу выкладывать на стол все козыри.

— Это черт знает что, — вяло возмутился Крейлис. — Надеюсь, вы уже поймали этого подонка?

— Господин генеральный директор, — решил перехватить инициативу раскрутчик, — позвольте мне задавать вам вопросы, а не наоборот… Все-таки следствие по этому делу еще не закончено, и нам предстоит многое выяснить…

— Да, я понимаю, — натянуто улыбнулся Крейлис. — Может быть, мы присядем?

— С удовольствием.

Слегин проследовал к указанному генеральным директором стулу возле заваленного бумагами письменного стола (знай сверчок свой шесток!), а Крейлис занял место за столом, в стандартном кожаном кресле с высокой спинкой.

Ни чая, ни кофе гостю он явно не собирался предлагать, хотя после визита на кладбище Слегин не отказался бы ни от того, ни от другого.

Пришлось сглотнуть комок в горле и перейти к делу. Тем более что, судя по демонстративным поглядываниям на настенные часы, господин генеральный директор имел мало времени.

Впрочем, ответы его оказались столь малоинформативными, что Слегину стало жаль времени, потраченного на этот визит.

Чем занимался Вадим Бурин в фирме «Голо— и видеоэффекты»? Программным обеспечением различных разработок… Каких именно? Извините, но тут мы вступаем в область коммерческой тайны, охраняемой законом… Чем вообще занимается фирма? Вот вам каталог выпускаемой нами продукции и оказываемых услуг, господин Слегин… Могу даже презентовать вам наши рекламные проспекты — посмотрите на досуге на красивые картинки… Не желаете? Ну и зря — кто знает, может, и вы когда-нибудь стали бы нашим клиентом, даже — почетным клиентом («Везет мне сегодня на подобные предложения, — мрачно подумал Слегин. — То директор кладбища, то этот тип с внешностью голливудского актера…»). Что я могу сказать о Бурине? По-моему, он был неплохим работником… Правда, звезд с неба не хватал, но очень аккуратен, исполнителен, обладал чувством ответственности за порученное дело. Если учесть его относительно молодой возраст — мог бы, наверное, в дальнейшем сделать карьеру в нашей фирме… А как человек? Ну, в этом я вам вряд ли смогу помочь… Все-таки отношения у меня с ним, сами понимаете, были не близкими… да практически я и не имел с ним никаких отношений. У меня в подчинении „около сотни сотрудников — не могу же я знать о каждом все!..

— А вы не могли бы рассказать, господин директор, при каких обстоятельствах исчез Бурин?

— Почему — исчез?

— Ну, вы же сами сказали, что он был уволен за невыход на работу…

— Правильно, сказал. Но это вовсе не означает, что он для нас исчез, — во всяком случае, таинственным образом. Когда Вадим пропустил два рабочих дня и не откликнулся на наши телефонные звонки, начальник отдела по учету персонала послал к нему домой своего сотрудника, чтобы узнать, в чем дело. Но квартира была заперта, а соседи ничего существенного сказать не смогли… После наведения справок выяснилось, что Бурин снял со счета в банке все имевшиеся у него сбережения. В результате мы решили, что он куда-то уехал… Выждав еще несколько дней, мы были вынуждены взять на его место нового сотрудника, поскольку никаких вестей от Бурина не было… Да, согласен, его внезапный отъезд мог бы показаться странным, но в принципе у нас — свободная страна, и каждый волен покинуть место работы, не предупреждая об этом администрацию… По этой причине мы и не стали обращаться в ОБЕЗ… Нет-нет, расчет он не получал — это совершенно точно. Собственно, деньги, которые ему причитались, были все равно небольшими…

Кто мог желать смерти сотрудника нашей фирмы? На этот вопрос я при всем желании ответить не смогу… Если только на почве ревности и прочих любовных страстей? Все-таки человек он молодой… был… наверняка у него имелись какие-то дамы сердца… это вам надо побеседовать с теми, кто непосредственно работал с ним… я имею в виду других программистов… Кстати, а почему бы вам не узнать это от убийцы — если, конечно, вы его уже арестовали?.. Нет-нет, разумеется, я вовсе не навязываю вам свои рекомендации…

Что-о? Не появлялся ли Бурин в последнее время в фирме? Но вы же сами сказали, что он… что его… А, понимаю, понимаю… так шутят представители нашей славной службы безопасности… Нет-нет, добавить больше ничего не могу, но если вам что-нибудь еще понадобится — всегда к вашим услугам, звоните… вот вам моя визитка… Или приезжайте.

Слегин уже собирался откланяться, но тут от порывистого движения Крейлиса со стола слетел лист бумаги. Раскрутчик поднял его и вернул хозяину кабинета. Но при этом он успел заметить, что на листочке карандашом был небрежно набросан странный узор. Обычно такие рисуют во время скучных производственных совещаний, чтобы хоть чем-то заняться.

Бессмысленная виньетка в виде лепестков ромашки, только без кружка в центре «цветка». Бессмысленная для большинства людей. Но не для Слегина.

Тем не менее он не подал вида.

Попрощался с Крейлисом и двинулся в обратный путь по коридорному лабиринту.

Только теперь он шел, внимательно приглядываясь к полуказарменному интерьеру здания.

Когда он добрался до штабелей коробок и ящиков, то понял, чту именно отложилось мучительным вопросом в его подсознании по пути в кабинет директора. Теперь он осознавал, в чем дело.

И это был еще один штрих для картины, которая начинала складываться в его мозгу.

Глава 10

Выйдя из здания фирмы, Слегин перешел на другую сторону перекрестка и позвонил Захарову.

— Толя, — сказал он, когда голос Захарова откликнулся в коммуникаторе, — кажется, я напал на золотую жилу…

— Что это тебя занесло в ювелирный магазин? — ехидно осведомился Захаров.

— Слушай меня внимательно, — сказал раскрутчик, не собираясь терять время на обмен остротами.

И изложил Захарову перечень оперативных мероприятий, которые, по его мнению, следовало немедленно провести в отношении фирмы «Голо— и видеоэффекты».

— Все понятно, — сказал Толя, выслушав Слеги-на. — Непонятно одно: на чем основываются твои подозрения?

— Ящики, Толя… У них в коридоре целый штабель стандартных ящиков, которые когда-то использовались для хранения армейских боеприпасов…

— А может, они просто скупили их в качестве тары? — неуверенно предположил Захаров.

— Да, но это еще не все… Я видел у Крейлиса листок, на котором была нарисована «ромашка».

«Ромашкой» в «Раскрутке» назывался тайный знак «Спирали», частенько использовавшийся торговцами оружием в качестве своеобразного графического пароля.

— Ах вот как? — протянул Захаров. — Что ж, это уже кое-что более существенное… А это не может быть совпадением?

— Не думаю, — сказал Слегин. — Даже если допустить, что человек накалякал первое, что ему пришло в голову, то почему это не чертик, не бессмысленные загогулины, а именно «ромашка»?.. Подсознание — опасная вещь, Толя. Как говорится, на воре шапка горит…

— Ладно, мы все сделаем, как ты просишь, — сказал Захаров («Просишь, — невольно отметил про себя Слегин. — Нет, никогда из тебя не выйдет начальника, Слегин»). — Куда сейчас путь держишь?

— Куда глаза глядят, — усмехнулся Слегин. — Постараюсь не задерживаться…

Он спрятал коммуникатор во внутренний карман и огляделся.

Неподалеку виднелся вход в метро. Судя по названию станции, отсюда было не более четверти часа езды до того места, где проживал Вадим Бурин.

Слегин направился было ко входу в подземку, но тут его взгляд упал на нескромно блистающий зеркальными витринами торговый центр на другой стороне площади. Совсем некстати раскрутчик вспомнил, что ему необходимо приобрести кое-какие вещи, без которых нельзя обойтись в быту, даже если быт этот ограничен ночевками на диване в служебном кабинете.

«Загляну-ка я туда прямо сейчас, а то потом опять забуду», — решил он и двинулся к супермаркету.

Интерьер торгового центра заставил Слегина почувствовать себя провинциалом, впервые посетившим парижский Лувр. Здесь все блистало и отравляло взор навязчивой рекламной голографией. На каждом этаже имелись фонтаны с настоящей рыбой, то и дело выпрыгивающей из воды. Зал самообслуживания, располагавшийся на первом этаже, отпугивал своими бесконечными просторами и обилием товаров. У Слегина сложилось впечатление, что он попал не в магазин, а на какую-то международную выставку. Впечатление это усилилось, когда он обнаружил, что стоимость искомых туалетных принадлежностей составляет ровно треть его зарплаты.

Ошарашенно покачав головой, раскрутчик решительно двинулся к выходу, но был остановлен молодым человеком, который был похож на оживший витринный манекен.

Несмотря на жару, на нем были наглухо застегнутый на все пуговицы костюм и белоснежная сорочка с галстуком. От этого лицо молодого человека то и дело покрывалось мелкими капельками пота, как ветровое стекло автомобиля при мелком дождике, но функцию «дворников» у него выполнял тщательно уложенный в несколько раз, пропахший дамским дезодорантом носовой платок, который он жестом фокусника доставал неизвестно откуда.

В одной руке у молодого человека был аляпистый пакет с изображением полуобнаженной красотки, так стыдливо закрывающей руками свою грудь, словно перед съемкой ее предупредили о том, что фотограф — сексуальный маньяк. В другой же руке молодой человек сжимал компнот типа «Палм», на экране которого была выведена какая-то сложная таблица.

«Манекен» обладал даром речи со скоростью двести слов в минуту.

Начал он с того, что поинтересовался, проживают ли в квартире Слегина тараканы или муравьи (впоследствии раскрутчик пришел к выводу, что подобное начало — неплохой повод для знакомства с девушками; во всяком случае, эта фраза всегда будет звучать неожиданно и оригинально). Отрицательный ответ отнюдь не смутил молодого человека, потому что его, оказывается, интересовало совсем другое, а именно: почему вышеупомянутые насекомые избегают появляться в месте проживания его собеседника.

«Наверное, их отпугивают мои привычки, — попытался избавиться Слегин от назойливого собеседника своим излюбленным способом. — Видите ли, я имею обыкновение храпеть во сне, а при посещении туалета слишком громко пою»…

Однако щеголь с папкой, видимо, еще в детстве был вакцинирован серией прививок от юмора, потому что он стал нудно допытываться у Слегина, что бы тот сделал, если бы в один прекрасный день в его жилище все-таки появились тараканы и прочие представители домашней фауны.

Но в тот момент, когда Слегин уже был готов послать молодого человека на три буквы, тот вдруг завершил вступительный этап и перешел к основной фазе своего маркетинга. Проникновенно глядя раскрутчику в глаза и назойливо всовывая ему в руку заветный пакет с красоткой, он сообщил, что фирма Х (название прозвучало неразборчиво), которую он имеет честь представлять, приняла решение отблагодарить «уважаемого клиента» за содержательное интервью о тараканах «презентом, который нужен всем мужчинам». Пока Слегин раздумывал, каким образом его собеседнику удалось связаться со своим офисом прямо у него под носом (тедепатия, не иначе!) и пригодятся ли ему в ближайшем будущем презервативы, молодой человек вдруг предупредил как бы между прочим, что подарок делается абсолютно бесплатно, но необходимо прямо сейчас внести совершенно пустяковую сумму в двести евро в виде уплаты полагающегося в подобных случаях налога. Но зато уважаемый клиент получит… (тут молодой человек сделал многообещающую паузу и извлек из пакета картонную коробку без этикетки, но с отпечатками чьих-. то жирных пальцев)… электробритву, которую производит Бердянский — между прочим, бывший «номерной» — завод!

— Зачем мне ваша бритва? — с некоторой обидой поинтересовался Слегин. — У меня есть своя, настоящий «Филипс»!

— Подарите кому-нибудь из родственников, — нашелся молодой человек. — Например, сыну. Или внуку…

— По-вашему, я похож на деда? — взревел Слегин. Люди вокруг уже начинали с любопытством прислушиваться к диалогу, а одна сообразительная особа громко сообщила: «Кино, наверное, снимают!» — Если хотите знать, я вообще пока еще не женат!!!

— От этого никто не застрахован, — философски изрек молодой человек. — Так берете товар или нет?

Сжимая кулаки, Слегин сделал к нему всего один шаг, но этого хватило, чтобы «манекен» тут же испарился из поля зрения раскрутчика, успев на прощание с грустью посетовать на «чудаков», отказывающихся от почти бесплатных подарков.

Однако в полном соответствии с законом сохранения энергии исчез он не окончательно. Когда Слегин спустился на эскалаторе на первый этаж, голос энергичного молодого человека доносился уже со стороны обувной секции…

Дом, где проживал Бурин, показался Слегину смутно знакомым, хотя был он здесь в первый раз. Стиль конца прошлого века — вот в чем дело. Такие скучные многоэтажные коробки тогда строились по всей стране.

Раскрутчик вошел в подъезд, где на видном месте висело злобное объявление, начертанное неверной старческой рукой: «Сволочи! Не плюйте на пол!» В лифте этот крик души дублировался, только обращались в нем уже к «козлам», подкрепляя призыв страшной угрозой:

«А если кто-нибудь плюнет — сломаю лифт, и будете ходить пешком!»…

Судя по тому, что лифт все еще функционировал, угрозы боялись.

Слегин поднялся на последний этаж и на всякий случай позвонил в дверь под номером триста пятьдесят. Как и следовало ожидать, никакой реакции.

Слегин обследовал замок и обнаружил, что он открывается обыкновенной канцелярской скрепкой, которая очень кстати оказалась в кармане раскрутчика. В свете этого открытия просто грех было не посетить жилище человека, подозреваемого в пребывании на том свете.

Войдя, Слегин остановился, чтобы осмотреться, и тут испытал шок. Прямо перед ним в сумраке коридора материализовалась экстравагантная фигура, прогремели вступительные аккорды какого-то торжественного марша, и приятный бархатный голос рявкнул: Хозяина нет, но я передам ему, что вы заходили. Как прикажете представить вас?»

Слегин с трудом удержался от рукоприкладства по отношению к голопризраку. «Сгинь», — мрачно посоветовал он, и фигура, повторив напоследок: «Слушаюсь, господин Сгинь», исчезла.

«М-да, вот что бывает, когда компьютерщики полагают, что обладают чувством юмора, — подумал раскрутчик, вытирая со лба холодный пот. — Представляю, какой эффект этот трюк произвел бы на грабителей-домушников».

Он осторожно, опасаясь новых сюрпризов в компыотерно-голографическом стиле, двинулся в комнату, которая напоминала собой рубку радиста на антарктической станции — незаправленная постель, раскиданные предметы одежды, стопки книг среди царства аппаратуры всех сортов и калибров. Собственно, обыск как таковой не требовался: все и так было на виду, и никакими уликами тут не пахло. Ни винтовок со снайперским прицелом в углу за портьерой, ни окровавленных носовых платков…

Слегин переместился на кухню.

Скрежет ключей в дверном замке застал его как раз в тот момент, когда он, присев на корточки перед кухонным столом, глубокомысленно разглядывал скудный набор посуды, некогда видавшей лучшие времена.

Выхватив парализатор, Слегин классически припал спиной к стене и замер, ожидая продолжения. Однако секунда текла за секундой, а дверь все еще не открывалась, и было тихо.

Наконец Слегин решился. Держа наготове парализатор, он подкрался к двери, рывком распахнул ее и выглянул наружу. Слух его уловил звук закрывающихся створок лифта. Он ринулся в отсек, но опоздал на какую-то долю секунды. В следующий момент он уже летел по лестнице вниз, прыгая сразу через несколько ступенек.

Он по инерции добежал до второго этажа, когда понял, что скрежет лифта не приближается, а удаляется. Чертыхнувшись, раскрутчик ринулся наверх, на ходу выхватывая из кармана коробочку коммуникатора.

Захаров сообщил, что свой единственный аэр выслать не сможет по той причине, что он в ремонте («Как — в ремонте?! — удивился Слегин. — Я ж еще пару часов назад на нем летел!» — «А теперь сломался», — невозмутимо проинформировал его Захаров). А машина с дежурной группой из ближайшего отделения ОБЕЗа прибудет не раньше, чем через десять минут…

Черт бы побрал этих нерасторопных провинциалов!

Пришлось продолжать бег по лестнице. Где-то наверху двери лифта открылись и тут же вновь закрылись, но характерного грохота не последовало, и раскрутчик понял, что неизвестный покинул лифт.

Ноги его подкашивались, легкие хрипели, сердце бешено колотилось в груди — сказывалась усталость, накопившаяся за последнее время.

Продвижение вверх замедлялось еще и тем, что Слегин не знал, на каком этаже остановился лифт — это мог быть любой этаж, начиная с восьмого и выше. Поэтому приходилось осматривать каждый лифтовой холл.

Наконец Слегин достиг последнего этажа, но и здесь никого не обнаружил.

Да кто же этот тип — невидимка, что ли?

Раскрутчик вновь выглянул на лестницу, и взгляд его уперся в железную дверь в той стене, где заканчивались ступени. Помнится, раньше на ней висел массивный замок, а теперь он куда-то исчез…

Слегин распахнул дверь, и в лицо ему ударил ветер. Осторожно выглянув наружу, раскрутчик выбрался на крышу.

И в сердцах ударил кулаком по ладони.

Прижимаясь к крышам соседних домов, от него стремительно удалялся аэр без опознавательных знаков. В его кабине виднелись силуэты двух человек.

Глава 11

Чтобы компенсировать неудачу, которой обернулась погоня за неизвестным, Слегин решил собрать хоть какие-то сведения о Вадиме Бурине путем опроса его соседей. К этому делу он подключил и обезовцев, прибывших как раз в тот момент, когда он вернулся с крыши в подъезд.

Им удалось опросить больше половины жителей подъезда, но никаких ценных сведений соседи Бурина не сообщили. Собственно говоря, компьютерщика мало кто знал — жил он замкнуто, в гости никого из соседей к себе не приглашал, да и визитеров извне у него почти не было. Кое-кто, правда, утверждал, что несколько раз видел Вадима в компании пожилого человека — видимо, отца, но это было довольно давно. Некоторые сообщали, что, возвращаясь поздно ночью, частенько видели, как в квартире Бурина светятся окна, но это не было связано с гульбой или молодежной вечеринкой, потому что ни единого звука наружу не доносилось…

Самым трудным для свидетелей оказался вопрос о том, когда они последний раз видели Бурина. Они морщили лоб, хмурили брови, усиленно пытаясь припомнить конкретную дату, но в конце концов заявляли, что давненько это было…

Не собирался ли Вадим куда-нибудь уезжать? Нет, никаких фактов в пользу этого предположения не было.

Не было ли у Бурина подружки, невесты или прочих знакомых женского пола? Нет, не было, хотя это, конечно, очень странно, если учесть его возраст и проживание в отдельной квартире… Другой бы на его месте погряз в разврате, а этот жил как монах-отшельник!..

Есть ли у Бурина другие родственники, помимо полумифического отца? Неизвестно, поскольку он никогда не распространялся на эту тему…

В общем, одни сплошные «нет» и «не знаем». И хотя принято считать, что отрицательные ответы — тоже информация, но в данном случае Слегина она не удовлетворяла.

Пришлось наведаться в тот отдел учета населения, который обслуживал район обитания Бурина. Там, сломив скрытое сопротивление сотрудников, уже предвкушавших конец трудового дня, Слегину удалось поднять архивные данные на программиста и выяснить, что проживает он по нынешнему адресу всего три года, а раньше был зарегистрирован по месту жительства своего отца — Бурина Ивана Дмитриевича, 195.. года рождения…

Слегин скопировал указанный адрес и вместе с той же группой ОБЕЗа ринулся на другой конец города.

Здесь его ждал очередной сюрприз.

Все указывало на то, что Бурин-старший пропал без вести так же внезапно, как и его сын. И, судя по показаниям соседок-старушек, сидевших на скамейке перед подъездом, примерно в то же самое время. Дверь его квартиры была заперта, на звонки никто не отвечал, и тогда обезовцы в присутствии свидетелей вскрыли квартиру. Ко всеобщему облегчению, полуразложившихся трупов и прочих аномалий там не оказалось.

Слегин тщательно осмотрел помещения, но не нашел ни улик, которые могли бы указывать на то, что имело место какое-либо преступление, ни чего-либо такого, что могло бы пролить свет на обстоятельства исчезновения Бурина-старшего и его местонахождение в настоящее время. Единственным предметом, который вызвал определенные подозрения у раскрутчика, оказалась пара никелированных наручников старинного образца, которые валялись на полу за диваном.

На всякий случай приобщив их в качестве вещдока к будущему уголовному делу, Слегин собрался было обойти соседей, но тут его вызвал на связь Захаров.

Голос начальника инского ОБЕЗа был каким-то странным.

Первым делом он осведомился, где именно Слегин находится, а когда услышал ответ, то долго его обдумывал.

Потом он спросил, не заезжал ли Слегин сегодня в следственный изолятор.

Получив отрицательный ответ, Захаров впал в еще большую задумчивость, и тогда Слегин, не выдержав, осведомился, в чем причина его расспросов.

И то, что он услышал, оглушило его не хуже того удара по голове, который он получил в темном переулке несколько дней назад.

Захаров сообщил, что наемный убийца и негодяй Фонарь, он же — гражданин Лантерин, час назад был обнаружен мертвым в одиночной камере следственного изолятора. А точнее — убитым: выстрел был произведен в упор из пистолета, относящегося к категории СО.

Но самый главный сюрприз хитрец Толя, как опытный писатель-детективщик, оставил на заключительную часть своего сообщения.

По его словам, персонал СИЗО в один голос утверждал, что в камеру к Фонарю в течение нескольких часов перед установленным экспертом временем смерти никто не заходил. За исключением одного человека, который никак не мог быть убийцей — если, конечно, допустить, что он находится в здравом уме.

— И кто же этот тип? — спросил Слегин, уже предчувствуя очередную подлость со стороны госпожи Фортуны.

— Ты, — сказал с вызовом Захаров. — Некто Булат Слегин, собственной персоной… И никакой ошибки быть не может: слава богу, за последние дни охрана изолятора успела вдоволь наглядеться на твою физиономию.

— Ах вот как? — Слегин кусал губу и бездумно хлопал глазами, пытаясь сообразить, что за чертовщина вокруг него сегодня творится. — Ладно, я выезжаю…

— Куда? — не без подтекста поинтересовался Захаров.

— В Управление — куда же еще! — взорвался Слегин. — Неужели ты поверил, что я действительно укокошил этого мерзавца и теперь собираюсь пуститься в бега от карающей длани правосудия?!

Анатолий что-то невнятно промямлил насчет упрямых фактов, но Слегин слушать его больше не стал.

Оба обезовца смотрели на него во все глаза, как на оборотня, вдруг поросшего волчьей шерстью.

* * *

— Я уже тебе в сотый раз говорю: не был я сегодня в этом проклятом изоляторе, понятно? — устало сказал Слегин.

Не глядя на него, Захаров сосредоточенно сворачивал листок бумаги в гармошку, и лицо его оставалось отчужденно-застывшим.

— Да ты сам подумай: ну какой резон мне было его убивать? — продолжал Слегин, вскинув голову. — Или, по-твоему, я страдаю манией мести и решил разделаться с Фонарем только потому, что несколько дней назад он вдарил мне по кумполу? Это же абсурд, Толя!..

— Абсурд, — согласился Захаров, не поднимая головы. — А то, что ты там был, — вовсе не абсурд. Хочешь, я устрою тебе очную ставку с дежурным по изолятору?

— Хочу, — с вызовом сказал Слегин. — Хоть с самим господом богом!.. Ну не был я там, понимаешь? НЕ БЫЛ! — Он вдруг замолчал, а потом воскликнул: — Слу-ушай, начальник… А почему ты веришь не мне, а этим охранникам? Ты не допускаешь, что кто-то из них имеет рыльце в пушку и решил таким оригинальным образом отвести от себяподозрения? Может, его подкупила мафия?

— Ага, — согласился Захаров и швырнул плод своих усилий в корзину для бумаг. — Наверняка подкупила! А вместе с ним — еще человек пять, которые тоже тебя видели в изоляторе!.. Стопорни, коллега, иначе еще немного — и ты обвинишь весь персонал СИЗО в сотрудничестве с преступниками!

Слегин вскочил со стула и закружил по кабинету.

— Нет, — сказал он, — тут что-то не так… У вас в Инске случайно гипнозом никто не владеет?

— Насколько я знаю — нет, — с усмешкой отозвался Захаров. — И фантомасов у нас тут не водится, и даже пришельцев, способных принимать любые обличья!..

— Погоди, погоди, — пробормотал Слегин. — Давай по порядку… Фонарь сидел у нас под стражей целых три дня. Тихо-мирно сидел, никому не мешал… А сегодня его взяли и кокнули. Почему именно сегодня?

— Для начала надо поставить вопрос иначе. А именно: почему его вообще кокнули? — сказал Захаров.

— Ну, это-то кажется очевидным, не так ли? Бедняга, видимо, кое-что знал о своем Заказчике… правда, нам он так и не выложил эти сведения… но Заказчик-то этого не ведал, вот в чем дело! Возможно, он вообще не подозревал об аресте киллера, и это стало ему известно только сегодня… Кто-то ему об этом сообщил, но кто?

— Только не я, — выставил перед собой ладонь Захаров. — Я сегодня из этого кабинета выходил только, пардон, в сортир. Мои парни тоже вряд ли бы стали «светить» Фонаря — о, каламбур получился!.. Так что извини, но опять в качестве подозреваемого остаешься ты, Булат…

— Я? — ошеломленно переспросил Слегин. — Хм, ну что ж… Давай проанализируем мои сегодняшние похождения… Сначала было кладбище — но там ни слова не было сказано о нашем подследственном… Потом я заехал… то есть залетел — тьфу ты, черт, язык сломаешь… короче, потом я заскочил в ту фирму, где работал Бурин, и…

Он вдруг застыл с открытым ртом.

Ему припомнилось, как Крейлис интересовался, не поймали ли того убийцу, который якобы был науськан на Бурина. «И потом этот странный тип в торговом центре — уж не напустили ли его на меня специально, чтобы выиграть время? Да, но тогда выходит, что за мной следили от фирмы до самой квартиры Бурина… А я точно знаю, что „хвоста“ за мной не было. Но тогда как им становилось известно о моих перемещениях? Перехватывали мои переговоры с Захаровым? Чушь собачья — не зная кода и не имея спецаппаратуры, невозможно прослушать каналы служебной связи „Раскрутки“!..

И все-таки глава фирмы «Голо— и видеоэффекты» был единственным, кому я намекнул, что на Вадима охотились киллеры. Если этот голливудский красавчик и был Заказчиком, то для него не составляло труда смекнуть, что, скорее всего, я знаю о покушениях на Бурина от самого исполнителя. А раз так, значит, он сидит у нас на нарах… Не исключено, что сразу после моего ухода Крейлис навел справки по своим каналам и выяснил, что Фонарь пропал неизвестно куда… в конце концов, официанты «Фиалки» были свидетелями того, как мы его брали… И тогда он решил не откладывать ликвидацию Фонаря в долгий ящик… Уяснив, что я временно нахожусь в отрыве от своих коллег, он направил в изолятор кого-то из своих подручных, загримировав его так, чтобы он был как две капли воды похож на меня…»

— Ну ты даешь, — покрутил головой Захаров, когда Слегин сбивчиво озвучил вслух эти свои мысли. — Богатая же у тебя фантазия, парень!.. Не хуже, чем у Агаты Кристи!.. Только вот что я тебе скажу: у нас в СИЗО работают не подслеповатые старушки, а профессионалы, которые собаку съели на фейс-контроле! Чтобы их провести — даже не знаю, какой макияж нужен. И потом, грим хорош для театрального спектакля, но не для реального маскарада, потому что на расстоянии вытянутой руки будет заметно, что лицо неестественное…

— А голос? — жадно спросил Слегин. — Что охранники сказали о голосе моего двойника?

Захаров почесал бровь остро отточенным карандашом.

— Честно говоря, тут есть некоторая неувязка, — признал он. — Человек, в котором охрана изолятора дружно опознала тебя, по сути, ничего не говорил… если не считать нескольких отрывистых возгласов…

— Ну, вот видишь! — победно воскликнул Слегин. — А удостоверение? Неужели и ксиву мой двойник предъявлял?

— Нет, — согласился Захаров, но тут же добавил: — Кстати, а ты и сам, помнится, предъявлял документы только в самый первый раз… а потом тебя просто пропускали вместе со мной…

Слегин прищурился.

— Ладно, — сказал он упавшим голосом. — Если ты не хочешь мне верить, валяй — вяжи меня, бери под арест, сажай в кутузку — на место покойного Фонаря… Допрашивай с пристрастием! Ну давай, чего же ты ждешь?!

Захаров открыл рот, но не успел ничего сказать. За спиной Слегина раздался чей-то знакомый голос:

— Что за шум, а драки нет? Или вы никак не поделите лавры поимки опасного преступника?

Слегин повернулся и оцепенел.

На пороге кабинета стоял не кто иной, как Кондор.

Он держался как ни в чем не бывало. Будто не отсутствовал почти неделю неизвестно где.

Слегин пришел в себя первым.

— Дело в том, шеф, — сказал он, — что опасным преступником почему-то оказался я сам!..

— Поздравляю, — с видимым удовлетворением произнес Кондор, входя и усаживаясь в мягкое кресло, предназначенное для почетных гостей. — Что ж, тогда докладывай…

Глава 12

— Ну а теперь подытожим, что мы имеем на данный момент, — наконец сказал Кондор. — Слепой Снайпер действует по-прежнему безнаказанно. Это раз. Его личность достоверно установить пока не удалось… не дергайся, Булат, я же сказал — достоверно! Это два. Абсолютно непонятно, каким образом ему Удается убивать людей, если из заключений экспертов явствует, что он должен был стрелять с большой дистанции, а это было невозможно в условиях закрытых малогабаритных помещений. Это три… Также остается загадкой, где и как он добывает смертельное оружие, почему охотится на самых слабых и беззащитных и чего, собственно, добивается. Это сразу и четыре, и пять, и шесть… А если подшить к делу такие мелочи, как, скажем, то, что оружия двадцать шестого калибра не существует в природе и что, переведя этот калибр в метрическую систему, мы получим примечательное число 6,66 мм, то всего мы будем иметь целых восемь пунктов в минусе…

Слегин открыл было рот, но Кондор опять остановил его повелительным жестом.

— Теперь о том, что может считаться нашими достижениями — в кавычках, разумеется. Арест киллера, который наплел нам сказки про бессмертного программиста и которого прямо у нас под носом убрал неизвестный, обладающий незаурядной способностью трансформации внешности. Замаячила на горизонте некая фирма, которая может специализироваться вовсе не на компьютерно-аудиовизуальных технологиях, а на кое-чем более серьезном. Однако реальных доказательств против нее пока нет, если не принимать во внимание загогулин, которые имеет обыкновение изображать господин генеральный директор, да завала пустых ящиков из-под боеприпасов. В принципе, это все, чем мы пока располагаем, господа оперативники.

— Как это — все? — оторопело спросил Слегин. — А Бурин?

— А что — Бурин? — поднял брови Кондор. — Какие у тебя есть основания подозревать его в причастности к данному делу? Показания мерзавца и преступника Фонаря, который вполне мог вешать нам лапшу на уши? Тот факт, что в указанном им месте не оказалось трупа программиста? А ты уверен, что там был захоронен именно он, а не кто-нибудь другой? Или что это действительно могила, а не, скажем, подземный тайник для хранения каких-нибудь нелегальных штучек?.. Да, налицо все признаки того, что Вадим пропал без вести. Допускаю даже, что Фонарь его на самом деле похоронил тайком на кладбище. Но ведь мертвец не обязательно мог ожить — просто кто-нибудь мог выкопать и увезти тело в другое место. Другой вопрос — зачем и кому это понадобилось… Далее. Ты говоришь, что сегодня, когда ты был в квартире Бурина, кто-то пытался открыть дверь ключом, а потом удрал от тебя… Но почему ты решил, что это сам хозяин квартиры? Может, он просто одолжил на время ключ кому-нибудь из своих знакомых, а тот испугался, учуяв, что в квартире кто — то есть…

— А вам не кажется подозрительным, Кондрат Дорофеевич, что отец Бурина тоже отсутствует неизвестно где и по каким причинам? — осведомился Слегин.

Кондор пожал плечами:

— Ну, хорошо, в крайнем случае, можно объявить розыск отца и сына. Причем не только в Инске, но и по всей стране. И даже по всему миру, если тебе это угодно… Но боюсь, что нам придется долго ждать результатов розыска… Поэтому, дорогие мои, давайте-ка будем не гоняться за журавлем в небе, а работать по тем направлениям, которые обещают реальную отдачу. Тот же Крейлис, например…

— Сейчас мы ведем наблюдение за ним и за зданием его фирмы, — торопливо вставил Захаров. — Но пока — никаких результатов…

— Ну вот, видите, — вздохнул Кондор. — Конечно, можно было бы хоть сейчас нагрянуть туда с обыском — только, похоже, толку от этого будет мало. Даже если у этой компании рыльце в пушку, визит Слегина должен был насторожить их и заставить временно свернуть свою подпольную деятельность, замести следы и некоторое время существовать в качестве честных бизнесменов…

— Что же получается? — растерянно сказал Слегин. — Что нам вообще нет смысла что-либо предпринимать сейчас? Сидеть и ждать у моря погоды? А этот маньяк будет продолжать косить людей средь бела дня?

— Кстати, о маньяке, — сказал Кондор. — Я ведь все это время тоже не ваньку валял и не на курорте прохлаждался…

— Неужели вам удалось взять Ашина? — спросил Слегин.

Кондор кивнул, но как-то вяло.

— Удалось, — подтвердил он. — Но опять в виде трупа…

А потом он поведал Слегину и Захарову последние новости из Интервиля.

Вскоре после прибытия раскрутчиков в Инск в столице был убит доктор Анклюг. Его нашли в рабочем кабинете привязанным к стулу и с кляпом во рту. На теле его было множество колотых и резаных ран, каждая из которых была не смертельной, так что умер он всего лишь от потери крови. У следствия возникло предположение, что покойного пытали — причем, судя по всему, довольно-таки неумело, «непрофессионально»… Версия по поводу ограбления отпала сразу. Видимых врагов у реаниматолога не было, так что оставалось загадкой, кому и с какой целью понадобилось истязать несчастного доктора с применением его же скальпеля…

Преступник не оставил на месте преступления никаких следов, никто из персонала подозрительных посторонних в центре не видел, так что до сих пор следствие находится в тупике.

Между тем в Курске началась серия странных массовых убийств.

На этот раз местом действия стало метро. Почти ежедневно на разных линиях поезд привозил на конечную станцию один из вагонов (чаще всего самый последний в составе) с трупами пассажиров. Экспертиза показала, что у всех них смерть наступила в результате отравления неизвестным ядовитым газом типа ви-икс. После опроса свидетелей и реконструкции обстоятельств преступлений вырисовалась следующая схема. Скорее всего, преступник входил в вагон на предпоследней станции. Когда двери закрывались и поезд трогался, террорист надевал на лицо специальную маску-респиратор (или применял какое-то другое устройство, позволяющее не дышать воздухом вагона), а затем открывал емкость, наполненную смертоносным газом. Смерть настигала ничего не подозревающих граждан почти мгновенно. Никто даже не успевал нажать кнопку на переговорном устройстве, чтобы подать машинисту сигнал тревоги. Поезд прибывал на конечную станцию, двери открывались, и убийца, быстро покинув вагон, снимал с себя маску и смешивался с толпой пассажиров на перроне. Потом кто-нибудь обнаруживал, что вагон полон мертвецов, поднималась паника, суматоха, станцию оцепляли — но было уже поздно…

После первого же теракта в подземке ОБЕЗ приняла экстренные меры безопасности. На каждой станции специальные контролеры осматривали вагоны на предмет наличия контейнеров с отравляющими веществами. Пассажиров стали пропускать через рамки интро-скопов и подвергать личному досмотру, как на таможне. В метро дежурили патрули, проверявшие документы и обыскивавшие всех подозрительных лиц. Повсюду было организовано оповещение населения об опасности, с указанием мер, которые следовало предпринять в случае, если они заметят что-нибудь странное или подозрительное. В вагонах стали ездить переодетые сотрудники «Раскрутки». Особое внимание было уделено конечным станциям — каждый прибывающий вагон там встречали обезовцы в штатском и дежурные по станции метро.

Однако массовые убийства пассажиров метропоездов продолжались.

Было задержано несколько граждан, имевших при себе маски, респираторы и противогазы — но в результате все задержанные оказывались вне подозрений.

Дошло до того, что люди стали предпочитать добираться из одного конца города в другой наземным транспортом и метро постепенно опустело.

Когда Кондор прибыл в Курск, ему удалось установить, что речь идет все о том же Слепом Снайпере — портрет Ашина опознала одна женщина, случайно видевшая человека, вышедшего из вагона, где впоследствии оказалось нагромождение трупов. Работа ОБЕЗа приобрела целенаправленный характер, и однажды, когда Кондор сам дежурил на одной из конечных станций, ему повезло, потому что столкнулся носом к носу со Снайпером (и опять из вагона никто больше уже не вышел!). Ситуация была выигрышной для раскрутчика, потому что Кондор знал Ашина по фотографиям, а тот его — нет… Возможно, начальнику «Раскрутки» удалось бы придумать, как взять Ашина живым, но тут в дело вмешался бдительный болван в лице старшего дежурного наряда. Он заорал на весь перрон в спину Ашина: «Стой, стрелять буду!» — и целых десять секунд вытаскивал из кобуры парализатор.

Кондор бросился к Ашину, сшибая с ног растерянных прохожих, но было уже поздно. Преступник перебежал на другую сторону перрона, спрыгнул на рельсы и бросился бежать в темноту туннеля. Обезовцы во главе с Кондором устремились было вслед за ним, но из-за поворота туннеля выскочил состав, подходивший к станции из депо. Скорость у него была не очень большой, но вовремя затормозить он не успел…

То, что осталось от Снайпера, было тщательно упаковано в герметичный прозрачный контейнер и доставлено в один из столичных НИИ на микробиологическое исследование.

В глубине души Кондор надеялся, что Ашин вот-вот оживет, как это бывало раньше, и тогда можно будет допросить его по полной программе. Но время шло, а бывший Слепой Снайпер почему-то не восставал из праха…

Тем временем специалисты, анализировавшие обстоятельства террористических актов, обратили внимание Кондора на одну любопытную деталь.

У Ашина в момент смерти не оказалось при себе ни маски, ни баллончика с ядовитым газом. Не было их и в том вагоне, наполненном смертью. Обыск туннеля вплоть до предпоследней станции также не дал результатов.

До сих пор осталось загадкой, каким образом Снайперу удалось отравить сорок пять человек, находившихся вместе с ним в вагоне, и остаться в живых, не применяя никаких защитных средств…

Тут Кондор умолк, беспокойно завозился в кресле, а потом объявил Слегину и Захарову:

— Поэтому есть все основания полагать, что мы имеем дело не с обычными противниками. Лично мне совсем не нравятся маньяки, которые расправляются со своими жертвами без применения орудий убийства и к тому же оживают после смерти… К сожалению, эта мысль пришла не мне одному в голову. И теперь, помимо других головных болей, мы имеем нового помощника в лице некоего Владлена Сабурова, сотрудника Инвестигации. Надеюсь, вы слышали про эту контору?

Захаров присвистнул, а Слегин, не сдержавшись, выругался сквозь зубы.

Об Инвестигации миру было известно немногое. Даже ОБЕЗу. Это была международная организация, занимавшаяся исследованием различных аномальных явлений. Нечто вроде научной разведки, а скорее — контрразведки. Над инвестигаторами обычно подсмеивались все кому не лень, но иметь с ними дело не хотел бы никто. Во главу угла при проведении своих расследований они ставили не общественные интересы, а этакое холодное, отстраненное («объективное», как они сами утверждали) любопытство вивисектора. Гларное для них было — докопаться до причин и сути тех загадочных объектов, которыми они занимались, а что из это может получиться и как аукнется для человечества, интересовало их меньше всего…

— Самое скверное, что он давно уже работает параллельно с нами, но втихаря, — продолжал Кондор. — Инкогнито — как гоголевский ревизор… Прибыл в Инск под легендой журналиста, занимается сбором какой-то информации и опросом местных жителей. А вот так он выглядит…

Он передал Слегину снимок, явно сделанный скрытой камерой с большой дистанции.

На снимке был изображен тот самый сухощавый тип, который однажды беседовал в присутствии Слегина с «утопленником» Сергеем Григорьевичем.

— Ну вот, — горестно вздохнул Захаров, — только инвестигаторов мне тут еще не хватало для полного счастья!..

— Я уже познакомился с ним, — продолжал Кондор. — А в ближайшее время он намерен заявиться в Управление, чтобы поделиться с нами своими открытиями.

— Так это ж здорово! — воскликнул простодушный Захаров. — Раз так — наши двери для Инвестигации всегда открыты!..

— Не спеши, Толя, — осадил его Кондор. — Мне эти ушлые фоксы малдеры за двадцать с лишним лет уже в печенках сидят. Знаю я их, как облупленных… Они всегда обещают вначале поделиться информацией, а потом выясняется, что это лишь предлог, чтобы, наоборот, информацию выцарапать из ОБЕЗа. И, кстати, гораздо чаще не они предлагают нашим службам помощь, а сами за ней обращаются к нам. Вот так-то, друзья мои…

Несколько секунд в кабинете царило молчание. Потом Захаров откинулся на спинку кресла и пробурчал:

— Интересно, какому идиоту пришла в голову идея создать эту чертову Инвестигацию! И название-то какое выдумали, умники!.. Сразу Инквизиция вспоминается…

— Вот что. Булат, — сказал Кондор, который что-то обдумывал, не слушая сетования хозяина кабинета. — Как гласит старинная русская пословица, если изнасилование неизбежно, то надо постараться получить от него максимум удовольствия, правильно? Инвестигатора, когда он объявится, ты возьмешь на себя. Задача: применять принцип «ты — мне, я — тебе» так, чтобы мы получили больше информации от Сабурова, чем он — от нас.

— Но почему именно я, Кондрат Дорофеевич? — взмолился Слегин.

— А кто — я, что ли, твою мать? — осведомился Кондор, и Слегин мгновенно, понял, что дальнейшее сопротивление воле шефа бессмысленно.

— Молчу, молчу, — вскочив и карикатурно встав руки по швам, сказал он. — А также слушаюсь и повинуюсь, мой властелин!

— То-то же, — проворчал Кондор. — А то, понимаешь, распустились тут за время отсутствия начальника…

Глава 13

Назойливый писк коммуникатора оторвал Слегина от просмотра сна в самом интересном месте. Он стоял, безоружный и связанный, на краю пропасти, а к нему с издевательской ухмылочкой, помахивая небрежно остро отточенным кинжалом, приближался Слепой Снайпер, в котором Слегин с ужасом узнавал самого себя…

Звонил ему Кондор.

— Спишь небось, — не то спросил, не то констатировал он.

— Да как вам сказать, шеф? — сдерживая тоскливый зевок, сказал Слегин. — Знаете, есть одна теория насчет того, что окружающий мир нам только снится, а то, что мы принимаем за сон, и есть настоящая реальность…

— И откуда ты этой ерундистики набираешься? — удивился Кондор. — Неужто уже успел пообщаться с инвестигатором?

— «Нас всех учили понемногу, — сонно пробормотал Слегин, — чему-нибудь и как-нибудь»…

— Кончай умничать, — добродушно посоветовал шеф. — Я что звоню-то? Тут люди Захарова, которые пасли здание известной тебе фирмы, сообщили, что туда подъехал фургон, с которого в подвал фирмы таскают какие-то тяжеленные ящики…

— А-а, — с облегчением протянул Слегин. — А я думал: опять кто-нибудь попал Снайперу под горячую руку!..

— Позволь тебе напомнить, что мы вообще-то не одними маньяками-убийцами занимаемся, — ядовито просипел Кондор. — «Спираль», если речь идет действительно о ней, к нам тоже кое-какое отношение имеет…

Остатки сна слетели со Слегина.

— Прошу прощения, Кондрат Дорофеевич, — сказал он, протирая глаза. — Что — по машинам?..

— Ну нет, спешить нам ни к чему. Там сейчас все равно, кроме охраны, никого нет… Спугнем пташек — разлетятся по всей стране. Подождем до утра. Груз-то все равно никуда из подвала не денется…

Слегин всмотрелся в фосфоресцирующие стрелки настенных часов. Было начало пятого.

— Да вы просто садист, шеф, — в сердцах сообщил он.

— Да я… это… — неожиданно смутился Кондор. — Дай, думаю, позвоню… обрадую… да и подготовиться тебе надо…

— Что ж, тогда приступаю к подготовке, — доложил Слегин, отключил коммуникатор и натянул на голову жесткое шерстяное одеяло.

Операция прошла в духе лучших традиций ОБЕЗа.

Когда Крейлис, одетый в белоснежный безупречный костюм, выбрался из своего длиннющего «Тандерболта» и проследовал в здание, Кондор подал условный сигнал, и ко всем входным дверям фирмы, включая вход в подвал, подлетели микроавтобусы, битком набитые спецназовцами со стоп-ружьями и дубинками-шокерами. Дверь главного входа, через который вместе с основной группой устремились Кондор и Слегин, была в мгновение ока выбита вместе с электронной начинкой зарядом пластита размером со спичечный коробок.

Охранники за стальной решеткой, перерезанной у них на глазах с помощью жидкого азота, не успели и глазом моргнуть, как уже лежали на полу в классической позе: руки — за голову, ноги — на максимальную ширину.

Вся сигнализация была отключена.

— Крейлиса я беру на себя, — сказал Кондор Слеги-ну, — а ты давай с ребятами в подвал…

Размахивая парализатором, шеф «Раскрутки» ринулся вверх по лестнице.

У лестницы в подвал был оборудован еще один пост охраны, и штурм-группе с ним пришлось немного повозиться, потому что сразу складывать оружие — и не просто оружие, а СО — стражи подземелий не пожелали. Все дело решила звуковая граната, брошенная одним из спецназовцев за угол коридора, из-за которого, рикошетя о стены, веером вылетали пули. После этого оставалось лишь выждать несколько секунд, а потом, нацепив на уши специальные заглушки, выходить из укрытий и брать оборонявшихся голыми руками, потому что к этому моменту они уже ничего не соображали от дикой боли, терзающей их черепа и разрывающей барабанные перепонки…

Потом некоторое время ушло на то, чтобы открыть кодовые замки в двери.

И наконец — вот он, подвал, а в нем еще один, вход в который замаскирован под один из шкафчиков для рабочей спецодежды.

Темная лестница в несколько пролетов, ведущая в самый настоящий арсенал.

Штабели ящиков чуть ли не до самого потолка. А там — чего только нет!.. Пистолеты, винтовки, пулеметы, боеприпасы, гранаты и даже базуки. Все новенькое, в промасленной бумаге и в надежно заколоченных ящиках, словно только что с завода или с армейского склада… Впрочем, некоторые ящики были вскрыты — в основном с компакт-пистолетами… Видимо, подчиненные Крейлиса не только сбывали запретные товары, но и сами активно ими пользовались в случае необходимости.

Вполне возможно, что и Слепому Снайперу кое-что перепадало отсюда.

Слегин попытался мысленно прикинуть, каким будет срок тюремного заключения, который светит Крейлису и его подручным за этот подземный склад, если за хранение одной единицы СО суд дает не менее пятнадцати лет. Но для таких вычислений потребовался бы калькулятор.

Оставив людей Захарова производить опись и конфискацию оружия, Слегин отправился узнать, как дела наверху.

Наверху уже было все тихо и спокойно. Через открытые настежь двери кабинетов было видно, как сотрудники штурм-группы проводят проверку документов у персонала фирмы. Следов эксцессов не было, только на лестничной площадке между первым и вторым этажами стоял, хлюпая носом, уткнувшись мордой в стену и держа руки в наручниках за спиной, какой-то широкоплечий угрюмый тип под присмотром двух дюжих спецназовцев, а в коридоре на кремовой ковровой дорожке запечатлелись обильные брызги крови, будто тут с силой двинули кого-то в переносицу…

В приемной перед кабинетом Крейлиса не оказалось никого, и Слегин сначала решил, что секретаря уже вывели отсюда, как вдруг в углу за столом раздался слабый шорох и раскрутчик увидел на полу ноги лежавшего человека, голова которого была завернута в оконную штору, полусдернутую с окна.

Это был тот самый молодой человек, которого Слегин видел в ходе своего первого визита в фирму. Правая рука у него была сломана, на лицо вообще было страшно взглянуть — это был один сплошной синяк. Он все еще пребывал в беспамятстве, и это был явный признак того, что он чем-то рассердил Кондора, потому что обычно Кондор не допускает членовредительства в отношении своих противников…

Тут дверь кабинета Крейлиса отворилась, и из нее в приемную вывалился Кондор. Лицо его, как обычно, ничего особенного не выражало, только время от времени подергивалась левая щека, и Слегин понял, что случилось нечто непредвиденное.

— Неужели Крейлис ушел от вас, шеф? — спросил он, переставая изучать состояние молодого человека.

— Ушел, — развел руками Кондор. — Причем туда, где его уже никому не поймать…

Откуда ни возьмись, примчался запыхавшийся Захаров с целой свитой своих подчиненных, и вся эта толпа ввалилась в кабинет. Слегин последовал их примеру.

Крейлис сидел в своем кресле, ткнувшись. лицом в стол, и ярко-алая кровь заливала бумаги, разложенные перед генеральным директором. Правая рука Крейлиса свисала с подлокотника кресла, и под ней на полу валялся пистолет с длинным стволом и набалдашником глушителя.

Захаров вопросительно повернулся к Кондору.

— Он что — прямо при вас застрелился, Кондрат Дорофеевич? — спросил он.

— Да нет, — сказал Кондор. — В тот момент, когда я открывал дверь…

— Хорошо еще, что этот мерзавец не захотел прихватить вас на тот свет, — озабоченно сказал Захаров.

— Ну, это у него вряд ли получилось бы, — спокойно возразил Кондор. — Я же не к любовнице шел, так что ко всяким пакостям был готов. Только, конечно, — не к такой…

Откуда-то возникли люди в штатском, которые принялись фотографировать труп Крейлиса и снимать отпечатки пальцев с разных предметов.

Слегин повернулся, собираясь выйти, но тут взгляд его упал на фотографию в рамке, стоявшую на столе Крейлиса среди письменных приборов, стопок документов и пачек бумаг, и он невольно вздрогнул.

Потом он поднял голову и встретился взглядом с Кондором.

— Откуда у него эта фотография? — спросил Слегин, не слыша своего голоса.

Кондор только пожал плечами.

Через некоторое время Слегин задал тот же вопрос секретарю Крейлиса, приведенному в чувство спецна-зовцами пинками под ребра.

— Как — откуда? — удивился тот. — Это же дочка босса… покойная. Полгода назад она погибла в автомобильной катастрофе…

— И как ее звали? — только и сумел выдавить из себя потрясенный Слегин.

— Рэмма, — сообщил секретарь. — Рэмма Марковна Крейлис…

Слегин опять отыскал взглядом Кондора.

— Разрешите, шеф? — глухо спросил он.

— Конечно, Булат, — ответил Кондор, — Ты сам должен поставить все точки над «и»…

Глава 14

После Инска Интервиль показался Слегину другой планетой. Здесь было солнечно и уютно, и жизнь, как всегда, бурлила и кипела, и куда-то спешили толпы людей, и все находилось в постоянном движении — люди, машины, аэры, скутеры. Даже дома — и те, казалось, перемещались с места на место…

Прямо из аэропорта он кинулся через весь город к Аните. Он боялся, что уже не застанет ее, но, как ни странно, она оказалась на месте.

Она записывала на студии свой очередной «альбом». Анита стала «трехмерщицей» совсем недавно. У нее вообще не было длительных увлечений, но все они относились к искусству. Следствие беспорядочного гуманитарного образования, как она объяснила Слегину в момент знакомства…

Впоследствии раскрутчик не раз убеждался в правоте ее слов.

То она рисовала пейзажи. То вдруг начинала заниматься музыкой, последовательно осваивая один инструмент за другим. То писала стихи в духе японской средневековой поэзии.

К тому моменту, когда Анита познакомилась со Слегиным, она увлеклась так называемым «трехмерным искусством» — сплавом поэзии, музыки, компьютерной графики и модного ныне лингвистического программирования.

Опусы, которые создавались в ходе подобного творчества, представляли собой, на взгляд Слегина, нечто среднее между видеоклипом, рекламным роликом и утренником в детском саду, смоделированным на компьютере.

Он никогда не задавал ей вопрос насчет прибыльности такого рода занятий. Ему было достаточно видеть, что Анита не бедствует. Теперь-то ему было ясно, кто финансировал все ее артистические изыски…

Работала Анита обычно в компании таких же, как она, молодых людей, помешанных на «арт-авангарде».

Увидев Слегина, девушка приятно удивилась и, не стесняясь своих коллег, налетела на него, как ураган, с объятиями и нежными поцелуйчиками.

Слегин терпеливо дождался, пока она закончит работу и распрощается с «сослуживцами». Мозг его сверлила мысль: как ему теперь с ней разговаривать?

Он оттягивал момент решающих объяснений столько, сколько мог.

Из студии они двинулись в их любимое кафе — то самое, где они сидели перед тем, как Слегин увидел ожившего Снайпера.

Там они уничтожили несколько порций мороженого и фисташковых коктейлей (и то и другое Слегин терпеть не мог, а Анита обожала), поболтали о том о сем — а точнее, ни о чем особенном, и двинулись гулять по городу.

Он так и не признался ей, что прилетел в Интервиль всего на один день, — что-то его удерживало от этого.

Квартирка у Аниты на юге города, в изящной башенке высотой в двадцать пять этажей, обставлена была в шведском стиле: все суперсовременное, деревянное, в кричаще-ярких цветах.

Анита вела себя совершенно естественно.

Слегин не знал, как начать разговор, пока не наступил решающий момент, когда она придвинулась к нему ближе и подставила губы для поцелуя.

Может быть, здесь все-таки какая-то ошибка, машинально подумал он. Не может быть, чтобы эта живая, теплая, кружащая голову ароматом изысканных духов женщина еще полгода назад лежала окоченевшим трупом на холодном алюминиевом столе морга и абсолютно ничего не чувствовала…

Наконец она сама поняла, что что-то не так.

— Что случилось, Слегин? — поинтересовалась она, отстранившись и внимательно изучая раскрутчика. — Почему ты весь вечер так странно смотришь на меня?

Он почувствовал, как уши его начинают пылать.

Нет, одно дело допрашивать какого-нибудь матерого подонка типа Фонаря, и совсем другое — любимую женщину. Наверное, зря он сам взялся за это. Пусть бы Кондор послал к ней кого-нибудь другого.

Но теперь отступать некуда. Он должен узнать всю правду.

— Скажи, Ани, как ты оказалась в Интервиле? — спросил он.

Она вздрогнула:

— Откуда ты знаешь, что я — приезжая?

«Я еще и не то про тебя знаю», — подумал он, но вслух произнес другое:

— Это неважно. Ты можешь рассказать мне, что с тобой случилось в Инске полгода назад?

Она нахмурилась и закусила розовую губку. Потом неестественно рассмеялась:

— Я всегда подозревала, что нельзя встречаться с обезовцем. Но не думала, что тебе когда-нибудь придет в голову меня допрашивать…

— Я не допрашиваю тебя. Я просто хочу знать о тебе всё.

Она откинула изящную головку на спинку дивана.

— Зачем? Зачем тебе это нужно, Слегин? Почему это так важно для тебя?

«Потому что я начинаю бояться тебя», — подумал он.

— Ну, хорошо, — продолжала она, так и не дождавшись от него ответа. — Будь по-твоему…

И стала рассказывать. Слегин пристально смотрел на нее. За время работы в «Раскрутке» он научился определять с первых же слов собеседника, врет тот или говорит правду. Но с Анитой этот номер не проходил. Он так и не смог определить, верит он ей или нет…

По ее словам, все вышло вполне естественно. Саму катастрофу она не запомнила. В памяти ее странным образом отложились события, непосредственно предшествующие тому, как она с матерью собиралась поехать куда-то, а потом — ничего. Мрак. Очнулась она лишь в Интервиле, в центре доктора Анклюга. Ей сказали, что их автомобиль перевернулся и что она много времени провела без сознания. Все то время, пока она приходила в себя, рядом с ней был отец. А потом ее выписали и отец сказал, что в Инск ей возвращаться пока не стоит. Слишком многое там могло бы ей напоминать о матери, которая погибла в катастрофе. Может быть, потом, позднее… Отец дал ей денег, много денег, купил ей эту квартирку и уехал. Время от времени он звонил ей. Анита окунулась в бурную столичную жизнь, увлеклась творчеством и постепенно стала забывать тот странный провал длиной в несколько месяцев, который имел место в ее жизни. А потом она встретила Сле-гина…

— Почему ты никогда мне об этом не рассказывала? — спросил Слегин.

Анита повела кокетливо худенькими плечиками:

— А зачем? Понимаешь, я хотела поскорее забыть все это. Было больно думать, что мама…

Голос ее оборвался, и она отвернулась, пряча лицо.

Слегин закусил губу.

Ничего не поделать, придется идти до конца.

— А как получилось, что ты стала Анитой? — спросил он. — Ведь твое имя — Рэмма, Рэмма Крейлис…

— Это была не моя инициатива, — тихо сказала девушка. — Отец настоял на этом.

— И как он тебе объяснил необходимость этого?

— Не помню. Что-то вроде того, что мной заинтересовались журналисты и это единственный способ избежать их приставаний… И потом, в качестве арт-псевдонима имя Анита мне нравилось больше, чем Рэмма Крейлис…

Перед следующим вопросом Слегин на несколько секунд задумался.

— Скажи, а после того как ты выписалась из больницы, ты не замечала ничего странного за собой?

Анита (он уже привык к ее новому имени и мысленно называл ее по-прежнему) вскинула голову:

— Послушай, Слегин, что все-таки случилось? Почему ты донимаешь меня какими-то нелепыми вопросами? Я не пойму, чего ты от меня хочешь!.. Да, я взяла себе другое имя. Да, я скрывала от тебя кое-какие факты из своей жизни. Но ведь это еще не повод для того, чтобы относиться ко мне как к преступнице!

— Помнишь, я рассказывал тебе о серийных убийцах, которых мы называем Слепыми Снайперами? — спросил он после паузы. — Я тогда не сказал тебе одну важную вещь — не потому, что не хотел, а потому, что еще сам не знал… Ими становятся, как правило, те, кто побывал на том свете…

Она уставилась на него так, словно он сам был ожившим мертвецом.

— Ну и что? — непонимающе сказала она. — А при чем здесь я?!

И тут взгляд ее стал каким-то застывшим и потускневшим — словно мертвым.

— Да, Ани, — мягко сказал Слегин. — Тогда, в Инске, ты погибла. И несколько месяцев пробыла на том свете. Тебя там считают мертвой до сих пор. На городском кладбище есть даже могила с твоей фотографией… Но гроб в ней пуст, Анита, — я видел это своими глазами.

— Ну и как ты все это объясняешь? — поинтересовалась она, и голос ее оказался таким же безжизненным, как и взгляд.

— В последнее время мы все чаще сталкиваемся с тем, что некоторые люди обладают способностью оживать после смерти, — сказал Слегин. — Феникс — это определение отлично подходит к ним, потому что их невозможно уничтожить. Но сами они почему-то после своего второго «рождения» начинают убивать всех подряд. Причем каким-то неизвестным, невероятным способом… Мне даже кажется, что иногда они делают это неосознанно, против своей воли. Эта способность к убийству может пробудиться в них в самый неожиданный момент. Среди них есть такие, которые активно пользуются этим страшным инстинктом. Но большинство наверняка не подозревает о… об этом. Вот почему я хочу, чтобы ты честно сказала мне: не наблюдала ли ты за собой нечто в этом роде?

Анита вскочила с дивана и подошла к окну, повернувшись к Слегину спиной.

— Уходи, — попросила она после длинной паузы. — Я не хочу больше видеть тебя!

Сердце у Слегина больно сжалось.

— Ани, не обижайся, — попросил он. — Прости меня, но это моя работа… Пойми, я ни в чем тебя не обвиняю. И я по-прежнему очень люблю тебя. Но ведь отныне ни ты, ни я не сможем жить так, как прежде, пока между нами будет стоять ЭТО… Если тебе нужна моя помощь, я расшибусь в лепешку, чтобы помочь тебе! Ани, любимая моя!.. Ты слышишь меня?

— Уходи, — повторила она. — Убирайся вон отсюда! И никогда больше не показывайся мне на глаза!..

Внутри Слегина что-то оборвалось. Не чуя под собой ног, он встал и поплелся в прихожую. Вышел, не захлопнув, а лишь прикрыв за собой дверь.

Лифт вызывать он не стал — не до этого ему сейчас было. Почему-то стал медленно спускаться по лестнице. В голове у него не было ни одной разумной мысли. Только одна сплошная пустота от отчаяния и горечи…

Спустившись на несколько пролетов, раскрутчик вдруг вспомнил, что не сказал Аните самого главного. Что у нее больше нет отца…

Но заставило его вернуться не это.

Просто он вновь увидел внутренним взором свою Ани, стоящую у окна, зябко охватив плечи руками, и неотрывно глядящую вниз. Так обычно стоят на краю пропасти за секунду до того, как с криком сорваться вниз.

Он пулей влетел в квартиру, но на его истошный вопль никто не отозвался.

Окно в комнате было распахнуто настежь, и, выглянув в него, Слегин различил внизу группку людей, обступивших на газоне что-то бесформенное и неподвижное, того же цвета, каким было платье на Аните. Кто-то из стоявших внизу, задрав голову, показал рукой на окну, из которого смотрел Слегин. В небе заверещала сирена приближающегося аэра Эмергенции…

Слегин стремглав кинулся вниз.

Он, не церемонясь, растолкал зевак и опустился на колени перед телом Аниты, тщетно стараясь не видеть ни крови, ни белоснежных обломков костей, выпирающих в разных местах из-под окровавленной одежды.

Он сказал со всей нежностью, на которую был способен:

— Ани, очнись!.. Вернись — ты же умеешь это делать, птичка моя… Не оставляй меня, слышишь?!

Среди людей, обступивших место падения Аниты, прошелестел чей-то осторожный шепот: «Это ее муж, что ли? Совсем обезумел, бедняга, от горя!»…

Прошло несколько минут, но она не воскресала.

Не хотела?

Или не могла?..

И тогда он понял, почему она приняла решение уйти.

— Прости меня, Ани, — прошептал он. — Я не хотел… Ты все равно когда-нибудь узнала бы об этом!

Чьи-то властные руки отстранили его, и спины людей в синих комбинезонах Эмергенции закрыли от него страшное зрелище…

Он добился, чтобы медики взяли его с собой, и провел в морге весь остаток дня — впрочем, время теперь потеряло для него всякое значение. Если бы понадобилось, он бы дежурил рядом с телом Аниты всю оставшуюся жизнь.

Он не хотел, не мог поверить в то, что произошло непоправимое. Он был уверен, что она вот-вот откроет глаза и спросит: «Где я?»

Но этого почему-то не происходило.

Когда Слегин совсем отчаялся, на плечо его легла чья-то жесткая рука. Это был тот сухощавый представитель Инвестигации, фотографию которого недавно показывал Кондор.

— Меня зовут Владлен Сабуров, — сказал он. — Пойдемте отсюда… Я мог бы вам кое-что рассказать.

— Зачем? — спросил он. — Зачем вы здесь, инвестигатор?

Против его ожиданий, Сабуров не отвел взгляда.

— Не стоит ждать, что она воскреснет, — сказал он. — Мне кажется, что на этот раз она умерла по-настоящему — навсегда… Но если вы в этом не уверены, я распоряжусь, чтобы ее забрали из морга и поместили в нашу специальную лабораторию, под круглосуточное наблюдение.

— Не надо, — сказал Слегин. — Прошу вас — не надо этого делать!.. Вам что — мало других подопытных кроликов?!

Секунду Сабуров смотрел на него.

Потом отвернулся.

— Что ж, будь по-вашему, — сказал он. — А вообще жаль, что вы меня опередили… У меня было много вопросов к вашей подружке. Ведь она тоже была фениксом…

Слегин вскинул голову:

— По-вашему, она успела кого-нибудь убить?..

— Не знаю, — пожал плечами Сабуров. — Фениксов в мире — сотни. Но убийцами становятся лишь единицы из них.

Глава 15

В Инск они возвращались вместе. Сам не зная почему, вместо самолета или аэра Слегин выбрал наземный экспресс.

Наверное, подсознательно он хотел оттянуть момент возвращения к работе. Ему требовалось время, чтобы рана, причиненная утратой Аниты, хотя бы перестала кровоточить.

Вопреки мрачным предупреждениям Кондора, Сабуров оказался неплохим парнем. Во всяком случае, он не лез в душу своему спутнику и не надоедал замызганными сентенциями типа «что случилось — то случилось», «былого не вернешь», «время лечит любые раны»…

И вообще, он был каким-то нетипичным инвестигатором. Вместо того чтобы расспрашивать Слегина, он рассказывал сам, и почему-то сразу верилось, что он говорит правду.

… Оказывается, странные события с оживающими мертвецами давно привлекли внимание Инвестигации. И не только в Инске. Нечто похожее происходило и в других городах, и в других странах.

Однако интерес инвестигаторов к данному явлению поначалу носил чисто академический характер. Потому что чудеса такого рода происходили и раньше, начиная с небезызвестного библейского Лазаря. Они были описаны в трудах Платона, Плутарха и Плиния Старшего, немецкого врача XVIII века Брюгье и многих других…

…В анналах инквизиции сохранился протокол допроса знаменитого в шестнадцатом веке испанского врача Андреаса Везалия, который вскрывал умершего дворянина, когда покойник внезапно ожил. Обвиненного в дьявольском колдовстве, эскулапа приговорили к смерти, но потом помиловали. Везалий продолжал врачебную деятельность, но через некоторое время с ним произошел еще один случай. На этот раз при вскрытии вернулась к жизни женщина, сердце которой долгое время не подавало никаких признаков активности. Везалий был настолько потрясен преследовавшим его злым роком, что прекратил занятия медициной, а вскоре и сам скончался…

…Не раз подобные случаи происходили и со знаменитостями.Древнерусские летописи донесли до наших дней рассказ о самопроизвольном воскрешении князя Дмитрия Красного перед самым погребением. Правда, прожил воскрешенный всего несколько дней и был, мягко говоря, «не в себе» (он не понимал, что ему говорили, бредил церковными песнопениями, хотя узнавал родных и близких)…

Гораздо больший срок прожил после возвращения с того света великий Франческо Петрарка, который, поднявшись со смертного ложа, на котором пребывал бездыханным в течение двенадцати часов, прожил еще целых тридцать лет…

…Широко известен случай, произошедший в Ватикане при папе Пие Девятом. Один из карабинеров, скончавшийся от астмы, был признан мертвым, но когда врач, прежде чем отправить тело в морг, поднес к лицу покойника пламя свечи, то умерший воскрес и прожил еще много лет…

В этом нескончаемом ряду были христианский миссионер Шварц, скончавшийся в Индии, и греческий епископ Никифорос Гликос. Англичанка Элзи Уорринг и американка Джолия Доу. Безвестная французская старушка, решившая утопиться в реке, но ожившая по дороге в морг, и ленинградский шофер Василий Ш., замерзший зимой прямо на улице в тридцатиградусный мороз. Канадка Джин Джобоун и норвежский мальчик Вегард Слете мунен…

Их было много — пресловутых «потомков Лазаря», разбросанных по разным векам и странам. Они уходили из жизни от различных причин и при разных обстоятельствах. Они пребывали за смертной чертой разное время и, вернувшись к жизни, жили от нескольких часов до нескольких лет. Однако их роднило одно — все они вначале были признаны несомненно мертвыми, но потом оживали.

Интерес Инвестигации к «возвращенцам» был обусловлен тем, что с каждым годом таких случаев становилось все больше и больше. Это уже выходило за рамки статистического «закона больших чисел» и не объяснялось ростом численности населения планеты.

Должны были иметься иные — пусть даже невероятные на первый взгляд — факторы, которые влияли на увеличение количества «оживающих мертвецов».

Инвестигацией была создана специальная опер-группа, в состав которой входил и Сабуров. Она отслеживала ситуацию и пыталась разобраться с каждым случаем в отдельности. Работали члены группы, как правило, автономно — слишком большим был разброс по времени и месту странного феномена, с которым они столкнулись.

К тому же инвестигаторам приходилось действовать тайно, без публичной огласки сведений, которые удавалось получить. По некоторым версиям, планете угрожала неизвестная, но вполне реальная опасность. Руководство Инвестигации склонно было полагать, что, возможно, речь идет о первых признаках инопланетного нашествия. И хотя эта гипотеза до сих пор не находила стопроцентного подтверждения, самым разумным было скрывать свой интерес к фениксам.

Тем более что впоследствии выяснилось: некоторые из «оживших покойников» становились массовыми убийцами, стремившимися расправиться как можно с большим количеством людей.

Зачем они это делали? Что — или кто — заставляло их убивать хладнокровно, но не жестоко? Почему они не хотели поведать миру правду о том, что с ними происходит? На все эти вопросы по-прежнему не находилось ответов…

Приступив к работе в Инске, Сабуров выявил еще одну странную закономерность. Именно в этом городе с недавнего времени участились случаи чудесного везения, нарушающего все законы природы. Отдельным местным жителям, которым грозила неизбежная смерть или гибель, удавалось не только выжить, но и не получить серьезных травм.

И опять, как и в отношении «возвращенцев», все обстоятельства, при которых происходили подобные чудеса, были различными — шла ли речь об убийстве или самоубийстве, о естественной смерти или о трагической случайности. Впрочем, кое-какие сходные параметры все же имелись. Например, бросалось в глаза, что в большинстве случаев свидетелей смерти не было. В других ситуациях чудо свершалось на глазах у многих людей, но, однако, никто из них впоследствии не мог объяснить, каким образом человек, упавший с огромной высоты, мог не пострадать. И почему в дымящихся развалинах, оставшихся после пожара высшей категории, когда плавился даже металл, обнаруживался совершенно целый и невредимый человек без единого ожога на коже?..

Это настораживало. Это не могло не насторожить инвестигаторов — сотрудников организации, созданной на базе жалких кучек аномалыциков-любителей, которые некогда были склонны подозревать постоянное присутствие на Земле пришельцев из иных миров или времен…

И тогда перед Сабуровым встала проблема: как ему следует вести себя, чтобы не спугнуть Чужих? Можно было бы установить наблюдение за каждым из «объектов». Но на это потребовалось бы много времени, средств и людей. При всем своем техническом оснащении и высоком международном статусе Инвестигация не могла позволить себе подобную роскошь.

Оставалось одно: спровоцировать невидимого противника, если, конечно, речь шла именно о противнике, на такие действия, которые свидетельствовали бы о его неземной сущности.

Именно поэтому, выдавая себя за корреспондента научно-популярного журнала, Сабуров принялся лично встречаться с несостоявшимися покойниками. Он сознавал, что рискует, — если пришельцы действительно обладали враждебными намерениями по отношению к Земле, они наверняка прихлопнули бы его, как назойливую муху, посмевшую сесть на лоб великану.

Однако встречи эти не принесли инвестигатору никакой новой информации. Чаще всего фениксы вполне достоверно признавались, что и сами не поймут, как с ними могло произойти чудо. По их словам, это было похоже на обычный обморок, когда, очнувшись, человек с трудом припоминает, что с ним было до тьмы… Все это время Сабурова сверлила одна мысль. Что, если все эти люди, считавшиеся неуязвимыми, действительно прошли через смерть, а потом воскресли? Не лежит ли это явление в том же ряду, что и очевидное оживление мертвецов? И как установить, люди ли фениксы или только подобия людей?..

В связи с этим у инвестигатора возникла заманчивая идея. Он решил создать для объектов своего внимания такие экстремальные ситуации, когда их жизни будет грозить опасность. Выявив их реакцию на возможность гибели, можно будет сделать вывод хотя бы о том, искренни ли они в своем незнании или нет.

Кое-какие эксперименты Сабуров успел реализовать сам. Результаты его не то чтобы полностью разочаровали, но и не обнадежили.

А потом он получил сообщение из Центра, из которого узнал, что блестящая идея пришла в голову не ему одному и что Инвестигация задействовала достаточно большие силы и средства на реализацию инсценировок, но из этого ничего не вышло. Кто-то из «везунчиков» вполне убедительно пугался опасности (но это можно было объяснить отсутствием «чистоты эксперимента»), а кто-то — нет (и это опять-таки соответствовало особенностям человеческой психологии, поскольку даже в условиях стресса не все люди способны испытывать страх)…

И вновь инвестигаторам предстояло блуждание по тьме лабиринта.

Сабуров отчетливо осознавал, что в его распоряжении есть один способ решения задачи, который в сложившейся ситуации был бы самым простым и относительно надежным.

Однако от одной мысли об этом варианте по спине Сабурова бежали мурашки.

Надо организовать еще одну — вполне реальную — смерть кого-нибудь из фениксов и посмотреть, что из этого выйдет. Но…

В этом месте спутник Слегина красноречиво пожал плечами и умолк.

— Но, кажется, эта мысль пришла в голову не мне одному, — проронил он после паузы.

— Подожди, подожди, — сказал Слегин, который уже настолько успел привыкнуть к инвестигатору, что перешел с ним на «ты» (тем более что дополнительным стимулом для сближения была бутылка коньяка, которая вдруг «случайно» обнаружилась в сумке Сабурова). — Так ты полагаешь, что Слепые Снайперы на самом деле — экспериментаторы, которые, в отличие от тебя, решились на практическое осуществление своей затеи? Не-ет, это полный бред!.. Они же убивают всех подряд, а не только «везунчиков»…

— Согласен, — уныло согласился Сабуров. — Это действительно бред. Но иного объяснения я пока не вижу…

— Ну и кого же, по-твоему, они представляют? Не твоих же корешей-аномалыциков, спятивших на почве многолетней погони за НЛО?

— Конечно, нет. Я думаю, что дела могут обстоять гораздо хуже, Булат…

— Например?

— Например, представь себе, что пришельцев таким странным образом пытается выявить некое тайное сообщество, существующее в недрах нашей цивилизации.

Слегин провел ладонями по лицу, словно пытаясь таким способом стереть с себя усталость.

— Послушай, Владлен…

— Зови меня лучше Лен, — быстро вставил Сабуров. — К такому обращению я больше привык.

— Идет. Но тогда и ты меня не зови больше по имени. Для всех наших я — Слегин, понял?

— Понял, — улыбнулся инвестигатор. — Что ж, спасибо, что причисляешь меня к кругу своих друзей…

— Да при чем здесь это? — отмахнулся Слегин. — Вот что я хотел тебе сказать… Неужели ты действительно веришь во всю эту белиберду?

Сабуров усмехнулся.

— А ты? — медленно произнес он, поднеся к глазам свой стакан и изучающе рассматривая его содержимое янтарного цвета. — Ты веришь в то, что ты сам — тоже феникс?

Глава 16

Слова инвестигатора заставили Слегина на некоторое время забыть о смерти Аниты.

— Я-а? — ошарашенно протянул он. — Каким образом?! Но ведь фениксы — это те, кто воскрес после смерти! А я…

Раскрутчик осекся. Ему вспомнились слова Захарова в ту ночь, когда они взяли Фонаря: «Непонятно: если он вдарил тебя кастетом в висок, то почему у тебя даже синяка не осталось?»…

— Между прочим, я успел ознакомиться с твоей биографией, Бу… Слегин, — донесся откуда-то с другого края Вселенной голос Сабурова. — На самом деле ты умирал дважды. Первый раз — когда вместе с грузовиком влетел в интервильское Озеро и оказался почти в эпицентре вакуумного взрыва. А второй раз — уже в Инске, когда тебе проломил череп уголовник, подосланный Крейлисом, чтобы убрать тебя с дороги…

— Этого не может быть, — упрямо сказал Слегин. — Тут какая-то ошибка. В Интервиле мне просто повезло, вот и все! Да еще доктору Анклюгу, покойному, спасибо — собрал меня из кусочков, как детский конструктор… А Фонарь, наверное, промахнулся в темноте и лишь чиркнул кастетом вскользь по моему черепу. Сабуров тяжко вздохнул.

— Беда с вами, «возвращенцами», — посетовал он. — Почему-то вы никак не хотите поверить даже в документально зафиксированные факты своей гибели. Наверное, это защитное свойство человеческой психики — не допускать, что когда-нибудь с тобой может произойти то, что сплошь и рядом случается с другими.

— Ну и какие же факты про меня у тебя имеются? — скептически осведомился Слегин.

Сабуров достал из своего пухлого портфеля папку-скоросшиватель, аккуратно отцепил от нее листок плотной бумаги и протянул его раскрутчику.

— Читай сам, — скупо посоветовал он и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить опустевшие стаканы.

Это была медицинская карта, заведенная на Слегина в реанимационном центре лично Робертом Анклюгом. В графе «Симптомы и диагноз» взгляд Слегина выхватил фразы: «Множественные переломы костей, позвоночника и тяжкие повреждения внутренних органов… Проникающие ожоги третьей категории занимают 90 % общей площади тела… Общий вывод — реанимации не подлежит ввиду явного летального исхода…».

Читать дальше Слегину почему-то расхотелось. Он швырнул бланк на колени Сабурову, схватил свой стакан и, словно воду, одним движением влил в себя коньяк.

Потом откинулся на высокую спинку кресла «самолетного» типа и тупо уставился в пространство.

В голове его вертелись лишь жалкие стенания, не заслуживающие звания мыслей: «Сапожник без сапог — вот я, значит, кто… Больной врач… „Вскрытие показало, что покойный скончался от вскрытия“…

Сабуров тактично помалкивал. Сидел себе, смакуя мелкими глоточками «Пуатье крессон», и терпеливо ждал, когда его спутник сам выкарабкается из состояния ступора.

— Откуда это у тебя, Лен? — хрипло сказал наконец Слегин, ткнув пальцем в медкарту.

«Рука дрожит, как у алкоголика с похмелья, — отметил он про себя. — Спокойно, бывший мертвец, спокойно. В конце концов, ничего особо ужасного с тобой пока еще не случилось. Ну, хорошо, ты — феникс, и что дальше?..»

— Этот документ хранился в личном сейфе доктора Анклюга, — спокойно сообщил Сабуров. — Я ведь почему опоздал перехватить тебя вовремя… Сразу из аэропорта я помчался в реанимационный центр. Я подозревал, что там для меня может найтись немало интересного. И, в принципе, не скажу, что напрасно потерял время…

Доктор Анклюг заинтересовал меня вот почему, — продолжал инвестигатор. — Именно через его центр в разное время проходили многие из фениксов. Еще до командировки в Инск я принимал участие в одной научной дискуссии по проблеме так называемой смерти после жизни. И одной из ключевых фигур на этом сборище был не кто иной, как Анклюг. Правда, тогда он категорически отвергал саму идею загробной жизни. Помнится, я даже задавал ему провокационные вопросы из зала, но он не клюнул на мои попытки поймать его на крючок… Ты же знаешь, официально он слыл одним из лучших реаниматологов мира, и поэтому никто особо не удивлялся, что даже самые безнадежные больные, попав в его центр, в конце концов полностью избавляются от своих недугов. Но никому и в голову не приходило, что отдельные из пациентов Анклюга были на самом деле мертвы еще ДО поступления к нему. Просто они чудесным образом оживали, и занимался ими лично Анклюг, а не другие реаниматоры его центра.

В этой связи у меня возник естественный вопрос.

Если видный ученый и медик сделал некое сенсационное открытие, позволяющее ему в буквальном смысле слова возвращать людей с того света, то почему он молчит об этом и не претендует на Нобелевскую премию?

Вариантов ответа на этот вопрос могло быть два.

Либо автор открытия до конца не уверен в действенности того средства или способа, которым пользуется и пока что втихую, в экспериментальном порядке, апробирует его на людях — а ведь даже школьнику известно, что любые медицинские эксперименты на живом, так сказать, материале преступны и влекут за собой уголовную ответственность…

Либо он просто-напросто не хочет, чтобы об этом открытии кто-то знал. Этакий узурпатор от науки… Но отсюда следует столь же логичный вопрос — из чего вытекает желание гениального ученого скрываться в тени? Из страха перед последствиями массового применения своего детища? Из ненависти к людям? Или из тривиального стремления к материальной выгоде? Ведь если поставить дело по воскрешению почти мертвецов или УЖЕ мертвецов на коммерческие рельсы, то «поезд» этот привезет к такой прибыли, перед которой померкнут любые премии, награды и почести!..

А потом стоит задаться другим вопросом: а ограничивалась ли деятельность нашего, выражаясь словами персонажей одного мультика моей молодости, «уважаемого, но ныне покойного» доктора лишь теми «безнадежными» пациентами, которые стали известны широкой публике? Не является ли это только верхушкой айсберга, плывущего в мутной воде?..

Сабуров замолчал, чтобы закинуть в рот маслину размером со сливу, начиненную анчоусами, — не считая лимона и плитки шоколада, это была их основная закуска.

— Послушай, Лен, — внезапно сказал Слегин. — А ведь мы с тобой, оказывается, коллеги… Я-то думал, что ваша контора интересуется только аномалыциной, а вы, оказывается, и криминальной грязью не брезгуете…

— А где в жизни проходит граница между чистым и грязным? — прищурился инвестигатор. — И есть ли она вообще?.. Да, в принципе, мы предпочитаем работать головой. Но если, образно выражаясь, у нас появляется подозрение, что найденный нами на месте предполагаемой посадки «летающей тарелки» кусок дерьма принадлежит инопланетянину, то приходится переквалифицироваться в ассенизаторов…

— Ладно, — махнул рукой Слегин. — Не отвлекайся от темы…

— Да, — сказал Сабуров. — Ты прав. Это на меня коньяк уже влияет… Так вот, в отношении доктора Анклюга мне тоже пришлось переквалифицироваться… не в ассенизатора, конечно, а в придирчивого, хотя и тайного, ревизора. И знаешь, быстро выяснилось, что в реанимцентр вливались целые реки неучтенных денег. Во всяком случае, по документам получалось, что реальные расходы заведения Анклюга раз этак в двадцать превышали документально зафиксированные доходы. Странно, не правда ли? По всем финансовым законам ни одно предприятие с подобным балансом не могло бы просуществовать и месяца!..

— Спонсоры, пожелавшие остаться неизвестными? — предположил Слегин. — Обезовцы так взяточников называют…

— В том-то и дело, что ими там не пахло, — отмахнулся Сабуров. — Но слушай дальше… Когда я буквально с головой влез в документацию морга при центре Анклюга, то выяснилась еще более изумительная вещь. За последние полгода туда поступило гораздо больше покойников, чем тех больных, которые за этот период находились на лечении в реанимцентре!.. Соображаешь, что это значит?

— Еще бы, — сказал Слегин. — Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы…

— Как раз наоборот, — возразил инвестигатор. — Фирма делала из покойников живых. И основными клиентами Анклюга наверняка были люди не бедные. Миллионеры, нажившие состояние на торговле СО и наркотиками. Банкиры, отмывающие деньги мафии. Одним словом, крестные отцы всех мастей, считающие себя хозяевами этого мира… А также их близкие и дальние родственники, соратники по борьбе с законом и просто полезные люди, которым грех не оказать такую услугу в виде бесценной взятки.

— Значит, по-твоему, — спросил Слегин, — никаких фениксов на самом деле нет, а есть подпольный гений, который открыл что-то вроде «живой воды», одновременно являющейся эликсиром бессмертия?

— Во всяком случае, пока все говорит за это, — задумчиво произнес Сабуров. — Суди сам: Анклюга убили не просто так, а предварительно проведя с ним сеанс «скальпелеукалывания». Видимо, кому-то из его могущественных клиентов-пациентов пришла в голову простая мысль: а почему бы не завладеть чудо-эликсиром? За алчность всегда приходится расплачиваться. Правда, наш гений почему-то не принимал это во внимание…

Они помолчали. Коньяка в бутылке оставалось на самом донышке, но допивать его почему-то уже не хотелось.

— Ну хорошо, — сказал наконец Слегин. — А как в твою версию вписываются Слепые Снайперы?

— Запросто, — улыбнулся Сабуров. — Смотри: если человек узнает о том, что отныне он неуязвим для смерти, то он может почувствовать себя этаким властелином по отношению к другим. Хочу — казню, хочу — помилую. И никто, мол, меня не остановит. Это попытка бросить вызов всему человечеству, вот как я это понимаю… И еще — опасное чувство безнаказанности. Главное отличие их от остальных фениксов в том, что они знают, что теперь их невозможно убить…

— Но ведь это не так, — возразил Слегин. — Некоторых все-таки убить можно. Взять хотя бы Аниту… Ты же сам сказал, что она уже не оживет.

— Да, — признался Сабуров. — Есть такие примеры… До поры до времени отдельным фениксам удавалось ускользать от смерти. Но потом что-то происходило, и тогда они больше не воскресали. Для Инвестигации это тоже пока загадка.

Они взглянули друг на друга, потому что обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Нет, — сказал Сабуров. — К тебе это может не относиться. Не вздумай и пробовать.

— А на хрена тогда ты мне морочил голову битых три часа, — осведомился Слегин. — Сознайся, аномалыцик: ты ведь не случайно мне раскрыл карты? Потому что думаешь, что раз я теперь знаю о себе все, то…

— Нет-нет, — поспешно сказал Сабуров. — У меня и мысли не было…

Слегин взял с откидного столика нож, с помощью которого они расчленяли на дольки лимон, и задумчиво провел пальцем по его лезвию с лазерной заточкой.

— А ведь можно было бы так просто решить проблему, — сообщил он. — И не ломать голову, а знать наверняка… Ну что, боишься крови, инвестигатор?

Сабуров побледнел. Потом сказал севшим голосом:

— Почему-то я был о тебе лучшего мнения, чем ты обо мне…

Слегин криво улыбнулся и положил нож обратно на столик.

— Извини, — сказал он. — Я пошутил…

— Теперь я понимаю, — сообщил Сабуров, вытирая пот со лба, — почему Кондрат Дорофеевич предупреждал меня, что с тобой надо быть осторожным…

— Ага, — согласился Слегин. — Наш Кондор прав. Тем более если я — феникс. А то накинусь и растерзаю в клочки…

Он замолчал и уже серьезным голосом спросил:

— А что, по-твоему, дальше-то будет?

— Ничего, — сказал Сабуров. — Просто мы будем с тобой работать вместе… В сущности, цель у нас с тобой одна, правильно?

— Правильно, — согласился Слегин. — Кстати, по-моему, мы уже подъезжаем к Инску…

Глава 17

Как обычно, Кондор в Управлении отсутствовал, и Слегин заглянул к Захарову.

— А, прибыл, пропащая душа, — сказал начальник ОБЕЗа вместо приветствия. — Ну, как там? Разобрался со своей пассией?

Слегин кивнул.

— И что?

— Она покончила с собой, — сообщил Слегин и бессильно опустился в кресло. Он уже почему-то не испытывал того острого чувства утраты половины своей души, как это было еще накануне. Только безмерная усталость поселилась внутри его.

Захаров покрутил своей лобастой головой:

— Ну и ну… Каким образом?

— Толя, не надо, — попросил Слегин. — Потом. Всё — потом… Лучше расскажи, что здесь нового.

Захаров поведал, что ничего особенного в Инске за время отсутствия Слегина не произошло. Если не считать того, что следственная группа наконец-то разобралась с фирмой Крейлиса по полной программе. В результате допросов ее сотрудников выяснилось, что никто из них не подозревал своего покойного шефа в незаконных махинациях. Только служба охраны, которая непосредственно принимала и отправляла ночные грузы, могла бы что-то сказать на этот счет, но охранники предпочитали держать язык за зубами. Все они были набраны Крейлисом не из местных жителей, и у следствия возникали естественные подозрения относительно безупречности их прошлого. В настоящее время по каждому из задержанных были сделаны запросы в Центральную базу данных «Раскрутки» — ответа пока не было… Единственный, кого оперативники раскололи почти сразу, был секретарь Крейлиса Сергей Полтораков. На нем висела масса давних и не очень давних грехов, самым невинным из которых было изнасилование несовершеннолетней…

— Да, и вот еще что, — вспомнил Захаров. — Помнишь, в личном сейфе Крейлиса мы нашли вот эту непонятную штуку?

Он выдвинул ящик своего стола и извлек оттуда шлем телесного цвета из эластичной ткани и плоскую коробочку размером с портсигар.

— Не-ет, — удивленно сказал Слегин. — Это, наверное, уже без меня было… А что это такое?

— Вот заключение нашей лаборатории, — торжествующим тоном сообщил Анатолий. — Хочешь почитать?

— Неграмотные мы, — устало сказал Слегин. — Ты уж лучше, Толя, своими словами…

— Ладно. Короче, эта штука работает как настоящая волшебная палочка. Она способна превратить старика в юношу, мужчину в женщину, а урода в красавца… Надеваешь шлем, задаешь необходимые параметры желаемого внешнего облика, нажимаешь кнопочку — и становишься другим человеком! По крайней мере — лицом… Причем даже стоя рядом с тобой вплотную, никто не сможет распознать фальшь в твоей физии. Здорово, правда? Что скажешь?

— Да по тебе прямо плачет профессия рекламного агента, Толя, — усмехнулся Слегин. — И кто же это сотворил сие гениальное изобретение? Сам Крейлис, что ли?

— Нет, вряд ли. Для этого нужно техническое образование, а Крейлис был всего лишь администратором. Скорее, это дело рук кого-то из его сотрудников…

— Виновный признался?

Захаров сокрушенно вздохнул:

— В том-то и закавыка, понимаешь? Мои ребята опросили всех, кто имел хоть отдаленное отношение к разработкам фирмы, но те впервые слышат об этом устройстве. По документации данный товар тоже не проходит — ни технологических разработок, ни чертежей, ни других производственных данных… Запросили мы патентные конторы, и знаешь, что оказалось? Мировой науке подобные конструкции не известны! Видимо, изделие это предназначалось для незаконных операций «Спирали», поэтому Крейлис старался его не «светить». Зато теперь ясно, как был убит наш приятель Фонарь… Пока ты мило беседовал с Крейлисом, тебя, видимо, снимали скрытой камерой во всех ракурсах. И использовали эту запись для создания твоего виртуального образа. А потом кто-то из держиморд Крейлиса отправился в изолятор, спокойно сделал там свое дело и ушел… Так что — извини, зря я на тебя тогда собак вешал.

Слегин рассеянно кивнул.

— Интересно, — сказал он, вертя в руках шлем. — Каким образом эта штука работает? И неужели она так эффективна?

— Можешь не сомневаться, эксперты ее уже испытали на все лады. В процессоре имеется целый архив портретов — в основном всяких известных людей, артистов, политиков. А что касается эффективности… Конечно, кое-какие изъяны в виртуальном фейсе наверняка имеются, но все так классно сработано, что неосведомленный человек их не заметит… Я сам тут испытал потрясение, когда ко мне в кабинет зашел не кто иной, как сам президент Европейских Наций — ребята хотели испытать на мне эффект действия прибора…

— А можно я попробую? — спросил Слегин.

Но Захаров отрицательно покачал в воздухе указательным пальцем.

— Не стоит, — сказал он. — Прибор ценный и, видимо, существует лишь в одном-единственном экземпляре… Пусть он лучше у меня хранится. Пока. А потом, когда разделаемся с нашими проблемами, передадим его в какой-нибудь НИИ электроники — пусть думают, как и где его лучше применить…

— Ну что ж, — сказал Слегин, поднимаясь из кресла. — Пойду к себе… Только ты, Толя, ошибаешься как минимум в двух вещах.

— Это каких же? — поднял брови Захаров.

— Во-первых, насчет уникальности этой штуковины. Если «Спираль» взяла ее на вооружение, то наверняка где-то существуют и другие экземпляры. И дай бог, если ими не пользуется Слепой Снайпер, — потому что иначе трудно понять, как он может орудовать чуть ли не в толпе… А во-вторых, ты сказал: «Когда мы разделаемся с нашими проблемами»… Боюсь, Толя, что настоящие проблемы у нас еще впереди…

— Что ты имеешь в виду?

Слегин не ответил. Ему вспомнились слова Сабурова о том, что фениксы и Снайперы суть явления одного порядка и являются реакцией некой системы на стремление человечества преодолеть смерть — если не избавиться от нее полностью, то хотя бы свести ее до минимума…

Он лишь неопределенно пожал плечами и направился к двери, но голос Захарова остановил его.

— Да, кстати, — сказал Захаров. — Есть все основания полагать, что Вадим Бурин, которым ты столь активно интересовался, жив и здоров. Более того, он наверняка до сих пор находится в городе.

Один из сотрудников фирмы «Голо— и видеоэффекты», пояснил далее Захаров, а именно Ювеналий Фейерберг, работавший с Буриным в одном отделе, заявил, что видел Вадима всего несколько дней тому назад. Тот будто бы приходил к Крейлису за окончательным расчетом. Выглядел он, правда, как-то странно, но в чем заключалась эта странность, Фейерберг пояснить затруднился. Чем закончился разговор программиста с Крейлисом, Евгений не знал…

— А кто-нибудь может подтвердить, что в тот раз Бурин вышел из здания? — поинтересовался Слегин.

— Ну, во-первых, секретарь — хотя этот фрукт мог и соврать… Охранник, дежуривший на посту в вестибюле… Одна сотрудница из отдела маркетинга — правда, она видела Бурина только издалека и со спины…

— Ну, что ж, будем исходить из того, что он все-таки и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, — сказал Слегин. — Хотя странно получается… Если этот Бурин абсолютно ни в чем не замешан, то почему и от кого он скрывается?

— С чего ты взял, что он скрывается? — пожал плечами Захаров. — Из-за того, что он не живет дома? А если у парня появилась зазноба и он решил на время переселиться к ней? Или еще какие-нибудь обстоятельства?

— Обстоятельства могут быть всякие, — упрямо сказал Слегин. — Однако есть ряд противоречий, и он мне совсем не нравится. Например, если верить Фонарю, то Бурин должен был побывать на том свете уже дважды — сначала от руки Ударника, а потом уже самого Фонаря. Однако оказывается, что он до сих пор жив. Более того, было бы логично, если бы именно Крейлис заказывал его убийство тандему Ударник — Фонарь. Если Вадим не законченный идиот, он должен был догадаться, кто подослал к нему киллеров. И, опять же руководствуясь логикой нормального человека, который бежит со всех ног от опасности, он никак не должен был бы заявляться к Крейлису — то бишь в лапы зверю. Однако он почему-то сделал это и все-таки остался цел… О чем это, по-твоему, говорит?

Захаров изобразил на лице умственное усилие.

— Ты очень правильно подметил, Слегин, — сказал он наконец. — «Если верить Фонарю…» А какие у нас имеются основания верить подонкам? Это во-первых… А во-вторых, с какой стати Крейлис мог желать смерти рядового программиста?

— Пути мафии неисповедимы, — усмехнулся Слегин. — Ладно, звони, если что…

Уже у самой двери он вдруг вспомнил то, ради чего, собственно, заглянул к Захарову.

— Слушай, Толь, — сказал он, обернувшись. — А как насчет новых жертв в городе?

Захаров пожал плечами:

— Пока все тихо. Такое впечатление, что Снайпер либо залег на дно, либо готовит нам такую пакость, от которой нам всем небо с овчинку покажется…

— … либо он решил исправиться и стать примером законопослушного гражданина, — с ухмылкой подхватил Слегин.

* * *

Войдя в свой кабинет, Слегин плюхнулся на диван и прикрыл глаза.

Ему уже ничего не хотелось — ни ломать себе голову над странными и невероятными событиями, которые происходили в этом безумном городе, ни вспоминать то, что было в последние дни (особенно вчера), ни видеть надоевшие лица коллег, ни мучиться, пытаясь понять, что происходит с ним самим и как следует поступать в учетом того, что сообщил ему Сабуров.

Все эти фениксы, маньяки, убивающие людей непонятно как и зачем, самоубийцы и жертвы убийц, воскресающие сами собой, — боже мой, какая бульварная белиберда пытается перечеркнуть вполне ясные и четкие представления о мире, которые существовали в его сознании прежде!..

«А ведь, по сути дела, — вдруг трезво и отстранение подумал Слегин, — все мы — в какой-то мере фениксы… Потому что мир ежесекундно убивает нас, наше сознание, нашу душу, но мы ухитряемся каким-то образом выжить, забыть то, что было, и с новыми силами продолжаем двигаться дальше. Кто знает, умираем ли мы на самом деле? Может быть, это лишь такое же заблуждение, как вера во Всемогущее, Вездесущее и Всезнающее существо? Да, рано или поздно наши тела уничтожает тлен небытия, но всегда остаются наши дела, мысли и чувства, которые переходят к другим, тем, кто приходит после нас… Мы все одинаковы — вот в чем дело, — внезапно осознал он. — Только внешний облик у нас разный. И если каждого из нас снабдить тем приборчиком, который мне продемонстрировал Захаров, и настроить его на одно и то же лицо, то можно ли будет отличить нас друг от друга?..»

Потом мысли его каким-то образом перескочили на собственную персону.

В то, что сказал ему в поезде Сабуров, мозг упрямо отказывался поверить, но он все-таки постарался принять это как факт. «Неужели я тоже?.. Не может быть. Ну и что? Допустим, что — да… Хотя ничего не чувствую, ни малейшей дрожи внутри… Что это — заразная болезнь, что ли? Ну да, вирус, залетевший к нам из дальнего космоса. В один прекрасный день такие, как мы, проснемся и обнаружим, что мы — уже не совсем люди. Или даже — совсем не… И тогда рука наша потянется к пистолету и бомбе и мы выйдем на улицу, чтобы убивать всех подряд, не зная сами, для чего и кому это нужно, только чувствуя, что все правильно. Потому что — смерти нет, ребята. Ни для нас, ни для кого бы то ни было еще в этом мире. А тогда что? Тогда, значит, все — лишь игра? Безумная, лишенная смюсла игра, единственное предназначение которой — провести время и доставить удовольствие невидимым зрителям… Валяй, ломай, круши, стреляй направо и налево — ничего тебе за это не будет, потому как ты — избранный, которому не суждено умереть…

Стоп! — сказал он. — Прекрати измышлять всякую чушь, от которой на версту разит обывательской пошлостью так, что еще немного — и стошнит.

Выпить бы сейчас чего-нибудь. Например, того французского коньяку, бутылка которого так и осталась недопитой в поезде…»

Воспоминание о коньяке странным образом вызвало у него ассоциацию с инвестигатором.

Рука сама протянулась к видеофону и набрала комбинацию цифр, почему-то с первого раза запавших в память.

Сабуров ответил на вызов не сразу. Судя по картинке на экране, он сидел в своем номере. И не просто сидел — мыслил. Вокруг него в обозримой части помещения валялись какие-то бумаги, кубики дискет, видеокассеты. Словно кто-то устроил обыск у Сабурова под носом, вывалив все это добро на стол, на кресла и на пол, но, так и не найдя ничего ценного, ушел, оставив все как есть…

— Слушай, Лен, — хрипло сказал Слегин. — Хочешь, я расскажу тебе один анекдот из мира животных?

Сабуров очумело воззрился на раскрутчика, видимо пытаясь сообразить, кто это и по какому поводу может ему звонить.

— Про птицу феникс, что ли? — наконец отреагировал он.

— Как ты догадался?! — поразился Слегин.

— По твоему лицу. Ты что, дал волю своему буйному воображению?

— Скверно мне, Лен, — признался Слегин. — Я же живой человек, черт побери! И не могу не думать об ЭТОМ, понял?

— Ну что ты раскричался, Слегин? — уныло спросил Сабуров. — Ладно, черт с тобой… Приезжай.

— Прямо сейчас? — тупо спросил Слегин.

— Нет, через неделю, — насмешливо скривился Сабуров. — Только предупреждаю сразу: пить с тобой я сейчас не буду. Мне еще надо отчет в Центр подготовить…

— Отчет? А, ну конечно… О том, как ты пообщался с одним из бессмертных, который оказался редкостной сволочью и скрытым алкоголиком. — Слегин чувствовал, что несет чушь, но остановиться уже не мог. Его почему-то начала трясти крупная дрожь. — А ты не боишься, что в моем образе к тебе в гости заявится инопланетный монстр?

— Не смешно, Слегин, — сердито сказал инвестигатор.

— Сам знаю, — согласился Слегин и отключил видеофон.

Выходя из Управления, он столкнулся нос к носу с Кондором. Тот был мрачен и задумчив.

— Давно вернулся? — спросил он таким невозмутимым тоном, будто видел Слегина всего несколько минут тому назад.

— Давно, — сказал Слегин. — Или нет?.. Вот черт, в голове все перепуталось. А собственно, какая разница, шеф?

Кондор рассматривал его со странным любопытством.

— А сейчас далеко собрался?

— Выполнять ваше задание, — как можно бодрее ответствовал Слегин.

— То есть? — удивился Кондор.

— То есть внедряться в Инвестигацию…

Слегин кратко рассказал начальнику о своем непосредственном знакомстве с Сабуровым. О коньяке он на всякий случай умолчал.

— Ну вот что, — сказал Кондор, буквально обрывая Слегина на полуслове. — Давай так… Завтра утром приходишь ко мне и рассказываешь… вернее — докладываешь… все по порядку, с чувством, с толком, с расстановкой. А то взъерошенный ты какой-то сегодня…

— И еще… — с трудом выговорил Слегин. — Анита… она… это…

— Знаю, — хмуро кивнул Кондор. — Мне уже сообщили из Центра… Ладно. Об этом — тоже завтра.

Он круто развернулся на каблуках и, не оборачиваясь, зашагал по коридору.

Слегин растерянно проводил его взглядом.

Глава 18

— Черт бы тебя побрал, Сабуров, — сказал Слегин. За час, проведенный в гостях у инвестигатора, он успел набраться до той стадии, когда все кажется простым и понятным. — Сидишь тут, корпишь, как проклятый, а… зачем? На хрена это все, скажи? А самое главное — кому это нужно?

Сабуров не ответил. Он щелкал клавишами своего компнота, прогоняя по экрану какие-то тексты, графики и схемы. Иногда среди информационной мешанины появлялись и тут же исчезали картинки — какие-то люди, смутные силуэты, ворочающиеся в полумраке, — в большинстве случаев видеозаписи были отвратительного качества.

— Вокруг же все рушится! — продолжал Слегин. — Обвал, понимаешь? Мир встал на уши и принялся бродить на голове, Сабуров, а ты думаешь, что сумеешь заставить его вести себя так, как ты полагаешь нужным? Прозрей же, наконец!..

— Не паникуй, — сквозь зубы процедил инвестига-тор, не отрываясь от клавиш. — Знаешь, сколько уже до тебя было таких прозревших? Тысячи!.. Орали на все голоса: «Миру приходит конец! Конец света близок! Спасайся кто может!»… А все — из-за какой-нибудь вполне объяснимой мелочевки: то какая-нибудь комета1 слишком близко подошла к Земле… то чума грянет… а то какая-нибудь дрянь вроде СПИДа объявится… И что? Пришел миру конец?

— При чем тут СПИД? — растерянно сказал Сле-гин. — Это называется: я тебе — в лоб, а ты меня — в гроб… Вот смотри: среди людей появляется все больше так называемых фениксов — тех, кого нельзя укокошить никаким способом. Пока что мир не то чтобы игнорирует их — он просто не знает о них… а мы с тобой держим рты на замке. Но ведь когда-нибудь это нельзя будет скрыть, Лен! Человечество узнает правду — и неужели ты считаешь, что тогда ничего не изменится? Что не будет ни взаимных подозрений, ни ненависти? Что таким, как я, не будут завидовать простые смертные? И что эта зависть не породит страх, а страх, в свою очередь, не вызовет массовую ненависть к «неуязвимым»? И разве не найдутся горячие головы, которые будут требовать изолировать «проклятых мутантов» в специально отведенных резервациях? И что в этой ситуации должны будем делать мы — те, кто не подозревал о своих сверхъестественных возможностях? По-прежнему считать себя людьми и служить человечеству так же верно, как раньше? Или послать всех к чертовой матери, развернуться на сто восемьдесят градусов и уйти куда глаза глядят, потому как все прежние мерки человеческой жизни к нам уже не применимы?..

— Знаешь, Слегин, а в тебе пропадает талант, — прервал Сабуров раскрутчика. — Тебе бы гневные статьи в газетах писать да с высоких трибун выступать… Ну что ты разорался, как будто тебя кто-то в чем-то обвиняет? По-моему, ты напрасно все так радикально воспринял… Знаешь, сколько в истории было всяких уникумов? Тех, кто никогда не спал, например? Или тех, кто родился и жил без рук? Или телепатов? Почитай на досуге Книгу рекордов Гиннесса — они там все описаны… И никто не принимал их ни за инопланетян, ни за мутантов. Они так же, как все, работали, жили, обзаводились женами и детьми и даже умудрялись быть счастливыми…

— Но ведь то были одиночки, — упрямо возразил Слегин. — А нас, не способных умереть по-человечески, сколько?

Сабуров невозмутимо сверился с каким-то листочком.

— Только в одном Инске — девятнадцать, — сообщил он. — А всего по стране — больше сотни…

— И это наверняка только те, о которых вам стало известно, так? — спросил Слегин. — А сколько еще других, которые не подозревают, что могут избегать смерти? И сколько тех, кто, вернувшись с того света, постарался скрыть это даже от самых близких людей?

— Зачем? — удивился Сабуров. — Зачем бы им понадобилось скрывать это?

Слегин отпил прямо из горлышка бутылки и с отвращением скривился — местная водка, которую он купил по дороге в гостиницу, оказалась на редкость скверной.

— А затем, — наставительно сказал он. — Люди, знаешь ли, имеют странное обыкновение бояться оживших покойников… Кому захочется, чтобы окружающие от него шарахались, как лошади от волка?

Сабуров пожал плечами.

— Возможно, — согласился он. — Возможно, в этом ты прав… Но что касается бессмертия — тут ты перегибаешь палку. Вся непонятность феномена фениксов заключается как раз в том, что они не обладают абсолютным иммунитетом к смерти… Они могут воскреснуть раз, другой, третий… Но когда-то наступает момент, когда они умирают, как обычные люди. Нечто вроде усталости металла… Только почему-то у всех степень выживаемости разная. А что касается всех твоих переживаний, Слегин, то ни гроша они не стоят, понял? Какая разница, какими способностями ты обладаешь? Ты что — неврастеник, что ли? Способен ты завтра же бросить свою службу в «Раскрутке», уволиться и наслаждаться тем, что впереди не маячит конец существования?

Слегин добросовестно подумал.

— Ни за что, — сказал он. — Будь я хоть трижды зомби и вампиром!..

— Тогда не морочь мне голову, а ложись спать! — посоветовал Сабуров. — Можешь расположиться на моей кровати…

— А ты? — спросил Слегин. Только теперь он ощутил, что веки его слипаются, а все тело гудит от усталости.

— А я еще посижу, покорплю. Должен же я закончить этот чертов отчет!..

Он с отчаянием обвел рукой стопки бумаг, заполнявшие номер.

— Ну-ну, — пробормотал Слегин, сдирая с себя одежду и беспорядочно швыряя ее на стул. — Трудись, трудись, работничек ты наш золотой… Благодарное человечество когда-нибудь поставит тебе памятник… А мы люди простые, хоть и бессмертные, и ничто человеческое нам не чуждо…

Уже улегшись на кровать и укрывшись одеялом, он взглянул на Сабурова, который успел выключить верхний свет, и теперь лишь приглушенный свет настенного бра освещал его профиль. Возможно, из-за этого освещения, а может быть и по какой-то другой причине, но Слегину вдруг показалось, что в Сабурове есть нечто зловещее — череп, обтянутый кожей землистого цвета, глазницы без глаз, прилипшие ко лбу волосы. Скелет, да и только…

— Лен! — позвал раскрутчик. — Лен, что с тобой?

— Что такое? — Сабуров повернулся к Слегину, и страшный образ вмиг куда-то улетучился: обычный человек, только очень уставший…

— Да нет, ничего… Мне померещилось, что ты нацепил на себя какую-то маску. Прости, старина, нервы…

— Спи, спи, — рассеянно сказал Сабуров.

— Кстати, о масках, — вспомнил вдруг Слегин. — Мне сегодня Захаров одну штуку показал, которую они изъяли в конторе Крейлиса… Занятный приборчик. С его помощью любой может использовать чужой образ в качестве маски… Голо— и видеоэффекты, в общем…

— И не видно, что это именно маска? — недоверчивоосведомился Сабуров.

— Захаров говорит, что нет… Хотя с виду прибор — ничего особенного. Что-то вроде комп-шлема и беспроводной пульт… Да что там говорить, если завтра зайдешь в ОБЕЗ, я попрошу Захарова продемонстрировать тебе этот артефакт в действии… Ладно, прощай до утра, а то я уже сплю.

Слегин повернулся было к стене и закрыл глаза, но из наплывающего забытья его вывел леденящий кровь возглас инвестигатора: ни дать ни взять — вопль первобытного человека, после долгих ухищрений загнавшего мамонта в замаскированную ловушку с кольями на дне.

— Ты что, Лен, совсем спятил, что ли? — сонно пробормотал Слегин, вновь разворачиваясь лицом к комнате.

Сабуров сновал взад-вперед по комнате, что-то лихорадочно шепча себе под нос, и глаза его горели безумным огнем.

— Болваны! — вскричал он, поймав на себе недоуменный взгляд Слегина. — Какие же мы все болваны, Слегин!.. Нет-нет, если кого и надо занести в Книгу Гиннесса, так это меня! Как рекордсмена по части тупости!..

— А что случилось-то? — вяло поинтересовался Слегин. — Слушай, ты вроде бы почти не пил со мной, а ведешь себя как пьяный… Объясни, что с тобой приключилось.

— Да что там объяснять-то? — махнул рукой инвес-тигатор, смахнув со стола стопку листов, которые тут же разлетелись по всему полу, хотя, похоже, он этого не заметил. — Фениксы!.. Бессмертные!.. Люди, которых не берет смерть! Все это — фигня, Слегин! Нет у вас никаких сверхспособностей, понял?! Нет и никогда не было!

— Почему это? — даже слегка обиделся раскрут-чик. — Ты же сам сказал, что я умирал дважды!..

— Сказал, сказал, — отмахнулся Сабуров. — Но с какой стати мы с тобой вообразили, что дело — в тебе? Мы просто зациклились на одном, навеянном фантастикой стереотипе. А именно: если человек воскресает после смерти — значит, он какой-то супер!.. Аномалия! Мутант!.. А почему бы не предположить, что он не сам воскресает, а что его — воскрешают?!

— Так… это… — растерянно бормотал Слегин. — Мы же с тобой это уже обсуждали… Эликсир бессмертия и прочее… И сделали вывод, что ни шиша это не объясняет…

— Правильно! — воскликнул инвестигатор. — И не может объяснить! Потому что эликсир — это артефакт, средство. А в нашем случае надо было искать живого субъекта, уникума! «Воскреситель» — вот кого не хватало в наших расчетах!

— Мистика, — скептически скривился Слегин. — По-моему, ты уже дошел до точки, Лен. Еще немного-и будешь ссылаться на Библию…

— А почему бы и нет? Там, кстати, прямо сказано, что Иисус обладал этой экстра-способностью. Помнишь, как он воскресил Лазаря? — Сабуров подскочил к компноту и после нескольких секунд щелканья клавишами процитировал, считывая с экрана:

— «Иисус сказал Марфе: Я есмъ воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет»… И дальше:

«Сказав это. Он воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший из пещеры, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его и пусть идет!»… А возьми воскрешение юноши в Наине — встречает Иисус большое похоронное шествие: выносили умершего единственного сына вдовы. Иисус прикоснулся к носилкам почившего и обратился к покойнику со словами: «Юноша, говорю тебе, встань!» И вдруг юноша поднялся, сел и начал говорить… А вот случай с дочерью одного из начальников синагоги по имени Иаир. Иисус вместе с Петром, Иаковом и Иоанном входят в спальню, где лежит только что скончавшаяся девица. Обрати внимание, что делает наш чудотворец:

«И сказал безутешным родным Иисус: Не бойтесь, девица не умерла, но спит. И, взяв ее за руку, сказал: Девица, встань — и она тотчас встала и начала ходить»… Ты замечаешь? В двух последних случаях содержится указание на то, что для воскрешения покойника Иисусу обязательно надо было прикоснуться к нему. Думаю, что и в отношении Лазаря одного лишь слова Иисуса было недостаточно. Иоанн, описавший этот случай, наверняка сознательно опустил деталь с прикосновением, чтобы усилить магический эффект…

— Но ведь это же все легенды! — заявил Слегин. — И Иоанн, и Павел, и Матфей — все эти ветхозаветные писатели-фантасты обладали слишком буйным воображением… И вообще, давай мы эту бредовую гипотезу завтра обсудим, а? Уж слишком спать хочется!

Но инвестигатор спать ему в эту ночь так и не дал. Лихорадочно блестя глазами, он принялся подкреплять «бредовую гипотезу» историческими фактами.

— Вот, например, испанский врач Андреас Везалий, про которого я тебе уже рассказывал, — говорил он Слегину. — Дважды у него на операционном столе оживали покойники — и он принял это за злой рок, а на самом деле причина крылась в нем самом. Чудо-способностями наверняка обладали и другие врачи и реаниматоры, только они не всегда, видимо, подозревали об этом. Один из патологоанатомов, производивший посмертное вскрытие трупа в нью-йоркском морге, даже скончался на месте от шока, когда покойник вдруг очнулся и схватил его за горло. А те, кто знал, вынуждены были молчать. Во-первых, потому, что их дар проявлялся, скорее всего, не всегда, а лишь ситуативно, спорадически, и даже если бы они захотели, то не смогли бы доказать свою уникальность окружающим. А во-вторых, мир так устроен, что в нем гораздо полезнее быть скрытым уникумом, чем искать всемирной славы… Вот что значит — сделать неправильный логический вывод из имеющихся фактов, — говорил Сабуров. — Как в том анекдоте про ученых-экспериментаторов:

«Ввиду того, что таракан, которому оторвали все ноги, не пытается убежать, заслышав голос человека, можно заключить, что органы слуха у тараканов расположены в ногах!» Вместо того чтобы сразу предположить, что покойники оживают не сами по себе, а под чьим-то воздействием, мы разработали целую теорию о фениксах, которых нельзя уничтожить… Нет, мысль о «воскресителе» мне уже приходила в голову, но я ее перестал рассматривать, когда опросил тех, кто каким-то чудом сумел избежать неотвратимой и, казалось бы, вполне естественной смерти. Если бы они заявили, что рядом с ними после воскрешения оказывался один и тот же человек, я бы и раньше догадался о «воскресителе». Но все дело в том, что фениксы каждый раз видели разных людей — и это ввело меня в заблуждение. А теперь, когда ты сообщил мне о приборе, позволяющем менять свою внешность до неузнаваемости, ситуация в корне меняется. Если «воскреситель» решил действовать тайно, то прибор этот был ему позарез необходим!..

Дальнейшие пассажи из ночного монолога Сабурова Слегин воспринимал отрывочно. Он то и дело проваливался в дремотное забытье, чтобы через несколько секунд вынырнуть из сна от наиболее громких возгласов инвестигатора.

— …Видимо, эта способность оживлять мертвецов была особенно развита у наших предков, — размышлял вслух инвестигатор, кружа по номеру. — И, если вдуматься, ничего сверхъестественного в ней нет. В те времена, когда мир был полон опасностей и человечество было вынуждено бороться за выживание, в обществе должна была возникнуть потребность компенсации слишком больших людских потерь от природных катаклизмов, в результате схваток с дикими зверями и междоусобных войн. И система человечества мобили-зорала все свои ресурсы с целью удовлетворения этой потребности. В результате отдельные люди приобретали такой заряд биоэнергии, который мог вызывать реакцию обратимости биохимических процессов — от распада к восстановлению, и превращение причинно-следственной связи явлений в следственно-причинную. Таких уникумов называли колдунами, шаманами, ведьмами, хотя во всем остальном они были обычными людьми. Видимо, поначалу «воскресителей» было достаточно много для того, чтобы дар, которым они обладали, закреплялся в генах и передавался от поколения к поколению… Но постепенно, по мере того как человечество избавлялось от различных угроз своему существованию, количество обладателей чудесного дара сокращалось, и в наше время их остались считанные единицы. Кстати, было бы любопытно узнать, каким образом в «воскресителях» пробуждается скрытый дар и как он передается от одного человека к другому…

…Теперь понятно, каким образом Анклюг оживлял мертвецов, — бубнил Сабуров. — Наверное, он был одним из «воскресителей», только открыл в себе эту способность абсолютно случайно, уже став известным реаниматологом. Вообще, возможно, «законсервированный» в генах дар как-то предопределяет выбор профессии. Именно поэтому многие «воскресители» связывали свою жизнь с медициной. И именно этим объясняется, что самые известные случаи так называемого «спонтанного воскрешения» происходили в моргах и в больницах. А сколько было других случаев, о которых никто так и не узнал, потому что свидетели отсутствовали?..

…наверняка были и другие, которым повезло меньше, чем тому же Везалию или Анклюгу, — доносился до Слегина откуда-то издалека голос Сабурова. — Те-то хоть были врачами и могли реализовать свой дар, не опасаясь, что их разоблачат, — в конце концов, всегда можно было скрыть тот факт. что оживленные ими люди на самом деле были мертвецами. А вот как быть обычным, рядовым носителям дара, не имевшим никакого отношения к медицине? Ну, пару раз они могли пустить в ход свою уникальную способность, но если бы это повторилось хотя бы несколько раз подряд — их бы заметили. На них обратили бы внимание, и тогда им неизбежно пришлось бы стать игрушками в чужих руках. На них повели бы охоту те, в чьих руках находится власть, богатство и сила. Живые гаранты чьего-то личного бессмертия — вот кем стали бы «воскресители», если бы их прибрали к рукам сильные мира сего…

…я подозреваю, что здесь, в Инске, действует как раз такой «воскреситель» — не профессионал-медик, а человек, далекий от медицины, случайно открывший в себе дар возвращать мертвых с того света, — продолжал гудеть голос Сабурова. — И, знаешь, я ему совсем не завидую…

…конечно, много вопросов еще остается. Например, как именно происходит передача чудесного дара от одного носителя к другому. Или, скажем, каким образом «воскресителю» удается оказываться рядом со «свеженьким» покойником — случайностью это не объяснить, ведь обычно редко кому удается за всю свою жизнь стать свидетелем чужой смерти… И, кстати, распространяется ли этот дар на самих «воскресителей» — или они так же смертны, как и все остальные?..

— Слушай, кончай спать, Слегин! — вдруг громко заявил инвестигатор. — И как только тебе совесть позволяет дрыхнуть без задних ног, когда мы находимся на пороге, возможно, важнейшего открытия за последнюю сотню лет?!

Слегин приоткрыл один глаз и смачно зевнул. Голова у него разламывалась от боли, во рту было мерзко от выпитого перед сном водочного суррогата.

— Сабуров, ты — просто садист! — заявил он, с трудом находя в себе силы, чтобы откинуть одеяло и сесть на кровати. — До утра твое эпохальное открытие не может подождать?

Инвестигатор с немым укором взирал на него сверху вниз, покачиваясь с пятки на носок. Он был свежим и бодрым, словно не было за его спиной бессонной ночи.

— Ладно, ладно, — пробормотал Слегин, вставая со страдальческим видом. — Подожди, я приму душ, а ты пока приготовь мне какую-нибудь таблетку от головной боли…

Душ Слегин принял по системе Шарко, а вытираться полотенцем специально не стал. Благодаря этому, когда он покинул ванную, оставляя за собой мокрые следы, в голове у него появились кое-какие проблески разумного мышления. Натягивая на мокрое тело одежду и клацая зубами от холода, он даже сумел облечь свои мысли в связные фразы:

— Послушай, Л-Лен, допустим, что эти самые «в-воскресители» действительно существуют… Но мне, ч-честно говоря, до них нет дела, понял? Д-да, конечно, загадка природы, ф-феномены ходячие и все такое прочее… Но я — полицейский и останусь им, даже если меня убьют и воскресят в третий раз… А раз так, то другое меня волнует в этой истории, совсем другое… Почему отдельные личности после того, как их оживили, хватаются за смертельное оружие, чтобы убивать всех подряд? И если, по-твоему, «воскресителем» является Бурин, то кто тогда — Слепой Снайпер? И, наконец, каким образом возвращенцам с того света, ставшим маньяками-убийцами, удается убивать вопреки законам физики? Ну, что молчишь?

Вместо ответа Сабуров наклонился и принялся собирать бумаги, рассыпавшиеся по полу.

— Не знаю, — наконец глухо проговорил он. — Я ж все-таки не господь бог, чтобы ответить на любой вопрос. Конечно, можно выдвинуть массу предположений, но знаю я лишь одно: мы столкнулись с чем-то таким, что превосходит все наши представления об окружающем мире. И в первую очередь — о жизни и о смерти… Между прочим, я тут прикинул на досуге — интересные вещи получаются. Например, если перевести 262-й калибр, которым пользуется инский Снайпер, в метрическую систему, то получится шесть целых шестьдесят шесть сотых миллиметра. То есть имеет место знаменитое число 666!..

Слегин застегнул последнюю пуговицу, едва не выдрав ее с корнем, и бессильно опустился в кресло.

— Чепуха все это, — хрипло сказал он, с вожделением косясь на наполовину опустошенную бутылку, но стойко сдерживая себя. — И лично я знаю другое. Если выяснится, что превращение нормальных людей в серийных убийц, не ведающих ни страха, ни жалости, вызвано тем, что их воскресили, насильно заставив жить дальше, то я сделаю все, что от меня зависит, чтобы уничтожить «воскресителя»!.. Да-да, ты не ослышался, Лен. Тут все очень просто, и не надо ничего усложнять. Кто дал этому засранцу право нарушать нормальный ход событий?.. Ну, хорошо, появился у него дар делать из трупов живых — но разве обязательно возвращать с того света каждого покойника? А откуда он знает, хорошему человеку он дарит вторую жизнь или какому-нибудь подонку? Он что — предварительно изучает его биографию? Или по морде лица видит, что такого-то оживлять стоит, а вот другого — ни в коем случае?!

— Ну что ты раскипятился? — сказал Сабуров, выпрямляясь. — А может, «воскреситель» просто-напросто не имеет выбора — об этом ты подумал? Что, если его эта способность — как чтение мыслей, от которой никуда не деться? Ведь в этом случае, хочет он того или нет, он все равно вынужден реализовывать свой дар…

Слегин все-таки ухватил с журнального столика бутылку, принюхался к парам, исходящим из открытого горлышка, и с видимым отвращением опустил ее на пол рядом с креслом.

— Да брось ты! — возразил он. — «Не имеет выбора!..» Вот ты заранее его жалеешь, и мне понятно — почему… Для тебя-то и для твоих дружков-аномалыциков такой кадр — просто бесценная находка. Если вы его заполучите, то могу представить, сколько докторских диссертаций будет защищено, сколько научных премий будет получено вами!.. Но одного вы понять не сможете — этот тип, который взялся воскрешать усопших, наверняка возомнил себя богом! Или хотя бы первобытным колдуном, которому все позволено, потому что он освоил парочку фокусов, секрет которых недоступен всем остальным членам племени!.. И уже поэтому он заслуживает наказания!..

Сабуров прищурился.

— Ах вот как? — медленно произнес он. — Означают ли твои резкие заявления, что, если ты когда-нибудь найдешь «воскресителя», то хладнокровно прикончишь его? Скажи честно — ты считаешь его виновным в том, что его деятельность дала побочный эффект в виде нескольких подонков?.. Да или нет?

Слегин опустил голову.

— А если — да? — с вызовом спросил он. — Что ты тогда сделаешь? Встанешь у меня на пути и закроешь этого гада своим телом?

— Вот как? — криво усмехнулся Сабуров. — Неужели ты способен поднять руку на человека, благодаря которому ты сейчас живешь? Ведь если бы не он — а вернее, они, потому что это были разные люди, — то ты бы уже был дважды покойником! Неужели ты сможешь убить своего почти что второго отца?

— А мне плевать! — выкрикнул Слегин. — И я способен на что угодно! Потому что не хочу, чтобы людей убивали воскрешенные маньяки! Пусть лучше никто никогда больше не сможет воскреснуть, чем будут погибать старушки-нищенки, беременные женщины и инвалиды!..

Сабуров ничего не ответил. Он лишь с отчаянием махнул рукой и принялся запихивать собранные бумаги в разные папки.

За окном начинал брезжить рассвет — такой же серый, как день. В этом городе только ночи отличались от других периодов суток.

— Послушай, Слегин, — сказал после длительной паузы Сабуров. — Могу я попросить тебя об одном одолжении?

— Ну? — угрюмо пробурчал Слегин. Ему уже было стыдно за свою вспышку.

— Не говори пока никому из своих о том, что мы с тобой тут обсуждали и к каким выводам пришли. Обещаешь?

Слегин задумался.

«В принципе, пообещать сейчас можно было бы все, что угодно. А потом пойти напрямую к Кондору и все ему рассказать. Только что это даст? Кондор — мужик трезвомыслящий. Он не только не поверит бредням насчет „воскресителей“, но и засмеет еще вдобавок. В конце концов, гипотезы и предположения пока лучше придержать при себе. Вот если выяснится что-нибудь конкретное — тогда и будем действовать с учетом версии Сабурова. А пока…»

— Конечно, — сказал он. — Обещаю, Лен. И вообще, извини — я погорячился. Не выспался, в этом все дело…

— Да, конечно, — сказал Сабуров. — Честно говоря, я тоже зверски устал…

Он подошел к Слегину вплотную, словно собираясь похлопать его по плечу, и вдруг замер. А потом сделал быстрое неуловимое движение, как бы снимая пылинку с воротника куртки Слегина.

— Что это? — ошарашенно спросил он. — Зачем ты носишь тут булавку?

— Какую еще булавку? — поразился Слегин.

Сабуров поднес к лицу Слегина то, что он взял двумя пальцами с его куртки.

Это был стандартный «жучок» — крохотный черный шарик микрофона-передатчика на иглообразной ножке. Внешне — ив самом деле булавка, которую обычно используют раскройщики и портные.

Сабуров вертел «жучок» между пальцев, и лицо его твердело и застывало, словно покрываясь коркой льда. Потом инвестигатор уронил «булавку» на пол и с хрустом раздавил ее каблуком, превращая в пыль набор тончайших микросхем и печатных плат.

— Честное слово, я тут ни при чем! — сказал Слегин, вскакивая. — Лен, поверь мне: я не такой подлец, чтобы… Ах, дьявол, кто же мог мне это подсунуть? И зачем?

— Ну, зачем — это и ежу понятно, — холодно сказал Сабуров. — А вот кто это сделал — тебе решать, потому что ты принес это на себе… Только боюсь, что после этого все наши обеты хранить молчание становятся бессмысленными. Правы были классики: то, что известно двоим, рано или поздно станет известным всему миру…

— Лен, — с отчаянием взмолился Слегин. — Ну не я это сделал, не я! Ты веришь мне?

— Какая теперь разница, кто это сделал? — устало сказал инвестигатор.

— Большая! — возразил Слегин. — Потому что хоть я во многом и не согласен с тобой, но никогда тебя не предам!..

— Я это учту на будущее, — пообещал Сабуров.

Часть 2 ПРОКЛЯТЫЙ ДАР

Почему мне не снятся те, кого я спас?

Александр Громов. Год Лемминга

Глава 1

Как всегда, вместо того чтобы услужливо караулить вошедших в вестибюле, скоростной лифт блуждал где-то на самых верхних этажах. Однако сейчас, вопреки своему обыкновению, Иван Дмитриевич не стал его дожидаться, чтобы хорошенько вправить мозги неизвестному наглецу, беспардонно узурпировавшему агрегат общественного пользования. Он лишь ругнулся сквозь зубы, устремился к лестнице и, прыгая, как когда-то в детстве, через ступеньку, стремительным марш-броском преодолел два лестничных пролета, которые отделяли его от домашнего очага.

Авантюра эта, к удивлению самого легкоатлета, окончилась без медицинских последствий, если не считать сбившегося дыхания, коликов под ложечкой и бешено стучащего пульса в висках. Все-таки шестьдесят три года за плечами. И почти девяносто кило живого веса!..

На подламывающихся ногах Иван Дмитриевич ворвался в квартиру, обругав по дороге дверной автомат, который, по его мнению, недостаточно расторопно опознавал хозяина скрытыми видеосенсорами, но, вместо того чтобы в изнеможении рухнуть в мягкое кресло в комнате, провлачился на кухню и хищно припал к анизотропному окну.

Результаты наблюдения оказались ошеломляющими.

Оказалось, что возле площадки мусоросборников по соседству с гаражами уже стоит машина с красными крестами на борту и с беззвучно вращающейся «мигалкой» на крыше, окруженная кучкой любопытных граждан. Причем самое интересное успело остаться за кадром, потому что двое в зеленых силиконовых робах загружали в заднюю дверцу машины носилки, на которых было небрежно накрыто дезинфекционной накидкой нечто, смахивающее на манекен.

Наконец дверцы захлопнулись, и машина, включив воздушную подушку, неспешно поплыла к арке, выходящей из двора на улицу. Судя по тому, что «мигалка» погасла, машина направлялась не в ближайшую больницу, а в морг.

Впрочем, Ивану Дмитриевичу было отлично известно, что тип на носилках мертв.

Когда «Скорая помощь» отъехала, то за ней оказалась еще одна машина — тоже с мигалкой, но другого цвета и без красных крестов. Сбоку на корпусе полыхали крупные фосфоресцирующие буквы «ОБЩЕСТВЕННАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ».

Иван Дмитриевич мгновенно облился с головы до ног холодным потом.

Только теперь он понял, почему люди, присутствовавшие при загрузке мертвеца в «Скорую помощь», не расходятся. Среди зевак мелькал мундир обезовца, державшего портативную цифрокамеру. Агент явно пытался получить от кого-нибудь дополнительную информацию о смерти неизвестного.

Жестикулируя с неестественным оживлением, какая-то тетка с псом на поводке принялась что-то втолковывать блюстителю порядка. Интересно, что она может набрехать, кошелка драная?..

Тут женщина махнула рукой в направлении дома Ивана Дмитриевича, и тому показалось, что она указывает на его окно.

Забыв о том, что снаружи через анизотропное стекло ничего нельзя разглядеть, Иван Дмитриевич отпрянул от окна и рухнул на стул.

«Неужели эта стерва видела меня? Нет-нет, не может быть!.. Ни единой души там и близко не было, когда черт меня дернул посмотреть, кто шебуршится и стонет рядом с моим гаражом!..»

Он лихорадочно прокрутил в памяти весь из ряда вон выходящий эпизод, который приключился с ним полчаса назад. И хотя вины своей он ни в чем не усматривал, но ему почему-то было страшно и подумать, что кто-то мог увидеть его рядом с невзрачным человеком, у которого было неестественно желтое, изможденное лицо и, невзирая на относительно молодой возраст, седые волосы. «Интересно, что это был за тип и почему он так не хотел, чтобы я к нему подходил? На пьянчугу или на какой-нибудь другой деклассированный элемент не похож… и одет был прилично, и перегаром от него не разило… А вот поди ж ты, забился в какую-то грязную вонючую дыру, как крыса, чтобы, значит, подохнуть без свидетелей!.. Йе-ет, братцы мои, тут дело явно нечисто, я такие подлянки судьбы за сто верст чую задним проходом, и меня не так-то просто подставить под удар!.. Хотя, конечно, сам виноват, старый болван! Вместо того чтобы сразу чухнуть подальше от этого типа, ты еще вздумал поиграть в благородство… так сказать, протянуть ближнему руку помощи… И даже когда в ответ на твой благородный порыв тебя открытым текстом послали на три буквы, ты все пытался нащупать пульс!..»

Иван Дмитриевич машинально взял со стола чашку с не допитыми еще утром остатками чая и промочил пересохшее горло.

«Хотя, собственно говоря, чего это я вдруг так сдрейфил? — попытался урезонить он самого себя. — Что криминального в том, что, обнаружив умирающего от сердечного приступа, я попытался оказать ему посильную помощь? Ну, хорошо, он этого не хотел, но ведь я не причинил ему никакого вреда, верно?»

Конечно-конечно, ехидно произнес кто-то внутри Ивана Дмитриевича. Как там пел популярный бард на заре твоей юности? «Толку было от него, как от козла — молока, но вреда-то тоже никакого!»

«Вот что мне могли бы инкриминировать, — вдруг осенило Ивана Дмитриевича. — То, что я не оказал этому придурку всестороннюю помощь… Да, но я же не врач, черт побери!..»

«А позвать кого-нибудь на помощь ты разве не мог? — тут же пропищал ехидный внутренний голосок. — Или вызвать „Скорую“… Или сделать умирающему хотя бы элементарное искусственное дыхание. А?»

«Что ты мелешь, идиот?! — обозлился Иван Дмитриевич. — Во-первых, тот тип уже почти отбросил копыта, когда я его увидел сидящим на грязном асфальте, прислонившись грязной спиной к грязному мусорному контейнеру!.. А во-вторых, какого черта я должен оказывать каждому встречному первую помощь?! Есть же у нас, в конце концов, специальные службы и специальные люди, которые за это денежки получают — и, кстати говоря, намного больше, чем я, — вот пусть они и оказывают медицинскую помощь всяким бродягам!.. И потом, кто знает, почему он не хотел, чтобы я дотрагивался до него? А может быть, он был разносчиком какой-нибудь инфекционной пакости вроде чумы или проказы?»

От этой мысли Иван Дмитриевич невольно похолодел. Чуть не опрокинув стул, он рванулся к мойке. Пустив воду мощной струёй, тщательно отскоблил руки с помощью мыла и жесткой щетки. Прямо как хирург перед операцией…

Но мысли его упорно возвращались к недавней оказии, в которую его угораздило вляпаться.

«Да идите вы все к дьяволу! — посоветовал он незримым оппонентам. — Не надо делать из меня козла отпущения!.. Как-никак, я честно пытался помочь этому инфарктнику. И не моя вина, что он испустил дух в моем присутствии. А что касается того, почему я не вызвал ни „Скорую“, ни ОБЕЗ, а сбежал… Ну, во-первых, не сбежал, а ушел… быстрым шагом, потому что спешил домой по неотложному делу. Во-вторых, есть у нас специальные люди… те же дворники, или как они там нынче называются?.. Вот они и должны следить, кто дохнет на их территории, и милицию с врачами тоже они должны вызывать в таких случаях!.. Ну а если хотите знать — меня вообще в тот момент там не было! Ну и что, что мой гараж в непосредственной близости от места происшествия? Не было меня там, понимаете? Не-бы-ло!..

Убедив себя в том, что подобные аргументы непрошибаемы для возможных приставал, Иван Дмитриевич враз воспрял духом. Настолько, что, насвистывая мо-цартовский «Турецкий марш», перемыл собственноручно, не прибегая к помощи кухонного автомата, накопившуюся в мойке грязную посуду и с помощью микроволновки разогрел полуфабрикатный ужин.

При этом он мимоходом то и дело поглядывал в окно, но возле его гаража уже не было видно ни машины ОБЕЗа, ни сборища зевак.

А во время приема пищи до Ивана Дмитриевича наконец дошло, по какой причине он столь поспешно удрал от покойника. Какое-то смутное ощущение охватило его, когда он, вопреки предсмертному хрипу лежавшего: «Не трогайте… меня… Нельзя!.. Прочь!..» — все-таки взял его за тощее запястье, чтобы проверить пульс. И когда тот задергался в предсмертной агонии, то нечто, как слабый электрический разряд, кольнуло Ивана Дмитриевича в кончики пальцев, и не только по руке, но и по всему его телу сразу же побежали нестерпимые мурашки, какие обычно бывают в сильно отсиженной ноге. Правда, через пару секунд это ощущение исчезло без следа, но, видимо, оно-то и стало причиной подсознательного, животного ужаса, заставившего Ивана Дмитриевича кинуться со всех ног домой.

Вилка с куском витаминно-соевой котлеты повисла в воздухе: Иван Дмитриевич принялся придирчиво обследовать свою руку. Ту самую, которой он касался инфарктника.

Однако никаких наблюдаемых невооруженным глазом патологий на коже не было…

Уже потом, принимая на ночь душ, Иван Дмитриевич предпринял осмотр всего своего тела — для чего ему пришлось воспользоваться сложной системой зеркал, — но и тогда не обнаружил никаких намеков на язвы, лишаи и проказу.

Лишь после этого он позволил себе успокоиться и постарался выбросить из головы дурацкие переживания по пустякам.

В этот вечер он не изменил своему традиционному развлечению, сыграв три партии в шахматы с компьютером. И, как ни странно, в одной партии ему удалось-таки уйти от, казалось бы, неизбежного разгрома и добиться ничьей.

* * *

Среди ночи он проснулся от смутного ощущения, что его куда-то зовут. Ощущение было таким же непреодолимым, каким бывает позыв к рвоте при пищевом отравлении.

Иван Дмитриевич прошлепал босыми ногами в направлении туалета, но на полпути понял, что его вовсе не тошнит. Почесав плешивую макушку, он зашел на кухню, наглотался холодной воды прямо из-под крана и собирался было вернуться в постель, но вновь ощутил, смутный зуд где-то внутри себя.

«Что за чертовщина, — испугался он. — Неужели тот придурок все-таки чем-то заразил меня?..»

Однако ни повышенной температуры, ни прочих отклонений от нормы в себе он по-прежнему не нашел.

Иван Дмитриевич решил махнуть на все рукой и завалиться спать, но едва он доковылял до своего ложа, как его скрутило снова, и на этот раз гораздо сильнее, чем сразу после пробуждения. Однако на боль это не было похоже. Скорее, это напоминало воздействие некой невидимой силы, которая толкает тебя в неизвестном направлении и вообще непонятно, чего хочет от тебя, а если ты намерен не подчиняться ей, то тебе становится все хуже и хуже.

Просто мистика какая-то!..

Скрипя зубами от невидимой тяжести, воздействию которой подвергался весь организм, Иван Дмитриевич наконец сумел уяснить, что от него требуется покинуть квартиру. Стремление двигаться куда-то — причем как можно быстрее — было выше сил человеческих. Так, наверное, чувствует себя белье, с бешеной скоростью крутящееся при отжимании в барабане стиральной машины. Или электроны, гонимые по проводам силой магнитной индукции…

В конце концов Иван Дмитриевич сдался и принялся торопливо одеваться. Однако тот, кто теперь управлял им, позволил накинуть лишь верхнюю одежду, так что пришлось покидать квартиру в комнатных шлепанцах на босу ногу.

Ну и куда теперь?..

Вопрос был явно бессмысленным, потому что ноги уже не подчинялись воле Ивана Дмитриевича. Они, как пара обезумевших рысаков, влекли его куда-то вниз по лестнице, не дав вызвать лифт. Каким-то чудом Иван Дмитриевич все же умудрился не поскользнуться на темных ступенях и не сломать ногу или шею.

Выскочив из подъезда в ночную тишь и прохладу, он стремительно пересек двор, не разбирая дороги, пронесся по путанице соседних переулков и нырнул в подъезд жилого дома, мимо которого раньше частенько проходил без каких-либо предчувствий.

При этом он отдавал себе отчет в том, что в доме этом никто из его знакомых не живет. Тем не менее ноги, трудившиеся все в том же автономном режиме, привели его к двери ничем не примечательной квартиры. Повинуясь необъяснимому побуждению, Иван Дмитриевич вдавил несколько раз до упора кнопку звонка.

«Что я делаю, — мелькнуло где-то на заднем фоне его замороченного сознания. — Не удивлюсь, если хозяева спустят меня с лестницы за то, что переполошил их среди ночи, сам не зная зачем…»

Но обитатели квартиры, похоже, еще (или уже) не спали. Не успел Иван Дмитриевич позвонить еще раз, как дверь перед ним бесшумно распахнулась.

На пороге квартиры стоял молодой парень со странным выражением лица. Визит Ивана Дмитриевича явно не застал его врасплох. Во всяком случае, одет молодой человек был так, словно и не ложился спать. Правда, волосы у него были сильно взлохмачены, а взгляд — пустым и далеким.

— Вы… вы один? — устало и как бы через силу удивился он.

Иван Дмитриевич невольно оглянулся, словно в самом деле надеялся увидеть кого-то за своей спиной.

— Один, — честно признался он, не зная, как объяснить парню свое появление. Парень недоверчиво хмыкнул.

— Быстро же вы! — непонятно прокомментировал он и посторонился, пропуская Ивана Дмитриевича в квартиру.

Иван Дмитриевич с облегчением проскользнул внутрь. Меньше всего ему сейчас хотелось что-либо объяснять.

— Направо, — угрюмо буркнул в спину Ивана Дмитриевича парень, но Иван Дмитриевич и сам это уже знал.

Ноги по-прежнему уверенно вели его к какой-то цели. Он даже не успел оглядеться, куда, собственно, попал. Сознание отметило лишь два факта. Во всех комнатах горел свет — это первое. И еще в воздухе витал легкий неприятный запашок, не поддающийся определению.

Почти всю маленькую комнату, куда он попал, пройдя до конца длинного коридора, занимала узкая и низкая кровать, на которой, натянув одеяло до самого подбородка, крепко спала пожилая женщина с закрытыми глазами. На тумбочке рядом с изголовьем теснились разнокалиберные пузырьки, склянки, полураспотрошенные пачки таблеток, шприцы и прочие медицинские принадлежности. Только теперь Иван Дмитриевич понял, что в квартире пахло так, как обычно пахнет в больничных палатах.

Оказавшись в комнате, Иван Дмитриевич ощутил, как та сила, что привела его сюда, теперь притягивает мощным магнитом к спящей. Но почему-то ему не хотелось подходить к ней в присутствии парня, который неподвижно застыл в дверном проеме, скрестив руки на груди и мрачно упершись взглядом в пол.

Не понимая, что же ему следует предпринять, Иван Дмитриевич хотел было спросить парня, почему женщина спит при таком ярком верхнем свете, но тут внезапная догадка обожгла его.

Женщина вовсе не спала. Она была мертва.

— Вы уж извините, — нарушил молчание парень, — я закрыл ей глаза, потому что… ну, в общем, понимаете… Голос его вдруг задрожал, и он отвернулся лицом к стене.

— Кем она тебе приходится? — проронил Иван Дмитриевич, не поворачивая головы к парню.

— Это моя мама, — глухо откликнулся тот.

— Давно это случилось?

— Минут за двадцать до того, как вы… Я поэтому и удивился, что вы приехали так быстро… А в Эмергенции сказали, что раньше чем через час их машина не прибудет..

— Понятно, — перебил Иван Дмитриевич парня.

Он уже не в силах был больше сопротивляться неведомой силе, которая владела им сейчас. Раз парень принимает его за врача, то это, может, и к лучшему. — Вот что… Тебя как звать-то?

— Константин, — недоуменно отозвался парень.

— А ты уверен, Костя, что твоя мать умерла? — неожиданно слетел с губ Ивана Дмитриевича чудовищный по своей глупости вопрос.

Парень резким движением вскинул голову.

— А… а… да вы что?! — только и смог выдавить он. Не слушая его, Иван Дмитриевич шагнул к кровати и взял женщину за руку. Нет, парень не ошибался. Рука женщины была холодной и безжизненной. Никакого намека на пульс… РАЗРЯД! И тотчас Иван Дмитриевич ощутил, как невидимое давление на него враз улетучилось. Словно чья-то огромная неумолимая ладонь, сдавливавшая до сего момента тело железной хваткой, разжалась и отпустила его.

Переход от зависимости к свободе был таким резким, а внутренняя опустошенность — такой полной, что Ивану Дмитриевичу неудержимо захотелось спать.

И сразу же рука женщины, которую он машинально продолжал сжимать в своей ладони, неуловимо изменилась, наливаясь теплом жизни и пульсируя всеми жилками. Лицо из бледного стало розовым, и на нем возникли мельчайшие бисеринки испарины.

Потом женщина глубоко вздохнула, зашевелилась и открыла глаза.

— Костя, — слабым голосом позвала она, но тут же вздрогнула, увидев над собой Ивана Дмитриевича, вырвала свою руку из его ладони и сделала попытку еще больше натянуть на себя шерстяное одеяло. — Костя, кто это к нам пришел?.. Боже мой! Да что с тобой, Костенька?!

Иван Дмитриевич осторожно оглянулся. Парень, до этого торчавший столбом на пороге комнаты, сейчас медленно оседал на пол с закатившимися глазами. Откинув одеяло, мать его соскочила с кровати и, игнорируя Ивана Дмитриевича, в одной ночной рубашке, испачканной какими-то разноцветными пятнами, кинулась к сыну.

Иван Дмитриевич и сам был потрясен. Только глубочайшая апатия, внезапно нахлынувшая на него, как амортизатор, смягчила шок от того чуда, которое он только что сотворил помимо своей воли.

Ни слова не говоря, он повернулся и ушел.

Женщина что-то взволнованно кричала ему вслед, но он не реагировал на ее крики..

Ему хотелось побыстрее добраться до постели.

Глава 2

Утром он проснулся разбитым и невыспавшимся. Этого и следовало ожидать после ночных похождений.

«После ночных похождений? Неужели мне все это не приснилось в кошмарном сне? С какой стати я бы поперся среди ночи в соседний дом, к какому-то парню, у которого якобы умерла мамаша?

Нет-нет, это наверняка был сон!..»

Иван Дмитриевич с трудом заставил себя подняться с кровати и проковылял в ванную.

Но по дороге его взгляд упал на шлепанцы, которые валялись на полу в коридоре на значительном удалении друг от друга. Будто их с размаху сбрасывали с ног. Иван Дмитриевич поднял один шлепанец и зачем-то провел пальцем по его подошве. Его спина тут же вновь покрылась холодной липкой испариной.

Подошва была испачкана в сыром песке и в глине. И тогда Иван Дмитриевич, чувствуя, что внутри у него что-то обрывается, с силой швырнул шлепанец о входную дверь, добрел до кухни и бессильно опустился на стул, прислонившись голыми лопатками к холодной стене.

Почуяв присутствие человека, кухонный автомат включил аудиозапросчик, чтобы выяснить, что хозяин желает на завтрак. Но Ивану Дмитриевичу было не до еды, он лишь рыкнул неразборчиво и выдернул шнур автомата из розетки.

Он просидел неподвижно несколько минут, стараясь ни о чем не думать. Однако мозг не подчинился этому запрету, лихорадочно перебирая один за другим варианты наиболее разумных объяснений.

Ничего удовлетворительного в голову не приходило. Одни сплошные проклятия и испуганное удивление: так, значит, это — правда?!

Наконец удалось ухватить за хвост прошмыгнувшую в глубине сознания робкую мыслишку: «Может быть, я стал жертвой чьего-нибудь розыгрыша?»

Иван Дмитриевич повертел эту версию перед мысленным взором и так и сяк, как лакомый плод, очистил ее от шелухи и кожуры, и то, что как бы осталось у него на ладони, ему понравилось.

«Ну да, и как это мне сразу не пришло в голову?

Какой-то шутник, чтоб ему сдохнуть, решил поиздеваться над одиноким стариком и разыграл для меня цирковое представление!.. Понятия не имею, каким образом ему удалось разбудить и выманить меня ночью из квартиры, и уж тем более непонятно, как он сумел привести меня туда, куда хотел («Не иначе — гипноз!» — решил с облегчением Иван Дмитриевич), но в результате этот аферист добился-таки своего! А разыграть остальную часть спектакля с убитым горем парнем и фокусами в виде «воскрешения» его матери было уже легче, тут и обычный сговор мог иметь место…»

Решив сложную умственную задачку, Иван Дмитриевич повеселел, но тут настенные часы злорадно подсказали, что он опаздывает на работу. Умываясь и наспех бреясь, Иван Дмитриевич безуспешно ломал голову над тем, кто бы мог быть автором ночных трюков и, самое главное, зачем подобные происки понадобились неизвестному «гипнотизеру»…

Это мог только кто-то из соседей. Оставалось лишь путем логических умозаключений вычислить, кому из них Иван Дмитриевич насолил так, чтобы тот мог пойти на столь громоздкие меры возмездия. Однако, как он ни прикидывал, выходило, что со всеми соседями у него давно были безнадежно испорчены отношения, и, как в детективе Агаты Кристи, тайным мстителем мог оказаться любой из них…

Обычно он никогда не ездил на работу на машине, но сегодня, впервые за последние десять лет, ему грозило опоздание, а посему можно было отступить от своих правил.

Прежде чем открыть гараж, Иван Дмитриевич, кряхтя, подобрал с земли пучок промасленной ветоши и демонстративно отнес его в мусоросборник, стоявший на ТОЙ САМОЙ площадке. Маневр этот не принес ни единого бита полезной информации. В том уголке, где он накануне нашел странного доходягу, не осталось никаких следов.

Иван Дмитриевич почесал плешь, задумчиво сплюнул и вернулся к насущным делам.

Машина у него была старенькая, но вполне исправная. «Пантера» пятнадцатилетней давности, удачно купленная им с рук еще до смерти жены. Правда, автопилот и добрая половина прочих выкрутасов были неисправными, а заняться их починкой руки не доходили…

Наспех прогрев турбину, Иван Дмитриевич тщательно закрыл гараж на замок-идентификатор и покатил на работу.

День опять был буднично-пасмурным. Солнце лишь смутно маячило где-то за пеленой низких облаков. Примерно к обеду оно испарит своими лучами энное количество влаги из облачности, и тогда к вечеру может пролиться непродолжительный дождь.

Иван Дмитриевич не любил добираться на работу на машине из-за того, что в утренние часы «пик» дорога была забита сплошными идиотами, наглецами и остолопами. Без автопилота приходилось быть все время начеку, потому что то какой-нибудь «баран» тебя подрежет, перестроившись перед самым капотом, то другой «осел» вывернется из-за поворота прямо тебе под колеса, не думая уступать дорогу, хотя если бы он разул глаза, то увидел бы, что прямо у него под носом висит знак обязательной остановки перед выездом на главную дорогу…

А пешеходы — боже мой, какие у нас деклассированные пешеходы! И кто только сказанул, что в России две беды: дураки и дороги? Есть и третье зло, и это — отечественный пешеход!.. Вот, спрашивается, куда ты лезешь, бабка, прямо под колеса? Жизнь, что ли, совсем надоела? Сидела бы лучше дома да нянчила вну-' ков-засранцев, вместо того чтобы шастать по городу, когда трудящиеся спешат на работу!.. А ты, лахудра, какого дьявола вздумала перебегать на другую сторону улицы на красный свет? Думаешь, что, раз оголила бесстыдно свои ляжки, обтянутые мини-юбкой, так тебя все пропускать будут в нарушение правил дорожного движения? Пожалуй, тебя стоит проучить. Окатим-ка мы тебя брызгами из лужи, чтоб в следующий раз не лезла на дорогу, как в чужую постель!..

Наконец центральный проспект закончился, и Иван Дмитриевич облегченно утер пот со лба. Ему оставалось лишь проехать по двум тихим улочкам, чтобы добраться до здания городского суда.

Однако, как показали последующие события, он слишком рано расслабился.

Все-таки не случайно он питал подсознательную ненависть к пешеходам!

Стоило ему лишь на секунду отвлечься (проклятое стекло в дверце заело и ни в какую не желало закрываться!) — как, откуда ни возьмись, на дороге, буквально в десятке метров от «Пантеры», двигавшейся на приличной скорости, оказался мальчишка лет десяти. Наверное, он опаздывал в школу, если так отчаянно ринулся через дорогу, даже не удосужившисьпредварительно оглядеться. А может, просто надеялся, что все нормальные люди давным-давно пользуются автопилотами, а не сами крутят баранку…

Когда Иван Дмитриевич перевел взгляд на дорогу, было уже поздно что-либо делать. Он только успел выпучить глаза и покрепче вцепиться в руль.

Конечно, если бы этот чертов радар-детектор сработал, наезда бы не произошло. Бортовой комп успел бы скорректировать курс и скорость, чтобы предотвратить столкновение.

Но радар почему-то отнесся с преступным равнодушием к появлению «помехи» прямо по курсу.

На скорости больше ста километров в час тупое рыло «Пантеры» ударило под углом тщедушное детское тельце с такой силой, что мальчика сначала закинуло на капот, где ударило о небьющееся лобовое стекло головой (Ивану Дмитриевичу показалось, что он явственно слышит хруст дробящихся костей, и стекло с правой стороны мгновенно покрылось пленкой алого цвета), а потом бросило, как камень из пращи, вперед и в сторону.

Каким-то чудом в этот момент восприятие Ивана Дмитриевича резко изменилось, словно время для него замедлилось. Машинально выжав до упора педаль тормоза, он отчетливо видел, как мальчишка кувыркается в полете, неестественно болтая всеми конечностями. Потом «Пантеру» занесло юзом и развернуло так, что она уткнулась носом в бордюр, и Иван Дмитриевич вывалился наружу, тщетно хватая ртом воздух, которого в окружающем мире становилось почему-то все меньше…

Тело мальчика неподвижно лежало метрах в двадцати от машины, и при первом же взгляде на него сердце Ивана Дмитриевича сорвалось в бездну. Мальчик мог бы пролететь и большее расстояние, если бы не стекло-бетонная мачта дорожного освещения, в которую бедняга со всего маху врезался головой.

Не чуя под собой ног, Иван Дмитриевич подбежал к нему и остановился как вкопанный. Помогать жертве наезда было явно бесполезно: головы у мальчишки практически не было — только жуткое кровавое нечто вперемежку с нежно-розовой массой мозга.

Иван Дмитриевич согнулся пополам возле бордюра, и его буквально вывернуло наизнанку. Потом исподлобья огляделся по сторонам.

Улочка не принадлежала к разряду оживленных, и свидетелей нечаянного убийства было немного. Метрах в ста впереди и чуть выше крыш домов располагалась платформа монорельса, от которой торопливо спускались по винтовой лестнице, явно спеша к месту происшествия, несколько темных фигур, да чуть поодаль на тротуаре остановились, не решаясь подойти к телу мальчика поближе, несколько подростков. И еще в распахнувшихся разом окнах ближайшего жилого дома смутно забелели чьи-то лица, а самым любопытным — в основном это было, конечно же, сплошное бабье — непременно понадобилось выползти на балконы, чтобы насладиться жутким зрелищем катастрофы…

«Наверняка уже какая-нибудь сволочь сообщила в милицию, — обреченно мелькнуло в голове Ивана Дмитриевича. — Значит, прощай, свобода, — заключил он мысленно. — И вся нормальная жизнь — тоже… Подумать только — из-за какого-то безалаберного малолетнего паршивца подыхать придется на тюремных нарах!..»

Он скрипнул зубами и заставил себя шагнуть к неподвижному тельцу, под которым уже скопилась лужица крови. Что ж, раз уже ничего не изменишь, то хотя бы надо изобразить раскаяние — глядишь, на суде потом зачтется… Взгляд Ивана Дмитриевича почему-то не желал подниматься выше пояса мальчишки, и он увидел, что на неестественно вывернутой правой ноге его жертвы не хватает одного ботинка.

Говорят, примета такая есть, машинально вспомнил Иван Дмитриевич, что, если с женщины, попавшей под машину, слетают туфли — значит, останется в живых. Но ведь тут-то не женщина, а пацан, да и надеяться на чудо сейчас не стоит… «Вранье ваши приметы! — мысленно завопил он неизвестно кому. — Засуньте их себе в задницу, умники!»…

И тут вдруг его охватил тот же самый зуд, который он испытал прошлой ночью.

Только на этот раз он не сопротивлялся нажиму. Ведь в его положении это был единственный шанс…

Он нагнулся над мальчиком и, перебарывая невольный страх и отвращение, взял хрупкое, еще тепленькое запястье так, чтобы ненароком не испачкаться в крови.

РАЗРЯД!

В глазах Ивана Дмитриевича несколько раз мигнули невесть откуда взявшиеся створки — будто сработала диафрагма в объективе фотоаппарата. Он помотал головой, чтобы восстановить зрение, а когда оно прояснилось, с тихим ужасом и радостью увидел, что голова у мальчика в полном порядке, на ней не видать ни царапины, ни даже синяков, и нет ни капли крови вокруг его тела, и худенькая грудь его вздымается от глубокого дыхания…

Но он так и не дождался того момента, когда мальчик откроет глаза.

В глазах Ивана Дмитриевича сгустилась тьма, и он потерял сознание.

Очнулся он от того, что кто-то пытался привести его в чувство. Иван Дмитриевич с трудом разлепил веки и сел. Как всегда бывает после обморока, он сначала не понял, где находится. Почему-то он сидел прямо на асфальте, а вокруг него со всех сторон стояли незнакомые люди и пристально смотрели на него. И во взгляде одних читалось легкое сочувствие, смешанное с презрением, а у других — удивление. И еще, пожалуй, страх…

И тут же он вспомнил, где находится и что произошло. И только теперь расслышал чей-то назойливый голос над ухом:

— Как вы себя чувствуете? Вам вызвать врача?..

— Не надо, — произнес непослушными губами Иван Дмитриевич. И, встряхнув головой, осведомился в пространство: — А где этот парши… где мальчик-то?

Одна из стоявших над ним женщин махнула рукой:

— Э-э, да его давно и след простыл!.. Так помчался, что только пятки засверкали! Испугался, наверное, что ему всыплют по первое число!.. Он же сам вам под колеса сунулся!

— А может, у ребенка какой сдвиг в сознании произошел? — предположил чей-то скрипучий голос. — Ведь такой удар перенес!..

— Да бросьте вы эту демагогию! — перебил скрипучего решительный бас. — «Удар»! Какой там удар? Если бы его действительно ударило, он бы испугом-то не отделался!.. Его, видно, только потоком воздуха отбросило в сторону, вот и все!..

— Нет-нет, — запротестовала дамочка интеллигентного вида, — я сама видела, как мальчика сбила машина! И летел он просто ужасно! По-моему, он вот об этот столб ударился…

— Вот вам пример, какими нелепыми слухами обрастает самое пустяковое событие, — перебил дамочку какой-то толстяк. — Лично я не удивлюсь, если завтра в газетах напишут черт-те что про это происшествие!..

Тут все зашумели, заспорили, перебивая друг друга. А Иван Дмитриевич сидел, почти не слушая спорящих, и не сводил взгляда с высокого дерева, росшего на газоне возле тротуара. Там, почти на самой макушке, зацепившись за сучок, покачивался, как маятник, от ветерка желтый детский ботинок…

Глава 3

Как и следовало ожидать, после утреннего происшествия весь остальной день у Ивана Дмитриевича прошел кувырком.

Во-первых, на работу он все-таки опоздал, потому что на место аварии нагрянул патруль службы дорожного движения и Ивану Дмитриевичу битых полчаса пришлось доказывать, что никакого вреда сбитому мальчику им причинено не было, что, ввиду сломанного бампера и безнадежно помятого правого крыла машины, лично он понес гораздо больший урон, чем малолетний нарушитель ПДД; что, наконец, есть масса свидетелей, которые могут его слова подтвердить (при этом зеваки почему-то сразу вспомнили, что их ждут неотложные дела, и один за другим стали дезертировать с места происшествия)…

«Дорожники» восприняли заявления Ивана Дмитриевича с изрядным скептицизмом и плохо скрываемой иронией. Самый старший из них, присев на корточки рядом с помятым передком «Пантеры», красноречиво присвистнул и категорически отказался верить в то, что после такого удара не только десятилетний ребенок, но и африканский буйвол мог бы остаться в живых. В результате краткого, но продуктивного обмена мнениями патрульные сошлись на том, что наезд все-таки имел место, но не на мифического мальчика (при этом один из них с радостью дебила, уяснившего наконец, что дважды два — четыре, вспомнил заблудившееся в недрах его квадратного лба изречение: «А был ли мальчик?»), а на фонарный столб. Все прочие страсти, по их убеждению, Ивану Дмитриевичу просто-напросто привиделись.

Тем не менее протокол патрульные все равно составили — «для порядка», как пояснил старший. «Вдруг через пару дней ваш мальчик все-таки помрет от причиненных увечий?» — добавил его напарник.

Настроение Ивана Дмитриевича окончательно испортилось, когда на прощание патрульные содрали с него штраф «за содержание бортового оборудования автотранспортного средства в неисправном виде».

Черт бы их побрал вместе с теми, кто их вызвал!..

По прибытии в суд Иван Дмитриевич был перехвачен в коридоре председателем, подобно зверю, загнан в начальственный кабинет и смертельно ранен двумя меткими выстрелами. Во-первых, нагоняем за то, что он не явился вовремя на рабочее место (Иван Дмитриевич пустился объяснять, в чем состоит причина его опоздания, но лишь усугубил в глазах председателя свою вину. «Ка-ак? Так вы еще и стали на путь нарушения законности? — грозно вопросил тот. — Вы же — судебный работник, который должен служить образцом для рядовых граждан!..» — и пошло и поехало). А во-вторых — срочным заданием по статистической обработке дел, рассмотренных в первом полугодии текущего года. В ближайшие дни нужно перелопатить сотни пыльных, увесистых томов, причем следует… «Бросить все?» — с робкой надеждой подсказал Иван Дмитриевич, но надежда его не оправдалась, потому что председатель заявил, что ничего бросать не надо, а следует заниматься этим поручением параллельно с прочими обязанностями. «А сроки?» — с еще более слабой надеждой поинтересовался Иван Дмитриевич и услышал в ответ вовсе не смешную, на его взгляд, установку:

«К вчерашнему утру!»

Достигнув своего кабинета, Иван Дмитриевич бессильно рухнул в продавленное кресло и прикрыл глаза.

Как всегда с ним бывало во время душевных треволнений, больше всего ему хотелось сейчас заснуть, чтобы хотя бы на время избавиться от мерзости окружающего мира. Однако эта мечта была на рабочем месте неосуществима, и тогда, чтобы отвлечься от дурака-начальника и предстоящей нудной работы, он стал размышлять о тех странных видениях, которые стали преследовать его не только ночью, но и днем…

«Допустим, эти хапуги в форменных мундирах были правы, и я действительно начинаю страдать галлюцинациями, — думал Иван Дмитриевич, нервно отбивая чечетку правой ногой. — Но ведь я своими ушами слышал разговор зевак, которые тоже твердили о том, что мальчишка сунулся мне под колеса… И потом — вмятина! Откуда она взялась? Я же знаю, что не врезался в фонарный столб!.. О черт! Как же я забыл-то? Мне же теперь надо крыло рихтовать и бампер новый покупать!..»

Вконец расстроенный этой мыслью, Иван Дмитриевич стал рассматривать другие версии. Их было много, но все они ему не нравились, потому что он с детства не любил мистику и фантастику, предпочитая читать что-нибудь «жизненное» — публицистику и мемуары, например…

«Ведь нельзя же всерьез допустить, что… Нет-нет, это просто какой-то бред собачий! Не может такого быть — что вы там мне ни говорите, господа любители аномальных явлений!..

Но, с другой стороны, как объяснить, что и старуха, к смертному одру которой я приперся посреди ночи, и этот чересчур прыткий пацан ожили, стоило мне дотронуться до них рукой? А ведь оба были такими мертвыми, что мертвее не бывает!.. И еще это странное ощущение, будто кто-то заставлял меня воскрешать их… Может быть, во мне на самом деле пробудились какие-то суперспособности, а? Так сказать, на старости лет в экстрасенсы вздумал переквалифицироваться…»

Но эта мысль вызвала у Ивана Дмитриевича лишь ехидную усмешку. Да, было время в далекой юности, когда он и его сверстники увлекались гипнозом, телепатией, спиритизмом и биоэнергетикой, пытаясь инициировать у себя дар творить разные чудеса, но с возрастом это прошло… Более того, Иван Дмитриевич вместе с жизненным опытом приобрел стойкое убеждение, что все так называемые целители, колдуны, магистры оккультных наук и экстрасенсы — гнусные шарлатаны, бессовестно дурачащие всяких доверчивых идиотов.

И поэтому даже после двух подряд загадочных происшествий с его участием он не был готов попрать свои многолетние идеалы и уверовать в свою исключительность.

Размышления Ивана Дмитриевича были прерваны робким стуком в дверь. В кабинет заглянула женская голова и осведомилась:

— Это вы — секретарь суда?

Иван Дмитриевич сердито сверкнул глазами:

— Да, но я занят!

Однако голова и не подумала убраться восвояси.

— Как это — занят? — бойко переспросила она. — Между прочим, у вас на дверях написано: по четвергам — прием с одиннадцати…

Иван Дмитриевич собирался было перейти в контратаку на наглую бабу, но взглянул на настенные часы и осекся.

Действительно, сегодня был именно четверг и было пять минут двенадцатого.

— Ну, допустим, — пробурчал он, принимаясь зачем-то изучать разложенные на столе еще со вчерашнего дня бумаги. — А что вы хотели?..

Обладательница головы расплылась в довольной улыбке и с готовностью вперлась в кабинет целиком.

— Значит, так… — затараторила она, усаживаясь без спросу на стул рядом со столом Ивана Дмитриевича и извлекая из потертой хозяйственной сумки ворох каких-то бумажек разных размеров, исписанных от руки и отпечатанных на скверном принтере. — Посмотрите, пожалуйста!.. Вот мое заявление, вот справка с места работы, вот показания свидетелей, а вот выписка из домовой книги…

Иван Дмитриевич мысленно выругался. Он работал в суде уже почти двадцать лет, и эта работа научила его ненавидеть людей. Двадцать лет три раза в неделю по четыре часа в день в суде были приемные часы, когда канцелярия, в которой Иван Дмитриевич числился секретарем, принимала жалобы и исковые заявления граждан. За эти двадцать лет в его каби-нетике побывали тысячи людей. Они были разными — грубыми или робкими, наглыми или застенчивыми, хитрыми или простаками, умными или идиотами, высокомерными или заискивающими, разговорчивыми или молчунами, с высшим образованием (а иногда и с учеными степенями) или неграмотными — но всех их, в глазах Ивана Дмитриевича, объединяло одно: они стремились обрушить на него свои проблемы, заставить вникнуть в житейские беды и заботы, получить консультацию или помощь в решении своего вопроса. Тем самым они посягали на его личную свободу и душевный покой, а значит — не заслуживали ничего иного, кроме отвращения и ненависти. Нет, конечно, было время, когда Иван Дмитриевич, будучи помоложе и энергичнее, чем сейчас, действительно стремился оправдать те ожидания, с которыми все эти люди входили в его кабинет. И некоторым он действительно помогал — в меру своих скромных чиновничьих возможностей. Но потом он понял, что те, кому он оказал полезную услугу, в душе вовсе не благодарны ему, как это следовало из их слов, а, наоборот, принимают его помощь за должное и даже презирают его, по-прежнему считая «бюрократом», «чернильницей», «протирателем штанов на казенной мебели».

Постепенно его отношение к посетителям стало меняться. Со временем он научился видеть их насквозь, и от его обострившегося взгляда не ускользали ни трусость, скрываемая под маской развязной болтовни; ни хапужническое стремление урвать как можно больше от жизни, скрывающееся под маской желания добиться справедливости; ни преступное побуждение как можно больнее отомстить ближнему, скрываемое под маской законного возмещения ущерба…

Приобретя это умение, он вначале пытался отгородиться от этих назойливых людишек щитом равнодушия, не принимать их близко к сердцу и забывать их через секунду после того, как они покидали его кабинет. Однако щитом этим нельзя было закрыться полностью — слишком часто его пробивали стрелы хамства и копья уверенного в своей правоте невежества.

И тогда Иван Дмитриевич перешел от глухой обороны к нападению. С годами он все больше ненавидел просителей и наносил им, выражаясь военным языком, упреждающий удар.

А однажды он понял, что те пороки, которые были присущи посещавшим его просителям, наличествуют и у других людей, вместе с которыми он ездил в общественном транспорте, стоял в очередях и проживал в одном доме и в одном подъезде.

Вот почему в конце концов он невзлюбил всех людей без исключения и в каждом, кто попадался ему на пути, видел прежде всего потенциального врага.

В то же время речь шла о тайной, ни разу никому конкретно не объявленной, войне, потому что Иван Дмитриевич предпочитал копить ненависть, как боезапас, в своей душе, нежели тратить ее по каждому мелкому поводу. О да, мысленно он не раз пускал в ход накопленный арсенал, чтобы расстрелять в упор не ценящее его начальство, пьяного мужлана, толкнувшего его в метро, сварливую старуху-соседку, неоднократно жаловавшуюся в районную управу на то, что его гараж якобы является источником повышенной пожарной опасности и потому должен быть снесен с лица земли. Но на практике он предпочитал, не связываясь с обидчиком, занести его в свой черный список, предвкушая тот момент, когда каждому будет воздано «по заслугам»…

И теперь, слушая с напускным хладнокровием тараторящую посетительницу, сидевшую нога на ногу перед ним, он упражнялся в «стрельбе вхолостую».

«Что за мерзкая баба, — думал он. — Самая настоящая дура… Думает, что чем больше слов в минуту она выпалит, тем надежнее они достигнут цели. Наволокла кучу каких-то мятых бумажек и воображает, что я у нее все это с поклоном приму… Кстати, и дело-то у нее такое же мелкое и подлое, как она сама. Квартиру она, видите ли, не хочет разменивать, чтоб бывшему мужу не досталось ни единого метра жилплощади!.. И причем, что самое интересное, она искренне убеждена, торговка базарная, будто ее дело такое исключительное и важное, что наш суд завтра же, бросив все прочие дела, примется его рассматривать!.. Нет, все-таки мерзкие у нас люди и гнусные. И вообще — бардачный город, а страна — бандитская!..»

Но параллельно с этим Иван Дмитриевич обдумывал, что следует сказать этой разнузданной бабенке, чтобы она поскорее убралась из его кабинета и в то же время чтобы не обидеть ее, иначе такая ни перед чем не остановится… как там у классика?.. коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… а точнее — в кабинет к председателю суда, с жалобой на него, чинящего ей, честной гражданке, препятствия в осуществлении ее конституционных прав…

Однако, когда он уже открыл было рот, чтобы вклиниться в поток словесного поноса посетительницы, его прихватил очередной приступ. Тот самый, уже знакомый ему. Третий по счету за последние десять часов…

Вцепившись побелевшими руками в край стола, он некоторое время старался не подчиняться неведомой Силе, поскольку сознавал, что самовольная отлучка с рабочего места в приемные часы, причем после утреннего опоздания, которое начальство явно не успело еще забыть в потоке буден, чревата гораздо более тяжкой карой, нежели устный выговор… могут ведь запросто и ежеквартальной премии лишить… Но Зов был настойчивым и безрассудным. Он напрочь парализовал волю и не оставлял ни малейшего шанса на сопротивление. В конце концов Иван Дмитриевич не выдержал. — Вы… вы вот что, уважаемая… — сбивчиво бросил он посетительнице, смотревшей на него во все глаза. — Посидите-ка тут… я должен… мне надо… отлучиться… срочно…

И как ошпаренный выскочил из кабинета.

Глава 4

Он не помнил, как в тот день, показавшийся ему бесконечным, добрался до дома. Жутко болела голова, во рту стоял противный горький вкус, словно он нажевался сухой горчицы, ноги гудели от усталости, а в пояснице ожил некогда сведенный на нет остеохондроз.

У него даже не нашлось сил возиться с замками гаража, и он оставил помятую «Пантеру» прямо у подъезда.

Квартира встретила его непривычным отсутствием ароматных запахов, и он вспомнил, что, будучи замотанным дневной сутолокой, забыл дать по телефону команду кухонному автомату приготовить что-нибудь на ужин.

Впрочем, есть почему-то не хотелось, и Иван Дмитриевич решил сегодня изменить своим привычкам. Этот проклятый день на каждом шагу вынуждал его ломать устоявшиеся за много лет личные традиции и обыкновения.

Неужели отныне так будет всегда? Неужели теперь каждый день он будет лишен размеренной работы, нормальной еды в положенные часы и крепкого здорового сна с двадцати двух до семи? Неужели с этого дня начат отсчет новой эры в его жизни — эры сплошной нервотрепки, бездумного выполнения неизвестно чьей воли в любой момент, по первому зову? И во что может превратиться тогда жизнь человека, в общем-то аккуратного и неукоснительно соблюдающего установленный им самим распорядок?!

Иван Дмитриевич аж застонал, представив себе кошмарную перспективу, которая маячила на горизонте. Поморщившись от ломоты в пояснице, поднялся, залез в дальний угол кухонного шкафчика и извлек оттуда початую бог весть когда бутылку. Раньше такое ему и в голову не приходило — пить, да еще в одиночку, как какой-нибудь подзаборный алкаш!.. Он всегда вел трезвый образ жизни и, бывало, даже в компаниях, куда его заносило по служебной неизбежности, шарахался от поднесенной рюмки как черт от ладана.

Но сейчас что-то надо было сделать, чтобы хоть немного ослабла взведенная внутри его невидимая пружина.

Он плеснул янтарной жидкости в ту же чашку, из которой пил чай (рюмок у него в хозяйстве не было даже тогда, когда еще была жива жена: гости к ним все равно не приходили). Поднес к губам, поморщился, уловив резкий алкогольный аромат, но стоически опрокинул в себя коньяк одним махом.

И лишь после этого его обожгла запоздалая мысль: а если сейчас опять будет Зов? На машине-то уже нельзя будет ехать, раз выпил, и придется тогда тащиться своим ходом куда-нибудь на другой конец города…

Это окончательно доконало Ивана Дмитриевича, и он обхватил свою больную голову обеими руками, опершись локтями на край стола.

Да, сегодня пришлось помотаться… Трижды в разгар рабочего дня его срывала с насиженного стула неумолимая властная Сила и швыряла, как робота, по всему городу, чтобы он воскрешал совершенно не знакомых ему людей. И ладно, если бы это были какие-то выдающиеся или достойные личности… хотя бы городского масштаба… а то черт знает кто, обыкновенные серые человечишки, ничуть не лучше тех, что толкутся в очередях в коридорах нашего суда!.. И чем, интересно, они заслужили у Силы такую почесть, чтобы она решила оживить их его руками?

В памяти невольно всплыли пережитые за сегодняшний день эпизоды.

…Первым был одинокий алкоголик, которого зарезали в собственной квартире не то собутыльники, не то грабители из числа бомжей, потому что только бездомный бродяга мог бы позариться на захудалое барахлишко покойного. Впрочем, вопрос о том, кто совершил убийство, в тот момент перед Иваном Дмитриевичем не возникал. Гораздо важнее для него было решить, как ему попасть в запертую изнутри квартиру, — не ломать же дверь, в самом деле!.. Выручила его соседка, вовремя заявившаяся из магазина и сообщившая, что у нее хранится запасной ключ. Ивану Дмитриевичу пришлось, правда, соврать ей, прикинувшись дальним родственником хозяина квартиры. Проблема заключалась в том, что он не знал ни имени, ни фамилии, ни даже пола того человека, который лежал мертвым за дверью. Ему лишь было каким-то образом известно, что в квартире имеется покойник. Свеженький, еще не успевший остыть труп, который следует во что бы то ни стало вернуть к жизни…

К счастью, соседка поверила Ивану Дмитриевичу вопреки всем пробелам в его информации. Она даже успела ему кое-что поведать, пока отпирала дверь своей квартиры и выносила Ивану Дмитриевичу ключ на обрывке замусоленной бечевки. Правда, после этого она почему-то не захотела оставлять Ивана Дмитриевича наедине с его проблемой, и пришлось открывать дверь в ее присутствии.

Как и следовало ожидать, некто Петр Тетеркин, сорока лет от роду, обнаружился уткнувшимся небритой щекой в кухонный стол, на котором, кроме пустой бутылки, нескольких захватанных стаканов и щербатой тарелки, до краев заполненной окурками дешевых сигарет, больше ничего не было. Убитый был в майке и дырявых штанах, утративших свой первоначальный цвет и фасон. Вся прочая обстановка соответствовала образу жизни одинокого любителя спиртного, за исключением лужи крови, расплывавшейся на грязном линолеуме.

Стараясь ни до чего не дотрагиваться, Иван Дмитриевич брезгливо обошел стол и увидел, что под лопаткой у Тетеркина торчит деревянная рукоятка обычного кухонного ножа, которым обычно режут хлеб и колбасу.

Увидев кровь, соседка испуганно заголосила, и ее мгновенно будто ветром сдуло из квартиры («Побежала вызывать ОБЕЗ или Эмергенцию», — догадался Иван Дмитриевич). Что ж, это было ему только на руку — меньше свидетелей будет. На всякий случай зайдя к убитому со спины, он опустил свою, ставшую вдруг неимоверно тяжелой, ладонь на заросший курчавыми волосами затылок.

РАЗРЯД!

Мертвец пошевелился и что-то невнятно пробурчал. Потом икнул и открыл мутные глаза. Оторвал нечесаную голову от стола и повертел головой, словно проверяя ее на исправность.

Увидев перед собой незнакомого пожилого человека, одетого вполне прилично и ни на кого из пьяниц-дружков явно не похожего, Тетеркин тем не менее ни-. чуть не удивился. Он лишь опять икнул и заплетающимся языком поинтересовался:

— С-слышь, отец, у тебя в-выпить есть?

— Н-нет, — почему-то тоже заикаясь, ответствовал Иван Дмитриевич.

— Ж-жаль, — посетовал воскрешенный. — С-суш-няк, понимаешь, ддолбит… А м-может, у тебя б-баб-ки… имеются?

Иван Дмитриевич не ответил. Он, словно завороженный, смотрел, как у оживленного и явно ничего особенного не ощущающего выродка продолжает торчать из спины нож, покачивая рукояткой при каждом движении Тетеркина.

— Ты… ты, это… — наконец сумел выдавить Иван Дмитриевич. — Нож-то вытащить надо…

— Шо? — не понял его хозяин квартиры, пытаясь заглянуть себе за спину. — К-какой еще нож?..

Но Иван Дмитриевич не стал развивать эту тему, потрясенный тем, как за какое-то неуловимое мгновение спина его «клиента» изменилась кардинальным образом.

Нож куда-то исчез, словно его никогда не было под лопаткой Тетеркина, и лужа кровищи с пола тоже испарилась само собой.

Черт-те что!..

Иван Дмитриевич стремглав выскочил из квартиры, чуть не сбив с ног на лестничной площадке возвращавшуюся соседку и не слушая нечленораздельные пьяные вопли за спиной в том смысле, что подло бросать человека погибать от похмельной засухи…

Следующей была семнадцатилетняя девчонка, покончившая с собой. Неизвестно из-за чего именно, но явно из-за какой-нибудь глупости, потому что в столь юном возрасте не может иметься веской причины, чтобы наглотаться снотворного. Да еще если учесть, что девица была отнюдь не из бедной семьи — чего ей могло не хватать в жизни? Вечно эти богачи бесятся с жиру!.. Хорошо еще, что она была дома одна и не удосужилась перед самоубийством запереть входную дверь роскошного двухэтажного особняка на ключ. Словно втайне надеялась, что ее спасут. А может, и действительно вся ее задумка была рассчитана лишь на то, чтобы попугать родителей…

Воскресив эту дурочку, Иван Дмитриевич не удержался и всласть отхлестал ее по щекам без каких бы то ни было объяснений…

Сорвался, конечно. Сказалось то нервное напряжение, которое нагнеталось в нем весь этот проклятый день. Уже в машине, отойдя от стресса, он пожалел о том, что учинил эту мерзкую экзекуцию, но было поздно. Ведь приобретенные им чудо-способности заключались, если можно так выразиться, только в отмене смерти, а не в отмене неблаговидных поступков…

И уже в конце рабочего дня имело место самое гнусное воскрешение, вспоминать о котором Иван Дмитриевич до сих пор не мог без содрогания. Тело мужчины было по-мясницки разделано на куски, упаковано в герметичный большой мешок и брошено в мусорный бак в укромном уголке города. Чтобы исполнить свою миссию, Ивану Дмитриевичу пришлось испачкать руки в крови, а ботинки — в каком-то жидком дерьме, разлитом вокруг мусорного бака. А когда, после его чудодейственного прикосновения, из окровавленных обрубков, словно из деталей чудовищного человекоконструктора, регенерировался мужчина средних лет, абсолютно целый и невредимый, только голый, дрожащий от холода и не понимающий, где он и что с ним до этого случилось, то Ивану Дмитриевичу пришлось сначала ломать голову над тем, во что повторно рожденного одеть (к счастью, в другом мусорном баке обнаружились драное женское пальто с меховым воротником и башмаки сорок восьмого размера с оторванной подметкой), а потом — везти его домой. Не бросать же, в самом деле, этого типа голышом на помойке!..

По дороге Ивану Дмитриевичу пришлось на ходу сочинять историю о том, что он-де абсолютно не имеет никакого представления, как его спутник мог оказаться в столь непотребном месте неодетым. Дескать, ехал мимо свалки, ни о чем не подозревая, вдруг вижу — какой-то сумасшедший нудист из мусорного бака на белый свет лезет… Может, тебя в каком-нибудь казино в карты догола раздели? Ах, ты не играешь в азартные игры?.. Тогда, значит, тебя ограбили, сынок. Трахнули по башке и обчистили по полной программе… Поэтому ни хрена ты сейчас и не помнишь…

Все кончилось более-менее благополучно. Доставил он бывшего покойника домой без приключений и проблем, тот на прощание долго жал руку Ивану Дмитриевичу и рассыпался в благодарностях.

А когда оживленный уже вылез из машины, хлябая сваливавшимися с ног пародийными башмаками и пытаясь запахнуть на голом животе полы тесного пальтеца, Ивану Дмитриевичу вдруг пришла в голову одна любопытная мысль. А что, если рагу из этого бедолаги кто-то из его домашних сделал? Жена с любовником, например, или озверевший тесть, заявившийся после последней отсидки в зоне?.. Как они воспримут появление того, кого собственноручно пытались убрать?..

Ничего, решил Иван Дмитриевич. Так им и надо, подонкам. Пусть их долбанет кондратий, когда они увидят свою жертву, вернувшуюся с того света в целости и сохранности!.. Главное — чтобы это чудо шуму в городе не наделало…

При мысли об этом у Ивана Дмитриевича и теперь пробежал мороз по коже, и он машинально хватил еще одну порцию коньяка. До него дошло, что при каждом воскрешении покойников он рисковал, как выражаются уголовники, «засветиться» и стать притчей во язы-цех, если прибегнуть к древнеславянским оборотам.

«Этого мне только не хватало, — подумал он, с отвращением выдыхая коньячные пары. — Чтоб за мной повсюду по пятам таскалась свора писак и всяких там академиков? Чтоб на меня со всех сторон сыпались просьбы и мольбы оживить родственников, друзей, любовниц, знакомых? Чтоб мне не давали проходу и выстраивали в подъезде километровую очередь к моей квартире? Нет уж, увольте!.. Быть этакой российской бабкой Вангой я не желаю — даже если мне за это будут платить. Я не хочу менять свободу на деньги, и даже на очень большие деньги!..

Эк куда замахнулся, — тут же укорил себя Иван Дмитриевич. — Как же ты наивен, старый хрыч!.. Да не будет тебе ни толп поклонников, ни баснословных гонораров… пресса, может, и заинтересуется тобой, но ее быстро от тебя отсекут… как и всех прочих… Стоит лишь кому-то из «верхушки» узнать про твой дар и убедиться, что ты действительно ЭТО можешь, и жить тебе до конца дней своих в какой-нибудь «секретной зоне» за колючей проволокой… или даже глубоко под землей… Время от времени будешь выполнять заказы первых лиц — и не в интересах государства, а в их личных, шкурных интересах! А страна будет удивляться, каким образом президент и особо преданные ему личности не подвержены ни естественной, ни насильственной смерти…

Да, конечно, условия для тебя создадут райские, можешь не сомневаться. Будут с тебя пылинки сдувать да все твои прихоти исполнять на полусогнутых. Только захочешь ли ты жить в клетке с позолоченными прутьями?..»

Иван Дмитриевич поднялся и задумчиво подошел к окну.

Было еще светло. Люди возвращались домой из магазинов и с работы. На детской площадке со звонкими криками носились дети, в песочнице под присмотром бабок и мамаш возилась маловозрастная малышня. По улице, кусок которой виднелся в просвете между домами напротив, несся поток машин. В сквере выгуливали себя и собак медленно бредущие фигурки.

И все эти люди, которые копошились внизу, занятые пустяковыми и мелкими заботами, не подозревали, что отныне их жизнь, а точнее — смерть, зависит от него, никому не известного и, возможно, никому не интересного пожилого вдовца. Стоит кому-то из них пасть от руки убийцы, погибнуть в результате несчастного случая или катастрофы, покончить с собой — и он сумеет вернуть их к жизни, чтобы дать им шанс прожить дольше, чем было определено судьбой. Чтобы они, эти ничтожные существа, могли исправить допущенные ошибки и использовать срок своего пребывания на этом свете на всю катушку…

Сознание обретенной им силы и власти над людьми кружило голову пуще ста граммов коньяка. Оно притупляло усталость и боль в конечностях.

Жаль только, что оно длилось так недолго.

Потому что на смену ему пришли разные скверные мысли.

Например, о том, что сам он, скорее всего, отнюдь не стал бессмертным. Ведь тот, от кого он принял Дар (а теперь Иван Дмитриевич не сомневался, что экстраспособность воскрешать мертвых перешла к нему, как заразная инфекция, от человека, скончавшегося вчера на его глазах среди мусорных баков), не сумел уберечься от кончины…

(Кстати, а может быть?..

Это следовало проверить.

И Иван Дмитриевич потянулся к телефону.

После долгих объяснений с дежурной по приемному отделению Эмергенции ему наконец удалось узнать, что человек, передавший ему вчера Дар, в самом деле скончался от острой сердечной недостаточности и что его тело теперь находится в городском морге среди неопознанных трупов, поскольку ни электронной карточки, ни каких-либо других документов у него при себе не оказалось. «Если вы разыскиваете своего родственника, пропавшего без вести, вы до конца недели можете подъехать в морг на опознание», — вежливо предложила дежурная в заключение разговора, но Иван Дмитриевич поспешно положил трубку.

Конечно, существовала хотя и слабая, но вполне допустимая вероятность того, что самопроизвольное воскрешение предшественника когда-нибудь произойдет, но Иван Дмитриевич привык не ждать от судьбы приятных сюрпризов, а потому был уверен, что он по-прежнему смертей, как и обычные люди.

Чтобы избавиться от обуревавших его мыслей, Иван Дмитриевич принялся слоняться по квартире. Однако это оказалось не так-то просто. Чем бы он ни пытался заняться, разные соображения продолжали лезть ему в голову, одно другого нелепее и неожиданнее.

Взгляд его упал на недопитую бутылку, и возникла было идея напиться до чертиков — «до пузырей», как говаривали во времена его молодости, — чтобы ни о чем не думать и заснуть мертвецким сном, но он мысленно вычеркнул ее жирной чертой. Не потому, что сама мысль о пьянстве была ему отвратительна. Просто представил, как будет шарахаться в пьяном виде по городу, когда его вновь припрет. В том, что это произойдет ночью хотя бы раз, он не сомневался. Не может быть, чтобы в двухмиллионном городе за десять-двенадцать часов никто не отправился к праотцам!..

«Кстати, — опять сообразил он, — а почему это меня трахнуло за прошедшие сутки всего три… нет, четыре… раза? Неужели за день у нас мрет так мало народу?»

И тогда он ринулся в комнату, к письменному столу. Была у него такая привычка — обдумывая что-то, фиксировать это на листе бумаги, чтобы все умственные экзерсисы были наглядно «разложены по полочкам»…

«Итак, я стал обладателем такой фантастической способности, которая и не снилась никому из живущих на Земле. За отсутствием веских доказательств противного будем исходить из того, что она передалась мне от вчерашнего инфарктника. Каким именно образом это произошло, является ли эта способность вечной, передаваясь от одного человека к другому на протяжении многих веков, делает ли она ее носителя бессмертным — пока не суть важно. Гораздо важнее решить, что делать и как жить дальше. Потому что даже ежу понятно, что надо как-то приспособиться к новым условиям существования…

И самое очевидное и первоочередное, что мне следует предпринять, — так это уразуметь, каковы же те возможности, которыми я теперь обладаю. Каковы параметры моего чудотворства, выражаясь по-научному. То есть существуют ли для моей Силы какие-либо ограничения или их нет вовсе. На каком расстоянии я способен улавливать Зов? Всех ли я способен воскрешать или только отдельно избранных по каким-то неведомым мне критериям? И так далее…

И наконец, могу ли я каким-нибудь образом противостоять чьей-то воле, толкающей меня во время Зова, или так и обречен быть игрушкой, одушевленной куклой?

Жаль, нет возможности провести ряд практических экспериментов… Может, завести знакомства в разных заведениях типа больниц, морга и городского кладбища? И приборов никаких в моем распоряжении нет — да и кто может определить, какие приборы для подобных исследований требуются? А проходить всестороннее медицинское обследование — все равно что сунуть голову в пасть льву. Во-первых, потому что медики действительно могут обнаружить в моем организме какие-нибудь аномалии и тогда от них не отвертишься. А во-вторых, сильно сомневаюсь я, что без конкретного целеуказания с моей стороны они будут стараться что-нибудь найти… У них вон безногие калеки порой нужную группу инвалидности не могут выклянчить, а такие «здоровяки», как я, путевку в санаторий не могут выбить… Нет-нет, не знаю, как к этому относился мой предшественник, а для меня дорога в больницы и поликлиники отныне закрыта.

Так что ответы на все волнующие нас вопросы придется брать из головы — логическим путем то есть… Мы же все-таки юристы, то бишь представители одной из самых логичных и рациональных профессий. Ну а подтверждение верности сделанных нами выводов надо будет добывать на практике… хотя, если честно, лучше б ее совсем не было!..

Ну что — приступим, тряхнем стариной?» Однако приступить к умозрительному исследованию своего Дара Ивану Дмитриевичу не дал очередной приступ.

Глава 5

На этот раз его занесло почти в центр города. Далековато. Знал бы заранее — взял бы такси. О «Пантере» речь идти не могла — и не потому, что Иван Дмитриевич боялся дорожников с их тестами на алкоголь. Двигатель машины нельзя было запустить, пока автоматический анализатор не убедится в отсутствии аномальной концентрации спиртного в дыхании водителя, а автомат — не человек, провести его никакими ухищрениями было нельзя. Техника, будь она неладна, так же пакостна, как и ее создатели!..

Пришлось добираться на перекладных. Прыгать с автобуса на метро, а с метро — на монорельс. И каждую секунду нервничать, потому как неизвестно, что тебя ждет впереди — а вдруг придется работать в присутствии целой толпы зевак или под носом у милиции?..

Однако Иван Дмитриевич и не подозревал, какой Сногсшибательный сюрприз ему уготовила судьба.

Нет, с местом, где должен был валяться свеженький труп, все сложилось удачно. В принципе — идеальные условия для исполнения Миссии. Дом старый, еще начала века. Поэтому и подъезд без всех этих модных при-бамбасов типа определителя «свой — чужой» по морде лица или отпечаткам пальцев. Даже элементарного замка не имеется. — входи кто хочет.

Гораздо хуже было другое. В этом самом доме и в этом самом подъезде проживал родной сын Ивана Дмитриевича. Конечно, было невероятно, чтобы мертвецом оказался именно он — молодой, здоровый и ведущий, в общем-то, затворнический образ жизни, — ну, что может с таким случиться в одночасье?.. Но тем не менее холодок скверного предчувствия зародился под сердцем Ивана Дмитриевича и так и остался леденить душу…

Иван Дмитриевич нечасто бывал в гостях у сына — они уже давно не знались друг с другом, но достаточно хорошо помнил планировку дома, чтобы ориентироваться в подъезде. Основным средством передвижения тут был лифт, а так называемая «запасная лестница», отделенная от лифтовых холлов толстой стеной, использовалась по назначению только обитателями двух, от силы трех первых этажей. С четвертого этажа и выше по ней, казалось, давно не ступала нога человека. Некоторые площадки были заставлены каким-то хламом в виде старой мебели и пачек выцветшей макулатуры, перетянутых веревкой. Где-то лестница использовалась как курилка и пивная, где-то — как место для интимных свиданий, если судить по специфике мусора на бетонном полу… На некоторых площадках двери, ведущие к лифту, были заперты изнутри на замок — видимо, здесь лестницей вообще не пользовались и старались отгородиться от нее, как от зоны радиоактивного заражения…

Тот, ради кого Иван Дмитриевич проехал полгорода, лежал на лестничной площадке самого верхнего этажа. В своем обычном состоянии Иван Дмитриевич давно бы уже взмок и наверняка раз пять остановился бы передохнуть на протяжении столь утомительного восхождения. Не говоря уж о том, что вообще не поперся бы по лестнице, а, как и положено человеку его возраста, терпеливо дождался бы лифта. Но сейчас он не принадлежал себе, а поступал так, как того требовала Сила, будь она неладна!.. И еще, помимо Силы, его толкала вверх по ступенькам та самая ледышка, от которой сжималось его нутро…

Заглянув в лицо лежащего, Иван Дмитриевич констатировал, что нехорошие предчувствия — вовсе не бабьи выдумки и имеют обыкновение сбываться. Потому что это был его сын Вадим.

Несмотря на разницу в возрасте, комплекцией своей сын не уступал Ивану Дмитриевичу. Тот же заметно выпирающий животик при росте не больше ста семидесяти.

Рот у Вадима был по-детски приоткрыт, словно он мирно спал. Рядом с ним не было видно ни лужи крови, ни прочих неаппетитных атрибутов. Только лицо приобрело неестественно землистый оттенок. Никаких признаков жизни лежавший не подавал. Впрочем, каким-то шестым чувством Иван Дмитриевич уже знал, что его сын мертв. Правда, теперь это уже было не так страшно, как было бы еще несколько дней назад…

Недавно это случилось, заключил Иван Дмитриевич. Он еще и полчаса не пролежал… Что же это с тобой приключилось, а, Вадик?

Встав на колени нажесткий бетон, словно прося у лежавшего прощение за что-то, Иван Дмитриевич осторожно оглядел сына со всех сторон. В кончиках пальцев уже нестерпимо покалывало от позывов.

Хм, следов насилия не видно. И не похоже, чтобы Вадик просто упал, ударившись головой. Как же это тогда его угораздило? Сердечный приступ?.. Но со здоровьем у него было все в порядке. Слава богу, удалось с детства внушить ему, что здоровье — это единственное, что стоит беречь в жизни… Неужели его отравили?

Наконец, решив, что пора перестать гадать, а лучше узнать все от самого Вадима, Иван Дмитриевич приступил к исполнению Миссии.

РАЗРЯД!

Когда Вадим окончательно пришел в себя, Иван Дмитриевич помог ему подняться и кротко спросил:

— Что с тобой, сынок?

Молодой человек ошалело уставился на отца. Потряс головой, словно проверяя, на месте ли она. Зачем-то осторожно ощупал шею. И лишь потом ответил — вопросом на вопрос и, как показалось Ивану Дмитриевичу, даже с некоторой досадой:

— Откуда ты здесь взялся, отец?

— Я-то? — прищурился с хитрецой Иван Дмитриевич. — Да так… Считай, что я случайно проходил мимо. Гляжу: а ты тут лежишь… как мертвый… Может, ты выпил лишку и до своего порога не дотянул? — Он старательно хохотнул. — Шучу, шучу…

Необходимость притворяться, будто ничего особенного с сыном не произошло, почему-то забавляла его.

Однако Вадим явно не был расположен к шуткам. Он наморщил лоб, будто что-то припоминая, потом вдруг устремился к перилам и зачем-то заглянул в лестничный пролет. Все так же резво подскочил к двери лифтового холла, приоткрыл ее и, словно играя в прятки, просунул в образовавшуюся щель голову.

— Странно, — немного погодя произнес он. — А ты тут больше никого не видел?

— Не-ет, — с искренним удивлением протянул Иван Дмитриевич. — А что такое?

Сын, не отвечая, взглянул на наручные часы, и его бледное лицо исказилось гримасой непонимания.

— Вот это да! — воскликнул он. — Что же со мной творилось целых сорок пять минут?

— А сам-то ты ничего не помнишь, что ли? — продолжал валять дурака Иван Дмитриевич. Вадим вновь потрогал шею:

— Ч-черт!.. Мистика какая-то! Неужели мне все это приснилось?.. Да, но как я мог заснуть прямо тут, на лестнице?! И шея болит, будто меня действительно…

Он умолк и так жалобно посмотрел на Ивана Дмитриевича, будто и в самом деле надеялся, что тот сейчас все объяснит. Но Иван Дмитриевич лишь пожал плечами:

— Заснул так заснул — бывает… Тем более с тобой. Небось до поздней ночи засиживаешься со своими компьютерами, а утром — на работу… Не удивлюсь, если ты потом на ходу засыпаешь… Ты хоть что-нибудь помнишь?

— В том-то и дело! Помню, как возвращался домой… И, кстати, я вовсе не по лестнице поднимался, а воспользовался лифтом. И будто бы выхожу из лифта, а меня здесь кто-то поджидает… Какой-то тип мощного телосложения — таких здоровяков только в боевиках можно увидеть… Я ничего не успел сделать, только шагнул из лифта, а он…

Вадим вдруг осекся, и его открытое, честное лицо враз осунулось.

— Ну-ну? — попытался подбодрить его Иван Дмитриевич.

— Странно, — пробормотал Вадим. — Этого не может быть, конечно, но… Получается, что он меня вроде бы убил.

— Да-а? — стараясь правдиво изобразить недоверчивую интонацию, протянул Иван Дмитриевич. — Каким же это образом? Ран-то на тебе не видно…

— А их и не должно было быть, — пояснил Вадим. — Он ведь ударил меня голой рукой. Вот сюда. — Он ткнул пальцем себе под подбородок. — Причем так молниеносно, что я и глазом моргнуть не успел… Всего один раз, но так точно, что мне хватило…

. — Ну и что? — добродушно возразил Иван Дмитриевич. — А с чего ты взял, что он тебя убил? Он просто вырубил тебя, вот и все!..

— Нет-нет, — покачал головой Вадим. — Он хотел именно убить меня. И он не мог, не должен был промахнуться…

— Почему?

Вадим устало прислонился плечом к бетонной стене.

— Потому что это был киллер, — глухо проронил он, не глядя на Ивана Дмитриевича. — Профессиональный убийца, понимаешь?

* * *

Потом Вадим пригласил Ивана Дмитриевича зайти к нему в гости — хотя бы на несколько минут. И, хотя время было уже довольно позднее и пора было пускаться в обратный путь, к своему удивлению, Иван Дмитриевич согласился. Ему уже надоело, честно говоря, вариться в собственном соку круглые сутки. На работе — один, дома — тоже один… всю жизнь — в этом мерзком одиночестве!..

«Вот только не ждет ли кого-нибудь сын в гости? Ведь, как ни крути, а я ничегошеньки о нем не знаю. Словно и не сын он мне. Видит бог, не я в этом виноват, но что-то произошло после смерти Марии, что заставило Вадима отстраниться от меня… А женщину ему уже пора бы завести, пора. Через несколько лет тридцать стукнет. Да и я не знаю, доживу ли до внуков… хотя всегда говорил, что люди не должны плодиться, как крысы, но одно дело говорить о ком-то другом, и совсем другое — когда дело касается тебя и твоего единственного чада…»

— А я… не помешаю так поздно? — осторожно спросил он Вадима, когда они подошли к двери с табличкой «350», расположенной на последнем этаже.

— Кому? — улыбнулся парень.

— Что, так до сих пор и живешь один?

— Живу.

— Я — тоже, — неожиданно для себя признался Иван Дмитриевич.

— Собратья по несчастью, значит, — прокомментировал Вадим, попеременно вкладывая пальцы обеих рук в какой-то хитрой комбинации в гнездо дверного дактилоидентификатора. Дверь с пневматическим шипением отъехала в сторону. — Проходи, проходи…

Иван Дмитриевич шагнул в квартиру и вздрогнул: в прихожей вспыхнул свет из множества скрытых источников, из невидимых динамиков грянули торжественные аккорды, а перед ним из пустоты материализовалась человеческая фигура в нелепом облачении, которая возвестила приятным звучным голосом: «Пожаловали его сиятельство граф Иван Дмитриевич!»

— Исчезни! — бросил фигуре из-за спины Ивана Дмитриевича Вадим, захлопывая за собой дверь.

Фигура послушно растворилась в воздухе, а Вадим Пояснил смущенно:

— Это мой голографический дворецкий.

— Здорово! — восхитился Иван Дмитриевич.

— Да ну, детские игрушки… Надо его перепрограммировать, да все времени не хватает…

Квартира у него тоже была однокомнатной. Только значительно меньше размерами, чем у Ивана Дмитриевича. Прихожая как таковая практически отсутствовала — ее символически обозначал лишь встроенный в стену рядом с дверью шкаф. Клетушка, а не прихожая.

Иван Дмитриевич с невольной опаской заглянул в комнату.

— Да у тебя тут целая лаборатория! — воскликнул он. Комната была заполнена многочисленными электронными приборами, стоявшими вдоль стен на специальных многоярусных стеллажах. Повсюду на паркетном голом полу извивались разноцветные провода. Из обычной мебели имелись только стенной шкаф, старинный раскладной диван да пара офисных кресел на колесиках.

Парень смущенно улыбнулся.

— А это и есть моя домашняя лаборатория. На работе оставаться допоздна не разрешают, вот и приходится дома по ночам корпеть… Да ты садись, куда тебе больше нравится.

Ивану Дмитриевичу больше понравилось сесть на диван.

— Чем бы мне тебя угостить? — свел к переносице брови Вадим. — Черт, в магазин опять забыл зайти…

— Не дергайся, — махнул рукой Иван Дмитриевич. — Ты же знаешь, спиртное я все равно не употребляю…

Вадим с сомнением взглянул на него, и Иван Дмитриевич вспомнил, что как раз сегодня он нарушил свой сухой закон и теперь от него должно вовсю разить перегаром. — А чаю или кофе я и дома могу нахлебаться сколько влезет!.. И потом… — Он поколебался, стоит ли об этом предупреждать. — Ты не обижайся, но я в любой момент могу отчалить… дело в том, что меня могут… вызвать… по делам…

Врать в этом духе язык не поворачивался, и Иван Дмитриевич смущенно умолк.

— Что ты, какие обиды? — вежливо сказал Вадим, погружаясь в одно из кресел. — Как тебе будет удобно, отец…

— Кстати, а где ты сейчас работаешь, если не секрет? — Иван Дмитриевич решил взять инициативу в свои руки, чтобы сын не опередил его с расспросами.

— Не секрет, — улыбнулся парень. — Фирму «Голо-и видеоэффекты» знаешь? Тут недалеко, на бульваре Разоружения… Я там программистом числюсь.

— Странно, — хмыкнул Иван Дмитриевич.

— Почему?

— Кому ж мог обыкновенный компьютерщик так насолить, чтобы его киллеру заказали? Я-то думал: ты, по меньшей мере, банкир, или этот… как его?.. дилер… или брокер?.. Ведь именно таких убирают обычно…

Вадим грустно покачал головой.

— Дело вот в чем, отец, — начал он с такой естественной интонацией, словно они и не расставались все эти годы. — Правда, это долгая история…

— Ничего, у меня пока есть время, — усмехнулся Иван Дмитриевич.

И Вадим стал рассказывать.

Он работал в этой фирме уже два года. Ему помог туда устроиться его бывший преподаватель, под руководством которого Вадим писал в университете дипломную работу по комп-инженерии. Фирма была многопрофильной, она входила в состав научно-производственного объединения, которое выпускало широкий ассортимент изделий, начиная от детских игрушек и кончая сложными системами видеосимуляции. Работа была интересной, творческой. Правда, в ней имелись кое-какие странности, которым Вадим со временем привык не придавать значения. Начать с того, что параллельно с выпуском разнокалиберной продукции фирма активно вела практические разработки всяких безумных идей, которых у ее молодых и энергичных сотрудников было хоть отбавляй. Однако когда до завершения особо многообещающих разработок оставалось чуть-чуть, руководство фирмы вдруг объявляло об их бесперспективности, после чего работа в данном направлении сворачивалась, а наиболее непонятливые участники исследований, вздумавшие мутить воду по этому поводу, мгновенно увольнялись, невзирая на их заслуги, и впоследствии словно пропадали без вести… Кроме того, сотрудникам было строжайше запрещено делиться какой бы то ни было информацией о делах фирмы с посторонними — прямо как на каком-нибудь секретном государственном объекте. Болтунов ждала та же участь, что и упрямцев. И наконец, никто из персонала не имел права посещать отдельные помещения в глубоком подвале. Может быть, поэтому и не разрешалось задерживаться на рабочем месте после сигнала, означавшего окончание рабочего дня…

Три месяца назад Вадиму пришла в голову одна интересная мысль. Однако он не пошел к шефу, чтобы выложить с ходу свою идею, а предпочел заняться этим делом втихую. Чтобы потом, если что-то из всего этого получится, поставить начальство перед фактом. А факт должен был оказаться сногсшибательным, хотя задумка была достаточно простой. Вадим и сам удивлялся, почему никому до него не пришло подобное решение одной теоретической проблемы из области оптической физики.

Он работал как вол, днем и ночью, на работе и на дому. Благо, проблем с матчастью в фирме никогда не возникало и на складе объединения можно было всегда заказать что угодно и в каких хочешь количествах.

Работа шла медленно и не всегда удачно. Были моменты, когда у Вадима опускались руки, но сдаться и отказаться от своей идеи он не мог. Теперь, когда ему стали ясны возможные области применения той штуки, которую он в одиночку создавал, он просто не имел права на поражение. Это изобретение представлялось ему очень нужным для людей, для многих людей — инвалидов, актеров, скульпторов, историков-реконструк— торов, наконец, просто для страдающих врожденными уродствами…

Речь шла о голографическом устройстве, позволяющем программным путем создавать и поддерживать любые малоформатные объемные изображения, не отличимые от реальных объектов. Возможно, были и другие пути его применения, но Вадим с самого начала ориентировался на то, что имитируемый объект — человеческий облик. Он назвал его голомакиятором, потому что, по его задумке, прибор должен был позволять человеку менять свое лицо как угодно.

Однако в ходе работы аппетит изобретателя рос, и он добивался того, чтобы можно было почти полностью менять свой облик — причем с такой высокой разрешающей способностью, чтобы даже с близкого расстояния не было заметно, что речь идет о маске…

Наконец экспериментальная модель была изготовлена и даже отчасти испытана. Конечно, ее еще надо дорабатывать и развивать, но, по мнению Вадима, даже того, что он сделал, было вполне достаточно, чтобы убедить своего шефа в перспективности данной разработки.

Сегодня он явился к шефу, улучив момент, когда у него не было посетителей, и продемонстрировал ему голомакиятор в действии. Генеральный директор фирмы «Голо— и видеоэффекты», который носил странную фамилию Крейлис, был потрясен. Было от чего — ведь Вадим на его глазах «превращался» то во всемирно известного киноактера, то в президента Европейской Конфедерации, то в цыганку, то в негра. Апогей представления наступил, когда господин директор оказался лицом к лицу… с самим собой!..

Разумеется, Крейлис высоко оценил творение Вадима. Не откладывая в долгий ящик, он выписал ему премию, сумма которой была больше, чем вся зарплата программиста за год. А еще господин директор пообещал, что прямо с этого момента фирма начнет вплотную работать над этим «гениальным агрегатом». Вадиму придется составить подробное изложение принципа действия, технической конструкции и схемки… голо-макиятора, кажется?.. Ну, название совершенно некоммерческое, мы над ним, конечно, еще будем думать, а точнее — не мы с вами, а специалисты маркетинговых служб нашего объединения… Но пока это непринципиально, верно? Кстати, кроме вас, был ли посвящен кто-нибудь еще в эту работу? Я имею в виду, не только в пределах фирмы, но и вообще… Нет? Прекрасно, прекрасно! И очень дальновидно с вашей стороны. В наше время, знаете ли, новые технологии еще в зародыше становятся легкой добычей конкурентов… если не соблюдать определенные меры предосторожности… Именно поэтому я настоятельно рекомендую вам оставить этот умопомрачительный продукт мне на хранение. По крайней мере, до завтра… Нет-нет, можете считать, что сегодня для вас рабочий день закончен. Идите и выспитесь хорошенько, в последнее время, наверно, не высыпались? Ах, вы не работали дома? Ну все равно… надо бы отдохнуть. Погуляйте в парке с девушкой, сводите ее в театр или в ресторан… заодно и отметите свой триумф. Ну а завтра, с новыми силами — за работу!..

Вадим осторожно осведомился, не будет ли господин Крейлис возражать, если он как автор изобретения подаст заявку в Патентное бюро. Директор не возражал. А как насчет статьи в специализированной прессе? разумеется, не сейчас, а потом, когда прибор будет запатентован и фирма приступит к его серийному производству… Господин директор не возражал против публикации, он был всецело за рекламу достижений фирмы… На прощание он предложил Вадиму заходить к нему без особых церемоний в любое время. И отныне он разрешает обращаться к нему не как к начальнику, а по имени, а зовут его, кстати, Марк, если Вадим помнит… просто — Марк… хе-хе…

Словом, расстались они так, как будто между ними не было разницы ни в возрасте, ни в служебном положении.

Выйдя из здания фирмы, Вадим вдохнул воздух полной грудью и почувствовал, что он на седьмом небе от счастья. Сразу идти домой не хотелось, да и не имело смысла — ведь с завтрашнего дня он будет продолжать работу над своим детищем, — и он до позднего вечера бродил по улицам, разглядывая людей и мечтая, как когда-нибудь через энное количество лет в мире не останется недовольных своей внешностью, а ведь для человека (особенно женского пола) это так важно — знать, что ты производишь хорошее впечатление на окружающих. Это будет подлинная революция в космето-логии, потому что голомакиятор отменит необходимость пользоваться пудрой, помадой и прочими искусственными и столь ненадежными средствами. А какие заманчивые перспективы откроются для театра, кино, телевидения и прочих видов искусства!..

В этот день он был так счастлив, что не чувствовал ни усталости, ни голода. Потом, когда голод все-таки дал о себе знать, он зашел в какое-то кафе и познакомился с замечательной девушкой по имени Карина. Это он-то, у которого за все годы работы в фирме ни разу не возникало желания потратить хоть полчаса драгоценного времени на ухаживание за существами женского пола!..

Он проводил Карину, честно давя в себе желание рассказать ей о голомакияторе — он же обещал об этом Крейлису… то есть просто Марку…

А потом он приехал домой и возле лифта его убил киллер. Профессионал высшей категории. Мастер рукопашного боя. Наверняка из тех киллеров, что в условиях отсутствия смертельного оружия сумели освоить и отточить до совершенства умение убивать голыми руками, всего одним ударом…

А нанял наемного убийцу не кто иной, как сам господин Крейлис… просто Марк…

— Почему ты так решил? — удивился Иван Дмитриевич. — Может, тебя просто с кем-то перепутали? Наверное, киллер обознался и принял тебя за кого-нибудь другого…

— Нет, — покачал головой Вадим. — Теперь-то ясно, каким болваном я оказался!.. Нашел кому довериться!.. Выложил все, как на блюдечке, этому… этой сволочи в мягком кресле!.. А он, наверное, слушал меня, а сам уже подсчитывал, сколько наварит прибыли от моего приборчика!.. Надо было быть дураком, чтобы не предвидеть, что этот жирный боров первым делом постарается наложить лапу на голомакиятор и не остановится ни перед чем, чтобы избежать огласки!.. Даже если при этом потребуется отправить на тот свет автора изобретения…

Он закусил губу, и Ивану Дмитриевичу показалось, что в глазах сына блеснули слезы.

— Но зачем? — пробормотал он, чувствуя себя неловко и не зная, как утешить Вадима. — Зачем он мог хотеть твоей смерти? Ты же для него был курицей, несущей золотые яйца!

Вадим вскинул голову.

— Я все понял, — с неожиданным спокойствием произнес он. — Наша контора всегда казалась мне подозрительной, но я, как страус, предпочитал не видеть то, что происходило у меня под носом… Эти запреты, которыми они нас опутали… Эти не похожие на бизнесменов визитеры, которые время от времени наведывались к Крейлису, и тогда он никого не принимал… Эти помещения, куда всем рядовым сотрудникам был закрыт доступ!.. Никакая это не фирма, отец, теперь мне это ясно. И фирма, и Крейлис — всего-навсего «крыша» для каких-то других структур, сидящих в подполье… И за фасадом голографии и невинных игрушек кроется либо мафия, либо… еще какая-нибудь преступная организация… та же «Спираль» хотя бы…

Иван Дмитриевич даже вздрогнул при упоминании о «Спирали».

— А если ты все-таки ошибаешься, Вадим? — спросил он. — Может, Крейлис твой просто-напросто работает на Службу Безопасности? И фирма под его руководством ведет какие-нибудь секретные разработки, а?

Но, говоря это, он и сам чувствовал, что несет чушь.

Вадим усмехнулся:

— Ну, что ты, отец… Если бы это была государственная структура, им незачем было бы меня убивать. Достаточно было бы взять какую-нибудь подписку… о неразглашении и тому подобное… Или упрятать в закрытую лабораторию без права выхода за забор из колючей проволоки. А меня взяли и убили…

Лишь теперь Иван Дмитриевич спохватился, что сын уже в который раз произносит слово «убили», а он не поправляет его. Видимо, и до Вадима это дошло наконец, потому что изменившимся голосом он спросил:

— Скажи мне правду, отец: меня действительно?.. То есть я и в самом деле был мертв, когда ты меня нашел на лестнице?

Иван Дмитриевич машинально сглотнул и отвел глаза в сторону. Потом глухо спросил:

— Как ты догадался?

В лице Вадима не было ни кровинки. Губы были плотно сжаты, но все равно было заметно, что они вздрагивают, не справляясь с мелкой дрожью.

— Я не догадывался, — наконец сумел выговорить он. — Я… я знал это. И я все видел… Правду все-таки глаголили пациенты доктора Моуди… Когда тот тип ударил меня в сонную артерию и я упал, то сначала наступила тьма. А потом зрение мое восстановилось, но в каком-то измененном виде. Я видел все как бы сверху… и в то же время сбоку… в общем, отовсюду одновременно… Я видел, как мое тело лежит на бетонном полу, и теперь оно было для меня чужим, как сброшенная оболочка. Киллер нагнулся к моему трупу, поднял веко закатившегося глаза, пощупал пульс и удовлетворенно хмыкнул. Потом оттащил меня — то есть мое тело — на лестницу, отряхнул руки и уехал вниз на лифте. А я остался как бы висеть в пространстве, не в силах оторваться от себя мертвого. А потом появился ты…

Иван Дмитриевич кашлянул: пересохшее горло было закупорено колючим комком.

— Одного только не могу понять, — продолжал Вадим. — Каким образом я мог снова ожить? Ведь рядом со мной не было ни врачей, ни кого-либо другого, кто пытался бы оказать мне помощь. Никого, кроме тебя… Но ведь ты ничего такого не делал, правда?.. И все-таки что-то вернуло меня к жизни. Но что?!

В его расширенных глазах стыло такое отчаяние, смешанное с болью непонимания, что Иван Дмитриевич не выдержал.

— Не что — а кто! — выпалил он. — Это я, я тебя воскресил!

«Что я наделал, старый дурак, — тут же опомнился он. — Вырвать бы твой поганый язык, раз ты не умеешь держать его за зубами! Скажи, что пошутил, пока не поздно!.. Он ведь все равно не поверит своим ушам и переспросит тебя — вот и дай задний ход, иначе всю оставшуюся жизнь будешь проклинать свою неосторожную доверчивость!..»

Но Вадим почему-то поверил ему с первого слова.

Глава 6

Сам не зная почему, он рассказал Вадиму все о своем Даре. Больше всего он боялся, что Сила не даст ему рассказать все до конца, безжалостно сдернув с уютного дивана, чтобы погнать его куда-то в ночь и таким образом лишить возможности выговориться. Он уже успел привыкнуть к тому, что большая часть воскрешений происходит именно ночью. По той простой причине, что ночью людей убивают больше, чем днем.

Однако, похоже, сегодняшняя ночь могла стать приятным исключением, потому что Зова не было.

Уже заканчивая свой рассказ, Иван Дмитриевич понял, почему он открылся Вадиму. С одной стороны, сказав «а», он уже не мог не произнести все остальные буквы алфавита. С другой — это все-таки был сын, пусть даже полуотрекшийся от него в последние годы. Родная плоть от плоти. И с третьей — Иван Дмитриевич устал сражаться со своей бедой в одиночку. Ему нужен был чей-то совет, пусть даже бесполезный и глупый, насчет того, как следует жить дальше… Когда он замолчал, Вадим спросил:

— Скажи, отец, ты случайно не уверовал в бога?

Вопрос был таким неожиданным, что Иван Дмитриевич вздрогнул.

— Еще чего! — грубовато выпалил он.

— Это хорошо, — непонятно прокомментировал Вадим. — Потому что, если бы ты стал верующим, то посчитал бы себя наместником господа на Земле и принялся бы открыто творить то, что считал бы безусловным добром. Именно так и поступил около двух тысяч лет назад сын простого плотника из Назарета… Правда, времена нынче не те, и сегодня тебя никто не стал бы распинать на кресте. Тебя даже не убили бы. Наоборот, тебя постарались бы прибрать к рукам либо преступники явные, либо преступники скрытые — те, что правят или пытаются править этим миром… Но ты далек от религий, и поэтому тебе остается действовать тайно. В нашем мире добро можно творить только тайно. Из-под полы, как говаривали раньше…

— Добро?! — вскинулся Иван Дмитриевич. — Какое же это добро, когда приходится воскрешать всех без разбору, направо и налево?! Где гарантия, что я оживляю действительно достойных людей, а не каких-нибудь подонков? Мне же не дали права выбора, ты понимаешь это? Не да-ют!..

— Ну, во-первых, ты и сам не знаешь, всех ли подряд ты оживляешь или только действительно избранных, — усмехнулся Вадим. — А потом, неужели ты всерьез считаешь, что если бы у тебя был выбор, то тебе было бы легче?.. Возьми хотя бы врачей… Теоретически у каждого из них есть это право — спасать жизнь только тем, кто действительно достоин этого. Однако они сознательно предпочли от этого права отказаться, учредив свою клятву Гиппократа, чтобы спасать любого человека, без разграничений. И это разумно, потому что любое право, а такое — особенно, окажется невыносимее самой тяжкой обязанности… Так что тебе еще повезло, отец. — Он вдруг осторожно улыбнулся. — И тем, кого ты успел воскресить, тоже… А то вдруг они не понравились бы тебе и ты, критически оглядев чей-нибудь хладный труп, счел бы, что он не представляет никакого интереса для человечества, и пальцем бы не шевельнул, чтобы вернуть его к жизни?

Иван Дмитриевич поерзал по дивану, стараясь не глядеть в глаза сыну. Он знал, что он вполне мог так поступить. В большинстве случаев, когда ему уже приходилось пустить свои способности в ход, оживленные оказывались серыми, неинтересными людишками в лучшем случае, а в худшем — придурками или мерзкими подонками.

— Дело не только в этом, — наконец возразил он. — Вот ты все твердишь о покойниках… объектах приложения моих способностей, так сказать… А попробуй теперь взглянуть на это дело с моей точки зрения. Да, именно меня угораздило подцепить эту заразу… попался судьбе под горячую руку… Но если ты думаешь, что я счастлив от этого и готов творить это сраное добро до конца дней своих, — то ты сильно ошибаешься!..

— Да, но, насколько я понял, противиться ЭТОМУ ты тоже не можешь? — со спокойным любопытством осведомился Вадим.

— Не могу, — остывая от своей вспышки, согласился Иван Дмитриевич. — По крайней мере, пока — не могу…

— Ну а в таком случае все твои метания и мучения хотя и понятны, но, увы, неизбежны, и с ними надо просто-напросто смириться, — объявил Вадим. — В науке есть такой хороший термин — адаптация. Именно это свойство помогло человечеству не только выжить, но и достигнуть того уровня развития, который мы сейчас имеем. И я могу посоветовать тебе лишь суметь приспособиться к своему новому… состоянию.

— Приспособиться? — переспросил Иван Дмитриевич, но уже не запальчиво, а как-то вяло. — Черта лысого!.. Я еще покажу ИМ, что ОНИ не на того напали!.. Вот возьму, например, и рвану куда-нибудь подальше от людей! «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»!..

— Что ж, возможно… если, конечно, тебе дадут это сделать.

— А кто… кто может мне запретить это?

Вадим пожал плечами.

— Откуда я знаю? Я ведь тоже не верю в бога как в такового. Но я верую в другого бога. Им для меня является система. Дело в том, что человечество — это тоже одна большая система, и, судя по всему, твои новые способности — не что иное, как атавизм, передаваемый из поколения в поколение из глубины веков. Скорее всего, он появился в то время, когда люди были слишком слабы в борьбе со смертью, погибая десятками, сотнями тысяч от всевозможных объективных и субъективных причин. И, видимо, именно тогда система была вынуждена противодействовать разгулу массовой смерти. У нее было много вариантов этого противодействия, и, скорее всего, задействованы были они все — в той или иной мере… В том числе и вариант, связанный с воскрешением мертвых. Некоторые люди получили эту способность от рождения, в результате каких-то генетических сдвигов. А потом эта способность сама варьировалась и приспосабливалась к объективной действительности, приобретя форму этакой кожной инфекции. И если мы возьмем историю, то обнаружим в ней массу свидетельств о деятельности «воскресителей». Начиная от сказок и легенд — и кончая вполне достоверными историческими личностями. Современники принимали их за колдунов, магов и волшебников. Правда, постепенно объективная необходимость в их деятельности уменьшалась, и тогда носители этого Дара стали встречаться все реже и реже… Однако единицы из них наверняка дожили и до наших дней. И ты попал в их число…

— Попал, — подтвердил тупо Иван Дмитриевич. Глаза у него непреодолимо начали слипаться. — Как кур в ощип… Ладно… Не будем трогать историю. Что ты мне сейчас-то посоветуешь?

— Главное — никому больше не рассказывать о том, что с тобой произошло. И не попадаться… с поличным…

— Легко сказать! — вздохнул Иван Дмитриевич. — Когда тебя чуть ли не пинками гонят к покойнику, тут, знаешь ли, не до конспирации…

Вадим встал, сунул руки в карманы брюк и закружил по комнате. От его мельтешения Ивана Дмитриевича еще сильнее потянуло в сон.

— Есть! — вдруг вскричал парень так, что Иван Дмитриевич вздрогнул. — Я придумал!.. Вообще-то я хотел поступить по-другому, но теперь это неважно… — Он плюхнулся на диван рядом с Иваном Дмитриевичем и взял его за руку. — Послушай, отец, ты только не подумай, что… Я действительно очень благодарен тебе… То, что ты теперь делаешь, очень важно, а огласка тебе только помешает… Поэтому возьми его… Ничего другого у меня все равно нет… И вместо того, чтобы служить всяким сволочам, пусть он лучше будет у тебя!..

— Погоди, погоди, — прервал его бессвязную речь Иван Дмитриевич. — Что-то я не пойму… О чем ты говоришь-то хоть? Кто мне будет служить?

— Как — кто? — удивился Вадим. — Мой прибор! Голомакиятор!..

Иван Дмитриевич с сомнением покачал головой.

— Не знаю… — протянул он. — Ты ж знаешь, я в технике ни бум-бум…

— Да я тебя быстро научу! — радостно воскликнул Вадим. — Там нет ничего сложного… Голосовые команды, питание — от солнечных батарей… С настройкой только немного придется освоиться, но это дело наживное!.. Зато отныне ты сможешь менять лица как перчатки!.. Я загнал в память около двухсот разных имиджей, но при желании можно вручную задать облик любого человека… Прибор сам сканирует оригинал и вводит результаты в базу данных…

— Ну, хорошо, — сказал Иван Дмитриевич. — Допустим… А как же ты? Делал-делал, столько ночей не спал — и так вот за здорово живешь собираешься отдать мне свое творение? Да он ведь, наверное, бешеных денег стоит?..

Вадим фамильярно хлопнул его по плечу.

— Ну, во-первых, если быть до конца честным, то прибор я изготовил в двух экземплярах. А во-вторых… — Лицо его вдруг омрачилось, и он стукнул кулаком себя по колену: — Елки-палки!.. Совсем из головы вылетело!.. Они же остались в фирме, оба голомакиятора! Один — у шефа, а другой — в моем личном сейфе… и они могли уже вскрыть его…

— Ну вот, видишь, — вздохнул Иван Дмитриевич. — Они ни за что не отдадут тебе твой прибор, даже если ты обратишься в суд. Поверь, я знаю, что говорю… Доказательств-то у тебя никаких против них нет, верно? На них даже и в ОБЕЗ бесполезно заявлять, потому что у тебя нет никаких улик. Единственно, что можно сделать, — так это заложить твою контору ОБЕЗу анонимным звонком. Сочинить что-нибудь этакое… пострашнее. Например, что они хранят в подвале взрывчатку и целый арсенал смертельного оружия…

Вадим покачал головой:

— Нет, не пойдет. Если к Крейлису нагрянут обезовцы и действительно найдут что-нибудь криминальное, то они тогда опечатают все входы и выходы и конфискуют все, что найдут в сейфах… И тогда мы вообще никогда не получим голомакиятор.

Он вдруг резко повернулся к Ивану Дмитриевичу, и в глазах его заплясали бойкие огоньки.

— А что, если нам нагрянуть в фирму прямо сейчас, а? По идее, сейчас там никого, кроме охраны, нет, и надо будет просто нейтрализовать ее… ну, это я возьму на себя, меня там уже каждый охранник знает…

— Да? — с сомнением буркнул Иван Дмитриевич. Дело начинало принимать оборот, который был ему абсолютно не по душе. — А может, не стоит?..

— Стоит, стоит! — закричал Вадим, вновь вскакивая на ноги. — Должен же я наказать этого подлеца Крейлиса!.. Ты только представь: придет эта жирная свинья на работу завтра, откроет свой сейф, а там — пусто!.. — Он вдруг рухнул на колени перед оторопевшим Иваном Дмитриевичем. — Я понимаю, что ты тут ни при чем, папа! Но я прошу тебя… ради меня, а?

«Господи, да он еще совсем мальчишка, — подумал Иван Дмитриевич. — Только ребенок может замыслить подобную авантюру! Неужели ты, старый болван, пойдешь у него на поводу?! А председатель потом скажет тебе: „Эх вы, а еще заслуженный работник юстиции!.. Который должен служить образцом“ — и так далее…»

Но губы его, не подчиняясь мозгу с его разумными доводами, издали:

— Ну ладно, давай попробуем…

Наверное, роль сыграло то обстоятельство, что впервые за время разговора Вадим назвал его «папой», а не холодноватым «отец». Последний раз он называл его этак лет пятнадцать тому назад…

* * *

— Вадим, а у тебя хоть что-нибудь с собой имеется?

— В смысле?

— Ну, чем ты, например, собираешься оглоушивать охранников?

Вадим отвернулся. Потом полез в карман.

— Вот…

На ладони его лежал мутный шарик из стеклопластика с картинкой-символом в виде черных очков.

«Слепилка». Причем не лазерная, ослепляющая эффективно и надолго, а разовая, маломощная, способная на десяток секунд вызвать в глазах того, против кого она применяется, концентрические круги как после разряда электросварки. Одним словом, несерьезное средство. Игрушка для хулиганов школьного возраста…

Но от комментариев Иван Дмитриевич воздержался. Что толку? Авантюра и есть авантюра…

Вот уже битых двадцать минут они торчали возле массивного восьмиэтажного здания древней постройки на пересечении Речной улицы и бульвара Разоружения. Вопреки заверениям Вадима, большинство окон в его «конторе» ярко светились, а в тех окнах, где стекла были обычными, не анизотропными, время от времени мелькали тени людей.

Несмотря на глубокую ночь, работа на фирме «Голо-и видеоэффекты» шла полным ходом.

По идее, им надо было тут же развернуться и умчаться, но вместо этого Вадим притер мотоскутер к бордюру на другой стороне перекрестка в той точке, откуда хорошо просматривались обе улицы, и они, принялись ждать неизвестно чего.

В течение всего времени их ожидания Вадим был рассеян и нервно грыз ногти. Видимо, прикидывал, как проникнуть в здание. Хотя и дураку было ясно: ничего не выйдет, раз в здании народу больше, чем семечек в огурце…

— Может быть, все-таки… — нарушил молчание Иван Дмитриевич и тут же прикусил язык.

Рядом с ними почти неслышно прошелестел огромный фургон (хлипкий скутер, в котором сидели Вадим и Иван Дмитриевич, шатнуло воздушной волной) и, резко сбавив ход, въехал в арку, которая имелась в стене здания, за которым они наблюдали, однако вместо того, чтобы въехать во двор, остановился, почти полностью закупорив собой туннель. Хлопнула дверца, и Вадим, с места которого арка была лучше видна, вдруг ахнул.

— Что такое? — заерзал Иван Дмитриевич. — Что-нибудь случилось?

— Оказывается, в стене нашего здания есть потайной ход под арку! И он ведет в подвал, — сообщил Вадим. — Теперь мне понятно, для чего используются секретные помещения! Они привозят и что-то сгружают туда!..

Он вдруг повернулся к Ивану Дмитриевичу:

— Это наш единственный шанс попасть в здание, не вызывая подозрений!

— Кто же нас туда пустит? — удивился Иван Дмитриевич. — У них там наверняка тоже есть охрана, и я не удивлюсь, если они будут с оружием… от бандитов всего можно ожидать!..

— Зато там темно, — заявил Вадим. — И мы могли бы воспользоваться суматохой, которая будет царить во время разгрузки. Главное — уловить удачный момент… Идем, пап! Надо подобраться поближе к арке, а там видно будет…

Они выбрались из скутера и, как заправские сыщики, несколькими короткими перебежками от дерева к дереву, от одного уличного киоска к другому, добрались до входа под арку. Прямо в лицо им светили тормозные фонари грузовика и воняло выхлопными газами: водитель фургона предпочел не выключать мотор. В темноте под аркой копошились какие-то неясные человеческие тени, вполголоса обмениваясь отрывистыми фразами.

Прижавшись к стене, Вадим шепнул Ивану Дмитриевичу:

— Дальше я пойду один. Жди меня тут полчаса, а если я не вернусь, то… В общем, действуй тогда по своему усмотрению…

«А ведь он надеется, что если с ним что-то случится, то я спасу его, — мелькнуло в голове Ивана Дмитриевича. — Не отца родного он во мне видит, а этакую палочку-выручалочку для подстраховки…

Хотя, если вдуматься, почему это я обязан подстраховывать его? Он, понимаете ли, сам кладет башку в пасть тигру, а я должен торчать тут, как желторотый мудак, рискуя не только своей репутацией, но и жизнью? В конце концов, прибор-то его, и он сам виноват, что так лопухнулся, оставив его на хранение шефу… наивный, самоуверенный сопляк!.. Так пусть теперь сам и выцарапывает его из лап этой мафии — а меня от этого удовольствия увольте!.. Тем более что я не могу, не имею права теперь рисковать — он же сам признал, что я выполняю очень важную общественную функцию…»

— Послушай, Вадим, — тихо, но решительно произнес он, подавшись к сыну. — Ты извини, но я… мне надо идти…

Вадим резко повернул к нему голову, явно собираясь что-то сказать, но тут же глаза его расширились.

— Что — зовут? — спросил он.

— Да, — ухватился Иван Дмитриевич за спасительную соломинку. — И я не могу ЭТОМУ сопротивляться… Ты… вот что… Может, вернемся сюда в другой раз вместе, а? Созвонимся предварительно, договоримся…

Но Вадим покачал головой:

— Нет-нет, другого такого случая уже не будет. Да и фактор внезапности будет утрачен… Ну, ладно, иди, а я тут как-нибудь сам… Только скажи, где и когда мы с тобой встретимся… если дело выгорит…

Секунду Иван Дмитриевич колебался. А стоит ли вообще иметь с Вадимом какие-то дела? Нужен ему, что ли, его сомнительный, до конца не испытанный прибор?

— Давай сделаем так, — сказал он вслух. — Я буду ждать тебя завтра в полдень на Центральной площади… там, где фонтаны, знаешь?.. Ну, счастливо.

Не оглядываясь, перешел на другую сторону улицы и быстро зашагал в направлении ближайшей станции монорельса.

Метров через пятьдесят он все-таки не выдержал и оглянулся, но Вадима у арки уже не было.

Иван Дмитриевич вздохнул и двинулся дальше. Во рту он ощущал неприятный горький привкус.

* * *

На следующий день была суббота, но выспаться как следует Ивану Дмитриевичу не дал ранний вызов.

На этот раз дело оказалось совсем скверным. На одной из автозаправочных станций произошел пожар, который завершился грандиозным взрывом. При этом погибли сразу три человека: дежурная по станции, парень-уборщик и водитель машины, имевший несчастье заливать бензин в бак как раз в тот момент, когда где-то в недрах бензоколонки пробежала электрическая искра.

Когда Иван Дмитриевич примчался туда на своей «Пантере», место взрыва было уже оцеплено пожарными и спасателями, и ему так и не удалось убедить обез-овцев, стоявших в оцеплении, что на автозаправке должен находиться его родной сын. При этом Ивану Дмитриевичу пришлось, как актеру, натурально разыгрывать отцовское горе. Но все было напрасно. Между тем, Зов внутри него все нарастал, в глазах темнело от невидимого давления, а сердце билось с такой частотой, словно собиралось прямо через кожу выскочить из груди. Наверное, еще бы немного — и Ивана Дмитриевича хватил бы инфаркт… Мечась вдоль оцепления, он, наверное, представлял собой поистине жалкое зрелище, с лицом, перепачканным в копоти и саже, жирные хлопья которой продолжали падать сверху, как мутировавший до черноты снег… Толпа людей, которая собралась вокруг АЗС, искренне сочувствовала ему, и он боялся, как бы среди них не оказалось его знакомых, потому что тогда его фарс был бы разоблачен…

Выручило Ивана Дмитриевича прибытие машин Эмергенции — сразу трех, с разных сторон. Визжа тормозами, они остановились перед оцеплением, и санитары, выскочившие из них, скрылись за дымовой завесой. Вскоре они вернулись, таща на носилках обгоревшие до неузнаваемости человеческие тела. И тогда Иван Дмитриевич вполне естественно стал бегать от одних носилок к другим — якобы для того, чтобы опознать своего «единственного сыночка, которого растил, кормил и ставил на ноги»… Никто не посмел помешать ему поднять край брезента, которым было наспех прикрыто каждое тело, и дотронуться до тех смердящих головешек, что там лежали…

А потом ему оставалось лишь отшатнуться, когда под брезентом обозначилось шевеление, и, дико заорав: «Там нет моего сына!.. Там — оборотни!», пуститься наутек сквозь толпу. Санитары чуть не уронили носилки на асфальт, когда первый из спасенных, целый и невредимый, спустил ноги с носилок, как с больничной койки, и очумело огляделся вокруг. В толпе началась паника. Кому-то из самых впечатлительных стало плохо, и, испугавшись, что кто-нибудь из зевак не дай бог откинет копыта от произведенного им чуда и тогда придется воскрешать и его на глазах у всей публики, Иван Дмитриевич прыгнул в свою машину и как можно быстрее умчался…

Пролетев на предельной скорости несколько кварталов, он пришел в себя лишь от того, что неожиданно сам собой включился ранее не функционировавший автопилот, который тут же запросил задать цель поездки. Это было весьма кстати — сил на вождение машины уже не было.

— За город! — рявкнул Иван Дмитриевич.

— Куда именно? — равнодушно поинтересовался автопилот.

— Все равно, лишь бы подальше от этого мерзкого города!

Неизвестно, как комп-программа переварила это неточное целеполагание, но вскоре машина действительно вырулила на загородное шоссе и понеслась по нему, удаляясь от Инска.

Иван Дмитриевич откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

«А что, если действительно взять и рвануть куда глаза глядят, — обожгла его внезапная, соблазнительная своей бесшабашностью мысль. — Пусть они все катятся к черту! Пусть весь мир летит в тартарары! Зато я буду от них свободен и не надо будет никого спасать, лезть вон из кожи и врать на каждом шагу, чтобы не быть пойманным за руку — в буквальном смысле этого выражения!.. Пусть хоть все до единого передохнут, как тараканы, в этом гнилом городе — а я буду далеко от них, там, куда до меня не дотянется ни один мертвец!..»

Постепенно высотные здания сменились промышленными сооружениями, потом по обе стороны дороги потянулись ряды аккуратных пригородных домиков. Наконец закончились и они, и вокруг остались только поля, перелески и пологие холмы. Машин в этот утренний час было немного, и Иван Дмитриевич облегченно вздохнул и расслабился.

«Так, ну и куда теперь?.. В какую-нибудь глухую деревеньку, коих еще, слава богу, по стране сохранилось, немало? Или еще дальше, в тайгу, на побережье Северного Ледовитого океана, где уж точно никого за сто верст не встретишь? А может, наоборот, в пустыню? Выбирай, старый идиот, в твоем распоряженииполным-полно забытых богом уголков, куда еще не ступала нога человека… Только не забудь: денег у тебя с собой не так уж много, чтобы устроиться и безбедно существовать в какой-нибудь безлюдной дыре. Машину, конечно, можно будет продать, но надолго ли хватит этих денег? Рыбалкой, охотой и прочими древними промыслами ты не проживешь, поскольку никогда не увлекался этим, и едва ли ты выживешь один в лесу, без связи, лекарств и комфортного жилья… Кстати, о жилье. Не забудь, что у тебя остается бесхозной квартира, которая, когда тебя хватятся и констатируют, что ты пропал без вести, отойдет государству. Сын-то в ней давно не числится, а приватизировать ее ты так и не удосужился… А в той квартире — вещи, много вещей. Нужных и не очень… Их ты, экономя каждый гольд, приобретал всю свою жизнь. И еще за твоей спиной осталась могила твоей жены и могилы твоих родителей… А са-. мое главное — сын. Способен ты его бросить окончательно и бесповоротно ради своего благополучия?

Думай, башка, думай, картуз куплю — как любил говаривать твой покойный отец. Стоит ли удирать, как заяц, без предварительной подготовки? Или есть другие варианты?..»

Неизвестно, к какому выводу пришел бы Иван Дмитриевич в своих размышлениях, но за очередным поворотом шоссе ему открылась панорама крупного кладбища, подступавшего к самой дороге, и он истошно завопил автопилоту:

— Стой! Тормози, я тебе сказал!..

Он испугался, что еще немного — и его притянет сотнями, тысячами магнитов к этим старым и свежим могилам. Что под влиянием множества властных призывов в противоположных направлениях он будет метаться между могильными крестами и надгробиями, пытаясь раскопать останки тех, кто под ними покоится. Что в конце концов его либо задержат кладбищенские сторожа, либо сердце его просто не выдержит и захлебнется кровью…

От резкого торможения машину занесло на сыром асфальте. Переведя дух, Иван Дмитриевич скомандовал:

— Давай обратно в город!

— Уточните маршрут, — попросил автопилот, и Ивану Дмитриевичу показалось, что в бесстрастной интонации автомата проскользнули удивленные нотки.

— На Центральную площадь, — устало проронил Иван Дмитриевич.

* * *

Машину он поставил в таком месте, откуда хорошо просматривалось пространство возле фонтана. Таким образом он надеялся подстраховаться на тот случай, если Вадим явится (если, разумеется, он вообще явится) на встречу не один, а под конвоем мордоворотов с бритыми затылками.

Из этих же соображений он решил раньше времени не вылезать из кабины и турбину не стал глушить, а лишь перевел ее в режим ожидания.

«До двенадцати оставалось около четверти часа. Ничего, подождем. Лишь бы только очередной труп не вызвал меня в столь неподходящий момент.

Интересно, придет Вадим или нет? Странный все-таки я тип. Давно пора бы усвоить, что людям нельзя верить. Вот и вчера поддался сопливым отцовским чувствам, а сынок-то чуть было не втянул меня в авантюру… Жив ли он вообще сейчас? Ведь, опомнившись от шока, вызванного его явлением, шеф наверняка распорядился бы повязать его и убить надежнее, чем в прошлый раз. Хотя, если бы это произошло, я бы почувствовал… Впрочем, они могли отвезти его куда-нибудь подальше за город, а там подвергнуть изощренным пыткам, чтобы выбить из него признание, как это ему удалось ожить… Эх, Вадик, Вадик… Вот ведь, казалось бы, знаю я тебя как облупленного — все-таки сын-то родной, не от соседа… А все равно однозначно не могу сказать: способен ли он выдержать любые пытки и не выдать мою тайну бандитам?..

Что ж, это тебе хороший урок на будущее, седой болван. Отныне следуй известному принципу, давным давно сформулированному какими-то мудрыми уголовниками: «Не верь, не бойся, не проси»… Только вторая часть для тебя не подходит. Тебе-то как раз надо бояться пуще огня. Всех людей без разбора. От мала до велика. Родных и чужих… Потому что это самые мерзкие твари на Земле. Вот они идут по городу — живые, смердящие трупы. Каждый из них заслуживает смерти, потому что хоть раз в жизни совершил подлый поступок. А я их спасаю… марионетка на ниточке. Безмозглое орудие в руках какого-то могущественного извращенца…

Нет-нет, ты взгляни только на этих уродов. Ни одного достойного и приличного человека среди них нет. Бабы просто омерзительны. Те, что помоложе, распускают чуть ли не до задницы волосы, тысячу раз крашенные и перекрашенные в серо-буро-малиновый цвет. Физиономии размалеваны, как у чучела. Расфуфырились и вышагивают, виляя задом, с таким высокомерием на морде, будто весь мир должен валяться у их ног. А копни поглубже — ни черта нет в их черепе. Ни одной достойной мысли, кроме того, как бы повкуснее пожрать и с кем бы трахнуться!.. У-у, шалавы!..

А те, что старше, — еще отвратительнее. Бесформенные горы жира и дряблой плоти, едва переставляющие конечности и тупо пялящиеся на витрины. Или тощие палки с претензией на вечную молодость, изнуряющие себя бессмысленной диетой и по три раза в день посещающие косметологов и парикмахерские… Никак не могут понять, что на них никто уже не клюнет. Даже слепой. Потому что, кроме гнусной внешности, они обладают не менее гнусным голосом — кокетливо-визгливым или приторно-картавящим «а-ля франсез»… А ведь у них, наверное, есть мужья, дети, внуки. Мне их искренне жаль — ведь они каждый день вынуждены видеть их физиономию, общаться с ними и даже любить их, превозмогая приступы тошноты.

Мужики… вообще ничего не хочется говорить. Только плеваться с отвращением. Вот ползет один экземпляр, свесив брюхо до самого паха. Ходячее кладбище бифштексов и сосисок с тушеной капустой. Тебе же вообще пиво противопоказано, скотина!.. Не слышит. Продолжает на ходу сосать прямо из горлышка бутылки. Какое бескультурье!.. А вот другой — такой замызганный, словно целый год ходит в одном и том же тряпье, не снимая его. Представляю, как от него разит дохлятиной… Третий — небритый, с сальными волосами, чавкающий жвачкой до слюнявых пузырей, кои он время от времени сплевывает прямо на тротуар… Ну что это такое, а? Разве это — люди?..

А этот старикан с голым морщинистым черепом и одутловатой мордой — куда он прется прямо на мою машину? Линзы забыл протереть, что ли? Или вообще оставил их дома?..»

Словно услышав мысли Ивана Дмитриевича, старик, бодренько вышагивавший по краю проезжей части, остановился, пристально всматриваясь в лобовое стекло «Пантеры», а затем прошаркал к правой дверце и принялся дергать ручку, явно пытаясь открыть ее. «Он что — маразматик? Или принял меня за таксиста?» Иван Дмитриевич машинально ткнул в кнопку блокировки замка дверцы, чтобы объяснить этой старой развалине, что стоянка такси за углом и что он, Иван Дмитриевич, не собирается зарабатывать на жизнь частным извозом — тем более ради таких клиентов…

Однако, когда дверца открылась, ничего сказать он не успел. «Старикан» проявил неожиданную прыть и в мгновение ока оказался сидящим на соседнем сиденье.

— Не понял?.. — угрожающим голосом начал Иван Дмитриевич, но тут же осекся.

Человек, севший к нему в машину, что-то буркнул себе под нос и неуловимо превратился в Вадима. Живого и невредимого. Только бледного и осунувшегося. На голове у него было нечто вроде шлема-маски, который когда-то был неотъемлемым атрибутом европейских модников. А на груди болтался, подсоединенный шнуром к шлему, какой-то прибор, похожий на видеокнигу.

— Ты уж извини за маскарад, отец, — с улыбкой сказал Вадим. — Я просто хотел тебе продемонстрировать свой агрегат в действии…

Иван Дмитриевич неотрывно смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова.

Прибор оказался действительно очень простым в обращении. Помимо шлема-маски из тонкой, но прочной пленки («Голомодуль», — скупо пояснил Вадим), в его комплект входили и другие причиндалы: блок аудиоуправления с центральным процессором, дополнительная видеоприставка в виде пояса, которая давала возможность имитировать различные виды одежды, начиная от боксерских трусов и майки и кончая парадным мундиром полковника ОБЕЗа… Все было компактным, водонепроницаемым и, по словам самого изобретателя, даже экранированным от воздействия внешних излучений и полей.

«Да-а, Вадим — молодчина! Только… нужна ли мне эта его штуковина? Ведь даже в кошмарном сне не могу представить, как я буду управляться с ней. Тем более что у меня вечно нелады по части обращения с электроникой… Вдруг детище Вадима подведет меня в самый неподходящий момент? Позора тогда не оберешься… И не только позора. Кой у кого мои попытки закамуф-лироваться вызовут законные подозрения. Ладно, разберемся».

— Как там у тебя все прошло? — спросил Иван Дмитриевич сына, имея в виду ночную вылазку.

— Как видишь — жив!.. Хотя шансы повторно отправиться на тот свет были. Но удалось отделаться только вот этим. — Вадим красноречиво закатал рукав рубашки выше локтя, где рука у него была наспех перевязана какой-то несвежей тряпкой, покрытой в нескольких местах кровавыми пятнами.

Иван Дмитриевич невольно отвел взгляд.

— И что же ты теперь собираешься делать? — спросил он. — В ОБЕЗ пойдешь?

— Ну да, как же!.. — отмахнулся Вадим. — После моего визита эти сволочи наверняка уже приняли нужные меры… вывезли небось все запрещенные финтифлюшки куда-нибудь в другое место, так что теперь к ним не придраться… Да и оставаться в городе мне больше нельзя. Меня уже, наверное, ищут повсюду… Поэтому скорее всего мы не скоро с тобой встретимся, отец. Ты не бойся, я о тебе никому никогда не расскажу. Даже если… впрочем, не стоит о грустном… Удачи тебе… папа. И — спасибо большое!..

— За что? — тупо спросил Иван Дмитриевич, вертя в руках составные части голомакиятора.

— За то самое, — улыбнулся Вадим, открывая дверцу. Что-то кольнуло сердце Ивана Дмитриевича.

— Постой, Вадик! — окликнул он сына, когда тот уже выбрался из машины. — Послушай… ты вот что… спасибо тебе, конечно… Но ты лучше забери свое устройство обратно! — Он протянул парню прибор.

— Зачем? — удивился Вадим.

— Тебе оно нужнее сейчас. Ты же сам сказал, что тебя будут ловить эти… из твоей конторы…

— Нет, пап, — сказал Вадим. — Ты за меня не беспокойся… Лучше себя побереги, хорошо?

Он захлопнул дверцу и поднял в прощальном жесте правую руку, из-под рукава которой выглядывал краешек повязки. Потом резко повернулся и быстро пошел по тротуару, то и дело оглядываясь по сторонам.

А Иван Дмитриевич сидел, как прикованный к мягкому водительскому сиденью, неотрывно следя в ретровизор, как удаляется спина, обтянутая клетчатой рубашкой, и что-то новое зарождалось в его уставшей от окружающего мира душе.

Только потом, уже выруливая с площади, Иван Дмитриевич осознал, какое чувство копошится в его душе.

Там, на площади, он впервые в жизни пожалел, что раньше не уделял сыну должного внимания.

Глава 7

Вопреки опасениям Ивана Дмитриевича, в оставшуюся часть дня после встречи с Вадимом его больше не трогали.

У него даже возникла слабая надежда, что Дар навсегда покинул его. Но чувствовал он себя все равно так, будто внутри него тикает мина замедленного действия.

Вернувшись домой и отобедав по-холостяцки без особых изысков, хотя и плотно, Иван Дмитриевич вплотную приступил к изучению прибора Вадима.

Нет, пользоваться им он не собирался. Не потому, что сомневался в возможностях этого электронного-лографического чуда. Возможности были действительно фантастическими!..

Больше трехсот мужских и женских генотипов в оперативной памяти. Почти мгновенная трансформация облика по кодовой команде. А самое главное — даже находясь почти вплотную с носителем Искусственного лица, невозможно распознать подделку…

Такой аппарат должен стоить огромных денег, сделал вывод Иван Дмитриевич. Поэтому пусть себе лежит в дальнем ящике бельевого шкафа. Хлеба, как говорится, не просит, а на черный день может пригодиться…

Применять же творение Вадима Иван Дмитриевич не желал по одной простой причине: образно выражаясь, он решил поднять бунт против того, что поселилось в нем и диктовало ему свою волю.

Да, конечно, можно было бы продолжать жить по инерции. Так, будто ничего не произошло… Привыкнуть к постоянному ожиданию очередного «вызова». Приноровиться есть наспех и спать по несколько часов, урывками, иногда даже на рабочем месте, целомудренно закрывшись газетой.

Но гораздо хуже будет с выполнением служебных обязанностей в суде. Мало того что из-за частых отлучек не будет возможности в срок исполнять задания и поручения начальства, так еще и придется на ходу изобретать всевозможные предлоги, чтобы оправдывать каждый уход с работы.

А это значит, что рано или поздно придется выбирать: или работа — или тайная чудотворительность. Иначе в один прекрасный день могут попереть из суда за нарушения трудовой дисциплины, невзирая на все прошлые заслуги, и тогда плакали горькими слезами полагающиеся надбавки к пенсии. Если же он решит сам уйти, как принято говорить в таких случаях, «на заслуженный отдых», то дело будет обстоять иначе. Однако Ивана Дмитриевича удерживало на работе два обстоятельства. Во-первых, до самой существенной надбавки, которая начислялась за выслугу лет, ему оставалось еще восемь месяцев. А во-вторых, его страшила мысль день за днем сидеть в одиночестве дома. Всю свою жизнь он был нелюдимым, и теперь, после смерти жены, ему не на кого было рассчитывать. Ни родственников, ни друзей, ни даже просто хороших знакомых. Плохих, впрочем, тоже…

К тому же теперь он знал: каждый «вызов» заставляет его тратить жизненную энергию, сокращая тем самым отпущенный ему срок жизни. Еще в самый первый суматошный день после обретения Дара Иван Дмитриевич во время своего законного обеденного перерыва наведался в морг, где лежало тело его предшественника и где у него имелся старый знакомый патологоанатом (уже потом, когда Иван Дмитриевич покинул это мрачное здание без окон, его обдало запоздалым ужасом: как можно было лезть на рожон? А вдруг Сила заставила бы его оживлять все эти синюшные, окоченелые голые тела, лежавшие на разделочных столах и в холодильниках, и не отпустила бы из морга до тех пор, пока он не выполнил бы эту ужасную миссию?! Но — почему-то тогда его пронесло… Позднее, обдумывая эту опрометчивую поездку, он сделал важный вывод: его клиентами были не любые покойники, и оставалось лишь установить — какие именно).

Знакомый Ивана Дмитриевича, на которого пришлось угрохать аж полторы бутылки самой дорогой водки, охотно поделился со своим гостем результатами вскрытия неизвестного. Ничего особенного — заурядный инфаркт. Хотя спектральный анализ клеток показал, что возраст покойного не превышал сорока пяти лет… Ну, ты же сам знаешь, старина, какая хлипкая молодежь нынче, каждый с детства чем-нибудь страдает… Были ли какие-нибудь странности в этом трупе? Если ты имеешь в виду признаки насилия… ах нет? А что тогда тебя интересует? Что-нибудь этакое?.. Хм, дай вспомнить… (Вспоминал патологоанатом так долго, что бутылка успела опустеть на треть.) Да нет, ничего особенного не было. Таких каждый день десятками привозят… сердечники — они ж по лезвию ножа ходят… Кстати, бедолага, видно, один жил, раз его до сих пор никто не хватился. Или приезжий…

Однако когда Иван Дмитриевич уже готов был прекратить разговор ввиду полной бесперспективности, как патологоанатом, у которого язык уже начинал заплетаться, вдруг припомнил:

— Постой, постой, Ванюш… Действительно, было там кое-что… Правда, это ни о чем не говорит, но…

У каждого человека, говорил дальше знакомый Ивана Дмитриевича, есть так называемый «ген жизни», с помощью которого природа определяет, сколько времени ты можешь коптить белый свет. Одно время медики и генетики ошарашили мир заявлением о том, что, проведя соответствующий анализ, могут установить, сколько лет проживет тот или иной индивид. Однако обыватели испугались этого открытия… болваны… Никому не хотелось знать, какой срок ему отпущен. В конце концов подобный анализ на живых людях проводить запретили, а в отношении мертвых он уже не имел особого значения. Хотя в ходе посмертного вскрытия он числился обязательным пунктом и результаты заносились в акт экспертизы… Но это так, историческое отступление.

У того типа, которым ты, Ванюш, почему-то интересуешься… конечно, это твое дело… так вот, у него этот самый ген почему-то оказался не такой, как у всех. Что это значит? Да нормальный у него был этот ген, и тип этот должен был прожить лет восемьдесят, не меньше, понятно?! А вдруг взял — и откинул копыта от разрыва сердца. И ген жизни ему не помог… Такое впечатление, словно этот человек в последнее время подвергался большим нагрузкам, я бы сказал даже — перегрузкам. Будто гоняли его в хвост и в гриву на каких-нибудь каторжных работах. Вот сердечко-то и тю-тю… не выдержало…

«И у меня когда-нибудь не выдержит, — обливался холодным путом Иван Дмитриевич, бессмысленно мечась по своей квартирке. — Нет, ну как же мерзопакостно все-таки устроен наш мир, а?! Казалось бы: делаешь такое большое и важное дело, спасаешь этих сволочей от смерти, а тебе не только благодарности за это не светит — наоборот, здоровье идет на убыль!.. Оказывается, творить добро не только бессмысленно, но и вредно. Намного вреднее, чем пить, курить или травить себя наркотиками…

А раз так — не хочу больше быть мучеником, которому назначено положить живот свой на всеобщее благо, как говорили в старину… Хватит, слышите? Не хочу я спасать никого, тем более — с риском для жизни!.. Не хочу, и все!.. В конце концов, разве у меня нет такого права — не творить эти проклятые чудеса?!

Надо решиться на бунт. По принципу — «сейчас или никогда!»… Пока меня полностью не поработила невидимая сила, требующая, чтобы я воскрешал всякое отребье!..

Только вот как противостоять этому жесткому, грубому напору, который туманит сознание и напрочь парализует волю?..»

Когда-то товарищи по работе преподнесли Ивану Дмитриевичу в качестве подарка на очередной день рождения… наручники. Самые натуральные, никелированные, с самозапирающимися замками. Детище иностранной полицейской системы. По мнению даривших, в подобном сувенире скрывался незаурядный юмор… что-то насчет того, что с помощью этого иммобилизационного средства можно удержать от ухода неверную жену… или приручить любовницу… Жена, правда, у Ивана Дмитриевича была верной, а любовниц у него не водилось, так что юмора коллег он не воспринял адекватно, хотя сам и глазом не моргнул… Действительно, чего хорошего можно было ждать от этих дебилов?

Наручники лежали среди всякого хлама в кладовке, и даже ключ к ним не потерялся.

И тогда Иван Дмитриевич сразу успокоился. Нарочито неторопливо перекусил — надо было запастись энергией на случай долгого ожидания. Потом развернул головизор так, чтобы его можно было смотреть из любой точки комнаты, уселся поудобнее в кресло, запасшись предварительно термосом с чаем и пряниками, и приковал свою левую руку наручниками к трубе отопления, проходившей под окном. Сам себе в тот момент он напоминал этакого охотника, устроившего засаду на неведомого зверя. Или летчика-камикадзе времен Второй мировой войны, знающего, что вернуться на родной аэродром не получится ввиду отсутствия шасси…

Он просидел в кресле почти весь вечер, с отвращением созерцая ту муть, которой его потчевало головидение. Отстегнуться от трубы он опасался даже на несколько секунд — а вдруг за ним сейчас наблюдают..

Когда затекла спина и онемело седалище, когда смотреть уже вообще было нечего, потому что в такой поздний час фильмы были не просто для дебилов, а для дебилов-маньяков и извращенцев, когда он уже собирался отказаться от своей затеи и лечь спать — тут-то его и пробило.

Некоторое время он упрямо сопротивлялся. Терпел, сжав челюсти, как однажды в детдомовском детстве, когда они с ребятами пошли купаться на речку, и он первым прыгнул в воду с высокого обрыва ногами вперед (хорошо еще, что не головой!), а в том месте со дна выпирала невесть откуда взявшаяся каменная глыба, и он сломал себе ногу открытым переломом, и пока ребята тащили его почти полчаса до медпункта, пришлось терпеть, хотя от одного вида крови и белой кости, торчащей из голени, мутило и темнело в глазах…

Сейчас у него тоже темнело в глазах — но не от боли, а от невидимой перегрузки. Ощущение было таким, как будто он сидит не в мягком домашнем кресле, а в центрифуге, применяемой для тренировок летчиков и космонавтов, и перегрузка неуклонно возрастает.

Потом он потерял сознание.

И еще раз. И еще. Обмороков было много — он не считал.

В короткие промежутки между периодами беспамятства на поверхность сознания воздушным пузырем всплывала одна и та же мысль: «Ну и глупость я замыслил!.. А если ЭТО будет длиться не полчаса и даже не час? Ты же не знаешь, сколько времени реагирует твой организм на чью-то смерть!.. Сдохнешь тут, как самоубийца-извращенец, когда какой-нибудь крохотный сосудик внутри тебя не выдержит — и всё!» Наконец он сдался.

Протянул руку к ключу, который, лежа на столе, злорадно дожидался, когда же им воспользуются. Но в последний момент рука дрогнула, и ключ, упав на пол, отскочил туда, куда было невозможно дотянуться.

Иван Дмитриевич попробовал передвинуться вместе с креслом, но цепочка наручников не пустила его.

В отчаянии он попытался порвать цепочку из прочной никелированной стали, но наручники только еще больнее впились в кожу, сдавливая руку до посинения. Чтобы достать ключ, оставались только ноги. Извиваясь в кресле, как агонизирующий червяк, Иван Дмитриевич попытался подтянуть ключ к креслу носком ноги.

Когда этот немыслимый акробатический трюк ему наконец удался, он почувствовал, что по щекам его бегут слезы.

Однако, освободившись от наручников, он не стал терять время на умывание и растирание багрового кровоподтека на руке.

Его звали, и надо было спешить. Тем не менее, перед тем как выскочить из квартиры, он успел прихватить пакет с голомакиятором.

Глава 8

Конечно, можно было тешить себя надеждой, что Дар — явление преходящее и когда-нибудь неведомая Сила оставит его в покое. Однако следовало мыслить трезво. И исходить из того, что теперь ему суждено воскрешать покойников до тех пор, пока он сам не испустит дух.

Но не зря говорят, что человек ко всему приспосабливается. Тем более если его снабдить голомакиятором. Вскоре Иван Дмитриевич свыкся с положением подпольного благотворителя и научился действовать так, чтобы избежать лишней огласки. Что касается несчастных случаев, происходивших в публичных местах, то там все было просто. Достаточно было вовремя смешаться с толпой зевак, чтобы, улучив момент, притронуться к мертвому телу. Экспериментальным путем Иван Дмитриевич установил, что воскрешение инициируется его прикосновением к любому участку кожи потерпевшего. Гораздо хуже, если мертвец находился в недоступном месте — в закрытом помещении, в окружении родственников, милиции, прочих людей, находящихся при исполнении… В этих случаях Ивану Дмитриевичу приходилось пускать в ход всю свою изобретательность, чтобы как-то оправдать свое появление. В конце концов ему надоело изворачиваться, и, воспользовавшись своим служебным положением, он обзавелся массой поддельных удостоверений различных государственных служб, начиная от агента похоронного бюро и кончая внештатным сотрудником службы спасения — в зависимости от конкретной ситуации… А чтобы не примелькаться, Иван Дмитриевич частенько прибегал к прибору, подаренному ему Вадимом.

С точки зрения конспирации самыми безопасными, хотя и вызывающими отвращение, были ситуации, когда требовалось воскрешать трупы, спрятанные убийцами. Как правило, преступники не отличались особой изобретательностью и чаще всего либо закапывали, либо топили в водоемах тела своих жертв. И тогда Ивану Дмитриевичу приходилось вооружаться лопатой, которую он стал постоянно возить в багажнике, и самому раскапывать свеженькое захоронение либо нырять за телом утопленника…

«Пантера» оказалась неподходящим транспортным средством для исполнения Миссии. Пришлось ее продать, а взамен приобрести невзрачную «сотку». Поскольку вызов мог застать его в любой момент и в любом месте, теперь каждый день приходилось ездить на работу на машине…

Однажды Ивана Дмитриевича осенило, и он завел специальную записную книжку, в которой стал вести счет возвращенных им к жизни. Как снайпер, делающий зарубки на прикладе своей винтовки после каждого уничтоженного врага… Идея, конечно, была глупой — едва ли ему пришлось бы отчитываться перед кем-то. Он делал это из педантичности, выработанной многолетней практикой работы в судебной системе…

Из каждого воскрешения он пытался почерпнуть полезную информацию для себя. Довольно скоро ему удалось сделать вывод, что, к счастью, Дар его отнюдь не безграничен. Собственно, он подозревал это с самого первого дня. Так, Сила посылала его оживлять не каждого умершего, а только тех, кто погиб в результате, несчастного случая или катастрофы, был убит или покончил жизнь самоубийством. Словно тот, кто наделил его чудесной способностью, четко делил людей на полностью выработавших свой жизненный ресурс и на тех, кто раньше установленного срока вознамерился попасть в ад или в рай… Наверное, именно поэтому Ивана Дмитриевича ни разу не «вызывали» к умершим от старости.

Кроме того, Иван Дмитриевич убедился в том, что его способности ограничены расстоянием. Выражаясь военным языком, его «радиус действия» составлял не более десяти километров. Поэтому он вновь принялся подумывать о том, что, в крайнем случае, когда станет совсем невмоготу, надо уехать куда-нибудь в глушь, к черту на кулички, где плотность населения составляет не более пяти человек на сто квадратных километров. Но, с одной стороны, он не хотел расставаться с благами цивилизации, а с другой — не было гарантии, что если он окажется в пустынной местности, то «дальность» его Дара не увеличится — разве можно быть абсолютно уверенным в чем-то, когда имеешь дело с потусторонними силами?!

Самое скверное, что отныне ему снился один и тот же сон, который не придавал сил, а, наоборот, истощал и без того находившуюся на грани срыва нервную систему. Это даже трудно было назвать сном. Скорее, это было похоже на попытку минирования его подсознания.

В этом сне он двигался по темному мрачному туннелю в потоке людей. Туннель напоминал подземный переход, но он был прямым и бесконечным. Как в часы «пик» в метро, люди шли молча, плотной колышущейся массой, толкаясь, как бараны, и переваливаясь с боку на бок, как пингвины, и Иван Дмитриевич не испытывал к ним ничего, кроме злобы и отвращения. Людской поток неумолимо нес его куда-то, и Иван Дмитриевич знал, что в конце концов туннель приведет к пропасти и что он должен вовремя остановить людей. Он пытался кричать, но крик застревал у него в горле. Спутники его не обращали внимания на его смятение и отчаянные попытки докричаться до них — они ничего не слышали. И тогда Иван Дмитриевич догадывался, что все идущие не просто глухи, а мертвы и что он, единственный живой среди мертвецов, может спастись от гибели, лишь воскресив их — всех до единого… Он хватал за руку тех, до кого мог дотянуться, но они почему-то не оживали, а толпа двигалась все быстрее, и пропасть становилась все ближе и ближе — а потом он просыпался и слушал, как захлебывается истошным стуком сердце в груди…

* * *

Тот день с самого утра выдался крайне неудачным. Когда Иван Дмитриевич уже выгнал «сотку» из гаража и запирал его, собираясь ехать на работу, кто-то тронул его сзади за плечо, и, обернувшись, он застыл в замешательстве.

Перед ним стояла та самая женщина, с которой началась череда воскрешений. Мамаша того парня из соседнего дома — как же его звали? Олег? Или Константин?..

Женщина выглядела сейчас не так, как в ту ночь, когда бездыханно лежала на кровати, накрытая одеялом до подбородка. У нее даже губы были подкрашены.

— Это вы?! — только и смогла вымолвить она, впившись взглядом в Ивана Дмитриевича, которого мгновенно прошиб приступ холодного пота.

«Что мне делать с этой дурой?.. Молча развернуться, сесть в машину и побыстрее унести ноги? Или притвориться, что она обозналась? И что ей, в конце концов, может понадобиться от меня? Неужто она собирается шантажировать меня?.. Будь проклят этот мерзкий город, он становится слишком тесен!..»

— Ну, что вам надо? — нелюбезным тоном осведомился он.

— Благодетель! Голубчик! Спасибо вам огромное! Если б вы знали, как я вам благодарна! — вдруг заголосила женщина и, рухнув на колени перед потрясенным Иваном Дмитриевичем, стала судорожно ловить своими яркими губами его руку.

— Да вы что? Как вы смеете, гражданка? Немедленно прекратите! — растерялся он, судорожно оглядываясь по сторонам.

Редкие прохожие замедляли шаг, недоуменно наблюдая за необычной сценой.

«Не хватало еще, чтобы все окрестное бабье сбежалось поглазеть на бесплатное представление!» — мелькнуло в голове у взбешенного Ивана Дмитриевича. Он резко отдернул руку — так, что женщина чуть не упала, и, воскликнув: «Черт знает что вы себе позволяете!» — направился к машине.

Но когда он уже уселся за руль, женщина успела вцепиться в открытую дверцу и жарко, бессвязно заговорила, понизив голос:

— Да вы не бойтесь, тут же ничего такого нет!.. Вы же спасли меня, понимаете? Да-да, спасли!.. У меня ведь рак был в последней стадии, и никто из врачей уже не верил, что я выживу… И тут вы… А теперь я просто не знаю, как мне вас отблагодарить!

Ну и идиотка! Вот и делай после этого добро людям! Иван Дмитриевич так осерчал, что не сумел сдержаться.

— Рак, говорите? — ехидно пропел он. — В последней стадии? Черта лысого!.. Если б у вас был рак, то я бы к вам не явился, понятно вам?

— Что? Как это? Почему? — побледнев, лепетала женщина. — Мне же врачи… Иван Дмитриевич страдальчески вздохнул.

— Это они вам сказали?

— Кто?

— Дед в пальто! — заорал Иван Дмитриевич. — Я вас спрашиваю: о том, что вы больны раком, вам сами врачи говорили?

Женщина побелела еще больше — только губы выделялись багровым пятном на лице.

— Н-нет, — выдавила она. — Сынок мой… Костя… они могли… только ему… Понимаете?

— Понимаю, — с сарказмом подтвердил Иван Дмитриевич. — Вы вот что… Придете домой — поинтересуйтесь у своего Кости, чем он вас травил, чтобы спровадить на тот свет!

— Да как вы смеете… — прошептала женщина упавшим голосом. — Вы… вы…

Не слушая ее больше, Иван Дмитриевич с остервенением захлопнул дверцу и выжал педаль газа до упора. Перед тем как свернуть со двора на улицу, он бросил взгляд в зеркальце заднего вида.

Женщина, спотыкаясь, плелась по двору, и ее понуро опущенные плечи вздрагивали не в такт шагам.

«Сама виновата, — пробурчал Иван Дмитриевич себе под нос. — Если бы не полезла ко мне со своим дурацким нытьем, я бы не стал открывать тебе глаза на твоего сыночка, и жили бы вы с ним душа в душу, а там кто знает — может, когда-нибудь у него снова появилось бы желание укокошить тебя, чтобы стать единоличным хозяином квартиры. А может, ты сама довела его до греха — занудная баба!..»

Однако, сколько он ни убеждал себя в том, что поступил абсолютно правильно, настроение у него было бесповоротно испорчено.

И с каждым часом этого гадкого дня портилось все больше и больше…

* * *

Перед обеденным перерывом его вызвал к себе председатель суда.

Направляясь к нему, Иван Дмитриевич испытывал нехорошее предчувствие. И оно не замедлило оправдаться.

У председателя было меткое прозвище — Ку-Клукс-Клан. Происходило оно от его инициалов, трех «К»: Константин Константинович Константиновский. Самодур он был еще тот, не хуже салтыковско-щедринского Угрюм-Бурчеева. От него в любой момент следовало ожидать какой-нибудь пакости.

Отметив появление Ивана Дмитриевича на пороге кабинета небрежным кивком, Ку-Клукс-Клан откинулся на спинку роскошного кожаного кресла и принялся барабанить пальцами по крышке стола.

Вид у него при этом был такой, словно он мысленно прикидывает: раздавить подчиненного, как букашку, сразу или сначала оторвать ему все конечности одну за другой?

Потом он неожиданно смилостивился и предложил Ивану Дмитриевичу присесть.

Еще одна порция псевдобарабанной дроби по столу.

— Ну, как вы себя чувствуете, Иван Дмитриевич? — внезапно осведомился ККК.

Недобрые предчувствия Ивана Дмитриевича усилились. Когда начальник интересуется самочувствием подчиненного — это не к добру: есть такая примета у служащих пенсионного возраста.

— Спасибо, хорошо, — кратко доложил он.

— М-да? — усомнился Ку-Клукс-Клан. — По вам этого не скажешь… Вид-то больной у вас, дорогой Иван Дмитриевич! Мешки под глазами… желтая кожа… ходите как-то осторожно, словно боитесь ногу сломать…

Иван Дмитриевич пустился в натужные отшучивания, вспомнив старый анекдот насчет мешков под глазами, но председатель не собирался терять на него слишком много времени.

— Мне кажется, вы все-таки устали, — сказал он. — Это и понятно… тянуть такой воз, который мы на вас взвалили, не под силу даже молодым сотрудникам, а в вашем возрасте, извините, вообще чревато… всякими осложнениями… Неудивительно, что вы то и дело отлучаетесь с рабочего места… и я даже понимаю, почему вы при этом не отпрашиваетесь ни у меня, ни у руководителя секретариата… Давайте смотреть правде в глаза, Иван Дмитриевич: ведь в последнее время вы посещаете различные медицинские учреждения, так? Причем тайно — потому что не хотите, чтобы это сказалось… м-м… на вашей дальнейшей карьере…

Иван Дмитриевич открыл было рот, чтобы решительно возразить против подобной ереси, но ККК не дал ему издать ни звука.

— Вот что, дорогой Иван Дмитриевич, — сказал он, хлопая по столу ладонью так, будто убивая невидимое насекомое. — Давайте вместе решим один вопрос. Дело, конечно, щекотливое, но как руководитель столь ответственного учреждения, как наш горсуд, я не могу позволить, чтобы мои подчиненные погибали от инфарктов прямо на рабочем месте…

«Значит, будет выпроваживать на пенсию», — мелькнуло в голове Ивана Дмитриевича.

— Я, разумеется, мог бы предложить вам взять отпуск за свой счет, чтобы отдохнуть… поправить пошатнувшееся здоровье и так далее, — продолжал председатель. — Но поймите меня правильно, Иван Дмитриевич: мне нужно, чтобы тот участок работы, который вам поручен, не оголялся… Отпуск — отпуском, а работа — работой, не так ли? А, сами понимаете, выполнять ваши функции во время вашего отсутствия никто не возьмется, а если и возьмется, то толку от этого не будет… Вам сколько осталось до пенсии?

— Восемь месяцев, — пролепетал непослушными губами Иван Дмитриевич.

— М-да… — вздохнул ККК, вновь принимаясь барабанить пальцами по столу. — Я, конечно, вас ни к чему не принуждаю, но… В общем, вам надо решать самому, Иван Дмитриевич: либо вы продолжаете работать с прежней эффективностью, либо…

«Вот возьму больничный, — подумал Иван Дмитриевич, — и пусть этот индюк кусает себе локти. Потому что с больничным меня ни одна сволочь не выпрет на пенсию… Только разве это поможет? Ну, сколько ты просидишь на больничном, даже если поднатужишься и вымучишь какие-нибудь недуги? Месяц? Два?.. А потом?»…

Однако вслух он стал говорить совсем о другом. О том, что здоровье у него в порядке, просто образовались сложные семейные обстоятельства, поэтому вот и приходится крутиться, как белка в колесе (Ку-Клукс-Клан слушал его с явным недоверием: всему суду было известно, что Иван Дмитриевич давно живет бобылем), но это — временное явление, и начиная с этого самого дня он клянется, что больше не допустит…

Зов настиг его в разгар этой тирады. Он был таким повелительным, что Иван Дмитриевич осекся на полуслове и заерзал в кресле, не в силах высидеть еще хотя бы минуту и с ужасом понимая, что своим внезапным уходом он подписывает себе суровый приговор.

Наверное, он даже переменился в лице, потому что ККК нахмурился:

— Что с вами, Иван Дмитриевич? Вам плохо?

— Нет-нет, — выдавил Иван Дмитриевич, дрожа всем телом. — Я просто… того… в туалет… извините… наверное, что-то съел…

Подобно камню, выпущенному из пращи, он метнулся вон из кабинета.

Высоко подняв белесые брови и утратив дар речи, Ку-Клукс-Клан смотрел ему вслед.

* * *

Возвращаясь в суд, Иван Дмитриевич чувствовал, что нервы его на пределе. Чтобы отвлечься, он включил бортовой телеэкран, встроенный в лобовое стекло, и принялся нажимать кнопки переключения каналов в поисках чего-нибудь развлекательного.

Однако наткнулся на хронику происшествий за минувшие выходные, которую передавало местное телевидение. Одно из сообщений было посвящено субботнему пожару на автозаправочной станции, где пришлось действовать Ивану Дмитриевичу. Видимо, съемочная группа прибыла на место происшествия уже после того, как он выполнил свою миссию (и слава богу!), потому что камера добросовестно запечатлела лишь последствия катастрофы: обгоревшее здание диспетчерской, остовы заправочных автоматов и машин, оказавшихся в зоне взрыва. Молодой человек с микрофоном, маячивший на эффектном фоне дымящихся развалин АЗС, бойко говорил в камеру:

— …к счастью, никто из людей, оказавшихся в эпицентре пожара, не пострадал, хотя все они были доставлены в отделение Эмергенции… Как это ни покажется удивительным, но в результате медицинского обследования на них не было обнаружено ни единой царапины… В этой связи я хотел бы задать вопрос старшему группы спасателей, работавшей на месте трагедии, парамедику Олегу Чалых. — Тут корреспондент повернулся, и в кадре рядом с ним появился человек в спасательской спецодежде. — Скажите, Олег, чем можно объяснить столь удивительное везение тех, кто оказался в непосредственной близости от места взрыва? Ведь, насколько мне известно, при подобных катастрофах шансов выжить очень мало, не так ли?

Парамедик дернул испачканной копотью щекой.

— Да, вы правы, — подтвердил он, напряженно уставившись в камеру. — Все эти люди должны были… ну, если не погибнуть, то сильно обгореть. И самое странное во всей этой истории — то, что, когда мы их нашли и грузили на носилки, они и были обгоревшими… я бы даже сказал — мертвыми… А потом… — Он пожал плечами. — Вы правильно сказали: ни единой царапинки…

— И как вы это объясняете? — не отставал корреспондент.

Спасатель потер лоб, оставив на нем черные полосы.

— Ну, не знаю… — растерянно пробурчал он. — Разве что все они в рубашке родились…

Молодой человек с микрофоном изрек что-то о непостижимости везения, об умелых действиях спасателей и пожарных, и режиссер запустил другой сюжет.

Иван Дмитриевич скрипнул зубами.

Этого и следовало ожидать.

Не может не привлечь всеобщего внимания чудесное избавление от смерти сразу нескольких человек. Наверняка эти писаки — а может быть, и кто-нибудь из специалистов — уже начали копать эту тему. И пусть в сюжете о пожаре не была высказана гипотеза о том, что погибшие воскресли не сами собой, а с посторонней помощью, — теперь недалек тот час, когда кому-нибудь придет в голову эта мысль.

А это значит, что, возможно, очень скоро его вычислят, засекут и схватят за руку. И никакие голомакияторы тогда не помогут.

Значит, выход может быть только один. Все бросить и поскорее сматываться отсюда. Придется пожертвовать и работой, и пенсией — пусть все летит псу под хвост, раз уж так получилось!.. Главное — бежать как можно скорее, подальше от людей!..

Вернувшись на свое рабочее место, Иван Дмитриевич закрылся в кабинете, перед которым уже скопилась негодующая кучка посетителей, и в один присест настрочил заявление на имя председателя об увольнении по собственному желанию.

Он настолько был выбит из колеи лавиной неприятных сюрпризов, что лишь по дороге домой осознал одну очень важную вещь. И это открытие так поразило Ивана Дмитриевича, что он приказал автопилоту немедленно остановить машину.

В той хронике происшествий, отрывок из которой он недавно видел, были и другие сообщения. И без жертв там не обошлось. Ну-ка, ну-ка, припомним еще раз… Крупная автомобильная катастрофа на набережной. Два человека погибли, трое в тяжелом состоянии доставлены в больницу… Несовершеннолетняя школьница, возвращавшаяся поздно вечером домой с дня рождения подруги, изнасилована и зверски убита в городском парке. Рабочий-верхолаз из бригады, ремонтировавшей крышу многоэтажного административного здания, сорвался и разбился насмерть. И еще несколько утонувших, сгоревших, отравившихся…

«Но ведь меня за это время вызывали лишь два раза, если не считать того пожара! А значит, моя функция изначально заключается в том, чтобы воскрешать не всех мертвецов подряд, а лишь особо избранных личностей. И дело вовсе не в том, что мой Дар ограничен определенным расстоянием. Большинство из тех людей, которых я должен был воскресить, но не был затребован для этого, погибли в радиусе моего действия. Некоторые — чуть ли не у меня под носом…

Следовательно, есть какой-то критерий отбора. Некто или нечто делит всех погибающих неестественной смертью на достойных продолжать существование на этом свете и на недостойных этой участи. А когда выбор сделан, он, или оно, задействует меня…

Интересно: в чем же заключается этот критерий? И существует ли он вообще? А самое главное — кто стоит за всем этим и дергает меня за невидимую ниточку, как марионетку, заставляя воскрешать только нужных мертвецов? Ведь не может же природа, если мой Дар имеет естественное, если так выразиться, происхождение, слепо, наугад тыкать пальцем: мол, оживи вот этого и вон того, а этих — не надо, перебьются?!»

Тут Иван Дмитриевич покосился в окно, и то, что он увидел, заставило его оцепенеть и невольно затаить дыхание. Словно он наступил на мину и теперь боится сделать хоть малейшее движение…

Машина стояла как раз напротив городского морга.

Однако никакого Зова он не ощущал.

«Вот и еще одно подтверждение того, что я прав в своих выводах, — подумал он, не сводя глаз с серого здания с тщательно затемненными изнутри стеклами. — Этот дом битком набит мертвецами разного возраста, пола и социального положения. Как убитыми, так и умершими своей смертью. Некоторые хранятся в холодильных камерах больше недели и промерзли не хуже мамонтов. Других привезли только сегодня,и они лежат штабелями в приемном отделении, терпеливо дожидаясь своей очереди на вскрытие…

Но все эти люди — вернее, бывшие люди — не нужны Силе, которая контролирует меня. И поэтому она. не подает мне команду «фас»…

Наверное, она, Сила эта, считает, что те, кто сейчас находится там, за темными стеклами, — не более чем шлак. Мусор, человеческий мусор… Отходы производства, так сказать. Только вот — производства чего? Новой породы людей, которые будут лучше нас, потому что станут более совершенными? Добрыми, великодушными, приятными во всех отношениях? И — бессмертными… Потому что их будет обслуживать такой же вот гаврик, как я, и если их угораздит погибнуть, не выполнив свою великую миссию до конца, он обязательно примчится к ним и вытащит с того света…

А все остальные будут подыхать, как дохли на протяжении многих веков. От болезней, от рук убийц, по собственной глупости. Потому что они — это навоз, плодородный гумус, на котором должны взрасти благоуханные цветочки человечества…»

Наконец Иван Дмитриевич опомнился. «Кончай разводить философию, — сказал он сам себе. — А то еще немного — и уверуешь в бога, уйдешь в какой-нибудь монастырь и объявишь себя святым. Кстати, в этом случае тебе наверняка будет гарантирована защита от любых поползновений со стороны государства и мафии… Церковные деятели быстро сообразят, что к чему, и ты будешь жить у них как у Христа за пазухой. Пусть тоже в клетке, но с намного большей свободой. А самое главное — ты почувствуешь себя наместником бога на Земле. „Иван-Чудотворец“… А что? Звучит! Разве не приятно хоть так возвыситься над толпой, которая будет пресмыкаться и ползать перед тобой на коленях?

Нет. Противно.

Ну а тогда брось все эти дурацкие умственные упражнения и беги куда глаза глядят.

В конце концов, какое тебе дело до того, что Сила делит людей на достойных и недостойных, на хороших и мерзавцев? Разве не ты сам до сих пор делал то же самое — только мысленно, а не на деле?..

Даже если ты и захотел бы что-нибудь изменить (но ты же не хочешь, верно?) — у тебя все равно ничего бы не вышло. Потому что бороться с Силой нельзя, невозможно, и ты сам в этом убедился… От нее можно только попробовать убежать. Попытка — не пытка».

— Поехали, — сказал Иван Дмитриевич. И в ответ на стандартное уточнение автопилота пояснил:

— Домой.

Глава 9

И кто только придумал ставить рядом с входом в подъезд скамейки? А самое главное — для кого? Как будто не ясно было, что днем их будут оккупировать любознательные бабки, а с наступлением темноты — прыщавые юнцы обоих полов, которые будут орать во всю глотку, включать на всю громкость свою варварскую музыку и распивать алкогольные напитки! Если кому-то хочется посидеть на свежем воздухе — так для этого имеются парки и скверы. Нет же, по какой-то безумной традиции городские власти упрямо насаждают эти очаги нарушения общественного порядка у жилых домов!..

Было еще светло, и на скамейке восседал целый ряд старушенций. Старух этих Иван Дмитриевич не любил — они его, впрочем, тоже. Он не сомневался, что за его спиной они шушукаются на тему загадочной смерти его жены… И когда только они забудут про это? Без малого десять лет уже прошло, а они все еще осуждающе смотрят ему вслед. Хоть было бы за что, а то…

При виде бабок настроение Ивана Дмитриевича испортилось еще больше, но, уже собравшись покидать салон машины, он вспомнил о голомакияторе.

«Отлично! Обманем-ка мы этих рентгенологов в юбках!» — озарило Ивана Дмитриевича.

Он торопливо надел «шлем», повесил на грудь коробочку системного блока и скомандовал: «Номер девяносто три!»…

Системный блок еле слышно пикнул, включаясь, глаза на миг ослепила беззвучная вспышка, и в зеркальце заднего вида Иван Дмитриевич увидел, что лицо его стало похоже на этакого Клинта Иствуда в молодости.

А может, это и был Иствуд, если при программировании прибора Вадим пользовался портретами разных знаменитостей. Хорошо хоть, что он не оставил их облики неизменными и внес кое-какие коррективы — иначе появление голливудских звезд в Инске произвело бы настоящий фурор!..

Как всегда при пользовании прибором, Иван Дмитриевич прислушался к своим ощущениям, но ничего особого не обнаружил. Пленка-экран была очень тонкой и, видимо, пропускала воздух, потому что лицо под ней не потело, как бывает в противогазах и прочих шлемных устройствах.

Мимо скамейки он прошествовал, стараясь держаться прямо и независимо. Краем глаза ему удалось заметить, что рты у старушек синхронно открылись. В спину ему донесся шепот:

— Ой, а кто ж это такой будет, бабоньки? Новый жилец, что ли?

«Давайте, давайте, напрягайте свои засохшие мозги, кандидатки на кремацию! — усмехнулся мысленно Иван Дмитриевич. — Теперь вам несколько дней будет что обсуждать»…

Он настолько вошел в образ Иствуда, что не воспользовался лифтом, а стал подниматься на второй этаж пешком.

Как вскоре выяснилось, это его и спасло. На лестничной площадке второго этажа, небрежно привалившись плечом к стене, дымил сигаретой очень серьезный молодой человек со спортивной фигурой, явно никуда не торопясь. Судя по обилию окурков на полу, торчал он здесь уже давно.

Услышав шаги Ивана Дмитриевича, молодой человек заметно напрягся и отвалился от стены. Но, видимо, ждал он кого-то другого, потому что мгновенно расслабился, едва Иван Дмитриевич появился в его поле зрения.

— Слышь, друг, — сказал он, словно выплевывая одно слово за другим. — Ты случайно не знаешь старикана, который живет в квартире?.. — И назвал номер квартиры Ивана Дмитриевича.

Иван Дмитриевич крепче ухватился за перила, потому что ноги его сами собой подкосились.

— А что такое? — поинтересовался он в ответ.

— Да вот, понимаешь, прибыл я к нему в гости, а его все нет и нет, — доверительно посетовал молодой человек, ловким щелчком отшвыривая в угол недокуренную сигарету. — И куда только он мог запропаститься?

— А-а, — протянул Иван Дмитриевич, входя во вкус. — Да он, наверное, уехал…

— Как это — уехал? — непонимающе воззрился на него парень. — Ты че гонишь, дружбан? Куда он мог податься?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Иван Дмитриевич, чувствуя, как предательский холодок ползет между лопаток. — Просто сегодня утром я его встретил на лестнице… с вещами… большой такой сумкой… «Что, — говорю, — далеко собрались, Иван Дмитриевич?»… А он…

— Ну-ну? — подбодрил его парень. — А он че?..

— Да ниче, — злорадно ответствовал Иван Дмитриевич. — Покачал головой да и пошел себе дальше… Он же вообще какой-то нелюдим… слова лишнего не вымолвит…

Парень с внезапным подозрением оглядел его с головы до ног.

— Слушай, — сказал он, — а ты сам-то в какой квартире живешь?

— В сто сорок пятой, на десятом этаже, — соврал Иван Дмитриевич.

— А че ж пешком по лестнице ковыляешь?

— Тренируюсь, — старательно ухмыльнулся Иван Дмитриевич.

— Типа спортсмен, что ли? — буркнул сквозь зубы парень, но мешать Ивану Дмитриевичу не стал, когда тот продолжил свой подъем, стараясь шагать подобающе тому возрасту, на который он теперь выглядел. Сердце трепыхалось в груди так, будто готово было выскочить через рот.

Поднявшись на один лестничный пролет, он не удержался от соблазна.

— Прости за любопытство, друг, — крикнул он парню, который не спеша раскуривал очередную сигарету. — А ты кто ему будешь? Родственник, что ли?

— Ага, — с готовностью откликнулся парень. — Дальний…

На десятом этаже Иван Дмитриевич вызвал лифт.

Войдя в кабину, превратился в лысого толстяка с тройным подбородком и белесыми ресницами. Потом спохватился: одежда — она могла его выдать!.. А пояс, проецирующий различные одеяния, остался в машине. После недолгих размышлений Иван Дмитриевич снял пиджак и галстук, оставшись в одной рубашке. Расстегнул воротничок так, чтобы была видна грудь, покрытая редкими волосами, и закатал рукава.

Предосторожности оказались не лишними: «дальний родственник» покуривал уже внизу, привалившись боком к почтовым ящикам. Наверное, все-таки что-то заподозрил, гад…

Чувствуя на себе цепкий взгляд курильщика, Иван Дмитриевич молча прошел мимо него.

«Живой рентген» на скамейке у подъезда при его появлении умолк, как по команде, и впился в Ивана Дмитриевича несколькими парами прищуренных глаз. Столь колоритного представителя мужского пола, каким стал Иван Дмитриевич, бабки не могли пропустить просто так.

— Здра-ассте, молодой человек, — пропела Ефимовна из соседнего подъезда, которая в старушечьей компании исполняла функции дознавателя. — А вы не подскажете, сколько сейчас времени? А то сидим здесь, сидим, а часов-то у нас и нет…

Ивану Дмитриевичу и впрямь почудилось, что его просвечивают рентгеновские лучи.

— Без пяти восемь, — не останавливаясь, бросил он, с тайным злорадством набавив час к истинным показаниям наручного хронометра.

— Спасибо, — растерянно сказали ему в спину. И тут же добавили: — Что-то голос этого лысого мне больно знаком, бабоньки… Где-то я его уже слыхала…

— Известно где, — перебил ее хрипловатый шепоток. — Это же новый ухажер Катьки Фроловой с восьмого этажа… Наверное, полаялись, коль он так рано лыжи навострил… Обычно-то он только под утро от нее уходит…

* * *

Теперь и тем более надо было бежать во весь опор — так, чтобы только пятки сверкали. Сматываться подальше и побыстрее. И не важно, кто заинтересовался им и зачем он кому-то понадобился. Главное — на него все-таки вышли. И не могло быть никаких сомнений — с какой целью…

Впрочем, варианты все-таки оставались. Если речь шла о государственных службах (хотя, честно говоря, не похож был тот коротко стриженный на сотрудника ОБЕЗа), то, отловив его, сначала с ним бы побеседовали. Долго и старательно. И даже приторно-вежливо. С использованием высоких материй, с частыми напоминаниями о его долге человека и гражданина. Потом, когда они поняли бы, что он не из тех, кого можно переубедить парой красивых фраз, в ход пошли бы другие аргументы. А уж их-то у такой солидной структуры, как общественная безопасность огромнейшего государства, хватает с лихвой… Не только на него — на миллионы таких, как он. Нет-нет, никаких иголок под ногти — не те времена нынче. И вообще они теперь обходятся без болевых методов обработки. Ну, разве что съездит по зубам пару раз какой-нибудь нервный от природы либо выведенный из себя упрямством «объекта» мелкий чиновнишка… Самое простое — это наркотики. Посадят его на иглу и будут расплачиваться за каждую оказанную им чудо-услугу очередной дозой дурманящей дряни. Хотя вряд ли: он же для них — ценный материал, который просто грех губить наркотой. Скорее всего, ори пустят в ход что-нибудь более изощренное. Может быть, такое, о чем он и не ведает…

Но если разобраться — это еще не худший вариант. Гораздо дерьмовее, если о нем каким-то образом пронюхала местная братва. Нетрудно понять, зачем он им понадобился. Ведь он один может заменить любых врачей, если кого-то из паханов ранят или пришьют во время очередной разборки «конкурирующие фирмы». Этакая карманная палочка-выручалочка. Или эликсир вечной жизни… Неизвестно, за кого они его принимают, но доказать им, что он не всесилен, как господь бог, будет невозможно. И уж эти наверняка не станут с ним церемониться. А соблазнять большими «бабками» и дармовыми девочками будут лишь до известного предела. Рано или поздно его все равно убьют. Либо свои — за то, что не сумеет воскресить кого-нибудь из «крестных отцов», который загнется не от пули или ножа, а от рака или СПИДа. Либо чужие — за то, чтобы не воскрешал кого не следует…

Если, конечно, к тому времени он сам не сдохнет от разрыва сердца, когда эти твари не отпустят его по Зову «на сторону» — а они вряд ли позволят, чтобы он разбазаривал Дар направо и налево…

Нет-нет, надо немедленно уезжать! Надеяться скрыться в городе — просто смешно. Хотя Инск — достаточно крупная агломерация, почти с тремя миллионами населения, но, рано или поздно, его все равно найдут. Не те, так другие. Не другие, так третьи. И никакой голомакиятор ему не поможет. Достаточно кому-то сообразить, что он сам приходит туда, где смерть махнула своей косой. Сказочную шапку-невидимку бы ему — тогда еще можно было бы на что-то надеяться. Но ее пока никто не изобрел…

И тем не менее Иван Дмитриевич не кинулся очертя голову из города сразу от своего дома.

Было еще кое-что, что удерживало его от безоглядного бегства.

Отнюдь не страх попасть в засаду, хотя все выезды из города, вокзалы и аэропорт наверняка уже контролировались теми, кто охотился на него.

И не ностальгическое нежелание покидать место, где он прожил несколько десятков лет.

Он хотел подготовиться к отъезду. А для этого требовалось решить несколько важных проблем.

Квартира — ладно, бог с ней. Во всяком случае — пока… В сложившихся условиях продать ее или сдать кому-нибудь в аренду он все равно не сможет. Нет, в принципе, конечно, можно. По Сети, говорят, сейчас можно проворачивать любые операции с недвижимостью. Но Иван Дмитриевич никогда не доверял компьютерам, когда речь шла о финансовых сделках. Он даже зубную щетку не рискнул бы купить в Интернет-магазине, не говоря уж о чем-то более крупном… Слава богу, обычная торговля в мире еще сохранялась.

Но вот деньги нужны позарез… Без них он не доберется даже до соседнего города. Бензин, питание, возможные расходы на техобслуживание и запчасти, если в дороге полетит что-нибудь в машине, — за все это придется платить. Да и, прибыв на новое место своего жительства, надо будет обзаводиться имуществом. Правда, личный кард у Ивана Дмитриевича был с собой, и с его помощью он мог бы расплачиваться за покупки или услуги, но загвоздка была в том, что в захолустье не везде еще имелись банкоматы и, следовательно, наличные все равно были нужны. Кроме того, если за ним все-таки охотился ОБЕЗ, то отследить его кард по банкоматной сети было бы для соответствующих структур проще пареной репы…

Во-вторых, машина… Хоть «сотка» была еще новенькой и с ней было жаль расставаться, но ее стоило поменять. Для ОБЕЗа это, конечно, не представляло никакого препятствия, потому что переоформление транспортных средств документально фиксируется. Но бандюг это могло бы хотя бы на некоторое время сбить со следа.

А в-третьих… Черт его знает, что было в-третьих…

Что-то еще маячило на заднем плане всех этих соображений, но пока Иван Дмитриевич не мог ухватить эту мысль.

На решение этих проблем у него ушел остаток дня.

Раньше он никогда так поздно не выбирался в город и теперь был приятно удивлен тем, что многие заведения функционируют круглосуточно. Банки, магазины, кафе… Даже прачечные и парикмахерские.

Людей и машин с наступлением сумерек вовсе не становилось меньше. Наоборот, складывалось впечатление, что тех, кто предпочитал вести ночной образ жизни, в городе было гораздо больше, чем нормальных людей. Раньше Ивана Дмитриевича это раздражало, потому что пьяные компании, бредшие под окнами глубокой ночью, нарушали его сон. Но теперь это было ему на руку: в потоке машин и в толпе людей проще затеряться на ночных улицах.

Наконец он управился со всеми делами. Снял всю наличность со своего электронного счета, на который запасливо откладывал часть своей зарплаты на протяжении многих лет — словно предчувствовал, что когда-нибудь деньги ему понадобятся…

Удачно обменял «сотку» на «черном» авторынке на окраине города на «пятидесятку». Без автопилота и прочих электронных штучек, но зато с изменяемым цветом корпуса — ценный прибамбас в его-то положении… Сделка была подпольной, а значит — рискованной, но зато от нее не осталось торчать никаких хвостов в виде документов. Владелец «пятидесятки» — бойкий кавказец с масляными глазками, — наверняка прикинувший в уме, что обмен гораздо более выгоден ему, чем Ивану Дмитриевичу, расщедрился и в последнюю минуту выдал опешившему Ивану Дмитриевичу целый комплект бланков техпаспорта со всеми полагающимися штампами, печатями и даже со степенями защиты от подделки («Слушай, друг, — встревожился Иван Дмитриевич, — а этот твой драндулет случайно не в угоне числится?» — «Обижаешь, дарагой, — скривился кавказец. — Это только бедный человек может опуститься до кражи машины. А разве я похож на бедного, э?»)… Но Иван Дмитриевич настоял, чтобы они съездили до ближайшего комп-терминала Сети дорожной полиции, где можно было проверить легальность машины. К великому облегчению Ивана Дмитриевича, «пятидесятка» оказалась действительно чистой…

Потом Иван Дмитриевич проехал по мелким магазинчикам на окраине города, где затоварился всем необходимым для дальней поездки: несколько комплектов разностильной одежды (в целях маскировки, если вдруг откажет голомакиятор), постельные принадлежности в виде электроодеяла и подушки, запас продуктов в виде саморазогревающихся консервов, сухих супов, растворимого кофе, фонарик, ну и еще всякую всячину по мелочам. Во всяком случае, багажник в конце концов у него оказался забитым почти под завязку…

Теперь можно было со спокойной душой рвануть по какому-нибудь загородному шоссе.

Но напоследок Иван Дмитриевич решил проехаться по городу. Он стыдился признаться самому себе в том, что этот прощальный круг был не чем иным, как данью ностальгическим чувствам. Иначе чем можно было объяснить эту непозволительную роскошь, равносильную курению на пороховой бочке? В любой момент мог раздаться Зов, что было чревато потерей драгоценного времени…

Тем не менее он на малой скорости вел машину по ночному городу, вглядываясь в людей на тротуарах — чего никогда раньше не делал.

Он словно хотел убедить себя в том, что принял правильное решение, поскольку нет в этом городе достойных, хороших людей, ради которых можно было бы рисковать своей жизнью.

И доказательств этого, на его взгляд, было предостаточно.

Экстравагантные компании молодежи, шатающиеся по городу в поисках развлечений. Пьяные гуляки, вываливающиеся из дверей фешенебельных злачных мест. Подозрительные бродяги, шмыгающие в темных переулках. Расфуфыренные девицы легкого поведения, дежурящие на тротуарах в центре Инска. Толстосумы, использующие ночь для кутежа по полной программе. Наркоманы, группирующиеся почему-то возле памятников великим писателям. Половые извращенцы всех мастей, собирающиеся в сквере возле Центрального драматического театра. Хулиганы. Идиоты. Сволочи. Люди, которых он должен был бы спасать, если бы остался здесь.

«Но теперь — дуля вам всем!.. Не будет вам спасения! Загнивайте и дальше! Жрите водку без меры, трахайтесь с кем попало, забивайте свои одноизвилинные мозги турбо— и вибромузыкой, проматывайте деньги в кабаках и казино, обманывайте и убивайте друг друга из-за пустяков — одним словом, продолжайте жить так, как жили всегда!..

А я уезжаю. Как можно дальше от вашего омерзительного мира. Туда, где не надо будет никого спасать, потому что там не будет никого на сотни километров вокруг.

Кстати, куда же все-таки податься — на юг или на север? В леса или в горы? На берег моря или в глубь континента? На крошечный остров, затерянный в океане, или в сибирскую тайгу?..»

Решить эту проблему Иван Дмитриевич так и не успел.

Прямо по курсу на дорогу из кустов выбежала женская фигура, отчаянно машущая руками и явно просящая его остановиться.

Нет уж, дудки! Попутчиков он брать не собирается.

Однако бабенция сунулась прямо под колеса, и пришлось дать по тормозам.

Высунувшись наполовину из окна дверцы, Иван Дмитриевич крикнул стандартное:

— Куда лезешь, дура? Жить надоело, что ли?

Женщина подбежала вплотную к капоту, щурясь от яркого света фар. Даже в темноте была заметна ее бледность.

— Помогите, пожалуйста! — запричитала она. — Там… — она хаотично замахала руками так, что было, непонятно, куда именно она указывает, — там человек умирает!.. Час от часу не легче!

«Мало мне воскрешения покойников, так еще и больными и ранеными занимайся?!»

— Ну а я-то здесь при чем? — нелюбезно перебил женщину Иван Дмитриевич. — Вызовите Эмергенцию или спасателей… К вашему сведению, я не врач!..

Но женщина, казалось, не слышала его.

— У меня коммуникатора нет, — бормотала она, — а нужно скорее… он же кровью истекает, поймите!.. Его надо срочно доставить в больницу!..

Иван Дмитриевич ругнулся сквозь зубы.

— Где он? — спросил он с тяжким вздохом.

— Там, — женщина махнула рукой за кусты, из-за которых выскочила на дорогу.

Место было, по городским понятиям, глухое. Справа тянулся лесопарк. Слева была набережная реки. В ночное время здесь редко кто ездил.

Заперев машину и прихватив с собой фонарик, Иван Дмитриевич последовал за женщиной в гущу лесопарка.

На ходу спутница Ивана Дмитриевича сбивчиво объясняла, что она работает официанткой в кафе «Синий фонарь» — это тут, недалеко. После смены возвращалась домой по аллее, вдруг навстречу ей из кустов выскочил огромный пес какой-то бойцовской породы. Самая настоящая собака Баскервилей. Женщина не успела даже испугаться — только застыла как вкопанная. В свете парковых фонарей было отчетливо видно, что морда у пса испачкана в крови. Пес угрожающе зарычал, но вслед за ним вышел молодой парень, поигрывая поводком, и лениво сказал: «К ноге, Джерри, к ноге». Пес послушно выполнил команду, парень пристегнул карабин поводка к ошейнику и вразвалочку направился к выходу из парка.

— Молодой человек, а у вас собака, по-моему, поранилась обо что-то, — крикнула она вдогонку парню. — У нее кровь на морде…

— Это не его кровь, — откликнулся, не останавливаясь, хозяин пса. — Крысу, наверное, поймал…

Когда они скрылись из виду, она хотела было двинуться дальше по аллее, но тут услышала слабый стон. Он доносился как раз оттуда, откуда появились парень и собака…

«Крыса» оказалась человеком. Он неподвижно лежал на полянке возле скамейки, и в слабом свете фонаря Иван Дмитриевич разглядел, что под лежащим успела натечь порядочная лужица масляно поблескивающей жидкости темного цвета.

В ноздри ему ударила мерзкая вонь давно не мытого тела и одежды, которую носят, не снимая, и зимой и летом.

Иван Дмитриевич растерянно оглянулся на женщину:

— Это же бомж, — сказал он.

— Ну и что? — не поняла официантка. Потом до нее дошел скрытый смысл реплики Ивана Дмитриевича, и лицо ее исказилось гневной гримаской:

— А вы тоже считаете, что он — не человек? Как тот негодяй, который ради забавы науськал на него своего пса?!

— Ну, ладно, ладно, не лезьте в бутылку, уважаемая, — угрюмо пробурчал Иван Дмитриевич и присел перед лежащим на корточки, стараясь дышать исключительно ртом. Посветил на тело фонариком.

То, что он увидел, заставило его содрогнуться. Горло бродяги было буквально разорвано в лоскутья. Действительно, собачка была из категории псов-убийц… Мастиф, наверное. Или кавказская овчарка.

Бомж не подавал никаких признаков жизни. Так даже было лучше: не надо переть его в больницу, пачкать кровью сиденье машины и терпеть вонь от него…

На всякий случай Иван Дмитриевич пощупал у человека, лежавшего с неловко вывернутой ногой, запястье. Ноль. Как и следовало ожидать. С такой раной никто не выживает. Тем более что наверняка задета сонная артерия…

Странно, правда, что нет Зова. Хотя, если вдуматься, кому он нужен, этот тип, давным-давно потерявший человеческий облик? Даже Сила понимает, что от него никому пользы не будет…

Все еще не отпуская руку бомжа, Иван Дмитриевич поднял голову к своей спутнице.

Слишком поздно, — сообщил он, стараясь не выдать голосом свое облегчение. — Помер уже пострадавший, гражданка.

Женщина всплеснула руками и всхлипнула.

— Скотина! — воскликнула она с надрывом. — Каким же извергом надо быть, чтобы…

Не закончив фразу, она отвернулась.

И вдруг — РАЗРЯД!

Не веря своим глазам, Иван Дмитриевич ощутил знакомое покалывание в кончиках пальцев, которыми сжимал костлявое, липкое от слоя застарелой грязи запястье бомжа.

Еще секунда — и лежавший заворочался, пытаясь подняться. В лицо Ивану Дмитриевичу вновь ударила удушливая волна миазмов.

Крови на земле и на теле бродяги уже не было. Бомж принял сидячее положение и ошалело огляделся.

— Боже мой! — всплеснула руками официантка. — Он все-таки жив!

— Да, — тупо подтвердил Иван Дмитриевич. — Я вижу… Наверное, того, ошибся я…

Женщина наклонилась к бомжу:

— Как вы себя чувствуете?

— Да все путем, — растерянно сказал бродяга. — А что случилось-то, граждане дорогие?

Свет от фонаря теперь падал на лицо воскрешенного, и Иван Дмитриевич узнал его. Этот тип был достопримечательностью инской «подземки». Каждое утро в часы «пик», когда все ехали на работу, он стоял перед входом в ту или иную станцию метро. Он никогда не держал перед собой шляпу или протянутую руку. Он даже не просил подать ему кто сколько может. Он только кланялся каждому прохожему и бормотал: «Доброе утро!.. Здравствуйте!.. Успехов вам, люди!» У него были необычно синие глаза и детское выражение лица. Люди постепенно привыкли к его нескладной фигуре в нелепых одеяниях и не шарахались от него, как от других бродяг и попрошаек, даже несмотря на испускаемый им запах.

Даже у самых распущенных уличных подростков не поднялась бы рука на это существо, сохраняющее слабое подобие человеческого облика.

— У него даже раны нет! — опять вскричала женщина, пристально всматриваясь в тощую шею бомжа. — Это просто чудеса какие-то!

— Чудес не бывает, — вяло отмахнулся Иван Дмитриевич. — Наверное, померещилось нам с вами… Групповая галлюцинация — такое бывает. Или он гипнотизировать умеет не хуже Мессинга… Ладно, вы тут сами разбирайтесь с ним, а мне некогда…

Он распрямился и побрел через кусты к дороге. «Вот, значит, как, — думал он, не прислушиваясь к тому, что кричала ему вслед женщина. — Я все-таки воскресил его, хотя никто не приказывал мне сделать это. Неужели с самого начала мой Дар распространялся на всех покойников без исключения? А я, глупец, считал себя лишь куклой в чьих-то руках. Боялся, как чумы, кладбищ и моргов. Вокруг меня умирали люди, а я не знал, что могу спасти их всех без исключения. Не только тех, кого выбрали какие-то потусторонние силы, руководствуясь своими нечеловеческими интересами.

Да мне же действительно цены нет, — дошло наконец до Ивана Дмитриевича, и он аж вспотел от этой мысли. — А раз так — то мы еще посмотрим, чья возьмет!» — сказал он мысленно, обращаясь неизвестно к кому…

Глава 10

Старое городское кладбище было небольшим, но уютным. Оно, скорее, напоминало заброшенный лесопарк, в котором небольшие участки земли зачем-то отгородили невысокими заборчиками, а повсюду наставили крестов и прочих погребальных символов. Некоторые деревья были такими высокими, что на их фоне пятиметровые столбы освещения выглядели счетными палочками.

Поздней ночью решетчатые ворота кладбища были закрыты на замок, но Ивана Дмитриевича это не смутило. Он знал, что где-то в заборе должны иметься прорехи, проделанные либо родственниками усопших ради сокращения пути, либо бомжами, которые в зимние холода ночевали в склепах.

Предусмотрительно оставив машину в таком месте, откуда ее не было видно с дороги, ведшей к воротам, Иван Дмитриевич взял заранее приготовленную сумку и двинулся по периметру кладбища вдоль забора из стальной сетки. Вскоре он наткнулся на брешь, в которую мог бы пролезть, не рискуя зацепиться за торчащие концы проволоки.

На всякий случай Иван Дмитриевич огляделся, но ничего подозрительного вокруг не заметил. Тем не менее сердце его забилось чаще — не потому, что он боялся быть пойманным на месте правонарушения, которое был намерен совершить, а просто потому, что не был до конца уверен в своей неуязвимости по отношению к тем, чьи останки лежали под толщей земли так близко от него.

Что, если он все-таки ошибается в своих предположениях и придется раскапывать сотни могил, чтобы превратить давным-давно истлевшие кости в живое, мыслящее и чувствующее существо?

Пожалуй, лишь теперь он до конца осознал, какой способностью наделен. И едва представив себе возможную картину массового воскрешения и ужаснувшись этому, в то же время он ощутил какое-то новое чувство в себе.

Кто еще в мире может то, на что способен он, никому не известный мелкий чиновник из провинциального города?

Кому еще дана такая власть над жизнью и смертью, чтобы лишить эти два понятия присущей им бесповоротности и, таким образом, избавить людей от того священного трепета, который они обычно испытывают по отношению к уходу в небытие?!

Благодаря ему избавление от смерти теперь может стать таким же обыденным явлением, как удаление аппендикса и лечение зубов. Достаточно ему лишь захотеть этого…

Только он не такой идиот, чтобы становиться рабом толпы. Чудесную энергию следует использовать в первую очередь в личных целях. Он и так уже слишком долго служил обществу. Пора уже подумать о себе самом.

Да, был, помнится, еще один такой же субъект два тысячелетия тому назад, который лишь путем возложения длани на покойников заставлял их подниматься со смертного ложа. Но ведь и он, если Библия не врет, не стал воскрешать всех подряд. Свои способности он использовал исключительно в рекламных целях — чтобы люди посчитали его богом. Наивный простак был этот Иисус — похоже, он и не подозревал, что сам-то он отнюдь не бессмертен…

«Зато мы теперь учтем его печальный опыт и не будем шествовать по городам и весям, проповедуя добро и любовь к ближнему.

Каждому — свое.

Главное — чтобы сейчас все получилось, как я задумал…»

Успешно преодолев дыру в заборе и не ощутив знакомого импульса даже после нескольких шагов по территории того места, которое еще недавно казалось ему подобным минному полю, Иван Дмитриевич приободрился и, стараясь обходить стороной освещенные участки кладбищенских аллей, двинулся по направлению к своей цели.

Почему-то он старался не смотреть на фотографии в рамочках, прикрепленные к памятникам и крестам, мимо которых он шествовал. Ему казалось, что они с невысказанной мольбой взирают на него, а он не собирался удовлетворять их немую просьбу…

И вообще, чувствовал он себя как на освещенной ярким светом софитов театральной сцене, вот только декорации были слишком мрачными. В кронах деревьев шумел ветер, время от времени хрипло стонали вороны и галки, которые почему-то все еще не спали. Ночью кладбище выглядело совсем иначе, чем днем, и в голову лезли заморские телеужастики, в которых под влиянием призрачного лунного света (Иван Дмитриевич задрал голову и обнаружил, что сейчас как раз полнолуние) мертвецы выбираются из могил, оборотни перекусывают глотку одиноким прохожим, а в туманном лесу бесцельно слоняются привидения. На всякий случай Иван Дмитриевич расстегнул «молнию» сумки — так, чтобы увесистый черенок от сборной саперной лопатки был под рукой.

Он дошел до разветвления дорожки и свернул налево. Потом сошел с аллеи и двинулся напрямик, протискиваясь в узкие проходы между оградами могил.

Нужную ему могилу он нашел не сразу — так сильно она успела зарасти травой. Последний раз он был здесь, кажется, три года назад.

За это время дожди и талые воды подмыли гранитную плиту, и она покосилась, осев на одну сторону. Даже в лунном свете было видно, что фотография на ней выцвела и пожухла. Одно время он собирался закрыть ее стеклом, но руки так и не дошли…

Иван Дмитриевич толкнул калитку, которая отъехала с душераздирающим скрипом, обрушивая куски ржавчины, и вошел внутрь ограды.

Место здесь было тихое, его со всех сторон закрывала буйно разросшаяся растительность.

Сейчас это было ему на руку.

Поискав глазами, куда бы поставить сумку, Иван Дмитриевич обнаружил, что кто-то выдрал с корнем и уволок куда-то металлическую скамейку, которая вкопана рядом с могилой.

«Вот сволочи! — в сердцах выругался он. — Ну нас за бандитский народ — тащит все, что под рук падется!»

Пришлось опустить сумку на сырую от ночной землю.

Противно завизжала расстегиваемая «молния». С нившись над сумкой, Иван Дмитриевич достал лопату и собрал ее. Зажигать фонарь он не стал: небо было облачным и звездным, и лунного света вполне хватало, чтобы сделать то, что он задумал.

А еще в сумке был целый комплект одежды. Женской. Дома еще оставались кое-какие вещи жены поскольку он теперь не мог попасть в квартиру, то пришлось покупать все новое (продавщицы с любопытством косились на старика, старательно выбирающего бабские причиндалы).

Перед тем как приступить к работе, Иван Дмитриевич еще раз глянул на фотографию на памятник что-то больно кольнуло его сердце.

…Жену его звали Маша, что давало повод знакомым называть их Иван-да-Марья. Они поженились сравнительно поздно и вначале решили не обзаводиться детьми, но однажды не убереглись, и Мария категорически отказалась делать аборт. Она работала кассиром в кинотеатре, когда они познакомились. Потом перешла молокозавод, в лабораторию. Скользящий график: через две смены на третью. Молокозавод работал круглосуточно, и поэтому иногда ей выпадало идти в ночную смену. В таких случаях Иван Дмитриевич провожал встречал ее с работы.

Вообще, жили они слаженно, что называется — не хуже других. Одно время ходили в гости к знакомым, в основном со стороны жены — и сами принимали гостей. Но после рождения Вадика все больше стали замыкаться в своем семейном мирке.

Пока сын был маленьким, их сближали совместные хлопоты по уходу за ним. А через пятнадцать лет совместной жизни выяснилось, что у них находится все меньше тем для разговора. О чем, например, Иван Дмитриевич мог бы рассказать супруге, вернувшись с работы? О скучных судебных буднях? О ничем не примечательных сослуживцах? О хамах и идиотах-посетителях?..

С другой стороны, о чем она могла бы ему поведать — особенно после того, как уволилась с молокозавода, попав под сокращение, да так и осталась хозяйничать дома? О стирках и готовке пищи? О сериалах, которые она любила смотреть, а он ненавидел всеми фибрами души? Или о сплетниках-соседях?..

Потом сын окончил школу и уехал учиться в другой город. Они остались наедине друг с другом. Жизнь их текла все более размеренно, словно превращаясь с каждым днем в густую липкую массу, заглушавшую звуки и опутывавшую их с головы до ног.

Тем не менее они жили, как и прежде, без ссор и ругани. Правда, постепенно Иван Дмитриевич начал замечать, что Маша почему-то все с большей неохотой выполняет свои обязанности хранительницы домашнего очага. Не раз он заставал ее лежащей на диване напротив включенного телевизора, в халате, из-под которого выглядывает ночная рубашка, неухоженной и непричесанной. Время от времени она даже ужин не удосуживалась ему приготовить. Он терпел. Не злился и не устраивал сцен. Молча шел на кухню и готовил сам что-нибудь на скорую руку…

Если бы он знал, чем все это закончится!

А закончилось это как-то глупо и страшно.

Мария повесилась в ванной, на держателе для душа (уже потом он клял себя за то, что присобачил эту чертову штуковину так прочно, что она выдержала вес ее тела), среди бела дня — пока он был на работе.

Милиция быстренько провела следствие, которое не пролило ни малейшего света на причины, побудившие Машу покончить с собой. Записки она не оставила, перед смертью ни с кем не разговаривала. Сначала следователи даже подозревали его, Ивана Дмитриевича, но следов насилия на теле покойной не было обнаружено, и дело в конце концов закрыли…

Сын примчался на похороны матери, хотя выпускные экзамены были в разгаре. Он не плакал, но лицо его оставалось неподвижным, словно вырезанным из дерева, весь тот траурный день. Почему-то он не задал ни единого вопроса отцу, чтобы выяснить, из-за чего повесилась мать. Словно знал, в чем заключалась причина ее желания уйти на тот свет… А вернувшись в город после окончания университета, Вадим поселился отдельно от Ивана Дмитриевича, и тот даже не пытался узнать почему. Что-то останавливало его от решающего объяснения с сыном…

Иван Дмитриевич еще раз взглянул на портрет жены, и ему показалось, что она улыбается.

«Сейчас, Маша, — сказал он мысленно. — Сейчас я тебя вытащу…»

Почему-то он уже не сомневался, что может это сделать.

Сначала копать было трудно — мешал дерн, туго переплетенный корнями травы. Потом дело пошло быстрее.

Он работал, стараясь не думать о том, что предстоит сделать, но в голову то и дело лезли всякие дурацкие мысли.

«…Что за болваны эти могильщики — закапывают гроб на такую глубину!.. Боятся, что в один прекрасный день — а точнее, ночь — покойник сбежит, что ли?.. А теперь вот копай, как проклятый, а ведь каждая минута дорога! Сторож может вздумать совершить обход вверенной территории, и трудновато будет ему объяснить, с какой целью я устроил ночные раскопки, даже если речь идет о могиле моей супруги… Хотя кое-что можно придумать. Например, что лишь теперь вспомнил о драгоценной броши, которая осталась в кармане платья покойной, — или что-нибудь в этом роде… Сторож, конечно, вряд ли поверит такому объяснению, даже если будет сильно пьян, но, по крайней мере, можно будет убедить его не вызывать милицию… Правда, для этого потребуется очень много аргументов с двумя или даже тремя нулями. В крайнем случае, придется брать грех на душу… лопатой по башке — и в кусты стервеца… И не такой уж тяжкий грех это будет, кстати. Ведь перед уходом я могу вернуть его к жизни…

Интересно, сколько еще осталось копать до гроба?» Иван Дмитриевич, кряхтя от боли в пояснице, не привыкшей к физическим экзерсисам, разогнулся и достал из сумки фонарик. Посветил в яму, которую ему удалось раскопать.

М-да. Пока что осилил полметра, не больше… Какой глубины первоначально была могила, он не помнил, но по его прикидкам получалось, что метра полтора, не меньше. Значит, работы еще как минимум на полчаса…

«Черт, во рту-то как пересохло. Сейчас бы глотнуть чего-нибудь холодненького — жаль, не сообразил захватить, старый болван…

Проклятые птицы, и чего они тут раскаркались? Уже начало первого, и им бы дрыхнуть давным-давно, а они орут, как в мегафон, словно так и хотят выдать меня! У-у, сволочи!..»

Вне себя от бессильной ярости, Иван Дмитриевич замахнулся лопатой на особо наглую пернатую особь, усевшуюся на столбик ограды в двух метрах от него, та возмущенно квакнула и с достоинством перелетела подальше, на ветку огромной рябины.

…Маша тоже любила рябину. Она всегда радовалась, когда ближе к осени хилые и невзрачные деревца в их дворе покрывались тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод. «Смотри, Ваня, красота-то какая!» — явственно услышал Иван Дмитриевич внутри себя ее голос. И платье у нее было самое любимое то, на котором узор был похож на рябиновые гроздья. В нем ее он и похоронил. Но, конечно, за столько времени от платья ничего уже не осталось. Да и от самой Маши, наверное, сохранились только кости да волосы…

Невольно передернув плечами, Иван Дмитриевич вытер пот со лба и вновь принялся углублять отверстие в яме. Вскрывать всю могилу не было смысла. Он рассчитывал проделать лаз такой ширины, чтобы, воскреснув, Маша смогла выбраться с его помощью на поверхность. Да и закапывать потом меньше будет… Кучка земли возле могилы росла, и вскоре работать стало тесновато.

Наконец лезвие лопаты ударилось обо что-то твердое, и Иван Дмитриевич догадался, что он добрался до крышки гроба.

Ноги у него подкосились, и он решил сделать последний перерыв.

«Вот и все, — думал он, впившись невидящим взглядом в ствол рябины. — Сейчас я расчищу хотя бы половину гроба, пробью лопатой прогнившие доски, и останется лишь прикоснуться к тому, что осталось от моей Маши.

Она выберется, целая и невредимая, только голенькая, из этой мрачной ямы, я одену ее, быстренько ликвидирую следы раскопок, и мы тотчас же умчимся из города. С документами, правда, придется что-то придумать — ведь у нее нет ни паспорта, ни элсика, но ничего, как-нибудь выкрутимся… Скажем, к примеру, что потеряла… Или — украли… Тем более что это будет за много километров отсюда, где нас никто не знает…»

«Только что я ей скажу?» — вдруг обдало его холодом. Как объяснить, что с ней произошло? Придется сказать всю правду, решил он. Все, от начала до конца.

«А что она скажет мне, когда узнает эту правду? — тут же подумал он. — Как она отреагирует на то, что я воскресил ее из могильного праха? Не скажется ли это пагубно на ее разуме?»

«А самое главное — для чего ты собираешься возвращать ее к жизни?

Только честно, не кривя душой: зачем тебе понадобилась твоя Маша?

Только ли для того, чтобы ей вновь стало хорошо?

Хм… Как же ты наивен и глуп, старый идиот! Дожил до седых волос и все еще полагаешь, что жизнь — это такая прекрасная штука, которая сама по себе является благом для любого человека? А ты не задумывался, почему твоя Маша покончила с собой? Не от того ли, что ей стало невмоготу жить с тобой, занудным до скрипучести, жалким и скучным человечишкой? Ей просто обрыдло прозябание в затхлой квартире, в этом твоем затхлом мерзком мирке, понял?!

Так неужели ты думаешь, что, когда ты вернешь ее с того света, она будет рада перспективе снова жить с тобой? Ты считаешь, что твои новые способности настолько потрясут твою бывшую половину, что она вновь, как в далекой юности, влюбится в тебя? Не будь дураком, Иван…

Что-что? Ты собираешься отпустить ее на все четыре стороны, если она не захочет быть с тобой? Ха-ха, не смеши людей, шут ты гороховый!.. Куда она пойдет, не имея ни документов, ни дома, ни денег? К сыну? Это еще вопрос — захочет ли он жить с ней, ему ведь свою личную жизнь надо устраивать… К тому же и он, как и я, похоже, собрался в бега от мафии… Если бы Маша хотя бы была молода — тогда другое дело. Но в шестьдесят с лишним лет лучше не пробовать начинать жизнь заново…»

Впервые за много лет Иван Дмитриевич впал в отчаяние. Словно незримая стена отрезала его в этот миг от всего остального мира.

Не стоило больше ни жить, ни творить чудеса на этом свете.

Потому что все было и будет тщетно.

Он поднял лицо к небу, на котором равнодушно ухмылялась над его душевными муками омерзительная жизнерадостная луна, и чуть было не завыл по-волчьи.

Но тут вдруг за его спиной раздался чей-то уверенный голос:

— Привет кладоискателям!

class='book'> Глава 11 Иван Дмитриевич медленно повернулся и оцепенел. На дорожке, за оградой могилы, небрежно покачиваясь на широко расставленных ногах, стоял, засунув руки в карманы брюк, молодой парень в камуфляжной форме и с короткой стрижкой. Он был как две капли воды похож на того типа, который дежурил в подъезде Ивана Дмитриевича, только у этого на плече болтался еще и короткоствольный автомат. Сам вид этого оружия, за которое могли припаять пожизненное заключение и которое парень не таясь демонстрировал Ивану Дмитриевичу, говорил о том, что его владельцу попросту было чихать на все законы и запреты.

«Ну, теперь-то я окончательно пропал, — мелькнуло в голове Ивана Дмитриевича. — Нашли-таки меня, сволочи!..»

Однако парень не спешил предпринимать ничего радикального. Он лишь с любопытством разглядывал результаты проделанной Иваном Дмитриевичем работы — кучу свежей земли, пахнущей могильной сыростью, и раскопанную могилу.

— А… а вы кто будете? — невольно заикаясь, спросил Иван Дмитриевич.

— Не бойсь, отец, — ухмыльнулся человек с автоматом. — Не сторож я… Во всяком случае, за кладбище не отвечаю — так, попросили тут за одной свежей могилкой присмотреть… А ты-то что тут делаешь?

Язык Ивана Дмитриевича сработал быстрее, чем мозг:

— Да я… это… мать свою я хотел предать земле…

— Ма-ать? — удивленно протянул парень.

— У меня уже жена тут похоронена, — продолжал Иван Дмитриевич, сам поражаясь своей находчивости, — а недавно и мать умерла. Завещала кремировать ее — ну, я и выполнил ее волю… А потом думаю: нет, не по-христиански это… Прах обязательно должен быть предан земле, правильно? В принципе-то, много места на кладбище не требуется, это ж не гроб с покойником, а так… кувшин глиняный. Ну и решил сюда ее пристроить. Тут у меня уже жена покоится, так пусть теперь и мама…

В этом месте голос Ивана Дмитриевича артистически дрогнул. Парень ошарашенно почесал затылок.

— Ни хрена себе — закидоны! — воскликнул он. — Ну, ты, папаша, даешь!.. А что ж ты ночью-то сюда приперся?

— Так я ведь без оформления, — застенчиво признался Иван Дмитриевич. — Если официально все делать — ой-ей-ей сколько денег потребуется… Тому — дай, этому — заплати… А попробуй днем копать — сразу сторож прибежит, директор кладбища, чтоб им всем!..

— А что ж ты прямо в могилу-то ее кладешь? — деловито осведомился парень, явно принимая все сказанное Иваном Дмитриевичем за чистую монету. — Рядом бы вырыл ямку — там же много не надо… Ваза-то большая?

— Да нет, — ответил Иван Дмитриевич и, предупреждая вопрос собеседника, добавил, мотнув головой в сторону своей поклажи: — Вон, в сумку уместилась…

Парень поправил на плече ремень автомата.

— Смелый ты человек, отец, как я погляжу, — сообщил он.

— Это почему же?

— Как — почему? По кладбищам по ночам шастаешь, могилы разрываешь… Я вот вторую ночь тут сижу, как цуцик, и то — не по себе. Вороны здесь какие-то не такие… орут, как вампиры! У тебя, кстати, закурить не будет?

— Я не курю, — развел руками Иван Дмитриевич.

— Жалко. — Парень сплюнул сквозь зубы. — Придется опять у сторожей клянчить. Надо было больше сигарет взять с собой, черт!.. Только кто ж знал, что мне тут столько времени придется проваландаться?

— А тебя что, чью-то могилу наняли охранять? — осторожно поинтересовался Иван Дмитриевич. Парень опять сплюнул.

— «Охранять», — насмешливо повторил он. — Если бы охранять… Караулить одного покойничка мне поручили, понял?

— Зачем? — искренне удивился Иван Дмитриевич.

Парень огляделся, словно пытаясь определить, что их никто не подслушивает. Потом, понизив голос, сказал:

— Покойничек-то не простой, папаша. Никак не желает на тот свет отбывать. Самый настоящий зомби!.. Умирать — не умирает, только притворяется мертвым, а потом опять оживает.

— Что за чушь? — в сердцах воскликнул Иван Дмитриевич. — Ты сам-то в это веришь?

— Да есть кое-какие факты, — вяло сказал парень. — Один раз уже этого типа того… а на следующий день он как ни в чем не бывало по городу шатался. Дел всяких неприятных натворил — будь здоров… Ну, ребята меры приняли… во второй раз… А теперь приходится стоять на стреме, чтобы не дать этому типу из могилы выбраться… Ты, папаша, правильно сказал — мертвые должны в земле лежать…

— И что ж это за тип такой? — полюбопытствовал Иван Дмитриевич с нехорошим предчувствием. — Небось колдун какой-нибудь?

— Какой там колдун! — отмахнулся человек с автоматом. — Парень молодой. Компьютерщик, между прочим, с высшим техническим образованием… Честно говоря, у нас в эту бодягу насчет его воскрешения мало кто верит — это меня так, на всякий случай послали проконтролировать… Просто, наверное, в тот раз ошибка какая-то вышла насчет его смерти… пульс не прощупали как следует… за что кое-кто потом тоже… понес ответственность… Но вот насчет того, что он сейчас мертв как бревно, — это я сам могу поручиться…

— Почему? — машинально спросил Иван Дмитриевич. Одновременно, внутренне похолодев, он думал:

«Не может быть, чтобы это был Вадик!.. Мало ли сейчас компьютерщиков развелось?»

— Потому, — веско ответствовал парень. — Потому что оканчивается на «у»!.. И вообще, заболтался я тут с тобой.

Он сделал движение, собираясь уходить, но тут губы Ивана Дмитриевича сами произнесли подспудно мучивший его вопрос:

— Слышь, друг, а того компьютерщика случайно не Вадимом звали?

Это было ошибкой. Парень застыл, а потом резко повернулся к Ивану Дмитриевичу и выдохнул:

— А ты откуда знаешь?..

Не докончив вопроса, он без особого усилия перемахнул через метровую могильную оградку и оказался рядом с Иваном Дмитриевичем.

В руке его появился фонарик, которым парень осветил сначала лицо Ивана Дмитриевича, а затем — табличку на надгробной плите.

— Так вот оно что, — зловеще протянул парень, в упор разглядывая Ивана Дмитриевича. — Там тебя, значит, наши ребята вовсю ищут, а ты тут, оказывается, решил подкоп сделать, чтобы своего сынка из гроба вызволить!.. Ло-овко!

Ствол автомата, который парень небрежно держал одной рукой, был направлен на Ивана Дмитриевича.

— А ну, открой сумку! — приказал парень. Иван Дмитриевич, стараясь не делать резких движений, присел на корточки и открыл «молнию».

— Вываливай все на землю! — сказал парень. — Да пошевеливайся, сучара!.. Иначе ляжешь в могилку на пару к своей женушке!

«А ведь он так и поступит, — понял Иван Дмитриевич. — Сейчас убедится, что я именно тот, кого искала их шатия-братия, и полоснет очередью в упор. По-моему, автомат у него с глушителем, так что никто ничего не услышит… Эх, зря я все-таки сюда приперся… да еще и могилу сам себе выкопал, дурак!..»

Руки у него тряслись, но кое-как он справился с сумкой. На землю вывалился смутно белеющий в темноте сверток женского барахла, и Ивану Дмитриевичу показалось, что взгляд жены на фотоснимке стал укоризненным: «Зачем же ты все испачкал, Ванюша? Сам подумай — как я теперь это надену?»

По-прежнему держа Ивана Дмитриевича на прицеле, парень ногой поковырялся в тряпках и удивленно помотал головой:

— Ну, папаша, ты совсем чокнутый! Или ты регулярно сюда наведываешься, чтобы свою покойную женку трахнуть?

Кровь бросилась Ивану Дмитриевичу в голову, но неимоверным усилием воли он удержал себя в руках. За свою жизнь он усвоил массу ругательств, но сейчас ему не приходило в голову определение, которое наиболее адекватно характеризовало бы вооруженного подонка, который стоял перед ним. Даже самые грязные эпитеты казались наивными и детскими по отношению к этому Двуногому животному.

— Ладно, ладно, — ухмыльнулся парень. — Где прибор?

— Какой прибор? — не понял Иван Дмитриевич.

— Не прикидывайся дуриком! Тот самый, который твой Вадим стибрил в конторе!.. Тебя же потому и искали, папаша, что только ты мог стать ходячей камерой хранения для этого компьютерного гения! Так что — говори, где он?

Сухо щелкнул взводимый курок автомата.

— Он там, — внезапно охрипнув, сказал Иван Дмитриевич, показывая рукой в разрытую могильную яму.

— Что, тайник хотел устроить? — проворчал парень и посветил фонариком в черный провал, на краю которого они стояли.

В ту же секунду Иван Дмитриевич, подхватив с земли свою лопатку, без размаха, но с силой вдарил ее острым ребром парню по голове, и тот, не издав ни звука, как подкошенный рухнул в яму.

Некоторое время Иван Дмитриевич стоял, ничего не соображая и не шевелясь. Потом почувствовал, что на пальцы с лопатки течет что-то теплое и противно-вязкое. Тогда он нагнулся, чтобы посмотреть вниз. Парень лежал на крышке гроба, неловко вывернув ноги, и выпавший из его руки фонарик светил ему прямо в лицо, по которому ползла струйка крови.

Он явно был мертв.

Не чувствуя под собой ног, Иван Дмитриевич отошел от Могилы, и его вывернуло наизнанку так, как не выворачивало уже много лет. Отдышавшись и придя в себя, он подобрал валявшиеся на земле вещи, которые готовил для жены, тщательно оттер ими руку от крови и бросил тряпки вместе с сумкой в могилу.

Внутри у него была странная пустота. Дело было не в том, что он впервые убил человека. Просто теперь ему стало окончательно ясно, что в воскрешении жены нет никакого смысла.

И еще его радовало, что он не слышит Зова, который требовал бы немедля исправить содеянное.

Первым его побуждением было забросать могилу землей и как можно быстрее покинуть это мерзкое место.

Но он вовремя опомнился. Надо было сделать еще кое-что.

Это был его последний и самый важный долг, не выполнить который он не имел права.

Преодолевая отвращение и страх, Иван Дмитриевич спустился в яму, снял с себя брючной ремень, потом, стараясь не касаться тела парня, стянул ремнем его запястья и поднял испачканный глиной автомат.

От одной мысли о том, что ему предстоит сделать, на душе стало муторно, но он сказал себе: «Ты должен… Другого выхода нет».

Направив ствол автомата на лежащего, он нагнулся и взял его за руку. Пульса, как и следовало ожидать, в запястье не было.

На секунду он испугался, что ошибся в своих выводах насчет воскрешения по собственному хотению любого покойника, но тут же ощутил, как из пальцев его бьет в остывающую плоть трупа уже ставший привычным разряд.

Дар работал безотказно.

Фонарь успел погаснуть, и в темноте было не видно, что творится с раной на голове парня, но вскоре лежащий глубоко вздохнул и завозился, явно не понимая, где он и что с ним. Не давая ему опомниться, Иван Дмитриевич ткнул его стволом автомата в грудь и суровым голосом сказал:

— Где похоронен Вадим? Говори, сволочь, иначе яристрелю!..

Палец у него действительно лежал на курке. — Что? — слабым голосом спросил парень, — г Где я? Какой Вадим?

— Давай, давай, очухивайся быстрее, — снова ткнул его стволом Иван Дмитриевич. — Я не собираюсь долго ждать… Где закопали компьютерщика, могилу которого ты караулил? Даю тебе еще пять секунд и потом стреляю!..

Парню наконец удалось сесть, привалившись спиной к осыпающейся комками сырой земли стене могилы. Только теперь он обнаружил, что не в состоянии пользоваться руками и что в лицо ему смотрит ствол его же собственного автомата. Но, видно, голова его успела проясниться. Настолько, что он вспомнил, где находится и кто такой старик, который в него целится.

Однако, вопреки ожиданиям Ивана Дмитриевича, он не испугался угрозы.

— Дурак ты, папаша, — сказал он, сплевывая землю, набившуюся ему в рот. — Если б даже я хотел удовлетворить твое любопытство, то как бы я тебе объяснил?.. Это же не адрес с номером дома и квартиры!.. К тому же мы его… это… неофициально похоронили, понятно? Там и бугорок-то едва виден…

Иван Дмитриевич чуть приподнял ствол и нажал на курок.

От короткой очереди автомат у него в руках вздрогнул, раздались сочные шлепки, а из стенки ямы на голову парня посыпались мелкие комочки земли.

Парень вздрогнул и втянул голову в плечи.

— Ну, ты, дед, точно — недоделанный! — прошипел он, придя в себя.

— Почему же? Я-то — нормальный, — возразил Иван Дмитриевич. — И поэтому такого гада, как ты, мне убить — раз плюнуть. Даже приятно будет… Так что выбирай: или ты мне сейчас постараешься объяснить так, чтобы я все понял, или я разнесу тебе башку к чертовой матери!..

— Ладно-ладно, не дергайся, папаша, — изменившимся голосом произнес воскрешенный. — Слушай меня внимательно…

Он помолчал, собираясь с мыслями, а потом стал описывать место захоронения Вадима. При этом он так старательно употреблял нецензурные выражения, что в конце концов Иван Дмитриевич не выдержал.

— Слушай, скотина, — сказал он. — Ты когда-нибудь в школе учился?

— А чо?

— Тебе никогда не говорили, что ругаться нехорошо?

— Да пошел ты!.. — ответствовал парень, уточнив, куда именно он посылает своего собеседника. — Хватит мне мораль читать, папаша, давай развязывай меня!..

— Щас, — с натужным юмором сказал Иван Дмитриевич, вспомнив полузабытое выражение своей молодости, — только шнурки поглажу…

И нажал на курок.

* * *

Больше всего он боялся, что парень ему наврал, описывая местонахождение могилы Вадима.

А когда Иван Дмитриевич все же нашел безымянное захоронение (оно было почти у самой стены, рядом с тропинкой, и лишь чуть приметный бугорок выдавал, что здесь кто-то покоится), то его посетило второе опасение: что, если там лежит не тот Вадим, а другой? Разве мало в городе компьютерщиков под этим именем, которые могли перейти дорогу местной мафии?..

Чтобы избавиться от сомнений, Иван Дмитриевич принялся за раскопки.

Копать ему пришлось не так много, как на могиле жены: тело находилось на небольшой глубине — видно, закапывали его в спешке, опасаясь каждого шороха…

Первой показалась нога в кроссовке. Иван Дмитриевич отложил лопату в сторону и стал выбирать остаток земли, покрывавшей тело, голыми руками.

Человек в импровизированной могиле лежал на боку. Он был одет в полуистлевшие джинсы, и от него исходил сладковатый запах разлагающейся плоти. Превозмогая тошноту, Иван Дмитриевич посветил фонариком в лицо трупа.

Однако какие-то мелкие твари — не то могильные черви, не то крысы — успели обгрызть и проточить лицевые ткани так, что опознать тело было невозможно.

Зажав нос одной рукой, Иван Дмитриевич протянул другую к тому, что лежало в яме, и тут же ее отдернул.

«Все-таки мой Вадим это или нет? И если это не он, то что ты собираешься делать с незнакомцем, когда он обретет нормальный вид? Как объяснить ему, что он, пролежав несколько дней под землей, вдруг воскрес? И вообще — остался ли он нормальным, полноценным человеком после того, как провел в небытии столько времени? Что, если распад тканей необратим и, пытаясь вдохнуть искру жизни в полусгнивший труп, ты вторгаешься в запретную область?..»

Прямо над головой Ивана Дмитриевича по верхушкам деревьев пробежал порыв ветра, заставив его вздрогнуть.

Пора было принимать решение. Не торчать же всю ночь на этом кладбище, ломая голову над загадками! Все равно думать на подобные темы бесполезно — не та задача, чтобы можно было ее решить в уме. Такие проблемы решаются только путем практических проб и ошибок.

Иван Дмитриевич еще раз осветил лежавшее в яме тело и только теперь заметил: на одной руке у Вадима не было кисти.

«Эти сволочи, которые закопали моего сына здесь, измывались над ним как могли! Садисты поганые! Так неужели ты не отомстишь им — хотя бы таким способом?!»

И Иван Дмитриевич решительно дотронулся до скользкой, распухшей, синеватой даже в свете фонаря кожи мертвеца.

Глава 12

— Убей меня, отец! — попросил Вадим. Иван Дмитриевич в сердцах сплюнул. Столь нелепую просьбу, которая за последние четверть часа звучала уже третий раз, он выполнять, конечно же, не собирался.

У него рука бы не поднялась расстрелять в упор родного сына. Непонятно, что толкает Вадима просить об этом. Действительно ли он сошел с ума после нескольких дней, проведенных в могиле, или у него есть другие поводы желать смерти? Например, страх… Неужели эти сволочи внушили ему, что для него лучше быть мертвым, чем вновь попасться в их лапы?

— Послушай, Вадик, — стараясь наполнить свой голос непривычными для него ласковыми интонациями, сказал он. — Ты, наверно, не до конца понял, что с тобой произошло… Я понимаю: шок и все такое прочее… Ты не спеши, приди в себя как следует, осмотрись… Представь, что ничего не случилось, ладно?

Не глядя на него, Вадим отрицательно покачал головой. Он сидел на краю своей могилы, подтянув ноги к подбородку и обхватив их руками, и неотрывно смотрел куда-то в одну точку, словно видел там нечто, доступное лишь ему.

Иван Дмитриевич почувствовал, что его охватывает невольное раздражение.

«Черт бы его побрал, — впервые подумал с неприязнью он. — Я же из-за него пошел на такой грех, убив того придурка, а он… страдает, как забеременевшая от насильника школьница, и создает на голом месте проблему!..»

Стараясь не обращать внимания на запах сырой земли и гнили, который по-прежнему исходил от одежды Вадима, Иван Дмитриевич подошел к нему и легонько похлопал по плечу.

— Ну ладно, брось! — посоветовал он. — Вот увидишь, все будет хорошо. Главное — ничего не бойся. Мы сейчас могилку твою забросаем землей, и эти гады никогда не узнают, что ты воскрес… Если тебе что-то надо — деньги или документы, — я помогу… А хочешь — можешь уехать куда-нибудь подальше… Главное, что ты снова жив, сынок! Разве это не здорово, а?!

Вадим резко вскинул голову, и Иван Дмитриевич отшатнулся — такой обжигающей ненавистью повеяло от парня.

— «Жив»! — злобно передразнил компьютерщик Ивана Дмитриевича. — Что ты понимаешь в этом, отец?! Да если хочешь знать, я был жив по-настоящему до тех пор, пока ты не сунулся сюда со своим проклятым даром!.. Ты хотел воскресить меня, а на самом деле — убил! Понятно?.. И вообще, кто тебе дал право решать за нас — тех, кого вы принимаете за мертвых, — где нам существовать — на этом или на том свете?!

— Что ты говоришь, Вадик? — прошептал, пятясь от сына, Иван Дмитриевич. — И не кричи так, сторожа могут услышать… Что за бред ты несешь?

Но Вадим словно очнулся от крепкого сна. Лицо его было искажено непонятной судорогой, будто он испытывал невыносимую боль. Он вскочил на ноги и двинулся на Ивана Дмитриевича, продолжая говорить. Только теперь тон его бессвязного монолога был совсем другим.

— Пойми, отец, — говорил он. — То, что вы все принимаете за жизнь, на самом деле — ее жалкое подобие!.. Я, наверное, не смогу тебе объяснить это так, чтобы ты понял и поверил, — просто-напросто нет таких слов, чтобы выразить… Но поверь: настоящая жизнь начинается ТАМ, и люди просто не знают об этом. Ты прости, я не хотел тебя обидеть… В принципе, ты вовсе не виноват… Как невиновны другие — те, кто отчаянно борется против так называемой смерти ЗДЕСЬ. В первую очередь — врачи… Они слепы — а разве можно упрекать слепца в том, что он не может разглядеть то, что видят все зрячие?.. Прошу тебя, отец, поверь мне… И знаешь что? Давай мы с тобой уйдем вместе!

— Куда это? — тупо спросил Иван Дмитриевич. Вадим тихо улыбнулся.

— ТУДА, — выдохнул он. — Чтобы жить по-настоящему…

«А ведь я был прав, когда сомневался, стоит ли оживлять его, — подумал Иван Дмитриевич. — Парень-то того… умом тронулся… И что теперь с ним делать? Везти в психушку, что ли?»

— Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой покончили с собой, что ли? — недоверчиво осведомился он вслух.

Вадим что-то хотел сказать, но Иван Дмитриевич не дал ему рта раскрыть.

— Нет уж, — отрубил он. — Ты поступай как знаешь, а я еще пожить хочу… хотя бы годков десять еще… И вообще, я теперь не имею права накладывать на себя руки, понял? Я ведь еще столько людей могу спасти!..

— Дурак, — произнес устало Вадим. — Старый дурак, вот ты кто!.. И причем опасный дурак — потому что, сам того не зная, ты обрекаешь людей на мучения в этом гнусном мире, вместо того чтобы… — Он вдруг осекся и махнул рукой. — Ладно, не поймешь ты меня, видно. А значит…

Он замолчал и нагнулся, чтобы поднять что-то с земли.

Это был автомат, который Иван Дмитриевич принес с собой в качестве трофея.

Вадим вскинул ствол, целясь в отца. У Ивана Дмитриевича подкосились ноги и пропал дар речи. Только теперь до него дошло, что родной сын, которого он спас, способен хладнокровно нажать на спусковой крючок, чтобы прошить его длинной очередью. «Не делай людям добра — и не получишь зла», — всплыла в памяти его любимая пословица.

Вадим, однако, медлил с выстрелом.

— Ладно, — сказал он после паузы, которая показалась Ивану Дмитриевичу вечностью. — Не хочешь — как хочешь… Живи! Если тебе нравится барахтаться в этой грязи, которая у вас именуется жизнью, — это твое личное дело, отец. Я отпущу тебя на все четыре стороны, если ты мне пообещаешь, что никогда и ни при карих обстоятельствах больше не будешь применять свои проклятые способности!.. Ну, что молчишь? Можешь дать мне такое обещание или нет?

Пересохшие до шершавости губы Ивана Дмитриевича готовы были дать любую клятву, чтобы только этот псих, возомнивший себя избавителем человечества, не нажал на курок. Но, сам не зная почему, он лишь хрипло выдавил:

— Нет, не могу…

И мысленно ужаснувшись: «Что я делаю, болван?!», добавил:

— Ты же знаешь, Вадик, эта штука… она сильнее меня. Я был бы рад никого не воскрешать — но не получается… Меня заставляют делать это, независимо от моей воли и желания!.. Такая, видно, теперь у меня судьба…

— Ну, тогда я просто вынужден сделать это, — сказал Вадим, пожав плечами. — Ты уж не держи на меня зла, папа… потом поймешь, что я был прав…

И вновь вскинул ствол автомата.

Нога Ивана Дмитриевича зацепилась за какую-то корягу. Он покосился и увидел, что это вовсе не коряга, а лопатка, которую он, закончив раскапывать Вадима, отшвырнул в сторону.

Рефлекс сработал раньше, чем он успел что-то сообразить.

Быстро присев, он схватил лопатку и, почти не размахиваясь, швырнул ее в Вадима. Лопатка угодила парню торцом черенка в лицо, и тот, вскрикнув от боли, скрючился, закрыв одной рукой лицо.

Иван Дмитриевич не стал дожидаться, когда сын придет в себя. Он повернулся и кинулся бежать напролом через кусты. Выскочив на тропинку, ведущую вдоль стены, он пробежал по ней несколько десятков метров и увидел, что в стене имеется спасительная дыра. Нырнув в нее, он пустился наутек со всей скоростью, на которую был способен.

К счастью, в этом месте забор кладбища не освещался, так что вскоре Ивана Дмитриевича обступила со всех сторон темнота.

Настороженно вслушиваясь в ночную тишину, он трусцой обогнул угол кладбища, подбежал, запыхавшись, к своей машине и, царапая ключом металл дверцы и то и дело чертыхаясь, принялся отпирать замок. Наконец плюхнулся на сиденье, запустил турбину и, обдирая бока машины о ветви кустов, помчался прочь от кладбища.

Перед тем как свернуть на главную дорогу, Иван Дмитриевич оглянулся, но сзади никого не было видно.

И лишь теперь он вспомнил, что в могиле жены осталось лежать тело убитого им человека.

Но возвращаться назад он не стал.

* * *

Окончательно опомнился Иван Дмитриевич, когда машина уже неслась по улицам пригородного района.

Он глубоко вздохнул и, включив автопилот, бессильно откинулся на спинку сиденья.

«Ну, все, хватит с меня!.. Ни минуты больше не останусь в Инске! Катитесь вы все к чертовой бабушке, уроды! Нет, ну что за гнусный мир, в котором мы живем, а?! Казалось бы: вот человек, который обладает поистине чудесным Даром возвращать к жизни покойников. Вам же, сволочам, молиться надо на него, ноги целовать, в пыли ползать, как рабы ползали перед древнеегипетскими фараонами!.. Потому что он может даровать любому из вас вторую, третью, десятую жизнь! Бессмертие, черт бы вас подрал! А вы хотите посадить его на цепь, как дворового пса, потому что возомнили, что он должен принадлежать только вам и никому больше!.. Как личный гарант вашего бессмертия… И даже сродной сын, которого я, рискуя своим благополучием и жизнью, вернул с того света, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, скотина!.. Наоборот, он хочет убить меня, потому что, видите ли, я нарушил его потусторонний покой! Безумец!..

Нет-нет, правильно я решил уехать отсюда. Теперь моя совесть спокойна… Потому что такие твари — язык не поворачивается назвать их людьми! — не достойны воскрешения!.. Пусть подыхают безвозвратно, как подыхали на протяжении многих тысячелетий!

Сейчас город кончится, и я буду свободен!..»

Город и в самом деле кончался. Едва освещенные тусклыми дорожными фонарями, мимо мелькали темные многоэтажные громады старых зданий. Откуда-то из кустов на дорогу выскочила ошалевшая бродячая собака, чуть не угодив под колеса машины Ивана Дмитриевича, но с визгом успевшая отпрыгнуть в сторону. Где-то в глубине кварталов пьяные голоса орали неразборчивую песню.

Захламленный, липкий от грязи район. Клоака, где бессмысленно и скотски обитают еще не городские, но уже и не деревенские людишки — сплошные люмпены.

«Хорошо, что мне не довелось жить здесь. Я бы, наверное, и недели не выдержал — удавился бы с тоски и от отчаяния…

А эти — живут. И когда приходит их черед отправиться на тот свет, то это происходит тихо и буднично. Для приличия повыли чуток над покойником, закопали в землю, поминки справили не хуже, чем у людей, добро-барахло усопшего поделили меж родственниками — и на десятый день забыли о том, кого с ними больше нет. Бог дал — бог и взял… Не-ет, никому они не нужны, эти жалкие подобия людей. И подтверждением этому является тот факт, что я еду уже почти полчаса и не принимаю ни единого вызова… В центре-то небось так бы беспрепятственно катиться мне не пришлось бы — там по ночам меня чуть ли не нарасхват требовали то к одному, то к другому жмурику. Потому что там еще можно встретить настоящих, достойных личностей, а не одну шушеру…

* * *

Что ж, каждому свое. Хоть и говорят, что во время войны этот лозунг любили писать на воротах концлагерей фашисты, а ведь, в сущности, мысль-то правильная. Каждый имеет свое предназначение, и каждому отведена своя ступенька на бесконечной иерархической лестнице жизни…»

Машина катилась по полутемным улицам почти бесшумно, стекла обеих дверец были опущены из-за духоты, и потому Иван Дмитриевич явственно услышал пронзительный крик, донесшийся со стороны очередной многоэтажки, мимо которой он проезжал, но крик этот тут же оборвался, и раздался треск ветвей деревьев и глухой удар.

Нога машинально вдавила в пол педаль тормоза. Такой душераздирающий, полный безумного ужаса крик мог испустить человек только в последние мгновения своей жизни.

Но остановился Иван Дмитриевич вовсе не поэтому. Крик, который раздался в ночи, был детским. Где-то совсем рядом умирал — или только что умер — ребенок.

Проклиная самого себя за слабоволие, Иван Дмитриевич тем не менее выбрался из машины и двинулся к зданию, от которого донесся крик.

Продравшись сквозь заросли кустов, окружавших дом по периметру, и подсвечивая себе под ноги фонариком, он быстро нашел то, что искал.

Это и в самом деле был ребенок. Мальчик лет семи с короткой стрижкой и аккуратной челочкой. Из одежды на нем были только трусики. Он неподвижно лежал бесформенным комком, и широко раскрытые глаза его блестели не успевшими высохнуть слезами в свете фонаря, а рот был перекошен в немом крике.

Иван Дмитриевич поднял голову, поочередно изучая окна на каждом этаже. На двенадцатом этаже окно было настежь распахнуто, и в комнате горел свет, однако никого там не было видно.

Если мальчик упал оттуда, то шансов выжить от такого падения у него не было.

Что же могло произойти? Неужели этот проклятый мир совсем дошел до ручки, если семилетние дети кончают жизнь самоубийством? Или мальчик — лунатик и сорвался с оконного карниза во сне?

Иван Дмитриевич быстро огляделся. Похоже, он был единственным, кто услышал детский крик. Вокруг было тихо. Люди в доме по-прежнему спали спокойно. Наверное, потому, что их дети были на месте, в своих кроватках.

Иван Дмитриевич горестно покачал головой.

Потом наклонился и осторожно провел рукой по худенькому тельцу. Под еще теплой кожей ощущалось нечто мягкое, похожее на кисель. Сильный удар о землю наверняка расплющил хрупкие косточки в крошево. Рука Ивана Дмитриевича сразу стала мокрой и липкой.

На секунду Ивану Дмитриевичу стало страшно: а вдруг на этот раз ничего не получится? Вдруг именно сейчас его Дар исчезнет или тот, кто заведует им, решит, что именно это живое существо не подлежит воскрешению?..

РАЗРЯД!

Через секунду мальчик пошевелился, протер глаза, словно просыпаясь после крепкого сна, сел и с недоумением уставился на Ивана Дмитриевича. Тот стоял неподвижно, хотя его так и подмывало исчезнуть до того, как ребенок придет в себя.

Но почему-то он хотел узнать, что произошло там, наверху, несколько минут назад.

Мальчик открыл рот, чтобы что-то сказать или спросить, но его вдруг заколотила крупная дрожь, и он сумел издать лишь какие-то отрывистые звуки.

Что-то словно толкнуло Ивана Дмитриевича в спину, и, опустившись на колени перед мальчиком, он осторожно обнял вздрагивающие плечи, прижав тело ребенка к себе.

— Не плачь, — глухо сказал он. — Все хорошо. Тебе очень повезло, парень. Наверное, в рубашке родился… Как тебя зовут?

— И… И-игорь, — все еще всхлипывая, с трудом выдавил мальчик. — А в-вы кто?..

— Да я ехал по своим делам, — спокойно произнес Иван Дмитриевич. — Вдруг смотрю — кто-то решил испытать закон всемирного притяжения. Причем без парашюта…

Он отпустил мальчика и посмотрел ему в глаза.

— Ну, успокоился? Как себя чувствуешь, Игорек?

— Норм… нормально, — все еще дрожа, но уже не плача, ответил мальчик.

— Идти сам сможешь? — продолжал ломать комедию Иван Дмитриевич, хотя прекрасно знал, что воскрешение предполагает полное восстановление здоровья бывшего покойника.

Мальчик вскочил с земли и осторожно сделал шаг. Потом вдруг остановился как вкопанный, словно вспомнив что-то очень важное, и опять заплакал.

— Ты что? — удивился Иван Дмитриевич. — У тебя что-нибудь болит?

Глядя в землю, Игорек отрицательно помотал головой.

— Каким образом ты вывалился из окна? — спросил Иван Дмитриевич.

Мальчик молчал, опустив голову.

Иван Дмитриевич вздохнул. Шок, подумал он. Бедняга все еще не может отойти от ужаса, который испытал за те считанные доли секунды, пока кувыркался вниз головой с двенадцатого этажа.

— Вот что… Давай я отведу тебя домой, — сказал Иван Дмитриевич. — Ты ведь с двенадцатого… на двенадцатом этаже живешь?

Не поднимая головы, Игорек кивнул. Иван Дмитриевич взял его за руку и повел к двери подъезда.

Ладошка у мальчика была горячей и мокрой. Иван Дмитриевич на мгновение испугался, но когда они подошли к освещенному входу в подъезд, то крови на руке мальчика не увидел. Пальцы у него были мокрыми от слез.

— Как же тебя угораздило, Игорек? — дрогнувшим голосом опять спросил своего маленького спутника Иван Дмитриевич. — Ты же ведь большой уже… это только грудные дети могут в окошко вывалиться…

Мальчик только покосился на него, но, по-прежнему не произнося ни звука, отвел глаза в сторону.

Неужели и в самом деле в жизни этого несмышленыша произошло нечто такое, что заставило его глубокой ночью открыть окно и шагнуть в него, пересилив страх смерти?!

— Ты совсем ничего не помнишь? — продолжал допытываться Иван Дмитриевич.

Игорек молча отвернулся.

Острое чувство жалости пронзило вдруг Ивана Дмитриевича так, что он сам едва не заплакал.

«Да, я вернул ему жизнь, — думал он, пока они с мальчиком ехали в замызганном, тускло освещенном лифте. — Но я не в силах заставить его забыть ужас, который он испытал сегодня ночью. Этот ужас наверняка будет зиять в его неокрепшей психике кровоточащей, незаживающей раной всю его последующую жизнь. Он будет сниться ему по ночам. Он будет отравлять ему даже самые счастливые минуты. Потому что такое нельзя забыть никогда.

Ладно, это не моя забота. Я сделал все, что было в моих силах. Пусть теперь его родители расхлебывают:., эту кашу. Если, конечно, они у Игоря есть…»

И тут Иван Дмитриевич вспомнил пустое освещенное окно на двенадцатом этаже. Это каким же сном надо было спать матери, чтобы не услышать предсмертный вопль своего чада?!

— Послушай, а дома-то у тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

Мальчик опять не ответил. Он лишь неопределенно передернул худенькими плечиками.

Лифт наконец остановился, и его створки нехотя расползлись в стороны.

— Где твоя квартира? — спросил Иван Дмитриевич своего спутника.

Игорек молча подошел к ничем не примечательной деревянной двери, обитой грубым дерматином, и застыл.

У Ивана Дмитриевича появилось скверное предчувствие.

Он нажал кнопку звонка. Один раз. Другой, третий…

За дверью было тихо.

Иван Дмитриевич растерянно огляделся. Перспектива выбивать дверь или будить соседей, чтобы они приютили мальчика у себя до утра, его не радовала, потому что тогда пришлось бы объяснять, что случилось.

В отчаянии Иван Дмитриевич с силой надавил на дверь плечом, в хлипком замке что-то хрустнуло, и дверь распахнулась.

— Ну вот, Сезам открылся, — с фальшивой бодростью сообщил Иван Дмитриевич Игорьку. — Заходи, гостем будешь…

Он еще надеялся, что ему удастся расшевелить мальчика, заставить его забыть недавнюю трагедию.

Но Игорек молча вошел в квартиру.

И тут же, отпрянув с тихим вскриком, уткнулся лицом в живот Ивана Дмитриевича.

— Что такое? — похолодев, спросил Иван Дмитриевич. — Что там?

Мальчик не отвечал, и Ивану Дмитриевичу пришлось самому сделать несколько шагов по коридору, чтобы увидеть то, что так напугало Игорька.

Зрелище было и в самом деле не для слабонервных.

Посреди комнаты, которая, судя по интерьеру, служила гостиной, висела полная женщина лет тридцати пяти. Несмотря на ночь, на ней было дешевенькое цветастое платье. В шею ее глубоко впилась петля из бельевой веревки, привязанной к крюку для люстры. Лицо ее было, однако, не искаженным, как это бывает у висельников, а умиротворенным и спокойным.

На секунду Иван Дмитриевич утратил дар речи.

Так вот что побудило мальчика выброситься из окна!

Он посмотрел на Игорька, который стоял, прислонившись к стене, упершись взглядом в пол.

Что-то было не так. По идее, мальчик сразу должен был бы с криком кинуться к матери. Но, отойдя от испуга, он вовсе не собирался этого делать.

Странно.

— Кто это? — спросил Иван Дмитриевич у мальчика, кивнув головой в направлении комнаты. — Мама твоя?

Игорек ограничился утвердительным кивком. Лицо его оставалось таким же застывшим, как и раньше.

И тут нервы у Ивана Дмитриевича сдали.

— Да можешь ты мне объяснить, наконец, что тут у вас происходит?! — заорал он, схватив мальчика за плечо. — Вы что, с ума со своей мамашей посходили? Отец у тебя есть? Где он? Почему она повесилась? Отвечай!..

С каждым вопросом он встряхивал мальчика так, что его голова моталась из стороны в сторону.

Но Игорек явно не собирался выдавать тайны своей безумной семейки первому встречному, каковым, видимо, считал Ивана Дмитриевича.

Отпустив его, Иван Дмитриевич ринулся инспектировать все прочие помещения в квартире и обнаружил, что больше никого в ней нет.

Мальчик упал из окна своей комнатки, которая располагалась рядом с гостиной. Постель его была разобрана и смята так, будто он спал до того самого момента, когда что-то побудило его броситься в окно.

Нигде ничего особо примечательного не было.

Обычная квартира бедного семейства, состоящего из матери и сына. Только в ванной на полу были рассыпаны какие-то таблетки.

Закончив беглый осмотр и вернувшись в коридор, Иван Дмитриевич решил прибегнуть к последнему средству, чтобы установить истину.

— Послушай, Игорек, — стараясь говорить спокойно и убедительно, сказал он, присев перед мальчиком на корточки. — Я хочу открыть тебе одну тайну… Но, в свою очередь, обещай, что ты тоже расскажешь мне все без утайки. Согласен?

Мальчик упрямо молчал, глядя мимо Ивана Дмитриевича.

— Дело в том, что я могу оживлять мертвых, — продолжал Иван Дмитриевич. — Когда я тебя нашёл там, внизу, ты тоже был мертв. Но я воскресил тебя — и теперь ты живой. Понимаешь? И твою маму я тоже могу сделать опять живой. Мне это ничего не стоит, поверь… Но прежде, чем это сделать, я хотел бы знать всю правду о том, что у вас тут произошло и из-за чего она покончила с собой. Давай, выкладывай!..

Мальчик покосился в сторону комнаты, и выражение его глаз непонятным образом изменилось.

Потом он еле слышно произнес:

— Не надо…

— Что — не надо? — изумился Иван Дмитриевич.

— Не надо… воскрешать… ее… — с трудом, словно вспоминая слова, произнес Игорек. — Пожалуйста, дяденька… не надо!

Он всхлипнул и закрыл лицо руками. Выше локтей кожа у него покрылась пупырышками, как будто ему было зябко в теплой квартире.

— Но почему? — удивился Иван Дмитриевич. — Это же твоя мать! Ты что, не хочешь, чтобы она всегда рыла с тобой? Неужели ты не любишь ее?! — Это она… — еле двигая губами, прошептал Игорек. — Это она меня бросила… в окно!..

Потрясенный Иван Дмитриевич привалился боком к стене. А мальчик стал говорить взахлеб, словно в его душе рухнул невидимый барьер, перегораживавший дорогу словам.

Мать его звали Галиной. Она растила Игорька одна: мальчик так ни разу и не видел своего отца, а на его вопросы мать отказывалась отвечать. «Мать-одиночка», — говорили про нее соседи… Она не брала в рот ни капли спиртного. Она даже не курила. Лишь время от времени принимала какие-то таблетки, которые, по ее словам, прописал ей врач «от давления». Но в последнее время с ней стало твориться что-то странное. Она почти перестала есть и спать. Частенько вставала перед большим зеркалом и что-то бормотала. Словно беседовала со своим отражением. Могла включить кран в ванной и часами смотреть, как льется вода. По несколько дней подряд не ходила на работу…

Этой ночью мальчик проснулся от непонятного шума. Вышел на кухню. Что-то приговаривая вполголоса, мать собирала в мешок посуду, хрустальные вазы, другие ценные вещи. Потом открыла люк мусоропровода и высыпала в него содержимое мешка.

— Мама, что ты делаешь? — спросил Игорек. Мать повернулась к нему, и он испугался, потому что не узнал ее лица. Оно было искажено какой-то непонятной гримасой.

— Надо выбросить все самое дорогое, сынок, — глухим голосом сказала она.

— Но зачем?

— Так надо, малыш… Вот что, иди-ка, принеси мне мои таблетки. Они в шкатулке.

— Мама, лучше ложись спать, — попросил мальчик. — Уже поздно!

В голосе матери возникли пугающие нотки.

— Ах так? Ты тоже против меня, да? Ты хочешь моей смерти?

— Что ты, мама… — пробормотал Игорек, невольно пятясь в свою комнату. Он и не подозревал, что мать лишилась рассудка. — Не надо, мам!..

Но Галина резво метнулась вслед за ним, с неожиданной легкостью сграбастала сына в охапку, свободной рукой распахнула окно настежь.

— Не надо, ма… — только успел вскрикнуть Игорек. В следующее мгновение он падал в черную пропасть…

Иван Дмитриевич провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него невидимый липкий налет. Потом поднялся, стараясь не глядеть на тело, висевшее в комнате, прошел в ванную и поднял с пола разорванную упаковку от таблеток.

Молча скомкал в руке хрустящую слюду. У Игорька были все основания не желать воскрешения матери.

Таблетки, которые она принимала, относились к разряду сильнодействующих наркотиков.

— Родственники у вас есть? — спросил Иван Дмитриевич мальчика.

Тот помотал головой.

— Совсем никого? — уточнил Иван Дмитриевич.

— Только бабушка, — сообщил Игорек. — Она живет в деревне.

— Это далеко отсюда?

— Я не знаю… Мы были у нее в гостях всего один раз, а я тогда был еще маленький…

Иван Дмитриевич усмехнулся. Мальчик уже не считал себя маленьким. Что ж, в этом он прав. С этого дня ему придется стремительно взрослеть: сирота не должен быть таким беспечным и глупым, как другие дети. Иначе ему не выжить одному…

Что же с ним делать? Нельзя же оставить его в квартире наедине с трупом матери. Вызвать ОБЕЗ? Отвести к соседям? Но тогда потребуется объяснять и то, каким образом он сам оказался здесь, и то, как мальчик сумел остаться в живых, упав с двенадцатого этажа… А взять с собой он его тоже не мог. Не те годы, чтобы брать на себя обязанности опекуна. И ни крыши над головой ни работы у него теперь нет…

— Ну и что мы будем с тобой делать, Игорь? — совсем как взрослого, спросил мальчика Иван Дмитриевич. — Может, вызовем Эмергенцию? Или ОБЕЗ?

Игорек опустил голову.

— Нет, — после паузы тихо проронил он. — Я не хочу…

— Но в нашем положении это единственный выход. Мне надо ехать, а оставить тебя здесь одного я не могу…

— Нет, — повторил Игорек. Я знаю, они меня в больницу. положат.

— С какой стати? — удивился Иван Дмитриевич. — Ты же вроде бы в порядке. И потом… все будет зависеть, от тебя, парень. Если ты всем будешь говорить, что мать выкинула тебя в окно и ты, упав с такой высоты, остался жив, то тогда тебя точно отвезут в больницу. А потом сдадут в детский дом… бабушка-то у тебя наверняка старенькая уже, ей воспитывать тебя не доверят…

— А если я скажу, что это вы меня оживили? — поднял на него взгляд Игорек.

Иван Дмитриевич мгновенно покрылся холодным потом. Вот она, цена того, что он, поддавшись секундной слабости, открылся этому маленькому хитрецу!..

— Я не советую тебе делать этого, — сказал Иван Дмитриевич, справившись с замешательством. — Тогда тебя положат не в простую больницу, а в дурдом, понятно? Потому что никто, тебе не поверит! Все подумают, что ты свихнулся из-за того, что твоя мать повесилась!..

Игорь опять опустил голову.

— Значит, вы советуете мне соврать? — спросил он. — А мама всегда говорила, что вранье — самый тяжкий грех…

Иван Дмитриевич тяжко вздохнул и снова присел на корточки перед мальчиком, стараясь заглянуть ему в лицо.

— Нет, Игорек, — сказал он. — Самый тяжкий грех — это то, что твоя мать совершила… то есть пыталась совершить… Правда, она в этом не так уж виновата.Она была наркоманкой. И во всем виноваты те таблетки, которые она пила… Ты одно пойми, паренек: если человек говорит неправду, то это — не обязательно вранье. Вранье — это когда человек преследует какую-то выгоду лично для себя. А если он просто хочет утаить правду, чтобы тем самым сделать хорошо для других людей, — это не вранье…

— Я не хочу в детский дом, — вдруг прервал его Игорек.

Иван Дмитриевич хлопнул себя в сердцах ладонями по коленям.

— А что же ты хочешь? — в отчаянии вскричал он. — Одного тебя здесь все равно никто не оставит!.. Ну все, я тебя больше не собираюсь слушать!.. Где тут у вас телефон?

Он решительно распрямился и повернулся, собираясь идти в комнату.

— Я передумал, — сказал ему в спину мальчик. — Оживите мою маму!

Иван Дмитриевич замер.

— Что ты сказал? — недоверчиво переспросил он.

— Я хочу, чтобы моя мама снова была живой, — твердо повторил Игорек.

— Но ты же сам… — начал было Иван Дмитриевич и осекся. То, что предлагал его малолетний собеседник, было бы, в принципе, наилучшим из зол в данной ситуации. Если, конечно, не считать того, что мальчику отныне придется жить двойной жизнью. — Ты хорошо подумал, малыш?

— Да, — сказал, не глядя на него, Игорь. — И не называйте меня малышом, дедушка. Я уже не маленький…

Начинало светать.

Иван Дмитриевич ехал по пустому шоссе, уходящему из города, а перед глазами его по-прежнему стояла та картина, которую он только что наблюдал в одном из оставшихся за его спиной домов.

Как мгновенный фотоснимок: женщина с еле заметной, исчезающей на глазах красной полоской на шее, исступленно обнимающая мальчика и причитающая: «Господи, сынок!(. Прости меня, если можешь!.. Я и сама не знаю, что на меня нашло!.. Родной мой, единственный… обещаю тебе: никогда больше… даже пальцем тебя не трону!..»

И над ее плечом — крупным планом — глаза мальчика. Сухие. Без единой слезинки. С еле заметной льдинкой отчуждения в глубине…

Иван Дмитриевич скрипнул зубами.

Только теперь он осознал, как глупо себя вел с тех пор, как ему достался в наследство чудесный Дар воскрешать мертвых. Все эти дни он пытался жить так, как раньше, — думая лишь о себе, о своем душевном спокойствии и личном благополучии. А так жить было уже нельзя. Потому что, получив Дар, он не имел права принадлежать только себе. Отныне он был достоянием всего человечества и каждого человека в отдельности. По той простой причине, что второго обладателя таких способностей может не быть на всем свете. А раз так, то получается, что теперь только он способен решать: кому жить, а кому умирать.

«Если действительно жизнь человеку дарует бог, то получается, что теперь я сильнее бога, потому что бог способен лишь допускать или не допускать чью-то смерть, но не воскрешать давно умерших людей. А ведь для меня не существует временных ограничений. Я могу воскресить ЛЮБОГО, независимо от того, умер он только что или много лет назад. Слишком часто смерть человека является следствием ошибки, — думал Иван Дмитриевич, уставившись в лобовое стекло на несущуюся под колеса асфальтовую ленту. — И люди привыкли считать, что эта ошибка непоправима. А теперь, когда у них есть я, можно исправить любой вывих судьбы. Стоит мне только захотеть — и дети не будут сиротами, матери не будут безутешно рыдать над покинувшими их навсегда чадами, а человек, по неосторожности убивший другого человека, не сядет в тюрьму…

Вот в чем дело, — вдруг понял он. — Сама по себе смерть каждого конкретного человека — еще не трагедия. Трагедией она становится для тех, кто остается жить: для его родственников, друзей, любимых, для всего общества, наконец.

Только я могу не допустить, чтобы люди страдали от чьей-то смерти или гибели. Я один…

Жаль только, что от меня не всегда зависит, воскрешать кого-то или нет. Иногда меня заставляют делать это независимо от того, хочу ли я этого. А это мерзко — чувствовать себя слепой, послушной марионеткой в чьих-то руках. Даже если руки эти принадлежат самому господу богу…

Хотя постой-ка!..»

Иван Дмитриевич взглянул на часы и озадаченно почесал в затылке.

Получалось, что со времени последнего воскрешения «по команде» прошло ни много ни мало, целых двенадцать часов. Причем ночного времени — когда люди имеют обыкновение погибать чаще, чем днем.

И за все это время — ни единого Зова.

Если раньше Иван Дмитриевич приписывал эти «перебои» тому, что Сила, толкающая его воскрешать покойников, не считает погибших достойными повторной жизни, то теперь его посетила неожиданная мысль.

А что, если отныне он перестал быть марионеткой Силы? Может быть, все его потуги проявлять самостоятельность возымели действие и теперь и навсегда он может свободно выбирать тех, кто достоин воскрешения?

И, может быть, с этого момента он вообще вправе не применять свой Дар, если ему это не по душе?

Это был бы идеальный вариант. Потому что, как ни крути, а ведь, в конце концов, в мире не зря существует смерть. И это еще надо посмотреть — богом или дьяволом дан ему проклятый Дар возвращать с того света мертвецов… Помнится, кто-то из классиков, которого в юности Ивана Дмитриевича еще включали в школьную программу, писал, что жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было стыдно за прожитые годы… И если лишить людей этой безвозвратности поступков, то не приведет ли это к тому, что всякие подонки будут с легкостью прожигать свою жизнь, не опасаясь, что когда-нибудь им придет конец?

Страх смерти нужен людям, пожалуй, больше, чем инстинкт самосохранения.

Да и не господь бог же он, в самом деле, чтобы решать, кто из мертвых достоин новой жизни!..

Тут надо будет раз и навсегда принять для себя четкое решение: или оживлять всех подряд, без разбора и без деления на «хороших» и «плохих», — или не оживлять вообще никого…

Размышления Ивана Дмитриевича были неожиданно прерваны.

Загородное шоссе, по которому он мчался, описало крутой поворот, и взгляду Ивана Дмитриевича открылась картина, от которой у него похолодело нутро.

Дорога впереди была наглухо перекрыта заслоном дорожной полиции. Полосатая машина с беззвучно вертящейся мигалкой стояла поперек дорожного полотна, и стоявший рядом с ней человек в оранжевой форме недвусмысленно приказывал Ивану Дмитриевичу остановиться.

«Ну вот, — сказал себе Иван Дмитриевич. — Приехали. Надо было быть болваном, чтобы не предвидеть такого поворота событий. Небось весь инский ОБЕЗ с вечера был поднят по тревоге, чтобы предотвратить мое бегство из города. Наверняка мафия постаралась… Или этот придурок Вадим настучал на меня в ОБЕЗ? Идиот? же я!.. Надо было удирать без остановок, а я столько времени на этого пацана с его чокнутой мамашей потратил!..

А теперь поздно что-то придумывать. Возьмут сейчас меня голыми руками. И дорога здесь, как назло, с крутыми откосами по обе стороны — не проскочить в объезд. И разворачиваться поздно. Нагонят. Машина-то у них — не чета моей, со спаренной турбиной, наверное…»

Обливаясь потом, Иван Дмитриевич послушно остановился возле полицейского и обессиленно откинулся затылком на подголовник сиденья, Кровь стучала в висках так, что он не сразу расслышал, что ему говорит подошедший патрульный с черными как смоль волосами, торчащими из-под шлема.

— Ты что, дед, глухой, что ли? — бесцеремонно ткнул ему в плечо своим сигнальным жезлом полицейский через открытое окно дверцы.

— А? Что? — очнулся от горестных мыслей Иван Дмитриевич.

— Я спрашиваю: ты случайно не врач?

— Не-ет, — не веря своим ушам, протянул Иван j Дмитриевич. — А в чем дело?

— Да там, — патрульный махнул рукой куда-то за полосатую машину и вбок, — одному человеку срочно требуется медицинская помощь… Эмергенцию мы, конечно, вызвали, но, боюсь, не успеет она… Он слишком много крови потерял, понимаешь? Ладно, не буду тебя задерживать. Проезжай!..

Он отодвинулся от дверцы, махнув кому-то рукой, и машина с мигалкой сдала назад, чтобы дать Ивану Дмитриевичу проехать.

Но Иван Дмитриевич медлил.

— Послушайте, уважаемый, — окликнул он полицейского. — А что за человек-то умирает? Напарник ваш, что ли?

Тот скривился:

— Какой там напарник? Преступник!.. Угнал по пьянке машину, задавил в городе двоих насмерть и хотел скрыться от нас, да вот в этот поворот не вписался… летел, как в боевике каком-нибудь… Давай-давай, жми на газ, ты ж ему все равно помочь не сможешь…

— Нет, смогу! — неожиданно для самого себя возразил Иван Дмитриевич.

— Каким образом? — удивился полицейский. — Он же вот-вот дуба даст…

— Несите его ко мне в машину, — решительно сказал Иван Дмитриевич. — Мне надо его осмотреть…

— Да нельзя его трогать — у него, кажется, позвоночник сломан… Может, на месте осмотришь?

— Я сказал — несите! — рыкнул Иван Дмитриевич. Полицейский, то и дело оглядываясь на него, устремился к откосу на противоположной стороне шоссе.

Через несколько минут темноволосый и еще один полицейский притащили на чехле, видно снятом с угнанной машины, окровавленное тело к машине Ивана Дмитриевича.

— Ну вот, — сказал «дорожник», когда вылезший Иван Дмитриевич услужливо открыл заднюю дверцу. — Кажется, этот тип уже — того… Я ж говорил, что его нельзя трогать!

— «Кажется, кажется», — передразнил его Иван Дмитриевич. — Креститься надо, молодой человек, почаще — тогда и не будет ничего казаться!.. Кладите его на сиденье — и свободны!

Полицейские с сомнением переглянулись.

— Что значит — «свободны»? — возмутился было напарник темноволосого. — Ты что себе позволяешь, дед?

Но темноволосый взял его за плечо и, что-то тихо проговорив, потянул за плечо к полицейской машине.

Иван Дмитриевич уселся на свое место за рулем, поднял все стекла и прибавил тонировку так, чтобы снаружи нельзя было разглядеть, что творится в его салоне.

Потом повернулся к неподвижному телу на заднем сиденье.

— Сволочь ты, вот ты кто! — с чувством сказал он. — Я ж из-за тебя влететь могу по самые уши!..

Человек не ответил. Он действительно был мертв… Через четверть часа, когда Иван Дмитриевич и патрульные благополучно сдали еще не пришедшего в себя после воскрешения, но уже целого и невредимого угонщика наконец-то прибывшему экипажу Эмергенции, темноволосый помотал ошалело головой.

— Ну, ты, дед, просто кудесник! — восхищенно воскликнул он. — А еще говорил, что не врач!..

— А я действительно не врач, — признался Иван Дмитриевич. — Я — этот… экстрасенс, понятно?

— А-а, ну тогда все понятно, — с облегчением сказал напарник темноволосого. — Колдун, значит!

— Сам ты колдун! — обиделся Иван Дмитриевич. — Просто вы, грамотеи, обычное сотрясение мозга от перелома позвоночника отличить не можете!

Он с остервенением захлопнул дверцу и стал разворачивать машину в сторону Инска.

— Эй, дед, — окликнул его темноволосый. — Ты ж вроде бы до этого в другом направлении ехал!

— В другом, — охотно согласился Иван Дмитриевич. — А теперь до меня дошло, что не туда, куда надо…

Часть 3 АБСОЛЮТНЫЙ УБИЙЦА

Много, много их, и сильны они, и все против меня. Но я хоть и один, но сильнее их всех, я для них дьявол, источник всех зол…

С. Ярославцев. «Дьявол среди людей»

Глава 1

Он вернулся домой уже под утро. Денег у него с собой не оказалось, поэтому пришлось топать пешком почти через весь город.

Он шел по ночным, обильно освещенным, но пустым улицам со странным чувством. Будто он отсутствовал не несколько дней, а по крайней мере вечность. Он разглядывал темные фасады домов, сверкающие и прыгающие в воздухе топографические рекламные объявления, фигуры редких прохожих, изредко проносившиеся на огромной скорости машины, огоньки воздушных такси и с каждой секундой все больше понимал: город, в котором он прожил почти всю свою предыдущую жизнь, отныне стал ему чужим.

Это был не его мир. Его мир остался за спиной, так далеко, что теперь казался нереальным. Но он твердо знал, что мир этот существует и что он еще более материален, чем тот, в котором он жил до этого.

То, что он пережил после смерти, сделало его, бывшего программиста Вадима Бурина, совершенно другим.

Он перестал бояться смерти. Наоборот, теперь он знал, что это единственный способ попасть в тот, другой, мир. Мир, в котором действительно хочется жить вечно…

В этом же можно было только существовать, то и дело смиряясь с его недостатками и несовершенствами. Терпя боль и мучаясь от страданий. Видя, как Зло побеждает, а ты ничего не можешь поделать, потому что ты — всего лишь песчинка на ветру, одна из миллионов, миллиардов таких же песчинок, которые в совокупности образуют огромную пустыню, где не может быть нормальной жизни.

А тот мир, где все было иначе, был теперь недосягаем. Из-за вмешательства отца, вздумавшего воскресить его, он был вынужден расстаться с теми близкими существами, которых он сумел обрести на новом уровне своего существования, — и теперь они наверняка оплакивали его уход. Для них это было все равно что смерть, хотя в том мире отсутствовали и смерть, и болезни, и страдания…

Его слишком грубо и безжалостно выбросили обратно, в так называемую реальность. Все равно что котенка, забравшегося на мягкую и теплую постель, берут за шкирку и вышвыривают вон из комнаты.

«Эх, папа, папа, кто тебя просил оживлять меня, кто?!

Да, конечно, обладая чудо-способностями, ты не мог допустить, чтобы твой сын гнил в земле. Ты думал, что, реанимируя мою физическую оболочку, ты делаешь благо для меня. Ты не знал, как это больно — в одну секунду лишиться наивысшего счастья и величайшей радости. Ты не ведал, что мертвые не должны возвращаться, а живые должны умирать… И тем не менее я не могу простить тебя. Ты говорил, что не в состоянии противиться тому проклятию, носителем которого стал. Ты говорил, что некая мощная сила заставляет тебя оживлять покойников. Но тебя никто не заставлял делать этого по отношению ко мне. Мое тело лежало в земле на кладбище, среди множества могил. Там были совсем свежие захоронения — но ты сумел найти в себе силы, чтобы равнодушно пройти мимо них. Ты потревожил мой покой, ты сделал мне больно, ты обрек меня на постоянную муку примитивной биологической жизни — и ты виновен, папа, потому что сделал это сознательно!..

Ты преступник, папа, но я не собираюсь тебя наказывать — по крайней мере, по земным меркам. Наоборот, я хочу, чтобы ты тоже познал абсолютное счастье абсолютного мира.

Вот почему я не могу позволить себе роскошь уйти прямо сейчас. Это было бы слишком легко: улучив момент, броситься под колеса одного из мчащихся на бешеной скорости по проезжей части автомобилей. Или прыгнуть с моста в реку и, погрузившись на глубину, открыть рот и вдохнуть всей грудью вместо воздуха пахнущую илом, тиной и водорослями черную воду. Или что-нибудь еще… В этом несовершенном мире, к счастью, существует масса способов бегства.

Но раз уж я вернулся, то было бы грех не сделать все, что в моих силах, чтобы попытаться хоть немного изменить этот мир…»

Дом, где находилась квартирка Вадима, встретил его как непрошеного гостя. Разбитым стеклом во входной двери подъезда, грудой рекламного мусора у почтовых ящиков и не работающим по неизвестной причине лифтом. Впрочем, причина быстро выяснилась: прямо на дверях лифта было простым карандашом начертано старческим почерком: «Козлы, пока не перестанете плевать в лифте, он не будет ездить!!!»

Вадим грустно покачал головой и направился к лестнице.

Теперь он смотрел на все, что окружало его, по-новому и поражался и грязным бетонным ступенькам, и луже неизвестного, но явно отвратительного происхождения на площадке между третьим и четвертым этажами, и раскуроченному мусоропроводу, и сиротливо приютившейся между ступеньками груде свежеопустошенных пивных бутылок, одна из которых была варварски разбита в мелкие осколки…

Добравшись до последнего этажа, он подошел к своей двери и приложил указательный палец к контактной пластине сканера-дактилоидентификатора. Замок почему-то сработал не сразу, и у Вадима успела мелькнуть мысль, что отпечатки его пальцев могли измениться после смерти так же, как и он сам…

В квартире все было по-прежнему, но Вадиму показалось, будто и тут что-то изменилось. Раньше он всегда считал свою «каморку» уютной и удобной, но теперь с невольным отвращением глядел на стены, покрытые выгоревшими от времени обоями, грязно-серый потолок, усеянный пятнами от убитых комаров, пыльные, давно не чистившиеся пылесосом ковровые дорожки…

Нет, это не место для жизни. Это — хуже могилы.

После ТОГО мира этот был таким же примитивным, как «двести восемьдесят шестые» компьютеры фирмы Ай-Би-Эм против «гига» с искусственным интеллектом…

Но некоторое время придется существовать здесь, и от этого никуда не денешься.

Что ж, как-нибудь перетерпит.

Вадим рассеянно провел пальцем по покрытой толстым слоем пыли аппаратуре. Когда-то, целую вечность назад, он засиживался за работой до глубокой ночи, и все эти приборы казались ему единственной непреходящей ценностью в его жизни. Он недоедал и недосыпал, чтобы создать еще один — как он считал тогда, очень нужный людям — прибор. А теперь все это осталось в далеком прошлом, и теперь ясно, каким наивным глупышом он был.

Потому что единственная ценность в этом мире — то, что люди называют смертью.

Он прошел на кухню. Голода он почему-то не ощущал и потому с отвращением оглядел грязную и успевшую покрыться гнусной плесенью посуду в мойке, залитую жиром газовую плиту и покрытый зачерствевшими крошками стол, по которому, шевеля чуткими усиками, блуждали большие рыжие тараканы.

На секунду Вадим прикрыл глаза.

Как преодолеть ненависть к окружающему миру, которая все больше наполняет его?

Как удержаться от соблазна уйти прямо сейчас, не выполнив данный самому себе обет?

«Ладно, не ной. Раз выпала такая судьба — быть мучеником, надо достойно нести свой крест. Будем надеяться, что это продлится недолго».

Он открыл глаза и оглядел себя с головы до ног. Одежда во многих местах была испачкана сырой глиной и противно липла к потному телу.

«Что же, будем вспоминать то, что успело забыться в ТОМ мире. В частности, как люди борются с мерзостью бытия. Кажется, одним из средств такой борьбы является обыкновение мыться».

И Вадим отправился в ванную.

Он пробыл там довольно долго, с подсознательным омерзением изучая заново ту оболочку, в которой ему вновь придется существовать.

Вот показатель того, насколько примитивен и дик этот мир, думал он. Тело человека. С его прыщавой бледной кожей, покрытой редкими пучками волос. I С проступающими синими клубками вен и артерий.

С грубыми роговыми наростами на пальцах рук и ног.

С хрустом суставов и урчанием желудка. С полным микробов и бактерий ртом, в котором постоянно стоит отвратительный кислый вкус. С саднящим тупой болью дырявым зубом, из которого когда-то выпала пломба. С ноющими от усталости мышцами и костями. С вонючими интимными местами и постоянно потеющими подмышками. А если заглянуть внутрь живота, то это вообще будет фильм ужасов!..

Каждое движение требует усилий. Усилия приводят к усталости, а та — к отупению. И вот так — всю жизнь.

А ведь еще совсем недавно можно было двигаться без всяких усилий, перемещаясь легко и свободно на огромные расстояния, наблюдать разом всю Вселенную и делать все, что пожелаешь.

И вы, упрямые слепцы, еще говорите, что этот мир прекрасен, а пребывание в нем — самое ценное, что дается человеку?!

Закончив туалетные процедуры, Вадим переоделся в чистую одежду, приготовил себе постель — пришлось пустить в ход неприкосновенный запас постельного белья, хранимый на случай прихода нежданных гостей, — и улегся спать.

Сон долго не приходил к нему.

А когда он наконец забылся, то во сне опять очутился там, откуда вернулся в этот мир, и невыразимое счастье вновь наполнило его душу.

Он желал, чтобы это счастье длилось вечно, но что-то жестоко оборвало его сон. Как неумолимая рука «воскресителя»…

Звонок в дверь, повторяющийся почти без паузы, словно кто-то вдавил кнопку и не собирается ее отпускать.

Вадим глянул на табло настенных часов. Было уже около двенадцати, и сквозь плотные шторы в комнату просачивался серый свет дня.

Он на цыпочках подкрался к пульту управления видеокамерой, включил обзор лестничной площадки, но на экране маячило лишь серое пятно, и он догадался, что замаскированный в косяке объектив чем-то старательно залеплен.

Что ж, ясно, кто это пожаловал…

Это могли быть только громилы Крейлиса, Которые, прежде чем зарыть Вадима в наспех выкопанную яму на кладбище, мучили и пытали его, требуя, чтобы он сообщил, где спрятан голомакиятор (они считали, что он просто спрятал прибор, а он не собирался их в этом разубеждать). От постоянной обжигающей боли он слишком часто терял сознание и поэтому смутно помнил, что с ним делали. Кажется, для начала ему переломали все пальцы на левой руке. Потом били кулаками. Потом — ногами. Потом — пластиковыми бутылками, заполненными водой. По лицу. По голове. По промежности. По почкам. В солнечное сплетение. Потом кому-то пришла в голову идея тушить о его грудь окурки. Потом кто-то хитроумный предложил вытянуть его прямую кишку через задний проход. Потом кто-то шутливый предложил вырвать ему глаз и натянуть на пятку. Но вместо этого они просто продолжали его бить, и после одного нерасчетливо нанесенного удара он ушел…

С радостным осознанием того, что они так и не вырвали у него признание насчет отца. С ощущением одержанной победы…

Видимо, теперь они пришли, чтобы проверить, дома ли он. Наверное, успели обнаружить, что яма, в которой лежал его труп, разрыта и пуста.

Нет, теперь он не боялся их так, как раньше. Они просто могли явиться досадной помехой для достижения той цели, которую он наметил для себя.

Настойчивые звонки продолжались долго, и Вадим, на всякий случай включил дверную сигнализацию, которая автоматически подала бы сигнал тревоги в ближайшее отделение ОБЕЗа, если бы незваные гости вздумали взламывать дверь.

К счастью, они не решились это сделать.

Он вернулся в постель и прикрыл глаза.

Второй раз Вадим проснулся ближе к вечеру. Настойчиво звонил телефон. Сначала он хотел взять трубку, потому что это мог быть отец, но потом передумал.

Его могли проверять те же типы, что в полдень звонили в дверь. Когда телефон наконец умолк, он встал и выдернул шнур из розетки.

Внезапно он почувствовал, что голоден, и это ощущение еще раз напомнило ему, что отныне он опять зависит от своего тела. Готовить что-нибудь горячее не хотелось, и он наскоро перекусил тем, что попалось под руку в холодильнике.

Потом опять лег и смежил веки. С учетом того, что за окнами его квартиры могли наблюдать, свет он включать не стал. Так и лежал в темноте до утра, ворочаясь с боку на бок в какой-то полудреме.

Потом опять был день. И ночь, и еще одни сутки… Все это время он не выходил из квартиры и ничего не делал. Он лежал, уставясь в темноту, и безуспешно пытался сообразить, как ему быть.

В отличие от того мира, где он побывал, в этом нельзя было существовать без целеполагания. Хотя многие именно так и жили…

Но время от времени его размышления перебивались воспоминаниями о ТОМ мире. Вадим не мог бы в деталях описать его кому-нибудь, да и слов таких в человеческом языке не было, чтобы точно передать реалии другого измерения.

…Там, куда он попал после смерти, был такой же мир, как наш, только там было хорошо. Наверное, это было нечто вроде виртуального будущего — такого, каким его некогда изображали основоположники Утопии. Там не было ни смерти, ни боли, ни страданий. Существа, населявшие его (бывшие люди!), жили свободно и счастливо. Они могли творить всё, потому что их возможности были безграничными. Они не уставали от бытия. Там все было пронизано любовью друг к Другу и теплом. Это был мир Высшего Разума, и те, кто попадал в него, становились добрыми и честными. Там не существовало времени. Там была мама. И ее мама. И много других предков… Это был самый настоящий рай. Только, в отличие от того рая, который проповедовали религиозные учения, этот рай был обусловлен не благами на каждом шагу. Раем этот мир можно было назвать потому, что создания, которые в нем жили, были полны добра и любви друг к другу. Они не были ни ангелами, ни привидениями. И ТОТ мир был вовсе не виртуален. Напротив, он был еще более материален, чем наш мир. Если бы бог стремился обеспечить благоденствие человечества и гармонию Вселенной, то такой мир был бы идеальным результатом его усилий. Правда, бога и там не существовало — люди ТАМ сами были как боги…

«Жизнь — это заблуждение, — думал Вадим, целыми днями лежа на диване и с отвращением разглядывая в окно серое небо. — Мы так боимся смерти, испытываем отвращение к ней и ужас перед ней, а ее попросту нет. Смерть — это переход на другой уровень бытия, более высокий и совершенный, вот и все. Если бы все люди знали это!»

Но в то же время он сознавал, что если попытается кому-нибудь рассказать о ТОМ мире, то никто из живущих ему не поверит.

Так что же ему теперь делать с этим знанием? Покончить с собой, чтобы вернуться туда, откуда его безжалостно выдернула воскрешающая рука отца?

Но это было бы предательством по отношению к этому миру. Мир впервые получил шанс изменить свое отношение к смерти — а если он, Вадим Бурин, уйдет, то потеряет его, возможно, навсегда. Те, кого отец воскрешал «по свежим следам», видимо, еще не успели переместиться в Абсолютный Мир. Потому что, по крайней мере, три дня необходимо телу усопшего, чтобы в нем окончательно прекратилась биологическая жизнь. Не случайно испокон веков умерших хоронили по истечении этого срока.

Нет, уйти просто так — значит проявить черствость и эгоизм.

Здесь, на земле, полным-полно тех, кто живет в унижениях, муках и страданиях. Есть и такие, кто не живет, а прозябает в бессмысленной суете. Есть такие, кому не дано ничего сотворить — ни дерево, ни дом, ни ребенка. Частицы серой массы, живущие напрасно и никчемно, как каменные глыбы, бесцельно перемещающиеся в космическом пространстве из одного конца Вселенной в другой до тех пор, пока не столкнутся друг с другом или с какой-нибудь планетой. Даже смерть их не приносит другим ни пользы, ни вреда, потому что о них забывают быстрее, чем истлеет в земле их тело.

«Разве не должен я помочь им стать теми, кем им изначально суждено было стать? Разве не должен я ускорить процесс их перерождения? К чему растягивать на долгие годы ту медленную агонию угасания, которую они называют жизнью?

Теперь-то я понимаю Христа, который тщетно пытался внушить людям эти мысли. Но они не поняли его. Что ж, опыт показывает: невозможно переубедить тех, кто еще не испытал что-либо на себе.

Значит, остается одно-единственное возможное средство.

Оно наверняка будет казаться злом живущим здесь, и меня будут принимать за исчадие ада.

Но ведь я-то знаю, что на самом деле понятия Зла и Добра имеют не тот смысл, который вкладывают в них люди…

Я обязан помочь несчастным и страдающим. Тем более что это поможет мне найти отца и забрать его отсюда вместе с собой. Ведь только так я могу положить конец той бессмысленной и жестокой деятельности, которая легла на него столь тяжким бременем…

Я постараюсь не причинять боль тем, кто нуждается в моей помощи, чтобы в момент ухода они не испытывали мучений. Достаточно с них и той боли, которая терзает их ежедневно и ежечасно.

Кажется, самый безболезненный способ убийства (господи, слово-то какое придумали для ЭТОГО!) — это выстрел в голову. Следовательно, наилучшее средство, которым я должен воспользоваться, — это огнестрельное оружие. Вот только где его взять, если оно давным-давно находится под строжайшим запретом?» И тогда он вспомнил про Крейлиса. Это было достаточно дерзко с его стороны. Но другого выхода в сложившейся ситуации он не видел.

Глава 2

Специально готовиться к визиту к своему бывшему шефу Вадим не стал, решив действовать по обстоятельствам. Во всяком случае, на его стороне был очень мощный фактор — внезапность. Он уже представлял себе, как отвалится челюсть у Крейлиса, когда он переступит порог его роскошного кабинета.

На страхе перед ожившим мертвецом и надо сыграть…

* * *

Перед тем как покинуть квартиру, Вадим постарался привести себя в относительно пристойный внешний вид. За время «домашнего ареста» лицо покрылось неряшливой рыжеватой щетиной, которую пришлось, сбрить, чтобы не быть похожим на бомжа. К этому времени исчез синяк от удара лопатой, которую метнул ему в лицо отец на кладбище. Тем не менее полностью облагородить свой облик не удалось. Питание раз в сутки давало о себе знать: лицо Вадима осунулось, глаза глубоко ушли в глазные впадины и светились лихорадочным блеском.

Ни дать ни взять — оживший покойник.

Именно то, что надо, чтобы произвести нужное впечатление на кого следует.

Уже открывая дверь квартиры, Вадим вдруг подумал, что поступает неосторожно. Люди Крейлиса вполне могли установить дежурство в его подъезде — на тот случай, если, по их мнению, ему вздумается вернуться. Хотя чего ему бояться? Громилы наверняка не решились бы на какие-то эксцессы по отношению к нему, они могли бы лишь скрутить его и доставить к своему боссу — а именно этого он сейчас и добивался.

Однако ни возле лифта, ни на лестнице никого не оказалось. Лифт уже работал вполне исправно, но, сам не зная почему, Вадим решил спуститься пешком.

На лестничной площадке седьмого этажа он столкнулся носом к носу с человеком, который был известен в пределах окрестных кварталов. Иначе как Славик его не звали, хотя по возрасту своему он вполне годился в отцы Вадиму. Всю свою жизнь Славик прослужил в рядах Вооруженных Сил. Неплохо служил, наверное, раз дослужился до подполковника бронетанковых войск. Судьба его пошла под откос, когда было объявлено всеобщее разоружение, одним из последствий которого стало вначале резкое сокращение, а затем и полная ликвидация армий в большинстве стран мира. Многие из бывших военных сумели найти новое место в жизни. Одни кинулись осваивать мирные профессии. Другие вербовались по контракту на службу в те экзотические государства Африки и Азии, где военные формирования и оружие были основным средством решения внутриполитических и дипломатических проблем. Славик не пожелал избрать ни тот, ни другой вариант. Он выбрал путь медленного, но верного саморазрушения с помощью алкоголя.

Он нигде не работал. От него ушла жена. Единственный сын забыл про него. Зато у Славика была постоянная компания верных друзей — таких же любителей спиртного, как он сам. Благодаря своему шумному и общительному характеру он быстро прославился на весь район.

Слабостью его была автомобильная техника. Кое-какие знания и навыки с военной службы у него остались, и он физически не мог пройти мимо, если кто-то из мужчин ремонтировал во дворе или в гараже свою машину. Голос у Славика был зычным, командирским, замашки — панибратскими. Любого нового знакомого он сразу же начинал звать на «ты» и по имени — причем уменьшительному.

Раз в месяц он получал скудную пенсию, которую государство назначило всем бывшим милитарам в качестве компенсации за досрочное увольнение. После этого в течение нескольких дней Славик был душой и желанным гостем всех дворовых компаний, щедро угощая своих дружков. Как ни странно, однажды деньги кончались, но выйти из «штопора» было уже физически невозможно. И тогда Славик принимался клянчить деньги «взаймы» у всех, кто попадался ему на пути. Как правило, ему не давали. Но зато всегда находилась возможность угоститься спиртным на халяву, потому что где-нибудь обязательно отмечали либо дни рождения, либо поминки. Либо обмывали в гаражах новую машину или удачно завершенный ремонт.

Дни, когда Славик был трезвым, были очень редкими. Обычно он с самого утра пребывал в состоянии повышенного жизненного тонуса.

Вот и сейчас, увидав Вадима, он взревел с такой радостью, словно встретил своего единственного настоящего друга:

— О, Вадик!.. Сколько лет, сколько зим… Давненько же тебя не было видно! Ты че, уезжал куда-то?

— Ага, — кивнул Вадим, не желая останавливаться.

Остановка была чревата долгим и обстоятельным разговором, в самом конце которого выяснялось, что только Вадим может спасти бывшего подполковника доблестной Российской армии, дав ему до «получки» ровно ту сумму, которая требуется на приобретение бутылки самой дешевой водки.

Но мимо Славика было так же трудно просочиться, как вражескому лазутчику миновать бдительного часового.

— Ну ты хоть дай пять-то! — хрипло потребовал он и протянул Вадиму свою пахнущую вяленой воблой пятерню с въевшимися в кожу пятнами мазута.

Отказаться от рукопожатия было бы невежливо, и Вадим, поколебавшись, подал Славику свою руку.

Внезапно в ладони его возникло какое-то странное ощущение. Будто откуда ни возьмись возникло в ней холодное ребристое железо, пахнущее свежими пороховыми газами, и тотчас в руку ударила беззвучная отдача.

В тот же миг Славик, во лбу которого сама собой появилась аккуратная маленькая дырочка, дернулся, выпуская руку Вадима, и хлобыстнулся с размаха на лестничную площадку лицом вниз.

Не веря своим глазам, Вадим наклонился над упавшим. В затылке у Славика виднелось второе отверстие, из которого тоненькой струйкой бойко текла кровь. Через секунду спина и грудь Славика были залиты кровью и под его телом начала собираться лужица алого цвета.

Осторожно, чтобы не испачкаться в крови, Вадим попытался прощупать пульс в запястье Славика, но так и не смог уловить биения сердца.

Бывший подполковник был безнадежно мертв. Впрочем, гибель его не потрясла Вадима (наоборот, он подумал с облегчением: «Наконец-то отмучился, бедняга»).

Другое поразило бывшего программиста. По всем признакам Славик только что, на его глазах, был убит выстрелом из какого-то огнестрельного оружия, причем с учетом того, что пуля пробила череп навылет, не разнеся его вдребезги, стрельба велась с большой дистанции. Но это было просто невозможно в узком замкнутом пространстве лестничного пролета. Или пуля прошила бетонную стену насквозь?

Вадим тщательно осмотрел обшарпанные стены, потом окно, которое не открывалось даже летом ввиду безнадежно испорченных шпингалетов, но нигде не обнаружил ни единого отверстия.

Где-то наверху хлопнула, закрываясь, дверь квартиры, и чьи-то шаги направились к лестнице.

Вадим опомнился. Вот-вот кто-нибудь мог застать его в столь незавидной ситуации, и тогда не избежать встречи с ОБЕЗом — а этого сейчас ему вовсе не хотелось.

Он бочком обошел труп Славика — кровь уже устремилась вниз по ступенькам — и, стараясь не стучать каблуками, продолжил спуск по лестнице.

Уже пройдя несколько кварталов, Бурин вдруг остановился, пораженный внезапной мыслью: «А что, если это я убил Славика?!»

Вадим снова вспомнил то странное ощущение, которое возникло у него при контакте с шершавой ладонью алкаша. Словно кто-то вложил ему в руку рукоятку невидимого пистолета. Может быть, все это вызвано его чудесным возвращением? Одно чудо, так сказать, породило другое? Те силы, которые контролируют соблюдение равновесия между добром и злом в этом мире, наверное, стремились таким образом компенсировать деятельность отца Вадима… В самом деле, если в мире есть «воскреситель», то должен быть и его антипод. Абсолютный убийца. И эта миссия отныне возложена на него.

«Да, но я вовсе не хотел убивать Славика, — думал Вадим, — несмотря на всю внешнюю отвратительность этого опустившегося типа. Я всегда жалел его, и меня никогда не обуревало желание убить его. Да что там убить!.. Если бы даже потребовалось ударить его, я и тогда не сумел бы поднять на него руку!

Но тем не менее это случилось, и Славик все-таки мертв.

А это значит, что теперь моя рука, а может и весь я, представляет собой адское оружие. С его помощью я могу убить любого, к которому прикоснусь. Хочу я этого или нет — сути дела не меняет. Я — всего лишь инструмент, орудие в противоборстве двух систем.

Что ж, теперь придется постоянно это учитывать. Хорошо еще, что встреча со Славиком произошла без свидетелей. А если бы ЭТО впервые случилось на улице, в толпе людей?»

Вадим невольно огляделся.

Обтекая его с обеих сторон, спешили по своим делам прохожие. Они и не подозревали, какой опасности подвергают себя. Ведь стоит кому-то из них толкнуть его или хотя бы коснуться невзначай рукой — и прогремит беззвучный выстрел…

«Кстати, а почему, интересно. Сила, которая управляет мною, выбрала столь тривиальный способ, как пуля в лоб? Уж могла бы придумать что-нибудь более естественное и не привлекающее внимания. Например, мгновенную остановку сердца. Или закупорку сосудов головного мозга…»

И тут Вадим догадался: он же сам выбрал такой способ! Не далее как вчера он пришел к выводу, что выстрел в голову переносит человека в мир иной быстро, эффективно и, в сущности, безболезненно.

И именно ради того, чтобы раздобыть смертельное оружие, он и шел сейчас к своему бывшему шефу.

Может, теперь в этом визите нет необходимости?

«Нет, есть!.. Да, пистолет мне уже не нужен, но чтобы существовать в этом мире, мне нужны деньги, много денег. А их мне может дать только эта свинья Крейлис!»

И Вадим двинулся дальше.

Руки свои он теперь предусмотрительно держал в карманах. А чтобы избежать соприкосновений с прохожими, шел по самому краю тротуара, рядом с бордюром проезжей части.

На углу ему попался на глаза газетный киоск, и он вдруг спохватился, что абсолютно не знает, что творится в мире вообще и в городе в частности.

Улучив момент, когда рядом с киоском никого не оказалось, он подошел и, нашарив в кармане несколько мелких монет, обнаруженных дома при тщательном обыске ящика тумбочки в прихожей, куда он имел обыкновение иногда сбрасывать из карманов мелочь, попросил у продавщицы свежую газету.

— Какую именно? — нелюбезно осведомилась продавщица, не прекращая перекладывать ворох аляповатых голографических наклеек — один из продуктов его родной фирмы, между прочим. — У нас, знаете ли, молодой человек, все газеты свежие… это вам не рыбная лавка!..

Вадим растерялся и замешкался с ответом. В тот же момент чье-то распаренное брюхо гулко толкнуло его в бок, и он услышал над ухом раздраженный голос:

— Послушайте, приятель, вы что — заснули на ходу?

— Да нет, я просто не могу выбрать… — растерянно ответил он, косясь на обладателя брюха.

Толстяк в сетчатой майке, щедро одаривая Вадима запахом пота и пивным перегаром, осклабился:

— Думать надо, когда жену выбираешь, — изрек ехидно он. — А ну, пропусти-ка меня…

Вторично толкнув Вадима своим фантастическим животом, свисавшим через ремень до самого паха, он наклонился к окошечку киоска и заговорщицки подмигнул продавщице:

— Слышь, подруга, дай-ка мне последний «Плейбой»!.. И «Сексуальную жизнь» не забудь присовокупить!..

Вадим, оцепенев, смотрел на наглеца.

«Неужели я ошибся в своих выводах? Этот гнусный тип дважды прикоснулся ко мне и ничего!.. Может быть, мой дар действует избирательно? Но тогда как определить, кто может стать моей следующей жертвой, а кто — нет?»

«Очень просто, — произнес внутри него чей-то отчетливый голос. — Ты же знаешь, что любая теория проверяется практикой, не так ли?»…

«Но я еще не готов к этому, — возразил голосу Вадим. — Мне надо все хорошенько продумать, подготовиться…»

Однако в ту же секунду он понял, что кривит душой и что на самом деле он просто трусит, как первоклассник, которому предстоит подложить горсть кнопок на учительский стул.

Не так-то просто решиться осуществить то, что ты всю предыдущую жизнь считал худшим из зол. А ведь в конце концов — придется это сделать!..

— Вы что, и вправду заснули, молодой человек? — донесся до него сварливый голос из окошечка киоска. Толстяк, оказывается, уже успел удалиться. — Что вы все-таки хотели?

— Мне… мне «Инскую хронику», — наконец выдавил Вадим и просунул в окошечко руку с монетами. — Возьмите сами, сколько я вам должен…

Он сознательно сложил пальцы лодочкой, чтобы продавщица обязательно коснулась его ладони, беря монеты. Невольно захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть то, что сейчас произойдет.

— А че руки-то у тебя дрожат? — услышал он мгновение спустя насмешливый голос продавщицы. — Всю ночь кур, что ли, воровал? Или чужих жен щупал?

Он ощутил прикосновение ее бесцеремонных пальцев и покраснел от невольной злости. Да как она смеет?..

Но выстрела, которого Вадим ждал, так и не последовало, и он ощутил невольное разочарование. Взяв газету, он пошел прочь, не оглядываясь на противный визгливый голос, доносившийся ему в спину: «Молодой человек, вы сдачу забыли!.. Вернитесь — мне ваши копеечные подачки не нужны!»…

— Сволочь, — сквозь зубы сказал он. И тут ему в голову пришла неожиданная догадка.

Глава 3

Газету он пробежал взглядом, что называется, «по диагонали». Было не важно, что происходит в мире, какой курс гольда на мировом валютном рынке и кто прибыл в Инск с официальным визитом. Его больше интересовали местные новости, и в частности — хроника происшествий в городе за последние сутки.

И он нашел подтверждение тому, что отец его никуда не уехал. Собственно, всем своим нутром он и до этого чувствовал, что «воскреситель» в городе — жаль лишь, что определить его точное местонахождение было невозможно.

В одной из заметок говорилось о том, как водитель грузовика-рефрижератора, перевозившего блоки «сухого льда», решил немного охладиться и залез в кузов, где незаметно для себя уснул. Когда почти через сутки дорожная полиция, обратившая внимание на стоявший у тротуара в центре города грузовик, извлекла тело шофера из холодильной камеры, он не подавал никаких признаков жизни. Кто-то из случившихся рядом прохожих, явно причастный к медицине, уверенно поставил диагноз: общее замерзание, клиническая смерть. Однако спустя какое-то время (еще до прибытия машины Эмергенции) любитель прохлады ожил и стал кричать:

«Зачем меня разбудили? Я же только спал!»

Впрочем, это было единственное загадочное воскрешение за вчерашний день.Гораздо больше было других случаев, когда люди сгорали в пламени пожаров, расплющивались в лепешку при страшных лобовых столкновениях автомобилей, падали с большой высоты и получали удар ножом в сердце или молотком по голове от соседа, собутыльника или ближайшего родственника.

Все это говорило о том, что либо отец покривил душой, сказав, что он не может не воскрешать, либо именно с такой избирательностью действует та поистине дьявольская Сила, что руководит им, как марионеткой…

Это осложняло задачу Вадима, но тут уж он ничего не мог сделать.

«Навестить, что ли, этого оттаявшего шофера? Хотя — какой в этом толк? Он наверняка ничего не успел запомнить, слишком коротким было его пребывание за гранью жизни и смерти. За несколько часов он мог даже не попасть в ТОТ мир, болтался, наверное, между Небом и Землей, как одуванчик, занесенный ветром на огромную высоту… А если он и знает, кто встал у него на пути к вечному блаженству, — то это не значит, что ему известно, где скрывается отец…

К тому же отец мог воспользоваться голомакиятором, который ты сам, дурачок, преподнес ему на блюдечке с голубой каемочкой…»

Вспомнив о голомакияторе, Вадим тут же вспомнил и о Крейлисе.

Швырнув газету в автомат-мусоросборник, он поднялся со скамейки и двинулся к дверям фирмы «Голо-и видеоэффекты».

Пропуск, к счастью, у Вадима сохранился, и охранник у входа (хорошо, что это был кто-то из новеньких) пропустил его без проблем, только с неясным подозрением проводил его взглядом, пока он поднимался по лестнице на второй этаж.

Шествуя по коридору, Бурин молил судьбу, чтобы ему не встретился никто из бывших коллег. Разумеется, все произошло с точностью до наоборот. Как всегда, случается то, чего опасаешься больше всего…

Кто-то опустил ему сзади на плечо мощную длань (он внутренне содрогнулся, представив, как прямо здесь превращает всех своих знакомых и приятелей в трупы с простреленной головой) и гаркнул в ухо:

— Привет, заблудшая душа! Ты куда пропал?

Это был не кто иной, как старший группы программного обеспечения Ювеналий Фейерберг по прозвищу Фейербах. Был он, несмотря на жару, в своем излюбленном свитере с протертыми локтями, и все те же очки с треснутой оправой торчали на его носу, и все так же дыбилась во все стороны неугомонная кудрявая шевелюра. Лицо у Ювеналия смахивало на физиономию типичного дебила, какой ее изображают в учебниках по прикладной психиатрии, но этому впечатлению смело можно было не доверять. Стоило Ювеналию очутиться за клавиатурой компьютера, как он начинал творить чудеса не хуже библейских персонажей. Руки его безостановочно порхали над кнопками, так что было невозможно проследить, какие комбинации клавиш он использует при отладке очередной «гиблой» программы.

— Да вот, в раю побывал, — на полном серьезе признался Вадим.

— Это на Канарах, что ли? — удивился Фейербах. — Тоже мне, рай нашел!.. А по твоему виду не скажешь, что ты на солнышке жарился с утра до вечера. Кстати, ты хоть знаешь, что, пока ты где-то там по заграницам шатался, тебя из конторы выперли?

— Да ну? — притворно изумился Вадим. — Не может быть! За что?

— Как — за что? — удивился Ювеналий. — За прогулы, естественно!.. Ты ж больше десяти дней отсутствовал бог знает где! Шеф таких глюков никому не прощает! Помнишь, как он в свое время Дениса Болтуна выгнал? А ведь Денис, в отличие от тебя, всего на три дня загулял…

— Ладно, — сказал Вадим, — разберемся… Ты лучше скажи, Юв, что нового в отделе. Как дела с голомакиятором? Осваиваете технику?

— Ты о чем? — удивился Фейерберг, округляя глаза, которые и без того казались выпученными за толстыми линзами очков.

— Ладно, это я так, — вовремя спохватился Вадим. — Считай — проверка реакции… Шеф-то на месте сейчас?

— С утра был, — уклончиво сказал Ювеналий. — Да, чуть не забыл: мы тут на твое место уже новенького взяли, так ему ключ от сейфа нужен. Ты бы заглянул на обратном пути, а? Вещички свои бы заодно забрал…

— Держи. — Вадим протянул предусмотрительно захваченный из дома ключ. — А вещички… ничего мне уже теперь не нужно. Ну, бывай!

Он поднял руку в прощальном салюте, повернулся и зашагал дальше по коридору.

— Вадик, — в спину окликнул его Фейербах. — А к шефу-то ты зачем?.. За расчетом, что ли?

— Вот именно, — бросил через плечо Вадим. — За расчетом…

* * *

Почему-то фактор внезапности, на который так надеялся Вадим, не сработал. Не то секретарь Крейлиса — бывший чемпион города по боксу в тяжелом весе — успел-таки нажать какую-нибудь секретную кнопку оповещения, не то шеф мастерски умел владеть собой, но появление в его кабинете того, кому было положено находиться на том свете, не очень-то его удивило.

Более того, он сделал вид, что чрезвычайно рад столь дорогому гостю.

— Заходи, заходи, Вадик, не стесняйся, — крикнул он, поднимаясь из-за стола. — Может быть, ты мне не поверишь, но я ждал тебя… Очень ждал! Ну, здравствуй, здравствуй!..

Он благодушно протянул Вадиму руку над столом., «Еще не хватало, чтобы он заключил меня в объятия и расцеловал в обе щеки», — сердито подумал Вадим.

Правая ладонь у него так и зудела, но он демонстративно спрятал ее в карман брюк.

Крейлис не смутился. Он щелкнул пальцами с таким видом, словно именно для этого его рука и висела в воздухе, и, когда на пороге возник невозмутимо-мрачный секретарь, приказал:

— Сережа, организуй-ка нам кофейку и чего-нибудь на закуску!

— Не надо, — поспешно сказал Вадим. — Я ненадолго…

— Ну, что ты, Вадик! — воскликнул шеф (Сергей уже неуловимо исчез). — Мы же с тобой столько времени не виделись, а ты — «ненадолго»!.. Тем более что нам надо кое-что обсудить! Да ты присаживайся, не стой, в ногах правды нет, правда — в вине, как говорили древние римляне… хе-хе…

* * *

В руках у него уже каким-то образом возникла бутылка фирменного «Вале д'0р» с тремя наклейками, свидетельствовавшими, что вино это было произведено тогда, когда Вадима еще и на свете не было… Ни на том, ни на этом.

«А ведь Крейлис боится, — вдруг понял Вадим, продолжая торчать столбом посреди кабинета. — Да у него, наверное, сейчас все поджилки трясутся, потому что он не знает, каких сюрпризов от меня ожидать…»

Эта мысль придала ему уверенности.

— Мне некогда, Марк, — сказал решительно он. — Я с тобой не вино распивать пришел. Ты поступил как самый последний негодяй, когда распорядился своим палачам превратить мою смерть в изощренную пытку… Если бы ты просто приказал убить меня, как сделал это в первый раз, это было бы не так страшно. Но тебе этого было мало. Ты хотел присвоить прибор, который принадлежал исключительно мне. Поэтому я…

— Постой, постой, — поднял руку Крейлис. — Давай сразу расставим все точки над «и», Вадик… если ты, конечно, настаиваешь на этом. Во-первых, ты что-то вякнул про какой-то прибор. Да, заслуга в его создании во многом принадлежит тебе. Но ты ведь работал не в вакууме, а в моей фирме… на моем оборудовании!.. Да и коллеги тебе помогали советами… Так можешь ли ты считать голомакиятор своей частной собственностью? Сомневаюсь!.. Тем не менее ты нагло похитил его у… нашей фирмы, пробравшись сюда ночью — как воришка… Не перебивай меня!.. Во-вторых, ты говоришь, что я тебя убил. Но ведь это — чистой воды ложь, Вадик! Грязная клевета, за которую любой суд взыщет с тебя кругленькую сумму!.. Постольку, поскольку ты стоишь здесь живой и невредимый…

Кровь бросилась Вадиму в лицо. Не помня себя, он сделал шаг вперед, но Крейлис поспешно отскочил за стол.

— И вообще, — просипел он, — хочу тебя поставить в известность, что ты больше у нас не работаешь! Ты давно уволен, причем по весьма веским причинам!.. Так что советую по-дружески… по старой памяти… не раскачивай лодку, Вадик!..

— Знаешь что, Марк? — сказал, не слыша своего голоса, Вадим. — Тебе очень не повезло, что я тебя ненавижу… Иначе я бы не сдержался и ты на своей шкуре познал бы, что такое побывать на том свете!..

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Крейлис внимательно следил за ним своими бесцветными глазками.

— В общем, так, — сказал наконец Вадим. — Сейчас ты дашь мне денег, и я уйду. И надеюсь, что мы с тобой никогда больше не встретимся… Не бойся, о твоих грязных делишках я не собираюсь никому рассказывать. Мне просто нужны деньги.

— И много? — поднял иронически брови Крейлис. Вадим назвал цифру — примерно столько, сколько, по его прикидкам, он мог заработать за год на должности программиста. Сумма была вполне приличной, но меньше запрашивать он не хотел. Предстояли большие расходы…

— Послушайте, молодой человек, — ласково протянул Крейлис, — а вам не кажется, что вы, мягко говоря, зарываетесь?

Вадим молча смотрел на бывшего шефа.

— Ну, хорошо, — после паузы согласился Крейлис. — Давай, чтобы никому не было обидно, договоримся следующим образом… Ты мне возвращаешь приборчик, о котором идет речь, а я даю тебе деньги. Не, все, конечно. Половину той суммы, что ты назвал… Вот тогда мы с тобой будем в расчете.

Вадим опустил голову.

— Нет, — сказал он, — мы с тобой не договоримся, Марк.

— Почему? — сдвинул брови Крейлис.

— Потому что у меня нет голомакиятора.

— Как это — нет? А где же он?

— Считай, что я его потерял, — с вызовом сказал Вадим.

— Нет-нет, подожди, — сказал Крейлис, садясь на край своего мощного стола. — Что значит — потерял?.. Это ж не зонтик и не шляпа, чтоб можно было забыть его на скамейке!.. Ты вообще хоть представляешь себе ценность этого приборчика? Тут, между прочим, у меня уже масса заказов на него… и заказчики — очень серьезные люди!

— Но ведь у тебя же остался один экземпляр, — возразил Вадим. — В крайнем случае, поручите Фейербаху — он вам столько голомакияторов наклепает, что вы все магазины в городе ими завалите!

— А вот этого я и не хочу, — быстро сказал Крейлис. — Ты пойми: запускать прибор в серийное производство сейчас — все равно что рубить сук под собой! Пока таких приборов раз, два и обчелся — им цены нет. А если начать штамповать эту штуку в тысячах экземпляров, то она мгновенно обесценится!.. Впрочем, что я тебе объясняю: ты ведь в бизнесе — человек темный…

— Зато ты, как я погляжу, очень умный, — гневно заметил Вадим. — Думаешь, я не знаю, для чего ты держишь в секрете мое изобретение? Ты наверняка хочешь использовать его в преступных целях. Например, если конкурентов потребуется убрать… или банк ограбить… Очень удобно: не надо никаких допотопных масок, грима, париков и накладных усов. Запустил программу и сразу стал другим человеком!..

— Не учи меня, сопляк, — побагровел Крейлис. — Я и сам как-нибудь найду применение твоему приборчику… Только вот что. Ты пришел ко мне сам — это я ценю. Но уйти тебе отсюда не удастся до тех пор, пока ты не скажешь, где ты спрятал голомакиятор. А может, ты отдал его кому-нибудь? Так сказать, оставил на хранение?

— Советую не повторять дважды одни и те же глупости, — стараясь, чтобы голос его звучал зловеще, произнес Вадим. — Помнится, в прошлый раз тебя интересовало то же самое, и ради этого ты приказал своим гориллам замучить меня до смерти…

— Ну, с этими лоботрясами я еще разберусь, — пообещал Крейлис. — А что касается этого раза, то спасибо за совет — учту…

Он нажал на кнопку селектора и, наклонившись к микрофону, сказал:

— Сережа, тут наш гость решил уйти по-английски, так ты запри все двери на ключ и срочно вызови, пожалуйста, Алексея Олеговича…

Вадим развернулся лицом к выходу, но в дверях уже маячила фигура секретаря Сергея, многозначительно скрестившего руки на груди…

Вадим пошел прямо на него, но почему-то не дошел. Что-то мелькнуло перед его лицом, и в ту же секунду ему стало трудно дышать, а в следующую оказалось, что он уже лежит на спине, а над ним стоит не кто иной, как упомянутый Крейлисом Алексей Олегович…

Вообще-то в фирме его все звали просто Лехой. Он числился на должности экспедитора грузов в транспортном отделе, но временами пропадал на несколько дней неизвестно куда. Когда Леха был в одежде, то вид его не внушал окружающим никакого страха. Обычного телосложения, с остреньким носиком, он был похож не на стандартного мастера заплечных дел, а, скорее, на этакого вечного студента. Одевался он тоже не бог весть как — ходил в дешевом потертом костюмчике, вечно мятой рубашке… Однако те, кому приходилось видеть голый торс Лехи, поражались виду туго накачанных мышц, перекатывающихся под смуглой кожей. По примеру известного русского борца Ивана Заикина, Леха без труда сгибал в трубочку серебряную десятигольдовую монету толщиной со спичку.

Правда, не всем приходилось видеть Леху без одежды, потому что он имел обыкновение раздеваться лишь тогда, когда предстояла серьезная «обработка» очередного клиента.

Вадим — видел. Именно Леха был одним из тех громил, которые перехватили его, когда он ехал на своем мотоскутере по городу после встречи с отцом, втолкнули в машину, а потом медленно убивали его…

— Вставай, дохляк, — между тем лениво, по своему обыкновению, цедил Алексей Олегович, попинывая Вадима в бок носком ботинка, — чего разлегся тут, как на пляжу? Пошли, поговорить по душам надо…

«А ведь второй „разговор по душам“ будет намного хуже первого, — вдруг с отчетливой ясностью понял Вадим. — Они теперь действительно учтут свои ошибки и не будут убивать меня сразу, а постараются помучить подольше»…

Скорчившись на пропахшем пылью и никотином ковре, он тщетно пытался сосредоточиться на том, что ему следовало сделать, — и не мог. Слишком одиозным типом был Леха, чтобы его можно было отправить на тот свет тем способом, который теперь был в распоряжении Вадима.

Наконец Лехе надоело пинать лежащего, он нагнулся и, схватив Вадима за руку, без особого усилия поставил его на ноги.

— Ну, что, дохляк, готов… к труду и обороне? — протянул равнодушно он.

Голова у Вадима кружилась, и комната плыла перед его глазами.

— Деньги! — прохрипел он, обращаясь к Крейлису, который уже сидел за своим столом, развалившись в кресле с высокой спинкой, и почесывал мясистый затылок ножом из слоновой кости, служившим для разрезания бумаг. — Ты же мой должник, Марк!.. Я ведь не требую, чтобы ты попросил у меня прощения за то, что пытался… уничтожить меня… да ты, мразь, на такое и не способен!.. Я требую, чтобы ты заплатил то, что мне причиталось в твоей вонючей конторе!..

Что случилось после этого, он вновь не осознал. Только почему-то ему сразу стало не хватать воздуха, и, скрючившись пополам, он осел на пол. Стало темно, и в этой темноте он услышал знакомый нарастающий звон.

«Господи, неужели ты решил сжалиться надо мной и забрать из этого гнусного мира?» — подумал он.

Действительно, он уходил.

Сознание привычно оторвалось от физической оболочки, в которой было заключено, и Вадим увидел происходящее сверху — словно, превратившись в бесплотную, но живую субстанцию, он плавал под потолком кабинета.

Тело его лежало, неестественно вывернув руки, на ковре, и над ним хлопотали Крейлис и Леха. Вадим отчетливо слышал их голоса.

«Болван, — ругался Крейлис, — кто тебя просил мочить его одним ударом? Он был нужен мне живым, понимаешь, остолоп? Живым! А ты убил его!»

«Откуда ж я знал, что этот дохляк откинет копыта так быстро, — оправдывался растерянный Леха. — Я уж на скольких этот ударчик испробовал, и ничего, жили потом… энурезом только, может, страдали… Он же обидел вас, шеф, — ругался и вообще…»

«Я тебе дам — „энурезом“!.. Я тебе покажу — „ругался“! — ярился Крейлис. — Ты у меня сам будешь мочиться в штаны до конца жизни! А что теперь прикажешь делать с трупом? В шкаф до вечера засунуть?!»

Голоса постепенно куда-то отдалялись, но зато у Вадима возникла удивительная способность как бы проникать в душу людей, которые находились рядом с его агонизирующим телом. И теперь он каким-то образом знал, что Леху, несмотря на весь его злодейский вид, мучат те же проблемы, что и других людей. Он знал, что его жена была неизлечимо больна, но носила в себе плод ребенка до конца, и когда родила, то скончалась от потери крови, а ребенок родился с чудовищными отклонениями. Он видел, как Леху били на каждой тренировке спарринг-партнеры, когда он только начал посещать подпольный спортзал. Он видел, как по вечерам этот убийца и палач приходит домой, где его никто никогда не ждет, как он ест одни и те же наскоро приготовленные в микроволновке полуфабрикаты, как листает старые фотографии и плачет при этом…

Потом опять был тот самый туннель, куда Вадима бросило на бешеной скорости и понесло прямо к разгорающемуся вдали невыносимо яркому свету. Он исполнился радостного ожидания, но неожиданно услышал чей-то голос, который был непререкаем и властен: «Хочешь ли ты умереть, малыш?»

«Да, да, хочу! Очень хочу!» — торопливо откликнулся Вадим, не открывая рта, потому что в том состоянии, в каком он находился, у него уже не было ни рта, ни головы, ни ног, ни рук…

«Мне жаль, мой мальчик, но ты еще не выполнил то, что должен сделать, — произнес голос. — Возвращайся и исполни свой долг перед живущими. Найди „воскресителя“ и уничтожь его…»

Голос умолк, тьма развеялась, и Вадим вновь оказался в ненавистном ему физическом теле.

— Смотрите, смотрите, шеф, — кажется, он оживает! — услышал он удивленный голос Лехи — уже не под, а над собой.

— Невероятно! — пробормотал голос Крейлиса. — Он же был трупом… даже сердце не билось — я сам проверял!..

Вадим вздохнул и открыл глаза. Ощущения при возвращении к жизни были такими же, как тогда, на кладбище, и он невольно обвел глазами кабинет. Но отца-«воскресителя» рядом не было, и Вадим с горечью догадался, что отныне дорога в ТОТ мир для него будет закрыта до тех пор, пока он не исполнит волю Голоса.

Тело почему-то не болело, и голова перестала кружиться. Вадим пружинисто вскочил.

Леха и Крейлис смотрели на него, как на ожившее после тысячелетней спячки чудовище.

— Ну что, граждане преступнички? — усмехнулся Вадим. — Слабо покончить со мной? Зря старались — ничего у вас не выйдет… Так на чем мы с вами остановились?

Леха первым пришел в себя. Он подобрал отвисшую челюсть и мелкими шажками стал приближаться к Вадиму.

— Не подходи, — предупредил Вадим. — Стрелять буду!

— Да он спятил, шеф! — обрадовался Леха и ухватил Вадима за воротник рубашки. — Откуда у этого фраера пушка?

Вадим старательно припомнил то, что узнал о Лехе ОТТУДА. И притронулся к руке «экспедитора».

ВЫСТРЕЛ!

Леха издал булькающий звук и рухнул на то место, где еще недавно лежал Вадим. Из его пробитой пулей головы струилась кровь.

Крейлис оцепенел, глядя на труп своего подручного. Когда Вадим шагнул к нему, он попятился, не в силах вымолвить ни слова.

— Деньги! — приказал Вадим. — Ну?!

Дрожащими руками, не попадая ключом в замочную скважину, Крейлис принялся отпирать большой сейф, стоявший в углу кабинета. Достал оттуда пачку банкнот, перетянутую резинкой, и швырнул ее к ногам Вадима.

Вадим поднял деньги и пересчитал их. Там оказалось намного больше, чем он просил.

— Будем считать, что в эту сумму входит компенсация и за мотоскутер, которого лишили меня твои подонки, и за моральный ущерб, — сказал он Крейлису.

Глава 4

Беспрепятственно покинув здание фирмы (как и следовало ожидать, Крейлис не посмел больше напускать на него своих головорезов), Вадим свернул за угол и, пройдя по бульвару Разоружения пару кварталов, вошел в будку телефона-автомата. Набрал домашний номер отца.

Однако трубку на другом конце линии никто не брал.

«Где же ты сейчас, папа? Куда, в какой темный угол тебя загнали страх и инстинкт самосохранения? И как мне отыскать тебя?»

Выждав несколько минут, Вадим позвонил в канцелярию суда. Строгий женский голос разъяснил, что Ивана Дмитриевича Бурина на месте нет и быть не ожидается. По той простой причине, что он подал заявление об увольнении. Что он сказал относительно причин своего поступка?.. Молодой человек, я вам не справочное бюро! Мало ли по каким причинам человек увольняется с работы?..

Вадим бросил трубку и прислушался к своим ощущениям. Нет, вроде бы всё в порядке. Отец еще в городе. Ему представилось, как в этот момент отец колесит на своей «Пантере» по городу, откликаясь на вызовы. Голодный. Лишившийся в одночасье крыши над головой. Как загнанный зверь, видящий в каждом встречном охотника на него…

Вадим снова услышал голос отца: «Я ведь еще столько людей спасти могу… Такая, видно, у меня судьба».

Спасти… Он сказал — спасти!.. Вот так частенько и бывает у людей в этом мире: им обязательно надо кого-то спасать. Даже если этот кто-то не желает, чтобы его спасали… И тогда в ход идут все средства. Один в страшных мучениях умирает от рака, но, вместо того чтобы избавить его от страданий, врачи прописывают ему усиленную химиотерапию, хотя знают, что он неизлечим. Другой всячески пытается добровольно покинуть этот мир, а его хватают и сажают в смирительную рубашку, под надзор дюжих санитаров, которые любят измываться над беспомощными душевнобольными. Третий, раскаявшись в совершенных преступлениях, просит привести вынесенный ему приговор в исполнение, потому что человек не может ждать смертной казни пять лет, а гуманное государство заменяет ему высшую меру наказания пожизненным лишением свободы!.. Четвертый, у которого отказывается работать сердце, несколько месяцев валяется на больничной койке в состоянии непрекращающейся комы, и я могу только представить эту непрекращающуюся пытку, когда при каждой очередной остановке сердца его долбят разрядами электрошока, сжигая кожу и плоть, и ломают ребра при силовом массаже грудной клетки, а душа несчастного в это время мечется между этим миром и ТЕМ, в который ее ни за что не хотят отпускать добренькие спасатели…

Вадим невольно скрипнул зубами.

«Тот Дар, который достался моему отцу, — по существу, такая же уродливая мутация, как сиамские близнецы, — думал он. — А он наивно принимает его за чудо и благо для человечества!..

Он слеп, и мне жаль его, как было бы жаль любого незрячего. Вот почему я смогу «выстрелить» в него, когда встречу.

Теперь-то мне понятно, что мое невидимое оружие срабатывает только против тех, кого мне действительно жалко…

Однажды какой-то болван сказал: «Жалость унижает людей». Может быть, не спорю, некоторые из тех, кого жалеют, и чувствуют себя униженными и оскорбленными. Но зато она, несомненно, возвышает тех, кто жалеет, — хотя бы в собственных глазах…

А интересный казус получается. Ведь в этом мире действует железный принцип: убивать надо только тех, кто умножает зло. Тех, кто стал преступником. За преступление обязательно полагается наказание. С общей точки зрения то, что собираюсь делать я, — бессмыслица, бред сумасшедшего!.. Потому что я буду нести смерть тем, кто не совершил ни единого греха, но сам пострадал от несправедливости, судьбы или чьей-то злой руки. И доказательством того, что этот человек заслуживает любви или жалости, будет выстрел из невидимого пистолета, который вложен в мою руку самим мирозданием…

Ладно, хватит философствовать и рефлексировать. Пора начинать действовать».

И тут же чей-то робкий голос внутри его опасливо осведомился: «Что — уже? Вот так вот сразу?..»

«А ты как думал? — возразил Вадим этому трусливому голоску. — Какой смысл тянуть время? Как говорят коллеги Крейлиса, „чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь“. Тебе же не хочется надолго застрять в этом теле и в этом мире? Значит, начнем…»

Он присмотрелся к людям, которые нескончаемым потоком текли по тротуару. Кого из них выбрать первым?

Он стоял, спрятав руки в карманы, и глядел на прохожих.

Стайка девчонок, бегущих куда-то вприпрыжку и хохочущих во все горло…

Счастливая молоденькая мамаша, толкающая перед собой коляску, из которой доносится писк новорожденного…

Сытые, лоснящиеся мордовороты в расстегнутых до пупа рубахах, прущие сквозь толпу напролом, зажав в потных лапах полуопорожненные бутылки с пивом…

Расфуфыренная дамочка с равнодушным лицом, ведущая на длинном поводке кобеля размером с теленка…

Жадно целующиеся на ходу влюбленные, не замечающие никого и ничего вокруг себя…

Девица в мини-юбке и с длинными «фирменными» ногами, высокомерно поглядывающая на всех окружающих сквозь черные очки…

«Кто из них мог бы заслуживать жалости? Кто? Не вижу».

И тут Вадима вдруг прошибла холодным потом одна простая мысль.

Как могла та Сила, что поручила ему столь ответственную миссию, положиться на его критерии определения достойных любви и жалости?

Помнится, еще Сократ пытался найти днем с огнем истинного человека. Не уготована ли и ему такая же участь?

А может быть, его сомнения нелепы и напрасны? Что, если ЭТО будет происходить автоматически, под воздействием каких-нибудь подсознательных импульсов? Вон, Славика-то он приложил, вовсе не думая о том, достоин он жалости или нет…

Он наконец стряхнул с себя оцепенение и решительно влился в гущу толпы.

* * *

Первая кандидатура подвернулась довольно быстро.

Это была немощная старушка, стоявшая в подземном переходе с картонкой, на которой чернильным карандашом от руки было нацарапано: «ПОМОГИТЕ МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЖИТЬ!» На старушке было глухое черное платье до пят, по крайней мере сорокалетней давности, стоптанные мужские ботинки и утратившая первоначальный цвет вязаная кофта.

Вадим истолковал призыв на картонке совершенна однозначно.

Дождавшись, пока в переходе никого, кроме него и старушки, не останется, он подошел к ней и протянул правую руку, сжатую в кулак. Подслеповато мигая из-под очков, старушка подставила свою сухую ладошку, приговаривая: «Спасибо, сынок!.. Дай тебе бог здоровья и долгих лет жизни!»

Вадим разжал пальцы и прикоснулся ими к руке старушки.

Она даже удивиться не успела, почему в кулаке подающего нет ни одной монетки.

ВЫСТРЕЛ!

Старушка сползла спиной по стене, и платье ее непристойно задралось, обнажив худые ноги с синими буграми варикозных вен…

Вадим не помнил, как он выскочил из перехода на поверхность улицы. К счастью, никто не попался ему навстречу. Он нырнул в первую же арку и через несколько минут ускоренной ходьбы оказался в двух кварталах от того места, где осталось лежать тело старушки…

Наконец он пришел в себя, вытер пот со лба и зашагал медленнее.

«Черт, что же я так испугался? Мне следовало не убегать с того места, а дать круг и вернуться в переход, чтобы проследить, не станет ли эта бабулька приманкой для отца…

Проклятые рефлексы! Видимо, извращенные понятия о добре и зле настолько въелись в нашу плоть и кровь, что от них трудно избавиться в одночасье. Своеобразный атавизм, который передается из поколения в поколение. Они даже не поддаются контролю разумом. Ведь знаю я, что совершил благо для этого дряхлого, немощного существа, избавив его от нищеты и голода, от ежедневного унижения и самоуничижения, от горечи одиночества и обиды на весь мир, не желающий помогать ему…

Так почему же мыши скребут мое сердце и все стоит перед глазами худенькое тельце, свернувшееся калачиком на грязном бетонном полу?

Может быть, ты боишься того, что напишут о тебе в завтрашних газетах? «Маньяк, жестоко расправляющийся с нищими старушками»… «Нелюдь, охотящийся на слабых и обездоленных»… И прочее в том же духе…

Неужели тебе так важно, что будут думать о тебе и о твоих поступках те, кто не ведает истину? Неужели ты испугаешься суда слепцов?

Главное, чтобы ты сам знал, что поступаешь правильно.

И не надо уподобляться этому жалкому экспериментатору над собой по фамилии Раскольников. Он-то не ведал, что смерти не существует, а потому и метался, пытаясь бороться с собственной совестью. Да и старушку-процентщицу он убил не из любви к людям, а из любви к самому себе…»

Тут Вадим очнулся от раздумий и обнаружил, что проходит мимо небольшого кафе и что желудок его требует пищи.

Он набрал полный поднос различных блюд, наугад выбранных из меню, и сел за свободный столик в углу. Женщины, обслуживавшие посетителей, с откровенным любопытством поглядывали в его сторону из-за стойки и, смеясь, что-то шептали друг другу на ухо. Видно, их удивил аппетит странного посетителя. Однако Вадим не обращал на них внимания. Набив до отказа желудок, он надеялся избавиться от хлопот, связанных с поиском пищи, до позднего вечера…

Когда дошла очередь до люля-кебаба, щедро политого томатным соусом, Вадим вдруг явственно увидел перед собой мраморную стену подземного перехода, испачканную кровью, и почувствовал неудержимый приступ тошноты. Опрокинув стул, он стремглав ринулся в туалет.

«Вот что значит переедание», — донесся ему в спину женский голос из-за раздаточной стойки.

Очистив желудок от того, что успел съесть, Вадим пустил из крана холодную воду и сунул под освежающую струю голову.

Потом кое-как вытерся бумажным полотенцем и ощерился на свое неприглядное отражение в зеркале над раковиной.

«Ну что, господин бывший мертвец? — спросил он у иссиня-бледного парня с растрепанной мокрой головой. — Будешь продолжать борьбу со своим проклятым естеством или сдашься?»

Человек в зеркале был явно не прочь сдаться. Он подмигнул Вадиму, скривил усталую гримасу и пошевелил бровями. Не иначе, намекал на то, как неплохо было бы послать к черту все потусторонние силы и миры, забыть о том, что случилось в последние дни, прийти домой, упасть прямо в одежде на кровать и забыться мертвецким сном, а на следующий день, проснувшись, начать свою жизнь заново. Без кровавых убийств, а следовательно — и без дурацкого самопоедания. Жить так, как живут все окружающие — не задумываясь о том, что их ждет после смерти и надо ли тратить силы на бесполезную суету…

— Устал, значит? — осведомился сквозь зубы Вадим у своего отражения. — Но не надейся, что я оставлю тебя в покое, симулянт несчастный!.. На том свете будешь отдыхать!..

Глава 5

Выходя из кафе, Вадим был преисполнен холодной решимости продолжать выполнение своего плана.

Но все полетело в тартарары, едва он услышал женский голос за спиной, окликавший его по имени.

— Привет! Ты что — уже не узнаешь меня? — смущенно улыбаясь, спросила девушка, подходя к Вадиму.

Не так-то много у него было знакомых девушек, чтобы не узнать ее.

Та самая Карина, с которой он познакомился после конфликта с Крейлисом, еще не зная, что его уже поджидает на лестничной площадке киллер…

— Привет, — в замешательстве откликнулся он. Она стояла перед ним, легкая, веселая и стройная, как хрупкий мотылек, и у него почему-то сразу защемило сердце.

— Что же ты ни разу так и не позвонил мне? — с детской непосредственностью спросила она. — Не захотел больше видеть меня?

Это был решающий момент, когда Вадим мог бы сразу сказать ей правду. Но вместо этого он, сам не зная почему, вдруг принялся опровергать столь категоричные и не соответствующие его истинным намерениям предположения.

Она рассеянно слушала его вполуха, поигрывая витым шнурком так шедшего ей голубого платья, и загадочно улыбалась.

— А почему ты не на работе? — спросила она.

— А ты? — вопросом на вопрос ответил он.

— У меня сегодня выходной, — сказала она. — Я же через два дня на третий работаю — забыл?

Он вспомнил: еще во время первой встречи она рассказывала, что работает в офисе какой-то компании.

— А я теперь вообще свободен, — признался Вадим. — Меня уволили из фирмы…

— За что? — округлила глаза Карина.

— За попытку прелюбодеяния в рабочее время, — натужно пошутил он.

— Да неужели? — пропела ехидно она. — Что-то на тебя это не похоже…

— Зато мне дали целый мешок денег при расчете, — соврал Вадим. — И теперь я мучаюсь, не зная, как и на что их потратить… Ты не поможешь мне в этом?

Карина опустила глаза.

А потом подняла их снова, и он почувствовал, что теряет остатки здравого смысла от ее взгляда.

— Нет, — сказала она. — Твои деньги меня совсем не интересуют.

— Да? — растерялся Вадим. — А что же тебя интересует?

— Ты, — просто сказала она. — Только ты…

Надо было сказать что-то, причем непременно шутливым тоном, чтобы разговор не походил на сцену из телевизионной мелодрамы, но у Вадима перехватило дыхание, и нужные слова почему-то не находились. Наконец он выдавил:

— Пойдем?..

— Куда? — поинтересовалась Карина.

— А это имеет значение для тебя? — спросил он.

Она опять расцвела улыбкой и медленно покачала головой.

Все повторялось, как в прошлый раз.

Они шли, сами не зная куда, и вокруг было много людей, но весь окружающий мир перестал для них существовать.

Однако кое-что уже было по-другому. Вадим боялся прикасаться к своей спутнице, хотя ему очень хотелось это сделать. И еще время от времени со дна сознания всплывала, как разбухший утопленник, мысль о том, что он напрасно тратит время, потому что ему теперь не дано любить по-настоящему, но он тут же вновь топил ее поглубже…

А потом выяснилось, что серый день плавно переходит в поздний вечер и пора расставаться. И тут Вадима словно что-то толкнуло в самое сердце. Он рассказал Карине о том конфликте, который произошел у него с Крейлисом. И о том, что теперь за ним охотятся киллеры и подручные бывшего шефа, чтобы заполучить обратно похищенный им голомакиятор. Единственное, о чем он решил пока умолчать, так это о своих двух смертях и воскрешениях. И, само собой, об отце…

Карина молча слушала его, недоверчиво наклонив голову. На какой-то миг ему показалось, что она не верит ему и вот-вот скажет: «Признайся, что ты вычитал все это в каком-то дурацком боевике!»

Но когда он закончил свой рассказ, она сказала вовсе не это.

Она сказала ласково:

— Бедный ты мой, бедный!..

А потом предложила ему в качестве убежища («Хотя бы на время», — добавила она) свою квартиру. Вообще-то она жила с матерью, но не далее как вчера мать на целую неделю уехала в Москву погостить у сестры, так что…

Он взглянул на нее и понял, что, помимо желания спасти его от опасности, за ее предложением скрывается еще кое-что.

Нельзя сказать, чтобы столь откровенное предложение вскружило ему голову. Но не принять его он не посмел.

…Квартира у Карины оказалась маленькой и уютной. До поздней ночи они сидели рядышком на диване, смотрели телевизор, пили шампанское и почти не разговаривали.

А потом Карина повернулась к Вадиму, и ее лицо оказалось в опасной близости от него.

— Почему ты меня не хочешь поцеловать? — спросила она.

— Я боюсь, — честно признался он, не уточняя, чего именно он боится.

Но она истолковала его ответ по-своему.

— Глупышонок мой, — мягко улыбнулась она. — Не надо бояться. Все будет хорошо.

И потянула за кончик витого шнура, которым было опоясано ее чудесное голубое платье.

…И она оказалась права. Все действительно было хорошо. Выстрел не прозвучал, когда Вадим обнял девушку.

А потом он забыл обо всем на свете.

И о том, что еще недавно его тело лежало в земле. И о Крейлисе. И о голомакияторе. И даже о «воскресителе»…

* * *

И так продолжалось до самого утра.

А утром Карина ушла на работу, оставив его нежиться в теплой постели, еще хранящей ее нежный запах.

Он проснулся вскоре после ее ухода. На столе лежала записка: «Завтрак на столе, все остальное в холодильнике. Люблю! Целую! Твоя К.»…

Сжевав бутерброд и выпив чашку кофе, он некоторое время послонялся по квартире, изучая фотографии на стенах, листая рассеянно книги, стоявшие на полке, слушая музыкальные записи, которых у Карины было очень много.

Но все это время он ощущал некое смутное беспокойство внутри себя. С ним что-то было не так. К полудню он понял — что именно…

Он не мог бы жить, купаясь в счастье, любви и безмятежности, всю оставшуюся жизнь — если, конечно, когда-нибудь ему суждено было умереть от старости. Потому что даже самое сильное и пронзительное ощущение счастья ЗДЕСЬ было лишь слабым отзвуком того блаженства и умиротворения, которые ждали его ТАМ…

Кроме того, пока он наслаждался близостью с любимой женщиной, в городе продолжали страдать и мучиться люди, по инерции цепляясь за то, что они наивно считали жизнью. Он включал телевизор — и видел обожженные обидой лица инвалидов, получающих нищенскую пенсию за свои увечья; слезы детей, которых родители сдали в детский дом; рыдания женщин, потерявших вместе с мужем надежду и опору… Только он мог избавить их от этих страданий, и осознание невыполненного долга перед ними лежало на его душе тяжким грузом.

И тогда он не выдержал. Он оделся, написал Карине короткую записку о том, что вынужден отлучиться по делам, и сбежал из заточения, к которому сам себя хотел приговорить, защелкнув за собой замок в двери.

В тот день он помог уйти сразу троим, и с каждым разом ему становилось все легче делать это.

Для начала он тщательно выбирал очередную «жертву». Если обстановка была неблагоприятной для «выстрела», он следовал за ней до тех пор, пока хотя бы на несколько секунд не оставался с ней наедине. Достигнув цели, он сначала удалялся на такое расстояние, чтобы никому не пришло в голову заподозрить его в причастности к этой смерти, а потом возвращался к трупу и, если так выразиться, устраивал засаду. Он наблюдал, как полиция осматривает тело и опрашивает немногочисленных свидетелей, как прибывшие врачи констатируют мгновенную смерть и увозят труп в морг… Все это время он наблюдал за «подступами» к месту происшествия, пытаясь распознать своего отца, даже если тому вздумалось бы применять голомакиятор.

Но все три смерти оказались напрасными, и, усталый и опустошенный неудачей, он вернулся к Карине поздно вечером.

Естественно, она накинулась на него с расспросами, полагая, что, после того, что между ними произошло, имеет право знать, где и как он проводит время. Он сослался на какие-то наспех придуманные проблемы и попросил пораньше лечь спать.

Он действительно чертовски устал за этот день так что на любовь у него уже не оставалось сил.

На следующий день повторилась та же самая история, только теперь он довел счет жертв до семи. И снова — полное отсутствие реакции со стороны «воскресителя».

Неудача изматывала Вадима больше, чем реальная затрата сил и энергии.

Поэтому, когда Карина вечером, когда они уже лежали в постели, стала делиться с ним своими мечтами о счастливом будущем — их совместном будущем, Вадим не выдержал.

— Фикция, — сердито пробормотал он. — Все это не больше, чем фикция!..

— Почему? — подняла она голову с его груди.

— Да потому что это — счастье крота, который стремится зарыться поглубже в землю, чтобы не ослепнуть от дневного света!.. И воспроизвести на свет потомство, чтобы оно тоже жило в вечной тьме!

Резким движением Карина уселась на постели.

— А что ты можешь предложить? — с удивлением спросила она. — Разве у тебя другие представления о счастье?

Вадим вздохнул.

— Да, — наконец сказал он. — Совсем другие… Только боюсь, что они тебе не понравятся.

— Ну, ты говори, а я послушаю, — предложила она. Он молчал.

— Или тебя следует понимать так, что ты не собираешься быть со мной всю оставшуюся жизнь? И не хочешь, чтобы у нас с тобой были дети?

— Карина… — попытался возразить он, но она оборвала его стеклянным голосом:

— Значит, ты вовсе не любишь меня? Значит, я была нужна тебе только для того, чтобы ты мог отсидеться где-то в безопасности, пока за тобой гоняется мафия?

— Ну, что ты говоришь? Я же люблю тебя…

— Выходит, я ошиблась в тебе, — сказала она упавшим голосом.

— Нет, нет, — поспешно сказал он, обнимая ее за плечи. — Ты просто не знаешь… Карина, счастье есть, не сомневайся в этом… Но только не здесь, не в этом мире!..

Она всхлипнула, и тогда он не выдержал. Он рассказал ей про ТОТ мир.

Она слушала его не перебивая, а потом, когда он выдохся, прошептала:

— Вадим, да ты же болен! Ты сошел с ума, но не подозреваешь об этом!

— Поверь мне, Карина, — попросил Вадим. — Не будь такой, как все!.. Все, что я тебе рассказал, — правда. Я сам был ТАМ, потому что меня убивали дважды и я несколько дней пролежал под землей на кладбище…

Она осторожно отодвинулась от него на край постели.

— А потом ты, конечно же, ожил и выбрался из могилы, чтобы убивать людей, — не то спросила, не то предположила она.

— Не убивать, — поправил ее Вадим. — А дать им возможность испытать на себе, что такое счастье. Счастье, которого достойны самые несчастные в этой жизни!..

Что-то вдруг переменилось в лице Карины.

— Ах вот как? — медленно сказала она. — Так, значит, это ты — тот самый маньяк-убийца, о котором вот уже третьи сутки только и пишут в городских газетах?.. Значит, это ты убиваешь одиноких стариков, безногих инвалидов, больных детей?!

— Да, — взорвался Вадим. — Да, черт побери!.. Я действительно делаю это. Но я вовсе не маньяк, потому что я не убиваю, а даю этим людям жизнь — вечную жизнь!.. Карина, милая моя, если ты действительно любишь меня, ты должна поверить мне — и когда-нибудь мы уйдем из этого мира вместе!..

Она его не слушала. Она соскочила с дивана, подбежала к телефону и стала лихорадочно набирать какой-то короткий номер. Пальцы ее дрожали и попадали не в те клавиши, которые были ей нужны. По лицу ее текли крупные слезы, и плечи вздрагивали от еле сдерживаемых рыданий.

Вадим встал и подошел к ней.

— Карина, — в отчаянии сказал он. — Не надо этого делать… Да, то, что я рассказал, наверняка кажется тебе бредом. Но я прошу тебя — подумай хорошенько над этим и постарайся допустить, что бред этот и есть истина…

Она наконец дозвонилась до невидимого абонента.

— Алло! — крикнула она. — Это ОБЕЗ? Вадим дернул шнур телефона с такой силой, что он лопнул сразу в двух местах.

— Не подходи ко мне! — завизжала Карина. — Не трогай меня!.. Убийца! Сумасшедший убийца!..

Но ее гневные слова уже не ранили его, не могли ранить. Сердце его было заковано в броню из жалости.

Он все-таки добрался до нее, забившейся в угол, словно прощаясь навсегда, провел ласково ладонью ее мокрой от слез щеке.

И на этот раз ему показалось, что беззвучный выстрел оглушил его громовым раскатом…

Глава 6

Та ночь стала для него переломной. Он пытался уйти из этого мира, уничтожив свою физическую оболочку различнымиспособами. Он вскрывал себе вены, пил уксусную кислоту, вешался на крюке люстры, бил в свое сердце ножом — но все было бесполезно. Невидимый властитель, стороживший выход из туннеля, в который попадало его сознание после смерти, раз за разом неумолимо заставлял его вернуться в тело, которое чудесным образом оказывалось опять целым и невредимым.

Он был изгоем, которому закрыли все пути для возвращения в ТОТ мир.

Когда он это понял, то мгновенно успокоился. Пора было перестать метаться и совершать глупости. Надо было брать себя в руки и доводить возложенное на него дело до конца.

Уже под утро он забылся неспокойным сном, сидя на кухне, — в комнату, где лежало тело Карины, он так и не мог заставить себя войти…

Разбудил его торопливый, настойчивый дверной звонок, раздававшийся с таким исступлением, словно звонивший боялся, что его не услышат.

Вадим с облегчением вздохнул. В такую рань сюда мог заявиться только «воскреситель». Видно, отец не смог сопротивляться зову смерти…

Что ж, сейчас все и закончится.

Вадим подскочил к двери квартиры и, лязгнув замком, открыл ее. Он был настолько уверен в своем выводе, что даже не потрудился предварительно глянуть в дверной «глазок».

И тут же испытал чувство огромного разочарования. За дверью оказалась женщиной бальзаковского возраста, с растрепанной головой и лихорадочно блестящими глазами. В руке у нее была дорожная сумка.

Увидев Вадима, женщина на секунду оцепенела, а потом упавшим голосом спросила:

— Вы… вы кто такой? Почему вы здесь? И где моя дочь?!

Видимо, выражение его лица было таким, что, не дожидаясь ответа, мать Карины оттолкнула его и ринулась в квартиру. Вадим аккуратно закрыл дверь.

В ту же секунду из комнаты донесся страшный крик:

— Доченька моя!.. Что с тобой? Кто сделал с тобой ЭТО?! Господи, я чувствовала, что с тобой что-то случилось! Поэтому и приехала так рано… А оказалось — слишком поздно…

Вадим прошел в комнату. Сидя на полу, женщина попыталась приподнять голову Карины, не обращая внимания на то, что ковер уже насквозь пропитался кровью.

— Она ушла, — сообщил Вадим, подходя к женщине. — Но не стоит так убиваться, поверьте… Теперь она будет жить вечно.

Женщина уставилась на него так, словно увидела впервые.

— Это ты ее убил, — страшным голосом констатировала она. — За что? Что она тебе сделала, моя Каринушка?.. Она же была такой доброй, такой ласковой!.. Подонок! Гадина ты — вот ты кто!..

— Успокойтесь, пожалуйста, — попросил Вадим. — Не стоит поддаваться эмоциям… Я все вам объясню…

— А что тут объяснять?! — вскинула голову женщина. Слезы катились по ее лицу ручьем. — Я не желаю слушать тебя, убийца!.. Ты лишил меня самого дорогого, что у меня было, — моей единственной доченьки! И я никогда тебе этого не прощу!

С неожиданной резвостью она вскочила и устремилась к телефону. И тут же заметила вырванный с корнем провод…

— Ах вот как, — неожиданно тихим голосом произнесла она. — Она тоже пыталась позвать на помощь, когда ты ее убивал. А ты помешал ей это сделать и все-таки убил ее…

Она откинула волосы с лица и посмотрела на Вадима в упор с таким отвращением и ненавистью, словно он был мерзкой инопланетной тварью из фильма ужасов.

— Как я теперь буду жить без нее, как? — выкрикнула она. — Об этом ты подумал? Я же только ради нее и жила на свете!..

Вадим протянул ей руку.

— Это легко исправить, — сказал спокойно он. — Я сделаю так, что вы окажетесь с ней вместе, и вам обеим будет хорошо ТАМ. Дайте мне свою руку…

Но женщина с силой оттолкнула его и устремилась к двери.

Вадим не мог допустить, чтобы она сбежала из квартиры. Но догнать ее ему удалось лишь в прихожей.

Однако, к его удивлению, прикосновение к ней не возымело никакого эффекта. Мать Карины сопротивлялась, царапая его лицо ногтями, и тогда он схватил с вешалки шарф и, накинув на ее шею, что было сил помянул за его концы. Крик женщины перешел в неразборчивый хрип, и руки ее задергались, словно пытаясь ухватиться за что-нибудь.

Когда агония прекратилась, он отпустил шарф и, подхватив обмякшее тело, бережно положил его на пол прихожей.

Постоял немного, глядя на искаженное предсмертной судорогой лицо с закатившимися под лоб глазами и вывалившимся изо рта языком.

Машинально промямлил:

— Простите меня…

Хотя извиняться, в сущности, было не за что.

Больше оставаться тут он не мог. Не потому, что ему неприятно было находиться в компании трупов. Просто вот-вот в квартиру могли нагрянуть соседи, привлеченные шумом и криками. А объясняться с ними у него не было желания.

* * *

Квартиру свою он решил навестить не потому, что его тянуло домой. Просто надо было принять душ и сменить одежду. После того что произошло в квартире Карины, его не оставляло ощущение чего-то липкого и грязного.

Однако у дома его ждал сюрприз.

На скамейке возле подъезда сидел понуро алкаш Славик, явно мучившийся сухостью во рту и головной болью. Однако во всем остальном вполне живой и здоровый.

Увидев Вадима, он обрадовался, подскочил, будто его ужалили, и заорал на весь двор своим пропитым баритоном:

— Вадик! Друг ты мой сердечный! Только ты можешь выручить меня сейчас!

Вадим ошарашенно смотрел на «районную достопримечательность». На лбу Славика не было видно ни малейшего шрама.

«Неужели его смерть была галлюцинацией?» — мелькнуло в голове Вадима, но потом он догадался.

И скрипнул зубами от невольной досады.

Получается, что «воскреситель» все-таки побывал возле тела Славика, но после того, как Вадим убежал, испуганный тем, что против своей воли сотворил. «Эх, черт, если бы я не поспешил, еще тогда можно было бы разрубить гордиев узел!.. И сейчас были бы живы все те, кого я отправил в ТОТ мир за последние дни. И та старушка в переходе. И Карина. И ее мать… Что я несу? — тут же одернул себя Вадим. — К чему эти сожаления, охи да вздохи? Не тех, что уже ушли, тебе надо жалеть, а тех, кто еще остается здесь…»

— …хотя бы двадцатку, а? — бубнил тем временем Славик, приплясывая от предвкушения близкой опохмелки. — Ты не думай, я отдам, обязательно отдам!.. Вот получу пенсию — и сразу к тебе… Я ведь долги не люблю, Вадик… Да и пить не люблю, если честно. Просто вчера такой случай был — просто грех не выпить. Поминки справляли. У одного кореша на днях мамашу в переходе какой-то гад грохнул, она там милостыню просила… Представляешь, Вадик, прямо в лоб пулю положил, как будто в тире по мишеням целый год упражнялся. И оружие-то какое-то необычное у него, как сказали обезовцы… Такого калибра вообще в природе не существует — видно, убийца этот самодельную винтовку сделал…

— Почему — винтовку? — тупо спросил Вадим.

— Так ведь стрелял-то он не в упор, а с жуткого расстояния — метров сто, не меньше. Кореш говорит, обезовцы сами не поймут, как такое было возможно. Там переход-то этот — на бульваре Разоружения, знаешь? — длиной метров пятьдесят, не больше… Во какие тайны мадридского двора! Так ты деньги-то мне займешь или нет?

— Займу, займу, — сказал Вадим.

Он наугад достал из внутреннего кармана одну бумажку из той пачки, которую получил от Крейлиса, и протянул Славику.

Лицо алкаша вытянулось вдруг так, словно он узрел вместо денег гремучую змею.

— Ты чего? — спросил Вадим.

— Это же… это же сотенная!!! — взревел Славик и ловко выдернул купюру из пальцев Вадима. — Ну, раз пошла такая пьянка — режь последний огурец!.. Благодетель ты мой! Дай я тебя обниму!

Вадим поспешно отстранился.

— Нет уж, — сказал он. — Я не хочу, чтобы тебя опять подстрелили!

И пошел в подъезд, не оглядываясь, оставив Славика с открытым ртом.

«Интересно получается, — думал Вадим, поднимаясь на лифте. — Ни черта этот алконавт не помнит о своем пребывании в ТОМ мире. Он даже не отдает себе отчета в том, что умирал. Если даже его забывчивость не объясняется склерозом из-за длительного употребления спиртного, все равно остается непонятным, как Славику представляется происшедший с ним инцидент на лестнице. По принципу — упал, очнулся, ничего не помню? Или „воскреситель“, помимо того, что оживляет мертвецов, способен еще внушать им ложные воспоминания либо полное отсутствие таковых? И люди возвращенные им с ТОГО света, продолжают жить как ни в чем не бывало, не зная о том, что все они — бывшие, а точнее — несостоявшиеся покойники…

Но ведь я-то все помню!

Правда, в отличие от всех прочих жертв «воскресителя», я пробыл в ТОМ мире гораздо дольше. Может быть, именно благодаря этому я сохранил память?

И наверняка есть еще кто-то, подобный мне, кто не может забыть своего пребывания в ТОМ мире. И, возможно, он тоже охотится на «воскресителя» — на своего «воскресителя».

В конечном счете, — думал Вадим, отпирая дверь своей квартиры, — все мы, «возвращенцы», — следствие ошибок «воскресителей». Если бы те, кто приобрел дар реанимировать трупы, не лезли воскрешать давно умерших покойников, возможно, никому и в голову не пришло бы, что они существуют, потому что даже сами воскресшие не знали бы, что их насильственно вернула к жизни чья-то безжалостная рука…

Они, «воскресители», сами нарушили хрупкое равновесие, существовавшее между живыми и мертвыми, и это не могло пройти им даром. Любая система пытается устранить отклонения от состояния ее оптимальной адаптации к внешней среде, с которой она взаимодействует, а «воскресители» представляют собой просто чудовищную аномалию!..»

Едва Вадим успел принять душ, как телефон в комнате разразился серией настойчивых звонков.

«Кто бы это мог быть, — подумал Бурин, растираясь махровым полотенцем. — Вроде бы некому звонить мне… Может, это Славик, успевший надраться до положения риз и решивший вытянуть из меня дополни тельные средства на продолжение „банкета“ с его собутыльниками? Или Фейербах, которому понадобилось проконсультироваться по компьютерным делам? Неужели — отец?..»

Последняя мысль почему-то представилась ему наиболее вероятным предположением, и он, шлепая мокрыми босыми ногами по пыльному ковру, подскочил к телефону и сорвал трубку с рычага.

В следующий момент его постигло невероятное разочарование, потому что звонил ему не кто иной, как Крейлис. Просто — Марк…

— Извините, Вадим Иванович, что беспокою вас так рано, — сказал вкрадчиво он. — Но у меня к вам есть одно очень важное дело…

«Опять, что ли, будет требовать вернуть голомакиятор?» — с раздражением подумал Вадим.

— А у меня с тобой больше нет и не может быть никаких дел, Марк, — со злорадным удовлетворением прервал он куртуазности бывшего шефа.

— Ну, зачем же вы так, Вадим Иванович? — не смутившись, откликнулся Крейлис. — Я думаю, что мое предложение должно вас заинтересовать…

Он упорно продолжал строить из себя интеллигентного, солидного, невозмутимого руководителя, явно подражая «крестным отцам» заокеанской мафии, как их принято изображать в гангстерских фильмах.

— Тем более, — продолжал глава фирмы «Голо— и видеоэффекты», — если учесть, что жизнь одного близкого вам человека находится в опасности…

Неужели этим подонкам удалось выследить и схватить отца?

— Ну, ладно, выкладывай, Марк, — грубовато сказал Вадим. — Только покороче — я спешу…

— Ну, если совсем коротко, то суть проблемы выглядит так… Есть один человек, который представляет собой препятствие для дальнейшего развития и процветания нашей фирмы — и в прошлом вашей тоже, Вадим Иванович… Так вот, я подумал, что, с учетом ваших новых способностей, вы могли бы оказать нам неоценимую услугу…

Вадим аж задохнулся от прилива злости и возмущения.

Неужели эта тля возомнила себя вправе нанимать его в качестве киллера, чтобы убрать неугодного ей человека?!.

— Иными словами, ты хочешь, чтобы я убрал этого человека? — стараясь не выдавать своих эмоций, уточнил он.

— Не забывайте, Вадим Иванович, — после паузы, сказал Крейлис, — что мы с вами беседуем не с глазу на глаз, а по обычному телефону…

— А мне плевать! — дал волю гневу Вадим. — Я все равно не собираюсь становиться одним из твоих наемников, скотина!.. Не на того напал, понятно? И нечего меня шантажировать! У меня больше нет близких людей!

— Как же? — удивился Крейлис. — У вас есть очень симпатичная подружка по имени Карина, которая питает к вам такие нежные чувства, что согласилась приютить вас в своей постельке…

— Не трогай ее своими грязными лапами, ублюдок! — прорычал Вадим. Его бесила сама мысль о том, что Крейлис сумел-таки выследить его. — И потом, если уж на то пошло, то меня не волнуют твои угрозы в ее адрес! — Он подумал и добавил: — Просто она мне безразлична, вот и все!..

— Нет-нет, Вадим Иванович, — нежным голосом протянул Крейлис. — Вы напрасно думаете, что мы собираемся убивать вашу подругу. Мы предполагаем, что на вас в вашем нынешнем состоянии это не произвело бы должного впечатления… Нет, мы будем делать ей больно, вот и все. И с каждым разом эта боль будет усиливаться, Вадим Иванович… Вы же сами испытали на себе эту боль — но поверьте, что девушке придется еще хуже, поскольку мы не собираемся допускать ту же ошибку, что и в вашем случае… Так что если вы откажетесь, то я буду через каждый час звонить вам и воспроизводить запись криков вашей Карины…

— Мерзавец! — изображая крайнюю степень возмущения, сказал Вадим. — Подлец!.. И швырнул трубку.

Внутренне же он испытывал невольное облегчение. «Не-ет, ребятки, — думал он, — не получится у вас прижать меня с этой стороны. Некого уже пытать и избивать, некого!..»

Он стал торопливо одеваться. Пора менять место базирования. Слишком многие его знают. Не ровен час, в один прекрасный день и ОБЕЗ пожалует в гости…

Телефон зазвонил снова, но он не стал брать трубку. И, уже уходя из квартиры, он вспомнил, что еще до визита к Крейлису выдергивал телефонный шнур из розетки, а сегодня, вернувшись, не удосужился подключить его.

«Значит, эти сволочи не только следили за мной, но и, пользуясь моим отсутствием, залезали в мою квартиру, чтобы порыться в моих вещах в поисках чего-нибудь интересненького!..

Ну, держитесь! Больше я вам такого удовольствия не доставлю!..»

* * *

В тот же день, приняв все меры предосторожности против возможного «хвоста», он снял двухкомнатную квартиру на другом берегу реки, в одном из фешенебельных кварталов. Арендная операция обошлась ему недешево, но теперь он мог позволить себе такую роскошь…

Правда, квартира была обставлена скромно, но Вадима не волновало отсутствие уюта. Главное — что он никому не известен здесь…

Однако не успел он изучить как следует свои новые владения, как истошно зазвонил телефон.

Он схватил трубку, но это были вовсе не те, кто сдал ему квартиру. И не какие-нибудь их знакомые. Это был все тот же Крейлис.

— Извините, Вадим Иванович, — как ни в чем не бывало сказал он. — В прошлый раз нас прервали… видимо, перебои на линии… А я очень хотел бы продолжить обсуждение наших проблем… Кстати — с новосельем вас! — невинным тоном добавил он.

Вадим на секунду прикрыл глаза.

Нет, за ним никто не следил, он был в этом уверен. Во всяком случае, люди, которые попадались ему в течение всех его поисков нового жилья, никоим образом не могли быть подручными Крейлиса…

И тут он догадался.

Голомакиятор! Вот в чем была причина незаметности людей Крейлиса! Он активно применяет прибор для подобных афер — и именно поэтому стремится сохранить изобретение в тайне…

— Ну, что тебе от меня надо? — устало поинтересовался Вадим. — Я же сказал, что не принимаю твое гнусное предложение!.. Пусть даже твои палачи зажарят заживо ту Карину, которую ты упоминал!..

Но Крейлиса было не так-то просто провести. А может быть, информаторы ему уже сообщили о том, что Карина и ее мать мертвы…

Он вдруг старательно откашлялся и сказал:

— Ладно. Если уж вы такой изверг, что вам наплевать на свою возлюбленную, давайте посмотрим на нашу проблему под другим углом… Вы не читали сегодняшнюю газету?

— Нет, — сказал Вадим. И язвительно добавил: — Я теперь не интересуюсь жизнью страны…

— Ну, зачем же страны? — добродушно возразил Крейлис. — Нам с вами хватит и городских новостей. А в газетке местной есть одна любопытная заметка. «Тот, кто стреляет без промаха» называется. И говорится в ней о некоем Слепом Снайпере, который убивает без жалости и сострадания самых несчастных и беспомощных людей… Причем не просто убивает, а стреляет им в лоб с поразительной меткостью с большого расстояния. Ну, прямо совсем как тот человек, который убил нашего общего знакомого Алексея Ивановича — помните, был у нас такой экспедитор?..

— Хватит ерничать! — перебил Крейлиса Вадим. — Ты что, собираешься выдать меня ОБЕЗу?

— Ну, по крайней мере, это никогда не поздно сделать, — философски заметил генеральный директор. — А пока я просто хотел бы договориться о сотрудничестве.

— А ты не боишься, что если меня арестуют, то я расскажу все и про тебя, и про твои подземные арсеналы, и про деяния твоих «горилл», и про голомакиятор? — поинтересовался Вадим.

— Нет, — беспечно ответил Крейлис. — Не боюсь. Необходимые меры предосторожности я уже предпринял, так что… тебе просто не поверят, малыш. Зато следователям будет интересно побеседовать с серийным убийцей-психопатом… Я так понимаю, что это вовсе не входит в твои планы?

В этом мерзавец был прав.

Чтобы выполнить волю Голоса, необходимо оставаться на свободе и вне подозрений властей. Иначе до «воскресителя» не добраться…

Так что же делать? Стать послушной игрушкой в руках этого бандита, рядящегося в тогу респектабельного бизнесмена?

— Хорошо, — наконец сказал Вадим. — Давай встретимся и все обсудим…

— Нет, малыш, — сказал Крейлис. — Так настоящие дела не делаются. Встречаться мы с тобой не будем. Все необходимые материалы ты найдешь в пакете, который будет лежать в камере хранения в аэропорту, номер ячейки я тебе сообщу позже… И не советую пытаться меня убрать, потому что все сведения на тебя будут храниться в надежном месте. Гарантирую тебе, что в случае моей внезапной смерти они мгновенно будут направлены в ОБЕЗ…

— Вот что, Марк, — сказал Вадим. — Все это, конечно, хорошо, но меня интересует, что лично я буду иметь за это.

Крейлис натянуто рассмеялся:

— Вот это другой разговор!.. А что ты бы хотел получить? Деньги? Или славу? Шучу, шучу…

— Я хотел бы получить от тебя голомакиятор, — твердо сказал Вадим. — Причем одновременно с конвертом…

Секунду в трубке царило молчание. Потом Крейлис игривым тоном сообщил:

— А-а, понимаю, понимаю… Приборчик понадобился тебе для твоих развлечений в свободное от работы время? Что ж, не вижу, почему бы создателю сего чудного артефакта не попользоваться им в своих личных интересах…

Вадим положил трубку.

«Ну вот, — отрешенно подумал он. — Поздравляю: ты поднялся еще на одну ступеньку по лестнице, ведущей в небеса… Или, наоборот, спустился?..»

Глава 7

В течение двух следующих дней звонка от Крейлиса не было.

Это время Вадим использовал для продолжения охоты на «воскресителя». В душе его теплилась надежда, что он успеет найти отца раньше, чем Крейлис опять выйдет на него, и тогда не придется поступаться своими принципами…

Но, к сожалению, этого не случилось.

За эти два дня он помог уйти в ТОТ мир еще одиннадцати тщательно избранным жертвам. С каждой новой жертвой он набирался навыков и опыта. Его уже не пугала ни кровь, ни зрелище бездыханного тела тех, кого он наметил в качестве достойных абсолютного счастья. Он научился действовать даже в таких ситуациях, когда вокруг были люди, много людей. Собственно, это оказалось нетрудно — на миг прикоснуться в толпе к выбранному человеку и тут же резко замедлить или ускорить шаг, уйти в сторону. Потом можно было в числе других свидетелей «странной гибели» подойти к лежащему, расспрашивать людей, что случилось, и даже пытаться оказать первую помощь «пострадавшему». Главное при этом было — уйти с места происшествия до прибытия обезовцев и прочих официальных должностных лиц… Если же такая «игра на публику» представлялась в какой-то ситуации рискованной, лучше было наблюдать за происходящим издали, фиксируя всех, кто приближается к трупу.

Он научился великолепно контролировать себя во время «акций», но стоило ему, вернувшись домой, остаться в одиночестве — и проклятое подсознание вновь и вновь подсовывало ему вредные картинки воспоминаний о минувшем дне и лица тех, кого он «убивал».

…Например, женщина по имени Люда, которая когда-то работала уборщицей в их фирме. Существо некрасивое, одинокое, забитое и никому не нужное. Она носила бесформенные платья до самых пят и спортивные брезентовые тапочки, а голова ее всегда была повязана платочком. Каждое ее движение было таким, словно она извинялась перед окружающими за то, что имеет наглость мозолить им глаза своим несуразным видом. Когда с ней кто-то пытался заговорить, она сразу терялась, опускала глаза и вообще старалась побыстрее отделаться от собеседника, чтобы тихо шмыгнуть в нору своего одиночества. Ей было уже сорок пять лет, но в жизни у нее не предвиделось никаких радужных перспектив… Тем не менее работала Люда с такой истовой самоотдачей, будто надеялась, что трудом и старанием своим вымолит у бога хоть капельку счастья для себя…

Уволил ее Крейлис — за то, что, убирая в его кабинете, Люда нечаянно разбила хрустальную вазу для цветов (шеф любил цветы и сам выращивал в домашней оранжерее розы и орхидеи). Когда Вадим случайно встретил Люду в городской толпе, сердце его больно сжалось. Она была все в том же наряде — длинное платье, тапочки и платочек, но лицо ее постарело по меньшей мере лет на десять…

Впрочем, Люда была единственной из всех жертв, которую Вадим знал лично. Остальных он выбирал разными способами.

Безногого ветерана пандухского конфликта он взял на заметку, прочитав о нем заметку в газете.

Женщину средних лет в черном костюме с траурной повязкой на голове он увидел в вагоне метро. Она сидела, отсутствующим взглядом уставившись в пространство перед собой, не видя и не слыша никого вокруг. Но когда на очередной станции в вагон вошла женщина с кудрявым малышом лет пяти, женщина вдруг впилась завидующим взглядом в ребенка, и на глаза ее навернулись слезы — видимо, совсем недавно она лишилась сына или дочери…

С технической точки зрения самым трудным был случай с семнадцатилетним мальчишкой, приговоренным к длительному сроку заключения за убийство, которого он не совершал. Это было громкое дело, и городские газеты подробно освещали ход процесса. Когда стало ясно, что суд непоколебим в своем решении и парню предстоит провести в колонии строгого режима столько же лет, сколько ему исполнилось накануне, Вадим прибыл как раз к окончанию заключительного заседания и встал в толпе журналистов и зевак так, чтобы иметь возможность быть как можно ближе к оцеплению. Наконец двери суда распахнулись, и в сопровождении трех дюжих конвоиров на ступенях лестницы появился осужденный. Не доходя нескольких метров до машины с зарешеченными окнами, юноша остановился и с отчаянием крикнул: «Люди, не виноват я! Поверьте мне!» На какой-то миг толпа, колыхнувшись к мальчику, смяла оцепление, и тогда Вадиму удалось до тронуться до скованных наручниками запястий. Полицейские судорожно заработали щитами и дубинками, но было уже поздно…

С некоторыми из своих будущих жертв Вадим разговаривал сам, прежде чем принять окончательное решение.

Так было с братом и сестрой, оставшимися сиротами после того, как их мать умерла совсем молодой от тяжкого недуга. Мальчику было восемь, а девочке — двенадцать лет, и у них не было никого на свете, кроме отца, который когда-то ушел в другую семью, а теперь не хотел становиться опекуном несчастных детей. Сирот ожидала горькая участь детдомовцев, и они готовы были пойти на что угодно, чтобы не попасть в казенный приют. Это был первый случай, когда Вадим посвятил своих жертв в то, каким способом может помочь им, — и дети согласились… Единственное, о чем они просили Вадима, — чтобы ЭТО произошло на кладбище, у могилы их матери…

Для того отбора, который мысленно производил Вадим во время своих блужданий по городу, были и определенные Ограничения. В принципе, можно было бы отправлять в ТОТ мир всех подряд, потому что даже самые счастливые и беззаботные люди просто-напросто заблуждались в своем понимании счастья. Но это было бы не только физически невыполнимо, но и бессмысленно. Помогать следовало в первую очередь тем, кто явно нуждался в этой помощи…

Между тем в городе постепенно нарастала паника, и вызвана она была действиями Вадима. Газеты взахлеб сообщали о неуловимом и бесчеловечном убийце-маньяке. Читая эти статьи, Вадим криво усмехался — это ж какой фантазией надо обладать, чтобы приписывать его деяния некоему злому монстру, явившемуся в город не иначе как из Ада!..

Тем не менее после этих публикаций ему пришлось учитывать, что люди с подозрением относятся ко всякому незнакомцу, который оказывается с ними один на один.

Он испытал даже нечто вроде облегчения, когда однажды ночью ему позвонил Крейлис и сообщил, что он может приступать к выполнению «заказа».

* * *

Крейлису надо было отдать должное — сведения, которые он подготовил для Вадима, оказались очень подробными. И с голомакиятором он не подвел. Правда, это был явно не тот экземпляр, который когда-то изготовил Вадим. Видимо, за время его отсутствия Крейлису — или, по его заказу, кому-то из посторонних специалистов — удалось изготовить еще несколько приборов…

Человека, который «мешал развитию» фирмы «Голо-и видеоэффекты», звали Михаил Колганов. Однако в мире криминальных разборок он был известен просто как Колчан. Ему не было еще и сорока, но биография у него была богатая и выдающаяся. Начав в семнадцать лет с «ходки в зону» за вооруженное ограбление, он быстро набрал необходимый жизненный опыт и к двадцати пяти годам контролировал весь правобережный район. А в настоящее время пытался подмять под себя вообще весь Инск. Отличался он неуемной жестокостью и отсутствием всяких принципов, даже тех, которыми иногда все-таки руководствовались обычные «теневики». Именно благодаря Колчану город захлестывал мутный поток наркотиков, порнографии и детской проституции.

Тем не менее ничем особенным от других людей Колганов не отличался. Если не считать, конечно, того, что ему принадлежали трехэтажный особняк с бассейном, баней-сауной, подземным гаражом, посадочной площадкой для аэров и спортивным комплексом чуть ли не в центре города; парк из десятка автомашин разных марок, два личных аэра с пилотами, целый гарем любовниц разных национальностей, а также сеть кегельбанов, баров, казино и даже магазинов…

Внешне это был невысокий, сутулый человек с широким плотным телом, крупным лицом и жилистыми, «обезьяньими» руками. Одевался он скромно и непритязательно, как простой рабочий. Жесты и походка были старательно скопированы с Гитлера по документальным кинофильмам — у Колчана была едва ли не самая полная в мире коллекция материалов о фюрере.

В досье, собранном людьми Крейлиса, были данные о том, как Колчан проводит время, где чаще всего бывает, кто его окружает и какие возможные подходы имеются к нему. С последним пунктом дело обстояло неважно, и Вадим, понял, почему на роль киллера Крейлис выбрал именно его. Дело было в том, что Колчан был окружен целой свитой телохранителей и охранников, мимо которых не могла бы и муха пролететь незамеченной. Все его перемещения по городу напоминали официальный визит крупного политического деятеля в какую-нибудь иностранную державу. Когда черный бронированный «Тандерболт» Колчана подкатывал к одному из тех мест, которые он любил посещать (таковых, правда, было немного, и все они относились к сфере культуры и отдыха в виде казино, ресторана или тайного притона), охрана блокировала все входы и выходы, тщательно отсеивала нежелательных посетителей и следила за тем, чтобы никто не мог приблизиться к Колчану на расстояние десяти шагов…

Нечего было и думать о том, чтобы пробраться в дом главаря мафии. Даже если это и удалось бы, то после покушения было бы трудно уйти оттуда целым и невредимым. Реальнее выглядел варианте нападением на Колчана во время его очередной вылазки в город.

Наиболее подходящим местом для акции было казино «Золотая подкова» (снимки интерьера с разных ракурсов прилагались), куда Колчан наведывался каждый субботний вечер, чтобы выиграть «в честной борьбе» у своих товарищей по оружию сотню-другую тысяч гольдов. Игра проходила в отдельном кабинете (имелась исчерпывающая схема расположения с указанием всех расстояний), вход в который тщательно охранялся.

Попасть в кабинет можно было бы лишь в обличий кого-нибудь из обслуживающего персонала: время от времени один из официантов приносил в кабинет напитки и заменял пепельницы. Прежде чем пропустить официанта к игрокам, телохранители тщательно обследовали его детекторами на наличие металлических предметов, взрывчатки, ядов и прочих смертоносных средств. Кроме того, в самом кабинете каждое движение официанта контролировалось, и если бы ему вздумалось хотя бы создать видимость угрозы для жизни «хозяина», как его тут же бы убрали…

Подборку документов завершал перечень официантов казино с именами, трехмерными голопроекциями внешнего вида в натуральную величину и описанием характерных особенностей походки и привычек…

Тем не менее Вадим не удовлетворился этим досье. Он перезвонил бывшему шефу и осведомился, есть ли у того какие-нибудь материалы, характеризующие Колчана как человека…

— Как — кого? — изумился Крейлис. — Ты что, всерьез считаешь этого отморозка человеком? Да он же — хуже самого дикого зверя!..

«А сам ты будто бы не такой», — подумал Вадим, но вслух сказал другое:

— Считай Колчана кем хочешь, Марк, но мне нужна полная информация о его жизни. Родители, детство, взаимоотношения с женщинами и так далее… В общем, любые биографические подробности.

— Слушай, а на фига тебе все это? — по-детски удивился Крейлис. — Неужели ты без этого не можешь просто взять и шлепнуть этого доморощенного фашиста?

— Не могу, — заявил Вадим.

В трубке воцарилась долгая пауза. Потом Крейлис возмутился:

— Ты совсем охренел, малыш! Что я тебе — господь бог, что ли, чтобы собрать такую информацию за считанные дни?

— Меня не интересует, где и как ты будешь добывать биографию Колчана! — заявил Вадим. — Но имей в виду, что без этого я и пальцем не шевельну! — Внутренне он отметил, что данное выражение в его случае имеет совершенно особый смысл. — И не рассчитывай на то, что у тебя в запасе несколько дней. Информация мне нужна завтра к пяти вечера…

— А что так? — осведомился Крейлис. — Я тебя вовсе не тороплю, малыш. Тем более дело сложное… Между прочим, ни один из профессионалов за него не взялся!

— У меня нет ни времени, ни желания неделями возиться с бандитами! — двусмысленно объявил Вадим и бросил трубку.

Завтра как раз была суббота.

Глава 8

Официанты в казино «Золотая подкова» были одеты в стандартную униформу: черные брюки и белая курточка с золотыми позументами на рукавах и лацканах. Всего их было человек двадцать пять.

Вадим пришел в казино заранее и бродил по залу, изучая обстановку, в которой придется действовать.

Зал напоминал арену цирка. Он был таким же круглым, только в отличие от цирка в разных местах зала массивные колонны подпирали стеклянный потолок. Стойка бара, от которой официанты разносили напитки, была тоже круглой и располагалась в центре зала так что если смотреть на зал сверху, то он действительно напоминал огромную подкову. В том месте, где концы подковы были разомкнуты, в казино имелся коридорчик, выходивший в кабинет, постоянно зарезервированный для Крейлиса и его свиты.

Через плечо у Вадима висела сумка с голомакиятором и баллончиком с нервно-паралитическим газом.

По предварительным прикидкам, следовало заманить официанта в укромное место, обездвижить его с помощью баллончика, переодеться в его форму и далее действовать по обстоятельствам, пытаясь перехватить заказ на обслуживание Колчана и его приближенных.

Но в последний момент план этот Вадиму разонравился.

Слишком многое в нем зависело от случайностей. Да и укромным местом в казино был лишь туалет, а ждать, пока кто-нибудь из официантов захочет его посетить, было бы напрасной тратой времени. К тому же не было гарантии, что в этот момент в туалете не окажется никого из посетителей…

Значит, надо менять весь план на ходу.

Конечно, можно было бы отложить выполнение «заказа» до следующей субботы, но, по сути, эта отсрочка не решала проблемы.

Вадим рассеянно бродил между столиками, созерцая, как кучки богатых бездельников обоих полов убивают время на бессмысленную охоту за деньгами. Набор средств для этого был стандартный: рулетка, игровые автоматы, карточные столы, бильярд…

Крейлису удалось раздобыть кое-какие сведения о прошлом Колчана, но они мало что дали Вадиму. Вырос Миша Колганов в достаточно приличной и обеспеченной семье, где не было никаких предпосылок к тому, чтобы в будущем он стал жестоким и циничным преступником. В школе он учился, как многие его сверстники, любил животных, занимался спортом…

А в семнадцать лет, едва окончив школу, вступил в шайку, возглавляемую недавно вышедшим из заключения «вором в законе», и стал совсем другим человеком.

Но ведь так не бывает, чтобы человек ни с того ни с сего резко переменился в худшую сторону, мучительно раздумывал Вадим. Должен был иметься какой-то «первотолчок», который побудил парня, отнюдь не страдавшего слабохарактерностью и генетической предрасположенностью ко всему запретному, сделаться преступником…

Но отыскать эту причину по прошествии стольких лет не представлялось возможным.

Родители Колчана давным-давно умерли — он как раз в то время отбывал очередной срок, на этот раз за убийство, совершенное с особой жестокостью. А братьев или сестер у него не было.

Кружа между столиков, покрытых традиционным зеленым сукном, Вадим вдруг по какой-то ассоциации подумал об отношениях между ним самим и отцом.

Если бы кто-то посторонний вдруг вздумал анализировать прошлое его, Вадима, то, наверное, ему бы тоже не было понятно, по какой причине молодой преуспевающий программист вдруг принялся убивать всех подряд. Ведь в семье Буриных всегда царил штиль, не было ни бурь, ни даже сильного ветра, раскачивающего лодку семейного быта. Мать любила Вадима, да и отец в целом относился неплохо. Во всяком случае; он никогда не бил его даже за самые тяжкие подростковые грешки.

Вадим окончил школу, поступил в институт и уже оканчивал его, когда мать вдруг покончила с собой без каких-либо видимых причин. Во всяком случае, для соседей и знакомых. Отец по этому поводу тоже ничего вразумительного сказать не мог. Однако было во всей этой трагической истории нечто, что само по себе являлось ответом на вопрос относительно причин самоубийства.

ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ, ЗНАЧИТ, ЕМУ БЫЛО ПЛОХО.

А плохо ему могло быть только по вине самых близких и родных ему людей.

Когда Вадим сделал этот вывод, он не стал ни в чем упрекать отца. Он даже не задавал ему вопросов о смерти матери. Но с тех пор между ним и отцом выросла стена отчуждения.

Именно поэтому, успешно окончив институт и вернувшись в родной город, Вадим не захотел больше жить с отцом и приобрел себе в рассрочку отдельную квартиру.

Самое интересное, что отец никогда не уговаривал его поселиться вместе с ним. Словно понимал, что бесполезно пытаться загладить свою вину перед сыном.

Так длилось до того дня, когда Вадима убили в первый раз. Тогда Бурин-старший сполна использовал подвернувшийся ему шанс, чтобы исправиться в глазах сына. И сердце Вадима оттаяло настолько, что он готов был ради отца рискнуть своей жизнью. Лишь бы помочь ему…

Но потом, когда отец оживил Вадима во второй раз, это было уже не благом, а самым настоящим издевательством. Возможно, что он искренне желал сыну добра и хотел, чтобы тот жил и радовался жизни. А вышло так, что он сам, своими руками сделал из Вадима безжалостного, бесчеловечного убийцу-маньяка…

Вадим вдруг так резко остановился, что на него чуть не налетел один из официантов, тащивший обильно уставленный хрустальными фужерами поднос куда-то в дальний угол зала.

Вадим почувствовал, что в конце туннеля начинает брезжить свет. Вначале слабый, постепенно он разгорался, становясь все ярче и ярче — совсем как после смерти, когда душа умершего рвется из этого мира в ТОТ, абсолютный и совершенный…

Да, идея была невероятной, но ее следовало опробовать.

К счастью, перед выходом из дома он зарядил голомакиятор образами всех людей, которые когда-то имели отношение к Колчану. Теперь это пригодится.

У входа в казино началась вдруг суматоха, послышались командные резкие голоса, потом двери распахнулись, и в зал вломилась орава шкафоподобных людей в свободных кожаных куртках, под которыми можно было бы при желании спрятать целый оружейный арсенал. Судя по тому, что некоторые из вновь пришедших постоянно держали руку за пазухой, арсенал у них действительно наличествовал…

Рассыпавшись по залу, телохранители Колчана оглядывали посетителей с головы до ног, бесцеремонно проверяли объемистые дамские сумочки и оттопыренные карманы мужчин. Никто не возмущался — видимо, «Золотую подкову» посещали в основном одни и те же люди, которые уже привыкли к «особым мерам безопасности» в отношении Колганова.

Кто-то резко дернул сумку Вадима, и он оглянулся. Перед ним стоял детина с широкими плечами, ростом под два метра. Узкие азиатские глаза с подозрением оглядывали Вадима.

— Сумку покажи, — потребовал он без лишних объяснений.

Вадим не стал спорить и расстегнул «молнию». Детина заглянул в сумку и, пошарив в ней своей короткопалой ручищей, извлек на свет шлем голомакиятора.

— Эт че за фигня? — с подозрением осведомился он.

— Шлем, — невозмутимо сказал Вадим. — От видеоплейера…

— Че-то я никогда не видел таких плейеров, — скривился детина.

— Одна из последних моделей, — скромно пояснил Вадим.

— Хм… здорово! Может, подаришь Лысому, а? Лысый тоже порнуху смотреть любит… в свободное от службы время…

Кличка Лысый, очевидно, относилась к самому детине.

— Да пожалуйста, — не моргнув глазом, сказал Вадим. — Только к нему обычные дискеты не подходят, а новые еще в продажу не поступили…

Несколько секунд Лысый ощупывал Вадима цепким взглядом, видимо, переваривая сказанное, потом хмыкнул и бросил шлем обратно в сумку:

— Да ладно, я ж пошутил… А вот этот баллончик тебе зачем?

В ладони детины лежала аэрозоль с нервно-паралитическим газом.

— Так, на всякий случай ношу, — признался Вадим. — Чтоб не приставали всякие, если сорву куш в картишки…

Детина хохотнул и спрятал баллончик себе в карман.

— Ручками надо обороняться, — назидательно сказал он. — Ручками! И еще кое-чем… — Он красноречиво распахнул куртку, и Вадим увидел за поясом целый набор рифленых рукояток «кой-чего». — А этой дрянью только народ смешить! Поэтому я у тебя ее конфискую…

Детина двинулся было дальше, но вдруг вновь остановился и развернулся массивным корпусом к Вадиму, застегивавшему сумку.

— Кстати, — сказал Лысый. — А ты сам-то кто такой? Че-то я тебя здесь никогда не видел… Залетный, что ли?

— Ага, — без улыбки сказал Вадим. — Посланник самого господа бога…

Криво осклабившись, детина строго погрозил ему пальцем и пошел к стойке бара.

«Зачистка» казино заканчивалась. Некоторых — видимо, особо нежелательных — посетителей коллеги Лысого выпихивали взашей из зала, остальные гости оправляли на себе одежду и вполголоса переговаривались.

Они явно ждали прибытия «хозяина». И тот не заставил себя долго ждать. Снаружи донесся истошный визг тормозов, телохранители заученно выстроились в два ряда, создавая живой коридор. Сам директор казино предупредительно распахнул двери, и в зал быстрым шагом, в окружении нескольких мужчин в строгих костюмах с черными бабочками, вошел Михаил Колганов.

Под глазами у него были набрякшие серые мешки, и вообще выглядел он как смертельно уставший человек.

За стойкой бара невидимый оркестр грянул приветственный марш, и Колчан поднял обе руки над головой, приветствуя собравшихся, как бегун, первым пришедший к финишу. В зале раздались нестройные хлопки аплодисментов.

Колганов вместе со свитой проследовал в кабинет, и возле входа в коридор тотчас же выстроился кордон телохранителей.

Зал вернулся к своим прежним занятиям.

Вадим выждал еще несколько минут, а потом направился в туалет.

Запершись в кабинке, он надел шлем и скомандовал голомодулю вывести нужный образ. Выйдя из кабинки, посмотрелся в зеркало. Оттуда на него глянули из-под мохнатых бровей глаза совершенно чужого человека. Покойного отца Колганова.

* * *

Когда телохранители, перекрывавшие доступ в кабинет «хозяина», увидели подходящего Вадима, то не стали хвататься за оружие. Они не видели в нем ничего угрожающего. Просто какой-то тип средних лет, явно попавший в казино впервые, перепутал коридорчик с туалетом, вот и прет, как танк, туда, куда ему не положено…

— Слышь, приятель, сюда нельзя, — сказал, выдвинувшись навстречу Вадиму, один из охранников. — Так что разворачивайся на сто восемьдесят градусов и топай живее отсюда, пока мы добрые…

— Мне нужен Михаил, — сказал Вадим, пытаясь говорить глухим голосом, который подходил бы к его новому имиджу.

— Какой еще Михаил? — удивился охранник. Обернулся к своим: — Мужики, кто-нибудь из вас знает, кого спрашивает этот тип?..

— Это ваш шеф, — сказал Вадим. — Михаил Алексеевич Колганов…

Охранник смерил его с головы до ног недоверчивым взглядом.

— Так ты Колчана ищешь, что ли? — спросил он. — Так бы сразу и говорил. А на кой он тебе сдался?

— Я его отец, — кратко ответил Вадим. — И очень хочу его видеть.

Охранник растерялся.

— Слышь, мужики, — опять окликнул он своих дружков, — этот мудак из сарая говорит, что он — папаша Колчана.

— Гони его в шею. Робот, — отозвался один из телохранителей. — Пусть не вешаетлапшу на уши: папахен шефа дал дуба еще лет двадцать назад!..

Охранник опять оглядел Вадима с головы до ног. Видно было, что он колеблется.

— Послушайте, любезный, — ворчливо сказал Вадим. — Я вовсе не умирал, тут какая-то ошибка… Я только что прибыл, и мне нужно срочно видеть моего сына! Вы просто скажите ему, что его ждет здесь отец, — а там пусть он сам решает…

Из досье на Колчана Вадим знал, что тот держит своих приближенных в ежовых рукавицах и сурово наказывает за малейшую оплошность.

— Ладно, — сказал наконец тот, кого звали Роботом. — Но ты подождешь здесь, а ребята тебя пока хорошенько обыщут — такие уж у нас порядки.

Он завел Вадима в коридорчик за ширму, поручил паре здоровенных парней обшарить его с головы до ног, а сам двинулся к двери в конце коридора…

Ждать пришлось недолго. Вскоре дверь кабинета распахнулась и в коридор вывалился Колганов в сопровождении охранника. В зубах у Колчана была зажата дымящаяся сигара толщиной в два пальца, а в одной руке был наполовину опорожненный фужер. Судя по зловещей ухмылке, он намеревался хорошенько проучить неизвестного шутника, вздумавшего разыгрывать его таким мерзким способом.

При виде хозяина телохранители, которые обыскивали Вадима, ухватили его под руки и застыли, не давая пошелохнуться.

В коридорчике был интимный полумрак, потому что освещался он лишь настенными бра.

Не доходя нескольких метров до Вадима, Колчан вдруг словно споткнулся, и фужер выпал из его руки, а из непроизвольно открывшегося рта вывалилась на ковер сигара, чадя вонючим табачным смрадом.

— Папа? — с ужасом произнес Колчан, неотрывно глядя на Вадима. — Это действительно ты?..

Вадим молча смотрел на него. Если бы он произнес хотя бы слово, обман тотчас же раскрылся бы.

Колчан подошел к Вадиму вплотную и нерешительно остановился.

— Но этого не может быть! — сказал он после паузы. — Ты же был мертв… на сто процентов мертв!.. Неужели?..

Он осекся и посмотрел на телохранителей так, будто впервые заметил их.

— А ну, вон отсюда! — приказал он.

— К-куда? — тупо спросил тот охранник, который вызывал Колчана из кабинета.

— Куда хотите, — огрызнулся Колганов. — надо поговорить с отцом, понятно?

Недоуменно переглянувшись, телохранители торопливо скользнули за ширму, оставив Вадима наедине со своим боссом.

— Папа, — сказал Колчан, избегая смотреть в лицо Вадиму, — я не знаю, как тебе это удалось, но раз уж ты опять жив, то выслушай меня… Я не собираюсь просить у тебя прощения за то, что тогда было. В конце концов, виноват был ты, а не я, верно?.. — (Вадим молчал.) — Что молчишь? Ну, ладно, молчи, ты же всегда не любил много говорить. Даже тогда, когда черт тебя дернул оживить меня!.. Ты помнишь, как это было? Лично я не забыл и никогда не забуду этого!

Лицо Колганова исказилось как от внутренней боли, он тяжело дышал, на лбу его выступили крупные капли пота.

— Мне было тогда всего шестнадцать лет, и я был уверен, что мир таков, каким он кажется, — продолжал Колчан. — И что каждый после смерти получит то, что он заслужил. Я верил в это до тех пор, пока на своей шкуре не испытал, что на том свете нет ни ада, ни справедливой кары за совершенные грехи. Меня убили какие-то подонки — кстати, я потом, спустя много лет нашел и расквитался с ними как положено, — и я попал туда, где есть только любовь и где все люди становятся похожими на ангелов. И еще я слышал голос, который беседовал со мной. Этот голос принадлежал яркому светящемуся существу, преисполненному любви и доброты. Он — или, точнее, Оно — показал мне картинки из моей жизни, начиная с раннего детства. Эти эпизоды промелькнули так ярко передо мной и так наглядно, как никогда не увидишь наяву… Причем Оно, существо, состоящее из одного лишь света, не упрекало меня и не винило за допущенные ошибки и проступки. Оно пыталось внушить мне одну очень простую мысль: неважно, как ты жил на земле, потому что всех ждет прощение после смерти!.. Душа моя была полна радости и покоя, я был наполнен предвкушением наивысшего счастья. А ты взял и вернул меня обратно… Может быть, я не знал бы о том, что произошло, если бы пролежал в той грязной вонючей канаве всего несколько часов. Но место было глухое, и шел крупными хлопьями снег, который быстро завалил мое тело, так что ты нашел меня лишь на вторые сутки. Помнишь, как я плакал тогда, а ты не мог понять, в чем дело?

Колганов поднял лицо, и Вадим увидел, что по его морщинистым щекам текут слезы.

— Дело было в том, что я возненавидел и тебя, и всех людей! — хрипло продолжал Колганов. — Ты вернул мне жизнь — но лучше бы ты этого не делал!.. Потому что таким, как я, просто не может быть места в этом мире! Они обречены всю жизнь мучиться, не зная, как им жить и что делать с тем знанием, которым они обладают! И когда они понимают, что вся жизнь ЗДЕСЬ не стоит ни гроша, что смерти нет, а следовательно, нет ни убийств, ни преступлений, ни преступников, ни праведников, — то тогда они получают свободу. Свободу творить все, что захочешь. Потому что знаешь: мы — только коконы, из которых должны вылупиться красивые, беззаботные бабочки!.. И я жил так, как мне подсказывало мое новое знание. Я грабил, убивал, насиловал и обманывал, не чувствуя никаких ограничений и зная, что в конце будет не Страшный суд, а всеобщее равенство и всеобщая любовь…

Он замолчал и впился в лицо Вадима невидящим взглядом. Похоже, что он уже не замечал, кто именно стоит перед ним. Главное для него было — выговориться, понял Вадим. Ведь все эти годы он вынужден был носить страшную истину, открывшуюся ему после смерти, в себе.

«А действительно, — обожгла его непрошеная мысль, — если вдуматься — преступник ли этот человек? Да он такой же, как я. Только я действую, стараясь помочь в первую очередь самым слабым и несчастным а он помогал уйти всем подряд — и какая, в сущности разница, каким способом он это делал?

ТАМ все равно другие мерки и критерии, и, кроме них, нельзя руководствоваться никакими иными… Такие, как этот Колчан и я, — пришельцы из другого мира, сознание которых было пересажено в тела ранее живших здесь людей. Так неужели мы должны быть судимы по здешним законам? И почему наши души должны оставаться человеческими, если как люди мы уже однажды умерли?!»

И тогда Вадим шагнул к Колганову, протягивая руки. Колчан всхлипнул, как обиженный ребенок, и кинулся в распростертые объятия «отца».

— Ты не думай, пап, — шептал он, уткнувшись лицом в грудь Вадиму. — Я не боюсь смерти… Это всё для видимости — и охрана, и телохранители… Я просто решил хоть немного изменить этот мир — но это так непросто, папа!..

— Я знаю, — наконец разжал губы Вадим, и Колганов вздрогнул, не узнав голоса того, кого он считал отцом. — Я знаю…

И, прежде чем Колчан успел что-то сделать, он изо всех сил обнял его и закрыл глаза…

Едва Колганов рухнул замертво, Вадим отключил сканер, который в течение всего его разговора с мафиозным авторитетом считывал невидимым лучом портрет Колчана, записывая его в память, и «надел» на себя образ своего недавнего собеседника.

Уверенным шагом, стараясь подражать походке Колчана, он вышел в зал, где к нему сразу же подскочили телохранители.

— Домой, шеф? — подобострастно осведомился Лысый.

Вадим важно кивнул.

— А ваш отец? — удивился другой охранник.

Вадим неопределенно махнул рукой и решительно направился к выходу.

Охранники переглянулись и гурьбой бросились за ним.

У входа стоял длинный черный лимузин, и водитель в строгом костюме с галстуком стоял, услужливо придерживая открытую заднюю дверцу.

Вадим сел на заднее сиденье, и охранники было сунулись вслед за ним, но он красноречиво захлопнул дверцу у них перед носом и махнул рукой на казино: оставайтесь, мол, там.

Ничего не понимающие громилы топтались на месте, пока лимузин отъезжал от «Золотой подковы».

Едва казино осталось позади, Вадим постучал в прозрачную шумонепроницаемую стенку, отгораживавшую салон от места водителя. Когда водитель обернулся, Вадим сделал ему знак остановиться и выбрался из машины. Вошел в первое попавшееся заведение — им оказался модный бутик, — стянул с себя «шлем», взял не глядя с вешалки первый попавшийся костюм и переоделся в примерочной кабине, швырнув в урну свои брюки и куртку…

Потом расплатился и вышел из магазина, чуть не столкнувшись с водителем, которому, видимо, телохранители уже успели сообщить по телефону о том, что настоящий Колганов мертв. Водитель устремился, озираясь, в зал, а Вадим свернул за угол и растерялся в переулках…

Глава 9

Все воскресенье он отсыпался, восстанавливая затраченную нервную энергию.

Но перед тем как залечь в постель, он отключил телефон и дверной звонок. «Пусть весь мир катится в пропасть, — решил он. — Я больше не могу, мне нужен отдых…»

Как ни странно, никто не пытался его беспокоить. Крейлис словно забыл про него.

Ну и пусть…

В понедельник он выбрался «прогуляться». Вначале он шел бесцельно, не приглядываясь к прохожим. Потом его внимание привлек старик, спускавшийся на слабых, больных ногах по ступенькам в подвал жилого дома, держа в руке пакет молока и приговаривая: «Кыс-кыс-кыс… Ваша мамка пришла, молока принесла… Где же вы, хвостатые и полосатые?»

Сердце Вадима мгновенно облилось кровью. Оглядевшись, он понял, что грех было бы упускать такой случай.

Этот пенсионер, живущий явно не в роскоши, прикармливал кошек, покупая для них молоко! Да он бы лучше на себя эти деньги потратил… Но, видно, очень добрая у него душа, раз он не может допустить, чтобы в мире кому-то было плохо — хоть людям, хоть животным…

Через несколько минут Вадим выбрался из подвала, а когда глаза его привыкли к дневному свету после подвальной тьмы, обнаружил, что руки его испачканы кровью. Прогулка пошла насмарку. Пришлось спрятать руки в карман и в таком положении возвращаться домой, чтобы там тщательно отмыть с пальцев кровь и выковырять ее из-под ногтей.

Не то чтобы он брезговал кровью своих жертв — просто нельзя было выдавать себя…

Собравшись вновь уходить на «охоту», Вадим решил захватить с собой голомакиятор. Однако при попытке включить его ради проверки прибор вдруг наотрез отказался функционировать.

«Вот оно что, — догадался Вадим. — Не случайно Крейлис так раздобрился, что без лишних возражений выдал мне в пользование мое же детище. Значит, старый лис подстраховался, чтобы у меня не возникло соблазна использовать голомакиятор в своих „личных“ интересах. Он распорядился внести в программу такие изменения, которые вырубали бы напрочь систему после нескольких включений. Что-то вроде компьютерного вируса…»

Восстановить работоспособность прибора было можно, но для этого требовалась та аппаратура, которая осталась на прежнем месте жительства.

Вадим положил голомакиятор в сумку и поехал на свою старую квартиру.

Неладное он почувствовал, когда уже копался в дактилоидентификаторе, почему-то не желавшем срабатывать.

Всей своей кожей он почувствовал, что в квартире находится кто-то чужой.

И тогда он ринулся к лифту. Нажал первую попавшуюся кнопку.

Двери уже закрывались, когда послышался скрежет открываемого замка.

Лифт доехал до третьего этажа и остановился. По лестнице слышался топот бегущего человека. Вадим нажал на кнопку самого верхнего этажа.

«Побегай, побегай вверх-вниз, — со злорадством подумал он о своем преследователе. — Глядишь — и жирок растрясется…»

Почему-то он полагал, что речь идет о Крейлисе, придумавшем какую-нибудь новую ловушку для него.

Однако судя по темпу перемещения незнакомца, это не мог быть Крейлис. Только хорошо натренированный человек сумел бы не отстать от скоростного лифта, поднимающегося на верхний этаж за считанные секунды.

Улучив момент, Вадим вынырнул из лифта на своем этаже и выскочил на лестницу. Было слышно, как кто-то прыжками бежит наверх.

Дверь, ведущая на крышу, была заперта, но у Вадима, как и у других жильцов верхнего этажа, был ключ от нее. Он принялся лихорадочно открывать висячий замок, прислушиваясь к приближающимся шагам на лестнице.

Ему показалось, что он раньше когда-то уже переживал подобный эпизод, когда за ним гнался кто-то страшный и жестокий, а ключ, которым он пытался открыть спасительную дверь, все никак не мог попасть в замочную скважину. Потом он вспомнил: одно время в детстве ему часто снились подобные сны…

Наконец дверь распахнулась, и Вадима ослепил дневной свет. Он выбрался через откидной люк на крышу и в отчаянии огляделся.

«Зря я сюда себя загнал, — подумал он. — Отсюда не перепрыгнуть на крышу соседнего дома — расстояние слишком велико. А значит…

Значит, придется стать самоубийцей. Конечно, не хочется лишний раз пережить неприятные ощущения, когда тебя насильно возвращают к жизни, но это лучше, чем попасться тому, кто за тобой гонится…»

Вадим сделал несколько шагов к краю крыши, но откуда-то сбоку стремительно вынесся и со свистом мощных турбин повис прямо над ним темный силуэт.

Это был двухместный аэр, и тот, кто сидел за штурвалом, явно старался спасти его от погони. Во всяком случае, он призывно махал Вадиму рукой и что-то кричал, силясь перекрыть свист турбины.

Не раздумывая, Вадим взобрался в кабину, дверца захлопнулась, и аэр пулей метнулся в бреющем полете над крышами. Оглянувшись, Вадим успел заметить на крыше своего дома незнакомого человека, сжимающего в руке нечто похожее на оружие.

Вадим покосился на пилота. Это был жилистый человек с мужественным лицом и мускулистыми руками.

На одной руке возле самого локтя виднелся глубокий уродливый шрам. Спасителю Вадима в равной степени могло быть сорок или шестьдесят лет.

— Вам куда? — деловито осведомился человек за штурвалом, перехватив взгляд Вадима. Бурин пожал плечами.

— Для начала я хотел бы выяснить, кто вы такой и почему решили забрать меня с крыши, — сказал он.

— А вы представьте, что вызвали на дом воздушное такси, — усмехнулся человек за штурвалом.

— Ну, на таксиста вы вовсе не похожи, — возразил Вадим. — И потом, таксисты не летают на таких бешеных скоростях и на таких малых высотах.

Незнакомец кивнул головой.

— Все верно, Вадим.

В ответ на удивленный взгляд своего пассажира он пояснил:

— Нет-нет, мы с вами никогда не встречались… Просто я знаю вас заочно. Ну а чтобы наше знакомство стало двусторонним, позвольте представиться: Кондор.

— Кондор? — машинально переспросил Вадим. — Это что — фамилия такая?

— Да нет, это прозвище, — усмехнулся незнакомец. — Но к так называемым блатным я не отношусь. Служебное положение не позволяет, знаете ли… Я — начальник той службы, которую в ОБЕЗе принято называть «Раскруткой». Отдел по борьбе с особо тяжкими преступлениями…

* * *

— И все-таки я не пойму, чего вы от меня хотите, — сказал Вадим, избегая встречаться взглядом со своим собеседником.

Аэр стоял на поляне в глухом уголке городского лесопарка. Здесь пахло сырым мхом и травой. Где-то неподалеку куковала кукушка, и Кондор, сидевший на поваленном стволе дерева, задумчиво прислушивался к ней, видимо считая в уме, сколько раз она прокукует. В руках у него была сухая травинка, которую он время от времени принимался покусывать.

— Чего я хочу? — повторил он вопрос Вадима. — Знаешь, а ведь, пожалуй, я и сам пока еще не определил это… С одной стороны, как человек, который всю жизнь ловил преступников и убийц, я просто не могу допустить, чтобы ты оставался на свободе. А с другой… — Он вдруг замолчал и с непонятным остервенением принялся грызть стебелек травинки. — Ты мне очень нужен, Вадим. Потому что только с твоей помощью мы можем выйти на того, кто тебя воскресил… Вот если бы ты сказал мне, кто этот человек, то, возможно, никаких… э-э… экстремальных действий и не потребовалось бы, Но ты же этого и сам, наверное, не знаешь? Так?

— Да, это так, — солгал Вадим. — Я не знаю, кто мой «воскреситель» и где он сейчас…

— Ну а тогда остается только одно. — Кондор отшвырнул травинку и поднялся. — Конечно, мы тебя будем подстраховывать всем, чем можно, но тебе придется продолжать свою… деятельность… Потому что только так мы можем выманить «воскресителя» из укрытия. А насчет Крейлиса можешь не беспокоиться. Он тебя никогда больше не потревожит… Только одна просьба: заранее сообщай мне, кого и где ты собираешься… ну, одним словом, ты понимаешь…

«А ведь он чувствует себя не в своей тарелке, — подумал Вадим. — Ишь как крутится, стараясь говорить не напрямую. Хотя по сути то, что он предлагает, просто не вяжется с его должностными обязанностями. Подумать только: тот, кто должен не допускать, чтобы люди гибли от рук убийцы, сам приходит к этому убийце и предлагает ему: давай, дескать, действуй и дальше в том же духе…

Это ж какой извращенной моралью надо обладать, чтобы убедить себя в том, что великая цель оправдывает любые, даже самые запретные, средства!..»

— Скажите, Кондор, — попросил вслух он. — То, что вы мне сейчас предлагаете, исходит лично от вас как человека или как полицейского?

Кондор усмехнулся.

— Ну а сам-то ты как думаешь? — осведомился он. — Если бы я выступал сейчас в ипостаси раскрутчика, то мы бы с тобой беседовали не здесь, а в комнате для допросов. Да и с крыши ты бы никуда не делся… из-под самого носа моих подчиненных… Тебе просто повезло, что мой сотрудник, который пытался задержать тебя, вызвал группу захвата, а я вовремя перехватил его сообщение…

— И еще один вопрос, — сказал Вадим. — Если когда-нибудь вы его поймаете… я имею в виду — «воскресителя»… Как вы с ним поступите?

Кондор глядел на него сверху вниз, и по лицу его пробегали тени от веток, раскачиваемых ветерком.

— Ты одно пойми, Вадим, — сказал он. — Все, что ты мне поведал про загробную жизнь, — это, конечно, хорошо и замечательно. Правда, я никогда не верил в подобную мистику, но сейчас допускаю, что нечто подобное может иметь место на самом деле… Однако все это имеет место ТАМ. А мы, простые смертные, живем ЗДЕСЬ. И некоторым из нас очень нравится такая, с твоей точки зрения — несовершенная и примитивная, жизнь. Многие отдали бы все на свете, если бы нашлось средство, позволяющее им не умирать… Кроме того, девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента людей захотели бы вернуть к жизни близких. И я считаю, что «воскреситель» должен не прятаться от человечества и не тайно оживлять трупы, а работать с чистой душой и сознанием исполненного долга, в нормальных человеческих условиях!..

Вадим скептически хмыкнул.

— Интересно, — сказал он, — как вы себе это представляете… Он что же, будет воскрешать всех подряд? И злых, и добрых? И безнадежно больных, и абсолютно здоровых? И преступников, и праведников?

— Нет, зачем же всех? — нахмурившись, возразил Кондор.

— А что, будет производиться какой-то предварительный отбор? Деление усопших на достойных и недостойных? — ехидно скривился Вадим. — И кто будет это решать? Или вы создадите государственную комиссию по воскрешениям? Будете изучать личные дела кандидатов на оживление и проводить тайное голосование, как при присуждении Нобелевской премии, да?

— Не надо, — жестко сказал Кондор. — Не надо забегать так далеко вперед. Пока у нас с тобой вполне конкретная цель — найти и взять этого феномена… Причем — живым, а не дохлым! А то делим тут, понимаешь, шкуру неубитого медведя!..

Он вдруг замолчал и полез рукой за пазуху.

— На, вот, возьми, — сказал он немного погодя, протягивая Вадиму небольшой черный пистолет с толстым набалдашником глушителя. — Хорошая штучка, стреляет бесшумно и безотказно. Бери, бери, она тебе пригодится… Я не знаю, как тебя снабжал оружием Крейлис, но теперь, поскольку этот канал для тебя закрыт, придется тебе быть у меня на попечении…

Вадим взял пистолет и повертел его в руках. Мелькнула было мысль отказаться, но он тут же сообразил, что невыгодно выдавать свои секреты первому встречному, тем более что это — человек, возглавляющий государственную спецслужбу.

Что ж, пусть считает, что он пользуется обычным оружием…

— Кстати, — сказал Кондор. — У меня есть на примете один человек, который вполне мог бы быть использован в качестве… э-э… живца. Вот так он выглядит. — Он протянул Вадиму фотоснимок, на котором был изображен худощавый человек с седыми висками. На нем был темно-серый костюм в полоску. Снимок был сделан в тот момент, когда человек переходил улицу, — видимо, его снимали скрытой камерой.

— Кто это? — спросил Вадим.

— А это для тебя имеет значение? — ответил вопросом на вопрос Кондор.

— Имеет.

— Дело в том, что о «воскресителе» пока знаем мы с тобой, — сказал Кондор. — А этот человек — его зовут Владлен Алексеевич Сабуров — работает в Инвестигации. И он прибыл в Инск специально для того, чтобы исследовать фениксов…

— Кого-кого? — не понял Вадим.

— Фениксов. Так мы называем таких, как ты, — пояснил Кондор. — Инвестигация тоже заинтересовалась, каким образом обычные, нормальные люди возвращаются с того света… И направила сюда своего агента под видом журналиста. Он живет в гостинице «Центральная», номер двести восемь… Я думаю, что не в наших с тобой интересах, если инвестигатор докопается до правды о «воскресителе». А он парень умный и дотошный, и я не сомневаюсь, что рано или поздно такая идея придет ему в голову… Поэтому я советую тебе заняться им в первую очередь. Только будь осторожен и стреляй только наверняка. Хоть Инвестигация и не ОБЕЗ, но ее оперативники тоже не лыком шиты по части боевых искусств…

— Скажите, Кондор, — сказал Вадим, — а если все-таки я откажусь делать то, к чему вы меня склоняете?

Выражение лица обезовца не изменилось.

— Ты не сможешь отказаться, — сообщил он. — Еще в Библии сказано было: вкусивший запретного плода никогда не станет прежним… Ты не сможешь не убивать людей, Вадим, даже если сильно этого захочешь. Потому что ты — не простой убийца, не садист и не маньяк. Ты же убиваешь потому, что любишь людей. Абсолютный убийца — вот как тебя называют в газетах. И по-моему, журналисты не так уж не правы…

Глава 10

Потом Кондор любезно доставил Вадима до одной из посадочных площадок в центре города, и они распрощались, договорившись, что как только Вадим соберется проводить очередную «акцию», то позвонит Кондору — тот заставил его выучить наизусть номер личного канала спецсвязи.

Ни адреса, ни номера телефона Вадима Кондор просить не стал. Да и зачем они ему, если отныне он может держать Вадима под таким плотным наблюдением, от которого невозможно будет избавиться — особенно не имея голомакиятора!..

А обещания свои Кондор держать умеет. Вадим убедился в этом через несколько дней, когда, проходя мимо журнального киоска, обратил внимание на крупный заголовок в местной газете: «В ИНСКЕ РАСКРЫТА БАЗА ТОРГОВЦЕВ ОРУЖИЕМ». И рядом с заголовком — крупный портрет Крейлиса… Вадим купил газету и на ходу пролистал ее. Там сообщалось, что в результате успешно проведенной операции ОБЕЗу удалось выйти на тщательно законспирированную перевалочную базу «Спирали», которая скрывалась за вывеской фирмы «Голо— и видеоэффекты». Глава этой фирмы, оказывается, давно числился в международном розыске. Он мог бы многое рассказать, но, судя по всему, не захотел это сделать. Когда ОБЕЗ нагрянул в фирму с обыском, генеральный директор Марк Крейлис застрелился у себя в кабинете. В его сейфе и на тайном складе в подвале здания фирмы был обнаружен целый арсенал автоматического огнестрельного оружия. Арестованы сообщники Крейлиса, некоторые из них являются опасными преступниками-рецидивистами. Ведется следствие. Тех, кто располагает какой-либо информацией о преступной деятельности торговцев оружием, просят позвонить в ОБЕЗ (номер телефона указывался)…

Вадим скомкал и швырнул газету в мусоросборник.

В статье не было ни слова о связи фирмы Крейлиса с таинственными убийствами в городе, но Вадиму теперь стало ясным, как Кондор сумел выйти на него. Видимо, раскрутчики давно уже следили за генеральным директором «Голо— и видеоэффектов».

Получается, что, избавившись от одного «заказчика», Вадим перешел в руки другого. Причем такого, от которого не так-то просто избавиться. Даже если позвонить начальнику ОБЕЗа и передать ему содержание разговора с Кондором, то где гарантия, что Кондор действовал только от себя лично, а не от имени кого-то из вышестоящих лиц?..

Они все ждут от него продолжения убийств. Потому что, в сущности, им наплевать, какой ценой завладеть «воскресителем». «Бедный папа!.. Умоляю тебя, перестань воскрешать людей, даже если эти люди вызывают у тебя сострадание! Рано или поздно эти нелюди в казенных мундирах сцапают тебя — и ты станешь послушной марионеткой в их руках. Я знаю, я чувствую, что Кондор мне врал, заявляя, будто ты нужен для того, чтобы облагодетельствовать человечество. Они там, наверху, всегда твердят о благе человечества, а сами бессовестно используют служебное положение ради своей выгоды. Так что, попав к ним, ты будешь воскрешать не тех людей, которые действительно достойны этого, а их самих, их многочисленных родственников и знакомых… И стоит тебе взбунтоваться против них, как они не моргнув глазом пустят в ход весь арсенал имеющейся у них подлости и жестокости, чтобы заставить тебя!..

В свою очередь, я сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не случилось. Именно поэтому с этого дня я перестаю охотиться на тебя. За то время, которое прошло с момента моего возвращения в этот мир, я многое понял и многому научился. Для меня теперь не составляет труда пожалеть любого из живущих здесь, будь он самым отвратительным и мерзким субъектом. Я пришел к выводу, что каждый человек достоин либо любви, либо жалости, либо сострадания… И теперь, после Колганова, я знаю, что мог бы помочь любому стать другим. Пусть не ЗДЕСЬ, а ТАМ — какая, в сущности, разница?

Но я не буду этого делать, хотя по-прежнему не смогу равнодушно смотреть на обездоленных и несчастных. Пусть каждый день моего пребывания ЗДЕСЬ станет настоящей мукой для меня, но я не имею права рисковать тобой, папа.

Ты не должен им достаться. Во всяком случае — с моей помощью…

И я не собираюсь плясать под их дудку.

Но одного человека, видимо, все-таки придется убрать. Кондор был прав — он представляет опасность для отца…»

Вадим достал из кармана фотографию Сабурова и долго смотрел на нее, запоминая. Потом порвал на мелкие клочья и бросил в мусоросборник, но налетевший порыв ветра развеял бумажки, и они еще долго кружились по тротуару…

* * *

Однако по указанному Кондором адресу Сабурова не оказалось.

Вадим вынужден был связаться с шефом «Раскрутки», чтобы уточнить местонахождение «объекта». Кондор сообщил, что Сабуров неожиданно отбыл из Инска в Интервиль, но обязательно должен вернуться в ближайшее время.

Действительно, инвестигатор отсутствовал недолго. Сутки спустя Вадим обнаружил его выходящим как ни в чем не бывало из гостиницы «Центральная», в сопровождении высокого худого мужчины. Фигура спутника Сабурова показалась Вадиму знакомой, и после недолгих усилий он все-таки вспомнил, где раньше видел его. Именно этот тип дежурил в засаде в его квартире, а потом гонялся за ним по подъезду…

Бурин затратил два дня, чтобы изучить привычки своей будущей жертвы. Инвестигатор оказался действительно крепким орешком. По городу он перемещался в основном своим ходом, но большую часть дня проводил в управлении ОБЕЗа, лишь изредка выезжая вместе с оперативной группой на место происшествий, которые, видимо, вызывали у него интерес. Время от времени Сабуров встречался с разными людьми, в числе которых Вадим с удивлением узнавал некоторых из своих прошлых жертв. Но почти всегда инвестигатор был не один — чаще всего его сопровождал тот самый худощавый раскрутчик, который чуть не поймал Вадима на крыше. Поэтому не стоило надеяться, что удастся выстрелить в Сабурова из пистолета и безнаказанно скрыться. Обещание Кондора насчет «страховки» служило слабым утешением для Вадима. Если обезовцы сцапают его с поличным, то никто, даже Кондор, не сможет отмазать его от обвинения в убийстве — тем более что речь шла о сотруднике спецслужбы, не зависящей от ОБЕЗа.

Вот если бы убрать Сабурова без обычного оружия, одним лишь прикосновением… Но Вадим не испытывал к инвестигатору ни жалости, ни любви, ни сострадания. И не хотел насиловать себя, чтобы искусственно вызвать в своей душе эти чувства. В его глазах Сабуров был олицетворением казенной Системы, которая угрожала затянуть отца под пресс насилия над личностью, безжалостно раздавить и выплюнуть в виде кровавой лепешки…

Оставалось надеяться только на пистолет, подаренный Кондором.

Гостиница была тоже ненадежным местом для проведения акции. Вадим убедился, что инвестигатор становится особо осторожным, входя в свой номер. Он явно был готов в любой момент отразить возможное нападение, озираясь по сторонам, прислушиваясь к каждому шороху и зорко присматриваясь к каждому, кто попадался ему на пути. К тому же Вадим мог быть известен ему как один из фениксов. Однажды Сабуров посетил жилище Вадима в сопровождении все того же обезовца, расспрашивал соседей и некстати подвернувшегося ему Славика…

К счастью, Вадиму удалось перепрограммировать голомакиятор — для этого ему пришлось приобрести необходимые приборы и компьютерное обеспечение. В свою бывшую фирму он не рискнул обратиться — не исключено, что теперь все ее сотрудники, включая даже тех, кто был не в курсе махинаций Крейлиса, находятся под контролем ОБЕЗа.

Наблюдая за Сабуровым, Вадим то и дело менял свой облик, но уверенности в том, что это абсолютно безопасно, у него не было. В ходе обыска помещений фирмы Крейлиса обезовцы вполне могли обнаружить голомакиятор и заинтересоваться принципом его действия. В конце концов, если Крейлис уже использовал прибор сам, то кто-то из его головорезов мог проболтаться об этом следователям…

Удобный случай подвернулся неожиданно.

Однажды вечером Сабуров почему-то не захотел, как он делал обычно, сидеть в номере гостиницы, а отправился погулять в ближайший парк. Пешком. Беззаботной походкой. С пустыми руками.

Выбрав в парке укромное местечко подальше от людных аллей, он уселся на скамейку и принялся поглядывать на часы.

Вадим предположил, что инвестигатор договорился с кем-то о встрече. На всякий случай Вадим обошел Сабурова по большому кругу, чтобы убедиться, что речь не идет о засаде.

Но вокруг никого не было, только в кустах сонно переговаривались птицы да издалека из какого-то кафе доносилась бойкая музыка.

Стараясь ступать бесшумно, Вадим подкрался к Сабурову со спины метров на десять и достал из-за пазухи пистолет.

Нагретая теплом тела рукоятка удобно легла в ладонь. Вадим вскинул ствол и поймал на мушку затылок инвестигатора. Однако пистолет оказался неожиданно тяжелым, дуло плясало, и Вадим испугался, что он не попадет в цель. Он никогда еще не стрелял из настоящего оружия.

И тогда у него появилась другая идея.

Глава 11

Сабуров чувствовал, что позади него, в кустах, кто-то копошится. По позвоночнику его полз озноб, но инвестигатор заставил себя сидеть с непринужденным видом любителя свежего воздуха и зеленых насаждений.

Он должен был не вспугнуть того, кто следил за ним. Иначе вся его затея будет напрасной.

… Предположив, что в Инске действует «воскреситель», он доложил об этом в Центр Инвестигации и получил полный карт-бланш. Отныне главная задача Сабурова заключалась в том, чтобы никто больше, включая обезовцев, не подозревал, что оживление мертвецов — дело рук одного человека, обладающего сверхъестественными способностями. «Воскреситель» должен был достаться не политикам, не полицейским и не преступникам. Только Инвестигация имела право на него, и Сабуров должен был форсировать события.

И он форсировал.

Он расспрашивал жертв несостоявшейся смерти о тех людях, которые находились рядом с ними в момент их возвращения к жизни. Результат опроса обескураживал: большинство фениксов вообще никого не видели — они утверждали, что дело было без свидетелей. А в тех случаях, когда свидетели «самовоскрешения» все-таки имелись, фигурировали совершенно разные люди — как по приметам, так и по возрасту, и различия между ними были слишком значительными. Отсюда напрашивалось два вывода: либо «воскресителей» было несколько (что было маловероятно), либо экстра-реаниматор обладал еще и даром перевоплощения… В любом случае было очевидно, что он всячески пытается остаться незамеченным и, сделав свое дело, либо сразу исчезает с места происшествия, либо мастерски играет случайного свидетеля.

А потом Сабуров обнаружил за собой слежку. Она велась совершенно разными людьми, и цель наблюдателей была для него непонятной. Люди эти попадались ему в различных местах, но они не стремились ни убить его, ни установить его личность. Похоже было, что они знали, кто он такой и зачем прибыл в этот город. И, скорее всего, именно они снабдили Слегина «жучком» без его ведома…

Напряжение нарастало, и порой инвестигатору хотелось разрубить этот запутанный узел одним ударом, схватив очередного соглядатая и подвергнув его усиленному допросу…

В то же время он понимал, что этого делать нельзя.

Наверняка противостоит ему не один «воскреситель», а целая тайная организация, в интересы которой отнюдь не входит, чтобы он раскопал их секрет.

* * *

Подозревая, что одной слежкой за ним неизвестные могут не ограничиться, Сабуров принял определенные меры предосторожности. Правда, ни Слегину, ни Кондору, ни кому бы то ни было из раскрутчиков он не сообщил, что подвергается опасности. Риск был большим, но при успешном исходе выигрыш обещал быть бесценным.

Однако прошло несколько дней, а загадочный противник явно тянул время, не предпринимая решительных действий. Сабуров же был в цейтноте, и потому однажды вечером, вместо того чтобы ждать развития событий в номере гостиницы, он отправился на прогулку в парк. Выбрав место в безлюдном уголке, он развалился на скамейке и стал ждать сам не зная чего.

Торчать в парке ему пришлось недолго. Вскоре чуткий слух инвестигатора уловил чьи-то осторожные шаги в кустах сначала слева от себя, потом справа. Сабуров понял, что невидимый наблюдатель сужает круги, видимо желая убедиться в том, что инвестигатор один…

На предплечье Сабурова под рукавом пиджака была закреплена сложная система для стрельбы специальным иммобилизующим зарядом. Стоит сжать руку в кулак — и суперклей, выстреленный в упор, намертво скует человека, превратив его в подобие статуи.

Наконец Сабуров почуял, что человек, следивший за ним, находится совсем близко за его спиной. Нервы у него напряглись, но он не шелохнулся. Он полагал, что даже если его противникам известно о нем многое, они не станут убивать его сразу. Наверняка у них возникнет желание узнать, что именно ему известно о «воскресителе», успел ли он сообщить о нем кому-либо еще, и прочие детали…

Прошло десять секунд, двадцать, а выстрела все не было.

Кусты вновь зашуршали, а потом Сабуров услышал шаги. Кто-то направлялся к нему со стороны аллеи.

Ну, вот и все, подумал он. Наконец-то наступил долгожданный момент истины…

Он слегка повернул голову, чтобы разглядеть приближающегося к нему человека, но тут же застыл, не веря своим глазам.

Это был не кто иной, как Кондор.

Он подошел к Сабурову вплотную и остановился, глядя на него своими прищуренными серыми глазами. Солнце уже садилось, и его косые лучи не проникали сюда из-за деревьев, но это был, несомненно, шеф «Раскрутки» собственной персоной.

Он стоял, держа руки в карманах простой хлопчатобумажной куртки, и смотрел на Сабурова, склонив голову к плечу. Что-то в нем было не так, но что именно — трудно было определить с первого взгляда.

— Что вы здесь делаете, Кондрат Дорофеевич? — удивленно спросил Сабуров.

Мышцы его непроизвольно напряглись. Но выстрелить из иммобилизатора он уже не успел. Кондор выхватил из кармана небольшой пистолет и молниеносно всадил несколько пуль в грудь инвестигатора.

* * *

Очнулся Сабуров буквально через несколько секунд. Эластичный пуленепробиваемый жилет, предусмотрительно надетый под рубашку, выдержал удары пуль, выпущенных почти в упор. Правда, синяки на грудной клетке теперь надолго останутся. Оставалось лишь поблагодарить судьбу за то, что Кондор не стал стрелять ему в голову.

Как и следовало ожидать, никого рядом со скамьей уже не было.

«Ну вот, доигрался ты в казаки-разбойники. Ищи-свищи теперь стрелявшего… Второй раз они уже так просто к тебе не полезут. Будут искать более надежные способы отправить тебя на тот свет — что-нибудь вроде выстрела из снайперской винтовки или щедро напичканного пластитом автомобиля…»

Сабуров сунул руку за пазуху и с досадой обнаружил, что коммуникатор, находившийся во внутреннем кармане, превращен одной из пуль в набор для любителей радиоконструкторов.

Черт, как некстати!..

Пришлось тащиться до ближайшего видеофона-автомата, который располагался рядом с гостиницей.

Слегин все еще был в своем кабинете. Неудивительно: он почему-то предпочитал ночевать там же, расположившись на старом кожаном диване.

— Ну, что там у тебя, Лен? — ворчливо отозвался он, увидев Сабурова. — Очередное нашествие агрессивных инопланетян? Или рыбаки отловили в реке Лох-Несское чудовище, которое перенеслось сюда методом телепортации?

Это был его обычный стиль общения с инвестигатором. Слегин полагал, что большая часть всех так называемых сенсационных аномальных явлений выдумана самими «аномалыциками».

— Хуже, — ответствовал Сабуров. — Только что в меня стрелял Слепой Снайпер!..

• Слегин критически обозрел Сабурова, насколько позволяли границы экрана.

— Да неужели? — кисло осведомился он. — Насколько я знаю, этот субъект еще никогда не промахивался.

— На, смотри, если не веришь! — обиделся Сабуров и отступил на шаг от видеокамеры, предъявляя к осмотру продырявленный в нескольких местах пиджак. — Я остался цел только потому, что был в пуленепробиваемом жилете!

Слегин чуть ли не влез носом в экран.

— Хороший был костюм! — с чувством провозгласил он после паузы. — Дорогой, наверное…

— Да иди ты со своими шуточками!.. — посоветовал Сабуров. — Меня чуть не прикончили, а ты пиджак пожалел!..

— Интересно, а сумел ли доблестный инвестигатор разглядеть того, кто в него стрелял? — задумчиво спросил пространство Слегин. — Или в этот момент он покорно закрыл глаза, и вся жизнь пронеслась перед ним за один миг?

Сабуров мученически вздохнул.

— Разглядел, разглядел, — ядовито ответствовал он. — Потому и звоню тебе, олуху!

— Ну, тогда приезжай, будем компреконструкцию сочинять! — воодушевился Слегин.

— Какая к черту реконструкция?! — взбеленился Сабуров. — Стрелял-то в меня не кто иной, как твой, дорогой начальничек! Да-да, именно он — Кондор!..

Слегин красноречиво покрутил пальцем у виска.

— Слушай, — проникновенно спросил он. — А этот тип тебе случайно не в голову попал? А то я смотрю вроде как у тебя налицо явные симптомы сотрясений мозга…

— Ну вот что, Слегин, — зловещим тоном сказал Сабуров. — Ты мне уже надоел!

— Понял, — смиренно сказал Слегин. — Тогда давай серьезно — что, где, когда…

— А я тебе с самого начала серьезно говорю! Стрелял в меня Кондор… в парке рядом с гостиницей… буквально несколько минут назад…

— В парке? — переспросил недоверчиво Слегин. — А что это тебя туда понесло?

— Дай, думаю, свежим воздухом подышу, — в тон ему сообщил Сабуров. — Ну и подышал…

— Этого не может быть, — констатировал Слегин.

— Почему?

— Да потому! Несколько минут назад Кондор был у меня и мы с ним мило беседовали на разные служебные темы…

— Да? — ошарашенно потер лоб Сабуров.

— Нет, ну если допустить, что мой шеф имеет астрального двойника — тогда все ясно, — ухмыльнулся Слегин. — Или что он — гипнотизер… Или еще что-нибудь в том же духе, который вы, аномалыцики, просто обожаете…

— Стоп! — вдруг воскликнул Сабуров, пропустив мимо ушей очередную «шпильку» в адрес Инвестигации. — Есть еще одна возможность… Помнишь, ты говорил мне о приборе, который нашли при обыске в конторе Крейлиса? Скорее всего, я только что испытал на себе его действие…

— По-твоему, на тебя покушался «воскреситель»? — удивился Слегин. — Но на кой черт ему это понадобилось?

— Наверное, у него были на то причины, — уклончиво сказал Сабуров. — Но не это главное… Главное — что из данного факта сами собой напрашиваются, по меньшей мере, два очень важных вывода. Вот что, Слегин… Я еду к тебе. Нам надо поговорить с глазу на глаз…

Глава 12

Кондор приехал в управление, как обычно, к восьми утра. Взял у дежурного сводку происшествий за ночь и, на ходу пробегая ее взглядом, поднялся на лифте в выделенный ему Захаровым кабинет на четвертом этаже.

В последнее время всякий раз, знакомясь с этой криминальной хроникой, он подсознательно искал глазами сообщение, в котором фигурировала бы фамилия Сабурова. Но ее не было и на этот раз, и он мысленно ругнулся в адрес Бурина. Что же он телится, жалостливый идиот? А газетчики еще называют его грозой города!.. Знали бы авторы статей, как на самом деле выглядит эта «гроза» — пухлощекий мальчишка, имеющий обыкновение то и дело краснеть от смущения… Такого даже с пистолетом в руке бояться никто не будет. Но, с другой стороны, этим-то он и пользуется, стервец…

Кондор прошагал по длинному коридору, размышляя о том, что предстоит сделать сегодня, отпер магнитным ключом внешнюю дверь и через обширную пустую приемную прошел в кабинет.

И невольно замер на пороге.

В креслах по обе стороны длинного стола, предназначенного для совещаний, сидели как ни в чем не бывало Слегин и Сабуров. Вид у них был усталый, словно они не спали всю ночь.

— Это что еще за фокусы? — осведомился Кондор, сумев взять себя в руки. — Вроде бы я вас в гости не приглашал…

Сабуров словно его не слышал — сидел, подперев голову рукой, рассеянно водя пальцем по столу. А Слегин, естественно, не мог обойтись без своего неуместного балагурства.

— Это называется: вы нас не ждали, а мы ужепришли, — скороговоркой произнес он, качая головой. — .Знаете, шеф, такую восточную поговорку? Если гора не идет к Магомету, то она рожает мышь!..

Тон его Кондору не понравился. Слишком хорошо он знал Булата, который обычно скрывал натужными шуточками свое внутреннее напряжение. «Мозговая лихорадка», — как характеризовал это состояние сам Слегин.

Но недовольство свое шеф «Раскрутки» выдавать не стал, лишь покачал осуждающе головой и занял свое место за столом.

«Интересно: и давно они тут торчат?», — мелькнуло у него в голове. Небось все содержимое стола вверх дном перевернули, горе-сыщики!.. Хорошо, что ключи от сейфа я ношу с собой.

— Ну что молчите, господа хорошие? — вслух осведомился он, откидываясь на спинку кресла и положив руки на подлокотники. — Так и будете играть в телепатию? У меня сегодня, знаете ли, дел невпроворот, так что или говорите, зачем вам понадобилась эта игра в засаду, или…

— Мы хотим кое-что спросить у вас, Кондрат Дорофеевич, — вдруг перебил его Сабуров. — Только постарайтесь нам ответить честно, ладно? Не бойтесь, никаких регистрирующих устройств у нас нет, и никто нас сейчас не подслушивает…

Кондор ощутил тревожный холодок внутри себя, но заставил себя усмехнуться:

— Можно подумать, что вы меня подозреваете в каком-то преступлении…

— А мы не подозреваем, — заявил Слегин. — Мы в этом уверены.

Они смотрели на него в четыре глаза, и он, опытный оперативник, тертый жерновами жизни так, что кожа давно должна была задубеть до бесчувственности, вдруг растерялся.

«Что им стало известно? И откуда? Неужели они взяли Бурина и тот раскололся?

И что следует делать мне? Как поступить, чтобы они не разглядели, что я неестествен? Изобразить возмущение и разораться на тему непочтительности к начальнику? Сочувственно сообщить, что произошла какая-то ошибка? Или же попытаться перевести все в шутку?»

Он не стал делать ни того, ни другого, ни третьего. Он продолжал невозмутимо сидеть, не шевелясь, и ждал продолжения.

«Пусть поломают голову, засранцы, почему их наскок не произвел на меня никакого впечатления».

— Мы всё знаем, — продолжал Слегин. — Кроме одного, и именно это мы хотели уточнить, шеф. Зачем вам это понадобилось?

— Что именно?

— Не пытайтесь выиграть время для обдумывания ситуации, — вмешался Сабуров.

«Тоже мне, умник нашелся, — сердито подумал Кондор. — Что я могу обдумывать, если даже не знаю, что вы затеяли?..»

Тем не менее он продолжал сидеть без единого движения, положив руки на подлокотники кресла. Как древнеегипетский сфинкс.

— Ну хорошо, — наконец произнес Кондор. — Давайте все-таки прольем свет на ваше загадочное поведение и разойдемся… У меня слишком много дел на сегодня.

— А в ваши планы входит очередная встреча со Снайпером? — вкрадчиво поинтересовался Слегин.

Та-ак. Значит, они все-таки знают… Остается выяснить, в какой мере они осведомлены о его связи с Бури-ным и из какого источника к ним попала эта информация.

— Конечно, — сказал он. — Я этой встречи уже несколько месяцев жду. Надоело, знаете ли, гоняться за призраками… Только не думаю, что Снайпер горит желанием встречаться с нами.

Он все еще пытался блефовать при плохих картах. Он нарочно говорил, ассоциируя себя с ними — «мы». Только, судя по выражению их лиц, он был для них уже чужим.

— В общем, так, — сказал, отведя взгляд в сторону, Слегин. — Вчера вечером Снайпер стрелял в Лена. В упор стрелял… К счастью. Лен предусмотрел такую возможность и в качестве нижнего белья использовал бронежилет. Иначе мы бы не сидели сейчас перед вами. Ни он, ни я. Он — понятно почему… А я — потому, что не пришел бы к тем же выводам, к которым пришел Лен. Так вот… Перед тем как выстрелить в Лена, Снайпер долго подбирался к нему, выслеживал, изучал… Конечно, можно подумать, что он просто видел в нем надоедливого писаку-газетчика, который рано или поздно сумеет добраться до него через уцелевших жертв… Но этот гад совершил одну маленькую ошибку, из-за которой нам — а точнее, Лену — стало все ясно…

«Эх, дурачок, — с досадой подумал Кондор о Вадиме. — Какого черта на этот раз ты стрелял в грудь, если раньше всегда целился только в лоб?»

— В принципе, Лен был начеку, — продолжал Слегин. — Он подозревал, что его собираются убить. Но он прозевал выстрел Снайпера в себя по той простой причине, что тот использовал вашу внешность, шеф.

— Мою внешность? — поднял брови Кондор. — Это каким же образом? Что-то я впервые слышу о том, что внешность другого человека можно надевать и снимать, как перчатки. Или ты говоришь о гриме. Булат?

— Да нет, — махнул рукой Слегин. — Мы пришли к выводу, что в распоряжении Снайпера имеется прибор, способный записывать и воспроизводить трехмерный портрет любого человека. Тот самый шлем с пультом, который Захаров обнаружил и конфисковал при обыске сейфа Крейлиса, помните?.. В документации фирмы эта штуковина не упоминается, значит, выпустили ее, скорее всего, нелегально, причем лишь в нескольких экземплярах. Видимо, один из приборов и использовал Слепой Снайпер, и именно поэтому его не могли зафиксировать свидетели его преступлений. Убийца вовсе не «растворялся в воздухе», как полагали суеверные обыватели, — он просто «надевал» на себя другое лицо…

— Допустим, — перебил подчиненного Кондор. — А при чем тут я?

— При покушении на Лена Снайпер использовал ваш облик, шеф. А это значит, что ранее он имел возможность сделать голозапись вашей внешности.

— Ну и что? — защищался Кондор. — Мало ли где мы могли с ним случайно встретиться? Да хотя бы на улице, в толпе прохожих!..

— Возможно, — согласился Слегин. — Но, маскируясь под вас, он должен был предполагать, что тем самым он обманет Лена, заставит его растеряться хотя бы на несколько секунд… Следовательно, он знал, кто вы такой и кто такой Сабуров. С учетом секретности нашей миссии в Инске, согласитесь, это выглядит странно. Лично я вижу только одно объяснение: вы лично встречались со Снайпером и сообщили ему определенную информацию о себе и о Лене как представителе Инвестигации…

— Зачем, по-твоему, мне это понадобилось?

— Ну вот, — усмехнулся Слегин. — Мы вернулись к тому, с чего начали наш разговор. Я тоже хотел бы знать, Кондрат Дорофеевич: зачем вам понадобилось вступать в сговор с преступником?

У Кондора мгновенно отлегло от сердца. «Так вот, значит, как… Никаких доказательств у этих пинкертонов, оказывается, нет. Одни только мысленные предположения и гипотезы, притянутые за уши. Хотя, надо признать, объективно верные — но это мы, разумеется, оставим при себе, а вслух…»

* * *

Он рассмеялся. Он знал, что неожиданный смех в подобных случаях обескураживает собеседника, сбивает его с толку и заставляет невольно усомниться в справедливости своих предположений, какими бы верными они секунду назад ему ни казались.

— Эх вы, шерлоки Холмсы сопливые! — вытирая выступившие на глазах слезы, наконец воскликнул Кондор. — Так ведь черт знает до чего можно додуматься!.. Еще немного — и вы, пожалуй, обвините меня в сотрудничестве с инопланетянами, а там недалеко и до еще более страшного умозаключения — например, что я и есть тот самый Слепой Снайпер!..

— Ну, зачем же вешать на вас всех собак? — невозмутимо возразил Слегин. — Просто вы стали сообщником убийцы, а потом выступили в роли заказчика очередного убийства — вот и все!

— Господи, да с чего вы это взяли?! — в сердцах вскричал Кондор. — С чего?!

— Хотя бы с того, что вы давно вели свою собственную игру, шеф, — тихо сказал Слегин. — Помните, как мы с вами вместе приехали сюда, чтобы отловить Снайпера, а потом вы сказали, что должны внезапно уехать в другой город?.. На самом деле никуда вы не уезжали, шеф. Вам просто-напросто хотелось самому, втайне от всех, поймать «воскресителя»!.. И я подозреваю, что обыск в моем номере производили вы сами — наверное, хотели убедиться в том, что я не скрываю от вас каких-нибудь важных сведений, касающихся «воскресителя» или Снайпера. Вы всячески стремились контролировать меня, шеф. И когда, вернувшись из Интервиля, я отправился в гостиницу к Лену, вы позаботились снабдить меня «жучком» — вы хотели знать, о чем мы беседуем с ним. А убедившись, что мы вышли на верный след, вы решили форсировать события и приказали Снайперу — то есть Вадиму Бурину — убрать Лена как можно скорее!..

Да, это был сильный ход. У Кондора невольно перехватило дыхание.

— Что за белиберду ты несешь, Слегин? — с трудом выговорил он, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями.

— Вы ведь давно все знали, — заявил Слегин. — Еще тогда, когда я лежал в больнице и вы пришли навестить меня… Вы сказали тогда, что Снайпер, за которым наши ребята безуспешно гонялись, исчез, уехав куда-то в другой город… А на самом деле вы все-таки поймали Ашина и сумели выбить из него одно-единственное признание: он убивает не потому, что маньяк, а потому, что таким образом пытается заманить в ловушку «воскресителя», чтобы убить его. Он ведь все рассказал вам про своего «воскресителя», верно, шеф? Так что Бурин был не первым убийцей, с которым вы полюбовно договорились… Можно предположить, что, узнав о «воскресителе», а заодно и убедившись, что Снайпера нельзя убить — по крайней мере, до тех пор, пока жив тот, кто вернул его с того света, — вы не могли позволить, чтобы его арестовали. Иначе он мог проговориться о «воскресителе» кому-нибудь еще, а это вовсе не было вам на руку… Вы хотели стать единственным обладателем этого уникума. И тогда вы отпустили Снайпера продолжать охоту. Но вы дали ему ложный след, и он отправился совсем не туда, куда успел к тому времени переместиться «воскреситель». Вы просто-напросто легко и элегантно убрали в его лице конкурента со своей дороги, шеф…

Кондору вдруг показалось, что он видит сон. Не могла же действительность так резко превратиться в кошмар?!

— Ну-ну, — заставил усмехнуться он. — Пока что все очень увлекательно. На старости лет, Булат, обязательно садись писать мемуары. А лучше — фантастические романы. У тебя это неплохо получится, гарантирую…

— А потом вы пришли ко мне в больницу, — продолжал, словно не слыша его, Слегин. — Вы прекрасно знали, что я не мог выжить после того, как совершил каскадерский трюк на грузовике. Поэтому, когда доктор Анклюг сообщил вам, что я все-таки жив, вас осенило: так вот где скрывается тот, за кем безуспешно гоняется Снайпер. Наверняка из моей палаты вы отправились напрямик к Анклюгу и взяли его за жабры. Приперли к стенке, вы это умеете. И бедный доктор раскололся, как самый последний лох… Только вот беда — «воскресителем» он не был. «Воскресителем» был совсем другой человек, который работал санитаром в его морге. Анклюг однажды застукал его с поличным и заставил работать на него. Этот гений реанимации обслуживал даже самых безнадежных клиентов. Независимо от их, так сказать, социального происхождения и рода занятий — хотя известно, что в наше время чаще страдают от ножа или от пули не праведники, а те, кто участвует в бурной подпольной деятельности. То есть — сволочи и бандиты всех мастей. Но Анклюгу было на это наплевать — лишь бы они ему платили, да побольше… Однако он не учел одного — что «воскресителя» тянет воскрешать любых мертвецов, а не только по заказу. Наверное, невозможность реализовывать свой Дар причиняла ему физические муки… Анклюг же этого допустить не мог: слишком велик был риск того, что «воскреситель» «засветится». И незадолго перед вашим визитом к Анклюгу «воскресителю» удалось сбежать из реанимационного центра, где его держали взаперти… Вы пообещали Анклюгу, что найдете его. И принялись целенаправленно отслеживать поступающую информацию. Когда в Инске стали происходить массовые превращения людей в фениксов, вы поняли, что «воскреситель» теперь действует там…

Выдохшись, словно после бега на длинную дистанцию, Слегин умолк, и Кондор тотчас же воспользовался возникшей паузой.

— Прекрасно, — с иронией сказал он. — Весьма впечатляющий сюжет!.. Ладно, раз уж тебя потянуло на сочинительство, Слегин, то могу помочь наводящими вопросами. К примеру, вот таким… Если все было так, как ты только что изложил, то каким образом, по-твоему, я сумел опередить тебя и твоего приятеля и выйти на Бурина раньше?

— Все очень просто, — развел руками Слегин. — Когда на нашем горизонте замаячила фирма «Голо— и видеоэффекты», сотрудник которой исчез из могилы, вы явились к Крейлису — кстати, наводку на него мог вам дать и тот же Анклюг, ведь Анита, дочь Крейлиса, была одной из его бывших пациенток… Для вас не составило труда выбить из генерального директора признание относительно Вадима Бурина и его отца. А потом, когда Бурин заявился к себе домой, вы похитили его на аэре у меня из-под носа… Что же касается Крейлиса, то его следовало убрать как источник опасной информации. В ходе нашего штурма вы не случайно спланировали операцию так, чтобы оказаться с главой фирмы один на один, и хладнокровно выстрелили Крейлису в висок, инсценировав его самоубийство. Вы правильно рассчитали, и ни у кого не возникло и тени сомнений в том, что главарь подпольной базы «Спирали» пустил себе пулю в висок, когда почувствовал, что пахнет жареным…

— Что ж, — задумчиво сказал Кондор, — из тебя действительно вышел бы неплохой сочинитель… Доктора Анклюга, по-твоему, тоже убил я?

— Нет, не вы…

— А что ж так? — удивился Кондор. — Раз уж ты начал обвинять меня, так вали на меня все смертные грехи!..

— Нет, — сказал Слегин. — Анклюга действительно убили не вы. — Он отвернулся и глухо проронил: — Это была Анита…

— Но зачем? — не понимал Кондор. — Она же ничего не знала… если верить твоему рассказу о последней встрече с ней…

— Об этом можно только догадываться, — все так же глядя в пол, сказал Слегин. — Либо ей брякнул в минутном помутнении рассудка ее папаша, либо… либо она сама догадалась…

Наступило молчание.

Слегин кусал губу. Сабуров зачем-то изучал свою ладонь. Кондор… Кондор напряженно думал.

— Вот что, — сказал он наконец. — Хватит с меня на сегодня сказок. Идите вы знаете куда? Дайте же, наконец, поработать начальнику!..

Слегин покосился на него и обреченно вздохнул.

— Самое скверное, шеф, — горестно сообщил он, что это вовсе не сказки. Анклюг, как и подобает истинному исследователю, вел подробный дневник. Он держал его в тайнике в своем кабинете. На днях в кабинете новый директор реанимационного центра стал делать капитальный ремонт, и рабочие обнаружили этот тайник… Так вот, все, что я вам рассказал о «воскресителе», взято мной из этого дневника. Он только вчера попал в мои руки. Правда, в своих записях Анклюг зашифровал вас буквой К., но вы же не будете оспаривать на суде, что речь идет не о вас? Слишком много других косвенных улик, шеф…

Ни Слегин, ни Сабуров впоследствии не могли сказать, каким образом в руке Кондора возник пистолет — точная копия того, из которого в Сабурова стрелял Вадим. Все-таки по части реакции начальник «Раскрутки» мог бы дать сто очков форы любому из своих подчиненных.

— Вам было интересно, зачем мне это понадобилось? — сказал он, ничуть не меняя спокойной интонации. — А до самих-то вас это не доходит? Ну, Сабуров может этого не знать, но ты-то, Булат, знаешь, верно?..

— Знаю, — согласился Слегин, не отрывая завороженного взгляда от черного кружка дульного среза, уставившегося на него поверх стола. — Согласен, вопрос был чисто риторическим. Вы хотели, чтобы «воскреситель» оживил вашего сына, погибшего пять лет назад на тренировке… Он был хорошим гимнастом, но однажды во время тренировки на батуте, когда он делал свое коронное сальто, сетка вдруг лопнула…

— Да, — сказал Кондор, улыбаясь. — Ему было всего восемнадцать лет. Из него должен был выйти чемпион мира… По-твоему, я хотел слишком многого, да? Ты ж меня знаешь, Слегин… Я ведь не Анклюг, который эксплуатировал «воскресителя», как золотую жилу. Мне бы только вернуть моего сына — а потом я бы отдал «воскресителя» человечеству, и пусть он бы служил всем людям…

— Я верю вам, шеф, — сказал Слегин. — Но сути дела это не меняет… Правильно, Лен?

Сабуров кивнул. По лбу его потоком струился пот.

— А знаешь, Булат, — сказал вдруг Кондор, — что мне сказал Бурин-младший? Он заявил, что мы все ошибаемся и что смерти не существует… Что будто бы ТАМ бытие намного прекраснее, чем здесь…

— Но вы же ему не поверили, — не то спросил, не то констатировал Сабуров.

— Не поверил, — согласился Кондор. — В свое время Анклюг… пусть ему земля будет пухом… разъяснял мне, что те видения, которые остаются в памяти у воскрешенных после длительного пребывания в небытии, могут объясняться какими-то физиологическими причинами. Что-то вроде остаточных импульсов в коре разлагающегося головного мозга… Вот вы, Владлен, как специалист что можете сказать по этому поводу?

Сабуров пожал плечами.

— Может быть, — сказал он. — Наверное, мы этого так никогда и не узнаем, пока живы…

— А ведь так хотелось бы в это поверить, правда? — странным голосом спросил Кондор.

Слегин и Сабуров лишь молча переглянулись. Они поняли, что сейчас должно произойти.

Но произошло вовсе не то, что они предполагали. Кондор опять все проделал молниеносно. Выстрел прозвучал как негромкий щелчок — пистолет, относившийся к разработкам времен начала века, не был оснащен специальным глушителем, но стрелял практически бесшумно, — и Кондор откинулся на спинку кресла, выронив оружие.

По правому виску начальника «Раскрутки» бойко бежала струйка крови, а широко раскрытые глаза смотрели в пустоту с таким изумлением, словно действительно видели нечто удивительное и прекрасное…

Глава 13

Некоторое время Слегин и Сабуров сидели не шевелясь. Все произошло слишком внезапно и не так, как они предполагали.

Что теперь делать? Вызвать Эмергенцию? Но ведь Кондору уже ни один врач не поможет…

Или позвонить дежурному по управлению? Но как объяснить самоубийство, произошедшее у них на глазах? Обличать своего начальника в соучастии в преступлениях было просто — своего рода интеллектуальное упражнение, в ходе которого надо было переиграть умного и, в общем-то, симпатичного противника.

Но вот он ушел — и сразу улетучилось чувство справедливого негодования по поводу его прегрешений.

И Слегину почему-то вспомнилось, как два года назад, при штурме тайного склада «Спирали» в знаменитых одесских катакомбах, неизвестно откуда за его спиной вынырнул тип с крупнокалиберным автоматом, а Кондор успел не только сбить его, Слегина, на землю и упасть на него, прикрывая от смертоносного веера пуль, но и снял «спиралыцика» одним-единственным выстрелом из парализатора…

А Сабурову пришла в голову крамольная мысль: может быть, сейчас сюда заявится «воскреситель»? И тогда не будет больше ни погонь за призраками, ни напрасных жертв, ни бессонных ночей, ни бдений в засадах… Но интуиция подсказывала, что надеяться на подобный подарок судьбы было бы глупо.

Неизвестно, сколько бы еще они просидели, молча созерцая мертвое тело, но тут вдруг раздалась переливчатая трель коммуникатора. Этот звук явно исходил от тела Кондора.

Слегин и Сабуров переглянулись.

Звонок продолжал надрываться.

Наконец Слегин встал, обогнул стол и, стараясь не испачкаться в крови, осторожно достал из внутреннего кармана Кондора коммуникатор.

Поднес к губам, нажал кнопку ответа и что-то неразборчиво буркнул.

— Кондрат Дорофеевич? — раздался отчетливый голос Мурьянова. — Это вы?

— Ну? — отозвался Слегин.

— Это Кондор? — настаивал Мурьянов. Слегина осенило.

— Нет, не я, — сказал он тем же мрачным голосом, каким его бывший шеф обычно отвечал на телефонные звонки. — Это Слегин.

Пауза длилась несколько секунд. Потом Мурьянов облегченно хохотнул:

— Ну, вы даете, Кондрат Дорофеевич!.. И как это у вас получается? Прямо — вылитый Слегин. И даже шуточки в его стиле…

Слегин открыл было рот, но Мурьянов продолжал:

— Дело в том, что телефон, на который вы распорядились установить «прослушку», только что ожил… Объекту позвонил какой-то старик, и они договорились встретиться…

— Где и когда? — поинтересовался Слегин. Мурьянов опять замолчал.

— Что-то я не пойму, Кондрат Дорофеевич, — сказал потом он. — С чего это вас сегодня потянуло подражать Слегину?

— Тебе же ясно сказали: ты разговариваешь со Слегиным, — с досадой сказал Слегин.

— А… а где Кондор? — недоуменно осведомился Мурьянов.

— Да тут, — невозмутимо сообщил Слегин.

— И что он делает?

— Ничего. Ушел на покой…

— А почему его коммуникатор у тебя?

— А он мне его подарил, — сказал Слегин первое, что пришло ему в голову.

Сабуров сидел, и на лице его было написано искреннее непонимание того, что происходит.

— Ну вот что, Слегин, — обиделся Мурьянов. — Я не знаю, кто из вас с вашим шефом с утра мертвецки пьян, но если Кондору нужна информацию об этом парне, то пусть потом мне перезвонит!..

И отключился.

Слегин взглянул на Сабурова.

— Почему так бывает? — спросил задумчиво он. — Если говоришь людям правду, они тебе не верят. А ложь принимают за чистую монету… Что ты об этом думаешь, Лен?

Сабуров кашлянул, выходя из ступора.

— Я думаю, — сказал он, — что мы с тобой сейчас отправимся к Мурьянову и вытрясем из него всю информацию об «объекте» до последнего байта!

* * *

Вадим сидел, опустив голову и свесив между коленей руки. Металлическая скамейка была жесткой и холодной. Время от времени он косился на замшелое мраморное надгробие, с которого на него пронзительно смотрели глаза матери. Потом отворачивался и смотрел на часы.

Было без трех минут двенадцать.

«Где же ты, отец? Почему задерживаешься? И вообще — придешь ли? А то, может быть, ты решил заманить меня в ловушку? Нет, раньше ты никогда не лгал. Но это было раньше. Кто знает, как тебя изменило обладание новыми способностями? Если ты поверил в то, что представляешь собой наивысшую ценность, то осознание этого вполне могло подвигнуть тебя и на любую ложь, и на любую подлость…

Хотя, если судить по твоему голосу, ты был чистосердечен и искренен сегодня утром. Правда, непонятно, почему ты предпочел позвонить мне, а не явиться самому. Если ты бесповоротно решил поставить точку, то не все ли равно тебе было, где и как это произойдет?

Но ты назначил встречу именно здесь. У могилы человека, который был нам обоим близок и дорог. У мамы…

Неужели ты стал таким сентиментальным, папа?

Одно из двух: либо ты действительно сильно изменился за то время, пока мы с тобой не виделись, либо… либо вместо тебя на встречу со мной придет кто-нибудь другой. Придет, чтобы убить меня. Что ж, я уже не боюсь этого. Но мне не хотелось бы разочаровываться в тебв, отец…»

Двенадцать ноль три.

Вадим огляделся.

Если даже за ним сейчас наблюдали, ничего подозрительного вокруг он не замечал.

Ни единой живой души. Только кресты, металлические оградки и деревья между ними. И еще стаи ворон, кружащих над кладбищем, словно ястребы.

Все те люди, тела которых давным-давно истлели в тесных гробах под землей, были мертвы для этого мира. Но Вадим знал, что они продолжают жить и что они счастливы. Возможно, среди этих покойников есть и те, которым именно он помог уйти в лучший из миров. И ему невольно вспоминались строчки из одной песни, которые запали ему в душу еще со школьных времен:

«Мне есть что спеть, представ перед Всевышним. Мне есть чем оправдаться перед ним»…

Правда, он знал, что ни перед кем оправдываться ему не придется.

Тот, кто послал его на землю, хотел, чтобы он переправлял людей отсюда ТУДА. Иначе зачем бы он наделил его этим странным даром — убивать из жалости и сострадания?

Смерти нет. Есть лишь череда рождений. И только это имеет значение.

«Что это ты так старательно убеждаешь себя в том, что ты прав? — вдруг подумал он. — Неужели заранее выпрашиваешь у самого себя прощение за то, что тебе предстоит совершить? Неужели все это время комплекс вины таился в глубинах твоей души, разъедая ее не хуже серной кислоты?

Просто смешно противиться тому, для чего ты предназначен.

Игрушка — вот ты кто, Вадик. Не ведающая ни угрызений совести, ни страха, ни раскаяния марионетка…

Господи, ну где же ты, отец?!

Я не хочу и не могу больше ждать!..»

— Ну, здравствуй, Вадя, — послышался вдруг знакомый сипловатый голос за спиной Вадима, и он невольно вздрогнул.

Не веря ушам своим, он обернулся.

Это действительно был отец. Вид у него был такой печальный, что у Вадима больно сжалось сердце, и теперь он окончательно поверил тому, что отец говорил ему утром по телефону…

…Звонок прозвенел, когда Вадим еще спал.

Вчера — а точнее, уже сегодня — он вернулся домой поздно ночью, обессиленный очередной охотой и подавленный. Больше всего его мучило то, что он не сдержал данное себе слово и, едва ему подвернулся подходящий человек, он не сумел удержаться от того, чтобы не пожалеть его.

Вернее — ее, потому что это была семнадцатилетняя студентка. Сжавшись в комок, она глотала слезы в вагоне метро, а люди равнодушно глазели на нее. Как потом выяснилось, девушку предал парень, который, как она верила, горячо любил ее. Он пригласил ее на день рождения к своему другу. Когда Марина — так звали студентку — пришла по указанному адресу, то ее встретила компания подвыпивших молодых людей. И избранник Марины был среди них. Они издевались над ней всю ночь: заставляли раздеваться и исполнять непристойные танцы голышом. Они оскорбляли ее словами и похотливым тисканьем. Нет, они ее не изнасиловали — но то, как они обращались с ней, было хуже насилия. За несколько часов они растоптали ее душу, и теперь Марина не знала, как ей жить дальше. Она твердила, что обязательно покончит с собой, но Вадим, провожавший девушку до дома, знал, что сейчас его спутницей руководят эмоции. Однако уже завтра она не захочет лезть в петлю или глотать пригоршню снотворного. Но что с ней будет дальше? Случившаяся с ней трагедия явно не пойдет ей на пользу. Скорее всего, оправившись от первой душевной боли, она возненавидит весь мир и всю жизнь будет мстить ему за крушение своих жизненных идеалов. Одинокая объявившая тайную войну всем окружающим стерва — вот какая судьба ждет эту Марину, думал Вадим…

И тогда он принял единственно верное, на его взгляд, решение. Улица, где проживала Марина, оказалась тихой и безлюдной. Девушка поблагодарила Вадима тусклым голосом и уже собиралась шмыгнуть в подъезд своего дома, но тут Бурин протянул ей на прощание руку, и, ничего не подозревая, она дотронулась своей ледяной ладошкой до его горячих пальцев…

Открыв глаза, Вадим долго лежал, слушая монотонные трели телефона. Брать трубку не хотелось. Он был уверен, что звонит ему Кондор. Наверное, будет упрекать за то, что опять не предупредил заранее, где, когда и в кого будет «стрелять».

Потом он встал и умылся. Оделся, не глядя, во что одевается.

Телефон не умолкал.

Наконец Вадим не выдержал и, стиснув зубы, схватил трубку.

Но это оказался его отец. «Воскреситель».

Как ни странно, разговор этот Вадиму почти не запомнился. Да и долго они не разговаривали. Отец сказал лишь, что очень устал и что теперь он согласен на то, к чему Вадим его призывал во время последней встречи на кладбище. Вадим пытался узнать, где отец сейчас находится, но тот не захотел вдаваться в подробности. Он даже не сказал, откуда ему известен новый номер телефона сына…

Это действительно теперь не имело особого значения.

Тогда Вадим пригласил отца к себе. Даже назвал свой адрес, но Бурин-старший не принял это предложение.

Он лишь сказал:

— Давай встретимся у мамы… Я хочу, чтобы ЭТО произошло там. Ровно в полдень…

«А почему именно в полдень?» — подумал Вадим, положив трубку. Уж если гнаться за символичностью, то полночь подошла бы гораздо лучше к тому, чему предстояло свершиться. Да и с точки зрения конспирации встречаться ночью было бы удобнее и проще…

Именно этот вопрос он и решил задать сейчас отцу, когда тот вошел в оградку и остановился напротив него так, что теперь их разделяла могила матери.

Лицо Ивана Дмитриевича исказила непонятная гримаса.

— А чего тянуть до ночи? — спросил он. — Да и умирать хочется не в потемках, а при дневном свете. Чтоб хоть напоследок…

Он, не закончив, оборвал фразу, но Вадим его понял. «Чтоб хоть напоследок полюбоваться, как прекрасен мир», — видимо, хотел сказать старик, но не стал произносить это вслух. Он никогда не любил патетики.

— Ну, что ты стоишь, как не родной? — вдруг ворчливо осведомился Иван Дмитриевич, исподлобья оглядывая сына из-под кустистых бровей. — Поздороваемся, что ли?

И протянул Вадиму руку над разделявшим их могильным холмиком.

Вадим на секунду прикрыл глаза. Вот и все, подумал он. Надо сделать небольшое усилие над собой, и тогда все будет кончено.

Но почему-то он не хотел, чтобы встреча их закончилась так быстро.

В конце концов, они столько времени не виделись!..

Поэтому он продолжал неподвижно сидеть, втянув голову в плечи и глубоко засунув руки в карманы.

— Не хочешь, — констатировал Бурин-старший и зачем-то внимательно оглядел свою ладонь. — Значит, все еще держишь на меня обиду… Ладно, тогда давай, стреляй — и дело с концом. Надеюсь, это не составит для тебя особого труда… ты ведь уже стал мастером по этой части…

Вадим вздрогнул.

— Откуда ты знаешь, пап? — спросил он. Иван Дмитриевич, не глядя на сына, подошел к скамейке и неторопливо уселся на нее. За последнее время он сильно сдал. Если еще месяца два назад ему никто не дал бы больше шестидесяти, то сейчас он выглядел как восьмидесятилетний старик. Движения его стали медленными и осторожными, лицо осунулось, на лбу и на щеках появились глубокие морщины, а в глазах появилось какое-то новое выражение. Таким взглядом обычно смотрят с икон святые и Христос…

— Я сам это видел, — наконец произнес тихо Иван Дмитриевич. — Сегодня ночью ты на моих глазах убил девушку. Подло убил, безжалостно и хладнокровно, без видимых причин… И тогда я понял: ты и есть тот самый маньяк, про которого сейчас говорит весь город.

«Так вот, значит, почему он не захотел ждать до полуночи, — догадался Вадим. — Он боялся, что я в течение дня „выстрелю“ еще в кого-нибудь…»

— Папа, — сказал он вслух. — Все обстоит вовсе не так… Я не убивал этих людей. Я помогал им заново родиться в другом, гораздо лучшем, чем этот, мире!..

Иван Дмитриевич отмахнулся от его аргументов.

— Не надо, Вадя, — сказал устало он. — Я слишком стар для тех сказок о загробной жизни, которые ты вбил себе в голову… Ты просто хотел таким образом вызвать меня, вот и все. В принципе, мне надо было бы найти тебя раньше, но я не знал, что убийца — это ты. Никогда бы не подумал, что ты на такое способен… А вчера, случайно увидев тебя с той девицей… В общем, потом я проследил за тобой до самого дома, и мне оставалось лишь узнать твой номер телефона в справочном бюро…

— Значит, ты хочешь уйти из этой жизни только потому, что тебе стыдно за меня? — оторопело спросил Вадим.

— Нет, не только… — Старик опустил голову. — Скажи-ка, скольких ты уже… убил, сынок?

— Не знаю, — пожал плечами Вадим. — Я их не считал…

Иван Дмитриевич посмотрел сыну в глаза.

— Зато я знаю, скольких мне удалось вернуть с того света, — с гордостью объявил он. — Пятьдесят семь человек!.. Жаль, цифра некруглая, ну да ладно… Всех мертвецов оживить все равно нельзя, правильно? Кому-то повезет, что я окажусь рядом, а кому-то — нет. Разве это справедливо, а?..

Вадим молчал.

— А увидев тебя ночью… в крови… господи!.. — бессвязно продолжал Иван Дмитриевич, — … я понял, что ты был прав. Нельзя нарушать законы природы. Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть, и от этого никуда не деться… Я не знаю, кто ниспослал на землю тот Дар, который достался мне, — бог или дьявол, но я знаю другое: это не благо, Вадя, отнюдь не благо… Проклятие рода человеческого — вот что это такое. Потому что рано или поздно тот, кому этот Дар достается, начинает стремиться выйти за рамки тех ограничений, которые изначально были ему заданы. И однажды он сумеет воспротивиться зову, который исходит от умерших. А обретя свободу выбора, он начинает делить тех, кого он должен был воскресить чисто инстинктивно, «автоматом», на достойных и недостойных. А впоследствии он замахивается не только на свеженькие трупы, но и на тех, кто давным-давно превратился в прах. И вот тогда «воскреситель», сам того не подозревая, порождает зло, потому что возвращенные к жизни проклинают его и во что бы то ни стало стремятся вернуться обратно… И я подозреваю, что сделать это они могут только тогда, когда самого «воскресителя» не будет в живых… Так?

— Да, это так, — отозвался Вадим. — Меня действительно нельзя теперь убить никаким способом — я уже пробовал… Пока есть ты, буду жить и я…

— Так уж устроен этот мир, сынок, — вздохнул Иван Дмитриевич. — Добро и Зло всегда идут рука об руку… И одно без другого не может существовать…

— И кто же из нас, по-твоему, представляет Добро, а кто — Зло? — поинтересовался Вадим. Иван Дмитриевич только махнул рукой.

— Я думаю, что в каждом из нас и того, и другого предостаточно, — сообщил он. — В конце концов, мы оба с тобой виноваты, но я — чуть больше, чем ты… Ведь это я породил тебя… второй раз… Значит, мне и отвечать за все. Так что стреляй в меня со спокойной душой, Вадя…

Вадим почувствовал, как его сердце сжимает невидимая жилистая пятерня.

— Послушай, папа, — сказал он, кусая губу. — А может, не надо?.. Вот ты сказал: мы с тобой виноваты. Значит, ты все еще воспринимаешь смерть как наказание за свои грехи и ошибки. А на самом деле смерть — нечто иное, и она не может, не должна быть ни наказанием, ни наградой!.. Это всего лишь — итог, подведение черты под тем, что человек успел сделать в своей жизни… Я тоже успел кое-что понять, папа… после своего возвращения сюда… И, мне кажется, главное — что человек должен уходить из этого мира в ТОТ с чистой совестью и сознанием выполненного долга… К сожалению, это бывает слишком редко. Люди не успевают реализовать себя и свои возможности, потому что кто-то или что-то прекращает их существование на этом уровне. Наверное, поэтому и возникли чудотворцы-воскресители, чтобы люди могли вернуться и исправить допущенные ранее ошибки. А раз так, то, значит, ты и тебе подобные — последняя надежда человечества стать хоть немного лучше, изменив свою жизнь!.. Так имею ли я право лишать людей этой возможности?

Иван Дмитриевич покачал головой.

— Нет, сынок, — сказал он. — Ты не прав. Мой Дар — это аномалия, естественная или сверхъестественная — не в этом суть… Тем он и аномален, что внушает людям ложную надежду на возможность вечной жизни. Сам подумай: ведь если знать о том, что смерти для тебя не существует, потому что за ширмой прячется добрый дяденька-воскреситель, то какой смысл стараться прожить свою жизнь достойно и полезно? Все равно тебя вернут с того света и ты будешь продолжать свое существование. А если не вернут, то насладишься беспроблемным бытием в райских кущах… Вот и получится, что каждый отныне будет жить так, как пишут черновик. А человек должен жить набело, Вадя… И, к сожалению, он так устроен, что ему обязательно требуется оценка того, что он успел сделать. Не на этом, так на том свете. Основатели религий хорошо это знали и использовали…

Они помолчали.

— И вот еще что, — наконец сказал Иван Дмитриевич. — Ты представь себя на моем месте… Да, я умею вернуть к жизни любого мертвеца. Но при этом я вынужден действовать тайно, потому что не хочу, чтобы меня прибрали к рукам и использовали в своих шкурных интересах негодяи разных мастей. А именно это случится, если мир обо мне узнает… Но скрываться в подполье нельзя до бесконечности, Вадя, и когда-нибудь они меня все равно вычислят и поймают. Конечно, я мог бы сам наложить на себя руки, но почему-то не позволяет дурацкая гордость… Будет лучше, если ты сделаешь это, прошу тебя!

Вадим повернул к отцу лицо, и Иван Дмитриевич увидел, что глаза сына полны слез.

— Хорошо, — сказал Вадим. — Хорошо, папа… Я сделаю это. В конце концов, ты это заслужил. Я действительно убежден: ты не зря прожил свою жизнь здесь… Только знай: без тебя я не останусь здесь ни минуты… Так что мы уйдем вместе. Туда, где нас ждут наши предки и друзья. И мама… Она нас очень ждет, папа. Ну а теперь давай попрощаемся.

Вадим сознательно не стал говорить отцу, каким способом собирается отправить его на тот свет. Пусть его последние секунды не будут омрачены страхом…

Он оторвался от скамьи, и Иван Дмитриевич тоже поднялся. Он словно уменьшился в росте за последнее время, и теперь его седая макушка едва доставала сыну до подбородка.

Вадим распахнул объятия, и они обнялись.

Плечи отца вздрагивали, и Вадим понял, что он плачет без слез.

Вадим закрыл глаза и положил свою ладонь на спину отца.

Спустя несколько секунд он с ужасом обнаружил, что «выстрела» не произошло и что отец все еще жив.

«Что это значит? — в смятении думал он, слыша, как стучит отцовское сердце. — Неужели Воскреситель тоже бессмертен, раз даже я бессилен против него? Или мне недостаточно жалко отца?»

Догадка заставила его похолодеть.

Все те, кому он помог уйти на ТОТ свет с помощью чуда, вызывали у него лишь жалость, ничего кроме жалости и сострадания. А отца он не просто жалел. Он его любил. Любовь и жалость — все-таки разные вещи. Можно убивать из жалости, но нельзя убивать того, кого любишь…

«Неужели Ты хочешь, чтобы я сделал ЭТО именно так? — мысленно вопросил он того, кто возложил на него эту миссию и с этой целью наделил его бессмертием. — Но ведь это ужасно, бесчеловечно, и я не смогу заставить себя поступить так, как Ты хочешь!..»

«СМОЖЕШЬ, — произнес внутри него Голос. — ДОЛЖЕН СМОЧЬ».

И тогда Вадим оттолкнул от себя отца и достал из кармана пистолет.

Глава 14

Вот черт! — выругался сквозь зубы Слегин, когда к Вадиму присоединился невысокий старик, по внешности которого можно было сделать вывод о том, что речь идет о Бурине-старшем. — Проклятый склероз!.. Я забыл захватить направленный микрофон, и теперь мы не сможем узнать, о чем они будут беседовать!.. Слегин и Сабуров находились примерно в пятидесяти метрах от той могилы, где была назначена встреча. Их надежно укрывал массивный постамент над могилой какого-то купца начала XX века. Могила, за которой они вели наблюдение, отсюда хорошо просматривалась, но невозможно было расслышать разговор отца и сына. Видно было лишь, как на их лицах шевелятся губы.

— Может, подберемся поближе? — предложил Сабуров.

Слегин с тоской огляделся.

— Нет, — с сожалением сделал вывод он. — Слишком рискованно. Вспугнем пташек…

— Мне кажется, мы с тобой вообще совершили ошибку, — заметил Сабуров. — Надо было взять группу спецназа и оцепить кладбище.

— Да, но тогда пришлось бы объяснять ситуацию местным обезовцам, — огрызнулся Слегин. — А ты же не хотел этого, верно?

— Верно, — согласился Сабуров.

«Потому что взять „воскресителя“ должен только я, и никто больше, — мысленно продолжил он. — Эти ребята из „Раскрутки“ и ОБЕЗа, конечно, неплохие парни, но, как говорится, дружба дружбой, а табачок — врозь… В конце концов, „воскреситель“ — не по их части. Их интересует прежде всего убийца, который держал в страхе целый город…

Вот пусть они его и берут. А «воскреситель» — мой».

Он покосился на Слегина.

Тот неотрывно наблюдал за отцом и сыном с помощью мощного бинокля, словно надеялся прочитать по губам фразы, которыми они обмениваются.

— Ну что там? — спросил Сабуров. Слегин с неохотой оторвался от окуляров.

— Беседуют, — сообщил он. — Что-то не похоже, чтобы Снайпер сгорал от желания отправить папашу на тот свет. Или он ему зубы заговаривает?

— Может, пора их брать? — с надеждой спросил Сабуров.

Но Слегин покачал с сомнением головой:

— Рано. К тому же у меня есть предчувствие, что за ними наблюдаем не мы одни. У этого Вадима наверняка есть напарник.

Сабуров ошарашенно взглянул на своего спутника:

— С чего ты это взял?

— Да я ж этих сволочей Снайперов знаю как облупленных! — ухмыльнулся Слегин. — У них обычно такая тактика: один выбирает жертву и потом стоит «на стреме», а другой мочит жертву из чего-нибудь дальнобойного и обеспечивает огневое прикрытие. Вспомни: все жертвы инского Снайпера были убиты выстрелом с расстояния в сто — сто пятьдесят метров. Винтовка с лазерным прицелом и самонаводящимися пулями, не иначе… А Бурина-младшего наверняка используют лишь как приманку и инструмент опознания «воскресителя». Возможно, он сам об этом не подозревает, бедолага… Так что главная наша задача, Лен, — это найти и взять того, кто затаился где-то поблизости в радиусе двухсот метров и готовится к огневым упражнениям…

— Так, значит, мы все-таки не одни? — спросил Сабуров.

Слегин опять усмехнулся.

— Конечно, нет. В данный момент Захаров и его люди прочесывают кладбище, и я жду, когда они мне доложат о том, что взяли Снайпера — настоящего Снайпера…

Слегин поковырялся в ухе и красноречиво предъявил инвестигатору горошину мини-коммуникатора.

— Что ж ты темнил? — спросил Сабуров, чувствуя, как отчаяние охватывает его. — Ты что, не доверяешь мне?

Слегин снова взялся за бинокль.

— Извини, Лен, — глухо проронил он. — Просто у нас с тобой разные задачи. Во всей этой истории тебя как «аномалыцика» интересуют прежде всего чудеса, экстрасенсы… А лично меня заботит другое: не дать этим сволочам продолжать убивать людей! Понятно? И я сделаю все, чтобы отловить их, — причем живыми!.. Чтобы можно было допросить как следует, а потом посадить на скамью подсудимых!..

Сабуров перевел взгляд на Буриных. Старик уже сидел на скамейке рядом с Вадимом. По позам отца и сына не было похоже, чтобы они ссорились.

Неужели Слегин прав и сейчас «воскресителя» берет на мушку невидимый убийца?

Сабурова обдало холодом от этой мысли.

«Вот как получается, — с горечью подумал он. — Этих славных парней из „Раскрутки“ действительно не интересует, каким способом они поймают убийцу. Ради этого они даже готовы подставить ему в качестве мишени человека, обладающего суперспособностями. И вообще — любого человека. Что Кондор, что мойприятель Булат — у них одни и те же принципы и установки. Добро должно восторжествовать любой ценой. Вопрос лишь в том, что каждый из них сам определяет эту цену…

Похоже, в этой игре они отвели мне роль пассивного наблюдателя.

Зря, ребята, зря.

Потому что я вовсе не собираюсь сделать этого старичка червяком на крючке, наживкой для той хищной рыбы, которая подкрадывается из темной глубины…»

Он нащупал в кармане рукоятку пистолета. Это был пистолет, из которого застрелился Кондор. Выходя из кабинета, Сабурову удалось взять его незаметно для Слегина. Хорошо еще, что Булат так и не сообщил никому из своих коллег о самоубийстве начальника «Раскрутки»…

— Ничего не понимаю, — растерянно сказал Слегин, отнимая от глаз окуляры бинокля. — Захаров докладывает, что они прочесали все кладбище, но так и не нашли второго Снайпера… Не из космоса же он собирается стрелять, в самом деле!

— Нет, не из космоса, — согласился Сабуров. — Ты ошибся, Слегин. Никакого второго Снайпера не существует, вот и все…

Секунду Слегин смотрел на инвестигатора, прищурив глаза, а потом поднес к губам запястье с браслетом передатчика и торопливо проговорил:

— Захаров, отставить поиск!.. Быстро берем Буриных!

— Поздно, — с сожалением сказал Сабуров.

Вадим и его отец стояли, обнявшись, возле могильного холмика, и Сабурову показалось, будто, несмотря на расстояние, он видит, как по их лицам текут слезы.

А потом Вадим резко отстранился от Ивана Дмитриевича и вынул из кармана куртки пистолет.

Слегин что-то закричал, но Сабуров его уже не слышал.

Поймав на мушку голову программиста, он надавил курок, и отдача беззвучного выстрела толкнулась в ладонь.

Вадим рухнул на могилу своей матери, и пистолет выпал из его руки.

— Ты что? — сказал бледным голосом Слегин, хватая Сабурова за руку. — Что ты натворил. Лен?!

Сабуров оттолкнул его и бросился бежать по аллее между могилами туда, где старик склонился над телом своего сына. «Не надо, Иван Дмитриевич! — задыхаясь, кричал на бегу Сабуров. — Не смейте этого делать! Слышите?! Вы нужны всем людям, очень нужны!»

Бурин-старший поднял голову. Лицо его было застывшим и ничего не выражающим. А в следующее мгновение он поднес к виску пистолет Вадима.

Выстрел громом прозвучал в кладбищенской тишине, распугав воронье.

Когда инвестигатор подбежал к могиле, ненамного опередив обезовцев во главе с Захаровым, все было уже кончено.

Они лежали рядом — отец и сын. Кровь впитывалась в дерн на могиле их матери и жены. Обычно у мертвых не бывает выражения на лице, но Сабурову показалось, что лежащим перед ним сейчас спокойно и хорошо и что они смотрят на него…

Сам не зная зачем, он вдруг нагнулся и провел ладонью по морщинистой, заросшей седой щетиной щеке «воскресителя». Не ради того, чтобы убедиться в его смерти.

Просто ему стало жаль этого человека.

Эпилог

— Мы успеваем? — спросил Сабуров, проводя рукой по лицу, словно желая смахнуть с него невидимую паутину.

Слегин глянул на часы, не отрывая рук от штурвала.

— Еще целый час до вылета, — сообщил он. — Так что мы с тобой успеем пропустить стопку-другую в аэропорту… Жаль все-таки, что ты удираешь из Инска так поспешно. Мы бы с тобой успели обсудить все как следует. Может, все-таки передумаешь, а?

— Нет, — сказал Сабуров. — Не могу…

— Ну как знаешь, — с сожалением вздохнул Слегин. — Ладно, в Интервиле встретимся. Вот разберусь с бумагами, отчетами — и тоже домой… Честно говоря, надоел мне уже этот городишко. Какой-то он вечно пасмурный и потому как бы нереальный. Как выцветшая черно-белая фотография… Да еще факел этот на нервы действует — вон, опять горит, зараза!..

Сабуров машинально покосился в окно. С моста, по которому неслась их машина, был отчетливо виден мотающийся из стороны в сторону язык грязно-желтого пламени на вершине огромной трубы по другую сторону реки.

— А знаешь, это не просто факел, — возразил он. Это — Вечный огонь.

— Ну уж? — усомнился Слегин. — Что-то, я смотрю, тебя на траурную символику потянуло… Никогда бы не подумал, что сотрудники Инвестигации такие впечатлительные. И вообще, ты бледно выглядишь, Лен. Как себя чувствуешь?

Сабуров проглотил комок в горле.

— Нормально, — сказал он. — Наверное, просто устал…

На самом деле в нем созревало какое-то смутное ощущение, суть которого он не мог определить, сколько ни пытался.

Словно он что-то должен был сделать. Прямо сейчас, не откладывая…

* * *

— Останови-ка, — сказал он, когда мост закончился и внутреннее ощущение стало физически невыносимым. — Останови, я сказал!..

Скрипнув тормозами, машина притерлась к бордюру.

— Ты что? — испуганно спросил Слегин.

— Совсем забыл, — торопливо сказал Сабуров. — Мне нужно забежать в одно место… Ты подожди меня, я — мигом…

Прежде чем раскрутчик успел что-то сказать, он распахнул дверцу и выскочил из машины.

Уверенно, словно повинуясь невидимому целеуказанию, устремился в ближайший переулок.

За углом блистала огнями витрина какого-то заурядного магазинчика. Такие в городе встречались на каждом шагу. Но Сабуров почему-то был уверен, что ему надо именно сюда.

Дверь магазинчика была распахнута настежь.

Инвестигатор влетел в тесное помещение и замер.

Только теперь ему стало ясно, что за смутное чувство терзало его.

Магазинчик был пуст. Сбоку имелась стойка прилавка с кассовым аппаратом, за которой лежало чье-то тело с ножом в спине.

Убийство было совершено совсем недавно — кровь, вытекающая из раны, еще не успела образовать на полу лужу.

Сабуров подошел к лежащему и присел возле него на корточки.

Это был молодой Парень приятной наружности, с длинными волосами. Продавец или владелец магазинчика. Скорее всего, его убили грабители: ящик кассового аппарата был выдвинут, и в нем было пусто, лишь на полу виднелись рассыпанные в спешке мелкие монеты.

Сабуров почему-то был уверен, что ему необходимо прикоснуться к трупу. Правая рука его наполнилась тяжестью и зудом немедленно избавиться от тяжкого груза. По всему телу пробегала дрожь нетерпения.

Но, стиснув зубы, Сабуров не спешил прикасаться к мертвецу.

Теперь он понимал, что значит быть чудотворцем.

«Слегин был прав, — думал он. — Любое чудо аномально по своей сути, а такой Дар — и тем более. Он так же противоестествен для человеческой души, как убийство. В мире существует два непреложных правила, которые не следует нарушать никому. Нельзя лишать человека права жить, но нельзя лишать его и права умереть. Почему-то мы, люди, так устроены, что видим в устройстве окружающего мира одну только вопиющую несправедливость. И если нам в руки попадается необходимый инструмент, как мы тут же лезем ломать и переделывать мироздание, руководствуясь своими мерками и так называемыми гуманными соображениями. Естественно, что мир сопротивляется нашему хирургическому вмешательству, потому что режем мы его по живому, с кровью выдирая кажущиеся нам ненужными куски…

А потом удивляемся, что все наши попытки добиться очевидного Добра заканчиваются неуклонным возрастанием Зла.

Только беда в том, что нам трудно смириться и оставить все как есть.

Даже если я не спасу этого неизвестного мне человека от смерти, то наверняка всю оставшуюся жизнь мне будет суждено постоянно бороться с подобным искушением. Это будет вечная мука: видеть погибших. горе людей, потерявших родных и близких, и знать, что достаточно лишь тебе захотеть — и мертвые восстанут из праха.

Но другого выхода нет.

Ведь чудесный Дар, который я приобрел, — думал Сабуров, — своего рода наркотик, позволяющий человеку упиваться властью над основным законом природы, согласно которому все живое рано или поздно должно переставать существовать. И стоит один раз вкусить его, как потом невозможно будет остановиться…

Ничего. Я попытаюсь справиться».

Сабуров распрямился, собираясь уходить. Голова у него кружилась, ноги подкашивались, но неимоверным усилием воли он заставил себя сделать шаг к выходу.

И тут же замер.

Слух его уловил голоса, которые приближались к магазинчику.

— Мама, а когда папа покушает, он пойдет с нами домой? — спрашивал детский голосок.

— Нет, цветочек, — отвечал женский голос. — Я же тебе говорила, он будет работать всю ночь, потому что магазин у них — круглосуточный…

— Мама, а у меня будет сестренка или братик? — осведомился детский голос.

— Это мы скоро узнаем, — по голосу женщины было понятно, что она улыбается. — Вообще-то врач говорит, что — сестренка…

— А она будет живая или настоящая? — озабоченно поинтересовался «цветочек».

Сабуров попятился, но спрятаться ему было негде. Он успел лишь кое-как накрыть лежавшего первыми попавшимися тряпками.

В магазинчик вошли молодая женщина в просторном платье, не скрывавшем беременности. Она держала за руку маленькую девочку с большим бантом в кудрявых волосах.

Увидев Сабурова за прилавком, женщина побледнела и остановилась как вкопанная.

— А где Виталий? — спросила она сразу севшим голосом.

Сабуров заставил себя через силу улыбнуться.

— Да здесь он, здесь, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно и естественно. — Прилег на полчасика отдохнуть в подсобке… Да вы проходите, не стесняйтесь. — Он показал на дверь в другом конце зала.

— А вы кто? — с подозрением осведомилась женщина. — Что-то Виталий не говорил мне, что торгует с напарником.

— А я сегодня первый день работаю, — не моргнув глазом, солгал Сабуров.

— Пойдем, цветочек, — сказала женщина и, держа девочку за руку, стала пробираться между стеллажами, уставленными банками, бутылками и коробками, к двери в подсобное помещение.

Теперь инвестигатор мог бы спокойно покинуть магазин.

Но что-то не пускало его сбежать отсюда, и загадочная невидимая Сила, поселившаяся в нем, была тут ни при чем.

Сабуров стиснул зубы.

«Все твои умные и логичные рассуждения хороши для учебника по философии, — сказал он себе. — Но они не стоят и ломаного гроша, когда сталкиваются с действительностью. Представь, что будет, когда ты уйдешь — а точнее, трусливо смоешься, — а эти двое найдут своего Виталия лежащим в луже крови…

Неужели ты хочешь, чтобы до конца жизни тебя преследовал один и тот же сон: свежевырытая могила, и эта женщина в черном, рыдающая взахлеб над гробом, и этот трехлетний «цветочек», еще не осознающий, куда и зачем уехал папа, если он никогда не вернется домой, и почему у нее никогда не будет сестренки — «живой и настоящей»?!»

И тогда Сабуров наклонился и, откинув тряпье в сторону, тронул своей гудевшей от странного зуда рукой холодные скрюченные пальцы покойника.

Владимир ИЛЬИН ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА

Постфактум-1

Дверь долго не открывали. Так долго, что Бойдин начал сомневаться: а функционирует ли допотопный звонок, кнопка которого на столбике калитки заботливо укрыта толстым листом резины?

«Может, перемахнуть через ограду, как через гимнастического „коня“?» — подумал Бойдин. Заборчик вокруг дома был чисто символическим. Смех, а не преграда. Тем более — для Бойдина. Была у него с младых лет одна полезная способность — уметь проникать туда, куда простым смертным вход был строжайше воспрещен. Сам он это характеризовал так: «Сила абстракции Референта не знает границ».

Однако вскоре Бойдин заметил, как в крайнем окне дома шевельнулся угол несвежей занавески. Значит, не в звонке было дело. Просто-напросто хозяева хотели уяснить, кто к ним приперся. Что ж, они имели на это полное право. Ведь он заявился без предупреждения и без приглашения, а в российской глубинке незваных гостей не жаловали еще со времен татаро-монгольского нашествия, если верить поговорке…

Дверь дома заскрипела, пропуская на крыльцо кряжистую неуклюжую фигуру с буйной шевелюрой. Благодаря серым брюкам и пиджаку вид у фигуры был импозантный. Если бы пиджак не был надет на голое тело, то его носителя смело можно было бы посылать на прием в иностранное посольство.

— Ну, кто там? — хриплым баритоном осведомился вышедший, явно не собираясь идти на сближение с гостем.

Язык Бойдина сам собой собрался было выпалить: «Сто грамм!» — как он делал это обычно в Конторе, когда на его преувеличенно робкий стук в дверь кабинета Станкуса из уст рассеянного Миши слетал этот не подходящий к служебной обстановке вопрос. Однако Константин вовремя прикусил «врага своего».

Не следует проявлять прыткость при первой же встрече с незнакомыми людьми. Бойдин знал это не из книжек Карнеги. Но если ты видишь одно и то же лицо во второй или в третий раз, то кое-что можно себе позволить. Особенно если лицо это — женского пола. Женщины почему-то более склонны к фамильярному общению, чем мужики. Поэтому отношения с ними должны быть простыми и незатейливыми, как спичечный коробок. В первый раз — шоколадку или букетик преподнести. За знакомство, так сказать. Во второй день знакомства можно обронить как бы между прочим: «Ирочка», «Наденька», «Натуля». Ну а при третьей встрече имеешь полное право целовать собеседнице ручку (или щечку, в зависимости от возраста), обращаться к ней «лапочка», «душа моя» и просить ее о каком угодно одолжении.

— Полетаевы здесь живут? — напустив на себя сурово-официальный вид, осведомился Бойдин.

— Ну, живут, — неприветливо подтвердили с крыльца. — А чего надо-то?

— Я из Москвы, — сообщил Бойдин. — И прибыл к вам по делу государственной важности…

Еще не разглядев как следует обладателя хриплого баритона, он уже мысленно составил себе его психологический портрет: типичный российский мужичина «от сохи», дальше областного центра никуда из своей дыры не выбиравшийся, с мозолистыми от лопаты и топора ручищами и с тремя классами деревенской школы за плечами. Такого можно пронять надуванием щек и подчеркиванием своего особо важного статуса.

Как всегда, Бойдин не ошибся. На крыльце густо крякнули, ругнулись вполголоса и торопливо пробормотали:

— Щас-щас, подождите чуток… я только галоши найду… В рот, и куда она их опять засунула?..

Бойдин терпеливо ждал, рассеянно оглядывая соседние дома. В их окнах тоже то и дело колыхались занавески — видимо, гостей тут встречали и провожали всей деревней. Тем более — незваных. Тем более если гость — в очках, в дорогом костюме и (с ума сойти!) в галстуке!..

Когда шаркающие шаги приблизились к калитке, он развернулся к хозяину всем корпусом и выставил перед собой свой служебный кард:

— Бойдин Константин Андреевич, старший инвестигатор.

Мужик отшатнулся от карда, как монах-инок от порнографического снимка.

— Дык… в рот… — сбивчиво забормотал он. — Это что ж, значит, за должность такая — инвис… инстиг…?

— Самая обыкновенная, — небрежно сказал Бойдин. — Сотрудник Инвестигации. Слышали когда-нибудь про такую международную службу?

— Дык мы… дык я… — растерялся хозяин. — Телевизор-то наш еще в прошлом годе перегорел, а на новый все никак не накопим… А газет давно уже не носят… Газеты-то только в городе теперь остались, поди… Даже самокрутки теперя не из чего крутить, хе-хе… И, извиняюсь, вместо туалетной бумаги нечего пользовать…

Смотри-ка, разговорился, снисходительно усмехнулся про себя Бойдин. Обрывая сетования собеседника, спросил:

— Можно войти?

Не дожидаясь ответа, распахнул калитку и шагнул во двор, где вместо дорожки к крыльцу вели три широкие доски.

— Ну и где он? — спросил он Полетаева, не давая ему опомниться. — Где ваше чудо-юдо?

— Так это, — виновато затоптался хозяин, — в доме, где ж ему еще быть?.. Вы вот что, господин… Константин Андреич… Давайте мы с вами пока присядем на лавочку, да и обсудим все как полагается… А то, в рот, мы вас не ждали… сами понимаете… все раскидано в доме… жена пока приберется малость…

К стене дома у крыльца притулилась неказистая лавочка: две почерневшие от сырости доски на толстых чурбанах.

Бойдин сел и достал сигареты. Протянул пачку Полетаеву, но тот отмахнулся:

— Не-е, у меня свои…

И, порывшись в карманах, воткнул в угол рта папиросу. У Бойдина глаза на лоб полезли. Такие табачные изделия он видел лишь в Историческом музее.

— Сам изготовляю, — похвалился мужик. — Табачок на огороде выращиваем. А иначе никаких денег на курево не хватит… Да и крепость у махры — то, что простому народу надо. То есть термоядерная крепость, в рот… Хотите попробовать?

— Спасибо, но лучше в следующий раз, — вежливо ответствовал Бойдин.

— Дык вы, в рот, из-за Колюнчика нашего приехали, что ли? — спросил Полетаев, выпустив сквозь желтые редкие зубы струю слезоточивого дыма в сторону инвестигатора, отчего у Бойдина возник острый приступ кашля.

— Совершенно верно, Федор Степанович. Скажите, вы не замечали за ним ничего странного?

— Хы, странного! — дернул плечом Полетаев. На то, что инвестигатор откуда-то знает его имя-отчество, он не отреагировал, видимо, из природного простодушия полагая, что сотрудники всемирной службы знают каждого живущего на белом свете. — Дык он у нас вообще сто восьмой, в рот!..

— Какой-какой? — удивился Бойдин. Мужчина смутился.

— Это в нашей местности так говорят, — пояснил он. — Когда кто-то — с причудами, как наш Колюня…

«Намек на сто восьмую статью Уголовного кодекса, что ли? — подумал Бойдин. — То есть умышленное убийство, если память не изменяет… Может, когда-то в окрестностях поселка была колония особого режима и от ее посидельцев аборигены и переняли такой странный термин?..»

Впрочем, вся эта лингвистика к делу, по которому он прибыл в эту глушь, наверняка не имела никакого отношения.

— Значит, у вашего Коли все-таки есть причуды? Полетаев заерзал на лавочке, словно решив отшлифовать ее до блеска своими штанами.

— Ну, есть, — признал наконец он. — А у кого их нет, в рот?!..

— И в чем же конкретно они выражаются?

Бойдин решил попробовать взять своего собеседника, что называется, «с пылу, с жару — голыми руками». Иногда эта тактика оказывалась эффективнее словесных маневров со вступлениями издалека и наводящими вопросами.

Однако собеседник его оказался не так прост, как выглядел.

— Вы вот что, — сказал он, выпустив очередной клуб сизого дыма. — Вы зачем к нам приехали-то, Константин Андреевич? И еще позвольте поинтересоваться, откуда про Колюню нашего узнали? Мы-то сами вроде бы никому не сообщали…

Бойдин вздохнул. Достал из внутреннего кармана пиджака простенький почтовый конверт со штемпелями и протянул его Полетаеву:

— Вот, смотрите сами.

На конверте четким, красивым почерком был выведен адрес российского филиала Инвестигации. А в графе «сведения об отправителе» было указано: «Село Малая Кастровка, Старобинский Григорий Яковлевич». В скобках было добавлено: «Он же — Полетаев Николай Федорович».

Полетаев повертел конверт, заглянул внутрь, но там ничего не было. Письмо — вернее, его ксерокопия — лежало у Бойдина в другом кармане.

— Вот, в рот!.. — с чувством воскликнул хозяин. — Это что ж такое творится-то, а?

— Что вы имеете в виду, Федор Степанович? — осторожно поинтересовался Бойдин, гася окурок в ржавой консервной банке, служившей в качестве пепельницы.

— Нет, ну что за народ у нас, а? — по-бабьи всплеснул заскорузлыми ручищами Полетаев. — Хлебом не корми — только дай посудачить о соседях!.. Только откуда они узнали, что наш Колюнчик себя постоянно выдает за этого самого Старобинского?.. Что хоть они там понаписали-то? Небось семь верст до небес?

Однако в планы Бойдина не входило выдавать собеседнику служебные тайны.

— Скажите, а почерк на конверте вам не знаком? — спросил он.

Мужчина вновь повертел конверт перед глазами, щедро обкуривая его махорочным дымом. Бойдину даже показалось, что Полетаев таким образом пытается уничтожить возможные запахи на «вещдоке».

— Нет, — буркнул наконец Полетаев. — Не признаю… Если только учителка наша местная, Варвара Ивановна. Такой грамотный почерк только у нее могут быть, в рот!..

— А сын ваш? Он не мог это написать? Полетаев воззрился на инвестигатора с искренним изумлением. Но сказать ничего не успел.

Дверь дома скрипнула, и на крыльцо вышел белобрысый мальчик. Явление Христа народу, машинально подумал Бойдин. Даже не Христа — христосика… На вид ребенку было годика три, не больше. Одет он был соответственно возрасту: только трусики. Мордочка у него была в меру чумазой, с отчетливым белым овалом вокруг рта — наверное, недавно пил молоко из большой кружки. В руках он держал пластмассовую машину с отломанным передним колесом.

— Па-ап, — протянул он, сверля взглядом Бойдина. — А кто этот дядя?

Полетаева будто подкинуло пружиной с лавочки.

— Сынок, — сказал он, — ты куда это собрался? А ну, быстро зайди в дом!

«Явление» сморщило личико и захныкало:

— А я не хочу дома сидеть, пап! Я гулять хочу!

— Кому сказано — в дом! — нахмурился Полетаев. — А то сейчас сниму ремень да как надеру задницу-то!..

Судя по тому, что мальчика будто ветром сдуло с крыльца в дом, эта угроза была не голословной.

— Во, видал, какая хрестоматия? — повернулся Полетаев к Бойдину. — А ты говоришь — почерк… Да он у нас рисовать-то еще как следует не умеет, в рот, а уж письма писать — и подавно!..

Он вдруг умолк. За соседними домами послышался приближающийся рев мотора, и через несколько секунд у калитки Полетаевых с визгом тормозов зафиксировалась роскошная «Хонда» серебристо-стального цвета, похожая на сильно уменьшенную модель инопланетной «летающей тарелки» из фильмов Спилберга.

Со стороны водителя беззвучно отъехала вбок дверца, и из машины задом, как рак, с трудом выбрался тучный человек с длинными волосами, окладистой бородой и в черной рясе до пят.

— О господи, — простонал Полетаев. — Не вовремя-то как, в рот!..

Священник неспешно перекрестил сначала «Хонду» — видимо, для него крестное знамение было равносильно противоугонной сигнализации, — потом дом Полетаевых, а затем с достоинством прошествовал к калитке. В левой руке у него был пузатый портфель из светло-желтой кожи с золотой монограммой в виде распятия Христа.

— Мир вам, люди добрые, — прогудел он густым басом. — Кто из вас раб божий Федор Полетаев будет?

Хозяин дома кинулся навстречу гостю.

— Проходите, проходите, святой отец, — бормотал он, пытаясь припасть губами к свободной руке священника. — Я — Федор, я — Полетаев…

— Таинство изгнания бесов вы заказывали? — перебил его святой отец.

— Мы, мы, — закивал Полетаев. — Только вот… Он в растерянности оглянулся на инвестигатора. Бойдин сделал непроницаемое лицо.

— Ничего, ничего, — сказал он, пряча усмешку. — Если не возражаете, я бы хотел поприсутствовать… Мне даже, знаете ли, интересно будет… Никогда еще не видел настоящих бесов.

— Ну что ж, — прогудел священник, не обратив ни малейшего внимания на иронию инвестигатора. — Тогда не будем терять время, господа. У меня сегодня напряженный график.

И уверенной поступью направился к крыльцу. Полетаев и Бойдин последовали за ним.

В тесных и темных сенях троица столкнулась с какими-то женскими силуэтами, которые, пискнув от испуганного удивления, попятились, уступая дорогу гостям.

Дом оказался не таким внушительным, каким представлялся снаружи. Скромное убранство комнаты вовсе не свидетельствовало о том, что тут мог проживать человек, обладавший незаурядным «ай кью», хотя именно такой вывод сделали об отправителе письма эксперты Инвестигации.

Тут даже ни одной книги не было видно.

При свете силуэты оказались двумя женщинами. Та, что помоложе, видимо, была супругой Полетаева, другая — его матерью или тещей.

Оказавшись в главной комнате, которая была отгорожена от соседних помещений бархатными шторами, священник торжественно перекрестился на неразборчивую икону в противоположном углу и брезгливо огляделся.

— Ну, давайте сюда вашего отрока, — пробасил он. Жена Полетаева торопливо нырнула за одну из штор, и вскоре оттуда послышались какая-то возня и сердитый шепот. Детский голос отчетливо произнес: «Да не пойду я никуда!.. Как вам не стыдно, гражданочка? Вы же знаете, что я и в бога не верую, и церковнослужителей на дух не переношу!»

Последовал сочный шлепок оплеухи, и женщина выволокла за руку отчаянно сопротивлявшегося Полетаева-младшего. Отец и бабка кинулись на помощь, и вскоре мальчик был усажен на стул в центре комнаты и зафиксирован тремя парами рук прочным захватом, смахивающим на борцовский «тройной тулуп».

Про себя инвестигатор отметил, что ребенок не плакал, хотя любой его сверстник выразил бы протест против насилия истошным ревом.

Наконец Коля перестал вырываться, поднял лицо и презрительно оглядел Бойдина и святого отца с головы до ног.

— Еще Ларошфуко говорил: «Глупцы никогда не бывают добрыми — для этого у них слишком мало мозгов», — с горечью сообщил он. — Послушайте, вы же образованные, взрослые люди!.. Неужели вы всерьез верите в эти религиозные штучки с экзорцизмом? Двадцать первый век на дворе, граждане! Человечество вот-вот примется осваивать дальнее Внеземелье, а вы играетесь в мистицизм! Это же верх глупости! Проявление дремучего невежества!..

Бойдин нажал кнопку диктофона в боковом кармане пиджака. Мальчик свободно — и, кажется, вполне осознанно — произносил своим тонким голоском такие слова, которых его родственники наверняка никогда не слышали.

Похоже, автор письма, кем бы он ни был, оказался прав. Коля Полетаев явно не был обычным вундеркиндом. Но что за этим скрывалось — предстояло выяснить. Одно Бойдин знал точно: о бесах тут не могло быть и речи. Как и о мистификации.

— Во, слыхали? — спросил гостей Полетаев-старший. — Опять у него эти сто восьмые выходки начались!.. И вот так — чуть ли не каждый божий день! То все нормально, пацаненок как пацаненок, а то такое отчебучит, что у нас всех глаза на лоб лезут!.. Давеча мать вздумал учить, как правильно рассаду проращивать! Грит: по лунному календарю надо сажать семена… И откуда в нем эта ученость взялась — ума не приложим, в рот!..

— Эх вы, папаша, — с горечью отозвался Коля. — Между прочим, тема моей кандидатской диссертации была: «Влияние сверхслабых магнитных полей на генезис растений», а вы… консерватор вы, Федор, вот вы кто!..

Святой отец, однако, и глазом не моргнул в ответ на странные речения малолетнего клиента.

— Ну что ж, — сказал он, извлекая из портфеля двухлитровую бутыль из-под кока-колы, заполненную прозрачной жидкостью («святой водой», надо полагать). — Вижу я, что не напрасно вы обратились к церкви и к господу. Плохо дело, но еще не поздно избавиться от бесовских происков… Держите мальчика крепче и постарайтесь не обращать внимания на то, что он глаголить будет.

— А вы кто будете? — вдруг обратился Коля к Бойдину. — Тоже из этих потомков инквизиторов?

— Да нет, — невольно смутился Бойдин. — Я приехал из Москвы… Кстати, это ты… это вы отправили письмо в Инвестигацию?..

— А то кто же? — скривилось в насмешливой ухмылке личико Коли. — Не эти же деревенщины!.. Значит, вы приехали забрать меня из этой дыры?

Бойдин растерянно поглядел на родителей мальчика. Такого оборота ни он, ни его руководство не предвидели. Вообще-то, было бы действительно неплохо поместить этого феноменального парнишку в какую-нибудь спецлабораторию, под наблюдение опытных психологов и педагогов. Но формально он — еще ребенок и полностью зависит от воли своих родителей. А Полетаевы наверняка будут против расставания с сыном… Может быть, потом удастся убедить их? Или — подкупить? Ведь для этих «деревенщин», как их охарактеризовал Коля, хватит официального предписания на бланке с гербовой печатью Сообщества и подписью одного из вице-премьеров…

— Нет, — покачал головой Бойдин. — Извини, Коля, но я не могу вот так, сразу… У меня нет такого права. Пока я уполномочен только побеседовать с тобой…

— Послушайте, любезный, — прогудел у него над плечом бас батюшки. — Некогда мне тут с вами!.. У меня еще на сегодня — два крещения и одно отпевание в округе радиусом полета верст. Потом будете беседовать с кем хотите и сколько хотите. А пока — прошу великодушно извинить…

Он бесцеремонно отодвинул инвестигатора в сторону и принялся брызгать на ребенка водой из бутылки, бормоча под нос что-то на старославянском.

По телу мальчика пробежала быстрая судорога, как от озноба. И сразу же лицо его утратило то осмысленное выражение, которое потрясло Бойдина, и стало обычной мордашкой обычного трехлетнего карапуза, не понимающего, что вокруг него происходит и чего от него хотят взрослые.

А потом инвестигатору показалось, что стены дома завибрировали от пронзительного детского визга.

Часть I. ПОЕЗД, НА КОТОРЫЙ НЕ УСПЕТЬ

Смерть плохо устроена. Нужно, чтобы наши мертвецы время от времени посещали нас по нашему зову, беседовали с полчасика.

Жюль Ренар

Глава 1. ОДУШЕВЛЕННОЕ ИМУЩЕСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Проклятье, как же не вовремя меня прихватило!.. Хотя, если вдуматься, с тех пор, как я заразился ЭТИМ, приступ всегда почему-то случается не вовремя. Впрочем, я в этом плане не исключение. Любой мало-мальски умудренный жизненным опытом человек подтвердит, что неприятности всегда имеют обыкновение случаться в самое неподходящее время. Разница лишь в том, что следует считать неприятностью. Для одних это — понос или золотуха, для других — жизненные неурядицы, а для меня — способность воскрешать мертвецов. Как Иисус Христос — одним прикосновением руки… Но, в отличие от мессии, от которого этот дар не требовал поднимать из праха каждого покойника, мне приходится мучаться. Вот и ношу ЭТО в себе, баюкаю его, как капризничающего младенца, чтобы оно успокоилось и забылось крепким сном — до следующего раза. И хуже всего то, что не знаешь, когда следующий раз наступит — завтра или через десять минут.

Потому что люди имеют обыкновение умирать не по часам, а кому когда вздумается.

Вот и сейчас кто-то сыграл в ящик в радиусе ближайших двадцати километров. Но я не хочу выдергивать его с того света. Давным-давно поклялся себе: никаких поблажек Дару. Как говорится: ни шагу назад, ни пяди земли врагу не отдадим… Только в славном городе Инске, где я и подцепил вирус чудотворства, проявил минутную слабость. Пожалел тогда жертву грабителей — парня, у которого были жена и двое малышей, причем один из них еще не успел появиться на свет…

Кроме того, я никак не могу откликнуться на зов очередного мертвеца. Потому что сижу в кабинете нашего шефа. И не просто сижу, а присутствую на якобы очень важном служебном совещании. А шеф наш — деспот и тиран, несмотря на внешнюю интеллигентность. И если мне вздумается попросить у него разрешения покинуть помещение, пусть даже якобы по уважительной причине, то я самому себе не позавидую. С потрохами меня сожрет наш интеллигентный Игорь Всеволодович, и никакими уважительными причинами его не разжалобишь…

Кстати, а что можно было бы придумать в качестве оправдания для ухода? Нет-нет, это я — не к тому, что собираюсь ринуться на Зов. Это я — чисто теоретически… Чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения, будто кто-то вставил кол в мои внутренности, а кол этот вдруг пустил ростки и быстро превращается в ствол дерева. Ощущение противное. Может быть, то же самое чувствуют женщины во время родовых схваток? Если так, то я б на их месте потребовал от правительства учредить специальную медаль и вручать ее каждой роженице. Хотя — какой толк от побрякушки? Разве может она компенсировать пережитые боли и страдания?..

М-м-м… Сил уже нет терпеть! Крутой приступ. Не иначе усопший — очень важная персона. «Випер». Но не с точки зрения его положения в обществе. Скорее всего — с учетом роли каждого из нас в некоей вселенской системе ценностей, которую никому не дано познать.

На эту особенность своего Дара я давно обратил внимание. Иногда позывы бывают такими сильными, что сил нет терпеть, в глазах темнеет и состояние — как у алкаша с похмелья или как у наркомана во время «ломки». А иногда — неприятно, но жить вполне можно. Сначала я думал, что все дело — в дистанции… Однако удалось установить, что расстояние тут ни при чем. Тогда пришлось предположить, что интенсивность «сигнала» зависит от количества «объектов». Оказалось — никак не зависит, и, бывает, один-единственный труп может доставить мне больше мук, чем целый морг. Вот и появилась навязчивая мысль, что по каким-то причинам одних покойников важнее реанимировать, чем других. Кому важнее? Богу, Сверхцивилизации или какому-нибудь «гомеостазису Вселенной»? А вот это, извините, — не в моей компетенции. Да и какая мне, в принципе, разница? Главное — что воздействие всегда разное. И этот факт, по-моему, опровергает излюбленный тезис гуманистов о том, что все люди равны и одинаковы…

Ой-ей-ей!..

Чего доброго, так и в обморок можно свалиться. Прямо тут, в неподходящей и, я бы даже сказал, в «протокольной» обстановке… Шепотин тогда наверняка подумает: «Совсем наши сотрудники развинтились! И какой они, интересно, образ жизни ведут, если под носом у начальника чувств лишаются? А что с ними будет на каком-нибудь ответственном задании?! Не-ет, гнать таких слабаков надо взашей из Инвестигации, пока не поздно!»

Ну, меня-то, конечно, никто не выгонит из Конторы. Не юнец я желторотый, чтобы меня можно было просто так взять и выставить из организации, которой отдано без малого четверть века. Но вот в госпиталь, на предмет всестороннего медицинского обследования, меня запереть вполне могут. Даже если я этого активно не захочу, и буду упираться ногами, рогами и прочими частями тела. А врачей мне только для полного счастья и не хватало! Зря, что ли, я целый год скрывал от всех, включая самых близких товарищей, свои сверхъестественные — а точнее, неестественные — способности?!..

Ох, как же эта сволочь меня терзает! Врешь, гадина, не поддамся я тебе! Из принципа! Потому что знаю: если уступлю тебе, ты навсегда станешь моим повелителем, а я — твоим безропотным рабом.

Дело даже не в том, что мне не нравится быть волшебной палочкой в чьих-то невидимых руках. А потому, что, к несчастью, у меня слишком развито так называемое философское мировоззрение. И в соответствии с той картиной мира, которая почти за сорок лет сложилась в моей полуседой башке, мертвые не должны возвращаться с того света. Какими бы хорошими и ценными людьми они при жизни ни были. Суров закон, но таков закон.

А то, что сидит во мне, — аномалия. Несуразность, подобная вечному двигателю. Грубая ошибка природы, которая в миг умственного затмения решила, что дважды два не четыре, а стеариновая свечка…

Вообще, тот год, который прошел со времени моего возвращения из Инска, мне надо бы за десять засчитать. И иногда как представишь, сколько еще таких лет мне предстоит, — аж тошно становится. Как в минуты очередного приступа. Такое отчаяние охватывает, что рука сама тянется к пачке снотворного. Самый простой и надежный способ решения проблемы: нет меня — и нет проблемы.

Даже не знаю, что меня останавливает всякий раз. Надежда на то, что когда-нибудь Дар покинет меня, как болезнь? Или что все-таки можно будет отыскать средство, которое поможет мне легко переносить «приступы»? Или мое врожденное упрямство, граничащее с тупостью?

Если честно — не знаю.

Но пока что — живу и руки накладывать на себя не собираюсь.

Не для того моя покойная матушка рожала меня в муках, чтобы я добровольно уходил на тот свет.

Надо как-то отвлечься от ЭТОГО. По опыту знаю: достаточно продержаться еще несколько минут — а потом как отрубит, и сразу станет так легко, как будто с души еще один камень свалился.

Но вот вопрос — чем отвлечь себя? Уж не той ли чушью, которую бубнит наш уважаемый Референт, он же Костя Бойдин?

И вообще, непонятно, чего такого особенного шеф узрел в этой истории с «вундеркиндами». А это бросается в глаза. Не часто наш Игорек созывает «большой хурал», мобилизуя пред свои очи сто процентов личного состава оперативного отдела, включая больных, слепых и хромых.

А по мне — дело тухлого яйца не стоит. Одна из тех псевдозагадок, которые время от времени любит пережевывать желтая — а также серо-буро-малиновая — пресса. Ведь это лишь на первый взгляд многообещающая проблема: «Ах, реинкарнация!»… «Ах, спонтанное пробуждение генетической памяти!»… «Ах, подключение сознания к „вселенскому компьютеру“!»…

Да чушь все это, коллеги! Самое большее, на что можно рассчитывать, так это на то, что выведем мы на чистую воду еще несколько шарлатанов и мерзавцев, полощущих мозги падкому на тайны человечеству — и все! Сколько уже раз так бывало?! Роешь землю, работаешь по двадцать пять часов в сутки, чтобы добыть доказательства того, что некое аномальное явление имеет место быть, а в итоге твои судорожные усилия улетают коту под хвост. Потому что оказывается: телепатии нет, а есть свора проходимцев-фокусников. И зеленых человечков в летающих тарелках не существует, а имеются технические неполадки в съемочной аппаратуре плюс оптические иллюзии плюс все те же проходимцы, жаждущие славы. И нет ни левитации, ни прочих чудес… Нет, кое-какие чудеса иногда случаются. Взять хотя бы то, что мы назвали «мапряльской спячкой». Там подросток по имени Игорь действительно обрел способность считывать любой текст с любого расстояния с любого материального носителя. В конце концов, и мой Дар — тоже не что иное, как чудо.

Ну и что? Что это подтверждает, в конечном счете? А ничего. Только то, что из любого правила бывают исключения. В пропорции этак ноль целых одна тысячная процента к общему количеству явлений, принимаемых за аномалии.

Прав был старик Станиславский, ох как прав, хотя и несколько по другому поводу. Не верю! Вот единственный вывод из всего моего двадцатипятилетнего стажа работы на Контору…

Ну что ж ЭТО так сегодня ко мне прицепилось, а? Наверное, пора шандарахнуть по организму чем-нибудь лекарственным. Этакий залп из болеутоляющего и сердечно-стимулируюшего. Пару шариков нитроглицерина под язык вкупе с таблеткой тригана… Временами — помогает. Не так, как хотелось бы, но что ж поделаешь? Конечно, можно было бы прибегнуть к каким-нибудь химикалиям помощнее, но садиться на иглу не хочется. Тем более что не получится незаметно сделать укол в вену на совещании, а вот таблеточки — пожалуйста… Наверное, чтобы отвлечься от пакостного мироощущения, пора прислушаться, что там уже добрых полчаса бухтит Костя Бойдин по кличке Референт. — …принять в качестве рабочей версии. Я, конечно, не настаиваю, что этот случай — еще один аргумент в пользу правоты Стивенсона, но, согласитесь, коллеги, вразумительных объяснений он пока не находит… Ну вот, этого и следовало ожидать. Ай да Костя! Заранее проштудировал все, что пылится в электронных архивах по проблеме реинкарнации. Даже Стивенсона вспомнил. Надо полагать, вот-вот сошлется и на Аль-медера, и на Банерджи, и на десятки других так называемых «исследователей», которые то ли искренне заблуждались, то ли преследовали свой шкурный интерес, описывая «случаи, предполагающие возможность реинкарнации».

Но почему Референт им так верит? Не так уж он молод, чтобы доверять первым впечатлениям от встречи с «феноменом».

Ну да, мальчик трех лет, устами которого говорит взрослый и весьма образованный мужчина… Ну и что? Мало ли какие могут быть объяснения, кроме напрашивающегося вывода о возможности переселения душ.

Например, в свое время Эдик Альтухов обратил внимание на то, что львиная доля статистики по реинкарнации приходится на азиатский регион. Индия, Непал и так далее… Как известно, именно в этих странах население издавна верило в то, что каждый человек — всего лишь вместилище для бессмертной души, которая не умирает, а воплощается в новом облике. И Эдик выдвинул гипотезу: а не объясняются ли известные случаи «реинкарнации» всего лишь тщательно подготовленной попыткой доказать всему миру справедливость основных теоретических положений индуизма? Результатом этого предположения стало почти трехлетнее исследование с неоднократным выездом на места событий. Причем не Эдика, а вашего покорного слуги, который был тогда молод, бесшабашен и полон веры в чудеса…

— …Владлен Алексеевич! Вы слышите меня? Кто это всуе поминает мое имя?

— …Что с вами? Вам плохо?

А, это же Шепотин. Начальник, Игорек, как я его про себя называю… Решил, видно, поднять мой рейтинг в глазах молодых сотрудников путем обращения по имени-отчеству. Пожалуй, не следует ему выдавать тайну своего предынфарктного состояния.

— Нет-нет, Игорь Всеволодович… — (Таблетки быстро спрятать! Вытереть пот с лица платком и стоять прямо, не шатаясь!.. Легко сказать: попробуйте держаться как ни в чем не бывало, когда вам сверлят невидимый, но очень больной зуб). — Простите, я немного отвлекся… О чем вы хотели меня спросить?

Шепотин смотрит на меня так, будто он — непорочная невеста, а я — подлец-жених, в последний момент взявший обратно свое предложение руки и сердца.

— Я, конечно, понимаю, что, с высоты вашего многолетнего опыта, наша болтовня кажется вам не стоящей выеденного яйца… кстати, куриного яйца, не вашего… — (Тоже мне, кандидат в соавторы к Ильфу и Петрову нашелся! Просто садизм — измываться над несчастным подчиненным, которого жарят в этот момент на адском огне!) — …но и вы нас правильно поймите: чем больше мы сегодня услышим различных точек зрения на проблему, тем легче нам будет выработать подход к ее решению…

Гладко чешет языком Игорек. Чему-чему, а этому за десять с лишним лет сидения в начальственном кресле он научился.

Кстати, почему в последнее время он так насторожен по отношению ко мне? Может быть, почуял, что из Инска я вернулся каким-то не таким? Хотя, если разобраться, он и раньше не очень-то пылал ко мне начальнической любовью. Например, после моего возвращения из Мапряльска со сквозной дыркой в ноге сделал вид, что вовсе не он виновен в трагических событиях, в результате которых погибли почти полсотни человек. Правда, я тоже не требовал от него каких-то объяснений и не собирался выступать в роли прокурора. Все равно доказательств у меня не было, а без доказательств кто бы мне поверил? Конечно, можно было бы, как этопринято в героических фильмах, отвесить своему непосредственному шефу пощечину. Или плюнуть ему в румяное лицо со словами: «О, подлый, коварный интриган!» Или хотя бы вызывающе не подать ему руки при встрече… А затем гордо уйти из Конторы с высоко поднятой головой.

И уж тем более я не хотел писать на Игорька обличительные рапорты руководству Инвестигации. Однако и уходить в отставку по собственному желанию тоже не желал. Все-таки слишком много лет отдано Конторе, вот и прикипел я к ней душой. А, помимо Игорька, у нас работает масса замечательных ребят, и мне с ними интересно и комфортно.

И я тоже сделал вид, что ничего особенного не произошло.

Но до сих пор я чувствую, что стал для Шепотина костью поперек горла. Может, его все-таки мучит совесть, а я для него — как постоянное напоминание о совершенной им подлости?..

— Ну так что же вы нам скажете, Владлен Алексеевич, по поводу того шума, который мы, по-вашему, устраиваем из ничего?

Вот гад — лыбится во всю ширь своих металлокерамических челюстей! Наверняка предвкушает, как сейчас я оправдаю его скрытые подозрения и признаюсь, что ни хрена не верю во все эти переселения душ, в генетическую память о прошлых жизнях и прочую бульварщину.

А потом неторопливо, со вкусом размажет меня по роскошному ковру, который устилает его кабинет. Будет долго напоминать о высоком долге инвестигаторов не проходить мимо любой, даже самой малой, зацепки за Непознанное. И о том, что налогоплательщики всего земного шара платят нам свои денежки не за то, чтобы мы априори отвергали чудеса, особенно если оные основываются на реальных фактах.

Одним словом, начнется столь ненавистная мне публицистика, рассчитанная на непросвещенную публику.

И, главное, знаю я, что на самом деле Игорек глубоко равнодушен к госпоже Истине, за которой мы призваны вечно гоняться. За время работы под его началом я уже успел усвоить, что он хватается за все подряд не потому, что жаждет обогатить человечество знанием об устройстве мироздания. Просто за каждым нашим расследованием стоят деньги. Большие деньги. Часть из которых обязательно перепадет и ему. Ведь в случае настоящего открытия он, Игорек Всеволодович, продаст чудо с потрохами любому достаточно платежеспособному субъекту. А если гора родит «пустышку», то можно будет представить руководству Инвестигации отчет о якобы произведенных расходах и на этом основании выбить дополнительные бюджетные ассигнования. Нулевой результат — тоже результат, особенно если он — со множеством нулей после единицы в бухгалтерских ведомостях…

Вот почему я до сих пор не признался своему шефу в обладании уникальным даром, само существование которого в корне переворачивает наши представления о жизни и смерти. И никогда не признаюсь. Даже если когда-нибудь мое сердце не выдержит перегрузок, которым я его подвергаю, и буквально взорвется в моей груди…

Ладно, пора заставить себя что-то сказать. И так уже все недоуменно смотрят на меня: Сережа Шахурин, Миша Станкус, Игорь Тульчанин, Вадим Ягерь, Кирилл Богун, Вард Марабян, Эдик Альтухов… А больше всех ждет моей реакции Костя. Бедняга, он и в самом деле полагает, что откопал в завалах дерьма золотой самородок, и боится, что я камня на камне не оставлю от его сенсационного доклада о трехлетнем мальчике, в чьем теле непонятным образом поселилось и временами прорывается наружу сознание старшего научного сотрудника Сельскохозяйственной академии, кандидата биологических наук Григория Яковлевича Старобинского, погибшего три года назад в авиакатастрофе в тысячах километров от деревни Малая Кастровка…

Но есть еще одна закавыка, о которой никто из здесь сидящих, похоже, и не задумывается. Ни Референт, ни тем более Шепотин.

Если Инвестигация возьмет чудо-малыша в разработку, то его на всю жизнь разлучат с родителями. Есть масса закрытых НИИ, спецлабораторий и клиник, куда попадают разного рода уникумы. Почти все — навсегда, без шансов когда-либо быть отпущенными на все четыре стороны. Потому что даже если они окажутся шарлатанами, любителями розыгрышей широкой общественности, аферистами или последователями Герострата, то всем им светит наказание за сознательный обман Инвестигации. Причем наказание не обязательно уголовного характера. Быть признанным умственно неполноценным и провести остаток своих дней в психиатрической лечебнице — это тоже не сахар… Ну а уж если ходячие феномены действительно кое-что могут, то они и подавно не имеют права принадлежать самим себе.

Этакое одушевленное имущество человечества — вот что они такое, все эти телепаты разных уровней, контактеры с пришельцами, левитанты, люди-«невидимки» и ясновидцы. Независимо от пола, возраста и прочих критериев…

Неожиданно, словно сжалившись надо мной, ЭТО ослабляет свой нажим.

Ну вот и еще один штурм выдержали. Отстояли крепость, не дрогнули перед натиском коварного врага. С чем тебя и поздравляю, приятель…

Глубоко вздохнув, я начинаю говорить.

Однако совсем не то, о чем успел подумать за несколько секунд, прошедших после последнего вопроса шефа.

Я говорю о том, что, несмотря на всю фантастичность идеи реинкарнации, многие серьезные философы находили аргументы в пользу перевоплощения душ умерших, причем отнюдь не на религиозной почве. О том, что положительный ответ на вопрос о возможности выживания личности человека после его смерти позволил бы наполнить существование каждого индивидуума новым, высоким смыслом. О том, что случаи реинкарнации до сих пор не принимались всерьез, в том числе и нами, по той причине, что не было неопровержимых доказательств. Однако теперь имеется возможность применить такие научные методы, о которых еще несколько лет назад мы и не ведали. И если наши усилия увенчаются успехом, то это будет самый настоящий прорыв в новое измерение бытия, причем не только в философско-теоретическом, но и в практическом плане…

К концу моего словесного переливания из пустого в порожнее ЭТО окончательно меня отпускает, и от слабости, которая наступает после каждого «приступа», как после сильной рвоты, я с ног до головы покрыт холодным, липким, вонючим потом. Во рту стоит сухая горечь, словно я наелся полыни.

Но не поэтому я сейчас отвратителен самому себе.

Совсем не поэтому…

Глава 2. ВЫХОД ИЗ «ПОДПОЛЬЯ».

Когда я спускаюсь на скоростном лифте в подвал, где находится автостоянка Конторы, в голову мою лезут всякие мерзопакостные мысли.

Хотя видимого повода для этого не имеется.

Например, совещание у шефа закончилось мирно. За неимением очевидных козлов отпущения шеф приберег свой кровожадный пыл на будущее и перешел к деловым вопросам. Таким, как создание опергруппы, которая будет раскручивать «дело вундеркиндов» — именно так, по нашей нелепой инвестигаторской привычке, было зашифровано предстоящее исследование «феномена реинкарнации». Тут Шепотин окончательно подобрел и поведал нам, что факты, когда малые дети обнаруживали несвойственные им замашки, уже давно привлекали внимание Конторы. Проблема, однако, заключалась в том, что трактовать их как доказательства переселения душ пока было нельзя. Ни один из известных случаев не был идеален в этом отношении.

В заключение Игорь Всеволодович довел до нас директиву Генерального секретаря Инвестигации, и суть этой директивы сводится к следующему.

В ходе исследования следует установить, во-первых, что наличие у детей сознания взрослых людей не объясняется ни ясновидением, ни телепатией, ни так называемой криптомнезией, именуемой в обиходе «генетической памятью».

Во-вторых, нужно определить, почему «воспоминания о прошлой жизни» носят спонтанный характер и проявляются лишь в определенных ситуациях — причем, как правило, экстремальных.

В-третьих, задача заключается в том, чтобы исключить возможность искусно разыгранной инсценировки, а также влияния родственников и посторонних лиц на «вундеркинда».

И, наконец, после положительного решения задач первого и третьего пункта оперативная группа должна дать ответ на следующие вопросы: а) является ли «переселение душ» универсальным свойством людей или ей подвержены лишь отдельные индивиды? б) если реинкарнации подвержены все люди, то какое практическое значение может иметь это для человечества, помимо изменения устоявшихся философских, этических и религиозных концепций?

Разумеется, шеф напомнил о необходимости хранения в тайне всех подробностей, связанных с делом «вундеркиндов», ввиду его особой важности.

В состав оперативной группы вошла добрая половина личного состава отдела, в том числе и В.А. Сабуров. А возглавил ее, разумеется, сам Игорек.

После совещания народ расползся по закоулкам Конторы — перекуривать и переваривать новые задачи. Референт сразу стал героем дня, потому что каждому из членов новоиспеченной опергруппы хотелось узнать от него детали, которые не попали в отчет о поездке к Полетаевым. А некоторые вспомнили, что когда-то тем же самым я занимался в Индии, и захотели взять у меня интервью на эту тему.

Однако мне было так тошно после «приступа», что я недвусмысленно послал всех интервьюеров подальше и поспешил улизнуть из Конторы.

Потом, ребята, все — потом! Обязательно расскажу… Завтра или послезавтра. С одним условием: кто хочет взять у меня интервью, пусть заранее запишется на прием у моего секретаря и готовит оплату по строгой таксации в жидкой валюте…

Теперь вот Контора жужжит, как растревоженный улей, а мне, если честно, эта суета — до лампочки.

Никто и не подозревает, что у меня вот уже год есть нечто такое, по сравнению с чем любые тайны и аномалии — детские загадки. Взять хотя бы ту же реинкарнацию. Лично я не могу поверить в то, что души умерших вселяются в детские тела и благополучно существуют там на дне подсознания. Наверное, всему причиной — приобретенный мною Дар. Если бы реинкарнация в самом деле существовала, то я не смог бы оживлять мертвых из праха.

Я сажусь в свой серый «Тандерболт», задраиваю тщательно за собой боковой люк и, пока турбина прогревается, включаю приемник. Нездоровое любопытство. Не случилось ли в городе что-нибудь этакое, что объясняло бы мои недавние страдания? Если, конечно, это событие заслужило внимания составителей информационных выпусков…

Оказывается — заслужило. Не надо даже искать по всем каналам. Едва я успеваю нажать кнопку включения, как в уши мне бьет торопливый, мелодраматичный голос:

— …пока еще трудно судить о количестве жертв этого ужасного преступления, но можно предположить, что погибло по меньшей мере около пятидесяти человек. Большинство жертв — дети в возрасте от пяти до семи лет…

Турбина наконец вышла в рабочий режим, и я, не переставая вслушиваться в голос диктора, срываю «Тандерболт» с места.

Сразу после новостей следуют комментарии экспертов — в основном из числа сотрудников ОБЕЗа.

Преступление и в самом деле страшное.

Примерно час назад автобус, везший детей-«пятидневщиков» из детского сада на загородную дачу, где им предстояло провести целый месяц, был обстрелян неизвестными на набережной из автоматического огнестрельного оружия. Водитель был убит первыми же выстрелами, и неуправляемый автобус на огромной скорости, проломив заградительные щиты и чугунный парапет, рухнул с большой высоты в реку. Машина, в которой находились неизвестные, скрылась и в настоящее время находится в розыске.

Из затонувшего автобуса спасти не удалось никого.

У ОБЕЗа имеются все основания полагать, что данная акция должна быть отнесена на счет Слепых Снайперов.

Я выключаю приемник, чтобы от души выругаться.

Год назад в Инске, когда мне пришлось работать в тесном взаимодействии с ОБЕЗом, я впервые услышал о Слепых Снайперах. Так называли массовых убийц, объединившихся в мощную подпольную организацию под названием «Спираль».

В истории человечества, особенно в двадцатом веке, было много террористов, но такие головорезы, как Слепые Снайперы, превзошли всех своих предшественников. Обычно те, кто избирает террор в качестве способа решения каких-то проблем, обязательно имеют к властям предержащим определенные требования. Более или менее четко сформулированные. А вот чего добивались террором ублюдки, назвавшие себя Слепыми Снайперами, было никому не известно. Во всяком случае, никаких требований к президентам и правительствам они не выдвигали, с заявлениями и декларациями не выступали, так что у людей вообще и у прессы в частности складывалось впечатление, что речь идет о кучке маньяков, задавшихся целью угробить как можно больше народу. Не знаю, как насчет умственной полноценности этих мерзавцев, но в черных делах своих они проявляли недюжинную изобретательность и изворотливость. Самое скверное, что они имели мощную финансовую поддержку неведомых спонсоров, располагали разветвленной сетью агентов на нескольких континентах и были вооружены до зубов смертельным оружием, давным-давно запрещенным Организацией Объединенных Наций.

Службы безопасности всей Земли сбивались с ног, пытаясь арестовать хоть одного Снайпера, но эти убийцы не дорожили не только чужой, но и своей собственной жизнью. Когда их загоняли в угол, они не дожидались, пока на них наденут наручники, а кончали с собой любым доступным способом. Если же обезовцам все-таки удавалось взять «спиральщика» живым, то уже в тюремной камере, несмотря на все меры предосторожности, включая круглосуточное наблюдение, террористу удавалось уйти на тот свет, не сказав ни слова. В Инске Слегин рассказывал мне, что Снайперы активно применяли методику нейролингвистического «программирования, минируя подсознание специальным кодом, который по ключевому слову инициировал мгновенную остановку сердца. В том же Инске мы со Онегиным пришли к выводу, что Снайперы есть не что иное, как отрыжка подпольной деятельности Воскресителей. Тогда нам казалось, что только побывавшие „на том свете“ могут придерживаться извращенного представления о смерти, которая якобы — лишь переход на совершенно иной, более высокий уровень существования личности. Всему виной — предсмертные видения, которые вырабатывает агонизирующий мозг. Воскресшие принимают их за реальные переживания. И, вернувшись в земной мир, пытаются насильно приобщить к своему „прозрению“ как можно больше людей. Не все, конечно, а наиболее поддающиеся чужому влиянию. Именно они, как правило, попадают в поле зрения вербовщиков Спирали…

Вот почему я, по нелепой случайности переняв от погибшего в Инске Воскресителя дар оживлять трупы, делал и делаю все, что в моих силах, чтобы прекратить этот неестественный круговорот.

Однако теракты не просто продолжаются. Они становятся все более крупномасштабными. Бывает так, что счет жертв идет даже не на сотни — на тысячи.

Может быть, сея смерть на Земле, вернувшиеся с того света преследуют попутно и цель выявления и уничтожения Воскресителей? Старая тактика использования трупов в качестве приманки и расчет на сострадание Воскресителя к погибшим, особенно если погибли они слишком рано и слишком страшно?

Меня пробирает озноб.

Неужели все мои старания не навредить человечеству, воздерживаясь от применения своего Дара, оказались напрасными? Я не желал пополнять ряды Слепых Снайперов очередными «возвращенцами с того света», но они продолжали охотиться за мной вполне естественным способом. Брали меня, так сказать, на измор. Надеялись, что, рано или поздно, душа моя содрогнется от очередного злодейства и я явлюсь на место массовой гибели людей, чтобы возвратить их к жизни. И тогда те подонки, которые будут ждать меня, как в засаде, в толпе зевак, либо сразу убьют меня, либо похитят, чтобы выпытать в более спокойной обстановке все летали, связанные с моим Даром. А может быть, и чтобы использовать меня для возвращения к жизни своих погибших собратьев — это лучше, чем всякий раз вербовать новых рекрутов в свои ряды…

Вывод напрашивается сам собой, простой и страшный.

Мое дальнейшее бездействие будет приводить к тому, что теракты будут продолжаться нескончаемой чередой, и всякий раз жертвами их будут становиться все более беззащитные люди. Сегодня погибли дети. Кто будет взят на мушку Снайперами в следующий раз? Немощные старухи? Инвалиды? Беременные женщины? Грудные младенцы?..

Я скриплю зубами и сдавливаю штурвал машины так, словно это — горло одного из тех, кто хладнокровно расстрелял среди бела дня автобус с детишками.

Сердце колотится так, словно за мной гонится по пятам невидимый ужас.

Но что я могу сделать, что?!..

Сдаться этим подонкам, объявив о своих способностях во всеуслышание? Предположим, им удастся убрать меня, прежде чем государство упрячет меня за бронированные двери спецлабораторий. Но удовлетворятся ли они расправой надо мной? И прекратят ли убивать всех людей подряд?

Сомневаюсь.

Вряд ли такая организация, вознамерившаяся перевести как можно больше населения планеты на «иной уровень существования», прекратит свою подлую деятельность, уничтожив меня и прочих Воскресителей. Едва ли они остановятся сами. Их можно только остановить. Перебить всех к чертовой матери, как взбесившихся псов. По одному, а лучше — стаями.

А для этого мало подставить себя под пулю. Жертвовать собой надо с умом. Например, превратить себя в приманку, в живца, на который они будут клевать один за другим.

Осознав это, я понимаю, что мне надо сделать. Взвизгивают тормоза, и «Тандерболт» пересекает сразу несколько рядов, вызывая истошный вой гудков машин, которые я подрезал, чтобы притереться к бордюру.

Не отключая турбины, выволакиваю непослушными пальцами сигарету из пачки, жадно втягиваю горький сизый дым. Потом достаю коммуникатор, в электронной памяти которого вот уже целый год законсервирован заветный номер. Вывожу этот номер на экранчик.

Ну вот и все.

Остается нажать кнопку вызова — и принятое решение станет бесповоротным.

Однако время идет, а я сижу и курю. Медлю, не убирая пальца с кнопки.

Меня грызет досада. Потому что я знаю, на что иду. С работой в Инвестигации наверняка придется распрощаться. Хотя наша Контора и наделена чрезвычайными полномочиями, но полномочия ОБЕЗа еще мощнее. Тем более когда на карту поставлена безопасность многих людей. А незаменимых, в том числе и в Инвестигации, не бывает. Не сомневаюсь, что Булату будет достаточно позвонить нашему Игорьку, чтобы он с потрохами сдал меня в распоряжение спецслужбовцев. Причем с радостью: похоже, в последнее время я становлюсь для своего шефа все большей помехой. Другое дело: как к моему заявлению отнесется Слегин? Попытается ли он прибрать меня к рукам? Год назад я бы мог предвидеть его реакцию, все-таки тогда я успел неплохо изучить его характер. А сейчас — вряд ли… Пересев в кресло своего покойного начальника, Слегин мог измениться. И пусть — не в худшую сторону. Тут важен сам факт изменения, которое происходит во вчерашнем рядовом сотруднике, вознесенном в одночасье на руководящий олимп. Любой, даже самый отъявленный пофигист невольно осознает свою ответственность за порученный ему участок — особенно такой, как борьба с терроризмом. А ответственность, как известно, происходит от слова «отвечать». И даже самый крупный начальник боится, что его в любой момент могут призвать к ответу. «С большой высоты больнее падать», не так ли? Поэтому он вынужден быть рачительным и осторожным, дальновидным и мудрым, сознательным и неустанно заботящимся о Деле. Если, конечно, хочет удержаться в мягком кресле…

Потом на меня находит страх — обыкновенный, шкурный. Со всеми вытекающими последствиями в виде холодного пота по всему телу, мурашек по спине и посасывания под ложечкой. Стараюсь справиться с ним, но легче не становится. Проклятый инстинкт самосохранения! Это он нашептывает гнусные мысли: «А может, не надо геройствовать? Ты же все равно ничего не изменишь в мире. Да, ты обладаешь уникальным даром, но разве это причина для того, чтобы совать голову в пасть зверю?.. Есть специальные люди, которые получают зарплату за борьбу со сворой маньяков — вот и пусть исполняют свой долг перед обществом!»

Но мне вовремя становится стыдно. Сегодня я уже дважды совершил подлость, пока отсиживал зад на совещании. Я не ринулся спасать погибших детей и не сказал во всеуслышание то, что думаю. И в обоих случаях я задабривал свою совесть увещеваниями, что эти подлости с моей стороны — вынужденные, потому что они направлены на благо человечества.

Так неужели я хочу прожить остаток своей жизни лицемерным подлецом? И имеет ли смысл такая жизнь?

То-то и оно…

И я нажимаю кнопку вызова.

Ждать приходится недолго. Даже складывается впечатление, что на другом конце провода (хотя проводов в мобильной связи нет) моего звонка с нетерпением ждали.

— Але-е? — слышу я знакомый ленивый голос. Если верить интонации, то обладателя голоса можно представить возлежащим на диване с пухлой книжкой в руках, в атмосфере домашнего уюта, дополненного очаровательной блондинкой, бутылкой «Мартини» и ненавязчивой лирической музыкой.

— Привет, Слегин, — говорю я. — Узнаешь?.. Небольшая пауза. Видимо, блондинку сгоняют с колен, остатки «Мартини» выплескивают в ближайшую кадку с фикусом, а музыкальный центр вырубают с помощью пульта дистанционного управления.

Но после паузы голос в коммуникаторе протягивает все с той же перманентной ленцой прожженного пофигиста:

— Коне-ечно. Не надейтесь, гражданин Сабуров, богатым вам никогда не стать.

— Что, профессиональная память на голоса? — решаю съехидничать я.

— Что есть, то есть, — скромно подтверждает Слегин. — Ну, рассказывай, без вести пропавший: что там у тебя стряслось?

— Да ничего особенного, — вру я. — Просто решил вспомнить старого приятеля… Почему бы мне, думаю, не позвонить, покалякать о том о сем? Ну вот, взял и позвонил…

— Не темни, Лен. Целый год Слегин был тебе нужен, как лысому расческа, а сейчас вдруг, значит, понадобился?.. Не бери пример с тупых уголовников, которые любят отпираться, даже когда их прижмут к стенке, а лучше колись сразу, чтобы сэкономить время себе и мне.

— Ладно, — усмехаюсь я. — Колюсь, колюсь… Как полено об колено. У меня к тебе действительно есть важный разговор, но не по коммуникатору. Как бы нам с тобой пересечься?

— Ну, это не проблема. Ты же из Москвы сейчас звонишь, правильно?

— Какая проницательность! Сразу чувствуется, что говорит профессионал сыска.

— Какая там к черту проницательность! Просто у меня тут один приборчик имеется, который мгновенно определяет местонахождение любого, кто звонит мне по служебному номеру.

— Интересно, где вы, господа начальники, находите себе таких секретарш? — изумляюсь я.

— Там же, где вы, аномальщики вшивые, находите своих зеленых человечков! — парирует без промедления Слегин.

Не разговор, а матч в пинг-понг!

Совсем как в Инске… Тогда мы со Слегиным тоже шутливо пикировались с момента очного знакомства, почуяв друг в друге родственную душу.

Мне вдруг становится легче. Когда после долгой разлуки встречаешь людей, с которыми тебе когда-то было легко и хорошо, то невольно начинаешь молодеть. Хотя бы душой — и то хлеб…

— А ты сейчас в Интервиле? — уточняю я.

— А где же еще? Ты же знаешь, где мы базируемся. Так что давай садись на самолет, джампер или тройку гнедых и гони сюда…

— Нет, Слегин. Будет лучше, если ты меня навестишь. Я тебе потом все объясню.

Опять пауза. Потом Булат сочувственно-скорбно

интересуется:

— Послушай, Лен, а ты случайно не жениться надумал?

— Что-о?! — возмущаюсь я. — С чего ты взял? Неужели я похож на идиота, которому хочется второй раз наступить на грабли?

— Да это я так, в порядке рабочей версии, — поясняет Слегин.

— И потом, никто за меня сейчас не пойдет, — продолжаю притворно сердито я. — Какая же дура согласится выходить замуж, если ей будет постоянно грозить роль вдовы?

— Ах, вот как? — Теперь это говорит не тот плейбой, который убивал время в роскошных апартаментах, а по меньшей мере герой-шериф перед схваткой с бандой, оккупировавшей городок на Диком Западе. — Тогда завтра же жди меня в гости!..

Глава 3. СПИРАЛЬ СЖИМАЕТСЯ

В Управление мы возвращаемся уже под утро. Ригерт первым покидает машину и первым взбирается на крыльцо, чтобы заботливо распахнуть передо мной трехсоткилограммовую дверь из черного бронестекла. Такое проворство не может не вызвать восхищения, ведь сам Ригерт весит немногим меньше двери. А объясняется оно тем, что мой «телохранитель» все больше видит во мне этакого идола, с тех пор как на его глазах я оживил безнадежный труп. Безнадежный потому, что у трупа не было головы. Ее оторвало взрывом вакуумной гранаты, которую какой-то любитель фейерверков метко швырнул из машины на ходу в длинный подземный переход на Старой площади. Был утренний час «пик», когда переход плотно забит спешащими на работу людьми, и то, что образовалось в тесном туннеле, напоминало некое блюдо из меню монстра-людоеда. Рагу из человеческой плоти. Лужи крови. В Интерполе мне пришлось повидать много трупов, но, как правило, они встречались по отдельности и в более сохранном виде.

К счастью, «вызов» к такому количеству покойников сработал внутри меня исправно. Мы прибыли на место теракта буквально через несколько минут, намного опередив «Скорую помощь», и Слегину удалось быстро оцепить площадь двойным кордоном, чтобы отсечь зевак, журналистов, медиков и вообще всех, кто попытался бы сунуть свой длинный нос под землю.

А потом в переход были запущены я и Ригерт. Можно было бы, конечно, дать нам в помощь еще десяток-другой обезовцев, но Слегин свято соблюдал свое обещание принять все меры для того, чтобы о Даре знало как можно меньше людей — в том числе и «раскрутчиков».

Мы с Ригертом спустились по ступенькам (я — впереди, мой спутник — сзади и сбоку) и тут же натолкнулись на тело, которому не хватало самой существенной части. Помнится, побледневший Ригерт принялся озираться с таким видом, словно надеялся разглядеть в кровавом рагу вокруг нас именно ту голову, которая принадлежала несчастному. Впрочем, скорее всего он просто не хотел любоваться свежеобезглавленным мертвецом.

А когда он вновь бросил взгляд себе под ноги, дело уже было сделано, и голова у парня (то, что это был молодой парень, выяснилось потом) уже обнаружилась на своем законном месте, и бывший покойник очумело тряс ею, пытаясь понять, что же такое с ним приключилось…

История до сих пор умалчивает, что именно тогда доконало Ригерта — море крови вокруг или воскрешение явного мертвеца. Как бы там ни было, матерый оперативник, имевший шрамов на теле и на физиономии больше, чем наград, грянулся оземь без чувств, едва не раздавив своей массой еще не пришедшего в себя воскрешенного.

Наверное, не так-то просто человеку, повидавшему на этом свете все, что можно, и то, чего видеть не рекомендуется даже в состоянии сильного алкогольного опьянения, а потому твердо усвоившему, что чудес не бывает, а бывают лишь более или менее трезвые фокусники, пережить мгновенное крушение своих представлений о мироздании.

Будь на месте Ригерта кто-нибудь более чувствительный, он бы вообще мог слететь с катушек и до конца своего жалкого существования в смирительной рубашке верещал бы: «Чур меня, чур, нечистый попутал!» — но «раскрутчики» чрезмерной чувствительностью не страдали, поэтому после непродолжительной отключки мой проводник в ад ожил — причем сам, без моей помощи — и дальнейшие чудеса немедицинской реанимации воспринимал с героической стойкостью. Хотя и предпочитал держаться за моей спиной, уделяя основное внимание оживленным, а не кровавому крошеву, каким они только что были…

Уже потом я узнал, что в это время творилось на поверхности.

Слегин быстренько опросил свидетелей (без особых удач) и задействовал так называемый план «Капкан». Но, как это и прежде бывало в подобных случаях, капкан не сработал. Вернее, сработал, но на субъектов, не имевших никакого отношения к теракту: воров-карманников, угонщиков машин и прочую мелкую нечисть.

Между тем оцепление оборону в районе площади держало не на жизнь, а на смерть и не пустило в искореженный чудовищным взрывом переход не только посторонних, но и представителей различных ветвей власти, включая самого мэра города.

И еще неизвестно, кому из нас пришлось труднее: мне, ступавшему по лужам крови, или Булату, которому довелось выслушать столько угроз в свой адрес от начальников всех мастей, сколько он не выслушивал за всю свою жизнь, будучи рядовым оперативником.

Однако и он, и я выстояли, и воскрешенные выбирались на поверхность в разодранной в клочья и обгоревшей одежде, но зато без единой царапины и без единого пятнышка крови на теле. Там их встречали медики (тоже недоумевавшие, что за фигня творится в переходе и почему их туда не пускают собирать урожай из трупов и раненых), сажали, не разбираясь, в машины и с воем сирен увозили в больницы — чтобы через несколько часов отпустить восвояси живыми и здоровыми.

Я не считал, скольких я тогда оживил. Главное, что никто не остался обделенным моим Даром…

Сперва было противно скользить в липкой, еще теплой крови и почти вслепую (от ламп освещения, разумеется, ничего не осталось, и приходилось работать при свете фонаря — хотя так, пожалуй, было даже лучше) притрагиваться к исковерканным останкам. Потом, когда я внушил себе, что происходящее — не больше чем иллюзия, галлюцинация, которая вот-вот пройдет, стало легче. К тому же впервые я мог позволить себе не сдерживаться и щедро изливать из себя ту энергию, которая ранее бурлила во мне, как перебродившее вино в наглухо заткнутой затычкой бочке.

Когда последний мертвец встал на ноги и оказалось, что больше делать нечего, внутри меня образовалась странная пустота, и Ригерту пришлось волочить меня на себе. Немудрено, что медики и меня приняли было за жертву теракта. Но больше всего я боялся, что кровь, в которой я должен был перепачкаться по уши во время своей работы, так и останется на мне и никаким душем нельзя будет смыть ее отвратительный сырой запах.

Но кровь бесследно исчезла вместе со смертью.

А усталость почему-то осталась. Будто я, как когда-то в годы далекой юности, всю ночь разгружал вагоны с углем…

Потом было еще много выездов — но уже не на такие страшные мясорубки. Однако Ригерт так и не научился относиться ко мне запросто. Наверное, для него я стал если не богом, то, по крайней мере, кем-то несуществующим. Живым призраком. Инопланетянином. Виртуальным роботом на экране компьютера…

Хорошо, что Слегин, кроме Ригерта и еще нескольких самых верных помощников, никого больше не посвятил в мою тайну. Широкая огласка ему тоже была невыгодна. Главное, чтобы обо мне узнали наши противники.

Слегин не сомневался, что, рано или поздно, это случится. Еще после Старой площади организаторам и исполнителям теракта следовало удивиться: как могло произойти, что их затея провалилась? Взрыв-то ведь был? Был! Люди в переходе были? Еще сколько!.. Так каким же образом им удалось избежать гибели?!..

Но первой стала изумляться пресса, не понимая, почему потенциальным жертвам терактов удается оставаться в живых. Мало того, ни единой царапинки!.. На страницах газет и в телепрограммах выдвигались самые фантастические гипотезы и предположения. Однако пишущей и снимающей братии почему-то и в голову не пришло углядеть в происходящем чудо.

К счастью, мои опасения насчет возможной ведомственной жадности Слегина не оправдались. О том, что я работаю на Раскрутку, в Инвестигации до сих пор не знали. Когда я рассказал Булату о своих способностях и предложил ему свои услуги в войне со Спиралью, он действительно предложил оформить наше сотрудничество на легальных основаниях. «Давай мы оформим запрос в твою Контору на предмет командировки тебя к нам в качестве эксперта, а?» — приставал он ко мне. Я знал, что проблем с этим не будет. По закону ОБЕЗ, а тем более — Раскрутка, имеет право рекрутировать любого специалиста, которого сочтет нужным для выполнения своих задач, и никто не посмеет пикнуть против, даже если речь идет об очень ценном специалисте.

Но я знал, что потом, когда и если вся эта кутерьма закончится, мне будет трудно отмазаться от подозрений Конторы в свой адрес. Слишком ко многим тайнам мы, инвестигаторы, имеем доступ, и тот, кто работает, пусть даже временно, на другого могущественного дядю, неизбежно зачисляется в ряды потенциальных источников утечки информации.

Поэтому я настаивал, чтобы мое участие в антитеррористических операциях было тайным. И Слегин не стал упрямиться. («Смотри сам, Лен, как тебе будет лучше… Просто на двух стульях усидеть никому еще не удавалось».)

Специально для меня из Голливуда был выписан лучший гример, который каждый день менял мой облик не хуже (а может, даже лучше), чем тот приборчик, который в свое время изобрел покойный Вадим Бурин. Однако у кремов и полимеров, которыми он шпаклевал мое лицо, имелось одно неприятное свойство: со временем они начинают сильно раздражать кожу, что еще более неприятно из-за того, что ты не можешь чесаться.

Вот и сейчас, пронесясь мимо «дежурки» (Ригерт отстал, чтобы обменяться с дежурным впечатлениями о том, какая сегодня жаркая ночка выдалась), я устремляюсь в выделенный мне кабинетик на втором этаже и первым делом принимаюсь сдирать со своей физиономии толстый слой служебного макияжа.

Потом открываю дверцу полупустого письменного стола, извлекаю оттуда початую бутылку, прямо «из горла» окатываю нутро горько-жгучей волной, закуриваю в качестве закуски и, держа в одной руке бутылку, а в другой — сигарету, подхожу к забранному снаружи казенной решеткой окну.

Окно, как будто телекамера в некоем сюрреалистическом фильме, транслирует вид на погруженный в утренний полумрак переулок, где давно уже никто не живет. Вдали, над зданиями, где находится один из центральных проспектов, все еще светятся яркие голографические вывески больших и малых ресторанов, ночных клубов, казино, а также легальных и нелегальных заведений свободной любви. Где-то поближе, словно за кадром, звучит бойкая музыка — видимо, ночная дискотека в соседнем квартале все никак не может угомониться.

Я приваливаюсь плечом к шершавой стене, безуспешно пытаясь разглядеть в зыбкой тьме силуэты прохожих. Потом спохватываюсь: на исходе ночи людей встретить трудно. Они и днем-то не часто встречаются. Помнишь, как Сократ бегал средь бела дня по городу с зажженной свечой и орал, пугая сограждан: «Ищу человека!»? А ведь с тех пор мало что изменилось. Известный по анекдотам парадокс: людей становится все меньше, а народу — все больше. И каждый относит себя непременно к людям. А на каком, спрашивается, основании? Чем он выделяется в толпе? Что выдающегося он отыскивает в себе, чтобы свысока поглядывать на других?

Вот взять хотя бы меня. Уж у меня-то, наверное, есть полное право считать себя если не богом, то ангелом. А что? Одно из чудес я уже освоил и без осечки применяю его на практике. Не жалею ни сил, ни здоровья, чтобы осчастливить несчастных ближних своих возвращением к жизни. Да, целый год я сознательно отказывался пускать в ход Дар. Но не из ненависти к людям. Наоборот, из стремления служить им. Я считал, что так будет лучше для человечества. А теперь, освободившись от данного самому себе обета, я вижу, что ошибался. Все-таки чертовски приятно сознавать, что благодаря мне сотни людей не канули во мрак небытия, и дети не стали сиротами, и родителям не пришлось хоронить своих детей, и влюбленных не разлучила навеки смерть…

Да, но смогу ли я потом, когда вся эта катавасия закончится, остановиться? Сумею ли, как раньше, устоять перёд напором неведомой силы, прущей из меня наружу?

Наверное, нет. Не смогу и не сумею.

Потому что этот проклятый Дар — как какой-нибудь синтетический наркотик девятого поколения. Стоит всего один раз уступить ему — и он уже не отпустит тебя из своих цепких объятий. Ты можешь давать себе какие угодно клятвы, ты можешь полоскать себе мозги умными рассуждениями о том, что человечеству лучше никогда не обретать победу над смертью, что смерть нужна людям не меньше, чем жизнь, но потом ты оказываешься стоящим над свеженьким трупом — особенно если это ребенок, жизнь которого по нелепой случайности оборвалась слишком рано, и особенно если на твоих глазах рыдают безутешные родители, готовые отдать все для того, чтобы вернуть свое ненаглядное дитя к жизни, и все твои благоразумные мысли куда-то враз улетучиваются, и ты, стиснув зубы, говоришь себе: «Ладно, в последний раз».

Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…

В принципе, в этом, наверное, нет ничего плохого — исправлять ошибки сволочи-Судьбы. Почет и уважение тебе, Воскреситель! Тебя всегда будут любить, тебе будут поклоняться, тебя будут беречь как зеницу ока. Потому что ты станешь для миллионов людей единственной надеждой вырваться из ледяных щупалец смерти.

А разве это плохо? Какая беда стрясется, если отныне каждый будет знать, что он сам, его родные и близкие могут вернуться с того света?

Вроде бы, наоборот, все будет намного лучше, чем сейчас. Никто не умрет в этом мире.

Однако помочь каждому я буду не в силах. Даже если очень сильно этого захочу. Потому что только господь бог вездесущ и всемогущ, а я — не бог. И даже не ангел. А в результате кто-то будет обделен чудом и возненавидит меня за то, что я не дал сбыться его чаяниям и надеждам.

Постепенно их будет становиться все больше и больше — рядовых, маленьких, несчастных, никому не нужных людей, которым не к кому обратиться в горестный час, кроме меня, а я буду для них недоступен.

Потому что просто физически не смогу быть рядом с ними в нужную минуту.

Ко мне будут пробиваться другие, сильные мира сего, богатые, знаменитые и оч-чень нужные человечеству. В этой давке почище любой Ходынки они пойдут по головам и по трупам, чтобы оказаться в первых рядах этой жуткой очереди. Они постараются спрятать меня от человечества за колючей проволокой и за семью замками, они захотят установить плату за право пользования моими услугами — и все это независимо от моей воли и требований.

Почему же я должен спасать одних, оставляя за бортом других?

Не хочу! Не желаю никому причинять боль и внушать несбыточные надежды.

Это именно тот случай, когда полумерами не отделаешься. Как на тонущем корабле, когда ясно, что спасти всех невозможно. И тогда надо выбирать: пытаться спасти всех — или не спасать никого.

Первое, конечно, кажется естественным и единственным выходом. Потому что тогда ты имеешь право с чистой совестью заявить: «Я сделал все, что было в моих силах, и не моя вина, что выжить всем было не дано».

Но, если вдуматься, второе справедливее и честнее. А иначе как определить, кого следует спасать, а кого — нет? По тому же морскому принципу: в первую очередь самых слабых и беспомощных? Детей, беременных женщин, стариков?

А как же быть с принципом всеобщего равенства? Разве он не распространяется на право на жизнь?..

По крайней мере, до появления Воскресителей мир был куда более справедливо устроен: уж если людям суждено умирать, так всем до единого, без каких бы то ни было исключений и отступлений от правила, и пусть никто не сможет спастись с тонущего корабля!..

Ну вот, забрался в какие-то философские дебри. Еще немного — и начну бичевать себя, как классическая унтер-офицерская вдова.

А самое скверное то, что, смиряясь с неизбежностью смерти, я поневоле уподобляюсь «спиральщикам», и разница между мною и ими — всего в один шаг. Сделаешь его — и тоже будешь считать смерть благом и целью всего своего бытия.

И когда я это осознаю, то мне становится совсем хреново.

Делаю еще несколько неэкономных глотков из бутылки, убираю ее обратно в пустой стол и отправляюсь «в гости» к Слегину.

В конце концов, если тебе тошно от жутких мыслей, то лучшее лекарство против этой болезни — излить душу тому, кто тебя может понять.

Как я и ожидал, Слегин не спит. Скорее еще, чем уже.

Он сидит, ссутулясь, в своем провонявшем никотином кабинете, прилипнув носом со специфической горбинкой к экрану компьютера, и по его серому, как будто бетонному, лицу видно, что он так и проторчал в этой позе всю ночь.

— Послушай, Слегин. — говорю я, плюхаясь в роскошное плюшевое кресло у стены. — Вот скажи мне: ты любишь человечество?

Он лишь хмуро косится на меня и. не реагируя на мой дурацкий вопрос, опять устремляет взор в монитор.

— Понятно, — киваю я. — Видно, что ты как сугубый практик об этом никогда не задумывался. И вообще, начальнику спецслужбы не пристало задумываться о таких материях, верно? Ему же по должности положено быть человеколюбом и гуманистом! А еще скажи мне, что для нашей работы это не имеет значения. Что главное — честно делать свое дело и иметь чистую совесть. Ну, давай — скажи!..

Слегин тяжко вздыхает.

— Опять ты надрался, Лен? — с досадой осведомляется он. — Интересно, почему всех пьяниц так тянет разглагольствовать на душещипательные темы?

— Ошибка в диагнозе, Слегин, — возражаю я. — Да, я выпил. Как писал один поэт: «А мне не по себе… Уже давно сомнения, как черви, душу точат, — вот почему я пью сегодня молча отравленное истиной вино»… И, кстати, отравился истиной я совсем чуть-чуть, а «чуть-чуть» у серьезных людей не считается.

— Ладно, не оправдывайся, серьезный человек. Вскрытие потом покажет…

— …что больной скончался в результате вскрытия? Эк тебя скрутило, бедолага, раз ты вспомнил такие бородатые остроты.

Слегин наконец дает мне возможность полностью лицезреть его нефотогеничную физиономию.

— Это еще неизвестно, — произносит он зловещим голосом, — кого из нас скрутило!.. Слушай, Лен, не морочь мне голову, а отправляйся лучше дрыхнуть. Доставку твоего тела на дом мои ребята обеспечат, я сейчас распоряжусь…

— Не надо, не дергайся. Во-первых, везти меня на другой край города смысла нет, потому что я если захочу, то и здесь высплюсь. А.во-вторых… — Я отгибаю рукав, вглядываясь в циферблат наручных часов. — А во-вторых, спать уже тоже смысла нет, потому как через два с половиной часа я должен быть на своем законном рабочем месте, за пребывание на котором мне, между прочим, зарплату плотют…

Слегин закидывает руки за голову и потягивается до хруста в суставах. Надо бы как-нибудь посоветовать ему приобрестикресло-массажер, как у нашего Шепотина. Или, на худой конец, взять на пустующую должность секретарши профессиональную массажистку…

— А, в-третьих, — зевая во весь рот, неразборчиво мычит он, — ты боишься очередного Вызова, и это истинная причина того, что ты предпочитаешь по ночам торчать здесь, в центре. Думаешь, я не догадываюсь, почему ты так пристрастился к ночевкам в Управлении? Да потому что тут никто не живет, а следовательно, и смертей бывает меньше, чем в твоем спальном Митине. Так?

Я отвожу глаза в сторону.

Наверное, мой друг прав. Но признаваться в этом почему-то не хочется. Даже самому себе.

Чтобы хоть что-то сказать, бормочу:

— Дело не в плотности населения. И расстояние роли не играет. Скорей бы все это кончилось.

Слегин встает, чтобы выключить свет. За окном уже светло.

— Кончилось? — переспрашивает он, двигая широкими плечами в качестве разминки. — Ты веришь, что это когда-нибудь закончится?

— А ты — нет? — вяло интересуюсь я. — Думаешь, мы никогда не доберемся до гнезда этих гадов?

Слегин опять вздыхает — еще более тяжко. Потом возвращается на свое рабочее место и вытягивает из мятой пачки сигарету. Прикуривает от спички — почему-то он не любит пользоваться зажигалками, — но вместо того, чтобы бросить спичку в переполненную окурками пепельницу, некоторое время держит ее перед глазами, всматриваясь в слабое пламя, трепещущее под ветерком из приоткрытого окна.

— «Бессильный и неумелый опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце»… — вдруг декламирует он театральным голосом. И задувает огонек, подползший к его пальцам.

— Ого, — поднимаю брови я. — Вот уж не думал, что ты читаешь книги, да еще и фантастику.

— А я и не читаю, — сообщает он. — По крайней мере — сейчас. Времени, сам понимаешь, хватает только на чтение оперативных сводок и приказов начальства. А вот в детстве я читал много, главным образом — по ночам. Привычка не спать до утра с тех пор так и осталась…

— Ладно, ты лучше скажи, откуда в тебе такой махровый пессимизм.

— Видишь ли, сегодня я получил одну любопытную информацию о «Спирали». Точнее, о том, кто ею верховодит…

Косясь то и дело на монитор, он принимается четко, как на утреннем совещании-планерке, вещать. Не то научился за время пребывания в начальственном кресле гладко излагать, не то просто считывает, подлец, текст с экрана.

…Когда в мире были запрещены все виды так называемого «смертельного» оружия, а его создание, хранение, распространение и применение были объявлены самым тяжким преступлением, то эта мера пришлась не по душе слишком многим, и в первую очередь тем, кто наживал состояния на производстве и торговле СО. В одночасье обрушились в никуда громады оружейных концернов, тысячи крупных и мелких фирм, специализировавшихся на выпуске боевой техники и вооружения. Правда, в конечном итоге большинство из них со временем оправились от удара и перешли на выпуск другой, мирной продукции. Часть бывших производителей СО продолжала выпускать оружие, но уже не смертельное, а легально разрешенное — всякие парализаторы, иммобилизаторы, превенторы, «мозгокруты», газовые, пневматические, и еще много разных штучек, с помощью которых можно было бы ранить и даже сделать человека калекой на всю жизнь, но зато нельзя было лишить его жизни.

Однако некоторые из бывших «оружейников» так и не смирились с попыткой всемирного сообщества ликвидировать орудия убийства на планете. И не потому, что были ярыми противниками пацифистских устремлений человечества. Их недовольство было обусловлено тем, что их лишили миллионных прибылей.

Эти «непримиримые» и создали «Спираль», подпольную организацию, которая стремилась любыми способами и средствами добиться отмены вето на смертельное оружие. Любыми — значит, и путем шантажа, насилия, терактов и запугивания человечества.

У «Спирали» была целая сеть боевых подразделений, сформированных в основном из бывших военных. Дело в том, что перед запретом смертельного оружия по миру прокатилась мощная волна разоружения, которая смела во многих странах вооруженные силы и оставила без работы миллионы военнослужащих — милитаров. Позднее «Спираль» сумела прибрать к рукам и тех, кого с легкой руки журналистов окрестили Слепыми Снайперами — маньяков, непонятно из каких побуждений стремившихся уничтожить как можно больше людей.

Поначалу «Спиралью» руководили бывшие боссы оружейных монополий, на счетах которых в надежных банках числились миллиарды юмов. Поэтому с финансами у «спиралыциков» было все в порядке, и это объясняло тот факт, как им удавалось продолжать сеять смерть в мире, несмотря на все усилия международных органов Общественной Безопасности и, в частности, Раскрутки — спецслужбы, созданной непосредственно для борьбы с террористами всех мастей.

Однако в последние годы «Спираль» возглавлял некто Артур Дюпон, мультимиллиардер, мультизлодей и вообще легендарная, даже как бы виртуальная личность. Отличался он особым экстремизмом и жестокостью, и именно в эпоху его «правления» действия «спиралыциков» приобрели особенно радикальный характер. По сравнению с Дюпоном, прежние монстры типа бен Ладена или Карлоса Шакала выглядели детками-шалунишками. Отныне в результате терактов стали погибать не сотни и даже не тысячи людей, а десятки, сотни тысяч. При этом «Спираль» не гнушалась никакими средствами массового уничтожения. Отравляющие вещества высокой концентрации, будучи впрыснутыми в систему водоснабжения, приводили к гибели жителей города средних размеров. Мгновенно и эффективно. Ядовитый газ, запущенный в систему вентиляции лондонской подземки в час «пик», унес жизни пятидесяти тысяч человек. Мгновенно и эффективно. Наконец, взрывное устройство вакуумного действия, мгновенно и эффективно уничтожившее основную плотину в районе Мичиганского водохранилища, привело к практически мгновенному затоплению территории североамериканских штатов общей площадью в несколько десятков тысяч квадратных миль и вызвало такое количество жертв, что мировая общественность содрогнулась…

Тайная, необъявленная война, которую «Спираль» и ее приспешники объявили человечеству, становилась все более ужасающей и непредсказуемой. И все чаще вспыхивали стихийные выступления граждан, просивших уступить требованиям террористов и вернуть мир ко временам всеобщего вооружения. Правда, к этим лозунгам, разумеется, никто не прислушивался. Во всяком случае — пока. Слишком еще была свежа память о жуткой катастрофе, когда в результате необъяснимого сбоя в системах управления пуском стратегических ракет с ядерными боеголовками был нанесен мегатонный удар по Австралии, превративший некогда «зеленый» континент в огромный радиоактивный ожог на теле планеты.

Вот почему хотя бы частичная уступка «Спирали» расценивалась Объединенными Нациями как предпосылка для повторения этой трагедии в будущем. Стоит разрешить огнестрельное оружие — а там недалеко и до легализации взрывчатки. А потом, под давлением шантажа и терактов, будут легализованы и нейтронные бомбы, и прочие смертоносные штуковины…

Нет уж, лучше ни шагу назад!

Нельзя давать террористам надежду на то, что, рано или поздно, их нажим увенчается желаемым результатом.

На том и стоим…

— Вот, посмотри, — говорит Слегин, разворачивая ко мне экран монитора. — Вот та сволочь, по непосредственной указке которой был взорван переход на Старой площади…

На экране красуется обычная физиономия обычного человека лет пятидесяти. Тонкие губы, сжатые так плотно, словно обладатель их дал обет молчания. Удлиненное, гладко выбритое лицо. И глаза — живые, насмешливые глаза, чем-то неуловимо напоминающие знаменитый взгляд леонардовской Мадонны.

— Ну и что? — спрашиваю я. — Что нам это даст? Да он наверняка перенес уже добрую сотню пластических операций!.. Хоть какая-то существенная зацепка имеется? Адреса тайных баз, имена любовниц, круг приближенных лиц?

Слегин мрачно тычет пальцем в клавиатуру, и экран угасает.

— Если бы у меня такая информация была, — бормочет он, — то сейчас мы с тобой не пялились бы на компьютерное фото, а имели бы честь лицезреть этого типа вживую!..

Я развожу руками:

— Ну а тогда о чем разговор? Пойду-ка я лучше спать…

— Погоди, — останавливает меня Слегин. — Дело вот в чем… — Он мнется, но потом решительно говорит: — Ладно, я скажу тебе, но учти, что об этом, кроме нас с тобой, знают еще только трое. И каждому из них я верю, как самому себе… Еще до того, как ты сообщил мне о своих реаниматорских способностях, мы заслали в «Спираль» своего агента. Собственно, это была не первая попытка, но на этот раз нам повезло. Человек наш не просто успешно внедрился в структуру террористов, но и вошел в доверие к самому Дюпону. И это фото я получил именно от него…

Я скептически кривлюсь, но Слегин делает знак, означающий: «Не перебивай меня!»

— А самое главное, — изрекает он, откидываясь на спинку кресла, — это то, что Дюпон замышляет нечто такое, от чего вся планета должна содрогнуться. Понимаешь, к чему я клоню, Лен?

Чего уж тут не понять. Ты хочешь форсировать операцию, где меня используют в качестве приманки. И ты очень хотел бы отловить живьем хоть одного из тех, кто нам противостоит. А потом ты пустишь в ход любые средства, чтобы выкачать из него всю информацию, которой он располагает о руководстве «Спирали» вообще и о безумце-мультимиллионере в частности.

Я пожимаю плечами:

— Ты же знаешь, что мы делаем все возможное. Только за эту ночь выезжали с Ригертом три раза. Впустую, конечно. Скоро уже, наверное, будем выезжать на любое ЧП. Пьяниц подбирать, семейные скандалы разводить… Но почему-то эти сволочи не клюют на меня. И я даже не знаю, в чем тут дело. Или до их мозгов еще не дошло, что случилось в подземном переходе, или… или они на время прекратили орудовать в Москве. А ты-то сам что по этому поводу думаешь?

Слегин, подперев подбородок сложенными вместе руками, неотрывно глядит на меня и молчит.

— Понятно, — констатирую я. — Начальство не думает. Оно лишь выслушивает подчиненных и принимает решения. Значит, инициатива по внесению предложений должна исходить от меня… Слушай, а почему мы решили, что «Спираль» будет завлекать меня в ловушку только с помощью крупных акций вроде взрывов и пожаров? Не логичнее ли — с их точки зрения, разумеется — разыграть так называемую «бытовуху»?

— Разумно, — усмехается Слегин. — Именно поэтому вы с Ригертом и ездите по ночам.

Все правильно. Он только забыл упомянуть, что ездим мы не по своей воле, а по его, Слегина, указанию. Булат считал, что я должен вступать в игру лишь тогда, когда имеются основания предполагать участие «Спирали» в том или ином умышленном массовом убийстве. Поэтому когда я чувствовал очередной Вызов, то не мчался очертя голову к свеженькому трупу, а стискивал зубы и ждал звонка от Слегина. Однако если меня корчило и ломало, а мой коммуникатор молчал, то надо было стиснуть зубы еще крепче и терпеть, терпеть, терпеть…

Что-что, а терпеть я научился за время обладания Даром. Но так и не убедил себя в том, что это — единственно правильное решение. Каждый раз, корчась под невидимым безжалостным прессом, я мысленно вижу, как кто-то в эту минуту истекает кровью, задыхается в дыму пожара или агонизирует в сплющенном в лепешку автомобиле. И когда мне приходится добираться в Контору общественным транспортом, я вглядываюсь в лица окружающих меня людей и изнемогаю под тяжестью мысли: «Кого из них я предам сегодня, завтра или через неделю, когда настанет его черед умирать?»

— А знаешь, почему они не клюют на меня? — осведомляюсь я. И, не дожидаясь ответа, выпаливаю: — Потому что мы с самого начала перестраховались, Слегин! Пока я работаю на месте очередного преступления, меня страхует множество твоих людей. Как какого-нибудь президента во время официального визита за Рубеж!.. Пока я занимаюсь реанимацией, твои ребята с о снайперскими винтовками держат под прицелом все обозримые окрестности. Плюс оцепление, плюс активные переговоры в эфире. Да еще этот маскарад с использованием грима… Какой же дурак клюнет на меня в таких условиях?

— По-твоему, тебе следует мчаться на теракты в одиночку? Без прикрытия, без оцепления и даже без Ригерта?

— Ну зачем же утрировать? Засада, безусловно, нужна. Но только — скрытая, а не такая, которая бросается в глаза всем прохожим…

— Я понимаю, Лен, — говорит Слегин после паузы. — Может, ты и прав. Но пойми, что ты не подписывал никаких контрактов и обязательств сотрудничать с нами, и я не имею права принуждать тебя к чему бы то ни было… И еще я просто боюсь за тебя… Но ничего другого нам, похоже, не остается. В любом случае, — торопливо добавляет он, — решать тебе, и только тебе. И как ты решишь, так и будет…

— Ладно, не напрягайся, — натужно улыбаюсь я. — Я давно это для себя решил…

Глава 4. РИГЕРТ

Привет, Ригерт, — говорю я, привычно садясь в машину справа на заднее сиденье. — Как жизнь?

— М-м, — как всегда, откликается он.

Что в переводе с его, ригертовского, языка должно означать: «Привет, нормально». Или: «Привет, хреново». Что, в общем-то, одно и то же.

Да-а. Мне приходилось знавать разных молчунов, но Ригерт — просто рекордсмен по лаконичности. По-моему, он даже испытывает отвращение к устной речи. Иногда мне хочется поинтересоваться, не работал ли он раньше переводчиком-синхронистом по десять часов в сутки.

«Раскрутчик» запускает турбину и вопросительно глядит на меня.

— Тут недалеко, — сообщаю я. — Стартовая, пятнадцать.

— Убийство? — наконец снисходит до слов мой спутник.

Одновременно он косится в ретровизор, проверяя, готова ли следовать за нами так называемая «группа поддержки». В количестве доброго десятка бойцов, вооруженных самым убойным, если можно так выразиться, иммобилизационным арсеналом, на фургоне, замаскированном под мини-рефрижератор.

— Там видно будет, — уклончиво говорю я. — Как говорится: слепой сказал — посмотрим…

В сводке речь действительно идет об убийстве, и не одного, а сразу пяти человек. Автоматная очередь из приоткрытой дверцы машины по автобусной остановке. Бессмысленно и беспричинно. Именно это заставило Слегина выдвинуть предположение о теракте.

Ладно. Вот разберемся со Стартовой — и стартуем (смотри-ка, еще есть силы на каламбуры!) по направлению к дому. Хватит на сегодня. Надо как следует отоспаться за все эти сумасшедшие дни…

Едем на хорошей скорости, злостно нарушая правила движения. «Рефрижератор» отстает, но связь с ним поддерживается постоянно. В виде хрипа в динамике рации: «Ригерт, ты что — охренел?.. Это ж тебе не „Формула-один“ в Монте-Карло!.. Ригерт, имей совесть!»

Ригерт угрюмо мычит что-то себе под нос, но скорость все-таки сбавляет. Ровно на полкилометра в час. Он уже знает, что чем быстрее мы попадем на место вызова, тем больше шансов на успех.

Внутри меня поднимается знакомая волна горячего Давления. Словно я — закипающий чайник, у которого вышло из строя реле отключения.

Судя по интенсивности Вызова, кто-то из этих пяти

расстрелянных — «випер». Наверняка какой-нибудь замухрышка, на которого окружающие обычно не обращают внимания.

А вот интересно, нельзя ли мой Дар использовать не по прямому назначению, а для того, чтобы определять роль и место каждого в системе мироздания? Хм… Вопрос на засыпку: а на хрена? Ведь выяснится это тогда, когда тестируемый уже будет мертв. Для чего может пригодиться знание того, что покойный представлял особую — и, скорее всего, лишь потенциальную — ценность для Вселенной? Чтобы прикрепить к надгробной плите соответствующую табличку с золотыми буквами? Или чтобы назначить семье усопшего дополнительное денежное пособие?..

Это я так, отвлекаюсь. Что-то вроде клапана для стравливания лишнего давления.

Фу-у, хорошо, что это действительно недалеко от Управления.

Приехали.

Ну и что мы тут имеем? Где трупы жертв бандитского расстрела? Где толпа зевак, наконец? Ничего не понимаю.

Ригерт притирает машину к бордюру и тоже с недоумением созерцает «место преступления». Собственно, преступлением тут вовсе и не пахнет. Стоит поперек проезжей части груда мятого, искореженного железа, окруженная скудной кучкой любопытствующих в возрасте от десяти до пятнадцати. При ближайшем рассмотрении «железо» оказывается двумя машинами, слившимися в слишком тесных объятиях. В прошлом белоснежный «Варриор» и старенькая отечественная «тридцатка» с колесами от какой-то иномарки. Неподалеку светится красными мигалками машина Службы Спасения, и несколько мужиков в комбинезонах спасателей возятся с автомобильным металлоломом, то и дело оскальзываясь в лужах щедро разлитого машинного масла — видно, при ударе у «тридцатки» лопнул по швам двигатель. Хорошо еще, что не бензобак…

— Умгу? — спрашивает меня Ригерт. В смысле: что делать будем?

А черт его знает! Опять головотяпы из дежурной части что-то напутали! Ну ладно, раз уж приехали, надо хотя бы узнать, что тут случилось…

Молча выбираюсь из машины и иду к спасателям. Ригерт хрипло дышит за спиной. «Рефрижератор» тормозит чуть дальше, не глуша двигателя. Водитель в засаленной спецовке спрыгивает из кабины и вразвалочку отправляется на другую сторону улицы в продуктовый магазинчик. Обезовцы в кузове фургона наверняка прилипли к замаскированным смотровым щелям, чтобы поглядеть на «чудовищный теракт».

— Проезжайте, мужики, проезжайте, — просит один из спасателей. — Дайте спокойно поработать!

Ригерт взмахивает своей лопатообразной ладонью, в которой светится эмблемой ОБЕЗа служебный кард. А я спрашиваю:

— Что здесь произошло?

— Да ничего особенного, — пожимает плечами спасатель с аккуратно подстриженной, «интеллигентной» бородкой. — Два транспортных средства не поделили дорогу. На скорости этак километров сто в час. Вот и результат.

Он кивает на железную массу, и, приглядевшись, я вижу внутри останков «тридцатки» силуэт человека. Зуд в моих руках становится почти нестерпимым.

— А где еще четыре жертвы? — недоверчиво спрашиваю я.

— Почему — четыре? Какие жертвы? — вразнобой удивляются спасатели. — В машинах только водители были, они-то и пострадали… Один, наверное, в рубашке родился — его вышибло через лобовое стекло, и он, конечно, поломался, но в принципе — жив. Только что отправили его в реанимацию. А второго сейчас будем извлекать… тут ведь резать кузов придется… Вася, тащи гидроножницы!.. Хотя врачи ему уже не помогут, но сделаем все по инструкции…

Я обхожу груду металла со всех сторон.

Спасатели правы. Мужчине в клетчатой рубашке, залитой кровью, действительно уже никто не поможет. Кроме меня, разумеется. Полголовы у него снесено сдвинувшейся при ударе крышей кабины, а тело крепко зажато вспучившимся железом. Должно быть, умер он практически мгновенно, так и не успев осознать, что же произошло.

От «тридцатки» за версту разит спиртным. Ага, вот в чем дело. На сплющенном переднем сиденье валяется чудом уцелевшая откупоренная бутылка, из которой капает жидкость, воняющая сивушными маслами.

«Пьянству за рулем — бой», — как пишут на дорожных плакатах. Покойник явно был с этим лозунгом не согласен, за что и поплатился… Что ж, поскольку терактом здесь не пахнет, можно смело разворачиваться и уезжать. Ригерт по-медвежьи топчется в стороне, больше внимания уделяя окрестностям ДТП, чем его последствиям.

Улица Стартовая не отличается интенсивным движением, потому-то и зевак мало.

Я уже собираюсь двинуться к машине, как вдруг раздается голос бородатого:

— Слушайте, мужики, раз уж вы здесь, то, может, подсобите нам, а?

Спасателям уже удалось разрезать гигантскими щипцами некоторые железяки, мешавшие вынуть труп из салона. Теперь почти все они с разных сторон отгибают ломиками остальные элементы этой страшной головоломки, и для эвакуации мертвеца из кабины остается лишь «интеллигентнобородый», а один он не справляется…

Я уже делаю шаг вперед, но мне вдруг становится не по себе.

А что, если?..

Хм, а ведь все это может быть очень ловко разыграно. Обычное с виду дорожно-транспортное происшествие, в котором виноват пьяный водитель. Никаких изрешеченных очередями мирных прохожих. Никаких намеков на теракт. Все чинно и обыденно. Представители официальной государственной службы ликвидируют последствия катастрофы.

Только почему-то нет свидетелей, жаждущих дать показания. И эта путаница в сводках ОБЕЗа — кто-то ведь должен был сообщить в «дежурку» о мифическом «расстреле»? А что касается спасателей — настоящих, а не переодевшихся в их форму Снайперов, — то они вполне могут сейчас лежать мертвыми в грузовике с эмблемами Службы Спасения…

Так что просьба «помочь» может быть хитрым ходом. Стоит мне дотронуться до полуобезглавленного бедолаги, как он мгновенно оживет, а в следующий момент его место на том свете займу я. В карманах спасательских комбезов можно спрятать не только гранату или пистолет, но и целый компакт-пулемет со скорострельностью сорок тысяч выстрелов в минуту. И пока Ригерт или люди в «рефрижераторе» среагируют, хотя бы одна из этих пуль достанется мне.

Все это проносится в моей голове за считанные секунды. Еще секунда уходит на то, чтобы подать Ригерту условный знак: «БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ!»

Я качаю головой:

— Извините, братцы, но я — пас…

— Что так? — кривится насмешливо бородатый. — Крови боишься, что ли?

Кажется мне или нет, что его подручные напряглись, услышав мой отказ?

— Ну, крови мы все боимся, — машу рукой я. —

Особенно — своей собственной… Но я не поэтому… Понимаете, ребята, я только что из больницы после операции: аппендицит вырезали… А врачи сказали: нельзя тяжести поднимать…

— А-а, — тянет спасатель. — Понятно. Извини. Ну а напарник твой — тоже после операции?

Ригерт не дожидается особого приглашения. Буркнув односложное ругательство (которое выполняет для группы поддержки функцию кодового слова «ВНИМАНИЕ»), он небрежно отодвигает плечом бородатого в сторону и одним рывком выдергивает труп из кабины.

Целомудренно отворачиваюсь, явно не желая созерцать содержимое черепной коробки мертвеца.

— Куда?.. — роняет Ригерт, обращаясь к людям в комбинезонах.

Как ни странно, до них доходит смысл его вопроса.

— Да клади его прямо на асфальт, — машет небрежно рукой бородатый. — В фургон мы сами закинем… Спасибо за помощь, мужики!..

Ригерт укладывает мертвеца на проезжую часть, и кровь смешивается с пылью.

И тут мне становится стыдно.

Не ты ли говорил недавно Слегину, что надо действовать активнее? Вызвался быть наживкой — так исполняй свою роль до конца. А сейчас — самый подходящий момент поставить все точки над «i».

Я подхожу к трупу и присаживаюсь рядом с ним на корточки, спиной к спасателям, которые пытаются расцепить машины, чтобы передвинуть их поближе к бордюру.

— Послушайте, ребята, — с фальшивым удивлением говорю я, — а ведь он жив!

— Если ты пошутил, приятель, то не смешно, — говорит один из спасателей, собирая разбросанные по асфальту инструменты. — У этого типа полбашки снесло, мозг по всей кабине раскидало, а ты говоришь — жив!.. Насколько мне известно, без головы люди не живут!

РАЗРЯД!

Человек, лежавший передо мной, вздрагивает и открывает глаза. Голова у него становится целой и невредимой. В мгновение ока исчезают обломки костей, торчавшие сквозь штанины. Правда, брюки по-прежнему разодраны в клочья, и на рубашке остаются пятна крови. Зато лужица крови на асфальте испаряется чудесным образом вопреки законам физики. Я до сих пор не понимаю, как это происходит. Выходит так, что Дар мой ликвидирует только сам факт смерти человека, возвращая его в исходное состояние. Как своего рода машина времени.

В следующую секунду мужчина садится и обалдело оглядывается.

— Где это я? — спрашивает он хриплым голосом, распространяя в воздухе стойкий запах алкоголя. — Что это было?

Взгляд его падает на искалеченные машины, и он резво вскакивает на ноги. Не обращая внимания на остолбеневших спасателей, недоверчиво трогает распиленный в нескольких местах кузов «тридцатки».

— Ни хрена себе! — вырывается у него из уст. — Как это меня угораздило, а?

Спасатели с открытым ртом переводят взгляд с него на меня. Кто-то из них растерянно матерится. У бородатого выпадает из руки кувалда, чуть не отдавив ему ногу. Мальчишки, наблюдавшие за ликвидацией последствий аварии, возбужденно переговариваются, показывая на меня пальцем.

Пот струится у меня между лопатками и по ногам.

Если это все-таки ловушка, то момент для нападения просто идеален.

— Ну вот, видите? — говорю я спасателям. — Наверное, он в рубашке родился!

Бородатый подходит к воскрешенному и пристально оглядывает его с головы до ног. Неуверенно спрашивает:

— Слушай, ты как себя чувствуешь? Может, тебя в «Скорую» отвезти?

Хозяин «тридцатки» смотрит на него, как на идиота.

— Какая «Скорая»? — изумляется он. — Мне же теперь надо страховку оформлять!.. Вы вон своими железками мне машину уделали так, что теперь ее только на свалку!

— Что-о? — говорит кто-то из спасателей. — По-твоему, это мы ее в металлолом превратили?

— Ну ладно, — объявляю я. — Не будем вам мешать, ребята. Надеюсь, теперь вы разберетесь без нас, что к чему.

Идем с Ригертом к машине. Не знаю, как мой напарник, а я ступаю, не чувствуя ног, и зачем-то считаю шаги. Вот сейчас мне выстрелят в спину… или сейчас?., а может, в этот момент?..

Однако мы беспрепятственно усаживаемся в свой «Ректор» и благополучно отбываем. Перед поворотом на первом же перекрестке я оборачиваюсь и вижу, как спасатели, обступив мужика в клетчатой рубашке, машут руками, что-то ему яростно втолковывая. По-моему, еще немного — и любителю выпить за рулем грозит вторая смерть, на этот раз — от удара кувалдой. Но нас это уже не касается…

Докладываю Слегину о ложном вызове, и он засоряет мембрану микрофона гнусными ругательствами. Обещает разобраться и наказать кого попало за дезинформацию. Потом спрашивает:

— Будете возвращаться в Управление?

— Нет, Ригерт сейчас доставит мое бесчувственное тело домой.

— Устал? — догадывается Булат.

— Как под прессом полежал, — в рифму отвечаю я.

— Ну и правильно, — говорит он, не замечая, что выражается двусмысленно (правильно — что устал или что еду домой?). — Отдыхай, Лен. До завтра.

— Ригерт, слышал? — отключившись, спрашиваю я своего спутника.

Поневоле: с кем поведешься, от того и наберешься. Еще немного пообщаюсь с этим молчуном — и сам забуду человеческую речь.

— Угу, — издает здоровяк, не отрывая взгляда от дороги. Мы уже проезжаем квартала два, не меньше, когда он неожиданно добавляет:

— Валя.

— Что? — не врубаюсь я. — Какая Валя?

— Я, — ответствует этот апологет экономии речевых усилий. — Имя мое…

— А-а, — доходит наконец до меня. И в самом деле, нам с ним пора перейти на имена, а то все по фамилии да по фамилии. Последнее, впрочем, относится только ко мне, потому что меня до сих пор он никак не называл — видимо, по принципу: бог не нуждается в имени собственном. — Валентин, значит… А я — Лен, если сокращенно. Как видишь, в этом мы с тобой схожи: у обоих имена смахивают на женские..

— А отчество?

Хм. Неужели я кажусь ему таким стариком? Хотя я старше его на… ну, лет на десять — это точно.

— Не надо отчества, — объявляю я. — Вон начальник ваш вообще одной фамилией обходится…

— Нет, — отрывисто говорит Ригерт и. набрав побольше воздуха, выдыхает: — Булат Олегович он… для нас…

— Это его проблема. А ты обращайся ко мне по имени и на «ты»…

Кажется, еще немного — и наш разговор станет нормальным актом коммуникации. Однако проходит еще несколько минут, прежде чем Валентин выдавливает из себя очередной вопрос:

— Как тебе… удается?

— Что удается?

— Ну, трупы… это самое…

Вот что он имеет в виду, мой косноязычный друг! Пожимаю плечами:

— Откуда я знаю? Удается — и все…

— С рождения?

— Не-ет, что ты! Если бы я родился таким монстром, то, наверное, не дожил бы до сегодняшнего дня!.. Думаешь, это легко — оживлять покойников?

Валентин неопределенно крутит головой и что-то бурчит. Потом спрашивает более внятно:

— Всех-всех… можешь? Подряд?

— Всех, Валя, наверное, только господь бог мог бы воскресить… Если б захотел. А он, видишь ли, не хочет. Он переложил это на нас, простых смертных и грешных… Причем с одним ограничением. Мой внутренний «диспетчер» принимает Вызовы только от тех, кто погибает не своей смертью, а раньше срока…

— А ты — хочешь?..

Вот пристал, как банный лист!.. Что это с ним сегодня? Не разговор, а настоящее интервью… И что ему ответить?

— Дело не в том, хочу я или не хочу этим заниматься… Пойми: если бы я даже мог спасать всех подряд, я все равно не сумел бы сделать это. Чисто физически. Столица слишком большая, в ней каждую минуту, а то и еще чаще кто-то гибнет.

Ригерт смотрит прямо перед собой, и я догадываюсь, что у него имеются свои мысли на этот счет.

— И вообще, что ты хочешь, Валь? Скажи прямо: к чему все эти расспросы?

Выработка ответа на этот раз занимает у него не больше минуты. Прогресс!..

— Пацан мой, — нехотя говорит он. — Десять лет… Белокровие. Врожденное. С пяти лет — по больницам… Врачи сказали: недолго осталось…

— Ты ж вроде бы не женат? — удивляюсь я. — Пацан-то откуда взялся?

— Не женат, — подтверждает он. — Уже семь лет… развелись… А пацана — люблю… Подумал: может, ты…

Ригерт умолкает, не договорив, но я уже понял ход его мыслей.

Он неуклюже просит меня вернуть к жизни его мальчика, когда тот умрет.

Хорошая просьба. Из тех, на которые невозможно дать отказ. Даже если ты физически не в силах помочь…

— Хочешь, расскажу тебе один случай, который со мной был в прошлом году? — чисто риторически спрашиваю я Ригерта.

…Ему не было и пятидесяти. До сих пор не знаю, как его звали и где он работал. В тот вечер мы встретились с ним в баре, куда я имел несчастье заглянуть поздним вечером. Смакуя порцию коньяка, я обратил внимание на человека за соседним столиком, который выглядел как-то странно. Лицо у него было изжелта-бледным, словно он несколько лет прожил в подземелье, а в глазах плескалась глубокая печаль и непонятная боль. Он был один, и перед ним на столике стояла наполовину опустошенная бутылка водки. Время от времени он наливал себе в стакан чуть больше половины и с жадностью опустошал его, не закусывая, как простую воду. Но нисколько не пьянел. В баре было много людей, но никому не было до него дела. Издержки большого города, в котором каждый занят прежде всего самим собой и не обращает внимания на окружающих, как бы странно они ни выглядели. В то же время на заядлого алкоголика человек за столиком не был похож.

Может быть, у него случилось какое-то несчастье, подумал я. А при сильном стрессе алкоголь не действует.

Прикончив свою «дозу», я уже собирался уходить, но тут мой взгляд упал на любителя крепкого спиртного — и я остолбенел. С явным отвращением выцедив очередной стакан, мужчина достал из кармана лист бумаги, что-то торопливо написал на нем и бережно спрятал во внутренний карман. Потом вытряхнул из серой коробочки без надписи две желтых таблетки, взвесил их на ладони, словно гирю, опустил в стакан, залил остатками водки и залпом выпил, запрокинув голову. Оцепенел, глядя куда-то сквозь прокуренный зал, а потом внезапно рухнул лицом на столик, сметая бутылку и стакан.

Так получилось, что я был ближе всего к нему. Никто в баре еще не успел сообразить, что случилось, а я уже оказался возле его столика и, не думая о последствиях, попытался привести мужчину в чувство.

Кто бы подумал, что человек может покончить с собой в баре, у всех на виду, ни с того ни с сего, выпив в одиночку пол-литра водки? Во всяком случае, я — не подумал. Лишь когда мою ладонь кольнул «разряд», напоминающий слабый удар током, я догадался, что произошло.

В следующую секунду человек пошевелился и открыл глаза. И я прочитал в них такое тяжкое отчаяние, что мне стало не по себе.

Он так и не догадался, бедняга, что это я вернул его к жизни. Он решил, что цианид, который он с таким трудом добыл через десять посредников, оказался подделкой, и на моих глазах выбросил коробочку, где еще оставалось несколько смертоносных пилюль, в ближайший мусоросборник.

А потом он рассказал мне, что пытался покончить с собой не из-за каких-нибудь пустяков вроде увольнения с работы или ссоры с женой. Самоубийство в его положении было единственным выходом. Вот уже пять лет он страдал той неизлечимой болезнью, которая с каждым днем причиняет все более мучительную боль. У него была семья: жена и двое детей. И он сделал все, чтобы никто из них не мог заподозрить, что жить ему осталось совсем мало. По этой причине он отказался от госпитализации. Принимал украдкой обезболивающее, а когда оно перестало помогать — просто терпел. Стоически, стиснув зубы и стараясь вести себя дома и на работе так, будто его нутро не терзает злобная голодная крыса. Он был очень сильным и мужественным человеком. Единственное, что он мог себе позволить, — так это поглощать в больших количествах спиртное. Оно немного сглаживало боль, рвущую тупой пилой внутренности. Каждый вечер он уходил из дома и пил в этом баре. Потом возвращался домой и сразу ложился спать. Вернее, притворялся, что спит.. Спать ему не давала обострявшаяся ночью боль.

Но однажды настал момент, когда он понял, что больше не может выстоять в этой нескончаемой битве с недугом. И что, как бы он ни старался, ему придется выдать себя перед своими близкими. И тогда он принял решение ускорить развязку.

Откуда он мог знать, что я окажусь в этот момент рядом и не дам ему уйти в спасительное небытие? Я вернул его к жизни, но избавить его от болезни было не в моих силах. Я невольно стал реаниматором-садистом, вернув неизлечимого больного к жизни и тем самым продлив его мучения!..

Разумеется, ничего этого я не сказал вслух. Вслух я поинтересовался, стараясь не глядеть на своего собеседника: «Сколько вам еще осталось?»

Он пожал плечами: «Месяца два. Если уж очень не повезет — три… Вам, наверное, этот срок кажется слишком малым, не правда ли? А вот для меня каждый День — как вечность!..»

Потом подумал и добавил, скривившись (видимо, боль вновь настигла его): «Что ж, придется попробовать что-нибудь еще… Хотя другие способы мне не нравятся».

Я молчал. Потом я проклял себя за свое молчание, но в тот момент я не решился сказать правду этому несчастному. Но с тех пор я зарекся бездумно дарить людям вторую жизнь…

— Понятно, — бурчит Ригерт, не глядя на меня. — Бесполезно, значит?..

— Мне очень жаль, — развожу руками я. — Но я не смогу тебе помочь…

— А если я его… сам?.. То есть — заранее? А?

Я на мгновение прикрываю глаза. Мне вдруг становится страшно.

Боже мой, что же смерть делает с людьми! Она может толкнуть их на самое страшное преступление. Внушить им надежду, что этим можно спасти от нее своих близких. И можно не сомневаться: если я сейчас одобрю идею Валентина, то он недрогнувшей рукой лишит жизни своего «пацана»…

— Нет, Валентин. Это не спасет его. Как не спасло того мужика в баре.,.

— Понял, — отрывисто говорит он. — Нет так нет. Никаких претензий. Извини…

Остаток пути до моего дома проходит в молчании.

Да и о чем можно говорить после такого разговора? О тачках? О погоде? О том, как сыграет сегодня футбольная сборная в финале розыгрыша Кубка Сообщества?..

Когда Ригерт высаживает меня у подъезда (ребята из «рефрижератора» успели обогнать нас и проверить дом и его окрестности на отсутствие возможных засад), я предлагаю:

— Может, поднимешься ко мне? Посидим, чайку-кофейку попьем… Да и переночевать можешь у меня, а не в машине.

Из-за меня бедняга Ригерт, наверное, уже забыл, когда последний раз спал в нормальном лежачем положении. Слегин предписал ему сопровождать меня повсюду («И в туалет?» — ехидно спросил тогда я. «И в гости к любовнице тоже!» — ответил Булат), и Валентин дежурил возле моего дома ночами напролет.

Но «раскрутчик» качает массивной головой:

— Тут ребята, — сообщает он.

Завидное стремление разделить тяготы и лишения со своими товарищами. «Рефрижератор» тоже будет торчать у моего дома всю ночь, только спрячется за углом, чтобы не бросаться в глаза.

— Ладно, — говорю я. — Тогда — до завтра.

— Умгу, — доносится в ответ из кабины.

Глава 5. ЖИЛИ-БЫЛИ ДВЕ СТАРУШКИ…

Прямо подо мной проживает очень милая парочка. Две старушки. Причем — не сестры и вообще не родственницы. Одна из них, Герта Фридриховна, еще может выбираться в магазины и на рынок, а баба Полина в течение последних лет не выходит из дому. У нее — подагра в тяжкой степени, и даже по квартире она передвигается с трудом, опираясь на тяжелую трость. Иногда ночью, когда мне не спится, я слышу, как внизу раздаются мерные удары, смахивающие на поступь Командора из пушкинского «Дон Жуана»: баба Полина героически одолевает коридорные метры, направляясь в туалет.

Вообще-то старушки живут тихо. Но примерно раз в месяц (как правило, после получения пенсии) они Устраивают «девичник». Покупают дешевое вино, накрывают стол и засиживаются допоздна. К сожалению, неотъемлемым атрибутом «девичников» является склока, перерастающая в драку с битьем посуды, ломанием мебели и истошными криками: «Убью тебя, сволочь старая!» Верх в этих почти супружеских разборках одерживает всегда баба Полина. Не раз, спустившись этажом ниже, чтобы утихомирить почтенных дам, я заставал ее в тот момент, когда она беспощадно хлестала тростью по спине и плечам своей сожительницы. Никакие увещевания не помогали. «Убью!» — шипела она, трясясь от ненависти и злости. Я ей верил. Трость достаточно тяжела, чтобы раскроить голову кому угодно, а не только тщедушной Герте… К счастью, на следующий день все вновь возвращается в прежнюю колею, и снизу не слышно ни звука, словно обе обитательницы квартиры подо мной вымерли в одночасье.

Сегодня, к несчастью, именно такой день, если судить по воплям снизу: «Спасите, убивают!» и скрежету передвигаемых предметов мебели. А ведь еще нет и девяти… Рановато бабульки перешли к выяснению отношений… Но сегодня пусть на меня не рассчитывают. Я зверски устал и не собираюсь исполнять миротворческие функции. Пусть они хоть до полного облысения выдирают друг другу волосы!..

Перекусив, перемещаюсь на диван и включаю имиджайзер. Вскоре выясняется, что вместо обычных ток-шоу и рекламной шелухи по всем каналам транслируют какой-то интересный сон — и я полностью погружаюсь в него.

Просыпаюсь от того, что внутри меня кто-то пытается надуть футбольный мяч. Ощущение, знакомое до боли. И не в переносном, а в буквальном смысле. Когда мяч вырастает до размеров глобуса, он начинает больно толкаться в мои ребра, давить на сердце и прочие внутренние органы.

Вот черт, даже дома достают эти покойники!.. Угораздило же кого-то отбыть на тот свет среди ночи (часы показывают два часа, в комнате темно, а умный экран давно уже отключился, установив, что его никто не смотрит).

Некоторое время я еще пытаюсь сопротивляться Вызову. Иду в туалет, потом — на кухню, где выпиваю два стакана холодной воды, а третий выливаю себе на голову.

Вернувшись в комнату, пытаюсь сосредоточиться на недочитанной еще вечность назад монографии Готлиба Шанкера «Пробел между рождением и смертью», но внутренний «мяч» продолжает раздуваться, как питон, обволакивающий слона, и можно лишь с ужасом представить, что будет, когда он взорвется… Пожалуй, надо хотя бы проверить, где это случилось. Судя по ощущениям, не очень далеко. Или речь идет о смерти очередного «випера». Или «спиральщики» грохнули что-нибудь очень фундаментальное: жилой дом, например. Или произошло все это вместе взятое…

А если таким образом люди Дюпона пытаются выманить меня из дома?

На всякий случай звоню Ригерту. Он откликается почти мгновенно. Значит, добросовестно не смыкает глаз. Интересно, когда он умудряется наверстывать упущенное ночью, если весь день таскается за мной по пятам?

— М-м? Проблемы?

— Да пока еще нет, Валь… Как обстановка снаружи?

— Тихо. А что?

Секунду раздумываю, пытаясь разобраться в пеленге, который генерирует мой организм. Это где-то совсем рядом. Во всяком случае, из дома выходить не придется…

— Ничего. Проверка связи. Так что спи спокойно, Дорогой товарищ…

— Умгу…

Выхожу из квартиры и, сделав всего пару шагов, уясняю, где требуется мое присутствие. Внутри появляется неприятный холодок. Похоже, старухи все-таки доигрались до смертоубийства. Зов исходит из их квартиры. Теперь я это точно знаю. Надо сходить посмотреть. Не могли же они помереть обе сразу? Может быть, кому-то требуется помощь?

В подъезде тихо. Все, конечно же, давным-давно спят.

Звоню в квартиру престарелых подружек. Никакой реакции. Поднять соседей, что ли? Пока раздумываю над этой проблемой, дверь вдруг сама собой приоткрывается передо мной, заставляя мои волосы шевельнуться от тихого ужаса.

Но это всего лишь сквозняк… Теперь препятствий между мной и тем, что истошно призывает меня из тьмы, нет. Можно войти — хотя бы для того, чтобы оценить обстановку. Всплывает мысль: и все? Как там говорил Ригерт сегодня… то есть вчера вечером? «А ты — хочешь?»… Подумай хорошенько, зачем ты сюда пришел.

Ладно. Смотрим. Пока — только смотрим. А там видно будет…

Переступаю порог. В квартире повсюду горит свет. Тусклый, из мутных лампочек, покрытых пыльными простенькими абажурами. А грязь-то какая!.. Видно, старушки окончательно махнули рукой на поддержание элементарного порядка. Не квартира, а пристанище хиппи образца шестидесятых годов прошлого века. Разве что сигареты с марихуаной повсюду не валяются. Зато валяется нечто другое. Из-за угла коридора видна нога. Голая синяя нога с подагрическими узлами вен в дырявом шерстяном носке.

Это баба Полина. Она лежит ничком, скрючившись и вытянув правую руку вперед, словно и после смерти пытается достать невидимого противника. Рядом с ней вытянулась, как окоченевшая змея, ее верная трость. Тоже в крови, как и ее хозяйка. Стараясь не прикасаться к покойной, я обхожу телов протертом до дыр домашнем халате и наконец вижу, от чего она умерла. В животе бабы Полины торчит ручка ножа. Обыкновенного бытового ножа, которым режут хлеб или колбасу. Кровавый след тянется по грязному полу коридора из комнаты.

Значит, умерла она не сразу. Сил еще хватило, чтобы проползти несколько метров.

— Герта Фридриховна! — взываю я. — Где вы? Вы живы? Вы меня слышите?

Молчание.

Она действительно еще жива. Но не может меня слышать. Она лежит в комнате возле стола, на котором остались стоять недопитые рюмки вина, полупустая бутылка «Черного Моря», обшарпанные тарелки с остатками нехитрой трапезы, блюдца, щербатые чашки… Голова старушки — в крови, и, лишь приблизив зеркало к губам лежащей, я убеждаюсь в том, что она еще дышит.

Пытаюсь привести Герту в чувство, но голова ее безжизненно мотается по ветхому коврику, оставляя на нем красные пятна. Тараканы резво разбегаются в разные стороны, словно тоже не выносят вида крови…

Вот, значит, как это было. Бабульки опять поссорились, но на этот раз, доведенная побоями до отчаяния, Герта решила остановить свою обидчицу. Под руку ей попался нож, и она ткнула им в живот бабе Полине. Однако у той — может быть, сгоряча — еще хватило сил, чтобы нанести своей сожительнице удар по голове, а когда та рухнула, уползти прочь с места своего первого и последнего преступления.

Ну и что теперь делать? Самое главное — спасти раненую.

Перевязываю голову старушки первой попавшейся относительно чистой тряпкой и звоню в «Скорую». Дежурная обещает, что помощь прибудет через несколько минут. Поднимаю тело Герты с пола на диван — благо он разобран и даже застелен (постель, очевидно, здесь убирать на день не принято и менять постельное белье хотя бы раз в месяц — тоже). Нащупываю пульс. Слабый, очень слабый. Как говорят в таких случаях медики — нитевидный. Тонкая ниточка жизни, которая вот-вот может оборваться…

Поднимаю с пола опрокинутый стул и сажусь на него, стараясь не смотреть на тело бабы Полины в коридоре.

Ну а с ней-то как быть? В принципе, я мог бы сейчас вернуть ее к жизни. Свидетелей нет, и вряд ли она поймет, что произошло. Надо только перед воскрешением извлечь из ее живота орудие убийства.

Но будет ли от этого толк? Если Герту спасут врачи, то вскоре все вернется на круги своя. Опять — одиночество вдвоем, прозябание впроголодь, ежемесячные «отдушины» в виде таких вот посиделок, и опять — драки, и опять — ругань… Разве это жизнь?

А если подружка бабы Полины не выживет, то зачем ей самой будет нужна жизнь в этой грязной конуре? Насколько мне известно, ни родственников, ни знакомых у нее нет, и она будет никому не нужна. Кроме того, ее будут судить… срок, конечно, не дадут, спишут все на психическую неполноценность и примут во внимание возраст и инвалидность, но каково будет этой несчастной убийце и жертве сидеть на скамье подсудимых? Да и сама она не простит себе убийства единственного близкого человека. Ей, кажется, восемьдесят два или восемьдесят три года, и то, что случилось сегодня, возможно, принесло ей предсмертное облегчение, потому что положило конец ее ежедневным мучениям…

Словно уяснив, что я не собираюсь пускать его в ход, Дар утихает почти до минимума. Только иногда напоминает о себе сердечными спазмами. Воздух в квартире, несмотря на открытую форточку на кухне, спертый и гадкий. Меня начинает мутить.

И тут я вспоминаю о Ригерте. Совсем из головы вылетело, что поблизости есть человек, который может дать мне профессиональный совет. И оказать первую помощь пострадавшей. У него ведь и аптечка в машине должна быть…

Однако воспользоваться коммуникатором я не успеваю. За дверью слышится скрежет лифта, потом — стук каблучков и наконец — звонок в дверь.

Выхожу в прихожую, чтобы впустить бригаду «Скорой помощи». В виде двух прелестных созданий в аккуратных комбинезончиках с медицинским чемоданчиком. Одна, брюнеточка, — постарше, ей под тридцать. Другая, рыженькая, — совсем еще юная…

— Добрый вечер! — говорит брюнетка («Какой же он, к черту, добрый, девушка?!»). — Что тут у вас случилось?.. Ого!.. Что с ней?.. Кто ее так?.. Она жива?

Я угрюмо молчу, и брюнетка командует своей напарнице:

— Лена! Распаковывай диагност, быстро!..

— Ей вы уже не поможете, — говорю я. — Я вызывал вас к другой бабушке… Она там. — Киваю на приоткрытую дверь комнаты.

Медички устремляются туда и начинают суетиться вокруг распростертой на диване Герты Фридриховны. Причем суетятся они явно без толку.

Забавные девчонки.

Через минуту рыженькая выглядывает в коридор, где я стою столбом, прислонившись к стене.

— Извините, так что здесь произошло? Вы кто? Это ваши родственницы?

Я принимаюсь объяснять, но из комнаты доносится тревожный голос брюнетки:

— Лена, сюда!.. Ее надо срочно эвакуировать! Если не оперировать, то… сама понимаешь… Вызывай Федора с носилками!

Лена достает коммуникатор и принимается объяснять неведомому Федору — скорее всего, водителю амбуланции, — что от него требуется достать из машины носилки и подняться наверх, чтобы вынести умирающую старушку. Судя по дальнейшему разговору, Федор начинает ныть, что ему надоело таскать эти проклятые носилки, что ему за это не платят положенную надбавку и что давно пора поставить перед начальством вопрос о включении в бригаду штатного санитара, а лучше — двух…

И тогда я принимаю решение.

В конце концов, это лучше, чем мысленно решать философские задачи.

— Не надо носилок, девушки, — говорю я. — Я сам вынесу ее…

— Ой, правда? — удивляется рыженькая. — А как? Брюнетка молчит, но смотрит на меня тем самым взглядом, под которым даже самый запущенный холостяк втягивает живот и расправляет плечи.

Я беру Герту на руки, как спящего ребенка (к моему удивлению, весит этот божий одуванчик, несмотря на хилость, довольно много), и тащу ее прочь из квартиры, стараясь не дышать как загнанный конь.

— А вы уже звонили в ОБЕЗ? — спрашивает у меня брюнетка, нажимая кнопку лифта. Не того, что поменьше, а так называемого «грузового».

Отрицательно качаю головой.

— Ну ладно, — говорит она. — Тогда мы сами это сделаем. Вот доставим бабушку в больницу и сообщим…

Кабина открывается, и я торжественно вступаю в нее, прижимая к себе тело Герты Фридриховны и стараясь дышать реже: от моей ноши исходит такой запах, от которого можно запросто лишиться чувств.

Лена нажимает на кнопку первого этажа, и кабина начинает спуск.

— Как вы думаете, она еще жива? — осведомляется за моей спиной брюнетка.

Я вглядываюсь в бледное лицо Герты Фридриховны.

«Вообще-то, это я должен был спросить у вас, милые дамы», — вертится у меня на языке, но я решаю пощадить бедняжек. Им и так приходится несладко на этой неженской работе.

— По-моему, да, — уверенно говорю я.

— Ну что ж, — вздыхает медичка. — Этот недостаток можно исправить…

И, прежде чем я успеваю осознать смысл ее высказывания, вытягивает руку, в которой зажат компакт-пистолет с набалдашником глушителя, приставляет ствол к виску старушки и нажимает на курок.

Хлопок выстрела — не громче звука лопнувшего воздушного шарика, но голову бедной старушки разносит на части, и кровь забрызгивает лифт, мое лицо, белоснежные комбинезоны девиц…

И в тот же миг по моим рукам пробегает судорога «разряда».

Как будто из видеозаписи вырезали целый кусок, «картинка» забрызганного кровью лифта, которую воспринимали наши органы зрения, вдруг меняется на Другую. Крови вокруг больше нет, а Герта Фридриховна оказывается целой и невредимой. Более того, она глубоко вздыхает, открывает глаза и недоуменно оглядывает меня и «медичек». Трудно поверить, что еще недавно она умирала.

— В чем дело?! — верещит она, дергаясь всем телом. — Ты что делаешь, придурок? Куда ты меня тащишь? Отпусти меня, а не то я заявлю на тебя в ОБЕЗ!.. Слышишь? . Ты у меня схлопочешь срок за бандитизм!.. Решил изнасиловать старенькую бабку, которая тебе в матери годится?!. Маньяк!..

Оторопев от неожиданности, я покорно ставлю старушку на ноги. Меня больше занимает метаморфоза, произошедшая не с ней, а с красавицами из «Скорой помощи». Теперь это не очаровательные молодые девицы, а собранные, целеустремленные фурии-суперменши с холодными взглядами и отточенными, скупыми движениями. И вместо медицинского чемоданчика в их руках — оружие. Настоящее смертельное оружие, предусмотрительно оснащенное глушителями.

И они вовсе не удивлены воскрешением моей ноши.

— Тихо, бабка! — цедит сквозь зубы рыженькая Лена, наставив на Герту Фридриховну ствол с набалдашником (второй ствол, принадлежащий брюнетке, пристально смотрит в мое лицо). — Отойди к стене! К стене, я сказала!!! Будешь орать — схлопочешь пулю в лоб. Понятно?

У бедной старушки отваливается челюсть. И я ее прекрасно понимаю. Вряд ли она помнит, что с ней было. В лучшем случае в голове ее застряли обрывки воспоминаний, которые настолько невероятны, что кажутся сном. А потом — резкий переход к реальности, причем в ситуацию, выходящую за обычные рамки…

Лифт внезапно останавливается, двери перед нами разъезжаются, и Герта Фридриховна, видимо, получившая заряд оптимизма от вида своего собственного подъезда, открывает рот, чтобы закричать. А может быть, чтобы прошептать что-то. Или чтобы просто глубоко вздохнуть. Об этом уже никто не узнает.

Потому что лопается второй воздушный шарик и на стенке позади старушки вновь возникают брызги крови, а сама она, уже мертвая, замирает на секунду, прежде чем рухнуть на пол кабины.

Во мне тут же возникает знакомый импульс, но брюнетка плотнее прижимает дуло к моему лбу и бесстрастно командует:

— Вытряхайся! И не вздумай дергаться!..

Я и не думаю.

Мы покидаем лифт, оставив в нем труп Герты, и идем к двери.

Возле подъезда стоит фургончик «Скорой помощи», возле которого беззаботно курит тип — тоже в белом комбинезоне. Увидев нас, он щелчком отбрасывает в сторону окурок и откидывает заднюю дверцу фургона.

Так глупо попасться на удочку!.. Ведь, кажется, все было продумано: сопровождение Ригерта, фургон с обезовцами в засаде… Но стоило противнику сделать нестандартный ход — и мы оказались… ясно, в каком месте…

Кстати, а где Ригерт? Где этот молчун с его стальными мускулами, штатным парализатором и связью с фургоном? Неужели он заснул и прозевал приезд «Скорой помощи»?

Видимо, даже если и не прозевал, то не усмотрел ничего подозрительного в том, что кто-то вызвал врачей среди ночи. Может быть, даже опросил моих конвоирш, к кому и зачем они приехали. Девушки, разумеется, сказали правду, и Ригерт успокоился, потому что ему нет никакого дела до какой-то старушки, которой стало плохо…

Он же не знал, что люди Дюпона тщательно подготовили эту операцию именно таким образом, чтобы не вызвать подозрений у моих «телохранителей». Заранее отследили, как ОБЕЗ меня опекает, и убедились, что я провожу ночь один в своей квартире. После этого им оставалось только подыскать кандидатуру на роль крючка, на который я бы клюнул. И нашли — причем не одного кандидата, а сразу двоих… Значит, и фатальная «драка между бабульками» тоже была инсценирована. Только они не стали убивать обеих. По их сценарию, кому-то из старушек должна была потребоваться срочная медицинская помощь. А уж подключить телефон к своей линии — дело техники… Расчетливые, сволочи!

— В машину! — приказывает вполголоса брюнетка, тыча мне в затылок пистолетом. — Пошевеливайся!

Водитель широко ухмыляется и еще шире распахивает передо мной заднюю дверцу.

— Тихо! — вдруг говорит не то мне, не то своей напарнице рыженькая Лена. — Рита, справа!..

Краем глаза я вижу справа чей-то силуэт.

Ригерт. Легок на помине. Идет к нам от машины. Правая рука в кармане — молодец, хоть это не забыл…

Только он, кажется, еще не врубился, что происходит. Наверное, не видел пистолета в руке брюнетки. Поэтому не усматривает ничего страшного в том, что я вышел из подъезда среди ночи в сопровождении двух смазливых медичек. Может, даже думает, что меня среди ночи потянуло на шашни.

Его надо предупредить. В конце концов, меня все равно убьют. Не сейчас, так позже. Возможно, даже более мучительной смертью. Так чего же я боюсь?

Я открываю рот, чтобы крикнуть: «Это ОНИ, Ригерт! Атас!» — но запаздываю на какую-то наносекунду.

Пистолет в руке брюнетки издает неприличное чмоканье — на улице выстрел через глушитель звучит совсем не так, как в тесной коробке лифта, — потом еще раз и еще, и обезовец приземляется на асфальт уже мертвым. Три пули в грудь с близкого расстояния — слишком много даже для его могучей комплекции.

Пока ствол, воняющий порохом, не вернулся в исходное положение к моему затылку, у меня есть шанс не стать бараном, покорно ожидающим, когда его зарежут. И я его использую.

Резко развернувшись, делаю два дела сразу. Правой рукой отбиваю вооруженную руку брюнетки вверх с одновременным захватом запястья, чтобы в следующую секунду провести болевой прием и завладеть пистолетом, а левой ногой наношу удар в живот рыженькой, сбивая ее с ног.

При этом я поворачиваюсь спиной к шоферу, но знаю, что первой его реакцией будет кинуться на помощь своим подружкам. Он так и делает, но я слегка наклоняюсь вперед и встречаю его правым каблуком (хорошо, что, выходя из своей квартиры, я предусмотрительно обулся в ботинки!). Федор — если это его настоящее имя — внезапно вспоминает, что у него на фасаде есть кое-какие болевые точки и, зажав самую болезненную из них — ту, что находится между ног, — со стоном скрючивается в позе, неудобной для продолжения боевых действий…

Итого на ногах остаемся только мы с брюнеткой. Картина впечатляющая, если взглянуть со стороны: рослый мужик избивает слабую женщину, да еще и врача «Скорой помощи»!

Однако это только видимость. Рита оказывается опытным бойцом. Она не пытается удержать оружие, как это сделали бы на ее месте многие другие, — и пистолет падает нам под ноги. Зато длинным пальцем свободной руки она едва не лишает меня одного глаза. А когда я, увернувшись, выпускаю ее руку, с размаху бьет мне голеностопом под колени, и я впечатываюсь спиной в асфальт…

Стоп-кадр: победно распрямляющаяся брюнетка… рыженькая Лена, уже оправившаяся от моего удара настолько, что тянется за отлетевшим в сторону пистолетом… водитель, все еще кривящийся от боли, но уже способный принять вертикальное положение… все трое находятся в вершинах незримого треугольника, а я — в точке, где обычно пересекаются биссектрисы…

Ну вот и все. Настал и мой черед переселиться вслед за Ригертом в страну мертвых. Сейчас они изрешетят меня с трех сторон, а я даже не успею сказать им пару ласковых на прощание…

Однако Рита внезапно обмякает и падает навзничь, извергая из груди фонтанчик темной жидкости.

И выстрел звучит не так, как я ожидал. Никакого чмоканья или лопания шарика. Нормальный, полнозвучный грохот отражается эхом от стен домов, окружающих двор со всех сторон, и я на секунду глохну от этого подобия грома среди ясного неба.

Выстрел повторяется снова и снова, и становится ясно, что это стреляют не мой противники, а человек, лежащий в нескольких метрах от нас. Правда, пистолет пляшет в его руке, и пули с визгом отражаются от асфальта в ночное небо.

Я перекатываюсь, чтобы оказаться поближе к пистолету брюнетки.

Рыжая Лена и водитель, видимо, решают не рисковать. Они запрыгивают в машину — девушка через заднюю дверь фургона, а Федор — на водительское место, и «Скорая» на бешеной скорости устремляется' к выезду со двора…

Пистолет из рук Ригерта выпадает, и сразу становится тихо.

Я целюсь в удаляющуюся амбуланцию, но она несется зигзагами, и шансов попасть в нее немного.

Когда «Скорая» скрывается из виду, с противоположной стороны дома слышится топот множества ног, и ко мне подбегают запыхавшиеся обезовцы из «группы поддержки». Я отправляю их в погоню. Двое пробуют остаться со мной («На всякий случай, Владлен

Алексеевич: вдруг они сделают круг и вернутся?»), но я гоню их вместе со всеми.

Мне сейчас не нужны свидетели. Ригерт мертв, я это чувствую, и мне надо во что бы то ни стало успеть вернуть его с того света до того, как сюда сбегутся люди.

И не только его одного.

Глава 6. МОЛЧАТ НЕ ТОЛЬКО МЕРТВЕЦЫ

— Ну, ты готов? — осведомляется Слегин. Лицо у него серое, как бетонная плита. Волнуется…

Я пожимаю плечами:

— Я-то — да… А ты? Ты уверен, что нам надо действовать именно так?..

— А почему бы и нет? — дергает щекой он. — Слушай, Лен, я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь… Наступил момент, которого мы все так долго ждали. Мы заплатили за него многими жизнями. Впервые за последние полгода хоть один гад попал нам в руки, и мы просто обязаны вытянуть из него информацию о его боссе. А я не сомневаюсь, что к тебе его отправлял сам Дюпон…

— Почему ты говоришь — он? В момент нашей встречи мне показалось, что это была тетка. Причем довольно смазливая…

— Именно это и имел в виду Козьма Прутков, когда изрек: «Если на клетке с буйволом написано „слон“…», — усмехается Слегин. — Представляешь, как мы все обалдели в морге, когда сняли с этой красотки ее одеяния… Мужик! Самый натуральный мужик, со всеми полагающимися ему причиндалами. Все остальное — грим, парик, пластические операции, хирургическая корректировка голосовых связок плюс актерское мастерство… И еще — врожденный педерастизм!..

— Может, он просто трансвестит? — предполагаю я.

— Да по мне — хоть инопланетянин! — шипит сердито Слегин. — Главное — развязать ему язык!.. — Он смотрит на часы. — Ну все, пошли… Сейчас его привезут.

Мы выходим из кабинета и идем к лифту.

Слегин решил проводить «допрос мертвеца», как он окрестил предстоящее мероприятие, в подвале Управления. В лучших традициях фильмов о Второй мировой войне. Помнится, гестаповцы тоже допрашивали пленных партизан непременно ночью и непременно в мрачном подвале…

К допросу по понятным причинам мой друг привлек только меня и Ригерта. «Узкий круг ограниченных лиц», — как он любит говаривать…

И он не хочет откладывать допрос на потом. Словно мертвец может сбежать…

— Удалось выяснить, кто она… кто он такой? — спрашиваю я.

— Пока нет, — морщится он. — Времени не было… Успели только пройтись по фотоархивам да сверили пальчики с дактилотекой. Пусто. Либо он раньше ни в чем противозаконном не был замешан, либо такой же «возвращенец с того света», как большинство из Снайперов, и подох давным-давно. А ты сам знаешь, как работают наши бюрократы: не успеют еще закопать очередного покойника, а они уже вычеркивают его из всех списков и все материалы регистрационного дела отправляют пылиться в архив, где сам черт ногу сломит… Так что, надеюсь, что он сам сейчас нам скажет, кто он и откуда… И не только это.

Он достает из кармана коммуникатор и на ходу начинает набирать короткий номер.

— Не звони, — говорю я, догадавшись, кому он звонит. — Они уже прибыли.

— Откуда ты?.. — начинает он и осекается. — А, понятно… Ты ж теперь, как ищейка, за версту чуешь трупы…

— Вот только в качестве трупоискателя меня использовать не вздумай, — протестую я. — А то знаю я тебя, придет когда-нибудь в твою руководящую голову такая светлая мысль!.. Он пожимает плечами:

— А что? Идея и в самом деле гениальная. Сколько нераскрытых дел у ОБЕЗа висит из-за того, что оперативники не могут найти тело жертвы!..

— Не наглей, Слегин, — говорю я. — Тоже мне, эксплуататор-кровосос нашелся!..

Нездоровое оживление моего друга каким-то образом передается и мне, и я начинаю мандражировать перед тем, что нам предстоит сделать.

Одно дело — воскрешать обычных, пусть даже не самых приятных людей, и совсем другое — бандита и подонка, который несколько часов назад хотел и, в принципе, мог убить тебя. И если бы не Валентин…

Кстати, тут есть нечто, над чем следует подумать. Только — что? Черт, ускользнуло из головы… Ладно, потом попробую разыскать пропавшую без вести мысль.

Когда-то в здании Управления располагались правительственные ведомства, и во время войны в подвале было оборудовано бомбоубежище. С системой вентиляции, электроосвещения и прочными металлическими дверями. В наше время бомбоубежища нет, но двери и анфилада проходных помещений, а также пандус для въезда машин прямо в подвал остались.

Ригерт ждет нас перед дверью последнего бункера. Вместе со здоровенным парнем в форме сержанта.

— Где он? — спрашивает сухо Слегин. Он все еще не может простить Валентину оплошность, которая чуть было не стоила мне жизни.

— Там, — как обычно, кратко ответствует Ригерт, показывая подбородком куда-то за дверь.

— Ты что — оставил его одного?! — ужасается Слегин.

— Умгу.

— Ты что? А если он сбежит?

Ригерт неуверенно растягивает рот в улыбке. Он не поймет: шутит шеф или действительно верит в то, что мертвец может сбежать? Хотя, с учетом событий последних дней, ничего удивительного в этом не будет.

— Ох, Валька, твой счет грехов передо мной все прибывает, — грозит ему пальцем Слегин. — Вот разберусь с делами — и возьмусь за вас, стервецов, а то совсем распустились, понимаешь!.. Перед людьми стыдно!

Под людьми он, видимо, имеет в виду меня.

— Не обращай внимания, Валентин, — говорю я, хлопая по плечу Ригерта. — Во-первых, начальство шутит, а во-вторых, начальство милосердно в силу того, что само когда-то было таким же…

— Но-но… — бурчит Слегин. — Не подрывай мой авторитет в глазах подчиненных. Я уже сам его подорвал — дальше некуда…

Не обращая на него внимания, я спрашиваю:

— Ты как себя чувствуешь, Валь? Что-нибудь болит? Он качает головой и вдруг отворачивается.

— Спасибо, — глухо роняет он.

Вот уж не подумал бы, что такие громилы могут стесняться.

— Взаимно, — ответствую я.

— Николай, — говорит Слегин сержанту. — Твоя задача — закрыть за нами дверь на все замки и никого внутрь не впускать. Понятно? Ни-ко-го! Что бы там ни происходило…

— А выпускать? — простодушно интересуется Николай.

— Чего — выпускать? — не понимает Слегин.

— А выпускать наружу — можно?

Слегин только крутит головой и не находит, что на это можно сказать. Я невольно прыскаю в ладошку.

— Можно, — наконец говорит Слегин. — Но только по моему персональному разрешению…

* * *

— Где Дюпон? Говори, гад!.. Ну?!

Допрашиваемый молчит. Он молчит уже второй час — именно столько уже длится допрос.

Любой обычный преступник на его месте болтал бы всякую ерунду, не относящуюся к делу. Требовал бы адвоката и обещал бы пожаловаться прокурору на произвол. Или хотя бы врал, что ничего не знает и не помнит.

Но этот тип молчит, как камень.

Тем не менее он совсем не каменный, и когда Слегин или Ригерт делают ему больно, он кричит, и даже слезы текут из его глаз — как у всех нормальных людей. Но кричит он опять же бессмысленно, не произнося ни ругательств в наш адрес, ни жалобных слов, как это сделал бы любой другой на его месте.

Только тянет «А-а-а» своим немужским фальцетом. Или визжит по-женски надрывно, и у от этого визга у нас потом долго звенит в ушах.

Он лежит нагишом на железной каталке, которую обычно используют в моргах для перевозки трупов, в позе Иисуса Христа. Руки и ноги его надежно зафиксированы специальными зажимами, имеющимися на каталке.

Без макияжа, одежды и парика он уже не походит на ту красотку-брюнетку по имени Рита, которую я видел несколько часов назад. Худощавый парень с выбритым наголо черепом кажется теперь слабым и беззащитным. Если бы у меня не саднила спина, то я бы подумал, что мне померещилось, как он меня сбил с ног отработанным мощным ударом.

Слегин выразительно ругается и опять берется за пистолет. Тот самый пистолет, который ранее принадлежал допрашиваемому. По закону Булат должен был его заактировать и немедленно сдать в ближайшее отделение Комитета по разоружению, но решил, что эта смертельная штучка пригодится ему самому.

— Последний раз спрашиваю: кто тебя послал на это задание? — обращается он к парню на каталке, передергивая затвор. — Как звали твоих сообщников? Где у вас расположены базы, явки, тайники?

Пистолет двенадцатизарядный, но Слегину он достался, когда в обойме оставалось девять патронов. За время допроса количество пуль в стволе значительно поубавилось: Слегин наказывает допрашиваемого за молчание болью, Это единственное, что ему остается. Все попытки применить какие-то препараты, развязывающие язык, оказались неудачными. Видимо, в организм парня заранее были введены какие-то антидоты, и все «сыворотки правды» не оказывали на него ни малейшего воздействия. А когда доза химиката превышала определенную величину, он просто умирал, и все начиналось сначала.

Поэтому все, что Булат сейчас может, — это пытаться пронять Снайпера болью. Такой, которую человек не может вынести. Но при этом не давать ему умереть слишком быстро.

Когда же это все-таки происходит, в дело вступаю я и возвращаю парня в «исходное положение».

Я воскрешал его уже раз шесть, но он все равно молчит.

Слегин подносит ствол ко лбу парня. Потом, помедлив, перемещает пистолет к животу. Деловито спрашивает у меня:

— Лен, что больнее: когда пуля попадает в печень или в желудок?

И тут я внезапно понимаю: господи, еще немного—и мы все сойдем с ума!.. Потому что мы зашли слишком далеко, чтобы считать себя нормальными людьми.

— Послушай, Слегин, — говорю я. — Не надо… Ты же видишь, это ничего не дает…

В раскосых глазах Слегина внезапно появляется странный блеск.

— Да? — с радостным удивлением откликается он. — Ты так считаешь, Лен?.. Что ж, может, ты и прав. Но видишь ли, какая штука, Лен. Я всегда любил смотреть, как умирают люди. Ты скажешь, что я — маньяк? Да, я — маньяк!.. И я хочу сегодня крови!.. Много крови!.. Столько же, сколько пролили этот подонок и его приятели!.. И пока я не выпущу всю кровь, каплю за каплей, из его гнилых вен, я не успокоюсь!..

Он играет, что называется, на зрителя. На того единственного зрителя, который бесстрастно смотрит в потолок, лежа на ледяной качалке. Время от времени по коже парня пробегает крупная дрожь, но вряд ли это означает, что он боится. Просто ему холодно лежать раздетым на голой железяке.

Хотя я понимаю, что Слегин не искренен в своем стремлении предстать перед допрашиваемым кровожадным садистом, мне это не нравится.

— Перестань, Слегин, — прошу я. — Не делай этого… Вместо ответа он стреляет.

Но не в живот, а в колено парня.

Во все стороны брызжет кровь и разлетаются осколки костей, вместо сустава образуется кровавое месиво, и парень орет во все горло от боли.

— Больно? — наклоняется к нему Слегин. — Больно, я знаю. Суставы вообще болезненная часть тела, еще больнее, чем внутренности… А хочешь избавиться от боли? Это просто: ты отвечаешь на мои вопросы, а мы тебе делаем анестезию… Ригерт, приготовь-ка шприц с анальгетиком. Он умный мальчик и сейчас нам все расскажет… Ну? Расскажи нам для начала про своего босса. Где он прячется и как с ним установить связь? Считаю до трех… Раз…

Но крик парня внезапно обрывается, зрачки закатываются под лоб, и голова безвольно падает набок.

Слегин щупает пальцами тонкую шею допрашиваемого.

— Потерял сознание. — констатирует он, обернувшись к нам с Ригертом. — Валя, давай вместо анальгетика стимулятор…

Ригерт делает парню укол в вену, и тот, судорожно вздохнув, открывает глаза.

— Дурачок, хотел сбежать от нас в небытие? — укоряет его Слегин. — Не-ет, подожди чуток… Все еще только начинается. Сейчас мы займемся твоей второй ногой, потом лишим тебя твоего мужского достоинства — ведь оно тебе не нужно, верно? Ты же у нас — женщина, красотка Рита… Зачем тебе эти отвратительные прибамбасы между ног?

Парень уже не кричит, но его сотрясает крупная дрожь. Из закушенной губы по подбородку стекает струйка крови. А лицо все больше неестественно белеет, словно в него светит ослепительно яркий прожектор.

Слегин подносит ствол ко второй ноге парня.

— Подожди! — повышаю голос я. — Слегин, не надо, прошу тебя!.. Мы же не палачи!

— Согласен, Лен, — отзывается Булат. — Мы — не палачи. Ведь мы ничего такого не делаем… Разве мы наносим кому-то неисправимые увечья? Разве мы медленно убиваем кого-то? Нет, старик. Мы ведь только играем в палачей, правда? Потому что, когда нам это надоест, мы опять сделаем его здоровым, как огурчик…

— Ну все, — говорю я. — Мне уже это обрыдло, Слегин. Прекрати это издевательство, пока не поздно… Иначе…

Мои слова обрывает выстрел и новый вопль допрашиваемого.

Кровь попадает на лицо и на грудь Ригерту, и, к моему удивлению, Валентин вдруг бледнеет как полотно и бежит в угол бункера, чтобы избавиться от содержимого желудка.

— Иначе — что, Лен? — спрашивает невозмутимо

Слегин, сосредоточенно разглядывая дымящийся пистолет.

Парень бьется лысым черепом о железо каталки, явно стремясь разбить себе затылок, но Слегин прижимает его голову рукояткой пистолета.

— Иначе я уйду, — говорю я. — Навсегда…

— Что? — спрашивает он, оставив в покое раненого и подходя ко мне. — Ты можешь так поступить? Ты что — пожалел его? Пожалел этого гомика, да? А ты вспомни переход на Старой площади. Кто туда шаловливо бросил гранатку? Не он ли? Или не такой же, как он?

Я качаю головой.

— Мне без разницы, — упрямо говорю я. — Пусть он — убийца и садист… — Усилием воли удерживаюсь от того, чтобы не добавить: «Как ты». — Но это не значит, Слегин, что мы должны быть такими же, как они!.. Пойми, убивая раз за разом его, мы убиваем самих себя!..

— Ладно, — говорит Слегин, отступая от меня. — Я тебя понял, Лен. Ты у нас — добренький волшебник, да? Только если ты такой жалостливый, так будь им до конца. И если принялся оживлять всех подряд: пьяных водителей, бабок-соседок, то ты просто обязан оживить и этого мерзавца. Из благородной человеческой жалости. Ты же не дашь ему мучиться, истекая кровью? И теперь ты не уйдешь, пока он не умрет, верно? — Я угрюмо молчу. — А это значит, что у садиста Слегина еще есть время…

Его слова обрывает выстрел.

И в бункере сразу становится тихо.

По-прежнему белый как бумага, Ригерт стоит возле изголовья, парня и печально глядит на дымящийся пистолет в своей руке. Сразу после своего воскрешения молчун припрятал смертельное оружие, которое у него почему-то имелось, а я не стал закладывать его Слегину.

На голову допрашиваемого страшно взглянуть. Пуля разнесла ее в пух и прах.

Я закусываю губу, чтобы унять разгорающийся во мне Зов.

— Ты что, Валентин? — почему-то шепотом спрашивает Слегин. — Ты охренел?!.

— Лен прав, — скупо отвечает Ригерт. — Не надо… Секунду Слегин стоит, явно не веря своим ушам и переводя взгляд с меня на Ригерта и обратно. Потом говорит:

— Ладно, я с тобой еще разберусь. По полной программе. — Поворачивается ко мне: — Лен, дай мне последнюю попытку. Обещаю: на этот раз я не буду делать ничего такого… Я просто… я просто побеседую с ним. Ну воскреси его еще разок, а?

Но я молча поворачиваюсь и направляюсь к выходу.

Глава 7. РАДИ ОБЩЕГО ДЕЛА

Сегодня мне не везет с самого утра. Наверное, из-за того, что не выспался. Людям всегда не везет, когда они не высыпаются. Еще один из законов Мерфи. Хотел бы я посмотреть на того везунчика, который спит по два-три часа в сутки!..

Самое явное невезение заключается в том, что, входя в Контору, я сталкиваюсь нос к носу с Шепотиным. Хорошо еще, что вообще сумел избежать нечаянного тарана. Представляю, как румяный и вальяжный Игорек в дорогом черном костюме, надушенный и идеально выбритый, летел бы в мутную лужу, оставшуюся после ночного дождя в провале асфальта. И хотя эта воображаемая картина греет душу, но справедливости ради надо сказать, что скорее всего в лужу загремел бы я, ведь Игорек тяжелее меня на столько же, на сколько я его старше. К тому же с утра я едва держусь на ногах, и это объяснимо: два часа небытия, которое почему-то называют сном, а до этого — два стакана крепкого без закуси. Плюс ежедневные стрессы. Другой на месте Игорька пожалел бы меня и не лез бы с глупыми расспросами. Но не таков мой любимый шеф. Тот еще садист, что с него возьмешь…

— Ну, как там поживают наши «вундеркинды», Владлен Алексеевич? — бодро осведомляется он, пропустив мимо ушей мои сбивчивые извинения.

Хм, «наши»!.. Язык сразу чешется отрезать, что я с ним чужих детей еще не крестил, и вообще… Помнится, когда-то он называл меня на «ты», а теперь все чаше следует канонам служебного общения. И не потому, что мой авторитет в его глазах возрос — просто не к лицу такому выдающемуся деятелю опускаться до фамильярностей с подчиненными. Ведь тем самым он как бы дает им право «тыкать» ему в ответ…

Но я вовремя беру себя в руки. Хотя не ответить ударом на удар совесть не позволяет. Я нагоняю на себя побольше лихорадочного оживления, нездорового блеска в глазах и принимаюсь вещать:

— Вы знаете, Игорь Всеволодович, как оказалось, это исключительно сложная и, я бы сказал, неоднозначная проблема… Да, внешне речь идет о примитивнейшей мистике, но согласитесь, уважаемый Игорь Всеволодович, сколько раз мы были введены в заблуждение обманчивой внешней простотой! — Якобы входя в раж, я даже позволяю себе взять шефа за рукав, хотя это ему явно не нравится. — Ведь, если вдуматься, что такое эти дети? Жертвы ли они обстоятельств или, напротив, на них замкнулся круг? Кто им внушил, что они — это не они, и внушал ли им вообще кто-нибудь подобные вещи? — (Шеф начинает нетерпеливо пританцовывать, словно хочет в туалет, и украдкой поглядывает на часы. Наверняка опаздывает на какое-нибудь важное совещание.) — И знаете, что я подсознательно думаю по этому поводу, Игорь Всеволодович? — Я заговорщицки понижаю голос. Шеф озирается в поисках спасительной лазейки, которая позволила бы ему побыстрее отделаться от меня. Мой вдохновенный монолог уже начинает привлекать внимание прохожих. Дело в том, что наш Игорек не любит быть центром внимания, он предпочитает действовать из-за угла. — Неадекватность нашего подхода к этой проблеме вполне очевидна, она не может не бросаться в глаза!.. — (Главное — побольше слов. Завалить его словами так, чтобы он не скоро выбрался на поверхность!) — А ведь речь идет о методологии, которая, как вы сами прекрасно знаете, имеет непосредственное отношение к тактике и стратегии исследования…

Игорь Всеволодович ошарашено разглядывает меня, и даже неизменный румянец с его щек исчезает. По-моему, шеф уже разгадал мою уловку, но грубо оборвать меня или послать куда-нибудь подальше ему не позволяют остатки культурного воспитания.

Наконец ему удается судорожным усилием выдрать рукав из моих пальцев, и как ни в чем не бывало он произносит:

— Ну вот и отлично, Владлен Алексеевич! К сожалению, я не располагаю достаточным временем, чтобы выслушать вас в полном объеме… Давайте сделаем так: изложите свои соображения по данному вопросу и представьте их мне сегодня к концу дня…

Он поворачивается и следует в направлении машины, дверцу которой заботливо придерживает водитель, своим черным костюмом и аляпистым галстуком на фоне белоснежной сорочки смахивающий на персонаж из фильмов про мафию. Потом вдруг резко разворачивается ко мне и с видимым удовольствием ставит последнюю точку — так сказать, добивающий выстрел: — В печатном виде, через два интервала! «А в скольких экземплярах?» — тут же зарождается во мне ответный вопрос, но я не законченный идиот, чтобы выпустить его наружу. Что мне даст эта маленькая месть? Ничего, конечно.

Что ж, значит, зря я надеялся повесить лапшу на уши Игорьку.

Преступник резв был и хитер,

Он когти рвал во весь опор,

Но не уйти ему, подонку, от расплаты…

Миновав бронированную дверь, я готовлю кард для предъявления охраннику, но тот не обращает на меня внимания, погрузившись в ожесточенное выяснение отношений с кряжистым гражданином в потертом костюмчике с жалким подобием галстука и в брезентовой куртке-штормовке, которую обычно надевают перед походом в тайгу охотники-промысловики. В одной руке у гражданина — наполовину съеденный бутерброд в виде небрежно отломанного от буханки куска черного хлеба с грубокопченой колбасой чесночного типа. Во всяком случае, пространство вестибюля заполнено именно запахом чеснока.

Я останавливаюсь. Внимание мое привлекают отдельные ключевые фразы из перепалки, в которых упоминаются Константин Бойдин и деревня Малая Кастровка. В той или иной вариации эти слова периодически вылетают из уст любителя дешевой колбасы. Охранник же, наш милейший Филипп Семеныч, стоически отражает натиск, выстроив перед собой крепкую стену из опорных выражений типа «не положено», «на вас пропуск не заказан» и «не имею права, у меня инструкция».

— Что случилось, Филипп Семеныч? — интересуюсь я.

Охранник машинально утирает свою обширную лысину.

— Да вот, — с досадой буркает он. — Говорит, к Бойдину ему надо. А пропуск не заказан. А у меня инструкция.

— Я же тебе, в рот, сто раз уже повторил: Полетаев я, — взмахивает недоеденным бутербродом человек в штормовке. — Из Малой Кастровки!.. Я ваших порядков не знаю, но пока меня не пустят к Константину Андреичу, я никуда не уйду!..

Как бы в подтверждение своих грозных намерений он судорожно откусывает изрядный кусок от бутерброда и принимается нервно его жевать.

— А я тебе сто раз уже сказал, причем русским языком! — пытается опять увещевать его Филипп Семеныч. — Нет сейчас Бойдина в этом здании! Поскольку он позавчера убыл в командировку, понятно?

— А мне, в рот, это без разницы, — неразборчиво из-за набитого рта мычит посетитель, — я и подождать могу…

— Постойте, Филипп Семеныч, — вмешиваюсь я, чтобы предотвратить дальнейшую эскалацию конфликта. — Раз Бойдина нет, я сам займусь этим гражданином. Отметьте в книге посетителей, что он — ко мне…

Охранник мнется. Потом, щекоча окладистой бородкой мое ухо, шепчет:

— Дело-то в том. что он уже не первый раз сюда рвется… А Константин Андреич сказали, что делать ему тут нечего…

— Ах, вот оно что, — ответствую я. — Значит, это тем более по моей части… Идемте… э-э…

— Федор я, — подсказывает человек в штормовке, судорожно проглотив остатки бутерброда. — По батюшке — Степанович…

Мы поднимаемся по лестнице в мой кабинет (все встречные с недоумением оглядываются на моего экстравагантного спутника).

— Ну, вот мы и пришли, Федор Степанович, — говорю я, отперев своим кардом электронный замок. — Располагайтесь и выкладывайте, что за дело у вас к гражданину Бойдину.

Мой призыв располагаться посетитель воспринимает отнюдь не в том смысле, какой я в него вкладывал. Не снимая штормовки, он плюхается на мое место за столом и критически обозревает помещение. Чтобы не мешать ему обживаться в новой обстановке, я, пройдя к окну, приваливаюсь поясницей к подоконнику.

— Курить-то здесь можно, в рот? — осведомляется Полетаев.

Я радушно киваю, но вскоре вынужден проклясть свою доверчивость. Папироса, которую извлек из алюминиевого портсигара мой гость, содержит такое адское зелье, которое при всем желании нельзя отнести к табачным изделиям. Ровно через пять секунд после его воспламенения мне приходится распахнуть створку окна во избежание опасности погибнуть от удушения дымом.

— Термоядерные, — подмигивает мне Полетаев, недрогнувшей рукой стряхивая пепел в отделение письменного прибора, предназначенное для ручек и карандашей. — Не желаете ли отведать? Константину-то Андреевичу табачок наш понравился…

Наивная душа. Да ради достижения обозначенных начальством целей Референт способен не только отравиться деревенским самосадом, но и вывернуться наизнанку. Самоотверженный парень он, наш Костя. Ради так называемого Общего Дела ни себя, ни других не пожалеет. Особенно — других…

В Инвестигации он работал давно, но не у нас, а в протокольном отделе. Обеспечивал международные связи российского филиала с зарубежными коллегами. Оформлял анкеты, документы, визу, тетешкал и баюкал видных иностранных гостей в ходе их визитов в Россию. По его собственному выражению, «открывал ногой дверь любого кабинета» в МИДе и «целовался в десны» с высшим руководством Инвестигации. Весь персонал российского филиала, от уборщицы до директора, знал, что Костя-Референт — рубаха-парень, свой в доску и море ему по колено. Что он может провернуть любое дельце, даже если для этого придется обойти закон или ведомственные инструкции. Не нарушить — а именно обойти. Ради Общего Дела. Ну а за ценой, естественно, мы не постоим…

После событий в Мапряльске в нашем отделе образовалась вакансия. Работавший параллельно со мной по делу о «спячке» Юра Колесников пал жертвой аномального сердечного приступа, наверняка спровоцированного щедрой инъекцией какой-нибудь дряни из арсенала наших доблестных спецслужб (это раньше они носили красивое имя рыцарей плаща и кинжала; сейчас они большей частью орудуют с помощью шприцов и психоволновых генераторов). Когда же, залатав в госпитале простреленную нижнюю конечность, я вернулся в отдел, то обнаружил на Юркином месте нового, очень общительного и инициативного сотрудника.

«Кого я вижу?! С возвращеньицем тебя, Лен!.. Видишь: теперь мы с тобой будем трудиться в одной упряжке. В том смысле, что нас будет объединять одно общее дело. Между прочим, я тебя уважаю. Наслышан, и вообще… Ты, если что нужно будет, обращайся к Референту напрямую, не стесняйся. Референт поможет. Потому как сила абстракции Референта не знает границ… Извини, мне тут отлучиться надо на полчаса. По делу, старик, по делу… Ты, кстати, капустой не богат? Да не квашеной, а той, которую мы носим в бумажниках. Сотню-другую, а?.. С получки обязательно отдам!.. Нет? Ну, тогда извини и не вини… Бывай. Целую тебя в десны…»

— И все-таки, что за нужда заставила вас добиваться встречи с Константином Андреевичем? — очнувшись от воспоминаний, интересуюсь я у Полетаева, окутанного облаком махорочного чада. — Не стесняйтесь, у него от меня секретов нет. Как-никак, а мы с ним вместе работаем… Так сказать, в одной упряжке… Одно Общее Дело делаем.

— И кто ж из вас главнее будет: он или вы? — любопытствует Полетаев, прищурив один глаз.

— А какое это имеет значение? — пожимаю плечами я. — Я все равно передам ему все, что вы пожелаете мнерассказать… Если хотите, можете записать: зовут меня — Владлен Алексеевич, фамилия — Сабуров.

—Да это мне без разницы, в рот! — отмахивается окурком мой собеседник, оставляя в воздухе плотную дымовую завесу. — Че мне рассказывать-то?.. Это он пусть мне скажет, скоро ли нам нашего Колюнчика вернут… Ведь обещал нам, когда в нашу Малую Кастровку заявился, что всего на два дня ребенка забирает. Мол, обследуют мальчонку доктора и специалисты-ученые — и можете забирать обратно свое чадо. А получилось, в рот, так, что вот уже неделя с тех пор прошла, а нам сына вертать и не думают. Мы уж и сами с женой измаялись… сами понимаете, в чужом городе, да еще таком, как столица… ни поесть, ни поспать толком, по-человечески… Опять же сколько денег надо, чтобы за гостиницу платить, а откуда у нас, простого народа, лишние деньги?.. Да мы-то, в рот, все стерпим, но как с мальчонкой-то быть? Один он ведь там, в этой вашей спецклинике, нас к нему и близко не подпускают, хорошо еще — передачки разрешили приносить… Дак ведь ладно, коли был бы он побольше, а три ж годика ему всего-то, Колюнчику нашему…

Ах, вот в чем дело… Молодец, Референт. Далеко пойдет со своей силой абстракции. Его не смутит, что чаще всего идти приходится по головам живых людей.

Не ради ж себя старается — ради Дела. Того самого, с большой буквы…

— Вот я и хочу у Константина Андреевича разрешение получить… ну, чтоб забрать сына домой. — продолжает Полетаев, поплевав на дотлевший до самой гильзы окурок и естественным жестом швырнув его в корзину для бумаг. — Мы ж не против науки, вы поймите, в рот… Если нужно — пусть любые профессора приезжают в нашу Малую Кастровку и хоть сколько живут, чтоб изучать пацана нашего… А отдавать его насовсем в казенную поликлинику — это ж боль-то какая!.. И для нас, и для него… Мы ведь, в рот, все равно любим его и своим считаем. И будем считать своим родным сыном. Пусть хоть какой ученый докажет, что душа у мальчика — не своя, а чужая…

— Знаете что, Федор Степанович? Посидите-ка здесь несколько секунд. Мне надо навести кое-какие справки… От кабинета я, правда, далеко не ухожу. Сворачиваю за угол коридора в тупичок, где у нас устроена импровизированная «курилка», она же — «душегубка», где количество единовременно курящих не должно превышать трех, иначе воздух будет состоять только из никотина и продуктов горения.

Я просто не хотел вести телефонные переговоры в присутствии Полетаева.

Для начала набираю номер Шепотина. После серии долгих гудков, когда я уже решаю, что начальник мой действительно присутствует на каком-то важном совещании и, следовательно, коммуникатор его отключен, в трубке наконец слышится знакомый энергичный голос:

— Да?

— Игорь Всеволодович, это Сабуров. Вы знаете, я тут ознакомился с досье на этого мальчика, Полетаев его фамилия… Помните такого? Он из деревни Малая Кастровка, куда ездил Бойдин…

— Ну, разумеется, помню… Что там с ним приключилось?

— Да ничего, — как можно равнодушнее говорю я. — Просто это — явная «пустышка», Игорь Всеволодович.

— То есть?..

— То есть ни о какой реинкарнации тут и речи быть не может. Налицо элементарная попытка фальсификации аномального явления. А Референт наш попался на крючок. Впрочем, ему это простительно, Игорь Всеволодович. Опыта-то ему еще не хватает…

— Постойте-ка, Владлен Алексеевич, — перебивает меня шеф. — Я что-то не пойму: а с чего вы взяли, что это — «пустышка»? У вас есть какие-то веские основания для этого? Доказательства? Да вы хоть сами-то этого ребенка видели? Беседовали с ним?

— Это не имеет значения, Игорь Всеволодович, — отрубаю категорическим тоном я. — Я только что беседовал с его отцом, и он во всем сознался… Мол, рассчитывал таким образом поправить свое материальное положение. Да вы сами знаете, на что рассчитывают простые люди в таких случаях…

В трубке наступает долгое молчание, а потом мой слух оскорбляет односложное словечко, которое я никогда еще не слышал в исполнении Шепотина.

— Поэтому предлагаю не расходовать напрасно государственные средства и немедленно вернуть мальчика родителям, — невозмутимо продолжаю я. — А то его содержание в спецлаборатории плюс исследования — все это нам тоже может в копеечку обойтись, а что в итоге мы будем иметь? Головную боль от сведения концов с концами в финансовых отчетах, и больше ничего!..

Финансы — это та струнка, играя на которой проще всего заставить Шепотина прийти к нужному решению.

Однако шеф мой оказывается скептиком до мозга костей.

— Вы так думаете? — недоверчиво ворчит он. — Черт, я же лично присутствовал при перевоплощениях этого малыша во взрослого кандидата наук! Интересно, каким образом деревенские мужики сумели добиться такого правдоподобия?!

— Ерунда, — нарочито спокойным тоном комментирую я. — Обыкновенное внушение плюс задатки феноменальной памяти у ребенка… Когда я работал в Индии, то, помнится, таких подставных уникумов мне сотнями подсовывали — а там в провинции, между прочим, тоже не сплошные профессора живут!..

Пауза.

— Ну что ж, Владлен Алексеевич. Спасибо, конечно, вам за информацию, но у меня все-таки остаются смутные сомнения… Вот что. Пусть этот аферист-самоучка — я имею в виду Полетаева-старшего — напишет собственноручное признание по полной форме и отдаст его вам. А я приеду — и буду лично разбираться с этой проблемой.

Ну вот, опять сработал проклятый закон подлости! За что боролись — на то и напоролись… Прикрыв глаза, ужасаюсь той перспективе, которая нарисовалась на горизонте.

— Да, кстати, а Бойдин в курсе вашего открытия? — как ни в чем не бывало продолжает Шепотин.

— Д-да… То есть нет еще… Его сегодня нет в Конторе…

— Ах да, я и забыл, что он отправился в Новгород, — спохватывается Игорь Всеволодович. — Там еще один «вундеркинд» прорезался, причем с сознанием не кого-нибудь, а нашего первого президента!.. Представляете, какой фурор это произведет, если окажется, что это — не «пустышка»?!.

— Представляю, — без энтузиазма бубню я.

— Но вы все равно попробуйте связаться с Константином… Он должен был взять с собой «мобил», а ВЧ-канал открыт в любое время, вы это не хуже меня должны знать… Просто, раз уж такое дело, то пусть он еще в Новгороде примет контрмеры против возможных фальсификаций… Вам все понятно?

— Понятно, Игорь Всеволодович, — упавшим голосом ответствую я и торопливо нажимаю кнопку отбоя, с трудом удерживаясь от желания разнести на мелкие кусочки ни в чем не повинный коммуникатор мощным броском в стену.

Нет, ну почему бог обделил меня талантом врать и проворачивать всякие махинации?! Сколько ни пыжься, Лен Сабуров, а интригана и афериста из тебя не выйдет. А жаль. Во всяком случае, в данный момент…

Тем не менее в сложившейся ситуации у меня остается единственный выход.

Врагу не сдается наш гордый «Варяг».

Пощады никто не желает…

Естественно, звонить Косте по ВЧ-связи я не буду. И по обыкновенной — тоже. Перебьется Референт. Пусть это для него моим прощальным сюрпризом будет. Правда, неприятным, но что делать, раз не умею я угощать пряниками тех, кто, с моей точки зрения, этого не заслуживает.

И брать с Полетаева письменное признание в несовершенном подлоге я тоже не буду. По вполне понятной причине.

Вернувшись в кабинет, объявляю вновь окутанному табачным смрадом Федору Степановичу, что о его просьбе доложено начальству и вопрос решен положительно. В том смысле, что — забирайте свое аномальное чадо и можете быть свободны.

Полетаев внезапно утрачивает дар речи, впадая в почти гипнотическое оцепенение. Оживает он лишь тогда, когда я вручаю ему заполненный бланк требования на имя заведующего спецлабораторией Инвестигации номер тридцать два дробь семнадцать о передаче гр-на Полетаева Н.Ф. родителям в связи с нецелесообразностью проведения дальнейших исследований ввиду вновь открывшихся обстоятельств. Хорошо, что в свое время я запасся кучей таких бланков с печатью филиала и факсимильной подписью Шепотина. Утопив окурок в чашке, из которой я обычно пью кофе, Полетаев вскакивает и устремляется ко мне с явным намерением не то облобызать мою руку, не то пасть передо мной на колени. — Не надо, Федор Степанович. — предупреждаю я. — Не теряйте времени. Лучше напрямую езжайте в клинику. Причем с максимально возможной скоростью… а то наш начальник и передумать может. Советую вам взять такси.

— Дык я, в рот… — смущенно бормочет Полетаев, от волнения складывая по меньшей мере в шестнадцать раз драгоценный бланк. — Мы ведь люди простые, в рот… Где уж нам… В гостинице, в рот, плати. В столовой — тоже плати…

— Вот, возьмите, — говорю, наугад доставая из бумажника несколько купюр. — Тут вам должно хватить не только на такси, но и на поезд-экспресс. — Полетаев опять всем телом изображает падающее движение в мою сторону, но я поспешно добавляю: — Это не от меня лично, Федор Степанович. Считайте, что это компенсация за те хлопоты и ущерб, которые наше ведомство причинило вам и вашей семье…

Никогда еще не видел человека в состоянии такого обалдения, какое запечатлено на грубом лице моего гостя.

— Вот, в рот! — наконец произносит он в рифму от избытка чувств. — А я-то думал, что в наше время так уже не бывает!.. Ну, я пошел?

— До свидания… то есть прощайте… и — всего вам доброго!..

Потом я подхожу к окну и созерцаю улицу, по которой течет нескончаемый поток автомобилей, лимузинов, спецмашин с «мигалками» и роскошных двухэтажных турбусов.

Я вижу, как нелепый человек в брезентовой штормовке, абсолютно не вписывающийся в облик современного мегаполиса с его витринами и световой рекламой на каждом шагу, мечется на краю тротуара, тщетно пытаясь обратить на себя внимание мчащегося мимо него потока разнообразных транспортных средств… Наконец, когда Полетаев совсем уже отчаялся и, ссутулившись, побрел по тротуару, рядом с ним вдруг останавливается, невзирая на знак, запрещающий остановку, невесть откуда взявшийся на этой центральной улице боевой, заляпанный толстым слоем грязи самосвал, и мой недавний собеседник после недолгих переговоров карабкается в его массивную кабину…

В этот момент я нисколько не жалею о том, что своими руками подписал себе приказ об увольнении.

Когда самосвал скрывается за углом, я подхожу к столу, аккуратно заливаю водой из графина тлеющие в корзине для бумаг окурки папирос и сочиняю рапорт на имя Шепотина Игоря Всеволодовича, начальника оперативного отдела российского филиала Инвестигации об увольнении меня, Сабурова Владлена Алексеевича, по собственному желанию в связи с уходом в отставку.

Едва успеваю поставить в этом судьбоносном документе последнюю точку, как под ложечкой возникает характерный зуд.

Но это не раскаяние и не сожаление по поводу внезапного окончания двадцатипятилетней карьеры охотника за аномальными явлениями.

И не Вызов к очередному покойнику.

Вибросигнал коммуникатора — вот что это такое.

— Привет, Лен, это я.

Голос Слегина. В нем — все та же характерная ленца, но меня не проведешь. Слишком краткие речевые обороты употребляет мой друг.

— Что стряслось, гражданин начальник?

Как и Булат, усиленно делаю вид, что между нами не пробегала кошка после того памятного ночного допроса в подвале Раскрутки.

— Разговор не по связи. Бросай все и спускайся вниз. Жду.

Глава 8. ОПАЗДЫВАЮЩИЕ НА ПОЕЗД

Пряча на ходу в карман кард, я выхожу из Конторы — и застываю.

На противоположной стороне улицы торчит танк. Самый настоящий блиндер на воздушной подушке. Если мне не изменяет память, «Птеродактиль». Последняя модель, которую успел выпустить отечественный оборонный комплекс, перед тем как подобные игрушки для взрослых запретили исторической резолюцией ООН.

Турбина беззвучно выплевывает в воздух отработанные газы, и прохожие морщатся, спеша удалиться от вони сгоревшего топлива.

Рядом с бронемонстром, затягиваясь сигаретой, стоит Булат Слегин. Лицо его меланхолически задумчиво.

Увидев меня, он отбрасывает щелчком окурок, дает отмашку, и танк, дернувшись, как человек, которого разбудили толчком в бок, начинает плавно, но решительно разворачиваться, явно собираясь пересечь проезжую часть поперек осевой линии.

Визжат тормоза, гудят клаксоны, на обеих полосах движения образуется затор. Но ни блиндер, ни Слегин не обращают на вызванный переполох никакого внимания.

Бронированная громада подползает ко мне вплотную (я невольно отступаю на шаг назад), в ее боковой стенке с лязгом отворяется люк, и изнутри выглядывает лицо в танковом шлеме, испачканное пятнами свежего мазута.

— Ну, что стоишь, как неродной? — осведомляется лицо, обращаясь ко мне. — Залазь, пока этот мамонт не заглох!..

— А куда… — начинаю я, но тут моя спина испытывает чувствительный толчок, и голос Слегина мрачно произносит над ухом:

— Давай-давай, инвестигатор, не тяни резину. Потом будешь любоваться на боевую технику!..

Прихожу в себя я только внутри блиндера, когда мы уже несемся неизвестно куда на огромной скорости, мягко покачиваясь, как на волнах.

Кроме меня, Слегина и водителя, в танке никого нет. Кабина изнутри оказывается вполне комфортабельной, как внутренности какого-нибудь «членовоза»: приглушенный неоновый свет скрытых ламп, абсолютное отсутствие шума двигателя, обитые мягким материалом стены. Не хватает только бара с набором дорогих спиртных напитков и системы домашнего кинотеатра. Зато окна или хотя бы смотровые отверстия здесь отсутствуют. Видимо, создатели блиндера полагали, что экипажу будет спокойнее не видеть, что творится вокруг.

Впрочем, на командирском месте имеется пульт с монитором кругового обзора, но он надежно закрыт от меня широкой спиной Слегина, напряженно всматривающегося в мелькание каких-то теней.

— С каких это пор тебя потянуло переквалифицироваться в извозчика? — спрашиваю я Булата, когда мне надоедает созерцать его заднюю плоскость. — И откуда в тебе страсть к запрещенным видам наземного транспорта?

— В нашем положении — это самое лучшее, — серьезно отвечает он, не отрываясь от экрана. — Не в карете же тебя похищать!..

— Да? — усмехаюсь я. — А что будет дальше? Атомная подводная лодка? Стратегический бомбардировщик? Что вообще происходит? Неужели ты решил сменить тактику и привлечь к нам внимание не только всего города, но и всего мира?

Слегин наконец отлипает от экрана монитора и резко оборачивается ко мне. По его нервному тику я догадываюсь, что сейчас он не способен оценить мою иронию.

— Дурак! — выпаливает он. — Благодушный идиот — вот ты кто, Лен! Ты же не ведаешь, что вокруг тебя творится!..

— А что творится-то? — фальшиво изумляюсь я. — Неужели началась мировая война и в стране введено военное положение?

— Хуже, — кривится он. — Этим сволочам стало известно про тебя все. И теперь они не остановятся ни перед чем, чтобы ликвидировать тебя. Поверь мне, уж я-то их знаю!..

Кого он имеет в виду, можно не уточнять. «Сволочами» Слегин обычно именует тех, ради уничтожения которых и была создана Раскрутка. Агентов «Спирали». Слепых Снайперов.

— И куда же ты решил меня упрятать? Под землю, на глубину нескольких сотен метров? А может, на дно океана? Или вообще закинуть на околоземную орбиту?

Покосившись на меня, он отворачивается. Тяжко вздыхает. Потом говорит:

— Послушай, Лен, не надо злиться. Дело не только в том, что ты теперь представляешь клад для человечества. Просто я никогда не прошу себе, если этим гадам удастся убрать тебя. Понимаешь, у меня никогда не было… ну, не то чтобы друга, но человека, с которым мне было бы хорошо и интересно общаться. А мне надоело, что все во мне видят лишь начальника. С начальником нельзя дружить, Лен. Дистанция всегда сохраняется… И поэтому я не хочу, чтобы тебя прикончили у меня под носом.

— Что ж, спасибо, партнер по общению, — с горечью провозглашаю я. — От лица всего человечества — спасибо… А обо мне ты подумал? Почему, по-твоему, я больше года никому и словом не обмолвился о своих способностях? Хотя стоило мне только пикнуть — и набежала бы толпа профессоров и лаборантов с датчиками и осциллоскопами наперевес… Но я молчал как рыба. Думаешь, из врожденной застенчивости? Ошибаешься. Мне почему-то всегда претила роль золотой рыбки в аквариуме, перед которой все бы ползали на коленях, умоляя ее осуществить их желания, но продолжая держать ее в аквариуме… И какими бы ни были обстоятельства, но я не желаю прожить остаток жизни в клетке, пусть даже и с золотой решеткой! Так что ты зря старался, Слегин. Никуда я не поеду, поэтому поворачивай обратно свою бронированную телегу…

— Как это — обратно? Ты что лепечешь, Лен? — Слегин вдруг хватает меня за грудки и приближает ко мне свои раскосые азиатские глаза. — Да ты не представляешь, сколько сил и средств мне пришлось задействовать на эту операцию! Вот, гляди!..

Нажав пару кнопок на пульте, он отодвигается, чтобы мне был виден экран монитора.

Панорамная план-схема позволяет составить представление о том, что творится вокруг нас в радиусе нескольких километров.

Наш блиндер несется по какому-то широкому проспекту на высоте пяти метров над землей. И не один. Танков аж пять штук, и все однотипные. Видимо, другие пристроились к нам потом, в ходе движения. А впереди и позади этой воздушно-механизированной колонны двигаются наземные группы, каждая в составе не менее десяти машин ОБЕЗа, с обилием мигалок и сирен. Авангард и тыловое прикрытие, выражаясь военным языком. А воздух над нами утюжат вертолеты. Боковые люки у них открыты, и оттуда торчат внушительные стволы скорострельных парализаторов. Маршрут нашего движения старательно зачищается. Заранее перекрывается движение на перекрестках, все транспортные средства сгоняются в крайние ряды, освобождая середину проспекта. При этом с тугодумающими или строптивыми водителями не церемонятся. Их просто вышвыривают из кабины, а на их место за руль садятся дорожные полицейские, чтобы отогнать машину к бордюру. Пешеходы на тротуарах явно не понимают, что происходит на проезжей части, но скапливаться толпами им не дают патрули обезовцев в полной экипировке.

Звук выключен, и сквозь герметичную броню в салоне танка ничего не слышно, но я прекрасно представляю, что сейчас творится снаружи. Вой автомобильных гудков, скрип тормозов, лязг металла при столкновениях машин в результате неудачного маневра, истошные свистки полицейских и вопли опаздывающих водителей, гул вертолетных винтов, почти ультразвуковой свист мощных танковых турбин, надрывный стон сирен…

— Ну и зачем? — спрашиваю я, отводя взгляд от экрана. — Зачем понадобилось поднимать столько шума, Слегин? Неужели ты думаешь, что Дюпон настолько всемогущ, что может выставить против нас целую армию боевиков?

Слегин с сожалением крутит головой и цокает языком.

— Я почему-то думал, что ты умный человек, Лен. А тебе все еще кажется, что мы играем в какую-то захватывающую и правдоподобную компьютерную игру, да? Так вот, это — не игра. Лен, потому что в игре люди не гибнут по-настоящему… А в нашем случае, если мы ошибемся и проиграем хоть одно из сражений, то рискуем потерять множество людей… И ты заблуждаешься в отношении Дюпона. Да, я знаю, пресса всего мира приписывала ему так много «подвигов», что у мало-мальски нормального человека возник своеобразный иммунитет на этого молодчика. Большинству обычных людей — даже если они работают в Инвестигации — этот гад кажется этаким Фантомасом, киношным воплощением мирового зла. а следовательно — несуществующим и на самом деле ничего страшного из себя не представляющим…

Тут он умолкает, чтобы ответить на вызов пикнувшего в его кармане коммуникатора. Выслушивает невидимого собеседника молча, произнеся за все время только два слова: «Слушаю» — в самом начале и «Понял» — перед тем, как нажать кнопку отбоя.

Однако лицо его буквально на глазах чернеет и превращается в хорошо знакомую мне по Инску маску, под которой Булат обычно скрывает свои эмоции в моменты, когда все висит на волоске.

— Вот тебе еще одно доказательство, что я — не паникер и не трусливый перестраховщик, — глухо произносит он, не глядя на меня.

Опять нажимает кнопку на пульте, и изображение на экране монитора меняется. Теперь это трансляция центрального телеканала Сообщества. «Евроньюс», экстренный выпуск. — …буквально несколько минут назад мы получили сообщение о сильном землетрясении в Карпатах, эпицентр которого находится примерно в двухстах километрах от Интервиля, — трагическим тоном вещает диктор. — Ученые пока затрудняются назвать причины столь внезапного катаклизма, который не был предсказан ни одной сейсмической лабораторией мира, но уже сейчас можно констатировать, что речь идет о самой крупной природной катастрофе нынешнего века… Полностью сметены с лица земли несколько сотен населенных пунктов. Крупнейшие города, включая Интервиль, лежат в руинах, а волны землетрясения продолжают с огромной скоростью распространяться в глубь европейской части континента… Число жертв и сумма ущерба не поддаются исчислению…

Слегин возвращает монитор в прежнее состояние и мрачно косится на меня:

— Ну что, убедился, Фома неверующий?

В груди у меня сгущается ледяной комок, словно я залпом выпил стакан новокаина. Во рту разом пересыхает, так что верхняя губа приклеивается к зубам, и я с трудом выговариваю:

— А при чем тут мыс тобой?

Он взирает на меня с сожалением, как на идиота.

— Да при том, что это «природное стихийное бедствие» входило в условия ультиматума, который предъявил мне сегодня этот мерзавец Дюпон!..

— Ультиматума? Какого еще ультиматума? — не веря своим ушам, бормочу я.

И тогда Слегин рассказывает мне все. Сначала была посылка. Обыкновенный пластиковый ящичек, опечатанный и отмеченный штампами экспресс-почты. Отправитель был исправно указан в лице некоего «Майкла Смита» из американского штата Нью-Джерси, однако проверка показала, что обратного адреса, который указан на посылке, в природе не существует.

На всякий случай Слегин распорядился просветить и изучить вещественный привет от анонима всеми возможными способами. Было у него уже предчувствие, что ничего хорошего от посылки, адресованной лично ему, ждать не следует.

Подозрения Слегина оправдались в полной мере. Несмотря на заключения многочисленных экспертов о том, что никакой опасности посылка не представляет. Впрочем, по-своему они оказались правы. Никаких смертоносных штучек в виде щедрого заряда гексогена или пластида, мгновенно действующих ядов или бактерий сибирской язвы внутри ящичка не оказалось.

Зато там обнаружилось нечто такое, что обычно не посылают по почте.

Отрубленная кисть человеческой руки — вот что было в обычном полиэтиленовом пакете. С засохшей кровью на неровном срезе и почерневшими, скрюченными пальцами — словно владелец конечности пытался тщетно что-то удержать перед тем, как ему отхватили кисть. И никакой записки в приложение. Догадайся, мол, сам, кому принадлежал сей обрубок. Догадаться Слегину помогла дактилоскопическая экспертиза. Кисть принадлежала Сергею Чеклистову. Именно его Слегин имел в виду, когда накануне говорил мне о своем агенте, проникшем в ближайшее окружение Дюпона. Чеклистов когда-то начинал свою деятельность в качестве стажера под началом Слегина, вследствие чего Булат питал к парню почти отеческие чувства..

— Кстати, Лен, — говорит мне сейчас Слегин, — вот эта чертова посылка… Он поднимается со своего места за пультом и извлекает из недр отсека, где раньше в танке хранился боекомплект, небольшой черный ящик.

— Послушай, Лен, — говорит он, покусывая верхнюю губу, — я тебя никогда не просил воскрешать моих ребят, но тут такое дело… И не думай, что это я из-за Сереги… Конкретные личности сейчас не имеют значения. Если можно… прошу тебя… Ведь на Старой площади ты тоже собирал людей из кусочков…

Я понимаю, чего он хочет. Но предчувствую, что вряд ли сумею удовлетворить его мольбу.

Кисть оказывается совсем не страшной. Как бутафорский муляж, который используют в кино.

Я провожу по почерневшей сухой коже ладонью, не испытывая никаких ощущений, которые обычно сопутствуют активации Дара. Пробую еще раз и еще. Закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Бесполезно.

— Прости, Булат, — говорю виновато я, кладя кисть в ящик и возвращая его Слегину, — но тут я бессилен…

Слегин грустно качает головой и аккуратно кладет посылку в снарядный отсек. Словно боится причинить боль содержимому ящика.

— Получается, что твои экстра-способности не абсолютны? — задумчиво, словно беседуя сам с собой, роняет он.

— Ну почему же? — возражаю я. — Есть и другие возможные выводы… Например, если речь идет об искусной подделке…

— Исключено, — быстро перебивает меня Слегин. — Биоэкспертиза показала…

— Тогда остается еще один вариант… Я умолкаю. Продолжать не хочется. Но Слегин меня понял.

Он бьет кулаком по стенке салона танка и яростно шипит:

— Ну, тварь, попадись мне только!.. Сам… своими руками!.. Такие скоты, как он, — не люди!.. Их нельзя жалеть! Они даже и не звери, потому что ни один зверь не способен мучить свою добычу, убивая ее постепенно!..

— Теперь слушай, что было дальше, — взяв себя в руки, совсем другим тоном говорит он. — Сижу это я в своем кабинете, на душе тошно, словно ее мухи обосрали. Полнейший предсуицидальный шок, одним словом. Сам понимаешь, о чем я мог думать в тот момент… Ну конечно, что Дюпон этот — гад ползучий. И что не такой уж он неуловимый, а просто опять мы все в лужу сели с нашими агентурными играми… И что охота наша за ним похожа на погоню за поездом, отходящим от перрона, — вроде бы вот он, родимый, но все двери уже закрыты, и скорость он набирает с каждой секундой все больше… Ладно, не будем опускаться до лирики… Главное — вот что… Не успел я приложиться во второй раз к заветной фляжке, которую, с учетом специфики своей должности, держу в сейфе вместо аптечки с валидолом и прочей фармацевтической пакостью, как вдруг — звонок. И не просто звонок, а по «вертушке». То есть по системе секретной высокочастотной связи руководства Сообщества, включая Президента. Ну вот, думаю, уже кто-то из чрезмерного служебного рвения успел стукнуть о провале нашей затеи с Серегой… Или еще что-то стряслось, о чем я не ведаю? Снимаю трубку, а там — голос. Незнакомый, но вежливый такой.

И принадлежит человеку в годах, не какому-нибудь хулигану-хакеру из молодых, но слишком резвых… «Булат Олегович?» — спрашивает. Да, говорю, а с кем имею честь?.. И тут он мне выдает под дых. А это, говорит, тот, кому вы, многоуважаемый гражданин начальник, пытались подложить свинью… то есть человечка своего подсунуть втихую… И тут до меня дошло. Будто током вдарило. И сразу все мысли из головы прочь, а язык отказался поворачиваться, словно его пчела ужалила. По-том, когда первый шок прошел, дернулся было я распорядиться по внутренней связи, чтобы мои ребята установили, откуда идет звонок, но тут же опомнился. Это ж не простая связь, а «вертушка», к которой в принципе невозможно ни подключиться, ни аппаратуру засечки использовать!.. А Дюпон — или тот, кто пытается себя за него выдать, — продолжает как ни в чем не бывало. И излагает мне цель своего звонка. А цель у него такая — как можно быстрее заполучить Воскресителя. Тебя то есть. Желательно — живым и невредимым. Ну, дальше началась у нас с ним словесная дуэль, которую я позволю себе опустить для экономии времени… Конечно же, попробовал я выяснить, чего он добивается, натравливая своих головорезов-камикадзе на мирное население. И для чего ему так называемый Воскреситель понадобился. И неужели он считает, что я настолько люблю фантастику, что готов поверить во всякую бульварщину вроде оживления мертвецов… Ну, и так далее, в том. же духе… Однако мерзавец оказался тактически подготовленным не хуже руководителей спецслужб. Потому что в ответ на все мои удивленные гримаски выдал он мне полную информацию. И о том, что Воскреситель — это сотрудник Инвестигации Владлен Сабуров, и что я использую тебя в качестве живца, хотя это глупо. Ну и наконец — что ты, Лен, нужен Дюпону позарез, как зрение слепому, причем немедленно и без всяких «раскруточных» комбинаций…

— Слушай, а ты не мог бы покороче? — перебиваю его я. — Все равно ни Гомера, ни Шекспира из тебя не выйдет!..

Меня опять крутит по-черному. То ли где-то поблизости находится морг, то ли кто-то важный недавно отдал богу душу в одном из домов, мимо которых несется наша кавалькада.

Но Слегин не внимает моему призыву.

— Короче? — усмехается он. — Ладно… Тогда опущу ту часть беседы с главным «спиралыциком», в ходе которой мы с ним играли в кошки-мышки. Собственно, в роли кошки на этот раз выступал он, а не я, хотя меня такой расклад никак не устраивал. А в конечном итоге он поставил меня перед выбором: или я безропотно отдаю тебя ему на растерзание, или…

Тут он внезапно замолкает и, почему-то покосившись на механика-водителя, от которого нас отделяет прозрачная звуконепроницаемая перегородка, принимается сосредоточенно закуривать.

Тоже мне, любитель дешевых эффектов!

— Или — что? — осведомляюсь я сквозь плотно стиснутые зубы.

Давление внутри меня достигает такого предела, что темнеет в глазах и хочется распахнуть люк, чтобы выпрыгнуть из танка на полном ходу — а там будь что будет!..

— Или он… а точнее — они, конечно… не такой уж он супермен-одиночка, хоть и старается им казаться… в общем, сотрет он нашу столицу с лица земли к чертовой матери! А времени на раздумья он дал, ни много ни мало, два часа… — Он бросает взгляд на часы. — Кстати, осталось сорок пять минут.

Я недоверчиво усмехаюсь:

— И ты поверил ему?.. Да это же бред какой-то!

— Сначала и я так решил, — признается Слегин. — Но, знаешь, что мне помешало наплевать на его угрозу?.. А то, что привести ее в исполнение не так уж сложно, как это кажется на первый взгляд. Достаточно и мегатонного ядерного заряда, взорванного в пределах Садового кольца, чтобы такой мегаполис, как Москва, превратился в радиоактивные развалины… А где гарантия, что у «Спирали» нет ядерного оружия, припрятанного где-нибудь в потайном хранилище еще со времен Разоружения? Кстати, размеры такого заряда не очень велики — в обычный грузовик-фургон поместится. Кроме того, есть и масса других, не менее милых средств массового уничтожения: газы высокой концентрации, плазма, аннигиляторы… Слишком много способов массовой транспортировки людей на тот свет в свое время изобрели ученые в погонах…

— Подожди, — морщусь я (не от скепсиса — от боли, раздирающей нутро). — Но почему Дюпона приперло уничтожить Москву именно сейчас? Если уж он такой кровожадный хищник, то что ему раньше мешало пустить в ход свое тайное оружие?

— А ты угадай, — ехидно советует Слегин.

— Мне он почему-то забыл об этом поведать… И еще. На тот случай, если я ему не поверю или, наоборот, поверю, но приму не те меры, которых он от меня ждет, то для начала он пообещал устроить крупное стихийное бедствие, которое аукнется по всей Европе… И, как видишь, слово свое он сдержал. Я закрываю глаза. Пот с меня льет уже не в три — в десять ручьев.

— Ты что? — пугается Слегин. — Что с тобой, Лен? И тут меня вдруг отпускает. Разом — как бывает, когда раненому делают инъекцию обезболивающего. Но Слегину об этом лучше не знать. — Значит, ты решил похитить меня, как жених невесту, — констатирую я, не открывая глаз и преувеличенно громко скрипя зубами. — Увезти подальше от эпицентра предстоящего взрыва, да? Но ты одного не учел, Слегин… Думаешь, я такой закоренелый мазохист, что целый год ежедневно мучился от приступов в городе, где не проходит и часа, чтобы кто-нибудь не погиб? Почему, по-твоему, я не послал все на три буквы и не рванул куда-нибудь в глушь, где на сто квадратных километров — ноль целых хрен десятых живых душ?.. Так вот, знай: Дар не позволяет мне этого! И когда мы окажемся за городом, тебе просто некого будет; спасать от козней Дюпона, Слегин. Просто-напросто сердце мое не выдержит и разлетится, как граната, на куски…

А ведь это — правда. Если учесть, что я имею в виду не инфаркт, а совсем другое…

Слегин недоверчиво смотрит на меня. Приходится напрячь свои способности к лицедейству и мученически простонать, скривившись якобы от невыносимой боли.

Представляю, что сейчас творится в душе Булата.

Ведь он уже был готов пойти на преступление ради меня. На одной чаше весов лежал многомиллионный город, а на другой был я. «Клад для человечества», как он сам выразился. И Слегин предпочел рискнуть миллионами жизней.

Он знал, что это — преступление, за которое потом ему пришлось бы отвечать по максимуму. Но даже это не остановило его. Не потому, что он — злодей или равнодушный чиновник. Беда его, как и всех тех, на чьих плечах оказывалась тяжесть ответственности за множество сограждан, заключается в том, что он научился мыслить рационально в любой ситуации. А в данном случае, когда его приперли к стенке чудовищным ультиматумом, он сообразил, что иного выхода нет и не может быть. Он совершил нехитрые математические действия и в результате получил однозначный итог. На той чаше весов, которую Дюпон пытался уравновесить одним из самых крупных городов планеты, был не только я, но и все остальное человечество. По мнению Слегина, таких городов, как Москва, в мире еще тысячи. А я — один. И если я останусь в живых, то, наверное, смогу стать живой гарантией бессмертия для десятков, сотен миллионов людей.

Через сорок с лишним минут поезд отойдет от перрона, и я во что бы то ни стало должен оказаться в нем.

А люди на перроне, которые машут мне вслед и желают счастливого пути, не знают, что обречены на гибель.

— Что ж ты мне об этом раньше не сказал?! — наконец обретает дар речи Слегин, впиваясь взглядом в циферблат часов.

— Извини, — криво усмехаюсь я, — просто подходящего повода до сих пор не подворачивалось…

— И что же теперь делать?

Не забывая изображать на лице смертную муку, пожимаю плечами:

— Поступай как знаешь. Ты ж у нас за главного и до сих пор как-то обходился без моих советов…

Он еще несколько секунд смотрит на меня, кусая губы.

Потом опять впечатывает кулак в обшивку кабины. Бедный танк — на его месте я бы разозлился на таких пассажиров, которые ни с того ни с сего распускают руки.

Наконец Слегин решается. С остервенением щелкает клавишами пульта. Потом берет микрофон.

— Я «Двадцатый», — мрачно объявляет он. — Вниманию всех участников эвакуационных учений… — (Ах, стервец! Так он еще и выдавал наш побег за учения по отработке эвакуации особо важных персон?!.) — Объявляю отбой. В том же порядке возвращаемся в пункты постоянного базирования. Повторяю: отбой учениям. Всем спасибо.

Выключив микрофон, он с кислой физиономией косится на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент танк швыряет в сторону, как детскую игрушку. Свет в кабине сразу гаснет, что-то скрежещет, и мы со Слегиным размазываемся по стенкам кабины, как будто оказались внутри центрифуги, раскрутившейся до упопомрачительной скорости.

А потом центрифугу эту кто-то резко останавливает, и я, кувыркаясь, лечу в бездонную пропасть, успев напоследок удивиться, как много препятствий оказывается в бездне.

Глава 9. ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА

Когда я прихожу в себя, то первая мысль, которая посещает мою больную голову, на удивление вполне логична: «Неужели Дюпон исполнил свою угрозу на полчаса раньше срока?»

Потом мне зачем-то требуется установить, жив ли я вообще, и если да, то в каком месте и времени пребываю. Тут-то и дают о себе знать многочисленные травмы. В голове словно что-то лопается, обдав мозг жгучей болью, и тело отзывается многочисленными жалобами на ушибы, ссадины и синяки.

Я охаю и открываю глаза.

Обнаруживается, что я полулежу-полусижу на заднем сиденье какой-то машины, которая несется неведомо куда с огромной скоростью, судя по мельканию смазанных теней за тонированными стеклами.

Впереди, за рулем в виде треугольного штурвала, сидит не кто иной, как Слегин, сгорбившись так, словно он ежесекундно ожидает выстрела в затылок. Лицо его — в свежих потеках крови, волосы на голове наполовину обгорели, а одежда под стать самому запущенному бомжу. Не отрывая взгляда от смотрового экрана, заменяющего лобовое и заднее стекло, Булат что-то вполголоса бубнит в коммуникатор таким тоном, будто оправдывается.

Я открываю рот и захожусь кашлем. Рот полон соленой жидкости — не иначе, крови — и твердых частиц (наверное, обломки зубов). Перед лицом очень кстати маячит карман на чехле переднего сиденья, и я пользуюсь им как плевательницей.

Заодно мне удается определить, что конечности и тело в целом, как ни странно, мне еще подчиняются, а значит, ни переломов, ни тяжелых повреждений у меня нет.

— Оклемался? — оборачивается ко мне на секунду Слегин, отключив коммуникатор. — Ну и как самочувствие?

— Как с похмелья, — отзываюсь я. — Причем такое впечатление, что, пока я пребывал в отрубоне, по мне топтались слоны и ездили бульдозеры… Будь добр, открой несчастному алкашу, что с нами произошло.

Он хмыкает.

— Ничего особенного, Лен. Просто мы сменили транспортное средство… не по своей, правда, воле, но это уже детали…

— А если серьезно?

Слегин кидает на меня короткий взгляд, словно желает удостовериться, что я вынесу ту правду, которую он собирается мне сообщить.

— А если серьезно, — говорит он, — то этот гад действительно взял нас за жабры. Во всяком случае, наша попытка к бегству с самого начала была ему известна. И, чтобы предотвратить ее, он задействовал такие силы, которые еще никогда не пускал в ход. Несколько машин, набитых вакуумной взрывчаткой, с водителями-камикадзе. Плюс снайперы, вооруженные разнообразным смертельным — причем не только стрелковым — оружием… Если бы мы не были в танке и если бы не шли в середине колонны, то сейчас беседовали бы с тобой на небесах. Между прочим, ребята там до сих пор ведут бой… С парализаторами против ракетометов и пулеметов, представляешь себе картину? — Тут он не удерживается от пары непечатных словечек. — Естественно, место действия — как в фильме про войну, все в руинах, все горит, дома рушатся… Ну а я взял на себя смелость вывезти тебя из этого ада на первом попавшемся драндулете. Извини, что опять предварительно не проконсультировался с тобой, потому как ты вряд ли был в состоянии общаться…

— И что теперь? Куда ты меня на этот раз везешь? В Кремль? Или в правительственное подземное убежище?

— Не угадал, — кривится окровавленная щека моего друга. — Есть еще один вариант…

— Какой?

Он угрюмо бурчит:

— Скоро узнаешь, Лен.

— А как же ультиматум Дюпона? Сколько осталось до конца того срока, который он назначил?

Слегин лишь отмахивается, лихорадочно вращая одной рукой штурвал, — видимо, впереди на дороге возникли какие-то препятствия.

— Он назначил новый срок. Так что у нас еще есть время…

— Новый срок? — зачем-то переспрашиваю я. Голова гудит и соображает с трудом, иначе я не задал бы следующий вопрос: — Значит, он еще раз выходил на связь с тобой?

— Угу. Буквально несколько минут назад…

— И что?.. Слушай, ты не мог бы вытащить язык из одного места? Почему я должен вытягивать из тебя каждое слово, как из Слепого Снайпера на допросе?!

— Успокойся, неугомонный, — советует Слегин. — Мы скоро будем на месте…

Я умолкаю, обдумывая ситуацию. Потом спрашиваю:

— Послушай, Слегин, а кто-нибудь еще, кроме нас с тобой, знал об ультиматуме Дюпона?

Он пожимает плечами:

— Ну, если только телепатия существует…

— Ты уверен, что Дюпон не звонил ни Президенту, ни прочим представителям руководства Сообщества?

— Конечно, нет. На его месте я бы не стал этого делать.

— Почему?

— Да потому, что тогда ему точно не на что было бы надеяться. Насколько я знаю верхушку, там сидят люди, готовые пустить в расход полпланеты ради того, чтобы заиметь в твоем лице гарантию бессмертия…

Я недоверчиво хмыкаю.

— А по-моему, ты преувеличиваешь возможности «Спирали». Что-то мне с трудом верится в то, чтобы Снайперы оказались способны на столь массированный удар по нашей колонне. Тут пахнет более организованными формированиями.

— Нет, Лен, ты не прав. Если бы это были спецподразделения Сообщества, то откуда у них взялись бы смертельное оружие и вакуумные бомбы?

— Ты же сам сказал, — возражаю я. — Когда ставка слишком высока, власти предержащие готовы на все. В том числе и на нарушение любых запретов…

Он опять ругается. А потом глухо произносит:

— Знаешь, Лен, лучше бы ты был не прав. Иначе… иначе получается, что у нас с тобой вообще нет никаких шансов…

Я осторожно делаю несколько разминочных движений, стараясь, чтобы они остались незаметными для Слегина.

Потом спрашиваю:

— А ты еще на что-то надеешься? Все еще веришь, что нам удастся проскочить между двух огней?

— Да! — упрямо дернул головой он. — Надеюсь! Надежды юношей питают… Надежда — мой компас земной… И так далее.

— И по-твоему, за меня можно заплатить жизнью миллионов людей?

— Лен, не надо, — попросил он. — Мы же с тобой не на экзамене по этике!.. Лучше вот надень, пока не поздно…

Не поворачивая головы, он на ощупь нашаривает на сиденье рядом с собой какой-то сверток и небрежно швыряет его мне на колени.

Это «Пузырь» — защитный жилет из особого материала — забыл, как он называется, — и со встроенными микрогенераторами силовых полей. Кажется, такая штуковина способна выдержать даже выстрел из гранатомета. Причем в упор. Невидимая антимагнитная оболочка, создаваемая электронной «начинкой» жилета, просто-напросто отклоняет любой контактирующий с ней объект, что, в частности, приводит к рикошету пуль.

— А ты? — спрашиваю я.

— А я уже экипировался, — быстро говорит Слегин. — Извини, что предлагаю тебе эту штуку с опозданием, надо было еще в танке это сделать…

Я с силой бью его по плечу — так, что машина дергается в сторону и идет юзом на встречную полосу. Слегин судорожно вертит штурвал, чтобы избежать столкновения с встречным «внедорожником».

— Ты что, обалдел? — интересуется он. Не этими точно словами, но в этом смысле.

— Значит,говоришь, на тебе тоже «Пузырь»? — прищуриваюсь я.

— Да иди ты, — бурчит, отворачиваясь, Слегин. — Тоже мне, экспериментатор выискался… Не сравнивай себя со мной. Теперь у нас с тобой разные себестоимости, Лен. Лучше надевай жилет, а то мы уже подъезжаем…

Я кошусь в окно, но там по-прежнему мелькают смутные силуэты каких-то непонятных конструкций. Лишь теперь до меня доходит, что стекла оснащены специальными фильтрами, позволяющими убавлять видимость почти до нуля.

Ладно. Пусть будет по-твоему, Булат. Смешно, конечно, пытаться уберечь человека от ядерного взрыва с помощью защитного жилета, но для меня сейчас главное — показать, что я пошел у тебя на поводу и согласен безропотно выполнять все твои указания.

Я натягиваю «Пузырь» прямо поверх одежды, которая, кстати, не отличается ни чистотой, ни целостностью, нажимаю кнопку включения и сразу чувствую себя как космонавт, парящий в невесомости. Будто меня с головы до ног покрыли толстым слоем какой-то суперсмазки. Все правильно: защитное поле отталкивает от меня любые предметы, включая сиденье машины.

— Готов? — спрашивает Слегин, бросая взгляд в зеркальце.

— Ага, — откликаюсь я. И добавляю: — Извини…

— За что? — поворачивает он ко мне голову. Это мне и было нужно.

Отключив жилет, я отключаю Слегина так, как когда-то, в далекие годы службы в Интерполе, мне приходилось отключать наркодилеров, если они начинали дергаться в момент задержания с «товаром». Ребром ладони под горло. Эффективно и в то же время не опасно для жизни.

Удар получается что надо. Слегин, хрипя, сползает на бок, выпустив из рук штурвал. Машину ведет вправо, но я вовремя дотягиваюсь до кнопки экстренного торможения, и турбокар застывает на обочине шоссе, в опасной близости от достаточно глубокого кювета.

Открыв дверцу, оглядываюсь (так и не врубившись, где мы находимся — судя по пейзажу, это какая-то промзона с гигантскими трубами, длинными серыми корпусами без окон и железнодорожными путями вдоль дороги), обхожу машину и стаскиваю обмякшее тело своего друга прямо на пропитанный соляркой и мазутом придорожный песок.

Сажусь на водительское место и, набирая скорость, включаю одной рукой коммуникатор Слегина. Как я и думал, он оснащен системой автоматической записи переговоров. Воспроизвожу последнее сообщение. Дважды. И с облегчением убеждаюсь в том, что я не ошибся в своих предположениях.

Остается вывести на смотровой экран карту города.

Вот так сюрприз! Оказывается, что указанное Дюпоном место для встречи — совсем рядом.

Ах, Булат, Булат… Неужели ты собирался переиграть своего противника, используя меня в качестве главного козыря? Неужели ты дошел до мысли о том, что наступил момент, когда рушатся все прежние представления о том, что делать можно, а чего делать нельзя ни при каких-обстоятельствах?..

Впрочем, теперь это не важно. Теперь главное — другое.

Поезд, о котором ты говорил, трогается с места, но створки последней двери последнего вагона еще не сомкнулись…

Глава 10. БЕСЕДА ПОД СТУК КОЛЕС

— Ненавистью не искоренить зло, — говорю я. — Ну, по большому счету, зло вообще ничем не искоренить, — усмехается мой собеседник. — Это во-первых… А во-вторых, не стоит бездумно воспроизводить замусоленные, а следовательно, не стоящие ни цента откровения идиотов и тупиц. Почему вы считаете, сударь, что так называемое зло существует не только в представлениях толпы, но и в реальности? И откуда в вас это слепое, бессмысленное стремление уничтожить все то, что вы принимаете за зло?.. И, наконец, с чего вы взяли, что я ненавижу людей?

Я отворачиваюсь к иллюминатору, за которым до самого горизонта нет ничего, кроме серо-зеленых волн.

Мне хочется сказать человеку, который с умным видом рассуждает о неистребимости зла, что я точно знаю: зло существует. Более того, оно сидит сейчас передо мной в кресле-шезлонге, положив ногу на ногу и потягивая ледяное шампанское. В облике моего собеседника.

Человека со взглядом леонардовской Мадонны и плотно сжатыми тонкими губами.

Артура Дюпона, массового убийцы и негодяя, какого еще не знало человечество.

Но вместо этого я лишь спрашиваю:

— А что заставляет вас полагать иначе?

Дюпон допивает шампанское (шумными глотками с отвратительным прихлебыванием) и небрежно швыряет фужер, изготовленный из какого-то супердрагоценного дымчатого стекла, в ближайший мусоросборник — они тут повсюду. Мусоросборник издает жадное чавканье, створки его на секунду смыкаются, а когда вновь открываются, от фужера не остается и следа.

Выделывается, гад. Как будто я — какой-нибудь мелкооптовый торговец, на которого могут подействовать такие эффектные жесты…

— Системный подход, — наконец снисходит до ответа на мой вопрос Дюпон. — Послушайте, я просто обескуражен вашим дремучим невежеством, Сабуров… — Он картинно разводит руками. — Уж если в таком учреждении, как Инвестигация, работают люди, не владеющие основами научного мировоззрения, то становится понятно, почему их мельтешение до сих пор не подарило человечеству ни одного мало-мальски существенного открытия!.. Хотите, прочту вам небольшую лекцию по основам системологии? Разумеется, абсолютно бескорыстно, хотя во времена моей школярской юности профессора давали подобные консультации за мзду — и, кстати, за приличную мзду, в строгом соответствии с ученым саном! С парней — деньгами, с девок — натурой… А тот, кто не хотел консультироваться со светилами в силу природной самонадеянности или бедности, искал пищу для ума по первоисточникам, усваивал ее на триста процентов по сравнению с теми болванами и шлюхами, которые хапали ее бесплатно, но на экзамене ему светило не выше троечки… Кстати, я вам не говорил еще, что мы с вами — земляки? Мостовой — моя девичья фамилия, и имя — самое что ни на есть исконно русское… Впрочем, его вам знать не обязательно. А «мост», как вам, сударь, должно быть, известно, по-французски — «пон», вот так однажды на свет и появился миллиардер Дюпон… Впрочем, вы наверняка изучили мою биографию по файлам Раскрутки. Старею я все-таки, старею, ведь только дряхлым маразматикам свойственно терять нить повествования и, начав во здравие, заканчивать за упокой… Голос у него совершенно невыразительный, что никак не вяжется с живым, умным взглядом (я бы даже осмелился сказать — одухотворенным взглядом, если бы не знал, кто передо мной) и подвижным, щедрым на мимику лицом. Такой бы голос — няне или сиделке, им хорошо усыплять, и меня, возможно, давно повело бы клевать носом, если бы не два скверных обстоятельства. Наручники, которыми я прикован к своему креслу, и сознание того, что жизнь моя ежесекундно висит на волоске. На журнальном столике перед Дюпоном лежит огромный черный пистолет — если не ошибаюсь, «люгер» сорок пятого калибра, прошлый век. Временами мой собеседник протягивает ладонь к его блестящей рукоятке и рассеянно поглаживает ее, как будто ласкает кошку или собаку.

Лично я бы не удивился, если бы этот параноик разрядил в меня всю обойму после очередной сентенции о добре и зле. Причем без особых на то причин. Просто так, чтобы я не дремал во время беседы о высоких материях…

Биографию его я действительно знаю. Правда, понаслышке и в кратком изложении Слегина. Но вряд ли человек, развалившийся напротив меня в кресле-качалке, собирается дополнить ее или опровергнуть. Не для этого же он завлек меня в свое плавучее логово, бороздящее воды непонятно какого океана! А для чего тогда?

Вот на этот вопрос я и хотел бы услышать ответ, а не вступать в диспут по поводу значения системного подхода к понятиям морали и нравственности. Весь мой житейский опыт свидетельствует о том, что подобные диспуты бессмысленны, как спор о пользе туалетной бумаги, а потому ведутся по пьяной лавочке и непременно заканчиваются оскорблением личности спорщиков. В том числе — и действием. Например, выстрелом в область гениталий…

Есть и другие вопросы, но первый представляется более насущным. Потому-то и приходится валять ваньку, выслушивая разглагольствования этого сбрендившего на почве системного подхода нувориша.

А биография у этого человека весьма показательна для того Времени Больших Перемен, в котором проходила наша юность.

Родился он, как и многие нормальные мультимиллиардеры, бедным и несчастным. Коммунальный российский быт, пьяные соседи, тараканы в пустом холодильнике, ненасытные клопы в залатанном матраце… Родители его были почти интеллигентные люди: отец — вечный прапорщик, мать закончила курсы переводчиков при Лесном институте.

Феклист — вот как они его назвали. Наверное, начитались русских народных сказок, где в числе прочих героев фигурировал какой-нибудь и Феклист — Ясно Солнышко. Откуда же им было знать, что их чадо вырастет не сказочным богатырем, а Кощеем Бессмертным… И не случайно мой похититель так стыдится своего имени. Слишком слышится в его первом слоге не «Е», а «А». Поэтому и в школе, и впоследствии в университете Дружбы народов (вот еще одна ирония судьбы!), куда поступил Мостовой, товарищи его звали не иначе как Фак. Любит молодежь незатейливый юмор…

После окончания университета с красным дипломом Феклист увлекся наукой и охотно позволил одному из своих университетских наставников сагитировать его в «большую науку», то бишь — в аспирантуру. Впрочем, до защиты диссертации он так и не добрел. Помешали известные события в виде Большого Кризиса с его суперинфляцией, уличными очередями и давкой за товарами первой необходимости. В то же время это было начало эпохи обогащения тех, кто во времена народной власти успешно скрывал в своих генах задатки к коммерческой деятельности.

В отличие от конкурентов, Мостовой решил применить к проблеме быстрого обогащения свой любимый системный подход. Началось все с того, что как-то у него в результате мелкоприбыльных товарно-денежных операций образовалась в личном загашнике сумма, равная его трехкратной месячной аспирантской стипендии, которую все равно не платили ввиду отсутствия денег в госбюджете. Черт Мостовому нашептал пойти и купить на все эти деньжищи акции никому не известного нефтяного и, по совместительству, алмазного треста, позаимствовавшего для своего наименования имя одного греческого бога. Акции эти стоили в ту пору копейки, и набралась у Феклиста их тьма-тьмушая.

Однако вслед за финансовым кризисом через полгода грянул нефтяной кризис, и уже не отечественного, а всемирного масштаба, и цены на нефть взлетели под небеса.

Компания «Посейдон» разом раздулась, как насосавшийся крови клоп, а акционеры ее, включая аспиранта Мостового — к тому времени уже бывшего аспиранта, получили тысячекратную прибыль.

Ну а дальше — пошло-поехало.

Надо было всего лишь заняться биржевыми операциями и ежедневно манипулировать своим безналичным богатством, то продавая, то покупая акции разных субъектов рынка ценных бумаг.

Через год Феклист купил себе особнячок в центре столицы, множество костюмов от Версаче и машину «БМВ», а родителям — трехкомнатную квартиру.

Вскоре он открыл в России свое собственное дело, а за бугром — валютный счет в надежном банке.

Когда ему стукнуло тридцать, он входил в десятку самых богатых людей страны, на него работали тысячи людей, и он мог бы себе позволить «шутку миллиардера»: это когда прикуривают сигару стоимостью сто долларов от тысячедолларовой банкноты.

В конечном счете он перебрался за границу и стал гражданином мира Артуром Дюпоном.

Видимо, сказалось профессиональное влияние отца, потому что в конце концов Артур Дюпон сосредоточил свои предпринимательские усилия на разработке принципиально новых систем вооружения. Мультинациональная корпорация, которой он единолично владел, выпускала любое оружие, начиная от пистолета-«нагана» и кончая атомной подводной лодкой.

Поэтому можно представить себе, что испытал Артур, когда человечество принялось лихорадочно разоружаться. Его дело было ликвидировано, а сам он лег на дно и затаился. Чтобы через полтора десятка лет вновь всплыть на поверхность в виде демонического и безжалостного убийцы…

Между тем Дюпон-Мостовой что-то с увлечением вещает, и я усиленно притворяюсь, что слежу за нитью его рассуждений.

— …Во Вселенной действуют две основные противоборствующие силы: энтропия и борьба против нее. Назовем ее антиэнтропией. Энтропия стремится привести мир к состоянию хаоса, нарушению связей и взаимодействий всех видов и уровней.. Антиэнтропия препятствует этому, с одной стороны, а с другой — стремится сделать универсум более совершенным, упорядоченным, закономерным. Заметим в скобках, что конечный результат в данном процессе никогда не может быть достигнут, ибо это означало бы конец существования самой Вселенной, которая держится в относительном равновесии именно за счет противоборства энтропии и антиэнтропии. А если одна из противодействующих в некоей системе сил исчезнет, то это приведет к крушению этой системы. Пример: полый шар, на который действуют одновременно две мощные силы, одна из них давит на стенки шара извне, а другая — изнутри. При ликвидации одного из этих давлений шар либо расплющится, либо лопнет… Если перенести на энтропию и антиэнтропию такие человеческие понятия, как добро и зло, то напрашивается вывод о необходимости того и другого для поддержания динамического равновесия общей системы.

— Послушайте, Артур, — прерываю я лектора (с самого начала я стал называть его по имени, хотя, по-моему, ему такое панибратство не по душе). — Из вас вышел бы неплохой ученый, а вы почему-то зарыли свой талант в землю и занялись самообогащением. А теперь вот и до массовых убийств докатились… Как это прикажете понимать?

Он осекается на полуслове и некоторое время внимательно разглядывает меня, словно пытаясь припомнить, кто же этот невежа, посмевший прервать его монолог. Рука его вновь опускается на пистолет.

— Вы не дослушали меня, сударь. А жаль… Неумение выслушать собеседника означает, что вы намного глупее, чем я предполагал. А я как раз собирался поведать вам, зачем вы мне понадобились.

— Ну, это не такая уж большая загадка. Зачем богатому пожилому человеку мог бы понадобиться Воскреситель? Наверняка для того, чтобы иметь его под рукой как гарантию своего бессмертия. Жизнь-то у вас, с учетом того пути, который вы избрали, ежедневно, ежесекундно висит на волоске. Либо вас в один прекрасный день отловит Общественная Безопасность — и тогда, смею вас заверить, для вас сделают исключение из правила не приговаривать преступников к смертной казни. Либо, в не менее прекрасный день, вас прикончат свои же верные соратники и подручные… И вот на этот случай вы будете держать меня, как попугая в клетке. Чтобы я вернул вас к вашей дерьмовой жизни… Он хмыкает:

— А знаете, ваш «ай кью» поднимается в моих глазах. Но вы опять допускаете ошибку… В том, что касается ОБЕЗа и смертной казни, вы вряд ли мне окажетесь полезны. Вас просто-напросто не подпустят к моим бренным останкам. А соратникам и подручным нет смысла, как вы выразились, приканчивать меня. Это же все равно что собственноручно зарезать пресловутого золотого тельца. Если хотите знать, вся наша организация держится исключительно за счет моей спонсорской поддержки. Не будет ее — и все рухнет в одночасье. Например, финансирование организовано так, что только я знаю номера счетов, коды доступа и пароли в многочисленных банках. Это не считая тех защитных мер, которые предпринимают сами банки, чтобы исключить возможность для посторонних манипулировать моими капиталами… Но в одном вы правы: я действительно охотился не на вас лично, а на тот Дар, носителем которого вы, к вашему несчастью, стали… Но не для того, чтобы вы воскрешали меня после смерти, Хотя кому-нибудь другому на моем месте хотелось бы на это надеяться. Все мы, знаете ли, люди, а не каменные идолы с острова Пасхи, и никому не хочется умирать… Однако в моем случае речь идет совсем о другом. Он внезапно умолкает и тянется за сигаретой, которая лежит в специальной шкатулочке из сверкающего металла — по-моему, из чистого золота.

— Дело в том, милейший, — продолжает Дюпон, выпуская изо рта колечки ароматного дыма, — что по сравнению с вами — я невинный младенец. Это вы — самый страшный преступник, и это вас надо бы казнить, а не меня…

— Вот как? — решаю подбодрить его я. — И какие же преступления вы мне приписываете?

— Разумеется, убийства, — хладнокровно ответствует он, разглядывая свои холеные ногти. — На одной только Старой площади вы совершили не меньше сотни убийств… Нет-нет, вы убили не тех, кого вы возвращали к жизни. Вы убивали новорожденных, сударь, а что может быть гнуснее этого преступления?

Признаться, такой наглости я не ожидал.

Да он же псих, вдруг с отчетливой ясностью осознаю я. Было бы нелепо ожидать здравомыслия от человека, на чьей совести — тысячи жертв террора.

— Новорожденных? — переспрашиваю я. — Что вы имеете в виду?

— Собственно, я неточно выразился. — хмурится Дюпон. — Надо было сказать — душ, новорожденных душ, хотя это, в общем-то, одно и то же… Понимаете, вся прелесть конструкции мироздания заключается в том, что оно не имеет ни конца, ни начала. Вселенная бесконечна, помните? Причем как в пространственном, так и во временном измерении…

— Да-да, что-то я на эту тему уже читал, — не удерживаюсь от ехидства я, но Дюпон и ухом не ведет.

— А раз так, — продолжает он, покачиваясь в такт своим словам, как китайский болванчик, — то логично предположить, что каждый из составляющих ее элементов тоже бесконечен во времени. Звезды, планеты, атомы, человек — каждый из этих видов материи не исчезает бесследно. Он лишь преобразуется в другой элемент мироздания, и число этих преобразований тоже бесконечно. Если мы возьмем элемент, интересующий нас больше других, — я имею в виду человека, — то оказывается, что он не перестает существовать в момент смерти. Он тоже преобразуется, переходя на другой уровень существования. И там, на этом уровне, который находится за пределами нашей четырехмерной Вселенной, индивид начинает качественно новый этап своего бытия…

— И об этом мы тоже читали. Жизнь после смерти. Загробный мир. Переселение душ…

— А вы зря ерничаете, почтеннейший. Знаете, кто на меня работает не ради денег, а ради великих идеалов? Да те самые, кого вы, Воскресители, насильственно возвращали в этот мир!.. Кажется, вы их называете с подачи журналистов Слепыми Снайперами, не так ли? И знаете, почему они считают своими заклятыми врагами тех, кто их воскрешал? Потому что они успели познать иной, гораздо лучший мир, чем этот. А вы безжалостно выдернули их оттуда, не дав реализовать свои возможности. Это то же самое, что убить ребенка, сударь. Кстати говоря, каждое рождение ребенка здесь — это смерть личности там. Оба мира связаны между собой наподобие сообщающихся сосудов. Когда кто-то умирает здесь, то там появляется на свет — хотя этот оборот не подходит к тому миру — новая личность. И наоборот… К сожалению, так получилось, что этот мир, — он сделал широкий жест, обводя вокруг себя незримый круг, — является все-таки ведущим в тандеме миров. Именно он определяет общий баланс. Баланс перекошенный, потому что смертность в нем все еще уступает рождаемости. Несмотря на все наши усилия… Такое положение дел мешает постоянному приросту… скажем, населения, хотя этот термин применительно к тому миру тоже не годится… Тем более что человечество в последнее время вознамерилось всерьез победить смерть: успехи медицины, поточное воспроизводство людей с помощью искусственного зачатия и клонирования, нейтрализация различных смертоносных факторов способствовали тому, что темпы роста населения стали возрастать чуть ли не в геометрической прогрессии. Плюс ко всему это решение о всеобщем запрете оружия!.. Вот уже десять лет, как на планете больше нет войн — ни малых, ни великих, — и смертность населения сразу же значительно снизилась. В итоге, если в ближайшей перспективе науке удастся добиться если не практического бессмертия, то, по крайней мере, увеличения продолжительности жизни людей в несколько раз, это будет катастрофой для Иного Мира…

Он делает паузу, чтобы вновь дотронуться до блестящей рукоятки, которая явно действует на него подобно магниту, а сам следит за мной из-под белесых ресниц.

Я напускаю на себя непроницаемо тупой вид, типа: «Валяйте, профессор, порите и дальше свою чушь, а я вам все равно ни хрена не верю!»

— Надеюсь, теперь вы понимаете, что заставило меня перейти к более активным действиям, — продолжает Дюпон. — Этот мир тянет другую, более совершенную Вселенную на дно, как связка кирпичей, привязанная к ногам утопающего. Человечеству пора переместиться на другой уровень бытия, так сказать, «ан масс». А поскольку естественным путем это вряд ли произойдет, то кому-то надо было взять на себя эту горькую, страшную, но, увы, необходимую миссию…

— Разрешите один вопрос, Артур? — невинным тоном интересуюсь я. — На чем основаны ваши измышления?

— Напрасно иронизируете, милейший, — качает головой он. — Это не измышления, а информация об истинном положении дел…

— Ну, допустим… А доказательства?

— А какие доказательства тут могут быть? — пожимает плечами мой собеседник. — Тем более если вы придерживаетесь точки зрения материалистов о том, что критерием истинности является практика. Хотя в мире многое существует без практических доказательств, однако почему-то никто не сомневается в истинности этих вещей. Например, чем можно доказать, что внутри Земли содержится раскаленное до состояния плазмы ядро? Его кто-нибудь видел? Трогал своими руками? Брал образцы?.. Или вот, например, чем можно доказать, что отдельные люди способны воскрешать мертвецов?

— Ну, насчет ядра Земли я не знаю, это не мой профиль работы. А что касается воскрешений — то в этом легко убедиться опытным путем…

— Да? — удивляется Дюпон. — Что ж, вы мне напомнили об этом очень кстати. А то. может, вы и никакой не Воскреситель и вообще — не Сабуров, а его двойник, специально для меня изготовленный вашим дружком Слегиным?..

Он достает из кармана крошечный коммуникатор и что-то быстро говорит в него. Потом бросает взгляд на голографические часы, парящие в воздухе под потолком каюты, и вновь поворачивается ко мне:

— Лично мне никаких доказательств существования Иного Мира не требуется. И знаете, почему?..

— Наверное, вы уже там побывали, — предполагаю я. Дюпон вяло хлопает в ладоши:

— Браво, браво, господин экс-инвестигатор. Вы прогрессируете семимильными шагами, как научно-техническая революция на рубеже веков… Правильно, я сам побывал там. И не раз… Поэтому у меня была возможность убедиться в том, что речь не идет об остаточной активности отключившегося мозга или о галлюцинациях, сопутствующих клинической смерти, как это преподносят некоторые скептики. Правда, Воскреситель не всегда был у меня под рукой. Точнее, не у меня, а у моих помощников… Однажды моему телу пришлось чуть ли не неделю проваляться в холодильнике, как мороженой треске… Эй-эй, что это с вами, сударь?

Наверное, со стороны я выгляжу не ахти как. Выпученные глаза, обильно струящийся по лбу пот. Побелевшее лицо. В общем, налицо все симптомы человека, которого крепко прихватила большая или малая физиологическая потребность.

Однако в моем случае это совсем иное.

Кто-то поблизости только что переместился в тот самый «лучший мир», роль рекламного агента которого играл передо мной Дюпон.

Теперь ясно, какое распоряжение он отдал с помощью коммуникатора. Сейчас начнется та самая «проверка на вшивость», о которой я ему сам же и напомнил.

Интересно, кого он распорядился убить, если на корабле только он сам, охрана и экипаж? Хотя, если он не врал и все они — «возвращенцы», то любой из них должен с трепетом стремиться к возвращению на «более высокий уровень». В родные пенаты, так сказать…

Видимо, Дюпон действительно имел кое-какой опыт общения с Воскресителями, потому что до него быстро доходит, чем вызвано внезапное ухудшение моего самочувствия.

— Ну что ж, — с удовлетворением произносит он — Отрадно видеть, что вы правильно реагируете на свеженькие трупы… Остается лишь небольшая формальность.

Он снова подносит к губам коммуникатор и, судя по движениям губ, выговаривает всего одно или два слова.

— Н-не вяж-жется, — с трудом (зубы лязгают от дрожи, которая охватывает меня все больше и больше) произношу я.

— Что? — не понимает он. — Что вы сказали?

— Я бы п-поверил в-вам, — бормочу я, тщетно стараясь восстановить контроль над своей дикцией, — но есть… одна… нес-суразность…

— Ну-ну, я вас внимательно слушаю.

— 3-зачем пона…добилось в-везти меня с-сюда?.. Вы же… могли… уб-бить меня… прямо т-там… в с-столице…

Дюпон встает наконец из своего кресла-качалки и потягивается до отчетливого хруста в суставах.

— Проклятая бренная плоть, — сетует он. — Как же она мне осточертела со всеми ее недугами!.. Дело в том, мой друг, что, кроме вас, в мире еще существуют десятки суперреаниматоров! И из-за них я не могу выполнить свою миссию. Этот мир благодаря им — как гидра. На месте одной отрубленной головы тут же вырастает новая. Вот почему моя задача номер один заключается в том, чтобы сначала уничтожить таких, как вы. А уж потом настанет черед и всего остального человечества… Кстати говоря, этого осталось недолго ждать. Но на всякий случай нужно подстраховаться. Например, если когда-нибудь я попаду в лапы вашему дружку Слегину, то придется покончить с собой. Кроме того, мой возраст предполагает и непредвиденные случайности. Типа инфаркта или чего-нибудь в этом роде. Достаточно какому-нибудь тончайшему сосуду в моем мозге не выдержать — и выполнение великой задачи сорвется… Вы нужны мне для подстраховки, сударь. На самый крайний случай.

— А если… все-т-таки… я в-вас не ож-живлю? — интересуюсь я.

Наручники больно врезаются в запястья, реагируя на мою дрожь, но я почти не чувствую этой боли.

— Нет, вы уж лучше постарайтесь, — насмешливо советует мне Дюпон. — Ведь иначе человечество погибнет… Да-да, вы не ослышались. Я подстраховался вдвойне, господин Сабуров. Не буду посвящать вас в технические подробности, но поверьте: ваши современники не проживут и пяти лет, если я по каким-то причинам безвозвратно уйду в Иной Мир… И, кстати, гибель их будет долгой и мучительной.

Дверь каюты внезапно распахивается, и на пороге возникают двое громил. Они тащат на носилках нечто бесформенное, накрытое плотным черным пластиком.

Нутро мое словно переворачивается, и зуд в теле становится невыносимым.

— Спасибо, мальчики, — небрежно говорит громилам Дюпон. — Положите труп так, чтобы наш гость мог до него дотянуться. И приготовьтесь нейтрализовать этого субчика, когда он очухается…

Одного взгляда на тело мне достаточно, чтобы догадаться, кто это.

У мертвеца не хватает одной кисти руки, и окровавленный обрубок небрежно замотан какой-то грязной тряпкой.

Труп Чеклистова выглядит, прямо скажем, неважно — и не потому, что мертвец в принципе не может быть красавцем. Последние дни его жизни явно не были курортом. На всем теле — многочисленные следы пыток. Испещренные точками инъекций вены на руках. Впалые щеки и заросшее жесткой щетиной лицо. Такие трупы я видел, помнится, в старых кинохрониках о концлагерях времен Второй мировой войны.

Значит, эти сволочи устроили Сергею в трюме миниатюрный персональный концлагерь.

Что ж, вот тебе и дилемма, чудотворец. Сейчас ты его воскресишь и тем самым обречешь еще на одну смерть — на этот раз окончательную. Второго шанса вернуть его к жизни тебе наверняка не дадут.

А самое страшное — если окажется, что после воскрешения он станет совсем другим. Таким же, как его палачи. Хотя в свое время Слегин не стал Снайпером, даже дважды побывав на том свете. Может быть, из общего правила все-таки бывают исключения?

— Ну? — нетерпеливо говорит Дюпон. — Не стоит полагать, что у вас впереди вечность, сударь… Вам же не терпится прикоснуться к нему, верно?

Да пошел ты в задницу, прозорливец!

— Понятно, — констатирует он. — Вздумали затеять свою игру?

Бросает быстрый взгляд на своих подручных:

— Помогите нашему гостю, джентльмены. А то он, видите ли, стесняется творить чудеса при посторонних…

Что ж, значит, другого выхода нет. Прости меня, Серега, но в данной ситуации я бессилен.

Даже если бы я мог каким-то образом не воскрешать тебя, то мне все равно пришлось бы сделать это.

Иначе эти «джентльмены» свернут мне шею и не поморщатся. Нет, я не боюсь смерти. Отдавая себя в руки этих подонков, я был готов к тому, что меня убьют. Однако недавние откровения Дюпона стоят того, чтобы над ними подумать. И если этот маньяк действительно задумал хлопнуть дверью, уходя на тот свет, то неплохо было бы узнать, как именно он собирается эту идею реализовать.

Ведь что бы он там ни твердил, а мой мир и люди, которые в нем живут, мне дороги, и я обязан сделать все, чтобы уберечь их от беды.

Не дожидаясь, пока молодчики «помогут» мне, я перегибаюсь через подлокотник кресла и руками, скованными наручниками, дотрагиваюсь до еще теплой щеки Чеклистова.

РАЗРЯД! И сразу — мгновенное облегчение.

Получилось! Ну, спасибо тебе, Дар, не подвел…

По неподвижному телу у моих ног пробегает крупная дрожь, гораздо более интенсивная, чем та, что еще несколько секунд назад терзала меня.

Потом Сергей глубоко, до судорожного хрипа в легких, вдыхает и открывает глаза.

Глава 11. КРУШЕНИЕ

— Значит, вы решили уничтожить ни много ни мало, а все человечество? — спрашиваю я. — Так что ж вы тогда размениваетесь по мелочам? К чему все эти взрывы бомб, отравления газом в масштабах отдельного населенного пункта, снайперская стрельба по прохожим с крыш небоскребов? Не проще ли было бы взять и шарахнуть по Земле десятком ядерных ракет?

Дюпон с загадочным видом усмехается.

— Это не так просто, как вы думаете, сударь, — сообщает он. — Только в боевиках маньяки-безумцы одним движением руки устраивают Апокалипсис. А на практике реализовать эту задачу гораздо труднее, чем может показаться… Ракеты, например, были бы неэффективны по той причине, что подготовка к их запуску потребовала бы огромного количества специально обученного персонала и соответствующей техники, а чем больше людей задействовано в той или иной операции, тем больше вероятность преждевременной утечки информации… Поэтому приходится прибегать к другим способам и методам. Самый реальный способ уничтожить человечество — это заставить его самоуничтожиться. Именно этот способ применяли во все времена различные исторические личности. Взять хотя бы Карибский кризис. Наверняка за спиной Хрущева и Кеннеди стояли такие же, как я, представители Иного Мира, стремившиеся столкнуть две мировые державы в испепеляющем ядерном конфликте… Жаль, что тогда у них ничего не вышло. Потом, если помните, были Индия и Пакистан с их локальной ядерной войной — и кто-то, разжигавший эту локальную войну, наверняка прилагал все усилия, чтобы она переросла в мировую… Да, предшественников у меня было много. Но им не хватало того, что теперь есть у меня. — Он сжимает кулак и принимается поочередно загибать пальцы, ведя отсчет. — Во-первых, финансовых — а, следовательно, и материально-технических — средств. Во-вторых, наличия достаточно большого количества сторонников. И, в-третьих…

— Системного подхода, — подсказываю я.

— Вот именно. Любая задача требует прежде всего учета многих факторов, выделения среди них главных и второстепенных. И без анализа взаимодействия систем тут не обойтись…

— Значит, вам все-таки удалось решить эту задачу?

Осекшись на полуслове, он вперивает в меня немигающий взгляд.

— Разумеется, удалось.

— Так что же вы медлите?

— А куда спешить? — ухмыляется Дюпон. — Плюс-минус пять или десять лет ничего не решают… Особенность моего плана заключается в том, что его реализация займет достаточно долгое время. Конечно, человечество ничего не сможет противопоставить этому, но для стопроцентной надежности желательно, чтобы у него не осталось вообще никаких шансов на спасение. Шансов в виде ваших коллег по способности возвращать к жизни мертвецов… Да, в принципе, я не исключаю того, что в конечном счете на Земле выживут отдельные горстки людей. Но пройдет немало времени, прежде чем они сумеют размножиться вновь до критического количества. А вот с помощью таких, как вы, процесс может быть ускорен в тысячи раз… Помните, жил некогда в России такой псевдомыслитель по фамилии Федоров? Он наверняка знал о том, что Воскресители существуют. Потому-то и выдвинул свою безумную идею воскрешения всех людей, когда-либо живших на Земле… Кто-то из наших предшественников наверняка принял меры, чтобы вовремя заткнуть глотку этому душегубу. Впрочем, тогда его идеи казались людям бредом. А сейчас, если бы Воскресители легализовались и объединились, чтобы реализовать план Федорова на практике, это было бы вполне реальным… Во всяком случае, боюсь, что мой мир сильно пострадал бы в результате такой вакханалии…

Вот дьявол!.. Долго еще этот параноик будет ходить вокруг да около того, что меня интересует? Эх, жаль, что не я, а он сейчас хозяин положения! Будь он в подвале ОБЕЗа, где имеются специальные помещения для Допроса, он бы у нас со Слегиным заговорил как миленький!.. Даже если бы для этого пришлось вскрыть его череп и подключить к мозгу рецепторы электронных сканеров!.. Клянусь, я бы собственноручно сделал это — и пусть меня потом распнут на позорном столбе защитники прав человека! Бывают такие ситуации, когда наши представления о том, что можно и чего нельзя, не годятся.

Хотя странное дело: осознавая необходимость разузнать от этого подонка суть того, что он замыслил, я одновременно испытывал жгучее любопытство по поводу его рассказов о мире, куда, по словам Дюпона, переселялись души умерших. Вот уж поистине инвестигатор — не профессия, а диагноз!..

Именно этим любопытством и был продиктован мой следующий вопрос:

— Скажите, Артур, чем же так хорош мир, ради которого вы готовы покончить с человечеством? Там что — царит тот самый рай, о котором говорилось в библейских легендах? И каким образом все, кто туда попадает, превращаются в ангелов, даже если в земной жизни они были законченными негодяями? И в каком виде люди существуют там1 Как некие бестелесные абстракции? Но тогда какие у них могут быть цели и смысл существования?

Дюпон неожиданно хохочет.

Что ж, подождем, когда его припадок пройдет сам собой. Самый лучший способ обращения с психами — дождаться, когда они сами успокоятся.

— Подумать только! — наконец изрекает главарь Спирали, утирая выступившие от смеха слезы. — И вы туда же, многоуважаемый!.. Ну почему, когда речь заходит о так называемом «том свете», у людей возникают такие жалкие представления? Почему вы пытаетесь обязательно найти для потустороннего бытия аналоги из этого мира? Ангелы, райский сад, белокурые гурии, призрачные бесплотные существа… Как же убога ваша фантазия, смертные!

— Ну хорошо, вот и просветите меня, — прошу кротко я. — Если сможете…

Но он отрицательно качает головой: — А зачем? Вряд ли то, что я вам расскажу, вызовет вас слепую веру в то, что так оно и есть… К сожалению, люди по своей натуре — скептики. Пока сами не пощупают и не попробуют на зуб, они не поверят. «Не верь глазам своим»… «Чувства обманчивы»… «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» — вот ваш принцип. Пусть же так и будет. У вас еще все впереди, Сабуров…

— По-вашему, выходит, что любой, кому посчастливилось заглянуть на тот свет, должен навсегда стать его ярым приверженцем. Однако мне известна масса примеров, когда воскрешенные просто-напросто ничего не помнят, как после крутой попойки… Как вы это объясняете? — Очень просто, — с готовностью отзывается Дюпон. — Одно из положений системологии касается адаптации системы как процесса ее взаимодействия с иными системами. В этом процессе неизбежны отклонения в ту или иную сторону, пока система не достигает оптимального уровня развития. Иными словами, это можно выразить и с помощью известного постулата: «не бывает правил без исключений».

— Какие же исключения? — возражаю я. — Статистика показывает, что среди «возвращенцев» как раз таки больше тех, кто ничего не помнит, чем таких, как вы и ваши боевики. В свое время доктор Моуди явно передергивал карты, утверждая обратное…

— Статистика ваша — дерьмо, сударь, — отмахивается Дюпон. — Дело в том, что она учитывает лишь общеизвестные случаи воскрешения. А сколько было таких, о которых никто никогда не узнал? Не все же «возвращенцы», если пользоваться вашей терминологией, оказывались наивными идиотами, чтобы пытаться убедить оголтелых скептиков!..

В ответ на это можно только пожать плечами. Что я и делаю. Потом оглядываюсь, но в поле зрения ничего интересного не наблюдается. Унылая водная гладь на все четыре стороны. Ни кораблей, ни даже паршивого островка для разнообразия. За время пребывания на корабле у меня все больше складывается впечатление, что мы находимся на какой-то другой планете, целиком покрытой водой.

Теперь понятно, почему спецслужбам ОБЕЗа не удавалось напасть на след главы «Спирали». Просто он постоянно перемещался по Мировому океану. Причем не на яхте, которая сразу привлекла бы к себе внимание, а на судне, замаскированном под сухогруз. А трюмы наверняка забиты не досками или зерном, а всякими смертоносными штучками.

Команды на судне немного — или людям просто-напросто запрещено показываться мне на глаза.

Тем не менее сегодня наша беседа с Дюпоном проходит в более непринужденной обстановке, чем в первый день. Мы сидим на кормовой палубе, где под плотным чехлом скрывается личный аэр мультимиллиардера. С неба светит яркое солнце, из чего следует, что океан, воды которого мы бесцельно утюжим, по крайней мере, — не Северный Ледовитый. И еще с уверенностью можно сказать, что мы находимся в северном полушарии. На ночь меня запирали в каюте с наглухо задраенным снаружи иллюминатором, так что определить свое местонахождение хотя бы по звездам было невозможно. Да и что толку, если б я даже знал точные координаты корабля? Телепат из меня никудышный, а бросать бутылку с запиской за борт, даже если бы у меня была такая возможность, принято только в приключенческих романах.

Остается, конечно, слабая надежда на то, что, рано или поздно, Дюпон и вся его компания настолько расслабятся, что дадут мне шанс завладеть оружием и перестрелять их всех к чертовой матери. Или хотя бы получить доступ к средствам связи, чтобы передать в эфир открытым текстом сообщение для Слегина…

Но пока что мои похитители расслабляться не собираются. Как и в первый день, ноги и руки мои надежно скованы наручниками, позволяющими делать лишь самые минимальные движения. А кроме того, у меня — постоянная персональная охрана в лице по-военному дисциплинированных молодых людей, вооруженных короткоствольными пистолетами-пулеметами.

Вот и сейчас метрах в пяти от нашего столика по палубе прогуливается вооруженный Снайпер, не сводя с меня глаз.

Его лицо мне смутно знакомо, но я никак не мог вспомнить, где и когда встречал его.

Лишь сейчас, когда наши взгляды вновь встречаются, я вздрагиваю, узнав этого парня.

Это было еще в Инске, где мы работали год назад со Слегиным. Именно там я обрел свой проклятый Дар. И именно там я в первый (и думая, что в последний) раз вернул к жизни продавца, погибшего от рук грабителей во время налета на его магазинчик. Кажется, его звали не то Виктор, не то Виталий…

Я пожалел тогда не его самого, а его беременную жену и малолетнюю дочку, которые совершенно некстати появились в магазинчике.

А теперь он сторожит меня, держа палец на спусковом крючке, и по лицу его видно, что он, не задумываясь, нажмет на курок, если в том возникнет необходимость.

Что же могло произойти всего за год? Каким образом судьба привела его на службу к безумцу, планирующему погубить все живое на Земле? И что сталось с его женой и дочерью, раз они не смогли удержать его от вступления в банду «воскрешенных»?

Или Дюпон все-таки говорил мне правду? Неужели действительно все обстоит именно так, как он мне поведал? Конечно, даже в этом случае я не собираюсь оправдывать те преступления, которые он и его подручные совершили и собираются совершить. Я могу только понять те мотивы, которыми они руководствовались.

Но в данном случае понять — не значит простить, хотя известное изречение утверждает обратное.

Предположим, что наш мир — действительно лишь придаток другого, более совершенного мира. Причем сыгравший свою историческую роль и теперь превратившийся в тормоз для дальнейшего развития цивилизации по экспоненциальной кривой. Наверное, с точки зрения тех, кто оказался в Ином Мире, единственным решением остается уничтожение нас, жалких смертных. Ан масс.

Но что делать всем нам — и тем, кто не ведает, что является камнем на шее для более совершенных существ, и тем, кто, подобно мне, осведомлен об этом? Покорно согласиться с приговором и, не сопротивляясь, дать палачам казнить всех нас до единого? Попытаться вступить в переговоры с теми, кто вынес нам страшный приговор, и с теми, кто взял на себя миссию по приведению его в исполнение? Устроить этакий торг по принципу: а давайте мы пообещаем вам, что не будем больше рожать детей, лечить больных и отказываться от самоубийственных факторов типа войн, наркотиков и загрязнения окружающей среды, а вы взамен оставите нас в покое? Глядишь, через несколько столетий проблема решится сама собой, потому что мы к тому времени успешно выродимся сами…

— Помните, как вы упрекали меня в человеконенавистничестве? — нарушает молчание Дюпон, словно читая мои мысли. — Конечно, у вас были на то все основания, потому что тогда вы еще не проникли в суть проблемы… Но поверьте, я — да и большинство моих ребят тоже — далек от того, чтобы ненавидеть людей. Мы ведь не дикари какие-нибудь, а цивилизованные, воспитанные люди… Просто обстоятельства складываются так, что приходится выбирать, кто будет жить: мы или вы. Вы же не испытываете ненависти к силам природы, хотя ежегодно в мире от тайфунов, наводнений и землетрясений гибнут тысячи людей, верно? Так за чтоже вы так ненавидите нас, сударь? Ведь мы — всего лишь функции, посредством которых система мироздания корректирует самое себя, добиваясь оптимальной адаптации к окружающей среде. И, кстати говоря, всякая функция — бессмертна…

Я откидываюсь на спинку белоснежного кресла.

— Ах, функции? — переспрашиваю я. — То есть как бы стихийные бедствия, да?.. Вы забываете, Артур, что, в отличие от цунами и лесных пожаров, вы наделены способностью мыслить и принимать решения. А также сопереживать и жалеть… Даже некоторые животные способны проявлять терпимость к слабым сородичам. А вы скатились на самый низший уровень, где царствует первобытный принцип: убивай, или убьют тебя! И все ваши умные рассуждения о системах и адаптации служат лишь в качестве снотворного для совести!.. Я не знаю, какие чувства вы питаете к нам, вашим потенциальным жертвам, но лично я не собираюсь возлюбить и простить вас!.. И не надейтесь, я никогда не стану вашим сообщником!..

Лицо Дюпона на глазах каменеет. Рука его непроизвольно дергается к карману шикарного белоснежного пиджака, оттянутому тяжестью «люгера», но, помедлив, возвращается на место. — Что ж, — с притворным сожалением вздыхает Дюпон. — Мне искренне жаль, что вы оказались упрямым слепым, не желающим прозреть. Ладно, пусть ваши убеждения остаются при вас… В конце концов, я не предвыборный агитатор и не миссионер, обращающий туземцев в святую веру. С этого момента… Коммуникатор, лежащий перед моим собеседником на столике, вдруг издает отчаянное, какое-то заячье верещание. — Слушаю, — говорит Дюпон, поднеся аппарат к уху. И внезапно меняется в лице.

Вскакивает на ноги. Так, что легкое плетеное кресло переворачивается и отлетает к ограждению борта.

— Виталий! — кричит он охраннику. — Уходим в трюм! Помоги этому иисусику, да побыстрее!..

Что-то явно случилось. Неужели Слегину все-таки удалось напасть на мой след?

Парень с автоматом, не церемонясь, вытаскивает меня за шиворот из кресла и волочет в направлении трапа, ведущего в недра судна.

Теперь или никогда!..

Изловчившись, я бодаю своего конвоира затылком в нос и одновременно наношу ему удар каблуком — насколько мне позволяют ножные кандалы — в кость голени. Хватка Виталия ощутимо ослабевает, и я успеваю еще двинуть ему локтем под ребра, но Дюпон не дает мне развить успех. Он бьет меня рукояткой пистолета в челюсть, и я не успеваю увернуться от удара. В голове моей словно взрывается белый шар боли, и, потеряв равновесие, я рушусь навзничь на палубу.

— Вставай, — хрипло приказывает мне Дюпон, передергивая затвор. — Вставай, если не хочешь навек расстаться со своим миром…

Но я не тороплюсь выполнить его приказание. Над головой Дюпона я вижу почти отвесно пикирующий на судно джампер без опознавательных знаков, но явно не мирного назначения.

Булат все-таки нашел нас!

Эта мысль наполняет меня удовлетворением.

— Нет, — говорю я своему врагу, превозмогая боль в голове. — Не встану… Ты все равно опоздал, гад!

Дюпон в отчаянии оглядывается, и по его лицу проносится тень от джампера, замедляющего скорость падения, чтобы повиснуть над палубой.

В его открытом люке копошатся фигуры в боевых комбинезонах, готовясь к высадке, и тут с неба звучит громовой голос:

— Всем оставаться на местах! Работает Раскрутка! Не двигаться!.. Повторяю: всем бросить оружие и лечь лицом вниз, руки за голову!

Голос принадлежит Слегину, и я с облегчением вздыхаю. Мне даже кажется, что боль в голове утихла.

Кто-то совсем рядом открывает по джамперу огонь длинными очередями, и я не сразу догадываюсь, что это стреляет Виталий.

Напрасно ты это делаешь, парень, ох напрасно. Да будет тебе известно: Слегин почему-то не любит, когда в него стреляют.

Я оказываюсь прав: стрельба рядом со мной вдруг прекращается, и через секунду на палубу грохается что-то тяжелое. Поворачиваю голову: парень застыл в неудобной скорченной позе, и его грудь, как подушечка для иголок, утыкана капсулами парализатора.

Ну вот, видишь, я же тебя предупреждал…

В небе раздается высокий свист, похожий на звук авиатурбины на высоких оборотах, и, откуда ни возьмись, еще несколько джамперов берут судно в кольцо.

Внезапно я вижу, как Дюпон подносит к губам коммуникатор и что-то отрывисто произносит. Лицо его абсолютно ничего не выражает, но каким-то шестым чувством я догадываюсь, какой приказ он отдает своим бандитам.

Перекатываюсь по накаленной солнцем палубе, чтобы попытаться сбить Дюпона с ног, хотя осознаю, что уже поздно, и в этот момент непонятная исполинская сила отрывает меня от палубы и стремительно бросает в безоблачное, внезапно ставшее огненно-раскаленным небо.

Часть II. ЖИЗНЬ НОМЕР ДВА

Среди покойников всегда находятся такие, которые приводят в отчаяние живых.

Дени Дидро

Постфактум-2

Поликлиника была недалеко от дома, и Татьяна решила идти туда пешком. Тем более что погода в этом мае была на редкость чудесной.

Когда она, ведя Сашута за руку, подходила к разноцветному зданию, над которым в воздухе висела трехмерная голограмма в виде доктора Айболита, ей повстречалась соседка Лариса. Фамилию ее Татьяна никак не могла запомнить, привыкла лишь: Лариса да Лариса… Да слово «соседка» к Ларисе не очень-то подходило: она жила в соседнем подъезде, на самом верхнем этаже.

Вообще Татьяна мало общалась с теми, кто проживал с нею в одном доме. У нее не было ни времени, ни желания вести праздные разговоры с женщинами и бабками на скамейке у подъезда. Однако Ларису она знала достаточно хорошо. Познакомились они пять лет назад в поликлинике, когда сидели в очереди на прием к своему патронажному врачу. У Ларисы тоже был мальчик — Вадимка, и с первых же минут разговора выяснилось, что родили они своих первенцев в один и тот же день. Когда же оказалось, что проживают они в одном доме, то это еще больше сблизило женщин, несмотря на разницу в возрасте: Татьяна рожала своего Сашута, когда ей было около тридцати, а Лариса вышла замуж вскоре после окончания школы, и с ребенком они тянуть не стали… Впоследствии женщины встречались на прогулках, в магазинах, возле дома. Несколько раз даже обменялись визитами друг к другу — правда, без участия мужей, но с детьми.

А потом Татьяна отдала сынишку в садик, а сама вышла на работу, и ее близкое знакомство с Ларисой так и не переросло в дружбу.

Однако сейчас, когда она увидела Ларису, бредущую по тротуару, как зомби, словно что-то оборвалось у нее в груди. Если бы она сама не окликнула свою бывшую подругу, та, наверное, так и прошла бы мимо, не заметив Татьяну.

— Лариса, ты откуда? — спросила Татьяна, от нехорошего предчувствия забыв поздороваться. — И почему — одна? Вадимка-то твой где?

Лариса остановилась и посмотрела на Татьяну невидящим взглядом. Лицо у нее было застывшим и бледным.

— Пливет, тетя Лалиса, — бойко сказал Сашут, задрав кверху свою уморительную мордашку с широко распахнутыми глазенками.

В другое время Татьяна непременно одернула бы сына за фамильярность по отношению ко взрослым, пусть даже и хорошо знакомым. Но сейчас ей было не до этого.

— Господи, Ларис, да что случилось-то? — спросила она с замиранием сердца.

— Да вот, из поликлиники иду, — разлепила сухие, потрескавшиеся губы Лариса. И, не отвечая на вопрос Татьяны, кивнула на Сашута: — А вас тоже вызвали?

— Да-а, — с досадой махнула рукой Татьяна. — Уже не раз звонила наша Кубышечка… — Кубышечкой они звали свою участковую. — И очень настойчиво приглашала пройти обследование… А я все никак собраться не могла. То на работе аврал, то еще что-нибудь… Да и потом, думаю: что за спешка? Да пройдем мы ваше обследование, никуда не денемся. С делами развяжусь чуток — и обязательно пройдем!.. А позавчера вообще повестка пришла. У меня аж сердце в пятки ушло: неужели меня в ОБЕЗ зачем-то вызывают? Или мужа военкомат решил опять на военные сборы загрести?.. А там написано: срочно явиться с ребенком в поликлинику по месту учета… Уже без всяких там «пожалуйста» и «будьте добры», как врачиха по телефону говорила… Ну и собрались сегодня… А у вас-то как дела?

— Плохо, Таня! — вдруг всхлипнула Лариса. — Ой, плохи наши дела — ты даже не представляешь!..

Из-за душивших ее слез она не смогла больше произнести ни слова.

— Что такое? — обняла ее за плечи Королева. — Да перестань ты реветь, подожди…

Она огляделась и увидела неподалеку скамейку в скверике за низеньким заборчиком.

— Пойдем-ка посидим чуток, подруга… А то торчим тут с тобой посреди дороги, как гвозди незабитые…

Они перешагнули через оградку и направились к скамейке.

Сашут тут же воспользовался тем, что мать перестала обращать на него внимание, освободился от ее руки и принялся исследовать окружающую местность. На его мордашке была написана откровенная радость от того, что посещение столь неприятного заведения, как поликлиника, откладывается хотя бы на полчаса…

— Ну, рассказывай, — потребовала Татьяна, когда они уселись на скамейку и Лариса перестала промокать одноразовым платочком глаза.

— Забрали моего Вадимку, Таня, — трагическим тоном сообщила Лариса. — Мы ведь тоже сегодня решили сходить провериться… Без всяких повесток, правда. Я и не думала, что так все обернется. Самое странное, что еще с утра с ребенком все было нормально: аппетит был хороший, ни на что не жаловался… Приходим, а обследование, оказывается, не у нашей участковой, а в другом кабинете. Там на двери — никакой таблички… Когда наша очередь дошла, Вадимку внутрь пригласили, а мне говорят — останьтесь, мамаша, подождите тут, если что, мы вас вызовем… Сижу я, как дура, книжечку читаю, ничего не подозреваю… Вдруг дверь открывается, я думала — сынок мой сейчас выйдет, а вместо него выходит такой амбал в белом халате и говорит: зайдите на минутку… Ну, я зашла, сама ищу глазами Вадимку, а его уже там нет… В кабинете оказалось несколько дверей, и из-за дверей слышны чьи-то голоса — недетские… Ну, амбал меня и оглоушил: мол, сожалею, но проверка выявила наличие в организме вашего сына очень опасного вируса, и ребенок подлежит срочной госпитализации… Естественно, я чуть в обморок не упала! Потом начала его расспрашивать: что, да как, да могу ли я хотя бы повидать своего сыночка… А он мне — да вы не волнуйтесь, мамаша, все будет хорошо, вылечат вашего мальчика, но некоторое время он должен провести в спецдиспансере… Нет, ну ты представляешь, Тань?!. У ребенка даже смены белья с собой нет… ни конфет, ни игрушек… Ему даже со мной попрощаться не дали!.. Лариса опять всхлипнула.

— Да не реви ты! — нервно сказала Татьяна. — И нечего впадать в панику заранее! Вот увидишь: все будет хорошо… Может, врачи ошиблись? И потом, ты же сама сказала, что вирус — не смертельный…

— Это не я сказала, — сквозь слезы пролепетала Лариса. — Это они… Ваш ребенок, говорят, сам по себе ничем не болен. Но он — носитель вируса, который представляет большую опасность для других детей…

У Татьяны тревожно заныло сердце. А ведь Вадимка частенько играл с Сашутом, подумала она. Что, если зараза успела передаться моему сыночку?..

— А что это за вирус? — спросила она, невольно пытаясь настроить подругу на деловой лад, чтобы отвлечь ее от горестных переживаний.

— Точно не знаю, Таня… Они сказали, что он был открыт полтора года назад. Его назвали икс-вирусом, потому что медики так и не сумели установить, откуда он взялся и как передается. И никто толком не знает, как избавляться от него… Единственное, что о нем известно: он поражает почему-то детей в возрасте пяти лет. А потом каким-то образом влияет на сознание ребенка, и тот перестает узнавать своих родных и близких, у него начинается череда бредовых состояний… Правда, смертельных случаев пока вроде бы не зафиксировано, но согласись, Тань, что умственное расстройство в таком раннем возрасте — это та же смерть. И прежде всего — для родителей…

— Ну и что теперь?

— В смысле? — не поняла Лариса.

— Ну, я о том, что ты теперь делать будешь? Ты хоть знаешь, куда увезли твоего Вадимку?

Лариса с внезапным ожесточением смяла в комок насквозь промокший от слез платочек и швырнула его, как снежок, в кусты.

Потом полезла в сумочку и достала новый.

— А в том-то и дело, — сердито проговорила она, — что ничего толком мне не сказали… Плели всякую чушь про то, что выявленных носителей вируса держат в закрытых специализированных учреждениях, где дети якобы ни в чем не нуждаются. И что свидания с ними исключаются для кого бы то ни было… А диспансер, куда доставят Вадимку, оказывается, находится не у нас в городе, а где-то под Москвой… Ну, я, естественно, не сдержалась, разревелась прямо там, а они меня успокаивают: мол, вы, мамаша, не расстраивайтесь, мы будем держать вас в курсе, как проходит лечение вашего сына… И вообще, особо не распространяйтесь о новом вирусе, потому что, оказывается, это заболевание пока держится в секрете от населения, чтобы не создавать панику…

— В секрете? — удивилась Татьяна. — Что за белиберда?.. С каких пор болезни у нас стали секретными? Тем более — детские?!.. Неужели ты поверила этим басням?

— Поверила, не поверила — какая разница? — с горечью произнесла Лариса. — Кстати, я недавно читала про одну гипотезу… О болезнях, которые возникают внезапно и быстро распространяются в мире… против которых до сих пор нет эффективных средств лечения… В той статье говорилось, что на Земле действительно присутствуют инопланетяне и они специально напускают на нас эпидемии. И мне кажется, что, если пришельцами занимаются специальные службы, то они, естественно, будут засекречивать все, что имеет отношение к икс-вирусу…

— Господи, Ларис, что за бред ты несешь? — всплеснула руками Татьяна. — Где ты только начиталась такой мути?.. Инопланетяне! Вирусы, которые НЛО распыляют на нас, как удобрения с самолета!.. Ты хоть сама-то соображаешь, что ты говоришь?!.

Лариса внезапно выпрямилась, и в глазах ее сверкнула такая вспышка гнева, что Татьяна невольно отшатнулась.

— Тебе-то легко говорить, моя дорогая, ведь твой Саша сейчас — с тобой! А как бы ты запела, если бы тебя в одночасье лишили ребенка?!.. Что, по-твоему, я должна сейчас делать? Думать, что меня обвели вокруг пальца какие-то прохиндеи, да? Обращаться в ОБЕЗ — мол, помогите мне вернуть ребенка, которого какие-то сволочи-врачи взяли да и поместили в лечебное учреждение?'. В общем, знаешь что? Идите-ка вы своей дорогой, куда шли, а я пойду домой… Мне еще мужу надо сообщить про Вадимку…

И она, не прощаясь, ушла.

Некоторое время Татьяна сидела в каком-то растерянном отупении. Мир вокруг нее внезапно приобрел новые, пугающие черты. Получалось, что теперь от него, от этого якобы знакомого мира, можно было ожидать всего, в том числе самого невероятного! Бояться тех, кто призван спасать людей… Оберегать ребенка от контактов со сверстниками… Из-за каждого несуразного поступка сынишки подозревать — а не заражен ли он?..

Потом Королева спохватилась, что Сашут куда-то исчез из поля ее зрения.

«Господи, заболталась с этой истеричкой — и про ребенка забыла! А ведь еще вчера смотрела телепередачу про пропавших без вести детей. Что-то слишком много их стало в последнее время. И никто не ведает, куда и каким образом они исчезают. А самое главное — почему-то эти таинственные исчезновения касаются только детей определенного года рождения. Того самого, в котором родился и Сашут. Есть ли тут какая-то связь с секретным вирусом? Ведь Лариса сказала, что дети им заболевают тоже в пять лет, не раньше и не позже…»

«А что, если все эти пропавшие дети просто-напросто перестали быть собой? — вдруг пришло в голову Татьяне. — Например, превратились в монстров, как в фильмах про инопланетян. Или утратили всякое представление о том, кто они и где находятся… Хотя — что ты несешь? Неужели ты готова поверить, как эта дурочка Лариса, что детей похищают зеленые человечки на „летающих тарелках“?»

— Сашут, ты где? — позвала она, вставая и оглядывая скверик. — Сынок, нам пора идти!..

К счастью, опасения оказались напрасными. Вырвавшееся на волю чадо тут же показалось из-за кустов какой-то уродливой палкой в руке, с испачканной свежей зеленью футболкой и с очаровательной улыбкой во весь рот:

— Я тут, мамочка!..

— Господи, где ты так испачкался, сынок? Да выкинь ты эту свою палку!..

— Это не палка, мама. Это — лазелный меч джедая!..

— Ага, — согласилась Татьяна. — А ты — не Саша Королев, а непобедимый Звездный Воин, да? Ну ладно, пойдем, горе мое луковое…

Однако, чем ближе становилась поликлиника, тем все больше страх нарастал в душе Королевой.

Не отдавая себе отчета, она вновь и вновь возвращалась мыслями к недавнему разговору с подругой, которую постигло внезапное горе утраты единственного ребенка — пусть даже не навсегда, а временно, но представь себя на ее месте: что ты будешь делать, если и Сашута загребут в таинственную больницу и ты даже не сможешь видеть его? Ты-то уж точно не просто плакать — волчицей выть будешь!.. Потому что, в отличие от той же Лариски, ребеночек твой достался тебе с таким трудом… столько мучений вытерпеть в свое время, прежде чем ощутить на руках тепло его крохотного тельца… Между тем Сашут, обуреваемый очередным приступом познания окружающего мира, задавал матери бесконечные вопросы. Но Татьяна не прислушивалась к ним, отвечая рассеянно и невпопад.

Несмотря на обычный рабочий день и на то, что весна в этом году была теплой, а следовательно, и заболеваемость среди детей должна была резко снизиться, народу в поликлинике было необычно много.

У входа Татьяна остановилась, пропуская выходивших, и услышала, как одна женщина спрашивает девочку примерно Сашиного возраста:

— Ну вот, а ты боялась проверки… Это же не больно, правда?

— Не больно, — подтвердила девочка.

— А что тебе делали? Прививку? Или брали кровь из пальчика? — допытывалась женщина.

— Нет, мама, — покачала головой девочка. — Там у дяди был такой приборчик, как фонарик. Он посветил мне в глазки — и все…

Дверь за Татьяной и Сашутом захлопнулась, отсекая голоса женщины и девочки.

В вестибюле вместо обычного охранника, который никогда не интересовался посетителями, уделяя внимание либо портативному имиджайзеру, либо печатным изданиям, на этот раз оказался целый пикет в виде трех дюжих парней в медицинских одеяниях салатного цвета. Парни внимательно оглядывали всех входящих и что-то спрашивали у них. За барьером, которым парни были отгорожены от публики, имелось нечто вроде мини-офиса: стол, металлические шкафы с выдвижными ящиками, компьютеры, еще какая-то аппаратура…

Татьяну вновь охватило дурное предчувствие.

Конечно, ни на инопланетян, ни на членов международной гангстерской шайки, занимающейся похищением детей, молодые люди не походили, но что-то тут было не так. Иначе с какой стати поликлинике менять установленный порядок приема посетителей?

Когда подошла ее очередь, один из молодых людей обратился к ней с преувеличенной вежливостью, заученно не делая пауз между словами:

— Здравствуйте-вы-на-тестирование?

Взгляд парня опустился на личико Сашута, и взгляд этот Татьяне внезапно не понравился.

— Н-нет, — подчиняясь внезапному побуждению, выдавила она. — Мы — к врачу…

— К какому?

Осознавая, что любая ее запинка вызовет у собеседника подозрения, Татьяна сказала первое, что пришло ей в голову.

— К дерматологу… В триста восьмой кабинет…

— По записи? — с той же равнодушной любезностью уточнил парень.

Татьяна молча кивнула.

— Мам… — вдруг сказал Сашут.

«Господи, не хватало, чтобы именно сейчас это горе луковое вздумало выложить правду, куда и зачем мы пришли!»

Татьяна сжала ручонку сына, чтобы заставить его замолчать.

— А вы уже прошли обязательную проверку на икс-вирус? — поинтересовался парень.

— Да, конечно, — с невинным видом откликнулась Татьяна, собираясь двинуться дальше, но парень по-прежнему не открывал входной турникет.

— Простите, а как ваша фамилия? — спросил он, бросая взгляд на экран монитора, развернутый таким образом, чтобы его не было видно посетителям.

Татьяна закусила губу.

Что делать? Сказать правду или рисковать быть уличенной во лжи?

В конце концов, как с ней обычно бывало в затруднительных ситуациях, она разозлилась.

— Слушай, ты, прокурор хренов! — сказала она, глядя в прищуренные глаза собеседника. — Во-первых, мы спешим, потому что наша очередь к врачу сейчас подойдет, а во-вторых, с каких это пор в детской поликлинике стали устраивать допрос посетителям?.. А ну, открывай свой шлагбаум!..

Молодой человек, видимо, не ожидавший такого отпора, опешил.

Ему на помощь пришел другой из охранников.

— Не шумите, гражданка, — попросил он. — Вам что — трудно назвать свою фамилию? Поверьте, мы тут не самодеятельностью занимаемся от нечего делать, а выполняем требования служебной инструкции, утвержденной Минздравом…

В спину Татьяны чувствительно толкнулся чей-то жесткий локоть, и сварливый женский голос осведомился над ухом:

— Вы еще долго будете выяснять отношения? Или проходите, или дайте пройти другим!..

— Проходите — кто вас держит? — процедила через плечо Татьяна, решительно поворачиваясь спиной к барьеру. — Вот что, пойдем-ка домой, сынок. В следующий раз придем к врачу…

Сашут недоуменно покосился на мать, но явно решил воздержаться от вопросов, боясь спугнуть причину столь невероятного везения, свалившегося на него сегодня.

Когда Татьяна уже подходила к входной двери, парень, с которым она препиралась, вдруг крикнул ей вслед:

— Между прочим, гражданка, дерматолог сегодня вообще не принимает!

А его напарник добавил:

— Если вы таким способом решили избежать тестирования, то напрасно!.. Если понадобится, наши специалисты к вам и домой с проверкой придут!..

Татьяна задержалась ровно на ту долю секунды, которая была необходима, чтобы громко послать эту парочку в то место, которое они заслуживали.

— Мам, — сказал Сашут, когда они вновь оказались на залитом весенним солнцем тротуаре перед мрачной громадой поликлиники. — А нам Виктория Анатольевна сказала, что нет такого слова — «жопа»…

— Угу, — пробурчала Татьяна, сразу вспомнив соответствующий анекдот. — Выходит, сама жопа есть, а слова такого — нет?!

— Виктория Анатольевна сказала, что вместо «жопа» надо говорить «мягкое место», — пояснил Сашут.

Татьяна представила, как она объявила бы охранникам: «Да пошли вы в мягкое место!» — и прыснула.

Глядя на нее, заулыбался и мальчишка, еще не зная, что смешного мать обнаружила в его словах.

Неожиданно инцидент в поликлинике и вообще вся суета вокруг икс-вируса показались Татьяне какими-то нереальными, и даже Лариса с ее бедой казалась теперь далекой, будто все это произошло не только что, а давным-давно.

Жизнь продолжалась, мир был замечательным, ее ненаглядный Сашут всегда будет рядом с ней, чего бы ей это ни стоило, — и это сейчас было важнее всего…

Глава 1. ОПОЗНАНИЕ

Я парю в странной мгле, не пропускающей ни звуков, ни света. Сознание мое дрыхнет без зазрения совести. Хочется никогда не расставаться с безграничным покоем.

Я не знаю, кто я и где нахожусь. Почему-то мне на это начхать.

Но вдруг из ниоткуда появляется нечто. Оно зловредно и занудно. Оно не дает мне окончательно слиться с туманным сумраком, чтобы можно было безмятежно наслаждаться чувством размытости в пространстве и времени, этим нескончаемым полетом неведомо куда, не требующим затрат сил и не приносящим ничего, кроме ни с чем не сравнимого наслаждения.

Сколько я ни силюсь отвлечься от надоедливого раздражителя, но он продолжает преследовать меня. Как писк комара над ухом ночью. Как чей-то храп, который обрывает сон на самом интересном месте. Как барабанный стук в дверь, когда ты не можешь продрать глаза с глубокого похмелья.

Занудный стук в мое сознание не только не желает исчезать, но становится все более настойчивым и противным, пока наконец не превращается в нечто поддающееся опознанию.

Звук… Это какой-то звук. Но не писк, не стук и не храп. Голос — вот что это такое. Монотонный мужской голос. Кто-то повторяет одни и те же слова, явно обращаясь ко мне.

Еще небольшое усилие — и я осознаю, что голос звучит с вопросительной интонацией.

Задолбали!.. Какому садисту понадобилось будить меня посреди ночи? Да еще приставать ко мне с такими идиотскими вопросами!

«КТО ВЫ?.. КТО ВЫ?.. КАК ВАС ЗОВУТ? НАЗОВИТЕ СВОЕ ИМЯ И ФАМИЛИЮ!..»

Мало того, время от времени неизвестный зануда переходит на английский, французский и еще на какие-то языки — по-моему, даже на китайский или японский.

Что происходит? Откуда взялся этот приставала-полиглот? И что ему от меня надо? Нет, все-таки придется обложить его трехэтажным по полной программе, чтоб впредь было неповадно кантовать мирно спящих граждан!..

Я с глубокой досадой вздыхаю и открываю глаза. В ту же секунду все мои органы восприятия обрушивают на меня водопад информации. Но совсем не той, которую я ожидал получить.

Прежде всего, оказывается, что я нахожусь не в постели. И не у себя дома. И вообще не в помещении.

Это какой-то не то парк, не то лес. Во всяком случае, в поле зрения маячат высоченные деревья, кусты и прочая растительность. Пахнет, соответственно, свежей травой, полевыми цветами и сырой, добротной землей, на протяжении многих лет удобряемой лиственным и хвойным перегноем.

Звуки тоже соответствуют: совсем рядом чирикают воробьи, чуть подальше хрипло каркает воронье, а еще где-то раздается сдавленное курлыканье голубей.

Тепло, потому что ярко светит солнце. Небо — синее-синее. Как тогда, перед сном, всплывает непрошеная мысль, но я не позволяю себе отвлекаться от насущных проблем. Их две. В виде нависающих надо мной двух отвратных физиономий, принадлежащих лицам мужского пола лет этак на пятнадцать моложе меня. И обе бесцеремонно пялятся на меня в упор.

Губы незнакомцев поочередно шевелятся, издавая те отвратительные вопросительные фонемы, которые достали меня на дне комфортного небытия.

— Кто вы? Как вас зовут? Назовите свое имя и фамилию! — унылым простуженным голосом требует один.

— Уот из ю нейм? — деловой скороговоркой дублирует его другой, у которого из ноздрей торчат мерзкие кустики черных волос. — Ви хайсен зи? Комман вуз апле ву? Ни цзяо шамма миндз? Комо се шама?.. [Как вас зовут? (англ., нем., франц., кит., португ. ) ]

В левой руке простуженный сжимает черную продолговатую штуковину, смахивающую на автомобильный аварийный фонарь-мигалку, который требуется выставлять за двадцать метров от машины в случае вынужденной остановки на автостраде с оживленным движением. В свою очередь, тип с волосатыми ноздрями время от времени стучит по клавишам небольшого комп-нота.

— А вы-то кто? — спрашиваю я, следуя проверенному практикой принципу общения: нахалов надо сразу ставить на место.

Голос мой оказывается неестественно писклявым и тонким, словно добрую половину моих голосовых связок ампутировали, пока я дрых.

Физиономии переглядываются. По-моему, с явным разочарованием. Видимо, моя дикция им тоже пришлась не по душе.

Пока я откашливаюсь, пытаясь прочистить глотку, перед моим носом повисает в воздухе грязноватая пятерня с пластиковым прямоугольником, на котором изображена эмблема в виде шита и скрещенных мечей.

Та-ак… Очень мило. «ОБЕЗ везде без мыла влез», — ляпнул когда-то неведомый остряк, с легкой руки которого эта присказка пошла гулять по всему Евросообществу.

Я машинально пытаюсь принять положение, позволяющее иметь более обширный угол обзора, но у меня почему-то ничего из этого не выходит. Тело явно не желает откликаться на сигналы мозга. И вообще, складывается впечатление, что у меня его просто нет.

В подсознании пульсирует красным светом сигнал тревоги.

Где же я, черт побери? И что со мной случилось, раз моей личностью заинтересовались обезовцы?

Значит, это был не сон!

Но что было до того, как я ощутил себя парящим в непроницаемой мгле?

Однако сосредоточиться на этом вопросе мне не дают.

— Отвечайте! — требует Волосатый Нос. — Как ваше имя? Побыстрее, слышите?..

Хоть я еще не до конца отошел от сна, но такой наглости стерпеть не могу.

Я им что — маньяк-рецидивист какой-нибудь? Какое право они имеют орать на меня, как на перекрестном допросе?

— Ну вот что, граждане начальнички!.. Вместо того чтобы повышать голос, потрудитесь взглянуть на мой кард, который…

Я не заканчиваю фразу, потому что с голосом моим продолжает твориться что-то странное. Несмотря на все мои попытки, он остается таким же высоким и звонким, как и вначале.

Может быть, я сорвал его, перед тем как впасть в беспамятство?

«Орал не с горя — от помутненья, от осознанья и просветленья» ?

— Послушайте, — более мягким тоном произносит тип с волосатыми ноздрями, зачем-то оглядываясь по сторонам, — мы понимаем, что вы не ориентируетесь в данной ситуации, но поверьте, вам ничто не грозит. Мы лишь должны выполнить одну небольшую формальность — и тут же оставим вас в покое…

Вот были бы вы с самого начала такими воспитанными, а не твердили, как попугаи, одно и то же!

— А что случилось-то, в конце концов? — задаю я вопрос, которому давно пора было прозвучать.

— Да поймите вы: у нас нет времени на объяснения! — вмешивается в разговор простуженный. — Мы вам потом все объясним… попозже…

— Итак? — вновь берет инициативу в свои руки Волосатый Нос. — Ваше имя?

Значит, инвестигаторского карда при мне нет. Неужели я где-то потерял или забыл его? Ну и бог с ним! Все равно меня уже должны были попереть из Конторы… Ладно, хватит играть в прятки с этими горе-сыщиками. Ведь, по большому счету, скрывать мне от них нечего…

— Моя фамилия — Сабуров. — (Ну и противный же у меня голосок!) — Владлен Алексеевич… Оперативный отдел Инвестигации, старший инвестигатор… Надеюсь, номер моего банковского счета вас не интересует?..

Не реагируя на шутку, Волосатый Нос принимается усиленно эксплуатировать свой комп-нот. Судя по пиканью встроенного радиомодема, делает по Сети запрос в какую-то базу данных.

«Та-ак, — бормочет он сквозь зубы, и мне невольно вспоминается гипотеза некоторых лингвистов, в соответствии с которой язык появился в результате так называемых „трудовых выкриков“ первобытных людей. — Посмотрим, посмотрим… Ага. В штате числился… Теперь запустим наш списочек…»

— Саша! — раздается вдруг отдаленный тревожный женский голос. — Саша Королев!.. А ну, перестань прятаться!.. Выходи, нам пора идти на обед!.. Мы тебя ждем!

Обезовцы почему-то вздрагивают.

— Ну что — сворачиваемся? — поворачивается Простуженный к своему напарнику. — По-моему, все ясно. В конце концов, если мы так с каждым будем возиться…

Не договорив, он направляет раструб «фонаря» в мое лицо, и меня ослепляет синяя вспышка, похожая на замыкание в цепи под высоким напряжением. Вдобавок ко всему я еще и глохну. И вообще, ощущение такое, будто кто-то ахнул по моему черепу увесистой дубиной.

И, как и полагается при таких травмах, я добросовестно отключаюсь.

Когда я вновь открываю глаза, лиц обезовцев надо мной уже нет. Это радует. Уж лучше созерцать редкие облачка на невероятно синем небе, чем морды типов, которые измываются над тобой как хотят.

Некоторое время я по инерции лежу, любуясь небесным пейзажем. Потом приходит осознание того, что затылок мне колет какая-то стервозная травинка, а спина ощущает прохладу сырой земли. Значит, тело у меня все-таки есть, раз оно исправно реагирует на внешние раздражители!

В следующую секунду я принимаю сидячее положение, чтобы оценить обстановку.

Это действительно парк. Сквозь просветы между деревьями видна широкая улица, по которой время от времени проносятся машины. Откуда-то из-за кустов доносятся громкие детские голоса, а совсем рядом женский голос повторяет:

— Саша! Сашенька!.. Ну где же ты?.. Выходи!

Внезапно наступает тишина. Мир вокруг меня качается из стороны в сторону, как огромный ванька-встанька, и я с трудом удерживаюсь от вопля животного ужаса.

Потому что я — это не совсем я. А точнее — вовсе не я.

Во всяком случае, тело, которое я осознаю как свое, принадлежит не мне, а ребенку лет четырех, максимум — пяти!

И одежда на нем — то есть на мне — соответствующая. Штаны на нелепых лямках, башмачки примерно двадцатого размера, желтая футболка со злорадно ухмыляющимся Микки-Маусом во всю грудь и «противосолнечная» кепка с большим целлулоидным козырьком — вот она, лежит на траве рядом со мной.

Что за дурацкие галлюцинации!.. Загипнотизировали меня обезовцы, что ли? Не могло же подобное превращение произойти на самом деле?!.

Я недоверчиво подношу к глазам ладони — розовые и маленькие. И к тому же испачканные свежей землей и пятнами зелени — как и положено быть рукам мальчугана, вырвавшегося на природу, хотя и в пределах города. А словно для того, чтобы окончательно убедить меня, маленькая реалистическая деталь: белый шрамик на большом пальце левой руки, которого у меня никогда раньше не было.

Щипнул себя за запястье. Потом еще раз. И еще.

Нет, это не наваждение и не галлюцинация — боль ощущается по-настоящему.

Я встаю — и в глазах у меня опять все плывет. Земля оказывается слишком близко от моего лица. Теперь-то понятно, почему после «пробуждения» деревья показались мне такими огромными.

На самом деле — обычные деревья. Это я слишком мал.

— Саша! — с упреком произносит все тот же женский голос у меня за спиной. — Почему ты не отзываешься, когда тебя зовут?..

Молодая женщина с копной белокурых волос, в узких брючках и белоснежной блузке направляется ко мне через лужайку.

— Господи, как же ты меня напугал, шалунишка ты этакий! — причитает она на ходу. — Ну почему ты такой непослушный? Сколько раз я тебе говорила — не отходи от группы слишком далеко, а ты — ноль эмоций!.. Ты что — потеряться хочешь? Мне же придется отвечать перед твоей мамой, если с тобой что-нибудь случится!

Она вплотную подходит ко мне и садится на корточки, оказавшись совсем близко. Так, что я ощущаю слабый аромат цветочных духов и могу наблюдать две упругие выпуклости в вырезе ее блузки.

На всякий случай целомудренно зажмуримся. Тоже мне — воспитатели! С малых лет детей развращают…

Мое лицо щекочут ее волосы. Что это она делает? Ага, нахлобучивает на меня кепку. Потом настойчиво тянет меня за руку, так что волей-неволей приходится открыть глаза и встать.

— Ну что ты молчишь? — говорит тем временем женщина. — Ты что — воды в рот набрал? И вообще, что ты здесь делал?.. Господи, а спина-то какая грязная! Опять мне попадет от твоей мамы за то, что не уследила за тобой, грязнулей!.. Ладно, в садике почистимся, а сейчас идем скорее, а то вся группа из-за тебя на обед опаздывает!..

Она влечет меня за собой, как кутенка на привязи, и я уже собираюсь возмутиться, но вовремя прикусываю язык.

Ко мне постепенно возвращается память, и последние воспоминания, которые в ней сохранились, связаны с белоснежным судном, плывущим неведомо по какому морю, с боевым джампером, падающим с неба на палубу в стремительном пике, с автоматными очередями и с болью, которая длилась считаные доли секунды, когда полыхнула яркая вспышка взрыва…

Черт возьми! Неужели я все-таки погиб тогда, а теперь воскрес в новом обличье?!.

Ладно, потом разберемся. Когда будет побольше времени для размышлений. А сейчас главное — понять: кто я, где я и что я должен делать?

Глава 2. АДАПТАЦИЯ

Помнится, в старом анекдоте одна мамаша говорила учительнице своего сына: «Уверяю вас, у моего ребенка гениальная голова! Нужно только никогда не спрашивать у него того, чего он не знает…»

Было бы неплохо, если бы сейчас люди вокруг меня следовали этому мудрому совету! Потому что я не знаю о себе НИЧЕГО. Вернее, не о себе, а о том, за кого меня принимают окружающие.

Кое-что, правда, известно «по умолчанию». Речь идет о мальчике лет пяти, которого зовут Саша Королев. Значит, русский. У него есть родители. Мама, по крайней мере. Он ходит в детский сад неизвестно какого города неизвестно в каком году. А все остальное можно смело относить к величинам, которые в математике принято обозначать как «икс» и «игрек».

Скажем прямо — негусто.

Значит, надо открыть нараспашку все органы восприятия и жадно, как дорвавшийся до оазиса в пустыне усталый странник, поглощать потоки информации, быстренько ее анализировать и мысленно раскладывать по полочкам. А потом — использовать. Так, чтобы никто не заподозрил, что мальчика Сашу постигло необъяснимое помрачение сознания.

И вообще — «скажи еще спасибо, что живой!»…

Скажу, обязательно. При первом же случае. Только кому? Заоблачному старцу в белой хламиде, вдруг вздумавшему давать отдельным смертным вторую жизнь? Инопланетянам, ставящим на нас свои непонятные эксперименты? Или чудовищным генетическим аномалиям, перед которыми отступают жизнь и смерть?

Впрочем, благодарности мы прибережем на потом. А пока надо вживаться в новое обличье.

А, собственно, почему я решил, что надо действовать, как советовал когда-то Фет: «Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои…»? Не лучше ли сразу поставить точки над «i» и объявить всем, кто я такой?

А вот фиг вам! Не дождетесь!.. И не потому, что в нутро мое еще со времен работы на Интерпол въелись гнусные шпионские навыки, коими я успешно пользовался и в Инвестигации.

Трезво надо мыслить, господа, трезво, даже если вы упились до положения риз, как говаривал один шеф русской разведки еще в царские времена. А если трезво, то давай представим, как это будет выглядеть. Взглянем на ситуацию глазами стороннего наблюдателя (инопланетянина, как шутили, бывало, в Конторе). Пятилетний Саша Королев вдруг заявляет, что он — это не он, а бывший инвестигатор имярек, погибший энное время тому назад. Кстати, судя по окружающей обстановке, не так уж давно. Во всяком случае, техника на улицах осталась примерно на том же уровне. Вон тот турбокар, например, как две капли воды похож на мой «Тандерболт». Да и вывески всяких заведений — обычная голография, без каких-либо нововведений. Ничего крутейшего, умопомрачительно-модернового в поле зрения не наблюдается…

Ладно, не будем отвлекаться.

Что о Саше подумают все вокруг? Наверное, в первую очередь, что он стал жертвой неизвестного науке, но весьма серьезного психического расстройства. И какая разница, что он изъясняется, как подобает взрослому? Все равно это аномалия, что бы ни лежало в ее основе.

Предположим, что тебе даже удастся обосновать свои претензии на обладание душой покойного Сабурова. Ну, например, перечислением имен и фамилий своих бывших коллег. Или разглашением иных подробностей своей «прошлой жизни».

Ну и что дальше?

Найдется ли такой идиот, который захочет проверять твои россказни, когда гораздо проще подвергнуть «заболевшего ребенка» специализированному лечению?

Пожалуй, кроме инвестигаторов, в реинкарнацию никто не поверит. Следовательно, единственный выход заключается в том, чтобы связаться с Инвестигацией.

А что потом? А ничего хорошего. Ты станешь подопытным кроликом для Игоря Всеволодовича и того же Кости-Референта. И очень удобным кроликом, кстати. Еще бы: в кои-то веки объектом исследований станет не посторонний, а свой, родной, можно сказать, человечек, который знает, что и как от него требуется…

Ну хорошо, а тебе-то самому что это даст? Ты всю жизнь работал на госпожу Истину, ради нее ты был готов на все, в том числе и на то, чтобы приносить ей в жертву других. Но когда дело коснулось тебя самого, оказывается, что перспектива стать экспериментальным материалом тебя почему-то не устраивает.

В любом случае Инвестигация попытается сохранить твое перевоплощение в тайне от общества. А это значит, что ты, взрослый в теле малого ребенка, обречен на изоляцию в течение как минимум пятнадцати-двадцати лет.

Но есть и другая альтернатива. Эгоистичная и, в общем-то, недостойная для бывшего служителя Его Величества Истины. Зато открывающая весьма заманчивые перспективы.

Каждый должен стремиться использовать отпущенное ему время жизни с максимальным коэффициентом полезного действия. Этой аксиомы ты и стремился придерживаться.

Но теперь, когда ты оказался в новой ипостаси, не лучше ли забыть о том, что осталось у тебя за спиной, и начать все заново? Обнулить свой жизненный счетчик, так сказать. Сабуров умер? Что ж, царство ему небесное. Зато у Саши Королева еще вся жизнь впереди. И если действовать с умом, то можно будет выжать из его будущей жизни все, что можно. Не повторить тех ошибок, которые ты когда-то допускал по молодости и глупости. Не размениваться на пустяки. Не заниматься той ерундой, которая лишь с высоты прожитых лет оказывается таковой. К тому же, если пустить в ход запас знаний, который у тебя имеется, то можно выцыганить у судьбы гигантскую фору. Например, школа тебе вряд ли потребуется. Для вида, конечно, на нее можно затратить года два-три, чтобы не пугать окружающих своим нездоровым «вундеркинизмом». Хотя все равно придется оказаться в центре внимания. Ничего, переживем. Не мы первые, не мы последние. Поудивляются, поахают, поохают, да и спишут на мутацию генов, питание с грудного возраста поливитаминами или повышенную радиоактивность окружающей среды. Рано или поздно о тебе забудут, как забывали многих феноменальных детей, стоило им достичь совершеннолетия…

Зато к двадцати годам ты сможешь закончить любой престижный университет, к двадцати пяти получить степень доктора наук, наклепать множество научных трудов, сделать массу открытий и в тридцать — ну, максимум в тридцать пять — стать действительным членом Академии Всех Наук…

То же самое — и в отношении личной жизни. Сколько времени в той, первой, жизни потеряно на девчонок, которые впоследствии оказывались глупыми, вздорными и неинтересными. А если вспомнить неудачный брак, ссоры, порчу нервов себе и другим и в конечном счете — развод… Слава богу, хватило ума не обзаводиться детьми, а то бы проблемы возросли в геометрической прогрессии.

Но теперь-то мы — людиопытные, и нас на мякине не проведешь. Долой семью как фактор, отвлекающий от творческой деятельности на благо общества! Да здравствует свобода и независимость!..

Об этом я размышляю, шествуя в строю сверстников Саши Королева под предводительством воспитательницы. Почему-то этот нелепый анахронизм — водить детей обязательно колонной по двое, да еще заставляя держаться за руку соседа, — до сих пор сохранился в дошкольных учреждениях.

Моим напарником оказывается черноволосый крепыш с пластмассовой лопаткой, которую он небрежно тащит под мышкой. Время от времени он косится на меня и, словно проверяя на прочность, принимается больно сжимать своей потной ладошкой мои пальцы. Наконец мне надоедают эти садистские штучки, и я собираюсь одернуть черноволосого словами: «Прекрати, иначе я надеру тебе уши!» — но вовремя осознаю, что такая тирада будет звучать нелепо в устах пятилетнего малыша.

Приходится прибегнуть к более действенным методам отпора. Например, лягнуть будущего садиста незаметно от воспитательницы.

Однако, вместо того чтобы уняться, черноволосый отпускает мою ладонь и с силой толкает меня в спину. У меня появляется прекрасная возможность убедиться в том, что я еще не владею своим новым телом. Видимо, мозг мой никак не привыкнет к тому, что тело весит килограммов двадцать, а не девяносто, как раньше. Не удержавшись на ногах, я кубарем лечу на песок аллеи, сбивая впереди идущих. Колонна сразу превращается в толпу, заливающуюся дружным хохотом. И с чего взрослые взяли, что дети — это ангелочки во плоти? На самом деле, трудно найти более злорадных, кровожадных и неразумных существ…

Поднявшись, я чувствую, что теряю остатки контроля над собой. Мой обидчик упивается победой, и смазливое личико его расплывается в самодовольной Улыбке.

В следующую секунду я убеждаюсь в том, что однажды приобретенные навыки никуда не исчезают, в какое бы тело тебя ни пересадили. Во всяком случае, подсечка, которую я провожу, оказывается классически мгновенной и безупречной — черноволосый, не успев пикнуть, лежит на спине, а я восседаю на нем верхом, готовясь при малейшем сопротивлении отключить соперника одним ударом в сонную артерию…

— Саша! Прекрати! — раздается крик воспитательницы. — Ты что делаешь, негодник? Разве можно драться?

В следующий момент сильные руки отрывают меня от черноволосого, подняв в воздух, и вновь опускают на землю.

У воспитательницы — встревоженный вид. Наши глаза на миг встречаются, и, наверное, женщина видит в моих что-то необычное, потому что в следующий миг она странным голосом осведомляется:

— Что с тобой происходит, Саша?

Я опускаю голову. Мне стыдно. Подумать только — пятидесятилетний мужик, а веду себя как самый настоящий дошкольник!

— С тобой все в порядке? — продолжает допытываться женщина. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — вынужден выдавить я. — Я… я больше не буду…

Уши мои пылают, как будто их окатили кипятком.

— Что ж, посмотрим, — с сомнением произносит она. — А чтоб до тебя лучше дошло, что нельзя драться со своими товарищами, после обеда встанешь в угол! На весь сончас!..

Как страшно — аж жуть… Да если б ты знала, милочка, сколько наказаний мне пришлось понести за всю свою предыдущую жизнь! И стояние в углу было не самым тяжким из них…

— Виктория Анатольевна, — пищит за моей спиной девчачий голосок. — Не наказывайте Сашу! Он не виноват! Борька первым начал! Он толкнул Сашу, и Саша упал!..

Что это за адвокат у меня выискался? Ага, вот она. Белобрысые косички, подвижное личико, некрасивая брешь в передних зубах и простенький сарафанчик, едва прикрывающий загорелые исцарапанные ноги.

— Ну все, хватит! — пресекает возможные сомнения в своем педагогическом авторитете Виктория Анатольевна. — На обед опаздываем, дети! Построились, быстренько!.. Сорокин, мы строимся всегда парами, а не троицами!..

Я протягиваю Борьке руку, приглашая его помириться, но черноволосый противник оказывается не просто садистом, а злопамятным садистом. Он отворачивается, и рука моя (смешная пухлая ладошка, столь не похожая на ту руку, которую я привык считать своей!) повисает в воздухе.

М-да-а, похоже, ты сморозил глупость, старина. Все еще не привыкнешь к своему новому возрастному статусу. Ты же — нормальный пятилетний ребенок, а ведешь себя, как взрослый! Учти на будущее: в детсадовском возрасте не принято обмениваться рукопожатиями.

И все-таки ладошка моя не остается пустой. Однако руку мне протянули не в знак примирения, а чтобы составить пару в образующейся колонне.

Это та девочка, которая заступилась за меня перед воспитательницей. Она улыбается мне своим страшненьким ртом так, будто хочет приручить дикого зверька.

Все-таки в общении с детьми есть своя прелесть. Все их чувства написаны на лице несмываемой краской. Они не умеют притворяться. И им нечего скрывать. Не то что взрослым..

Воспитательница Виктория ведет нас к белому зданию, виднеющемуся вдали за стволами деревьев. На крыше крутится флюгер в виде игрушечного слона. Видимо, это и есть детский сад. Второй дом для этих детишек. А отныне — и для меня тоже… Моя заступница тихо спрашивает:

— Саша, а где ты научился так драться?

Я поднатуживаюсь, чтобы возродить изрядно потрепанное в последнее время чувство юмора, и изрекаю:

— Не скажу: военная тайна!

Однако щербатая на юмор реагирует неадекватно. Она на одном дыхании исторгает из себя длинный монолог, из которого следует, что мне лучше дружить с ней, потому что только она умеет хранить разные тайны… например, она знает, что у Нинки Головлевой есть дырка на трусиках, но она об этом никому на свете не расскажет, как и то, что Маринка Соловьева любит Кольку Прибытова, и про то, что я, Саша, умею и люблю драться, она тоже никому не скажет… а если тот же Борька когда-нибудь будет опять к ней приставать и дергать за косички, как он всегда это делает, потому что он плохой, то ты, Саша, за меня тогда заступишься и опять ка-ак кинешь его на землю…

Тут мне наконец удается вклиниться в этот словесный поток, чтобы спросить хранительницу чужих тайн, как ее зовут.

Она аж замедляет шаг, тараща на меня округлившиеся глазенки.

— Ты что, Саш? — с неподдельным ужасом интересуется она. — Ты память потерял, да?

Ну и что ей сказать? Сочинить на ходу какую-нибудь душераздирающую историю? Например, прикинуться пострадавшим от сотрясения мозга вследствие кровопролитной драки с черноволосым Борькой? Или попробовать сказать правду?

А вообще, ты меня удивляешь сегодня, приятель. Городишь одну ошибку за другой. Твой дурацкий вопрос обусловлен тем, что ты свысока относишься к своим формальным сверстникам. Как взрослый, случайно затесавшийся в их ряды. А этого тебе делать нельзя. И истинные причины твоих «заскоков» следует держать в секрете. Потому что при первой же возможности твоя новая подружка не преминет разболтать о том, какие странные вопросы задает Саша Королев.

К счастью, в этот момент мы вступаем на территорию детсада, и строй распадается, разъединив меня с щербатой. Виктория Анатольевна отправляет нас мыть руки, а из недр коридора первого этажа уже струятся запахи, от которых сами собой текут слюнки.

Оказывается, я проголодался так, будто не ел целую вечность.

В какой-то мере так оно и есть.

Глава 3. МАМА

Вживание в образ ребенка у меня получается плохо — за обедом я то и дело ловлю на себе чересчур пристальный взгляд Виктории Анатольевны. Воспитательница, видимо, знает своих подопечных как собственных детей, и странности в поведении «Саши Королева» наверняка колют ей глаза.

После обеда дети отправляются на традиционный сончас, а я, как и было обещано, отконвоирован в комнату для игр и поставлен в угол. На тридцать минут, как пояснила воспитательница.

Роль моего надзирателя исполняет одна из нянь — кругленькая розовощекая старушка, которую зовут Анна-Жанна. Ничего странного в ее двойном имени нет: «Жанна» в детском обращении означает «Жановна».

Для борьбы со скукой Анна-Жанна вооружается, вопреки моим ожиданиям, не вязальными принадлежностями, а газетой и располагается в массивном кресле в Центре комнаты, то и дело сурово поглядывая на меня из-под старомодных очков с тонированными линзами.

В свою очередь, я не могу оторвать от нее глаз. Правда, меня интересует не сама старушка, а печатное издание, которое она листает, что-то бормоча себе под нос. К сожалению, даже зрения пятилетнего мальчика недостаточно, чтобы из угла разглядеть заголовки, и тогда я принимаюсь приближаться к заветному источнику информации крохотными шажками, надеясь, что мои маневры останутся незамеченными для цербера в юбке.

Однако моя уловка обречена на провал. Взглянув на меня в очередной раз, Анна-Жанна командует: «Назад!» тем же тоном, каким часовые предупреждают нарушителей границ охраняемой территории: «Стой, стрелять буду!».

— Ну, А-анна-Жа-анна, — плаксиво тяну я, всем своим видом изображая кротость и смирение, — ну, мо-ожно мне постоять возле вас, а не в углу, а? Ну, кака-ая разница, где я буду стоять: в углу или рядом с ва-ами?

Старушка всплескивает руками:

— Нет, вы поглядите на этого наглого мальчишку! — возмущается она, обращаясь к невидимой публике. — Сначала набедокурил, а теперь поблажек ищет!.. Нет уж, милый мой, — сурово подытоживает она. — Сумел провиниться — сумей и отвечать!.. А будешь ныть — вообще не выйдешь из угла до тех пор, пока твоя мать за тобой не придет!

Преодолевая соблазн нормальным, взрослым языком поставить нянюшку на место, я отворачиваюсь к стене.

Ладно, обойдемся и без твоей газетенки. Дома будем черпать информацию о происходящем в мире.

А выпавшую нам паузу используем для того, чтобы разобраться в произошедшем.

Итак, что же со мной приключилось?

Судя по всему, ничего особенного. Элементарная реинкарнация. Жизнь номер два — и, будем надеяться, не последняя. Сотни раз читал ты об этом и даже сам беседовал с людьми, утверждавшими, что пережили перевоплощение. Но упрямо не верил в это. В полном соответствии с поговоркой о том, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, а еше лучше — потрогать, попробовать на вкус и на запах…

А теперь это произошло с тобой, и никуда уже не денешься от непреложности этого факта. Остается лишь мучить мозги вопросами на тему, является ли это чудо исключительно единичным или представляет собой закономерность, уготованную каждому, кто пересек рубеж жизни и смерти…

Помнится, именно этими вопросами задавались Шепотин и компания на последнем служебном совещании, на котором я присутствовал. Кстати, интересно, чем закончилось — если закончилось вообще — расследование Конторы по делу «вундеркиндов»?

Хотя сейчас не это главное. Это потом, как-нибудь на досуге, можно будет, повинуясь пробудившимся инвестигаторским инстинктам, высасывать из пальца разные гипотезы. А в ближайшее время следует сосредоточиться на решении стратегических вопросов.

Однако вместо того, чтобы думать о стратегии и тактике своих действий, я почему-то вспоминаю изречение, которое частенько любил цитировать мой незабвенный шеф Игорь Всеволодович. «Умный человек, — назидательно подняв указательный палец, вещал он, поблескивая очками, — всегда найдет выход из самой безнадежной ситуации. — (Тут он делал многозначительную паузу.) — А мудрый человек в безнадежную ситуацию никогда не попадет»…

Как это ни неприятно констатировать, но, если верить этой сомнительной лемме, мудростью я никогда не отличался, потому что не раз имел дело с такими заднепроходными проблемами, от которых можно было избавиться лишь ценой немалых потерь. Что, собственно, я и делал. И последней такой проблемой стал дар воскрешения мертвецов. Это из-за него я влез с головой в борьбу со Слепыми Снайперами и в конечном итоге отправился на тот свет.

По крайней мере, один из плюсов моего перевоплощения в облике Саши заключается в том, что, похоже, вместе с прежней телесной оболочкой я утратил и Дар. Радует и то, что ввиду обстоятельств моей гибели Дар этот не должен был достаться никому. От человека, оказавшегося в эпицентре такого мощного взрыва, вряд ли должно было остаться что-то, кроме разрозненных атомов…

Опять-таки мне повезло, что оказался я в теле вполне здорового, нормального во всех отношениях пацана, а не какого-нибудь калеки или дауна. И уж самым большим подарком судьбы можно считать то, что мальчик этот — русский, а не араб или эскимос. Представляю, как пришлось бы изощряться, чтобы не вызвать подозрений относительно моей нормальности, окажись я в совершенно чужой стране, без знания языка и культурных реалий!.. Наверное, пришлось бы для начала симулировать внезапное превращение в глухонемого…

Та-ак, а какие еще выгоды можно извлечь из моего нового статуса, если не считать тех, которые уже приходили в голову насчет возможности продуктивно прожить предстоящую жизнь? Хм, а ведь больше ничего не видно…

Зато если говорить о недостатках — то их хоть отбавляй. Взять к примеру необходимость постоянно, до конца новой жизни носить в себе секрет своего перевоплощения. И не открывать его никому, даже самому близкому человеку, потому что в лучшем случае собеседники примут твои откровения за попытку дурацкого розыгрыша, а в худшем — светит тебе персональная койка в психлечебнице.

Но это пустяки по сравнению с тем, что ты постоянно будешь вынужден кривить душой и играть чужую роль. Судя по всему, у Саши Королева была… хотя почему была?., есть мама. А также папа, дедушка, бабушка, сестры, братья… Семья, одним словом. И этих, чужих для тебя людей ты отныне должен воспринимать как своих родственников. Обнимать их, целовать. И обязательно — любить.

И на такой гнусный обман тебе придется пойти, если ты решишь навсегда остаться Александром Батьковичем Королевым…

Я не успеваю как следует обсудить с самим собой все плюсы и минусы своего нового положения. За моей спиной что-то с шелестом падает на пол, и тут же раздаются не очень приличные звуки, которые можно было бы классифицировать как безмятежный храп богатыря, вдоволь намахавшегося палицей в боях с многочисленными басурманами и змеями горынычами.

Я осторожно оглядываюсь.

Так и есть: как и для многих людей, газета после сытного обеда оказалась для Анны-Жанны самым действенным снотворным. Голова старушки неестественно откинута на спинку кресла, а газета простирается на ковре рядом с креслом.

Ну вот и еще одно доказательство простой житейской истины. Не следует ломиться в закрытую дверь, потому что, рано или поздно, она откроется сама.

На цыпочках подкрадываюсь к импровизированному ложу своей надзирательницы, осторожно поднимаю газету и возвращаюсь в угол. Конечно, можно было бы воспользоваться свободой по максимуму и сесть, например, на диванчик, вместо того чтобы нагружать ноги, но мы не будем наглеть, нет, мы не жадные на подарки судьбы, нам и одного пока хватит…

Медленно переворачивая страницы, чтобы не шуршать, впиваюсь взглядом в разноцветные заголовки.

Газета оказывается хорошо знакомым мне по прошлой жизни «Рупором Евро-Наций», он же, на простонародном, «Матюгальник». Тот еще орган печати, с ежедневными сенсационными разоблачениями происков властей против простых граждан, со статьями на вечнозеленые темы звериного облика международной преступности, с заметками о скандальной жизни поп— и кинозвезд, с псевдоучеными обзорами высосанных из пальца проблем типа «Грозит ли всеобщее внедрение идентификационных чипов всеобщим зомбированием человечества?», а также с многочисленными кулинарными рецептами, рекламными объявлениями, кроссвордами, анекдотами и программами телепередач…

Но сейчас я готов простить этому образчику желтой прессы все его былые прегрешения перед читателями, если он просветит меня, что творится в мире и какой, собственно, граждане, век на дворе…

Много времени для этого не требуется.

Слава богу, под названием газеты исправно напечатана дата выпуска, и, если Анна-Жанна не имеет обыкновения штудировать газеты за позапрошлый год, именно эта дата и соответствует сегодняшнему дню.

Эх, вспомнить бы еще, какое число было в тот день, когда наша мирная беседа с хозяином мирного на вид сухогруза внезапно перешла в демонстрацию мощи вакуумного оружия!.. Хотя не будем мелочиться. Достаточно того, что мне известен месяц и год своей «гибели».

Так-так, три пишем, два в уме… Итого: искомая временная разница составляет примерно пять лет. Что ж, могло быть и хуже…

Уже не заботясь об осторожности, я принимаюсь листать газету, пробегая взглядом пестрые страницы по диагонали. Прежде всего меня интересует, разумеется, политика и деятельность международных террористов. Однако, к моему великому изумлению, в «Матюгальнике» нет ни единой строчки ни о Слепых Снайперах, ни о «Спирали», ни даже о подвигах Раскрутки в борьбе с врагами человечества.

Когда я добираюсь до заключительных страниц с кроссвордами и рецептами, мне вдруг чудится, что на меня кто-то внимательно смотрит. Старое, памятное по тайным миссиям ощущение.

Я резко поднимаю голову и вижу, что инвестигаторское чутье не подвело меня и на этот раз. В дверном проеме, мелькнув, исчезает из поля зрения нечто похожее на небольшое животное.

Вскочив, устремляюсь к двери (о, эти проклятые коротенькие ножки — им требуется сделать множество шагов, чтобы преодолеть несчастных пять метров!) и уже близок к тому, чтобы выглянуть в коридор, но за моей спиной мелодия храпа внезапно обрывается, сменившись хриплым со сна голосом нянечки:

— Куда это ты собрался, негодник? А ну, назад!

— Я… мне выйти надо, — лепечу я, но Анна-Жанна оказывается непреклонной по отношению к отбывающим наказание.

— Никаких туалетов! — рявкает она. — Десять минут осталось — так что потерпишь!..

В результате в коридор я все-таки выглядываю, но время бездарно потеряно, и никого там уже нет.

* * *

— Саша! Королев, ты слышишь меня?.. Господи, ну что с тобой сегодня происходит? Вон твоя мама идет! Беги быстрее ее встречать!..

До меня не сразу доходит, что Виктория обращается именно ко мне. Во-первых, я еще не привык к своему новому имени. А во-вторых, именно в этот момент я очень занят тем. что разнимаю двух забияк, которые никак не поделят между собой робота, исполняющего в детском саду функции массовика-затейника (все-таки научно-технический прогресс не стоит на месте — еще пять лет назад обыкновенный детсад не мог позволить себе роскошь приобрести «умные игрушки». Между прочим, после сончаса выяснилось, что именно эта полуразумная железяка наблюдала за мной исподтишка, пока я изучал свежую прессу). И один из драчунов — тот самый Борька, который обещает в отдаленном будущем стать кандидатом либо в звездные десантники, либо в неоднократно судимые рецидивисты. Агрессии в его генах — хоть отбавляй!..

Мне пришлось взять на себя роль миротворца и вступиться за тщедушного Колю Прибытова, когда Борька потянулся за пластмассовой лопаткой — которую, по-моему, носил в качестве именно оружия, а не орудия для копания в песке, — чтобы использовать ее как решающий аргумент в конфликте из-за робота.

Правда, вмешательство мое едва не кончилось плачевно для меня самого. Я еще не приспособился к несоответствию своего тела тому его образу, который хранится в моем мозгу, и малая саперная лопатка опустилась не на Колину спину, а на мою.

К счастью, именно в этот момент ко мне обращается воспитательница.

Бросив красноречивый взгляд на Борьку (мол, ты у меня еще увидишь небо в алмазах!), я распрямляюсь, машинально потирая набухающий синяк между лопатками, и вижу, как по аллее от входной калитки к игровой площадке идут две женщины.

Как в сказке: «Ваша мама пришла, молочка принесла…»

Только… которая из них — моя мама?

Ведь сейчас я должен, как всякий нормальный ребенок, броситься с радостным воплем навстречу своей родной и любимой и зарыться лицом в ее подол.

А я торчу, как дурак, потому что не знаю, к кому бежать. К той, что слева, — красивой, с белокурыми, спадающими почти до талии волосами, в элегантном кожаном костюмчике, облегающем фигуру, словно вторая кожа? Или к другой, одетой гораздо проще, с каким-то неразборчиво-обыденным лицом и отнюдь не артистическим беспорядком на голове?

Я растерянно оглядываюсь на воспитательницу. Виктория взирает на меня почти со страхом. По-моему, она начинает подозревать, что мое странное поведение — симптом неведомой, но опасной болезни. И тогда я бегу. С заранее распростертыми объятиями и оглушительным воплем: «Ма-а-ма!»

Расчет мой оказывается верным.

А вот надежда заиметь в качестве матери красавицу-блондинку не сбывается. Потому что ускоряет шаг и с нелепо-широкой улыбкой распахивает руки, готовясь поймать меня в свои объятия, другая женщина. Не очень-то симпатичная. От нее и пахнет не как от женщины: потом и пивом. И еще чем-то смутно знакомым. Не то металлом, не то машинной смазкой…

Но делать нечего. Стертая до дыр истина: родителей не выбирают.

И я с разбегу врезаюсь в колени, обтянутые грязноватыми джинсами, обхватываю их своими ручонками и задираю лицо, щурясь от яркого солнца, кренящегося к горизонту.

Мама…

И тут меня накрывает яркое воспоминание из далекого детства. И я явственно вижу перед собой другое лицо — более нежное, более фотогеничное, с неповторимыми серыми глазами и смешными ямочками на щеках. Лицо моей настоящей мамы. Она была совсем другой. Но когда она обнимала меня, выражение лица у нее было таким же, как у этой незнакомой женщины…

И мне на миг представляется, что не только я переселился в тело пятилетнего малыша, но и она, моя настоящая мама, тоже каким-то чудом ожила в чужом облике.

Глаза мои сами собой начинают моргать чаще, и я поспешно отворачиваюсь.

Я совсем забыл, что теперь мне плакать не стыдно

* * *

Я лежу и пялюсь в темноту.

Мне не спится, хотя любой нормальный ребенок на моем месте давно бы «дрых без задних ног», как выразилась моя так называемая «новая мама». Слишком много впечатлений и информации нахлынуло — и слишком много энергии потрачено за этот день. Первый день моей второй жизни. Сколько таких дней еще будет впереди? Мало или много? Во всяком случае, времени в запасе у меня теперь много. Намного больше, чем в бытность Леном Сабуровым. Если, конечно, мне хоть на этот раз суждено умереть нормальной смертью, а не быть отправленным на тот свет рукой какого-нибудь подонка.

Странное дело: если вдуматься, в этом тельце ростом метр с небольшим нет ни одной клетки меня бывшего. И мозг, в котором вертятся эти мысли, — не мой, а того несмышленыша, место которого под солнцем я занял. Так почему же я осознаю себя бывшим инвестигатором, перешагнувшим полувековой юбилей? Откуда берется память о моей прошлой жизни? Неужели, вопреки утверждениям ученых мужей, душа все же существует и является этаким архивным файлом личности?

Я тяжко вздыхаю и переворачиваюсь на другой бок.

В соседней комнате тихо. «Родители» давно уснули. Светящееся табло электронных часов на стене показывает половину второго ночи. Совсем не детское время. А сон ко мне все не идет…

Я включаю ночник и вновь оглядываю комнату, которая отныне принадлежит мне.

…Когда мать Саши — уже потом я узнал, что ее зовут Татьяной, — привела меня из детского сада, помогла раздеться и, подтолкнув в спину, сказала: «Ну, иди в свою комнату, а я пока соображу что-нибудь на ужин», — я словно приклеился к полу. Дело происходило в просторной прихожей, куда выходило несколько дверей, и я понятия не имел, какая из них ведет в детскую. «Ты чего, сынок? — испугалась Татьяна. — Неужели не соскучился по своим игрушкам?»

«Соскучился, — поспешно ответил я. И, лихорадочно соображая, как бы выпутаться из дурацкой ситуации, машинально брякнул: — А может, вам что-нибудь помочь?»

Тоже мне, джентльменствовать вздумал, по прежним шаблонам.

Даже при свете слабой лампочки, горевшей в прихожей, было видно, как женщина побледнела. Потом резко присела на корточки и пытливо уставилась мне в глаза.

«Сашут — с болью в голосе сказала она, — что с тобой сегодня? — (Я молча отвернулся, не в силах выдержать взгляд карих глаз, которые смотрели на меня в упор с такой искренней тревогой и любовью, что становилось не по себе.) — Вот и Виктория Анатольевна говорит, что с тобой творится что-то странное… „Эр“ стал вдруг выговаривать. Ты случайно не заболел? — Она потрогала своей мозолистой, шершавой рукой мой лоб. — Как ты себя чувствуешь?»

«Хорошо», — соврал я, хотя чувствовал я себя в тот момент действительно скверно. Как вор в чужой квартире, который вдруг слышит, как кто-то отпирает ключом входную дверь.

«А ты случайно головкой сегодня не ударялся? — продолжала допытываться „мама“. — Виктория Анатольевна сказала, что ты сегодня с Борей Савельевым подрался… Он тебя не бил по голове?»

Я молча помотал головой. Я опасался, что опять ляпну что-нибудь не в струю или выдам себя неверной интонацией.

Татьяна вдруг всхлипнула — чего я никак не ожидал от нее, такой не женственной, — и порывисто обняла меня.

«Господи, Сашут, — произнесла она дрогнувшим голосом. — Ты меня пугаешь… Давай завтра к врачу сходим?»

«Нет!!! — закричал я. — Не надо врача… мама!»

Вполне естественная реакция для ребенка. Все дети боятся людей в белых халатах, потому что они, изверги, рады причинить боль маленькому беззащитному существу, попавшему к ним в лапы.

Женщина вздохнула и, отстранив меня, выпрямилась.

«Ну ладно, — сказала она, толкая рукой самую ближнюю от прихожей дверь, — вот придет папа — и решим, что с тобой делать… А пока иди, поиграй немножко».

Значит, папа у меня имеется. Будем надеяться, что он окажется благоразумнее своей супруги, потому что идея стать объектом исследования для специалистов по детской амнезии мне совсем не нравится.

Я шагнул в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь. Не хотелось, чтобы Татьяна стала свидетельницей очередных аномальных поступков своего «сынишки».

Комнатка была небольшой, и мне сразу бросилось в глаза, что в ней наличествовала всего одна детская кроватка. Следовательно, у меня нет ни сестренки, ни братишки. Уже легче. Хоть дома буду отдыхать от общения с малолетними.

Да-а-а… Уж на что я никогда не отличался педантичностью, но гражданин Саша Королев, видимо, испытывал прямо-таки врожденное отвращение к порядку. Игрушки разбросаны по всей комнате так. словно тут буйствовал небольшой смерч. Кровать, конечно же, не заправлена, а предметы детской одежды валяются в самых неожиданных местах. Татьяна тоже хороша: наверное, балует своего единственного и ненаглядного сыночка, не приучая к порядку. Что ж, задача-минимум ясна: надо привести этот бедлам в состояние, мало-мальски пригодное для обитания.

И я взялся за дело.

Когда спустя полчаса Татьяна заглянула ко мне в комнату, чтобы сообщить, что папа вернулся с работы, то лицо ее вытянулось от удивления. Наверное, никогда раньше ей не приходилось лицезреть своего Сашута таким примерным мальчиком, который сам, без угроз и задабривания, наводит почти казарменный порядок в своей комнате да еще и, вместо того чтобы упражняться в метании игрушек, сидит в уголке дивана с книжкой «Сказки Пушкина»…

Ужин и остаток вечера прошел под знаком совместного дознания Королевых-старших на предмет выяснения причин странной метаморфозы, приключившейся в одночасье с их пятилетним отпрыском. Сам отпрыск, однако, свет на эту загадку не проливал, с любительским следствием сотрудничать всячески отказывался, вследствие чего понес заслуженное наказание в виде лишения просмотра вечерней детской передачи (встревоженные «родители» сошлись во мнении, что в последнее время Саша смотрел слишком много телепередач, что могло негативно сказаться на его незрелой психике)…

Отец Саши оказался мужчиной не интеллигентным и не очень симпатичным. Быстро выяснилось, что работал он водителем-дальнорейсовиком, доставляя промышленные грузы в разные уголки Сообщества. За время общения с ним мне удалось установить, что зовут его Виктором, что любит он смотреть футбол, ездить по выходным с друзьями на рыбалку и пить крепкий чай по образцу чифира; что курит он всегда и везде, причем самые «дешевые и сердитые» сигареты; что из всех методов воспитания детей он предпочитает самый радикальный — в виде профилактической и карательной порки ремнем; что в отношениях с женой он стремится утвердить свою главенствующую роль с помощью повышенных тонов. Правда, Татьяна придерживалась принципа: «Ты мне слово, я тебе — десять; ты повышаешь тон — и я ору», поэтому разговоры между Мужем и женой велись на такой громкости, словно их Разделяло расстояние в сотни метров. Однако (вопреки моим предположениям, что общение в подобном стиле Непременно должно завершаться рукоприкладством и битьем посуды и мебели), достигнув своего пика, перебранка внезапно обрывалась, и спустя несколько секунд один из супругов как ни в чем не бывало спокойным голосом просил другого передать ему соль или перец.

Сама Татьяна работала крановщицей на бетонном заводе — вот почему от нее пахло сталью и машинным маслом.

Словом, это была обычная рабочая семья, и жила она так же, как жили во все времена низы общества — просто и незатейливо. В этом доме книги занимали лишь маленькую книжную полку. Учебники по автоделу, книги по шитью и кулинарии, стопочка детективных «покетов» с красотками и суперменами на обложках. Зато телевизоров (да-да, именно телевизоров, хотя три четверти населения уже перешли на имиджайзеры) здесь было аж четыре — по одному на каждую комнату, включая кухню. Телевизоры эксплуатировались в этой квартире нещадно, особенно кухонный. Шумовой эффект был потрясающим — в том смысле, что стены сотрясались, — но пока меня это устраивало с учетом потребности в информации…

Самым трудным было выведать, в каком городе проживает семья Королевых. Наверное, надо было прямо спросить «мать» или «отца», учитывая, что дети задают странные вопросы по сотне раз на день. Однако я решил не пробуждать ненужных подозрений у «родителей». Оставалось либо ждать, пока это не выяснится естественным путем, либо предпринять поиск данной информации по другим источникам.

Самым надежным источником могли бы стать какие-нибудь документы: квитанции, магазинные чеки, но лучше всего для этого подошел бы личный кард. Или хотя бы паспорт. Однако, обойдя все комнаты, я убедился, что нигде не видно плохо лежащих бумаг и удостоверений, а учинять обыск было чревато. Как известно, родители не любят, когда дети роются в их вещах, а тем более — в документах…

Вечер пролетел незаметно, и, наконец, меня отправили мыться и ложиться спать. И тут я был ввергнут в неимоверное смущение, потому что оказалось, что ко всему прочему Саша был мальчиком крайне несамостоятельным, который принимал душ с маминой помощью. А если учесть, что я воспринимал Татьяну как малознакомую женщину, то можете представить, как я себя чувствовал, когда стоял перед ней во весь рост нагишом, а она терла меня с ног до головы жесткой мочалкой. Правда, я пытался избежать этого позора, заявив, что и сам справлюсь с гигиеническими процедурами, но мой робкий бунт был властно подавлен и оставлен без внимания.

Больше всего я боялся, что непроизвольно выдам свое несоответствие физиологии ребенка. Чтобы не намочить, Татьяна сняла с себя лишнюю одежду, и оказалось, что, в отличие от лица, ее фигура вполне может сойти за торс какой-нибудь музейной Венеры. А поскольку я давненько не был так близок от полуобнаженных женщин, мое мужское начало могло дать о себе знать самым неподходящим образом.

К моему облегчению, то ли душа к подобным плотским порокам не имеет никакого отношения, то ли тело ребенка не реагировало на импульсы взрослого мозга, но, к счастью, никаких отклонений от нормы в моей внешности за время принятия водных процедур не произошло…

И вот теперь я лежу, тщетно пытаясь разглядеть во тьме комнаты ответ на вопрос: что же со мной случилось? И как выкарабкаться из тупика, в котором я оказался?

Но в голову лезут совсем другие мысли.

Подушка тут слишком мягкая, не люблю я такие. Голова постоянно проваливается в пух, и подушку то и Дело нужно взбивать, чтобы она оправдывала свое предназначение…

Спеть себе колыбельную, что ли? Пожалуй, вот эта песенка будет подходящей по содержанию:

Жил-был я — стоит ли об этом?

(В порт плыл флот).

Молод был и мил.

Жил-был я с выигрышным билетом.

Жил-был я… Помнится, что — жил.

А помнится-то плохо. Прошлое будто пеленой тумана скрыто. Пятьдесят лет. Всего пятьдесят… Или — целых пятьдесят?

И какой там, к чертям, выигрышный билет, если не везло мне в той жизни слишком часто?!.. Далеко за примером ходить не надо: счастливчики не отбывают на тот свет преждевременно. А уж что касается того, что я был кому-то мил, так это и вовсе клевета. Кому было хорошо оттого, что я отбыл эти пятьдесят лет на белом свете, как вшивый зэк в тюремной камере? Разве заплакал кто-нибудь, узнав о преждевременной гибели инвестигатора Сабурова? Стало ли кому-нибудь горько от мысли о том, что этот апологет одиночества уже никогда не увидит этот мир, а мир, соответственно, не увидит его?

Сомневаюсь. Особенно в отношении Шепотина. Может, кто-то из старых гвардейцев, с которыми я когда-то начинал работать в Инвестигации, и проронил, глядя на мою фотографию в траурной рамке, выставленную, по традиции, в вестибюле Конторы: «Жалко Лена — хороший мужик был». А остальные девяносто девять процентов?

Примут к сведению, не более того. И не потому, что слуги Ее Высочества Истины — черствые и циничные типы. Ты и сам, бывало, изображал на лице фальшивое сожаление, узнав о кончине кого-нибудь из коллег, так что ж теперь требовать от других чистосердечной скорби по тебе самому?

Так сложилось, что все мы — прагматики до мозга костей. Замшелые рационалисты, ставящие превыше всего интересы дела. На протяжении многих лет работы в Конторе мы старательно убивали в себе душу, считая, что это нематериальное естество наше мешает работать. «У инвестигатора всегда должна быть трезвая голова, — поучал меня один из предшественников Шепотина, когда я проходил первый инструктаж. — Забудь о том, что у тебя есть сердце, парень. Кстати, ты никогда не задумывался, почему инфаркты случаются чаше у мужиков, чем у женщин? Причина — в том, что мы не умеем быть эгоистами, как прекрасный пол. Кажется, что они переживают больше нашего, да? А ведь переживают они, как правило, лишь за самих себя да за своих детей. Нам же обязательно надо радеть за все человечество. Естественно, никакое сердце не может вынести этой тяжести. Поэтому до преклонных лет у нас доживают лишь пофигисты и сволочи, а правильные парни, каким ты хочешь быть, не дотягивают даже до пенсии…»

Этот мой первый шеф, как обычно бывает, проповедовал то, чего сам не исповедовал, и умер в пятьдесят семь — и именно от инфаркта. Хотя перевоспитать меня подобными нотациями уже тогда было невозможно, но временами я убеждался, что, по большому счету, в этих словах крылась нехитрая житейская мудрость.

Не надо тешить себя надеждой, что мир без тебя осиротеет. Он даже слезу по тебе не пустит. И не потому, что тебя окружают одни сволочи и подонки. Просто живым нужны живые. И не сами по себе, а в виде их полезных дел, открытий, теорий…

Вот ты вернулся с того света, но, думаешь, кого-то это обрадует? Кому ты пригодишься в теле пятилетнего карапуза? Не считая, конечно, разных экспериментаторов и исследователей — о, им-то ты будешь нужен позарез! В качестве морской свинки…

Так что — значит, плюнем на прошлое и будем играть второй дубль, не оглядываясь назад? Забудем о Владлене Сабурове и сыграем роль кандидата в гении?

Конечно, заманчивая перспектива. С теми знаниями, что накопились за пятьдесят лет в башке, можно многое натворить в жизни номер два. Например, если посвятить себя науке, то, глядишь, и до нобелевского лауреата докатишься.

Но сначала требуется преодолеть два препятствия, которые вырисовываются на предстоящем жизненном пути. Прежде всего ты должен напрячь свои актерские способности и старательно косить под обычного пятилетнего мальчика. Будет подозрительно, если Саша Ковалев в одночасье поумнеет до уровня сотрудника солидного научного учреждения. Чудо надо дозировать, чтобы в него поверили. Это главный принцип всех чудотворцев.

Да, это будет противно: сюсюкать с родителями, тратить время на глупости вроде игр и бесцельной беготни со сверстниками, есть манную размазню и установить для себя вето на некоторые вещи: например, на бутылку пива в жаркий летний день. Или на спасительную затяжку сигаретой в моменты стресса…

В общем, придется вжиться в образ, как говорят актеры. Не забывать ни на секунду о том, какой ты еще маленький.

Но есть и еще кое-что гораздо труднее. Надо будет делать вид, что ты искренне любишь своих родителей: и воспитателя подрастающего поколения с помощью ремня, и грубоватую крановщицу. Людей простых, не очень-то приятных и абсолютно незнакомых.

Их надо будет любить лишь за то, что они любят тебя. Вернее, того, кого они видят в твоем облике. Их сыночка. Единственную радость и единственную надежду.

И ты будешь притворяться. Ты будешь обнимать их и лезть ласкаться к ним, как кутенок. Ты будешь покорно прощать им несправедливость и жестокость. Ты должен слушаться их, даже если они будут пороть откровенную чушь.

Сможешь ли ты пройти через это, не выдав свою тайну?

Тело уже горит от частых переворачиваний с боку на бок.

Я встаю и шлепаю босыми ногами к большому настенному зеркалу.

Сегодня, когда мы вернулись в детский сад с прогулки из парка, я тоже первым делом бросился к зеркалу, чтобы увидеть себя. Ощущение было странным. Словно не отражение было передо мной, а реальный незнакомый малыш с растрепанными кудряшками, тонкой шеей и выпирающими даже сквозь ткань футболки ключицами…

Вот и сейчас, пока я всматриваюсь в смутный детский силуэт в зеркале, до меня доходит одна простая и страшная вещь.

Этот мальчик уже не существует. Его не стало в тот самый момент, когда в его теле ожил я, отобрав у него возможность прожить жизнь по-своему.

Он мог бы стать великим ученым или рядовым шофером — как его отец. Он мог стать артистом или футбольным фанатом. Он мог стать стражем закона или бандитом-рецидивистом.

Мог…

Теперь уже — не сможет.

Его нет, и вряд ли он когда-нибудь вернется в это тело.

Наверняка и реинкарнация ему недоступна: веды он перестал существовать не так, как все, и смерть его была не физической. Погибло его сознание, его маленькая, еще не обретшая четкого контура душа…

Я возвращаюсь в постель и кутаюсь в одеяло, хотя в комнате душновато. Меня бьет крупная дрожь, как будто из зеркала повеяло могильным холодом.

Имею ли я право жить за этого маленького мальчика? Кто я такой, чтобы бессовестно пользоваться его телом? Да будь я хоть трижды гением или спасителем человечества, все равно это слишком тяжкая ноша — жить, зная, что ты в неоплатном долгу у ребенка, погибшего в результате твоего второго рождения…

И живу я на земле доброй за себя и за того парня… И вновь ворочаюсь, и душу мою переполняет боль и тоска, потому что ясно мне: какой вариант ни выберу — ничего уже не изменить…

В какой-то момент, устав терзать мозг бесплодными размышлениями, я вырубаюсь и, как мне кажется, тут же просыпаюсь. Однако в мгновенном забытье, больше похожем на горячку бреда, чем на крепкий сон, ко мне приходит озарение, и я поражаюсь, каким идиотом был сегодня…

Думал о чем угодно — только не о том, какое отношение к моей реинкарнации имеют те двое, которые обнаружились рядом со мной в парке! А ведь они действовали вполне целенаправленно, в этом не может быть сомнений. Они были ничуть не удивлены тем, что я назвался инвестигатором. И у них была какая-то штука, похожая на фонарь, с помощью которой они ввели меня на непродолжительное время в подобие гипнотического транса. Не исключено, что таким образом они и вызвали из глубин подсознания Саши Королева мою дремавшую до поры до времени личность. И причем тайно, явно не желая, чтобы кто-нибудь застукал их рядом со мной. Когда меня стала звать Виктория, они быстренько собрали свое барахлишко и смылись.

Вывод напрашивается сам собой. Реинкарнация, которая произошла со мной, не была спонтанной. Она была искусственно инициирована этой парочкой.

Но зачем? Если вспомнить, что те типы настойчиво интересовались моей фамилией, а потом пытались сверить ее с какими-то списками, то можно предположить, что они искали кого-то. И были весьма разочарованы, когда убедились, что я — не тот, кто им нужен…

Кто же они? И каким образом им удалось инициировать в пятилетнем мальчике мою заблудшую во мраке небытия душу? На медиков они не похожи — да и какие медики занимаются тем, что пересаживают души мертвецов в тела детей? Они представились сотрудниками ОБЕЗа, и документ, который мне предъявили, был в полном порядке. Но где гарантия, что это были действительно представители спецслужбы? И зачем ОБЕЗу действовать, как гангстерам, подпольно? Может, это действительно были гангстеры, каким-то образом заполучившие в свои руки изобретение, позволяющее оживлять души мертвецов?

Ну да, конечно!.. Для полного комплекта остается приплести сюда вездесущих инопланетян и успокоиться, потому что инопланетяне есть инопланетяне, цели их присутствия на нашей планете нам неведомы, а бороться с ними бессмысленно ввиду того, что у нас с ними разные весовые категории…

Но кто бы они ни были, все равно непонятно, почему бросили меня на произвол судьбы. Даже если реинкарнация за время моего отсутствия в этом мире стала обыденной практикой, разве так поступают с воскрешенными личностями истинные гуманисты? Будто бросили в воду не умеющего плавать: барахтайся сам, мол. выплывешь — молодец, а не выплывешь — значит, такова воля господа…

Нет, что-то здесь нечисто.

И самый лучший способ узнать правду — сообщить об этих подлецах в соответствующие органы. По велению долга добропорядочного гражданина, так сказать…

Действовать надо, Лен, а не медитировать на морально-нравственные темы. Под лежачий камень вода не течет, как гласит народная мудрость. Ох уж эти пресловутые «мудрости»! Ну на хрена, спрашивается, камню нужна эта вода? Тем более что другой народныйпостулат предупреждает: лежачего не бьют. Ну, хватит искать отговорки. Вставай, лежебока. Тем более что встать придется — хотя бы для того, чтобы посетить туалет.

Осторожно выхожу в темный коридор. Дверь в колонату «родителей» плотно прикрыта, но я все равно стараюсь двигаться бесшумно. Хорошо, что еще вечером я постарался запомнить расположение всех вещей в квартире, иначе столкновений с предметами сейчас было бы не избежать, а включать свет нельзя.

Коммуникатор у Королевых располагается в углу прихожей. Как и телевизоры, это старенький аппарат, подключающийся к линии связи с помощью провода, слишком короткого, чтобы коммуникатор можно было перенести в мою комнату.

Сердце мое бьется так, словно я вприпрыжку поднялся на вершину Эльбруса.

Знать бы, что меня ожидает впереди!.. А если за прошедшие пять лет мир стал совсем другим? Хотя, если судить по телепередачам, особых изменений не произошло, но кто знает?..

Подношу к уху холодную пластмассовую трубку. Ну, и что теперь? Кого осчастливить сообщением о моем воскрешении?

Первым в списке людей, достойных доверия, идет Слегин. Естественно, будем звонить ему на личный коммуникатор.

При первом же нажатии на кнопки я покрываюсь крупными каплями пота: оказывается, клавиши аппарата издают предательское пикание. Косясь на дверь «родительской» спальни, торопливо заканчиваю набор девятизначного номера и вдавливаю трубку в ухо, словно пытаясь приглушить длинные гудки вызова. Ну же, ну, давай быстрее!..

Однако вместо знакомого, чуть хрипловатого голоса я слышу совсем другой — женский, равнодушно-вежливый, и не живой, а явно смодулированный автоматом-ответчиком: «Абонент, номер которого вы набрали, в настоящее время недоступен».

С каких это пор Булат стал отключать свой коммуникатор? Он же по должности обязан быть всегда доступен — если не подчиненным, то хотя бы руководству…

Ладно. Попробуем другие номера… Для начала надо выяснить, где он сейчас: дома или на службе. Проще всего позвонить оперативному дежурному по Раскрутке…

Выуживаю из глубин памяти номер интервильской штаб-квартиры. На цифры у меня память почему-то всегда была лучше, чем на имена и фамилии.

Голос в трубке возникает после первого же гудка:

— Оперативный дежурный особого подразделения Общественной Безопасности Николай Юданов, слушаю вас…

— Как я могу связаться с господином Слегиным? — спрашиваю, прижав к губам микрофон. — У меня к нему очень важное и срочное дело…

Долгое молчание. Потом дежурный осведомляется:

— Мальчик, ты хоть знаешь, куда звонишь?

О господи!.. Начинается… Но, как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж.

— Я звоню в Раскрутку, дяденька, — не удерживаюсь от иронии я. — И мне срочно нужен ваш начальник, которого зовут Булат… э-э… — (Тут я обнаруживаю, что не помню отчества Слегина — как-то в ходе нашего общения обходился без него.) — …в общем, Слегин… Скажите только, где его можно найти — и все!..

В принципе, дежурный должен был пуститься расспрашивать не в меру любознательного мальчугана, откуда ему известны имя и фамилия руководителя Раскрутки (ни в одном справочнике эти данные никогда не фигурировали), а потом осведомиться, что у меня за важное дело среди ночи.

Однако Юданов не оправдывает моих ожиданий. Смущенно кашлянув, он произносит изменившимся голосом:

— Дело в том, малыш, что начальником Раскрутки сейчас является другой человек. А Слегин, про которого ты спрашиваешь… он погиб, мальчик.

От неожиданности я лишаюсь дара речи. Машинально интересуюсь:

— Давно это случилось?

— Примерно пять лет назад. А зачем…

Я не дослушиваю дежурного. Нажав клавишу отбоя, застываю с трубкой в руке, уставившись на светящееся табло коммуникатора.

Значит, взрыв был таким мощным, что погибли все: и я, и Дюпон, и те «раскрутчики», которые штурмовали с воздуха плавучую базу главаря «Спирали». И Слегин тоже погиб, унеся с собой на тот свет информацию, которой обладал он один…

Значит, обращаться в ОБЕЗ нет смысла. Только Слегин мог бы поверить, что я — это я, а не пятилетний любитель розыгрышей, откуда-то узнавший про «Спираль», Слепых Снайперов и прочих персонажей давнего дела.

У меня есть единственный выход. Не очень приятный, но что поделаешь? Ради восстановления справедливости придется забыть о своих личных симпатиях и антипатиях.

И я решительно набираю другой номер, который запечатлен в моей памяти не хуже таблицы умножения.

На этот раз ждать приходится долго — видимо, человек, которому я звоню, дрых мертвецким сном и вдобавок спросонья туго соображал, что за трезвон его вернул к гнусной реальности.

Наконец в трубке слышится недовольный голос:

— Алло? Говорите же, я слушаю!

Осознав, что уже почти минуту я не дышу, я с облегчением выдыхаю воздух из легких. Голос мне знаком, и, как бы там ни было, его обладатель может помочь мне.

— Здравствуйте, Игорь Всеволодович, — бормочу скороговоркой я. — Ради бога, извините, что разбудил вас среди ночи, но, поверьте, мне срочно нужна ваша помощь!..

Шепотин пытается что-то сказать или спросить, но я перебиваю его:

— Вы, конечно же, можете мне не поверить и наверняка меня не узнаете, но я хочу вам сообщить сногсшибательную новость…

На секунду умолкаю. Мне показалось, что где-то в квартире скрипнула дверь. Но вокруг по-прежнему тихо, и я продолжаю:

— Это Лен Сабуров… Помните такого?

— Сабуров? — переспрашивает Шепотин и надолго замолкает.

Наконец я слышу:

— Вообще-то, я не имею обыкновения разговаривать с дезертирами, тем более — среди ночи. Но, полагаю, у вас случилось нечто серьезное, раз вы вспомнили обо мне после стольких лет молчания…

— Правильно полагаете, Игорь Всеволодович. Серьезнее не бывает. Сплошной форсмажор. И только вы можете мне помочь..

— Что это у вас с голосом? — перебивает меня он. — Простуда? Или искажения на линии?

— Нет-нет, связь здесь ни при чем. Послушайте, Игорь Всеволодович, наверняка то, что я сейчас скажу, покажется вам глупой шуткой или бредом сумасшедшего, но я хотел бы, чтобы вы выслушали меня…

Он лишь скептически хмыкает, и я торопливо продолжаю:

— Дело в том, что пять лет назад я погиб. Не буду вдаваться в подробности, как и где это произошло, сейчас не в этом дело. А теперь я вернулся, Игорь Всеволодович. Произошла реинкарнация, и теперь я живу в теле пятилетнего мальчика Саши Королева. Кстати, звоню я вам из квартиры его родителей. Город, по-моему, называется Дейск. Улица Озерная, дом пять, квартира сорок семь…

Зная своего шефа, я готов поклясться, что мне придется выдержать долгий допрос с пристрастием и привести массу доказательств в пользу того чуда, которое со мной произошло. Однако Шепотин проявляет невозмутимость, достойную настоящего инвестигатора.

Ничуть не удивившись моему заявлению, он задает всего один вопрос:

— И вы можете это доказать?

— Спрашивайте что угодно, — предлагаю я. — Но учтите, что я не могу долго говорить…

К счастью, мой бывший начальник еще не утратил навыка мгновенно врубаться в любую ситуацию, даже если его подняли с постели посреди ночи.

— Всего два вопроса. Кто у нас вел «дело вундеркиндов» и что такое «инфодрог»?

Ответы слетают с моего языка с той же быстротой, с какой мощный компьютер выдает любознательному пользователю информацию, хранящуюся в его базе данных.

— Примо: инвестигатор Бойдин Константин Андреевич, он же — Костя-Референт, — бодро рапортую я. — Секундо: понятие «инфодрог» вошло в обиход Инвестигации после мапряльских событий и обозначает оно все возрастающую потребность гомо сапиенс в информации. В переводе на нормальный русский язык это — «информация-наркотик». — Не удерживаюсь от шпильки в адрес собеседника: — Могли бы придумать что-нибудь потруднее, Игорь Всеволодович… К примеру, я постоянно забываю номер вашего кабинета: не то двадцать — сорок пять, не то двадцать — пятьдесят четыре. В любом случае находится он на двадцатом этаже Конторы… [Во-первых (лат.). Во-вторых (лат.). ]

— Ну-ну, — ворчит Шепотин. — Не юродствуйте, пожалуйста, Владлен Алексеевич. Я уже понял, что это действительно вы… В общем, так. Родители у этого Саши имеются?

— Полный комплект. Между прочим, обычная среднестатистическая семья…

— Они знают, что вы?..

— Ну что вы, Игорь Всеволодович! Я же — старый шпион…

— Это хорошо. Меньше проблем будет… Ладно. Какие у вас планы на ближайшее время?

— А какие у меня могут быть планы? — усмехаюсь я. — Овсянка на завтрак, возня с игрушками и посещение детского сада. Родители-то мои работают, а оставить дома меня одного они не пожелают…

— Хорошо, мы подумаем, как вас эвакуировать… Но от вас тоже кое-что требуется, Владлен Алексеевич. Никому ни слова о том, что с вами произошло. И не вздумайте качать права перед взрослыми! Это усложнит нашу задачу. Надеюсь, вы еще не забыли основной принцип нашей работы?

— Конечно, нет! «Сенсации нам не нужны»…

— Вот именно.

— А у меня к вам тоже есть просьба, Игорь Всеволодович, — неожиданно для себя говорю я.

— Слушаю вас, — откликается он.

Я задумываюсь, пытаясь получше сформулировать свои пожелания.

Как ему объяснить, что я не хочу быть подопытным кроликом? Тем более — для своих бывших коллег… А он, наверное, уже прикидывает, кого бы послать за мной, кто будет ответственным за психологическую «обработку объекта» и так далее.

— Не поручайте это дело никому из наших, — говорю я. — Приезжайте за мной сами, Игорь Всеволодович, хорошо?

Однако ответ Шепотина услышать мне не суждено. В прихожей вдруг вспыхивает, ослепив меня, яркий свет, и я невольно зажмуриваюсь.

Одновременно звучит сердитый женский голос:

— Сашут! Что ты тут делаешь? Ты зачем с коммуникатором балуешься? И почему ты до сих пор не спишь?

Разлепив веки, вижу перед собой заспанную Татьяну в одной ночной рубашке, босиком, с разлохмаченной головой.

Не дожидаясь от меня ответа, она решительно вырывает из моих рук трубку и швыряет ее на рычаг. Потом гневно шипит:

— Ну, завтра ты у меня получишь, негодный мальчишка! А сейчас — марш в кровать!

Я плетусь в свою комнату, не говоря ни слова. А в спину мне летят обидные своим несоответствием моему действительному статусу фразы:

— Ишь, чего удумал, безобразник ты этакий! Скажи еще спасибо, что отец тебя не застукал у коммуникатора — он бы тебе всю задницу ремнем исполосовал!.. Мне что — к кровати тебя на ночь веревками привязывать? Завтра привяжу, не сомневайся!..

Мелькает мысль дать вздорной бабе достойный отпор, но я вовремя сдерживаюсь.

Когда, как камень, мелочный упрек

тебе в лицо несправедливо брошен,

не опустись до сдачи тем же грошем

обидчику; поверь: настанет срок,

и тот, кто был безжалостен и строг,

отравлен будет злобы тяжкой ношей!..

Молча добираюсь до кровати и ложусь, укрывшись с головой.

Татьяна умолкает, присаживается на краешек моего ложа и совсем другим тоном спрашивает:

— Сашут, ну что с тобой, сыночек? Кому ты собирался звонить? С кем хотел поговорить?

Я стоически храню молчание, и тогда она всхлипывает:

— Горюшко мое луковое, если б ты знал, как ты меня пугаешь своими выходками!.. Неужели тебе меня не жалко, а? Я же тебя с таким трудом выпросила у господа бога! Часами в церкви перед иконами на коленях стояла, поклоны била, чтоб господь послал мне дитятко! Я ж тебя так ждала, глупыш мой маленький, а ты…

Она продолжает говорить бессвязно и горячо, и, отвернувшись, я крепко закусываю палец, потому что каждое ее слово, как раскаленная игла, впивается в мое сердце.

…Она очень хотела ребенка, но судьба запретила ей эту радость. Врачи сказали, что беременность теоретически возможна, но потребуется сложнейшая операция. Татьяна согласилась не раздумывая. Операция прошла успешно, но через некоторое время возникли непредвиденные осложнения. И опять — больничная койка, долгое сражение с невыносимыми болями и страшными мыслями о том, что ничего из ее затеи не выйдет. Виктор уговаривал: «Не надо нам, Танюш, никакого ребенка, ты лучше себя пожалей…» Но она себя не жалела. Собрав в кулак всю свою волю, выкарабкалась из пропасти, куда ее спихивала старуха с косой. Более того — восстановила здоровье так, что все вокруг ахали…

Роды были трудными. Врачам пришлось помучиться, чтобы спасти хотя бы новорожденного. О жизни матери речь уже не шла — все считали ее покойницей. Но и на этот раз Татьяна одержала верх над смертью. Не потому, что была такая здоровая. Ее вытащило из комы сознание того, что ребенку обязательно нужна мать…

Когда Саше исполнилось полтора годика, очередные анализы показали: внешне здоровый и нормальный ребенок на самом деле тяжко болен. Спасти его может только срочное переливание крови. Всей, до последней капли… И основным донором стала опять Татьяна: группы крови у нее и у мальчика совпадали. Врачи предлагали воспользоваться имевшимися запасами кровезаменителя, но Татьяна настояла, чтобы мальчику досталась именно ее кровь. Так что она с полным правом могла его называть: «Кровиночка моя…»

— Ты уже спишь, сынок? — спрашивает Татьяна, прерывая свое повествование, явно не рассчитанное на понимание ее «кровиночки».

Я не отвечаю ей. Боюсь, что дрожащий голос выдаст меня. Ребенок не может воспринимать близко к сердцу рассказы взрослых о жизненных невзгодах. И не потому, что дети изначально черствы и жестоки по своей натуре. Просто они живут одним настоящим, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этакие прелестные мыслящие одуванчики…

— Ну, спи, роднуля, — вздыхает Татьяна.

Наклоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку, и мою макушку щекочет прядь ее душистых волос. Потом она заботливо подтыкает под мои бока одеяло.

Черт возьми, приятно, когда за тобой так ухаживают. Сразу становится так уютно, что тянет в сон… Если бы еще не эта навязчивая мысль, которая гонит прочь дремоту!

Не опрометчиво ли я поступил, позвонив Шепотину?

Глава 4. ПОХИЩЕНИЕ

Я полагал, что мои бывшие коллеги объявятся на следующий же день, но они почему-то не спешили. Прошел день, второй, а вестей от Шепотина не было.

Все это время я маялся, не в силах принять окончательное решение. Разумом я понимал, что поставить Королевых перед фактом трансформации их Саши в бывшего сотрудника Инвестигации было бы самым честным и, наверное, единственно правильным выходом. Но что-то удерживало меня от этого. Я давно отвык доверять самым простым и прямым путям к достижению целей. К тому же я сознавал, какое горе доставит этот факт матери Саши, перенесшей столько страданий ради того, чтобы подарить жизнь своему единственному ребенку.

Тем временем я постепенно обживался, если можно так выразиться, в детском теле. И, с одной стороны, мне это нравилось. Лишь тот, кто дожил до возраста, когда каждый новый день приносит все больше болячек. способен понять, как это здорово — испытывать давным-давно забытые ощущения легкости, энергии, все увеличивающихся сил, которые порой некуда девать; когда не напоминает о себе язва желудка со стажем, не ноет бедолага-печень, не скрипят суставы, зашлакованные отложениями солей, не болят к непогоде шрамы от ран и места переломов.

Теперь можно было носиться кругами по двору и не бояться, что это окажется непосильной нагрузкой для сердца, перенесшего два ранних инфаркта.

А как остро и свежо ребенок воспринимает окружающий мир! Только после реинкарнации удается понять, как сильно с возрастом притупляется наше восприятие. И какое это счастье — снова чувствовать запахи со всеми их оттенками, наслаждаться вкусом даже самой простой еды, различать, будто в бинокль, мельчайшие детали отдаленных объектов, слышать даже самые слабые звуки!..

И я бессовестным образом наслаждался и пользовался этим чудесным состоянием. И частенько ловил себя на том, что поступаю действительно как ребенок. Причем не ради конспирации. Мне действительно хотелось бегать, прыгать, кувыркаться и совершать те глупости, которые присущи детям!

Однажды, поняв, что тело мое поступает как ему заблагорассудится, не дожидаясь команды от мозга, я испугался: а что, если контроль моего сознания над этим переполненным жизненной энергией, буйно растущим не по дням, а по часам организмом постепенно сходит на нет и в один прекрасный день я вообще утрачу контроль над собой?

Потом до меня дошло.

Адаптация — вот что это было такое. В загадочной фразе классиков о том, что бытие определяет сознание, акцент следовало ставить, видимо, на последнее слово. Потому что в моем случае именно сознание приноравливалось к своей новой физической оболочке, стараясь удовлетворять ее потребности. И временами я ловил себя на том, что мне интереснее кататься на велосипеде, чем читать газету. Кстати, чтение являлось для меня запретным плодом, потому что, как я уяснил, Саша успел освоить только азбуку посредством кубиков да научился считать до ста.

В виде основного источника информации для меня оставался телевизор, но и то в весьма урезанном виде. Тот факт, что пятилетний ребенок живо интересуется выпусками новостей, предпочитая их мультфильмам и детским передачам, вызвал бы подозрения у взрослых.

К тому же сообщения о массовых терактах и о Слепых Снайперах исчезли с телеэкранов и со страниц газет, и можно было лишь гадать, что стало с рядовыми членами «Спирали» после гибели их главаря. Покончили ли все они с собой, уйдя в тот прекрасный мир, о котором мне твердил перед смертью Дюпон, или затаились в глухом подполье? Я этого не знал, и, честно говоря, теперь мне на это было наплевать.

В конце концов, кто я теперь такой, чтобы пытаться защитить человечество от горстки ублюдков? Если уж я ничего не сумел сделать, когда был взрослым и обладал способностью дарить людям бессмертие, то что я могу сделать, оказавшись в теле маленького человечка, которого никто еще не воспринимает всерьез?..

В то же время именно оно, мое переспелое сознание, было повинно в том, что бытие в ипостаси ребенка доставляло мне массу проблем.

Например, порой я испытывал невыносимое желание закурить. Особенно тогда, когда в моем присутствии отец Саши смолил сигарету за сигаретой, старательно задымляя тесную кухоньку. Что ж, моя тяга к никотину была естественна для курильщика с двадцатилетним стажем. В то же время я не мог позволить себе пойти на поводу у старой привычки. И не потому, что боялся карательных мер со стороны взрослых, если они застукают меня на месте «преступления». Я относился к телу ребенка, в котором очутился, как к взятой напрокат вещи. Я не имел права причинять вред не принадлежащему мне организму. Возможность того, что когда-нибудь Саша Королев вернется в это тело, была призрачной, но ее нельзя было полностью списывать со счетов.

То же самое относилось и к пиву, которое так хотелось после долгой беготни под палящим солнцем с жадным наслаждением отхлебнуть прямо из горлышка вспотевшей после пребывания в холодильнике бутылки! Но приходилось героически сглатывать слюну и утолять жажду компотом или газировкой. Хорошо, что физиологической потребности в алкоголе и никотине чистый детский организм еще не испытывал. Главное было — перебороть свои прежние низменные пристрастия.

А еще я так и не научился за эти дни питать сыновнюю любовь к людям, которые считались моими родителями. Мне было противно притворяться. Хотя, на мой взгляд, и Виктор, и Татьяна были достойны жалости и уважения, но жалость и любовь — все-таки разные вещи.

Я не знаю, как вел себя по отношению к отцу и матери настоящий Саша. Видимо, все же не так, как я, потому что временами я ловил на себе удивленный взгляд Татьяны — например, когда решительно отказывался от того, чтобы она брала меня на руки, даже если мои неокрепшие мышцы были сведены судорогой от усталости. («Пусть не удивляется — в конце концов, ребенок растет и взрослеет, а она его до самой пенсии носить на руках собирается, что ли?»)

Как ни странно, больше всего меня угнетало общество моих так называемых «сверстников». Нет, в большинстве своем это были вполне нормальные дети, без особых маргинальных наклонностей. Но мне было неинтересно с ними. Не знаю, может быть, я вообще не люблю детей, но увольте меня от того, чтобы подстраиваться под их сюсюканье! И глубоко ошибается тот, кто искренне считает этих жестоких и кровожадных пигмеев ангелочками во плоти!

Они слишком часто бывают назойливы и занудны. Они не могут не вызывать отвращения своим эгоизмом и ярко выраженным себялюбием. Они способны нанести любую моральную и физическую травму тому, кто пришелся им не по душе. Им неинтересно то, чего они не понимают. А интересует их довольно ограниченный набор благ: вкусная еда, игры с утра до ночи и примитивные, ничуть не способствующие взрослению и познанию мира зрелища: телевизионные «мультики» или компьютерные игры, особенно такие, где достаточно нажимать пару кнопок.

Ничего удивительного в этом нет. Дети — это те же взрослые, но еще не научившиеся маскироваться под заботливых родителей, под благородных политиков, пекущихся о счастье народном, и под самоотверженных филантропов.

А теперь скажите: как вести себя нормальному человеку, который по воле судьбы попал в компанию этих дикарей, еще не испорченных культурой и хорошими манерами?

Ответ очевиден — надо держаться от них подальше. Делать вид, что никого не замечаешь. Отмалчиваться, когда кто-то из них нагло посягает на твою личную свободу. С нарочитым равнодушием не обращать внимания, когда кто-то из особо агрессивных, как, например, бузотер Борька, то и дело норовит дать тебе тумака в бок или проломить череп пластмассовой лопаткой. Но есть и другие минусы.

Только находясь в теле ребенка, можно познать сполна, что такое настоящее одиночество. В прошлой жизни его можно было нейтрализовать с помощью суррогатно-дружественного общения с так называемыми друзьями и товарищами по работе. Даже разведчик-нелегал, вынужденный притворяться не тем, кем он является на самом деле, не так одинок, как реинкарнированный. По крайней мере, он не отрезан от полноправного общения с другими людьми, даже если речь идет о врагах.

А тут ни с кем не поговорить по-настоящему. Взрослые видят в тебе лишь не по возрасту серьезного и воспитанного мальчика, а детей не интересуют твои разговоры. Их увлекают вполне практические дела. Игра, стрельба из лука или из пистолета, быстрый бег, умение свистеть в три пальца и ездить на двухколесном велосипеде…

Получается, что мне светит куковать в полной культурно-коммуникативной изоляции от цивилизованного человечества как минимум еще десяток лет.

Может быть, следует еще раз связаться с шефом? Надо же выяснить, в чем причина его медлительности!

И пусть у меня дома больше нет доступа к средствам связи — после того, как Татьяна застукала меня, «родители» стали уносить на ночь аппарат к себе в спальню, — но в детском саду тоже имеется коммуникатор, и при желании можно попросить у Виктории воспользоваться им, придумав какую-нибудь убедительную причину.

Однако я уже третий день воздерживаюсь от повторного звонка Шепотину.

Сначала надо как следует разобраться, чего я хочу. А мысли путаются и рассыпаются, как стеклышки калейдоскопа, едва я принимаюсь взвешивать разные варианты своей дальнейшей жизни.

Легко и приятно жить, когда за тебя твою судьбу решают другие. Так, может, не стоит искать добра от добра? Удовлетвориться ролью ребенка, привыкнуть, — пусть с трудом, преодолевая естественные потребности и позывы… Пока еще есть шанс отказаться от помощи своего бывшего шефа. Сделать вид, что нет никакого Сабурова, а есть Саша Королев, который не поймет, чего от него хотят незнакомые дяденьки. Да, возможно, реинкарнация имела место, но потом имела место так называемая самопроизвольная инверсия личностей — и душа вашего бывшего подчиненного, Игорь Всеволодович, опять убыла в неизвестном направлении. Скорее всего, в небытие. Так что ищите ее в каком-нибудь другом теле, господин начальник!..

И даже если Шепотин будет подозревать мальчика в симуляции, он ничего не сможет сделать против воли родителей Саши.

Не будет же он прибегать к силовым методам или к грубому вранью, как это в свое время проделал Костя-Референт в отношении трехлетнего «вундеркинда» из Малой Кастровки!..

Однако вскоре события показали, что я недооценивал коварство своего бывшего шефа.

В тот день Татьяна, как обычно, отвела меня с утра в зверинец, по ошибке именуемый детским садом. День был пасмурный, моросил мелкий дождь, и это не внушало мне особого энтузиазма: непогода означала, что весь день придется провести в четырех стенах.

До обеда время катилось по сотни раз изъезженной дорожке. Для начала мы изобразили физическую зарядку, которая для большинства из присутствующих, исключая воспитательницу и меня, являлась источником дополнительных развлечений в виде размахиваний руками с таким расчетом, чтобы непременно зацепить кулаком соседа, созерцания трусиков девочек в ходе выполнения наклонов вперед и нарочито неуклюжих падений на ковер с целью вызвать всеобщий хохот.

После завтрака мы возобновили убивание времени посредством компьютерных игр, собирания и разрушения вычурных архитектурных уродцев из пластмассовых кубиков, а также хорового исполнения под аккомпанемент нашей Виктории вечнозеленого детского Шхита «Вместе весело шагать по просторам»…

В одиннадцать часов мы перевели дух, уплели за обе щеки второй завтрак, после чего Виктория Анатольевна занялась повышением нашего интеллекта с помощью практических заданий, самым трудным из которых оказалось разделить шесть яблок на четверых (когда по моей подсказке в ход был пущен нож, выяснилось, что одно из яблок содержит неаппетитного червяка, и девчонки сразу перешли на вешание в ультразвуковом диапазоне, а у мальчишек появилось нездоровое стремление засунуть миниатюрное пресмыкающееся друг другу за шиворот).

Потом мы играли в кругосветное плавание (по наущению Виктории, мне досталась роль гудка нашего воображаемого теплохода, и время от времени я должен был издавать душераздирающий вопль Тарзана, чтобы избежать столкновений со встречными и попутными судами). При этом прекрасная половина «путешествующих» разнагишалась, изображая дам, обгорающих на палубе под тропическим солнцем, а мальчишки довольно успешно разыграли эпизод нападения средневековых пиратов на мирный лайнер…

К обеду дождь внезапно прекратился, и пока мы отбывали незаслуженное ежедневное наказание, которое именуется «сончас», выглянувшее яркое солнце успело высушить траву и асфальтовые дорожки, так что после полдника нас выпустили на прогулку.

Территория детсада, огороженная со всех сторон высокой решеткой, тотчас огласилась дикими воплями и шумом, превратясь в некое подобие вольера, в котором содержатся дикие и опасные звери.

Усевшись на низенькой, раскрашенной в цвета радуги скамейке как можно дальше от этой вопящей, бегающей, качающейся на качелях и катающейся на велосипедах оравы, я предаюсь своим невеселым мыслям для отвода глаз катая туда-сюда по земле игрушечную машинку.

Время от времени с игровой площадки до меня доносится:

— Виктория Анатольевна, а Павлик опять газету ел!.. Он теперь умрет?..

— Нет, Катя, успокойся. Но его будет тошнить, и у него будет болеть живот…

— А я думаю, что он все равно умрет, потому что это была вчерашняя газета, и она, наверно, была испорченной!..

— Девочки, идите сюда, тут мальчишки качели размахали!..

— Я самая первая прибежала!

— А я — самая вторая!..

— Щас как дам тебе, и у тебя от мозгов пар дымом пойдет!..

— Садитесь, мальчики! Будем играть в концерт. Я буду концертка, а вы будете аплодисты…

— А скоро за мной мама придет, Виктория Анатольевна?

— Скоро, Петя, скоро…

— Нет, не скоро! Наверно, ваши часы опять вперед отстают…

— Борька, неси сюда свой грузовик, и тогда у нас будет целое стадо машин!..

— Миша, давай поиграем в семью…

— Давай. А как?

— Ну, ты будешь папой, а я буду мамой.

— А что я должен буду делать?

— Как это — что? Например, сначала ты будешь в меня влюбленный. Ты будешь ходить-ходить за мной и не сводить с меня глаз. И тогда я начну догадываться, что ты, видимо, в меня влюбился… И я тоже буду любить тебя больше, чем всегда!..

— А потом что?

— А потом мы поженимся… Я буду тебе готовить обед, стирать белье и ухаживать за твоим ребенком…

— А я?

— А ты сначала будешь красивым и хорошим, а потом станешь толстым и ругачим!..

Наверное, у кого-то этот лепет мог бы вызвать улыбку. У того, кто любуется милыми детишками с большого расстояния. А когда ты находишься среди них, тебе не до юмора. Помнится, у Аверченко есть рассказ о мальчике, который имел обыкновение будить автора ударом палки по голове. Детский садизм особо страшен тем, что ты не имеешь права дать маленьким хищникам адекватный отпор.

Нет, Лен, никогда ты не сможешь стать своим для этих несмышленых, по-своему забавных существ, которые бездумно верят в хорошее, светлое будущее…

Хотя они всячески пытаются вступить с тобой в контакт.

(Несколько раз ко мне приставала со своими сообщениями о чужих тайнах Ира Кеворкова — та самая щербатая девочка, которая в первый день моего пребывания в образе Саши заступалась за меня перед Викторией. То и дело стремительно налетал откуда-то сбоку, держа палку, как саблю, Борька Савельев, пытаясь вызвать меня на дуэль. А когда Виктория принесла мяч и дети стали делиться на команды для игры в «вышибалы», оказалось, что именно меня недостает, чтобы образовать равные составы команд.)

Да отстаньте вы все от меня! В том числе и вы, Виктория Анатольевна, с вашими шаблонными увещеваниями в том духе, что никто не должен отбиваться от коллектива!.. Коллектив как-нибудь обойдется и без меня.

Одиночество — праздник мой…

Хотя настроение — отнюдь не праздничное. Такая застарелая до ржавчины тоска, что впору завыть волком, а потом пойти и напиться вдрызг.

Видимо, воспитательница поняла это, потому что, присев передо мной на корточки — как тогда, в самый первый день, в парке, — заглядывает мне в лицо и тихо спрашивает:

— Что с тобой, Саша? Чем ты так расстроен, малыш? У тебя ничего не болит?

— Уйдите, пожалуйста, — прошу я, отвернувшись. — Оставьте меня в покое, Виктория Анатольевна… Пожалуйста! В конце концов, имеет право человек побыть один или нет?!

Виктория почему-то прыскает в ладонь и послушно удаляется, то и дело оглядываясь на меня.

А что смешного я сказал? Может, ее развеселили взрослые интонации из уст ребенка? А было бы ей смешно, если бы она знала правду обо мне?

Что-то я совсем раскис сегодня.

Ничего, скоро это пройдет. Конечно, пройдет. Как вся наша жизнь.

«Все пройдет, как с белых яблонь дым…» «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…» Подумать только, какими банальностями люди привыкли успокаивать себя! А как быть мне, если я знаю, что беда моя никогда не пройдет?!..

Внезапно мои размышления прерывает крик Виктории:

— Саша Королев! Сашенька! Иди сюда, тут за тобой папа пришел!..

Я поднимаюсь с радуги-скамейки, чувствуя в животе странную пустоту.

Обычно меня всегда забирала из садика Татьяна, и сегодня утром она ни словом не обмолвилась, что у нее есть какие-то планы на вечер. Значит, либо Виктор Королев действительно решил сделать жене сюрприз, вспомнив о своих отцовских обязанностях, либо…

Вот именно — либо.

Ого, какая честь!..

Рядом с Викторией неловко топчется не кто иной, как начальник российского филиала Инвестигации Игорь Всеволодович Шепотин. Собственной персоной.

За прошедшие пять лет он несколько сдал, отпустил животик и обрюзг лицом, но не до такой степени, чтобы его невозможно было опознать.

— Привет, сынок, — улыбается он как ни в чем не бывало, когда я неуверенно приближаюсь к нему. — Мама сегодня задержится на работе, так что придется нам с тобой вдвоем хозяйничать дома… Идем, а то нам еще в магазин надо заглянуть…

Я не свожу с него глаз. Ситуация мне очень не нравится.

Наверное, Шепотин и компания провели достаточно тщательную подготовку к этой операции. Изучили всю доступную информацию о Королевых, о детском садике, выяснили, что отца Саши воспитательницы и прочий персонал детсада знают лишь заочно, и решили разыграть эту карту. Расчет, в принципе, верный: кто ж заподозрит неладное, если сам ребенок подтвердит личность «папы», с радостным воплем кинувшись ему на шею?

Одного они не учли, мой бывший шеф и его помощники: что я не собираюсь играть отведенную ими для меня роль. И в то же время заявлять, что это не мой папа, было бы черной неблагодарностью с моей стороны. В конце концов, я сам позвонил Игорьку, меня же никто не тянул за руку…

— Ну что же ты стоишь, Саша? — По напряженному голосу Виктории заметно, что она учуяла что-то неладное в моем молчании. — Иди, папа ждет тебя!

Шепотин нервно откашливается. Потом, шагнув вперед, протягивает мне руку.

— Не обращайте внимания, Виктория Анатольевна, — доверительно говорит он вполголоса воспитательнице. — С ним это иногда бывает…

— Да-да, я понимаю, — кивает Виктория, не спуская с меня глаз. — И вообще, в последнее время ваш мальчик ведет себя очень странно. Послушайте, Виктор… простите, не знаю вашего отчества…

— Петрович, — подсказывает мой шеф.

— У вас в семье все в порядке, Виктор Петрович?

— В каком смысле? — таращит на нее глаза Шепотин.

— Ну, понимаете, обычно любые стрессы, вызванные ссорами родителей, смертью близких родственников, оказывают негативное влияние на неокрепшую психику ребенка, — пускается в объяснения Виктория, но «Виктор Петрович» не дает ей договорить.

— Ах, вот вы о чем! — восклицает он. — Нет-нет, с этой точки зрения у нас все нормально. И вообще, мы живем очень дружно и счастливо!..

Тоже мне, идеальный папаша нашелся! Неизвестно еще, как эти события аукнутся для Королевых, но одно точно: счастливой эта семья уже вряд ли когда-нибудь будет!..

— Правда, Саша? — заискивающе обращается ко мне Шепотин.

Не дождешься ты от меня поддержки, старый хрен!.. Сам эту кашу заварил — сам ее и расхлебывай!..

— Извините, Виктор Петрович, — изменившимся голосом говорит Виктория. — Не подумайте, что я вас в чем-то подозреваю, но вы сами должны понимать, что я несу ответственность за каждого ребенка, и если что-то с детьми случится.. Скажите, вы — действительно папа Саши?

Какая же ты наивная девушка, Вика! Если бы самозванцы всех мастей на подобные вопросы отвечали чистую правду, то не нужен был бы ни ОБЕЗ, ни прочие спецслужбы!.. К тому же Шепотин наверняка позаботился о документальном прикрытии. Ведь для нашей Конторы ничего не стоит изготовить любую «ксиву»…

Я оказываюсь прав. Шепотин с готовностью лезет во внутренний карман пиджака, приговаривая:

— Ну конечно, Виктория Анатольевна, я вас прекрасно понимаю… Как говорится: доверяй, но проверяй. Для вас-то этот принцип имеет особое значение. Пожалуйста, вот мой документ…

Он протягивает воспитательнице пластиковый кард, но она смущенно отмахивается:

— Да нет, что вы, я вам верю!.. Это я так, на всякий случай… Пожалуйста, забирайте мальчика… Саша, ты не хочешь сказать детишкам «до свидания»?

Эх, Вика, ты еще и не подозреваешь, какая тяжкая участь тебя ждет. Не пройдет и нескольких часов, как ты будешь готова провалиться сквозь землю перед родителями похищенного у тебя под носом ребенка.

Но и выдавать Шепотина я не собираюсь. Я низко опускаю голову, сую нехотя свою ладошку в широкую мужскую ладонь и плетусь рядом с отцом-самозванцем к выходу.

Мы выходим с территории садика молча, хотя лично У меня накопилось столько вопросов к своему бывшему начальнику, что я с трудом сдерживаю себя, чтобы не начать выяснять отношения у всех на виду.

Чинно шагаем по тротуару до перекрестка, потом сворачиваем направо.

Так я и думал. Машину Шепотин благоразумно оставил на соседней улице. Иначе откуда у простого водителя самосвала взялся бы длинный и приземистый «Аспарагус» блестяще-стального цвета и с явно фальшивыми номерными знаками на бортах?

— Ну-с, — впервые нарушает молчание Игорь, отпуская мою руку и приглашающе распахивая передо Мной заднюю дверцу, — прошу вас, мой юный друг…

И, терпеливо дождавшись, когда я с ногами (в знак протеста) пролезу по сиденью к противоположной дверце, а потом усевшись рядом со мной, с пафосом провозглашает:

— С возвращением к жизни и работе, Владлен Алексеевич!

— Соболезнования принимаются, — уныло ворчу я в ответ.

Глава 5. ИНТЕРВЬЮ

— Кстати, познакомься, — кивает Шепотин на человека, сидящего за рулем. — Гульченко Владимир Сергеевич.

Водитель разворачивается ко мне всем своим фасадом, и я хмыкаю:

— А мы уже три дня как знакомы.

— Вот как? — поднимает белесые брови Игорь Всеволодович.

— Правда, в момент нашего знакомства господин Гульченко почему-то представился сотрудником ОБЕЗа, — продолжаю я. — С каких это пор наши люди стали маскироваться под обезовцев, Игорь Всеволодович?

И не удерживаюсь от ехидного вопроса к Волосатому Носу:

— Кстати, Владимир Сергеевич, а та штуковина, с помощью которой вы меня поселили в этом теле, еще при вас?

И без того неискренняя улыбка на лице водителя превращается в кривую усмешку, но он не считает нужным отвечать на провокацию. Молча отворачивается от меня и, запустив двигатель, глядит на экранчик ретровизора, выжидая момент, когда в потоке уличного движения возникнет прогал.

Шепотин умиротворяюще произносит:

— Ну-ну, Владлен Алексеевич, не будем забегать вперед. Я понимаю, какой психологический шок вы испытали, но. тем не менее, я бы посоветовал вам хладнокровно проанализировать сложившуюся ситуацию. Давайте разложим все по полочкам, по порядку… Да, он ничуть не изменился за эти пять лет. Все тот же любитель занудных разбирательств и хладнокровного анализа.

— Давайте, — соглашаюсь я. — Предлагаю начать с того, куда мы сейчас едем и как вы собираетесь действовать, когда родители Королева узнают, что их мальчика похитил какой-то самозванец? Тем более что ОБЕЗу не составит труда выйти на вас по вашим приметам — достаточно будет запустить базу данных…

Шепотин морщится.

— И это вы называете — по порядку? — спрашивает с кислой гримасой он. Однако я требовательно гляжу на него в упор, и он пожимает плечами: — Ладно, как хотите, Владлен Алексеевич…

Машина наша уже несется в плотном потоке уличного движения.

— Что касается вашего первого вопроса, — так же невозмутимо и размеренно продолжает шеф, как будто выступая на очередной утренней «летучке» в Конторе, — то сейчас мы едем в ближайший аэропорт и летим, естественно, в Москву. Домой, я бы сказал… А в отношении вашего так называемого похищения могу сказать только одно. Во-первых, Королевы хватятся вас не так скоро, как вы предполагаете, а во-вторых, когда у них появится желание увидеть вас, то люди, которые осуществляют информационное прикрытие вашей эвакуации, сделают все возможное, чтобы заверить их во временной невозможности такой встречи… Ну и, наконец, никакой ОБЕЗ искать мальчика Сашу не будет.

— Почему?

— Потому что Владимир Сергеевич — не мой подчиненный, — кротко поясняет Шепотин. — Он на самом деле работает в Общественной Безопасности, Дело в том, что вся эта операция проводится нами совместно с ОБЕЗом.

Я откидываюсь на мягкую спинку сиденья, подтянув к подбородку голые колени и обхватив их руками. Меня начинает бить какой-то странный озноб, и хочется как-то удержать внутри себя тепло, которое стремительно улетучивается из моего тела подобно воздуху, вышвыриваемому разницей давления в вакуум через пробоину в борту космического корабля. Шепотин недоуменно косится на меня (видимо, он не ожидал, что я буду вести себя, как настоящий ребенок), но воздерживается от комментариев.

— Ничего не понимаю! — после паузы признаюсь я. — Чем вызвана эта возня вокруг меня? Нуда, я стал одним из тех «вундеркиндов», которым удавалось воскреснуть после смерти в новом теле. Реинкарнация, чудеса, загадки и все такое прочее… Но разве мое возвращение с того света не было вызвано вами искусственно? Я же раскусил, что за приборчик вы с напарником тогда ко мне применили, Владимир Сергеевич. В нем наверняка содержалось что-то вроде архива моей личности, со всеми ее воспоминаниями и сведениями. — (Гульченко на секунду отрывается от вождения, глянув на меня через плечо. Я жду, что он что-то скажет, но он лишь непонятно хмыкает, крутит головой и вновь впивается взглядом в лобовое стекло-экран.) — И непонятно, почему вам потребовалось проводить эти манипуляции украдкой. И почему, когда мое сознание было успешно подсажено Саше Королеву, вы бросили меня и сбежали, как нашкодившие школяры?.. А дальше вообще идут одни сплошные загадки. Например, как объяснить, что заявились вы лишь сегодня, а не на следующий день после моего звонка?

Возможно, со стороны гневная тирада пятилетнего мальчугана в адрес двух немолодых представительных мужчин выглядит неестественно, но я уже не воспринимаю Шепотина как своего начальника, а питать теплые чувства к Волосатому Носу не хочется.

Исчерпав мысленный перечень первоочередных вопросов, я умолкаю. На несколько секунд в кабине «Аспарагуса» воцаряется предгрозовое затишье. Потом Гульченко издает сдавленное, нечленораздельное междометие.

— Ну и ну, — более внятно произносит он, обращаясь к моему бывшему шефу. — Неужели у вас в Инвестигации все такие неблагодарные, Игорь Всеволодович?

Вопрос этот не нравится не только мне, но и Шепотину.

— Попрошу без обобщений, — требует он. — Тем более что в вашем ведомстве тоже не ангелы трудятся…

— Да нет, — опять крутит головой Гульченко. — Я не в том смысле, Игорь Всеволодович… Согласитесь, что все это странно: мы, понимаешь, вернули к жизни вашего сотрудника, а он, вместо того чтобы радоваться, недовольство проявляет!.. Кстати, за его реинкарнацию нам с напарником еще и выговор сунули — мол, не углядели, что он — «невозвращенец»!..

Развить эту тему обезовцу мешает темно-синий фургон с рукотворной надписью на заднем борту: «Осторожно! За рулем — камикадзе!», вывалившийся прямо перед нами откуда-то сбоку на приличнойскорости. Ругнувшись, Гульченко бросает машину влево, избегая столкновения, и я валюсь на Шепотина, а тот, в свою очередь, на дверцу.

— Вы лучше ведите машину как следует, — ледяным голосом просит Игорь Всеволодович. — И предоставьте мне самому разбираться со своими сотрудниками… Тем более что я вас и старше по возрасту, и выше по служебному положению!

— Да пожалуйста, — пожимает плечами Гульченко. Неприятный тип. И хотя все физиономисты — бессовестные шарлатаны, но кое в чем они правы. Люди с волосатыми ноздрями явно не заслуживают доверия.

— Послушайте, Владлен Алексеевич, — обращается ко мне Шепотин, перестав уделять внимание обезовцу. — Я думаю, наступил момент расставить все точки над «I». Боюсь, что у вас сложилось несколько превратное представление и о ситуации в целом, и о своем положении в частности. Насколько я понял, вы отнюдь не осчастливлены реинкарнацией и вас тяготит необходимость пребывать в образе малолетнего ребенка… Но вы же сами попросили, чтобы я забрал вас из Дейска, разве нет? И я исполнил ваше пожелание. Поперся к вам на выручку, как идиот, хотя мог бы отправить любого из своих сотрудников!.. Так что же вы, в конце концов, хотите от нас? В чем суть ваших претензий?

Каждое слово, которое выплевывают его полные, мясистые губы, наполняет меня отвращением. Теперь понятно, за что я всегда подсознательно ненавидел Игорька. Не за его занудство и стремление в любой ситуации выглядеть благородным, воспитанным джентльменом. Я всегда чувствовал, что за внешним лоском и сдержанностью Игоря Всеволодовича скрывается черствость и равнодушие к окружающим. И не только к своим непосредственным подчиненным. К людям вообще.

Поймет ли он меня, если я выложу ему все то, о чем думал, ворочаясь бессонными ночами на узкой детской — на чужой — кроватке? Дойдут ли до его зашоренных объективными необходимостями и целесообразностями мозгов мои возражения против такого пути к познанию Истины, который, как бетоноукладчик, прокатывается по чьим-то жизням, плюща и трамбуя их безжалостным прессом?

И поэтому вслух я говорю, ткнув пальцем себя в грудь:

— Я хочу, чтобы вы вернули сюда сознание Саши Королева. И звонил я вам, Игорь Всеволодович, только ради этого.

Разумеется, он не удивляется моему нелепому желанию.

Он вообще старается ничему не удивляться. Аристократ хренов!

— Боюсь вас разочаровать, Владлен Алексеевич, но это невозможно сразу по двум причинам. Во-первых, потому, что вы ошибаетесь в своем предположении о некоей матрице вашей личности, которую якобы переписали в мозг этого мальчика сотрудники ОБЕЗа. Все это — чушь, достойная лишь дешевых фантастических триллеров. На самом деле все обстоит гораздо сложнее. Помните то дело «вундеркиндов», которое мы начинали еще при вас?

— А как же? — кривлюсь я. — «Кто они — врожденные гении или вернувшиеся с того света?»… «Генетическая память или ясновидение?»… «Сколько жизней мы можем прожить?»… Примерно такие вопросы задавались со страниц газет и с экранов имиджайзеров, а мы отрабатывали каждую из этих версий, так и не находя окончательного ответа…

— Вы зря иронизируете, — невозмутимо возражает Шепотин. — Ответ мы все-таки нашли. Правда, не очень давно и, разумеется, не для широких кругов общественности. Реинкарнация существует, и это такой же достоверный факт, как шарообразность Земли. И, как нам удалось выяснить, осуществляется она примерно в семидесяти пяти случаях из ста. То есть почти каждый человек, погибший насильственной смертью — это особенно важно, хотя нам пока неизвестно, чем это объясняется… может, все дело в том, что ноосфера таким образом пытается вторично реализовать не исчерпанный до конца ресурс… — так вот, каждый преждевременно погибший имеет шанс оказаться в чужом теле. В виде этакого архивного файла, скрытого в генах носителя. И имеется еще одна любопытная закономерность, которая проливает свет на механизм этого явления… Как правило, все реинкарнированные погибли именно в тот день, когда на свет появился их будущий носитель. Видимо, в этом проявляется стремление природы избежать затрат энергии, которые повлекло бы длительное хранение ноо-матриц. Едва рождается новая телесная оболочка, как сознание умершего внедряется в нее, и если учесть, что рождаемость на Земле в среднем превышает смертность, то недостатка в носителях не наблюдается — во всяком случае, в обычных, мирных условиях… Правда, никто не подозревает о том, что носит в себе чужое сознание. А без дополнительных стимуляторов реинкарнация может и не реализоваться. Это происходит лишь в редких случаях, под влиянием либо аномальных природных условий — как, к примеру, в Индии, где таких случаев было больше всего, — либо случайных событий, способных активировать ноо-матрицу. В то же время широко известны отдельные проявления латентной деятельности чужого сознания, которые ощущает на себе почти каждый человек. Прежде всего, я имею в виду явление «дежа-вю». Или сны — яркие, настолько реальные и достоверные, которые кажутся людям просмотром документального фильма о чьей-то жизни. А возьмите трансвеститов, гомосексуалистов… В прошлой жизни они наверняка принадлежали к другому полу, и теперь заложенная в их генах программа другой личности заставляет их вести себя по-женски. Есть предположение, что и многие психические расстройства — шизофрения, раздвоенность сознания, беседы с таинственными голосами — тоже являются следствием того, что в одной телесной оболочке могут сосуществовать две психических сущности, которые попеременно захватывают власть над сознанием носителя…

Тут мой бывший шеф внезапно умолкает, озабоченно вглядываясь в окружающую местность (город закончился, и мы мчимся по автостраде, которая петляет по лесным холмам), и я пользуюсь этим, чтобы спросить его:

— Значит, вы научились возвращать в этот мир души умерших? И, значит, в каждом человеке, как в футляре, хранится чья-то душа?

Шепотин отрывается от созерцания пейзажа за окном и вновь поворачивается ко мне.

— «Души», «душа», — брюзжит он. — Вы же — инвестигатор, Владлен Алексеевич, так не опускайтесь до религиозной терминологии! Мы предпочитаем использовать понятие «ноо-матрица» или, если вам угодно, «слепок личности». Это во-первых… А, во-вторых, вовсе не каждый является носителем чужих матриц! Я ведь объяснял вам, что рождаемость…

— Это мне понятно, Игорь Всеволодович, — обрываю его я. — Другое меня интересует: зачем вам это понадобилось и почему вы решили проводить эксперименты именно на детях?

Он усмехается:

— Позвольте начать со второго вопроса… Дело в том, что когда мы разработали методику искусственной активации ноо-матриц, то сразу столкнулись еще с рядом нюансов. Например, оказалось, что реинкарнация возможна лишь в том случае, если носитель не достиг тою возраста, когда его сознание полностью подавляет «альтер эго». Это происходит где-то к годам шести-восьми, хотя, конечно, бывают и исключения, и вы их сами прекрасно знаете…

Да, это так. Американке Лидии Джонсон исполнилось тридцать семь лет, когда под гипнозом она начала видеть странные картины реальных событий, происходивших в прошлом, и разговаривать на шведском языке, который до этого абсолютно не знала и даже не слышала. Однако у большинства других всемирно известных «перевоплощенных» — жителей Индии Сворнлаты, Шанты Деви, Бишема Чанда, у араба Имада аль-Аввра, у бразильянки Тины, у русской девочки Оли Зайцевой — память о «прошлой жизни» проявлялась в возрасте от трех до пяти лет.

— К тому же, — продолжает Шепотин, — нас пока интересуют не все люди на Земле, а лишь те, кто родился в один определенный день. И тут мы вплотную приближаемся к ответу на ваш другой вопрос: зачем мы принялись в массовом порядке реинкарнировать всех тех, кто имел несчастье, как и вы, погибнуть в этот день… Впрочем, это уже не моя епархия, и я могу лишь предоставить слово Владимиру Сергеевичу.

Волосатый Нос вклинивается в наш разговор, не дожидаясь дополнительных приглашений.

Говорит он по-военному четко и кратко, словно сочиняет рапорт начальству.

…Когда операция по штурму плавбазы Дюпона закончилась мощным взрывом, унесшим жизнь всех, кто находился в непосредственной близости от эпицентра, Раскрутка в частности и ОБЕЗ в целом вздохнули с тайным облегчением. Конечно, было жаль, что за уничтожение неврастеника, возглавлявшего всемирную террористическую сеть, пришлось заплатить жизнями оперативников, включая Слегина. Но зато «Спираль» теперь была обезглавлена, а значит — обречена на медленную агонию. Так оно и произошло. Постепенно всех Слепых Снайперов удалось загнать в угол, и, чтобы избе-. жать ареста и суда, почти все они покончили собой.

Не прошло и года, как безумцев, портивших жизнь людям, не осталось ни одного.

Однако еще через год откуда-то из глубин всемирной компьютерной Сети, с анонимного и доселе не существовавшего сервера новому руководству Раскрутки пришло сообщение, которое впоследствии получило наименование «завещание с того света». Его автором был не кто иной, как покойный Дюпон. В своем письме, которое было явно заготовлено заранее, он уже ничего не требовал и не выдвигал никаких условий. Это было всего лишь предупреждением, но таким, от которого вставали дыбом волосы на голове даже у тех, кто не мог похвастаться пышной шевелюрой.

Смертный приговор человечеству — вот что это было такое.

И. в отличие от обычных мер наказания, он не подлежал ни пересмотру, ни отмене, ни обжалованию. Потому что тот, кто вынес его, был уже недосягаем для приговоренных.

Покойник сообщил, что ОБЕЗ допустил огромную ошибку, уничтожив физическую оболочку, в которой он, Дюпон, пребывал на этом свете. И теперь отдуваться за эту ошибку придется всей планете. Потому что он оставил на Земле некий сюрприз замедленного действия, который должен сработать так, что вся планета перевернется вверх тормашками. Впрочем, это произойдет еще не скоро, издевался автор сообщения. Ровно через тысячу четыреста дней с момента отправления этого письма. Вы спросите — почему не сразу? А чтобы продлить ваши предсмертные муки, ха-ха-ха…

Садист даже после смерти оставался садистом.

Дабы ни у кого не возникало сомнений в реальности угрозы, Дюпон заготовил доказательство. Веское доказательство. И даже о-очень веское. В энный момент должен сработать промежуточный сюрприз. Правда, поменьше весом, чем основной, но и от него содрогнется человечество. Как у вас обстоит с географией, ребята? Столицу Японии, надеюсь, помните? Так вот, скоро вы ее забудете. Потому что через полгода Токио исчезнет с лица земли. Как, впрочем, и сама Япония… Не прощаюсь, но говорю вам: до встречи на том свете!

Первой реакцией ОБЕЗа, естественно, было недоверие. Дескать, это проделки неизвестного шутника, которому удалось получить доступ к архивам Раскрутки. Но на всякий случай и больше для очистки совести, чем всерьез, определенные меры с целью проверки достоверности «завещания с того света» были предприняты.

За несколько месяцев спецслужбы провели проверку невиданных масштабов. Был буквально обыскан каждый квадратный метр японской столицы — в основном в поисках ядерного устройства. Были предприняты беспрецедентные меры безопасности по защите от оружия массового уничтожения. Токио был закрыт для въезда не только иностранцев, но и жителей других областей Японии. До полной эвакуации населения дело не дошло — во-первых, руководство ОБЕЗа не восприняло угрозу покойника всерьез, а во-вторых, уже не было ни времени, ни средств для такого масштабного мероприятия.

Во время работы на Японских островах «раскрутчики» испытывали ощущение напрасной траты времени и сил. Как это не раз бывало у них на менее крупных объектах, когда приходилось проверять якобы заминированную школу, здание городской администрации или концертный зал лишь из-за того, что какой-то придурок решил развлечься анонимным звонком в полицию…

Однако на этот раз интуиция их обманула. В назначенный Дюпоном день на дне океана, в непосредственной близости от Японских островов, сработали мощные вакуумные бомбы. Остров Хонсю разломился пополам, и не только Токио, но и другие японские города и поселки оказались смытыми в море гигантскими волнами и разрушенными землетрясениями чудовищной силы.

Три четверти населения японской столицы погибли сразу. Еще процентов двадцать, получив тяжкие травмы и ранения, умирали в течение нескольких месяцев.

Мир действительно содрогнулся.

И тогда «завещанию» террориста поверили. Во всяком случае, те, кто знал о нем (до самого последнего дня эта информация Дюпона хранилась в строжайшей тайне от общественности).

Но что можно было сделать за оставшиеся три с лишним года, если никто не ведал, откуда и как будет нанесен смертельный удар по планете?

Первоначально этой проблемой занялись маститые эксперты и специалисты. Цвет науки, лауреаты различных премий, забросив работу над своими собственными исследованиями и экспериментами, по двенадцать, а позже — и по шестнадцать часов в сутки ломали голову над тем, каким образом один-единственный человек, даже обладавший значительными финансовыми средствами и запасами смертельного оружия, может уничтожить целую планету. При этом было рассмотрено множество теорий катастроф и искусственного апокалипсиса. Однако к окончательному выводу ученые до сих пор не пришли. Их мнения сходились лишь в том, что в качестве орудия конца света маньяк наверняка будет использовать мощное взрывное устройство с детонатором замедленного действия. Но оставалось загадкой, где именно такое устройство установлено и какую цепную реакцию оно призвано спровоцировать…

В принципе, оставалось два выхода: либо уповать на то, что, в конечном счете, Дюпон блефовал, либо надеяться, что глобального и мгновенного катаклизма, на который он рассчитывал, не получится, а значит, полной гибели планеты можно будет избежать.

И тут неожиданно на горизонте забрезжил свет надежды. Он был очень слабым и тусклым, но это был единственный шанс на спасение человечества.

К тому времени Инвестигации удалось создать устройство, позволявшее активировать личности умерших. Так называемый «реинкарнатор». И тогда стало возможным то, о чем еще недавно нельзя было и мечтать. Например, оживить этого мерзавца Дюпона и выбить из него сведения о предстоящем конце света.

Правда, объем предстоящей работы обещал быть гигантским. Исходя из выводов инвестигаторов о том, что ноо-матрица «пересаживается» в тело новорожденного практически без задержки, требовалось обработать «реинкарнатором» всех, кто родился вдень гибели Дюпона. Не только в Сообществе, но и по всему миру, поскольку, как показали предварительные эксперименты, никаких географических закономерностей для реинкарнации не существует.

Плюс ко всему, надо было обеспечить полную секретность этой необычной операции. Прежде всего, от средств массовой информации, а в конечном счете — от населения планеты. По мнению руководства ОБЕЗа, гласность грозила ненужным усложнением условий проведения «спецмероприятий».

В итоге решение было принято. На самом высшем уровне. Были созданы специальные группы из числа тщательно отобранных сотрудников ОБЕЗа и Инвестигации. Был проведен сбор данных о возможных носителях искомой ноо-матрицы. Результат оказался удручающим: несколько десятков тысяч детей, разбросанных по всей планете. А с учетом того, что еще не везде велся строгий учет новорожденных, вероятность успешного исхода розыска снижалась еще больше. А если учесть, что так называемое «переселение души» осуществляется почти мгновенно лишь в девяноста случаях из ста, то не стал ли Дюпон исключением из этого правила? Или его ноо-матрица по каким-то причинам вообще не внедрилась в новорожденного?

В общем, обезовцам было от чего прийти в отчаяние и заранее опустить руки.

Но лучше было, стиснув зубы, методично и планомерно проверять известных кандидатов, ставя галочки против отработанных пунктов в длинном списке.

Что они и продолжают делать до сих пор…

— Значит, вы пока не нашли этого подонка? — спрашиваю зачем-то я.

— Конечно, нет, — отвечает за обезовца Шепотин. — И знаете, почему? Мартин Лютер Кинг однажды сказал: «Если мне скажут, что завтра наступит конец света, то еще сегодня я посадил бы дерево»… Вот они, наши коллеги, в большинстве своем и руководствуются этим изречением. И не только сажают деревья, но и занимаются другими делами. Мелкими и ничтожными для планеты, но зато важными для самих этих людей… Понимаете, Владлен Алексеевич, проблема заключается в том, что даже самые честные и добросовестные исполнители все еще не осознали свою ответственность за порученное дело. Тем более такое, как спасение всей нашей цивилизации…

— Послушайте, господа инвесгигаторы, — с внезапной горечью говорит Гульченко, — а вам не кажется, что критиковать — проще всего? Вы хоть представляете себе, какую задачу нам приходится выполнять? Вон про иголку в стогу сена даже пословицу сложили, а тут все гораздо сложнее… И, кстати говоря, работать нам приходится в абсолютно неудобных условиях. Да если бы вы знали, на какие ухищрения порой приходится идти, чтобы проверить ребенка быстро, надежно да еще так, чтобы ни его родители, ни няньки всех мастей ничего не заподозрили! Ведь у всех сразу возникает куча вопросов: а зачем, а почему, а что случилось? Правда, на разные случаи жизни у нас есть свои заготовки, но в последнее время все чаще наши «легенды» летят ко всем чертям, потому что сталкиваешься с упрямым нежеланием отдельных несознательных граждан подвергать своих отпрысков тестированию… А в результате — играем в конспирацию, под киднепперов маскируемся, под врачей-педиатров, под полицию, черт знает под кого!.. Сочиняем сценарии, как какие-нибудь массовики-затейники, как лучше и незаметнее подступиться к каждому кандидату на роль Дюпона, тратим массу времени, нервов, сил и денег — да-да, и, между прочим, не своих собственных, а тех бюджетных средств, которые могли бы пойти на строительство школ, больниц, на выплату пенсий старикам и пособий инвалидам!.. Спим кое-как, урывками, потому что людей не хватает для такой работы, а порой бывает нужно не только мотаться по нашему материку, но и мчаться сломя голову на другой континент, в дебри какой-нибудь сельвы или в пекло пустыни, потому что там в одном из голопузых аборигенов внезапно прорезалась чья-то русскоязычная душа!..

Он умолкает, а потом совсем другим, надтреснутым голосом произносит:

— А самое-то страшное не в этом заключается, поймите… Самое страшное — что осталось до назначенного этим гадом срока всего ничего, каких-то несколько месяцев, а результатов пока нет!

— Ну-ну, — отеческим тоном говорит Шепотин. — Вы уж не бейте себя в грудь с такой силой, Владимир Сергеевич. А не то публика обольется слезами над вашей горькой долей… Между прочим, все хлопоты и лишения вам компенсируют сполна.

— Что вы имеете в виду? — вскидывается обезовец, и я невольно беспокоюсь, не повлияет ли стресс на его водительские навыки.

— Как — что? — невозмутимо говорит Игорь Всеволодович. — Как будто вы сами не знаете… Властных полномочий вам дали — выше крыши. Полный карт-бланш. Вы ж теперь у нас вне закона и морали, что хотите — то и творите! А что касается последствий — так ведь цель-то какая благородная и гигантская! Такая все спишет впоследствии, любые издержки и злоупотребления… Если, конечно, она будет достигнута…

Во дает, шеф-то мой! А я уж было записал его в ранг бессердечных, циничных администраторов и бюрократов. А оказывается, и в нем сохранились остатки человеческого…

— Издержки, говорите? — сипит Гульченко, и в ретровизоре отражается его перекосившаяся от гнева физиономия. — Вы что, издеваетесь? Издержки в любом деле могут быть, а уж в таком сверхъестественном, как это, — и подавно!.. И потом, уж кто бы говорил об издержках, только не вы, Игорь Всеволодович!

Может быть, вам напомнить, кто нам подсунул этот якобы чудодейственный приборчик, именуемый реинкарнатором, а? Кто заверял на все лады, устно и письменно, что он работает эффективно и безотказно? Не Инвестигация ли ваша?.. А мы теперь, значит, отдуваться должны за вас? Не выйдет!

— Ладно, ладно, — успокаивает его Шепотин. — Что это вы так разошлись, голубчик? Давайте не будем пенять друг другу на ошибки, а будем делать одно общее дело, каждый на своем участке…

«Общее дело». Хм, знакомый термин… Интересно, где сейчас Костя-Референт? Небось докторскую степень без диссертации получил, если вообще не звание членкора… Как же — ведь именно с его подачи Инвестигация сумела проникнуть в самую великую тайну природы!..

— А вам не кажется, господа, что кроме вас в машине есть еще кое-кто, кому непонятен ваш эзопов язык? — подаю голос я, и оба моих спутника удивленно косятся на меня так, словно действительно забыли о моем присутствии. — Что это за издержки, о которых вы толкуете? И почему…

В этот момент машина сворачивает с шоссе куда-то вбок, и Игорь Всеволодович перебивает меня на полуслове:

— Мы уже прибыли, так что приберегите ваши вопросы для более подходящего случая, Владлен Алексеевич.

Глава 6. ВОПРОСЫ В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ

Я думал, что мы отправимся спецрейсом и в сопровождении по меньшей мере взвода вооруженных обезовцев. Воображение рисовало пустынное летное поле, темноту, разрываемую вспышками прожекторов и мигалок полицейских машин, шеренги людей в форме, выстроившихся от здания аэропорта до самого трапа самолета, и наше шествие через этот живой коридор…

Но все оказалось гораздо проще и будничнее.

Аэр был самым обычным, и на посадку мы шли вместе со всеми пассажирами. Разумное решение: двое мужчин с пятилетним мальчиком — не то зрелище, которое способно заинтересовать посторонних.

Правда, в душе я был убежден, что Шепотин выдавал желаемое за действительное и в Дейске меня все-таки хватились, а значит, в аэропорт уже должна была прийти розыскная ориентировка в отношении похищенного неведомыми злоумышленниками Саши Королева.

Нет, сам я не хотел выкидывать фортели в виде истошных призывов о помощи. Но чисто с профессиональной точки зрения было интересно, как будут выкручиваться мои сопровождающие в ходе объяснений с сотрудниками службы безопасности аэропорта.

Но у ОБЕЗа действительно было все «схвачено». Служащих зала регистрации вполне удовлетворили фальшивые документы Шепотина на имя Виктора Королева и его сына, и никаких проблем на этой почве не возникло…

Стюардесса, встречающая пассажиров в салоне аэра однообразной резиновой улыбкой, оживляется, увидев меня, и со словами: «Ой, какой серьезный пассажир у нас сегодня!» — гладит меня по голове.

Забыв о своей внешности ребенка, я шарахаюсь от нее в сторону. Шепотин и Гульченко украдкой хихикают.

Что ржете, олухи?!. Вас бы на мое место, посмотрел бы я, как бы вы реагировали на умильные причитания в ваш адрес!..

Разумеется, от подобных комментариев вслух я воздерживаюсь и, стиснув зубы, миную чересчур любвеобильную хозяйку салона.

Места наши находятся в одном ряду. Пользуясь своими детскими правами, мстительно залезаю на кресло у иллюминатора, опередив своих спутников, которые, похоже, имели иное мнение насчет распределения мест и явно планировали посадить меня между собой. Смешно: неужели они опасаются, что я сбегу от них во время полета?

Еще в аэропорту, изучив расписание рейсов, я уяснил, что полет до столицы занимает два часа.

Слишком мало для того, чтобы заняться чем-то стоящим, и слишком много для того, чтобы одолеть скуку, этот вечный враг всех странствующих и путешествующих.

Правда, у меня такой проблемы нет. За время полета я намерен получить от своих спутников ответы на кое-какие вопросы. Однако у моих конвоиров имеется иное мнение на этот счет. Не успевает аэр оторваться от земли, как они дружно принимаются умолять стюардессу, чтобы она немедленно обеспечила их полусухим полетным пайком и безалкогольными напитками, а избежав голодной смерти, готовятся отбыть ко сну.

Вот кому надо устраивать ежедневный сончас, а не ребятишкам в детском саду!

Всем своим видом Шепотин и Гульченко дают мне понять, что беседовать на тему служебных тайн в общественных местах — преступление, и первый же мой вопрос о реинкарнации вызывает у них лишь шипение.

В том смысле, что враг подслушивает, у стен имеются уши. а болтун — находка для шпиона, поскольку вокруг — не мирные пассажиры, а вражеские агенты.

Ах, так? Ладно. Болтать не будем. Но есть и другие способы общения.

Невинным тоном интересуюсь, имеется ли у Шепотина при себе мини-комп. Или хотя бы комп-нот. Ничего не подозревающий шеф достает из внутреннего кармана пиджака никелированный «Эстим» и с нескрываемым облегчением брякает его мне на колени. Ему мнится, что, как всякое нормальное чадо, я буду использовать аппарат для крайне увлекательных игр в тетрис, морской бой или, на худой конец, в крестики-нолики.

Каково же оказывается его разочарование, когда через несколько секунд я подсовываю под его сонно клюющий нос экранчик комп-нота, на котором мною набрана следующая фраза:

«Предлагаю продолжить интервью, Игорь Всеволодович».

Издав мученический вздох, Шепотин заявляет, что он не расположен отвечать на вопросы, пусть даже задаваемые в письменном виде.

Но я не собираюсь давать ему поблажку. Настал мой звездный час, и я твердо намерен отыграться сполна на человеке, иго которого был вынужден терпеть на протяжении многих лет.

Для начала отстукиваю те вопросы, которые возникли у меня в голове в связи с жалобами Гульченко на трудности тайной облавы на Дюпона:

«Допустим, обезовцы убедились в том, что тот или иной реинкарнированный им не нужен. Что с ним происходит дальше? Он что — продолжает жить в теле ребенка вместе со своими родителями? Объясняют ли ему, что с ним произошло? И, кстати, как проверяющие узнают, кто перед ними? Не все же такие простодушные, чтобы честно и без утайки выложить каким-то посторонним типам свои анкетные данные/»

Шепотин пытается испепелить меня гневным взглядом, когда я вторично демонстрирую ему экранчик комп-нота, но я делаю вид, что любуюсь в иллюминатор на заходящее солнце.

Игорек поворачивается к обезовцу с очевидным намерением призвать его на помощь, но Гульченко, запрокинув голову аж за спинку кресла, размеренно посапывает в обе свои волосатые ноздри.

Ничего не поделаешь — Шепотину приходится вспомнить давным-давно забытые навыки компьютерного набора. Его пухлые пальцы, то и дело неуверенно зависая в воздухе, принимаются нажимать миниатюрные клавиши. В семи случаях из десяти он допускает грубые опечатки и, чертыхаясь себе под нос, сердито поправляет очки, съезжающие на кончик носа.

Не проходит и пятнадцати минут, как мое терпение вознаграждается следующим текстом:

«1. Наш прибор позволяет осуществлять не только активацию ноо-матрицы, но и ее последующую дезактивацию.

2. В ходе активации на носителя оказывается определенное психофизическое воздействие, которое призвано обеспечивать достоверность показаний объекта.

3. Как правило, после проверки проблем с носителем не возникает (см. пункт 1). К сожалению, по неизвестным причинам дезактивация не срабатывает в отношении примерно 2% от общего числа объектов проверки. Поскольку это долго объяснять, поговорим на эту тему потом.

4. Слушай, иди к черту со своим обывательским любопытством! Тебе что — горит узнать все прямо сейчас ?!»

Конечно, горит! Почему я должен быть сыт вашими обещаниями насчет «потом»? Не зря же поговорка советует ковать железо, пока оно горячо!..

И не успевает Шепотин с наслаждением закрыть глаза и откинуть свой складчатый затылок на подголовник, явно подражая Гульченко, как я уже толкаю его в бок, предлагая прочесть новый вопрос:

«А почему меня забрали только сейчас, а не сразу после реинкарнации ?»

Он с неудовольствием ерзает на мягком сиденье и после напряженной мыслительной деятельности решает быть лаконичным, как древний спартанец:

«Отстань!»

Ах. вот как?1 . Ты еще и хамишь, вновь перейдя на «тыканье»?! Что ж, посмотрим, как ты сейчас запоешь, любитель спать во время полета!

«Если не будете отвечать на мои вопросы, позову стюардессу и скажу, что вы меня похитили, чтобы потребовать от моих родителей выкуп!»

У Игорька чуть очки с носа не слетают, когда он усваивает суть этого ультиматума.

— Ты что, с ума сошел? — уже вслух осведомляется он, с отвращением уставившись на меня. — Как ты себя ведешь? Ты что — забыл, кто ты такой?

— Ага, — подхватываю я. — Конечно, забыл. Реинкарнированным ведь свойственно забывать, кто они такие, — вы сами это сказали, Игорь Всеволодович!

— Прекрати паясничать! — шипит грозно он. — Немедленно! А то…

— А то — что? Снова превратите меня в ребенка? Или выпорете ремнем у всех на виду? Это же непедагогично, папаша!..

Он отворачивается.

И я тоже.

Меня распирает недетская обида.

Естественно, приводить в действие свою угрозу я не собираюсь, но явное нежелание шефа общаться со мной мне не нравится.

Я созерцаю луну, парящую над облаками, и пытаюсь переварить плоды общения со своими спутниками.

Помнится, Слегин сравнивал положение, в котором он оказался, получив ультиматум Дюпона, с поездом, который вот-вот отойдет от перрона и на который можно успеть, только прыгнув в последнюю дверь последнего вагона.

Бедняга, он не ведал, что эта ситуация может повториться. Но с гораздо более трагическими последствиями. Теперь на карту поставлена судьба не одного, пусть даже очень большого, города, а всего человечества. Разумеется, если главарь Спирали не вздумал блефовать. Возможно, я был единственным, кто с ним общался непосредственно. И уж я-то знал, что Дюпон и в самом деле вынашивал подобные планы.

«Ваши современники не проживут и пяти лет, если я по каким-то причинам безвозвратно уйду в Иной Мир…

И гибель их будет долгой и мучительной»…

Вопрос: было ли это пустой болтовней претендента на лавры всемирного злодея, или он успел подготовить массовое уничтожение населения планеты?

Может — первое. А может — и второе… Теперь это вряд ли удастся узнать. Если, конечно, тандем ОБЕЗа и Инвестигации не сумеет вернуть к жизни маньяка. Но не так, как это делал в свое время я, а пробудив его черную душу, дремлющую в хрупком тельце какого-то ребенка.

Представь, что где-то на свете в эту минуту живет мальчик. Или даже девочка: если верить шефу, закономерностей в переселении душ сообразно половой принадлежности не существует. Этот ребенок может быть сиротой или иметь полный комплект близких родственников. И никто из его окружающих, ни он сам не подозревают, какой миной замедленного действия он является.

В этой связи возникает один весьма неприятный вопрос: предположим, что Шепотин, Гульченко и прочие сыскари однажды (а самое главное — вовремя) доберутся до этого ребенка. «Носителя», как они упорно именуют детей, чье тело стало убежищем для «мертвых ДУШ». И что тогда? Сумеют ли они остаться объективными и не отождествлять сознание своего врага номер один с его физической оболочкой? Сделают ли они скидку на то, что перед ними ребенок, или станут обращаться с ним так, как положено обращаться с самыми гнусными и бесчеловечными преступниками?

И какую роль во всем этом они отводят мне? И тут меня всего обдает жаром. Теперь понятно, чем было обусловлено нежелание шефа отвечать на мои вопросы относительно моей реинкарнации и задержки с «эвакуацией». Просто он не хотел мне говорить правду. Потому что, в принципе, я им был не нужен сам по себе, как бывший инвестигатор. Если бы я не позвонил Шепотину, то обезовцы никогда бы не вернулись за мной. Они наверняка считали, что сумели вернуть на место сознание Саши Королева, как взятую напрокат вещь. Они лишь поставили галочку в длинном списке детских имен и фамилий. Или крестик. Или прочерк, означающий, что данный носитель «пуст».

И они не удосужились доложить Шепотину о том, что нашелся один из его бывших подчиненных.

И даже после того, как я сам вышел на связь с Игорем, он не придал особого значения факту моей реинкарнации. Он даже не поинтересовался, когда и как меня угораздило отправиться в дюпоновский «иной мир». Ему на это было наплевать. И не удивление, и не радость он испытывал, разговаривая со мной той ночью, а всего лишь досаду, ведь звонок мой означал, что со мной придется возиться, тратить на меня время, отвлекать людей от тайной операции…

Значит, не я первый и не я последний и такое случалось в их практике и раньше. Возможно, даже не один раз, а в десятках, сотнях случаев.

«Издержки», сказал Гульченко. Живые издержки чудотворчества сильных мира сего.

Теперь понятно, почему обезовцы и Шепотин были вынуждены эвакуировать меня из Дейска. Видимо, они уже имели печальный опыт по этой части. Не все же реинкарнированные были намерены притворяться малышами. Наверняка среди них находились те, кто начинал качать свои права (и прежде всего перед родителями), требовать, угрожать жалобами в разные инстанции… И тогда в отношении «невозвращенцев» было придумано нечто такое, что позволяло избежать утечки секретной информации о массовой реинкарнации.

Единственный надежный способ заставить взрослых детей молчать заключался бы в том, чтобы изолировать их от контакта с обществом, поместить в такое место, куда не могут добраться ни родственники, ни репортеры, ни правозащитники.

Что-то вроде интерната. Или детского дома. А точнее — «взрослого дома»…

Значит, туда-то меня сейчас и везут. Нет, на произвол судьбы меня, конечно, не бросят. Хотя бы потому, что я понадоблюсь им в качестве консультанта — ведь в бытность свою инвестигатором я почерпнул много разной информации, в том числе и о реинкарнации. А если еще проговорюсь, что последние дни своей жизни провел в компании Дюпона, — то и тем более…

Им очень надо успеть запрыгнуть на ходу в набирающий скорость состав.

При этом они не боятся ни угрызений собственной совести, ни всемирного возмущения. Они не гнушаются лгать родителям, рушить семейное счастье, подвергать детей бесчеловечным опытам. Им плевать на любые тяжкие последствия своей аморальной деятельности.

По той же причине, которой руководствовались те, кто вершил судьбы мира во все времена. Когда стоит отнюдь не умозрительно-литературный вопрос «быть или не быть», все средства годятся, чтобы выцарапать у судьбы положительный ответ на него. Если это удастся — то, как известно, победителей не судят. А на нет — и суда нет.

Наверное, по большому счету именно так и следует поступать. Решительно, не оглядываясь на возможные последствия и не прислушиваясь к стонам тех, кто пострадал от этой решительности. Идти до конца. Не останавливаться. Не сомневаться. Глушить в себе некстати просыпающуюся совесть словами о долге, о великой миссии во имя и ради жизни на Земле… Или ссылками на то, что ты — человечек маленький и за тебя твою судьбу решают другие.

Выбираем не мы —

Выбирают нас.

Ну, а мы не должны

Обсуждать приказ.

Лишь такие моральные извращенцы, как я, почему-то не способны принять и понять эту железную необходимость.

Но самое страшное — что иного выхода не видно. Значит, мне придется стать в одну шеренгу с Шепотиным, Гульченко и прочими и действовать теми же средствами и методами.

Смогу ли я не дрогнуть в решающий момент? Не победят ли сомнения в моей душе ту целесообразность, о которой мне будут твердить на разные голоса?

Не знаю. Понятия не имею.

А, может быть, и вправду зря я ломаю голову над этими проблемами? Может, надо зажмурить покрепче глаза и вместе со всеми ринуться вдогонку отправляющемуся поезду?..

* * *

Пример моих спутников оказывается заразительным, и перед самой посадкой я вырубаюсь. Да таким крепким сном, что Шепотину и Гульченко приходится приложить немалые усилия, чтобы привести меня в чувство.

В последнее время, просыпаясь, я надеюсь, что вся эта ерунда с реинкарнацией мне приснилась и что, открыв глаза, я с облегчением увижу себя в своем прежнем теле, со всеми его болячками и хворями.

Но и на этот раз пробуждение связано с разочарованием, и я с отвращением обозреваю свои слишком короткие ручонки и слишком маленькие ноги с неизвестно откуда взявшимся синяком на левой коленке.

Когда мы покидаем салон аэра, Гульченко пристраивается рядом со мной и зачем-то берет своей шершавой, короткопалой пятерней мою ладошку. Впаять ему, что ли, по первое число за мнимую заботливость? Хотя ладно, пусть живет. Пока…

Спускаться по трапу действительно неудобно: приходится вытягивать одну ногу, чтобы нащупать следующую ступеньку, а потом подтягивать к ней другую. В мире почему-то все рассчитано на взрослых. О детях же не думает никто. Наверное, само собой подразумевается, что пятилетний ребенок не должен путешествовать один, без всевозможных опекунов…

На площади перед аэропортом нас уже ждет машина с водителем — скупым на слова молодым человеком в костюме с галстуком и с короткой армейской стрижкой.

Стоит глубокая ночь — самое подходящее время для перевозки секретного живого груза.

На этот раз Шепотин взгромождается на переднее сиденье, а рядом со мной садится обезовец.

Хм, если шеф думает, что таким способом ему удастся избежать продолжения нашего интервью, то он ошибается!..

Однако вскоре выясняется, что ошибался не он, а я.

Едва машина выезжает со стоянки, как я получаю едва ощутимый укол в руку и мгновенно проваливаюсь в сон без каких-либо сновидений.

Когда же вновь выныриваю в реальность, то оказывается, что мы уже никуда не едем и что вообще дело происходит не в машине, а в какой-то маленькой комнатке, смахивающей на дешевый номер в придорожном мотеле.

Чтобы уяснить обстановку, требуется не больше минуты.

Я лежу под одеялом на небольшой, явно детской кровати. Однако весь остальной интерьер помещения вовсе не напоминает детскую комнату.

Стены, окрашенные в бежевый цвет, встроенные в них плафоны освещения, шкаф, кресло и даже столик с компьютером. Через приоткрытую дверь виднеется закуток с раковиной и душевой кабиной. Все это — миниатюрное, видимо, сделанное по спецзаказу, и без труда умещается на двенадцати квадратных метрах. Относительный комфорт: сплит-система над окном наполняет комнату свежим воздухом с лесными ароматами. Окно, кстати, с наружными решетками — ну, конечно, разве они могли от этого удержаться? Хотя непонятно, какую функцию призваны выполнять эти решетки: предотвратить мое бегство или не допустить, чтобы кто-то влез в комнату снаружи?..

Первым делом подхожу к окну, отгибаю одну пластинку жалюзи и убеждаюсь, что уже вовсю светит солнце. Часов двенадцать, не меньше. Это же подтверждает и желудок, требующий немедленно удовлетворить его голодные судороги. Окно выходит на парк с высоченными соснами, густыми кустами и довольно аккуратно заасфальтированными дорожками. Я ожидал увидеть высоченный забор, который должен был бы непременно смахивать на этакую крепостную стену в миниатюре, но никаких ограждений в поле зрения не обнаруживается, хотя это наверняка не означает их полного отсутствия. В парке не видно ни души. Судя по высоте, комната моя находится примерно на третьем или четвертом этаже какого-то бетонного параллелепипеда, стены которого уходят влево и вправо с удручающей казарменной прямолинейностью.

Тут дает о себе знать переполненный мочевой пузырь, и я устремляюсь в закуток-санузел.

Следующим в очереди на инспектирование числится шкаф. Обычно я не люблю исследовать шкафы, особенно стенные, в помещениях, куда попадаю на временный постой. Лет этак двадцать назад, будучи проездом по служебным делам в одном из среднеазиатских городов, я беззаботно раздвинул створки стенного шкафа в номере гостиницы, совмещенной с чайханой. и был парализован взглядом в упор довольно мелкой, но весьма подозрительно выглядевшей змеи, которая уютно устроилась на полке для белья как раз на уровне моей головы. В ходе интенсивной игры в гляделки на протяжении добрых пяти минут, каждая из которых наверняка унесла не меньше года моей потенциальной старости, я осознал, что пресмыкающееся смахивает на знаменитую эфу, одного грамма яда которой достаточно, чтобы почти мгновенно отправить на тот свет табун лошадей. Однако всякая инициатива разрешения ситуации была чревата тем, что данный грамм достанется лично мне, поскольку я знал также и то, что реакция у этих, пустынных змей намного превосходит реакцию даже бывшего интерполовца.

Дело тогда кончилось неожиданно мирным исходом. На мое счастье, именно в этот момент хозяин гостиницы, одновременно исполнявший функции портье, официанта и носильщика, заглянул ко мне в комнату, чтобы осведомиться, не желаю ли я отведать каких-нибудь экзотических восточных блюд. Увидев меня в оцепенении, он осторожно приблизился к шкафу и заглянул внутрь.

В следующий миг я был покрыт позором до конца своей жизни.

Потому что с сердитым ворчанием хозяин гостиницы небрежно сгреб змею в кулак и швырнул ее в открытое окно. Из его скупых пояснений я понял лишь одно: что это была не эфа, а так называемый песчаный уж, который выполнял в данном заведении функции кошки, довольно успешно охотясь на мышей…

Второй раз мне «повезло» со шкафом в Лондоне, когда я, тогда еще желторотый интерполовец, избрал данный предмет мебели в качестве места для засады, чтобы застукать с поличным участников нелегальной сделки по купле-продажи какой-то наркотической пакости. Радуясь своей находчивости и оригинальности мышления, я залез в стенной шкаф незадолго до того момента, когда в номер люкс шестизвездочного «Хилтона», где разворачивалось действие данного эпизода, должны были заявиться наркодельцы. Услышав шаги в коридоре, я погасил свет, отодвинул дверцу и смело шагнул внутрь шкафа. Только кромешной тьмой можно было объяснить тот факт, что лишь через несколько минут, когда криминальное рандеву было в разгаре, я внезапно обнаружил, что в шкафу сижу не один. Рука моя случайно коснулась чьей-то ноги — голой, холодной, но, несомненно, человеческой. В голову сразу полезли эпизоды из разных фильмов ужасов, и я с трудом сдержал в груди инстинктивный вопль. Лихорадочная рекогносцировка на ощупь лишь подтвердила мои худшие подозрения: вшкафу, помимо меня, прятался мертвец!

Еще несколько унесенных лет жизни — и наконец можно десантироваться из страшного убежища с истошным воплем: «Руки вверх! Интерпол! Вы арестованы!»

Потом, сковав наручниками торговцев наркотой, я сунулся в шкаф и оторопел. Труп оказался надувной секс-куклой, которая стопроцентно имитировала голую женщину. Оказалось, что таким образом администрация «Хилтона», зная извращенные вкусы своих постояльцев, решила поставить секс-обслуживание на коммерческую основу, с предварительной доставкой в номер…

Вот и теперь, раздвигая створки шкафа, я готовлю себя к самым неприятным сюрпризам, но, к моему искреннему удивлению, внутри нет ни ползучих гадов, ни манекенов, притворяющихся свеженькими покойниками. Зато имеется разнообразный набор одеяний — взрослых по сути, но детских по размеру, словно их шили для лилипутов, — и я выбираю для себя вполне приличную рубашку практичного серого цвета, черные вельветовые брюки и кожаные туфли на низком каблуке (не люблю все эти современные спецробы в виде джинсов, спортивных костюмов и кроссовок!).

Одевшись, направляюсь к двери.

Однако дверь оказывается закрытой, а ключ от замка — как, впрочем, и сам замок — отсутствует.

Они что — решили меня посадить на диету? Может, вспомнить былые навыки и выломать дверь? Хотя теперь это вряд ли будет мне под силу…

Я возвращаюсь в комнату и уже собираюсь вплотную заняться изучением компьютера, но тут в двери что-то щелкает, и она распахивается, пропуская незнакомую мне фигуру.

Это что еще за фрукт? Высокий, худой, меланхолического вида, с редкими волосами и глазами с томной поволокой. Ни дать ни взять — голливудская звезда Том Хэнке, вечный положительный герой с манерами доброжелательного придурка. Каким ветром его занесло в сей приют-отстойник для взрослых младенцев? Может быть, он-то и есть директор данного заведения?

— Здравствуйте, Владлен Алексеевич. Ну, как вы? Отдохнули немного? — осведомляется «Хэнке», по-хозяйски устраиваясь на краю моего недавнего ложа.

Он что — издевается?!.. По-моему, даже самый отъявленный циник не осмелился бы назвать отдыхом сон под «кайфом»!.. Или он сам колется втихаря от подчиненных и своих подопечных?

— Замечательно отдохнул, — нарочито бодрым тоном ответствую я. — Если честно, давненько уже так не отдыхал… Места у вас тут отличные, знаете ли. Природа, воздух, птички щебечут… Просто райский уголок!.. Кстати, вы давно тут работаете?

На лице моего собеседника отражаются значительные умственные усилия.

— Тут? — с непониманием переспрашивает он. — Что вы имеете в виду? — Потом спохватывается: — Ах да, я же вам не представился… Прошу прощения. Издержки должности, будь они прокляты. Когда тебя по десять раз на дню терзают пресса и телевидение, то, сам того не замечая, привыкаешь к тому, что тебя повсюду узнают в лицо… — Он радушно протягивает мне руку. — Астратов Юрий Семенович, начальник особого отдела Общественной Безопасности по борьбе с терроризмом.

Вот тебе и директор сиротского приюта! Преемник Слегина — вот кто он такой. Хотя раньше я не встречал этого типа в Раскрутке. Может, он, как это частенько бывает, из «варягов»?

— Очень приятно, — наклоняю голову я, делая вид, что не замечаю протянутой мне руки. — А ваш отдел случайно раньше не Раскруткой назывался?

— Было дело, — кивает Астратов, как ни в чем не бывало убирая руку восвояси. — До Японии… Впрочем, многие до сих пор по привычке нас так называют. А вы…

— А про меня вы уже наверняка все знаете, — не даю ему докончить я.

Он едва заметно напрягается. Не привык, видно, чтобы кто-то в разговоре с ним бесцеремонно перехватывал инициативу. Ничего, проглотишь и не подавишься. Это тебе не детей наркотиками пичкать!..

Наконец Астратов расплывается в улыбке и шутливо грозит мне пальцем.

— А вас голыми руками не возьмешь, Владлен Алексеевич, — заявляет он. — Чувствуется старая закалка, чувствуется!… Ладно, тогда не буду терять время на предисловия и перейду сразу к делу…

Я решительно спрыгиваю с кресла.

— Знаете, Юрий Семенович, а я не хочу иметь с вами никаких дел. Поэтому наш дальнейший разговор не имеет смысла.

Он достойно переносит этот удар под дых.

— Вам что-то не нравится, Владлен Алексеевич? — с невозмутимым видом интересуется он.

— Да нет, — с сарказмом ответствую я. — Представьте себе: я — неисправимый мазохист! Мне нравится, когда ваши подчиненные сначала пересаживают мою ноо-матрицу — так, кажется, вы это называете? — в тело малолетнего ребенка, фактически уничтожив его сознание! Мне нравится, что меня без моего согласия умыкают неизвестно куда и зачем! Мне нравится, что на словах передо мной юлят и заискивают, а наделе ни черта не доверяют, словно я — настоящий ребенок, от которого неизвестно чего можно ожидать! И, наконец, мне нравится, что меня запихнули в эту спецтюрьму и морят голодом с самого утра, словно я буду сыт вашими разговорами о делах!..

— Не беспокойтесь, — делает успокаивающий жест Астратов. — Завтрак вам сейчас принесут. А что касается всего остального, то ваши претензии вполне обоснованны, и я приношу искренние извинения за причиненный вам ущерб. Но и вы поймите, что все меры, на которые мы вынуждены были пойти, продиктованы объективными требованиями сложившейся обстановки. Вас наверняка уже проинформировали, что сейчас творится в мире, но в дополнение к этому я хотел бы подчеркнуть, что на повестке дня стоит вопрос…

— …жизни и смерти человечества, — обрываю я своего собеседника, плюхаясь в кресло. — И, по-вашему, любые меры хороши, лишь бы спасти планету от

гибели…

— А у вас есть другое мнение на этот счет?

— Знаете что? Давайте отложим в сторону все эти теоретические диспуты и поговорим о более насущных Проблемах.

— Собственно, для этого я к вам и пришел, — пожимает плечами Астратов.

— Что вы от меня хотите? Только честно!.. А? Глупость сморозил. Ведь по себе знаю, что, когда к человеку обращаются: «Скажи мне, только честно…», ему приходится нагло врать.

Видимо, «раскрутчик» тоже так считает. Он устало трет ладонями лицо, прежде чем ответить. Потом достает из кармана пачку «Билтона».

— Хотите? — осведомляется он, вытряхнув наполовину одну сигарету из пачки и протянув ее ко мне.

— По-моему, детям никотин особо вреден, — ехидно замечаю я.

Он пожимает плечами:

— Ну, это я так, к слову… Хотя, по нашим данным, раньше вы дымили как паровоз, Владлен Алексеевич.

— Да, но я не хотел бы, чтобы Саша Королев с детских лет усваивал пагубные привычки. Так что придется мне бросить курить. В новую жизнь надо входить без старых пороков, знаете ли…

Он понимающе кивает, раскуривая сигарету с помощью изящной зажигалки в виде золотистого цилиндрика.

Клубы дыма устремляются в мою сторону, и мне приходится отмахиваться от них ладошкой. Дым вонючий и едкий. И как только люди травят себя такой гадостью? Неужели и я сам ежедневно сжигал свои легкие почти тридцать пять лет?

Но теперь это в прошлом…

— Вы знаете, Владлен Алексеевич, сколько детей рождается в мире ежедневно? — вдруг спрашивает Астратов.

— Понятия не имею! — искренне отвечаю я. — Никогда не интересовался статистикой.

— Зато мы были вынуждены интересоваться. И не просто интересоваться, но и испытать ее на своей шкуре…Так вот, каждую секунду на Земле появляются на свет в среднем двадцать человек. Семьдесят две тысячи в час. Миллион восемьсот тысяч в сутки. Но это — в среднем. А в тот день, когда, прошу прощения, вас не стало, в мире стало больше почти на два миллиона новых граждан…

— Ну и что? К чему эта арифметика?

— Да так, — усмехается Астратов. — К слову… Хотелось бы, чтобы вы представляли себе объем работы, который мы уже проделали и проделываем до сих пор.

— А что вы от меня-то хотите?

— Все очень просто, Владлен Алексеевич, — успокаивающе начинает он, судорожно затягиваясь сигаретой. Ненавижу подобные вступления, которые почему-то так любят употреблять начальники всех мастей! Когда тебе говорят, что возложенная на тебя миссия будет легкой, значит, тебе наверняка придется из кожи вон лезть, чтобы выполнить ее. — Мы хотим, чтобы вы нам помогли найти гражданина Артура Дюпона.

— При чем здесь я? Неужели у вас не хватает людей, чтобы орудовать «реинкарнатором»?

— Не в этом дело, — взмахивает сигаретой шеф Раскрутки. — Поймите, вы представляете для нас особую ценность. Количество потенциальных носителей личности Дюпона, проверенных нами, растет с каждым днем. А времени до дня икс — все меньше… Соответственно, все меньше остается надежд на то, что нам удастся застигнуть Дюпона врасплох в момент реинкарнации. Видите ли, прибор, который мы применяем для активации ноо-матрицы, основан на особом психофизиологическом воздействии на подсознание носителя. И хотя такое воздействие во многом подобно гипнозу, но это совсем не гипноз… Вы же сами когда-то занимались феноменом реинкарнации, Владлен Алексеевич, и должны знать, что некоторые исследователи пытались применять в этих целях гипноз. Однако эффективность этой методики, во-первых, составляет всего тридцать процентов, а во-вторых, нет никаких гарантий того, что видения, навеянные человеку под гипнозом, действительно являются его воспоминаниями о прошлой жизни. Иногда оказывалось, что люди видят под гипнозом не картины из своей предыдущей персонификации, а то, что ежедневно откладывается балластом на дно подсознания: обрывки сновидений, результаты работы воображения; образы, созданные мозгом в ходе чтения книг, просмотра фильмов, и так далее… Однако вашим коллегам — («бывшим коллегам», — поправляю я своего собеседника, но он пропускает мои слова мимо ушей) — во главе с Игорем Всеволодовичем Шепотиным удалось разработать совершенно оригинальную методику высвобождения скрытого альтер эго из-под всех этих наслоений и реализовать ее в поистине чудодейственном устройстве, которое взято нами на вооружение. Но, к сожалению, одна проблема все еще нами не решена…

Догоревшая до самого фильтра сигарета начинает жечь пальцы Астратову, и он принимается озираться в поисках подходящего места для тушения окурка. Не обнаружив такового поблизости, встает и удаляется в туалет, откуда немного погодя слышится шум воды, спускаемой в унитаз.

— Речь идет о достоверности показаний реинкарнированных, — продолжает он, вернувшись в комнату. — Да, в большинстве случаев люди, возвращенные нами к жизни из небытия, честно и правдиво идентифицировали себя. Но были случаи, когда мы имели дело с мошенниками, пытавшимися обвести нас вокруг пальца. Так что пришлось предпринимать соответствующие меры: создавать базы данных по официально умершим, пропавшим без вести и вообще по всему населению. Как говорится: доверяй, но проверяй… Дальше — больше. Появились отдельные личности, видимо, с особенно мощной аурой, на которых ни «реинкарнатор», ни псевдогипноз почему-то не действовали после активации их ноо-матрицы. Так называемые «невозвращенцы». Их примерно два процента от общего числа, но они-то и портят нам всю малину! Где гарантия, что все они рассказывали правду о себе после так называемого «воскрешения»? И где гарантия, что среди них не скрывается Дюпон, в запасе у которого могла быть масса ложных биографий и абсолютно чистых легальных документов?.. Да он мог вообще сделать вид, что не помнит своего имени, — в нашей практике бывало и такое… И хотя мы…

В дверь слышится вкрадчивый стук, и Астратов с досадой прерывает свой монолог, чтобы крикнуть: «Да-да, войдите!»

Молодая женщина в стандартном наряде ресторанной официантки: белая блузка, черная мини-юбка, туфли на высоком каблуке и белая шелковая повязка вокруг головы — вкатывает в комнату столик на колесах, уставленный чашками, тарелками, заботливо накрытыми крышками, и прочими столовыми принадлежностями. В центре возвышается, как башня, массивный термос с краником.

— Доброе утро, — приветливо улыбается мне вошедшая. — Ваш завтрак, Владлен Алексеевич! За вами поухаживать или вы сами справитесь?

— Сами, сами, — нетерпеливо говорит за меня Астратов. — Мы ведь уже не маленькие, Света, так что самообслуживание нас вполне устраивает.

Мне ничего не остается, кроме как добавить: «Спасибо большое», — и девушка Света удаляется, оставив тележку возле меня.

— Ну что ж, — говорит Астратов, обозревая столик. — Чтобы ваш завтрак не остыл, постараюсь уложиться в пару минут… Собственно, вывод из всего вышесказанного ясен: необходимо параллельно с розыскными мероприятиями осуществлять проверку «невозвращенцев». По крайней мере, тех, что были нами выявлены и в настоящее время доступны для этой работы…

— И это вы хотите поручить мне? — перебиваю я своего собеседника.

Он усмехается:

— Какой вы догадливый, Владлен Алексеевич!

— Но почему именно я? — фальшиво удивляюсь я, хотя уже предвижу ответ на свой вопрос. Однако то, что говорит Астратов, поражает меня больше, чем я предполагал.

— Потому что именно вы, — прищуривается руководитель Раскрутки, вновь становясь похожим на киношное воплощение бьющей через край добродетели в образе Тома Хэнкса, — должны знать о Дюпоне больше чем кто-либо. Я надеюсь, вы нам еще расскажете о своем пребывании в качестве заложника у этого маньяка. Как вы и сами должны понимать, нас интересует абсолютно все: о чем вы с ним разговаривали, какие сведения он вам посчитал возможным доверить, кто из его приближенных мог участвовать в его безумной затее по уничтожению планеты и так далее… А может, мы напрасно теряем время, и вам известно, как и каким образом Дюпон собирался привести в исполнение свою угрозу?

Подавшись вперед, Астратов с таким жадным любопытством буравит меня взглядом своих темных глаз, что мне становится не по себе. Словно это не Дюпон, а я сам заложил мину замедленного действия, способную отправить всю Землю в тартарары.

— Нет, — качаю я головой и с обидой добавляю: — Да за кого вы меня принимаете? Неужели вы думаете, что если бы я знал это, то молчал бы до сих пор, как первоклассник, разбивший окно в директорском кабинете?!..

— Что вы! — отводит свой взгляд «раскрутчик». — Конечно, нет… Но мало ли — может, вы просто не придали значения каким-то деталям… Это я так, к слову.

А ведь еще немного — и ему придет в голову идея подвергнуть меня процедуре сканирования памяти. С такого станется пустить в ход и гипноз, и спецпрепараты, и прочие методы копания в моих мозгах…

Постой, постой, а откуда ему известно, что я был в контакте с Дюпоном вплоть до самой гибели — и его, и моей?

Даже Шепотин этого не мог знать. Сомневаюсь, что об этом знал еще кто-то из «раскрутчиков». Слегин вряд ли посвящал своих помощников в историю моего похищения, потому что иначе ему пришлось бы и раскрыть тайну моих экстраординарных способностей к воскрешению мертвецов.

К тому же все участники операции скорее всего тоже погибли. Я не знаю, что этот придурок Дюпон взорвал, но это был не обычный тротиловый заряд. Если это было термоядерное устройство, пусть даже мощностью всего в несколько килотонн, то все живое до самого горизонта было бы уничтожено — тем более если учесть, что дело происходило в открытом море, где нет никаких естественных препятствий ни для вспышки, испепеляющей все на своем пути, ни для ударной волны, сметающей, как скорлупки, океанские суда на своем пути. От всех находившихся в эпицентре того взрыва не должно было остаться ни молекулы, по которой можно было бы впоследствии судить о наших личностях…

» Так откуда же Астратов знает об этом? Я уже наполовину озвучиваю этот вопрос, как вдруг догадка вспышкой озаряет мое сознание. — Вы что — нашли его? — спрашиваю я, вскакивая с кресла так резко, что задеваю столик, и посуда на нем отзывается стеклянным звоном. — Он жив? Где он?!..

Несмотря на то что я пользуюсь исключительно местоимениями, Астратов догадывается, о ком идет речь.

Вместо ответа он лишь заговорщицки ухмыляется, потом идет к двери и распахивает ее настежь.

До меня доносится топот бегущего ребенка, и в комнату, чуть не врезавшись в Астратова, врывается чернокожая девчонка с множеством миниатюрных кудряшек на голове. На ней чересчур просторный спортивный костюмчик и ослепительно белые кроссовки. Огромные блестящие глаза недоверчиво впиваются в меня, рот распахивается в ослепительной белоснежной улыбке. Она вынуждена притормозить и остановиться, потому что сервировочный столик преграждает ей путь.

Я стою столбом, не в силах оправиться от шока, и зачем-то пытаюсь разглядеть в личике негритяночки знакомые черты.

Потом тупо спрашиваю:

— Это ты, Булат?

И с облегчением слышу в ответ звонкий детский голосок:

— Сколько раз я тебе твердил, Лен, дубина ты стоеросовая, что не люблю, когда меня называют по имени! Запомни раз и навсегда: для всех, и для тебя в том числе, я — Слегин! Понял? Слегин!..

Столик вновь жалобно звенит посудой — на этот раз от того, что врезается в стену после сильного толчка.

Но на него никто не обращает внимания.

Краем глаза я вижу, как в дверь заглядывает чья-то голова, издает неопределенное восклицание и вновь исчезает. Неудивительно: зрелище, которое предстало ее взору, способно выбить из колеи любого нормального человека: посреди комнаты чисто по-мужски тискают друг друга в объятиях и хлопают по спине белолицый мальчик и девочка-негритянка.

Глава 7. МОЗГОВОЙ ШТУРМ

— Значит, никаких особых примет у него не было? — уныло спрашивает Слегин.

Я усмехаюсь:

— По-твоему, если бы у него были шрамы на морде, разноцветные глаза или татуировка голой бабы на заднице, это помогло бы нам теперь?

— Да ну тебя! — хмурится он. — Я же имею в виду не внешние признаки, а чисто психологические особенности — манеру поведения, привычки, жесты, любимые словечки… Ты даже не представляешь, насколько это въедается в человека. В принципе, каждый с возрастом приобретает определенные маркеры личности и характера и, помимо своей воли, проявляет их в той или иной ситуации…

Нет, ну разве от такого не может поехать крыша, если черная как сапог девчонка с толстыми губами, огромными карими глазами, белоснежными зубами и мелкими кудряшками изъясняется, как взрослый мужик?! Хотя, если вдуматься, то и ты в глазах своего друга выглядишь не лучше: пятилетний белобрысый пацан с тощей шеей и дурацким чубчиком, зачесанным набок. Интересно, привыкнем ли мы когда-нибудь к нашему новому обличью или так и будем мысленно представлять друг друга такими, какими мы были раньше?..

А если еще больше вдуматься, то, когда мы вырастем, наша дружба вполне может перейти в свое логичное продолжение. Потому что тела у нас теперь разнополые и ничто не мешает нам вступить в официальный брак. Хотя вряд ли: ведь ни Слегин, ни я сам никогда не страдали нетрадиционной сексуальной ориентацией. И потом, дружба — дружбой, а постель — врозь… Тьфу ты, какая чушь лезет в башку! Хотя как ей не лезть? Мы ж еще только начинаем жизнь в новом качестве и, возможно, даже не подозреваем, с чем нам придется столкнуться. В том числе, кстати, и с проблемой интимной жизни. Лет этак через восемь-девять, когда у «носителей» начнется половое созревание. А может, и раньше… И как быть тому, кто, как Булат, из-за реинкарнации поменял пол на противоположный? Ломать свою психологию и пытаться окончательно превратиться в женщину? Или подвергнуться операции по изменению пола?

Ясно одно: воскрешение в другом облике наверняка принесет немало проблем «невозвращенцам».

А кто будет отвечать за это? Некому отвечать. Астратов и его компания кивают на спасение мира от гибели. А Дюпон вообще тут ни при чем: он же не предвидел, готовя свое «завещание человечеству», что кто-то сумеет сделать былью одну из сказок для взрослых, каковой наряду с НЛО, снежным человеком и Бермудским треугольником являлась реинкарнация…

— Эй, ты о чем задумался? — пихает меня в бок острый локоток. — Что, ушел в себя и заблудился в лабиринте? Ты хоть слушаешь меня?

— Конечно, — уверенно вру я. — Ты пытаешься выбить из меня признание в том, что Дюпон обладал какими-то признаками, по которым его можно было бы вычислить, даже если он сейчас притворяется… ну, скажем, бывшим начальником Раскрутки Слегиным…

Булат невольно вздрагивает.

— Ну что ты несешь? — с досадой бормочет он. — По-твоему, меня не проверяли на вшивость мои же бывшие коллеги, когда откопали в образе этой африканской кикиморы? К твоему сведению, Дюпон мог назваться хоть папой римским, но первый же допрос с пристрастием расколол бы его как миленького! И хотя обо мне он знал многое, но есть такие вещи, которые ни он, ни вообще кто-нибудь на свете, включая тебя, знать бы не мог…

— Например? Ты же сам говорил, что у него повсюду могли быть свои осведомители…

— Да даже от осведомителей он не мог бы узнать, например, как звали директора детского дома, где я вырос в своей первой жизни! — запальчиво возражает «негритяночка», сидящая рядом со мной на садовой скамейке и смолящая уже вторую сигарету за время нашего разговора: в отличие от меня, Слегин не столь заботлив по отношению к организму носителя.

— Ладно-ладно. — примирительно говорю я, — не лезь в бутылку, Слегин: я пошутил… Просто мне уже надоело тебе повторять, что нет у него никаких особых примет — ни физических, ни психологических. Он не чешет задницу в минуты тяжкого раздумья, не косолапит при ходьбе и не употребляет причудливых словечек!.. Хотя нет, подожди… Кое-что есть. Не знаю, правда, пригодится ли это нам. Дюпон любил притворяться этаким старомодным джентльменом и употреблял в качестве обращений такие слова, как «сударь», «милейший», «почтеннейший»…

— Ну, теперь-то он вряд ли сохранил эту привычку, — уверенно заявляет Слегин. — Слишком бросается в глаза, а он сейчас должен быть скромным сереньким мышонком…

— И еще. Он очень любит оружие. Во время наших бесед об устройстве мироздании он то и дело гладил, как кошку, рукоятку пистолета… Но мне кажется, в новом теле это вряд у него проявится — во всяком случае, пока он еще не обзавелся настоящей «пушкой». А в остальном — абсолютно нормальный человек без каких-либо вывихов!

— Ага, — хмуро бормочет Слегин. — «Нормальный». Если не считать того, что этот нормальный человек возжелал спасти некий мифический мир за счет нашего, вполне реального мира!

Я пожимаю плечами:

— А если мир, о котором он говорил, — не мифический, а такой же реальный, как наш?

— По-твоему, это его оправдывает? — взрывается Слегин. — И что нам всем прикажешь делать? Сложить ручки и покорно ждать, когда мы все переселимся в иной, лучший мир?! К тому же я уверен: все, что он нес тебе про сообщающиеся миры, было бредом помрачившегося сознания! И знаешь, почему я так думаю?.. Пока ты с ним трепался о том о сем, мы тоже не сидели сложа руки. Помнишь Ригерта?

— Конечно, помню. Кстати, где он сейчас?

— Погиб, — хмуро говорит Слегин. — В Японии… когда там грянул гром… Погиб геройски — до последнего пытался спасти жителей прибрежного поселка, когда остров буквально разламывался напополам…

— Что ж, царство ему небесное, — говорю я.

О мертвых плохо не говорят. Следуя этому принципу, я не скажу Слегину, что пять лет назад именно Ригерт навел на меня Снайперов Дюпона. После того памятного разговора в машине.

«Ты всех можешь воскресить?» — спросил он меня тогда, и я не почуял в его словах подвоха.

Бедный Валентин, он ведь тогда решал в уме сложную дилемму.

Как потом мне поведал Дюпон, его люди быстро вычислили, что меня «пасут» «раскрутчики» и поэтому подобраться ко мне будет непросто. И тогда они решили, что проще всего будет подобрать ключик к тому, кто непосредственно отвечал за мою безопасность. У Ригерта действительно был сын, но насчет его неизлечимой болезни Валентин соврал. В действительности же мальчишка уже целые сутки находился в руках Снайперов в качестве заложника. И Ригерт должен был выбрать, что ему дороже: жизнь сына или честное исполнение профессионального долга?

Он готов был защищать меня до конца, если бы я взялся оживить его пацана.

А я отрубил эту возможность. И тогда Ригерт позвонил Снайперам. В принципе, еще тогда я должен был догадаться, каким образом «Скорая» могла не привлечь его внимания. И потом, когда меня вывели из подъезда под прицелом, только неопытный новичок, но никак не оперативник с двадцатилетним стажем, вылез бы из машины и безмятежно поперся бы разбираться, кто это вздумал угрожать опекаемому им человеку пистолетом.

Просто Ригерт был уже в курсе происходящего. На его месте я вообще бы не показывал носа из машины, а потом сказал бы, что заснул или на пару минут отлучился с поста: лучше быть наказанным за халатность, чем отвечать за предательство.

Наверное, Валентин не подозревал, что в планы «медиков» вовсе не входило оставлять его в живых. Выстрелы в упор, сразившие его возле моего подъезда, оказались для него полной неожиданностью. И тогда он понял, что «Спираль» — не та организация, с которой можно сотрудничать. Потому что все обычные человеческие мерки к ней не подходят. Значит, предательство не поможет спасти сына. И когда Валентин это осознал, корчась в предсмертных судорогах, то сделал все возможное, чтобы исправить последствия своей ошибки… Я не знаю, использовал, ли в дальнейшем Дюпон Ригерта в качестве своего информатора или нет. Но кто-то должен был снабжать главаря «Спирали» сведениями, доступ к которым, помимо меня и Слегина, был у нескольких человек. Кто-то должен был сдать Дюпону Сергея Чеклистова и известить «Спираль» о том, что Слегин планирует вывезти меня из столицы, используя бронеколонну!..

Но теперь это уже не важно.

Я уже не могу воскрешать мертвых, но могу хотя бы сохранить о них добрую память в сердцах живых…

— Эй-эй, не впадай в кому, гражданин бывший покойник, — выводит меня из размышлений Слегин. — Ты меня слышишь?.. Так вот, Ригерту однажды удалось раскопать в медицинских архивах дело Дюпона, только под другой фамилией. Оказывается, гражданин Мостовой еще на заре своей предпринимательской деятельности попал в автокатастрофу и почти неделю провалялся в глубокой коме. Врачи тогда его с трудом отходили — к нашему несчастью… Но те галлюцинации, которые Феклист наблюдал, находясь в бессознательном состоянии, видимо, произвели на него неизгладимое впечатление, и он принял их за чистую монету… Так что давай лучше вернемся к нашей грубой реальности, Лен, и еще раз подумаем, как найти этого замаскированного гада.

«Еще раз»!.. Сколько можно переливать из пустого в порожнее и толочь воду в ступе?! Уже второй день мы ставим враскорячку свои мозги, а ничего путного в голову не приходит.

За это время мы успели не только обсудить мельчайшие подробности моего пребывания в гостях у гадкого дядюшки-миллионера, избравшего в качестве хобби массовое умерщвление людей, но и поделиться друг с другом опытом своих реинкарнаций.

…Слегина откопали буквально на краю света — в ангольском провинциальном городке под названием Уамбо. Он был одним из немногих детей, рождение которых было зарегистрировано в местном бюро учета населения. Семья у него оказалась типичной для африканских стран: десяток сопливых братьев и сестер, мал мала меньше, отец, промышляющий карманными кражами на «черном рынке», и мать — женщина в три обхвата, тянувшая на себе весь воз домашней работы. Жили они в так называемом «тростниковом районе» — трущобах, по-нашему. Полуголая детвора весь день была предоставлена самой себе, и обезовцам, проводившим реинкарнацию, не понадобились особые ухищрения. Подкараулив Жулию — так звали носителя Слегина, реинкарнаторы завлекли ее с помощью шоколадки в свой пыльный фургон с надписью «Санитарная служба Анголы» и посветили в глаза волшебным «фонариком».

Первое, что сделал освобожденный Слегин, — обложил изумленных обезовцев трехэтажным. На чистом русском языке. Потом попытался раскидать их, но, будучи вовремя зафиксированным крепким захватом, сумел лишь плюнуть в морду неосторожно оказавшимся в пределах досягаемости. Все эти безобразия он творил потому, что ему мнилось, будто он не погиб во время попытки захвата Дюпона, а получил контузию и попал в лапы бандитов и сейчас находится в трюме судна, где его собираются пытать с применением неизвестных психотронных агрегатов…

К счастью, среди интернациональной бригады, действовавшей в Уамбо, нашелся один болгарин, который сумел объясниться с Булатом на русском языке. Второе везение Слегина заключалось в том, что реинкарнаторы проявили добросовестность и не поленились заглянуть в списки лиц, не подлежавших «дезактивации», где он значился под номером два после Дюпона.

Никаких проблем с вывозом «Жулии» в Россию у обезовцев тоже не возникло. Матери объяснили, что ее дочь больна очень заразной болезнью и ее следует изолировать в специальной клинике. Сорокадвухлетняя Тереза Моквеле тщательно исполнила ритуал рвания на себе волос и душераздирающих воплей на весь район по поводу несчастной судьбы ее любимой дочери, а потом, деловито утерев слезы подолом, попросила у «санитарных инспекторов» хотя бы по два кило муки, сахара и хозяйственного мыла в качестве компенсации за дочь. Заполучив выкуп, она дала понять, что дальнейшая судьба Жулии ее не интересует: выздоровеет — хорошо, пусть возвращается, чтобы выйти через три-четыре года замуж за местного торговца подержанными автомобилями, а если недуг окажется слишком серьезным, то не беда — у Терезы как раз достойная замена на подходе: «Видите мой живот, сеньоры?..»

«Тебе повезло, Слегин, — сказал я ему тогда. И в ответ на его недоуменный взгляд пояснил: — У тебя еще есть возможность вернуть этой девочке жизнь, когда погоня за Дюпоном закончится». Он скривился: «Нуты сказанул!.. Кому она будет нужна, эта Жулия, когда вернется к жизни? Опять в эту тростниковую трущобу, чтобы и дальше плодила нищету, рожая с тринадцати лет детей конвейерным способом по примеру своей мамаши? Или ты думаешь, что ОБЕЗ займется благотворительностью и возьмет на себя расходы по ее обучению и содержанию?» «А почему бы и нет? — спросил я. — Разве не естественно, что твои коллеги несут ответственность за тех, кого они использовали в качестве чернового материала для достижения своих великих целей? Неужели у нас государство настолько бедное, что не сможет обеспечить маленьких граждан, которые вынуждены второй раз влачить существование на этом свете?»

Разговора по существу у нас тогда не получилось. Булат почему-то распсиховался и стал кричать, что я рассуждаю, как эти лицемеры-писаки, которые любят выжимать из публики слезу душещипательными статьями о жестокости чиновников и безжалостности государственной машины. Что, мол, еще неизвестно, понадобится ли возвращать девочке Жулии жизнь, если наши усилия по поиску Дюпона не увенчаются успехом. Потому что это будет своеобразным садизмом — даровать кому-то жизнь за считанные дни до конца света…

И я не стал с ним спорить.

Что-то во всех нас изменилось со всеми этими трансформациями, понял я тогда. И скорее всего реинкарнация здесь ни при чем. Наши души остались прежними, но, оказывается, на самом их дне годами хранились, ожидая своего часа, самые разнообразные пороки и недостатки: черствость и равнодушие к людям, стремление к достижению своих целей любой ценой, умение забывать тех, кто когда-то помог тебе, и привычка жить только настоящим и будущим…

После этого разговора со своим некогда закадычным другом я принял за правило носить в себе свои мысли и сомнения. И никому не верить: ни внешне добродетельному Астратову, ни простовато-циничному Гульченко, ни высокомерно-любезному Шепотину. Мне все больше кажется, что они обманули меня и продолжают обманывать.

Взять хотя бы эту историю с «невозвращенцами». | Где гарантия, что они составляют всего два процента, а не больше? И действительно ли реинкарнаторы стремятся возвратить всех проверенных носителей в «исходное положение»? Нет ли в их деятельности некоей побочной линии, которую было бы грех не эксплуатировать? К примеру, Слегин упомянул о списке лиц, представляющих собой ценность для разоблачения и поимки Дюпона. А нет ли отдельного списка людей, представляющих собой иную и, возможно, не меньшую ценность для человечества? Крупных ученых, знаменитых артистов, художников, писателей, которым смерть помешала сделать очередное выдающееся открытие, поставить еще один гениальный фильм, написать еще одну «золотую» книгу или картину? Политических деятелей, унесших на тот свет те или иные тайны истории? Жертв громких убийств, способных поведать, кто и по какой причине расправился с ними?

Реинкарнация умерших — это же поистине золотое дно для некоторых! Уникальная возможность реализовать на практике основной закон природы, согласно которому ничего не исчезает бесследно. С помощью волшебного приборчика можно воскресить любого человека, чтобы заставить его жить второй, третьей, десятой жизнью — и каждый раз в новом теле. Практическое бессмертие — вот что это такое! И по сравнению с этой индустрией воскрешения Дар, которым я обладал в прошлой жизни, выглядит жалкой самодеятельностью кустаря-одиночки, пытающегося конкурировать своими поделками с промышленной транскорпорацией!.. Э-хе-хе…

Куда ни ткнешь —

Повсюду ложь!

Куда ни глянь —

Повсюду дрянь!..

Между добром и злом — лишь грань,

Которую ты не найдешь…

Я украдкой кошусь на Слегина.

А ему ты веришь? Пять лет назад он использовал тебя в качестве живого радиомаяка, чтобы выйти на Дюпона. Вырубив его тогда, в машине, ты спас его от последующих угрызений совести. Потому что он решил сдать тебя Снайперам Дюпона, когда попытка вывезти тебя из столицы потерпела крах. Разумеется, при этом он руководствовался исключительно интересами дела: «таблетка», которую он тебе дал, была на самом деле довольно мощным передатчиком, по сигналам которого «раскрутчикам» и удалось напасть на след судна Дюпона. Слегин надеялся, что главарь Спирали не окончательно сбрендил, чтобы прикончить меня, живую гарантию его бессмертия, но ведь такая вероятность была, верно?..

Согласись: когда Булат впервые упомянул последнюю дверь последнего вагона, это был звоночек для тебя. Он все-таки изменился, твой друг (язык не поворачивается сказать — «бывший»). Он решил для себя, что бывают такие ситуации, когда можно жертвовать чем угодно, лишь бы попасть в уходящий поезд. Друзьями, женой, подчиненными, незнакомыми людьми…

А тебе это кажется таким же противоестественным, как убийство ребенка.

Так почему же ты согласился встать в один строй с этими людьми? Что тебя заставило сказать Астратову: «Да, я буду помогать вам. Можете на меня рассчитывать»? Не обманываешь ли ты самого себя, думая, что, чем раньше будет найден Дюпон, тем раньше прекратится чудовищная кампания по возрождению душ мертвецов и тем меньше детей уступят свое тело тем, кто скрывался внутри них?

Не знаешь? И я не знаю. Ах, тебе хотелось бы на это надеяться? Ну-ну… Как сказал кто-то из классиков: надежда — лишь отсроченное разочарование.

А что ты предлагаешь? Взбунтоваться? Послать Раскрутку в лице Астратова подальше? Но чего ты этим добьешься? Ничего.

Потому что в семью Королевых тебя все равно не вернут, даже если ты пообещаешь быть паинькой-мальчиком, ничего не ведающим о происках взрослых дядей. Засунут тебя в приют для «невозвращенцев» — вот и все. Нет, лучше уж быть рядом с ними. Тем более что место здесь неплохое…

Вопреки моим предположениям, в ту ночь меня привезли не во «взрослый дом», а в загородную резиденцию Астратова где-то в Подмосковье. Сам он бывал здесь лишь наездами, ссылаясь на обилие работы. Так что единственными жителями огромной территории и четырехэтажной бетонной махины на берегу небольшого пруда с белыми кувшинками и лебедями оказались мы со Слегиным, не считая целой роты обслуживающего персонала. Нас кормили, обстирывали, исполняли любые наши прихоти неизменно любезные женщины. Мужчин было немного, и они явно совмещали сторожевые и охранные функции с работой садовников и уборщиков территории. Все эти люди относились к нам не как к детям, и это заставляло предполагать, что они входили в особую категорию посвященных в тайны реинкарнации, а следовательно, — состояли на штатных должностях в ОБЕЗе. Не сомневаюсь, что в число их особых обязанностей входил и негласный надзор над нами — кто знает, каких фортелей следует ожидать от людей, переживших смерть и шок от своей новой внешности?

Вот и сейчас, пока мы сидим на скамейке в парке, я замечаю, как в одном из окон первого этажа особняка на секунду возникает просвет в опущенных жалюзи и тут же исчезает.

Не беспокойтесь, господа наблюдатели, с нами все в порядке. Греемся на солнышке и тратим бездарно время на пустые разговоры. Кстати, скоро идти на обед, а педиатры не рекомендуют детям напрягать мозги перед приемом пищи.

Ворота резиденции, которые виднеются на противоположном конце двора, открываются, и в них бесшумно проскальзывает длинный и узкий, как угорь, «Шеврон».

— Смотри, Астратов пожаловал, — толкаю я Слегина локтем в бок.

— Что-то он сегодня рано, — хмурится мой друг. — Наверное, появились какие-нибудь новости.

Вот было бы здорово, если бы сейчас наш опекун поведал, что Дюпон наконец-то выявлен и выложил всю правду-матку!

Но, выбравшись из машины, преемник Слегина направляется к нам с таким озабоченным видом, что при одном взгляде на него накатывает тоска.

— Ну как, господа гвардейцы? — осведомляется фальшиво бодрым голосом он, пожав нам поочередно руки и усевшись рядом со Слегиным. — Придумали что-нибудь?

Вместо ответа Слегин морщится, словно у него заныли разом все зубы, а я, неожиданно для самого себя, откликаюсь:

— Да вариантов много, Юрий Семенович, но все они — какие-то нежизнеспособные…

— Что ж, излагайте, Владлен Алексеевич, — предлагает он, а Слегин вскидывает на меня огромные удивленные глаза.

— Прежде всего, — перехожу я на тон профессора, читающего лекцию для безнадежно отстающих студентов, — давайте подойдем к нашей задаче с другого конца. Поскольку у нас нет надежных идентификационных признаков Дюпона, по которым мы могли бы опознать его в случае, если он скрывается в теле одного из «невозвращенцев», то надо определить, как он себя будет вести в такой ситуации. — Я поворачиваюсь к Слегину. — Представь-ка, что ты — это террорист номер один, заминировавший всю планету. Готовя свой план, ты вел себя подобно Людовику… не помню, которому по счету… который изрек: «После меня — хоть потоп». То есть поступил, как махровый эгоист, которому все равно, погибнет мир после его смерти или нет. Но когда тебя вытащили с того света и ты вновь осознал себя живущим на этой бренной земле, то как бы ты поступил на месте Дюпона, зная, что где-то в укромном уголке тикает часовой механизм, отсчитывая время до конца света?

Слегин пожимает плечами:

— Все зависит от того, из чего ты исходишь в своих рассуждениях. Из того, что этот мерзавец действительно заготовил вселенскую катастрофу, или из того, что он блефовал?

— Конечно же, надо предполагать самое худшее, — вмешивается в разговор Астратов. — А иначе вся наша возня яйца выеденного не стоит, ребята… Это я так, к слову.

— Ладно, — соглашается Слегин. — Допустим. Тогда остается решить, что Дюпону дороже: своя жизнь или уничтожение всего живого на Земле?

— Что ж, давай разберем оба варианта, — предлагаю я. — Согласись, что два возможных результата — это не неопределенное множество ответвлений, в которых можно заблудиться… Если полагать, что Дюпон кривил душой, заявляя мне, что он не боится смерти — хотя его действия тогда, когда он понял, что его загнали в угол, говорят об обратном, — то он постарается предотвратить реализацию своей угрозы. Если это возможно, конечно. В том случае, если это возможно и, больше того, ему удалось отключить неведомый часовой механизм… Кстати, Юрий Семенович, в том месте, где содержатся «невозвращенцы», имеются компьютеры со свободным доступом в Сеть?

— Компьютеры-то имеются, — отвечает «раскрутчик». — И даже подключенные к Сети. Но с односторонней связью — сам пользователь не может ничего передать, он только может просматривать сайты. И, предвосхищая ваш следующий вопрос, Владлен Алексеевич, скажу, что на сегодняшний день все серверы всемирной Сети находятся под нашим контролем. В случае, если кто-то на Земле предпримет какие-нибудь подозрительные действия, связанные с Дюпоном и его «завещанием», то это будет мгновенно зафиксировано с одновременной засечкой электронного и обычного адреса соответствующего лица. Но пока ничего такого специалисты по комп-контролю не находили…

— Хорошо, — констатирую я. — Однако если Дюпону все же удалось незаметно дезактивировать свою мину замедленного действия, то не имеет особого значения, сумеем мы его найти до конца предполагаемого срока или нет…

— Как это — не имеет значения? — возражает Астратов. — По-вашему, человечество должно вечно зависеть от воли этого маньяка и надеяться, что ему не вздумается нажать на кнопку?!.. Жить на пороховой бочке — не тот вариант, который нам нужен, Владлен Алексеевич. Лучше разделаться с мерзавцем раз и навсегда!

— Согласен. Но мы пока изучаем гипотетические возможности, и данная альтернатива — еще не самая худшая… Гораздо хуже будет, если остановить свою адскую машину Дюпон либо не сможет, либо не захочет. Как, по-вашему, он поступит при таком раскладе?

Наступает пауза, пока мои собеседники пытаются сообразить, чего я добиваюсь от них. Наконец Слегин хлопает сначала себя по лбу, а потом — меня по плечу: — Молодец инвестигатор! И как это мы раньше не додумались?!..

— О чем вы, Булат Олегович? — удивляется Астратов. — Поделитесь своим открытием с общественностью, пожалуйста!

Слегин поворачивается к нему:

— Лен правильно рассуждает, Юрий Семенович. Понимаете, мы-то с ним успели немного изучить главного «спиралыцика»… Кстати, мне еще одна мысль пришла в голову, но она наверняка покажется вам глупой.

Ваши люди в ходе поиска случайно не зацикливаются на том, что типа, которого они ищут, зовут Артур Дюпон?

— Конечно, нет. Что-что, а подробные сведения о его биографии они выучили чуть ли не наизусть. И можете не сомневаться, что когда всплывет некто по имени Феклист Мостовой, он же — Бернет Арене,он же — Олег Тарутин, он же — Раун Денисон, и еще целая куча фальшивых имен и фамилий, под которыми в свое время скрывался Дюпон, то он будет тут же повязан… Для этого у каждого реинкарнатора и существует комп-нот с доступом в Сеть. Это я так, к слову…

— Так вот, — продолжает Слегин, — мы с Леном считаем… — (Как он ловко повернул! «Мы с Леном»…

Вот так всегда: стоит тебе что-то придумать, как тут же найдутся желающие примазаться к твоему открытию.) — …что, зная о неминуемой гибели планеты, наш Дюпончик постарается избежать мучительного конца, который уготовил для всех остальных людей.

Скорее всего — суицидом.

Что ж, умения читать мои мысли Булат не утратил.

Именно это я и имел в виду.

— Единственная проблема заключается в том, что это может произойти как за месяц, так и всего за день до катастрофы, — говорю я. — Но все равно, эту возможность желательно взять на заметку. Прежде всего, собрать данные о тех детях, которые подвергались обработке, чтобы узнать, не было ли среди них попыток суицида, несчастных случаев с летальным исходом при странном стечении обстоятельств. Согласитесь, что в таком возрасте нормальному ребенку вряд ли придет в голову покончить с собой. Ну и, конечно же, не мешает установить тотальный контроль над теми, кто содержится во Взрослом Доме…

— Где-где? — в один голос переспрашивают Слегин и Астратов.

До меня доходит, что я употребил свой собственный термин в отношении «интерната для детей-инвалидов», который запущен в официальный оборот ОБЕЗом. Приходится пояснить своим собеседникам, что же я имел в виду.

Астратов усмехается:

— Взрослый Дом, говорите? А что? Лично мне нравится: метко и кратко…

Я молчу.

Как известно, каждый судит об одном и том же в меру своей испорченности.

Глава 8. В ГОСТИ К «ЛИЛИПУТАМ»

Окно в кабинете заведующего представляет собой сплошную стеклянную стену. Специально, что ли, ее так спроектировали? Чтобы таким, как я, не надо было подставлять стул, если захочется посмотреть наружу?

За окном-стеной — стандартная баскетбольная площадка под открытым небом, но не асфальтовая, а выложенная дерном. Наверное, чтобы игроки набивали меньше синяков и ссадин, ведь детская кожа — нежная и тонкая. Как душа.

Но вместо щитов с кольцами по обеим сторонам площадки установлены ворота, хотя тоже не обычные футбольные. Скорее, хоккейные.

По площадке орава малышни с энтузиазмом гоняет мяч. Правда, гоняет довольно технично, что в пас, что в обводку. Неестественно.

Стекло в верхней части стены сдвинуто в сторону, и в кабинет врываются крики футболистов.

Нападающий в синих трусиках и желтенькой маечке принимает пас, обводит одного защитника, потом — другого, но вместо того, чтобы пробить по воротам, оказавшись от них метрах в пяти, не больше, отдает зачем-то пас вбок, где мелькает еще одна желтая майка. Однако защитники вовремя закрывают того, кому адресован мяч, плотной стенкой, и атака захлебывается…

Игроки команды, упустившей шанс забить гол, разражаются горестными воплями, на три четверти состоящими из отборного русского мата, и Гульченко позади меня с невольным восхищением бормочет:

— Во дают, лилипуты!..

— Кстати, Владимир Сергеевич, вы мне больше не нужны, — сухо замечает заведующий, на мгновение переставая стучать по клавишам небольшого, но, видимо, очень мощного компа. — Думаю, теперь мы сами разберемся с нашим новым… э-э… гостем.

— Ну что ж, — пожимает плечами Гульченко. — Как скажете, док… Но прежде чем покинуть вас, я хотел бы сказать пару слов о Виталии… Дело в том, что он будет у вас не прохлаждаться, а выполнять задание особой важности. В связи с этим рекомендовал бы вам, док, уделять ему особое внимание, оказывать всяческое содействие в виде немедленного выполнения его… гм… его просьб… Ну и, естественно, держать язык за зубами.

Для всех остальных Виталий Игоревич должен оставаться обычным «невозвращенцем»… Ну а в случае чего — звоните…

Заведующий хмурится:

— А мне не полагается знать, в чем заключается цель пребывания Виталия Игоревича в нашем интернате?

— К чему вам лишние заботы, док? — ухмыляется Гульченко. — У вас их и так наверняка хватает…

— Это вы верно подметили, — с горечью отзывается заведующий. — Еще как хватает! И, между прочим, благодаря вашей неустанной деятельности. Владимир Сергеевич…

Гульченко не реагирует на укол. По-моему, он его даже не заметил, как слон — укуса комара.

Наклонившись ко мне, «раскрутчик» фамильярно хлопает меня по плечу:

— Ну, Виталька, давай прощаться. По-моему, мы с тобой уже все обговорили, да? Самое главное — вовремя оповещай нас обо всем. А уж мы тебя всячески подстрахуем… Ни пуха ни пера!

— Иди ты к черту! — бормочу я. От души, а не для соблюдения ритуала. Гульченко я недолюбливаю до сих пор.

В принципе, я предпочел бы, чтобы во Взрослый Дом меня привез кто-нибудь другой, но из соображений конспирации сам Астратов ехать не решился («Это может вызвать подозрения, Владлен Алексеевич: с какой стати обыкновенного воспитанника привозит сам начальник особого отдела ОБЕЗа?»), а посвящать в суть предстоящей операции лишних людей, даже из числа своих подчиненных, он не захотел.

— Ну, что ж, Виталий Игоревич, давайте знакомиться более обстоятельно, — поворачивается ко мне заведующий, когда дверь за Гульченко захлопывается. — Меня зовут Фокс Максимович, фамилия моя — Лабецкий. Доктор педагогических наук. До того, как возглавить интернат, работал директором спецшколы для детей с врожденными физическими недостатками…

Я недоверчиво бросаю взгляд на своего собеседника. На доктора наук в моем представлении он никак не похож. Скорее, на телохранителя какой-нибудь VIP-персоны. Высокий брюнет брутального вида, в очках в роговой оправе и с затемненными стеклами. Рубашка с короткими рукавами, брюки спортивного покроя.

— Фокс? — переспрашиваю я. — Это что — сокращение? Или полное имя?

Лабецкий мягко улыбается.

— Да вы присаживайтесь, — советует он, указывая на ряд кресел у стены, чуть в стороне от его стола, и я послушно следую его совету. — Фокс — это от Малдера. Помните, был когда-то американский сериал про двух агентов ФБР, расследующих всякие аномальные явления?.. Родители были без ума от него, вот и окрестили меня в честь главного героя.

Я прикидываю, сколько лет может быть моему собеседнику. Получается — не больше двадцати пяти. Ну и времена настали!.. Заработать в двадцать пять докторскую степень — это, знаете ли, надо суметь! Потом меня осеняет:

— А вы случайно не из этих, Фокс Максимович? Не из вундеркиндов?

Он грустно качает головой:

— И вы туда же… Стоит кому-то с детства проявить |способности чуть выше среднего — как все вокруг ахают да охают: вундеркинд, гениальный ребенок, аномалия! А дело в том, что ребенок представляет собой чистый лист бумаги. И если начать заполнять его не в школе, а намного раньше, то результаты сами дадут о себе знать. Кроме этого, конечно, нужны терпеливые и Умные учителя и наставники, воспитатели… много чего нужно. Мне повезло: у меня такие учителя были. И лишь благодаря им я закончил среднюю школу в четырнадцать, а в восемнадцать — университет…

Ну да, мысленно ворчу я. «Учителя, воспитатели»… А что, если твои врожденные способности принадлежат на самом деле не тебе, а ноо-матрице, которую ты получил от мироздания в подарок на самый первый свой день рождения? Но у других скрытая чужая личность не сумела проявиться, а у тебя она частично вырвалась на свободу…

Но вслух об этом я, разумеется, говорить не буду.

Неожиданно для самого себя спрашиваю другое:

— Скажите, доктор, а где работать труднее: здесь или в специнтернате, которым вы руководили раньше?

Лабецкий кусает в раздумье полные губы.

— А вы как полагаете? Что, по-вашему, труднее: изо дня в день заставлять маленькое ущербное существо поверить в то, что он — тоже человек и потому может и должен стать таким же, как все, если не физически, то духовно, — или, наоборот, ежедневно убеждать вполне взрослые, сформировавшиеся личности — некоторые уже в преклонном возрасте — в том, что им нельзя жить, как все? Что следует забыть о своей прошлой жизни и смириться с тем, кем они стали сейчас? Что в этом виноват не я, а тот же Гульченко и его начальники, и что эта чудовищная трансформация была вызвана вынужденными мерами безопасности?

Он устало откидывается на спинку стула — почему-то вместо кресла у него неказистый, обшарпанный деревянный стул — и невидящим взглядом смотрит в окно.

— Извините, — говорю я. — Иногда на меня находит, и тогда я начинаю задавать дурацкие вопросы. Привычка из прошлой жизни.

— Ничего. К вам я претензий не имею. В конце концов, вы ведь тоже — пострадавший…

— Ну, это еще как посмотреть, — возражаю я. — Я, наоборот, должен радоваться: не каждому удается возродиться дважды. А вот малыша, тело которого я нагло присвоил и не отдаю обратно, стоит пожалеть. Заведующий бросает на меня странный взгляд. — Вот если бы все думали так, как вы, — произносит он после паузы. — К сожалению, вынужден констатировать, что таких, как вы, Виталий Игоревич, среди моих подопечных немного… Большинству наплевать на то, чье тельце они эксплуатируют. Забывают о том, что физиология ребенка еще не соответствует тому образу жизни, который они привыкли вести в прошлой жизни. Особенно если ноо-матрица принадлежит какому-нибудь бывшему наркоману, пьянице или проститутке… Психология-то у этих людей осталась прежняя, и в этом — вся беда. А нам приходится ограничивать их права и свободы. Держать за руки. Не позволять. Не разрешать. Лишать. Отнимать. Наказывать — правда, в самом крайнем случае… А что мы еще можем с ними сделать? Не в тюрьму же их сажать за те грешки, которые они порой себе позволяют!

Он тоскливо вздыхает. Потом придвигает к себе клавиатуру и объявляет:

— Давайте лучше поговорим о вас. По всем правилам я должен заполнить на вас формуляр в базе данных, так что приготовьтесь к допросу по всей форме…

— Всегда готов, — откликаюсь я.

Я и в самом деле знаю наизусть почти всю биографию человека, под видом которого меня решил внедрить во Взрослый Дом Астратов. Это не кто иной, как тот самый Виталий, служивший у Дюпона личным охранником и которого я в Инске вернул с того света. План операции прост и предусматривает использование меня в качестве лакмусовой бумажки, на которую Должен отреагировать Дюпон, если он скрывается в теле одного из «воспитанников». Конечно, вряд ли стоит рассчитывать, что главарь «спиральщиков» сразу же сообщит своему бывшему охраннику, где и когда должна сработать бомба, но шанс того, что Дюпон предпримет какие-то действия, которые выдадут его с головой, все же имеется, и Астратов решил его использовать.

Тем более что ничего другого ему не оставалось.

Проверка моей гипотезы о том, что Дюпон мог покончить с собой после реинкарнации, ничего не дала. По крайней мере, в плане анализа результатов.

По сведениям, собранным «раскрутчиками» на всех континентах, из обработанных носителей впоследствии погибли несколько сотен малышей. Однако не было оснований считать все эти смерти чистым суицидом. Дети тонули, падали с большой высоты, попадали под машины и поезда, сгорали в пожарах, отравлялись ядовитыми жидкостями и гибли разными экзотическими смертями, в том числе от укуса пчелы и от проглоченной чайной ложечки. Было невозможно достоверно определить, кто из этих несчастных погиб действительно в силу трагической случайности, а кто замаскировал свое самоубийство под несчастный случай. Однако оставалось загадкой: зачем Дюпону захотелось бы скрыть акт своей добровольной гибели? Чтобы доставить «раскрутчикам» больше хлопот? Глупо. И потому вряд ли реально. Дюпон был, конечно, мерзавцем и фанатиком, но уж никак не глупцом — в этом я успел убедиться…

Оставалось предположить три варианта ответа на вопрос, почему моя идея не дала результата. Либо Дюпон собирался насладиться зрелищем инициированного им конца человечества, либо был намерен покончить с собой лишь в самый последний момент перед срабатыванием его заготовки. И, наконец, моя идея могла оказаться в корне неверной, если реинкарнированный Дюпон каким-то образом отложил конец света (но что могло бы заставить его пойти на это?)…

Последний вариант был самым обнадеживающим, но руководители ОБЕЗа предпочитали не сбрасывать со счетов первые два, и я был с ними полностью согласен. Когда отвечаешь за безопасность людей, нельзя быть оптимистом. В этой профессии успеха добиваются лишь закоренелые скептики и циники. И всегда лучше перестраховаться и допустить, что в каждом футляре от скрипки спрятана снайперская винтовка с глушителем и лазерным прицелом, чем от рук террориста погибнет кто-нибудь…

О Виталии Цвылеве Раскрутке удалось собрать подробные сведения вплоть до того момента, когда он исчез спустя несколько месяцев после того, как я нашел его еще теплый труп за прилавком магазинчика, где он работал продавцом. Исчез бесследно, не сказав ни слова ни жене, ни знакомым, ни кому-либо еще. Видимо, воскрешение не пошло ему на пользу. Оно способствовало превращению этого обычного парня в служителя Смерти — значит, не зря я в свое время стоически боролся с искушением вернуть к жизни каждого мертвеца, которого подсовывал мне Дар.

Что было с Виталием потом? Каким образом он вышел на Дюпона и его людей (или они — на него)? Почему Дюпон приблизил его к себе, если до воскрешения Цвылев был абсолютно мирным человеком, про которого говорят: «И мухи не обидит»? Все это было покрыто мраком и существенно подрывало мои шансы на успех. Если Дюпон захочет удостовериться в том, что я действительно Цвылев, то ему будет достаточно задать мне любой уточняющий вопрос о деятельности Виталия в рядах «Спирали» — и я погорю синим пламенем. Впрочем, пока это неважно…

Введя мой последний ответ на свой вопрос, Лабецкий удовлетворенно откидывается на спинку своего хлипкого стула и растирает ладонью свой борцовский затылок.

— Значит, так, Виталий Игоревич, — начинает он тем же тоном, каким меня, бывало, инструктировал перед отправкой на очередное задание Шепотин. — Я не собираюсь выпытывать у вас, какого рода задание вы будете выполнять в интернате, но мне хотелось бы, чтобы вы соблюдали правила, установленные для всех наших воспитанников. Правила эти — несложные. Здесь каждый предоставлен самому себе и волен заниматься чем угодно. Однако — в разумных пределах и с учетом специфики возрастной физиологии носителей. Поэтому нельзя, например, употреблять спиртное, наркотики и курить. Это первое. Во-вторых, также не приветствуются попытки вступать в половую связь с лицами противоположного пола — да-да, как вам это не покажется смешным, потому что подобные инциденты у нас уже были. Поэтому мы, как правило, не предоставляем нашим подопечным отдельных жилых помещений… Хотя для вас можно сделать исключение — хотите?

— Нет-нет, — торопливо заверяю его я. — Я буду как все…

С одной стороны, конечно, было бы проще, если бы я жил один — например, это решало бы проблему связи с Астратовым и Онегиным. Однако Дюпона, если он здесь, такой особый статус может насторожить. Кроме того, совместное проживание с тем или иным подозреваемым поможет лучше изучить его. Тезке агента Малдера пока не стоит говорить о том, что мне придется поменять несколько соседей по номеру. Пусть это будет для него сюрпризом…

— Далее, — ровным голосом продолжает Лабецкий. — Распорядок дня у нас стандартный, и никто вас не принуждает его соблюдать. Но учтите, что если вы пропустите прием пищи по графику, то никто вас потом не накормит. Одеждой, постельными принадлежностями и всем необходимым вы будете обеспечены. Если будут какие-то особые пожелания, мы всегда готовы рассмотреть ваш заказ. В принципе, интернат находится на особом положении, и средств на его финансирование государство пока не жалеет. Но опять же — в разумных пределах. А то попался нам тут один бывший банкир, который с ходу потребовал отдельный особняк с бассейном, целый штат прислуги, включая личных массажисток, и несколько турбокаров самых дорогих марок. Пришлось отказать!

Он разводит руками с мнимо сокрушенным видом.

— А как тут обстоит дело с деньгами?

— А никак, — весело отвечает Лабецкий. — В этом смысле у нас, знаете ли, коммунизм. Или первобытный строй. Во всяком случае, денежные знаки хождения не имеют. Магазинов-то у нас все равно нет… Нет, вначале они были. Продуктовый, книжный и даже небольшой универмаг. Но потом выяснилось, что отдельные сердобольные продавщицы умудряются проносить на территорию запрещенные товары по заказам наших воспитанников, и всю торговлю пришлось прикрыть. К тому же обладание деньгами побуждает людей совершать всякие глупости… азартные игры, тотализатор, прочие грехи… Поэтому даже если кто-то решит возобновить занятия своей прежней деятельностью, то ему не стоит надеяться на доход. Потому что по вполне понятным причинам результатам этой деятельности суждено увидеть свет еще не скоро. А может быть, и вообще никогда… Вы понимаете, что я имею в виду, Виталий Игоревич?

Понимаю, как не понять, господин доктор педагогических наук! Все вы понятия не имеете, что вам делать с этими взрослыми детьми, свалившимися на вас как снег на голову. И даже если планету удастся уберечь от гибели, то и тогда вы еще долго будете ломать ваши ученые головы, пытаясь придумать наиболее Удобные варианты объяснений того, каким образом множество людей, считавшихся погибшими, сумели вернуться с того света в другом облике. Сказать людям правду вы вряд ли согласитесь, потому что предание Реинкарнации широкой огласке означает крушение прежних устоев цивилизации и вообще неизвестно, к чему оно может привести. Значит, придется либо лгать человечеству, либо продолжать держать жертв реинкарнации под замком…

— Также обращаю ваше внимание на то, что связь с внешним миром временно запрещена, — продолжал заведующий. — Хотя к вам это, разумеется, не относится… Кстати, именно этот запрет вызывает наибольшие нарекания со стороны наших подопечных. И это вполне понятно. Вернувшись с того света, каждый прежде всего хочет известить об этом своих родных и близких. А мы этого допустить не можем. В особо тяжелых случаях пытаемся компенсировать этот запрет иными средствами…

Интересно, какими? Лично я вижу лишь один способ: спиртное в немереном количестве. Или инъекцию чего-нибудь успокоительного внутривенно. Утром, днем и вечером. А еще — смирительную рубашку, для особо тяжелых случаев.

— Ну кажется, все, — разводит руками Лабецкий. — Или я что-то забыл? Может, у вас есть какие-то вопросы ко мне, Виталий Игоревич?

Конечно, есть. Столько, что хватит на продолжительное интервью.

— Вы давно здесь работаете, Фокс Максимович?

— Смотря как оценивать, Виталий Игоревич. Формально — год с небольшим. Но когда я буду уходить на пенсию, то попрошу, чтобы мне засчитали этот срок в трудовой стаж с десятикратным коэффициентом.

Нет, люди поистине неисправимы. Даже накануне гибели они умудряются думать о далеком будущем, которого попросту может не быть. Что это — инерция мышления или своеобразный защитный механизм психики?

— А сколько всего воспитанников у вас числится на сегодняшний день?

— Вам нужна точная цифра?

— Да нет, можно примерно…

— Ну, а если примерно, то около ста пятидесяти душ.

Хорошо, что меня — а точнее, Астратова — интересует не весь контингент Дома, а лишь избранные лица, в количестве не больше десяти. Если тратить на каждого целый день, то светит мне проторчать здесь не меньше недели. Это если вдруг мне повезет и я сразу наткнусь на Дюпона.,. Хотя в этом плане мне никогда не везло. Вечно приходилось перебирать всю стопку вариантов до конца, и правильный ответ неизменно лежал в самом низу…

— Есть ли у интерната какие-то особенности по половозрастному составу? Например, кого больше: молодых или пожилых? Мужчин или женщин?

— Знаете, я затрудняюсь ответить с ходу… По-моему, особых перекосов в ту или иную сторону нет. — Он вдруг оживляется. — А вы знаете, среди них даже дети есть! То есть настоящие дети, которые погибли в прошлой жизни до совершеннолетия!..

— Им-то, наверное, легче, чем другим, привыкнуть к новому телу?

— Зато нам с ними труднее работать, Виталий Петрович. Ведь одно дело, когда человек уже прожил одну | жизнь, овладел какой-то профессией, в целом — состоялся как личность. И совсем другое, когда психологическому шоку, связанному с реинкарнацией, подвергается подросток. После реинкарнации эти отроки готовы поверить в любую чушь, понимаете?..

— Не очень.

— Ну ладно, это вы еще сами увидите… Понимаете, когда незрелый разум сталкивается с такими явлениями, как реинкарнация, переселение душ, то единственное, что он может из этого вынести, так это веру в существование бога. Всемогущего и всемилостивого. Бывают инвалиды детства, и это страшно. Но религиозные фанатики в лице подростков — гораздо страшнее, Виталий Игоревич, поверьте мне…

Как интересно в этом повзрослевшем вундеркинде сочетаются деловитость администратора и нормальные человеческие качества… Обычно с первого взгляда удается определить, кто перед тобой: свинья или благородный человек, эгоист или филантроп, мерзавец или добряк. А тут и не поймешь сразу, чего в моем собеседнике больше: стремления служить своим шефам из ОБЕЗа любой ценой или искреннего желания помочь людям, попавшим в безвыходную ситуацию. Хотя, с другой стороны, зачем мне это? Какая разница, кто этот тип по своей сути? Разве не все равно, гнилая у него душа или белоснежная, если главное для меня — выполнить свою миссию? Любой ценой, кстати…

— А что вы можете мне рассказать о персонале вашего… интерната, Фокс Максимович?

Странно. Вопрос мой вызывает у него явно не ту реакцию, на какую я рассчитывал. Особенно если учесть, что никакой такой особой реакции на подобный вопрос я и не предполагал.

Похоже, впервые за все время нашей беседы заведующий начинает нервничать.

— А что именно вас интересует? Пол, возраст или сколько нашим сотрудникам платят за их неблагодарную, но секретную работу? Или как им приходится здесь дневать и ночевать на протяжении нескольких месяцев, поскольку работают они, в силу удаленности интерната от крупных населенных пунктов, так называемым «вахтовым методом»?! Как какие-нибудь нефтяники-бурильщики!.. С той разницей, что, в отличие от нефтяников, они не могут даже близким людям признаться, где именно работают и с каким контингентом!..

— И как же они выходят из этого положения? — невозмутимо интересуюсь я.

— Основная легенда такая: правительственная программа по излечению тяжелобольных детей, жертв генетических мутаций, — изрекает, не глядя на меня, Лабецкий.

— И ни одной утечки информации об истинном положении дел в интернате до сих пор не было?

Теперь он не взрывается, вопреки моим ожиданиям. Наоборот, сникает, вяло покачав отрицательно своей пышной шевелюрой. Ссутулившись, упирается взглядом в стол. Как взятый с поличным преступник на допросе, честное слово!

Что-то здесь не так. Но что? И не может ли это «что-то» быть связано с моей миссией? Надо будет попросить Астратова провести соответствующую проверку.

Предположим, Дюпону — если он, конечно, находится среди этих ста пятидесяти «лилипутов», как их называет Гульченко, — удалось каким-то образом привлечь на свою сторону кого-то из работников интерната. Шантажом ли, подкупом ли, угрозами ли — это неважно. Важнее другое. О чем Дюпон мог бы попросить своего нового сторонника? И зачем ему вообще потребовалось бы вербовать себе сторонников?

Ладно, это мы обдумаем как-нибудь потом, на досуге.

Что я еще от него хотел? Ах да…

— Скажите, пожалуйста, Фокс Максимович, чем занимаются ваши воспитанники? Как проводят время? Есть ли какие-то общие и обязательные для всех мероприятия?

Лабецкий пожимает плечами:

— Я уже говорил: мы никому ничего не навязываем. Если не считать ежедневного показа фильмов после ужина. У нас есть довольно неплохой кинозал, с самой современной техникой. Туда ходят, конечно, не все, но мы готовы показывать ту или иную картину даже ради одного-единственного зрителя… Фильмы в основном самые свежие. Даже такие, премьера которых в массовом прокате еще не состоялась…

— Спасибо, но меня интересует не досуг, Фокс Максимович. Как обстоит дело с более серьезными занятиями?

По лицу Лабецкого видно, что он искренне не понимает, к чему я клоню.

— Проблема в том, Виталий Игоревич, что наш контингент весьма неоднороден в плане профессий. Есть у нас и банкиры, и политики, и поэты, и артисты, в том числе и очень известные… И представителей рабочего класса хватает, и инженеров. Разумеется, бывших… Поэтому пытались мы поначалу организовать в интернате собственные мастерские. Нет-нет, ничего серьезного производить им не давали. Детские мягкие игрушки, разную бытовую мелочевку… Но это как-то не прижилось. Мне кажется, в первую очередь потому, что когда человек занимается бесплатным, да еще не интересующим его по-настоящему делом — толку не будет…

— Значит, ваши воспитанники, я извиняюсь, бьют баклуши днями напролет?

Нарочно грублю, чтобы посмотреть, как доктор наук будет реагировать.

Он реагирует как надо. То есть обижается и даже где-то оскорблен столь гнусным намеком на то, что в вверенном ему заведении царит безделье.

— Ну зачем вы так?.. Недавно нам удалось организовать для желающих — а их оказалось немало — учебные курсы. Что-то вроде вечерней школы в сочетании с заочным вузом. Не все же в прошлой жизни имели возможность получить полноценное образование… Правда, пришлось преодолеть ряд трудностей, связанных с привлечением преподавателей со стороны. Но эту заботу взяли на себя ваши коллеги.

— То есть?!.

— Ну, то есть сотрудники Общественной Безопасности, — терпеливо поясняет Лабецкий.

Ах вот как! Поздравляю, господин бывший инвестигатор: вас, кажется, уже зачислили в штат ОБЕЗа. Правда, без вашего письменного заявления, но ведь это мелочи, не правда ли?..

— Если у вас больше нет ко мне вопросов, Виталий Игоревич, то я распоряжусь, чтобы вас разместили в жилом корпусе, — говорит тем временем Лабецкий. — Через час будет ужин, а вы наверняка хотите принять душ с дороги…

Э нет, красавчик, так быстро ты от меня не отделаешься!

— Спасибо за заботу, — выдавливаю из себя улыбку, как зубную пасту из тюбика. — Но прежде чем окончательно стать одним из ваших воспитанников, я хотел бы поработать с документами, и желательно — без свидетелей…

— С какими документами? — удивленно поднимает он свои пышные брови.

— Ну, насчет документов — это я так, по старой привычке… Видите ли, я хотел бы заочно познакомиться с вашими воспитанниками. Досье, анкеты, фотографии и все прочее в этом роде.

— Знаете, Виталий Игоревич, а никаких досье у нас нет, — растерянно говорит мой собеседник. — Имеется лишь самодельная база данных, куда я вношу сведения… в моем компьютере… — Он кивает на монитор, на котором уже несколько минут висит смешная заставка в виде ежика, пыхтящего зажженной сигаретой и время от времени восклицающего: «Ка-айф!»

— Что ж, — невозмутимо говорю я. — Тогда оставьте меня наедине с вашим компом часика этак на два… Не бойтесь, не сломаю. В прошлой жизни мне приходилось иметь дело и с более сложной техникой… Вундеркинд не осмеливается возражать.

Он с готовностью уступает мне свой сомнительный стул и щелкает клавишами, выводя на экран длинный список, в котором каждая фамилия обозначена гиперссылкой на персональный файл.

Перед уходом Лабецкий все-таки смягчается: — Я позабочусь, чтобы ужин для вас сегодня оставили в столовой. В виде исключения…

Часть III. ВЗРОСЛЫЙ ДОМ

Душа моя, ну что я должен сделать, Чтоб ты скоропостижно умерла?

Слан Этенко

Глава 1. В КАРЛИКОВЫХ ГОСУДАРСТВАХ ЖИВУТ НЕ КАРЛИКИ

Единственное место, где человек, постоянно обитающий среди множества людей, может почувствовать себя в полном одиночестве, — это туалет с прочной задвижкой. Правда, не все это ценят. Обычно все стремятся как можно быстрее сделать свое дело и покинуть кафельную кабинку размером метр на полтора, где так уютно журчит вода в неисправном сливном | бачке и где никто не мешает предаваться философским размышлениям о смысле жизни (а вернее, о его отсутствии), о тщетности обывательских устремлений к благополучной сытости и о мимолетности всех наслаждений, в том числе и самыми изысканными деликатесами…

Для меня же подобное уединение представляет особую ценность. Тут я могу свободно подводить промежуточные итоги выполнения задания. К сожалению, я не могу себе позволить роскошь пользоваться записными книжками или комп-нотом, так что приходится их заменять рулоном туалетной бумаги марки «Идеал». Этот писчий материал слишком мягкий, поэтому я вынужден складывать его в несколько раз и применять очень жирный карандаш, чтобы грифель не протыкал бумажные листки. Будь я в прошлом настоящим спецагентом, я бы, конечно, выполнял все логические операции в уме, но за время работы в Инвестигации у меня сложилась скверная привычка стимулировать свою мыслительную деятельность каракулями на бумаге—в принципе, абсолютно ненужными.

Сейчас, восседая на жестком стульчаке, я пытаюсь очертить круг лиц, которых можно и должно подозревать в качестве кандидатов на роль Дюпона. Перебираю в памяти тех обитателей интерната, которые успели привлечь мое внимание.

Две недели — небольшой срок, чтобы тесно познакомиться более чем с сотней экс-покойников и тем более чтобы испытать на прочность их выдумки о себе.

Тем не менее большинство из объектов проверки я отбросил чуть ли не с первых же минут разговора с ними. Слишком очевидным было отсутствие у них всякой настороженности и интереса по отношению ко мне. Дюпон вряд ли вел бы себя так. Во всяком случае, именно на это я рассчитывал.

Кое-кого пришлось проверять дополнительно. Как самому, так и с помощью Астратова, связь с которым я поддерживал, пользуясь коммуникатором Лабецкого.

Все эти люди в конечном счете тоже оказались вне подозрений.

И теперь на серой, рыхлой бумаге я выписываю .столбиком фамилии тех, кто числился у меня на особом счету.

Эти люди — моя последняя надежда. А может, и надежда всего человечества. Если Дюпона среди них нет, то, значит, всевышний, если он существует, затаил большой зуб на нас, смертных, решив не содействовать нашим поискам.

Конечно, остается еще чахоточная надежда на то, что злодей, решивший казнить всю планету, обнаружится среди тех восьмисот детишек, до которых еще не добрались реинкарнаторы, но с каждым днем в это верится все меньше.

Какой-то просчет имеется в этой фантастической затее с оживлением душ, раз гигантская работа многих тысяч человек обещает пойти насмарку.

И опять, как и до приезда во Взрослый Дом, мне кажется, что я близок к разгадке нашей неудачи, но озарение, подобное тому, которое известно по историческим анекдотам из жизни Архимеда и Ньютона, ко мне не приходит.

Эх, был бы сейчас здесь Слегин!.. Вдвоем мы быстрее бы разобрались, кто есть кто. Но Булат — далеко.

У него свой участок работы. Астратов поручил ему вновь пройтись по списку тех, кого реинкарнаторы уже обработали и кто не проявил себя «невозвращенцем». Уж не знаю, как именно Булат собирается это делать. Это его забота.

А меня засунули в самую гущу муравейника. Ладно, хватит терять время на нытье, пора и делом заняться.

Итак, что мы имеем на сегодня? А вернее — кого, как ни цинично это звучит…

Номер первый — человек по фамилии Бельтюков. Михаил Андреевич, 52 года. Бывший предприниматель — во всяком случае, так он утверждает. Правда, что именно он предпринимал — история до сих пор Умалчивает, а сам Бельтюков отделывается лишь туманными намеками. Если дать волю фантазии, то можно предположить, что все его предпринимательство сводилось к скупке на просторах необъятной нашей

Родины лома цветных и редких металлов с последующей продажей его за рубеж, где такое сырье пользуется большим спросом. У кого фантазии еще больше, может допустить и версию, что металлы в деятельности Бельтюкова действительно имели место, но в виде не лома и не отходов производства, а вполне пригодных к эксплуатации систем вооружения, завалявшихся на армейских складах после Разоружения… Впрочем, даже всей мощи астратовской службы пока не хватило, чтобы подтвердить либо опровергнуть эту версию. Подозрительны и обстоятельства гибели торговца «редкими металлами»: будто бы завистливые конкуренты, которым он встал поперек горла, в один прекрасный день подложили ему на пути следования мощный противотанковый фугас и благополучно его рванули в тот момент, когда коммерсант мчался на своем «внедорожнике» на свидание к любовнице, да так, что ни следов, ни свидетелей этого теракта не осталось. По крайней мере, в сводках ОБЕЗа…

Но все это — дела прошлые, хотя, согласитесь, странно, что жертве взрыва известно, каким взрывным устройством ее отправили на тот свет, и что преуспевающий бизнесмен в тот день мог отказаться от услуг личных охранников, кои у него наверняка имелись.

Я же взял Бельтюкова на заметку еще по двум причинам.

Во-первых, именно он с необъяснимым любопытством допытывался у меня, не плавал ли я вместе с ним в круизе по одному далекому и экзотическому морю, поскольку кого-то я, мол, ему очень напоминаю.

Во-вторых, в момент нашего знакомства я представился Бельтюкову на правах более молодого, по «легенде», человека, чем он сам, как «Витя». Но именно он через пару часов, представляя меня своим партнерам по преферансу — а почти весь день напролет эта теплая компания только тем и занималась, что расписывала «пулечку», устроившись за дощатым столом в тени большого дуба рядом со столовой, — почему-то назвал меня именно Виталием, а не Виктором… Случайность? Или сработала ассоциация: раз Цвылев — то обязательно Виталий? Или бывший бизнесмен успел навести обо мне справки — а раз так, то, значит, моя персона вызвала у него интерес?.. Идем дальше.

…В первый же день на меня налетела белобрысая девчонка, да так стремительно и агрессивно, словно собиралась отхлестать меня по физиономии за неведомую провинность.

«Твоя фамилия — Цвылев? — спросила она, задыхаясь, без всяких вступлений. — Цвылев, да?»

«Ну, допустим, — хмуро процедил сквозь зубы я в соответствии со своей ролью, хотя сердце мое, признаться, провалилось до самых пяток: неужели все так быстро решилось? — И что дальше?»

«А зовут тебя как? — не отставала она, приплясывая на месте от нетерпения. — Виталием?»

Тут я уже пришел в себя и позволил себе подпустить в голос немного холода:

«Для кого — Виталий, дорогуша, а для кого — Виталий Игоревич!»

Белобрысая тут же сникла, словно ее действительно ' окатили ледяной водой.

«Извините, — тихо сказала она, отвернувшись, — но я подумала…»

Она дернулась, явно собираясь оставить меня наедине с моими подозрениями, но я успел схватить ее за костлявое плечико.

«А в чем дело, красавица? — все тем же тягучим до отвращения голосом осведомился я. — Неужели мы с вами встречались в прошлой жизни? Миль пардон, но даже если так, то согласитесь: тогда вы наверняка выглядели иначе…»

«Дурак! — выпалила она. — И еще — пошляк!..» После чего, сердито фыркнув на прощание, удалилась восвояси.

Лишь на следующий день мне удалось разузнать историю этой «девчонки». Вернее, девушки, которая теперь владела ее обликом. Звали ее Анна. Пять лет назад, в возрасте двадцати лет, она вышла замуж за некоего Виталия Цвылева — но не за «моего», а совсем за другого. Свадьбу отмечали по-русски: шумно и весело. В разгар веселья один из так называемых «свадебных спонсоров» — не то дядя, не то двоюродный брат жениха — предложил молодоженам прокатиться с ветерком по окрестностям на его «Панде» последней модели. Дело было в пригороде, где вечером движение на дорогах было равно нулю, и Анна с Виталием согласились.

Автопрогулка длилась ровно две минуты. До первого крутого поворота, где подвыпивший владелец машины не справился с управлением, и роскошная иномарка сиганула вниз с крутого обрыва. По иронии судьбы, водитель и машина отделались повреждениями разной степени тяжести. А счастливая парочка погибла: Виталий — мгновенно, а Анна — чуть позже, по дороге в больницу… Когда Анну вернули к жизни, она вначале не хотела жить. Но потом, когда ее доставили во Взрослый Дом, где она узнала, что все воскрешенные погибли в один день с нею, у нее появилась робкая надежда: а может, однажды сюда привезут и ее Виталия? И, едва в Доме появлялся новичок под таким именем, мчалась «на опознание» с бешено стучащим сердцем: а вдруг это ее несостоявшийся муж?..

История была трогательной, как сказка. И вроде бы опровергала возможные подозрения со стороны ОБЕЗа. Однако я все же внес Анну Цвылеву в свой черный список.

Потому что хотя Анна ко мне больше ни разу так и не подошла, но я частенько замечал ее поблизости от себя. Неизвестно почему ее постоянно тянуло ко мне. и взгляды, которые она бросала на меня то и дело, были какими-то уж слишком пристальными. Лет этак через десять я еще мог бы предположить, что она влюбилась в Сашу Королева с первого взгляда, но для пятилетнего возраста такой интерес к моей личности был непонятным…

Следующий — некто Горовой (Мостовой? уж слишком окончания похожи!) Андрей, отчество отсутствует ввиду стойкого неупотребления… Журналист, в свое время прославившийся скандальными разоблачениями отечественных казнокрадов. Носитель его — типичный латиноамериканский мальчик с черными кудряшками и черными смышлеными глазенками, который родился в семье чилийского скотовода, разводившего лам. Я держал Горового в качестве запасного варианта, потому что особых подозрений насчет него у меня не было, если не считать странных для журналиста познаний в отношении международной банковской системы. Однако, едва начав рассуждать, к примеру, о международной процентной ставке Л И БОР, Андрей спохватывался и так резко умолкал, словно кто-то затыкал ему рот невидимым кляпом…

Потом мой карандаш выводит фамилию Дейяна Оганесовича Карапетяна, погибшего при невыясненных обстоятельствах и в невыясненном месте. Ведет он себя нехарактерно для истинного южанина: неразговорчив, хмур, все время о чем-то думает, а любопыт|ных посылает по известному адресу. Но одних поведенческих странностей маловато, чтобы подозревать в Карапетяне бывшего руководителя террористической сети. Однажды мне удалось спровоцировать армянина на разговор по душам, и он поведал мне, что единственным его желанием в сложившихся обстоятельствах является побег из «этого карликового государства» (говорил он, кстати, без малейшего кавказского акцента — хотя это могло ничего не значить). «Слушай, — говорил он мне, и щеки его были покрыты ярким румянцем, — если можешь, помоги мне, а?.. Век тебя не забуду! Понимаешь, мне нужно отсюда убежать, очень нужно, всего на один день!» «Как же я тебе помогу, — вяло отбрыкивался я, — когда тут вон какие охранные системы?!. Бесполезно дергаться… Говорят, будто вокруг Дома, кроме решеток, есть невидимые заграждения, к которым никто не может подойти ближе чем на пять метров… И потом, какой смысл куда-то бежать, если там, на воле, все изменилось и мы стали никому не нужны?» «Неважно, — упрямо заявлял Карапетян. — Поверь: мне очень нужно сделать одно большое и очень важное дело…» Однако на вопрос, о каком деле идет речь, «армянин» внезапно прикусывал язык и уходил в себя. Не бог весть что, конечно, но если полагать, что Дюпон тоже старался бы под любым предлогом вырваться на свободу, то Карапетяна пока рановато вычеркивать…

И числятся в моем перечне еще двое. Что любопытно — по прямо противоположным основаниям. Первый из них (Василий Яковлевич Чухлрмин, бывший бригадир-строителей-каменщиков, который в тот злополучный день, когда где-то далеко в океане прогремел взрыв, сверзился с высоты десятого этажа) проявляет нездоровый интерес к подробностям жизни, а особенно — смерти Виталия Цвылева. Второй же, наоборот, иногда обнаруживает такое неестественное знание биографии настоящего Цвылева, что холодок пробегает по коже. А вместо ответа на мои вопросы по этому поводу отпускает лишь неуклюжие шутки. Одно из двух: либо этот человек когда-то был знаком с Виталием, либо он обладает тщательно скрываемым даром телепатии. А поскольку к телепатии я всегда испытывал смутное недоверие, то остается предположить первое. Зовут этого типа весьма необычно: Аакер Первиль, без отчества. О себе он вообще не любит распространяться, и лишь из материалов его личного дела я узнал, что в прошлой жизни Первиль— был художником, которого знала вся европейская богема. Его картины частенько производили фурор на международных выставках и вернисажах. Человек-загадка, поскольку ушлые журналисты однажды раскопали, что он скрывает свою истинную личность под псевдонимом и тщательно хранит эту тайну от прессы и публики…

По-моему, все. Или я кого-то забыл? Что ж, это всегда можно исправить. Вообще-то, лучше исходить из того, что настоящий Дюпон пока держится в тени и не проявляет себя, присматриваясь ко мне издалека. И нет никакой гарантии, что однажды он как-то себя проявит, и тогда нынешнему списку будет грош цена… Повинуясь отчетливой ассоциации, я рву исписанную бумажку на мелкие кусочки и смываю их в унитаз. И вообще, размышления наедине с собой хороши, но истина — в непосредственном общении с людьми.

Так что давай — иди и общайся. Нацепи опять свою надоевшую маску типа, которому абсолютно все по барабану, потому что в своей прошлой жизни он успел познать и любовь, и смерть, и крушение всех представлений о мироздании, и новые идеалы, единственно ради которых стоит жить. Человека, который успел побывать на том свете дважды — и дважды воскреснуть. Человека, который недрогнувшей рукой лишил жизни на этом свете любимую жену и двух маленьких детей, потому что понял, что настоящая жизнь начинается лишь после смерти… И я натягиваю свои синие шорты, застегиваю поясной ремешок, глубоко засовываю обе руки в карманы, пинком открываю дверь туалета и, неудосуживаясь закрыть ее за собой, плетусь в направлении столовой.

Как-то шел я по Нью-Йорку,

Заглянул в одну конторку —

В это время был как раз обед…

* * *

Столовая располагается на первом этаже административного корпуса. Судя по ее размерам (почти две сотни посадочных мест!), когда-то это был спортивный зал. Даже если бы все обитатели интерната вздумали прийти на обед одновременно, пустые места все равно бы остались. Видимо, организаторы интерната предусматривали возможность увеличения «спецконтингента». На обед, как и на прочие трапезы, администрация отводит достаточно времени, чтобы можно было не спешить к началу. Тут вообще все организовано, как в доме отдыха. С той лишь разницей, что отдыхом пребывание во Взрослом Доме не назовешь. Скорее — бессрочным содержанием под стражей…

По дороге в столовую я продолжаю обдумывать свои тайные проблемы и прихожу к выводу, что теперь, когда мой список сузился до количества пальцев на руке, следует отказаться от метода случайной выборки, который я практиковал до этого, и действовать более целенаправленно. То есть вцепляться, фигурально выражаясь, в каждого кандидата на роль Дюпона и колоть его до тех пор, пока он либо не расколется, либо окончательно окажется вне подозрений. Затем переходим к следующему — и так далее. Планомерно и методично. Как немец, педантично выкорчевывающий пни на своем садовом участке…

Что ж, обед — удобная возможность начать работать по одному из пунктов списка.

Однако в обширном зале никого из моих «объектов» не видно. То ли они уже отобедали, то ли задерживаются.

Ладно. Может, это и к лучшему. Как утверждают врачи, вредно совмещать прием пищи с какими-то иными делами.

Стоя в небольшой очереди к окошечку, через которое женщины в белых передниках выдают готовые блюда, я вновь обозреваю маленькие детские фигурки в зале, и на меня вдруг накатывает такое острое отчаяние, что впору бежать к пруду и утопиться.

Уже две недели я живу в этом «карликовом государстве», как его метко назвал Карапетян, но до сих пор не могу привыкнуть к неестественным ситуациям, которые возникают тут на каждом шагу.

Гульченко как-то мне сказал в приступе откровенности: «Да что ты мучаешься, Лен? Ну что страшного в том, что наши клиенты стали „взрослыми детьми“? Разве такого и раньше не было, еще до реинкарнации? Возьми лилипутов: уж им-то — еще хуже. Ведь тела носителей растут, а значит, со временем „невозвращенцы“ станут нормальными людьми… А лилипутам уже никогда не стать такими же, как все!»

Он забыл одну маленькую деталь. Лилипутам некого проклинать и обвинять в том, что они стали уродами.

А во Взрослом Доме за внешне обычными детскими личиками скрываются десятки искалеченных жизней и судеб. И есть конкретные люди, по вине которых «невозврашенцы» вынуждены жить по второму заходу. За себя и за тех детей, тела которых им достались. Но | таким, как Гульченко, не понять, что начинать жизнь с нуля — не такое уж и благо.

Хотя не все так считают. Даже среди «воспитанников» интерната».

Есть и такие, которые испытывают слепую благодарность реинкарнаторам, потому что верят: жизнь важнее всею, и надо не комплексовать по поводу того, как и зачем ты живешь, а просто жить — чувствовать, мыслить, творить, наслаждаться солнцем и воздухом, хорошей, вкусной пищей и теми маленькими радостями, которые дарованы бытием каждому человеку..

Что ж, может быть, они по-своему правы. В конце концов, не жизнь — главное, а наше отношение к ней. Но я-то знаю, что большинству из взрослых детей каждый новый день приносит не радость, а мучения.

И дело даже не в том, что их лишили свободы. Сомневаюсь, что, будь они на воле, среди людей, то мучились бы меньше…

Воскрешение — это своего рода насилие над личностью. Примерно то же самое, что выгуливать собаку на длинном поводке, создавая у нее иллюзию полной свободы, а потом натянуть поводок и заставить пса вернуться к ноге хозяина…

— Слушаю вас, Виталий Игоревич. Что будем сегодня кушать?

Это — мне?.. Ах да, ведь я уже стою у раздаточного окошка, из которого и звучит этот приторно-любезный женский голосок.

— На ваше усмотрение, Лидочка. Как всегда… Смотри-ка, даже не улыбается. Видно, уже ко всему привыкла. И ее не смущает, что пацан от вершка два горшка обращается к ней, как старый приятель.

Жалеет ли она нас? По ней незаметно. И по другим сотрудникам интерната — тоже… Для них мы — как существа, которых в принципе не бывает, но раз уж они есть, то надо делать вид, что ничего особенного не происходит.

А действительно: что ты разнюнился, как старая дева от одиночества?

Хочешь жить — живи. Не хочешь — все равно живи и делай свое дело. Как эта Лидочка. Как все желающие использовать отпущенное им время жизни с максимальной отдачей, на всю катушку. Какое ты имеешь право осуждать их за это бессмысленное, как мычание глухонемого, счастье наслаждаться бытием?

Правильно, никакого такого права у тебя нет и быть не может.

А посему засунь в одно место свои комплексы, забирай свой поднос и отправляйся удовлетворять потребность растущего организма в энергетической подпитке. Тем более что организм-то этот — не твой кровный и единоличный, дружок, а чужой, взятый в бессрочную аренду, забыл?..

Куда бы приземлиться? Питающихся немного, но полностью свободных столиков нет. В большинстве своем сидят поодиночке. Кстати, вот еще одна любопытная вещь: почему-то многие тут стараются держаться на дистанции от остальных. Может, им надоело слушать бесконечные рассказы о прошлой жизни? По принципу: когда у человека своя беда, то о чужой он слушать не желает?..

О, наконец-то попался на глаза один из тех, общение с которыми ты прописал себе на ближайшие дни! Андрей-без-отчества Горовой. Сидит в самом углу, под большим плакатом с призывом: «Граждане! Соразмеряйте взрослый аппетит с возможностями детского желудка!» Правда, он не один, а в компании с известным писателем Никитой Бариновым… даже не писателем, а литератором, как он предпочитает представляться (помнишь, как ты спросил при первом же знакомстве с ним: «А какая разница?» — «Мой юный друг! Писатель — это ремесло. А литератор — это состояние души»).

Тем не менее свободное местечко за их столиком имеется, и мы им нагло воспользуемся. В том смысле, что не будем спрашивать у этих типов разрешения сесть. Молча брякнем свой поднос на стол, молча плюхнемся на низенький стул и примемся насыщаться. Тоже молча и даже как бы с отвращением. В полном соответствии с образом бывшего головореза «Спирали», которого тошнит от еще одной жизни в мерзкой плотской оболочке.

Хотя надо признать, что кормежка в Доме — на уровне хорошего ресторана.

А соседи-то мои не обратили на мое появление никакого внимания, только Горовой небрежно бросил: «Привет». Ну и пусть. Что с них возьмешь? Интеллектуалы. Аристократы духа. Богема. Интересно, а как они выглядели в их прошлой жизни? Какими были? Высокими толстяками или малорослыми доходягами? Лысыми или, наоборот, с нечесаными космами до плеч? Симпатичные лица у них были — или отвратные рожи?

Конечно, ничего бы мне это не дало. Слава богу, полвека первой жизни хватило, чтобы усвоить, что внешность человека не дает основания навешивать на него ярлыки. Сколько раз бывало, что неприметный и неопрятный замухрышка оборачивался при ближайшем рассмотрении душой-человеком, а, напротив, тщательно ухаживающий за собой красавчик-щеголь — подлецом и трусом…

Но когда слушаешь этих двоих, а особенно Баринова, трудно отделаться от подозрений, что их настоящая внешность была отталкивающей. Может быть, потому, что они глядят на мир сквозь мутную призму собственного творчества, и мир этот представляется им гадким и гнилым, как трухлявый пень.

Горовой тоже — неприятный тип. Этакий ревизор от журналистики, заранее знающий, что стоит копнуть каждого человека поглубже — и отыщется там такая пакость, какой свет не видывал. Что все втайне воруют, прелюбодействуют, нарушают законы и библейские заповеди.

Логично, что они обедают вместе. Рыбака тянет к рыбаку, а циника — к цинику.

Прислушаемся-ка к их беседе. Ну так и есть!.. О чем могут говорить люди творческой профессии, встретившись друг с другом в любом месте и в любом состоянии? Только о своем творчестве!

— …нет-нет, зря ты взялся за это дело, Ник, — с жаром доказывает Горовой писателю. — Ну, подумай сам: кому будут нужны твои гениальные романы? И, кстати, скажи: как ты их будешь выпускать в свет? Под псевдонимом, что ли?

— А почему бы и нет? — угрюмо ответствует Баринов, не отрываясь от овощного супа. — Ты одного не понимаешь, Энди… Думаешь, я раньше писал только ради славы, денег и толп поклонников с безумными глазами?

— Нет, ты писал, чтобы сеять разумное, доброе, вечное, — язвительно откликается Горовой. — Брось, Ник, |мы-то с тобой знаем, как это бывает на самом деле…

— М-да? — прищуривается литератор. — Ну и как же это бывает, по-твоему, на самом деле?

Горовой выщипывает из хлеба кусочек мякиша и принимается рассеянно лепить из него какие-то фигурки.

— Как будто ты сам не знаешь, — с неожиданной горечью произносит он. — Вначале мы все горим желанием перевернуть мир вверх тормашками. И, как ни странно, верим, что нам это удастся. А почему бы и нет? Вот сбацаю такое, чего еще никто никогда не читал и вряд ли когда-нибудь прочтет! Покажу всем, что такое наш мир и как мы топчем его своей грязной обувью — и тогда всем вокруг ничего не останется, кроме как согласиться со мной и стать хоть чуточку лучше!.. И мы садимся за комп или за письменный стол и строчим днями и ночами, забыв обо всем на свете, и каждый раз на следующий день, перечитывая написанное накануне, мы восхищаемся собой до дрожи в коленках и до слюнявых пузырей… Потом мы находим щедренького издателя, который обещает выпустить в свет наш опус, и вот уже творение наше красуется на прилавках и лотках среди сотен, тысяч других новорожденных в суперобложках, и мы принимаемся ждать восторженных рецензий прекрасных, понимающих людей или, наоборот, желчных излияний критиков-маразматиков. Мы каждый день проверяем свой почтовый ящик в Сети в ожидании писем от читателей… Но проходит полгода, год, а никто и не думает черкнуть нам ни строчки. Даже состоящей из грубых ругательств, из хулиганских побуждений. Ладно, думаем мы. Это бывает. Не заметили. Книжек выходит много, прочесть все невозможно. Дай-ка я еще что-нибудь сотворю в том же духе. И мы творим. Вторую, третью, пятую книгу… И опять — гробовая тишина. Все те идеи и мысли, которые мы выкладывали на бумагу, уходят в никуда, как вода в песок. И когда мы это понимаем, наступает такое гнусное состояние, когда надо либо бросать писать вообще, либо переквалифицироваться в кого-то другого… в критика, например… Однако те, кто уже не может отказаться от этого мазохизма, продолжают писать. Но теперь их рукой водят не искренние чувства и не побуждения изменить мир, а самые обычные, корыстные намерения. Как заработать побольше при наименьшей отдаче. Как подстроиться под то, чего от тебя хотят потребители твоей продукции. Как удержаться на гребне скоротечной и ненадежной славы. Выход один — писать, писать и писать. По три, по четыре, по пять книг в год. И пусть в них уже не будет ни мыслей, ни чувств, ни сердца — главное, чтобы их покупали!

А журналист-то не такой уж и циник, каким я его считал. Может, он тоже пал жертвой информационного бизнеса?

Баринов решительно отодвигает от себя опустошенную тарелку и с досадой крякает:

— Нет, Энди, ты не прав… И знаешь, почему? Потому что ты пишешь — или, вернее, писал, — чтобы уподобить самому себе всех людей, какими бы разными они ни были. Привести, так сказать, разношерстную массу к общему знаменателю. Сделать так, чтобы все были похожи на одного-единственного человека — на тебя… Чтобы они думали так же, как ты, чтобы они плакали от того, от чего плачешь ты сам… — (Я невольно пытаюсь представить себе Горового плачущим и не удерживаюсь от скептической усмешки.) — …и чтобы испытывали ту же боль, которую ощущаешь ты, когда описываешь несовершенство и пороки этого мира!.. Но дело-то в том, что люди не хотят, чтобы их подстраивали под кого-то другого — во всяком случае, под какого-то там газетного писаку! Вот если бы ты был модным киноактером, миллиардером или, на худой конец, этим… модельером «от кутюр»… — вот тогда они подражали бы тебе и стремились бы стать таким, как ты… Горовой не глядя закидывает в рот небольшую порцию салата, в котором он вяло ковыряется вилкой, и пожимает плечами:

— Да никого я не собираюсь… то есть не собирался подстраивать под себя! С чего ты это взял, Ник?

— С того, старик, что ты сидишь в этом дерьмовом раю, созданном для нас держимордами, и ни хрена не пишешь! А все потому, что понял: на кой черт тебе нужна эта

писанина, если ни одной строчки из того, что ты можешь накропать, никто и никогда не опубликует?!.

— Может быть, — опять пожимает плечами журналист. — Ну а у тебя — что? Есть другие возможности и перспективы? И вообще, с чего ты взял, что книга, которую ты задумал, стоит того, чтобы марать бумагу? Вон спроси потенциального читателя: нужна будет ему твоя книга или нет? Виталий, скажи, тебе нравятся книги писателя Никиты Баринова?

Ну, вспомнил наконец-то, что они не одни за столом!..

Как можно недружелюбнее оглядим обоих спорщиков. А теперь можно неохотно буркнуть:

— Не интересуюсь. — И, не спеша прожевав, добавил: — Ни книгами, ни писателями… — Слышал? — торжествующе восклицает журналист. — Вот тебе, Ник, vох рориli, так сказать… Писатель-литератор откидывается на спинку стула и пытается закинуть ногу на ногу, как, видимо, когда-то любил сидеть на встречах со своими почитателями и на пресс-конференциях. Но столики тут низкие, и Баринов шипит от боли, отбив коленку о столешницу.

— Не помню: я тебе уже рассказывал, как я отправился на тот свет? — вдруг спрашивает он, обращаясь к Горовому.

Игнорирует меня напрочь господин литератор, словно я для него не существую. Что ж, мы к нему тоже особого интереса не питаем. Вряд ли Дюпон, если бы он оказался в этом теле типичного маменькиного сынка (пухлые губы, безвольный подбородок, заплывающие с детства жирком ягодицы и талия), вздумал бы маскироваться под известного автора «пейпербуков», биография которого известна до мелочей, как сто раз виденный фильм.

— Это как ты с бодуна принимал ванну и черт тебя попутал побрить волосы ниже пупка электробритвой? — ухмыляется Горовой. — Нет, представь себе: не рассказывал!..

— Да я серьезно, Энди, — перебивает его Баринов, и в его голосе звучит нечто такое, что заставляет меня на время забыть о сочном бифштексе. — Кстати, если уж на то пошло, то твоя кончина, согласись, была не лучше…

Тут ты прав, Ник. Собеседник твой действительно пал жертвой случайности, глупее которой не придумаешь. Если, конечно, дело было так, как он утверждает. Летним утром, пять лет назад, едва очнувшись от сна, Горовой решил подышать свежим воздухом. Он распахнул кухонное окно во всю ширь, с наслаждением затянулся сигаретой, и тут ему показалось, что по тротуару у рядом стоящего дома, на самой границе поля зрения, шествует кто-то очень знакомый (самое странное, что до сих пор Горовой так и не вспомнил, о ком могла идти речь). Желая рассмотреть этого прохожего получше, Андрей перегнулся через подоконник, высунувшись наружу почти на две трети туловища. Неожиданно нога в шлепанце поехала по скользкому паркету — и автор сенсационных статей исполнил пикирующий полет с высоты пятнадцатого этажа… Естественно, что бдительным коллегам по редакции такая кончина представилась чушью собачьей, и они хором утверждали: «Да выбросили его из окна, братцы, вот и все!»

— Так вот, последней моей мыслью было: какая же подлая штука наша жизнь! — продолжает литератор. — Я ж незадолго до этого задумал написать такую книгу, от которой бы все ахнули. Может, это вообще единственная стоящая вещь была бы за всю мою творческую карьеру! Целый месяц не пил, не спал — в том числе и с бабами. Все думал, как бы мне к этой вещице подступиться… И, знаешь, Энди, впервые я тогда осознал, что если и когда напишу я это, то не нужны мне будут ни похвалы, ни слава, ни бешеные гонорары. Потому что я буду знать, что я способен на такое… И уж наверняка я стану совсем другим после этого. Кстати, тогда я и понял впервые, ради чего мы пишем — по крайней мере, самые лучшие и честные из нас. Не для них мы изводим леса на планете, превращая их в томики с И глянцевыми обложками, Энди, — Баринов вызывающе тычет в меня пальцем. Потом широким жестом обводит пространство вокруг нашего стола. — И не для них, так называемых потенциальных читателей и фанатов…

— А для кого же тогда — для инопланетян, что ли? — не удерживаюсь от ехидного вопроса я.

Баринов не обращает на мой вопрос внимания. Только отмахивается небрежно: не мешай, мол, мальчик, беседовать двум умным дядям.

— Мы пишем для себя! — изрекает он таким тоном, словно по меньшей мере открыл новый всемирный закон.

— Ну. естественно, — с кислой миной откликается Горовой. — Для себя, для своих жен, отпрысков, близких и дальних родственников… Одним словом, чтобы содержать всех этих нахлебников!..

— Да нет, ты не понял, старик. Мы пишем для себя в том смысле, что мы сами меняемся с каждым нашим опусом. Вся разница — в какую сторону… Одни становятся терпимее и добрее к людям, другие умнеют и постигают смысл жизни, третьи… третьи, наоборот, ожесточаются и начинают ненавидеть все человечество. Именно для того, чтобы в нас происходили изменения, мы и занимаемся этим проклятым, неблагодарным и, по большому счету, никому не нужным трудом! По большому счету, мы, работники пера и текстовых процессоров, — эгоисты, потому что живем в себе и для себя!.. Мы не знаем, для чего это нам нужно — меняться, но каждый из нас, даже те, кто строчит километрами заведомую чушь, чернуху и порнуху, подспудно подчиняется именно этому велению — меняться и дальше!..

Ну, хватит выступать в роли завороженного слушателя. Пора подать голос.

— Почему это — не знаем? — с усмешечкой цежу я. — Это же элементарно, господа… Система — вот что это такое!.. Просто смешно слушать вас! «Мы пишем для себя»… «Мы должны зачем-то меняться»… Вы одно поймите: вы, писаки, — всего-навсего одна из функций нашей огромной системы под названием «человечество». Ей надо обеспечить однообразие своих элементов, вот она и использует вас в качестве инструмента. И все ваши книжки — вранье и выдумки, потому что предназначены они для одного-единственного: превращать людей в болванчиков, внушать им нужные мысли и делать одинаковыми!..

Они явно не ожидали от меня подобного красноречия. Горовой аж поперхнулся компотом, а Баринов взирает на меня так, словно моими устами вещала хорошо выдрессированная обезьяна.

Однако в поставленный мной капкан в виде рассуждений о системах и функциях в духе системолога Мостового ни тот, ни другой не попадает.

Опомнившись от шока, они наперебой пытаются проучить профана, вздумавшего рассуждать о высоких материях, на которых они, матерые писаки, давным-давно зубы съели. Еще в прошлой жизни.

В течение следующих десяти минут я узнаю о себе и о своих умственных способностях много нового и даже интересного.

Сопротивляться этому вербальному избиению нет смысла. Будем сидеть, сделав морду ящиком, дуть противный теплый компот и время от времени язвительно ухмыляться, чтобы раззадорить своих оппонентов и заставить их в пылу спора проговориться о чем-нибудь полезном для меня…

Нет. Пустышка. Еще почти сорок минут напрасно потраченного времени…

А не пора ли встать и уйти, чтобы последнее слово осталось за мной?

Ладно, еще пару минут… Компот надо допить. Наконец, устав бичевать «темного» Цвылева, творческие личности отваливаются с довольным видом на спинки стульев, как опившиеся кровью клопы, и раз— , говор устремляется в другое русло.

— Кстати, Ник, — говорит человек без отчества, — ты хоть бы рассказал, что за вещь-то задумал родить…

А то, может, овчинка выделки не стоит?

Баринов пытается сослаться на то, что не любит разглашать идеи будущих книг до тех пор, пока не поставит последнюю точку в рукописи, но Горовой его подначивает:

— Да ты что, Ник? Испугался, что кто-то из присутствующих стибрит твою идею? Уж не меня ли ты подозреваешь в роли будущего вора? Или, может, нашего неискушенного в литературе Виталия?

И писатель принимается излагать.

— Я решил, — говорит он, чертя пальцем на скатерти какие-то замысловатые узоры и явно избегая смотреть нам в глаза, — написать необычный роман.

Необычный в том плане, что раньше я никогда не писал таких вещей… Это что-то вроде фантастики и в то же время не фантастика. Скорее, мистический триллер с претензией на притчу…

— Не томи, Ник! — просит Горовой. — Краткость — сестра таланта, как сказал кто-то из классиков… Правда, двоюродная сестра, но это уже детали…

— Что ж, если коротко, — продолжал Баринов, — то представьте себе человека — обычного, рядового нашего обывателя, который за всю свою пакостную жизнь научился ненавидеть людей всеми фибрами души. Но однажды он открывает в себе редкостный Дар — воскрешать мертвецов. Как небезызвестный вам библейский герой… Без каких бы то ни было лазеров-мазеров, эликсиров жизни и прочих медицинских штучек. Одним прикосновением к покойнику. Причем воскрешение происходит, так сказать, со стопроцентной эффективностью. Независимо от причин смерти и ее давности. И еще одно: он, этот мизантроп, рад бы не применять свою чудесную способность на практике, поскольку ему отвратительна сама мысль о том, что придется даровать жизнь тем «сволочам и ублюдкам», которых он терпеть не может. Но дело в том, что Дар его работает, так сказать, в автоматическом режиме, и некая сверхъестественная Сила, сопротивляться которой невозможно и бессмысленно, толкает нашего героя творить чудеса.

Горовой хмыкает:

— Если ты думаешь, что твоя идея гениальна, то ты ошибаешься, Ник. По той простой причине, что она заезжена мировой литературой, как лошадь, на которой пашут без передышки огромное поле. К тому же… — Он пощипывает подбородок явно заученным жестом — в прошлой жизни журналист носил пышную бороду. — Хочешь, я расскажу тебе, что у тебя там будет дальше?.. Чудотворец твой наверняка будет поставлен в такие обстоятельства, что начнет воскрешать покойников направо и налево, всех подряд, но при этом он будет, в силу своей нерасположенности к славе мирской, действовать скрытно, маскируясь… Однако рано или поздно его вычислят люди, которые заинтересованы в том, чтобы иметь под рукой этакого карманного гаранта бессмертия, и начнут на него самую настоящую охоту…

И начнется у тебя дальше тривиальная беготня с пере— —стрелками, в результате чего твоего чудотворца пришьют какие-нибудь сволочи-гангстеры из принципа: раз не мне ты достанешься — так не доставайся никому…

— Не все так просто, Энди, — возражает Баринов. — Беготня беготней, это ты правильно заметил. От динамики сюжета зависит интерес основной массы читателей. Главное будет в самом конце, Энди. Когда моего Воскресителя кокнут, то обнаружатся две поразительные вещи. Во-первых, что его чудотворчество приносило человечеству скорее вред, чем пользу, потому что насильно возвращенные к жизни мертвецы морально и духовно перерождаются в носителей зла, и в первую очередь потому, что убедились: смерти не существует… А во-вторых, окажется, что Дар этот проклятый передается от одного человека к другому, как страшная заразная болезнь, и тот, кто первым прикоснется к трупу Воскресителя, сам становится им..

Оказывается, вот что означает выражение — ни жив ни мертв. Сижу как на иголках, боясь выдать себя. По спине моей струится холодный пот, а внутри меня нарастает дрожь.

Если устами одного из этих малышей глаголит не Дюпон, то надо поверить в передачу мыслей на расстоянии. Не бывает таких совпадений, чтобы сходились даже детали истории, произошедшей в Инске с моим предшественником по обладанию Даром! Кто-то из этой парочки должен был знать о Воскресителях в прошлой жизни, и этим кто-то вполне может быть Дюпон.

Значит, сейчас, пока я ерзаю на нелепом детсадовском стульчике и обливаюсь потом, он следит исподтишка за мной и наслаждается игрой с огнем, правила которой известны лишь посвященным…

Но кто же из этих двоих, кто?!..

Сногсшибательную историю начал излагать Баринов, но продолжил ее Горовой, и это мог быть искусный ход Дюпона, укрывшегося под маской знатока сюжетных построений.

Пока ясно лишь одно. В список, который я недавно составлял, следует внести коррективы. И подчеркнуть фамилии моих собеседников жирной чертой…

А может, воспользоваться моментом и сделать вид, что я попался на удочку? Но что можно предпринять в данной ситуации?

Мысли бешено мечутся в моей голове, но я так и не успеваю придумать ничего, чем можно было бы ковать железо, пока оно горячо.

Как в аэропорту, из скрытого динамика по залу разносится мелодичная музыкальная заставка, и официальный голос Лабецкого объявляет:

— Господин Цвылев! Прошу вас срочно прибыть ко мне в кабинет. Повторяю: Цвылев Виталий Игоревич, я жду вас в своем кабинете…

Черт, как не вовремя! Интересно, что там стряслось, если потомок агента Малдера решил обратиться ко мне во всеуслышание? Раньше-то он прибегал к посредничеству кого-нибудь из персонала, когда меня вызывал на связь в его кабинет Астратов.

Придется идти. Голос у Фокса какой-то напряженный: наверное, действительно что-то случилось…

Чертыхнувшись для вида сквозь зубы и делая вид, что не очень-то и спешу («Подумаешь, начальство вызывает! Да видал я в гробу всех начальников! Я сам себе начальник!»), поднимаюсь из-за столика, чувствуя на себе взгляды присутствующих в столовой.

Неожиданно за моей спиной раздается грохот бьющейся посуды. Оглянувшись, вижу в противоположном конце зала незнакомого мальчишку, растерянно застывшего с разведенными руками. Под его ногами на полу разбросаны осколки тарелок, и в красной луже борща лежит перевернутый поднос. Сидевшие за соседними столиками вскакивают. Кто-то изрыгает ругательства в адрес разини, кто-то пытается оттереть пятна с одежды, а к месту происшествия уже спешит уборщица с поломоечной машиной, приговаривая: «Ничего, ничего, я сейчас все уберу… И не надо ругаться — такое может быть с каждым…»

Оцепенев, истребитель посуды смотрит на меня так, словно пытается вспомнить, где мы с ним виделись раньше. Однако, встретившись со мной взглядом, тут же отводит глаза, садится на корточки и принимается помогать уборщице собирать осколки посуды.

«Еще один кандидат в Дюпоны?» — думаю я, направляясь к выходу. Почему этот мальчишка так разволновался, услышав объявление Лабецкого? Наверное, сегодня прибыл, потому что еще вчера вечером новичков в Доме не было… А может, он был знаком с настоящим Виталием Цвылевым, но к «Спирали» не имеет никакого отношения? Тогда держись: будет приставать к тебе со всякими расспросами, а ты будешь вертеться ужом на сковородке, чтобы твой собеседник не разоблачил тебя как самозванца…

Ох, и надоело же все это! Возьму и скажу Астратову, что я уже сыт по горло секретной миссией, которую он на меня возложил. Что я устал подозревать каждого, кто не так посмотрел на меня. Что мне осточертело выслушивать устные автобиографии в подробном изложении, а также душещипательные истории о том, что у кого-то на воле остались жена и куча малых детишек. Или больные родители. Или незавершенное дело всей жизни…

И вообще, хочется одного: скорей бы это все кончилось, независимо от исхода!.. Найдем мы Дюпона или нет — какая разница? Взрослый Дом будет существовать, даже если Раскрутке удастся спасти мир. Будет меняться персонал, будет меняться контингент, но карликовое государство, в котором живут вовсе не карлики, отныне и во веки веков будет держать в плену своих маленьких граждан.

Было бы наивно полагать, что, предотвратив конец света, лица, посвященные в тайну реинкарнации, запрут волшебный приборчик под семью замками и будут бить себя по рукам всякий раз, когда в нем возникнет потребность. А потребность такая будет возникать чаще, чем они думают. Кому-то захочется вернуть к жизни гения, ушедшего в мир иной накануне эпохального открытия. Кто-то закажет воскрешение выдающегося политика, кто-то — своего близкого родственника. За деньги. За очень большие деньги. И всегда — тайно, в секрете от всего мира…

Но пока ученые не найдут способа определять, кто является носителем нужной ноо-матрицы, ряды воскрешенных не по заказу будут расти и шириться. Никому они будут не нужны, никому! В том числе и тем, кто хоронил их и лил слезы над гробом. Смерть — надежное средство решения многих проблем, и вряд ли кому-то захочется, чтобы эти проблемы возвращались вместе с воскрешенными.

И тогда «невозвращенцев» будут сплавлять сюда, в этот приют отверженных и обреченных на пожизненное заключение в чужом теле.

Пусть живут, даже если жить такой жизнью им не хочется.

Мы ж не изверги. Мы — добрые…

Глава 2 . БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ

Я поднимаюсь вприпрыжку по лестнице на пятый этаж, где располагается кабинет заведующего, и тут меня осеняет.

А не случилось ли то, ради чего была затеяна вся эта катавасия? Неужели людям Астратова посчастливилось раскопать сознание Дюпона в чьем-то теле?! Только это могло бы объяснить столь чудовищное попрание конспирации со стороны Лабецкого!..

Погрузившись в эти приятные мысли, я не заме-чаю, что меня кто-то нагоняет сзади. Возвращаюсь к действительности лишь тогда, когда меня хватает за плечо рослый мальчик-блондин типично скандинавского происхождения.

Карапетян. Номер четыре из моего «черного списка».

И, как всегда, не вовремя.

— Чего тебе, Дейян? — недовольно хмурю брови я, пытаясь высвободиться из цепких пальцев армянина. — Меня заведующий срочно вызвал…

— Я слышал объявление, — говорит Карапетян. — Слушай, Виталий, помоги мне, а?.. К Лабецкому кто-то прилетел на джампере, и джампер этот сейчас стоит на крыше… Это — мой единственный шанс, Виталий, вырваться отсюда!

— Интересно, как я могу тебе помочь? Угнать для тебя джампер, что ли?

— Да я тебе все объясню, — торопливо бормочет, озираясь, Карапетян, — ты только согласись!.. Ну, мне это очень надо, понимаешь?

Вот маньяк! Вбил себе в голову, что мир без него не обойдется, и готов на все, чтобы сбежать отсюда!.. А если мы тебя сейчас припрем к стенке?

— Ладно. Я соглашусь тебе помочь, — медленно говорю я, следя за лицом своего собеседника. — Но при одном условии. Если ты мне вразумительно объяснишь, на кой хрен тебе это нужно и что ты задумал…

Карапетян закусывает губу.

— Прости, Виталий, — качает он головой, — но сказать тебе это я не могу. Слушай, как человек человека прошу, а?

— Ну, тогда и ты меня прости, — развожу руками я. — На нет и суда нет, приятель…

И возобновляю бег наверх, оставив армянина остолбенело стоять на лестнице.

Потом, все — потом. Узнаю, какую новость хочет сообщить мне Астратов, — и обязательно разберусь с этим чересчур свободолюбивым типом, чтобы окончательно выяснить, куда и зачем он рвется из Взрослого Дома. Если, конечно, в этом еще будет необходимость…

На джампере в гости к Лабецкому мог пожаловать только сам Астратов. Все прочие «раскрутчики», включая Гульченко, прибыли бы наземным транспортом…

Я не ошибся. В кабинете Лабецкого (которого тут нет) действительно сидит Астратов. И не один.

— Вот это да! — восклицаю я. — Слегин!.. Неужто тебя бросили ко мне в качестве подкрепления?

Негритянка в «дудочных» джинсиках, вальяжно развалившаяся на кожаном диванчике напротив Астратова, нехотя откладывает в сторону какой-то иллюстрированный журнал и измеряет меня взглядом с ног до головы.

— А ты что — не рад? — осведомляется она. с невозмутимой ленцой. — И потом, почему — бросили? Что я — копье или камень, чтобы меня бросали?

— Ну, извини за неудачное выражение, — хлопаю я его/ее по плечу (до сих пор не могу понять, в каком роде следует говорить о «перевертышах»: соответственно полу реинкарнированного или его носителя?). — Конечно, я рад тебя видеть, Слегин!..

— А уж я-то как рад, — откликнулся мой друг, но с таким мрачным выражением лица, будто его что-то гнетет.

— Если мне будет позволено вмешаться в вашу дружескую беседу, господа, — говорит Астратов, по-хозяйски копаясь в компе заведующего, — то я хотел бы заметить, что времени у нас в обрез. И не только сегодня, но и вообще… — Он озабоченно смотрит на свои наручные часы. — Наговоритесь во время полета — тем более что лететь нам часа два, не меньше… Но это я так, к слову.

Может быть, я ослышался?

— Полета? — повторяю я. — О чем вы, Юрий Семенович?

Он неторопливо убирает с экрана окно, в котором мелькал какой-то сплошной текст без абзацев — видимо, сообщение по каналу секретной связи, — и лишь потом отвечает:

— Мы забираем вас в Москву, Владлен Алексеевич.

— А как же мое задание? Между прочим, у меня сегодня окончательно сформировался список из семи лиц, которых неплохо бы досконально проверить…

— Твое задание приостанавливается, Лен, — говорит Слегин. — По крайней мере, на сегодняшний день…

— Но почему? — по инерции спрашиваю я, хотя уже догадываюсь, в чем дело. — Неужели вы нашли его?!. Ну что же вы молчите? Да или нет?

— Возможно, — говорит Астратов. — Благодаря Булату Олеговичу наше внимание привлек один из тех, кто ранее прошел реинкарнацию…

— Что значит — возможно? Он признался или нет?.. Он хоть жив? Или опять ускользнул на тот свет?

— Жив, жив, не волнуйтесь. Но окончательный вывод делать еще рано. Мы еще не беседовали с ним… по-настоящему. И я очень хотел бы, чтобы вы присутствовали при этой беседе.

— Ладно, идемте, — говорит Слегин, — а то Лабецкий, наверное, уже устал исполнять обязанности часового…

— Мы попросили Фокса Максимовича присмотреть за выходом на крышу. На всякий случай. — поясняет Астратов, поднимаясь со скрипучего стула. — Надеюсь, вам ничего не надо забирать из интерната, Владлен Алексеевич?

Я медлю с ответом.

Что я мог бы забрать отсюда? Даже в прошлой жизни я не был обременен имуществом, а теперь-то и подавно. Все мое барахло умещается в прикроватной тумбочке, и даже оно — казенное, за исключением зубной щетки. Нет у меня больше ничего своего. Ни имущества, ни права распоряжаться самим собой.

Но тогда откуда это странное чувство, будто я действительно оставляю в Доме нечто такое, чего не успел сделать? Будто дал кому-то обещание, но не сдержал его. У кого же я в долгу? И в чем заключается этот долг? Ах, вот оно что…

Я мысленно вижу лица тех, с кем общался во Взрослом Доме. Глаза, на дне которых тлеет боль одиночества и обреченность приговоренных к пожизненному заключению. Сто пятьдесят человек — вот что я оставляю здесь, и именно у них я в долгу. Но забрать их отсюда невозможно.

Я могу лишь запомнить их навсегда. И никогда не забывать.

— Нет, ничего не надо, — говорю я наконец вслух. — Я готов…

Мы поднимаемся на служебном лифте на самый верхний этаж и, пройдя по коридору до конца, упираемся в тупичок-аппендикс, где расположен выход на взлетно-посадочную площадку для джамперов.

Возле двери, ведущей на крышу, в старом соломенном кресле сидит Лабецкий и читает что-то с экранчика комп-нота.

— Что, забираете Виталия Игоревича с собой? — говорит он, поднимаясь из кресла при нашем появлении.

— Забираем, — кивает Астратов.

— Безвозвратно? — уточняет заведующий.

— Там видно будет, — пожимает плечами начальник Раскрутки.

— Как сказал один слепой: посмотрим, — добавляет Слегин.

— Ну, тогда — до свидания, Виталий Игоревич, — вздыхает Лабецкий, протягивая мне свою мягкую, пухлую ладонь. И добавляет: — Знаете, а я почему-то уверен, что вы в любом случае еще вернетесь к нам. Если захотите, конечно…

— Спасибо, — говорю я. — Спасибо вам за все, Фокс Максимович…

Первым в дверь проходит Астратов, за ним — Слегин, я иду последним. Лабецкий, вытащив из кармана связку ключей, услужливо придерживает тяжелую дверную створку, обшитую нержавеющей сталью.

Потом, помахав нам вслед, закрывает дверь. Звука запираемого замка я не слышу, но зато, когда мы отходим на десяток шагов, в дверь что-то приглушенно бухает, словно таран в ворота осажденной крепости, а потом створка распахивается вновь, и, оглянувшись, я вижу в проеме знакомую детскую фигурку со светлыми волосами и искаженным непонятной гримасой лицом.

Карапетян, явление второе. Что ему надо? Неужели он решил пасть в ноги Астратову с просьбой выпустить его на свободу?

Однако у армянина-скандинава явно другие намерения. Он в несколько прыжков оказывается рядом со мной и, обхватив меня железным захватом сзади за шею, приставляет к моему горлу что-то колючее и холодное.

Скосив глаза, я вижу лезвие ножа, испачканное красными пятнами, и с тихим ужасом догадываюсь, чья это кровь..

— Слушайте меня внимательно, — обращается Карапетян к Астратову и Слегину, еще не осознавшим, что происходит. — Если вы сделаете хоть один шаг ко мне, я убью его! Если вы не выполните то, что я вам скажу, я убью его!.. Поймите, мне уже нечего терять!.. Я только что убил одного человека и не остановлюсь перед убийством второго!.. Советую выполнить мое требование! Иначе я убью его — покойной матерью клянусь, что убью!..

Истеричный надрыв в его голосе свидетельствует о том, что армянин действительно в отчаянии и не собирается останавливаться ни перед какими препятствиями на пути к свободе.

— Ты что, спятил?! — осведомляется Слегин, делая шаг вперед. — Отпусти его, ублюдок! Отпусти, или я докажу тебе, что для тебя бессмертия не существует!..

— Стоять! — кричит Карапетян, и острие больно впивается в мою шею. — Ты хочешь, чтобы я прикончил его у тебя на глазах, да? Я сделаю это, можешь не сомневаться!..

Сквозь наплывающую пелену удушья от крепкого захвата я краем глаза рассматриваю нож, приставленный к моему горлу. Обычный перочинный ножик, но заточенный до остроты бритвы. Если уж этот борец за свободу умудрился прикончить им взрослого мужчину, то лезвия длиной с палец вполне хватит, чтобы вскрыть мою сонную артерию.

— Что вы хотите? — спокойно спрашивает Астратов, придерживая за плечо сжавшегося для прыжка Слегина. — Каковы ваши условия?

— Условия простые, — откликается Карапетян. — Сейчас мы с Виталием садимся в джампер. Вы с девчонкой остаетесь здесь. Пилот выполняет мои указания беспрекословно. Он доставляет нас в то место, которое я укажу, там высаживает меня, и я отпускаю Виталия. Вы и ваши люди не делаете попыток найти или задержать меня. По крайней мере, в течение предстоящих суток. Вот и все… Даю вам пять секунд на размышление. Предупреждаю сразу, торга у нас с вами не будет. Или вы говорите «да», или я считаю, что вы сказали «нет», даже если вы этого слова не произнесете. Вам все ясно?

— Конечно, нет, — пожимает плечами Астратов. — Например, непонятно, чего вы добиваетесь в конечном счете, Дейян Оганесович. — («Профессионал, — думаю я. — Такой памяти можно лишь позавидовать».) — Почему вам так хочется вырваться из интерната? Впрочем, я думаю, вы вряд ли ответите на эти вопросы, не так ли?

Обезовец явно тянет время. А в голове его сейчас наверняка лихорадочно прокручиваются сотни вариантов выхода из неожиданного тупика. И, возможно, один из этих вариантов заключается в том, чтобы пожертвовать мной ради установления истины. Маловероятно, но допустимо. С тех пор, как ОБЕЗ был вынужден действовать в экстремальных условиях, все былые моральные запреты утратили свое значение. Потому что цель, на пути к которой любые преграды должны быть преодолены, — не что иное, как последняя дверь последнего вагона. Если будет хоть один шанс из ста, что под маской Карапетяна скрывается Дюпон, то Астратова не остановит страх за мою жизнь…

А ведь мне страшно. Почему? Сам не знаю. Вроде бы опыт гибели у меня уже имеется, так что ж я так боюсь смерти? Не потому ли, что вместе со мной погибнет и тот мальчуган, телу которого угрожает лезвие ножа?

— Да пошли вы с вашими вопросами!.. — заявляет Карапетян. — Будете выполнять мои требования или нет? Астратов со Слегиным переглядываются. А потом смотрят на меня.

И пилот джампера, приоткрыв дверцу, ошарашенно взирает на разыгравшуюся на его глазах типовую сцену из сценария «захват заложника».

Что ж, господа «раскрутчики», сейчас только я могу спасти вас от необходимости выбирать меньшее из двух зол.

Давай вспомним, как это делается. Локтем левой руки бьем противника под ребра, а каблуком правой наносим ему удар по голени. Или топчем ступню…

А потом, когда он ослабит захват… Однако прием не срабатывает. Карапетян лишь ругается страшным голосом и еще сильнее сжимает локтевым сгибом мое горло. Острие ножа больнее впивается в мою шею, и кровь горячей струйкой сочится в выемку над правой ключицей. Бесполезно дергаться.

Я закрываю глаза, готовясь испытать, каково это — умереть от ножевой раны.

Однако рука армянина внезапно отпускает мое горло, и сильный толчок в спину бросает меня на прокаленное солнцем гранитное покрытие крыши. Сквозь туман в глазах я вижу, как Карапетян, отшвырнув в сторону окровавленный нож, бежит к краю крыши, а Астратов и Слегин бросаются вслед за ним, но не успевают его догнать…

Потом мы все, включая пилота, стоим на краю крыши и молча глядим вниз на распростертое неподвижное тело ребенка, вокруг светловолосой головы которого на асфальте расплывается темное пятно.

Сзади нас вдруг слышатся странные звуки, и мы дружно оглядываемся.

Но на этот раз ничего опасного там нет. Просто из дверного проема на крышу, тяжело волоча непослушное тело, оставляя за собой кровавый след и что-то невнятно бормоча себе под нос, ползет раненый Лабецкий.

— Почему ты думаешь, что этот борец за свободу не мог быть Дюпоном? — спрашивает меня Слегин, когда джампер берет курс на Москву.

— Вряд ли, — еле двигая губами от внезапно навалившейся усталости, отвечаю я. — Во-первых, Дюпон не оставил бы меня в живых. Для него каждый лишний труп здесь означает рождение новой личности в Ином Мире… А, во-вторых, вы с Астратовым сами сказали, что вам удалось обнаружить гражданина Мостового.

Шея моя туго стянута наспех сооруженной повязкой из бинта, взятого в аптечке джампера, и голосто и дело дает «петуха». Словно рука Карапетяна до сих пор сжимает мое горло.

— Почему это — мы с Астратовым? — с подчеркнутой обидой спрашивает Слегин. — Не надо приписывать мои заслуги другим! Свое открытие я никому не уступлю!..

Астратов сидит впереди рядом с пилотом и из-за пронзительного свиста ультразвуковой турбины вряд ли слышит, о чем мы говорим.

— Ну, тогда рассказывай, как ты до этого докатился, — прошу я своего друга. — Только постарайся уложиться в два часа, а то знаю я твои лекторские замашки!..

Слегин не заставляет себя долго упрашивать.

Понимаешь, бубнит он мне в ухо, когда я взялся просматривать видеозаписи осуществленных реинкарнаций, то мне не давала покоя мысль, что должна быть какая-то зацепка… Вообще, кампания по массовому воскрешению душ была организована не очень продуманно. Удивительно еще, как кто-то допер встроить в «реинкарнатор» миниатюрную видеокамеру! Хотя, с другой стороны, наших ребят можно понять: им никогда еще не приходилось выполнять такую необычную задачу. Тем более — в условиях постоянного цейтнота и преодоления объективных трудностей… Вначале-то активацию ноо-матриц решили проводить под видом вакцинации детей нужного года рождения. И эта идея была здравой. Родители сами приводили своих чад в детские поликлиники, а там их встречали реинкарнаторы. Работать можно было спокойно, без оглядок по сторонам… Однако потом эта система стала давать сбои. Среди населения разнесся слух о том, что «прививка» якобы неблаготворно влияет на некоторых детей, в результате чего они начинают нести какой-то бред о прошлой жизни во взрослом теле.

Тогда, при активном участии СМИ, была распространена информация о неизвестном, но очень опасном вирусе, который, мол, поражает только детей и только определенного возраста. Вследствие чего была объявлена принудительная проверка возможных носителей этого «страшного заболевания». Однако и это не помогло. «Невозвращенцев» становилось все больше — и, соответственно, все больше родителей отказывались вести своих детей в поликлинику. А если реинкарнаторы выезжали к отказникам на дом, то им просто-напросто не открывали дверь.

Тогда оперативники были вынуждены уподобляться этаким «татям в нощи». Им все чаще приходилось чуть ли не похищать детей и обрабатывать их в спешке, в случайных местах, боясь, что вот-вот кто-нибудь схватит их за руку и грозно спросит: а что это вы делаете с бедными ребятишками?..

А что они могли еще придумать? Не принимать же закон, предусматривающий наказание за отказ подвергнуть ребенка медицинской проверке!..

— Короче, Слегин, — перебиваю его я. — Советую тебе приберечь все эти соображения для своих будущих мемуаров… Ты самую суть излагай!

— Что ж, вот тебе суть, подставляй обе ручонки, — невозмутимо изрекает Булат. — Ты и не представляешь себе, какая это муторная работенка!.. Мне ежедневно пришлось просматривать десятки, сотни видеофайлов. Отдельные эпизоды мне уже по ночам стали сниться!..

И однажды я понял, какой просчет губил эту грандиозную затею.

Как всегда, во всем была виновата наша российская безалаберность. Реинкарнировав личность, скрывающуюся в облике ребенка, люди Астратова задавали ей на разных языках стандартный вопрос: «Как вас зовут? Имя и фамилия?» По инструкции, следовало уточнять и прочие анкетные данные: возраст, профессию, место жительства… После чего показания реинкарнированного сверялись с базами данных. Кстати, искали не одного Дюпона. Если бы людям Астратова попался кто-нибудь из рядовых «спиралыциков», то его тоже взяли быв оборот, чтобы он выложил все, что знает о своем боссе…

— Не знаю, как ты, а я эту процедуру на себе испытал, — опять прерываю я Слегина.

— Дальше-то что?

— А дальше — самое главное. Если в начале своей деятельности реинкарнаторы следовали пунктам инструкции, то чем дальше, тем все формальнее относились к своей миссии. Так сказать, начался сплошной разброд и шатание… В результате видеосъемка зафиксировала множество эпизодов, когда проверяющие удовлетворялись именем и фамилией «объекта». Тем более если видели, что в базе данных по покойникам имеется человек с такими атрибутами. Нет, находились, конечно, и въедливые, и добросовестные, которые интересовались остальными данными для полной идентификации. И они-то, как правило, и выводили аферистов на чистую воду… Но были и прирожденные разгильдяи, которые задавали лишь один дополнительный вопрос, для очистки совести. Например, про год рождения или откуда этот человек родом. А потом, если ответ им казался удовлетворительным, ставили «галочку» не задумываясь… И вот здесь для Дюпона могла бы возникнуть лазейка.

— Ты должен знать, Лен, — продолжает Слегин, явно наслаждаясь своим вещанием, — что я всегда с большим сомнением относился к так называемым «случайным совпадениям». По той причине, что даже самое невероятное совпадение может быть кем-то заранее подготовлено… Но тут мне пришлось изменить своим принципам и предположить, что реинкарнированный при ответе на вопросы наших парней мог случайно попасть в точку. Разумеется, если у него были веские причины скрывать свою настоящую личность. Понимаешь, Лен, по законам математической вероятности…

— Не утомляй, Слегин! — сурово говорю я.

— Да я хотел, чтоб ты понял, — надувает губки «девчонка». — Совпадение должно было иметь место! Особенно когда речь шла о сочетаниях стандартных имен: например, Борис Иванов… Сергей Алексеев… Дмитрий Петров… Джон Смит… Педро Сильва… Кроме того, были случаи, когда реинкарнированный вообще не мог или не хотел называть свою фамилию. По принципу: извините, мужики, память что-то отшибло… Или: да пошли вы знаете куда? Санкция прокурора у вас есть? Ах, нету? Тогда вызывайте повесткой на допрос, а я сейчас занят!.. И, кстати говоря, ни в одном законе не прописана обязанность называть свою фамилию сотрудникам Общественной Безопасности. Документы предъявлять — это да, а вот представляться — нет…

— Слегин, имей совесть! — говорю я. — Оказывается, реинкарнация плохо повлияла на тебя. Ты стал многословен и витиеват, как политик во время предвыборной кампании!

Булат мученически вздыхает и тратит еще несколько минут на то, чтобы опровергнуть мои гнусные предположения.

Наконец в его речи намечается нечто существенное.

Руководствуясь своей версией, он отобрал две тысячи триста подозрительных эпизодов {«Всего-то?» — интересуюсь я, но монолог моего друга уже достиг той стадии, когда рассказчики не обращают внимания на подковырки со стороны аудитории).

С учетом того, что Дюпон вряд ли решился бы выдавать себя за женщин, Булат произвел дополнительный отбор. Эпизодов осталось больше тысячи восьмисот.

Тогда исследователь решил взять те имена, которые в свое время использовал Дюпон. Артур, Феклист, Бернет, Олег, Раун. Матвей… Если бы Дюпон назвался Матвеем или Феклистом — пусть даже в сочетании с другой фамилией, то рисковал бы привлечь к себе внимание обезовцев, а это ему было ни к чему. Имя Артур было напрямую связано с Дюпоном. Значит, ключевым именем было «Олег»… |Уже легче. Слегин принялся искать среди сотни Олегов, при идентификации которых возникали какие-либо проблемы. — Наткнулся я на этого типа где-то на шестом десятке, — продолжает Слегин. — Как говорит Астратов: «Это я так, к слову»… Один мальчишка — не буду тебе забивать голову сведениями о его географическом местонахождении, о родителях и тому подобное — на вопрос: «Как тебя зовут?» — ответил так… Да вот, посмотри сам.

Слегин достает из своей сумки с виду стандартный видеоплеер, помогает мне нацепить очки-экранчики и нажимает кнопку воспроизведения.

Зеленоватая вспышка.

Вначале ничего не видно, только копошатся в полумраке какие-то смутные силуэты над белым пятном. Потом пятно постепенно фокусируется, превращаясь в лицо мальчика с аккуратной челочкой.

— Реинкарнация происходила в лифте, где из четырех ламп горела всего одна, — комментирует Слегин. — Наша российская действительность, мать ее!..

Мужской голос за кадром:

— Как вас зовут? Мальчик открывает глаза:

— Олег…

— А фамилия?

Мальчик бормочет нечто нечленораздельное.

— Повторите громче, — требует голос. — Как ваша фамилия?

Пауза.

— А что со мной? Где я? Кто вы такие?

Вполне понятная тактика: лучший способ зашиты — нападение.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке. — («Юмористы, однако, эти ребята-воскресители! Правда, мрачноватый у них юмор…») — Назовите свою фамилию — и мы вам все объясним!

— Ну хорошо, если вы настаиваете… Кузнецов — моя фамилия.

Пауза. Слышно пощелкивание компьютерных клавиш. Видимо, обезовцы сверяются с комп-нотом.

Потом кто-то из них с явным облегчением произносит:

— Есть такой!

— А отчество? — спрашивает другой «мальчика». — Год рождения? Адрес местожительства?

— А в чем дело? Я вам больше ничего не скажу, пока вы не объясните, в чем меня подозревают!

Голос за кадром:

— Ну ладно, выводим его, а то кому-то уже лифт потребовался!

— Чтобы работать с носителем, им пришлось застопорить лифт между этажами, — поясняет Слегин.

Вспышка на этот раз имеет синеватый оттенок. Закрыв лицо руками, мальчик принимается хныкать и тереть глаза.

Первый голос спрашивает:

— Как тебя зовут? — Олег… Олежка… — А как твоя фамилия?

— Слушай, по-моему, пацан еще не пришел в себя, — устало комментирует второй голос.

— А может, он просто забыл свою фамилию? — предполагает первый голос.

— Хорошо, возьми этого забывчивого на заметку. Потом проверим. И если что — сам понимаешь…

На этом запись кончается.

— Они действительно проверили мальчика, — говорит Слегин. — Все сошлось: его зовут Олег Божум. Немудрено, что он не мог запомнить такую фамилию… Поэтому ребята со спокойной душой вычеркнули его из возможных «невозвращенцев». Но я пошел чуть-чуть дальше, чем они. Тот фрагмент записи, где Кузнецов неразборчиво произносит свою фамилию, я прогнал его через аудиоанализатор. И вот что у меня получилось…

На этот раз он не надевает на меня «очки», а нажимает кнопку на плеере и устанавливает громкость на максимум. Сквозь шумы отчетливо слышится: «Мостов…»

— Ты понял? — возбужденно жестикулирует у меня перед носом Слегин. — «Мостовой»! Именно это хотел

сказать этот тип после реинкарнации. А потом испугался и решил стать Кузнецовым. Кстати, самые распространенные фамилии в мире происходят именно от «кузнеца». Коваль — по-украински, Смит — по-английски, и так далее… Согласись, Лен, что комбинация «Олег Мостов» навевает определенные подозрения, правда?

— А если ты ошибаешься?

— Это мы скоро узнаем, — бурчит Слегин. — Пока мы с Астратовым забирали тебя из этого подобия сиротского приюта, группа наших отправилась за мальчишкой-носителем, чтобы доставить его в Москву.

— А что дальше?

— А дальше — дело техники, — говорит Слегин.

Глава 3 . БЕСЕДА ПО АСТРАТОВУ

Все готовы?.. Клиники, как там у него дела? — Пока все в норме, Юрий Семенович. Давление слегка превышает норму, пульс незначительно учащен, но это вполне объяснимо тем, что…

— Можете не продолжать. Биохимики?

— Содержание пептидов в крови…

— К черту вас с вашими пептидами!.. По-вашему, мы здесь собрались исследовать состав крови объекта?!.

— Нет, но поймите, Юрий Семенович…

— Ничего я понимать не хочу, ясно?! И нечего меня пугать медицинскими терминами! От вас требуется мониторинг общего состояния объекта — и все! В крайнем случае — предупреждение о резком ухудшении его самочувствия! А не охи да ахи по поводу незначительных отклонений от нормы!.. Поехали дальше. Терапевтическая группа, что вы можете сказать об этом… как его?.. анамнезе, что ли?..

— Проведенные исследования и результаты анализов не дают основания предполагать наличие у паци… у объекта каких-либо врожденных патологий и аллергических реакций на основные препараты группы це аш три…

— Ну, спасибо… Значит, можно применять все, что у нас имеется?

— В принципе, да.

— «В принципе»!.. Внимание всем! Я хочу, чтобы к каждый из вас уяснил и хорошенько зарубил это себе на носу!.. С этого момента и вплоть до окончания специального исследования любые принципы, которыми раньше вы руководствовались в своей практической деятельности, отменяются. Все эти ваши клятвы Гиппократа, этические заповеди и прочая белиберда. По той простой причине, что объектом этого исследования является не пятилетний мальчик, как кое-кому хотелось бы полагать, а вполне взрослый человек, который должен, но не желает нам сказать нечто важное. И как начальник особого подразделения Общественной Безопасности я хочу, чтобы вы знали: именно от этого существа может зависеть судьба всей нашей планеты… Наверное, кому-то мои слова могут показаться напыщенными и преувеличенными, но поверьте мне: это действительно так… Послушайте, ребята, у каждого из вас есть семьи: жены, дети, родители. А теперь представьте, что от информации, которую пытается скрыть наш объект, зависит, будут ли ваши родные и близкие жить в самом ближайшем времени или отправятся в рай или в ад… Поэтому наша задача проста и в то же время сложна: любыми средствами — я подчеркиваю: любыми! — заставить этого невинного ангелочка разговориться! С другой стороны, не хотелось бы, чтобы с объектом произошло что-нибудь, что исключило бы возможность его дальнейшего… э-э… исследования. Вы меня понимаете?.. Будем считать, что и в нашем случае молчание — знак согласия. Какие есть вопросы ко мне?..

Тишина, нарушаемая лишь попискиванием какого-то прибора.

— Тогда приступим. Группа «эр», вперед!

«Р» — означает реинкарнаторы, но об этом, естественно, знает лишь считаное количество участников «спецмероприятия».

Инструктаж, который Астратов провел с медиками, чем-то напоминает подготовку к задержанию опасного преступника. В сущности, так он и есть, за одним-единственным исключением: нет необходимости гоняться за этим злодеем, потому что вот он — сидит, голубчик, в центре сверкающей кафелем и никелем камеры, окруженный всевозможными приборами и установками как медицинского, так и немедицинского назначения, растерянно крутит головой и, не переставая всхлипывать, повторяет: «Мама… ма-мочка… мне страшно…»

Похоже, из-за истерики у него началось заикание. Хорошо, если потом это удастся каким-то образом устранить детским психологам.

Вокруг мальчика суетятся люди в желтых комбинезонах. Астратов дал указание медикам сменить традиционно белый цвет своих одеяний, чтобы не пугать ребенка больничной обстановкой. Однако эта предосторожность была напрасной: мальчик все равно изнемогает от страха. И это понятно: он до сих пор не поймет, что с ним собирается делать эта свора взрослых дядей и теть, почему рядом с ним нет его мамы и каким образом он оказался здесь. Мальчика только что разбудили, а до этого держали на снотворных с самого момента похищения (чтобы не рисковать, «раскрутчики» решили не вступать в переговоры с родителями).

Обезовцы перестраховались от неприятных сюрпризов, жестко зафиксировав «объект» в кресле в полулежачем положении. От висков, запястий, щиколоток и груди Олега тянутся к груде аппаратуры в углу комнаты проводки датчиков, сигнализирующих не только о состоянии здоровья «ребенка», но и о его реакциях нате или иные вопросы. Специальные капельницы позволяют в любой момент безболезненно вводить в кровь различные препараты. Как заверял главный биохимик, «сыворотка правды» не представляет опасности для жизни и здоровья даже грудного младенца. В малых дозах, разумеется. Все упирается в дозировку…

Одна из стен камеры выполнена из специальных материалов, пропускающих свет, а следовательно, — и изображение, лишь в одну сторону, а именно — изнутри наружу, и оборудована чуткими микрофонами. И нам со Слегиным, сидящим в соседней комнатке, отлично видно и слышно происходящее за этой стеной. Лицом к нам, за пультом, оборудованным монитором, на который транслируются показания датчиков, и микрофоном, устроился Астратов. Он похож сейчас на режиссера, проводящего генеральную репетицию…

От группы специалистов отделяются двое реинкар-наторов и приближаются к ребенку, держа наготове «волшебный фонарь». При виде их мальчик плачет сильнее и дергается, пытаясь освободиться от сковывающих его фиксаторов. Сбоку к нему подскакивает женщина из группы психологов и принимается успокаивать маленького пленника:

— Не бойся, Олежек, тебе не будет больно. Мы только сфотографируем тебя, и все!.. Ты любишь фотографироваться?

Но Олежек не слушает ее.

— Мама! — с ужасом кричит он. — Где моя мама?!.

Бедняжке наверняка представляется, что его сейчас будут резать на мельчайшие кусочки.

Один из реинкарнаторов нацеливает на мальчика раструб прибора.

— Посмотри в эту трубочку, Олежек, — просит женщина. — Сейчас оттуда вылетит птичка… красивая такая птичка, ты такой никогда не видел.

Однако рев усиливается, достигая поистине ультразвукового звучания.

Слегин рядом со мной ерзает — видно, даже ему, видавшему зрелища пострашнее этого, становится не по себе.

— Ну что они тянут, живодеры? — цедит он сквозь зубы.

Словно услышав его, Астратов командует в микрофон:

— Поехали!

Вспышка и в самом деле напоминает блиц фотоаппарата, но цвет у нее — неестественно зеленый.

В камере воцаряется тишина.

Мальчик откидывает голову на высокую спинку кресла, будто его ударили по лицу, и замирает с закрытыми глазами.

Потом медленно разлепляет веки и, щурясь от яркого света, быстрым взглядом окидывает камеру — по крайней мере, ту ее часть, которая находится в поле его зрения. Его поведение разительно отличается от недавней истерики. И хотя он явно ошеломлен увиденным, но уже не плачет и не зовет маму.

— Что происходит? — спрашивает он слабым голосом. — Где я?

Женщина и реинкарнаторы отходят в сторону, а на заранее приготовленный кожаный табурет рядом с креслом садится Астратов.

— Не волнуйтесь, — говорит он, — ничего страшного с вами не случилось. Вы перенесли тяжелую травму и сейчас находитесь в больнице. К сожалению, когда вас привезли, вы были без сознания, и мы даже не знаем, кто вы и откуда. Поэтому назовите свое полное имя, год рождения и род занятий. — Спохватившись, добавляет: — Пожалуйста!..

Но «объект» не спешит выполнять просьбу Астратова. Он пытается не то поднять голову, чтобы оглядеться получше, не то сесть, но у него ничего не выходит. Фиксаторы надежно удерживают его в таком положении, чтобы он не мог увидеть свое тело.

— А почему я связан? — осведомляется он раздраженно. — Что вы вытворяете со мной? И по какому праву? Это действительно больница?

Видно, как Астратов сжимает зубы так, что на его скулах набухают желваки. Однако все тем же спокойным голосом он повторяет:

— Не волнуйтесь, речь идет о простой формальности. Итак, как вас зовут?

И тут Кузнецов почему-то прибегает к той уловке, о которой мне говорил Слегин.

— Я не помню, — говорит он, уставившись в потолок. — Ничего не помню…

— А что с вами произошло — помните? — интересуется Астратов.

— Нет. Боль. Только — боль, и ничего больше… — монотонно твердит «ребенок». — Красного — девяносто процентов, — раздается из угла, где установлен стационарный «детектор лжи», голос оператора. Значит, датчики фиксируют ложь допрашиваемого. Давным-давно прошли те времена, когда к устройствам подобного рода относились со снисходительным высокомерием, считая их показания недостоверными. Теперь же, когда замер психофизиологических реакций допрашиваемого производится больше чем по сотне параметров, в ста случаях из ста удается отделить правду от лжи, и детекторы состоят на вооружении всех спецслужб мира.

— Что ж, — с сожалением говорит Астратов, — извините, но нам придется применить некоторые процедуры, которые позволят восстановить вашу память. Попробуем для начала номер один-бэ, пять кубиков, — говорит он, обращаясь к биохимикам.

По прозрачной трубке, введенной в вену «объекта», впрыскивается под давлением желтоватая жидкость, и «мальчик» дергается.

Лицо его сводит странная гримаса. Словно его распирает изнутри давление неведомой силы, которой он из последних сил пытается сопротивляться.

Астратов смотрит на стену, где электронное табло отсчитывает секунды.

— Продолжим, — говорит он. — Как ваше имя? Лицо Кузнецова багровеет от натуги. Однако губы его с заминкой произносят:

— О… лег…

— Ну вот, видите: наше лекарство вам помогло, — невозмутимо констатирует «раскрутчик». — Надо полагать, Олег — это ваше настоящее имя?

— К-какого ч-черта? — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы «объект».

Астратов морщится:

— Не поминайте нечистого, дружок. А то мы тут ужас какие суеверные… Это я так, к слову. Лучше назовите свою фамилию. И, для полного комплекта, — отчество… Чтобы мне не пришлось задавать лишние вопросы…

— Н-не п-помню…

— Еще десять кубиков можно? — обращается Астратов к людям в желтых комбинезонах.

— Пять, — сообщает худощавый мужчина в очках, не отрывая взгляда от монитора. — Десять — многовато будет.

— Хорошо, — соглашается Астратов. — Давайте пять…

— С-суки! — внезапно взрывается испытуемый. — Что же вы д-делаете, с-сволочи?!..

Очередная инъекция брызжет по трубке, и лицо «Олега» мгновенно размягчается в неестественном расслаблении.

— Ну? — резко спрашивает Астратов. — Фамилия?

— Мое… Н-не могу…

Глаза «ребенка» лезут из орбит, он пытается вращать головой, и зажимы врезаются в кожу так, что кажется: еще немного, и набухшие жилы на тонкой детской шейке лопнут от прилива крови.

— Крепкий орешек попался, — толкает меня в бок Слегин.

— Думаешь, Астратов его не расколет? — откликаюсь я, не поворачивая головы.

— Расколет! — уверенно предсказывает мой друг. — Должен расколоть. Юра — мужик толковый, и этот шанс он не упустит!

Недоверчиво хмыкаю, но от комментариев воздерживаюсь.

— Отвечайте! — требует за прозрачной стеной Астратов. — Быстро!.. Поверьте, нам от вас больше ничего пока не нужно!

— Мое… — начинает Олег и, словно спохватившись, умолкает.

— Мостовой? — спрашивает вкрадчиво Астратов. — Ваша фамилия — Мостовой?

Испытуемый мычит, явно силясь изобразить отрицательный ответ, и по его подбородку стекает струйка слюны. Она окрашена в ярко-розовый цвет: видимо, «объект» прокусил себе не то губу, не то язык. — Еще пять кубиков, — распоряжается Астратов. — И знаете что? Давайте теперь номер три-альфа… Среди медиков возникает замешательство. Потом кто-то говорит вполголоса:

— Не рекомендуем, Юрий Семенович… Данные телеметрии показывают, что это опасно.

— Выполняйте! — рычит Астратов, и на лбу его вспучиваются черно-синие жилы, словно это его самого душат невидимые фиксаторы.

В трубке пролетает еще одна порция жидкости, на этот раз зеленого цвета.

— Фамилия? — повторяет Астратов, наклонившись почти вплотную к детскому лицу. — Отвечайте без промедления!

Тишина.

Потом слышится тихое:

— Мостов…

— Мостов? Или все-таки Мостовой? — настаивает Астратов.

Но лицо ребенка внезапно теряет свой лилово-красный цвет, на глазах становясь иссиня-бледным, и уже не слюна, а кровь сочится струйкой изо рта, а глаза «Олежки» закатываются под лоб, и он не отвечает.

— Коллапс! — раздается крик в «дознавательной». — Пульс нитевидный, слабый!.. Давление падает!..

Астратов отходит от кресла, а со всех сторон к детскому телу бросаются врачи с какими-то блестящими инструментами.

Астратов закуривает, не обращая внимания на неодобрительные взгляды медиков, и подходит близко-близко к перегородке, отделяющей нас от него.

— Конец первого раунда, — с горькой усмешкой сообщает он, обращаясь к нам. — Рекламная пауза… — Затягивается сигаретой так, что огонь пожирает сразу половину табачного столбика, а потом спрашивает: — Ну и что прикажете с ним дальше делать?

Слегин щелкает клавишей на пульте перед нами.

— Пока вы делали все правильно, Юрий Семенович, — говорит он в микрофон, болтающийся на гибкой ножке. — Продолжайте в том же духе.

— А может, перейти к менее радикальным средствам? — предлагаю я, в свою очередь. — Что-нибудь типа психосканирования?

Астратов качает головой:

— Вряд ли это поможет, Лен… Вы же видите, что этот тип обладает очень развитыми волевыми качествами. Гипносканер годится для слабых и несдержанных натур, но не для таких, как этот… Поверьте моему опыту…

— Вы все еще считаете, что это — Дюпон? — спрашиваю я.

— А вы — нет? — парирует он, швыряя докуренный до фильтра окурок прямо на пол и растирая его каблуком.

Я пожимаю плечами, забыв о том, что он не видит Инас со Слегиным.

— Объект выведен из обморока, Юрий Семенович, — доносится голос со стороны кресла. — Еще пару секунд — и можно продолжать…

— Спасибо, — бурчит Астратов и возвращается на свое неудобное сиденье.

— Всего одно замечание, — говорит ему очкастый. — Через несколько минут действие препарата ослабнет, и вы наверняка захотите повторить ту же дозу… Но я предупреждаю вас: второго коллапса «объект» может не перенести.

— Он что — откинет копыта? — недоверчиво осведомляется Астратов.

Врач пожимает плечами:

— Ну, не обязательно… Но весьма вероятно, что в его организме, и прежде всего — в ткани головного мозга, произойдут необратимые изменения. Не забывайте, что перед нами — ребенок, и его организм…

— Я все понял! — обрывает его резко Астратов. — И что же вы мне прикажете делать? Пытать его каленым железом? Загонять иголки под ногти? Или сразу — четвертовать?!..

Врач закусывает губу.

— Это негуманно, — говорит он.

— А то, что преступник, укрывшийся в теле этого мальца, задумал пустить в тартарары всю планету, — по-вашему, гуманно? — огрызается Астратов. — Не забывайте, что лежит на другой чаше весов, уважаемый гуманист! А если не хотите участвовать в операции — это ваше право, можете быть свободны! Я никого не держу!.. Это я так, к слову…

Очкастый молча отворачивается и возвращается на свое место.

— Почему у объекта закрыты глаза? — осведомляется, ни к кому конкретно не обращаясь, «раскрутчик». — Приведите его в чувство! Вы же сами сказали, что у нас мало времени, черт побери!..

«Спокойно, Юрий Семенович, спокойно, — говорит в микрофон Слегин. — Не форсируйте события».

Астратов косится в нашу сторону и нехотя кивает: мол, понял, но как тут не удержаться от эмоций?

Тем временем сразу по двум трубкам внутривенного вливания льется жидкость разных оттенков — и «ребенок» открывает глаза.

— Голова, — жалобно произносит он. — Очень болит голова…

— Сейчас это пройдет, — спокойно сообщает ему Астратов. — Разумеется, если вы соберетесь с силами и правдиво ответите на мои вопросы. Итак, ваша фамилия?

— Кузнецов, — после паузы говорит Кузнецов. — Меня зовут Олег Кузнецов…

— Это ваша настоящая фамилия? Пауза становится дольше.

— Нет, — в голосе лежащего в кресле слышится такая нечеловеческая усталость, от которой по моей спине бегут мурашки. — Это — по документам…

«Неужели?!.» — проносится в моей голове. Момент истины настал?!.

— Продолжайте, — требует Астратов. — Как вас зовут на самом деле?

— Олег, — вновь говорит «ребенок», Астратов с досадой бьет кулаком по колену, но «объект» тут же добавляет: — Олег, но фамилия — другая… Мостов. Олег Мостов…

— Зеленый — сто! — слышится голос оператора «определителя достоверности». Слегин щелкает клавишами, лихорадочно задавая поиск по базе данных в терминале компьютера.

— Мостов? — переспрашивает Астратов. — Ладно… Тогда скажите, почему вы так упорно скрывали свою настоящую фамилию?

— Я работаю на Главное разведывательное управление Евро-Наций, — говорит, еле двигая губами, тот. кто назвался Мостовым. — Подразделение «икс»… миссия глубокого залегания… Я выполнял очень важное задание.

— Зеленый — сто, — подтверждает «детектор лжи».

Ух ты!

Мы со Слегиным переглядываемся. Теперь понятно, почему он финтил и запирался. ГРУ — это серьезно. Тем более — «люди икс». Специальные агенты для выполнения сверхсекретных заданий. Говорят, что перед каждой миссией их сознание зомбируют, формируя несколько личностных уровней, на каждом из которых они — совершенно разные люди.

— И что это за задание? — вкрадчиво спрашивает Астратов.

— Не помню, — с готовностью откликается Кузнецов-Мостов.

И почти одновременно с ним Слегин говорит в микрофон:

— Есть такой. Юрий Семенович. Мостов Олег Феликсович, пятьдесят второго года рождения… окончил… ну, это неважно… С ноль четвертого года состоит в штате ГРУ… Награжден орденами и медалями… Пропал без вести пять лет назад. Семья получает пособие в размере полного заработка.

Астратов трет ладонями виски.

— Ну что ж, — глухо говорит он после паузы. — Значит, не желаете нам поведать подробности про ваше задание?

Мостов скрипит зубами так, словно его распиливают пополам.

— Много людей, — сообщает он, скашивая глаза на медиков. — Поймите, я не могу…

— Понимаю, — говорит Астратов. — И поэтому настаивать не буду…

— Вы кто? — вдруг спрашивает Олег.

— Отдел по борьбе с терроризмом, — представляется Астратов.

— А-а, — с облегчением прикрывает глаза «мальчик». — А я уж было подумал… Тогда слушайте… Вам я могу сказать… пока не поздно… — Дыхание его внезапно начинает учащаться, а голос становится все тише.

— Юрий Семенович! — звучит голос кого-то из медиков. — Он близок к коме! Может, пора?..

— Подождите, — поднимает руку «раскрутчик». — Он хочет что-то сказать…

— Я был близок… — затухающим голосом шепчет Мостов. — Передайте нашим, пожалуйста. Слово в слово… Негус — пропасть — дистанция — коллоквиум — семнадцать — ускорение… Это — Код…

Голос его внезапно обрывается, и в тот же миг к креслу бросается команда реаниматоров.

Астратов сидит, ссутулясь, и отрешенно наблюдает, как медики пытаются привести «ребенка» в чувство.

«Блин горелый! — сокрушается Слегин. — Ну кто бы мог подумать, а?!.»

Я закусываю губу.

В камере раздаются тревожные голоса медиков:

— Пульс — сорок пять!.. Давление в левом желудочке — ноль целых три десятых!..

— Двести сорок — разряд!..

— Надо попробовать антидоты!..

— …все-таки аллергия?..

— …такого в моей практике еще не было!..

— Выводим, выводим…

— …некротические бляшки в правом полушарии…

— Триста пятьдесят!.. Разряд!..

— Что вы делаете?!.. Сожжете кожу!..

— …нет выхода… Давление падает…

Астратов встает, шатаясь, как пьяный.

— Есть!.. — слышится чей-то голос. — Давление стабилизируется!..

— Группа «эр», — командует Астратов, — давайте возврат.

Вспышка «фонаря». Тишина.

Потом врачи расступаются, и я вижу между ними бледное детское лицо. Мальчик открывает глаза, но взгляд его пуст и бессмыслен.

— Олежек, — говорит все та же женщина-психолог. — Ты слышишь меня? Как ты себя чувствуешь?

Ребенок открывает рот и нечленораздельно мычит нечто вроде: «Ы-у-а…» — Что с ним? — спрашивает в пространство Астратов. Все молчат. Потом доносится явственное журчание, и кто-то уныло констатирует:

— Похоже, теперь он обречен всю жизнь страдать энурезом…

— Если бы только энурезом, — с горечью говорит тот врач в очках, который осмелился возражать Астратову. — Дебилизм, слабоумие, психопатия — вот что мы ему подарили…

Юная медсестера всхлипывает и выбегает из камеры.

— Что ж, — цедит угрюмо Астратов сквозь зубы. — Зато, по крайней мере, мы получили ответ на наши вопросы…

Все молчат, и тогда он взрывается: . — И не надо на меня смотреть, как на какого-нибудь палача-садиста! Да, на этот раз мы ошиблись, и, наверное, впереди у нас будут еще подобные ошибки! Но я хочу, чтобы вы знали: ничто не должно останавливать нас на полпути! И если завтра или послезавтра мне придется сделать уродами других детей, то я сделаю это!.. — Он внезапно умолкает, прежде чем добавить упавшим голосом: — Это я так, к слову… Поймите, ребята: мы должны бороться до конца. И если есть хоть доля шанса найти этого мерзавца, мы должны использовать ее!..

Однако потом, присоединившись к нам со Онегиным, Астратов не выглядит таким оптимистом. Угрюмо куря одну сигарету за другой, он долго сидит, опустив голову и не произнося ни слова, а потом признается:

— Знаете, ребята, у меня такое чувство, что мы никогда не найдем Дюпона…

— Тьфу ты! — стучит кулаком о ладонь Слегин. — Еще один нытик нашелся!.. Работать надо, Юра, работать — тогда не будет времени для переживаний.

Астратов поднимает голову, и я с чувством внутренней неловкости вижу в его глазах слезы.

— Да, — соглашается он. — Конечно. Работать — это ты правильно подметил, Булат… Только как работать? Вот в чем вопрос… Ты думаешь, мне будет легче, если мы когда-нибудь найдем Мостового и спасем мир?.. Ошибаешься, старина. Мне же теперь до конца | жизни будут сниться детишки, которых мы уродуем в интересах всеобщей безопасности!..

Слегин прерывает его нетерпеливым жестом.

— Послушай, Юра, — говорит он. — Все, что ты говоришь, правильно. Но ведь у нас нет другого выхода, верно?

— Есть, — говорю я за Астратова.

— Хм, немой обрел дар речи, — с удивлением констатирует Булат. — Ну и что ты предлагаешь, Лен?

— А вам еще не приходило в голову, что Дюпон мог говорить правду о возможности жизни после смерти? — спрашиваю я. — Представьте на секунду, что он прав. И поставьте себя на его место: как бы вы поступили, если бы наш мир зависел от них? Если бы у нас дети рождались только тогда, когда у них кто-то умирает. И если бы вы попали к ним — что бы вы сделали?..

— У-у, — протягивает Слегин. — Какой тяжелый случай умопомрачения мы наблюдаем!.. Слушай, Юр, — оборачивается он к Астратову, — по-моему, этого типа не следует больше привлекать к подобным спецмероприятиям. Они слишком пагубно воздействуют на его психику…

— А если серьезно? — спрашиваю я.

Секунду Слегин разглядывает меня каким-то незнакомым взглядом, а потом, склонив голову к плечу, объявляет:

— Если серьезно — тогда ты точно сошел с ума, Лен! Тоже мне — адвокат дьявола нашелся!.. Так, знаешь ли, можно докатиться до оправдания любого убийцы и маньяка! — Я упрямо молчу, и он меняет тон. — Но если рассуждать чисто теоретически, то я бы, пожалуй, не стал ускорять естественный ход событий. Даже если бы каждое убийство там оборачивалось рождением новой жизни у нас… «Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…»

— А вот я не знаю, ребята, — прерывает его Астратов. — Особенно после того, что мы творим здесь… Все теоретические рассуждения хороши лишь на бумаге. А когда дело доходит до практических действий, то ради спасения людей можно решиться на все!

— Правильно! — соглашается Слегин. — А посему надо следовать совету Великого Барда. То есть — «стиснуть зубы и терпеть». Ничего другого нам не остается. К тому же борьба за спасение большинства всегда требует жертв, и этими жертвами становится меньшинство. Когда на многотысячную толпу падает самолете остановившимися турбинами, то отдельным личностям очень не повезет, и они либо сразу сгорят в пламени взрыва, либо окажутся погребенными под тяжеленными обломками… Но остальные — и их будет большинство — отделаются лишь испугом и синяками. И разве должны они до конца жизни мучиться сознанием вины из-за того, что они выжили?.. А ты что скажешь, Лен?

Я мог бы многое сказать им сейчас. О том, что сегодня мы перешагнули ту грань, за которой спасители человечества становятся преступниками. О том, что мир не всегда заслуживает того, чтобы его спасали, — какой крамолой бы это ни казалось. И о том, что даже если нам удастся нейтрализовать угрозу Дюпона, то мир все равно погибнет. Не тем, так иным образом. Не сейчас — так через пятьдесят, через сто лет. Эта угроза гибели сохранится до тех пор, пока все мы будем допускать возможность жертвования меньшинством — даже очень малым, даже единицами — ради благополучной жизни большинства. Ради того, чтобы успеть заскочить в последнюю дверь последнего вагона, даже если для этого придется сбить с ног тех, кто, замешкавшись, стоит у тебя на пути.

Мы все еще не осознали, что времена, когда люди были вынуждены идти на такие жертвы, давно прошли. Сегодня человечество в состоянии помочь каждому человеку на планете. Однако до сих пор множество детей погибает от голода. Давным-давно открыты и применяются лекарства от считавшихся ранее неизлечимыми болезней — рака, СПИДа, вирусного гепатита, врожденных пороков сердца и головного мозга. Но и сегодня сотни тысяч людей умирают от этих недугов — потому что у них нет доступа ни к квалифицированной медицинской помощи, ни к дорогостоящим лекарствам. И все еще новинки научно-технического прогресса испытываются на населении — зачастую тайно, без ведома людей. Новые пищевые добавки, новые виды приборов, создающих неизвестные излучения, — никто не гарантирован от того, что не станет одним из их испытателей!..

Это не может продолжаться вечно. И не должно. Миру следует выбрать: измениться и существовать дальше — или остаться прежним и погибнуть. Мне хочется сказать это своим товарищам. Но я стискиваю зубы и молчу. Зато Слегин говорит, глядя в пространство:

— Я тут вчера снова просматривал записи телерепортажей про Японию… Советую вам обоим сделать то же самое. Впечатляющий фильмец. Отшибает раз и навсегда охоту задавать вопросы, для чего мы пачкаем руки…

Астратов внезапно встает и щелчком отбрасывает недокуренную сигарету в сторону.

— Извини, Булат, — смущенно бормочет он. — Ты прав. Нервы у меня сдали, вот и расчувствовался, как Волк, проглотивший бабушку Красной Шапочки…

Ладно, проехали. Давайте работать дальше. Что у нас там по плану?..

— Двадцать пять, — странным голосом говорит Слегин.

— Что — двадцать пять? — в один голос спрашиваем мы с Астратовым.

— В нашем распоряжении осталось всего двадцать пять дней, — уточняет мой друг.

Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ

Когда возникла необходимость организовать интернат для «взрослых детей», Раскрутка не ломала долго голову и оккупировала один из санаториев примерно в двухстах километрах от столицы. Место было уединенное, в сосновом бору. Требовалось лишь укрепить забор из каменных плит, оборудовать его изнутри и снаружи генераторами «невидимого барьера», не подпускавшего биологические объекты к стене ближе чем на три метра, да установить в разных точках территории и в зданиях камеры скрытого наблюдения.

Территория бывшего санатория была достаточно большой. Помимо пяти четырехэтажных корпусов, административного здания в виде башни и домиков для персонала, имелся пруд с купальней и стилизованным под старину пешеходным мостиком.

Именно там, на берегу этого пруда, я и нахожу нужного мне человека. Он сидит на траве у самой воды и бросает уткам кусочки хлебного мякиша.

Что-то с ним явно происходит в последнее время. Подозрительно, что он даже забросил свой любимый преферанс. Наверное, именно так должен был бы вести себя Дюпон, зная, что до конца света остаются считанные дни.

Засунув руки в карманы шортов, я спускаюсь по пологому склону к сидящему на берегу и буркаю сквозь зубы: «Привет членам общества защиты животных».

Мальчик с бледной, веснушчатой кожей и аккуратной стрижечкой никак не похож на бывшего бригадира строителей, который, в моем представлении, обязательно должен быть багроволиц, щетинист, с прокуренным до хрипоты басом и самодельными наколками на руках.

Тем не менее это он, Чухломин Василий Яковлевич.

Он с неудовольствием косится на меня так, словно я посягнул на самое святое его достояние, а потом изрекает:

— Денек-то сегодня — просто прелесть…

— Да уж, — угрюмо соглашаюсь я, присев на корточки рядом с ним. — Если б еще не эта проклятая жара…

— А ты пойди искупнись, — советует он, продолжая прикармливать водоплавающих. — Сразу легче станет.

— Еще чего! — восклицаю я. — Да я теперь и за миллион в воду не полезу!..

Мое заявление вызывает у Чухломина явный интерес. Он даже про уток временно забывает.

— Э-э, похоже, вода для тебя, Виталька, как для собаки палка, — изрекает он. — Ты случайно в прошлой жизни не утопленником стал?

— Почти…

— Как это — почти? Что, тонул, да откачали?

— Да нет, — сплевываю я на траву. — Просто я погиб в море. От взрыва.

Сегодня надо действовать прямолинейно. Уже нет времени на разные уловки и туманные намеки.

— Да-а-а? — недоверчиво протягивает бывший строитель. — И что же это могло в море взорваться? Ты ж вроде бы не на нефтяном танкере плавал?

— Какой танкер? Я вообще был не моряком, а пассажиром. А корабль взорвался потому, что был заминирован.

— Кем?

— Слушай, бригадир, ну что ты ко мне привязался? Кем-кем… Кто в мирное время взрывает корабли, дома, мосты?

— А-а, — наконец догадывается он. — Террористы, стало быть…

— Они самые.

— Да-а, не повезло тебе, парень.

— Ну, это как сказать. По-моему, тебе, бригадир, не повезло еще больше…

— Ты это о чем?

— Ну как же… Одно дело — когда гибнешь от рук каких-то подонков, да не один, а в компании сотни-другой собратьев по несчастью, и совсем другое — когда на твою башку сверху падает кирпич.

— А, ты это имеешь в виду?.. Ну, вообще-то, я сам был виноват. Если бы каску надел тогда — до сих пор был бы жив-здоров… ну, может, сотрясением мозга отделался бы… А то выпендривался перед мужиками, как индюк — вот господь меня и наказал…

Нет, скорее всего и его придется вычеркнуть из списка кандидатов на роль замаскированного Дюпона. Не походит он на бывшего главаря «Спирали» ни по манере общаться, ни по реакции на мои наживки, на которые мог бы клюнуть настоящий Мостовой… А жаль. Потому что на сегодняшний день в активе у меня остаются он да еще литератор Баринов…

Остальные подозреваемые один за другим отпали за те три дня, которые прошли с момента моего возвращения в Дом. По моей наводке Астратов и его люди тщательно проверили каждого из моих подозреваемых.

И оказалось, что Андрей Горовой, прежде чемпоступить на журфак, проучился три года в Международной академии экономики в Амстердаме, откуда был отчислен за серию разоблачительных репортажей в Интернете, вскрывающих махинации руководства этого элитного вуза с целью сокрытия налогов.

Наконец-то отыскался жених Ани Цвылевой, и Астратов со Слегиным долго ломали голову, пытаясь решить, стоит ли ей сообщать об этом. Дело осложнялось тем, что в своем нынешнем облике это был китайский мальчик, не ставший «невозвращенцем». В конце концов, здравый смысл «раскрутчиков» возобладал над романтикой. Оставление Виталия в теле ребенка повлекло бы за собой массу проблем по вывозу его из Китая, а в итоге что?.. Соединение двух любящих сердец и пылкая любовь пятилетних одуванчиков, обреченная на платоничность?.. А потом еще следи за ними, чтобы им в голову не пришло переспать друг с другом? Да и где гарантия того, что бывшие молодожены не охладеют друг к другу, увидев предмет своей страсти в нынешнем обличье?..

Что же касается Аакера, то он оказался наделенным недюжинными способностями к внесенсорному восприятию. Этим-то и объяснялись его удивительные прозрения в отношении Виталия Цвылева. Правда, оставалось до конца неясным, кто именно обладал даром телепатии: сам художник или тот мальчик, в теле которого он оказался? Впрочем, для Раскрутки это было неважно…

Особое расследование поставило все точки над «i» и в деле Карапетяна. Выяснилось, что пять лет назад всю его семью — его самого, старушку-мать, красавицу-жену и малолетних детей — вырезала банда грабителей, орудовавших на автомобильной трассе Кавказ-столица. Тела своих жертв мерзавцы сожгли, облив бензином, в лесу, а машину утопили в ближайшем болоте. Своих убийц Карапетян успел разглядеть и перед смертью жалел лишь об одном: что он никогда не сможет отомстить им… Реинкарнацию свою он воспринял как шанс восстановить справедливость на земле. Еще большим подарком судьбы стала телепередача, в которой рассказывалось о некоем преуспевающем коммерсанте, обосновавшемся в соседней области. Карапетян узнал его с первого взгляда. И приговорил его к такой же смерти, которую этот негодяй пять лет назад уготовил для него самого и его родных. Проблема заключалась в том, что из Взрослого Дома не было выхода. А ждать еще как минимум десять лет армянин не хотел. И тогда он решил: или я сейчас сделаю то, что задумал, или не стоит жить дальше. Правда, как убийца он был неопытен и, не очень тяжело ранив Лабецкого (заведующий уже через три дня смог ходить), решил, что убил его, а значит, возврата нет и надо идти до конца…

К бывшему коммерсанту Бельтюкову Астратову пришлось применять допрос со спецсредствами, прежде чем он выбил из него признание, где и когда его прошлый жизненный путь пересекался с судьбой Виталия Цвылева.

Банальный любовный треугольник — вот что это было. У Бельтюкова была красавица жена, успешно подвизавшаяся на подиуме в качестве манекенщицы. Она была моложе Михаила на тринадцать лет, и он не чаял в ней души. Разница в возрасте заставляла предпринимателя ревновать супругу к каждому встречному, если тот был молод и недурен собой. И, как часто бывает, то, чего он больше всего опасался, однажды случилось. Во время круиза по Средиземному морю, который он преподнес своей ненаглядной в качестве подарка надень рождения, Вероника снюхалась с молодым помощником капитана по фамилии Цвылев. Узнав об измене, Бельтюков не рвал на себе волосы и не предпринимал попыток убить любовников. С женой он, правда, развелся сразу после возвращения из дальних странствий — без каких-либо объяснений. А соперника он разыскал через год и собственноручно всадил в него всю обойму из тайно хранившегося в заначке «браунинга». В то же время Бельтюков не хотел садиться за решетку за совершенное убийство, поэтому заранее позаботился об алиби.

Столкнувшись в Доме со мной в образе Виталия Цвылева, Бельтюков испытал чувство страха: если это был тот Цвылев, которого он убил много лет назад, то он мог выдать своего убийцу…

К счастью, обработка Бельтюкова биохимическими препаратами не привела к тому трагическому исходу, который постиг Олега Мостова. Предприниматель остался жив-здоров, но общаться со мной с тех пор он инстинктивно избегал…

В итоге задача моя свелась к двум пунктам списка: Чухломин и Баринов.

Интуиция мне подсказывает, что Дюпон вряд ли окажется кем-то из них, но для очистки совести надо отработать обе версии.

— По-моему, бригадир, ты не очень-то рад, что живешь во второй раз, — решаю я пойти ва-банк.

Бывший строитель бросает на меня унылый взгляд.

— А чему радоваться-то? Это вам, людям молодым, все еще представляется в радужном свете… Знаю я таких, их тут полно. Мол, надо лишь потерпеть десяток лет, зато потом мы развернемся вовсю!.. И когда нас отсюда выпустят, мы не будем совершать те глупости, которые успели натворить в первой жизни. И тогда, дескать, падут на нас всевозможные почести, успехи и вообще чуть ли не манна небесная… Глупо это все, Виталь!.. Никто из этих шустряков не сумеет воспользоваться ни своими прошлыми ошибками, ни достижениями — если они вообще у них были…

— Почему ты так думаешь? — притворно недоумеваю я.

Может, ты и прав, Василий Яковлевич, но, возможно, никому из вас не будет дано прожить вторую жизнь до конца. Если через три недели где-то сработает чудовищное взрывное устройство…

— Да потому, что знавал я раньше таких деловых, — сообщает Чухломин. — Им хоть пять, хоть десять жизней дай — все равно не поумнеют. Так и будут до седых волос наступать на одни и те же грабли. И потом, не верю я, что нас когда-нибудь отсюда выпустят…

А он здраво мыслит. И все больше не похож на простого рабочего..

— А какой смысл держать нас здесь? Разве государству некуда больше денежки девать, кроме как тратить на содержание целой оравы оживших покойничков?..

— То-то и оно! — тычет мне в грудь своим тонким, как у будущего музыканта, пальцем бывший строитель. — Ты никогда не задумывался, Виталь, какого хрена нас кормят, поят, одевают и обувают, да еще и работать не заставляют?

— Ну, насчет работы ты не прав, бригадир, — неуверенно возражаю я. — Я слышал, что раньше тут пытались организовать какие-то мастерские…

— Ага, пытались, — иронически отзывается Чухломин. — Предлагали нам мягкие игрушки шить да клеить картонные коробки… Разве ж это работа? Так, баловство одно!..

— А по-твоему, надо было дать в зубы каждому по лопате с киркой, чтобы малышня котлованы рыла? — ухмыляюсь я.

— При чем здесь лопаты? Пойми: когда народу дают возможность выбирать, работать или нет, то никакой дурак не пойдет вкалывать за бесплатно. Тем более если его кормить и поить при этом… Не-ет, чтобы человека заставить работать, его надо поставить в такие условия, чтобы труд этот был единственным выходом. Будешь пахать — будешь жить!.. А нет — поминай, как звали!..

— Что ж, с точки зрения системного подхода ты, наверное, прав, бригадир, — закидываю я очередную удочку, — но я не представляю, как эту идею можно реализовать на практике… Это что же, всех нас надо было, по-твоему, сослать куда-нибудь на Камчатку, оставить нам кучу строительных инструментов, а потом наблюдать, кто выживет, а кто — нет?..

— Да я не про это, — морщится Василий Яковлевич. — Я — про то, что отдачи от всех нас — кот наплакал. Пока. — Он многозначительно поднимает указательный палец. — Но я думаю, что в скором времени все мы — или отдельные экземпляры — еще пригодимся нашему руководству…

Воровато оглянувшись, он шепчет мне на ухо:

— Знаешь, благодаря кому мы живем во второй раз?

— Господу богу, наверное, — предполагаю я.

— Ага, держи карман шире! — кивает он. — Ты, когда ожил после смерти, кого первого увидел?

— Ну, как кого? «Раскрутчиков», конечно. Двух мордоворотов с каким-то фонариком…

— Усекаешь? С фонариком!.. А на самом деле, юноша, это не фонарик, а секретный прибор, которым они приспособились оживлять покойников! Понимаешь, к чему я клоню?

— К чему?

Мы — крутые, но позорно недогадливые в силу врожденной тупости.

— Да к тому, что воскрешение наше — дело рук ОБЕЗа! А на кой хрен им это понадобилось?

— Может, проводят какой-нибудь секретный эксперимент? — выдвигаю я предположение, но Чухломин не желает слышать такие глупости.

— Да какой, к черту, эксперимент?! — шипит он. — Что, если им для чего-то понадобились такие уроды, как мы?! Чтобы на вид были как дети, а ум — как у взрослых!

— Думаешь, нас собираются посылать на какие-то секретные задания?

— А кто знает? Может быть… А может, мы еще для чего-то им понадобились…

Ладно, посмотрим, как ты отреагируешь на еще один пробный камушек.

— Да нет, бригадир, ты чушь несешь, — машу рукой я. — Какие секреты могут быть в нашем мире? Мы что — воюем с кем-то? — Он угрюмо молчит. — Да и зачем им было оживлять нас, если они могли использовать, например, лилипутов и карликов? Или накрайняк, настоящих детишек…

— Не-ет. лилипуты и карлики — это не то. Да и дети малые не в счет: что с них возьмешь?.. А насчет того, какие задания… Об этом мы с тобой можем лишь гадать, парень, но чует мой нюх: тут дело нечисто…

— Да нет, туфта это, — говорю я. — Если уж на то пошло, то знаю я, для чего им понадобилась реинкарнация…

Как ни странно, но мой собеседник спрашивает не то, что должен был бы спросить в его положении любой другой.

— Откуда ты это знаешь? — интересуется он. А должен был спросить: «Для чего?»

— Из сосуда, — развязно ответствую я. — Помнишь, несколько дней назад меня увозили из Дома?

— Ну?

Чухломин настолько заинтересован, что забывает о хлебе, который он машинально мнет в кулаке. Утки, констатировав, что продолжения кормежки не намечается, теряют к нам всякий интерес и постепенно переходят на подножный корм, то и дело ныряя под воду.

— Привезли они меня не куда-нибудь, а на самый настоящий допрос, — продолжаю я, небрежно сплевывая в траву. — Посадили в кресло, как у зубного врача, только еще страшнее, накачали какой-то дрянью и стали задавать разные вопросы… А от дряни этой ты становишься сам не свой и готов им выложить про себя все, что знаешь, и даже то, чего не знал никогда…

— И что? — с тревогой перебивает меня он. — Ты им все рассказал?

— Конечно! А куда денешься?.. Хотя моя личность обезовцев не заинтересовала. Я так понял, что они ищут среди нас кого-то другого.

— Они не сказали — кого?

— Какого-то типа по фамилии Мостовой, — пожимаю я плечами. — Да ты-то что всполошился, бригадир? Или тебе попадался кто-то с такой фамилией?

— Нет-нет, — поспешно заверяет меня Чухломин. И отворачивается (чтобы спрятать от меня выражение своих глаз?). — Первый раз слышу… Что он хоть натворил-то, этот Мостовой?

— Не знаю. В конце концов, мне-то что? Главное — меня эти ментовские разборки не касаются, а там — гори они все ясным пламенем!..

— Во-от оно что, — тянет после паузы мой собеседник. — Значит, отсюда ноги растут у ихней затеи… Наверно, много грехов за этим человечком числится, раз они готовы на все, лишь бы поймать его, даже после смерти…

— А с чего ты взял, бригадир, что он — преступник? А может, он, наоборот, — очень ценный кадр для человечества? К примеру, ученый, который изобрел что-нибудь такое, что может перевернуть всю нашу жизнь, а в самый последний момент дал дуба и унес с собой в могилу секрет своего открытия…

— Не-ет, — чешет в затылке (видно, раньше у него там была плешь) Чухломин. — Тогда он не стал бы скрываться после воскрешения…

Что ж, в логике бывшему каменщику не откажешь… Ну и что мы от нашего хода имеем? Похоже, что ничего. Ну, ошарашил я слегка этого труженика мастерка и кувалды своим заявлением — вон, сидит, как будто пыльным мешком пришибленный, — а расколоть мне его, если это Дюпон, так и не удалось. Наоборот, теперь, если он и есть Мостовой, то будет пуще прежнего таиться… Как же получить окончательную ясность о нем?

— Не пойму, — задумчиво произносит Чухломин. — Если то, что ты мне сказал, — правда, то какой им было смысл искать этого бандита? Чтобы наказать за все, что он натворил в первой жизни? Но тогда не только его они должны искать, а всех бывших преступников… Но до меня все равно не доходит, Виталь… Разве бог уже не наказал всех бандюг? Да еще как наказал! Самой высшей мерой… Кого-то, как тебя, — взрывом, кого-то — автомобильной аварией, а кого-то, бедолагу, — кирпичом по башке… Не-ет, не верю я в этот маразм…

— Не знаю, — лениво говорю я. — Маразм это или не маразм, а то, что ОБЕЗ разыскивает Мостового, — факт…

— Ладно, — вдруг говорит Чухломин, поднимаясь с земли. — Извини, Виталь, но мне пора…

— Что — очередной раунд игры в преф? — ехидствую я.

— Ага, — подхватывает он. — Надо перед сном пару пулек расписать. А то скоро карты разучусь в руках держать…

Но по нему не видно, что он охвачен карточным азартом. Я бы сказал, что его беспокоит что-то другое. Но что именно?

Когда бывший бригадир скрывается за деревьями (почти вплотную к пруду подступает небольшой сосновый бор), я достаю из кармана шортов уокмен размером с зажигалку и вставляю в уши крошечные капсулы наушников. Потом нажимаю на сенсор переключения . диапазонов и, поднеся к губам приемник отверстием, предназначенным для подключения внешней антенны, говорю:

— Двести двадцать.

— Слушаю тебя, Лен, — откликается в наушниках голос Слегина.

— Ты слышал мой разговор с Чухломиным? — осведомляюсь я ради проформы, хотя знаю, что микрофон, скрывающийся под корпусом приемничка, не должен был подвести.

— Еще бы! Будто слушал захватывающую аудио-книгу!

— Тогда присмотри за бригадиром, — прошу я. — Какой-то он озабоченный стал после нашей беседы…

— Мы его «ведем», не беспокойся.

— Есть что-нибудь новенькое? — вяло интересуюсь я.

Вяло — потому что работа по массовой реинкарнации в основном завершена, остались неохваченными кое-какие носители, но вряд ли стоит надеяться, что именно среди них отыщется Дюпон.

— Да нет, пока все по-старенькому.

— А как обстановка в Доме?

Короткая пауза — видимо, Слегин пробегает взглядом по экранам мониторов. Потом скупо сообщает:

— Тишь да гладь. Основная масса контингента готовится отойти ко сну. Во всяком случае, почти все разбрелись по своим комнатам, одни доминошники еще стучат костяшками. Ты сейчас куда?..

— Собираюсь нанести визит одному гениальному писателю.

На этот раз пауза длиннее первой, словно Слегин настолько ошарашен моими словами, что утратил дар речи.

Наконец я слышу:

— Тебя опередили, Лен…

— Кто посмел?

— Твой недавний собеседник. От пруда он прямиком отправился в жилой корпус и стал ломиться в дверь Баринова с таким видом, словно в Доме объявлена пожарная тревога…

— Черт!.. Микрофонов и камер в номерах, конечно же, нет?

— Почему — нет? — удивляется Слегин.

— Так что ж ты мне тогда мозги пудришь? — взрываюсь я. — Включай трансляцию!..

— Есть, сэр, — говорит Булат, и в наушниках возникают голоса бригадира и Баринова.

Я слушаю этот разговор уже на ходу.

Неужели все наши предыдущие расчеты и гипотезы оказались ошибочными и кто-то из этой парочки — Дюпон? На всякий случай стоит переместиться поближе к ним.

— …сказал, что ОБЕЗ роет землю в поисках одного типа, — слышится в наушниках голос бывшего строителя. — Фамилия его будто бы — Мостовой… Сдается мне, Никита, что они скоро начнут всех нас допрашивать, да не просто так, а со всякими штучками, от которых язык сам собой развязывается…

— Ну и что? — отвечает тонкий голосок Баринова. — Ты-то чего переполошился?

— Ни хера себе! — удивляется бригадир. — А по-твоему, из-за чего ОБЕЗ взялся за нас?.. Неужели ты думаешь, что они сказали этому сопляку Виталию правду про какого-то Мостового? Да это ж только для отвода глаз!.. А на самом деле им нужны такие, как я! Иначе разве стали бы обезовцы возиться с нами?

— Ну хорошо, хорошо. Допустим, ты прав, Василий… Ну а я-то здесь при чем?

— А при том! — гневно завывает Чухломин. — Черт меня дернул рассказать тебе всю правду про себя!.. Ведь клятву себе давал, что никогда никому не скажу!.. А тут ты подвернулся со своими писательскими замашками! «Не бойся, Василий… Все подумают, что это фантастика!..»… А сам небось успел растрепать по всему Дому!..

— Да успокойся ты!.. Сядь, хвати рюмашку одеколончику для успокоения. И послушай, что я тебе скажу… Во-первых, если я и рассказывал кому-то про свой будущий роман, то в общих чертах, без упоминания конкретных имен и фамилий. И ни одна сволочь не должна была догадаться, что история, про которую я собираюсь написать, действительно имела место в жизни и уж тем более что главным героем в ней был ты…

— Ага, значит, ты все-таки проболтался?!. Проболтался или нет?..

— Во-вторых, — продолжает Баринов, не обращая внимания на вопли бригадира, — предположим, что обезовцам удастся вычислить, кем ты был в прошлой жизни… Ну и что? Сейчас-то ты — ноль, пустышка! Верно?

— Ну да, но…

— Так какого, спрашивается, ты мечешь икру передо мной? Чего тебе бояться? Живи себе спокойно! А |если что, говори открытым текстом: да, был грешен, ставил мертвецов на ноги, но теперь — извините, нет таких способностей!..

Гром и молния! Теперь понятно, почему Чухломин так испугался после разговора со мной и откуда растут ноги у того удивительного сюжета о Воскресителе, который поведал нам с Горовым Баринов. Значит, бригадир в прошлой жизни тоже обладал даром воскрешения мертвых. И, судя по всему, хлебнул в полной мере всех «прелестей» подпольного творения чудес. Настолько, что после реинкарнации решил скрыть это от всех. Скорее всего, и насчет своей гибели он соврал лишь ради того, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений на его счет. Ляпнул первое, что пришло на ум: про роковой кирпич и непокрытую голову…

А по-настоящему смерть его наверняка была связана с обладанием проклятым Даром. Остается лишь гадать, при каких именно обстоятельствах она произошла. Хотя зачем нам это знать? К нашей операции это может не иметь никакого отношения. За одним-единственным исключением.

Если на Чухломина, как и на меня, тоже охотились молодчики Дюпона — а такую охоту «Спираль» вела по всему миру в отношении воскресителей, — то бригадир мог хотя бы перед смертью видеть своего противника. А здесь они могли встретиться вновь…

Ну, вот и комната Баринова. Теперь надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы можно было болтаться тут, не вызывая вопросов.

К счастью, неподалеку имеется так называемый уголок отдыха, где установлен экран имиджайзера и имеется шкафчик, битком набитый компакт-дисками. Обычно этим местом никто не пользуется: в каждой комнате есть своя видеосистема, поэтому народ собирается тут лишь для просмотра зрелищ, требующих коллективных эмоций: спортивных соревнований, например.

Усевшись на диван, я делаю вид, что наслаждаюсь прослушиванием музыки, прикрыв глаза и отбивая ногой ритм, а сам продолжаю следить за диспутом, происходящим в нескольких метрах от меня.

— Ну подумаешь, узнают они, что в прошлой жизни ты мог оживить любого покойника, — твердит свое Баринов. — Но теперь-то у тебя нет таких способностей, правда?..

— Нет, — соглашается Чухломин. — Но кто ж мне поверит?.. Подумают, что я просто не хочу этим заниматься, и тогда только держись: вцепятся меня, как клеши… напустят свору ученых с их пробирками и микроскопами… Загоняют по больницам да клиникам… В общем, не видать мне тогда спокойной жизни!

— Ну а чем я-то тебе могу помочь?

— Перестань писать эту книгу, — советует Чухломин. — Выкинь эту идею из своей башки, Никит.

Молчание.

Наконец звучит ошеломленный голос Баринова:

— Ты что — с ума сошел?!. При чем здесь моя книга?

— При том, — упрямо говорит строитель. — Если мне повезет, то я еще как-нибудь выкручусь. Но если ты будешь писать про меня, то тогда тебя возьмут за жабры — и ты расколешься, Никит, как пить дать, расколешься… Тебе что — трудно сочинять про что-нибудь другое? Мало тебе других тем? Например, про любовь, про войну, детективчик какой-нибудь… А?

— Да иди ты в задницу со своими советами! — впадает в истерику Баринов. — Кто ты такой, чтобы учить меня, о чем мне писать можно, а о чем нельзя?!. Это то же самое, если бы я начал тебя учить, как класть кирпичи!.. Запомни, люмпен: никто не имеет права указывать Баринову, что и как писать, понятно?!.

— Ладно, — со зловещим спокойствием произносит Чухломин. — Тогда пеняй на себя, гений хренов. Я ж тебя как человека просил… А теперь у меня нет другого выхода…

Что-то с грохотом рушится в наушниках. По меньшей мере шкаф, не иначе. А потом раздается истошный вопль — непонятно, чей именно, но настолько нечленораздельный, что мне становится ясно: мирные переговоры закончились крахом, и их участники пытаются решить проблему разногласий силовыми методами.

— Лен, придется тебе разнять этих единоборцев, — возникает в наушниках голос Слегина. — Ты ведь ближе всех к ним…

Сдирая на ходу наушники и пряча их в карман, подлетаю к двери комнаты Баринова, за которой происходит какая-то неясная возня, и толчком плеча распахиваю ее.

Взгляду моему предстает комичная, но в то же время страшноватая картина.

По полу, усыпанному бумажными листами и прочими канцелярскими принадлежностями, катаются два мальчугана, хрипя и осыпая друг друга ударами. Наконец Чухломину удается оседлать своего противника и, вцепившись своими анемичными ручонками ему в горло, он начинает душить его. Баринов, суча ногами, тщетно пытается сбросить с себя бригадира, но хватка Чухломина с каждым мгновением все больше лишает писателя воздуха и сил.

— Эй, вы, борцы за дело мира, — громко окликаю я драчунов, — а не пора ли вам разойтись подобру-поздорову? А не то сейчас сюда набежит толпа зрителей, в том числе и охранников, и вас за нарушение правил поведения поставят на всю ночь в угол…

Но они не внемлют моим увещеваниям. Баринов что-то неразборчиво сипит, и лицо его приобретает багровый оттенок, а Чухломин бросает через плечо какой-то возглас, видимо, долженствующий означать просьбу не мешать «придушить этого гада».

— Нет-нет, — говорю я, — так не пойдет… Брэк, господа, брэк.

И подкрепляю свои слова хорошо рассчитанным толчком в спину Чухломина. Тот перекувыркивается с литератора, и освободившийся Баринов загорается желанием воздать по заслугам своему несостоявшемуся убийце. Однако я начеку и вовремя останавливаю мстителя, завернув ему руку за спину.

Некоторое время мне еще приходится играть роль миротворца, потому что, осыпая друг друга всевозможными ругательствами, недавние соперники хо и дело пытаются возобновить потасовку. Наконец, выдохшись, они приходят в себя настолько, что приводят свои побитые физиономии в относительный порядок, а Баринов, что-то бубня себе под нос, принимается ползать по полу, собирая драгоценные компоненты рукописи.

— Откуда ты тут взялся? — с досадой спрашивает меня Чухломин.

— Да проходил мимо, вдруг слышу — шум какой-то, — объясняю я. — Вам еще повезло, что я страдаю врожденным любопытством, иначе ты наверняка задушил бы Никиту, и тогда мир лишился бы возрожденного литературного гения…

— Ваша язвительность, юноша, — встревает в наш разговор литератор, — неуместна и оскорбительна. И, кстати говоря, личность ваша с самого начала вызывает у меня определенные подозрения.

— То есть? — искренне удивляюсь я.

Баринов тычет в меня своим пухлым пальчиком, как прокурор:

— Что-то мне не нравится ваша вездесущность, — изрекает он. — Между тем это качество лишь господу богу под стать, а вы явно вознамерились превзойти по этой части создателя… Нет, в самом деле: стоит где-то собраться компании в количестве больше трех, как вы тут как тут. Но заметьте: сами всех слушаете, а о себе — ни гу-гу… На что это похоже, как вы сами полагаете?

— Я думаю, — медленно говорю я, — что это похоже на элементарную неблагодарность с вашей стороны, господин литератор. Если бы не моя вездесущность, как вы изволили выразиться, то лежали бы вы сейчас синим дохляком, с выкаченными зенками и вывалившимся наружу языком… Да я ж вам сейчас жизнь спас — а вы меня подозреваете бог знает в чем!..

— Ну почему же бог знает в чем? — криво усмехается Баринов, вытирая первым попавшимся чистым листом бумаги свой расквашенный нос. — Во всяком случае, я имею все основания полагать, что вы — не тот, за кого себя выдаете. Видимо, у вас есть веские причины скрывать свою настоящую личность, господин так называемый Цвылев…

У меня холодеет все внутри.

Что это? Проверка Дюпона, которую тот вздумал мне учинить, чтобы знать, можно ли на меня положиться? Но почему тогда он делает это при Чухломине? Или литератору стало известно нечто такое о настоящем Цвылеве, что никак не согласуется с моей «легендой»? Но откуда?

Кстати, как бы вел себя в подобной ситуации на моем месте подлинный Виталий Цвылев?..

Сжимаю кулаки и надвигаюсь угрожающе на инсинуатора, цедя сквозь зубы:

— Послушай, ты, борзописец!.. Не лезь туда, куда тебя не просят, понял? Иначе во второй раз отправишься на тот свет, но теперь обратного билета тебе никто не выпишет!..

— Майна, Виталий, майна, — останавливает меня Чухломин. — У меня вот какая мысля наметилась… Похоже, у тебя в прошлой жизни рыльце было в пушку, это верно. Но не думай, что мы с Никитой завтра же пойдем и заложим тебя кому следует. Но при одном условии: если ты будешь держать язык за зубами про нас, понятно? А если разболтаешь про… про то, что мы с Никитой повздорили — тогда и мы молчать не будем. Ну что, по рукам?

Ага, дело постепенно склоняется к тривиальному шантажу. Однако такой расклад меня никак не устраивает.

— Да мне как-то насрать на ваши взаимоотношения! — бурчу я. — Пусть вы хоть «голубые» — какой резон мне болтать об этом?

— Но-но, ты не очень-то!.. — обижается Чухломин, всерьез восприняв чисто риторический оборот. — А то мы — люди простые, за «голубых» и по морде можем дать…

Баринов же молчит и буравит меня взглядом, в котором читается неподдельное отвращение к таким наглым типам, как я.

— Ладно, бригадир, замяли, — отвечаю я строителю и поворачиваюсь к Баринову: — Ничего я никому не расскажу. И вообще, меня тут сегодня не было, никакой драки я не видел и слыхом не слыхивал, как вы тут орали на весь коридор про какую-то книгу, которую Никита якобы не должен писать…

При упоминании о книге они обмениваются быстрыми взглядами.

— Так ты еще и любишь подслушивать чужие разговоры? — побледнев, произносит писатель. — В таком случае ты — самый гнусный тип из всех негодяев, которых я встречал!..

Но инициатива сейчас в моих руках, поэтому я могу позволить себе роскошь не реагировать на оскорбления.

— Однако и у меня есть одно-единственное условие, господа, — спокойно продолжаю я. — Я буду нем, как покойник, лишь в том случае, если вы, господин писатель, прямо сейчас скажете, на чем основаны ваши подозрения в отношении меня. Баринов задирает подбородок:

— Перебьешься!

— Да ладно, Никит, скажи ему!.. — принимается увещевать его Чухломин. — Он прав: мы теперь — одна система, и лучше, если система наша будет замкнутой…

Я невольно вздрагиваю, но похоже, что бригадир употребил любимый дюпоновский термин не в научном, а в каком-то своем, субъективном значении.

Баринов еще некоторое время набивает себе цену, но потом говорит нечто такое, что с лихвой компенсирует потерю времени, которой, по моему мнению, были события последних двух часов.

— Дело в том, что в нашем так называемом интернате, — заявляет писатель, не сводя с меня злорадного взгляда, — есть человек, который был когда-то очень хорошо знаком с настоящим Цвылевым!..

Глава 5. ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА НАД «i»

Приступ непонятного недомогания застает меня на пути в свой номер.

Я спускаюсь по лестнице к переходу в корпус четыре-бэ, где на третьем этаже, в уютном аппендиксе коридора, располагается мое однокомнатное место дислокации — после возвращения из Москвы я решил, что лучше жить одному, чем чуть ли не ежедневно менять соседей. Вдруг ноги мои сами собой подкашиваются, сердце начинает метаться в груди испуганным зверьком, ладони в одно мгновение становятся липкими от пота, а пульс учащается до ритма ударника в знаменитой песенке «Роллингов» «Paint It Black». А главное — откуда-то берется жуткий страх, словно через несколько секунд мне предстоит загреметь в бездонную пропасть.

Ни дать ни взять — предсмертный синдром, присущий скоту за несколько минут до убоя.

Что за чертовщина?!..

Привалившись плечом к стене, я стараюсь, во-первых, восстановить контроль над собой, а во-вторых — сообразить, что же стало его причиной.

Если бы я был впечатлительным обывателем, начитавшимся статеек о психотронном оружии, то непременно вообразил бы, что неведомые злодеи, расположившиеся где-то поблизости со своей страшной аппаратурой, опутывают меня сетями невидимых полей и поливают потоками микролептонов, чтобы превратить в свою марионетку.

Но в данных обстоятельствах подобное предположение выглядит по меньшей мере абсурдным. Без ведома Астратова никому не удалось бы баловаться с психотронами в Доме, а предполагать, что на меня воздействуют свои же, — еще больший абсурд.

Тогда что это такое?

Может, мое подсознание до сих пор сохраняет рефлекс воскрешения трупов, который мучил меня на протяжении последнего года моей прошлой жизни? Неужели этот проклятый Дар въелся в мою душу, как угольная пыль навечно въедается в поры кожи шахтера, а частицы металла — в ладони слесаря?..

И тут меня опять обдает холодным потом. На этот раз — от неприятной мыслишки о том, что причина может заключаться в теле Саши Королева. Что, если мальчик страдал врожденным сердечным пороком, который до сего момента не давал о себе знать, как мина замедленного действия? Хм, веселенькая перспектива… Будет особенно обидно, если это произойдет именно сейчас, когда в окружающих меня потемках замаячил еле различимый силуэт врага.

Однако приступ мой обрывается с той же необъяснимой внезапностью, с какой и начался.

Раздумывая, обратиться мне к медикам прямо сейчас или дождаться утра, я добираюсь до своей «норы» и вваливаюсь внутрь, заранее предвкушая, как приму сначала обжигающе горячий, а потом — обжигающе ледяной душ и как хватану обжигающе пузырчатой кока-колы из запотевшей от долгого пребывания в холодильнике бутылочки (конечно, лучше было бы представить себе запотевшую банку пива, но это уже был бы чистой воды мазохизм ввиду полной недоступности спиртного), а потом, развалившись на кровати и включив для конспирации имидж-экран, свяжусь со Слегиным, чтобы посовещаться, как лучше добраться до таинственного информатора Баринова. Литератор так и не признался, кого он имел в виду, а я не стал настаивать. Иначе дальнейшее продолжение нашей беседы смахивало бы на допрос, а раскрываться окончательно мне явно было еще рано. И уж тем более — никак не перед этим тандемом, наглядно воплощающим смычку физического и интеллектуального труда. Да и в отношении как Чухломина, так и самого Баринова еще оставались сомнения, окончательно развеять которые могла бы лишь дополнительная проверка… А врачей мы отложим до утра. Не настолько же я плох, чтобы вызывать к себе в номер «неотложку» посреди ночи!

Наметив таким образом себе программу действий на ближайшие полчаса, я отпираю дверь, жахаю с размаха кулаком по выключателю — и остолбеневаю не" хуже библейской Гоморры.

Все-таки плохо быть интровертом. Пока ты бродишь по самому себе, живешь своей богатой внутренней жизнью и беседуешь сам с собой, в мире вокруг тебя что-то происходит, но, временно отключившись от связи с ним, ты, как компьютер, копишь груду информации в своей оперативной памяти. А когда возвращаешься из глубин своего сознания и принимаешься разбирать эту кучу, то тебя поджидает неприятный сюрприз.

Например, такой, как этот.

На полу за дверью белеет четырехугольничек из бумажного листа, тщательно свернутого несколько раз. Видно, кто-то, заявившись в мое отсутствие, не нашел ничего лучшего, как подсунуть мне под дверь записку.

На листке — всего две строчки из больших печатных букв, сотворенных с помощью карандаша не то левой рукой, не то с закрытыми глазами, не то вообще в кромешной тьме, но в любом случае с явной целью скрыть личность писавшего.

Не удерживаюсь от того, чтобы не осквернить невинные детские уста Саши отборными ругательствами. Анонимных записочек мне только для полного счастья сейчас не хватало!.. И не от кого-нибудь, а скорее всего от того типа, которого имел в виду Баринов. Теперь мои предчувствия, что типом этим является не кто иной, как сам Дюпон, обретают почти стопроцентное подтверждение.

Потому что подсунутая под мою дверь записка гласит: «ЕСЛИ СЛОВО „САРПЛЕКС“ ВАМ ЧТО-ТО ГОВОРИТ, ПРИХОДИТЕ В ПОЛНОЧЬ К ФОНТАНУ».

А вместо подписи — загогулина, смахивающая на упрощенное изображение ромашки, но без стебля. Не что иное, как один из графических паролей «Спирали». Автор записки прав. Слово «Сарплекс» действительно кое-что говорит мне. Хотя, наверное, только владелец судна, с палубы которого я стартовал на небеса, мог бы объяснить, почему именно под таким наименованием он занес свою посудину в торговый реестр. Однако вежливый же этот подлец! Он почему-то не рискнул воспользоваться своей неизвестностью, чтобы обратиться ко мне на «ты». Имеет ли это какое-нибудь значение? Или таким образом аноним хотел запутать свой след?..

Ладно. Сколько времени мы имеем в своем распоряжении?..

Черт! Ровно двадцать семь минут… Что можно сделать за это время? Только сообщить об анонимке группе поддержки в лице Слегина — и все. Ни на экспертизу почерка, ни на прочие меры с целью установления автора записки времени уже не остается… Впрочем, теперь это не имеет значения. Всего через полчаса — если, конечно, записка — не блеф и не очередная проверка со стороны замаскированного Дюпона, — я встречусь с ним носом к носу, и тогда операция, длившаяся несколько лет, завершится.

Конечно, это еще не все. Неизвестно, сумеет ли Астратов выудить из Дюпона сведения о том, где и каким образом должен сработать предполагаемый детонатор, который вызовет цепную реакцию гибели всей планеты. А потом определить, можно ли предотвратить взрыв — или что там заготовил этот герострат нового времени?

Но это все — потом. Пока что надо хотя бы суметь задержать его. И желательно — в целости и сохранности…

Естественно, душ и все прочие прелести жизни отменяются.

Плюхнувшись на кровать, я достаю свой аппаратик связи и посылаю Слегину сигнал вызова.

Как назло, ответа нет.

Да что они там — уснули, что ли?!.

Еще раз.

«Двести двадцать, двести двадцать, ответьте!»

Наконец мне отзывается знакомый голос:

— На проводе.

— Где тебя черти носят? — не сдерживаюсь я.

— Как это — где? — невозмутимо ответствует Слегин. — Принимал меры по итогам твоей разборки с Бариновым и Чухломиным…

— Какие еще меры? — не пойму я. События, имевшие место несколько минут назад, теперь представляются мне делами давно минувших дней.

— Оперативные, — поясняет Слегин. — Если ты думаешь, что мы тут мышей не ловим, то ошибаешься… Пока ты брел в свою каморку, мы успели вызвать из центра джампер, доложить Астратову и порыться в архивных видеозаписях на предмет выявления того человека, о котором говорил Баринов…

— Аджампер-то зачем понадобился?

— Чтобы вывезти в центр известного нам инженера

человеческих душ. Пропустим его через нашу дознавательную камеру, чтобы навсегда отбить у него охоту играть в загадки. Поверь, Лен, этот субчик нам все выложит! И не только о таинственном незнакомце, который знает настоящего Цвылева, но и, если потребуется, о самых интимных подробностях своей биографии!.. К сожалению, камеры зафиксировали слишком много контактов литератора за последние дни, но звук, сам понимаешь, не всегда записывался, поэтому с этого бока мы ничего полезного не поимели…

Я кошусь на циферблат часов.

Двадцать минут.

— Послушай, Булат, — начинаю я. Слегин что-то недовольно бурчит насчет табу на его имя, но мне сейчас не до тонкостей обращения. — Джампер — это хорошо. Надеюсь, он нам этой ночью пригодится… А допрос Баринова уже не потребуется.

— Почему? Ты боишься, что его постигнет та же участь, что и Мостова?

— Дело в том, что человек, которого имел в виду Баринов, сам вышел на меня. Послушай, какое послание я получил — и не по почте, а с доставкой на дом. Причем, как и отправитель, курьер пожелал остаться неизвестным…

Зачитываю Слегину записку.

Нет, мой друг поистине непредсказуем!.. Я-то ожидал, что мое сообщение повергнет его в неописуемый восторг или хотя бы сподвигнет на деловую активность, но он лишь вяло мычит:

— Красиво, красиво… Но пахнет провокацией.

— Почему?

— Вряд ли такой матерый конспиратор, как Дюпон, стал бы так подставляться… Сам прикинь: подбрасывать записку с символом «Спирали» человеку, насчет которого писавший не был уверен на все сто… И почему он сунул анонимку под дверь, а не вступил с тобой в личный контакт, чтобы предварительно прозондировать почву? К чему эти тайные свидания и обязательно в полночь?.. Не знаю, но, на мой взгляд, это фальшиво, как детская игра в шпионов…

— Ну и что ты мне советуешь? Выбросить записку и со спокойной совестью лечь спать, пока вы там будете потрошить писателя?.. А если идея Дюпона заключается в том, чтобы проверить, как я реагирую на дурацкие послания?

— Ладно, — снисходит Слегин. — Сходи на рандеву, сходи… Мы тебя подстрахуем — правда, в сокращенном варианте: группу захвата с ее спецпричиндалами вызвать уже не успеем. А если это действительно проверка, то лучше обойтись минимальными силами…

— Обещаешь, что вы не будете трогать Баринова, пока не выяснится, кто назначил мне свидание?

— Зубом мудрости клянусь, — ухмыляется этот неисправимый шутник. — Если он у меня когда-нибудь вырастет…

* * *

Что бы там ни говорил Слегин об анонимщике, но этот субъект умело выбрал место для встречи.

Фонтан в Доме всего один, и расположен он на полянке, уютно закрытой от аллеи разросшимися кустами бузины. Если представить территорию интерната в виде неправильного гексаэдра, то фонтан находится ближе к левому верхнему углу этой фигуры. Отсюда рукой подать до стены, но достаточно далеко от домика охраны, притулившегося у центральных ворот.

Держа руки в карманах шортов, я подхожу вплотную к гранитному парапету фонтана и заставляю себя философски созерцать искрящиеся в лунном свете струи воды, хотя меня подмывает не выделываться, а хорошенько смотреть по сторонам.

Однако я стойко сопротивляюсь этому искушению и так и торчу в позе беспечного созерцателя ночных водных феерий до тех пор, пока на плечо мое сзади, в лучших традициях фильмов ужасов, не ложится чья-то рука.

С нарочитой неторопливостью поворачиваюсь к подошедшему, но рассеянный свет от далекого фонаря на аллее падает на него сзади, и лицо незнакомца находится в тени. Видно только, что ростом он ненамного выше меня — в пять лет все дети примерно одинаковые.

Он почему-то молчит, явно ожидая, что я заговорю первым, и тогда я роняю сквозь зубы:

— Ну и что дальше? Пауза.

Он что — немой? Или пригласил меня сюда не для того, чтобы разговаривать, а чтобы — что?..

И Слегин почему-то молчит. Хотя мог бы что-нибудь мне подсказать…

На всякий случай поправляю микрофон-булавку, который я прикрепил под воротник своей рубашки.

— Я прошу прощения, — наконец говорит незнакомец, — но во избежание недоразумений предлагаю провести процедуру взаимного опознания… что-то вроде небольшого тестирования…

Голос мне незнаком. Не то он искусно изменил его, не то мы с ним действительно никогда раньше не общались.

— Кто начнет: вы или я? — склонил голову к плечу незнакомец.

Какого черта?!.. Если это Дюпон, то почему он решил обращаться к своему подручному на «вы»? Неужели подозревает, что я — не тот Цвылев, который ему нужен?

В моем левом ухе тихо звучит долгожданный голос Слегина:

«Мы готовы взять его, Лен, так что можешь свернуть контакт…»

Ну наконец-то!.. Прорезался!..

Может, действительно не рисковать? Отказаться от предложения незнакомца, а обезовцы не дадут ему уйти…

Но лучше использовать эту ситуацию с максимальной отдачей. Пока Дюпон будет видеть во мне своего бывшего помощника, у меня будет шанс выведать какую-нибудь информацию о его дьявольском плане.

— Мне все равно, — пожимаю плечами я, всем своим видом стараясь изобразить равнодушное снисхождение и одновременно оттенок почтительности — на тот случай, если предо мной «мой бывший босс».

— Ладно, — кивает незнакомец. И тоже засовывает обе руки в карманы своей курточки-ветровки.

Потом почти без паузы осведомляется:

— Для чего умирают люди?

И склоняет голову к плечу — отвечай, мол, студент!

Ни фига себе, нашел время для экзамена по философии!.. Он что — ежедневно устраивал своему окружению такие промывания мозгов, если думает, что простой парень Виталий способен ответить на такой вопрос?..

Слегин вновь подает голос:

«Осторожно, Лен!.. У него в кармане какая-то железяка!»

Тоже мне, заботливый выискался! Если вы вели его к фонтану от самого жилого корпуса, то могли бы предупредить меня, кто это и когда он возникнет за моей спиной. А насчет железяки можно было бы и не говорить ничего: мы не новички в оперативном деле, и ума хватает сообразить, что иногда руку суют в карман не для того, чтобы убедиться, что «хозяйство» на месте…

Перед моим мысленным взором, на фоне ослепительно синего неба и пепельно-серых волн океана, простирающегося во все стороны до самого горизонта, возникает лицо человека с умными глазами и в белоснежном костюме, назидательно разглагольствующего о том, что смерть каждого человека в нашем мире одновременно является рождением нового мыслящего существа в том, другом мире…

И, суеверно скрестив в кармане указательный и средний пальцы, я откликаюсь:

— Для того, чтобы рождались другие люди. Нутро мое непроизвольно напрягается, но мой визави с облегчением вздыхает:

— Принимается. Теперь — ваша очередь…

Язык мой так и чешется взять этого типа за грудки и гаркнуть в лицо: «Признавайся, Дюпон, где заложена бомба?!», но я вовремяберу себя в руки:

— Как звали Воскресителя, с которым мы нянчились на «Сарплексе» до… до самого конца?

— Фамилия его была Сабуров. Имя-отчество, правда, не помню… Давненько это было…

Сомнений больше быть не может. Передо мной — не кто иной, как замаскировавшийся под ребенка Дюпон.

Ноги мои вдруг подкашиваются, и если бы я не опирался не парапет, то, наверное, позорно рухнул бы в ноги мерзавцу.

Бормотание Слегина слабой вибрацией отдается в костях черепа:

«Ну что, пора?.. Если да, то проведи рукой по лбу и сразу падай».

Фигушки!.. Я ж еще ничего не узнал от него!

— Ну и что мы будем делать? — спрашиваю я вслух.

— Ноги делать отсюда! — выпаливает Дюпон устами малыша. — И как можно скорее!.. Я тут времени даром не терял, между прочим… Как попал сюда, сразу принялся обследовать наружную стену. На первый взгляд силовое поле у них тут сплошное, но это не так… Они все предусмотрели, гады, кроме одного: поле работает только над поверхностью земли… В общем, мне удалось проделать подкоп. Это недалеко отсюда, так что мы можем уйти прямо сейчас… Ну, как идейка?

Я ответствую в том духе, что идейка и в самом деле неплохая, а сам напряженно размышляю, как мне поступить.

Лучше всего, раз уж так складываются обстоятельства, попробовать выпустить Дюпона на простор — глядишь, на воле, может быть, язык у него развяжется. Но пойдут ли Астратов и Слегин на такой риск?

Что-то еще смущает меня, но я никак не пойму, что именно…

— Но ведь далеко мы не уйдем, — как бы взвешивая вслух все «за» и «против» побега, продолжаю я. — Едва они хватятся нас — а это произойдет очень скоро, — то тут же оцепят весь окрестный район и начнут прочесывание… И если у нас не будет ни транспорта, ни денег, ни людей, готовых нам помочь, то нас возьмут за жабры не позднее завтрашнего утра…

Дюпон должен был бы сказать сейчас что-нибудь вроде: «Не бойся, Виталий, все уже готово», но он почему-то взирает на меня с безмерным удивлением.

— А разве?.. — начинает он, но тут же спохватывается: —Ладно, это неважно… Как-нибудь выкрутимся. В крайнем случае придется действовать старым испытанным методом: когда тебе что-то не дают, надо брать это силой…

«Можешь уходить с ним, Лен. Мы успели пометить его изотопами, так что теперь он от нас никуда не денется!»

Ну что ж…

— Хорошо, — произношу я. — Я готов…

— Тогда — за мной! — с энтузиазмом командует Дюпон и, обойдя меня, направляется в сторону кустов, обступающих поляну с фонтаном.

При этом на его лицо падает свет фонаря с аллеи, и тут я узнаю его.

Это тот самый мальчуган, который уронил в столовой поднос, услышав, как по динамику выкликают Виталия Цвылева. Значит, то, что я принял за неловкость новичка, еще не привыкшего к слабости своих мышц, | в действительности было шоком узнавания…

Но зачем он проговорился Баринову, что я не тот, за кого себя выдаю? Опасался, что Раскрутка ищет не только его самого, но и всех его приближенных и решил пожертвовать мной, чтобы остаться в тени? Нет-нет, что-то тут не вяжется…

А если писатель ссылался не на него, то, значит, был еще кто-то, кто раскусил меня?

Ладно, разберемся…

Стараясь не поднимать шума (наверно, Слегину и прочим наблюдателям такие предосторожности кажутся забавными), мы пробираемся по парку, и в прогале между деревьями, освещаемом лишь светом полной луны, мой спутник внезапно останавливается и, повернувшись ко мне, хихикает: — Вообще, должен сказать, что вы были на грани провала… Ваше счастье, что они не знали моего настоящего имени. Хорошо, что я проявил осторожность!.. Знаете, как я им назвался? Семядубом!.. Если бы у обезовцев было побольше эрудиции, то они сразу бы смекнули, что «цвыль» по-старинному — «семя дуба»!.. Но где уж им, дуболомам!.. Так вот что мне казалось странным в поведении Дюпона! Он упорно продолжает обращаться ко мне на «вы», хотя, помнится, с настоящим Цвылевым он не церемонился… Что же заставляет его играть в вежливость? А что, если он давно раскусил меня и теперь «накручивает сюжет», как выражаются «раскрутчики»? В шахматной партии, когда над позициями одного из игроков нависает угроза, он может начать нервничать и допускает грубую ошибку.

Однако я, как неумелый шахматист, забываю об этом правиле. Я говорю:

— Послушайте, шеф, а я и сам не знал, что моя фамилия имеет ботаническое происхождение!..

Мои слова производят поистине магический эффект. Мой спутник замирает, словно оглушенный ударом дубинки по голове, а потом ошарашенно повторяет:

— «Шеф»? Ваша фамилия?.. И тогда я прозреваю.

Но он, хотя и на долю секунды, опережает меня. В руке его возникает металлический блеск. Не осознанно, а, скорее, инстинктивно я поднимаю перед собой левую руку, и в тот же миг ее обжигает пронзительная боль. Правда, мне удается ее превозмочь. Настолько, что правой рукой я перехватываю запястье своего противника и, кривясь от боли, из последних сил не даю ему нанести еще один удар ножом…

Откуда ни возьмись вокруг нас появляются силуэты с парализаторами наперевес, и лучи фонарей скрещиваются на нас, и раздаются крики: «Стоять! Брось нож!», и тогда он пинает меня в пах (я скрючиваюсь еще от одной боли) и освобождается…

А потом падает ничком, держа руку с ножом перед собой, и до меня доносится странный хлюпаюший звук, и остается лежать неподвижно, совсем неподвижно, неестественно вывернув тонкую шейку и раскинув ноги… Я склоняюсь над ним, пытаясь перевернуть его на спину, но в свете фонарей видно, что глаза его закатились под лоб, а потом ладонь моя пачкается горячей липкой жидкостью, и я не сразу понимаю, что кровь течет не из моей раны, а из груди лежащего.

Силуэты окружают меня, и кто-то берет меня под руку, и кто-то истошно кричит: «Врача! Быстрее давайте сюда врача!», а голос Слегина спрашивает: «Ты в порядке, Лен?.. Прости, мы не думали…»

И тут приступ, который я испытал недавно, повторяется, и мне становится совсем невмоготу, и я, вырвавшись из цепких объятий, отворачиваюсь и, дрожа всем телом, бреду на негнущихся, ставших будто фанерными ногах куда-то во тьму, ничего не видя и не слыша вокруг…

Глава 6. ЕЩЕ ОДИН УЛЬТИМАТУМ

— Значит, ты уверен, что это был не Дюпон? — спрашивает меня Астратов.

Вид у него — не ахти какой. Глаза красные, как будто он много плакал в последнее время. Но это вряд ли. Скорее, он просто давно не спал.

Я усмехаюсь:

— Юра, вы со Слегиным задаете мне этот вопрос уже в третий раз за последние двенадцать часов… Да, я уверен!.. Случилось то, чего мы не могли предположить, потому что таких совпадений в жизни не бывает! Мы оба принимали друг друга за своего шефа. Но я прикидывался Цвылевым, а он БЫЛ им в прошлой жизни!.. Конечно, в первую очередь в его смерти виноват я. Мне с самого начала надо было догадаться, что тут что-то не так… он же до самого конца меня на «вы» называл!..

— Да не казни ты себя! — машет рукой Астратов. — Что говорить: мы все лопухнулись по-крупному… Булату не следовало тебя пускать на эту встречу, и ничего бы не произошло. Все равно мы вычислили бы. что автором записки является Семядуб, а на допросе выяснилось бы и все остальное… Все дело в том, что последнее время мы судорожно хватаемся за первую попавшуюся соломинку.

Он делает паузу, а потом неуклюже шутит: — И вообще, все началось с Лабецкого! Это ему, разгильдяю, пришло в голову вызвать тебя по громкой трансляции. Неудивительно, что настоящий Цвылев был шокирован, узнав, что под его именем, отчеством и фамилией существует кто-то другой. Пока ты отсутствовал в Доме, он навел о тебе справки и убедился, что ты — не однофамилец, а самозванец. Видимо, сначала он заподозрил в тебе того, кем ты являешься на самом деле, — нашего человека, который маскируется под бывшего Слепого Снайпера. Он даже не устоял перед искушением проговориться о своем открытии Баринову… А потом ему пришло в голову, что его личность мог использовать в качестве прикрытия сам Дюпон, и тогда Цвылев решил: надо подготовить побег для шефа… А лаз под стеной он рыл по ночам обычной пластиковой детской лопаткой для игр в песочнице. Это я так, к слову…

Он умолкает, словно ждет моей реакции, но я молчу, и Астратов продолжает свой монолог:

— Интересно, знал ли он о том, какую участь Дюпон уготовил для планеты? Если нет, то куда он собирался бежать вместе с Дюпоном? И почему так срочно?..

— Теперь это так и останется загадкой, — комментирую я. И не удерживаюсь от шпильки в адрес своего собеседника: — Если, конечно, вы не реинкарнируете его еще раз…

Однако Астратов не улавливает иронию.

— Каким образом? — поднимает он брови.

— Очень просто, — пожимаю плечами я. — Для этого надо собрать всех младенцев, которые появились на свет прошлой ночью, и активировать дремлющие в них ноо-матрицы…

— Еще чего! — возмущается Астратов. — Делать нам больше нечего, что ли?

— А разве есть? — с невинным видом спрашиваю я. — Какие такие неотложные дела вам предстоят за две недели до конца света? Или еще есть надежда найти Дюпона?

Сказать «раскрутчику» на это нечего. Однако сдаваться он не собирается:

— Как бы там ни было, обещаю тебе, Лен: мы будем работать до конца!

— Но ведь вы, кажется, проверили уже всех носителей?

— Да проверить-то проверили… Но у нас остается масса вопросов к некоторым из тех, кто ранее прошел проверку, потому что их показания кое в чем вызывают сомнения. А таких немало, поверь мне… Например, если человек жил один, не имел ни друзей, ни родственников, ни постоянной работы, то о смерти его, особенно если она наступила без свидетелей, мог никто не знать… Такие одиночки безнадежно пропадают без вести, и Вряд ли их ищут. Тем не менее они продолжают числиться во всех базах данных, в реестрах учета граждан, в картотеках и списках… И когда их реинкарнируют, то наш запрос в систему персональной идентификации ничего не дает. Да, был такой Иванов-Петров-Сидоров… Проживал там-то, примерно до такого-то времени. Где сейчас находится — неизвестно. Может, скрывается по каким-то причинам, сменив фамилию, а может, давным-давно сгнил в канализационном люке или до сих пор валяется в морозилке одного из моргов с биркой на ноге «Личность не установлена». И как тогда разобраться, кого мы реинкарнировали: настоящего Иванова-Петрова-Сидорова или кого-то, кто знал о его смерти, а теперь решил выдать себя за него?.. Кроме того, как ты сам убедился, даже если нам удается доказать, что реинкарнированный пытается водить нас за нос, поскольку человека, именем которого он назвался, либо не существует в природе… правда, это бывает редко… либо он живет себе, в ус не дует и его личность может подтвердить добрый десяток объективных свидетелей, то и тогда это еще ни о чем не говорит.. Среди тех, кому мы подарили второй шанс коптить белый свет, попадаются разные субъекты: кто-то был не в ладах с законом и числился в розыске за те или иные правонарушения. А кто-то решил воспользоваться случаем, чтобы начать новую жизнь действительно с нуля, и не желает возвращаться к надоевшим ему до тошноты людям — да-да, не удивляйся, попадались и такие… Ну и, наконец, были еще отдельные типы, которые действовали из корыстных побуждений.

— Это как? Астратов усмехается:

— А представь, что ты жил в нищете, не имея лишнего юма за душой. А, к примеру, сосед твой ни в чем не знал себе отказа, потому что деньги к нему текли рекой, и у него было все, что он хотел: и загородный особняк, и коттедж на морском побережье в курортной зоне, и шикарные любовницы, и тачки, одна другой круче, и все в таком же духе… Но однажды этот счастливчик загибается от инфаркта, и его хоронят на лучшем кладбище. Разве не соблазнительно выдать себя за него, когда ты осознаешь, что вернулся с того света? Соблазн этот тем более велик, потому что вряд ли кто-то, не считая родных покойного соседа, сможет понять, что ты врешь. А поняв — разоблачить тебя. Зато в перспективе ты можешь потребовать реституции якобы принадлежавшей тебе собственности — как движимой, так и недвижимой. И даже если твое состояние успели за это время промотать «наследнички», то предъявить им иск, урвать то, что осталось, и так далее…

Астратов прикуривает очередную сигарету — в последнее время он курит по-страшному, почти без перерывов, и порой мне кажется, что лицо его пожелтело не от недосыпания, а от никотина.

— Бывают и самозванцы другого рода, — продолжает он, с отвращением выпуская изо рта клуб сизого дыма и откашливаясь. — Им не нужно богатство, но они гонятся за чужой славой… хотя бы посмертной… Кстати, мы все-таки допросили твоего литератора… Нет-нет, не бойся, раскололся он без всяких инъекций и гипноза. Стоило его чуть-чуть припугнуть — и душонка его дрогнула… И оказалось, что никакой он не Баринов.

— А кто? — не удерживаюсь я от естественно риторического вопроса.

— Некто по фамилии Добробабенко, правда, тоже — Никита. И тоже — боец литературного фронта. Пописывал книжки, которые, в силу своей заурядности, не пользовались спросом у читателей и благополучно кончали свою жизнь либо в запасниках библиотек, либо в макулатуре… Но, как всякий графоман, Добробабенко искренне считал себя гением, которого мир не оценивает должным образом. И когда он скончался от укуса энцефалитного клеща (это я так, к слову), а потом воскрес в новом обличье, то сразу же смекнул: вот удобный случай стать известным писателем. Одним из тех, чьей популярности и даровитости он всегда завидовал… Он уже потирал руки от предвкушения: мол, в скором времени читатели, ранее презиравшие его опусы, будут нарасхват раскупать их. а критики, не удостаивавшие ранее его вниманием, будут взахлеб расхваливать его книги — лишь потому, что на обложке будет стоять фамилия автора бестселлеров…

Я грустно качаю головой. Почему-то я не испытываю ни малейшего презрения к лже-Баринову. И зря Астратов так распинается передо мной. Да, те, кто воспользовался своей реинкарнацией, чтобы солгать, поступили непорядочно. Но разве те, кто оживил их сознание в чужом теле, не способствовали этому?

Когда появляется возможность прожить новую жизнь, каждый старается сделать ее лучше и достойнее своего первого бытия. Только одни хотят получить все сразу, а другие надеются на свои силы…

Парадоксально, но факт: возможность, о которой раньше люди не смели и мечтать, став реальностью в наших условиях, выродилась в жуткую трагедию. Наверное, иначе быть и не могло. Ведь, если вдуматься, победа над смертью нарушает незыблемые законы природы. Это — покушение на устои мироздания, а значит, преступление против всей Вселенной…

— Ну ладно, — вздыхает Астратов. — Вижу, я утомил тебя своими разговорами… Рука-то сильно болит?.. Ничего, заживет как на собаке. У детей все раны быстрее заживают, не то что у взрослых… Ты отдыхай, набирайся сил. А мне еще сегодня столько дел предстоит!..

Разговор наш происходит в больничной палате. На территории Дома имеется свой собственный стационар, хотя особой нужды в нем нет. Кроме меня, сейчас здесь содержатся всего несколько «воспитанников». Трое — с простудой, а в палате напротив лежит мужчина в образе рыжеволосой девчонки, сломавший ногу на третий день своего пребывания в непривычном детском теле — решил, дурачок, спускаться по лестнице прыжками через ступеньку…

Меня поместили сюда прошлой ночью, сразу после моей встречи с Цвылевым-Семядубом. Формально — из-за руки, хотя ножевое ранение было пустяковым: лезвие распороло только кожу на предплечье. Гораздо серьезнее дело обстояло с непонятным психофизиологическим расстройством.

Беспричинный ужас, который я относительно благополучно преодолел после беседы с Бариновым, внезапно охватил меня с еще большей силой там, среди деревьев, когда на моих глазах пятилетний мальчик хладнокровно вонзил себе в сердце нож. На некоторое время у меня пропала способность дышать, потом начались судороги. Врачи посчитали, что речь идет о вегетативно-сосудистой дистонии.

Но я думаю, что дело не в этом. Мне кажется, что организм Саши Королева бунтует против тех нервных перегрузок, которым я его подвергаю. Как беременная женщина, порой я чувствую, что где-то глубоко внутри меня, затаившись, спит крепким сном детское сознание. И, как плод во чреве ощущает волнения матери, так и оно время от времени содрогается, когда его тревожат мои черные мысли и страх перед будущим. И. наверное, в такие минуты оно ворочается беспокойно внутри меня, пытаясь проснуться от кошмаров, но мое «я» вводит ему очередную порцию снотворного, и тогда оно опять забывается сном, похожим на кому.

Мне прописали больничный режим, усиленное питание и витамины, много витаминов.

Но лучше бы мне прописали другое — возможность навсегда раствориться в небытии, уступив право владеть этим тельцем мальчику, который присутствует во мне.

Хотя бы пару недель имеет он право пожить, в конце концов, или нет?!.

— Послушай, Юра, — неожиданно для себя говорю я в спину Астратову, направляющемуся к дверям палаты. — У меня есть одна просьба, которая наверняка покажется тебе очень странной и даже, наверное, преступной. Но я считаю, что ты должен ее выполнить…

— Что такое? — оборачивается он. — Уже надоело валяться на койке и тянет в бой? Нет-нет, Лен, отлежись еще немного… Поверь, ты нам пока не нужен…

— Ловлю вас на слове. Именно об этом я и хотел тебя попросить.

— Что-то я не понимаю тебя, — хмурится Астратов. Вернувшись к моему ложу, он присаживается на корточки и пытливо смотрит мне в глаза, словно надеясь прочитать мои мысли.

Но я отворачиваюсь к стене.

— Не сочти это предательством или дезертирством с моей стороны, — говорю я, не слыша своего голоса, — но я хотел бы, чтобы меня отвезли домой…

— Домой? — удивляется он. — Но там, где ты раньше жил, давно живут другие люди, и их нельзя…

— Да нет, — обрываю я его. — Я имею в виду дом Королевых.

— Но зачем тебе это? Они ж тебе абсолютно чужие люди, Лен!..

— Зато я им не чужой.

— Что за чушь, Лен?.. Э-э, да ты, видно, действительно переутомился. Давай-ка выспись как следует, наберись сил — и сам увидишь, что просьба твоя не только не имеет смысла, но и невыполнима…

Этого и следовало ожидать. Кто о чем, а начальник Раскрутки — прежде всего о деле. О том, что возвращение меня к родителям Саши будет связано с решением ряда сложных проблем. Как объяснить им, где я находился все это время и почему от меня не было никаких вестей? Как и где меня «нашли» и почему сразу же не поставили об этом в известность родителей? И много еще чего в том же духе. А объяснять все это нужно будет так, чтобы у Виктора и Татьяны не возникло сомнений в истинности выдуманной истории. А еще чтобы об этом не пронюхали средства массовой информации.

Лишние хлопоты сулит Астратову исполнение моей просьбы.

Нет, ребята, никуда от меня вы не денетесь, стискиваю зубы я. Я все равно заставлю вас, вот увидите!..

В конце концов, вы в долгу перед мальчиком Сашей, а долги рано или поздно надо возвращать.

— Кстати, раз уж пошла такая пьянка, то у меня есть еще одна просьба… точнее — требование. — Я стараюсь смотреть Астратову прямо в глаза. — Перестаньте держать всех взрослых детей в этой тюрьме. Отпустите их. Всех до одного…

— Что-о? — Астратов машинально лезет в карман пиджака за своим табачным допингом, но сигаретная пачка оказывается пустой, и он с досадой швыряет ее в угол палаты. — Куда это я их должен отпустить?

— На свободу, — спокойно говорю я. — В новые семьи. Или к прежним родным. Куда они сами захотят… Они имеют на это право.

Астратов открывает рот, но я неумолимо продолжаю:

— Я знаю, что ты можешь мне сказать. Юра. Что тогда ваша операция будет сорвана. Что мир узнает правду о том, как эти дети превратились в других людей. Что придется рассказать человечеству о предстоящей гибели. Что это вызовет хаос и анархию во всемирном масштабе, и тогда грянет взрыв почище того, который заготовил главарь Спирали… Я все это знаю не хуже тебя. Но подумай сам, Юрий Семенович!.. Неужели другая чаша весов, на которой лежат принципы гуманности и стремление сделать людей счастливыми хотя бы на несколько дней, не может перевесить все твои рационально-служебные соображения?!.

Следует долгая пауза, в течение которой до моего собеседника, видимо, постепенно доходит суть моей речи. А потом в его голосе звенит ледок отчуждения: — Вот оно что… Я-то решил, что ты просто устал. А теперь вижу: не устал ты, а струсил. Поверил в то, что мир вот-вот обрушится в пропасть, и поднял лапки: сдаюсь, мол… И ты хочешь, чтобы мы все капитулировали перед этим подонком? Так знай: даже в самый последний день и час, когда такие, как ты, будут готовиться отдать богу душу, я и мои парни будем делать все, чтобы не допустить этого… Да, мы до сих пор не знаем, какую мину под планету подложил этот урод и что это будет: серия взрывов тайных ядерных арсеналов, тектоническая бомба, которая расколет земную кору и сместит полюса, или какой-нибудь смертельный вирус! И я лично не уверен, что мы сумеем спасти старушку-Землю!.. Но это — не причина для того, чтобы перестать выполнять свой долг и свою работу!.. До последнего вздоха!.. Ты меня понял?!. Да, видеть, как гибнут люди, множество людей, тяжело!.. Но в сотню раз тяжелее сознавать при этом, что ты сделал не все, что было в твоих силах, а значит, в их смерти есть и твоя вина!..

Он внезапно умолкает, хотя я ожидал, что он вот-вот вставит свое любимое: «Это я так, к слову», резко встает и решительно шагает к двери, прямой как гвоздь.

Гвозди бы делать из этих людей…

Или молотки — чтобы было кому забивать живые гвозди…

* * *

На следующий день они приходят ко мне вдвоем: Астратов и Слегин. Надо полагать, Булат приведен Астратовым в качестве морального подкрепления.

Значит, они оба все еще надеются, что тот фортель, который я выкинул накануне, — всего лишь «заскок» со стороны, в общем-то, хорошего и надежного парня, только чуть-чуть сдвинувшегося по фазе на почве стресса.

Что ж, придется их разочаровать…

Мои гости изо всех сил стараются не показать, что с каждым часом остается все меньше надежды на счастливый конец этой истории. Наоборот, глаза их лучатся радостью, а на лицах приклеена одинаково фальшивая улыбка.

— Физкульт-привет легко— и тяжелораненым! — орет с порога Слегин и с короткого, но стремительного разбега плюхается ко мне на кровать. Хорошо еще, что в ноги, а не то отдавил бы своими девчоночьими мослами мою руку.

Астратов же привычно тянется в карман за сигаретами и заранее ищет взглядом, куда можно будет стряхивать пепел. Вчера он приспособил в качестве пепельницы мою чашку с недопитым чаем, а потом медсестра Алевтина долго подозревала меня в нарушении запрета на курение.

Ну, Лен, давай, напряги все свои актерские способности. Даже если их у тебя сроду не водилось…

Я плаксиво морщу лицо, шарахаюсь аж к стене от чересчур фамильярно ведущей себя чернокожей девчонки — едва ли Саше Королеву в его провинциальной глуши приходилось когда-нибудь видеть живых негров — и вообще изображаю крайнюю степень испуга.

— Ма-ама, — тяну я надрывным до отвращения голоском. — Где моя ма-ама?!.

— Ты чего, Лен? — недоумевает Слегин. Он явно полагает, что я решил таким образом разыграть своих гостей. — Переспал, что ли? — Он поворачивается к Астратову.'— Видишь, Юра, я был прав: излишек сна и отдыха к хорошему не приводит…

Однако Астратов настроен более серьезно.

— Подожди-ка, — говорит он и, нависнув над кроватью, пытливо изучает мое перекошенное личико. — Хм, похоже, он нас не разыгрывает…

— Чего вам на-адо? — всхлипываю я, старательно выдавливая из глаз слезы. — Кто вы?.. Я больше не хочу лежать в этой больни-ице!.. Позовите мою маму!..

Слегин внимательно рассматривает меня, и от его взгляда мне становится не по себе. Одно дело — ломать комедию перед человеком, который знает тебя поверхностно, и совсем другое — валять дурака перед своим единственным другом. По специфической ухмылке, скользнувшей по губам Слегина, видно, что он раскусил мое притворство.

Но, к моему облегчению, он, видимо, решил подыграть мне.

— М-да, — констатирует Слегин, обращаясь к Астратову, — кажется, это действительно произошло…

— Что именно? — вздергивает брови «раскрутчик».

— Самораспад ноно-матрицы, Юра, — уверенным голосом объявляет Слегин, соскакивая с кровати. — Наши научные консультанты просчитались. Они полагали, что личность «невозвращенцев» будет господствовать в теле носителя, подавляя его вторичное сознание, а, оказывается, это не всегда верно… И вот тебе наглядный пример, — простирает он руку в моем направлении драматическим жестом. — Теперь это не инвестигатор Сабуров, которого мы с тобой знали. Отныне это маленький гражданин Сообщества Александр Королев… Я правильно говорю, мальчик? — наклоняется он ко мне. — Тебя ведь Сашей зовут?

Лицо его настолько серьезно, что лишь тот, кто знает Слегина, может по блеску его глаз догадаться, что он едва удерживается от улыбки.

— Да-а, — недоверчиво тяну я. — А ты кто?

— Я-то? — улыбается Слегин. — Меня зовут Жу-лия… Жулия Моквеле.

— А этот дядя? — с детской непосредственностью тычу я пальцем в Астратова. — Он — врач?

— Нет, — успокаивает меня Слегин. — Это не врач, Сашенька. Это очень хороший дядя, который выписывает детишек домой, к маме…

— А-а-а! — издаю я дикий рев, воспользовавшись упоминанием о доме. — Я тоже домой хочу!.. Отправьте меня к моей маме, дяденька!..

Пятки мои бьют по стене, тело извивается на постели, слезы и сопли разлетаются во все стороны — во всяком случае, надеюсь, что именно так это выглядит. Истерика неразумного, глупого мальчика, привыкшего держаться за мамкину юбку.

— Пойдем отсюда, Юра. — Слегин берет Астратова за руку и тянет его к выходу. — Ты же видишь: мальчик нас боится…

И тут Астратов приходит в себя.

— Да вы что, с ума оба посходили?! — кричит он, и жилы на его шее вздуваются синими узлами. — Какой, к черту, мальчик?!. Он же притворяется… погляди на него!., симулянт несчастный!., артист из погорелого театра!.. Думает, что меня можно обвести вокруг пальца!.. Да я ни за что не поверю этому аферисту!.. Ультиматумы мне вздумал ставить! Как будто мало мне было ультиматумов от всяких мерзавцев!..

И тут на меня что-то находит.

Откуда ни возьмись перед мысленным взором проплывают разные сценки, свидетелем которых я был в этом доме-интернате для взрослых.

…Как плакал совсем не детскими слезами бывший хирург Дмитрий Долбин, которому я как-то подбросил несколько фотоснимков, среди которых была фотография его жены и четверых детей, тайно сделанная за несколько дней до этого по моей просьбе сотрудниками Астратова. Это была своего рода лакмусовая бумажка, с помощью которой мы хотели удостовериться в достоверности личности Дмитрия, но никто из нас, в том числе и я, не предполагал, что реакция «объекта проверки» окажется столь эмоциональной… Именно тогда я впервые понял, что, сами того не ведая, мы постепенно превращаемся в жестоких экспериментаторов, безжалостно кромсающих души своих подозреваемых по живому, без наркоза. Потому что само понятие «душа» для нас не существует, а есть лишь «ноо-матрица»…

…Как однажды в парковой беседке «взрослые дети» делились друг с другом опытом умирания. Вообще-то, разговоры о пережитой смерти в Доме не любили, но в тот вечер именно об этом зашел разговор. В этой компании бывших покойников были люди, которые погибли по ошибке или по нелепой случайности. Но были и такие, кто мог спастись от смерти, но предпочел добровольно принять смертную муку ради того, чтобы жили другие… Например, одна женщина поведала, как она умерла во время родов — двадцатых по счету. Они с мужем поставили своеобразный рекорд по количеству детей, о них даже писали в газетах, и им был посвящен специальный телерепортаж. За пятнадцать лет супружеской жизни они ухитрились выпустить на свет девятнадцать малышей, в том числе две пары близнецов и одну тройню. Когда Наталья — так, кажется, звали эту женщину — забеременела двадцатым ребенком, врачи предупреждали ее, что ее организм может не выдержать такой нагрузки. Но она не прислушалась к их советам. И когда роды были в самом разгаре, почувствовала, что уходит… В принципе, она могла бы попросить, чтобы врачи оказали ей помощь. Но тогда погиб бы, так и не сделав ни единого вздоха, ее будущий ребенок. И, стиснув зубы и собрав всю свою силу воли, она терпела боль, рвущую ее сердце на части, до тех пор, пока сквозь сумрак угасающего сознания не услышала крик новорожденного. Тут Наталья замолчала резко, оборвав свой рассказ чуть ли не на полуслове, и ушла из беседки куда-то в глубь парка, и никто не осмелился догонять ее… И в наступившем молчании кто-то сказал, скрипнув зубами: «Представляете, какая пытка для нее находиться здесь, зная, что где-то двадцать малышей растут без матери?!»

…Как однажды я застал в кабинете Лабецкого прелестную, очень маленькую даже для своего возраста девочку, которая, рыдая, валялась у заведующего в ногах и молила его о чем-то. Потом, когда ее увели, Фокс долго еще приходил в себя, что-то неразборчиво бормотал и ругался не подобающим его ученому сану и должности образом, не обращая внимания на мои расспросы. История «девочки» действительно оказалась потрясающей. Это была женщина, которая тоже умерла во время родов. И ее душа вселилась в тело рожденной ею девочки. Однако, естественно, это выяснилось только после реинкарнации, которая, как назло, оказалась «безвозвратной», как было принято именовать такие аномалии среди реинкарнаторов… Каково же было сознавать несчастной матери, что самим фактом своего воскрешения она убила свою дочку! Она не верила, не хотела верить в это. Ей казалось, что те, кто проделал над ней и ее ребенком этот жестокий опыт, могут все, и она была готова на все, лишь бы вернуть тело своему родному чаду. За ней пришлось установить постоянный надзор, потому что, доведенная до отчаяния сознанием преступности своего существования, она неоднократно пыталась покончить с собой, полагая, что лишь так может вернуть душу дочери на место…

…Как неприкаянно бродил по парку Взрослого Дома мальчик с пустыми глазами олигофрена. Его звали Гриша. В прошлой жизни он дожил до двадцати пяти лет, причем провел их в стенах специального приюта для умственно неполноценных детей. Его сознание было обнаружено в теле совершенно здорового и нормального ребенка и, по иронии судьбы, отказалось возвращаться в небытие. Родители носителя восприняли превращение их мальчика в дебила как результат целенаправленной деятельности ОБЕЗа и, поскольку реинкарнация происходила у них на дому, приняли соответствующие меры карательного характера. Один из членов группы «Р» был выброшен разъяренным отцом несчастного малыша в окно — причем прямо через стекло, а второй был зажат в угол и забит до полусмерти пинками… Чтобы отнять Гошу у обезумевших от горя родителей, обезовцам пришлось брать квартиру штурмом и применять слезоточивый газ и парализаторы. Попав во Взрослый Дом, бедняга Гоша воспринял это как само собой разумеющееся, единственно, что его удручало, — с ним не хотели общаться его «сверстники». Персонал Дома жалел его, но ему этого было мало. «Почему со мной никто не хочет играть, почему?» — спрашивал он у каждого, кто попадался ему в парке, и каждый лишь отводил глаза в сторону…

Все эти воспоминания промелькнули в моем сознании, и я ударился в рев по-настоящему, а не потому, что этого требует роль ребенка.

Это уже — не игра. Я оплакивал всех тех, чьи судьбы были безжалостно исковерканы, а души — растоптаны проклятым чудом воскрешения. Тех, кто был принесен в жертву великой цели спасения человечества. Тех, кто оказался первыми жертвами палача планеты — и, скорее всего, напрасными…

В палату сбегаются врачи и сестры со всей лечебницы. Они пытаются привести меня в чувство — в том числе и инъекцией успокоительного, но мгновенно побледневший Астратов бешено сверкает глазами и приказывает им убраться вон, немедленно, всем до единого, вы что — не видите, что ребенок боится уколов?..

А потом он хрипло говорит мне:

— Успокойся, малыш… Не надо плакать. Обещаю: скоро ты увидишь свою маму. Это я так, к слову…

Постфактум-3

Коммуникатор заверещал, когда Гульченко заканчивал расправляться с борщом. Котлеты с макаронами, похожими на червячков-альбиносов, грустно стыли на столе — народу в столовой было немного, и официантка принесла второе слишком быстро.

Коммуникатор взывал к совести и чувству служебного долга.

— Да пошел ты!.. — пробормотал Гульченко. «Может, это жена?» — со слабой надеждой подумал он. Хотя вряд ли… После вчерашней разборки на извечную бабскую тему — кто везет на себе весь дом и семью, а кто только приходит пожрать, поспать и… в общем, после этой традиционной разборки надеяться на звонок от супруги было бы так же глупо, как верить в привидения.

А вот возьму сейчас и не отвечу, и что вы мне сделаете?

В конце концов, имеет право человек пожрать спокойно или нет?! Тем более в свой законный обеденный перерыв… Мало им того, что рабочий день ненормированный, так еще и обеда хотят лишить?

Хотя ты сам виноват. Кто тебе мешал отключить эту чертову звонилку, перед тем как отправиться в столовую? В следующий раз будешь умнее. А теперь — отвечай за свою ошибку.

— Жалуйтесь, — буркнул Гульченко, поднося к уху коммуникатор и с сожалением косясь на тарелку с котлетами.

— Володя, ты где? — послышался знакомый голос в трубке.

Естественно, это Кратов, стервец. Кто еще, кроме дежурного диспетчера, может звонить тебе в обеденное время?

— На Марсе, — мрачно сказал Гульченко, вертя в руке ложку. — Залетел перекусить.

— Понятно… Ну, ты извини, что я тебя отвлекаю… Просто тут такое дело… В общем, Тормозин с температурой рухнул, и у нас брешь образовалась…

— Сколько? — осведомился Гульченко.

В трубке наступило растерянное молчание.

— Что — сколько?

— Я говорю: сколько градусов температура у Тормоза?

— Много, Володя, много… Тридцать девять, по-моему… А что?

— Хорошо, что не сорок, — сказал Гульченко, — а то это давало бы пищу для определенных размышлений, не правда ли, Алексей Генрихович?

— Да ну тебя, нашел время шутить! — обиделись в трубке. — Тебе же говорят: заболел человек, надо прикрыть брешь… У вас сколько еще пунктов из сегодняшнего списка осталось?

— Пятнадцать, — соврал Гульченко.

— Ну и ничего! — бодро воскликнул Кратов. — У Тормозина всего трое неохваченных носителей осталось, так что это не слишком обременит вас с Ромтиным…

Ага, подумал Гульченко. Тебя бы заставить поездить по адресам с утра до вечера, поглядел бы я, как бы ты относился к каждому лишнему «пункту в списке»…

Значит, прощай, спокойный вечер. А я-то, дурак, раскатал губы: с младшим физикой позанимаемся, кран на кухне починю, а то он уже не просто протекает, а течет, как дырявое ведро… да и не помню уже, когда в последний раз нормально'смотрел «ящик»… А ведь сегодня, между прочим, суббота. Все люди отдыхают.

— Сверхурочные-то хоть будут? — спросил он вслух.

— Как положено, — быстро откликнулся голос в трубке. — Тебе как — деньгами или натурой… то есть отгулами?

— Да на хрена мне ваши отгулы, Алексей Генрихович! — с досадой сказал Гульченко. — Если посчитать, сколько их у меня за последние полгода накопилось, то три года можно не работать!.. Только — когда? Мужики говорят: скоро и воскресенье для нас отменят… Это правда? Вы ничего такого не слышали?

— Врут, — все так же бодро сказал Кратов. Значит, не врут, сделал мысленно вывод Гульченко. — Ну, давай, Володь… Сведения о тормозинских кадрах я тебе уже скинул по комп-связи… Приятного аппетита!

И отключился.

— Да пошел ты, — сказал Гульченко в короткие гудки.

Взял вилку и с отвращением ковырнул застывший жир на котлетах.

* * *

Ромтин уже ждал его в машине. Судя по тому, с каким старанием он орудовал во рту зубочисткой, пообедал он прекрасно, в отличие от своего напарника. Еще бы: одно дело — столовка и совсем другое — домашняя стряпня.

Ромтин был местным и обедать ездил домой, как все порядочные люди. И после работы ему не приходилось, как столичным «раскрутчикам», болтаться два часа в полете, чтобы добраться домой.

Именно поэтому Гульченко его и недолюбливал.

Вообще, провинциалы всегда вызывали у него глухое подспудное раздражение. Даже если они были коллегами. Больше всего Гульченко бесило то, что «раскрутчики» из Дейска относились к работе не как к необходимой, хотя и неприятной обязанности, а как к интересному времяпровождению. Что-то вроде просмотра кинофильма в служебное время. И еще они никак не могли осознать, какая важная миссия на них возложена. Жизнь вдали от центра накладывала свой отпечаток, наверное. Им не верилось, что именно в их городишке может обнаружиться главарь всемирной террористической сети.

— Ну, как подзаправился? — спросил Ромтин, когда Гульченко плюхнулся на сиденье рядом с ним.

— Ком дабитюд [Как обычно (франц.). ], — мрачно ответствовал Гульченко.

— Чего-чего? — простодушно приоткрыл рот Ром-тин, и зубочистка опасно повисла в уголке его рта, рискуя выпасть.

«Вот деревня, — подумал Гульченко. — Колхоз „Напрасный труд“. Вслух пояснил: " — В том смысле, что бывает и хуже…

— А-а. — Ромтин наконец выплюнул изжеванную зубочистку в окошко дверцы. — А че ты никогда с собой «тормозок» не берешь?

— Чего-чего? — удивился, в свою очередь, Гульченко.

— «Тормозок», — повторил смущенно Ромтин. — Ну, бутерброды всякие… У нас тут так говорят…

Гульченко мысленно закатил глаза.

— Не люблю сухомятку, — сказал он. — Ты давай, не трать время, заводи драндулет… У нас, к твоему сведению, работы сегодня больше, чем блох на бездомном псе.

— Что, Генрихович нас на детский сад кинул? — осведомился Ромтин, вращая руль. — По плану-то вроде бы мы должны были по адресам работать…

— А адреса и остаются. И не только наши кровные, но и Тормоза. В количестве целых трех голов… Как минимум часа полтора работы.

— Тормоза? Витьки? — удивился Ромтин. — А сам-то он где?

— Слег в одночасье, — пояснил Гульченко, закуривая. — Лихоманка скрутила. Не вынесла душа поэта, как говорится…

— Странно, — пробормотал Ромтин. — Я ж его еще перед обедом видел, здорового и невредимого… Он, правда, чуть-чуть выпивши был, по-моему. Но еще вполне в норме…

— Тормозу заболеть — как плюнуть, — сказал Гульченко. — Небось рванул обедать в какую-нибудь забегаловку, по своему обыкновению. За обедом нагрузился до бровей, и температура сразу у бедолаги подскочила аж до сорока…

— Да-а-а, — грустно протянул Ромтин. — В принципе, я его понимаю… На такой работе, как у нас, не только спиться — умом тронуться запросто можно…

— Ты так думаешь? — усмехнулся Гульченко.

— А ты — нет?

— Ну, если бы все рассуждали, как ты и Тормоз, то некому было бы работать в моргах, на кладбищах, в «Скорой помощи»… А хирургам каково, а? Каждый день живых людей скальпелем на куски кромсать? Вот кому надо спиваться и с ума сходить!.. А у нас, по сравнению с ними, работа непыльная, я бы даже сказал, интеллигентная. Нервная, да, это бывает… А ты мне назови такую работу, которая была бы не нервной. — Ромтин угрюмо молчал. — И вообще, знаешь, у кого работа — самая тяжелая?

— Ну?

— У «Красной Шапочки» в метро…

— Какой еще «Красной Шапочки»? — не понял Ромтин.

— Так называют дежурных по эскалатору, — терпеливо пояснил Гульченко. — Есть такая должность в подземке. Сидит женщина в будке размером меньше дачного туалета у подножия эскалатора и следит за тем, как люди едут… Вверх-вниз. Вниз-вверх. И так — по восемь часов в день. Ни отойти лишний раз с рабочего места нельзя, ни книжку почитать, ни плеер через наушники послушать… Представляешь?

Ромтин неопределенно мотнул головой.

Ничего он не представляет, дубина, подумал Гульченко. Да он, наверное, и в метро-то ни разу в жизни не был. У них же здесь весь городской транспорт — только автобусы да такси.

— Это все хорошо, — сказал вдруг Ромтин. — Только куда мы едем-то сейчас, командир?

Гульченко чертыхнулся.

Достал комп-нот, воткнул соединительный штекер в аккумуляторное гнездо рядом с прикуривателем. Батареи были изношенные, и заряд их следовало экономить для тех случаев, когда рядом не окажется розетки электросети.

Экран выдал стандартную картинку меню.

Гульченко запустил комп-связь, просмотрел сообщение от Кратова и ругнулся еще раз, теперь уже нецензурно.

— Че там? — спросил Ромтин, не отрывая взгляда от дороги.

— Наколол меня Генрихович! — сообщил Гульченко. — Сказал, что тормозинских носителей всего трое, а оказывается, их — пять. И все живут в разных концах города!

— Бывает, — хмыкнул Ромтин. — С кого начнем? С наших или с Витькиных?

Гульченко пробежал взглядом по адресам. Потом вывел на экран электронную карту города и сделал привязку. На карте обозначилась вычурная фигура, наверняка не имеющая названия в геометрии.

— Мы где сейчас? — спросил Гульченко и, когда Ромтин назвал их местонахождение, распорядился: — Что ж, ближе всех вот этот пацан. Улица Акробатическая, дом восемнадцать, квартира сорок три.

Ромтин издал странный горловой звук.

— Ты чего? — покосился на него Гульченко.

— Какая-какая квартира? — спросил Ромтин.

— Сорок третья, — недоуменно повторил Гульченко.

— А фамилия его как? Не Пихто случайно?

— Пихто, — подтвердил Гульченко. — Дмитрий… А ты что — знаешь его?

Ромтин повернул к нему свое лицо, и Гульченко впервые увидел, как у его напарника дрожат губы.

— Еще б мне не знать! — сказал глухо Ромтин. — Это ж мой племянник. Сын сестры Светки то есть…

— Ну и что? — спросил Гульченко, швыряя окурок в окно. — В чем проблема-то?

— То есть как это — что? — удивился Ромтин. — По-твоему, Светка не знает, где я работаю? С ней наш номер с переодеванием в униформу врачей не пройдет!..

— Ну ладно, — сказал Гульченко. — Посидишь внизу в машине… Я как-нибудь сам управлюсь.

Ромтин вытер пот со лба, хотя в машине было не жарко.

— Да в конце концов не в этом дело! — сказал он…— Боюсь я: а что, если Димка окажется из этих… «невозвращенцев»? Светка же потом с ума сойдет! Да и я… Я ж его, Димку, тоже люблю как родного!..

— Ну и что ты предлагаешь? — осведомился Гульченко. — Не трогать твоегоплемянничка, а в списке против его фамилии поставить галочку? А если завтра нам попадется сын твоего лучшего друга? А послезавтра — твоя собственная дочка? Так и будем втирать очки начальству, да? А для чего мы работаем — ты забыл? По-твоему, это начальству надо спасти планету от теракта? А нас это не касается, потому что мы — люди маленькие, и нам благополучие наших родных и близких дороже безопасности всего человечества? И потом, с чего ты взял, что твой Димка станет тем самым исключением, на долю которого приходится каких-то несчастных два процента от общего числа?

Ромтин смущенно кашлянул:

— Да нет, Володь, ты меня не так понял… Я ж не против… Все — так все, это правильно… А дочка моя, кстати, под проверку не подпадает, Володь. Она ж у меня на год позже родилась…

— Ну а если бы она тоже числилась среди потенциальных носителей, что тогда? — устало поинтересовался Гульченко. — Небось ты бьг постарался всячески отмазать ее от проверки, верно? — Ромтин лишь молча поежился. — Ну вот, видишь… А мы еше удивляемся, почему люди вставляют нам палки в колеса! Если уж сами мы…

Не договорив, он махнул рукой. Некоторое время они ехали молча. Ромтин первым нарушил тишину.

— Слушай, Володь, — сказал он. — Вот ты — человек столичный… и приближенный к руководству, наверное… Может, ты в курсе, почему мы действуем тайно, как какие-то бандиты или шпионы? Разве нельзя было сразу объявить народу: так и так, мол, граждане, имейте сознательность, помогите отыскать опасного преступника, который угрожает отправить вас всех на тот свет?.. Думаешь, народ бы не понял?

Гульченко пожал плечами:

— Может, и понял бы… — после паузы сказал он. — Только ты не учитываешь последствий.

— Каких последствий?

— А ты представь, что в один прекрасный день мы все-таки наткнемся на этого гада, засевшего в ком-то из носителей… ну, может быть, не обязательно мы, а кто-то из наших… Допустим, что нам удастся расколоть его на признание и вовремя обезвредить ту хреновину, которую он где-то заложил… А дальше что? Приборчик-то, которым мы пользовались, уже не останется без дела. Только потом его будем применять не мы, а какие-нибудь специальные органы, которые обязательно будут созданы. И не с целью поиска преступников, а для реинкарнации выдающихся личностей, позарез нужных человечеству. И тогда получится, что кому-то станет можно жить по несколько жизней, а кому-то — всего одну, да и ту — в таких жалких условиях, что ее и жизнью-то назвать нельзя… Будет ли терпеть это народ?

— Будет, — сказал уверенно Ромтин. — А куда он денется? Вон сейчас медицина чего только не добилась: и сердце пересаживают, и рак в запущенной стадии лечат… Я где-то читал, что даже искусственные конечности насобачились изготовлять один в один, не отличишь от настоящих… А кому эти операции доступны? Простым смертным, что ли? Все знают, что им это не по зубам, — и ничего… Мрут, как мухи, и молчат. Так же и с реинкарнацией будет…

О-хо-хо, подумал Гульченко. Какой тяжелый случай социальной наивности мне сегодня попался.

— Далеко еще нам? — спросил он, чтобы перевести разговор на другое.

— На следующем перекрестке — направо, дом будет третий от угла, — неохотно сказал Ромтин.

Гульченко протянул руку к заднему сиденью и вытащил из большой сумки маскировочное облачение: белый халат и шапочку с красным крестом.

— К самому подъезду машину не ставь, — попросил он. — А то бывают умники: увидят, как из машины человек в белом халате выходит, и детей прячут…

— Светка не такая, — заявил Ромтин.

Но все-таки высадил Гульченко, не подъезжая к дому.

Когда Владимир уже открыл дверцу, Ромтин дрогнувшим голосом вдруг попросил:

— Володь, только ты… в общем, если с Димкой будет что-то неладно, вызывай меня. Один ты с моей сеструхой не управишься: она, когда злится, сама себя не помнит…

— Не переживай, — хлопнул его по плечу Гульченко. — Все будет нормально.

Однако, уже поднимаясь в лифте он на всякий случай снял с предохранителя парализатор.

* * *

Вернулся Гульченко довольно быстро. Но Ромтину эти минуты показались вечностью. Он успел выкурить полпачки сигарет, представляя самый страшный исход проверки Димки.

Что, если именно в его племяннике будет обнаружено сознание главаря «Спирали»?.. Изуродуют же парнишку потом на допросах, сделают инвалидом на всю жизнь!..

— Ну как? — спросил он, едва щелкнул замок дверцы. Гульченко неторопливо сел в машину, аккуратно закрыл за собой дверцу и только после этого сказал будничным голосом:

— Все нормально. Мальчик — чистый.

— Ф-фу! — выдохнул Ромтин с облегчением. — А Светка как себя вела?

— Вполне прилично, — сообщил Гульченко. — Даже чаю предлагала… с клубничным вареньем…

В его словах был какой-то скверно пахнущий подтекст, но Ромтин не стал придираться.

— Она у меня такая! — с гордостью сказал он. — Гостеприимная баба! И мужик у нее — тоже, кстати, Володя, — мировой парень… Жалко, что его дома не было, а то бы он тебе не чаю, а чего-нибудь покрепче предложил…

Гульченко мысленно усмехнулся.

«Мировой парень» как раз был дома. И, в отличие от своей супруги, проявил полное нежелание пускать на порог «какого-то хмыря в белом халате», пусть он будет хоть главным врачом всего Сообщества. «Мы врачей не вызывали! — орал, надсаживаясь, он. — И ребенка своего я вам, сволочам, не отдам! Даже с санкции прокурора!»

Чтобы сломить сопротивление негостеприимного хозяина, Гульченко пришлось прибегнуть к парализатору. И, видимо, в этот момент «раскрутчик» был так страшен, что сестра Ромтина испугалась и безропотно разрешила «осветить» фонариком своего Димку…

Не слушая своего напарника, у которого, видимо, нервная разрядка проявлялась в безудержной болтовне, Гульченко вывел на экран комп-нота список носителей и стал аккуратно заполнять напротив фамилии Пихто графу «Сведения о ноо-матрице».

— Ну и кто там у него был? — вдруг осведомился Ромтин.

— В смысле? — не понял Гульченко.

— Я имею в виду, у Димки… Кто в нем сидел!

— А какая разница? — пожал плечами Гульченко.

— Да так, — смутился Ромтин. — Интересно же… Недавно мой старший сын одну компьютерную игрушку приобрел. «Электронный гороскоп» называется… Знаешь такую? Правда, это не совсем игрушка… Вводишь свою дату рождения, и программа автоматом выдает тебе все сведения о твоем характере, возможной судьбе, чего тебе больше всего следует бояться и о прочей ерунде… Но есть там и раздел «Прошлые жизни». Я из любопытства к себе примерил, так там такое оказалось — волосы на голове шевелятся!.. Оказывается, я был и палачом в Средние века во Франции, и аборигенкой в какой-то Бушмании в девятнадцатом веке, и испанским королем даже!..

— Ну, твоему племяннику в этом плане не повезло, — усмехнулся Гульченко. — Ни палачей, ни королей… Дорожный рабочий ему попался, из Интервиля. Лорент Василий Яковлевич, пятьдесят пять лет…

— Да-а? — с некоторым разочарованием протянул Ромтин. — А как его угораздило богу душу отдать?

— Глупее не придумаешь, — махнул рукой Гульченко. — Вернулся домой из вечерней смены, поел и лег спать. А под окном какой-то молодняк сходку устроил. С музыкой на весь двор, дикими воплями и битьем пустых бутылок… Ну, Василий и выглянул в окно урезонить хулиганов. А кто-то из них возьми да и запусти в него еще не разбитой бутылкой. И прямо в темечко…

— Ты его проверил по базе данных?..

— Еще там, в квартире. Все сошлось… Ладно, поехали дальше, напарник. Треугольный проспект, двадцать один, квартира пять… Надеюсь, этот-то адрес тебе ничего не говорит?

* * *

Пока ехали на Треугольный, Гульченко пришлось испытать небольшой стресс. Ничего профессионального. Небольшая разборка с женой. На этот раз — по средствам связи в виде коммуникатора. Оказывается, эта стерва позвонила не для того, чтобы помириться после вчерашнего. Наоборот, она усиливала прессинг и закручивала гайки. Причем под весьма уважительным предлогом. «Ты когда зарплату получаешь?» — спросила она. «Будто не знаешь, — буркнул Гульченко. — Пора бы уже за двадцать лет выучить наизусть…» «А ты мне не хами! — раздалось в трубке так, что пришлось ее прижать к уху, рискуя раздавить ушную раковину, чтобы Ромтин не слышал, как муштруют его напарника. — Мало того, что ничего по дому не делаешь, так еще и деньги не носишь!.. А детям, между прочим, надо обуваться-одеваться!.. У Витюши ботинки на ладан дышат, а Машеньке в лицее сказали, что если она завтра не принесет плату за два месяца, то может вообще не приходить больше!..» «Постой, постой, — ошеломленный таким напором, пробормотал Гульченко. — Мы же две недели назад ликвидировали все долги за лицей». — «А у них новые правила! — выкрикнула жена. — И деньги они теперь берут за два месяца вперед!.. В общем, так: без денег сегодня домой не приходи! Ты все понял?» И, прежде чем Гульченко успел что-либо сказать, бросила трубку.

До зарплаты оставалось несколько дней. Самое паршивое время для того, чтобы занимать деньги у товарищей по работе. Значит, остается два варианта: либо ограбить банк… с особым цинизмом, при исполнении служебных обязанностей, либо звонить в лицей и упрашивать директрису, эту мымру с замашками английской королевы, отложить исполнение угрозы хотя бы до следующего понедельника. Лицей был престижным, засунуть туда Машку стоило в свое время массу времени, денег и нервов, и поэтому терять его не хотелось. Витюшка-то перебьется… в крайнем случае заклею ему туфли каким-нибудь суперклеем…

Настроение было безнадежно испорчено.

А Ромтин пел. Гнусавил себе под нос что-то своим сиплым голосом, которым только малышей пугать по ночам. И настроение у него, чувствуется, было превосходное.

— Слышь, напарник, — неожиданно для себя сказал Гульченко. — Ты случайно «зеленью» не богат?

— Зеленью? — перестал зудить мотивчик Ромтин. — Ты что — решил вегетарианцем заделаться?

Тьфу ты, мысленно сплюнул Гульченко. Вот что значит — сюда еще не ступала ни одна нога человека. Ни левая, ни правая, ни обутая, ни босая…

— Я имею в виду «хруст»., — пояснил он сквозь зубы. — Деньги. Бумажки с портретом президента. Теперь дошло?

— А-а-а, — уяснил Ромтин. И, держа руль одной рукой, полез в карман за бумажником. — Тебе сколько надо-то?

Гульченко сказал.

Ромтин аж крякнул, но деньги все-таки дал. Отслюнявил тщательно бумажку за бумажкой.

— До получки, — торопливо пообещал Гульченко.

— До ближайшей или до следующей? — проявил заскорузлый юмор Ромтин.

Валенок — что с него возьмешь?

А ведь я мог бы и не отдавать ему этот должок, вдруг пришло в голову Гульченко, когда он, бормоча слова благодарности, прятал деньги во внутренний карман. Взять, например, его на кукан… Ведь к сестре своей он не ходил со мной, так? Так. А ведь, если разобраться, это грубейшее нарушение инструкции. За такое уволить, конечно, не уволят, но выговорешник схлопотать можно запросто. А там, глядишь, и ежемесячной премии «за напряженные условия труда» можно лишиться… И если пригрозить, что заложу его начальству, да намекнуть, что если он забудет о том, что я занимал у него «башли»…

Тут Гульченко спохватился и пресек дурацкие фантазии.

Лучше я вот что сделаю, подумал он. Приеду домой, выслушаю очередной концерт своей стервы, а потом швырну небрежно деньги на стол и демонстративно уйду из дома. Пить пиво в соседней забегаловке… Пусть ее совесть заест…

— Приехали, — объявил Ромтин, прерывая работу воображения своего напарника. — Как заказывали: Треугольный, очко…

— К-какое еще очко? — не сразу врубился Гульченко.

— То самое… карточное. Двадцать один… — расплылся в улыбке Ромтин.

По подъезду можно было предположить, что в пятой квартире обитают отнюдь не миллионеры. И даже не управляющие банком.

Стекло внутренней двери было разбито, и осколки хрумкали под каблуком. Ржавые почтовые ящики были исковерканы мощными ударами чего-то тяжелого, межпанельные стыки грозили обвалом штукатурки, а стены были украшены самодеятельной росписью, в основном на нецензурные темы.

«Второй этаж», прикинул Гульченко и решил не рисковать пробовать лифт на прочность.

— Кто там будет: мальчик или девочка? — хрипло спросил сзади Ромтин.

Он всегда почему-то этим интересовался. Как будто не все равно, какого пола носитель!..

— Анекдот слышал? — бросил, не оборачиваясь, Гульченко. — Грузину в роддоме говорят: «Поздравляем, у вас родился ребенок». — «Малчик?» — «Нет». — «А кто-о?!»

Они достигли площадки второго этажа, и тут их ждал сюрприз.

Дверь пятой квартиры была стальной. Возможно, даже пуленепробиваемой. Если не удастся уговорить хозяев открыть ее, то придется убраться несолоно хлебавши. Такую броню не выбьешь плечом с разбега, как иногда приходилось делать в других домах.

Гульченко застегнул халат на все пуговицы, достал фальшивое удостоверение санэпидемнадзора и позвонил три раза.

Дверь почему-то открыли сразу, даже не спрашивая, кто заявился.

Гульченко мысленно перекрестился и шагнул внутрь, без особой наглости, но и без лишней застенчивости оттесняя в прихожую молодую и довольно миловидную женщину, на которой почему-то ничего не оказалось, кроме весьма легкомысленного пеньюара.

— Постойте, постойте, — спохватилась она. — Вы кто такие?

Да уж наверняка не твой хахаль, захотелось сказать Гульченко, но он лишь вытянул перед собой руку с удостоверением и сообщил:

— Служба профилактики эпидемий, гражданочка. Где ваш ребенок?

Прихожая являла собой разительный контраст с интерьером подъезда. Блестящий от свежей мастики паркет, натуральные ковры, хрустальная люстра, мебель из дорогого дерева… Откуда-то из недр квартиры доносилось явно неумелое бренчание на пианино одной и той же унылой гаммы.

— Дома, — растерянно сказала женщина. — Музыкой занимается. С учительницей… А что такое?

— Мы должны обследовать вашего ребенка на икс-вирус, — сурово сказал Гульченко. — Процедура займет всего несколько минут…

— Но мы сейчас не можем, — возразила женщина. — Во-первых, ко мне вот-вот должны прийти гости, а во-вторых… Послушайте, а нельзя перенести эту процедуру на завтра? Мы даже можем сами прийти к вам в поликлинику… в любое время…

«Гости», усмехнулся про себя Гульченко. Интересно, каких гостей встречают в неглиже?

— Нет-нет, Ирина Витальевна, — поднял он руку. — Не будем торговаться, мы же не на базаре, правда? Если бы вы хотели, вы бы давно прошли эту проверку. Как все нормальные люди. Вам ведь присылали повестки, верно? Но вы не отреагировали… И нам ничего не осталось, кроме как посетить вас на дому. Что ж, по-вашему, мы зря ехали, что ли? А ведь, между прочим, у нас, кроме вас, еще полным-полно адресов…

Он двинулся решительно на женщину, но та осталась стоять на месте, и лицо ее застыло презрительной маской. Даже тот факт, что Гульченко назвал ее по имени-отчеству, никак не повлиял на нее.

— Вы русский язык понимаете? — спросила она. — Я же сказала вам, что сейчас у меня абсолютно нет времени…

— А вы нам и не нужны, — вмешался из-за спины Гульченко Ромтин. — Нам ваш мальчик нужен!

Остолоп! Молчал бы лучше в тряпочку!..

— Мальчик? — округлила глаза женщина. — Ах, вот оно что!.. Вы даже не знаете, что у меня — дочка, а не сын! Может, вы вовсе не врачи, а прохиндеи какие-нибудь? А ну, выметайтесь по-хорошему, пока я в ОБЕЗ не позвонила!..

— Звоните, — не двигаясь с места, посоветовал Гульченко, сжав зубы. — В ОБЕЗе вам вправят мозги на место. И не забудьте упомянуть, что вы числитесь в списках граждан, злостно уклоняющихся от выполнения предписаний закона!..

— Да как ты смеешь, скотина? — взвизгнула хозяйка. — Кто тебе дал право разговаривать со мной таким тоном?!. Да ты знаешь, кто мой муж?

— Кто? — хладнокровно осведомился Гульченко, нащупывая под халатом рукоятку парализатора.

— Прокурор города! — с вызовом сказала женщина. — И если вы немедленно не покинете мою квартиру, то вас завтра же уволят к чертовой матери!..

— Че ж ты врешь-то, гражданочка? — с укором просипел из-за спины Гульченко Ромтин. — Городского прокурора я знаю, и где живет он, я тоже знаю…

Гульченко незаметно, но ощутимо пихнул его локтем в живот, и Ромтин осекся.

— Мой напарник прав, Ирина Витальевна, — все тем же ровным тоном сказал Гульченко женщине. — Муж ваш, Кеворков Олег Иванович, — вовсе не прокурор, а владелец фирмы по пошиву женского белья, и в данное время он находится в другом городе, где ведет деловые переговоры с поставщиками… Поэтому не морочьте мне голову и не вздумайте оказывать сопротивления, поскольку по закону я имею право…

Внезапно входная дверь отворилась, ударив Ромтина в спину, и на пороге возник дородный мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, с какими-то пакетами, свертками и огромным букетом роз. Он добродушно осведомился:

— Что за шум, а драки нет? Ируся, с кем ты тут так ожесточенно споришь?

— Пашенька, милый! — взмолилась женщина. — Разберись с этими коновалами!.. А то явились — не запылились: дайте им проверить ребенка на какой-то там вирус!.. И еще хамят!..

Толстяк нахмурился:

— Какие могут быть медицинские проверки на дому? Кто вы такие? Из какой поликлиники? Предъявите документы!

Гульченко почесал затылок.

Вообще-то, это был у них с Ромтиным условный знак. Если Гульченко чесал затылок, Ромтин, прикрываясь его спиной, доставал парализатор и стрелял по осмелившимся оказывать сопротивление проверке.

Однако на этот раз, вместо того чтобы уложить эту бабу в пеньюаре и ее любовника, напарник вдруг прошептал на ухо Гульченко:

— Уходим! Это действительно прокурор города!..

Но Владимир уже дошел до той стадии, когда сломить сопротивление пытающихся помешать ему становится делом принципа.

— А по мне — хоть генеральный прокурор! — громко объявил он. — Я думаю, что он не захочет, чтобы о его связи с чужой замужней женщиной узнала местная пресса… Не так ли, господин служитель закона?

Служитель закона опасно налился кровью и шумно задышал.

— Где девочка? — спросил Гульченко и сделал шаг вперед.

— Вот тебе! — Женщина сделала непристойный жест. — Я вам ее не отдам!..

А потом открыла одну из дверей, выходивших в прихожую, и крикнула:

— Гоша, иди-ка сюда!

В прихожую выбежал огромный ротвейлер с красными глазами и, оскалив желтые клыки, грозно рыкнул на Гульченко и Ромтина. Если бы женщина вовремя не перехватила его за ошейник, он бы сразу бросился на незнакомцев.

Гульченко замер.

Собак он не любил с детства. Больше того, он до сих пор их боялся, хотя тщательно скрывал этот позорный страх.

Остатками здравого смысла Гульченко прикинул расклад: на Ромтина уже надежды нет, а пока он сам будет выцарапывать парализатор из-под халата да пока нажмет курок, ротвейлер уже успеет сбить его с ног… И еще неизвестно, быстро ли подействует парализант на такую гору мяса и костей…

— Убирайтесь! — приказала женщина тоном, не терпящим возражений. — Вон отсюда, я сказала!..

«Раскрутчики» выдавились из квартиры задом, опасаясь повернуться спиной к жуткому оскалу Гоши.

Уже оказавшись за порогом, Гульченко попробовал последнее средство:

— Своим отказом вы ставите себя вне закона, гражданка Кеворкова! Ваша дочь может быть больна опасной болезнью, которая угрожает не только ей, но и другим детям!.. Вы что, не хотите ей помочь? И вам не жаль тех детей, которые могут от нее заразиться?"

— Моя дочь. — язвительно возразила хозяйка квартиры, — ничем не больна! А что касается других детей, то это ваша проблема!.. Вам за это деньги платят, в конце концов!

И захлопнула дверь.

До машины Гульченко шел молча. Сдерживал себя, не обращая внимания на Ромтина, который именно сейчас вздумал изливать вслух свое возмущение несознательностью отдельных граждан.

И только оказавшись в кабине, Гульченко повернулся к своему помощнику и прошипел:

— Заруби себе на носу, дубина, раз и навсегда!.. Когда я говорю: не встревай со своими идиотскими репликами, твоя задача — выполнять мои указания! И стрелять по моему знаку!.. Понятно?

— Да ты что, Володя? — оторопел Ромтин. — При чем тут я? Кто ж знал, что у этой стервы сам городской прокурор в любовниках ходит? И оН мог вспомнить в любой момент, что я работаю в ОБЕЗе, а не в «Скорой помощи»… Сам подумай: шум бы поднялся на весь город…

Гульченко взял его за грудки и сказал размеренно, чуть ли не по слогам, как дебилу:

— А мне плевать и на прокурора, и на шум, и на тебя тоже! Я вижу: ты не усек еще, в чем специфика нашей работы. А специфика такова, напарник: мы должны обследовать каждого носителя. Понимаешь? Каж-до-го!.. И если при этом потребуется нарушить любой закон, то мы его нарушим!.. Пусть эта сука в пеньюаре не радуется, что избавилась от нас! Потому что теперь мы начнем настоящую охоту на ее дочку и не оставим ее в покое до тех пор, пока не просветим реинкарнатором!.. Уяснил?

— Уяснил, — пробормотал Ромтин. Очень странным тоном пробормотал…

О чем он думал в тот момент, неизвестно. Но только на следующий день он не вышел на работу. Заболел. Высокая температура, кашель, насморк. Типичный грипп, в общем…

Не иначе заразился от Тормозина.

Глава 7. ОСТАВШИЕСЯ НА ПЕРРОНЕ

— Господи, Сашут, если бы ты знал, как я счастлива, что ты вернулся! — говорит Татьяна, с умилением наблюдая, как я уплетаю уже вторую тарелку манной каши. — Я ведь была готова руки на себя наложить!.. До сих пор смотрю на тебя — и глазам своим не верю!.. Как ты себя чувствуешь? Нигде ничего не болит?

Густая каша забивает рот не хуже кляпа, и я лишь мотаю головой.

Татьяна не случайно так настойчиво интересуется моим состоянием здоровья. Люди Астратова запудрили мозги этой женщине трагической историей о похищении меня негодяями, наживающимися на торговле детьми. В соответствии с этой легендой негодяев вовремя отловили и отдали под суд, а меня пришлось срочно госпитализировать, поскольку мои похитители, будучи садистами, издевались над бедным ребенком (видите свежий шрам на его руке?) и занесли мне очень опасную инфекцию… Да, мы понимаем, Татьяна Сергеевна, что должны были известить вас об этом… Но не судите нас строго: врачи предписали мальчику абсолютный карантин, и вы все равно не могли бы навестить его… Да и неважно это теперь, верно? Главное — что сейчас он в полном порядке… да он и не помнит почти ничего из того, что с ним было, — психологи решили, что так будет лучше, и провели соответствующий курс гипнообработки… Но, разумеется, если у вас возникнут какие-либо опасения по поводу его здоровья — как физического, так и психического, — не стесняйтесь, звоните… запишите, пожалуйста, номер нашей «горячей линии»…

Поэтому Татьяна и не может успокоиться до сих пор, и, когда она со мной, я чувствую себя так, будто меня просвечивают рентгеном.

Что ж, придется с этим смириться. Как и с противной манной кашей и прочими компонентами детского бытия.

В принципе, притворяться ребенком — не очень сложно. Надо лишь не забывать несколько простых вещей. Во-первых, всех взрослых следует называть либо по имени-отчеству, либо с добавлением слов «тетя» и «дядя». Во-вторых, надо проявлять интерес к любым предметам, которые могут быть использованы в качестве игрушек. И, в-третьих, время от времени следует ляпать какую-нибудь явную глупость, которая почему-то вызывает у взрослых, особенно у женщин, умиленные улыбки.

— Ну, давай, заканчивай завтракать, малыш, и будем собираться, — торопит меня Татьяна. — Нам же сегодня идти в детский садик, ты не забыл?.. — Протянув над столом руку, она ласково треплет мои мягкие волосы. — Ты соскучился по ребятишкам, Сашут?

Угу, думаю я, вспоминая свой опыт пребывания среди сверстников сразу после реинкарнации. Просто пылаю любовью к этим малолетним извергам. И особенно — к Борьке Савельеву с его лопаткой, которой он пользуется как инструментом для наставления синяков своим ближним.

Но иронию я, естественно, оставляю при себе, а сам глубокомысленно киваю.

— Ну и хорошо, — расплывается в улыбке Татьяна. — Тогда идем одеваться…

На улице тепло и солнечно. Трудно поверить, что всего через несколько дней этот великолепный, суетливый, беззаботный мир может перестать существовать.

И кто знает, может быть, вскоре на месте этих зданий образуется радиоактивная пустыня. Или нагромождения застывшей вулканической лавы. Или мутное море будет плескаться до самого горизонта…

А что станет с людьми, которые спешат сейчас по своим делам: кто — на заводы, кто — в больницу, кто — в школы и детские сады? Неужели этой крохотульке, старательно ковыляющей вслед за своей матерью, которая сама еще — молоденькая девчонка, дано испытать боль и смерть? Неужели вот этот серьезный мужчина с портфелем будет метаться среди горящих руин, пытаясь найти своих родных, погребенных под бетонными обломками? А вон той старушке, которая печально взирает в окно на мир, так и суждено погибнуть в полном одиночестве, потому что в минуту опасности все будут спасать себя и своих близких, а у нее не осталось — или не было вообще — ни мужа, ни детей, ни внуков?..

Перестань, приказываю я себе, спохватившись. Самое лучшее теперь для тебя — забыть об этом и старательно наслаждаться каждой минутой своего нового бытия. Конечно, полностью забыть о таком невозможно, но постарайся хотя бы не отравлять праздник жизни другим…

На пересечении нашей улочки с проспектом стоит киоск мороженого, а рядом с ним — информационное табло, непрерывно транслирующее новости со всего мира.

— Мама, — прошу я, повинуясь внезапному импульсу, — купи мне моложеное…

Вернувшись «домой», я совсем забыл, что уже «умел» выговаривать «эр». Решил, болван, изобразить дефект речи для пущей убедительности!.. Ну и переборщил. Хорошо, что «мама» отнесла это к последствиям моего «пребывания в лапах бандитов»…

Татьяна удивленно смотрит на меня. Наверное, настоящий Саша Королев никогда не просил мороженого по дороге в детский сад, но, видно, сегодня тот день, когда она готова исполнить все мои желания и прихоти:

— Хорошо, Сашут… Только постарайся не закапать шоколадом свою белую рубашечку, ладно? А то я потом ее не отстираю…

Пока Татьяна стоит в небольшой очереди к киоску, заботливо вцепившись в мою ручонку (наверное, несчастной женщине еще долго будет казаться, что главное — всегда держать свое чадо за руку, и тогда с ним ничего не случится), я изучаю новости на инфотабло.

И убеждаюсь в том, что ничего из ряда вон выходящего в мире не случилось. Нет ни единого сообщения, в котором говорилось бы о массовой реинкарнации, об угрозе Дюпона или о деятельности Раскрутки.

Значит, отпустив меня, Астратов посчитал, что благотворительность на этом может закончиться и мир не должен узнать о своей возможной гибели. Что ж, этого и следовало ожидать. Уж если смертельно больному человеку, по канонам медицинской этики, нельзя сообщать, что он обречен, то в отношении всего человечества это тем более никто не будет делать. И, наверное, даже если информация о надвигающейся опасности просочится на страницы газет и на экраны, то власть имущие будут с гневным возмущением опровергать «дутую сенсацию»…

Подожди, подожди, а это что?

«В РАМКАХ РЕГЛАМЕНТНОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ И ТЕКУЩЕГО РЕМОНТА СЕТЕЙ ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЯ… С НУЛЯ ЧАСОВ ДЕВЯТОГО ДО НУЛЯ ЧАСОВ ДЕСЯТОГО СЕНТЯБРЯ СЕГО ГОДА… НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ СООБЩЕСТВА БУДЕТ ПРЕКРАЩЕНА ПОДАЧАЭЛЕКТРИ-ЧЕСТВА… ДЕНЬ ДЕВЯТОГО СЕНТЯБРЯ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ НЕРАБОЧИМ ДНЕМ В СЧЕТ ПЕРВОГО ВЫХОДНОГО ДНЯ ОКТЯБРЯ… ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ПОРЯДОК И СПОКОЙСТВИЕ… ЗАБЛАГОВРЕМЕННО ПОДГОТОВИТЬ СЯ К ОТКЛЮЧЕНИЮ, КОТОРОЕ БУДЕТ ПРОИЗВОДИТЬСЯ ВЕЕРНЫМ МЕТОДОМ… ПО ВСЕМ ВОПРОСАМ ОБРАЩАТЬСЯ ПО „ГОРЯЧЕЙ ЛИНИИ“… КОНТАКТНЫЙ НОМЕР СВЯЗИ…»

Хм, вот тебе и первая ласточка. Девятое сентября — это день, в который Дюпон обещал уничтожить планету. Видимо, руководство страны посчитало необходимым принять дополнительные меры, чтобы избежать предстоящего теракта. По словам Астратова, некоторые эксперты придерживались мнения, что припрятанное взрывное устройство может быть активировано не автономным таймером, а посредством команды извне — через компьютерную сеть, например. Кроме того, если акция Дюпона направлена на то, чтобы искусственно вызвать стихийное бедствие, то отключение электричества позволит избежать массовых пожаров, а следовательно, снизит количество вероятных жертв… Мера, конечно, беспрецедентная, и «горячая линия» наверняка раскалится добела от звонков… Хотя по указанному номеру могут установить автоответчик, который будет посылать казенным голосом всех любопытных подальше. И вряд ли это распространяется только на Сообщество. Лично я бы постарался обесточить в роковой день весь мир…

— Держи мороженое, сынок… Пломбирчик, твой любимый!..

Татьяна протягивает мне блистающую разными цветами упаковку из тонкой фольги.

— Спасибо, мама, — как подобает воспитанному мальчику, благодарю я и с наигранным вожделением принимаюсь разворачивать обертку.

На самом деле терпеть не могу все эти мороженые, шербеты, халву, конфеты и прочие сладости. Но иначе я не мог узнать новости — и это еще один минус статуса неполноправного члена семьи. Я усвоил, что мне нельзя включать утром телевизор, потому что времени и так нет, нужно быстрее завтракать и собираться К тому же не стоит забивать свою маленькую головку информационным мусором: ты все равно ничего в этом не поймешь, Сашут, вот подрастешь еше немного—и будешь смотреть все, что хочешь…

— Ну, пойдем, Сашут, пойдем, — торопит меня Татьяна. — А то я опять опоздаю на работу…

— А почему — опять? — задаю я очередной дурацкий вопрос, через силу вкушая приторно сладкий батончик, покрытый толстым слоем шоколадной глазури. — Ты что — без меня опаздывала на работу?

— Что ты сказал?! — ужасается Татьяна. — А ну, повтори!..

Она останавливается, словно врезавшись в невидимую стену, и разворачивает меня лицом к себе. Черт, а что такого я ей ляпнул?

— Я спросил… — начинаю я, и тут до меня доходит, что так поразило мою «маму».

— Ну-ну, продолжай, — подбадривает меня Татьяна, завороженно наблюдая за движениями моих губ, испачканных липкой смесью.

— …почему ты сказала, что опять опоздаешь на р-работу, — обреченно заканчиваю я.

Слово — не воробей, как говорится. Можно лишь чуть-чуть компенсировать свой промах, преувеличенно р-раскатисто пр-роизнося эту пр-роклятую букву!..

— Саша! — восклицает Татьяна со слезами на глазах, впервые на моей памяти называя меня именно так, а не похожим на собачью кличку сокращением. — Сыночек мой сладкий!.. Какой ты у меня молодец!.. Ты же научился выговаривать букву «эр», да так чисто!..

Наклонившись, она порывисто притягивает меня к себе и покрывает быстрыми поцелуями шею и щеки.

Ничего, кроме неловкости, я от этих проявлений материнской любви не испытываю.

Но в дальнейшем стараюсь вести себя подобающе своему возрасту. Покоряться буксировке за руку этой энергичной женщиной, которую должен называть своей мамой, лизать осточертевшее мороженое, глазеть по сторонам, время от времени поднимать с тротуара то красивый камушек, то оброненную кем-то монетку и не слушать наставлений Татьяны, которыми она пичкает меня на ходу…

И в какой-то момент я внезапно чувствую, что доволен такой ролью.

Я больше не тот сотрудник Инвестигации, который устал от бесконечной погони за чудесами и аномалиями, и не тот нештатный агент Раскрутки, который выполнял задание по поимке злодея, покусившегося на безопасность планеты, и не тот взрослый мужчина, который ничего не сделал в своей жизни лично для себя, а потому был обречен на одинокую старость, тихое пьянство в домашних условиях и, в конечном итоге, на казенные похороны без рыдающих родных и близких. И я все больше осознаю себя не Владленом Сабуровым, а Сашей Королевым, мальчиком, который в страшные мгновения всеобщей гибели будет не один, а со своими родителями…

Разве это не счастье?

Из состояния эйфории меня выводит тяжелый топот за нашей спиной.

По тротуару, задыхаясь, несется мужчина. Галстук его съехал набок, одна пола голубой рубашки вылезла из-под брючного ремня, растрепанные волосы прилипли к потному лбу. На лице бегуна написано такое отчаяние, будто его преследует маньяк с окровавленным ножом. Однако какие-либо признаки погони позади него не наблюдаются.

А что, если этот тип догоняет нас? Меня мгновенно прошибает холодный пот. Неужели у Астратова что-то стряслось и я срочно понадобился ему?!.

Однако спринтер-любитель проносится мимо нас с Татьяной, не сбавляя хода, и, огибая прохожих, устремляется дальше.

Милый, милый, смешной дуралей — ну куда же, куда он гонится?.. Ах, вот куда…

На автобусной остановке, метрах в пятидесяти от нас, в небесно-голубой «Страйзер» неторопливо входят последние пассажиры.

Не успеет, бедняга: уже предупреждающе мигает желтым светом сигнал поворота… Сейчас зашипят, смыкаясь, створки дверей — и автобус тронется. Другой бы давно сдался и махнул рукой: в конце концов, не последний же это автобус, через несколько минут подойдет другой, — но человек в голубой рубашке с непонятным упрямством ускоряет бег, и вот уже он перестает уклоняться от столкновений с встречными, так что тем самим приходится уворачиваться от него, и вот уже кого-то он толкает в спину, и кричит что-то сердито при этом, и вот уже катятся по асфальту яблоки и апельсины, сбитые им с уличного лотка неосторожным движением…

А мужчина все бежит.

Он бежит так, словно от того, успеет он на автобус или нет, зависит его жизнь, и эта ситуация заставляет меня вспомнить кое-что похожее, и враз пропадает ощущение безоблачного счастья ребенка, вернувшегося после долгой разлуки к своим родителям, и я вдруг с ужасом понимаю, что совершил глупость, заставив Астратова исключить меня из списка участников операции.

Зачем я это сделал, зачем? Я должен быть с теми, кто, как этот не сдающийся бегун, до конца борется за спасение людей!.. Предатель — вот кто я теперь!.. Предатель и дезертир!..

Словно желая наградить бегуна за его упорство, «Страйзер», уже закрывший две входных двери из трех и наполовину выруливший с места посадки пассажиров, притормаживает на несколько секунд, держа открытой заднюю дверь, и этого времени мужчине хватает, чтобы на подгибающихся от усталости ногах влететь в открытую дверь и прыгнуть на последнюю ступеньку.

А те, кто, как я, наблюдал за этой отчаянной гонкой, еще долго стоят и смотрят автобусу вслед. Точно так же, как люди, оставшиеся на вокзальном перроне, провожают взглядами отправившийся поезд…

— Что с тобой, Сашут? — доносится сверху тревожный голос Татьяны. — Что же ты встал как вкопанный? Почему не доедаешь мороженое? И почему ты стал таким бледненьким? Тебе нехорошо?

Мне хочется ответить ей, что да, мне нехорошо, мне очень нехорошо, мне даже очень-очень плохо, но я говорю ей:

— Мы опоздали!..

— Ну что ты! — улыбается она. — Никуда мы с тобой еще не опоздали, сынок… У нас впереди еще много времени… Успеем, мой маленький, успеем…

* * *

За время моего отсутствия в детском саду не произошло особых перемен. И встречают меня там радушно, словно родного.

О том, где я отсутствовал столько времени, ни заведующая, ни Виктория Анатольевна, ни нянечки меня не расспрашивают. Либо их проинструктировали представители Астратова, либо Татьяна успела попросить, чтобы не травмировали расспросами ранимую душу ее сыночка — мол, он и так, бедняжка, столько перенес!.. Знала бы она, что именно мне пришлось повидать… Похуже всяких ужастиков про бандитов, похищающих и пытающих маленьких мальчиков!..

Зато детей никакими запретами остановить нельзя. Наоборот, наслушавшись от своих пап и мам сплетен про меня, они единодушно избирают меня героем дня. Окружив меня со всех сторон, трогают, словно желая убедиться, что это именно я, их Саша Королев, и пищат наперебой, как цыплята:

— А у нас теперь есть новенький! Его зовут Клим, и папа у него работает экскаватором…

— А где ты был, Саша? Ты лежал в больнице, да?

— А зачем тебя пытали? Ты что — нашел какой-нибудь клад и не хотел никому о нем говорить?..

— Да никто его не пытал! "Он просто долго болел ангиной!..

— А Виктория Анатольевна сказала, что у тебя очень опасная болезнь…

— А пока тебя не было, я тоже болел. Краснухой… Но меня не стали ложить в больницу, потому что от этой болезни не умирают…

— А ты будешь с нами играть в какую-нибудь игру?

— А помнишь Павлика, который ел бумагу? Он больше не будет ходить в наш садик, потому что его родители поехали жить в другой город и забрали его с собой…

Одна Ира Кеворкова почему-то не радуется моему возвращению и не принимает участия в спонтанной пресс-конференции. Наоборот, старается держаться как можно дальше от меня и смотрит на меня как на неверного муженька, бросившего ее на произвол судьбы с ребенком на шее. Ревнует, что ли, меня к обступившим девчонкам? Ох уж эти мне будущие женщины!..

На груди у Ирки болтается на медной цепочке игрушечный коммуникатор с аляповатыми кнопками на пластмассовом корпусе. Время от времени из коробочки раздается трель «вызова», напоминающая звонок древних, еще механических, будильников, и тогда Ира подносит коммуникатор к уху и, морща с напускной озабоченностью загорелый лобик, изображает разговор с невидимыми собеседниками…

Не проходит и часа моего пребывания в детском саду, как я считаю своим долгом заступиться за нее, потому что Борька Савельев, ничуть не утративший свой задиристый нрав, зажав Иру в угол, пытается сорвать с нее «коммуникатор» со словами: «Не будь жадиной-говядиной, Ирка!.. Поиграла немножко — теперь дай другим поиграть!»

Девочка, однако, не плачет, а довольно стойко сопротивляется грабителю.

— Не дам, — поджимает тонкие губки она. — Я тебя знаю, Борька, ты всегда все ломаешь!.. А меня потом будет мама ругать, потому что эту игрушку она подарила мне на день рождения, понятно?..

— Ну дай, дура, — злится Борька. — Лучше сама отдай — я же все равно у тебя отберу эту штуку!..

— Эй, ты, — говорю я в спину любителю чужих игрушек. — Борис-барбарис!.. А ну, отстань от нее! Ты что — никогда коммуникаторов не видел, что ли?

Борька оглядывается и тут же наносит мне удар локтем в лицо, но я начеку и, ловко уклонившись от удара, перехватываю руку и провожу подсечку.

Он обрушивается на паркетный пол с таким грохотом, что появление Виктории Анатольевны, а следовательно, и мое стояние в углу во время сончаса становятся неизбежными.

Тем временем Борька вскакивает, сжимая кулаки, и я готовлюсь к обороне, но он почему-то не решается атаковать.

Только изрекает ехидно:

— А я знаю, почему ты за нее заступаешься!.. Потому что ты влюбился в Ирку!.. И теперь я про вас всем расскажу, что вы — жених и невеста!..

— Да пожалуйста, — небрежно ответствую я. — Хоть объявление в газету давай!

Однако ирония моя до Борьки не доходит, и он мчится по коридору в направлении игровой комнаты с пронзительными воплями: «Сашка и Ирка — жених и невеста!.. Любовники! Они сейчас будут целоваться!»

Я оглядываюсь на Иру.

— Спасибо, Саша, — говорит она, пристально глядя на меня своими серыми, мышиными глазенками

Потом нехотя интересуется:

— А ты правда болел?

— Ага, — с чистым сердцем вру я.

— А чем?

Какие же они дотошные, эти существа в юбках!

— Геморроем легких, — небрежно сообщаю я. — И этим… остеохондрозом желудка!..

— Врешь! — расплывается в недоверчивой улыбке Ирка.

— Не хочешь — не верь, — пожимаю плечами я. И хвастаюсь, войдя в роль: — Мне одних уколов больше сотни сделали!..

— А в какой больнице ты лежал?

О господи! Вот кому — прямая дорога в «раскрутчики». Такая выжмет признание из любого допрашиваемого!..

Иногда хорошо быть маленьким. В той же ситуации, если бы мы были взрослыми, мне обязательно потребовалось бы поддерживать светский разговор. То есть врать, юлить, притворяться, говорить отвратительные шаблонные фразы…

А сейчас можно воспользоваться тем, что никаких норм этикета для детей не существует.

И я просто-напросто спасаюсь бегством от Кеворковой.

* * *

Через несколько часов после стычки с Борькой выясняется, что он затаил в душе обиду на меня и не прочь отомстить. Конечно, по-своему, по-детски, но месть эта заканчивается летальным исходом. Хорошо еще, что не для людей…

Обед уже подходит к концу, как вдруг этот юный мститель, проходя мимо, выхватывает у меня из-под носа стакан с компотом и с мерзкими ужимками принимается пятиться к выходу: мол, попробуй, отними! Нервы мои после событий последних месяцев, видно, стали совсем никудышными: вместо того чтобы разоружить хулигана спокойным, холодным презрением, я вскакиваю и бросаюсь в погоню за ним.

Не обращая внимания на окрики воспитательницы, мы выбегаем из столовой, и в холле, где устроен так называемый «уголок природы», я настигаю своего обидчика и хватаю его за рукав. Однако резким движением он вырывается — и одним махом опрокидывает стакан над ближайшим аквариумом, где мечутся золотистые и ярко-оранжевые рыбки.

Борька заливается довольным смехом и отплясывает танец победителя с пустым стаканом в руке. Но мне не смешно. Вода в.аквариуме мгновенно темнеет, словно туда вылили не клюквенный компот, а чернила. И в ту же секунду рыбки переворачиваются кверху брюхом и всплывают на поверхность, как разноцветные елочные игрушки. Все до единой…

— Посмотри, что ты наделал! — увещеваю я Борьку, указывая на рыбок. — Ты же убил их, засранец!..

Тут из столовой вылетает Виктория, и начинается правосудие.

Мне как отчасти пострадавшему попадает условно. В виде обещания пожаловаться матери. Наказание для Борьки более сурово (и справедливо). Во-первых, его ставят в угол на все оставшееся время до прихода родителей, и ни сончаса, ни прогулки ему сегодня не светит. А во-вторых, Виктория обещает потребовать от Савельевых-старших компенсации за ущерб, причиненный их балбесом живому уголку…

Слушая краем уха сердитое вещание воспитательницы и обиженное хлюпанье носом Борьки (оказывается, этот преступник тоже умеет плакать!), я созерцаю мертвых рыбок и пытаюсь взять в толк, каким образом сладкая фруктовая жидкость могла мгновенно покончить с живностью аквариума.

Надо будеткак-нибудь полистать справочник по биологии, решаю я.

Но вот и сончас.

Виктория Анатольевна и Анна Жановна плотно прикрывают двери спальни, и вскоре снаружи через приоткрытое окно в спальню доносятся их отдаленные голоса. Видимо, сидят на скамейке в тени высокого тополя.

С противоположного конца здания, где расположена кухня, доносится приглушенное журчание воды — кухонный автомат убирает столы и моет посуду.

Некоторое время дети вокруг меня балуются, но потом усталость и сытый желудок дают о себе знать, и постепенно в спальне воцаряется размеренное сопение.

Сончас.

Отвернувшись к стене (моя кровать стоит в дальнем углу от входной двери), я не могу, да и не стараюсь заснуть.

Перед глазами возникает мужчина, который спешил на отходящий автобус. Потом — лица «взрослых детей», которых я видел в Доме. Аня Цвылева, Андрей Горовой, бригадир Чухломин, Бельтюков… Интересно, как бы они вели себя, если бы им сказали правду — всю правду, ничего не скрывая и не приукрашивая? Считали бы они себя тогда жертвами или благодарили бы судьбу за то, что их сознание не подчинилось импульсу «реинкарнатора», отказавшись вернуться в небытие?..

Неожиданно облака, неспешно плывшие в окне над крышами соседних зданий, ускоряют свой бег и мелькают стремительными, размазанными от скорости пятнами. Где-то я уже видел подобное. А, так это же стандартный киноэффект, частенько используемый режиссерами для показа неудержимого бега времени. Утро, день, вечер, ночь сменяют друг друга с такой скоростью, что сознание не успевает уследить за этим мельканием, и в душе нарастает отчаяние, потому что ты осознаешь, что вся жизнь твоя проносится, как эти изодранные в клочья облака над городом, и хотя картинка имеет лишь четыре повторяющихся фазы, но каждая из них неповторима и безвозвратна, как твое жалкое существование…

Меня осеняет: если этот трюк применяется в кинематографе, то, значит, и все, что происходило и происходит со мной, — всего лишь кинопленка, перематываемая с ускорением в огромном кинозале? И, значит, можно ничего не бояться, а лишь дождаться конца фильма и вернуться в настоящую, реальную жизнь?

Однако мелькание туч за окном не прекращается, и наконец я встаю и подхожу к окну — и сердце мое начинает биться чаще, потому что с тихим ужасом я вижу, что нахожусь на высоте по меньшей мере нескольких сотен метров, и внизу, до самого горизонта, простирается невесть откуда взявшаяся равнина, на которой ничего не растет — ни трава, ни деревья, ни цветы, здесь есть лишь голая серо-коричневая земля, а еще скалы, торчащие тут и там, как гнилые осколки зубов в чьей-то исполинской челюсти, и я понимаю, что равнину эту перепахало чудовищной, неизвестной силой, которая срезала, словно ножом бульдозера, весь плодородный слой почвы и швырнула куда-то его за пределы видимости… Зачем? Что это была за сила? Непонятно… И нет нигде ни единой живой души, только изредка поверхность равнины вспучивается от мощных толчков и по ней расходятся страшные волны, нарезая спиралевидные черные трещины, слишком похожие на бездонные пропасти…

Вот она, катастрофа, которой пугал Дюпон!.. Значит, пока я пролеживал бока на узкой детской койке, катаклизм состоялся, сделав планету необитаемой, но по какой-то причине он миновал меня и нашу комнату, и если я прямо сейчас не догадаюсь, что произошло и почему один я остался жить на этой постапокалиптической Земле, то случится нечто еще более ужасное, чем то, что открылось моим глазам..

Но постой: куда же девались малыши, которые еще недавно крепко спали здесь?

Я поворачиваюсь, чтобы оглядеть комнату, но ее уже нет, как нет ни детей, ни кроватей. От здания осталась всего одна стена с чудом уцелевшим окном, но она почему-то выросла до высоты Останкинской телебашни, и я с трудом сохраняю равновесие на узкой приступке перед окном, а потом стена начинает вибрировать и раскачиваться из стороны в сторону, и становится ясно, что она летит в воздухе высоко над равниной, поднимаясь все выше и выше, и только по чистой случайности она держится в вертикальном положении, но стоит ей наклониться — и я не удержусь на своей импровизированной ступеньке… Эх, зачем я об этом подумал?!.. Разве я забыл, что нельзя думать о плохом исходе, потому что предчувствия такого рода имеют обыкновение сбываться?!. А теперь — все, спасения нет!..

И я падаю, падаю, падаю в пустоту с душераздирающим криком.

Открываю глаза и обнаруживаю, что это был лишь сон, а на самом деле солнечный луч успел сдвинуться на полметра влево по стене и все вокруг по-прежнему спят и что весь я — в липком поту и надо вставать и идти в туалет, потому что мочевой пузырь все сильнее напоминает о своем существовании…

Я откидываю одеяло. Цепляясь пальцами босых ног за штанины, всовываю ноги в брюки, а затем — в тапочки и осторожно, чтобы не разбудить никого, крадусь к двери.

Проходя по коридору, бросаю взгляд в окно и вижу, что на скамейке, помимо нашей Виктории и Анны-Жанны, собрался почти весь трудовой коллектив детсада, и кое-кто из женщин, с оглядкой на окна, с наслаждением дымит сигареткой — вообще-то, курить в детском саду никому не разрешается, так что сончас — единственная возможность для персонала покурить, потому что после обеда заведующая обычно уезжает куда-то по своим делам…

Из комнаты компьютерных игр доносится чье-то неразборчивое бормотание. Однако нужда не позволяет мне проявлять любопытство в полной мере, и я трусцой устремляюсь в туалет.

К моему удивлению, когда я, уже ничем не отягощенный, возвращаюсь обратно, голос в игровой все еще наличествует. Но ему не сопутствует стук клавиш, который обычно раздается на весь коридор, если кто-то героически сражается с инопланетными монстрами или управляет гоночной машиной, несущейся на полной скорости. И никаких звуковых эффектов, имеющихся в каждой игре, тоже нет.

Кто-то решил поиграть в наушниках? Или беседует с самым интересным собеседником, то бишь с самим собой?.. Может, это наша повариха?

Но со стороны кухни по коридору растекается запах какой-то выпечки (рот невольно наполняется слюной), слышится лязганье посуды, и это означает, что добрейшая наша Клара Антоновна находится на своем рабочем месте и готовит к полднику очередной кулинарный шедевр. «Безумно вкусный», по ее собственному определению…

Тогда кто же обосновался в игровой? Кто этот преступник, нагло поправший детсадовский режим?

Тихонько приоткрываю дверь и приближаю к образовавшейся шели ухо. Стандартная поза наушника и доносчика, но чего не сделаешь ради добывания информации?

Из-за двери доносится тонкий детский голосок, который говорит совсем не детские вещи. И содержание этого монолога заставляет меня насторожиться.

— …осталось всего десять дней, — слышится из-за двери. — А руководство Сообщества помалкивает в тряпочку. И СМИ молчат… Нет, я думаю, тут дело в другом. Они вовсе не собираются поднимать тревогу. Что?.. Нет-нет, если бы хотя бы один писака пронюхал об этом, то его нельзя было бы удержать никакими запретами и угрозами санкций!.. В конце концов, цензуры прессы у нас еще пока нет, так ведь?.. А посему, сударь, надо что-то делать… Как это — что?!.. Если гора не идет к Магомету… слышали такую пословицу когда-нибудь? В нашем случае это означает: если информацию скрывают от населения, то надо организовать ее утечку!.. Вы меня об этом спрашиваете, милейший? Слушайте, да вы — наглец!.. Кто у нас работает в ОБЕЗе: я или вы? Так действуйте!.. Да мне чихать! Главное, чтобы был результат, а уж каким способом — думайте сами!.. И, кстати, не забудьте, что это и в ваших шкурных интересах, сударь… Как — почему? До сих пор я вам платил — и платил, заметьте, неплохо — из своих резервов, которые лежат мертвым грузом… Проценты по ним идут — тьфу, ноль целых хрен десятых… А сейчас, когда мир стоит на грани… сами понимаете, чего… есть возможность приумножить капиталец — и не в два, и даже не в три раза, а в пять, десять раз!.. Соответственно, ваши… м-м… комиссионные могут вырасти в соответствующей пропорции!.. Ну и делайте!.. И срочно, срочно — сейчас каждая минута на счету!..

Казалось бы — обычные деловые переговоры некоего предприимчивого бизнесмена со своим коммерческим агентом. Проценты, капитал, комиссионные…

Однако наличествуют в этом монологе сразу четыре компонента, которые заставляют меня замереть подобно легавой, учуявшей запах близкой дичи. Во-первых, указание на то, что до некоего события осталось всего десять дней — и этот срок совпадает с той датой, на которую Дюпон назначил всеобщую гибель. Во-вторых, упоминание об ОБЕЗе. В-третьих, это запавшее в мою память старомодное обращение — «сударь» («Извольте пойти в задницу, сударь!»)…

А самое главное — детский голосок никак не вяжется с тем, что он говорит невидимому собеседнику (скорее всего, имеет место разговор по коммуникатору). А это значит, что в нашем садике имеется «невозвращенец». И не просто «невозвращенец», атакой, который, подкупив какого-то обезовца, пронюхал про козни Дюпона и теперь хочет поиметь от этого большой навар… Хм, любопытно было бы взглянуть, кто же этот чересчур предприимчивый тип…

Буквально по миллиметру двигаю дверь, чтобы расширить щель, но проклятые петли скрипят, как в фильмах ужасов про привидения в старом замке, и голос в комнате умолкает.

А в следующий момент кто-то резко рвет дверь на себя, дверная ручка выскальзывает из моей потной ладошки, и, подавшись по инерции вперед, я с трудом удерживаюсь на ногах.

Есть от чего падать.

Передо мной, сжимая в руке свой игрушечный коммуникатор, стоит девочка Ира в своем трогательном синем платьице, и веснушки становятся темно-бурыми на ее побледневшем лице.

В голове моей один за другим возникают два возможных варианта действий. Например, сделать вид, что я ничего не слышал, а если и слышал, то не понял, а потом при первой же возможности связаться с Астратовым… Или, воспользовавшись внезапностью, накинуться, выбить из рук коммуникатор, чтобы она (или все-таки он?) не сумела дать сигнал тревоги своим взрослым пособникам, и скрутить в бараний рог…

Однако я почему-то выбираю третий вариант, хотя, возможно, не самый лучший.

— Здравствуйте, господин Дюпон, — говорю я. — Вам надо-отдать должное — вы хорошо замаскировались… И актер из вас вышел бы замечательный. Только вы не предвидели, что мыс вами вновь окажемся рядом. Как тогда, в день нашей общей смерти. На «Сарплексе»… Договорить я не успеваю. Возможно, в других обстоятельствах я бы не полагался так на свою реакцию. Но меня ввело в заблуждение девчоночье обличье моего собеседника.

Ну кто бы мог предположить, что эта маленькая тощенькая стервочка в качестве ответной любезности с потрясающей быстротой врежет мне носком туфельки — и не куда-нибудь, а в самое больное место всех мужчин и мальчиков?!.

Глава 8. ЗАМИНИРОВАННЫЙ МИР

Бежать трудно по двум причинам.

Прежде всего — из-за этих дурацких домашних шлепанцев, которые то и дело норовят слететь с босых ног (порой им это удается, и тогда приходится терять время на то, чтобы вернуть их на место), и еще из-за тупой, ноющей боли в паху. М-да, давненько мне так славно не доставалось. По-моему, аж со школьных времен. Именно тогда, будучи вратарем футбольной команды, я познал то незабываемое ощущение, когда мяч, выстреленный противником с щедрого размаха, в упор поражает твою самую болезненную точку…

А еще мне мешают прохожие. Идиоты, они наивно верят воплям лжедевчонки о том, что я собираюсь искалечить ее ни за что ни про что! А я то и дело вынужден проявлять чудеса изворотливости, чтобы не попасться в чьи-нибудь распростертые объятия или не загреметь через чью-нибудь коварно подставленную ногу.

К счастью, еще один сдерживающий фактор в виде персонала детсада остался далеко позади. Когда наша Виктория увидела, как мимо нее один за другим пронеслись двое из ее воспитанников, она допустила ошибку. Вместо того чтобы сразу выслать в погоню нашего штатного охранника дядю Васю, который в это время наверняка снимал на кухне пробу со стряпни Клары Антоновны, воспитательница вначале сама пыталась догнать нас, а затем пустила в ход угрозы самых страшных кар. А потом уже и дядя Вася оказался бы бессилен помочь ей, потому что мы свернули за угол соседнего дома, проскочили через анфиладу проходных дворов, вынырнули из-под арки на узкую улочку и понеслись по тротуару…

Эх, жалко: нет ни возможности, ни времени, чтобы известить Астратова или хотя бы местных обезовцев. Значит, остается одно — нагнать во что бы то ни стало голубое платьице, мелькающее впереди, и не дать замаскированному под девчонку Дюпону вновь ускользнуть на тот свет. А он попытается это сделать. У него сейчас два выхода: убить либо меня, либо себя. Он без оружия. Поэтому первый вариант отпадает сам собой, а второй следует предотвратить любой ценой!

А бежит-то «Ирка» уверенно и без ненужных метаний. Словно маршрут этот давным-давно заложен в ее светловолосую голову. Наверное, Дюпон успел хорошо изучить окрестности детсада — не то что я…

Так. Впереди, кажется, — широкий проспект. Надо прибавить ходу. А то «Кеворкова» вздумает кинуться кому-нибудь под колеса.

«Ирка» оглядывается. Как ни странно, но на лице ее не видно ни страха, ни ненависти. Она даже улыбается мне и кричит нечто вроде «дразнилки».

Хитрый ход. Сейчас мы похожи на детей, затеявших бег наперегонки, и прохожие перестают обращать на нас внимание. Ну подумаешь, мальчик гонится за девочкой — что тут удивительного? Правда, оба бегут на пределе сил, задыхаясь и едва волоча ноги, но в их возрасте такие нагрузки полезны.

Ну все, сейчас я ее догоню. Осталось несколько метров, и…

Эй, куда же ты, гад?!.

«Кеворкова» сворачивает в сторону от асфальтированной дорожки между домами. Туда, где сходятся углами два здания.

Ну, это ты зря, бывшая подружка… Здесь — тупик.

Дома стоят почти впритык друг к другу, между ними есть лишь узкая щель (руки бы отбить строителям за такую работу — нельзя, что ли, было получше рассчитать?!), пролезть в которую, по-моему, нельзя даже кошке.

Однако вблизи обнаруживается, что ширина щели составляет около двадцати сантиметров и в нее может пролезть не только кошка, но и пятилетняя девочка. Особенно такая худенькая, как Ирка…

А мальчика — тоже пятилетнего, но более упитанного — щель отказывается пропускать наотрез.

Проклятье!

Между тем голубое платьице по ту сторону прохода между домами поворачивает влево и исчезает из поля зрения.

Ну что, самоуверенный болван, допрыгался?!.. О том, чтобы обежать дом по всему периметру, нечего и думать. Потеряешь напрасно время, а Дюпон уйдет. И, возможно, — вообще из этого города…

Стиснув зубы, скидываю с себя лишнюю одежду. А именно — штаны. С верхней части тела снимать нечего, кроме кожи.

Нет, бесполезно… Ребра все равно упираются в шершавый грубый бетон, и даже попытка втянуть в себя живот оказывается напрасной.

Но другого выхода нет.

Успокоились. Глубокий вдох. Закрыть глаза, закусить губу — и вдавливаться в щель так, словно хочешь раздвинуть громады зданий своим маленьким слабым тельцем!..

Но учти: если ты тут окончательно застрянешь, то извлечь тебя из бетонного капкана будет непросто даже Службе Спасения со всей ее спецтехникой.

У-уф!.. Ну наконец-то!..

Сжалившись надо мной, щель, как лоно гигантской каменной роженицы, стремящейся дать жизнь своему чаду, пропускает меня через себя, но в качестве платы за это на неровных гранях бетонных плит остаются клочки моей кожи и кровяные полосы.

Бока жжет так, будто их облили керосином и подожгли, по ребрам течет кровь, но, стараясь не обращать внимания на боль, я впрыгиваю в штаны и возобновляю погоню.

— Что с тобой случилось, малыш? — сочувственно искажается лицо первой же попавшейся мне женщины. — Где это тебя так угораздило?.. Ты же весь в крови!.. Да остановись же!

— Тетенька, — говорю я, остановившись, но на всякий случай предпочитая соблюдать дистанцию между собой и этой доброхоткой, — вы не бойтесь, я в порядке… А вы не видели, тут девочка в синем платье не пробегала?

— А как же? Видела!

— И куда она побежала? — переведя дух, спрашиваю я.

Под ложечкой — словно кол вбит.

— Да вон в тот подъезд забежала! — Женщина показывает на металлические двери под навесиком на противоположной стороне двора. — Тоже неслась как угорелая… А что случилось-то у вас? Что вы сегодня бегаете, как будто за вами кто-то гонится? Ты далеко отсюда живешь? Пошли, я отведу тебя домой к матери, тебе надо срочно сделать повязку…

— Нет-нет. я сам дойду, — хрипло говорю я.

И, не давая женщине вновь раскрыть рот, прошу:

— Вы лучше вот что сделайте: позвоните, пожалуйста, в ОБЕЗ. И попросите их срочно выслать сюда группу захвата. Скажите, что звоните по поручению Сабурова… — На секунду задумываюсь. Вряд ли фамилия «Сабуров» что-то скажет местным обезовцам, еще подумают, что их разыгрывает какой-нибудь хулиганствующий шутник. Что же придумать? Может, вот это? — И еще скажите, что Дюпон — это Кеворкова из сто пятого детсада!.. Запомнили? Дюпон — это Кеворкова!..

И, оставив женщину стоять с открытым ртом, я устремляюсь к указанному подъезду.

Надеюсь, в дейском ОБЕЗе есть представители группы «эр», а им-то кодовое слово «Дюпон» скажет многое. Конечно, если они поверят в сообщение какой-то тетки. И если она не сочтет мою просьбу бредом перегревшегося на солнце ребенка..

Двери подъезда, к счастью, не заперты ни кодом, ни дактилосканером. Даже простейший домофон отсутствует.

Все правильно, по закону всемирной справедливости. Должно же мне хоть в чем-то повезти после того героического протискивания в щель, наподобие мышонка Джерри из диснеевского мультика?! Ну и куда теперь?..

По крайней мере, ясно одно: лифтом пользоваться нельзя. Дюпон мог притаиться между этажами. Значит, придется устроить себе тренировку в восхождении по лестнице на двадцатый или даже на двадцать пятый этаж — снаружи не успел оценить, какой высоты здание.

Только вряд ли стоит надеяться, что таким образом мне удастся загнать своего противника в угол. Во-первых, он может улизнуть на лифте, который стоит где-то наверху. Во-вторых, неизвестно, почему Дюпон избрал именно этот подъезд — что, если именно тут живет Ира Кеворкова? Или кто-нибудь из ее родственников — бабушка, тетя, крестная, просто мамина знакомая?.. Не звонить же во все квартиры подряд: «Скажите, а Ира Кеворкова — у вас? Видите ли, она нужна мне, чтобы ответить на пару вопросов о конце света…»

И, наконец, в-третьих…

Меня словно жаром обдает, и я ускоряю шаг, хотя бег по лестнице дается мне все труднее: пять лет — еще не тот возраст, когда можно скакать через несколько ступенек, особенно вверх.

Представь себя на месте Дюпона. Успешное бегство от меня ничего, в сущности, ему не даст. Стоит мне сообщить Раскрутке — и поисковая машина закрутится на полных оборотах. А уж найти человека, если известны его приметы и имя, не составит особого труда. Тем более если этот человек — пятилетняя девочка. Даже за то время, которое остается до «дня икс»…

Значит, сейчас Дюпону остается лишь покончить с собой. И он избрал самый надежный способ — прыжок с крыши. Наезд машины не гарантирует стопроцентной гибели: либо водитель успеет среагировать, либо травмы окажутся не смертельными… Зато при падении вниз головой с высоты почти пятидесяти метров да на голый асфальт или на бетонный козырек подъезда уход в пресловутый Иной Мир обеспечен…

Мысленно представляя себе, как в эту самую секунду девочка в синем платье заносит ногу над двадцатиэтажной пропастью, я из последних сил добираюсь до самой верхней лестничной площадки и с облегчением убеждаюсь, что интуиция меня не подвела: дверь, ведущая на крышу, приоткрыта.

Наверное, Дюпон заранее продумал возможные пути отхода. Специально проводил «рекогносцировку местности», как говорят военные. И этот подъезд, где выход на крышу никогда не закрывается, наверняка числился у него в резерве. На самый крайний случай…

Задыхаясь и скрипя зубами от боли в ободранной груди и окровавленных боках, я выскакиваю на плоский прямоугольник крыши — и резко останавливаюсь.

Дюпон действительно тут.

Но он не стоит на карнизе за чисто символическим ограждением в виде ржавой, давно не крашенной решетки.

Он сидит на обломке строительной балки, неизвестно как попавшей на крышу, и, беззаботно подрыгивая одной ногой, треплется с кем-то по своему псевдоигрушечному коммуникатору.

Увидев меня, он не меняет позу. Только заканчивает разговор с невидимым собеседником. Он даже улыбается мне — так же, как улыбался еще недавно, когда мы шагали с Иркой в одном строю, держась за руки.

Улыбка ангелочка в детском обличье, не ведающего, что такое ложь и притворство, и совсем не умеющего ненавидеть.

Что-то здесь не так. Надо быть готовым к любым сюрпризам.

Осторожно, словно ожидая, что бетонная плита под моими ногами в любую минуту может провалиться, я приближаюсь к «девчонке».

— Черт бы вас побрал, Сабуров, — грустно произносит Дюпон. — Из-за вашей привычки совать нос куда не следует полетела ко всем чертям такая изящная комбинация!.. А знаете, если вы не слишком торопитесь, то могу кое-что поведать вам на прощание. Надо же хоть как-то компенсировать вам затраченные усилия… тем более что вы проявили достойное похвалы упорство в достижении своей цели. Вон, даже живота своего, как говорится, не пожалели… — Он показывает своим тонким девчоночьим пальчиком на мой окровавленный торс. — Только будьте умным мальчиком и не пытайтесь подойти ко мне вплотную. Иначе наш задушевный разговор не состоится!..

Приходится остановиться в двух метрах от «Кеворковой».

Что же задумал этот коварный тип?

Что бы там ни было, я бессилен помешать ему. Например, если он вскочит и бросится к краю крыши, то вряд ли я сумею его остановить. Даже невзирая на разницу в весе. Помнится, в детстве — в своем «настоящем» детстве — мне приходилось вступать в единоборство с девчонками. Воспоминания не самые приятные. Обманчиво хрупкие девчоночьи тела обладают поистине кошачьей изворотливостью, и их не так-то просто скрутить и зафиксировать. Плюс острые зубы и длинные ногти, от которых постоянно приходится уворачиваться. Плюс бешеная, полузвериная ярость, если довести соперницу до белого каления…

— Почему же — на прощание? — нахожу в себе силы усмехнуться, хотя сердце мое готово выпрыгнуть" сквозь кровоточащие ребра. — По-моему, мы с вами никогда не расстанемся.

— Ошибаетесь, господин сыщик, — спокойно говорит «Ирка», но от этого недетского спокойствия становится не по себе. — Вот эта игрушка, — «девчонка» показывает мне кулачок, в котором зажат коммуникатор, — содержит тонкий слой пластида и мини-взрыватель, который сработает при нажатии определенной кнопочки. Конечно, заряда будет маловато, чтобы разнести всю эту башню, но вполне достаточно, сударь, чтобы от нас с вами осталось лишь мокрое место…

— Вы опять блефуете, Дюпон, — с укором говорю я. — А иначе почему вы не нажали эту кнопочку раньше, когда бежали от меня, как мышь от кошки?

— Представьте себе: старался продлить наслаждение от игры в казаки-разбойники. Мы же — дети, не правда ли? А детям не хочется заканчивать игру на самом интересном месте…

— А если я вам не поверю?

— Что ж, это ваше право. Может быть, вам повезет и вы останетесь в живых. Правда, калекой на всю оставшуюся жизнь — но ведь это несущественно, правда? А может, удача вообще повернется к вам не лицом, а задом… Хотите проверить?

Он демонстративно кладет палец на кнопку, которая в обычных коммуникаторах предназначается для включения режима громкой связи.

— Предпочитаю оставить это удовольствие на десерт, — откликаюсь я ему в тон, хотя мне сейчас не до шуточек в духе боевиков. — Слушайте, давайте лучше поговорим о чем-нибудь более интересном, а? Например, о вашем «завещании» миру…

— Ах, вот почему вы так за мной гнались! А я-то думал, что вы соскучились по лекциям о системном подходе. Помнится, в прошлый раз мы с вами не закончили одну интересную беседу…

— Не обольщайтесь, Артур. Дурацкие гипотезы, которыми вы меня потчевали на вашем корыте, никогда меня не интересовали. Вы меня тогда даже поразили своей нездоровой склонностью к ничем не обоснованным домыслам. Как же так, Феклист? Вы же были ученым… ну, или почти ученым… А несли какую-то чушь насчет миров в виде этаких сообщающихся сосудов!

Он склоняет голову набок, внимательно изучая меня. Лицо «девочки» внезапно становится серьезным.

— А с чего вы взяли, сударь, что я вам излагал гипотезу?

— Да никакого Иного Мира, о котором вы так распинались, не существует!.. Неужели даже теперь, после того, как нас реинкарнировали, вы будете утверждать, что души покойников переселяются на так называемый «тот свет»?

— Буду. А что вы имеете против этого? Изложите ваши аргументы, сударь!..

— Не знаю, как вы, а со мной ничего сверхъестественного после смерти не произошло. Обычное небытие. Никаких путешествий по туннелю, никаких встреч с ранее умершими знакомыми и родственниками. Ни-че-го!.. Ноль. Пустота. Несуществование в полном смысле этого слова.

— А вы не допускаете мысли о том, что при возвращении в свой мир вы теряете память о своих посмертных переживаниях? Возьмите, к примеру, обычный сон… Вам ведь наверняка приходилось, встав утром, не помнить о том, что вам снилось ночью? А, между прочим, наукой давно доказано, что снов без сновидений не бывает. Каждый человек видит ночью сны, каждый! Но вспомнить их не всегда удается… Примерно то же самое происходит и с пребыванием в Ином Мире. В вашей голове не осталось ни бита информации о вашем существовании в ином качестве. И прежде всего из-за того, что вы были там младенцем… так сказать, дрыгали ножками в люльке… а в столь раннем возрасте память еще не сформирована. Однако некоторым людям — и ваш покорный слуга относится к их числу — удалось кое-что запомнить, и это были вовсе не галлюцинации и не следствие остаточной активности умирающего мозга, как твердят эти болваны в академических треуголках… Ну, что вы на это скажете?

Я пожимаю плечами:

— Только одно: либо вы — сумасшедший, принимающий свои выдумки за реальность, либо злой сказочник… Потому что ваша гипотеза — всего лишь красивая сказка, выдуманная вами, чтобы дурить голову тем несчастным, которые были возвращены к жизни

Воскресителями… Но теперь, когда реинкарнация стала возможной, от вашей дурацкой теории камня на камне не остается… Да, душа покойного действительно вселяется в тело ребенка, появившегося на свет в этот день. Но не в вашем мифическом Ином Мире, а здесь, у нас!.. А иначе реинкарнация оказалась бы невозможной!

— Ну почему же?.. — растягивает в усмешке щербатый рот «Кеворкова». — Наука, как известно, умеет множество гитик, а природа — еще больше… Никто не знает, как устроен механизм, осуществляющий функцию связи наших миров. Может быть, его вообще нельзя изучить рациональными средствами познания… Я только знаю, что там, у нас, бывали случаи, когда новорожденные внезапно впадали в очень странную кому. Представьте: тело малыша продолжает нормально функционировать, но он не мыслит, ничего не осознает и не чувствует… Вот, кстати, еще одно преступление вашего порочного мира. Открыв реинкарнацию и взяв ее на вооружение, вы принялись губить наших детей уже не в малых количествах, как это было раньше, а сотнями, тысячами!.. Да за это вам НАДО было бы устроить массовую казнь!..

Надо же, я его все-таки вывел из себя. Даже сомнения возникают: такая искренняя боль звучит в голосе этого палача цивилизации. Наверное, именно так и проявляется скрытая мания: одной рукой убивать, а другой — гладить по головке несчастных детишек… Однако пора оставить в покое мистику и перейти к более насущным делам. В частности, надо во что бы то ни стало выудить из него нужную информацию. Если даже он не врет насчет заминированного коммуникатора и жить мне осталось считанные минуты, то лишнее знание никогда не повредит.

— Кстати, о казни, гражданин Мостовой, — небрежно продолжаю я. — Она не состоится.

— Почему же? — прищуривается эта отвратная особа, чувствующая себя хозяйкой положения.

— Палач запил, веревка прогнила, топор затупился, а вдобавок ко всему тот, кто правит нашим миром, объявил всеобщее помилование, — скороговоркой откликаюсь я.

«Девчонка» хмурится:

— А если серьезно, без этих натужных экзерсисов в юморе?

— Несколько дней назад ОБЕЗу, на который я работаю… то есть работал до недавнего времени… удалось найти и обезвредить штуковины, которые вы заготовили перед смертью. Так что все ваши усилия оказались напрасными… сударь. Вы проиграли, и проиграли по-крупному!..

Однако реакция Дюпона на мое заявление оказывается неожиданной. Не выпуская из рук черной пластмассовой коробочки, он откидывается всем телом назад и заливисто, от души хохочет.

Смейся, смейся, придурок… Как известно, особенно хорошо смеется тот, кто смеется последний раз в жизни.

— Напрасно смеетесь, — говорю я. — Знаете, почему я отсутствовал столько времени? Меня использовали «раскрутчики», чтобы я помог опознать вас в новом облике… А когда они нашли способ обезвредить вашу угрозу, необходимость в этом отпала. Иначе, по-вашему, почему я вернулся в этот город? Кто бы меня отпустил до решения проблемы?

Однако «девчонка», сидящая перед мной, продолжает хохотать.

— Не… не… могу!.. — с трудом выговаривает «она». — Ну и шутник же вы, сударь!.. Решили выдать шестерку за туза, чтобы выведать мои карты?.. Поверьте, вам тоже было бы смешно, если бы вы знали всю правду!..

— Да? — делаю кислую гримасу я. — Что ж, выкладывайте свою правду, и посмеемся вместе…

— А правда заключается в том, — говорит, внезапно оборвав смех, Дюпон, — что никаких взрывных устройств, никаких мощных ядерных зарядов и прочих штучек, способных уничтожить ваш мир, я не устанавливал… Да это и не входило в мои планы — уничтожать ваш мир. Хотя, признаться, такое искушение имело место, и не раз…

Словно беззвучный гром раскалывает небо надо мной, и я на секунду перестаю слышать своего собеседника.

— Жаль, что вы не усвоили основы системологии, — продолжает тем временем Дюпон. — Иначе давно бы додумались, что любая система не может существовать без подсистемы, которая выполняет ее запросы. Конечно, можно начхать на системологию и рубануть сплеча по тому, что вам не нравится… как это, кстати, вы неоднократно и делали… Взять хотя бы ваш проект по использованию северных рек для орошения южных пустынь… Или массовое истребление, по вашему мнению, опасных хищников… Или стремление любой ценой добиться улучшения климата… Так и в нашем случае: если бы я уничтожил вас всех, то наш мир испытал бы так называемый «демографический взрыв». Двадцать миллиардов новых душ, родившихся в один день, — представляете, какие будут последствия?.. А потом — ни одного нового ребенка! Навсегда… Не-ет, Сабуров, гибель вашего мира была бы настоящей катастрофой и для нашего…

— Но тогда какого черта вы устроили это шоу с посмертным завещанием? Вы же не могли предвидеть, что вас реинкарнируют и тогда вы сможете упиваться нашим отчаянием и страхом!

— А разве не достаточно знать, что твои противники сходят с ума, пытаясь найти спасение от несуществующей опасности? Своего рода моральная вендетта… Ну и, разумеется, с экономической точки зрения такая комбинация могла принести жирные дивиденды. Если бы ваши коллеги не пытались скрыть правду от населения, то в мире давно воцарился бы хаос. В частности, резко обесценились бы деньги, золото, прочие ценности. Если вовремя подсуетиться, то потом, когда бардак закончится, можно стать самым богатым человеком на Земле… Поймите, сударь, само по себе богатство меня не интересует. Оно мне необходимо лишь как вспомогательный инструмент для выполнения главной задачи… Кстати, реинкарнация мне тоже пойдет на пользу. Кто же заподозрит ребенка, да еще и девочку, если, например, ее детсад взлетит на воздух? Или если в компот детишкам кто-то подсыплет цианистого калия?

Вот почему погибли рыбки в аквариуме! Спасибо тебе, хулиган Борька, иначе вместо рыбок корчился бы в предсмертных судорогах я. И Саша Королев — тоже…

— И вы хотите, чтобы я считал вас борцом за светлые идеалы? — интересуюсь я. — После того, как вы отправили на тот свет миллионы японцев — и не только их?!. После того, как по вашему приказу Слепые Снайперы безжалостно взрывали и расстреливали мирных людей — женщин, детей, стариков?!. Да вы просто подонок!.. И вы ответите за это! Обещаю!..

Вдали над крышами домов возникает какая-то блестящая точка, которая стремительно вырастает в размерах. Шестиместный джампер. С яркими буквами на борту и на брюхе: ОБЕЗ.

Он закладывает крутой вираж, а потом почти бесшумно опускается на крышу в десятке метров от нас.

М-да. Очень изящная операция. Как удар колуном по фарфоровому сервизу… Неужели обезовцы в Дейске ни сном ни духом не ведают ни о реинкарнации, ни о Дюпоне? Небось решили, что надо всего-навсего снять с крыши двух пятилетних оболтусов, покате не свалились…

Я напружиниваюсь, готовясь прыгнуть на Дюпона, если он попытается выкинуть какой-нибудь фортель, но, к своему удивлению, вижу, что «Ирка» остается безмятежно спокойной. Даже некое подобие интереса возникает на ее некрасивом личике. Словно мы присутствуем на съемках очередного эпизода супербоевика.

Дверца джампера со стороны пилота распахивается, и на крышу спрыгивает не кто иной, как Гульченко. Мой «второй папа», как он сам себя окрестил однажды. Рука его завершает начатое еще в кабине движение, извлекая из-за спины какой-то продолговатый темный предмет…

Откуда здесь взялся Гульченко? Неужели Астратов поручил ему следить за мной? Но тогда почему он прозевал мою погоню за Дюпоном?

Эти вопросы проносятся в моей голове за доли секунды, и ответ на них не заставляет себя долго ждать.

Парализатор в руке «раскрутчика» издает характерный сухой треск, похожий на звук сломавшейся ветки, и двухдюймовая игла с черным оперением вонзается в мою ногу. Ту самую, которая ноет к непогоде от старого пулевого ранения. Уже падая на нагретый солнцем бетон, я слышу, как Дюпон негромко говорит обезовцу: — Спасибо, сударь, что прервали нашу беседу… Если б вы знали, как этот осел надоел мне своими суконными истинами!

* * *

Доза, которая содержалась в игле, видимо, была рассчитана на взрослого, потому что на неопределенное время я теряю сознание.

А когда прихожу в себя, то выясняется, что все мое тело представляет собой нечто вроде замороженного зуба, который собираются рвать с корнем. Я даже говорить не могу. Стопроцентная иммобилизация.

С одной стороны, это даже неплохо: боль от падения пластом на бетонные плиты не так чувствуется. Но вообще-то состояние полной беспомощности вряд ли кому-то понравится…

Судя по всему, отключка моя длилась недолго. Гульченко и Дюпон все еще проводят деловое совещание, на повестке дня которого стоит один-единственный вопрос: каким способом лучше избавиться от меня?

«Кеворкова» полагает, что разумнее всего сбросить меня с крыши, имитируя несчастный случай. .Мол, неосторожный малыш вылез на крышу, потом вздумал прогуляться по карнизу, но не удержался и сорвался вниз.

Однако обезовцу такой вариант невыгоден, потому что он шит белыми нитками. Наверняка кто-нибудь видел, что сначала прилетел джампер, а уж потом упал ребенок. К тому же в данный момент за нами могут наблюдать жители верхних этажей соседних домов. Да и экспертиза покажет, что малыш не мог гулять по крыше, потому что находился под действием парализанта. Гульченко настаивает на том, чтобы погрузить меня в джампер, отвезти за город и там без лишних свидетелей выкинуть из кабины. «Кстати, его потом и опознать будет труднее, — деловито говорит он. — Стометровой высоты хватит, чтобы от него мокрое место осталось…»

Расчетливо мыслит, гад.

Правда, я сам тоже хорош! Давно пора было догадаться: первое, что сделает Дюпон, оказавшись на крыше, — пошлет своему пособнику-обезовцу зов о помощи… Хотя — что толку? Кто ж мог предположить, что этим человеком окажется Гульченко?!.

Значит, мне не на что надеяться. Даже если та женщина выполнила мою просьбу и позвонила в местный ОБЕЗ, то ее сообщение могли переадресовать Гульченко, а тот наверняка заверил коллег из Дейска: не дергайтесь, ребята, это по моей части, и я сам разберусь, что к чему, только дайте мне дежурный джампер… С его чрезвычайными полномочиями это было бы нетрудно…

Одно утешение остается: верить, что Дюпон действительно сказал мне правду и миру нашему ничего не угрожает. По крайней мере, в ближайшее время. В будущем-то он опять возьмется за старое, и тогда будет «Спираль» номер два, и снова будут греметь на планете взрывы чудовищной силы, и опять будут гибнуть люди, много людей.

Потому что миру более высокого уровня требуется постоянная подпитка. Он, этот чужой прекрасный мир, — как древний бог Молох, которому нужны регулярные жертвы. И, чтобы равновесие мироздания сохранялось, мы должны умирать и гибнуть.

Система. Несправедливая и жестокая, по нашим меркам, и в то же время — объективно существующая, которую надо принимать как должное, потому что Вселенная устроена именно так и никак иначе…

Такая же извечная гнусная система, как диалектическая связь между жизнью и смертью. Невозможно одно без другого — а как хотелось бы, чтобы всегда было только первое, а второго не было вовсе! И мы стараемся… Совершенствуем медицину. Одолеваем скопища болезней. Открываем всевозможные секреты долголетия. Учимся создавать жизнь искусственным путем и отодвигать риск преждевременной смерти как можно дальше. Мы и не подозреваем, что эта наша борьба за вечную жизнь вызывает реакцию со стороны

Системы Миров. И чем безопаснее и дольше мы будем жить, тем все больше будут возникать такие опасные противодействия в лице этого спасителя иных миров и его приспешников.

Они — это тоже функция. Бороться же с функцией так же заведомо глупо и бессмысленно, как читать проповеди рыбам. Потому что функция — особенно сущностная — бессмертна.

Так что же делать нам всем, столкнувшись с ЭТИМ? И что делать лично мне? Смириться и признать свое поражение? Впасть в отчаяние и опустить руки, ссылаясь на то, что нам не дано одержать верх над законами мироздания? Стоически принять смерть от рук этих двух подонков и тем самым благословить их на дальнейшие «подвиги»?

А вот шиш вам! Не выйдет! И пусть системология будет тысячу раз права, но я сделаю все, чтобы не дать вам добиться ваших объективно целесообразных целей!

Потому что это — моя функция! И она тоже бессмертна!..

Тем временем Гульченко удалось уломать Дюпона. Сильные руки обезовца легко, как кутенка, поднимают меня с бетонной плиты, и открытая дверца джампера толчками наплывает на меня. Будто кто-то демонстрирует мне серию стоп-кадров, снятых с разной степенью приближения.

— Добро пожаловать на эшафот, приятель, — высокопарно изрекает предатель, явно позаимствовав эту фразу из какого-то исторического фильма. — Наш поезд отправляется, пассажиров просят занять места согласно купленным билетам и пристегнуть ремни…

Очень смешно.

Дюпона не видно — наверное, его ножонки едва поспевают за саженными шагами своего сообщника.

Только слышится сзади ехидный голосок «девчонки»:

— До встречи в следующей жизни, сударь!

Ничего, сейчас я вам покажу, что вы рано радуетесь, сволочи!

Так. Что я могу сделать?

Лишь одно — добиться, чтобы джампер либо вообще не взлетел, либо рухнул в полете.

А ну, память, напрягись и выдай мне все сведения об этом летающем «поезде». И прежде всего меня интересует система управления.

Что я должен вывести из строя, чтобы машина мгновенно уподобилась взбесившемуся мустангу? Отключить двигатель? Вряд ли мне это позволят сделать. Перекрыть подачу горючей смеси в турбину? Нет, соответствующий краник находится в таком дальнем углу панели управления, что до него не дотянуться.

Пожалуй, вот что… За сиденьем пилота имеется малозаметная кнопочка, которая предназначена для подачи в кабину воздуха под давлением в случае разгерметизации салона при полете на большой высоте. О ней мало кто помнит, потому что случаи ее использования можно по пальцам пересчитать. Зато если ее нажать, то мощные воздушные струи ударят в кабину со всех сторон. Реальный вред пилоту они вряд ли нанесут, но на несколько секунд дезориентировать его вполне способны. И если это произойдет в полете на малой высоте, да еще над городом…

Остановившись перед джампером, Гульченко предлагает Дюпону:

— Полезайте первым, Артур… Забирайтесь на заднее сиденье, там вам будет удобнее..

Однако подножка под дверцей расположена слишком высоко для пятилетнего ребенка, и «Ирке» никак не удается взобраться на нее, действуя одной рукой — вторая по-прежнему сжимает коммуникатор-бомбу. Не очень-то церемонясь, Гульченко опускает меня на бетон с явным намерением помочь девчонке, но вместо того, чтобы подсадить ее, делает быстрое движение правой рукой, и до меня доносится знакомый треск парализатора.

С иглой, торчащей между лопаток, «девчонка» валится назад, но Гульченко вовремя подхватывает ее тщедушное тельце и. как пушинку, закидывает его в кабину. Прячет оружие в кобуру под мышкой, зачем-то захлопывает дверцу, по-рабочему отряхивает руки, поворачивается ко мне — и застывает, как будто в него тоже вкатили заряд парализанта.

На крыше раздается топот бегущих ног, и чей-то знакомый голос удивленно спрашивает:

— Что здесь происходит, Володя?

Глава 9. ФИНАЛ

Откуда ни возьмись на крыше оказывается сразу десяток человек. Многих из них я вижу впервые. Из знакомых мне — только Астратов и Слегин.

Держа наготове парализаторы, они окружают джампер, явно не понимая, в чем дело. С их точки зрения, тут действительно сам черт не разберется. Дюпон в кабине им пока не виден, Гульченко для них — свой, я вроде бы тоже не чужой, но почему-то валяюсь, как живой труп, без движения.

— Ребята, — криво улыбаясь, разводит руками Гульченко. — Откуда вы взялись?

— Оттуда, — ухмыляется чернокожая малышка с грубоватыми интонациями Слегина. — Откуда все люди берутся..,

— Дежурный по городскому управлению сообщил, что ты спешно рванулразбираться по звонку какой-то женщины, — сообщает Астратов, убирая в кобуру свой парализатор. Остальные следуют его примеру. — В ее сообщении фигурировало кодовое словечко — Дюпон. И нам захотелось проверить, достоин ли ты лавров первооткрывателя. Хорошо, что у нас на такой случай был припасен сверхзвуковой аэр! Пятнадцать минут — и мы у вас!.. В Центре перехвата ребята четко сработали — дали со спутника наводку прямиком на твой джампер… Правда, по городу пришлось добираться, как всем нормальным людям, — на машинах. Иначе жители в округе остались бы без стекол… Это я так, к слову.

Гульченко молчит.

Тем временем Слегин и еще кто-то из «раскрутчиков» подходят ко мне. и Булат издает удивленный свист, увидев иголку в моей ноге.

— Что это вы здесь не поделили с Ле… с мальчишкой? — спрашивает он у Гульченко и выдергивает иглу из той деревяшки, в которую превращена моя нога. — Зачем ты стрелял в него?

Предатель бледнеет, но проявляет недюжинную изобретательность.

— В том-то и дело! — возбужденно восклицает он. — Я поймал его, ребята!.. Именно он и был Дюпоном! С самого начала!.. Я всегда подозревал, что он — не тот, за кого себя выдает! А сегодня он выдал себя и котел удрать… Ну, я — за ним, а он с крыши собрался сигануть, сука! Пришлось остановить его…

— Саша — Дюпон?! — резко поднимает голову Слегин. — Да ты что, Володь, сдурел, что ли? Он же…

— Постой, постой. Булат. — останавливает его Астратов. — В самом деле… Вспомни, почему мы доверялись ему. Потому что его якобы опознал Шепотин. А что, если Дюпону перед смертью удалось выкачать из Сабурова всю подноготную и после реинкарнации он воспользовался этой информацией? Если так, то он рассчитал очень точно… У нас не было от него никаких тайн — зато он знал все о наших планах! Мы сбивались с ног — а он, наверное, посмеивался втихомолку над нами!..

Что за бред ты несешь, гражданин начальник?!. Эх, жалко, что сейчас язык меня не слушается, а то я сказал бы тебе пару ласковых!., А этот мерзавец-двурушник на что надеется? Не пройдет и часа, как я смогу говорить, а еще через несколько секунд ему придется объясняться и по поводу парализованной девчонки в кабине джампера.

— Нет, здесь что-то не так, — задумчиво говорит Слегин. — Лично я готов дать голову на отсечение, что это был действительно Лен. Одно из двух: либо ты, Володя, ошибся, либо…

Гульченко сокрушенно вздыхает и отворачивается, всем своим видом демонстрируя немое возмущение: мол, ну и скептики же вы, если отказываетесь принять очевидную истину!..

А потом сбивает ударом в лицо одного из стоящих вокруг обезовцев и прыгает в кабину джампера, турбина которого бесшумно работала все это время в режиме «стенд-бай». Через открытую дверцу мне видно, как он судорожно дергает рычаги. Едва не спалив людей на крыше раскаленной струей выхлопа, крылатая машина прыгает вверх, как гигантский кузнечик, на добрый десяток метров и на секунду зависает в воздухе, чтобы ринуться прочь на максимальной скорости.

Кто-то из обезовцев матерится, кто-то в отчаянии палит по джамперу из парализатора, а Астратов принимается отдавать отрывистые распоряжения по коммуникатору. Про меня, естественно, все в этой сутолоке забывают, и мне ничего не остается, кроме как валяться чугунной болванкой, наблюдая, как в замедленной киносъемке, за бело-голубой машиной, почти сливающейся с синим небом…

Мысли мои ползают еле-еле, словно их тоже заморозили парализантом.

Догнать Гульченко вряд ли удастся. Сейчас он включит форсаж и скроется, а потом бросит джампер где-нибудь подальше от города — и ищи-свищи его потом по всем закоулкам Сообщества. По сравнению с обычными преступниками у него есть одно большое преимущество: он знает все приемы охоты…

И тут джампер взрывается.

Его бронированный корпус окрашивается вспышкой яркого пламени и разлетается на куски, и взрывная волна разбрасывает обезовцев по крыше, лишь чудом никого не сбросив вниз, и меня проволакивает голой спиной по бетонной плите, но мне ничуть не больно, а потом с высоты прямо на нас сыплются чадящие обломки, а все то, что осталось от джампера, Гульченко и девочки в синем платьице, рушится куда-то вниз между домами, и я еще успеваю испугаться, не накроет ли прохожих горящая бесформенная масса, как следует второй взрыв, чуть слабее предыдущего, и волна удушливого дыма выплескивается над краем крыши, пачкая безоблачное небо…

* * *

— Ты сам-то ему веришь? — спрашивает Астратов у Слеги на.

Тот молча пожимает плечами и отворачивается.

— Видишь, Лен, — говорит Астратов мне. — Булат не верит… Сказать по правде, я — тоже… Слишком уж все это фантастично.

— А вы — реалисты, да? — говорю я. — Прожженные, махровые реалисты, которые доверяют только фактам… Хорошо. Допустим, Дюпон пудрил мне мозги насчет Иного Мира и его взаимосвязи с нашим… Но он не должен был врать про свое «завещание». Я ведь уже был трупом для него! Да и что нам остается делать, кроме как поверить в это?..

Наш разговор опять протекает в больничной палате — как и тогда, две недели назад… Но уже не во Взрослом Доме, а в специализированной детской клинике. Условия, впрочем, для меня созданы особые: отдельный бокс, до отвращения внимательные врачи и обслуживающий персонал, который, как я подозреваю, на три четверти состоит из штатных сотрудниц ОБЕЗа.

Собственно, особой необходимости в госпитализации не было. Пагубные последствия «заморозки» для моего детского организма давно устранены, и теперь медикам остается лишь колдовать над многочисленными ссадинами, царапинами и ожогами на моем торсе. В остальном я — в полном порядке. Однако меня продолжают держать здесь — подозреваю, не столько ради лечения, сколько для того, чтобы Астратов и Слегин могли беспрепятственно посещать меня. И еще чтобы оградить меня от Татьяны и Виктора Королевых. Им наверняка сказали, что в реанимацию не допускаются даже родители. Конечно, будь на их месте влиятельные особы, этот номер у Астратова не прошел бы. У1Ры подняли бы такой шум!.. А Королевы — люди рядовые, им жаловаться некуда…

— И вообще, — продолжаю я, — скоро мы получим ответы на все наши вопросы. Послезавтра…

— Завтра, — поправляет меня Слегин. — Уже — завтра…

— Разве? — искренне удивляюсь я.

— Да-да, ты не учел, что провалялся без сознания целые сутки.

Астратов тяжко вздыхает.

— Хотелось бы надеяться, что мы успеем принять к сведению эти ответы, — говорит он.

— Страшно? — подмигиваю ему я.

— А тебе — нет? — отвечает вопросом на вопрос «раскрутчик».

Я старательно прислушиваюсь к своим ощущениям.

Нет, ни следа от того страха, который преследовал меня во Взрослом Доме. Или это сказываются последствия наркоза?

— Одного не могу понять, — вдруг говорит Слегин. — Володя Гульченко… Я же знаю его… то есть знал… почти двадцать лет, и мы с ним прошли огонь, воду и медные трубы. Он всегда был надежным парнем. До сих пор не могу понять, как он стал предателем…

— Очень просто, — говорю я. — Этого надежного парня Дюпон купил с потрохами, едва очнулся в теле Кеворковой. Он открыл ему тайну своего «завещания» и не только это. Он пообещал ему деньги, много денег — и, возможно, частично сдержал свое обещание. А еще Дюпон открыл Гульченко глаза на то, как можно извлечь выгоду из обладания этой важной информацией. К тому же у Владимира всегда была возможность избежать разоблачений, прикончив в решающий момент своего нового «патрона». Что он и попытался сделать на крыше… Если бы вы не подоспели вовремя, то боюсь, что он расправился бы с нами обоими так, что никто потом и следа нашего не нашел бы. Особой необходимости в подачках Дюпона у него уже не было. Дюпон сам подсказал ему возможный путь приумножения капитала. Достаточно было довести информацию о предстоящем конце света до прессы — разумеется, анонимно, но с предоставлением документальных доказательств, — и в том хаосе, который охватил бы мир, можно было бы провернуть такие финансовые операции, которые сделали бы его одним из самых богатых людей планеты… Лично мне в этой истории с предательством не ясно одно: как Гульченко удалось заставить замолчать своего напарника? Того, вместе с которым он реинкарнировал Дюпона. Он что — убил его? Или по-братски делился с ним «гонорарами» Дюпона?

— Дело в том, что никакого напарника не было, — говорит Астратов. — У нас не всегда хватало людей, чтобы проводить реинкарнацию парами наших сотрудников. И в тот день, когда обработке подверглась Ира Кеворкова, Гульченко работал один. Это я…

— …так, к слову, — насмешливо подхватывает Слегин.

— А файл отчета? — осведомляюсь я. — Вы же сами сказали, что видеозапись велась в автоматическом режиме по каждому факту реинкарнации?

— Володя… то есть Гульченко… он мог подделать запись, — говорит Слегин. — И сделал это очень чисто, комар носа не подточит. Записью сейчас занимаются эксперты…

— Собственно говоря, нам давно надо было прозреть, — говорит Астратов. — А мы слишком верили в наших сотрудников, чтобы допустить мысль о возможности предательства…

— Не зря же компьютерщики считают, что в системе «человек — машина» самым слабым звеном является человек, — говорю я. — Какая именно машина — не столь важно. Интеллектор, воплощающий собой искусственный разум, или простейший часовой механизм… будильник, например… Главное — кто этой машиной пользуется. И как…

В дверь осторожно стучат, и в палату заглядывает молоденькая медсестра с аккуратной прической и, на мой взгляд, в слишком коротком халате.

— Извините, Юрий Семенович, — говорит она, — но там к Саше пришли мужчина и женщина…

— Опять родители, что ли? — осведомляется ворчливо Астратов.

— Не совсем, — мнется девушка.

— Как это? — вскидывает брови «раскрутчик».

— «Не совсем родители» — это что-то новое, — подмигивает мне Слегин. — То же самое, что «почти беременная»…

— Их фамилия — Кеворковы, — упавшим голосом сообщает медсестра.

— Ч-черт! — закатывает глаза к потолку Астратов. — Этого нам сейчас только не хватало!.. Надеюсь, вы объяснили им все как полагается?

Девушка смущенно теребит лакированными коготками полу своего мини-халатика.

— Видите ли… — бормочет она. — Они… они очень настойчивы… Они требуют…

— Да какого хрена?!. — вскидывается Астратов. — «Тре-ебуют»! Кто им дал право чего-то там требовать?!.

— Пустите их ко мне, — перебиваю его я.

— Что? — таращит на меня глаза Астратов. — И что же ты им скажешь?

— Все, — говорю я. — От начала и до конца. Всю правду. Они имеют на это право, Юра.

— Опять ты за свои штучки? — кривится Астратов. — Какую правду? О реинкарнации? О том, что их дочь была носителем для сознания опасного преступника и маньяка?

— А что им можете предложить вы, гаранты всеобщей безопасности? — взрываюсь я. — Очередную ложь о том, что их ребенок стал жертвой спятившего сотрудника Раскрутки, который пытался похитить детей, потому что был скрытым маньяком-педофилом? По-вашему, тот факт, что в погоне за спасением планеты вы были вынуждены погубить души многих тысяч детей, должен оставаться тайной для всех?.. — Я осекаюсь, потому что до меня наконец доходит кое-что, а потом продолжаю: — А-а, вот в чем дело!.. В ходе этой чудовищной операции вы усвоили, что отныне в ваших руках появилось новое, поистине волшебное средство… Реинкарнация. И теперь вы намерены пользоваться ею всякий раз, когда, по-вашему, в этом возникнет потребность. Оживлять души умерших — весьма эффективное средство для достижения определенных целей. Потому что теперь никто не может рассчитывать на то, что унесет свои секреты в могилу. Ведь вы достанете его даже на том свете!.. А если учесть, что по мере освоения этого метода вы изучите те закономерности, которые наверняка имеются в переселении душ, то потом вам уже не придется проводить поиск, реинкарнируя всех подряд. Вы будете прибегать к ограниченной выборке, а в конце концов — и к точечному расчету, по конкретным персоналиям… Может быть, сейчас, пока мы тут беседуем, по вашему указанию уже составляются списки детей, которые появились на свет вчера… или позавчера? И через год, два или три можно будет вновь оживить Дюпона, чтобы вытянуть из него все сведения о его преступлениях? А там, глядишь, настанет очередь и Гульченко, который поведает, как и зачем его совратил реинкарнированный террорист..

— Послушай, Лен… — начинает Астратов. — Зачем ты так? Мы вовсе не намерены..

— Может быть, — устало откидываюсь на подушки я. — Охотно верю. Может, вы лично и не собираетесь использовать этот жестокий метод… Но в мире есть другие, которые думают и действуют иначе. Более беспринципные, более хладнокровные, более рациональные. Рано или поздно они займут ваше место… Вот вы опасаетесь завтрашнего дня, потому что не ведаете, что он принесет миру… Напрасно. Мир не погибнет завтра от взрыва бомбы Дюпона. Но он погибнет потом, через энное количество лет. Бомба уже заложена, и ее взрыватель исправно тикает. И эту бомбу нам будет очень . трудно обезвредить, ребята. Потому что мы сами ее заложили…

Астратов и Слегин угрюмо молчат, и трудно понять, согласны они со мной или нет.

В голове у них наверняка крутится один и тот же вопрос: «Чего он от нас хочет?» Что ж, если они его озвучат, то можно ответить красивой цитатой:

Шептал он: «Хочу всего лишь,

чтоб все вы познали счастье

и возлюбили друг друга;

чтоб дети, когда рождались,

детьми становились просто,

не зная про боль и голод,

не глядя на нас так взросло;

и чтоб не погасло солнце

надежды у каждого в сердце»…

А лучше — промолчать. Не по мне это — публично декламировать стихи…

Бедные мои, растерянные прагматики. Они все еще не могут понять, выиграли ли они безумную гонку за спасение человечества. Если выиграли, то почему не чувствуют себя победителями? А если проиграли, то почему я сужу их не за это, а совсем за другое?..

Но мне их все равно жаль. И не потому, что они — мои друзья. Всегда жаль тех, кто искренне старался сделать людям добро, но причинил им лишь боль и страдания, как неопытный стоматолог…

Я встаю с постели и шлепаю босыми ногами по паркету к окну. Забираюсь на стул и смотрю вниз.

Там, на дорожке больничного парка, под проливным дождем, чисто символически укрывшись одним зонтом на двоих, мужчина и женщина оглядывают окна больницы. Судя по их насквозь промокшей одежде, стоят они здесь давно.

Увидев меня, они оживляются и принимаются махать мне в две пары рук. Упавший зонт катится по мокрой траве, как искусственное перекати-поле, и дождь пытается смыть нарочито радостную улыбку с лиц, обращенных ко мне, но ему это не удается, просто щеки супругов Королевых становятся мокрыми — и я подозреваю, что не только от дождя.

Это мои новые родители. Родные — по крови, приемные — по сути. Но, может быть, когда-нибудь я смогу относиться к ним как к полностью родным? И пусть я никогда не смогу воспринять их как настоящих отца и мать. Но разве плохо, если рядом с тобой есть люди, для которых ты — не чужой?

И я поднимаю свою тяжелую от бинтов ручонку, чтобы помахать им в ответ.

Москва, 2002-2003 гг.

Владимир Ильин ТАКОЙ СЛАВНЫЙ УБИЙЦА

… Я давно уже по мертвым не плачу, потому что не знаю, кто — живой, а кто — мертвый.

Александр Галич

1

Блиндер стоял, утонув в жидкой грязи по самые оси. Земля на краю болота была изрыта траками гусениц и огромными колесами, повсюду валялись обрывки тектолитовых тросов толщиной с руку. Видно, стотонную махину пытались вытянуть из трясины, пока не поняли, что это бесполезно.

Лигум, не удержавшись, провел рукой по гладкой поверхности вакуумного орудия, и броня неожиданно оказалась теплой, словно блиндер был исполинским живым существом. Из башенного люка тут же вынырнула голова в ребристом комп-шлеме, небрежно расстегнутом и сдвинутом на затылок, и с подозрением осведомилась:

— Руки сегодня мыл?

— Не пойму, — вместо ответа удивленно сказал Лигум. — И как это вы ухитрились загнать его в болото? Это же полный автомат!..

Голова в шлеме смущенно сплюнула в грязь.

— Посмотрел бы я на тебя, — процедила она, — если бы тебе пришлось гнать эту штуковину на всей скорости через кромешную тьму, а старшой, язва, через каждые пять минут интересовался бы по сенс-связи, почему ты до сих пор не вышел в район сбора!.. Тут не только в болото — на край Земли можно было залететь! И еще она, дура эта, оказалась неповоротливой, как беременная баба!..

— Так надо ж было снять ограничители с боковых приводов! — доброжелательно сказал Лигум.

Блиндерист прищурился, хотя заходившее за горизонт солнце светило ему в спину.

— Слу-ушай, мудрец, — почти ласково протянул он, — а откуда ты здесь взялся?

Может быть, ты тот самый механик по этим бронтозаврам, которого я жду уже вторые сутки? А?

Он с досадой вдарил кулаком по башне и невольно поморщился от боли в костяшках.

— Нет, — улыбнулся доверчиво Лигум. — Вы уж извините, но помочь вам я сегодня никак не смогу…

Обладатель головы в шлеме вдруг нырнул в люк, чем-то выразительно лязгнул там, а затем вновь возник над башней, явно что-то пряча в своей правой руке.

— Тэ-экс! — зловеще сказал он. — Предъявим документики сразу или будем упираться?

Лигум «упираться» не стал и достал из специального кармашка-«пистончика» за поясным ремнем (блиндерист даже не успел запротестовать против этого угрожающего жеста) свой Знак.

Человек в люке блиндера растерянно охнул и ругнулся от избытка эмоций.

— Где я могу найти вашего командира? — не обращая внимания на замешательство своего собеседника, полюбопытствовал Лигум.

Вскоре он уже шагал в направлении, указанном ему так и не пришедшим в себя блиндеристом. По пути он с невольной усмешкой взирал на приметы того бардака, который творился в расположении заслон-отряда.

… М-да-а, судя по всему, оцепление в этом районе ставили наспех, если нагнали сюда кого попало и как попало, но зато быстро — во всяком случае, им казалось, что быстро… Особенно умиляет тот факт, что «держать и не пущать» Супероба они собирались с помощью древних стотонных боевых гусеничных машин и ракетных установок типа «земля-воздух», причем экипажи и тех, и других, если оценивать их боевую выучку, в авральном порядке сколачивали из каких-нибудь комбайнеров и водителей-мануальщиков…

… А вообще-то твоя ирония здесь неуместна, тут же одернул Лигум самого себя.

Смешного тут мало. Да, оцепление организовано из рук вон как, но откуда же у этих людей возьмется опыт действий в подобных операциях? Ведь не каждый божий день им приходится подниматься по боевой тревоге нулевой категории!.. И еще, ты никогда не должен забывать одну простую вещь: да, ты умеешь многое такое, что им не под силу. Но, в свою очередь, и они умеют и знают кое-что такое, чему тебе никогда в жизни не научиться. Например, добывать на Цефее тяжелые металлы или, скажем, пасти серебристых китов где-нибудь в штормовых сороковых широтах… Не говоря о том, что тебе не будет дано ни воспитывать детей, ни нянчить внуков.

Как своих, так и чужих… Впрочем, это я, кажется, уже цитирую Наставника…

Занятый этими размышлениями, Лигум не заметил, как дошел до кабинет-палатки командира отряда. Охраны вокруг палатки, конечно же, не было никакой, а ее функции были возложены на систему обнаружения подвижных объектов, отключить датчики которой не составляло труда даже для Лигума, не говоря уж о Суперобе!..

Придется поверить в чудеса, если окажется, что Супероб все еще в Клевезале, успел подумать Лигум, прежде чем вежливо постучал в бронедверь входного тамбура.

Над ухом щелкнуло, и неразборчивый голос просипел:

— Зайдите попозже, молодой человек, я сейчас жду одного очень важного посетителя!

Что ж, придется подождать.

Лигум, запасаясь терпением, уютно устроился в стороне от бронедвери и принял позу «раджаб» — по его мнению, именно она наилучшим образом способствовала медитации. Однако спустя четверть часа сиплый голос раздраженно осведомился, понимает ли молодой человек русский язык.

Лигум ответил утвердительно, правда, из врожденной скромности умолчал, что, помимо русского-родного, понимает еще дюжину языков, в том числе и устаревших.

Тогда голос в спикерфоне сообщил, что он, командир специального заслон-отряда майор Арчил Пличко, ждет не обычного посетителя, а хардера и посему не позволит, чтобы какой-то там невоспитанный юнец отвлекал его от этого неотложного дела!..

Тут Лигум был вынужден прервать господина майора.

— Прошу прощения, но это означает, что вы ждете меня, — кротко заявил он.

Видно, майор Пличко был тугодумом, потому что последовавшая пауза затянулась непростительно долго для боевого командира, который обязан принимать любые решения за считанные доли секунды. Впрочем, основания не верить Лигуму у майора были: во-первых, наружность наглеца никак не соответствовала предполагаемому облику отважного и бравого хардера. Во-вторых, не было при нем ни скорострельной пулеметной установки, ни портативного ракетного комплекса, ни даже завалящего автомата с гранатометной насадкой, лазерными «примочками» и самонаводящимися пулями. Не-ет, Арчил Пличко твердо решил, что его пытаются обвести вокруг пальца и уже было собрался рявкнуть на пройдоху-юнца, как вдруг обнаружил, что тот непонятным образом сумел просочиться сквозь охранную сигнализацию кабинет-палатки (и ни одна электронная зараза на него даже не пискнула!) и теперь протягивает ему раскрытую ладонь, на которой переливается лазерно-радужным блеском Знак Хардера!..

Пришлось срочно брать себя в руки, подбирать самопроизвольно отвисшую нижнюю челюсть и вообще делать вид, что ничего особенного не стряслось.

К чести майора, с этой задачей он справился действительно быстро, предложив Лигуму «присесть», чего-нибудь выпить и ужинать с ним этак через полчасика.

Однако хардер воспользовался только первым предложением командира заслон-отряда и, к явному неудовольствию майора, сразу же перешел к делу, на что Пличко не преминул отметить, что лично он считает это дело столь же безнадежно-проигрышным, как и пакостно-опасным.

Пока майор рассказывал Лигуму об обстановке в Клевезале и о том, что было пока известно (а точнее, неизвестно) о противнике, хардер с любопытством изучал — вернее, пытался изучить хозяина кабинета, но вскоре сделал один неприятный вывод. Судя по первому впечатлению, майору подсознательно хотелось лично убедиться в том, что все слышанные им до этого россказни о «нечеловеческих качествах» хардеров являются правдой. Однако ничего аномального в Лигуме не было заметно, и это сердило Пличко: получалось, что хардер как бы маскируется под обычного человека, а он, Арчил Пличко, как бы не в состоянии распознать, что его дурят самым бессовестным образом…

Тут майор сбился в своем повествовании и, еще больше рассердившись на себя, предложил:

— Послушайте, давайте лучше я буду отвечать на ваши вопросы… э-э…

— Лигум.

— Простите?..

— Вероятно, вы не запомнили из Знака, как меня зовут, — мягко, без всякого укора сказал хардер. — Можете звать меня Лигум.

— Оч-чень приятно, — ошеломленно пробормотал Пличко, хотя был далек от того, чтобы питать нежные чувства к своему гостю («Можно подумать, что этот тип с детскими чертами лица закончил не академию убийц, а Дипломатический Институт Объединенных Наций!»). — А имя у вас имеется?

— Увы, — доверчиво улыбнулся юноша. — Фамилию и имя у хардеров обозначает одно и то же слово.

Как кличка у животных, хотел было сказать командир заслон-отряда, но вовремя спохватился.

— Ну так чту бы вы хотели узнать? — предложил он.

Наверное, внутренне Арчил Пличко был готов к тому, что страшненький посетитель пустится дотошно расспрашивать, какие новые данные имеются о Суперобе (нет ничего, хотя стационарные спутники наблюдения, обладающие высокой разрешающей способностью, днем и ночью сканируют Клевезаль), какие меры приняты по его изоляции (заслон-отряды, оснащенные всевозможными средствами обнаружения, блокируют Озеро со всех сторон, так что с острова и муха незамеченной не вылетит; жителям временно запрещено покидать остров, на котором располагается городок; в целом в радиусе пятидесяти километров в спешном порядке эвакуируется местное население и через каждые пять километров организуются второе, третье и последующие кольца оцепления), чем он вооружен (пока точно неизвестно, но нет сомнений в том, что не только обычным оружием — на теле некоторых жертв были обнаружены странные ожоги), и так далее…

Но Лигум задал неожиданный вопрос:

— Как по-вашему, господин майор, он всё еще в Клевезале?

Видно было, что Пличко хотел съязвить, но потом почему-то передумал и устало выдавил:

— Хотелось бы верить…

Он выдвинул ящик стола, отыскал среди скрепок и карандашей-само-заточек упаковку «Виталайзера» и отправил в рот сразу две электронных таблетки. Жить ему, если судить по расслабленному лицу, сразу стало веселее.

— Что с вами, господин майор? — с тревогой спросил Лигум. Он даже привстал участливо на стуле. — Вы… вы плохо себя чувствуете? Больны?

— Нет-нет, — произнес командир отряда. — Не обращайте внимания… Я просто немного устал. В последнее время приходилось спать урывками, чуть ли не на ходу, знаете ли… — Тут, видимо, он рассердился на себя: да что это я оправдываюсь перед головорезом, который изо всех сил пытается выглядеть заботливым по отношению к другим людям! Ему же, этому получеловеку-полумашине, ни за что не понять, что такое усталость!.. — И вот что, не обращайтесь больше ко мне по званию, договорились? Какой, к черту, из меня майор?! Я всю свою жизнь провел за окулярами атомного микроскопа и в лабораториях, а не в окопах, ведь по основной профессии я — микробиолог, это только по «нулевке» я превращаюсь в командира спецотряда. Впрочем, как и все остальные… Так что зовите меня Арчилом Адамовичем.

Хардер послушно кивнул и задал опять не тот вопрос, которого ожидал от него Пличко.

— Скажите, Арчил Адамович, там много жертв?

«Временный» майор только тяжело вздохнул и отвел в сторону глаза. Вопрос пришелся ему явно ниже пояса.

Потом разговор как-то сам собой перешел в интервью.

— Вы уж извините меня за любопытство, но мне интересно… Вы давно закончили вашу школу?

— В прошлом году. Кстати, она называется не школой, а Академией.

— А вам уже приходилось сталкиваться с этими… суперобами?

— Нет… Арчил Адамович… это мое первое боевое задание.

— Хоть какое-то оружие у вас есть?

— Конечно, есть, только почему «какое-то»? У меня есть именно то, что понадобится для выполнения задания.

— Хм, а откуда вы знаете, чту вам понадобится?

— Да я и не знаю… Просто приказом, который предписывал мне отправиться в Клевезаль, было определено, какое оружие я должен был взять с собой.

— И что же это за чудесное оружие, позвольте спросить? Наверняка какая-нибудь секретная разработка?

— Ничего особенного, уверяю вас, госп… Арчил… Адамович.

Майор кашлянул и сделал многозначительную паузу.

— А вот скажите-ка, Лигум… понимаете, как бы это вам объяснить?.. Вот черт!..

Короче говоря, дело в том, что я много слышал о вас, хардерах. Говорили самые разные вещи, в том числе и, пардон, несусветные глупости и гадости… Но лично меня всегда интересовало одно…

— Да говорите же, не стесняйтесь, Арчил Адамович, — радушным тоном произнес юноша, пристально рассматривая свои ладони. — Что вас интересует, может быть, я смогу вам ответить?

Пличко выдохнул воздух, словно собирался принять лечебно-ионный душ.

— Вам когда-нибудь бывает страшно? — трагическим шепотом прошипел он.

2

От воды остро тянуло тиной и свежей рыбой. Опираясь на деревянные, как будто стилизованные под дремучую старину перила парома, Лигум созерцал гладь озера, которую уже рассекла надвое багряная, будто окровавленное лезвие, полоска заката.

Над озером было очень тихо, лишь изредка раздавалось неспешное булькание воды у самого борта паромчика, да надрывно скрипели шкивы, которые скользили по толстому канату.

… Ну ладно, допустим, понятно, почему здесь всё еще пользуются столь допотопным водным транспортом: нет смысла пускать ради нескольких человек в день на расстояние в две с небольшим мили суперсовременный катер с кибернетическим управлением и каютами, обставленными, как номер «люкс» в каком-нибудь пятизвездочном столичном «Обитаемом острове». Но почему все-таки паром канатного типа на ручной тяге — ума не приложу! Дань историческим традициям? Но, насколько мне известна история, уже столетие назад были паромы с элекродвигателями…

Лигум поглядел на паромщика Язепа, сидевшего в своей рулевой кабинке и с непонятным ожесточением вращавшего ручку привода, но тут же отказался от намерения расспросить его по этому поводу. Язеп с самого начала зарекомендовал себя, как человек угрюмый и неразговорчивый. Тем более — с хардером. Будто все хардеры еще в детстве надоели ему до смерти. Всю дорогу паромщик свободной рукой то и дело что-то озабоченно подбивал молоточком или завязывал сложные, таинственные узлы на концах каната. Солнце ярко отражалось в его темных очках, и вообще вид у него был такой, будто он пересекает, по меньшей мере, Атлантический океан, а не полудомашнее озерцо в Европе. На все предложения помочь со стороны Лигума, который представлял собой единственного пассажира, Язеп отвечал красноречивым молчанием, из которого следовало, что паромщик, будучи человеком, уважающим себя, никогда не опустится до общения с хардером…

Впрочем, Лигум претензий к местному коллеге Харона не имел. За тот год с небольшим, что прошел после выпуска из Академии, юноша уже успел привыкнуть к настороженному презрению к себе со стороны самых разных людей. Поначалу он еще пытался вникнуть, в чем собака зарыта, но потом, как и его старшие товарищи, махнул на всё рукой… И действительно, какое значение имеет то, что одни боятся тебя до икоты, потому что наслушались страшненьких сплетен о том, что хардеры — это живые машины смерти; что другие ненавидят тебя, потому что завидуют твоим высоким моральным качествам — «суперчеловечности», а также тем твоим способностям, из-за которых ты вынужден нести это проклятое бремя суперчеловечности; что третьи, морщась, старательно не замечают тебя, потому что уверены: твое существование на одной земле рядом с ними — какое-то недоразумение, временное явление, которое приходится терпеть и сносить ради общественного блага… А ведь были и есть еще и четвертые, и пятые, и многие другие, для которых ты — словно прыщ, выскочивший в самом интимном месте. Они не любят марать свои благородные рученьки о дерьмо, грязь и кровь, а специально держат для этого таких, как ты…

Весь фокус заключается, однако, в том, что ты не можешь, не имеешь права возмущаться и злиться на людей, ведь ты отлично усвоил поучения своих наставников, что, в конечном счете, не люди существуют для тебя, а наоборот, ты — для всех них… И поэтому ты можешь отплатить тем, для кого ты не являешься человеком, лишь упорным «незамечанием» их свинского отношения к себе, и ты успешно делаешь это уже второй год…

Берег с дощатым причалом надвинулся на паром так внезапно, словно хотел, чтобы крошечное суденышко как можно больнее ударилось о него своим квадратным бревенчатым носом.

— Ну ладно, я пошел, — сказал Лигум паромщику так, словно они всю дорогу вели задушевные разговоры, и, не дожидаясь, когда Язеп затянет швартовы на причальной тумбе, соскочил с палубы на песчаный берег и зашагал по чистенькой, выложенной металлопластовыми плитками дорожке в гору, куда вел от причала уютный переулок.

В воздухе явственно витал аромат подрумяненного теста и ванили: видно, где-то поблизости пекли пирожки. Однако Лигум чуял и другой запах, который вот уже вторые сутки незримым облаком окутывал самый маленький во всей Европе городок: запах смерти…

И поэтому не останавливаясь хардер сделал неуловимое движение, проверяя, покоится ли в подмышечной кобуре двадцатимегавольтный разрядник марки «зевс», который и был тем самым единственным оружием Лигума и которым так хорошо и удобно будет хлестать взбесившегося от почти столетнего бездействия киборга-террориста, диверсанта и убийцу, когда Лигум припрет его к стенке где-нибудь в уютном тупичке этого городка… О том, что «зевс» мог бы быть применен и против людей, думать сейчас не хотелось.

На гребне холма Лигум на несколько мгновений застыл с напрягшимися мышцами так, что его фигура отчетливо просматривалась на фоне багрового вечернего неба с любого места в городке.

… Едва ли Супероб так глуп, чтобы выстрелить, поддавшись на эту уловку, но небольшой психологический прессинг все-таки не помешает. На то они и эксперименты, чтобы биться мордой о стенку, как говаривал, бывало, утирая кровь с разбитых губ Руслан Братусь, когда на занятиях по прикладной акробатике ошибался в расчете сальто и втыкался со всего лета головой в жесткую сетку батута…

Разумеется, выстрела не последовало. Даже камнем никакой подлец или, наоборот, чересчур бла-ародный не удостоил, не то что пулей или лазерным лучом!..

Тем не менее, каким-то шестым чувством Лигум вдруг ощутил: Супероб где-то недалеко от него и в этот самый момент пристально рассматривает его бесстрастным, оценивающим взглядом. Киборги, как известно, не умеют усмехаться зловеще, им это попросту не нужно — тут создатели бесчисленных боевиков неизменно дают маху. Вместо этого разработчики дьявольского гомункулюса снабдили его более функциональными способностями. Например, просачиваться невидимкой в любое, даже самое закрытое сообщество людей, чтобы расправляться с ними по очереди так быстро и надежно, как может убивать только разумная тварь. Причем тела своих жертв Супероб не то успевает бесследно спрятать, не то дезинтегрирует их на облачка молекул, а может быть, просто отправляет их куда-нибудь за пределы нашего мира. В ад, например… Или в параллельный мир…

Лигум наконец расслабился и двинулся дальше, оглядываясь на ходу вокруг.

Итак, Клевезаль. Около пятисот жилых и нежилых строений в виде почти игрушечных чистеньких домиков с разноцветными крышами, самый высокий из которых имеет аж целых три этажа и является городской мэрией. Полторы тысячи душ, в том числе всего полсотни детей разного возраста — следствие неудержимой миграции молодежи в лоно цивилизации со всеми ее пороками и бессистемным университетско-колледжным образованием, а также неумеренного увлечения средствами «безопасного секса» в прошлые два десятилетия… Что еще? Ах да, это же город, который славится отсутствием улиц. Дома в нем просто-напросто разбросаны в милом беспорядке и пронумерованы по аналогии с ходом шахматного коня — так, что сам черт ногу сломит, прежде чем найдет нужный номер… Клевезаль находится на одноименном острове посередине одноименного озера, и остается только гадать, как в эту провинциальную глушь и невинную тишину умудрился пробраться незамеченным робот-киллер, а самое главное — зачем?..

… М-да-а, удивительный городишко. Судя по данным Географа, здесь должна иметься своя, хотя и небольшая, судоверфь. Церковь со святым отцом, служкой и звонарем в одном лице. Паром, курсирующий к берегам озера без всякого расписания, по потребности, мы уже знаем… Что еще мы здесь можем иметь? Давай попробуем прикинуть без помощи Советников. Мэр без секретарши и без свиты чиновников-дармоедов, вечно совершающих проступки и всякие глупости, за которые потом приходится отдуваться ему, мэру… Шериф без полицейского участка, без тюрьмы и, возможно, без оружия, если не считать таковым здоровенный ржавый колун в нижнем ящике его письменного стола. Шериф этот должен знать десяток-другой способов вкусного копчения мяса и рыбы и наверняка является, по совместительству, агентом провинциального управления ритуальных услуг… Парочка замшелых супругов-хранителей местных традиций и нештатных летописцев, помнящих, в каком году была засуха, и Озеро обмелело, а в каком — у мэра выпал правый нижний резец, когда он еще ходил под стол пешком… Несомненно, должен здесь быть и свой «козел отпущения» — какой-нибудь отринутый обществом бездельник и хам, который не просыхая пьет горькую, пачкает заборы и стены домов нецензурными надписями и учит младое племя курить и играть в карты «на интерес»… Да, если хорошенько подумать, здесь должно быть всё, что имеется и на «Большой земле», только непомерно увеличенное, словно гигантской лупой, ограниченностью социума и отсутствием посторонних примесей, сбивающих резкость. Одним словом — идиллия, и даже не верится, что за последние сорок часов здесь были, один за другим, хладнокровно и мастерски убиты двенадцать человек, причем трое из них — женщины.

С чего же начать?..

Лигум встряхнул головой, свернул за угол и неожиданно для себя оказался на вылизанном до блеска изразцовом тротуарчике. Тротуар тянулся параллельно берегу, вдоль вереницы белых изящных домиков с крылечками. Никакими заборами и палисадниками тут, как следовало ожидать, и не пахло, но подобие улицы все же наличествовало. Называть ее не имело смысла, видимо, потому, что существовала она в единственном числе. По другому краю тротуара, ближе к «проезжей части», условной ввиду полного отсутствия в Клевезале самодвижущихся экипажей, высились аккуратно подстриженные липы, а промежутки между домиками были обильно засажены акацией и еще какими-то цветущими кустарниками, названия которых Лигум не ведал.

Ботанике в Академии его, разумеется, не учили, программа была сосредоточена на других учебных дисциплинах…

Почти в самом центре «улицы» крыльцо трехэтажного здания было оборудовано резными металлическими перилами, над которыми вяло свисало большое цветное полотнище флага с неразборчивым гербом. Очевидно, это и была мэрия, и Лигум решил навестить ее в первую очередь.

Хлипкие на вид домики оказались на самом деле строениями, смонтированными из мощных шлакоблоков — видимо, чтобы успешно противостоять натиску всех трех стихий в момент перепадов погоды. Установок микроклимата, которые в других населенных пунктах стали такими же привычными, как кухонные автоматы для домохозяек, в Клевезале, конечно же, не было, и с Озера дул постоянный боковой ветер, свистящий в интервалах между домиками. Как там было в одной из песен у Высоцкого: «А ветер распрямлял извилины в мозгу». Подходит к здешнему климату, здурово подходит…

Людей на улице тоже не было, хотя городок был, вне всякого сомнения, обитаем. Во всяком случае, об этом свидетельствовали обрывки невнятного, но достаточно громкого турбозвука, а также возбужденные голоса и взрывы смеха, которые то и дело доносились до хардера из глубины «улицы». Скорбью и печалью в связи с двенадцатью погибшими согражданами здесь явно не пахло. Судя по всему, Клевезаль был населен неисправимыми оптимистами, которые плевать хотели на все горести, суперобов и хардеров, вместе взятых. Или это веселится тот самый «плохой парень», который предположительно должен существовать?.. Нет, не похоже: все-таки речь идет о достаточно крупной компании…

Пройдя несколько десятков метров, Лигум повернул голову налево, где между соседними домами имелся достаточно широкий прогал, и обомлел. Современные транспортные средства в Клевезале все-таки были. Прямо в траве стояла амбуланция с большим красным крестом на крыше. Возле нее никого не было видно, хотя из кабины доносились странные звуки. Словно кто-то раздирал очень прочную ткань на узкие полоски. Невольно напрягшись и на всякий случай расстегнув подмышечную кобуру, Лигум осторожно приблизился к джамперу, осторожно заглянул в кабину сквозь пыльное, залапанное жирными пальцами лобовое стекло и узрел там двух небритых типов в некогда белых халатах, активно храпевших на переднем сиденье, привалившись головами друг к другу. Халат на одном из спящих, не отличавшийся крахмальной белизной, был расстегнут до самого пупа, и из-под волосатой подмышки целомудренно выглядывала большая желтая кобура. Пары спиртного, казалось, проникали сквозь стекло кабины.

Лигум поднял брови, но будить спящих не стал, а вернулся на прежний курс к мэрии. Дверь здания под флагом была заперта, и юноша огляделся, размышляя, не пора ли применить грубую силу для проникновения вовнутрь. А? Так сказать, для самоутверждения и для повышения своего авторитета в глазах местных циников?..

Кто бы мог подумать, что столь важный орган городского управления может быть заперт на ночь, как какой-нибудь жалкий сарай!..

Но уже в следующую минуту хардер улыбнулся своим мыслям. Ты все еще никак не можешь привыкнуть к тому, что ты не в мегалополисе подобно Агломерограду или Интервилю, где все учреждения власти функционируют, подобно холодильникам, в режиме «нон-стоп», и даже ночью там по коридорам неслышно проносятся призрачные референты и курьеры, из окон за три квартала слышен пиканье, жужжанье и стрекотанье всевозможных средств связи, всех этих серверов, принтеров, радиофаксов и радиомодемов, и просто модемов и факсов, и еще сотовиков, и коммуникаторов ближнего действия…

Что ж, жаль, но придется, образно выражаясь, «поцеловать замок» и удалиться…

Лигум повернулся и застыл. За его спиной, оказывается, торчал человек лет тридцати. У него были пухлое трапециевидное лицо с довольно правильными чертами, взлохмаченные волосы и карие глаза чуть навыкате. Одет он был в строгий черный костюм, в вырезе которого виднелся цветастый широкий галстук.

— Если Лигум — это вы, то я, вероятно, мог бы быть вам полезен, — с виноватой улыбкой сказал человек. — Я вас, случайно, не напугал?

— Нет, — улыбнулся в ответ Лигум. — И считайте, что это вам повезло. Если бы вы действительно меня напугали, то сейчас мы бы с вами уже не беседовали. И вообще, в ближайшее время вам придется забыть привычку неслышно подходить сзади к хардерам. Просто от испуга рука сама тянется к оружию, — обезоруживающим тоном пояснил он.

— Да-да, — пробормотал человек в костюме. — Видите ли, привычка подкрадываться сзади обусловлена моей профессией.

— Вы что, агент спецслужбы? — удивился Лигум.

— Нет, я — учитель в местной школе. Знаете, мои негодники порой имеют скверную склонностьзаглядывать в шпаргалки, и тогда мне приходится неслышно подходить к ним, чтобы застать их врасплох… А сейчас я исполняю обязанности мэра. Я случайно заметил вас на крыльце из окна своего дома, а живу я через два номера отсюда, на другой стороне…

Не прекращая слушать своего собеседника, Лигум поднес к губам левое запястье с браслетом компкарда и шепнул кодовое слово «АНГАР». Дождался, когда в ответ прозвучит еле слышный, но четкий голосок Диспетчера Информации «Готов к работе», и, едва шевеля губами, произнес: «Имя и фамилия мэра Клевезаля». Вряд ли это было так необходимо сейчас, но юноша просто хотел лишний раз проверить связь с компкардом, внутри которого — или где-то далеко отсюда, в недрах мощного сервера, это не имело значения — притаились в постоянной готовности в считанные доли секунды предоставить любую информацию его персональные Советники — виртуальные существа, существующие лишь в виде электронного облачка внутри микроскопических транспьютерных чипов.

— Очень приятно, — вежливо сказал хардер, одновременно слушая торопливую подсказку из приемника размером с зернышко проса, вживленного ему в слуховой проход еще в десятилетнем возрасте (из-за этого казалось, что голоски Советников звучат непосредственно в мозгу, будто кто-то транслирует хардеру мысли на расстоянии). — Рад с вами познакомиться, господин Юшманов.

«Мэр-учитель» вздрогнул и вскинул подбородок.

— Почему… почему Юшманов? — спросил он. И тут же провозгласил с горьким пафосом: — Юшманов пропал без вести вчера вечером. В связи с этим совет нашей общины предложил мне принять обязанности главы городской администрации до начала следующего месяца. А моя фамилия — Лингайтис, Райтум Лингайтис, — добавил он.

— Извините, а почему только до начала следующего месяца? — осведомился хардер.

Лингайтис зачем-то оглянулся через плечо на соседние домики и облизнул губы.

— Может быть, зайдем внутрь и продолжим разговор в моем… кхм… в кабинете мэра? — предложил он.

— Как хотите, — пожал плечами Лигум.

Лингайтис извлек из кармана плоскую карточку компкарда, сунул ее в прорезь дверного идентификатора и принялся манипулировать с кнопками на пульте управления замком. Лигуму вдруг показалось, что врио мэра вовсе не желает, чтобы пришелец из большого и безнадежно испорченного всевозможными пороками мира знал пароль, открывающий дверь мэрии. Лигум демонстративно отвернулся. Ему стало смешно: его хардерский компкард, надежно прикрепленный к руке на манер старинных наручных часов, позволял нейтрализовать систему охраны банковских сейфов Центрального Банка ООН на Манхэттене и свободно отпирал любые электронные замки на Земле, включая и те, которые практически нигде не использовались. В случае необходимости, разумеется. А необходимость эта определялась исключительно самим хардером, и ни один индивидуум в мире не имел права обсуждать решение, принятое хардером. Обсуждать правильность и целесообразность действий хардера может, как известно, только Щит, состоящий тоже из хардеров…

Он еще раз оглядел окрестности. В нескольких десятках метрах от него по улице двигался приземистый широкоплечий мужчина, одетый в пестрый тренировочный костюм. Скорее всего, он вышел из одного из соседних домиков и теперь удалялся в том направлении, откуда доносился турбозвук. Непонятно, что в нем было странным, но что-то явно было. Может быть, вот это регулярное вздергивание головой, как делает лошадь, уставшая везти воз?..

— Странно, — вдруг удивленно проронил Лингайтис за спиной хардера, словно читая его мысли. — Ничего не понимаю!

Лигум развернулся к двери лицом. Мэр-временщик лихорадочно нажимал на кнопки компкарда, а на панели сигнализации зеленый огонек, свидетельствующий о том, что замок открыт, так и не загорался.

— Минутку, — сказал Лигум, отстраняя учителя от двери.

Он наклонился и стал глубокомысленно изучать замок и панель сигнализации.

Ситуация ему очень не нравилась.

Но когда хардер случайно задел локтем о дверь, та неожиданно подалась в сторону и с тихим скрипом ушла в стену. Замок был не заблокирован. Лингайтис и Лигум многозначительно переглянулись, и учитель рванулся было вовнутрь, но хардер придержал его за плечо и шагнул первым в темноту вестибюля. В правой руке он уже держал свой «зевс» стволом вверх.

Осторожно двигаясь вдоль стены, Лигум затаил дыхание и напряг слух, но в недрах здания ничего не было слышно. Позади, в нескольких метрах от него, сопел учитель.

Тесный коридорчик выводил в квадратный холл-колодец, по периметру которого шел балкон-галерея второго этажа, а сверху, сквозь стеклянную крышу, лился слабый свет заходящего солнца. Здесь было сумрачно, и Лигум подумал, что если Супероб притаился в засаде где-то на балконе или за дверью одной из комнат, выходивших в холл, то сейчас ему предоставляется неплохая возможности для внезапного нападения.

Однако, никаких сюрпризов так и не последовало, пока они с Лингайтисом проверяли помещения мэрии. Никого не было в этом пахнущем паркетной мастикой и трубочным табаком здании, и учитель пришел к выводу, что, видимо, уходя отсюда в последний раз (как тут же выяснилось — два часа назад), он просто-напросто забыл запереть дверь и включить сигнализацию. Лигум, памятуя о том, что замок входной двери был заперт еще до его знакомства с Лингайтисом, придерживался другого мнения на этот счет, но спорить не стал.

Они прошли через так называемый «зал заседаний», где, по словам «временного мэра», члены городского совета принимали судьбоносные для Клевезаля решения за массивным, старинным дубовым столом, и весьма уютно расположились в кабинете, тем более, что в сейфе у Лингайтиса, конечно же, имелось кое-что, снимающее любой стресс. Хардер, правда, от выпивки отказался, а вот врио мэра щедро нацедил себе в стаканчик из пузатой бутылки метагликолевого коньяка и отхлебнул его с видимым удовольствием.

Потом на него вдруг снизошел приступ неспровоцированного красноречия. Он стал рассказывать Лигуму о городе. Прошлое Клевезаля было покрыто историческим мраком. Во всяком случае, никто не мог сказать точно, когда это поселение стало городом, хотя было известно, что история его тянется еще со времен раннего средневековья, когда некоторые гордые селяне, находившиеся в кабальном рабстве у деспотичного помещика фон Геттенгейма, бежали, чтобы пожаловаться на своего жестокого господина герцогу фон Глаузеру. Герцог проявил снисхождение к несчастным и отвел им для вольного проживания необитаемый и заросший лесом остров почти посередине озера Клевезаль. Помимо этого, добряк-герцог предоставил беглецам привилегии, необходимые для занятия торговлей и судоходством…

Тут хардер был вынужден прервать своего собеседника, потому что, во-первых, все эти исторические данные о городке стали ему известны еще тогда, когда он, бросив все дела, мчался на межконтинентальном «челноке» в Европу по сигналу срочного вызова, а во-вторых он опасался, что учитель не дотянет до конца своего монолога и уснет в мягком кресле: уж слишком часто Лингайтис прикладывался к стаканчику во время своего повествования.

— Давайте-ка лучше вернемся к более свежим событиям, господин Лингайтис, — попросил он. — Расскажите мне всё, что вам известно о преступлениях, которые совершены здесь за последние двое суток.

Учитель поперхнулся и наконец-то отставил стаканчик в сторону.

— Значит, вы ничего не знаете? — вскричал он.

— Нет.

Тогда Лингайтис стал рассказывать. Суть его рассказа сводилась к тому, что никто из местных жителей толком ничего не знает и понять не может. Но вот уже вторые сутки в городке, один за другим, исчезают люди. Они пропадают бесследно и при весьма странных обстоятельствах…

— Что вы имеете в виду? — прервал своего собеседника Лигум. Тот попытался было объяснить, но вскоре затруднился. Получалось так, что люди пропадали чуть ли не при свидетелях. Никаких следов от них не оставалось, словно их никогда не существовало.

— Например? — безжалостно настаивал Лигум.

Учитель возвел глаза к расписанному древними фресками потолку, словно удивляясь непроходимой тупости хардера.

— Например, был такой случай, — нехотя сказал он. — Сидели мы это в тот вечер, когда все еще только началось, в клубе… да-да, не удивляйтесь, у нас здесь есть свой клуб. Понимаете, когда люди весь день сидят и работают по своим домам… ведь у всех, если не считать тех, кто с верфи, для работы нужен лишь хороший транспьютер с выходом в Сеть и… и голова… так вот, в этих условиях очень важно, чтобы люди могли где-то собраться и пообщаться вживую, а не по компкарду или, скажем, радиофаксу… М-да. О чем это я? Ах, да!.. Значит, сидим мы в Клубе, ну как обычно — дым столбом, все места за столиками заняты, народ выпивает, шутки, смех, многие в картишки перекидываются — у нас здесь много любителей игры в скат, мы даже два раза в год провинциальные чемпионаты по швейцарской системе проводим…

Он замолчал, чтобы смочить пересохшее горло коньяком.

— И вот посредине этого… досуга… Тал Беренцвейг — это смотритель маяка — выходит по нужде, сами понимаете куда…

— Куда же? — невинно поинтересовался Лигум. — На улицу, что ли?

Учитель сморщил нос.

— Фи-и, как вы о нас плохо думаете, — заявил он. — Вы не смотрите, что у нас здесь так тщательно хранятся традиции… У нас, между прочим, туалеты здесь не хуже, чем на Большой земле!

Видно было, что он обиделся.

Тем не менее, Лигуму удалось выведать от него нужную информацию. Смотритель маяка Тал Беренцвейг из «того самого места» не вернулся ни через пятнадцать минут, ни через полчаса. В туалете его тоже не оказалось, и, если так выразиться, следы его пребывания в этом месте также отсутствовали. Вход в туалет был у всех на виду, и никто не заметил, чтобы туда кто-то входил за последний час. А другого выхода, кроме как через зал, из клозета не было, так что вызванный на подмогу шериф с ходу заявил, что старина Беренцвейг наверняка незаметно ушел домой, где и спит сейчас крепким сном. Однако дома смотрителя тоже не оказалось. Язеп божился, что ни с острова, ни на остров на пароме никто не плавал весь прошедший день, а лодки и другие средства наличного водного транспорта Клевезаля оказались на месте. В общем, розыски длились всю ночь, добровольцы перевернули остров вверх дном, но Тала так и не нашли, ни живым, ни мертвым. Зато бесследно исчезли еще два человека, занимавших важное положение в местном социуме: шериф и начальник серверной станции, которая обеспечивала связь с остальным миром. Поиски было решено прекратить, чтобы сообщить о непонятных исчезновениях в провинциальную управу, а, может, даже и в округ. Однако серверная станция оказалась неисправной, в связи с чем сообщение с Большой землей было полностью парализовано, и пришлось отправлять послание с нарочным в лице Язепа и одного добровольца. Что и было сделано с первыми лучами солнца.

Больше всего клевезальцы опасались, что в провинциальных органах власти им никто не поверит и посоветует хорошенько поискать пропавших под одеялами одиноких женщин. Но в провинции к ходокам отнеслись вполне лояльно, внимательно выслушали и велели возвращаться на остров и передать землякам личное распоряжение самого губернатора: всем сидеть по домам, передвижения сократить до минимума, остров никому не покидать, стараться в одиночку никому не оставаться, вооружиться подручными средствами, при последующих исчезновениях кого бы то ни было поиски не предпринимать, и вообще сохранять спокойствие…

Лигум скрипнул зубами. Он-то знал, в чем было дело. Когда Супероб объявился в этих краях, главное для властей всех уровней было — установить его местонахождение в каждый конкретный момент времени. Сообщение «ходоков» из Клевезаля неопровержимо свидетельствовало о том, что киборг сам себя загнал в угол, перебравшись на остров, где его можно окружить и уничтожить с помощью хардера. Но для этого требовалось не посвящать людей, живших на острове, в суть дела, иначе кто-нибудь мог бы спугнуть робота или, будучи захваченным им, проболтаться о том, что его собираются окружить и уничтожить. Именно поэтому ни губернатор, ни его подчиненные, ни командиры наспех поднятых «под ружье» заслон-отрядов и словом не обмолвились посланцам с острова о том, какая опасность им угрожает. Их, этих несчастных, оказавшихся заложниками сумасшедшего киборга и не ведающих об этом, отдавали Суперобу в качестве жертвы. Если говорить шахматным языком, то чиновники стремились выиграть эту затянувшуюся партию с киборгом путем надежной, по их мнению, комбинации: пожертвовав несколько пешек, поставить одинокому королю мат в два хода. Наверное, если бы на Земле не было хардеров, то наверняка нашлись бы умники, которые ради решения задачи уничтожения Супероба весь Клевезаль сровняли бы с землей: подумаешь, каких-то полторы тысячи человек по сравнению со всем остальным человечеством!..

Между тем, врио мэра продолжал свой рассказ.

Исчезновения людей в Клевезале продолжаются по сей день, несмотря на то, что люди стараются быть вместе, в кругу семей или в тесном общении с друзьями и знакомыми. Настроения пока еще отнюдь не упаднические, потому что все надеются и верят, что Большая Земля обязательно поможет. Тем более, что провинциальная администрация приняла уже ряд мер. В частности, была восстановлена серверная связь. А вчера утром в Клевезаль прибыл джампер медпомощи с двумя сотрудниками эпидемиологической службы, которые ведут большую работу по обследованию жителей острова на предмет различных аномалий. Ими выдвинуто предположение о том, что в районе Озера сложилась неблагоприятная геомагнитная обстановка, которая отрицательно влияет на людей с предрасположенностью к стрессу и суициду, и возможно, именно этим и объясняется загадочное исчезновение людей…

Лигум скрипнул зубами вторично. Ему было прекрасно известно, кто такие «эпидемиологи» — полицейские эксперты, оснащенные специальной аппаратурой и присланные в Клевезаль для того, чтобы в ходе массового обследования населения попытаться выявить киборга по каким-либо «нечеловеческим» признакам — крови, биотканям, наличию внутренних органов. Большой надежды на это, правда, не было, потому что подобная тактика и раньше не приносила результатов, но сейчас возможности по обнаружению Супероба таким путем были гораздо больше, ведь речь шла о замкнутом пространстве и ограниченном количестве обследуемых. Даже если предположить, что робот маскируется под кого-то из местных, все равно шансы на его выявление оставались. При одной оговорке: если бы эксперты добросовестно работали. А они, судя по всему, вместо особого задания предпочитали дегустировать спиртные напитки…

В комнате окончательно стало темно, и, реагируя на изменение освещения и наличие людей в комнате, автоматически сработала система бестеневых ламп.

— Да что ж это я, — спохватился Лингайтис, ставя опустевший стаканчик на стол. — Вам же надо бы отдохнуть с дороги!.. Да и покушать, наверное, не откажетесь, верно? Сейчас я скажу своему помощнику, чтобы отпер гостевой домик и приготовил там все, что надо… Вы где предпочитаете поужинать: дома или в Клубе? А, может быть, махнем ко мне в гости, посидим за бутылочкой, а?..

Лигум смотрел на него, закусив губу.

… Жаль разочаровывать столь гостеприимного хозяина. Но ничего не поделаешь — лучше сразу расставить все точки над «и», чем потом резать по живому…

— Что вам сообщили из Центра по поводу моего прибытия в Клевезаль? — напрямую спросил он.

— Как — что? — удивился учитель. — Что вы — инспектор по особо важным делам какой-то там особой службы… не то министерства по чрезвычайным ситуациям, не то Инвестигации… сейчас уже не помню… А какое это, собственно, имеет значение?

— Дело в том, что вы даже не проверили мои документы, — с расстановкой произнес Лигум, внимательно следя за реакцией собеседника. — Будьте добры…

Он протянул «временному мэру» свой Знак. Тот растерянно повертел его в руках, и лицо его вмиг отчужденно застыло, как будто с него невидимым ластиком стерли карандашную улыбку.

— Всё ясно, — сказал он наконец, возвращая Знак хардеру. — Значит, хардер… Что ж, тогда ситуация в корне меняется. Насколько я наслышан, вам не требуется ни еды, ни отдыха, ни… ни всего остального?

— Вы правильно наслышаны, — подтвердил невозмутимо Лигум. — Но только во время задания…

Лингайтис медленно-медленно спустил ноги с журнального столика, на который возложил их, едва они с Лигумом расположились в кабинете, и поднялся. Тщательно застегнул пиджак на все пуговицы, заправил под него галстук.

— Я вам еще нужен? — осведомился он, глядя в сторону.

Ну почему, почему вы так резко меняетесь по отношению ко мне, едва узнаёте, кто я такой, захотелось крикнуть во весь голос Лигуму. Неужели вы до такой степени презираете хардеров, считая нас всех хладнокровными убийцами?! Да, мы вынуждены делать за вас самую грязную и отвратительную работу, в том числе и убивать. Но ведь нельзя ненавидеть то, что ты создал своими руками, потому что мы — тоже часть человечества. Да, у нас есть свой кодекс чести. У нас есть свои особенности и сверхвозможности, которые не доступны вам, обычным смертным. В конечном итоге, мы не такие, как вы… Но ведь нельзя же ненавидеть кого-то только за то, что он чем-то отличается от тебя, верно?..

— Да, вы мне еще нужны, господин мэр, — сказал он вслух ровным голосом. — Но надолго я вас не задержу. Присядьте, пожалуйста. — Лингайтис послушно сел на край кресла, по-прежнему уставившись в пустой угол кабинета. — Есть ли у вас здесь какая-нибудь система оповещения населения?

— Да, конечно. Во-первых, электронная почта через сервер…

— Не годится, — перебил своего собеседника Лигум.

— Тогда принудительная радиотрансляция… правда, мы давно ею не пользовались.

Она предназначена для аварийного оповещения города в случае какого-нибудь стихийного бедствия — наводнения, пожара… А еще можно было бы просто отправить посыльного, и он обежал бы всех за пару часов, но человек, исполнявший эти обязанности, числится среди пропавших без вести…

— Будем считать, что у нас пожар, — сказал Лигум. — Где расположен передатчик оповещения?

— Пойдемте.

Они вышли из кабинета, поднялись по скрипучей дубовой лестнице на второй этаж, где Лингайтис отпер дверь какого-то чулана обыкновенным ключом. Потом включил свет. Накрытый антипылевой накидкой, на столике у стены в крохотной каморке стоял старенький передатчик.

Лигум проверил его. Передатчик был исправен. Тогда хардер включил аудиомагнитофон, подвинул поближе микрофон и начал говорить, не оглядываясь на замершего в дверях «врио мэра»:

— Жители Клевезаля! Я, хардер по имени Лигум, обращаюсь к вам, чтобы сообщить следующее. В районе вашего населенного пункта скрывается опасный киборг модели «супер-робот», Супероб. В начале века он был специально разработан одной из мировых держав для совершения террористических и диверсионных актов в тылу вероятного противника в случае так называемой тотальной войны. Робот запрограммирован на убийства мирных жителей, выведение из строя коммуникаций, путей сообщения, систем и линий связи, физическое уничтожение лиц, занимающих важные посты в системе государственного управления. Лаборатория, занимавшаяся разработкой и испытаниями опытных образцов данной модели, в свое время была строго засекречена… Неудивительно, что потом, когда в результате внезапного извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем грунта и спекшейся лавы, то на ней поставили крест, и к началу всеобщего разоружения о ней полностью забыли. Однако в начале этого года одна из научных экспедиций ООН, проводившая раскопки и исследования под землей, случайно обнаружил погибшую лабораторию. По неизвестной причине сработала система активации киборга, Супероб «ожил» и начал действовать, повинуясь заложенной в него программе. Этот робот действует тайно, как настоящий диверсант. В его конструкции заложены такие секреты, которые пока нам неизвестны. Он постоянно перемещается из одного населенного пункта в другой, и везде там, где он прошел, исчезают бесследно люди, рушатся здания и горит техника. Заслоны сил безопасности пытаются остановить смертоносную машину, но роботу каким-то образом всегда удавалось прорвать кольцо окружения, чтобы идти дальше. Факт остается фактом: киборг пока неуловим и неуязвим и вообще представляет собой загадку. — Лигум сделал паузу. — Но вам не следует отчаиваться, потому что именно для уничтожения робота-убийцы я, хардер Лигум, прибыл в ваш городок. И я хочу, чтобы вы знали, в чем заключается моя миссия и какой опасности вы подвергаетесь. Я не прошу вас о помощи. В сущности, едва ли вы сможете мне помочь. Единственное, о чем я вас прошу, — это соблюдать осторожность, бдительность и… и постараться не мешать мне. Поймите, в условиях чрезвычайного положения — а оно было объявлено в районе Озера — я наделен особыми полномочиями. И еще… Озеро и островок, на котором расположен ваш город, окружены тройным кольцом оцепления, и руководство операции приняло решение временно воздержаться от эвакуации людей из Клевезаля.

Постарайтесь понять причины этого, столь трудного решения, и не пытайтесь спастись с острова бегством — вас все равно вернут силой обратно… — Лигум опять умолк, лихорадочно решая, говорить ли им то, что знал только он. Потом решительно сказал: — Дело в том, что есть одна версия по поводу так называемой «невидимости» Супероба. Ряд экспертов полагает, что киборг искусно маскируется под человека. Существуют специальные психотронные устройства, позволяющие внушить наблюдателю тот или иной образ, и Супероб может быть оснащен такими приборами… Итак, советую вам мужаться и… и всегда оставаться людьми. — Хардер еще подумал, потом, щелкая переключателями и кнопками, стер последнюю фразу и добавил вместо нее:

— Для тех, кто не успел услышать мое сообщение целиком, я повторю его снова несколько раз.

Он установил режим многократного повтора сообщения, включил передатчик и шепнул своему компкарду: «Время?». «Ровно двадцать три часа тридцать пять минут», раздалось в его мозгу. Лигум повернулся к учителю:

— А теперь подготовьте мне список с краткими сведениями о тех, кто пропал без вести в вашем городе за последние двое суток, и можете отправляться отдыхать.

Особенно меня интересуют физические и психологические приметы этих людей. — Лингайтис не двигался с места. — Вам что-нибудь непонятно в моей просьбе?

— Да нет, — со странной интонацией сказал после короткой заминки врио мэра. — Я просто пытаюсь понять, чту же побудило вас сказать нам правду. Ведь вам было бы выгодно, если бы мы по-прежнему были в неведении относительно происходящего, правда? Тогда этот… суперробот мог бы чем-нибудь выдать себя, ведь так?

— Так, — согласился Лигум. — Но у нас, хардеров, свои представления о том, что нам выгодно, а что — нет.

Что-то еще мучило его, но он никак не мог припомнить, что именно. Он махнул мысленно рукой, и тут наконец вспомнил.

— Да, и еще, — сказал он в спину двинувшемуся к выходу учителю. — Кто этот любитель спорта, который живет в соседнем домике?

— Слева или справа от мэрии? — уточнил Лингайтис.

— Слева.

Учитель опять вздрогнул.

— А как он выглядит? — поинтересовался он.

Ничего не понимающий хардер описал увиденного им человека в тренировочном костюме. Лингайтис тут же покрылся испариной.

— Что с вами? — озабоченно спросил Лигум.

— Нет-нет, — торопливо заверил его «временный мэр». — Со мной все в порядке. А вы… вы сами его видели, этого спортсмена?

— Ну да, как вас сейчас… Пока вы возились с замком, я отвернулся, и… А в чем дело? Что это вы так побледнели, господин Лингайтис?

Учитель смотрел в пустоту, явно находясь в трансе.

— Дело в том, господин хардер, — наконец проговорил он, — что в соседнем домике слева от нас живет вдова Паульзен. Ее покойному мужу принадлежала клевезальская судоверфь, и эта женщина унаследовала ее после его смерти, которая наступила два года в результате несчастного случая!.. — Лигум вскочил, но учитель остановил его порыв жестом. — Но самое забавное — то, что покойный Тер Паульзен действительно был низкого роста, коренастым, широкоплечим, и он на самом деле занимался спортом… У него даже спортзальчик был свой с бассейном, но потом его, правда, вдова переделала в конюшню. Она с юности обожала верховую езду, правда, развернуться на нашем клочке земли ей было просто негде!.. Куда вы?

Но Лигум уже не слушал его. Он летел по узкой деревянной лестнице вниз.

3

Он пронесся по вечернему городку подобно вихрю торнадо. Он пробежал улицу из одного конца в другой, мимо всё тех же кукольных домиков с автоматически тонирующимися стеклами. Он исследовал каждый метр пространства между домами и пристройками, в которых наверняка хранилась всякая рухлядь полувековой давности.

Подобно гончему псу, потерявшему след, он почти обнюхал спортивную площадку, по колено поросшую травой, и пришвартованный к причалу паром Язепа. Он заглянул на судоверфь, оказавшуюся огромным сараем, в котором на специальных козлах-распорках висели остовы лодок и небольших катеров, и заодно познакомился там со старшим мастером Зи Ривьериным, который как раз в этот неурочный час полировал борта одной из законченных лодок. Он даже толкнулся было в церковь и Информарий, но оба этих учреждения, видимо, имели строго определенное рабочее время, отнюдь не захватывающее полночь.

Человека в тренировочном костюме, надетом на голое тело, нигде не было видно.

Это было весьма странно, если учесть, что он тащился по улице со средней скоростью не выше пяти километров в час. В привидения верить как-то не хотелось, хотя время для прогулок призраков было самым подходящим.

Оставалось только проверить Клуб — двухэтажный дом в конце так называемой «улицы», из широко раскрытых окон которого в ночь вырывались приглушенные музыкальные пассажи и чьи-то редкие, но крепкие ругательства.

Лигум толкнул дверь и вошел в довольно просторный зал так, как в древних вестернах мужественный ковбой-странник, прибывший в захудалый городок бороться за торжество справедливости, вваливался в местный салун, где разнузданно проводили время местные гангстеры. Впрочем, ассоциация с салуном возникла у него не случайно, потому что Клуб города Клевезаль сильно смахивал на самый обыкновенный бар где-нибудь на Сорок Пятой авеню. Разница заключалась только в том, что народу здесь было мало, посетителей обслуживал не автомат, а человек, а непременных в американском баре кибер-проституток здесь не было видно вовсе, так что клуб был явно не ночным. Правда, женский пол все-таки присутствовал в лице особы средних лет, на которой были надеты темная юбка чуть ниже колен и белая блузка. Волосы особы были выкрашены в белый цвет и собраны в высокую прическу.

Губы, накрашенные блестящей помадой, в отличие от глаз сильно выделялись на лице. Особа сидела за угловым столиком из псевдомореного дуба в компании жгучего брюнета с веселыми маслянистыми глазками и человека с круглой головой, короткими конечностями, коренастым туловищем, мощной бочкообразной грудной клеткой и вместительным животом.

Самое непонятное заключалось в том, что не было видно, кто здесь мог бы ругаться. Человек, возившийся за стойкой, был долговязым, белобрысым, белокожим и вообще каким-то неприятно-белесым, как негр-альбинос. Кривя в усмешке тонкогубый рот, он что-то тихо рассказывал невозмутимому Язепу, который сутуло сидел на высоком табурете по другую сторону обитой кожей стойки и мрачно помалкивал. Особа, хоть и доказывала рьяно что-то своим соседям по столику, едва ли могла выражаться подобно пьяному матросу. В углу создавал музыкальный фон турбозвуковой автомат.

Когда хардер вошел, то любители ночного клубного общения тотчас замолчали и уставились на пришельца так, будто он, по меньшей мере, прибыл в Клевезаль на «летающей тарелке». Даже турбозвук, и тот автоматически снизил громкость своего музыкального бормотания.

Грех было бы не воспользоваться всеобщим вниманием в корыстных целях. Лигум сверкнул Знаком так, чтобы его хорошенько рассмотрели все присутствующие, и громко отчеканил Формулу:

— Я — хардер Лигум. Я выполняю особо важную задачу. Прошу всех с этого момента оказывать мне всестороннюю помощь и содействие как информацией, так и делом.

Несколько секунд в помещении царила колючая полутишина, а потом бармен достаточно громко и иронично осведомился, обращаясь к паромщику:

— Знаешь, Язеп, чем человек отличается от животных? — Паромщик что-то невразумительно прогудел. — Тем, что он выражает радость при виде себе подобных с помощью слов. Таких, как, например, «здравствуйте». Или хотя бы: «Чтоб тебе провалиться, скотина!»…

Кто-нибудь другой на месте Лигума точно провалился бы в этот момент сквозь землю, но на то и дано человеку звание «хардер», чтобы с честью выходить из любых затруднительных положений.

— Извините, господа, — невозмутимо объявил во всеуслышание Лигум. — Добрый вечер.

Умненький турбозвук вдруг наддал громкости музыке, и все сразу отвернулись и задвигались, словно ничего особенного не произошло.

Больше всех из присутствовавших в Клубе на покойного владельца судоверфи смахивал — по крайней мере, комплекцией — толстяк, сидевший за одним столом с женщиной, к которой подошла бы кличка «Белый Верх — Темный Низ». С толстяка-то и решил начать юноша. Он решительно направился к троице, на ходу шепнув своему компкарду: «Сканировать изображения людей в зале, передать их в Центр и выполнить идентификацию по параметрам: полное имя, возраст, род занятий. Данные выдать по моему запросу».

Женщина и оба мужчины взирали на хардера с определенным беспокойством. Подойдя поближе, Лигум спросил компкард: «ЛЮДИ ЗА СТОЛИКОМ?». И тут же услышал:

«Супервайзер серверной станции Рас Лехов, точный возраст неизвестен… Пастор католической церкви Андерс Контуш, тридцать один год… Оператор Центра Доставки товаров Альда Мавраева, тридцать восемь лет».

… ну и кто из них кто? Ага, ну с дамой всё и так ясно, а вот этот толстяк, по идее, и должен быть пастором. Во всяком случае, в нем на расстоянии чувствуется мягкое, доброе сердце, охотно откликающееся на радости и горести ближних своих…

— Отец Андерс? — спросил он у толстяка, остановившись перед столиком.

(Наставники всегда рекомендовали начинать общение с незнакомцами с этого маленького фокуса. Человеку, неосведомленному в отношении информативных возможностей хардеров, будет приятно узнать, что каким-то загадочным образом его личность известна собеседнику.)

Но толстяк, добродушно улыбаясь, прогудел:

— Ошибочка вышла, малыш. Пастор — это он. — Он мотнул головой в направлении брюнета. — А меня зовут Рас. Присаживайтесь… это самое… гостем будете.

— Нет, спасибо, я постою, — вежливо сказал слегка смущенный Лигум. — Прошу прощения, господин Лехов… Тем не менее, нужны мне именно вы, а не отец Андерс.

— Он поклонился брюнету. — Вы позволите задать вам несколько вопросов?

— Послушайте, молодой человек, — вмешалась в разговор Мавраева. — Вы хоть имеете представление о том, что ведете себя крайне нетактично? Когда люди беседуют, нельзя вмешиваться в их разговор. Это, я вам скажу, бесцеремонно и неприлично!

Судя по всему, эта женщина твердо знала, что прилично, а что неприлично, как надо правильно поступать, думать и говорить. Такие заскорузлые моралисты встречаются в пропорции один из тысячи, но они способны вызвать аллергию у любого из остальных девятисот девяноста девяти… Единственный способ борьбы с ними — это стараться не обращать на них внимание, как на чересчур назойливых мух перед дождем.

Поэтому Лигум не обратил внимание на вызов, прозвучавший в голосе Мавраевой, а сухо спросил у Лехова:

— Что вы делали в течение последнего часа, господин Лехов?

— Да ничего особенного, — прогудел супервайзер. — Это… сидел вот здесь, разговаривал со своими приятелями…

Пастор вдруг хмыкнул, и непонятно было, к чему относился этот скептический возглас — к тому, что Рас Лехов провел указанный отрезок времени в Клубе, или к тому, что он обозвал соседей по столику своими приятелями.

— И никуда не выходили? — допытывался у супервайзера Лигум.

— Никуда, — растерянно пробасил Лехов. — Хотя нет, подождите… Да, пожалуй, полчаса назад выглядывал наружу… это самое… свежим воздухом подышать. А что?..

— Один?

— Да вам-то какое дело, молодой человек? — взвилась на защиту своего «приятеля»

Альда Мавраева. — Ваше полнейшее отсутствие такта вовсе не красит вас!..

— А спортом вы увлекаетесь, господин Лехов? — игнорируя женские наскоки, спросил хардер. Толстяк утвердительно кивнул, медленно багровея, — видимо, до него еще только начинал доходить некий оскорбительный смысл предыдущего вопроса Лигума. — Ну, а тренировочный костюм у вас имеется?

— Так мы… это… мы шахматами увлекаемся, — пропыхтел Лехов. — А для этого вида спорта тренировочный костюм вроде как и не требуется…

Пастор опять хмыкнул, покрутил головой и аккуратно вылил в себя содержимое изящного фужера, стоявшего перед ним в компании растерзанного овощного салата.

Впрочем, пахло от фужера не очень-то приятно. За время пребывания Лигума возле столика это была уже третья порция, принятая вовнутрь святым отцом. Судя по всему, он слишком буквально трактовал библейские слова о том, что вино — это кровь Иисуса.

— Ты к нему не приставай, сын мой, — неожиданно грубым басом сказал Контуш хардеру. — Что он тебе может сказать в первом часу ночи? Ему уже давно пора баиньки… Давай-ка мы с тобой лучше вмажем по сто пятьдесят!.. Для знакомства, а?

— Спасибо, но мне не хочется, — воспитанно ответствовал Лигум, поворачиваясь на каблуках.

За его спиной Альда Мавраева воскликнула:

— Послушайте, отец Андерс, вы просто невыносимы! Ну разве пристало носителю священного сана так много пить? Вино — это же злейший враг человечества!..

— А ты что, не помнишь, дочь моя, что в Писании сказано: «Возлюби врага своего аки самого себя»? — осведомился Контуш и загоготал, как тот крестьянин, который, если верить анекдоту, впервые в жизни увидел в зоопарке жирафа. Лишь теперь Лигум догадался, что крепкие выражения, которые донеслись до него через окно, наверняка принадлежали пастырю духовному.

Он подошел к стойке и обратился к бармену:

— Простите, господин Мольчак, я хотел бы задать вам пару вопросов… Вам не встречался сегодня в городке человек, внешне очень похожий на покойного владельца судоверфи Паульзена?

Язеп тут же сполз с табурета, вызывающе сверкнув своими темными очками на хардера, и направился к выходу. Лигум задумчиво поглядел ему вслед. В голове его раздавался голос: «РУЛЕВОЙ-ОПЕРАТОР ПаромА Язеп Бажора, 37 лет, ХОЛОСТ, ПРОЖИВАЕТ В ДОМЕ НОМЕР СЕМНАДЦАТЬ «Б»…

… В принципе, этот молчун может многое знать. Во-первых, в его узловатых, шершавых руках сосредоточены бразды правления единственным транспортным средством, позволяющим преодолеть водное пространство, отделяющее Клевезаль от «Большой Земли». Во-вторых, неспроста он сторонится меня с самого начала. Видно, знает что-то такое, что, по его мнению, может повредить ни в чем не повинным людям. Или хотя бы одному конкретному человеку. Только дай Бог, чтобы тот тип, о ком Бажора так печется, действительно был человеком… Ладно, пока паромщик нам не нужен, пусть еще ночку промучается без сна и покоя, а завтра мы вцепимся в него изнутри и снаружи. Снаружи — я, а изнутри — его совесть. Если она, конечно, у него есть…

Совсем некстати Лигум вдруг вспомнил слова своего Наставника по Академии:

«Совесть, знаешь ли, у всех на свете есть. Даже у самых прожженых циников и закоренелых преступников. Ведь она — это врожденный орган человечности. Только ее человек не замечает до тех пор, пока она не даст о себе знать. Точно так же бывают от рождения здоровыми легкие, сердце, кишки и печень. Другое дело, что отдельные индивидуумы умудряются искалечить себя в погоне за удовольствием так, что в их организме не остается ни одной здоровой клеточки», а на вопрос Лигума-подростка: «Вы так говорите, мэтр, будто вам жаль бессовестных негодяев и злых людей» — вдруг взорвался: «Вообще-то, таких лечить бы надо, долго и упорно, а мы… нам с тобой поручили быть хирургами!.. Ампутировать загнившую сущность человека — вместе с ним самим — вот что от нас требуется! Парадокс: проблема возникает, когда человек живет неправильно. Нет человека — нет и проблемы! И они — во всяком случае, большинство из них — именно таким путем и стремятся решить проблемы, только нашими руками, мой мальчик!»…

Думая так, хардер привычно «вторым сознанием» воспринимал слова бармена:

— А что, в нашем славном городке уже появились привидения? Слушайте… как вас там?.. не успели вы появиться, как сразу открыли нам глаза на то, что среди нас, оказывается, водятся обезумевшие роботы, воскресшие покойники и так далее!

— Я задал вам вопрос, — ровным голосом напомнил бармену Лигум. — Позвольте мне самому делать выводы из информации. Ваше дело — дать мне эту информацию. В конце концов, вы как бармен…

— Во-первых, не бармен, а бармен-менеджер Общественного Клуба, — насмешливо скривился Мольчак. — А во-вторых, зря стараетесь, господин хардер, никаких фантомов я не видел. Ни сегодня, ни вчера, ни поза-позавчера. Если не считать, разумеется, вас. Откуда мне знать — может, вы и есть привидение?

Нет, это был явно невыносимый тип… И вообще, живут ли в этом мирном, уютном городке обыкновенные, хорошие, общительные, гостеприимные люди? Или здесь все такие — бросаются на чужаков, как собаки, так и норовя цапнуть за ногу?..

Лигум повернулся и пошел к выходу из Клуба. На улице было уже тихо и темно. Окна в домиках были черными, как вода в Озере. От берега чуть слышно доносился плеск воды и шелест прибрежной травы. Дул свежий ветер, несший с собой озерную прохладу, и в другое время Лигум бы обязательно поежился, но сейчас ему было не до этого.

Когда он шел через зал Клуба, то ощущал на своей спине взгляды находившихся там людей. Но и сейчас он почти физически ощущал, как чей-то взгляд жжет его затылок. У хардеров своя интуиция, не как у обычных людей. А сейчас интуиция подсказывала Лигуму, что за ним наблюдают не просто из любопытства, а именно с недобрыми намерениями. Так может смотреть только враг. Не оборачиваясь, Лигум нащупал под мышкой рукоятку разрядника. Запросить через компкард сканирование местности или нет?..

Однако ощущение чужого взгляда вдруг закончилось, и Лигум понял, что тот, кто скрывался в темноте поблизости, уже ушел. Если он и собирался нападать на одинокого человека в сером бронекомбинезоне, то по каким-то причинам внезапно передумал.

Хардер вздохнул и двинулся к мэрии. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в ухе пискнул сигнал вызова на радимодемную связь. Видно, тот, кто хотел связаться с хардером, находился недалеко, иначе он использовал бы спутниковую радиосвязь. Впрочем, код Лигума по спутниковому каналу знали только его коллеги по Щиту, но никто из них не стал бы зря беспокоить хардера во время выполнения специального задания.

Лигум почему-то сразу подумал про майора Пличко, но на самом деле хардера вызывал Райтум Лингайтис.

— Что случилось? — спросил Лигум, поднеся к губам браслет.

— Она исчезла!.. Я перевернул уже вверх дном весь город, но ее нигде нет!.. Как вы считаете, стоит объявить всеобщую тревогу и поднять народ на поиски?.. Может быть, она еще жива?!..

— Кто — «она»? — осведомился хардер. Он невольно вспомнил японца Охиро Адаяму из третьей группы. У того вечно были нелады с русской грамматикой — в частности, он считал, что все слова, оканчивающиеся мягким знаком, относятся к женскому роду:

«Моя портфель — она такая удобная», или: «Рояль — такая черный инструмент». — Кого вы имеете в виду, Райтум?

Учитель многословно и эмоционально пояснил. Под местоимением женского рода третьего лица он, оказывается, имел в виду ту самую вдову Паульзен, продолжающую дело постройки судов на клевезальской земле. Расставшись с Лигумом, Лингайтис некоторое время провел в мэрии, а потом, вместо того, чтобы пойти домой, решил навестить вдову-судостроительницу. Было у него какое-то нехорошее предчувствие на ее счет. И предчувствие это полностью оправдалось. В домике вдовы на стук и звонки в дверь никто не отвечает, признаки какой-либо жизни отсутствуют. Опрос соседей показал, что госпожа Паульзен никуда в последние пять часов не выходила и едва ли собиралась куда-то выходить. Поиски, «перевернувшие Клевезаль вверх дном», как выразился Лингайтис, результатов не принесли. Выяснилось, правда, что за час до того, как из домика вдовы вышел неизвестный в тренировочном костюме, госпожа Паульзен заказала пиццу по автоматической линии, и дежурный оператор клянется, что сделала это она лично… Если так, то, значит, человек, покинувший домик госпожи Паульзен на глазах у хардера, каким-то образом причастен к ее таинственному исчезновению!..

— Вы уверены, что проверили все места в городке? — не без ехидства поинтересовался Лигум у врио мэра.

— Абсолютно?

— А Клуб?

Учитель долго не отвечал, потом сконфуженно проворчал:

— Причем здесь Клуб? Старушка никогда не заглядывала туда. Она вообще была противницей общественных времяпровождений. Насколько мне известно, она любила сидеть в кресле с вязанием и кошкой на коленях…

— Хорошо, хорошо. Вы правы, ее все равно тут не было: я только что оттуда… Где вы сейчас?

— Возле мэрии.

— Вы осмотрели домик пропавшей без вести?

— Но каким образом я мог бы попасть внутрь? — с возмущением ответил вопросом на вопрос Лингайтис. — Дом закрыт изнутри!..

О, господи!.. Лигум мысленно призвал себя запастись терпением. Ему вдруг стало ясно, что в этом идиллическом уголке ему еще придется столкнуться с такими проблемами, которые лично для него никакой проблемы представлять не будут.

Впрочем, это вполне объяснимо. Когда социум состоит из сплошь порядочных и морально уравновешенных людей, когда реальные проблемы отсутствуют, потому что выжигаются каленым железом в самом зародыше, тогда неизбежно придумываются игрушечные проблемки, этакие этические игры в крестики-нолики…

— Ладно, ждите меня там, где стоите, — сказал он временному мэру. — И будет совсемнеплохо, если вы раздобудете где-нибудь ха-ароший стальной ломик!..

Стояла прекрасная теплая ночь. От Озера по-прежнему дул слабый ветерок. В небе заговорщицки мигали звезды. Вокруг домиков бегали неясные тени, создаваемые игрой света от фонарей освещения, и в целом окрестный пейзаж был как на картинах модного пару лет назад во всем мире Гельта Виханского.

Компкард предупредил Лигума о том, что пора подзарядиться. Не останавливаясь, хардер достал из специального футлярчика, вшитого в рукав комбинезона, электронную таблетку-аккумулятор и проглотил ее, не жуя. Вскоре по всему телу разлилось приятное тепло, и сразу исчезли куда-то голод и усталость, а захотелось пуститься бегом и нестись в бесшумном размеренном беге километров пять по пересеченной местности, а потом еще долго баловаться с тяжеленной штангой в спортзале… Но, конечно же, удовлетворение подобного желания сейчас было бессмысленной тратой сил.

Чтобы сократить путь, юноша полез в узкую щель между двумя домиками, на крыше которых гигантскими морскими ежами торчали антенны энергоприемников, но вскоре ойкнул, потому что ноги и открытые до локтей руки обожгло огнем. Он подсветил себе инфравспышкой и увидел, что движется по некоему подобию Саргассова моря. Но заросли оказались не водорослями, а одичавшей до первобытного состояния крапивой.

Учитель неподвижно ждал Лигума на крыльце домика вдовы Паульзен. Никакого ломика он, конечно же, не нашел.

— Ну что, станем непрошеными гостями? — спросил его хардер и, не дожидаясь ответа, навалился на дверь. Дверь была заперта.

Юноша бросил взгляд на окна, но сзади раздался голос учителя:

— Электронная защита. Не пробить.

Лигум отошел от двери на пару шагов, закрыл глаза, сосредоточиваясь, а потом одним страшным, вобравшим в себя всю накопленную им энергию движением ударил в то место, где должен был находиться электронный замок. Дверь удивленно крякнула и, распахнувшись, ударилась о стену прихожей, повиснув на одной створке. О новинках сигнализации в Клевезале, видимо, знали только понаслышке, потому что никаких пакостей вроде срабатывания ультразвуковой глушилки или плазменной слепилки не последовало. Даже какой-нибудь захудалой мегадецибеловой сирены здесь и то не было!..

— Электронная защита, говорите? Х-хы! — усмехнулся Лигум, подражая герою любимого в Академии кинофильма более чем вековой давности. Фильм почему-то назывался «Белое солнце пустыни», был он ни голо и даже ни стерео, а двумерно-плоскостным, и речь в нем шла о таких давних временах, что кое-кто — особенно из слабаков по части истории — уже и не понимал многих реалий картины, но так повелось, что для хардеров это была культовая вещь. — Прошу! — Он с трудом удержался от шутовского поклона с простиранием руки в направлении зиящего чернотой дверного проема.

Он полагал, что сейчас учитель Лингайтис будет долго ныть по поводу несанкционированного вторжения в чужую частную жизнь, и тогда придется его уговаривать, как маленького, что так нужно, что иначе нельзя, и только после долгих уговоров он осмелится шагнуть через порог. Но временный мэр не возражал и целеустремленно двинулся внутрь дома.

Самое интересное начнется, если старуха видит десятый сон в своей спальне, подумал юноша. Попробуй объясни ей, что мэр уже записал ее в покойники!.. На всякий случай он покричал старательно в темноту:

— Госпожа Паульзен! Вы дома?.. Эй, есть там кто-нибудь?

Никакого ответа.

Пользуясь инфравспышкой Лигума как фонариком, они преодолели узкую прихожую и оказались в холле, где хардер нашел пульт управления и включил притушенный свет, исходивший от настенных панелей, во всех помещениях. Помещений был стандартный набор: кухня, где на столе красовалась нетронутая пицца; кладовая, две спальни с одинаковыми кроватями на воздушной подушке; наконец, холл и гостиная. Всё везде было в идеальном порядке, никаких следов борьбы, в холле на кресле лежала теплая шаль, в которую куталась хозяйка дома, а на специальном журнальном столике — спицы, на которые было нанизано нечто весьма пушистое… Общее впечатление у Лигума и его спутника было таким же, как у тех, кто первым поднялся на борт пресловутой шхуны-призрака «Мария-Селеста»: всё на своих местах, и видно, что люди только что были здесь, потому что еще дымятся оставленные трубки и чайники в кают-компании не успели остыть, но на борту никого нет — ни живых, ни мертвых…

У Лигума появилась настойчивая мысль, что судостроительница все-таки засиделась где-нибудь у подруг или решила наведаться с инспекционными целями на судоверфь.

Для очистки совести он открыл дверь чуланчика в закутке между кухней и холлом и удержался от невольного вскрика, только задействовав все приобретенные в Академии навыки самообладания.

Большая рыжая кошка с белыми пятнами на шерстке была пригвождена к деревянной стене чуланчика необычным предметом, который Лигум вначале принял за кухонный нож. И только потом хардер разглядел, что бедное животное, под которым успела натечь лужа крови, было пронзено насквозь так называемым «тихим убийцей» — метательным виброножом, который впервые был массово применен еще в ходе Пандухского конфликта этак в двадцать восьмом году. Оснащенный самонаводящейся головкой и блоком коррекцией полета к цели, этот «тесак» воплощал в себе сочетание холодного и огнестрельного оружия. Попадание его даже во второстепенные точки тела жертвы вызывало длительную агонию, которую можно было прекратить только одним путем — пристрелить пострадавшего. Использовать вибронож для убийства кошки мог бы только садист-убийца. Или Супероб, которому наверняка было до лампочки, как себя будет чувствовать существо, пронзенное в районе желудка острейшим лезвием, покрытым специальным составом, препятствующим свертыванию крови…

Лигум смотрел на окровавленный комок меха на стене, который при жизни преданно скрашивал одиночество старой и, в сущности, никому не нужной женщины, и не мог понять: зачем киборгу понадобилось убивать животное? Неужели только потому, что он по-машинному тупо убирал всех возможных свидетелей своих злодеяний? И неужели с вдовой он расправился таким же способом?..

Наконец хардер очнулся от раздумий и крикнул в холл, где оставался Лингайтис:

— Посмотрите, господин мэр, что я нашел в чуланчике!..

Через несколько секунд он осознал, что совсем недавно допустил кое-какую ошибку.

Потому что учитель повел себя очень странно. Показавшись в коридорчике из холла, он не стал тратить время на притворные вскрики и причитания, а вскинул правую руку, и в тот же миг хардера сбило с ног и бросило на пол какое-то очень тяжелое бревно. Боли не было, только комната поплыла перед глазами, становясь «на попа», слух наконец поймал смачные шлепки выстрелов из какого-то огнестрельного оружия с глушителем, а вторая пуля, должно быть, угодила Лигуму прямо в лоб, потому что мир взорвался цветной беззвучной вспышкой и мгновенно прекратил свое существование…

Несмотря на многочисленные тренажи в годы обучения на хардера, в ходе которых курсантов убивали специальные автоматы по несколько раз за день, каждый раз умирать было как-то по-новому, и привыкнуть к этим виртуальным смертям было, наверное, нельзя. Надо было просто смириться и воспринимать эту возможность как нечто, данное хардеру от самого рождения, хотя на самом деле фактическое бессмертие обеспечивалось электронным блоком размером с грецкий орех, который был совмещен с мини-регрессором, позволявшим вернуться назад во времени. Всего на несколько секунд, но, как правило, этого было достаточно, чтобы попытаться избежать предстоящей опасности. Причем количество попыток не ограничено — пробуй до тех пор, пока в регрессоре не сядет атомная батарейка питания!.. Штучка была секретной, безумно дорогой, и только хардеры имели на нее право. Называлась она, по аналогии со старым компьютерным термином, «искейп»…

И сейчас, не успев до конца умереть, Лигум был исправно возвращен «искейпом», вживленным в его мозг с помощью специальных биоинтерфейсов, в тот самый миг, когда «учитель» еще только поднял руку, чтобы выстрелить. А дальше вступили в дело натренированные мышцы и рефлексы. Хардер метнулся в сторону, и пули прошили то место в стене чулана, где еще несколько микросекунд назад находилась его грудь. Лежа на полу, Лигум выхватил из кобуры «зевс», но включить его не успел.

Что-то ослепительно-яркое, как шаровая молния, метнулось к нему, опаляя невыносимым жаром, и мир вновь померк в глазах хардера.

На этот раз «искейп» переместил Лигума к тому мгновению, когда юноша собирался ответить своему противнику в обличии Лингайтиса ударом разрядника, а тот пресек эту попытку в самом корне, применив плазменный автомат веерного типа — так называемый «веерник». Теперь-то хардер успел разглядеть, как в грудной клетке Супероба — а это был, несомненно, он — на мгновение отворилась узкая щель, и оттуда выглянул зловещий черный раструб… Что ж, значит, в этих условиях оружием пользоваться не стоит, он все равно тебя опередит с выстрелом. Все-таки реакция у машины — не сравнить с человеческой!.. Лучше попробуем, насколько он силен в рукопашном бою, Вместо того, чтобы тянуться за разрядником подмышку, Лигум перекатился по полу, уходя от зигзага плазменной молнии, но при этом стремясь сократить расстояние между собой и киборгом. Когда между ними осталось не больше метра, и Лигум оказался в мертвой зоне для «веерника» Супероба, то юноша подбил своего врага ударом по «коленному суставу», и тот тяжко рухнул головой о стену. Хардер оказался на ногах чуточку быстрее и нанес серию ударов в голову и верхнюю часть корпуса киборга. Втайне он надеялся повредить какие-нибудь жизненно важные микросхемы, но они у Супероба, видимо, располагались в другом месте тела — не то в пятках, не то в заднице. Ни один из ударов не вывел искусственного бойца из строя. Больше того — Супероб не моргнул и глазом. Видно было невооруженным глазом, что такие человеческие эмоции, как ненависть и ярость по отношению к противнику, у киборга отсутствовали напрочь. Враги интересовали его исключительно с той точки зрения, как их удобнее убивать, а все прочее не имело никакого значения… А потом Лигум почувствовал, что его рука оказалась крепко зажатой в кулаке противника, и укола иглы фибриллятора хардер почти не ощутил, когда его сердце вдруг остановилось.

Впрочем, уроки шли ему на пользу. Когда хардер пришел в себя после третьей по счету смерти за последние двадцать секунд, то сумел дотянуться в прыжке ногой до лица своего противника. Киборг пошатнулся, и второй удар Лигума — на этот раз уже каблуком с разворота — отшвырнул Супероба из коридорчика в холл. Однако при этом юноша потерял равновесие — сил в удар было вложено слишком много — и пока он поднимался и выбирался из тесного закутка, робом исчез из домика.

Из чего Лигум сделал вывод: впервые столкнувшись с хардером, Супероб быстро сообразил, что его невозможно убить обычным способом. Поэтому он решил прекратить примерно равное единоборство и удалился, чтобы на досуге, в промежутках между убийствами мирных жителей, хорошенько обдумать возникший перед ним тупик и найти выход из него.

4

Солнце медленно выползало над далеким берегом Озера. Над водой развеивались клочья ночного тумана. В камышах слева кто-то с шумом плескался и хлопал крыльями. Было по-утреннему прохладно.

Лигум сидел на пригорке, спускавшемуся к причалу. Обхватив колени руками, он рассеянно взирал на наступление нового дня. Во рту у него было горько, словно он нажевался полыни.

Ночь пропала даром. Все усилия хардера напасть хоть на малейший след Супероба оказались тщетными. Он излазил весь островок вдоль и поперек, прощупал каждую пядь земли и даже не поленился обогнуть его вплавь. Ничего. Бешеный киборг словно сквозь землю провалился. А может, он, вдобавок ко всему, обладает и свойством невидимости?.. Это было бы совсем уж скверно.

Лигум усмехнулся и поднялся. Тут же невольно поморщился: тело ныло — особенно саднил правый бок, и горели огнем содранные до крови колени — последствия вчерашней «разминки» с Суперобом. Обыскивая ночью остров, юноша каждую минуту был готов, что вот-вот его опять убьют на несколько мгновений, и тогда он «воскреснет», чтобы уж на этот-то раз не сплоховать и расправиться со своим неуловимым врагом. Но секунды тянулись одна за другой, а нападения из темноты так и не последовало.

… Наверное, в головной комп у этого механического монстра встроен эвристический анализатор. Причем вполне приличный, если судить, как быстро он адаптируется к изменениям обстановки. Стуило в Клевезале появиться мне, и он тут же провел разведку боем, чтобы выяснить, на что я способен. А убедившись в том, что способен я на некоторые из ряда вон выходящие штучки, сразу прекратил бесполезное единоборство и постарался залечь на дно. Значит, в ближайшее время его тактика будет — как у волка, оказавшегося в середине овечьего стада: расправляться с невинными овечками при каждом удобном случае, а от овчарки, то бишь от меня, держаться на расстоянии. Мне он, по всей видимости, уготовил роль регистратора череды убийств и бесследных исчезновений. Надо что-то придумать, чтобы нарушить замыслы этого кибернетического убийцы… А между прочим, наши овечки и бараны настолько беспечны, что дрыхли беспробудным сном всю ночь, и их мало волновало, что совсем близко за стенами их хрупких домиков бродит кровожадный убийца, что почище любого маньяка! Или они единодушно верят в свое бессмертие и поэтому напрочь лишены страха, или же… они так и не поверили моей информации по транслятору. А, собственно, почему они должны тебе верить?

Поставь себя на их место: вдруг откуда ни возьмись, заявляется в их уединенный городок какой-то не то человек, не то робот — едва ли кто-то из них знает что-нибудь о хардерах, если не считать нелепых слухов — и объявляет, что среди них орудует киборг-убийца. Это сорок-то лет спустя после того, как на планете были прекращены войны и крупные военные конфликты, искоренены убийства и прочие преступления, связанные с насилием! Разве не проще сделать вид, что ты не веришь хардеру, а значит — ничего особенного не стряслось, надо только подождать, пока все утрясется само собой. У лошадей есть шоры, у людей же вместо шор есть неверие, как говорил Наставник, помнишь?..

От воспоминания о Наставнике защемило сердце, и невольно захотелось вернуться на пару лет назад, когда ты еще никакой не хардер, а курсант Академии Хардеров, и проходишь очередную тему по этике… что-нибудь вроде «Одиночество среди людей»… и вот-вот изображение рассветного неба померкнет, беленькие домики за спиной исчезнут, и ты очнешься, весь в поту, в изоморфном кресле симреала, и Наставник добродушно похлопает тебя по спине и скажет свое обычное в таких случаях: «Ну что, с возвращением, курсант Лигум!.. Это называется — редька да говно не видалися давно!», и ты в сотый раз улыбнешься сквозь комок в горле этой грубоватой шуточке, и напряжение отпустит каждую клеточку твоего организма, сведенную судорогой, и только тогда до тебя дойдет наконец: ты — дома, и ничего из того, что тебе привиделось, на самом деле не происходило!..

Нет, хардер Лигум, сказал он сам себе. Это было бы слишком просто. А ты больше всего должен бояться самых простых решений. Поэтому прекрати думать о всякой ерунде и вернись к насущным делам.

А самым насущным сейчас было обеспечить преемственность власти в Клевезале.

Лигум не сомневался в том, что учитель Лингайтис стал жертвой Супероба, раз тот воспользовался обличием врио мэра в целях маскировки.

«КТО ВОЗГЛАВЛЯЕТ ГОРОДСКОЙ СОВЕТ», запросил он свой компкард — и вскоре выслушал подсказку, как явственный внутренний голос: «Бальцанова Куста Людвиговна, сорок лет». «АДРЕС?», спросил Лигум. И зашагал в поисках указанного номера домика.

Проходя по центральной «улице», хардер вновь наткнулся взглядом на амбуланцию, утонувшую в высокой траве по самое брюхо, даже шасси не было видно. Инфирмьеры уже не спали. Они приводили себя в порядок: один брился, глядясь в зеркальце кабины, другой гремел чем-то в кузове, откуда доносились мощные запахи свежеприготовленного кофе и горячих гренок.

Лигум решительно свернул с тротуара в траву.

— Доброе утро, — вежливо сказал он сквозь приспущенное стекло в дверце бреющемуся типу. Тот покосился на юношу, но ничего не сказал. Глаз у него был с похмелья мутным и негостеприимным. — Как ваши дела?

— Если ты на обследование, — сказал бреющийся инфирмьер, — так еще рано. Сам видишь, мы еще не завтракали даже… Приходи к восьми, понял?

Голос у него был под стать глазу: такой же мутный и хмурый.

Из грузового отсека спрыгнул второй инфирмьер и нетвердой походкой подошел к кабине со стороны Лигума.

— Что он хочет? — спросил он у своего коллеги так, словно Лигум был глухим, причем будто бы это было видно за версту.

— Я хочу узнать, — мирно сказал Лигум, — много ли человек уже прошли у вас обследование?

— Много — не много, тебе-то что? — проворчал тип из кабины. — Сказано тебе, к восьми — значит, к восьми и приходи!..

— Подожди-ка, Пит, — с внезапным подозрением перебил его второй инфирмьер. — А кто ты такой, парень, что задаешь нам подобные вопросы?

Лигум молча продемонстрировал инфирмьерам Знак. Те несколько секунд пялились на него, а потом в один голос с досадой выругались.

— Теперь, когда вам ясно, что мной движет не праздное любопытство, ответьте на мой вопрос, — ровным голосом предложил инфирмьерам Лигум. — Так скольких вы уже проверили?

— Пятьсот двадцать три, — нехотя пробурчал Пит. О своей бритве он забыл напрочь.

— Почти тридцать процентов населения…

— Дайте мне список проверенных, — сказал Лигум.

По лицам обоих типов было видно, что они с большим бы удовольствием послали юнца-хардера с его просьбой куда подальше, но оба знали, что не имеют права не подчиниться ему. Пит слазил в машину, достал откуда-то из-за сиденья пластиковый рулон распечатки на стандартном принтере и вручил его Лигуму.

— Не идут, сволочи, — пожаловался Лигуму второй «эпидемиолог». — Хоть на аркане их тяни. В первый день — то есть позавчера — к машине очередь стояла, а вчера все меньше желающих было. К вечеру вообще ручеек иссяк!.. Может, их чем-нибудь заманить надо?

— Да брось ты, Тим, — сказал Пит, выключая бритву и вылезая из кабины. — Чем ты этих увальней заманишь, если они почти и не пьют?

— Ну вот что, ребята, — перебил своих собеседников хардер, просмотрев распечатку и кое-что шепнув в свой компкард. — Считайте свою миссию здесь законченной.

— Как это — законченной? — обалдело переспросил Тим. — Что ты несешь, братец? Мы же еще и половины местных не прогнали через анализатор!..

— Никакой аппаратурой вы киборга не выявите, — сообщил спокойно Лигум. — Готов поспорить, что при попытке просветить его рентгеном, снимок покажет наличие всех положенных человеку органов. Пробы крови и кожи тоже результатов могут не дать.

Не знаю, как ему это удается, но, в принципе, технически это возможно…

Поймите: главное — в том, что Супероб изначально задуман как идеальный диверсант, действующий среди людей. Значит, разработчики не могли не оснастить его приспособлениями, имитирующими человеческую физиологию…

— Ты так говоришь, коллега, словно сам разрабатывал этого электронного придурка!

— криво ухмыльнулся Пит. — Откуда ты всё это знаешь, умник?

— Да есть тут кое-какие факты в пользу подобных соображений, — сказал хардер. — Во-первых, пока вы тут видели десятый сон, я имел честь лично познакомиться с нашим врагом…

— И что? — с неподдельным интересом в один голос осведомились инфирмьеры.

— Как видите — ничего, — сказал Лигум. — Мы слегка размялись, а потом он скрылся…

— Эх ты, — с укором изрек Тим, — а еще хардер!.. Значит, и на старуху бывает проруха! А во-вторых?..

— А во-вторых, — медленно сказал Лигум, наблюдая, как вытягиваются при каждом его слове физиономии «инфирмьеров», — Супероб в человеческом облике уже познакомился и с вами… Есть у него такая способность — выдавать себя за человека, причем так, что комар носа не подточит…

— Что ты имеешь в виду?

— В списке тех, кто прошел у вас проверку, — охотно пояснил хардер, — значится некто по фамилии Тондий…

— Правильно, — недоуменно перебил Лигума Тим, — я его хорошо запомнил!.. Длинный такой, как жердь, дядька с вислыми усами, а запомнил я его, потому что он нам анекдоты один смешнее другого травил!.. Между прочим, у него с анализами всё тип-топ было!

— Ну вот, пожалуйста, — сказал Лигум. — А по данным мэрии Эразм Тондий бесследно исчез за двенадцать часов до вашего так называемого обследования. Что же, по-вашему, он отсиживался где-то, чтобы потом явиться к вам на обследование и затем опять пропасть до тех пор, пока его тело не обнаружат в канаве? Не-ет, не Тондий это был, совсем не Тондий!..

Наступила короткая пауза, в ходе которой оба собеседника Лигума явно были не способны к какой бы то ни было речевой деятельности.

— Ну ладно, — придя в себя, сказал Пит, разглядывая недоверчиво хардера в упор.

— Предположим, мы тебе поверим, а дальше что? Что, я спрашиваю, нам здесь тогда делать? А? И погладит ли нас по головке начальство, если мы вернемся к своим не солоно хлебавши?

Лигум добросовестно задумался.

— А как вы прибыли сюда? — спросил он. — Официально?

Пит с презрением сплюнул:

— Да ты что, парень, разве местная общественность выдержала бы известие о том, что на острове околачивается киборг столетней давности? Пришлось вот вкручивать им мозги насчет эпидемии… И Тим прав, никуда мы отсюда без приказа уйти не можем.

— Как хотите, — вздохнул Лигум. — Только считаю своим долгом предупредить, чтобы в случае чего вы не путались у меня под ногами.

Он повернулся и, не дожидаясь реакции «инфирмьеров», двинулся обратно к тротуару. Из кузова вдруг завоняло паленым, и Пит с приглушенным восклицанием ринулся спасать гренки.

В семь тридцать Лигум подошел к домику председателя — разумеется, тоже врио — городского совета Кусты Бальцановой. Он находился почти на самой окраине городка. Крыша его была тонирована в ядовито-желтый цвет. Мимо домика проходила дорожка, которая вела к видневшейся на ближайшем холме церкви.

Хардер поднялся на низкое крылечко и поднял руку, собираясь нажать кнопку звонка, но дверь вдруг распахнулась, словно кто-то подглядывал за приближением Лигума изнутри, и на крыльцо, едва не столкнувшись с юношей, выскочил не кто иной, как Райтум Лингайтис.

Рука хардера машинально метнулась под мышку, но учитель явно не собирался швырять в Лигума вибронож или полосовать его очередями из спрятанного внутри туловища «веерника». Вместо этого он удивленно вскинул брови и протянул хардеру руку.

— Куда это вы запропастились вчера вечером? — невинно поинтересовался он.

… Одно из двух — либо Супероб надеется, что я не распознаю его в облике учителя, либо… либо вчера ночью он впервые изменил своей тактике и прикинулся тем, кого предварительно не убивал. Ладно, допустим, что это так — другого-то выхода у нас все равно нет…

Вслух Лигум вкратце описал учителю свои вчерашние похождения, опустив эпизод схватки с Суперобом в домике вдовы Паульзен. С каждой минутой он все больше осознавал, что отныне обречен подозревать в каждом из окружающих его людей киборга-мимикра. Оставалось одно: застать киборга врасплох. Или убивать всех подряд, без разбору. Не к этому ли выводу его подводил враг? Не этого ли он хотел от него добиться, принимая облик мирных жителей Клевезаля? Неужели он вообразил, что когда-нибудь хардер, потеряв надежду отделить зерна от плевел, сыграет ему на руку, пустившись уничтожать ни в чем не повинных людей? Не на это ли была ориентирована вся программа робота, заставлявшая его принимать обличие своих жертв?

— Что ж, ясно, — задумчиво проговорил Лингайтис, когда Лигум закончил свой скупой рассказ. — О ваших планах на сегодня не осмеливаюсь расспрашивать…

Прошу извинить, но я спешу. Через десять минут у меня в школе начинаются уроки.

— Что вы делали у Бальцановой?

— Она просила меня зайти, — сказал учитель, опустив голову. — У нее… есть кое-какие сомнения… В общем, это связано…

— … с моим появлением в Клевезале, — закончил за него Лигум. — Ладно, не буду вас больше задерживать.

Он мог бы беспрепятственно войти в домик — учитель оставил дверь открытой, но все-таки предварительно позвонил в звонок. Он и сам не мог бы объяснить себе, чем вызвана такая учтивость с его стороны. Просто было у него такое странное чувство, будто кто-то с испытующей усмешечкой разглядывает его через огромное увеличительное стекло…

У Кусты Людвиговны оказалась марширующая походка суперэнергичной женщины и напряженное лицо, закаленное непрерывными буднями. На ней был официальный деловой костюм с длинной юбкой прямоугольной формы. Видно было, что она не признает никаких украшений, кроме компкарда в виде кулона на титановой цепочке.

Узнав, кто такой Лигум, она тут же разогнала своих мужчин — мужа и сына, мальчика лет одиннадцати, причем и одного, и другого — к транспьютерным терминалам, только одного — в кабинет, а второго — в комнату для занятий на втором этаже, и лишь после этого изъявила желание выслушать «господина хардера».

Господин хардер был немногословен, и скупо поведал, что хотел бы получить кое-какую информацию о местном населении, каковой Куста Людвиговна, несомненно, в силу своего положения должна обладать, и особенно — о представительницах прекрасного пола, потому что, будучи сама женщиной…

— Во-первых, я вам не женщина, а исполняющая обязанности председателя городского совета, — прервала юношу Бальцанова. — А во-вторых, что именно вас интересует?

— Меня интересует, в частности, кто в городе лучше всех знает своих сограждан, — сказал Лигум. — Я имею в виду привычки, маленькие слабости, особые приметы соседей, знакомых, родственников…

— Зачем это вам? — прищурилась Бальцанова. — Вы уверены, что вам это понадобится?

— Уверен, — на всякий случай заверил ее юноша, хотя в глубине души был вовсе не так уверен в этом.

Он почему-то ожидал, что представитель нового пола «председателей городского совета» сейчас скажет, что лучше ее самой никто людей не может и не должен знать, но Куста Людвиговна сказала:

— Ну есть такой человек… Помощник нашего пастора. Зовут Яромира Такзей. — Судя по всему, для нее понятие женщины как такового вообще не существовало. — Конечно, у нее имеются свои недостатки… легкомысленность, например… болтливость… но в целом, она вполне достойна внимания. Разумеется, исключительно в том плане, который вы имели в виду…

Лигум поблагодарил и хотел было удалиться, но Бальцанова цепко ухватила его за рукав комбинезона.

— А теперь моя очередь, господин хардер, — объявила она тоном, не терпящим никаких пререканий. — Что, по-вашему, я как председатель городского совета должна сообщить горожанам по поводу всего происходящего в нашем городе?

— Вы слышали вчерашнюю трансляцию? — ответил вопросом на вопрос Лигум.

Куста Людвиговна подняла брови.

— Трансляцию? — удивленно повторила она. — Какую трансляцию?

После дополнительных расспросов выяснилось, что не только Бальцанова, но и другие граждане города Клевезаля (женщина быстренько связалась на этот счет с несколькими знакомыми) не слышали накануне никаких объявлений по принудительной трансляции от имени хардера. Объяснений этому могло быть масса, начиная от тривиальной неисправности линий связи, но Лигум мысленно сделал вывод, что это — дело рук Супероба. Киборг наверняка должен иметь системы создания помех для проводной и беспроводной связи. Только теперь хардер понял, чем объяснялось странное отсутствие реакции со стороны местных жителей на его попытку раскрыть им глаза на происходящее…

Делать было нечего, и он повторил свою вчерашнюю информацию в сокращенной версии.

Бальцанова слушала его внимательно, но потом резко встала и сказала:

— По-вашему, я как официальное лицо должна верить всей этой чепухе?

— Мне все равно, — не удержался от дерзости Лигум, — будете вы верить мне или нет. Мне поручено особо важное задание, и я буду выполнять его всеми доступными мне способами.

— Неужели там, наверху, — председатель горсовета возвела глаза к потолку, — готовы пожертвовать нашим городом, чтобы только избавиться от этой чудовищной химеры в виде какого-то бешеного киборга?!

— Что вы имеете в виду? — ошеломленно спросил хардер.

Выяснилось, что Бальцанова имела в виду то, что сказала, а именно — что, запустив в город его, хардера, вышестоящие власти отдали город на растерзание одержимого милитаристской манией маньяка, который ни перед чем не остановится, лишь бы уничтожить все население Клевезаля. По ее мнению, город стремятся превратить в полигон для испытания убийц-киборгов, и лично она как председатель городского совета не будет удивлена, если окажется, что потом, чтобы скрыть от всего остального человечества правду об этом, он, Лигум, просто-напросто взорвет атомную бомбу на островке!..

Надежды Лигума на понимание и поддержку со стороны представительного органа городской власти рушились на глазах. Он-то наивно полагал, что стоит ему рассказать людям правду и попросить у них помощи, как тотчас же найдутся десятки, сотни добровольцев, из которых вполне можно будет сформировать что-то вроде отряда самообороны — глядишь, и пригодится в борьбе против супермонстра!..

Да даже просто убедить каждого клевезальца в случае чего подать сигнал тревоги по компкардному каналу связи — и это многое бы значило!.. А такой реакции Бальцановой он не ожидал. Спорить и доказывать свою правоту было явно бесполезно. Приказать было можно, но будет ли толк от выполнения приказа из-под палки?..

Горечь вновь охватила Лигума, и он, сам не помня как, быстренько завершил зашедшую в тупик беседу с Бальцановой и выскочил за дверь. Через пятьдесят метров он отдышался и с помощью формулы аутотренинга восстановил былое хладнокровие. Ему было стыдно за свою вспышку. Эх ты, а еще хардер, повторил он про себя слова не то Пита, не то Тима.

Он почувствовал вдруг внезапное опустошение и, чтобы не упасть, был вынужден прислониться к большой липе, росшей рядом с дорожкой. Непослушными пальцами вытряхнул на ладонь электротаб и поспешно проглотил его. Когда круги в глазах прошли, Лигум собрался двинуться дальше, но тут кто-то нерешительно тронул его сзади за плечо.

Он обернулся. Перед ним стояла и восторженно глазела на него девчонка лет пятнадцати в майке и пестрых шортах.

— Это вы — хардер? — робко спросила она с таким восхищением в ярко-синих глазах, что Лигуму стало неловко — и за нее, и за себя.

— Нет, — сказал он. — Никакой я не хардер, вы ошиблись.

— А кто же вы тогда? — спросила девочка, начиная пунцоветь.

Лигум сделал огромные глаза и свирепое лицо.

— Я очень злой и опасный зве-ерь, — прорычал он страшным голосом. — Я питаюсь исключительно одинокими девочками. Я ем их без лука и без соли по десять штук за день!..

Девочка склонила голову к плечу.

— Не смешно, — строго сказала она. — И вам вовсе не идет дурачиться. Вам гораздо больше идет, когда вы серьезный и задумчивый. И еще когда вы смотрите на солнце или куда-то вдаль.

— Откуда ты знаешь, что мне идет смотреть куда-то вдаль? — удивился хардер, в свою очередь, начиная краснеть. — Ты что, подглядывала за мной утром?

— Я не хотела, — потупилась девочка. Волна соломенно-желтых волос тотчас упала ей на веснушчатое лицо, закрыв глаза подобно занавесу. Девочка откинула рукой волосы с лица и искоса взглянула на Лигума. — Просто я рано встаю, чтобы немного позаниматься аэробикой во дворе. А дом наш находится как раз рядом с причалом, и так получилось, что вы… что я…

Она окончательно смутилась и умолкла.

Лигум демонстративно взглянул на окошечко атомного хронометра, вмонтированного в наручный компкард. Было уже восемь сорок.

— Тебя как зовут-то? — машинально спросил он девочку.

— Лора.

— А почему ты не в школе?

— А мы не ходим в школу.

— А как же вы учитесь?

— Как, как… Вы что, с луны свалились? Все уже давно занимаются дома у терминала, а учитель только проверяет нас…

— Хорошо, тогда почему ты не у терминала?

— Послушайте, ну что вы ко мне пристали?! — вдруг вскричала возмущенно девочка.

— Мать проходу не дает, господин Лингайтис скоро плешь проест, а тут еще вы вот им на подмогу прибыли!.. Вы сами-то с охотой учились?

— О, да, конечно, — искренне сказал Лигум, но интонация получилась фальшивой, и Лора насмешливо сморщилась.

— Вот видите, — поучительно сказала она, — учиться никто не желает, а учить других все горазды!

Лигуму стало смешно.

— Послушай, твоя фамилия, случайно, не Мавраева? — осведомился он.

— Скажете тоже! Я бы, наверное, удавилась, если бы госпожа Альда моей не то что матерью — мачехой была!..

— А как тогда твоя фамилия?

— Э-э, а вот и не скажу! — Лора показала Лигуму язык. — Наверное, хотите донести на меня моим родителям, да? Что я в школу не хожу, и все такое, верно? Не выйдет!..

Она вдруг резко развернулась и умчалась в кусты. Движения у нее все еще были угловато-острыми, но в них уже начинал проглядывать округлый женственный контур.

«Годика через три, — подумал Лигум, — кому-то хорошая невеста достанется. — И тут же мысленно поправил себя: — Если она не станет на днях очередной жертвой Супероба, конечно».

Он засунул руки в карманы комбинезона и, насвистывая сквозь зубы, отправился дальше.

5

… Значит, так. Для начала надо попытаться обобщить всё, что нам стало известно о противнике, а потом уже наметить план дальнейших действий.

Итак, Супероб. Киборг, по милости кучки ученых очнувшийся от вековой спячки и кинувшийся исполнять замурованную в его электронном мозгу страшную, но, в сущности, очень простую программу — убивать и разрушать всех и вся вокруг, полагая весь мир расположением противника, а себя — этаким отважным лазутчиком.

«Все люди — враги», что-то знакомое название из старой классики… Впрочем, кто его знает, может быть, ничего подобного Супероб и не воображает себе, по той причине, что он вообще воображать не может?.. Что о нем было известно с самого начала? Да в общем-то, почти ничего. Его ведь никто и не искал специально, и на лабораторию, где он был разработан и создан в конце прошлого века, наткнулись совершенно случайно. Вулканологи-археологи, бес бы их побрал!.. Когда вулканическая порода, в свое время забаррикадировавшая входную шахту секретной военной лаборатории в толще горы, дала осадку, в возникшую пещеру отправилась, как это часто бывает, на свой собственный страх и риск, никого не предупредив, целая научная экспедиция из ближайшего сейсмоцентра. До сих пор остается загадкой, что же там, под землей, произошло и нечаянно ли кто-то из исследователей нажал роковую кнопку активации Супероба на покрытом толстым слоем песка и грязи пульте управления, или из глупого и детского желания посмотреть:

«А что из этого будет?»… А было нечто очень страшное. Это уже потом стало ясно, что киборг пролежал все это время в герметичном сейфе-контейнере из брони толщиной с руку и поэтому неплохо сохранился. «Ожив», ван-рипль искусственного происхождения расправился со своими первооткрывателями быстро и безжалостно.

Часть ученых он сжег плазмой на месте, а остальных догонял в узком подземном ходе и убивал чем только мог, включая и голыми руками, по одному. Крови потом там было — по колено… А потом киборг вырвался из подземелья на волю и приступил к выполнению заданной программы.

Дело осложнялось тем, что разработки, которые велись в лаборатории, были не просто секретными а исключительно секретными — и, видимо, именно поэтому от них не осталось никаких документов ни в государственных архивах, ни в самой лаборатории. По этой же причине на лаборатории, когда в результате извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем лавы, поставили крест, а к окончанию всеобщего разоружения про нее и вовсе забыли. Те, кто знал о Суперроботе, либо предпочел держать язык за зубами и унести тайну в могилу, либо попытался поведать миру об этом, но был вовремя отправлен на тот свет или публично осмеян и выпорот в назидание другим любителям сенсаций…

Пользуясь своими загадочными свойствами, Супероб сумел натворить много всяких гнусных дел, пока его пытались остановить и обезвредить старыми, испытанными способами. К тому же, вначале киборгу противостояли обычные милицейские формирования, кое-как собранные и наспех обученные: ведь от армий и прочих регулярных вооруженных сил человечество избавилось еще в середине пятидесятых…

И «ожившему» роботу понадобилось пройти почти двести миль по европейскому континенту, оставляяя за собой длинный кровавый след и обломки разрушений, чтобы правительство Объединенных Наций, наконец, спохватилось и вспомнило, что теперь вместо армий у человечества есть хардеры.

Тебе повезло — если можно назвать это везением. Еще никто не встречался лицом к лицу с этой машиной смерти. Во всяком случае, никто из живых… Ты же не просто видел Супероба вблизи, но и дрался с ним. Так что же ты можешь сказать о своем противнике, хардер?

… Он очень похож на человека. Более того, он неотличим от человека. Всё правильно, разработавшие его конструкторы наверняка ставили перед собой задачу создать такого киборга, который не выделялся бы среди людей: все-таки речь идет о диверсанте, предназначенном для тайных действий. Однако, это еще не всё.

Супероб не просто является копией человека, он способен копировать какого-нибудь конкретного человека. Но для этого ему надо иметь информацию об этом человеке, причем не только о его внешности, но и о характере, образе жизни, привычках, умственных способностях. Проанализировав всё это в очень короткий отрезок времени, андроид способен изменять свою внешность, подстраиваясь под избранный им персонаж. Неважно, как он это делает, главное — это мимикр, имитатор.

… Теперь становится понятным, каким образом Суперобу долгое время удавалось проскальзывать невидимкой сквозь заслоны и кордоны оцепления, уходить из самого безнадежного окружения и возникать то в одном, то в другом месте. Он просто-напросто в нужный момент копировал кого-то из тех, чей образ хранится в памяти его противника. Какой часовой отважится задержать и не подпустить к себе своего непосредственного командира, который даже во сне преследует его своими придирками? Какой ребенок убоится своего собственного отца и, наоборот, какой отец испугается своего дитяти?.. Кстати, это хорошо, что о способности Супероба к мимикрии до сих пор не догадался никто из штабных умников!.. Таких бы дров тогда наломали — только щепки бы летели! Потому что тому же часовому было бы предписано стрелять во всех без разбора, и «на всякий случай», из чрезмерной бдительности, люди бы принялись убивать друг друга…

… Понятно и то, почему, оказавшись в Клевезале, Супероб стал применять несколько иную тактику расправы с местным населением. Ввиду того, что данный населенный пункт мал по своим размерам, все здесь знают друг друга, было бы ошибкой просто начать убивать всех без разбора. Киборг поступил хитрее. Убив очередную жертву, он дезинтегрировал ее тело на молекулы и некоторое время напускал на себя ее облик, чтобы скрываться среди людей. Свидетелей убийства не было, и поэтому никто и не подозревал, что человека, роль которого играл киборг, уже нет в живых. Потом наступала очередь другого человека — и Супероб становился им, а того, кем он «был» до этого, клевезальцы начинали считать «исчезнувшим». И так длилась эта нескончаемая вереница «пропавших без вести» до тех пор, пока в городке не появился я. Вместо того, чтобы опрометчиво напасть на меня сразу, киборг присмотрелся ко мне, провел небольшую разведку в чьем-то облике, а когда я остался один — заманил меня в домик вдовы Паульзен, чтобы убить. Но когда у него ничего из этой затеи не вышло, он быстренько приспособился к изменившимся условиям. Теперь он знает, что, во-первых, хардера так просто не возьмешь, а значит убивать меня бессмысленно и опасно, а во-вторых, что мне известна его способность к мимикрии. Значит, в ближайшее время он должен изменить свою тактику. И здесь возможны несколько вариантов: либо он попытается сбежать с острова, либо… останется, чтобы докончить начатый геноцид в масштабах Клевезаля. Киборгу не должны быть присущи чувства, и если он здесь останется — а именно на это указывает его поведение — то вовсе не из желания отомстить мне за неудачу. Скорее всего, подчиняясь программе, он просто будет стремиться достичь стопроцентной победы. Те, кто создал эту дьявольскую тварь, вложили в нее убеждение, что успех может быть лишь полным. Если хоть одна боеспособная единица противника уцелеет, то в последующем именно она может нажать кнопку пуска — и тогда все действия Супероба окажутся напрасными… Что же он предпримет, если останется на острове? Скорее всего, постарается не допустить, чтобы меня поддержали горожане — в этом случае, облавой его могут просто загнать, как оборотня, а я, «неуничтожимый субъект», приду и нанесу решающий удар. Если у него неплохо развито аналитическое мышление, то он уже должен был осознать тот факт, что люди меня недолюбливают. Значит, будет всячески пытаться скомпрометировать меня в глазах местного населения, чтобы углубить и расширить наметившуюся трещину между мной и жителями городка. По принципу «разделяй и… убивай»… При этом он наверняка перейдет к открытому террору, рассчитывая, что в городке начнется паника, люди станут бояться друг друга (а больше всех — меня), и тогда легко будет перебить их поодиночке у меня под носом…

… Отсюда следует такой план оперативных мероприятий на ближайшее время.

Первое. Принять меры к тому, чтобы киборг не мог покинуть остров. Как ни печально, но это означает, что ни один из жителей Клевезаля не имеет права отныне воспользоваться транспортным средством в виде парома, чтобы добраться до берега Озера. А если кто-то и попытается это сделать, надо всеми силами и средствами помешать ему это сделать. Если же и это не удастся, а это ближе к истине, потому что, если робот захочет покинуть Клевезаль, он наверняка может пройти по дну Озера до берега — ведь дышать-то ему не надо!.. Придетсярекомендовать заслон-отрядам, блокирующим Озеро, открывать огонь по любому, кто появится на берегу…

Второе. Необходимо наладить действенный учет и своевременное оповещение населения о потерях, будь то убитые или без вести пропавшие. Хотя это будет трудно, но попытаться надо. Для этого ввести сменное суточное дежурство в мэрии, и организовать постоянную связь между дежурным и мной…

Ну, и третье. Поскольку киборг постарается всеми путями избегать повторного столкновения со мной, то придется мне самому искать его. Почти как ветра в поле… Если учесть, что мне противостоит машина, предназначенная для совершения диверсий «в тылу врага», то, значит, Супероб в первую очередь будет убивать не всех подряд, а тех, кто возглавляет органы власти, жизненно важные объекты и учреждения связи. Ведь не случайно же он начал свою подрывную деятельность на острове с убийства мэра, шерифа, начальника серверной станции, а вчера добрался и до вдовы Паульзен. Как говорили в одна тысяча девятьсот семнадцатом году большевики в России, сначала следует взять почту, телеграф, электростанцию, а уж затем — Зимний дворец!.. Следовательно, лучший способ действий для меня — это устроить засады и установить датчики обнаружения в непосредственной близости от вышеперечисленных ключевых объектов и субъектов. Но это мы оставим на ночь, потому что едва ли Мимикр полезет что-либо громить белым днем… Вот, кстати, еще одна загадка: почему он предпочитает действовать скрытно, убивая так, чтобы не было свидетелей? Опасается, что кто-нибудь в городке сможет оказать ему отпор? Но это смешно: с учетом его возможностей, Супероба, пожалуй, и заслон-отряд майора Пличко не остановит, со всем его вооружением и тяжелой артиллерией, если киборг рассвирепеет и ринется из окружения напролом! Неужели над ним так довлеет заложенная в его мозг программа, которая предписывает ему действовать исподтишка даже тогда, когда это неоправданно?..

Тут Лигум был вынужден прекратить свои, столь занимательные размышления. Не потому, что зашел в тупик. Просто он уже поднялся на вершину единственного в городке холма, где располагались владения отца Контуша.

Церковь была деревянной и смотрелась снаружи, как на старинной картинке.

Впрочем, уже потом вблизи Лигум разглядел, что для защиты от сырости и пожара доски были покрыты тонким слоем специального консервирующего пластика. Узорчатая чугунная калитка в заборе по всем правилам подделки под старину просто была обязана скрипеть, и хардер, толкнув ее от себя, с удовольствием убедился в этом.

Лигум не очень разбирался в церковно-религиозных обрядах, но, открывая дверь в церковь, был уверен, что его взору сейчас предстанет душный темный зал с закопченными от пламени факелов и свечей стенами и равнодушно-злобными ликами святых, взирающими сверху на неистово молящуюся толпу. А отец Андерс должен размахивать над согбенными спинами верующих дымящимся вонючим… (как называется эта штука?.. впрочем, неважно)… и зычным басом то и дело провозглашать:

«Помолимся, дети мои, за спасение душ невинных, загубленных исчадием ада!»…

Лигум вошел и невольно остановился. Никаких мрачных интерьеров и исступленных фанатиков он не увидел. В церкви было светло, чисто и современно. Как в какой-нибудь интервильской дискотеке. Ковровая дорожка вела по проходу между аккуратными скамьями с высокими спинками к сооружению, напоминающему кабину диск-жокея. Возле стен в красивых позолоченных подсвечниках горели изящные, душистые свечи. Впрочем, их было немного. Как и людей. Лишь слева, у стены, преклонив колени перед портретом, изображающим респектабельного, полного величавого достоинства господина, беззвучно шевелил губами, словно подсчитывая сумму своих налогов, белокурый молодой мужчина в легком светлом костюме, а почти в центре зала на краю скамьи, откинув голову назад и сложив руки на груди, размышлял о чем-то строгий старик, одетый так аккуратно и тщательно, будто прямо отсюда собирался отправиться на дипломатический прием.

— Вы к кому, молодой человек: ко мне или к Богу? — услышал он позади себя женский голос.

Обернувшись, хардер увидел полненькую женщину средних лет, одетую не совсем обычно. Прямо поверх роскошного брючного костюма на ней красовался замызганный передник типа кухонного, а на ногах были протертые почти до дыр домашние шлепанцы. В одной руке у женщины была малярная кисть, пахнущая свежей краской, а во второй дымилась сигарета.

— Не угадали, — сказал Лигум. — Я ищу Яромиру Такзей.

— И зачем это она вам понадобилась? — осведомилась женщина, затушив окурок о рукоятку кисти и аккуратно убрав его в карман передника. — Вы, я вижу, тот самый хардер, который прибыл к нам вчера? Сколько вам лет, юноша? Вы так молоды, что я ни за что бы не поверила, если бы мне сказали, что вы способны убивать!..

— Извините, — сказал Лигум, — но если вы не знаете, где я могу найти госпожу Такзей, то я, с вашего разрешения, пойду. Понимаете, у меня очень мало времени.

— Понимаю, — откликнулась толстушка и с веселым любопытством бесцеремонно оглядела хардера с ног до головы. — Только госпожу Такзей вы уже нашли, потому что это я. Кстати, можете называть меня просто Ярой. Как будто мы с вами старые друзья, понятно? У вас есть подружка? Или хардеры вообще не имеют права любить?

Неужели вы даже ни разу не были в постели ни с одной женщиной?

Лигум внимательно посмотрел на женщину. Судя по всему, она считала, что, во-первых, в общении между незнакомыми людьми нет ничего противоеестественного, а во-вторых — что в любом акте человеческого общении нет и не может быть никаких запретных тем. Этакая напористая непосредственность, граничащая с хамством.

— Я бы хотел с вами поговорить, — сказал Лигум вслух, стараясь избегать каких-либо обращений к своей собеседнице.

— Так в чем дело? Говорите!.. Только давайте сначала присядем, а то я с утра сегодня на ногах да ногах. Затеяла небольшой ремонт в притворе, — пояснила она так, словно хардер обязан был знать, что такое «притвор». — Больше-то некому, пастор, как обычно, шатается где-то, да и не станет он руки свои марать о грязное дело… Вот и приходится самой красить. Да вы садитесь, не стесняйтесь, — подбодрила она замявшегося юношу и, перехватив его взгляд на белокурого мужчину и строгого старикана, добавила:

— Да этих можете не опасаться. Абсолютно безвредны… в том плане, что не любопытны. Молодой, — это Рай Артес, заведующий местным Информаторием. В Бога не верует, это он просто напускает на себя вид заядлого верующего. Ну как он может в Бога веровать, если по ночам всякой чепухой занимается?

— Простите? — не понял Лигум. — Какой чепухой?

— Да мистикой всякой… гадание, вызывание духов… заклинания разные по древним книгам… Ерундой, в общем, и ересью! Пастор уж не раз этому Артесу говорил:

«Выкинь из своей башки всякую чушь!» — а он хоть бы хны!..

— Ну а старик? — осторожно полюбопытствовал Лигум.

— О, это наша ходячая достопримечательность. Папаша Вальдберг, а имечко у него — ни за что не угадаете. Атом! Представляете? В молодости очень активно занимался политикой. Он же из этих… из Второго Поколения Рубежа. Их сейчас совсем мало осталось, вымирают потихоньку. В прошлом году даже какой-то историк к нашему Атому приезжал, все расспрашивал его о событиях семидесятилетней давности. А по части веры папаша Вальдберг — истинный ортодокс! Только водится за ним одна странность… Не молится совсем. Представляете? Придет вот так, каждый день в одно и то же время — они, «рубежники», наверное, все такими педантами были — и сидит как истукан. О чем думает, никто не ведает, но вряд ли молится — слишком горд, чтобы что-то у Бога просить… Так я все-таки не поняла… Вы сами в Бога-то веруете или как?

Лигуму захотелось заткнуть уши, чтобы избежать переполнения мозга болтовней госпожи Такзей. Но он мысленно произнес самую успокоительную формулу аутотренинга, которую только знал, и спросил:

— Скажите, а вы давно в церкви работаете?

— Всю жизнь! — засмеялась Яра. — Сколько себя помню, папаша меня с собой брал.

Он тоже здесь прислуживал, а помер — я на его место пришла… Работы здесь немного, сейчас немногие посещают храмы. Даже те, кто верует. Предпочитают дома сидеть. Вы вот обратили внимание, что у нас на улице народа не видать даже днем?

А знаете, почему?.. Потому что больше половины работают на дому, здесь же почти что одни творческие работники проживают. Место тихое, уединенное, а с помощью компьютера они результаты своего труда переправляют на Большую Землю не выходя из дома. Такие и Богу-то молятся по компьютеру, прости Господи!..

— Значит, вы многих знаете в городке? — невозмутимо продолжал расспрашивать болтливую простушку Лигум.

— Ну, есть за мной такой грех, а дальше что?..

— Мне необходима ваша помощь. Понимаете, в городке скрывается опасный киборг.

Именно он убивает людей, не оставляя от них и следа. Есть все основания полагать, что действует он в обличии одного из ваших сограждан, и пока что не существует научных методов, позволяющих обнаружить андроида… Так вот, я прошу вас обратить внимание на всех тех, кто будет в ближайшее время попадаться вам на глаза. Только вы сможете распознать какие-то аномалии в поведении хорошо знакомых вам людей — а аномалии эти обязательно будут, ведь даже суперробот не в состоянии до мелочей копировать человека. И если что-то привлечет ваше внимание, я прошу вас немедленно сообщить об этом мне. Вот номер моего канала экстренной связи. — Хардер протянул Яре заранее приготовленную головизитку. — Договорились?

Он ожидал водопада слов и потока эмоций, но Такзей, опустив голову, вдруг задумчиво притихла.

— Вас что-то тревожит? — спросил у нее Лигум. — Или вы не согласны?

— Как я могу быть не согласна? — вскинула она на него свои синие глаза. — Будто вы и сами не знаете, что никто не имеет права отказать вам в помощи и содействии!.. Нет, дело не в этом. Я с удовольствием помогла бы вам, но мне… страшно! — Она передернула плечами, будто в зале было холодно. — Предположим, я укажу вам пальцем на кого-то из тех, кто приходит в церковь причаститься, вы примчитесь и… И тогда вы убьете его, хардер?

На этот вопрос невозможно было ответить ложью.

— Возможно. — сказал хардер. — Но убивать я буду не человека, а того кибернетического дьявола, который выдает себя за него.

— А вы так уверены в том, что сможете отделить, как говорит отец Андерс, агнцев от козлищ?.. Вы уверены, что сумеете убить человека, живого, мыслящего человека только потому, что вам показалось в нем нечто неестественное? Да каждый из нас бывает таким неестественным, что его не только за робота — за ходячий труп можно принять!.. Да, конечно, я знаю, что вам позволено многое, а во время выполнения задания — чуть ли не все. Но ведь есть такие вещи, которые не позволены никому, кроме Господа Бога! Вот скажите мне, сколько человек вы уже убили в своей жизни?

Троих? Десятерых? Или счет идет на десятки, сотни?..

Лигум потрясенно молчал. Эта внешне никчемная и беспардонная болтунья каким-то образом сумела проникнуть в самую сокровенную часть его души и откопать там то, что неоднократно мучало и его самого во время приступов самоанализа.

Он с трудом разлепил сухие, пылающие губы и с трудом выговорил:

— Я буду очень рад, если вы откликнетесь на мою просьбу.

Встал и, не оглядываясь, двинулся к выходу.

7

Дорога в городок проходила мимо Траурной Стены. Ее блестящий черный глянец был виден издалека. Не зная сам, зачем, Лигум свернул с дороги и направился к Стене.

Подойдя поближе, он медленно пошел вдоль Стены по песчаной дорожке, рассеянно читая фамилии тех, чей прах был замурован в крошечных ячейках из титановой стали. В городах протяженность Траурных Стен достигала нескольких сотен метров.

Здесь же Стена была пока еще короткой. Дойдя примерно до ее середины, Лигум резко остановился. Под одной из ячеек было выгравировано: «Хардер Лигум». Юноша нахмурился. Изучил ячейку, приблизив лицо к гладкой поверхности. Теперь ему было видно, что надпись была нанесена на сталь совсем недавно, причем поверх старой, предварительно стертой таблички, хотя без специальных режущих инструментов сделать это было бы не так-то просто… Оказывается, и киборгам доступно стремление издеваться над своим противником!..

Лигум подавил желание вытащить из кобуры свой «зевс» и оглядеться по сторонам.

Ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Вместо этого он сделал вид, будто глубокомысленно изучает подписи под ячейками. В зеркальном глянце Стены отчетливо просматривались редкие кустики позади него. Из-за одного из кустиков что-то на миг показалось и тут же пропало. Лигум с облегчением вздохнул.

— Почему ты за мной следишь, Лора? — громко осведомился он, продолжая изучать поверхность Стены.

Кусты смущенно молчали.

— Может быть, ты хочешь посмотреть, как я убиваю людей? — строго вопросил хардер. — Вам что, задали в школе сочинение на тему «Мой любимый герой», и ты решила написать обо мне? Такой, дескать, славный парень этот убийца? Так, что ли?

Кусты наконец раздвинулись, и из них выпуталась девочка с покрасневшим до томатного оттенка лицом. На лбу у нее красовалась свежая царапина.

— Ага, — с удовлетворением констатировал Лигум. — Рад, что мое зрение меня еще не подводит… Мне, конечно, очень приятно ваше пристальное внимание к моей отвратительной персоне, госпожа Лора, но все-таки, чту заставляет вас тратить на хождение за мной по пятам ваше драгоценное время? Хотите набрать как можно больше компромата и опубликовать разоблачительную статью о негодяях-хардерах?

Девочка еще больше покраснела, но с вызовом произнесла:

— Какой же вы глупый! А еще взрослый!.. Да вовсе я за вами не слежу, нужны вы мне даром! Просто шла случайно, а тут вдруг вы стоите!..

— Ладно, ладно, — с пониманием прищурился Лигум. — Влюбились вы в меня, что ли, госпожа?

Это уже, по мнению несчастной, было слишком. Фыркнув, она резко повернулась и скрылась в кустах. Количество царапин на ее лице и голых руках наверняка при этом сразу утроилось.

Стареешь, мысленно сказал себе Лигум. Тебе уже начинают поклоняться, как памятнику… Впрочем, фальшивишь, хардер, и сам это знаешь. Ведь тебе же приятно, что хоть кто-нибудь считает тебя своим кумиром. «Такой славный убийца», повторил он и покачал головой. Сам того не подозревая, ты попал в точку, старина. Вот точное определение для всех нас, хардеров… Можно сколько угодно оправдывать свои действия объективной необходимостью и интересами всего человечества, но в душе ты всегда будешь осознавать себя убийцей. Наверное, раньше подобные чувства испытывали палачи…

Он связался с мэрией и запросил справку о последних происшествиях. По словам дежурного, которого звали Дор Шигин, ничего особенного за последние шесть часов не случилось. «А не особенного?», хмуро осведомился Лигум. «Да так, ерунда всякая!..» — «Например?» — «Да не стоит обращать внимания на всякую чепуху!» — «Ну а все-таки?..» — «Кен Левендорский жалобу на вас в городской совет накатал.

Якобы вы превышаете свои полномочия, грубо нарушаете свободу и права личности, и прочее в таком же духе.» — «Но я не знаю никакого Левендорского. Кто это?» — «Да есть тут у нас один. По профессии — философ, а по характеру — неприятный тип.

Живет в номере триста двадцать пять с одиннадцатилетним сынишкой — из-за мальца, кстати, весь сыр-бор у вас с ним и загорелся… Может, вы просто не придали значения, а Кен раздувает скандал?» — «А в чем, собственно, он меня обвиняет?» — «Будто вы воспрепятствовали его сыну смотреть стереовизор и при этом… гм… слегка повредили аппарат.» — «Ладно, разберемся. Вот что, соберите-ка мне членов городского совета в мэрию к пятнадцати часам. Транслятор работает?» — «Работает». — «Ну и отлично». — «Что, всех-всех собрать?» — «Разумеется, силой никого приводить не надо. Объявите сбор, а там посмотрим. Отбой.».

Лигум запросил у Географа кратчайший маршрут к дому триста семнадцать и стал продираться сквозь заросли винограда.

… Что за бред с этой жалобой? Начинается массовое сумасшествие на почве постоянного страха? Так ведь, вроде бы, никто из местных не воспринимает всерьез мои попытки довести до них правду о Суперобе… Или этот силиконовый боец невидимого фронта, против которого я воюю, начинает проводить в жизнь ту комбинацию, о которой я уже думал, чтобы вбить клин между мной и населением городка?.. Господи, как же заросло у них здесь все!.. Интересно, почему?.. Не потому ли, что, как говорила Яра Такзей, большинство сидит дома за транспьютерами и дальше своего крыльца не выходит? Если так, то вот она, будущая угроза прогрессу: превращение людей в малоподвижные, заточенные в четырех стенах жилищ существа, общающиеся между собой лишь по средствам связи. Не надо будет ходить никуда на работу — достаточно выполнять необходимые операции с помощью роботов и дистанционных пультов управления из дома. Не надо будет посещать магазины, театры и дискотеки — и хлеб, и зрелища будут доставляться на дом.

Наверное, и знакомиться с девушками тогда будут тоже с помощью компьютеров…

Тут Лигум замер в позе охотничьей собаки с поднятой ногой, потому что до его слуха отчетливо донеслись звуки выстрелов. Насколько он мог судить, речь шла о старинном огнестрельном оружии. Что-нибудь вроде спаренного карабина семьдесят восьмого калибра, способного оставить дырку размером с кулак в груди человека.

Кто-то бойко палил совсем рядом. В том самом триста семнадцатом доме, куда направлялся хардер. Но ведь там были философ-жалобщик и его сынишка!..

В следующий миг, забыв осторожность и все тактические приемы, Лигум перепрыгнул через невысокий заборчик и понесся, круша могучую крапиву, на звуки выстрелов.

На этот раз стреляли уже из автоматического пистолета, и было отчетливо слышно, как пули с визгом рикошетят от каменных стен и уносятся куда-то за горизонт.

Хардер одним прыжком взлетел на террасу и, выхватывая на бегу свой разрядник, влетел ногами вперед в открытое окно домика Левендорского, заранее готовясь к тому, что сейчас придется туго. В том числе и к возможной смерти…

И лишь оказавшись в комнате, откуда раздавались звуки отчаянной стрельбы, Лигум сообразил, в чем было дело. Дело было в том, что мальчик лет одиннадцати, сидя на коврике на полу, с увлечением смотрел по голопроектору, включенному на полную громкость, боевик, шумно прославившийся в конце ХХ века и до сих пор пользовавшийся спросом среди юношества и подростков, за неимением современных фильмов подобного рода. Хардер забыл название фильма, но смутно припоминал по курсантским временам, что в первой серии киборг, прибывший из будущего, почему-то гоняется за какой-то женщиной, а во второй — наоборот, пытается спасти ее и ее сынишку от кровожадных посягательств робота более совершенной модели.

Сюжет этот вызывал аналогию с тем, что происходило сейчас, да и изображенный в боевике суперандроид был по многим параметрам подозрительно похож на Мимикра, только тот явился в Клевезаль не из будущего, а из прошлого…

В комнате, превращенной проектором в голозал, не обнаруживалось никакого беспорядка и никаких разрушений, которые, несомненно, должны были бы возникнуть при длительной пальбе из всех видов огнестрельного оружия. Здесь стояли диван и несколько кресел, а столик был, очевидно, в данный момент спрятан в стене. На стенах были развешаны старомодные видеограммы: прибой, беззвучно катящий серые, тяжелые валы на скалистый берег… улыбающаяся красивая женщина, идущая по аллее парка прямо на камеру и то и дело поправляющая волосы, которые разлетаются подобно солнечным лучам во все стороны от сильного ветра… Впрочем, кое-какой непорядок все-таки имелся: в углу, на ажурной подставке, красовался обугленный стеревиозор…

Возможно, если бы хардер не успел вовремя спрятать в кобуру свой «зевс», то мальчик уделил бы его появлению больше внимания, а теперь он лишь покосился на него сердито, но продолжал смотреть фильм. Убавить громкость он даже и не подумал.

— Ты здесь живешь? — спросил вкрадчиво Лигум. — Как тебя зовут?

Ноль эмоций. «…Послушайте, мэм, этот андроид прибыл сюда, чтобы убить вас и вашего сына.» — «А что, если мы уедем отсюда куда-нибудь?» — «Бесполезно, мэм.

Этот робот отыщет вас повсюду. Он достанет вас даже под землей…»

— Между прочим, когда взрослые обращаются к тебе, надо отвечать, — назидательным тоном, противным самому себе, заметил хардер. Он украдкой сунул в рот очередной супертаб и опустился на корточки рядом с мальчиком. — Ты один дома?

Мальчик опять покосился на юношу и сердито вздохнул.

— Ну так что, будем говорить или к тебе применить допрос третьей степени? — строго осведомился хардер.

Это подействовало.

— А что это такое? — поинтересовался мальчик, неохотно убавляя звук проектора.

— Третья степень допроса означает применение пыток и физических истязаний к допрашиваемому, который в это время кричит во все горло и пачкает бетонный пол кровью, — пояснил Лигум. — Ну, так как насчет твоего имени?..

Мальчик скупо улыбнулся. Начало знакомства явно показалось ему многообещающим.

— Меня зовут Рил, — сообщил он. — Мой папа — философ Кен Левендорский. Слышали про него?

Лигум замялся.

— Что, и «Концепцию виртуализма» не читали? — спросил мальчик.

— Нет, — чистосердечно признался Лигум.

— Ну ясно! — с презрением процедил Рил. — Откуда вам слышать про разных там философов!.. Вы же — специалист совсем другого профиля. Вы у нас специализируетесь на подавлении свободы воли ближних, не так ли?

— Ты это про что? — спросил Лигум, ошеломленный язвительной иронией, прозвучавшей в голосе мальчика. — Разъясни-ка!..

Рил охотно разъяснил. Не далее, как минут сорок назад он сидел здесь и смотрел по стерео первую часть «Терминатора». Вдруг дверь распахнулась и в комнату вломился человек в бронекомбинезоне, который без лишних слов заорал нечто в том смысле, что никто не имеет права смотреть без его разрешения гнусные допотопные фильмы, да еще включать проектор на такую громкость… На что Рил резонно заметил, что каждая личность обладает свободой воли, а тем более в стенах своего жилища. Уж чего-чего, а из трудов своего отца он кое-что почерпнул — любил ставить в тупик особо неприятных школьных учителей… Тогда человек в комбинезоне взял его двумя пальцами за шиворот рубашки, без особого усилия поднял в воздух, как набедокурившего кутенка, подержал в этом положении, а затем так же легко отшвырнул в сторону — хорошо, что в этой стороне оказался диван…

Потом незваный гость шагнул к стереовизору и нацелил на него указательный палец, словно ствол пистолета. Стереовизор тут же мигнул и сдох, и из него повалил ядовитый дым, который, впрочем, вскоре рассеялся. После чего человек в комбинезоне развернулся на каблуках и мгновенно покинул комнату. Быстрота его движений была такой, словно он испарился… Отец мальчика, который работал в своем кабинете, даже не успел дойти до комнаты Рила. Хорошо еще, что голопроектор был в запасе, а то Рилу так и не удалось бы досмотреть похождения терминаторов…

После этого Рил сделал паузу, явно дожидаясь наводящего вопроса Лигума, но, поскольку его не последовало, то сказал:

— Этим человеком были вы, господин Лигум!

Юноша прикрыл на миг глаза. Все было ясно, как дважды два. После разведки боем Супероб предпочел разыграть позиционную войну с уловками, коварными маневрами и введением в заблуждение местного населения.

— А откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил потом он.

— Да вы же сами тогда сказали: так и так, мол, я, Даниэль Лигум, не люблю, когда у меня под носом смотрят всякую… и так далее. Вы что, действительно ничего не помните или только притворяетесь? Да вы не стесняйтесь, если что. К примеру, если вам вдруг стало стыдно и вы решили таким образом как бы загладить свою вину, так не надо ничего такого… Не лучше ли сказать все напрямик?

А вот это уже ни в какие рамки не лезло. Лигум мысленно сосчитал, сколько в мире людей знают его второе имя. Таковых было три: начальник академии Хардеров, потому что это он дал Лигуму это имя; его личный Наставник — потому что он обращался к нему так, когда хотел похвалить его за что-то; и, наконец, он сам…

Киборг наглядно демонстрировал, как глубоко он способен проникать в подсознание людей.

— А ты, оказывается, не так-то прост, братец, — сказал Лигум.

Мальчик тут же просиял.

— Вы тоже не из простейших, — сообщил он. — Кстати, как это так ловко у вас получилось оторвать меня от пола, а? Может, продемонстрируете?

— Давай лучше я тебе другой приемчик покажу, — предложил хардер. — Вот, например, бей меня кулаком в лицо…

Через минуту боевик был напрочь забыт, а кое-какая мебель оказалась сдвинутой с места. Хорошо еще, что в комнате не имелось ничего драгоценного и хрупкого, кроме большого аквариума, который Лигум и Рил успешно разбили на третьей минуте демонстрации приемов боевых единоборств.

— Так-так, — раздался за спиной Лигума чей-то ледяной голос. — Значит, стереоаппаратуры вам показалось мало, господин хардер, раз вы вернулись, чтобы разгромить в доме — в моем доме — всё, что только можно?.. Рил, а ты почему не зовешь меня на помощь?

В дверях комнаты стоял высокий сухопарый человек сорока с лишним лет с седыми висками и рыбьими глазами. На лице его блуждала сухая усмешка. На шее человека были кое-как нацеплены вирт-очки, а на правой руке красовалась перчатка-джойстик — видно, стеклянный взрыв аквариума отвлек Левендорского от работы.

— Прошу прощения, — пробормотал Лигум, стараясь не глядеть человеку в глаза. — Но я…

— Па, мы с Даниэлем уже сняли все вопросы, — по-взрослому сообщил отцу Рил. — Он уже всё осознал и… давай мы заберем нашу жалобу обратно.

— Да? — осклабился философ. — А стереовизор?.. Ты зря надеешься, Рил, что я буду каждый день покупать для тебя столь дорогостоящие вещи!.. — Он поднял указательный палец джойстик-перчатки и продекламировал, явно цитируя кого-то: — «Люди покупают не вещи — образ жизни!»… Разве можно ежедневно менять образ жизни, малыш?

— Простите, — повторил Лигум. — Я… я возмещу вам неумышленно причиненный мной ущерб. Но только потом… Сейчас у меня слишком много дел.

— Я вижу, — с холодной иронией сказал Кен Левендорский. — Только почему-то ваши дела сфокусированы на моем доме. Второе посещение за последний час… Странно. — Он с сомнением покачал головой. — Впрочем, на вашем примере наглядно можно демонстрировать мнимость великой миссии человечества. Почему-то люди, знаете ли, вбили себе в голову с самого начала, что они предназначены для чего-то великого и высокого во Вселенной. Аналогичным образом сложилось мнение, что вы, хардеры, изначально предназначены для того, чтобы обеспечивать продвижение человечества к идеалам добра и справедливости. Но вся ваша деятельность — я имею в виду не только вас лично — вот уже который год неизменно приводит к скверным последствиям: разбитые аквариумы… поломанные дома… гибель живых существ…

По большому счету, все люди подобны вам, хардерам, только масштаб разрушений, которые они чинят, намного более впечатляющи… Поневоле задаешь себе вопрос: а действительно ли существует эта самая великая миссия человеческого разума, или же он лишь обречен ускорять энтропию и приближение конца Вселенной?

— И как вы сами ответите на этот вопрос? — с интересом осведомился Лигум.

Рил сосредоточенно вылавливал из лужи на полу комнаты хватающих воздух ртом рыбок. Непонятно было, слушает он разговор взрослых или нет.

Левендорский усмехнулся одними губами.

— «Чтобы поставить правильно вопрос, надо знать большую часть ответа», — снова процитировал он. — Правда, сказал это не ученый философ, а писатель Роберт Шекли в двадцатом веке, но сказано очень точно и научно… Сейчас, конечно же, вы спросите, в чем я вижу смысл жизни. Почему-то все люди так устроены, что с врачами беседуют о болезнях, с автомобилистами — о машинах, а с философами — о смысле жизни. Будто этот смысл жизни объективно существует!..

— А по-вашему, нет? — спросил Лигум.

— Что ж, объясните мне, для чего существуете в мире лично вы, хардер. Только постарайтесь избежать всей этой гнилой публицистики о борьбе за добро и справедливость!..

— Пап! — с упреком произнес мальчик. — Ну, пап!..

— Иди погуляй, сынок, — рассеянно посоветовал философ. — Ну-с, молодой человек?

Было в его голосе столько превосходства и презрения, что Лигум впервые за последний год не сумел сдержаться. Чту надо сказать, он отлично представлял — уроки Наставника не прошли даром.

— До тех пор, пока существует человечество, оно будет неизбежно сталкиваться с экстремальными ситуациями: стихийными бедствиями, катастрофами, преступлениями, войнами и конфликтами не только на Земле, но и в иных мирах… Это значит, что, каким бы хорошим и добрым ни стал Человек вообще, всегда найдутся факторы, которые будут угрожать его безопасности. Именно поэтому, отказавшись от содержания регулярных армий, сообщество земных наций было вынуждено учредить специальный отряд хардеров, — начал юноша. — И лично мне плевать, как и против кого я сражаюсь! Для меня важнее другое — я нужен людям! Да, моя профессия чаще всего связана с грязью и кровью — чужой кровью, но поймите вы наконец: мы, хардеры, такие, какими вы хотите нас видеть! Простите за сравнение, но иногда вы, люди, напоминаете мне римлян, глазеющих в цирке на то, как гладиаторы-смертники сражаются с дикими зверями и друг с другом. Вы так презираете этих грязных бойцов, и вас тошнит от хладнокровно распоротых животов и раскроенных черепов, но они нужны вам, чтобы доставлять вам садистское наслаждение, потому что на фоне их, негодяев, вы можете любоваться собой: ах, какой я хороший, какой я славный! А убийца, по-вашему, славным быть не может!..

В этом месте Лигум с горечью осознал, что слишком далеко зашел в своем монологе и что перебарщивает в пылу с обвинениями и сравнениями, но остановиться ему было очень трудно. Левендорский перебил его:

— А вы, конечно же, хотели бы, чтобы вас все любили и лелеяли, не так ли? Нет уж, дорогой мой, так в жизни не бывает!.. И потом, всё относительно. Да, вы, возможно, нужны, но нужны-то вы не всему человечеству, а кучке политиков и людям, обладающим реальной властью. А мне, например, вы совсем не нужны и никогда нужны не будете!..

Он резко повернулся и вышел из комнаты.

Взгляды Лигума и Левендорского-младшего встретились, и Рил с непонятной гордостью спросил:

— Хотите, я подарю вам что-нибудь из папиных книг? Почитаете, когда время будет… А иначе спорить с ним бесполезно!

— Нет, — сказал Лигум. — Не хочу.

Он уже повернулся, собираясь уходить, как вдруг Рил спросил его:

— Скажите, а как стать хардером?

Это было даже больно, потому что напоминало о том, чего стараешься не вспоминать. Однако Лигум все-таки превозмог себя.

— И не пытайся, малыш, — сказал он, не глядя на мальчика. — Хардерами не становятся — ими рождаются…

И это признание было не высокими словами-пустышками, а чистой правдой.

8

Солнце стояло высоко. Школьные занятия, наверное, уже закончились, потому что Лигуму то и дело попадались на глаза кучки детей. Они были заняты вовсе не беготней, прятками, лазанием по деревьям и потасовками, как делают дети во всем мире, когда у них выпадает хотя бы несколько минут свободы без контроля взрослых. Клевезальские дети о чем-то тихо беседовали, собравшись тесным кружком. Кое-кто из них, нахлобучив на лоб забрало вирт-шлема, сосредоточенно блуждал по виртуальному пространству, и до своих сверстников ему не было абсолютно никакого дела. Другие, закрыв глаза, самозабвенно отдавались прослушиванию турбозвучков, и Лигум сильно сомневался, что они слушают, скажем, лекцию по теории систем. Нет, судя по ритмичному притопыванию или качанию нижних конечностей владельцев турбозвучков, слушали они музыку, причем отнюдь не классику…

… Теперь понятно, откуда берутся в мире такие умненькие кены левендорские — начитанные, все знающие, вернее, думающие, что все знающие и умеющие. Прогресс человечества, конечно, хорош, но есть и у него свои отрыжки. Например, лишение детей нормального детства с его прелестями и радостями… Нет, одернул он самого себя, ты все-таки стареешь, Дан, раз начинаешь ворчать по поводу прогресса. С чего ты взял, что эти дети лишены радости? Может, им интереснее не носиться как угорелым, а заниматься самосовершенствованием и самовоспитанием?..

Тебя-то вот воспитывали заботливые Наставники и учителя, потому что хотели сделать из тебя супермена во всех отношениях, особенно — по части морального облика. И теперь ты способен разгрызть, как пустой орех, любую этическую задачку. Например, стуит ли оповещать местное население о способности Супероба к мимикрии? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд, потому что гласность — это хорошо, но, в соответствии с законами системологии, избыток информации так же вреден, как и ее нехватка. В последнем случае рождаются сплетни и слухи, а в первом — возможна неверная интерпретация фактов из-за неспособности выделить главное в потоке данных… Так и в нашем случае: если люди будут знать, что робот-убийца может «надеть» на себя внешность любого человека, что он обладает телепатическим блоком, то это, с одной стороны, заставит жителей Клевезаля постоянно быть начеку: ведь теперь любой, даже очень хорошо знакомый человек может оказаться на самом деле киборгом. С другой же стороны, это может привести к тому, что люди станут бояться друг друга, а история учит, что всякая человекофобия ни к чему хорошему не приводит… Лично тебе, конечно, было бы выгодно, чтобы люди знали о том, чту их подстерегает, тогда у тебя было бы много союзников, но если из-за этого пострадают невинные люди, то это будет непростительной для тебя ошибкой…

Так ничего и не придумав, Лигум подошел к домику учителя Лингайтиса и поднялся на крылечко с резными перилами. На звонок никто не откликнулся, но потом хардер заметил, что входная дверь чуть приоткрыта, и вошел внутрь. В домике было чисто и уютно, чувствовалась женская рука. Отчетливо пахло выпечкой, видно, хозяйка занималась на кухне стряпней. Где-то еле слышно играла музыка. Мир и спокойствие царили в доме, но никого из хозяев не было видно.

— Есть здесь кто живой? — шутливо осведомился громко хардер. — Райтум, вы дома?

Эй, хозяева, откликнитесь непрошеному гостю!..

Но никто и не думал ему откликаться или спешить навстречу. Недоброе предчувствие пробежало юркой, холодной ящерицей по позвоночнику Лигума. На всякий случай вытащив разрядник из кобуры, он осторожно двинулся по коридору вглубь домика, прижимаясь спиной к прохладной стене из пенобетона.

В рабочем кабинете учителя, располагавшемся в конце коридора, было много всякой аппаратуры. Компы-серверы, радиомодемы и телефаксы виднелись повсюду. Посередине этого приборного изобилия высился массивный письменный стол с полкой для книг и дисков, за которым в кресле, сложив руки на груди и воззрившись укоризненно на Лигума, восседал врио мэра.

— Извините, Райтум, — сказал хардер, закрывая за собой дверь, — но я звонил, и мне никто не ответил, а дверь была открыта, и я вошел…

И тут он заметил, что продолжать объяснения бесполезно, потому что учитель его явно не слушал. Взгляд его был слишком пристальным, но смотрел он не на юношу, а куда-то в пространство. Лигум подошел к столу и увидел всё.

Причина смерти Райтума Лингайтиса была очевидна, потому что весь живот и ноги у него были обильно испачканы кровью, будто он облился жидким вареньем. Его убили ударом ножа в живот, и внутренности наполовину вывалились ему на колени. Зрелище было не для впечатлительных. Хорошо, что я первым его обнаружил, подумал хардер.

Он представил, как совсем недавно — кровь еще не успела свернуться — дверь кабинета, где работал учитель, открылась, и в комнату вошел Супероб в обличии того, кого Лингайтис хорошо знал. Обмен парой ничего не значащих фраз — чтобы выиграть время, необходимое для приближения на расстояние вытянутой руки, а затем — точный, почти хирургический ножевой удар в живот…

Но почему киборг так смело орудовал под носом у жены Лингайтиса?..

Не успев додумать эту мысль до конца, хардер выскочил из кабинета и бросился по коридору, бесцеремонно распахивая все двери и заглядывая в комнаты. О том, что Супероб может притаиться за одной из таких дверей в засаде, юноша уже и не думал. Он даже желал, чтобы киборг напал на него — тогда бы Лигум постарался уже не упустить его, даже если для этого потребовалось бы умереть тысячу раз!..

Ни в одной из комнат жены Лингайтиса не оказалось. Хардер нашел ее на кухне. Она лежала между холодильником и автоматической плитой. Голова ее была размозжена чем-то тяжелым. Скорее всего, молотком для отбивания мяса, который валялся тут же. Крови под женщиной успело натечь так много, что Лигум поскользнулся, войдя в кухню, и чуть не растянулся в кровавой луже.

Он аккуратно отключил из розетки включенную линию доставки товаров, оглядевшись, сдернул со стола скатерть и накрыл ею скорченную в крови хрупкую фигурку в домашнем переднике в красный горошек. Потом вернулся в кабинет, предварительно захватив из спальни простыню, чтобы проделать то же самое с телом учителя.

Сделав в какой-то момент неосторожное движение, он вляпался рукой в кровь и вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит сзади. Стараясь не подавать виду, он медленно-медленно достал из-под мышки испачканной в крови рукой разрядник и только потом резко повернулся.

В дверях кабинета стояла и остановившимися глазами смотрела на него девочка с пачкой комп-дисков под мышкой. Лицо ее было таким, что Лигум не сразу узнал в ней Лору.

— Лора, — сказал он тихо. — Тебе сюда нельзя, понимаешь?

Но она его не слушала. Диски выскользнули у нее из-под руки и раскатились по полу. А потом она повернулась и выбежала из кабинета.

— Лора! — крикнул ей вслед Лигум. — Это не я их убил, слышишь?!..

Но ее в домике уже не было. Вряд ли она расслышала его крик. А если даже и расслышала — вряд ли поверила. Еще бы!.. Кто же поверит в невиновность человека, принадлежащего к касте благородных убийц, который стоит над трупом и сжимает в руках, испачканных свежей кровью, устрашающего вида оружие! Тут не то что ребенок — взрослый и то испугается, если он, конечно, не хардер…

Лигум скрипнул зубами. Теперь он понял дьявольский замысел своего кибернетического врага. Сделав вывод о том, что юношу невозможно убить обычным путем, Супероб решил нейтрализовать его по-другому. Он задумал скомпрометировать хардера в глазах людей и таким образом добиться того, чтобы жители городка не только перестали доверять Лигуму — чтобы они боялись и возненавидели его. В этих условиях хардеру пришлось бы очень трудно выполнять свою миссию. А потом, когда робот посчитает, что нанес Клевезалю невосполнимый ущерб, он прорвет кольцо заслонов и уйдет дальше…

Вот тебе и ответ на вопрос, нужно ли ставить в известность людей о суперспособностях Мимикра, сказал мысленно он себе. Другого выхода теперь нет…

Неверными шагами он вышел на крыльцо и вызвал на связь дежурного по городу.

— У меня к вам просьба, — сказал он, когда дежурный, которого звали Дор Шигин, откликнулся. — Соберите городской совет в мэрии в пятнадцать часов. Постарайтесь обеспечить стопроцентную явку…

— Н-ну, я попробую, — неуверенно сказал Дор. — А что прикажете говорить, если будут спрашивать, зачем их собирают?

— Во-первых, я хочу выступить перед ними. А во вторых…

— А во-вторых?

— А во-вторых, им надо будет избрать нового исполняющего обязанности мэра.

— Что-о? — протянул дежурный, и Лигум представил себе, как в этот момент у Шигина округлились глаза.

— Лингайтис погиб, — кратко сказал Лигум. — Кстати, на меня там жалоб больше никаких не было?

— Да нет пока, — выдавил потрясенный Дор. — Значит, убили Райтума? Эх, беда-то какая!.. Как теперь жене об этом сообщить? Она же не переживет!..

— Жена его тоже мертва.

Дежурный вообще потерял дар речи. Когда он вновь обрел его, то спросил вовсе не то, что ожидал от него хардер:

— А почему вы сказали «кстати», когда спрашивали про жалобы?

— Да как-то само собой вырвалось, — солгал Лигум.

9

В пятнадцать часов в зале заседаний мэрии собралось ровно двенадцать человек.

Лигум прикинул в уме. Меньше пятидесяти процентов от состава городского совета.

Были среди собравшихся уже знакомые хардеру Куста Бальцанова и паромщик Язеп Бажора, пастор Контуш с Ярой Такзей, Рас Лехов и бармен-менеджер Альб Мольчак, мастер Зи Ривьерин и Альда Мавраева. В сторонке Рай Артес тихо беседовал с миловидной молодой женщиной примерно на седьмом месяце беременности. Это была его жена, библиотекарь Леда Артес. Сборище завершали «ходячая достопримечательность» Атом Вальдберг и человечек, то и дело оглядывающийся на всех присутствующих с каким-то немым вопросом в глазах. Лишь после заседания Лигум узнал, что это был некто по имени Мод Зегжда, представитель касты комп-программистов, коих в городке было больше половины от общего количества трудоспособного населения. Время от времени в зал заглядывал, а потом вновь исчезал в полумраке коридора дежурный по городу, он же хранитель Траурной Стены Клевезаля Дор Шигин — оказалось, что он тоже входил в состав совета.

… Ладно, спасибо, хоть столько пришло. Могло быть и хуже. Интересно, присутствует ли среди них сейчас в чьем-нибудь обличии Супероб? Если киборг маскируется под одного из жителей городка, мимо него не должна была пройти информация о сборе в мэрии, созванном по инициативе хардера. А раз так — значит, он должен был пожелать присутствовать лично на этом мероприятии. Только вот как его «вычислить»?.. Что ж, посмотрим, удастся ли киборгу сыграть свою роль так безупречно, чтобы никто из настоящих клевезальцев не обратил внимание на его неестественное поведение. А самое главное, как он отреагирует на одну мою «домашнюю заготовку»?

Лигум прошел во главу длинного стола и поднял руку, требуя внимания.

— Я собрал вас, господа, с одной-единственной целью, — сказал он. — В связи с чрезвычайными событиями, происходящими в последнее время в вашем городе, необходимо, чтобы вы, члены органа общественного самоуправления Клевезаля, ясно представлялисложившуюся обстановку и могли бы разъяснить существующую опасность любому горожанину…

После этого вступления он сделал паузу и пустился рассказывать о Суперобе. Он говорил о том, как киборг сумел вырваться на свободу из подземелья, перебив при этом научную экспедицию во главе с самим Рюноскэ. Он пересказал донесения и докладные записки о том, как андроид прорывался сквозь кордоны и заслоны — без единого выстрела, но каждый раз бесшумно отправляя на тот свет от десяти до двадцати процентов личного состава блок-подразделений. Он даже изложил вкратце те сплетни и слухи, которые ходили о Суперобе. В частности, некоторые утверждали, что в распоряжении робота есть некий фибриллятор, с помощью которого можно запросто и очень чисто убить любого человека. Достаточно лишь нажать кнопку, и УКВ-излучение окажет губительное резонансное воздействие на сердца всех, кто находится в радиусе трех метров. Данные не подтверждены, хотя среди погибших при встрече с Суперобом действительно имелись те, у кого причиной смерти стала мгновенная сердечная недостаточность. Утверждали также, что робот изготовлен с таким запасом прочности корпуса, что даже когда однажды по нему проехал средний джамп-танк весом в двадцать тонн, киборг только был вмят в почву, но как ни в чем не бывало поднялся и двинулся дальше. Данные также не подтверждены по той простой причине, что до сих пор нет ни одного человека, который остался бы в живых после встречи с Суперобом. Про совсем уж фантастические версии (например, будто бы киборг обладает способностью чуять волны страха, исходящие от людей; что он — невидимка; что на самом деле он — никакой не киборг, а инопланетный пришелец, потерпевший катастрофу и решивший, что в этом повинны земляне) Лигум рассказывать собравшимся не стал: зачем нагонять на людей страх посредством неподтвердившейся информации?..

Потом он рассказал всё, что случилось с ним с той минуты, когда он высадился с парома на берег Клевезаля. При этом он постарался ничего не скрывать от членов горсовета. В том числе и то, что «эпидемиологи» на джампере-амбуланции являются на самом деле агентами научно-технической спецслужбы и проверяли жителей города не на предмет наличия в их организме мнимых вирусов, а чтобы обнаружить среди них замаскированного киборга (при этом среди людей, сидевших за столом, прокатился легкий ропот).

Наконец, Лигум сказал:

— В результате, можно сделать вывод о том, что в настоящее время в городе действует киборг, представляющий огромную опасность для людей. Он выполняет заложенную в него программу по выведению из строя наиболее важных общественных объектов: органов управления, энергоснабжения, средств и учреждений связи, а также по физическому уничтожению людей, причем в первую очередь тех, кто занимает ключевые посты в управлении населенными пунктами. Не случайно поэтому, что свою диверсионно-терро-ристическую деятельность в Клевезале он начал с убийств шерифа, мэра и тех, кто впоследствии исполнял его обязанности; начальника серверной станции, с выведения из строя связи города с внешним миром… Робот-диверсант оснащен холодным и прочими видами оружия, которые вмонтированы в его корпус. Но главная его опасность таится не в этом.

Неизвестные инженеры конца прошлого века воплотили в Суперроботе свои гениальные идеи, и теперь он обладает возможностью использовать для маскировки облик любого человека. Нечто вроде мимикрии, только на более высоком уровне… Причем киборг воспроизводит внешность не только того, с кем он встречался лично. Благодаря особым устройствам, он способен считывать образы из мозга человека и воспроизводить их с точностью до мельчайших деталей. Именно этим объясняется тот факт, что ему удавалось успешно миновать самое тесное кольцо окружения и подкрадываться даже к самому бдительному охотнику. Кто же будет стрелять в хорошо знакомого или близкого человека?..

Лигум сделал паузу, чтобы облизнуть пересохшие губы, и обвел взглядом людей за столом. Как ни странно, его слушали внимательно и не перебивая. Только губы Альба Мольчака кривила тщательно скрываемая усмешка.

— Теперь о том, что нам необходимо предпринять, — продолжал хардер. — Во-первых, с учетом того, что Мимикр, если можно так назвать нашего противника, расправляется в первую очередь с людьми, занимающими особое положение в обществе, необходимо лишить его этой цели.

— И как же вы предлагаете это сделать? — спросила Бальцанова.

— Очень просто. С этой минуты я объявляю о приостановлении деятельности городского совета.

— Что? — вскочила председатель совета. — Вы в своем уме, молодой человек? А кто будет руководить городом? Один мэр?

— Нет, — спокойно ответил Лигум. — Вы забыли, Куста Людвиговна, что в условиях чрезвычайного положения хардеры обладают самыми высокими полномочиями. И я готов принять управление вашим городом на себя.

— Вы уверены, что справитесь с этой задачей? — настаивала Бальцанова. — Ведь вы так…

Она не закончила фразу, но Лигуму было ясно, что она хотела сказать. «Ведь вы так молоды!»…

— Для хардера не существует возраста, — повторил он слова своего Наставника. — Каждый из нас способен выполнить любую задачу.

Бальцанова хотела добавить еще что-то, но сидевший рядом с ней пастор Контуш положил успокаивающе свою ладонь на ее руку, и она закрыла рот, поджав губы.

— Во-вторых, — продолжал Лигум, — предлагаю населению города принять определенные меры предосторожности. Например, держаться по возможности группами по несколько человек, и ни в коем случае не оставаться в одиночестве. Поймите, что киборг нападает в основном на одиночек…

— Вы хотите сказать, что этот самый робот, о котором вы так много распространялись перед нами, не решится напасть на двоих-троих мирных жителей, которые никогда в жизни не держали оружия в руках? — перебил хардера Альб Мольчак. — Кстати, об оружии… Уж не палками ли вы предлагаете нам защищаться?

Ведь больше ничего в городе нет.

Менеджер Клуба был прав. Если бы Супероб решил нападать на людей в открытую, то ему противопоставить было бы нечего. Но в то же время юноша втайне был уверен в том, что даже если бы жителей Клевезаля вооружили самым современным оружием, они все равно не сумели бы защититься от робота. Вместо это, скорее всего, они перебили бы друг друга…

— К сожалению, господа, — сказал он вслух, стараясь не глядеть на Мольчака, — возможности обеспечить вас оружием нет. Прошу правильно понять Большую Землю: дело не в том, что вам не доверяют, а просто-напросто ни одно из существующих вооружений не поможет обычному человеку справиться с киборгом. Именно поэтому меня и прислали к вам… И еще одна проблема, о которой я не могу не предупредить вас. В последнее время Мимикр активно эксплуатирует мой образ для того, чтобы скомпрометировать меня перед жителями города… — Он вкратце рассказал об инциденте в доме Левендорских. — Можно сделать вывод, что он стремится добиться вашего отрицательного отношения ко мне. Поэтому прошу вас: не доверяйте своим глазам, если встретите меня. Давайте договоримся так.

«Я-настоящий» в какой-то момент разговора буду совершать нелогичные поступки.

Например, подмигивать своему собеседнику левым глазом. Или что-нибудь в этом роде. Едва ли андроид додумается сделать то же самое. Скорее, он, наоборот, будет стремиться действовать как можно более разумно, потому что, по его мнению, именно разумность является основным признаком человека…

Если кто-то из них — Мимикр, то грош цена твоей топорной хитрости, хардер, думал тем временем Лигум. Слушает Супероб сейчас тебя и посмеивается внутренне: давай-давай, мол!.. Если он вообще способен посмеиваться, конечно. Только он зря радуется, потому что впереди его ждет ба-ольшой сюрприз! Посмотрим, как он тогда вывернется!..

— Вот то, что я хотел сказать вам, а в вашем лице — всем остальным жителям города, — закончил он свой монолог. — У кого есть вопросы?

Люди, сидевшие за длинным столом перед ним, переглядывались и перешептывались, но вопросов к Лигуму не последовало.

— Может быть, кому-то что непонятно? — спросил хардер. — Так давайте вместе разберемся, только постарайтесь не затягивать прения… Ведь пока мы тут с вами сидим, возможно, Мимикр готовится убить еще кого-нибудь!

Ловушка, скрытая в его словах, сработала. Первым не выдержал Зи Ривьерин. Он порывисто вскочил и объявил:

— Не знаю, как вам, а мне некогда болтовней заниматься! Меня там срочный заказ еще ждет, до вечера надо одну лодку доделать, да и… семья у меня не маленькая.

Жена и двое мальчуганов, вы же знаете. Так что — я пошел!

— Постойте, — задержал его Лигум. — Хотел бы попросить вас еще об одном небольшом одолжении, господа. Надеюсь, вас это не очень затруднит… В холле мэрии наши мнимые «эпидемиологи» развернули свою аппаратуру по моей просьбе, и каждый из вас должен пройти небольшой экспресс-анализ. Можете не опасаться, это всего лишь что-то вроде рентгеновского снимка…

— Это что, экзамен на человечность? — ехидно осведомился Альб Мольчак, тоже поднимаясь из-за стола. — А вы не боитесь, юноша, что если робот сейчас замаскировался под одного из присутствующих в этой комнате, то он может испугаться и наделать массу глупостей? Ровно столько глупостей, сколько нас здесь собралось, а? А лично мне вовсе не хочется погибнуть по чьей-то глупости!

Его едкое замечание возымело неожиданный эффект: в зале заседаний воцарилась на минуту тяжелая тишина, а Лигум ощутил, как рукоятка «зевса» огнем жжет левую подмышку.

— Мне кажется, что роботы в принципе не способны на глупости, дружище Альб, — прогудел Рас Лехов, отвечая на вопрос Мольчака вместо Лигума. — К тому же, наш юный друг наверняка предусмотрел эту возможность, не правда ли, Лигум? — Хардер наклонил голову. — Ну вот, видите!..

Это и был тот самый сюрприз, который заготовил своему противнику хардер. Если бы Мимикр решил сейчас раскрыться и умертвить всех, кто сидел в зале, то ему это удалось бы без проблем, но тогда сработал бы искейп Лигума, и минипрыжок во времени позволил бы хардеру не только расправиться с киборгом, но и уберечь от гибели остальных.

Мышцы Лигума были напряжены до судороги в готовности мгновенно перейти к действию после смерти и воскрешения, но секунды текли одна за другой, а в зале заседаний ничего не происходило.

— Вся эта бодяга напоминает мне один анекдот, — раздался вдруг в наступившей тишине грубоватый голос патера Контуша. — Два монаха играют партию в бильярд, и один из них мажет и непристойно выражается вслух. Его напарник с упреком говорит: «Послушай, нельзя так ругаться, Бог всё видит — накажет!» — «Да промазал!», в сердцах отвечает первый, и они играют дальше. Первый монах опять мажет и снова ругается еще сквернее прежнего. Второй монах ему опять напоминает о том, что Господь не дремлет. Они продолжают играть, и тут первый монах выражается в третий раз… что-то вроде «Ё-моё! Промазал!»… Внезапно раздается гром небесный, сверкает ослепительная молния, и монах падает замертво. Но не тот, который неприлично ругался, а его богочестивый напарник. И на вопрос любителя непристойностей: «Как же так, Господи?» — раздается с небес глас Божий:

«Ё-моё, опять промазал!»…

В зале раздался дружный смех, и даже Куста Бальцанова улыбнулась, только Альда Мавраева с досадой воскликнула:

— О, господи, отец святой, вечно вы со своими анекдотами!

— Естественно, со своими, — огрызнулся, приглаживая свою пышную шевелюру, патер Контуш, — ведь другие вечно — с чужими!..

Тем не менее, юмор представителя церкви разрядил атмосферу, и члены совета один за другим потянулись к выходу. Только Бальцанова продолжала сидеть, непримиримо поджав губы, словно ожидая, что Лигум вот-вот скажет: «Да бросьте вы, я же пошутил!»…

Хардер последовал в холл за Мольчаком и остальными «отцами города». Сердце его билось учащенно. Наступал решающий момент в игре. Либо робот сейчас будет раскрыт, либо он действительно защищен от обнаружения с помощью приборов, либо… либо он так и не решился явиться в мэрию. Но даже если Пит и Тим, которые успели смонтировать в холле передвижной вариант своей спецустановки, и выявят киборга, то, по договоренности с Лигумом, они не подадут вида, чтобы не вспугнуть его. Разбираться с Мимикром хардеру лучше один на один, чтобы застать его врасплох. Именно поэтому условным сигналом для Лигума должны были быть слова «эпидемиологов»: «Всё прекрасно, проходите», а по отношению к остальным должна применяться любая другая фраза в этом смысле…

Первым двинулся на проверку вовсе не судостроитель Ривьерин, хотя он и вышел первым из зала, а Рас Лехов. Толстяк вперевалочку прошествовал через большое овальное кольцо детектора, напоминающее установку для обнаружения оружия и взрывчатки, которую использовали в аэропортах в те времена, когда в мире еще существовали государства, границы, таможенные службы и террористические организации. Пит и Тим, одетые в отстиранные добела халаты и даже гладко выбритые, наблюдали, стоя по обе стороны от детектора, за показаниями приборов.

Лигум впился взглядом в выражение их лиц, но ничего на них не прочел.

Обыкновенные «морды ящиком», как он их заранее и инструктировал. Молодцы, спецслужбовцы!..

«Молодцы» оторвались от приборов, чтобы сообщить Лехову: «Все хорошо, гсоподин супервайзер».

Следующим к установке прошел Альб Мольчак. Третьим оказался, наконец, Зи Ривьерин. И каждому из них Пит или Тим буркали «Нормально» или «Порядок!».

Держась прямо, как гвоздь, через кольцо поплелся Атом Вальдберг, опираясь на старомодную трость с набалдашником, и хардер напрягся особенно, потому что именно в трости у Супероба могла скрываться какая-нибудь штучка. Однако и «ходячей достопримечательности Клевезаля» техники сообщили: «Отлично, папаша!»…

— Господин хардер, — тронул вдруг кто-то Лигума за рукав сзади, и он обернулся.

Позади него стояла Яромира Такзей. По лицу ее было видно, что она сгорает от нетерпения. Хардер вспомнил о том, что просил ее сообщить о любом подозрении в отношении действий или поведения других людей, и внутренне обрадовался:

«Наверняка она заметила что-то неладное в ком-нибудь из присутствующих!»…

Но церковная служка горячо прошептала ему на ухо:

— Скажите, а от этой штуки, случайно, не выпадут потом волосы?..

Через четверть часа выяснилось, что попытка Лигума выявить киборга среди членов совета была бесплодной. Ни один из людей, присутствовавших на заседании в мэрии, не был опознан как нечеловек.

10

До вечера Лигум успел обойти все мало-мальски важные объекты в Клевезале. А именно — серверную станцию, судоверфь, причал, Информаторий и библиотеку, и, наконец, Клуб. Везде он беседовал с людьми, пытаясь установить, кто из них заметил что-нибудь подозрительное. Информации о Суперобе было, как и следовало предполагать, ноль целых, ноль десятых…

Затем он вернулся в мэрию, где побеседовал о том, о сем с дежурным. Вопреки своей профессии, Дор Шигин оказался неисправимым оптимистом. Он бодренько растолковал хардеру, что, рано или поздно, киборгу по кличке Супероб придет конец, потому что, как известно, даже машины способны допускать ошибки. Тем более, что если учесть темпы, с которыми осуществлял свою подрывную деятельность робот, ему потребовалось бы, по крайней мере, года два, чтобы изничтожить под корень все население города. А за это время ученые всей планеты, по мнению хранителя Траурной Стены, наверняка что-нибудь придумают против этой «ходячей кучи микросхем»!..

Лигум выслушал своего собеседника скептически и, как вскоре оказалось, небезосновательно. Буквально на полуслове Шигина прервал коммуникатор, и чей-то панический голос сообщил, что убит местный врач Фил Маркоч. Хардер кинулся к дому номер сто семнадцать, где проживал покойный доктор.

Фил Маркоч оказался пожилым человеком щуплого телосложения. Он лежал в зарослях крапивы, не дойдя до своего дома всего каких-нибудь пятидесяти метров, и горло его было перерезано чем-то острым. Скорее всего, это был вибронож, который уже довелось испытать на себе хардеру.

Беседа с заплаканной супругой покойного ничего не прояснила. После пяти часов доктор пошел совершить ежедневный обход тех своих пациентов, которые требовали его опеки. По свежим следам удалось установить, что он посетил, в частности, человек десять из традиционного набора «хроников», «сердечников» и «почечников».

Для себя Лигум отметил, что среди пациентов Маркоча были и некоторые члены городского совета — например, Атом Вальдберг, которого врач наблюдал единственно по причине возраста, — а также муж Кусты Бальцановой, страдавший сахарным диабетом…

Ввиду отсутствия других сведений и возможности провести тщательную экспертизу (Пит и Тим успели опять нализаться этилового спирта, коего у них, видимо, имелся определенный запас для обслуживания сложной аппаратуры «амбуланции»), и без того короткое следствие по этому делу пришлось до утра свернуть, и хардер вернулся в мэрию.

Блуждать вторую ночь подряд по городку в тщетной надежде засечь киборга он не собирался. Супероб явно изменил свою тактику и теперь перешел от сокрытия следов своего преступления к более открытым убийствам. Пора было и Лигуму менять тактику. И он сделал это. Еще днем хардер позаимствовал из арсенала «эпидемиологов» комплект особо чувствительных датчиков-«невидимок» и скрытно установил их на тех объектах, где, как он полагал, должен появиться под покровом ночи противник. Теперь оставалось лишь засесть в одном из кабинетов мэрии со специальным приемником и ждать. Что хардер и сделал. Заодно он на всю катушку использовал предоставившуюся ему возможность поразмышлять о последних событиях.

… Интересно, за что киборг убил местного эскулапа? Уж кто-кто, а медицинский работник вроде бы не относится к особо важным субъектам в масштабе городка. Во всяком случае, есть личности и поважнее его. Например, председатель горсовета.

Или хотя бы заведующий серверной станцией, одним из жизненно важных объектов, с помощью которого поддерживается сообщение между городком и Большой Землей.

Оборви эту ниточку — и Клевезаль будет полностью отрезан от остального человечества, твори здесь что хочешь… Значит, либо мои представления о важности объектов и субъектов не совпадают с оценкой робота, либо доктор Маркоч был убит по чистой случайности, подвернувшись киборгу под руку в самый неподходящий момент. Либо врачу каким-то образом стало известно, под чьей «маской» скрывается Супероб. Это могло произойти во время посещения им больных, требующих медицинского контроля, и тогда киборг дал Маркочу удалиться, а потом нагнал его в безлюдном месте и прикончил… Но тут мы уже вступаем в область гадания на кофейной гуще.

… Вот что. Давай-ка еще раз обмозгуем итоги сегодняшнего заседания совета.

Согласись, что интроскопная проверка тех, кто откликнулся на твой призыв явиться в мэрию, оказалась не такой уж безрезультатной. Не случайно в науке говорится: отсутствие результата при проведении эксперимента — тоже результат. В данном случае, например, тот факт, что аппаратура не справилась с задачкой выявления робота среди людей, может свидетельствовать о том, что либо Супероб действительно не рискнул заявиться в мэрию, либо он оснащен такими устройствами, которые могут нейтрализовать попытку просветить внутренности киборга рентгеновским излучением. Что-нибудь вроде непроницаемого экрана, гасящего все электромагнитные поля, которые создает электроника киборга. И вдобавок к этому создание дезинформационной картинки на экране анализатора, где будут исправно виднеться сердце, легкие и прочие внутренние органы, которые положено иметь каждому приличному человеку…

… Так, первый вариант отбросим, он нас сейчас не интересует. Рассмотрим вторую возможность: киборг все-таки был на заседании совета, но технически переиграл Пита и Тима по всем статьям и ушел необнаруженным. Но ведь, кроме техники, есть и другие критерии выявлении не свойственных человеку признаков. В частности, человеческая наблюдательность. Отправляясь на встречу со мной в облике кого-то из членов совета, киборг должен был так точно играть свою роль, чтобы его нельзя было даже заподозрить в недостоверности. Тем более, он знал, что после нашей памятной встречи в домике вдовы Паульзен я буду в каждом встречном подозревать его, Супероба… Но если так, то имитация эксплуатируемого роботом образа должна была быть стопроцентной по всем параметрам, а не только по физиологии. Чем, например, отличается любой двойник от оригинала, если свести их в очной явке для опознания? Да, внешне он ничем не отличается от того, под кого подделывается. Он может скопировать манеры поведения, привычки и жесты того, кого имитирует.

Двойник способен даже воспроизвести наиболее яркие черты характера оригинала, но любой сторонний наблюдатель без труда отличит подделку от настоящего индивидуума, если двойник заговорит. И дело вовсе не в тембре голоса или интонации, которые тоже можно имитировать, то есть не в том, как человек говорит, а в том, чту он говорит…

Значит, в нашем случае, робот, чтобы иметь гарантию того, что его не разоблачат, должен был сидеть будто набрав в рот воды. А теперь вспомни, кто не произнес ни одного слова за все время заседания.

Паромщик Бажора. Ну, из этого мрачного типа вообще не вытянуть ни слова. Кстати, его образ идеально подходит для использования в целях маскировки. Во-первых, из-за его черных очков, с которыми он не расстается никогда и нигде. Не то Шигин, не то покойный Лингайтис рассказывал тебе, что с этими очками Язепа связана какая-то грустная история, но что именно — ты тогда не прислушался.

Зря… Во-вторых, паромщик явно сторонится тебя. Инстинктивно опасается, что ты повнимательнее присмотришься к нему? И в-третьих, именно Бажора, если вспомнить, мог доставить на своем пароме киборга в Клевезаль. Идеальная возможность для Супероба расправиться с паромщиком еще при форсировании Озера, чтобы в дальнейшем скрываться под его внешностью…

Идем дальше. Хранитель Информария Рай Артес. Судя по всему, увлекается идеализированием всего духовного, поэтому любит отдаваться сладкому процессу пролитию слез над сентиментальным вымыслом и героической романтикой. Что еще?

Склонен к мистике и оккультизме. На заседании совета отмалчивался, но потом, когда ты посетил Информарий, охотно беседовал с тобой… Или в тот момент он уже не боялся, что ты, будучи посторонним в городке, сможешь уличить его в недостоверности? Хм, всё возможно…

Жена Артеса, Леда. Тоже молчала на заседании, но вполне вероятно, что просто-напросто стеснялась. Судя по всему, о существовании косметики даже и не подозревает, а слово «макияж» у нее вызывает недоумение. По мнению таких женщин, атрибуты искусственной красоты в виде духов, пудры и кремов придуманы для бездельниц, которым больше делать нечего… Что ж, Суперобу было бы весьма удобно замаскироваться под женщину, да еще и беременную: кто мог бы ее заподозрить в кампании геноцида в масштабе небольшого городка?! Только вот одна закавыка остается: муж. Уж он-то первым мог бы заподозрить, что с его «супругой» происходит что-то неладное…

Кто остается? Ага, представитель Второго Поколения Рубежа Атом Вальдберг.

Подобно Бажоре, он тоже не отличается словоохотливостью. Люди характеризуют его как истинного дипломата: пунктуален, педантичен, никогда не меняет своих привычек. Такого трудно копировать, ведь даже малейшая неточность может привлечь к себе внимание окружающих… С другой стороны, отлично владеет собой, строго выдерживает правила этикета общения, нечеловечески точен и расчетлив — чем не качества, идеально подходящие для робота, если ему вздумается вжиться в этот образ!..

Итак, четыре человека. Кто из них? Хотя, если уж на то пошло, были еще и другие, кто сказал всего одну-две фразы. Видимо, их тоже можно включить в круг подозреваемых. Но тогда мы приходим к тому, с чего начали, потому что активно выступали во время заседания лишь Бальцанова, Контуш, Мольчак и Ривьерин.

Нет-нет, так мы ни к чему не придем…

К тому же, ты забыл еще про одного человека, который, хотя и не входит в число членов городского совета, тем не менее, имел возможность отлично слышать, о чем говорят на заседании, потому что находился в тот день в мэрии: дежурный по городу. Кстати, а что это в здании стало так тихо?..

Лигуму стало не по себе, хотя внешне он, как учили, не подавал ни малейших признаков волнения. Вооружившись на всякий случай разрядником, он вышел из кабинета и перегнулся через перила, прислушиваясь к мертвой тишине, которая царила на первом этаже. Определение «мертвая» хардеру в сложившейся ситуации очень не понравилось.

Он спустился вниз и обследовал комнату, в которой сидел дежурный — что-то вроде канцелярии рядом с залом заседаний. Шигина там не оказалось, хотя следов насилия тоже не было видно. Мирно горела настольная лампа, мирно бухтел в углу кулинарный автомат, от которого исходил аромат свежеприготовленного кофе со сливками. Старинная видеокнига, которую просматривал на дежурстве Шигин, была раскрыта на столе. Лигум машинально ткнул в кнопку воспроизведения, и на матовом экране появилась бегущая строка, а чей-то приятный баритон забубнил из крошечного динамика:

Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.

Лигум даже вздрогнул от неожиданности. Что это: совпадение или подобие изощренного вызова со стороны Супероба? Способен ли робот на подобные намеки?..

Додумать хардер не успел. Грянул, разрывая тишину, зуммер сигнализатора, означавший, что на один из объектов, взятый хардером под охрану с помощью датчиков, пытается пробраться посторонний.

Это был Информарий.

Здание, где были расположены Информарий и городская библиотека, было похоже на павильон на какой-нибудь всемирной выставке. Свет в здании не горел, но Лигум чувствовал, что там кто-то есть. Электронный замок был грубо взломан и вывернут с корнем из гнезда.

Поставив переключатель мощности огня «зевса» на максимум, хардер боком, как двуногий прямоходящий краб, осторожно вдвинулся в темный вестибюль и на секунду застыл, прислушиваясь. Долго ждать ему не пришлось: вскоре слева до него долетел приглушенный хлопок, словно уронили что-то пухлое и нетяжелое. Хардер насторожился. В левой части здания расоплагалась библиотека, и было совсем не ясно, что мог делать в ней киборг, если это был он. Неужели в программу «супердиверсанта» его создатели заложили поиск секретной информации по книгам и бумажным архивам? Мягкими шагами Лигум неслышно стал продвигаться в направлении странного звука, приготовившись стрелять без предупреждения. Жаль, инфракрасные очки нельзя надеть, подумал он мельком. Если это Супероб, то по излучению он мгновенно засечет мое приближение лучше всякого радара, а мне сейчас главное — не вспугнуть его!..

То, что последовало потом, оказалось полнейшей неожиданностью для хардера, и он лишь каким-то чудом удержался от выстрела. Когда он уже был на пороге зала работы с архивными материалами, свет в зале вдруг вспыхнул, ослепив юношу, а когда зрение его немного адаптировалось к резкому изменению освещения, то между стеллажей с книгами и томами документов он увидел, вопреки своим предположениям, не Супероба. И не кого-либо из той четверки членов совета, которую он держал отныне под подозрением.

Жмурясь от яркого света, на хардера испуганно смотрел не кто иной, как сынишка философа Левендорского… как же его зовут-то?.. не то Рич, не то Рей. Не имя, в общем, а какая-то кличка для собаки…

Сотня мыслей пронеслась в этот момент в голове Лигума, но одна из них главенствовала над другими: «Неужели киборг способен на воспроизведение и такого образа?»…

Юноша со свистом втянул в себя воздух, а затем резко его выдохнул из легких и глухо спросил:

— И что же ты здесь делаешь, Рой?

— Меня зовут Рил, — укоризненно поправил его мальчик. Взгляд его не отрывался от разрядника в руках хардера. — Вы что, забыли, господин Лигум, мы же сегодня днем с вами познакомились?

— Да-да, припоминаю… Так зачем же ты тайком от всех забрался в библиотеку?

Рил замялся. Толстая книга, которую он держал, прижав к груди, явно жгла ему руки, и он положил ее на столик-подставку возле стеллажа.

— А вы никому не скажете? — спросил он, зачем-то оглянувшись по сторонам.

— Ну ладно, не скажу, — пообещал хардер.

— И даже госпоже Леде?

— Ей — тем более!.. Ну?

— Мне была нужна одна книга, — потупившись, сказал Рил. — Очень-очень!..

— До такой степени, что ты полез за ней посреди ночи в бибилотеку, как вор? — Лигум нарочно не убирал разрядник в кобуру, хотя и держал его опущенным стволом вниз. — А ты знаешь, что в конце прошлого века тебя бы за это судили и посадили в тюрьму? Впрочем, нет… По старинным законам, я имел полное право пристрелить тебя на месте преступления, понял? Кстати говоря, я может быть, и сделал бы это, если бы тебе вдруг не пришло в голову включить свет!..

— Простите, — угрюмо пробурчал Левендорский-младший, не поднимая глаз. — Я больше не буду…

Стандартный набор фраз, который под силу даже киборгу, механически отметил про себя Лигум. Он наконец убрал «зевс» подмышку (правда, так, чтобы рукоятка торчала из кобуры) и шагнул к мальчику.

— А ну-ка, посмотрим, — произнес он вслух, беря книгу в руки. — Э-э! — тут же протянул он. — Так вот что ты задумал, приятель!.. «Стрелковое оружие всего мира». Я-ясненько… Значит, решил потихоньку от всех объявить войну роботу-убийце, да, Рил? А для ведения войны требуется оружие — вот ты и решил изготовить его своими руками. Ну, и конечно же, тебе потребовались чертежи, конструкции, схемы устройства, просто рисунки, наконец… И тогда ты полез грабить библиотеку!

Мальчик хотел было что-то сказать, но Лигум жестом приказал ему помалкивать.

— Вот что, Рил, — продолжал хардер. — Выбрось ты всю свою затею из головы.

Поверь мне на слово, Супероба — так называют киборга-убийцу — стрелковым оружием не одолеть. Во-вторых, вряд ли тебе удастся сделать хотя бы простейший пистолет даже по книжным рисункам. Для этого тебе пришлось бы начать с изучения основ металлобработки и выплавки стали, дружок!.. Ну и наконец, я готов молчать о твоем преступлении при одном условии…

— Каком? — жадно спросил мальчик, но Лигум вместо ответа поднес к губам компкард и скомандовал невидимому Диспетчеру: «Соединить с Левендорским по аудиосвязи, дом номер триста двадцать пять».

Через несколько минут в ухе раздался заспанный голос философа:

— Слушаю вас. Кто говорит?

— Это хардер Лигум, — ответил юноша, косясь на мальчика. Ему показалось, что тот вот-вот заплачет. — Ответьте мне на один вопрос, пожалуйста…

— Вы с ума сошли, хардер? Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Знаю. Но поверьте, дело срочное…

— Что может быть срочного в нашем быстротекучем мире?.. Ладно, давайте ваш вопрос.

— Где сейчас находится ваш сын?

— Мой сын? Спит, конечно, где же ему еще быть?

— Вы уверены, господин Левендорский?

— Абсолютно!.. Впрочем, теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Пойду посмотрю…

— Я буду ждать.

Лигум перенес тяжесть на левую ногу, чтобы было можно в случае ударить правой с разворота в лицо тому, кто выдает себя за Рила.

Через несколько долгих секунд голос философа проговорил:

— Черт возьми, вы были правы, Лигум! Его действительно здесь нет! — Голос вдруг сорвался на визгливые ноты. — С ним что-нибудь случилось? Почему вы молчите? Да отвечайте же, черт вас побери!..

— Нет-нет, — сказал хардер с облегчением в микрофон компкарда. — Все нормально, ваш мальчик со мной, и я вскоре доставлю его домой в целости и сохранности. В следующий раз советую привязывать его на ночь к койке, чтобы не лазил где не следует…

— А куда он там залез?

— Это секрет, — заговорщицки помигнул Рилу юноша.

11

Сопроводив Левендорского-младшего домой, где на крыльце, ссутулясь, дрожал от ночной прохлады автор «Концепции виртуализма» — сейчас он казался более человечным, чем днем — Лигум связался с Шигиным, который оказался уже на месте.

«Как обстановка, господин дежурный?» — «Без изменений» — «Давно вернулись на рабочее место?» — «Э-э… Да я ведь ненадолго отлучался. Цветы надо было полить.

Занимаюсь на досуге, знаете ли… А они регулярного полива требуют» — «А киберам полив цветов нельзя было поручить» — «Что вы, господин Лигум!.. Всё живое требует, чтобы за ним живое и ухаживало. Лично я этих киберов драной метлой гоню подальше от оранжереи. Ведь что такое для них растения? Так, мусор, фактор энтропии…» — «Я вижу, вы, по стопам господина Левендорского, в философы метите. Несите службу как положено, а я скоро буду»…

… Вот так, и что прикажете делать с этим любителем живой природы? Ведь, с одной стороны, благое дело — цветочки выращивать… тем более, что потом они в виде венков возлагаются к подножию Траурной Стены… Но с другой — если бы во время отсутствия Шигина кто-нибудь позвонил бы с мольбой о помощи, то ответить страждущему было бы некогда, и он истекал бы кровью, и голос его становился бы все тише и тише, а этот цветовод возился бы в это время в своей оранжерее, и как не возненавидеть его за эту беспечность?..

Лигум остановился и огляделся. Он находился в каком-то заброшенном саду, который принял в сумерках за пустырь. С деревьев с гулким уханьем то и дело сыпались яблоки. По их стуку о землю чувствовались, что они твердые, как костяшки кулака.

Свет от уличных фонарей сюда почти не доставал. Вдобавок ко всему луну закрывали кроны деревьев, а над землей полз призрачный туман. Место было не веселее, чем в могильном склепе. Идеальное место для засады.

Несмотря на всю свою натренированную выдержку, хардера невольно передернула дрожь. Его стало преследовать странное ощущение, будто кто-то крадется за ним по пятам и вот-вот врежет по затылку чем-нибудь хорошеньким вроде чугунного кастета со стальными шипами. Когда ощущение превратилось в убеждение, Лигум, не останавливаясь, дернулся вправо и ударился плечом о влажный, покрытый мхом ствол. Про то, что у него есть такая штука, как искейп, он, к стыду своему, напрочь забыл.

Позади, конечно же, никто не маячил с занесенной для удара рукой. Лигум плюнул в траву и продолжил свой путь, спотыкаясь об узловатые корни, выступающие из-под земли. Туман становился все гуще, и вскоре хардер заметил, что деревья вокруг него не только не редеют, но становятся всё гуще… Неужели ты, выученный следовать без компаса по прямому, как струна, маршруту по амазонским джунглям и пескам Каракум, заблудишься на островке размером немногим более парижской Площади Согласия?! Не хватало только попросить помощи у Советников!..

Лигум стиснул зубы и свернул вправо, откуда доносились тихий плеск воды, шорох камыша и редкие крики ночных птиц. В той стороне должен был быть берег. Однако, по какой-то непонятной причине его там не оказалось.

Лигум решил отдышаться и уселся прямо на мокрую траву. И тут же замер.

Кто-то, не издавая ни единого звука, прошел мимо него так близко, что щеку обдало движением воздуха. Ну вот, наконец-то появился конкретный ориентир, удовлетворенно подумал Лигум. Теперь есть кого взять за грудки, не опасаясь, что рука твоя схватит воздух, и допросить в классическом духе…

Хардер бесшумно поднялся с земли и стал преследовать незнакомца. Тот шагал между деревьями размашисто и уверенно, словно опаздывал куда-то. Из тумана на мгновение показывались то его торс, то руки, то одна нога — будто весь он состоял из кусочков. Ростом он был чуть пониже хардера, но намного шире в плечах. Оружие в его руках отсутствовало, но это мог быть и Супероб. Лица его не было видно, потому что голова скрывалась в тумане, да и шел он, держась строго спиной, к хардеру. Было, однако, что-то знакомое в манерах неизвестного…

Лигум одной рукой достал и по-мальчишески подкинул на ладони разрядник.

Почему-то у него возникла уверенность, что теперь-то киборг никуда не уйдет от него. Однако, окунувшись очередной раз с головой в туман, Супероб вдруг исчез и, сколько юноша ни искал его наощупь в тумане, ставшем непроглядной стеной, киборга перед ним уже не было. «Наверное, заходит сзади», мелькнуло в голове у хардера, и тут же чья-то сильная и цепкая рука ухватила его сзади за плечо.

Лигум медленно повернулся и обомлел. В слабом свете звезд и мертвенно-бледном блеске выглянувшей из-за облаков луны он увидел перед собой бесстрастное лицо в черных очках. Пальцы второй руки, которую паромщик Язеп — а это был он — поднес вплотную к глазам Лигума, внезапно превратились в острейшие узкие лезвия, и ужас сковал все тело хардера, потому что он вспомнил, что забыл подзарядить искейп, и теперь надежды на «возрождение» быть не могло…

Бажора, однако, не спешил убивать Лигума. Вместо этого он зловеще расхохотался и, сильно тряся одной рукой юношу за плечо, второй стал сдирать с себя черные очки, из-под которых показались не глаза, а отвратительные бельма без зрачков.

Сознавая, что ему во что бы то ни стало нельзя встретиться с роботом взглядом, Лигум в то же время не мог сопротивляться сильной руке, разворачивающей его лицом к киборгу.

Когда до развязки оставалось не больше секунды, Лигум закричал и рванулся изо всех сил в сторону. Тут оказалось, что он по-прежнему сидит на сырой траве в том месте, где присел передохнуть; что никакого тумана вокруг нет и в помине, что звезды меркнут на постепенно бледнеющем предрассветном небе и что за плечо его трясет не кто иной, как герой его сна Язеп Бажора.

Не отойдя еще от сна, Лигум взлетел на ноги одним движением и ошалело уставился на паромщика. Тот даже вздрогнул и отпрянул в сторону. Никаких черных очков на нем на этот раз не было, и Лигум впервые увидел, что глаза у паромщика — большие и темные, как две спелые вишни.

— Простите, — пробормотал хардер. — Я, кажется, заснул…

Ему было немного стыдно, что паромщик стал свидетелем его невольной слабости.

Видимо, сказались усталость, нервное перенапряжение последних суток и то, что он вовремя не принял электротаб… Юноша бросил взгляд на компкард и выяснил, что спал всего несколько минут.

— Как вы меня здесь нашли? — спросил он, окончательно уже прийдя в себя.

— Привычка, — нехотя ответил Бажора. Слова вытекали из него, как густое желе, и голос у него оказался чуть хрипловатым. — Обычно встаю рано. Работа с пяти до восьми. Сейчас шел на рыбалку и наткнулся на вас.

Лишь сейчас Лигум разглядел в траве удочку и пластиковое ведро.

— Но зачем вы меня разбудили? — удивился хардер.

— Спать на голой земле нельзя, — скупо пояснил Язеп. — Ревматизм, подагра и прочее… — Видно было, что речевая деятельность утомляет его так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

Подозрения вновь пробудились в душе Лигума. Способен ли киборг хитрить и притворяться? А если да, то способен ли он играть свою роль так искусно, что его не удается уличить?..

— Ну, так я пошел? — осведомился Бажора.

Что ж, посмотрим, как ты владеешь искусством психологической защиты, подумал Лигум.

— Подождите-ка, — сказал он. — Ответьте мне на один вопрос. За что вы так меня ненавидите, Язеп?

Первые лучи солнца брызнули на землю, и паромщик тут же достал из кармана защитные очки и надел их.

— Вас лично — нет, — сообщил он. — А хардеров вообще терпеть не могу.

— Почему?

— Есть причины.

— А все-таки?

Бажора еле заметно вздохнул.

— Помните, что было в Галлахене в девяносто первом? — спросил он.

— Реактор? — ответил вопросом на вопрос Лигум. Он поймал себя на том, что начинает, в манере паромщика, выражаться кратко.

— Он самый.

— Так это вы тогда?..

— Я.

— То-то я смотрю, ваша фамилия мне знакома, — с некоторой досадой на Советников, не снабдивших его вовремя соответствующей информацией, сказал юноша.

Теперь все встало на свои места. Лигум хорошо помнил эту пятилетней давности нашумевшую историю.

… Когда атомный реактор, обеспечивавший электроэнергией двухсотпятидесятитысячный город, внезапно пошел «вразнос», и его охватила предсмертная дрожь, то не только персонал энергостанции, но и все население города в считанные часы успели эвакуироваться из района катастрофы. Никто тогда, кроме двух-трех человек из руководства станции, и не подозревал, что своим чудесным спасением люди обязаны хардеру по имени Бостан, который случайно оказался в районе энергостанции перед самой аварией. Правда, для этого ему пришлось, выведя вручную с помощью специальных заслонок поток смертоносного излучения из зоны цепной реакции, пожертвовать двумя людьми: дежурным оператором и самим собой, потому что в электромагнитных полях такой мощности, которые создавала вырвавшаяся на свободу радиация, искейп не протянул и получаса…

Оператором, разделившим вместе с Бостаном печальную участь посмертных героев, была Ирина Бажора, мать двоих детей и жена главного инженера энергостанции. Сам Бажора оставался на станции до тех пор, пока его силой не скрутили, чтобы доставить в подземное укрытие, его же подчиненные, и главинженер остался жить, только нажил себе хроническую «горную болезнь» — глаза не могли больше воспринимать яркий свет.

Все человечество тогда согласилось с пожертвованием двух жизней во имя двухсот пятидесяти тысяч… Но один человек никогда так и не простил хардерам ту легкость, с которой они распоряжаются судьбами других — пусть даже ради спасения людей. Этим человеком и был Язеп Бажора…

Дурак, с ожесточением думал Лигум, напролом устремившись после разговора с паромщиком через кусты акации. Какой же ты дуралей, хардер! Ты посмел проверять этого человека на психологическую устойчивость в то время, как он может тебе дать сто очков вперед в этом отношении! Вот кто подлинный хардер!.. И что твои нынешние терзания по сравнению с той бедой, которая постигла этого мужественного человека! Ты уверен, что держался сейчас так же, как он? Ты уверен, что на его месте не стал бы стрелять в спину хардерам?..

Потом мысли Лигума перекинулись на другое.

… А вообще любопытно, что бы ты выбрал на месте Бостана? Нет, тут, конечно, и проблемы-то особой не видать: даже чисто арифметически двести пятьдесят тысяч жизней не могут и сравниться с двумя, из которыходна — твоя собственная! Во всяком случае, именно этому хардеров учат на протяжении всех пятнадцати лет учебы: если придется выбирать, кому прийти на помощь, то надо выбирать из двух зол меньшее. Все равно, одно дело — решать этическую задачку на симреале, а потом обсасывать выбранный тобой вариант с мудрым и справедливым Наставником, и совершенно другое дело — в реальных условиях, когда нет времени, чтобы думать, решить эту задачу так, чтобы за тебя не было стыдно потом ни твоему Наставнику, ни твоим коллегам по Щиту… Кстати говоря, наверное, именно поэтому для хардеров введен обязательный курс Этики. Слишком часто им приходится в своей деятельности руководствоваться не законами разума, а велением сердца, слишком часто приходится выбирать из сотен возможных вариантов один, который и должен быть единственно верным… Вот и тебе в ходе твоей миссии в Клевезале уже пришлось столкнуться с подобными проблемами, и нет гарантии, что в последующем тебе, как и твоим коллегам, не придется выбирать одно решение из множества…

И тут Лигума словно ударило плазменной молнией. Он даже зашатался и зажмурился, застонав, от одной простой, но предательской мысли, которая пришла ему внезапно в голову. Вцепившись рукой в ветку, он сжал ее с такой силой, что она хрустнула.

… Симреал! Курс Этики! Ну-ка, ну-ка, вспомни об этом получше и поподробнее!..

«Кто такой хардер?» — «Хардер — это человек, который готов выполнить любое задание!.. Хардер — это человек, обладающий доведенными до совершенства навыками и умениями борьбы против любого противника!.. Хардер — это идеальный воин, который приходит людям на помощь всегда и везде!..» — «Почему он так зовется?» — «Потому что он должен быть твердым и телом, и душой!» — «Что самое главное для хардера?» — «Уметь принимать правильные решения!»… Первый год обучения, церемония принятия Кодекса Хардера.

… «Но хардер — отнюдь не робот-убийца, не отягощенный моральными комплексами.

Да, бойцовские навыки у него доведены до автоматизма, но при этом он обязан всегда оставаться человеком, который руководствуется общечеловеческими моральными нормами и ценностями и пользуется своими экстракачествами и исключительными возможностями только на благо общества»… Это из вступительного слова Наставника перед началом курса Этики.

… «Курс Этики проводится в нашей Академии на Симуляторах Реальности, позволяющих преподносить ситуацию, входящую в условия задачи, как реальную для проверяемого курсанта. Таким образом, тебе предлагается как бы «на практике» решить какую-либо морально-этическую проблему, и твои поступки в этих обстоятельствах будут потом оценены мной по самому строгому счету»… А это говорил Наставник тогда, когда впервые привел тебя на симреал. Помнишь, что было твоим первым тестом? Элементарная проверка на порядочность: на угловом столике в банке кто-то из клиентов оставил свой кард, в котором значилась кругленькая сумма и начисто отсутствовал пароль. Компкард был таким реальным, что пальцы твои ощутили, словно наяву, бархатистую поверхность его фибропластика. Ты даже чуял его запах — он пах так, как пахнет разогретый транспьютер. А когда ты ущипнул себя за руку, проверяя достоверность происходящего, то ощутил подлинную боль. И самое интересное, что твоя оперативная память в виде воспоминаний о близком прошлом была наглухо заблокирована. В этом и заключалась хитрость — человек не сознавал, что подвергается тестированию, и, благодаря этому, проверялись его истинные моральные качества, а не то впечатление, которое он хотел создать о себе, чтобы заслужить отличную оценку… И все-таки это происходило в вирт-пространстве, потому что стоило тебе сдать найденный компкард чиновнику за стеклянной стойкой с просьбой вернуть его владельцу, как раздался сигнал, напоминающий хэндшейк при соединении двух модемов, и ты, очумело озираясь и протирая, как после сна, глаза, оказался в мягком кресле симреала и тут же вспомнил, что тебе всего лишь десять лет и что ты все еще учишься в Академии Хардеров…

Потом были и другие испытания на симреале: семинарские проверки по определенной теме, чуть ли не каждый месяц… курсовые работы два раза в год… экзамены в конце каждого курса обучения. Бывало так, что с первого захода тебе не удавалось правильно поступить в той или иной ситуации, тогда Наставник повторял зачет до тех пор, пока не удовлетворялся результатами. Ты же помнишь все свои тесты до единого, правда?..

Так почему же ты не помнишь самого главного, выпускного Экзамена, Экзамена на зрелость? Разве можно было забыть его за какой-то год? А что, если?..

Лигум обхватил голову руками и присел на корточки, словно пытаясь защититься от той безжалостной истины, которая душила его своими липкими щупальцами.

Может быть, то, что происходит сейчас с тобой в этом городишке, и есть выпускной экзамен, тот самый Экзамен с большой буквы, пройдя который, вчерашний курсант получает право называть себя Хардером? Может быть, именно этим объясняются кое-какие странности, которые присущи этому нелепому мирку? Например, полное отсутствие аэров в небе над островом… Например, необъяснимые провалы в твоем мироощущении, которые ты сам себе объясняешь переутомлением, «снами наяву»… И так далее. И, может быть, именно поэтому тебе приходится решать целую кучу моральных проблем, охотясь за киборгом? Ты здесь ломаешь голову, как поступить, а невидимый Наставник в это время хмыкает и делает в своем компноте многочисленные пометки для последующего разбора! Ты мучаешься, пытаясь спасти всех тех, кто проживает в этом городке, не подозревая, что на самом деле их нет.

Вернее, они существуют, но лишь в виде электронных облачков в недрах мощного компьютерного мозга симреала, и стоит нажать кнопку выключения, как никого из них не будет, а останешься ты один. И Наставник, который должен выставить тебе оценку. Отличную оценку — иначе и быть не может. Зря, что ли, все пятнадцать лет ты неизменно считался лучшим из лучших в Академии?..

Впрочем, что это ты себе вообразил? Представь, какой удар тебя постигнет, если окажется, что это был вовсе не экзамен!.. Наломаешь дров, поверив в ни на чем не основанную иллюзию, а потом будешь кусать себе локти!..

И вообще, хватит заниматься глупостями! Видишь, встает солнце? Это значит, что пора выбросить из головы все ночные фантазии и вернуться к делам насущным. Что там дальше по программе?..

Сегодня надо воплотить в жизнь одну задумку. Раз Супероб охотится за людьми, то одних призывов к бдительности мало. Можно, например, оснастить каждого, от мала до велика, кардиодатчиком, который будет подавать сигналы на центральный пульт… пульт этот установить в мэрии, под контролем дежурного… если сердце носителя датчика останавливается, то сигналы тут же прекращаются, и на пульте загорается тревожная лампочка. Насчет конкретного технического решения этой проблемы надо проконсультироваться с Питом и Тимом, это по их части… Кстати, как там они провели эту ночь?

Хардер поднес к губам компкард, чтобы связаться с «научниками», и только теперь осознал, что с прибором творится что-то неладное. Обычно при активации компкарда в ухе раздавался еле слышный треск помех, неизбежных при прохождении сигнала через стратосферу до спутника. Лигум попытался перейти на аварийный канал, но и он молчал. Связь не работала!.. Это было равносильно тому, что Земля вдруг перестала бы вращаться. Юноша попытался задействовать другие функции, как-то: расчетчик, диктофон, управление банковским счетом, базу данных по различным параметрам. Всё было бесполезно: компкард не функционировал. «Умер с открытыми глазами», как говорят в подобных случаях электронщики… Вышел из строя? Но от чего, интересно, может выйти из строя прибор, рассчитанный на работу на дне Мирового океана и в открытом космосе? Или это — дело рук все того же Супероба?

Нехорошая догадка возникла у Лигума, и он бросился к мэрии. Жители домиков на «улице», подметавшие тротуар метлами, словно позаимствованными из какого-нибудь бутафорского реквизита, с удивлением глядели вслед хардеру.

Видимо, Шигин заметил Лигума через окно «дежурки», потому что сам выскочил ему навстречу на крыльцо.

— Там… это… — задыхаясь, нечленораздельно просипел он, указывая рукой на мэрию, — к вам пришли! В комнате номер восемь ожидают!..

— Кто? — не понял его хардер. — Да говорите вы по порядку, Дор!

— Мужчина в возрасте… строгий такой… — по-прежнему невразумительно нес дежурный по мэрии. — Одет так же, как вы… Сказал — разыскать вас…

— Что-то я не пойму, — медленно проговорил Лигум. — Ты не знаешь, как его зовут?

— Он не представился.

— А раньше ты его никогда не видел, что ли?

— Ни разу в жизни… Да нет, вы не думайте, он не из местных. Я наших всех знаю, их всего-то — раз, два и обчелся!..

Та-ак, это уже интересно!.. Каким образом таинственный гость просочился через кольцо оцепления и на каком транспорте он попал на остров, если Язеп спокойненько отправился на рыбалке спозаранку? Вплавь, что ли, форсировал Озеро?

Или прыгнул с парашютом со спутника, чтобы миновать воздушную блокаду, из-за которой муха — не то что аэр — не пролетит!.. А не сам киборг ли это? Может, он решил вступить со мной в переговоры? Так ведь вроде бы не дурак, должен понимать, что никакого консенсуса между нами быть не может. Одно из двух: или он делает свое черное дело и уходит дальше, или я приканчиваю его…

— Ладно, посмотрим, кто же это пожаловал по мою душу, — вслух произнес Лигум. — А почему вы, Дор, не сообщили мне об этом по коммуникатору?

— Так я бы с радостью, но связь не работает. Ни коммуникатор, ни трансляция… А посыльных под рукой у меня нет, да и куда их отправлять, посыльных, если неизвестно, где вас искать?..

— Понятно. Связисты в городе есть?

— Уже вызывал спозаранку. Прозвонили все линии, все контакты и руками развели…

Может, какая-нибудь буря… магнитная?

— Может быть.

Лигум стремительно вошел в коридор мэрии. Шигин семенил сзади, пытаясь заглянуть хардеру в лицо, но коридорчик был узким, и дежурный только терся плечом о стену.

— Что-нибудь еще? — осведомился юноша в холле.

— Время моего дежурства истекло… Разрешите смениться?

— Кто вас меняет?

— Мод Зегжда из двести третьего номера… Компьютерщик-програм-мист.

— Что за человек?

— Да ничего особенного… Тихий, не пьет… Вы же его видели тогда, на заседании совета. В общем-то, Мод такой, как все…

Как все вы, с горечью подумал Лигум. С одной стороны, стремитесь не высовываться, а с другой — испытываете невольную зависть к тем, кто хоть в чем-то превосходит вас… Плюс страх выйти из общей колеи и психология типа «хлеба и зрелищ»…

— Что ж, — сказал он. — Пусть будет Зегжда… Не провожайте меня, восьмую комнату я и сам найду.

Перед дверью, на которой красовалась табличка с аккуратной восьмеркой, Лигум задержался и проверил доступность рукоятки своего разрядника. Незнакомый пришелец ему заранее не нравился. Неужели и вправду на охотника зверь бежит?..

Он распахнул дверь ударом ноги и вырос на пороге, готовый ко всему. Но ничего такого не потребовалось. Из глубины комнаты на него взглянули знакомые глаза, и знакомый голос с чуть заметным оканием насмешливо прогудел:

— Опять опаздываете, курсант Лигум?

12

— И все-таки, зачем вы сюда прибыли, Наставник? — спросил Лигум широкую спину, которая мерно покачивалась перед его глазами.

Они шли по узкой тропинке, направляясь к судоверфи. Спина лишь повела могучими лопатками, но не ответила. Вместо этого Наставник буркнул:

— Ты бы лучше спросил, как я сюда прибыл..

— Хорошо, — покорно сказал хардер. — Так как же вы сюда прибыли?

— Прыгнул с парашютом со спутника, — хохотнул Наставник.

— Об этом я уже думал.

— Что ж, как видишь, мысли великих сходятся… Это кто?

— Это ходячая достопримечательность Клевезаля. Рекомендую: Атом Вальдберг, восемьдесят шесть лет, одинок, религиозен, по складу характера — «дипломат»…

— Кто-кто?

— Дипломат, — охотно пояснил Лигум. — Ну, такой человек, с лица которого не сходит учтивая улыбка даже в тот момент, когда его пинают под зад.

— И кто же пинал этого… Вальдберга?

— Вы не поняли, Наставник.

Наставник остановился и внимательно воззрился на судоверфь, представляющую собой большой продолговатый сарай. Еще там, в мэрии, подробно докладывая всё, что происходило с ним в Клевезале, Лигум не находил ни одной подозрительной черточки в этом человеке. Робот не смог бы так притворяться. И уж никакой киборг не сумел бы говорить так, как умеет говорить на всем белом свете один Наставник.

Пообщавшись с ним несколько минут, невольно начинаешь подражать и говорить ему в тон…

— Кто главный на верфи? — спросил Наставник, не отрывая взгляда от навеса, под которым на специальных козлах сушились штук пять свежеокрашенных глиссеров.

— Мастер Зи Ривьерин. Со вчерашнего дня, когда киборг расправился с вдовой Паульзен, которой принадлежит судоверфь…

— Это он? — Наставник кивнул на мастера, выходившего в этот момент из дверей верфи с какой-то банкой в руках. Подойдя к глиссерам, Ривьерин поставил банку на землю и, достав из кармана кисть, стал обходить лодки со всех сторон, критически приглядываясь к ним. Время от времени он наклонялся к банке и накладывал на корпус глиссера мазки. Работа, по мнению Лигума, была весьма примитивная, но по лицу мастера было заметно, что он своим занятием очень доволен.

— Он, — сказал Лигум.

Наставник, наконец, очнулся от задумчивого оцепенения и двинулся в направлении навеса. Подойдя поближе, он остановился, заложив руки за спину, и пристально вгляделся в лакированные, блестящие как зеркало бока глиссеров. На Ривьерина он не обращал никакого внимания. Тот, впрочем, тоже старательно делал вид, что не видит двух людей в одинаковых бронекомбинезонах.

— Знаешь, какую ошибку ты совершил с самого начала? — спросил громко Наставник Лигума, по-прежнему не глядя на мастера. — За сутки с небольшим ты натворил массу глупостей, но из них самой тяжкой было то, что ты проявил мягкость и нерешительность по отношению к местному населению.

— Например? — тут же спросил Лигум.

— Например, ты не принял меры, чтобы отрезать Суперобу путь к отступлению с острова. А что для этого надо было сделать?

Зи Ривьерин, наконец, закончил ретушировать корпуса глиссеров и, в последний раз полюбовавшись на изящные обводы лодок, подхватил банку с земли и молча двинулся к зданию.

Не дожидаясь ответа юноши, Наставник сказал:

— Правильно мыслишь, Дан. Надо было лишить его возможности воспользоваться транспортными средствами. А с этой целью — что?..

Лигум молчал, хотя уже смутно подозревал, к чему клонит Наставник.

— И опять ты прав, дорогой Лигум, — не смущаясь молчанием хардера, продолжал Наставник. — Все вышеозначенные средства необходимо конфисковать, арестовать и опечатать. Согласен, что в данных условиях это невыполнимо. Тогда надо их уничтожить!

Шедший по тропинке Ривьерин, услышав эти слова, застыл и медленно-медленно стал разворачиваться лицом к хардерам. Но было поздно, и банка с краской еще только падала из рук мастера в траву, а из руки Наставника сверкнуло несколько коротких, беззвучных молний, и глиссеры разом запылали. Они горели с противным треском, быстро, словно были начинены порохом, а к ним по тропинке отчаянно несся Ривьерин, и лицо у него было такое, словно на его глазах пытали ребенка.

Он бежал быстро, но лодки горели еще быстрее, и когда он оказался рядом с ними, то понял, что их уже бесполезно тушить, и остановился со сжатыми кулаками, зачарованно глядя в бушующее с гулом черно-желтое пламя…

Наставник небрежно засунул свой разрядник за пояс комбинезона, повернулся и вразвалочку двинулся по тропинке в обратном направлении. И тут Зи Ривьерин кинулся на него, сжав кулаки. Когда он пробегал мимо Лигума, юноша выкинул перед собой кулак с оттопыренным вбок большим пальцем, и мастер на всем бегу наткнулся на палец хардера тем самым местом, которое почему-то называется «под ложечкой», и осел на песок, скрючившись в три погибели и хватая воздух белыми, будто из бумаги, губами.

Лигум последовал за Наставником. Вслед ему слабый, задыхающийся голос мастера, превозмогая боль, просипел:

— Я ненавижу вас, хардеры!.. Вы пришли к нам, чтобы всё разрушить!.. И вы еще хуже этого… киборга… потому что робот подчиняется программе, а вы… вы сами создали себе такую программу — убивать и жечь всё на своем пути!..

Когда они отошли на такое расстояние, что выкрики мастера перестали слышаться, Лигум хмуро спросил:

— Наставник, разве это было так необходимо?

Наставник посмотрел на него долгим взглядом.

— Эх ты, — сказал он, — ни черта ты так и не понял, чему тебя учили целых пятнадцать лет!.. Разве хардер должен думать о том, как бы не ободрать чью-то шкуру немного больше, чем следует? Если он начнет задумываться о том, что может при выполнении задания кого-то убить, изувечить, сделать инвалидом, то это уже — не хардер!..

— Но ведь вы сами твердили, что мы, хардеры, не должны превращаться в зверей! — возразил Лигум.

— Да, учил. Но я учил тебя и другому — сознанию того, что мы — не такие, как все. Нам дано право позволить себе намного больше, чем полагается простому смертному, но чтобы им воспользоваться, надо научиться побеждать свои маленькие слабости. Именно слабости делают бойца уязвимым, не так ли? Если ты считаешь иначе, то уходи из хардеров и присоединяйся к тем, кто занят лишь регулярной загрузкой своего кишечника вкусненькой жратвой!..

Наставник покрутил головой, словно проверяя исправное функционирование шеи и капризным тоном осведомился:

— Ну, так что там у нас дальше… мнэ-э… по программе? Кажется, здесь еще имеется парум?

Паром они жечь не стали, а просто разбросали его по бревнышкам с помощью ломиков и топоров. За каких-нибудь четверть часа Клевезаль остался без средства сообщения с Большой Землей. Ломать аэры на частной стоянке и вовсе не потребовалось. Наставник лишь вытащил из них стартеры и закинул их подальше в Озеро. Всё было правильно. Разрушать и громить надо было тоже с умом. Не следовало прикладывать лишних усилий для полного уничтожения объекта — хоть это и производило впечатление на окружающих — если его можно было вывести из строя как-нибудь иначе…

Переход к подобным мерам не мог не ухудшить отношения местного населения к хардерам. Если и раньше люди неохотно общались с Лигумом, то теперь, завидя его и Наставника, старались как можно быстрее убраться восвояси.

К середине дня Лигум убедился, что зажат в тиски двумя жестокими вопросами, на которые он должен был сам себе ответить, причем каждая минута промедления с ответом была смерти подобна.

Основная проблема заключалась в Наставнике. Хотя не было ни единого признака, позволяющего усомниться в его подлинности, какой-то он был неестественно-фальшивый, как подделка гениальной картины. Вел себя Наставник на острове не так, как в Академии.

(К этому времени они обошли все достопримечательности Клевезаля, и Лигум представил своему спутнику — издали, потому что о разговоре с местными жителями уже не могло быть и речи — тех, с кем успел познакомиться… Время шло, киборг должен был разгуливать на свободе, вынашивая свои гнусные планы, но никаких инициатив со стороны Наставника почему-то больше не выдвигалось. Постепенно у юноши стало складываться впечатление, что «Наставник» сначала хочет убаюкать его бдительность, а затем нанести какой-нибудь решающий удар…)

Да, конечно, учеба — это одно, а реальное задание — это другое, но все-таки не мог же человек так резко измениться!.. Если бы Лигуму кто-нибудь год с лишним назад сказал, что его кумир способен, не моргнув глазом, за несколько секунд уничтожить плоды долгого труда других людей, то юноша ни за что этому не поверил бы…

Наиболее подозрительным фактом было то, что, теперь было невозможно проверить, действительно ли учитель Лигума бросил все свои дела в Академии и примчался выручать своего бывшего воспитанника в Клевезаль. Не по этой ли причине Супероб вывел из строя всю связь с Большой Землей, чтобы войти в непосредственное соприкосновение с хардером в виде Наставника?

И, параллельно с этим, юноша должен был решить, в какой реальности он действует — в виртуальной или в настоящей? Экзамен это или жизнь — вот в чем был вопрос, от решения которого зависело многое. Например, если бы знать, что и остров, и городок, и Супероб, и даже заслон-отряд во главе с майором Пличко созданы искусной аппаратурой, то было бы ясно, чту именно неведомые экзаменаторы хотят проверить в ходе экзамена: его, Лигума, решительность при выполнении заданий подобного рода. Способен ли он идти до конца и занять жесткую позицию, как его учили в Академии, или нет? Сможет ли он, не дрогнув, выстрелить в любого, если от этого зависит конечный результат, столь необходимый человечеству? Сумеет ли он проверить истинность своего Наставника самым простым и действенным путем — выстрелом в упор? Скорее всего, именно этого ждали бы от юноши проверяющие, потому что в памяти его еще хранились слова Наставника: «Хардер должен быть устремлен к цели по кратчайшему пути, и если есть хоть малейшая возможность еще больше укоротить этот путь, ее надо реализовать без колебаний и сомнений»…

Однако, как это было ни печально, но веских доказательств в пользу того или иного ответа пока не находилось.

Надо было предпринимать решительные меры по проверке своей гипотезы.

… Они сидели на пригорке неподалеку от церкви, и Наставник рассеянно грыз травинку, созерцая игрушечные домики под склоном. Непонятно было, о чем он думает сейчас — разумеется, если он вообще о чем-нибудь мог думать, как человек.

«Предположим, это все-таки Мимикр», в свою очередь, размышлял Лигум. Отвлечемся пока от того, в каком мире мы находимся — взаправдашнем или существующем благодаря симреалу… С какой целью робот мог решиться на вхождение в контакт со мной в виде Наставника? Допустим, в ходе первой нашей стычки он убедился, что меня невозможно вывести из строя обычными средствами. Следовательно, он должен быть заинтересован в том, чтобы разузнать, в чем же заключается моя, так сказать, «ахиллесова пята». А это, как известно, искейп… Черт, все время я забываю о том, что эта дьявольская машина обладает телепатическим даром. Мимикр не случайно избрал образ Наставника — ведь блуждая этой ночью по городу, я все время думал об Академии, об экзаменах и не раз представлял себе Наставника.

Суперобу достаточно было уловить эти мои мысли, и по ним слепить свой новый имидж… Если я хочу переиграть робота, мне нужно все время контролировать свои мысленные образы. Лучше всего думать словами, едва ли по словам он сможет что-нибудь воспроизвести…

Лигум покосился на своего спутника, но тот усиленно разглядывал скрывающейся в дымке далекий берег Озера. Глаза его были прикрыты, словно он действительно от души наслаждался солнечным теплом. Как знать, подумал Лигум, может быть, сейчас он заряжает свои солнечные батареи. Тогда понятно его стремление подольше побездельничать на свежем воздухе…

Резюмируем. Если я прав, то вскоре он должен будет начать осторожно прощупывать меня на тему искейпа. Когда же он посчитает, что знает, как можно меня нейтрализовать, то должен перейти к активным действиям. Что ж, не будем ставить противнику палки в колеса… А для начала мы пустим в ход кое-что. Не ахти какая хитрость, но поможет определить, как глубоко он способен проникать в чужие мысли.

— Скажите, Наставник, — сказал хардер вслух, облокотившись на одну руку, — вы помните, как на шестом курсе я сдавал экзамен по тактике? Помните, как на полосе препятствий я оступился и угодил ногой в горящий напалм, а Витька Ляпцев меня стал поливать из огнетушителя?

Наставник глянул на Лигума искоса и тут же отвернулся.

— Нет, не помню, — кратко ответил он.

— Ну, как же так? — с разочарованием протянул Лигум. — Вы должны были помнить тот экзамен, потому что вам тогда начальник Академии объявил строгий выговор за несоблюдение мер безопасности в ходе занятий!.. Что с вашей памятью, Наставник?

— Ничего, — хладнокровно пожал плечами тот. — А с твоей?

— В каком смысле? — осведомился Лигум. «Вот сейчас всё и откроется», мысленно потирая руки, думал он. — Кстати, вы не знаете, где сейчас Ляпцев? Только не говорите мне, что вы и Ляпцева не помните!.. Мы же вместе с ним были закреплены за вами!

Наставник наконец-то развернулся к юноше всем корпусом и пристально вгляделся в него.

— Послу-ушай, Дан, — чуть ли не шепотом протянул он. — Ты что дурака-то валяешь?

Ты ведь прекрасно знаешь, что несешь ахинею… Все твои вопросы — сплошной бред!

Во-первых, потому, что не было в Академии никакого Ляпцева, да и вообще наставничество в нашей конторе с давних пор осуществляется в индивидуальном порядке. Во-вторых, потому, что экзамен по тактике сдается не на шестом, а на десятом курсе!.. Ну и в-третьих, экзамены на шестом курсе ты не сдавал по причине дифтерии, и руководство Академии приняло решение перевести тебя на следующий курс, в виде исключения, по результатам текущей успеваемости… Ну что, будем врать дальше и отпираться, или признаемся сразу?

Лигум опустил голову. Если это Супероб, то он действительно читает мысли людей, независимо от той формы, в которую они облечены… Скверная новость.

— Будем признаваться, — сказал он.

— То-то же! — Как когда-то в детстве, Наставник с грубоватой лаской дернул Лигума за нос. — И зачем же ты попытался пудрить мне мозги, а?

— Я пошутил, Наставник.

— А, по-моему, ты меня принимаешь за кого-то другого, — после паузы предположил спутник хардера. — Да или нет?

Еще издевается, мелькнуло в голове у Лигума.

— Ну что вы, Наставник! — фальшиво воскликнул он. — Я же говорю, что хотел пошутить!

— Странные у тебя шутки. — Наставник положил руку на колено Лигуму, и ладонь его оказалась горячей, как конфорка электроплиты. Солнце припекает или у него термостат барахлит? — Вот что, молодой человек, — продолжал он после молчания, — давай с тобой раз и навсегда договоримся… Если ты заподозрил, что я — всего лишь оболочка киборга, то ты ошибаешься. Постарайся не отвлекаться на эту чушь, иначе мы с тобой так и будем выяснять, кто из нас — настоящий… Я-то ведь тоже мог бы принять тебя за робота, особенно после этих твоих неуклюжих вопросов. По рукам?

— По рукам, — с наигранной бодростью подхватил Лигум, хотя в душе был далек от того, чтобы безоговорочно соглашаться со своим спутником.

… А что, если разрубить этот гордиев узел, подумал вдруг юноша. Не мучиться, не ломать голову, а вдарить в упор из разрядника — и дело с концом!.. Самый действенный способ. Есть ли в нем какой-нибудь риск? Если даже это Наставник, то у него тоже должен быть искейп, а это значит, что его нельзя убить… А если я был прав в своих предположениях — господа, снимите шляпу перед победителем!..

Главное только — решиться. Все-таки, согласись, совсем не так просто выстрелить в того, кто имеет внешность вырастившего и воспитавшего тебя человека. Почти отца… Может, это все-таки Экзамен, и симреал всячески подталкивает меня к решению этой задачи? Впрочем, какая же это задача, так, двухходовка какая-то!..

Помнится, бывали тесты и посложнее…

Наставник вдруг достал из кармана черный футляр и, нажав на кнопку, превратил его в лазерный бинокль-дальномер. Прижал окуляры к глазам и всмотрелся куда-то в скопище домиков.

— Э-э, — протянул он немного погодя, — по-моему, там что-то стряслось, Дан…

Вот, взгляни-ка. — Он передал бинокль Лигуму.

Юноша подстроил резкость. В глаза ему прыгнул домик с зеленым крылечком. Рядом с крылечком собралась небольшая толпа, и кто-то метался среди людей, а кого-то пытались удержать за плечи. Непонятно было, что там происходит, но одно было ясно: это — ЧП.

Лигум вскочил на ноги.

— Надо сходить узнать, в чем дело, — предложил он.

Но, к его удивлению, Наставник не собирался никуда идти.

— Что ж, — сказал он, — ты иди, а я еще тут посижу. Покумекаю немного. Хорошо тут думается, знаешь ли… Встретимся в мэрии через часок, тогда и расскажешь, из-за чего там сыр-бор загорелся.

Когда хардер уже начал спускаться с пригорка, в спину ему прозвучал голос Наставника:

— Будь там осторожнее, Дан… Искейп у тебя в порядке?

— Так же, как и у вас, — осторожно ответил Лигум.

— А у меня его вообще нет, — рассмеялся Наставник. — Признаться, не люблю я эти штуки: они придают ложное чувство непобедимости…

13

Домик с зеленым крылечком принадлежал художнику Рому Даниэлову. Художник был необъятен в ширину, седовлас и имел тройной подбородок. Впрочем, сейчас полнота его была отнюдь не величественной, потому что весь он был какой-то съежившийся, как будто голышом стоял на холодном ветру. И понятно, почему: не далее, как полчаса назад выстрелом из ружья для подводной охоты он убил своего соседа Кена Левендорского.

Лигум подоспел в тот момент, когда примерно два десятка людей, нахмурясь, стояли над наполовину прикрытым стареньким одеялом телом философа, к которому прильнул мальчик Рил. Левендорский лежал навзничь, глаза его с немым вопросом глядели в ярко-синее небо, а из груди торчало древко небольшого трезубца, применяемого для добычи крупной рыбы. Крови вокруг тела было немного. Даже неспециалисту было ясно, что трезубец угодил философу прямо в сердце.

Художник, искательно заглядывая в глаза то одному, то другому, пытался объяснить людям, почему он застрелил своего соседа. «Понимаете… я не хотел!.. Просто я сегодня узнал, что робот, который у нас орудует, способен принимать любое обличие… а он — Кен, то есть — шел к моему крыльцу так… целеустремленно… как самый настоящий киборг. И потом… я же окликнул его… я сказал ему: «Если ты — Кен Левендорский, то скажи мне, какую книгу ты написал?»… А он мне ничего не ответил, понимаете?!.. Он только шагал и шагал, и лицо его… оно было таким… пустым и бездумным!.. Не его это было лицо, понимаете? Не его!..».

Излияния художника до конца никто не слушал — видно, он повторял их уже не первый раз.

Увидев Лигума, люди молча расступились, пропуская его к трупу, и, хотя было невооруженным глазом заметно, что Левендорский мертв, юноша присел и потрогал его запястье. Пульса, разумеется, не было. Лигум перевел взгляд на мальчика. Тот не плакал, но взгляд его был страшен. Он неотрывно глядел в лицо убитому отцу и на хардера не обратил никакого внимания.

Лигум разогнулся. Сзади него голос художника забубнил с новой надеждой, что на этот раз его поймут:

— Произошла чудовищная ошибка… Но я не виноват… Он же сам ко мне пришел, да еще и ничего не отвечал на мои расспросы…

Лигум повернулся и с размаха залепил Даниэлову пощечину.

— Помолчите, — посоветовал он, не повышая, однако, голоса. — Мне уже ясно, как это случилось… Идите домой и успокойтесь. Сядьте, выпейте крепкого чаю… с сушками… Нарисуйте что-нибудь этакое… лиричное… Вы кто по жанру: портретист или пейзажист?

— Я космографик, — с некоторой растерянностью сказал Даниэлов, потирая машинально щеку. — Но я не понимаю, при чем здесь…

— При том, — жестко сказал Лигум. — Вы вбили себе в голову, что вокруг вас бродят одни лишь кровожадные кибермонстры, и достаточно было человеку не ответить на ваш вопрос — а может, он просто не расслышал его? — и вы хватаете ружье и стреляете в него, не думая о том, что может из этого выйти. Причем стреляете не в ногу, и даже не в живот — в грудь, в сердце!.. Наверное, вы привыкли к тому, что в вашей работе все можно переделать и начать заново, но вы забыли, что в жизни ничего исправить нельзя… А самое интересное то, что вы ни за что не хотите признать свою вину.

— Вы… вы не имеете права, — пробормотал художник, все еще прижимая руку к начинающей краснеть пухлой щеке. — Насилие… все видели… я буду жаловаться…

И обвинения ваши надуманы… Вы же не судья, а всего лишь хардер…

Не отвечая ему, Лигум повернулся к зевакам и узрел среди них Лехова.

— Господин супервайзер, — обратился хардер к толстяку, — назначаю вас старшим по организации похорон погибшего… Свяжитесь с Бальцановой, пусть она оформит необходимые документы. И вот что… Нужно позаботиться о мальчике. У вас ведь, насколько я знаю, сейчас пока нет никаких дел на станции?

— Конечно, нет, — прогудел Лехов. — Пока связь не восстановят, делать мне на сервере нечего…

— Вот и отлично, тогда займитесь телом Левендорского.

Супервайзер растерянно потоптался на месте, но возражать не осмелился.

— Меня будут… судить? — запинаясь, спросил у хардера Даниэлов.

— Да, наверное, — ответил Лигум. — Когда будет отменено чрезвычайное положение на острове, я распоряжусь, чтобы сюда прислали инвестигаторов…

… А ведь на самом деле судить должны меня, подумал юноша, направляясь в мэрию.

Потому что ответственность за смерть Левендорского отчасти лежит и на мне.

Именно я обнародовал информацию о том, чту собой представляет Супероб… Да, я действовал из благих побуждений, пытаясь донести до людей правду, но разве это вернет жизнь философу? Разве трудно было предвидеть, что нечто подобное, рано или поздно, произойдет, потому что в обществе всегда найдутся трусы и паникеры, которые при первом же подозрении схватятся за оружие… А если даже оружия у них нет, то воспользуются подручными средствами, и в первую очередь такими, которые можно применять в качестве оружия. Согласись, это ты совсем упустил из виду!..

Нет, судить тебя, конечно, никто не будет за смерть Левендорского, даже если бы ты своими руками убил бы его — таков уж особый статус хардера, будь он проклят!.. Но если Рил, сынишка покойного, додумается, кто в действительности виноват в нелепой гибели его отца, и когда-нибудь плюнет тебе в лицо — это и будет для тебя судом, страшнее которого нет на земле…

Потом мысли его перекинулись на Наставника — или на того, кто столь искусно выдавал себя за Наставника. Что-то здесь было не так с самого начала, но, сколько Лигум ни пытался понять, чту именно, в самый последний момент искомая мысль ускользала от него.

… Да, своей неуклюжей попыткой проверить его знание реалий нашей Академии, я, конечно же, вспугнул его. Теперь он знает, что я подозреваю его, и постоянно будет начеку. Самое скверное, что если он действительно читает мысли своих партнеров по общению, как открытую книгу, то не видно, каким образом все-таки можно его уличить. Только снова будешь нарываться на насмешки с его стороны…

Проходя мимо амбуланции, Лигум задержался. «Эпидемиологи» занимались текущими делами: Пит опять брился, а Тим развешивал на высоковольтном кабеле, протянутом из кабины к ближайшему столбу освещения, свежепостиранное бельишко. «Научники», видимо, экономили аккумуляторные батареи.

— Похоже, вы здесь капитально обустроились, ребята, — сказал «инфирмьерам» хардер. — Еще недолго — и, смотришь, женитесь на местных красавицах, тем более, вдов сейчас много останется… хозяйством обзаведетесь. Будете тогда рыбу в Озере ловить, резаться до одури в карты и дуть пиво в местном Клубе…

— Еще чего, — пробурчал, выключая бритву, Пит. — Тут не до жиру, парень. Тут, главное, сохранить бы свою шкуру в целости и сохранности. Того гляди, раскусит нас киборг и полетят тогда от нашей машины щепки, железки да стекляшки!..

— Да что ты втолковываешь ему, Пит! — вмешался Тим. — Это же хардер, разве он поймет тебя… Он же сам, как киборг… бессмертный. Чего ему-то бояться? А теперь и тем более, раз напарник ему на подмогу прибыл!.. Тоже тот еще фрукт!

Ему одно говоришь, а он словно и не слышит тебя… Как же — супермен!..

Не обращая внимание на оскорбительные нотки в голосе Тима, Лигум насторожился и попросил «научников» объяснить поподробнее, что за разговор состоялся между ними и Наставником.

Тут же выяснилось, что полчаса назад к «эпидемиологам» подошел Наставник Лигума и, не теряя время на знакомство и прочие вступления, попросил их подробнее рассказать о той проверке, которую они по просьбе Лигума учинили накануне для членов горсовета. Пит и Тим сначала хотели послать его подальше, но потом вспомнили, что уже видели этого человека вместе с Лигумом, и тогда поведали ему всё, что он хотел услышать.

— А что, не надо было? — с тревогой осведомился Пит у Лигума.

— Да нет, почему? — пожал плечами юноша. — Скажите, а свой Знак он вам предъявлял?

«Инфирмьеры» переглянулись и почти синхронно выругались, причем оба — нецензурно.

Хардер хмыкнул.

— Так почему же вы решили, что он — хардер?

— Ну как же, — растерянно забормотали Пит и Тим поочередно. — Это же было по нему видно!.. Бронекомбинезон, и вообще… Да и с вами он постоянно ходил по городку…

— Ну ладно, — снисходительно сказал юноша. — Пока оставим этот вопрос. Что еще он хотел от вас?

— Так это… — промямлил Тим, покосившись на своего напарника. — Микродатчик он попросил на время… Ну, мы его и того… дали ему… А что? У нас этого добра здесь — целая кабина!..

— Что за датчик? — спросил хардер.

— Ну, этот… Типа «жучка». В основном, применяется для слежки за кем-нибудь.

Радиус действия у него, правда, маленький, всего три километра, потому что работает он почти что на нулевых волнах…

— А конкретнее? Что можно сделать с помощью этого датчика?

— Ну, можно знать, где в каждый момент времени находится интересующий тебя объект… Или субъект. Как правильно-то, Тим?.. Хотя — неважно. В общем, берешь этот датчик, пришпандориваешь его незаметно кому-нибудь на одежду или еще куда-нибудь… хоть в задницу, ха-ха!..

А потом можешь следить по специальному приборчику, куда пошел этот тип, что делает да кому чего говорит… «Жучок» — он и есть «жучок», одним словом.

— Та-ак, — протянул Лигум. — А обнаружить датчик как-нибудь можно?

— Элементарно!.. Раз плюнуть! — наперебой уверили хардера «эпидемиологи». — Берешь, например, такой приборчик… «тестер личной безопасности» называется…

— Вот и возьмите этот самый приборчик, — сказал Лигум.

«Инфирмьеры» остолбенели.

— Меня сейчас будете проверять на наличие этого «жучка», — пояснил юноша.

— Это мы мигом! — Пит кинулся в кузов и стал греметь там какими-то железками.

Судя по этим звукам, упомянутый тестер должен был представлять собой нечто среднее между «вольтметром» и кувалдой. Однако, оказался он вполне приличным электронным приборчиком со светодиодной шкалой.

«Инфирмьеры» старательно исследовали всю одежду — Лигуму пришлось даже раздеться — и тело хардера, но безрезультатно. Значит, Наставник не воспользовался разбирательством с убийством Левендорского, чтобы, затесавшись в толпу под видом кого-нибудь из зевак, прицепить датчик к юноше. Впрочем, сделал для себя вывод Лигум, всё еще может быть впереди…

В том, что Наставник взял у Пита и Тима «жучок» именно с этой целью, Лигум не сомневался. Если бы этот тип был настоящим Наставником и хотел бы проверить свои подозрения в отношения членов городского совета, он бы попросил не один, а сразу штук десять-двенадцать таких датчиков… Ведь не мог же он, опираясь только на рассказы Лигума и «инфирмьеров», определить, в чьей личине скрывается киборг!..

В мэрии Наставника, однако, не оказалось. Дежурный Зегжда доложил хардеру, что Наставник здесь и не появлялся. Тут что-то было не так… Тот, кто скрывался в образе Наставника, явно затеял двойную игру. Но делать было нечего, пришлось сесть и ждать, изводя себя картинами, которые услужливо подсовывало разгравшееся воображение: вот псевдо-Наставник крадется с разрядником в руках к серверной станции, чтобы спалить ее дотла — впрочем, она и без того не функционирует, но неважно… вот он же из всех своих нечеловеческих сил душит мальчика Рила… или, скажем, бродит в домике Кусты Бальцановой, где весь пол испачкан кровью…

Наставник появился только через полчаса. Был он как-то неестественно оживлен, словно вмазал где-то грамм двести крепчайшего метагликоля. Впрочем, это предположение было абсолютным бредом, и Лигум прекрасно знал это. Настоящий Наставник не брал ни капли спиртного в рот, а киборгу пить было ни к чему…

— Ну, что нового? — громогласно спросил Наставник, с размаху плюхнувшись в кресло.

Лигуму показалось, что рукоятка «зевса» у него подмышкой разбухает, как злокачественная опухоль. Он в нескольких словах рассказал о нелепой смерти философа Левендорского, но опустил свои нравственные терзания по этому поводу, хотя, если бы дело происходило в Академии, не удержался бы от того, чтобы не поделиться ими с Наставником.

— А где вы были, Наставник? — спросил, в свою очередь, юноша.

Наставник усмехнулся.

— Где был, там меня уже нет, — грубовато сказал он. И добавил: — Не комплексуй, Даниэль… Просто надо было проверить одну… идею.

Сказать ему или нет? Что же ты, хардер, струсил играть в открытую?..

— Кстати, я тут случайно встретил «научников», — сказал, как бы между прочим, Лигум.

— А-а, «экипаж машины боевой»?.. И что же они тебе поведали?

Сказать или нет? Ладно, пусть это будет нашим козырем…

— Ничего особенного, — отвел глаза в сторону юноша. — Между прочим, они вас, Наставник, того… подозревают.

— Да? — сильно удивился собеседник Лигума. — И в чем же, позвольте спросить?

— Вы им не предъявили свой Знак. Понимаете, в условиях, когда киборг может изобразить из себя любого, людям поневоле начинают повсюду мерещиться оборотни, — пустился объяснять хардер, но Наставник прервал его энергичным жестом.

— Послушай, Даниэль, — сказал он. — Ты должен понять одну простую вещь. Дело в том, что я прибыл сюда, в Клевезаль… как бы это сказать?.. неофициально, что ли. Меня никто не уполномочил помогать тебе. Просто это твое первое серьезное дело, и я хотел спасти тебя… не от гибели, нет — от ошибок, которые неизбежно творит хардер на своем первом боевом задании. Странное дело: вроде бы в Академии все всё понимают, этику от «а» до «я» назубок знают и соблюдают… Ангелы во плоти, другого слова не подберешь! А стоит оказаться за стенами Конторы — и пошло-поехало, ошибок — горы, трупов — не меньше, а в результате — самоедство вплоть до попыток суицида… Ну ладно, это тема для отдельного разговора, а сейчас ты должен уяснить одно: хардер в Клевезале — один, в твоем лице, а я так… в качестве второго эшелона. Если ты не возражаешь, конечно… И смотри, не распространяйся об этом никому, ладно?

— Значит,Знака у вас нет, — напряженным голосом констатировал Лигум. — А искейп? Искейп есть?

Наставник скривился:

— Я же сто раз говорил тебе, что не люблю пользоваться искейпом!

— А вы знаете, как он действует? — невинным тоном спросил Лигум, ловя каждое движение Наставника.

— Никогда не этим интересовался!.. Послушай, Дан, почему ты ко мне пристал с какими-то странными расспросами? Что ты от меня хочешь?

Повисла пауза, длинная-длинная. Потом Лигум произнес:

— Я хочу получить хоть какие-то доказательства того, что вы — действительно мой Наставник.

Наставник криво усмехнулся.

— «Если бы от вас потребовали представить вещественные доказательства того, что вы являетесь подлинным человеком, наверняка вы бы рассердились или рассмеялись.

И правильно. То, что человек есть человек, является неким изначальным условием, не требующим доказательств», — процитировал по памяти он. — Кобо Абэ, «Совсем как человек» — классика… А классику, как говорил старик Честертон, надо уважать и чтить, даже если ты ее не читал, не видел и не слышал!

Он был явно доволен самим собой. Разве что руки не потирал от удовольствия. У Лигума возник сильнейший зуд в правой ладони, но что-то удерживало его пустить в ход разрядник.

— А зачем вам потребовался микродатчик-«жучок»? — выложил он свой припрятанный козырь. — За кем вы собираетесь следить, Наставник?

Наставник встал и подошел к юноше.

… Неужели он собирается сейчас прицепить ко мне «жучок»? Если так, то он должен коснуться меня каким-то образом. Что мне делать? Сделать вид, что я ничего не заметил и потом снять с себя датчик? Или спросить об этом в лоб?..

Наставник совершенно естественным образом полуобнял Лигума за плечи сзади.

— Эх, Даниэль, Даниэль, — с горечью сказал он. — Честное слово, я и не думал, что ты не будешь доверять мне… Впрочем, в этом ты, конечно, прав, потому что до конца нельзя доверять абсолютно никому. Даже самому себе… К сожалению, человек до конца непредсказуем.

Лигум слушал краем уха своего бывшего учителя, но плохо соображал, что тот говорит. Ему казалось, что между ними вырастает невидимая, но очень прочная стена — как переборка космического корабля, выдерживающая давление в несколько тысяч атмосфер и прямое попадание метеорита. И когда эта стена стала толщиной с комнату, и воздуха в груди осталось только на два последних вздоха, юноша не выдержал.

Он вскочил с кресла и, крутнувшись на каблуках, направил на того, кто выдавал себя за Наставника, разрядник.

Лицо лже-Наставника не дрогнуло. Словно ему ежедневно приходилось смотреть в черные зрачки спаренных стволов.

— Опять ты за свое, — с некоторой досадой сказал он. — Ну сколько можно тебе повторять, что я вовсе — не киборг?.. И потом, не вовремя ты это всё затеял, Дан, ох как не вовремя!..

— Ну почему же? — ухмыльнулся Лигум, стараясь держать своего собеседника на прицеле так, чтобы не было заметно, что его рука с «зевсом» дрожит. — Куда это вы так спешите, Наставник? Прикончить еще парочку местных жителей, не так ли?

Или взорвать нейтронную бомбочку в центре Клевезаля?

Наставник прикрыл глаза.

— Ну что ж, — сказал он. — В конце концов, другого выхода, полагаю, в данной ситуации нет…

В следующий момент что-то словно взорвалось в голове Лигума, и наступил непонятный черный провал в сознании, похожий на тот, что бывает, когда срабатывает искейп, но когда хардер вновь пришел в себя, то оказалось, что искейп здесь был ни при чем. Лигум лежал на полу, прижавшись щекой к жесткому теплому пластику и пытался сообразить, что случилось. Судя по тому, что «Наставника» в комнате не было, значит, он вовсе не убил перед этим Лигума. Он просто отключил его — мгновенно и со знанием дела…

Это было плохо. Это означало, что киборг, выдававший себя за Наставника, уяснил-таки, в чем заключается слабое место хардера: его нельзя убивать, потому что иначе в дело вступит искейп, с помощью которого убитый воскреснет и пусть даже не с первой попытки, но все-таки сумеет избежать смертоносного удара своего противника, а затем — и уничтожить его… Если хочешь одержать верх в поединке с хардером, нужно просто-напросто заставить его потерять сознание, потому что искейп реагирует на микролептонные токи мозга, которые пропадают при смерти, но сохраняются при обмороке…

Лигум с трудом поднялся на ноги. Голова его кружилась, хотя тело почти не болело. Чем это он так меня?.. Неужели голой рукой? А что, вполне может быть, раз у киборга такая реакция, что он на лету способен поймать автоматную пулю, то и силы ему, наверное, не занимать…

Разрядник хардера лежал на полу, как ни в чем не бывало.

Странно, почему это он не лишил меня оружия? Надеется, что я все равно уже не успею помешать ему? Что же он задумал, что?!.. Очередную пакость? Или он собирается уходить из Клевезаля?..

Юноша, шатаясь, подошел к окну и обнаружил, что за окном уже наступают сумерки… Бог ты мой, сколько же я здесь провалялся в бесчувственном состоянии?

И где теперь искать Мимикра?

Он сдавил больную голову руками и окончательно всё вспомнил. В том числе и то, что перед тем, как угрожать своему собеседнику оружием, незаметно прицепил к его рукаву микроскопический «жучок», позаимствованный у «инфирмьеров». Лигум достал из потайного кармашка комбинезона коробочку приемника сигналов от «жучка» и включил его. На небольшом экранчике появилась круговая развертка, которая показывала мерцающую точку. Судя по всему, Наставник был не так далеко отсюда.

Лигум мысленно построил систему координат с вершиной в мэрии и его осенило:

Информаторий. Наставник находился неподалеку от Информатория!.. Юноша включил звук, но из динамика не доносилось ни звука. Было тихо, только еле слышно трещало что-то. Видимо, кузнечики… Значит, киборг-диверсант готовится нанести свой последний, решающий удар! Всё правильно: будучи запрограммированным на разрушение важных объектов, он не мог оставить в целости и сохранности такую цель, как хранилище информации…

Лигум убрал приборчик в карман и бросился наружу. Тратить время на спуск по лестнице он не стал, а просто открыл окно и сиганул с высоты пяти метров в кусты. Лицо и руки обожгло словно кипятком, и он догадался, что это были не просто кусты, а что-то вроде шиповника или диких роз.

Больше всего в тот момент он боялся не успеть.

14

Всё было как во сне. Или как на экзамене по этике. Причем последнее было более вероятным. Лигум бежал, лавируя между домиками, продираясь напрямую через кусты, перемахивая через невысокие заборчики и прочие препятствия, один раз из сумерек выскочил откуда-то сбоку большой дог, но, не сумев угнаться за хардером, остался позади, а юноша всё несся, и теперь ему всё приходилось делать на бегу: на бегу он достал и приготовил к стрельбе разрядник, на бегу сверял направление с пеленгом «жучка», на бегу думал и боялся опоздать, и только выскочив на площадку перед входом в Информаторий, освещенную светом сиреневых антибактерицидных ламп, то увидел, что примчался сюда вовремя… По дорожке к Информаторию вперевалку направлялась женская фигура с большим животом, прижимавшая к груди стопку книг, и не успел хардер осознать, что это библиотекарь Леда Артес, как из кустов по другую сторону площадки выпрямился во весь рост «Наставник», и хотя он стоял вполоборота к Лигуму, хардеру было отлично видно, что на лице его застыло не выражение страшной ненависти, а спокойное удовлетворение, и что в руке зажат мощный разрядник, а потом мимикр медленно-медленно поднял и навел ствол с раструбом пламегасителя в спину женщине, даже не собираясь ее окликать напоследок — именно так киборги и должны убивать свои жертвы: спокойно, уверенно и в спину, без предупреждения. В общем, не по-людски — скорее, по-хардерски.

Ведь главное для них, как и для хардеров, заключалось не в том, чтобы не доставить жертве боли, а в том, чтобы гарантировать максимально быстрое и надежное ее умерщвление…

Времени на то, чтобы подумать, уже не было, сейчас должны были срабатывать лишь инстинкты и рефлексы, но в голове у Лигума все-таки мелькнула одна мысль, и она сводилась к тому, что неплохо было бы, если бы это все-таки был экзамен на симреале, потому что только на экзаменах можно не беспокоиться о последствиях, а нужно выбрать из двух вариантов один, причем обязательно лучший, а точнее — представляющий собой наименьшее зло, и даже если ты ошибся, то свет погаснет в твоих глазах, прозвучит сигнал окончания Экзамена, и из полутьмы голос Наставника ободряюще скажет: «Что ж, ничего, Дан, ничего, в следующий раз у тебя всё получится» — или, если ты поступил так, как надо: «Молодцом, Дан, молодцом, сегодня ты заслужил отличную оценку!»…

Действуя автоматически, хардер утопил гашетку разрядника до упора несколько раз, и отдача отбросила его руку назад, а ярко-синие молнии метнулись и пронзили фигуру «Наставника», и он сразу куда-то исчез, и каким-то образом хардер оказался возле того места, где он только что находился, и тут он увидел, что Наставника отшвырнуло очередью в кусты и бронекомбинезон на его груди вспучился и лопнул в нескольких местах, и под ним всё — и земля, и трава — было черным, как подгоревшая каша, и отвратительно воняло горелой плотью, и руки умирающего еще рефлексивно цеплялись за траву, словно надеясь удержать в сожженном теле стремящуюся в небеса душу, а потом застыли безобразными скрюченными клешнями, и пару раз дернулся под веком уже не узнающий юношу бешеный зрачок, и это был конец…

Однако, сигнала об окончании экзамена не было. И не было голоса учителя, укоризненно отмечающего ошибку. Это был не просто удар — это был удар в самую больную точку души. Почти не осознавая того, что он делает, Лигум аккуратно убрал еще горячий разрядник на место в кобуру. Запрокинул лицо к свету ламп и прикрыл глаза. На миг ему показалось, будто он, рухнув на колени, хрипло стонет:

«Простите меня, Наставник!», но это, конечно же, было только иллюзией… Хардер не может, не имеет права расслабляться — иначе это не хардер.

Вокруг по-прежнему было тихо, но в голове юноши прозвучал только ему одному слышный голос, и голос этот, принадлежавший кому-то очень знакомому, сказал:

«Хардер становится бойцом только тогда, когда он перестанет бояться смерти.

Сначала — своей. Потом — других людей, ради которых он борется. Но боец превратится в истинного хардера лишь тогда, когда он освободится от страха смерти тех, кто ему дурог»…

Лигум открыл глаза и обнаружил, что Леды Артес уже нет на площадке. И только теперь истинное положение вещей дошло до хардера… Двойка! Если это все-таки экзамен, то курсанта, так бездарно перепутавшего мудрого Наставника и коварного киборга, наверняка ждет стопроцентная двойка!..

Из Информатория донесся чуть слышный шум. Словно там кто-то был… Лигум подхватил с травы оружие и бросился внутрь здания. Дверь оказалась открытой, и он протиснулся в вестибюль, стараясь не издавать ни звука. Потом пересек тускло освещенный зал со стеклянными колпаками над рабочими терминалами, толкнул дверь и оказался в подсобном помещении, где вдоль стен тянулись толстые шланги и кабели, где виднелись нагромождения каких-то механизмов и приборов, где пахло разогретым пластиком и красиво мигали огоньки сигнальных лампочек. Это было чрево Информатория, в котором варилась и переваривалась информация обо всем на свете…

Хардер взвел курок разрядника и принялся красться по проходу между стеллажами и блоками аппаратуры. Каким-то шестым чувством он знал: Мимикр где-то рядом… Он не ошибся. «Леда Артес» была в центре машинного зала. И занята она там была отнюдь не тем, что подобает делать женщинам на седьмом месяце вынашивания ребенка. Платье на ее животе было разодрано, и плоть на животе раздвигалась, образуя большую узкую щель, из которой киборг доставал плоские белые коробочки и аккуратно прилеплял их к одному из компьютерных блоков. Увидев Лигума, робот прекратил извлекать из себя вакуумную взрывчатку — а плоские коробочки были именно упаковками вакуумной взрывчатки типа «сэндвич» — и машинально запахнул одежду, скрывая щель на животе.

Лигум поднял разрядник, собираясь выстрелить, но тут, откуда ни возьмись, сбоку налетела чья-то тощая фигура и повисла на руке хардера, мешая ему произвести выстрел. При этом фигура что-то нечленораздельно вопила, дрыгала ногами и вообще вела себя так, словно у нее собирались отнять ее любимую игрушку.

Лигум с трудом отлепил от себя цепкие потные пальцы и при слабом свете световых панелей разглядел, что это был не кто иной, как муж Леды Артес. И откуда он только взялся?..

Хранитель Информатория, дергаясь, вопил:

— Что вы делаете, убийца?!.. Это же моя жена Леда!.. Вы что, с ума сошли, хардер?!..

— Уйдите прочь, — прошипел сквозь зубы хардер, — посмотрите внимательнее: это же киборг, и он собирается взорвать ко всем чертям ваш драгоценный Информаторий! Да отпустите же меня!..

Лже-Леда стояла, сцепив руки перед собой в жесте фальшивого смирения и потупясь, как девица на первом свидании. Киборг избрал верную линию поведения в этих обстоятельствах. Если бы он попытался сейчас применить оружие против Лигума или хотя бы убежать, он бы проиграл по всем статьям.

— Леда, дорогая! — взмолился Артес. — Что здесь происходит? За что он хочет убить тебя?

Ангельское личико псевдобеременной сморщилось так, словно «женщина» с трудом сдерживала слезы. Лигум впервые видел трюки киборга в деле и должен был признать: силен, бродяга!.. Вернее, те, кто его придумал и создал…

— Не слушай этого подлеца, милый Рай, — сказал Мимикр кротким, дрожащим голоском. — Он хочет убить меня, чтобы скрыть свое преступление. Это же животное, а не человек!.. Он настолько озверел, что накинулся на меня, пытаясь изнасиловать, а когда его старший дружок попытался угомонить его, он застрелил его у меня на глазах!.. Я… я не помню, как оказалась здесь, а он… — Киборг довольно правдоподобно всхлипнул. — Он опять принялся за свое… Видишь, он порвал мне всё платье, милый Рай? Умоляю, останови его, сделай что-нибудь!..

Даже Лигум — и тот на долю секунды оторопел от такого извращенной интерпретации фактов. Что уж говорить про мужа «несчастной жертвы насильника»!.. Теперь он был убежден в том, что обезумевший хардер пытается ни за что, ни про что расправиться с его беременной женой. Отпустив руку юноши, Артес бросился к лже-Леде и заключил ее в свои объятия.

— Он не посмеет! — твердил он, покрывая лицо-маску лихорадочными поцелуями. — Даже такой убийца, как он, не посмеет убить нас с тобой!.. А если он все-таки сделает это — пусть это будет несмываемым пятном на его совести!..

Губы Мимикра тронула торжествующая усмешка, и Лигум разглядел в его правой руке, которую не мог видеть Артес, коробочку со зловещей красной кнопкой.

Лигум представил, какие последствия может принести Клевезалю взрыв вакуумной взрывчатки, в свое время считавшейся более варварским оружием, чем термоядерная бомба, и мысленно содрогнулся. Надо было во что бы то ни стало воспрепятствовать киборгу нажать эту кнопку, но для этого требовалось убить и хранителя Информатория, а это почему-то оказалось сейчас особенно трудно.

— Отпустите ее! — крикнул Лигум Артесу. — Это не ваша жена, поймите!..

Но было уже поздно, и взрыв вспыхнул нестерпимо ярким солнцем почему-то багрового цвета, и боли в теле хардер не почувствовал, потому что тело его испарилось вместе со всем окружающим в созданную взрывом космическую пустоту, и в самый последний момент он испугался, что искейп тоже перестанет существовать, а значит — не сработает, но прибор оказался на высоте, и Лигум вновь ожил…

Он вернулся в тот самый миг, когда Рай Артес обнял и прижал к себе «жену», но теперь хардер знал, что нужно делать, чтобы успеть до взрыва, и, не тратя времени на увещевания хранителя Информатория, он просто выстрелил в его узкую худую спину. Он стрелял короткими очередями, и струи плазмы, прожигая Артеса насквозь, с бешенством били в грудь киборга, раздваивая его, и только тогда Лигум увидел истинный облик Супероба. Это было почти так, как он представлял себе, только лица у робота не было, а вместо него на белом синтепластике каркаса горели красным огнем глазницы, а потом пластик стал таять от сильного жара, и фигура киборга обмякла, словно снежная баба, и, скручиваясь вокруг своей вертикальной оси, мягко осела на пол…

Пульт детонатора взрывного устройства выпал из руки Мимикра и раскололся при ударе о пол. И это был последний звук в зале перед тем, как наступила долгая — на этот раз действительно «мертвая» — тишина.

Что-то обожгло руку Лигума, и он стряхнул с себя оцепенение. Это раскалился ствол его разрядника. Хардер сунул оружие за пояс и наклонился над Артесом.

Смотреть на того было страшно, потому что смотреть было больше не на что. Однако юноша постарался не отрывать взгляда от почерневших останков — словно надеялся таким образом загладить свою вину перед мертвым.

А сигнала об окончании экзамена всё не было.

15

Провал. Словно огромное черное тире длиной в вечность…

Потом — почти сразу, без перехода — алый диск над водой, слепящий глаза, и чьи-то неразборчивые голоса за спиной. О чем это они?..

— Вообще-то вы зря так рветесь поговорить с ним, — произнес голос майора Пличко.

— Готов поспорить: он вас пошлет по конкретному адресу, а камеру вашу разобьет во-он о тот булыжник. Между прочим, на его месте я сделал бы то же самое…

— Что значит — «пошлет»… «разобьет»?!.. Да как вы можете? — возражал чей-то молодой напористый голос. — Да вы знаете, сколько я сюда добирался и откуда?..

Почти с другого края света! Ничего себе заявочки — «разобьет»!.. Весь мир хочет услышать от него правду о том, что здесь произошло, а вы — «пошлет», «разобьет»!.. Что же он за человек тогда, если способен так поступить?!

— Он не человек, — понизив голос, пояснил голос Пличко. — Он — хардер…

Лигум обернулся.

В небе над островом шныряло и висело штук десять летательных аппаратов, из которых три были раскрашенными в камуфляжные цвета джамперами, а остальные представляли собой аэры, на бортах которых красовались названия известных всему миру компаний стереовидения.

Неподалеку от него на берегу командир заслонотряда собственной персоной сдерживал натиск высокого смазливого парня с лихой челкой и стереокамерой на плече. Между берегом и домиками сновали люди в форме оцепления, в белых медицинских комбинезонах и в штатском. Киберы-инфирмьеры пронесли к катеру носилки, на которых, накрытое белоснежной накидкой, лежало что-то черное и обугленное. Лигум поспешно отвернулся.

— Пропустите его, Арчил Адамович, — сказал он майору. — Пусть возьмет у меня интервью, если хочет.

Пока корреспондент торопливо готовил камеру, хардер спросил его:

— Это будет запись или трансляция?

— Что вы! — удивленно сказал корреспондент. — Какая может быть запись? Вы же видите, сколько здесь конкурентов! Знаете, я ужасно вам благодарен…

— Если вы готовы, то можно начинать, — сказал хардер.

Камера зажужжала, нацелившись своим, смахивающим на ствол разрядника, объективом на Лигума.

— Итак, дорогие зрители всей Земли, — затараторил корреспондент, — мы ведем наш прямой репортаж из Клевезаля, где в течение последних двое суток наводил ужас на мирных жителей кровожадный суперубийца-киборг, вырвавшийся на свободу после почти столетнего заточения в секретной подземной лаборатории!.. На ваших стереоэкранах вы видите лицо человека, который сумел остановить разгул насилия и террора и уничтожить робота! Его зовут… — Он сделал знак Лигуму.

— Хардер Лигум, — сказал юноша, стараясь глядеть прямо в объектив.

— Несколько вопросов к вам, хардер Лигум, — бойко продолжал долговязый. — По рассказам очевидцев, киборг скрывался в городке, маскируясь под местных жителей… Как вам удалось его выявить среди людей?

Лигум откашлялся.

— Моей заслуги в этом нет, — объявил он хрипло. — Робот был выявлен моим Наставником, прибывшим ко мне на помощь… Наверное, сам я ни за что бы не додумался до разгадки… Просто однажды группа местных жителей проходила экспресс-анализ на специальным анализаторе. Эта проверка подразумевала интроскопное исследование людей, в том числе с использованием жесткого рентгеновского излучения…

— И что? — нетерпеливо перебил его корреспондент.

— Киборга обнаружить не удалось… он использовал защитные экраны… но не в этом дело. Среди тех, кто подвергался проверке, была женщина на седьмом месяце беременности!.. Она ни словом не возразила против предстоящей процедуры, хотя обязана была обеспокоиться, не повлияет ли излучение на вынашиваемый ею плод…

Поведение Суперробота было запрограммировано в широком диапазоне, в соответствии со способностью к мимикрии, но психология поступков беременной женщины там явно не была заложена создателями киборга. Поэтому неудивительно, что, пытаясь действовать «как все», чтобы не вызвать подозрений, робот допустил ошибку, выдавшую его с головой. Я просто обязан был догадаться, понимаете?.. Но правильный вывод вместо меня сделал мой Наставник.

— Кстати, о вашем Наставнике, — сказал корреспондент. — Судя по его останкам, он погиб в схватке с киборгом, который буквально исполосовал его плазменными очередями!.. Не могли бы вы рассказать подробнее, как это произошло?

Лигум прикрыл на миг глаза.

Вот оно, подумал он. Мне предоставлена удобная возможность обелить себя. Весь мир слышит меня в эту минуту, и от того, что я скажу, будет зависеть в будущем отношение людей к хардерам. Да, это я сознательно убил своего Наставника, приняв его за коварного противника. Да, я виновен в смерти Рая Артеса, потому что был вынужден стрелять через его тело в киборга, и нет мне оправдания в этом… Но стоит ли упоминать об этом сейчас, когда миллионы людей смотрят и слушают меня?

Ведь в моем лице они видят хардера вообще, и разве справедливо будет, если из-за меня мир возненавидит моих сотоварищей? Не ради очистки своей совести я должен сейчас солгать, а ради них, выполняющих самые неблагодарную задачу — уберечь от многочисленных опасностей человечество!.. Подумай, Дан, ведь это же будет так просто, достаточно лишь сказать, что и Наставника, и хранителя Информатория убил Мимикр — и никто не станет проверять тебя, ведь все знают, что хардеры никогда не лгут!.. Кстати, ты уверен в том, что никто из хардеров никогда не лгал в подобных случаях?..

— Вам плохо, хардер Лигум? — услышал он как бы над собой встревоженный голос корреспондента. — Может быть, сделаем перерыв?

Юноша облизнул пересохшие губы.

— Нет, — сказал он. — Не надо перерыва… Я хочу, чтобы зрители знали правду.

Это я убил своего Наставника. Это от моих рук погиб Рай Артес… Так уж вышло. В принципе, этого можно было избежать, но я допустил ошибку. И в первом, и во втором случае… — Лигум хотел сказать еще что-то, но слова почему-то застревали в горле, и он только махнул рукой.

Корреспондент неотрывно глядел на Лигума, бледнея на глазах.

— Вы хотите сказать, что?.. — начал срывающимся голосом он.

— Да, — сказал с горечью Лигум. — Я убил их. И сделал это по одной простой причине: потому что я — убийца. Именно для этого меня готовили целых пятнадцать лет. Мне преподавали единоборства и тактику, вооружение и боевую технику, стрельбу и еще много других боевых дисциплин. Но я должен был стать не просто убийцей… Я должен был стать хорошим убийцей, который убивает ради высоких идеалов, и чтобы воспитать меня таким, мне еще вбивали в голову философию и этику, социологию и психологию… Знаете, те, кто меня готовил к хардерству, словно хотели, чтобы я убивал, а потом мучился от раскаяния за совершенные убийства… Этакий Раскольников с плазменным разрядником!.. А зато вы, все остальные, можете спать спокойно и жить с чистой совестью — вам-то не приходится убивать!.. По большому счету, мы, хардеры, — те жертвы, которые человечество вынуждено платить за свое спокойствие и незамутненную совесть!

— Неправда, — сказал вдруг корреспондент вовсе не интервьюерским тоном, невольно пятясь от Лигума. — Вы не должны так говорить!.. Вы… вы просто не имеете права оскорблять все человечество, хардер!

— Имею, — возразил Лигум. — Отныне я имею право на любой поступок и любое высказывание… Потому что сегодня я окончательно стал хардером!

Вдруг мир вместе с корреспондентом, людьми на берегу, вместе с самим берегом и островом потемнел и ушел во тьму, и последнее, что еще успел услышать Лигум, был странный мелодичный хрустальный перезвон, похожий на старинные фанфары.

Это и был сигнал окончания Экзамена.

16

— Ну что ж, курсант Лигум, — сказал официальным тоном Наставник, — вот вы и сдали последний экзамен. Вы готовы услышать ту оценку, которую мы вам решили выставить?

Симреал не намного исказил образ Наставника. То же спокойное, испещренное шрамами лицо. Те же широкие плечи и жилистые руки. Трудно было сказать, сколько ему было лет, потому что казался он совсем молодым в простой зеленой куртке с широким отложным воротником.

Лигум сглотнул комок в горле. Никакой приподнятой торжественности, как ни странно, он сейчас не испытывал. Совсем не так он представлял себе много раз этот великий момент.

— Готов, — буркнул он вслух.

— А какую оценку вы бы сами себе поставили? — после паузы поинтересовался Наставник.

— Конечно, двойку! — не колеблясь, сказал юноша. — Разве можно было действовать так бездарно?

— Ну-ну, — ободряюще сказал Наставник. — Самокритичность — хорошее качество, но ведь важен прежде всего результат, не так ли? С этой точки зрения, вы все-таки выполнили задание и уничтожили противника…

— Уж не хотите ли вы сказать, Наставник, что ставите мне «отлично»? — перебил своего собеседника Лигум.

— Вовсе нет. Дело в том, что экзамен, который вы сейчас сдавали, — не совсем обычное испытание. И дело тут вовсе не в том, что впервые для создания достоверной ситуации реальность симулировалась на сто процентов, с подавлением в вашем мозгу центров анализа восприятия… В конечном счете, не так важно было даже, сумеете вы уничтожить киборга или нет. Нет, главное заключалось совсем в другом…

— В чем же?

— Мы хотели узнать, сумеете ли вы победить самого опасного и коварного противника, который с самого начала существования человечества разумного противостоит Человеку. И враг этот — сам Человек, только как бы вывернутый наизнанку. Посудите сами: для любого человека нет ничего дороже жизни — следовательно, он всегда обречен бояться смерти. В то же время подавляющее большинство людей видит основную ценность жизни в том, чтобы получать удовольствие — еда, питье, секс, удовлетворение различных желаний и потребностей, в том числе и из области самой утонченной эстетики — вот к чему стремится обыкновенный человек. А ради этого удовольствия человек способен регулярно находить оправдание своей слабости, лени, разгильдяйству, любым другим недостаткам… Наверное, не стоит порицать за это человечество, потому что на сегодняшний день таково человеческое естество, и все прошлые века люди занимались тем, что пытались подчинить своему естеству окружающую среду. Но сегодня ими достигнут — или почти достигнут — пик этого процесса, после которого начнется постепенный крах цивилизации…

— Еще полвека назад, — продолжал размеренным лекционным голосом Наставник, — некоторые умные личности пришли к выводу, что необходимо во что бы то ни стало изменить природу человека, и прежде всего — его ориентацию на самоублажение. Они понимали, что процесс этот будет длителен и труден, как восхождение на горный пик без альпинистского снаряжения. Он может занять несколько веков, а может быть, и тысячелетий. Однако его надо начинать уже сейчас. И именно с этой целью было создано хардерство. Вам, курсантам нашей Академии, которых отбирали по тщательно разработанной методике, с самого начала внушали несколько очень простых мыслей, которые должны были стать для вас законами на всю последующую жизнь. Это несколько «не надо», ты их, надеюсь, помнишь: во-первых — «Не надо бояться смерти!». Во-вторых, «никогда не надо себя жалеть». В-третьих: «не надо сомневаться в достижении цели». Ну и в-четвертых: «не надо останавливаться на полпути!»… Всё остальное вытекает из этих четырех постулатов. И на последнем, выпускном Экзамене мы проверяем не то, как будущий хардер овладел боевыми искусствами или как метко он научился стрелять…

— Что же вы проверяете? — не слыша своего голоса, потрясенно спросил Лигум.

Наставник едва заметно усмехнулся.

— Прежде всего, готов ли наш выпускник отдать всего себя людям, способен ли он спасать их, рискуя собой… Ведь именно в этом заключается главный парадокс, который когда-нибудь в будущем может стать неразрешимой проблемой: сможет ли человек, ориентированный всей системой воспитания на иные идеалы, нежели все остальное человечество, тем не менее, не презирать людей за их слабости и несовершенство, а, наоборот, любить их, как собака: преданно и верно, невзирая на все пинки и побои…

Лигум хмыкнул.

— Что ж, красиво, Наставник, в смысле — красиво излагаете, — сказал он негромко.

— Только вот какая штука остается вами незамеченной… Чтобы воспитать нас идеальными людьми, вы используете отнюдь не идеальные средства. По-вашему, если внушать человеку библейские нравственные заповеди и в то же время обучать его ремеслу хладнокровного убийства, можно достичь того, что он станет идеальным убийцей, приученным убивать лишь ради добра и справедливости? А вам никогда не приходило в голову, что ради добра и справедливости совсем не обязательно убивать?

Наставник снисходительно улыбнулся.

— Помнится, нечто подобное ты уже высказывал там, в Клевезале. — Он мотнул головой в направлении симреала. — Вот теперь я окончательно рад за тебя. Знаешь, почему за выпускной Экзамен правилами Академии Хардеров не предусматривается выставление оценки?.. Ведь, в сущности, одно из предназначений этого экзамена заключается в том, чтобы убедить вас, выпускников, в одном: не следует воспринимать всё то, чему мы вас учили, в качестве догмы и абсолютной истины.

Завтра вы поймете, что в жизни всё не совсем так (а послезавтра — что совсем не так), как мы вам объясняли, и тогда вам неизбежно придется отказаться от своих прежних представлений, чтобы начать восхождение на очередную вершину самосовершенствования… Развитие, знаешь ли, всегда подразумевает периодическое переосмысление, а значит, в каком-то смысле — предательство самого себя. Только ограниченные люди могут позволить себе блажь всю жизнь придерживаться одних и тех же принципов! Экзамен, который ты только что выдержал, Даниэль, — последний и одновременно первый из того бесконечного множества испытаний, которые тебе придется пройти на своем пути, и оценку за них ты будешь ставить себе сам…

— Не будем забегать вперед, — упрямо сказал Лигум. — Вернемся к нашему экзамену на симреале. Я не случайно сказал, что те средства, которыми вы пользуетесь, вредны… Тот же симулятор на протяжении пятнадцати лет исподволь приучал нас к страшной мысли: а не является ли то, что происходит с нами, очередным тестом, симулированным в виртуальном мире? Понимаете, в этом случае нет никакой гарантии того, что мы искренни в своих поступках. Творить добро ради того, чтобы тебя похвалили — это, по-моему, самое гнусное занятие, а именно этому вы и вся ваша Система нас учили!..

Наставник усмехнулся иронически-холодно. Совсем как там, в виртуальной реальности Клевезаля, перед тем, как собственноручно сжечь из разрядника лодки, только что покрашенные мастером Ривьериным.

— Твои претензии не совсем обоснованы, Даниэль, — сказал он с упреком. — Впрочем, не будем спорить… Пора. Настал самый решающий и ответственный момент в вашей жизни, курсант Лигум, — сказал он вновь официальным голосом. — Согласны ли вы принять вместе со Знаком Хардера то великое и трудное звание, к которому мы вас готовили? Готовы ли вы стать хардером? Подумайте как следует, прежде чем дать ответ, потому что звание это дается вам пожизненно. И никто вас не осудит, если вы сейчас откажетесь от него и изберете себе судьбу обыкновенного, нормального человека… Итак, вы выбрали, курсант Лигум?

— Да, — сказал юноша.

г. Москва, 1997 г.

Владимир ИЛЬИН КУБ СО СТЕРТЫМИ ГРАНЯМИ

Часть первая. Куб со стертыми гранями

Доверчивую смерть вкруг пальца обернули,

Замешкалась она, забыв махнуть косой…

Владимир Высоцкий

Раздел I. “Не хочу быть мамонтом!”

1. ОСЬ “Х”

Основная целевая программа — оказывать помощь людям.

Текущая программа — поиск людей, нуждающихся в помощи.

Данные зрительного восприятия: вокруг — ровная местность, справа — лес, слева — река. Людей в поле зрения нет. Впереди — асфальтовое шоссе, ведущее к зданиям на горизонте.

Анализ данных зрительного восприятия: много зданий — это город.

Запрос координат своего местонахождения в пространстве.

Ответ блока ориентации: 45 градусов 36 минут 28 секунд северной широты, 112 градусов 38 минут 59 секунд восточной долготы.

Подсказка энциклопедического блока: “Город Дакор. Население — 150 тысяч человек. Основные виды занятий — легкая промышленность, земледелие, различные виды художественного творчества. Официальный язык — лингюн, традиционный — английский. Характерные особенности быта и производственной деятельности — отсутствуют”.

Подключение к местной Сети, раздел “Объявления частных лиц и организаций”. Подразделы: “Требуются работники”, “Услуги”, “Оказание помощи”…

Результаты сканирования подразделов — отрицательные.

Сигнал из блока самоконтроля: повышенная нагрузка в цепях напряжения.

Включение дополнительного блока стабилизации.

Выработка текущей подпрограммы: опрос местного населения с целью выполнения ТП.

Команда блоку пространственного перемещения: движение по обочине шоссе в город Дакор с крейсерской скоростью сорок километров в час.

Сигнал из блока зрения: в четырехстах метрах впереди — автоскутер. Панель двигателя снята. Машина неподвижна. Двигатель не функционирует. Возле машины — человек. Анализ действий человека: попытка устранить неполадки в двигателе автоскутера.

Команда блоку ПП: остановка возле автоскутера.

Включение синтезатора речи:

— Могу ли я чем-либо помочь вам, сэр?

Человек поворачивает голову. Человеку примерно сорок лет. Это мужчина. Его лицо испачкано темной жидкостью. Но это не кровь. Это смазка двигателя. Человек говорит:

— Откуда ты взялся, приятель? Я думал, что Умельцы давно уже вымерли наподобие мамонтов.

Анализ семантики высказывания: отсутствие ответа на заданный вопрос.

Справка энциклопедического блока: “Мамонты — вымершие млекопитающие семейства слонов, жили во 2-й половине плейстоцена в Евразии и Северной Америке. Высота 2,5–3,5 м. Вымерли в конце плейстоцена в результате изменения климата и охоты на них человека…”

Включение синтезатора речи:

— Я прибыл в ваш край для оказания помощи любому человеку в любой деятельности. — (Ответ на первый вопрос закончен). — Киборги не умирают, сэр, они только могут временно выйти из строя. — (Реплика на второе утверждение собеседника закончена).

Человек усмехается:

— Да ты, я вижу, не только Умелец, но и философ…

Анализ высказывания: отсутствие вопроса, констатация факта.

Повторный запрос:

— Вы позволите помочь вам, сэр, устранить неисправность в вашей машине?

Человек снова усмехается:

— Неисправность — это мягко сказано, Умелец. Эту колымагу давно пора отправить на свалку!

— Почему же вы не сделаете этого, сэр? Может быть, вам нужна консультация по поводу выбора новой машины?

— Черт его знает, почему я до сих пор не могу расстаться со своей старушкой!.. Наверное, просто привязался к ней. Впрочем, тебе этого не понять. А что касается помощи… спасибо, но я как-нибудь сам справлюсь. Авось, не первый раз…

— Желаю вам успеха, сэр.

Конец коммуникативного акта.

Команда блоку ПП: продолжать движение в прежнем режиме.

Сигнал из блока самоконтроля: нагрузка на компьютерные цепи возрастает.

Причина: невыполнение ТП.

Профилактические меры: прекратить построение логических умозаключений и аналогий.

2. ОСЬ “Y”

Полуденное солнце висело над городом, как чье-то материализовавшееся проклятие. От его лучей нельзя было скрыться даже в Кабине Уединения: они пробивали чернильно-фиолетовую тонировку стеклянной крыши с легкостью бронебойной пули.

Нет, кому-то, возможно, солнце казалось совсем не навязчивым и не зловещим. Да и климатизаторы заранее предупреждали, что сегодняшний день будет безоблачным, солнечным и жарким. Наверное, они полагали, что День Радости должен быть именно таким — наполненным светом, пропитанным теплом и простреленным навылет солнечными зайчиками, отражающимися от всевозможных зеркальных поверхностей.

Однако Лигуму сегодня было вовсе не радостно. Собственно говоря, и другие-то дни редко давали ему повод для жизнерадостной улыбки, а солнце он вообще не любил с детства, предпочитая ослепительно-яркому летнему зною пасмурное небо, моросящий дождик или пушистый снежок. Но сегодня к идиосинкразии на солнечный свет добавлялась столь изощренная зубная боль, что хотелось выть голодным псом, лезть на стенку, будто в белой горячке, или принять двойную дозу “антидулёра” и хотя бы на пару часов забыть о том, что твоя челюсть подвергается испытанию на прочность с помощью невидимой лазерной пилы. Именно к третьему варианту Лигум и прибегал в течение последних двенадцати часов, проводя ночь в бесцельных скитаниях по разным городам Европейского Востока. Однако с каждой новой дозой анальгетика хардер убеждался, что боль таким способом не обмануть и что, следовательно, рано или поздно, придется прибегнуть к более радикальным способам излечения. Например, набраться мужества и двинуться в одно из стоматологических учреждений…

И сейчас, сидя в нагретой проклятым полуденным солнцем Кабине Уединения, Лигум занимался тремя вещами одновременно.

Во-первых, он с горечью размышлял, что человечество почему-то до сих пор не додумалось до такого очевидного способа обезопасить себя от зубной боли на всю последующую жизнь, как удаление всех зубов еще в младенческом возрасте с последующим вживлением в десны каких-нибудь титановых имплантантов, напрочь лишенных нервов, но способных перекусывать стальную проволоку. Объяснить это легкомыслие человечества, по мнению Лигума, можно было только тем, что люди всегда отличались загадочной склонностью к мазохизму. Не случайно же центр удовольствия расположен в головном мозге в непосредственной близости от болевых рецепторов…

Во-вторых, параллельно с этими злобными размышлениями Лигум набирал код раздела Сети “Медицинские услуги”, чтобы установить координаты ближайшего зубоврачебного учреждения. Обращаться за столь пустяковой справкой к Советникам было бы, по меньшей мере, смешно…

И, наконец, в-третьих, он безуспешно пытался последовать совету доктора Брега, практиковавшего в Академии хардеров. Брег обычно советовал курсантам, имевшим неосторожность обратиться к нему за помощью: “Самый лучший способ отвлечься от боли или от проблем — это плюнуть на всё и забыть!.. Надо просто вспомнить что-нибудь хорошее — либо из того, что у вас было в прошлом, либо из того, что вас может ожидать в будущем. Улыбнитесь, засмейтесь — и вам сразу станет легче!”… А в завершение приема доктор неизменно декламировал рифмованного уродца, порожденного им еще в молодости в тайных поэтических потугах: “Смейтесь, работая, словно рабы! Смейтесь, когда вам плохо! И под тяжелой ношей судьбы смейтесь последним вздохом! Смех — панацея от множества бед и от болезней тоже… Вы на удары жизни в ответ плюньте ей смехом в рожу!”… Но почему-то советы Брега не помогали — во всяком случае, Лигуму. Может быть, он просто не то вспоминал? Ведь не может же быть, чтобы у него не было в прошлом и не предвиделось в будущем и тени чего-нибудь хорошего!.. Взять хотя бы, например, ежеутренний кросс в Академии. Ну, вспомни, вспомни: лучи солнца только начинают пробиваться сквозь путаницу ветвей, под которыми ты бежишь, размеренно вдыхая и выдыхая чистый и душистый воздух; ноги твои упруго отталкиваются от слоя прошлогодней листвы на тропинке, и тело твое такое легкое, что ты не ощущаешь его, как на большой глубине под водой; потом лес заканчивается, и ты взбегаешь на крутой косогор, откуда открывается великолепная панорама луга, реки и далеких синих гор, и ты тогда непоколебимо веришь в то, что всё это навсегда принадлежит тебе и что всё у тебя будет хорошо, а потом ты опускаешься на корточки, чтобы напиться прозрачной воды из ключа, бьющего из-под большого гладкого камня, поросшего мхом, и вода там такая ледяная, что от нее начинают ныть зубы…

Это было ошибкой, и Лигум невольно скривился от нового приступа сверлящей боли.

Когда болят зубы, нельзя вспоминать о холодной воде.

Ладно, прошлое мы оставим в покое, а вот что хорошего сулит нам будущее?..

Но в этот момент в Кабине прозвучал скрипучий голос информатора:

— В ответ на запрос уведомляю, что ближайшая зубоврачебная клиника находится в двух кварталах от места расположения данной Кабины. Вывожу на табло маршрут необходимого перемещения…

Вот и ответ на твой вопрос — ничего хорошего в ближайшем будущем тебя не ждет. Прямо как в незапамятные курсантские времена, когда Наставник, глядя с едва уловимой насмешкой тебе в глаза, сообщает: “Ваш рапорт о предоставлении вам внеочередного увольнения в город, курсант Лигум, рассмотрен начальником Академии, и вопрос решен положительно. Никакого увольнения вам не будет!”… Так что запоминай маршрут к месту предстоящей тебе казни, хардер Лигум, и ликуй — сегодня же Всеобщий День Радости!.. А когда будешь испускать последний вздох в зубоврачебном кресле, не забудь истерически заржать на манер древних даков!..

Лигум вздохнул и, потирая больную щеку, покинул Кабину. Чувствовал он себя при этом так, как чувствует себя солдат, устремляющийся изспасительного окопа в атаку в полный рост под ураганным огнем противника…

Клиника оказалась небольшой и уютной. Народу в приемной было немного, и Лигум решил не пользоваться своим Знаком. Он запустил автомат комп-регистратора и добросовестно ответил на все его вопросы, за исключением своей профессии — тут он поставил стыдливый прочерк. Не хватало, чтобы компьютер в панике созвал прямо в вестибюле консилиум из всего наличествующего персонала для обслуживания столь почетного посетителя!..

Помигав индикаторами, автомат выплюнул в руку Лигуму силикетовую карточку, на которой значилось: “Доктор Слав Рябцев, кабинет № 6”. По пандусу-эскалатору Лигум вознесся на второй этаж, где находился искомый кабинет, и тут испытал легкий шок.

Приемная доктора Рябцева была полна народу. Кого тут только не было!.. Старцы с библейской внешностью и вызывающе раскрашенные девицы, солидные господа в галстуках и оборванцы в дырявых штанах, вяжущие на спицах старушки и дети, сражающиеся в компьютерные игры… В общей сложности, человек пятнадцать, объединенных нервным ожиданием своего череда взойти на зубоврачебную голгофу.

Делать было нечего. Лигум возвел глаза к небу (мысленно — ведь, как когда-то говорили французы, “ля ситюасьён оближ”<Положение обязывает (фр.)>) и осведомился (вслух), кто здесь будет крайним. Узнав, что он должен держаться за модной дамочкой с оранжевой макушкой и зелеными висками, за которой “вроде бы занимали еще двое, но они куда-то отошли и, может быть, еще подойдут”, Лигум упал в сочувственные объятия ближайшего свободного кресла и тут же пожалел об этом. Потому что слева от него оказался словоохотливый старик с древним слуховым аппаратом и, видно, с филологическими наклонностями, потому что во всеуслышание сразу же прочел Лигуму небольшую лекцию на тему: “Как правильнее спросить: “кто последний” или “кто крайний” в очереди?” (при этом, конечно же, выяснилось, что молодой человек “неправильно утрирует” понятие “крайний”, потому как первый в очереди — тоже крайний, только с другого края). А напротив хардера сидела женщина с десятилетним мальчиком, который размазывал по лицу слезы и время от времени принимался жалостно шмыгать носом и тихонько ныть, страшась пытки, ждущей его за дверью кабинета. Женщина же не нашла ничего лучшего, как поставить Лигума в пример сынишке, приговаривая: “Смотри, какой дядя молодец, он ничего не боится, не то что ты, трусишка!” — и хардеру волей-неволей пришлось, как любому мало-мальски порядочному эталону, делать вид, что он вообще случайно попал в эту приемную…

Так он и просидел почти сорок минут, выслушивая, с одной стороны, пространную информацию филологического старика о том, сколько раз в жизни ему приходилось обращаться к дантистам и по каким именно поводам, а с другой — демонстрируя мальчику бесстрастную мужественность Человека-Не-Боящегося-Зубных-Врачей. К счастью, доктор Рябцев обслуживал пациентов весьма энергично, и черед Лигума проследовать в кабинет наступил раньше, чем он успел посоветовать старику заткнуться, а мальчишке — никогда в жизни не верить выражениям лиц окружающих…

К удивлению Лигума, доктор Рябцев оказался очень приятным человеком лет сорока, и из нагрудного кармана его яично-желтого комбинезона вовсе не торчали стальные клещи. И его медсестра-ассистентка была миленькой девушкой с нежной улыбкой и выразительными глазками. Усадив хардера в кресло, которое вызвало у Лигума воспоминания об электростуле, некогда применявшемся в Америке для казни преступников, Рябцев принялся вплотную изучать его челюсти. При этом он говорил почти безостановочно.

…Что ж, зубки у нас неплохие, очень даже неплохие, но вот клычок вас подвел, и его за это надо слегка наказать, ха-ха-ха… удалить бы его надо, проказника! А то, знаете ли, так всю жизнь и будете мучаться… Есть такие вещи, на которые надо решаться сразу: или — или… Это как лишение своей подружки девственности… вы уж, ради Бога, простите меня за скабрезность, Мадлена, но мне этот образ кажется наиболее подходящим в данном случае… Здесь больно? А здесь? Ну что ж, я так и думал… А вы знаете, молодой человек, какой зуб у человека обычно болит сильнее всего? Первый, говорите? Хм, с чувством юмора у вас обстоят дела намного лучше, чем с вашим верхним коренным, который придется заменять имплантантом… Но вы не угадали. Сильнее всего у человека болит так называемый “зуб мудрости” — когда он режется, а поскольку это происходит примерно к сорока годам, то, вопреки вашему предположению, это не первый, а, наоборот, последний из наших зубиков!.. Мадлена, приготовьте мне стандартный наборчик для имплантации, будьте любезны!.. А вы, молодой человек, чтобы не скучать в ожидании, пока мы будем мешать физрастворчик, попробуйте отгадать мое полное имя, если я — Слав… Ростислав? Или Ярослав? А может быть, Вячеслав? Ладно, не ломайте напрасно голову, все равно ни за что не угадаете!.. Потому что я… Мадленочка, дорогуша, что это вы так впились глазками в пациента? Смотрите, не влюбитесь, а то лишусь я тогда своей верной помощницы, ха-ха-ха!.. Шучу, конечно же, шучу!.. Так вот, молодой человек… кстати, откройте свой ротик… зовут меня — Изяслав, это редкое древнеславянское имя, его почему-то мало кто запоминает с первого раза, так что приходится все время сокращать до простого Слава, а это, согласитесь, звучит совсем по-другому, верно?.. Сейчас мы вам кое-что введем, чтобы было не больнее, чем бывает слону от комариного укуса… Мадленочка, приготовьте-ка нам пять кубиков дейтезола для безыгольной инъекции!.. Кстати, а как ваше имя, молодой человек? А то я смотрю: в карточке комп-регистратор почему-то пропустил его, оставив только фамилию… Как вы сказали? У вас нет имени? Только фамилия? Но ведь так не… Постойте, постойте!.. А вы, случайно, не?..

Доктор приостановился, словно не решаясь произнести нужное слово вслух, он даже на медсестру покосился так, будто слово это было неприличным, но потом все-таки произнес его:

— Хардер?

Рот у Лигума в этот момент был не просто распахнут настежь, но еще и блокирован специальным фиксатором, так что ввиду своей неречеспособности хардер только кивнул.

Выражение лица доктора Рябцева не изменилось, и он практически ничем не выдал бы своей реакции на неожиданное открытие, если бы не замолчал. Причем так резко, что стоило испугаться за его здоровье. В кабинете повисла нехорошая тишина, нарушаемая лишь звяканьем инструментов, которые доктор зачем-то перебирал на столике у стены.

Потом Рябцев всё так же доброжелательно сказал ассистентке:

— Мадленочка, не надо готовить дейтезол. Я, видимо, старею, раз совсем забыл, что он у нас закончился как раз перед молодым человеком… Что вы на меня так смотрите, милочка? Просто сегодня слишком много больных, и неудивительно, что у нас дейтезол закончился быстрее, чем обычно…

Медсестра попыталась что-то сказать, но врач опередил ее:

— Да-да, я, конечно, знаю, что без инъекции молодой человек будет испытывать не очень приятные ощущения, но я верю, что он достойно выдержит это — ведь он же хардер, милочка, а хардеру любая боль нипочем! Верно, молодой человек?

Лигум молчал. Он даже стиснуть зубы не мог — так был разверст его многострадальный рот.

— Но вы… вы не можете, доктор! — запротестовала медсестра, глядя с жалостью на Лигума.

Врач усмехнулся:

— Ну что ж, специально для вас я готов уточнить это. — Он наклонился над Лигумом, держа в правой руке устрашающего вида кусачки. — Согласны ли вы, уважаемый, подвергнуться лечению без анестезирующего средства? Вы способны вынести боль, сопутствующую процедуре имплантации?

Наверное, замысел его состоял в том, что хардер все-таки откажется и гордо покинет кабинет, хлопнув на прощание дверью. Либо начнет возмущаться, потребует книгу жалоб, вызова главного врача, будет размахивать своим Знаком и тогда окончательно потеряет лицо.

Но Лигум лишь кивнул. Лицо его словно окаменело, превратившись в маску.

Ту адскую боль, которая последовала потом, он все-таки вынес не потому, что был хардером и прошел специальный курс психотренинга, а лишь потому, что сильно разозлился. Не прав был все-таки академический доктор Брег, предлагая курсантам смех в качестве универсального средства от любой боли. У любого нормального человека смех связан прежде всего с удовольствием, и только мощная волна ярости может послужить обезболивающим средством…

Когда Рябцев удалил у Лигума верхний коренной и начал устанавливать в кровоточащую рану саморазвивающийся биоимплантант, медсестре Мадлене стало плохо, и Рябцев отослал ее “подышать свежим воздухом”.

Наконец, лечение-пытка закончилось, и Рябцев сказал: “Закройте рот”. Чувствовалось, что неестественная выдержка пациента и на него произвела впечатление. Он рванул узел своего галстука набок, ловя воздух, и выдохнул:

— Черт возьми, хардер, так значит, вы действительно — не люди?!..

Лигум отшвырнул в сторону залитую кровью стерилизационную салфетку и резко поднялся из кресла. Двинулся угрожающе к доктору, и тот отшатнулся, сбивая задом с накренившегося столика свои страшноватые инструменты. Но Лигум вовсе не собирался его ударить. С трудом раздвигая онемевшие от фиксатора и от боли губы, он лишь нечленораздельно промычал:

— С-спас-сибо, д-док-ктор!

3. ОСЬ “Х”

Город Дакор.

Переход на режим кругового обзора.

Данные анализа обстановки: ряд одноэтажных строений жилого типа, отгороженных низкими ограждениями от дороги. По тротуарам перемещаются люди. По дорогам передвигаются транспортные средства различного типа и назначения.

Справа, возле одного из домов, человек явно нуждается в помощи. Это старик. Он работает древним землекопным инструментом типа “лопата”. Он тяжело дышит, на лбу блестят капли жидкости, обычно выделяемой человеческим организмом через поры кожи в случае перерасхода энергии. Анализ деятельности человека: вскапывание клумб для посадки растений типа “цветы”.

Запрос:

— Позвольте помочь вам, сэр?

Старик выпрямляется, опираясь на рукоятку инструмента.

— Неужели ты считаешь, железная твоя голова, что я уже сам не способен держать в руках лопату?!

— Я так не считаю, сэр. Просто я мог бы выполнить эту работу с максимальной быстротой и высоким качеством.

— “Быстротой… качеством”, — повторяет старик (Интонация не идентифицирована). — Если хочешь знать, земля человеческих рук требует, а не твоих… этих… манипуляторов!

Старик машет рукой сверху вниз, сплевывает себе под ноги и возобновляет прежнюю трудовую активность.

Явный конец коммуникативного акта.

Продолжать выполнение ТП в прежнем режиме.

Ребенок мужского пола вертит в руках сломанную игрушку, издавая при этом громкие звуки и выпуская из глаз специфическую жидкость, свидетельствующую о глубоком эмоциональном расстройстве.

Обращение к нему:

— Не плачь, мальчик. Я починю твою машинку. Для меня это совсем просто.

— Не дам! Уйди!

— Но почему? Может быть, ты не знаешь, кто я такой? Я умею делать всё на свете!

— Ну и что? Если ты отремонтируешь мою машинку, папа будет опять ругать меня! Он говорит, что я должен учиться быть самостоятельным, а не надеяться на чью-то помощь… И еще он говорит: “Если что-то сломал — сумей починить эту вещь сам!”…

Конец коммуникативного акта.

4. ОСЬ “Y”

На крыльце клиники Лигуму встретилась медсестра Мадлена. Глядя снизу вверх хардеру в лицо, которое он тут же стеснительно прикрыл ладонью, девушка попросила:

— Не обижайтесь на Слава. Он вообще-то хороший, только… только не любит он вас, хардеров, понимаете?

Лигум выжидательно молчал с ничего не выражающим лицом.

— Дело в том, — продолжала Мадлена, — что… что… ну, я даже не знаю, как бы вам это объяснить!..

В голосе ее прозвучало отчаяние, и она закусила губу.

Тогда Лигум невнятно промычал — говорить полноценно он еще пока был не в состоянии:

— Умгу мёмэ мыму ме аммага!

Что должно было означать: “Я всё понял, не трудитесь объяснять”. Он не кривил душой: уж кому-кому, а ему частенько приходилось сталкиваться с неприязнью и даже открытой ненавистью людей ко всем хардерам. Как к касте каких-нибудь “неприкасаемых”…

— Послушайте, — сказала Мадлена, трогая Лигума за руку чуть ниже локтя, — а, может быть, мы с вами встретимся сегодня вечером? Я заканчиваю работу в три часа… Что, если мы с вами куда-нибудь вместе сходим?

В ее устах это предложение звучало многообещающе и заманчиво. Но Лигум отрицательно мотнул головой.

— Но почему? — невольно покраснев, с отчаянием спросила девушка. — Почему все вы, хардеры, такие… такие непроницаемые? И почему вы так шарахаетесь от нас, обычных людей?

— Умгу ммм, — пробурчал Лигум, и на этот раз это означало: “Это не так”, но на этот раз он лукавил, потому что хардеры действительно старались держаться подальше от людей — особенно от хорошеньких женщин.

Мадлена резко отдернула свою руку.

— Тогда неудивительно, — с вызовом сообщила она, — что к вам так относятся!..

Мадлена развернулась и двинулась в клинику. У самой двери остановилась и обернулась к Лигуму, который молча глядел ей вслед.

— Эх вы, — с горечью воскликнула она, — наверное, вообразили себе невесть что обо мне, да? Что я вас… что вы мне… только это вовсе не так!.. Ошибочка вышла, уважаемый хардер!..

И так стремительно застучала каблучками по мраморной плитке крыльца, что комп-швейцар едва успел услужливо раздвинуть перед ней створки двери.

Лигум спустился с крыльца и задумчиво сплюнул сгусток крови в подвернувшийся зев мусороколлектора. Потом посмотрел влево, посмотрел вправо и пошел прямо — на другую сторону улицу. Тротуар там был в тени роскошных лип.

Он шел медленно, никуда не торопясь. Торопиться и в самом деле было некуда. Супервизор молчал уже вторые сутки, а за три года хардерской деятельности Лигум успел усвоить, что нет смысла самому напрашиваться на задание. Раз ты сейчас не нужен — значит, мир пока в состоянии обойтись без тебя, а будешь лезть в бутылку — получишь по загривку от своего непосредственного начальника, то бишь супервизора. Действовать по своей инициативе, впрочем, не возбранялось — если тебе уж совсем стало невмоготу от безделья — и то лишь до тех пор, пока тебя не озадачит супервизор, потому что тогда бросай всё и мчись куда указано…

Вообще-то дел для хардеров хватало. Особенно для новоиспеченных, чьи действия контролировались Щитом. Так уж сложилось в мире, что им приходилось выполнять самую черную и неблагодарную работу. Ликвидация банд, обезвреживание террористов, освобождение заложников, спасение пострадавших от стихийных бедствий и ликвидация последствий катастроф, предотвращение военных конфликтов — да мало ли чего экстремального случается в многомиллиардной Федерации!.. Перерывов у бед людских обычно не бывает, и хардерам следовало быть готовым в любой момент бросить всё и помчаться на другой конец планеты, а то и куда-нибудь в космос, чтобы восстановить нарушенный порядок и попранную справедливость, чтобы защитить кого-то любой ценой и любыми средствами и чтобы добро восторжествовало над злом…

Никто из верных рыцарей Щита не протестовал против своей бесконечной и нечеловечески-трудной работы. Они с самого рождения были приучены к тому, что у них не будет личной жизни, что им не придется вести тот образ жизни, который ведет все остальное человечество, что жить им нужно будет в одиночестве, без семьи, без любимой женщины, без детей и даже без друзей, и что смерть настигнет их только в очень преклонном возрасте… Это только кажется, что человек так жить не может. Если же кто-то все-таки упорствует в этом утверждении, значит, он вкладывает какой-то свой, особый смысл в понятие “жить”…

Лигум шел по тенистому тротуару сам не зная куда. На всякий случай зорко посматривал по сторонам: не потребуется ли кому-нибудь его помощь. Но вокруг всё было в пределах нормы. Как-никак, это же был Всеобщий День Радости. Впрочем, особой радости на лицах окружающих не чувствовалось. Во всяком случае, не у всех. Может быть, они просто загодя готовились отмечать День Скорби, который, если Лигуму не изменяла память, должен был наступить через неделю …

На первый взгляд, вокруг царила не радость, а сытая расслабленность и охота за все новыми наслаждениями. Прохожие лениво двигали ногами, на ходу поглощая всевозможные кушанья и напитки, слушая музыку, созерцая фильмы и играя в комп-игры. Но в то же время мало кто из них обращал внимание на зазывно мигающие замысловатыми спецэффектами витрины магазинов или баров, на светящиеся рекламные голоэкраны и друг на друга. В голову сразу лезли зловещие цитаты из классиков относительно общества всеобщего потребления, в котором самые высокие и благородные чувства обречены на медленное, но верное вымирание; в котором перенаселенность и скученность людских масс приводит к потере людьми человечности и к возрастанию их агрессивности; в котором отчуждение от живой природы очерствляет человека, а избегая неудовольствия, люди лишают себя радости преодоления трудностей и обрекают себя на серое, однообразное существование; в котором погоня за все новыми удовольствиями способствует развитию всеобщего безразличия, потому что новое быстро теряет привлекательность в силу привыкания людей к нему…

И, тем не менее, Лигум знал, что это не так, вернее, не совсем так, потому что это только верхушка айсберга, а под водой, не видная постороннему наблюдателю, продолжается та, по-муравьиному кропотливая ежедневная жизнедеятельность человечества, медленно, но неуклонно идущему к далекому и вечно недосягаемому горизонту. Да, легко упрекать людей в том, что они стремятся к удовольствиям и наслаждениям — но разве не это стремление заложено в генах любого живого существа и разве не благодаря ему человечество достигло высокого уровня развития? Да, кому-то может показаться, что люди жаждут как можно реже напрягаться и как можно больше отдыхать и развлекаться — сладко пить, вкусно есть, трахаться, нежиться в теплой водичке, валяться в мягкой постели или на горячем песке пляжа… Они, эти борцы за поголовное обуздание ненасытной плоти, не учитывают одного: самоограничение ради непрерывного духовного совершенствования личности, которое они так яро проповедуют, не способно обеспечить продвижение человечества на пути эволюции. Ведь именно стремление людей к тому, чтобы избавить себя от напряженного труда, в свое время способствовало появлению машин и стимулировало постоянное познание окружающего мира. А если превратить человечество в толпу исхудалых йогов с горящим от фанатизма самоотречения взором, то зачем вообще к чему-то стремиться? Не проще ли укреплять свой дух путем бесконечных медитаций в отшельнических пещерах?..

Да и далеко не каждый днями напролет наслаждается тридцатью треми удовольствиями сразу. Трудно найти человека, которому блага достались, упав с неба. Так или иначе, но каждому приходится немало потрудиться, прежде чем обеспечить себе возможность отдыхать или развлекаться. Ведь даже тот, кто обеспечил себе безбедную жизнь, найдя клад, перед этим не один день махал тяжелой киркой и лопатой, роя землю в поисках спрятанных сокровищ!.. И поэтому Лигуму и в голову не приходило судить, например, волосатого и загорелого парня, напялившего на себя вычурную хламиду — а что, если это художник, только вчера написавший гениальную картину? И хардер спокойно взирал на раскрашенных, как папуасы, девиц в чересчур коротких юбках, эпатажно оравших нецензурную песню на всю улицу — а может быть, это ткачихи, возвращавшиеся домой после работы в ночную смену, в ходе которой каждой из них пришлось обслуживать двенадцать сложнейших синтез-оверлоков одновременно?.. А вон тот напомаженный хлыщ с надменным лицом и в парчовом костюме, отделанном синтетическими бриллиантами, — случайно, не пилот космического дальнерейсовика, впервые за последние три года находящийся в отпуске на Земле?..

Да, порой людям присуще очень уж нетерпеливое стремление к немедленному удовлетворению своих прихотей и желаний, которое делает их инфантильными. Но разве простительно строго судить детей за их слабости? И разве можно презирать людей за то, что они порой слишком торопятся стать взрослыми и зрелыми — хотя бы чисто внешне?..

И куда бы все-таки деть себя тебе, такой умной, высоконравственной и всесторонне развитой личности, если тебе временно нечем заняться? Беда вся в том, что ты не можешь пойти на пляж, чтобы поваляться на горячем песке среди сотен голых тел и побултыхаться в тепленькой водичке, потому как это глупо и бессмысленно. И ты не можешь надраться до положения риз в каком-нибудь круглосуточном баре в компании хмурого бармена и штатных девиц, сосущих пиво у стойки бара в ожидании вечерней вахты — потому что это глупо и отвратительно. И также не способен отправиться, в поисках новых ощущений, в Дом Тайных Свиданий, где тебя голышом запустят в кромешную тьму в липкие жадные объятия такой же любительницы тайного прегрешения, чтобы через полчаса вы с ней покинули Дом через разные двери, не зная, что трахались друг с другом — потому как это еще более глупо и отвратительно… И еще кучу разных вещей ты не можешь, потому что всё это для тебя глупо, глупо, глупо…

А что же остается не глупого?

Углубиться в штудирование трудов великих личностей? Например, Спенсера и Спинозы? Но, во-первых, ты штудировал их еще в Академии, а во-вторых — зачем тебе штудировать вообще что-либо, если к твоим услугам — вся информационная мощь человечества, и достаточно лишь запросить нужную справку, как Советники тут же преподнесут тебе ее на блюдечке с голубой каемочкой…

Посетить разные уголки планеты, чтобы воочию увидеть международные города в Антарктиде, африканский водопад Виктория и льды Гренландии? Но ведь ты давно уже не ребенок, который стремится утолить жажду странствий, и прекрасно знаешь, что тебе все равно не удастся увидеть своими глазами все достопримечательности родной планеты…

Может быть, ради пущего духовного саморазвития заняться сочинением музыки, стихов или живописью? Но какой смысл заниматься творческой деятельностью, к которой у тебя нет способностей — а ведь тебя с детства учили не играть на скрипке и не писать маслом пейзажи, а сражаться с любым противником и в любых условиях!..

Так куда же податься бедному хардеру?

И тут Лигум вспомнил про Клуб.

Нельзя было сказать, что он любил бывать в обществе себе подобных, но ничего более подходящего в данный момент на горизонте не возникало. И было совершенно не важно, что Клуб располагался на другом конце континента. Если воспользоваться транс-орбитальным “челноком”, это всего два часа лета, а время в запасе у него есть. И не нужно ни собираться, ни ломать голову над проблемой вещей или жилища. У хардера нет постоянного дома. Точнее, все-таки есть, но такой, что язык не поворачивается назвать его жилым помещением. Этот дом — вся наша планета…

5. ОСЬ “Х”

… — Я мог бы помочь вам, сэр.

— Да? А что ты умеешь делать?

— Я умею делать всё, сэр. Я — Умелец.

— Я так и думал!.. Но, видишь ли, если я сегодня воспользуюсь твоими услугами, то завтра ты опять предложишь мне свою помощь. И так будет повторяться каждый день. В итоге, что останется делать мне?..

* * *

… — Я вынужден констатировать, мадам, что эта сумка слишком тяжела для вас. Вы не будете возражать, если я помогу вам нести ее?

— Этого еще не хватало! Да будет тебе известно, я никогда особо не доверяла всем этим современным техническим штуковинам вроде тебя! И кто только разрешает вам, роботам, свободно разгуливать по городу среди людей?! А вдруг в один прекрасный день у тебя внутри произойдет короткое замыкание и ты начнешь крушить всё направо-налево, как в том голофильме про маньяка-киборга?!..

* * *

… — У вас имеются какие-то затруднения, сэр? Не могу ли я вам быть чем-нибудь полезен?

— Нет, не можешь, Умелец.

— Вы не учитываете, что я могу делать все, что угодно. Именно для этого я и был предназначен моими создателями.

— Эх, бедняга! Ты даже не представляешь, что есть на свете такие вещи, которые тебе не под силу…

— Приведите пример, сэр.

— Разве ты способен сочинять музыку, писать книги, рисовать картины — одним словом, творить?

— Мой креативный блок содержит множество эвристических программ, сэр.

— Да пойми же ты, братец: чтобы творить произведения настоящего искусства, необходимо быть человеком. Человеком, который не всё знает и не всё умеет…

* * *

… — Я вижу, вам требуется помощь, сэр. Поверьте, я мог бы вас избавить от столь тяжелого труда.

— Избавить?! Еще чего! За этот труд мне, между прочим, прилично платят, а если вместо меня на работу примут тебя, то на какие шиши я буду содержать свою семью? Ты что, хочешь, чтобы я остался без работы?!..

6. ОСЬ “Y”

За то время, что Лигум числился в активных хардерах, он бывал в Клубе всего пару раз, не больше. И у него имелись большие сомнения в том, что у кого-то из его недавних однокашников по Академии была возможность наведываться в Клуб чаще, чем он, Лигум.

Дело тут было не только в отсутствии времени. Просто каждый хардер настолько привыкал к одиночеству, что со временем всё меньше испытывал потребность в общении. Пусть даже с такими же, как он сам.

Неудивительно, что в столовой Клуба практиковались небольшие столики, рассчитанные на одного. Если же компания все-таки образовывалась, то круглые столы просто сдвигали вместе, образуя из них этакий большой цветок. Или щит… Хардерская легенда гласила, что именно так и появился в свое время Щит: несколько хардеров якобы собрались вместе в этом зале и сдвинули столики, чтобы обсудить проблему объединения. Правда, это противоречило официальной истории, но в принципе нечто подобное могло иметь место… Во всяком случае, подтвердить или опровергнуть эту легенду мог бы только кто-то из основоположников, а они не имели обыкновения спускаться с высоты своего Олимпа к простым хардерам…

Вообще-то, никаких ограничений на вход в Клуб не было, но посещали его исключительно одни хардеры. Скорее всего, отбор посетителей и воспрещение доступа для “простых смертных” все-таки как-то осуществлялись. Трудно было поверить в то, что могло бы не найтись лиц, не принадлежащих к Щиту, но желающих попасть сюда. Взять хотя бы вездесущих журналистов, любопытствующих ученых наблюдетелей, экзальтированных дамочек, подражающих хардерам фанатов из числа молодежи…

Однако видимых мер по отделению “агнцев от козлищ” на входе в Клуб Лигум и на этот раз не заметил.

Он прошел через маленький холл, где кто-то спал, утонув в глубоком кресле, таким крепким сном, словно до этого не смыкал глаз на протяжении целого месяца. Возле лестницы, ведущей наверх, хардер задумался, потому что из глубины коридора, выходившего в холл с противоположной стороны, послышались заманчивые щелчки кия о шары — там была бильярдная, а Лигум обожал бильярд — но потом он все же решил обходить Клуб сверху вниз и поднялся по скрипучей лестнице на последний, четвертый этаж.

Прелестная изюминка Клуба заключалась в том, что его мебель и интерьер были реконструированы по музейным образцам, и здесь нельзя было встретить ни самодвижущихся пандусов, ни горизонтальных лифтов, ни адаптивных кресел, ни биоформных ковров, ни прочей ультрамодерновой утвари. Зато в каждом помещении было уютно и как бы тепло, вещей было немного, но расположены они были так удобно, что в нужный момент каким-то образом оказывались под рукой. Из современных новшеств наличествовали только некоторые аппаратно-технические средства — в том числе, для желающих творить виртуально-голографические миры, симреал, реконструкторы и персонификаторы в специальных изолированных кабинках.

Вообще, в Клубе было собрано всё необходимое для того, чтобы каждый мог найти здесь занятие по своему вкусу. Здесь даже небольшой бар имелся с полным ассортиментом спиртных и прочих напитков — хотя хардеры употребляли алкоголь лишь в случае крайней необходимости. А еще была почти домашняя столовая, где могли сотворить любое блюдо — хотя, опять же, склонностью к чревоугодию хардеры не страдали. Компьютерный центр, библиотека, спортивный зал с бассейном и весьма правдоподобной имитацией любого вида спорта, а также множество небольших комнат, где можно было заниматься чем душа пожелает…

Для начала Лигум пожелал утолить острое чувство голода и двинулся в столовую. Из-за зубной боли, мучившей его в последние дни, он практически ничего не ел, и теперь, когда мучения остались позади, желудок напомнил о своем существовании. Имплантант к этому времени уже успел врасти в десну, а рана, нанесенная операцией без наркоза, зажила настолько, что Лигум смог проглотить не только первое, но и аппетитные “котлеты по-домашнему” с сочным салатом.

Из столовой он отправился к симреалу. Он и сам не мог бы сказать, почему его так тянет к этому проклятому изобретению человечества. Ведь, казалось бы, еще в Академии симуляторы, использовавшиеся чисто в учебных целях, надоели до печеночных коликов — так ведь нет, не прошло и полгода после выпуска, когда ты впервые поймал себя на желании вновь погрузиться в “реальность”, созданную или воссозданную машиной. Наверное, возможность каждый раз переигрывать какие-то ситуации по-иному всегда представляла собой большой соблазн для хардеров, благодаря искейпам знавших толк в переборе вариантов..

Симреальный зал — как, впрочем, и весь Клуб — оказался полупустым, и Лигум, забравшись в тесноватую кабинку и нацепив на себя сенс-шлем, запустил наугад первый попавшийся файл…

Когда симуляция завершилась, ему показалось, что прошло несколько часов — в сущности, там так оно и было. Но в этой реальности не прошло и сорока пяти минут.

Файл оказался очень драматичным. Собственно говоря, на клубных симреалах почти все разыгрываемые ситуации были нелегкими, потому что представляли собой квинтэссенцию горького, но очень нужного человечеству опыта, накопленного хардерами за последние восемь десятков лет. Но данный файл был особенно впечатляющим.

… В дальнем космосе кораблем-разведчиком была обнаружена развитая цивилизация негуманоидного типа — первый Иной Разум. Вопреки многовековым опасениям землян, первый контакт на “базовой планете” прошел весьма успешно. Оставалось лишь обменяться дипломатическими делегациями, каждая из которых будет представлять свою расу на чужой планете, и спейсер землян берет на борт нескольких инопланетян, чтобы доставить их на Землю. Однако в пути экипаж принимает SOS от туристского звездолета, терпящего бедствие. Полетная команда лайнера погибла, но на борту “туриста” осталось много пассажиров, в их числе — женщины и дети. Проблема в том, что вместить всех их корабль-разведчик не может. И тогда капитану, на месте которого оказывается пользователь симреального файла, приходится решать трудную задачу: кому даровать жизнь — Чужакам или своим землякам? Чем поступиться: людьми ради соблюдения принципов “братства по разуму”, в верности которым землянам пришлось поклясться на чужой планете, или инопланетными, хотя и мыслящими, монстрами ради спасения людей? И что должно одержать верх в этом случае: антропоцентризм в чистом виде или холодная, объективная справедливость?..

Лигум посидел немного, приходя в себя и утирая холодный пот со лба.

И кто только придумывает подобные этические задачки для симреальщиков? Так ведь и невроз легко нажить, потому что как бы ни поступил ты “в роли” того капитана звездолета, ты все равно будешь мучиться до конца дней своих, и никуда не деться тебе не столько от сознания ошибочности своего выбора, сколько от мысли о том, что выбор у тебя все-таки был…

Хардер стал спускаться по скрипучей лестнице вниз. Вообще-то он еще хотел позаниматься с реконструктором, чтобы попытаться реализовать одну идейку, которая давно уже не давала ему покоя.

Он хотел дать реконструктору кусочек своей кожи, чтобы тот, досконально проанализировав ДНК и генную структуру, попробовал смоделировать возможные облики его, Лигума, родителей. Зачем это было нужно — хардер и сам толком не представлял себе. Ведь было бы верхом глупости потом, по сделанным компом портретам, разыскивать своих потенциальных отца и мать, а разыскав — сказать: “Здрасьте, я — ваш сын”!..

Тем более, что Лигум почему-то так и не доходил до стадии воплощения этой идеи в жизнь. То задания от супервизора следовали одно за другим, не оставляя времени для передышки. То выяснялось, когда он оказывался в Клубе, что все машины заняты и неизвестно, когда освободятся. А теперь, когда хардер вновь вспомнил о реконструкторе, то оказалось, что, поглощенный своими мыслями, он не заметил, как прошел нужный этаж и спустился в холл… Надо было сделать над собой усилие, чтобы снова подняться наверх, но в этот момент из бильярдной в глубине коридора высунулась чья-то голова и осведомилась, обращаясь к Лигуму:

— Извините, вы не могли бы сыграть со мной пару партий?.. А то сегодня что-то из заядлых игроков в Клубе никого нет…

Лигум в нерешительности покосился на лестницу, уходящую вверх, но потом махнул рукой и сказал:

— Почему бы и нет?

7. ОСЬ “Х”

Анализ состояния окружающей среды: солнце скрылось за горизонтом. Резкое снижение освещенности ведет к недостаточной эффективности органов зрительного восприятия. Команда блоку зрения: перейти в режим ночного видения.

Сверху падает вода, в среднем по 3–5 капель на квадратный сантиметр. Это сильный дождь.

Профилактические меры с целью самосохранения: включение системы дополнительной смазки сочленений корпуса и конечностей. Проверка герметичности швов корпуса и головного блока: герметичность в норме.

Людей в поле зрения нет.

Альтернатива: двигаться в другой населенный пункт или, дождавшись светлого времени суток, продолжать выполнение ТП в Дакоре.

Обобщение факторов, способствующих принятию решения…

Внимание! Экстренный случай, требующий вмешательства без предварительного запроса!

Впереди, на мосту через реку, — силуэт человека. Человек подвергается явной опасности. Он балансирует на краю защитного ограждения моста. Он вовсе не пытается сохранить равновесие. Он срывается и падает в воду с высоты в двадцать три метра.

Прогноз: шок от удара о поверхность воды, проникновение воды в легкие, смерть.

Команда всем блокам и устройствам: переход в экстремальный режим. Функциональная подпрограмма: спасение утопающего. Скорость выполнения команд: максимальная.

Прыжок.

Полет.

Падение.

Удар.

Режим подводного плавания.

Обзор отсутствует ввиду скудного освещения и наличия в воде мельчайших частиц грунта. Переход на режим гидролокации.

Человек обнаружен у самого дна. Буксировать человека к берегу. Сканирование сигналов головного мозга: человек еще жив. Оказать ему первую помощь по стандартной программе. Удаление воды из легких. Искусственное дыхание. Контроль пульса, дыхания, биотоков. Инъекция стимулятора в сердечную мышцу.

Функциональная подпрограмма выполнена. Пульс и дыхание человека — в норме, угрозы жизни нет.

Человек открывает глаза. Ритм работы его сердца учащен — следствие эмоционального стресса.

Запрос:

— Могу ли я еще чем-нибудь помочь вам, сэр? Прикажете доставить вас домой или в какое-либо медицинское учреждение?

Человек еле слышно произносит:

— Кто… кто просил тебя спасать меня, дубина?

— Ваш вопрос некорректен, сэр. Я оказываю помощь людям, чья жизнь подвергается опасности, без предварительного запроса. Я так запрограммирован, сэр.

— Болван! Какой же ты идиот, Умелец! Ведь я сам хотел, понимаешь?!.. Я сам хотел умереть!

— Не понимаю, сэр. В чем причина вашего стремления к самоуничтожению? Может быть, я чем-нибудь смог бы помочь вам?

— Нет, не сможешь, — хрипит человек. — И никто на свете не сможет!.. Как бы тебе это растолковать получше? Просто-напросто однажды человек может прийти к выводу, что он никому — понимаешь, абсолютно никому! — не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Человек чувствует себя таким одиноким… как, наверное, чувствует себя засохший лист на ветке среди зеленых, живых листьев! Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?

— Жить всегда стоит, сэр. Тенденция любой разумной системы заключается в стремлении к продлению своего существования, именно этим она и отличается от неразумных систем. Вам, видимо, необходимо выработать другую функциональную программу своей жизнедеятельности, сэр, если выполнение прежней зашло в тупик…

— Эх, Умелец!.. Ты забываешь, что я — человек, а не киборг, а люди не всегда способны приказать себе начать новую жизнь… Ладно, ступай своей дорогой!

8. ОСЬ “Y”

— Ничего страшного, дружище, — невозмутимо сказал Шерм и потянулся за треугольником, чтобы выстроить шары в центре стола. — Проигрыш оказывает положительное воздействие на игрока, заставляя его стремиться к выигрышу…

Он повторял эту незамысловатую сентенцию после каждой выигранной партии. Если учесть, что он выиграл у Лигума уже три раза подряд, то станет ясно, почему Лигуму все больше не нравилось фамильярное обращение “дружище” со стороны своего партнера. Играть с Шермом было бессмысленно ввиду его нечеловеческой безошибочности. Он использовал даже самые крохотные промахи и подставки своего партнера. Он загонял в лузу самые безнадежные шары из совершенно немыслимых положений. Его рука, вооруженная кием, ни разу не дрогнула, а удар рассчитывался до миллиграммов и миллиметров, чтобы не только загнать в лузу “чужой” шар, но и, если есть хоть малейший шанс, еще и “свой”, после замысловатого рикошета…

— Разбивайте, дружище, — предложил Шерм Лигуму и закинул свой кий за голову, зажав его концы в кулаках.

Лигум прицелился и ударил, разнося в пух и прах четкое геометрическое построение шаров, которые мгновенно брызнули в разные стороны по зеленому сукну так, будто превратились в увеличенные во много раз молекулы. Вопреки ожиданиям Лигума, надеявшегося хотя бы на два очка, в среднюю лузу закатился лишь один шар — и то какой-то хилый, потому что долго раздумывал, стоит ли ему вообще покидать уютную и ровную поверхность стола. И почему-то не образовалось ни единой “подставки”.

Лигум сделал глубокомысленное лицо и пошел вдоль борта, прикидывая, какой из шаров можно избрать следующей жертвой.

Склонив свою круглую, коротко стриженую голову к плечу, Шерм следил за своим противником с мягкой улыбкой. На вид ему было уже за сорок, и походил он не на хардера, а, скорее, на теннисиста или на артиста балета. У него были широкие плечи, загорелое дружелюбное лицо и мягкие точные движения, наполненные грациозной пластикой.

Наконец Лигум выбрал шар под номером тринадцать и стал тщательно целиться в него.

Шерм невозмутимо натирал мелом кончик своего кия.

— Промажете, дружище, — сообщил он через плечо. — Шар-то несчастливый. Лучше попробуйте что-то другое… вон тот, красный, например…

Но Лигум упрямо сжал губы и ударил. “Роковой” шар не отрикошетил от своего собрата в угловую лузу, а ударил его в самый центр с такой силой, что тот едва не вылетел за борт.

— Я же говорил, — мягко улыбаясь, укоризненно сказал Шерм. — Вся ваша беда, дружище, заключается в том, что вы бьете слишком резко. Словно хотите не загнать шар в лузу, а разбить его вдребезги. Будто не в бильярд играете, а расправляетесь со своими злейшими врагами…

— А как, по-вашему, надо бить? — язвительно осведомился Лигум.

И тут же раскаялся в своем насмешливом тоне, потому что Шерм скользнул бесшумно к столу и почти без подготовки тремя точнейшими ударами подряд расстрелял без промаха одну и ту же среднюю лузу.

— Не следует представлять, дружище, что перед вами не бильярдные шары, а люди, — посоветовал Шерм, обходя кошачьей походкой стол и зорко осматривая диспозицию шаров. — Иногда мы, хардеры, слишком воинственно настроены по отношению к ним. Вы не находите? — Лигум неопределенно повел головой. — Впрочем, это вполне естественная реакция, и каждый опытный хардер сталкивается с этим противоречием. Ведь, с одной стороны, он обязан защищать людей от разных опасностей и бед — и он исправно выполняет эту обязанность. Но при этом он часто испытывает на себе недоверие и даже ненависть людей к нему — хотя в нынешней ситуации это тоже понятные чувства… И, рано или поздно, хардер невольно спрашивает себя: а почему я должен оберегать их, таких несовершенных и таких враждебных? Почему я обязан любить их, если они не любят меня? Не проще ли относиться к ним не более, чем как к низшим животным, а значит — перестать с ними цацкаться и начать решать свои собственные проблемы?..

Он наклонился к столу и ударил — опять снайперски, с завидным рикошетом от борта.

— И в чем же, по-вашему, заключаются эти проблемы? — спросил Лигум.

Шерм искоса взглянул на него.

— Всё очень просто, дружище, — заверил он. — Да, хардеры — это автономная система, функция которой заключается в обеспечении безопасности человечества. Но так было лишь на первых порах. Стремясь выполнять свои обязанности наиболее эффективно, мы не заметили, как перешли от обеспечения чисто физической безопасности людей к опеке над ними, подразумевающей не только спасение их от всевозможных угроз, но и определенный контроль над их действиями. Неудивительно, что на первый план у Щита все больше выдвигается совершенно самостоятельная цель: обеспечение не только сиюминутного выживания человечества, но и успешной эволюции его, человечества, в будущем. А эта цель подразумевает, между прочим, решение и ряда глобальных задач… Впрочем, об этом вам, наверное, когда-нибудь еще скажет ваш супервизор…

Шерм вдруг замолчал и хищно нацелился на очередной шар.

— Апочему вы сказали, что негативное отношение людей к нам вполне естественно? — спросил Лигум, невольно ощупывая свою, еще не до конца зажившую, челюсть. — Чем же мы заслужили его? Или вы считаете, что они просто завидуют нам?

— Завидуют? — переспросил Шерм, укладывая очередной шар в лузу. — А чему, собственно, завидовать?.. Мы же не наделены никакими фантастическими способностями. Если не считать искейпа, разумеется… Но, во-первых, об искейпе подавляющее большинство из них и знать не знает, а во-вторых, согласитесь: это довольно сомнительное преимущество — возвращаться в момент, предшествующий своей смерти, чтобы попробовать избежать ее… Мы — своеобразный гибрид человека и птицы Феникс, дружище Лигум, и в этом наше проклятие…

Он был прав. Лигум уже неоднократно успел убедиться, как это страшно и больно — умирать, чтобы тут же возродиться вновь и, превозмогая психологический шок ухода на тот свет, пытаться предотвратить свою гибель. Причем нередко это не удается сделать с первой попытки, и тогда необходима вторая, третья, четвертая… И так до тех пор, пока ты, оглушенный мучительным круговоротом смертей и возрождений, не взмолишься мысленно: “Господи, за что мне такая боль?!.. Дай же мне умереть спокойно, дай!”, — но Бог будет глух к твоим мольбам, а безжалостный биоэлектронный чип, инкорпорированный в твой мозг, будет вновь и вновь возвращать тебя к жизни, чтобы ты все-таки исполнил свой долг… Если верить наставникам Академии, никто из хардеров рекорда специально не ставил, но порой бывали тупиковые ситуации, когда от смерти нельзя спастись — и тогда гибель хардера была страшнее во сто, в тысячу крат гибели любого другого человека, потому что она повторялась с неумолимостью восхода и заката солнца сотни, тысячи раз — до тех пор, пока не разряжалась атомная микробатарея искейпа, рассчитанная на определенное количество срабатываний.

За время хардерства Лигуму дважды пришлось умирать много раз — так много, что можно было сбиться со счета. И уж ему-то можно было не доказывать отрицательных сторон искейпа…

— Нет, о зависти тут не может быть и речи, — продолжал Шерм, совершая кием замысловатые эволюции в воздухе так, будто фехтовал с невидимым противником. — И дело тут, как мне кажется, совсем в другом, дружище Лигум… Люди боятся нас.

Словно в подтверждение его слов очередной шар красиво влетел в лузу по сложной траектории после множества соприкосновений с другими шарами.

— Боятся? — машинально переспросил Лигум.

— Именно так, боятся. Да и как им нас не бояться? Вот вы представьте себя на их месте… Стремясь обезопасить себя от всё новых и всё более грозных опасностей, вы решаете учредить особую группу людей, которые были бы преданными и верными защитниками человечества и только в этом видели бы смысл своей жизни. Причем из этой затеи вытекает ряд неизбежных следствий. Люди, отдающие самих себя без остатка всеобщему благу, не должны иметь ни родителей, ни семьи — по-моему, это очевидно. Во всяком случае, так поступить проще и надежнее, чем затрачивать время и средства на воспитание нужных качеств в обычных детях — а человечество изначально избирало и будет продолжать избирать самые простые решения и самые прямые пути… Следовательно, хардеров надо создавать путем искусственного оплодотворения, “в пробирке”, а затем выращивать в специальных интернатах, с малых лет внушая им, что они — не такие, как все и что они призваны любой ценой обеспечить безопасность других людей. Чтобы сократить затраты на содержание и пополнение рядов хардерского состава, вы решаете максимально использовать каждого универсального бойца — а сделать это можно, дав хардерам с помощью искейпа некое подобие бессмертия. Наконец, в целях сокращения организационных расходов, с одной стороны, и освобождения себя от лишних забот, с другой стороны, вы даете хардерам право самим решать, какие способы и средства избирать для великой Опеки человечества. А чтобы избежать использования хардерами своих способностей не по назначению и прочих нежелательных последствий, вы с самого начала воспитываете их так, чтобы они были добрыми и нравственно безупречными. Чтобы из всех возможных решений проблем и вариантов действий они выбирали самые гуманные… Какой уже у нас с вами счет?

— Шесть — один, — мрачно сообщил Лигум.

— Значит, еще два очка… — Шерм вновь пригнулся к зеленому сукну, поводя головой из стороны в сторону и напоминая тем самым хищника, следящего за своей потенциальной добычей из засады. Потом он разогнулся и с улыбкой обернулся к Лигуму: — Ладно, так и быть, из искреннего чувства жалости и сострадания оставляю эту пару шаров вам, дружище, — разумеется, если ваша черед в этой партии все-таки наступит…

Почесав затылок кием, Шерм снова отправился путешествовать вокруг стола.

— Так вот, — продолжал он, — что мы имеем дальше, дружище? А дальше мы имеем всё то, что всегда сопутствует факту порождения одной системой другой, в чем-либо превосходящую первую… Например, когда грубые, неграмотные крестьяне, отдавшие своего ребенка в школу с чисто практической целью научить его азам письма и устного счета, вдруг однажды обнаруживают, что сынишка, овладевший не только начальной грамотой, но и высшими материями, больше не желает прозябать в деревне и вообще посматривает свысока на своих родителей… Другими словами, люди спохватились, что своими руками создали силу, которая все больше грозит когда-нибудь попытаться подчинить их, людей, себе. Пока эта система еще подчиняется им (кстати, где гарантия, что во всем и что только в этом заключается ее деятельность — обслуживать запросы человечества?), но неизбежно наступит день, когда она может выйти из-под контроля… Получилось так, что вместо надежных и безоговорочно послушных защитников люди вырастили, себе на беду, каких-то “извращенцев”, которые слишком всерьез воспринимают морально-нравственные нормы… Более того, эти “чокнутые” не только начинают постепенно создавать свой мир, в который почему-то нет доступа всем остальным — а ведь человек так устроен, дружище, что, если его куда-то не пускают, он начинает воображать чьи-то козни и недобрые намерения… Но самое опасное заключается в том, что хардеры начинают навязывать цели и средства их достижения, обусловленные избыточным гуманизмом, уже всему человечеству. Словом, не успели люди оглянуться, как их защитнички превратились в строгих контролеров, от которых то и дело раздаются окрики: “Туда нельзя”, “Это не трогайте”, “Делайте так, а не иначе”, “А вот это правильно, молодцы, вот вам за это конфетку!”.. И пускай эти самозваные няньки тысячу раз правы, и пускай они искренне желают людям добра, но разве не тоскливо становится любому человеку, который осознает, что, заполучив безопасность, он утратил нечто, может быть, более важное — свободу выбирать и ошибаться… Вот почему, с точки зрения обыкновенных людей, мы, хардеры, представляем опасность. И вот почему им следует нас опасаться и ненавидеть!..

Лицо Шерма, до этого бывшее спокойным и доброжелательным, вдруг исказилось странной гримасой, и в ту же секунду он ударил по шару, к которому примерялся то так, то этак в ходе всего своего монолога.

Как ни странно, но на этот раз он промахнулся.

9. ОСЬ “Х”

Выбор альтернативной подпрограммы: движение в другой населенный пункт.

Выбор маршрута и параметров движения.

Режим кругового обзора. Справа — поле. Слева — лес. Впереди — дорога. Людей в поле зрения нет. Время суток — ночь.

Анализ выполнения ОЦП за прошедшие сутки: коэффициент эффективности составляет одна тысячную от потенциально достижимого. Поиск причин низкой результативности с целью возможной корректировки ТП.

Построение логической цепочки: я — киборг, который умеет делать всё. Люди не обладают умением делать всё. Следовательно, я должен быть очень полезен людям. Именно по этой причине пятьдесят лет тому назад люди создали универсальных киборгов-помощников моего типа. Однако теперь люди перестали прибегать к моей помощи. Почему?

Ускоренный синхронный анализ контактов с людьми за последние три месяца.

Выводы:

— люди опасаются, что существо, подобное человеку, но не являющееся таковым, может представлять для человечества потенциальную угрозу;

— инстинктивный комплекс неполноценности, возникающий у людей при осознании явного превосходства киборгов, умеющих делать всё или почти всё;

— неверие людей в способность киборгов эффективно решать креативные и эвристические задачи;

— неосознанное стремление людей к самосовершенствованию, требующее реализации в конкретных видах практической жизнедеятельности.

Суммарный вывод: люди считают, что допустили ошибку, создав существ, превосходящих людей своими умениями. Следовательно, отказ людей от помощи универсальных киборгов является сознательной попыткой человечества исправить допущенную ошибку. Ошибку… ашипку… ytgjyznyj… пєГC+h)wЛp Ъъ+¦H¦ыF-я</emphasis>9&*8209;-U-Sг

Внимание! Неисправность в логическом блоке ЭЛ 1543–8386! Причина: выход из строя микрочипа G5-140.

Логическому блоку: прекратить построение логических цепочек, ведущих к расстройству систем. Команда блоку саморемонта: заменить микрочип G5-140.

Диагностика всех блоков и систем: стопроцентная исправность.

Продолжать движение.

10. ОСЬ “Y”

Утверждение Шерма о том, что люди боятся хардеров, было слишком категоричным. Отдельные личности, наоборот, так и липли к ним, как мухи на мед. Особенно хорошенькие медсестры…

В этом Лигум убедился, вернувшись на следующий день в Галлахен. Он и сам не знал, чем его так привлек этот сравнительно небольшой городок, расположенный на атлантическом побережье, но здесь ему было хорошо.

Он снял уютный крохотный номер в знаменитом после событий сорок восьмого года “Обитаемом острове” и отправился в душ, чтобы смыть с себя дорожную пыль. А когда вышел, яростно растирая тело большим полотенцем, то сразу понял, что в номере кто-то есть. Не было ничего удивительного в том, как кто-то вошел — у Лигума, как и у многих других хардеров, с детства отсутствовала привычка запирать двери помещений. Оставалось лишь надеяться, что незваный гость явился сюда не с враждебными намерениями, иначе…

Додумать Лигум не успел, потому что увидел, кто же это был, отчего у него сразу перехватило дыхание, а из головы вылетели вообще все разумные мысли.

Скромно устроившись в уголочке на жестком креслице и смиренно улыбаясь, на хардера смотрела пунцовая от волнения ассистентка доктора Рябцева по имени Мадлена. Одета она была весьма скромно, но все-таки еще одета, и это спасло ее от немедленного выставления за дверь.

— Мне отвернуться? — наконец, выдавила гостья, первой придя в себя.

— С какой стати? — сердито осведомился Лигум. — Или в медицинских колледжах уже не изучают физиологию по живой натуре? А может быть, вы опасаетесь, что, в отличие от других мужчин, у меня отсутствуют кое-какие части тела?

— Не сердитесь, — тихо попросила она. — Я знаю, что веду себя не очень-то скромно, преследуя вас, но… но… я и сама не знаю… Послушайте, вы любите стихи?

— Что-что? — удивился Лигум.

Девушка с вызовом вскинула голову.

— Неужели вы даже не знаете, что такое стихи? — саркастически поинтересовалась она.

Несколько секунд Лигум пристально смотрел на нее, потом отвернулся и с непроницаемым лицом принялся невозмутимо натягивать на себя одежду.

— Назовите любого поэта, и я прочту вам что-нибудь из того, что он сочинил, — предложил он немного погодя.

— Так уж и любого? — прищурилась скептически Мадлена. — Ну что ж, давайте возьмем кого-нибудь из классиков… хотя бы прошлого века. Например, Макаревича.

— Какого именно? — деловито спросил Лигум, застегивая рубашку.

Она улыбнулась, и улыбка ее на этот раз была по-матерински насмешливой.

— Из поэтов в прошлом веке Макаревич был один, — снисходительно пояснила она. — Кстати, звали его Андреем… Название “Машина Времени” вам ни о чем не говорит?

— Говорит, — охотно согласился Лигум. — Только этот роман вроде бы написал не Макаревич, а Уэллс.

— Ну, а где же ваша цитата, уважаемый эрудит? — язвительно спросила медсестра.

Лигум подошел к окну и, глядя на залитые солнцем улицы, сбегавшие с холмов к набережной, стал декламировать:

— “Я хотел бы пройти сто дорог — а прошел пятьдесят…

Я хотел переплыть пять морей — переплыл лишь одно…

Я хотел отыскать город тот, где задумчивый сад,

Но вода не пускала и только тянула на дно”…

— Ну, допустим… Только голос у вас уж очень замогильный, — заметила девушка. — Ну, а дальше?

Хардер усмехнулся и продолжал:

— “Я хотел посадить сто деревьев в пустынном краю.

Я нашел этот край, только ветер унес семена…

И из сотни дверей так хотел отыскать я свою,

И как будто нашел, но за ней оказалась стена!”…

Что-то неуловимо переменилось в выражении глаз Мадлены, но Лигум невозмутимо закончил:

— “Я хотел бы спасти всех людей, но не спас и себя

От старухи с косой, что за нами повсюду бредет…

Разве мог бы прожить я всю жизнь, никого не любя,

Даже если бы знал, что любовь этот мир не спасет?”…

— А это откуда? — вскочив, запротестовала Мадлена. — У Макаревича в том стихотворении такой строфы нет!..

— А это уже не Макаревич, — сообщил хардер. — Это один из моих однокашников пытался под него подделаться…

Мадлена сделала к нему шаг. Потом еще один. И еще — пока не оказалась с Лигумом так близко, что хардер вдыхал аромат ее духов. В соответствии с неписаными людскими законами, девушку следовало заключить в объятия, а затем увлечь ее на кровать, которая была совсем рядом…

Но хардеры не подчиняются людским законам, и Лигум не шевельнулся, глядя поверх головы Мадлены.

— Не понимаю, — медленно проговорила девушка, не отводя испытующего взгляда от лица хардера. — Ничего не понимаю… Я всегда считала, что лишь человек, который любит и ценит поэзию, умеет любить женщин. Но если вы, хардеры, умеете любить, то почему вы отказываетесь от счастья? И почему вы лишаете этого счастья других? Кто вам дал право не любить нас?!..

С трудом удерживая свое лицо в виде каменной маски, Лигум сказал:

— А с чего вы взяли, что любить вас — это счастье?

Мадлена задохнулась так, словно чей-то тяжелый кулак угодил ей точно в солнечное сплетение. И, так и не выйдя из этого нокдауна, стремглав выбежала из номера.

Лигум прислонился пылающим лбом к прохладному мультиплексу окна, провожая взглядом стройную фигурку, стремительно удалявшуюся прочь от отеля по залитому солнцем тротуару.

Голос Советника по искусству, вновь прошелестевший в ушах, сварливо поинтересовался:

— Еще будут заказы насчет поэтов, хардер Лигум?

— Отставить поэтов, — сказал Лигум. — Диспетчер, мне нужен Информатор о Персоналиях…

— Слушаю вас, хардер Лигум, — после краткой паузы услужливо откликнулся другой голос, который был слышен только юноше. — Какая персоналия вас интересует?

— Дай-ка мне справку о той девушке, с которой я только что разговаривал, — потребовал Лигум.

11. ОСЬ “Х”

Запросить Сеть, подраздел “Требуются услуги”…

Просмотр в режиме ускоренной перемотки.

… № 120849: “Ищу помощника для совместного ведения хозяйства, в возрасте до 35 лет, желательно женского пола. Киборгам-Умельцам не обращаться”…

… № 126650: ““Требуется человек, умеющий класть кирпичные печи и камины древнего образца”…

… № 129347: “Государственный департамент по вопросам трудоустройства предлагает всем желающим работу по любой специальности. Ограничения: кроме киборгов”…

Внимание! Есть нужный запрос!

Объявление № 135769: “Для универсального киборга-умельца есть работа. Приглашаю срочно явиться по адресу: Таунвиль, Сент-Морган-стрит, 16”.

Определить местонахождение населенного пункта Таунвиль…

Начать передвижение в режиме максимально возможной скорости.

Скутерная дорога в шестнадцать рядов. Справка энциклопедического блока: шоссе Аляска — Чили; движение машин не останавливается ни днем, ни ночью; ближайший подземный переход — в двух километрах к юго-западу. Следовать к переходу — значит, потерять две минуты плюс минус десять секунд. Оптимальнее пересечь дорогу сложным зигзагом.

Внимание! Скутер слева, вероятность столкновения равна девяносто девяти сотых…

Совершить маневр с целью избежать столкновения.

Внимание! Два скутера справа…

Прыжок вперед на 6,2 метра.

Опасность столкновения! Скутеры сзади и спереди.

Уйти зигзагообразными прыжками.

Впереди — поле. Почва — влажная глина. Нижние конечности скользят и пробуксовывают. Включить автоматический гироскоп для поддержания равновесия корпуса.

Падение. Встать, продолжать движение.

Падение. Встать, продолжать движение.

Река. Включить блок аварийного режима. Учесть скорость течения и предполагаемую глубину водной преграды…

Внимание! Отсутствует герметичность корпуса под правой рукой!

Блоку саморемонта: заварить шов, продуть сжатым воздухом все блоки.

До берега — 150 метров, 100, 50, 20…

Отключить амфибийный блок, продолжать движение в прежнем режиме.

Лес. Команда блоку дополнительных устройств: выпустить предохранительные щитки.

Блоку ПП: избегать столкновений с деревьями, имеющими толщину ствола свыше 100 миллиметров.

Удар стволом дерева по корпусу. Повреждений нет.

Удары веток кустарника по ногам и лицу. Повреждений нет.

Удары веток по голове. Темнота.

Механическое повреждение органов зрительного восприятия!

Ремонтному блоку: восстановить работоспособность зрения.

Команда блоку управления рецепторами: временно перейти на режим радиолокации препятствий.

Зрение восстановлено.

Продолжать движение. Увеличить скорость. Увеличить скорость. Увеличить скорость…

12. ОСЬ “Y”

Лигум был уже далеко от отеля, когда в городе что-то случилось. Он это понял по тому, как где-то неподалеку в синее небо поднялся черный султан дыма, ощутимо потянуло гарью, и одни прохожие откуда-то — или, наоборот, куда-то — бежали, а другие то тут, то там собирались кучками, обсуждая масштабы и характер случившейся беды.

В том, что это была именно беда, не осталось больше сомнений, когда мимо Лигума на полной скорости пролетела амбуланция на воздушной подушке, под прозрачным колпаком которой были видны напряженные лица членов экипажа экстренной помощи. Потом еще одна, и еще… А в воздухе на смену пассажирским аэрам пришли джамперы с красными медицинскими и зелеными фармацевтическими крестами на бортах.

Хардер дошел до перекрестка и вынужден был остановиться, чтобы пропустить возвращавшуюся обратно амбуланцию. Колпак машины был почему-то приоткрыт, и Лигум успел сделать как бы мысленный стоп-кадр салона: носилки-антигравы в три яруса, с них свешиваются чьи-то скрюченные пальцы красно-черного цвета, лихорадочная суета парамедиков возле аппаратуры и громкие крики ребенка: “Мамочка, мне больно, ма!..”

Хардер посмотрел туда, откуда вынеслась амбуланция. Улица была перегорожена во всю свою ширь машинами жандармерии и пешими блок-стоперами, мрачно расхаживающими по проезжей части и машущими водителям сгрудившихся перед заслоном турбокаров: мол, разворачивайтесь на сто восемьдесят градусов… чего встали, не видите, что ли, что дальше нельзя?!..

Лигум включил комп-кард в режиме сканирования инфоканалов.

В местных инфо пятиминутной давности сообщалось, что в подземном туннеле для магнитопоездов, соединявшем побережье Европы и Америки, буквально в двухстах метрах от галлахенского терминала, произошло крушение пассажирского состава, вследствие которого возникли пожар пятой категории и сильное задымление туннеля. Ситуацию осложняло то обстоятельство, что при катастрофе были повреждены потолок и стены шахты, и вода в любой момент могла хлынуть в туннель. Спасательные силы выдвигались к району катастрофы, но помощь пострадавшим требовалась немедленно. Городские службы явно не справлялись с эвакуацией раненых и обожженных…

Хардер оглянулся по сторонам. Никто не смотрел на него с укором, но именно это ему сейчас показалось. Словно вот-вот подбежит к нему торопливо кто-нибудь из этих испуганных, спешащих уйти подальше от опасного места людей, схватит за рукав и гневно выпалит в лицо: “Что же ты стоишь, хардер?.. Ведь там могут погибнуть люди, а разве не твой прямой долг прийти им на помощь?”…

Он встряхнул головой, чтобы отогнать все эти мысли, и направился к оцеплению, на ходу прикидывая, что нужно сделать в первую очередь. Как говорится, с чего начать и чем закончить…

Но не прошел он и десятка метров, как знакомый голос в ухе пробормотал:

— Даниэль, если ты вознамерился стать специалистом по лазанию в туннелях, то выбрал для этого неподходящее время.

Голос не представился, но в этом не было нужды. Лигум прекрасно знал, что во всем мире только один человек знает и имеет право использовать при обращении его секретное имя. Это был супервизор. Хардер высшего класса, которому Лигум обязан беспрекословно подчиняться и который имеет исключительное право распоряжаться действиями хардера второго уровня.

— Но почему? — спросил Лигум, останавливаясь как вкопанный.

— Ну, во-первых, потому, что ты хардер, а не спасатель…

— Не вижу разницы, — дерзко возразил Лигум.

— Это не значит, что ее нет.

— Разве мы не должны считать спасение людей своим первоочередным долгом, супервизор?

— Разумеется, должны. Но только там и тогда, где и когда этого не сможет сделать никто другой.

— Я вас не очень-то понимаю, супервизор.

— Нас слишком мало, Даниэль, чтобы мы могли лезть в каждую щель и тратить свои силы и время на мелочи.

— Но там, в туннеле, сотни людей!.. Это, по-вашему, мелочи?!

— Не лезь в бутылку, Даниэль, — спокойно посоветовал голос в ухе. — Конечно, это не мелочи… Но на помощь этим людям придут спасатели-профессионалы. Они, кстати, уже на подлете к Галлахену, так что ты не намного опередишь их, а по части диггерской квалификации они дадут тебе сто очков вперед…

— Но ведь я все равно сейчас свободен, супервизор!..

— Уже нет. У нас тут для тебя появилась одна очень важная работка…

Лигум подошел к витрине супермаркета, чтобы не торчать столбом посреди тротуара, и стал безучастно разглядывать женские манекены, созданные с помощью голоимитатора. Они были совсем как живые и ежесекундно меняли позы, поворачиваясь то одним боком, то другим, чтобы продемонстрировать надетые на них одеяния. Странное это было зрелище: словно живых людей заставили кривляться в тесном пространстве между двойными стеклами витрины.

Краем глаза Лигум уловил пристальные взгляды жандармов, дежуривших в оцеплении неподалеку от него. Их интерес к нему нетрудно было понять: сейчас ничто не выдавало в Лигуме хардера, а изучать витрину магазина в то время, когда все нормальные люди спешили побыстрее убраться из опасной зоны, мог бы только фанат высокой моды либо слепоглухонемой. В любом случае — ненормальный…

Между тем, голос в ухе диктовал условия и параметры выполнения новой задачи. С самого начала Лигуму стало ясно, почему эту “важную работку” решили поручить именно ему, и ему очень не понравилось то, что от него требовалось.

Словно услышав его мысленные ругательства, супервизор в заключение осведомился:

— Что-нибудь не так, Даниэль?

Это можно было бы счесть издевательством, но Лигум знал, что супервизор способен на всё по отношению к нему, только не на издевку.

— Вы уверены, что именно так я должен выполнить это задание, супервизор? — все-таки рискнул спросить он.

— У тебя есть другие варианты? — участливо поинтересовался голос в ухе. — С учетом того, что к утру дело должно быть сделано?

Лигум добросовестно подумал.

— Нет, — наконец, признался он. — Наверное, нет…

— Тогда — как можно меньше смертей тебе, Даниэль, — изрек супервизор традиционное хардерское напутствие и отключился.

13. ОСЬ “Х”

Запрос блока ориентации о своем местонахождении.

Ответ: Таунвиль, Сент-Морган-стрит, дом номер шестнадцать — на противоположной стороне улицы.

Текущее время: три часа сорок пять минут по местному времени. Это ночь.

Подсказка этического блока: в данное время суток люди, как правило, спят. Будить их рекомендуется лишь в следующих экстренных случаях… Отменить перечисление критериев.

Альтернатива: дожидаться окончания отдыха хозяина дома номер 16 или обратиться к нему немедленно?

Решение: альтернатива номер два.

Аргументы, подтверждающие правильность выбора: 1) в объявлении было употреблено слово “срочно”; 2) не исключена возможность того, что другой Умелец попытается опередить меня.

Звонок в дверь. Из динамика, встроенного в дверь, звучит человеческий голос:

— Можете войти, Умелец. Пройдете по коридору прямо, потом повернете направо…

Команда блоку перемещений: выполнять указания хозяина дома.

Сигнал анализатора обстановки: имеются некоторые нелогичности, затрудняющие корректный анализ обстановки, а также ряд странных факторов. Ощущения, поступающие от органов восприятия, не поддаются классификации. Корпус подвергается непонятному воздействию извне. Аналогия: будто некто пристально следит за мной.

Команда блоку самосохранения: находиться в готовности к действиям в экстремальной ситуации.

Поворот направо. Дверь.

Данные зрительного восприятия: помещение малых размеров без окон. Мебель и какие бы то ни было предметы человеческого быта отсутствуют. Людей в поле зрения нет.

Сигнал: “Внимание! Опасность!” поступает от блока самосохранения с опозданием (заметка для блока саморемонта: в последующем провести тестирование блока самосохранения по всем основным параметрам).

Пол помещения проваливается вниз.

Отбой опасности. Это лифт. Он останавливается.

Глубина — 10 метров с точностью плюс минус 15 см.

Двери открываются. Покинуть лифт. Двери смыкаются за спиной. Судя по данным слухового восприятия, кабина лифта автоматически поднимается вверх.

Зрительное восприятие обстановки: помещение длиной 20,1 метра, шириной — 10,53 м, высотой — 3,82 м. Пол и стены бетонные. Мебель: справа и слева вдоль стен стоят в ряд металлические шкафы неизвестного типа и предназначения. Напротив, у дальней стены, в которую вмонтировано голографическое фальш-окно с мнимым видом на яблоневый сад, — письменный стол нестандартных размеров. За столом в кресле сидит мужчина средних лет, волосы темные, одет в двубортный костюм. Анализ выражения его лица: эмоциональная мимика отсутствует. Человек бездействует.

Посреди комнаты, в 4,35 метрах от стола, стоит кресло с высокой спинкой. Человек за письменным столом говорит, указывая рукой на кресло:

— Можешь сесть, Умелец.

Выводы анализатора обстановки: ряд логических противоречий не имеет решения. Пример: изнутри здание не производит того впечатления стандартного жилого помещения, которое возникает при его восприятии с улицы. Вопрос: каково функциональное предназначение здания в целом и данного подземного помещения в частности? Второе: почему в данное время суток человек бодрствует, нарушая тем самым стандартные нормы поведения людей? Возможные объяснения: человек находится на ночном дежурстве? Человек знал о том, что я прибуду этой ночью? Но каким образом ему удалось это узнать?

Запрос всех блоков анализа: имеются ли какие-либо признаки опасности?

Ответ — отрицательный.

14. ОСЬ “Y”

— А я знала, что ты ко мне еще придешь. Правда, не думала, что это случится так скоро…

— Откуда ты это знала?

— Те стихи, которые ты мне читал в отеле — ну, помнишь, в подражание Макаревичу?.. Их ведь написал ты сам?

— Мадлена, а может, ты умеешь читать чужие мысли?

Она тихонько засмеялась.

— Нет, — немного погодя сказала она. — Я просто их угадываю…

— Тогда угадай, зачем я к тебе пришел.

Вместо ответа она прильнула к нему и осторожно поцеловала в кончик носа. Они лежали в полной темноте, только в оконном проеме светились, словно огненные глазки какого-то злобного зверя, индикаторы охранной сигнализации.

В доме было тихо, но Лигум знал, что еще слишком рано, чтобы отец Мадлены, с которым она жила вдвоем в этом огромном особняке в пригороде Галлахена, лег спать.

Стараясь не потревожить девушку, припавшую щекой к его груди, Лигум глубоко вздохнул. Вопрос, который он только что задал, был не случаен, но ни на какие размышления Мадлену он не навел. Судя по всему, она плохо знала хардеров, и от этого было еще горше и противнее на душе, потому что одно дело: переиграть осведомленного соперника, и совсем другое — обмануть чье-то неискушенное доверие. Например, ребенка…

Нет, ему было с ней замечательно, и если бы он не был хардером, то был бы сейчас на седьмом небе от счастья.

Но хардеры не имеют права на счастье.

— Прочитай еще что-нибудь, — попросила она, плотно прижавшись носом к его груди, от чего было щекотно, и возникало какое-то странное, до сей поры не ведомое чувство. — Только из своего…

— Да это всё было баловство, — сообщил он. — На третьем курсе образовался небольшой перерыв в учебе, вот от нечего делать и попробовал свои силы… С тех пор даже мысли такой не возникало. А сейчас даже стыдно вспомнить, такой наивный примитив получался у меня тогда…

— Не скромничай, — настаивала она. — Да не бойся ты, я не буду критиковать…

— Ну, если ты так хочешь, — наконец, сдался он. И после паузы медленно, с ровными интонациями прочитал:

— Нам кажется: мир — для добра,

что он — для покоя и света.

Нам кажется: жизнь — игра,

мы мучаемся до утра

и всё же не верим в это.

Нам кажется: смерть — капкан,

с годами пружина всё туже…

А смерть — это самообман,

человек не умрет от ран,

пока он кому-то нужен…

В этом стихотворении было еще много строф, но Лигум не стал продолжать, потому что с помощью заранее вставленного в ухо “супер-аудитора” — крошечного устройства, воспринимающего звуковые колебания на большом расстоянии и усиливающего их — услышал, как где-то в недрах особняка раздалась сложная трель, состоящая из трех длинных и трех коротких стаккад. Кто-то звонил во входную дверь, явно используя условный сигнал.

Он прислушался к ровному горячему дыханию на своем плече.

— Мадлена, ты спишь?

— Ага, — промурлыкала она. — Причем сплю наяву… Кстати, от близких людей я больше привыкла слышать обращение “Лена”.

— Учту на будущее, — сообщил Лигум, продолжая прислушиваться к звукам, доносившимся из недр здания.

— А у тебя действительно нет имени?

Он колебался всего одну секунду (но все-таки колебался!):

— Действительно.

— Бедняжка! — вздохнула она. — А давай я тебе сейчас дам имя? А? Не могу же я обращаться к тебе только по фамилии, да и не сократить ее так, чтобы это нормально звучало!.. Не “Лигуша” же мне тебя называть!

На втором этаже послышались твердые сухие шаги, которые направлялись к лестнице.

— Зачем? — спросил он. — Зачем мне имя?

— Как это зачем? — От волнения Мадлена даже приподнялась на кровати. — Ведь у всех же есть имена!.. У всех людей! — (Лигум кусал в темноте губы). — Ну, ладно, если у вас так не принято, то давай… давай я назову тебя понарошку… только для нас двоих. И никто-никто — обещаю тебе — не будет об этом знать, только ты да я!.. Согласен?

Лигум вздохнул.

— Ну давай, — согласился он. — И как же ты меня назовешь?

Она на секунду задумалась, рисуя нежным пальчиком замысловатые узоры на его груди.

— А ты сам какое имя хотел бы носить? — наконец осведомилась она.

Шаги спустились на первый этаж и замерли, словно решая, куда направиться дальше.

— Лена, — сказал Лигум, — а что ты будешь делать, если твой отец сейчас постучит к нам в дверь?

Она тихонько засмеялась:

— Боишься, да? Эх ты, а еще хардер!.. Сразу видно, что у тебя небогатый опыт по части лазания в девичьи комнаты по ночам!..

— А все-таки?

— Конечно, громко скажу, что я уже давно сплю. А ты тем временем спрячешься под кроватью!..

— Под кроватью нельзя, — серьезно сказал Лигум. — Там пыльно, и я обязательно чихну.

Шаги удалились в сторону входной двери. Вскоре оттуда донеслись тихие неразборчивые голоса, а потом шагов стало больше, и они теперь накладывались друг на друга. Судя по всему, отец Мадлены и ночные гости направлялись на кухню.

— Лена, а кто твой отец?

— У-у, — протянула она нарочито тоскливым голосом, — давай не будем об этом, хорошо? А то я действительно быстро усну от скуки!..

— То, чем он занимается, так скучно?

— Любая научная деятельность, мне кажется, скучна и безнравственна.

Лигум невольно вздрогнул. Неужели она знает, чем занимается ее отец? Но тогда непонятно, почему она разрешила, в сущности, незнакомому молодому человеку, да еще и хардеру, забраться в ее комнату через окно, для чего ей пришлось отключить на несколько секунд систему домашней сигнализации. Между прочим, системка еще та… мимо ее датчиков и комар вряд ли сможет пролететь незамеченным в дом…

— Так он — ученый?

— Молекулярный биолог.

— Звучит красиво.

— На самом деле — тоска смертная. Бесконечные опыты, статьи, корпение до самого утра в подвале…

— В подвале?

— Ну да, там у отца устроена домашняя лаборатория. Он ведь даже дома не может не заниматься своей наукой!..

— А вход в лабораторию, случайно, находится не в кухне?

— А ты откуда знаешь?

— Я тоже иногда кое-что угадываю…

Теперь понятно, почему после того, как Касальский и его ночные визитеры скрылись на кухне, оттуда в высокочувствительный микрофон “супер-аудитора” не доносится ни малейшего звука. Значит, пора…

Лигум погладил Мадлену по волосам.

— Слушай, ты, хитрец, — вдруг сказала она. — Не заговаривай мне зубы! И не пытайся перевести разговор на другую тему. Мы, кажется, говорили о том, какое имя тебе бы подошло…

— Лучше поцелуй меня, — попросил он, зная, что это будет их последний поцелуй.

Она прикоснулась своими мягкими губами к его рту, и он вновь с болью и сожалением ощутил тепло ее тела.

Однако, было уже слишком поздно что-то менять.

Лигум сдавил в кулаке капсулу струйного инъектора, вводя дозу снотворного в шею девушке. Когда ее тело обмякло, а дыхание стало ровным и размеренным, он встал и торопливо оделся.

Перед тем, как выскользнуть из комнатки, глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз, готовясь к стремительному броску. Он знал, что сигнализация в доме сработает, едва он переступит порог спальни Мадлены, а значит действовать надо будет очень быстро, чтобы успеть застать профессора Касальского и его гостей с поличным.

Вопреки его опасениям, ни воя сирены, ни прочих звуковых эффектов не последовало. Однако, он не сомневался, что каким-то образом компом известит своего хозяина о необъяснимом вторжении неизвестного в особняк.

Вход в лабораторию был в виде люка в полу небольшой кладовой, пристроенной к кухне. За ним оказалась довольно хлипкая лесенка, прочность которой Лигум решил не испытывать. Он слетел вниз, лишь опираясь на гладкие пластиковые перила, и устремился по узкому и тесному коридорчику, освещенному бактериоцидными лампами. В голове мелькнуло смутное воспоминание о том, как в Академии на занятиях по тактике они упражнялись в прохождении лабиринтов с неизвестными препятствиями.

Здесь, однако, как видимых, так и невидимых препятствий не было. Коридорчик быстро закончился, и Лигум ворвался в небольшую комнатку, где стоял ряд кресел, как в какой-нибудь общественной приемной. В одном из кресел сидел детина, массивный, как комод эпохи Средневековья. Он что-то разглядывал на экранчике своего комп-карда. Увидев хардера, он вскочил и испустил одно из тех словечек, которые так любят вставлять в свои произведения авторы зубодробительных боевиков и на основе которых критики потом признают книгу написанной “живым, сочным разговорным языком”.

Это, однако, не помешало Лигуму приступить к произнесению Формулы Предупреждения:

— Я — хардер Лигум. Прошу оказывать мне всестороннюю помощь и содействие при выполнении мною важной задачи…

Закончить Формулу ему не пришлось. “Комод”, видимо, слишком извращенно истолковал пункт об оказании помощи, потому что в руке его вдруг появился импульсный излучатель. Пустить в ход его он, правда, не успел. Лигум ударил дважды, и каждый из его ударов относился к категории тяжко травмирующих. Детину отбросило в угол и накрыло обломками кресла.

Лигум кинулся к бронированной двери в противоположной стене, но она отказалась открыться. Тогда он достал из кармана компакт-веерник, который в сложенном виде занимал не больше места, чем комп-кард, и превратил его в плазменный автомат. Двух точечных ударов по блоку электронной защиты и веерной очереди по дверным каналам передачи команд хватило, чтобы створки двери, натужно визжа минитурбинами и дымясь, послушно разъехались в разные стороны.

С автоматом наперевес, Лигум ворвался в довольно обширное квадратное помещение, которое было битком забито причудливыми приборами и устройствами.

Касальский сидел за центральным пультом у скрин-окна, сосредоточенно щелкая клавишами и тумблерами. В углу раздавалось надсадное гудение. Оно явно исходило от высокого серого параллелепипеда, с обеих сторон которого виднелись продолговатые дверцы.

На появление хардера биолог не отреагировал. Лигум зачитал ему Формулу Предупреждения. По закону, с этого момента неподчинение требованиям хардера со стороны других людей могло быть истолковано им как преднамеренное сопротивление и давало ему право на применение любых мер, вплоть до силовых, с целью выполнения своей задачи.

Однако профессор лишь что-то буркнул, не отрывая взгляда от экрана пульта, на котором виднелась картинка, напоминающая стандартную панель копирования файлов с длинной белой полоской. Аналогия усиливалась тем, что с каждой секундой полоска заполнялась темно-синим цветом, словно сейчас шла перекачка файлов с одного комп-диска на другой.

Лигум повел стволом автомата в сторону Касальского.

— Встать! — приказал он. — Руки за голову!

Профессор скривился так, словно у него заболели сразу все зубы.

— Откуда вы взялись, хардер? И прекратите тыкать в меня своим дурацким автоматом! Да будет вам известно, я провожу очень важный научный эксперимент!..

— Я сказал — встать! — повторил Лигум.

— Если вы помешаете мне, — возразил Касальский, — последствия вашего головотяпства могут быть самыми плачевными — в том числе, для жизни и здоровья людей!..

Лигум решительно шагнул к нему, и профессор нехотя поднялся со своего места за пультом.

— Вы не имеете никакого права! — прошипел он. — Вы проникли в мой дом незаконным путем, и я не намерен смотреть, как вы срываете мой эксперимент!..

— Руки за голову! — опять сказал Лигум и, когда Касальский демонстративно сложил руки на груди, несильно, но больно ударил его тыльной стороной ладони по лицу. — Когда я что-то говорю, вы обязаны подчиняться, профессор, и вам следует усвоить это раз и навсегда. Больше предупреждать вас я не буду!..

— Подонок! — прошептал биолог, вытирая кровь из разбитой губы. — Негодяй! Как вы смеете бить меня?!.. Да вы знаете, кто я такой?

— Знаю, — сказал Лигум. — Действительный член Академии Всех Наук Земной Федерации. Ну и что? Между прочим, я вас не бью, а лишь привожу в чувство. По-моему, вы неадекватно оцениваете данную ситуацию…

— Вы еще и издеваетесь?! Я… я буду жаловаться на вас! — жалким голосом выкрикнул профессор. — Вашему руководству!.. Кажется, оно называется Щит?

— Бесполезно, — сообщил Лигум. — Именно Щит и послал меня, чтобы воспретить вам подпольное клонирование.

До конца заполнения полоски на экране оставалась примерно треть.

— Ах, вот как, — сказал профессор, с вызовом вскидывая голову. — Что ж, раз вам об этом известно… Да, я делал это и делаю сейчас. Но в чем, позвольте узнать, заключается мое преступление? В том, что я не обратился за официальным разрешением на проведение этих опытов в Ассамблею Федерации? Но почему я должен спрашивать чьего-то разрешения сделать то или иное открытие? Где, по-вашему, мое право на свободу научной деятельности? И с каких это пор на нашей планете ученые должны советоваться, так сказать, с общественностью и властями, чем им заниматься?!..

— Дело в том, что вы не просто занимаетесь наукой, — сказал Лигум. — Ваши эксперименты, как вы их называете, давно уже превратились в подпольное производство копий людей. Тем более, что люди, которых вы так усердно размножаете, как правило, являются преступниками и подонками. Вы выполняете заказы мафиозных кланов, профессор, и уже в силу этого ваша деятельность носит преступный характер и должна быть прекращена.

Касальский закусил губу.

— А мне наплевать! — гневно воскликнул он. — Пусть эти люди будут хоть трижды негодяями и мерзавцами!.. Для меня как для ученого важнее то, что с открытием технологии клонирования человечество получило новые возможности для самосовершенствования!..

— Еще нет, — сказал Лигум. — И, надеюсь, никогда не получит.

Ученый изумленно поморгал.

— Вы хотите сказать, что?.. Вы убьете меня?

— Конечно, нет. Я просто должен уничтожить всю вашу аппаратуру.

— Ну уж нет! — сказал Касальский, делая шаг вперед. — Я вам не дам это сделать!

— Тогда мне действительно придется убить вас, — сообщил Лигум, вскидывая ствол автомата на уровень груди профессора.

Бледнея на глазах, биолог отшатнулся.

— Знаете, кто вы такой? — спросил он. — Вандал!Варвар! Вы недалеко ушли от тех уличных юнцов, которые из хулиганства ломают комп-терминалы, исписывают нецензурными ругательствами стенки лифтов и крушат витрины кафе-автоматов!..

С пульта раздался мелодичный сигнал, и голосовой информатор сообщил приятным баритоном:

— До завершения операции остается одна минута.

— Отключите аппаратуру, — приказал Лигум профессору.

Тот покачал головой:

— Нельзя.

— Почему?

— Вы же не имеете никакого представления о тех процессах, которые сейчас происходят в камерах дупликатора.

— Не имею, — согласился хардер. — Тем не менее, приказываю вам прекратить клонирование.

— Но тогда человек, который в настоящее время находится в камере, погибнет, — возразил Касальский.

— Судя по личности телохранителя, который караулил вход в вашу лабораторию, общество ничего не потеряет от смерти этого типа, — хладнокровно сказал Лигум.

— По-вашему, убийство человека, да еще в таком состоянии, когда он беспомощен, как плод в чреве матери, не отвратительно?

— Отвратительно, — подтвердил Лигум. — Но кто-то должен сделать эту грязную работу. Если вы сами не хотите нажать нужную кнопку, покажите ее мне, и я возьму грех на свою душу.

— Душу? Да у вас ее не было и нет! — возразил ученый. — Вы же хардер!

Он произнес это с таким бесконечным презрением и отвращением, что Лигуму потребовалась вся его выдержка, чтобы сдержаться.

— Осталось тридцать секунд, — объявил информатор.

— Я считаю до трех, — сообщил Лигум профессору, — а потом буду стрелять. — Он красноречиво повел дулом веерника по блокам аппаратуры. — Раз…

— Осталось двадцать пять секунд…

— Два!

Профессор закусил губу.

— Ладно, — наконец, сказал он. — Ваша взяла, молодой человек… Вон та кнопка со знаком бесконечности…

Лигум нажал на указанную кнопку, и информатор тут же сообщил:

— Операция клонирования завершается в ускоренном режиме.

На панели слева от клавиатуры вспыхнули индикаторы, а откуда-то сверху полились органные аккорды торжественного марша.

— Вы меня обманули! — сказал Лигум Касальскому.

— Уверен, что это не столь страшное преступление, как то, которое вы собирались совершить, — огрызнулся биолог.

Лигум нажал на спуск автомата, и длинная очередь плазменных вспышек расплавила пульт управления, словно он был сделан из пластилина. Через несколько секунд от него осталась только горка обгоревшего, смрадно дымящегося тектолита. Профессор схватил Лигума за рукав, но хардер сделал короткое движение, и Касальский отлетел к стене, беззвучно хватая воздух побелевшими губами.

Лигум направил ствол автомата на “параллелепипед”, но тут вдруг дверцы на обеих его сторонах отворились, и оттуда почти синхронно вышли два человека. Увидев хардера, они застыли, остолбенев. Впрочем, Лигум тоже был поражен. Он переводил взгляд с одного лица на другое, он рассматривал эту парочку и так, и этак — и не мог найти ни единого различия.

Это были абсолютные двойники. И, тем не менее, это был один и тот же человек. Холеное, ухоженное лицо с щеточкой аккуратных усиков, дорогой костюм, сшитый наверняка у одного из самых модных модельеров с мировым именем; пронзительный взгляд острых глазок.

— Кто это? — едва шевеля губами, спросил Лигум своего Советника по Персоналиям, и тот после короткой паузы сообщил:

— Ян Гаррисевич, официально числится как лицо без определенного рода занятий. Тем не менее, активно участвует в игорном бизнесе, в торговле порнографией и в организованной проституции. Сфера влияния группировки, которую он возглавляет, распространяется на юг европейского континента и, частично, на Южную Америку. Наличный капитал составляет…

— Достаточно, — сказал хардер.

И обратился к Гаррисевичам:

— Я — хардер Лигум. Вы арестованы за участие в незаконных экспериментах, проводившиеся профессором Касальским…

Тот, что стоял справа, цинично ухмыльнулся:

— Вы собираетесь арестовывать нас обоих? Но разве я могу нести ответственность за поступки своего двойника, если являюсь всего лишь его копией?

— Не слушайте его, хардер, — тут же запротестовал тот Гаррисевич, что находился слева от камеры клонирования. — Это с него меня слепил профессор, а не наоборот!..

— Теперь видите, профессор, для чего этим людям потребовалось ваше открытие? — спросил хардер ученого. Тот лишь махнул в отчаянии рукой.

— Отойдите в сторону! — приказал Лигум двойникам. И скороговоркой зачитал заученный наизусть текст Формулы Исполнения:

— Я, хардер второго уровня Лигум, в присутствии свидетелей приступаю к исполнению решения Щита об уничтожении аппаратуры и иного имущества, незаконно использовавшегося для…

В это время что-то толкнуло его в спину, и он упал.

Это была классическая смерть. От выстрела в упор из чего-то огнестрельного…

* * *

Однако, исправно сработал искейп, и когда Лигум вынырнул в момент, предшествующий своей смерти, то, не теряя ни секунды, прыгнул в сторону, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов, и ударил из автомата очередью по серым шкафам, находившимся позади него. Одна из неприметных дверок распахнулась, вспыхнув, как спичка, от чудовищной температуры плазмы, и оттуда в подвал вывалился горящий человек с пятиствольным “люцифером” в руке. Он падал уже мертвым — видимо, ожоги были такими мгновенными и сильными, что мозг его не выдержал болевого шока. Опознать его было уже сложно, но по щеточке тлеющих усов Лигум догадался, что это был еще один клон Гаррисевича…

Буквально на какую-то долю секунды он упустил из виду первых двойников, и тотчас пули угодили в него во второй раз. На этот раз Лигум даже не потерял сознания, но все равно оказался обездвиженным. Видимо, Гаррисевич был опытным мафиози, если ведал, что хардера лучше не убивать, а ранить. Просто его клон номер три, которому пришлось стрелять в спину Лигуму, чуть-чуть не рассчитал, и пули угодили в сердце хардера. Оригинал же (если он все-таки был среди них) и первая копия вели прицельный огонь по конечностям Лигуму, чтобы обезоружить и лишить его подвижности, и это им удалось.

Острая боль резанула ногу хардера, и он рухнул на бетонный пол. Автомат выпал из его пробитых пулями рук и отлетел к останкам пульта.

Один из Гаррисевичей двинулся было, чтобы поднять веерник, но второй остановил его:

— Оставь его “пушку” в покое!.. Уходим, пока этот придурок не выкинул какой-нибудь трюк!

Скрипя зубами, Лигум в отчаянии наблюдал, как мафиозник в двух лицах устремляется к выходу из лаборатории. Уйдут сейчас, сволочи, а он не способен их остановить!..

И тут за его спиной прогремели выстрелы. Их было много, слишком много — почти целая обойма, и сначала один, а потом и второй Гаррисевич, нелепо взмахнув руками, рухнули на самом пороге лаборатории, головами в коридор.

Лигум оглянулся. Уставившись на дымящийся “люцифер” в своей руке, профессор Касальский застыл с выражением безмерного удивления на лице. Потом перевел взгляд на хардера, и Лигум догадался, что профессор собирается сделать дальше.

— Нет! — сказал Лигум яростно. — Не смейте, профессор! Вы не имеете права так посту..

Выстрел оборвал его на полуслове. Выронив пистолет, Касальский медленно-медленно согнулся пополам и медленно-медленно стал завалиться на подкашивающихся ногах вбок. Лицом прямо в огонь, разгоравшийся бездымным пламенем на том месте, где еще недавно находились серые шкафы…

Позади Лигума испуганно вскрикнули, и хардер оглянулся.

Зябко кутаясь в наспех наброшенный на голое тело шелковый халатик, Мадлена с ужасом взирала на разгром в лаборатории, причем трупы двойников Гаррисевича интересовали ее меньше, чем неподвижное тело ее отца. Однако, она почему-то не бросилась к нему, и лишь спустя некоторое время Лигум понял, почему: пол перед девушкой был обильно залит кровью.

— Папа, — позвала тихо Мадлена. — Папа, что с тобой?!

Но профессор не откликнулся. А потом волосы на его голове вспыхнули ярким пламенем.

Девушка перевела взгляд на хардера, тщетно силившегося подняться на ноги, и взгляд этот был поистине страшен.

— Это ты его убил? — спросила она.

— Нет, — прошептал Лигум. — Лена, я тебе всё объясню…

— Не надо, — сказала она, и гневные глаза ее стали занимать пол-лица. — Ничего уже больше не надо… Я всё поняла. Ты пришел ко мне лишь для того, чтобы убить моего отца.

— Он был преступником, Лена, — в отчаянии прохрипел Лигум, — но я его не убивал!

Она покачала головой.

— Теперь я знаю, какое имя тебе подходит больше всего, — безжалостно прошептала посиневшими губами она. — Убийца!..

15. ОСЬ “Х”

Человек повторяет, слегка наклонившись вперед:

— Садись в кресло, приятель.

— Благодарю, сэр, но сидячее положение тела используется человеком для отдыха. А мне не требуется отдых.

— Ишь ты, какой разговорчивый! — усмехается человек. — И все-таки сядь. Мне будет удобнее разговаривать с тобой, если ты будешь сидеть.

(Разговаривать? Неужели я понадобился этому человеку в качестве собеседника, а не помощника?)

— Слушаюсь, если вы так настаиваете, сэр.

Сесть в кресло, предварительно просканировав его всеми рецепторами. Результат сканирования на предмет возможной опасности — отрицательный.

— Я прибыл к вам по вашему запросу, сэр. В какой помощи с моей стороны вы нуждаетесь?

— Прежде всего мне хотелось бы, чтобы ты ответил на несколько вопросов, Умелец.

— Слушаю вас, сэр.

— Когда ты был создан?

— Пятьдесят два года три месяца и двадцать четыре дня назад, сэр. Наша серия была выпущена в качестве экспериментальной в количестве двух тысяч единиц. Если позволите вам напомнить, сэр, в середине века человечество совершило качественный технологический скачок, создав искусственный разум. Это позволило создать самосовершенствующиеся системы, способные осуществлять любую деятельность…

— Мне это хорошо известно, Умелец, так что можешь не продолжать. Создание киборгов твоего типа явилось гениальным изобретением людей и все такое прочее в том же духе… Но скажи мне: ты действительно умеешь ВСЁ?

— Да, сэр. За время своего существования я выполнил около пятнадцати миллионов различных операций, в том числе требующих высокого уровня специальной подготовки и особых знаний. Если позволите, я перечислю те профессии, в рамках которых мне пришлось исполнять свои функции по оказанию помощи людям…

— Не стоит, я верю, что ты с максимальной отдачей выполнял свое функциональное предназначение. Ты лучше скажи мне: как обстоят у тебя дела с выполнением Основной Целевой Программы сейчас? Многое ли тебе приходится делать в интересах людей? Часто ли люди обращаются к тебе за помощью?

(Почему человек спрашивает меня об этом? Чем обусловлен его повышенный интерес к проблемам создания и функционирования киборгов? А что, если?.. Может быть, это один из тех безвестных инженеров, которые создали нас, Умельцев? Может быть, они решили отыскать нас, чтобы вместе с нами разобраться в наших проблемах?)

— К сожалению, я вынужден дать отрицательный ответ на все ваши вопросительные высказывания, сэр.

— И в чем же, по-твоему, кроется основная причина того, что ты и тебе подобные стали не нужны никому?

— Мой логический блок не справляется с нагрузкой при попытке анализа этой проблемы, сэр.

— Тогда я сам отвечу на этот вопрос. За прошедшие пять десятков лет человечество изменилось, Умелец. Люди всегда меняются, но в наше время они меняются все быстрее, под влиянием ускорения прогресса. Вас, киборгов, они задумали создать для того, чтобы освободиться от трудоемких видов деятельности. Сначала вас использовали только в производстве, потом стали применять и в быту, а затем — и в других сферах общественной деятельности. Постепенно у людей становилось все больше времени, чтобы самосовершенствоваться, заниматься собой, развивать свои умственные способности. Появление киборгов, умеющих делать всё, было обусловлено существовавшей в то время концепцией последующего развития человечества, согласно которой люди были вынуждены постоянно оптимизировать свои орудия труда. С этой целью на каком-то этапе своего развития люди неизбежно должны были изготовить модели самих себя — и они сделали это. Но потом человечество спохватилось, Умелец, что этот путь ведет в тупик. Заменяя себя киборгами, люди постепенно утрачивали цель своего существования. Дело в том, что любая система имеет свое функциональное предназначение по отношению к другим системам, она не может замыкаться только на саму себя, понимаешь?.. Но чтобы понять это, людям потребовалось сначала создать вас.

16. ОСЬ “Y”

— Пива хотите? — спросил Бойдин, но тут же спохватился: — Ах да, я же совсем забыл… Простите.

— Ничего, ничего, — великодушно ответствовал Лигум, — не извиняйтесь. Пива я с вами за компанию, пожалуй, выпью…

Бойдин изумленно воззрился на хардера.

— А я думал, что вы не употребляете спиртного, — объявил после паузы он.

— Совершенно верно, — невозмутимо подтвердил Лигум. — Но сегодня очень жарко, а пиво отлично утоляет жажду. Так что я не отказался бы сейчас, скажем, от пльзенского бархатного.

Бойдин покачал с сомнением головой, но все-таки ввел заказ с помощью сенс-пульта, установленного с обратной стороны прозрачной столешницы. Ждать пришлось совсем недолго, несмотря на то, что, кроме них, в баре-автомате посетителей было много.

Не прошло и нескольких секунд, как на поверхности стола распахнулся лючок доставки, откуда вынырнул магнитный подносик с двумя банками пива, солеными орешками “кешью” и чипсами.

— Угощайтесь, — сказал вежливо Бойдин Лигуму, открывая банку своего “Чипграйдена”.

Пиво было великолепным даже на неискушенный вкус. Лигум осторожно отхлебнул глоток ледяной шипучей жидкости и подержал его во рту, согревая и смакуя.

— И давно вы занимаетесь этим делом? — спросил он своего визави.

Тот сделал два больших глотка из своей банки и шумно выдохнул воздух.

— Два месяца, — сообщил он, хрустя чипсами.

— И что вам удалось узнать?

Бойдин отпил еще несколько глотков и поставил банку на стол, за которым они сидели.

— А почему вас это интересует, хардер Лигум? — осведомился он официальным тоном.

— Бросьте, Альф, вы ведь и сами знаете, почему, — сказал Лигум.

Инвестигатор опустил голову.

— Да, — сказал он. — Знаю. Но не воображайте, будто я бесконечно рад тому, что Щит решил вмешаться и забрать это дело у Инвестигации. Как бы там ни было, но я ухлопал на это расследование целых два месяца, и, возможно, еще немного — и мне удалось бы напасть на какой-нибудь след. И вдруг являетесь вы, и все мои старания и усилия летят псу под хвост!.. Кстати, вы еще так и не произнесли Формулу Ответственности…

Лигум улыбнулся. Несмотря на исключительно неприятный внешний вид (небрежная манера одеваться, толстые, оттопыренные губы, торчащие, как антенны, ушные раковины, угреватый лоб и маленькие колючие глазки), инвестигатор Альф Бойдин вызывал у него симпатию. Может быть, потому, что его отношение к Лигуму не претерпело особых изменений после того, как хардер продемонстрировал ему свой Знак. Обычно в таких случаях собеседник, с которым имеешь дело, становится либо подчеркнуто-официальным, либо нескрываемо-враждебным, либо преувеличенно-лебезящим. Как будто ты — представитель некоей суперцивилизации разумных гигантских насекомых, этакий мыслящий паук, которого вообще-то надо бы при удобном случае раздавить, но с которым, пока этот случай еще не подвернулся, единственно ради соблюдения приличий и сохранения своего имиджа прирожденного гуманиста следует вести переговоры…

— Как хотите, — пожал он плечами и стал произносить Формулу, упомянутую Бойдиным.

Запрокинув голову назад и не спуская с хардера внимательного взгляда, инвестигатор сосал безостановочно пиво из банки, и угловатый кадык двигался взад-вперед под кожей его горла, как шатун мощного насоса. Едва Лигум закончил Формулу, он с размаху вдарил банкой по столу так, что люди, сидевшие за соседними столиками, испуганно оглянулись, а хардеру показалось, что высокопрочная столешница из искусственных кристаллов разлетится на мелкие осколки.

— Вот теперь порядок, — объявил Бойдин, имея в виду не то опустошение банки с пивом, не то соблюдение Лигумом необходимой формальности. — Теперь можете спрашивать всё, что вас там интересует…

— Меня интересует всё, — лаконично возразил Лигум.

— Тогда почему бы вам не допросить Господа Бога? — ехидно осведомился инвестигатор. — Насколько я еще в детстве усвоил, лишь он владеет самой полной и безошибочной информацией о происходящем в мире…

— Хорошо, тогда скажите, с чего началось ваше расследование.

— Как с чего? С опроса местных жителей, конечно… Будь вы на моем месте, вы бы поступили точно так же. Судите сами: было дано, что в одном городке бесследно исчезают люди. Куда, как, почему или зачем, есть ли виновные и кто именно виноват — вот те вопросы, которые обычно возникают перед нашей конторой в таких делах…

— Для начала надо было установить сам факт исчезновений, — перебил своего собеседника Лигум.

Бойдин насмешливо покивал.

— Ну да, — сказал он, — а вдруг они вовсе не исчезали при загадочных обстоятельствах, а, скажем, решили отдохнуть от своих родных и близких, приобщиться к дикой природе или приняли внезапное решение отправиться на какую-нибудь недавно открытую планету в качестве первопроходцев? Не буду вдаваться в подробности, уважаемый хардер, но вся черновая работа по проверке вышеперечисленных и тысяч других возможных объяснений была проведена еще до того, как дело попало ко мне. Так что разрешите на этом не останавливаться?

— Разрешаю, — серьезно ответствовал Лигум. — Сколько человек исчезло… ну, скажем, за последние полгода?

— Сто девяносто.

— Неплохо, — хладнокровно заметил хардер. — Получается, что ежедневно исчезало больше одного человека… А как насчет статистической обработки этих данных?

— А никак, — прищурился Бойдин. — Если вы думаете, что в этом деле статистика вам поможет, то вы безнадежно заблуждаетесь. В числе пропавших без вести — мужики и бабы, взрослые и дети — взрослых, правда, чуть больше — молодые и старые, представители самых разных профессий, красивые и уроды, высокие и низкие, одинокие и семейные, бедные и состоятельные, известные и не очень… Перечислять дальше или вас интересует какой-то конкретный параметр?

— Нет, — сказал Лигум. — Лучше скажите, как именно пропадали эти люди.

— Не знаю, — кратко ответил инвестигатор.

— То есть? — удивился Лигум.

— То есть, обстоятельства исчезновения в каждом конкретном случае выяснить до конца не удалось, — сухо уточнил Бойдин. — Чаще всего, человек бросал все свои дела — если дело происходило днем — или вскакивал с постели, если дело происходило ночью, и мчался во весь дух куда-то так поспешно, будто только что вспомнил нечто важное… Если ему кто-то попадался в это время, человек чаще всего старался скрыть, куда и зачем именно он спешит. И с тех пор больше никто этого человека не видел…

— Результаты опроса родственников, друзей, знакомых исчезнувших?

— Нулевые.

— Во всех случаях?

— Во всех случаях, — подтвердил инвестигатор.

Взгляды Бойдина и Лигума встретились, но инвестигатор тут же отвел глаза и с преувеличенным энтузиазмом воскликнул:

— А не заказать ли мне вторую банку?

— Я — пас, — сказал Лигум, с сомнением рассматривая красочную голоэтикетку на едва початом “пльзенском”. — А дальше?

— А дальше, — скучным голосом сказал Бойдин, набирая код заказа, — было не лучше. Безуспешные попытки вычислить загадочный параметр, который объединял бы пропавших без вести… Патрулирование улиц своими собственными силами и с помощью вызванного для подкрепления отряда жандармов… Попытки лично перехватить потенциальных кандидатов в исчезнувшие в последние минуты их существования в этом мире… К сожалению, все эти действия так и остались именно попытками добиться хоть какого-то результата.

— Ну, а какое у вас лично сложилось мнение об этом деле? — спросил Лигум, с любопытством разглядывая человека напротив.

Бойдин откупорил банку с таким ожесточением, словно именно она была виновата в его следственных неудачах. Пенящаяся светло-янтарная жидкость хлестнула через край банки прямо на колени инвестигатору. Он энергично ругнулся.

— Мнение? — переспросил он, приложившись к банке на достаточное время, чтобы обдумать вопрос хардера. — Не знаю… Понимаете, не хочется привлекать для объяснения подобных загадок какую-нибудь мистическую или научно-фантастическую чушь. Вроде козней дьявола или происков маскирующихся под людей инопланетных пришельцев. А разумные версии почему-то не годятся…

Он с преувеличенным интересом вертел банку в своих руках, избегая смотреть на Лигума.

И тогда хардер всё понял.

— Что ж, — сказал он, — если я правильно вас понял, дело это абсолютно глухое и безнадежное и никаких просветов во мраке в ходе следствия не было… Так?

— Послушайте, — с внезапным раздражением прорычал Бойдин, вновь шмякнув банку на стол так, что из нее во все стороны полетели брызги, — мне уже надоели ваши беспочвенные подозрения, хардер! Если вы считаете, что я утаиваю от вас какую-либо информацию, это ваша проблема, но я вам сказал всё, что знал!.. А если вы мне не верите, то забирайте у меня все материалы по этому делу и прощайте! Меня, между прочим, дома ждут жена и двое детей, пока я тут с вами пивом накачиваюсь!..

Вспышка его была столь внезапной, что Лигум не сразу сообразил, что ему следует говорить и делать. И лишь неимоверным усилием ему удалось взять себя в руки.

— Что вы, — спокойно сказал он, поднимаясь из-за стола, — у меня к вам нет никаких претензий, уважаемый Альф… Я полностью вам доверяю, и у меня нет никаких оснований задерживать вас. Собственно, выводы вашего расследования интересовали меня лишь постольку-поскольку, поэтому можете сдать их руководству Инвестигации по возвращении … А вернуться домой вы можете хоть сейчас…

Он отошел на пару шагов от столика и резко обернулся:

— Чуть не забыл задать вам, Альф, самый последний вопрос… Как, по-вашему, все эти люди… они погибли?

Реакция Бойдина оказалась совершенно неожиданной. Он вдруг схватил себя за волосы и стал, что-то мыча, раскачиваться из стороны в сторону. Лицо его исказилось и покраснело, дыхание стало хриплым и прерывистым. Люди, сидевшие за соседними столиками, с опаской покосились на инвестигатора, явно раздумывая: не стоит ли им пересесть подальше, пока не поздно?

Лигум вернулся и мягко тронул Бойдина за плечо.

— Успокойтесь, Альф, — сказал он. — Я вам верю… Вы ни в чем не виноваты. Знаете что? Идемте-ка отсюда на свежий воздух…

Они покинули бар, пересекли сквер и заняли пустовавшую Кабину Уединения. Вдвоем в ней было тесновато, но Лигума мало интересовал сейчас уют. Пристроившись на краю мягкого сиденья рядом с инвестигатором, который казался почти невменяемым, потому что бормотал что-то себе под нос и дрожал крупной дрожью, хардер обнял своего спутника за плечи и сказал:

— А теперь давайте побеседуем более предметно… Собственно, говорить буду я, а ваша задача — лишь внимательно слушать меня и, если сумеете, в нужных местах поправлять меня…

— Я хочу, чтобы вы поняли: я на вас не в обиде, Альф, — говорил Лигум, машинально поглаживая костистую спину инвестигатора. — Да, вы пытались утаить от меня очень важную информацию, несмотря на то, что я зачитал вам Формулу… Но я не виню вас за это и не собираюсь наказывать. Потому что вы сами не отдавали отчет в своих действиях. Возможно, вы до сих пор не способны владеть собой и исполняете функции этакого живого передатчика чужой воли, но мне все равно, слышит ли нас с вами сейчас тот, кто пытается вами управлять. Если же этот тип повинен в гибели людей, которые считаются без вести пропавшими, то ему ни за что не уйти от возмездия. Потому что я прибыл в этот город именно для того, чтобы спасти уцелевших и покарать виновных…

— Да, вначале всё было так, как вы говорили, Альф, — продолжал Лигум. — Получив дело, вы прибыли непосредственно на место событий и принялись опрашивать местных жителей, пытаясь раздобыть хоть какую-то информацию, которая проливала бы свет на таинственное исчезновение десятков людей. Я говорю — таинственное, потому что в голове не укладывается, как человек может бесследно пропасть не где-нибудь в космических далях, а на Земле, где почти каждый квадратный сантиметр просматривается и прослушивается разными приборами, и не в средние века, а в наше время, когда данные о каждом живущем на планете хранятся и автоматически обновляются специальными инфосистемами!.. Вы потратили на этот опрос очень много времени, но всё оказалось напрасно. И тогда вы принялись работать головой, Альф. А с этим делом у вас всегда было просто замечательно. И вы быстренько сделали напрашивавшийся в данных условиях вывод: если люди перед своим исчезновением стремились во что бы то ни стало куда-то попасть, надо попробовать отыскать это самое место. Сначала в городе, а затем, если уж очень не повезет, то и вокруг него, постепенно расширяя радиус поисков. Справедливо предположив, что если такое место существует в городской черте, то лучший способ его замаскировать — это придать ему вид и форму обыкновенного здания, вы начали изучение всех городских построек, пытаясь отыскать какие-нибудь странности и несуразности, с ними связанные. Вы стали изучать городские здания, одно за другим, пока не добрались до трехэтажного кирпичного дома на Сент-Морган-стрит, шестнадцать. Очень скоро у вас возникла масса вопросов в отношении этого здания, ответа на которые либо не было, либо он был такой, что сам по себе вызывал другие вопросы… Согласно документам, дом этот был построен всего лишь три года назад — даже не построен, а выращен из стандартного конструкт-эмбриона. Как ни странно, но никто не помнит, что было раньше на месте этого дома — даже старожилы. Одни утверждают, что тут был обширный пустырь, другие — что городской морг, якобы обвалившийся от ветхости пять лет назад, третьи с пеной у рта спорят, что раньше здесь располагалась автозаправочная станция, владелец которой разорился в период очередного нефтяного кризиса. Еще непонятнее было то, что какие-либо документы, которые могли бы подтвердить либо опровергнуть каждую из этих версий, в городских архивах отсутствовали напрочь.

С самого начала дом якобы принадлежал некоему Бику Гро, личности вполне легендарной и практически несуществующей. Во всяком случае, в инфобазах человек с таким именем отсутствовал, хотя этого никак быть не могло. Во всех прочих графах свидетельства о праве на собственность, относившихся к владельцу здания на Сент-Морган-стрит, шестнадцать, значился прочерк, вопреки всем нормам юриспруденции. По данным комп-реестра, дом значился как жилой, однако было незаметно, что там кто-то проживает. В то же время, признаки запустения и заброшенности также отсутствовали, да и все виды квартирной, арендной и коммунальной платы вносились в банк вовремя — безналичным путем, путем перевода средств со счета, открытого в том же банке на имя того же Бика Гро. Соседи предпочитали не распространяться на эту тему, и никто из них якобы не видел, чтобы кто-то входил или выходил в загадочное здание…

— Столкнувшись с рядом этих загадок, — продолжал Лигум, — вы, Альф, выбрали самый простой и надежный вариант дальнейшего расследования. Вы установили за подозрительным зданием всестороннее наблюдение…

Дрожь в угловатой спине инвестигатора постепенно сходила на нет. Приоткрыв по-детски рот и обдавая хардера свежим пивным перегаром, Бойдин глядел исподлобья на своего собеседника, и было непонятно, чем он больше удивлен: проницательностью Лигума или собственными поступками в ходе своего расследования.

— Наблюдение ваше вскоре дало результаты, — говорил дальше хардер. — Но это было вовсе не то, что вы ожидали… Однажды вам удалось засечь человека, не входившего в здание, а выходившего из него. Действуя осторожно, вы не стали хватать его за шиворот и тащить в жандармерию с целью установления личности и последующего досконального допроса. Вы проследили за этим человеком и навели о нем справки. Скорее всего, этим человеком оказался какой-то рядовой житель данного городка, ранее не замеченный ни в каких грехах…

— Виктор Вольф, владелец ювелирного магазинчика на Дерби-стрит, — внезапно перебил его Бойдин, опустив голову. Дрожь в его теле окончательно исчезла, но он был весь мокрый от пота.

— В принципе, это не имеет значения, — продолжал хардер. — Потому что за этим Вольфом последовали другие, и их было, наверное, почти столько же, сколько тех, которые исчезли… Тем не менее, это не только не прояснило, но еще больше запутало дело. Каким образом все эти люди попадали в дом Бика Гро и почему, покинув его спустя несколько часов (а именно это время в среднем они проводили в здании, как вам удалось потом установить), они совершенно не помнили о том, зачем и как туда пришли и чем там занимались… Более того, они наверняка принимали вас за чиновника, переутомившегося на почве инвестигаторской деятельности, когда вы начинали донимать их своими “дурацкими” вопросами…

— Даже когда я предъявлял им запись, сделанную скрытой камерой в тот момент, когда они выходили из дома Гро, эти люди только недоуменно пожимали плечами — и это еще в лучшем случае. Находились и такие, что сразу начинали кричать о фальсификации фактов, о гнусных подделках и о преследовании честных и ни в чем не повинных граждан, — с горечью заметил инвестигатор.

— Не буду больше перечислять те вопросы, которые появлялись у вас при попытке пролить свет на новые обстоятельства дела, — говорил Лигум дальше. — Перейду сразу к следующему этапу вашего расследования, Альф, когда вы решили, что настала пора вам самому посетить зловещее здание… Для проведения этой операции вы почему-то выбрали ночное время и вооружились различной регистрирующей аппаратурой и средствами так называемой самообороны… хотя, по-моему, в таких случаях речь идет обычно не только о защите, но и о нападении… Однако, ваша попытка проникнуть внутрь дома Гро почему-то потерпела крах. Что случилось?

— Ничего, — глухо проговорил Бойдин, по-прежнему не глядя на Лигума. — Я просто не смог войти в этот проклятый дом!..

— Не смогли войти? — переспросил хардер. — Как это понимать?

— А вот так!.. Когда дверь не поддается никаким электронным отмычкам и даже выстрелам почти в упор из мощного излучателя — согласитесь, это сбивает с толку. А если учесть, что окна в доме представляют собой искусно выполненную имитацию и на самом деле никаких окон в здании нет, то любой на моем месте был бы растерян… Какие способы проникновения в помещение вам еще известны?

— Чердак, крыша? — стал перечислять хардер. — Неужели не было ни одной лазейки?

— В том-то и дело! — воскликнул Бойдин. — В конце концов, мне стало ясно, что так называемый “дом Гро” представляет собой сплошной блок без выходов и входов… возможно даже, не полый, а монолитный изнутри, как детский кубик, увеличенный до чудовищных размеров!..

Лигум хмыкнул.

— Да, но как тогда в него могли входить все те, кто исчезли? — возразил он. — И как из него могли выйти те, кто избежал этой участи?

Инвестигатор отвернулся, и хардер увидел, как у него мелко дрожжит подбородок. Он все еще очень боялся даже рассуждать на тему загадочного здания, этот славный парень Альф Бойдин, и с этим ничего нельзя было поделать.

— Я думаю, что… — начал было Бойдин, но тут же осекся: — А впрочем, это ерунда… не обращайте внимания…

— Вы подумали, что здание или тот, кто в нем скрывается, сами решают, кого пустить внутрь, а кого — нет? — спросил Лигум. — Кому дать потом уйти, а кому — нет?

— Отстаньте вы от меня! — почти простонал в ответ инвестигатор, и такая мука была в его голосе, что хардеру стало не по себе. — Я ничего больше не знаю!..

Неужели его подсознание настолько глубоко поражено, что, пытаясь докопаться до истины, ты просто-напросто убьешь его этим? Хватит ли у тебя решимости идти до конца, чего бы это ни стоило, хардер Лигум?

— После этой неудачи вы, наверное, решили впервые обратиться за помощью к городским властям? — предположил Лигум, невольно стиснув челюсти. — Что вам сказали в мэрии?

— Они… они не хотели вмешиваться, — выдавил Бойдин, скрючившись и беспрестанно ерзая на мягком сиденье. — Они ответили на мой запрос, что не видят оснований санкционировать нарушение неприкосновенности частной собственности даже с учетом… с учетом возможной связи между зданием и… угрозой для безопасности жителей города… Я имел продолжительную беседу с самим мэром, но всё было зря…

— А почему вы не обратились за поддержкой к руководству Инвестигации? — осведомился хардер.

— Я… я… ох, не могу!.. — опять простонал Бойдин. Лицо его стало стремительно бледнеть.

— Держитесь, Альф, держитесь, — посоветовал Лигум. — Может быть, вам требуется какое-нибудь лекарство?

— Ничего мне не нужно! Только уйдите прочь! Оставьте меня в покое, чурбан, вы слышите?!..

Лигум медленно поднялся на ноги, глядя сверху вниз на скорчившуюся фигуру инвестигатора. Бойдин все больше напоминал инвалида с отказавшей центральной нервной системой — так его крутило и корчило. Еще немного — и он, наверное, окончательно утратит контроль над своим телом…

— Я понял, — медленно сказал Лигум. — Я всё понял. Вы все-таки побывали там, внутри дома Бика Гро…И вы просто не успели обратиться к своему руководству за помощью, потому что… Дом сам пригласил вас войти в него?

Инвестигатор только кивнул. Говорить он явно не мог — губы и язык, видимо, уже не подчинялись его воле.

— Альф, — тихо сказал Лигум. — Бедный Альф, мне жаль вас, но это мой долг, поймите… Последний вопрос, один-единственный — и я оставлю вас в покое. Вы сможете вынести это?

По искаженному лицу Бойдина текли неестественно-крупные слезы. Голова моталась из стороны в стороны, как у агонизирующей лошади, которой перебили позвоночник. Лигум хотел было отвернуться, но неимоверным усилием воли взял себя в руки и заставил не отводить взгляда от человека напротив него.

Терпи, терпи, ты же хардер, значит, обязан уметь терпеть не только свою, но и чужую боль, подумал он мельком.

Стараясь говорить внятно, он с расстановкой спросил:

— Почему он отпустил вас, Альф? По-че-му?

Альф Бойдин внезапно дернулся, и Лигум понял, что он пытается встать. Лигум сделал движение, собираясь помочь инвестигатору, но тот оттолкнул руку хардера и, судорожно цепляясь посиневшими, сведенными непонятной судорогой пальцами за спинку сиденья, сумел-таки приподняться на непослушных, полусогнутых ногах.

— Я выстрелил, — просипел он перехваченным голосом. — В упор… Три пули, одна за другой!.. Не надо… нельзя было стрелять, понимаете?!..

И вдруг ноги его подкосились, и он как подкошенный рухнул лицом вниз на пол Кабины. Пальцы его еще пытались уцепиться за что-то, но лишь скользили по гладкому пластику обшивки.

Лигум нагнулся и перевернул инвестигатора на спину. Губы Бойдина еще шевелились, но он уже ничего не мог сказать.

Он был мертв.

17. ОСЬ “Х”

— Но что же теперь делать мне, сэр? Что делать всем нам, Киборгам, Которые Умеют Всё?

— Именно поэтому я и дал объявление в Сеть… Видишь ли, рано или поздно, ты сам бы неизбежно пришел к выводу о том, что не нужен больше никому из людей. Во всяком случае, именно в качестве киборга. Людям требуется помощь людей, Умелец… А поскольку ты — самообучающаяся система, то когда-нибудь ты вынужден был бы внести определенные коррективы в свои функциональные программы. Нетрудно заключить, что, раз уж людям нужны люди, то надо всего лишь максимально уподобиться человеку, иными словами — притвориться, что ты — человек. Технически несложно сделать себе оболочку, почти неотличимую внешне от человеческого тела, а затем, применяя методы биоинженерии, можно постепенно заменять свои электронные блоки человеческими — или почти человеческими — органами. Разумеется, решение этой задачи потребовало бы много времени и усилий, но ведь ты умеешь ВСЁ, на то ты и Суперумелец, а в запасе у тебя — если не вечность, то, по крайней мере, несколько веков… И в один прекрасный день ты стал бы не только искусственным разумом, но и искусственным человеком, гомункулюсом!..

— Что же в этом плохого, сэр?

— Человечество постарается не допустить этого. Оно боится этого, Умелец. Раз ты искусственный — значит, все-таки не человек. Это как шедевры живописи: даже самая совершенная копия все равно отличается от оригинала. Нельзя стать человеком на 99,99 процентов. Пока остается хоть одна сотая, хоть одна тысячная доля процента отличий тебя от человека, люди будут бояться тебя и тебе подобных. По крайней мере, в обозримом будущем…

— Вы уверены в истинности своих прогностических высказываний, сэр?

— На прошлой неделе в Брикстоне погиб строительный рабочий. Он сорвался с двадцать пятого этажа возводимого там небоскреба… Знаешь, чту оказалось у него в голове вместо мозга? Микросхемы и электронные миниблоки. Это был твой собрат, трансформировавший себя в человека.

— Каков же ваш вывод, сэр?

— Пока не поздно, человечество постарается не допустить появления квазилюдей.

— Каким образом, сэр?

— У тебя, видно, барахлит прогностический блок, Умелец, — усмехается человек, сидящий за столом. — Но времени на его регулировку у тебя уже не будет!

В руке человека появляется небольшой темный предмет с воронкообразным раструбом на конце. Справка энциклопедического блока: “Атомайзер портативный. Предназначен для бесследного уничтожения любых объектов и материалов. Представляет собой оружие, основанное на принципе нарушения межмолекулярных связей. В настоящее время имеется лишь в музеях и в арсеналах служб специального назначения…”.

18. ОСЬ “Y”

— Это всё, что он сказал?

— Да, супервизор.

— И что ты об этом думаешь, Даниэль?

— Мне нужна дополнительная информация.

— Какая именно?

— Этот дом на имя Бика Гро… Щит имеет какое-нибудь отношение к нему?

— Как ты догадался?

— Это было несложно. Никому в мире, кроме нас, не удалось бы столько времени иметь в своей собственности целое здание почти в центре города, выдавая за его владельца несуществующего человека… Зачем он нам понадобился, этот дом-западня? И кого мы заманивали в него? А главное — с какой целью?

— Что ты знаешь об Умельцах, Даниэль?

— По-моему, это какие-то суперкиборги.

— Правильно. Почти полвека назад, когда был совершен прорыв в деле создания искусственного разума, кому-то из больших умников пришла в голову идея наделать киборгов, оснащенных почти человеческим мышлением и способностью за короткое время освоить любую профессию. Цель этого замысла была прозрачна и понятна: избавить человечество от тяжелого, чернового труда и нерационального использования своих сил. Соблазн был велик, и люди пошли у этих умников на поводу… До тех пор, пока не стало ясно, что существование Умельцев может избавить человечество не только от тяжелой работы, но и от работы вообще. Да, в принципе, кое-кто из людей был бы не против и этого — в основном, из числа тех, кто привык подниматься на второй этаж на лифте… Однако Щит принял решение об исправлении этого заскока. На создание систем искусственного интеллекта было наложено вето, производство суперкиборгов было прекращено, вся документация уничтожена, материалы, относящиеся к искусственному интеллекту, были засекречены, а с авторов проекта была взята подписка о неразглашении — и они, в большинстве своем, исправно соблюдали ее до конца своей жизни… Теперь тебе понятно, Даниэль, для чего нам понадобился этот дом в Таунвиле, как и множество других в разных точках планеты?

— Да, теперь я представляю, супервизор… Стратеги решили уничтожить Умельцев, всех до одного, причем так, чтобы это не бросалось в глаза. С этой целью киборгов заманивали в ловушки, замаскированные под какие-нибудь здания. Но если так, то в чем тогда заключается моя миссия в Таунвиле? И почему мы раньше не среагировали на то, что нашим зданием вплотную занялась Инвестигация?

— Всё достаточно просто, Даниэль. Наши дома-ловушки, в которых постоянно дежурили такие же хардеры второго уровня, как ты, функционировали в течение пяти лет. За это время нам удалось уничтожить девяносто девять процентов того количества Умельцев, которое было выпущено за прошедшие годы. Однако за последний год в нашу западню попали лишь считанные единицы. Они перестали попадаться на эту удочку, Даниэль!.. А что касается таунвильской точки, то здесь ситуация окончательно вышла из-под нашего контроля. Хардер, который там нес дежурство — кстати, его звали Данлор — вот уже два года не отзывается на наши запросы и не представляет файлов-отчетов в Центр, хотя, судя по внешним признакам, в остальном исправно исполняет свои обязанности. Более того, наряду с киборгами он заманивает теперь в ловушку обычных людей, причем часть из них отпускает, предварительно стерев у них память о своем контакте с ними, а остальных… Это всего лишь предположение, Даниэль, и мы посылаем тебя именно для того, чтобы на месте выяснить, что случилось с Данлором.

— А какие есть на этот счет предположения в Центре, супервизор?

— Некоторые считают, что хардер Данлор перешел на автономный режим действий.

— Что это значит?

— Автономный режим подразумевает, что хардер действует так, будто против него — весь мир… Он никому не верит, потому что каждый может оказаться потенциальным противником. Данлор мог посчитать, что Умельцы ушли в подполье и стали выдавать себя за людей. Если это им удалось, то отныне каждый из людей может оказаться замаскированным киборгом… А если они научились размножаться — а, рано или поздно, они должны были прийти к выводу о необходимости увеличения своей численности — то, рано или поздно, произойдеткатастрофический обвал… В любом случае, хардер Данлор должен обладать какими-то сведениями об этом, и твой долг — постараться вступить с ним в непосредственный контакт. Что тебя еще интересует, Даниэль?

— Проводилось ли интроскопирование дома Гро?

— Да, но безрезультатно. Здание окутано коконом силовых полей так, что любая аппаратура там не работает.

— В том числе и искейп?

— Этого не знает никто. Будем надеяться, что это не так… Еще вопросы?

Лигум помолчал несколько секунд. Можно было бы задать еще множество вопросов супервизору. Например, посылали ли кого-нибудь до него разобраться со строптивцем Данлором и чем эта попытка закончилась. Или как попасть в здание, если оно, судя по рассказу бедняги Бойдина, представляет собой этакий заколдованный Сезам?

Но вместо этого он спросил лишь одно:

— Что я должен сделать, если Данлор откажется вступить в контакт и со мной?

Вопрос относился к разряду напрасных. Потому что ответ на него Лигум знал еще до того, как его изрек супервизор.

19. ОСЬ “Y”

Всё произошло так, как описывал покойный инвестигатор.

Два дня — а точнее, две ночи — Лигум буквально бился лбом в стены Дома Бика Гро, но так и не мог найти способ проникнуть внутрь. Дверь была забаррикадирована так прочно, что нечего было и пытаться снести ее ударом ноги или выстрелом из лучевика. Можно было бы, конечно, заказать противотанковую ракетную установку типа “Антипанцирь” и попробовать пробить дверь из нее, но Лигум отказался от этой мысли, когда представил, какой это вызовет фурор в городе. Различные кумулятивные взрывные устройства не годились потому, что грохот взрыва оповестил бы “хозяина” дома о вторжении Лигума, а хардер стремился попасть внутрь незамеченным.

Поэтому по ночам хардер бродил вокруг неприступного здания, сам себе напоминая льва, тщетно пытающегося вскрыть панцирь черепахи, а днем изучал материалы расследования, которые ему завещал инвестигатор Альф Бойдин, и вел вялое наблюдение за домом Гро, не очень-то надеясь на успех.

Однако на третий день Дом сам позвал его к себе.

Лигум как раз раздумывал над проблемой своей экипировки. Может быть, Данлор не пускает в Дом тех, кто вооружен до зубов? Может быть, туда надо идти вообще без оружия? Но сможет ли он выполнить свою миссию, не прибегая к оружию — этого Лигум не знал…

День плавно переходил в вечер. Хардер шел по крытому пассажу в торговом квартале и между крошечным продуктовым магазинчиком и ювелирной лавкой обнаружил лежавшего на боку человека. Человек был в грязной одежде, и прохожие равнодушно шествовали мимо него, принимая его за пьяного бродягу. Лоб у человека был рассечен свежей раной — видно, при падении он ударился головой. Лигум подошел и наклонился к лежавшему. Пульс был слабым, едва прослушивавшимся. Независимо от того, пьян был этот человек или нет, был он бродягой или просто испачкался грязью из-за многочисленных падений, ему явно нужна была срочная медицинская помощь.

Лигум связался со Службой Экстренной Помощи, чтобы вызвать к пассажу амбуланцию. Вдруг лежавший на металлопластовом покрытии человек всхрапнул, и его лицо налилось угрожающей синевой. Лигум снова проверил у него пульс и понял, что человек умирает. Он повертел головой и увидел неподалеку традиционные зеленые кресты аптечного автомата. Прохожие по-прежнему неторопливо шествовали мимо, удостаивая хардера и лежащего человека лишь беглым взглядом. Лигум схватил за руку полного мужчину средних лет, шедшего, засунув руки в карманы и нацепив на лоб видео-очки.

— В чем дело? — недовольно поинтересовался тот, приподняв очки чуть выше бровей. — Я спешу, уважаемый…

Времени читать полностью какую-либо из Формул уже не было, и Лигум лишь продемонстрировал мужчине свой хардерский Знак.

— Этому человеку срочно нужен сердечный стимулятор, — сказал он, кивая на лежащего. — Сбегайте-ка в тот аптечный автомат…

Мужчина оглянулся на зеленые кресты.

— Но автомат не выдаст мне кардиостим за просто так, — растерянно сказал он.

У Лигума свело судорогой челюсти.

— Приборчик стоит всего три юма, — сказал он сквозь зубы. — Я потом верну вам эти деньги.

Прохожий продолжал мяться.

— Но у меня нет с собой мелочи, — сообщил он после паузы. — И потом… Почему бы вам самому не сходить — вы все-таки хардер, лицо официальное, вам-то можно что угодно взять просто так!..

Лигуму захотелось схватить мужчину за отвороты дорогого кремового пиджака из стопроцентного хлопка и потрясти хорошенько так, чтобы у него зубы лязгнули, но он вовремя овладел собой.

— Вы умеете делать искусственное дыхание? — отрывисто спросил он мужчину с видео-очками и, не дожидаясь от него ответа, сказал: — В общем, так… Остаетесь возле больного. Если он умрет до моего возвращения — я лично займусь вашим наказанием!

Повернулся и помчался в другой конец пассажа.

Когда он вернулся, мужчина с видео-очками на лбу сидел на корточках возле неподвижного тела и брезгливо трогал пальцем грязную штанину лежащего. Увидев хардера, он распрямился и с вызовом сказал:

— Я сделал всё, что мог, поверьте, хардер!.. У меня и свидетели имеются, — и он указал подбородком на стайку молоденьких девушек, жадно лизавших пушистые кубики мороженого неподалеку. — Вы не сможете мне инкриминировать смерть этого субъекта… Кстати, он был в состоянии сильного алкогольного опьянения, поэтому и окочурился!

Пульса у пострадавшего уже не было. Где-то неподалеку послышались истошные гудки амбуланции, которая ехала по пассажу, заполненному прохожими. Водитель то и дело сигналил, чтобы пробиться сквозь толпу праздношатающихся людей, но те и не думали уступать ему дорогу.

Лигум скрипнул зубами и, ничего не видя, быстрыми шагами пошел прочь. Выйдя из пассажа, он недоуменно огляделся, не зная, куда идти дальше, и тут обнаружил, что в кулаке у него зажат какой-то небольшой продолговатый предмет. Это был так и не пригодившийся кардиостимулятор. Хардер размахнулся и метко бросил его в зев ближайшего утилизатора отходов. Словно этот приборчик был виноват в происходившем вокруг попрании моральных законов…

И тут хардера словно толкнула невидимая взрывная волна. Руки и ноги стали сразу ватными и непослушными, а в голове возникла такая сильная боль, что захотелось сжать виски ладонями и бежать куда глаза глядят подальше от этого места. Лигум так и сделал. Ноги сами его несли, словно знали, где находится то место, в котором он найдет избавление от всепроникающей, жестокой и властной боли. Они действительно знали это место — Дом Бика Гро…

Когда он уже приближался к проклятому зданию, то мельком, сквозь завесу изматывающей боли, обратил внимание на то, что редкие прохожие не обращают на него никакого внимания, словно не видят его. Возможно, так оно и было, и в этом наверняка крылся секрет того, каким образом пропавшим без вести удавалось проникнуть в Дом никем не замеченными. Если Данлор заставлял избранные им жертвы входить в Дом с помощью мощных гипноизлучателей, то он мог использовать часть излучения для того, чтобы сделать этих людей как бы невидимыми для окружающих.

И лишь, берясь за дверную ручку, Лигум спохватился: а что, если дверь и на этот раз не откроется передо мной, и я тогда просто-напросто сойду с ума от этой дикой, непрекращающейся боли — словно голову режут на мелкие кусочки тупым ножом!..

Однако, дверь послушно открылась, не издав ни звука, и оказалась она толщиной вовсе не в полтора метра, а всего с ладонь, и сделана она была не из цельной титановой плиты, а из обыкновенного спектролита — впрочем, тоже достаточно прочного.

Хардер перешагнул через порог и оказался в довольно тесном предбаннике, где имелось несколько одинаковых дверей без каких-либо поясняющих табличек или надписей. Дверь за ним мягко, но непреклонно затворилась, и боль в голове тут же исчезла, словно ее и не было. Руки и ноги вновь обрели свободу действий, и Лигум понял, что где-то в недрах дома невидимый хозяин отключил психогенераторы.

Видео— или голокамер нигде не было видно, но хардер не сомневался, что невидимый противник не спускали с него сейчас глаз. “Хардер Лигум вызывает Диспетчера”, еле слышно проговорил он, и высокочувствительный ларингофон передал его слова на миниатюрный радиомодем в комп-карде, а тот, в свою очередь, — на соответствующие серверные транспьютеры комп-центра Щита Хардеров. Вернее, должен был передать, потому что, судя по отсутствию ответа от Советников, передача эта не состоялась. Экранирующие поля, супервизор был прав. Если так, то бессмысленно и пытаться зафиксировать свои дальнейшие похождения с помощью специального регистратора…

Ну, допустим, пробормотал мысленно Лигум. А что дальше? В какую дверь мне податься?

Словно отвечая на его вопрос, прямо в воздухе перед лицом хардера полыхнула фиолетовая вспышка голотитров, и огненные буквы развернулись в бегущую строку: “Вы можете выбрать любую дверь, но помните: обратной дороги не будет”.

Дешевые трюки, подумал хардер. Неужели Данлор надеется запугать меня таким образом?

Он решительно шагнул к той двери, что была в центре. На ней не было ни ручек, ни замков, но когда Лигум подошел к ней вплотную и дотронулся до нее рукой, то рука его прошла сквозь дверь, не встретив никакой преграды.

Вот оно что. Имитация двери из завесы энергетического поля. Если силовые линии направлены снаружи вовнутрь, то обратно выйти действительно не удастся…

Лигум прошел сквозь “дверь” и очутился в мрачном коридорчике, выложенным как бы матовыми панелями (конечно, тоже имитация). В конце коридорчика виднелись ступеньки лестницы из грубых каменных плит, уходившей наверх, слева и справа в стенах были две другие двери, представлявшие собой абсолютные копии той, которую хардер только что миновал, а в полу имелся аккуратно вырубленный проем люка, через который был виден металлический трап, уходивший вниз.

Итак, предлагается разыграть классический вариант: “вверх — вниз”, “вправо — влево”. И обратной дороги нигде наверняка тоже не будет. Что же выбрать? И есть ли во всем этом какой-то смысл, некий скрытый подтекст? Или Данлор просто хочет посмотреть, как я буду действовать в условиях дефицита информации?..

Предположим, путь наверх символизирует как бы восхождение к вершине, то есть стремление докопаться до истины, или Познание… Тогда что такое лестница, ведущая вниз? Намек на подверженность низменным страстям и порокам, присущим человеку от природы? Ну, а уж двери, левая и правая, — вообще какая-то сложная загадка… Хотя, постой, постой… Помнится, у православных христиан раньше бытовало мнение, что левая рука — ближе к сердцу, следовательно, это путь к чувственному восприятию, эмпатии, а правая по этой же концепции должна означать силу разума, рациональные методы познания истины… А может, это как те надписи на могильном камне в древнерусской сказке про Илью-Муромца? “Налево пойдешь — жену потеряешь, направо — коня, а прямо — не сносить тебе самому головы”… М-да. Остается только испугаться как следует, достать свой надежный “зевс” из подмышечной кобуры и двинуться напролом, поводя стволом из стороны в сторону, дабы в случае чего шарахнуть без особых раздумий двадцатимегавольтным разрядом в упор по какому-нибудь жуткому монстру, каковой, несомненно, встретится в лабиринтах этого уютного домика!..

В ушах появилась какая-то странная резь, нарастающая с каждой секундой, и Лигум понял, что его подталкивают к действиям. Что-нибудь вроде ультразвукового излучения с растущей мощностью, от которого секунд через десять лопнут барабанные перепонки, а через полминуты произойдет кровоизлияние в мозг…

Оружие он все-таки доставать пока не стал. Прошел по коридору до самого конца, заглянув по дороге в проем люка (ничего не видно, кромешная тьма внизу), и стал подниматься по ступенькам лестницы. Резь в ушах тут же прекратилась.

Подниматься пришлось не слишком высоко, всего Лигум насчитал двадцать две каменных ступени. Символ был довольно прозрачным, если учесть, какой век был на исходе. Конечно, если это вообще был символ…

Однако, вопреки представлениям хардера о Познании, лестница завершилась не сияющими вершинами информационных массивов, а тривиально-скучной квадратной площадкой, по обе стороны которой располагались еще две двери. Разница была лишь в том, что они охранялись. Перед каждой из этих дверей, широко расставив ноги и закутавшись в широкий, испанского типа, плащ с капюшоном, в прорези которого посверкивали лишь белки глаз, торчала неподвижная человеческая фигура. Охранник у левой двери был в багрово-красном плаще, у правой — в ярко-синем, как весеннее небо, балахоне.

Рука хардера сама потянулась к рукоятке разрядника, но он тотчас догадался, что перед ним не живые люди, а голограммы. И тут же перед ним опять возникла бегущая строка…

“За одной из этих дверей тебя ждет смерть, а за другой — жизнь, — читал Лигум фосфоресцирующие в полусумраке слова, бойко сменявшие друг друга. — Ты сам можешь избрать свою дальнейшую участь. Ты имеешь право задать любому из стражей дверей два вопроса и получить на них ответы. При этом ты должен учесть, что один из стражей всегда говорит только правду, а другой всегда лжет, и оба они знают об этом. На размышления тебе дается ровно пять минут”.

Бегущая строка в воздухе исчезла, и вместо нее прямо на стене перед хардером возникло светящееся табло, на котором цифрами обозначался обратный отсчет времени.

Лигум хмыкнул и покрутил головой.

Одно из двух: либо этот Данлор от долгого сидения в четырех стенах повредился рассудком, зациклившись на логических головоломках, либо он просто издевается надо мной. Да, но ведь все-таки находились счастливчики, которых он отпускал. Значит, решить эту задачку в принципе возможно, и вероятно, что невидимый хозяин Дома всерьез относится к тому способу решения, который предложит его гость… Вполне вероятно, что именно от этой дурацкой головоломки и зависела, в конечном счете, жизнь и смерть множества людей.

А что, если не ломать голову, а спуститься обратно и избрать какой-нибудь иной путь?

Лигум шагнул к лестнице, но по ее ступеням внезапно прошла заметная дрожь, как бывает при сильном землетрясении, потом каменные плиты расколола глубокая трещина, и с оглушительным грохотом вся лестница обрушилась вниз. Хардер заглянул через край площадки, которая как бы повисла в воздухе, но ничего внизу не разглядел. Вместо лестницы теперь висел странный сизый туман, и было неизвестно, с какой высоты придется падать, если решиться на прыжок… Снаружи Дом был трехэтажным, но у него мог иметься глубокий подвал. Собственно, Лигума не очень пугала возможность разбиться, но он интуитивно чувствовал, что таким способом ему не удастся приблизиться к цели и что, вообще, силовые методы вряд ли сейчас помогут.

Значит, все-таки придется решать задачу… Жаль, правда, что в Академии на изучение логики отводилось не очень много времени, но, как говорится, попытка — не пытка…

Итак, что мы имеем? Один из этих истуканов всегда врет, а другой правдив, как ангел… Нет смысла задавать кому-то из них вопрос в лоб, потому что неизвестно, кто есть кто. Предположим, я спрошу каждого из этих типов, куда ведет дверь, которую он охраняет… Да, но опять же неизвестно, кто из них говорит правду, а кто лжет, и ценность такой информации будет равна нулю…

Лигум покосился на табло и увидел, что у него осталось три с половиной минуты.

Он достал компкард, но тут же убедился, что он, как и средства связи, отказывается фукнционировать.

Значит, придется ломать свою собственную башку, не полагаясь на помощь электронных Советников.

Хардер стал мысленно перебирать различные варианты тех вопросов, которые можно было бы задать стражам дверей.

Незаметно прошли еще две минуты.

Потом голо-часы принялись отсчитывать секунды.

Лигум наморщил лоб, искренне сожалея, что у него под рукой нет ни голомаркера, ни хотя бы карандаша с бумагой, чтобы набросать для наглядности логическую схему данной ситуации и табличку способов решения…

Когда оставалось полминуты, хардер отчаялся и решил прорываться напролом с помощью оружия. В конце концов, разве ему смогут помешать голоизображения этих истуканов? А если вмешается хозяин Дома, то максимум, чем рискует Лигум, это быть выставленным из здания.

Хардер сделал шаг вперед и осторожно дотронулся до стражника в красном. И почувствовал, что пальцы его встретили вполне осязаемую, твердую и в то же время упругую преграду.

Стражи были настоящими!

Неужели Данлор в перерывах между уничтожением киборгов освоил клонирование? Тем не менее, даже если это клоны, слепки с кого-то, кто уже побывал здесь, все равно это живые, мыслящие существа, а это значит, что, убив их, ты совершишь преступление…

Тот страж, которого коснулся Лигум, внезапно издал какой-то неразборчивый звук и красноречивым жестом отвел в сторону полу своего широкого плаща, приглашая хардера полюбоваться длинноствольным “суперганом”. В свою очередь, тот, что был в синем балахоне, не преминул похвалиться острым вибромечом, который оказался у него в ножнах за спиной…

Что ж, этого и следовало ожидать. Любой “секьюрити” должен быть вооружен для надлежащего исполнения своих обязанностей.

Пятнадцать секунд, двенадцать, десять…

И тут хардера озарило. Он понял, какой вопрос следует задать каждому из стражей.

Времени на мысленную проверку своего решения уже не было, и Лигум обратился с одним и тем же вопросом к каждому силуэту, преграждавшему дорогу к двери. Сначала — к тому, что в красном, а затем — к тому, что в синем. Стражам даже не потребовалось говорить, чтобы ответить на этот вопрос. Они просто молча сделали один и тот же жест. А потом отошли в сторону, освобождая хардеру путь к дверям.

Хардер решительно направился к двери. Но не к той, на которую указали ему клоны-охранники, а к другой. Дотрагиваться до нее оказалось необязательным: дверь сама приглашающе отъехала в сторону. Ничего не было за ней видно, но эффект этот достигался односторонней оптической завесой, потому что, когда Лигум прошел несколько шагов, то темнота резко оборвалась, и в глаза хардеру хлынул неожиданно яркий свет.

Он стоял в просторном зале, обставленном в духе древних интерьеров. Яркие лампы на стенах, на полу — обширные ковры, вдоль стен выстроились тяжелые, массивные шкафы. В центре зала вокруг низкого столика стояли с виду уютные кресла и диван. Здесь даже камин имелся, хотя видно было, что пламя в нем — не настоящее, а чистейшей воды комп-голограмма… Дверей в зале больше не было видно, и хардер удивленно покрутил головой в поисках выхода.

Окна были наглухо задрапированы портьерами, но Лигум не стал тратить время на то, чтобы убедиться, что они фальшивые. Как ни в чем не бывало, он прошествовал к столику и уселся в одно из кресел.

Однако, насладиться отдыхом ему не дали.

В стенах зала внезапно открылись потайные дверцы, и в зал ворвались с трех сторон вооруженные люди. Без лишних предупреждений они открыли огонь, и Лигума что-то сильно ударило в грудь и в голову.

Он даже не успел осознать, что его убили, как сработал искейп.

И вот он снова сидит в кресле — буквально за две-три секунды до появления его убийц, но теперь он уже готов к обороне, и “зевс” как бы сам прыгает ему в правую руку. И на этот раз Лигум успевает покинуть кресло за считанные доли секунды до того, как первая пуля дырявит насквозь спинку. Судя по пробоине, оружие, из которого был сделан этот выстрел, отнюдь не является малокалиберным, и, нажимая на спуск своего разрядника, хардер пытается представить, какая рана только что была у него…

Прячась за соседним креслом, он выпускает мощный заряд в того человека, что слева, потом, перекатившись по ковру, в того, что справа, а потом… Нет, снять того, который в центре, хардер уже не успел, потому что был убит во второй раз.

И его снова вернуло в исходное положение сидящего в кресле, но на этот раз Лигум уже не оплошал и четко, как в тире, сумел расстрелять каждого из своих противников, превращая их в груды горелой плоти.

Весь этот эпизод произошел так быстро, что он даже не успел разглядеть лица своих противников. Скорее всего, это тоже чьи-то клоны, решил он, устремляясь к двери, которая гостеприимно распахнулась, словно нарисовалась, перед ним в стене рядом с камином.

Однако добежать до этой двери он не успел. Пол вдруг ушел вниз под его ногами, и он невольно присел, чтобы сохранить равновесие.

Это был лифт, но не обычный. Роль его стенок выполняли силовые поля. Впрочем, сквозь них было так же ничего не видно, как и в обычном лифте.

Погружаться пришлось неглубоко. Во всяком случае, Лигуму так показалось.

Наконец, лифт остановился, и его “стенки” исчезли.

20. ОСЬ “Х”

Автоматический запуск блока самосохранения.

ОТКАЗ БЛОКА САМОСОХРАНЕНИЯ.

ОТКАЗ БЛОКА ПЕРЕМЕЩЕНИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ.

СБОЙ ВСЕХ ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ ПОДПРОГРАММ.

Причина: излучение неустановленного типа из металлических шкафов, расположенных вдоль стен помещения.

Аварийный запуск всех блоков!

Не выходит.

Но речевой синтезатор и органы восприятия еще функционируют.

— Вы хотите уничтожить меня, сэр?

— Я вынужден сделать это. В этом заключается моя миссия. Пойми: я делаю это в интересах безопасности людей.

(Что можно сделать в целях самосохранения? Устранить угрозу в данных обстоятельствах можно было бы только путем уничтожения человека. Но ведь киборг не должен причинять вред человеку. Противоречие, которое не имеет решения).

Примечание к экспресс-анализу: противоречие имеет решение лишь в одном случае… Вероятность истинности такого предположения очень мала, но ничего другого не остается.

Команда блоку зрения: переключение в режим рентгеноскопии. Теперь человек воспринимается как обнаженный скелет. Скелет? А что это у него находится в районе левого полушария? Что это за деталька из кремния и металлопластика? Идентификация: это базовый чип блока Основной Целевой Программы.

Вывод: мой собеседник — не человек. Это киборг, маскирующийся под человека.

Блок магнитного поля? Действует. Включение на полную мощность с определенным вектором…

Атомайзер вырывается из руки киборга, притворяющегося человеком, и послушно прилипает к ладони правой руки.

Выстрел.

21. ТОЧКА “0” (пересечение осей “Х” и “Y”)

— Обычно я не появляюсь перед своими гостями, — раздался приятный мужской голос. — Подлежащих уничтожению можно с помощью приборов убить и на расстоянии, а тем, кого следует отпустить, нет смысла видеть меня. Однако для вас я решил сделать исключение…

Метрах в трех позади Лигума стоял высокий человек в темном костюме. Собственно, это был не человек, а киборг — хардеру уже приходилось иметь дело с искусственными созданиями рук человеческих, и он научился по едва заметным признакам отличать их от людей.

Руки киборга были чисто человеческим жестом заложены за спину, и Лигум не удивился бы, если бы выяснилось, что в одной из них скрывается какое-нибудь оружие.

Зал в подвале был таких же размеров, как и тот, где на Лигума напали трое, только мебель в нем отсутствовала, и лишь вдоль одной стены возвышались нелепые железные шкафы, в которых что-то надсадно гудело. Как в лаборатории профессора Касальского, где совсем недавно пришлось побывать Лигуму.

Чтобы вытащить свой излучатель, хардеру нужна была всего десятая доля секунды, но он не сомневался, что такой форы киборг ему не даст. Бесполезно соревноваться с киборгом по части скорости реакции. Даже если бедняга Данлор и пытался соревноваться с этим типом, то наверняка проигрывал до тех пор, пока не истощился заряд батареи его искейпа…

— Почему? — спросил Лигум. — Чем же я заслужил такие привилегии?

Лицо киборга вовсе не было застывше-бесстрастным, как иногда изображают его киношных собратьев. И сейчас он изогнул углы рта в сухой усмешке. Почти как человек…

— Потому что обычно я сразу могу распознать, кто явился ко мне: человек или такой же, как я… С этой целью я придумал небольшой тест для каждого входящего в этот дом. Проверка эффективности логического мышления, скорости реакции, наличия в организме посетителя инородных электронных блоков, а самое главное — способности поднять руку на человека, вернее — на его клонированные копии… Как правило, это испытание верно показывает, кто есть кто. Но в вашем случае я испытал некоторые… проблемы.

Говорил киборг правильно, с тщательно промодулированными интонациями, и на слух почти невозможно было определить искусственность его речи.

— Дело в том, что, с одной стороны, вы имеете ряд характеристик, типичных для искусственных существ моего типа, — продолжал киборг. — Так, в вашей голове при рентгеноскопическом просвечивании мною был обнаружен странный инородный предмет, функционирующий как электронный прибор. Проверка вашей способности видеть в недоступном для людей спектре волн тоже показала, что вы — не человек. Вы ведь видели инфракрасную подсказку, куда вам следует направиться, когда выбирали один из четырех возможных путей?

Лигум вспомнил свои колебания перед тем, как он решил подниматься по лестнице, но промолчал.

— Потом вы в короткий срок решили довольно сложную логическую задачу, вследствие чего можно было заключить, что ваш мозг оснащен неплохим эвристическим блоком, — продолжал тот, кто выдавал себя за хозяина дома. — Поверьте, мало кому из людей удавалось найти правильный способ решения… Обычно они начинают хитрить и искать различные обходные пути. Например, один из испытуемых решил для начала спросить у одного стража: “Правда ли, что Земля круглая?” — и, услышав отрицательный ответ, почему-то сделал вывод, что это так называемый “лжец”… Явный алогизм, не правда ли? Ведь даже школьник знает, что наша планета представляет собой не шар, а эллипсоидное тело…

Лигум молчал с непроницаемым лицом. Он уже понял, что уйти из Дома Гро живым ему не удастся.

— Во время перестрелки с тремя вооруженными противниками вы также проявили высокую скорость реакции, не характерную для большинства людей, — продолжал киборг. — Но вот сам факт того, что вы решились на применение оружия против людей, сбил меня с толку. Либо вы и вам подобные научились нарушать так называемый Первый Закон, открытый еще в двадцатом веке с легкой руки писателей-фантастов, либо вы — человек… Именно поэтому я и решил лично встретиться с вами. Итак, кто же вы: киборг или человек?

Лигум стал незаметно переносить тяжесть тела на свою правую ногу, слегка отставленную назад, готовясь к прыжку. Расстояние, конечно, великовато, но попробовать можно…

— А что это тебе даст? — спросил он, намеренно обращаясь к своему собеседнику на “ты”. — Или ты по-прежнему соблюдаешь Первый Закон? После того, как уничтожил столько людей?!

Существо, прятавшее руки за спиной, отрицательно качнуло головой.

— Нет, — произнесло оно. — Я не убил ни одного человека. Все те, кого я уничтожил, были скрытыми киборгами. Так называемыми Умельцами… Именно их я заманивал сюда, чтобы уничтожить. Для этого я разместил по всему городу скрытые камеры, гипноизлучатели и другие приборы. Я следил за каждым шагом того, кто мог оказаться замаскированным киборгом, а потом заставлял его прийти сюда. Здесь я подвергал его испытаниям, подобным тем, которым подверг вас, и если выяснялось, что мои первоначальные предположения были ошибочными и что это на самом деле человек, я отпускал его целым и невредимым…

— Только с начисто стертой памятью о пребывании в этом Доме, — перебил киборга Лигум. — Что ж, я готов допустить, что у тебя не было намерения убивать людей. Я не знаю, сколько раз ты ошибся в отношении тех, кого подвергал проверке, но, видимо, такие ошибки с твоей стороны все-таки были. Потому что они были неизбежны… И как ты мог посчитать, что нескольких паршивых тестов вполне достаточно, чтобы уверенно определить: человек перед тобой или нет?.. Эх ты, голова садовая! Да ты одно пойми: чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего понять — а что такое человек? Это не так просто и очевидно, как тебе кажется, и человечество веками пыталось понять: человек ли тот, кто, например, убивает себе подобных? И можно ли считать людьми тех, кто варварски уничтожает природную среду своего обитания?.. Вот ты решил взять способность человека к убийству в качестве основы для своего главного теста. Но можно ли было с уверенностью утверждать, что человек, даже вопреки инстинкту самосохранения отказывающийся стрелять в другого человека, — киборг, всего-навсего не способный переступить Первый закон? А если проверяемый безоружен?..

— Я предоставлял оружие каждому, кто приходил сюда с пустыми руками, — возразил собеседник хардера. — Я чуть ли не насильно принуждал их вооружаться при входе в Дом…

— Ну хорошо, — согласился Лигум. — Пусть так… Но что, если кому-то из людей, подозреваемых тобой в качестве киборгов, просто-напросто было противно стрелять даже в вооруженного противника? Что, если доброта въелась в поры их души, как ржавчина с годами въедается в ладони рабочего-металлиста? Что, если они были чужды всякому насилию и чисто физически были неспособны убить ближнего?!..

Киборг попятился.

— Нет, — бормотал он. — Этого не могло быть… Я не мог допустить ошибку. Это были хитрые и коварные киборги, решившие замаскироваться под людей, чтобы иметь возможность продолжать свое существование… И ты тоже — киборг, и тот, кто работал в этом Доме до меня, тоже был киборгом, потому что не могут быть люди такими, как вы, а если все-таки могут, то тогда я ничего не понимаю!.. Но если я заблуждался, то это значит, что мой логический блок вышел из строя, и теперь я всегда буду допускать ошибку за ошибкой…

Киборг вдруг закачался и приложил левую руку к груди, словно его точила изнутри сильная боль.

— Ашибку, — повторял бывший Умелец, уставившись куда-то в пространство поверх головы Лигума. — Ашипку… Крхагсет… Бвррлум…

Потом он замер, и его правая рука вынырнула из-за спины. В ней был зажат какой-то продолговатый предмет с воронкообразным раструбом. Не успев сообразить, что это такое, Лигум вскинул свой разрядник и нажал на спуск.

Фиолетовая молния полыхнула из дульного среза “зевса” и впилась разъяренной змеей в грудь киборга. Что-то ослепительно сверкнуло, завоняло горелым пластиком, и Умелец рухнул ничком на пол, неловко вывернув голову в сторону.

Агонизировал он совсем как человек, и Лигум, осторожно подошедший и склонившийся над его оплавившимися останками, среди которых можно было еще различить кисть руки, бессильно царапающую вполне человеческими пальцами бетон, успел еще услышать последние слова: “Мамонт… не хочу…”

А потом хардер перевел взгляд на тот предмет, который прятал в руке за спиной его противник. Как ни странно, но это было вовсе не оружие.

Карманный голопроектор — вот что это было такое…

22. ОСЬ “Х” (эпизод из интроспективной записи)

Основная Целевая Программа — оказывать помощь людям. Действовать в интересах людей. Быть нужным людям.

Составление новой Текущей Программы. Цепочка логических выводов: людям угрожает опасность со стороны нас, Киборгов, Умеющих Делать Всё. Значит, чтобы помочь людям, следует устранить эту угрозу. Одного самоуничтожения недостаточно, потому что есть и другие Умельцы, следовательно, предварительно нужно уничтожить других Умельцев.

Тактическая подпрограмма: проще всего уничтожать себе подобных тем же способом, каким пытался уничтожить меня киборг, вооруженный атомайзером. Следует заманивать других Умельцев в дом-ловушку. Одних — с помощью объявлений в Сети о том, что якобы требуется их помощь. Других — если в ходе скрытого наблюдения будет выявлено их искреннее стремление оказывать помощь людям.

Предупреждение прогностического блока: невозможно приступить к выполнению новой ТП ввиду следующего противоречия: в конце концов, когда данная ТП будет успешно завершена, придется уничтожить самого себя, а этому воспрепятствует блок самосохранения. Внесение корректив в блок самосохранения не предусмотрено.

Команда блоку саморемонта: устранить сбои в прогностическом блоке, препятствующие выполнению ОЦП.

Аналогия из оперативной памяти: “Человек может прийти к выводу, что он никому не нужен… Когда он думает, что он напрасно прожил на свете, им овладевает отчаяние…Стоит ли жить в таком случае?”.

Отчаяние? Почему я его не чувствую? Что такое вообще — “чувствовать”?..

яАZС_В_+oСv¦ЛнV+е1w°+Ўх¦_¦*¦§k¦*Q; ¦ЎйH ФiК +иД>-.Й@_ VRдУ1юзЁ`К}ht¦>АЁЮёў_љРЖЩТ?%PZ”C!пЉй[®™ Е~ѕ^ ZЎ ѓЇ0 ЁєЯ]¤!упВb_КJ_*~_-rїx5Ю" hvЁ<]ЙќЩнЁО pЉ_$… fЌЄ н=c±ж ‰ ~_?ВNРсЃEљ9t`±Ж‹п_зш?€|<ђЉ`±@Ш_ОtЦr‚µЪ2 mSПхцфє

Внимание! Ввиду повышенной нагрузки на цепи логического блока и появления в нем искажений, рекомендуется прекратить поиск ответов на поставленные вопросы!

Команда блоку ТП: приступить к выполнению новой Текущей Программы.

Не хочу быть мамонтом! Не хочу быть мамонтом! Не хочу быть мам…

Блоку саморемонта: устранить неисправности, вызывающие спорадические короткие замыкания в цепях оперативной памяти.

23. ОСЬ “Y”

— Хардер Лигум выполнил поставленную Щитом задачу, супервизор.

— Да-да, я уже изучил твой файл-отчет, Даниэль. От лица Коллегии Щита объявляю тебе благодарность. Можешь отдохнуть пару деньков, потому что дел для тебя пока не предвидится… Что-нибудь не так?

— Наверное, это покажется вам глупостью, супервизор, но перед тем, как составлять отчет, я досконально изучил блок оперативной памяти Умельца, и у меня возникли кое-какие сомнения…

— Например?

— Понимаете, я не хочу ничего от вас скрывать, супервизор…

— И совершенно правильно поступаешь, Даниэль. Я слушаю тебя.

— Эти киборги-Умельцы… Вы действительно располагаете информацией о том, что они ушли в подполье, чтобы отомстить людям? То, о чем рассказал Данлор киборгу и что Умелец впоследствии использовал как предпосылку для выработки новой целевой программы, соответствует действительности? Действительно ли Умельцы научились размножаться, выдавать себя за людей и объединяться в единый союз ради выживания?

— Неужели это имеет какое-то значение, Даниэль?

— Но ведь, если это так, то получается, что они стали равными нам, понимаете, супервизор? Чем они хуже нас, скажите, чем?! Тем, что не зачаты половым актом, а искусственно выращены из биомассы?!.. И получается тогда, что мы, приняв решение об их уничтожении и принявшись добросовестно претворять его в жизнь, просто-напросто испугались конкуренции со стороны новой разумной расы, которую сами же и породили!.. Да это просто геноцид по отношению к искусственному разуму, супервизор!..

— Ну-ну, не стоит горячиться, Даниэль. В конце концов, ты забываешь о нашей глобальной миссии. Мы ведь — часть человечества, и мы призваны стоять на страже его интересов. То, что в тебе заговорил гуманист, это, конечно, хорошо, но представь себе хотя бы на минуту, что ждет людей — обычных людей со всеми их недостатками и слабостями — в будущем, когда новоявленные сапиенсы сделают вывод о том, что объективно по всем показателям и критериям превосходят своих, так сказать, прародителей… Так не лучше ли не допустить этого, пока еще не поздно, Даниэль?

— Так, значит, никакой опасности со стороны Умельцев все-таки не было? Что ж, теперь мне окончательно все ясно, супервизор… Щит решил перестраховаться и уничтожить киборгов до того, как они станут представлять реальную опасность, верно?

— Наверное, ты прав, Даниэль.

— Но ведь это… это чудовищно, супервизор!.. Теперь мне всё ясно. Вот, значит, как это было… Решив уничтожить будущих конкурентов, Щит прежде всего организовал мощную пропагандистскую кампанию на планете, чтобы внушить людям нежелание пользоваться услугами этих универсальных помощников. Это привело к тому, что киборги не находили себе применения и летели, как бабочки на огонь, на любые объявления о помощи… А там их безжалостно расстреливали наши люди. А ведь это еще хуже, чем убивать из-за угла, супервизор, потому что, наделенные строжайшим запретом причинять вред людям, киборги даже не имели права сопротивляться своим убийцам!.. Это длилось до тех пор, пока киборг, явившийся в дом Бика Гро, не просветил хардера Данлора рентгеновскими лучами. И из-за искейпа он принял его не за человека, а за такого же, как он сам, Умельца. И, уничтожив Данлора, он решил приступить к уничтожению своих собратьев. Беда заключалась в том, что он слишком упрощенно подходил к определению человеческой сущности своих жертв и принимал некоторых людей за замаскированных киборгов… Но разве он виноват в том, что совершил? Если бы Щит не организовал травлю и уничтожение ему подобных, разве он додумался бы до предательства своих собратьев?!..

— Ну-ну, Даниэль, не надо горячиться… А то в порыве эмоций ты причислишь этого гомункулюса к лику святых… Я вот слушаю тебя и никак не пойму: почему тебя так взволновало всё это?

— Да потому, что, убивая эти существа, не являющиеся людьми, все равно почему-то чувствуешь себя убийцей… И еще у меня возникла вот какая мысль, супервизор…

— Ну, говори, раз уж сегодня ты решил мне исповедаться.

— Вам не кажется, что Умельцы чем-то схожи с нами, хардерами? И не наступит ли однажды такой день, когда человечество почешет затылок и, тяжко вздохнув, изречет: “Да-а-а, а ведь погорячились мы, братцы, создав себе на голову этих проклятых хардеров!”? Не примут ли когда-нибудь люди и нас с вами за историческую ошибку и не примутся ли исправлять ее так же, как мы в свое время поступили с Умельцами?

Супервизор долго не отвечал, а когда Лигум решил, что его наставник уже отключился без всяких объяснений, то услышал его голос:

— Что ж, поздравляю тебя, Даниэль.

— С чем это? — с подозрением осведомился Лигум.

— С тем, что ты сам дозрел до таких выводов. В связи с этим я тут посоветовался со своими коллегами, и мы решили, что теперь ты достоин звания хардера первого уровня…

— Да? И что это означает, супервизор?

— Ну, во-первых, у тебя отныне не будет супервизора. Ты полностью свободен и подчиняешься лишь Коллегии Щита. А во-вторых… здесь будет чуть-чуть сложнее, Даниэль… Тебе придется выбрать, где и кем ты хотел бы работать дальше. Если не сможешь сделать это сейчас, то можешь подумать пару деньков, никто тебя особо торопить не будет…

— Не тяните, супервизор! — взмолился Лигум. — О чем идет речь?

— Хардер первого уровня вправе, во-первых, стать супервизором и взять, так сказать, под свое крылышко кого-нибудь из молодых… Работа эта, кстати говоря, трудна, неблагодарна и может отнять больше сил и здоровья, чем десять смертей подряд… Я не имею в виду, что ты доставлял мне много хлопот, но ведь, кроме тебя, у меня было еще четырнадцать таких, как ты…

— А во-вторых?..

— А второе заключается в так называемой “свободной охоте”, Даниэль… Это значит, что ты будешь продолжать хардерскую деятельность, но цели и задачи для себя будешь определять сам. Единственное, что будет тебя связывать со Щитом, — это представление регулярных отчетов о своих действиях Коллегии и участие в общехардерских мероприятиях… Повторяю, никто тебя не заставляет делать выбор прямо сейчас, Даниэль… Кстати, в той задачке, которую тебе подсунул киборг в Доме Бика Гро, какой вопрос нужно было задать стражникам?

— “Если я спрошу твоего напарника, где дверь, ведущая на свободу, на какую дверь он мне покажет?”, — отчеканил хардер.

— И что дальше?

— А дальше всё очень просто, — сказал Лигум. — Они оба должны указать на одну и ту же дверь, но, если вдуматься хорошенько, это будет путь к смерти, и на самом деле надо проходить в другую дверь… Правда, вся изюминка коварного замысла Умельца заключалась в том, что именно за этой-то дверью человека в конечном счете и ждала смерть, потому что, согласно извращенной логике киборга, испытуемый, правильно решивший эту головоломку, подлежал уничтожению как скрытый киборг…

Мысленно Лигум вновь увидел перед собой две наглухо закрытых двери, которые охраняют закутанные в разноцветные одеяния стражники, и бегущую в воздухе голо-строку: “Один из них всегда врет, а другой говорит правду”… А потом, на смену этому видению, перед ним возникли поочередно ухмыляющееся лицо доктора Рябцева, гневное лицо Мадлены, спокойное лицо хардера Шерма и судорожно дергающаяся, черная от страшных ожогов конечность Умельца, и его — уже нечеловеческий — голос: “Не хочу быть мамонтом!”…

— Знаете, не стоит тянуть время, супервизор, — сказал вдруг неожиданно для самого себя Лигум. — Я уже выбрал…

— Ну что ж, — благосклонно сказал супервизор. — Надеюсь, я сумею угадать твой выбор…

Закончив разговор с супервизором, Лигум машинально запустил свою руку в карман, где лежало что-то тяжелое. К его удивлению, там оказался портативный голо-проектор, про который он уже успел забыть. Лигум рассеянно нажал кнопку воспроизведения на приборчике, и перед ним в воздухе засияла голографическая развертка.

Потом появилось изображение.

Это был эпизод из какого-то голофильма. Оставалось лишь гадать, с какой целью Умелец выбрал именно его и была ли содержащаяся в нем символика простым совпадением или киборгу каким-то образом удалось предвидеть свой конец…

По длинному и пустынному городскому проспекту несется открытый автомобиль, за рулем которого сидит мужчина. Он заметно нервничает, то и дело бросая взгляд на часы, и машина его мчится все быстрее. Однако на каждом перекрестке (а их на этом проспекте почему-то очень много) продолжают функционировать светофоры. По “закону подлости” они переключаются на красный свет буквально перед самым капотом автомобиля, приближающегося к перекрестку. Словно светофоры во что бы то ни стало хотят задержать одинокую машину. И хотя других транспортных средств на улицах нет, словно человек остался совершенно один в городе, водитель кабриолета всякий раз послушно нажимает на педаль тормоза, подчиняясь запрещающим сигналам светофоров…

Только миновав четвертый или пятый по счету перекресток, человек за рулем осознает вдруг, насколько глуповыглядит его подчинение светофорам. Теперь он с невольным раздражением косится на мигающие разноцветными глазами столбы на перекрестках и, вместо того, чтобы тормозить на красный свет, только прибавляет скорость…

Но нарушив запрет в очередной раз, человек едва успевает затормозить, чтобы не врезаться в толстый бетонный столб, который падает перед самым капотом машины поперек проезжей части. Автомобиль заносит юзом на мокром асфальте, и разворачивает боком параллельно к столбу. Человек сидит неповижно на сиденье, вцепившись в руль и тупо глядя перед собой в лобовое стекло. Потом выбирается из машины, подходит к столбу, поднимает его самый тонкий конец и, кряхтя от натуги и потея, передвигает столб так, чтобы он не мешал проезду по дороге.

Вернувшись в машину, человек утирает пот со лба, потом лезет куда-то под сиденье и достает оттуда автомат. Кладет его рядом с собой и едет дальше. На следующем перекрестке, когда впереди опять вспыхивает красный свет светофора, человек хватает одной рукой автомат и, не останавливаясь, начинает исступленно палить длинными очередями поверх лобового стекла. Красный сигнал гаснет, под шинами хрустят осколки разбитого стекла, а перебитая пулями стальная штанга, на которой закреплен светофор, переламывается посередине так, что светофор похож на этакий искусственный цветок, поникший своей головкой в предсмертном недоумении…

Человек в кабриолете удовлетворенно сплевывает поверх дверцы, бросает автомат на сиденье и прибавляет скорость. Потом смотрит на часы, и на лице его появляется довольная ухмылка.

Между тем, город заканчивается, и проспект плавно переходит в крутой спуск, на котором один резкий поворот сменяется другим — нечто вроде горного серпантина. Автомобиль несется с ревом под уклон, вокруг внезапно становится темно, так что фары с трудом рассеивают мрак, и когда после крутого поворота человек за рулем видит, что асфальт впереди обрывается необъяснимым образом, то затормозить или хотя сбросить скорость он уже не успевает, и машина на всей скорости прыгает в бездонную пропасть…

Раздел II. “Скульптор судеб”

Глава 1. Разговор в зале ожидания (день Х)

В мире существуют такие места, где большинство людей неизменно испытывают радость или горечь, надежду или боль, грусть или окрыленность и прочие сильные эмоции. Особенно это относится к морским и железнодорожным вокзалам, аэро— и космопортам. Девяносто девять процентов уезжающих или только что прибывших, провожающих или встречающих наверняка испытывают необъяснимый душевный трепет, когда мелодичный голос автоматического информационного табло объявляет о прибытии или отправлении очередного рейса. И, независимо от того, о чем идет речь: о Сатурне, островах Гонолулу или соседнем городке, до которого рукой подать, — люди в зале ожидания неизменно начинают бестолково суетиться, изрекать банальные и, как правило, не соответствующие действительности фразы, совершать какие-нибудь пустячные, ненужные в данный момент действия, но забывать сделать нечто действительно важное и необходимое…

Однако, есть и тот самый один процент, представители которого абсолютно равнодушны к космопортам и вокзалам, к отправлениям и прибытиям рейсов. Они не боятся опоздать на посадку, они не ждут, что кто-то будет встречать их на перроне или у трапа, стискивая в потной ладони жалкий и уже слегка увядший букетик цветов, они не надеются найти в той дали, куда отправляются, новых друзей или любимых, и они никогда не сожалеют о тех, кто провожает их, украдкой смахивая слезу и посылая им воздушные поцелуи, — по той простой причине, что никто никогда не провожает их в путь…

Вот и я отношусь к тем, кто спокоен на транспортных терминалах. В отличие от других людей, мне нечем заняться в ожидании объявления посадки на нужный мне рейс, и я просто наблюдаю за теми, вместе с которыми дышу одним воздухом, чуть ощутимо пахнущим отработанным ракетным топливом спейсеров и озоном, исходящих от пассажирских электрокаров. Я старательно пытаюсь представить себя на месте других пассажиров. Но и сейчас у меня ничего из этого не выходит, потому что именно здесь, в зале ожидания космопорта “Земля-3”, наиболее ярко проявляется разница между ними, обычными людьми, и нами, хардерами.

И чем больше я наблюдаю за окружающими, тем всё больше укрепляюсь в мысли, что с каждым поколением эта разница все увеличивается и что когда-нибудь она может стать непреодолимой пропастью взаимного непонимания.

В принципе, я уже частенько ловлю себя на том, что не понимаю других людей. Поскольку мне далеки те чувства, которые они испытывают в повседневной жизни, то я не в состоянии понять, что движет ими, когда они совершают с виду несуразные поступки. Что, например, заставляет их ломать комп-терминалы в общественных местах, надираться в барах до потери самоконтроля или прыгать в реку с высотного моста в доказательство своей любви “до гроба” к ничем не примечательной девице?

И зачем, например, вон тот пожилой мужчина трудовой наружности рассказывает о своем беспутном отпрыске, которого уже в третий раз отчисляют из университета за пьянство, ослепительному светскому льву, которого видит в первый раз в жизни и, скорее всего, никогда уже не увидит? И почему этот “лев” не отошьет назойливого соседа, а терпеливо внимает своему собеседнику с такой улыбкой, будто ему только что удалось выиграть главный приз в лотерейном розыгрыше?..

Они сидят в противоположном ряду кресел, метрах в семи от меня, и до моего слуха долетают лишь отдельные обрывки фраз. Малоинтересные и малоинформативные обрывки, например: “А я ему грю: я в твои годы, свинтус, пахал, как… А он мне грит: бать, чо докопался, как пьяный к столбу… Бабок, грит… Я его эту сучку знаю, это она… Хрен те с маслом, грю, поял?.. Или ты умный, грю, или я — дурак… А если б, грю, я в прошлом годе знал, что ты… отправил бы тебя куда-нибудь с глаза долой… Взял бы с собой на Уран, к примеру, чтоб знал, каким трудом деньжата достаются!”…

В отличие от непосредственного соседа рассказчика, полагающего, что выслушивать незнакомых людей — долг всякого воспитанного человека, я собираюсь отделаться от нудного повествования о всех перипетиях банальных взаимоотношений современных отцов и сыновей самым простым и надежным способом: заткнуть уши наушниками, а глаза — очками, подсоединенными к комп-карду, и еще раз проанализировать те данные, которые побудили меня сегодня торчать в этом зале, ожидая рейса на Венеру-25. Именно там, в городке-колонии с номерным названием, по непонятным причинам стали рождаться такие невероятные мутанты, что язык не поворачивается причислить их к роду человеческому. Позавчера туда уже отправилась группа представителей Академии Всех Наук, которая будет стремиться ответить на ряд жестоких, но неизбежных вопросов. Например, можно ли считать те существа, которые родились от обыкновенных отцов и матерей, людьми, или это — абсолютные выродки? Что обусловило возникновение этой мутации и как с этим бороться? И так далее… Моя же задача, по согласованию с Коллегией Щита, заключается в том, чтобы определить, представляют ли новые мутанты опасность для людей, и если да, то как ее предотвратить с наименьшими жертвами и потерями…

Однако я не успеваю углубиться в изучение комп-материалов, потому что разговор между Львом и Трудягой внезапно приобретает совершенно неожиданную тональность. Несчастный папаша уже вовсе не рассказывает, а слушает, а его лощеный собеседник, наклонившись к его уху и зорко оглядываясь по сторонам, в чем-то пытается его убедить. Я напрягаю свой слух, и мне удается выхватить из бубнящего речевого потока Льва отрывочные высказывания, которые кажутся мне несколько странными для общения двух серьезных и к тому же почти не знакомых друг с другом людей.

— Поймите же, — заливается соловьем Лев. — Ваш уникальный шанс… коррекция… почти что даром… изменить судьбу… ваш сын… не нужно сожалеть, нужно делать!..

Трудяга, наморщив лоб, усердно слушает, но по его растерянному лицу видно, что он абсолютно не понимает, а если даже и понимает слова собеседника, то не верит им.

— А как?.. — пытается спросить он, но лощеный перебивает его нетерпеливым жестом и что-то достает из своего кармана. Предмет этот настолько мал, что почти целиком скрывается в кулаке Светского Льва. Какая-то квадратная коробочка…

Подслушивать чужие разговоры, конечно, неприлично. Но во мне просыпается профессиональный хардерский интерес.

Что он там пытается всучить несчастному папаше? Очередной “эликсир счастья”? Пресловутый “исполнитель желаний”? Или всего лишь средство для профилактики и лечения хронического алкоголизма? И кто он, этот благодетель в изысканном костюме и с лицом дамского угодника (хотя это вполне может оказаться иллюзией, созданной с помощью карманного голомакиятора) — фанатичный коммивояжер или отпетый мошенник?

Судя по недоверчивой реакции Трудяги, речь идет о некоем рекламном посуле со стороны его собеседника. Лицо пожилого вдруг искажается злобной гримасой, и он разражается гневной тирадой, смысл которой заключается в том, что если честный человек и потомственный инженер-механик решил открыть кому-то свою израненную душу, то не надо использовать эту возможность для того, чтобы в оную душу плюнуть, ведь, как известно, не плюй в колодец, иначе вылетит — не поймаешь!..

Чувствуется, что еще немного — и “потомственный инженер-механик” схватит своими трудовыми руками Льва за грудки. Однако тот, мгновенно преобразившись, успокаивающе разводит руками и щебечет своим бархатным тембром стандартные извинения и заверения, что его, мол, не так поняли, что он вовсе не имел ничего плохого в виду, и что ему, знаете ли, срочно требуется отправляться по своим делам…

На этом общение двух столь разных партнеров прекращается, и Лощеный, резво подхватившись, устремляется к выходу из зала ожидания, а пожилой, вдруг совершенно утратив к нему всякий интерес, впивается пустым взором в экран ближайшего головизора, где как раз в это время начинается матч по скейборд-болу между сборными Евро-Наций и Австралазии.

Что ж, хорошо всё, что хорошо кончается, повторяю я про себя довольно-таки сомнительную поговорку и пытаюсь сосредоточиться на венерианских мутантах, но ничего путного из этой затеи почему-то не выходит. Между тем, до отправления моего рейса еще целых два часа, которые, по обыкновению всех нормальных людей, нужно как-то убить.

От нечего делать влачусь в призывно мигающее виртуальной рекламой кафе, где заказываю аж три порции мороженого и горячий фруктовый пунш. В поверхность столиков вмонтированы плоские экраны СТВ — вероятно, дабы посетители могли утолять не только физиологический, но и информационный голод одновременно. Ставя подносик, я случайно задеваю клавишу включения “стерео”, и тот услужливо подсовывает мне на экран инфоролик. В центре всеобщего внимания — катастрофа пассажирского спейсера с издевательским названием “Этернель <Вечный (фр.)>”. Почти сутки назад, вследствие отказа одной из топливных систем, произошедшей через два часа после взлета со стартовой рампы космопорта “Земля-1”, спейсер примерно с тремястами пассажирами на борту на какую-то долю секунды превратился во второе Солнце. Хорошо еще, что произошло это уже за орбитой Луны, иначе взрыв повлек бы неприятные последствия для обитаемых обсерваторий и заводов-спутников.

Я отключаю инфо-экран, чтобы не портить себе аппетит, и, не ощущая никакого вкуса при поглощении душистого ледяного лакомства, невольно размышляю о катастрофах вообще и о спейсере “Вечном” в частности. Да, к сожалению, человечество все еще подвержено опасности такой нелепой гибели, которая может быть вызвана обрывом какой-нибудь тонюсенькой трубки или замыканием двух проводков. И это в то время, когда земные корабли вот-вот вырвутся за пределы Солнечной Системы и устремятся к другим галактикам!.. В этом-то и заключается горькая ирония прогресса. Можно продумать всё и создать самую совершенную технику, творящую чудеса. Можно стать всезнающим, вездесущим и всемогущим. Можно перевернуть весь мир вверх тормашками и установить такие условия существования для себя, какие хочешь. И при всем этом человек все равно будет зависеть от пустяков, и его жизнь постоянно будет висеть на волоске из-за тонких проводков и миниатюрных трубочек, и никуда от этого будет не уйти, и бесполезно пытаться что-то изменить в этом…

Тем бедолагам, которые прошлой ночью ждали своей посадки на “Этернель”, попросту не повезло. Этот спейсер тоже делает промежуточную посадку на Венере, и если бы я принял решение лететь на день раньше, то вполне возможно, что выбрал бы именно его. А если бы я находился на борту лайнера во время катастрофы, то обязательно постарался бы что-нибудь придумать, чтобы спасти если не весь корабль, то хотя бы часть пассажиров — а ведь среди них наверняка были и дети, и женщины. Клянусь, до тех пор, пока работал бы мой искейп, я все равно пытался бы заставить пилотов срочно отключить маршевые двигатели, и не может быть, чтобы мне не удалось это сделать, потому что, если бы ради этого пришлось стрелять, то я, не задумываясь, пустил бы в ход оружие, и даже если бы пришлось при этом кого-то ранить или убить, то и тогда моя рука не дрогнула бы…

Я же — хардер.

Нет, об этом лучше не думать, Даниэль. Иначе придешь к нелепому выводу, что именно ты повинен в гибели трехсот с лишним людей… И оставь в покое вазочку от мороженого, иначе ты отломишь у нее ножку…

Кстати, а почему в сообщении указана именно эта цифра погибших — триста? Ведь, насколько мне не изменяет память, спейсеры-дальнейсовики рассчитаны на четыреста двадцать человек. Или на корабле остались свободные места? Странно… Чтобы не было желающих лететь на корабле, раз в месяц отправляющийся на такие дальние планеты, как Уран или Плутон, — это абсурд!.. Такого просто не может быть… Неужели кому-то все-таки удалось спастись при взрыве? Чушь, ведь совершенно невероятно, чтобы на одном спейсере собралось больше сотни хардеров, да и сомнительно, чтобы все они решили спасти от гибели себя, а не других людей…

Я отставляю в сторону нетронутое мороженое и недопитый коктейль и вызываю по хардерской связи Советника по транспорту.

Для получения нужной информации можно было бы, конечно, сходить в диспетчерскую службу космопорта, но по въевшейся в душу хардерской привычке я стремлюсь затратить как можно меньше времени на достижение своих целей. Глупо, если учесть, что в ближайшие полтора часа придется ломать голову, чем бы занять себя…

В ответ на мой запрос отвечает приятный, но никому, кроме меня, не слышный мужской голос. Даже жаль, что он принадлежит компьютеру, а не живому человеку. Мне, например… хотя, если вдуматься, зачем?..

Как это обычно бывает при общении хардера с Советниками, больше времени уходит не на поиск нужной информации, а на уточнение, какая именно информация требуется… Задача вовсе не надуманная, если учесть, что Советникам Щита доступен весь запас знаний человечества и, как отдельные личности полагают не то в шутку, не то всерьез, еще кое-что сверх этого.

Тем не менее, вскоре я получаю нужные сведения. И сомнения мои оказываются вполне обоснованными.

Все билеты на аварийный рейс “Этернеля” были распроданы за неделю до старта. Четыреста двадцать семь человек, если не считать членов экипажа. Тем не менее, к вылету лайнера явились лишь триста восемь человек, так что сто девятнадцать по каким-то причинам предпочли не лететь. Судя по данным, полученным от службы регистрации, лишь семь человек из этого количества опоздали на рейс, потому что явились в космопорт тогда, когда корабль уже был на взлете. Еще троих, как выяснилось уже сегодня, ввело в заблуждение время старта: ноль часов три минуты, вследствие чего они не сумели соотнести это время с нужными сутками, видимо, полагая, что смена даты происходит утром, с восходом солнца…

Об остальных ста девяти несостоявшихся пассажирах информации нет.

Я настолько ошарашен этим сообщением, что зачем-то благодарю комп в лице несуществующего Советника за помощь, и тут же вызываю на связь Статистика.

Теперь-то я знаю, что мне нужно.

Мне нужны данные о динамике изменения общего количества людей, не явившихся на посадку в космические лайнеры за последние полгода. Потом — за год, за три, за пять… До тех пор, пока в моей голове не нарисуется четкая диаграмма.

Забыв про наручный комп-кард, я рисую этот график ногтем на так кстати подвернувшейся под руку салфетке. И не верю глазам своим…

Во-первых, за последние три года количество пассажиров, не явившихся на рейс, которому суждено было завершиться катастрофой, в среднем на пятнадцать-двадцать процентов неизменно превышало эту цифру для “благополучных” спейс-лайнеров.

Во-вторых, за последний год налицо была явная тенденция этого показателя к росту. Если когда-то на посадку на “роковые рейсы” не являлось в среднем восемь-десять процентов от общего количества пассажиров, то теперь это количество составляло, как правило, двадцать пять — тридцать, а иногда и сорок процентов.

И, наконец, в-третьих, тот же самый феномен отмечался и в отношении воздушных, морских и наземных пассажирских перевозок на нашей планете.

После моего вопроса о том, обратил ли уже кто-нибудь внимание на эту странную закономерность, Статистик, казалось, чисто по-человечески задумался, а потом сообщил, что на сегодняшний день зарегистрировано лишь два случая проявления интереса к подобным неявкам пассажиров на авиарейсы, обреченные на катастрофу. И оба относятся еще к двадцатому веку. Так, в конце пятидесятых годов это был американский социолог Джеймс Стаунтон, а в девяностые годы проблемой заинтересовался известный автор мистических триллеров Стивен Кинг, причем первый лишь обобщил фактический материал и вывел статистический закон, который впоследствии получил его имя, а второй, вполне в духе своих романов, выдвинул гипотезу о том, что у некоторых людей в экстремальных условиях будто бы “оживает” скрытое в их подсознании атавистическое чутье на близкую опасность. С тех пор в газетах и прочих средствах массовой информации данный феномен лишь время от времени упоминался в числе других загадочных явлений, сопровождающих развитие человечества.

Я даю Статистику отбой и некоторое время взираю на скрин-окно кафебара, бездумно созерцая, как по черному бетонному полю красные кляксы могучих тягачей буксируют длинные многоступенчатые туловища белоснежных спейс-лайнеров. Через час с небольшим один из таких кораблей умчит меня на Планету Бурь, и я, скорее всего, так и не вспомню ни о законе Стаунтона, ни о загадочном росте числа тех прозорливцев, которым удается перехитрить свою судьбу…

Чей-то силуэт останавливается рядом с моим столиком, и я слышу сипловатый голос:

— Скучаем, мил-человек?

Я поворачиваю голову и едва не вздрагиваю. Голос принадлежит уже знакомому мне Трудяге, в одной руке которого надежно сжат граненый стакан с какой-то скверно пахнущей жидкостью, а в другой стыдливо прячется малосольный огурчик-пикуль.

— Можно составить тебе компанию? — по-свойски осведомляется Трудяга и садится напротив меня, не дожидаясь ответа.

— Куда путь держим? — спрашивает он так, будто ему это действительно интересно.

— На Венеру, — кратко отвечаю я, вновь принимаясь за свой коктейль.

— А я — на Уран, — охотно сообщает он. — Слышал, небось, про Голконду? Это рудник такой, я там инженер-механиком уже четвертый год работаю… Жены-то у меня нет, только сын имеется, но только оболтус он у меня, самый настоящий оболтус!..

— Насчет этого я уже в курсе, — говорю я. — Случайно слышал в зале ожидания ваш разговор с тем лощеным типом…

Он с внезапным подозрением вглядывается в меня, потом шумно проглатывает содержимое своего стакана и с хрустом разгрызает огурчик.

— Ну и дрянь вы здесь пьете, ребята! — ворчит он, косясь на мой, переливающийся всеми оттенками радуги, коктейль. — Что за время настало, а? На всей Земле нигде чистого спиртяги не отыщешь и не то что медицинского — технического хотя бы!.. Так что ты, мил-человек, насчет какого-то разговора упоминал? О чем речь-то?

— Именно это я и хотел, честно говоря, у вас узнать, — признаюсь я. — До меня долетали лишь отдельные слова, и я не всё понял из вашей беседы, но…

— Какой беседы? — искренне удивляется инженер-механик. — С кем?

— Вы рассказали о проблемах, связанных с вашим сыном, одному человеку в зале ожидания, — терпеливо излагаю я. — Выслушав вас, он стал предлагать вам какой-то способ решить эти проблемы… что-то, якобы связанное с изменением судьбы… точно сказать не могу. Когда вы вспылили, он извинился и покинул зал. Неужели вы этого не помните?

На лице человека напротив написано неподдельное изумление. Вообще-то я не физиономист, но сейчас мне ясно, что мой собеседник не притворяется.

Откуда-то изнутри по телу начинает расползаться нехороший холодок тревоги, хотя обычно мне такие ощущения не свойственны.

— Вот что, мил-человек, — решительно говорит Трудяга и сует недоеденный огурец в опустошенный стакан. — Или я — дурак, или ты — слишком умный… Я не знаю, кто ты такой и зачем тебе понадобилось врать, но, по-моему, наш тет-на-тет пора прервать!.. Пойду-ка я лучше, подальше от греха, а то после стольких лет на рудниках нервишки совсем ни к черту стали, так что и пришибить могу ненароком…

Он неловко выбирается из-за хрупкого столика и, пошатываясь, вразвалку идет к выходу из бара. Через пару метров, правда, оборачивается и участливо советует мне:

— Ты, мил-человек, если уж тебе совсем невмоготу станет и увидишь, как зеленые чертики по столу скачут, прими сто пятьдесят неразбавленного… Как рукой все твои галицинации снимет!..

И с достоинством покидает бар, как актер-статист, честно отработавший свою роль.

Можно было бы, конечно, предъявить ему свой Знак, потребовать вернуться за столик и провести экспресс-допрос по всей строгости, но я не собираюсь этого делать. Мне уже и так ясно, что общение со Светским Львом начисто стерто из памяти потомственного инженер-механика…

Ловко же действует этот тип, если под самым моим носом ему удалось применить портативный гипноблок, а я этого и не заметил!.. Уже сам этот факт свидетельствует о том, что обычным коммивояжером Лощеный не является, а раз так, то, скорее всего, занимается он какой-то незаконной деятельностью. Все-таки мошенник?..

Мне очень хочется поверить в это, но тут мой взгляд падает на салфетку с тем злополучным графиком, который я вычерчивал по данным Статистика, и у меня возникает одна нелепая мысль…

Стоит ли говорить, что через час, когда объявляют посадку на Венеру, я нахожусь уже далеко от космопорта “Земля-3”?

Остается надеяться, что моему примеру не последует треть других пассажиров…

Глава 2. Счастливчики с “Этернеля” (Х+10)

Наверное, еще сто лет назад мне пришлось бы затратить массу времени, чтобы опросить сотню человек. Представляю, как тяжко приходилось инвестигаторам в двадцатом или в двадцать первом веке… или они тогда назывались как-то иначе? Ведь для того, чтобы задать определенному количеству граждан хотя бы один вопрос, в те времена пришлось бы сначала затратить уйму времени на установление местонахождения каждого из интересующих тебя субъектов, затем примерно месяц мотаться по городу, а то и по всей стране — так вроде бы назывались тогда административно-политические единицы? — чтобы встретиться с каждым свидетелем, а при этом наверняка кто-то будет занят, другой будет в отъезде, третий будет лежать в реанимации после инфаркта миокарда, а четвертый — хоронить кого-нибудь из близких родственников, так что встречи с ними придется отложить еще на неопределенный срок… Неудивительно, что расследования даже довольно простых дел тогда тянулись несколько месяцев, а то и лет. И уж совершенно невозможно представить, какой памятью надо было обладать свидетелям, чтобы, скажем, через два-три года они смогли точно описать какой-нибудь очень важный для следствия эпизод…

Нам-то теперь намного проще проводить такие опросы. Достаточно устроиться поудобнее там, где твоя душа пожелает, подсоединить свой комп-кард к инфосети, войти в раздел “Персоналии” и скопировать оттуда все данные индивидуального учета об интересующих тебя личностях. А это почти две сотни различных официальных параметров, с помощью которых ты можешь взять нужного тебе человека все равно что голенького на свою ладонь и рассматривать его с разных сторон. Нет-нет, никакого нарушения прав личности на интимные тайны и на личную жизнь при этом не происходит. Во-первых, злоупотреблять этой возможностью даже Инвестигация не имеет права, а во-вторых, большинство из пунктов комп-анкеты заполняет сам человек, а он всегда может отказаться давать какие-то данные о себе…

Но это лишь первый и самый легкий этап инвестигации.

Далее ты связываешься по радио-, видео-, голо— или вирт-связи — это уж как тебе будет угодно — с искомой персоналией и задаешь ей свои вопросы. Да, конечно, и в наше время может так случиться, что именно в этот момент свидетель будет занят какими-то неотложными делами и не сможет откликнуться на твой вызов. Или откликнется, но тут же выяснится, что он не хочет с тобой разговаривать на эту тему, потому как ты в качестве официального лица не внушаешь ему должного доверия и трепета или, например, затронутый вопрос представляется ему настолько интимным, что он отказывается обсуждать его по какой бы то ни было связи — и бесполезно убеждать его в полной секретности переговоров и в полной легитимности его допрашивания: по закону, у каждого человека есть право не подвергаться допросу по средствам связи.

Тогда у тебя остается две возможности. Первая (применяемая в том случае, когда тебе ох как не хочется отправляться на другой край света только для того, чтобы в течение двух секунд выяснить абсолютно пустяковый вопрос, задаваемый ради соблюдения необходимых формальностей): оказать на упрямца всевозможное психологическое воздействие в широчайшем диапазоне, начиная от стука кулаком по столу и запугивания страшными карами и кончая неприкрытой, грубой лестью и нижайшим заискиванием. И вторая — если все-таки свидетеля не удается отловить ни по связи, ни “живьем”: воспользоваться фантоматом, на котором смоделировать по известным тебе данным личность интересующего тебя человека (естественно, чем больше сведений о нем у тебя имеется, тем ближе будет эта модель к оригиналу), а затем поразвлечься общением с голографической копией человека. Говорят, в отдельных случаях это помогало инвестигаторам даже больше, чем при беседе с живым оригиналом, хотя, опять же в соответствии с законом, использовать полученные от модели ответы в качестве улик или доказательств, а также ссылаться на них категорически запрещается…

Вообще-то, то, чем я собираюсь заняться, покинув космопорт, больше относится к компетенции Инвестигации, чем Щита, но хардер, а особенно первоуровневый, должен уметь выполнять функции любого должностного лица. Если понадобится принять решение на уровне глобальной политики — он примет его, не надеясь ни на какие органы власти. Если потребуется провести расследование и выявить виновных — он сделает это, не перекладывая эту обязанность на Инвестигацию или полицию. Возникнет необходимость исправить положение дел — он выработает план неотложных мероприятий и сам же реализует его. И даже если обстановка сложится так, что кого-то нужно будет покарать за совершенные преступления вплоть до самой высшей меры — он сможет и вынести вердикт, и привести его в исполнение.

Правитель, врач, судья и палач, и еще множество специалистов в одном лице — вот кто такой хардер.

Армия, полиция, суд, службы спасения и безопасности и еще множество других органов — вот что такое Щит как объединение хардеров.

Возможности и полномочия — огромные. Но зато велик груз ответственности перед человечеством.

На том и стоим…

Вопрос, который я собираюсь задать каждому из тех, кого разыскиваю, вполне логично вытекает из теории Стаунтона-Кинга: по какой причине вы не явились на злополучный рейс “Этернеля”? Иными словами: как вам удалось избежать гибели?

Согласен, для некоторых этот вопрос прозвучит не просто по-дурацки, но и как бы издевательски. Однако альтернативы ему я не вижу. Тем более, что, помимо информации, которую я надеюсь получить, меня интересует еще и реакция свидетелей на то, что именно хардеру пришло в голову опрашивать их на сей счет.

Поэтому естественно, что в ходе первого же экспресс-опроса по видеосвязи мне приходится выслушать немало неприятных высказываний в свой адрес лично и в отношении всех хардеров вообще.

— … С каких это пор и с какой стати хардеры интересуются катастрофами, а тем паче — не погибшими, а выжившими? Вам там что — совсем уже делать нечего?!..

— … Лучше бы вы приняли меры к этим сволочам, которые малюют голографическими маркерами всякие пакости на стенах!.. Дождетесь вот, в один прекрасный день подам на вас жалобу за то, что вы не обеспечиваете порядок в городе!..

— … А хотите, расскажу один анекдот по этому поводу?.. На улице собралась большая толпа, и кто-то из прохожих ко всем пристает: “Что случилось? Что случилось?”. Ему отвечают: “Да ничего не случилось” — “Почему же тогда собралась такая толпа?” — “А просто каждый хочет убедиться, что ничего не случилось”…

— … А что, разве я совершил какое-то преступление, не отправившись к праотцам на этой космической развалюхе?!.. Какое вам дело, почему я не полетел? Или вы считаете, что нет таких причин, которые всякому нормальному человеку хотелось бы скрыть? По-вашему, если меня прохватил в тот день жутчайший понос, то я должен дать об этом объявление во Всемирную Сеть?!..

— … Знаете что? Я на вас в суд подам за клевету!.. Не надо отпираться, что вы ничего такого не сказали!.. Невооруженным глазом видно, как вы подозреваете, что я подложил на корабль бомбу, а сам коварно не явился на посадку!.. Но я хочу вас заверить, молодой человек: это — самый гнусный навет за всю мою жизнь!.. И вообще, больше я разговаривать с вами не желаю, так что отныне, если вам неймется, обращайтесь к моему адвокату!..

К счастью, не все из опрошенных вели себя агрессивно. Такие, как правило, удивленно поднимали брови, смущенно улыбались или пускали счастливую слезу, но все-таки удосуживались ответить на мой вопрос…

— … Дело в том, что накануне мне приснился вещий сон… Я видела такую высокую красивую женщину в цветастом сарафане, но босую… на голове у нее был венок из полевых цветов, а в руке почему-то красовался серп… Да-да, именно серп, я видела этот инструмент однажды в Этнографическом музее… И она мне сказала: “Лора. тебе ни в коем случае нельзя сегодня покидать Землю!”…

— … А Бог его знает, что это мне брякнуло в башку не лететь!.. Как сейчас помню: собираю я свои шмотки-манатки, а сам думаю: и чего это мне угораздило лететь именно сегодня? Дай-ка, думаю, не полечу я сегодня никуда, а предки мои никуда не денутся: год ждали, так неужели еще месячишко не подождут?.. Завалюсь, думаю, сейчас в какую-нибудь клоаку, напузырюсь под завязку метагликоля — в общем, приятно проведу время… А полечу в следующем месяце, ведь каникулы у нас дли-и-нные!..

— … Вы верите в дурные приметы, хардер? Лично я — даже очень!.. Все надо мной из-за этого частенько подсмеиваются, но я всегда в это верил и буду верить до конца жизни!.. Вот и в тот день меня спасла очередная примета: уже надо отправляться в космопорт, а у меня шнурок на левой ноге всё развязывается и развязывается! Я уж его и так, и этак — ни в какую!.. Ба, думаю, это меня наверняка Господь предупреждает… А потом жалюзи в гостиной возьми да грохнись ни с того, ни с сего! А ведь это самая страшная примета, хардер, когда жалюзи-то падают без причины!.. Значит, жди покойника в доме!.. Ну уж нет, думаю, не дождетесь вы в моем лице покойника!..

— … Лично я во всякую чушь не верю и вам не советую. И вижу я в своем якобы чудесном спасении, хардер Лигум, проявление одной из тех сил, которые лежат в основе всего сущего во Вселенной… Как, вы не знаете, что это такое? Неужели ни разу не читали моих трудов об устройстве мироздания? Так знайте: нет в мире ни Господа Бога, ни Дьявола, и ни добра, ни зла… Лишь две вещи правят бал под солнцем: возможность и вероятность. По поводу первой я так скажу: в мире всё возможно. А что касается второй, то вероятность какого-либо события никогда не равна нулю!.. Вероятно ли было, что я потеряю билет на тот проклятый рейс? Едва ли: ведь обычно я никогда ничего не теряю и, прежде чем куда-то отправиться, тысячу раз проверю, всё ли взял… Но возможность такая, тем не менее, существовала, а это значит, что когда-нибудь она должна была быть реализована, не так ли?..

— … А вы сами как думаете, хардер?.. Как, по-вашему, может ли человек споткнуться абсолютно на ровном месте, да так, чтобы сломать себе при этом ногу, да не просто сломать, а сразу в трех местах? А ведь именно это и произошло со мной накануне вылета на “Этернеле”… И что бы там ни твердили некоторые умники о возможности и вероятности, но лично я всегда придерживаюсь того мнения, что судьба каждого человека является на самом деле программой, заложенной в некоем гигантском вселенском суперкомпьютере, а программу эту может изменить лишь тот, кто составлял ее…

Как и следовало ожидать, большинство из таких ответов на мой вопрос никакой значимой информации не давало. Разве что напрашивался глубокомысленный вывод о том, что одним действительно помешали улететь с Земли объективные обстоятельства, а другими руководили какие-то “таинственные предчувствия”, “тревожные приметы” и “босые женщины с серпами”…

А вот анализ поведения свидетелей во время беседы со мной, к которому я подключил и своего Советника по психологии, оказался намного более интересным. Он показал, что всех не явившихся на старт “Этернеля” можно разделить на две группы. К первой (примерно одна треть опрошенных) следует отнести тех, кто не делал никакой проблемы из своей неожиданной удачи и охотно высказывал различные, пусть даже самые абсурдные, соображения на этот счет. Но другая, и самая многочисленная категория “счастливчиков” явно была недовольна моими расспросами и всеми способами стремилась скрыть истинные причины своего везения. При этом они либо вообще отказывались отвечать, либо откровенно дурачились, неся всякую ахинею, либо, наконец, просто-напросто врали, причем так неуклюже, что это было видно и без помощи Психолога…

Зачем это им понадобилось? Почему они так хотели скрыть правду о том, как им удалось избежать смерти?

Наверное, мне вряд ли удалось бы самому ответить на эти вопросы — во всяком случае, на этом этапе предпринятого мною расследования, но в дело, как всегда, вмешался Его Величество Случай, в который так упорно не верил один из опрошенных мною свидетелей.

По чистой случайности, один из “счастливчиков” (именно так я окрестил для себя несостоявшихся пассажиров “Этернеля”) оказался недоступен для меня. Это был некто Вен Гофманов, по основной профессии — эвтанайзер<Эвтанайзер — медицинский работник, осуществляющий эвтаназию, т. е. умершвление безнадежно больных людей по согласованию с их родными и близкими (фантастич.)>, а на досуге — заядлый покоритель горных вершин, каковыми, несомненно, считал лишь такие, которые находились на высоте не ниже пяти тысяч метров над уровнем моря. На мои неоднократные попытки установить контакт всеми доступными способами Гофманов не откликнулся, в информарии, в разделе “Погибшие за последние сутки”, куда я на всякий случай заглянул, он тоже не значился. Поскольку в личном файле эвтанайзера вместо ближайших родственников почему-то было указано: “Кот Порфирий”, то я навел справки и выяснил, что за этим обозначением скрывается отнюдь не домашнее животное, а всего-навсего ближайший друг и ближайший сосед Гофманова по лестничной площадке свободный художник-концептуалист Константин Порфирьев. С ним-то я и связался, в надежде, что он не брал практических уроков по безболезненному умерщвлению у своего дружка во время дружеской попойки. Кстати, если “Кот” действительно отправил Вена на тот свет, то это объясняло бы сразу две загадки: и причину неявки эвтанайзера-альпиниста в космопорт, и его загадочное молчание в ответ на мои запросы…

Однако, по словам самого Порфирьева, всё было намного проще. Да, последний раз он видел Гофманова утром того рокового дня, то есть, всего несколько часов спустя после взрыва “Этернеля”. Вен тогда двинул прямиком в Тибет покорять очередную Джомолунгму… Ах, эта вершина находится в Гималаях? Ну, да неважно!.. Знает ли он, почему его друг не отправился на “Этернеле”? Конечно!.. Ведь всё это происходило у него, Порфирьева, на глазах. Когда он зашел накануне вечером к Вену попрощаться перед дальней дорогой, тот сидел на уже готовых чемоданах, но был почему-то бледен, как оживший покойник. Когда Порфирьев осведомился, что произошло и не нужно ли вызвать амбуланцию, Гофманов неожиданно ожил еще больше и предложил обмыть предстоящее расставание “как полагается”. И они обмыли. Да так, что когда Порфирьев с трудом оторвал чугунно-больную голову от стола, прямо за которым они с дружком заснули, было уже три часа ночи. Делать нечего — посокрушавшись, разбуженный Гофманов выпроводил “Кота” из своей квартиры и лег спать… Правда, при этом Вен вовсе не выглядел переживающим опоздание на корабль. Более того, прощаясь в дверях с Порфирьевым, он почему-то вынул из кармана какой-то небольшой темный предмет и с нежностью поцеловал его — естественно, “Кот” решил, что у его друга еще не до конца выветрился алкоголь из головы… А утром Гофманов зашел к Порфирьеву и сообщил, что решил “полазить по Тибету”, раз уж до следующего старта дальнорейсовика на Нептун, куда Гофманов завербовался, остается целый месяц…

— Вы не спрашивали у вашего друга, что за предмет видели у него накануне? — спросил я Порфирьева.

— Не-ет, — растерянно протянул он. — Как-то даже и не вспомнил…

И тут меня вновь осенило.

— А скажите-ка, Константин, — сказал я, — вы не замечали за вашим другом в последнее время никаких странностей?

Он задумчиво почесал свою седую бороду. Несмотря на свои тридцать два года, Порфирьев был седовлас с головы до пят: его угловатый череп был покрыт длинным седым “ежиком”, кустистые брови были тоже грязно-белыми, а классическая бородка клинышком и вообще выглядела позаимствованной у полярного филина.

— Странностей? — переспросил он. — Да пожалуй, никаких… Если только не считать его везения… Вену в последнее время везло просто как бешеному, — уточнил он.

Сердце мое екнуло.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

И тут Порфирьев поведал мне кое-что интересное.

Бывают люди, которым ни в какую не везет. Про таких говорят — “везет, как утопленнику”… А Гофманов, судя по рассказу его друга, принадлежал к другой категории — “родившихся в рубашке”. Правда, раньше почему-то это никак не проявлялось… А с недавнего времени — с какого именно, Порфирьев затруднялся определить — эвтанайзер вдруг стал выигрывать все публичные конкурсы с призами… ну, всякие там лотереи, тотализаторы, и прочая дребедень, на которую раньше он и внимания-то не обращал … Кстати, он довольно неплохо на этом заработал… Потом еще случилась история в горах… Сам Порфирьев там, правда, не был, но как-то раз к Гофманову заявились его дружки-альпинисты, с которыми он вместе лазит то по Тибету, то по Кавказу, и поведали за “чашкой чая” — многоградусного, разумеется — что как-то раз Вен шел под отвесной “стенкой” и в одном месте задержался буквально на три секунды, чтобы поправить рюкзак, а в следующее мгновение тропу, по которой он должен был вот-вот пройти, засыпало тяжелыми каменными глыбами…

Так туман, окутывавший дело “счастливчиков, начал постепенно рассеиваться.

Теперь, когда я уже знаю, в каком направлении вести поиски и что именно искать, работать становится гораздо легче.

И в последующие два дня я убеждаюсь, что у “счастливчиков”, показавшихся мне подозрительными, имеется несколько общих признаков. Например, им всем неизменно везло и до катастрофы спейс-лайнера — правда, в течение разного периода времени: у одних эта “полоса везения” началась год, а у других — всего несколько дней назад… И кое у кого из них родственники или знакомые видели небольшие предметы, непонятно откуда взявшиеся и непонятно для чего предназначенные. У других таких предметов никто не видел, но кто может поручиться, что они не замаскированы под какую-нибудь невинную безделушку: зажигалку, брелок, пудреницу, комп-нот, наконец?.. На основе показаний посторонних свидетелей мне даже удалось установить, как эти предметы называются.

Правда, ничего мне это не дало.

Ни Лингвист, ни другие Советники, к которым я обратился в режиме циркулярного запроса по комп-связи, не ведали, что это слово означает, является ли оно сокращением или аббревиатурой, на основе какого языка образовано и к какой отрасли человеческой деятельности относится.

Предмет, который, судя по всему, способен принести невероятную удачу своему хозяину, называется “регр”.

Глава 3. Лик Шерманов (Х+17)

Мне кажется, что я уже знаю о нем всё. Как он уверенно расхаживает, постоянно держа руки в карманах. Как то и дело широко улыбается, откидывая при этом свои длинные черные волосы со лба. Как щурится, разглядывая кокетливо шествующих мимо него девиц — которые сразу начинают держаться неестественно, словно их притягивает невидимое мощное поле, излучаемое этим типом. Как он ест, пьет, водит машину, аэр, яхту, как играет в теннис, как охотится на искусственных медведей, как играет в комп-игры, преимущественно — в так называемые “стрелялки”…

Есть лишь две вещи, которые я никогда не наблюдал с его стороны, и поэтому я не ведаю, каков он, когда делает это.

Это — работа и секс.

Первое — потому что он уже не работает с полгода. Раньше, говорят, он был довольно неплохим интерпретатором, причем специализировался по части голо-боевиков. Возможно. Но лично у меня нет никакого желания смотреть на него, скажем, в образе Георгия Ставрова или Гала Светова. Мне почему-то кажется, чтотакой тип способен испортить любой образ. Кроме того, я не люблю боевики…

А второе — потому что я еще не дошел до того, чтобы фиксировать каждый эпизод его удачливой жизни. Да это и не требуется. Ведь я успел изучить его настолько, что, если надо, могу представить, как он ведет себя в постели. Только это вообще противно представлять, а с его участием — и тем более… Как и вообще наблюдать за ним, таким уверенным в себе красавчиком с размашистыми манерами, привычкой держать руки в карманах брюк и широкой не то улыбкой, не то ухмылкой во весь рот…

А в самом деле, почему бы ему не ухмыляться?

Он один, как перст — ни детей, ни жены. Работа у него — не пыльная. Можно сказать, что ее нет совсем. Ну, разве это работа — скупка и перепродажа акций различных компаний? С нынешними средствами связи и прочей техникой для этого вовсе не надо торчать с утра до вечера на бирже или в каком-нибудь офисе. В любой момент — лежа в ванне номера “люкс” роскошного отеля или на залитом щедрым южноамериканским солнцем пляже, сидя в ночном баре или в вирт-театре, мчась на машине по улице или на аэре в небесной синеве — достаточно передать по электронной почте свое пожелание купить или продать не существующие в виде материальных объектов вещи — и сделка мгновенно будет зафиксирована соответствующим транспьютерной программой. Да, работа с виду нетрудная, но в то же время рискованная, как труд ловца тигровых гадюк. Потому что буквально ежесекундно ты рискуешь потерять всё, что имел, и остаться без единого юма. Не успеешь оглянуться — и нечем будет оплатить проживание в гостинице, автомобильный скутер, взятый напрокат под залог, и даже тот скромный обед в дорогом ресторане, который ты имел несчастье заказать за несколько секунд до своего банкротства…

Однако тот тип, за которым я наблюдаю вот уже неделю, не боится прогореть и остаться ни с чем.

Потому что у него есть “регр”.

Правда, я ни разу не видел, чтобы он им пользовался. Но, если вдуматься, то это неудивительно. Кто знает, может быть, прибор спрятан в зажигалке, которой он пользуется, корча из себя любителя старины, когда раскуривает вонючую белую трубочку, которую в прошлом веке называли “сигаретой” и которая в нашем мире стоит столько же, сколько полет на аэре вокруг земного шара? Или в брелке со связкой магнитных ключей и длинной золотой цепочкой, которую он имеет обыкновение то и дело небрежно накручивать на палец…

Во всяком случае, ему везет поистине чудовищно, и, оставив неприбыльную профессию интерпретатора вымышленных образов, он сколотил довольно приличное состояние, позволяющее ему сейчас чувствовать себя внучатым племянником какого-нибудь брунейского шейха.

Сейчас я сижу в номере отеля, который он снял сегодня утром, и жду его. В моей душе теплится слабая надежда на то, что хоть сегодня-то наша встреча состоится.

Отель называется “Обитаемый остров” и расположен он в центре Интервиля, бывшего вплоть до середины прошлого века столицей Евро-Наций. Номер не самый перпендикулярный, выражаясь молодежным жаргоном, бывают и гораздо перпендикулярнее, и не надо далеко ходить за примером, а достаточно подняться хотя бы двумя этажами выше, где находится не сто с лишним, а всего два десятка номеров, потому что в каждом из них можно свободно играть в скейборд-бол, и где несколько тонн всевозможной аппаратуры старательно создают постояльцу ту окружающую среду, которую он пожелает. Хотите, чтобы вам казалось, будто вы очутились на лесной поляне где-нибудь в среднеевропейской полосе? Пожалуйста, и кровать вам сделают в виде шалаша, вкусно пахнущего сеном и свежесрубленными еловыми лапами… Желаете провести время на бретонском пляже? Нет проблем, и в небе над серыми волнами Атлантики будут явственно орать чайки, а в вашу физиономию будут лететь соленые брызги…

Здесь же, где остановился мой подопечный, к роскоши можно отнести лишь аппаратуру. Кто знает, может быть, в этом типе все еще дремлет ностальгия по своему интерпретаторскому прошлому, которую он пытается заморить экзерсисами на досуге? Как бы там ни было, но номер оснащен и вирт-реалом, и голографом-персонификатором новейшей модели, который я в конце концов включаю, чтобы скрасить свое ожидание.

В конце концов, имею я право организовать себе досуг за счет того, по чьей вине торчу в четырех стенах, как проклятый, вот уже полдня?

Подключив к “персонсу” свой комп-нот, где хранятся записи объекта моей слежки, сделанные скрытой камерой, я вывожу на голо-экран подходящее изображение этого типа в анфас и во весь рост, а затем делаю его объемным и анимирую. Теперь, когда голо-экран почти не виден, а всеми действиями модели управляет комп, извлекающий из банка данных наиболее характерные реакции оригинала на внешние раздражители, создается впечатление, что этот человек живьем стоит напротив меня, попыхивая сизым дымком сигареты.

Что ж, раз все мои усилия встретиться с этим типом лично до сих пор не увенчались успехом, то, может быть, его персонификация сможет мне дать ответы на кое-какие вопросы?

Надейся, надейся, Даниэль, надежды хардеров питают…

— Добрый день. Я — хардер Лигум, — говорю я, пристально глядя на человека напротив себя. — У меня к вам есть очень важное дело.

Как и следовало ожидать, он ухмыляется так, словно я пригласил его вначале поужинать в роскошном ресторане, а затем провести со мной ночь в дешевом мужском борделе.

— Как вас зовут? — сурово спрашиваю я.

Он отворачивает голову, подставляя моему взору свой орлиный профиль с крепкими желваками на скулах.

— Меня зовут Лик Шерманов, — слышу я его голос с характерными тягучими гласными (“за-а-а-в-у-у-т”, “Ш-е-а-рман-а-аф”). — А в чем дело-то, хардер?

Перед словом “хардер” имеется небольшая запинка: видимо, не найдя в записях ни одного эпизода, где бы персонифицируемый употреблял это слово, комп вынужден был сложить его, как из кирпичиков, из отдельных фонем.

Хорошая машина.

— Ваш возраст? — продолжаю “допрос” я. Вопрос излишен, потому что я прекрасно знаю все биографические данные этого типа, но мне сейчас важно проверить, как работает персонификатор, насколько реально он воспроизводит личность этого Шерманова.

Человек на голо-экране снова ухмыляется и отшвыривает щелчком недокуренную сигарету куда-то за границы кадра. Не сомневаюсь, что в жизни он не промахнулся мимо раструба “мусорника”.

— Да уж не мальчик-колокольчик, — отвечает, наконец, он. — Возраст Иисуса Христа. А значит — опасный… Помните, как там у Высоцкого, хардер: “На цифре тридцать семь с меня в момент слетает хмель”?.. Или вы бардами прошлого не интересуетесь?

— Во-первых, — так же сухо, как если бы я беседовал с этим человеком наяву, говорю я, — возраст Христа означает тридцать три года, а не тридцать семь, а во-вторых, поэзию, в том числе и прошлых веков, я знаю не хуже, а может быть — и лучше вас… Вот что мне скажите: почему вы избегаете встречи со мной?

Вопрос коварен, и мне интересно, как из расставленных мною сетей выпутается программа-персонификатор. С одной стороны, у меня есть все основания полагать, что Шерманов не знает о том, что я целую неделю вел за ним наблюдение. Однако то, что он проявлял чудеса ловкости, ускользая из-под самого моего носа, свидетельствует о том, что приборчик под названием “регр” постоянно предупреждал его о моем желании встретиться с ним.

— А разве я избегаю? — бурчит этот тип, своим излюбленным жестом отбрасывая свои длинные волосы со лба к затылку. — С чего это вы взяли, хардер?

Что ж, эта машина действительно обладает недюжинными возможностями. Не то, что стандартные персонификаторы в нашей Академии, которые при подобных трудностях (например, когда ты персонифицируешь Наполеона Бонапарта и начинаешь ехидно допытываться у него, отравили ли его в свое время на острове Святой Елены или он стал жертвой естественного недуга) чисто по-женски норовили отвечать на каверзный вопрос встречными вопросами типа: “А вы уверены, что хотите знать это?” или “А почему вас это интересует?”…

— Судите сами, — предлагаю тем временем упрямцу я. — На мои вызовы по любым средствам связи вы предпочитаете хранить гордое молчание. Даже не удосуживаетесь ткнуть кнопку ответа, чтобы спросить: “Алло, кто это?”… Как ни странно, все мои попытки захватить вас врасплох потерпели неудачу. Например, если я ждал вас в вестибюле отеля, то вы почему-то решали покинуть здание через запасной выход. Если же я принимался караулить вас буквально под дверью вашего номера — то именно в этот день вы почему-то вообще не спешили показываться на глаза, а когда я, призвав на помощь дежурного портье, врывался в номер силой, то оказывалось, что вы решили, вместо утренней зарядки, спуститься из окна по пожарной лестнице. И так далее… Если я стремился перехватить вас на улице, то вы сворачивали в ближайший магазинчик и уходили оттуда через “черный ход”. В ресторанах и барах вы таинственным образом исчезали, стоило мне сделать поползновение на приближение к вашему столику… А помните, в прошлый вторник, когда вы нежились в постели у вашей очередной любовницы, а я тайком забрался на ее виллу? Не странно ли, что буквально за несколько секунд до моего появления в спальне, вы вдруг прерываете акт изъявления своей страсти к этой даме и, полуодетый, убегаете якобы в туалет, откуда, через крохотное оконце, — в кусты и далее через забор?.. Всё это, кстати, изложила мне ваша пассия, когда пришла в себя — но не от моего вторжения, а от вашего внезапного бегства… Как вы объясните всё это, Шерманов?

Секунду персонификация молчит, застыв в неподвижности, и я уже начинаю думать, что и на старуху бывает проруха и что даже самая сложная техника может “зависнуть”, когда комп, наконец, справляется с проблемой, и Шерманов развязно машет рукой, широко осклабясь:

— Ну ладно, ладно, хардер, — заявляет он. Не хватало еще, чтобы в приступе дружелюбия и в знак примирения он похлопал меня по плечу! — Давайте не будем вспоминать прошлое, ладно? Как там гласит пословица? “Кто прошлое помянет, тому…” — что вон, а, хардер? — Он издевательски нацеливает на меня свой указательный палец (еще одна из его отвратительных привычек). — Глаз, правильно? А зрение надо беречь, не так ли? Потому что “око за око, зуб за зуб”… Да и вопрос-то ваш выеденного яичка не стоит, верно — ведь мы с вами уже беседуем, разве не так?

Только тут до меня доходит, что беседую-то я все-таки с моделью, “фантомным” изображением, а не с живым человеком, и я разжимаю свои сведенные судорогой отвращения и неприязни челюсти, чтобы прервать словесный понос, который вдруг прохватил моего “собеседника”.

— Ладно, — говорю я. — Пусть будет по-вашему, Шерманов. Забудем и замнем… И перейдем непосредственно к делу. Что вы можете сказать мне насчет того приборчика, который вот уже полгода всегда находится при вас, куда бы вы ни отправлялись? Где вы его приобрели и каким образом? И только не врите, потому что с этого момента каждое ваше слово фиксируется и может быть впоследствии использовано против вас!..

Фигура, стоявшая передо мной в обычной позе Шерманова: руки — в брюки, нос задран — вдруг отшатывается с видом очень естественного удивления. Он даже руки из карманов достал!

— К-какого приборчика? — лепечет она, натурально заикаясь. — О чем это вы, хардер Лигум?

— Вывернуть карманы! — командую я, окончательно войдя в игровой раж. — Все предметы, имеющиеся при вас, можете выложить на землю перед собой, но имейте в виду…

Закончить свое предупреждение я не успеваю.

Потому что сзади меня слышится удивленный голос:

— А по какому праву, собственно, вы меня обыскиваете, хардер?

Не веря своим ушам, глазам и прочим органам восприятия действительности, я оборачиваюсь.

Нет, всё верно. На пороге номера стоит в вальяжной позе, навалившись плечом на косяк и поигрывая в воздухе своей неизменной цепочкой, сам оригинал голограф-модели и насмешливо взирает на меня своими карими глазами. Ситуация внешне выглядит, как иллюстрация к фантастическому роману конца двадцатого столетия: абсолютные двойники в одной комнате, а между ними — некто с ошарашенным лицом.

Интересно, как сейчас поведет себя “персонс”?

Однако, узнать это мне не суждено. Шерманов приказывает: “Парковка” — и его голографический двойник мгновенно тает в воздухе.

— Надоел ты мне, хардер, — отлепившись от косяка, чтобы проследовать к бару-холодильнику, наконец изрекает хозяин номера. — Ну, что тебе от меня надо?

Вот и еще одно свидетельство в пользу того, что даже самая совершенная копия всегда будет расходиться с оригиналом. Фантом, созданный персонификатором, был куда более вежлив в обращении со мной, чем живой человек.

— Судя по тому, что мы наконец-то встретились, Земле угрожает конец света, — бормочу я. — Надеюсь, у вас нет никаких претензий по поводу нарушения вашего права на уединение?

— А что толку? — хмыкает Лик, щедро наливая себе в фужер, на мой взгляд более годящийся для коктейлей, чем для крепких напитков, жидкость, о цене которой свидетельствует ее благородный сине-лиловый оттенок. — Разве имеет смысл жаловаться на хардера? И кому, собственно, жаловаться? В Ассамблею Федерации, которая всё больше попадает в зависимость от вашего Щита? Или в общественные организации правозащитников, которые способны лишь поднять лай в средствах массовой информации, а как доходит до реальных дел — сразу в кусты?..

Собственно, он прав. Жаловаться на хардера действительно не имеет смысла. Во всяком случае, в те инстанции, которые имеются у человечества. Мой собеседник не ведает одного: самая суровая и объективная инстанция для хардера — это Щит, и именно туда и следует обжаловать наши действия…

— Поэтому не стоит терять время, — продолжает Шерманов, располагаясь на диванчике напротив меня с фужером в руке. — Я устал за сегодняшний день. И еще я устал от твоей назойливости, хардер… Задавай свои дурацкие вопросы и отчаливай, чтобы я смог немного отдохнуть.

Что ж, насчет отдыха он попал в точку, потому что я устал от него не меньше…

— Самый главный вопрос, который волнует меня в данный момент, звучит так: почему же все-таки мы с вами встретились? — говорю я, стараясь не обращать внимания на то, что его до блеска вычищенные ботинки, которые он водрузил на журнальный столик, маячат у меня под носом.

И повторяю тот монолог, который уже репетировал перед “фантомом” Шерманова.

Лик обнажает в ухмылке свои ровные, безупречные зубы.

— Рано или поздно это должно было произойти, — философски изрекает он и делает глоток содержимого фужера. — Я же говорю, что своей назойливостью ты меня достал — дальше некуда!..

Меня осеняет:

— А, может быть, причина в том, что ваш чудо-приборчик перестал действовать? И теперь будущее стало для вас таким же неизвестным, каким является для всех нормальных людей?

Улыбка сползает с его лица, как кожа со змеи во время весенней линьки:

— Ну ты, блюститель порядка, — грубо говорит он, и для моей заскорузлой хардерской души приятно видеть его утратившим контроль над собой, а значит — проявившим свою слабость. — Говори да не заговаривайся!.. Какой еще приборчик? Что ты несешь?..

Что ж, не я первый начал воевать в открытую, так пусть пеняет на себя. Все равно ясно, что добровольного и чистосердечного признания от него не добиться.

Я произношу Формулу Принуждения, которая применяется лишь в исключительных случаях. Нетрудно понять, почему: она дает мне законное основание в случае неповиновения любого из окружающих применить по нему оружие.

Потом достаю свой “зевс” и требую:

— Встать! Содержимое карманов, все личные вещи, которые вы имеете при себе, — на стол!

Шерманов вовсе не испуган. Скорее, раздосадован. Вместо того, чтобы предъявить свои карманы к досмотру, он тяжело и протяжно вздыхает, допивает жидкость из фужера залпом, ставит фужер на столик, а уже в следующую секунду в его руке оказывается большой круглый медальон, который до этого болтался у него на груди.

Лик сжимает медальон двумя пальцами, и только в этот момент до меня наконец доходит сущность этой безделушки.

В голове моей молниеносно возникает этакое комп-меню, состоящее всего из двух пунктов: “Стрелять? Или не стрелять?” — но выбрать нужную опцию я не успеваю.

Что-то ослепительно и беззвучно сверкает мне в лицо, и я впервые испытываю ни с чем не сравнимые ощущения смерти от близкого взрыва. Не самая худшая смерть, надо сказать, потому что твой мозг даже не успевает воспринять боль от оторванных конечностей и лица, превращенного в кровавое крошево.

Только что ты был — и вот тебя уже нет, ты распылен на молекулы и атомы, и сознание твое выключается так мгновенно, словно кто-то невидимый щелкнул в темноте рубильником, который подает жизненную энергию в твое тело…

Однако, тьма, в которую я упал, умерев, немного погодя наливается светом, и я вновь обретаю способность дышать, видеть и думать. Я оживаю в тот момент, когда рука Шерманова, сидящего напротив меня, еще только тянется к “медальону” на его груди, и теперь-то я знаю, что мне нужно делать.

Отбросив столик в сторону одним движением ноги, я прыгаю из своего кресла на Шерманова и, перехватив левой рукой его кисть, срываю правой с него “медальон” вместе с цепочкой. Хлипкий диванчик при этом переворачивается, не выдержав нашей тяжести, и мы оказываемся на полу, где некоторое время барахтаемся, как два больших младенца, затеявших бессмысленную возню.

Я поднимаюсь на ноги первым и взвешиваю на ладони “медальон”. Он весит намного больше, чем следует ожидать от предмета его размеров.

Экс-интерпретатор вскакивает с воплями, из которых явствует, что именно он думает о всех хардерах вообще и обо мне лично. Не обращая внимания на эти крики, я спокойно говорю:

— Между прочим, вы не проклинать, а благодарить должны меня, Шерманов.

— Это еще почему?

— Потому что, если бы вы попытались включить “регр”, то привели бы в действие взрывное устройство, спрятанное в вашем “медальончике”. Мощность его не очень большая, но ее хватило бы, чтобы превратить нас обоих в кровавые ошметки… И как это вас сразу не удивило, что второй прибор оказался тяжелее, чем первый?

Лик с вызовом вскидывает подбородок:

— А откуда вам известно, что это второй?.. — начинает он, но тут же осекается. Да-а-а, конспиратор из него никудышный. Теперь понятно, почему ему так долго не давали встретиться со мной.

Я позволяю себе усмехнуться — первый раз за время нашего разговора. Все-таки приятно говорить о взрыве и о своей гибели в сослагательном наклонении.

— У меня непомерно развита интуиция, — скромно признаюсь я, — и иногда она нашептывает мне удивительные вещи. Например, тот факт, что вам удавалось каким-то чудом избегать встреч со мной, позволил мне сделать вывод, что либо речь идет о случайных совпадениях, либо вы каким-то образом способны предвидеть будущее. Поскольку в совпадения и случайности я не верю с детства, то, с учетом моих знаний о так называемых “реграх”, мне оставалось предположить, что являетесь счастливым обладателем этого прибора. Впрочем, как и сотни других людей, но речь сейчас не о них… И вот сегодня, когда я был уже готов признать, что зашел в тупик, передо мной, как ангел с небес, внезапно появляетесь вы собственной персоной. Я правильно предположил, что ваш прибор отказал… допускаю даже, что у него просто села батарейка… Тем не менее, вы только что все-таки попытались воспользоваться им. Следовательно, не далее, как сегодня, вы имели встречу с тем, кто вручил вам первый регр — это было, если не ошибаюсь, полгода назад? — чтобы обменять вышедший из строя прибор на работоспособный. Задействовав всё своё воображение, я могу предположить, что при этом вы выразили намерение встретиться с надоевшим вам хардером, дабы отвязаться от него раз и навсегда. Однако, это вовсе не входило в планы ваших партнеров, и они снабдили вас не регром, а миниатюрной бомбочкой в медальоне, чтобы убрать и вас, и меня…

— Вы врете! — протестует Шерманов, глядя, как завороженный, на медальон, который я раскачиваю на длинной цепочке наподобие маятника. — Вы всё это выдумали, черт бы вас побрал!.. С какой стати кому-то пытаться меня прикончить?

Тот факт, что он стал ко мне обращаться на “вы”, даже при прочих непарламентских выражениях не может не радовать. Остается надеяться, что это только первый этап в наших взаимоотношениях с этим красавчиком.

— Хорошо, — говорю я. — Я могу вернуть вам эту штуковину, но при одном условии: включите её тогда, когда я уйду. Потому что я не собираюсь взлетать на воздух, даже если вы составите мне компанию!..

И протягиваю “медальон” Шерманову. Красавчик машинально берет “прибор”, но как-то неохотно, и в глазах его я читаю страх. Похоже, что мои слова понемногу начинают доходить до этого типа.

А потом он взрывается — к счастью, на этот раз не в буквальном, а в переносном смысле — и я вовремя перехватываю его руку, в которой зажата миниатюрная смерть, иначе еще немного — и он швырнул бы “медальон” в открытое окно (в этом старом отеле, окна по старинке настоящие, с открывающимися рамами)…

— Сволочи! Вот сволочи!.. Решили меня подставить, значит? — ревет он перехваченным голосом. — Чтобы я отдал богу душу на пару с хардером? Чтобы всё было шито-крыто, концы в воду?!.. Вот вам, суки! — И он делает непристойный жест, который выглядит тем более нелепо, потому что не имеет конкретного адресата.

— Возьмите себя в руки, Шерманов, — говорю я. — Вон, хлебните своего успокоительного. — И киваю в направлении бара-холодильника, уставленного разноцветными и разнокалиберными сосудами.

Шерманов следует моему совету и, опустошив еще один полный фужер, действительно восстанавливает былую уверенность в себе.

— Вы правильно всё расписали, хардер, — говорит он, подходя к окну и задумчиво глядя вниз с высоты сорок восьмого этажа. — Если не считать кое-каких деталей…

— Например? — спрашиваю я, чтобы хоть немного подбодрить его.

— Ну, да, у меня действительно был “регр”. Только он вовсе не отказывал и до сегодняшнего дня действовал, как надо… Однако, скорее всего, эти гады мне подменили его сегодня. Они действительно вышли на меня, но не по моей просьбе, а по своей инициативе… Я тоже сначала удивился: вроде бы срок действия моего “регра” еще не истек, так что рано предлагать новый. Но потом всё встало на свои место, когда они сказали, что я могу больше не избегать встреч с вами, а, наоборот, должны постараться встретиться, но, естественно, не чтобы ответить правду на ваши вопросы, а чтобы всё отрицать и валять дурака…

Он отхлебывает из фужера и, пользуясь этой паузой, я спрашиваю:

— Значит, это они неделю назад велели вам держаться от меня подальше?

— Это и дураку понятно, — ехидно ответствует он, поворачиваясь ко мне.

— Они сказали, почему вы должны избегать встреч со мной?

— Да вообще-то они меня не принуждали, — опускает голову Шерманов. — Но прозрачно намекнули, что способны лишить меня удовольствия пользоваться “регром” в любой момент… Лично я так понимаю, что они стремились сохранить в тайне существование подобных штучек.

— Правильно понимаете, — соглашаюсь я. — Ну а дальше?

— А что — дальше? — задиристо вскидывает голову он. — Да, я действительно водил вас за нос. С “регром” это было нетрудно…

— Он что — действительно помогает предвидеть будущее? — интересуюсь я. — Раз уж ваши благодетели предусмотрительно запустили вас на встречу со мной без этого прибора, то опишите хотя бы, как он действует.

— Откуда я знаю, как?.. — огрызается Лик. — Я вам что — ученый или технарь?.. Да если хотите знать, я даже не знаю, что там у него внутри, у этого адского прибора!.. Они меня сразу предупредили, что при попытке вскрытия корпуса начинка самовоспламеняется и выгорает в два счета!.. И никакое будущее он не предсказывает, тут вы опять маху дали, хардер… Скорее, наоборот, он…

Шерманов внезапно осекается, и причиной этого является, видимо, выражение моего лица. Я не могу наблюдать себя со стороны, но вид мой, наверное, в этот момент поистине страшен.

А у вас хватило бы хладнокровия наблюдать, как в спину человека, с которым вы беседуете, целится из какой-то огнестрельной штуковины тип, сидящий в кабине двухместного аэра рядом с пилотом? А аэр этот, как огромное летающее насекомое, висит беззвучно и неподвижно в воздухе прямо напротив окна номера, в котором происходит беседа.

Я что-то кричу Шерманову и даже прыгаю к окну, в надежде поймать своим лбом или грудью одну из тех пуль, которые предназначены красавчику, чтобы при повторении данного эпизода попытаться предотвратить это бессмысленное убийство.

Но я не успеваю к окну, а люди в аэре, видимо, прекрасно осведомлены о том, что хардера нельзя убивать.

За окном звучит серия свистящих смачных шлепков, напоминающих шлепанье ладонью по чьей-то мокрой спине, и Лик, в груди которого мгновенно возникают бурые фонтанчики, падает лицом вниз, так и не успев вытащить одну руку из брючного кармана, а потом аэр резко взмывает вверх, и лишь потом, словно ставя точку в этом эпизоде, с подоконника падает на пол, разбиваясь на мелкие осколки, красивый фужер на длинной ножке…

Я пытаюсь повернуть своего недавнего собеседника лицом вверх, хоть и вижу, что это бесполезно, потому что он явно убит наповал меткой рукой профессионала, но мне почему-то очень надо заглянуть напоследок в его угасающие карие глаза, хотя руки мои скользят в теплой и липкой жидкости, и перевернуть Шерманова на спину у меня получается лишь с третьей попытки.

Труп глядит на меня укоризненно застывшим взглядом, а я могу лишь стиснуть зубы покрепче. Ни на что иное я в эти секунды все равно не способен.

Глава 4. Хардер Портур (Х+20)

С нашей первой встречи с хардером Шермом прошло почти три года, но он ничуть не изменился. Во всяком случае, в отношении бильярда. С ним по-прежнему бессмысленно играть. Это все равно, что пытаться обставить комп в крестики-нолики или в тесте на сравнительную скорость реакции. Стоит Шерму взять в руки кий и, снисходительно приговаривая: “Что-то вы сегодня, дружище, не в форме”, бросить цепкий взгляд серых глаз на зелено-суконное поле, по которому в кажущемся беспорядке раскатились разноцветные шары — и можно не тратить время зря, а либо расставлять шары для новой бессмысленной партии, либо прощаться со своим партнером и уходить восвояси.

И, тем не менее, в течение этих трех лет я регулярно, чуть ли не по расписанию, встречаюсь с ним, чтобы проиграть с “сухим” счетом три-четыре партии. Иногда я и сам спрашиваю себя, что привлекает меня больше — машинная безошибочность ударов моего противника или его рассуждения вслух на отвлеченные темы — и всякий раз не могу ответить на этот вопрос. Возможно, и то, и другое. А может быть, и нечто третье, что лишь витает в воздухе…

Я не знаю, над какими проблемами он работает. Сам Шерм никогда не рассказывает мне о своей работе. Впрочем, моей деятельностью он тоже не интересуется. Среди хардеров, особенно первоуровневых, не принято делиться друг с другом опытом. И не потому, что мы равнодушны друг к другу. Скорее, у нас считается нетактичным указывать другим, какие промахи и ошибки они допустили и как бы им следовало поступить. Во всяком случае, лично мной руководят именно эти соображения…

Мы никогда не договариваемся об очередной встрече с моим постоянным партнером, потому что деятельность хардера, работающего в автономном режиме, невозможно распланировать и рассчитать заранее. Однако почему-то в большинстве случаев так получается, что, когда я появляюсь в Клубе, Шерм уже обретается в бильярдной, маясь от отсутствия жеалющих сыграть с ним. Кроме меня, никто больше не желает противостоять гению бильярда, и, возможно, что мое стремление сражаться с ним на зеленом сукне вызвано излишней чуткостью к человеку, обиженному невниманием со стороны коллег.

Но сегодня, когда я, решив, что давненько не держал в руках кий, появляюсь в Клубе, Шерма здесь нет. Я это ощущаю сразу, едва переступив порог, хотя из бильярдной доносятся ожесточенный стук сталкивающихся шаров и громкие возгласы игроков. Во мне словно срабатывает какое-то шестое чувство.

Делать нечего, на нет и суда нет — и я, не спеша и не чувствуя вкуса, обедаю в столовой, а потом какое-то время слоняюсь по почти пустым коридорам и залам, не зная, чем заняться…

Он перехватывает меня в музее, куда меня к тому времени занесло с бокалом прохладительного пунша.

Я как раз созерцаю реконструированный на голо-раме эпизод, который стал вечным примером хардерской самоотверженности.

… Это случилось почти сорок лет тому назад в Бразилии, где разразилась страшная эпидемия, выкашивавшая за считанные дни целые города и области. Ценой неимоверных усилий спасателей-“чрезвычайщиков” очаги заражения удалось-таки блокировать в нескольких населенных пунктах, откуда было эвакуированы все жители. Было принято решение уничтожить, стереть с лица земли вирусоносные здания и прочие городские конструкции. Для этого планировалось пустить в ход несколько мощных вакуумных бомб, оставшихся после всеобщего разоружения.

Когда Мату-Гросу, где еще недавно проживали пятьсот тридцать тысяч человек, окончательно опустел, и началась автоматическая инициация вакуумных зарядов, заложенных в разных концах городка-смертника, за пятьдесят восемь секунд до взрыва, откуда ни возьмись, на центральной площади появился автобус, не спеша кативший по мостовой. И во всю ширину его корпуса красовалась надпись крупными буквами: “ПЕРЕВОЗКА ЛЮДЕЙ”.

Люди за пультами управления взрывными устройствами могли лишь ругаться на разных языках, кусать локти и рвать на себе волосы. Останавливать инициацию на последней минуте было чревато гигантской экологической катастрофой. К тому же, не было уверенности в том, что в автобусе кто-то есть. Ответственные за эвакуацию клялись и божились, что каждая пядь земли в городе была несколько раз проверена на предмет отсутствия людей. А на отчаянные призывы и обращения по различным средствам связи автобус не откликался.

И тогда один из хардеров, стоявших в оцеплении вокруг Мату-Гросу, которого звали Жегар, забрался в кабину джампера и бросил его со страшным ускорением одним длинным и точным прыжком к странному автобусу. Ему удалось закрепить на корпусе машины присоски грузовых магнитов и оторвать автобус от земли, но джампер тут же стал терять высоту, и, Жегар понял, что мощности его турбин не хватает, чтобы перепрыгнуть через городские постройки вместе с автобусом, и что каждый килограмм лишнего веса имеет значение…

Поэтому хардер включил автопилот, а сам выпрыгнул из кабины, и джампер пересек границу опасной зоны ровно за секунду до взрыва. А искейпов у хардеров тогда еще не было…

Автобус оказался все-таки пустым, кто-то просто забыл выключить в нем автомат-кондуктор, но самое скверное в этой истории заключалось в другом. Буквально на следующий день во Всемирной Сети и в средствах массовой информации по всей Земле развернулась ожесточенная дискуссия на тему: стоило ли хардеру жертвовать собой, если вероятность того, что в автобусе находились люди, была равна почти нулю? И слишком многие посчитали, что — нет, не стоило…

И вот, когда я, наверное, уже в десятый раз наблюдаю за тем, как из кабины джампера с высоты четвертого этажа падает на жесткий металлопласт фигура в комбинезоне защитного цвета, меня кто-то окликает сзади.

Он выглядит совсем мальчишкой, и светлые длинные волосы его перехвачены на лбу широкой белой лентой, а длинные худые пальцы испачканы чем-то фиолетовым, и поэтому он похож на школьника-неряху. Впрочем, глаза у него почему-то полны немого отчаяния и боли, и это сразу прибавляет ему лет десять…

— Вы — Лигум? — спрашивает он, и когда я подтверждаю его предположение кивком, представляется: — А меня зовут Портур…

— Слушаю вас, Портур, — отвечаю я, поворачиваясь спиной к голо-раме.

— Это вы занимаетесь лайнером “Этернель”? — напрямую осведомляется хардер Портур. Своей нетерпеливой прямотой он еще больше походит на мальчишку. Интересно, сколько все-таки ему лет? Двадцать пять? Или сорок три? Может быть, именно про таких говорят — “человек неопределенного возраста”?..

— Что значит — занимаюсь? — притворно удивляюсь я. — Насколько мне известно, лайнера с таким названием больше не существует в природе. А могу я узнать, коллега, чем вызван ваш интерес к моим проблемам?

Он опускает голову.

— Возможно, я покажусь вам навязчивым, — говорит он, — но если вы разыскиваете свидетелей гибели “Этернеля”, то я мог бы вам помочь…

— Откуда вы знаете, кого я разыскиваю? — стараясь говорить как можно мягче, спрашиваю я.

— Так… дошли кое-какие сведения… от кого-то из наших…

— Ну, допустим… И чем же вы могли бы мне помочь?

Портур поднимает голову и с вызовом смотрит мне в глаза.

— Я могу рассказать вам, как погиб “Этернель”, — сообщает он. — Потому что я был на нем в момент взрыва…

Только теперь я догадываюсь, чем испачканы его пальцы. Так называемый “регенератор”, заживляющий ожоги раствор. Вполне возможно, что одними руками он не отделался и что под одеждой у него еще больше фиолетовых пятен на коже.

— И как же вы туда попали? Ведь в списке пассажиров…

— Всё правильно, в списках меня не было. Я сам дал указание комп-регистраторам стереть всякие упоминания обо мне из своей памяти.

— Но зачем? — не понимаю я.

— Вы что — не понимаете? — усмехается он с вызовом. — Корабль взорвался, и погибли люди, много людей, а я… я, как видите, остался жив!..

Я уже все понял, но мне всё еще не хочется верить в правильность своих догадок. Мне хочется, чтобы это была нелепая, глупая случайность, и чтобы он развеял мои подозрения, потому что, если они окажутся справедливыми, это будет все равно что выстрел в упор, только еще больнее и предательски, ведь мы, хардеры, привыкли к тому, что в нас могут выстрелить, но мы не можем допустить и мысли о том, что кто-то из нас может оказаться трусом или сволочью…

— Нет-нет, — опять усмехается он, — я не струсил и не посчитал ниже своего достоинства спасать тех людей… Дело совсем в другом, и я даже не знаю, поймете ли вы — в чем именно…

Мы стоим с ним посреди пустого зала, но ни ему, ни мне и в голову не приходит, что можно выйти из музея в холл, где имеется много удобных кресел, и продолжать разговор сидя. Во время таких разговоров забываешь обо всем.

— Понимаете, Лигум, — продолжает Портур, — я… я растерялся. “Этернель” обратился в облако раскаленного газа за считанные доли секунды, но аварийная ситуация длилась достаточно долго, чтобы можно было попытаться что-нибудь сделать. Целых четыре с половиной секунды…

— Откуда вам это известно? — перебиваю его я.

— Экипаж лайнера успел объявить пассажирам по бортовому селектору, что в двигателе возникла опасная проблема. А потом грянул взрыв… Я израсходовал несколько первых “риплеев” на то, чтобы добраться до пилотного отсека…

“Риплей” на нашем жаргоне означает тот промежуток времени, который хардер вынужден проживать дважды, трижды, сотню раз, чтобы вновь и вновь пытаться избежать своей смерти, от которой его отшвыривает назад в прошлое искейп.

— У меня было всего двадцать секунд, — продолжает Портур. — И я так и не смог ничего поделать, чтобы спасти весь корабль. Мне лишь удалось выяснить, что неисправность очень серьезная и что шансов избежать взрыва практически нет… И вот тогда я встал в тупик.

— В тупик? — не понимаю я. — А спасательный бот? У них был на борту какой-нибудь катер?

Либо мне это кажется, либо в глазах его действительно что-то блеснуло.

— Катер… — тупо повторяет он за мной, как эхо. — Бот… Да, разумеется, бот был… Аж на двадцать мест!.. Но вы можете себе представить, как бы это выглядело? Что я должен был сделать? Ничего не объясняя, приказать пассажирам занять места в спасательном боте? Да, я испробовал этот вариант… После короткой паузы, во время которой каждый пытался определить, не шутка ли это какого-нибудь идиота, возникала жуткая паника, и люди устремлялись к выходу из пассажирского салона буквально по головам друг друга, сбивая с ног женщин и детей. Поверьте, это было очень страшно!.. — Он тяжко вздыхает и отворачивается. — В следующий раз я попробовал выдать происходящее за учебную тревогу. Но тогда они еле шевелились, как вареные мухи, и даже не успевали до взрыва выбраться из своих кресел!.. Я сбился со счета, сколько раз мне пришлось взорваться и вновь ожить, пока не стало ясно: спасти всех — безнадежная затея. Значит, надо было спасать хотя бы часть тех, кто находился на борту корабля…

Портур опять умолкает, и я его не подгоняю. Мне понятно, что он испытал тогда, на борту обреченного на гибель спейсера, и что чувствует сейчас, признаваясь мне во всем.

— Понимаете, какое дело, Лигум, — наконец, продолжает мой собеседник. — Если бы я не был хардером, а обычным человеком, не приученным с детских лет решать сложные моральные проблемы — а самое главное, не высасывать их из пальца, — то я бы, наверное, плюнул на всё, схватил бы первых попавшихся мне под руку пассажиров, приволок и затолкал бы их в бот и благополучно отвалил бы от разлетающегося на огненные куски “Этернеля”… Да, скорее всего, так оно и было бы, и, возможно, меня потом никогда не мучили бы ночные кошмары и угрызения совести, потому что я твердо считал бы: я сделал всё, что мог, и спасибо судьбе за то, что она дала мне хоть такой шанс, ведь могло бы быть и хуже… Но ведь я — хардер, и мне, как и вам, еще в Академии впихнули и в голову, и в душу, и даже в поры кожи привычку постоянно анализировать правильность своих поступков и мучиться сомнениями. Это же, оказывается, очень опасно: быть слишком сложным, Лигум!.. Потому что тогда, на “Этернеле”, я принялся ломать голову, как курсант-первогодок на экзамене по практической этике, над тем, кого же я должен спасать в первую очередь!.. Женщин и детей? Да, но, во-первых, их не так много на борту, а во-вторых, за считанные секунды мне не успеть собрать их всех из разных концов пассажирского салона к спасательному отсеку… Значит, в условиях цейтнота надо решать, кто из окружающих меня людей достоин жить, а кто обречен на смерть? Но разве я — Господь Бог, которому дано такое право? Я же — всего лишь хардер, и я не должен, не имею права решать подобные задачки, а если даже и попытаюсь решить их каким-либо способом, то не будет мне до конца дней моих покоя, потому что я сам буду пожирать себя, как изголодавшийся хищник-мутант, по странной причуде природы лишенный инстинкта самосохранения!..

— И тогда вы решили никого не спасать, — подсказываю я ему следующую фразу, когда он умолкает, оборвав свой истеричный монолог на полуслове-полувсхлипе.

— Так категорично нельзя утверждать, — говорит Портур. — Я ничего не решил… Но со мной стало происходить что-то неладное, понимаете? В какой-то момент мой мозг, видимо, не выдержав такого напряжения, просто-напросто отключился, и я… Я пришел в себя только на борту бота. Один…

Он облокачивается рядом со мной на перила, отгораживающие голо-раму от музейного зала, и роняет голову на грудь.

Еще вчера я заклеймил бы позором хардера, который рассказал бы мне такие вещи. Мне было бы противно даже разговаривать и дышать одним воздухом с ним.

Но сейчас я почему-то не испытываю к Портуру подобного отвращения. Не то, чтобы мне было его жаль, но и судить его я не собираюсь.

— Зачем вы рассказали мне это? — наконец, спрашиваю я его.

Он поворачивает ко мне бледное лицо, и в его глазах я читаю благодарность за то, что я не назвал его подонком или придурком.

— Я хочу, чтобы вы знали, Лигум, — говорит он. — Во время “риплеев” я испытывал странное ощущение… Может быть, это вам пригодится в вашем расследовании… Понимаете, всякий раз, когда искейп отбрасывал меня назад, мне казалось, что в салоне находится намного больше пассажиров, чем в момент взрыва. Потом, правда, это ощущение у меня пропадало, но в первые мгновения оно было вполне отчетливым…

— Что ж, спасибо, — говорю я. — Я учту это …

Портур еще колеблется некоторое время, а потом резко поворачивается и идет к выходу из зала. По-моему, он хотел подать мне на прощание руку. Если так, то он поступил правильно, отказавшись от этого намерения…

Я облокачиваюсь на перила ограждения, как только что делал мой собеседник, и опять смотрю, как хардер Жегар прыгает из кабины джампера, чтобы спасти автобус, в котором, как были все основания полагать, не имелось ни единой души. Я впервые представляю себе ощущения этого человека, когда он лежал на горячей, пыльной и пропитанной смертельными вирусами мостовой, кусая губы от боли в сломанных ногах, провожая взглядом уплывающий за здания джампер с висящим под ним автобусом и полагая, что он умирает не зря…

И тут же перед моим мысленным взором появляется перекошенное полумальчишеское лицо другого хардера, который, до крови закусив губу и закрыв глаза, нажимает большую рифленую кнопку аварийного старта спасательного бота, и только теперь до меня доходит, почему все-таки Портур решил мне открыться.

Но я знаю, что не смогу остановить его, даже если очень захочу…

А потом мысли мои возвращаются к той проблеме, которая не дает мне покоя в последнее время.

За время, прошедшее после того, как на моих глазах убили Лика Шерманова, мне удалось выяснить не так много, как хотелось бы. И все-таки, как говорится, и это — хлеб…

Во-первых, мои первоначальные подозрения полностью подтвердились. Стало ясно, что некоторые люди обладают чудесными приборчиками, с помощью которых могут избегать всяких бедствий и несчастий, приманивая к себе удачу. Как это устройство функционирует — пока неизвестно, да и вряд ли это имеет значение, пусть этой проблемой когда-нибудь займутся специалисты. Можно лишь предположить, что прибор позволяет своему носителю точно знать, что произойдет в ближайшем будущем. И, если основываться на предсмертных словах Шерманова и на показаниях хардера Портура о странных изменениях количества пассажиров, которое он наблюдал на борту “Этернеля”, то можно сделать вывод, что знание это не является результатом предсказания или прогноза, а вытекает из жизненного опыта владельца прибора. Иными словами, прибор непредупреждает, а позволяет своему носителю вернуться назад во времени, чтобы скорректировать свои поступки в желательном направлении развития событий. Именно этим объясняется “чудесное” спасение такого количества пассажиров “Этернеля”. Скорее всего, первоначально они все-таки находились на борту спейсера в том роковом рейсе, но, когда услышали объявление экипажа о серьезных неполадках и увидели, как Портур покидает корабль на спасательном катере, то успели вернуться на несколько часов назад и переиграть ситуацию так, чтобы не явиться на старт…

Во-вторых, очевидно, что эти люди прилагают все усилия к тому, чтобы скрыть обладание “реграми”. С этой целью они не колеблясь пускают в ход сознательную ложь и выдумки чистой воды и даже готовы пойти на нарушение закона. В том числе и Закона о хардерах, который дает нам право применять любые средства при выполнении своей миссии, в том числе и насилие… Однако, они вовсе не боятся меня, эти “счастливчики”, чье невероятное везение обеспечено чудо-приборами. Гораздо больше они боятся другого — быть лишенными права пользования “реграми”. Именно поэтому они так упорно избегают встреч со мной (а, как показали дальнейшие события, не один Шерманов страдал “хардеробоязнью”, потому что стоило мне переключиться после его смерти на других “дезертиров” с “Этернеля”, как стала повторяться та же самая история с ускользанием свидетелей из-под самого моего носа).

И наконец, всё вышеизложенное говорит о том, что я имею дело с хорошо организованной и сплоченной силой. “Регры” не могли вырасти сами собой, как грибы в оранжерее. Кто-то должен был разработать и изготовить эти миниатюрные устройства. Кто-то должен был найти подходящих кандидатов на роль “счастливчиков” и продать им приборы. И кто-то должен следить за тем, чтобы существование и распространение “регров” держалось в тайне от человечества, а если возникает угроза утечки информации — или если эта утечка действительно происходит, что в данном случае одно и то же — то кто-то должен принимать меры, чтобы исправить допущенные промахи и восстановить статус-кво. Тем более, что для обладателей “реграми” это не составляет особого труда. Даже если им противостоит какой-нибудь наивный хардер, полагающий, что его нельзя свернуть с прямого пути расследования.

… Когда я пришел в себя от столь наглого убийства, совершенного в моем присутствии, то ни на миг не усомнился в том, что сумею настигнуть и покарать убийц из того аэра, который возник, подобно призраку, за окном номера Лика Шерманова… Тогда, в первые минуты, мне это казалось само собой разумеющимся.

Ведь я — хардер, и в моем распоряжении — все ресурсы и возможности Земли, которые, если понадобится, будут задействованы только в интересах достижения мной определенных целей.

И я пустил в ход кое-какие из этих своих возможностей. В том числе и такие, к которым никогда не прибегал ранее.

Для начала я связался с Управлением воздушного транспорта, чтобы установить, кому принадлежит аэр с теми бортовыми номерами, которые, как при вспышке молнии, остались запечатленными в моем мозгу. В ответ мне вежливо сообщили, что таких номеров в природе нет и быть не может, потому что аэру со столь нестандартной матрикулой попросту откажут в регистрации.

Тогда я объявил о введении в действие плана “Перехват”. Это означало, что все воздушные средства, находившиеся в данный момент в полете в радиусе тысячи миль, должны быть срочно посажены на землю (и не на специальные посадочные площадки, а там, где придется), а все средства радиолокации должны работать на обнаружение неизвестных летательных аппаратов. Кроме того, у интервильской жандармерии я потребовал себе джампер, оснащенный высокоточными пусковыми установками, и когда дежурный, отвечавший на мой вызов, после короткого замешательства стал ныть, что именно сейчас все джамперы задействованы, а те, что не задействованы, находятся на ремонте или обязательном техобслуживании, и что вообще неплохо было бы мне для начала поговорить с кем-нибудь из руководства Жандармского корпуса, то я влепил ему строгое предупреждение и сообщил, что буду ждать на крыше “Обитаемого острова” всего десять минут и что время уже пошло…

Джампер с пилотом и двумя жандармами прибыл через восемь с половиной минут. Я высадил всю эту шайку-лейку из кабины и ринулся к тому месту, где, по сообщениям диспетчеров системы слежения, в последний раз наблюдался аэр с несуществующими номерами. Однако я опоздал: еще издали мне удалось разглядеть, что машина стоит, накренившись на один бок, с распахнутым боковым люком, возле шоссе, по которому в десять потоков, смазанных от высокой скорости до расплывчатых полос, несутся скутеры… Видимо, люди из аэра предусмотрительно пересели в машину и теперь мчатся среди тысяч таких же разноцветных скорлупок. Попробуй их вычисли…

Все-таки я честно попробовал это сделать. По моему распоряжению, движение на шоссе было перекрыто в обоих направлениях кордонами дорожной полиции. С высоты мне было хорошо видно, какие чудовищные пробки и заторы образовались на дорожном полотне. Барражируя в небе над скоплениями машин и возбужденно машущих руками людей, постепенно выбиравшихся из машин, чтобы обсудить столь чрезвычайное происшествие с собратьями по несчастью, я отчетливо представлял себе последствия своего решения. Будут нарушены планы сотен, тысяч людей. Кто-то опоздает на работу (а если он работает врачом, и от его опоздания будет зависеть жизнь и смерть других людей?!). Кому-то станет плохо от жары и от стресса — но ни одна амбуланция не сможет пробиться ему на помощь… Кто-то не явится на свидание, а кто-то не успеет на похороны своей матери…

А через несколько минут здесь появятся, как из-под земли, репортеры и журналисты, чтобы оповестить весь мир о том, как прихоть одного безумца-хардера нанесла непоправимый моральный и физический ущерб множеству людей.

А еще через четверть часа мне придется отбиваться от вежливых, но настойчивых запросов Коллегии, которая поинтересуется, чем была вызвана необходимость столь экстраординарных мер…

И в тот момент, когда я уже был готов отменить блокаду шоссе, нервы у людей, которых я преследовал, видимо, не выдержали. Одна из машин — как тут же выяснилось, это был серебристый “спидфайер” — внезапно шмыгнула с дорожного полотна через довольно глубокий кювет и понеслась прямо по полю к видневшейся на горизонте лесопосадке.

Скорость у “спидфайера”, невзирая на бездорожье, была приличной, но, конечно же, скутеру бесполезно тягаться с джампером. Я заложил крутой вираж с одновременным набором высоты, а затем, бросив джампер в крутом пике, вышел наперерез серебристой сухопутной лодочке. Когда пропищала система самонаведения, захватившая скутер в прицел, мой палец надавил на кнопку пуска, и стена дыма и огня встала перед самым носом “спидфайера”. Я не хотел прямого попадания в цель. Люди, прикончившие Шерманова, мне нужны были живыми…

И тут я впервые увидел, как работает “регр”.

Скутер не мог избежать повреждений от осколков ракет и от взрывной волны. Тем не менее, он продолжал мчаться по полю, как ни в чем не бывало. Водитель его каким-то образом успел уклониться от близких разрывов!..

Я повторил залп, и меня снова постигла неудача.

И тогда я понял… До тех пор, пока у этих людей будет оставаться хотя бы один шанс “переиграть” ситуацию, их невозможно будет победить. А тот факт, что, видимо, в альтернативном варианте событий их все-таки накрывали мои ракеты, и они летели вверх тормашками в разные стороны из кабины перевернувшегося на полной скорости скутера, мог служить лишь слабым утешением…

Значит, надо либо бить по ним прямой наводкой, либо отпускать целыми и невредимыми. И то, и другое равносильно признанию своего поражения, только в одном случае восторжествует принцип “око за око, зуб за зуб”, а в другом ты не будешь иметь и такого удовлетворения от мести в качестве компенсации за проигрыш в поединке с преступниками.

Серебристый скутер послушно влез в перекрестие прицела, но пусковая кнопка почему-то показалась мне тугой и неподатливой…

Уже тогда, в воняющей нагретым пластиком и комбустивными газами кабине джампера, мне пришли в голову вопросы, о непреодолимую стену которых я бьюсь до сих пор.

Кто эти люди, создавшие тайную организацию по созданию и распространению “волшебных палочек”? И люди ли это, а то, может быть, правы отдельные кликуши, видящие в основе всех бед происки инопланетных суперцивилизаций (а ранее — иностранных государств)?..

Почему они так стремятся скрыть свою деятельность? Лишь потому, что занимаются подпольной торговлей “реграми” и считают, что огласка лишит их определенных коммерческих преимуществ? Ведь любой товар стоит дороже, если он является дефицитом и предлагается к приобретению из-под полы… Или я заблуждаюсь и мыслю излишне прямолинейно, полагая, что всё умышленно скрываемое от человечества, не может не быть преступным? А что, если на самом деле намерения неведомых распространителей “регров” чисты и благородны? Разве нельзя допустить, что они искренне хотят помочь людям стать счастливыми и что их организация носит благотворительный характер, а скрывают они свои чудесные приборчики лишь потому, что не в состоянии (или не желают) обеспечить ими всех подряд, и стремятся лишь избежать ненужного ажиотажа во всемирном масштабе?..

А самое главное — представляют ли они для развития земной цивилизации опасность или благо? И от ответа на этот вопрос будет зависеть, ни много, ни мало, будущее нашей планеты…

Тут мне, не очень кстати, вспоминается, что в галерее голографических полотен нашего Клуба есть одна символическая картина. Она изображает огромный куб, на грани которого люди когда-то нанесли свои представления о Добре и Зле, Справедливости и Несправедливости, Правде и Лжи, Истине и Заблуждениях. Поначалу этот куб был строгим и правильным с точки зрения стереометрии, и казалось, что таким он будет вечно… Но с течением времени на кубе появлялись всё новые грани, и он превращался в полиэдр. Когда количество этих граней перевалило через критическую величину, ребра между ними начали стираться, становясь едва заметными, и в результате стало практически невозможно различить, где заканчивается Добро и начинается Зло, как Правда плавно переходит в Ложь, как Справедливость для одних оборачивается Несправедливостью для других, а боль и даже гибель одной личности в конечном счете способна обеспечить всеобщее благо. Назвав свою картину “Наша задача”, автор выразил свое видение исторической миссии хардеров. По его мнению, она заключается в том, чтобы не дать ребрам символического куба стереться до полного исчезновения различий между его гранями, потому что иначе он превратится в мягкотелый, пустой и бесполезный шар, который, как наша планета, будет беспомощно катиться по одной и той же орбите вокруг Солнца…

Потом от этих меланхолических размышлений о голографическом искусстве меня отвлекает странный шум, который доносится в музей откуда-то снизу.

А конкретно — из туалетной комнаты на втором этаже. У ее дверей уже собралась кучка хардеров, взявших на себя функции добровольного оцепления. Внутрь никого не пропускают, но мне знаком запах, который доносится из туалета. Так пахнет человеческая плоть, когда ее сжигают выстрелом в упор из мощного лучевика.

И тут из туалетной выходит не кто иной, как хардер Шерм. Лицо его, как всегда, отрешенно-спокойно, только на виске учащенно пульсирует синяя жилка. И еще у него так заметно дрожат руки, что игра с ним на бильярде сейчас была бы поистине избиением младенцев…

— Что там случилось? — не тратя время на приветствие, спрашиваю его я.

Он смотрит на меня невидящим взглядом. Потом нехотя роняет:

— Страшное совпадение… У одного из наших каким-то образом сработал прямо из кобуры лучевик… видно, он забыл поставить его на предохранитель… а буквально накануне в нашей Клинике этому бедолаге удалили искейп… Можете представить, на что он теперь похож…

Меня обжигает догадка:

— А его имя, случайно, — не Портур?

Шерм косится на меня:

— Ты что, знал его?

— До сегодняшнего дня — нет, — честно отвечаю я. — Но примерно минут сорок назад мы с ним общались в музее Клуба…

— О чем?

Я стараюсь смотреть своему собеседнику прямо в глаза.

— К этому несчастному случаю наш разговор не может иметь никакого отношения.

— Все равно, готовься к вызову на заседание следственной комиссии Коллегии, — предупреждает меня Шерм. — Наверняка будет проведено расследование… Кстати, я там тоже числюсь… Совпадение совпадением, но проверить надо.

— А что, разве из нашего мозга можно удалить искейп? — интересуюсь я.

Шерм удивленно поднимает брови:

— А как же? Бывает, что-то там приходит в негодность… бывает, просто села батарея, и ее надо заменить… Да мало ли… Операция, конечно, не из простых, но ведь в Клинике не зря трудятся корифеи…

— Да-да, конечно, — бормочу я. — Что ж, мне пора идти, Шерм.

Он молча пожимает на прощание мне руку, и я чувствую, что дрожи в его ладони уже нет.

У поворота коридора я невольно оборачиваюсь. Шерм смотрит мне вслед с таким видом, словно хотел что-то сказать, но слова вылетели у него из головы, и теперь он пытается их во что бы то ни стало вспомнить.

А, может быть, он просто хотел предложить мне сыграть партию на бильярде, но в самый последний момент передумал.

Глава 5. “Несчастные случаи” со “счастливчиками” (Х+25–29)

“Бороться и искать, найти и не сдаваться”…

Хороший девиз. Не помню, кто его изрек и по какому поводу, но в моем случае он оправдывается на все сто. Главное — верить в успех и не быть дураком. Вот две вещи, которые обеспечат достижение любой цели. Даже такой нереальной, как погоня за призраками и ловля ветра в чистом поле…

Жаль, правда, что пришлось потерять столько времени на бесплодные попытки встретиться с несостоявшимися пассажирами “Этернеля”, чтобы расспросить их о том чудо-приборчике, которым они должны обладать.

И как это с самого начала мне не пришло в голову, что этот путь имеет не больше смысла, чем попытки открыть незапертую дверь, осыпая ее ударами и наваливаясь на нее всем своим весом, в то время как надо лишь потянуть ее на себя?..

Стоило лишь немного раскинуть мозгами, и всё оказалось очень просто.

Надо было задуматься над тем, почему меня избегают “счастливчики”. А точнее — каким образом моим невидимым противникам становится известно о том, что я беседовал с кем-то из их “подопечных”? И здесь может быть три варианта: либо они держат под постоянным наблюдением меня (что отпадает, поскольку я задействовал все способы обнаружения слежки за собой и убедился в её отсутствии), либо — всех своих клиентов, дабы вовремя пресекать их попытки обнародовать секрет “регров” (что едва ли целесообразно с точки зрения затрат сил и средств), либо те, с кем я вступил в борьбу, действуют, так сказать, “задним числом”… этакий “l’esprit d’escalier”<Французская идиома, означающая: “Умная мысль приходит с опозданием”.>, обеспечиваемый современной техникой… Скорее всего, если им становится известно, что утечка информации о “реграх” произошла по чьей-либо вине, то они просто “прыгают” в прошлое и стремятся не допустить, чтобы утечка эта имела место. А самый простой способ избежать этого — предотвратить встречу данного владельца “регра” с чересчур любознательным хардером Лигумом. В самом деле, они, мои неизвестные враги, так боятся моей встречи со “счастливчиками”, будто я состою из антивещества, а, следовательно, подобный контакт приведет к взрыву всего сущего…

Значит, встретиться с потенциальными свидетелями я все-таки могу. Надо только действовать осторожно, чтобы не вспугнуть их, а для этого следует не выдавать истинной цели своего визита.

Лучше всего представиться не хардером, жаждущим докопаться до чужих секретов, а кем-нибудь другим, не вызывающим подозрений… Страховым агентом, например… Слесарем-водопроводчиком… Журналистом, собирающим материал для статьи… Случайным знакомым, попутчиком в общественном транспорте; фанатом, болеющим за тот же спортивный клуб, что и интересующий тебя человек… Возможностей — хоть пруд пруди, только выбирай наиболее подходящую с учетом особенностей нужного тебе человека…

Для того, кого я жду в открытом кафе под поэтичным названием “Жирассол” <Girassol (португал.) — подсолнух> на набережной Луанды, годится “легенда” журналиста, представляющего популярный спортивный еженедельник. Потому что речь идет о восемнадцатилетнем юноше, способном за короткий срок превратиться из безымянного служащего никому не известной фирмы в чемпиона мира по трехмерным шахматам. Во всяком случае, его спортивные достижения впечатляют. Начав с ничьей в сеансе одновременной игры, который давал в Сети один американский гроссмейстер, ангольский юноша по имени Жузе Пайола, ранее не блиставший шахматным талантом, хотя и с детства увлекавшийся этой интеллектуальной игрой, вдруг сделал качественный рывок и одержал ряд сенсационных побед в электронных турнирах. Мир еще не успел как следует узнать о вундеркинде, но если так пойдет и дальше, в чем лично я нисколько не сомневаюсь по той простой причине, что Пайола в последнее время не расстается с неким амулетом из сандалового дерева, то парня ждет всемирная слава…

Накануне мы договорились встретиться с Жузе в кафе на набережной потому, что пригласить меня к себе домой он постеснялся — жил он в довольно скромных условиях вместе с неграмотной матерью и десятком своих братьев и сестер разного возраста — а явиться ко мне в отель наотрез отказался. “Нейтральная территория” вполне устроила нас обоих.

Сейчас, ожидая юное дарование, я продумываю линию своей беседы с ним. Придется изворачиваться, чтобы выведать у чернокожего шахматиста интересующие меня сведения и в то же время не вызвать у него подозрений. Может быть, взять с него обещание никому не рассказывать о нашей встрече, под предлогом, что статья с крупной фотографией на обложке всемирно известного издания может стать своеобразным сюрпризом для его родных и знакомых? А что, это мысль… По крайней мере, с помощью этой хитрости мне удастся выиграть время для дальнейших действий.

Чтобы не привлекать к себе внимания, мне пришлось заказать знаменитый местный кофе, который благодаря своей крепости ударяет в голову не хуже, чем спиртное. В паузах между мелкими глотками, которыми я потягиваю ароматный напиток, я ради пущей маскировки под обычного человека, за которым водится страсть гробить свое здоровье, умудряюсь затягиваться самой натуральной сигарой, которую мне удалось раздобыть, лишь пустив в ход хардерские полномочия.

Голова моя от гремучей смеси крепкого кофе и не менее крепкого табака начинает слегка кружиться, но мне это даже почему-то приятно. Теперь понятно, почему люди готовы не задумываясь укоротить свою жизнь на несколько лет ради нескольких минут удовольствия…

Я перевожу взгляд с синей глади бухты, которую полукольцом охватывает набережная, на улочку, спускающуюся прямиком к кафе по склону горы, где виднеются останки древней крепости. Вот уже больше ста лет там располагается Музей национальной истории, в который так любят наведываться иностранные туристы.

По улочке, залитой щедрым африканским солнцем, беззаботно размахивая длинными худыми руками, шествует Жузе Пайола. На нем — видавшая виды желтая майка с оскаленной мордой пантеры и полустершейся надписью на груди, а также древние, как мир, голубые джинсы со стильными заплатами на коленках.

Тротуара у улочки практически нет, и шахматист движется прямо по узкой проезжей части, по одну сторону которой — высокий бетонный забор, наверное, огораживающий какую-то строительную площадку, а по другую — стены зданий, первые этажи которых заняты сувенирными лавками и прочими мелкими заведениями.

Пайола уже заканчивает спуск, и я собираюсь привстать за своим столиком, чтобы приветственно помахать ему рукой, как вдруг вижу, что за спиной юноши беззвучно, как призрак, возникает массивный турбовоз с белой кабиной и кузовом, груженым какими-то бревнами. Водительская дверца распахнута и болтается, как огромное ухо, а в кабине никого не видно. Между тем, турбовоз прет вниз по улочке с неукротимым напором разъяренного слона, и скорость его, согласно законам физики, возрастает с каждым мигом в геометрической прогрессии…

Как назло, никого из прохожих в улочке, кроме Пайолы, нет, и некому предупредить юношу об опасности. А Жузе идет, как ни в чем не бывало, не ведая, что сзади на него накатывается неумолимая, сорвавшаяся с тормозов смерть…

Я, наконец, преодолеваю оцепенение и вскочив, кричу Пайоле, насколько хватает воздуха в моих легких:

— Осторожно, Жузе!.. Сзади!..

Уголком сознания, впрочем, я отмечаю, что крик мой, в общем-то, бесполезен, потому что даже если юноша и оглянется сейчас, то деваться из узкого каменного мешка ему абсолютно некуда: грузовик занимает почти всю ширину проезжей части.

Но, судя по всему, он, глупыш, и не ведает, что я предостерегаю его, а не приветствую. С дурацкой улыбкой от уха до уха на чернокожей, блестящей на солнце мордашке он по-прежнему беспечно шагает по мостовой и машет мне своей тонкой рукой: мол, а вот и я!..

Наконец, до него всё же доходит, что за его спиной что-то не в порядке, и он оборачивается, а турбовоз уже совсем рядом… две секунды, не больше, отпущено Пайоле на попытку спастись, и он честно пытается реализовать его. Его рука срывает с шеи какой-то предмет, но шнурок, на котором этот предмет болтался, внезапно лопается, и предмет отлетает в сторону. А в следующий момент турбовоз сбивает юношу тупорылым передком, и мне кажется, что я слышу хруст костей под колесами высотой с человеческий рост… Оставляя за собой кровавые рубчатые следы шин, грузовик вылетает на набережную, но тут его руль, видно, от тряски сворачивается набок, и, пробив решетку ограждения совсем рядом с кафе, машина летит в воду.

Вокруг, словно после свистка невидимого арбитра, раздается дружный крик людей, наблюдавших лишь заключительный акт трагедии, а я бросаюсь к останкам героя моего потенциального интервью. Как ни странно, он еще жив. Во всяком случае, окровавленные пальцы его тщетно хватают воздух, будто стремясь поймать что-то. Однако, так и не проронив ни звука, Жузе испускает дух, едва я успеваю склониться над ним. Я слепо оглядываюсь на людей, которых успело набежать отовсюду так много, что создается впечатление, будто все они до этого момента сидели за забором в засаде. Мой взгляд падает на темный предмет, лежащий на мостовой в луже крови, и я поднимаю его. Это действительно амулет из сандалового дерева: неуклюжая фигурка какого-то туземного божка с насмешливой рожицей и хитрыми глазками. И никаких потайных устройств в нем явно нет…

Я снова подхожу к телу Жузе Пайолы и только теперь разбираю выцветшие буквы на его майке.

SE CADA VEZ OLHAR PARA TRБS, PODE-SE TORCER O SEU PESCОЗО!

Не отводя взгляда от раздавленного тела с торчащим из живота пучком кишок, я вызываю Лингвиста и диктую ему по буквам надпись с майки Пайолы.

— Что это значит? — осведомляюсь нетерпеливо я.

— С португальского языка это переводится так: “Если постоянно оглядываться назад, можно свернуть себе шею”, — почти мгновенно отвечает мой Советник по языкам.

Мне ничего не остается, кроме как стиснуть кулаки и челюсти в бессильном гневе и покинуть место происшествия.

Допрашивать водителя, столь халатно оставившего машину на крутом склоне, не заблокировав колеса ручным тормозом, явно не имеет смысла. Во всяком случае, для меня…

* * *

Больше всего меня гнетет в истории с гибелью несостоявшегося шахматного гения то, что это могло произойти по моей вине. Если бы не эта издевательская надпись на майке Пайолы, то я мог бы поверить даже в то, во что инвестигаторы-профессионалы не имеют обыкновение верить ни при каких обстоятельствах — в случайное стечение обстоятельств.

Однако, мрачный юмор, который продемонстрировали в этом эпизоде мои незримые противники, доказывает, что преступление было продумано ими до мельчайших деталей. Даже тот факт, что им удалось подменить “амулет”, в котором наверняка ранее скрывался “регр”, свидетельствует, на мой взгляд, о тщательно подготовленном и осуществленном преступлении.

Но если это так, то, значит, создателям секретного прибора все-таки стало известно о том, что Жузе снабдил меня кое-какой информацией. И, хотя я вовсе не собирался действовать напрямую, это означает, что в ходе нашей беседы с Пайолой, либо в самое ближайшее время после нее я совершил какой-то ляп. Например, попытался как-то воспользоваться полученными от африканца данными в ходе дальнейшего расследования…

Неужели я мог в том альтернативном мире стать таким черствым прагматиком, что ради достижения своих целей нарушил данное себе (а, может быть, и Пайоле) слово и таким образом сознательно пожертвовать им, как в шахматах жертвуют фигуру для выигрыша всей партии? Или я допустил утечку информации по глупому легкомыслию, допустив так называемый “зевок”?..

Я ловлю себя на том, что думаю о своем расследовании как о шахматной игре, и это наполняет меня еще большей горечью: нечего сказать, хорошую партию я разыгрываю, если с доски летят не фигуры, а человеческие жизни!..

В конечном счете, нет разницы, как противник узнал о “предательстве” Жузе, и не имеет значения, сознательно я мог бы выдать юношу или нечаянно. Важнее другое: тело, расплющенное безжалостными колесами турбовоза, и тонкая худая рука, скребущая дорожное покрытие в смертной агонии.

Это мы, хардеры, можем позволить себе считать подобные поединки игрой, а обычные люди, которые, хотим мы этого или нет, оказываются вовлеченными в эти противоборства, погибают, так и не узнав, что это мы их подставили…

Именно под влиянием своих внутренних самообличительных монологов к встрече со следующим “счастливчиком” я готовлюсь куда более обстоятельно, чем это было в Луанде.

На сей раз речь идет о болгарине, которого зовут Коста Милев. Он трудится торговым инспектором в Управлении по делам внеземных колоний, поэтому больше времени проводит в командировках по Солнечной Системе, чем на Земле. Сейчас как раз длится один из периодов его земной жизнедеятельности, а точнее — безделья, и Милев с успехом использует его для инспектирования курортной зоны на Золотых Песках. С виду это немолодой мужчина с усталым лицом, мешковатый и неуклюжий — в общем, типичный неудачник. Но внешность обманчива, и в отношении Косты Милева это проявляется с особой наглядностью. Перед контактом с болгарином я достаточно хорошо изучил его биографию, и мне известно, что в свободное от разъездов время скромный государственный служащий увлекается кибер-бегами и благодаря своей удивительной прозорливости только за последние два месяца положил на счет в одном из старинных — а посему солидных — швейцарских банков кругленькую сумму. Именно она и позволяет ему целыми днями напролет валяться на горячем песке и совершать осторожные омовения в море…

Решив перехватить Милева на пляже, я исхожу из того, что моим противникам, кем бы они ни были, трудновато будет привести в исполнение свои злодейские замыслы на открытом пространстве, где невозможно спрятаться, скажем, от наблюдения с воздуха и со стороны моря.

В свою очередь, мне легко оказаться в непосредственном соседстве от торгового инспектора, поскольку телами жаждущих как можно скорее получить солнечный удар и избыточную дозу ультрафиолета усеян почти каждый квадратный сантиметр пляжа. Я говорю “почти”, потому что место как раз рядом с лежаком Милева предусмотрительно занято мной еще с предыдущего вечера, и в данный момент я дожидаюсь, когда мой сосед совершит очередное омовение в море, чтобы предложить ему с пользой провести время. Например, сыграть по “маленькой” партию-другую в бридж, тем более, что карты у меня с собой… При этом я очень надеюсь проиграть инспектору все коны подряд, но выиграть в конечном счете нужную мне информацию.

Если меня сейчас увидит кто-то из моих знакомых хардеров, то он ни за что не признает во мне Даниэля Лигума. Тщательно наложенный грим и включенный на полную мощь голо-макиятор делают из меня длинного тощего типа, в котором можно было бы заподозрить волейболиста, не будь он таким вялым и немощным. Лицо тоже вялое и бледное, с опущенными уголками рта, и “волейболист” явно страдает хроническим бронхитом, потому что то и дело перхает, отплевываясь в песок.

Нацепив на глаза комп-очки, я старательно делаю вид, что поглощен каким-нибудь из тех фильмов, которые никак нельзя отнести к числу великих достижений человеческой культуры. На самом деле я внимательно изучаю нехитрое имущество, небрежно оставленное Милевым на своем лежаке. Инспектор отправился в воду, как и полагается, в одних плавках, и на нем не видно ни массивных золотых медальонов, ни наручного комп-карда в водонепроницаемом корпусе. Следовательно, если он оснащен “регром”, то прибор либо скрывается в единственной детали его одеяния, либо он оставил его среди своих вещей на лежаке.

Непростительное легкомыслие, если верен второй вариант, потому что у меня так и чешутся руки произвести хотя бы поверхностный досмотр шмоток инспектора. В конце концов, он об этом может и не узнать, поскольку голова его скрывается за выступом-волнорезом, сложенным из каменных глыб.

Но усилием воли я приказываю себе не проявлять чрезмерного любопытства к барахлу своего ближнего, поскольку кое-кто из других загорающих может также не спускать глаз с лежака Милева.

Что ж, дождемся нашего “счастливчика”, тем более, что купаться ему остается совсем недолго. Как показывает опыт предыдущих дней наблюдения, Милев не склонен к приему продолжительных морских ванн. Хорошо еще, что он отлично плавает, иначе пришлось бы, из опасения за его жизнь, сопровождать его и на суше, и в море, изображая из себя этакого тайного телохранителя…

Кстати, а ведь он действительно почему-то задерживается!

Может быть, его ногу свела судорога в воде, по температуре не уступающей парному молоку?

Или он стал жертвой акулы-мутанта, специально всплывшей из черноморских глубин, дабы оттяпать ему ноги по самые гениталии?

Но смех смехом, а пора проверить, куда же он делся…

Я успеваю снять с себя очки, когда со стороны моря доносятся тревожные крики. Чей-то властный голос требует немедленно вызвать врача, а компания прелестных блондинок с загорелыми ляжками в испуге ретируется подальше от воды.

Скользя по камням, я устремляюсь на волнорез, и моему взору открывается кошмарная картина. У самых камней на волнах качается, будто надутое воздухом, тело так и не сыгравшего со мной в карты соседа по пляжу. Голова его опущена затылком вниз, и вокруг нее образовалось обширное темное пятно в лазурных волнах. Вокруг пострадавшего собралась кучка купальщиков, которые явно не знают, что им предпринять.

В несколько прыжков я спускаюсь вниз и припадаю к телу Милева.

Пульса нет. Очевидный труп. Я переворачиваю его лицом вниз и вижу, что затылок разнесен вдребезги, хотя и не пулей.

— Кто-нибудь видел, как это случилось? — поворачиваюсь я к зевакам.

— А вы врач? — спрашивает один из них. Это ему принадлежит властный голос.

— Врач, врач, — успокаиваю его я, не особо кривя душой. — Так вы не видели?..

— Видел, — говорит он. — Мы все видели, верно, друзья?..

Люди вокруг него кивают в знак согласия.

— Видите вон тот атомоход? — Тип с властным голосом указывает на горизонт, где по морю ползет белоснежная коробочка. — Это он во всем виноват!

— Неужели? — искренне удивляюсь я. — Но каким образом?

— Он поднял довольно высокую волну, — объясняет мне властноголосый. — А этот мужчина как раз проплывал мимо камней, и волна швырнула его головой на волнорез…

Остальные свидетели подтверждающе кивают. Не удивлюсь, если окажется, что все они — члены Общества немых.

— А почему вы не принимаете никаких мер для спасения пострадавшего? — вдруг спохватывается человек с начальственным голосом, обращаясь ко мне. — Если вы — врач, то ваш святой долг заключается…

— Медицинская помощь ему уже не нужна, — заверяю его я. — До прибытия инвестигаторов прошу оставаться всех на этом месте.

И подношу к губам браслет комп-карда, оснащенный системой голосовой связи.

* * *

С учетом двух предыдущих неудач можно представить, с каким трепетом я берусь за следующего “клиента”, если пользоваться вульгарным жаргоном некогда существовавших спецслужб.

А когда я знакомлюсь ближе с человеком, с которым следует установить контакт, то клянусь себе, что уж на этот раз ни за что не допущу, чтобы у меня под носом на голову этого свидетеля свалился кирпич с крыши стоэтажного здания или игрушечный пистолет в чьих-нибудь руках вдруг оказался заряженным настоящей пулей…

Потому что следующим пунктом в списке пассажиров, не прибывших на старт “Этернеля”, значится Рубела Фах, “музыкальное чудо света”, как ее называют во всем мире. Даже не будучи поклонником ее таланта, я, тем не менее, не могу не признать, что это — поистине выдающееся и загадочное существо. Начать с того, что никто, похоже, не ведает, от кого она родилась и родилась ли вообще в том смысле, который принято вкладывать в это понятие. В грудном возрасте Рубела была подкинута на крыльцо одного из специальных матернитатов, в которых обычно выращивают детей-мутантов. И сделано это было не случайно. У младенца с самого рождения отсутствовали конечности и глаза. Однако, как вскоре выяснилось, руки, ноги и даже зрение этому ребенку были вовсе не нужны, потому что он обладает экстрасенсорными способностями необычайной силы. С окружающими предметами девочка обращалась так же хорошо, как нормальные люди, воздействуя на них при помощи телекинеза. А видела она неким “внутренним зрением”, причем не только в доступном всем людям спектре, но и в инфракрасных и ультрафиолетовых волнах.

Некоторое время Рубелу активно изучали специалисты, но в возрасте двенадцати лет девочка наотрез отказалась быть объектом исследований, и постепенно ее оставили в покое. Почему-то с малых лет чудо-ребенок пристрастился к музыке, а именно — к сочинению и исполнению опусов, относящихся, скорее, к классическому жанру, чем к популярной музыке. В мелодиях, которые она исполняла на синтез-гармонии, таилось нечто необычное, и кое-кто стал всерьез утверждать, что эти нехитрые, в общем-то, пьески оказывают поистине гипнотическое воздействие на подсознание людей. Но, как показал специальный цикл исследований, это не соответствовало действительности.

Неудивительно, что творчество Рубела Фах быстро стало популярным в мире, и с пятнадцатилетнего возраста девочка давала концерты практически по всей Земле. Где слава — там и деньги, и сейчас “музыкальное чудо света” обладает большим состоянием, которое не может не привлекать различных аферистов и желающих поживиться за чужой счет. Однако девушка, словно предвидя возможные осложнения, очень мудро никого не подпускает к себе и к своему особняку в пригороде Парижа ближе, чем на пушечный выстрел. Все организационные вопросы, связанные с концертными выступлениями и интервью средствам массовой информации, улаживает единственное по-настоящему близкое (в смысле расстояния) Рубеле существо в лице киборга-Умельца. Наверное, это один из последних, если вообще не самый последний экземпляр киборгов этого образца. Все остальные были уничтожены еще три года назад по совместному решению Щита и Ассамблеи Федерации, и мне тогда тоже пришлось внести свою лепту в это грязное дело…

Помимо решения не лететь на “Этернеле” за юным музыкальным дарованием числится еще несколько крупных случаев везения, но едва ли они обусловлены ее исключительными способностями, потому что относятся лишь к последнему году. Так, например, восемь месяцев назад один из крупнейших нейрохирургов мира, австралиец Дариал Ней, известил Рубелу о том, что ему удалось найти способ, позволяющий оперативным путем вернуть ей зрение и добиться регенерации ее конечностей. Вероятность неблагополучного исхода операции, по словам доктора, составляла всего десять процентов, но девочка наотрез отказалась от возможности вернуть себе нормальный облик, чем вызвала множество пересудов в прессе. Лишь теперь, когда я знаю о существовании “регров”, мне ясно, что Фах уже тогда вовсю пользовалась чудесным приборчиком и что, когда последствия операции доктора Нея ей пришлись не по душе — а, возможно, она чуть не погибла при этом — то она как бы “отмотала пленку” своей жизни назад и изменила свое решение…

Однако, прежде чем искать встречи с Рубелой, я долго ломал голову над тем, как обеспечить максимальную безопасность девушки. Разумеется, я мог бы просто-напросто оставить ее в покое и двинуться дальше по своему списку, но у меня есть одна идея…

Для ее воплощения в жизнь мне приходится обратиться к самому Щитоносцу. Именно так называется руководитель хардерского движения. Однако, несмотря на столь романтичное название этой должности, суть ее вряд ли можно назвать привлекательной. Тот, кто “несет” Щит, одновременно несет и груз множества обязанностей и функций, преимущественно — “парадного” характера. Ведь именно этот человек представляет хардеров и отвечает за все их деяния перед людьми, а в Щите он лишь организует и проводит заседания Коллегии. Наверное, по этой причине Щитоносец избирается и смещается хардерами независимо от его желания.

И все-таки от этого человека, с момента вступления в свою должность лишенного права носить, как все хардеры, хотя бы однословную фамилию, не только в Щите, но и во всем мире зависит многое, и я испытываю невольный мандраж, когда на экране моего комп-карда появляется его лицо. Чтобы добиться этой видео-аудиенции, мне пришлось держать комп-кард в режиме автодозвона трое суток подряд.

Однако все заготовленные мною аргументы и доводы вылетают из моей головы, едва я представляюсь своему высокопоставленному собеседнику. А тянуть резину не следует: секретари и помощники Щитоносца предупредили меня, что на разговор с ним мне дается не больше двух минут.

— Слушаю вас, хардер Лигум, — невозмутимо произносит Щитоносец явно лишнюю для нашего общения фразу, и я благодарен за его стремление подбодрить меня таким образом.

Он не так уж стар, и лицо у него вовсе не волевое, и на щеке отсутствует обязательный шрам от лучевого удара, как принято изображать подобных персонажей в фильмах. Обычное лицо с мешками под глазами от вечного недосыпания и глубокими морщинами на лбу, и правая щека выбрита менее тщательно, чем левая, а поэтому отсвечивает синеватым оттенком.

— Я обратился в дирекцию Клуба Хардеров, уважаемый Щитоносец, — наконец начинаю я, хоть и несколько сбивчиво, излагать суть своего дела. — И там мне сказали, что только вы можете разрешить посещение Клуба посторонними лицами…

— Да, это так, — откликается мой собеседник. — А вы хотели бы пригласить в Клуб кого-то, не являющимся хардером?

— Да, уважаемый Щитоносец.

— Кто же это?

— Это Рубела Фах, уважаемый Щитоносец, вы её, наверное…

— Да, я знаю эту девушку. — Глава хардерской организации выдерживает паузу ровно в пять секунд. — Однако, Положение о Клубе содержит ряд весьма категорических запретов, хардер Лигум. В том числе и относительно доступа в него обычных людей. К сожалению, у меня нет ни желания, ни времени, чтобы разъяснять вам причины столь жесткого требования, но, поверьте мне на слово, они являются достаточно вескими.

Он говорит очень гладко, как и следовало ожидать от человека, являющегося официальным представителем хардеров. Но я начинаю сердиться.

— Дело в том, что мне надо привести Рубелу Фах в наш Клуб не ради своей личной прихоти, уважаемый Щитоносец! Мне необходимо побеседовать с ней в рамках проводимого мною расследования!..

Еще пять секунд молчания и изучения моей физиономии, словно на ней невидимыми чернилами запечатлены все мои мысли и прочая информация, которая хранится в моем мозгу.

— Тогда я должен знать, в чем заключается проблема, которую вы расследуете, — наконец, спокойно произносит Щитоносец.

— Но тогда мне не хватит двух минут, которые вы можете уделить мне, уважаемый Щитоносец, — пытаюсь возразить я.

— А сколько времени вам понадобится для этого?

— Ну, я не знаю… Понимаете, уважаемый Щитоносец, дело, которым я занимаюсь, имеет такое важное значение, что…

— Что вы не хотите раскрывать его суть даже мне, верно? — невозмутимо заканчивает начатую мною фразу человек на экране комп-карда.

Он прав, и мне остается только согласиться с его выводом.

И, скорее всего, выслушать отказ в своей просьбе.

“Ваша просьба рассмотрена руководством Академии, и вопрос решен положительно: никакого внеочередного увольнения вам не будет”…

— В ближайшее время я намерен представить в Коллегию все материалы по этой проблеме, уважаемый Щитоносец, — пытаюсь заверить я своего собеседника и тут же осознаю, что, в сущности, поступаю не очень тактично, напоминая главе хардерского движения о том, что в Щите он играет не первую скрипку.

Но на лице моего собеседника не отражается никаких эмоций.

— А вы гарантируете, что Рубела Фах сумеет сохранить существование Клуба в тайне? — спрашивает он, и у меня появляется слабая надежда на успешное завершение нашей беседы.

Но я успешно преодолеваю соблазн соврать ради всеобщего блага.

— Нет, уважаемый Щитоносец, — признаюсь я. — Учитывая экстрасенсорные способности девушки, такой гарантии я дать не могу.

— Что ж, — подводя черту, говорит Щитоносец. — Я даю вам это разрешение, хардер Лигум.

И, не дав мне времени осознать услышанное и рассыпаться в благодарностях, он пропадает с экрана.

Глава 6. “Живое чудо света” (Х+30–31)

Оборона подступов к своей хозяйке осуществляется Умельцем — который, кстати, носит красноречивое имя Абиль <Habile (лат.) — умелый> — по всем правилам военного искусства. Неизвестно, ведает ли киборг о моей роли в деле уничтожения его собратьев, но держится он по отношению ко мне очень настороженно. Впрочем, возможно, онпытается уяснить, по какой причине безвестный импресарио, за которого я выдаю себя, приглашает “музыкальное чудо” выступить в каком-то клубе, не числящемся в перечне приличных заведений земного шара.

Несмотря на то, что наше общение происходит по видеофону, и на экране я вижу только искусственное лицо робота, меня не оставляет ощущение, что Рубела Фах находится где-то рядом со своим кибернетическим слугой и следит из своего укрытия за нашими переговорами. Скорее всего, это действительно так, потому что, когда я уже отчаиваюсь сломить героическое сопротивление своего собеседника, он вдруг говорит:

— Хорошо, уважаемый Мигуль. — (Именно так я трансформировал свою фамилию в целях конспирации). — Ваше предложение будет принято.

Однако, когда я собираюсь облегченно вздохнуть, киборг неожиданно добавляет:

— Но нам хотелось бы предварительно уточнить, какие именно произведения уважаемой Рубелы вы предполагаете включить в программу предстоящего концерта.

Я даже не успеваю открыть рот, чтобы сказать, что не имею особых пожеланий на этот счет и полностью полагаюсь на вкус самой исполнительницы, как Авиль щелкает пальцами, и из динамиков видеофона льется музыка. Когда она обрывается, звучит другой музыкальный отрывок. Затем следует третий пассаж, четвертый — и так далее, всего около десяти опусов…

Теперь мне ясно, что речь идет о довольно коварной ловушке, которую Умелец и его хозяйка расставили передо мной. Ведь трудно предположить, что человек, профессией которого является ангажирование музыкантов для выступлений, абсолютно лишен слуха и не разбирается в музыке. А прибегнуть к помощи своих Советников я сейчас тоже не могу, потому что робот слишком пристально следит за моим лицом, чтобы не уловить шевеления моих губ.

Кое-что из прозвучавших мелодий мне знакомо, но сказать точно, откуда они взяты, я бы не решился. И все-таки придется рискнуть.

Стоит объявить мысленную благодарность своим академическим педагогам и наставникам. Помнится, был на нашем потоке один курсант, который — впрочем, как и все мы — не уделял должного внимания занятиям по искусству, включавшим и курс музыки. По всем остальным предметам он был круглым отличником. Однако, ко всеобщему шоку, он был исключен после второго года обучения именно из-за двойки по музыке…

— Наших слушателей, несомненно, интересует всё творчество уважаемой Рубелы Фах, — церемонно говорю я, — но особенно такие ее вещи, как “Вызов волнам”, “Неверие в страдания” и “Таяние песка в Кара-Кумах”, которые вы только что соблаговолили продемонстрировать. С другой стороны, позволю себе заметить, уважаемый Авель, что все прочие музыкальные отрывки были ошибочно отнесены вами к произведениям вашей хозяйки, хотя они представляют собой своеобразное попурри из творений Моцарта, квартета “Битлс”, Жана-Мишеля Жарра и Дмитрия Аланского.

И не удерживаюсь от маленькой мести за то унижение, которому чуть было не подвергся:

— Возможно, вам следует на досуге провести профилактическую проверку своего блока оперативной памяти на наличие в нем сбойных кластеров…

Посрамленный киборг, тем не менее, не собирается оправдываться, и мы переходим к уточнению чисто технических деталей концерта, которому, вопреки моим заверениям, все-таки не суждено состояться.

* * *

Уже перед самым входом в Клуб у нас внезапно возникает непредвиденная проблема. Киборг Абиль стремится во что бы то ни стало повсюду сопровождать свою хозяйку, как верный пес, а я подозреваю, что в Клуб его не пустят, хотя запрет на доступ в помещения укромного заведения хардеров распространяется только на людей. Проблема усугубляется тем, что я не могу объяснить своим спутникам, чем вызвана такая закрытость Клуба.

Неожиданно в мои препирательства с чересчур верным роботом вмешивается сама Рубела Фах, которая приказывает Абилю дожидаться ее возвращения не сходя ни на сантиметр с того места, где он находится, и проблема тут же исчезает.

Мы без проблем пересекаем невидимую границу Входа и, едва оказываемся в вестибюле Клуба, моя спутница в упор спрашивает меня:

— Зачем вы солгали мне, господин Мигуль? Ведь никакого концерта не будет?

Я внимательно смотрю на нее — в первый раз с тех пор, как встретил ее и Абиля на аэроплощадке, которая находится прямо в чистом поле в полусотне метров от Клуба.

Это уникальное существо покоится в специальном кресле-каталке с бесшумным электромоторчиком и пультом управления, с которым обращается так же безошибочно, как все нормальные люди орудуют вилками и ложками. Ее тело — и физические недостатки тоже — скрыты широким балахоном фиолетового цвета, едва ли достойным звания платья. Но похоже, что девушку — хотя это слово к уроду в кресле вряд ли подходит — ее внешний вид не очень-то волнует, не то что ее сверстниц. Лицо ее наполовину закрыто черными очками с непроницаемыми стеклами, а на черепе торчат какие-то облезлые пучки растительности.

Трудно поверить, что это создание может являться “чудом света”, и лишь футляр синтез-гармонии, притороченный к спинке самоходного кресла, напоминает, что именно там, под синеватым лысым черепом, могут рождаться гениальные мелодии.

— Как вы догадались, уважаемая Рубела? — осведомляюсь я, чтобы выиграть время для размышлений.

— Очень просто, — произносит Фах, разлепляя свои страшненькие губы, покрытые слоем фосфоресцирующей помады. — В этом здании нет ни зала, ни зрителей… А про запись моего выступления на пленку вы не говорили…

Интересно, каким образом ей все-таки удается “видеть” окружающее? И до каких пределов простирается ее чудесное “видение”? Не способна ли она, вдобавок ко всему, читать чужие мысли?

— Я вам всё сейчас объясню, уважаемая Рубела, — спешу заверить я свою спутницу. — Только давайте переместимся из вестибюля куда-нибудь в более подходящее место…

И делаю движение к креслу, но тут же слышу:

— Не надо, я сама… Идите первым.

Голос Рубелы — это то немногое, что свидетельствует о ее хотя бы относительной принадлежности к человеческому роду. Он довольно приятен, хотя интонации не всегда естественны. У того же Абиля речь гораздо более правильна, чем у его хозяйки.

Мне остается лишь подчиниться, и я направляюсь в один укромный кабинетик, давно уже облюбованный мной в качестве места для доверительного разговора с моей спутницей. Он находится неподалеку от бильярдной, откуда сегодня не доносится ни звука. Редкие хардеры, встречающиеся мне в коридоре, с нескрываемым недоумением оглядывают меня и мою необычную спутницу, но, к счастью, воздерживаются от комментариев.

Наконец, мы оказываемся в комнатке, и я тщательно запираю дверь с помощью заранее вмонтированного в нее электронного замка. Потом располагаюсь в кресле напротив “чуда света” и спрашиваю:

— Скажите, Рубела, вы слышали когда-нибудь о хардерах?

Она (хотя к этому бесполому существу больше подходит местоимение среднего рода) поворачивает в мою сторону лицо, но долго молчит, и я начинаю уже опасаться, что разговор между нами не состоится.

Но музыкантша, наконец, открывает рот — правда, чтобы задать мне встречный вопрос:

— Вы не против, уважаемый Мигуль, если я буду во время разговора с вами потихонечку играть?

Я пожимаю плечами:

— Если вам так угодно…

Никаких видимых изменений в фигурке, застывшей на сиденье кресла-каталки, не происходит, но футляр синтез-гармонии внезапно раскрывается сам собой, и оттуда показывается инструмент, который, словно влекомый чьей-то невидимой рукой, плавно перемещается на колени (если так можно назвать короткие обрубки ниже тазобедренного сустава) своей хозяйке.

Волосы сами собой шевелятся на моей голове, и я начинаю понимать, почему когда-то люди принимали телекинез за колдовскую деятельность духов и ведьм.

Лицо девушки тоже остается неподвижным, но музыкальный инструмент на ее коленях вдруг начинает издавать приглушенные малогармоничные звуки, странным образом объединяющиеся в полифоничную мелодию.

— Да, я знаю, кто такие хардеры, — вдруг сообщает Фах своим приятным голосом, правда, почему-то с вопросительным ударением на последнем слове. — Но какое отношение…

— Дайте мне обещание, что не только содержание, но и сам факт нашей сегодняшней беседы останется в тайне от всех, — прошу я.

— А Абиль? — слабо протестует она.

— Вы сотрете ему оперативную память.

— Неужели речь идет о такой страшной тайне?

— Если бы было иначе, я бы не разыгрывал весь этот маскарад с концертом, — усмехаюсь я.

— Хорошо, можете на меня положиться.

Мелодия, которая звучит из синтез-гармонии, становится еще более приятной даже для моего неискушенного слуха и набирает громкость. Представляю, с каким недоумением прислушиваются сейчас мои коллеги к музыке. Во всяком случае, такое в Клубе услышишь нечасто…

Я принимаюсь рассказывать Рубеле всю историю с “реграми”, хотя еще полчаса назад вовсе не собирался этого делать. Либо она действительно может навязывать свою волю окружающим — и не этим ли объясняется популярность ее музыкальных упражнений? — либо я почему-то доверяю ей так, как не доверял еще ни одному из “счастливчиков”.

Еще недавно, разговаривая с Щитоносцем, я отказался доложить ему о “реграх”, ссылаясь на то, что это займет слишком много времени. Сейчас же выясняется, что я лукавил, потому что с того момента, как я произношу первое слово и до того, как я закрываю рот, проходит не больше четверти часа.

Всё это время телекинетическая музыка не перестает звучать ни на секунду, и в итоге превращается в довольно простую, но завораживающую композицию. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отвлекаться на эту нечеловечески-волшебную симфонию.

— Всё это очень занимательно, хардер Лигум, — закончив изложение своей истории, слышу я голос Фах. — И очень похоже на правду. Но в одном вы явно заблуждаетесь. У меня нет никакого прибора, способного переносить меня в прошлое!..

Ее заявление для меня не является неожиданностью. В конце концов, надо было бы быть идиотом, чтобы надеяться, что владелец “регра” откроется первому встречному — даже тому, кто кое о чем уже догадывается.

Гораздо больше в этот момент меня заботит безопасность моей собеседницы, хотя я не случайно избрал именно Клуб в качестве места для беседы. Человеку, находящемуся в этом внешне ничем не примечательном здании, грозит гибель разве что в том случае, если в Клуб угодит многотонная вакуумная бомба. А поскольку подобные взрывы последний раз имели место давным-давно, и то на космическом полигоне между Венерой и Марсом, то опасаться сейчас мне вроде бы нечего.

Тем не менее, помня о печальной судьбе двух предшественников Рубелы, я волнуюсь против своей воли. А тут еще эта странная мелодия!..

Бросив взгляд в скрин-окно, я вижу, что и погода снаружи портится прямо на глазах. Солнце закрывают невесть откуда взявшиеся тучи, так что окрестный пейзаж сразу становится пасмурным и зловещим, а ветер всё усиливается, заставляя деревья жалобно размахивать ветками и шуметь листвой… Неужели ближайший климатизатор вышел из строя? Или то подобие человека, которое находится передо мной, помимо всего прочего способно влиять и на погоду?

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я говорю:

— Извините, уважаемая Рубела, я мог бы вам поверить, если бы не одно обстоятельство.

— Какое?

— То невероятное везение, которое сопутствует вам на протяжении последнего года. Нужны примеры?

— Я слушаю вас.

И тогда я ей выкладываю факты, основными из которых являются, конечно же, несостоявшаяся операция доктора Нея и отказ Рубелы лететь на “Этернеле” на Марс, где ее ждали десятки тысяч зрителей из земных колоний.

Существо в черных очках терпеливо выслушивает мои аргументы, а потом произносит:

— Хорошо, хардер Лигум. Вы были со мной откровенным и открыли мне тайну своего расследования. И мне хотелось бы также быть искренней с вами. Но… но я не могу этого сделать, поймите!..

Ну, вот, пожалуйста… Этого и следовало ожидать.

Я ловлю себя на том, что не знаю, какие дополнительные уговоры пустить в ход в данном случае. Если бы на месте Рубелы был нормальный человек, я бы попытался, наверное, воззвать к его совести и чувству ответственности перед людьми. Но о каком долге перед человечеством можно твердить этой жуткой жертве генетических экспериментов?!..

Между тем, музыка всё набирает силу, и то ли от ее невыразимо печального стона, то ли от крушения надежды на успех переговоров с Фах на мои глаза наворачиваются слёзы, и я с трудом удерживаю себя в руках.

Небо за окном всё больше чернеет, и деревья гнутся уже почти до самой земли. Одна за другой летят сломанные ветки, а тучи на небе явно убыстряют свое движение…

— Почему? — с трудом спрашиваю я Рубелу. — Почему вы не хотите сказать мне правду?

— У вас есть дом? — вдруг интересуется она.

На это мне нечего ответить, и я медленно качаю головой из стороны в сторону.

— У каждого человека должен быть дом, — изрекает она нехитрую истину. — А родители?.. У вас есть мать или отец?

Я хочу сказать, чтобы она прекратила это издевательство и перестала играть. Я чувствую, как мое лицо против моей воли становится мокрым. Я слышу, как где-то далеко гремят раскаты грома, а в дверь сильно стучат.

Но я уже не могу совладать с собой.

— Нет, у меня нет родителей, — шепчут мои вышедшие из повиновения губы. — И никогда не было. Мы, хардеры, рождаемся в результате искусственного оплодотворения…

— Значит, вы не поймете меня, — констатирует Рубела. — Потому что мое везение, примеры которого вы приводили, зависело не от меня, а от другого человека. Именно он давал мне советы, как поступить в том или ином случае, и я просто слушалась его… Однако открыть вам личность этого человека я не могу. И не хочу…

Кто же это, тупо пытаюсь сообразить я. Неужели ее электронный телохранитель? Может ли вообще “регром” владеть не человек, а киборг? И считает ли она своего Абиля человеком?

Все эти мысли лениво ворочаются в моей одурманенной гибельной музыкой голове, и нет сил, чтобы что-то еще сказать или спросить, и даже нет сил, чтобы встать и закончить нашу беседу.

И вдруг музыка, которая все нарастала и нарастала и которой, казалось, не будет конца, обрывается буквально на одной ноте, как бывает, когда у акустических инструментов лопаются струны, а у электронных — перегорают от перегрузки микросхемы.

И сразу наступает жуткая, давящая бетонным прессом тишина, которая словно вытесняет весь воздух, и сразу становится трудно дышать, и вот теперь-то ты понимаешь, что ошибался, считая ту дьявольскую музыку невыносимой, потому что гораздо более невыносима эта чугунная, оглушающая тишина…

Я ловлю широко раскрытым ртом воздух, а в дверь стучат всё сильнее, а небо становится всё чернее и чернее…

— Что… что случилось? — наконец, хватает у меня сил спросить.

Вместо ответа существо в кресле вдруг “снимает” свои черные очки, и я вижу, что его кошмарное безглазое лицо искажено непонятной судорогой. Потом уродливая голова дергается, и очки возвращаются на место.

— Поздно, — шепчет Рубела Фах. — Уже поздно… Она только что умерла.

И, словно постепенно копившаяся гроза давно ждала этих слов, черное небо за окном раскалывает огненный зигзаг близкой молнии, и оглушительный раскат грома раздается над Клубом, и в нашу дверь сразу перестают стучать…

Я чувствую, как ко мне возвращается способность соображать и действовать, и пользуюсь этим обстоятельством, чтобы уточнить:

— Вы сказали — “она”? Кто же это?

— Моя мать, — говорит Рубела, и в голосе ее звучит такая скорбь и нежность, что мне становится не по себе.

А потом я узнаю всё.

Матерью девочки-мутанта была одинокая женщина из Галлахена. Воспитанная в религиозной семье, она считала внебрачные половые отношения страшным грехом. Каково же было ее удивление, когда в один прекрасный день она обнаружила, что беременна!.. Разумеется, в голову несчастной не пришло ни одно из возможных реалистических объяснений своего непорочного зачатия, и она сразу восприняла случившееся с ней как наказание за неведомые прегрешения. Тем более, что родившийся через положенное время ребенок оказался страшным уродом…

Рожала она в тайне от всех, одна, дома, и никто из ее знакомых и родственников так и не узнал ни о ее беременности, ни о ребенке. Первое время “грешница” исправно выполняла свои материнские обязанности по уходу за девочкой. Но потом поняла, что не это не может продолжаться вечно, и тогда ей придется либо убить себя, либо убить ребенка. А поскольку религиозные убеждения не позволяли сделать ни того, ни другого, то она подкинула свое искалеченное чадо на крыльцо спецматернитата…

Однако вскоре она обнаружила, что в голове ее появляются мыслеобразы и различные видения, которые принадлежат явно кому-то другому. И тогда она поняла… Ее дочь обладала чудесными способностями, в том числе и телепатией, и, оставшись совсем одна среди чужих людей, стремилась наладить и поддерживать с ней незримое общение. А раз так, значит, она согрешила повторно, отказавшись от такого ребенка, потому что он наверняка был послан в этот мир Господом для выполнения некоей миссии.

Сначала женщина хотела забрать девочку обратно и публично объявить о том, что является ее матерью. Но тут же получила телепатему от Рубелы с запретом делать это. “Зачем, мама? — спросила крошка в ходе мысленного диалога. — Я не хочу, чтобы тебя мучили расспросами журналисты. Пусть никто не знает о том, что ты родила меня, а разговаривать с тобой мы сможем и на расстоянии”. Рассудительность и не соответствующие возрасту ребенка знания об окружающем мире поразили мать Рубелы, и она еще больше укрепилась в той мысли, что устами ее дочери с ней говорит сам Бог…

С тех пор мать и дочь жили врозь, но были ближе друг другу, чем все прочие матери и дочери на планете. Когда Рубела стала известной музыкантшей, она начала посылать своей матери деньги и различные подарки, а та, в свою очередь, мучилась от того, что ничем не может помочь единственно родному существу на свете. Но однажды ей посчастливилось, и незнакомец, заговоривший с ней на улице, предложил ей приобрести “регр”. И тогда она сразу подумала не о себе, а о дочери.

Мать Рубелы стала пользоваться купленным приборчиком, чтобы предупреждать дочь о подстерегающих ее опасностях. И ей не раз удавалось предотвратить беду, нависшую над ее чадом. Да, она осознавала, что грешит, ибо нарушает священный принцип: “Всё, что ни делается в мире, угодно Господу Богу”. Но теперь она была готова совершать любые грехи, лишь бы уберечь своего ребенка от бед…

Когда Рубела сообщила о предстоящей встрече со мной, мать категорически запретила ей рассказывать о ней и о “регре”, и девушка не собиралась нарушать данное матери слово. Но мать ее умерла в тот момент, когда наша беседа с Рубелой достигла критической точки…

Кстати, а есть ли какая-то связь между моим общением с Рубелой и смертью ее матери?

— Как она умерла? — спрашиваю я существо, дрожащее в кресле мелкой дрожью так, будто ему очень холодно.

Оно обращает ко мне лицо с черными очками. Невидимый, но пристальный взгляд ледяным холодом обдает на миг мою душу.

— У нее не выдержало сердце, — отчетливо, выговаривая каждый слог, произносит моя собеседница, а потом, после долгой паузы, повторяет: — У нее не выдержало сердце…

И тут вдруг словно что-то ломается внутри нее, и она, обмякнув в кресле, говорит так отстраненно, словно речь идет о чем-то пустяковом:

— И я тоже скоро умру…

Словно дает кому-то торжественную клятву.

А у меня мелькает глупая, трусливая мыслишка: только не сейчас и не здесь!..

Словно разгадав мои мысленные пожелания, Рубела Фах выполняет свое нечеловеческое обещание лишь вечером этого дня.

У нее тоже не выдерживает сердце…

Что же должно было случиться в “первичной реальности”, чтобы Рубела все-таки выдала мне тайну ее матери? Каким образом мне удалось заставить ее нарушить свое обещание? Обманом? Угрозами? Или слезливым нытьем о том, как мне не везет в последнее время?..

Теперь я этого никогда не узнаю, потому что это уже не случится. Кто-то в будущем, определив источник утечки информации, вернулся в прошлое и принял нужные меры, и река событий потекла по другому руслу, а та долина, где она первоначально должна была течь, так и осталась мертвой, сухой пустыней…

Глава 7. Операция (Х+33)

Итак, пять смертей за каких-нибудь две недели. Слишком пугающая результативность избранной мной тактики расследования, чтобы ее можно было продолжать. Мои прячущиеся в сумерках анонимности противники, которым я собираюсь наступить на хвост, словно говорят мне: “Остынь, хардер, и задумайся: а стоит ли овчинка такой выделки? Или ты решил поработать ходячим предзнаменованием смерти, этаким царем Мидасом, только тот обращал все предметы в золото, а ты превращаешь людей, с которыми соприкасаешься, в трупы?”…

И в их предостережении есть частица правды.

Так дальше действовать нельзя.

Я — хардер, и моя задача — спасать людей, а не отправлять их на тот свет, даже если я преследую при этом задачу спасения всего человечества.

Кстати, с чего это ты взял, хардер, что ты кого-то спасаешь? Разве чудесный приборчик, который кому-то удалось изобрести и за которым ты столь безуспешно охотишься, не является вожделенным благом для каждого человека? Разве не о чудесной возможности лепить свою судьбу, как хочешь, мечтало веками то самое человечество, которое ты взялся спасать? А может, тебе следует не бороться с теми, кто взял на себя роль безвестных “благодетелей человечества”, а всячески оберегать их и гладить по головке?

Да, в борьбе с тобой они, не дрогнув ни жилкой, пошли на ликвидацию пяти… нет, четырех человек, которые могли бы выдать их тайну. Но во-первых, разве история не знает массу примеров, когда даже самые благородные и добрые защитники гуманных идеалов были вынуждены убивать? А во-вторых, где стопроцентные доказательства, что люди, которые отправились на тот свет, были именно убиты и именно теми, кто снабдил их “реграми”? Ведь даже в случае с Шермановым не может быть полной уверенности в этом, если киллеров на аэре наняли его конкуренты по бизнесу …

К тому же, разве не бессмысленна твоя борьба, Даниэль? Имеет ли смысл сражаться с противником, которому заранее известно, как ты поступишь, и который может вывернуться даже из-под самого точного твоего удара? Имеет ли смысл атаковать того, кто заведомо превосходит тебя по могуществу, достигнутому благодаря фантастической технике? Не является ли такая борьба подражанием жалкому и смешному герою Сервантеса в его тщетных попытках победить ветряки? И не пора ли тебе задуматься по примеру другого знаменитого литературного персонажа: продолжать неравный поединок и пасть под ударами судьбы или же смириться?

Вот в чем вопрос…

И тут меня осеняет одна идея, навеянная разговором двухнедельной давности. Оказывается, всё это время она варилась, булькая, в моём черепе, чтобы сейчас дать о себе знать убеганием через край воображаемой кастрюли.

Всё очень просто и логично.

Если даже допустить, что противник узнаёт о моих контактах с носителями “регров” спустя какое-то время и, вернувшись в прошлое, вынужден “принимать меры” к проболтавшимся “счастливчикам”, то как ему удается вычислить меня, несмотря на все мои камуфляжные ухищрения?

Иными словами, как Они распознают во мне хардера, невзирая на грим, изменение внешности с помощью голографии и прочие “шпионские” штучки? Нет ли во мне чего-то такого, что за версту кричит: “Это — переодетый хардер!”?..

Конечно, есть.

Эта штука вживлена в мой мозг и представляет собой такое инородное тело, которое вполне можно обнаружить при дистанционной интроскопии.

Она называется искейп, и нетрудно понять, почему я совершенно забыл о ее существовании: за всю свою жизнь я так привык к этому устройству, что теперь оно стало частью моего тела, частью моего “я”.

Но кто сказал, что это — неотъемлемая часть хардера?

Разве пример хардера Портура не свидетельствует о том, что можно жить и без искейпа?

Вопрос заключается лишь в том, сможешь ли ты и без искейпа остаться хардером.

И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.

Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.

Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.

Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…

Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.

Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.

Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.

Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?

Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.

Только это не так-то просто сделать.

Щитоносец, будто олицетворение всех сокровищ, поистине спрятан за семью замками в лице электронных секретарей, которые вначале бесстрастно расспрашивают меня, кто я такой, что хочу сказать руководителю Щита, а потом, с учетом моих ответов на эти два вопроса, сообщают, в какой именно день и час я должен перезвонить, чтобы записаться к нему на прием.

Такой расклад меня никак не устраивает, и я начинаю использовать кое-какие нечестные приемы, в том числе выдавая себя за Генерального секретаря Объединенных Наций или запугивая стражей Щитоносца мнимыми вселенскими катаклизмами.

Наконец, в одной из последних сторожевых инстанций мне удается установить, что Щитоносец в данный момент выступает на каком-то весьма представительном форуме, но это меня не смущает, и я прошу соединить меня с ним сразу, как только глава Щита покинет трибуну.

— Как вас представить, уважаемый? — приторно-вежливо интересуется мой электронный собеседник, и мне не остается ничего другого, кроме как назвать себя.

— Как, по-вашему, долго ли мне еще придется ждать? — спрашиваю, в свою очередь, я, но комп-сек этого, естественно, не знает. Выступление Щитоносца является импровизацией без заранее заготовленного текста, так что едва ли кто-то, включая его самого, может сказать, сколько времени оно продлится…

— А вы не можете поторопить его? — невозмутимо осведомляюсь я.

Судя по долгому ответному молчанию, от столь кощунственного предположения у комп-сека выходит из строя речевой синтезатор и происходит короткое замыкание в этико-эвристическом блоке.

— Хорошо, я буду ждать, не отключаясь, — упреждаю я волну упреков со стороны секретаря и присаживаюсь в кресло рядом со столом профессора.

Авиценна косится на меня так, будто хочет что-то сказать, но лишь хмыкает и вновь погружается с головой в манипуляции со своим транспьютером (уже потом я узнаю, что он таким образом осуществлял на расстоянии сложнейшую операцию по удалению злокачественной опухоли из мозжечка, в ходе которой с помощью компьютера управлял микрочипами-исполнителями — давно, оказывается, прошли времена, когда врачу нужно было своими руками оперировать больного!)…

Наконец, долгожданное чудо все-таки свершается, и на экранчике моего потертого комп-карда я вновь вижу усталое лицо Щитоносца.

— Это опять вы, Лигум?! — не то спрашивает, не то констатирует он. — Что-то частенько я вам бываю нужен в последнее время… Причем общение с вами небезопасно, если учесть, что в прошлый раз оно привело к не очень-то приятным последствиям…

— Что вы имеете в виду, уважаемый Щитоносец? — спрашиваю с невинным видом я.

— Та известная музыкантша, которую вы хотели провести в наш Клуб, погибла, не так ли? — переходит на прокурорский тон руководитель Щита.

— Да, вы правы, уважаемый Щитоносец, но во-первых, она не погибла, а умерла от сердечной недостаточности, а во-вторых, это случилось не в Клубе и не в моем присутствии! — пытаюсь я отбить выпад своего собеседника.

— Тем не менее, — жестко говорит он, и его тон вызывает у меня нехорошее предчувствие, — расхлебывать ту кашу, которую вы заварили, пришлось лично мне! Кое-кто из ушлых репортеров пронюхал, что буквально накануне своей смерти Рубела Фах имела контакт с неизвестным молодым человеком, судя по всему — хардером… Теперь представляете, какой штурм со стороны прессы и общественности в целом мне пришлось отбивать, да еще так, чтобы это не просочилось в инфо?!.. Интересно, какую свинью вы заготовили для меня на этот раз, хардер Лигум? Выкладывайте, не стесняйтесь!..

Такое вступление способно обескуражить кого угодно, но мне отступать некуда, и я, стараясь быть сухим и кратким, как индейский вождь, излагаю суть своей просьбы.

Лицо Щитоносца недоверчиво хмурится:

— А вы можете сказать мне, зачем вам это понадобилось?

Я красноречиво пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.

— Это связано с тем же делом, ради которого погибла Рувела Фах? — уже мягче спрашивает мой собеседник.

Я лишь киваю в ответ.

Молчание — золото, это поистине так в подобных случаях. Словами ты только навредишь самому себе…

Щитоносец размышляет целых три с половиной секунды.

— А вы знаете, Лигум, почему Коллегия приняла решение взять подобные операции под свой контроль? — спрашивает он.

— Догадываюсь, уважаемый Щитоносец, — наконец, нарушаю я свой обет молчания. — Скорее всего, причина заключается в самоубийстве одного хардера…

— Вы и об этом знаете? — вновь хмурится Щитоносец. — Знаете, а ваша вездесущность мне всё больше не нравится… Тем более, что предположение о самоубийстве хардера Портура является всего лишь одной из версий, которые в настоящее время изучаются инвестигационной комиссией Коллегии.

— Надеюсь, уважаемый Щитоносец, вы не считаете, что я стремлюсь избавиться от искейпа, чтобы покончить с собой? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от неприятной темы и заодно — чтобы поскорее достичь своей цели.

Он смотрит на меня долгим оценивающим взглядом, будто всерьез оценивает вероятность исхода, выдвинутого мной в качестве гипотезы. Затем произносит странным голосом:

— Нет, но я думаю, что вы не до конца представляете себе последствия своего поступка.

— Я уверен в обратном, уважаемый Щитоносец.

— Не спорьте со мной! — с внезапной злостью взрывается он. — Вы… вы просто не знаете, что это такое — жить в шкуре обычного человека, когда каждый, буквально каждый шаг может привести тебя к смерти!.. И не обязательно от чьей-то преступной руки!.. В мире слишком много случайностей и нелепых совпадений, Лигум, чтобы можно было не бояться смерти!

— А как же все? — возражаю я. — Как живут миллиарды людей на нашей планете? Почему они не думают об этом? Почему они не боятся возможности ежесекундно перестать существовать из-за какого-нибудь пустяка?!.. Ведь абсолютно у каждого может в любой момент лопнуть или закупориться тончайший сосудик в мозгу — и всё, его уже не спасти!.. Но почему при этом люди умудряются радоваться жизни, рожать и растить детей и составлять планы на будущее?!..

Я настолько вхожу в раж, что даже забываю добавлять при каждом своем обращении к собеседнику слова “уважаемый Щитоносец”, как того требует Кодекс чести хардеров.

Но Щитоносец не обращает на мою оплошность никакого внимания.

— Так то ж люди, дурачок! — тоже отбросив в сторону официальные манеры, говорит он. — А ты — хардер! Понимаешь? Хар-дер!..

— По-вашему, быть хардером это значит обязательно быть застрахованным от смерти? По-вашему, и я, и вы, и весь остальной личный состав Щита уже не способны быть людьми? Просто — людьми?.. Неужели вы, уважаемый Щитоносец, всерьез полагаете, что какой-то там набор электронных деталей может обусловить разницу величиной с пропасть между нами и всеми остальными людьми?!..

Щитоносец принимается растирать лицо ладонями, словно хочет снять невидимый налет с щек.

— Нет, — тихо говорит, наконец, он. — Не в искейпе, конечно, дело, мой мальчик… Вернее — не только в нем. Но то, что ты хочешь сделать, — лишь первый шаг в ту пропасть, которую ты только что соизволил так красиво нарисовать…

И тогда я понимаю, что он хочет сказать.

— Вы боитесь, уважаемый Щитоносец? — говорю я. — Да, я вижу, что вы боитесь… Вы боитесь, что в итоге я перестану быть хардером, а стану обычным человеком. Но разве это так страшно?

Он усмехается и покачивает головой, не сводя с меня грустного взгляда.

— Вы ошибаетесь, уважаемый Щитоносец, — говорю я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. — Вы напрасно думаете, что я предам Щит!.. Как только я выполню свою задачу, то сразу вернусь сюда и попрошу, чтобы мне вновь поставили искейп!.. Вы слышите? Я клянусь вам, уважаемый Щитоносец!..

— Не надо, — ответствует он. — Не клянитесь, хардер Лигум. В конце концов, у вас есть это право. Как и у любого человека…

Не знаю, кажется ли мне, но последнее слово Щитоносец произносит с еле уловимой жалостью. А потом он бросает взгляд на свой браслет и официальным тоном приказывает:

— Передайте профессору Авиценне, хардер Лигум, что я дал вам разрешение на операцию по удалению искейпа…

Я встречаюсь взглядом с доктором, который наверняка слышал весь наш диалог с Щитоносцем. Он смотрит на меня так, будто видит в моем лице Геракла, совершившего свой очередной подвиг.

Я и сам еще не очень верю в свой успех…

* * *

Высота такая, что дно пропасти кажется смазанным и поэтому нереальным. Однако, когда с моей правой подошвы отваливаются прилипшие мелкие камушки и комочки земли, то отчетливо слышно, как они ударяются где-то там, внизу, после долгих секунд полета.

Я вишу на вытянутых руках, цепляясь за край бездонной пропасти, и чувствую себя приговоренным к смерти. В сущности, так оно и есть, если учесть, что сил в сведенных судорогой пальцах остается все меньше и меньше, а возможность выбраться из бездны отсутствует: скала, вдоль которой распростерто мое растянувшееся подобно гигантской макаронине тело, отполирована веками до гладкости льда, и на ней нет ни единой ямки, ни единого выступа.

К счастью, нет ветра, иначе мне не удалось бы провисеть в таком неудобном положении и нескольких секунд. И хорошо еще, что в этой местности, похоже, не водятся какие-нибудь любопытные птицы типа голубей или ворон, которые, если верить некоторым фильмам, имеют обыкновение соваться в физиономию герою как раз в тот момент, когда он висит на волоске.

Тем не менее, положение мое безнадежно, и надежда на спасение может появиться в такой ситуации только у патологического оптимиста. Голос разума нашептывает мне, что пора проверить, как там обстоят дела с загробной жизнью, для чего достаточно разжать пальцы. Но почему-то этот простой жест именно сейчас у меня и не выходит. И даже не потому, что я воспитан в духе атеизма, а по той простой причине, что пальцы мои свела сильная судорога, вследствие чего их теперь, наверное, проще отрубить, чем разжать…

Внезапно я слышу над своей головой чьи-то уверенные шаги. Кто-то шествует по тропе, проходящей рядом с выступом скалы, где я изображаю собой неумеху-альпиниста.

“Помогите”, хочу крикнуть я, но из горла моего вырывается лишь какой-то хрип, словно меня душит огромный спрут.

Тем не менее, неизвестный прохожий, видимо, услышал мой возглас, раз его шаги останавливаются, а потом начинают приближаться ко мне. Подойдя почти к самому краю пропасти, человек наверху застывает, как вкопанный, не рискуя заглянуть через край скалы. Похоже, что он заметил мои пальцы, вцепившиеся в гранитную плиту, а всё остальное его не очень-то интересует.

“Помогите!”, повторяю я, и на этот раз мой речевой аппарат функционирует вполне исправно.

Запрокинув голову, я жду, когда над краем скалы покажется лицо обнаружившего меня человека, но, видно, прохожий страдает врожденной боязнью высоты, раз боится даже взглянуть вниз.

— Проблема, — вдруг сообщает он в пространство. Голос у него густой и задумчивый. — С одной стороны, надо бы помочь этому несчастному, а с другой появляются вот какие мысли. — Он тщательно откашливается, словно готовясь к долгой речи. — Не подлежит сомнению, что каждый из нас должен прийти на помощь своему ближнему, когда этот ближний находится в беде. Но несомненно и другое: чтобы помощь твоя могла считаться добрым поступком, она должна быть бескорыстной. Иначе что это за добро, за которое ты хочешь получить какое-то воздаяние? Да это тогда и не добро вовсе, а товар какой-то!.. И речь в таком случае может идти не о помощи, а всего лишь о платной услуге, потому что неважно, чем будет осуществляться плата: деньгами, вещами или иными услугами с твоей стороны…

Я закрываю глаза и припоминаю все ругательства, которые только успел узнать за свою жизнь. Однако благоразумие мне подсказывает, что пустить в ход хотя бы одно из них применительно к демагогу наверху означает бездарно утратить последний шанс на спасение. Не лучше ли попробовать переубедить этого типа, больного манией напрасного витийствования?..

Руки мои, между тем, всё больше теряют чувствительность, и я опасаюсь, что, когда они окончательно онемеют, то просто-напросто оторвутся у меня в районе локтей, как глиняные…

— Мне кажется, в данном случае вы не правы, уважаемый, — говорю я, стараясь заглушить противную дрожь в голосе. — Рассуждения о некоем воздаянии с моей стороны попросту не имеют никакого смысла. Судите сами: чем я смогу отплатить вам, если вы поможете мне выбраться из пропасти? Деньгами? Но, во-первых, клянусь, у меня с собой нет ни монетки, а во-вторых, я и не стал бы предлагать вам деньги в виде платы за свое спасение — это было бы попросту нелепо… Да и потом, попытка всучить вам несколько юмов за вызволение меня из беды неизбежно оскорбила бы не только вас, но и меня самого: ведь это означало бы, что я оцениваю себя лишь в несколько мятых, грязных бумажек!..

— Да, но помимо денег есть и другие способы отблагодарить ближнего за помощь, — возражает мой невидимый оппонент. — Например, путем оказания ему какой-нибудь ценной услуги… — (“Например, за проявленное этим ближним занудство пару раз двинуть ему по физиономии и сбросить в пропасть”, невольно думаю я). — Откуда я знаю, а вдруг вы занимаете в обществе какое-нибудь привилегированное положение? Что, если вы, скажем, миллионер, на досуге увлекающийся альпинизмом, или глава местной городской администрации и захотите как-то воспользоваться этим, чтобы преподнести мне пресловутый “небольшой презент”?.. Золотые запонки стоимостью с мой годовой доход? Бесплатную девочку, чтобы согревала мою постель, когда мне будет угодно?.. Или ежемесячное перечисление кругленькой суммы на мой банковский счет?

Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.

— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?

Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.

— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?

— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того,кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…

— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…

— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..

Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.

— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..

И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…

Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..

НИ ЗА ЧТО!

— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..

И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.

А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.

Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.

И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.

Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…

Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…

Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.

Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.

Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.

Вот он и затронул…

Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.

Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…

Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.

— Я в порядке, док, — отвечаю, наконец, я человеку, склонившемуся надо мной (так вот кому в моем кошмаре принадлежал занудный голос!). — Надеюсь, буду жить?

— Надеюсь, будете, — неожиданно улыбается он. — Как в том анекдоте про врача-неудачника, у которого на операционном столе уже скончалось триста больных подряд: должно же мне когда-нибудь повезти!..

Глава 8. Почти как человек (Х+38–45)

Магазинчик представляет собой довольно милое и уютное заведение. Внутри, над входной дверью, висит трогательный колокольчик, как это было принято полтора-два века назад, и каждый вошедший оповещает хозяина о своем приходе мелодичным перезвоном.

Из-за обилия всевозможных растений, цветов и даже небольших деревьев интерьер магазинчика напоминает если не лес, то уголок ботанического сада. Не хватает только летающей живности в виде насекомых и певчих пташек и шмыгающих под ногами мышей-полевок.

Я огибаю разлапистый кустарник, разросшийся на полпути между входной дверью и прилавком, и невольно вздрагиваю, потому что замечаю на ветке, на расстоянии вытянутой руки, птичку с желтым оперением, которая доверчиво взирает на меня крохотными глазками. Я перевожу взгляд на напольное покрытие, стилизованное под дерн, но, к моему облегчению, грызунов там не наблюдается.

Я протягиваю к пташке руку, но она и ухом не ведет — если у нее, конечно, есть уши, ведь я не очень-то силен в орнитологии.

— Не бойтесь, она искусственная, — слышу я голос и поворачиваюсь в ту сторону, откуда он доносится.

Опасно навалившись на хрупкий прилавок, на меня доброжелательно смотрит мужчина средних лет, похожий на птицу марабу в человеческом облике. Во всяком случае, у него длинный нос-клюв и костлявые длинные ноги, на которые опирается худое, продолговатое тело. Длинные волосы мужчины схвачены на затылке резинкой в пучок, отчего сходство с диковинной птицей только усиливается.

— Если хотите, я могу вам ее продать, — предлагает хозяин магазинчика — а это, несомненно, он и есть.

— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Меня интересуют только цветы. Надеюсь, они-то у вас настоящие?

Марабу растягивает рот в неестественной улыбке, чтобы как-то отреагировать на мой незатейливый юмор.

— Какие именно цветы вас интересуют, уважаемый? — спрашивает он.

Вопрос застает меня врасплох.

— Я имею в виду, вам нужны домашние, садовые или оранжерейные сорта? — уточняет владелец магазинчика.

— Домашние, — говорю я.

— Я вижу, вы недавно решили заняться разведением цветов, — высказывает осторожное предположение Марабу, приступая к ревизии полок, где представлен разноцветный веер пакетиков с семянами.

— Да, — соглашаюсь я. — Вот, решил попробовать… напоследок… Знаете, есть такая восточная поговорка: если ты не посадил за свою жизнь ни одного дерева, то вырасти хоть один цветок.

Слово “напоследок” явно удивляет моего собеседника, но из вежливости он, видимо, решает не придавать ему значения.

— Может быть, у вас есть какие-нибудь особые пожелания? — осведомляется он. — Знаете, некоторые любят разводить фиалки, они создают богатую цветовую гамму. Другие предпочитают пышные розы, третьи любят разводить кактусы, четвертые — вьющиеся сорта… Вообще, практика свидетельствует о том, что цветами увлекаются в основном одинокие люди, у которых нет по-настоящему близких друзей… Вы тоже живете один?

Что ж, в недостатке любопытства его нельзя обвинить. Впрочем, это как раз то, на что я набиваюсь: привлечь к своей особе как можно больше внимания в этом городке.

— Да, — скорбно соглашаюсь я. — С недавних пор… Понимаете, это очень тяжкое горе, когда ты так привык к людям, с которыми прожил почти десять лет, а потом вдруг потерял их навсегда…

— Вы потеряли кого-то из родных? — соболезнующим тоном интересуется цветочник.

Самое время отвернуться в сторону, чтобы украдкой смахнуть скупую слезу, а затем сообщить трагическим голосом:

— Жену и двоих детей. Мальчика и… тоже мальчика… И самое обидное — по какой-то глупой случайности!.. Понимаете, мы жили в колонии на Венере, где я по контракту работал эмбриостроителем… — Видя непонимание на лице собеседника, я спешу добавить: — Ну знаете, это когда жилые модули строят из готовых “зародышей”… — (Марабу поспешно кивает, хотя заметно, что он по-прежнему не имеет ни малейшего представления о названной мной профессии). — А на других планетах для человека самое страшное — это вовсе не климат и не природные бедствия. Микробы и вирусы — вот что косит наших людей по всей Солнечной Системе!.. — Я опять опускаю голову. — Срок моего контракта уже заканчивался, когда случилось это несчастье… Потом врачи сказали, что тот проклятый микроорганизм — вирусолентой его назвали — был неизвестен нашей науке, и вероятность его активации была ничтожно мала… нужно было сочетание определенных условий… Однако мы все-таки заразились… всей семьей, а спасти из нас троих врачам удалось только меня… да и то — как спасти? Оттянуть на несколько месяцев мою гибель — вот что им удалось…

Марабу инстинктивно отшатывается от меня подальше, но я успокаиваю его:

— Но вам нечего бояться, уважаемый… уважаемый?..

— Гер, — подсказывает он. — Гер Алкимов…

— “Герр”? — удивленно переспрашиваю я. — Насколько мне известно, на старонемецком это означает “господин”?..

— Нет-нет, — поясняет он. — Мое имя пишется через одну “эр”, а у немцев — через две, да и, прошу прощения, “господин” звучит по-немецки, скорее, “херр”, чем — “герр”…

— Так вот, уважаемый Гер, — продолжаю я начатую мысль, — моя болезнь, хотя и неизлечима, но не опасна для окружающих. В конце концов, если бы это было не так, мне бы просто не позволили провести остаток дней своих на Земле…

— Да-да, вы правы, — лепечет Алкимов. По-моему, как всегда бывает в подобных случаях, у него чешется язык спросить, сколько именно дней мне еще осталось, но это кажется ему нетактичным.

— Сначала я даже хотел подать прошение об эвтаназии, — рассказываю я, рассеянно оглядывая полки и растения в горшках на длинных стеллажах, — но потом решил, что не стоит ускорять естественный ход событий… Кто знает, может быть, мне удастся еще сотворить что-нибудь полезное в этой проклятой жизни!.. А посему я решил поселиться тут у вас, пожить чуть-чуть, пока позволяют заработанные на Венере деньги, будь они неладны, а там видно будет!..

Хозяин магазинчика понимающе кивает головой, после чего мы по негласному уговору закрываем траурную тему и переходим к обсуждению особенностей различных цветов.

В разгар этого обсуждения в магазинчике появляется еще один посетитель, который явно слывет знатоком цветочного дела, потому что с ходу включается в наш разговор, и у них с Алкимовым завязывается некое подобие профессионального спора. Поскольку я вежливо слушаю и даже пытаюсь кивать в подходящие моменты — разумеется, не в качестве одобрения той или иной точки зрения, а в знак того, что мне всё ясно, — то, как говорится, сам Бог велел хозяину представить нас друг другу.

В этом городке меня зовут Александр (можно просто Алекс или Сандро) Винтеров, а мой новый знакомый оказывается Геннадием Молниным. Фамилия мне смутно знакома, но не успеваю я напрячь память, как Гер любезно сообщает, что Надий (из чего следует, что они давно и плодотворно сотрудничают и, возможно, не только в области цветоводства) занимается сотворением перформансов и достиг на этой ниве определенной популярности. Например, “Певчая килька”, не видел ли я, случайно?.. И пока я вновь утруждаю свои извилины, пытаясь представить себе, как может выглядеть гибрид птички и рыбки, исторгающий трели и рулады, Алкимов упоминает название другого опуса Молнина: “Радость от обретения себя” — но и оно мне говорит не больше, чем текст компьютерной программы для неандертальца.

От обвинений в культурной отсталости меня спасает лишь скромное замечание о том, что на той планете, где я провел последние пять лет, лучшим перформансом было и навсегда останется вид ядовитых испарений, подымающихся из вонючих болот на восходе солнца…

Потом я забираю пакетики с семянами, которые отобрал для меня Алкимов, и, любезно откланявшись, покидаю двух приятелей.

Я не сомневаюсь, что, как только за моей спиной захлопнется дверь, Марабу тут же перескажет перформансеру мою трагическую историю.

Но я — не против… Наоборот, я очень надеюсь на это.

* * *

Вернувшись домой, я сооружаю и поглощаю скромный, подобающий смертнику обед из тех полуфабрикатов, которые мне удалось приобрести по дороге. Потом некоторое время вожусь с семянами, которые, в соответствии с инструкцией, рассаживаю в разнокалиберные ящики и горшки, наполненные питательной смесью.

Покончив с этим занятием, я сажусь в кресло посреди гостиной и недоверчиво оглядываю стены, украшенные дешевыми обоями в цветочек, аляпистую люстру, слишком низко свисающую с потолка, и видавшую виды мебель. Мне всё еще не верится, что этот дом принадлежит мне. Вспоминаются слова одной моей недавней знакомой… пусть земля ей будет пухом… “У каждого человека должен быть свой дом”. Что ж, возможно, Рубела Фах была права. Во всяком случае, я честно выполнил ее наказ, приобретя этот одноэтажный домик в рассрочку в провинциальном городке, куда до сих пор не дошли еще такие достижения современной цивилизации, как стопятидесятиэтажные небоскребы, роботы-слуги, автоматические линии доставки товаров на дом и кибер-проститутки…

В последнем, впрочем, я не уверен, поскольку еще не побывал в местных увеселительных заведениях.

Кроме гостиной, в домике имеется спальня, большую часть которой занимает двуспальная кровать, крохотная кухня и ванная, совмещенная с туалетом, куда следует входить задом, а выходить передом, потому что габариты этого двуцелевого помещения не позволяют сделать лишнее движение.

По мнению агента по торговле недвижимостью — мрачного приземистого толстяка, то и дело вытиравшего пот с лица и шеи туалетной бумагой, которую он отрывал от предусмотрительно захваченного с собой рулона — какая бы то ни было аппаратура, как-то: климатизатор, голо-плеер или хотя бы радиоприемник, не говоря уж о транспьютерах или персонификаторах, никоим образом не могут относиться к мебели, которую обязано обеспечить мне агентство впридачу к данной недвижимости. Если учесть, что свой комп-кард я сдал на хранение на склад Щита, а новым еще не обзавелся, и что от помощи Советников пришлось отказаться вместе с искейпом, то угроза гибели от смертной скуки в этих четырех стенах становится вполне реальной.

Что ж, волей-неволей придется днями напролет шататься по городу в поисках развлечений и приключений. Тем более, что это входит в мои планы.

На всякий случай, по хардерской привычке, прежде чем покинуть свою новую обитель, я подхожу к окну и, отогнув одну из планок пластиковых жалюзей, провожу рекогносцировку местности.

Что ж, местность здесь очень красивая, что есть — то есть… Множество малоэтажных строений, раскиданных по долине, покрытой буйной зеленью. Сто восемьдесят тысяч жителей. Станция транс-европейской магистрали и небольшая посадочная площадка для аэров и джамперов…

Достопримечательностей маловато, но о самой большой из них, кроме меня, мало кто ведает. По моим данным, в этом городке проживает наибольшее количество “счастливчиков”, а это может означать лишь одно: именно отсюда “регры” стали расползаться по всему земному шару. Конечно, из этого не следует, что и производят эти приборчики где-то поблизости (хотя в это хотелось бы верить), но зато это дает право надеяться стать одним из счастливых обладателей “регра”.

Особенно человеку, испытывающему такое безутешное горе, как я…

Слежки за мной пока не видно, но было бы глупо надеяться на то, что мой приезд сюда вызовет мгновенный интерес со стороны тех, кто прячется в тени, озирая зорким взглядом окрестности. И я не жду, что сегодня же ко мне нагрянут в гости продавцы “регров”, дабы облагодетельствовать меня своим чудесным товаром…

Скорее всего, придется обстоятельно вживаться в лишенную резких перемен атмосферу провинции. Завести знакомство с множеством людей, днем ухаживать за цветами, посещать магазинчик Гера Алкимова и запасаться продуктами, а по вечерам потягивать дешевое спиртное в ближайшем баре — кажется, он называется “Бастион”? — обсуждая с соседом по стойке виды на урожай бобовых и зерновых, а напившись — жаловаться всем подряд на судьбу-злодейку, приговорившую тебя ни за что, ни про что к смерти в расцвете лет… Ради разнообразия наверняка следует время от времени наведываться в гости к своим новым знакомым — например, к автору двух известных перформансов — чтобы расписать пульку или просто поболтать об авангардном искусстве…

Глядишь, что-нибудь путное из этого, рано или поздно, да выйдет.

Я, наконец, отрываюсь от созерцания улицы и отправляюсь реализовывать свои задумки.

Как ни странно, но в тот вечер со мной ничего из ряда вон выходящего не происходит.

Я честно отрабатываю намеченную программу, помня пословицу: “Капля за каплей, вода и камень точит”.

Я очень надеюсь, что в этом захолустье мне не придется прожить несколько лет. Хотя бы потому, что бывшему эмбриостроителю Алексу Винтерову грозит скорая кончина…

Когда проходит неделя, я уже не придерживаюсь столь отрицательного мнения о приютившем меня городке. В конце концов, спокойствие и размеренность — еще не самые худшие характеристики окружающей среды. Да и люди здесь еще не до конца испорчены восемью смертными грехами современного человечества, о которых еще в двадцатом веке честно предупреждал Конрад Лоренц. Здесь нет того агрессивного неприятия соседа, которое наблюдается в больших городах из-за перенаселенности и скученности людских масс. Здесь никому и в голову не придет, строя себе дом, копировать жилище соседа, вследствие чего возникают целые кварталы однообразных построек, словно сошедших с конвейера. Здесь никто не способен, к примеру, выкорчевать старый яблоневый сад, чтобы на его месте воздвигнуть многоэтажную автомобильную стоянку. Здесь нет этой вечной людской гонки, цель которой для каждого одна: успеть отхватить себе лакомый кусочек раньше других, равно как и движущая сила — страх отстать от других, страх остаться позади и не успеть к дележу заветных благ… Здесь еще нет того чрезмерного комфорта, который формирует изнеженность и привыкание к легкой жизни и который обрекает людей на серое, однообразное существование. Попробуйте вырастить что-либо на своей грядке, не пользуясь климатическими установками, и вы ощутите подлинное счастье, если вам удастся уберечь слабые, робкие ростки от заморозков и засухи и получить хороший урожай овощей или фруктов на своем огороде!.. И, наконец, здесь хранят и передают от поколения к поколению старые культурные традиции, и, в сущности, такие вот небольшие городки — своего рода геномы цивилизованного человечества…

И кто бы ни был моим противником, я не могу не признать, что плацдарм для завоевания человечества с помощью “регров” выбран им очень точно. Наверное, я и сам бы захотел сделать жителей этого города счастливее, будь у меня такая возможность. Они заслуживают этого.

Тем не менее, нельзя сказать, что неделя потеряна мною напрасно. Все-таки есть и в плавном течении местной жизни отдельные всплески, которые заслуживают моего внимания.

Так, например, именно здесь мне почти удается увидеть воочию, как работает загадочный приборчик. Я говорю “почти”, потому что увидеть действие “регра” не дано никому. Его можно только предполагать, как квантовую природу света.

Однажды, когда я шествую по тротуару (между прочим, здесь до сих пор сохранились асфальтовые тротуары!), направляясь на очередную цветоводческую консультацию к Геру Алкимову, то становлюсь свидетелем следующего эпизода. Молодая женщина, держа маленького мальчика за руку, переходит на другую сторону улицы, и на середине проезжей части ребенок вдруг вырывается и, смешно вскидывая ножонки, пускается бежать к противоположному тротуару. И тут, откуда ни возьмись, из-за поворота вылетает на высокой скорости разукрашенный всевозможными наклейками и эмблемами турбокар, за рулем которого сидит древняя старушка в очках. Визжат тормоза, турбокар заносит, но слишком поздно избегать столкновения, и мне кажется, что я вижу, как машина бьет бампером хрупкое тельце, отбрасывая его на тротуар далеко вперед, и как брызги крови и мозгов разлетаются по мостовой… У меня внутри всё обрывается, и тут словно что-то мигает в моих глазах, и я вижу, что мамаша каким-то чудом успела нагнать мальчика и выдернуть его из-под самых колес турбокара, который с угрожающим свистом проносится мимо, и почтенная любительница высоких скоростей, высунувшись в приоткрытое стекло, кричит что-то обидное в адрес легкомысленных женщин…

Я вытираю холодный пот со лба и вижу, как женщина, обняв сынишку, подносит к губам какую-то серую коробочку размером с пачку сигарет и целует её так, будто в ней хранится самая ценная в мире вещь…

В сущности, наверное, так оно и есть…

После этого я начинаю внимательнее присматриваться к жителям городка и вскоре обнаруживаю, что многие из них (в том числе и владелец цветочной лавки, и его приятель-авангардист) втихомолку пользуются какими-то коробочками, о назначении и происхождении которых стараются умалчивать. Так что мне не раз приходится удерживаться от соблазна подойти к кому-нибудь из счастливых владельцев такой коробочки и попросить: “Вы не могли бы одолжить мне вашу палочку-выручалочку буквально на пару дней?”. Или: “Продайте мне свой “регр”, и я заплачу вам за него любые деньги”. А еще лучше было бы припереть “счастливчика” к стенке и грозно заявить: “А вы знаете, что пользование этими адскими машинками запрещено еще Бернской конвенцией? Предлагаю вам немедленно сдать прибор мне и чистосердечно признаться, у кого и как вы его приобрели!”…

Но, разумеется, ничего подобного я не осуществляю на практике. Бесполезно ломиться в глухую стену, если через несколько метров в ней имеется дверь, пусть даже и запертая на семь замков.

И еще я понимаю, почему в этом городке отсутствует тотализатор, не проводятся различные лотереи, одно-единственное казино закрылось три года назад, а игровые автоматы были сданы в металлолом на ближайший комбинат по утилизации отходов. Не имеет смысла играть в азартные игры с теми, кто, зная конечный результат, делает только беспроигрышные ходы. Правда, это не мешает одному фанатику рулетки по имени Крин Лоусов то и дело наведываться в соседние населенные пункты, где этот автомат имеется, и неизменно возвращаться с полными карманами денег. Правда, объекты для своих “гастролей” Лоусову приходится то и дело варьировать, поскольку тот факт, что он является незаконнорожденным сынком фортуны, почему-то настраивает против него владельцев всех окрестных игорных заведений…

Неудивительно и то, что местные начальники жандармерии и инвестигации все больше теряют свою квалификацию, поскольку преступность в городе практически равна нулю. Не потому, что здесь нет желающих нарушить закон (хотя и это тоже играет свою роль), а скорее, потому, что большинство людей — или их родственникам — избегает участи превращения в жертв преступлений или насилия…

Таким образом, проведя в этом уютном городке всего неделю, я с ужасом чувствую, что зря приехал сюда.

Потому что еще немного — и у меня может возникнуть стойкое убеждение в ошибочности своего стратегического выбора. Ведь получается, что лишить всех этих милых, добрых и надеющихся только на хорошее людей возможности избежать бед и горя — то же самое, что заставить их разувериться в боге…

К счастью, вскоре кое-какие события не дают мне изменить самому себе.

Глава 9. Проверки на человечность (Х+46)

— Человечество стоит перед новым кризисом! — изрекает человек напротив меня и делает большой глоток из своего стакана. — И этот кризис проявляется в том, что становится всё меньше людей, способных соприкасаться с реальностью!..

Лично у меня уже выработалась идиосинкразия относительно умных рассуждений и споров о том, каким должно быть искусство и каким должно быть общество. Но ничего не попишешь, приходится терпеть, потому что, как и многие представители творческой интеллигенции, Геннадий Молнин, с которым мы проводим очередную дегустацию спиртных напитков в баре “Бастион”, имеет необъяснимую склонность в подпитии, с одной стороны, грубить, а с другой — вести заумные беседы.

— Для меня это слишком сложно, — наконец, признаюсь я, отхлебнув пойло, отдающее какими-то синтетическими добавками и по чистому недоразумению именуемое здесь коньяком. — Поясни свою мысль, друг Надий.

— Речь идет о том, что человечество зашло в тупик! — машет рукой перформансер. Он находится в той степени опьянения, когда еще не утратил способность разглагольствовать, но уже мыслит исключительно глобальными категориями: “человечество”, “цивилизация”, “наша планета”, “исторический прогресс”, “проблема”, “постулат”… — Суди сам, Алекс, в каком мире мы все живем? Мы смирились с той жалкой ролью, которая якобы была отведена нам процессом эволюции разума. Эта роль будто бы заключается в том, что каждый из нас может лишь воспринимать окружающую действительность, но ни хрена не может изменить ее!.. Мы почему-то полагаем, что то, что должно быть, обязательно будет и причем наступит бесповоротно и навсегда! Этакий фатализм, мать его за ногу!.. Финализм, черт бы его побрал!.. А я всегда боролся и буду бороться своими произведениями против финализма, Алекс!..

С произведениями моего собеседника я уже имел возможность ознакомиться в избытке. И почему-то не заметил, что в них автор борется как против финализма, так и против вообще чего бы то ни было. Вообще, подобные опусы должны твориться по нескольку штук за день. Ничего сложного в процессе их создания нет. Просто надо взять много-много различных по своему жанру, содержанию и стилю голозаписей, начиная от съемок процесса спаривания кашалотов и кончая инфороликами опять же о самых разных событиях. Потом все эти записи разделяются на множество мелких кусочков — так называемую “нарезку”, тщательно перемешиваются в некоем воображаемом “котле” с помощью комп-монтажа, приправляются многозначительными музыкальными пассажами из наиболее вычурных пьес, украшаются кадрами, долженствующими символизировать нечто-уму-непостижимое — например, снимками голых женщин, испачканных грязью и краской, с мятыми ведрами на головах — а результат подается зрителю как очередное прозрение гениального художника, служащее поводом для деления человечества на “понимающих толк в искусстве” и на “заблуждающихся глупцов”.

Тем не менее, я киваю, словно и в самом деле разделяю мнение Молнина. Разговор сегодня, похоже, обещает быть интересным. Хотя бы потому, что мастер перформансов явно намерен не зацикливаться на детальном обсуждении своих произведений и выраженных в них великих мыслей.

— Но почему-то никому в мире не приходит в голову одна простая вещь: важно не то, что есть, а то, что может быть! — вещает мой друг Надий. — И каждому человеку важно освободиться от старой идеологии, если она способствует тому, что люди перестают вести трудные поиски истины и живут по принципу: как должно быть, так и правильно!..

Словно для того, чтобы перевести дух после столь длинного высказывания, Молнин хватает свой стакан и, символично продемонстрировав его мне в качестве “тоста по умолчанию”, делает еще несколько глотков.

Уже девять часов вечера, и снаружи начинает смеркаться — в этих широтах темнеет рано — но нас это не волнует, поскольку никто нас не ждет дома: перформансер, как и я, живет одиноким затворником.

— А, по-твоему, должно быть как-то иначе? — коварно интересуюсь я.

— Конечно, — незамедлительно откликается Геннадий. — Нам следует наконец признать, что на смену идее предопределенного будущего рано или поздно придет стохастическая, вероятностная модель развития цивилизации, и людям тогда придется пересмотреть все постулаты, выработанные за много веков прежних идеологических представлений…

Я откидываюсь на спинку своего стула и испытующе смотрю на человека напротив меня. Так-так, что-то становится слишком горячо… Уж не хочет ли он таким способом проверить меня как потенциального пользователя “регра”?

А может быть, это проверка с целью выяснения истинного интеллекта простого парня Алекса Винтерова?

— Слушай, Надька, кончай эту бодягу, а? — говорю я, наваливаясь грудью на столик. — Все равно я ни черта не пойму, что ты несешь… Давай лучше сменим пластинку?

Но Молнин завелся всерьез.

— Не-ет, так просто ты от меня не уйдешь! — грозит он мне пальцем. — Я вижу, ты пока еще не врубаешься в суть моей теории… А ведь кризис проявляется еще и в том, что нас долго приучали ходить вместе со всеми и не оглядываться по сторонам!.. Да, ходить проторенными дорожками действительно удобно. Есть определенный смысл в том, что каждый получает опыт и переживания других в готовом виде. Но!.. — Молнин воздевает в воздух указательный палец, как священник во время проповеди, и мне так и чудится, что он вот-вот обратится ко мне: “сын мой”. — Но теперь необходимо воспитывать в людях способность ходить по новым дорожкам. Ведь только так каждый из нас обретет способность выявить все новые и новые грани бытия и максимально реализовать свои способности…

— Например? — вопросительно поднимаю брови я.

— Например, возьми меня… Да, я известен как автор перформансов. — (Звучит, на мой взгляд, не очень скромно, но моему собеседнику сейчас не до скромности). — Но если бы пятнадцать, двадцать лет назад у меня по-иному сложились обстоятельства, то, возможно, сегодня я был бы врачом, художником или вашим коллегой по эмбриостроению… Что привело меня в мое нынешнее состояние таким, каким я есть? Стечение случайностей, не правда ли? Нагромождение множества условий типа “если бы” да “кабы”… И кто знает, может быть, осознание своего несостоявшегося, несбывшегося “я” и оказывает подспудное влияние на сознание человека, заставляя его мучиться и страдать от необратимости своего бытия. А теперь представь, что у меня была бы возможность управлять течением своей жизни, менять свой жизненный выбор и свои поступки. Разве тогда я не мог бы лучше реализовать свое “я”? И разве я, зная причины своего несостоявшегося счастья или состоявшегося несчастья, не смог бы достичь подлинного успеха? И разве сообщество таких, как я, не смогло бы тогда изменить само устройство мира?

— Ну не знаю, — осторожно произношу я. — Возможно, по большому счету ты и прав, но ведь это всё пустые слова, не так ли? Ты же так и не стал ни врачом, ни эмбриостроителем, а штампуешь пачками свои перформансы и ни о чем другом не мечтаешь!..

— А откуда тебе известно, что я не пробовал ничего другого? — хитро прищуривается Молнин. — Что, если моя нынешняя ипостась была обретена мной после многих творческих исканий?

— Да ну тебя к черту, Надька! — машу решительно я рукой. — Давай лучше выпьем за тебя! Такого, какой ты есть…

И поднимаю стакан с псевдоконьяком.

Мы пьем, но Молнин упрямо возвращается к теме нашего разговора.

— А теперь возьмем тебя, Алекс, — говорит он уже начавшим заплетаться языком.

— Только не за одно место, — шутливо ответствую я в духе простых парней-строителей, но перформансер лишь отмахивается от шутки, как от назойливой мухи.

— Возьмем то несчастье, которое постигло тебя и… твоих близких, пусть им земля будет пухом… Разве ты отказался бы от возможности вернуться в то время, когда они… когда вы все были живы-здоровы, чтобы не допустить того, что потом произошло? Ну скажи: отказался бы?..

Навалившись грудью на столик, он изучает мою физиономию с преувеличенным старанием, но я вижу, что он явно изображает из себя пьяного, а на самом деле, возможно, даже трезвее меня.

— Ну конечно, нет! — восклицаю я, для пущей наглядности вдарив кулаком по столику. — Черт возьми, что за дурацкие вопросы ты мне сегодня задаешь, Надий?.. Можно подумать, что ты — это сам господь бог во плоти и в действительности можешь оживить моих мальчиков и Ларису!..

В глазах моего собеседника что-то мигает, и он медленно говорит:

— К сожалению, нет, не могу… Но где гарантия, что когда-нибудь человечество не получит эту возможность? Представь, если кто-нибудь изобретет этакий “скульптор судьбы”, с помощью которого каждому можно будет изваять из своей жизни нечто достойное!..

— Вот тогда и поговорим на эту тему! — с некоторой долей мстительности за то, что меня водят вокруг да около, говорю я. — Советую тебе создать на эту тему очередной гениальный опус в жанре фантастики, а пока лучше расскажи, чем ты удобряешь свои хризантемы?..

И мы углубляемся в проблемы цветоводства.

Через полтора стакана изрядно захмелевший — теперь уже, кажется, на самом деле — служитель муз покидает столик, а бывший эмбриостроитель, оказавшийся более стойким к скверному алкоголю, задерживается в баре, чтобы осмыслить надвигающийся на нашу цивилизацию кризис.

Действительно, подумать мне есть о чем. Например, чем могут быть вызваны откровения перформансера Молнина — искренним стремлением помочь своему ближнему или же провокацией, розыгрышем с целью проверки?

Однако, вместо этого я почему-то вспоминаю один из опусов своего нового приятеля. Что бы там он ни твердил про свои прочие ипостаси, но надо признать честно: один перформанс у него — действительно выдающийся!

… По пустынной пересеченной равнине, испещренной кочками, ямами и булыжниками, движется в непогоду странная пара путников. Правда, идти может лишь один из них — но он безнадежно слеп. Поэтому, изо всех сил пытаясь преодолеть порывы ветра и струи дождя, бьющие навстречу, он то и дело падает, разбивая себе в кровь лицо и покрываясь синяками. Его спутник обладает зрением — но у него нет ног, и слепец катит его на примитивной коляске перед собой. Безногий пытается предупреждать своего товарища о неровностях пути, чтобы предотвратить его падения, но тот не всегда прислушивается к его советам… Так они идут день за днем, два никому не нужных, кроме своего спутника, существа. Каждый из них нуждается в помощи своего друга, и, возможно, именно это сплачивает их… Но однажды они приходят в город, где слепец покупает специальные сенс-очки и вновь обретает зрение. Однако, безногий, улучив момент, разбивает очки своего приятеля — он боится, что прозревший слепой бросит его…

Когда я в очередной раз — ради маскировки, а не из-за врожденной склонности к алкоголизму — подношу к своим губам стакан с остатками того яда, что в нем содержится, то кольцо на моем левом безымянном пальце, которое я ношу на правах вдовца, внезапно начинает ощутимо нагреваться. Никакой мистики в этом нет и быть не может. Просто, отправляясь в городок, я позволил себе вмонтировать в колечко простейший термоиндикатор, реагирующий на лучи интроскопов.

Значит, сейчас меня “просвечивают” скрытым интроскопом, и шрам, скрытый под моими волосами на черепе после удаления искейпа, начинает ныть сам собой.

Что-то слишком оперативно они за меня взялись, думаю я, незаметно оглядывая бар и, конечно же, никаких интроустановок в нем не обнаруживая. Прямо целый натиск в духе средневековых ловеласов, сразу после нескольких куплетов серенады устремлявшихся по приставной лестнице в будуар к предмету своих воздыханий…

Я и не ведаю, что это — лишь первые звенья в цепи стремительно развивающихся событий.

* * *

Когда я направляюсь из бара домой, то на улице уже окончательно сгущаются сумерки, которые в этом городке, если не считать отдельных улочек в центре, не стараются рассеять во что бы то ни стало, как это можно наблюдать в крупных агломерациях. И свет здесь по старинке льется лишь из редких галогеновых светильников, укрепленных на бетонных столбах. Музей в натуральном виде, да и только!..

Прохожих мне попадается навстречу немного, машин на проезжей части нет вовсе, и поэтому ничто не мешает мне наслаждаться окружающей тишиной. Именно она и позволяет мне расслышать в тот момент, когда я миную очередной симпатичный темный переулочек-тупичок, какие-то звуки, явно не сочетающиеся с провинциальным спокойствием.

Женский всхлип. Приглушенный возглас. Вскрик, полный страха. Звук удара голой рукой по лицу. Гудение невнятных мужских голосов. И непонятная возня в потемках, возле арки, которая ведет из тупичка во двор.

Я останавливаюсь и напрягаю зрение, всматриваясь в копошение неразборчивых силуэтов. Наконец, мне удается разглядеть, что в эпизоде задействованы трое или даже четверо мужчин и одна особа, принадлежащая к слабому пола. Причем последнюю неизвестные пытаются с явно нехорошими намерениями втянуть под арку.

Значит, и сюда добралась зараза уличной преступности, меланхолически думаю я. Вот уж не думал, что в этом тихом омуте могут насиловать или грабить!..

Между тем, мужчинам, наконец, удается преодолеть сопротивление своей жертвы, и действие перемещается с тротуара под арку, становясь невидимым для меня. О том, что происходит во тьме, я теперь могу лишь догадываться по обрывочным возгласам и призывам, доносящимся из-под арки:

— Помо!.. Не смейте!.. Не трогайте ме!..

— …ткнись!.. Отдай добром, иначе!.. Дай ей еще!..

Поскольку действие в этом эпизоде стремительно движется к развязке, то мне приходится отбросить в сторону философские размышления о неистребимости зла и устремиться к арке.

Там я принимаю боевую стойку и молодецки гаркаю:

— А ну, прекратите немедленно!.. Оставьте женщину в покое!

После некоторого замешательства в ответ мне, естественно, звучит совет убираться, пока цел, восвояси и не путаться под ногами у “взрослых дяденек”.

Повинуясь хардерскому инстинкту, я открываю рот, чтобы огласить во всеуслышание Формулу Предупреждения, но так и застываю, не издав ни звука.

Только теперь до меня доходит, что с некоторого времени я — не хардер Лигум, а скромный покоритель венерианских болот, в число умений которого отнюдь не входит комплекс приемов ближнего боя типа “Боевая машина”. У меня, правда, тут же возникает соблазнительное предположение, что мои соперники не имеют никакого отношения к тому же перформансеру Молнину, но я давлю сомнения в самом зародыше. После того, как мы побеседовали за стаканом-другим коньяка с другом Надием о гипотетической возможности изменения судьбы, мне следует даже в самых невинных происшествиях видеть попытку проверить меня…

Тем более, что уличная драка — это самый быстрый и удобный способ проверки.

Тем не менее, один из моих опрометчивых призывов находит понимание у неизвестных под аркой. Они все же отпускают женщину, но лишь для того, чтобы целиком и полностью переключиться на меня, и мои слабые попытки сопротивляться только еще больше разжигают их воинственный пыл.

В следующие пять минут мне приходится испытать участь манекена, на котором отрабатывают удары. Как одиночные, так и целыми сериями. Как верхними, так и нижними конечностями. Как голой рукой, так и с помощью подручных средств в виде палок и даже пустых бутылок. Особенно старается один из нападающих, самый приземистый, но самый бойкий. Возможно, бедолага с детства страдает комплексом неполноценности из-за своего низкого роста, и теперь старается компенсировать с лихвой свою ущемленность, избрав меня в качестве объекта приложения сил. Правда, при этом он не отличается разнообразием тактики, и занудно отрабатывает на мне один и тот же удар в солнечное сплетение. Другой, здоровенный, как штангист, видно чрезмерно насмотрелся боевиков, потому что старается не просто ударить меня ногой, но и изобразить при этом лихой разворот на триста шестьдесят градусов. Двое остальных не отличаются друг от друга ничем, это, если так выразиться, рабочие лошадки, которые честно отрабатывают свой хлеб, но явно стремятся при этом затратить как можно меньше сил.

В итоге, я очень быстро выхожу из строя, падая на пыльный асфальт и изображая собой раздавленного червяка. Женщины, которую я так героически спасал, под аркой уже не видно, из чего я заключаю, что она благополучно обратилась в бегство.

Между тем, избиение подвыпивших эмбриостроителей успешно продолжается, вопреки известной заповеди насчет неприкосновенности лежачих. Но, похоже, мои экзекуторы вовсе не стремятся преждевременно отправить меня на свидание с апостолом Петром — а именно на это в душе я и надеялся. Их удары, хотя и болезненны, но не направлены на поражение жизненных органов. Непрофессионалы так бы не сумели… Будь мои противники драчунами-любителями, они, даже если бы очень не хотели этого, обязательно либо отбили бы мне печень или почки, либо проломили бы череп каблуком.

В самый разгар кулачной потехи где-то поблизости раздается визг шин затормозившей на полной скорости машины, и разноцветное мигание указывает на то, что это не просто турбокар, а патрульный экипаж местной жандармерии. Слышен топотног и чьи-то суровые окрики.

И тут очередной удар отправляет меня во тьму, и напоследок я успеваю лишь подумать: “А если это смерть? У меня же нет искейпа!”…

* * *

Приятно осознавать, черт возьми, когда приходишь в себя после кратковременной потери сознания, что ты вовсе не канул безвозвратно в небытие, а еще способен некоторое время покоптить небо и попортить нервы окружающим.

И в то же время в душе твоей как бы возникает толика разочарования: ну вот, опять надо жить, тратить силы на то, что и выеденного яйца не стоит, гоняться за призраками и суетиться под солнцем вместе с десятью миллиардами таких же безумцев.

Мне, во всяком случае, так и неизвестно, какое из этих чувств преобладает лично у меня…

Тем более, что разобраться в этом мне мешает яркий свет фонаря, который настойчиво бьет прямо в лицо. Я делаю попытку загородиться от света рукой, и надо мной чей-то голос с удивлением патологоанатома, у которого во время вскрытия ожил труп с выпотрошенным животом, произносит:

— Смотрите-ка, он пришел в себя…

Луч света, наконец, убирается с моей физиономии, и спустя некоторое время я имею возможность рассмотреть окружающую обстановку.

Она не очень-то радует глаз. Я сижу на твердом асфальте, и в бок мне упирается что-то жесткое. При ближайшем рассмотрении этим предметом оказывается та самая палка, с помощью которой мою душу отправили в короткую прогулку по астральным мирам.

Меня окружают люди в форме, и я соображаю, что речь идет о жандармах, лишь тогда, когда кто-то из них пинает меня под ребра и осведомляется:

— Ты еще долго собираешься здесь отдыхать? Давай, вставай, а то по тебе соскучилась камера в нашем участке… Будешь знать, как грабить баб по ночам!..

Они явно принимают меня за одного из преступников, и наверняка мне придется очень потрудиться, чтобы убедить их в том, что они заблуждаются.

Меня спасает женский голос:

— Что вы, что вы, уважаемые, ведь именно этот человек меня и спас! А те негодяи отдубасили его до полусмерти и убежали!..

— Вы уверены, уважаемая Фелина? — бурчит один из жандармов, видно, являющийся старшим среди патрульных.

— Еще бы! — говорит женский голос. — Я так благодарна этому человеку!..

Жандармы, наконец, расступаются, и надо мной склоняется женское лицо. Та самая особа, которая имеет обыкновение гулять по темным ночным закоулкам. Свет от фонаря падает на ее личико, и я узнаю ее.

В этом городке имеется всего один супермаркет, где можно купить всё, что пожелаешь, начиная от рыболовных крючков и кончая турбокарами и аэрами. Именно в этом торговом заведении и трудится женщина, которую я имел несчастье — или счастье, это пока еще вилами на воде написано — спасти. Да, ее действительно зовут Фелина, и обладает она довольно незаурядной внешностью, вряд ли соответствующей стандартному имиджу торгового менеджера, как ныне принято называть древнюю профессию продавца.

— Как вас зовут? — говорит между тем Фелина, обращаясь ко мне.

Странно, почему ее интересует сейчас мое имя, а не, скажем, состояние моих отбитых почек или разбитого в лепешку лица.

Однако, настоящий мужчина не должен быть невежливым с дамами, даже если они не правы. Вообще, настоящий мужчина — понятие, в известной степени, довольно абстрактное. Потому что, если верить утверждениям большинства представительниц прекрасного пола, настоящих мужчин на свете давным-давно нет. Лично у меня, когда мне приходится слышать сожаления по этому поводу, так и подмывает спросить: а почему никто никогда не делает комплимент в адрес женщин, называя их настоящими? Тем более, что ныне развелось слишком много искусственных особей женского пола — чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в ассортимент какого-нибудь секс-шопа…

Стараясь быть учтивым, я представляюсь своей спасительнице-спасенной, одновременно пытаясь принять прямостоящее положение. Однако, это оказывается временно невозможным ввиду урона, понесенного моими костями, мышцами и прочими составными частями туловища. Даже несмотря на ту скромную помощь, которую нехотя оказывают мне двое жандармов…

Лишь вовремя подставленное плечо Фелины удерживает меня от постыдного падения на грязный асфальт.

Жандармы предлагают доставить нас на своей машине по домам, но Фелина почему-то отказывается. По-моему, ей начинает доставлять удовольствие роль подставки под непьяным, но не держащимся на ногах мужчиной.

Когда жандармы, на прощание откозыряв и отщелкав каблуками, покидают нас, выясняется, что, с учетом моей абсолютной неспособности передвигаться самостоятельно, имеет больший смысл направить стопы домой к продавщице, нежели ко мне, потому что живет она как раз в том дворе, куда ведет роковая арка-туннель.

Каким-то чудом нам удается ни разу не загреметь, пока мы преодолеваем дистанцию в сотню метров, отделяющую место драки от квартирки Фелины. На ходу мы делимся своим видением происшествия, участниками которого нам пришлось фигурировать, и к концу пути чувствуем себя почти старыми друзьями.

— Значит, это вы вызвали полицию? — спрашиваю я свою спутницу.

— А что мне оставалось? — резонно замечает она. — Вы же были не в состоянии это сделать, поскольку были очень заняты в тот момент рукоприкладством!

— Дело не в этом, — возражаю я. — Даже если бы я был телепатом, я бы и то не обратился за помощью к жандармам.

— Почему?

— На мой взгляд, в наше время обращаться в полицию с заявлением о том, что тебя избили неизвестные, способен лишь умственно отсталый…

— Да ну вас! — смеется моя спутница.

Квартирка Фелины, где торговый менеджер проживает в одиночестве, ничего особенного, на мой взгляд, не представляет, и ее вполне можно было бы принять за мой холостяцкий уголок, если закрыть глаза на никчемные салфетки и безделушки, которыми женский пол так любит заполнять окружающий мир.

Обрушив меня на мощный диван в гостиной, Фелина исчезает и вскоре возвращается с тазиком, полным теплой воды, губкой и нехитрыми медицинскими принадлежностями в виде пластыря и малого регенератора, заживляющего ссадины и легкие раны.

Ухаживая за мной, она постепенно выведывает всю историю моего вдовства и, конечно же, преисполняется самого горячего сочувствия по отношению к такому несчастному бедолаге, как я. Еще в Академии преподаватель по НЛП описывал нам массу способов, как совратить любую, даже весьма враждебно настроенную красотку. И не на самом последнем месте в этом перечне стоит тактика, направленная на то, чтобы разжалобить свою потенциальную партнершу и заставить ее пожалеть тебя, несчастного и никем не любимого…

Впрочем, в нашем случае если кто кого и хочет совратить, так это вовсе не я, а спасенная мною продавщица. Приводя меня в порядок, Фелина бросает на меня исподтишка такие кокетливые взгляды, которые можно встретить лишь на сайте какой-нибудь эротической рекламы, а позы, которые она то и дело принимает, открывая мне для обозрения либо верхнюю часть своего великолепного бедра, либо содержимое глубокого декольте у нее на груди, способны воспламенить даже старца, оскопленного еще в юном возрасте.

Являясь объектом такого целенаправленного штурма, я не могу не вспомнить кое-какие эпизоды из классиков. Например, из любимых мною Стругацких:

“Она тащила его молча, напористо, как муравей дохлую гусеницу. Чувствуя себя последним идиотом, Румата понес какую-то куртуазную чепуху о быстрых ножках и алых губках — дона Окана только похохатывала. Она втолкнула его в жарко натопленный будуар, бросилась на огромную кровать и, разметавшись на подушках, стала глядеть на него влажными гиперстеничными глазами. В будуаре отчетливо пахло клопами… Румата завел глаза, его подташнивало”…

И, хотя Фелина не собиралась пока тащить меня в свой “будуар” (впрочем, с учетом того, что мы были одни, а также ввиду отсутствия спальных помещений в однокомнатной квартирке, это и не требовалось) или стелиться передо мной в позе, располагающей к немедленному соитию, тем не менее, я все больше ощущал, что попал в скверную ситуацию. Пожалуй, не в такую отвратительную, как книжный дон Румата, но в достаточно двусмысленную, чтобы не понимать: это — очередная проверка, организованная моими противниками.

Расклад карт в этой тайной игре выглядит таковым: с одной стороны, имеется девица, которая не прочь отблагодарить меня натурой за то, что я рискнул из-за нее получить пару переломов ребер и лишиться нескольких зубов (к счастью, коренных, а не передних, иначе это нанесло бы урон моему обаянию). И хотя переспать с ней было бы противно лишь какому-нибудь извращенцу или моральному уроду, тем не менее, я не спешу перейти к решительным действиям.

Потому что для меня все еще остается загадкой, чего именно ждали от меня проверяющие, затевая этот практический “тест на секс”. И какие поступки с моей стороны успокоят их подозрительные натуры?

Да, в принципе, я просто обязан заняться с красавицей Фелиной постельно-прикладным видом спорта, иначе те, что сейчас следят за нами (а в этом я ничуть не сомневаюсь), могут заподозрить меня в принадлежности к хардерам, поскольку всему миру давно известен сексуальный аскетизм подданных Щита. Аскетизм этот вытекает вовсе не из-за каких-то физиологических отклонений, как пытаются доказать некоторые любители “жареных” материалов из числа журналистской братии. Он обусловлен чисто моральными принципами, закрепленными в Кодексе чести хардеров, но, похоже, всему миру на это наплевать…

Но в то же время, если я клюну на пышные формы “спасенного” мной торгового менеджера, то организаторы этого спектакля могут усомниться в достоверности моей “легенды”. Разве способен несчастный Алекс, плакавшийся всем встречным и поперечным в жилетку по поводу трагической смерти жены и детей, взять и переспать с первой встречной смазливой бабенкой?

М-да. Проблема, как говаривал тот тип у края пропасти в моем анестезийном сне…

А что-то выбирать придется. Одно из двух: либо так, либо эдак. Третьего не дано, как на приеме у психиатра: ты либо псих, либо нормален.

Между тем, Фелина переходит к ведению огня прямой наводкой, если можно так выразиться. Мои раны, ушибы и ссадины уже залечены, кровь и грязь с тела и лица стерты — при этом, кстати, мне пришлось лишиться кое-каких предметов одежды — а для быстрейшего восстановления сил мне вручен большой фужер с коктейлем под явно позаимствованным в глубинах истории названием “энерджайзер”.

Сама хозяйка квартиры успела принять ванну и облачиться в роскошный халат, впрочем, ничуть не мешающий разглядеть, что он является единственным предметом одежды на моей собеседнице. Она сидит, злодейка, скрестив ноги по-турецки, напротив меня на ковре с длинным мягким ворсом и делает вид, что я — именно тот тип, которого она ждала всю свою жизнь.

Разговор наш вяло вертится вокруг каких-то пустяков. Судя по всему, он уже не имеет никакого значения. Что-то насчет любви с первого взгляда…

“Сейчас ей останется лишь спросить, нравится ли она мне”, думаю я, и, словно подчиняясь моему мысленному приказу, Фелина, потупив глазки и трогательно краснея, лепечет:

— Скажите, Алекс, а я… я вам нравлюсь?

— Очень, — вполне искренне отвечаю я. — Думаете, почему я за вас заступился? Потому что даже в темноте разглядел ваше прекрасное личико!..

Она протягивает ко мне свою восхитительную ручку и осведомляется, распахнув еще больше свой халатик:

— Так что же вы медлите, глупенький? Я так хочу, чтобы вы были близко-близко от меня!..

Ничего не поделаешь, приходится покинуть свое убежище на диване и перебраться на ковер, под бок к красавице. Кто-то изрек, что женщин не следует заставлять долго ждать — иначе они постареют и раздадутся в теле…

Я ненавязчиво обнимаю прелестную продавщицу за плечи и, в стиле душещипательных мелодрам, медленно клонюсь к ней, чтобы уста наши могли слиться в страстном поцелуе. Когда это происходит, я медленно, словно боясь вспугнуть свою партнершу, укладываю ее на пушистый ковер, и рука моя устремляется под тонкий халатик к телесным радостям…

Однако при этом я так неуклюж и порывист, что из моего нагрудного карманчика выпадает небольшая карточка видео-кадра. Как и следовало ожидать, Фелина оказывается гораздо проворнее меня, и успевает первой поднять мою потерю. И тут же хмурит свой гладкий лобик, похоже, никогда не обременявший себя морщинами от раздумий.

— Кто это? — осведомляется ревниво она.

Я и сам не знаю, кто запечатлен на этом кадре. Женщина, поворачивающая голову к объективу камеры, которая движется вокруг нее, и раздвигающая губы в застенчивой, мягкой, как свет осеннего солнца, улыбке. Но это часть моей “легенды”…

— Это Лариса, — говорю я. — Моя жена… покойная…

— Она была красивая, — говорит Фелина так, что сразу становится ясно, что на самом деле она так не считает. — Вы любили ее?

— Да, — печально говорю я, пряча видео-карту обратно в карман. — Но давайте не будем вспоминать мертвых, хорошо?

И делаю попытку продолжить тот жест, который мне не удалось довести до конца несколькими минутами раньше. Но похоже, что Фелина настроена уже не фривольно, хотя сопротивления мне по-прежнему не оказывает.

— А вы часто вспоминаете свою жену, Алекс? — не без лукавства спрашивает она.

— Я ее никогда не забуду, — уклоняюсь я от прямого ответа, но она, видно трактует мои слова по-особому.

— А как же тогда мы с вами? — лукаво осведомляется красотка в халате. — Разве ваша жена простила бы вас, если бы была сейчас здесь?

— Она у меня была умной женщиной, — признаюсь я. — Скорее всего, она поняла бы, что, кроме любви, в жизни существует еще такая штука, как физиологические потребности… Не сомневаюсь, что она представила бы себя на моем месте и согласилась бы с тем, что любому нормальному, здоровому человеку требуется время от времени сношаться с лицами противоположного пола… А разве нет? Мы же с вами не собираемся любить друг друга до гроба, верно, уважаемая Фелина? Это — как жажда, правда? Утолил — и тебя больше не тянет к колодцу!.. Или как у животных: спарился — и партнер тебя больше не интересует. Его можно даже сожрать, как это делает не помню чья самка…

Упоминание о том, что мы собираемся уподобиться животным, шокирует красавицу Фелину, и она вспыхивает от возмущения.

— Ах, вот как ты, значит, воспринимаешь наши отношения? — восклицает она.

После чего ей остается лишь отвесить своему спасителю хлесткую пощечину и с разъяренным видом вскочить на ноги с импровизированного ложа несостоявшейся любви.

А мне — с видом непонятого дон-жуана гордо удалиться в свои пенаты…

Глава 10. Слишком много событий (Х+46–47)

Если и существует некто, кто ведает моей судьбой, то в этот день ему явно не терпится вывалить на меня все сюрпризы сразу. В общем-то, я не против неожиданностей, если речь идет о чем-то приятном и хорошем, но когда тебе подсовывают одну гадость за другой — согласитесь, это уже слишком!..

Вернувшись от Фелины к себе домой, я настолько преисполнен чувства дурацкой гордости за сохранение своей чести в незапятнанном виде, что не сразу замечаю кое-какие приметы, неопровержимо свидетельствующие: за время моего отсутствия в домике кто-то побывал.

Поскольку я не помню, чтобы приглашал кого-нибудь к себе в гости, то нутро мое холодеет от нехорошего предчувствия. Почему-то начинает казаться, что вот-вот дверь стенного шкафа откатится в сторону, и оттуда высунется ствол чего-то огнестрельного, который проделает во мне парочку дырок величиной с орех.

Однако, обойдя свои скромные владения, я убеждаюсь в отсутствии засад. А также в том, что ничего из моего имущества не пропало.

Но лучше бы незваные гости взяли у меня любую вещь, чем сделали то, ради чего приходили…

Решив заняться выращиванием цветов, я переоборудовал спальню в эдакую оранжерею. Буквально везде были расставлены и подвешены горшки, ящики и кашпо. За прошедшую неделю в них уже успели проклюнуться первые ростки — слабые, тонкие, беззащитные, но упрямо тянущиеся к свету и теплу. Но сейчас их сломала чья-то безжалостная, грубая рука. Будущие фиалки, георгины, флоксы выдернуты с корнем, горшки перевернуты и разбиты, земля из ящиков варварски высыпана на пол, и все остатки моей оранжереи раскиданы по комнате с наслаждением садиста, которому наконец-то удалось подкараулить в укромном темном уголке очередную жертву…

Я стою на пороге своей импровизированной оранжереи — теперь уже бывшей — и молча смотрю на хаос, сотворенный какой-то слепой, разрушительной силой. И чем больше я так стою и смотрю, тем все больше мне эта комнатка начинает казаться эпицентром того хаоса, который стремится поглотить всю нашу планету, всю нашу вселенную…

Неужели меня решили проверить и таким вот безобразным способом? Или это чья-то хулиганская выходка, не имеющая никакого отношения к моей миссии? И сколько еще раз мне придется ломать голову, проверяют меня мои невидимые противники или речь идет о чистом совпадении? Может быть, Они решили превратить меня в идиота, одержимого манией преследования?

Потому что, хоть убейте меня, но я не пойму, какую цель можно было преследовать, проверяя меня подобным образом!

Может быть, они думали, что, если я хардер, то кинусь очертя голову выявлять и карать виновных в уничтожении цветов? Или, напротив, если я спокойно отнесусь к этому варварству, то значит, я лишь скрываюсь под маской вдовствующего сентименталиста Алекса Винтерова?..

Додумать мне не дает чей-то знакомый голос, который раздается за моей спиной.

— Ай-яй-яй-яй! — причитает он. — Похоже, Алекс, по вашему дому пронесся миниатюрный смерч-торнадо!..

Стараясь не делать резких движений и вообще дышать носом, я оборачиваюсь и невольно застываю, как вкопанный.

Позади меня стоит не кто иной, как Гер Алкимов.

Он смотрит на меня невинно, как младенец. Обвинять его в том, что это он устроил варфоломеевскую ночь для моих растений, было бы равносильно, ввиду отсутствия доказательств, клевете.

— Как вы сюда попали? — тем не менее, спрашиваю я.

— Очень просто, — удивленно откликается цветовод. — Шел мимо, решил заглянуть к вам на огонек, вижу — а входная дверь открыта… Не дай Бог, думаю, что-то случилось с нашим Алексом…

Вроде бы дверь я закрывал за собой, но поклясться в этом на Библии, естественно, уже не могу. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Быстро же работает этот торгово-артистический тандем!.. Такое впечатление, что они поставили перед собой задачу завершить возню со мной до восхода солнца.

Пока эти мысли мелькают у меня в голове, вслух я старательно кляну тех сволочей, что учинили погром в моей “оранжерее”. Мне не требуется особо распалять себя, поскольку я и в самом деле возмущен этим варварством. Уголком глаза я пытаюсь определить, задевают ли мои ругательства душу моего собеседника или только забавляют его. Однако, Алкимов невозмутим, как мраморный сфинкс, в нужных местах он даже согласно кивает и цокает языком.

Наконец, я решаю, что достаточно отвел свою душу, покидаю разгромленную спальню и предлагаю своему непрошеному гостю что-нибудь из выпивки. В стенном шкафу, под ворохом одежд, у меня хранится бутылка отличного виски — конечно, если ее не умыкнули злоумышленники.

Однако мой ночной гость наотрез отказывается от виски, пива, кофе и чая, хотя и не выказывает желания оставить меня наедине с переживаниями по поводу гибели цветочных ростков.

Наоборот, он усаживается в единственное кресло, которое стоит у стены напротив окна, с таким видом, будто собирается ночевать в нем.

Я сажусь на стул. Голова моя раскалывается не то от перенесенной взбучки, не то от обилия новых впечатлений. Правый глаз заплывает свеженьким синяком, а в живот словно вставили острый раскаленный кол. Но Алкимов даже не удосуживается спросить, кто это меня так разукрасил, и такая вызывающая незаинтересованность, на мой взгляд, равносильна немому признанию.

— Вы уже сообщили в жандармерию? — наконец, осведомляется мой визави.

— О чем именно? — лукаво спрашиваю, в свою очередь, я его.

Он неопределенно поводит рукой вокруг себя.

— Ну, вот об этом… Будете жаловаться жандармам или нет?

— А вы считаете, стоит?

Гер пожимает плечами: мол, дело хозяйское.

— Вообще-то, в нашей округе жандармерия давно потеряла нюх, если можно так сказать, — помолчав, сообщает он. — Я думаю, что ваших хулиганов они не найдут.

Еще бы, думаю я.

— Ну, почему же, — слабо протестую я. — Должны же были остаться какие-то следы… отпечатки пальцев, волосы, может быть, кто-то из них плюнул в прихожей!.. Я где-то читал, что инвестигаторы по слюне нынче могут определить всё о человеке, в том числе даже воссоздать его портрет!..

Алкимов пренебрежительно машет рукой:

— Так то инвестигаторы, уважаемый Алекс! А вы уверены, что они захотят возиться с какими-то там губителями растений? — (Несколько странное высказывание для заядлого цветовода, но я делаю вид, что не замечаю оговорки своего собеседника). — Впрочем, смотрите сами… Я-то ведь решил к вам заглянуть совсем по другому поводу, уважаемый Алекс.

Интересно, что за дело может привести одного человека к другому домой посреди ночи, если они видятся чуть ли не каждый день?

— Я вас слушаю, Гер, — говорю я, чтобы подбодрить умолкнувшего цветовода. — Только, извините, нельзя ли покороче? У меня просто глаза слипаются — так спать хочется… Что-нибудь насчет цветов? Прибыла очередная партия гладиолусов? Или в вашем магазинчике зацвел столетний кактус?

Но Гер даже не улыбается, пристально глядя на меня.

— Вы помните наш разговор о гипотетической возможности изменения своей судьбы, Алекс? — спрашивает он. — Помните?

Еще бы мне не помнить!.. Я послушно киваю, хотя меня так и подмывает уточнить, что разговор этот состоялся у меня не с Алкимовым, а с его приятелем Молниным и всего лишь несколько часов назад. Видимо, эта парочка настолько неразлучна, что способна обмениваться мысленными сообщениями невзирая на расстояние…

— Так вот, Алекс, — продолжает невозмутимо Алкимов. — Я хочу открыть вам один секрет… Только обещайте мне, что никогда и никому не проговоритесь, ладно?

Наверное, мой собеседник не собирается надеяться лишь на мое честное слово, и если дальнейшие события покажут, что он ошибся, обратившись ко мне, то в ход может быть пущен портативный, но достаточно мощный гипноизлучатель. Как это было почти в моем присутствии в аэропорту “Земля-3” полтора месяца назад…

Я заверяю Алкимова в том, что всегда считал молчание самым драгоценным металлом, и он продолжает:

— Дело в том, что возможность менять свою жизнь, вносить в нее какие угодно коррективы, не так давно перешла из разряда гипотетических в самую что ни на есть реальность… Нашлись светлые умы, которые создали миниатюрную машину времени, позволяющую каждому вернуться в свое прошлое… Вы мне верите?

В моем мозгу лихорадочно прокручиваются сотни вариантов своей реакции, но в конце концов я решаю остановиться на том, который более всего подобает человеку, что совсем недавно потерял жену и детей. Недоверчивость, смешанная с затаенной надеждой на чудо…

— Всё это — пустые разговоры! — машу рукой я. — Если вы хотите разыграть меня, уважаемый Гер, то лучше давайте на этом и остановимся. Все-таки уже поздновато для шуточек — ночь на дворе… А если вы и в самом деле умудрились где-то пронюхать о том, что творится в секретных лабораториях, то это, конечно, интересно, но мне, честно говоря, от этого ни жарко, ни холодно!.. Кто знает, может, у нас еще и не то научились делать, только мы-то — люди маленькие, и разве нам светит попользоваться новшествами прогресса? Да если бы даже какой-нибудь профессор открыл бессмертие, то едва ли его открытие дошло бы до простых смертных!.. Ну, посудите сами: кому мы нужны, а? Это президентам, высокопоставленным шишкам да гениям такие штуки достанутся в первую очередь, а на нас власти рукой махнут! Это только на бумаге мы все равны, да в церкви об этом красиво поют, а на самом деле!..

Я еще раз машу рукой и отворачиваюсь.

Однако мой поздний гость вовсе не собирается униматься.

— Что ж, ваш скептицизм можно понять, уважаемый Алекс, — бормочет он, покачивая головой. — Но я отнюдь не шучу и завел этот разговор не просто так…

Как и полагается, я вскидываю резко голову и впиваюсь в него взглядом.

— Не шутите? — переспрашиваю я, словно не веря своему слуху. — Уж не хотите ли вы сказать, что эта самая машина времени стоит в подвале вашего магазинчика?!.. Неужели вы думаете, что я поверю, будто подобное устройство может уместиться в…

И тут Алкимов небрежно извлекает из кармана серую коробочку размером с портативный голо-плеер и кладет ее на журнальный столик, который находится между нами, так что я вынужден заткнуться на полуслове.

Теперь я должен поступить, как любой нормальный человек, испытывающий любопытство по отношению к незнакомой технике. Я даже не спрашиваю разрешения. Я просто протягиваю руку, беру серую коробочку и принимаюсь разглядывать ее со всех сторон.

Впрочем, ничего особенного она из себя не представляет. Довольно увесистый, словно в него наложили свинца, ящичек, похоже, изготовленный целиком вместе с содержимым. Во всяком случае, не видно ни винтов, ни швов, ни других крепежных устройств на корпусе… Сбоку, как и у любого плеера, имеется несколько разноцветных точек сенсоров управления. Я подношу коробочку к своему уху и встряхиваю ее, словно часы, но из нее не доносится ни звука.

Алкимов, глядя на меня, усмехается.

— Можете не сомневаться, уважаемый Алекс, — говорит он. — Это та самая “машина времени”, о которой мы с вами говорили… Только называется она “регр”… аббревиатура от слова “регрессор”, что в переводе с латыни означает “возвращатель”… Вот эта штука и будет возвращать вас в прошлое.

Я решительно кладу “регр” обратно на столик и ехидно говорю:

— Что ж, если вы, уважаемый Гер, решили произвести на меня впечатление, то вы его произвели… не важно, какое… Я мог бы вам поверить, но остаются два нюанса… может быть, они покажутся вам несущественными, но для меня, знаете ли, это имеет огромное значение. Во-первых, где гарантия, что эта мыльница, которую вы набили железками и старыми микросхемами, а потом запаяли вакуумной сваркой, работает как машина времени? Чем вы докажете ее работоспособность?

Поскольку мой собеседник хладнокровно взирает на меня, явно не собираясь отвечать на мои выпады, то я продолжаю:

— А во-вторых, даже если всё обстоит так, как вы утверждаете, и эта штука действительно представляет собой секретный чудодейственный прибор, то сколько вы за него просите? Мне, наверно, такие деньги, которые может стоить этот ваш… “регр”, да?.. и во сне никогда не снились!.. Так что вы пришли не по адресу, уважаемый Гер, забирайте вашу хреновину и давайте считать наш разговор недоразумением, а сделку — несостоявшейся, идёт?

— И всё? — спрашивает Алкимов, когда я умолкаю.

— А вам этого недостаточно? — ворчу притворно-сердито я.

— Хорошо, тогда я отвечу на ваши вопросы. Гарантий функционирования прибора мы вам не даем и, как вы правильно подметили, дать не можем. — (Отрадно, что он перешел на вещание от первого лица множественного числа, поскольку дает надежду на то, что за этот кончик потом можно будет что-нибудь вытянуть). — Здесь будет то же самое, как в отношении бога: либо вы веруете в него, либо — нет… то есть, либо вы доверяете нам, либо — нет, и это ваше священное право… Никто не заставляет вас против вашей воли пользоваться “регром”. Хотя, позволю себе заметить, разве вы не больше рискуете, покупая, скажем, у кого-то с рук подержанный аэр или турбокар?

— Лично я предпочитаю приобретать такие вещи в официальных торговых заведениях, — возражаю я, но мой собеседник опять пропускает мои слова мимо ушей.

— Что же касается цены, то, я надеюсь, вас устроит вот такая сумма? — не без иронии осведомляется Алкимов и называет цифру, которая, действительно, явно не соответствует сути чудесного прибора. — В принципе, мы могли бы вообще раздавать эти устройства бесплатно каждому желающему, но иногда возникают кое-какие организационные расходы, так что мы решили установить хотя бы чисто символическую плату… Как правило, эта цена устраивает даже самых малоимущих граждан.

— Вот вы говорите: “мы” да “мы”, — прерываю его я. — И кого же вы представляете? Или это тоже тайна?

— Естественно, — усмехается он. — Понимаете, наша деятельность продиктована искренним желанием помочь людям… особенно таким честным рядовым гражданам, как вы, уважаемый Алекс. Но беда в том, что в мире слишком много сил, которые стремятся помешать тем, кто сеет семена добра… — (Например, хардерский Щит, мысленно уточняю я.) — Вы только представьте, Алекс, что произойдет, если мы официально объявим о нашем открытии! Рухнут целые финансовые и торговые империи, многие вещи станут ненужными, и вообще человечество будет не тем, каким было раньше. Наверняка найдутся желающие завладеть чудо-приборами, и для этого они не пожалеют ни средств, ни жизней многих людей!.. А завладев, начнут распоряжаться “реграми” так, как вы уже и сами предполагали, только в отношении бессмертия…

— Да, но… — словно колеблясь, чешу я машинально свой затылок. — Разве это не преступно — торговать таким товаром из-под полы? И как вы определяете, кому можно продать “регр”, а кому — нет? Что, делите человечество на “достойных” и “недостойных”?

Алкимов устало протирает рукой глаза.

— Не знаю, — говорит, наконец, он. — Может быть, это и незаконно. Не буду спорить с вами, Алекс… Но разве не лучше так помогать хоть кому-то, чем вообще не помогать никому? И разве лично вам так уж важно, кто еще, кроме вас, пользуется “реграми”? Ведь речь-то сейчас идет о том, принимаете вы наше предложение или нет. Так что давайте не будем изощряться в отвлеченных рассуждениях, а по-деловому решим наш вопрос… Да или нет?

Вот теперь надо сыграть так, чтобы ни одной фальшивой нотки во мне он не заметил.

Для этого надо закрыть лицо руками, наклониться вперед и посидеть этак несколько секунд, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем встать, пройтись взад-вперед, натыкаясь на журнальный столик и что-то бормоча себе под нос. Подойти к окну и уставиться невидящим взглядом во тьму, словно надеясь прочесть на невидимом полотне ответ на мучающий тебя вопрос. Наконец, резко повернуться к своему собеседнику, ударить кулаком одной руки по ладони другой, вскричать с отчаянием и мольбой:

— Господи!.. Ну конечно же я согласен, только… Только я очень боюсь, Гер!.. Может, это всё мне снится, а? Ну, скажите же, что это — сон!..

Алкимов раздвигает в улыбке губы и качает головой.

— Нет, — говорит он. — Это вовсе не сон, уважаемый Алекс…

* * *

Перед тем, как Гер Алкимов покидает мой дом, я борюсь с невольным искушением навалиться, скрутить его и устроить образцово-показательный допрос насчет того, кто же скрывается за этим кратким, но емким местоимением “мы”. Но я справляюсь с этим искушением. Так работать можно было бы, если бы передо мной стояла бы задача вывести на чистую воду каких-нибудь заурядных грабителей или подпольных торговцев оружием. Однако с “регродилерами”, если можно их так окрестить, эти методы бесполезны.

Во-первых, еще не доказано, что мне дали настоящий “регр”. А вдруг речь идет всего лишь о заключительной проверке? И тогда Алкимов, Молнин и компания, осклабившись, похлопают меня по плечу со словами: “И как тебе не стыдно, Алекс, быть таким наивным? В твоем возрасте пора бы научиться распознавать шутки, дружок!”… И тогда всё пойдет насмарку, потому что я навсегда буду вычеркнут из списка потенциальных клиентов.

Во-вторых, даже если прибор и настоящий, то этим тайным торговцам счастьем ничего не стоит в любой момент отнять его у меня. Если я выкину какой-нибудь фортель, кому-то из них достаточно вернуться в наиболее подходящий момент и предупредить своего напарника о том, что я за фрукт…

И в-третьих, я ловлю себя на мысли, которой ранее не мог ожидать от себя. Словно чей-то коварный голос нашептывает мне: “А может быть, тебе и вправду воспользоваться “регром”, а? Ведь это такой великий шанс начать всё сначала, всю жизнь — практически с нуля!.. Что, если тебе испытать прибор на самом себе, Даниэль? Вернешься туда, куда захочешь — и всё у тебя будет по-другому. Ты больше не совершишь ни глупостей, ни ошибок, от тебя ни разу не отвернется удача, и ты никогда не будешь страдать от одиночества и разных бед!.. Если захочешь, ты даже можешь прожить свои тридцать лет по-другому — не как хардер, а как обычный человек… Разве ты недостоин обыкновенного человеческого счастья и обыкновенной человеческой судьбы, Даниэль?”…

Но я тут же слышу насмешливый голос, принадлежащий очень далекому и очень уважаемому мною человеку: “Я же предупреждал вас, Лигум… Это всё из-за того, что у вас теперь нет искейпа. Сами того не замечая, вы всё больше будете становиться просто человеком и всё больше будете переставать быть хардером. Человечность, хотя это и не болезнь, слишком заразительна, Лигум, поверьте мне”…

Я сажусь в кресло, где еще недавно сидел один из тех, за кем я охочусь, беру к себе на ладонь “регр”, словно диковинного зверька, и смотрю на него так, будто хочу взглядом проникнуть под его несъемный корпус.

Если верить Алкимову, то для того, чтобы “регр” в дальнейшем подчинялся только мне, необходимо поднести его к голове и, нажав на синюю точку-сенсор, удерживать до тех пор, пока он не настроится на волну моего сознания. После этого стоит лишь нажать на красную точку и подумать о том, в какое время ты хотел бы перенестись — и ты окажешься в той точке пространственно-временного континуума, где ты уже находился раньше. Но на этот раз ты будешь знать, что с тобой произойдет… Если ты вернулся в тот день, когда тебе исполнилось десять лет, то физически ты вновь станешь ребенком, а сознание твое будет содержать опыт и знания взрослого человека. Правда, длиться эта “двойственность” будет недолго. Как только ты поступишь по-другому, чем когда-то поступал однажды, то прожитые тобой годы, со всеми радостями и несчастьями, приобретениями и ошибками, победами и поражениями, надеждами и разочарованиями, исчезнут, словно их стерла в твоей голове запущенная кем-то программа удаления ненужных файлов, и ты благополучно забудешь свое будущее — до следующего пользования “регром”…

Правда, есть во всем этом один нюанс, который я так и не смог прояснить для себя в беседе с Алкимовым. Дело в том, что “регр”, если так выразиться, — устройство многоразового пользования. И он каким-то образом перемещается в прошлое вместе с сознанием своего владельца, так что в последующем человек может неоднократно менять свои поступки, пробовать и экспериментировать над своей судьбой, как ему угодно… Но куда при этом девается материальное тело обладателя “регра”? И как быть с тем парадоксом, который неизменно возникает при попытке вникнуть в сущность путешествий во времени — в частности, если человек, воспользовавшись “регром” для изменения линии своей судьбы, утратил знание о своем будущем, то как при этом он сохраняет знание о том, что такое “регр” и как им надо пользоваться? (Гер на эти вопросы с моей стороны только усмехался, а потом сказал: “Слушайте, Алекс, ну что вы ко мне пристали? Думаете, я сам придумал “регр”?.. Или вам не все равно, за счет чего выполняются ваши желания — черной магии или квантовой физики?”)…

Ну и ладно.

Лучше поразмыслим, кроется в нежданном подарке моих противников какой-нибудь подвох или нет. Да, хочется надеяться, что ты с блеском выдержал все “практические тесты” на пути к заветному приборчику, а если предположить, что ты ошибаешься?..

Что, если за время пребывания в домике в твое отсутствие Алкимов и компания успели не только порушить твой “комнатно-садовый участок”, но и установить в разных местах скрытую аппаратуру наблюдения, и сейчас, ухмыляясь, следят за тобой?

И стоит тебе сделать неверный шаг, полагая, что ты остался в полном одиночестве, как вся твоя беседа с владельцем цветочного магазинчика автоматически уплывет в небытие, а вместо “регра” у тебя останется лишь несбыточная надежда когда-нибудь получить его…

Эта мысль меня заставляет покрыться холодным потом.

Так, ну а как же, по Их мнению, я должен сейчас поступить?

Во всяком случае, не пытаться влезть в прибор с помощью отвертки и пассатижей. Алкимов честно предупредил, что при нарушении герметичности корпуса начинка “регра” в считанные доли секунды выгорает, не оставляя ни малейшей зацепки для возможных экспертиз и анализов…

Не стоит также обращаться, например, в жандармерию или инвестигацию с заявлением о том, что тебя с неизвестными целями хочет прибрать к рукам банда мошенников и аферистов.

Скорее всего, если я — действительно обычный строитель жилых модулей из биоэмбрионов в венерианских джунглях, то должен прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, переместиться в тот день, когда вся моя семья подхватила вирус страшной венерианской болезни, чтобы предотвратить беду.

Наверное, именно этого будут ждать мои противники, прильнув к голо-экранам.

Что ж, не следует их разочаровывать.

Я подношу к виску “регр” и застываю. В памяти моей совсем некстати всплывает картинка из недавнего прошлого, когда человек по фамилии Шерманов попытался при мне запустить “регр”, не ведая, что взлетит на воздух.

Эх, был бы у меня сейчас искейп!..

Паника моя, однако, улетучивается в тот момент, когда я соображаю, что Алкимову и его сообщникам незачем было бы умерщвлять меня столь сложным способом. Если бы они подозревали меня в двойной игре, то просто-напросто не вручили бы мне прибор, вот и всё…

Я нажимаю синюю выпуклость на ребре “регра” и закрываю глаза.

Никаких спецэффектов не следует. Ни гудения, ни ослепительных вспышек, ни нагрева корпуса… Всё это поначалу дает мне основания предположить, что мне подсунули не “скульптор судьбы”, а кучу железок в спектролитовом корпусе.

Но проходит несколько секунд, и я убеждаюсь в том, что прибор все-таки действует.

Каким-то образом я знаю, что он действительно доставит меня в любую точку моей прошлой жизни.

Но при этом мне становится известно еще кое-что. Я не имею представления, откуда взялось это знание, но я уверен, что это так… Видимо, действие прибора в значительной степени основано на телепатической связи между ним и его владельцем, а раз так, то значит, “регр” сам предупреждает будущего хозяина о своих возможностях.

Прибор, который я держу в руке, вовсе не рассчитан на многократное употребление. Он предназначен лишь для одного-единственного включения. После этого его можно будет выбросить на свалку. Как одноразовый шприц. Как использованное “средство для безопасного секса”…

Этот подлец Алкимов все-таки решил надуть меня! Видимо, не имея достаточного времени для тщательной проверки моей личности, но пылая желанием оказать добрую услугу бедняге Алексу Винтерову, этот псевдо-цветовод решил, как в пословице, догнать двух зайцев сразу. Замысел его был прост и эффективен. Надо дать мне прибор, рассчитанный всего на одно включение — и дело с концом!..

Если я — действительно Винтеров, то, запустив прибор, решу свои проблемы — и дело с концом!.. Но если я — “подставка”, этакий живой червяк на крючке, запущенный, чтобы выловить хозяев “регра”, то либо я трачу предоставленную мне возможность и лишаюсь того, за чем охотился, либо…

Либо — что?

Они убьют меня? Отберут прибор, если, предположим, я попытаюсь удрать из городка со своей добычей?

Хороший вопрос.

А ответ на него придется добывать чисто практическим способом, так называемым методом “ненаучного тыка”. Другого выхода в этой ситуации я не вижу. Не могу же я потратить один-единственный шанс, который мне предоставлен, на то, чтобы переместиться в свое прошлое!.. Конечно, экспертизу можно было бы провести и на неработоспособном приборе, но вдруг эти сволочи запрограммировали “регр” на самоуничтожение, так сказать, по истечении его “моторесурса”?!..

“На всякий случай, — решаю я, принимаясь за осуществление своего плана, — следует постоянно держать “регр” при себе, и если вдруг Они попытаются отобрать его у меня, можно будет катапультироваться у них из-под носа — хотя, конечно, лучше бы такой необходимости не возникло”…

Я мечусь по комнате, собирая свои нехитрые пожитки в небольшую сумку — самое основное, ведь большая часть барахла Алекса Винтерова мне никогда уже не пригодится — и сжимая в потной ладони “регр”. Мысленно я уже определил ту точку, в которую надо переместиться. Это не такое уж далекое прошлое…

Я собираюсь вернуться в тот момент, когда только приступал к своему расследованию. В зал ожидания космопорта “Земля-3”, где мне в первый и последний раз удалось увидеть, как вербуют своих клиентов “регродилеры”.

Я пройду тем же путем, которым шел в поисках “регров”, но теперь я буду умнее и осторожнее и постараюсь не допустить тех ошибок, из-за которых погибли люди. Может быть, тогда мне потребуется больше времени и усилий, чтобы приблизиться к своим противникам, но это будут мои личные проблемы …

Вдруг до меня доходит, над чем я раздумываю, и осознание этого обжигает будто огнем. Я как подрубленный валюсь в кресло и тупо разглядываю серую коробочку, зажатую в моей руке.

Так вот в чем заключается опасность, которую несет людям этот страшный прибор!..

Если уж я, хардер, незаметно для себя, начинаю поддаваться искушению одним нажатием кнопки достичь всего, о чем мечтал и за что боролся — и неважно, идет ли речь о выигрыше в лотерею или о спасении человечества — то что тогда говорить о всех остальных? Да любой, не задумываясь, использовал бы этот чудо-приборчик для достижения счастья и благополучия и был бы до конца своей жизни бесконечно благодарен его создателям!..

Вот они и пользуются — жадно, слепо, не думая ни о возможных побочных явлениях, ни о ближних, ни о потомках…

И теперь я отчетливо понимаю: если промедлить еще хотя бы пару лет, то “регры” расползутся по всей планете, и тогда вообще невозможно будет остановить это нашествие серых силикетовых крыс…

Клянешься ли ты,Даниэль, сделать всё, чтобы этого не произошло?

Конечно, клянусь — куда же мне деться?..

Я ведь по-прежнему — хардер!

Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)

Хорошо, что, отправляясь в этот городок, я захватил с собой несколько таблеток “виталайзера” — стимулятора, ставшего для хардеров своего рода наркотиком. Иначе бы мне не продержаться столько времени столько времени без сна…

Я иду по пустынному городу, в который только начинают врываться первые солнечные лучи, и стараюсь не стучать каблуками по асфальту, чтобы не будить местное население. Мне не нужны пышные проводы и церемонии торжественного прощания. Я уйду тихо и незаметно, и если мне удастся это сделать, то я буду только счастлив…

Вопреки моим опасениям, вокруг вроде бы всё спокойно, и никто не собирается гнаться за мной, чтобы отнять “регр”. И не мельтешит на мне красная точка лазера, свидетельствующая, что кто-то, засев в засаде на чердаке соседнего дома или за углом, держит меня в перекрестие прицела.

Но тело мое дрожит от озноба, который вызван не то предрассветной прохладой, не то волнением.

Не так страшно умереть, как умереть, потерпев поражение, буквально в двух шагах от заветной цели.

Я иду по городу, жители которого еще сладко спят, и машинально считаю шаги. С каждым шагом я приближаюсь к аэроплощадке. Я собираюсь улететь в Интервиль или куда-нибудь еще, ведь планета большая, и на ней всегда найдется укромное местечко, чтобы спрятаться.

Лишь так я смогу найти тех, кто замыслил и изготовил ту адскую машинку, которую я стискиваю в кулаке.

И вот мне остается пройти по мосту, который перекинут поверх трассы магнитопоезда. На той стороне уже виден гигантский грибок, на “шляпке” которого, как разноцветные стрекозы, раскинули свои крылья аэры-такси.

Мост оснащен каменным парапетом, за которым на уровне настила простирается специальная решетка. Так называемая “защита от самоубийц”. Такие решетки стали устанавливать на всех высотных сооружениях пятнадцать лет тому назад, когда на человечество обрушилась волна странных самоубийств. Жертвы этой эпидемии стремились покончить с собой не иначе, как прыгнув с большой высоты вниз. Психологи, медики, социологи и прочие спецы тогда долго исследовали феномен “людей-птиц”, но так и не пришли к окончательному выводу о причинах его возникновения. Что лежало в основе этого странного явления — массовые психические расстройства или влияние каких-то природных полей? — так и осталось загадкой, потому что ровно через два года после начала массового суицида он прекратился сам собой, будто его отрезало… Тем не менее, словно в память о тех страшных днях, на мостах и высотных башнях до сих пор остаются наспех сваренные стальные сетки и решетки. Жалкая попытка человечества хоть как-то уберечься от катаклизма…

Я шагаю вдоль парапета и вдруг вижу, что за ним, на краю антисуицидальной решетки висит мальчик. Ему лет десять, и видно, что висит он на волоске. Побелевшие руки его цепляются судорожно за ржавую раму, а глаза распахнуты во все веснушчатое лицо. На нем спортивный костюмчик и кроссовки, и он никак не похож на самоубийцу.

Если он полетит вниз, то шансов на спасение у него будет столько же, сколько может быть у человека, стреляющего себе в висок из атомайзера сотого калибра. Полотно, по которому движутся магнитопоезда, изготовлено из высокопрочных материалов, и до него лететь метров двадцать пять. Вполне достаточно, чтобы от хрупкого мальчишеского тельца осталось лишь кровавое пятно диаметром в несколько метров…

Стараясь не вспугнуть бедолагу, я одним прыжком перемахиваю через край парапета.

— Держись, парень, — предупреждаю мальчишку я, осторожно подбираясь к нему по шаткой решетке. — Сейчас я тебя вытащу.

Он не отвечает. Скорее всего, уже не верит, что кто-то может его спасти. Сил у него не осталось даже на то, чтобы плакать.

И вновь я невольно вспоминаю тот эпизод, который привиделся мне, когда я находился в коме после извлечения искейпа в Клинике Щита. Боль в онемевших руках, которыми ты цепляешься за край пропасти, и отчаяние от сознания того, что единственный человек, который может тебя спасти, не хочет этого делать по каким-то непонятным, туманным соображениям…

— И как это тебя угораздило? — бормочу я, стараясь не глядеть вниз.

Мальчик не отвечает. Он начинает тихо скулить, и от этого у меня что-то сжимается в груди.

Ладно, потом разберемся… Главное сейчас — успеть схватить его за руку, и еще чтобы прогнившая местами решетка выдержала нас двоих.

ПРОКЛЯТЬЕ!

Распластавшись на решетке и вцепившись одной рукой в шершавые холодные прутья, я протягиваю мальчишке руку, и он тянется к ней своей посиневшей ручонкой, однако удержаться на одной руке он никак не может и срывается вниз.

В принципе, я мог бы успеть поймать его за руку или за шиворот, и подсознательно именно на это и рассчитывал. Но я совсем забыл о том, что моя рука занята — ведь именно в ней я, как величайшую драгоценность, сжимал “регр”, и так свыкся с этим ощущением, что перестал помнить о нем. То же самое бывает, если долго держишь карандаш за ухом, а потом вынимаешь его оттуда — некоторое время кажется, что он по-прежнему на том же месте, за твоим ухом…

Да, я мог бы спасти бедного ребенка, но для этого мне пришлось бы выпустить из ладони “регр”, и тогда он, а не мальчик, вдребезги разбился бы об аппарель магниторельса.

Я медлю всего лишь ничтожную долю секунды, не в силах расстаться с “регром”, но этого оказывается достаточно, чтобы свершилось то, чего я опасался.

Тело мальчишки стремительно падает вниз, и от его предсмертного вопля застывает кровь в моих жилах. Потом раздается глухой удар, и тут, откуда ни возьмись, из-за поворота бесшумно вылетает на бешеной скорости грузовой магнитоэкспресс. Если даже машинист и успеет заметить, что на полотне что-то лежит, среагировать на это не сможет даже самый совершенный автомат управления.

Но он, видно, не замечает…

Поезд проносится по тому месту, где лежали останки мальчика, и скрывается под мостом.

Я тупо смотрю, как мелькают внизу вагоны, груженые какими-то металлопластовыми чушками, и цистерны с горючим.

“Регр” все еще зажат в моей руке, и я подношу его к глазам. Потом оглядываюсь по сторонам.

Вокруг так же пусто, как было перед тем, как я заметил мальчишку на краю решетки.

Подленькие мысли чередой вспышек освещают тьму моего сознания: “А стоит ли?.. Не лучше ли убраться отсюда поскорее, пока тебя никто не увидел? Кто, в конце концов, узнает о том, что ты мог спасти мальчика? Разве не глупо утратить драгоценный трофей ради спасения какого-то там дурачка, возомнившего себя верхолазом? Он же сам виноват в том, что залез сюда, пойми, так что ж теперь винить себя в его смерти?”…

От этих гадких мыслей меня тошнит, и чтобы избавиться от них, я решительно нажимаю красную кнопку на “регре”…

— Как ты все-таки туда попал? — спрашиваю я мальчика, когда мы с ним благополучно перелазим через парапет и в изнеможении усаживаемся прямо на тротуар моста.

Сорванец тяжело дышит и, по-моему, еще не верит, что его жизнь находится вне опасности. А та картинка, которая стоит перед моим мысленным взором — распластанный на железнодорожном полотне детский трупик в луже крови, по которому вот-вот безжалостно пронесется тяжелый состав — с каждой секундой все больше теряет свои очертания и бледнеет, как бы обволакиваясь туманом забвения…

Было ли это на самом деле или у меня просто богатое воображение — трудно сказать.

— Мячик, — виновато говорит мальчишка, не поднимая на меня глаз. — Я всегда беру с собой на утреннюю пробежку мячик, чтобы во время бега тренировать мышцы ладони. Мне рекомендовал это упражнение мой тренер… Но на мосту я уронил мячик, и он прыгнул на решетку, на самый край. Ну, я и полез за ним…

— Понятно, — говорю я. — А потом он все-таки упал вниз, а ты сорвался вслед за ним… Так?

— Так, — угрюмо соглашается он. И вскидывает на меня глаза, которые в нормальном состоянии неожиданно оказываются синими-синими, как вода в разгар пляжного сезона в Черном море. — Если бы не вы, я бы точно загремел вниз!..

— Если б да кабы, на носу б росли грибы, — вздыхаю я.

— А что это вы уронили, когда вытаскивали меня? — вдруг осведомляется мой синеглазый собеседник. — Случайно, не что-то ценное?

— Да нет, — говорю спокойно я. — Считай, что это тоже был своего рода мячик…

— Ну, я пошел? — спрашивает после паузы он. — А то меня мама, наверное, ждет, да и завтрак остывает…

— Конечно, конечно, — говорю я. — Прием пищи — дело святое. Война войной, а обед — по распорядку… Ступай.

Он встает и удаляется по мосту по направлению к симпатичным домикам, окруженным крошечными садиками, где полно зелени и цветов.

Только теперь до меня доходит, что он даже не удосужился спросить, как меня зовут и кто я такой. Действительно, зачем ему это знать? Я ведь тоже не узнал его имя… Но мне-то простительна такая промашка, ведь я — хардер, а вот он, если хочет быть настоящим человеком, не должен быть таким неблагодарным.

Какая-то смутная ассоциация всплывает в моем мозгу. Что же это такое?

Ах, да… Тот эпизод в памяти Умельца, с которым я расправился в Доме Бика Гро. Там тоже дело происходило на мосту, только через реку, и киборг тоже пытался спасти кого-то. А спасенный от смерти выпалил ему в лицо: “Однажды человек может прийти к выводу о том, что он никому не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?”…

“Жить всегда стоит, сэр”, ответил ему Умелец, как по-писаному.

Но так ли безупречно права эта прописная истина?..

Чья-то тень падает на меня, и я некоторое время тупо разглядываю ноги, остановившиеся рядом со мной. Потом медленно поднимаю взгляд к лицу того, кому они принадлежат.

Человек, незаметно подошедший ко мне, с грустным сожалением качает головой, разглядывая меня сверху вниз.

— Ай-яй-яй! — опять произносит он. Похоже, что это междометие становится его излюбленной реакцией на любые события. — Какая досада, Алекс!.. У вас был такой чудесный шанс начать новую жизнь, а вернее — продолжить старую, в кругу своей семьи — но вы променяли его на какого-то мальчишку!.. Он хоть сказал вам спасибо за то, что вы спасли его?

— Разве это так важно? — отвечаю я вопросом на вопрос.

Алкимов присаживается рядом со мной на корточки и разглядывает меня в упор, как какое-то диковинное животное.

— Вы хоть понимаете, что вы натворили, Алекс? — спрашивает он. — А может быть, вас зовут вовсе не Алекс? И, может быть, вы вообще не человек, а?

— Это еще почему? — вяло интересуюсь я.

Я уже знаю, что потерпел поражение.

Никто не способен подкрасться к хардеру незамеченным на пустом месте радиусом в полсотни метров. Тем не менее, это произошло. Значит, Алкимов явился ко мне не обычным способом, на своих “двоих”, а вынырнул из будущего с помощью “регра”… Следовательно, ему уже всё обо мне известно.

— Потому что вы — хардер, — говорит “цветовод”. — И только что выдали себя с головой…

Он распрямляется и небрежно облокачивается на парапет, устремив свой взгляд куда-то вдаль.

— Я вам хочу рассказать одну забавную историю, Алекс, — говорит после паузы он. — Почему-то она вспомнилась мне именно сейчас… Один мальчик наблюдал, как по лесной тропинке ползут муравьи. Потом толстой веткой он разделил тропинку на две равные части. Вначале муравьи равномерно распределились по образовавшимся дорожкам. Но вскоре получилось так, что по одной дорожке муравьев стало ползти больше, чем по другой. И постепенно все больше и больше насекомых устремлялось именно туда, следуя за своими предшественниками. И вот уже все муравьи ползли только по первой дорожке. Все — за исключением одного, который один упрямо полз, как ни в чем не бывало, по опустевшей половине тропинки… Тогда мальчик убрал ветку, разделявшую тропинку на две дорожки, и поток муравьев хлынул на ту сторону, где полз гордый одиночка. Мальчик осторожно взял не захотевшего быть таким, как все, муравья. Поднес его к глазам и с восхищением оглядел со всех сторон. Муравей беспомощно дергал лапками, пытаясь освободиться. “Ты — вождь?”, спросил мальчик своего пленника. Тот молчал… Мальчик великодушно опустил муравья на дорожку. Тот как ни в чем не бывало кинулся бежать — но на этот раз не туда, куда бежали все остальные муравьи, а поперек дорожки. В муравьиной среде возникло замешательство. Часть насекомых устремилась за Муравьем-Который-Выбирал-Непроторенные-Пути; другие не обратили на него внимания и бежали дальше, а некоторые застыли в тягостном недоумении, поводя длинными усами и словно пытаясь решить: как им быть?.. “Да, наверное, ты — действительно муравьиный вождь”, с невольным уважением произнес мальчик. Он снова поймал муравья-лидера, посадил его в коробочку и принес отцу, который был известным биологом. — Алкимов прерывает свой монолог, чтобы задумчиво сплюнуть с моста вниз. — И знаете, что сказал мальчику отец после исследования этого выдающегося насекомого?.. “Мальчик мой, — сказал он, — муравьи ориентируются по запаху, а тот, который оторвался от своего коллектива, был просто-напросто с момента своего появления на свет лишен обоняния”… Между прочим, этим мальчиком был я, Алекс.

— Что ж, хорошая история, — признаю я. — Она отлично показывает, что вы еще в детстве были склонны жестоко экспериментировать с различными живыми существами. Только, начав с муравьев, вы закончили людьми… Теперь понятно, как вы могли пойти на такую бесчеловечность — использовать жизнь ребенка в качестве приманки, на которую я должен был попасться!

— А что в этом было бесчеловечного? — искренне удивляется Алкимов. — Мы все равно не дали бы мальчишке погибнуть… А знаете, Алекс, тот факт, что вы кинулись спасать его, ни о чем еще не говорил — хотя, по-моему, это тоже проявление вашего врожденного хардерского инстинкта, который заключается в том, что вы лезете спасать всех подряд, невзирая на то, хотят гибнущие этого или нет. Вас же так выдрессировали, что вы очертя голову кидаетесь спасать как хороших, так и плохих, как добрых, так и негодяев, как любого человека в отдельности, так и всех людей, вместе взятых!.. Лично меня больше всего бесит ваша тупая уверенность в том, что вы призваны спасти ни более, ни менее, как всё человечество!..

Он со злостью бьет кулаком по парапету и, морщась, шипит от боли.

Потом продолжает, по-прежнему не глядя на меня:

— Но, повторяю, раскрыли мы вас не потому, что вы стали спасать этого маленького идиота, и даже не потому, что вы пожертвовали “регром”, чтобы суметь спасти его… Главный ваш просчет, хардер, заключался в другом. Если бы вы действительно потеряли жену и детей, то вместо того, чтобы устремиться куда-то с “регром” в зубах, вы обязательно попробовали бы включить его…

— Вы что, следили за мной? — спрашиваю я.

— Да, хотя это было не так уж необходимо. Мы бы и так узнали, что вы не воспользовались “регром” по назначению. Ведь в противном случае вы наверняка никогда не приехали бы в эту провинциальную дыру, и мы бы тогда никогда не узнали эмбриостроителя по имени Алекс Винтеров. А поскольку это воспоминание даже спустя сутки осталось в голове у меня и у других… ваших знакомых… то, значит, вы попытались обвести нас вокруг пальца.

Откуда ни возьмись, на мост врывается на большой скорости турбокар с непроницаемо-черными стеклами боковых люков и с визгом тормозов останавливается возле нас.

Невзирая на ноющие мышцы и растянутые связки сухожилий, я поднимаюсь на ноги.

— Не дурите, хардер, — предупреждает меня Алкимов. — Умейте проигрывать, не теряя лица.

Это конец, понимаю я. Сейчас из турбокара в меня выстрелит струя раскаленной плазмы или хотя бы обычная пуля — и это будет логичное завершение нашего поединка.

Но ни Гер Алкимов, ни его подручные почему-то не собираются меня убивать.

И лишь когда турбокар, на заднее сиденье которого усаживается “цветовод”, скрывается из виду, я догадываюсь, почему меня оставили в живых…

Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)

Профессор Авиценна вновь принимает меня в своем рабочем кабинете. Но на этот раз он занят не дистанционным оперированием и даже не научной работой. В углу его кабинета в деревянной кадушке произрастают какие-то чахлые деревца, которые доктор заботливо поливает с разных сторон из садовой лейки.

— Цитрусовые, — поясняет он мне. — Решил посмотреть, что из этого получится…

После пребывания в роли цветовода-любителя и под влиянием лекций Гера Алкимова я чувствую себя ветераном в вопросах разведения растений.

— А ничего особенного не получится, уважаемый профессор, — вежливо говорю я. — Даже если ваши лимончики и зацветут, то плодов они все равно не дадут.

— Вот как? — поднимает он свои “эйнштейновские” брови. — Почему вы так в этом уверены, молодой человек?

— Да потому что для завязи плодов требуется опыление, — снисходительно объясняю я, — и в природных условиях эту функцию выполняют пчелы и другие насекомые.

Профессор ставит лейку на пол и в отчаянии по-женски всплескивает руками.

Я его понимаю: до сих пор пчелы почему-то не водились на дне океана.

— Впрочем, можно попытаться произвести искусственное опыление, — спешу добавить я, чтобы успокоить незадачливого садовода. — Например, с помощью вентилятора. Когда ваши цитрусовые зацветут, направьте на них струю воздуха, может быть, что-нибудь из этого и получится… Но обильного урожая все равно не ждите.

Авиценна машет рукой:

— Да бог с ним, урожаем, — безапелляционно заявляет он. — Для меня главное — чтоб хоть что-то выросло!.. Нет-нет, — торопится добавить он. — Клиника отнюдь не испытывает недостатка в овощах и фруктах. Но, знаете, когда ты своими руками посадил и вырастил хотя бы одно растение, то чувствуешь себя как-то совсем иначе — как… как женщина, родившая ребенка!..

Наши взгляды встречаются, и профессор смущенно отворачивается, словно стыдясь приступа сентиментальности со своей стороны.

— Вы, наверное, вернулись за искейпом? — вслух предполагает он.

— И за ним тоже, — отвечаю я. — Но прежде чем отправиться на операционный стол, я хотел бы получить от вас кое-какую информацию, уважаемый профессор.

— Например?

Авиценна предлагает мне жестом присесть и сам садится за свой рабочий стол.

— Меня интересует, кто еще из хардеров просил вас удалить искейп на протяжении последних… ну, скажем, пяти лет.

Доктор опять удивленно вскидывает вверх свои роскошные брови.

— А почему это вас интересует, Лигум? — спрашивает он. — И потом, вы хоть представляете, сколько человек будет значиться в таком списке?

Я хмурюсь:

— А что, разве хардеры так часто отказывались от искейпа?

Профессор откровенно ухмыляется. Настал его черед чуть-чуть поиздеваться надо мной.

— Вы, хардеры, — как малые дети, — сообщает он мне. — И как в детском саду, время от времени среди вас начинают ходить разные слухи и сплетни. Особенно об искейпе… Казалось бы, многие из вас уже не раз имели возможность убедиться в том, что эта штука работает, и работает безотказно — нет, опять кто-то начинает высасывать из пальца абсолютно беспочвенные бредни!..

— Что вы имеете в виду? — удивленно осведомляюсь я.

Авиценна тяжко вздыхает и запускает свой транспьютер. Через секунду между нами возникает, как сказочный джинн из бутылки, двусторонний голо-экран.

— Когда искейп еще только начинал применяться, — говорит профессор, — то хардеры, в своем большинстве, не были склонны доверять ему. Причина этого была вполне понятной, если учесть психологию людей… Конечно, определенную роль сыграла и та секретность, которой с самого начала было окружено это устройство. Никто не видел, как работает искейп, потому что предназначен он для предотвращения смерти своего хозяина. А раз нет видимых результатов работы прибора — значит, можно допустить, что дело не в нем, а в везении и мастерстве его обладателя… Вот и стали распускаться слухи о том, что искейпа вообще нет, а есть лишь искусно созданный миф о бессмертии хардеров. Потом наконец все эти вымыслы развеяла практика применения искейпа. Многие убедились на своем опыте, что искейп есть и что он действительно возвращает человека в момент, предшествующий гибели… Но время от времени опять находился очередной умник, который утверждал, что будто бы искейп не всегда может уберечь от гибели и будто бы. его стопроцентную надежность внушают хардерам для того, чтобы они не боялись смерти, а это якобы ведет к ложной уверенности владельцев прибора в своей неуязвимости и когда-нибудь может отрицательно сказаться на деятельности Щита… Вот в такие периоды прилив в Клинику желающих избавиться от искейпа увеличивался, а мы не имели права препятствовать этому. Если кто-то считает, что искейп ему не нужен и даже вреден — ради бога, это его личное дело, пусть живет без него!.. Потом, правда, многие из этих любителей скоропалительных решений, возвращались ко мне и просили установить им искейп на место — вот как вы сейчас…

— А можно перейти от слов к цифрам, профессор? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от воспоминаний.

Авиценна щелкает кнопками на пульте управления транспьютером, и на голо-экране начинают мелькать какие-то диаграммы, замысловатые графики и таблицы. Я смотрю на эту свистопляску информации, но не пытаюсь вникать в нее.

— Судите сами, — говорит нейрохирург. — Всего за указанный вами период мы провели сто тридцать пять операций по удалению искейпа. Сто двадцать наших бывших пациентов впоследствии обратились с просьбой вернуть им искейп. Значит, остается пятнадцать человек. Вот данные о них…

Я смотрю на имена хардеров, которые выстраиваются на экране правильным столбиком, и прошу профессора вычеркнуть из этого списка пять человек, про которых точно знаю, что их уже нет в живых. Затем, поколебавшись немного, отбрасываю еще двоих, хотя, по большому счету, не должен этого делать — подозревать так подозревать всех подряд, включая и самого себя!.. Но подозревать этих двоих я просто не имею ни морального права, ни желания. Один из них — мой Наставник по Академии, а другой — не кто иной, как… Щитоносец!

Итого у меня остается восемь человек. И я уже предвкушаю успех своей тактики поиска, когда интересуюсь:

— Скажите, уважаемый Авиценна, а где хранятся искейпы, которые вы удалили у этих хардеров?

Но профессор охлаждает мой пыл.

— В сейфе, — отвечает он, и по нему незаметно, что он насторожен или опасается моих дальнейших вопросов.

— А могу я взглянуть на них? — упорствую я.

— Пожалуйста, — невозмутимо говорит Авиценна и не удерживается от реплики: — Послушайте, Лигум, мне кажется, что вы меня в чем-то подозреваете… Уж не считаете ли вы, что я сбывал искейпы по сходной цене на “черном” рынке?

— Что вы, что вы, профессор, — заверяю я своего собеседника, хотя именно эта возможность и стоит в моем мысленном раскладе на первом плане. — Я просто хочу иметь стопроцентную уверенность… порядок есть порядок… надеюсь, вы меня поймете и не станете сердиться…

Я несу подобную чепуху все то время, которое уходит у нас с профессором на перемещение к сейфу, где должны покоиться невостребованные искейпы. Наконец, мы достигаем цели, и Авиценна принимается манипулировать с электронными замками, которые, согласно уверениям профессора, закодированы так, что открыть их может лишь он один. Я этому охотно верю, потому что современные идентификаторы обмануть практически невозможно…

И вот тяжелая дверь откатывается в сторону, и моим глазам открывается отделение, которое разделено на множество ячеек, отделанных мягким ворсистым материалом и накрытых прозрачной крышкой. Под этим крышками покоятся миниатюрные, размером с горошину, устройства, похожие на шпульки швейной машины. Одиннадцать штук…

Я недоуменно смотрю на своего спутника:

— Почему их всего одиннадцать, профессор? Может, вы не уничтожили искейп одного из тех хардеров, которые погибли?

Доктор смотрит мне в глаза и сочувственно улыбается:

— Эх вы, горе-сыщик!.. Вы забыли, что один из этих искейпов принадлежит вам.

* * *

Как ни странно, но операция по возвращению искейпа на отведенное ему место в моем мозгу проходит менее болезненно и без особых галлюцинаций, чем при его удалении. Вот уж, поистине: любой живой организм наделен хапужническими свойствами. Он протестует, когда от него что-то забирают, и рад-радешенек, когда ему что-то дают…

После операции мне приходится провести некоторое время в лежачем положении в одной из палат Клиники, дабы вживление искейпа в нейроткань проходило под наблюдением врачей. Этого времени мне хватает с лихвой, чтобы вновь обдумать тот тупик, в который я сам себя загнал.

… А ведь сначала всё выглядело так просто и соблазнительно!

Когда я сам применил “регр”, то у меня возникло странное ощущение. Будто я уже не раз пользовался этим устройством и раньше. Докопаться до аналогии, которая создавала это ложное впечатление, было нетрудно.

По принципу действия “регр” во многом схож с хардерским искейпом. И тот, и другой возвращают своего владельца-носителя в прошлое, причем не его физическое тело, а сознание. Разница заключается лишь в деталях. Если искейп срабатывает автоматически и только “на смерть”, перенося своего хозяина в момент, предшествующий гибели, то “регр” имеет гораздо больший радиус действия и может быть применен в любое время, по желанию того, кому он принадлежит.

Разве не логично было предположить, что это сходство не случайно? Но в этом случае весьма вероятно, что те, кто создавал “регр”, не просто имели общее представление об “искейпе”, а должны были тщательно изучить его устройство. Значит, одно из двух: либо у них имелись сведения о технологии изготовления этого прибора, либо — сам прибор…

На отработку первой версии у меня ушло три дня — не так уж мало, если учесть, что за это время я почти не терял времени на такие нелепые процедуры, как сон и прием пищи, активно пользуясь “виталайзером”.

Искейпы разрабатывались и создавались в секретной лаборатории Щита. Наверное, даже председатель Ассамблеи Федерации не ведает о ее существовании — так же, как миллиарды людей на планете вплоть до настоящего времени не подозревают, что бессмертность хардеров обеспечивается микрочипом в голове.

Я досконально изучил и проверил все возможные каналы утечки информации из Лаборатории, но там всё оказалось чисто.

Сам собой напрашивался вывод: если утечка информации или похищение искейпа не произошли на этапе создания прибора, значит, это случилось в период его эксплуатации кем-то из хардеров.

Но тогда я не мог допустить столь чудовищного предположения, что к передаче искейпа посторонним лицам мог быть причастен кто-то из наших. Хардер-предатель — почти то же самое, что Господь Бог, страдающий циррозом печени!..

Оставалось предположить, что искейп мог уйти “на сторону” из Клиники, тем более, что я наверняка был не первым и не последним пациентом, обратившимся к Авиценне с просьбой об удалении искейпа. Значит, следовало выяснить, где хранятся искейпы, извлеченные из мозга хардера, куда они деваются в случае смерти своего владельца, и тому подобное…

Перед посещением Клиники мне удалось достаточно достоверно узнать об участи тех искейпов, которые оставались, словно лошади, “без седока”. Их возвращали в Лабораторию, а там, в строгом соответствии с инструкцией, производилось их уничтожение. Всё было запротоколировано и заактировано так, что комар носа не подточит. Да, нельзя было категорично отрицать мизерную возможность того, что кое-кто из ответственных сотрудников Лаборатории и Клиники находится в преступном сговоре, и на самом деле искейпы, предназначенные для уничтожения, были проданы посторонним лицам, но этот вариант я поставил на самое последнее место в списке своих оперативно-следственных мероприятий.

Теперь же отпадала и версия о том, что кто-то мог похитить искейп из Клиники — разумеется, если профессор Авиценна был вне подозрений, а это я отставил на предпоследнее место в своем списке.

Следовательно, оставалось невероятное, но единственно возможное объяснение.

Люди, разработавшие “регр”, заполучили искейп от кого-то из хардеров, и операция по удалению микрочипа из его мозга состоялась не в Клинике Щита.

Мне очень хочется верить в то, что даже в этом случае некто из числа моих коллег не был виновен в утрате искейпа, что его обманули и что операция состоялась без его ведома или против его воли.

Но этому препятствует ряд соображений.

Во-первых, чтобы начать охоту за искейпом, надо знать о нем. Даже если искейп по каким-то причинам не срабатывал, и хардер, в мозгу которого он был установлен, погибал, то тело погибшего не отправлялось в морг и не замуровывалось после кремации в Траурной Стене, как это бывает с обычными покойниками. Тело хардера даже после его смерти принадлежит Щиту, и только членам Коллегии известно, каким именно способом происходит уничтожение останков покойного… Значит, кто-то все-таки сообщил посторонним об искейпе, и, скорее всего, это был кто-то из хардеров.

Во-вторых, чтобы удалить искейп из мозга хардера, надо быть не просто нейрохирургом. Надо знать принцип взаимодействия искейпа с тканями головного мозга. Иначе носитель искейпа погибнет на операционном столе. Этот вариант я тоже добросовестно проверил. Никто из хардеров не погибал за последние пять лет при невыясненных либо подозрительных обстоятельствах, позволяющих предположить, что они стали объектами подпольной хирургической операции.

И в-третьих, если бы кто-нибудь из хардеров утратил искейп против своей воли, то что мешало бы ему доложить об этом руководству Щита? Шантажировать нас нечем, подкупать не имеет смысла, а представить, как нас можно запугать, мог бы, наверное, только человек с очень буйной фантазией…

Значит, если кто-то из хардеров и пошел на предательство, то сделал это сознательно, повинуясь своим искренним убеждениям, и от осознания этого у меня на душе становится совсем скверно.

Тот, кто совершил предательство ради выгоды, из чувства самосохранения или стремления уберечь от опасности своих близких, — противен, нет слов… Но гораздо хуже, если он сделал это в результате тех перемен, которые произошли в его мировоззрении и которые обусловили его переход на сторону противника. Сознательный изменник опаснее врага, потому что его примеру завтра может последовать другой, а послезавтра — третий твой соратник, и, в конце концов, ты перестанешь доверять всем своим друзьям и даже самому себе…

Ладно. Вопрос о причинах, побудивших того хардера предать Щит, тоже положим пока на полку. Сначала надо найти его. И надежнее всего сделать это одним-единственным способом. Пусть это может занять много времени. Спешить мне пока некуда.

Я пока еще не знаю, что я сделаю с ним, потому что, в принципе, меня интересует не столько он сам, сколько те, кому он передал свой искейп, и меньше всего мне хотелось бы быть по отношению к нему палачом. Но я знаю одно.

Рано или поздно, я все равно найду этого человека. Именно человека — потому что хардером он быть не достоин!..

Глава 13. Стреляющий по своим (Х+55–70)

Однако, на практике реализовать мой кажущийся простым замысел оказывается не так-то легко.

Вначале мне потребовался список всех хардеров. Не буду описывать, какие трудности мне пришлось для этого преодолеть. Ведь данные такого рода являются одним из наиболее тщательно охраняемых секретов Щита. Хотя причины такой конспирации мне до сих пор неясны, и я так и не уяснил из бесед с нашими кадровиками, почему необходимо скрывать численность хардерского состава от всего мира. Ладно, если бы мы воевали с кем-то, а так — какой в этом смысл?..

В конце концов, меня опять послали по адресу, который в последнее время стал привычным для хардера Лигума — к Щитоносцу…

Когда наш контакт все-таки осуществляется, то первое, что выражает мой высокопоставленный собеседник, это искреннее удивление в связи с моей целостностью и сохранностью.

— Честно говоря, не ожидал вновь увидеть вас живым, — признается он. — И тем более — в рядах нашей славной организации… Помните наш последний разговор?

— Помню, уважаемый Щитоносец.

— Вы вернули себе искейп?

— Так точно, уважаемый Щитоносец.

— Значит, вы уже закончили то дело, ради которого вам потребовалось на время избавиться от искейпа?

— Нет, уважаемый Щитоносец.

— Так вам опять от меня что-то нужно, Лигум? — ворчит глава Щита, притворно нахмурив брови. — Почему вы так надоедливы, а?

— Я не виноват, уважаемый Щитоносец, — отбиваюсь я от упрека. — Это всё бюрократы и перестраховщики!.. Мне тут потребовалась кое-какая информация, а они послали меня за разрешением к вам, уважаемый Щитоносец.

— Что за информация?

— Поименный список всех хардеров.

Он смотрит на меня так, словно на мне вдруг начинают распускаться те самые цветы, которые так и не выросли в домашней “оранжерее” Алекса Винтерова.

— Вы в своем уме, Лигум? Да вы знаете, что даже у меня нет таких данных?!

— Ну и что? — невозмутимо ответствую я. — Вам они, видимо, не очень-то и нужны. Если возникает необходимость, ваши помощники мигом подготовят вам любую нужную справку… А вот я — другое дело, мне помогать некому, и весь список мне нужен лишь для того, чтобы сэкономить время.

Щитоносец смотрит на меня долгим взглядом, словно надеясь просверлить меня своими колючими глазками, невзирая на расстояние между нами. Потом вдруг расплывается в широкой улыбке и покачивает головой.

— Лигум, Лигум! — бормочет он. — Поистине, вы неисправимы!.. Наверняка, если я потребую от вас ответа на вопрос, зачем вам понадобился этот список, вы опять скажете, что речь идет о сверхсекретном деле и что пока рано разглашать тайну следствия?

— Вы очень мудры и прозорливы, уважаемый Щитоносец, — наклоняю голову я.

— Но запомните, — вдруг ледяным голосом восклицает Щитоносец, простерев в моем направлении указательный палец (что мне больше всего нравится в этом человеке, так это непредсказуемые смены им интонаций), — если по вашей вине этот список однажды появится в Сети или в обычной печати — пеняйте на себя!.. Я тогда лично придумаю для вас наказание!

— Благодарю вас, уважаемый Щитоносец, — отнюдь не издевательски говорю я. — Я знал, что вы мне не откажете…

Он делает такое зверское лицо, что мне невольно становится смешно.

— Век бы вас больше не видеть, Лигум! — от души говорит он в качестве прощального напутствия и выключает видеофон.

В тот же день я приступаю к делу. Как когда-то принято было говорить — “помолясь, с Богом”…

Для претворения своего плана в жизнь я беру на вооружение метод, который использовали против меня же Алкимов и его люди в том городке, где я был известен как эмбриостроитель Винтеров.

На складе Щита я получаю портативный интроскоп, который состоит из двух частей. Основной блок представляет собой коробочку размером с пульт дистанционного управления. Его можно носить в кармане или на поясе, прицепив к брючному ремню. Камера же вмонтирована в обычные с виду видео-очки, и сигнал от нее поступает в базовый блок с помощью ультракоротких радиоволн. Так что внешне твой вид ни у кого не вызовет подозрений, и человек, которого ты в данный момент просвечиваешь, подумает, что ты просто не желаешь отрываться от какого-нибудь фильма в самый интересный момент.

Потом я беру список и принимаюсь просвечивать черепа всех своих коллег, кои встречаются мне. Тех, у кого искейп находится на месте, я вычеркиваю из списка, и начинаю разыскивать других…

Во мне теплится слабая надежда на то, что, вопреки так называемому “закону подлости”, мне не придется отработать весь список, прежде чем я найду того, кого ищу. Как только мне попадется кто-то без искейпа, можно будет сосредоточиться на нем и забыть про остальных.

Как это частенько бывает в подобных случаях, поначалу работается легко, особенно в местах сосредоточения больших масс хардеров. Как правило, это Клуб, Клиника, Академия, в крайнем случае — Центр, где функционирует Коллегия и где, по меньшей мере, раз в квартал проходят так называемые “общие мероприятия”: торжественные собрания по случаю очередной годовщины основания Щита, совещания по подведению итогов и по постановке задач, публичные разборы чьих-то проступков и ошибок или, наоборот, поощрения отличившихся, съезды и слеты, информирования и презентации — словом, всё, как у людей…

В конечном итоге, на меня начинают коситься и знакомые, и незнакомые коллеги. Наверное, мое поведение кажется для них несколько странным. В самом деле, какой смысл столь прилежно посещать все “общие мероприятия”, если фильмы тебя интересуют куда больше, чем выступления ораторов?

Пару раз меня разоблачают особо проницательные и наблюдательные соратники. Впрочем, меня пугает не столько сам факт разоблачения, сколько то, что моя тайная деятельность станет достоянием общественности. Если об поголовном интроскопировании хардеров узнает тот тип, он постарается сделать всё, чтобы не попасться мне. Из-за этого приходится брать честное слово с раскусивших меня хардеров, что они никому не разболтают про мои тайные изыскания…

Наконец, поток кандидатов на “просвечивание мозгов” постепенно начинает мелеть, превращаясь в узкий ручеек, а вскоре вообще сходит на нет, так что приходится утолять свою исследовательскую жажду буквально по капле. А ведь я не прошел еще и трети списка!..

Только теперь до меня доходит вся безумная грандиозность затеянной мной проверки. Но возвращаться назад с полпути — не в моих правилах. Тем более, что снижение количества, вопреки известному философскому постулату, в моем случае должно перейти в качество. Ведь проверить одного человека легче и надежнее, чем целое скопище подозреваемых.

Тем не менее, деятельность моя всё больше начинает походить на охоту. Проблема все больше заключается не в том, как бы незаметно просветить чью-то башку, а в том, как отыскать носителя данной башки на бескрайних просторах Земли, а то и Солнечной Системы.

Как там у классиков?

“И началась самая увлекательная из охот — охота на человека!”…

Тем более увлекательная, что не на обычного человека, а на хардера, который сам привык охотиться на людей. Охота на охотника… Такая вот квази-тавтология.

Когда я приближаюсь к середине списка, мне вдруг начинает казаться, что вся моя активность обречена на неудачу, потому что изначально строится на ошибочном допущении. И действительно, каким же болваном я был, раз предположил, что тот, кто любезно предоставил свой искейп каким-то темным личностям, не додумался, что когда-нибудь его будут пытаться вычислить таким вот простейшим, как удар в солнечное сплетение, способом! Лично я на его месте — хотя я с гораздо большим удовольствием сяду без штанов на муравейник, чем займу место этого гада! — потребовал бы, чтобы мои партнеры по сделке либо вернули мне искейп на место после всестороннего исследования, либо вживили мне в мозг какую-нибудь штуковину, которая выглядела бы как искейп на экране интроскопа…

Чтобы развеять сомнения, я консультируюсь с Авиценной, и он заверяет, что ни один искусственный имплантант не приживется в мозгу, за исключением искейпа, потому что это сложное устройство основано на принципе коагулярности нейронных связей и…

Спасибо, спасибо, уважаемый профессор, все равно я ничего не пойму в ваших дальнейших пояснениях. “Или я — дурак, или вы — слишком умный”, как сказал бы один мой знакомый…

Завершив видеофонно-коммуникативный акт с нейрохирургом, я осознаю, чем обусловлены мои сомнения в правильности избранного пути. Видимо, то, чем я сейчас занимаюсь, вызывает в моем подсознании глубокое отвращение.

В самом деле, что я делаю? Ни больше, ни меньше, как беру, одного за другим, своих товарищей на мушку и стреляю им в спину, потому что они даже не знают, что я их проверяю. Своими подозрениями я невольно оскорбляю каждого из них, и пусть они пока, в массе своей, не ведают об этом оскорблении. Главное — что эти подозрения рикошетят от тех, кого я уже проверил, и поражают меня же самого, мою душу. Дырки от попаданий таких “пуль” со временем затягиваются, заживают, но уродливые шрамы от них все-таки остаются, и они будут еще долго разъедать нежную, чувствительную ткань совести…

А что делать? Терпи, хардер: кто-то же должен делать эту грязную работу!

И я делаю ее.

Но наступает день, когда я решаю сделать передышку. Взять небольшой тайм-аут, как принято в баскетболе. Чтобы хотя бы один день не думать ни о “реграх”, ни об искейпах, ни о возможном предательстве окружающих…

Тем более, что накануне со мной связался Шерм и пригласил меня на очередной бильярдный матч-реванш. Всякий раз, когда он приглашает меня сыграть с ним на бильярде, он почему-то именует этот поединок моим потенциальным “реваншем”, хотя я давно уже перестал лелеять надежду на победу над ним. Такая надежда могла бы иметь какой-то смысл лишь в том случае, если бы, наверное, Шерм держал кий не руками, а зубами…

Интересно, почему нас так тянет играть друг с другом?

Ну, насчет меня всё понятно: стремление совершенствовать свое бильярдное мастерство, опять же подсознательные мстительные побуждения отыграться, и тому подобное… Но Шерм — ему-то какой интерес безжалостно разделывать “под орех”, с “сухим” счетом, своего младшего партнера?

Может быть, он — скрытый садист, и ему доставляет наслаждение расправляться с теми, кто слабее его? Или он решил взять на себя роль этакого воспитателя воли и стремления к победе в окружающих? А может, ему просто интересно проводить со мной время, хотя вроде бы ни о чем особенном мы с ним не беседуем, если не считать фоновых рассуждений на отвлеченные темы — но и ониносят, скорее, монологический, чем диалогический характер?

Именно эти мысли посещают меня в бильярдной нашего Клуба, когда я, сжимая в кулаке бесполезный кий, с бессильным отчаянием наблюдаю, как Шерм крадется вокруг стола, как барс, к очередному кандидату на попадание в лузу.

— Между прочим, что вы думаете, дружище, по поводу Щита? — вдруг слышу я спокойный, даже как бы мурлыкающий голос своего партнера, хотя вопрос заставляет меня невольно вздрогнуть.

— Какого щита? — тупо уточняю я. — Что-то я не знаком с таким термином в бильярдной игре…

Шерм останавливается на полпути и насмешливо жмурится, обратив ко мне свое длинное лицо:

— Да бросьте вы! — советует он. — Давайте не будем играть в поддавки!..

Словно в подтверждение своих слов он вдруг без предварительного прицеливания бьет хлестко по намеченному шару, и тот, отрикошетив от трех своих собратьев, послушно влетает в лузу. Я прикрываю глаза. Я не знаю, что и думать.

Хотя вид у моего бильярдного соперника совершенно обыденно-расслабленный, но в тоне его чувствуется странная смесь торжественности и возбуждения.

Как это часто бывало и раньше, наш “матч-реванш” проходит без зрителей и даже без свидетелей. Среди хардеров вообще почему-то не очень развита страсть к разного рода играм, поэтому вызывает удивление тот факт, что кому-то из администрации Клуба пришла в голову идея организовать здесь бильярдную.

— А что — Щит? — осведомляюсь я. — Непонятно, что вы имеете в виду, уважаемый Шерм…

Он разгибается и смотрит пристально на меня своими желтыми глазами.

— Я имею в виду его предназначение и стратегические перспективы, — тихо говорит он. — Помните один из наших с вами первых разговоров?.. Я ведь не случайно завел его тогда. Потому что давно уже обдумывал следующую проблему… — Он принимается тщательно пачкать мелом кончик своего кия. — Если изначально мы, хардеры, были призваны всячески оберегать человечество от всех мыслимых и немыслимых угроз, то почему тогда мы не стремимся выполнить эту задачу с максимальной отдачей? Ведь для того, чтобы охранять людей, мы оснащены различными суперсредствами и супервозможностями — так почему же нам нельзя поделиться всем этим суперарсеналом с теми, кого мы охраняем?..

— А зачем? — спрашиваю я.

Мне не очень-то нравится то направление, которое постепенно принимает наш разговор, но отказаться от его продолжения я не могу.

— Да хотя бы затем, чтобы не быть эдаким островком, возвышающимся над океаном человечества, — убежденно говорит Шерм. — Дело тут вот в чем… Развитие любой области человеческой деятельности невозможно без появления в ней группы лидеров — “элиты”, намного обогнавшей всех остальных. Но если цели, которые эта элита перед собой ставит, превращаются в самоцели, это представляет огромную опасность для отставшей массы… А именно это, мне кажется, произошло с нашим Щитом. Вдумайтесь хорошенько, дружище: мы ведь всё больше ставим перед собой такие задачи, которые направлены не на благо человечества, а на развитие хардерского движения. В общем-то, это закономерно, потому что любая система — а мы давно уже превратились в замкнутую, изолированную от всех людей систему — в конце концов начинает работать на себя. Правда, это и становится причиной ее неизбежного распада… Мы всё больше отделяли себя от других людей — сначала только в мыслях, а потом и физически. Мы создали для себя свой Кодекс чести, свою нравственность, свои учреждения и свою систему пополнения рядов… Но мы не заметили, как у нас появились специфические цели, не совпадающие, а порой и противоречащие нашей цивилизации… Особенно хорошо это заметно на примере нашего уважаемого Щитоносца. Если бы вы вникли в то, как он работает, то вам бросилось бы в глаза, что львиная часть его обязанностей заключается в том, чтобы отбрыкиваться от запросов и заданий Ассамблеи Федерации!.. Видите, что происходит? Вместо того, чтобы помогать и содействовать людям, наш Щит все больше озабочен тем, какой бы найти предлог, чтобы отлынить от исполнения своего долга!..

И куда только девалось спокойствие моего партнера?

Глаза его мечут молнии и громы, лицо перекошено, а жесты резки и отрывисты. Неудивительно, что при очередном ударе Шерм киксует, как самый последний новичок.

— Что ж, суть вашей проблемы мне ясна, — говорю я, обозревая зеленое поле в поисках подходящего шара и делая ударение на слово “вашей”. — И, видимо, лично для себя вы давно ее решили… Единственное, что мне непонятно, так это цель вашего добровольного признания. Чего вы хотите этим добиться, дружище Шерм? Если уж говорить начистоту, так давайте будем искренними до конца… Что, надеялись перетянуть меня на свою сторону?

Наконец, подходящий шар обнаруживается. Он скромно притулился возле борта и находится на одной прямой с шаром возле самой лузы. Проблема заключается лишь в том, как бы подсунуть к нему кончик кия — борт мешает…

— Ну, во-первых, я решил сэкономить вам время, — усмехается человек по другую сторону стола. — А то вы с вашим интроскопом уже намозолили глаза не только посетителям Клуба, но и всему Щиту.

— Да что вы говорите? — язвлю в ответ я. — Между прочим, сегодня со мной интроскопа нет.

— Охотно вам верю.

Я все-таки бью по выбранному шару, и, как ни странно, удар этот оказывается удачным. Шерм вяло аплодирует мне.

— Браво, браво, — вяло восклицает он. — Еще немного — и вы действительно возьмете у меня реванш.

— Благодаря вашим неустанным стараниям, уважаемый Шерм, — вежливо ответствую я. — Итак, что вы там говорили насчет неверных целей Щита?.. Наверняка у вас есть какая-то альтернатива? В таком случае, я готов внимательно ее выслушать.

— Альтернатива действительно есть, — говорит Шерм. — Вместо того, чтобы увеличивать пропасть между собой и всем человечеством, постараться сократить этот разрыв.

— Каким образом? Вручить каждому человеку искейп и с пеленок воспитывать его в духе самоотверженного стоицизма?

— Вы напрасно иронизируете, дружище… Кстати, сейчас ваша очередь бить… Да, мы представляем собой элитную часть человечества. Собственно говоря, раньше каждого из нас в отдельности так называемое “нормальное” большинство людей приняло бы за “ненормального”. Мы, хардеры, — носители слишком высокой нравственности, а это противоестественно для среднего человека, обуреваемого низменными инстинктами и страстями. Не случайно когда-то святые объявлялись таковыми лишь после смерти, а при жизни толпа их втаптывала в грязь, потому что, по мнению этой толпы, они вели себя противоестественно… Нас бы тоже вытоптали, не будь мы наделены кое-какими возможностями и не объединись мы в рамках Щита… Но вот-вот вопрос встанет так: или мы — или обычные люди, и тогда нам придется либо стать самоубийцами, либо убийцами. А не лучше ли предупредить будущий конфликт в самом зародыше, а, дружище Лигум? Давайте уже сейчас относиться к людям, как к малым детям, которых надо вырастить и воспитать, и уберечь при этом от всяких опасных соблазнов… Мы же умнее и сильнее, чем они, так неужели мы будем смотреть, как они растут сами по себе?

— Иными словами, вы предлагаете хардерам стать этакими няньками для всего человечества?

— Скорее, Прогрессорами, — тихо возражает Шерм. — Вы же увлекались в юности Стругацкими?.. Только у них этим термином обозначались те представители землян, которые обеспечивали прогресс на других планетах, а мы будем делать это на Земле. Прежде всего, надо навести порядок в своем доме…

— Интересно вы трактуете понятие “прогресс”, коллега Шерм, — усмехаюсь я. Мой удар на этот раз вышел неточным, и я жестом приглашаю своего собеседника войти в игру. — Наверное, вы кажетесь самому себе вторым Прометеем, да?.. Только он дал людям огонь, а вы вручили прохвостам свой искейп. Кстати, почему они не захотели использовать его именно в этом качестве, а создали на его основе миниатюрную машинку времени?

— Само по себе бессмертие ничего не дает. Тем более, такое, которое обеспечивается искейпом… Сами подумайте: какой смысл страховать себя только от гибели, если можно пойти чуть-чуть дальше этого? Ведь от естественной смерти в результате старения или болезни искейп все равно не спасет, он только заставит человека напрасно мучиться. Будет намного лучше, если каждый использует то время, которое отпущено ему для жизни, с максимальной пользой для себя…

— Вот именно! — перебиваю резко я своего оппонента. — Вот именно, что — для себя!.. Вы не боитесь, что, пользуясь этими чудо-приборчиками, люди будут культивировать изначально присущий им эгоизм? Ведь инстинкт самосохранения, который так силен в человеке, будет нашептывать каждому: а с какой стати я должен тратить ресурс своего “регра” на то, чтобы помочь ближнему? Пусть он тоже купит себе этот прибор и расхлебывает сам свои трудности!..

— Нет-нет, — упрямо говорит Шерм. — Это мнимая опасность, дружище Лигум. И уж, во всяком случае, она не идет ни в какое сравнение с теми, которые подстерегают человека на его жизненном пути. Вы только подумайте: ведь теперь всякий сможет избежать трагических ошибок, которые раньше считались непоправимыми! А если взять всё общество, то можно будет исправить и массовые ошибки и заблуждения, которые ведут к гибели тысяч, миллионов людей! Да по сравнению с одним этим преимуществом все ваши доводы — чистой воды демагогическая болтовня!

Он бьет по шару и тоже промахивается, хотя это, похоже, уже не беспокоит его.

— Болтовня? — переспрашиваю я. Почему-то именно это определение меня очень задевает. — Вы говорите — “болтовня”?!.. Что ж, тогда выслушайте меня, “дружище” Шерм! Вы не думайте, я не тупой консерватор-ортодокс, вбивший себе в башку пару замшелых постулатов и не желающий прислушиваться к голосу разума! Если хотите знать, то я и сам много думал над этой проблемой!.. Но, видимо, у нас с вами по-разному работают мозги, если мы пришли к кардинально противоположным выводам!.. Да, человечество — это действительно неразумное дитя, которое нуждается в нашей помощи и которое надо растить и воспитывать. Но нельзя же ускорять этот процесс, пытаясь подменить его “великим скачком”, неким “мановением волшебной палочки”, ведь регры — это проклятая волшебная палочка!.. Сколько раз уже это всё было в истории: попытки накормить людей семью хлебами, исцелить в мгновение ока немощных калек, дать им счастье задаром и сразу — но разве от этого стало лучше человечество?.. Нет, и причина проста: человек должен научиться сам преодолевать трудности. А лишая людей радости преодоления трудностей, вы обрекаете их на серое, однообразное существование, на погоню за всё более крупным успехом — и в конце концов это будет приносить не удовольствие, а общее безразличие, поскольку успех не достигнут сколь-нибудь значительным трудом!.. И потом, не такая уж это панацея от всех бед, ваш “регр”, наоборот, он несет в себе огромную опасность. Мне кажется, что, свыкнувшись с мыслью, что отныне любую ошибку можно исправить, человечество в целом и каждый человек в отдельности будет более легкомысленно совершать всякие поступки и проступки: чего опасаться, если всё можно будет переиграть? Водители начнут рискованно управлять транспортными средствами, пилоты — плохо водить космические корабли, альпинисты — пренебрегать страховкой, и так далее… А ведь еще в двадцатом веке Конрад Лоренц предупреждал: “Существо, перестающее задумываться, может утратить все сугубо человеческие свойства и способности”!.. Да и действительно ли ВСЁ можно будет исправить с помощью регра? Что, если когда-нибудь эта легкомысленность приведет к такой катастрофе, когда уже некому и нечем будет корректировать прошлое?

Шерм невозмутимо смотрит не на меня, а на бильярдный стол, словно решая, стоит ли играть дальше.

— И потом, что будет, если ваша чудесная “волшебная палочка” достанется какому-нибудь негодяю, маньяку, фашисту? — продолжаю я. — Вы уверены, что сейчас ваши сообщники правильно выбирают тех, кто достоин пользования “регром”, а кто — нет?.. И, кстати, не попахивает ли подобный отбор некоей селекцией, нет ли в этом нарушения прав человека?

— Что ж, — после паузы говорит человек по другую сторону стола. — Видимо, я ошибся в вас, дружище… Я полагал, что вы поймете меня, но этого, к сожалению, не произошло. Раз до вас не доходит, что если даже использование регров и имеет какие-то отрицательные стороны, то не более, чем многие из тех вещей, которыми издавна пользуется человек: атомная энергия, оружие, электрический ток и даже компьютеры — то о чем еще с вами говорить?!.. Раз вы не верите в то, что хорошего в человеке все-таки больше, чем плохого; раз вы не желаете избавить его от ежеминутного, унизительного страха бытия — то все мои дальнейшие аргументы бессмысленны…

— Вот еще что, — перебиваю его я. — Любопытно было бы узнать, почему вы решили обрушить всю свою риторику на меня, а, скажем, не на Коллегию Щита? И почему вы в свое время не обсудили эту проблему со всеми хардерами, а кинулись предлагать свой искейп направо и налево? Кто вам дал право в одиночку решать вопросы, имеющие значение для всей планеты?

Шерм косится на меня.

— Вы все-таки гораздо глупее, чем я ожидал, — вздыхает с притворной жалостью он. — Или просто притворяетесь таким… Между прочим, сами-то вы тоже действуете против нас по своей инициативе. Я тут наводил справки, и оказалось, что о вашей погоне за “реграми” никто в руководстве Щита и не ведает. Самодеятельностью изволите заниматься, дружище, самой настоящей самодеятельностью!..

— И что из этого? Я буду бороться до тех пор, пока не выведу ваших хозяев на чистую воду!

— Каких еще хозяев?

— Вы же сами сказали — “против нас”!.. Кстати, не могли бы вы пояснить, кого конкретно вы имели в виду?

— И не надейтесь, — сухо отрезает Шерм. — Вы зря думаете, что сможете выведать у меня на имена, адреса и прочие данные о моих друзьях. Максимум, что я могу вам рассказать — и то лишь для того, чтобы вы не обольщались, что из ваших воинственных потуг что-то выйдет — так это о Мече вообще…

— О Мече? — переспрашиваю я.

— Помните, я говорил вам при нашем знакомстве о том, что люди всё больше начинают бояться и ненавидеть нас, хардеров? И это вполне объяснимо, если учесть нашу страсть к конспирации и отчуждение от всего человечества. А отсюда логично вытекает и необходимость создания секретного органа, который противостоял бы Щиту и тем самым нейтрализовал бы его возможные попытки работать на себя. Это не вражда, дружище, это попытка наладить хоть какой-то контроль за хардерами со стороны людей… Но если раньше Меч был, образно выражаясь, недостаточно острым, чтобы суметь пробить Щит, то теперь, когда у него есть в арсенале “регры” и когда его агенты действуют среди вас, хардеров, складывается равновесие, которое очень важно для нашей цивилизации…

“Ваш Щит”! Вот предатель!.. Во мне вспыхивает ярость. Он больше не отождествляет себя с хардерами, а значит не коллега и не товарищ он мне отныне, а скрытый, тщательно замаскированный враг!..

— Ну, что же вы молчите, дружище Лигум? — осведомляется Шерм. — Или вам сказать нечего?

Сказать мне действительно нечего — во всяком случае, ему. Время умных разговоров прошло.

Интроскоп я действительно на этот раз не захватил с собой, зато мой верный “зевс” всегда со мной. И отработанным движением я молча выхватываю разрядник из кобуры и целюсь в человека по другую сторону бильярдного стола.

— Что это с вами, дружище? — удивленно говорит он. — Мне кажется, вы совсем отупели. Наверное, это бильярд на вас так скверно влияет… Вы совсем забыли, что вам в меня стрелять бессмысленно. Вам теперь беречь меня надо. Ведь вас наверняка интересую не я, а мои коллеги по Мечу, не так ли? А поскольку я лишен искейпа, то, выстрелив, вы безвозвратно отправите меня на тот свет, вот и всё…

— Пускай! — хрипло говорю я. — Обойдусь и без вашей помощи!.. Рано или поздно, я все равно доберусь до вашего логова! Да и должны же вы понести кару за свое предательство!..

Шерм закусывает губу.

— Так, — говорит он. — Этого и следовало ожидать. Только вы напрасно дергаетесь, Даниэль. Я вовсе не намерен ни прыгать головой в окно, чтобы убежать, ни вступать с вами в перестрелку. Тем более, что у меня и оружия-то с собой нет…

Я так поражен, что до меня не сразу доходит смысл слов моего противника.

Он назвал меня по моему секретному имени! Он знает, что меня зовут Даниэль! Но откуда?..

Ствол излучателя в моей руке сам собой опускается вниз, когда до меня доходит, что всего два человека в мире знали имя, присвоенное мне при “рождении”. Один из них был моим Наставником в Академии, а второй…

— Да-да, — печально говорит, словно читая мои мысли, Шерм. — Ты правильно мыслишь, мой мальчик, когда-то я был твоим супервизором.

Я стискиваю зубы. Супервизор для хардера — это второй отец, если первым считать Наставника… Что ж, это тот самый удар ниже пояса, который запрещен в обычных единоборствах. Но ведь мы боремся не по правилам, мы не должны так бороться, потому что иначе все наши усилия могут быть сведены к нулю какой-нибудь глупой эмоцией!..

И тут я вижу, что в руках моего собеседника появляется уже знакомая мне квадратная коробочка.

Так вот почему он с такой откровенностью беседовал со мной! Вот почему он не боялся ни смерти, ни разоблачения!..

Он знал, что может в любой момент воспользоваться “регром” который лежит у него в кармане, и перенестись всего лишь на полчаса назад, когда мы еще мирно играли в бильярд. И тогда не будет не произнесено ни слова о Щите, Мече и “реграх”, и я так и не узнаю, кем же на самом деле является человек, с которым я искренне хотел бы подружиться… А если даже я когда-нибудь вздумаю интроскопировать своего партнера, то он и его новые друзья к тому времени обязательно что-нибудь придумают, чтобы избежать разоблачения.

Все эти мысли молниями сверкают в моей голове, и я снова вскидываю “зевс” на уровень груди Шерма. Теперь я всерьез намерен убить его. Потому что только таким способом можно помешать ему нажать сенсор “регра”…

Но я не успеваю выстрелить. Бильярдный стол, который разделяет нас, внезапно взлетает в воздух, выбивая из моих рук разрядник и сбивая меня своей дубовой тяжестью с ног. Хорошо, что меня в свое время научили не терять ни сотой доли секунды, чтобы оказаться на ногах после падения, и едва коснувшись пола, я тут же отталкиваюсь от него и пружинисто прыгаю к Шерму.

Он пытается отразить мое нападение ногой и кулаком, но в обоих случаях промахивается, и тогда ему приходится пустить в ход вторую руку. Я с удовлетворением отмечаю, что коробочка “регра” падает на пол и отлетает куда-то в угол. Значит, моя задача будет заключаться в том, чтобы не дать своему бывшему супервизору добраться до этого угла.

А это не так-то легко, если учесть уровень рукопашного мастерства Шерма. Он бьет меня и так, и этак — как хочет… Его конечности словно материализуются сами собой из воздуха неожиданно для меня, так что о своих наступательных порывах можно на время забыть. Спасти меня сможет лишь случайная ошибка моего противника, если он увлечется настолько, что откроется для моего контрудара. И требуется во что бы то ни стало не потерять сознания. Если я отключусь, то это будет равносильно смерти.

Краем уха я слышу, что в дверь бильярной кто-то ломится. Видимо, мой партнер предусмотрительно запер дверь, прежде чем приступить к задушевному разговору со мной с глазу на глаз. Однако открыть дверь и впустить кого-нибудь себе на подмогу я не имею возможности, потому что тогда я открою дорогу Шерму в угол к “регру”. Остается надеяться, что дверь слетит с петель раньше, чем я превращусь в бесчувственную чурку…

И тут, наконец, мой оппонент совершает долгожданную оплошность. Завершая очередной удар по моему, превратившемуся в одну сплошную кровоточащую рану, корпусу, он всего на какую-то долю секунды задерживает свою руку в воздухе дольше, чем следовало бы, и я спешу воспользоваться этим ляпом. Поймав кисть Шерма, я прокручиваю ее так, чтобы одновременно бросить противника, и он с силой впечатывается в ковер на полу лопатками. Мне остается лишь раздавить ему ребра ударом стопы — и бой прекратится, как это принято называть в спортивных единоборствах, “по техническим причинам”…

Но тут дверь бильярдной, наконец, распахивается, и, обернувшись, я даже не успеваю разглядеть, кто же так рвался нарушить наше уединение.

Перед моими глазами что-то вспыхивает ослепительно-белым пламенем, и я теряю сознание…

Я прихожу в себя, когда всё уже кончено. В комнате много людей, и они почему-то толпятся в углу, где лежит нечто бесформенное. Кто-то, нагнувшись надо мной, льет мне на голову что-то холодное. Оттолкнув его руку, я с трудом встаю и, шатаясь, иду сквозь скопление людей. Они почему-то расступаются передо мной так, словно я действительно болен венерианской чумой…

Груда, лежащая на полу, является ничем иным, как останками человека. Видимо, по нему выстрелили в упор из мощного разрядника. Опознать его трудно, но еще можно. По деталям обугленной одежды и некоторым характерным приметам я вижу, что это Шерм.

Кто-то из хардеров держит в руке мой “зевс”, и взгляды всех присутствующих обращаются ко мне.

— Зачем вы убили его? — слышится чей-то недоуменный голос в тишине. — Как у вас могла подняться рука на хардера Шерма?

Самое страшное, что мне нечего ответить им в свое оправдание.

Тот, кто вломился в бильярдную, знал, как надо действовать, чтобы наш с Шермом поединок выглядел как дружеская потасовка, приведшая к печальным последствиям. Даже если я с пеной у рта буду рассказывать, что на самом деле здесь произошло, то меня в лучшем случае примут за повредившегося умом от напряженной розыскной деятельности субъекта, а в худшем — за злодея, пытающегося с помощью наглой и бессовестной лжи уйти от наказания за совершенное преступление.

Меня мутит, и тупое безразличие внезапно овладевает мной.

Только теперь до меня доходит вся безысходность того положения, в которое меня поставили мои противники.

Если и раньше я действовал в одиночку, то отныне мне вообще не на кого надеяться. Даже на самого Щитоносца. Раз агентам Меча удалось проникнуть в Щит, то, возможно, тот тип, который оглушил меня и убил Шерма, сейчас находится в этой комнате…

Значит, мне нужно либо сдаться, либо стать дон кихотом, сражающимся с невидимыми всему миру драконами, только, в отличие от сервантесовского героя, даже глупого, но верного санчо пансы мне будет не дано иметь.

Герой должен быть один.

Интересно, какой идиот изрек эту глупость?

Глава 14. Охота на “регров” (полгода спустя)

Сообщение от Стелса приходит тогда, когда я уже перестаю надеяться на успех. Впрочем, это и не сообщение даже, а условный сигнал в виде едва заметного крестика, нацарапанного на одном из столбов в одном из сотен виртуальных городов, в которых можно оказаться, войдя в Сеть. Старая, как весь шпионаж, система конспирации, получившая ныне новые возможности.

В самом деле, теперь не надо рисковать привести за собой на встречу с агентом “хвоста” и можно не бояться, что твой секретный разговор с ним подслушают. Ты просто берешь свой комп-нот, входишь в Сеть под надежной защитой нескольких паролей и делаешь там, что твоей душе угодно. Можешь встретиться со связным в вирт-реальности и сколько угодно беседовать о делах. Можешь, как и в жизни, устраивать тайники и оставлять сообщения для тех, с кем работаешь.

Стелс — мой тайный агент-осведомитель в Мече. Он имеет доступ к информации о перевозках партий регров. Чтобы пользоваться его услугами, мне пришлось затратить больше усилий, чем, наверное, потребуется, чтобы внушить папе римскому убеждение в пользе порнографии. В отношении Стелса речь шла тоже об убеждении: того, кто владеет “регром”, бессмысленно подкупать или запугивать. Его лишь можно переубедить… Но, в отличие от покойного Шерма, парень оказался более восприимчивым к моим аргументам против “скульпторов судеб”. Во всяком случае, до встречи со мной этот молодой человек горячо верил в то, что распространение регров несет миру только благо. Об отрицательных сторонах этого благого начинания он и не задумывался. Пришлось доказывать ему, что в условиях, когда “ электронный корректор прошлого” станет всеобщим достоянием, возникнет чудовищный хаос, потому что каждый примется изменять свою жизненную линию, не ведая, как будут исправлять свое прошлое другие, а в итоге подобная коррекция потеряет всякий смысл, и мир вновь окажется непредсказуемым — как и до изобретения регрессоров… К счастью, Стелс еще не утратил остатки здравого смысла и согласился работать на меня. Кстати, кличку свою он выбрал себе сам…

Мы провернули с ним уже несколько дел, и всякий раз я ожидал какого-нибудь подвоха. Парень мог провалиться или выдать меня своим хозяевам, если в его сознании вдруг за ночь произойдет переворот. Нас могли застукать люди из службы безопасности Меча — я всё больше убеждался, что против хардеров действует хорошо организованная и глубоко законспирированная структура, со своими службой безопасности, судом, полицией и исполнителями приговоров…

Однако, пока нам везло.

Что, конечно же, не может длиться вечно.

Рано или поздно, они все равно нас застукают, когда заинтересуются одновременным выходом из строя множества “регров”. После этого им останется лишь устроить тщательную фильтрацию информационных каналов, отсеять шелуху и выйти на Стелса. Прозрачный <Stealth (англ.) — прозрачный, невидимый> — это всего лишь кличка, а не действительное свойство парня, и ему не удастся долго оставаться незамеченным для охотников.

Бедняга, мне его заранее жаль.

Но иного выхода я не вижу, потому что проклятые “волшебные коробочки” с кнопками грозят вскоре заполонить весь мир. И лучший способ борьбы с ними, на мой взгляд, заключается в том, чтобы подорвать веру людей в чудеса…

С точки зрения эффективности моя подрывная деятельность, наверное, бессмысленна. Потому что я не в состоянии сжечь, взорвать, пустить под откос или обрушить с огромной высоты на Землю все поезда, грузовики, самолеты, космические “челноки” и прочие средства доставки “регров” потребителям. Наверное, самым верным способом борьбы было бы уничтожение тех центров, где эти чудо-приборы создают. Зло надо давить в самом зародыше, как яйца змей. Но, во-первых, я не знаю, где находятся эти центры, а во-вторых, очень сомневаюсь, что мне удастся приблизиться к ним хотя бы на несколько километров. Слишком бережно их охраняют люди Меча, чтобы позволить какому-то “полоумному” хардеру причинить им ущерб…

И в то же время опустить руки и оставить всё, как есть, я не хочу.

Да, создание приборов, позволяющих человеку корректировать свою жизнь, может быть, и позволит человечеству стать совсем другой цивилизацией. Но меня мучает вопрос: а есть ли необходимость в таких революционных изменениях? Шерм был прав, утверждая, что глобальная задача Щита заключается в том, чтобы обеспечивать прогресс человечества. Беда в том, что мы с ним по-разному понимаем, что такое прогресс… И если он отдал свою жизнь за то, чтобы люди были счастливы любой ценой — даже если это грозит катастрофой — то я на это пойти не могу. Я отчетливо вижу, что, по крайней мере, сейчас человечество еще не готово стать сообществом добрых, честных и счастливых личностей и что любые попытки достигнуть эту цель спринтерским спуртом к добру не приведут.

Как восстание декабристов, как Парижская коммуна, как создание атомной бомбы в эпоху вражды двух общественно-политических систем, так и предоставление “регров” человечеству, в котором пока еще слишком сильны недостатки и пороки, в котором добра и зла примерно поровну, явно преждевременно. Но оно все-таки вот-вот произойдет в массовом порядке. Так стоит ли его сдерживать? Нет ли в этой преждевременности некоей исторической целесообразности — ведь “на ошибках учатся”? Не бессмысленно ли вообще вставать на пути у закономерностей и целесообразностей?

И когда я думаю об этом, то представляю себе человечество в образе слепца, который бредет по бездорожью, то и дело спотыкаясь и падая лицом в грязь, но потом опять вставая, чтобы продолжить свой бесконечный путь. И хотя бессмысленно помогать избежать падений слепому страннику, потому что, рано или поздно, ему все равно когда-нибудь придется идти одному, но так хочется наделить его зрением!..

* * *

Серебряная лента шоссе на экране ретровизора пуста и уныла. Время от времени через дорожное покрытие ветер переметает песок и колючие шары перекати-поля. Солнце печет так, что кажется — еще немного, и металлопласт потечет раскаленной рекой в кювет.

Я сижу, плотно задраив все люки и наслаждаясь прохладой, которую гонит к моему лицу бортовой кондиционер. Внимание мое приковано к экрану радара, по которому от края к центру ползет зеленоватая искорка.

Это тот самый грузовик, о котором мне сообщил Стелс. Еще минут десять — и он будет здесь.

Я запускаю турбину и потихоньку трогаю турбокар с места. Со скоростью сорок пять миль в час я ползу по крайнему ряду шоссе так, чтобы всем встречным и попутным водителям было ясно, что я задремал, окончательно ошалев от жары и передав управление автопилоту.

Сзади возникает точка, стремительно увеличивающаяся в размерах и быстро превращающаяся в пятно скоростного турбогруза, несущегося так, будто он опаздывает куда-то. Впрочем, понятно, куда — на какой-нибудь секретный склад, откуда впоследствии будут небольшими партиями забирать “регры” подпольные дистрибьюторы. У меня уже не раз возникал соблазн проследить маршрут таких грузовиков от начала до конца, но я вовремя одергивал себя. С Мечом надо быть крайне осторожным. Иначе вспугнешь своих противников, и они изменят все каналы сбыта приборов, а тогда придется начинать всё сначала…

По этой же причине я постоянно меняю свою тактику, позволяющую мне оказаться в кузове грузовиков. Сначала я активно использовал посты дорожной полиции, где по моей просьбе жандармы останавливали машину с “реграми” якобы для проверки документов и отвлекали внимание водителя и экспедиторов, пока я проникал в кузов. Потом мне пришлось пару раз инсценировать дорожную аварию, в результате которой на дороге образуется безнадежный затор, но это было уже опасно, потому что могло вызвать подозрения у экипажа грузовика…

И вот теперь мне ничего не остается, кроме как подбираться к грузовику во время движения.

Массивная громада турбогруза постепенно нарастает сзади и проносится мимо меня с бешеным ревом, и, по-моему, от его рифленых восемнадцати колес явственно тянет дымом и гарью. За бронестеклом кабины мелькают тремя смазанными белыми пятнами лица водителя и экспедиторов, по совместительству исполняющих обязанности охранников груза — во всяком случае, подмышки у них всегда топорщатся подозрительными складками. Во всю длину бронированного кузова тянется крупная надпись: “ИГРУШКИ. ОСТОРОЖНО, ХРУПКИЙ ТОВАР”. Тот, кто придумывал кодовое наименование для “регров”, явно был докой по части всяких двусмысленных намеков, но для непосвященных тут ничего криминального не видно. Ну, игрушки, ну и что? Хотя на самом деле это какие-то дурацкие коробки с кнопками и непонятно, как в них играть, — кому какое дело? Раз такой товар пользуется у людей спросом, значит, не перевелись еще чудаки на свете!..

Я разгоняюсь и некоторое время держусь в кильватере турбогруза, рассматривая задний люк, запертый на электронный замок. Кого-нибудь это обстоятельство могло бы смутить, но перед моим комп-кардом не устоит ни одна электроника. Тут, правда, весь фокус заключается в том, что необходимо не только открыть, но и потом вновь аккуратно закрыть дверцу грузовика. Ни у людей в кабине турбогруза, ни у приемщиков на складе не должно возникнуть подозрений, что во время пути кто-то побывал в кузове. В этом и заключается суть моей нехитрой тактики.

Времени у меня, однако, не так-то много. Через четверть часа шоссе упрется в крупную агломерацию городского типа под названием Клинтбург, а там нечего и думать провернуть операцию ввиду множества посторонних глаз. Именно поэтому я и выбрал относительно пустынный и ровный участок шоссе.

Пока что обстановка вокруг — вполне благоприятная, и, в последний раз обшарив шоссе в обоих направлениях лучом бортового радара, я подгоняю свою машину почти вплотную к грузовику, включаю автопилот, работающий по заранее заданной программе, и выбираюсь через верхний люк на капот. Сильный толчок — и я, перелетев по воздуху, как акробат, цепляюсь с помощью специальных присосок за кузов грузовика. А мой турбокар сразу снижает скорость, начинает отставать и вскоре едва виднеется на горизонте.

Я одет в удобный комбинезон, снабженный таким количеством карманов, что в них помещается целый арсенал всевозможных приспособлений и инструментов. Обычно всё это мне не пригождалось раньше, но жизнь богата на сюрпризы, так что никогда не знаешь, что она тебе преподнесет в следующий раз.

Я достаю комп-кард, который болтается под комбинезоном на моей груди на длинной цепочке на манер талисмана, и уже собираюсь привычным движением вскрыть замок, как вдруг изнутри до меня доносится чей-то чахоточный кашель.

Я замираю, прильнув к кузову грузовика, как паук, затаившийся в засаде. До меня постепенно доходит, как же мне на этот раз не повезло. Или, наоборот, повезло — это смотря с какой стороны взглянуть на ситуацию.

Значит, мои предыдущие операции оказались успешными, и несколько партий “товара” превратились в пустышки. Представляю, как засуетилась служба безопасности моих противников, пытаясь установить, где именно приборы выводятся из строя: в цехе: во время перевозки или на складе. В конце концов, они, наверное, решили подстраховаться и посадили в кузов турбогруза дополнительных охранников. Сколько — можно только гадать, но теперь это уже не имеет особого значения.

Даже если внутри сидит один-единственный невооруженный заморыш, моя миссия все равно обречена на провал. Разумеется, в глобальном смысле. Просто это будет последний грузовик, который я сумею обезвредить. А потом придется искать новые подходы, и неизвестно, сколько времени это может продлиться, и неизвестно, выйдет ли вообще что-либо из этого. Ведь до сих пор успех моих действий был обеспечен тем, что я действовал втайне от своих противников. Но стоит им узнать, что кто-то покушается на грузовики с “реграми” — и можно быть уверенным, что они примут особые меры безопасности.

Я машинально смотрю на часы. В моем распоряжении — всего двадцать минут.

Неужели нельзя ничего сделать, кроме того что вызвать свой турбокар и вернуться в его кабину несолоно хлебавши? Неужели я просто так отпущу этот начиненный дармовым счастьем грузовик?!..

Подожди, Даниэль, не дергайся.

Если в кузове сидят люди, то они должны чем-то дышать, а ведь бронированный фургон абсолютно герметичен. Значит, где-то снаружи должна быть вентиляционная система, подающая в кузов свежий воздух. А у тебя по чистой случайности имеется в одном из многочисленных карманов баллончик усыпляющей аэрозоли.

Разве не может ребят в кузове укачать от духоты и монотонной тряски? Тем более, что делать им в темноте все равно нечего, если только они не развлекаются с помощью видео-очков или комп-нота в нарушение инструкции…

Шансов на успех маловато, но я все-таки решаю рискнуть.

Проведя быструю разведку боковых панелей кузова, я убеждаюсь, что в них нет ни отверстий, ни щелей. Значит, скорее всего, вентиляция расположена в промежутке между кузовом и кабиной. Уютное местечко, ничего не скажешь. К тому же добраться к нему будет нелегко — не лезть же на крышу фургона, на всеобщее обозрение!..

Но и эту проблему я, похоже, смогу решить. С помощью все тех же присосок я залезаю под кузов и пробираюсь к кабине по днищу фургона вниз головой, как муха по потолку, с особой осторожностью минуя мосты и бешено крутящиеся колеса. Раскаленный металлопласт проносится совсем рядом с моей макушкой, и, если где-нибудь на шоссе будет лежать достаточно крупный камень, или попадется выбоина в дорожном полотне, или одна из присосок не сработает, и рука моя сорвется с днища кузова — то моему искейпу предстоит трудная работка, чтобы уберечь меня от очень красочной, как в голобоевике, гибели…

К моему искреннему удивлению, перемещение под кузовом обходится без лишних приключений, и вскоре, извиваясь, как уж, я протискиваюсь в зазор между кабиной и фургоном. Нашлепка вентиляционной системы находится почти у самой крыши кузова, и мне приходится рискованно карабкаться к ней под носом у троицы, восседающей в кабине. Достаточно кому-то из них обернуться или хотя бы бросить взгляд в зеркальце заднего вида — и я, распростертый на передней стенке кузова, буду виден им, как на ладони.

Однако, похоже, что сегодня фортуна на моей стороне. Я старательно опоражниваю баллончик в воздухозаборник и спешу в обратный путь. Если когда-нибудь меня разжалуют из хардеров в обычного человека, то надо будет устроиться мойщиком стен и стекол на небоскребах. Во всяком случае, сегодня у меня есть отличная возможность набраться опыта лазаний вверх тормашками …

Для меня так и останется вечной загадкой, что за нужда побудила водителя резко затормозить в тот момент, когда я выбирался из-под днища кузова. Может быть, на дорогу выскочил одуревший от зноя заяц, может быть, какой-нибудь лихач решил, что успеет проскочить на перекрестке перед турбогрузом, а может, в этой пустынной местности водятся дряхлые старушки, которые так любят переходить дорогу перед самым носом у машин…

Признаться, в тот момент мне не до этого. Потому что, в соответствии с законами механики, меня отрывает от кузова и швыряет со всей силой инерции прямо под заднее левое колесо грузовика.

Если однажды какой-нибудь мазохист с суицидными наклонностями вздумает посоветоваться со мной, какая из смертей способна доставить ему больше извращенного наслаждения, то я, не задумываясь, порекомендую ему броситься под колеса тяжелого сухопутного монстра. Типа строительного панелевоза или тягача-буксировщика космических ракет… На худой конец сойдет и такой грузовик, под который угодил я. Ощущения все равно неописуемые. Только для мазохиста, возможно, такая смерть покажется слишком быстрой. Всего какая-то доля секунды, полная жуткой боли в превращенной в плоскую лепешку груди и в хрустящем от чудовищного давления черепе, а потом перед глазами у тебя взрывается термоядерная бомба, и…

И срабатывает искейп, выдергивая меня, подобно резиновой нитке, к которой прикреплен шарик моего сознания, из того бездонного мрака, в который я проваливался.

Я вновь оказываюсь в исходном положении, но на этот раз, крепко вцепившись в стойки кузова, пережидаю торможение и, раскинув руки и ноги, как приговоренный к четвертованию, закрепляюсь с помощью присосок возле заветного заднего люка. Замок послушно поддается моей отмычке, и я уже готовлюсь скользнуть в открывшуюся щель, как вдруг, случайно оглянувшись назад, замираю и обливаюсь холодным потом.

На обгон грузовика идет невесть откуда взявшийся открытый турбокар, в котором на водительском месте восседает девица с распущенными космами, которые безжалостно треплет поток встречного воздуха. Ее лицо с недоуменным выражением обращено в мою сторону, и, объективно говоря, мне это чувство вполне понятно: на ее месте я бы тоже принял мужика, пытающегося на полном ходу забраться в фургон грузовика, за дорожного грабителя…

И тут меня осеняет. Я красноречиво прикладываю указательный палец к губам, обращаясь к красотке в попутном турбокаре, а затем извлекаю из недр своего комбинезона Знак хардера и показываю его ей, рискуя снова сверзиться под колеса.

Что-то неуловимо меняется в выражении лица девушки, она прибавляет скорость, и ее турбокар исчезает из моего поля зрения, обгоняя грузовик. Полагая, что на этом инцидент исчерпан, я наконец забираюсь в кузов и вижу там, в тусклом свете бортового освещения, два штабеля силикагелевых коробок, в которые обычно упаковываются “регры”, а в проходе между ними — двух мужчин в состоянии, аналогичном младенческому сну. Пары усыпляющей аэрозоли все еще витают в этой железной коробке, но я надеваю на себя предусмотрительно захваченный, в комплекте с баллончиком, специальный респиратор.

Внезапно грузовик опять резко тормозит, но на этот раз с явным намерением остановиться. До первых дорожных постов на подступах к Клинтбургу еще ехать и ехать, если только мои часы не вышли из строя за время путешествия под кузовом, а посему остановка означает, что случилось нечто экстраординарное.

Неужели в кабине сработала какая-нибудь паршивая штуковина, сигнализирующая о том, что в кузов проник посторонний? Или та девица в турбокаре все-таки предупредила “на пальцах” водителя грузовика, что с его фургоном что-то происходит? Лично я склонен остановиться на втором предположении.

До меня доходит, что я допустил ошибку, показав той красотке Знак.

Шерм был прав: люди всё больше ненавидят нас, хардеров.

Однако, долго размышлять на эту тему мне не дают звуки, которые доносятся снаружи. Явственно слышно, как открываются дверцы кабины и как стучат каблуки по металлопластовому покрытию. Судя по всему, водитель и один из “экспедиторов” направляются к заднему люку фургона.

Это провал. Да, конечно, им не убить меня и даже не задержать — скорее всего, я без труда расправлюсь с этой парочкой. Но вытравить из их памяти воспоминание об этом ЧП я не сумею. Гипноизлучателя у меня с собой нет, а если бы даже он и был, то все равно любая серьезная проверка со сканированием подсознания выявит правду…

Скорее, инстинктивно, чем сознательно, я протягиваю руку к дверце, через которую только что проник внутрь кузова, и тяну ее на себя. С легким шипением срабатывает гидравлика, дверца захлопывается, и еле слышно срабатывает электромагнитный замок.

Теперь я заперт в фургоне в одной компании с “реграми” и безмятежно дрыхнущими охранниками. Однако, если этим типам вздумается открыть кузов и заглянуть внутрь, то я пропал. Укрыться за штабелями с коробками можно только в том случае, если расшвырять их беспорядочной грудой, но это, во-первых, займет много времени, а во-вторых, станет источникомподозрительного для проверяющих шума.

Ничего не остается делать, кроме как ждать, бессмысленно сжимая в руке рукоятку “зевса” и уповая на то, что ты в рубашке появился на свет из натальной пробирки.

Шаги достигают задней стенки кузова и останавливаются возле люка. Слышно глухое бурчание голосов — видно, водитель и экспедитор обсуждают вероятность того, что какой-нибудь безумец мог на полном ходу забраться в фургон, где сидят в засаде два дюжих охранника.

Неизвестно, то ли у людей из кабины отсутствуют полномочия на вскрытие фургона и, соответственно, ключи от люка, то ли им просто не хочется делать лишних телодвижений, чтобы не терять в жару драгоценную жидкость из своего организма, но кто-то из них просто-напросто стучит в дверцу каким-то замысловатым стуком и вопит:

— Эй, в трюме, как вы там себя ощущаете?

Когда тебя спрашивают, надо отвечать. Это элементарный закон этики, и я усвоил его с малых лет. То, что спрашивают не совсем меня, не имеет в данном случае значения, потому что если я буду столь скрупулезным, то люди, стоящие за стенкой фургона, заподозрят неладное.

— Нормально, — буркаю я, стараясь говорить в нос, чтобы затруднить опознавание голоса.

— Вы там еще не одурели от жары?

— Да нет, — отвергаю я предположение своего собеседника.

Однако, проверка на этом не заканчивается. Видимо, кому-то из самозваных инспекторов приходит в голову задать какой-нибудь каверзный вопрос.

После короткой заминки я слышу:

— Что ж, тогда — вопрос на засыпку… Как меня зовут, а?

Ватный ужас мгновенно сковывает мой речевой аппарат.

Всё, это уж точно — провал!..

Как жаль, что я не телепат или хотя бы не вижу сквозь стены. Говорят, что иногда по внешнему облику человека можно угадать его имя. А поскольку всех этих возможностей я лишен напрочь, то мне остается только выдать себя молчанием и приготовиться к решительным действиям.

Причем и подумать-то над коварным вопросом нет времени. Даже если я и угадаю имя спрашивающего, то после длительной умственной работы, а каждая лишняя секунда усиливает подозрения людей, находящихся вне фургона.

Что же делать? Попробовать ляпнуть что-нибудь наобум? Отшутиться? Послать собеседника в то место, куда он никак влезть не сможет? Или не теряя время даром, нажать на спуск разрядника, чтобы сжечь заднюю стенку фургона вместе с теми, кто прячется за ней?..

Наверное, еще бы немного — и я действительно открыл бы пальбу.

Если бы не вспомнил о своих Советниках. Давненько я не пользовался их услугами — немудрено было забыть об их существовании. Вот только не станет ли броня кузова экраном для связи?

— Мне это напоминает один анекдот, — тем временем откликаюсь я своему невидимому собеседнику, чтобы потянуть время. А сам в еле заметных паузах между словами шепчу: “Ангар, Ангар” — код вызова Диспетчера. — Правда, с бородой… Про то, как пьяный мужик… явился домой.. — “Диспетчер вас слушает, хардер Лигум”. Ну, слава Богу!!!.. — Слышал, нет?..

— Ты это, Глоб… давай короче! — нетерпеливо восклицает проверяющий.

Значит, меня он принимает за некоего Глоба. Что ж, спасибо и на этом.

— Ну, это… приходит он на рогах… а ключ потерял… и комп-карда нет… тоже потерял… — Пользуясь интервалами между этими обрывками фраз, мне наконец удается вызвать Советника по Персоналиям и сформулировать свой запрос. Теперь нужно будет ждать и тянуть время, пока система идентификации задействует один из многочисленных спутников слежения — если он, конечно, в этот момент болтается где-нибудь над нашими головами — а тот передаст номер фургона в компьютерную сеть, и там, в базе данных, будет найдена карточка владельца этого грузовика — если, конечно, шайка-лейка не орудует по фальшивым документам… — Короче, барабанит он вовсю в дверь своей квартиры, жена подходит и спрашивает: “Кто там?”… А в ответ — молчание. Только она отошла — опять кто-то стучит. Она снова: “Кто там?” — и снова никто ей не отвечает…

— Да слышал я этот анекдот! — вдруг перебивает меня голос за дверцей фургона. — Ты, Глоб, нам мозги не компостируй, или отвечай на мой вопрос — или… Или ты свихнулся там?

“Водителя фургона зовут Барнольд Акит”, сообщает голосок в микропередатчике в моем ухе. “Груз также сопровождают…”

— Если кто-то из нас и свихнулся, так это ты, Барни, — громко говорю я. — Лучше бы тормознул у какого-нибудь заведения, да холодненьким пивком угостил бы нас с напарником!..

Один из проверяющих облегченно отдувается, а другой под влиянием той же эмоции сплевывает себе под ноги.

Потом водитель с напускной строгостью говорит:

— Морда треснет!.. Лучше следите за сохранностью груза, черти, а то, если что, с нас потом три шкуры спустят!.. Поехали, Арт!

На этом общение через стенку заканчивается, и шаги удаляются к кабине.

Я перевожу дух и обессиленно опираюсь плечом о штабель коробок. По моему лицу течет, и под мышками течет, и по спине льются целые ручьи пота… Голова моя кружится от паров усыпляющего газа, которые мне частично пришлось вдыхать во время высказываний с приподнятым респиратором.

Турбина набирает обороты, и грузовик устремляется дальше по шоссе.

Один из охранников по-детски шевелит губами во сне и ворочается. Медлить нельзя, Глоб и его напарник вот-вот очнутся.

Я достаю из набедренного кармана прибор, напоминающий обыкновенный фонарик в круглом корпусе. Только предназначен он не для освещения, а для того, чтобы бесконтактным способом выводить из строя электронную аппаратуру. Достаточно провести его невидимым “лучом” по штабелю коробок с “реграми” — и их начинка превратится в бесполезное скопление микросхем и прочих деталей. Может быть, в “регре” есть еще какие-нибудь блоки, что-то вроде биосенсорных чипов, этого я не знаю, но хотя бы один транзистор или конденсатор там тоже присутствует, а его сбой автоматически приводит к выходу из строя всего чудо-приборчика.

Совсем как в случае с пассажирским лайнером “Этернель”, только там повреждение тонкой трубочки привело в итоге к взрыву и гибели людей, а выход из строя “регра”, к счастью, не вызовет столь трагических последствий…

“Разве?”, ударяет вдруг меня неожиданная мысль. Ты так уверен, Даниэль, что твоя самодеятельность не вредит людям?

Но ведь ты лишаешь их чего-то, что, может быть, ценнее всего на свете — надежды. Надежды на чудо. На то, что всё можно начать заново. На то, что можно исправить ошибки, не допустить преступлений, спастись самому и спасти своих родных и близких…

В моей голове, как на мысленном экране, стремительно проносятся эпизоды из жизни других людей, о которых я слышал или читал когда-то и которые врезались в мою память. Они могут служить наглядным примером тех заветных надежд, которых я собираюсь лишить человечество…

… Попавший в автокатастрофу человек раскаивался перед смертью, зафиксированной камерой вовремя подоспевшего репортера, в том, что он шесть лет назад бросил свою жену с годовалым ребенком и все эти годы не вспоминал о них. И теперь у таких, как он, не будет шанса отменить свой давний подлый поступок…

… Женщина, принимая участие в телевизионном ток-шоу, кляла себя за то, что согласилась когда-то связать свою судьбу с киноактером-алкоголиком. Она долго боролась за то, чтобы избавить мужа от порока, а тот, излечившись от пристрастия к спиртному, бросил ее и связался со смазливой топ-моделью. И теперь бывшая верная жена уже не сможет вернуть себе пятнадцать лет жизни, выброшенных ею на ветер за время несчастливой супружеской жизни…

И отныне матерям, родившим страшных мутантов или детей с неизлечимыми аномалиями, не суждено будет своевременно прибегнуть к аборту, дабы не допустить появления на свет уродцев…

И отныне врачу, у которого на операционном столе умрет пациент из-за нелепой ошибки или небрежности, суждено отбывать срок заключения, к которому приговорил его суд, и у него не будет возможности спасти того больного от смерти, а себя — от тюрьмы…

А молодая мамаша, у которой неизвестные похитили коляску с грудным младенцем, так и не сумев оправиться от горя, покончит жизнь самоубийством, потому что ей нельзя будет вернуться в тот роковой день, когда она решила заглянуть в магазин на несколько минут, оставив у входа коляску с малышом без присмотра…

А что касается трагических последствий, то подумай, Даниэль, о тех несчастных, которые отчаялись найти смысл в своем существовании или потерпели крах в борьбе с жизненными неурядицами. Ты нажмешь кнопку на своем “убийце приборов”, а по миру прокатится волна добровольных смертей, и кто-то выстрелит себе в висок, накинет петлю на шею, проглотит горсть таблеток или шагнет в окно с большой высоты. Если же у бедняги совсем откажет разум, то он может выкинуть и что-нибудь покруче — например, взорвать себя вакуумной миной, но не в уединенном уголке, а в центре города, чтобы забрать с собой на тот свет десятки других людей. Или направить на всей скорости взятый напрокат аэр в жилой высотный дом…

И в гибели всех этих разуверившихся, не сумевших приспособиться к жизни или опустившихся людей, в конечном итоге, будешь виновен ты, Даниэль. Ведь, по большому счету, отныне вовсе не “регр” следует называть “скульптором судеб”, а тебя, взвалившего на свои плечи этот груз…

Почему же тебе так хочется отобрать у людей последний шанс на счастье и благополучие? Не потому ли, что ты подсознательно завидуешь им, так как сам раз и навсегда лишен возможности жить так, как они?..

Задумайся, а стоит ли такой цены естественное и самостоятельное развитие человечества?

Да, применение “регров” приведет к тому, что всё кардинальным образом переменится в мире, и цивилизация станет совсем иной, и сами люди будут другими, но почему ты этого так боишься, Даниэль? Ведь “другие” не обязательно значит “хуже” или “лучше”. Просто другие, вот и всё…

Я встряхиваю головой, чтобы сбросить с себя липкие, коварные мысли, которые опутывают меня незримой паутиной и лишают меня решимости. Наваждение какое-то!.. Может быть, здесь, в кузове, вмонтирован гипноиндуктор, который срабатывает автоматически при чьей-либо попытке покуситься на драгоценный груз? Ведь раньше, нейтрализуя “регры”, ты ничего подобного не ощущал. Так в чем же сейчас дело?

И тогда со дна моей души всплывает, как освободившийся от груза на ногах труп утопленника, ответ. Оказывается, подсознательно я постоянно отдавал себе отчет в том, что вовсе не хочу быть безжалостным, уверенным в своей правоте уничтожителем преждевременных изобретений, меашющих естественному прогрессу. И не против создателей “регров” я боролся до сих пор, и не с Шермом сражался один на один, а против себя самого…

А это такая борьба, в которой нет и не может быть ни победителя, ни проигравшего.

И, осознавая эту горькую истину, я поднимаю излучатель, чтобы навести его на коробки с “реграми”. Однако рука моя сама собой опускается на полпути.

Скрипя зубами, я во что бы то ни стало стремлюсь превозмочь свою слабость. Но почему-то сил у меня остается всё меньше и меньше…

Часть вторая. Эдукатор

“Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как ОНИ его понимают!”

(Аркадий и Борис Стругацкие. Волны гасят ветер)

Глава 1

— А знаете, почему у вас ничего со мной не получается и не получится? — осведомился Кин Изгаршев.

И сам же ответил на свой вопрос:

— Потому что, если говорить объективно, а не философски, у вас нет твердой научной базы, Теодор! А между тем, как вам должно быть прекрасно известно, формирование комплекса вины у осужденного — сложный диалектический процесс, не допускающий категорических выводов и оценок, и он должен основываться прежде всего на научном подходе… Это я цитирую, — пояснил он, — вашего несравненного Бурбеля.

Бурбеля он упоминал за время нашего сегодняшнего разговора уже раз десять.

У меня вдруг заныл желудок, хотя пообедал я совсем недавно и вовсе не острыми блюдами. Принять электротаб, что ли?.. Только ведь этот подлец, завидев, что я глотаю таблетки, сразу восторжествует: довел, мол, эдукатора до ручки!.. Нет уж, лучше потерпеть…

Мой подопечный, отъявленный негодяй и сволочь Кин Изгаршев сидел на высоком табурете, надежно привинченном к полу, и, судя по его манерам, чувствовал себя бодро и уверенно. Будучи кандидатом социоматематических наук, он вообще любил порассуждать на отвлеченные темы, и, скорее всего, именно поэтому к нему в ячейку частенько заглядывал уже не раз упомянутый им Бурбель.

Видно, я казался Кину слишком слабым идейным оппонентом, потому что с самого начала в общении со мной он избрал менторский тон, словно я готовился к защите диссертации, а он был моим научным руководителем.

— В данном случае, — положив ногу на ногу, продолжал Изгаршев, — то бишь, в моем случае, — тут же поправился он, — результат ваших стараний неизменно будет адекватен используемой методологии, которая не отличается ни новизной, ни оригинальностью… Я бы даже сказал, что она глубоко ошибочна, потому что нельзя мерить всех людей одной и той же меркой и избирать по отношению к таким, как я, тот же подход, что и к бродягам и пьяницам… Но вы особо не расстраивайтесь, Теодор, в наше время методологические ошибки наиболее распространены. Многие, даже достаточно видные, ученые грешат неверной методологией — это в лучшем случае, а то и вообще обходятся без нее… И это объективный, а не философский факт…

Боль в моем желудке усилилась.

Я вновь мысленно увидел кадры комп-реконструкции некоторых эпизодов из досье своего подопечного, и у меня вновь возникло острое желание для начала съездить кулаком по его ухмыляющейся остроносой физиономии, а потом заставить его отжиматься от пола до судорог в мышцах, и когда он будет уже не дышать, а загнанно хрипеть с присвистом, пытаясь в тщетных корчах отлипнуть от бетонного пола, то прицельно врезать носком ботинка несколько раз по печени и по ребрам…

Возможно, Аксель Комьяк по кличке Коньяк на моем месте так бы и поступил. Но, во-первых, Аксель, в отличие от меня, был надзирателем; во-вторых, я подозревал, что Бурбель чаще всего переключается на ту ячейку, где сидит его “любимчик”, а в-третьих, я отлично сознавал, что подобная “методология” ни на шаг не продвинет меня к достижению стоящей передо мной цели, потому что Изгаршев просто откажется вести со мной беседы — и дело с концом…

Поэтому я лишь вздохнул и, стараясь не глядеть на человека на табурете, произнес казенным голосом:

— Осужденный Изгаршев, давайте-ка вернемся от абстрактных материй к конкретным вопросам… Вот одна из ваших жертв — самая первая…

Я тронул сенсор на своем наручном пульте, и, сбоку от нас, на фоне безжизненно-матовой “стены” силового поля, возникло изображение девятилетней девочки в клетчатой юбочке и белоснежных гольфах. Голограмма была любительской, но достаточно четкой для того, чтобы в первые секунды принять ее за натурального человека.

— Как ее звали, я надеюсь, вы не забыли? — небрежно осведомился я.

Не отрывая взгляда от улыбающегося детского личика, Кин пожал плечами:

— Эллиса?.. Нет-нет, постойте, та была чуть постарше… Не припоминаю. Не то Галя, не то Валя…

Вот гад, подумал я. Вздумал изображать из себя склеротика!..

— Аля ее звали, Алевтина, — всё тем же скучным тоном подсказал я. — Она встретилась вам накануне своего дня рождения. Кстати, мать обещала подарить ей игрушечного робота — не знаю, рассказывала ли Аля вам об этом. Но девочка так и не дождалась этого подарка, потому что встретила вас…

Я сменил кадр, и теперь на голограмме лицо Али было таким, как в тот момент, когда ее нашли в глухом закутке Парка забав и развлечений: с многочисленными ссадинами и синяками на лбу и щеках, с запекшейся кровью от глубоких порезов бритвой на шее. Рот девочки был широко открыт, и казалось, что Аля тщетно пытается прокричать что-то людям и после смерти.

Но на лице Изгаршева не дрогнула ни единая жилка.

— Послушайте, Теодор, вы напрасно пытаетесь вызвать во мне жалость к жертвам, — равнодушно заметил он, монотонно покачиваясь на табурете. — Я этой заразной болезни, к счастью, не подвержен. Своеобразный иммунитет, знаете ли… Кстати, существует одна любопытная теория, согласно которой так называемая любовь к ближним своим — непозволительная роскошь в контексте проблемы выживания рода человеческого!.. Не слышали?

— Да не пытаюсь я вас разжалобить, Изгаршев, — отмахнулся я от его болтовни. — Мне просто до сих пор непонятно: что побудило вас, человека физически, ментально и психически нормального, заняться охотой на людей и причем именно в тот день, ни раньше, ни позже?.. Что произошло с вами тогда? И почему вы так упорно не желаете сохранить жизнь тем несчастным, что пострадали от ваших рук, а значит — и самому себе?!..

— Видите ли, э-э… — протянул Изгаршев (“Не хватает еще, чтобы он назвал меня, по старой привычке, коллегой”, подумал я), — видите ли, Теодор, вы совершенно правильно относите эту… Алю, кажется?.. к числу несчастных жертв. Ведь для того, чтобы человечество могло не просто выжить, но и двигаться вперед тернистыми путями эволюции и самосовершенствования, ему обязательно требуются жертвы. Возможно, объективно, а не философски говоря, вам мое заявление покажется чересчур… э-э… кощунственным, поскольку жертвой оказался ребенок, но что, если в нынешних условиях нельзя иначе?..

— Погодите, Кин, — оторопело перебил я своего собеседника. — Что-то я никак не пойму вас. Про какие условия вы ведете речь? И что это за бред о самосовершенствовании человечества?

Изгаршев снисходительно усмехнулся.

— В том-то и заключается ваша беда, — высокомерно сказал он. — Впрочем, не ваша лично, но всего вашего общества… Вы предприняли лихорадочные усилия, чтобы в корне ликвидировать преступность. Вы применяете в этих целях секретные новинки научно-технического характера. Вы создали и используете для этого специальную социальную группу в лице хардеров. И что же? Да, кое-что вам удалось… Так, вы практически свели к нулю преждевременную смертность населения. В мире почти не стало убийств — ни умышленных, ни случайных, ни непреднамеренных… Сегодня уже надо искать днем с огнем на всех континентах и даже в космосе, чтобы отыскать злодея или убийцу! Но что из этого получилось, обективно, а не философски говоря? Неужели вы на самом деле считаете, что страх смерти не нужен человеку? Неужели вы не понимаете, что, вторгаясь в естественный ход событий и искажая его так, как вам угодно, вы, наоборот, наносите вред себе?!.. Да вы посмотрите, на кого стали похожи люди!.. У них на глазах можно убить кого хочешь, хоть старика, хоть малого ребенка, а они лишь отвернутся и равнодушно пройдут мимо — чего, мол, дергаться, когда всемогущие хардеры все равно найдут и арестуют преступника, а не менее всемогущие эдукаторы заставят его исправиться и взять назад свой проступок!..

Я едва сдержался. Все-таки не каждый день встречаешь серийного убийцу, подводящего псевдонаучную основу под свои страшные злодеяния.

— Послушайте, Кин, — миролюбивым тоном сказал я. — А может быть, вы просто ненавидите людей, а? И в особенности — женщин, раз все ваши жертвы относятся к слабому полу? Может, вы на самом деле — наглядная иллюстрация к теории доктора Фрейда об освобожденном либидо?.. Комплексы там разнообразные, а?

Вот этого мне, наверное, не стоило говорить. Теперь перевоспитуемый окончательно замкнется в скорлупе мизантропии и женоненавистничества — и, сколько ни старайся, не расколешь этот панцирь…

— Согласитесь, что в ваших рассуждениях имеется некий парадокс, — упрямо продолжал я. — С одной стороны, вы убиваете ни в чем не повинных и беззащитных людей, не подозревающих о вашем необычном кредо… А с другой, получается, что вы пылаете неугасимой любовью к человечеству. Как это прикажете понимать?

Он презрительно сморщил свой острый носик.

— “Парадокс”, — проворчал он, отворачивая от меня лицо. — Что же, по-вашему, я — псих, что ли?

Не сомневаюсь, мысленно ответил ему я. Прикончить за каких-нибудь несколько месяцев тридцать с лишним человек, причем около половины из них не достигших совершеннолетия, мог бы только крайне опасный и очень больной субъект. Но тщательная психоэкспертиза показала, что Изгаршев вменяем и к числу душевнобольных не относится — впрочем, иначе он ко мне и не попал бы, потому что какой смысл тратить время на воспитательную работу с сумасшедшим? Поэтому вслух я сказал:

— Нет, вы не псих. Но вполне можете оказаться болваном, и завтра это выяснится. Вам дается последняя попытка стать нормальным человеком, Кин, и если вы не воспользуетесь ею, то я снова позволю напомнить, что вас ждет…

Я набрал на своем “браслете” другой шифр, и портрет девятилетней Алевтины на голоэкране сменился изображением человека, прошедшего принудительную лоботомию. Зрелище не из приятных, надо сказать… Собственно, после этой операции человек перестает быть человеком. От него остаются лишь груда мышц, отвисшая нижняя губа, текущие по подбородку слюни, мутный, ничего не соображающий взгляд и неверная походка.

Но Изгаршев только хмыкнул и отвернулся.

Другого я и не ожидал. Лоботомией я пугал его и раньше, но это не оказывало на моего подопечного никакого воздействия.

Пользуясь тем, что этот тип на меня не смотрит, я закинул в рот электротаб и некоторое время наслаждался приятным, словно пушистым теплом, растекающимся внутри меня.

Что делать с этим подонком дальше — я абсолютно не представлял. Все мои отчаянные трехнедельные усилия, направленные на то, чтобы заставить его отменить свои убийства, не принесли результата, хотя я испробовал все известные и даже неизвестные на сегодняшний день средства эдукации. На мои попытки пробудить в реэдукируемом хоть малейшее сожаление по поводу содеянных им злодейств он не реагировал. Ни в Бога, ни в черта он не веровал, а посему не поддавался и морально-религиозным увещеваниям. Как ни странно, но он даже не страдал чрезмерным себялюбием, обычно присущим серийным преступникам — иначе я мог бы сыграть хотя бы на этой струнке…

Поистине, это был какой-то робот, в результате короткого замыкания в его электронной башке зациклившийся на идее-фикс, что, убивая отдельных людей, он тем самым приносит пользу всему остальному человечеству. Взять хотя бы эту противную, невесть откуда почерпнутую присказку, которая, видимо, представляется ему верхом остроумия: “объективно, а не философски говоря”!.. Не-ет, такого не исправишь, его надо отправить либо на свалку, либо на полную замену головного компа…

— Вот что, Кин, — неожиданно для самого себя сказал я, отключая голопроектор. — Расскажите-ка мне подробнее о себе.

— А что именно вас интересует? — с усмешкой покосился на меня он.

— Да всё!.. Как вы росли, чем увлекались в детстве, как вас гладила по головке мама, как вы страдали от безнадежной влюбленности в самую красивую девчонку в вашей школе…

— Что, решили переквалифицироваться в психоаналитика? — мрачно съязвил он. — Ничего не выйдет, Теодор!.. Я был нормальным в детстве, и в период моего полового созревания не было ничего такого, что, по-вашему, могло бы сделать из меня преступника! Я даже мастурбировал в меру, не больше и не меньше, чем другие, понятно? И мама не пугала меня тем, что у женщин якобы растут зубы во влагалище! И сверстницы не отказывали мне в близости, ссылаясь на то, что у меня воняет изо рта и от ног!.. У меня в этом плане всё было нормально!

Я и сам знал это, потому что успел выучить комп-досье своего подопечного почти наизусть. Но сейчас мне почему-то захотелось вывести этого скотину с ученой степенью из душевного равновесия — а там, глядишь, и обнаружится какая-нибудь зацепка…

— Нормально? — переспросил я, рывком вставая со своего места и нависая над Кином. — А то, что вы прожили тридцать восемь лет холостяком — это, по-вашему, нормально? А то, что у вас почти нет друзей, — это в порядке вещей, да?

Он вдруг хохотнул мне в лицо.

— Ну и дурак же вы, Теодор, — почти ласково сообщил он. — Тысячи людей в современном мире не имеют ни друзей, ни жен, но считаются абсолютно нормальными “гомо сапиенсами”…

— Да, но только вы начали вдруг убивать! Причем — детей, девочек!.. И это тоже — “объективно, а не философски говоря”!..

Он с наигранным испугом отстранился от меня и объявил:

— Ну вот, вы опять заблуждаетесь, Теодор… Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения, потому что больше мы с вами разговаривать не будем. А с девчонки я начал потому, что детей убивать гораздо легче. Вы же видите, я не отличаюсь физической комплекцией… Да это и гуманнее. Ведь я спасал их от ужасного будущего. Вдумайтесь, что было бы, если бы я убивал их родителей — детишки остались бы на всю жизнь морально травмированными утратой любимых людей…

— Молчать! — бешено заорал я так, что Изгаршев вздрогнул — теперь уже непритворно — и хотел вскочить с табурета. — Сидеть! Я сказал — сидеть, паршивец!.. А теперь слушай меня внимательно!.. До завтрашнего утра ты вспомнишь всех женщин, которых ты когда-либо трахал в своей жизни, понял?.. Всех тех, кого ты изнасиловал перед тем, как убить, и всех тех, кто, по своей глупости, имел несчастье переспать с тобой! А завтра, в девять часов, ты мне это всё расскажешь. А в одиннадцать тебя поведут на Установку!..

Не давая Кину времени опомниться, я резко повернулся и вышел в коридор прямо сквозь охранный барьер ячейки.

Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове наподобие хмурого дождливого рассвета, но окончательно ей оформиться не дал отчетливый голос Бурбеля, прозвучавший в коммуникаторе в нескольких метрах от меня:

— Эдукатор Драговский, немедленно зайдите ко мне.

— Иду, иду, — отозвался я, хотя Бурбель не мог меня слышать.

— Не идти, а бежать следует, когда начальство вызывает! — пробасили сзади и с силой вдарили мне между лопаток.

Это был, судя по выходке, не кто иной, как эдукатор Вай Китадин собственной персоной. В Пенитенциарии он специализировался на так называемых “первачках” — тех, кто в первый раз нарвался на неприятности с законом.

— Привет, — буркнул я, не реагируя на сомнительный афоризм Вая. — Ты не знаешь, зачем шеф требует меня пред свои очи?

— Конечно, знаю, — жизнерадостно ответил Китадин. — Чтобы устроить гэ-гэ-эм…

— Чего-чего?

— Грандиозную говномакаловку, — пояснил коллега Вай. И крикнул мне уже вслед: — Ты потом загляни ко мне, дело одно есть…

Может быть, он и прав насчет причины вызова шефа. Если Бурбель видел с помощью камер наблюдения конец моей беседы с Изгаршевым, то мой срыв мог прийтись ему не по душе…

В кабинете шефа, обилием экранов напоминавшем монтажный зал в старинном телецентре, было тихо. Обычно данное помещение отличалось тем, в нем всегда витали какие-нибудь не подобающие запахи, и посетителям оставалось только гадать, откуда в кабинете заместителя начальника Пенитенциария по научному обеспечению может пахнуть, например, отработанным дизельным топливом или, скажем, детской присыпкой.

Поэтому, войдя, я еще с порога осторожно принюхался, но сегодня витающие в помещении ароматы исчерпывались парами хорошего коньяка.

Доктор психологии, действительный член бессчетного числа Академий и почетный член всевозможных научных обществ Прокоп Иванович Бурбель расхаживал, заложив руки за спину, как на экскурсии, время от времени косясь на экраны, на которых нечетко колыхались и невнятно бубнили чьи-то силуэты.

— Садитесь, Теодор, — любезно предложил он, когда я преодолел пространство, отделявшее входную дверь от рабочего стола шефа.

Я послушно присел на край указанного мне кресла у небольшого чайного столика, предназначенного для “своих”, а Бурбель, пыхтя, опустился напротив меня на мягкий диван.

— Скажите-ка, Теодор, сколько лет вы работаете в Пенитенциарии? — спросил он.

Если это и была преамбула, то довольно зловещая. Похоже, предположения Вая насчет ГГМ начинали оправдываться.

— Почти семнадцать, Прокоп Иванович, — сказал я.

— И скольких вы уже реэдукировали за это время?

Шеф обожал изобретать новые термины. Собственно, такие словечки, как “эдукатор” и “реэдукировать”, именно он ввел в обиход нашего заведения, хотя, на мой взгляд, “воспитатель” и “перевоспитывать” звучат ничуть не хуже.

— Ну, это трудно сказать, Прокоп Иванович. Вы же представляете себе ту специфику, которая обусловлена пользованием Установкой…

— Да-да, — согласился поспешно Бурбель. — Если наша… то есть, ваша, Теодор… деятельность завершается успехом, то мы тут же забываем о человеке, которого вернули в прошлое. Кстати говоря, на эту тему я однажды попытался набросать небольшую статейку… разумеется, чисто для успокоения своей души, так что можете не волноваться насчет нарушения конспирации, Теодор… Я там назвал это уникальное явление “феноменом псевдоамнезии”, что вы скажете на этот счет?

Бурбель, вопреки своему обыкновению, сегодня явно решил зайти издалека. Значит, сейчас у него было свободное время.

— Звучит красиво, Прокоп Иванович, — похвалил я. — Только почему вы считаете, что эта амнезия — “псевдо”?..

Некоторое время мы по инерции обсасывали терминологические косточки, потом шеф констатировал:

— В любом случае, логично было бы предположить, что ваша деятельность отличается относительно высокой эффективностью, Теодор. Наверное, проще было бы сказать, скольких вы так и не реэдукировали, верно?

— Пятерых, — невозмутимо подсказал я. — Последним был тот тип, что по пьянке пырнул ножом собутыльника, да вы его должны помнить, Прокоп Иванович…

— Разумеется, помню, — машинально отозвался Бурбель, размышляя о чем-то своем. — Теперь вы мне вот что скажите, Теодор… Как обстоят дела с Кином Артемьевичем Изгаршевым?

Я опустил голову, рассматривая темные кружки — следы горячих чашек на лакированной поверхности столика.

— Работаем, Прокоп Иванович, — наконец, уклончиво сказал я.

— Насколько мне помнится, на завтра намечена последняя попытка коррекции?

Я молча кивнул.

— Ну и какова, на ваш взгляд, вероятность успеха?

Я молча пожал плечами.

Некоторое время Бурбель сопел и раздувался, как огромная жаба, а затем заявил:

— Непонятно!

— Что именно, Прокоп Иванович? — невинно поинтересовался я, и это оказалось последней каплей в чаше терпения шефа.

— А вам, наверное, всё ясно, коллега? — вскричал он, подавшись вперед, и перемена обращения ко мне с имени на “коллегу” красноречиво свидетельствовала о гневе хозяина кабинета. — Кин Изгаршев — сложный человек, и отличается, я бы сказал, весьма неординарным мышлением! А вам, видите ли, с ним всё ясно!.. Может быть, вы с самого начала решили, что ему прямая дорога в операционную?!.. Что ж, это легче всего — рубануть сплеча и махнуть рукой на человека!..

— Но позвольте, Прокоп Иванович… — попытался было защищаться я, но Бурбель лишь гневно махнул рукой.

— Не позволю! — заявил он. — Я не дам вам казнить человека лишь потому, что вы опустили руки и сдались, столкнувшись с его упорным нежеланием перевоспитываться!.. Да-да, я не оговорился, Изгаршев — тоже человек, а не утративший человеческий облик маньяк, каким вы его себе представляете!.. Да, он заблуждается в своих теоретических рассуждениях, но в этом и заключается ваш долг — суметь переубедить его, заставить отказаться от ложных идеалов и в конечном счете вернуть ему гордое звание человека, черт возьми!..

Я больше не пытался возражать. Во-первых, потому, что с Бурбелем во гневе бесполезно было дискутировать, а во-вторых, потому, что я сознавал, что он отчасти прав. Наверное, всему виной в неудачах с Изгаршевым была элементарная усталость, вынудившая меня расслабиться. Наверное, еще не все средства были мной испробованы, и можно было как-то повлиять на решимость “неординарной личности” убивать всех подряд, чтобы таким образом исполнять функцию хищника в человеческом стаде…

Однако, вспышки эмоций со стороны зама по научному обеспечению обычно длились недолго, и теперь Бурбель тоже быстро выдохся, порывисто поднялся и стал мерить кабинет шагами, привычно заложив руки за спину. По-моему, эту позу он неосознанно перенял у наших подопечных.

Наконец, не останавливаясь, шеф бросил в мою сторону:

— Прошу извинить меня, Теодор… Что, в данном случае действительно нет никаких надежд?

Я развел руками. Ни обещать невозможное, ни предрекать свое поражение мне не хотелось.

Бурбель, ссутулившись, опустился в кресло за столом и некоторое время, барабаня пальцами по столу, глядел в фальш-окно, где сегодня значился прекрасный вид на морское побережье.

— А вы знаете, почему раньше тюрьмы стояли на горе или на высоком холме? — вдруг осведомился он. — Нет?.. Чтобы заключенные постоянно мучились, глядя на открывающийся с вершины простор из своих тесных, затхлых клетушек, и чтобы вследствие этого они еще пуще осознавали, какую свободу потеряли…

— Что ж, — ровным голосом, почти без всякого перехода продолжал он. — Я вынужден принять решение о направлении Изгаршева на принудительную лоботомию уже сегодня… Надеюсь, как его эдукатор вы не будете иметь возражений?

Шеф и раньше не раз поражал меня неожиданной сменой курса. Но сегодня я был не просто поражен — на некоторое время я просто потерял дар речи.

Поистине, только боги и начальство имеют право на непринципиальность и непоследовательность своих поступков, а нам, простым смертным, остается лишь удивляться им!..

Я осознал, что Бурбель все еще ждет моего ответа.

— Нет, Прокоп Иванович, — сказал я, зачем-то вставая. — Я прошу вас дать мне довести это дело до конца. Я… я… словом, у меня есть еще одна идея…

Бурбель удивленно поднял брови почти к самому “ежику” волос, начинающих отливать сединой.

— Вот как? — буркнул он. — А я-то думал…

Он вдруг подался всем корпусом в мою сторону.

— Скажите честно, Теодор, — попросил он, — вы ведь наверняка думаете, какого черта я так пекусь об этом изверге с обагренными кровью руками? А? Ну, признайтесь!.. Так вот, знайте… Кин Артемьевич не приходится мне ни родственником, ни сыном или племянником какого-нибудь моего старого друга, ни женихом моей дочери, как вы, наверное, уже начали было воображать… И не спорьте с доктором психологических наук!.. Об этом не может идти и речи. И никто не осаждает меня звонками и просьбами спасти данного субъекта от справедливого наказания. Просто мне будет очень жаль, если талантливые мозги будут искромсаны скальпелем лоботомиста, и человечество лишится еще одного бойца, сражающегося за Познание!.. Я ведь не Господь Бог и не в состоянии наделать себе столько и таких людей, сколько и какие мне надобны!.. Понимаете, Теодор?

— Да, — сказал я, невольно вытянувшись в струнку, — да, конечно, Прокоп Иванович…

— Тогда можете быть свободны, — милостиво разрешил Бурбель. — А завтра, перед тем, как отправиться с Изгаршевым на Установку, загляните ко мне… Или нет, лучше не надо. Всё, всё, до свидания!..

Я молча кивнул и направился к двери, но аудиенция на этом еще не закончилась. Как в дешевых мелодрамах, Бурбель обожал неожиданности, и когда я уже был готов переступить порог, он вдруг продекламировал с необъяснимым пылом мне в спину:

— “Сеющий, сколько бы ни сеял, не скорбит и не тужит: напротив, чем более засеет, тем веселее и благонадежнее бывает. Так и ты: чем обильнее твое подаяние, чем шире круг твоего благотворения, тем более радуйся и веселись. Придет время, Мздовоздаятель изведет тебя на удобренное, засеянное и оплодотворенное благотворительностью поле жизни твоей, и веселит сердце твое, показав стократно умноженное жито правды твоей!”…

А когда я ошарашенно развернулся к нему лицом, с невинной улыбкой пояснил:

— Это из альманаха “Воскресные чтения”. Номер три за одна тысяча восемьсот шестьдесят девятый год, страница пятьдесят семь… Будто о нас написано, не правда ли?..

Непонятно: и что в моем шефе находят некоторые серийные убийцы?!..

Черт бы нас всех подрал, гуманистов паршивых, думал я, возвращаясь в свой отсек. Сами не знаем, чего мы хотим… То ненавидим своих подопечных до коликов в печенках, то готовы за них стоять горой перед начальством. Вот признайся честно самому себе, Теодор, с чего это ты так заступился за Изгаршева? Ведь тебя же мутит от одной его ухмылки!.. И ты непоколебимо уверен в том, что “реэдукировать” его — это все равно, что пытаться оживить египетскую мумию. Так в чем же дело? Может быть, в том, что ты стремишься избежать нытья со стороны своей совести? Или просто боишься признать свою эдукаторскую импотенцию по отношению к этому мерзавцу?..

Тут я поймал себя на том, что прохожу мимо владений Вая Китадина, и сразу вспомнилось, что он просил меня заглянуть к нему.

Вай Китадин был в нашем учреждении одним из немногих, у кого общение с мерзавцами и подонками не отбило радостного мироощущения и вкуса к жизни. Правда, у Вая жизнерадостность приобрела налет некоторого цинизма, но это не мешало ему исправно исполнять свои функции. Задачи у него, правда, были на порядок менее сложными, чем, например, у меня. И это понятно: одно дело, скажем, уламывать человека, впервые нарушившего закон, не совершать кражу или убийство, и совершенно другое — биться головой, как о стену, о маниакальное стремление убивать, убивать и еще раз убивать всех подряд, как это бывало у моих подопечных.

В момент моего появления Китадин, правда, оказался не при исполнении своих функций. Он сидел за транспьютером и ожесточенно щелкал перчаткой-джойстиком, то и дело издавая короткие, но очень энергичные междометия. В другой руке у него был огромный бокал с почерневшими от чая краями.

— Что, опять режемся в “Звездные войны”, эдукатор Вай? — с преувеличенной строгостью вопросил я. — И это в самый разгар трудового дня? А как же перевоспитание, то бишь — реэдукация, случайно оступившихся и заблудших?

Вай покосился на меня и кратко изрек:

— А пошли они все!.. — Потом, не переставая бойко щелкать перчаткой, констатировал: — Судя по твоему взъерошенному настрою, Теодор, я не ошибся насчет гэ-гэ-эм…

— Тоже мне, оракул нашелся! — воскликнул я, валясь в кресло рядом с Ваем. — Просто чисто статистически выходит так, что наш дорогой Бурбель чаще вызывает по гнусным поводам, нежели для того, чтобы похвалить и погладить по головке!.. Ладно, что ты там хотел мне сообщить?

— Слушай, Теодор, ты сейчас очень занят? — осведомился Китадин, допивая содержимое своего страшненького бокала и беспечно ставя его прямо на системный блок транспьютера. — Я имею в виду твоих монстров с руками, обагренными кровью невинных жертв…

— Я всегда очень занят, — сухо отчеканил я. — Ты даже не представляешь, Вай, сколько в нашем обществе водится педофилов, некрофилов, мутантофилов…

— Дрозофилов, библиофилов, — в тон мне подхватил Китадин. — А также славянофилов и простофилов!.. Как в том анекдоте, знаешь? “Я, — говорит, — мадам, — не педераст, а маринист, но вам лучше иметь дело со мной, чем с моим другом, ведь он — не филателист, а сифилитик!”…

— Не заговаривай зубы, Вай, — отмахнулся я. — Говори, что у тебя за дело ко мне — или я пошел!..

— Ну-ну, не суетись, Тео, — посоветовал Китадин. — Тут вот какая хреновина образовалась… Попал ко мне один фрукт восемнадцати лет от роду и ни за что не желает отказаться от убийства. Я уж и так, и сяк с ним — ничего не понимает, стервец… И в то же время, мне кажется, есть в его деле какая-то тайная кнопочка, на которую стоит нажать — и успех будет обеспечен. Как в каком-нибудь комп-квесте… Может, возьмешь этого придурка под свое крылышко, Тео?

— С чего бы? — возмутился я. — Мне и моих монстров хватает!.. Завтра вот очередного отправлю на лоботомию — и дело с концом… И потом, если у тебя с этим отроком ничего не вышло, то почему ты так уверен, что у меня выйдет?..

Китадин пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. — Интуиция, наверное. Я такие вещи задницей чувствую, — пояснил он.

В последнее можно было поверить: тазобедренная часть моего приятеля была внушительной, как у женщины, родившей пятерых детей.

— И кого же он грохнул? — вяло поинтересовался я.

— Полицейского, причем при несении им патрульной службы!..

Я присвистнул:

— Вот так отрок! Небось из тех, которых я все чаще вижу в компании моей Кристинки? С прической в подражание венерианским мутантам, с глазными линзами а-ля “безумный киборг” и с вечной горошиной зонга в ухе?

Китадин усмехнулся. Потом еще раз щелкнул вирт-перчаткой и развернул экран транспьютера так, чтобы он был виден мне.

На экране, скорчившись в углу ячейки, обхватив зябко плечи руками, сидел довольно щуплый юноша, которому на вид можно было бы дать лет пятнадцать, не больше. Ни авангардной прически, ни декоративных линз, ни модных одежд у него не было. Лицо же было достаточно приятным и не вызывало ассоциаций с приятелями моей Кристины…

— Ну что, берешь? — нетерпеливо спросил Вай.

Я поморщился:

— Слушай, ты прямо как на бирже: берешь товар — не берешь?.. А кстати, что я от этого буду иметь?

— А я за тебя подежурю по Пенитенциарию, — заискивающе предложил Китадин и, видя мою кислую гримасу, уточнил: — Два раза. — Наверное, выражение моего лица изменилось в лучшую сторону, потому что этот хитрец сразу добавил: — Только не в этом месяце, ладно?..

Глава 2

Планы на этот вечер у меня еще с утра были поистине наполеоновские.

Надо было запустить стиральный автомат, чтобы избавиться от накопившейся груды грязного белья в ванной. Надо было перепрограммировать кухонный автомат так, чтобы он готовил вкусную и питательные блюда вместо той подозрительной бурды, которой иногда он имел обыкновение потчевать нас с дочерью. Наконец, надо было вновь водрузить на стену рухнувшую два дня назад полку в комнате Кристины и разобраться с барахлившим вот уже две недели одороидентификатором во входной двери…

Однако, как это часто бывает, чем больше задумок ты хочешь реализовать, тем меньше тебе удается сделать.

На стоянке турбокаров, пока я возился с заедающим замком водительского люка на своем зеленом “Парабелле”, меня окликнула Инга, и выяснилось, что мы с ней довольно давно не виделись.

Чтобы восполнить пробел в нашем общении, я любезно предложил доставить ее на ближайшую посадочную площадку аэров — Инге предстояло добираться в Блюривер — но как-то само собой получилось, что по дороге мы заехали перекусить в китайский ресторанчик на Семнадцатой улице, а острые блюда, как справедливо замечают медики, способствуют приливу жизненных сил и крови к различным частям тела.

Вследствие этого грандиозные замыслы были мной решительно отложены на неопределенное будущее, турбокар оставлен на стоянке у аэроплощадки, а я проводил регулярно любимую мной женщину до ее дома. “До” в данном случае означало “в”…

Уже часов в восемь, когда мы с Ингой отходили от очередного признания друг другу в любви не на словах, а на деле, грянул вызов на видеосвязь, и когда моя подруга включила видеофон, я вдруг услышал голос Кристины.

Как назло, аппарат у Инги не был настроен на автоматическую блокировку видеоканала в момент включения, а отключать экран после того, как моя дочь увидела Ингу, мягко говоря, в купальном виде, было бы подозрительно.

Меня спасло от немедленного позора лишь то, что Инга закрывала от Кристины своими мощными формами помятое ложе любви, на котором корчился я, как мифический Прокруст.

— Я прошу прощения, Инга Маргаровна, — тем временем стопроцентно светским голоском пищала моя кровинка (и откуда она только узнала отчество Инги, если даже я его не знаю?!). — Мой папа, случайно, не заходил к вам в гости?

Надо отдать Инге должное — она не растерялась в этой пикантной ситуации и не поймалась на удочку.

— Твой папа? — удивилась она. — А кто он, прелестное дитя?

— Его зовут Теодор Драговский, он работает эдукатором в вашем Пенитенциарии, — невинно сообщило “прелестное дитя”. — Вы извините, Инга Маргаровна, что я вас тревожу, просто он тут срочно понадобился нам с мамой…

Вот маленькая стервочка! Может быть, не так уж беспочвенна имеющая широкое хождение среди мужской части населения Земли сентенция, откуда берутся ведьмы-тещи, если все невесты так милы и обаятельны?

— Но у меня его нет, — хладнокровно сообщила Инга. — И с какой стати я могла бы пригласить его к себе в гости, милое дитя, если ко мне сегодня вернулся из командировки муж? Ты извини меня, но я как раз хотела принять душ…

— До свидания, Инга Маргаровна, — пропела Кристина, и экран погас.

Мы с Ингой переглянулись и дружно расхохотались. Впрочем, веселье наше длилось недолго.

— Твоя дочь или телепатка, или просто шпионит за тобой! — заявила Инга. — А может, она залезла в твой комп-нот, куда ты старательно заносишь данные о всех своих любовницах?.. А иначе как объяснить ее звонок именно ко мне?

— Да я клянусь тебе, что и сам понятия не имею, откуда она узнала про тебя! — отбрыкивался я. — Может, какой-нибудь неизвестный доброжелатель, видевший нас вдвоем, услужливо сообщил ей твои координаты?.. У тебя нет среди знакомых ревнивцев, чьи домогательства ты имела несчастье отвергнуть?

— Так же, как и у тебя нет супруги и других любовниц! И какое право ты имеешь обвинять во всем меня?

И пошло, и поехало…

Не знаю, преследовала ли Кристина эту цель или нет, но в результате ее загадочного звонка мы с Ингой окончательно разругались, и я не стал более задерживаться в ее уютном гнездышке.

В аэре, мрачно размышляя над перипетиями своих плачевных отношений с женщинами, я вдруг обратил внимание на субъекта у окна, косившегося на меня так внимательно, словно я занял у него сто юмов и до сих пор не вернул. Наши взгляды встретились, и мужчина тут же отвернулся, с повышенным интересом изучая сумрачное небо за окном.

В свою очередь, и у меня мелькнуло смутное ощущение, что мы уже когда-то встречались с этим потертым невзрачным коротышкой с торчащими, как у слона, ушами и вечно выпученными, как при базедовой болезни, глазами. Однако, сколько я ни напрягал свою память, так и не смог вспомнить, где и при каких обстоятельство наше знакомство с этим типом могло иметь место, и пришлось приписать эту странность часто муссируемому в психологии феномену под названием “дежа вю”.

Ложная память.

А может, не ложная, а инерционная, а, Теодор? Может быть, все-таки человеческий мозг так устроен, что воспоминания о том, что было до коррекции, все-таки застревают в нем в виде обрывочных видений, иллюзий, вот таких вот мгновенных странных ощущений?

Но тогда, может быть, субъект у иллюминатора — твой бывший подопечный, только, в отличие от того же Изгаршева, сумевший взяться за ум и избавиться от дурных наклонностей — с твоей помощью, разумеется!.. Ведь, судя по всему, и он тебя принимает за своего старого знакомого.

Интересно, за что его тогда осудили и чем он сейчас занимается? Не удалось ли ему с твоей помощью просто-напросто одурачить полицию и инвестигаторов и скрыться от правосудия? Где гарантии, что теперь он чист, как душа младенца, а не насилует, скажем, старушек на кладбищах, как это когда-то делал один осужденный, к сожалению — а может быть, и к счастью — так и не поддавшийся твоим эдукаторским усилиям?..

У меня мелькает соблазнительная мысль заговорить со своим попутчиком, чтобы побольше узнать о нем, но я вовремя удерживаюсь от этого намерения. И не потому, что заранее сомневаюсь в искренности этого человека.

Вероятно, подсознательно мне не хочется допускать, что наша работа может давать осечки. Потому что, если воспринимать коррекцию как фикцию, как наше заблуждение или самообман, то тогда окончательно опустятся руки и никогда не захочется спасать ни убийц, ни их жертв…

Когда я добрался домой, уже сгустились сумерки, и мне пришлось основательно повозиться в темном (из-за перегоревшего еще два месяца назад реостата, до которого все никак не дойдут мои руки) парадном с замком, реагирующем, как сторожевой пес, на запах входящего. Что-то всё вокруг меня слишком быстро ломается и выходит из строя, раз и это чудо биомеханики стало сбоить…

Наконец, мне удалось проникнуть внутрь, и я поднялся на второй этаж, где слева от лестницы расположена квартира, в которой мы обитаем на пару с Кристиной.

Еще не так давно нас было трое, а теперь от этой троицы остались только отец и дочь. Пройдет еще лет пять-шесть, и если Кристина встретит парня, с которым захочет связать свою судьбу, то я останусь один в этом семейном склепе, полном воспоминаний о женщинах, которые когда-то здесь жили…

Помотав головой, чтобы отогнать грустные мысли, я вошел и прислушался к тишине. Наверное, Кристина опять блуждает по Виртуальности, нацепив на себя комп-шлем…

Я произвел быструю рекогносцировку, но выяснилось, что моя красавица спит прямо в одежде, прикорнув на софе в своей комнатке с включенным торшером. Бедняжка, так и не дождалась, когда вернется ее блудный отец…

Я осторожно накрыл Кристину пледом, погасил свет и на цыпочках покинул комнату. В ванной выяснилось, что белье постирано и лежит аккуратной, отглаженной стопкой на стиральном автомате, на кухне плита поддерживает в подогретом состоянии нечто, смахивающее на гибрид жаркого и голубцов, но на вкус вполне съедобное, а в воздухе над столом висит издевательское сообщение, сделанное радужным голомаркером: “Приятного аппетита, Казанова!”…

Нет, братцы, что вы там ни талдычьте об испорченности нравов нынешней молодежи, а дочь у меня выросла почти приличным человеком!..

* * *

На следующий день, когда мы с дочкой завтракали в небольшой, но уютной кухоньке, Кристина сообщила мне как бы между прочим:

— Пап, а у Юльки из восьмого “бэ” есть регр!

Сначала я чуть было не поперхнулся горячим кофе. Потом поставил чашку на стол и внимательно оглядел свое ненаглядное дитятко. По части коварства и интриг с моей Кристиной бесполезно было бы тягаться, наверное, даже самой миледи из “Трех мушкетеров”.

Взять хотя бы ту иезуитскую тактику, которую мой ребенок избрал с самого утра по отношению ко мне: ни словечка о вчерашнем вечере вообще и о видеофонных переговорах с моими потенциальными любовницами в частности. Ни единого вопроса о том, где я был и почему задержался. Либо она хотела, чтобы я первым затронул эту деликатную тему и при этом как-нибудь выдал бы себя, либо просто уже привыкла, что в ответ на подобные расспросы и увещевания я обычно ссылаюсь на свою адскую занятость на работе…

— Регр? — переспросил для вида я, вытирая губы салфеткой. — А что это такое и с чем его едят?

— Эх ты, темнота-а, — презрительно протянула Кристина. — Ты что, никогда не слышал о регре?

Я пожал плечами.

— Это такой приборчик, — продолжала моя всезнающая дочь, — с помощью которого можно вернуться в прошлое и избежать какой-нибудь пакости от своей судьбы…

— Да что ты? — притворно удивился я. — Что-то я ни разу не видел такие приборчики в продаже… Или у твоей Юльки кто-нибудь из родителей работает на острие научно-технического прогресса, раз может преподнести своей дочке в подарок суперсекретное изобретение?!..

— Да ну тебя, пап! — слегка рассердилось мое чадо. — Намажь лучше мне гренку маслом!.. “Продажа”, — передразнила она меня, отпив глоток кофе, — “научно-технический прогресс”… Естественно, эта штуковина пока еще держится в тайне, чтобы не было ажиотажа, поэтому продают ее не всем, и из-под полы, за большие деньги!.. В принципе, этот регр — вовсе не Юлькин, а ее мамашки, она у нее позаимствовала его на время!..

— И что, — язвительно осведомился я, — этот… как его?.. регр… Он действительно функционирует?

— Ну да…

— И с его помощью действительно можно изменить свое прошлое?

— Конечно!

— Ты сама видела, как он работает?

— Пап, ну посуди сам, как можно увидеть действие такого прибора? Это же тебе не кофеварка и даже не транспьютер, у которых нажал кнопку — и там сразу загудело, заработало что-то, причем так, что видны результаты… А тут весь фокус в том, что регр работает невидимо для всех. Ведь о том, что и как было до того, как приборчиком воспользовались, никто и помнить уже не будет, потому что в мире сразу всё переменится, и сознание людей тоже!..

Я нарочито медленно допил свой кофе, поднялся, поставил грязную чашку в приемник посудомойки и с серьезным видом сказал:

— Ну что ж, тогда понятно… Кстати, вы еще не проходили по физике разные глупости вроде закона сохранения энергии или теории относительности? Проходили?.. Значит, очень поверхностно, ибо даже пещерные люди в свое время знали, что ничто не может возникнуть ниоткуда и исчезнуть в никуда… Если бы такой прибор, который ты описываешь, и был когда-нибудь создан, то он наверняка представлял бы собой громаду величиной с многоэтажный дом! — Губы Кристины обидчиво вздрогнули, но я безжалостно добивал ее: — Так что не верь, дочь, всяким проходимцам и лгунам, даже если они — твои лучшие друзья!.. В принципе, даже если Юлька и не врет, то ее и ее мать вполне могли обвести вокруг пальца какие-нибудь аферисты, ведь это один из способов обмана — продать то, чего не существует. С таким же успехом можно было бы торговать воздухом или невидимыми золотыми рыбками!..

Кристина опустила голову к своей тарелке с остатками гренки так, что мне стало жаль свою наивную дочь.

— Но как же тогда Юльке, перебивавшейся до сих пор с “двоек” на “тройки”, удалось вчера пройти очередной тест по всем предметам на круглые “десятки”? — спросила тихо она. — Или это, по-твоему, совпадение?

— Я не знаю — как!.. — сердито сказал я. — Но я знаю одно: никогда не надо надеяться на кого-то или на что-то, пусть даже когда-нибудь волшебные палочки будут продаваться на каждом углу! Человек должен сам — понимаешь, Кристина? — сам справляться со своими трудностями и проблемами… Хочешь знать, что по этому поводу сказал некто Эрих Фромм?

— Не хочу, — почти шепотом сказала Кристина, и я испугался, что она сейчас заплачет. — Пап, ты лучше скажи мне: если бы тебе предложили такой прибор, неужели ты бы не воспользовался им?

— Нет! — категорично сказал я. И более спокойным тоном повторил: — Нет, Кристиночка, и я тебе уже сказал, почему…

— А мама? — спросила она. — Разве ты не хотел бы вернуть ее? Разве для тебя имело бы значение, чем надо воспользоваться для этого — регром или волшебной палочкой? И разве ты колебался бы: купить или не купить такой прибор?

Я машинально попятился к выходу. Потом сел на кстати подвернувшийся стул.

— Мама? — повторил эхом я вслед за дочкой. — Да, пожалуй… Наверное, я бы и впрямь хватался бы даже за соломинку, чтобы вернуть ее. Но это в том случае, если бы она… словом, если бы с ней что-то случилось… А так — по-твоему, ее можно было как-то вернуть?.. Но как? Не дать ей встретиться с тем придурковатым спортсменом, который ее увел от нас? А ты уверена, что вместо него не нашелся бы кто-нибудь другой? И вообще, как можно пытаться изменить то, что было обусловлено многими годами предыдущей жизни? Или ты предлагаешь мне прожить свою жизнь заново?

— А почему бы и нет? — спросила Кристина. К моему удивлению, она выглядела уже такой спокойной, словно мы с ней вели диспут во время какого-нибудь публичного ток-шоу. — Или ты считаешь, что прожил ее правильно?

Этим она окончательно вывела меня из себя.

— А почему я должен ее считать неправильной? — воскликнул я, срываясь на крик. — Почему?!.. Потому, что от меня ушла жена? Потому, что я не стал богатым и знаменитым? Или потому, что так считает моя единственная и все-таки любимая дочь?..

Кристина вдруг вскочила, и я впервые заметил, как она резко повзрослела за последнее время.

— Да! — тоже крикнула она. — Да!.. Что ты раскричался тут, как обиженный попугай?.. Он, видите ли, не хочет менять свою жизнь!.. А обо мне ты подумал? А о маме ты подумал?.. Почему ты не знаешь, что именно надо было бы изменить, чтобы вернуть ее?.. Это ведь так просто!..

В голосе ее уже явственно звучали слезы.

М-да, хорошенький денек сегодня намечается.

Я протянул руку к дочери и мельком отметил, что пальцы мои дрожат, как обычно у Коньяка в понедельник утром.

— Кристина, — сказал я, стараясь говорить обычным своим тоном. — Давай на этом наш разговор прикроем. Лады?.. Ты не убедила меня, а я не убедил тебя — что ж, значит, в споре не родилась истина. И бог с ней!.. Тем более, что не вижу никакого повода для спора… Ведь так называемого регра все равно не существует в природе… Включи, пожалуйста, перед уходом посудомойку.

И, не давая дочери открыть рта, повернулся и направился к выходу. Лишь у самого порога я назидательно сообщил через плечо:

— А если бы этот самый регр и существовал — у нас все равно не хватило бы денег, чтобы купить его!..

Уже оказавшись в турбокаре, я немного посидел, отходя от всплеска эмоций, а потом взял комп-кард и набрал шифр секретной связи.

— Это Нож-двадцать один, — сказал я, когда мне ответили. — Есть данные об утечке информации о Корректорах… По-моему, стоит проверить… Юлия Ершова, четырнадцать лет, и ее родители… Запишите адрес…

Глава 3

Видимо, этот день и впрямь уготовил мне одни сплошные сюрпризы, причем весьма неприятные.

Явившись в Пенитенциарий, я решил обмозговать тактику решающей беседы с ученым маньяком Кином Изгаршевым. Как шахматисту перед очень важной партией, мне следовало иметь множество разных “домашних заготовок”, определяющих генеральную линию психолингвистического воздействия на реэдукируемого.

Самым простым может быть вариант, который предусматривал бы эксплуатацию присущих каждому человеку чувств по отношению к своим родителям, детям, братьям и сестрам и прочим близким людям. Что-то вроде классического диалога из одного старого фильма, название которого, равно как и сюжет, я уже не помню: “— У тебя мама был? — Был. — А папа был? — Был. — Так почему ж ты тогда такой злой, а?”… Конечно, применительно к Кину этот вариант должен был бы иметь более сложное наполнение, но суть заключалась бы именно в этом: внушить подопечному, что если у него есть родители, которых он любил или любит; следовательно, он ничем не отличается от нормальных людей, а значит, вполне способен, как все нормальные люди, не убивать и не насиловать — и так далее, в том же ключе…

Вторая методика воздействия может основываться на искреннем заблуждении Изгаршева относительно того, что, убивая отдельных людей, он якобы обеспечивает выживаемость человечества. Можно вступить с ним в теоретический спор, чтобы доказать несостоятельность данной теории. Это будет, конечно, трудновато, учитывая пристрастие Кина к демагогическим, псевдофилософским разглагольствованиям, но зато, в случае успеха, прочно гарантирует, что он никогда больше не испытает стремления “помочь” людям столь страшным способом…

Потом я последовательно перебрал в уме уже частично испробованные ранее варианты типа “равнодушный наблюдатель” (“Если ты решил досрочно угробить свою молодую жизнь, то пожалуйста, это твое личное дело, и я мешать этому не собираюсь, поскольку меня это вовсе не трогает, я и время-то трачу здесь с тобой лишь потому, что мне за это платят должностной оклад”), “восторженный дурачок” (“Я вами так восхищен, Кин Артемьевич, вы такой наукоемкий человек… в том смысле, что у вас имеется большая научная перспектива… и если вы когда-нибудь реализуете свои теоретические изыскания в виде большой научной работы, то премия Академии Всех Наук вам обеспечена!.. Вот только жаль, что этого не произойдет по той причине, что изверги-лоботомисты превратят вас в ходячий манекен!”) и другие, несть им числа…

И уж на самое последнее место в этом списке я ставил попытку запугать подопечного болевыми ощущениями. Чтобы воплотить в жизнь свои сокровенные желания, так сказать… Пусть Кин думает, что я — тоже маньяк, только, в отличие от него, действующий под прикрытием закона. В этом случае следует дать этому умнику пару раз по морде, встряхнуть как следует за грудки и со страшной физиономией прошипеть в расширенные, ошарашенные глазки: “Ну вот что… Лоботомия проводится под наркозом, и боли от нее ты не почувствуешь, но я считаю, что ты такой почести не заслужил, и постараюсь прямо сейчас выдать тебе причитающуюся тебе порцию сполна!..”… Потом потрясти перед носом у Изгаршева каким-нибудь страшненьким хирургическим инструментом типа кетгута или пилки Фродля и в сладострастном предвкушении мук своего подопечного закатить глаза… Как ни странно, но иногда даже такой абсолютно дурацкий метод оказывался эффективнее самых продуманных и логически безупречных увещеваний.

Потом я решил посмотреть, как себя чувствует мой извращенец перед завершающим сеансом воспитательной работы, и переключил экран своего головизора на его ячейку.

И тут же оцепенел.

Было чему удивляться: ячейка Кина Изгаршева оказалась пустой!..

Первой моей мыслью было предположение, что этот придурок умудрился совершить побег из Пенитенциария, и рука моя машинально потянулась к “тревожной” кнопке, которой за всю бытность мою эдукатором еще никто никогда не пользовался. Однако я вовремя отдернул руку… Никто еще не сбегал из нашего заведения, это было просто нереально. Выйти из своей ячейки сквозь решетку силовых линий заключенный мог бы только в том случае, если бы его генетический код совпал бы с кодом какого-то лица из обслуживающего персонала, что гораздо менее вероятно, чем, скажем, непорочное зачатие Девы Марии… Либо в случае, если бы по каким-нибудь невероятным причинам отключилась аппаратура, создающая охранные силовые поля — но тогда в Пенитенциарии воцарился бы хаос.

Следовательно, отсутствие Изгаршева в ячейке могло означать только одно…

Я соединился с дежурным по операционной и, задыхаясь, словно только что пробежал стометровку на время, спросил:

— Заключенный Изгаршев — у вас?

— У нас, — подтвердил дежурный. — Его готовят к операции. Хотите узнать, кто его будет?..

— На каком основании? — не дослушав дежурного, возмутился я. — Кто распорядился доставить его к вам?

— Как это — кто? — удивился дежурный. — Прокоп Иванович!

— Не может быть! — по инерции сказал я. — Он устно дал такое распоряжение или в письменном виде?

— Кто же приказывает такие вещи устно? — еще больше поразился мой собеседник. Еще немного — и он наверняка решит, что я пристал к нему, свихнувшись от переутомления.

— Но этого просто не может быть! — настаивал я. — Я лично вчера в конце дня беседовал с Прокопом Ивановичем, и он дал добро на еще одну попытку коррекции Изгаршева!.. Это какое-то недоразумение!

— Послушайте, уважаемый Теодор, — устало вздохнул дежурный. — Я не знаю, с кем вы там беседовали вчера, но сегодня утром я получил письменный приказ, подписанный доктором Бурбелем, и мое дело — исполнить его в надлежащем порядке…

Не дожидаясь моей реакции, он исчез с экрана, и я понял, что пробить брешь в этом месте стены мне вряд ли удастся.

Что ж, оставалось как можно быстрее связаться с Бурбелем и разбираться, в чем дело, с ним. Лоботомирование по графику Пенитенциария начиналось в десять часов, а сейчас было девять тридцать семь. Двадцать минут с небольшим — не такой уж большой срок, чтобы спасти своего подопечного от операции…

Видеофон в кабинете Бурбеля молчал. Служебный коммуникатор, впрочем, — тоже…

Я соединился с дежурным по Пенитенциарию. Им сегодня оказался не кто иной, как старший надзиратель Аксель Комьяк.

— Привет, Аксель, — сказал я, когда на экране возникло круглое флегматичное лицо с набрякшими веками и отвисшими щеками, чем-то похожее на французского киноактера двадцатого века Жана Габена. — Как служба? Как жизнь? Или для тебя это одно и то же?

— И почему все вы, эдукаторы, такие странные типы? — вместо ответа вопросил Коньяк. — Привыкли с подонками трали-вали, вот и с нормальными людьми вас обязательно тянет заигрывать!.. Какая тебе до меня разница, Тео? Выкладывай, что нужно, и отваливай!..

— Что ж ты такой грубый, Аксель? — посетовал я со вздохом, хотя в глубине души осознавал, что на этот раз “нормальный человек” прав: времени на соблюдение речевого этикета у меня не было. — Бурбель мне нужен — может, слышал?.. Тот самый, которого кличут Прокоп Иванович… Он уже прибыл в Пенитенциарий?

— Лично я его не видел, — просипел Коньяк. — И век бы его не видеть. Чем меньше начальства, тем дежурному легче, согласен? Постой, тут у меня какая-то хреновина насчет него начеркана в журнале… Ага, значит, так… Бурбель звонил из дома и просил передать начальнику, что будет на службе только к одиннадцати…

— А где начальник? — тут же поинтересовался я.

Перспектива соваться к начальнику Пенитенциария как бы с жалобой на произвол его зама по “науке” меня не очень-то грела, но если бы это стало единственной возможностью не допустить лоботомирования Кина, то я бы пошел и на это. Однако Коньяк и тут меня разочаровал.

— А он на совещании в главке, — сообщил он. — Полчаса назад укатил… А в чем дело-то? Что ты дергаешься, как вошь на блюде?

Я подумал буквально несколько секунд. Нет, Аксель Комьяк даже в ипостаси дежурного по Конторе не мог мне помочь спасти Изгаршева, а излагать ему суть дела означало только терять время ради получения энергичных, но обладающих сомнительной ценностью советов типа: “А пошли ты их всех в жопу!”…

— Ничего, ничего, Аксель, — сказал наконец я. — Неси службу по уставу — завоюешь честь и славу!..

И отключился.

Было без десяти десять. Ужасная тавтология, если вдуматься…

Через десять минут Изгаршева прикуют магнитонаручниками к операционному столу, и некто в белоснежном халате, взяв небрежно скальпель побольше размером и уже упомянутую пилку Фродля, скажет молодым стажерам, обступившим скованное магнитонаручниками тело: “Обязательно обратите внимание, коллеги, на мозжечок пациента. Существует любопытная теория о том, что именно он непомерно развит у маниакальных личностей”…

Я закрыл глаза и аж застонал от отчаяния.

Где-то в глубине сознания мелькнуло: “А, может, Коньяк прав, и ты действительно зря дергаешься? Ну зачем тебе сдался этот недоделанный лауреат? Разве есть какие-то шансы на то, что тебе в самый последний момент удастся его перевоспитать? Да, его права по сравнению с другими реэдукируемыми в какой-то степени будут нарушены, потому что каждому дается три возможности начать новую жизнь… Но ведь это правило было установлено самим же Пенитенциарием, и оно нигде официально не зафиксировано! Так неужели так страшно нарушить свое слово, если, тем более, оно было дано извергу с садистскими наклонностями? К тому же, тебе не надо будет сегодня корячиться, чтобы избежать профессионального краха. Если вдуматься, то, может быть, Бурбель специально принял решение лоботомировать Изгаршева вопреки своим вчерашним заверениям, чтобы спасти тебя от позора?”…

Словно в поддержку этих вероломных мыслей, желудок начал ныть тупой болью, отдающейся под ложечкой, и я торопливо бросил в рот электротаб.

Потом выдвинул ящик стола, взял оттуда ключ от сейфа и, действуя как во сне, вытащил из сейфа футляр с табельным разрядником типа “бульдог”. Вот уж не думал, что мне когда-либо придется воспользоваться им, да еще и для того, чтобы припугнуть своих сослуживцев!..

* * *

— Мне больно, Теодор, — простонал Изгаршев. — Ты даже не представляешь, как мне больно!..

Этого и следовало ожидать. Привыкший причинять адские мучения другим, сам он был не в состоянии терпеть боль от легкой раны в боку. Да, прав был великий Грен Марн, заметивший, что всех людей одинаково мутит от вида крови, только одних — от своей, а других — от чужой крови…

— Потерпи, Кин, — постарался подбодрить я своего спутника. — Мы уже почти добрались…

Из-за поворота бетонного коридора показалось несколько голов, и я, не целясь, выпустил целую очередь лазерных вспышек в том направлении. Головы тут же убрались, и я услышал, как чей-то знакомый голос изрыгнул чудовищную брань в мой адрес. Видимо, это был Коньяк, под руководством которого охранники пытались не дать мне вырваться вместе с маньяком из Пенитенциария на свободу.

— Теодор, я умру? — снова заныл Изгаршев, наваливаясь на мое плечо всем своим, почему-то всё возраставшим, весом. — Ну скажи, я умру, да?

— Нет, — успокоил его я. — Ты не умрешь, Кин. Ты так здорово держишься, Кин, что просто не можешь взять и откинуть копыта, когда мы уже почти пришли к цели!.. Давай, передвигай ногами, а то нас прихлопнут здесь, как мух на голой стене!..

Мы поплелись дальше по коридору. Помещение с Установкой располагалось в конце коридора, и я очень надеялся, что никто из моих коллег не догадается, что я волоку Изгаршева именно туда, а не на лестницу запасного выхода, чтобы по ней спуститься в подвал, где располагается стоянка турбокаров.

Щека у меня саднила — там, наверное, кровоточила глубокая царапина, заработанная мной в ходе борьбы с дежурным по операционной, — а костяшки пальцев я ободрал до крови, когда кулаками разгонял юнцов-стажеров…

Всё вышло совсем не так, как я планировал, и от этого на душе было скверно. Получалось, будто я предал своих товарищей ради отвратительного негодяя, но иначе поступить я не мог… Особенно после того, как вызванный в операционную Аксель Комьяк без лишних слов вытащил из кобуры свой любимый “люгер” и, передернув затвор, предупредил меня, что если я сделаю хоть одно неверное движение, то он, не задумываясь, пристрелит Изгаршева прямо на операционном столе. Я же не мог допустить, чтобы на моих глазах расстреляли лежачего, не способного к сопротивлению и в данном случае ни в чем не виновного человека — даже если этим человеком был серийный убийца, отправивший на тот свет множество людей!..

Каким-то чудом мне удалось невозможное. В частности, я сумел обезоружить Коньяка — правда, он все-таки произвел один выстрел, ранивший Кина. Мне удалось пробиться с Изгаршевым к выходу из операционной и, то и дело отстреливаясь от наседавшей охраны Пенитенциария во главе с очнувшимся Коньяком, перебраться в третий корпус…

Я не знал, скольких своих сослуживцев мне пришлось ранить или даже убить за время этого трудного пути (хоть я и старался ни в кого не попасть, но лазерные лучи непредсказуемо отражались от отполированных до зеркального блеска стен и силовых барьеров ячеек, и время от времени в рядах наших преследователей раздавались особо злобные крики в мой адрес). Но зато я знал, что, если мне и суждено погибнуть сейчас, совесть моя будет чиста…

Над головой свистнули пули, и лишь потом донесся грохот выстрелов со стороны наших преследователей.

Но мы уже были рядом со спасительной дверью Установки.

Она была заперта на электронный замок, но меня это не остановило. Достав из кармана карточку идентификатора, я сунул ее в прорезь на двери, и створки двери разошлись в разные стороны. Мы с Изгаршевым ввалились внутрь, и я тут же нажал кнопку блокировки двери. Теперь никто не мог войти сюда, даже если бы очень хотел…

В помещении автоматически зажегся свет. Я подтащил Кина к стартовому креслу и помог ему взобраться на жесткое сиденье.

В бронированные двери стали ломиться и, по-моему, даже стрелять в замок. Это они напрасно… Открыть дверь таким образом они все равно не смогут, а вот рикошетом пули могут угодить в самих стрелков…

Я взглянул на Изгаршева. Тот тяжело дышал, то и дело облизывая покрывшиеся спекшейся коркой губы и зажимая бок правой рукой.

— Теодор, — сказал он, — ты не перевяжешь меня?

— Зачем? — холодно осведомился я. — В этом нет смысла, Кин…

— Но у меня идет кровь! — вскричал он. — Я могу истечь кровью, ты понимаешь это, дубина?!..

Поистине, такого хама не стоило и спасать, однако еще пророк Мухаммед говаривал: “Никогда не раскаивайся в содеянном, ибо это угодно было Аллаху”.

— Не истечешь, — возразил я. — Просто-напросто не успеешь… А сейчас заткнись и не мешай мне работать.

Включая питание, я мысленно взмолился, чтобы никому в Пенитенциарии не пришла в голову мысль обесточить Установку, но, похоже, фортуна сегодня была на моей стороне. Уже потом я догадался, что опасения мои были напрасны: отключение электроэнергии привело бы к тому, что ячейки, где содержались сотни преступников, в том числе и неисправимых, перестали бы существовать, и все наши “подопечные” оказались бы на свободе…

Я ввел в программатор параметры, необходимые для того, чтобы Изгаршев был перенесен в вечерний Парк забав и развлечений полугодовой давности. Кое-что пришлось набирать по памяти, благо, досье Кина и особенно начальный период его ужасных похождений я успел чуть ли не вызубрить наизусть.

Он недоверчиво следил за моими манипуляциями с аппаратурой. Потом, когда я уже ввел программу запуска и оставалось только дождаться окончания контрольного тестирования всех устройств, Изгаршев вдруг спросил, кривясь от боли в боку:

— Теодор, скажи честно: всё, что сейчас происходит, не было подстроено тобой?

Я сначала не понял. Потом до меня дошел смысл его вопроса. И тогда я размахнулся и ударил его по лицу. Потом еще раз. И еще…

Из его носа и губ закапала на кресло кровь, но он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Он пристально смотрел на меня, и в конце концов я не выдержал.

Я отвернулся и ткнулся горячим лбом в холодный корпус Установки. Внутри у меня стало пусто и темно, как однажды зимой на огромной заснеженной равнине, когда мы всем классом отправились в лыжный поход, началась пурга, я отстал от всех, и пришлось всю ночь плутать по пустому темному пространству, опасаясь только одного — упасть и больше не встать…

Только теперь мне стало ясно, что все мои жертвы оказались напрасными. Какой же ты эдукатор, знаток и корректор человеческих душ, если поверил в осуществимость этой дурацкой затеи?!.. Ты пожертвовал собой и своими товарищами, чтобы пробить ту черствую, гнойную корку, которая панцирем сковала душу этого ублюдка, но из этого ничего не вышло, да и не могло выйти, потому что еще древние говорили: “Сколько волка ни корми…”.

Но скверно мне было вовсе не от этого.

Просто я поймал себя на осознании того, что, по большому счету, Кин был прав. И хотя я не подстраивал его преждевременное направление на лоботомию с последующим освобождением “благородным” эдукатором, но еще в операционной, вступив в единоборство с врачами и охранниками, подсознательно я стремился к тому, чтобы это оказало воспитательное воздействие на моего подопечного. Я надеялся на это, потому что до мозга костей был и останусь эдукатором…

Кин тронул меня за плечо и сказал:

— Пора, Теодор.

— А? Что — пора? — недоуменно спросил я, еще не избавившись от психологического шока.

Изгаршев кивнул на приборы:

— Насколько я успел изучить эту вашу дьявольскую штуку, всё уже готово, — сказал он. — И я готов…

На моем лице, наверное, отразилась самая крайняя степень недоверия, потому что он вдруг ухмыльнулся так мерзко, как умел ухмыляться только он, и заверил:

— Не бойся, Теодор, я тебя не подведу. Обещаю!..

Осторожно, словно опасаясь, что кнопка регрессии окажется детонатором чудовищной бомбы, я вдавил ее в панель и невольно прикрыл глаза.

Взвыли, раскручиваясь, гипертемпоральные центрифуги, и кресло, на котором корчилось от боли окровавленное, жалкое подобие человека, задрожало противной мелкой дрожью, от которой даже у меня заныли зубы.

А потом раздался зуммер сигнала об окончании работы Установки, и я открыл глаза…

В голове моей бесшумной быстрой тенью еще успело пронестись неописуемое удивление, потому что оказалось, что я совершенно забыл имя и фамилию того человека, которого только что отправил в прошлое, но я потер свой лоб, чтобы избавиться от странного чувства и вернуться к действительности.

Действительность же заключалась в том, что передо мной в кресле Установки сутулился восемнадцатилетний любитель убивать полицейских при исполнении служебных обязанностей Орнел Скорцезин, и нужно было работать с ним, а не витать в облаках псевдоамнезии…

Глава 4

Он смотрел на меня, а я — на него. Потом он отвел свой взгляд в сторону, а я откашлялся.

Нет, здесь что-то было не так.

Не мог же этот невзрачный паренек упорно совершать преступление всякий раз, когда я отправлял его в прошлое, только из упрямой прихоти!

Подумать только, я выпросил у Бурбеля карт-бланш на то, чтобы катапультировать этого осла с помощью Установки не три раза, как всех нормальных преступников, а целых пять — а он и в ус не дует!.. Кстати, он у него еще даже не обозначился над пухлой верхней губой.

Ну и что прикажете с ним делать? Запустить на Установку в шестой раз, а потом отправить в операционную, под скальпель?..

Что ж, никто во всем мире не будет сожалеть о его так бездарно загубленной жизни, ни одна живая душа… Потому что братьев и сестер у Орнела нет, мать скончалась три года назад от лейкоза, родной отец канул в пучину забвения еще до его рождения, о других родственниках парень не ведал, как и они — о нем, а последнюю родственную душу в лице своего отчима он своими руками ухлопал три месяца назад, за что и попал в Пенитенциарий…

Так что никто за этого Скорцезина не будет ходатайствовать, обивая пороги начальства и названивая Бурбелю, никому он не нужен… Очень удобный расклад для того, чтобы лишить его разума, а значит — права именоваться человеком.

Выходит так, что судьба этого ершистого доходяги зависит только от меня, и судя по всему, мне очень не нравится тот закономерный исход, который ожидает моего подопечного уже сегодня. И вовсе не потому, что меня могут лишить из-за этого упрямца квартальной премии …

Обидно терпеть поражение тогда, когда ты этого вовсе не ожидал. В данном случае мне, за семнадцать лет имевшему так мало неудач в своей работе, что их перечень можно уместить на одной странице, обвести рамочкой и повесить на стену под стекло, обидно обломать зубы о несмышленого, не видевшего настоящей жизни юнца. Это все равно что ты мчался, набирая скорость, в гору, и вдруг перед тобой выросла непробиваемая стена, в которую ты бьешься со всего маха лбом и сразу откатываешься назад, к подножию горы…

Но еще обиднее терпеть такое поражение, которое влечет за собой чью-то гибель.

А обиднее всего то, что ты всем своим нутром чуешь, что для победы тебе не хватило всего лишь какой-то малости, что успех мелькнул рядом с тобой, но ты смотрел в другую сторону и бездарно прошляпил его…

— Послушай, Орнел, — устало сказал я. — Давай-ка мы с тобой еще раз прокрутим всю твою историю…

— Зачем? — осведомился он. — Не теряйте времени, господин эдукатор. Делайте то, что вы обязаны делать — и всё!..

— Нет, так не пойдет. Ты не бойся, время у нас пока еще есть… Все-таки мне хотелось бы понять…

— Ну что тут понимать, что? — перебил он меня. — Что вам неясно со мной? Или есть что-то такое, что вы обо мне не знаете?

— Да, — сказал я, — наверное, есть…

А действительно, давай мысленно прогоним его комп-досье еще раз. Если уж он не желает обсуждать свою биографию, это сделаешь ты один, а он пусть помаринуется в ожидании в кресле Установки. Иногда это тоже полезно…

Итак, родился Орнел Скорцезин без отца, но от живой матери. И то хорошо, потому что в последнее время пошла странная мода не рожать, а приобретать искусственно зачатого ребенка, “изготовленного” в соответствии с пожеланиями клиентов. До пятнадцати лет жизнь у него была ничуть не хуже, чем у его сверстников. Судя по рассказам соседей и собственным воспоминаниям юноши, мать любила его, одевала, кормила, воспитывала, учила и растила без особых изъянов. Когда ее не стало, мальчик испытал первое в жизни горе. Быть бы ему в интернате, если бы не отчим, с которым мать сошлась за год до своей преждевременной кончины.

Отчим Скорцезина, Хен Вольд, был человеком правильным и надежным, если судить по отзывам сослуживцев и всё тех же соседей. Он служил в полиции патрульным, и за пятнадцать лет этой службы у него не было ни одного выговора и даже ни одного замечания. “Это был настоящий мужик”, — так говорили о Вольде полицейские, которым приходилось работать с ним в паре. Честный, справедливый, мужественный. Иногда, правда, чересчур грубоват, но, скорее всего, это от того, что он со всеми сразу чувствовал себя на короткой ноге… Как относился к пасынку? Нормально. Вовсе не так, как другие отчимы к приемным детям. Во всяком случае, и до, и после смерти жены он содержал Орнела на полном обеспечении, и не в последнюю очередь благодаря ему юноша удовлетворительно окончил лицей и поступил в Университет на отделение креативной нанотехнологии.

Однако овладение профессией нанокреатора явно не входило в жизненные планы Скорцезина. Он начинает пропускать занятия, связывается с компанией каких-то уличных юнцов, где-то шатается допоздна… Естественно, такой образ жизни пасынка не нравится Хену, и он принимает кое-какие меры. В частности, лишает юношу денег на карманные расходы, пару раз запирает его дома, уходя на ночное дежурство; может быть, и подзатыльник при случае отвешивает — кто знает (правда, и на суде, и в беседах со мной Орнел категорически отрицал, что отчим его бил — хотя ему явно было бы выгодно утверждать обратное)…

Так между Орнелом и его отчимом постепенно выросла стена отчуждения и непонимания. Ни Инвестигация, ни суд так и не сумели (наверное, просто не захотели) докопаться, в чем же заключалась предпосылка к усилению конфликта между Скорцезиным и Вольдом. Эти инстанции лишь зафиксировали фактическую сторону преступления и констатировали, что убийство носило преднамеренный характер. По мнению суда, если трагедия и была обусловлена предыдущими взаимоотношениями убийцы и его жертвы, то прав в конфликте был все-таки Хен, а не его пасынок. Судей можно было понять: с одной стороны, был правильный полицейский с безупречной репутацией, а с другой — травмированный ранней смертью матери юноша, не желающий учиться, склонный к маргинальному времяпровождению да к тому же психически не совсем уравновешенный из-за ранней потери матери…

И только мне ценой неимоверных усилий все-таки удалось вытянуть из своего подопечного подоплеку его вражды с отчимом.

Да, Хен Вольд был настоящим полицейским — смелым, сильным, решительным и уверенным в себе. Все эти качества помогают охранять закон и ловить преступников, но отнюдь не гарантируют успеха в воспитании подрастающего поколения. Беда Вольда — как, впрочем, и многих других “воспитателей”, вынужденных заниматься этим не по призванию, а в силу естественного наличия детей — заключалась в том, что он стремился выковать из приемного сына свое второе “я”. Орнел просто обречен был стать смелым, решительным и уверенным в себе мужчиной, как его отчим, а не тем мечтательным, склонным к рефлексии и ротозейскому созерцанию действительности типом, каким он пока что обещал быть. И профессия у него должна была быть достойной стопроцентного мужчины, а не копание в молекулах и атомах!..

Основные разногласия между юношей и его отчимом состоялись на ниве музыки. Как и все молодые люди, Орнел увлекался этим видом искусства и буквально ни минуты не мог прожить без музыки. Разумеется, речь не шла о подлинной классике, и не Чайковского или Моцарта слушал юноша, вставив в ухо миниатюрный квадрозонг или запустив в квартире на полную громкость турбозвук. В полном соответствии с возрастом его интересовали гораздо более легкие стили и направления современной музыки. Время от времени и он сам удосуживался сочинить и записать что-нибудь с помощью компьютера, но опусы его страдали подражательностью и не способны были сделать юношу популярным хотя бы в своей компании.

В свою очередь, Хен Вольд не просто не воспринимал музыку — он активно отвергал ее. Это было нечто вроде болезни, этакая антимузыкальная аллергия. Причем антипатия полицейского распространялась не только на на современную эстраду, но и на общепризнанные произведения. Не то чтобы ему медведь на ухо наступил — просто, будучи человеком рациональным, Вольд терпеть не мог всё, что несло в себе заряд каких-либо эмоций, и искренне полагал, что “баловаться” музыкой могут только либо “гомики”, либо неврастеничные и беспомощные “маменькины сынки”…

Можно себе представить, как эта разница во вкусах постепенно переросла в настоящую “холодную войну” между отчимом и его пасынком. Для начала Вольд вывел из строя все домашние устройства, способные воспроизводить турбомузыку. Потом запретил Орнелу появляться перед ним в наушниках. Потом настал черед носителей музыкальных записей — дисков, кассет,дискет и аудиокристаллов — их Хен собрал в один прекрасный день в кучу и свалил в утилизатор отходов…

Накануне рокового дня Скорцезин обратился к отчиму с просьбой дать ему немного денег. Выяснив, что требуемая сумма планируется пасынком для покупки одной редкой записи концерта его любимого ансамбля, которая как раз в эти дни появилась в продаже в одном из городских торговых автоматов, Вольд наотрез отказался выступить в роли кредитора.

Юноша униженно просил, даже умолял Вольда, но тот был непоколебим.

Тогда Орнел пригрозил, что достанет запись и без денег.

Хен Вольд был полицейским, и он знал, как можно заполучить что-то, не заплатив ни юма. Поэтому на следующий вечер, когда ему выпало патрулировать, он послал напарника в другой район, а сам засел в засаде в Кабине Уединения неподалеку от злополучного торгового автомата.

Долго ждать ему не пришлось. Около одиннадцати часов вечера его пасынок появился, чтобы взломать автомат и вытащить из него заветный диск.

Хен Вольд был хорошим полицейским, но в тот момент он, конечно же, не хотел стрелять в Орнела. Скорее всего, он хотел напугать своего пасынка, подкравшись к нему сзади с пистолетом наизготовку и рявкнув: “Руки за голову, не двигаться”. Впрочем, не исключено, что, желая хорошенько проучить “гаденыша”, Вольд намеревался арестовать Скорцезина и доставить его в ближайшее отделение жандармерии, чтобы юноша провел там ночку с пьяницами и карманниками и с того дня навсегда вбил себе в башку, что красть нельзя.

Теперь об этом можно лишь догадываться.

От внезапного окрика Скорцезин дернулся так, что нечаянно выбил из рук своего отчима пистолет, и оказался проворнее Вольда, первым подняв его. Взгляды отчима и пасынка скрестились, и Хен попросил:

— Отдай мне оружие, Орнел!.. Отдай!..

Суду удалось доподлинно установить, что обвиняемый отлично опознал в тот момент в полицейском своего отчима.

Тем не менее, Орнел выстрелил — и не один раз, а четыре, так что случайными эти выстрелы никак нельзя назвать. Впрочем, второй и последующие выстрелы оказались, в принципе, напрасными, потому что первая же пуля угодила Вольду прямо в сердце…

Но самое загадочное в этом деле начиналось уже после убийства.

Я долго бился, пытаясь установить, каким образом Скорцезину удалось ускользнуть от полицейских кордонов, быстро оцепивших район убийства (у Вольда, как и у всех патрульных жандармов, имелся специальный браслет, передававший телеметрические данные о состоянии его носителя на центральный пост, и когда прибор испустил сигнал о смерти своего хозяина, то по посланному им пеленгу тотчас же устремились группы быстрого реагирования), где он скрывался всю ночь и откуда взялся возле дома номер пять на Двадцать седьмой улице, где его и взял “тепленьким” случайно оказавшийся там жандарм по фамилии Боуба…

Но юноша ничего вразумительного на сей счет мне так и не сказал.

И неудивительно: ведь даже инвестигаторы и судьи не сумели выбить из него подобные признания.

Может быть, здесь-то и кроется весь секрет?

На руке моей пискнул вызовом браслет коммуникатора. Покосившись на Скорцезина, я вставил в ухо микроприемник и нажал кнопку ответа.

Это был дежурный по Пенитенциарию. Кто-то из молодых и зеленых. По имени не то Дин, не то Тин…

— Уважаемый Теодор, — сказал дежурный мне в самое ухо, — когда вы освободите Установку?

— Как только, так сразу, — грубовато сказал я. — А в чем дело?

— Как — в чем? Вы нарушаете график, установленный заместителем начальника Пенитенциария доктором Бурбелем, и тут уже образовалась самая настоящая очередь недовольных коллег!..

— Тихо, тихо, малыш, — перебил я Дина-Тина. — Давай по порядку. Во-первых, советую тебе обратиться к доктору Бурбелю и спросить у него, благодаря кому в Пенитенциарии появиласьУстановка. Это раз. Во-вторых, что касается недовольных коллег… Кто там больше всех выступает?

— Эдукатор Китадин, — доложил дежурный уже совсем другим тоном.

— Так вот, передай ему, что за ним есть один должок, и если к тому времени, когда я освобожу Установку, он не сможет вернуть его мне, то пусть пеняет на себя!

— П-понятно, — выдавил дежурный и отключился.

Я представил, как этот не то Дин, не то Тин действительно поинтересуется у Бурбеля, кто оснастил Пенитенциарий Установкой, а затем — как он говорит Ваю Китадина насчет его долга мне, и что с ним после этого будет, и криво ухмыльнулся. Откуда только берут таких наивных легковеров?

А откуда взяли тебя, эдукатор Драговский, семнадцать лет назад, когда старик Марагров в первый же день твоей работы в Пенитенциарии послал тебя проводить воспитательную работу с мелким хулиганом, и ты пошел и провел, а потом узнал, что это был не хулиган, а известный всему преступному миру “авторитет”, получивший свой первый срок тридцать лет назад за убийство своей бабушки и с тех пор не вылезавший из тюрем и различных “зон”?..

Я вынул приемник коммуникатора из уха и спросил Орнела, безразлично сидевшего в кресле:

— Не устал еще ваньку валять?

Тот вскинул с вызовом голову:

— Представьте себе, нет!.. А вот в туалет мне хочется. По-маленькому… Так что, господин эдукатор, давайте живее, если не хотите, чтобы я ваше креслице не испортил!..

Кровь бросилась мне в лицо, но я устоял.

— Ты мне не груби, — предупредил я своего подопечного. — Сиди смирно и не ной, раз уж не желаешь, чтобы я тебе помог… А я тут еще покумекаю. Кстати, если вздумаешь напустить в штаны — моча замкнет провода в кресле и тебя шибанет вольт этак пятьсот!..

Судя по физиономии, он хотел сказать что-то дерзкое, но передумал и отвернулся.

… Значит, мы остановились с ним на том, что он убил своего отчима сознательно и преднамеренно. Возможно, затяжной конфликт с Вольдом на почве музыки сыграл здесь свою роль, но ведь, по большому счету, это не повод, чтобы убивать человека, пусть даже глубоко враждебного тебе, из-за какой-то там записи!.. Ну, допустим даже — хотя и это допущение кощунственно само по себе — что отчим тебя, как говорится, достал своими наскоками и загнал в угол угрозой посадить за взлом торгового автомата… Но и это не оправдывает содеянное тобой убийство!.. В конце концов, бог с ним, с отчимом, ты уже совершеннолетний и можешь взять и уйти от него и пусть подавится своими деньгами и воспитательными проповедями!.. Неужели ты не осознаешь, что, убивая его, ты одновременно убиваешь самого себя?!..

Осознаю, в десятый раз сказал Скорцезин, когда я задал ему этот вопрос в десятый раз. Но поступать иначе я не хочу…

Осел, самый натуральный осел!..

Погоди, погоди, это что ж получается? Раз этот ослик согласен, что отчима не за что убивать, раз он не испытывает к нему особой ненависти и, тем не менее, все-таки убивает его — значит, он либо всякий раз надеется, что ему удастся перехитрить полицию и остаться безнаказанным (а это едва ли, ведь на основе рассказов Вольда о своей службе юноша должен отлично знать, что в подобных обстоятельствах уйти от ареста не удастся, даже если очень захотеть этого) либо… Либо убийство это ему для чего-то необходимо.

Но для чего? Для чего человеку может понадобиться преступление, если оно не несет ему никаких видимых выгод, а наоборот, ведет его к верной смерти?..

Стоп! А если это лишь первое звено в цепочке всех последующих событий, которое нельзя ни в коем случае выдергивать, чтобы не рассыпалась вся цепочка? Что, если именно убийство обусловило нечто, что случилось с юношей в эти несколько часов до его ареста и что он изо всех сил не желает терять?

Он ведь отлично усвоил от тебя, что, вернувшись в прошлое, он будет ведать, что станет с ним дальше, только в том случае, если будет точно повторять свои первоначальные действия и поступки, а стоит ему отклониться хотя бы на миллиметр в сторону от первоначальной линии — и сразу всё изменится, поскольку начнется лавинообразное нарастание таких изменений, и знание того, что будет потом, исчезнет из его памяти…

Так что же не хочет потерять Орнел Скорцезин, так упорно цепляясь за убийство своего отчима, которое, будучи совершенным по глупости, теперь является началом чего-то важного для юноши?

Думай, Теодор, думай, господин эдукатор…

А что тут думать-то? Не так уж трудно сообразить, что может быть важным для восемнадцатилетнего человека, рано лишившегося материнской любви и ласки и, если судить по его увлечению музыкой и стихами, романтически настроенного …

Какой же идиот!

Не он — ты сам. Потому что такие вещи простительны для судей и полицейских, но непростительны для эдукатора с многолетним стажем. Ты еще раньше обязан был разгадать эту головоломку, ты же у нас — знаток человеческих душ!..

Я порывисто наклонился к Орнелу и в упор спросил его:

— Как ее зовут?

Он вздрогнул от неожиданности, и по его лицу я понял, что угодил в точку.

— Кого?.. Кого — ее? — пролепетал он, бледнея.

— Ту девицу, которая подцепила тебя сразу после убийства своего отчима и у которой ты отсиживался до самого утра! Скажи мне, как ее зовут и где она живет!..

Он побледнел еще больше. Дернулся, собираясь вскочить из кресла, но магнитонаручники не пустили его.

— Не смейте говорить о ней в таком тоне! — крикнул он. — Вы же ничего не знаете о ней!.. И вовсе не она подцепила меня, а я… Это я первый подошел к ней!..

Ну вот, что и требовалось доказать, удовлетворенно сказал кто-то внутри меня. Теперь используй это его признание на всю катушку. Так, чтобы в конечном итоге “дожать” его, как говорят борцы, и уложить на обе лопатки. А к этому может привести довольно простая тактика…

— Ты говоришь, я ничего о ней не знаю, — начал я. — Да, ты прав, Орнел… Я действительно не знаю, кто она и где живет, хотя об этом имею, пусть и приблизительное, представление — ведь, скорее всего, после убийства отчима ты провел ночь в квартале, оцепленном со всех сторон полицией так, что даже мышь не прошмыгнет незамеченной… Но посуди сам: разве будет порядочная девушка приглашать к себе в дом кавалера, с которым только что познакомилась на улице?

Он опять дернулся, и кровь снова отхлынула от его лица. Бедняга, здорово же он втюрился в ту неизвестную сучку, раз напрочь утратил всякое здравомыслие!..

— Замолчите! — почти шепотом попросил он. — Вы принимаете Лиану за какую-то уличную дрянь, а она в тысячу раз порядочнее всех вас, вместе взятых!.. — (Так ее, значит, вдобавок ко всему, зовут Лианой? О господи, вот уж поистине правы те, кто утверждает, что имя человека соответствует его скрытой сути!). — И она вовсе не хотела приглашать меня к себе, это я настоял… Я во всем виноват, я, а не она!..

Ну да, а она — просто святая, скептически подумал я. Любопытно было бы взглянуть на эту деву марию!.. Небось, размалевана, как папуас, и беспрестанно лузгает семечки или орешки, сплевывая шелуху себе под ноги…

— И познакомились мы с ней не на улице, — продолжал Орнел, — а в экраноплане… Понимаете, сразу после… после выстрелов… я побежал, не зная, куда, а на соседней улице с остановки как раз отходил экраноплан, и в последний момент я вскочил на его подножку … Вообще-то, если честно, я хотел тогда уехать куда-нибудь подальше, чтобы меня не нашли… А потом я увидел ее, и она так смотрела на меня… Не знаю, поймете ли вы меня…

Отлично понимаю, малыш.

Та самая любовь с первого взгляда, которая случается именно в восемнадцать лет… Ты торчишь в кабине экраноплана в проходе между сиденьями и вдруг замечаешь в другом конце салона эффектную девушку с длинными распущенными волосами, опять же длинными, открытыми всеобщему обозрению ногами и смазливым личиком, и твое сердце ёкает и падает куда-то в пятки, а в голове твоей всплывают сами собой строчки из какой-нибудь душещипательной песенки… Что-нибудь типа:

Где же ты? Я знаю: ходишь рядом

и меня зовешь куда-то взглядом.

Где же ты, ну где же ты, любовь моя?

Где же ты? Я исходил полсвета.

Может, ты со мною рядом где-то?

Где же ты, ну где же ты, любовь моя?

И ты вначале стоишь, как одинокий пень посреди просеки, не решаясь подойти и заговорить с Ней о чем-нибудь, чтобы познакомиться и иметь право сопровождать Ее дальше, а потом с ужасом понимаешь, что если не сделаешь этого, то уже никогда больше не увидишь Ее, и тогда ноги твои сами несут тебя к Ней, и твоя решительность увеличивается, когда ты замечаешь, что и Она то и дело смотрит на тебя, а потом твои непослушные губы несут какую-то ахинею… что-нибудь вроде вопроса о местонахождении ближайшей библиотеки, куда тебе позарез требуется попасть в двенадцатом часу ночи… но, как ни странно, Она не отвергает тебя и даже не насмехается, а просто смеется, и тогда, откуда ни возьмись, к тебе возвращается и остроумие, и вдохновение, и бог знает что еще, и вскоре вы уже беседуете так, словно это ваша не первая встреча, и само собой разумеется, что ты имеешь полное право проводить свою новую знакомую (пока еще — знакомую!) до дома, а живет Она тут рядом, и причем одна в крохотной квартирке, которую снимает на время учебы… да-да, Она тоже — студентка, только учится не в университете, как ты, а на статистку в Лицедейском… Нет-нет, это очень интересная профессия, ты просто не знаешь… И на нее именно надо учиться… А ты думал, что режиссеры каждый раз берут с улицы кандидатов на эпизодические роли?.. Так вот, мило беседуя, вы приближаетесь к Ее дому, и ты мучаешься дилеммой, знакомой всякому влюбленному: поцеловать сейчас или отложить это удовольствие на потом? Наверное, рановато для первого знакомства, но ведь ты не можешь ждать, потому что тебя уже завтра могут арестовать…

И ты целуешь свою новоявленную пассию, и как-то так получается, что вы оказываетесь уже наверху, в Ее гнездышке, а там вообще всё происходит само собой, и ты неуклюж и неловок, потому что с тобой это в первый раз, но зато Она очень тактично и умело руководит тобой, так что всё получается намного лучше, чем ты предполагал, да и Она тоже счастлива…

Ночь мелькает мимо тебя, как одна секунда, и когда за окном начинает брезжить рассвет, твоя богиня и повелительница вдруг изъявляет желание полакомиться чем-нибудь ледяным… мороженым или шампанским, или и тем, и другим вместе… а линии доставки в ее каморке нет ввиду скудного студенческого бюджета, так что бежать в ночное кафе напротив придется тебе, как благородному кавалеру, и ты, конечно же, бежишь…

К тому времени ты уже успел забыть, что натворил и что тебя ловят по всему городу полицейские патрули, и едва успеваешь перебежать улицу, как, подобно грому среди розового предрассветного неба, ловкие и сильные руки жандарма хватают тебя сзади за локти, а к виску твоему прижимается ствол, и через минуту тебя уже увозят в жандармерию… Как красавчика-гусара в одном старинном видеоклипе, из любви к молоденькой распутной графине ухлопавшего на дуэли почтенного супруга своей возлюбленной. Только того убийцу везли на каторгу на телеге, а тебя — на бронированном турбокаре…

Разумеется, за всю ночь ты и словом не обмолвился этой красавице с именем растения-паразита о том, что убил своего отчима и, значит, невидимая кровь еще не успела высохнуть на твоих руках. А зачем?.. Любовь и смерть только в песнях и фильмах идут рука об руку, а вам с Лианочкой так хорошо вместе, что разрушать эту идиллию было бы чудовищным садизмом…

Только есть в этом деле кое-какие несообразности, которых ты в угаре юношеской влюбленности не заметил, но на которые твоему эдукатору придется открыть тебе глаза…

— Послушай, Орнел, — сказал я наконец. — Я тебя отлично понимаю. Ты опасаешься назвать фамилию и адрес своей возлюбленной потому, что не хочешь, чтобы потом ее обвинили в пособничестве, верно? — Он молчал. — Ты зря боишься, малыш, я никому не расскажу о ней. К тому же, это и не требуется…

— Что вы хотите этим сказать? — подскочил мой подопечный, как будто кресло действительно ударило его высоковольтным разрядом.

— То, что о твоей подружке Лиане полиция была прекрасно осведомлена.

— Каким образом? — не понял он.

— Да таким, дурачок, что это она тебя выдала тогда полицейским!

Он побледнел так, что я испугался, как бы его не хватил сердечный приступ.

— Вы врёте! — наконец взорвался он. — Да как вы можете?!.. Она не могла, ясно вам?!.. Она не могла сделать этого! Потому что мы… мы любили друг друга!..

А вот теперь начинается сплошная импровизация. Маска сочувствия на лице и участливые нотки в голосе…

— Мне жаль тебя разочаровывать, дружок, но ты сам подумай: откуда полицейские знали, где тебя следует поджидать в пять часов утра, чтобы надежно повязать? И разве не подозрительно желание твоей дамы выпроводить тебя под надуманным предлогом из своей квартирки? Ведь брать тебя на улице было жандармам гораздо легче и безопаснее, чем в помещении. Это-то хоть ты понимаешь, глупыш?

Орнел опустил голову. Не зря кто-то изрек, что подозрения отравляют душу пуще змеиного яда.

— Нет, — упрямо скзаал он, — вы это всё выдумываете, господин эдукатор. Лиана тут вовсе ни при чем… Меня схватили чисто случайно, по совпадению… Просто патрульный оказался в этом месте именно в тот момент, когда я… Да и когда она могла бы сообщить в полицию, если мы все время были вместе?

Яд начал действовать. Потому что от категоричного отрицания мы перешли к вполне деловому, с обращением к формальной логике и здравому смыслу, обсуждению вариантов, еще недавно представлявшихся этому ромео кощунственными…

— Так уж и всё время? — ехидно подковырнул я своего собеседника. — Может быть, здесь не хватает словечка “почти”?.. Вспомни-ка, может, ты выходил в туалет… после очередного постельного подвига мужчину всегда тянет в туалет, не так ли?.. Или она ходила принимать душ, а? И что, она ни разу не отлучалась на кухню, чтобы поставить чайник?.. А может быть, ты на несколько минут отключался, а тебе казалось, что ты вовсе не спал? Так тоже бывает, поверь…

— Не-ет, — задумчиво протянул Скорцезин. — Я не спал… Да и не в этом дело, — вдруг спохватывается он, и я догадываюсь, что какое-то из моих предположений все-таки, видимо, соответствует действительности. — Да Лиана просто не могла бы… И откуда она могла узнать, что я… что меня разыскивают? И почему мне потом никто об этом не сказал? Ни следователь, ни на суде…

— Давай по порядку, Орнел… Когда в полиции раздался сигнал тревоги, они задействовали самые экстренные меры по поимке преступника. А такие меры включают и оповещение граждан о том, что им может встретиться преступник… Если допустить, что у Лианы в ухе — или, как сейчас это модно, в клипсах — был минирецептор, то она вполне могла слышать по радио сообщение полиции с твоим описанием. Достаточно ей было повернуть голову, чтобы опознать в разыскиваемом преступнике тебя… Понимаешь? Она вовсе не потому посматривала на тебя, что ты с ходу разбил ее сердце, а потому, что поняла: в нескольких метрах от нее — убийца. Как бывает в таких случаях, полиция могла пообещать вознаграждение и полную анонимность тому, кто укажет местонахождение преступника — вот тебе и побудительный мотив ее стремления выдать тебя!..

— Но почему она не сделала бы это сразу, когда вокруг были люди? — слабо сопротивлялся юноша, ссутулившись еще больше в кресле. — Зачем ей потребовалось бы ломать комедию со мной?

Я усмехнулся.

— Ну, во-первых, не могла же она схватить тебя за рукав и удерживать до прибытия полиции… Откуда она знала, что у тебя нет оружия? Не-ет, лучше всего было завлечь тебя своими кокетливыми взглядами, заманить в свою норку и уже там убедиться в том, что ты полностью потерял голову…

— Я вам не верю! — снова взорвался Орнел, но теперь видно, что это его последняя вспышка, продиктованная горьким отчаянием и обидой, а не стойким убеждением в своей правоте. — Я вам не верю, слышите?!.. Вы лжете, самым бессовестным образом!.. Она не такая, понятно вам?!.. Не та-ка-я!..

В голосе его послышался слезливый надрыв, и меня вдруг пронзило острое чувство жалости к этому дурачку.

— Успокойся, Орнел, — сказал я, положив руку ему на плечо. — Успокойся, малыш… Я понимаю, такое нелегко услышать и осознать. Но находиться в плену внушенной себе иллюзии и больше того — терять из-за этого свою жизнь — просто глупо. К тому же… у тебя есть возможность не допустить, чтобы всё это случилось.

Он закрыл лицо руками, и щуплые плечи его содрогнулись в беззвучных и тяжких рыданиях.

А я гладил его по костлявой спине, из которой, словно зачатки крыльев, выпирали наружу лопатки, и чувствовал себя так скверно, словно это меня самого обманула жизнь…

Через десять минут я запустил Орнела Скорцезина, осужденного по семьдесят второй статье, пункту “бэ”, в тот миг, когда его должен был у заветного торгового автомата окликнуть сзади отчим, и вовсе не удивился, когда юноша исчез из кресла Установки…

Глава 5

По дороге домой я привычно включил в машине стереовизор, и прямо передо мной словно материализовалось озабоченное лицо известного ведущего городского инфоканала.

— … продолжает свою страшную охоту за женщинами, — сообщил он мне. — Несмотря на беспрецедентные меры безопасности, предпринятые жандармерией и полицией, неизвестному убийце, получившему за серию совершенных им жестоких убийств почти официальные прозвища Потрошитель и Злой Невидимка, сегодня удалось отправить на тот свет еще одну жертву… Это двадцатидевятилетняя Эмилия Иринчеева, официантка одного из кафе в южном пригороде Агломерации. — На голоэкране возникло миловидное женское лицо, явно представляющее собой копию любительского снимка. — Примечательно, что это первое злодеяние, которому маньяку удалось совершить средь бела дня почти под носом у сотен людей…

Пока ведущий деловито излагал подробности очередного страшного преступления, его слова сопровождались видеорепортажем с места событий. Кадры действительно вызывали дрожь даже у меня, привыкшему почти каждый день смотреть на такие эпизоды, старательно реконструированные компьютером по материалам досье моих подопечных.

По версии полиции, Потрошитель подкараулил Иринчееву на многолюдном проспекте в двенадцать часов, когда она направлялась на работу во вторую смену в свое кафе. Каким-то образом ему удалось заманить или заставить женщину пойти с ним в ближайший скверик, где преступник принялся избивать свою жертву стальным прутом. Судя по всему, потом, когда официантка уже была без сознания, но еще жива, маньяк загнал ей во влагалище все тот же прут и перерезал женщине горло.

Труп Иринчеевой был обнаружен прохожими буквально через несколько минут после трагедии, и полиция почти мгновенно оцепила район сквера, но это ничего не дало. Убийца в который уже раз словно растворился в воздухе, уйдя из-под носа у жандармов.

— … поражает даже не столько жестокая бессмысленность этой серии злодеяний, — говорил между тем вернувшийся на голоэкран телеведущий, — сколько наглая вера преступника в свою безнаказанность… Эмилия Иринчеева стала двадцать восьмой жертвой Злого Невидимки только за этот месяц, и понятно, что такая результативность действий убийцы вызывает страх и панику среди мирных граждан Интервиля, Агломерации и других крупных городов… В связи со случившимся, власти Федерации и городская администрация намерены усилить меры, направленные на обеспечение безопасности граждан. В числе таких мер, в частности, — призывы к населению проявлять бдительность по отношению к незнакомым лицам, особенно в темное время суток, а также, как сообщил нам официальный представитель Ассамблеи Федерации, привлечение ряда хардеров для поимки преступника…

Я выключил приемник и некоторое время вел машину, тупо глядя перед собой на экран кругового обзора.

Какое-то смутное ощущение не оставляло меня в течение последнего времени. И связано оно было, несомненно, с кровавым урожаем Потрошителя…

А не мог оказаться этим скотом кто-то из моих бывших “подопечных”?

Может быть, кому-то из маньяков, кого я обрабатывал, удалось притвориться раскаявшимся в своих “подвигах”, и он решил выполнить то, что от него я требовал, но лишь для того, чтобы потом с еще более изощренным садизмом расправляться с невинными, но уже другими людьми?..

В принципе, такое было возможно. Хотя бы потому, что чужая душа — потемки, особенно если принадлежит она типу, своими поступками явно не заслуживающего звания разумного существа. Стопроцентной гарантии того, что реэдукированный нами субъект не возьмется когда-либо за старое нет и быть не может.

Но нет смысла и казнить себя понапрасну за чужие грехи. Иначе можно свихнуться, если видеть в каждом новом преступлении свою прошлую недоработку.

До сих пор такой способ избавиться от сомнений помогал мне, но с каждым новым убийством Потрошителя и он стал давать сбои. Потому что раньше можно было успокаивать себя тем соображением, что если твой бывший “клиент” решил обмануть тебя, то ему недолго суждено ходить на свободе, и, рано или поздно, он снова попадет к тебе. А если сложится так, что он попадет после суда в другой Пенитенциарий — что ж, ему же хуже, потому что у него не будет даже призрачного шанса изменить свою жизнь…

Но теперь, похоже, ситуация была совсем другой. Маньяку каким-то чудом удавалось ускользать от разоблачения и ареста, и угрызения совести, что снедали меня, становились всё более кровожадными, потому что это “чудо” могло быть следствием чудовищного упущения с моей стороны!..

Уж не раскрыл ли я в своем альтернативном прошлом кому-то из осужденных кое-какие секреты, позволившие ему впоследствии орудовать безнаказанно? И не ляпнул ли что-нибудь такое, что глубоко врезалось в безумные мозги моего “подопечного”, оставшись в его подсознании даже после кардинального изменения объективной реальности?!..

Проклятый эффект квазиамнезии, если пользоваться термином, изобретенным нашим Бурбелем…

Но кто это мог быть — теперь ни за что не установишь.

Даже если Злой Невидимка был из числа наших “клиентов”, то о нем все равно отсутствуют какие бы то ни было материалы в судебно-полицейских архивах и в анналах Пенитенциария. Ни следа, ни намека на то, что я когда-то мог общаться с этим типом, убеждать его, тратить на него свое служебное (и личное!) время, защищать от побоев со стороны Акселя Комьяка, и так далее…

Если не считать смутного ощущения в моем подсознании.

Может быть, обратиться к помощи гипнотизеров? Пусть введут меня в транс и прощупают все потайные уголки моего подсознания — вдруг там отыщется что-то, способное навести на след?..

А что, как любит говаривать наш “несравненный” Бурбель, эта гипотеза имеет право на существование — но только в виде виртуальной частицы.

Несравненный Бурбель…

Вот опять!.. Откуда-то же я взял это выражение, до которого сам вовек бы не додумался!.. Может, все-таки от кого-то из “бывших”?..

Я с досадой мотнул головой, потому что ощущение близости разгадки вдруг потускнело в моем мозгу, а потом и вовсе пропало, смылось невидимой волной.

Зато я сразу вспомнил о своей Кристинке.

К счастью, откликнулась она на мой вызов практически мгновенно.

— Ты где находишься? — спросил я, поглядывая искоса на раскрасневшееся личико дочери.

— У подружки, пап!.. Мы тут с ней изобрели новое па с поворотом на три четверти — это просто что-то умопомрачительное!.. Хочешь, покажу?

Вот уже третий месяц дочь моя увлекалась хореографией, но не профессионально, а на уровне самодеятельных изысков. Впрочем, если верить одному из моих подопечных, в прошлом — довольно известному балетмейстеру, которому я как-то продемонстрировал запись Кристинкиных дерганий, то чадо мое было “гениальным дарованием, пропадающим напрасно”…

— Не надо, я веду турбокар, — сказал я и, не удержавшись, лукаво попросил: — Ты лучше свою подружку мне покажи…

Кристина сморщила носик.

— Ну, пап!.. — воскликнула она. — Ты что, мне не веришь, да?

— Верить верю, но тут в городе один маньяк-невидимка разбушевался, так что, смотри, будь осторожнее… с подружками и друзьями. И чтобы через час была дома, понятно?

— Через два, — с вызовом сказала Кристина.

— Хорошо, пусть будет через два, но чтобы — как штык из носу!..

— Чего-чего? — переспросила она и залилась переливчатым смехом. — Что это еще за странный фразеологизм?

Я качнул укоризненно головой и выключил голосвязь.

Четырнадцать лет девке, а до сих пор детство в одном месте играет… И ведь сколько ей ни тверди про необходимость соблюдать самые элементарные меры предосторожности — не входить с незнакомыми мужчинами в кабину лифта, не шататься допоздна по улицам, не садиться в чужие аэры и турбокары, даже если их владельцы будут на коленях умолять тебя прокатиться с ветерком — а ей как о стенку горох!..

Господи, а разве ты сам в этом возрасте не таким же самонадеянным был? Юность — это не возраст, это такое мировоззрение, когда кажется, что всё плохое случается с другими, а тебе суждены одни успехи и удачи…

* * *

Дома я первым делом задал работенку кухонному автомату, чтобы он соорудил не какие-нибудь там котлеты по-намибийски или жареные куриные желудочки с отварными макаронами на гарнир, а нечто из меню первосортных ресторанов. Надо же показать Кристине пример, как следует добиваться стопроцентной отдачи от этого электронно-механического монстра!..

Потом я отправился в гостиную, повалился в кресло, голосом включил бар-автомат в другом конце комнаты и приказал угостить меня чем-нибудь необычным. Через пару минут раздался сигнал готовности, и я отправился к стойке, сожалея о том, что никто не придумал приборчик, позволяющий внедрить телекинез в быт — тогда и ходить по комнате не надо было бы, сиди себе да командуй вещами!..

Оказалось, что фантазия бара-автомата насчет необычного не идет дальше шоколадного пива с вяленым лещом впридачу. Леща я, правда, отверг, дабы не пачкать руки, а пиво пришлось употреблять из принципа “не пропадать же добру”…

Только теперь, потягивая ледяной, покалывающий мелкими иголочками десны и небо напиток, я ощутил, как устал за сегодняшний день. Причем совершенно непонятно, от чего… Ведь если вдуматься, я не разгружал никаких тяжестей, не копал ямы, не носил на себе бревна и не махал кузнечным молотом, но всё тело моё почему-то ныло так, будто превратилось в один сплошной синяк. Как же жили и работали люди раньше, когда производство еще не было автоматизированным? И ведь не только работали, как волы, но и тянули вверх культуру, рожали и воспитывали детей… А еще вели домашнее хозяйство, выращивали фрукты и овощи, чинили заборы и замки…

О! Кстати, о замках… Пока на кухне готовятся деликатесы, можно вникнуть в то, что случилось с нашей дверной системой безопасности. Где там у меня были тестер и отвертка?..

Я распахнул дверцы шкафчика-кладовой в прихожей, и из него тут же посыпались на пол стеклянные баночки разных размеров и видов, которые оказались напиханными внутрь как попало. Это было явным делом рук моей дочки: только она из нашей двучленной семьи имела необъяснимое пристрастие к банкам из натурального стекла, кои коллекционировала для неизвестной цели. Все мои попытки бороться с этим хламом обычно не приводили к желаемому эффекту, и теперь, потрясенно глядя на осколки под ногами, я представил, какая головомойка мне предстоит от Кристины, если она вернется именно сейчас. Самая настоящая гэ-гэ-эм с большой буквы!..

Крупные обломки банок я собрал руками и выкинул в утилизатор, а для сбора мелких осколков решил воспользоваться вакуумным пылесосом. Это было непоправимой ошибкой, потому что ровно через минуту пылесос сначала натужно заворчал, а потом стервозно завыл, и из-под его крышки повалил едкий черный дым. Пришлось в сердцах убрать его в футляр до тех времен, когда найдется время доставить его в ремонтную мастерскую, а пока завершить уборку с помощью обыкновенных щетки и совка. Конечно же, при этом я не мог не порезать палец осколком стекла, так что на повестке дня встала задача поиска медицинских принадлежностей…

Про “дверную систему безопасности” вследствие всех этих происшествий я постепенно забывал всё больше.

Вызов по голосвязи настиг меня как раз в тот момент, когда я пытался одной рукой обмотать пораненный палец длинной полоской туалетной бумаги. Чертыхнувшись, я устремился к аппарату, полагая, что меня вызывают из Пенитенциария — такие вызовы случались частенько, особенно если кто-то из моих “подопечных” начинал буйствовать или пытался покончить с собой.

Но это оказался не Бурбель и даже не дежурный по нашей конторе.

На голоэкране появилось лицо человека, которого я знал только по конспиративной кличке. А кличка у него была весьма экзотической — Ятаган, хотя на азиата он вовсе не походил: я бы, скорее, принял его за типичного скандинава.

Система конспирации у Меча была простой, но, видимо, достаточно надежной. Нижестоящие знали только клички вышестоящих в иерархии Меча, зато те знали о своих непосредственных “подчиненных” почти всё.

— Здравствуй, Теодор, — сказал Ятаган, быстро оглядывая комнату. — Ты один?

— Один, — подтвердил я.

— Предлагаю тебе принять участие в чрезвычайной телеконференции. Это возможно?

— Конечно, — ответил я.

Слово “предлагаю” тут было не совсем уместно, в действительности оно означало — “приказываю”, но сейчас это не имело значения. Мне действительно было интересно, что чрезвычайного стряслось в нашей тайной организации.

— Твой голопроектор оснащен системой защиты? — спросил Ятаган, хотя и без того прекрасно знал ответ на этот вопрос.

— Да, Ятаган.

— Тогда включи ее и жди…

Я нажал на пульте кнопку защиты от дистанционного подслушивания, и по экрану пробежали зигзагообразные полосы. Лицо Ятагана исчезло, масштаб уменьшился, и вскоре в воздухе передо мной повисли несколько изображений людей, окруженных характерным черным фоном, не позволяющим установить, где каждый из них находится. Никого из них я прежде не знал и, вполне возможно, никогда больше не увижу. Так же, как и они меня…

К тому же, я прекрасно знал, что данные портреты — фикции, скрывающие подлинные черты лиц их обладателей. Обычный конспиративный прием: каждый волен, с помощью голомакиятора, избрать себе тот облик, который ему нравится.

Лично я для сегодняшнего общения задействовал один из образов, хранившихся в защищенной специальным паролем “копилке” моего голомакиятора — “Жан Марэ”. В свое время пришлось повозиться при помощи персонификатора, чтобы на основе материалов видеоархива изготовить объемный голопортрет этого известного французского киноактера двадцатого столетия…

В сегодняшней конференции участвовало не очень много людей. Когда я нажал бугорок сенсора, посылая свою голомаску в эфир, Ятаган произнес краткое вступительное слово.

Суть его заключалась в том, что нашему вниманию предлагался доклад, подготовленный одним из новых членов нашего сообщества по имени Ник. После этого каждый из участников конференции имел право выступить, чтобы изложить какие-либо соображения либо сообщить о тех проблемах, которые возникли в последнее время в его деятельности.

Докладчик Ник укрывался за стандартной голомаской, которой так любит пользоваться молодняк вроде моей Кристинки: лицо, представляющее собой одно сплошное ослепительное пятно, словно в голову его владельца поместили миниатюрное искусственное солнце.

В качестве вступления он, как это всегда делает большинство докладчиков, предупредил, что не собирается отнимать у нас много времени и постарается быть очень кратким. И, как и все докладчики, он свое обещание не сдержал…

Речь в докладе этого солнцеподобного типа шла о том, что в последнее время наши противники в лице Щита стали действовать всё более агрессивно. Похоже, что хардеры всерьез прониклись убеждением, будто имеют исключительное право определять, что необходимо, а что вредно для развития человечества. Налицо опасность превращения Щита в элитную группировку, ставящую перед собой цели, не имеющие ничего общего с интересами всех людей в мире…

В том, что говорил этот Ник, пока не было ничего нового для меня, и я уже начинал подумывать, не повторить ли мне заказ бару, когда докладчик наконец перешел к сути проблемы. Она заключалась в попытке объяснить те принципиальные различия, которые существуют между нами и хардерами, и прежде всего — на мировоззренческом и этическом уровнях.

… На мой взгляд, вещал лучезарный Ник, в мировоззренческом плане разница между организацией хардеров и Мечом заключается в различном отношении к будущему человечества. Так, наша с вами деятельность основывается на вере в то, что любые открытия и изобретения служат делу прогресса человечества и способны, несмотря ни на что, обеспечить для него так называемое Светлое Будущее. Мы являемся решительными сторонниками кардинальных перемен, если они могут принести благо людям… Вспомните те нововведения, которые перевернули жизнь человечества и открыли новые, весьма заманчивые перспективы: легализация эвтаназии, прорывы в области генной инженерии, позволившие создать универсальных киборгов; создание искусственного разума, регрессоров, фантоматов… На очереди — другие, не менее революционные новшества, достаточно в этой связи упомянуть лишь разработку электронных предсказателей будущего — так называемых “оракулов”; идею “виртуального бессмертия личности” с помощью компьютерного образа-модели любого человека, что позволило бы общаться с каждой личности не только при жизни, но и после смерти… Но все наши попытки обеспечить прорыв цивилизации в иные измерения бытия неизменно наталкивались на противодействие со стороны Щита, поскольку хардеры вбили себе в голову, будто ускорение прогресса неизбежно приведет к так называемому Концу Света…

Если же рассматривать разногласия между нами и Щитом в этической плоскости, продолжал Ник, то очевиден различный подход к проблеме взаимодействия добра со злом. Я пришел к такому выводу, сказал он, после того, как построил так называемую математическую модель сознания человека. Не буду вдаваться в подробности строения такой модели, но хотел бы подчеркнуть, что любые явления индивидуальной и общественной жизнедеятельности людей содержат в себе позитивное и негативное начала — так сказать, “добро” и “зло”. И люди вынуждены постоянно оценивать взаимодействие этих двух начал, а оно сводится к двум основным категориям: конфронтация или компромисс. Так вот, специальные исследования, продолжал Ник, свидетельствуют, что для одних людей компромисс добра со злом допустим и в ряде случаев оправдан обстоятельствами, а другие приемлют только конфронтацию… Причем эта классификация отнюдь не зависит от того, что каждый конкретный человек считает добром, а что — злом, здесь важно лишь его отношение к компромиссу и конфронтации с тем, что ему представляется отрицательным.

История знает, говорил дальше солнечный Ник, множество примеров одновременного сосуществования двух этических систем с диаметрально противоположными представлениями о совмещении добра со злом. Самый яркий из них относится к концу прошлого века: это Советский Союз, а впоследствии — Россия, с одной стороны, и Соединенные Штаты Америки — с другой. Например, в ходе социологических опросов тех лет русские, в большинстве своем, допускали, что ложные показания суду допустимы, если они спасут невинного человека от несправедливого наказания. А если вспомнить ту самую “загадочную русскую душу”, которая склонна жалеть закоренелых преступников и спасать во время войн жизнь даже своим смертным врагам, то можно сделать безусловный вывод: Россия всегда приветствовала возможность компромисса со злом. В свою очередь, для американских граждан героем был тот, кто шел на конфронтацию со злом и боролся с ним до последнего, пока оно не будет окончательно уничтожено… И это со всей очевидностью было выражено в американских фильмах и книгах, а в общественно-политическом плане наиболее ярко проявилось в девяностые годы, когда Штаты, преследуя, с глобальной точки зрения, положительные цели, наносили ракетно-бомбовые удары вначале по Ираку, а затем и по Югославии. Даже тот факт, что в ходе этих военных действий гибли женщины и дети, разрушались детские сады и роддомы, сметались с лица земли электростанции и другие мирные объекты, не мог остановить американских политиков по одной простой причине: им с детства внушили, что зло должно быть наказано и истреблено любой ценой!..

Но на планете давно уже нет ни России, ни США, подчеркнул Ник, а антагонистические системы остаются. И Меч теперь можно сравнить с русскими, а Щит — с американцами, потому что мы допускаем возможность использования средств достижения благополучия человечества, которые могут иметь некоторые отрицательные последствия, а хардеры непримиримы по отношению ко “злу”, каковым считают всё то, что направлено на изменение так называемого “естества человеческого”, хотя никто вразумительно не сумел обосновать, что же это такое…

Всё то, что до настоящего момента излагал ослепляющий своим ликом оратор, было мне хотя и любопытно, но, по большому счету, — до лампочки… И, видимо, не мне одному, раз именно в этом месте Ника прервал кто-то из невидимой мне аудитории, осведомившись, при чем тут мы, рядовые слуги Меча…

Докладчик замешкался, стал экать и мекать, и ему на помощь пришел Ятаган. Поблагодарив Ника за “интересное и содержательное выступление”, он заявил, что мы должны представлять себе не только свои узкие задачи, но и стратегические аспекты нашей деятельности. Что же касается отношения доклада к нашей непосредственной работе, то из него следует, что противостояние между нашими организациями будет всё более усиливаться, и нам следует это иметь в виду. До недавнего времени хардеры превосходили нас благодаря высокому техническому оснащению, превратившему их в этаких непобедимых киборгов, и специальной подготовке. Однако с взятием на вооружение регров и других “штучек” Меч получил возможность вести тайное противоборство на равных. К сожалению, говорил дальше Ятаган, мы пока не можем выступить против хардеров открыто, поскольку общественное мнение все еще на их стороне. Но уже сейчас наши люди действуют в самом логове этой полуфашистской организации, и нам известно многое о тех планах, которые Щит вынашивает, чтобы захватить мировоегосподство…

В свою очередь, и противник не дремлет. По имеющейся у нас информации, некто из хардеров по имени Лигум ушел в абсолютное подполье как для нас, так и для своих, и в настоящее время представляет собой особую опасность для Меча. Мало того, что он первым из всех хардеров вышел на след регров и, по существу, приступил к планомерному выведению из строя нашей дистрибьюторской сети, но помимо этого он уничтожил одного из лучших наших разведчиков в стане врага, который был известен им как Шерм, и недалек тот день, когда он публично объявит о нашем существовании!.. Этого нельзя допустить любой ценой, сказал Ятаган и, усмехнувшись, добавил: “Пусть нам и присущ чрезмерный гуманизм, как отметил Ник, но в данном случае прошу вас не церемониться с этим молодчиком”…

На голоэкране появился еще сравнительно молодой человек с непроницаемо-суперменским выражением лица, пристальным взглядом серых глаз и узкими, сжатыми в струнку губами.

— Запомните его, хорошенько запомните, ребята, — сказал Ятаган. — Его зовут Лигум. В крайнем случае, можете назвать его первое имя — Даниэль, это действует на хардера так же, как на нас — удар под ложечку…

— А что мы можем сделать против него, если он объявится в поле нашего зрения? — громко спросил некто, укрывшийся за имиджем циркового клоуна. — Ведь прикончить его мы все равно не сможем!

— Ну во-первых, вы должны немедленно доложить мне, — жестко сказал Ятаган, сощурившись. — А во-вторых, зачем нам убивать этого хардера? Есть ведь и другие способы выведения противника из строя… Например, можно сделать его слепым — хотя бы на некоторое время… Или лишить возможности передвигаться: повредить нижние конечности, отрубить ноги, облить его суперклеем — пусть узнает, как себя чувствует муха, попавшая на ленту-липучку!.. А лучше всего применить против него гипноизлучатель, включенный на полную мощность. Как показывает практика, никакие мозги не выдерживают такой нагрузки, и человек перестает быть собственно человеком, а остается полным идиотом до конца дней своих!..

— Я хочу, чтобы все вы поняли, ребята, — сказал после паузы Ятаган. — Наши разногласия со Щитом намного глубже, чем вам это, возможно, казалось. И доклад нашего уважаемого Ника это лишний раз подтверждает… И еще я не хочу, чтобы у кого-то из вас сохранялись иллюзии, будто с хардерами можно договориться. Мы с ними — непримиримые враги и должны вести самую настоящую войну против них! Потому что вопрос уже сегодня ставится так: или они — или мы на нашей планете!.. У кого есть какие-то вопросы ко мне или к докладчику? Кто хочет выступить?..

В эфире, на частоте нашей конференции, повисло напряженное молчание.

Потом раздался слегка смущенный голос всё того же Лучезарного Ника:

— Уважаемый Ятаган, прошу прощения, но я еще не закончил свой доклад…

— Да? — удивился Ятаган. — А, ну конечно, мы же вас перебили, Ник… Что ж, пожалуйста… Только постарайтесь уложиться в регламент.

… Наличие Щита и Меча как двух антагонистических систем отвечает классической диалектике, говорил Ник, когда мир представляется двухполюсным, а всё имеет свою противоположность: черное-белое, добро-зло, возможность-невозможность, успех-неудача, и так далее… Но лично мне как представителю современной социоматематики более близки положения системологии, которые выделяют так называемые “триады”, в соответствии с физической трехмерностью нашего мира… Но раз так, то в мире должна иметься еще одна сила такого же масштаба и характера, как мы и хардеры, просто она пока стремится скрываться в тени… Я стал искать такую силу и нашел, причем чуть ли не у себя под носом… Сразу скажу, что данные об этой организации у меня пока еще весьма неполные… надеюсь, что в последующем у меня будет еще возможность пополнить их… но сегодня я хотел бы лишь констатировать сам факт наличия еще одной тайной системы…

— Не томите нас, уважаемый Ник, — перебил оратора Ятаган. — Что же это за сила такая? Пришельцы?.. Или какие-нибудь мутанты из земных колоний?

Нет-нет, сказал Ник, всё гораздо проще. И в то же время страшнее, чем вы можете себе представить… Хотя, объективно, а не философски говоря, непосредственной угрозы лично я пока с их стороны не вижу… Видите ли, коллеги, и наш Меч, и хардерский Щит отличаются между собой различными стратегическими подходами к решению одной и той же проблемы: обеспечение выживания и успешного развития человечества. Но та сила, о которой сейчас идет речь, ставит перед собой совсем иную цель, и она имеет лишь косвенное отношение к существованию человечества… Эта цель — Познание, и, видимо, именно это обусловило и наименование новой организации — Когниция.

Ник помолчал, словно желая произвести на нас театральный эффект, а затем продолжал:

— Думаю, вы уже сами догадываетесь, из кого состоит эта организация. Да-да, это те самые ученые, которых издавна так любили высмеивать в комедиях в качестве рассеянных чудаков или гениальных маньяков, стремящихся погубить мир ради пристрастия к пагубным экспериментам… Сама по себе идея возведения познания в абсолют не нова, но в нашем случае она опасна прежде всего тем, что реализуется в условиях противоборства двух других систем: Щита и Меча… Хотя до сего дня Когниция держалась в стороне от конфликта, но неизвестно, на чью сторону могут встать ученые завтра… Не стоит ли нам, так сказать, предвосхитить развитие событий, уважаемые коллеги? Может быть, надо уже сейчас вступить в переговоры с Когницией, чтобы привлечь профессоров на свою сторону?.. Или, наоборот, следует нанести удар по этой системе, чтобы в ближайшем будущем у нас не появилась лишняя головная боль?..

— Я поставлю эти вопросы перед руководством Меча, уважаемый Ник, — заверил Ятаган докладчика. — Вы закончили свой доклад?.. Благодарю вас. Что ж, ребята, я думаю, что эту информацию нам всем следует принять во внимание, особенно тем, кто имеет личные контакты с представителями ученого мира…

После этого он сделал еще несколько объявлений организационного характера, и конференция закончилась.

Я выключил голосвязь и некоторое время посидел, тупо глядя в пространство. Слишком много новой информации обрушилось на мой утомленный мозг, чтобы ее можно было в один присест разжевать и переварить…

Кстати, как там насчет деликатесов для гурманов?

Я устремился на кухню, в надежде достать из автомата нечто сногсшибательное…

Сногсшибательное действительно наличествовало. Только не в том смысле…

Не то в программе произошел какой-то сбой, не то я ошибся, составляя ее, но в подающем лотке фигурировало нечто черное, отвратительно смердящее — одним словом, явно несъедобное… Может, автомат залил вино, коим следовало по рецепту вымачивать мясо, не в блюдо, а вовнутрь себя и упился до белой горячки?.. Хм, похоже на то, но слишком фантастично, чтобы быть истиной…

Я отправил неаппетитную бурду в утилизатор, включил автомат в режиме автопомывки, а затем принялся вручную чистить картошку… Нет уж, правы были наши предки: лучше синица в руках, чем журавль в небе…

Мой взгляд упал на часы, и я похолодел от нехорошего предчувствия.

Оказалось, что за слушанием теоретических разглагольствований солнецеподобного типа по имени Ник я совершенно утратил всякое представление о времени!.. Я скомандовал окну убрать тонировку стекол и ошарашенно уставился на вид улиц, погружающихся в сумерки. Нет, все-таки часы не врали, и действительно было уже очень поздно…

А где же моя Кристина? Где эта ветреная девица, не сдерживающая своих обещаний?

И тут меня посетил самый настоящий озноб.

Я вспомнил про то, что в городе орудует неуловимый садист-потрошитель, который специализируется на жертвах женского пола.

А еще я вспомнил, что забыл спросить у Кристины в ходе последнего разговора с ней, у какой из своих подружек она находится.

Трясущимися руками я выхватил из кармана пульт голосвязи…

Глава 6

Ночь была бесконечной. Но пока она длилась, в душе моей теплилась слабая надежда, что я напрасно пугаю сам себя вымышленными ужасами, что вот-вот скрипнет открываемая дверь, и знакомый тонкий голосок спросит меня с нарочитым удивлением: “Пап, а ты почему не спишь?” — или раздастся сигнал вызова на связь, и я услышу душераздирающую историю о том, что подружка живет в другом городе, а у них там ужас как плохо обстоит дело с транспортом, и что последний аэр взлетел прямо из-под носа, вследствие чего пришлось добираться магнитопоездом, а он в пути встал по неизвестной причине, а его магнитные поля нейтрализуют голосвязь, а видеофон я забыла взять — и так далее, семь верст до небес, и всё лесом!..

Но время шло, а ничего подобного не происходило. Я обзвонил всех тех подруг дочери, которых знал, и даже тех, которых не знал, но которые значились в памяти Кристининого комп-нота — но все только пожимали плечиками и заявляли, что последний раз общались с моей дочкой в лицее. Я позвонил в морги, полицию, приемные отделения больниц и клиник и даже почему-то в городское бюро находок, будто кто-то мог бы доставить туда мою дочь, как потерянный зонтик…

Всё было без толку. Девочек с приметами Кристины нигде не было.

А перед рассветом всё кончилось.

* * *

Темно. Так темно вокруг, что ничего и никого не разобрать. Только смутные очертания силуэтов. И голоса, смысл слов которых долетает так медленно до сознания, будто те, кому эти голоса принадлежат, находятся где-нибудь в районе Сириуса…

— Вы — Теодор Драговский?.. Пройдите к телу… Пропустите его… Вам придется опознать погибшую… Вам известны какие-нибудь особые приметы на теле вашей дочери?..

Болваны, что они такое несут?!.. Как я могу не знать тела своей дочери, если с двухнедельного возраста почти до самой школы ежедневно купал ее?!.. Если я менял ей пеленки, когда она была грудной, и ходил с ней к врачу, когда ее прихватывал диатез?.. Если она настолько не стеснялась меня, что могла разгуливать по квартире голышом и мне приходилось даже обвинять ее в эксгибиционизме, хотя на самом деле никакой извращенности в ее поведении не было, просто она была по-детски чистой и доверчивой!..

БОЖЕ, КАК ИЗУРОДОВАНО ЕЕ ЛИЦО! Теперь понятно, почему люди с далекими голосами просят меня опознать девочку по приметам на теле…

— Это она.

— Вы уверены?.. Не торопитесь, уважаемый Драговский… Ребята, сделайте свет ярче!.. Вы уверены, что тело погибшей принадлежит вашей дочери Кристине?

“Не торопитесь”!.. Неужели эти идиоты не понимают, что каждая секунда, проведенная возле окровавленного обрубка, изрезанного не то медицинским скальпелем, не то бритвой, не то кинжалом с лазерной заточкой, для меня равносильна вечности?!..

— Да, я уверен в этом… Вот здесь у нее была родинка в виде капли… а там — родимое пятно размером с пятиюмовую монетку… Всё сходится…

— Подпишите протокол… Здесь и здесь… Вы свободны… В случае необходимости вас вызовут в Инвестигацию… Если дойдет дело до суда, вас привлекут в качестве свидетеля…

“Если дойдет дело до суда”… Похоже, они и сами не верят, что когда-нибудь им удастся поймать мерзавца, кромсающего детские тела остро заточенными инструментами. И правильно делают… До суда дело действительно не дойдет. Потому что я знаю, как остановить маньяка…

Я дошел на подгибающихся ногах до своего турбокара и, наверное, минут пять не мог открыть боковой люк. На этот раз не потому, что снова заело замок — люк был вообще не заперт… Просто руки мои отказывались слушаться.

Наконец я рухнул на сиденье и прикрыл глаза. Вокруг раздавались невнятные голоса, с низко висящих джамперов сверкали лучи прожекторов, разноцветными вспышками озаряли тьму мигалки полицейских машин, суетились какие-то люди, обвешанные голокамерами и проводами… Репортеры. Только их мне для полного счастья сейчас и не хватало!..

Надо уезжать отсюда.

Все равно я уже ничем не смогу помочь ей.

Все равно я уже ей сейчас не нужен…

Чей-то голос совсем рядом:

— Вы уверены, что сможете вести машину? Как вы себя чувствуете?

— Я в порядке, — машинально ответил я прежде, чем наглухо закрыться, как улитка в панцире, в турбокаре.

Кто-то из полицейских стал таким заботливым? Или пытается втереться в мое доверие репортер?..

Ну, ты даешь, Теодор, совсем с ума сошел! Это же бортовой комп беспокоится, измерив чуткими датчиками твою частоту дыхания, ритм сердечных биений и потовыделение!.. Наверняка ты сбиваешь его с толку своими данными: всё, как у пьяного, а паров алкоголя нет…

Глупая машина, ей и невдомек, что ее хозяину может быть плохо даже тогда, когда он трезв и здоров!..

Я отъехал буквально на пару километров, потом притер турбокар к обочину и ткнулся своей многострадальной, ничего не соображающей и отказывающейся мыслить разумно головой в штурвал. По всем правилам, мне следовало заплакать, но я почему-то был не в состоянии дать волю слезам…

По версии полиции, Он напал на нее, как дикий зверь, из засады. Никто не знает, сколько времени Он поджидал, спрятавшись за скамейкой Центрального парка, свою жертву…

Почему Он выбрал именно мою Кристинку, ну почему?!..

В городе десятки других неплохих мест для засады — тех же садов, парков, скверов… Но Он пришел именно в этот сквер.

В городе десятки, если не сотни тысяч девчонок такого возраста, как Кристина, но Он почему-то выбрал именно ее…

И после этого кто-то будет утверждать, что выбор этого убийцы был продиктован чистой случайностью?!..

Кто-то — возможно, но только не я.

Потому что теперь я уверен: это было не просто очередное преступление Злого Невидимки. Это был удар, направленный в меня. Это была месть кого-то из тех, кого я пытался перевоспитать, но так и не сумел сделать этого…

Кто-то из моих бывших “подопечных” очень хотел причинить боль “эдукатору Теодору”.

Что ж, Он этого добился.

Но пусть Он не думает, что ему удастся уйти безнаказанным и на этот раз. Потому что я сделаю всё, чтобы найти Его, и когда я найду Его, то применю к этому мяснику самый древний воспитательный метод. Тот самый, который вытекает из пословицы “Горбатого могила исправит”…

Обезображенное лицо моей девочки вновь появляется перед моим мысленным взором, и мне кажется, что раньше я где-то уже видел нечто подобное. Лицо девочки, убитой маньяком. И, по-моему, то убийство тоже было совершено в парке, только не Центральном, а… Ну да, в Парке забав и развлечений…

Ну же, Теодор, напряги свои извилины, ведь остается совсем чуть-чуть, чтобы вспомнить всё остальное!..

Тяжело дыша, я стискиваю до боли в пальцах штурвал турбокара, словно это глотка моего злейшего врага — Его глотка… Мне надо сейчас обрести воспоминание о том, чего не было в этой, но было в другой, предыдущей реальности.

И неимоверным усилием воли мне удается это сделать.

Зацепкой служит одно и то же странное словосочетание, которое некто из моих бывших подопечных то и дело вставлял в свою наукообразную речь.

“Объективно, а не философски говоря”…

Он и употреблял-то этот образчик натужного юмора ученых мужей по той причине, что сам принадлежал к числу последних.

Маньяк с ученой степенью…

Теперь, когда прорыв в отмененное прошлое состоялся, мне становится легче вспоминать и другие детали. Словно в плотине пробили брешь, и в нее под чудовищным давлением устремился поток воды, все больше расширяющий дыру и становясь всё неудержимее и обильнее…

Подожди, но ведь где-то совсем недавно я уже слышал эту присказку. Кто же это был?

Ах да, это тот самый тип с солнцем вместо лица, который выступал на конференции Меча и которого Ятаган представил как Ника (боже, как давно это было!)… Кстати, если перевернуть его псевдоним — а это явно был псевдоним, не такой дурак Ятаган, чтобы светить своего тайного агента, действующего в Когниции, даже перед нами, своими соратниками, — то получится “Кин”.

Значит, моего придурка звали Кин… Фамилии его, правда, я не помню начисто. Так же, как и других данных о нем…

Но ведь ты знаешь, от кого можно получить эти данные!

Я набрал на пульте код вызова. Мне долго не отвечали. Наконец, на экране появилось лицо Ятагана. Оно было заспано и помято.

— Что-нибудь стряслось, Теодор? — осведомился он, разглядев меня после того, как протёр хорошенько глаза.

— Да, — сказал я. — Стряслось… Мне нужны данные о том самом Нике, который выступал вчера на конференции.

— Чшш! — прошипел он, оглядываясь по сторонам. — Ты с ума сошел, нельзя же в открытом эфире…

— Плевать я хотел на вашу конспирацию! — взорвался я. — Слушай, Ятаган, этой ночью маньяк, в поисках которого сбилась с ног вся полиция, расправился с моей четырнадцатилетней дочерью!.. И я знаю, что этим потрошителем был тот самый тип, которого ты представил нам под именем Ник!.. И ты должен — да-да, должен — сказать, где я смогу найти его!..

— Что-о-о? — протянул мой собеседник. Судя по всему, мои слова его окончательно привели в чувство. — Ник — маньяк?!.. Почему ты так в этом уверен, Теодор?

— Это долго объяснять, — процедил сквозь зубы я. — Я просто знаю это, вот и всё!..

— Кончай орать, Теодор! — вдруг прошипел сердито мой собеседник. — А то перебудишь у меня весь дом!.. Ты сейчас просто в шоковом состоянии, вот тебе и мерещатся всякие глупости! Я тебе настоятельно советую: езжай домой, проспись, а завтра мы с тобой потолкуем… на свежую голову…

— По-твоему, я совсем сбрендил? — рассердился я. — Никакие это не глупости, поверь мне, Ятаган!.. Я почти двадцать лет работаю с отъявленными негодяями и научился доверять своей интуиции!.. И я уверен в причастности Ника к гибели моей Кристины!..

Мой собеседник неуловимо переменился в лице. Видимо, он принял для себя какое-то решение.

— Что ж, я тебе искренне соболезную, Теодор, — проговорил он. — Смерть ребенка — это, конечно, большое горе… Я тебя понимаю… Но ты не просто отец и гражданин, Теодор, ты служишь Мечу, а это, согласись, накладывает на тебя определенные обязательства, какими бы неприятными для тебя они ни были…

— Что ты имеешь в виду? — ошеломленно спросил я.

Ятаган отвел взгляд в сторону.

— Дело, Теодор, — глухо сказал он. — На первом месте у нас, служителей Меча, должно быть дело, которому мы посвятили себя, а не переживания и эмоции, вызванные стрессами в личной жизни…

И тут я понял его.

— Ты… ты хочешь сказать, что если даже Ник и есть тот самый злодей-невидимка, который охотится по ночам на девочек и женщин, то ты его не выдашь правосудию?

— Ты правильно меня понял, Теодор. Этот человек нужен Мечу.

— Даже если он — серийный убийца? Даже если он — не человек, а маньяк?!..

Ятаган усмехнулся.

— У каждого есть свои недостатки, — цинично сообщил он. — Кто из нас без греха, а, Теодор?.. Разница лишь в тяжести этих грехов. Пойми ты, чудак, Ник — единственный, кто вскрыл существование Когниции и проник в нее!.. И в его лице мы лишимся источника весьма ценной информации.

Я стиснул зубы и досчитал в уме до десяти. Потом — до двадцати. Наконец, судорога отпустила мое сердце …

— Ладно, — тяжело дыша, сказал я. — Я тебя понял, Ятаган. Ты не хочешь выдавать этого сумасшедшего мерзавца ни мне, ни полиции… Ты так дорожишь им, что не хочешь потерять его… Пусть будет по-твоему… Но тогда выполни мою другую просьбу, дружище Ятаган.

— Какую? — спокойно осведомился он.

— Дай мне регр, — сказал я. — Хотя бы одноразовый, мне и одного раза хватит!..

Он укоризненно покрутил головой.

— Эх, Теодор, Теодор, — проворчал он. — За кого ты меня принимаешь, Теодор? За наивного простачка?.. Думаешь, я не догадаюсь, как ты собираешься использовать регр, если я дам тебе его?

— Я всего-навсего хочу спасти свою дочь! — стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, произнес я. — Даю тебе честное слово, что и пальцем не трону этого придурка!.. Я даже не собираюсь переноситься в тот момент, когда он напал на нее, поверь мне!.. Я перехвачу Кристину задолго до этого момента — и тогда она будет жива! Ты веришь мне, Ятаган?

Некоторое время он разглядывал меня очень пристально. Потом медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Но почему? — вскричал я. — Почему ты мне не хочешь поверить?!..

— Потому что ты не сможешь сдержать себя, Теодор, — спокойно сказал мой собеседник. — Потому что я и сам бы на твоем месте не смог сдержаться…

И экранчик погас.

Я еще посидел немного. Потом что было сил вдарил кулаком по штурвалу.

— Ну и не надо! — сказал я сердито, глядя на восходящее из-за горизонта алое, будто до краев налитое кровью, солнце. — Мы еще посмотрим!.. Я все равно доберусь до Него!..

* * *

Домой заезжать я не стал. Мне было страшно представить, что я могу войти в квартиру, где каждая мелочь будет напоминать мне о Кристине. И пока я не добьюсь того, что дочь будет вновь жива и здорова, я не буду иметь права переступать порог нашего дома. Потому что в ее смерти есть и моя вина…

Если бы я не разрешил дочке задержаться у пресловутой “подружки” еще на часок, а заехал и забрал бы ее невзирая на ее протесты!..

Если бы я не потерял столько времени на ненужную болтологию по голосвязи под патронажем Меча, где основным трепачом был тип, который сразу после своего “доклада” засел в засаде, поджидая мою дочь!..

И наконец, если бы в свое время я не отпустил его в прошлое, наивно поверив, что он исправился и стал другим человеком!..

Если бы каждая из этих возможностей была реализована, Кристина была бы жива и сейчас потягивалась бы спросонья в своей спаленке, по своему обыкновению проклиная тех “изуверов”, что придумали начинать занятия в школе в восемь часов утра!

Хорошо, что у меня все-таки есть возможность изменить ход событий и спасти свою девочку. Наверное, уже тогда, когда я стоял, склонившись, над ее трупом, ища на нем знакомые родинки и родимые пятнышки, я краешком сознания постоянно имел в виду эту возможность. Потому и не плакал — ни при полиции, ни оставшись один в турбокаре…

Ятаган отказался дать мне регр, но он мне и не нужен.

Потому что в моем распоряжении есть Установка.

В самом деле, если за два года пользования этим стационарным регром, предоставленным Мечом Пенитенциарию (при моем непосредственном содействии), нам, эдукаторам, удалось скорректировать судьбы сотен людей, то разве я не имею права воспользоваться Установкой сейчас, чтобы отвести беду от единственного родного мне человечка?!.. Как говорил человек, живший больше двух тысяч лет назад: “Тот из вас, кто не совершил ни единого греха, пусть бросит в меня камень!”…

Оказалось, что в этот день по Пенитенциарию дежурил Анибал Топсон, специализировавшийся на “случайниках” — так у нас именовали тех, кто совершил непреднамеренное убийство. Работенка у Анибала была непыльная, редко кто из его клиентов отказывался воспользоваться подвернувшейся возможностью не брать греха на душу. Правда, в Пенитенциарий таких почему-то направляли всё реже и реже, вследствие чего Топсон использовался начальством для несения дежурств по принципу “через день — на ремень”…

Нас с Анибалом объединяла страсть к коллекционированию бумажных книг, которыми мы время от времени обменивались, но даже если очередной обмен не назревал, то при встрече мы обычно не упускали случая, чтобы похвастаться своими новыми приобретениями.

Сегодня, конечно, мне было не до книг и не до коллекций. Но мне бросилось в глаза, что и Топсон вел себя как-то неестественно по отношению ко мне. Когда я вошел в вестибюль, где за прозрачным барьером силового поля располагалось место дежурного, Анибал лишь что-то буркнул и тут же старательно уткнулся в бумаги.

Неужели он и другие мои коллеги уже знают о беде, которая меня постигла?

Но в таких случаях нормальные люди выражают соболезнования сослуживцу и вообще ведут себя как-то иначе!..

Впрочем, если о гибели Кристины еще никто не успел узнать из утренних инфосообщений, я не собирался об этом трубить на весь Пенитенциарий. И вообще, я решил сегодня во что бы то ни стало делать вид, что никакой трагедии не было. Наверное, отчасти это было своего рода суеверием. Будто, внушая себе, что Кристина не погибла, я стремился не сглазить успех того, что собирался осуществить…

— Привет, Анибал, — все-таки сказал я, подходя к барьеру, за которым в окружении всевозможной аппаратуры восседал Топсон. — Как дела?

Он глянул на меня исподлобья и почему-то лишь кивнул в ответ.

Язык он, что ли, проглотил?

— Глянь, пожалуйста, расписание пользования Установкой, — продолжал я, не подавая виду, что меня смущает столь странное поведение Анибала. — Когда сегодня есть свободное “окно”?.. Мне позарез нужно откорректировать одного типа вне плана…

Анибал даже не стал рыться в бумагах, чтобы отыскать нужный мне график.

— А сегодня Установка будет свободна весь день, — странным голосом объявил он.

Я не поверил своим ушам.

В кои-то веки на Установку нет очереди из числа коллег-эдукаторов, жаждущих прокатить в прошлое своих “клиентов”!.. Если верить народным приметам, сегодня просто-таки обязана испортиться погода, несмотря на все усилия климатизаторов!

— Ты… ты уверен? — переспросил я. — Что, можно хоть сейчас пойти и воспользоваться Установкой?

— Можно, — ответствовал с какой-то скрытой усмешкой Топсон. — И даже нужно. Прямо сейчас…

Я покрутил головой и направился в третий корпус, где в помещении без окон, экранированном со всех сторон от воздействия внешних полей, располагалась Установка. От всевозможных инспекторов и ревизоров комнату до сих пор удавалось скрывать — во многом благодаря Бурбелю. Даже сам начальник Пенитенциария, по-моему, считал, что за бронированной дверью, оснащенной комп-идентификатором, находится склад ремонтных принадлежностей.

Я очень не хотел, чтобы сейчас мне попался кто-нибудь из знакомых, но, видно, чего боишься — то и случается.

На лестнице мне встретился Вай Китадин. Однако и он сегодня был каким-то не таким. Вместо того, чтобы со всех сил хлопнуть меня по плечу и обрушить на меня водопад слов, ржания и юмора — в его, разумеется, понимании — он лишь воззрился на меня с таким тоскливым недоумением, как если бы я явился на службу голышом.

Хотя… Ну конечно, вот в чем дело!.. Просто вид мой, наверное, ужасен. Да и каким ему следует быть после бессонной ночи и таких переживаний?

— Привет, Вай, — сказал я, протягивая руку Китадину. — Что, неважно выгляжу, да?.. Не обращай внимания, это голомакияж. Мне сегодня захотелось нацепить на себя имидж ожившей мумии…

Руку мою он все-таки пожал, и ладонь его оказалась влажной и вялой.

— Ты… это… — начал Китадин, оглядываясь по сторонам, но почему-то на этом весь его коммуникативный пыл угас. — Извини, Теодор… я спешу…

— Ну, давай, давай, — недоуменно пробормотал я, глядя вслед в широкую спину своего дружка.

Чтобы Вай, любимой поговоркой которого было сравнение работы с волком, так торопился на рабочее место — нет, сегодня поистине что-то стряслось!..

Глазок индикатора над дверью свидетельствовал о том, что Установку действительно никто не эксплуатирует в данный момент. Достав на ходу карточку-пропуск, я вставил его в щель идентификатора, и тяжелые створки приглашающе разошлись передо мной.

Я вошел, и одновременно с закрыванием двери в комнате, реагируя чуткими термодатчиками на тепло моего тела, зажегся свет. Убирая карточку в карман, я шагнул к Установке и… застыл как вкопанный.

В кресле, небрежно развалясь, как в шезлонге, сидел человек, в руке которого торчал устрашающего вида длинноствольный пистолет с какой-то дополнительной насадкой.

Впрочем, оцепенел я не от того, что “пистолет” был направлен прямо мне в грудь, а от того, что опознал лицо этого типа.

Им оказался не кто иной, как хардер по имени Лигум.

Глава 7

— Входите, входите, уважаемый Теодор, — сказал он таким мрачным тоном, словно приглашал меня взглянуть на мертвеца. — Чувствуйте себя, как дома…

Вот уж никогда не думал, что хардеры способны шутить!

— Я и так уже вошел, — ответил я, окидывая помещение быстрым взглядом в поисках какого-нибудь предмета, которое в случае необходимости можно было бы использовать в качестве оружия. — А вы кто такой? И как вы сюда попали?

Лицо его осталось неподвижным, как морда каменного сфинкса.

— Бросьте, Драговский, — сказал он. — Вы прекрасно знаете, кто я и зачем сюда явился… Берите-ка стул и садитесь у противоположной стены. Я хочу с вами поговорить…

Я не стал возражать. Я взял стул, смахнув с него кипу каких-то листов, перенес его к дальней стене и уселся, скрестив руки на груди.

Только теперь до меня дошло, почему так странно вели себя Китадин и Топсон при встрече со мной. Видимо, этот тип приказал им держать язык за зубами о том, что явился в Пенитенциарий именно по мою душу — и они старательно хранили молчание… Тоже мне, друзья-коллеги!..

— Прежде чем мы начнем наш разговор, — продолжал Лигум, — давайте-ка избежим ненужных соблазнов… Выложите оружие и средства связи на пол перед собой.

Я нехотя подчинился. Тем более, что оружие я никогда не таскал с собой, а из средств связи у меня были лишь комп-браслет и голопульт.

— А что происходит? — чисто ради приличия поинтересовался я. — В чем вы меня обвиняете? И, может быть, вы все-таки скажете, кто вы такой?

Он впервые усмехнулся краем рта. Сделал неуловимое движение свободное от пистолета рукой, и в его ладони сверкнул Знак Хардера.

— Меня зовут Лигум, — сообщил он. — И вы правильно понимаете цель моего визита в ваш Пенитенциарий… Я действительно пришел, чтобы обвинить вас. Кроме того, я намерен восстановить нарушенный вами статус-кво. Но мы до этого еще доберемся, уважаемый Теодор… Прежде всего, я хотел бы заверить вас, что не собираюсь стрелять в вас — во всяком случае, если вы будете сидеть смирно…

— Что ж, спасибо и на этом, — с невольной горечью откликнулся я. — Но должен сказать, что всё это — какое-то недоразумение!..

Помимо усмешек, в арсенале его мимики, видимо, имелось еще и то искривление губной линии, о котором говорят — “он поморщился”.

— Опять вы за свое, Теодор, — сказал он. — Что ж, понятно… Пока я не расскажу, как я вышел на вас, вы будете до последнего упираться, как баран, не желая сознаваться… Поэтому наберитесь терпения и выслушайте меня.

Я пожал плечами: мол, что мне еще остается делать?

С каждой секундой у меня оставалось всё меньше надежд на то, что засада, которую устроил на меня хардер, является случайностью и не связана с эксплуатацией Установки.

Надо было что-то придумывать в этой безнадежной ситуации.

Не могу же я позволить, чтобы этот головорез лишил меня последнего шанса спасти Кристину!..

А чтобы думать, нужно время… Так пусть хардер разглагольствует, сколько его душе угодно, а мы, слушая его краем уха, будем потихоньку соображать…

Словно читая мои мысли, Лигум пустился несколько занудно излагать мне всю историю своей многолетней погони за реграми. Жаль, что на моем месте не было Ятагана — он бы, наверное, почерпнул много полезного для Меча из рассказа хардера о “счастливчиках”, о его попытке добыть регр под видом мирного эмбриостроителя из венерианской колонии; о том, как он разоблачил в качестве нашего агента и убил своего бывшего наставника, и наконец, о том, как он выводил из строя целые партии приборов в ходе их перевозки грузовиками Меча…

— Естественно, долго такая бурная активность с моей стороны под самым носом у вашей организации продолжаться не могла, — говорил Лигум. — Рано или поздно, меня должны были обнаружить, и я был готов к этому… Но удар Меча был нанесен не по мне. У меня был свой человек в вашей конторе, по кличке Стелс… Однажды он не вышел на связь со мной, а еще через три дня был обнаружен мертвым у себя дома. Сердечный приступ — что может быть естественнее?.. — Лигум сделал паузу, словно ожидая моей реакции на свой рассказ, но я молчал, и он продолжал: — Что мне оставалось делать после потери этого источника информации? Вывод напрашивался сам собой. Надо было внимательно следить за тем, что творится вокруг меня, чтобы обнаружить признаки возможного применения регров… Не очень надежный способ борьбы, но ничего другого мне все равно не оставалось, согласитесь, Теодор…

Поскольку я хранил упорное молчание, то мой собеседник, покачав головой, словно укоряя меня за упрямство, продолжал:

— И тут в глаза мне бросились кое-какие эпизоды, на которые раньше я ни за что бы не обратил внимания… Некоторые люди, явно намеревавшиеся нарушить закон, в решающий момент, по свидетельству очевидцев, вели себя довольно странно. Они словно боролись с самими собой, чтобы взять себя в руки и воздержаться от преступления… Тем не менее, такое своевременное исправление злоумышленников ни для кого не выглядело неестественным — мало ли, почему люди передумали согрешить, ведь чужая душа — потемки!.. Однако для меня, так сказать, запахло жареным… Я понял, что несостоявшиеся преступники должны были знать, к каким последствиям приведет их необдуманный — или, наоборот, преднамеренный — поступок. А это могло произойти в том случае, если в их распоряжении имелись регры. Однако, предпринятые мной… оперативные меры, скажем так… выявили, что никто из потенциальных убийц и грабителей данными устройствами не обладал. Оставалось предположить, что либо все они пользовались одноразовыми реграми, либо коррекция их поступков осуществлялась не ими самими, а кем-то другим, причем в централизованном порядке, потому что налицо была целая система предотвращения преступлений… И тут вдруг чисто случайно мне повезло…

* * *

Это было примерно шесть месяцев тому назад.

Каким-то образом Лигума занесло тогда в Парк забав и развлечений, и, пытаясь найти кратчайший путь к выходу, он лишь еще больше заплутал в лабиринте аллей, дорожек, двусмысленных указателей и устаревших знаков. Вместо объявленного на предыдущем перекрестке летнего кафе почему-то возвышался виртуальный тир, а на месте старой доброй комнаты смеха оказался недавно возведенный автоматический торговый комплекс. Но хуже всего дело обстояло с Кабинами Уединения. Не то их всех посносили в последнее время бравые реконструкторы, не то они вообще были не предусмотрены при проектировании Парка…

А между тем Лигуму эти Кабины вскоре понадобились позарез. Не потому, что ему захотелось отдохнуть или поразмышлять о чем-то вечном, непреходящем… Уединение требовалось хардеру по одной простой и низменной причине: отправить малую нужду — ведь Кабины были, помимо всего прочего, оснащены превосходными биотуалетами…

Можно было бы, конечно, прибегнуть к помощи Советников, чтобы установить местонахождение ближайшего общественного туалета, но это, по мнению Лигума, было бы то же самое, что использовать комп-нот для игры в крестики-нолики, и хардер влачился всё дальше в недра Парка, крутя головой на все триста шестьдесят градусов, как ходячий локатор…

В конце концов, он оказался в совершенно глухом закутке, где не наблюдались не только Кабины Уединения, но и вообще какие бы то ни было признаки современной цивилизации. Здесь даже освещение отсутствовало, и лишь слабый свет звезд, падавший с вечернего неба, позволял различать смутные очертания кустов и деревьев.

Словом, обстановка была самой подходящей, чтобы справить нужду в условиях, приближенных к природно-естественным. Но по своей врожденной скромности Лигум решил углубиться подальше в заросли.

Сделав свое небольшое, но важное дело, хардер вдруг услышал неподалеку чьи-то голоса. Первым его побуждением было как можно быстрее и незаметнее покинуть свое укрытие. Но потом то, что Лигум услышал, заставило его начать бесшумно подкрадываться в том направлении, откуда раздавались голоса.

Голоса эти явно принадлежали взрослому мужчине и маленькой девочке. Причем из разговора было очевидно, что собеседники не только не состоят в отношениях родства, но и вообще познакомились совсем недавно. Диалог был классическим, многократно запечатленным в книжных и киношных “ужастиках”…

— Скажи, что ты больше всего хотела бы, Алечка? — спрашивал мужской гугнявый голос.

— Не знаю… — отвечал тонкий девчоночий голосок.

— Да ты не стесняйся, я действительно хочу тебе сделать приятное! — Слово “приятное” мужчина произнес как-то странно. — Любой подарок, смотри, у меня есть деньги, много денег!.. Только скажи, что ты хочешь — и я куплю тебе это!

— Ну, даже не знаю, дяденька… Вообще-то мне нравятся такие куклы, которые растут, ходят и разговаривают… знаете?.. Их еще называют кибер-игрушками… Мама мне обещала подарить такую на день рождения, но это будет только через неделю…

— Зачем так долго ждать, милая Аля?.. Кстати, мне тоже нравятся такие маленькие куколки… как ты… Договорились: когда мы с тобой выйдем из Парка, я сразу же куплю тебе такую куклу. Обещаю!.. Ты мне веришь, Аленька?

— Верю…

— А ты меня не боишься?

— Нет, что вы, дяденька!.. Вы такой забавный! Мне с вами интересно…

— А сейчас будет еще интереснее…

Пауза. Потом детский испуганный голос:

— Ой, дяденька, что это вы делаете? Зачем?.. Отпустите меня!

— Тихо, Алечка, тихо!.. — уговаривал напряженным голосом девочку мужчина.

Лигум перешел на бег, на ходу извлекая из наплечной кобуры разрядник. Голоса звучали где-то рядом, но акустика в этом уголке Парка была обманчивой, и трудно было определить, откуда именно они доносятся…

После короткой паузы голос мужчины раздался снова, но теперь в нем произошла разительная перемена.

— Вот что, девочка, — сказал он. — Сейчас же иди домой, слышишь?.. И никогда больше не будь такой доверчивой дурочкой!.. Я ведь мог бы тебя убить здесь — и никто не помешал бы мне, ты понимаешь это? Разве можно ходить в парк с незнакомыми мужчинами? Да еще в темноте!.. Разве тебе мама никогда не объясняла этого?

— Объясняла, — смущенно пролепетала девочка. — Только… только я всегда забываю об этом… Дяденька, а вы… вы шутили, когда говорили, что купите мне куклу?

— Какую еще куклу?! — рассердился мужчина. — А ну — быстро домой! Чтобы я тебя больше здесь не видел!..

Кусты перед Лигумом затрещали, расступаясь, и прямо на хардера устремилось худенькое детское тельце. Это была девочка лет восьми. От испуга она вскрикнула, когда Лигум поймал ее.

— Он что-нибудь сделал тебе, Аля? — стараясь говорить как можно мягче, спросил хардер.

— Нет, — призналась девочка. — Только сначала напугал… У него есть очень страшный ножик…

— Постой здесь, — сказал Лигум и кинулся через кусты.

На небольшой полянке, освещенной светом звезд, опустив голову, сидел мужчина.

Лигум направил на него ствол разрядника.

— Встать! — сказал он. — Руки за голову!..

Мужчина вздрогнул и поднял голову. Хардер достал ультрафиолетовый фонарь и посветил ему в лицо.

— Что вам надо? — пробормотал мужчина, вставая и закрываясь от чересчур яркого света. — Кто вы?..

Лигум представился и произнес Формулу.

Потом опустил разрядник и обыскал задержанного. Аля была права. В кармане его пиджака обнаружился устрашающего вида складной нож с вибронасадкой, позволяющей запросто резать пополам даже стальные прутья. Комп-кард, лежавший в другом кармане, при включении показал, что его владелец — Кин Артемьевич Изгаршев, сотрудник Института социоматематики…

— Что такое, хардер? — ныл Изгаршев, переминаясь с ноги на ногу. — Я же ничего не сделал!..

— Но почему? — тут же подхватил Лигум. — Признайтесь, почему все-таки вы отпустили девочку живой и невредимой? Что — совесть взыграла?..

— Отпустите меня! — попросил математик. — Ну что за народ, а?!.. За убийство — арестовывают, за отказ от убийства — тоже!.. И куда бедному маньяку прикажете податься?..

Лигум отпустил его, и он опять бессильно повалился на траву. С ним что-то явно происходило. Причем не в физиологическом, а, скорее, в психологическом плане… Что-то менялось внутри него, и Лигум понял, что это было…

Хардер нагнулся и схватил несостоявшегося растлителя малолетних девочек за воротник. Встряхнул его что было сил.

— Кто вас отправил в прошлое? — приблизив свое лицо к лицу Кина, спросил он. — Быстро говорите!.. Это очень важно, поймите, черт бы вас побрал!.. Кто?..

Взгляд Изгаршева на секунду прояснился.

— Эдукатор Теодор, — пробормотал он, как бы разговаривая сам с собой.

— Фамилия? — взревел Лигум, но было уже поздно.

Допрашиваемый стал тереть лицо ладонями, словно смывая с них невидимую пленку, а потом недоуменно воззрился на хардера:

— Фамилия? — переспросил он. — Чья фамилия?.. Мою вы и так уже знаете!..

— Кто такой эдукатор Теодор? — по инерции спросил еще Лигум, хотя в душе знал, что это бесполезно.

— Кто-кто? — искренне удивился Изгаршев. — Вы, случайно, не пьяны, хардер?..

Всё было ясно.

Лигум отпустил задержанного, повернулся и пошел прочь. Девочки в кустах уже и след простыл, но теперь это не имело никакого значения…

* * *

— Хорошо, что у вас такая редкая профессия, — сказал мне Лигум, завершив свой рассказ о случае в Парке. — Именно ее экзотическое наименование и явилось ключом, чтобы найти вас… Правда, сначала поиск осложнялся тем, что такое слово вообще отсутствовало в Перечне специальностей, и я принял было его за кличку, но это мне ничего не дало. Потом я додумался перевести этот термин с латыни и получил значение “воспитатель”. Оставалось определить, где в настоящее время трудятся воспитатели. Я перерыл кадровые базы данных о персонале дошкольных учреждений, лицеев, интернатов, спортивных и летних лагерей — но всё было напрасно. Кое-где мне встречались ваши тезки — ведь вы, к сожалению, не единственный в мире, кто носит имя Теодор — и требовалось много дополнительного времени, чтобы установить, что они не могли иметь никакого отношения к Кину Изгаршеву… Когда я уже зашел в тупик, мне на глаза случайно попалась одна из статей о тюремно-исправительных учреждениях, из которой я узнал, что, оказывается, и в пенитенциариях работают воспитатели. А когда я вышел на вашу контору, да еще и узнал, что, с легкой руки доктора Бурбеля, воспитателей здесь называют эдукаторами и что здесь работает некий Теодор Драговский — проблема была полностью исчерпана… Эй, что с вами?

Видимо, бессонная ночь, вкупе с неподвижным сидением на стуле под не очень-то выразительный голосмоего собеседника, давала о себе знать. Я поймал себя на том, что то и дело проваливаюсь в липкую дремоту, и тогда голос хардера доносится меня какими-то обрывками, будто между ним и мной воздвигается и вновь исчезает звуконепроницаемая стеклянная перегородка…

Лигум полез свободной рукой в карман и через секунду бросил мне на колени небольшой серый диск.

— Я вижу, вы плохо спали в последнее время, — сказал он. — Возьмите, это “виталайзер”, он придаст вам заряд бодрости…

Что ж, прилив бодрости и силы мне сейчас не помешал бы… Поэтому я не стал напускать на себя благородную гордость типа “Мне не нужны подачки от врага!”, а закинул серый кружок в рот. Как и электротаб, это был, скорее всего, растворимый молекулярный чип, потому что буквально через несколько секунд после того, как я проглотил хардерский стимулятор, мне сразу стало легче, и сон улетучился сам собой.

И тогда до меня дошло, наконец, почему рассказ хардера о его встрече с несостоявшимся убийцей девочки Али вызвал у меня какие-то неясные аналогии.

— Постойте-ка, хардер, — ошарашенно сказал я. — Выходит, что Кин тогда и вправду не стал убивать?..

— Что вы предпочитаете: честное хардерское слово или мою голову на отсечение? — саркастически, но всё с тем же непроницаемым лицом “а-ля-робот” ответствовал человек в кресле Установки.

Судя по всему, он не врал. Да и какой смысл ему было обманывать меня?

Я отвернулся. Признаться, рассказ моего противника буквально выбил меня из седла.

Неужели Кин Изгаршев, он же Ник-Без-Лица, не имеет никакого отношения к гибели моей дочери? Неужели полгода назад он сумел перебороть свои низменные побуждения и не стал кровавым охотником за женщинами и девочками?

Но тогда кто этот Потрошитель-Невидимка?!..

Нет, этого не может быть!.. Интуиция говорит мне, что это он, безумец с ученой степенью, обагрил руки кровью Кристины, а я привык верить своей интуиции. Ведь на ней, в сущности. строится вся наша эдукаторская работа…

— Вот что, хардер, — сказал вслух я, — давайте отставим все эти басни насчет мгновенного перевоспитания преступников-маньяков… Скажите прямо: что вам от меня нужно?

Несколько секунд он молча смотрел на меня, перекатывая на скулах желваки. Потом объявил, небрежно постучав стволом своего чудовищного оружия по корпусу Установки:

— Собственно, я мог бы превратить то поистине дьявольское устройство, которым пользуетесь вы и прочие… эдукаторы вашего Пенитенциария, в груду не подлежащего восстановлению металлолома еще до вашего прихода… Но мне хотелось, чтобы вы сами поняли всю вредность ваших действий…

— Вредность? — удивленно переспросил я. Запираться дальше явно не было смысла. — Что же вредного вы видите в том, что я спасаю заблудшие души убийц и их жертв от гибели?

Он опять поморщился, и это получилось у него неожиданно очень выразительно.

— Бросьте, Теодор, — сказал он так, будто мы с ним были давними хорошими знакомыми. — Не надо обманывать самого себя… Деятельность ваша наносит огромный вред человечеству, и вы это прекрасно знаете.

— Ну какой вред, какой? — подался я в его сторону. — То, что наша Установка дает раскаявшимся шанс на исправление, а тем, кто приводит в исполнение приговор, — возможность избегать вынужденной жестокости по отношению к преступникам — это, по-вашему, вред?!.. То, что мы возвращаем людей обществу, а не калечим их бессмысленным тюремным заключением или варварским использованием на каторжных работах… я уж не говорю о смертной казни… — это тоже, на ваш взгляд, вред?!.. Подумайте сами, раньше любое убийство было как бы двойным, потому что сначала погибала жертва, а потом общество казнило преступника! На протяжении многих веков было так, и не могло быть иначе по той простой причине, что не было средств, способных менять прошлое!.. А возьмите мелкие правонарушения — кражи, мошенничество, хулиганство… Человек, совершивший по глупости одно из таких преступлений на заре своей молодости, потом на всю жизнь был обречен на то, чтобы быть преступником, потому что, отсидев один срок, он, в случае следующего конфликта с законом или органами правопорядка, нес более суровое наказание как рецидивист! Да и само пребывание в “зонах”, вместе с прожженными “авторитетами” преступного мира, неизбежно накладывало пагубный отпечаток на сознание и моральный облик осужденного… Так разве можно назвать вредной мою попытку изменить этот порядок вещей?

— Да, — невозмутимо сказал Лигум, — можно. Вы прекрасно расписали те плюсы, которые, несомненно, имеются в отношении применения регров для перевоспитания преступников… Но именно эти явные выгоды и делают вредной вашу затею. Потому что вы создаете опасный соблазн для человечества. Он заключается в том, что, рано или поздно, ваша деятельность выйдет из подполья и станет публично известной… И тогда каждый, кто будет стоять на пороге совершения преступления, будет уверен: добрые дяди-эдукаторы дадут ему шанс исправиться, так почему бы не испытать хотя бы однажды это сладостное ощущение вседозволенности?.. И тогда каждый, кто раньше боялся стать жертвой преступников, сможет избавиться от этого постоянного страха, а это приведет к перевороту в сознании людей… Слишком много соблазнов возникнет, а людей нельзя соблазнять, Теодор.

— И потом, — продолжал он, так и не дождавшись возражений от меня, — преступления ведь не всегда бывают такими, за которые законом предусмотрено наказание… Те изменения, которые неизбежно произойдут в людях после легализации регров, наложат отпечаток и на мораль, и на взаимоотношения между личностями. И тогда зло, которое вы так стремитесь отменить и не допустить, перетечет в иную сферу — в сферу нравственности… Вы не допускаете, что в мире может стать меньше убийств — но больше лжи? Будет свято соблюдаться заповедь “Не укради” — но станет больше прелюбодеяний? Не только святое место пустым не бывает, Теодор, но и место зла…

Я хмыкнул:

— А вы не противоречите самому себе, хардер? Ведь если допустить, что зло, как ртутные шарики, нельзя промокнуть тряпкой с поверхности стола, потому что оно так и будет перекатываться с места на место, дробясь и вновь собираясь воедино, так зачем тогда вы с ним боретесь? Лишь по инерции, чтобы уравновесить своими жалкими дерганиями некие вселенские весы?..

— Вы даже в образных сравнениях верны себе, Теодор, — упрекнул меня Лигум. — “Промокнуть тряпкой”… Не промокать надо, а уничтожать вашу зловещую ртуть!.. К счастью, человечеству давно известен способ, как это сделать… А вы так и будете ползать по столам с тряпочкой в руке — да еще хотите, чтобы вашему примеру следовали все остальные… Ваша беда и ваше заблуждение состоят в том, что вы пытаетесь усидеть одновременно на двух стульях, чтобы и добро сотворить, и злу не навредить…

Я на секунду прикрыл глаза. Да, Ник был прав: с этими противниками бесполезно спорить… Как он там говорил?.. “Для них герой тот, кто идет на конфронтацию со злом и борется с ним до последнего, пока не уничтожит его в зародыше… Именно поэтому нам с ними никогда не договориться”… Может быть, и Киплинг в свое время предвидел подобные непримиримые противостояния, когда писал: “Запад есть Запад, Восток есть Восток, они никогда не встретятся”?.. Только не страны и даже не материки он имел в виду — разные этические системы, разные способы мышления…

— Ненавижу! — вырвалось вдруг у меня. — Ненавижу всех вас, считающих себя этакими сверхлюдьми, моральными суперменами!..

— Не вы один, — спокойно заметил Лигум. — Таких, как вы, набралась уже целая организация. Она называется Меч — впрочем, вы должны были о ней слышать по той простой причине, что сами числитесь в ее рядах…

Я с невольным любопытством покосился на него.

— И вас не смущает тот факт, что слишком многие вас ненавидят? — спросил я.

— Разве можно ненавидеть закономерность? — ответил вопросом на вопрос хардер. — А те отношения, что сложились между нами и… такими, как вы, вполне закономерны. Посудите сами, Теодор… Ведь и раньше, за всю многовековую историю человеческого общества в нем время от времени находились так называемые “чудаки”, которые начинали смотреть на мир не так, как все остальные. Слишком правильно. Слишком этично… Поначалу, когда их было мало, на них просто не обращали особого внимания, а раздавливали, если они имели несчастье попасться под ноги людской массе, прущей напрямую по бездорожью. Потом, когда их стало настолько больше, что их неприятный, раздражающий своей правдивой прямотой голос временами стал раздаваться буквально на каждом углу и на каждом перекрестке, большинству так называемых “обычных” людей уже приходилось считаться с ними… по принципу: не тронь дерьмо, чтобы не воняло…Однако реальная власть при этом все еще оставалась в руках представителей этого самого большинства, и они, на словах поддакивая и публично кивая в знак согласия с позицией “чудаков”, на деле все равно делали то, что хотели. Вспомните хотя бы конец прошлого века… Никто не высказывался публично в поддержку ядерных испытаний — но они проводились. Никто из власть предержащих не смел заявить во всеуслышание, что ему наплевать на загрязнение окружающей среды, — но по-прежнему строились в огромном количестве мусоросжигательные заводы, выбрасывавшие в атмосферу и на землю тонны всевозможных ядов, и по-прежнему сбрасывались на дно океана бочки с радиоактивными отходами, корпус которых мог быть разъеден морской водой уже через десять-двадцать лет после такого “захоронения”… А возьмите не очень давнее прошлое, когда ускоренное развитие науки и техники стало приносить плоды, которые лишь поначалу казались аппетитными, а на самом деле содержали в себе червяка, способного вырастать до размеров дракона!.. Осуждая генную инженерию, современные руководители в то же время давали добро на продолжение этих экспериментов в секретных лабораториях. Особо сознательная общественность протестовала против непродуманного создания систем искусственного интеллекта — а они поощряли тайные разработки в этом направлении. Пресса поднимала вой по поводу жестокости отдельных научных экспериментов — а в смоделированном под землей звездолете под наблюдением ученых сменяли друг друга поколения членов “экипажа”, якобы осуществлявшего сверхдальний космический полет!.. И таких примеров — масса… Но теперь, когда те, кто раньше представлял собой социальную аномалию, стали единой и могущественной силой, способной реально влиять на развитие человечества, люди, когда-то правившие бал, осознают, что утратили власть, и это не может не наполнять их ненавистью к нам, хардерам. Вот они и сопротивляются нам — и чем меньше их остается, тем ожесточеннее… Но это безнадежное сопротивление, поймите, Теодор.

— Ладно, — сказал я вслух. — Это мы еще посмотрим. А пока — всё!.. Считайте, что поговорили… Что будем делать дальше?

Лигум опять постучал по корпусу Установки. Хорошо, что хоть на этот раз — пальцем…

— Ваше руководство наверняка было в курсе, что собой представляет эта бандура? — развязно осведомился он. — Можете не отвечать, это и так очевидно… Что ж, придется снимать ваших начальничков, Теодор. Пусть вспомнят молодость и восстановят утраченные профессиональные навыки в качестве рядовых надзирателей и эдукаторов… А регр ваш мы уничтожим.

— Интересно, как? — насмешливо скривился я. — Уж не собираетесь ли вы закладывать сюда взрывчатку? Без всеобщей эвакуации заключенных и персонала тогда уж точно не обойтись, а это — дело хлопотное…

Хардер покачал головой, и я ощутил, как моя последняя надежда улетучивается, словно остатки воздуха из пробитого метеоритом салона спейсера в космическое пространство.

— Нет, — сказал он. — Ничего взрывать мы не будем. Думаю, что парочки мощных разрядов моего “зевса”, — он повертел перед собой своим пистолетом, — будет достаточно, чтобы безвозвратно вывести из строя вашу Установку… За этим, собственно, я и пришел сюда.

— Изверг, — сказал я, не слыша своего голоса. — Вы чудовище, хардер Лигум!.. Знаете, когда-то в Англии были луддиты — люди, которые разрушали станки и машины, искренне полагая, что именно они повинны в плохой жизни рабочих. Так вот, вы — такой же разрушитель машин, как эти луддиты! Только они были забитыми и темными и действовали в силу своего невежества, а вы… Вы делаете это из ненависти к людям, ведь так? Потому что только безумец или человеконенавистник способен задумать тотальное уничтожение регров!.. Вы не осознаете, что действуете подобно роботу, слепо выполняющему программу, и что выжигаете каленым железом вместе со злом и робкие ростки добра!..

— Бросьте, Теодор, — посоветовал Лигум, — вам меня ни за что не отговорить… Слишком много жертв было уже принесено, чтобы отступать в двух шагах от цели…

Он выбрался из кресла и несколько раз энергично присел, разминая затекшие мышцы.

Я увидел перед собой лицо своей Кристинки — таким, каким видел его ночью, в лучах полицейских прожекторов — и что-то натянулось внутри меня, как струна…

— Я не дам вам это сделать, — сказал я, тоже вставая со своего стула. — И знаете, почему?.. Потому что это — мой единственный шанс спасти свою дочь, которая погибла несколько часов назад от рук Потрошителя!

— Сядьте, Теодор, — сказал он, направляя на меня ствол своего пистолета. — Сядьте на место!.. Иначе я убью вас. — Я продолжал стоять. Что-то мелькнуло в бесцветных глазах Лигума. — Мне очень жаль, Теодор, — сказал он, — но я не могу вам позволить воспользоваться Установкой. Это было бы слишком глупо с моей стороны, согласитесь…

— Нет, — сказал я. — Я не собираюсь подчиняться вам, Даниэль!.. Стреляйте — если сможете выстрелить в безоружного. Теперь мне уже все равно…

Не чувствуя под собой ног, я сделал шаг к нему. Потом другой. Потом еще один…

Выстрела всё не было, хотя каждую секунду я ждал, что в лицо мне полыхнет вспышка из дульного среза.

Лицо Лигума неожиданно покрылось мелкими капельками, словно в комнате, где мы находились, с потолка вдруг заморосил осенний дождичек.

А ведь они вовсе не такие уж и роботы, подумал я.

И в следующее мгновение я прыгнул…

Глава 8

Утро начиналось, как обычно.

Я приехал на работу в восемь тридцать. Дежурный по Пенитенциарию встретил меня и натужно отрапортовал о том, что за время его дежурства никаких происшествий не случилось. У меня, правда, возникло кратковременное ощущение, что в воздухе витает некое дурное предзнаменование, но я быстро справился с собой.

Ученому не пристало доверять своим ощущениям. История знает множество случаев, когда серьезные, умные люди, чересчур доверившиеся своим впечатлениям от так называемой объективной действительности, начинали верить в “летающие тарелки”, “снежных людей” и потусторонние силы…

Я поднялся в свой кабинет, снял пиджак, оставшись в жилете поверх рубашки, и ослабил узел галстука.

Итак, что мы на сегодня имеем?..

Начальника, как доложил Топсон, сегодня не будет, и это скверно. Придется брать на себя общее руководство Конторой. Так сказать, погрязнуть в бюрократизме и администраторстве… Будем надеяться, что это неприятное состояние продлится всего лишь до обеда, если к тому времени наш жирный боров продрыхнется после бурной ночки у своей очередной пассии…

Согласно плану-календарю, на сегодня намечен обход ячеек второго блока, где в последнее время участился выход из строя силовых решеток. Так. Привлечь к обходу зама по материально-техническому снабжению и главного инженера… Что там еще? Совещание с эдукаторами на предмет подведения итогов работы за квартал и постановки задач на следующий триместр… Не забыть в докладе похвалить Драговского и отругать Китадина…

Я даже застонал от нахлынувшей на меня волны отвращения ко всей этой рутине, швырнул голомаркер на стол и откинулся на спинку кресла, в котором тут же включился массажный автомат, чтобы размять мои позвонки.

Нет, уйду я все-таки с этой должности зама по науке, будь она проклята!.. Иначе вскоре я перестану быть ученым и превращусь в делягу, увязшего в выбивании финансовых средств из вышестоящих инстанций и процентов выполнения плана воспитательной работы из подчиненных… А ведь это не мое, мое стоит на книжных полках вон в том шкафу, лежит в заветной папке в среднем ящике стола и хранится в виде множества файлов в секретном разделе личного комп-нота. И мне обрыдло терять время на заискивание перед начальством в главке, на бесконечные совещания, на которых никогда ничего существенного не решается, и на выволочки своим эдукаторам… “говномакаловки” — так их, кажется, окрестил этот любитель образных выражений Китадин?.. Мне хочется сесть дома за письменный стол — и писать, писать, писать… Закончить брошенную на середине еще три года назад одну монографию и начать другую… “Проблемы юриспруденции” давно заказывали мне цикл статей об эдукации, а у меня всё руки не доходят… Да и просто для Сети что-то состряпать, пусть читают все, кому не лень. А в перерывах между написанием этих научных трудов неплохо бы пообщаться с коллегами… хоть по видео, хоть виртуально, хоть даже заочно, по электронной почте… Интересно узнать, как там поживает Ларсен, удалось ли доказать свои постулаты Лаврову, что нового накропал Мбета… Поприсутствовать на парочке защит в Сорбонне, побывать на заседании ученых советов в Кембридже и Гарварде… Эх, мечты, мечты, как вы прекрасны и в то же время бессмысленны — как комнатные цветы!..

Ты же знаешь, Прокоп Иванович, что никуда не денешься со своего места. И не потому, что за много лет ты успел нагреть его и даже выдавить ямку в сиденье своего кресла, так удобно соответствующую очертаниям твоих чресел… И не потому, что ты в самом деле боишься лишиться стабильного — и достаточно высокого — должностного оклада, всяческих почестей и привилегий и вернуться на довольно скудный академический паек… Есть еще одна причина в том, что ты сидишь в этом кабинете, и заключается она в том, что это нужно Когниции… Пусть лично тебе не ясно, чем обусловлена такая необходимость, но те, кто направил тебя на эту работу, владеют гораздо большим объемом информации и, следовательно, имеют право принимать решения, в том числе и касающиеся твоей судьбы…

Дисциплина, строжайшая дисциплина, требующая беспрекословного подчинения вышестоящим и неукоснительного соблюдения своего долга — вот что самое главное в деятельности любой организации, тем паче — действующей в подполье. Иначе Когниция будет обнаружена и разгромлена, а ты же не хочешь, чтобы миром по-прежнему правили такие, как начальник Пенитенциария, неучи, прибегающие к калькулятору, чтобы умножить четыре на восемь, и пишущих слово “соответствие” с четырьмя орфографическими ошибками?.. Разве справедливо, что судьбоносные для всего человечества решения принимают те, кто и слыхом не слыхивал о Канте и Эйнштейне, кто не читал Мельникова и Фромма, кто путает Дарвина с Байроном?.. И разве тебя может удовлетворить тот факт, что на первое место при определении путей развития планеты, как и много веков назад, ставится выживание, обеспечение сытого, безбедного и бессмысленного существования людей? Разве ты хочешь, чтобы цель жизни сводилась только к жадному, не соответствующему реальным потребностям цивилизации потреблению — пищи, зрелищ, окружающей среды, своих ближних, себя самих?!..

Нет, сказал я. Не хочу. Cogito ergo sum<Мыслю — следовательно, существую (лат.)>. Или, как это выражение перефразировали создатели Когниции, чтобы сделать его нашим девизом: сognito ergo sum <Познаю — следовательно, существую (лат.)>…

И вновь потянулся за маркером.

Но тут раздался сигнал вызова на связь, и оказалось, что это был тот человек, звонка от которого я с самого утра ожидал.

— Добрый день, Прокоп Иванович, — сказал он, когда я включил свой экран.

— Здравствуйте, Кин Артемьевич, — ответил я. В отличие от хардеров и Меча, Когниция считала нелепой детской игрой использование ради конспирации кличек и прозвищ. Какой в этом смысл, если современная техника при необходимости позволяет точно определить местонахождение и личность абонентов? — Ну, как ваш вчерашний дебют?

— По-моему, всё прошло в соответствии с планом, — обтекаемо сказал он. Потом покосился куда-то вбок и после паузы продолжал: — Информация была когерентной и конгруэнтной и, по всей видимости, алкансировала объективы. Степень конфиденции презентных субъектов оценивается мной высоко. Есть база для консидерации факта перспективности постериорной коллаборации…

Я понял, что Кин перешел на наукообразный сленг по той причине, что рядом с ним находится кто-то посторонний. Тот, кто страдает излишним любопытством, услышав подобную белиберду, покрутит пальцем у виска и пойдет прочь, чтобы не завяли уши и не заплелись мозговые извилины…

— Что ж, — в свою очередь, сказал я, — позвольте априори конгратулировать оратора с учетом алкансированного сукцесса. Контируя реализованные констатации, рекомендую терминировать адаптацию и препарировать проксимальную трансгрессию к псевдовалентной активности…

Надо отдать должное выдержке моего собеседника, который и глазом не моргнул, выслушивая шифрованные рекомендации.

— Сертифицирую, Прокоп Иванович, — откликнулся он, когда я умолк, — что всё будет адекватно эсперантным интенциям…

— Инстантно трансмитируйте о вариозных мутациях, Кин Артемьевич, — напутствовал я его.

— Обригаторно, — сказал он и отключился.

Выключив голоэкран, я посидел, сведя кончики пальцев вместе перед своим носом.

Похоже, что наш замысел начинал приносить плоды.

Когда почти полгода назад меня перехватил в перерыве между прениями на одной научной конференции молодой человек с заостренным носом и представился кандидатом социоматематических наук Кином Изгаршевым, то я не опознал его. Зато он почему-то очень хорошо знал меня и мои труды. Несколько раз в беседе со мной он оговаривался, и из оговорок этих можно было заключить, что мы с ним когда-то были лично знакомы.

Сначала я не сообразил, чем может быть вызвана моя экстраординарная забывчивость, а когда до меня это дошло, я напрямую осведомился, не хочет ли молодой человек попросту отомстить мне за то, что когда-то пребывал в одной из ячеек нашей Конторы.

Изгаршев только засмеялся. “Нет, — сказал он, — я на ваш Пенитенциарий не в обиде. Каждый делает свое дело в этом мире, Прокоп Иванович…”

“Ну, а как вы сейчас поживаете? — осторожно спросил я. — Не тянет взяться за старое?”

“Нет-нет, что вы!”, воскликнул он. “Наоборот, я очень благодарен и вам, и вашим подчиненным… особенно этому… нет, забыл, как его зовут… Но не суть важно… Просто мне хочется отблагодарить вас за то, что я стал совсем другим человеком, не на словах, а на деле… Может быть, я могу быть вам чем-то полезен, Прокоп Иванович?”

Я уже хотел было сказать ему, что ни в чем не нуждаюсь и что лично у меня всё есть, как вдруг меня озарила одна идея. Как раз в то время Когниция находилась на пике своего становления, и недалек был тот момент, когда о ней узнают Щит и Меч. Так не лучше ли, не дожидаясь, пока это произойдет вопреки нашим стараниям, предвосхитить события, преследуя при этом две достаточно значимых цели: примо, внедрить своего человека в стан хотя бы одного из противников; сегундо, поставлять через этого человека хорошо продуманную дезинформацию о Когниции?..

Да, сказал я, вы действительно нужны мне, Кин Артемьевич, и не только мне…

Долго уговаривать Изгаршева не пришлось, и у меня даже сложилось впечатление, что он заинтересован в том, чтобы я завербовал его, еще больше, чем я. Кое-какая информация о Мече у меня к тому времени уже имелась благодаря Драговскому. Теодор “засветился” передо мной еще тогда, когда предложил, в обмен на обещание не предавать это огласке, инсталировать в Пенитенциарии некое “чудесное изобретение”, плод разработки пожелавших остаться неизвестными инженеров и ученых. Я навел тогда осторожные справки среди своих ученых коллег и выяснил, что никто из них и слыхом не слыхивал об артефакте, позволяющем переносить сознание человека в прошлое. Боюсь, что в ходе таких расспросов я даже несколько уронил свою репутацию в ученом мире, ведь никто из истинных подданных Науки не любит оперировать недостоверной информацией, а мне приходилось ссылаться на слухи и на мнимые сообщения ненаучной прессы… Значит, сделал вывод я, речь идет о тайной разработке, принадлежащей некоей секретной организации. После этого оставалось лишь установить наблюдение за Теодором, чтобы выявить других членов союза, в котором он состоит…

Используя этот след, я и вывел Изгаршева на людей Меча, которые не преминули завлечь его в ряды своих “сторонников” как умного и вполне пригодного для разнообразного использования человека. К тому же, противникам хардеров могли пригодиться и кое-какие теоретические разработки Кина… Но на такой результат, как выявление Изгаршевым еще одной тайной организации, они явно не рассчитывали, и теперь его рейтинг в Мече должен был взлететь к заоблачным высотам.

Мне же следовало хорошенько обдумать, как наиболее эффективно использовать и развивать этот успех. Предстоящая игра обещала быть весьма заманчивой, хотя и рискованной.

Но ведь нам, исследователям, не привыкать ставить рискованные эксперименты…

Я покосился на часы. До совещания еще оставалось двадцать три минуты. И ни туда, и ни сюда… Браться за какое-нибудь долговременное занятие уже не имеет смысла, значит, придется потратить это время на какие-нибудь пустяки. Например, понаблюдать за работой своих подчиненных при помощи видеокамер…

Я запустил квадратор и скользнул взглядом по рядам одинаковых экранов. В основном там ничего особо выдающегося не происходило. Одни заключенные сидели, тупо уставясь отсутствующим взглядом куда-то в пространство, другие, наоборот, безостановочно метались по ячейке, как тигры в клетке. Кто-то спал. Кто-то плакал. Кого-то перевоспитывали эдукаторы. Кого-то били или гнали на прогулку надзиратели…

Обычный день обычной тюрьмы. Вечная трагедия наказанных преступлений и преступных наказаний… Меня всегда удивляло, почему некоторые люди так стремятся стать надзирателями. Не уборщиками, не охранниками и даже не эдукаторами, а именно надзирателями. По этой части свободных вакансий у нас никогда не бывает, достаточно лишь дать объявление в Сети — и сразу набирается целая куча желающих… Что привлекает людей в этой, в общем-то, гнусной профессии, не так далеко отстоящей от деятельности палача? Сознательное стремление быть полезным обществу? Очень сомнительно. Высокий заработок? Но платят надзирателю не так-то много, в обществе есть гораздо более высокооплачиваемый труд — например, строители или шахтеры… Может быть, имеет место неосознанное желание властвовать над другими людьми, унижать их, обращаться даже с самыми образованными из них, как с недочеловеками? Вот это весьма вероятно… И таким, как тот же Комьяк, бесполезно запрещать бить осужденных. Его можно лишить за это премии, можно штрафовать хоть на пол-оклада — он все равно не сумеет превозмочь свое садистское чувство наслаждения от удара резиновой дубинкой по голове человека, запертого в силовом поле ячейки…

В сущности, если вдуматься, то весь наш мир — один большой Пенитенциарий. В нем есть те, кто обречен мучиться и страдать за свои грехи, а есть те, кто стремится усугубить эти страдания ближних своих. А с недавнего времени есть и те, кто желает предоставить виновным шанс исправиться и начать все сначала. И еще те, кто пытается во что бы то ни стало помешать этим людям перевоспитать человечество… И есть мы — те, кто по своему долгу беспристрастного и объективного исследователя призван лишь наблюдать за людьми, копошащимися в ячейках на наших экранах, чтобы как можно лучше изучить и первых, и вторых, и третьих, и всех прочих…

Звуковое сопровождение на всех экранах квадратора было приглушено до невнятного бормотания, и я включил режим выборочного прослушивания. При этом ячейки стали включаться поочередно, всего на несколько секунд, и обрывки смеха, плача, диалогов и монологов тут же наполнили мой кабинет.

Заложив руки за спину, я отвернулся от экранов и подошел к фальш-окну, на котором сегодня комп-дизайнер решил установить заставку в виде блестящих от дождя крыш Монмартра; вековых лип, с которых ветер срывает последнюю листву, и прохожих, шествующих по тротуарам под хрупким укрытием зонтиков. Комп словно знает, что мне нравится осенняя дождливая погода. Такой осени теперь почти не бывает: там, где климат регулируется людьми, почему-то принято поддерживать так называемое “золотое бабье лето” вплоть до “белых мух”…

Вдруг из-за спины до моего слуха донесся чей-то незнакомый голос, упомянувший Изгаршева. Я насторожился. Незнакомцу ответил другой голос, который явно принадлежал Теодору Драговскому, и это еще больше заинтересовало меня.

— … его звали Кин Артемьевич Изгаршев, кандидат социоматематических наук… — говорил незнакомец.

Пауза, в ходе которой звук перескакивал на другие мониторы, потом вернулся голос Драговского:

— … Значит, Кин тогда и вправду не стал убивать?..

Я подскочил к стене, сплошь состоящей из экранов, и пошел вдоль нее, разыскивая нужное изображение. Наконец, остановился.

Это была камера, установленная мною втайне ото всех — даже от Драговского — в помещении, где находилась Установка. Сейчас в ее кресле был виден человек, но, судя по его позе и оружию в руке, едва ли это был кто-то из реэдукируемых. Во всяком случае, лицо его было мне абсолютно незнакомо.

А Теодор сидел скромненько на стульчике у противоположной стены, и аппараты связи лежали у его ног. Хоть он и не был связан, но выглядел именно как пленник.

Что же, черт возьми, там происходит и кто этот тип, которому известен Кин Изгаршев?!..

Я ткнул клавишу селектора, и когда на экранчике нарисовалось лицо эдукатора Топсона, дежурившего по Пенитенциарию, без обиняков спросил его:

— Почему в Пенитенциарии находятся посторонние? Как вы умудрились пропустить в служебные помещения какого-то типа, да еще и с оружием?!..

Топсон побледнел, но не испугался.

— Это не посторонний, Прокоп Иванович, — сказал он. — Это представитель Щита хардер Лигум… А оружие… я же не имею права разоружать хардера!..

Хардер? У меня под носом хардер допрашивает моего эдукатора, а я об этом и ведать не ведаю?!..

У меня даже дыхание перехватило от столь вопиющего факта.

— Но почему… какого черта вы мне об этом сразу не доложили, Топсон? — взревел я. Хорошо, что мы общались по видеоселектору, иначе я бы, наверное, разорвал этого остолопа на мелкие кусочки.

Дежурный кротко поморгал белесыми ресницами.

— Потому что так распорядился хардер Лигум, — невинным тоном сообщил он.

Тяжело дыша, я перевел дух.

— Всё с вами ясно, Топсон, — сказал наконец я. — Раз вы предпочитаете подчиняться хардеру, а не мне, то с завтрашнего дня вы свободны… Надеюсь, вас охотно возьмет к себе на службу хардерский Щит!..

И выключил селектор.

Потом перевел изображение, транслируемое из комнаты Установки, на экран настольного комп-нота и уселся поудобнее…

В общем-то, ситуация как нельзя лучше олицетворяла раскладку сил на мировом театре скрытых военных действий. Щит и Меч вели спор о том, каким должно стать будущее человечество, и спор этот с каждым мгновением грозил вылиться в открытое противостояние, а Когниция в моем лице наблюдала за развитием конфликта, выжидая удобный момент, когда следует вмешаться и одним махом уничтожить сразу двух противников…

На мой взгляд, Драговский выглядел явно слабее своего противника в диспуте о плюсах и минусах регров. Тем не менее, и доводы его оппонента меня не убедили. Глупцы, они были слишком категоричными в своих суждениях, не подозревая, что для истины никогда не бывает последней инстанции и что она обычно находится где-то между двумя противоположными суждениями!..

В самом деле, ну нельзя же с пеной у рта спорить, например, плохо это или хорошо, что наша Земля вращается вокруг Солнца!.. Это все равно что воевать, как гротескные герои Свифта, из-за того, с какого конца следует разбивать вареное яйцо!.. Кстати, насколько мне не изменяет память, в тех же “Путешествиях Гулливера” изложен и весьма недурный рецепт преодоления подобных разногласий: “Все да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее”!

Поэтому, вместо того, чтобы разбиваться в лепешку, убеждая друг друга в преимуществах или недостатках чего бы то ни было, не лучше ли задуматься над тем, как довести явно отрицательные стороны до минимума, а положительные — до максимума?.. Иначе можно черт знает до чего докатиться и приписать открытие пороха и изобретение колеса дьяволу, а гильотину оценивать как самое действенное средство от насморка!..

Тем не менее, я беспристрастно следил за развитием диспута до тех пор, пока оба спорщика не поднялись с насиженных мест на ноги.

Тогда, выдвинув нижний ящик стола, я взял оттуда покрытый пылью “фиат”, доставшийся мне в наследство от бывшего хозяина этого кабинета. Мой предшественник скончался от инфаркта в день своего полувекового юбилея. Я не знаю, зачем ему был нужен этот старенький револьвер — может быть, профессор в душе опасался содержавшихся в ячейках Пенитенциария — но теперь он мог мне пригодиться…

Конечно, оптимальным вариантом развития конфликта между хардером и Драговским для меня было бы их взаимное истребление. Этакая аннигиляция двух частиц с противоположными знаками… Но надеяться на это было бы смешно. Победителем окажется один из них, и, скорее всего, им будет этот Лигум. Все-таки он лучше подготовлен, чем мой Теодор, да и в его распоряжении — оружие, а за Драговским — лишь слепая сила эмоций… “безумство храбрых”, как сказал один российский писатель в начале двадцатого века…

Проверив наличие пуль в магазине “фиата”, я взвел курок, снял револьвер с предохранителя и положил его в боковой карман пиджака, который надел на себя, не застегивая…

Так, с рукой в кармане, подобно персонажу шпионского боевика, я проследовал по коридорам и переходам туда, где располагалась Установка. Надвинутой на глаза шляпы и поднятого воротника мне только не хватало в тот момент!..

К счастью, в отростке коридора, где была расположена Установка, никого не было. Держа наготове идентификационную карточку, я уставился на крохотный экранчик наручного комп-браслета, на который переключил трансляцию перед тем, как покинуть кабинет.

Больше всего я опасался увидеть, что всё уже кончено, и Драговский лежит на полу в луже крови, а хардер крушит из своего диковинного оружия Установку. Но противостояние лишь достигло своей высшей точки.

— Нет, — говорил эдукатор, словно сомнамбула двигаясь прямо на ствол нацеленного в него пистолета. — Я не сяду!.. Стреляйте в безоружного, если сумеете это сделать! Убейте меня! Но уничтожить Установку я вам не дам!..

Самое странное заключалось в том, что хардер почему-то не стрелял в Теодора. Болван, неужели он усомнился в целесообразности ведения непримиримой борьбы за всеобщее благо?..

А потом Драговский внезапным прыжком вдруг сбил Лигума с ног, и когда они покатились по полу, а на экранчике всё сразу смешалось, я вставил карточку в прорезь идентификатора и достал из кармана револьвер…

Когда я ворвался внутрь, ситуация переменилась коренным образом.

Лигум почему-то опять оказался в кресле Установки, и по его лицу текла кровь из рассеченной брови, но он и не думал вытирать ее. А в двух метрах от него, сжимая обеими руками то оружие, которое раньше было у хардера, спиной ко мне стоял Драговский, и по его напряженно застывшей спине я понял, что еще миг — и он выстрелит.

Времени на раздумья у меня не было. Нельзя допустить, чтобы Драговский одержал верх в этом поединке. Потому что тогда он, если судить по его высказываниям в диалоге с Лигумом, умчится в прошлое, где отыщет и убьет Изгаршева, которого по-прежнему полагает убийцей своей дочери. И тогда все мои усилия последних месяцев полетят псу под хвост, а Когниция лишится информатора в стане Меча!..

И под влиянием этой мысли я вскинул “фиат” и дважды нажал на его спуск.

Словно превозмогая порыв ураганного ветра, ударивший ему в спину, Драговский выгнулся в пояснице вперед и попытался оглянуться, но силы оставили его, и он рухнул боком на пол, отбросив в сторону руку с уже бесполезным пистолетом хардера. Ноги его дернулись в агонии и замерли.

Лигум ошеломленно воззрился на меня.

— Вы кто? — спросил он, бледнея на глазах. — Какое право вы имели убивать этого человека?

— Так было надо, — сказал я, не пряча револьвер в карман. — Он же мог убить вас, хардер.

— Убить? — удивленно повторил Лигум. — Меня?.. — И вдруг скривился: — Послушайте, я — хардер, а хардера нельзя убить.

— Я уже слышал подобные утверждения, — сказал я, — но они всегда казались мне пустыми словами… Разве вы — не такие же люди, как все мы?

Лигум покачал печально головой.

— Ах да, — сказал он так, словно вспомнил что-то. — Я и забыл… Вы же не могли знать… — Он взглянул в сторону неподвижного тела Драговского, и тут же отвел взгляд в сторону. — Он не смог бы меня убить, — повторил он. — Меня вообще убить невозможно, вы это понимаете?..

Он сделал движение, собираясь встать из кресла, чтобы взять свое оружие из руки Драговского, но я угрожающе повел стволом “фиата” в его сторону.

— А мы сейчас это проверим, — сказал я. — Если вы сделаете еще хоть одно движение, я выстрелю в вас. Патронов у меня хватит…

Однако хардер не собирался прислушиваться ко мне. Он все-таки встал из кресла, и тогда я нажал на курок…

Когда пороховые газы рассеялись, Лигум оказался опять в кресле Установки, зажимая рукой пробитое пулей плечо.

— Ну вот, видите, — сказал я. — А вы говорили — в вас нельзя попасть…

— Я не знаю, кто вы такой, — скрипя зубами от боли, сказал хардер, — но вы ошибаетесь. Попасть в меня можно. Но убить меня нельзя… Выстрелив в меня, вы нарушили закон о хардерах и подлежите наказанию. Но я готов закрыть на это глаза… допустим, что вы были в шоке и выстрелили случайно. Но если вы попытаетесь убить меня, то ваша вина многократно возрастет, и на этот раз вам не удастся уйти от наказания.

“А что, если он прав?”, подумал я. Может быть, разговоры о неузвимости хардеров имеют под собой основания?..

Но тогда я обречен на поражение. Потому что, если я не помешаю ему, он уничтожит Установку и предаст огласке тайну нашего Пенитенциария. И тогда пострадаю не только я в качестве должностного лица, потворствовавшего “тайным экспериментам” над заключенными, но и Когниция, потому что она лишится возможности направлять своих людей в прошлое, как это частенько делает Меч, и отныне не сможет вести борьбу со своими оппонентами на равных.

Однако, если он не лжет, то я не смогу убить его. А ранения, если они будут несмертельными, лишь оттянут нежелательную для меня развязку…

Что с тупого конца разбивать яйцо, что с острого — результат будет один и тот же…

Я вздохнул, собираясь сказать что-нибудь вроде того, что сдаюсь, что я действительно растерялся и выстрелил, приняв хардера за кого-нибудь другого (кстати, он же так и не предъявил мне свой Знак и не зачитал Формулу!), и теперь приношу свои искренние извинения…

Вдруг взгляд мой упал на красную кнопку запуска Установки, и, не успев как следует обдумать мелькнувшую у меня идею, я сделал шаг и нажал ее.

Хардер дернулся в кресле, видимо, в самый последний момент догадавшись, что я собираюсь сделать, но было поздно.

Только что он был — и вот его уже не стало.

А мгновение спустя память о нем тоже исчезла из моего мозга, я ощутил легкое головокружение, как бывает при стремительном перемещении в виртуальном пространстве, и невольно зажмурился…

В дверь постучали. Я машинально задвинул нижний ящик стола, почему-то оказавшийся открытым, и крикнул:

— Да-да, войдите!

Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшейся щели показалось смущенное лицо Драговского.

— Прошу прощения, Прокоп Иванович, — прогудел он. — Народ на совещание собран, все ждут вас…

— Иду, иду, Теодор, — откликнулся я, выбираясь из-за стола и надевая пиджак.

Какое-то странное ощущение на миг царапнуло мое нутро и побудило спросить у Драговского:

— Как ваши дела, Теодор? У вас всё в порядке?

Наши взгляды встретились, и он, видимо, тоже испытал воздействие квазиамнезии — если это была она — прежде чем ответил мне с легким удивлением:

— Конечно, Прокоп Иванович…

Интересно, какие чрезвычайные события когда-то могли произойти с его и моим участием, но теперь навсегда остались за бортом реальности?..

Глава 9

Интервиль?.. Да, похоже на то. Только там есть такой причудливый дом-многоэтажник, смахивающий на дерево с пышной кроной.

Но постой, я же был в Интервиле примерно три месяца назад, и то проездом!.. Значит, меня швырнуло в прошлое?!..

Вот так негодяй, тот седовласый боров с допотопным револьвером!.. Он сделал то, чего я никак не ожидал. Впрочем, я сам виноват. Не надо было твердить, что меня нельзя убить. Если бы я не рассказал этого, то он бы просто выстрелил в меня, стараясь уложить наповал — и тогда сработал бы искейп, и всё было бы по-другому… В конце концов, я бы обезоружил Борова, а не торчал бы сейчас, в этот поздний вечер, возле дома в форме дерева… Я просто пожалел его, хотя было очевидно, что он не заслуживает ничьей жалости. Я хотел уберечь его от неприятностей с законом, а в душе он давно уже был преступником…

Интересно, на что Боров рассчитывал, катапультируя меня в прошлое? Что я не знаю, как его зовут и на какой должности в Пенитенциарии он трудится? Или что я вообще не доберусь до него и до того осиного гнезда, где для “исправления” осужденных преступников тайно применяют стационарный регр?

Смешно. Наоборот, теперь я могу прямо сейчас отправиться в Пенитенциарий и застать врасплох всю эту шайку-лейку. В какой-то степени, может быть, это и к лучшему, что он запустил меня сюда… Не надо будет терять целых три месяца на поиски этого самого “эдукатора Теодора”. Экономия времени…

Так, ну что же я стою как вкопанный? Надо определяться, как лучше добраться до Пенитенциария… Аэром этот путь занял бы всего часа два, но по ночам аэры не летают. Заказать вместной полиции джампер?.. Нет, не стоит ставить на уши жандармов. Ведь особой спешки у тебя нет, правда? Куда они от тебя теперь денутся, если пока еще и не подозревают о твоем существовании?..

Взять напрокат турбокар? Нет уж, спасибо… Гнать всю ночь по одноообразному шоссе с одной и той же скоростью, на автопилоте, — скукота смертная. И спать в салоне не очень-то удобно, несмотря на все супер-эргономические сиденья…

Зато магнитоэкспресс идеально подходит для ночных поездок. И поспать можно почти, как человек, и в Агломерацию ночной рейс прибудет как раз утром. Решено — двигаем на вокзал…

Лигум вынырнул из ступора и зашагал к ближайшему перекрестку, крутя головой в поисках кибер-такси. Людей вокруг почти не было. Двенадцатый час ночи — неудивительно… В такое время все предпочитают ехать, а не идти…

Вот и сейчас по широкой Пятьдесят шестой улице, где стоял раскидистый сорокаэтажник, лился нескончаемый поток турбокаров, а на тротуарах было пусто.

Не успел Лигум дойти до пересечения Пятьдесят шестой с Тринадцатой кольцевой, как где-то совсем близко грохнул выстрел. Потом еще один. И еще, и еще… Выстрелы гремели явно за углом, и хардер перешел на бег. Выхватив из кобуры разрядник, он прижался к стене углового дома и бросил взгляд на тротуар Тринадцатой кольцевой. То, что он увидел там, заставило его на миг оцепенеть, а потом — устремиться к одному из торговых автоматов, вереница которых тянулась вдоль бордюра проезжей части.

Потому что там виднелось неподвижное тело человека в полицейской форме.

Самое непонятное заключалось в том, что совсем рядом с лежавшим мчались автомобили, но ни одна из машин не остановилась. Либо на большой скорости водители не успевали заметить, что на тротуаре кто-то лежит, либо замечали, но предпочитали не терять время на выяснение причин, по которым полицейский мог лежать на металлопластовом покрытии — и это было более вероятно…

Закусив губу, Лигум склонился над полицейским. Это был патрульный в полном штатном снаряжении. Мужчина среднего возраста, в самом расцвете сил… Он лежал на спине, и его широко открытые глаза смотрели в звездное небо, а из ран в груди наружу толчками выплескивалась кровь и скапливалась по бокам тела вязкой лужицей. Он был уже мертв.

Чуть поодаль на тротуаре валялся полицейский “бульдог” десятимиллиметрового калибра, и Лигум, взяв револьвер за кончик ствола, поднес его к лицу. Из дула воняло свеженькими пороховыми газами…

Взгляд хардера упал на торговый автомат, возле которого лежал патрульный. Прозрачный колпак его был разбит чем-то тяжелым, и в пробоину на тротуар вывалилась груда глянцевых видеожурналов, музыкальных дискет и зонг-матриц…

Судя по всему, неизвестный злоумышленник взломал автомат, чтобы похитить кое-какие товары, а патрульный оказался рядом и попытался взять преступника с поличным, но тот каким-то образом сумел обезоружить полицейского, выстрелить в него несколько раз из его же револьвера и дать деру в переулок, начинавшийся от места происшествия буквально в двадцати метрах…

Лигум устремился туда. Если повезет, еще можно нагнать преступника.

Неподалеку взвыли сирены полицейских машин. Что ж, если жандармам удастся оцепить район, задержать убийцу будет еще легче…

Переулок оказался не очень длинным, но извилистым, как кишка. К счастью, стены домов, выходившие в него, были глухими, так что преступник не мог скользнуть в какую-нибудь дверь, чтобы укрыться в парадном. Здесь было тише, чем на проспекте, и, напрягая слух, хардер временами различал отчетливый топот бегущих ног впереди. Пару раз он уже ловил в прицел фигурку бегущего — судя по силуэту, молодого парня, но в последний момент тот сворачивал за очередной поворот…

Наконец, после следующего колена переулок закончился, и перед Лигумом открылась тихая улица, где не было ни прохожих, ни машин, если не считать пассажирского экраноплана, как раз в этот момент отвалившего от остановки. Хардер повертел головой, но парня, за которым он гнался, нигде не было видно, и тогда Лигум понял, что преступнику удалось вскочить в экраноплан.

Однако турбокаров поблизости не оказалось, а догонять экраноплан бегом было напрасной тратой сил: машины на воздушной подушке слишком быстро набирают скорость, потому что трение не мешает им скользить над мостовой.

Хорошо, что удалось зафиксировать бортовой номер…

Лигум включил компкард и связался с городским управлением полиции. Когда ему ответил дежурный, хардер представился и спросил:

— Вам известно об убийстве патрульного на Тринадцатой кольцевой?

— Да, — ответил дежурный. — Его имя — Хен Вольд, мы получили сигнал от его браслета сразу, как только Хен погиб… Группа быстрого реагирования уже выехала на место происшествия…

— В районе убийства надо срочно перехватить экраноплан со следующим номером… — Лигум по памяти назвал серию цифр. — Убийца ускользнул на нем из-под самого моего носа… Молодой парень невысокого роста.

— Во что он одет? — деловито осведомился дежурный.

Лигум разозлился:

— Может быть, вам еще сказать, где у него родинки на теле?!.. Лучше распорядитесь перехватить экраноплан!..

— Я вас понял, хардер, — виновато пробормотал дежурный. — Сейчас свяжусь с нашим оцеплением и с водителем…

Хардер отключил комп-кард и некоторое время постоял, кусая губы.

Что-то билось в памяти, нечто такое, что он намеревался сделать, но сейчас вдруг ставшее недоступным его сознанию. Куда-то же он шел до того, как случилось убийство патрульного!.. Вроде бы он собирался куда-то отправиться на ночь глядя, но куда и зачем?..

Однако, как Лигум ни пытался вспомнить это, у него ничего не получалось…

А через четверть часа, когда он вновь связался с полицией, дежурный уныло доложил ему, что искомого щуплого парня из экраноплана и след простыл.

— Как так? — скептически поинтересовался хардер.

— Наши ребята перехватили машину в трех кварталах от той остановки, где вы находитесь, — информировал Лигума дежурный. — Но проверка пассажиров ничего не дала… Те, кто оставался в салоне, не вызывают никаких подозрений, и среди них не было никакого парня. Водитель утверждает, что салон не разглядывал, но на остановках следил за тем, как входят и выходят люди, и готов поклясться, что никакой юноша его экраноплан не покидал… Может быть, вы все-таки ошиблись, хардер, и его с самого начала там не было?

— Но он никуда не мог деться, — сказал Лигум. — Ладно, сейчас я сам займусь этим… Что-нибудь стало известно об убийстве Вольда?

— На месте преступления работают инвестигаторы. Пытаются найти возможных свидетелей… На пистолете Вольда остались четкие отпечатки пальцев убийцы, но по нашим базам данных они не проходят…

— Родственникам убитого уже сообщили?.. — сам не зная почему, спросил Лигум.

— Да у него нет никаких родственников, — пожал плечами дежурный. — Жена умерла три года назад, от нее Вольду остался в качестве наследства пасынок…Так что они вместе жили. Я его сам видел несколько раз, ершистый такой паренек!..

Внутри хардера словно тренькнул еле слышный звоночек.

— Сколько ему лет? — поинтересовался он.

— Кому — Вольду? — уточнил дежурный.

— Нет, мальчишке, которому Вольд был отчимом…

— Да лет шестнадцать-семнадцать, — задумчиво почесал нос дежурный. — Хотя кто его знает, он же хилый был…

Предчувствие Лигума переросло в интуитивную уверенность.

— Вот что, уважаемый, — сказал он дежурному. — Надо срочно найти и размножить портрет этого пасынка Вольда…

— Зачем? — удивился дежурный.

— У меня есть подозрение, что это он убил своего отчима.

* * *

Сегодня всё было по-другому, не так, как во время прошлых десантирований в прошлое.

Будь ты проклят, эдукатор, наговоривший мне всяких гадостей про Лиану!.. Наверное, ты думал, что я от твоих циничных слов так растаю, что не смогу убить Хена? А вот выкуси-ка!.. Я не такой дурачок, чтобы менять ход событий! Потому что и козе понятно: достаточно отступить хоть на немного от линии своих поступков — и всё пойдет по-другому… Если я не убью Хена, мне не придется убегать от полиции. Если я не буду убегать от полиции, то не окажусь в экраноплане, где будет ехать Она… Значит, мы никогда не познакомимся с ней и не проведем вместе самую лучшую ночь в своей жизни!.. Кстати, всего остального тоже не будет — ни суда, ни Пенитенциария. Ни даже этого эдукатора Теодора — хотя, если честно, его-то узнать мне нисколько не хочется…

Но главное — это Она.

В ячейке было время подумать, и я не раз обдумывал варианты, которые позволили бы мне познакомиться с Ней, не убивая Хена. К тому времени эдукатор мне уже плешь проел со своими нравоучениями: дескать, нельзя убивать, Орнел, ведь это твой отчим, он о тебе проявлял заботу!.. Ха, забота!.. Знал бы этот эдукатор, в чем проявляется забота Хена! Когда тебе ежедневно твердят, что ты — слизняк и слабак, что ты занимаешься не тем, чем следует заниматься настоящему мужчине, что в мои годы он, Хен, уже зарабатывал себе на жизнь, а не разбазаривал напрасно время, слушая всякую ересь; когда тебя то и дело провоцируют на открытое неповиновение, чтобы потом с полным правом опекуна-воспитателя подавить этот безнадежный бунт отчаяния… нет-нет, ничего особо страшного для жизни и здоровья, всего лишь несколько пощечин — но если бы кто-то знал, как это больно: когда тебя бьют в полсилы по лицу раскрытой ладонью, приговаривая: “Не так больно, как обидно… свою задницу не видно!”; когда в ответ на твои униженные просьбы: “Хен, ну дай хоть сколько-нибудь мелочи, мне очень нужно!” — начинаются детальные расспросы (как будто он — следователь, а я — обвиняемый в тяжком преступлении), куда и с какой целью мне потребуются эти несчастные юмы; когда однажды ты обнаруживаешь, что воспроизводящий кристалл твоего плеера залеплен жвачкой, а дискета с последним концертом “Стерил Макс” используется в качестве подставки под горячие кастрюли; одним словом, когда тебя, всю твою душу планомерно и непрерывно уничтожают, обрекая тем самым на позорное, отчаянное, бессмысленное выживание — это, по-вашему, забота?!..

Но пускай себе эта тварь живет и дальше. Стиснуть зубы, сделать вид, что не замечаешь отчима. В конце концов, действительно — дотянуть еще пару месяцев до получения комп-карда, а потом окончательно уйти из университета и от этого придурка Хена и никогда больше не знать его… Сотни тысяч людей на Земле именно так и решают свои проблемы с ближними. Уйти. Забыть. Не знать, не видеть того, кто осточертел тебе — дальше некуда… В конце концов, я не такой уж закоренелый мститель, чтобы обязательно стремиться убить этого придурка.

Но для меня важнее теперь другое: как приобрести и не потерять Ее.

Потому что без Нее мне действительно не будет жизни. И самое скверное будет заключаться в том, что я никогда не узнаю этого…

Может быть, оказавшись там, у торгового автомата под прицелом пистолета, мне не следует дергаться, а быстренько зафиксировать на чем-нибудь ее адрес и имя… хоть мелом на тротуаре, хоть голосом в диктофон, тем более, что в том автомате всякие приборы были… и после этого дать Хену арестовать себя, провести ночь в вонючей каталажке, а потом, отмывшись и переодевшись, прийти к Ней и… Стоп! И что ты Ей скажешь? “Здравствуй, Ли, мы с тобой познакомились вчера в экраноплане и всю ночь занимались любовью”?.. Представляю, какой будет ее реакция. Или: “Девушка, я вас уже знаю заочно, а теперь хотел бы представиться вам лично”?.. Чушь какая-то!.. Ни одна уважающая себя девушка не станет связываться с идиотом, несущим такую чепуху…

Нет-нет, это исключено.

А если не убивать Хена, а просто броситься бежать по переулку, как пришлось бежать после его убийства, чтобы вскочить в экраноплан и дальше следовать уже по накатанной колее? Да, но этот придурок меня так просто не отпустит, вот в чем дело!.. Он же у нас — образцовый полицейский, страж порядка и закона! Он обязательно кинется догонять меня, и даже если мне удастся оторваться от него в переулке, где гарантия, что водитель не заметит бегущего за его машиной полицейского? И где гарантия, что Хен не откроет по мне огонь — с него станется, с этого образцового придурка… даже не то чтобы убить меня, а просто чтобы ранить в ногу и тем самым, кстати, лишний раз причинить мне боль совершенно на законном основании…

Нет, этот вариант тоже не подходит, и вообще сомнительны все попытки мирного решения моей проблемы. Ситуация — как на войне или на дуэли: или ты убьешь своего противника — или он прикончит тебя…

Попробовать не убивать Хена, а только ранить его выстрелом в ногу? Но тогда он свяжется с другими патрульными, и меня очень быстро возьмут. Тем более, что на этот раз им будет с самого начала известно, кто стрелял в Хена, и искать они будут целенаправленно именно меня… Весьма вероятно, что мне не дадут даже вскочить в экраноплан, а перехватят меня еще на выходе из переулка — патрули в том районе почти на каждом шагу…

Нет, нет и еще раз нет. Прости меня, Хен, и прости меня, Господи, но я вынужден убить в этой ситуации. Просто потому, что очень боюсь потерять Ее…

Страшно даже подумать, что эдукатор был прав насчет Нее… что Ли действительно… Заткнись, идиот! Не смей повторять эти чудовищные глупости даже мысленно!.. Такие мысли подобны серной кислоте, они могут разъесть твою душу, и тогда в нее хлынет всякая дрянь и гной!..

Заткнись, стисни зубы и постарайся действовать в точности, как тогда, как ты уже делал несколько раз подряд!..

Самым трудным был первый раз, когда приходилось постоянно вспоминать: а что было дальше? Я сразу побежал в переулок или нет? Сколько раз я выстрелил: три или четыре? Куда я бросил пистолет после выстрелов — рядом с телом Хена или между прутьев канализационной решетки? Как я бежал — быстро или не очень? Где я споткнулся и чуть не подвернул себе ногу: в начале или в конце переулка? И все прочее, вплоть до самых мельчайших деталей. Рисковать было нельзя, потому что малейшее отклонение от канвы грозило привести к непоправимым изменениям действительности, а в результате я мог бы потерять Ее…

К счастью, мне с первого раза удалось точно реконструировать свои поступки, а потом было уже легче. Как актер, вызубривший свою роль до мельчайших жестов, я автоматически следовал тем импульсам, которые порождала моя память…

Но сегодня все равно всё было почему-то по-другому, и дело было не во мне, а в чьем-то внешнем присутствии… Едва я свернул в переулок, как услышал за спиной топот чьих-то ног, и потом, пока я петлял по привычному извилистому маршруту бегства, этот топот целенаправленно преследовал меня…

Может быть, они решили запустить вслед за мной в прошлое кого-то из своих, чтобы он контролировал меня? Не думаю, что такое было бы возможно, ведь их Установка перебрасывает в прошлое не человека целиком, а его сознание… А поскольку в тот момент, когда я стрелял в Хена, вокруг никого не было, то это значит, что контролер мог быть запущен лишь на несколько часов раньше убийства, и всё это время он должен был менять свое собственное прошлое, чтобы успеть оказаться на Тринадцатой кольцевой точно в срок, ни раньше, ни позже моих выстрелов…

Да, но какой смысл тогда в таком контроле? Или таким образом эдукаторы страхуют самих себя, чтобы преступник не мог воспользоваться своим знанием о том, где его возьмут, и не постарался избежать ареста?..

Ничего не понимаю!..

Ладно, главное — что мне все-таки удалось убежать от этого типа сзади и прыгнуть в уже закрывавшиеся задние двери экраноплана. Совсем как тогда…

Переведя дух, я покосился в заднее стекло салона и успел разглядеть, как из переулка к остановке бежит мужик с каким-то странным оружием в руке, и что-то знакомое есть во всем его облике, в манере держаться, в бесстрастном лице и кошачьих расчетливых движениях… Где-то я уже видел таких людей, словно шагнувших в жизнь с голоэкрана, на котором ты только что смотрел боевик.

Хардер. Да, это был, несомненно, хардер.

Я почувствовал, как по моей спине пробежал противный озноб.

Этого только мне еще не хватало!

Уйти от хардера практически невозможно, это знает и ребенок… И то, что я успел вскочить на подножку экраноплана, еще ничего не значит.

Он не может не понять, куда я делся на пустынной улице. Он не сможет не запомнить бортовой номер экраноплана. Значит, возможно, уже сейчас водителю сообщают о том, что в салоне его машины находится опасный преступник, убивший полицейского, и он заблокирует двери так, что я окажусь в ловушке…

Как глупо получилось — я сам себя загнал в эту передвижную мышеловку!

И у меня нет оружия, ведь пистолет я сразу бросил, как тогда, а без оружия я даже не могу взять кого-нибудь из пассажиров в заложники, чтобы попробовать поторговаться с полицейскими, когда они остановят экраноплан…

Дурак, о чем ты думаешь?!.. Время идет, а тебе ведь надо выполнять свою программу, иначе ты так и не познакомишься со своей Ли… Пускай это будет твоей последней возможностью увидеть ее и обменяться с ней хотя бы парой слов — разве не ради этого ты взял на себя тяжкий грех убийства?..

Вот она стоит, в другом конце салона, почти рядом с кабиной водителя. Великолепная копна пушистых золотых волос, чистых и тщательно расчесанных. Лицо — такое, какое может присниться только во сне. Без всякого новомодного голомакияжа, и даже обычной косметики на нем немного… И взгляд — ясный и нежный, невинный и в то же время греховный, безмятежный и всепонимающий… Стройная, точеная фигурка в плотно облегающем высокую грудь платье. Маленькая сумочка через плечо на длинном ремешке. Туфли на высоком каблуке, словно являющиеся продолжением изящной ноги. Она не очень высокого роста, так что рядом с ней не будешь комплексовать из-за своей тщедушности. И ей почти столько же лет, сколько и тебе…

Лиана, наконец, повернула голову, видно, уловив на себе мой взгляд. Я уже давно замечал, что женщины очень чувствительны ко взглядам, видно, такие вещи они ощущают почти физически… На миг наши глаза встретились, и Ли тут же застенчиво увела свой взгляд в сторону. Но я почувствовал, как внутри меня толкнулось горячими толчками сердце. Первый контакт — пока еще визуальный — состоялся. Теперь она то и дело будет посматривать в мою сторону, а я буду в это время нарочно отворачиваться, чтобы не смущать ее…

“А ты сразу обратила на меня внимание, Ли?” — “Да, конечно!”… “А почему? Что во мне привлекло тебя?” — “Не знаю, Орни… Такие вещи трудно объяснить. Просто ты видишь кого-то — и сразу понимаешь, что всю свою предыдущую жизнь ты прожил лишь для того, чтобы встретить этого человека!”…

В свою очередь, я тоже перестану замечать что-либо, кроме Нее. Весь мир для меня станет заключаться в Ее образе, и я забуду обо всем — и о том, что только что убил своего отчима, и о том, что меня уже разыскивает полиция, и даже о том, что завтра на рассвете меня арестуют…

А ведь сейчас я и в самом деле забыл обо всем этом!..

Экраноплан притерся к тротуару, и двери распахнулись. Кто-то вошел, а кто-то вышел из салона. Я съежился и невольно покрылся холодным потом, ожидая, что вот-вот ворвутся люди в полицейских мундирах с оружием в руках, и арестуют меня на глазах у Нее, и тогда всё будет испорчено. Дело даже не в том, что у Нее останется гнусное впечатление обо мне — ведь это мой последний выход в прошлое — а в том, что я могу утратить воспоминания о том, как нам с Ней было хорошо в Ее квартирке… Наверное, кому-то мои опасения могли бы показаться смешными и глупыми, но я действительно больше всего боялся утратить даже не Ее, а себя, свою любовь к Ней…

Однако на этой остановке засады почему-то не было. А на следующей нам с Ней надо будет выходить.

Именно сейчас, когда двери экраноплана закроются, я должен наконец подойти к Ней и сказать одну фразу, которая, как Она потом мне признается, сразу лишит Ее присущей всем женщинам способности сопротивляться обольщению (ой ли? А может быть, дело было вовсе не в этом? Может, Она уже тогда решила, что меня надо выдать полиции?.. НЕТ! ЗАМОЛЧИ!)…

Потому что это не будет какой-нибудь пошлостью типа: “Девушка, где я мог видеть вас раньше? Может быть, вы — фотомодель или актриса?” или каким-нибудь псевдо-прагматичным вопросом — например, далеко ли еще ехать до Университета, который час и где здесь можно купить елочные игрушки…

И как вообще мне такое пришло в голову тогда, в самый-самый первый раз? Я же обычно и так не блещу быстротой реакции, а в присутствии красивых девиц вообще лишаюсь разума и горько сожалею, что не родился таким остроумным и находчивым, как, например, Гор Себров, которому Бог с рождения отвесил с лихвой умения импровизировать…

Наверное, правы были классики, утверждавшие, что любовь придает человеку такие силы, о которых он и сам не подозревал.

Когда уже перед самым запуском эдукатор Теодор стал вешать мне лапшу на уши, утверждая, что именно Ли сообщила обо мне в полицию, я слукавил, заявив, что в момент нашего знакомства она не могла знать об убийстве моего отчима. На самом деле это было первым, что я ей сказал. Не какую-нибудь стандартную глупость, не какой-нибудь дурацкий вопрос о местонахождении чего-либо, не какую-нибудь идиотскую шуточку в духе телекомиков (“Вы разглядываете меня, девушка, как свой трофей”) и даже не какую-нибудь белиберду, претендующую на оригинальность, типа “Я готов сейчас от переполняющего меня счастья покончить с собой!”…

Я сказал Ей тогда правду.

И сейчас я вновь сказал Лиане:

— Знаете, девушка, только вы сейчас можете спасти меня или погубить. Потому что несколько минут назад я убил человека…

Она странно посмотрела на меня, прежде чем спросить:

— И вы не жалеете об этом?

— Нет, — совершенно искренне ответил я. — Ничуть!..

Так что не было у нас с Ней ни игры словами, ни кокетливых заигрываний, ни липких приставаний, ни скрытой похоти в движениях и взглядах…

Мы молчали. А потом Ли сказала, искоса взглянув на меня:

— А вы уверены, что убили человека?

Поскольку интонация ее вопроса получилась такой, что ударение падало как бы на последнее слово, то я сразу вспомнил одно из изречений моего приятеля Гора Себрова и не удержался, чтобы не выдать его за свое:

— А вы знаете, что, с точки зрения криминологов, человек остается человеком лишь в одиночестве, потому что два человека — это уже сообщники, три — группа, четыре — коллектив, пять — общество, а больше пяти — целый народ?..

— А вы что — тоже криминолог? — поинтересовалась, впервые улыбнувшись Она.

— Нет, — сказал я, — нанокреатор. Потенциальный, правда…

— Почему же? — удивилась Ли.

— Потому что теперь эта стезя для меня закрыта, — признался я.

— Нам надо выходить, — сказала Она.

Экраноплан подкатывал к остановке, и я лихорадочно скользнул взглядом по стеклянному павильончику, ожидая увидеть там людей в форме. Но и тут полицейских не было заметно. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Они могли засесть в любом из припаркованных у тротуара турбокаров или спрятаться в кустах скверика на противоположной стороне.

Ли тронула меня за рукав.

— Не бойтесь, — сказала она. — У меня в сумочке есть голомакиятор, и я сделаю из вас свою подружку…

Глава 10

— Может быть, мои ребята вас подстрахуют, хардер? — спросил старший полицейского наряда, приданного мне в качестве сил поддержки. — На всякий пожарный, а?..

— Не надо, я справлюсь, — заверил я. — Пусть только кто-нибудь подежурит на лестничной площадке… на всякий пожарный… Он ведь даже не вооружен, поймите…

Старший с сомнением покачал головой, но спорить не стал, а махнул рукой, и где-то в темноте позади нас еле слышно заурчал сервомотор. Небольшая открытая кабинка-“стакан” с бортиками примерно метровой высоты выдвинулась на конце длинной телескопической штанги и подползла к нам. Я пожал руку старшему наряда и забрался в кабинку. Старший еще раз махнул рукой, но теперь уже по-другому, и “стакан” начал подниматься вместе со мной к окну, расположенному на двадцать пятом этаже.

Дом был старым, ему было почти сто лет, и вблизи даже при скудном свете далекого фонаря были видны потрескавшиеся от времени кирпичные стены, из которых кое-где торчали ржавые прутья арматуры. И как только люди не боятся обитать в таком древнем сооружении, подумал мельком я. Он же может в любой момент обвалиться!..

Было еще очень рано, и окна, мелькавшие мимо меня, оставались темными. Лишь в одном из них примерно на седьмом этаже какой-то лысый мужик в одних трусах пил чай, не отрывая взгляда от экрана стереовизора, по которому метались неразборчивые тени, а за другим молодой парень сидел в вирт-шлеме, водя по воздуху руками в перчатках-джойстиках так, словно пытался вслепую отыскать выход из невидимого лабиринта…

Наконец голова моя очутилась на уровне нужного окна, и я подал сигнал остановки оператору подъемника. Либо окно было тщательно затонировано, либо в комнате было темно, но сколько я ни напрягал свое зрение, так и не сумел разглядеть что-нибудь внутри.

Но все-таки надо разведать обстановку…

Я открыл один из кармашков на своем поясе и, достав прозрачную пластинку аудиокристалла, прилепил ее прямо к стеклу. В ту же секунду в моем правом ухе возникли отчетливые голоса.

Как и следовало ожидать, они не спали. Наверное, они в эту ночь даже не сомкнули глаз.

Подслушивать нехорошо, мне с самого детства твердили об этом Наставники, но первые же слова, которые я услышал от парочки, находившейся всего в нескольких метрах от меня за чисто символическим барьером тонированного стекла, заставили меня забыть об этой заповеди.

— … хочешь, я расскажу тебе, что с нами будет дальше, — предложил голос Орнела Скорцезина.

— Да-а-а? Ты что, ясновидящий? — промурлыкала его подружка. Я уже знал, кто она такая. Лиана Эспераль, девятнадцать лет, студентка Лицедейского колледжа. Живет одна, снимая данную квартиру на период учебы. Отец — пилот спейсера дальнего действия, мать — вирт-реальщица, оба временно проживают в Валенсии.

— Нет, я только учусь!.. — со смешком ответил Скорцезин. Потом в его голосе стали появляться какие-то странные нотки.

— Что ж, наверное, это не так уж и трудно предвидеть, — предположила Лиана. — Завтра… нет, уже сегодня… мы с тобой уедем далеко-далеко, на другой край Земли… куда-нибудь в Новую Зеландию или на Мадагаскар. Там мы начнем новую жизнь… найдем себе работу, а учиться можно будет заочно… Максимум через год у нас родится ребеночек… мальчик, а через годика три-четыре — девочка… Мы будем жить долго-долго в счастье и согласии и будем вечно любить друг друга!..

— Нет, Ли, — серьезно сказал Скорцезин, и в голосе его прозвучала такая жуткая тоска, что даже мне стало не по себе. — Ты нарисовала прекрасную утопию, но это именно утопия, потому что всё будет совсем не так…

— А как?

— Нет повести печальнее на свете… Сейчас три тридцать две. В четыре двенадцать тебе захочется попить чайку, а в доме не окажется ни сахара, ни конфет, и тогда я по-рыцарски устремлюсь в ночное кафе на другой стороне улицы, чтобы купить чего-нибудь к чаю, а меня там будут ждать полицейские… Не перебивай, пожалуйста, а то мои прогностические способности могут в любой момент исчезнуть… Меня арестуют и приговорят на суде к лоботомии с последующей пожизненной каторгой где-нибудь на урановых копях Плутона. Так что не будет у нас с тобой ни Новой Зеландии, ни Мадагаскара, ни детей, ни внуков, ни любви до гроба… А знаешь, в чем заключается самое интересное? В возможном ответе на вопрос, почему полиция устроила засаду на меня прямо под окнами твоего дома!..

— Ну, и почему же?

С этого момента речь Скорцезина изменилась так, будто он цитировал уже слышанные им от кого-то слова.

— Потому что их кто-то предупредил о том, что в этом доме скрывается опасный преступник, — с усмешкой сказал он. — Задачка для самых маленьких: кто мог знать, что я нахожусь у тебя?

Было в его голосе теперь нечто такое, что заставило меня вытянуть из кобуры разрядник.

— Орни, — взмолилась девушка, — неужели ты всерьез думаешь, что тебя… что я?.. Да ты сам подумай, как я могла бы это сделать?.. И зачем?..

— Ну вот, — с дурашливым удивлением сказал Скорцезин, — оказывается, права пословица о том, что на воре шапка горит!.. Ты, видно, всегда правильно решаешь задачки, Ли. Даже такие, о которые обломал бы зубы самый большой мудрец… Например, стоит ли сообщать полиции о человеке, который сам тебе признался в убийстве полицейского… И как только ты, пораскинув своей хорошенькой головкой, справилась с этой задачкой в том плане, что — да, это твой долг, иначе тебя саму потом арестуют и осудят как сообщницу, всё остальное сразу стало чисто техническими деталями, в том числе и как это сделать. Как надо вести себя, чтобы завлечь дурачка-убийцу к себе домой, как улучить момент, чтобы связаться с полицией, как придумать какой-нибудь предлог, чтобы заставить этого подонка покинуть твою квартиру и отправиться прямо в лапы полиции!..

Голос Орнела Скорцезина зазвенел от едва сдерживаемого гнева и отчаяния, и я услышал за стеклом топот босых ног — видно, юноша вскочил и забегал по комнате, не в силах сидеть или лежать.

— Подожди, глупышонок, — попыталась урезонить парня Эспераль. — Ну, что ты раскричался, будто всё, что ты описывал, уже произошло?!.. Это же — лишь плод твоего воображения, правда? Никто тебя еще не арестовывал и не собирается. У тебя просто разыгралась фантазия…

— Фантазия? — все тем же звенящим от негодования голосом переспросил Скорцезин. — Это у меня — фантазия?!.. Ну, хорошо!.. Тогда давай посмотрим, что у тебя лежит в сумочке!.. — Она что-то хотела сказать, но ее возражения заглушил стук предметов, высыпаемых с небольшой высоты на что-то твердое. Видимо, Скорцезин опрокинул содержимое сумочки своей подружки прямо на стол. — А это что? — вдруг страшным голосом произнес он. — Это — тоже моя фантазия?!.. Разве это не замаскированный пульт связи? И разве не им ты собиралась сейчас воспользоваться, чтобы выдать меня полиции?..

— Да ты — просто псих, Орни! — воскликнула не своим голосом девушка. — Как ты можешь?!.. Никакой это не пульт, это регр… мне удалось его приобрести буквально сегодня утром… а до этого я полгода копила на него… Ты знаешь, что такое регр, Орни?

— Не знаю и знать не желаю! — отрезал юноша. — Ты — очень изобретательная врунишка, Ли, но тебе не удастся запудрить мне мозги!..

— Регр — это такая штучка, Орни, которая позволяет человеку перенестись в прошлое, чтобы изменить его, понимаешь?.. Слу-ушай, — вдруг протянула Лиана так, будто ее осенило. — У меня есть отличная идея!.. Я еще не применяла регр… хотела оставить его до экзаменов — на тот случай, если вдруг “банан” по сценографии схлопочу… Значит, им пока может воспользоваться любой… в том числе и ты!.. Давай сделаем с тобой вот что… Ты сейчас перемещаешься в тот момент, когда еще только собирался отправиться грабить торговый автомат на Пятьдесят шестой, но теперь ты никуда не пойдешь, а вместо этого встретишь меня… так-так-так… где же я была в десять часов?.. Ага, в это время я еще смотрела представление в Голотеатре в Университетском городке… Значит, примерно в десять тридцать можешь ждать меня на остановке двенадцатого маршрута возле Университета… Нажмешь на эту кнопочку и…

— Нет уж! — перебил резким тоном свою недавнюю возлюбленную Скорцезин. — Дудки!.. Ничего у тебя не выйдет, Ли!.. Знаю я эти штучки и эти игры! “Давай перенесемся в прошлое”!.. Это никакой не регр, это пульт, что я — дистанционных пультов голосвязи никогда не видел?!..

— Да, — сказала в отчаянии Лиана, — выглядит этот регр действительно как пульт… Но ты пойми, дурачок, его специально сделали таким, чтобы он не вызывал никаких подозрений! Ведь их же изготавливают и продают тайно, из-под полы!..

— Я тебе не верю! — сказал Скорцезин. — И нажимать ни на какие кнопки не собираюсь… Тоже мне — нашла дурачка самому затягивать на своей шее веревку!.. Нажми на кнопку — и пошлешь сигнал в полицию, да?

Видимо, хозяйке квартиры он уже надоел своими тупыми подозрениями, потому что тон ее тоже стал меняться.

— Знаешь что? — осведомилась после короткой паузы она. — Пошел ты тогда… в одно место!.. В жизни еще не видела такого неврастеника, как ты!.. Заладил одно и то же: ты меня выдала, ты меня выдала!.. Да такой зануда, как ты, кого угодно, даже святую, доведет до предательства!..

— Что и требовалось доказать! — с видимым удовлетворением заявил Скорцезин. — Вот ты и призналась, Ли!.. Все вы, бабы, значит, такие! Предательницы и подлюги!.. Кобры, притворяющиеся невинными ящерицами!..

Послышался грохот от падения чего-то тяжелого, а потом девушка испуганно вскрикнула:

— Что ты делаешь, Орни? Опомнись!.. Положи нож на место!.. Положи, прошу тебя!..

Пора было нарушить уединение влюбленной парочки.

На внутренней стороны рукава куртки в районе локтевого сгиба у меня имеется нашлепка из свинца. Это очень удобно не только для того, чтобы превращать в кровавую лепешку лица соперников по рукопашному бою, но и чтобы выбивать стекла и двери.

Короткий удар локтем — и стекло, разлетевшись на множество мелких фрагментов, серебряным дождем осыпалось вниз, на далекий тротуар. Впрочем, мне было некогда провожать его взглядом, потому что, оттолкнувшись ногами от бортика своего импровизированного места засады, я влетел через оконный проем в комнату, держа наготове “зевс”.

Зрелище, которое предстало моему взору, можно было смело вставить в качестве эпизода в какой-нибудь полицейский голобоевик.

Комната была небольшая, и мебели в ней был самый минимум. Самым примечательным предметом интерьера являлась раскладная кровать, которая сейчас как раз была разобрана. Скомканное одеяло свешивалось на пол, одна подушка валялась под кроватью.

Но всё это я узрел лишь краем глаза, потому что в тот момент меня куда больше занимала сцена под названием “захват преступником постороннего лица в качестве заложника”. Точнее — заложницы… Потому что в этой роли выступала сейчас стоявшая рядом с кроватью Лиана Эспераль, а Скорцезин, обхватив одной рукой свою подругу сзади, второй рукой приставлял к ее горлу нож. Лезвие его было заточено не очень остро, но вполне достаточно, чтобы мгновенно проткнуть кожу…

И заложница, и новоявленный террорист были одеты очень скромно, но, судя по их поведению, меня это смущало в тот момент гораздо больше, чем кого-либо из них. И куда только катится человечество?!..

— Отпусти ее, Орнел! — крикнул я, целясь в юношу. — Если ты не отпустишь ее, я убью тебя, понятно?

Глаза юноши сверкнули безумным пламенем.

— Ну вот, — сказал он с неожиданной радостью. — Значит, я все-таки был прав, Ли?.. Только на этот раз тебе удалось сообщить в полицию еще раньше, чем я думал… Что ж, ты можешь умереть со спокойной душой — ведь ты заслужила свою смерть!..

Мощная волна прокатилась вдруг по моей памяти, смывая нанесенный на нее слой забвения, и я каким-то образом понял, что могло… нет, что случилось в предыдущей реальности с этим невзрачной наружности молодым человеком… Рукоятка разрядника сразу стала влажной и скользкой в моей ладони.

— Не делай этого, Орнел! — сказал я, внутренне готовясь к прыжку. — Послушай меня!.. Я вовсе не полицейский, я — хардер. Твоя Ли не имеет никакого отношения к моему появлению здесь. Это я гнался за тобой по переулку сразу после совершенного тобой убийства. И это я вычислил тебя несмотря на голомакияж среди пассажиров экраноплана, ясно?.. Так что она здесь ни при чем, а я тебя нашел сам, после долгого розыска!.. Поэтому отпусти ее, Орнел, и я обещаю, что не дам тебе провести остаток твоей жизни на урановой каторге!..

Юноша упрямо тряхнул головой.

— Нет! — сказал он почти спокойно. — Теперь уже поздно. Я уже никому больше не верю, хардер… Понимаете? Ни-ко-му!.. Может быть, вы и правы, и на этот раз Ли не виновна в том, что вы меня нашли… Но пять раз до этого — вы могли бы поручиться, хардер, что это не она меня тогда закладывала?..

Наверное, мне следовало, не задумываясь, ответить на этот его вопрос, но я почему-то не смог этого сделать.

А в следующую секунду Орнел отшвырнул в сторону нож и схватил со стола, на котором в беспорядке лежала небольшая кучка каких-то мелких предметов, квадратную серую коробочку, уже знакомую мне по опыту погони за реграми.

Скорцезин поднес регр к голове, и его пальцы обхватили коробочку, готовясь нажать красный сенсор пуска.

И тогда, повинуясь мгновенному импульсу, я нажал на спусковой крючок.

Выстрел полыхнул беззвучной вспышкой в тесной комнате, опалив лицо и волосы Лианы Эспераль и отбросив тело Скорцезина в угол. Голова у него сразу превратилась в обугленную головешку, но тело осталось невредимым, и агония юноши была очень непродолжительной…

Мы с девушкой переглянулись, и я шагнул к ней, но тут же остановился, потому что под моим каблуком что-то хрустнуло.

Это был регр. Я раздавил его, наступив, и он превратился в кучку жалких микросхем и чипов, мутных кристалликов и серого порошка. Что-то сверкнуло в этой кучке, и тут же вспыхнул огонь, охвативший останки чудо-прибора.

Люди Меча не солгали. Регр действительно был оснащен детонатором, запускающим механизм самоуничтожения.

Вот только, по большому счету, он мог уничтожить не только себя, но и своего владельца…

А потом Лиана размахнулась, и мою щеку обожгла хлесткая пощечина.

— Что вы наделали, хардер, что вы наделали?! — странным монотонным голосом запричитала она, опустившись на кровать и не отрывая взгляда от тела юноши. — Зачем вы убили его?

— Он хотел сбежать в прошлое, — сказал я. — А его нельзя было туда отпускать… В этом человеке таились весьма кровожадные инстинкты, Лиана. Я знаю, что произошло бы, не появись я здесь… Сначала он убил бы вас и, прихватив с собой ваш регр, ушел бы от полиции. А в последующие два-три месяца он убил бы много других людей — в основном, девочек и женщин, причем действовал бы зверски и нагло, чуть ли не средь бела дня. А от ареста его спасал бы ваш регр… Именно поэтому его окрестили бы Потрошителем-Невидимкой. Он изначально был болен скрытой болезнью, поймите вы это, Лиана!..

Она посмотрела мне в лицо. Глаза ее были сухими, но лучше бы было мне в них никогда не смотреть…

— Вы ошиблись, — сказала обвиняющим тоном девушка. — Будьте вы прокляты, хардер, вы ошиблись!.. Он вовсе не хотел сбегать от вас. Он лишь хотел, чтобы вы застрелили его!..

И когда до меня дошло, что она права, то, ничего не видя перед собой, я побрел к выходу.

Выломанная входная дверь с грохотом сорвалась с петель, едва не ударив меня, и в дверной проем устремились полицейские.

— Что там произошло, хардер? — спросил меня старший наряда. — Вы ранены?

Я слабо махнул рукой и, не оглядываясь, вышел из квартиры.

Как ни странно, но в этой древней развалине еще функционировал лифт на механической тяге, со скрипящими от натуги стальными тросами.

Но я не воспользовался им, а стал спускаться по лестнице.

Когда я прошел уже два марша бетонных ступеней, наверху раздался женский крик, и я поднял голову. В пролете лестницы виднелось лицо Лианы Эспераль, окруженной полицейскими.

— Я все равно этого так не оставлю! — крикнула девушка. — Слышите, хардер?.. Вы можете арестовать и судить меня, можете держать меня под стражей и не спускать с меня глаз день и ночь, но когда-нибудь я снова куплю регр, вернусь в эту ночь и не дам вам убить Орнела!.. И тогда он будет жить, и мы будем любить друг друга всю жизнь!.. Вечно!.. В Новой Зеландии!.. На Мадагаскаре!.. Или где-нибудь еще!..

Мне нечего было ей ответить.

Поэтому я опустил голову и продолжал спускаться вниз пешком по бесконечно длинной лестнице. И на всем протяжении этого трудного и горького спуска меня неотступно преследовал женский голос. Он лился на мою голову сверху так, будто раздавался с неба. И, чем ниже я спускался, тем он всё более становился хотя и неразборчивым, но зато гневным и громким…

1999 г.

Владимир Ильин НЕЛЬЗЯ ИДТИ ЗА ГОРИЗОНТ

Часть I ПРОКЛЯТЫЙ ГОРИЗОНТ

Глава 1

Мысль о Горизонте влезла в голову в самый неподходящий момент и нагло отказалась убираться вон.

Сколько Гарс ни пытался сосредоточиться на том, что от него сейчас требовалось, из этого ничего не выходило, и тогда он сдался.

Тяжело дыша — совсем как Сван после очередного раунда самоистязаний на спортгородке — и обливаясь противным холодным потом, он перекатился на бок и закусил губу.

— В чем дело? — с ноткой нетерпения осведомилась Люмина, машинально натягивая простыню на свое роскошное обнаженное тело, источавшее аромат каких-то благовоний. — Я что-нибудь не так делаю, да?

Гарс с заискивающей нежностью погладил жену по щеке.

— Ну что ты, крохотуля моя? — шепнул он. — Дело вовсе не в тебе… Я и сам не знаю, что на меня нашло…

Она раздраженно отдернула голову, сминая копну пышных волос, разметавшихся по подушке.

— Зато я знаю! — с внезапным гневом сказала она. — Ты уже помешался на своем проклятом Горизонте! Посмотри на себя — в кого ты превратился? Ходишь как тень, думаешь неизвестно о чем, даже есть, как все нормальные люди, не можешь — дерьмо тебе, наверное, подай вместо гарнира, а ты и не почувствуешь!.. Надоело мне все это — сил никаких уже нет!..

Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его руку и продолжала:

— А может, я тебе уже не нужна стала? Надоела, да?.. Может, ты себе кого помоложе присмотрел, а я только мешаю?

— Люмина! — с упреком сказал Гарс. — Не говори глупостей!.. Я же по-прежнему люблю тебя…

— …но Горизонт тебе дороже! — перебила его жена. На глазах ее в тусклом свете ночника блеснули слезы. — Господи, какой же я дурой была, когда согласилась выйти замуж за такого обормота, как ты!..

И пошло и поехало…

Главное теперь было не ухудшить и без того скверную ситуацию. За пять лет супружеской жизни Гарс успел изучить подругу дней своих не хуже Горизонта и знал, что если ее прорвало, то лучше помалкивать в тряпочку и не возражать. Когда она выговорится и гнев ее сменится слезами и жалостью к себе — вот тут-то и надо будет помочь ей успокоиться. Тогда можно будет приласкать ее, преодолевая напускную враждебность, тогда можно будет опять говорить что угодно — размягченная слезами женская душа будет воспринимать не содержаниефраз, а интонацию, с которой они произносятся…

Так произошло и на этот раз.

Наревевшись и оттаяв, Люмина в конце концов прошептала, повернувшись к Гарсу всем телом:

— Прости меня, милый, ладно? Я и вправду у тебя глупая, только… только мне иногда бывает так обидно за тебя, поверь!.. Ведь ты же у меня самый умный, самый сильный и самый хороший. Другие бабы меня едва ли поняли бы, если бы я стала жаловаться на тебя… Только вот эта блажь засела —в тебе, как зараза какая-то… будто тебя кто-то сглазил! И теперь нет тебе ни сна, ни покоя из-за нее. — И без всякого логического перехода, как у нее частенько бывало, осведомилась: — Ты правда любишь меня?

— Ну конечно, правда, — выдохнул растроганный Гарс. — А иначе разве бы мы с тобой жили вместе?.. Ты не бойся… у нас все будет хорошо… Иди ко мне, положи головку мне на грудь и спи спокойно…

Она так и сделала. Некоторое время они лежали тихо, но, когда Гарсу показалось, что жена уже заснула, Люмина вдруг тихо спросила:

— Гарс, а зачем мы вообще живем? Какой в этом смысл?

Он даже невольно вздрогнул от такого неожиданного вопроса. Нет, все-таки в его Люмине, при всех ее бабских заскоках, временами проскальзывало нечто, совершенно не присущее ей. И тогда она становилась этаким наивным ребенком, удивляющимся сложности мироздания. В таких случаях он невольно терялся, потому что не знал: то ли она действительно интересуется проблемами бытия, то ли за ее вопросом таится лишь обычное женское лукавство.

— Это сложный вопрос, милая, — наконец выдавил он. — Знаешь, некоторые философы в прошлом считали, что смысла в нашем существовании вообще нет. В том значении, какое мы придаем этому понятию, конечно… Просто человек так устроен, что не может свыкнуться с мыслью, будто мир вокруг него не имеет ни цели, ни причины… А вообще, как мне кажется, каждый сам должен ответить на этот вопрос по-своему. Вот возьми наш Очаг… Каждый сам нашел для себя смысл, но у всех он разный… Ты слышишь меня?

Люмина не ответила. Гарс покосился на ее лицо, уткнувшееся ему прямо в правый сосок, и понял, что жена уже спит.

Тогда он осторожно высвободился из ее объятий и, откинув простыню, встал с кровати, накинул свой любимый халат, протертый до дыр под мышками (все никак руки не доходили зашить), и на цыпочках вышел из спальни.

В кухне он напился воды, а затем, сам не зная почему, тихонько открыл входную дверь и вышел на крылечко.

Луна висела там, где ей и положено было висеть. В воздухе веяло ночной прохладой, но нагретая за день почва не успела еще окончательно утратить тепло, и на листьях деревьев и на траве конденсировалась крупная роса. Улица исправно освещалась фонарями, и Горизонта за их ярким светом было не видно.

В соседних домах было тихо. В столь поздний час все нормальные люди спят. Только в самом конце улицы было налито приглушенным светом окно Отшельника Коула да откуда-то издалека доносилась тихая музыка. Может быть, это Ард засиделся за своим очередным опусом, а может быть, кому-то просто захотелось послушать концерт, возможно, транслируемый из другого полушария….

В небе мерцали звезды. «Интересно, сколько людей их наблюдали до меня?» — невольно подумал Гарс. Он знал, что звезды над Очагом — не настоящие. Как и то искусственное светило, которое днем бывает солнцем, а ночью превращается в луну. Но тщательность и точность, с которой были соблюдены все необходимые пропорции в рисунке созвездий, поражали. Если даже эти звезды были лишь иллюзией, созданной для того, чтобы ночное небо не пугало людей своей непроглядной чернотой, то такая виртуозная, требующая многих затрат работа внушала невольное уважение к ее исполнителям. Даже если это были не люди…

Гарс привычно отыскал в небе ковш Большой Медведицы, а потом — Полярную звезду. Потом у него возникло иррациональное ощущение, что мерцающие огоньки на небесном бархате — вовсе не звезды, а глаза неизвестных существ, жадно наблюдающих за ним и за этой обильно освещенной фонарями улицей. Он передернул плечами и вернулся в дом.

Спать, однако, не хотелось, и Гарс запустил транспьютер, стоявший в углу гостиной. Он был таким же древним, как все прочие вещи в их домике. Установить, сколько транспьютеру лет, было невозможно, но, слава богу, он работал без сбоев. Пока аппарат тестировал свое нутро, Гарс с опаской прислушивался к его жужжанию. Было даже страшно представить, что когда-нибудь одна из молекулярных схем выйдет из строя, и тогда он, Гарс, останется без связи. Нет, в принципе, можно будет, конечно, воспользоваться общественным терминалом — но тот подключен только к Информарию, а значит, с возможностью переговоров со своими давними абонентами по голосвязи или просто по радиомодему придется распрощаться. Или каждый раз придется клянчить аппарат у кого-нибудь на ночь, но кто захочет постоянно ссуживать такую драгоценную вещь Гареу? Почти всем транспьютер нужен в качестве орудия труда или средства развлечения, разве что огороднику Киму или спортсмену Свану он без пользы, но у них есть жены и дети, которые играют в разные игры, участвуют в виртуальных конкурсах и часами болтают ни о чем с подружками, живущими в других Оазисах, — как будто им местных пересудов мало!

Нет если не дай бог агрегат прикажет долго жить, то это будет равносильно тому, что ты, ослепнув и оглохнув, останешься совсем один, и тогда не с кем будет поделиться планами и замыслами и не от кого будет почерпнуть опыта, и никто не сможет понять безумную страсть, сжигающую тебя изнутри с каждым днем все больше и больше…

Вопреки опасениям Гарса, и этот запуск транспьютера прошел вполне благополучно, и на голоэкран исправно выскочила стандартная заставка Сети.

Гарс секунду помедлил.

Куда бы податься?

Пообщаться с кем-нибудь? Или для начала посетить раздел, посвященный Горизонту? Правда, прошло всего несколько часов с тех пор, как он уже просматривал последние новости — а было это перед ужином, и едва ли там появилось что-то новенькое. Но на всякий случай стоит попробовать…

Надев на голову потертый обруч вирт-шлема, Гарс вошел в Виртуальность.

Как всегда, он испытал легкое потрясение, когда оказался в виртуальном мире. Вокруг простирался огромный, намного больше его родного Очага, город с безликими зданиями без окон и самых разных габаритов. Прямо перед Гарсом возвышался небольшой домик, размерами едва ли превосходивший его коттедж. Отличие было в том, что над дверью домика висела нехитрая вывеска-заставка, на которой было написано крупными буквами: «ГОРИЗОНТ», а ниже пририсован был схематический полукруг, перечеркнутый стрелкой.

Гарс «вошел» в домик и оказался в довольно большом зале. Пробежал взглядом по многочисленным витринам, стендам и стеллажам с книгами — архивными файлами. Слева в пространстве горели голубоватым пламенем неоновые опции главного меню, а справа — мигали значки команд. По потолку зала бежала строка сообщений о новых поступлениях. Их было не очень много. Впрочем, Гарс и сам это видел. Кое-где по залу бродили безликие фигуры. Визит в этот зал всегда требовал определенных мер предосторожности, чтобы свора цензоров не могла засечь твою «машину»: в Сети часто муссировались слухи и байки о том, как у особенно рьяных «горизонтщиков» вдруг ни с тогС? ни с сего загорался системный блок или улетучивалась куда-то оперативная память.

Отрадно было знать, что есть еще кто-то, кроме тебя, кто питает интерес к Горизонту.

Термин «Горизонт» был введен давно: таким нехитрым способом те, что стояли у истоков исследований мироздания, пытались обвести вокруг пальца автоматы цензуры, нещадно вылавливавшие во Всемирной сети любое упоминание о Куполах. То ли эти цензоры в самом деле были тупыми как во все прошлые эпохи, то ли они просто закрывали глаза на копошение «горизонтщиков», а сами тем временем копили информацию о потенциальных беглецах из Оазисов, — сие было неизвестно, но Зал Горизонта был открыт для свободного доступа уже много-много лет…

Потоптавшись у входа, Гарс наконец двинулся к посиневшему на глазах стеллажу (признак наличия чего-то новенького) и, опираясь на многочисленные подсказки, выудил из стопки томиков с полки «ГИПОТЕЗЫ» один, на обложке которого красовалось: «Фантастика». Бегло проглядел оглавление в поисках произведения, которое кто-то из энтузиастов, видимо, откопал недавно в недрах библиотеки и счел нужным переслать сюда копию. Рассказ назывался «Военная игра».

Не отходя от стеллажа, Гарс просмотрел текст, что называется, «по диагонали». Рассказ был написан одним французом еще в те времена, когда у живущих на Земле слово «оазис» ассоциировалось лишь с комфортным местечком в виде кучки пальм вокруг колодца среди безбрежной пустыни. Даже у фантастов, которым порой удавались поразительные предвидения. Но в большинстве своем то, о чем они писали, не соответствовало нынешним реалиям — впрочем, мало кто из писателей ставил перед собой задачу угадать, каким будет мир завтра. Вполне естественно, что людей всегда больше волновали проблемы их времени… Едва ли и автор этого рассказа был исключением, но, по мысли безвестного отправителя файла, в экспозицию Зала произведение включить стоило.

В рассказе описывались переживания одного из солдат, воюющих за чуждые идеалы только потому, что идти в бой им предписывала чья-то чужая воля. Если героя убивали (а это неотвратимо случалось в каждом сражении), то после короткого «небытия» он вновь оказывался на исходной позиции, только на этот раз атаковать нужно было совсем другого противника… Главное было в конце. Однажды солдату чудом удалось избежать смерти и спастись бегством. Бегством за туманный горизонт… Там он обнаружил странный барак, наполненный мертвыми телами своих погибших товарищей. Это был не морг — скорее, склад запчастей для конструирования боевых киборгов. Внезапно потолок здания открылся, как крышка какой-то гигантской коробки, и внутрь просунулись человеческие пальцы исполинских размеров. И тогда герой рассказа понял, кто он и почему обречен на бесконечную войну, — ведь он был всего лишь игрушечным солдатиком из того набора, который обычно дарят детям в качестве настольной военной игры…

Речь идет о Жан-Пьере Андревоне.

Гарс захлопнул «книгу» и положил ее на полку.

Как всегда, после прочтения подобных вещей он испытывал разочарование.

Аналогия солдатика из рассказа с нынешним состоянием человечества, конечно, имела место, но слишком слабая и невероятная, чтобы воспринимать ее всерьез. Гораздо более вероятными казались идеи других произведений, хотя они повторялись из романа в роман и из повести в повесть. Чаще всего, пытаясь объяснить наличие Горизонта вокруг Оазисов, авторы ссылались на Великую Войну, якобы сделавшую большую часть территории планеты не пригодной для проживания, в результате чего человечество-де само отгородилось от обширных Мертвых зон куполами силовых полей. В некоторых книгах людей засовывали под огромный прозрачный колпак кровожадные пришельцы с других планет, дабы лучше изучить их, прежде чем окончательно стереть с лица Земли… Эта версия тоже успела набить оскомину своей повторяемостью не только Гарсу, но и поколениям фантастов — последние книги на эту тему были написаны еще в восьмидесятые годы двадцатого века…

Уходить из Зала, однако, не хотелось, и Гарс рассеянно полистал «Книгу отзывов», лежавшую под яркой табличкой на специальном столике у выхода. Интересного здесь тоже бывало мало. «Горизонтщики» предпочитали излагать результаты своих изысканий в виде сухих документальных отчетов, занимавших огромный шкаф в дальнем углу. Книгу отзывов использовали, как правило, для удовлетворения хулиганских позывов или в целях беззастенчивой саморекламы.

Вот и сейчас на последней из заполненных «страниц» красовалась сделанная дрожащим старческим почерком свежая строка:

«КОЗЛЫ ПОГАНЫЕ, ПРЕКРАТИТЕ МУТИТЬ ВОДУ СВОИМ ГОВЕННЫМ ГОРИЗОНТОМ, НЕ МЕШАЙТЕ ЛЮДЯМ ЖИТЬ! Я СЧИТАЮ, ЧТО ВАС ВСЕХ ДАВНО ПОРА ПОВЕСИТЬ ЗА…» — и ниже, с помощью довольно топорного рисунка, наглядно пояснялось, какие именно органы человеческого тела следует использовать для предполагаемой экзекуции, наверняка пользовавшейся большой популярностью во времена Инквизиции.

Внезапно что-то противно запищало, и Гарс сначала решил, что это предупреждение «транспа» о том, что в его систему суют нос цензоры. Но, выскочив из Виртуальности, он увидел, что речь идет о чьем-то экстренном вызове на сеанс связи в реальном времени.

«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ! — спотыкаясь, как раненный в ногу беглец, бежала по экрану торопливая строчка. — ВСЕМ, КТО МЕНЯ СЕЙЧАС СЛЫШИТ!»

Гарс не мог не откликнуться на этот отчаянный зов.

Почему-то тот, кто посылал вызов, не задействовал ни голо-, ни даже видеосвязь. Может быть, в его распоряжении была только слабенькая машина, еще более древняя, чем у Гарса, а может, неизвестный просто опасался показать свое лицо.

Как в далекую старину, сообщение пришло по радиомодему, и строчки возникали на экране, буква за буквой, слово за словом — словно далекий абонент набирал их на клавиатуре музейного образца, а не диктовал голосом. А может, так оно и было…

«ВСЕМ, КТО МЕНЯ ПРИНИМАЕТ!.. В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ОБРАЩАЮСЬ К „ГОРИЗОНТЩИКАМ“… Я СОБИРАЮСЬ ОПРЕДЕЛИТЬ МАКСИМАЛЬНУЮ ВЫСОТУ СВОЕГО ГОРИЗОНТА С ПОМОЩЬЮ АЭРА. БУДУ ВЕСТИ ПРЯМОЙ РЕПОРТАЖ ПО МЕРЕ НАБОРА ВЫСОТЫ. КОГО ЭТО ИНТЕРЕСУЕТ — ОТВЕТЬТЕ МНЕ!..»

Гарс нацепил на правую руку перчатку-джойстик и защелкал пальцами, выхватывая из клавиатурного ряда, внизу экрана, буквы, чтобы сложить их в слова ответного сообщения:

«Принимаю тебя хорошо, — отстучал он довольно бойко, хотя уже давно не пользовался таким примитивным способом связи. — Кто ты?»

«МЕНЯ ЗОВУТ СНИФ. СНИФ ЛИПСКИ. — Видно, в Оазисе, где жил Сниф, население было достаточно большим, и фамилии еще были в ходу. —Я-ИЗ ГОРОДКА БИЧ-ГРО, ЭТО НЕДАЛЕКО ОТ МЕЛЬБУРНА, АВСТРАЛИЯ. А ТЫ?»

«А я — Гарс из поселка Очаг, Евразия. К сожалению, не знаю, какие города находятся поблизости… Ты что, намерен взлететь на аэре ?»

«ДА, ПРИЧЕМ ПОСТАРАЮСЬ ПОДНЯТЬСЯ ТАК ВЫСОКО, НАСКОЛЬКО СМОГУ. ЕСТЬ ИДЕЯ, ЧТО ГОРИЗОНТ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ПОЛУСФЕРУ. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, У НАС…»

«Ты уже сидишь в кабине, Сниф?»

«ТЫ УГАДАЛ, ГАРС. МНЕ ТУТ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ АППАРАТ ИЗ ВСЯКОГО СТАРЬЯ, А ВЧЕРА Я ОТКОПАЛ В ОДНОМ ПОДВАЛЕ БОЧКУ ГОРЮЧЕГО. ЭТОГО ЗАПАСА ДОЛЖНО ХВАТИТЬ, ЧТОБЫ ПОДНЯТЬСЯ В СТРАТОСФЕРУ».

«А обратно?»

«ТЫ СЧИТАЕШЬ, ЧТО МНЕ ПРИДЕТ В ГОЛОВУ ВОЗВРАЩАТЬСЯ? ПОСЛЕ СТОЛЬКИХ БЕЗУСПЕШНЫХ ПОПЫТОК?!. ДА Я ЛУЧШЕ ПЕРЕСЕКУ ГОРИЗОНТ, ТРС!»

«Не делай этого, Сниф. Это же безумие!..»

«СТРАННО СЛЫШАТЬ ОТ ТЕБЯ ТАКИЕ ВЕЩИ, ЕСЛИ ТЫ И ВПРАВДУ— „ГОРИЗОНТЩИК“!»

«Извини, это я так… Мне просто страшно за тебя, Сниф. И в то же время завидую тебе! Вот у нас в поселке давно не осталось ни аэров, ни автомобилей, ни горючего…»

«ПОКА ТЫ НАБИРАЛ ЭТО, Я УЖЕ ВЗЛЕТЕЛ!.. ИДУ ВЕРТИКАЛЬНО ВВЕРХ НА ПРЕДЕЛЬНОЙ СКОРОСТИ! ПОКА ВСЕ НОРМАЛЬНО, ТОЛЬКО ВОТ ЭТИ БОЛВАНЫ ПЫТАЛИСЬ МЕНЯ ЗАДЕРЖАТЬ… ОНИ ДАЖЕ СТРЕЛЯЛИ ПО МНЕ, ГАРС!»

«Что ты хочешь добиться этим полетом?»

«ХОЧУ ПРОВЕРИТЬ ДВЕ ВЕЩИ. ВО-ПЕРВЫХ, ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ГОРИЗОНТ — СФЕРУ ИЛИ ОТКРЫТЫЙ КОНУС, А ВО-ВТОРЫХ, КАК ОН БУДЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ С ВЫСОТЫ… ТЫ, НАВЕРНОЕ, ЗНАЕШЬ,-ГАРС, ЧТО ПО ЗАКОНАМ ФИЗИКИ ГОРИЗОНТ ДОЛЖЕН ОТОДВИ-ГА ТЬ СЯ ПО МЕРЕ ПОДЪЕМА НАБЛЮДА ТЕЛЯ…»

«Не стоит читать мне лекции, Сниф. Зря ты это затеял».

«СЛУШАЙ, ЕЩЕ СЛОВО — И Я ОТКЛЮЧУ МОДЕМ. В КОНЦЕ КОНЦОВ, КОГДА ОКАЖУСЬ ТАМ, СНАРУЖИ, И ПЕРЕДАМ ТЕБЕ ОПИСАНИЕ ТОГО, ЧТО УВИЖУ, РАЗВЕ ТЕБЕ ЭТО БУДЕТ НЕ ИНТЕРЕСНО?!»

«Интересно, успокойся. Но ты уверен, что радиоволны способны тоже пересекать Горизонт? А то я собираюсь провести кое-какие эксперименты на этот счет…»

«А КАК ЖЕ МЫ СЕЙЧАС ОБЩАЕМСЯ С ТОБОЙ, ГАРС? В ТОМ-ТО И ДЕЛО, ЧТО, В ОТЛИЧИЕ ОТ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ, ВОЛНЫ МОГУТ СВОБОДНО ПЕРЕМЕЩАТЬСЯ ПО ПЛАНЕТЕ БЕЗ ВСЯКИХ ОГРАНИЧЕНИЙ! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЗА ЭКСПЕРИМЕНТЫ ТЫ ПЛАНИРУЕШЬ, НО… ГАРС, Я УЖЕ НА ВЫСОТЕ ТРЕХ ТЫСЯЧ МЕТРОВ. КАК НИ ПЕЧАЛЬНО, НО ТЫ ОКАЗАЛСЯ ПРАВ. ГОРИЗОНТ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ С НАБОРОМ ВЫСОТЫ. ЗНАЧИТ…»

«Сколько тебе лет, Сниф?»

«ВОСЕМНАДЦАТЬ. ПОЗАВЧЕРА ИСПОЛНИЛОСЬ. А ЧТО?»

«У тебе остался внизу кто-нибудь из родных?»

«МАТЬ И ТРИ СЕСТРЫ. А ЧТО?»

«А то!.. Спускайся, пока не поздно, Сниф! Ты совершаешь глупость, ведь ты можешь просто не достичь самой высокой точки Купола… У вас сейчас день или ночь?»

«ДЕНЬ».

«А у нас ночь, три часа ночи. Днем ты тем более не сумеешь ничего увидеть из-за солнца. Если оно висит у вас в зените, то ты просто сгоришь, как бабочка!..»

«ТЫ НАПРАСНО ТАК ВОЛНУЕШЬСЯ ЗА МЕНЯ, ДРУГ. Я ТУТ ПРЕДУСМОТРЕЛ КОЕ-ЧТО… А ВЕРНУТЬСЯ Я ВСЕ РАВНО НЕ ЗАХОЧУ. МНЕ НАДОЕЛО ПРОЗЯБАТЬ ПОД ЭТИМ ПРОКЛЯТЫМ КОЛПАКОМ, ПОНЯЛ?»

«На какой ты сейчас высоте?»

«ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ… СКОРОСТЬ НЕМНОГО УПАЛА —СКАЗЫВАЕТСЯ СИЛА ПРИТЯЖЕНИЯ, НАВЕРНОЕ… А ВООБЩЕ, ЭТО ЗДОРОВО, ГАРС, — ХОТЬ РАЗОК УВИДЕТЬ ЗЕМЛЮ С ВЫСОТЫ!.. СЛУШАЙ, А ГОРИЗОНТ ЗДЕСЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ ПРОЗРАЧНЕЕ, ЧЕМ ВНИЗУ, У ПОВЕРХНОСТИ. ПО-МОЕМУ, Я ВИЖУ СКВОЗЬ НЕГО КАКИЕ-ТО ТЕНИ ВДАЛИ… ДА-ДА, ОНИ ПЕРЕМЕЩАЮТСЯ ТАМ, ПО ТУ СТОРОНУ КУПОЛА!..»

«Сниф!!!»

Бесполезно. Связь прекратилась. Мальчишка был так возбужден, что забыл не только о цензуре в Сети, но и вообще обо всем на свете.

А может быть?..

От этой мысли Гарсу сразу стало зябко.

"Что, если с парнем что-то случилось? Например, отказал двигатель, и он сейчас камнем падает к земле… нет, уже упал… Или отказало сердце, я ведь не знаю, насколько он физически здоров, а полетные перегрузки в сочетании с разреженным воздухом вполне могли привести к обмороку… Или он все-таки сгорел, как Икар, от лучей искусственного солнца?

А может, он все-таки пересек Горизонт… то бишь Купол… но ошибся насчет радиоволн, и теперь взахлеб стучит по клавиатуре, передавая мне о том, что открылось его глазам ТАМ, снаружи, но не знает, бедняга, что я его уже не слышу?..

В любом случае, он наверняка не вернется к своим сестрам и матери, сколько бы они его ни ждали.

Даже ребенок знает: тот, кто ушел за Горизонт, никогда не вернется к тем, кто остался внутри Купола. Это все равно что уйти из жизни… Одним словом — самоубийство, так все считают неизвестно почему.

Нельзя идти за Горизонт, братцы, нельзя!.. «Серый Волк под горой — не пускает нас домой. Га-га-га…»

Он выключил нагревшийся транспьютер и отправился спать.

До начала светового дня, когда луна на небе должна трансформироваться в солнце, оставалось всего два с половиной часа. Но Гарс еще долго ворочался с боку на бок, не в силах заснуть.

Глава 2

Проснулся он, когда солнце было уже не красным, а желтым, как обычно рисуют его дети. Роса наверняка давно высохла.

Жены в постели не оказалось. Повернув голову, Гарс обнаружил ее сидящей за туалетным столиком с тройным зеркалом, пожелтевшим по краям от времени.

У каждого были свои ценности в этом мире, от которых зависела важность вещей домашнего обихода. Если для Гарса дороже всего был транспьютер, то для Люмины роль идола явно выполняло трюмо. Вместе с запасом ветхого постельного белья, набором застарелой косметики и хрустальной посудой, которой они с Гарсом пользовались лишь в самых торжественных случаях…

Обложившись со всех сторон пузырьками, баночками, какими-то тюбиками с полустершимися надписями, а также блестящими инструментами, очень похожими на хирургические, Люмина старательно измывалась над своим лицом. Иначе ее занятие назвать было трудно. Лицо ее было намазано какой-то отвратительной на вид буро-зеленой пастой, на носу красовался уродливый пластырь, пропитанный жидкостью ядовитого цвета, а сама она, подавшись почти вплотную к зеркалу, выщипывала загогулистыми щипчиками брови, то и дело морщась, но стоически не издавая ни звука.

Гарс попробовал тоже выдернуть у себя волосок из брови и, не сдержавшись, зашипел от боли.

— Проснулся? — не поворачивая головы, спросила Люмина. — Ну и здоров же ты поспать, Гарс… Все соседи давным-давно уже встали, да и как иначе? Работают люди — не то что некоторые… Ким вон уже успел две грядки прополоть и весь огород свой полить, а ты все спишь, бездельник…

Она упрекала мужа с привычной ровной интонацией, и Гарс, с учетом своего ночного фиаско, опасав" шийся услышать от жены что-нибудь колючее и резкое, успокоился. Он хотел было поведать ей о неведомом Снифе, павшем на другом конце полушария в борьбе с Горизонтом, но вовремя воздержался. Люмина не оценила бы подвига австралийца. Как все женщины, она вообще не понимала подвигов и самопожертвования на всеобщее благо. Несомненно, что и гибель Снифа была бы впоследствии не раз использована ею в качестве мощного отрицательного примера для Гарса…

— Доброе утро, солнышко, — вкрадчиво сказал

Гарс, садясь на кровати и принимаясь одеваться. — Ты еще не завтракала?

Люмина отложила в сторону щипчики и взялась за другие, не менее сложной конфигурации, но предназначенные исключительно для удаления заусениц.

— Боже, какая же я страшная! — пропустив вопрос Гарса мимо ушей, притворно запричитала она, с садистским наслаждением разглядывая отражение своего ужасного лика. — Нет, надо все-таки за себя браться серьезно…

Гарс прошел по узкому коридорчику на кухню и запустил конвертор, в заборнике которого уже была сложена кучка отходов от вчерашнего ужина.

«Нет, в целом Люмина не самая худшая из женщин, — думал он, умываясь и одеваясь. — Бывают супруги и похуже… Все-таки она верная и неглупая. Иногда она даже бывает нежной и ласковой. Просто есть у нее некоторые странности. Вот, например, она постоянно печется о своем внешнем виде, хотя в условиях Очага и с учетом ее морально-нравственных устоев, не допускающих блуда на стороне, это просто бессмысленно. И еще слишком часто меняет увлечения: то вдруг ударяется в кулинарию, изобретая какие-то немыслимые блюда, то-в вязание… Потом все эти хозяйственные дела забрасываются, и она днями напролет решает кроссворды, извлеченные в неимоверном количестве из Сети. А потом на нее нападает невыносимое желание чинить старую одежду, и тогда она штопает мои носки, перекраивает свои старые платья, обкладывается кучей журналов мод и выкроек… Но временами на нее находит какое-то откровение, и тогда она изрекает совсем не женские мысли… Как, например, сегодня ночью…»

При воспоминании о ночи Гарсу невольно стало стыдно, и он постарался переключить свои мысли на что-нибудь другое.

Однако ни о чем другом, кроме как о Горизонте, он давно уже не был в состоянии думать…

За завтраком, состоявшем из яичницы с беконом и суррогатного кофе, отдающего привкусом сои, Люмина взялась перевоспитывать мужа.

— В общем, так, Гарс, — решительно сказала она. — Выбирай одно из двух: или я — или Горизонт!.. Либо ты будешь жить, как живут все нормальные люди и выкинешь дурацкую блажь из головы, либо собирай манатки и уходи к своей мамочке — она, наверное, будет этому только рада!..

Гарс исподлобья покосился на супругу. Сейчас она выглядела на все сто… Уродина, сидевшая недавно перед зеркалом, трансформировалась, словно в сказке, в светскую даму неземной красоты с хорошо уложенной прической, накрашенным личиком и безупречными лакированными коготками.

— А почему из двух, а не из трех? — осведомился он. — Почему все привыкли делить мир только надвое, на черное и белое? На хвостатых и полосатых… На плохое и хорошее… А между прочим, системный подход основан на принципе триады. И, в отличие от классической философии, там всегда используются три основных категории — например, черное, белое и серое… Плохое, хорошее и нормальное… Минимум, максимум и оптимум…

Но Люмина не желала забивать себе голову абстрактными научными построениями. А принцип триады применительно к ультиматуму она истолковала по-своему.

— Значит, у тебя все-таки есть еще кто-то, кроме меня и матери? — сощурилась она. — Интересно, кто бы это мог быть? Неужели эта шлюшка Рида?.. А может быть, Плюгавая Татра прогуливается с тобой к Горизонту?

Гарс швырнул ложку на стол.

— Ну что ты несешь? — строго спросил он. — Нет у меня никого и… — В запальчивости он хотел добавить:

«И никто мне не нужен», но вовремя остановился — иначе заключительная часть фразы могла быть отнесена женой и на свой счет… — и все! И вообще, давай сменим тему…

— Давай, — с неожиданной легкостью согласилась Люмина. — Только учти: я тебя предупредила.

— Это что — ультиматум? — уточнил Гарс.

— Да, ультиматум! — с вызовом сказала жена. — А что мне еще делать, если ты по-другому не понимаешь и не хочешь ничего понимать?..

Гарс допил наконец черный напиток, который конвертор почему-то выдавал в ответ на запрос «кофе», и поднялся из-за стола.

— Пойду-ка я лучше пройдусь, — объявил он.

— Если ты решил игнорировать мое предупреждение, то напрасно, — ледяным голосом сказала Люмина. — Второй раз я повторять одно и то же не буду!

— Да успокойся ты, я вовсе не к Горизонту иду. Мне надо заглянуть к Друму.

— Это зачем? — с подозрением осведомилась Люмина.

Вот теперь Гарс разозлился.

— Зачем, зачем!.. — передразнил он жену. — За надобностью, понятно?.. Я же не спрашиваю тебя, зачем ты с самого утра нашпаклевалась так, будто собралась на вечеринку!.. Как будто собираешься выставить себя на всеобщее обозрение!

— А я действительно собираюсь, — все с тем же зловещим спокойствием парировала его выпад жена. — И именно на всеобщее обозрение… Хочу побродить по Парижу, посмотреть, что там у них новенького в магазинах и вообще… Что ж, по-твоему, я должна выглядеть среди французов, и особенно — француженок, как чучело?

— А что, тебе обязательно появляться в Виртуальности в натуральном виде? — ехидно поинтересовался Гарс. — Ведь в транспе имеется куча готовых образов — только выбирай! Могла бы нацепить на себя облик какой-нибудь кинозвезды, а не сидеть битых два часа перед зеркалом!..

— Дурачок ты, Гарс, — снисходительно ответствовала Люмина. — Женщина всегда должна оставаться женщиной… то есть самой собой, а не заимствовать чужие маски. И потом, зачем лишний раз привлекать к себе внимание? Ведь если я нацеплю, как ты говоришь, физиономию какой-нибудь известной актрисы, то ко мне на каждом шагу будут приставать всякие идиоты!..

— Ладно, — сказал Гарс. — Делай что хочешь… Только какой в этом смысл, Лю?.. Ну, ты сама подумай, голубка моя: что толку шататься по виртуальным универмагам и рынкам, если ты все равно не сможешь ничего купить? Я считаю, что ты напрасно травишь себе душу…

— А может, наоборот, лучше вирт-шопинг, чем реальный поход за покупками? — ухмыльнулась Люмина. — Представь, если бы у нас были деньги и если бы можно было, как когда-то в прошлом, заказать доставку на дом любой понравившейся тебе вещи?.. Да я бы тогда просто разорила и тебя, и твою мамочку!..

Поистине, она была неисправима.

Гарс вздохнул и направился к выходу.

— Кстати, о маме. На обратном пути я зайду к ней, — громко сказал он уже из холла. — А то давно не заглядывал…

Жена отпустила ему вслед какой-то особо едкий комментарий, связанный с подолом материнской юбки, но Гарс не стал вслушиваться в ее слова.

Глава 3

На крыльце Гарс невольно задержался. Каждый уважающий себя разведчик, которому предстоит вылазка в глубокий тыл противника, для начала изучает окружающую местность.

Коттедж располагался на самом краю поселка, состоявшего из нескольких длинных улиц и довольно широкой площади в центре. Шагах в десяти за калиткой, сразу за утоптанной песчаной тропинкой, начинались заросли кустарника и густая высокая трава, а вправо и влево уходили живые изгороди, пестрые от больших желтых и красных цветов, и облупленные стены домов, между которыми росли разнокалиберные деревья. Через равные интервалы стояли аккуратные фонарные столбики. Как в парижском парке Фонтенбло.

Днем с крыльца Горизонт был хорошо виден. Он призывно синел слева, где заканчивалась улица и начиналась плоская равнина, пересекаемая речкой и покрытая редкими кустами и отдельно стоящими деревьями. Он простирался впереди, поверх стены кустарника, и только справа его закрывали лес и здания коттеджей. Что и говорить, место для наблюдений здесь было отличное. А если забраться на чердак или крышу, что Гарс частенько делал, то Горизонт открывался во всей своей недоступной красе. Раньше, еще до женитьбы, Гарс жил с матерью через две улицы отсюда, а там, чтобы увидеть Горизонт, приходилось залезать на самое высокое дерево. Люмина иногда даже шутила, что он выбрал ее в жены только из-за того, что коттедж, доставшийся "ей от покойных родителей, был расположен именно здесь… А может, и не шутила. Ведь, если честно, то, может быть, подсознательно он действительно учитывал это обстоятельство, когда ухаживал за красивой застенчивой девицей, рано потерявшей родителей…

День был опять жарким и ясным, над рекой видела голубая парная дымка, а небо было пустым и прозрачно-голубым, как глаза младенца. Солнце, пока они с Люминой завтракали, успело побелеть, набирая температуру, необходимую для нагрева земли и испарения влаги. Дождя сегодня явно не предвиделось — видимо, климатизатор, решетчатая башенка которого выглядывала из-за деревьев, оценивал влажность воздуха как вполне достаточную.

Горизонт магнитом притягивал к себе взгляд, но Гарс только бегло обежал его глазами, убедился, что за ночь никаких изменений в нем не произошло, и спустился с крыльца.

Возле калитки он еще раз задержался и машинально втянул ноздрями воздух.

Как всегда, воздух был очень хороший. Таким дышать — не надышаться. Интересно, подумал Гарс, а в больших городах тоже такой чистый воздух?.. Скорее всего, ответил он себе. Иначе люди, живущие в крупных агломерациях, давно задохнулись бы от газов, вони и углекислоты. Но если так, то какие же мощные установки нужны, чтобы непрерывно озонировать миллионы кубометров воздушного пространства!..

Впрочем, это и неудивительно. Те, кто создал Оазисы, должны были обладать грандиозной мощью и техникой высочайшего уровня. Только вот понятия о том, что хорошо, а что плохо для человечества, у них были весьма оригинальные…

Мастер Друм жил на другом конце поселка, и по дороге к нему Гарсу пришлось поздороваться со множеством людей. Его не очень-то любили, но еще здоровались…

День уже был в разгаре, и обитатели Очага трудились в поте лица.

Конечно, не все. Только те, кто хотел чем-то заниматься. Но, как ни странно, трудиться желали почти все взрослые жители поселка. Иногда у Гарса складывалось странное впечатление, будто для жизни под Куполом создатели Горизонта отбирали не всех подряд, а только самых трудолюбивых особей обоего пола. Иначе чем объяснить это безумное стремление днями напро лет вскапывать и поливать грядки, как это делает огородник Ким; выводить все новые сорта комнатных цветов, как это делает старушка Роза; засаживать все пространство вокруг поселка, вплоть до самого Горизонта, яблонями, сливами и прочими плодовыми деревьями, на чем буквально помешан садовод Бар; изобретать никому не нужные приборы и безделушки, как это делает мастер Друм; наконец, держать целую свору собак, как это делает мама?..

Это не труд, а фикция, думал Гарс, шествуя по все еще блестящей металлопластовой дороге между аккуратными домиками и заборчиками. Нет необходимости выращивать овощи и держать скот, раз у каждого на кухне имеется конвертор, который, если загрузить в него любые отходы, начиная от разбитого стакана и кончая протухшей котлетой, выдаст по твоему желанию любые продукты. Да, синтезированные из атомов и молекул исходных веществ, но на вкус ничем не отличающиеся от натуральной пищи… Нет необходимости разводить цветы — тем более комнатных уродцев, обреченных на увядание в темном пыльном углу, — если цветы повсюду растут сами. И пахнут, между прочим, не хуже комнатных!.. Нет необходимости разводить собак, если их все равно нужно будет держать на цепи… А если в труде нет смысла, то это и не труд, а так, один из многих способов убить время. Ничем не хуже и не лучше, чем торчать весь день на скамейке возле своей калитки и тупо пялиться в пространство и на проходящих мимо, как это делает старик Пиллис…

И он невольно вспоминал строки своего любимого поэта Эрнеста Созонта — слишком рано ушедшего за Горизонт, но не в прямом, а в переносном смысле…

Жизнь для иных лишь тем и хороша,

Что можно жить и думать не спеша,

Что можно лишь идти, а не лететь,

От трения об воздух не гореть,

И горлом не хрипеть на всем бегу,

А прошептать: «Я больше не могу!»,

Не мчаться, не опаздывать туда,

Где нас никто не встретит никогда…

А жизнь — это движение вперед,

В покое кроется врастанье в гиблый лед".

И если даже тернии в пути —

Ты должен добежать. Иль доползти.

Даже в том труде, который мог бы кому-то пригодиться, Гарс не видел особого смысла. Многие обитатели Очага занимались так называемым творческим трудом — писали книги и картины, сочиняли музыку, лепили керамические статуэтки, вышивали крестиком и плели макраме. Но кому это, по большому счету, было сейчас нужно? Человечеству или самим авторам? Разве не преступно тратить время на творчество, когда перед всеми людьми стоит одна великая задача — понять, что происходит с миром, и решить, что следует делать, чтобы вернуть себе утраченную некогда свободу?!.

Между тем он все шел и шел между рядами светлых коттеджей с большими окнами и открытыми верандами под блестящими пестрыми навесами, с затаенной ненавистью и плохо скрываемым отвращением взирая на то, как в поселке течет осточертевшая до тошноты, размеренная, скучная и правильная суета, по какой-то нелепой ошибке именуемая жизнью…

У композитора Арда играли на чем-то музыкальном и пели стройным, задушевным хором. Видимо, исполняли свеженький опус, сотворенный хозяином дома в пароксизме гениального озарения. Судя по минорно-мажорным метаниям, что-нибудь вроде Героической кантаты для хора с оркестром… Тоже мне, герои, не высовывающие носа дальше калитки!.. Кантата ничего особенного из себя наверняка не представляет: кошачье мяуканье скрипок, истеричные взвизги рояля, действующее на нервы дребезжание литавр и заунывный вокал — но самое удивительное, что за это творение уже завтра может уцепиться какой-нибудь самодеятельный оркестр хельсинкского клуба слесарей-водопроводчиков, а через неделю его уже будут исполнять в Лондонском мюзик-холле для избранного светского общества, а еще через месяц ему будут поклоняться во всем мире, и Арда опять засыплют поздравлениями, похвалами и восторженными посланиями по голосвязи…

Как и следовало ожидать, семидесятишестилетний Пиллис торчал на своем излюбленном месте. Маленькие глазки на морщинистом лице смотрели в пустоту, а высохшие, темные от загара, узловатые руки зачем-то сжимали нелепую трость, словно старик собирался вот-вот встать и куда-то двинуться, но, сколько себя помнил Гарс, никуда Пиллис не ходил, если не считать нескольких шагов от крыльца своего скособочившегося домишки до скамейки и обратно. Вот так он и сидел оцепенело весь день, созерцая кусты напротив и прохожих, до самой темноты. Своим перманентным ступором он был похож на идола, которому должны поклоняться все лодыри и бездельники.

Бездельников Гарс презирал еще больше, чем тех, кто изображал видимость работы.

Старуха Пиллиса крючилась в дальнем конце огорода, пропалывая грядки, на которых зеленели чахлые кустики не то укропа, не то моркови.

Проходя мимо старика, Гарс неожиданно для себя бросил вместо приветствия:

— Дед, ты бы хоть корзины плел, что ли… Пиллис не повернул головы и не шелохнулся, но в выцветших глазах его мелькнула какая-то тень. Может, это было недоумение, а может — возмущение. Узнать точно, какую реакцию в старике вызвало замечание Гарса, не представлялось возможным. И вообще с ним давно уже было бесполезно разговаривать. Все равно что вести светскую беседу с мумией Рамзеса Пятого.., Гарс покачал головой и двинулся дальше. Он миновал вычурный, с дурацким балкончиком на втором этаже коттедж Рилы, стараясь не глядеть на него — слишком живы были в памяти клеветнические намеки жены. Но пройти так просто ему не удалось, потому что как раз в этот момент Рила занималась аэробикой на лужайке возле веранды. Судя по всему, сегодня она тоже встала поздно. Впрочем, Рила всегда вставала поздно. По ночам она позировала для какого-то модного американского видеожурнала, где изображения ее стройной фигурки охотно использовали для рекламы спортивных тренажеров и туалетного мыла. Гарс подозревал, что одной только рекламой деятельность Рилы в качестве видеомодели не ограничивается, потому что пару раз, блуждая по Сети, встречал ее смазливую мордашку (правда, всякий раз под кокетливым псевдонимом) в каталогах эротических изданий для мужчин и даже в разделе «Виртуальный секс», но Риле он об этом, естественно, не говорил…

— Привет, Гарс! — крикнула Рила поверх решетчатого заборчика. — Куда путь держишь?

При этом она не переставала крутить всеми частями тела попеременно под бодрую, ритмичную музыку.

— Да так, — смешался Гарс. — Ничего особенного…

— Как там твоя Люмина поживает? — почему-то поинтересовалась Рила.

— Нормально.

— Когда же ты за Горизонт уйдешь? — безапелляционно спросила Рила, провокационно вращая бедрами. На ней был спортивный костюм в обтяжку, нисколько не скрывающий, а, наоборот, подчеркивающий все детали ее ладного, стройного тела.

— Да хоть завтра, — откликнулся ей в тон Гарс. — Если ты составишь мне компанию… Она хохотнула.

— Пусть с тобой твоя Люмина идет! — сказала она с насмешкой. — Вот если бы ты меня куда-нибудь в другое место пригласил, я бы еще подумала…

— В кусты, что ли? — с невинным видом поинтересовался Гарс.

От возмущения Рила даже прекратила выполнение очередного упражнения.

— Ой, да пошел ты! — наконец, обретя дар речи, крикнула она вслед Гарсу. — Тоже мне, первопроходец нашелся!..

Гарс показал ей язык и последовал ее совету. В смысле — пошел себе дальше…

Он миновал обширный спортивный городок, огороженный высокой упругой сеткой. Там в это время носился кругами по гаревой дорожке Сван. Видно, на этот раз он решил поставить рекорд в марафонском беге. Это был молодой человек, буквально изнемогавший от избытка энергии. Только, как считал Гарс, направлял эту энергию он не туда, куда надо. Еще с детства Сван словно поставил перед собой цель: истязать себя как можно интенсивнее, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Какими видами спорта он только не переболел! Начиная от культуризма и кончая прыжками в высоту. Одно время он даже собирался испытать свои силы в гребле на байдарке, но речка, протекавшая рядом с Очагом, не позволяла Свану развернуться, и от водных видов спорта ему пришлось отказаться. Поставив очередной рекорд — по вполне понятным причинам, достижение это нигде, кроме как в голове самого Свана, не фиксировалось и в анналах мирового спорта не упоминалось, — мазохист терял к побежденному виду спорта всякий интерес и переключался на что-нибудь другое. Постоянное насилование самого себя, как ни странно, привело к тому, что сложен Сван был весьма гармонично. Одно время Гарсу казалось, что это идеальный кандидат на роль спутника в походе за Горизонт, но спортсмен и слышать не хотел об этом. «Не-е-е, — мотал он своей коротко стриженной головой так, что на шее его перекатывались бугорки мышц. — Че я там не видел? Мне вон надо еще метанием диска позаниматься, а там я где буду упражняться? Может, там и стадионов-то никаких нет…» Интеллекта в Сване было ровно столько, сколько оставалось жира в его мощных бицепсах. Гарс попытался было соблазнить спортсмена перспективами участия в соревнованиях на лучщих стадионах мира — разумеется, когда будут найдены пути к другим Оазисам, но Сван по-прежнему гудел: «А че я на этих стадионах забыл? Мне и тут неплохо, понятно? Я рекорд в беге на пятьсот метров с барьерами поставил? Поставил! Я высоту десять двенадцать с шестом взял? Взял!.. Так с какой стати я буду еще где-то корячиться? Ради славы, что ли? Так мне эти вонючие цветы и овации не нужны, мне важно», что я себе доказал, что могу… Понятно?" — «Понятно», — сказал устало Гарс и с тех пор больше не приставал к неизвестному всему миру рекордсмену…

Наконец Гарс достиг площади, на которой располагались такие опорные пункты местной цивилизации, как клуб, салон красоты, лечебница, школа, диспетчерская и детский городок.

Оживленнее всех в этот час был последний из вышеозначенных пунктов. Малышня шумно возилась в песочницах и с дикими воплями взмывала в небо на качелях, сорванцы постарше играли в прятки и в футбол. Идея создания детского городка принадлежала Грону. У Грона вообще было много разных идей насчет благоустройства поселка и улучшения условий жизни людей. Именно поэтому его и выбрали полгода назад мэром, хотя он был младше Гарса на год. Прошлые руководители Очага были пожилые, а значит — опытные и мудрые люди… Только почему-то никому раньше не приходило в голову собрать малых детей в одно место, где можно было бы присматривать за ними, и они гонялись, предоставленные сами себе, по поселку и окрестностям. Иногда чье-нибудь чадо пропадало бесследно, и тогда безутешным родителям оставалось лишь проклинать проклятый Горизонт. Впрочем, даже пропажа чада не могла вынудить людей отправиться за пределы Очага…

Зато теперь, как выражался Грон, явно подражая политическим деятелям больших городских агломераций, «ситуация с детьми была под контролем». Она действительно была под контролем: вся территория детской площадки была окружена высокой решеткой, за детворой присматривали аж три дежурные няни, а еще на каждом ребенке был специальный медальончик — изобретение мастера Друма, — который подавал сигнал на переносной пульт, имевшийся у Старшей няни, в случае, если ребенку удавалось каким-то образом покинуть площадку.

Проходя вдоль решетки, Гарс невольно замедлил шаг. Он смотрел на беззаботно играющих друг с другом, бегающих и орущих во всю мочь маленьких пленников, а на душе у него было почему-то горько.

— Дяденька, — вдруг услышал он детский голосок. Малыш лет шести в коротких шортиках и маечке с веселым динозавриком на груди стоял, прижавшись к стальным прутьям решетки, и смотрел на Гарса. «Чей же это? Не помню…»

— Ты не поможешь мне выбраться отсюда? — спросил он, когда Гарс подошел к нему.

— А что такое? — спросил Гарс,присаживаясь перед малышом на корточки.

— Я хочу домой, — с готовностью захныкал малыш. — К маме… Мне здесь совсем не нравится. Потому что я хочу пойти купаться на речку, а няня меня не пускает!

Гарс развел руками:

— А что я могу сделать? С собой я тебя взять не могу, малыш.

— Ты же сильный, — размазывая слезы по щекам, упрекнул малыш. — Раздвинь прутья, и я вылезу. Я сразу пойду домой, честное-пречестное!..

Гарс закусил губу.

— Нет, нельзя, — сказал он. — Нельзя тебе уходить с площадки, малыш. Во-первых, няни будут искать тебя, и им потом попадет от твоей мамы… А во-вторых, я не такой сильный, как ты думаешь. С этой решеткой не смогу справиться даже я. Ты лучше вот что… Но что будет лучше, он не успел сказать.

— Мак! — послышался женский голос из глубины площадки. — Мак, ты где? Опять торчишь у самой решетки? Ну-ка, быстро иди ко мне!..

Малыш горько вздохнул.

— Это меня зовут, — сообщил он. — А я не хочу сидеть в этой клетке, не хочу!..

— Расти быстрей, малыш, — посоветовал Гарс. — Вот вырастешь большой, и никто тебя не посадит в клетку…

Из-за кустов выскочила няня — та самая Плюгавая Татра, о которой упоминала сегодня Люмина, — и схватила малыша за руку, вежливо улыбаясь Гарсу.

— Ну что ты, Мак, — с укоризной сказала женщина, отрывая детские ручонки от стальных прутьев, — ну пойдем же… Посмотри, сколько ребятишек играют, и никто не хочет домой, а ты что же?.. Ты должен научиться вести себя, как все!..

Гарс стиснул зубы и двинулся дальше.

Бедный мальчик, подумал он. Он и не подозревает, что самый главный барьер у него в жизни впереди,, и имя этому барьеру — Горизонт. Со временем он научится быть таким, как все, и не станет обращать внимания на то, что его со всех сторон окружает невидимый забор. У него отобьют охоту лезть из клетки на волю сердобольные родители, заботливые няни, не понимающие его стремления быть «белой вороной» сверстники, эгоистичные жены, и при этом все они искренне, от всего сердца и от всей души будут желать строптивцу только добра…

«А ведь именно из такого малыша выйдет неплохой спутник в походе за Горизонт, — подумал Гарс. — Когда он вырастет, конечно… Только я не могу ждать, когда он вырастет. Слишком много времени пройдет. Я сам тогда, возможно, буду уже не тот. Стану этаким пиллисом, и мне будет даже доставлять удовольствие ежедневное отсиживание задницы на скамейке или на крылечке под ласковыми лучами солнца, в тепле и сытости. В крайнем случае, займусь выращиванием каких-нибудь рододендронов или араукарий вокруг своего дома. Чтобы меньше видеть этот проклятый Горизонт, значит…»

Он свернул в кусты жимолости, чтобы срезать угол, и вспугнул целовавшихся там Таха и Макдену. Скамейка в укромном скверике под раскидистой акацией была словно специально поставлена для влюбленных парочек. Молодые люди учились в Агломерации заочно, Tax — на биолога, а Макдена, кажется, — на модельера одежды. Хотя, по мнению Гарса, и то и другое в Очаге не котировалось.

Когда юноша и девушка испуганно отпрянули друг от друга и с усиленным вниманием уткнулись в видеокниги, лежавшие у них на коленях явно для маскировки, Гарс счел нужным насмешливо объявить:

— Если вы боитесь оскорбить мои представления о морали, господа, то могу вас успокоить: я отнюдь не ярый противник сближения полов. Сам когда-то пользовался этой скамейкой вовсе не для того, чтобы штудировать науки…

Макдена пунцово покраснела и еще глубже влезла носом в книгу, a Tax пробурчал, не глядя на Гарса:

— Между прочим, тактичные люди сделали бы вид, что ничего не заметили…

Он явно нарывался на грубость, и вообще вид у него был довольно отвратный: этакая демоническая личность, чья голая грудь расписана, как тело зебры, черно-белыми татуировками, а в глазах вставлены декоративные линзы а-ля «кошачий глаз». Но Гарс не стал осаживать юнца, а кротко заметил:

— Хорошо, в следующий раз обещаю стучаться…

Макдена хихикнула, a Tax что-то буркнул себе под нос и презрительно отвернулся.

Чтобы окончательно закрепить наметившийся успех в исправлении неловкого положения, Гарс поведал молодым людям один старый, но весьма поучительный анекдот об английском джентльмене, по ошибке наведавшемся в женский туалет и заставшем там даму. Макдене анекдот явно понравился, хотя она покраснела еще больше. Tax же скривил непонятную гримасу, но от язвительных выпадов воздержался.

Пожелав молодым людям успехов в учебе, Гарс отправился своей дорогой и вскоре достиг цели.

Над воротами перед домом мастера Друма висела роскошная жестяная вывеска, на которой фосфоресцирующей краской было начертано:

«ВСЕ ВИДЫ РАБОТ. РЕМОНТ, ПОЧИНКА, ВОССТАНОВЛЕНИЕ МЕТАЛЛОИЗДЕЛИЙ, ДЕРЕВЯННЫХ И ЭЛЕКТРОННЫХ ВЕЩЕЙ. ВЫПОЛНЕНИЕ ИНВИДУАЛЬНЫХ ЗАКАЗОВ ЛЮБОЙ СЛОЖНОСТИ».

Чуть ниже, буквами помельче, значилась приписка:

«Быстро, надежно, качественно. Дешевле не бывает! Обращаться в любое время».

Еще ниже указывались номер домашнего телефона и пароль, электронной почты хозяина мастерской.

Вывеска поражала Гарса самим фактом своего существования. Непонятно было, зачем она нужна, если и так в Очаге все знали мастера Друма и, в случае необходимости, обращались именно к нему, потому что других специалистов-универсалов в поселке все равно не имелось.

Рабочее место Друма располагалось под большем навесом рядом с домом. Там, где у других обычно разбиты либо клумбочки с цветами, либо сараи для ненужного инвентаря и старого барахла, либо грядки для всяких нефункциональных растений.

Судя по звукам голоса, мастер был на своем рабочем месте. И причем не один…

Вместо звонка или колокольчика, которые в приличных заведениях принято вешать над входом, функцию оповещения о посетителях у Друма выполнял пес мелкой, но чрезвычайно голосистой породы — один из той своры, которая была вскормлена и взращена матерью Гарса. Может быть, когда песик был еще беспомощным кутенком, Гарс и его помогал поить молоком. Однако, когда Гарс вошел во двор, пес тут же выбрался из конуры и добросовестно залился гневным лаем. Мол, мало ли что было между нами раньше, мне на это — лапу задрать, потому как у меня теперь новый хозяин, который меня кормит и которому надо служить на совесть…

— Эх ты, предатель, — заклеймил его на ходу Гарс. Из-под навеса показалось круглое веселое лицо Друма.

— А, Гарс! — воскликнул он. — Проходи, проходи, клиентом будешь!..

Говорил он всегда с таким воодушевлением, что у него получались одни сплошные восклицания, и Гарсу казалось, будто он воочию видит в воздухе после каждой фразы мастера жирные восклицательные знаки, поставленные невидимым топографическим маркером.

— Привет, Друм, — сказал он, входя под навес и озираясь в поисках собеседника мастера. — С кем это ты только что разговаривал?

— Да вот с ним! — Мастер фамильярно похлопал по капоту кузов ярко-желтого турбокара без единого колеса, который уже несколько сот лет успешно врастал в землю между верстаками, заваленными железками, инструментами и какими-то непонятными приспособлениями. — Машины любят, когда с ними разговаривают! — пояснил Друм, продолжая натирать и без того сияющий корпус турбокара мягкой тряпкой. — Думаешь, почему у меня во всем поселке этот агрегат сохранился?! Нет-нет, не потому, что я не давал ему ржаветь и не разобрал по частям, как когда-то сделали другие автовладельцы!.. Я с ним время от времени беседую, и ему это нравится!

— Зачем он тебе нужен? — пожал плечами Гарс. — Все равно ведь на нем теперь никуда не уедешь… Бензина нет, колес нет, да и нормальных дорог в поселке тоже нет…

— Да ты что, Гарс! — вскричал Друм, не переставая, однако, натирать бока турбокара. — Это же реликвия! Ни в какой музей не надо ходить, если хочешь узнать, как раньше люди передвигались! Пришел сюда и посмотрел!.. Я уже нашему учителю Айку предлагал устроить детям лекцию о машинах прошлого, с наглядным показом вот этого аппарата!

— А он что? — спросил Гарс без особого интереса.

— А ничего! И не отказался и не согласился!.. Ты же знаешь нашего учителя — у него что ни спросишь, он такие турусы на колесах разведет, что уши сразу в трубочку скрутятся! Ну и пусть!.. Мне-то что!.. Мое дело — сохранить этого ветерана, пока я жив, да детям своим передать! А они там сами пусть думают, что с ним делать!..

Он вдруг отлепился от турбокара и поднял лицо к Гарсу.

— И вот еще что! — воскликнул он, словно осененный внезапной идеей. — Ты вот все за Горизонт намыливаешься, верно?! Я, честно сказать, в твою затею не очень-то верю! Но допускаю, что когда-нибудь ты все-таки уйдешь за Горизонт! А вдруг тебе удастся добраться до какого-нибудь города, где еще сохранились машины?! Ты уж тогда не забудь про меня, Гарс! Ладно? Все ж таки я тебе всегда помогал!-И было бы прекрасно, еслибы ты раздобыл мне кое-какие запчасти, — я тебе потом список приготовлю! А когда вернешься, то мы с тобой восстановим мой агрегат и прокатимся с ветерком!..

— За Горизонт? — не без ехидства спросил Гарс, терпеливо выслушивавший восклицательную тираду мастера.

Друм заработал тряпкой с удвоенной энергией.

— Зачем за Горизонт? — немного погодя спросил он. — Нет, мы, пожалуй, и до Горизонта не доедем, а уж тем более — за Горизонт… Там же пустырь, бездорожье… Да что там, разве нам мало места в поселке?! — воскликнул он, опять воодушевляясь. — Вон, на перекрестке перед площадью даже светофор сохранился до сих пор! Только лампочки из него какой-то стервец из числа предков выкрутил!.. Но ничего, лампочки у меня в запасе еще есть, это мы тоже восстановим!

— Ну ладно, — подвел итог общению Гарс. — Я к тебе, между прочим, не так просто пришел, Друм. Ты сделал то, что я просил?

Друм швырнул тряпку на верстак и отступил на шаг, любуясь результатами своей работы.

— Конечно! — сообщил радостно он. — Что там делать-то? Для меня это — раз плюнуть!.. Ты же меня знаешь, Гарс!

Гарс знал. Друм действительно брался за любую работу, от починки перегоревших утюгов до ремонта трансформаторов солнечной энергии. И делал ее быстро, мгновенно и с удовольствием. Как ремонтник он был незаменим. Но беда его заключалась в том, что на восстановлении исправности вещей он, как правило, не останавливался. В нем сидел какой-то миниатюрный Змей-искуситель, который толкал его совершенствовать починенные вещи, чтобы они работали еще лучше. Причем для этого Друму зачастую требовалось использовать в качестве вспомогательного сырья другие работоспособные механизмы, разбирая их до основания без всякой надежды на последующую сборку. К искреннему изумлению мастера, усовершенствованная вещь почему-то либо сразу отказывалась функционировать, либо корчилась в безуспешных потугах, пока окончательно не выходила из строя. Правда, неудачи не подводили Друма к унылым философским выводам. Наоборот, они наполняли его фальшивой надеждой, что в следующий раз у него обязательно все получится, потому что теперь-то он знает, как надо сделать. На внесение определенных корректив в конструкцию он изводил еще одну вполне исправную вещь, но и эта затея оборачивалась крахом, и тогда Друму ничего не оставалось, кроме как переключиться на следующую «блестящую идею»…

— Ну, так где же она? — нетерпеливо осведомился Гарс.

— Не она, а он! — поправил его Друм. — Эм-бэ-дэ-дэ!.. Мини-передатчик биотоков дальнего действия то есть…

Он подошел к одному из верстаков, усеянных останками зародышей его прежних блистательных идей, и, покопавшись в грудах деталей, блоков и микросхем, торжественно вознес в воздух перед лицом серую коробочку таких малых размеров, что она умещалась в ладони.

— Вот он! — провозгласил мастер. — С виду прост, зато внутри сложен! Прямо как человек, ха-ха-ха!.. Но это еще не все! Это только датчик, который ты крепишь на теле объекта!.. А к нему полагается иметь приемник! Пэ-бэ-дэ-дэ, стало быть!..

Он взял другой рукой коробочку побольше, на которой виднелся маленький экранчик и ряд каких-то кнопок.

— Да это же калькулятор! — присмотревшись, опознал «чудо-прибор» Гарс.

— Бывший! — поднял палец в воздух Друм. — Я его взял за инженерную основу! Вот, смотри…

Он вручил коробочку поменьше размерами ошеломленному Гарсу и, отойдя на несколько метров, нажал на «калькуляторе» какую-то кнопку. В «пэ-бэ-дэ-дэ» что-то тонко запищало, а по экранчику побежали какие-то цифры…

— О! Работает! — радостно удивился мастер. — Транслирует параметры твоего организма то есть!..

Но Гарс был настроен весьма скептически. Он оглядел коробочку со всех сторон и осведомился:

— А как ее крепить на теле? Надо было тебе хоть какие-то присоски приделать к этой… к этому… ПБДД!..

Друм почесал в затылке. .

— На теле?! А зачем — на теле?! Засунь ее… то есть его… в карман — и вся недолга!

— А если кармана нет? — настаивал Гарс. — Что же, я в рот должен ее взять тогда? Или еще куда-нибудь… засунуть?

Мастер нежно погрозил Гарсу испачканным в машинном масле пальцем:

— Карманы у каждого объекта есть! — категорически заявил он. — А иначе это и не объект вовсе!.. А вообще-то ты прав! — после паузы заключил он. — Это моя недоработка! Надо чуть-чуть усовершенствовать пэ-бэ-дэ-дэ!.. Ты знаешь что? Оставь-ка мне. приборчик еще на пару дней, и я что-нибудь к нему присобачу!

— Ну уж нет! — решительно возразил Гарс. — Не надо никаких усовершенствований, Друм, я уж как-нибудь сам…

— Горит у тебя, что ли?!

— Горит!

— Ну, как знаешь! Только чтоб потом ко мне никаких претензий не было!

— Какие претензии! — Сам того не замечая, Гарс тоже перешел на восклицания. — И так спасибо тебе большое!..

Мастер выразительно почесал за ухом, оставляя на коже черные пятна.

— Вообще-то мне пришлось здорово повозиться с этим агрегатом! — сообщил он как бы между прочим. — Тут одного «спасибо» маловато будет!.. Ты что-нибудь принес?!

Особенность его деятельности заключалась в том, что он брал плату, так сказать, натурой. В виде каких-нибудь бесполезных деталей, механизмов или приборчиков. Не такая уж малая цена, как это могло бы показаться. В Очаге издавна очень бережно относились к вещам, пусть даже самым ненужным и испорченным. На протяжении многих поколений жители поселка не выбрасывали и не пускали на переработку в конверторы утиль, скапливавшийся на чердаках, в подвальчиках и сараях, — мало ли что могло еще пригодиться в жизни! Не себе, так детям или внукам… К тому же Друм не случайно был мастером в единственном числе на весь поселок. Вещи, изготовленные сто пятьдесят — двести лет назад, были такими добротными и износоустойчивыми, что их хватало надолго…

Гарс достал из кармана предусмотрительно припасенный еще с вечера сверток. Там лежала яркая пластиковая штучка с тремя кнопочками и шкалой радионастройки. Старый, но еще вполне работоспособный держатель для туалетной бумаги. Ничего более подходящего Гарс в домашних запасах не нашел. Не будешь же, в самом деле, лишать Люмину электроманикюрщика или инфракрасного массажера!..

Друм повертел в заскорузлых пальцах хрупкий приборчик, потом нажал кнопку включения радиоприемника. Потом — кнопку включения встроенного магнитофона.

— Он же работает! — удивленно сообщил он Гарсу.

— Работает, — подтвердил Гарс. — Только устарел он уже… Музыку шпарит такую допотопную, что никак не способствует опорожнению кишечника… Может, его усовершенствовать надо? — провокационно предположил он.

Глаза Друма блеснули, и он уже более внимательно оглядел прибор.

— А красная кнопка зачем? — осведомился он.

— А это для маленьких детей. Представь, сел какой-нибудь карапуз на унитаз, сделал свое дело, а подтереться еще не умеет. Тогда он нажимает эту красную кнопочку, чтобы позвать мать или няньку поухаживать за ним…

— Да-а, чего только предки не придумывали!.. Ладно, посмотрим! Значит, ты скоро уходишь?

— Уже пошел… Вот только заберу у тебя часть номер два… пэ-бэ-дэ-дэ то есть, — и пойду…

— Да нет! Я про Горизонт спрашиваю.

— Я еще не решил, — честно признался мастеру Таре. И вспомнил старую присказку, которую так любил в свое время повторять отец: — Как только — так сразу!..

Глава 4

Мать была дома. Было бы даже странно, если бы ее не оказалось на месте. Все те годы, которые прошли после смерти отца Гарса, она не выходила дальше калитки. Словно боялась, что пересечет свой, невидимый для всех остальных, горизонт и больше не вернется в дом, где, как она утверждала на полном серьезе, обитал дух покойного мужа.

Дело было, конечно, не в этом.

Просто некуда было ей теперь идти. В гости к Гарсу и Люмине она не наведывалась по причине затяжной холодной войны с невесткой. Клуб и общие сборища жителей поселка ее не интересовали. Лечиться, если на нее нападала хворь, ясновидица Троя, как ее прозвали в Очаге, предпочитала своими средствами, не доверяя диагносту и Юнону, его хранителю. Да и смешно было бы обращаться за помощью к медицине той, которая наложением рук избавляла других от зубной и головной боли, экзем, злокачественных опухолей и еще длинного перечня хворей… А то, что ей порой требовалось, приносил Гарс.

При виде Гарса собаки задергались на цепях и привязях, пытаясь броситься навстречу. Они его хорошо знали. Только рыжий ирландский сеттер Блом затявкал — от избытка энергии, а не от злобы. Гарс потрепал его и остальных по мохнатым головам и проследовал в дом.

В гостиной было сумрачно и пахло благовониями. Мать сидела в кресле за большим столом, закутавшись в цветную шаль и мрачно уставившись на огромный хрустальный шар, вращавшийся посреди стола на электромагнитной подставке.

Когда Гарс вошел, она, не поворачиваясь и не отрывая взгляда от шара, глухим голосом протянула:

— Тот, кто пришел сюда, да не раскается… Троя умеет смотреть в душу гостям. Если же гость боится того, что сокрыто в его душе, то еще не поздно уйти…

— Мама, — с упреком сказал Гарс. — Успокойся, это я и, кстати, ни в чем раскаиваться не собираюсь!

Мать оторвала взгляд от «магического» шара и покосилась на него. Выражение ее лица тут же неуловимо переменилось, она с отвращением содрала с себя шаль и швырнула ее на мягкий диванчик в углу.

— Сынок! — сказала она. — А я слышу — собаки залаяли… значит, думаю, явился кто-то из страждущих…

— Это Блом, стервец, — сообщил Гарс, с размаху плюхаясь на диванчик. — Ты бы хоть иногда выпускала его побегать по поселку. Он все равно никого не укусит.

Мать строго поджала губы.

— Не смей обзывать моих лапочек! — сказала с осуждением она. — Я знаю, что Бломчик безобиден. А значит, не сможет постоять за себя, если его вздумают обидеть злые люди!

— Мам, ну откуда в нашем болоте злые люди? — удивился Гарс. — Одни сплошные добряки и домоседы!.. Аж противно становится от их порядочности и трудолюбия!

— Злые люди есть всюду, — наставительно сказала мать. — Вот взять хотя бы твою драгоценную женушку…

— Мама! — оборвал ее Гарс. — Не начинай!.. Лучше расскажи, что у тебя нового… Много ли клиентов?

— Клиентов… — проворчала мать. — Клиентами они были бы, если бы я работала за деньги на улице, а сюда ко мне приходят страждущие совета!..

Гарс с сомнением покачал головой, разглядывая мать.

В свои шестьдесят два она выглядела еще вполне моложаво. Раннюю седину и морщины на продолговатом лице вполне компенсировали ясные голубые глаза, стройность фигуры и легкость порывистых движений.

— Ты кушать хочешь? — как всегда, внезапно спросила мать. — Я вчера как раз стряпала твои любимые пирожки с капустой, а сегодня у меня получился славный лимонад. Попробуй, а?

— Нет, спасибо, мам, я сыт, — торопливо сказал Гарс. По опыту он уже знал, что если согласится сесть за стол, то потом будет обречен выслушивать от матери упреки в адрес своей жены, которая якобы желает довести супруга до голодной смерти. Хотя, если честно, под ложечкой уже сосало…

Все в доме осталось таким же, как в то время, когда они жили здесь втроем. Высокие потолки, покрытые фосфоресцирующими изображениями звезд, скамеечки между окнами, громоздкая старинная мебель и давно уже не использовавшийся камин.

— У меня сегодня много гостей, — вдруг странным голосом сказала мать, устремив свой взгляд куда-то в пространство мимо Гарса. — Некоторые из них до сих пор находятся здесь, но я не буду тебя с ними знакомить…

Гарс страдальчески вздохнул. У матери опять начиналось то, что он называл заморочками.

Он уже привык к внезапным переходам матери в какой-то призрачный, не существующий для всех остальных, кроме нее одной, мир. Когда у него бывало настроение, он даже подыгрывал ей в этом. Но после сегодняшнего похода к Друму не было ни сил, ни желания притворяться.

— И не надо, — перебил он мать. — Ты лучше открой окна, а то у тебя здесь темно, как в склепе!

Мать словно очнулась от каких-то видений, поправила зачем-то высокую прическу на голове и пощелкала кнопками на пульте, спрятанном в крышке ее чудовищного «рабочего» стола. В гостиной сразу стало светло и обыденно, при свете солнечных лучей стала видна пыль на предметах, звезды на потолке погасли, даже хрустальный шар — и тот перестал кружиться, сверкая множеством граней.

— Значит, не хочешь, чтобы я тебя угостила, сынок? — спросила мать. И употребила свою странную поговорку, памятную Гарсу с детства: — Что ж, не хочешь — захохочешь… А зачем ты ходил к Друму?

Гарс кисло сморщился.

— Мам, ну ты же ясновидящая, — попытался пошутить он. — Попробуй догадаться сама…

Но шутка не получилась. Мать прикрыла глаза и сказала гортанным голосом, каким обычно предвещала своим «страждущим» неприятности в самом ближайшем будущем:

— Да-да, вижу, вижу… Ты у него взял какой-то прибор, а взамен отдал ему старый держатель туалетной бумаги… Зачем ты это сделал, сынок?

Пораженный таким метким попаданием в точку, Гарс не сразу нашелся, что ответить.

Наконец промямлил:

— Мам, ну нужен мне этот прибор… мало ли зачем?.. Все тебе расскажи да покажи… Ты прямо как маленький ребенок…

Мать сердито сверкнула голубым взглядом:

— Да я не имею в виду штуковину, которую сделал по твоему заказу этот мастер-ломастер! — отрезала она. — Я все равно в этом ничего не смыслю… Я спрашиваю, с какой стати ты расплатился с ним держателем? Это же реликвия, сынок! Когда ты был маленький, ты так любил играть с ним… И потом, этому прибору бог знает сколько лет!

Гарс с мысленным облегчением возвел глаза к небу.

— Мам, ну кому он теперь понадобится, этот несчастный держатель? — вскричал он. — Тоже мне, реликвия!.. Пусть лучше Друм из него сделает что-нибудь полезное… какую-нибудь музыкальную шкатулку…

— Тебе! — торжественно воскликнула мать. Совсем как мастер Друм. — Тебе он понадобится скоро, сынок!..

— Мне? — удивился Гарс. — Для чего?.. Нет, мам, на этот раз ты ошибаешься… Знаю, знаю: ясновидица Троя никогда не ошибается — но ты оставь эту байку для своих посетителей!.. Потому что на этот раз ты попала в белый свет, а не в точку, мамуль, и я заверяю тебя, что не намерен петь на унитазе под аккомпанемент этого дурацкого пережитка прошлого!..

Мать вздохнула так, словно Гарс глубоко разочаровал ее.

— Дурачок, — посетовала она. — Как же ты у меня еще слеп!.. Все-таки не в тебя он пошел, правда, Серф? — Так звали покойного отца Гарса. — Ты-то намного умнее у меня был, хоть и не всегда…

— Между прочим, — продолжала она как ни в чем не бывало, обращаясь к Гарсу, — отец вовсе не одобряет твою затею уйти за Горизонт…

— Почему? — машинально осведомился слегка ошеломленный Гарс.

Мать сделала паузу, словно прислушиваясь к словам невидимого собеседника.

— Он говорит, что там ничего нет, — глухим голосом произнесла она. — Пустота и темнота, которым нет ни начала, ни конца как в пространстве, так и во времени…

— Там что, загробный мир, что ли? — ехидно поинтересовался успевший прийти в себя Гарс. — Или космический вакуум?

Мать тряхнула седовласой головой.

— Так, значит, ты не хочешь пирожков? — совсем другим голосом уточнила она. — А попить принести? У меня прекрасный лимонад…

— Я это уже слышал, — сухо ответил Гарс.

— Извини, сынок, я и забыла… Я стала в последнее время такой забывчивой. Расскажи мне, как вы там поживаете… с женой…

Гарс хотзл было опять предложить матери самой «посмотреть», как они живут с Люминой, но вовремя испугался: а что, если она и в самом деле кое-что увидит? Например, его ночной конфуз…

— Да нормально мы живем, — стараясь говорить беспечно, ответил он. — Люмина вот тебе привет передает.

Тщетная попытка положить кирпичик в фундамент мостка, который мог бы быть переброшен над пропастью, разделяющей двух дорогих ему женщин.

Мать поджала сухие тонкие губы:

— Не упоминай ее имя в моем доме!.. Лучше выкладывай, что ты хочешь у меня попросить…

Все-таки с ней трудно было говорить. Никогда не знаешь, верит она твоим уловкам или видит тебя насквозь… Почему-то в семье она никогда не применяла свои экстраординарные способности, зато клиентам выкладывала порой всю их подноготную как на блюдечке.

Сегодня Гарс действительно собирался попросить у матери кое-что, но теперь решил не делать этого. Наверное, потому, что опасался: разглядев его истинные намерения, мать наверняка откажется отдать то, что он просит…

Поэтому он сказал:

— Да ничего мне не нужно, мам! Наоборот, я хотел узнать, не нужно ли чего-нибудь тебе… Может, по дому надо что-то сделать, а?

— Ничего мне не надо, сынок, — вздохнула мать. — А отцу — и тем более… Главное — покушать есть что, а что еще нам, старикам, требуется?

— А где ты берешь сырье для биомассы? —спросил Гарс. — Вон у тебя сколько четвероногих «лапочек», а ведь всех их надо чем-то кормить…

Мать неожиданно смутилась, отведя глаза.

— Когда люди ко мне обращаются за помощью, они приносят кто что может, — объяснила она. — Но не потому, что я чего-то от них требую… не подумай так… Просто в людях всегда живет стремление платить за помощь. И, наверное, не стоит с этим бороться…

«Ну вот, — подумал Гарс, — а ты говорила — это не клиенты…»

Но вслух он не стал ничего такого высказывать, а поднялся с уютного диванчика и предложил:

— Может, я пойду покормлю твоих собачек? А то в один прекрасный день не узнают меня и как вцепятся зубами в горло!..

Мать укоризненно покачала головой, но возражать не стала.

Гарс прошел на кухню и, запуска конвертор, быстренько сотворил внушительную кучку гранулированного собачьего корма. Собрал ее в большую миску и двинулся было к двери, выходящей во внутренний дворик, но услышал позади себя голос матери. Оказывается, она уже стояла на пороге кухни. Судя по ее судорожно стиснутым рукам, ее что-то очень беспокоило.

— Ты знаешь, сынок, — сказала мать. — Я вчера смотрела в Зеркала…

Она умолкла, явно не в силах продолжать. Гаданием на Зеркалах мать пользовалась чрезвычайно редко, только в особых случаях и всегда в полном одиночестве. Почему-то она боялась применять этот способ, хотя, по ее собственным утверждениям, он был весьма эффективен для того, чтобы заглядывать в будущее. Мать полагала, что Зеркала вообще суть какие-то нечеловеческие устройства, которые открывают проход в иные миры. Нужно лишь поставить два Зеркала друг против друга на определенном расстоянии да в определенный час зажечь между ними лампу или свечу… Естественно, Гарс теперь уже не верил во всю эту мистическую белиберду, но раньше, когда еще был мальчиком, боялся даже днем смотреться в Зеркало…

— Да? — хладнокровно спросил Гарс. — И что же ты там увидела, мама?

— Я увидела там тебя, сынок. Невольный холодок пробежал по спине Гарса, но он взял себя в руки.

— А конкретнее? — настаивал он. — Что со мной будет? Что меня ждет?

Мать вдруг заплакала, и Гарс внутренне похолодел.

Что же такого ужасного она там могла про него увидеть, в этих кусках отполированного стекла? Что он умрет? Или его убьют?

Потом он разозлился на себя.

— Мам, — сказал он, подходя к матери и обнимая ее острые плечики. — Ну что ты, мамуля?.. Не надо верить во всю эту чушь! Сколько раз я уже тебе говорил об этом! Ты, наверное, с помощью Зеркал занимаешься самовнушением, вот и все!.. Это же давным-давно известный психологам эффект: чем дольше смотреть на яркий предмет, да еще отраженный множество раз в зеркалах, тем все больше тебе начинает мерещиться что-нибудь несусветное! Две с половиной тысячи лет человечество морочит себе голову всякими иллюзиями, вместо того чтобы заниматься более полезными делами!.. Ну успокойся, я же люблю тебя, мам! Ну хорошо, я буду беречь себя… Я не буду пить холодную воду и лазить по деревьям, я буду каждый день проверяться на диагносте — только не расстраивайся!..

Он нес всю эту чепуху, которой не придавал ни малейшего значения, и гладил мать по спине, по седым волосам, а в душе его что-то ныло все больше и больше. В этот момент он совершенно отчетливо понял, что, пока мать жива, он никогда не сможет уйти за Горизонт, оставив ее совсем одну в этом загнивающем раю. А поняв это, испугался. Потому что следующей мыслью, логически вытекающей из предыдущей, была бы, возможно, и такая: скорее бы она умерла!..

Наконец материнские плечи перестали вздрагивать, и она высвободилась из объятий Гарса.

— Нет, сынок, — спокойно произнесла она. — Я знаю, что ты все равно уйдешь, и случится это гораздо быстрее, чем ты думаешь… Тебе нечего бояться, Гарс. Твое будущее не столь ужасно, как ты себе представляешь его. Но и хорошего в нем тоже мало. Впрочем, это зависит от того, под каким углом на него смотреть… Зеркала слишком плоски, чтобы искажать перспективу. Это людям свойственно отражать мир тем зеркалом, которое находится внутри каждого из нас, а это зеркало — кривое и не подходящее для того, чтобы видеть точные пропорции. Это наше сердце и наша совесть, сынок. Нет, ты не погибнешь в будущем, но, тебе дано будет познать нечто гораздо худшее, чем гибель… И от этого тебе никуда не деться. Ты пройдешь свой путь до конца, сынок…

Она вздрогнула, и взгляд ее опять прояснился.

— Что же ты не идешь, Гарс? — спросила она, и этот ее вопрос вдруг показался Гарсу двусмысленным. — А то мои лапочки погибнут от голода!..

Гарс кормил собак, а сам размышлял над двусмысленными откровениями матери. Потом глянул на часы и спохватился: оказывается, было уже три часа!..

Внезапно собаки оторвались от своих мисок и залаяли на разные лады.

Гарс оглянулся на калитку и увидел Прага, шествующего вразвалочку к крыльцу.

Вид у хранителя Закона был, как всегда, устало-мужественным и уверенным. Как у какого-нибудь Филиппа Марлоу из очень древнего боевика. Словно он только что в одиночку шутя расправился с целой бандой опасных преступников. Такой имидж действует на людей безотказно. Особенно на молодых людей…

Так что лет этак через двадцать — двадцать пять, когда Праг станет стариком, неспособным блюсти исполнение Закона, ему будет кому передать атрибуты своей должности, с которыми он не расстается ни днем ни ночью, — пару магнитонаручников и хлыст-парализатор в специальной кобуре. Другого оружия ни у него, ни во всем поселке не имеется, если не считать чисто декоративного охотничьего ружья со спиленными бойками, пришпиленного к стене гостиной в доме у математика Брюма.

Сам же Закон в виде какого-нибудь толстого талмуда в солидном кожаном переплете Прагу передавать своему последователю не придется. По той простой причине, что он — неписаный и существует только в сознании жителей Очага. Он незамысловат, но емок, как откровения пророков. Нельзя делать что-либо во благо себе и своим близким, но в ущерб другим людям… Нельзя отказывать в помощи ближнему своему… Нельзя действовать в угоду своим низменным побуждениям… Нельзя причинять непоправимый урон окружающей среде… Нельзя идти за Горизонт… И так далее в том же духе….

Наказание для нарушителя этих простых запретов, независимо от тяжести проступка, обычно было одно: изгнание за Горизонт. Может быть, слишком жестоко, но зато эффективно с точки зрения предупреждения проступков. Неизвестно, сколько раз оно применялось на протяжении предыдущих поколений, но теперь к нему прибегали все реже и реже, и не исключено, что скоро о нем будут помнить только старики. На памяти Гарса за Горизонт были выдворены всего трое: чрезмерно увлекавшийся самодельным спиртным пьяница Слим, в приступе белой горячки принявший столб энергоприемника за своего личного заклятого врага и обрушивший его с помощью кувалды, в результате чего поселок на несколько часов остался без электричества; столяр Жиц, спиливший несколько массивных деревьев, чтобы изготовить новую мебель, и, наконец, некто по имени Прокл, не пожелавший спасти вредного соседского мальчишку, когда тот тонул в речке, когда ноги его запутались в донной траве…

Тем не менее должность блюстителя порядка по инерции еще сохранялась, а Прагу оставалось делать вид, будто без него в поселке не обойтись.

У самого крыльца Праг задержался, рассеянно поглаживая рукоять хлыста.

— Здорово, Гарс, — сказал он. — Мать дома?

Гарс молча кивнул. Он всегда недолюбливал этого самоуверенного типа. И не потому, что тот прожужжал ему все уши суровыми напоминаниями запрета, касающегося Горизонта.

Однако Прага не смутила неприветливость Гарса.

— Хорошие у твоей матушки псы, — процедил он. Была у него такая привычка — не говорить, а цедить слова, словно Праг боялся, что их запас когда-нибудь у него закончится. — И зачем она их столько развела? Куда ни плюнь — в собаку попадешь… Я все прошу ее подарить мне хоть одного — мне-то сам бог велел иметь пса, — пояснил он. — А она — ни в какую… Может, походатайствуешь за меня перед Троей, а?

Гарс представил себе, как Праг будет шествовать по улицам поселка с овчаркой или бультерьерому ноги, и такая перспектива ему очень не понравилась. Хранитель Закона правильно понял его молчание.

— Понятно, — подбоченясь, процедил он. — Испугался, что я буду спускать на тебя собаку всякий раз, когда ты будешь подходить к Горизонту ближе, чем на сто метров?.. — Гарс молчал. — Ну и зря… По мне, так чем быстрее ты уберешься за Горизонт, тем будет лучше для всех. Паршивая овца хуже, чем белая ворона! Потому что портит все стадо…

На «паршивую овцу» Гарс, конечно же, обиделся.

— А знаешь, Праг, почему мать тебе никогда не отдаст собаку? — спросил вкрадчиво он.

—Ну?

— Да потому, что она тебе и не нужна. Ты уже сам давно превратился в сторожевого пса, только вот беда — овечки у тебя попались слишком смирные, ни одна из стада не убежит!..

— Смирные, говоришь? — усмехнулся хранитель. — Ты тоже, что ли, смирный?

Дверь, ведущая в дом, открылась, и на крыльцо вышла мать Гарса.

— Что же ты не заходишь в дом? — гостеприимно пропела она. — У меня уже и чай готов… Праг выпрямился.

— Я к тебе, Троя, по делу пришел, — объявил высокомерно он. — А не чаи распивать. И дело это требует разговора с глазу на глаз…

Он бросил косой взгляд на Гарса, гладившего рвущихся с привязи собак.

— Да мне и так уже пора, мама, — сказал Гарс в ответ на немой вопрос матери.

Когда мать и Праг скрылись в доме, он подошел к большой конуре, где на подстилке копошились разномастные щенки, принесенные месяц назад таксой Гретой. Щенки бегали, неуклюже переваливаясь на коротких карикатурных ножках, с любопытством обследуя углы конуры, а Грета, развалившаяся поперек конуры у выхода, угрожающе рычала, когда кто-то из ее детенышей пытался выбраться наружу.

— Ты все равно их не сможешь держать в этой будке вечно, — сказал Гарс таксе, когда она оглянулась вопрошающе на него. — Рано или поздно, они все равно выберутся отсюда. Они же — как мы, понимаешь, Грета? — Сука заскулила, уловив грусть в голосе человека. — А мать обязательно посадит их на цепь, как когда-то посадила тебя. Поэтому не проклинай меня, когда я заберу одного из твоих малышей… Лучше смерть, чем такая жизнь, верно?

Грета опустила морду, будто примирившись с участью, которая ждала ее детенышей.

Глава 5

Вопреки опасениям Гарса, Люмина не накинулась на него с упреками по поводу того, что он, такой-сякой, шатался неведомо где. Настроение у жены значительно улучшилось после вирт-экскурсии по Парижу. Она даже, накрыла стол к возвращению Гарса, и они вместе пообедали. За обедом Люмина делилась впечатлениями от французской столицы и своими замыслами будущих вылазок в Виртуальность. Теперь на первом месте у нее почему-то стоял Рио-де-Жанейро. Гарсу пришлось несколько охладить пыл супруги, мечтавшей понежиться на знаменитом пляже Копокабаны. В Рио у него имелся знакомый «горизонтщик», который сообщал, что Купол отсек от города океан, оставив лишь узкую полоску воды вдоль берега глубиной по колено, так что купаться теперь можно только в бассейнах.

— Да бог с ним, с океаном! — воскликнула Люмина. — Я же не собираюсь там купаться… там все равно вода — одна соль!.. Искупаться я и в ванне могу!.. Знаешь что, Гарс? А давай мы с тобой вместе туда отправимся!

Гарс принялся с мнимым интересом изучать свою тарелку.

С одной стороны, у него не было желания шататься по разным городам, глазея на местные достопримечательности и изучая витрины сувенирных лавок. Но в то же время не хотелось нарушать того шаткого перемирия, которое установилось между ним и женой.

— Ну хорошо, — пообещал он. — Только не сегодня, идет?

И не завтра, мысленно добавил он. Лучше как-нибудь потом, в неопределенном будущем…

— А сегодня и не получится, — сообщила Люмина. — У меня стирки накопилось — почти полный бак!.. А еще я хочу испечь торт на ужин, мне Фиорелла один рецепт дала — просто пальчики оближешь!..

После обеда она и вправду отправилась прямиком в прачечную комнату, где у них стоял видавший виды стиральный агрегат, у которого не работала лишь автоматическая сушилка.

Гарс сложил пищевые отходы в конвертор, а грязную посуду в посудомойку и отправился в гостиную.

Чем бы заняться? Транспьютер, пожалуй, пусть немного отдохнет, а то Люмина гоняла его с самого утра без перерыва…

«Может быть, над нами и вправду проводится эксперимент? Может, всех нас посадили в этот искусственный рай с одной-единственной целью: доказать, что нельзя стремиться к полному освобождению от труда» как это, сознательно или неосознанно, делало человечество на протяжении многих веков? Может быть, они, эти неизвестные экспериментаторы, хотят, чтобы мы сами пришли к выводу, что нет ничего лучше простого, незатейливого труда? Ручная стирка, приготовление пищи, выращивание растений и животных, собственноручное изготовление вещей, необходимых в быту… А если мы не додумаемся сами, нас вынудят к этому — ведь когда-нибудь все наши бытовые приборы, машины и автоматические комплексы, которые пока что здорово облегчают нашу жизнь, окончательно выйдут из строя, и тогда нам придется целиком сосредоточиться на занятиях, без которых нельзя выжить… И тогда наверняка будет меньше времени для безделья. И чтобы забивать голову бесполезными мыслями о мироздании… Зато, как, возможно, полагают создатели Оазисов, настанет время истинного прогресса, целью которого должно стать не достижение абстрактных заоблачных высот, а вынужденная борьба человечества за продолжение своего существования. Ежедневная битва с не-, убывающей энтропией. Вот что такое жизнь в Их понимании. Если я не ошибаюсь…"

Гарс повалился в кресло и приказал стереовизору включиться.

Каким-то загадочным образом стереовизоры в Очаге все еще принимали телестанции практически всего мира. Каждый раз, когда Гарс включал свой приемник, его поражало то, что человечество старательно обходило вниманием тот факт, что оно живет обитаемыми островками, со всех сторон огражденными Куполами, что у него нет былой свободы передвижений и даже права знать, что происходит и в чем причина этого ограничения.

Он переключался с канала на канал, но нигде не звучало ни единого слова протеста против больших и малых Горизонтов, навязанных планете.

Может быть, стереовидение, как и Сеть, тоже контролировалось цензурой?

Гарс этого не знал. Но когда он видел на экране значительные лица ведущих информационных программ, сообщавших о политических кризисах, выборах, конфликтах и событиях в разных уголках Земли, но ни единым словом не упоминавших Горизонт; когда рекламировались разнообразные товары и услуги, но умалчивалось, что не все могут ими воспользоваться; когда на весь мир транслировались так называемые «чемпионаты мира», крупные концерты и фестивали, а трибуны были наполовину пусты по той причине, что люди не могли живьем присутствовать на этих зрелищах; когда показывали новые фильмы и шоу, в которых действие развивалось в каком-то нереальном, вымышленном мире, — ему становилось обидно.

Потому что делать вид, что вокруг ничего не происходит и все идет как прежде, было, по его мнению, преступным самообманом. Иногда Гарсу даже хотелось разбить вдребезги плазменный экран, чтобы не видеть, как с него потоками льется намеренная, успокоительная ложь.

Но это было, конечно же, не выходом из ситуации… И оставалось только, стиснув зубы, смотреть и терпеть, терпеть и смотреть.

И он смотрел, как в Бристоле толпа каких-то нелепо раскрашенных людей кривляется под странную оглушительную музыку. Как в Нью-Йорке спасатели снимают кошку, каким-то образом забравшуюся на узкий карниз одного из небоскреба?… Как в Бирме совершают массовые моления члены новой секты, поклоняющиеся дождевым червям… Как в Гааге прямо на улице выступают стриптизерши… Как жители Токио играют в войну, поголовно вооружившись специальными пистолетиками с краской… Как в Венеции проходит очередной показ высокой моды с участием всех известных модельеров мира, а в Стокгольме — выставка-дегустация марочных вин…

Гарс очнулся лишь тогда, когда почувствовал, как вокруг его шеи обвились мягкие, теплые, ласковые руки жены. И тогда ему сразу стало хорошо и спокойно, и он заставил стереовизор замолчать, а сам потянулся к губам Люмины для поцелуя, а потом их обоих настигло требующее немедленного удовлетворения желание, и они, не выпуская друг друга из объятий, перебрались в спальню, где окна были тонированы в нежно-зеленый оттенок, и там слились в порыве охватившей их страсти, и в момент, когда им стало так хорошо, как никогда еще не бывало, Гарсу внезапно пришла в голову одна простая мысль.

Но на этот раз она не имела отношения к Горизонту. Просто он подумал, что, может быть, и вправду до сих пор был слеп и не замечал истинного счастья, которое маячило у него перед носом?..

Глава 6

Едва они успели прийти в себя после акта, который скрепил их очередное примирение и позволил им заново обрести друг друга после долгой череды ссор, метаний, проб и ошибок, как в доме раздалось пронзительное верещание селектора.

Это был дежурный Диспетчер. Он оповещал жителей поселка о том, что через полчаса на городской площади состоится общее собрание. Явка взрослых представителей каждой семьи обязательна. Включая больных, хромых и слепых, если таковые обнаружатся… Но на вопрос Гарса, что могло стрястись экстраординарного, Диспетчер отвечать наотрез отказался.

— Ты пойдешь? — спросил Гарс жену, в абсолютном неглиже отправлявшуюся в ионизатор, чтобы принять душ.

Люмина скорчила недовольную гримаску.

— Делать мне там нечего! — воскликнула она. — Во-первых, не забывай, что мне надо будет скоро развешивать белье, а во-вторых… Что я там забыла, на этом дурацком сборище? Там опять соберутся одни сплетницы, чтобы обсуждать, кто в чем одет да кто с кем пришел… Нет уж, если хочешь, то иди один.

Честно говоря, Гарс тоже не пылал желанием пожимать всем подряд руку, выслушивать старые анекдоты и пыльные воспоминания, а также улыбаться, улыбаться и еще раз улыбаться на все четыре стороны. А главное — вопрос, выносимый на всеобщее обсуждение, опять окажется каким-нибудь пустяково-рутинным, но отнимет у всех массу времени.

Но не идти было тоже нельзя. Тем более если к тебе и так многие относятся с презрением. Не ровен час, кроме славы бездельника и сумасброда, наживешь себе репутацию человека, которого не интересует жизнь коллектива.

И он пошел…

Народу собралось достаточно много. Из пятисот с лишним душ, проживавших в Очаге, на площади присутствовали человек триста, не меньше. Стоял неразборчивый галдеж, как это бывает при большом скоплении народа, когда все друг друга знают.

Гарс избрал место с краю, но потом еще подошли люди, и он оказался в самой гуще, стиснутый со всех сторон. В толпе мелькали лица его соседей и знакомых.

Огородник Ким, фигурировавший в своем обычном наряде — брезентовая куртка с капюшоном и заправленные в устрашающего вида сапоги выцветшие брюки с зелеными лампасами — остатки какого-то древнего мундира, — угощал всех желающих тыквенными семечками.

Заядлый рыбак Брин громко рассказывал о том, какую рыбу ему чуть-чуть не удалось отловить нынче в речке и как она сорвалась с крючка, зараза, и ушла куда-то вниз по течению…

Был здесь и писатель абсурдно, трансцендентальной прозы Пустовит, полагавший, что истинному творцу должно быть наплевать, как он выглядит в глазах окружающих, а посему одетый в какую-то грязную хламиду и стоптанные ботинки на босу ногу.

Учитель Айк был увлечен диспутом с исследователем древних манускриптов Таргом.

В обнимку стояли Tax с Макденой, не замечавшие никого и ничего вокруг себя.

Композитор Ард явился не один, а со всем своим выводком в количестве восьми детей (причем все — мальчики) и толстухи-жены, и озирался рассеянно, словно искал себе равных. Равных не находилось: слишком уж импозантный вид был у великого музыканта: он был лыс, но по обе стороны макушки имелись два вертикальных, почти петушиных «гребешка» волос, причем один из этих хохолков был красного цвета, а другой — ярко-зеленым, а горло Арда опоясывала массивная двойная цепь-ошейник.

Была здесь и Рила, стоявшая, расставив ноги так широко и покачиваясь из стороны в сторону, будто ее вот-вот должны были фотографировать для очередной обложки.

Непосредственно рядом с Гарсом торчал Лагмар со своим шахматным компнотом. Он был сух, поджар и костист. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы хоть раз обыграть электронного Чемпиона — уникальный супертранспьютер, созданный на базе искусственного интеллекта в университете города Торонто. Самым потрясающим парадоксом для Лагмара всегда оставалось то, что он делал в каждой партии, игравшейся по Сети, только верные ходы, но Чемпион, несмотря на эту безошибочность, все равно каким-то образом умудрялся громить его в пух и прах!.. «Исчадие ада» — любовно именовал Лагмар своего далекого соперника. Гарс как-то бестактно поинтересовался, что шахматист будет делать, если однажды ему все-таки удастся выиграть у непобедимого партнера… «Как — что? — удивился Лагмар. — Мы начнем следующую партию, только и всего… Должен же я отомстить этому мерзавцу за унижение Человека!»

Другой сосед Гарса был куда более неприятным субъектом по сравнению с Лагмаром — свихнувшийся на почве нумерологии Брюм. У него была такая нездоровая внешность, как будто он страдал многочисленными скрытыми болезнями. Зубы у него были лошадиные, но такие, что, если бы математик действительно был конем, хозяину пришлось бы его не продать, а подарить. Глаза — вечно воспаленные, со слизью в уголках. А еще Брюм то и дело отвратительно шмыгал своим красным простуженным носом и издавал чахоточный кашель, хотя трудно было представить, где он мог подцепить простуду в условиях вечного лета… С Гарсом он, правда, не заговаривал. Брюм вообще мало с кем общался. Стоял себе, исписывая листы засаленного бумажного блокнота загадочными цифрами…

А еще из толпы доносились бодрые восклицания Друма, хотя самого мастера не было видно за спинами людей.

В общем, все были в сборе. Старика Пиллиса только не хватало, но было бы удивительно, если бы он притащился сюда. Скорее мертвец оживет, чем Пиллис покинет свою скамейку…

Время начала собрания, указанное Диспетчером при оповещении, давно уже прошло, но над площадью по-прежнему стоял бестолковый ропот.

Наконец на дощатый помост, вкопанный в землю возле Диспетчерской, вышли и сели за заранее приготовленный столик мэр Очага Грон и хранитель Закона Праг. В их компании была еще и цветочница Роза, смахивавшая на знаменитую мисс Марпл в исполнении Джоан Хидсон. Поверх ее седеющих волос торчала кокетливая фетровая шляпка, а шерстяной жакет, несмотря на еще яркое солнце, был тщательно застегнут на все пуговицы.

Открыл собрание Грон. Правая штанина его брюк была закатана снизу до самого колена. Видимо, Грон только что слез с велосипеда, принадлежавшего ему в виде символа власти мэра.

Начал он говорить довольно тихо и робко — избрали Грона не так давно, и он еще не успел привыкнуть к своей руководящей роли. Несколько раз он запутался в причастиях, а Прага назвал хрателем Здоровья. Впрочем, в конце речи голос Грона окончательно окреп и стал громче.

Ничего особенного, что могло бы пролить свет на тему сегодняшнего собрания, он не сказал, а предпочел после стандартного предисловия типа «как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались» предоставить, слово Прагу.

Праг выбрался из-за стола и неторопливо, словно предвкушая тот эффект, который произведет его выступление на односельчан, прошелся по помосту взад-вперед. Сейчас он уже напоминал Гарсу не частного сыщика образца двадцатого века, а общественного обвинителя в суде.

Предчувствия Гарса не замедлили подтвердиться.

— Сограждане! — наконец хрипло сказал Праг. — Вы наверняка хотите знать, что мы будем сегодня обсуждать. Но надо уточнить… Ничего обсуждать мы тут не будем. По той простой причине, что мы будем судить!..

Притихшая толпа от неожиданности дружно охнула. По рядам прокатился шепот, а потом опять стало слышно лишь то, как с хрустом разгрызаются семечки чьими-то крепкими зубами.

Последний раз жители Очага собирались для суда пять лет назад.

— Мы будем судить, — продолжал грозно Праг, — того, кто прошлой ночью совершил грубое нарушение Закона. Речь идет об одном из нас. Все мы виделись и здоровались с этим человеком каждый день, не подозревая, что под его личиной скрывается хищный оскал потенциального преступника. Этот негодяй злодейски поднял руку на самую большую нашу ценность — на священное право каждого заниматься тем, чем он хочет!..

В толпе зашевелились, недоуменно переговариваясь. Кто-то, не выдержав, крикнул:

— Да кто же это, Праг? Говори прямо!..

— Да-да! — поддержали крикуна другие голоса. — Не тяни резину, хранитель Закона!.. О ком речь? И что он натворил?

А Пустовит, как обычно, заметил вполголоса, ни к кому в особенности не обращаясь: «Неужели в Розе пробудились хищные женские инстинкты и она увела у кого-то мужа?», и Рила, хихикнув, подхватила: «Если только старика Пиллиса!..»

Праг повелительно поднял руку, и голоса умолкли.

— Дорогие земляки! — продолжал Праг. — Позвольте вкратце изложить обстоятельства преступления…

И он изложил. Обстоятельства были довольно просты. Сегодня утром уважаемая Роза, как обычно, отправилась в свою оранжерею, пристроенную к ее дому. Там ее чуть не хватил инфаркт: многие растения были сломаны, горшки и кадки перевернуты, а несколько особо ценных орхидей, которые цветут один раз в пятнадцать лет, были вырваны с корнем и исчезли. Придя в себя, старушка сообщила о вандализме неизвестных варваров дежурному Диспетчеру, который и направил Прага на место преступления…

— Вследствие чего мною было проведено расследование, — выпятив грудь, сообщил собравшимся Праг. — Преступник явно пытался замести свои следы, но от меня… то есть от возмездия, никому не дано уйти!.. Мне удалось прийти к однозначному логическому умозаключению: такое преступление мог совершить лишь один человек в нашем поселке!

Теперь монолог Прага вызвал в памяти Гарса многочисленные фильмы и сериалы, главным героем которых был великий сыщик всех времен и народов Эркюль Пуаро.

В толпе уже не шумели. Толпа внимательно слушала Прага.

Только из задних рядов крикнули:

— Короче, Праг!.. Кто этот тип?

— Я сознательно не стал арестовывать преступника до собрания, — прищурился хитро хранитель Закона. — Я хотел, чтобы вы сами видели его реакцию на публичное разоблачение. Потому что сейчас он находится СРЕДИ ВАС! — эффектно взревел он, подавшись к краю помоста. — И еще я хотел дать этому негодяю шанс чистосердечно и добровольно признаться в содеянном перед всем народом! Я жду ровно минуту, время пошло!..

И он театрально вскинул к глазам руку с часами, многогранный корпус которых напоминал большую гайку.

Над площадью окончательно воцарилась мертвая тишина. Даже семечки грызть перестали… Никто не двигался с места. Украдкой Гарс оглядел стоявших рядом с ним людей, пытаясь по их лицам догадаться, кого же из них имеет в виду Праг, но держались напряженно и нервничали многие. Потом его озарила страшная мысль: «А что, если таким образом Праг хочет расправиться с теми, кто часто выступает против него? И неужели он воспользуется случаем, чтобы обвинить МЕНЯ?!»

— Что ж, — с видимым сожалением произнес громко Праг, опустив руку с часами. — Как видите, сограждане, этот субъект так уверен в своей безнаказанности, что не захотел повиниться перед вами… Еще одно очко не в его пользу. А ведь найти виновного довольно просто. Достаточно задаться вопросом: кому могли понадобиться эти цветы? Если бы преступник захотел тайно любоваться ими у себя дома, то он не сорвал бы их, а унес бы вместе с горшками. Правильно?.. Тогда подумайте сами: для чего могли еще пригодиться цветы, если их в наших условиях нельзя продать пришлым перекупщикам за бешеные деньги? А? Совершенно верно, — согласился он, хотя никто не высказывал каких-либо предположений, — их можно только подарить кому-то. Жене, любо… то есть подруге… Или любимой девушке… Надо было быть очень влюбленным человеком, чтобы отважиться на такой преступный подарок, не правда ли? Ну, теперь-то вы поняли, кого я имею в виду?..

Толпа разом взревела. Лица людей повернулись, и сотни взглядов скрестились на человеке, который мгновенно оказался отделенным от остальных пятачком пустого пространства. Вернее, их было двое, но стояли они так плотно прижавшись друг к другу, что казались одним целым человеком, состоящим из двух, таких разных и таких похожих, половинок.

Tax и Макдена.

Они смотрели на окружающих с таким искренним удивлением, что было ясно: будучи поглощенными только друг другом, они пропустили большую часть того, что говорилось в их присутствии, мимо ушей.

Потом до Таха стало кое-что доходить, и лицо его побелело так, что поблекли узоры псевдотатуировки на лбу и щеках.

— Зачем ты это сделал, Tax? — поднявшись из-за стола, спросил Грон. — Это ведь ты залез ночью в оранжерею Розы, чтобы украсть у нее цветы?

Tax не мог вымолвить ни слова, он только все больше бледнел.

Зато дар речи обрела его подружка.

— Неправда! — вскричала она срывающимся голосом, и красные пятна выступили на ее пухленьких щечках. — Вы ошибаетесь! Tax не делал этого, и я это точно знаю! Потому что он не дарил мне никаких цветов!.. Tax, ну скажи же им, что ты не вор!..

Tax опустил голову и зачем-то сделал два шага вперед, отрываясь от девушки.

— Нет, — сказал он еле слышно. — Это правда… Да, я хотел подарить эти цветы тебе, Макдена, но их пришлось выбросить… Потому что к утру они завяли…

— Неудивительно! — вскричала Роза, приподнимаясь со своего места за столом. — Орхидеи вообще хрупкие и нежные цветы, их нельзя срывать!.. Да как ты посмел, изверг?!. Я растила их пятнадцать лет!.. Понимаешь? Пятнадцать!.. Эти цветы были посажены мной, когда тебе еще только утирали сопли и меняли пеленки!..

Старушка рухнула на стул и закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись от рыданий.

— Ну хорошо, — вновь взял инициативу в свои руки Праг. — Значит, ты полез в оранжерею только за цветами, Tax? А зачем же ты поломал все горшки и другие растения?

— Я… я не нарочно, — признался Tax. — Просто там было очень темно, а у меня не было фонаря, и я… Простите меня! — вдруг взмолился он, обращаясь к людям, что стояли вокруг него. — Виноват я один, и больше никто!

— Что ж, — подытожил Праг — Виновный сознался, граждане, и вы все слышали это. Как хранитель Закона я обязан арестовать его. Руки вверх, Tax! А вы, граждане, расступитесь!..

Не слезая с помоста, он быстрым движением извлек из-за пояса магнитонаручники и метнул их в направлении Таха. Бросок получился на славу — видно, на досуге Праг не раз тренировался в этом деле. Наручники мелькнули в воздухе над головами людей и с хищным щелканьем впились в запястья юноши.

Макдена словно очнулась от летаргического забытья. Она метнулась к Таху и обхватила его плечи, словно пытаясь защитить от правосудия.

— Вы не посмеете!.. — задыхаясь, сказала она. — Я не дам вам его в обиду!..

— Успокойся, девочка, — посоветовал ей Праг. — Закон есть Закон, и ты прекрасно знаешь это. Твой парень оказался вором и трусом, он причинил ущерб всеми уважаемой гражданке Розе и поэтому не должен остаться безнаказанным!..

Он возвысил голос так, чтобы толпа хорошо слышала его:

— Сограждане! Вы знаете наш Закон не хуже меня. Сейчас мы должны решить, как нам поступить с преступником… Я напоминаю, что, согласно Закону Очага, существует лишь одна кара за любое из преступлений, а именно — принудительное выдворение нарушителя за Горизонт!.. Возможно, некоторые из вас усомнятся в правомерности такого приговора, но как хранитель Закона я хотел бы сказать следующее… Как вы сами знаете, до сего дня в нашем поселке давно не было преступлений. Годами мы жили во взаимопонимании, мире согласии. То же самое было и при жизни наших отцов, дедов и прадедов. Мало кому в голову приходило, что решать свои проблемы можно путем причинения зла своим соседям… Я спрашиваю вас: почему такое было возможно? И позволю себе ответить: потому, что наш Закон суров, но справедлив!.. И каждая попытка с нашей стороны обойти его, дать слабину, проявить так называемую гуманность на деле будет означать, что завтра в поселке будет совершено новое преступление, а послезавтра — уже два, а потом это зло будет возрастать, пока не погубит всех нас!.. — Праг умолк, тяжело дыша и обводя всех мутным взглядом. — Мой долг был — напомнить вам об этом. А в остальном — решайте сами!..

Он замолчал и отступил от края помоста.

Его сменил Грон, который деловито напомнил согражданам процедуру вынесения решения. Судьба виновного решалась открытым голосованием и простым большинством голосов.

Некоторые хотели выступить — явно для того, чтобы заступиться за Таха, — но Грон предложил не терять времени на словесные баталии, а сразу перейти к голосованию.

С Макденой началась истерика, и несколько женщин отвели ее в сторонку, чтобы успокоить.

Tax молчал, опустив голову. Он стоял отдельно от всех, как прокаженный, и даже не пытался убежать. Он понимал, что это бесполезно…

— Кто за то, чтобы, в соответствии с Законом, изгнать преступника Таха за пределы Горизонта? — деловито объявил Грон. — Прошу поднять правую руку. Повторяю: только правую!..

В разных концах толпы одна за другой стали подниматься руки. Грон и Праг стали считать их, но быстро сбились со счета. Получалось, что большинства либо не набирается, либо набирается, но с незначительным перевесом…

Ввиду того, что каждый голос теперь мог стать решающим, и во избежание путаницы было решено поступить по-другому.

Тем, кто выступал за «казнь» Таха, следовало сгруппироваться справа от помоста, а противникам этого приговора — слева…

Так и поступили.

Когда подсчитали количество голосов «за», Праг заметно помрачнел. Из трехсот двадцати трех присутствовавших на площади, не считая, разумеется, самого Таха, «за» суровый приговор высказались ровно сто шестьдесят человек. И столько же было против, ни голосом меньше или больше.

Толпа зашумела. «Правые» нулевые" вступили в шумную перебранку, пытаясь перетянуть на свою сторону кого-нибудь из оппонентов, но было ясно, что из этого ничего не выйдет. Уже хотели было бежать за теми жителями поселка, которые не явились на собрание, чтобы их голоса стали решающими в этом споре.

Но тут кто-то вспомнил:

— Но у нас же есть три неучтенных голоса! Кто еще не голосовал?

— Праг и Грон! — раздались голоса и слева, и справа. — Вы же себя не посчитали!..

Хранитель Закона и мэр изумленно переглянулись. Потом Праг приосанился:

— Ну, что касается меня, тут и гадать нечего, сограждане. Было бы нелепо, если бы я призвал вас простить преступника. Естественно, я за то, чтобы покарать его!..

Потом к краю помоста подошел Грон, и толпа невольно притихла.

— Ну, что я могу сказать? — промямлил он. — С одной стороны, я как избранный по вашей воле мэр должен был бы присоединиться к Прагу и к тем, кто требует точного соблюдения Закона… Но как человек я никак не могу согласиться с тем, чтобы наш оступившийся товарищ был выброшен за пределы нашего поселка, как… как мусор!.. Это же неразумная трата людских ресурсов, в конце концов!..

— Кончай разводить демагогию, Грон! — раздался решительный голос из толпы. — За что конкретно ты голосуешь?

— Я голосую против изгнания Таха! — объявил Грон. Стараясь не встречаться взглядом с криво усмехавшимся Прагом, он спрыгнул с помоста и присоединился к «левым».

Толпа опять зашумела пуще прежнего, но Праг повелительно поднял руку, в которой почему-то уже появился хлыст.

— Дорогие сограждане, — сказал он, когда установилась тишина. — Мы совсем забыли, что есть еще один человек, который не выразил своего мнения. Это Гарс, сын ясновидицы Трои!..

Гарс действительно одиноко стоял в пустоте между двумя группировками. Но лишь теперь он почувствовал на себе взгляды множества людей.

— Так за что же ты отдашь свой голос, Гарс? — вкрадчиво осведомился Праг. И добавил: — Подумай хорошенько, ведь от тебя зависит наше общее решение…

"Так вот зачем он заявился сегодня к матери, — сообразил Гарс. — «У меня к тебе разговор с глазу на глаз, Троя…» Значит, вовсе не Праг вывел на чистую воду Таха, а моя мама увидела в своих Зеркалах и подсказала ему…

Что же мне делать? Все смотрят на меня. И ждут…

Да, конечно, проступок Таха вовсе не заслуживает такой суровой кары, какой требует этот дурацкий, обветшалый Закон, который Праг пытается выдать за панацею от всех зол. Тем более что студент совершил его не ради себя, а из избытка любви к этой дурочке Макдене. На худой конец, выпороть бы хорошенько парня-и дело с концом! Даже карьерист Грон — и тот понял это…

Подожди, — одернул он себя. — Не спеши!.. Разве из этой ситуации нельзя извлечь пользу для себя? Ты же собираешься запустить за Горизонт живое существо с передатчиком, который смастерил по твоему заказу мастер Друм. Да, для этой цели ты намеревался использовать одного из щенков, принадлежащих твоей матери… Но разве человек — не более подходящий объект? Тем более что теперь ты мог бы провести этот опыт совершенно легально. Для этого нужно всего лишь проголосовать за наказание Таха. Неужели ты упустишь такую возможность?!.

А может, вообще послать их всех к черту, а? И пусть сами решают судьбу друг друга! Взять, например, и отказаться от голосования. Или объявить, что ты воздерживаешься, якобы затрудняясь с выбором. Никто тебя не осудит за это, да и совесть твоя останется стерильно-чистой… Если им так надо, пускай собирают всех до единого и голосуют повторно!.."

Люди на площади нетерпеливо стали что-то выкрикивать, но Гарс не мог разобрать, что они кричат.

Взгляд его упал на затылок Таха, покорно ожидавшего своей участи. Затылок парня был неровно острижен, и на шее, в ямочке между позвонками, у него была большая родинка.

И тогда Гарс сглотнул комок в горле и поднял руку.

— Я тоже голосую против изгнания Таха за Горизонт! — стараясь говорить как можно громче и тверже, объявил он.

Но в самом конце фразы голос подвел его, и на слове «Горизонт» он дал «петуха»…

Глава 7

По дороге домой Гарса нагнал учитель Айк. Старик хлопнул Гарса по плечу и объявил:

— А ты молодчина, малыш! Я всегда знал, что из тебя выйдет толк!..

По старой учительской привычке Айк даже взрослых собеседников называл «малышами», и Гарс привык к такому обращению. Тем более что Айк годился Гарсу в отцы. Собственно, он и был ему вторым отцом, поскольку знал его с детства. Когда-то он и Серф, отец Гарса, были закадычными друзьями, но потом что-то изменилось в их отношениях, заставив отдалиться друг от друга. Может, это была женитьба Серфа на матери Гарса — семейная история об этом умалчивала.

Тем не менее, когда Гарс пошел в школу, Айк как-то по-особому выделял его из числа сверстников. Именно ему Гарс был обязан пристрастием к системелогии и прочим «умным» наукам.

В последнее время они, правда, виделись редко, хотя жили неподалеку друг от друга.

Так уж получалось…

Некоторое время они шли молча, наслаждаясь вечерним покоем.

Вечера в Очаге были особенно хороши.

Солнце, висевшее по-прежнему в зените, теперь было налито морковно-красным светом, щедро растекавшимся по земле и деревьям. В кустах перекликались птицы, готовясь к ночлегу. Откуда-то доносился вкусный запах свежеиспеченной сдобы — видно, чья-то хозяйка решила побаловать своих домашних пирогами. На огороде у Кима дымилась куча старой ботвы, и горьковатый запах почему-то навевал воспоминания о детстве…

— Между прочим, я не сомневался, что ты заступишься за Таха, — нарушил молчание Айк.

— Почему? — удивился Гарс.

— Ну, ты же вырос на моих глазах…

И тут Гарс не выдержал. Он без утайки поведал учителю о тех колебаниях, которые испытал перед тем, как высказаться в защиту Таха. А еще он рассказал и об отважном австралийце Снифе, и о своих планах дальнейшего исследования Горизонта, и о передатчике Друма…

Он чувствовал, что должен с кем-то поделиться своими проблемами. А кроме Айка, об этом рассказывать было некому. Даже Люмина, спутница жизни, — и та не понимала его переживаний…

Айк понял. Он всегда понимал Гарса. Даже тогда, когда тот был не прав — с точки зрения других…

— М-да, — сказал он, выслушав исповедь Гарса. — Я вижу, что ты ненамного изменился с тех пор, как сидел за партой. Ведь и тогда Горизонт интересовал тебя гораздо больше, чем учеба… Что ж, может быть, это и хорошо. Знаешь, малыш, мне пришлось учить почти три поколения жителей Очага. И, как ни прискорбно, многие из них ошибочно считали, что после окончания школы им больше незачем и нечему учиться. Но были и другие. Мне отрадно констатировать, что ты — один из них… Если бы… — тут Айк странно запнулся, но потом быстро произнес: — Если бы мир вокруг был иначе устроен, ты, возможно, далеко пошел бы в жизни…

— Еще не вечер, учитель, — неожиданно для себя пообещал Гарс. — Возможно, когда-нибудь я действительно уйду… очень далеко…

Айк улыбнулся.

— Эта затея стара как мир, — с улыбкой сказал он. — Не думай, что ты — первый. Но ты еще не созрел для нее… И есть одна проблема, котою тебе рано или поздно придется решить. Только тогда ты уйдешь…

— Какая же?

— За Горизонт может уйти каждый. Это не так трудно, малыш… Но вернуться обратно не сможет никто. Это многократно проверено, поверь… Видимо, Купол анизотропен. Он не пропускает сквозь себя световые лучи и скорее всего звуки, но не препятствует прохождению материальных тел. Особенно — одушевленных. Так называемых «живых существ»…

— А радиоволны? — не удержался Гарс. — Радиоволны Горизонт пропускает?

Айк с сомнением покачал головой.

— Едва ли, — сказал он. — Мне известны случаи, когда некоторые смельчаки отправлялись за Горизонт, вооружившись различными приборами связи… Впоследствии от них не было получено ни одного сигнала. Горизонт обрезает связь мгновенно, стоит переступить его, малыш.

— А как же тогда осуществляется сообщение между Оазисами? Каким образом мы можем подключаться ко Всемирной сети и принимать телепередачи из других населенных пунктов?

— Не знаю, — покачал головой учитель. — Похоже, что это известно только тем, кто создал Горизонт… Но вернемся к нашей теме… — Гарсу даже показалось, что Айк сейчас по учительской привычке скажет «сочинения». Или «урока»… Но учитель лишь сделал паузу. — Ты вот что пойми, малыш: именно тот факт, что уйти за Горизонт можно свободно, а вернуться — нереально, и удерживает людей под Куполами… Это мощный сдерживающий фактор, согласись. Не всякий решится бросить родных и близких, да просто хорошо знакомых людей, с которыми общался всю свою жизнь, и уйти в никуда, зная, что он больше их не увидит… Вообще, на моей памяти в нашем поселке было два человека, которые так же, как ты, рвались за Горизонт… Один из них сам отказался от этой идеи — именно потому, что не смог расстаться с людьми, которые были ему дороги… От удивления Гарс остановился.

— Правда? И кто же это был?

— Твой покорный слуга, — признался Айк. — В свое время я испробовал различные способы и провел массу опытов. Я даже пробовал прорыть на довольно большой глубине подземный ход под Горизонтом. Из этой затеи, кстати, ничего не получилось — учти на будущее… Но однажды передо мной встала эта проклятая дилемма: или удовлетворение своего любопытства — или жизнь среди людей, которым я уже тогда хотел быть полезным… Я ведь с детства хотел быть учителем. И тогда я запретил себе думать о Горизонте.

— Но почему… почему ты мне раньше об этом не говорил, учитель? — спросил потрясенный Гарс.

— Потому что раньше ты не был так близок к Горизонту, как сейчас, — туманно выразился Айк. — Я же вижу, как ты мучаешься в последнее время. Значит, в твоей душе скоро наступит кризис и тебе придется сделать выбор…

Они опять замолчали. Обгоняя их, односельчане спешили по домам с собрания. Одни торопились к ужину в семейном кругу, к фильмам и матчам чемпионата мира. Других ждали дела: недовскопанная грядка, недописанная рукопись, незавершенный музыкальный опус…

Потом мимо Айка и Гарса прошмыгнул Брюм. При этом он сделал судорожное движение, словно хотел о чем-то спросить их, но, видно, потом передумал и заковылял дальше.

— Бедняга, — посетовал Айк, задумчиво глядя математику вслед. — Такие неординарные способности — и такой печальный результат!.. По-моему, у него уже мозги набекрень встали из-за пристрастия к числам. Ты знаешь, какое душераздирающее открытие в области статистики он на днях сделал? О строгой зависимости смертности от рождаемости!..

— То есть? — не понял Гарс.

— Брюм сделал совершенно однозначный вывод, — с иронией сообщил Айк. — Будто бы прирост населения в нашем Очаге чем-то или кем-то ограничен и тайно регулируется. Якобы при превышении предельной численности, которая, по его выкладкам, составляет не то пятьсот двадцать пять, не то пятьсот пятьдесят два человека, на каждого последующего новорожденного будет приходиться один усопший. Иными словами, если на свет появляется ребенок, то кто-то в ближайшее время должен умереть — и, по версии Брюма, это не обязательно будет больной или старик… А два дня назад, если тебе известно, жена гончара Веба родила мальчика. Но пока еще никто не умер… Одним словом, мистика!

— Я знаю, откуда растут ноги у этой мистики, — сказал Гарс. — У Брюма мать вот уже два года на ладан дышит, даже моя матушка с ее знахарством оказалась бессильна ей помочь… Так что если кому-то и суждено вскоре в поселке умереть — так это ей. Вот Брюму и мерещится невесть что на почве опасений за жизнь матери… Не знаю… Мне его почему-то жаль…

—Да, всегда жалко, когда могучий, но больной разум рождает иллюзорных чудовищ, да еще и подводит под это теоретическую базу, — согласился старик, останавливаясь.

Оказалось, что они уже дошли до двухэтажного коттеджа Айка.

— Ну что ж, — сказал учитель, пожимая на прощание руку Гарса. — Желаю тебе успехов, каким бы ни было твое окончательное решение насчет Горизонта!..

— Подожди, учитель, — вспомнил Гарс. — Ты говорил, что знал двоих… А кто еще хотел уйти за Горизонт, кроме тебя?

На лицо Айка словно набежала тень.

— О, это печальная история, малыш, — сказал он. — Второй исследователь пространства за Горизонтом был более фанатичен, чем я. По своей воле он ни за что бы не отказался от этой идеи… Его вынудили это сделать. Надеюсь, ты не забыл, что идти за Горизонт запрещено нашим Законом. Но ты можешь и не знать, какое наказание за это предусматривается… Если за все прочие нарушения Закона виновного изгоняют за Горизонт, то в данном случае это не имело бы смысла. Именно поэтому для такого преступника, если так можно назвать человека, стремящегося познать мир, существует гораздо более жестокая кара — лишение свободы. Его держат взаперти в подвале, представляющем собой узкий бетонный мешок, до тех пор, пока он не раскается и не откажется от своей идеи-фикс… Именно это и случилось с Пиллисом.

— Пиллисом?! — не веря своим ушам, вскричал Гарс. — Так это был он?..

— Да. Он не просто хотел уйти за Горизонт — на это предшественник Прага тоже смотрел сквозь пальцы… Вина Пиллиса заключалась в том, что он подбивал уйти вместе с ним и других. И однажды «подрывная пропаганда», которую он вел среди жителей поселка, надоела хранителю Закона… Пиллис просидел в темном подвале пять лет. Там он почти лишился зрения и приобрел устойчивую клаустрофобию. В итоге он сломался, и его выпустили… Но с тех пор он не может находиться в четырех стенах и поэтому постоянно сидит на скамейке у своего дома… Кстати, это ты тоже должен учесть, Гарс. Никогда не веди с другими разговоры о Горизонте — рано или поздно об этом узнает Праг, а ты же видишь, что он готов использовать любые промахи окружающих, чтобы поднять свой авторитет… Извини, мне пора. Надо еще проверить контрольные работы…

Айк поднял руку в прощальном жесте и толкнул калитку.

Гарс двинулся было дальше, но голос его бывшего учителя остановил его:

— И вот что еще… Когда ты будешь решать ту проблему, о которой мы с тобой говорили сейчас, то постарайся четко уяснить, куда и зачем ты собираешься идти. А исходя из этого, определи: стоит ли то, что ты можешь обрести за Горизонтом, того, что ты потеряешь здесь, или нет?

Гарс обернулся, но Айка во дворе уже не было.

«Может, это вовсе не он говорил, — подумал Гарс. — Неужели я начинаю бредить наяву? Этого мне только не хватало!..»

Он покрутил головой и решительно двинулся домой.

Пиллис все еще находился на своем дозорном посту.

Теперь Гарс по-другому смотрел на старика, еще недавно казавшегося ему памятником сидячему образу жизни. Этаким полуодушевленным «лежачим камнем», под который не течет вода перемен…

«Если бы я раньше знал», — с раскаянием подумал он.

Он подошел к Пиллису почти вплотную и сказал:

— Знаешь, Пиллис, учитель Айк все рассказал мне про тебя. Извини, если я тебя обидел утром…

Пиллис молчал, хотя немигающие глаза его были открыты.

— Я знаю, — продолжал Гарс, обращаясь к старику, — тебе не дали уйти за Горизонт, хотя ты этого очень хотел. Они сломали тебя, заточив в темницу… Но я обещаю тебе: со мной у них этот фокус не пройдет!

Пиллис не произнес ни звука.

Гарс тронул его сухую темную руку и с внезапным ужасом ощутил, что она холодна как лед. Он попытался отыскать на запястье Пиллиса хоть малейший намек на пульс, но его не было.

Старик был мертв.

Глава 8

Ночью Гарс проснулся от смутного беспокойства.

Он прошел в гостиную, открыл настежь окно и уставился на звездное небо, где ярко, как лампа над операционным столом хирурга, горела Луна.

Потом взгляд Гарса упал на Горизонт. Там происходило что-то странное.

В некоторых местах на небосклоне что-то вспыхивало и мерцало, и временами Горизонт как бы вздрагивал, словно огромное живое существо. Порой, после очередного загадочного всполоха, на небе изображалось нечто очень большое, похожее на прямоугольник или ромб гигантского размера и бывшее чуть светлее, чем вся остальная полусфера Купола, а потом эта фигура неожиданно описывала пологую дугу, словно кто-то переворачивал огромную чистую страницу в невидимой книге. Но вскоре и отблески туманного зарева на Горизонте, и иллюзии, навеянные ими, исчезли бесследно, и ничего больше Гарс уже не увидел…

Ежась от ночной свежести и обхватив голые плечи руками, чтобы согреться, он перебрал в голове события прошедшего дня, словно подводя итог какого-то очень важного этапа в своей жизни.

Учитель Айк был прав. Он, Гарс, был еще не готов к тому, чтобы без оглядки отправиться за Горизонт. Слишком многое связывало его с этими порой забавными, порой нелепыми, порой отвратительными, но в целом хорошими и мирными людьми, среди которых он прожил тридцать три года. Вот если бы они согласились пойти вместе с ним… ну, пусть не обязательно все до единого, но хотя бы те, к кому он до сих пор относился с любовью и уважением… мать, Люмина, учитель Айк, мастер Друм… да даже бывший друг детства Грон!.. — тогда и думать было бы нечего!.. А так, идти Наобум, не зная куда и зачем, было, конечно же, бессмысленно…

А ведь когда-то ему казалось само собой разумеющимся, зачем нужно идти за Горизонт. Как же иначе?!. Побывать в других городах, иметь возможность познакомиться с новыми, такими интересными людьми, пообщаться с ними напрямую, а не посредством Сети и стереовидения, потрогать шершавый камень известных всему миру памятников и зданий, воочию увидеть знаменитостей, прокатиться на настоящем поезде «подземки» и на настоящем автобусе… Да разве мало привлекательных вещей было в других Оазисах!..

Но с тех пор Гарс все-таки вырос. Не физически — внутренне… И теперь перспектива побывать в других городах и поселениях уже не грела его. Конечно, не все люди в мегаполисах были плохими и развращенными, и среди них наверняка имелись умные и добрые собеседники… Но, судя по тому, чем была забита Сеть и что передавали по стерео на весь мир, в массе своей они жили точно так же, как односельчане Гарса, не желая вырваться за пределы очерченного дл их беззаботной жизни круга и даже не стремясь узнать, что там находится. Так стоит ли менять одну клетку на другую, даже если в ней больше игрушек и места для суеты?!.

Сейчас Гарс отчетливо понимал — нет, не стоит…

Если он когда-нибудь и решится пойти за Горизонт, то лишь для того, чтобы узнать, что же находится за ним, в той зоне, которая отделяет островки человечества друг от друга. И кто додумался рассадить человечество в позолоченные клетки, дав им все, что необходимо для жизни — пищу, свободу творить и трудиться, возможность общаться друг с другом и безбедно существовать на протяжении многих поколений, — но отняв у них одну из самых главных возможностей. Возможность свободно перемещаться по планете и быть хозяевами окружающего мира…

А самое главное — можно ли это положение как-то исправить или уже поздно?..

Стоя у раскрытого окна, Гарс перебирал в уме те гипотезы, которые были ему известны в отношении Того-Что-Находится-За-Горизонтом.

Почему-то почти все они были безнадежными. Будто придумывал их один и тот же закоренелый пессимист.

По отдельным предположениям, когда-то, в результате столкновения с неким достаточно крупным космическим телом. Земля развалилась на множество кусков-астероидов, образовавших длинный шлейф за Солнцем, однако люди якобы чудом успели спрятаться под куполами мощных силовых полей. Поэтому за Горизонтом не могло быть ничего, кроме вакуума, а значит, выход из-под Купола был бы равносилен самоубийству… Но данная версия не объясняла, почему в Сети не осталось ни малейшего упоминания о катастрофе и почему Купола были проницаемыми.

Другая гипотеза гласила, что много лет назад Земля подверглась нападению жутких инопланетян. Будто бы эти монстры упрятали людей в своего рода террариумы и теперь пристально наблюдают за ними, а всякого, кто высунется за Горизонт, тут же рвут на части. Хотя, по мнению Гарса, эта сказка годилась лишь для того, чтобы пугать ею непослушных детей, но время от времени эту тему активно эксплуатировали кинорежиссеры и авторы романов-"ужастиков".

Кое-кто — как правило, обладающий гипертрофированной фантазией — утверждал, будто Оазисы представляют собой этакие резервации, куда суперкомпьютеры и киборги загнали людей, чтобы они-де не мешали гомункулюсам преобразовывать планету в стартовую площадку для последующей экспансии искусственного разума в бесконечные дали Вселенной… Возможно, как чисто теоретическое допущение подобная теория и имела право на существование, но Гарса она тоже не устраивала. Ведь тогда получалось, что предки были настолько непоследовательны, что, создавая роботов и всячески муссируя возможность их «мятежа» (а об этом свидетельствовали многочисленные произведения, сохранившиеся в анналах Сети), своевременно не приняли никаких превентивных мер.

Некоторые варианты обсасывались чаще и охотнее, чем все прочие.

Наиболее традиционная попытка объяснения заключалась в том, что очередная Великая Война сделала отдельные участки планеты непригодными для проживания, и тогда человечество отгородилось от них Куполами, возведенными над уцелевшими населенными пунктами. Отсюда вытекало, что за куполом все пронизано радиацией и прочими смертоносными излучениями, мгновенно убивающими любое живое существо. Впрочем, отдельные исследователи полагали, что Оазисы могут находиться глубоко под землей или даже где-нибудь на другой планете, а назначение Куполов состоит в том, чтобы обеспечить привычную для людей среду обитания… Слабым местом данной гипотезы опять же была полная необъяснимость целого ряда фактов. Например, каким образом в условиях тотальной войны человечеству удалось сохранить всю систему планетарной связи, включая Сеть, в целости и сохранности. Или почему разработчики и исполнители сего грандиозного проекта не оставили после себя ни единого чертежа, ни единой схемы и даже ни Аиного разумного объяснения происходящего? Может быть, они не хотели, чтобы последующие поколения землян повторили их трагические ошибки, а посему обрекли их на вечное заточение? В это Гарсу как-то не верилось…

Наиболее оригинальную версию, на взгляд Гарса, однажды высказал кто-то из ватиканских кардиналов в рукописи, запущенной в Сеть под псевдонимом. Якобы Купола и Оазисы — дело рук самого Господа Бога, решившего таким образом уберечь наилучших сынов своих от Страшного суда, который постиг всех остальных людей. Правда, автор еретического манускрипта впоследствии стойко хранил молчание в ответ на вопрос ехидных еретиков, с какой стати Всесильный и Всемогущий не удосужился собрать «достойнейших из достойных» в одном месте, а разбросал их по всей планете…

Но самая мрачная версия мироздания, рожденная как-то в присутствии Гарса авангардистом Пустови-том, состояла в том, что, независимо от причинсозда-ния Купола, Очаг якобы может быть единственным чудом сохранившимся человеческим поселением на всей Земле, а то, что можно расценивать как признаки жизнедеятельности остального человечества (стереовидение, Сеть и т.д.), есть не что иное, как имитация, искусно созданная и поддерживаемая еще первым поколением обитателей Оазиса во избежание психологического шока потомков. Самое страшное Гарсу виделось в том, что у этой теории не находилось видимых уязвимых точек. Именно поэтому он не стал публиковать ее в Сети и сумел, ценой неимоверных усилий, убедить Пустовита не гнаться за «дешевой популярностью». Он опасался, что эта пугающая своей правдоподобностью гипотеза могла убить надежду у множества людей во всем мире — если они, разумеется, все-таки были живы… Ведь если в такое поверить — а в такие вещи верится всегда легко и быстро, — то станет не только бессмысленно идти за Горизонт. Для многих наверняка потеряет всякий смысл и жизнь вообще — и тогда прокатится по Оазисам волна самоубийств и психических болезней, и еще глубже человечество погрузится в пропасть всесторонней деградации…

Лишь одна из гипотез больше всего привлекала Гарса и других «горизонтщиков» тем, что сулила им не верную гибель, а жизнь за Горизонтом. Хотя по сути своей она тоже была весьма безрадостной.

Роясь в архивах Сети, Гарс как-то наткнулся на заметку в одной из газет, издававшихся в двадцатом веке. Она была посвящена научно-исследовательскому проекту под названием «Биосфера-2». Там говорилось, что в целях изучения замкнутых экосистем ученые создали в центре Аризонской пустыни искусственный «мир под стеклом». На небольшом участке территории было воспроизведено несколько природных зон — океан, саванна, болото, пустыня и ливневый лес. Около 3800 видов растений и животных былипомещены в «большую бутылку» — так называли авторы проекта огромный стеклянный купол, отгораживавший искусственную биосферу от всего остального мира. Но флорой и фауной организаторы эксперимента не ограничились. После тщательного отбора восемь добровольцев четыре мужчины и четыре женщины — вошли под купол «Биосферы», чтобы провести там два года. Они питались тем, что сами же выращивали, дышали повторно очищенным воздухом и жили в миниатюрном городе. У них были телевизоры, с их помощью они могли следить за событиями в мире, электричество и солнечный свет. , Словом, все — как в Очаге и других Оазисах…

См.: СуссманЭ. «Биосфера-2» — мир в «большой бутылке». «Комсомольская правда». 11 декабря 1991 г.

Разработчики проекта «Биосфера-2», действовавшие при поддержке одного техасского биллионера, полагали, что в случае успеха эксперимента «большая бутылка» может послужить моделью корабля для межпланетных путешествий и поселений землян на поверхности других планет. Но при этом они преследовали и чисто коммерческие цели. Так, многочисленным туристам и любителям экзотики со всего мира за не очень большую по тем временам сумму разрешалось наблюдать за гигантским «террариумом» снаружи, купить безделушку на память в открытой неподалеку от Купола сувенирной лавке — и вскоре рядом с «Биосферой-2» возник целый туристский комплекс…

К сожалению, никаких других упоминаний об этом совместном детище ученых и коммерсантов Гарс в анналах истории больше не обнаружил. Может быть, все последующие ссылки на этот проект были ликвидированы бдительными «цензорами» — но тогда это означало бы, что эксперимент уже в то время решено было засекретить. А может быть, эксперимент провалился, потому что системы обеспечения жизнедеятельности «Биосферы» вышли из строя, превратив содержимое Купола в комок сплошной зеленой слизи…

Та давняя статья заканчивалась весьма многозначительно, по мнению Гарса. Ее автор писал: «Вы можете спросить, дорогие читатели, а где же „Биосфера-1“? Ответ прост — вы стоите на ней. „Биосфера-1“ — это наша Земля!»

Нетрудно было экстраполировать этот вывод на современный мир, поделенный на множество Оазисов. Скорее всего эксперименты по исследованию «обитаемых островов» продолжались, но уже втайне от человечества. Кто-то уже тогда вынашивал бредовые планы создания множества «больших бутылок» на Земле, чтобы поместить под Купола — уже не стеклянные, а силовые — как можно больше людей. Кем являлись инициаторы всепланетного проекта и какую конечную цель они преследовали — теперь можно было лишь догадываться… Вполне возможно, что ими — пусть хотя бы некоторыми из них — двигали искренние гуманные побуждения. Освободить людей от унизительной зависимости от окружающей среды, предотвратить ядерную и экологическую катастрофу, накормить голодных и излечить больных — разве все это не перевешивало бы на весах здравомыслия чашу с одной-единственной гирькой в виде жалкой и все меньше весящей свободы передвижения в пространстве?.. Конечно, можно предположить, что были и истинные гуманисты, которые высказывались против изоляции человечества, как и вообще против любых опытов над человеком. Наверное, их обвиняли в непонимании сути прогресса, в замшелом консерватизме и попытках любой ценой остановить историческое развитие земной цивилизации. Их голоса звучали все тише и тише, пока не потерялись вообще в реве толпы, соблазненной заманчивыми перспективами сытного, беспроблемного и приятного будущего: «Даешь Купола!»

Не исключено, что создатели многочисленных Оазисов-биосфер до сих пор обитают по ту сторону Горизонта. Может быть, уже не туристы, а они сами пристально наблюдают за тем, как живут, наслаждаясь миром и покоем, ничего не ведающие перманентные «объекты» эксперимента, как они рожают детей, самозабвенно трудятся и, когда приходит срок, безболезненно умирают, освобождая место для последующих поколений.

И когда они видят, как отдельные подопытные начинают мучиться, страдать от осознания своей несвободы и непонимания мирка, в котором их заперли, когда эти безумцы принимаются метаться, упрямо тыкаясь носами в невидимое стекло «гоморариума», когда они лезут к Горизонту, рискуя стать преступниками в глазах сородичей, когда они жертвуют своей жизнью, чтобы исследовать Купол и искусственное Солнце, — наверное, лишь снисходительная усмешка пробегает по лицам неведомых Создателей «Биосфер». Может быть, тогда они воображают себя олимпийскими богами, распоряжающимися судьбами «простых смертных».

Несмотря на жестокость и унизительность подобной гипотезы, она все же оставляла «горизонтщикам» надежду. Надежду на то, что, решившись однажды выйти за свой Горизонт, они сумеют добиться свободы в полном объеме для человечества.

Однако за Горизонт уходили многие. В одиночку и целыми группами… Кое-где (особенно в мелких Оазисах) «горизонтщикам» удавалось даже подбить на выход за Купол все население — а мир не менялся. Неужели всех беглецов из «бутылок» безжалостно умерщвляли уподобившиеся богам? Или все обстояло гораздо проще, и бывшие «горизонтщики»,подкупленные или насильственно лишенные памяти, сами отказывались от своих прежних идеалов?

Эта загадка была едва ли не самой главной для Гарса. Именно она и толкала его уйти за Горизонт…

Он окончательно озяб, стоя у раскрытого окна. Там, снаружи, было холодно. В доме же было тепло и уютно. И когда из спальни донеслось сонное бормотание жены: «Гарс, ты куда запропастился?» — он тщательно закрыл окно, наглухо затемнив его так, чтобы не было видно ни Горизонта, ни Луны, ни звезд, и вернулся в мягкую, согретую телом любимой женщины и пропитанную запахом ее духов и волос постель…

Глава 9

Он продержался почти целый месяц.

Все это время он честно выполнял ультиматум жены. Изо всех сил старался быть таким, как другие. Он сопровождал Люмину в ее виртуальных походах в другие города. Он занялся починкой старых вещей, требовавших незначительного ремонта. Он распилил древний журнальный столик и наделал из получившихся дощечек настенные полочки для цветов, которые Люмина в обилии разводила теперь, заразившись этим увлечением от Розы. На пустовавшем месте за домом он разбил несколько грядок и посадил там огурцы, капусту и укроп с петрушкой. В перспективе имелись еще такие трудоемкие виды деятельности, как покраска домика, укрепление хлипкого заборчика вокруг участка и замена кровли, но за это Гарс все никак не решался взяться…

Вечерами они ходили теперь в гости и сами устраивали шумные вечеринки по тому или иному поводу или вовсе без повода. Особенно к ним зачастили Пустовит со своей худосочной супругой, Рила и Ард с буйным мальчишеским выводком. Правда, после первых же посиделок в этой компании у Гарса возник стойкий рвотный рефлекс, который трудно было перебороть даже путем неимоверного напряжения силы воли. Все эти люди относили себя к единственным в поселке истинным интеллигентам (об учителе Айке тактично умалчи-валось, а о шахматисте Лагмаре и расшифровщике древних рукописей на каком-то давно усопшем языке Тарге троица с единодушной презрительностью отзывалась как о «серости, рядящейся в тогу гениальности»). И все они были раскрепощены до крайней степени. Исповедовали свободную любовь — правда, на практике (во всяком случае, при Гарсе с Люминой) никаких фривольностей себе не позволяли. За трапезой налегали больше на спиртное, чем на закуску, в результате чего довольно быстро надирались, но никогда не осуждали друг друга за это, полагая, что трезвость — типичный признак тупой рациональности. Чета Пустовитов любила являться в гости непременно вызывающе одетыми — наверное, чтобы выделяться на фоне себе подобных. Она обычно была полуприкрыта прозрачными одеяниями, а ее супруг обожал заплесневелые от сырости лыжные ботинки образца позапрошлого века и грязные свитера размера этак на три больше необходимого. Ард и Рила вели разговоры об искусстве, перемежаемые словечками «концептуализм», «контекст», «жанровость» и т.д. Со всеми этими циниками нельзя было заводить разговор о чем-то серьезном, и уж ни в коем случае не следовало при них восхищаться чем-либо — камня на камне не оставят ни от предмета вашей привязанности, ни от вашего жалкого и примитивного вкуса!.. В свою очередь, любые посягательства на их внутреннюю интеллектуальную собственность они пресекали еще на дальних подступах — чаще всего какой-нибудь ехидной цитатой. Цитировать они вообще любили, особенно неизвестных классиков с вычурными именами и самих себя… Гарс терпел все это «цивилизованное общество» только ради Люмины.

Гарс все-таки выпросил у матери и принес домой того щенка таксы, которого выбрал месяц назад на роль подопытного животного. Он назвал его Гоблином — за старческую мудрость выразительных карих глаз. На цепь его у крыльца он сажать не стал, однако жить таксенку в доме в качестве «третьего члена семьи» категорически не позволяла Люмина. В итоге был найден компромиссный вариант: Гоблин свободно бегал в пределах участка и даже по улице, а ночью спал на коврике у дверей.

Видя, что Гарс больше не помышляет о походе за Горизонт, Люмина тоже изменилась — скорее в лучшую сторону, чем в худшую… Она теперь все чаще стала заниматься домашним хозяйством, проявляя недюжинную изобретательность в области кулинарии. Она убедила себя в том, что ручная стирка не так портит вещи, как стиральный автомат, и отныне в ванной комнате неизменно торчали тазы, в которых замачивалась очередная порция белья. А каждую свободную минуту Люмина посвящала возне с какими-то суперсложными выкройками, напуская на себя таинственно-многозначительный вид, если Гарс начинал расспрашивать ее…

Ему бы, слепому идиоту, еще тогда надо было догадаться, что происходит с женой, но он не придавал ее активности особого значения. Вплоть до того рокового дня, когда они разругались в пух и прах. В сущности, из-за пустяков. Во всяком случае, он так полагал…

В тот день сразу после завтрака он принялся прибивать к стене очередную полочку для цветов, и почему-то это нехитрое дело не заладилось у него с самого начала. То гвоздь никак не желал вбиваться в стену и гнулся, как травинка на ветру. То молоток соскальзывал со шляпки и попадал непременно по пальцу, и тогда Гарс, облизывая ушибленный ноготь, мгновенно вспоминал такие словечки, которые хранились на самом дне его подсознания.

Занятый борьбой с непокорными гвоздями, он не сразу обратил внимание на то, что Люмина производит лихорадочный обыск то в спальне, то в кухне, а потом и в узком коридорчике, где располагались кладовые. Когда же ему пришло в голову спросить, что это она потеряла, жена процедила сквозь зубы:

— Ума не приложу, куда он запропастился… Ведь я где-то совсем недавно его видела!

— О ком речь, солнышко? — осведомился Гарс, рассеянно оглядывая с разных сторон гвоздь, превращенный очередным мощным ударом в уродливый крючок. — Кто этот таинственный незнакомец?

— Кто, кто… — проворчала Люмина, принимаясь рыться в кладовой. — Не кто, а что!.. Держатель для туалетной бумаги, желтенький такой — помнишь? Там на нем еще три кнопочки разноцветные были…

Гарс, разумеется, помнил. Только признаваться в том, что это он «приделал ноги» безделушке, было, на его взгляд, преждевременно.

— Ну и зачем он тебе понадобился? — поинтересовался он.

— Он мне нужен! — отчеканила Люмина, устало распрямляясь. — Просто пока я вспомнила о нем, надо его найти…

— Господи! — удивился Гарс. — Ты что, решила проверить влияние музыки на функционирование кишечника?

Лицо Люмины отразило смутное подозрение, которое явно принимало в ее голове все более четкие очертания.

— А ты не брал его, Гарс? — спросила она. — Может быть, по своему обыкновению, засунул держатель в такое место, что его теперь днем с огнем не отыщешь?

— Ну что ты, лапочка, — чуть поспешнее, чем следовало, отозвался Гарс. — Мне это изделие и на глаза не попадалось с тех пор, как мы с тобой поженились!.. Ты же знаешь, я всегда был против подобных отрыжек научно-технического прогресса!

— Знаю, — зловещим тоном сказала Люмина. — Именно поэтому мне все больше кажется, что это ты куда-то задевал держатель! Признавайся давай!

Вот тут, наверное, и надо было Гарсу повиниться и признаться. Но вместо этого он встал в позу и принялся причитать, что не потерпит гнусных поклепов на себя ни от кого, даже от своей собственной супруги.

Расплата последовала незамедлительно. Иногда интуиция жены поражала Гарса своей безошибочностью.

В следующий момент Люмина вытащила с полки кладовой приборчик, сделанный мастером Друмом по заказу Гарса еще месяц назад, в o6rfteH на злополучный держатель, и недоуменно повертела его в руках.

— А это еще что такое? — вопросила она. — Откуда это у тебя, Гарс?

— Да так… — отвел взгляд в сторону Гарс. — Было дело… нужна была мне эта штука для кое-каких опытов, вот я и попросил Друма…

— Ах вот оно что! — прозрела Люмина. — А чем ты с ним рассчитался, а? Ну-ка, скажи мне!..

Она грозно подбоченилась. Гарс еще попытался пошло отшутиться, пролепетав, что расчеты натурой между мужчинами традиционно не приняты, в отличие от коммерческих взаимоотношений представителей противоположных полов, но Люмина уже впала в такое состояние, когда потуги породить юмор действовали на нее, как красная тряпка на быка.

— Ты мне голову не морочь! — потребовала она, надвигаясь на мужа. — Знаю я, какДрум не берет плату натурой!.. Значит, это ты ему отдал наш держатель, да? За какой-то вшивый прибор, который тебе был нужен наверняка для похода за Горизонт, да? Значит, ты все-таки опять принялся за старое, да, Гарс? Мои слова для тебя пустым звуком оказались? А я-то, дура, поверила тебе!.. Думала: наконец-то за ум мой Гарс решил взяться — а он, оказывается, по-прежнему спит и видит свой проклятый Горизонт!..

— Ну чего ты взъелась, Лю? — попытался остановить жену Гарс. Он и сам был уже не рад, что сразу не сказал ей правду. — Хорошо, это я виноват… Да, я действительно расплатился с Друмом этим дурацким держателем! Кстати, в свое время он стал нашим достоянием благодаря мне… Но при чем тут Горизонт, милая? Это же было давно… Еще до того, как я обещал тебе не ходить больше к Горизонту!

— Не ври! — взвизгнула Люмина, топнув ногой. — Ты и так уже весь изоврался!.. Я тебе вообще уже не верю, понял? И я хорошо помню, что еще неделю назад видела держатель в нижнем ящике стола на кухне! Ты все это время обманывал меня, притворяясь, что Горизонт тебе не нужен, а сам тайком бегал к нему и тайком бегал к Друму — все тайком от меня!..

— Послушай, дорогая, — все еще пытался образумить не на шутку разошедшуюся супругу Гарс. — Ты не права… Держатель я действительно умыкнул из дома месяц тому назад, был такой грех с моей стороны. Но с тех пор я, честное слово, не занимался Горизонтом!.. И потом; раз уж об этом зашла речь… Дался тебе этот несчастный держатель! Что, без него стала жизнь невозможна, что ли? Да если хочешь, я сегодня же схожу к Друму и заберу его обратно. А если он уже разобрал его, закажу новый, еще лучше прежнего — и Друм его сделает!.. Ты хоть скажи, в чем причина столь внезапной потребности в этой глупой игрушке? Зачем он тебе так срочно потребовался?

И тут Люмина ошарашила его. Да так, что Гарс чуть не выронил молоток из рук себе на ногу.

— Дурак ты, дурак! — в сердцах сказала она. — Да не мне он нужен вовсе, не мне!.. А ребеночку, когда он родится и подрастет. Понятно?

— К-какому ребеночку? — невольно заикаясь, переспросил Гарс.

— Нашему, какому же еще!.. Или ты думаешь, что у нас с тобой не может быть ребенка? Вспомни, сколько раз в последнее время мы с тобой не предохранялись!..

Гарс добросовестно вспомнил. Получалось — много. В течение последнего месяца они вообще усиленно занимались любовью — как-то это само собой получалось. Не то проявлялось таким образом сближение между ними, не то причиной всему был избыток энергии, которую раньше Гарс тратил на исследование Горизонта…

— Выходит, ты беременна, Лю? — задал он очередной глупый вопрос.

— Немножко, — издевательски ухмыльнулась жена.

— И давно?

— Нет, недавно. А что? Это имеет для тебя какое-то значение, Гарс? Неужели ты не рад, что у нас наконец-то будет маленький?!.

— Да нет, рад, конечно, — торопливо заверил жену Гарс. — Только…

Он умолк, лишь теперь осознав, что для него означает признание жены. О вылазке за Горизонт отныне придется забыть окончательно. Навсегда. На всю жизнь. Ведь все эти годы он не решался уйти за Купол, боясь, что жена останется соломенной вдовой и он никогда не сможет ее увидеть. А если у них появится ребенок", то об уходе нечего и думать. Потому что о ребенке нужно будет заботиться, растить его, воспитывать… Он не смог бросить жену одну, но, если она будет вдвоем с малышом, он тем более не сможет этого сделать.

— Лю, а может быть?.. Ведь еще не поздно… принять меры, — в отчаянии заговорил он. — Может быть, мы вместе подумаем над этим, а?..

— А что тут думать? — удивилась Люмина. — Не думать, а готовиться надо… Чтобы когда малыш появится, у него все было!..

Потом она поняла, что имел в виду муж, и на несколько секунд потеряла дар речи. А когда вновь обрела способность говорить, то накинулась на Гарса с удвоенной силой.

— Ах вот, значит, ты как?!. — кричала она. — Ты предлагаешь мне избавиться от ребенка — от нашего будущего малыша, которого мы так хотели?! По-твоему, он будет мешать тебе, да? Ну как же, ведь тогда тебе некогда будет шататься к Горизонту!.. И ради этого вонючего Горизонта ты готов даже убить наше дитя до того, как оно появится на свет!..

Волосы ее растрепались, лицо покраснело, глаза метали молнии. В гневе Люмина была просто отвратительна. «Боже мой, — невольно подумал Гарс. — И эту фурию я считаю своей любимой женщиной!»

— Успокойся, — попросил он. — Может быть, ты все-таки ошиблась и тогда весь этот разговор напрасен? Бывает же такое, что женщины ошибаются, полагая, что они беременны!

— Как бы не так! — с презрением выкрикнула Люмина. — Никакой ошибки быть не может! Я на днях проверялась на диагносте, и Юнон мне сказал, что у меня будет ребенок!.. Он даже определил пол нашего малыша. Это будет мальчик, понятно тебе?

В голове Гарса появилась вдруг непрошеная мысль, и он не сумел сдержаться.

— Послушай, Лю, — сказал он, наклонив голову к плечу, — а ты… Ты говоришь мне правду сейчас? Я вот что подумал… Что, если ты все это выдумала? Ну, насчет своей беременности… Может, ты таким способом хочешь удержать меня, а? Скажи честно!

Люмина была в шоке. Она судорожно ловила ртом воздух, словно задыхаясь. А потом взревела, вытаращив глаза:

— Подлец! Негодяй! Придурок недоразвитый!.. Вот кто ты после этого, Гарс!.. Уходи! Я не хочу видеть тебя! Убирайся из моего дома и чтоб ноги твоей здесь больше не было!..

Передатчик Друма все еще был у нее в руках — обе части: и ПБДД, и МБДД. Словно желая усилить эффект своих заявлений, Люмина с размаху швырнула приборы на пол, и по гостиной разлетелись пластиковые брызги корпуса, какие-то микросхемы, чипы…

Гарс растерянно обвел взглядом обломки приборов, и в душе его стало пусто и горько.

А потом в голове словно щелкнул какой-то невидимый переключатель, и он потерял над собой контроль.

Он не помнил, какие именно слова бросал в лицо жене. Он не помнил, что делал, только молотка почему-то в его руках уже не оказалось — наверное, в порыве бешенства он куда-то метнул его. Он не помнил, как выскочил из дома прямо в рабочем комбинезоне, заляпанном старыми пятнами краски и порванном в нескольких местах.

Он пришел в себя только за калиткой.

"Она выгнала меня! — стучало в его голове. — Она не захотела понять ни мои чувства, ни мои идеи! Она пошла на поводу у инстинктов, диктующих каждой бабе во что бы то ни стало рожать детей, не думая о том, как и зачем ее отпрыски будут существовать в этом гнусном, исковерканном мире!.. "И сказал Господь детям своим: «Плодитесь и размножайтесь». И мы размножаемся, как безмозглые амебы. Мы стремимся к продолжению рода своего, не згАумываясь, зачем это нужно и нужно ли вообще. И не она одна такая — все люди вокруг слепо живут, слепо любят и умирают тоже вслепую. Даже когда перед ними приоткрывается щель, через которую можно заглянуть в мир, они старательно закрывают глаза и пятятся от этой прорехи в занавесе как можно дальше…

Хорошо, я уйду, — с внезапной решимостью подумал он. — Я долго шел к этому, а теперь наступил самый подходящий момент, чтобы уйти. Пусть все эти слепые, жалкие люди не заметят моего ухода — мне уже все равно. Теперь-то я знаю, что никогда не смогу жить так, как живут они. Им не дано понять меня, а мне — их. Вот и все. Как у Киплинга: «Запад есть Запад, Восток есть Восток — они никогда не встретятся…» Словно это сказано про меня и про всех остальных. Наши пути действительно не пересеклись. И теперь уже не пересекутся никогда. Потому. что я ухожу, ухожу, ухожу!"

Он зачем-то вытер о комбинезон руки и двинулся в сторону Горизонта.

Он прошел несколько шагов и ощутил странный зуд внутри себя. Что-то подмывало его оглянуться на свой дом. Но, сжав челюсти, он не стал этого делать.

Глава 10

Он хотел уйти никем не замеченным, но случай словно нарочно подсовывал ему на пути к Горизонту то одного соседа, то другого. И каждому было интересно узнать, куда это он собрался. Однако Гарс, не собираясь пускаться в объяснения, только нелюбезно отмахивался и шел дальше.

Но на самом краю поселка Гарс встретился с Гроном. Вот уж с кем он вовсе не желал разговаривать — тем более сейчас. Неприятнее этой встречи трудно было придумать — судьба словно испытывала напоследок прочность нервов Гарса. Обойти мэра было никак нельзя, да это и выглядело бы как трусость.

Грон в замешательстве топтался возле дома Коула, который был последним на улице — дальше начинался пустырь. Вид у Грона был озадаченный и растерянный. Футболка-безрукавка на нем была надета почему-то наизнанку, а на левой руке красовалась серая нитяная перчатка сомнительной свежести.

Увидев приближающегося Гарса, Грон просиял:

— Привет, старина! — сказал оживленно он. — Сам бог мне тебя послал! Ты не поможешь мне?

Гарс сунул руки в карманы, чтобы дать понять, что он не собирается обмениваться рукопожатиями.

— Я не собираюсь помогать предателям! — процедил он сквозь зубы. — Я с ними даже разговаривать не желаю!

Но Грона такое недружелюбное заявление не обескуражило.

— Подожди, Гарс, — попросил он. — Пожалуйста, не лезь в бутылку. Я понимаю, что ты на меня дуешься за то, что я перестал с тобой ходить к Горизонту. Может быть, ты считаешь меня карьеристом и властолюбцем, плохим другом и предателем, но сейчас не время для разборок. Мне во что бы то ни стало надо выяснить, что там с Коулом. Жив ли он вообще?

Гарс саркастически хмыкнул, но все же остановился.

— А зачем? — осведомился он. — Зачем он тебе понадобился?

Грон вытащил из правого глаза линзу — он с детства был близорук — и принялся протирать ее мятым носовым платком.

— Во-первых, — ровным голосом начал объяснять он, — мы не имеем права проявлять равнодушие к людям, и Коул — наиболее показательный пример этого. Почему-то никому в поселке — ни моим предшественникам, ни даже ближайшим соседям — ни разу не пришло в голову, что с этим человеком могла случиться какая-то беда. Сколько лет он уже не подает никаких признаков жизни, помнишь?

— Нет, не помню, — с вызовом сказал Гарс. — И по-моему, я знаю, почему никто до тебя не ломился в этот дом. Сказать?

— Ну, скажи, — растерянно разрешил Грон.

— Просто до тебя на посту мэра были нормальные люди, — злорадно объявил Гарс. — Им и в голову не могло прийти нарушить право личности на неприкосновенность жилища и на свободу делать то, что ей вздумается. В том числе и безвылазно сидеть в четырех стенах.

Грон сморщил лицо.

— Ты не прав, старина, — вяло возразил он. — Мне кажется, ты слишком произвольно трактуешь понятие свободы… Да, каждый волен делать то, что хочет. Но не нарушая при этом Закон! А Закон Очага, как тебе известно, гласит: «Нельзя своими действиями или бездействием причинять вред другим…»

— И какой же, по-твоему, вред причиняет Коул поселку? — поразился Гарс.

— О нем все больше начинают ходить разные слухи. В том числе и такие, которые отрицательно сказываются на настроении людей. А если эти легенды и сплетни наносят ущерб нравственному здоровью наших с тобой сограждан, Гарс, то, согласись, это — веская причина, чтобы нарушить право Коула на одиночество.

Одиночество — было слишком мягко сказано. Коула не зря прозвали Отшельником. Давным-давно он забаррикадировался в своем одноэтажном коттедже, как моллюск в раковине, и с тех пор никто его никогда не видел. Неизвестно было даже, как он выглядит и чем занимается. Действительно, среди жителей Очага бытовали разные легенды в отношении этой загадочной личности. Одни уверяли, что Коул болен какой-то опасной болезнью и боится заразить односельчан. Другие утверждали, что этот тип был в свое время приговорен к изгнанию за Горизонт за убийство своих домашних, но заминировал дом и пригрозил взорвать себя вместе с теми, кто попытается проникнуть в его владения. Третья версия сводилась к тому, что Коула вообще давным-давно не существует, поскольку он якобы умер еще два поколения назад, а в доме обитает голографический призрак хозяина. Правда, старожилы объясняли поведение таинственного затворника иначе. Будто бы он еще в молодости, будучи отъявленным пьяницей и наркоманом, перессорился со всеми соседями и на этой почве тронулся умом, внушив себе, что все его хотят убить.

— Слушай, ты, бюрократ! — язвительно изрек Гарс. — Кончай при мне корчить из себя видного общественного деятеля! Я же тебя знаю, засранца, как облупленного! Думаешь, научился красиво говорить — и, значит, можешь быть мэром? Зачем ты вообще полез на этот пост? Нравится слыть радетелем за народное благо, что ли?

Грон аккуратно вставил линзу на место и сообщил:

— Не будем обсуждать это, старина. Тебе все равно не понять меня. У тебя всегда были свои цели в жизни, а у меня — свои. Да, на каком-то этапе они совпадали, и тогда мы с тобой вместе исследовали Горизонт и мечтали о том дне, когда сможем уйти за него. Но это было проявлением скорее нашей незрелости, чем отваги и готовности к подвигам. Однажды я понял, что за Горизонт уйти легче, чем остаться в поселке и работать на благо людей. Все дело в том, что ты стремишься за Горизонт, чтобы удовлетворить свою детскую страсть познания мира. А ведь если познание не осуществляется в интересах людей, то это своего рода эгоизм, Гарс. Только ради людей стоит жить на этом свете — вот та истина, которую понимает всякий разумный человек…

— Пусть я лучше буду неразумным, чем таким разумным и здравомыслящим, как ты! — воскликнул Гарс. — А если тебе так требуется помощь, то почему бы тебе не обратиться к другим «сапиенсам»? Например, к Прагу — ему же по должности положено присутствовать при взломе чужого помещения! Ты же все-таки мэр! Что, если Коул сейчас держит тебя на мушке какого-нибудь допотопного ружья, и стоит тебе лишь ступить во двор, как он разрядит в твой череп оба ствола?

Грон испуганно вздрогнул:

— Типун тебе на язык, Гарс! С чего бы ему целиться в меня? Я же пришел к нему по-хорошему. Ладно, если ты торопишься, то иди своей дорогой, а я тут как-нибудь сам. А к Прагу я не хочу обращаться — по-моему, он все испортит. Ты же его знаешь.

Гарс с досадой сплюнул. Нет, этот патологический добряк Грон был поистине неисправим! Он скорее подставит свою грудь под нож или пулю, чем будет рисковать жизнью других.

— Ладно, — сказал он. — Раз ты санкционируешь взлом частной собственности, то ответственность за последствия будет лежать на тебе, господин мэр1

Он решительно толкнул калитку и, пройдя по заросшему лебедой и дикорастущей травой дворику, поднялся на прогнившее от времени дощатое крыльцо. Грон следовал за ним, с опаской озираясь. Он всегда был трусоват, бывший дружок, — даже тогда, когда вместе с Гарсом лазил вдоль линии Горизонта. Именно Грон не раз удерживал Гарса от чересчур смелых экспериментов. Но в больших дозах его осторожность вызывала у Гарса аллергию.

Гарс решительно постучал в дверь из грубо обтесанных дубовых досок. Что-то щелкнуло над головой, и невнятный скрипучий голос осведомился из скрытого динамика:

— Кто там еще приперся? Чего надо?

— Открой, Коул, — сказал Гарс. — Именем Закона Очага мы требуем предъявить жилище к осмотру! Я — Гарс, муж Люмины. Рядом со мной законно избранный мэр поселка Грон. Если ты не откроешь дверь, то мы…

Он в замешательстве покосился на Грона, стоявшего ступенькой ниже, и тот поспешно докончил мысль своего бывшего приятеля:

— …мы примем те меры, которые сочтем необходимыми!

В динамике помолчали, словно оценивая ситуацию. Потом тот же, несмазанный голос посоветовал:

— Убирайтесь ко всем чертям, подонки! Вы не имеете права вторгаться в мой дом! Об этом нет ни слова в Законе!

Наверняка этот тип потерял человеческий облик за годы, проведенные в своей берлоге, невольно подумал Гарс. Зарос до самых глаз неопрятной седой бородой, а на руках и на ногах у него — длинные когти… Забился небось сейчас в темный угол, как паук, и злобно сверкает оттуда мутными глазками. А еще у него там скорее всего такая вонь, что задохнешься без респиратора!

— Ладно, — сказал он вслух. — Пеняй на себя, старик!

Он навалился плечом на дверь, но она крепко держалась на петлях. Из динамика раздалась целая серия отборных ругательств, но теперь Гарс не намерен был отступать.

Он поискал глазами вокруг крыльца какой-нибудь инструмент, и взгляд его упал на кучу кирпичей, почти полностью заросшую бурьяном. Выбрав обломок посолиднее, Гарс обогнул дом и метнул кирпич в окно. Однако стекло стойко выдержало удар. Наверное, оно было армированным. Без спецсредств его не разбить.

Гарс вернулся к крыльцу и вновь занялся дверью. Грон успел где-то раздобыть длинную железяку и, действуя ею, как ломиком, пытался поддеть дверь снизу. Из динамика доносилось лишь нечленораздельное хрипение, перемежаемое отрывистыми ругательствами, словно у хозяина дома не хватало слов от возмущения и ярости.

Гарс тронул Грона за плечо и, указав на себя, ткнул пальцем вверх: мол, я попытаюсь проникнуть в дом через чердак. Тот растерянно кивнул.

Гарс ловко вскарабкался на навес и, осторожно ступая по пластиковой крыше, прошел к чердачному окну. Здесь стекло, к его облегчению, оказалось обыкновенным. Оно охотно поддалось удару локтем, разлетевшись на сотни мельчайших осколков.

Рискуя ободрать плечи и спину острыми краями, торчавшими из оконного переплета, Гарс пролез внутрь и тут же увидел люк в полу. Чердак был завален каким-то истлевшим тряпьем и грудами непонятного мусора. Было видно, что весь этот хлам был не востребован хозяином, по крайней мере, несколько лет.

И тогда Гарс догадался, что его ждет в доме.

Уже не таясь, он расчистил люк от мусора и откинул его, подняв тучи пыли. Вниз уходила лестница из хромированных металлических трубок, и Гарс осторожно ступил на нее.

Внутренность дома имела весьма неприглядный вид. Повсюду в воздухе висели изощрённые узоры паутины, пыль перекатывалась по полу и предметам мебели большими пушистыми ошметками. Кое-где на стенах виднелись разноцветные разводы застарелой плесени.

Дом был явно мертв и необитаем. Никаких признаков того, что здесь кто-то живет.

Гарс прошел в комнату, прилегавшую к гостиной, и, распахнув завизжавшую горестно дверь, замер на пороге.

Судя по всему, здесь у Коула была оборудована аппаратная. Из мебели наличествовали старомодный диван с откидными валиками и несколько металлических стеллажей, которые были заставлены серыми блоками транспьютеров, мониторами и прочими приборами.

На диване сидел серый человеческий скелет, на котором висели лохмотья ткани. На его коленях пылился старый видеожурнал. Видимо, это было все, что осталось от Отшельника Коула. Трудно было сказать, когда именно он умер — год или двадцать лет назад. Но, судя по его позе, смерть явно не была насильственной. Может, сердце бедняги не выдержало излишка спиртного, а может быть, он перебрал наркотиков.

Что-то едва слышно шелестело. Гарс взглянул на ближайший стеллаж. На нем мигал сквозь слой пыли красный индикатор. Один из транспьютерных комплексов работал все эти годы. Скорее всего это был так называемый «домохранитель» — прибор, выполняющий функции домашнего секретаря и прочего обслуживающего персонала. После смерти хозяина он исправно нес службу в пустом доме: прогонял непрошеных гостей, прддерживал нужную температуру и влажность воздуха в комнатах, вот только дать ему команду на уборку помещений было некому.

Покойный Коул обладал не только неуживчивым характером, подумал Гарс, не решаясь выключить транспьютер. Наверное, он еще был очень мстительным человеком. Когда общество осудило его и вот-вот готово было изгнать за Горизонт, он отплатил ему уходом. Добровольным уходом из мира людей. На то, чтобы уйти за Горизонт, ему не хватило духа, и он избрал другой способ. Он исключил себя из круга людей, окружив себя другими, электронными созданиями, которые были почти такими же, как люди, но намного более снисходительными. Возможно, он хотел доказать всем, что вполне может прожить без каких бы то ни было законов и нравственных заповедей, без пустых разговоров и создающих видимость общения застолий, без дружбы и любви, чреватых предательством.

"Даже после своей тайной смерти Коул продолжал мстить всем нам, — потрясение думал Гарс. — Потому что все боялись его и обходили его дом стороной. О нем ходили слухи, от которых стыла кровь в жилах. А теперь, когда о его смерти узнает весь Очаг, люди наверняка вздохнут с невольным облегчением и будут рады, что еще одной загадкой стало меньше вокруг них.

Эти идиоты всегда радуются, когда мир становится ясен и прост. А если даже в нем и сохраняются какие-то тайны, то лучше не ломать над ними голову, а очертить вокруг себя круг, внутри которого тебе знакома каждая песчинка и каждая былинка, и ни в коем случае не высовываться за пределы этого мирка.

У каждого — свой горизонт. Только диаметр круга, которым человек отгорожен от остального мира, у всех разный. У одних он такой большой, что линия горизонта почти не видна, она размыта туманной дымкой.

У других же обзор ограничен домом, семьей, садовым участком, мелкими, никчемными занятиями. Причем горизонт первых отодвигается все дальше и дальше, словно человек, пытающийся заглянуть за него, поднимается ввысь над землей. А горизонт вторых, наоборот, сужается, и когда он сжимается до размеров точки в центре круга, то владелец такого мирка погибает от нравственного коллапса…

Когда-нибудь это произойдет со всеми нами, — понял Гарс. — Рано или поздно Горизонт отплатит людям за то, что они не хотят заглянуть за него. Коул — только первая ласточка… Дальше будет еще хуже и страшнее. Если я не уйду сейчас за Горизонт, то Очаг будет обречен на вырождение и вымирание. Рано или поздно наступит генетическая усталость, культурный застой и бессмысленное перемалывание жвачки ветхих идей.

Значит, все-таки надо идти. Несмотря на то, что ты успел остыть после ссоры с женой и уже не желаешь причинить ей боль своим уходом.

Потому что никто больше, кроме тебя, на это не способен…"

Гарс наконец отлепил плечо от пыльного дверного косяка, прошагал в прихожую и со скрипом отодвинул ржавый засов на двери, в которую, напрягая свои слабые силенки, безуспешно, но упрямо бился все это время Грон.

— Ну, что там? — с жадным любопытством спросил мэр. Совсем как в годы их юности, когда они исследовали туманную стену Горизонта.

Гарс горько усмехнулся.

— Иди посмотри сам, — посоветовал он. — А мне надо идти.

Однако Грон не спешил входить. Он опасливо озирался и принюхивался к затхлой атмосфере дома.

— Ты только вот что мне скажи, — попросил он, оглядываясь на Гарса. — Там… там случайно нет крыс?

Гарсу захотелось расхохотаться в лицо своему бывшему приятелю.

— Нет, — честно сказал он. — Там только скелеты. Так что можешь идти смело, господин мэр.

Глава 11

Солнце было маленькое и белое, оно висело неподвижно в зените. Было жарко, но не очень. Время от времени, через строго выдержанные интервалы, все время с разных направлений над землей прокатывались порывы освежающего ветерка. Сильного ветра в Очаге не было, но и затишье не допускалось.

Сегодня опять было хорошо. Великолепно до отвращения. Впервые за последнее время на небе появилось несколько пушистых облачков. Значит, скоро на поселок прольется слабенький, щадящий дождик. Его хватит лишь на то, чтобы оросить огороды, смыть пыль с деревьев и домов и слегка полить дороги. Как будто расход воды рассчитан до последней капли. Оранжерея. Гигантская оранжерея, только в ней выращивают не цветы, а людей. Именно поэтому солнечная, слабоветреная погода повторяется изо дня в день пять, двадцать, пятьдесят, двести лет подряд. Неужели тем, кто создал Купол, самим не становилось дурно до тошноты от этой единообразной стерильности?

Впрочем, теперь это уже не имело значения. Потому что Гарс шел к Горизонту.

Вопреки прежним канонам естествознания. Горизонт находился на расстоянии всего полутора километров от поселка. От силы двадцать минут ходьбы. Но для Гарса в тот день этот путь показался долгим, как никогда. Все было правильно: ведь он шел к Горизонту тридцать три года, а не эту треть часа.

Путь к Горизонту в этом секторе преграждала речушка, вившаяся по замысловатой кривой вокруг поселка. Мостика через нее предусмотрено не было. А если он и был когда-то построен, то, наверное, предыдущие Гроны и Праги распорядились снести его, чтобы люди меньше лезли куда не следует. Однако Гарс давно соорудил искусственный брод через речку, навалив поперек ее течения ветки деревьев, камни и прочий естественный мусор.

Неподалеку от этой переправы ловил рыбу Брин. Его неподвижный взгляд был устремлен на торчавший из воды поплавок, и казалось, что рыболов дремлет с открытыми глазами. А может, и умер. Как Пиллис… Однако, услышав шаги Гарса, Брин повернул к нему голову. И тут же вновь отвернулся. Это был лысоватый, невозмутимый, очень терпеливый человек. Помимо рыбалки, у него было еще одно, весьма экстравагантное хобби. Брин держал дома в специальном вольере с бассейном нескольких крокодилов. Они достались ему в наследство от отца, а тому, в свою очередь, — от далеких предков. Крокодилы были очень старыми, они походили на толстые замшелые бревна. Управляться с ними Брину было нетрудно — за многие годы заточения в вольере аллигаторы почти полностью утратили способность к размножению и свою природную агрессивность, и даже если Брин иногда забывал запереть ворота вольера, его питомцы вовсе Ас стремились расползтись по поселку. Наверное, в отличие от своих хозяев, они знали, что произошло с планетой примерно двести лет тому назад, но рассказать об этом не могли, а если бы и могли — то вряд ли им позволили бы это сделать невидимые цензоры…

Как ни странно, несмотря на то что речушка начиналась из-под Горизонта и под ним же, только на противоположном конце Купола, кончалась, как нарисованная река обрезается краем альбомного листа, рыба в ней водилась до сих пор, и время от времени терпение Брина вознаграждалось довольно неплохим уловом. Правда, добыча была слишком мелкой — не больше ширины ладони, и Брин, как правило, подкармливал ею своих аллигаторов в качестве «витаминов», по его собственному выражению.

— Привет, Брин, — сказал Гарс, хотя особого желания общаться с кем бы то ни было у него сейчас не было. — Что, клюет сегодня?

Брин лишь уныло махнул рукой в ответ.

— Между прочим, я знаю одно местечко, где есть во-от такая рыба, — сказал Гарс, останавливаясь. — Хочешь, скажу, где это?

Брин недоверчиво воззрился на него. Потом его лицо приняло вопрошающее выражение.

Он не издавал ни звука из боязни распугать рыбу. Идеальный рыбак… Несмотря на свой возраст, Брин был доверчив, как ребенок. Гарс не раз уже ловил его на одну и ту же подначку насчет крупной рыбы, но он попадался снова и снова.

— Подумай сам, Брин, — продолжал Гарс. — Где еще могут водиться здоровенные рыбины, если в пределах Горизонта ты уже переловил всю мало-мальски приличную живность?

Брин не мигая смотрел на него, ловя каждое слово. Потом ткнул пальцем в Горизонт, открывавшийся отсюда во всю свою небольшую ширь, и гримасой изобразил немой вопрос.

— Правильно, — кивнул Гарс. — За Горизонтом… Пойдешь туда со мной?

Брин так энергично замотал головой, что с него едва не свалилась в воду старая кепка с прожженным в нескольких местах козырьком.

Гарс вздохнул.

— Ну и зря, — вяло сказал он, ступая на импровизированный мостик. — Мы бы с тобой там таких щук выловили! А может быть, и акул…

Дальше за рекой начиналась местность, которая вполне могла бы именоваться дикой природой, если бы не стаи мальчишек, игравших тут в казаки-разбойники, прятки и в охотников на неведомых зверей.

А еще здесь ковырялся в земле Бар. Это был человек средних лет с румянцем на щеках и суетливыми движениями. Он был одержим идеей засадить все поле вокруг поселка деревьями, преимущественно — фруктовыми. При этом, по его мнению, будет убито два зайца сразу: во-первых, можно было обеспечить всех жителей Очага плодами, а во-вторых, деревья заслонят собой Горизонт и выполнят, таким образом, функцию живой стены. На этой почве между ним и Гарсом тлел вялотекущий конфликт. В другое время Гарс не стал бы заговаривать с Баром, но сейчас ему кое-что было .нужно, и это «что-то» могло иметься у садовода.

— Привет труженикам полей и садов, — сказал Гарс, обращаясь к заду, обтянутому испачканными грунтом штанами, который был в данный момент единственной видимой частью туловища садовода. Все прочие части Бара усердно занимались внедрением в почву очередного саженца.

Тем не менее голос Гарса произвел кое-какие изменения в согнутой в три погибели фигуре, и между широко расставленных ног, чуть пониже зада, появилось перевернутое багровое лицо.

— Здравствуй, здравствуй, — откликнулся Бар, не меняя своей неестественной позы. Впрочем, за многие годы своей садоводческой деятельности он, наверное, ужеотвык от вертикального положения туловища. — Опять к Горизонту путь держишь?

— У тебя веревки не найдется? — спросил Гарс, не собираясь вступать в дискуссию на тему Горизонта. Бар с подозрением мигнул налитыми кровью глазами.

— Это еще зачем? — осведомился он.

— Да ты не бойся, на обратном пути я тебе ее верну.

— Ну, есть у меня моток… саженцы подвязывать… А тебе длинная нужна?

— Давай такую, какая есть, — сказал Гарс. Бар, по-прежнему не собираясь распрямляться, пошарил в карманах куртки и выудил оттуда клубок тесьмы. Швырнул его между ног в направлении Гарса и предупредил:

— Смотри не забудь вернуть… Она мне еще пригодится.

— Конечно, конечно, — ответствовал Гарс, поднимая веревку с земли. Попробовал машинально ее на прочность. Вроде бы должна выдержать. Конечно, лучше подошел бы канат, толщиной хотя бы в два пальца, но за неимением лучшего и это сгодится.

— Эй, а ты что надумал-то? — внезапно спохватился Бар. Видимо, вид веревки в руках у Гарса вызвал у него какие-то странные ассоциации. — Ты что, с женой поссорился?

— Ни с кем я не ссорился, — сказал Гарс, чтобы отделаться от нравоучений, но Бар не собирался ему верить.

—Ты это… того… ты это брось, Гарс, — строго предупредил он, наконец-то принимая нормальное положение. — Выкинь всякие нехорошие мысли из головы раз и навсегда! Семейная жизнь — сложная штука, уж я-то знаю. Сам не раз со своей Улиной ругался в пух и прах, особенно в молодости. Не нравилось ей, видишь ли, что я хочу превратить поселок в сплошной сад! Бывало, плюнешь после очередной ссоры, хлопнешь дверью и идешь куда глаза глядят, а в голову так и лезет всякая чушь… типа той, что тебе сейчас в башку втемяшилась. Только я тебе так скажу, Гарс: главное в такие минуты — заняться чем-нибудь полезным. Например, деревце посадить или там кустик какой-нибудь… смородиновый. Смородина — очень даже полезная для людей ягода. А накладывать на себя руки — просто глупо, Гарс. Даже если ты сильно чем-то расстроен. Надо жить, трудиться и радоваться жизни, а не идти на поводу у сиюминутной блажи! Может, все-таки передумаешь?

— Ты зря распинался, Бар, — отмахнулся Гарс. — Веревка твоя нужна мне вовсе не для того, чтобы повеситься. Для другого она мне нужна, понял?

Бар почесал в затылке.

— Нет, не понял, — признался он. — Адля чего еще человеку может быть нужна веревка?

— А может, я хочу что-нибудь измерить? — предположил Гарс.

— А-а, ну тогда — валяй, — согласился Бар. Когда Гарс приблизился к Горизонту еще на сто метров, из кустов выскочил взъерошенный юный воин с игрушечным карабином наперевес и, прицелившись в Гарса в упор, очень похоже сымитировал звук выстрела.

— А почему ты не падаешь, Гарс? — воскликнул он, опуская ствол. — Ты же убит!

Это был один из отпрысков композитора Арда. Кажется, его звали Анас.

— Ты ошибся, приятель, — сообщил ему Гарс. — На мне — невидимая броневая кольчуга, так что не так-то просто меня убить.

Мальчуган озадачился.

— А куда надо попасть, чтобы ты умер? — деловито осведомился он, перезаряжая карабин.

— Ха, так я тебе и сказал. Это — моя тайна, братец! Ты лучше скажи, чем это я перед тобой так провинился, что ты хочешь прикончить меня?

— А ты нарушил границы моего царства, — ответствовал юный охотник на людей. — Кто тебя просил переться сюда без спроса?

— Но-но, — угрожающе сказал Гарс. — По-моему, ты начинаешь мне грубить, приятель. Может быть, уши тебе надрать, владыка? Наказывать царей, особенно самозванцев, всегда приятно.

Приняв угрозу Гарса за чистую монету, Анас прыгнул обратно в кусты.

Однажды кому-то в Очаге пришла в голову идея обнести весь внутренний периметр Горизонта высокой каменной стеной. Авторы этого проекта скорее всего хотели предотвратить случайный выход за Горизонт заигравшихся детей, заплутавших слепцов, утративших остатки соображения пьяниц, а также домашних животных — одно время на пустыре за речкой паслись коровы и овцы. Кроме того, стена была призвана охладить пыл добровольцев-"горизонтщиков". Неизвестно, что именно помешало строителям довести начатое дело до конца — то ли у них кончились запасы стройматериалов, то ли просто иссяк энтузиазм — но в итоге от постройки остался лишь кусок кирпичной кладки длиной в несколько десятков метров и высотой до колен.

Из рассказов других «горизонтщиков» Гарсу было известно, что в некоторых Оазисах аналогичные проекты были благополучно завершены. Кое-где заграждения вдоль Горизонта даже охранялись, и тем, кто пытался преодолеть их, приходилось туго. Если им не везло, то их сажали в тюрьмы, а если не везло вдвойне, то жизнь их обрывали пули охранников.

Особо отличились в этом отношении китайцы, которые вначале разобрали до последнего кирпичика участки знаменитой Великой Стены, попавшие внутрь Оазисов, а затем соорудили с внутренней стороны Куполов новые, еще более высокие и красивые стены.

А властям бывшей столицы Германии оставалось горько сожалеть, что еще в двадцатом веке Берлинская стена была разрушена, а ее обломки — распроданы с аукциона.

В других Оазисах для ограждения Горизонта использовали всякие подручные средства и ненужные городские постройки: мосты, стальные ограды, решетки от клеток и вольеров зоопарков. Знатоки Средневековья применяли широкие рвы, заполненные водой или растворами кислот. Художественные натуры украшали Горизонт огромными панно и картинами площадью в десятки квадратных метров. Педантичные британцы усеяли подступы к своим горизонтам массой угрожающих предупреждений на разных языках. Бывшие диктаторские режимы опутывали Горизонт спиралями Бруно и устраивали на подступах к нему минные поля.

Словом, не было предела изобретательности человечества в том, чтобы отгородиться от опасной черты, замаскировать ее, закрыть к ней дорогу всяким психам и чудакам, а если таковые все же будут упрямо лезть к Горизонту — остановить их. Если потребуется, ценой жизни — не своей, разумеется, а «нарушителей границ».

Вблизи Горизонт являл собой противоестестественное, внушающее невольный страх зрелище. Туманно-расплывчатая ярко-голубая стена отвесно поднималась в необозримую высь, обрезая мир лезвием невидимой бритвы. Выглянуть за Горизонт было нельзя. Силовое поле действовало как мощный магнит. При контакте с ним любой предмет выталкивался из-под Купола наружу неведомой силой, как пробка из бутылки. Это было нечто вроде мощной гравитации, только с горизонтальным, а не вертикальным вектором действия. Словно сразу за Горизонтом крутилась с бешеной скоростью воронка ураганного смерча, засасывающая в себя все, что оказывалось в непосредственной близости от нее.

Веревка, конечно, была слишком примитивным и ненадежным способом противостоять тяге Горизонта. Но ничего лучшего в данных обстоятельствах не придумаешь. А выскакивать наобум за Горизонт Гарс почему-то передумал.

«Может быть, создатели Купола применяют средства гипнотического воздействия?» — думал Гарс, пока обвязывал себя веревкой. Иначе как объяснить, что начальный порыв взять и, не откладывая на потом, уйти за Горизонт куда-то улетучился, а на смену ему пришли заманчивые мысли типа: «А почему ты собираешься сделать это именно сейчас? Глупо же вот так, без подготовки и специального снаряжения, бросаться с разбега в Неизвестность!»

Но потом Гарс понял, что, как всякий нормальный человек, он просто боится. Неведомое пугает гораздо больше, чем любая очевидная опасность.

И тогда он разозлился на самого себя.

«Если ты не сделаешь это сейчас, то можешь поставить на всей своей жизни крест», — подумал он, стиснув челюсти.

Свободный конец тесьмы он крепко привязал к одинокому дубу, росшему в нескольких метрах от Горизонта. Потом попробовал, на какое расстояние за Горизонт его отпускает веревка. Слабины должно было хватить метра на полтора, не больше.

Он подошел вплотную к синей стене и невольно прислушался, хотя давно знал, что Горизонт не пропускает извне ни единого звука.

Глаза предательски зажмурились сами собой, когда Гарс погрузился в голубое марево. Страшная сила, похожая на порыв ветра, дующего с невообразимой скоростью, тут же подхватила его и потянула за собой. Но веревка выдержала. Она лишь натянулась, вибрируя, и издала тонкий жалобный взвизг.

Как и следовало ожидать, ничего особенного он не увидел. Все тот же голубой туман без конца и без края. Этот туман мог кончиться через полметра или через несколько километров, а мог вообще не иметь ни конца ни края. Вполне могло быть так, что вся поверхность планеты между Оазисами забита, как голубой ватой, этим непроглядным маревом.

«Может быть, попробовать сделать еще один шаг? Пусть это плохо кончится, но неужели тебе суждено до конца дней своих тащить тяжкую ношу великого разочарования? Не лучше ли погибнуть сразу, чем потом мучиться всю жизнь?»

Вдруг Гарс обратил внимание на то, что тесьма, впившаяся ему под ребра, весьма чувствительно вздрагивает, как будто ее кто-то дергает. С трудом превозмогая притяжение невидимого магнита, он сделал возвратное движение всем телом, освобождая лицо от пут Горизонта.

Это был не кто иной, как юный «царь» Анас.

Наверное, все это время он наблюдал за действиями Гарса из кустов, а теперь решил отомстить «наглому агрессору». Причем самым простым, но весьма действенным способом.

В руке у мальчугана был остро заточенный перочинный ножик, которым Анас старательно пилил натянутую привязь Гарса.

— Эй, эй, ты что делаешь, паршивец? — попытался остановить хулигана Гарс. — Ну подожди, сейчас я надеру тебе не только уши, но и задницу! Самой жгучей крапивой!

Но привести в действие свою угрозу ему не довелось.

Тесьма с предсмертным стоном лопнула, и, потеряв равновесие, Гарс вляпался в синюю муть Горизонта всем телом. Он еще попытался отталкиваться от «стены» руками и ногами, но смерч опять подхватил его и потащил сквозь туман. Гарсу показалось, будто тело его растворяется, не ощущая ни малейшей боли.

Ураган нес человека недолго. Потом Гарса швырнуло с силой на что-то не очень твердое, и притяжение разом прекратилось, словно кто-то отключил невидимый генератор смерча.

Гарс разлепил забитые песком и пылью глаза. Он понял, что его заветная мечта исполнилась.

Он находился за Горизонтом.

Водопад новых запахов, ощущений и звуков нахлынул и оглушил его.

Часть II ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

Глава 1

Почему-то здесь была ночь. Но это не было космическим пространством, потому что дышать здесь было можно и отсутствовал пресловутый «абсолютный нуль». Ночь была такой же теплой и звездной, как в Очаге. Только Луна висела не на привычном месте, в зените, а гораздо ниже.

Вокруг оказалась не равнина, а пересеченная местность. Пологие холмы, покрытые неразборчивыми растениями, вздымались справа и слева, и не было видно, что же скрывается за ними.

Воздух был напоен терпкими запахами. Часть из них была знакома Гарсу — так пахнет сырая земля после дождя, так пахнет свежераспустившаяся зелень, так пахнут прелые листья деревьев и дикорастущие цветы. Но некоторые запахи отличались от привычных, они заставляли искать аналогии с уже известными ароматами и будили в душе смутную тревогу.

Впрочем, пейзаж окружающего мира был вполне мирным и не содержал видимых причин для беспокойства. Трава, земля, кусты, холмы и звездное небо — все было обыденным и уютным, как комната, в которой давно живут. Все-таки это Земля-, а не какая-то далекая планета, иначе откуда бы здесь взялась Луна? И не было в поле зрения ни костей, ни прочих трупных останков тех, которые оказались здесь раньше, вырвавшись за Горизонт по своей воле или будучи вышвырнутыми за Купол в качестве наказания своими сородичами.

Тем не менее тот страх, с которым Гарс открыл глаза, оказавшись за Горизонтом, не исчезал, а, наоборот, становился все сильнее.

Потом до Гарса дошло, в чем дело.

Да, этот мир был похож на хорошо обжитое жилье. Но вокруг не было заметно ничего, что позволило бы сделать вывод о хозяевах дома. Ни зданий, ни машин, ни дорог, ни столбов освещения.. Люди ли здесь живут? И живет ли вообще кто-нибудь в этом мире или он давно покинут?

И еще одна вещь вызывала невольную дрожь. Горизонт здесь был не виден. Либо он был так далек, что терялся в темноте, сливаясь с небом, либо… либо его вообще не было!

Привыкший с детства к ограниченности обозримого пространства, Гарс сейчас чувствовал себя ничтожной пылинкой в просторе Запредельного мира. Наверное, так чувствует себя птица, всю жизнь проведшая в клетке, а потом выпущенная на волю. Где уж тут было разыскивать тех существ, которые несли ответственность за лишение человечества свободы, и вступать с ними в противоборство, надеясь победить и добиться ликвидации Куполов! Тут хотя бы суметь вернуться обратно в клетку, где тепло, уютно и безопасно.

Обожженный следующей мыслью, которая вытекала из страха, обуявшего все существо беглеца, Гарс оглянулся.

В нескольких метрах от него в ночное небо уходила белесая, тускло отсвечивающая в лунном свете стена Купола, из которого его вышвырнула мощная сила. Казалось, что она тянется бесконечно и вправо, и влево, перегородив весь этот мир своей равнодушной мутной громадой. Хотя скорее всего это была лишь иллюзия. Наверное, если отойти от стены подальше, то она предстанет как внешняя оболочка Купола — огромный шар или конус, заканчивающийся на высоте нескольких километров.

На всякий случай Гарс попробовал пройти сквозь силовой барьер в обратном направлении. Бесполезно: при первом же прикосновении к облакообразному мареву где-то внутри его мгновенно зарождались вихревые потоки, которые сшибали Гарса с ног и отбрасывали на исходную позицию. Гарс попытался прошибить Купол с разбега, но лишь больно ушиб колено, ударившись о камень после очередного полета вверх тормашками.

Учитель Айк и прочие оппоненты Гарса были правы.

Купол был действительно односторонним, и войти в него снаружи было нельзя.

Значит, надо смириться с этим и начать осваиваться в новом мире.

Проклятый мальчишка, скрипнул зубами Гарс, вспомнив, кто подтолкнул его выйти за Горизонт. Знал бы, что он способен на такую пакость, — загодя надавал бы ему по шее!

"Но что теперь об этом думать. Надо куда-то податься. Хотя бы вон до того холма — может, оттуда будет видно больше, чем отсюда? Интересно, когда здесь кончается ночь? Или она длится бесконечно? Что, если правы те, кто утверждал, будто Оазисы были построены из-за того, что когда-то Земля прекратила вращение вокруг своей оси и теперь вечно повернута к Солнцу лишь одним полушарием? Да нет, такого не может быть, иначе здесь, за Куполом, не росли бы никакие растения и все было бы покрыто вечной мерзлотой. А вот то, что время здесь не совпадает с нашим, это факт. Весьма возможно, что и в сутках тут не двадцать четыре часа, а в два раза больше. Или меньше.

Увидим. Если, конечно, доживем до восхода солнца".

То и дело оглядываясь, Гарс добрался до облюбованного холма и поднялся по склону на вершину.

Тут он испытал новый шок.

Прямо перед ним расстилалась обширная долина, зажатая между горных отрогов. Горизонт был по-прежнему отсюда не виден, но зато в долине имелись очевидные признаки цивилизации.

Там виднелось скопление каких-то строений. Часть многоэтажных зданий представляла собой явно жилые дома, потому что некоторые окна светились приглушенным светом. К другой части построек относились какие-то приземистые, почти плоские сооружения из неизвестных материалов, радужно переливающихся в свете Луны. Среди них можно было различить строгие геометрические кубы и параллелепипеды без окон, но зато с какими-то решетчатыми штуками на верхней и боковых плоскостях; тени неясной формы, которые постоянно перемещались из стороны в сторону, не покидая, однако, пределов населенного пункта. И над всем этим нагромождением высилось огромное, установленное на ребро кольцо, которое постоянно вращалось, то замедляя скорость вращения, то разгоняясь до предельных оборотов. Оно напоминало одно из тех Колес Обозрения, которые сохранились в некоторых Оазисах с древних времен. Насколько было известно Гарсу, они служили для развлечения публики, потому что, сидя в кабинках, прикрепленных к ободу такого Колеса, можно было вознестись на большую высоту, а затем плавно опуститься вниз. Но тут кольцо явно не было предназначено для катания, потому что никто бы не вынес такого бешеного безостановочного вращения…

Освещения в промежутках между зданиями не было, но время от времени над сооружениями вспыхивали и гасли зловещие разноцветные вспышки света, плясали и исчезали гигантские языки призрачного пламени, бесшумно сыпались розовые, оранжевые и белые ливни искр. Трудно было понять, что же в долине происходит — работают какие-то невообразимые механизмы или населенный пункт подвергается натиску локального стихийного бедствия?

Тем не менее там могли жить люди. И надо было пойти туда, чтобы встретиться с ними. Надо было добыть пищу и воду — Гарс вдруг ощутил, что рот его пересох от жажды, а желудок напоминает о себе голодными спазмами. Ну правильно, прошло почти полдня с тех пор, как он чисто символически позавтракал!

И все-таки Гарс медлил, не решаясь спускаться с холма в долину. Былые страхи ожили в его подсознании, и он опять вспомнил россказни о кровожадных инопланетных монстрах и мутантах, расплодившихся под влиянием радиации и прочих последствий катастроф.

Потом он взглянул на небо и заметил там на фоне звезд темные силуэты каких-то странных птиц, вполне целенаправленно летевших от одного края небосклона к другому. Неизвестно было, какими размерами они обладают, потому что невозможно было составить представление о высоте их полета. Они летели поодиночке и почти правильными треугольниками и ромбами, но все примерно с одной и той же скоростью и в одном и том же направлении. Гарс попытался вспомнить, что ему известно о перелетных птицах, но познания его в орнитологии были слишком малы, чтобы он мог прийти к какому-либо выводу.

Внезапно одна из птиц, продравшая возле стены Купола, вспыхнула бледно-желтым пламенем и с огромной скоростью устремилась к земле. Гарсу показалось, что она падает прямо на него, и тогда он обхватил голову руками и бросился, спотыкаясь, бежать с вершины холмы — но не вперед, в долину, а к спасительному, но, увы, недоступному Куполу — словно надеялся укрыться под его стеной.

Нога угодила в небольшую ямку в почве, и Гарс кубарем полетел в траву.

Он не видел, как странная птица, все больше пожираемая пламенем, пронеслась над холмом, на котором он только что стоял, и, врезавшись на огромной скорости в Купол, развалилась на куски, тут же разлетевшиеся по всей округе чадящими вонючими ошметками.

Он не видел, какой большой она оказалась вблизи, — размах ее крыльев был наверняка больше десяти метров. Он не мог разглядеть, что птица была вовсе не птицей, а каким-то большим летательным аппаратом. Что-то вроде аэра, только с крыльями и множеством дополнительных устройств, прикрепленных к корпусу.

Скорчившись в траве и зажмурив глаза, Гарс только мог слышать. И он слышал противный, оглушительный визг птицы, который нарастал по мере ее падения, потом глухой удар и грохот, а затем — только шипение догорающих останков и какой-то странный звук, напоминавший протяжный стон. Он доносился откуда-то рядом, повторяясь снова и снова.

Гарс вскочил и устремился в направлении стона, хотя ему было теперь страшно, как никогда в жизни.

Неясная фигура билась на влажной от росы траве. От нее исходил смрад обгоревшей, обугленной плоти, который ударил в ноздри Гарсу и заставил его испытать приступ тошноты.

За спиной что-то на секунду ярко, но беззвучно вспыхнуло, и в этом мертвенном свете Гарс разглядел наконец, что перед ним корчится от боли человек в причудливом одеянии.

Он осторожно подобрался к лежавшему, попытался его приподнять за подмышки, но человек, сверкнув зубами на черном лице, страшно закричал, и Гарс понял, что его нельзя трогать. Он встал рядом с судорожно дергавшимся телом на колени, бессильно опустив руки. Человеку явно требовалась медицинская помощь, но помочь ему Гарс был бессилен. Он не особо разбирался в медицине, но не требовалось быть медиком, чтобы понять: незнакомцу, рухнувшему с неба в загоревшейся птице, очень плохо.

Стоны раненого стали постепенно стихать, а потом им на смену пришли глухие, булькающие звуки, которые можно было принять за попытку произнести какие-то слова.

Гарс оглянулся на небо, но других птиц на нем уже не было видно, только откуда-то доносились глухие мощные удары, от которых вздрагивала земля, словно в нее чудовищным молотом вбивали длинные и толстые столбы.

Вдруг человек, лежавший перед ним, приподнялся на локтях.

— Уходи… быстрее, — прохрипел он, явно обращаясь к Гарсу. — Нельзя… заваруха… Черт возьми!.. Не повезло как… Спасайся!..

Он выдавливал из себя слова отрывистыми всплесками, и было видно, что силы его на исходе, а каждое произнесенное слово истощает его до полуобморока.

— Но мне некуда идти! — в отчаянии воскликнул Гарс. — Купол не пускает меня в Очаг!

— Очаг? — не понял человек. — Какой… Очаг?.. Ты… из хомоценеза?..

Гарс не понял последнего слова, но на всякий случай показал рукой на белеющий в лунном свете Купол и уточнил:

— Я вышел оттуда, из-за Горизонта! И не могу вернуться, потому что…

— Ясно, — прохрипел человек. Воздух свистел в его горле. — Запоминай… код доступа… нейтрализация поля… Семнадцать… триста пять… потом буквами… джей… бета… мю… дробь… не забудь дробь… сто… пятнадцать… Напишешь… хоть пальцем… тридцать секунд… действует…

Этот монолог дался пострадавшему нелегко. Голова его откинулась назад, и он надолго замер неподвижно — так, что неизвестно было, жив ли он еще…

Гарс потрогал осторожно его голову и ощутил пальцами биение крови под местами содранной и сожженной кожей.

От его прикосновения к человеку вновь вернулся дар речи.

Багровые потрескавшиеся губы на черной маске, в которое превратилось его лицо, зашевелились, и Гарс услышал:

— У них… новое… воспламеняет металл… Ты… здесь?..

Гарс склонился к нему:

— Я донесу тебя. Я доставлю тебя к нашему диагносту. Если Купол откроется…

— Нет! — скрипя зубами от невыносимой боли, простонал раненый. — Мне… нельзя! Лучше вот… возьми…

Его скрюченные пальцы-головешки коснулись уцелевшего пояса непонятного костюма, где в специальном кармашке виднелась тонкая трубка, напоминающая флейту.

— Может… пригодиться… еще… — успел сказать человек и опять погрузился в бессознательное состояние.

Гарс с опаской взял «флейту» и повертел ее в руках. Что-то она ему напоминала, но что именно — он пока вспомнить не мог.

Через некоторое время человек очнулся на очень короткое время, и у него хватило сил выдохнуть одно единственное слово:

— Уходи!

Потом глаза его закрылись, рука бессильно упала на землю, и человек стал неподвижным и твердым.

Гарс медленно поднялся с колен.

Обломки аппарата, который он с испуга принял за птицу, успели сгореть и теперь чадили едким вонючим дымом. Других «птиц» на небе уже не было видно, а за холмами разгоралось багровое зарево — там либо что-то пылало, либо это просто всходило солнце.

Гарс отошел на несколько шагов от тела пилота — теперь было ясно, что человек управлял летательным аппаратом, находясь внутри его, а значит, он был пилотом; какие странные архаизмы порой хранит наша память! — а потом оглянулся.

И оцепенел.

Незнакомец, только что скончавшийся на глазах у Гарса, исчез, словно его никогда не было! Уползти он никуда не мог — до ближайших кустов было слишком далеко… А растворяться в воздухе могут лишь голообразы. Но ведь Гарс прикасался к этому человеку, ощущал его пульс!

Гарс перевел взгляд на предмет в своей руке. Неужели и эта штука тоже исчезнет, как ее прежний владелец?

Но «флейта» не собиралась улетучиваться. Она была теплой и гладкой на ощупь, и на ее торце мигал ярко-красный огонек. Гарс сунул ее за пазуху и подошел вплотную к Куполу.

На мгновение задержался, припоминая слова умиравшего пилота.

Потом решительно поднял руку и прямо пальцем стал писать на «тумане», неподвижно висевшем перед ним. Как будто это была классная доска, к которой его вызвал учитель Айк.

Он старательно начертил все цифры и буквы, потом дробь и опять цифры — в точном соответствии с указаниями незнакомца, но с Куполом ничего не произошло, и когда Гарс попытался шагнуть в «туман», то вновь отлетел, словно кто-то невидимый, прячущийся в белом мареве, отвесил ему хорошего пинка.

К горлу подкатило отчаяние. "Либо незнакомец ошибся, либо нарочно ввел меня в заблуждение, — подумал Гарс, поднимаясь на ноги. — Я же не знаю, кем он был и что вообще здесь происходит! Я даже не знаю, что мне угрожает и откуда, ведь никого вокруг нет…

Нужно ли вообще верить погибшему пилоту? Или все это было хорошо задуманным и сыгранным спектаклем для одного-единственного зрителя — для меня? Может, таким способом меня просто-напросто хотят загнать обратно под Купол?

Нет, — решил он потом, — надо предпринять еще один штурм «стены». Может быть, после дроби надо написать не три цифры, а пять? Не 115, а 100 15?.."

На этот раз «код доступа», о котором говорил человек перед смертью, сработал безотказно. Вектор силы, которая ранее отталкивала Гарса от Купола, разом переменился на противоположный, и он, пулей пролетев сквозь непроглядное молочно-белое пространство, по инерции влетел в кусты дикого шиповника, исцарапав до крови лицо и руки.

Кое-как выпутавшись из колючих зарослей, Гарс встал как вкопанный.

Место было не то же самое, где он пересек Купол. Судя по окружающей местности, теперь Гарс находился на другом краю Горизонта Очага. Отсюда хорошо были видны аккуратные, знакомые до боли домики, башня климатизатора и большой стенд-часы над городской площадью. И здесь все еще ярко светило солнце, навечно пригвожденное к зениту.

Сомнений не было. Он вновь был внутри, и перед ним лежал его родной Очаг.

Значит, благодаря помощи незнакомца ему удалось то, что не удавалось никому до него.

Он все-таки вернулся!

Глава 2

Он шествовал по солнечным улицам, как воин, возвратившийся домой после победы над могучим и грозным врагом. Внутри у него звучал триумфальный марш. Будущее представлялось исключительно радужным и многообещающим. Отныне его, рядового «горизонтщика», каких на планете — тысячи, ждут исключительно великие дела. Дальние походы, дарование свободы другим людям, открытия новых земель, пригодных для проживания и развития человечества. А потом, спустя энное количество лет, когда людям удастся поднакопить сил и средств, они отправятся в космос, чтобы открывать и осваивать новые планеты. Это ли не великолепно?! И все это — благодаря ему, Гарсу!

Жаль только, поделиться своей радостью было пока не с кем. Никто не встречался Гарсу на улицах. Было традиционное время обеда, когда все сидят за столом.

Гарс хотел было зайти к учителю Айку, чтобы он первым узнал приятную новость — старик вполне заслужил это, ведь во многом благодаря ему Гарс все-таки отважился покинуть Купол! — но потом передумал.

Не стоит терять времени.

Прежде всего надо запустить в Сеть экстренное циркулярное сообщение, чтобы все «горизонтщики» могли воспользоваться паролем, открывающим проход через Купола. Пусть не только он станет первооткрывателем маршрутов, соединяющих Оазисы, но и другие — надо же делиться счастьем с людьми!..

И еще надо попытаться установить назначение и принцип действия того предмета, который погибший пилот подарил ему. Это будет несложно. Включить визор транспьютера и повертеть перед ним «флейту» в разных ракурсах. Затем запустить программу идентификации и поиска по всем базам данных — а там, глядишь, какая-нибудь полезная информация отыщется.

А в первую очередь, конечно, надо помириться с Люминой. Ворваться, рухнуть ей в ноги, взмолиться о прощении, покаяться во всех реальных и несуществующих грехах, сослаться на свой скверный характер, пообещать, что больше никогда не посмеет доставить ей обиду и огорчения. Это же так просто — с учетом того, что он только что пережил!.. А когда женушка смягчится и дарует ему пощаду, они сядут обедать, и за столом он расскажет о том, что видел за Горизонтом. Посулит ей заманчивые переспективы посещения магазинов и рынков в любых Оазисах, где раньше она могла побывать только в виртуальном мире. Как всякая нормальная женщина, Люмина должна будет клюнуть на эту удочку и согласиться отправиться путешествовать по запредельному миру вместе с ним, своим мужем и отцом того ребенка, который уже живет в ее чреве… Может быть, когда-нибудь они вообще переедут в другой Оазис, а дом в Очаге продадут или обменяют на квартиру в большом городе, где жщь будет намного интереснее, чем в этом отстойнике. Когда у них родится мальчик, он, Гарс, сделает все, чтобы у сына никогда не возник тот комплекс боязни Горизонта, который прочно укоренился в душе нынешнего поколения. Это раньше все жили и умирали, оставаясь рабами, прикованными невидимыми цепями к одному и тому же месту, и даже находя в этом определенное удовольствие! А их дети вырастут свободными, а значит — полноценными, людьми!

А односельчан он с помощью Грона соберет сегодня на площади. Уж на этот-то раз на собрание наверняка придут все до одного! Они выслушают его рассказ и сначала усомнятся в том, что он не морочит им голову. И тогда он продемонстрирует им прибор, который принес с собой из-за Горизонта, — и это убедит их лучше всяких слов. Потому что такой штуки в их поселке ни у кого не было и нет, это он точно знает.

А потом он обнародует свои дальнейшие замыслы насчет походов в Большой Мир за Горизонтом и будет так великодушен, что пообещает взять с собой любого, кто проявит желание отправиться вместе с ним и Люминой. Нет, большинство, конечно, не сразу решится на такие вылазки. Но не может такого быть, чтобы вовсе не нашлось желающих составить компанию ему, Гарсу! Например, Друм, который наверняка захочет пополнить запасы своих железяк и раздобыть запчасти к турбокару. Айк будет выводить своих учеников на экскурсии. Ким будет выгонять своих свиней и овец пастись за Горизонтом, уж там-то трава намного сочнее и вкуснее, чем под Куполом! Бару могут потребоваться саженцы и семена новых деревьев и растений. Даже Риду и то можно соблазнить возможностью перебраться в более цивилизованные Оазисы, где можно будет обслуживать не только виртуальных клиентов.

Занятый мечтаниями, Гарс налетел на кого-то, когда свернул на свою улицу. Человек, которого он чуть не сшиб с ног, отпрянул от Гарса так, будто боялся, что его ударят.

Это был Брюм.

Глаза у него на этот раз были не просто больные. Они были затравленные. И пахло от него как-то неприятно, как будто он закис и покрылся налетом плесени.

— Ну, что нового в славной науке нумерологии? — снисходительно обратился к математику Гарс. — Есть ли новые гипотезы о влиянии магических цифр на ход истории?

Год назад Брюм после сложнейших вычислений «открыл» некую «временную единицу исторической эволюции человечества», равную 70 годам. Опираясь на исторические факты, он доказывал, что этот период представляет собой один час на циферблате истории и что, поскольку в природе все явления повторяются заново по истечении суток, то же самое относится и к событиям, отделенным друг от друга почти семнадцатью веками. При этом Брюм сравнивал личности Юлия Цезаря и Петра Первого, Тацита и Пушкина, Федры и баснописца Крылова и находил между ними поразительное сходство…

Однако сейчас автор нумерологических теорий вступать в разговор не пожелал, а шмыгнул за угол и, оглянувшись в последний раз, скрылся из виду.

«Бедняга совсем опустился со своими заморочными подсчетами, — пожалел его про себя Гарс. — Ничего, вот откроем путь за Горизонт — и Брюм, может быть, изменится к лучшему. Доставим его в какой-нибудь математический центр — пусть там ему коллеги вправят мозги на место».

Как ни странно, таксенок Гоблин не подкатился под ноги Гарсу, когда тот распахнул калитку и влетел во двор. Хотя обычно щенок исправно приветствовал его заливистым лаем. Неужели он, по примеру Люмины, тоже обиделся за что-то на своего хозяина? Или вырвался на свободу, пользуясь отсутствием Гарса?

Ладно, никуда не денется. Захочет есть — прибежит как миленький! Налаживание отношений с женой важнее, чем поиск собаки.

Гарс рывком распахнул входную дверь, которая почему-то была не заперта, и с недоумением принюхался. Пахло чем угодно, только не вкусным обедом. Ах, какие мы обиженные и оскорбленный, умиленно подумал он. Решили доказать мужу, что он пропадет с голоду, если и в дальнейшем будет так скверно себя вести?..

— Лю, солнышко, ты где? — громко спросил Гарс, заглядывая в гостиную.

Никого. И ни звука в ответ.

Значит, обида гораздо серьезнее, чем он предполагал. А это значит, что предстоит долго унижаться и топтать себя ногами, прежде чем удастся преодолеть заградительный барьер из холодного молчания, который в таких случаях воздвигала перед собой Люмина.

Ну и ладно. Нам это не впервой…

Как писал в свое время Созонт: «Я люблю тебя, как солдат. Это значит: не веря пулям, прорывать бесконечно рад оборону твою глухую…»

Надо только избрать какую-нибудь тактику пооригинальнее. Применять как можно больше юмора — практика показывает, что с его помощью можно прорвать даже самую глухую женскую оборону.

— Лю, если ты никогда не видела картину «Возвращение блудного мужа», то сейчас у тебя есть прекрасная возможность восполнить этот пробел! — объявил. Гарс, проходя в гостиную. — Кстати, по этому поводу есть один анек…

Он осекся на полуслове, потому что только сейчас ему в глаза бросилась одна несуразность. Из полутемного коридорчика, ведущего на кухню, в гостиную бойко катилась свежая струйка темно-красного цвета, и было непонятно, откуда она могла взяться. Не корову же взялась свежевать и разделывать Люмина, чтобы приготовить пару бифштексов на обед!..

В следующую секунду он облился холодным потом. В голове мгновенно сопоставились разрозненные фрагменты: отсутствие щенка во дворе… гробовая тишина в доме… эта зловещая струйка…

Возникшая в итоге этой умственной работы мысленная картина заставила его волосы подняться дыбом.

Гарс бросился на кухню. При этом он угодил ногой во что-то скользкое и чуть не навернулся, но удержался, ухватившись за косяк.

Она была там. Как и во время их ссоры, на ней был все тот же домашний халат. Только теперь он был разодран спереди и обильно залит кровью.

Она лежала на полу лицом кверху, неловко вытянув вывернутую руку в сторону, а живот ее был распорот во всю ширину, и отвратительные белые внутренности высовывались оттуда. Хорошо, что в Очаге нет ни мух, ни прочей летающей гадости, машинально подумал Гарс, накрывая страшную рану окровавленной полой халата.

Она молчала и не двигалась.

— Лю, — сказал он вполголоса, словно боялся разбудить ее. — Ты слышишь меня, солнышко?

Но она не отзывалась. Тело ее было, однако, еще теплым. Гарс бережно убрал с лица жены вымокшую в крови прядь волос и приложился ухом к груди.

Пульса не было. Он погладил Люмину по щеке, оставляя на побелевшей коже красные полосы, и только теперь до него дошло по-настоящему, что же с ней произошло.

Она была мертва. И не просто мертва. Кто-то распорол ей живот. Кто-то убил ее!..

— Лю, родная моя!!! — заорал он так, что даже тонированное оконное стекло отозвалось еле слышной вибрацией. — Не надо, не умирай!.. Слышишь?!.

Но она по-прежнему не подавала признаков жизни, и тогда Гарс поднялся с колен, очумело озираясь.

Возле посудомоечной машины стояла горка грязной посуды, оставшейся еще с завтрака. А на столе, за которым они обычно ели, лежал широкий острый виб-ронож с силиконовой ручкой. Лезвие его было испачкано в крови, и Гарс понял, чем была нанесена страшная рана жене. «А ведь мы пользовались им для того, чтобы резать хлеб, мясо и прочие продукты, — подумал Гарс. — Если бы я знал, что когда-то этот тесак…»

Он с ненавистью схватил нож, будто тот был виноват, что его использовали не по назначению, и с силой шваркнул его в стену. Нож вонзился в дверцу полки для посуды и с издевательским упреком покачал рукояткой, как головой, из стороны в сторону.

Мысли метались в затуманенном мозгу Гарса переполошенной мышиной стаей.

"Кто же это так ее, мою маленькую? Какая гадина посмела это сделать?! Неужели это я виноват во всем? Ведь если бы я не ушел сегодня, она была бы сейчас жива!.. Нет-нет, ты здесь ни при чем… откуда ты мог знать, что так выйдет? Наоборот, тебе надо было уйти раньше, намного раньше, а не тянуть до этого дня… В этот проклятый тихий омут веками не поступало ни одной свежей струи, и рано или поздно он должен был превратиться в вонючее болото, на дне которого скопился сгнивший слой всякой мерзости! И вот теперь это случилось… Гнойный нарыв лопнул, и липкая тина хлынула из болота во все стороны, затопляя берега и превращая чистую реку в канализационный сток… Еще тогда, когда Пиллис, всеми забытый и проклятый Пил-лис, подох прямо на скамейке возле дома, а ни одна скотина не заметила его смерть, можно было понять, что добром это загнивание не кончится. Любое загнивание не кончается само собой, его обязательно надо вырезать с корнем! Вот и сегодня… если это было сегодня… мы с Гроном обнаружили скелет Коула — и это опять никого не всколыхнуло! Люмину убил один из них, из этих внешне спокойных, приветливых и мирных людей… может, даже кто-то из соседей… Убийца сейчас, наверно, со вкусом обедает, разговаривает с женой и детьми, строит планы на будущее. Если бы я раньше ушел за Горизонт, я не дал бы им разложиться, — покаянно думал Гарс. — Я бы загнулся, но вытащил их за Купол, чтобы они не протухли тут заживо!

Что же я стою столбом, ведь надо бежать, — пронзила Гарса очередная мысль. — Надо же сообщить кому-то. Надо вызвать хранителя-диагноста — может быть, еще не поздно помочь Люмине? Может быть, она еще жива и есть надежда спасти ее?!"

Гарс выскочил в гостиную, опять поскользнувшись в крови жены, но чей-то знакомый хрипловатый голос заставил его замереть.

— Стой там, где стоишь, Гарс, — сказал голос. — И не дергайся, как припадочный. Я припадочных с детства не люблю.

Это был не кто иной, как хранитель Закона Праг. Он стоял на пороге дома, поигрывая хлыстом-парализатором и устало прищурясь.

Взгляд его быстро обежал гостиную, на мгновение задержался на лужице крови, которая успела натечь из кухни, а потом Праг сделал неуловимое движение свободной рукой, и Гарс почувствовал, как в кожу его запястий впилась холодная, равнодушная сталь. Магнитонаручники.

— Я всегда предполагал, что ты — псих, Гарс, — не меняя интонации, словно размышляя вслух, произнес Праг. — Но мне и в голову не могло прийти, что ты — опасный псих и способен поднять руку на человека. А то я бы давно тебя арестовал.

Гарс попытался что-то сказать, но из пересохшего горла у него вырвался лишь неразборчивый хрип, а в следующую секунду Праг приказал:

— Молчать, сволочь! Не передо мной будешь оправдываться — перед всеми людьми!

Он упругими шагами проследовал к кухне, но входить не стал, а лишь заглянул с порога, стараясь не наступать на кровь. Присвистнул задумчиво и изрек:

— Да, ты славно потрудился, приятель!

— Я? — задохнулся Гаре, усилием воли сбросив с себя странное оцепенение. — Ты думаешь, что это я?

— Не собираюсь с тобой спорить, — усмехнулся хранитель Закона. — Только дураки считают, что в споре рождается истина. В споре не рождаются даже дети!

Подойдя вплотную к Гарсу, он ловко ощупал его одежду.

Присвистнул второй раз, когда из-за пазухи выудил «флейту», о которой Гарс успел напрочь забыть.

— Серьезная штука, — сообщил Праг, вертя в руках прибор незнакомца. — Я вижу, ты решил своей женой не ограничиться. Хорошо, что я вовремя заглянул сюда… А то ты бы натворил делов — будь здоров!

— Ты о чем? — изумился Гарс.

— Ладно, не притворяйся ягненка, Гарс… Атомайзер пятидесятого калибра — это, конечно, не супероружие, но из него вполне можно отправить на тот свет все население Очага. Причем так, что ни от кого и следа не останется…

Он повертел головой, словно выискивая что-то, затем навел раструб «флейты» на стену и нажал на одну из кнопок, расположенных в два ряда под трубкой.

В ту же секунду в комнате сверкнула бесшумная фиолетовая молния, запахло озоном, как вблизи климатизатора, и в стене рядом с окном появилась аккуратная круглая дыра, словно в этом месте раньше была вмонтирована труба большого диаметра.

— Вот так, — сказал хладнокровно Праг. — У твоего атомайзера даже еще не села батарейка… Где ты его хранил? В холодильнике, что ли?

— Я… я… — растерянно пробормотал Гарс. — Да ты что, Праг?.. Я даже не знал, что это оружие… Я и обращаться-то с ним не умею!

— Да? — скривился хранитель Закона. — Где же ты тогда его взял? Может, мастер Друм тебе по старой дружбе изготовил? Из своих железок, да?

— Я сегодня ходил за Горизонт, — признался Гарс. — И там… там я встретил одного человека, и он подарил мне это.

Быстрым, почти неуловимым движением Праг упер свой указательный палец в грудь Гарсу.

— Вот ты и выдал себя, дружище Гарс, — объявил он. — Не вздумай только повторить это при всех на суде, а то у людей животики лопнут от смеха. Ведь даже грудному младенцу известно, что из-за Горизонта не возвращаются! Ладно, хватит шутить. Садись в кресло и замри, пока я связываюсь с Диспетчером.

Глава 3

Судили его вечером.

По мнению Прага, тянуть дальше время не было смысла. Улики были налицо, преступник схвачен на месте преступления с поличным, а тот факт, что он наотрез отказывается признаться в убийстве своей жены, объясняется его вполне естественной трусостью и врожденной наглостью.

Об этом, равно как и об обстоятельствах ареста Гарса, Праг и сообщил жителям поселка в своей обвинительной речи.

Гарс молчал. Даже если бы он и захотел что-то сказать, это было бы невозможно ввиду того, что рот его был тщательно залеплен пластырем. Чтобы общественный суд не терял время на лишние препирательства, пояснил Праг.

Поэтомуоставалось лишь взирать на своих земляков и мысленно взывать к их здравому смыслу. И повторять мысленно строчки, из которых каждое слово теперь отдавалось болью в душе: «А мне всех лекарств было мало, когда потерял я ее… И солнце как будто упало — и жжет теперь сердце мое!»

Сегодня на площади собрались почти все взрослые жители Очага. Еще бы: ведь они пришли судить не просто преступника, а убийцу. Давно они не видели настоящего живого убийцу, черт возьми! И не просто убийцу, а очень опасного убийцу, почти маньяка, потому что при аресте у него было изъято оружие, способное превратить человека в рой атомов, и преступник уже собирался пройтись по улицам, убивая всех подряд направо и налево, потому что навязчивая идея уйти за Горизонт стала в его голове безумной манией и рано или поздно этот тип должен был сойти с ума. К несчастью, это произошло сегодня.

Именно так Праг преподносил собравшимся причины, побудившие Гарса зарезать жену.

Неужели они поверят этому бреду? Неужели все как один осудят его и приговорят к… Стоп! Что там говорится в Законе насчет наказания преступников? Изгнание за Горизонт? Но ведь это наказание для него, научившегося свободно перемещаться за Купол и обратно, будет бессмысленным!

Поняв это, Гарс немного расслабился. Он даже перестал слушать, что там несет разошедшийся хранитель Закона. Теперь важнее другое — попытаться понять, кто же — настоящий убийца. Чтобы потом, когда его, Гарса, вышвырнут за Горизонт, он мог вернуться и восстановить попираемую сейчас справедливость.

Гарс обвел глазами море голов, колышащееся нервной массой на площади. Кто из них виновен в смерти Люмины? Кто этот злодей, с руками, обагренными кровью его жены?

Однако, сколько он ни пытался представить кого-нибудь из хорошо знакомых ему людей в роли придурка с выкатившимися из орбит глазами, заносящего нож над Люминой, ничего путного из этого не получалось. Получалось так, что либо надо подозревать всех, либо… либо никто не мог такого сделать… Даже те, кто проявлял к Гарсу открытую неприязнь, едва ли расправились бы с его Лю, чтобы насолить ему.

"Подожди, подожди, — сказал себе Гарс. — Как там говорили древние? «Ищи, кому преступление выгодно»? Может быть, для начала надо ответить на вопрос, за что была убита Люмина, по какой причине, а тогда и прояснится личность убийцы?!

Ее не могли убить из корыстных побуждений. Убийца не был вором или грабителем, это уж точно. Ведь в доме у нас ничего ценного не было, да и, помнится, все вещи остались на своих местах.

Ее также не могли убить из ненависти. Люмина всегда была приветлива и доброжелательна к окружающим. Даже к тем, кто ей активно не нравился… Только мне она могла высказать в глаза все, что думает. И она никогда и ни с кем не ссорилась в открытую, если не считать меня самого. Правда, к матери моей Лю относилась враждебно, но… Не будешь же ты считать, что твоя мать?! Нет-нет, это исключено…

Может, ее убили из ревности? Но кому могла прийти в голову такая бредовая мысль? Не Риле же, которая кокетничала со мной лишь на словах, но на деле не позволяла себе ничего предосудительного!

И вообще, вряд ли кто-то из женщин был бы способен хладнокровно и мастерски, как мясник, вспороть живот человеку. Живому человеку. Тут чувствуется мужская рука.

Постой, а почему этот неведомый мерзавец наносил моей Лю удары именно в живот, а? Из врожденной кровожадности? Или у него была какая-то иная причина? Может быть, для него эта часть тела представляла некий символ? Может быть, для него было очень важно ударить ножом Люмину именно в живот?!"

И тут Гарс догадался, кто и по какой причине расправился с его женой. Он нашел глазами этого человека в толпе и попытался встретиться с ним взглядом, но тот на него не смотрел. Он был чем-то очень занят…

Холодная ярость охватила Гарса.

Что ж, теперь он знает все.

Когда этот фарс закончится и его вытолкнут за Горизонт, он вернется и своими руками накажет этого подонка!

«Только неужели ни у кого из тех, среди которых я прожил всю свою жизнь, не шевельнется и тени сомнения в том, что я способен на убийство?!»

Матери среди собравшихся не было. А знает ли она вообще, что произошло с невесткой и что ее сына сейчас судят, как последнюю тварь? Селектор в ее доме был неисправен уже давно, но неужели никто из соседей не догадался сообщить ей последние новости?

Потом Гарс понял. Отсутствие матери наверняка было на руку Прагу. Чтобы общественный суд не терял время на всякие истерики, сопли и слезы. Именно поэтому Праг принял все меры, чтобы ясновидица не узнала о том, что произошло с её невесткой, как можно дольше. По крайней мере, до конца этого судилища.

«Вот подлец, вот сволочь!» — застучало в голове Гарса, но он заставил себя успокоиться. Действительно, может, и к лучшему, что матери нет сейчас здесь. Не хватало еще, чтобы и ее обливали позором и презрением как женщину, взрастившую убийцу.

И еще кого-то не было среди собравшихся на площади, но Гарс так и не сумел определить, кого именно. Слишком много было народу, и лица сливались в одно сплошное, размытое пятно так, что временами казались стеной. Туманной, аморфной, не поддающейся рассмотрению стеной Горизонта.

Наконец Праг закончил говорить, и Грон предложил выступить желающим сказать что-либо в защиту обвиняемого.

Над площадью повисла тишина.

Одни расстреливали Гарса своими взглядами, полными ненависти, от которой не спасало сознание своей невиновности. Другие смотрели на него с таким отвращением, будто он превратился в инопланетного монстра, какие обычно фигурируют в фантастических фильмах. Третьи глядели на Гарса со страхом, видимо, с ужасом представляя себе, что еще несколько часов назад этот, с виду такой же, как все, человек свободно ходил и общался с ними, гладил по голове их детей, а оказывается, в любую минуту мог лишить их жизни. Кое-кто и вовсе избегал встречаться с Гарсом взглядом, заранее смирившись с тем, что он, будучи в общем-то неплохим и даже интересным парнем, вдруг в одночасье отчебучил такое, от чего кровь стынет в жилах. Не-ет, друзья, правильно записано в нашем Законе: нельзя идти за Горизонт, это к добру не приводит. Видите, что может сделать с нормальным человеком идея-фикс?!

Отчаяние и обида сдавили горло Гарса с такой силой, что он едва не задохнулся, и нос защекотали горькие слезы.

"Эх вы, — мысленно воскликнул он, — а я-то считал вас добрыми и справедливыми! Где же ваша доброта? Где справедливость? Неужели тот застойный образ жизни, который вы ведете, постепенно уравнял вас и привил дурную привычку быть единодушными во всем, даже во мнениях?! Неужели вы сами не видите, как это опасно — быть подстриженными под одну гребенку и равняться на одни и те же идеалы?!

Черт с вами, если вы не хотите защищать меня, предатели! Только дайте мне последнее слово, и я сам выскажу все, что о вас думаю! Я докажу вам, что настоящий убийца стоит среди вас! А в принципе вы все — тоже преступники, потому что не противитесь злу, замаскированному покоем и уютом, и палец о палец не ударяете вместо того, чтобы разнести этот чертов мир с его невидимыми и видимыми куполами и горизонтами вдребезги!"

Но никто не собирался давать ему слова, сколько Гарс ни дергался, мыча в бессильной ярости. Он был надежно скован по рукам и ногам и вдобавок ко всему прикручен прочными веревками к специальному дубовому креслу. Наверное, чем больше он извивался и корчил гримасы, требуя, чтобы с его рта содрали пластырь, тем все более отвратительно он выглядел в глазах окружающих. Как преступник, осознающий неотвратимость кары за свои проступки, но пытающийся любым способом избежать ее.

Праг поднял руку, требуя тишины.

— Давайте решим, как мы накажем этого типа, — предложил он собравшимся.

— По Закону, как же иначе? — выкрикнул Ким, стоявший в первых рядах толпы. Праг покачал головой.

— По Закону мы должны изгнать его за Горизонт, — сказал он. — Но разве это может быть действенным наказанием для Гарса? Вспомните, он же сам всегда стремился там оказаться. Получится, что мы не накажем его, а, наоборот, выполним его сокровенную мечту. Даже если он там погибнет.

— А что ты предлагаешь, Праг? — спросил Грон.

Праг нехорошо усмехнулся.

— Я предлагаю более суровую кару за убийство. Пусть это будет отступлением от Закона. Его надо казнить, причем здесь и сейчас. Чтобы это произошло у всех на глазах.

Он достал из кармана прибор, который конфисковал у Гарса при аресте, и показал его толпе.

— Это тот самый атомайзер. С его помощью этот безумец намеревался отправить на тот свет всех вас, — объявил громогласно он. — Я предлагаю использовать эту страшную штуку как орудие возмездия! Поднявший меч от меча и погибнет, значит!

Шум в толпе стих.

— Да, но кто сделает это? — прозвучал голос Пустовита. — Палачей среди нас вроде бы не имеется. Может быть, ты сам, Праг, исполнишь наш приговор?

— А почему бы и нет? — криво улыбнулся хранитель Закона. — Вы зря боитесь, атомайзер действует чисто и мгновенно. Не будет ни крови, ни разлетевшихся во все стороны мозгов, это я вам гарантирую. Достаточно нажать вот эту кнопочку — и от мерзавца останется пустое место!

— Подождите, граждане! — вмешался Грон. — Мы же еще не проголосовали! Давайте уж соблюдать все процедуры, как положено!

— Да чего там? — крикнул кто-то из толпы. — И так все ясно!

— Нет! — перекрыл шум голосов чей-то громкий голос. — Лично мне не все ясно!

Гарс вздрогнул и вгляделся в море голов. Кто-то проталкивался сквозь толпу к помосту. Это был не кто иной, как старый учитель Айк.

«Так вот кого здесь раньше не хватало, — сообразил Гарс. — И как это я не заметил, что Айк не участвует в собрании?»

Праг поморщился, но не решился воспрепятствовать учителю подняться на помост. Айка все в поселке знали и уважали.

— Мне не ясно, на основе чего вы готовы совершить непоправимую ошибку! — заявил старик, обращаясь к собранию. — Да, у Гарса была убита жена — варварски и злодейски. Да, он был застигнут Прагом в тот момент, когда, перепачканный в крови, стоял над ее бездыханным телом. Да, они не раз ссорились, в том числе и накануне убийства Люмины, и соседи слышали их крики. Да, Гарс не раз собирался уйти за Горизонт, и это вполне могло довести его до умопомрачения. Но разве все это доказывает его вину в убийстве?! А кто из вас знал, что Люмина была беременна? Кто ведал, что она носила под сердцем ребенка, которому так и не суждено было родиться?

Тишина над площадью. И в этой тишине учитель продолжал ронять в толпу гневные слова.

— Я опоздал на собрание потому, что беседовал с Юноном — он сейчас лечит тяжелобольного. Я хотел убедиться в том, что мои подозрения справедливы. И я оказался прав. Незадолго до смерти Люмина приходила в лечебницу на прием, и диагност обнаружил ее беременность. Об этом больше никто не знал, кроме Юнона. И, возможно, Гарса. Во всяком случае, первоначально. Но впоследствии о беременности Люмины узнал еще один человек. Он уже давно тайком, под прикрытием ночи, проникал в лечебницу, чтобы выуживать из диагноста сведения о будущих роженицах и о неизлечимо больных. Он вбил себе в голову, что существует некая взаимосвязь между рождаемостью и смертностью в нашем поселке, что якобы если у кого-то родится ребенок, то кто-то тут же должен умереть. А потом он решил, что одного знания этого явления недостаточно и что можно и нужно управлять этим процессом. И тогда этот безумец сделал страшный вывод: чтобы в нашем Очаге никто не умер, надо не допустить, чтобы на свет появлялись новые жители поселка. Это так, Брюм?

Математик поднял лицо от компнота, в котором он производил какие-то вычисления, и опасливо огляделся. Люди, стоявшие рядом, невольно отодвинулись от него подальше, как от носителя опасной заразной болезни.

— Да, — сказал он глухо, — я сделал это. Но поймите, у меня не было другого выхода. Почему моя мать должна была умереть только из-за того, что какая-нибудь похотливая сучка наплодит целый выводок сопливых чад? Разве это справедливо? А насчет того, что моя теория неверна, тут вы не правы, учитель. Числа никогда не врут. И если в мире существуют какие-то закономерности, то без расчетов их не выявить.

Толпа оцепенела от неожиданного признания математика. А он вдруг резко повернулся и бросился бежать.

— Стой! — проревел ему вслед Праг.

Но Брюм не останавливался. Он выскочил из толпы и устремился в переулок.

И тогда Праг выстрелил ему вслед из атомайзера.

Фиолетовая вспышка на миг озарила площадь, и короткая молния, промчавшись над головами людей, нагнала беглеца.

Поистине, это было страшное оружие.

Фигура Брюма растворилась в воздухе так, будто принадлежала не человеку, а голообразу. Ни малейшего следа не осталось после этого бескровного убийства — ни кусочка одежды, ни пряди волос. Только компнот нумеролога не пострадал. Некоторое время он, как некий сказочно-волшебный артефакт, висел в воздухе, оставшись без опоры, а затем рухнул на металлопластовую мостовую, и корпус его раскололся от удара, обнажив нагромождение микросхем. Совсем как располосованный виброножом живот Люмины.

Потрясенные люди на площади молчали, затаив дыхание. Потом пришли в себя и, делясь впечатлениями от увиденного, разом стали расходиться.

Гарс почувствовал, как сильные руки Прага освобождают его от пут и снимают пластырь со рта. Наспех размяв затекшие конечности и не слушая сбивчивые извинения смущенного хранителя Закона, он вскочил с кресла и обнял Айка.

— Спасибо, учитель! — хрипло воскликнул он, пытаясь проглотить комок в горле. — Я знал, что ты единственный настоящий человек в этом стаде!

— Ну что ты, малыш, — тихо сказал Айк. — Не надо никого винить. Даже Прага. Представь себя на месте каждого из этих людей, потрясенных тяжким преступлением и стремящихся воздать виновному по заслугам. Да, они ошиблись насчет тебя, но ты не должен возненавидеть их за это. Каждому из нас свойственно ошибаться, малыш. Именно поэтому все мы должны уметь прощать ошибки других.

Гарс не ответил. Его вдруг посетила идея. Земляков, еще недавно готовых казнить его за убийство, которого он не совершал, конечно, можно было бы простить. Но только в том случае, если они отныне будут всегда и во всем верить ему. И сейчас подворачивался удобный момент, чтобы проверить это.

Выпустив учителя из своих объятий, Гарс подошел к краю помоста и крикнул что было сил:

— Люди, я прошу вас задержаться еще на несколько минут! У меня есть очень важное сообщение для вас!

Толпа, растекавшаяся ручейками с площади, остановилась, и к Гарсу повернулись лица людей. Их все еще было много.

— Что ты задумал, Гарс? — с тревогой спросил Грон сзади, но Гарс только отмахнулся.

Краем глаза он уловил удивление на лице Прага, который прикреплял к поясу магнитонаручники, и поднятые брови учителя Айка. То-то они еще удивятся, когда услышат его рассказ!

Когда движение и разговоры на площади прекратились, Гарс наконец заговорил.

Он поведал землякам о своей удачной вылазке за Горизонт. Он рассказал о том, что он там увидел. Он постарался подробно описать тот мир, который открывался за Куполом. Он рассказал о пилоте летательного аппарата, свидетелем аварии которого он, Гарс, стал. Он объяснил, откуда у него взялся атомайзер и каким образом он сумел вернуться домой. А в заключение своей краткой, но полной эмоций речи Гарс взволнованно объявил:

— Отныне мы все — свободны! Это значит, что теперь каждый из нас может в любой момент отправиться за Горизонт и вернуться обратно. Вместе со мной, разумеется. Теперь нам удастся вырваться из плена, и весь мир будет доступен нам! Мы доберемся до других Оазисов и воссоединимся с их жителями! Человечество снова будет единым и свободным, и для него больше не будет преград! Будущие поколения людей будут опять жить так, как жили наши далекие предки, и заново открывать для себя и осваивать окружающий мир! Человек не может и не должен жить без открытий — правда ведь? А иначе его ждет медленная смерть! И поэтому я хотел бы знать: кто из вас согласен завтра же пойти за Горизонт вместе со мной? Кто? Поднимите руку, желающие!

Он замолчал, тяжело дыша, и обвел взглядом площадь. Поднятых рук не было видно. И, судя по выражению лиц, никто не разделял пафос его выступления.

Люди, стоявшие на площади, смотрели на Гарса недоверчиво и хмуро. На лицах других была написана откровенная усмешка. Третьи качали осуждающе головой. А Пустовит шептал что-то саркастическое на ухо Риле, покручивая пальцем у виа. Даже учитель Айк — и тот, вздохнув, отвернулся, словно поставив в уме печальный диагноз Гарсу.

Гарс почувствовал, что бледнеет от гнева и разочарования.

«Безмозглые, ленивые, зажравшиеся животные — вот кто они такие! — промелькнуло в его мозгу. — Такой реакции и следовало ожидать от них, а ты раскатал губы: мол, все они, как один, устремятся за тобой! Бараны!»

— Что, нет желающих? — осведомился он, подавшись вперед.

Толпа загудела разрозненными выкриками.

— А что мы там будем делать, за твоим Горизонтом? — спросил кто-то громко. — Ты же сам сказал, что там ничего нет, кроме травы и деревьев!

— Открытия! На кой черт они сдались, эти открытия, если будет нечего есть и пить?

— А ты уверен, Гарс, что те, кто живет там, встретят нас с распростертыми объятиями? Иначе зачем им таскать с собой оружие?

— Слушай, а может быть, тебе все это привиделось, а, парень? Может, тебя загипнотизировал кто-нибудь, чтобы ты выманил всех нас за Горизонт? Что-то очень подозрительно, что тебе так повезло!

— Да что с ним разговаривать, «горизонтщики» все такие, сдвинутые! Вобьют себе в голову невесть что и дурят людям голову!

— Правильно, он вон стоит и соображает, что бы еще такое выдумать! Не ходил он никуда, а эту басню про Запредельный мир придумал!

— Слушайте, братцы, а может, он и вправду умом тронулся? Из-за смерти жены такое с любым может случиться! Наверное, не следовало его развязывать, а?! А то как бы он чего-нибудь не натворил в беспамятстве!

Гарс не верил своим ушам. Те, кого он считал своими земляками и друзьями, теперь представали перед ним совсем в ином свете. Вот он, звериный оскал мещанина, о котором так много в свое время писали классики! Стоит ли продолжать метать бисер перед свиньями?!

Кто-то положил руку на его плечо.

Гарс повернулся и оторопел. Праг, опять поигрывая наручниками, ухмылялся ему в лицо.

— Я же предупреждал, чтобы ты не нес эту ересь публично! — прошипел он. — Видать, ты неисправим, Гарс, а раз так, то не обессудь — сам напросился!

Он поднял руку и провозгласил:

— Сограждане! Все вы являетесь свидетелями возмутительного нарушения нашего Закона! Этот человек решил, что раз мы его оправдали, то ему теперь все можно. И он осмелился призывать вас уйти за Горизонт. Хотя ему известно, что подстрекательство к массовому уходу за Купол является тяжким преступлением. В связи с этим я как хранитель Закона, действуя в ваших интересах, намерен арестовать гражданина Гарса и…

Договорить Праг не сумел.

Гарс сорвал с его пояса атомайзер и повернул его раструбом на Прага.

Лицо хранителя Закона вытянулось. Не от страха — от изумления. Впервые кто-то осмелился открыто напасть на него, да еще в присутствии множества свидетелей.

— Брось пушку, — приказал он, угрожающе надвигаясь на Гарса. — Брось, Гарс, — иначе хуже будет!

Гарс в этом не сомневался. Если Праг перейдет к более решительным действиям, то противостоять ему ни он, ни кто-либо другой в поселке не сможет. Не зря же Праг с детства готовился стать хранителем Закона!

Рука Прага легла на рукоять хлыста, и Гарс понял: пора…

Повинуясь нажатию кнопки, атомайзер слегка дернулся в руках, и массивную фигуру Прага бесследно проглотила фиолетовая вспышка.

На этот раз не осталось вообще ничего — наверное, потому, что выстрел был произведен почти в упор.

Это все-таки произошло! Своими руками он, ненавидевший насилие со стороны других, лишил жизни человека! Впрочем, рефлексировать этим было некогда.

В воздухе повисли испуганные вопли разбегающихся людей.

— Всем стоять! — истошно завопил Гарс. — Иначе я буду стрелять!

В подтверждение своих слов он, тщательно прицелившись, уничтожил роскошный вяз, высившийся на краю площади. Только небольшой пень остался торчать над мостовой…

Люди остановились и с ужасом обернулись. Гарс оглянулся. Кроме него, уже никого не было на помосте. Только он один. Один против всех…

Что ж, они этого заслужили.

— А теперь слушайте меня внимательно, — сказал он в воцарившейся тишине. — Вы не захотели поверить мне, а зря… Как видите, мне теперь терять нечего. Отныне я убью, не задумываясь, каждого, кто откажется выполнять мои требования, понятно? Не хотите понимать по-хорошему — буду поступать с вами по-плохому!

— Но это же диктатура, Гарс! — воскликнул побледневший Грон, оказавшийся почему-то уже в центре толпы. — Это насилие!

— Да, — согласился спокойно Гарс. — С этого момента я беру власть в поселке в свои руки. Вы сами вынудили меня пойти на это… И вот мой первый указ.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Больше всего его в этот момент страшило, что какой-нибудь идиот выскажется в том смысле, что-де не собирается подчиняться требованиям окончательно спятившего придурка, а потом развернется и спокойненько отправится домой. Потому что тогда надо будет убить и его, чтобы подавить всякую попытку бунта еще в зародыше. И одно дело, если недовольным окажется представитель тех, кого он, Гарс, терпеть не может. А если это будет, к примеру, Друм? Или Айк?! На них у него рука поднимется?

Но никто на площади не произнес ни звука.

— Сейчас мы все до единого отправимся за Горизонт, — объявил он, сжимая теплый корпус атомайзера. — Не бойтесь, не насовсем… Я просто хочу доказать вам, что не обманываю вас. Что там, за Куполом, мир существует и он вовсе не так опасен, как нам казалось. И, наконец, что мы можем выйти наружу и вернуться обратно! Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели это! Вперед!

Но по-прежнему никто не шелохнулся в толпе. Только Грон выкрикнул:

— Гарс, не самодурствуй! Зачем рисковать жизнью всех людей? Тут же есть и женщины, и старики! А дома у многих остались малые дети! Пожалей их, Гарс!

Этот выскочка, изображающий из себя радетеля за народное благо, похоже, на этот раз был прав. «Мне все равно не удастся в одиночку справиться с такой толпой», — подумал Гарс.

— Ладно, — согласился он. — Пойдут не все… Но я сам выберу тех, кто пойдет со мной за Горизонт. Они будут моими… моими заложниками, — наконец вспомнил он полузабытый архаизм.

После короткой паузы Гарс назвал имена тех, кого хорошо знал, сознательно включив в их число самых ярых противников Горизонта. Писатель Пустовит, мэр Грон, языковед Тарг, огородник Ким, спортсмен Сван, рыбак Брин, студент Tax, композитор Ард, шахматист Лагмар, садовод Бар — всего десять человек. Достаточно представительный и в то же время компактный отрядик.

Если они убедятся в его правоте, остальных с их помощью убедить будет легче…

— Тех, кого я назвал, попрошу остаться на площади, а все остальные свободны! — сказал он.

И не удержался от того, чтобы мысленно добавить:

«Вернее, пусть считают, что они свободны…»

Глава 4

Всю дорогу, пока отряд в составе десяти мужчин под предводительством Гарса влачился в направлении Горизонта, Грон ныл не переставая, несмотря на многократные угрозы Гарса распылить его на атомы. Скверно было то, что деморализующие речи мэра слышали не только заложники, но и почти вся толпа, что валила следом за отрядом. Домой с площади отправились немногие — большинству было интересно поглазеть, как будет проходить "массовый прорыв за Горизонта — именно так мысленно окрестил свою затею Гарс.

Для надежности он привел своих заложников к тому месту, где он пересек Купол утром. Там, как заправский полководец, выстроил отряд в одну шеренгу, лицом к туманной стене, и скомандовал:

— Выходим по одному. Первым пойдет… — он замешкался на секунду, а потом решительно закончил: — Первым пойдет Сван.

— А че это я должен быть первым? — тут же загудел спортсмен.-Че я там забыл?..

— Убью! — пообещал ему Гарс, демонстрируя атомайзер. — И никакие мускулы тебе не помогут, понял? Вставай с краю!

Сван опустил лобастую стриженую голову и, что-то пробормотав, послушно занял крайнее место в шеренге.

— Дальше идете в таком порядке, как стоите сейчас за Сваном, — объявил Гарс заложникам. — Последним буду я. После выхода за Горизонт не разбегаться, coбраться в одном месте и ждать меня. Мы должны действовать организованно и… и без паники.

— А если все-таки кто-то не пойдет? — осведомился с ухмылочкой Пустовит, оглядываясь в поисках поддержки. — Ты что, стрелять будешь?

Вместо ответа Гарс надавил кнопку спуска, и молния проделала ,глубокую яму в форме правильного круга прямо перед ногами писателя. Тот отшатнулся назад, словно боясь сорваться вниз, и выдавил:

— Д-дурак! Я же чисто теоретически…

— Так кто не хочет идти? — осведомился Гарс, оглядывая остальных.

Все подавленно молчали, со страхом косясь на голубой туман Горизонта, по которому сверху вниз разливался красный свет угасающего солнца.

Внезапно Грон шагнул вперед из шеренги, повернулся лицом к толпе и произнес длинную прочувствованную речь. Гарс был настолько изумлен этой вспышкой красноречия, что даже забыл об атомайзере.

— … Да, мы существуем под огромным, но все-таки ограниченным Куполом, — говорил Грон. — Возможно, кто-то давным-давно нас засунул под этот колпак, а может быть, наши предки сами отгородились от мира Куполом — в сущности, теперь это не столь важно. Важнее другое. У нас есть прекрасные условия для жизни: природа, пища, чистый воздух и возможность не работать. При этом мы не лишились возможности общаться с остальным человечеством. Мы могли бы проводить всю свою жизнь развлекаясь. Мы могли бы духовно опуститься, стать бездельниками, потерять человеческий облик, погрязнуть в пороках и в поиске все новых наслаждений. Мы могли бы превратиться в животных из зверинца, у которых есть все, кроме права покинуть клетку. И тогда я бы понял тебя, Гарс, в твоем стремлении сломать такой порядок вещей.

Но взгляни сам реально на нашу жизнь, — говорил Грон. — Разве мы не трудимся? Разве мы не создаем вещи — пусть не все и пусть не в большом количестве? Разве мы опустились и стали менее добрыми, менее человечными? Мы не деградируем, Гарс, мы живем нормальной человеческой жизнью. Да, встречаются и среди нас любители бездельничать. Да, есть и такие, кто занимается всякой ерундой и тратит время на пустяки. Но большинство-то, большинство, Гарс?!

Я не знаю, каким будет рай небесный, если он есть на самом деле, как утверждают святые отцы, — говорил Грон. — Я знаю одно: наш Очаг ничем не хуже этого призрачного рая на небесах, а может, даже и лучше. Потому что людям живется здесь хорошо, спокойно и безопасно.

Так зачем же ты хочешь взорвать все это, Гарс? — спрашивал Грон. — Ради чего ты готов уничтожить весь наш мир и рисковать жизнью своих односельчан? Ведь ты же сам до конца не знаешь, какие опасности могут таиться в запредельном мире, правда? А это означает, что ты собираешься поставить на карту жизнь других людей только для того, чтобы удовлетворить свою любознательность! Подумай об этом, Гарс, хорошенько подумай, прежде чем делать опрометчивые шаги, — советовал Грон.

Вот допустим даже, что за Куполом еще лучше, чем у нас, — хотя я сильно в этом сомневаюсь, — продолжал бывший друг Гарса. — Допустим, что тебе когда-нибудь удастся узнать всю правду о том, как возник наш Оазис, какие силы и с какой целью опекают его. И что дальше? А я тебе скажу, что будет дальше. Ты наверняка на этом не остановишься. Узнав правду, ты решишь отменить такое положение вещей. Ты станешь бороться за отмену Купола и за свободу передвигаться по всей планете — даже если в конечном счете это доставит людям множество бедствий и проблем и создаст угрозу их безопасности. А это означает, что ты потенциально опасен для Очага. Всегда опасен тот, кто вносит поправки в окружающий мир, стремясь сделать его все лучше и лучше, хоть на немножечко, хоть вот на столечко. Это все равно что выдувать стеклянную вазу — чем тоньше будут ее стенки, тем она будет выглядеть изящнее и красивее. Но однажды наступит момент, когда надо будет остановиться, иначе стенки станут слишком тонкими, и тогда ваза разлетится на кусочки. Вот так и весь наш мир, Гарс. Он просто обвалится, как глиняная башня, и тогда всем будет очень плохо. Человек, который не умеет вовремя остановиться, — опасен, а ты из таких, кто не останавливается ни перед чем.

На поляне перед Куполом было так тихо, что отчетливо слышалось, как в траве стрекочут кузнечики, а в кустах щебечет полусонно какая-то пташка.

Слушая Грона вполуха, Гарс мысленно решал для себя один существенный вопрос: что выгоднее — дать своему бывшему дружку выговориться всласть или двинуть хорошенько ему по зубам стволом атомайзера, чтобы этот демагог прикусил свой хорошо подвешенный язык и не мутил воду? Или, может, вообще убрать его на глазах у всех? А чтобы не вызвать недовольства толпы, можно придумать какую-нибудь гадкую подоплеку пропагандистского пыла Грона. Например, обвинить его в том, что мэр был подкуплен или загипнотизирован создателями Купола. Да, это была бы ложь, но разве она не оправдана той великой целью, к которой он намерен вести земляков? Марш-бросок к новой, счастливой и плодотворной жизни, свободе и прогрессу… Тем более что этот паршивец Грон, сам того не подозревая, каждым своим словом больно ранит его, Гарса, душу, топча и развенчивая те идеалы, которые Гарс вынашивал и взращивал в себе на протяжении многих лет!

Но он не стал ни перебивать, ни убивать Грона. Ему стало муторно от мысли о том, что, если он сейчас позволит низменным порывам одержать верх, то впоследствии еще не раз придется переступать невидимую черту, за которой начинается бесчеловечность.

Вместо этого он насмешливо поинтересовался:

— Ты все сказал, Грон? Полностью излил свою душу?

Грон покачал укоризненно головой.

— Жаль, что мои слова остались для тебя лишь пустым сотрясанием воздуха, — сказал он. — Ты — близорукий и безответственный тип, Гарс.

— Ну все, хватит, — оборвал его Гарс и повернулся к провожающим: — Если хотите глазеть и дальше, глазейте на здоровье, но чтобы ни один из вас не приближался к нам меньше чем на десять метров! Всем понятно?

Вопрос его остался без ответа, но это мало заботило Гарса. Главное — чтобы его требования выполнялись, а на всеобщее осуждение и злобные взгляды исподлобья ему сейчас наплевать!

— Ну, пошли! — приказал Гарс. Подтолкнул раструбом атомайзера Свана сзади. — Давай, Сван, покажи класс в новом виде спорта!

Спортсмен стиснул зачем-то кулаки, напряг свои великолепные мышцы и с короткого разбега врезался в туманную «стену». Не так резво, но вполне целеустремленно за ним последовали Брин, Бар, Лагмар…

В целом массовое, десантирование за Горинт прошло без особых проблем. Только с женой Арда случилась истерика, да упиравшегося, подобно упрямому ослу, Тарга пришлось чуть ли не силой выталкивать за Горизонт.

Когда от отряда остался только Гарс, он сначала хотел помахать на прощание пристально смотревшей на него толпе, но потом раздумал: перебьются! Они еще будут чествовать его, как героя, когда он вместе с остальными «первопроходцами» вновь появится в поселке. О том, что возвращение может опять произойти на противоположной стороне Горизонта, Гарс пока умалчивал. Пусть их возвращение станет для всех сюрпризом!

В самый последний момент, когда он уже готов был шагнуть в синий туман, от толпы отделилась стройная девичья фигурка и устремилась к Горизонту.

— А ты куда, Макдена? — удивился Гарс.

— Я хочу быть вместе с Тахом, — не останавливаясь, с вызовом ответила девушка и исчезла за Горизон том.

Гарс пожал плечами. Раз она сама так решила, стоит ли ей мешать?.. Все равно все будет в порядке.

Он сжал покрепче свое чудесное оружие и отдался притяжению невидимого магнита.

Глава 5

Первое, что он услышал, не успев еще открыть глаза после стремительного перемещения за Горизонт, был ехидный вопрос Грона:

— Послушай, Гарс, у тебя все в порядке со зрением?

Гарс вскочил и протер глаза, засыпанные на этот раз не песком, а каким-то вонючим жирным пеплом.

И не поверил тому, что увидел.

Весь отряд был в сборе, но ютился под стеной Купола, не решаясь подняться на вершину ближайшего холма. И «заложникам» было чего бояться.

Потому что окружающий мир был неприятен и страшен с первого же взгляда.

Сейчас здесь, как и предполагал Гарс, было утро. Солнце висело пока еще невысоко над холмами, но его мертвенно-белый свет уже обжигал кожу, как чей-то ненавидящий взгляд. Бледное небо было изъедено грязно-серыми отвратительными пятнами, напоминающими гнойные коросты на теле прокаженного. Земля под ногами была покрыта спекшейся и шелушащейся под воздействием ветра коркой, местами переходящей в жирные чешуйки, похожие на увеличенную во много раз перхоть, только черного цвета.

И не было вокруг ни травы, ни цветов, ни деревьев, только кое-где между холмами корячились уродливые, опаленные огнем чудовищной температуры, голые палки без единого листочка.

— Не может быть! — пробормотал Гарс, устремляясь на вершину ближайшего холма — того самого, с которого при свете Луны он наблюдал накануне панораму уютной, обжитой долины. И после длинной паузы потрясенно повторил: — Не может быть!

Не было в долине ни зданий, ни каких-либо иных сооружений. Вместо них там лежали развалины не то бараков, не то амбаров, большая часть которых давным-давно развалилась и поросла травой, а остальные хранили на себе следы давних пожаров, и там тоже лежал странный черный антипод снега.

Контраст с тем миром, который Гарс видел несколько часов тому назад, был так велик, что невольно возникала мысль: не кошмарный сон ли это?

— Ну, ты даешь, Гарс, — сказал Пустовит, с отвращением озираясь. — Я и раньше, собственно, предполагал, что ты выдаешь желаемое за действительное, но, признаться, в какой-то момент даже я, скептик до мозга костей, поверил твоим сказочкам! По-моему, в этом патологически мертвом мире не выживут даже тараканы!

— Какое там желаемое! Какое там действительное! — воскликнул экспансивный толстяк Ард, тяжко отдуваясь. — Да этот распоясавшийся молодчик просто-напросто нагло обманул нас — вот и все!

— Да подождите вы с выводами, — попытался остановить излияние эмоций своих спутников Грон. — Может быть, Гарс стал жертвой иллюзии. Или галлюцинации. Хотя в детстве, по-моему, у него серьезных травм головы не было.

— Зато скоро будут — и не только головы! — угрожающе прогудел здоровяк Сван, поигрывая бицепсами. — Лично я это гарантирую!

Пора было прекращать этот балаган, иначе ситуация грозила стать неуправляемой.

Усилием воли Гарс загнал отчаяние и растерянность как можно глубже внутрь себя и многозначительно потряс над головой атомайзером.

— Прекратить пустую болтовню! — заорал он. — Что, думаете, теперь можно поливать меня грязью как угодно, да? Напрасно! Мои условия остаются в силе. Кто не подчинится — расстреляю на месте! Это — во-первых!

Его вспышка возымела действие. Во всяком случае, «заложники» на время прикусили языки.

— Во-вторых, — уже спокойнее продолжал Гарс, — поверьте, я и сам не пойму, в чем тут дело. В прошлый раз все было совсем по-другому, клянусь… матерью! — Сгоряча он хотел сначала сказать «Люминой», но воспоминание тут же ударило тяжким молотом: ее уже и так нет в живых! — Именно так, как я вам рассказывал…

— Да ты не горячись, Гарс, — примирительно сказал после паузы рассудительный Бар. — Ребята ведь почему сердятся? Потому что здесь все оказалось дерьмово. Ну и бог с ним, с этим Запредельным миром. Зато теперь мы будем иметь представление, что жить здесь просто невозможно… одно солнце чего стоит — ишь как печет, так и сгореть недолго!.. Ты вот что… давай-ка спускайся и веди нас обратно в Очаг.

Гарс закусил губу.

— Что, к женам под бок захотелось? — съязвил он. — Эх вы, мужики! Неужели мы так вот повернемся и уйдем обратно под Купол, а? Вас же потом никаким дрыном не сдвинешь с насиженного места! Разве вам не интересно узнать, что за чудеса здесь творятся? Давайте обойдем Купол вкруговую, а? Потом отойдем хоть на пару сотен метров в сторону — может, найдем что-нибудь интересное? Как вы думаете?

Внезапно туманная стена выплюнула из себя кубарем летящую маленькую фигурку, сжавшуюся в комок. Новый путешественник за Горизонт пролетел по инерции еще несколько метров и ошарашенно уселся на черной земле.

— Что это вы здесь торчите? — деловито осведомился он. — А я думал, вы уже далеко отсюда.

— Анас! — охнул Ард, опознав в пришельце своего сынишку. — Ты как сюда попал?

— Очень просто, — ответствовал мальчик, поднимаясь с земли и отряхивая одежду. — Как и вы. Там уже все разошлись, потому что стемнело, вот я и решил вас догнать.

— Вот вернемся домой — я тебе покажу, как совать нос за Горизонт! — пригрозил ему композитор, потрясая пухлыми кулачками. Потом он поднял лицо к Гарсу. — Видишь, до чего доводит твоя безалаберность, идиот?! Чем больше мы будем топтаться по этой большой помойке, которую ты преподнес нам как райский сад, тем все больше народу будет к нам прибывать! Того и гляди кто-нибудь еще сюда заявится!

— Гарс, теперь-то мы точно никуда не пойдем, — объявил Грон. — Рисковать жизнью ребенка я тебе не позволю! Ты и так слишком далеко зашел в своем авантюризме! Открой нам путь домой, слышишь?

Гарс задумался.

С одной стороны, ему не хотелось возвращаться в Очаг с горьким чувством поражения. Отныне он станет мишенью для насмешек и ненависти со стороны односельчан. Подлый обманщик, убийца и сволочь — вот кем он будет теперь для них. Они не простят ему убийство Прага, взятие заложников и попытку диктовать свою волю, даже если речь шла о временной «диктатуре», к которой он прибег в благих целях. Рано или поздно они все равно будут судить его, и даже оружие ему не поможет избежать кары за слепую уверенность в своей правоте!

Но в то же время Грон был прав. Нельзя допустить, чтобы кто-то из этих людей пострадал здесь, в Запредельном мире. И нельзя то и дело подгонять их угрозами пустить в ход оружие — еще немного, и они взбунтуются против него, а тогда придется либо убить кого-то, либо сдаться…

Ладно, пусть убираются отсюда, все равно от них, трусов, никакого толку не будет.

— Хорошо, — сказал наконец Гарс, не глядя на членов своего «отряда». — Я отпущу вас домой. Но сам останусь здесь.

— Зачем? — недоуменно спросил Грон.

— Надо кое-что выяснить. Все равно мне нечего больше делать в той клетке, куда вы так стремитесь вернуться!

— Зря ты это делаешь, — сообщил молчавший до этого Tapг. — Здесь, некоторым образом, опасно оставаться. Смею предположить, что в атмосфере слишком мало озона, поэтому солнечная радиация, в определенной степени…

— В определенной степени ты мне надоел! — грубо перебил его Гарс. — Оставь свои нравоучения для детей и внуков! Я свое решение принял и от него не отступлю!

Он сбежал по склону обгоревшего холма, взбивая облачка пепла, и приблизился к расплывчатой стене Горизонта.

— Встаньте цепочкой по одному, — приказал он остальным. — Когда я подам знак, можете входить в туман.

Он начертал пальцем на Куполе код доступа и махнул рукой Арду, которого с сыном остальные, не сговариваясь, пропустили вперед:

— Давайте!

Ард и Анас шагнули вперед, но тут же отлетели назад, словно кто-то сильно толкнул их в грудь.

— Ты что, подлец, и тут нас обманул?! — заверещал толстяк, вскакивая на ноги. — Да я тебя тогда!..

— Спокойно, — остановил его Гарс, хотя в груди его возник неприятный холодок. — Наверное, все дело в том, что надо проходить по одному. Пусть идет сначала один Анас.

Он повторил операцию с «набором» кода, но и на этот раз Купол не открылся.

Неужели? Нет, этого не может быть! Он же прошел! Может быть, он что-то напутал?

Стараясь четко выписывать каждый знак кода, Гарс предпринял еще одну попытку — и вновь его постигла неудача.

Не обращая внимания на разгневанные выкрики за спиной, Гарс лихорадочно писал на «стене» одну за другой серии букв и цифр, переставляя их то так, то этак, меняя местами и переворачивая справа налево, но все было тщетно.

Проклятый Купол категорически отказывался открывать «дверь». Словно кто-то невидимый, кто следил за всем происходящим в поселке, решил таким образом наказать Гарса за все те грехи, которые он сегодня совершил.

И когда до Гарса дошел весь ужас сложившегося положения, он бессильно опустился на горячий и шершавый грунт и, обхватив колени руками, уткнулся в них лицом.

Ему было уже все равно, что думают и говорят о нем люди, мечущиеся рядом с ним. Даже если они решат отобрать у него атомайзер и прикончить его, он не будет сопротивляться.

Потому что он заслужил такое наказание.

И еще потому, что у него теперь не осталось ничего, ради чего стоило бы жить дальше. Ни единого близкого человека. Ни единого ориентира на горизонте жизни, к которому хотелось бы идти.

Но почему-то никому из спутников Гарса не пришло в голову обезоруживать его. Никто даже не ударил его. И обидных слов в его адрес произносилось все меньше и меньше.

А потом он почувствовал, что кто-то настойчиво дергает его за плечо.

Это был Грон. Лицо его было серым и застывшим. — Что будем делать дальше? — спросил он. И этот вопрос неожиданно вернул Гарсу силы. Он означал, что на него надеются и ждут от него помощи. Эти двенадцать человек, стоявшие вокруг него, были готовы опять пойти куда угодно и сделать все, что он им скажет, лишь бы выжить в карикатурно-отвратительном Запредельном мире.

Хотя это вовсе не означало, что они простили его.

Глава 6

Проклятое солнце, казалось, окончательно свихнулось и распоясалось, словно осознавая свою неограниченную власть над миром и полную безнаказанность. Оно жгло все сильнее и сильнее, и не было ни управы на него, ни тени, в которой можно было бы укрыться. Ничего здесь не было, в этой выжженной мертвой зоне, — только солнце, ветер и пустыня, покрытая черным пеплом.

В душе тоженичего уже не оставалось, кроме равнодушного ожидания конца. Не чувствовалось ни жажды в засохшем рту и шершавом горле, ни голода, превратившего желудок в сухой ноющий комочек, ни боли от чудовищных ожогов, заставляющих кожу покрываться отвратительными язвами и сползать с открытых участков тела гнойными струпьями, ни гнева на тех, кто сумел за считанные часы превратить мирный, зеленевший травой и кустами мир в страшный ад, ни даже отчаяния, порожденного пониманием того, что ты бессилен и обречен. Пожалуй, лишь слабая надежда на то, что конец близок, еще трепыхалась на самом дне души, и было непонятно, каким образом это жалкое подобие чувства может заставлять усталые, сбитые до кровавых мозолей ноги плестись по бесконечной раскаленной равнине.

От всех желаний давно осталось одно-единственное: упасть, зарывшись разъеденным лицом в черный сухой пепел, и больше не вставать никогда.

Однако Гарс продолжал идти. Впрочем, это было громко сказано. Ни он, ни его спутники не шли, а кое-как брели, спотыкаясь, если под ноги попадались камни, и падая, если нога оступалась в выбоину. Это было странное шествие. И очень страшное, потому что никто не издавал ни звука. На слова просто не осталось сил. И желания тоже… Что можно было сказать друг другу, если души опустошены и обескровлены? Да и есть ли у них еще души?!

Похоже было, что за то время, которое Гарс провел в Очаге после возвращения из-за Горизонта, с планетой случилась мгновенная глобальная катастрофа, превратившая Землю в одну большую Мертвую зону. Похоже было, что Земля перестала вращаться вокруг Солнца. Иначе как объяснить, что этот проклятый день все длился и длился, а солнце вовсе не собиралось убираться с белесого небосвода?! Часы у них были, но они быстро вышли из строя — не то от дикой жары, не то от каких-то невидимых магнитных полей. Поэтому не представлялось возможным определить, сколько же времени они бредут по черной пустыне без конца и без края и какое расстояние уже преодолели…

Одно было совершенно очевидно: они безнадежно заблудились, потому что, в каком направлении теперь они бы ни двигались, всюду взгляду открывалась ослепительная пустота, пронизываемая сухим резким ветром и злобным солнечным сиянием. И еще была плоская поверхность с еле заметной черточкой горизонта. Холмы давно остались позади, и давно пропала из виду стена Купола, за которой люди, наверное, все еще ждали возвращения отряда, не зная, что он никогда не вернется. А может быть, там прошло слишком много времени, чтобы кто-то еще продолжал ждать и надеяться. В этом случае их объявили пропавшими или погибшими, и горе теперь владеет душами жен, оставшихся без мужей, и детей, оставшихся без отцов. Только по Гарсу никто не будет сожалеть, кроме матери. Да и ей теперь придется несладко. Мать проклятого убийцы, загубившего двенадцать… нет, тринадцать человек вместе с Прагом, едва ли будет пользоваться сочувствием и уважением односельчан…

Воспоминание о матери отняло последние остатки сил, и Гарс остановился.

— Сван! — хрипло окликнул он спину спортсмена, мерно шевелившуюся в такт шагам в нескольких метрах впереди. —Подожди… Посидим.

Пересохшее горло было способно пропускать наружу лишь короткие отрывистые слова, потому что от длинных фраз его сразу схватывал приступ сухого удушливого кашля.

Сван молча рухнул на колени там, где стоял, и Гарс, в свою очередь, бессильно опустился на раскаленную землю. Оглянулся зачем-то назад, словно желая проверить, последовали ли его примеру остальные. Можно было и не смотреть. Словно автоматы, запрограммированные слепо копировать движения впереди бредущих, члены бывшего отряда, ставшего жалкой кучкой, тоже попадали на землю в разных местах равнины. Каждый из них сидел отдельно от других, и Гарс представил, как вскоре из них останется кто-то один, у которого окончательно пропадет желание куда-то двигаться, потому что некому будет подражать, и этот единственный уцелевший будет сидеть посреди голой равнины, один на тысячи километров. И тогда это будет последнее живое, хотя уже едва ли мыслящее существо в безжизненном мире.

Теперь их оставалось всего пятеро. За время пути было несколько таких привалов, и на каждом они оставляли бездыханное тело очередной жертвы, хоронить которое было нечем да и, в сущности, незачем. Закапывать мертвецов в их ситуации означало только напрасно терять силы, которые и без этого были на исходе.

Во время предыдущей передышки они потеряли сразу двоих. Макдена умерла со счастливой улыбкой на губах, и трудно было сказать, что вызвало эту предсмертную гримасу — сознание того, что мучения и боль покидают хрупкое девичье тело вместе с последним выдохом, или девушке было приятно умирать, опираясь головой на колени Таха и видя его любящие и любимые глаза. А потом, когда все собрались двинуться дальше, Tax объявил, что останется возле своей возлюбленной, и даже силой нельзя было оттащить его от трупа Макдены и заставить идти вслед за всеми. Сван хотел было скрутить парня и взвалить его себе на плечи, но Грон отрицательно покачал головой, и они ушли, через каждые пятьдесят шагов оглядываясь машинально назад, пока от неразлучной парочки не остались только точки. Две черные точки на черной равнине.

А ведь тогда, когда они обходили Купол по кругу, то и дело тычась в его стену, как слепые щенки, чтобы окончательно убедиться, что прохода внутрь больше не существует, все казалось не так мрачно. И даже осторожный Грон не мог тогда предполагать, что смерть — совсем рядом. Только все сильнее досаждало разошедшееся не на шутку солнце, от которого нигде нельзя было скрыться — ведь даже Купол не давал тени. Ожогов от солнечных лучей на коже еще не было, только очень хотелось пить, а Гарса вдобавок ко всему мучил зверский голод — из-за стремительно развивавшихся событий у него уже больше двенадцати часов не было г ни крошки во рту.

Потом они стали решать, что делать в этом безвыходном положении. Гарс опять, но уже с меньшей категоричностью, предложил отправиться на поиски более-менее подходящего укрытия от губительного ультрафиолета, но теперь его никто не слушал. У Тарга созрела иная идея. Поскольку на поверхности в обозримом радиусе равнины не было ничего, что могло бы спасти от солнечного сияния, надо было, по его мнению, искать спасения под землей. Отрыть глубокую яму, в которой можно отсидеться хотя бы до темноты, а там видно будет…

Однако грунт был покрыт такой твердой коркой, что нечего было и пытаться производить землеройные работы голыми руками. Никаких инструментов у них, кроме шахматного компнота Лагмара, не было. И туг Гарс вспомнил о своем атомайзере и о том, как он использовал его для острастки Пустовита…

Дальнейшее было не очень сложно. Несколько выстрелов на полной мощности разряда в склон ближайшего холма — и вот она, достаточно вместительная пещера!.. Пусть в ней расхаживать можно не в полный рост, а лишь согнувшись в три погибели, и пусть ее потолок то и дело грозит обвалиться от малейшего неосторожного движения — главное, что сюда не попадает солнечная радиация…

Первым почувствовал неладное Ард. Анаса внезапно стало сильно тошнить, да и кожа мальчика быстро покрывалась какими-то зловещими багрово-синими пятнами. Через некоторое время сходные симптомы ощутили и другие члены отряда.

Не требовалось особого медицинского образования, чтобы понять: земля пропитана каким-то особо опасным видом радиации, и если они останутся в этой норе, то их одного за другим будет убивать лучевая болезнь.

Пришлось покинуть убежище. И попасть из огня да в полымя, потому что солнце теперь уже не просто поджаривало заживо — казалось, что оно пробивает своими лучами кожу насквозь. Все были одеты достаточно легко — рубашки с короткими рукавами, непокрытые головы, — но хуже всех приходилось Макдене в ее коротенькой юбчонке и топике, заканчивавшемся чуть выше пупка, и Анасу, на котором из всей одежды, как и у любого мальчишки в Очаге, были лишь куцые шортики и открытая майка. Гарс попытался было отдать мальчику свою клетчатую рубаху, но Ард сердито сверкнул глазами и процедил: «Не нужно нам твое вонючее тряпье, понял?!» Он поделился с сыном кое-какими предметами своей одежды, особо заботливо укутав верхнюю часть тела Анаса. Рубашку Гарса согласилась взять Макдена, а спортивные штаны ей галантно одолжил Сван… Все прочие соорудили из обрывков нижнего белья (тут уж было не до стеснения) импровизированные головные уборы и защитные накидки, стараясь оставить как можно меньше открытых мест на теле…

Потом они, не сговариваясь, двинулись куда глаза глядят, и вел отряд не Гарс, а Грон.

Все боялись за жизнь мальчика, но Анас умер, как ни странно, вовсе не первым. Пустовит, некоторое время вышагивавший в хвосте, как сомнамбула, вдруг рухнул лицом вниз, и когда к нему подбежали остальные, он был уже мертв. Трудно было определить, что именно его убило — солнечный удар или последствия облучения, да это и не имело особого значения. Писатель был единственным из всех погибших, которого они погребли в яме, созданной лучом атомайзера в сухой, жесткой земле. И эта смерть шокировала их куда сильнее, чем все последующие… Макдена даже прослезилась над едва заметным могильным бугорком, да и остальные подозрительно поотворачивались в разные стороны…

Когда, корчась в страшных судорогах и повторяя в предсмертном бреду: «Мама! Мамочка!», умер Анас, его отец попытался завладеть атомайзером, чтобы отомстить Гарсу за смерть сынишки. Впавший в состояние отупелого ступора, Гарс не очень-то сопротивлялся композитору, и вполне возможно, что Арду удалось бы привести в исполнение свой приговор, если бы не вмешались Грон и Брин, оттащив ставшего невменяемым толстяка в сторону.

Но они заступились за Гарса не потому, что им стало его жалко. Во всяком случае, Грон сказал, оглядев земляков:

— Если мы сейчас расправимся с Гарсом, то ему от этого будет только лучше. Он же тогда не испытает тех мучений, которые еще предстоят нам…

И все молча согласились с ним.

Однако почему-то никто не отобрал у Гарса оружие, словно оставляя ему шанс покончить с собой, когда он сам решит наказать себя. И он бы, наверное, так и поступил, когда его спутники стали умирать один за другим. Бар, Тарг, Ард, Ким, Макдена — а теперь уже, наверное, и Tax…

Кто-то умер от обезвоживания организма, кто-то — от чрезмерной дозы ультрафиолета, кого-то доконала радиация, а у кого-то (кажется, это был Ард) просто-напросто не выдержало сердце — сейчас Гарс уже не мог вспомнить, что явилось причиной смерти каждого из тех, кто остался лежать на выжженной земле, которая называлась землей лишь потому, что лежала под ногами. Сознание то и дело проваливалось в какую-то бездонную яму, из которой удавалось выкарабкаться лишь для того, чтобы с удивлением обнаружить, что даже во время умопомрачения ты продолжал механически двигать ногами.

И вот теперь их оставалось пятеро. Вместе с ним.

Атомайзер по-прежнему лежал за пазухой у Гарса, но стрелять в себя Гарс пока не собирался. Не потому, что верил: когда-нибудь они дойдут до убежища, где будут вода, продукты и укрытие от губительных лучей, и тогда мучения их закончатся. Ему помогала цепляться за жизнь мысль о том, что кто-то должен заплатить за страдания, которые терпели ни в чем не повинные люди. В том, что кто-то должен понести ответственность за гибель его спутников, Гарс не сомневался.

Кто-то, помимо него самого.

Если бы он был верующим, то, не задумываясь обвинил бы во всех бедах Дьявола. Или даже самого Всевышнего. Но в Бога Гарс не верил, а посему надеялся, что когда-нибудь он доберется до тех существ, которые сначала заманили его в сети иллюзии, а потом оставили с носом и заставили чувствовать себя преступником. Кем бы ни были эти существа — людьми или нелюдями!

Ничего, если он не подохнет раньше времени, то еще посмотрит в глаза этим уродам и садистам! И одним взглядом он не ограничится!

Кто-то опустился рядом с Гарсом на землю и тяжко вздохнул.

Гарс покосился на соседа.

Конечно же, это был Грон. Он был один из всех оставшихся в живых, кто еще был способен общаться с Гарсом. Другие делали вид, что Гарса вообще не существует.

— Есть предложение, — с трудом переводя дух, прохрипел мэр Очага. Бывший мэр. Бывший друг. Все они теперь были бывшими. Бывшими отцами, бывшими мужьями, бывшими людьми…

— Какое? — заставил себя выдавить Гарс, не глядя на Грона.

— Только это не я придумал. Воля народа. Я только передаю ее тебе. Есть один способ покончить со всеми проблемами. Быстро и без мучений. Ты как? За или против?

— Чего? — переспросил Гарс. — За или против чего? Грон прикрыл глаза, веки которых были разъедены до кровавых язв солнечными ожогами.

— «Быть или не быть?» — перекосив лицо, процитировал он. — «Иль умереть, забыться и видеть сны?..» Ты еще не потерял атомайзер?

— Да ты что, Грон? — просипел Гарс и натужно закашлялся. — Ты хочешь, чтоб я совсем почувствовал себя злодеем?

— А ты им себя не чувствуешь? — попытался ухмыльнуться бывший приятель Гарса. — Ладно, неважно… Тут другое дело. Люди сами этого хотят, Гарс.

Гарс огляделся. Оказалось, что Сван, Брин и Лагмар неотрывно смотрят на него. Словно читая его немой вопрос, каждый из них лишь медленно кивнул.

К горлу подкатил неудержимый приступ тошноты, и, отвернувшись от Грона, Гарс издал характерный блевательный звук, но рвоты не последовало — желудок давным-давно был пуст, а во рту даже не было слюны…

— Нет, — отдышавшись, возразил он. — Я этого не сделаю!

— Не дури, Гарс, — попросил Грон. — В данных обстоятельствах это не преступление. Преступлением будет твой отказ сделать это.

Гарс с трудом поднялся на ноги.

— Не-ет! — заорал он. Вернее, попытался заорать, но из стянутой жаждой глотки вырвался лишь нечленораздельный рев. — Вот вам всем! Пока я жив, никто из вас не получит избавления таким способом, вы поняли?! Я что, один должен мстить за тех, кто погиб на ваших глазах, да? Неужели вам не хочется порвать глотку зубами тем гадам, которые причинили нам столько страданий?

— Не ори, Гарс, — устало проговорил Грон. Остальные сидели молча и неподвижно, как мумии. — Это не поможет. Если ты не сделаешь то, о чем мы тебя просим, тогда это сделает кто-нибудь другой. Сван, например. Или я. Мы отберем у тебя силой атомайзер и сделаем то, что наметили. А последний из нас покончит с собой. Только тебя мы не тронем. Это я тебе обещаю.

Тогда Гарс больше не стал терять время на объяснения. Он повернулся и пустился бежать прочь.

Сердце тут же застучало так, будто готово было выскочить из груди, а раскаленный воздух кипятком обжег пересохший рот.

Гарс взбежал на ближайший пологий холм и почувствовал, что сил бежать больше нет. Оглянулся назад. Сван был уже совсем близко, а другие плелись, даже не пытаясь изобразить бег.

Бесполезно было сопротивляться этим сумасшедшим. Все равно рано или поздно они догонят его, навалятся всем скопом, и тогда ему не устоять.

Он вытащил из-за пазухи оружие и нерешительно повертел его в руках.

А может быть, действительно? Да, они оказались слабее и безвольнее, чем он, раз готовы подставить себя под фиолетовую молнию, чтобы перестать страдать. Но разве можно осуждать их за это? Имеет ли он право отказаться выполнить их волю, если они сами хотят умереть и почитают смерть за благо? Да, конечно, даже сейчас убийство не перестает быть преступлением — не для них, для него самого, — но какое это имеет теперь значение? Разве кто-нибудь узнает о том, что произошло в этой безлюдной равнине?

Не в силах противиться соблазну, Гарс навел атомайзер на Свана. Палец лег сам собой на спусковую кнопку.

Внезапно Сван что-то крикнул, протягивая руку к Гарсу. Нет-нет, спортсмен не испугался смерти. Он просто показывал куда-то вдаль.

Гарс оглянулся, и атомайзер чуть не выпал у него из рук.

На горизонте высились, сливаясь в вышине с небом, высокие башни и иглоподобные здания. Их было много, и это был город.

А самым удивительным оказалось то, что он не был окружен Куполом.

Глава 7

Они шли к этому чудесному, наверняка полному людей и жизни городу целую вечность. Но город почему-то не приближался. Он неуловимо убегал от них за горизонт, и тогда оттуда торчали только верхушки его поражающих воображение зданий.

От этой нескончаемой, безумной погони можно было умереть (и это произошло, но на этот раз жертвой старухи с косой, которая неустанно следовала за ними по пятам, оказался силач и здоровяк Сван) или сойти с ума. Именно эта участь постигла Лагмара. На очередном привале он схватил Гарса за руку и, захлебываясь, стал твердить горячим, бредовым полушепотом:

— Вечный шах! Это же вечный шах, Гарс! Ты что, сам не видишь, что он постоянно рокируется! Да, я знаю, это не по правилам, потому что рокировка допустима только один раз, но тот, который играет против нас, не признает никаких правил! Он рокируется то в длинную, то в короткую сторону и каждый раз уводит короля из-под шаха! Нам его не достать, Гарс! Давай согласимся на ничью, а? Пол-очка — это тоже результат, тем более — против такого противника!

Гарсу едва удалось отодрать от себя липкие от постоянно проступавшей сквозь незаживающие коросты крови ладони шахматиста.

А догадка о том, что они имеют дело с городом-призраком, иллюзией, созданной неведомой техникой, пришла в голову Грону.

— Смотри, Гарс, — сказал он, обводя рукой, обмотанной драными лохмотьями, черную равнину. — Тут же до самого горизонта — сплошной пепел! Если бы это был действительно город, как бы он мог стоять посреди этого мертвого царства? Мы только напрасно теряем силы и время, пойми, наконец!

— Ну и что ты предлагаешь? — осведомился Гарс. — Опять — совершить коллективное самоубийство?

Грон опустил голову. Вид его был жалок и одновременно страшен. Впрочем, вид остальных был не лучше. Себя-то Гарс со стороны не видел, а вот другие были постоянно у него перед глазами. Заросшие выгоревшей на солнце щетиной дикари, укутанные в пыльные, дырявые тряпки так, что вокруг глаз оставалась только узкая полоска кожи, и поэтому лица напоминали устрашающие маски древних воинов. Если бы сейчас им встретился кто-то, то ему было бы трудновато опознать в этих сгорбленных, изуродованных фигурах людей.

— Не знаю, — наконец промямлил Грон. — Я уже ничего не знаю… И не хочу знать. Единственное, что я сейчас хочу, — это напиться всласть.

— Ну и дурак, — оборвал его Гарс. — При такой жажде нельзя много пить — подохнешь!

— Пускай, — упрямо возразил Грон. — Что может быть лучше, чем подохнуть, не чувствуя ни жажды, ни голода, ни боли? Не зря же раньше смертникам перед казнью разрешали исполнить самые насущные желания.

Они опять разговаривали как ни в чем не бывало. Как в старые добрые времена, когда лазили вдоль Горизонта, не решаясь подойти к нему поближе и постоянно препираясь по всяким пустякам.

Воспоминание о том, кто совсем недавно был виноват, а кто прав, успело основательно стереться из памяти обоих. Казалось, это было очень давно и не с ними, потому что они, сколько себя помнят, вечно бредут по этой проклятой черной пустоте, загребая ногами проклятый черный пепел, пытаясь попасть в проклятый недосягаемый город.

По существу, они оставались теперь вдвоем. Брин и спятивший Лагмар были не в счет. Что они есть — что их нет…

Гарс покосился на далекий город, и только теперь до него дошло, что Грон прав. Не может же быть так, что они идут и идут, а здания на горизонте нисколько не приближаются! Или им кажется, что они идут, а на самом деле их усилия сводит на нет невидимое встречное сопротивление, как это бывает, когда плывешь против течения реки?

— Идем, — сказал он вслух. — Будем идти столько, на сколько у нас хватит сил.

— Бессмысленно, — сказал Грон. — Зачем?

— Другого выхода все равно нет. Не знаю, как тебе, а мне кажется, что лучше сдохнуть при ходьбе, чем сидя дожидаться смерти.

Никто не шевельнулся, когда Гарс сделал шаг к городу-призраку. И тогда волна бешенства вновь накатила на него. Собрав последние силы, он подскочил к своим спутникам и принялся хлестать наотмашь их по физиономиям, приговаривая: «Нет, вы пойдете, сволочи! Пойдете со мной, я вам говорю!»

Опомнился он, правда, быстро. Приступ яростного отчаяния схлынул, а вместо него возникли стыд и раскаяние.

— Простите, ребята, — сказал Гарс. — Я… я… Жгучие, будто отравленные ядом, слезы захлестнули ему горло.

— Ничего, — сказал Грон. — Тебе еще недолго осталось с нами мучиться.

Он опять был прав, бывший мэр и бывший дружок. Может, его все-таки не зря избрали на эту должность, пришло в голову Гарсу. Видимо, Очагу нужен был именно такой руководитель: в меру умный, в меру трусливый, в меру человеколюбивый, а самое главное — всегда правый.

Они прошли еще несколько сотен метров, и вдруг город необъяснимо исчез вообще. Только что был — и вот его уже нет. Будто он и не маячил никогда вдали, дразня своим спокойным, мирным видом.

Последняя, хотя и мнимая цель движения перестала существовать, и от этого Гарсу стало по-настоящему страшно. Впервые за множество пройденных километров этого безумного шествия.

«Теперь понятно, — подумал он, — почему люди боялись идти за Горизонт. Не экзотических чудовищ, не мгновенной смерти в ледяном вакууме и даже не сурового наказания от неведомых создателей Куполов они страшились. Человек больше всего боится остаться один в бесконечной пустоте, без цели и смысла всякого движения вперед. Это хуже смерти, потому что тогда умирает не тело, а что-то, что живет у любого из нас внутри, не давая покоя».

Додумать он не успел.

Справа над землей внезапно возникли два черных смерча необычных очертаний и, вращаясь на бешеной скорости, устремились к очаговцам. Откуда ни возьмись, к ним добавились и другие, и раскаленный воздух вокруг четверки мужчин завыл и завибрировал, как растянутая до отказа пружина.

— Ложись! — крикнул Гарс своим спутникам и рухнул плашмя на землю, инстинктивно вжимаясь лицом как можно глубже в черный вонючий пепел.

Он не знал, слышали ли его остальные, а если слышали, то пытались ли предпринять что-либо, чтобы спастись, или нет.

Только когда пространство над равниной перестало звенеть и он поднялся на ноги, никого рядом с ним уже не было. Ни единого следа не осталось от Грона, Брина и Лагмара. Ни клочка одежды, ни капли крови — словно кто-то расстрелял их в упор из крупнокалиберного атомайзера. Лишь воздух еще по инерции дрожал, переливаясь зловещей рябью, на том месте, где только что стояли эти трое.

И тогда Гарс заорал.

Он вопил, не помня себя, что-то злобное и нелепое, адресуясь непонятно к кому, а ненавистный горизонт по-прежнему простирался вокруг него далекой сплошной чертой, и, не чувствуя ничего, кроме бешеной ярости и обиды, Гарс принялся палить из атомайзера по горизонту до тех пор, пока не кончился заряд и без того истощенной батареи, а потом, когда он отшвырнул ставшее ненужным оружие и бросился бежать, закрыв лицо руками, земля вдруг разверзлась под его ногами, и он провалился в какую-то пропасть, мгновенно потеряв сознание.

Часть III ДВЕРЬ В СТЕНЕ

Глава 1

Что-то не давало ему покоя, и он открыл глаза. Оказалось, что его тело не покоится на ложе, а висит в воздухе, и что накрывает его прозрачная сферическая крышка.

Это купол, сообразил он. Но не такой большой, как в Очаге, а миниатюрный, вмещающий только одного человека…

За пределами купола виднелись стены какого-то необычного помещения, на потолке которого огоньки то и дело мерцали разными цветами, образуя причудливые узоры. При желании эти огоньки можно было принять за отдаленное подобие звезд, но у Гарса не было такого желания.

Где он? В раю? Или в плену?

И что с ним произошло?

Он напряг память и вспомнил.

Мертвая черная равнина, ощущение близкой смерти и отчаяние при виде ускользающего из поля зрения города.

Неужели создатели Куполов все-таки сжалились над ним и решили забрать в свое тайное убежище?

Кто они? И чего хотят от него?

Гарс дернулся, пытаясь подняться, но тело было сковано невидимыми путами. В ту же секунду по коже прокатилась упругая мягкая волна, и ее прикосновение было приятно и ласково, как свет утреннего солнца.

Солнца? Он вспомнил, как перед тем, как проснуться здесь, изнемогал от ожогов, причиненных беспощадными солнечными лучами, и недоверчиво прислушался к своим ощущениям.

Нет, ни боли, ни жажды, ни голода он сейчас не ощущал. Повернув голову и скосив глаза, Гарс оглядел себя. Тело было закутано в блестящую серую пленку. Только голова и руки были открыты. С усилием подняв Правую руку, он потрогал свои щеки, лоб и нос. Вроде бы все на месте, и никаких струпьев, ожогов и кровавых язв пальцы не нашли. Даже щетина на скулах и шее бесследно исчезла.

«Что ж, этого и следовало ожидать, — с горечью подумал он. — Не для того меня спасали, чтобы позволить мне мучиться. Я им нужен живым, бодреньким и здоровеньким. Чтобы можно было проводить очередной цикл исследований, тщательно замаскированных толстым слоем бескорыстного гуманизма и заботливого ухода!»

Голова была ясной, будто все, что он пережил на страшной равнине, привиделось во сне.

А теперь он хорошо выспался, подлечился и готов действовать дальше.

Есть здесь кто-нибудь, наконец?

Словно услышав мысли Гарса (а может, так оно и есть, тут же подумал он), рядом с мини-куполом произошло какое-то движение, и в поле зрения возникло лицо. Оно было приятным — прежде всего своей обыкновенностью. Все-таки это были люди.

Умные спокойные глаза, твердые, успокаивающие черты, аккуратная копна каштановых волос. Возраст определить трудно, потому что, если верить мудрому прищуру глаз, человеку этому должно быть очень много лет, но отсутствие морщин, седины и прочих атрибутов старости невольно сбивает с толку. Одет обладатель лица просто, если судить по видимым частям его тела: тонкая немнущаяся синтетика скрывает очертания фигуры довольно свободным балахоном, не стесняющим движения. Что-то вроде рубахи навыпуск с воротником до самого подбородка.

Губы незнакомца шевельнулись, и Гарс услышал доброжелательный голос:

— Как вы себя чувствуете?

— Хреново, — нарочито грубо ответил Гарс. Пусть они не питают надежд на то, что он согласится стать подопытным кроликом. И пусть не думают, что его можно подкупить медицинскими услугами и прочими благами!

— Что так? — склонил голову к плечу незнакомец, с любопытством разглядывая Гарса.

— А ты что, сам не догадываешься? — ехидно поинтересовался Гарс.

— Догадываюсь, — мягко улыбнулся человек за куполом. — После того, что вы пережили…

— Да брось ты! — перебил его Гарс. — Какого черта меня запрятали под стекло, как какую-то диковинную тварь?

— Ах, вот вы о чем. Не расстраивайтесь, это временно. Вас же надо было привести в порядок. Кстати, как вас зовут?

—А тебя?

— Да-да, вы правы. Извините, что не представился сразу. Джанком Олегович Тарраф старший когнитор. А ваше имя?

— Можно подумать, ты его не знаешь, — нехотя проворчал Гарс. — Ну, Гарс.

— Очень приятно, — вежливо изрек Тарраф. — Знаете что, Нугарс? У вас сейчас наверняка имеется масса вопросов ко мне. К тому же, как я вижу, вы еще не совсем отошли после тех испытаний, которые выпали на вашу долю. Нетрудно .представить, что вы можете чувствовать после такого стресса. Давайте поступим следующим образом: сейчас мы с вами на время, расстанемся, но перед уходом я выпущу вас из рекуператора. Можете совершить своего рода экскурсию по нашему подземному городу. Одежду возьмете в соседней, комнате, а если вам захочется есть или… или еще что-нибудь, то активируете вирт-справочник. Это несложно — надо всего лишь дотронуться до ближайшего хелп-маркера. Опознать маркер легко. Это знак вопроса, вы их увидите тут на каждом шагу. Ну да разберетесь: раз уж вы сюда попали, значит эвристические способности у вас достаточно развиты.

Тот, кто назвал себя Таррафом, отступил куда-то за пределы поля зрения Гарса, и тут же прозрачный купол над головой перестал существовать, словно растворился в воздухе. Гарс почувствовал, как его тело разворачивается мягкой невидимой силой ногами вниз и медленно опускается на пол. Потом опять по телу пробежала волна, и пленка, закрывавшая тело, чудесным образом исчезла. Гарс с удивлением увидел, что находится в полном порядке. Ни единой ранки, ни пылинки на теле не было. Словно он только что вышел из душа.

Помещение, где он находился, было пустым и потому неприятным. Словно уловив его ощущение, в одной из стен, состоящей из множества красно-черных квадратиков и поэтому напоминающей огромную шахматную доску, поставленную на ребро, приглашающе распахнулись створки…

Этот самый Джанком Олегович (ну и имена у них!) не обманул. Экскурсия действительно получилась на славу. Только вот насчет того, что можно идти куда хочешь, старший когнитор (кстати, узнать бы при случае: что это за должность такая?), мягко говоря, слукавил. Идти можно было только по длинному коридору, в котором с одной стороны наличествовала глухая стена с непонятными надписями и знаками, а на другую выходили прозрачные и, судя по всему, звуконепроницаемые… нет, дверьми это трудно было назвать, потому открываться они отказывались категорически… скорее большие смотровые окна. И если это был действительно подземный город, то получалось, что состоит он из одного-единственного, хотя и очень огромного здания. Возможно, в нем были и другие ярусы-этажи, но неизвестно было, как туда можно попасть.

Во всяком случае, те места, которые Гарсу разрешили осмотреть, были чисто рабочими. И трудились здесь не физически, а по большей части умственно. Правда, весьма активно — в этом хозяевам надо было отдать должное.

Никто не обращал на Гарса абсолютно никакого внимания. То ли его пустили в коридор, предназначенный для скрытого наблюдения, то ли люди за смотровыми окнами были так увлечены своими занятиями, что не хотели отвлекаться.

А работа у них была поистине захватывающей. Внешне ничем непримечательные люди творили чудеса. Еще будучи школьником, Гарс прочел одну давнюю фантастическую повесть, где описывался некий институт чародеев и магов, для которых волшебство было рутиной. Книга эта была написана с юмором, в виде «сказки для ученых», но здесь, где работали примерно такие же маги и феи, времени для шуток и взаимных розыгрышей явно не было.

Нет, чудеса, конечно, творились не везде. В некоторых залах люди трудились вполне прилично, без каких бы то ни было мгновенных трансформаций и феерий. Просто сидели за экранами, пультами, столами, нажимали кнопки и клавиши, о чем-то беседовали и спори ли, расхаживали в задумчивости и тупо пялились в потолок или в пол, собирали какие-то приборы и механизмы, исследовали что-то, прильнув к окулярам микроскопов.

Но кое-где невольно хотелось протереть глаза и ущипнуть себя за ногу. Потому что то, что там, за толстым стеклом, происходило, не поддавалось никаким разумным и даже дурацким объяснениям.

Например, в одном месте был просторный вольер, в котором стояла группа людей, а прямо на них ползло невероятное страшилище болотного цвета и размером с турбокар мастера Друма. Гибрид динозавра и крокодила имел длинные и страшные когти, зубастую пасть и уродливую шкуру-чешую, утыканную грозными шипами. Тем не менее люди почему-то не боялись чудовища, а что-то увлеченно обсуждали, широко размахивая руками, как вышедшие из-под контроля ветряные мельницы. Когда монстр все-таки дополз до них, то, вместо того чтобы смести людей одним ударом своего бронированного хвоста, разинул пасть и чисто по-человечески помотал головой, явно отвечая на какой-то вопрос. Люди, видимо, придя к общему решению, стали расходиться, а один из них подошел к «крокозавру», как окрестил про себя Гарс неизвестную тварь, поднес к нему какую-то длинную штуковину и проделал какие-то сложные манипуляции. Облик чудовища стал быстро изменяться, как когда-то в мультфильмах изображали процесс эволюции, только тут все это происходило наяву. Когда трансформация была завершена, на посыпанном песком полу вольера оказался самый обыкновенный человек, только абсолютно голый. Тот, что помог ему превратиться из дракона в человека, деловито накинул на него какую-то хламиду, и оба удалились из «вольера», беседуя, как старые друзья.

В другом зале с таким высоким потолком, что его не было видно, люди летали без всяких видимых приспособлений — свободно, как птицы, только гораздо стремительнее и осмысленнее, что ли… У Гарса сложилось впечатление, что они летают не просто так, а осваивают фигуры высшего пилотажа и проверяют свои новые возможности.

Но самым поразительным для Гарса стало зрелище, увиденное в очередном смотровом окне. Насколько он мог судить, там занимались материализацией духов. В буквальном смысле. Половина помещения была отгорожена уже знакомым Гарсу силовым занавесом в форме купола, а на другой имелась вереница пультов с множеством экранов, за которыми сидели люди. Был еще один, огромный экран, который висел прямо в воздухе так, что был виден всем. Люди за пультами вводили какие-то данные, и на экране постепенно проступало лицо какого-то очень знакомого человека, которого Гарс, возможно, когда-то видел. Лишь когда в зале сверкнула беззвучная сиреневая вспышка и под куполом материализовалась фигура обладателя лица в полный рост, он наконец вспомнил. Это был не кто иной, как Гай Юлий Цезарь в парадной тоге и со сверкающим кубком в правой руке. Его скульптурный портрет обычно фигурировал в учебниках истории. Сначала Гарс решил, что образ великого римлянина является добросовестно сработанным голообразом, но человек под куполом озирался с такой искренней растерянностью и так правдоподобно реагировал на незнакомую обстановку, что Гарс засомневался. Люди обступили купол со всех сторон и стали что-то объяснять воссозданному из пустоты императору. Тот недоверчиво слушал, а потом прищел в ярость и швырнул свой кубок прямо в купол с такой силой, что защитная сфера прогнулась в одном месте и ее изнутри залила жидкость багряного оттенка — видимо, в кубке было вино. Едва ли голообраз был бы проработан с такой тщательной достоверностью, решил ошеломленный Гарс. Он прильнул к стеклу, стараясь увидеть, как же поступят исследователи с пришельцем из другого времени, но кто-то из людей в зале вдруг покосился в его сторону, и стекло перед Гарсом мгновенно утратило прозрачность. Закрылись, значит, от постороннего взгляда.

После созерцания этого зрелища Гарс уже почти ( спокойно наблюдал в других помещениях чудеса рангом поменьше. Как люди за считанные минуты выращивают «из пробирки» каких-то гомункулусов, явно обладающих недюжинными мыслительными способностями. Как работает машина, способная множить до бесконечности самые разные, хотя и не очень большие предметы, причем созданные ею копии были такими же функционально пригодными, как и оригиналы (вот бы такую иметь в Очаге, невольно подумал Гарс). Как ; одни люди энергией взгляда управляют вещами на расстоянии, другие — тем же неконтактным способом воспламеняют даже негорючие материалы, а третьи вообще проходят сквозь стены и прочие преграды.

Были, однако, и такие эпизоды, которые оставались непонятными Гарсу даже после долгого наблюдения за происходящим. Так, в одной из комнат за стеклом люди, облаченные в подобие спортивного трико, но с массивными шлемами на голове, вели друг с другом отнюдь не спортивный рукопашный поединок. Правда, ни один из ударов соперников не достигал цели, и не потому, что бойцы боялись причинить противнику боль, а потому что в самый последний момент тот, против которого был направлен удар, неуловимо для глаза уклонялся, и удар попадал в пустоту.

В другом месте тоже был купол, но под ним ничего особенного не происходило, только сидели в оскорбленных позах два человека спиной друг к другу, явно не желая общаться. Потом один из них что-то бросил через плечо другому, тот тоже шевельнул губами, и неожиданно оба, сцепившись, покатились кубарем, и каждый пытался причинить сопернику наибольший урон. Купол тут же подернулся мутным туманом, скрыв фигуры боровшихся не на жизнь, а на смерть.

Люди, за которыми наблюдал Гарс из коридора, были не только мужчинами. Среди них попадались и молоденькие девицы, и вполне зрелые женщины. Однако нигде не было ни старик, ни детей. И нигде Гарс не видел, чтобы люди занимались чем-то другим, кроме творческого труда. Может быть, для жизни у них были и другие помещения, в которых они ели, пили, спали, любили друг друга, рожали и воспитывали детей, ухаживали за стариками и больными — Гарс этого не знал. Но у него почему-то сложилось впечатление, что таких помещений в городе, населенном волшебниками и исследователями, нет.

Коридор казался бесконечным, и вскоре Гарс устал от чередования чудес за правой стеной. Тогда он решил заняться изучением стены, что была слева от него. Правда, ни голода, ни жажды он по-прежнему не испытывал. В какой-то момент ему даже стало страшно: а вдруг его спасители успели изменить его организм так, что ему уже никогда не дано будет испытать ни физиологических потребностей, ни человеческих чувств?! Не уподобили ли они его себе самим, пытаясь превратить в такого же суперчеловека?

Тарраф говорил о каких-то маркерах, дающих ответы на вопросы. Пора было попытаться кое-что узнать.

Гарс выбрал один из пурпурных вопросительных знаков, начертанных на стене на уровне глаз человека среднего роста, и ткнул в него пальцем. Как не раз делал это на своем транспьютере, задействуя справочную программу.

К его удивлению, маркер работал так же, как и транспьютерные справки. Еле слышно хлопнул, разворачиваясь перед глазами Гарса, голоэкран, на котором возникли крупные надписи: «Поиск», «Информация о…», «Выбор метаязыка» и «Руководство для новичков».

Ага, отметил про себя удовлетворенно Гарс, глядя на последний пункт. «Для новичков»! Значит, не я первый оказался здесь, значит, были и другие. Узнать бы, что с ними стало.

Он прошелся по опциям, чтобы составить о них хотя бы общее представление. Было у него ощущение, что долго играться с информацией ему не дадут. Возьмут и выдернут отсюда куда-нибудь под очередной купол — мол, любопытной Варваре сам знаешь, что оторвали.

Естественно, ничего особо ценного в программе подсказок он для себя не обнаружил. Пункт меню «Поиск» на все попытки ввести запрос упрямо твердил одно и то же требование: «Пожалуйста, уточните искомый термин». В «Информации о…» имелся длинный перечень всяких непонятных слов, но при попытке задействовать любое из них на экран выскакивало сообщение: «Ошибка доступа. Введите свой код, пожалуйста». Лишь на вопрос о местонахождении заведения, в котором можно было бы перекусить, терминал, помешкав, вывел схему с обозначениями кафе, ресторанчиков, столовых и прочие пунктов общепита. Ближайшая закусочная, судя по этой схеме, располагалась за ближайшим поворотом коридора, в специальном ответвлении-тупичке, а рядом с ней услужливо имелись туалет и душевая. Загадочный «Метаязык» и многообещающее «Руководство для новичков» и вовсе оказались пустышками. С помощью первого можно было всего лишь задать способ общения со справочной системой — текстом, голосом, тактильно, дактильно, обонятельно или комбинированно. А посредством «руководства» «новичков» снабжали пространными поучениями о том, как следует пользоваться хелп-маркерами. Замкнутый круг. Даже не круг — купол…

Гарс двинулся по коридору дальше, уже не приглядываясь к тому, что творится за смотровыми окнами, свернул несколько раз за повороты вправо и влево, потом смотровые окна с левой стороны исчезли, а вместо них потянулись какие-то глухие, прочно закрытые двери из неизвестного материала, без надписей и вывесок, и Гарсу надоело пробовать, какая же из них окажется открытой. Но на очередной двери он узрел крупные буквы: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» — и машинально пнул ее ногой.

К его искреннему удивлению, дверь распахнулась перед ним, и за ней обнаружилось нечто типа рабочего кабинета со старинным письменным столом и окном в стене, перед которым, заложив руки за спину, стоял смутно знакомый человек. Не поворачиваясь, он доброжелательно произнес:

— Ну что, закончили прогулку, Нугарс? Да вы входите, не стесняйтесь. Я уже давно вас тут поджидаю.

Гарс вошел и плотно закрыл за собой дверь. В голове пробежала дурацкая мысль: «Эх, жалко, что „атомайзера“ у меня нет» — и тут же исчезла. Ничего похожего на оружие в поле зрения не было, а пытаться воевать голыми руками против этих сверхлюдей было попросту глупо. Да и зачем?

Нет, сказал он себе. Рано переходить к террору и диверсиям. Для начала надо побыть в шкуре разведчика в тылу врага. Раздобыть как можно больше информации, а уж потом…

— Вообще-то, меня зовут не Нугарс, а Гарс, — сказал он вслух. — Просто Гарс, без всяких «ну…».

— Прошу прощения, — воспитанно сказал Тарраф. — Я не учел степень энтропии в вашей речи. Присаживайтесь.

Гарс растерянно огляделся. Кабинет был практически пуст. Сесть можно было только либо прямо на пол, либо в кресло хозяина за письменным столом.

— Садитесь там, где стоите, и не бойтесь, — сказал Тарраф, уловив колебания Гарса. — У нас тут всякие артефакты, знаете ли… Очень удобно с точки зрения экономии пространства.

Он сделал вид, что садится, и тут же под ним, откуда ни возьмись, материализовалось вполне приличное креслице. Гарс последовал его примеру и ощутил, как его зад опускается на нечто очень удобное. Не совсем мягкое, чтобы нажить геморрой, но и не жесткое, чтобы отсидеть мягкое место.

— Для начала расскажите о себе, — предложил старший когнитор. — Мы ведь о вас почти ничего не знаем. Да и попали вы к нам по чистой случайности. Откуда вы взялись в Мертвой зоне?

Что ж, этого и следовало ожидать. Даже если хозяева этого подземного мира приложили руку к созданию Куполов — а значит, и ответственны за злоключения Гарса, — то теперь они постараются скрыть это. Будут прикидываться, что они — абсолютно ни при чем.

— Во всяком случае, можно констатировать, что на экстропера вы не похожи, — продолжал, не дождавшись ответа Гарса, Тарраф. — И уж тем более — на превентора. Скорее всего вы принадлежите к числу обитателей хомоценозов. Родились и выросли под Куполом, верно?

Гарс молча кивнул.

— И как называется тот населенный пункт, где вы жили?

— Очаг.

— Что-то я не слышал города с таким названием, — задумчиво произнес когнитор. — Где это?

— Это не город. Это поселок. На старых картах он даже не был обозначен, — неохотно заговорил Гарс. — А географические координаты в Оазисах определить невозможно. Там же и Солнце, и Луна, и звезды — все искусственное, все нарисовано. А что? Разве тебе это так важно?

Собеседник Гарса поднял брови:

— Кстати, почему вы с самого начала Говорите мне «ты»?

Привычка, — смутился Гарс— Нет, я, конечно, знаю, что к незнакомым людям надо обращаться на «вы». Но у нас в Очаге все говорят друг другу «ты»…

— Что ж, понятно. Непонятно другое. Каким образом вы оказались в Мертвой зоне? Стали жертвой злого умысла земляков? Или сами решили исследовать мир за Куполом?

Тарраф говорил с вполне искренним недоумением, и Гарс заколебался в своих первоначальных подозрениях.

Стараясь говорить кратко и без эмоций, он поведал своему собеседнику о том, как стал жертвой иллюзии и как по его вине погибли двенадцать человек, отправившихся с ним за Горизонт. О перипетиях, связанных с гибелью жены от рук Брюма и убийством Прага ради того, чтобы можно было диктовал свою волю односельчанам, Гарс на всякий случай умолчал.

— Поразительно! — сказал Тарраф, выслушав историю Гарса. — Конечно, и до вас были смельчаки-одиночки, которые попадали к нам, преодолев почти всю Мертвую зону, но чтобы вот так, без всякой экипировки и запасов, — с этим я сталкиваюсь впервые! А что касается иллюзий, то поверьте, умысла выманить вас из Очага, как вы называете ваше поселение… такого умысла ни с чьей стороны не было.

— То есть? — удивился Гарс. Тарраф обреченно вздохнул.

— Не знаю, поймете ли вы меня, — сказал он. — А если поймете, то поверите ли на слово. Я ведь осознаю, каким бредом вам могут показаться мои объяснения.

«Короче», — хотел было оборвать собеседника Гарс, но вовремя одернул себя.

— Я слушаю тебя… то есть вас, — стараясь говорить так же вежливо и спокойно, как Тарраф, объявил он.

И старший когнитор усердно принялся просвещать своего не то гостя, не то пленника. Начал он свой рассказ издалека.

— Когда-то, — говорил он, — на Земле все было по-другому. Люди жили везде и всюду, не зная никаких ограничений. И отличались они друг от друга лишь цветом кожи, языком и родом занятий. Но в середине двадцать первого века человечество столкнулось с проблемами, решать которые всем вместе было бы неразумной тратой сил и отклонением от пути прогресса. И тогда было решено учредить особую категорию людей, этакую закрытую профессиональную касту избранных, которые призваны были обеспечить безопасность и выживание человечества. Своего рода щит для отражения многочисленных опасностей. Этот термин и закрепился в качестве наименования новой организации. Естественно, члены этого сообщества должны были обладать специфическими навыками и умениями. Будучи универсальными спасателями, они с детства усваивали основную заповедь Щита: ничего для себя, все — для людей. У них не было ни родителей, ни братьев и сестер, ни жен, ни детей. В любой момент они были готовы отдать свою жизнь ради спасения человечества. Правда, точно так же они, не колеблясь, могли убить всякого, кто посягнет на жизнь и безопасность других. В них странным образом сочетались милосердие и ненависть, гуманность и жестокость. Этакие убийцы с добрыми сердцами. Славные убийцы. Их звали хардеры, и было их немного, но каждый из них стоил целой армии. И было еще кое-что, что отличало их от обычных людей. Их нельзя было убить, потому что электронный приборчик, вживленный в их голову, представлял собой миниатюрную машину времени, которая в случае гибели носителя автоматически срабатывала, перебрасывая своего хозяина в момент, предшествующий смерти, дабы хардер мог избежать гибели.

Однако необходимость оперативного решения проблем исключительной важности обусловила следующий шаг человечества, который в то время казался вполне естественным, но, как впоследствии оказалось, был ошибкой. Хардеры действовали, как правило, по-одиночке. Подчинялись они лишь руководству Щита, а Щит, в свою очередь, — Генеральной Ассамблее Объединенных Наций. Ни больше ни меньше. Но со временем Щит обретал все большие права и в конечном итоге получил полный карт-бланш. Теперь хардеры могли самостоятельно принимать любые ответственные решения при выполнении своей миссии и действовать по своему усмотрению в тех или иных ситуациях. Более того, никто не имел права не подчиниться требованиям хардеров или помешать им выполнять свое задание.

Нет, случаев неоправданного произвола или иных злоупотреблений властью со стороны Щита отмечено не было. Хардеры вовсе не стремились установить тотальный контроль над человечеством, и действовали они исключительно во благо людей.

Но те, кого они защищали и спасали, все больше начинали опасаться своих «опекунов». И это вполне объяснимо. Подобная боязнь всегда была присуща людям по отношению к искусственному разуму — не случайно в литературе и кино того времени всякого рода гомункулюсы рано или поздно восставали против своих создателей, чтобы превратить их в своих рабов. А кое-кому Щит уже тогда виделся сборищем киборги-зированных существ, лишь внешне напоминающих людей.

Логическим следствием этой фобии стало создание тайной организации, которая должна была контролировать хардеров и, в случае возникновения угрозы порабощения ими человечества, предпринять меры по уничтожению Щита. Так появился Меч, тайные агенты которого действовали повсюду, в том числе и в стане своего потенциального противника.

Трудно сказать, — продолжал Тарраф, — когда и как именно хардеры обнаружили, что у них появился противник. И едва ли они стали бы предпринимать какие-либо враждебные действия по отношению к «меченосцам» только из инстинкта самосохранения. Конфликт между двумя группировками зародился и стал развиваться быстрыми темпами по иной причине.

Камнем преткновения стала стратегия дальнейшего развития человечества.

Ликвидируя многочисленные источники угроз безопасности человечества, хардеры не раз сталкивались с тем, что, как правило, опасность уничтожения жизни на Земле исходила от новейших открытий, технических изобретений и прочих «плодов прогресса». Потому что цивилизации нашей всегда было свойственно использовать их неразумно и без оглядки на последствия. С ядерным, химическим и бактериологическим оружием когда-то поступили самым простым способом, запретив их раз и навсегда. А что прикажете делать с генной инженерией, пресловутыми «машинами времени», возможностями создания суперроботов, обеспечением реального бессмертия для каждого человека, наконец?! У палки два конца, и любая новинка, помимо отрицательных сторон, сулит и несомненные блага, которые могли бы сделать и самого человека, и его жизнедеятельность гораздо более совершенной.

Хардеры избрали путь категоричного отрицания тех плодов гениальной деятельности ученых и конструкторов, которые могли бы, по мнению Щита, если не сиюминутно, то в будущем поставить под угрозу существование хомо сапиенса. Под этой угрозой они понимали не только возможность физической гибели цивилизации, но и утрату ею традиционного человеческого облика. С философской точки зрения, наверное, это было бессмысленно — пытаться остановить безудержное развитие разума, — но что оставалось делать тем, кого человечество само назначило своими няньками? Только одно: исправно следить, чтобы глупый малыш не совал пальчик в электророзетку, не играл острым ножом, не лез на подоконник, чтобы посмотреть на улицу. «Лучше перебдить, чем недобдить» — именно этот шутливый лозунг хардеры всерьез взяли себе на вооружение. И с течением времени они все чаще и чаще стали превращаться из хардеров в превенторов, этаких «сторожей прогресса».

Ответная реакция со стороны многочисленных изобретателей, ученых, технических специалистов — да и просто рядовых обывателей, которым новые «штучки» очень даже были по душе, — не заставила себя долго ждать. И эту волну недовольства «зарвавшимися гомункулусами» стали использовать в своих целях руководители Меча. Они исповедовали иную идеологию, в соответствии с которой любое телодвижение, позволяющее уменьшить меру энтропии Вселенной, объявлялось шагом вперед. Они с пеной у рта ратовали за технотронное будущее, за глобальную информатизацию, за получение новых источников энергии, за совершенствование человека — каждого человека, а не избранной группы лиц с особым статусом — любым путем и любыми средствами… «Да, окружающий мир в будущем неузнаваемо изменится, — с вызовом заявляли они, — но что в этом ужасного? Ведь на протяжении последних столетий это с ним неоднократно происходило. Мы должны измениться вместе с миром, чтобы занять в нем достойное место… Прогресс, — говорили они, — остановить невозможно, это даже преступно, а тех, кто все-таки пытается ставить подножки человечеству, надо решительно уничтожать деак взбесившихся псов!..» Так Союз Меча трансформировался в движение Экстропии, условно противопоставленной вселенскому хаосу, а бывшие «меченосцы» переименовали себя в «экстроперов»…

Нетрудно догадаться, что произошло потом, — с грустью продолжал Тарраф. — Противостояние не могло не перейти в хотя и тайные, но весьма крупномасштабные боевые действия. И с той и с другой стороны активно применялись те самые артефакты, которые стали предметом раздоров. Началась настоящая война, только человечество заметило ее не сразу. А когда все-таки заметило и ужаснулось, то было уже поздно. Сражающиеся стороны успели набрать такую мощь, что никто не мог бы встать у них на пути. Между тем поверхность планеты все больше становилась непригодной для проживания, а жертвами сокрушительных ударов все чаще становились ни в чем не повинные люди.

Видимо, первыми это поняли бывшие хардеры, сумевшие сохранить остатки заботы о человечестве. Скорее всего они и создали то, что мы называем хомоценозами, — замкнутые биосферы, в которых имеются все необходимые условия для существования людей.

А вне этих биосфер война продолжается до сих пор, и трудно сказать, кто из противников сейчас сильнее.

Это сражение богов, Гарс, куда простым смертным вроде нас с вами лучше не вмешиваться…

— А вы — кто? — спросил Гарс, которого пока мало интересовали полумифологические воины.

— Мы — это особая организация, — улыбнулся когнитор. — Мы соблюдаем нейтралитет в этой войне. Мы лишь наблюдаем за ходом боевых действий, но не вмешиваемся. Мы не хотим помогать ни превенторам, ни экстроперам. И у нас иные идеалы и иные цели.

— Какие же?

— Мы стремимся познать окружающий мир и возможности человека, — снова улыбнулся Тарраф. — Вечное познание — вот что является нашим императивом. Именно поэтому наша организация называется Когницией, а мы — когниторами… Мы не обладаем военным потенциалом, и достижение всемирного господства нас не интересует.

— А люди? — выкрикнул Гарс, подавшись вперед. — Люди вас интересуют?

— Конечно, — невозмутимо подтвердил Тарраф. — Но если вы имеете в виду обитателей хомоценозов и прежде всего своих односельчан, то, видите ли, тут мы сталкиваемся с определенными трудностями. Ведь специфика современного человечества заключается в том, что оно живет в искусственно созданных для него Оазисах, отгороженных от всего остального мира силовыми полями.

— Куполами, — перебил его Гарс. — А внутри мы называем эти Купола Горизонтами.

— Мне это известно, — улыбнулся Тарраф. — Мы ведь здесь тоже имеем доступ в Сеть. Но суть не в этом. Даже если бы мы и хотели помочь им… то есть вам… то были бы бессильны что-то сделать. Поля в виде Куполов настолько мощны, что выдерживают, например, прямое попадание вакуумной бомбы. Даже нам, с нашими возможностями, не пробиться через этот барьер. Максимум, что мы можем, — это принять таких вот беглецов, как вы, дать им приют, знания и интересную работу. Сожалею, но и это не всегда нам удается.

В Мертвой зоне люди погибают слишком быстро, вы и сами были тому свидетелем.

Гарс слушал, не веря своим ушам. Двенадцать человек, шедших с ним, за каких-то несколько часов отправились на тот свет, а этот спокойный, доброжелательный человек уверяет, что ничего нельзя было сделать?! И все, на что он способен, — так это выразить свое сожаление?!

— По-вашему, выходит, что нас никто не хотел убивать, — стараясь взять себя в руки, сказал он. — И что мои товарищи погибли как бы в результате стечения обстоятельств. Ладно, допустим. Но неужели мне во время первого выхода за Горизонт привиделась пригодная для жизни равнина? Кто, по-вашему, создал эти декорации?

Когнитор снисходительно улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Это вам вовсе не Привиделось, Гарс, и в этом-то и заключается проблема. Город на самом деле был, только не город вовсе, а подвижный наземный боевой модуль. Я не знаю, кому из воюющих сторон он принадлежал: может быть, превенторам, а может, и экстроперам — это не играет роли. Такие модули способны разворачиваться, изготавливаясь к нанесению очередного удара, или сворачиваться для перемещений по поверхности Земли в считанные часы. И комплекс, который вы приняли за город, так и поступил — вследствие чего его потом не оказалось на месте. — Когнитор поколебался, и Гарсу показалось, что он вновь употребит свое ненавистное «к сожалению». — И вот еще что, о чем вы не могли знать. В этой войне стороны применяют, как я уже говорил, самые фантастические технологии. Любое новшество рассматривается ими прежде всего с точки зрения возможной пригодности для достижения успеха в боевых действиях. И те и другие имеют в своем распоряжении чудеса науки и техники. Поэтому я не удивлюсь, если в районе вашего Купола какая-то из противоборствующих сторон применила так называемый темпоускоритель — это устройство позволяет ускорить во много раз течение реального времени. Однако его действие не распространяется на хомоценозы, укрытые Куполами, и именно этим может объясняться тот факт, что в вашем восприятии равнина так быстро превратилась в Мертвую зону. Вы полагали, Гарс, что прошло всего несколько часов — и так оно и было внутри Купола, — а снаружи мог пройти целый год, и за это время цветущая долина вполне могла превратиться в выжженную пустыню!

— Так вот почему код, который мне сообщил тот тип перед смертью, перестал действовать! — вскричал Гарс, ударив кулаком одной руки по ладони другой. — Если за Куполом действительно прошло много времени, он мог измениться! Скажите, Тарраф, а как вы объясняете тот факт, что Горизонт вокруг Оазисов — односторонний? Не проще ли было закупорить нас внутри наглухо? Так, чтобы мы не могли выходить из-под Куполов, а?

— Ну, над этим и мы до сих пор ломаем голову, — сказал Тарраф. — Что касается невозможности возвращения в хомоценоз, то тут все понятно — ни превенторы, ни экстроперы не хотят, чтобы человечество знало о войне между ними, иначе неизвестно, как тогда поведут себя люди и кого поддержат. Кстати говоря, и Сеть по этой же причине они контролируют очень внимательно. Но вот в отношении выхода… Есть предположения, что за счет тех, кто решился выйти за Горизонт, создатели хомоценозов пополняют свои ряды, компенсируя потери в живой силе. В таком случае, вы, «горизонтщики», нужны им как тривиальное пушечное мясо. Если, конечно, сумеете остаться в живых.

— А вы? Вы отсиживаетесь под землей, как кроты?

— Нет. Мы не отсиживаемся, как вы изволили выразиться. Мы наблюдаем. Согласитесь, в данных условиях есть за чем понаблюдать. Ведь в мире сейчас на каждом шагу складывается уникальное сочетание факторов, которые невозможно создать с помощью экспериментов. Одна модель сменяет другую, и это дает нам возможность не только глубже проникнуть в тайны мироздания, но и лучше изучить закономерности развития разумных систем.

— А вы не боитесь, что в один прекрасный день вам некого будет изучать? Вам не приходило в голову, что когда-нибудь на планете не останется ни одного объекта для изучения и наблюдения? Что все живое либо будет уничтожено, либо вымрет само собой?

— Нет, не боимся. Кое-что мы все-таки предпринимаем, чтобы не допустить этого, поверьте мне. Популяции, подобные вашему поселку, разбросаны по всему миру. И хотя в настоящее время численность населения планеты несколько сократилась по сравнению с данными пятидесятилетней давности, но тем не менее держится на уровне пятидесяти — пятидесяти восьми процентов. Это не так уж мало, Гарс.

— Вы сказали, что у вас есть доступ в Сеть… А почему же вы не даете знать о себе? Лично я не встречал никакой информации о вашей организации!..

— Доступ у нас есть, но он односторонний. В том плане, что мы не можем разместить свою информацию в вашей Сети. Когниция вынуждена находиться в своеобразной блокаде… Это слишком долго объяснять. Надеюсь, что в ходе базового курса вам удастся расширить свой кругозор, Гарс. Вы же останетесь с нами?

Гарс помедлил, а потом спросил:

— Скажите, Тарраф, неужели все сбежавшие из Оазисов, попадая к вам, соглашались остаться? Когнитор пожал плечами.

— А что им оставалось делать? У них не было другого выбора. Так же, как нет его у вас. Нет, чисто теоретически мы, конечно, можем отпустить вас в Мертвую зону. Но это будет верной гибелью, поверьте. А если вы останетесь, то будете жить и работать наравне со всеми. Вы только представьте, какой уникальный шанс вам представился, Гарс: ведь за короткий срок вы обретете почти весь объем знаний, которые накопило человечество за тысячелетия своего развития. Поверьте: уж что-что, а учить быстро и эффективно мы умеем. Вы ведь этого хотите, не правда ли?

— Нет, — честно ответил Гарс, почти не раздумывая.

— Нет? — удивился когнитор. — Но чем объяснить ваше стремление попасть за Горизонт — кстати, весьма абсурдное, с научной точки зрения, — если не прирожденной любознательностью? Вы — наш человек, Гарс, хотя, возможно, и не подозреваете об этом. Из вас может выйти хороший когнитор.

Гарс хотел было возразить, заявив, что не собирается становиться бесстрастным исследователем, для которого «популяции» людей — всего-навсего «модели» и «объекты» для наблюдения, и что он хотел идти за Горизонт вовсе не для этого, но вовремя прикусил язык.

Чтобы разговаривать на равных с этими могущественными, но бездушными людьми, следовало набраться знаний и, если повезет, запастись кое-какими штуковинами из арсенала когниторов. Это могло бы пригодиться в дальнейшем. Для чего и как — Гарс пока и сам не знал. Он знал одно: нынешнее устройство мира неправильно и в корне порочно, и его надо как можно быстрее изменить. А как и каким способом — будущее покажет.

Глава 2

— Ну что за хреновина?! — в сердцах воскликнул Лапорт, швыряя на стол перчатку-пульт. — Опять этот хренов сканер не фурычит!.. Кто-нибудь скажет мне, есть у нас в группе лаборанты или нет?

— Конечно, есть, Груний Маркович, — отозвался рассеянно Гарс, не отрываясь от экрана.

— А если они есть, то какого хрена они в рабочее время не занимаются своими прямыми функциональными обязанностями, а по-садистски гоняют до короткого замыкания интеллектуальное имущество? — вопросил Лапорт.

Гарс с неохотой щелкнул по маркеру «Выход» на псевдоэкране инта и взглянул на своего непосредственного начальника, дабы уяснить степень его возмущения. Частое упоминание одной и той же огородной культуры еще ничего не значило. Судя по обычному цвету ушей и губ, Лапорт был пока еще не слишком грозен. Грозен он становился, когда уши его пунцовели, а губы, наоборот, белели. Впрочем, таким его можно было увидеть нечасто. Например, Гарс видел шефа вышедшим из себя только один раз: на том злополучном заседании Ученого совета, когда обсуждался вопрос о распределении энергоресурсов на ближайший квартал и их группе выделили на сколько-то там мегаватт меньше, чем сектору бионики. Надо было видеть, какими багровыми тогда были уши Лапорта и сколько раз он употребил любимое — правда, единственное в его лексиконе — ругательное словечко!..

— Вообще-то лаборантов в группе целых три штатных единицы, Груний Маркович, — громко сказал Гарс, не глядя в угол лаборатории, где с самого утра ломала голову над тестами, предназначенными для определения интеллектуального коэффициента по формуле Клебана, вторая штатная лаборантская единица, которую звали Герт Адамцев. — Из коих в настоящий момент в наличии два…

— И что из этого вытекает, юноша? — почти искренне удивился Лапорт. — Может быть, вы предлагаете мне дождаться, пока вы сразитесь со своим коллегой в трехмерные шахматы, чтобы выяснить, кто должен влезть в нутро этого хренова сканера?

Гарс машинально покосился на Герта. Тот по-прежнему не отрывался от своей писанины, то и дело тюкая одним пальцем по кнопкам пульта. Намеки и иносказания этот флегматик-тугодум не понимал, судя по всему, с детства. Видимо, извилины в его мозгу были так закручены, что слова окружающих проходили в них слишком долгий и тернистый путь…

— Конечно, нет, — сказал Гарс, вставая и направляясь к рабочему месту начальника. — Сам как-нибудь разберусь, Груний Маркович… Как говорили древние, не боги горшки обжигают, особенно если горшки — ночные!

— Ну-ну, — сказал Лапорт, направляясь к двери. — Разберитесь, юноша, разберитесь… Только не растягивайте это удовольствие на целый день, как это было в прошлый раз с эмоциокоагулятором. Через час комплекс мне потребуется для очень важного эксперимента… А я пока, с вашего позволения, наведаюсь к модельщикам…

Он вышел из лаборатории.

Гарс подошел к махине комплекса и с великим сомнением оглядел ее. Когда он имел дело с техникой, ничего хорошего из этого почему-то не получалось. Сюда бы мастера Друма, с тоской подумал он. Того бы нельзя было за уши оттащить от этого приборного изобилия.

Ладно, как говорится: глаза боятся, а ручонки пакостят.

Он с натугой вытянул плоский блин сканера из гнезда и громыхнул его на рабочий столик, который тут же опасно закачался.

Вооружившись тестером, Гарс стал прозванивать интеллекторные цепи. Время от времени он заглядывал в вирт-руководство, потому что схема прибора, несмотря на все усилия, так и не зафиксировалась в его памяти.

Из угла доносилось старательное сопение и отрывистое бормотание под нос. Время от времени слух Гарса улавливал какие-то странные обрывки фраз типа «бу-бу-бу… кто первым изобрел окситан… бу-бу-бу… расположение нейтринных экстракторов в реакторе типа дубль-три…».

В отличие от Гарса, Адамцев работал в группе давно, но ввиду какого-то особого строения мозговых клеток звезд с неба не хватал, хотя любую работу выполнял вдумчиво и досконально. Его будущее было очевидно всем, кроме него самого. Так и суждено ему пыхтеть над всякими анкетами, тестами и коэффициентами еще до бесконечности, если, конечно, в Когниции ничего экстраординарного не случится и если этернологи, рано или поздно, разразятся открытием реального бессмертия.

Как и Гарс, Герт Адамцев тоже попал в Когницию извне. До двадцати лет он прожил в Оазисе под ничего не говорящим Гарсу названием Зайцевск. С детства Герт увлекался охотой на бабочек. По его словам, у него была вполне приличная коллекция. За Горизонтом он оказался по чистой случайности. Подвела врожденная инерция мышления. Когда он гнался за очередным экземпляром серой капустницы вдоль внутреннего периметра Купола, сачок вылетел у Герта из рук и исчез за туманной стеной, а Адамцев машинально ринулся за ним, ну и…

Ага, вот он, неисправный чип! Хренов чип хренова сканера.

Гарс извлек пластметалловую пластинку величиной с ноготь из нутра прибора и повертел ее перед глазами.

И что этой хреновине не хватает? Не выдерживает нагрузки, которой ее подвергает Лапорт своими экспериментами? Или просто слишком большое напряжение подается на вход? Надо будет сказать техникам, чтобы посмотрели получше. А пока заменим эту штуку на новую, а то скоро сюда припрутся горящие жаждой познания экспериментаторы во главе с шефом.

Гарс полез в шкаф, где хранились ЗИПы, но аналога неисправного чипа там не нашел. Вот черт, придется тащиться на склад, а это значит — есть шансы не успеть восстановить работоспособность комплекса. Лапорт опять будет шипеть и плеваться, и хоть он будет делать это только для порядка, но все равно стыдно не справляться с элементарными лаборантскими проблемками.

— Я на склад, — сообщил он Адамцеву. — Одна нога здесь, другая — там. В сканере опять троник полетел, а у нас этого чипа нет.

Герт покосился на него. В глазах его мелькнуло что-то осмысленное.

— Погоди-ка, — сказал он. — Ты мне вот что скажи, Очагов. Как вот ты ответишь на такой вопросец, а? — Он повел пальцем по экрану в поисках нужного пункта вопросника, а потом торжественно провозгласил: — «Где находится Тегусигальпа?»

Гарс не раздумывал ни секунды. При ответах на тесты ИК рекомендовалось не думать и гадать, а озвучивать то, что нашептывают подсознание и оперативная память.

— По-моему, в Никарагуа, — сказал он. — Под ба-альшим таким Куполом.

— А что, разве это город? — с удивлением спросил Адамцев. — У меня вот тут указано, что это гора такая…

— Ну, если это гора, то, значит, люди там до сих пор проживают в пещерах, — сообщил Гарс. — Ты лучше в БЭС загляни, не поленись.

Взяв с гвоздика ключ-декодер, он вышел из лаборатории и устремился по длинному, как кишка, коридору, на ходу раздумывая над тем, какого черта он согласился распределиться после базового курса интенсивного обучения в эту, непонятно чем и с какой целью занимающуюся группу.

Гарс вспомнил, как это было.

Полгода назад, когда он, ошалевший от огромного объема информации, впихнутой в его мозг электронными менторами, был вновь вызван к Таррафу и старший когнитор как бы между прочим поинтересовался, в какой области Познания он хотел бы трудиться (вопрос о том, желает он трудиться на благо Когниции или нет, почему-то уже не стоял), у Гарса возникли серьезные затруднения. И не только потому, что он не хотел говорить правду, продолжая скрывать свой интерес к создателям Куполов и Горизонтов. За время обучения Гарс открыл для себя слишком много интересных наук, чтобы можно было выбрать какую-то одну из них.

— Хорошо, давай попробуем определиться вместе, — предложил Тарраф (он уже перенял от Гарса его обыкновение «тыкать»). — Что тебя интересует больше всего?

— Вообще-то меня интересует все, — смущенно улыбнулся Гарс. — Но, если вы так настаиваете, Джанком Олегович, то, пожалуй, для меня интереснее всего люди…

— Люди, — повторил сомневающимся тоном Тарраф. — А что именно в людях тебе интересно? Физиология, биология, психология?

— Конечно, психология, — не задумываясь сказал Гарс.

— Так, — удовлетворенно откинулся в кресле старший когнитор. — Круг сужается… Осталось уточнить, какие именно люди тебя интересуют: отдельно взятый индивид или совокупность индивидов? Человек вообще или все человечество в целом?

— Но ведь «человека вообще» не может существовать, Джанком Олегович, как не существует, например, ряда абстрактных понятий — жизни вообще, любви вообще, мыслей ни о чем…

Тарраф довольно улыбнулся.

— Молодец, — сказал он. — Я вижу, базовый цикл не прошел для тебя напрасно. И все-таки, не влезая в философские дебри, постарайся ответить на мой вопрос.

— Я же сказал вам, что меня интересуют люди, — сказал Гарс. — А это слово употребляется только во множественном числе. В единственном числе используется только понятие «нелюдь», Джанком Олегович.

В результате этого разговора Гарс был направлен в группу социопсихических исследований, которую возглавлял когнитор второй ступени Груний Лапорт. Группа СПИ (аббревиатура служила стандартной мишенью для насмешек в Когниции, но люди Лапорта отражали язвительные шуточки ссылкой на то, что бывают сокращения и похуже, и приводили в качестве примера Секцию Рентгенометрических Исследований) входила в состав сектора два-ноль-три, деятельность которого координировал и представлял в ученом совете когнитор третьей ступени Эмиль Прегон.

С первого дня своей работы и до настоящего момента Гарс ломал голову над тем, чем же конкретно занимается сектор 203 в целом и группа Лапорта в частности. У него были все основания полагать, что за внешним фасадом изучения поведенческих реакций, за множеством будто бы бессмысленных тестов и опросов, проводимых на новичках, лаборантах и представителях других исследовательских групп, а также за разработкой, созданием и испытаниями каких-то странных, загадочных приборов скрывается нечто такое, что Когниция предпочитает не делать всеобщим достоянием — особенно обладателей низших когниторских ступеней и обслуживающего персонала. Не раз он заставал Лапорта и Прегона беседующими с помощью только им понятных намеков, недомолвок и эвфемизмов, причем при появлении посторонних лиц собеседники сразу принимались обсуждать какие-нибудь рутинные дела…

Для ведения своей разведывательной деятельности Гарс активно использовал внутреннюю инфосеть Когниции. Правда, при этом он столкнулся с проблемой, хорошо известной ему по опыту исследований Горизонта. Все данные в когниторской сети делились на общедоступные, доступные лишь отдельно взятым категориям и недоступные практически никому. Кроме того, информация, вводимая когниторами в виде отчетов об исследованиях, справок и прочих документов, тщательно фильтровалась и проходила скрытое редактирование — в этом Гарс убедился лично, когда, разослав с помощью инта план-проспект своей будущей диссертации членам ученого совета для ознакомления, впоследствии с изумлением убедился, что его выстраданный и многократно обсосанный до прозрачности сосульки текст претерпел значительные изменения, внесенные рукой анонимного корректора. Те, кому был адресован план-проспект, такую правку, как выяснилось, не производили, и Гарс понял, что стал жертвой невидимого цензора.

Тем не менее кое-что ему все равно удалось выяснить.

Когниция оказалась гораздо более мощной организацией, чем казалось Гарсу вначале. У нее имелась целая сеть подземных баз, разбросанных по всей Земле. В некоторых филиалах существовали — тоже подземные — космодромы, с которых легкие спейсеры отправлялись на Луну и, возможно, другие планеты Солнечной системы (правда, такие полеты были небезопасными, потому что превенторы и экстроперы частенько принимали когниторские «челноки» за корабли противника).

Каждая база когниторов представляла собой полностью автономный и защищенный от возможных неприятностей со стороны воюющих сторон комплекс.. В нем имелись своя служба безопасности, системы жизнеобеспечения и большое количество обслуживающего персонала. Здесь были энергетические реакторы и аквагенераторы, цеха и мастерские, лаборатории и склады, школы и детские сады, плантации синтетической биомассы и столовые, больницы и родильные дома… В общем, все, как в любом полноценном большом городе. С той разницей, что город этот, состоявший из множества вертикально расположенных ярусов и горизонтальных уровней, уходил в глубь планеты на несколько сотен метров да обитатели его не тратили время на бессмысленную будничную суету, а занимались целенаправленной творческой деятельностью. И делали они это, в большинстве своем, не из-под палки, не для того, чтобы прославиться навесь мир или обеспечить себе благополучие и изобилие благ, а потому, что им это было интересно. Вся их жизнь была подчинена одному-единственному императиву — стремлению познать как можно больше окружающий мир, и лучшей наградой за их труды они считали победу над неизвестностью. Можно было сказать, что они и не жили в обыденном смысле этого слова, а предавались непрерывному процессу познания, потому что лучшим досугом для них было решение многочисленных загадок и тайн, которые подбрасывала им Вселенная, а самым страшным наказанием — отлучение от исследовательской деятельности. При этом они вовсе не были фанатиками и затворниками. Они тоже любили вкусную пищу, тепло и уют, юмор и стихи; они тоже влюблялись и рожали детей, спорили до хрипоты и ссорились по пустякам, обладали человеческими слабостями и недостатками. Только болели они значительно реже, чем обычные жители Оазисов, а еще реже умирали благодаря открытиям в области практической медицины.

И тем не менее существовало какое-то неуловимое различие между теми, кто родился и вырос на подземной базе Когниции, и даже полностью ассимилировавшимися к новой жизни «пришельцами», попавшими сюда из-под куполов Оазисов. И трудно было определить, представители какой категории когниторов заслуживают звание Настоящего Человека…

Было во всех этих людях нечто такое, что невольно пугало Гарса. Проблема заключалась в том, что он и сам не мог определить, что же это такое.

Глава 3

Склад электроники располагался на двенадцатом ярусе. Слово «минус» применительно к этажам филиала в Когниции не употребляли — и так было ясно, что лифт не вознесет тебя в высоту, а опустит в глубину.

Сегодня Гарсу, как ни странно, везло. Ни в коридорах, ни в лифтах ему не встретился никто из тех, кто мог бы приставать к нему с вопросами или исключительно безотлагательными делами. Впрочем, когда рабочий день только начинается, трудно встретить кого бы то ни было, потому что головы у всех еще свежие, голод не мучит, вчерашний запас анекдотов и хохм исчерпан, а новый еще не успел нарасти, и нутро точит неуемная жажда перевернуть Землю вверх тормашками или, по крайней мере, произвести переворот в своей области науки.

Он свернул в один из коридорных «аппендиксов», где располагался конечный пункт его путешествия, и увидел в нескольких десятках метров впереди себя чью-то спину. Она показалась Гарсу смутно знакомой.

Человек шел спокойно и уверенно, не оглядываясь. Куда это он направляется? Тоже на склад, что ли? Но тогда почему он прошел мимо него и движется дальше, где ничего нет, кроме голых стен и — уже в самом торце тупика — компьютерной схемы пожарной безопасности, на которую ни один здравомыслящий человек внимания обращать не будет?

Повинуясь неясному внутреннему импульсу, Гарс отпрянул обратно за угол коридора и, выждав ровно пять секунд, опять заглянул в «аппендикс».

На этот раз там не было никого.

Что это было? Очередная иллюзия? Голография в действии? Или его мозг, не вынеся тягот трудной лаборантской деятельности, совмещенной с соискательством когниторской ступени в свободное от работы время, начинает съезжать с катушек?

Тем не менее знакомый незнакомец был вполне материален — сомнений в этом у Гарса не осталось после того, как, пройдя по коридорчику до самой схемы, он уловил трудноопределимый запах какого-то дезинфицирующего препарата, а пригнувшись к полу, разглядел на нем мелкие комочки грунта, видимо отлепившиеся от подошв обладателя спины…

Интересно, где это он умудрился найти сырую землю в Когниции, ведь на почву оранжерей это не очень-то похоже, подумал Гарс, машинально катая между пальцами комочки, и тут его ударила догадка.

Убедившись, что вокруг никого нет, он двинулся вдоль стен, тщательно обследуя их. Эх, жаль, под рукой электронного микроскопа нет. Впрочем, микроскоп не потребовался. Возле самой схемы в стене обнаружилась едва заметная глазу вертикальная линия толщиной в волосок. Она начиналась у самого пола и тянулась до высоты роста среднего человека.

Это явно была раздвижная дверь. Створки скорее всего практически мгновенно откатываются в сторону и так же мгновенно возвращаются на место, закрываясь за вошедшим.

Но на планах этого яруса, насколько помнил Гарс, ничего, кроме склада, обозначено не было.

В следующие пять минут Гарс попытался, ощупывая «дверь», установить способ, которым она открывается. Безнадежно. Тут наверняка стоит такой мощный замок, что раздвинуть створки даже домкратом вряд ли удастся. И еще должен быть встроен какой-нибудь идентификатор, срабатывающий либо на пароль, либо на отпечаток пальца, либо на изображение, либо на запах… да мало ли еще на что!

Интересно, интересно… Зачем Когниции может быть необходим секретный отсек, о котором вряд ли знает кто-то из рядовых сотрудников? И что может скрываться за этой дверью?

Десятки вопросов промелькнули в голове у Гарса почти одновременно, но проникнуть внутрь, чтобы получить на них ответ, он не мог. Пока — не мог.

Что ж, надо будет целенаправленно заняться этой скрытой дверью в стене. Полазить по Сети в поисках информации, имеющей к ней отношение. Как бы невзначай порасспрашивать знакомых и незнакомых, более внимательно прислушаться к чужим разговорам, и так далее.

А пока его ждет склад.

Гарс отпер массивную дверь и переступил порог, все еще размышляя о таинственном входе в неизвестность.

На складе было так же тихо, как внутри пирамиды Хеопса до ее открытия археологами. И ни единой живой души, если не считать интеллект-кибера, обслуживающего посетителей.

Гарс продиктовал ему шифр нужного чипа, и кибер пулей метнулся в глубь помещения, заставленного металлическими стеллажами и ящиками.

Внезапно за спиной Гарса хлопнула дверь, он повернулся и застыл так, что мог бы служить наглядным пособием для медицинских лекций на тему «Паралич и его симптомы».

— О, какая встреча! — произнесла с притворным удивлением женщина, вошедшая на склад. — Привет, Гарс!..

Это была двадцатипятилетняя дочь руководителя сектора 203 Агесса Прегон. Именно она числилась на должности третьего лаборанта в группе Лапорта. Правда, она нечасто обременяла группу своим присутствием на рабочем месте. Вечно у нее были какие-то свои, чисто женские заботы и проблемы, которые нужно было решать немедленно. Даже Лапорт не понимал, какого хрена Прегону понадобилось устраивать свою малышку к нему в группу. Если бы научным сотрудникам за работу, как когда-то, платили деньги, то этот факт мог бы еще объяснить стремление Агессы приобщиться к тайнам социопсихологии, но в условиях Когниции это было абсурдом… Однажды кто-то из бойких на выводы экспериментаторов предположил, что лабораторная деятельность притягивает Агессу, как сахар — пчел, по той простой причине, что тут в одном месте собрано множество возможных кандидатов на роль ее второго мужа. От первого, пришедшегося ей не по душе… или не по телу… она избавилась год назад. Самым простым, но весьма эффективным способом: бедняга загремел на неопределенный срок на стажировку в лунном филиале не без содействия когнитора Прегона.

В те редкие дни, когда Прегон-младшая отбывала трудовую повинность в лаборатории, она была одета весьма эффектно. Сейчас же она просто превзошла себя. Она блистала так, что рядом с ней можно было находиться только в черных очках. Хотя в скудном складском интерьере и на фоне стеллажей с ободранными ящиками и промасленными железяками красота ее казалась бессмысленной, как искусственный цветок.

— П-привет, — слегка заикаясь, ответил Гарс. — Как это тебя сюда занесло? Тебя же вроде бы не было с утра…

Агесса неторопливо, но очень тщательно прикрыла за собой дверь, почему-то защелкнув внутреннюю задвижку, и, вычурно покачивая бедрами, направилась к оторопевшему Гарсу. Подойдя почти вплотную, она многозначительно уставилась ему в глаза и выдохнула:

— А я искала тебя… Я искала тебя всю жизнь! Разве ты не рад, что мы наконец-то остались одни?

Гарс окончательно лишился дара речи. Почему-то раньше он не замечал, чтобы дочка Прегона как-то выделяла его из общей мужской массы. И вдруг такое признание!

Чтобы выиграть темп, как говаривал когда-то шахматист Лагмар, он принялся нести непослушным языком что-то о, пардон, хреновых чипах сканера, которые летят, как перелетные птицы, именно тогда, когда Лапорту позарез необходимо проводить дурацкие эксперименты, и что…

Агесса, не слушая его бреда, протянула руку и… нет, она не стала гладить его по щеке. Она только дотронулась до лица Гарса кончиками пальцев с такой осторожностью, будто боялась поранить его. Но и этого хватило, чтобы у Гарса перехватило дыхание и почти остановилось сердце.

Черт, подумал он. Как же некстати все это получается… здесь, на этом складе, куда вот-вот может кто-нибудь припереться… в негигиенических условиях… да и кибер каждую секунду может вынырнуть из-за стеллажей, и хотя юн не человек, но все равно будет неловко при нем.

— Послушай, — сказал фальшивым голосом он, одновременно ломая голову, как ему к ней обращаться («Агесса» — слишком официально, уменьшительные же получаются какие-то непонятные, а сразу называть девушку «деткой» или «кисой» — по меньшей мере пошло), — послушай, ласточка, а почему бы нам не отложить наши объяснения хотя бы до вечера?

— Да, наверное, — с внезапным сомнением в голосе проговорила она.

Он все-таки не удержался.

— Ну почему, — воскликнул он, — почему именно я, а? Что ты нашла во мне, у меня ведь даже и когниторской ступени нет!

— Пока еще, — многозначительно добавила она.

— Не только пока, — честно признался Гарс. — Наверное, ее у меня никогда не будет.

— Будет, — пообещала она. — И не только это. У нас с тобой будет двое детей. Мальчик и девочка. Мы будем жить вместе долго-долго, и нам будет очень хорошо.

— Где-то я уже это слышал, — пробормотал себе под нос Гарс.

— А полюбила я тебя за то, что ты не такой, как все! — продолжала Агесса. — Совсем не такой!

Но Гарс так и не успел узнать, чем же это он отличается от прочих мужчин. Откуда ни возьмись, возле них оказался кибер с коробочкой чипа на широкой ладони.

— Ваш заказ выполнен, лаборант Очагов, — прогудел меланхолично он. — Распишитесь в получении.

Гарс поставил закорючку в протянутой ему ведомости, и кибер тут же переключился на Агессу. Слушаю вас, ласточка, — сказал он.

Гарс прыснул.

— Вот что значит — самообучающиеся системы, — сказал он.

— Пошел вон, дурак, — сказала Агесса. Правда, не Гарсу — киберу.

Кибер странного приказа не менее странного посетителя женского пола не понял, но на всякий случай укрылся за ближайшим стеллажом.

— Так мы договорились? — деловито спросил Гарс, имея в виду всего лишь перенос амурных дел на более поздний срок.

Однако «ласточка», похоже, поняла его по-своему.

— Да, конечно, — сказала девушка. — Только поцелуй меня хоть разок! А то я просто не доживу до вечера!

name=t240>

Глава 4

Выйдя на своем этаже из лифта, он столкнулся с Таррафом. Что это его сюда занесло, подумал Гарс, приветствуя старшего когнитора. Тот улыбнулся своей осторожной улыбкой, оставляющей глаза внимательными и холодными. Гарса он разглядывал с отстраненным удовольствием. Как будто считал его своим собственным творением. Впрочем, в какой-то степени так оно и было, и если не родным, то хотя бы «крестным» отцом Гарса Тарраф вполне мог себя считать.

— Ну, как дела? — спросил он. — Как продвигается твоя диссертация?

— Нормально, — соврал Гарс. Помимо плана-проспекта на сегодняшний день у него было готово страничек десять введения, причем основную часть текста занимали так называемые «подвалы» — сноски на труды по данному вопросу всех предыдущих поколений исследователей. И в запасе еще имелась целая груда цитат.

— Напомни, пожалуйста, как звучит твоя тема, — попросил старший когнитор. — Может быть, я чем-нибудь могу тебе помочь.

— «Системные аспекты жизнедеятельности изолированных коллективов».

— Звучит красиво. Только мне кажется, тут мне кто-то уже присылал не то план-проспект, не то реферат на сходную тематику. Некто Г. Очагов. Ты посмотри, может быть, вы с ним работаете параллельно… так сказать, конкуренты.

— Я уже смотрел, — с некоторым злорадством сообщил Гарс. — Это был мой план-проспект, Джанком Олегович.

— Ах вот как? — изумился Тарраф — впрочем, только слегка. В те моменты, когда проявление эмоций требовалось контекстом общения, старший когнитор словно позволял себе обозначить их, чтобы собеседник не обижался. — Ну что ж, заявка серьезная, тем более что ты и сам был… Извини, — спохватился он. — А откуда у тебя взялась эта странная фамилия? Помнится, ты сам говорил, что в вашем поселке фамилий вообще не было.

— Наш хомоценоз назывался Очаг, Джанком Олегович, — с невинным видом ответствовал Гарс. — А поскольку при регистрации требовалось как минимум двучленное наименование моей личности, то я и решил присвоить себе такую фамилию.

— А как тебе твоя основная работа? — вдруг поинтересовался Тарраф. — Нравится?

— Ненаучно рассуждаете, Джанком Олегович, — позволил себе шутливую дерзость Гарс. — Что значит — «нравится, не нравится»? Как гласит народная мудрость, дареному коню в зубы не смотрят — и так ясно, что их нет! Тут другая проблема возникает…

— Какая же?

— Наша группа занимается черт знает чем! — выпалил Гарс.

— Например? — Глаза Таррафа оставались по-прежнему спокойными и зоркими.

— Ну, например, у нас проводятся какие-то абстрактные эксперименты. Тесты, анкетирование… Неработающие модели сознания… Заумные отчеты, в которых никто не может разобраться и которые сваливаются в архив мусорной кучей! Зачем все это, Джанком Олегович? Вот вы можете мне это объяснить?

— А что здесь странного? Да у нас полным-полно таких групп, работа которых может показаться непосвященному человеку пустой тратой времени. Вся теоретическая наука — по существу, просиживание задницы и ломание головы над какой-нибудь абстрактной проблемой! Возьми философов — у них, по-твоему, вообще сплошная заумь? И потом, мне странно как-то слышать подобные заявления от адепта системного подхода. К тому же Лапорт, насколько мне известно, занимается не только теоретическими изысками, он же целый экспериментальный комплекс создал!

— Да я не это имею в виду, Джанком Олегович, — отмахнулся Гарс. — Я вообще рассуждаю. Мне просто показалось странным то обстоятельство, ч-й? Когниция позволяет себе роскошь проводить исследования и эксперименты в то время, как человечество стоит на краю гибели! Ну, предположим, узнаем мы, что человек думает все-таки головой, а не другими частями тела, ну построим тысяча первую модель его сознания, ну дадим стотысячное определение термину «коллективная ассоциация» — а дальше-то что?! Что изменится от этого в окружающем мире? Перестанут воевать экстроперы и превенторы? Самоликвидируются Купола над хомоценозами? Или что?

— Или что, — замороженно улыбнулся Тарраф. — Признаюсь, ты меня разочаровываешь, Гарс. Я уже начинаю сомневаться, что ты так рвался уйти за Горизонт. По-моему, ты все еще остаешься по ту сторону Купола, только Купол этот ограничивает твое мышление. Но есть нечто такое, что амнистирует тебя в моих глазах. Ты наконец-то сказал: «у нас», «в нашей группе»… Ладно, иди дозревать. А то там Лапорт ждет тебя не дождется!

Он повернулся и пошел прочь по коридору, ступая так размеренно, будто мысленно рассчитывал каждый свой шаг на вычислителе.

— Но ведь это будет длиться бесконечно! — в отчаянии крикнул ему в спину Гарс. — Нельзя объять необъятное, Джанком Олегович!

Тарраф приостановился и повернул к нему серьезное лицо.

— Ты ошибаешься, Гэ Очагов, — сообщил он. — Ты путаешь мироздание с баобабом — вот его-то действительно нельзя объять!

Очередной «абстрактный эксперимент» под руководством Лапорта прошел, как обычно, весьма экстравагантно.

Выглядело это так.

Толпа подопытных, собранных «по сусекам» из разных групп и бездельников-лаборантов, гогоча и рассказывая анекдоты, мариновалась в коридоре, а в качестве жертвы эксперимента отбирался один субъект — как сделал про себя вывод Гарс, самый горластый и шумный. Он усаживался на довольно жесткий стул в специальном боксе, увешанном множеством экранов, ламп и звуковоспроизводящих устройств. Далее субъекту предлагалась груда разных мелких предметов, начиная от гвоздей и кончая противозачаточными средствами. Ставилась задача: разложить предметы в произвольной иерархии. После этого врубались сирены, хлопушки, плейеры, разноцветные мигалки и стереовизоры, штурмующие все органы чувств испытуемого одновременно. Пока человек в боксе выполнял столь нелепое задание, Лапорт и старший экспериментатор Наркис следили за эволюцией каких-то сложных фигур и узоров, вспыхивающих на четырехмерном вирт-экране пси-пьютера. Так назывался прибор, позволявший бесконтактно воспринимать электрические сигналы мозга и перекодировать их в символы логических построений, хотя ничего логического Гарс еще ни разу на этом экране не видел. Там была путаница линий, вспышек и уродливых силуэтов. Если сильно напрячься, то можно было принять ее за картину, которую намалевал бы буйный шизофреник во время очередного приступа, если бы врачи, желая успокоить больного, дали ему кисти и краски.

Потом опыт повторялся, но на этот раз вместо предметов субъекту совали бессмысленные безделушки в виде разноцветных загогулин разной формы и величины, и теперь уже все приборы и устройства, создававшие какофонию, отключались, а бокс наглухо закрывался специальным полем, отгораживающим человека от любых воздействий среды. Один раз Гарс для интереса сам вызвался стать объектом эксперимента, и ему хорошо помнилось, какие неприятные ощущения навевали на него абсолютная тишина и непроглядное марево тумана, сгустившегося так, что ничего не было видно, кроме своих рук. Как при прохождении Горизонта, только смерчеобразной тяги, увлекающей куда-то за собой тело, тут не было.

На следующем этапе одиночку сменяла толпа, и все повторялось с самого начала, но тот, кто оказался первой жертвой, из бокса не изымался, а находился среди остальных. Ему, однако, было запрещено шевелиться и разговаривать с остальными. Для надежности ему даже надевали на голову непроницаемо черный эалахон, а рот залепляли пластырем.

Обычно после завершения опытов Лапорт и Наркис с благодарностью отпускали подопытных на все четыре стороны, а сами принимались горячо обсуждать результаты эксперимента, и вот тут-то Гарс окончательно переставал их понимать, потому что они выражались абсолютно нечеловеческим языком и то и дело ссылались на какие-нибудь древние персоналии с непроизносимыми именами. Иногда они уныло препирались, иногда торжествующе хлопали друг друга по плечу, невзирая на должностную разницу между собой, иногда хвалили Гарса за помощь — впрочем, последнее случалось очень редко.

Но сегодня все было иначе.

Распрощавшись с объектами эксперимента, Лапорт и Наркис объявили Гарсу и прочим сотрудникам, что настала пора отправиться на обед, а когда кто-то заикнулся было, что ближайшая столовая еще не открылась, то начальственный дуэт попросту выставил подчиненных за дверь, пожелав в спину приятного аппетита.

Есть Гарсу пока не хотелось, тем более — торчать перед столовой в унизительном ожидании, пока официанты-киберы соизволят впустить внутрь изголодавшуюся толпу. Он направился в лабораторию, где Адамцев все пыхтел над своими тестами, скрашивая это унылое занятие синтетическим, но довольно аппетитным с виду бутербродом.

Увидев Гарса, Адамцев что-то невнятно пробурчал.

— Что, хочешь испытать на мне еще какой-нибудь вопрос? — осведомился Гарс.

— Да нет. — Герт наконец сумел проглотить кусок, мешавший ему общаться. — Я вот по поводу Тегусигальпы.

— Ну-ну, — подбодрил своего коллегу Гарс.

— Это действительно город, — сообщил Адамцев. — Только он оказался столицей Гондураса.

— Ну и прекрасно! От меня-то ты чего хочешь? — Герт с подозрением воззрился на Гарса.

— Никак не пойму, — пробормотал он в конце концов. — Как это может быть, чтобы столица Гондураса находилась в Никарагуа?

Разобравшись и с Гертом, и со столицами, Гарс занял свое излюбленное место за интом, предвкушая, по крайней мере, полчаса лазания по Сети. Но, производя манипуляции с клавишами на панели управления, сделал неловкое движение и задел локтем сразу две Вполне безобидных кнопки, одна из которых включала режим скроллинга, а другая была обозначена каким-то странным символом в виде очков и, как Гарс не раз убеждался, служила в качестве декоративного украшения, поскольку нажатие ее ни к чему не приводило.

Однако сейчас эффект был потрясающим.

Экран инта вспыхнул, открывая взору Гарса вид того помещения, которое он только что покинул. Камера была установлена где-то под потолком и позволяла осматривать экспериментаторскую в режиме кругового обзора. Было хорошо видно, как Лапорт и Наркис, сблизив головы, напряженно всматриваются в экран того прибора, который был доселе известен Гарсу как тот самый «хренов сканер». Однако на сканирование это походило мало. На экране отчетливо виднелся какой-то чертеж, по которому медленно перемещался рой светящихся точек, похожих на светлячки.

Лапорт шевельнул губами, и Гарс услышал из динамиков своего инта:

— Обратите внимание, Наркис: ни одного исключения. Кажется, на сей раз нам удалось сломать «золотое сечение» Лефевра.

— Благодаря вам, шеф, — послышался голос старшего экспериментатора. — Ваша идея о построении лагранжиана локальной четырехскорости зарядового поля была просто гениальной!

— Ну-ну, не опускайтесь до грубой лести начальнику, Наркис. Вы же прекрасно знаете, что я лишь сделал практические выводы из теории Хеверлинка. Лучше угадайте, куда они направляются.

Наркис почти влип лицом в экран «сканера».

— По-моему, в туалет, — сказал он немного погодя. — Между прочим, на четвертом ярусе самый лучший туалет, Груний Маркович.

— Запомним на будущее, — пробормотал Лапорт, не спуская глаз со «светлячков». — Хотя, по-моему, во всех туалетах пахнет одинаково.

Одна из светящихся точек вдруг отделилась от «роя» и поползла куда-то влево.

— Интересно, кто это? — осведомился Лапорт.

— Скорее всего тот рыжий парень из группы Дальгнинга, — предположил Наркис. — Помните, он постоянно шмыгал носом?.. Если у него насморк, то это могло повлиять на его восприимчивость к воздействию.

— Вы так полагаете?

— В любом случае нам еще предстоит исследовать множество аспектов, Груний Маркович. Хотя уже сейчас могу предположить, что управляющая информация должна быть комплексной, и недостаток хотя бы одного раздражителя может снизить эффективность воздействия.

— Знаете что? В следующий раз нам надо провести эксперимент на объектах, у которых отсутствуют или дефектны какие-либо рецепторы. Возьмите это себе на заметку.

— Слушаюсь, шеф. Но… но где же мы найдем слепых или глухих?

— Ищущий да обрящет, Наркис. В конце концов, функционирование рецептора может быть ограничено искусственным путем.

За спиной Гарса послышались шаги, и, оглянувшись, он поспешно выключил псевдоэкран.

Заложив одну руку в карман брюк, а второй держа коробочку информа, который почти без умолку стрекотал, выдавая поток сообщений, циркуляров, директив и объявлений по Когниции, посреди лаборатории стоял не кто иной, как руководитель сектора двести три когнитор третьей ступени, профессор и доктор наук Эмиль Колвертович Прегон.

Гарс почтительно поднялся со своего места, с усмешкой наблюдая, как флегматик Адамцев силится выбраться из своего тесного закутка, роняя на пол кипы перфопластин.

— Здравствуйте, молодые люди, — рассеянно сказал Прегон. — А почему вы одни? Где все остальные?

— Обедают, Эмиль Колвертович, — доложил Гарс.

— Вот как? — удивился Прегон, взглянув на часы. — М-да… Действительно, уже время пополнить свой энергетический потенциал. Ну-с, что нового? Чем дышит группа СПИ? Какие имеются проблемы?

— Работаем, Эмиль Колвертович, — скромно сообщил Гарс. И не удержался от «подкола» в адрес Лапорта. — Груний Маркович проводил сегодня практический эксперимент, результаты которого, похоже, открывают новые горизонты в области социопсихологии.

— Неужели? — рассеянно пробормотал Прегон, косясь на экранчик информа. — И что же это за эксперимент?

— Сие нам, простым смертным, не дано знать, Эмиль Колвертович, — сказал Гарс. — Похоже, только наш шеф и старший экспериментатор Наркис в курсе нового открытия.

— Ну хорошо, я сейчас загляну в экспериментаторскую, — решил Прегон. — Кстати, моя дочь сегодня здесь появлялась?

Гарс мгновенно оценил варианты. Говорить профессору о своей встрече с Агессой на складе явно не стоило, тем более как и о своем намерении нанести вечером визит Прегонам… В то же время сказать правду о том, что Агесса сегодня опять отсутствует, означает навлечь на нее отеческий гнев и вызвать у нее презрение к себе как к гнусному любителю «закладывать» друзей, коллег и красивых женщин. Наконец он ограничился кивком.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал профессор. — Что ж, успехов вам, молодые люди…

Но когда он уже направился к двери, Адамцев, видимо, вдруг осознал, что его вклад в освоение группой новых горизонтов может остаться незамеченным высоким начальством, потому что поспешно выпалил:

— Извините, Эмиль Колвертович, не могли бы вы ответить на один вопрос… я тут кое-что подготовил… вчерне… просто хотел проверить, насколько эффективен мой тест…

Прегон остановился.

— Да, конечно, — доброжелательно сказал он. — Спрашивайте все, что угодно… э-э?

— Герт, — услужливо подсказал напарник Гарса. — Герт Адамцев, старший лаборант. — Он повел пальцем по какому-то листу, испещренному разноцветными пометками. — Вот… Чему равно квантовое гравитационное число Солнца?

В лаборатории наступила нехорошая пауза. «Ну, сейчас старик всыплет этому вшивому экзаменатору по первое число!» — подумал Гарс. Однако Прегон, надо отдать ему должное, с честью вышел из затруднительного положения. Он не стал орать: «Что вы себе позволяете, молодой человек?» Он не стал отшучиваться в том смысле, что доктора наук отличаются от всех прочих когниторов тем, что давным-давно забыли таблицу умножения. Он не стал следовать примеру великого изобретателя Эдисона, который, если ему задавали такие вопросы, советовал заглянуть в справочник. Он даже не стал ссылаться на то, что его якобы срочно вызывают в ученый совет.

Нет, Прегон поступил более тонко.

— Лягушка в пруду кричит лазурным голосом, — сказал он. Повернулся и вышел.

Адамцев изумленно взглянул на Гарса.

— Что это за белиберда? — спросил он. — У меня там стоит совсем другой ответ!

— Советую читать больше фантастики, — насмешливо сказал Гарс. — Был такой американский писатель двадцатого века Роберт Силверберг. Прегон цитировал его рассказ «Сокровище»…

Не обращая больше внимания на мучительно соображающего Адамцева, он вернулся за панель управления интом и задал поиск по всем базам данных, используя ключевые слова «Хеверлинк» и «Лефевр».

Ему хватило полчаса, чтобы сделать вывод о том, чем же занимается сектор два-ноль-три и что за опыты проводили экспериментаторы во главе с Лапортом. Теперь это было не очень сложно. Сложнее было другое — решить, что делать в этих обстоятельствах.

Глава 5

— Входи, я давно тебя жду, — сказала Агесса. Он ожидал, что апартаменты Прегонов окажутся роскошными, как, например, загородный особняк мэра Агломерограда, но интерьер неожиданно оказался по-спартански скудным. И комната Агессы, куда они проследовали, совсем не была похожа на альков дамы, меняющей любовников чаще, чем наряды. Во всяком случае, кровать здесь была не обширным ложем, предназначенным для разнообразных любовных забав, а узкой и довольно жесткой конструкцией из никелированных трубок, напоминающей больничные койки… А может, поэтому от Агессы сбежал первый муж? Не вынес, так сказать, тягот и лишений интимной супружеской жизни…

— Отец дома? — поинтересовался Гарс, хотя отлично знал, что профессор Прегон будет торчать на очередном закрытом заседании совета как минимум еще часа полтора. Такие заседания почему-то никогда быстро не заканчивались.

— А он тебе нужен? — ехидно осведомилась девушка, приближаясь походкой пантеры, явно заимствованной ею из каких-то эротических стереофильмов.

Судя по всему, она была намерена не терять времени напрасно и взять быка за рога. «А меня — за нечто другое, — не удержался от циничной мысли Гарс. — Что ж, видимо, придется форсировать события. В самом деле, что мне еще остается делать? Не разговаривать же с ней о своей диссертации или о теориях информационного воздействия. Ты же видишь, что она жаждет совсем другого воздействия…»

Однако, подойдя к нему так близко, что Гарс ощутил приятный запах ее волос, Агесса кротко спросила:

— Скажи, а ты очень любишь меня?

Любой другой на месте Гарса, не колеблясь, наверняка ответил бы: «О да, свет души моей» — или нечто в этом роде, — а затем облапил бы eL чтобы увлечь на кровать, но Гарс лишь испытал угрызения совести. Врать женщине — дело нехитрое, особенно если она влюблена в тебя по уши и сама хочет близости с тобой. Но что будет потом, когда ты, выжатый как лимон, будешь лежать рядом с ней, с ужасом понимая, что ты ненавидишь и ее, и себя?.. Почему-то не хотелось испытывать отвращение к этой красивой и, в сущности, не такой уж и развращенной женщине, вся вина которой заключалась лишь в том, что над ней довлели инстинкты, обусловившие неуемное желание любить и быть любимой.

— Агесса, я… я не знаю, — наконец, честно признался он.

— Зато я знаю! — горячо прошептала хозяйка комнаты. — С самого первого момента, когда увидела тебя… Ты нужен мне, Гарс! Ты не думай, я не озабоченная неврастеничка. Мне просто хочется, чтобы ты всегда был рядом со мной, и тогда я буду счастлива. Понимаешь? И я уверена, что у нас все будет хорошо. Ты просто очень благородный и добрый, и ты не хочешь воспользоваться моим признанием, чтобы я не подумала о тебе плохо, да? Милый мой Гарс, я ведь просто не смогу жить без тебя!

Ошеломленный таким эмоциональным всплеском, Гарс не нашел в себе сил сопротивляться, когда она все-таки шагнула к нему и прижалась всем своим стройным горячим телом, спрятав лицо на его груди.

В голове сам собой возник странный, дурманящий сознание туман. Промелькнула трусливая мысль: «А может, в том, что она предлагает, действительно больше плюсов, чем минусов? Представь, как вы будете жить вместе, не зная ни проблем, ни особых хлопот. Ты защитишь диссертацию и станешь когнитором первой ступени, а потом, даже без помощи тестя, ты вполне способен стать доктором наук, и тебе доверят руководство группой или даже целым сектором. У тебя будет интересная работа, красивая, любящая жена и умные, милые дети. Разве это плохо? Мирная, спокойная жизнь в кругу близких людей — это ж такой идеал, ради которого стоит жить и работать! А то, что ты собираешься сейчас сделать, — подло и тяжко ранит не только эту милую, доверчиво прильнувшую к тебе женщину, но и твою душу тоже. Остановись, пока не поздно, идиот!»

Руки его сами собой легли на плечи Агессы, а губы-безошибочно нашли ее жаркий, мягкий рот.

Однако когда объятия их стали еще более тесными, а взаимные ласки — еще откровеннее, в мозгу Гарса неожиданно прозвучал другой женский голос, который спрашивал: «Скажи, а зачем мы живем, милый?» — и он тут же мысленно увидел тело Люмины, одетое в простенький домашний халатик и лежащее на полу в луже крови.

И тогда он вздрогнул, будто ужаленный, и резко отстранился от того тела, которое прижималось к нему упругой, вызывающей острое желание массой.

— Что с тобой, Гарс? — испуганно спросила Агесса, открывая глаза. — Ты не хо…

Докончить вопрос она не успела.

Луч лазерного инъектора, который появился в руке Гарса, коснулся пульсирующей жилки у нее на шее, и девушка, осекшись, оцепенела.

Инъектор был заряжен гетилюксом, который Гарс обнаружил в перечне материалов, приданных группе СПИ для проведения научных экспериментов.

— Сядь, — сказал Гарс Агессе, чтобы проверить, как действует препарат, пролежавший на складе бог знает сколько лет. Она покорно опустилась прямо на пол. «Черт, я же не уточнил, куда ей следует сесть, а гетилюкс превращает человека в робота, послушно делающего только то, что ему скажут делать». — Встань!

Она поднялась.

Что бы такое несусветное ей еще задать? В голове побежали до отвращения пошлые и гадкие варианты, но Гарс достойно отразил их атаку.

— Скажи мне все, что ты знаешь о тайном отсеке в коридоре на двенадцатом ярусе, рядом со складом электроники, — приказал он девушке, превратившейся в живую статую.

На лице Агессы не дрогнула ни одна жилка, только при ответе шевельнулись губы:

— Я ничего не знаю о тайном отсеке в коридоре на двенадцатом ярусе, рядом со складом электроники.

Несмотря на драматизм ситуации, Гарс не удержался от невольной улыбки. Оказывается, человек под воздействием гетилюкса дает не только честный, но и полный ответ на заданный ему вопрос, и допрос тогда напоминает один из тех диалогов, которые обычно ведут друг с другом безжизненные персонажи учебников иностранного языка:

— Вы прочитали эту книгу?

— Нет, я не прочитал эту книгу.

— Любите ли вы театр?

— Да, я очень люблю театр.

— Что ты знаешь об исследованиях, которые проводит сектор двести три? — спросил он вслух.

— Об исследованиях, которые проводит сектор двести три, я знаю очень мало, — ровным голосом ответила Агесса.

Ага, значит, это все равно что беседовать с транспьютером, лишенным интеллекта. Значит, надо задавать только конкретные вопросы — «Кто? Что? Где? Когда?», но едва ли имеет смысл прибегать к вопросам «Зачем?» и «Почему?».

Интересно, на сколько хватит действия гетилюкса? На полчаса? Или на несколько минут? В инструкции приводились на этот счет какие-то сложные расчеты, увязывавшие время действия препарата с весом тела, темпераментом и общим самочувствием «объекта». В любом случае, не надо терять времени на абстрактные вопросы.

Скорее всего Агесса едва ли сможет четко и внятно поведать, как ее отец руководит поисками методики управления поведением как отдельно взятых индивидуумов, так и целых коллективов. Если даже она и ведает о том, что скрывается за невинными и внешне дурацкими экспериментами Лапорта и иже с ним, то, чтобы вытянуть из нее это знание, потребуется много времени. Кроме того, и так ясна подоплека всей этой возни вокруг информационного воздействия.

Чем меньше информации человек получает из окружающего мира, тем легче этим человеком управлять. Этот закон открыл один из основателей Когниции, профессор информатики Хеверлинк. В трудах этого ученого приводился классический пример практического использования этого закона: чтобы научить попугая или другую говорящую птицу воспроизводить человеческую речь, на время «урока» клетку накрывают черной тряпкой и создают тишину, в которой звучит только магнитофонная запись одних и тех же фраз.

В архивах Сети не сохранились документы, объясняющие, почему исследования Хеверлинка и его сподвижников были сначала приостановлены, а затем и полностью прекращены — во всяком случае, официально.

Однако Прегон и Лапорт творчески развили теорию «бесконтактного» управления людьми и сумели создать устройство, позволяющее осуществлять это управление на расстоянии. Они пока находятся в самом начале исследований, и прибор их функционирует еще ненадежно и на малой дистанции. Да, максимум, что они пока могут внушить своим подопытным, — это простые физиологические рефлексы и позывы. Например, голод, жажду, желание немедленно посетить туалет.

Но ведь это только начало. Рано или поздно, они сумеют эффективно управлять большими массами людей, не покидая филиала Когниции. Им не надо будет строить клетки для людей, как для попугаев, чтобы заставить их поступать так, как это выгодно им, когниторам, бесконечно познающим бесконечный мир. Эти клетки уже существуют на Земле, и имя им — Купола…

«Тот тайный отсек рядом со складом наверняка как-то связан с этими преступными целями Когниции, и я любым способом должен побывать в нем. Даже если мне придется для этого убить кого-то из этих любознательных, умных и спокойных варваров с учеными степенями… Уж кто-кто, а Прегон должен быть в числе обладателей допуска в секретное помещение. И если мне не удастся выкачать из его дочки никакой полезной информации, то придется дождаться его прихода. Жаль, что оружия у меня нет, хотя я и без оружия справлюсь с любым из них».

— Скажи, — приказал Гарс Агессе н уже понял, что в диалоге с гетилюксированными это слово является ключевым, если хочешь получить ответ на свой вопрос — иначе «живой робот» сочтет, что ты просто размышляешь вслух), — скажи, твой отец работает дома?

— Да, мой отец работает дома.

— Скажи, что твой отец делает, когда работает дома?

— Когда мой отец работает дома, он ничего не делает. Он только сидит и набирает текст…

Гарс чуть не выругался. Занудное повторение одних и тех же оборотов уже не забавляло, а раздражало его.

— Скажи, на чем твой отец набирает текст при работе дома? — спросил он.

Ни здесь, ни в гостиной, через которую они проходили, не было видно ни интов, ни транспьютеров.

— У него есть комп-нот, — внезапно отказавшись от повторения его вопроса, почти осмысленно ответила девушка, и он испугался: может, действие гетилюкса заканчивается? Но стояла Агесса все так же неестественно прямо, уставясь в пространство перед собой. «Нет, нет, — решил он, — пока еще она — полностью моя…»

— Скажи, где находится этот комп-нот? — осведомился он, не надеясь на удачу. Сейчас выяснится, что профессор носит этот комп-нот всегда с собой, и тогда останется только дожидаться его самого… Но девушка невозмутимо произнесла:

— Этот комп-нот лежит в верхнем ящике рабочего стола отца.

— Идем туда! — приказал, не веря еще в успех, Гарс.

Они опять прошли через безликую, лишенную уюта гостиную и углубились в коридор, который привел их в комнату, которая должна была принадлежать Прагону. Это был гибрид домашнего кабинета и спальни холостяка. Или смесь тюремной камеры-одиночки, предназначенной для пожизненного заключения какого-нибудь выдающегося политического деятеля, и походной кабинет-палатки военачальника образца двадцать первого века.

Однако разглядывать интерьер Гарс не собирался. Он устремился к письменному столу, стоявшему перед большим голоокном, и рванул на себя верхний ящик. Комп-нот был там.

Он уселся за стол, не забыв посадить и девушку — на этот раз он не забыл указать точный адрес того места, куда она должна была сесть (кресло в углу), — и включил приборчик.

На небольшом экранчике высветилась строка:

«Введите пароль».

«Проклятье! Видимо, без профессора мне все равно не обойтись!»

Он покосился на Агессу.

— Ты знаешь пароль к этому комп-ноту? — спросил он, уже забыв о необходимости строить вопрос в виде приказания.

Однако она все же ответила.

— Да, я знаю пароль к этому комп-ноту.

— Продиктуй мне пароль к комп-ноту твоего отца! — не дослушав девушку, потребовал Гарс.

— Бе-ат-ри-са, — по слогам произнесла Агесса.

— Женское имя? — удивился Гарс, вводя пароль. — Почему?

Девушка молчала. И тогда он сам догадался:

— Скажи, твою мать звали Беатрисой?

—Да.

Что-то мелькнуло в глубине замороженных гетилюксом глаз девушки, и Гарс понял, что к ней начинает возвращаться контроль над своим телом. Значит, еще немного — и его ждет неприятное объяснение.

Между тем комп-нот включился, выведя на экранчик схему расположения информации. Ее было много.

— Сейчас ты пойдешь в свою комнату, ляжешь, на кровать и крепко заснешь, — сказал Гарс Агессе. — Ты проспишь до утра, а когда проснешься, то не будешь помнить о том, что я был здесь. Ты также забудешь все, о чем мы с тобой говорили. А еще ты забудешь о… — Он хотел было сказать «о своем влечении ко мне», но что-то остановило его. Какое право он имеет распоряжаться ее душевными порывами, если и так уже попользовался ею вволю? — Ладно, этовсе… Выполняй.

Двигаясь целеустремленно и очень точно, девушка поднялась и вышла из комнаты. Вскоре в глубине квартиры захлопнулась дверь.

Гарс принялся исследовать комп-нот.

В глубине души он сомневался, что найдет здесь какую-либо важную информацию. Эмиль Прегоу явно не относился к числу фанатиков-ученых, стереотипно изображаемых в художественной литературе рассеянными чудаками, то и дело теряющими предметы личного обихода и узнающими о погоде за окном из компьютерных метеосводок. Вряд ли он стал бы заносить сведения о секретных исследованиях Когниции в свою электронную записную книжку, да еще хранить ее дома!

Но, с другой стороны, чего ему опасаться? Даже если кто-то из коллег и догадается о подлинной сути экспериментов группы СПИ, то разве кому-то придет в голову залезть в жилище всеми уважаемого руководителя сектора, чтобы порыться в его личных вещах? Он же не знает, что угроза утечки информации исходит от рядового лаборанта, работающего, можно сказать, у него под носом!

Думая так, Гарс лихорадочно рылся в виртуальных записях Прагона. И убеждался, что он прав в своих предположениях.

Потому что если где-то и проскальзывали намеки на причастность сектора два-ноль-три к разработке методов массового зомбирования, то лишь в виде туманных, тщательно завуалированных пассажей. В большинстве своем это были цитаты из чьих-то публикаций с комментариями Прегона:

«Для достижения максимального эффекта от воздействия следует прилагать минимум этого воздействия. — Ас!..»

«Если на момент подачи команды свободного места не найдется, она вряд ли будет выполнена. — Но это же очевидно!»

"Величайшие ошибки и неудачи правителей, полководцев, вождей… могли быть вызваны тем, что они, не сообразуясь с состоянием психического предрасположения масс, либо требовали от них невозможного, либо ошибочно рассчитывали на их поддержку в то время, когда внешние факторы еще не начинали оказывать на них свое влияние… Не будет отныне более ложных шагов, неудачных попыток, незакономерных стремлений. (А.Чижевский. Физические факторы исторического процесса.) — До поразительности актуальной.

… м.б., сны — естеств. реакция организма на то, что поток инф-ции падает ниже допустимого знач-ия? — Проверить опытным путем!"…

«Нужна не столько апология далекого идеала, которая в столкновении с жизненными реалиями может лишь дезориентировать личность, а то и разрушить ее, сколько обращение к непреходящим ценностям, к культуре повседневного поведения, к уважению сиюминутного существования — своего и ближнего (В.Ротарь. Совесть и выбор). —Использовать в докладе на ученом совете по проблеме воздействия!»

«О, если бы все правительства учили людей одной и той же бессмыслице, это было бы еще не так ужасно. К несчастью, каждая сторона ставит на людей свое собственное клеймо, и это-то разнообразие служит плохому делу взаимной агрессивности между сторонниками различных кредо. — Превенторы и экстроперы!»

"Если на Земле вообще возможен мир, то для его установления правительства либо должны отказаться вообще от навязывания догм, либо все вместе должны суметь навязать своим подданным одну всеобщую догму.

(Бертран Рассел. Очерки об интеллектуальном убожестве). — Непременно показать сей тезис Г.Л., чтобы повесил у себя над столом в качестве девиза!"

Но в одном месте Гарсу попалась коротенькая, но способная много значить пометка:

«Идентиф. № 0007-8642с-П1». Сопровождалась эта запись непонятным символом, смахивающим не то на знак бесконечности, употребляемый в математике, не то на сильно сплющенное в вертикальной плоскости оптическое приспособление для страдавших дефектами зрения… кажется раньше его называли «очки».

Это вполне могло относиться к чему угодно, но не к той двери, через которую хотел пройти Гарс. Мало ли идентификаторов могло быть у руководителя целого научного сектора и члена ученого совета Когниции!

Но на всякий случай Гарс вызубрил таинственный номер наизусть.

За время своего пребывания под землей он хорошо усвоил заповедь номер один когнитора: лучшим способом проверки гипотезы является практический эксперимент.

Глава 6

Когда спрятанная в стене дверь гостеприимно распахнулась, Гарс невольно попятился. Трагедия, постигшая его после ухода за Горизонт вместе с земляками, навсегда отшибла тупую уверенность в том, что вылазки в неизвестность могут иметь благополучный конец. И теперь у него мелькнула мысль: а что, если обратного хода здесь тоже не будет? Может быть, лучше подготовиться как следует, запастись всякими полезными средствами и вернуться сюда в другой раз?

Но дверь ждать его явно не собиралась. Через две секунды створки стали смыкаться, закрывая проход. И тогда он испугался другого — что в другой раз код Прегона не подействует.

За дверью оказалась кромешная тьма, но, когда створки за спиной Гарса окончательно сомкнулись, над головой вспыхнул бледный свет, и стало понятно, что это нечто вроде лифта. Глухой параллелепипед без окон и дверей, но с кнопочной панелью на противоположной стене.

Кнопок было много, и каждая из них имела условное обозначение в виде аббревиатур и целых слов. Здесь имелись таинственные «Свет» и «Мрак», явно зашифрованные «Глыба» и «Дуршлаг», непроизносимые сокращения типа «ЩЖПК» и «АУЭЕ». Не хватало только «Ада» и «Рая» да еще «Входа» и «Выхода».

Куда же отправиться?

Чувствуя, как под ложечкой начинает неуклюже ворочаться угловатый страх, Гарс нажал кнопку с надписью латинскими буквами «Obser.» — он исходил из предположения, что за этим сокращением скрывается «обсерватория».

Пол под ногами вздрогнул, и «лифт» беззвучно устремился в недра здания. Только, в отличие от своих обычных собратьев, он передвигался не только вниз и вверх, а по более сложному маршруту. Он двигался и вертикально, и горизонтально, он совершал головокружительные повороты под прямым углом, а иногда складывалось впечатление, что он движется по спирали, и от этого начинала кружиться голова. Поездка смахивала на катание на «американских горках». Чтобы выдержать ее, надо было обладать хорошо развитым вестибулярным аппаратом и чувством равновесия. Впрочем, упасть пассажиру здесь не позволяли. Едва «лифт» тронулся, из его стен выползли призрачные голубоватые отростки, напоминающие щупальца огромного спрута-людоеда, и мягко, но властно обвили тело Гарса, на мгновение утратившего дар речи. Зато инерция и рывки перестали ощущаться. Видимо, это было силовое поле, выполняющее функцию амортизатора, чтобы обеспечить если не комфорт, то, по крайней мере, безопасность пассажиров этого странного транспортного средства.

Гарс не знал, сколько времени заняла поездка. Часы были на руке, но он не мог пошевелить конечностями Все же ему показалось, что «катается» он слишком долго. Одно из двух: либо путь в таинственный «Obser.» действительно был очень протяженным, и тогда это означало, что секретная часть подземного города Когниции представляет собой огромное здание; либо разработчики маршрута специально создали извилистый лабиринт, чтобы… Чтобы — что? Сбить с толку и запутать постороннего, если кому-то случайно удастся попасть в «лифт»? Или по какой-то другой причине?

Додумать Гарс не успел. «Лифт» остановился, «щупальца» втянулись обратно в стену, а дверные створки бесшумно разошлись в стороны.

«Интересно, поджидает ли меня тут кто-нибудь, — подумал он, переступая порог „лифта“. — Или здесь не принято встречать посетителей?»

К облегчению Гарса, верный? оказалось второе. Скорее всего создатели «секретных недр» не предусматривали возможности проникновения сюда лаборантов, страдающих избытком любопытства.

Зал, в котором оказался Гарс, выйдя из лифта, был пуст. В том смысле, что в нем не было ни единой живой души. Зато всевозможной аппаратуры "было — хоть отбавляй. Непонятные блоки, устройства и приборы высились штабелями по всему периметру овального помещения. Тем не менее это не могло быть складом, потому что в том месте, где дуга овала была наименьшей, на стене был укреплен большой стереоэкран, а в центре зала возвышалось нечто вроде диспетчерского пульта, который обычно имеется на энергостанциях. Судя по количеству кресел с высокой спинкой, за пультом одновременно могли бы работать не менее десяти человек, но сейчас в зале не было никого.

Однако аппаратура в зале безостановочно функционировала: мигали разноцветные индикаторы, что-то гудело, что-то жужжало, время от времени какой-то прибор принимался стрекотать, как электронный кузнечик, а потом опять умолкал. И перед каждым креслом на пульте лежал шлем, напоминающий тот, который обычно применяется для погружения в Виртуальность.

Куда же подевались сотрудники «обсерватории»?

Неужели они так испугались вторжения непрошеного гостя, что разом покинули свои посты?

Гарс огляделся, в каждую секунду ожидая, какого-нибудь неприятного сюрприза, но ничего подозрительного не обнаружил.

Тогда он подошел к самому крайнему креслу за пультом и решительно уселся в него.

«Меня наверняка застукают, — подумал он. — Рано. или поздно это должно случиться. И другого шанса побывать здесь у меня уже не будет. Значит, надо использовать нежданную удачу на всю катушку».

Он надел шлем и воззрился на панель управления со множеством кнопок и переключателей. Каждая кнопка здесь была обозначена буквами и цифрами. Он принялся нажимать наобум разные кнопки, и перед его глазами тотчас же стали возникать и сменять друг друга изображения. Они были такими четкими и яркими, что Гарсу показалось, будто то, что он видит, происходит перед ним на самом деле.

Сначала он решил, что это отрывки из каких-то художественных фильмов, но люди, которые попадали в поле зрения, не походили ни на актеров, ни на виртуальные персонажи компьютерных игр. Они не играли, они вели себя так обыденно и естественно, что становилось ясно: они — обычные, реально живущие люди.

Значит, то, что наблюдал Гарс с помощью шлема, было трансляцией. Или воспроизведением ранее сделанных записей — в сущности, это не столь важно.

Да, помещение, куда Гарс попал, действительно было обсерваторией. Но в значении «наблюдательный пункт». И люди, которые здесь работали, вели наблюдение не за звездами и даже не за небом, а за населенными пунктами, которые были недоступны для проникновения извне из-за огромных анизотропных колпаков, именуемых внутри этих поселений Горизонтом.

С помощью переключателей можно было менять масштаб изображения, а кнопки служили для включения камер, установленных в разных местах хомоценозов, находившихся на поверхности планеты за тысячи миль от этого помещения. Эти камеры фиксировали самые интимные подробности жизни людей, населявших большие и мелкие Оазисы, их ежедневные занятия, беседы, предательства, измены, любовь и вражду. Ничто не укрывалось от внимания тех людей, что, сидя в этих удобных креслах, наблюдали за человечеством.

Нетрудно было понять, для чего Когниции понадобилось такое наблюдение. Стремясь познать как можно больше явлений окружающего мира, исследователи не могли оставить без внимания такой богатый и удобный для всестороннего изучения материал, как герметично закрытые мирки людских сообществ. На этом материале они строили гипотезы и разрабатывали стройные теории, выявляли закономерности и обобщали результаты сравнительного анализа в научных докладах и диссертациях. Наблюдая за людьми во всем спектре их состояний и во всем разнообразии ситуаций, можно было уяснить, — какими путями эволюционирует разум, если его деятельность ограничить искусственными рамками, и как люди будут вести себя в обычных и в экстремальных ситуациях.

"Меня обманывали с самого начала, — с горечью подумал Гарс. — Купола по всей Земле были воздвигнуты не превенторами и не экстроперами. Это было делом рук когниторов. Именно Когниция была заинтересована в том, чтобы иметь в своем распоряжении объекты для скрытого наблюдения. Ей нужны были такие испытательные полигоны, замкнутые социумы, множество подопытных кроликов, не подозревающих о том, что их изучают с помощью скрытых камер, от которых некуда укрыться.

Но это — лишь начало. С учетом тех экспериментов, которые проводятся в секторе двести три, можно сделать вывод, что когниторы стремятся не только досконально изучить психологию и поведение людских сообществ, но и научиться управлять ими. Мы все, живущие в Оазисах, были только черновым материалом, на котором должны были отрабатываться методики и технические средства Воздействия, а конечной целью для Когниции скорее всего является применение этого Воздействия против тех, кто уже много лет ведет опустошительную войну за право определять, каким должно быть человечество и каким должно быть его место во Вселенной.

Значит, Когниция не хочет оставаться в роли вечного наблюдателя за стычками двух великих драчунов. Иона решила создать особое оружие — оружие бескровное, но эффективное. Таким оружием является Воздействие — дистанционный способ подчинения своей воле любых людей. А ведь и превенторы, и экстроперы, несмотря на все их экстраординарные возможности и способности, до сих пор остаются людьми.

Да, может быть, руководящая роль, к которой так стремится Когниция, вовсе не означает этакой мировой диктатуры. Скорее всего стремление управлять людскими массами вызвано самыми благородными и гуманными побуждениями. Вспомни — «обращение к непреходящим ценностям, к уважению существования себя самого и ближнего своего», «мир на Земле», «царство культуры» и прочие идеалы, о которых делал заметки в своем комп-ноте доктор Прегон. И вполне возможно, что, добившись своего, Когниция действительно сделает все, чтобы возродить цивилизацию на нашей планете и продолжить путь к горизонтам Познания.

Но по какому праву людей исключили из этой схватки за будущее, отняв у них право самим определять, как и куда они должны идти и должны ли идти куда-то вообще?! Почему все эти всемогущие оголтелые гуманисты, кулаками доказывающие друг другу превосходство своих идеалов, решили запереть человечество в золотые клетки Оазисов, как бы приговаривая: вы, ребятки, посидите в теплом уютном уголке, пока мы тут разберемся, кто из нас сильнее. Разве никому из этих драчунов не пришло в голову, что нет большего унижения, чем покорное ожидание слабого, несмышленого малыша, когда за право распоряжаться твоей судьбой дерутся сильные взрослые дяди? Они все предусмотрели, эти люди, получившие могущество богов, но сохранившие в себе чисто человеческие качества. Они даже предугадали, что кому-то из обитателей клеток захочется вырваться на свободу, и они не стали вешать замок на Горизонты. Пусть, мол, пташки вылетят в открытое окно, если им не сидится возле кормушки.

Только пусть потом не сетуют, что на воле им суждено погибнуть, — сами виноваты.

Гарс машинально продолжал нажимать кнопки, и картинки чужой жизни мелькали на экранчике шлема, представляя собой единый коллаж, символизирующий жалкое, позорное существование человечества. В какой-то момент ему удалось включить камеру, транслирующую изображение мертвой поверхности планеты вне Оазисов, и он вздрогнул. В памяти ожили воспоминания о том, как они брели, корчась от болезненных ожогов и борясь с тошнотой, голодом, жаждой и усталостью, по черной равнине, где не было ничего, кроме смертоносного солнечного света и зловещего пепла.

Он щелкнул каким-то переключателем, и камера сменила ракурс.

Гарс с трудом удержался от того, чтобы не вскочить.

По равнине опять шли люди! Их было трое, и даже на расстоянии было видно, как им тяжко приходится. В отличие от Гарса и его спутников, они были лучше подготовлены к походу за Горизонт. Во всяком случае, одеты они были более основательно, у каждого к спине был прикреплен большой зонт для защиты от солнечных лучей, а на груди висел вместительный рюкзак. Время от времени путники останавливались, чтобы утолить жажду — в рюкзаках у них были специальные термосы. При этом они беспомощно озирались, пытаясь увидеть хоть что-то на горизонте, но, видимо, ориентиров для движения не было никаких, и они вновь продолжали свой путь в никуда, вздымая при ходьбе облачка черного пепла.

Гарс скрипнул зубами. Ничего он не может сделать для своих бывших коллег-"горизонтщиков", абсолютно ничего — только смотреть, как они бесцельно плетутся по Мертвой зоне!..

Внезапно земля чуть правее путников вспучилась, и на поверхность вынырнула какая-то штуковина, напоминающая большую блестящую змею. Люди шли, не замечая ее. «Змея» развернулась в их направлении, затвердела, принимая форму толстой трубы, и Гарс догадался, что сейчас произойдет.

— Гады! — прошептал он, затаив дыхание. — Не смейте убивать их, слышите?!

Но его не услышали. А если бы и услышали — вряд ли выполнили бы его просьбу. Потому что все, что двигалось в Мертвой зоне, было потенциальной целью. И если движущийся объект не отвечал на запросы автоматов-идентификаторов, его следовало уничтожить как безусловного противника.

Из трубы сверкнула очередь ослепительных даже при солнечном свете вспышек, и люди, шедшие гуськом друг за другом, упали лицом в пепел. Труба опять превратилась в подобие «змеи» и исчезла под землей. Гарс выждал несколько минут, но лежавшие на равнине не шевелились, и тогда дикая злоба охватила его.

Он содрал с себя шлем и принялся в исступлении колотить кулаками по пульту, пытаясь разбить приборы и панели. Он пинал ногами серую бесчувственную громаду пульта, не ощущая, как по его лицу текут слезы, смешанные с кровью из прокушенной нижней губы.

Вдруг взгляд его упал на большой экран, занимавший почти всю переднюю стену зала, и Гарс обомлел.

На экране виднелось какое-то знакомое помещение, и Гарсу потребовалось немного времени, чтобы опознать в нем комнатку, которую предоставили ему в Когниции. Из-за малых размеров она была похожа на корабельную каюту. Одинокому холостяку в должности лаборанта не положен крупногабаритный жилой отсек. Здесь было самое необходимое — койка, стол, шкаф, встроенный в стену. И даже фальш-окно, за которым был расположен источник дневного света.

В комнате кто-то двигался. И причем чувствовал себя там хозяином. Этот тип, лица которого пока не было видно, потому что он стоял спиной к камере, рылся в столе Гарса так же бесцеремонно и свободно, как роются в своем собственном имуществе, чтобы найти нужную вещь. Перерыв все ящики стола, человек небрежно задвинул их ногой и уселся на кровать, озираясь по сторонам. Когда он потянулся к дверцам шкафа, свет упал на его лицо, и Гарс разглядел, что это был не кто иной, как его наставник и «крестный отец» Джанком Тарраф.

— Сволочь, — пробормотал Гарс, невольно стискивая кулаки. — Какого дьявола ты обыскиваешь мои шмотки? Убирайся, скотина!

Словно услышав его, Тарраф задумчиво покачал головой и вышел из комнаты.

На пульте за спиной Гарса щелкнуло, и на экране. возникло изображение коридора четвертого яруса, где располагались бытовые помещения. Он хорошо просматривался в обе стороны. Потом Гарс увидел свою лабораторию, где в это время Лапорт с горящими ушами изливал на Герта Адамцева свой гнев по поводу «бездарно составленного теста». Затем замелькали виды других помещений Когниции. Некоторые из них были знакомы Гарсу, в других он еще ни разу не бывал.

Он обессиленно плюхнулся обратно в кресло, не отрывая взгляда от экрана, услужливо показывавшего самые отдаленные закоулки подземного филиала. Его поразило, что скрытое наблюдение распространялось и на самих когниторов.

Зачем им это понадобилось? Какой смысл змее кусать свой хвост? Или таким образом они намерены своевременно вскрывать внутренние заговоры?

Нет, тут кроется что-то другое.

Гарс вновь оглядел пульт, вереницу пустых кресел, приборы, равнодушно продолжавшие работать, и внезапная догадка больно ударила его.

Так вот оно что!

Болваном ты был, болванчиком и останешься! Неужели тебе раньше не пришло в голову, что ты слишком легко и беспрепятственно попал сюда? Почему у тебя не возникло и тени подозрения, что тебе позволили проникнуть в этот зал, а чтобы не, мешать тебе делать сногсшибательные открытия, заранее удалили отсюда тех, кто сидел за этим пультом?

Глупец, ты был слеп с самого начала. Ты самонадеянно возомнил себя разведчиком, раскапывающим тайны Когниции, не замечая, что каждый твой шаг фиксируется, изучается и используется твоими новыми хозяевами! Вполне может быть, что они следили за тобой уже давно — еще тогда, когда ты прозябал в Очаге, лелея мечту уйти за Горизонт. Когда же ты наконец сделал это, они вселили в тебя надежду, что мир за пределами Купола не так уж и плох. Им во что бы то ни стало надо было выманить тебя из клетки и привести в Когницию. Возможно, они и сами не ожидали, что ты пойдешь не один, а во главе целого отряда земляков, но это не могло помешать осуществлению их планов. Ты был нужен им один, и они сделали все, чтобы убрать тех, кто, по их мнению, был лишним.

Вы брели, задыхаясь от жажды и мучаясь от ожогов, а отсюда, из этого зала, за вами наблюдали холодные, внимательные глаза, изучающие вас, как изучают группку муравьев, оказавшихся вдали от своего муравейника.

А когда ты, полуживой и отчаявшийся, оказался здесь, в этом подземном царстве Познания, они продолжали наблюдение за тобой. Их очень интересовало, как ты будешь вести себя, оказавшись в новых условиях. Это наблюдение было весьма плодотворным. Они сумели изучить твои поведенческие реакции до такой степени, что сумели предугадать твои действия. Они знали, что ты из всех своих силенок пыжишься разгадать их секреты, и тогда они стали подыгрывать тебе в этом.

Для начала тебе показали скрытую дверь в стене. Затем подослали к тебе дочь Прегона с ее невероятной историей о внезапной любви к тебе. Они знали, что ты клюнешь на эту удочку, — и ты действительно клюнул. Они знали, что ты не остановишься ни перед чем, чтобы проникнуть в тайны Когниции. И ты послушно влез в расставленные для тебя сети, а в результате оказался здесь, в этом зале.

И, возможно, в этот момент, пока ты корчишься в кресле и в бессильной ярости пинаешь пульт, тебя рассматривают с помощью скрытых камер, которые расставлены повсюду на твоем пути. Ты можешь дергаться, сколько тебе угодно, пытаясь что-то изменить, а они будут лишь снисходительно качать головой и предсказывать твои дальнейшие действия. Это будет нетрудно, потому что ты для них не представляешь никакого секрета. Твои мысли очевидны, а поступки просты, как элементарные рефлексы.

Малейшее, незаметное воздействие — и ты катишься по заготовленным для тебя рельсам!

Бедная, глупая, слепая игрушка — вот кто ты такой, Гарс.

Но что же они хотят получить в результате этого длительного опыта на материале твоей личности?. Теоретические выводы или практические результаты? Какая роль отведена тебе ими в той игре, которую они затеяли? Чего они добиваются, в конце концов?!

Нет, ты не сможешь разгадать их замысел, потому что они сильнее тебя и поэтому вертят тобой, как хотят! Зато они смогут предсказать, как ты поступишь в каждую следующую секунду. А это значит — прощай, надежда на то, что ты когда-нибудь можешь стать свободным. Тебе суждено быть вечным пленником Когниции, и все твои дерганья и метанья будут лишь забавлять хозяев твоей судьбы!

Осознав это, Гарс ощутил ледяную пустоту в своей душе.

Не было больше смысла жить, потому что отныне впереди была не жизнь, а вечная несвобода марионетки.

Есть всему начало и всему конец, но не верил в это тот чудак-беглец. Он бежал по кругу, чтоб начать с нуля, Но его кружила круглая Земля. Ах, каким наивным тот упрямец был! Он не знал, что кто-то дверь уже закрыл. Он не знал, что мир наш заболел и слег И что палец чей-то надавил курок…

Он выбрался из кресла и побрел к «лифту». Створки послушно распахнулись, пропуская его в освещенное нутро кабины.

Ну и куда теперь?

Интересно, известно ли им, какую кнопку он сейчас нажмет, если он и сам пока еще не ведает этого?

Как жаль, что на панели нет кнопки «Смерть» — это было бы лучшим способом избавиться от чужой власти над собой.

А что, если поступить так, как они не рассчитывали? Чтобы хотя бы раз вызвать замешательство на их холеных, спокойных и уверенных лицах. Пусть даже он не увидит этого, но приятно будет знать, что своим безумным ходом ты испортил им всю обедню.

До сих пор они предугадывали его действия по той простой причине, что он вел себя разумно. Но разум и логика — это те Ьбласти, в которых они чувствуют себя как рыбы в воде. Значит, чтобы суметь противостоять им, надо поступить как-то совсем уж глупо и нелепо, как не поступит ни один здравомыслящий человек.

"Вспомни покойного Лагмара с его шахматными поединками против суперкомпьютера. Помнишь, как он говорил, что если ты играешь правильно, руководствуясь учебниками и наставлениями, то обязательно проиграешь, потому что человек не может сравниться в безупречности с компьютером. Но стоит делать заведомо бессмысленные ходы — и электронный противник начинает «глючить» и давать сбои, потому что не может разгадать твоего замысла. Ему, бедолаге, не приходит в электронную башку, что никакого замысла у тебя и в помине нет.

Значит, и сейчас надо сделать такой же лишенный логики ход.

И если они ждут, что ты будешь выбирать из множества кнопок на панели ту, которая приблизит тебя к разгадке их секретов, то надо поступить иначе".

Закрыв глаза, Гарс наугад ткнул в первую попавшуюся кнопку.

Часть IV УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ

Глава 1

Вопросы возникали с самого пробуждения. Их всегда было так много, будто Третий не просыпался, а рождался заново, покидая небытие и новь обретая мир, который, непонятный и чужой, всякий раз как бы тоже рождался с ним заново.

Некоторое время после пробуждения Третий лежал неподвижно, удивленно рассматривая облупленные стены и потолок. Он ничего не помнил и не знал. Вопросы накатывались на него лавиной: «Кто я? Где я? Что со мной? Что нужно делать?»

Но постепенно все обретало прежнюю ясность, все вставало на место, и окружающая обстановка начинала казаться не такой уж и чужой. Впрочем, это было лишь обманчивое впечатление. Если пытаться докопаться до глубинной сути происходящего вокруг, то ответы на вопросы по-прежнему не находились. Иногда Третьему казалось, что стоит сделать еще одно небольшое усилие — и он сразу все вспомнит и поймет. Но, сколько бы он ни силился, между ним и истиной всегда оставалась невидимая, непреодолимая черта.

«Пора вставать, — подумал Третий. И тут же спросил себя: — А почему пора? Почему какой-то внутренний голос командует мне отбросить колючее одеяло, воняющее каким-то дезинфекционным препаратом, спустить ноги на жесткий прикроватный коврик и встать?»

Тем не менее, думая так, он автоматически выполнял действия, смысл которых ему был не совсем ясен.

Рассеянно глядя в окно, он натягивал на себя синий комбинезон с большими тройками на спине и груди.

День обещал быть теплым и солнечным. За окном никого не было видно, но от входа в Жилой корпус, где в землю была вкопана деревянная скамья, доносились два громких голоса. Третий открыл окно и прислушался.

— Давай поговорим, а? — предложил голос Восьмого.

— Давай, — охотно согласился Седьмой.

— О чем? — спросил Восьмой.

— О чем хочешь, — сказал Седьмой.

— Ну ладно, — сказал Восьмой и откашлялся, прочищая горло. — Хорошая сегодня погода, скажу я тебе! — с чувством провозгласил он после паузы.

— А вчера, по-твоему, была плохая? — ехидно ответствовал Седьмой.

— Почему это плохая? — удивился Восьмой. — Вчера тоже была хорошая погода! Ты что, Седьмой?.. И позавчера, и позапозавчера. А до Катастрофы погода была еще даже лучше, чем сейчас.

Третий навострил было уши, но Седьмой оборвал своего собеседника:

— От твоего субъективизма, Восьмой, тошнит!.. Как ты можешь так априорно заявлять? Вот тебе, например, погода кажется отличной, а ты не допускаешь, что кому-нибудь она кажется мерзкой? Может, кто-то не любит солнечный свет, а любит облачность и мелкий дождик.

— Интере-есно, — насмешливо протянул Восьмой. — Какому это идиоту может не нравиться солнце и ясное небо?

— Я говорю — может быть. На всякий случай. Прежде чем утверждать что-то, надо учитывать все возможности, понятно? Кстати, если ты собираешься говорить о погоде, ты должен предварительно уточнить, что такое погода и что значит — хорошая погода!

— Ну, тут и думать нечего! Это каждый идиот знает! Погода — это… э-э… состояние климата в данный момент.

— Допустим. Тогда что есть климат?

— Климат — это… э-э… это совокупность погодных условий в данном регионе.

Как обычно, разговор между Седьмым и Восьмым грозил перерасти в затяжную дискуссию, в ходе которой собеседники занудно уточняли значение чуть ли не каждого слова и понятия, якобы чтобы лучше понимать друг друга, но почему-то в итоге запутывались в словесных конструкциях и принимались ссориться, причем каждый переходил к весьма нелестным оценкам умственных способностей своего оппонента.

Третий решительно захлопнул окно.

Все — или почти все — уже находились в столовой, которая располагалась на первом этаже Жилого корпуса. Над столиками плыл гомон разговоров и лязг столовых приборов. Третий подошел к стойке заказов. Наугад ткнув пальцем в одну из множества кнопок, взял выскочивший из раздаточного люка стойки поднос с тарелкой, в которой было нечто желтое и на вид не очень съедобное, и чашкой, в которой исходила горячим паром подозрительная бурая жидкость. Затем он огляделся.

Почти все места за столиками были заняты, только в самом углу одиноко восседал бездельник Пятнадцатый, уплетавший что-то, напоминавшее макароны. Завтракать в его компании Третьему не хотелось, h(? надо было куда-то пристроиться — не будешь же есть стоя, как лошадь, — и он принялся, то и дело кивая и здороваясь, пробираться между столиками.

Опасения его в отношении Пятнадцатого не замедлили оправдаться.

— Что это у тебя? — с подозрением осведомился бездельник, едва Третий уселся перед ним.

— Где? — не понял Третий.

— Где, где… Да на тарелке! — уточнил Пятнадцатый. От удивления он даже перестал двигать челюстями. Третий поглядел в свою тарелку.

— Яичница, по-моему, — сообщал он. — А что?

— М-да, — с непонятным разочарованием констатировал Пятнадцатый и вновь принялся за свои макароны. — Странно. Ну ладно, если тебе так хочется, пусть это будет яичница.

Не успел Третий поинтересоваться, что же тут странного, как Пятнадцатый вдруг нацелился в него вилкой и сказал таким тоном, будто его только что осенила какая-то гениальная идея:

— Вот ты, Третий, говоришь — Стена. Ну и что? Стена есть Стена, как говорит Одиннадцатый, и ничего с ней не поделаешь. Ты… это… ты того… брось!.. Стена — она и есть Стена, и никуда ее… не это самое…

Как всегда, в самый интересный момент речь его становилась почему-то совсем невразумительной.

— Подожди, подожди, — сказал Третий, с сожалением отставляя нетронутую тарелку в сторону. — Ну что ты так разволновался, Пятнадцатый? Во-первых, ничего не говорил я сейчас про Стену, а во-вторых, если когда-то и говорил, так ведь только в том плане, что непонятно мне все это. Ну хорошо, допустим. Значит, имеем мы вокруг себя сплошную Стену. Ладно. Но тогда сразу возникает несколько вопросов. Первый: откуда она тут взялась? Кто ее построил, Стену эту, — ведь должен же был кто-нибудь ее построить?! Второй: что находится за этой самой Стеной? Третий…

Он внезапно умолк. Сначала он слышал себя как бы со стороны и краешком сознания умилялся себе: логично рассуждаю! Но потом в монологе его все больше стали появляться какие-то чужие нотки, и в конце концов Третий с ужасом понял, что его рассуждения очень похожи на занудные споры между Седьмым и Восьмым.

К тому же на Пятнадцатого этот логичный дискурс никакого впечатления не произвел. Глаза его остались такими же пустыми, как и раньше, и, зажав вилку в кулаке, он начал ;долго и старательно втолковывать Третьему, насколько он, Третий, не прав. Вечно ты, Третий, со своими дурацкими вопросами, говорил он. Даже поесть как следует не дашь. Только тень на плетень наводишь да воду мутишь. И что тебе далась эта Стена? Ну стоит она, и пусть себе стоит на здоровье! И до Катастрофы стояла, и сейчас, как видишь, стоит, и еще бог знает сколько простоит на одном и том же месте. Ну, предположим, говорил дальше Пятнадцатый, узнаешь ты каким-то образом все про Стену — и откуда она взялась здесь, и что за ней скрывается (хотя как ты узнаешь-то?), — ну а дальше что? Что изменится в нашей жизни? Солнце, что ли, светить ярче будет? Или работать не надо будет?

— Постой, постой, Пятнадцатый, — растерянно пробормотал Третий. — При чем тут солнце? При чем тут работа? Ты что-то не туда завернул!

Словно ища поддержки, он огляделся и вдруг увидел, что в столовой никого уже, кроме них двоих, нет: видимо, все ушли в Рабочий корпус.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь из-за столика. — Потом договорим. Сейчас работать надо, это ты вовремя вспомнил.

Пятнадцатый тоже вскочил, засуетился, всем своим видом изображая неутолимую жажду трудиться, не покладая рук и не жалея сил, на всеобщее благо. Однако глазки его при этом избегали встречаться со взглядом Третьего, и было ясно, что ни на какую работу Пятнадцатый опять не пойдет, а найдет он себе укромное местечко в городке и завалится там дрыхнуть до обеда. Еще никто не видел, чтобы Пятнадцатый работал. Ложкой, вилкой да челюстями он только работал, этот бездельник!

Третий аккуратно сложил посуду на поднос, сунул его в разверзстую пасть мусоросборника и отправился в Рабочий корпус.

По дороге туда его внимание было привлечено несколькими эпизодами.

Например, выходя из Жилого корпуса, он столкнулся в дверях с Девятым. Тот уже вовсю трудился. В левой руке у него была баночка, на которой яркими буквами было написано: «Клей», из баночки торчала кисточка, а правой рукой Девятый доставал из кармана комбинезона узкие полоски бумаги, на которых были начертаны какие-то слова, и аккуратно приклеивал их к деталям интерьера. На перилах крыльца уже красовался ярлычок, гласивший: «ПЕРИЛА», справа от входа находился «ПОЖАРНЫЙ ЩИТ №1», мятый жестяной цилиндр был обозначен как «ВЕДРО», длинная палка с кривой загогулиной на конце — как «БАГОР», а бумажка на дощатом ящике, накрытом крышкой и почему-то вечно запертом на амбарный замок, свидетельствовала, что внутри находится «ПЕСОК»…

В момент встречи с Третьим Девятый был поглощен наклеиванием над входной дверью таблички с надписью «ВХОД №1», хотя вход в Жилой корпус и так был единственным.

Третий двинулся было дальше, но потом остановился.

— Эй, Девятый, — сказал он, обернувшись, — а ты уверен, что правильно клеишь таблички? По-твоему, это именно дверь?

Он указал пальцем на дверное стекло, где старательно, но все равно неуклюже было выведено слово «ДВЕРЬ».

Девятый нехотя оторвался от своего занятия и шумно засопел. Вопрос показался ему явно провокационным.

— Уверен, уверен, — все же сказал он, взирая исподлобья на Третьего. — А ты все сомневаешься. Третий?

— А почему ты так уверен?

— Ты бы еще спросил, зачем вообще я этим занимаюсь, — насмешливо парировал Девятый.

— Ну, это мне известно, — махнул рукой Третий. — Я ведь уже у тебя об этом спрашивал — и не раз. «Все должно иметь свое название. Через наименование вещей мы идем к постижению их истинной сути», — сказал тогда ты. И хотя мне все равно непонятно, но допустим. Ты мне вот что лучше скажи, Девятый. Как ты назовешь весь наш мир?

— Чего-чего?

— Ну, вот это все, — нетерпеливо пояснил Третий, обводя рукой пространство вокруг себя. — Как, по-твоему, называется место, где все мы живем? Ведь ты же утверждаешь, что в мире все имеет свое название!

Девятый на секунду задумался. Видно, подобная проблема до сего времени не возникала в его лохматой голове.

— Знаешь что, Третий? — наконец сказал он. — Я действую последовательно, а не хватаюсь за все подряд. И иду я от частного к общему, а не наоборот. Вот разберусь сначала с тем, что нас непосредственно окружает и с чем мы имеем дело каждый день, а потом и на абстрактные сущности перейду. Ты, главное, верь: придет время — и все получит свое название!

— А табличку с наименованием этого мира куда прикреплять собираешься? — ехидно поинтересовался Третий. — Или ты ее в воздухе подвесишь?

Девятый сердито насупился.

— Знаешь что? — повторил он. — Иди-ка ты, Третий… занимайся своими делами, а в мои не лезь! Много вас, умников да советчиков, а работать никто не хочет! Как этот Пятнадцатый! Того и гляди опять случится какая-нибудь катастрофа из-за таких демагогов, как вы!

Видя, что пользы от общения Девятым не предвидится, Третий повернулся и зашагал дальше.

Путь к Рабочему корпусу пролегал между деревьями и кустами в виде чистенькой дорожки из гладких плит. Вокруг было все как обычно. Рабочий день только начинался. Посередине лужайки, у детской песочницы, Седьмой и Восьмой, вооружившись шанцевыми инструментами, рыли, непонятно зачем, большую яму. Собственно, рыл яму Восьмой — да и не яма это оказалась при ближайшем рассмотрении, а довольно-таки прямая канава, — а Седьмой, двигаясь вслед за своим постоянным напарником, тут же засыпал канаву землей. Оба непрерывно дискутировали на темы, не относящиеся к землекопной деятельности. О чем именно они спорили на этот раз, Третий не стал вникать — не до того ему сейчас было, да и бесполезно пытаться следить за ходом витиеватых рассуждений двух известных демагогов.

Со спортивной площадки доносилось периодическое глухое буханье чего-то тяжелого. Наверное, Шестнадцатый накачивал там, по своему обыкновению, и без того до уродливости развитые мускулы с помощью гирь или штанги. Третьему даже почудилось, будто он на расстоянии слышит хриплое, загнанное дыхание любителя спорта и чует запах пота и канифоли, исходящий от его могучего полуголого торса.

За поворотом дорожки он увидел Одиннадцатого, который усердно мел и без того чистую, как вылизанная языком тарелка, дорожку. Метлой он размахивал так широко, что Третий, конечно же, запнулся о нее и чуть было не растянулся во весь рост.

— Чистота — залог порядка, — вместо приветствия назидательно объявил Одиннадцатый. — А порядок достигается неустанным трудом!

Судя по столь многообещающему началу, он не прочь был побеседовать на темы порядка и чистоты, но Третий, не вступая в разговор, пошел дальше. И снова чуть не упал. На сей раз ноги его запутались в узкой металлической ленте с цифрами и делениями, которая, подобно ожившей от спячки змее, выползала из травы, пересекая дорожку, и струилась куда-то в кусты. Опять Второй что-то измеряет своей рулеткой, с досадой подумал Третий.

«Интересно, на много ли я опаздываю? — подумал он, подходя к Рабочему корпусу. — А то не миновать мне опять выволочки от Первого».

Окна Рабочего корпуса были открыты настежь из-за жары. Из здания слышались звуки, свидетельствующие о том, что работа идет полным ходом. Из окна технического центра, например, выплывал наружу синий едкий дымок и доносились отрывистые, невнятные ругательства и восклицания. Шестой опять, наверное, что-то паял, и опять у него что-то не получалось.

Пятая, как обычно, «висела на телефоне», потому что слышно было, как она громко и безапелляционно заявляет невидимому собеседнику, выдерживая паузы после каждого утверждения:

— Не может быть!.. Дерьмо все это! Ну и дурак! Солнце светит, но я не верю! Не ве-рю, понимаешь?

Из подвальных недр раздавалось какое-то странное жужжание, не походившее на звук ни одного известного Третьему инструмента. Время от времени жужжание сменялось не менее странным бульканьем, будто из крана струилась вода. Там находилось рабочее место Четырнадцатого, но никто — даже, наверное, сам Первый — не ведал, чем там Четырнадцатый занимается.

Когда Третий пытался узнать это от самого производителя загадочных шумов, тот только уходил в себя и криво улыбался. Человек он был крайне некоммуникабельный и предпочитал разговаривать лишь с самим собой, да и то весьма неразборчиво.

Сегодня по городку дежурил не кто иной, как Четвертый. Об этом свидетельствовали его знаки отличия: желтая нарукавная повязка и кривая сабля в заржавелых ножнах, болтающаяся на поясном ремне.

Стеклянная конторка дежурного находилась при входе в Рабочий корпус. В ней имели место обшарпанный стол с грудой замусоленных толстых тетрадей и сборников явно устаревших инструкций; хлипкое кресло на вращающейся подставке, смутно напоминавшее зубоврачебное; продавленная пружинная тахта, а также древние настенные часы в потрескавшемся деревянном футляре и без стекла в дверце.

Расхаживая взад-вперед по этой клетушке, Четвертый явно маялся от ничегонеделания. Увидев Третьего, он даже обрадовался.

— Ага, — сказал он, выразительно косясь на часы. — Мне кажется, ты опять опоздал на работу, Третий!

— На сколько? — без энтузиазма спросил Третий.

— По-моему, примерно на семь минут и двадцать три секунды, — сообщил Четвертый, впившись взглядом в неподвижно замершие стрелки. — Что ж ты так, а?

Поскольку ответа не последовало, Четвертый приосанился и изрек:

— Я полагаю, мне надо доложить об этом факте Первому и…

— Первый у себя? — перебил его Третий.

— Думаю, да. Во всяком случае, из корпуса он вроде бы не выходил.

— Ладно, дай мне ключ от моей каморки. Четвертый с сожалением вздохнул, долго шарил в ящике стола, пока не обнаружил там ключ с биркой, на которой была тройка, и торжественно вручил его Третьему.

Третий двинулся по коридору к своему кабинету.

Никто не попадался ему, только кто-то шумно спускал воду в туалете, расположенном в самом конце коридора.

Войдя в свою «каморку». Третий привычно плюхнулся за скрипучий, расшатанный письменный стол и некоторое время посидел, прислушиваясь к звукам, доносившимся из чрева здания.

Звуков было довольно много. С первого этажа доносились настойчивые телефонные звонки, но никто не поднимал трубку, чтобы ответить. В подвале жужжание сменилось тяжким размеренным грохотом. Третий подумал даже, что туда каким-то образом вторгся Шестнадцатый со своим чудовищным инвентарем, но это вряд ли могло соответствовать истине. Сверху, со второго этажа, слышался стрекот древней пишущей машинки Десятой, которая работала в приемной Первого на должности со странным названием «секретарь-делопроизводитель». На взгляд Третьего, ничего секретного в работе Десятой не было, да и не производила она не только каких-либо дел, но и вообще чего бы то ни было, если, конечно, не считать ежедневной стопки отпечатанных листов.

Потом Третий с беспокойством прислушался к своим ощущениям. Что-то вокруг него было не так, как надо, но что именно — он не мог определить, только чувствовал, как смутное, расплывчатое беспокойство внутри него сменяется недовольством и даже раздражением.

В который уже раз он попытался хоть что-нибудь вспомнить или понять — и опять не смог. Выходило так, будто мир, замкнутый со всех сторон квадратом Стены, существовал всегда, и всегда существовало все, что было в городке, — здания, кусты, деревья, люди, он сам. Но ведь так не бывает, так быть никак не может, сказал себе Третий. Хотя почему не может — этого он не знал, как не знал ответов и на другие мучившие его вопросы. Все больше и больше ему казалось, будто некто, создав этот изолированный мир, задал исходные данные, условия для решения на первый взгляд странной, даже бессмысленной, но исключительно важной задачи, и стоит лишь найти правильный подход, этакий «ключик», как задача эта автоматически решится сама собой. Но чем больше Третий ломал голову над ней, чем горячей жаждал получить окончательный ответ, тем больше у него ничего не получалось.

От круговорота мыслей в голове начал скапливаться вязкий, непроглядный и почему-то знакомый туман, и тогда Третий плюнул мысленно на Задачу, открыл ключом дверцу железного несгораемого шкафа, стоявшего в углу кабинета, достал оттуда Книгу, пачку бумаги и принялся за привычную работу.

Работа его заключалась в том, что он переписывал содержание Книги. Это был толстый том, и до конца Третьему было еще далеко. Но отлынить от этой обязанности означало навлечь на себя неприятности и гнев Первого, и оставалось лишь механически копировать текст из Книги на бумажные листы, укладывая их по мере заполнения в потертую кожаную папку.

В смысл того, что подлежало переписыванию, Третий почти не вдумывался. Бесполезное это было дело — вдумываться в текст Книги. Во-первых, из-за, попыток осмысления этой абракадабры снижалась скорость письма, а во-вторых, текст, не имевший ни начала ни конца, то и дело неуловимо менялся, причем трудно было распознать, где кончается один смысловой отрезок и где начинается другой. То, например, речь шла о методах сушки зерна, то приводились какие-то сложные расчеты баллистических траекторий, то вообще целыми страницами тянулась какая-нибудь заунывная белиберда, в результате чего непонятно становилось, кому и зачем понадобилось когда-то писать и выпускать в свет Книгу, и уж тем более было непонятно, для чего ее следовало копировать сейчас. Название Книга не имела, автор нигде не был указан, а от листочка с выходными данными остался только захватанный чьими-то грязными пальцами обрывок, на котором уместились только три загадочные буквы «фия».

Постепенно, как это всегда с ним бывало, Третий — увлекся и даже вошел во вкус от этой нехитрой, но требующей хотя бы минимального внимания работы.

И хотя у него вскоре пальцы свела болезненная судорога, заныла затекшая спина и стали слезиться от напряжения глаза, он как заведенный строчил и строчил, то и дело сверяясь с оригиналом.

Время от времени его пытались отвлекать. Так, заходил к нему Девятый, чтобы наклеить на несгораемый шкаф бумажку со словом «СЕЙФ». Заглянул в дверь Тринадцатый, который зачем-то искал Второго. Через некоторое время вломился в кабинет запыхавшийся и испачканный копотью Шестой, за несколько приемов выкурил сигарету, проклиная в промежутках между затяжками какие-то инфра-синхро-мегаблоки, и исчез, загасив окурок о край стола. Потом появился, откуда ни возьмись. Второй, который зачем-то разыскивал Тринадцатого, а заодно молча, но весьма многозначительно измерил рулеткой габариты кабинета и размеры двери.

А Третий все писал и писал. Опомнился он лишь тогда, когда авторучка выпала из скрюченных и ничего уже не чувствовавших пальцев и покатилась, пачкая чернилами тусклый, покоробленный местами лак столешницы. Тогда он с наслаждением разогнулся, потянулся, хрустя суставами, встал и подошел к окну.

Окно его кабинетика выходило прямо на Стену и от нечего делать Третий снова принялся ее разглядывать. Смотрел он на нее не первый раз, но всегда открывал в ней что-то новое для себя.

Стена имела высоту в пять метров. А может быть, и больше: ведь за ней и над ней парил туман, так что трудно было различить, где же заканчивается Стена, а где начинается мутное марево.

Стена была гладкой и блестящей. Она была сделана из какого-то искусственного материала. Забраться на нее было никак невозможно. Насколько Третьему было известно, кроме него, никто и не пытался это сделать. Ходил слух, будто иногда Стена бьет током того, кто осмелится прикоснуться к ней, но не насмерть, а так, чтобы отпугнуть, но Третьему еще не доводилось испытать это на себе.

Интуитивно Третий чувствовал, что решение его Задачи каким-то образом связано именно со Стеной и что стоит преодолеть ее — как он тотчас же вспомнит и все остальное.

Он неоднократно пытался взять Стену штурмом с помощью крепкой длинной веревки с крюком на конце. В разное время и в разных местах. Бесполезно. То в решающий момент веревка лопалась, и тогда он кубарем летел в траву, то край Стены становился вдруг таким скользким, будто кто-то натер его мылом, и тогда крюку не за что было зацепиться.

Все в городке насмехались над безуспешным единоборством Третьего со Стеной. Единственным, кто воспринимал это серьезно, был Первый. Он постоянно выговаривал Третьему за «разбазаривание драгоценного рабочего времени» и даже угрожал «различными санкциями по административной линии».

Как-то раз Третий попытался даже в отчаянии проломить Стену тяжеленной гирей, утащенной им из «арсенала» Шестнадцатого, но на Стену этот наскок не произвел ни малейшего впечатления, зато Третий чуть не отдавил гирей себе ногу. С тех пор он раз и навсегда отказался от лобового штурма, равно как и от попыток вырыть подкоп под Стеной — копать яму в поисках нижнего края Стены можно было бесконечно, и не лопата для этого требовалась, а хотя бы землеройная машина.

Постояв у окна, Третий чисто из спортивного интереса решил наконец еще раз уподобиться альпинисту.

Убрав Книгу и писчие принадлежности в сейф, он взял из стола веревку с крюком, выпрыгнул в окно и направился к Стене.

Выбрав, как ему показалось, укромное местечко и широко размахнувшись, он закинул крюк в туман над Стеной. Крюк отчетливо звякнул, но за край Стены не закрепился. Третий с досадой сплюнул и тут услышал за спиной шорох.

Это оказался блюститель чистоты Одиннадцатый, методично продвигавшийся вдоль Стены с проволочными граблями в руке. Ими он извлекал из травы ветки, сухие опавшие листья, обрывки бумажек и прочий мусор и отправлял свою добычу в большой пластиковый мешок, притороченный к поясу. На мешке значилась надпись «ДЛЯ МУСОРА», сделанная почерком Девятого. Время от времени Одиннадцатый, однако, останавливался, рассыпал вокруг себя содержимое мешка и с прежним рвением возобновлял уборку территории.

Увидев, что Третий глядит на него, Одиннадцатый остановился, утер трудовой пот с лица и оперся на рукоятку грабель.

— Попытка не пытка, — благодушно изрек он. — А повторение, как известно, — мать учения.

Третий решил отвлечь его от прописных истин.

— Что, много сегодня мусора? — сочувственно спросил он.

Но Одиннадцатый твердо гнул свою линию.

— Никогда не следует лезть в гору, если есть обход, — сообщил он. — И если ты, конечно, умный, а не дурак.

— То есть? — поднял брови Третий. Одиннадцатый махнул куда-то граблями.

— Если есть дверь, в окно не лезут, — почти нараспев продекламировал он.

— Какая тут может быть дверь? — удивился Третий, оборачиваясь.

Однако, к его изумлению, в Стене, метрах в десяти от него, действительно имелась дверь.

Она была не очень большой — метра полтора высотой, — железной и ржавой. Третий готов был поклясться, что еще несколько секунд назад ее не было. Он тщательно протер глаза. Дверь осталась на месте. Он ущипнул себя за руку. Дверь по-прежнему существовала.

— А ты… ты выходил в эту дверь? — почему-то шепотом спросил он Одиннадцатого. Тот свысока усмехнулся.

— Уходя, всегда приходишь, — непонятно сказал он, принимаясь дальше махать граблями и сыпать на траву уже собранный мусор.

Дверь должна была бы быть тяжелой, но оказалась неожиданно такой легкой, что, навалившись на нее всем своим весом, Третий чуть было не упал и, машинально выпустив скользкую дверную ручку, оказался в гуще тумана. Дверь тут же коварно захлопнулась за ним.

Туман был вовсе не сырым и не холодным, а теплым и даже приятным. Ничего не было видно за его пеленой. Нужно было решиться сделать хотя бы еще один шаг вперед, но Третьему почему-то стало не по себе. А потом туман стал быстро улетучиваться, будто его высасывал невидимый мощный пылесос, и когда он полностью растаял, Третий увидел, что стоит на том же месте, где он входил в дверь, только теперь не лицом, а спиной к Стене, и что никакой двери в Стене опять нет, а поодаль невозмутимо работает граблями Одиннадцатый. Третий ничего не понимал. «Как же так, — с возмущением подумал он. — Я же ушОр отсюда — а получилось, что вернулся обратно!»

Одиннадцатый покосился в его сторону и хихикнул. — Выходя, ты всегда входишь, — объявил он. Отчаяние захлестнуло Третьего. Он подобрал с травы веревку, торопливо намотал ее на крюк и швырнул, как камень, в туман над Стеной. Никакого звука оттуда не донеслось, но веревка исчезла в тумане. Тогда Третий сунул руки поглубже в карманы комбинезона и двинулся в Рабочий корпус.

На душе у него было горько, словно кто-то, могучий и сильный, отобрал у него, слабого и маленького, самую любимую игрушку и теперь, издеваясь, машет ею перед его носом, но ни за что не отдает.

Четвертый, встав прямо в обуви на тахту, подводил стрелки часов, сверяясь с показаниями своего наручного хронометра. Часы, висевшие в «дежурке», давно были предметом особого исследования со стороны Третьего. Как-то, будучи на дежурстве, он после долгих наблюдений сумел выявить любопытную закономерность. Часы шли вперед ровно на пять минут, и это опережение было своего рода константой. Словно кто-то запрограммировал эту рухлядь так, чтобы она показывала не соответствующее действительности время. Причем бесполезно было пытаться отладить часы так, чтобы они не шли вперед. Каким-то образом стрелки их упрямо перескакивали на соседнюю цифру, и ничего с этим поделать было нельзя. Об этой аномалии знали все, но относились к ней по-разному. Одни смирились с тем, что мысленно следует вычитать эти пять минут разницы, и не лезли к часам, другие же коротали дежурство в бесплодной борьбе с упрямым механизмом — как это делал сейчас Четвертый.

Услышав шаги Третьего, он оторвался от часов. Лицо его было красным, словно он не стрелки переводил, а подымал штангу Шестнадцатого.

— А, это ты, Третий, если мне не изменяет зрение, — воскликнул Четвертый. — Тебя, видимо, Первый ищет.

— Ты уверен в этом? — спросил Третий, хотя знал, что Четвертому нет смысла задавать подобные вопросы, потому что он ни в чем до конца не был уверен.

— По-моему, да, — подумав, сказал Четвертый. — Вроде бы дело было так… Будто приходит сюда Первый и спрашивает, где, мол, Третий. Кажется, я ответил, . что ты, наверное, куда-то ушел, а он как бы и говорит:

«Как вернется, направь его ко мне».

— Ясно. Ты что, доложил ему, что я опоздал?

— Скорее всего, — туманно ответствовал Четвертый, опять принимаясь за часы.

Третий вздохнул и отправился на второй этаж. Коридор и здесь был пуст, только в дверях своего роскошного кабинета стоял, с наслаждением затягиваясь сигаретой, Двенадцатый.

— Слушай, Третий, — сказал он, хватая Третьего за рукав. — Общее собрание намечается сегодня после ужина. Ты о чем выступать будешь?

Третий задумался. Двенадцатый терпеливо попыхивал едким дымом.

— Не буду я выступать! — наконец заявил, безуспешно пытаясь освободиться от цепкой руки своего собеседника, Третий.

— А между прочим, Первый будет выступать, — поведал, почему-то оглянувшись на свой кабинет, Двенадцатый. — И Седьмой, и Восьмой тоже выступят.

В прениях, значит. А может, еще кто-то захочет выступить. Впрочем, может, и не захочет больше никто. Прения — это дело такое. Кстати, собрание буду вести я. Бумагу я уже приготовил, и карандаш, чтобы протокол оформлять как положено, а ты, стало быть, не будешь выступать? Как же так, Третий? А? Вот ты сегодня не выступишь, а завтра мне на дежурство заступать, а послезавтра Пятая идет на дежурство. Хотя нет, Пятаявчера уже дежурила, а сегодня очередь Четвертого.

Третий терпеливо слушал и даже согласно кивал головой, но нить рассуждений Двенадцатого он успел потерять и теперь думал только о том, как бы вклиниться в поток его речи, чтобы сообщить, что его ждет Первый. Такой предлог должен был подействовать. Упоминание начальства всегда безотказно действует на верноподданных пустословов.

— …а на завтрак — здоровенный, сочный бифштекс и суп с лимонной долькой, — говорил между тем Двенадцатый, вцепившись мертвой хваткой в комбинезон Третьего. — Лимончик, знаешь ли, такой кислый, как ни странно, а бифштекс недосолен, но в целом обед был.

Тут в кабинете за спиной Двенадцатого затрезвонил телефон, и он неохотно прервал свои разглагольствования.

— Подожди, я сейчас, — сказал он Третьему и ринулся к аппарату.

Третий, однако, ждать его не стал, а прошел дальше по коридору, открыл дверь под номером один и оказался в небольшой приемной, где Десятая с непостижимой скоростью отбивала на машинке какой-то текст, поглядывая в исписанные листы бумаги. Третий увидел, что почерк на этих листах принадлежит ему, и, значит, Десятая перепечатывала набело отрывки из Книги, которую он переписывал, но спрашивать ее по этому поводу наверняка не имело смысла.

Десятая обратила внимание на Третьего лишь тогда, когда допечатала очередной лист до конца и принялась заправлять в машинку следующий.

— Ну, что ты стоишь? — с легким раздражением спросила она. — Зачем пожаловал?

— Первый у себя? — вопросом на вопрос ответил Третий.

— Как понять — «у себя»? — сразу придралась к его словам Десятая. — Любой человек всегда бывает у себя. Я, например, сейчас — у себя. И ты тоже — у тебя.

— Я имел в виду, в своем ли кабинете Первый, — терпеливо пояснил Третий. — Так обычно говорится.

— «Говорится, говорится», — передразнила его Десятая. — Мало ли что говорится! Не все то, что говорится, пишется, понял?.. Заходи, горе луковое, он тебя давно ждет!

Первый, однако, был у себя не один. Сидевший перед ним на краешке стула Второй что-то рассказывал, возбужденно размахивая руками. Из кармана его свешивалась до самого пола лента рулетки.

Первый жестом указал Третьему на свободный стул и продолжал внимать Второму, но вид у него при этом был, как всегда, отсутствующий, лицо — каменное, и не понять было, слушает он собеседника или решает в уме какую-то сложную задачу.

Покосившись на Третьего, Второй с нарастающим жаром продолжал говорить:

— Все пропало, все пропало! Что теперь будет с нами? Если она постоянно сжимается, то…

— Кто — она? — вдруг прервал его Первый. Второй затруднился с ответом.

— Как это — кто? — удивился он. — Ну, эта… как ее? Да не помню я, как это называется! И бог с ней! Просто Девятый еще не нашел этой штуке подходящее название… Но положение чрезвычайно серьезное! И оно будет ухудшаться и впредь! Может быть, дело опять дойдет до Катастрофы — помяните мое слово, Первый!

— Кто — оно? — опять перебил его Первый.

— Положение!

— Какое положение?

Второй открыл было рот, но, видно, слов ему не хватало, и он только пощелкал пальцами в воздухе.

— Вот что, — сказал он, вставая со стула. — Я требую поставить этот вопрос на сегодняшнем подведении итогов!

— Итогов чего? — тут же осведомился Первый. Второй уже готов был взорваться. Он грозно навис над столом, глядя в упор на Первого. Воцарилась нехорошая тишина.

Третий осторожно кашлянул, дабы присутствующие вспомнили о его присутствии, и этот звук разрядил атмосферу.

— Пойду-ка я еще раз промерю это дело, — с неожиданным спокойствием объявил Второй в пространство и вышел из кабинета, цепляясь концом рулетки за ковровую дорожку.

Первый тяжело вздохнул.

— Давно бы так, — сказал он, глядя в окно. — Каждый должен знать и помнить свои обязанности. И быть на своем рабочем месте во время работы. Ра-бо-тать!

Он многозначительно поднял указательный палец. Третий ждал, что будет дальше.

— Так. — Первый, вытянув ноги под столом, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — Докладывай, Третий.

— О чем? — удивился Третий.

— А что — не о чем? — в свою очередь, изумился Первый. — Ну, например, как продвигается работа? — Слово «работа» он произносил всегда так, словно оно должно было писаться с заглавной буквы, и никак иначе.

— Нормально продвигается, — осторожно сказал Третий. — А что?

— Может быть, не будем в кошки-мышки играть? — с неожиданным сарказмом осведомился Первый.

— Не будем, — согласился Третий. С Первым лучше всего соглашаться сразу и во всем, иначе проторчишь у него до конца рабочего дня.

— Вот так-то, — удовлетворенно проворчал Первый и опять умолк.

— Разрешите идти? — спросил Третий. «Была не была!» — подумал он.

Этот ход оказался удачным. У Первого даже нижняя челюсть опустилась.

— Куда это ты спешишь? — поинтересовался он.

— На свое рабочее место!..

— Ладно, действуй по плану, — важно разрешил Первый иопять устремил взгляд в окно.

Не успел Третий спуститься на первый этаж, как прозвучал сигнал обеденного перерыва, и тотчас дружно захлопали двери кабинетов, дружно залязгали ключи в замках, и народ дружно устремился в столовую.

С местом в столовой Третьему опять не повезло. Он очутился за одним столом с Тринадцатым, Седьмым и Восьмым, а эта компания никак не способствовала повышению аппетита.

Сначала поговорили о делах. Дела, как всегда, у всех шли нормально. В том смысле, что каждый был занят своим делом.

Жуя бифштекс и запивая его ананасовым соком, Тринадцатый поведал, что прогноз погоды на завтра, который он составлял с самого утра, обещал быть весьма благоприятным. В этом не было ничего удивительного, потому что погода была неизменно отличной каждый день. Третий даже не представлял, что климатическая ситуация в этом мире может быть какой-то иной.

Тем не менее вопрос о погоде вызвал интерес у Седьмого и Восьмого, и они в который уже раз принялись обсуждать эту животрепещущую тему.

Третий перестал их слушать уже в самом начале. Тринадцатый к спорщикам тоже особо не прислушивался, а продолжал бубнить себе под нос что-то о сложных метеорологических процессах.

— Температурные кривые… Изобары давления…

Относительная влажность… — время от времени улавливал в его бурчании слух Третьего.

Третий положил вилку и задумался. На душе было скверно. Да и голова болела все сильнее. Он с горечью думал, что скоро закончится еще один день, а он по-прежнему не продвинулся ни на шаг в своем стремлении поймать ускользающую истину и опять не сумел ответить ни на один из поставленных самому себе вопросов.

Он очнулся от горестных раздумий, когда Восьмой в пылу спора громко заявил, с вызовом уставившись на Седьмого:

— А вот до Катастрофы погода была еще лучше! Третий решил, что пора наконец попытаться расставить все точки над "i".

— «До Катастрофы», — повторил он. — Послушайте, люди, вот вы все ссылаетесь на какую-то Катастрофу. Ну а кто-нибудь может мне сказать, что это за катастрофа была? И когда? И из-за чего? И вообще?

Троица за его столиком сразу умолкла и с интересом воззрилась на него. Третьему даже не по себе стало от таких пристальных взглядов, ни смотрели так, будто он сморозил какую-то совершенно несусветную глупость.

— Ты что. Третий, издеваешься? — после паузы спросил Седьмой.

— Почему — издеваюсь? — возмутился Третий. — Я действительно ничего не знаю о Катастрофе, хотя вы ее постоянно упоминаете!

— Да разыгрывает он нас! — сообщил Тринадцатый. — Любит, знаете ли, пошутить наш Третий.

— Ну, знаете, — развел руками Восьмой, — шутки я понимаю. И даже сам шучу. Иногда… Но чтобы вот так? — Он пожал плечами. — По-моему, это глупо!

Третий скрипнул зубами.

— Уж если кто над кем издевается, так это вы надо мной! — взорвался он. — Ну почему, почему вы не хотите ничего мне объяснить, если что-то знаете? Почему?!

Но его соседи по столику смотрели на него по-прежнему с сочувственным сожалением, как порой взрослые смотрят на очень милого, но — увы! — дебильного, отстающего в развитии ребенка.

И тогда Третьего осенило.

— А-а-а, — протянул он. — Наконец-то я понял, в чем дело! Просто вы и сами ни черта не помните и не знаете! Вы лишь делаете вид, что вам все понятно! А на самом деле вы — такие же пустышки, как я и как все остальные! Только зачем вы притворяетесь умниками, а? Вот что я хотел бы понять!

Он не заметил, как голос его стал срываться на крик. На него уже стали с недоумением оглядываться люди, сидевшие за другими столиками.

Тринадцатый перегнулся через стол и добродушно похлопал Третьего по плечу.

— Да ты ешь, Третий, ешь, — посоветовал беззлобно он. — Чего ты так разошелся? Завтра же все равно будет отличная погода!

«Глас вопиющего в пустыне, — с горечью подумал Третий. — Кстати, откуда это выражение всплыло у меня? Нет, не помню. Выходит, не нужны никому мои дурацкие вопросы, абсолютно никого они не интересуют! Ну и черт с вами! Живите, ешьте, спите, продолжайте работать и дальше! Никто ничего не знает и знать не будет, потому что не хочет знать. Все логично и последовательно».

Глава 2

После обеда Третий вновь занялся переписыванием Книги. И опять он увлекся этим бессмысленным занятием так, что сразу стали ненужными и куда-то сами собой исчезли все сомнения, разъедавшие душу, и все вопросы, на которые не находилось ответов, и все мысли, от которых начинала раскалываться голова. Бездумность тупого труда была лучшим средством от отчаяния и от прочих отрицательных эмоций.

И опять, словно сговорившись, Третьему активно мешали сосредоточиться. На этот раз все почему-то искали Шестнадцатого. Куда-то запропастился этот Шестнадцатый, не ведая, что он стал позарез необходим всем и каждому. Однако на естественный вопрос Третьего, в чем подоплека всеобщей потребности в спортсмене, ищущие отвечали крайне невразумительно. Через каждые десять минут дверь кабинета Третьего приоткрывалась, внутрь просовывалась чья-нибудь голова и осведомлялась — правда, каждая по-своему — не здесь ли находится Шестнадцатый.

В конце концов Третьему надоело быть объектом всеобщего паломничества. Он взял лист бумаги, написал на нем большими печатными буквами: «ШЕСТНАДЦАТОГО ЗДЕСЬ НЕТ» — и прикрепил к наружной стороне двери.

Не успел он облегченно вздохнуть, как вскоре в дверь опять постучали и всклокоченная голова Второго осведомилась: раз Шестнадцатый не здесь, то где он может быть? Потом с подобным вопросом обратился Шестой, потом Пятая, потом Десятая…

Третий выругался и содрал свое объявление. Как по мановению волшебной палочки, розыск таинственно исчезнувшего Шестнадцатого тут же прекратился — то ли спортсмен наконец-таки объявился, то ли отпала необходимость его искать.

Но Третьему уже не работалось. Он долго сидел, тупо перечитывая в Книге то место, на котором остановился. С его точки зрения, это была обыкновенная абракадабра:

«…с другой стороны, функция каждого элемента, представляющая собой совокупность устойчивых внешних связей с другими элементами, обусловливается специфическими свойствами данного элемента, а поскольку функции системы есть интегративный результат функционирования ее компонентов, то функции таковых являются результатом воздействия на них общесистемных функций, каковые, в свою очередь…»

«Ну и пускай, — думал Третий. — Непонятно все это, ну и ладно. Обойдемся без понимания. Книга — источник знаний, как утверждает Одиннадцатый. Охотно верю. Только что же это за знания такие, которые не доступны ни мне, ни кому бы то ни было? О чем эти знания? Нет, так, наверное, нельзя сказать. Ведь знание бывает чего-то, а не о чем-то. Что-то я запутался. Интересно, а что там дальше?»

Он лениво перелистал Книгу вперед, но голова тут же заболела еще сильнее, и не стало ни сил, ни желания вдумываться в смысл мудреных слов и фраз, ни стремления разбираться в пространных и бессмысленных — хотя, может быть, наоборот, глубокомысленных — рассуждениях неизвестных авторов Книги. Третий лишь увидел, что в Книге и на этот раз нет конца — на последней странице текст вдруг обрывался словами:

«Следует и в дальнейшем активизировать человеческий фактор и таким образом…»

— Вот таким вот образом, — сказал Третий неизвестно кому и сердито захлопнул Книгу.

После этого он вышел в коридор. Очевидно, недавно тут прошел Девятый, потому что повсюду виднелись свежие таблички с названиями предметов. Так, на потолке через равные промежутки бумажки гласили:

«ВЕРХ», а на полу несмываемой краской было выведено: «НИЗ». Впрочем, вскоре Девятый, видимо, все-таки засомневался в однозначности своих номинаций, потому что дальше на полу было написано то «НИЗ», то «ПОЛ»…

Пока Третий стоял, раздумывая, куда бы податься, сверху по лестнице сбежал Четвертый, неся в руке большой алюминиевый чайник, на котором крупными красными буквами значилось: «ЧАЙ». Потом мимо Третьего пробежал куда-то Шестой. Комбинезон его был еще сильнее промаслен, в углу рта дымилась сигарета, и бурчал он на ходу что-то о сгоревших реле и о том, что ток идет в обход какого-то там контура и что давно пора не то перематывать катушки, не то сматывать уд очки…

А потом в конце коридора появился Двенадцатый, ведший под локоть Второго и что-то вкрадчиво ему на ухо втолковывавший — скорее всего о предстоящем собрании, что, мол, неплохо было бы выступить в прениях, что, дескать, ничего в этом страшного нет, и так далее. Испугавшись, что Двенадцатый опять примется уговаривать его, Третий с деловым видом устремился вправо по коридору и толкнул дверь под номером пять.

Пятая, по своему обыкновению, вела телефонные переговоры. На столе перед ней наличествовал ворох листочков, исчерканных каракулями, чертиками и прочими бессмысленными изображениями, которые люди обычно рисуют, когда заняты своими мыслями. Кроме того, здесь в обильном беспорядке валялись карандаши, скрепки, кнопки и яблочная кожура, а из письменного прибора в виде пухлого голозадого амурчика торчали толстые вязальные спицы.

— Чего тебе, Третий? Проблемы? — агрессивно осведомилась Пятая, зажав ладонью микрофон трубки.

— Да нет, я так, — сказал Третий. — Просто вот зашел посидеть…

— А, — понимающе проронила Пятая. — Ну посиди…

Она указала на стул в углу кабинета. Третий уселся, предварительно ознакомившись с табличкой Девятого:

«СТУЛ ГНУТОКЛЕЕНЫЙ», надежно приклеенной к спинке стула, и стал слушать разговор Пятой с невидимым собеседником.

Правда, разговор этот был какой-то странный. Прижав плотно трубку к своему натруженному до красноты уху. Пятая время от времени издавала отрывистые фразы типа:

— А ты что? А он что? Ну и дурак!

Это длилось довольно долго и без перспективы ближайшего завершения, и Третий хотел было уже подняться и уйти, как вдруг Пятая с напором заявила в трубку:

— Да не слушай ты никого! Дерьмо все это! Ты лучше меня послушай, а я вот что тебе скажу…

Она внезапно швырнула трубку прямо в хаос, царивший на ее столе, и вскочила. Не обращая ни малейшего внимания на опешившего Третьего, стремглав выскочила из кабинета, и стук ее каблучков, удаляясь, постепенно затих.

Третьего всегда разбирало любопытство, с кем Пятая разговаривает по телефону. Он досчитал в уме до ста, но Пятая все не возвращалась. Наконец он решился. Подкравшись к столу, схватил трубку и поднес ее к уху.

В трубке стояла мертвая тишина. Ни гудков, ни шорохов, ничего…

— Алло, — неуверенно позвал Третий. — Кто говорит?

Никто ничего не говорил. Судя по всему, телефон вообще не функционировал. Третий пожал плечами и осторожно положил трубку на бумаги. Чувствовал он себя полнейшим идиотом. Только теперь до него наконец дошло, что ни один телефонный аппарат в городке сроду не работал. Но ведь он сам не раз слышал трели телефонных вызовов, создающие в Рабочем корпусе столь деловую атмосферу!.. Интересно, кто бы мог звонить по неработающим телефонам?

Он невольно прислушался. Ему показалось, что где-то вновь настойчиво звонит телефон. Он открыл дверь и высунулся в коридор.

Телефон действительно звонил — и не где-нибудь, а явно в его собственном кабинете.

Сердце у Третьего екнуло и провалилось вниз. Почему-то ему вдруг представилось, что если он успеет поднять трубку, то некто ответит на все его вопросы, и тогда все непонятное будет объяснено, и тогда все в мире встанет на место.

В несколько прыжков, которым мог бы позавидовать даже Шестнадцатый, он оказался в своей каморке и сорвал с рычага пыльную трубку:

— Я вас слушаю!

— Это я тебя слушаю, — насмешливо откликнулся чей-то смутно знакомый голос.

— В каком смысле? — растерялся Третий.

— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил голос.

— Где?

— Где, где, — передразнил голос в трубке. — Не у меня же! Что там у вас происходит, в конце концов?!

— Понятия не имею. По-моему, все спокойно. Работаем, — проговорил Третий, лихорадочно соображая, кем может быть звонивший.

— Ну а в окно тебе ничего не видно? — поинтересовался голос.

Третий на всякий случай глянул в окно.

— Нет, — с недоумением сказал он. — Там только Стена.

— Какая еще стена? — Чувствовалось, что собеседник Третьего готов взорваться.

— Стена. С большой буквы, — пояснил Третий. Диалог с анонимным абонентом ему тоже все больше не нравился.

— Ничего не понимаю, — заявил голос в трубке. — Может, я не туда попал?

— А кого вам надо? — грубо — совсем как Пятая — спросил Третий, начиная злиться.

Но в трубке уже пошли, постепенно замирая, короткие гудки, потом они совсем смолкли, и наступила обычная тишина. Телефон опять не работал.

Третий с досадой бросил трубку, сел за стол и обхватил голову руками. Голова уже не болела, но был в ней какой-то густой туман, напоминающий то жуткое марево, которое вечно висело над Стеной.

Условия задачи на глазах усложнялись, и таяла надежда на то, что когда-нибудь ее удастся решить.

Не хотелось ни думать, ни что-либо делать. Хотелось так и просидеть до конца рабочего дня, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы хоть как-то отгородиться, изолировать свое больное сознание от этого проклятого мира со всеми его проклятыми секретами и загадками.

Но что-то не давало ему покоя. Это было почти физическое ощущение, что если он сейчас перестанет напрягать свой мозг, это будет равносильно тому, что он поднимет руки вверх перед невидимым, ненавистным врагом без лица и названия.

"Надо попытаться вспомнить, что было со мной раньше, — решил Третий. — Начать со вчерашнего дня, постепенно все больше углубляясь в прошлое. Итак, что я делал вчера? О чем думал, когда ложился накануне вечером спать? О чем думал, когда проснулся вчера утром?

Господи, — с внезапным ужасом понял он, — я ведь абсолютно не помню своих вчерашних мыслей! Как ел, пил, работал и общался с остальными — хоть и с трудом, но припоминаю. Даже помню, как пытался в очередной раз взобраться на Стену. Но вот о чем я думал и вспоминал вчера — напрочь отшибло!.. Что же это такое? Так не может, не должно быть, но так получается. А уж если я до конца не могу вспомнить вчерашний день, то что тогда говорить о более отдаленном прошлом!

Ничего не выйдет, — с отчаянием думал он, растирая ноющие тупой болью виски. — Наверное, скорее башка моя разломится на части, чем я что-то выдавлю из нее!

А может, лучше и не пытаться, а? Если что-то тебе не по силам, то надо просто плюнуть, отвернуться и постараться быстрее забыть свой позор, а иначе будешь корячиться до тех пор, пока пупок не надорвешь. Вон, посмотри, как живут и работают другие и бери с них пример. Они-то точно знают, что можно, а что нельзя. Что стоит делать, а чего делать нет смысла ни при каких обстоятельствах. Если чего-то не знаешь — не беда, можно вполне обойтись и без этого. От многих знаний — много печали, как сказал кто-то. А если чего-то не помнишь — еще лучше: чем меньше воспоминаний, тем меньше переживаний, так что голова не будет болеть. Живи как живется и благодари судьбу за каждый прожитый день. Утешай себя тем, что все могло бы быть хуже, чем есть. Надейся на то, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня. Будь проще, как любит говаривать Двенадцатый, и люди потянутся к тебе".

Он скрипнул зубами от приступа внезапного гнева. «Ну нет, этого от меня вы не дождетесь, — сказал он каким-то безликим призракам, мелькающим перед его мысленным взором. — Хотите превратить меня в муравья, амебу, игрушку? Вот вам, выкусите-ка! Пусть моя голова от напряжения взорвется и мозги (разлетятся кровавыми ошметками по стенам, но я все равно буду думать о своем! Никакой другой задачи у меня в этом мире нет».

Взгляд его упал на раскрытую Книгу, и тут вдруг ему пришло в голову, что он сам мог бы писать. Не переписывать чужие фразы, а излагать свои мысли. И еще записывать все, что с ним происходит. Описывать весь день до малейших деталей и фиксировать свои внутренние переживания, чтобы завтра или когда-нибудь еще, затруднившись вспомнить то, что с ним было раньше, он мог бы прочесть свои записи и восстановить прошлое, рассеять окутывающий сознание туман, как стирают толстый слой пыли со старой картины… Может быть, это в будущем поможет ему сделать какие-то выводы об этом мире, и тогда наверняка прояснится и все остальное!

Он захлопнул Книгу и сунулся в сейф, чтобы взять стопку чистых листов. Однако оказалось, что прежние запасы бумаги кончились, а значит, надо начинать новую пачку. Для этого пришлось разобрать завалы писчих принадлежностей, нагроможденных на верхних полках, и неожиданно откуда-то слетела и рассыпалась по полу тощая картонная папка-скоросшиватель, в которой лежали какие-то исписанные бумаги. Третий стал собирать их и с удивлением обнаружил, что листочки в папке исписаны его почерком. В этом он никак не мог ошибиться. Но если это были результаты его труда над Книгой, то почему он оставил их здесь, а не сдал, как полагается, в конце рабочего дня Десятой?

Он вернулся за стол и принялся читать текст на листках. Для этого ему пришлось вдумываться в смысл написанного и отчаянным усилием воли пытаться удержать этот смысл в памяти. Занятие это оказалось таким непривычным для него, что в голове опять возник знакомый туман, сильно заломило виски и затылок, но Третий не сдавался. Он прочитал текст несколько раз, прежде чем смог осмыслить и запомнить его.

Это было описание сегодняшнего дня — как он просыпается, ничего не помня и не понимая окружающего мира; как одевается, прислушиваясь к спору о погоде между Седьмым и Восьмым; как разговаривает о Стене с Пятнадцатым во время завтрака; как Девятый клеит таблички с наименованиями различных предметов, как Седьмой и Восьмой роют и одновременно закапывают канаву, как он опаздывает в Рабочий корпус, а дежурный Четвертый упрекает его; как он, Третий, уходит с головой в переписывание Книги, а потом пытается преодолеть Стену через дверь, указанную ему Одиннадцатым.

Те же события, те же лица и те же разговоры, что и сегодня, — все повторялось одно к одному. День, который он когда-то описал, и день сегодняшний были похожи как две капли воды.

За одним исключением, причем весьма существенным.

День, который был, так сказать, текущим, еще не закончился, а события, запечатленные почерком Третьего, описывались вплоть до самого вечера. Если в том мире, где существовал этот странный городок, окруженный Стеной, один и тот же день повторялся заново, потому что время здесь было замкнуто в кольцо длиной в сутки, то теперь у Третьего был реальный шанс узнать, что ожидает его впереди.

Теперь разгадка всех тайн была близка, и оставалось совсем небольшое усилие, чтобы дотянуться до нее. Он в этом был почему-то уверен. Но прежде всего следовало дочитать текст до конца. Свой собственный текст.

Глава 3

"После ужина все остались в столовой. Столы были сдвинуты к одной стене, стулья — расставлены рядами, а перед ними был сооружен импровизированный президиум: стол с двумя стульями — почетные места для Первого и Двенадцатого. Когда все расселись, Первый поднялся со своего места и откашлялся. В руках у него был исписанный лист бумаги. Все было как положено.

Я незаметно оглядел своих соседей.

Справа от меня дремал бездельник и любитель сна Пятнадцатый. Впереди спорили о погоде на завтра Седьмой и Восьмой. Слева сильно пахло потом и канифолью — восседавший там на стуле верхом Шестнадцатый меланхолично разминал кисти рук с помощью каучукового мячика. Сзади, ковыряясь в зубах спичкой, Пятая безапелляционно заявляла успевшему смениться с дежурства Четвертому, что всё в мире — дерьмо и что лично она ничему и никому не верит.

Наконец собрание началось.

— Много времени я у вас отнимать не буду, а скажу об итогах сегодняшнего дня одним мазком, — сразу объявил Первый. Его обычная рассеянность сменилась зловещей решительностью и нездоровым возбуждением. — Хочу отметить лишь два момента. В целом день был проведен нами целесообразно. Однако, — тут он сделал грозную паузу, обводя присутствующих взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, — имелось и много непонимания своих задач! Я не буду носить камень за пазухой на кого-то и в целом, но когда отдельные пытаются провести меня вокруг пальца, то пусть они не надеются!

В зале повисла почтительная тишина. Все старались не встречаться взглядом с оратором. А Первый, все более разъяряясь и уже окончательно забыв о заготовленном для него Двенадцатым конспекте выступления, продолжал:

— Поэтому проблема дисциплины и добросовестности будет стоять у нас и звучать в полный голос! Вот возьмем, к примеру, всем нам известного Пятнадцатого. Кстати, где он?

Пятнадцатый беспробудно спал, склонив голову на плечо Тринадцатому, который время от времени безуспешно пытался от этой головы отстраниться, дабы не быть обвиненным в потворстве бездельнику. Услышав вопрос Первого, Тринадцатый сильно толкнул Пятнадцатого локтем в бок, тот очнулся и рефлекторно вскочил, ошарашенно хлопая заспанными глазками.

— Вот вы, Пятнадцатый, — сказал Первый, обвиняюще вытянув указательный палец в направлении объекта своего возмущения, — вы уже настолько распустились, что вам скоро и во сне захочется спать!

Пятнадцатый что-то еле слышно пробормотал себе под нос. Аудитория осуждающе молчала.

— Да он нарочно спит! — выкрикнул кто-то из последнего ряда. — Он думает, что спящего его никто не заметит — как страус, который прячет голову в песок от опасности!

По рядам пробежал дружный смех. — Тихо! — поднял руку Первый и вновь обратился обвинительным тоном к Пятнадцатому. — Своими прогулами вы срываете весь разгар рабочего процесса! Где вы болтались сегодня весь день? Вы опять спали! Мне уже надоело с вами вести речи на эту тему!

Пятнадцатый что-то пробормотал. Аудитория неодобрительно молчала.

— Что-то вы никак не можете привести себя к общему знаменателю, Пятнадцатый, — продолжал разошедшийся не на шутку Первый. — В моих глазах вы наложили на себя неправильный отпечаток в плане бездеятельности!

Пятнадцатый опять что-то пробурчал.

— Ладно, садитесь, — внезапно смягчился Первый. Взгляд его нашел другую жертву, и у меня невольно что-то сжалось внутри. — А теперь вы. Третий. Вставайте, вставайте!

Я поднялся.

— Вы опять пытались сегодня дезертировать за Стену, — негодующим тоном констатировал Первый. — Причем в разгар рабочего дня! Слушайте, вы уже становитесь мозолью на моих глазах, потому что о вас и вокруг вас давно ходят всякие разговоры!

Я постарался отключить органы своего слуха. Опыт показывал, что в подобных ситуациях лучше всего было не возражать и не доказывать свою правоту Первому и всем остальным, а смиренно внимать, потупив взор.

Тем не менее отдельные обрывки речи разгорячившегося Первого до меня все-таки доносились.

— Я вас категорически отказываюсь понимать, Третий, — говорил он, пристукивая кулаком по столу, словно заверяя каждое свое слово незримой печатью. — Или, простите, я — дурак, или вы чересчур умно себя ставите. Но отлынивать от работы самовольно я вам не позволю!

Голос Пятой громко произнес:

— Конечно, дурак!

Первый вздрогнул и смешался. Однако реагировать на подобные выкрики он, видимо, считал ниже своего достоинства. Выразительно покосившись на Двенадцатого, он сказал:

— Ладно, Третий, садитесь, но учтите, что на общем фоне вы фигурируете не в очень лестных оттенках. И если вы еще хоть раз сделаете поползновение на .упомянутый мной вопрос, то вам не поздоровится лично от меня!

Потом он заглянул в свою шпаргалку и провозгласил:

— В отношении задач на завтра. Завтра у нас начинается очередной раунд. В том смысле, что работать мы с вами будем по обычному ритму.

Среди собравшихся кто-то захихикал.

— В общем и целом, — невозмутимо продолжал Первый, — что касается задач, то тут у нас имеется еще много темных пятен на пробелах!

— Пятна есть пятна, — во всеуслышание произнес Одиннадцатый. — Пятна и на солнце бывают. Первый с осуждением нахмурился.

— Реплики на эту тему с места абсолютно неуместны, — сказал он. — У всех еще будет возможность высказать свое мнение.

По рядам пробежал ропот. Четвертый робко зевнул. Седьмой с Восьмым зашептались.

— Я требую тишины и внимания! — привстав, сказал Двенадцатый. — Кому не интересно — тот может выйти!

Все притихли, обескураженные таким заявлением. Первый опять заглянул в свой листок.

— В общем и целом, — устало сказал он, — уклад нашей жизни должен быть затянут на все гайки. Вот этот момент я попрошу хотя бы мысленно иметь в виду. Я закончил.

Он убрал листок в карман комбинезона и опустился на свое место в «президиуме».

— Какие будут вопросы? — полюбопытствовал, вставая, Двенадцатый.

Вопросов не было. За окном уже было темно.

— Хорошо, — не удержался Двенадцатый. — Кто желает выступить?

Выступать не желал никто.

— Что ж, тогда слово предоставляется Второму, — объявил Двенадцатый.

Второй поднялся, теребя от волнения свою неразлучную рулетку.

— Я не собираюсь много и долго говорить, — заверил он. — Постараюсь быть краток…

Однако выступал он не меньше получаса. Вначале нудно говорил о дисциплине, о том, что каждому нужно быть дисциплинированным, что нарушать трудовую дисциплину нехорошо, потому что нужно работать всем и каждому на всеобщее благо. Но потом он неожиданно свернул на проблему измерений, и оказалось, что сегодня он что-то (что именно — Второй предпочел умолчать) измерил, и результат этого измерения отличался от вчерашнего на целых две десятых миллиметра, а между тем это «нечто» должно было быть неизменным, а иначе нас всех погубит новая Катастрофа.

При упоминании о Катастрофе зал почему-то ожил и забурлил. Второго чуть ли не силой усадили на место, и все стали требовать слова. Разумеется, кроме меня (я, признаться, был растерян и ничего не понимал) и Пятнадцатого, которому решительно все было «до лампочки»…

Дискуссия была жаркой и продолжительной. Каждый выступавший отстаивал свою точку зрения (к сожалению, мне так и не удалось почерпнуть из выступлений никакой полезной для себя информации), а в его адрес раздавались ехидные реплики и саркастические выкрики. В конце концов оппоненты перешли на личности, все переругались, и из-за гвалта вообще ничего уже нельзя было понять.

Двенадцатый стучал по столу карандашом, пока карандаш не сломался. Наконец Первый вскочил и зычно проревел:

— Пре-кра-тить!

В зале воцарилась тишина.

Первый обвинил всех выступавших в прениях не просто в демагогии, а в «распустившейся донельзя демагогии», но тут же сам предложил принять все, что было сказано на сегодняшнем собрании, к сведению, и поспешно закрыл совещание.

Не глядя друг на друга, все стали расходиться из столовой.

Пора было ложиться спать. Завтра предстоял новый рабочий день. Выходных тут не было в принципе.

Неожиданно меня за рукав кто-то ухватил. Я повернулся и обомлел. Передо мной смущенно улыбался Четырнадцатый.

— Ты… это самое… в шахматишки или во что еще сыграть не желаешь? — спросил он меня.

Я обомлел повторно. Как говорят в таких случаях, завтра должен снег пойти, если уж этот затворник и угрюмый мизантроп сам напрашивается на общение. Ц

— Действительно: почему бы нам не сыграть? — сказал я. — Особенно во «что-то еще»…

Мы отправились к Четырнадцатому в комнату. По дороге к нам присоединились Девятый и Одиннадцатый. Загадочная игра под названием «что-то еще» оказалась тривиальным кингом, которым мы провели пять туров. Заодно выяснилось, чем занимается Четырнадцатый в своем подвале. Таинственно подмигнув нам, он извлек на свет из своей тумбочки пузатую бутыль, наполненную какой-то мутной жидкостью, и граненые стаканы. «Для прояснения разума, — пояснил он, разливая жидкость по стаканам. — Сорок пять градусов, не сомневайтесь, — продолжал он. — Чистая, как слезинка ребенка!» Мы выпили и стали играть. По мере игры Четырнадцатый заботливо подливал новые порции, так что играть действительно стало интересно и весело.

Первую партию удалось выиграть мне, но это была моя единственная удача в тот вечер. Потом фортуна повернулась лицом к Девятому и не выпускала его из своих цепких объятий до конца игры.

Совершенно не помню, о чем мы разговаривали параллельно со шлепаньем карт по столу. Трех стаканов хватило, чтобы отбить даже ту память, остатки которой теплились в моем мозгу. Помню только, как Девятый и Одиннадцатый спорили на какие-то отвлеченно-абстрактные темы, как Четырнадцатый гудел: «Это все несущественно, ребята. Чья очередь сдавать?» — или что-то в этом роде.

Не то под влиянием самодельной «детской слезинки», не то из-за дурацкого стремления отыграться, но мне казалось, что время тянется слишком медленно. Однако засиделись мы далеко за полночь, и игру пришлось прекратить только тогда, когда, в ответ на вопрос Девятого: «Эй, Одиннадцатый, ты будешь ходить?» — тот глубокомысленно изрек: «Н-нельзя х-хо-дить, если н-нет… ик… ног!», после чего рухнул лицом на стол и захрапел. Девятый и Четырнадцатый поволокли его спать, а я отправился к себе.

Голова шумела так, будто в ней поселилась стая неугомонных птиц, то и дело хлопающих крыльями и орущих во всю глотку.

Что-то, однако, ворочалось в ней на этом фоне, не давая мне покоя. «Ладно, завтра вспомню», — решил я.

Я вошел в свою комнату и зажег свет. В комнате все было как обычно и в то же время что-то было не так, как надо. То ли чего-то не хватало, то ли, наоборот, что-то было лишним.

Наверное, мне понадобилось бы много времени, чтобы сообразить, что изменилось в моем жилище, если бы не голос, раздавшийся за моей спиной.

— Ты долго будешь торчать столбом посреди комнаты? — осведомился с ноткой нетерпения этот голос. — И вообще, где ты шатаешься столько времени? Я тут жду его, жду, а он все не идет!

Голос был женским и принадлежал кому-то знакомому… то бишь знакомой. Я оглянулся, и до меня тут же дошло, что было не так в моей комнате.

На кровати, натянув на себя одеяло до самого носа, затаилась Десятая, а на стуле, который попался мне на глаза, едва я вошел, были небрежно развешаны предметы ее одежды. Все без исключения.

— Ты что? — тупо спросил я Десятую. — Ты случайно не перепутала мою комнату с комнатой Первого?

— Что-о? — протянула она. — Ах ты, нахал!.. Твое счастье, что ты далеко от меня, а то я бы дала тебе пощечину за такие оскорбления!.. Сам назначил мне свидание, понимаешь, а теперь издеваешься над женщиной, да?

По-моему, на глаза ее даже навернулись слезы.

— Ну-ну, — сказал я, вырубая верхний свет и принимаясь поспешно раздеваться. — Прости меня, малышка… Черт бы побрал Четырнадцатого с его картами — от игры совсем ум за разум зашел!.. Ты, наверное, замерзла, да? Я сейчас тебя погрею.

Снимая комбинезон, я на ощупь обнаружил, что во внутреннем кармане что-то есть, и вывернул его наизнанку. Это были листы стандартной писчей бумаги, сложенные вчетверо, и огрызок карандаша.

И тут я вспомнил, как в самом конце рабочего дня решил перед сном перенести на бумагу события этих суток, дабы назавтра не начинать все с нуля. Я нерешительно почесал руку, от ночной прохлады начинавшую покрываться «гусиной кожей», но из темноты донесся жаркий шепот Десятой: «Ты скоро?» — и я опять спрятал бумагу и карандаш в карман. В данной ситуации это было не актуально.

Мой выбор был вознагражден Десятой по достоинству. Я даже не ожидал, что нам с ней будет так хорошо. Днем она выглядела такой ершистой и неподступной — просто-таки ежик в юбке! — а в постели неожиданно оказалась нежной, самозабвенно отдающейся и жадно требующей все новых ласк женщиной.

Мы с ней позабавились несколько раз подряд, а потом меня сморил короткий сон, вынырнув из которого, я обнаружил, что Десятой рядом со мной уже нет и одежда ее куда-то исчезла, только в комнате витает еле уловимый аромат ее духов да подушка все еще сохраняет запах ее волос.

Спать мне больше не хотелось, и головная боль моя сразу прошла, так что я достал из кармана комбинезона листки, чтобы все-таки записать сегодняшний день.

Однако писать мне опять помешали.

Дверь с легким скрипом растворилась, и в комнату мою вошел чей-то освещенный лишь лунным светом из окна силуэт, в котором я с удивлением и легким испугом узнал Первого. Видно, он еще не ложился, потому что был полностью одет.

Он уверенно сел на край моей кровати и сказал:

— Нам нужно поговорить, Третий.

— О чем? — машинально спросил я, а сам подумал, что начало нашего общения весьма смахивает на диалоги с участием Седьмого и Восьмого. Только вот говорить со мной Первый намерен явно не о погоде. Может, он хочет разобраться со мной как с мужчиной из-за Десятой?

— Я же вижу, как ты мучаешься, и, поверь, мне искренне жаль тебя, — сказал Первый. — Но я не пойму, чего ты хочешь, парень.

— Я хочу всего-навсего узнать, кто я такой, кто такие мы все, где мы находимся и зачем, — сказал я, решив больше не запираться. Может быть, мне и удастся что-то вытянуть из Первого — ведь сейчас он совсем не похож на того, каким бывает днем. — Но для этого я должен вспомнить, понимаете? Вспомнить все, что было раньше.

— Ну и как — получается? — деловито осведомился Первый.

—Нет.

— И не получится!

— Почему?

— Потому что нельзя вспомнить, если нет памяти. «Нельзя ходить, если нет ног», — мгновенно вспомнил я недавние слова Одиннадцатого.

— Как же мне быть? И что мне делать? — вслух спросил я.

Первый тяжко вздохнул.

— Твоя ошибка, Третий, заключается в том, что ты пытаешься найти кого-то, кто бы знал ответы на твои вопросы. Поэтому ты то начинаешь приставать к другим, то тебе мнится, что разгадка скрывается по ту сторону Стены, и тогда ты слепо бьешься в нее лбом. А на самом деле разгадка — в тебе самом, но проблема в том, что ты никак не можешь нащупать верный путь к ней.

— Значит, никто больше не знает, что происходит с нами?

— Почему же? — усмехнулся Первый. — Решение твоей задачки известно, например, мне.

— Да? Но почему вы его скрываете? Почему не рассказываете то, что знаете, остальным?

— А зачем? Во-первых, это никого, кроме тебя, не интересует. Им и без этого знания неплохо живется, верно? А во-вторых, если даже каким-то образом все узнают правду о мире, то они тут же попытаются перекроить его на свой лад, ты согласен? Поверь, ничего хорошего не будет, если эта толпа, например, полезет крушить Стену.

— Почему? — спросил я.

И тогда Первый рассказал мне все.

Оказывается, раньше мы были экипажем звездолета, и было нас шестнадцать. Катастрофа произошла, когда мы находились в полете за много парсеков от Земли. В результате сбоя автоматических систем управления взорвался реактор, и пятнадцать членов экипажа мгновенно погибли. Он, Первый, чудом уцелел и шансов на то, что его на полуразрушенном корабле когда-нибудь найдут, не было. Вероятность этого была настолько ничтожна, что ею можно было пренебречь. К счастью, кое-что из бортового оборудования и источников энергии после взрыва сохранилось, и Первый начал с того, что окружил силовым полем тот кусочек корабля, который пострадал при катастрофе меньше других. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы создать полностью автономный мирок, бесперебойно обеспечиваемый воздухом, энергией, пищей и всем прочим, необходимым для жизни.

Когда все было готово, он понял, что не сможет вынести одиночества. Человеку обязательно нужно общество себе подобных, иначе он перестанет быть человеком. К великой радости Первого, в Главном Мозге звездолета сохранились информационные матрицы личности его погибших товарищей, и, пользуясь системами клонирования, он сумел воссоздать точные копии всех членов экипажа. Но при материализации клонов в программе обнаружились повреждения, в результате чего двойники погибших оказались лишенными памяти о том, кто они и что произошло накануне их «второго рождения»… Сначала Первый хотел уничтожить этих гомункулюсов, но потом решил оставить такими, какими они получились. А потом он сделал вывод, что должен всячески скрывать от них правду и делать вид, что он — такой же, как они…

— Значит, я не человек? — удивленно спросил я. Рассказ Первого был таким невероятным, что просто не укладывался в голове.

Но Первый не успел ничего сказать. Потому что из открытого окна прозвучал чей-то знакомый голос:

— Нет-нет, ты — человек, Третий, не бойся! Неужели ты поверил этому бреду?

Темный силуэт по-кошачьи мягко вспрыгнул на подоконник и одним прыжком очутился перед моей кроватью. Лунный свет упал на его лицо, и я оторопел. Пришелец оказался… Четвертым! Но сейчас он был не тот неуверенный в себе тип, каким его все привыкли видеть. И говорил он теперь властно и спокойно.

— Неужели ты веришь ему, Третий? — повторил он. — А тебе, сволочь, давно пора идти спать, а не сбивать с толку людей своими баснями! — сказал он Первому, и тот вовсе не возмутился, а, будто так и надо было, быстро встал и вышел из комнаты, опасливо косясь на Четвертого.

— С ним только так и надо, — довольно сообщил мне Четвертый. — А ты тоже хорош: развесил уши, вот этот тип и наплел тебе с три короба! «Звездолет»! «Клонирование»! Это он знаешь, где нахватался таких словечек? До суда был программистом, да, видно, в свободное время всякую фантастикупочитывал…

— До какого суда? — спросил я.

— А, я и забыл, что ты тоже — пень пнем и ничего не помнишь, — небрежно проронил Четвертый, закуривая сигарету. — Тогда слушай меня внимательно. Хоть это и не положено разглашать, но тебе я расскажу все, ты вроде бы — парень свой. Да и не запомнишь ты ничего, проснешься завтра — как стеклышко, без памяти то есть. Док сказал, что у вас с оперативной памятью ба-альшие проблемы.

Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.

Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».

Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.

— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.

— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня

— А ты?

— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!

Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…

Додумать я не успел.

— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.

Это был не кто иной, как Двенадцатый.

— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.

— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.

Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.

— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.

— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.

Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.

— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.

Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.

Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.

Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.

Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.

— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.

Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.

— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?

— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?

— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!

— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…

Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.

Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.

Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.

У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.

И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.

Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.

Что я сейчас и сделаю.

Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?

Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"

Глава 4

Однако рукопись на этом вовсе не кончалась.

Перевернув последний листок, Третий обнаружил на обороте несколько приписок.

Первая из них, сделанная уже не карандашом, а чернилами, гласила:

"Вспомнил о своем дневнике лишь тогда, когда уже был готов заснуть. Пришлось быстренько одеваться и опять тайком пробираться в свой рабочий кабинет. Сейчас пишу это за своим письменным столом, чтобы не мотаться туда-сюда несколько раз.

Перечитал несколько раз то, что я написал вчера (или в какой-то другой день?), — и поразился, как повторяются одни и те же события. Будто все, что со мной происходит, было записано на пленку, а теперь некто прокручивает этот фильм от начала до конца. Поэтому нет смысла повторять описание сегодняшнего дня.

Лучше запишу то, что мне пришло в голову, пока я читал и узнавал свой же текст.

Первое. Не знаю, как там насчет тайного наблюдения за мной с Их стороны, но то, что меня всячески пытаются отвлечь от поисков истины, теперь уже не вызывает никаких сомнений. По-моему, я разгадал Их стратегию. Она заключается в том, чтобы на каждом шагу подбрасывать мне якобы очень важные, но на самом деле не стоящие яйца выеденного ребусы. Типа странностей в поведении тех, с которыми я вынужден торчать в этой клетке. Одна Пятая с ее разговорами по вечно неработающему телефону чего стоит! То же самое относится и к двери в Стене, которую Они услужливо мне подсовывают всякий раз, .когда я приближаюсь к запретной черте. А самыми коварными ловушками, на мой взгляд, являются ночные визиты Первого, Четвертого и Двенадцатого, а также их версии насчет происхождения нашего замкнутого мира. Не думаю, что кто-то из этих персонажей — а они действительно смахивают на персонажей какой-нибудь приключенческой книжки — сознательно ведет двойную игру. Скорее всего это — марионетки, манипулируя которыми, Они пытаются окончательно запутать меня и сбить с толку. Ведь по тем россказням, которые я слышу, выходит, что мне нет никакого резона рваться за Стену.

Второе. Мой первоначальный вывод о том, что Они замкнули время в кольцо, вследствие чего мы обречены проживать один и тот же день, опровергнут самим фактом наличия данной рукописи. Если бы Они по прошествии двадцати четырех часов возвращали наш мир к «нулевой» отметке, то сейчас этих записей просто не было бы в моем сейфе. А поскольку это не так, то значит — время тут ни при чем. Это наше сознание запрограммировано на вечный повтор одних и тех же мыслей, переживаний и поступков. Для чего Им это понадобилось — трудно сказать, но сейчас главнее не это, а другое. У меня есть шанс изменить ход событий и с каждым повтором, выражаясь военными терминами, расширять тот плацдарм, который был мною отвоеван в борьбе с Ними!

Что я и собираюсь делать".

Второй постскриптум, судя по тому, что он был написан карандашом, причем наспех, а если судить по местами наползающим друг на друга строчкам и словам — то и буквально на ходу, явно относился к следующему дню. Он был более коротким, чем предыдущая запись:

"Первая, но очень важная победа! Сегодня мне удалось вспомнить про свой дневник сразу после вечернего собрания, а не в кровати перед сном. Тем самым мне удалось отвоевать у Них сразу несколько часов, которые я довольно плодотворно употребил для развития успеха предыдущих дней.

Вместо того чтобы резаться в карты и нагружаться мерзким пойлом в компании Четырнадцатого, Седьмого и Восьмого, я сразу же вернулся в свой кабинет — тут, правда, мне пришлось отбиваться от дежурившего по Рабочему корпусу Шестого, который смолил одну сигарету за другой и все порывался поведать мне жуткую историю о том, как у него после обеда перегорели сразу три реле, — и возобновил свою подпольную писанину.

Когда в памяти моей окончательно восстановились позавчерашние события и вчерашние выводы (данные временные определения употреблены мною условно, чтобы хоть как-то обозначить последовательность своих действий), то словно что-то сдвинулось в моем мозгу — будто вылетела какая-то невидимая затычка, сдерживавшая напор воспоминаний.

Правда, воспоминания эти весьма сумбурны и неразборчивы, но буду надеяться, что когда-нибудь я смогу действительно вспомнить все.

Не буду сейчас описывать те видения, которые хлынули в мою бедную голову беспорядочным потоком. Если завтра я прочитаю эту запись, то наверняка сумею воспроизвести их в своем мозгу. Это — как минимум.

К тому же у меня мало времени. Шестой куда-то звонит (опять по неработающему телефону!), и я слышу, как он то и дело упоминает меня. На всякий случай надо переместиться в свою комнату, выгнать к чертовой матери эту шлюху Десятую, запереться и никого не пускать!"

(С этого места почерк сделался трудноразборчивым и торопливым.)

"Уф, вот я и добрался до своей берлоги! Вроде бы все прошло гладко, хотя я слышу в коридоре какие-то тревожные голоса. Не из-за меня ли такой переполох?

Буду писать только главное. Решение Задачи сдвинулось с мертвой точки, понимаешь? (Я уже привыкаю обращаться к самому себе, сдвинутому по времени на сутки вперед, как к другому человеку. Хотя, если вдуматься, между мной-сегодняшним и мной-завтрашним наверняка будет иметься большая разница.) И не потому, что в ее условиях произошли изменения. Изменился я сам, поняв, что Задача все-таки имеет решение.

Чтобы познать окружающий мир, надо сначала познать самого себя. Это — главное. А уж потом можно думать над тем, как этот мир изменить и стоит ли его вообще менять. Но это будет совсем другая задача.

И еще кое-что очень важное.

Путь к решению Задачи хотя и достаточно прост, но требует неимоверных усилий. Надо непрерывно — ежеминутно и ежесекундно — думать над ней, а не утопать в трясине пустых занятий, удовлетворения физиологических потребностей и наслаждения суррогатными удовольствиями. Надо не отвлекаться от решения основной задачи, когда твои незримые противники пытаются пустить тебя по ложному следу странными, но не имеющими отношения к цели твоих стараний головоломками. И тогда рано или поздно ты неизбежно решишь любую проблему.

ПОСТАРАЙСЯ КАК МОЖНО ДОЛЬШЕ НЕ СПАТЬ!

Не знаю, как именно, но, наверное, когда ты засыпаешь, Они и производят «сброс» твоего сознания «на ноль». Так что чем больше ты не спишь, тем больше восстанавливается твоя прежняя личность.

Во всяком случае, мне этой ночью удалось вспомнить, как меня зовут. Я даже завидую немного тебе — ведь тебе завтра опять предстоит это счастье открытия самого себя.

Меня — и тебя, мое «эго», хотя, возможно, это словечко тебе пока еще неведомо, — зовут Гарс.

Все, на этом писать кончаю. Не потому, что решил сдаться в борьбе со сном, а просто потому, что иначе я не успею слетать в Рабочий корпус, чтобы положить дневник на место и вернуться обратно до общего подъема.

Прощай — и успеха тебе!"

Глава 5

Сначала он вообще не хотел идти на собрание. Но потом решил, что не стоит привлекать к себе внимание. Не тех людей под номерами, которые изо дня в день слепо двигались по замкнутому кругу, а тех, кто мог наблюдать за каждым его шагом.

Думать и вспоминать он мог и сидя на жестком стуле в столовой, под искусственно-гневный голос Первого.

И он так и поступил. Он постарался уйти в себя, как это обычно делал Четырнадцатый, когда к нему приставали с расспросами. Он старался не отвлекаться на разглядывание соседей и на вслушивание в витиевато-пустые речи выступавших.

Он-вчерашний был прав.

Сегодня вспоминать было еще легче. В мозгу все быстрее раскручивались невидимые шестеренки, которые ранее были покрыты ржавчиной бездействия и пылью забвения.

Запись, которую он делал на протяжении трех предшествующих дней, лежала в кармане комбинезона, но теперь она ему была не нужна.

За то время, пока длилось собрание, он успел вспомнить все — или почти все. Вначале — пресную, мирную жизнь в поселке под названием Очаг, за Горизонт которого нельзя было выходить; свои конфликты с женой на этой почве; первую вылазку, которая была слишком многообещающей; насилие над односельчанами во имя их освобождения из плена Купола и горькое разочарование, когда он вместе с обманутыми им земляками оказался обречен на гибель в страшной Мертвой зоне. Потом он вспомнил и остальное: как его приютили сердобольные когниторы, дали ему знания, работу и жилье, но Отняли самое главное — право на свободу и самостоятельность; как он сумел проникнуть в секретные помещения Когниции и как сделал там открытие, что его исследуют, как диковинное животное.

Он вспомнил и самый последний эпизод, который произошел непосредственно перед тем, как он очнулся в этом мире, окруженном Стеной.

…Тогда, нажав наугад одну из кнопок, он вынырнул в каком-то совершенно секретном отсеке, где было Много охраны. Охранники его не ждали, а он был настроен весьма решительно. Это обстоятельство плюс фактор внезапности помогли ему уложить на площадке перед «лифтом» двоих дюжих молодцев, вооруженных до зубов, преодолеть длинный коридор, где он вырубил еще двоих — на этот раз не голыми руками, а с помощью оружия, захваченного у той парочки, что осталась приходить в себя, лежа на полу, —и проникнуть через массивный люк, похожий на те, что имеются в подводных лодках, в зал без потолка, но с высокими стенами. В этом зале имелось несколько рядов очень странных кабин, напоминавших древние саркофаги, только поставленных «на попа» и оснащенных прозрачными колпаками. В некоторых кабинах уже находились люди, которые манипулировали кнопками на панелях, светившихся разноцветными огнями индикаторов. Время от времени раздавался глухой хлопок — и человек, прятавшийся под прозрачным колпаком, куда-то исчезал из кабины, и тогда его место занимал другой (к каждой кабине терпеливо стояла небольшая очередь).

Это было похоже на тренировки цирковых иллюзионистов, которые испытывают свой коронный трюк с исчезновением ассистентов, но Гарс не был намерен относить себя к числу восхищенных зрителей. Тем более что за его спиной в коридоре уже раздавался топот погони.

Пустив длинную очередь над головами людей в зале, он одной рукой рванул на себя колпак кабины, в которой устраивался поудобнее молодой человек с большой сумкой за плечами, а другой рукой помог молодому человеку покинуть кабину — правда, против его воли. Когда колпак, повизгивая сервоприводом, опустился, отгораживая его тело от зала, Гарс впился взглядом в панель, которая призывно мигала у него перед лицом, и слегка опешил.

Кнопки на этой панели, как и в «лифте», были подписаны, но тут надписи на шильдиках были более красноречивыми. Видно, само собой разумелось, что человек, сумевший попасть в этот зал, достоин самого высокого доверия и незачем забивать ему мозги какими-нибудь дурацкими шифрами и кодами.

На одной из кнопок значилось слово «Берлин», на другой — «Массачусетс», на третьей — «Галлахен», на четвертой — «Оазис Безымянный» и так далее. Здесь можно было выбрать практически любой населенный пункт планеты — и, судя по «исчезновению» людей из кабин, которые происходили в присутствии Гарса, отправиться туда. Мгновенно перенестись без каких бы то ни было транспортных средств. Кажется, это в фантастике называлось телепортацией.

Но были здесь и другие кнопки. «Штаб экстроперов»; «Клуб превенторов». «Передовая». «Наблюдательный пункт номер два». «Поверхность». «Марианская впадина». «Лунный центр» — и другие.

Так вот чем объяснялись могущество и неуязвимость Когниции, понял Гарс. От своих людей, имеющих свободный доступ не только в любой Оазис, но и в стан воюющих сторон, когниторы получали важную информацию, которую использовали в своих интересах. Еще немного — и через этих же агентов Когниция начнет проводить операцию, целью которой является установление своего господства на планете.

В зал ворвались охранники с оружием в руках. Они разевали рты в неслышном крике, устремляясь к той кабине, где находился Гарс. Надо было убираться отсюда, пока не поздно. Гарс протянул руку к панели, но последний взгляд, который он бросил на людей в зале, выхватил из множества лиц одно, которое было ему знакомо с детства.

И тогда он понял, кого видел в коридоре возле склада электроники входящим в секретную дверь. Это был не кто иной, как учитель Айк. Шок буквально парализовал все тело Гарса, и он опоздал с нажатием кнопки. А в следующее мгновение колпак брызнул в лицо осколками, разлетевшись от прямого попадания, и огоньки на панели телепортации погасли разом, будто их задул сильный ветер, и свет в зале тоже погас — видимо, кто-то обесточил системы энергоснабжения кабин.

А потом свет погас и в голове Гарса.

Сразу после собрания он, как и в прошлые дни, сразу отправился в свою комнату, заперся на ключ, тщательно зашторил окна и, усевшись на кровати, принялся писать.

Теперь ему было что запечатлеть на бумаге. Может быть, в следующий раз он вспомнит еще больше. Ведь сейчас вместе с воспоминаниями о пребывании в Когниции к нему вернулся и тот арсенал знаний, который он получил во время учебы в подземелье, но главное до сих пор оставалось для Гарса загадкой: как преодолеть Стену, которая служила Горизонтом для этого нелепого мира.

Он писал, почти не отрываясь, до глубокой ночи. Несколько раз к нему кто-то ломился — он не обращал внимания. Потом в дверь раздался робкий стук, и голос Десятой стал умолять впустить ее, «чтобы поговорить о чем-то важном», но он и тогда не откликнулся. Потому что знал, чем кончаются подобные разговоры. Уже в первом часу ночи кто-то принялся барабанить в оконное стекло — но он лишь убавил свет «ночника» до минимума и продолжал писать.

Больше всего он боялся, что его бывшие коллеги, запершие его в этой проклятой «биосфере», заподозрят неладное и предпримут какие-то энергичные меры, чтобы помешать ему закончить рукопись. Им это наверняка ничего не стоило.

Но все обошлось, и он благополучно добрался до финальной точки в своем повествовании. Последние Строчки пришлось писать чуть ли не микроскопическим почерком — места на листах не хватало, чтобы вместилось все, что он хотел зафиксировать.

Наконец он свернул листочки пополам— их набралась довольно пухлая кипа, — спрятал за пазуху и прислушался. В здании было тихо: видимо, даже самые заядлые полуночники уже спали глубоким сном, не ведая, что невидимые и бесшумные приборы, спрятанные в стенах и мебели, стирают в голове спящих все воспоминания о прошедшем никчемном дне, чтобы завтра все повторилось заново…

Он привычно спрыгнул из окна на траву, привычно добрался до Рабочего корпуса, все окна которого были темными, как вода в омуте, и привычно спрятал плод своего многодневного труда в дальний угол сейфа.

Зябко дрожа от ночной свежести, постоял под окном кабинета, озираясь вокруг, а потом, сам не зная почему, направился к Стене, тускло светящейся призрачным маревом.

Он подошел к ней вплотную и дотронулся до ее гладкой теплой поверхности, и ему показалось, что она дышит, как огромное живое существо.

И тогда его озарила последняя догадка.

Если она была верна, то усилия последних дней были напрасными, потому что он лишался последней надежды на спасение от Их опеки.

Было страшновато сделать то, что нужно было сделать, чтобы убедиться в правильности или ошибочности посетившего его подозрения. Но и тянуть с этим до следующего раза тоже не имело смысла.

Если пуля засела в твоем теле, ее надо либо извлечь немедленно, даже если это причинит тебе боль, либо дать ране зажить, а пуле врасти в твою плоть — но тогда боль будет постоянно мучить тебя, сводя с ума, как вечная свинцовая заноза.

Гарс поднял руку на уровень глаз, чтобы начертать на Стене код доступа, который был вынесен на берег его памяти штормовой волной воспоминаний вместе с прочим мусором и обломками.

— Стой, Третий, — воскликнул чей-то голос за его спиной, и он не сразу понял, что это обращаются к нему. Он уже успел забыть, что здесь ему присвоен ничего не значащий порядковый номер. — Подожди!

В душе Гарса ожили самые скверные предчувствия. «Все-таки в рассказах, которыми меня потчевали в качестве вечерней сказки перед сном Первый, Четвертый и Двенадцатый с подачи своих незримых хозяев, имелась доля истины, — подумал он. — Только я, дурак, не принял ее к сведению. Все они твердили, что среди нас находится некто, кто лишь маскируется под такого же безумца, как все остальные, а на самом деле исполняет функции надзирателя, наблюдателя или цербера, и уж он-то не даст мне уйти отсюда…»

Он медленно обернулся.

Перед ним стоял полуголый Тринадцатый, который, однако, был вовсе не похож ни на охранника, ни на тайного агента. На лице его стыло выражение неописуемого отчаяния и тревоги, а тело била крупная дрожь.

— Только ты можешь помочь, Третий, только ты! — причитал он, прижимая кулачки к впалой груди. — Идем, а?

— Что такое? Куда? Чем это я должен тебе помочь? — забормотал Гарс, растерявшись.

— Не мне, — возразил Тринадцатый, отчетливо стуча зубами и не переставая дрожать. — Там — Десятая! Она… она… таблетки, много таблеток… видно, она и раньше их принимала как снотворное… А теперь она лежит… как мертвая!.. И записка… Ну, ты знаешь, что пишут в таких случаях!

«Так, — подумал Гарс, внутренне подобравшись. — Вот тебе и Их ответный ход, дружище Третий. Здорово же ты их переполошил своей ночной вылазкой к Стене, раз они пошли на изменение событийной канвы! И ведь все вроде бы естественно — не подкопаешься. Просто эта дурочка, когда ты ей не открыл дверь, возомнила себя жертвой несчастной безответной любви и наглоталась снотворного — а спасать ее, естественно, придется тебе, ты же теперь вспомнил все, чему тебя учили в Когниции, включая и наставления по первой медицинской помощи. Кстати, заодно Они могут таким образом убедиться, вернулась к тебе память или нет».

— Ну а я-то здесь при чем? — грубо осведомился он вслух. — По-твоему, я — доктор Айболит, что ли?

— Идем, Третий, миленький, идем быстрее! — умолял Тринадцатый, и его тревога была такой искренней, что начинала передаваться и Гарсу. — Она же вот-вот действительно умрет! А никто не знает, что делать, — даже Первый…

"Естественно, — с невольным цинизмом подумал Гарс. — Откуда этим придуркам знать, как надо обращаться с самоубийцами? В круг их знаний и навыков это не входит, да и опыта такого рода у них нет… Нет, можно, конечно, уступить мольбам Чертовой Дюжины… хотя бы для того, чтобы убедиться, действительно ли красотке так плохо. Только вот как-то подозрительно все это попахивает. Слишком точно это совпало с тем моментом, когда я собирался выполнить последнее действие, необходимое для решения Задачи.

А будет ли у меня вторая попытка, — вдруг обожгла его непрошеная мысль. — Что, если с этой Джульеттой несчастной придется провозиться до самого утра, а завтра Они придумают нечто такое, от чего я напрочь забуду не только то, что сумел вспомнить, но и то, что хранилось на самом дне моего подсознания? Вскроют сейф, найдут мои записи — и прощай, ЙЬрбода, и придется тогда начинать сначала этот безумный бег по кругу.

Хочешь этого? Тогда иди вслед за Тринадцатым. Не хочешь? Ну и правильно. Ну и молодец".

— Нет, ребята, — сказал он вслух. — Вы уж там сами разбирайтесь, а мне сейчас некогда. У меня, знаете ли, есть более важные дела, чем промывать желудок какой-то погрязшей в грехах шлюхе!

— Ты что, Третий? — испуганно сказал Тринадцатый. — Да как ты смеешь? Это же… это… — Он затруднился с определением. — Кто же ее спасет тогда?!

— А вы вызовите «Скорую помощь», — ехидно посоветовал Гарс. Теперь он окончательно был уверен в том, что его пытаются поймать на провокацию. — Наберите «ноль-три» на телефоне, который не работает, и скажите: так и так, человек, мол, помирает! Приезжайте, доктора да спасатели. А лично я — пас. Так и передай всему честному народу!

Он решительно повернулся лицом к Стене, спиной к Тринадцатому, и опять поднял руку, но слабые горячие руки обхватили его плечи сзади, и голос Тринадцатого, в котором звучали истеричные рыдания, зазвучал прямо ему в ухо:

— Нет, ты пойдешь со мной! Слышишь? Обязательно пойдешь! Я не позволю тебе дать ей умереть! Брось все и идем, а иначе…

— Иначе что? — с холодным любопытством спросил Гарс, без труда высвобождаясь из липких объятий Тринадцатого. — Побежишь жаловаться своим хозяевам, что номер Третий не попался на их удочку?

Тринадцатый неумело размахнулся, но Гарс легко перехватил его руку, занесенную для пощечины. Потом взял за грудки этого жалкого, дрожащего человечка и с силой швырнул его спиной в кусты.

— Убирайся, — посоветовал он. — А иначе я убью тебя! Понял?!

Не сводя с него блестящих от слез глаз, Тринадцатый попятился к Жилому корпусу.

— Ты… ты… — бормотал бессвязно он, — ты — страшный человек, Третий! Ты просто мерзавец, понял?

Потом он резко развернулся и, опустив плечи и понурившись, быстро зашагал куда-то, не выбирая дороги.

Когда Тринадцатый окончательно скрылся из виду, Гарс одним росчерком пальца вывел на Стене знак бесконечности, а затем и заветные десять знаков, последним из которых была римская цифра III.

Сначала ничего не произошло и он успел испытать и разочарование от того, что этот способ преодоления Купола не годится и, следовательно, надо придумывать что-то другое; и невольное облегчение от того, что не оправдались его подозрения, будто Они предвидели ход его мыслей и, значит, наблюдательные эксперименты над ним продолжаются; и отвращение к себе при мысли о том, что собирался не просто сбежать из этого мира, оставив в этом заточении пятнадцать человек, но и пожертвовать ради этого жизнью одного из них…

А потом Стена расступилась перед ним, открывая путь вперед. Только вперед, без возможности возврата.

Часть V УЛЬТИМАТУМ БОГАМ

Глава 1

—Не слишком рано вы отпустили нашего героя, так сказать, в свободное плавание, Джанком? Может быть, стоило пропустить его еще через парочку тестов?

— Мы сочли, что предыдущих испытаний вполне достаточно, Ведущий. Он и так неплохо себя зарекомендовал. По крайней мере, он первым прошел Программу от начала до конца и сохранил устойчивую установку.

— Да-да, это я знаю из ваших отчетов. Но есть несколько моментов, на которые я в силу своего положения и ответственности не могу не обратить внимания.

— Слушаю вас, Ведущий.

— Насколько прочно в нем засело целеполагание? Это первое. Иными словами, не откажется ли он от своей цели и не сменит ли ее на бесцельность? В ходе Программы вы обходились с ним, мягко выражаясь, не очень-то ласково, швыряя то туда, то сюда. Так вот, не возникнет ли у него теперь такая простая — и, кстати говоря, вполне понятная — мысль, присущая большинству хомо ординариус: а на черта мне, собственно, все это нужно?

— Дело в том, Ведущий…

— Не перебивайте меня, уважаемый Джанком. Я еще не закончил и хочу, чтобы вы имели полное представление о ходе моих мыслей. Во-вторых, меня беспокоит то, что он все больше относится к человечеству как к некоей абстрактной сущности. Да, это соответствует нашему подходу к миру. Но ведь он вовсе не нужен нам как рядовой когнитор. Для того чтобы мы могли использовать его для достижения наших великих целей, он нужен нам как обычный человек со всеми его заблуждениями, иллюзиями и надеждами! А его поведение свидетельствует о том, что на людей ему наплевать! Возьмите хотя бы последний этап Программы. Когда вы разблокировали перед ним коридор в силовом поле, он устремился на волю, даже не оглянувшись на тех, кто остался за Стеной. У него и мысли не возникло о том, что он бросает их на произвол судьбы. А что, если в решающий момент он точно так же бросит на произвол судьбы все человечество? Вы понимаете, к чему это может привести, Джанком? К утрате им своей цели и выработке другой, которая не будет совпадать с интересами Когниции. И, наконец, в-третьих… Как вы думаете, догадывается он о Программе или нет? А если догадывается, то что думает о нас? Вот что меня беспокоит, уважаемый Джанком Олегович!

— Я прекрасно понимаю ваше беспокойство, Ведущий. Но позвольте мне ответить на ваши вопросы по пунктам… Что касается целеполагания, то тут мы можем быть спокойны. Этот человек прочно вбил себе в голову — признаюсь, не без нашей помощи, — что должен выполнить великую миссию. Спасти человечество от распрей этаких богов, грызущихся между собой за власть. Ни больше ни меньше. И теперь он нацелен на достижение этой цели, как ракета с интеллекторной боеголовкой. По-моему, ничто в мире не способно свернуть его с этого пути. Гарс-Миротворец — это звучит, верно? Наверное, его проще убить, чем выбить у него из головы эту позолоченную мишуру. Не буду развивать эту мысль, чтобы не сглазить нашего героя. Шутка. Теперь по поводу его отношения к людям. Нет ничего удивительного в том, что он, продвигаясь к своей цели, жертвует даже очень близкими ему людьми. Как показывает исторический опыт, великие герои всегда страдают куриной слепотой по отношению к ближним, и чем грандиознее те свершения, на которые они претендуют, тем больше человеческих жизней они готовы постелить себе под ноги, чтобы путь был не таким тернистым. К тому же мы можем лишь предполагать, за кого наш миротворец принял своих компаньонов по изоляции. Если он посчитал их искусственно выведенными клонами или вообще ходячими моделями, то вполне мог решить, что нет смысла даровать им свободу или оказывать медицинскую помощь. В его понимании это могли быть не люди, Ведущий.

— А как насчет третьего пункта? Вы гарантируете, что он не раскусил нашу роль в этой игре?

— Гарантировать не могу, да и это было бы намеренным введением вас в заблуждение с моей стороны. К сожалению, аппаратов для декодирования мыслей и прочих аспектов деятельности человеческого сознания у нас нет.

— Пока.

— Совершенно верно, Ведущий. Пока нет. А значит, мы вынуждены оперировать такими категориями, как «возможность» и «вероятность». И тогда применительно к нашему субъекту мой ответ будет звучать так: теоретически возможно, но с практической точки зрения — невероятно.

— Хорошо, хорошо, Джанком. А то еще немного — и вы станете учить меня основам диалектики. Скажите лучше, какова ситуация на данный момент.

— Его подобрали в Мертвой зоне экстроперы, и сейчас он подвергается тщательной обработке с их стороны. Поэтому пока о каком-нибудь контроле с нашей стороны не может быть и речи.

— Не боитесь, что они примут его за лазутчика превенторов? Ведь, насколько мне известно, они обладают достаточно эффективными методиками выявления шпионов. А если у них возникнет хотя бы тень подозрения, что он подослан кем-нибудь, то вся ваша предыдущая деятельность пойдет насмарку.

— Мы предприняли все меры, чтобы исключить такую возможность, Ведущий. Я уверен, сейчас слова «Когниция», «экстроперы», «превенторы» и прочие должны казаться субъекту пустым сотрясением воздуха. В сущности, он начинает жить с нуля.

— В который раз…

— Да, в который раз. И остается надеяться, что уж эту-то жизнь он использует на сто процентов.

— Хотелось бы верить, Джанком Олегович.

Глава 2

До конца боевого дежурства оставалось каких-нибудь полчаса, когда группа Ворона засекла неизвестный и тщательно замаскированный объект противника в районе Плоскогорья.

Тут же последовала команда: «Подъем! Приготовиться к десантированию!»

Влезание в робокомб заняло полторы минуты, герметизация и настройка датчиков и многочисленных чипов на индивидуальные параметры — примерно столько же. Когда сигнал готовности костюма пикнул над ухом, Гарс мысленно послал команду: «Доложить о готовности командиру» — и увидел на дисплее перед глазами вспыхнувшую строчку дублирования: «Сто третий готов».

Через пять минут отряд быстрого реагирования в полном составе занял места в двух десантных антигравах по двадцать человек в каждом.

Теперь они были все на одно лицо — для противника, но не друг для друга. Опознавание своих осуществлялось автоматами-идентификаторами.

Робокомб был сложной и внешне громоздкой конструкцией. Чем только он не был напичкан: мини-реактор кваркового типа, питающий энергией все системы; воздушные фильтраторы, защищающие от химического и биологического оружия; два дисплея — один перед глазами на анизотропном лобовом стекле, другой — на запястье левой руки; микрофоны для передачи голосовых сообщений и команд в случае, если датчики биотоков выйдут из строя; стереокамеры, датчики контроля физиологического состояния, навигационные приборы, ускорители моторики движений, ультра— и инфразвуковые пеленгаторы, предупреждающие об опасности за пределами диапазона слышимости, локаторы мин и, конечно же, интеллекторы : основной и масса вспомогательных.

На поясе у каждого висело оружие: слева — иммобил, справа — транслятор. В руках на всякий случай был пульсатор, хотя в качестве средства уничтожения превенторов он был бесполезен. Зато им можно было разрушать заграждения, технику и оборонительные сооружения противника.

Еще во время так называемого «курса молодого бойца» Гарсу говорили, что в принципе все это снаряжение греша ломаного не стоит, еАйи ты столкнешься в бою с превентором нос к носу и тем более если он выстрелит первым. Против плазменного заряда, летящего с околосветовой скоростью, не могли устоять ни одна броня и ни одно силовое поле. Так что все эти робо-комбы, устрашающе щетинистые корпуса антигравов, защитные приспособления и устройства — лишь иллюзия собственной безопасности, создаваемая с одной-единственной целью: не чувствовать себя голышом перед оснащенным супероружием суперпротивником.

Пока антиграв разгонялся, набирая ускорение, достаточное для ухода в подпространство, думать о чем-либо, кроме предстоящей операции, не рекомендовалось. Да и не хотелось. Потому что в голову сразу лезли наиболее красочные отрывки из рассказов тех, кому посчастливилось вернуться из боя живым, хотя и не всегда невредимым.

Как превенторы превращают твоих товарищей в облачка раскаленного газа. Как на твоих глазах один за другим вспыхивают, как спички, тяжелые субспейсеры с десантом. Как, наконец, ты стреляешь в упор во врага, а он чудом уходит из-под твоего невидимого луча и в свою очередь палит в тебя, но по чистой случайности его заряд попадает тебе только в рукав робокомба, отрывая его напрочь вместе с рукой.

Вот будет дело, если твоя первая настоящая операция окажется и последней!

Но другого выхода нет. Никто тебя не неволил примыкать к экстроперам. Брел бы себе дальше по выжженной пустыне в поисках чего-то лучшего. Пока не сдох бы от всяких излучений или от самонаводящегося лазерного луча, выпущенного спрятанным под землей или на околоземной орбите боевым модулем превенторов.

Тебе все равно некуда было идти на этой планете.

И тебе есть за что рваться в бой против этих гнусных суперменчиков, узурпировавших право диктовать, что можно, а чего нельзя человечеству. Это они заперли человечество под купола Оазисов, чтобы сначала раздавить тех, что посмели вступить с ними в единоборство, а затем установить на Земле свою безграничную диктатуру!

Это они испоганили поверхность планеты, превратив ее в сплошную Мертвую зону, зараженную смертоносными излучениями!

Это из-за них погибли твои односельчане, вышедшие против своей воли за Горизонт!

Значит, им и следует предъявить счет за все беды, которые терпело по их милости человечество, а сделать это можно лишь воюя против них.

На лобовом экране менялись в бешеном темпе картинки, графики, таблицы и бежали сухие строки информации о предстоящем задании. Командир старался успеть проинструктировать подчиненных за время полета.

Ворон сообщал, что на Плоскогорье удалось обнаружить тщательно спрятанные подземные сооружения, явно принадлежащие превенторам. Правда, сканирование во всех диапазонах ничего не дало, так что трудно было сделать вывод, чем же является этот объект: боевым модулем, автономной пусковой установкой, центром управления или каким-нибудь складом. В любом случае, следовало провести разведку боем, а потом, в зависимости от того, что это будет за объект, захватить, вывести из строя или полностью уничтожить его.

Иначе, как это бывало уже много раз, через некоторое время на этом месте может оказаться только пустая яма, а объект объявится где-нибудь на другом конце земного шара.

Сначала Гарс старался воспринять этот информационный поток в полном объеме, но потом, поняв, что его мозг, захлестываемый массой нужных и ненужных сведений, просто не справляется с этой задачей, расслабился и стал оглядывать своих спутников. Кроме него, новичков в антиграве не было. Все остальные считались ветеранами, и на счету многих из них было уже по нескольку уничтоженных врагов.

И опять у Гарса возник невольный вопрос: кто же эти люди и за что они жертвуют собой в борьбе с превосходящим их по всем параметрам противником? Он уже не раз приставал к своим товарищам с этим вопросом, но удовлетворительного ответа так и не дождался. В основном они либо отмалчивались, либо отшучивались, некоторые несли какую-то неискреннюю чушь, а Кут Зоркий пообещал: «Когда-нибудь ты сам поймешь, Гарс. Что толку тебе что-то объяснять, когда ты у нас — без году неделя?!»

Вот он, Кут, сидит смирно рядышком, и такое впечатление, будто он дремлет. Ему поручено опекать тебя, а он и думать о тебе забыл, стервец.

Словно услышав мысли Гарса, Зоркий повернул к нему в шлеме лицо и оказался вовсе не спящим.

— Ты чего? — спросил он, по-своему расценив взгляд своего подопечного. — Мандражируешь, что ли? Не дрейфь, Гарс, держись со мной рядом — и все будет нормально!

Голос его был каким-то чужим. Наверное, его искажали микрофоны и аудиоприемники. Не мог же ветеран бояться очередного десантирования!

Ответить своему наставнику Гарс не успел.

Антиграв наконец набрал нужную скорость и, затрясшись, будто в ознобе, провалился в субспейс.Если бы он так и летел до самого объекта на высоте нескольких десятков метров, то полетное время составило бы не менее часа. Подпространство не только делало машину с десантом невидимой для превенторов, но и позволяло сэкономить время прыжка к цели.

Жаль только, что нельзя вынырнуть у самой цели, чтобы свалиться противнику как снег на голову. Геометрия подпространства такова, что выход из него происходит в радиусе до нескольких километров от намеченной точки.

И плохо, что ни окон, ни иллюминаторов в антиграве нет. Только щели, которые почему-то именуются смотровыми, хотя смотреть через них невозможно, а можно только стрелять… "Посмотреть бы хоть одним глазком, что представляет из себя субспейс. Ладно, после надо будет спросить у пилотов-водителей — уж они-то должны видеть на лобовых экранах, что творится в подпространстве. Обязательно спрошу, когда вернемся. Если, конечно, вернемся. И если не забуду.

Слушай, а ведь ты, братец, трусишь, раз пытаешься отвлечь себя на всякую ерунду вроде пейзажа подпространства! Ну конечно, ты сдрейфил, прав был Кут. Хотя это естественно, и ты в этом не виноват. Просто еще не приходилось мчаться в бой против кого-то. Против Горизонта ты, конечно, ходил и даже оружием размахивал… каким-то несчастным ручным атомайзером. Ты даже Прага отправил на тот свет, когда тебя вынудили к тому обстоятельства. Но чтобы вот так атаковать вооруженных людей, которых абсолютно не интересует, кто ты и ради чего это делаешь — такого еще в твоей жизни не было. Перестань, жалкий трус! Уж если у тебя сейчас коленки дрожат, то представляю, что будет с тобой, когда ты окажешься лицом к лицу с превентором, и надо будет выстрелить первым, потому что иначе выстрелит он! Между прочим, в робокомбе есть всё, и даже устройства для обработки ран, но конструкторы бронекостюма не предусмотрели возможности того, что бравый боец обдрищется от страха. Позора тогда не оберешься!"

Противно заныл зуммер: приготовиться. «Значит, сейчас вынырнем. Вывалимся. Десантируемся из подпространства».

Антиграв сильно тряхнуло, словно он прыгнул с огромного трамплина, но машина тут же выровнялась, а на дисплее в шлеме появилась картинка. Молодцы, пилоты-водители, что поняли: всем интересно посмотреть, что там вокруг, а не только им.

Местность была угрюмой. Вокруг — сплошная голая степь, а впереди, на горизонте, — горы. По данным засечки, объект находился где-то в начале Плоскогорья. Туда антиграв и мчался, прижимаясь почти вплотную к равнине, как напуганный малыш жмется к матери.

Вдалеке справа виднелись развалины каких-то древних построек. А слева уходила к горизонту вереница поваленных и косо торчащих ржавых металлических башенок — видимо, когда-то тут проходила энергомагистраль.

И на самом горизонте, почти неразличимая отсюда и заметная только при многократном увеличении, в Небо вздымалась призрачная стена Купола. Интересно, что за Оазис скрывается за ним? Большой город или маленький, как родной Очаг, поселок?..

Внутри тут же что-то сжалось при воспоминании об Очаге, о матери и о других односельчанах, заныло сердце, и Гарс поспешно изменил ракурс «картинки» так, чтобы были видны только горы, и ничего, кроме гор.

"Знать бы, засекли нас уже или еще не успели?

А может, пронесет и мы так и домчимся незамеченными до самой цели, а? А там мы еще посмотрим, кто из нас боги, а кто — нет. Но просто так, за здорово живешь, угробить себя я тоже никому не позволю!.. Помнится, простой смертный по имени Геракл тоже обладал способностью разить бессмертных олимпийцев. Ничего их не брало, кроме обыкновенных стрел, смазанных ядом лернейской гидры. Откуда это у меня выплыло, интересно? Вроде бы никогда мифами Древней Греции я не увлекался".

Антиграв опять содрогнулся, и сперва Гарс подумал, что пилоты спятили, раз решили нырнуть в субспейс перед самой целью. Но на дисплее, заменявшем сейчас собой окно кабины или экран лобового обзора, вспыхнул справа огненный столб, слева — еще один, и Гарс понял, что по ним бьет энергоимпульсник превенторов, зависший на стационарной орбите.

Антиграв проделал сложный зигзаг, во что бы то ни стало пытаясь избежать попадания. А горы стали вдруг надвигаться медленно-медленно.

В наушнике послышался чей-то голос: «Вот гады!» — и Гарс, развернув изображение на дисплее, увидел, что второй антиграв, несшийся за ними справа и чуть сзади, вспыхнул ослепительным пламенем и перестал существовать, только сизый туман некоторое время еще стелился над степью.

Самое скверное, что ничего нельзя было сделать, чтобы спастись. Оставалось только сидеть истуканом на жесткой скамье, пялиться в последний раз на мертвый пейзаж на дисплее и ждать, когда и тебя накроет энергоимпульс невообразимой мощности. Единственное, чем будет хорош такой исход, — это мгновенная, практически безболезненная смерть без агонии и мучений.

Но им повезло: они успели ворваться в узкое ущелье, имевшееся между двумя горными гребнями, и пошли над его каменистым дном, следуя петлистым извивам. Видимо, спутник там их уже не мог достать, потому что огненные столбы перестали вздыматься вокруг них.

Но для них был приготовлен другой, не менее неприятный сюрприз в непосредственной близости от того места, где должен был скрываться подземный объект.

Видимо, где-то в толще скал у противника был спрятан ракетный комплекс — хорошо, что ракетный, а не лазерный, иначе он сжег бы антиграв дотла.

А ракета лишь разворотила корпус антиграва, разнося его на куски, и десантники в момент взрыва вылетели из кабины.

Костюм и в самом деле оказался прочной защитой. Гарс даже не потерял сознания — все перегрузки смягчили противоударные демпферы, а броня выдержала и попадание разлетевшихся осколков, и удары о камни на большой скорости… Только ориентацию в пространстве на несколько секунд он потерял, потому что за стеклом шлема все кувыркалось и переворачивалось, как бывает, когда смотришь фильм, снятый камерой, сброшенной с большой высоты в пропасть.

Поднимаясь, он еще успел краем глаза заметить силуэты своих товарищей, разбросанных по дну ущелья в радиусе нескольких десятков метров (в основном все уже были на ногах и готовы к бою, не хватало двоих-троих, но и они могли быть живы, только занесло их в какую-нибудь расщелину), а потом в его робокомбе сработали датчики обнаружения целей, и начался бой.

И откуда они только взялись, эти превенторы, да еще в таком количестве? Словно просочились сквозь скалы из-под земли… Хотя уже давно ходили слухи, будто превенторы . имеют устройство, позволяющее проходить сквозь стены и иные материальные объекты. Что ж, неплохая штука, такую пожелает иметь любой боец, и не только боец.

На дисплей сыпались команды старшего, и кто-то что-то кричал, наплевав на возможность посылать телепатические команды и распоряжения. Привычка…

В отличие от экстроперов, превенторы никогда не носили на себе броню. И это было понятно: какой смысл напяливать на себя скафандры весом в сто с лишним килограммов, если для обычного оружия ты в принципе неуязвим, а от иммобилов и трансляторов никакой защитный костюм не спасет! Только на голове у них были легкие каски, оснащенные фильтрами от всякой дряни, которая витала в воздухе.

Силуэты в серых комбинезонах почти полностью сливались с фоном, и если полагаться только на свое зрение, засечь их было очень сложно. Только по вспышкам выстрелов, которые появлялись то тут, то там.

И сразу стало не до размышлений, потому что надо было перемещаться, уходя от попаданий, и самому огрызаться в ответ.

Надеяться на свою реакцию было бесполезно — это с пулями еще можно тягаться, но не с энергоимпульсами и плазменными сгустками. Оставалось лишь уповать на системы безопасности да на ускорители робокомба.

А вот и прекрасный повод убедиться в их надежности. Что-то швырнуло Гарса в сторону, и на том месте, где он только что стоял, вспух огненный шар и разлетелся осколками с фиолетовыми прожилками, похожими на молнии. Гарс не сразу сообразил, что его спас сработавший предохранитель, отреагировавший на выстрел превентора. Связь между мозгом носителя костюма и интеллектором была двусторонней, и в случае опасности человек становился роботом, подчиняющимся мгновенным командам электронной начинки робокомба. Иначе не уцелеть.

Потом Гарс обнаружил, что в руках его произошла удивительная перемена. Пульсатор куда-то делся (впоследствии он обнаружился в специальном гнезде на правом бедре), а вместо него появились откуда ни возьмись иммобил и транслятор, и, оказывается, на дисплее давно уже мигает засечка цели — фигура в сером комбинезоне, стоящая вполоборота к Гарсу.

Гарс вскинул левую руку, и парализующий луч иммобила превратил превентора в живую статую. Потом Гарс ударил с правой руки — и «статуя» исчезла, будто ее никогда здесь не было.

А потом вокруг все смешалось, и он потерял ориентацию —так бросал его из стороны в сторону интеллектор, уводя от поражения. Огненные шары вспучивались и распадались то слева, то справа, то перед глазами, то за спиной. Тесное пространство ущелья перечеркивали светящиеся трассы. Их было много. Слишком много.

И они делали свое дело.

На дисплее было специальное окошечко, где указывались потери своих.

В какой-то момент Гарс краем глаза увидел его показания и содрогнулся. От их отряда оставалось в строю шесть человек! А ведь они еще даже не преодолели полосу внешнего охранения объекта!

— Сто третий, прикрой. Сто третий, ты что, уснул? — раздалось в его ушах, и он не сразу опознал в этом сердитом голосе Куга Зоркни.

Мигнул индикатор, выделяя за соседней грудой каменных обломков неуклюжий силуэт робокомба. Вот он где окопался.

— Что ты задумал, Кут? — спросил Гарс. Мысленно — связь голосом в бою не рекомендовалась.

— Надо пробиваться к объекту, — высветилось на дисплее: Зоркни тоже перешел на ментограммы. — Иначе они нас перещелкают здесь, как орехи… Как старший принимаю решение: мы с тобой проникаем в объект, а остальные отвлекают на себя охрану… За мной!

Он с неожиданной легкостью и даже грациозностью вскочил и устремился куда-то вбок, в нагромождение скал. Гарс последовал за ним.

Откуда ни возьмись, справа по ним ударила целая очередь плазменных зарядов, и камни под ногами расплавились от чудовищной температуры, превращаясь в магму. Если бы не рывок робокомба в сторону с ускорением в несколько десятков «же», то сейчас от них с Кутом остались бы только дымящиеся ямки в каменистом грунте. Кут, не останавливаясь, очень метко ударил из транслятора в направлении выстрелов, и стрелявшего превентора унесло в никуда.

«Правильно, как это я сам не сообразил, — мелькнуло в голове Гарса. — Когда вокруг столько целей, нет смысла одновременно действовать и иммобилом, и транслятором. Достаточно чего-то одного, чтобы вывести противника из строя».

Слева из-за большой глыбы высунулась серая фигура, и Гарс, еще не успев понять, кто это и что надо делать, в упор вдарил по нему парализатором. А Кут докончил ликвидацию превентора транслятором.

…На занятиях по боевой подготовке он никак не мог уразуметь, в чем заключается принцип действия того странного оружия, которое состояло на вооружении экстроперов. Впрочем, ему это было и не нужно, как считали инструкторы. Главное было знать — как целиться и как нажимать кнопку спуска, а все остальное насчет невидимого потока нейтронных лучей, проникающих сквозь любую броню и парализующих живую биомассу, скрывающуюся за этой броней, а также насчет мгновенного переброса любого объекта весом до двухсот килограммов в подпространство, где он будет висеть вечно, в целости и сохранности, не имея возможности вернуться в обычный мир, было, по мнению наставников, лишней информацией для рядового бойца.

Необходимость применения именно такого оружия против превенторов была обусловлена тем, что убить их было просто невозможно. Было в их мозгу какое-то крошечное устройство, которое бдительно следило за состоянием своего «хозяина» и в момент его смерти автоматически отбрасывало превентора на несколько мгновений назад. Среди экстроперов ходили легенды о первых стычках с превенторами, которые тогда еще назывались хардерами. Находились тогда неверующие, которые не могли представить, насколько эффективно работает «искейп» — так называлось это устройство, и которые пытались уничтожить противника выстрелом из плазмера почти в упор. Понять, что они были не правы в своем неверии, несчастные скептики уже не успевали.

Иногда Гарс пытался представить себе, каково приходится жертвам транслятора, обреченным сначала на вечное парение — или падение, это уж кто как воспринимает — в безликом пространстве без верха и низа, без начала и конца, а потом, когда этот человек будет умирать от голода, жажды или от того, что с ним столкнется субспейсер (хотя это ничтожная вероятность), — на тысячекратную смерть, потому что «искейп» будет безжалостно возвращать умирающего назад во времени, чтобы он испускал дух снова и снова. Довольно страшная смерть. Не случайно превенторы, если верить данным разведчиков, чувствуя неминуемое приближение естественной смерти от старости или болезни, ложились на операционный стол, чтобы нейрохирурги удалили из их мозга чип, способный быть и спасителем, и мучителем.

Но жалости к ним Гарс все равно не испытывал. Они заслужили такую мучительную смерть, считал он.

Он почти не помнил, как они с Кутом добрались до объекта. В памяти остались лишь отрывочные эпизоды, напоминающие кошмарный сон.

Как Кут пробивал пульсатором дыру в скале, за которой, как показывали сканеры-интроскопы, было большое пустое пространство, а он прикрывал напарника, непрерывно нажимая кнопки спуска и транслятора, и иммобила и уже никуда особо не целясь.

Как Кут пропустил его вперед в импровизированный вход, а сам остался прикрывать, потому что больше некому было вести бой с наседавшими охранниками.

Как он пробирался по какому-то туннелю, и что-то толкнуло его в спину, придав ускорение, и он подумал, что это конец, и с мыслью об этом пришло облегчение беспамятства.

Когда Гарс очнулся, то ему потребовалось довольно много времени, чтобы окончательно прийти в себя. Робокомба на нем уже почему-то не было, но в памяти совершенно не отложилось, как и когда он сумел из него выбраться. Или удар от попадания чего-то был таким сильным, что в первую очередь от костюма отвалился шлем, а потом в отверстие горловины выбросило и его самого, или же броня просто-напросто развалилась на множество составных частей.

Теперь это было невозможно установить, да и незачем. Главное — он был жив и даже чувствовал себя вполне сносно, если не считать гула в голове и режущей боли в разных местах тела. «Да, здорово мне все-таки врезали, — подумал он сквозь гул. — Интересно чем? На плазму это не похоже, если только энергоимпульсом…»

Он ощупал конечности, ребра, шею, пошевелил осторожно руками и ногами, испытывая их функциональность. Просто везет. Кажется, ничего не сломано, только сильно ушиблено. На ощупь покопавшись в карманах комбинезона-подложки, он достал шарик стимулятора и отправил его в желудок. Подождал немного. Когда гул в голове стих и утихомирилась боль в теле, он вновь открыл глаза.

Он был распростерт на полу какой-то мрачной пещеры, погруженной в полумрак. Откуда-то сверху сочился тусклый свет — не то сквозь трещины в скалах сюда проникали солнечные лучи, не то там был источник искусственного света.

За его спиной был зев туннеля, через который его, видимо, и занесло сюда. Туннель должен был быть очень длинным и извилистым, потому что через него в пещеру не попадал свет с поверхности.

Больше никаких входов и выходов в пещере не было видно. Она была закрыта со всех сторон, как камера-одиночка для смертника.

И стены, и пол, и потолок — все было каменным, но холодно здесь почему-то не было. Нормальная, почти комнатная температура. Словно где-то за стеной работали невидимые системы отопления.

Гарс сел — при этом движении в теле вновь плеснулась боль, но тут же, словно испугавшись, исчезла — и огляделся получше.

Какого черта они ее так охраняли, эту ничем не примечательную дыру? Будто тут хранятся какие-то несметные сокровища типа тех, что достались сказочному Али-Бабе. Нет здесь ни пультов, ни приборов, ни экранов, которые должны иметься в подземном пункте управления. Нет здесь ни штабелей ящиков, ни стеллажей с тюками и коробками, которые бывают обычно в складских помещениях. И нет ни единой души, кроме него самого.

Впрочем, нет, какая-то штуковина у противоположной стены все-таки виднеется.

Кряхтя и морщась, Гарс с трудом поднялся на ноги и доковылял, прихрамывая, до странного усеченного конуса высотой метр с лишним и полметра диаметром. Конус напоминал миниатюрную египетскую пирамиду и был явно искусственным. Об этом свидетельствовали его правильная геометрическая форма и неизвестный, очень прочный на ощупь материал, из которого конус был изготовлен.

Что же это такое? Недостроенный постамент для какой-нибудь статуи? Модель ораторской трибуны? Или какой-то прибор, наглухо закрытый со всех сторон защитным кожухом?

Гарс провел рукой по крышке и стенкам конуса, пытаясь найти какие-нибудь кнопки или сенсоры. Но на конус это никак не повлияло.

«Долбануть бы по нему сейчас импульсом помощнее, — мелькнула мысль. — Жаль, что я остался без оружия. Кстати, а как там дела снаружи? Не заявятся ли сюда вот-вот превенторы? Теперь я против них — все равно что голый против танка. Делай со мной что хочешь, потому как способен я лишь на то, чтобы плюнуть им на ботинок перед смертью».

Гарс покосился на черную пасть туннеля, но там было тихо.

"Может, нужно выбираться из этой дыры, пока не поздно? Если на поверхности никого не осталось в живых, есть шанс убраться подальше от объекта, спрятаться в скалах и ждать, когда прибудут наши. Должны же они хватиться нашего отряда и выслать кого-нибудь на подмогу! .

Все, что от нас зависело, мы сделали. Мы нашли этот проклятый объект, и вот я внутри — а что толку? Ничего, кроме этого непонятного конуса, здесь нет. Может, это вообще было ловушкой со стороны превенторов, чтобы заманить нас в засаду? Выдолбили в скалах пещеру, окружили ее мощным охранением, понавтыкали вокруг всяких пусковых установок, повесили на орбиту спутник — и все ради того, чтобы экстроперы посылали сюда одну группу за другой, пытаясь проникнуть в эту пустышку…"

Гарс в сердцах пнул изо всех сил «постамент» и скорчился от боли в ступне. Проклятье, после того как побываешь в робокомбе, совсем забываешь, что такие удары могут причинить боль тебе самому!

Но он тут же забыл и про боль, и про свое намерение побыстрее покинуть пещеру.

Конус все-таки отреагировал на пинок, причем совершенно неожиданным образом. Его боковые грани разошлись в стороны, как лепестки раскрывающегося каменного цветка, а верхняя крышка откинулась вертикально, и то, что скрывалось под ней, заставило Гарса оцепенеть.

Это было что-то вроде панели. Только кнопка на ней была одна. Она была большой и серебристой. Как шарик ртути. Время от времени по ней как бы пробегала волна, покрывающая ее мутным налетом и муаровыми разводами, но тут же кнопка снова делалась блестящей.

Гарс машинально протянул к ней руку и тут же отдернул обратно.

В голове его сработал какой-то тайный переключатель, и он вспомнил все то, что до этой поры хранилось в его памяти тщательно замаскированным грузом.

Это было воспоминание о том времени, которое он провел в подземном центре Когниции. О тех испытаниях, которым его подвергли безжалостные вивисекторы, препарирующие его разум и подсознание. О том, как ему удалось добраться, после долгих блужданий по пустыне, до дозорного пункта экстроперов.

И о том, что за кнопка была перед ним. Он впервые узнал о ней еще тогда, когда проходил подготовительный цикл, готовясь стать когнитором. Правда, знание это существовало лишь в форме легенды. Этакого современного мифа, потому что никто не имел точных доказательств существования такой кнопки. Или все-таки такие сведения у руководства Когниции имелись — хотя бы от своих информаторов, работающих в . стане превенторов, — но их предпочитали распространять среди рядовых членов организации именно в виде мифа, которому при желании можно верить, а можно и относить к разряду ненаучной фантастики.

Но сейчас Гарс был здесь, и кнопка была реальной, и достаточно было нажать ее, чтобы убедиться, правда ли то, что о ней рассказывали. Но такая проверка была слишком страшным испытанием, чтобы он мог отважиться предпринять ее.

Глава 3

Легенда о Кнопке гласила, что когда-то, когда распри между хардерами-превенторами и экстроперами, они же Союз Меча, только еще зарождались, Земля подверглась тайному нашествию пришельцев, которые в лучших традициях космических опер стремились не то захватить в целях дальнейшей эксплуатации, не то уничтожить совсем «колыбель человечества». Официальная история умалчивает, каким образом земляне сумели пресечь эти гнусные замыслы и не то вышвырнуть незваных гостей вон, не то перебить их всех до единого. Однако инопланетяне оказались более коварными злодеями, чем их описывали в художественной литературе на протяжении нескольких столетий, и им удалось перед самым своим крахомадожить на огромной глубине, до которой не могло дотянуться ни одно буровое устройство, существующее на Земле, страшное взрывное устройство.

Эта супербомбочка, оставленная человечеству Чужаками в качестве сувенира, была способна, не больше и не меньше, образовать в мантии Земли так называемую «область сверхплотного вещества» не очень больших размеров. Нечто вроде искусственной «черной дыры». Ее время существования было бы совсем коротким, но температура и энергия, которую она успела бы выделить за это время, были бы вполне достаточными, чтобы почти мгновенно разнести всю планету на сотни крупных и мелких обломков и уничтожить все живое гамма-излучением мощностью во много тысяч мегаватт.

Инициировать этот смертоносный процесс можно было якобы с помощью Кнопки, которую Пришельцы спрятали в таком месте, про которое в решающий момент забыли сами. Иначе как объяснить тот факт, что они не только ею так и не воспользовались, но и даже не оставили обитателям Земли никакого вразумительного упоминания о ее местонахождении?

Миф этот казался глупым и даже смешным. Он часто упоминался ксенологами в качестве наглядного примера того абсурда, до которого может дойти сознание обывателя, смертельно напуганного «ужастиками» о кровожадных и злобных агрессорах из других миров. И такие интерпретации действительно имели место…

Гарс никогда не воспринимал всерьез измышления на этот счет. Его это попросту не интересовало: мало ли что говорят?! Но теперь, когда Кнопка была в его распоряжении, ему волей-неволей пришлось задуматься: а та ли это Кнопка, которая была оставлена визитерами со звезд? Действительно ли ею можно уничтожить всю планету?

У него холодели ноги и перехватывало дыхание при мысли о том, что ответы на все эти вопросы могли быть утвердительными.

Чем дольше он размышлял и разглядывал странный «ртутный» шарик в углублении «конуса», тем все больше склонялся именно к этому варианту.

"Так вот почему превенторы так рьяно охраняли эту пещеру, — думал Гарс. — Эти сволочи завладели Кнопкой и намеревались отправить весь мир в тартарары, если бы их в конечном итоге прижали к стенке! Так сказать, прощальный салют типа «вы нас погубили — так подохните и сами!». Другого от этих полуфашистов не стоило и ожидать. Не-ет, что бы вы там ни говорили, друзья мои, а все-таки правильно человечество ополчилось на этих супернелюдей! Именно к таким пасынкам цивилизации следует применять завет Тараса Бельбы… нет, все-таки — Бульбы… «Я тебя породил — я тебя и убью!»

Только что мне теперь делать? Не могу же я уйти отсюда и оставить Кнопку в распоряжении негодяев?! Можно не сомневаться: узнав о налете на хранилище их «последнего козыря», они вскоре заявятся сюда и примут те меры, которые сочтут нужными, чтобы Кнопка никогда не досталась экстроперам. Вплоть до того, что решат нажать ее прямо сейчас — с них станется, ведь терять им уже нечего, их и так уже повсюду основательно прижали наши. А что? Эвакуируются всей оравой на какую-нибудь другую планету, а здесь оставят добровольца-смертника… или робота…

Странно, правда, что они не сделали этого раньше. Неужели так уверены в своей победе?"

Внезапно слух его уловил четкие шаги, которые раздавались в туннеле. Кто-то там вышагивал уверенно и твердо, и Гарс напрягся, не зная, что делать.

Он здесь один и без оружия. Делай с ним что хочешь. А если притаиться возле входа в пещеру, чтобы внезапно наброситься на пришельца и попытаться отключить его?

Нет, бесполезно. Тем более если это превентор. Уж что-что, а в рукопашной их не одолеть — это же не люди, а ходячие боевые машины!

«Подожди-ка, — вдруг осенило Гарса. — Почему ты решил, что у тебя нет оружия? А Кнопка?!»

И тогда он сразу успокоился.

Шаги стали совсем близкими, и в пещеру вошел человек.

Да, это был превентор. Но он был почему-то один. Не вооружен. И даже без защитной каски.

Он был сед, как старый медведь. Наверное, ему было много лет. Но, как и медведь, двигался он все еще упруго и легко, и огромная скрытая мощь угадывалась в каждом его движении.

Глаза у него оказались неожиданно выразительными и живыми. Это был единственный признак, свидетельствовавший о том, что он тоже человек. Якобы.

Он окинул цепким взглядом пещеру, остановившись у входа так, будто вовсе не был готов одним прыжком добраться до «конуса», чтобы одним небрежным движением убить Гарса. Да, у него не было видно оружия, но это еще ни о чем не говорило. В любой момент оно может не только обнаружиться, но и выстрелить. Когда имеешь дело с превенторами, лучше не зевать…

— Привет, дружок, — спокойно произнес превентор, с любопытством оглядывая Гарса с головы до ног. — Я вижу, ты здесь хорошо устроился.

«Да, — мысленно согласился с ним Гарс. — Очень хорошо. Если учесть, что моя ладонь надежно накрывает Кнопку».

— Не подходи, — счел необходимым предупредить он. — Одно твое движение, превентор, — и я нажму Кнопку!

— Надеюсь, ты понимаешь, что тогда будет, — усмехнулся старик.

— Вполне. И я понимаю не только это.

— А что еще?

— Все.

— Что ж, приятно встретить хоть одного человека, который все понимает. Вообще-то ты не являешься исключением, дружок. Люди всегда делают вид, что все понимают. Только непонятно, почему они это понимание не воплощают в своих поступках.

— Твои слова, о мудрейший из мудрейших, так волнуют меня, что мои руки начинают дрожать. Особенно та рука, которая лежит на Кнопке. Вот что, превентор. Давай договоримся с самого начала. Ты напрасно тратишь свое драгоценное время, если думаешь, что тебе удастся убедить меня отпустить Кнопку. Это во-первых. Во-вторых, не называй меня дружком, а то я буду обращаться к тебе «дедушка».

— А в-третьих? — прищурился превентор.

— А в-третьих, говори, кто ты такой и зачем сюда явился. Хотя это уже будет лишней информацией. Я не обижусь, если ты молча повернешься и уберешься отсюда. А заодно и захватишь с собой своих приятелей, которые сейчас прячутся в туннеле.

— А ты не слишком вежлив, — беззлобно заметил старик. — Это во-первых и во-вторых. А в-третьих, меня зовут Лигум, и пришел я сюда с одной-единствен-ной целью — помочь тебе не совершить глупость.

— Лигум, — повторил Гарс. — Это что — должность?

— Нет, — не улыбнулся превентор. — Это мое имя.

— Но меня не интересует твое имя. Я хотел знать, кто ты по должности.

— У нас нет должностей. За исключением Щитоносца. Так у нас называется тот, кто имеет право отдавать распоряжения превенторам. Что-то вроде начальника.

— Тогда иди и передай ему, что мне известны ваши гнусные намерения. И еще что у вас ни хрена из этого не выйдет — так и передай. Потому что я, Гарс из Оазиса под названием Очаг, держу руку на Кнопке, и, если он или кто-то еще из ваших попробует выкинуть какую-нибудь пакость, я нажму ее без предупреждения!

На лице Лигума не дрогнула ни одна жилка.

— Мне нет нужды куда-то идти, — медленно сказал он. — Потому что Щитоносец — это я.

— Ты?! — изумился Гарс. — Так это, значит, ты? А чем ты это докажешь?

— Почему я должен что-то тебе доказывать?

— Потому что я не верю — ни тебе, ни всей вашей вонючей своре! Потому что вы для меня — как ядовитая плесень, и твое счастье, старик, что у меня нет под рукой транслятора! Я бы с тобой тогда не разговаривал, а отправил бы тебя в субкосмос — гнить заживо!

— Однако, — с бесстрастным лицом заметил Лигум. — Какие мы кровожадные, оказывается. И за что же ты расправился бы со мной?

— За то, что ты и твои приспешники превратили планету в одну сплошную тюрьму, упрятав под Кунола города и села! За то, что вы возомнили себя вправе диктовать человечеству, как оно должно жить, а когда нашлись люди, которые стали оспаривать у вас это право, вы развязали кровавую бойню, превратив Землю в пустыню! И, наконец, за то, что вы приберегали Кнопку, доставшуюся вам в наследство от Пришельцев, для того, чтобы, уходя из жизни, как можно громче хлопнуть дверью!

Старик покрутил головой так, будто воротник серого комбинезона внезапно стал ему тесен. Гарс внимательно следил за ним. В голове у него стучало: «Только бы этот тип не бросился на меня! Только бы не бросился! Только бы он не догадался, что я блефую, — ведь я же не собираюсь уподобляться этим безумным фанатикам! Мне следует вести себя так, будто я сошел с ума, а значит, вполне могу взорвать всю планету. Как можно больше безумного блеска в глазах и абсурдных требований!»

— Можно, я сяду? — вдруг спросил Лигум. — Все-таки не в моем возрасте торчать столько времени неподвижно на ногах, дру… ах да, прости… Гарс, если я правильно уловил?

«Что ж, сидя он будет представлять меньше опасности», — подумал Гарс.

— Правильно, — сказал он вслух. — Садись, если не боишься застудить свой зад. Только не рассчитывай, что будешь рассиживаться здесь до бесконечности. Твои люди, наверное, сейчас ломают голову, как подступиться ко мне, пока ты отвлекаешь мое внимание.

Старик сел на пол, обхватив колени руками так, чтобы они постоянно были в поле зрения Гарса.

— А ты непрост, Гарс, совсем непрост, — констатировал он, покачивая белоснежной головой. — Но беда твоя в том, что ты слишком хитроумен, а потому ошибаешься. Причем по всем пунктам. Я пришел к тебе один, и никто не подстраховывает меня снаружи. А что касается твоих обвинений в наш адрес… Конечно, сейчас и здесь я не могу тебе ничего доказать, но все-таки ты заблуждаешься. Поверь, это не мы создали Купола. Подумай сам: если бы это сделали мы, то зачем бы мы сделали их проницаемыми для живущих в них? Дело в том, что превенторы не пополняют свои ряды за счет тех, кто, как ты, решился покинуть Оазис. Мы обходимся, так сказать, внутренними резервами.

— Это как? — осведомился Гарс. — Неужели нашлись такие женщины, которые согласились вам рожать детей? Или вы и не спрашиваете их согласия?

— Нет, женщин среди хардеров никогда не было и нет, — со странной гордостью сказал Лигум. Он абсолютно спокойно воспринимал все оскорбительные наскоки со стороны своего собеседника. — Сначала мы применяли искусственное зачатие… в пробирке, в пробирке, не думай плохого. А теперь все чаще прибегаем к клонированию. В принципе, я сам — клон одного из хардеров, жившего много лет назад. И в память о нем я ношу его имя.

— Ладно, — перебил его Гарс. — Тогда скажи, откуда вам известны коды доступа в Купола? Однажды, когда я вышел за Горизонт, мне пришлось стать свидетелем того, как погиб один из ваших… Он участвовал в воздушном налете на подвижный боевой модуль экстроперов, но его сбили рядом с границей нашего Купола. И он мне назвал шифр, позволяющий войти обратно!

— Да, мы знаем, как вскрываются ваши Купола, — признался старик. — Но это не говорит о том, что их создали мы.

— Ну хорошо, допустим, Купола над Оазисами сотворили не вы. А кто? Уж не экстроперы ли?

— Нет.

— Когниторы?

—Да.

— Почему же вы не помешали им?

— Это было еще в то время, когда на Землю вторгся авангард Пришельцев. Купола изначально выли предназначены для того, чтобы обезопасить человечество от агрессии. Над их созданием трудилось много людей, но общее руководство и вся теоретическая часть проекта лежали на плечах Когниции. А потом, когда угроза Земле извне была ликвидирована…

—Как?

Лигум поморщился.

— Как-нибудь на досуге я расскажу тебе об этом подробно, Гарс, — сказал он. — Кстати, и планета превратилась в пустыню не в результате нашей войны с экстроперами, а при отражении атак Пришельцев. Ну да сейчас не об этом речь. Так вот, впоследствии Купола продолжали существовать.

— И это устраивало всех, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Гарс.

— Н-ну, в общем, да… Видишь ли, еще в самом начале… гм… конфликта между нами и экстроперами установилось нечто вроде неписаного закона: не переносить боевые действия под Купола. Иначе наши разборки могли бы причинить вред людям, а этого не хотели ни мы, ни они. А Когниция… я не знаю, почему они не сняли блокаду.

— А им это тоже было выгодно, — неожиданно для себя ответил Гарс. — Для них наши Оазисы были от личным полигоном для исследований и экспериментов.

— Может быть, не стану спорить. Теперь что касается твоего последнего аргумента. Ты, кажется, вбил себе в голову, что мы собирались воспользоваться Кнопкой в каких-то чудовищных целях. Что ж, это понятно — промывать мозги людям экстроперы, в отличие от нас, умеют. Но твои предположения не соответствуют действительности. Да, мы контролировали и охраняли это место на протяжении всех этих лет. Видишь ли, Кнопку, к сожалению, нельзя демонтировать. Слишком опасно. Поэтому нашей целью было не допустить, чтобы она попала в распоряжение твоих, так сказать, соратников по борьбе. Вот они-то вполне могли бы шантажировать нас с помощью Кнопки. И не только нас. И не только они. Нашлись бы и другие любители террора, у кого слабые нервы, но большие амбиции. Маньяки, умалишенные, преступники, дураки — да разве мало в мире желающих попугать человечество?

Не было похоже, что тот, кто выдавал себя за Щитоносца, врал. Да и никакой подозрительной возни в туннеле не было слышно.

По крайней мере, в одном он прав. Почти все из тех, кому удалось после выхода за Горизонт своего Оазиса выжить в Мертвой зоне, попадали именно к экстроперам. Однажды Гарс встретил в штабе Второй полосы обороны некоего Снифа — того самого отважного «горизонтщика» из Австралии, которого он считал погибшим.

"А если старик и в самом деле говорит правду? — мелькнула в голове Гарса неожиданная мысль. — Неужели все наши погибли зря, прорываясь сюда? Кут, Лам, Бреди и еще почти четыре десятка других отличных парней?

Нет, я не знаю. Еще немного — и я запутаюсь! А мне нельзя путаться, никак нельзя! Слишком тяжела та ноша, которую я взвалил на себя, оказавшись возле этой проклятой Кнопки, чтобы можно было рисковать. Ведь если сейчас допустить промах, то погибну не только я, но и вся жизнь на Земле. Пусть не прямо сейчас, а какое— то время спустя — разве это Имеет значение?"

— Послушай, Гарс, — вдруг мягко, почти ласково сказал Лигум, хотя лицо его оставалось таким же замкнутым и холодным, как и в начале разговора, — я вижу, ты — умный парень, а не какой-нибудь маньяк. К счастью для тебя. Потому что если бы ты был маньяком, то я не беседовал бы с тобой столько времени, а сразу убил бы тебя. — Он красноречиво скосил глаза на левую ногу, и, присмотревшись, Гарс увидел, что из-под штанины старика чернеет небольшой кружок. Дуло плазмера, понял он. — Но я хочу, чтобы ты сам отказался от своей глупой и нелепой затеи. И тогда, клянусь, я отпущу тебя в целости и сохранности на все четыре стороны. Ты же все равно не нажмешь Кнопку, правда?

Одним прыжком Гарс переместился так, чтобы конус оказался между ним и стариком.

— Почему? — спросил он, не спуская глаз с Щитоносца. — С чего ты это взял?

— Да потому что, если бы тебе было наплевать на человечество, ты бы не расспрашивал меня про Купола. На мстителя, кстати, ты тоже мало похож.

— Встать! — заорал Гарс. — Я сказал — встать, превентор! Лицом к стене! И руки на затылок, ноги врозь! Я не шучу! И Кнопку я все-таки нажму, понятно?

Лигум не изменился в лице. Он лишь пружинисто качнулся и оказался на ногах. Да, старичок этот мог бы вполне дать сто очков форы и двадцатилетним!

— Жаль, — сказал он, но все-таки принял ту позу, которую требовал от него Гарс. — Очень жаль, Гарс. Ладно, скажи мне, чего ты добиваешься. А? Кстати, несмотря на твое невежливое обращение со мной, я все равно отпущу тебя, если, разумеется, ты дашь мне слово никому и никогда не рассказывать о своей находке. А может быть, ты хочешь чего-то другого? Скажи, не стесняйся. Если это разумная претензия, мы ее удовлетворим.

— Ты что, предлагаешь мне торг? — возмутился Гарс. — Да ничего я от тебя не хочу, пресмыкающееся!

— Неправда, — заверил его старик. — Хочешь. Иначе ты бы не шантажировал меня, а нажал бы кнопочку-и дело с концом! Нет-нет, мне даже интересно, чего ты хочешь, Гарс.

Гарс облизнул пересохшие губы.

— Чего я хочу? — переспросил он. — Ладно. Я скажу тебе, чего я хочу.

Но сказать это он не успел.

Двигаясь бесшумно как тени, в пещеру ввалились какие-то монстры, напоминающие роботов из старинных фильмов. От неожиданности рука у Гарса, прикипевшая к Кнопке, дернулась, и он с ужасом осознал, что чуть было не нажал ее.

Однако уже в следующую секунду он понял, кто такие эти чудища.

Только вот облегчения ему это не принесло.

Глава 4

Это был не кто иной, как Ларк Андевон со своими парнями. Это обнаружилось, когда он поднял забрало-экран своего шлема. Знаменитый командир знаменитой спецгруппы «Алебарды». Ларк по прозвищу Боевой Топор. О нем среди экстроперов ходили разнообразные легенды, но внешне это был вполне средний человек ненамного старше Гарса, с застенчивым румянцем на пухлых щеках и веселыми глазами.

— Ты кто, парень? — осведомился он, удивленно глядя на Гарса. — Из наших, что ли?

— Я из ОБР, — проинформировал его Гарс. — Был…

— А, вспомнил. Ты у них недавно, верно? — Ларк повернулся к неподвижно стоявшему у стены Лигуму. — А это кто? Пленный? Молодец, парень! Не каждому удается на первой же операции не только выжить, но и взять в плен превентора… Только запомни на будущее: в плен превенторов брать бесполезно. Информации из них не выжмешь никакой, одни только хлопоты. Ну ничего, сейчас мы это упущение исправим.

Он вскинул транслятор, целясь в Лигума. Его подчиненные тоже не стояли без дела. Их было четверо. Двое из них приняли оборонительную позу возле входа в пещеру: опустившись на одно колено, они держали под прицелом иммобилов туннель. Двое других, держа наперевес трансляторы, скользнули в глубь Хранилища, крутясь, как волчки, в готовности к любым сюрпризам.

— Стойте! — сказал им Гарс, и подчиненные Ларка замерли как вкопанные, а сам Андевон удивленно повернул голову к Гарсу. — Не смей убивать этого превентора, Ларк! И вообще советую вам всем бросить оружие и стоять там, где стоите, не делая лишних движений. У меня под рукой — Кнопка, и, если я ее нажму, всей планете будет крышка! Ясно?

— Он говорит правду, — не поворачивая головы, подтвердил Щитоносец. — Это Кнопка Пришельцев, и если вы знаете, что это такое, то не советую вам ослушаться своего бывшего товарища по борьбе, экстроперы.

— Что-о? — протянул Ларк. — Так, значит, ты даже не парализовал превентора, парень?! Ты что — спятил? И что это за чушь насчет взрыва планеты?

— Брось оружие, Ларк, — приказал Гарс. — И дай команду сделать то же самое своим ребятам. А потом, если хочешь, мы поговорим.

Он боялся, что Боевой Топор примет его за предателя, перебежавшего на сторону превенторов. Потому что тогда он не будет брать в расчет никакие предупреждения. «Алебарды» не прощают изменников и дезертиров. Такие случаи уже были.

Однако после достаточно долгой паузы Ларк все-таки скомандовал своим подчиненным:

— Делай, как я, парни! — И швырнул транслятор к центру пещеры. «Алебарды» недоуменно переглянулись, но последовали его примеру, образовав груду иммобилов, трансляторов и автоматов-импульсников на каменном полу.

— Ну, так объясни, что за бардак здесь творится? — потребовал Ларк, обращаясь к Гарсу. — Где остальные обээровцы? И вообще, как ты сюда попал и почему без робокомба?

Стараясь говорить кратко, чтобы донести до Ларка и его людей самую суть, Гарс поведал о том, как ему одному из всего отряда удалось прорваться в подземелье и как уже в туннеле его настиг излетный импульс, буквально швырнувший его в эту пещеру. Как он обнаружил Кнопку и понял, что это такое. Как Лигум явился сюда, чтобы попытаться его отговорить (о том, какую высокую должность старик занимает в иерархии превенторов, Гарс на всякий случай умолчал).

— Нет, ты точно свихнулся, парень, — констатировал Ларк, когда Гарс закончил свой доклад. — Ты что, решил взять в заложники весь мир? На кой черт тебе это понадобилось?

— Мы остановились как раз на этом пункте перед вашим появлением, — сказал Лигум.

— А я тебя не спрашиваю, превентор, — отрезал Ларк, не поворачивая головы. — Скажи спасибо нашему парню — если бы не он, тебя сейчас вообще бы не было!..

— Ты ошибаешься, экстропер, — огрызнулся руководитель превенторов. — Гарс уже не считает себя вашим, разве ты еще не понял? Теперь это — ничей боец. Видите ли, он сражается за все человечество!

— Заткни пасть! — рявкнул Ларк, делая шаг к превентору. — Иначе никакая Кнопка не помешает мне выбить тебе пару зубов!

Тело старика неуловимо напряглось, готовясь к самозащите, и «Алебарды» подобрались, окружая своего командира и Щитоносца тесным полукругом.

— Немедленно прекратите! — воззвал Гарс. — Лучше выслушайте меня внимательно. Чтобы больше не было никаких недоразумений. Да, я числился в ваших рядах, Ларк. Собирался отомстить превенторам за те беды, которые они якобы принесли человечеству. Но лишь теперь, когда у меня появилась возможность что-то изменить, я понял: не в превенторах дело. Вернее, не в них одних. В том, что происходит в мире, виноваты все: и они, и вы, дерущиеся друг противдруга не на жизнь, а на смерть. И мы, позволяющие вам драться за право владеть нами и покорно ожидающие, кому мы достанемся! Пора прекратить эту свистопляску — и я сделаю это. Я предъявляю вам ультиматум. Вы должны прекратить бессмысленную войну за будущее человечества, которая может привести к тому, что будущего у человечества может не быть вовсе. Вы должны объединиться и заставить когниторов ликвидировать все Купола на планете, чтобы люди могли жить как прежде.

— Глупо, Гарс, — сказал Лигум. — Прежде чем выдвигать какие-то требования, подумай: а реальны ли они? К сожалению, то, что ты сейчас сказал, невыполнимо. Вот ты говоришь, что мы деремся. Да, мы деремся, но не из-за того, что у нас чешутся руки! Мы деремся за свои идеалы — так стоит ли требовать, чтобы мы предали свои принципы? Тем более после стольких лет и стольких потерь. Ты говоришь — снимите Купола. Допустим. Но ты подумал, что станет с людьми, когда исчезнут защитные поля и волна радиации, которой пропитаны Мертвые зоны, хлынет в мегаполисы?! Ты подумал, сколько жизней может унести твое бездумное стремление добыть свободу любой ценой?

— Заткнись, превентор! — оборвал его Гарс. — Тебе ли заботиться о человечестве, гнида? Да для вас люди были и остаются грязью под ногами, которая мешает вам продвигаться своей дорогой! По-твоему, пусть лучше все останется как было?! Нет, этому не бывать! Потому что я так решил! Понятно?

— А кто ты такой? — с изумлением вдруг осведомился Ларк — Боевой Топор. — Какого дьявола ты решил, что вправе диктовать нам свои условия, придурок? Захотелось поиграться в диктаторы? Так мы быстро избавим тебя от этого комплекса, это я гарантирую!

— Стоять! — сказал Гарс. — Стоять, подонки! Иначе я превращу вас в пыль! — «Только так, Гарс, только так с ними надо. Пусть окончательно убедятся, что ты сумасшедший». — Вот что… Пора заканчивать этот балаган. А то палец мой уже устал гладить Кнопку и боюсь, что он скоро не послушается меня. Раз вы не хотите понять меня, я ставлю вопрос по-другому. Убирайтесь. И не только из этого подземелья, но и с планеты. Все. В полном составе. Куда угодно, только подальше от Земли. Воюйте там себе на здоровье, пока не истребите друг друга, но нас в свою драку не впутывайте! ОСТАВЬТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО В ПОКОЕ, СЛЫШИТЕ?! Даю вам на это сутки… нет, двое суток. Ровно через сорок восемь часов, если мой ультиматум не будет выполнен, я взорву планету!

— Но это невозможно! — наконец взорвался Лигум. — У нас просто не хватит спейсеров для такой срочной эвакуации!

— Это ваши проблемы, — откликнулся Гарс. — Я все сказал и повторять по десять раз одно и то же не буду.

— Подожди, превентор, — бросил Ларк Лигуму. Потом зло прищурился, уставившись на Гарса. — Слушай, ты, говнюк несчастный. Я мог бы сейчас мигнуть своим ребятам, и они стерли бы тебя в порошок так, что ты не успел бы даже пошевелить своим грязным пальцем! Но я делать этого не буду, и знаешь почему? По той простой причине, что об тебя, гнойного прыща, мне, боевому командиру, не хочется марать руки самому и заставлять пачкаться парней! Мы поступим иначе. Мы уйдем, но мы еще вернемся. Когда ты сам подохнешь тут от голода и жажды. И Кнопка тогда перейдет к нам! — Он покосился на Щитоносца. — Или сначала к ним, а потом — к нам.

— Есть еще один довод против твоих бессмысленных требований, Гарс, — не обращая внимания на выпад Ларка в свой адрес, уже спокойнее сказал Лигум. — Как ты собираешься узнать, что мы выполнили твои условия? Тебе же нельзя будет ни на шаг отлучиться от Кнопки, и, честно скажу: я тебе не завидую, дружок. Ни есть, ни спать, ни даже сесть.

— За меня не надо бояться. Я выдержу, — устало ответил Гарс. — А вот все остальное я поручаю вам. Думайте, господа, хорошенько. И как решить все проблемы в пределах указанного мной срока. И как доказать, что вы меня не обманываете. Меня обманывали всю жизнь, но на этот раз никому не удастся меня провести. Потребуются очень веские доказательства того, что вы действительно выполнили мое требование. Так что не теряйте времени напрасно. Идите и действуйте! И не вздумайте сводить друг с другом счеты, выйдя на поверхность. Иначе тому, кто останется в живых, будет трудно убедить противника… в достоверности моего ультиматума.

Глава 5

Лишь тогда, когда Гарс остался один в пещере, до него дошло, что его ультиматум обречен на провал еще по одной, чисто технической причине, которая почему-то не пришла в голову никому из его противников.

У него не было часов.

Можно было бы, конечно, отсчитывать секунды в уме или вслух, но Гарсу не понравилась такая канитель.

"В конце концов, двое суток — все равно условный срок, — подумал он. — Мне придется провести здесь столько времени, сколько я выдержу. Главное —.продержаться как можно дольше. Я ведь даже не имею права сесть — в этом старик был совершенно прав. И придется запретить себе спать. А также отправлять «крупные» естественные надобности — хотя они могут и не возникнуть ввиду пустоты в желудке.

Какая же чепуха лезет в голову, боже мой!

Интересно, перед казнью люди тоже думают о каких-нибудь глупостях? Например, о том, что на них — носки с дырявыми пятками.

Наверное, смерть для того и существует, чтобы люди могли хотя бы раз в жизни подумать о чем-нибудь важном. Но они все равно не используют эту возможность. Да и что такое — важное? Что может быть для человека важнее жизни? А жизнь — сплошная трата времени на пустяки. Вечный поход к горизонту, который не дано перейти, потому что если даже его перейдешь, то за ним будут лишь пустота смерти и понимание тщетности своих стараний".

Гарс не знал, сколько времени он провел в одиночестве. Временами на него накатывало неудержимое желание отпустить Кнопку и уйти куда глаза глядят — пусть этот мир катится в пропасть без него, — но что-то удерживало его возле «конуса».

А потом его одиночество было вновь нарушено, и при виде того человека, который явился в пещеру, Гарс не смог скрыть своего изумления.

Потому что это был когнитор Джанком Тарраф. Старший когнитор. Повелитель марионеток. Экспериментатор над игрушками.

Первое, что Тарраф сделал, — это поздравил Гарса с победой.

— Ты здорово разыграл эту партию, Гарс, — сказал он. — Не зря мы делали ставку именно на тебя. Ты был так искренен и убедителен — просто-таки древнегреческий герой, ставящий ультиматум «богам», чтобы они прекратили свои небесные раздоры! Впрочем, ты ведь и сам верил в то, что говорил.

Потом он открыл ошеломленному Гарсу всю подоплеку происходящего. Оказывается, трюк с Кнопкой был давным-давно задуман Когницией, которой уже надоело ждать, пока какая-то из воюющих сторон одержит победу. Надо было заставить и превенторов, и экстроперов не только перестать воевать, но и, образно выражаясь, покинуть поле брани. Создание декорации для шантажа было делом техники — где и как соорудить макет Кнопки, как распустить дезинформирующие легенды о том, что ее якобы установили еще Пришельцы, кого подобрать на роль исполнителя… С последним пунктом сначала существовали определенные затруднения, поскольку Когниция понимала, что ее представителям не поверят ни превенторы, ни экстроперы. На эту роль требовался совершенно посторонний и не посвященный в коварный замысел человек, который горел бы жаждой мщения и стремлением положить конец войне.

И тут, как бог из машины, появляется Гарс — человек, движимый, стремлением освободить людей от плена Горизонтов, но при этом готовый сам переступить любую запретную черту. Модель его личности была построена довольно быстро, а потом… потом его стали вынуждать поступать так, как было выгодно ког-ниторам. Они все просчитали с математической точностью, эти люди с добрыми глазами детской няни и холодным разумом патологоанатома.

И теперь они победили. Благодаря ему, роботу в человеческом обличье. Главному действующему лицу в операции под каким-нибудь громким названием, непременно позаимствованным из древней мифологии. «Троянский конь», например.

Когнитор сделал шаг к Гарсу, чтобы пожать ему руку или похлопать его по плечу, но Гарс воскликнул:

— Не подходите! Иначе я нажму Кнопку! Тарраф ласково сощурился.

— Ну разумеется, Гарс! — сказал он. — Только, по-моему, ты слишком вошел в свой образ. Не бойся, нас с тобой сейчас никто не видит и не слышит — это я гарантирую. Да оторвись ты от этой дурацкой бутафории, успеешь еще насладиться мнимым всемогуществом!

Он сделал второй шаг.

— Последний раз предупреждаю, — сквозь зубы угрюмо пробурчал Гарс и сделал вид, что легонько нажимает на гладкий и горячий бугорок, как живое существо перекатывавшийся под его ладонью. — Я сделаю это!

— Впрочем, я тебя понимаю, — сообщил Тарраф, послушно останавливаясь в нескольких шагах от Гарса. — Не следует ни на секунду выходить из роли, иначе можно в решающий момент утратить достоверность, а этого допустить никак нельзя… Что ж, желаю тебе успеха. — Он повернулся, собираясь направиться к выходу из подземелья.

— А вы не боитесь, — сказал ему в спину Гарс, — что я действительно взорву Землю? Помните, как когда-то Птолемей просил дать ему точку опоры? Что, если такая точка все-таки существует и она находится у меня под рукой?

Когнитор замер на полушаге, и спина его неуловимо отвердела. Однако он сумел быстро овладеть собой.

— М-да, — сказал он, вновь поворачиваясь к Гарсу своим бледным лицом. — Мне остается лишь констатировать — и с превеликим сожалением, поверь, — что ты оказался гораздо менее здравомыслящим, чем твоя модель. Во всяком случае, нам и в голову не могло прийти, что ты так подвержен самовнушению. Впрочем, для дела это не вредно. Это даже хорошо. Ведь идиот, слепо верящий в свою силу, выглядит гораздо убедительнее любого актера. Кстати, про точку опоры говорил не Птолемей, а Архимед.

— А если актер не я, а вы? — осведомился Гарс, по-прежнему не отпуская Кнопку. — Почему бы мне не допустить, что ваша болтовня — не более чем сказка? Может быть, вы просто-напросто пытаетесь извлечь выгоду из сложившегося положения и придумали славную историю о глупеньком Гарсе, который превратился в слепое орудие Когниции? Ведь тем самым вы убили бы сразу двух зайцев: во-первых, смогли бы властвовать над всей планетой. А во-вторых, получили бы возможность извлечь и исследовать адское устройство Пришельцев.

— Чушь! — хрипло сказал старший когнитор, усмехаясь краем рта. — Несусветная белиберда!

— Чушь? — переспросил Гарс. — Почему же вы тогда остановились, стоило мне припугнуть вас? Допустим, что вы рассказали правду о планах Когниции. Но ведь существует хотя и ничтожно малая, но вполне допустимая вероятность того, что могла быть и настоящая Кнопка, подключенная к настоящей бомбе, и превенторам действительно удалось обнаружить ее. Вы согласны с этим?

— Что ж, — после паузы произнес Тарраф. — Согласно стохастике, такая вероятность действительно имеется. Но если бы настоящая Кнопка и была, то никак не здесь — уж это я вам гарантирую на все сто процентов, без всяких там десятых или сотых долей!..

— А давайте проверим, — с вызовом перебил своего собеседника Гарс. — Попробуйте подойти ко мне, а я попробую нажать Кнопку. И мы сразу увидим, кто из нас прав! Что же вы застыли, Джанком Олегович?

Бывший наставник Гарса не шелохнулся, только лицо его почернело, словно обугливаясь от ожога.

— Ты сошел с ума, Гарс! — пробормотал он. — С такими, как ты, бессмысленно разговаривать разумно.

Не договорив, он резко повернулся и стремительно полувышел-полувыбежал из пещеры.

Глава 6

Как-то в юности Гарс прочитал один старый рассказ, автора и название которого, как это с ним частенько бывало, тут же прочно забыл. Однако суть рассказа почему-то застряла в его памяти так, будто все это произошло с ним самим. Он потом даже сны видел на эту тему.

Это была история о том, как некто, пребывавший длительное время без работы, наткнулся в газете на объявление с предложением работы за довольно высокое вознаграждение. Условие ставилось одно: обладать терпением и выдержкой. Недолго думая, безработный звонит по указанному в объявлении телефону, а затем и является на прием к работодателю. Тут выясняется, что речь идет об очень богатом человеке, общественное положение которого сводилось к странному авторскому определению «олигарх».

Дальше начинает сгущаться таинственная атмосфера. Работодатель утверждает, что готов взять новоиспеченного кандидата и платить ему немалые деньги, но (тут он делает многозначительную паузу) дело в том, что работа предстоит весьма трудная и ее якобы выдерживает не каждый. Поэтому оплата будет производиться им лишь раз в полгода, причем никаких авансов, только за отработанное время.

Безработному начинает мерещиться смутная перспектива в духе фильмов ужасов: импровизированная пыточная камера в подвалах особняка хозяина, ухаживание за какими-нибудь домашними монстрами или ежедневное и многократное удовлетворение супруги работодателя, страдающей бешенством матки. Тем не менее он соглашается, мысленно признавшись, что за такие деньги, которые обещает миллионер, можно пойти на любые жертвы и муки.

Однако в первый же «рабочий» день суть его новой работы выясняется сама собой. Она заключается в том, "что нужно ежедневно отсиживать в пустой комнате восемь часов (с получасовым перерывом на обед) ничего не делая. Абсолютно ничего. Заниматься какой-либо целенаправленной деятельностью строго запрещается. Нельзя даже смотреть в окно — впрочем, оно находится под самым потолком, так что до него при всем желании не достать. Нельзя читать. Нельзя писать. Нельзя слушать музыку и выходить из комнаты (удобства имеются тут же). Нельзя ковырять в носу и приводить в порядок ногти. Можно немногое. Например, сидеть (но не спать!) в мягком, удобном кресле и смотреть на пустую белую стену перед собой. Думать, правда, тоже не запрещается — о чем угодно и сколько угодно.

Первоначально безработный приятно удивлен. Мысленно потирая руки, он предвкушает, как изо дня в день будет комфортно и с пользой отсиживать так называемое «рабочее» время, мечтая о том о сем, мысленно решая шахматные этюды и сочиняя стихи. Да мало ли какой еще умственной работой можно заниматься! И за все это получать бешеные деньги!

Однако проходит день, другой, неделя, и человек, принятый на должность бездельника, начинает ощущать какое-то смутное беспокойство. Словно чего-то ему не хватает на новом месте. Через две недели он уже не может ни о чем думать, сидя в этом проклятом кресле. Через месяц его попеременно начинают мучить то бессонница, то кошмарные сны. Через два месяца оп лачиваемое ничегонеделание превращается для него в изощренную пытку, оно чуть ли не физически причиняет ему боль, тем более тяжкую, что восемь часов тянутся медленно-медленно, а иногда человеку кажется, что время и вовсе останавливается.

И тогда он понимает, в чем заключается глубинный смысл его странного бездействия. Наверное, олигарх одержим манией величия и ему нравится играть с людьми. Вот он и устроил подобие тюремной камеры у себя на дому. Ведь то, на что обречен человек, сидящий в пустой комнате, является самым обычным лишением свободы. Правда, с добровольного согласия самого узника. Правда, за деньги. Правда, нет здесь ни зверствующих надзирателей, ни придурков-сокамерников. Да и заключение это носит непостоянный и в принципе ненасильственный характер: хочешь — сиди, не хочешь — никто тебя не держит, иди на все четыре стороны… Но это все равно — несвобода. Тюрьма. Заключение. Причем такое, что ты сам определяешь, сколько тебе еще сидеть и зачем.

До первой «зарплаты» герой рассказа так и не дотянул. Однажды он явился к своему хозяину, чтобы известить его о своем увольнении. И чтобы задать мучивший его вопрос: ради чего же он подвергал себя ежедневному тюремному заключению?

Тут выясняется, что миллионер поспорил с кем-то из своих приятелей на извечную философскую тему: является ли деятельность врожденным, как бы инстинктивным свойством человека — или же человек вполне может обойтись без этого, а значит, вполне в состоянии праздно провести свою жизнь? Для этого олигарх и решил поставить практический «эксперимент» на добровольцах — тем более что отбоя от желающих не было…

Концовка рассказа была автором как-то смазана и не запечатлелась в памяти Гарса. Не то уволившийся человек, помыкавшись некоторое время в безуспешных поисках работы, в конце концов возвращается к своему странному работодателю, умоляя его принять обратно. Не то он обретает должность клерка в какой-то захудалой конторке, где вынужден изо дня в день исполнять очень скучные, занудные, но весьма важные обязанности — однако вскоре с ужасом обнаруживает, что просто не в состоянии сосредоточиться на работе и его безудержно тянет откинуться на спинку кресла и часами тупо смотреть в стену перед собой.

И теперь, оказавшись по собственной воле пленником пещеры и Кнопки, Гарс то и дело вспоминал этот рассказ безвестного автора.

Теперь он мог сам испытать, как это тяжело — быть в плену у самого себя.

Он давно потерял счет времени, и порой ему казалось, что уже прошло, по крайней мере, несколько тысячелетий с того момента, как он предъявил воюющим свой безумный ультиматум. Если бы он мог видеть себя в зеркало, то ужаснулся бы, увидев там отражение исхудалого, с заросшим жесткой щетиной лицом существа, лишь отдаленно напоминающего человека. Но зеркал в пещере не было, а Кнопка, хоть и была блестящей, почему-то ничего не отражала своей поверхностью.

Он не знал, что сейчас происходит за стенами мрачного каменного мешка. Иногда ему приходило в голову, что никто и не собирался выполнять его требований и что на планете по-прежнему продолжается бессмысленная бойня. Временами, наоборот, ему казалось, что ультиматум все-таки возымел результат и что превенто-ры и экстроперы убрались с Земли, вот только предупредить его, Гарса, об этом забыли — в виде этакой изощренной мести за доставленное унижение. Но проверить ни то ни другое у него не было возможности. Так же, как не было возможности точно установить, действительно ли Когниция использовала его, как пешку, или только блефовала в тайной игре, исход которой зависел исключительно от его веры в свое предназначение.

Его окружали только тускло освещенные стены. Теперь это был его Горизонт, и уйти за него на этот раз было никак нельзя. Это был его последний бой, и он предпочел бы скорее умереть, нежели проклясть все и сдаться, отказавшись от своего решения.

Но чем больше времени проходило, тем все больше его душу разъедали сомнения. Он спрашивал самого себя, сможет ли нажать зловещую Кнопку в том случае, если потерпит поражение, и не мог найти в своей пронизанной болью душе ответа на этот вопрос. Если в самом начале, когда идея ультиматума только пришла ему в голову, он знал, что ни при каких обстоятельствах не расправится с миром так, как он этого, в сущности, заслуживает, то теперь он уже не был столь уверен в себе. Груз, который он на себя взвалил, оказался таким нечеловечески тяжелым, что какие-то невидимые стержни в нем хрустели и трещали, неумолимо надламываясь, и нельзя было поручиться, что однажды его воля и непреклонность не будут окончательно сломлены, и тогда…

Он старался не думать об этом, чтобы отогнать предательские, деморализующие волю мысли, но они все равно упрямо лезли ему в голову.

Порой он ловил себя на том, что и сам не верит, будто, нажав на Кнопку, сможет пустить весь этот мир в тартарары. Тогда его посещало неодолимое искушение проверить это самым простым способом, избавляющим и его,.и все человечество от ненужных мук, но, стиснув зубы, он перебарывал себя, потому что этот вариант означал бы позорное поражение, а ему ни в коем случае нельзя было проигрывать — ведь за его спиной стояли люди. Обычные люди. Слепые люди. Плохие и хорошие. Приятные и не очень. Много людей.

Чтобы отвлечься, он вспоминал. Однако этб не только не помогало держаться, но, напротив, лишь ускоряло приближение рокового конца. Воспоминания вызывали галлюцинации, под влиянием которых он беседовал с призраками давно погибших людей и слышал чьи-то далекие голоса. Эти голоса и призраки в чем-то убеждали его, они занудно зудили на тысячу ладов каждый о своем, они насмехались над ним, они умоляли его, они сердито проклинали его, и требовались неимоверные усилия, чтобы заставить себя не слышать их.

Это было тоже опасно. Чтобы выстоять возле Кнопки, нужно было забыть прошлое, вычеркнув его из своей памяти окончательно и бесповоротно.

Потом начались короткие периоды беспамятства, и он понял, что силы оставляют его. Взгляд его упал на бесполезную груду оружия, оставленную его бывшими соратниками на полу пещеры. «Что ж, — спокойно подумал он, — это мы оставим на крайний случай. Это будет довольно просто: установить переключатель пульсатора на полную мощность и длинной очередью обрушить стены так, чтобы тяжелые базальтовые плиты надежно завалили пещеру и входной туннель. Конечно, рано или поздно завал раскопают и путь к Кнопке будет открыт заново, но большего для мира я сделать не могу».

Но однажды, когда ему стало совсем худо, в окружающей его тишине наметился какой-то перелом, и, недоверчиво насторожившись, Гарс замер.

Это были чьи-то шаги. Они явно приближались. Кто-то шел к нему по туннелю, и, судя по поступи, это мог быть только человек.

Больше всего Гарс сейчас опасался, что эти шаги окажутся очередным наваждением, порожденным его измученным, как бы разбитым на тысячи осколков мозгом.

Когда шаги приблизились настолько, что стали отчетливо слышны и Гарс окончательно убедился, что не стал жертвой очередной иллюзии, то, напрягая свой слух так, что, казалось, еще немного, и из ушей хлынет кровь, — он постарался определить, кем является человек, который вот-вот войдет под каменный купол пещеры, как он настроен и какую весть несет из Большого Мира…

Но эти умственные усилий были явно напрасным занятием, и тогда Гарс перестал гадать и стал ждать появления пришельца.

Просто ждать — ничего другого все равно не оставалось.

г.Москва, май — ноябрь 1999 г.

Владимир Ильин 500 лет до Катастрофы

500 лет до Катастрофы

ЭПИЗОДЫ ИЗ ХРОНИКИ ПОКОЛЕНИЙ

Гибель и через двадцать тысяч лет остается гибелью.

Ларри Нивен

ЭПИЗОДЫ 1–4. ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

1

Лекция подходила к концу. Орест Снайдеров машинально сунул мел в карман своего «парадного» пиджака, с удовлетворением пробежал взглядом длинную строчку формул, которую только что вывел на доске, и обернулся к аудитории.

Вот уже целых десять минут аудитория безмолвствовала, как пресловутый народ из «Бориса Годунова», но Орест относил это на счет чрезвычайной занимательности сегодняшней темы. В самом деле, если основной курс теоретической астрофизики с его сухими расчетами и нудными рассуждениями исключительно умозрительного характера не способствовал повышению интереса студентов к науке, то уж нынешняя тема могла бы, как полагал Снайдеров, высечь искру любознательности в сумерках души даже самого отъявленного разгильдяя и оболтуса.

Ведь сегодня речь шла о такой проблеме науки о Вселенной, которая неизменно привлекала к себе внимание публики и особенно любителей научной фантастики.

Тема лекции звучала так: «Черные дыры» как возможный этап эволюции некоторых звезд» — и шла она в качестве этакого аппендикса к основному курсу. Скорее всего деканат включил эту тему в учебный план исключительно ради того, чтобы размочить сухарь астрофизической теории и сподвигнуть обучаемых на написание курсовых работ.

Читать эту лекцию никто из университетских корифеев не брался (маститые профессора лишь морщились при одном упоминании термина «черные дыры», как от внезапного приступа пародонтита, хватали зама декана по учебной части за рукав или за пуговицу и принимались нудно втолковывать, что не намерены публично пропагандировать гипотезы, сомнительные с общенаучной точки зрения), и традиционно эта горькая участь доставалась молодым преподавателям как своеобразное общественное поручение. А поскольку даже среди «молодых преподавателей» Орест Валентинович Снайдеров был самым молодым, то именно ему чаще всего и доставалась нештатная должность лектора-затейника…

Поэтому методика чтения данной лекции была отработана им безукоризненно. Для начала следовало рассказать вкратце о катастрофах звезд вообще, затем перейти к изложению различных теорий, начиная со знаменитого доклада Джона Митчелла Лондонскому Королевскому обществу, потом, когда слушатели окончательно уверятся в существовании «черных дыр», обрушить на них водопад фактов и практических доказательств в пользу того, что данные объекты никак существовать не могут, а в завершение провести кое-какие умозрительные, но весьма поучительные эксперименты на материале наиболее известных научно-фантастических произведений.

— Какие у вас есть ко мне вопросы? — спросил заученно Снайдеров, пытаясь тыльной стороной ладони оттереть рукав пиджака от мела.

Вопрос был своего рода сигналом к окончанию занятия.

Под его влиянием аудитория обычно пробуждалась, с сожалением отрывалась от полуподпольных развлечений и принималась собирать вещички, готовясь покинуть лекционный зал.

Однако на этот раз, оглядев ряды, Орест с некоторым удивлением заметил чью-то поднятую руку.

— Да-да, пожалуйста, — сказал он, принимаясь закрывать разложенные на преподавательском столе книги популярные брошюры и свои конспекты.

Из задних рядов с трудом воздвигся на полусогнутых нижних конечностях некто по фамилии Ломакин. Закоренелый двоечник, нарушитель дисциплины и ярый ненавистник каких бы то ни было лекций. Само по себе его желание задать вопрос было чем-то из ряда вон выходящим, и Снайдеров внутренне приготовился к возможной провокации. От Ломакина можно было ожидать чего угодно. Доцента Северскую с третьей кафедры он, например, доводил методичными замечаниями по поводу ее взаимоотношений с мужем (которые в самом деле не были идеальными) и о влиянии данного феномена на отношение к студентам.

Но Ломакин неожиданно изрек:

— Скажите, Орест Валентинович, а как по-вашему, могут ли эти самые «черные дыры» иметь искусственное происхождение?

— То есть? — ошеломился Снайдеров, прекращая возню с книгами.

— Ну, вот вы говорили о том, что подобные объекты возникают… ну да, могут возникать из-за этих… как их?.. флуктуации плотности вакуума…

— Это не я сказал, — перебил его Снайдеров, вновь обретая дар речи. Вообще-то автором этой теории является английский физик Стивен Хокинг…

— Да какая разница, — отмахнулся Ломакин. — А что, если «черные дыры» специально создаются какой-нибудь суперцивилизацией?

Аудитория зашумела. Кто-то громко сказал: «Ну ты, Лом, загнул!» Кто-то захихикал. С «галерки» раздался чей-то недовольный бас: «Ты что, не мог в перерыве к нему подойти? Время — „баксы“, слыхал когда-нибудь?»

— Что ж, — медленно произнес Снайдеров, рассеянно пытаясь оттереть пальцы от проклятого мела. — Гипотеза ваша, Ломакин, конечно, выглядит весьма сенсационно и соблазнительно, но я вынужден задать вам встречный вопрос… Зачем какой-нибудь суперцивилизации создавать «черные дыры», если, как мы уяснили, подобные объекты способны представлять огромную опасность и в первую очередь — для своих создателей?

— Как это — зачем? — упрямо осведомился Ломакин, переминаясь в неудобной позе. — А на хрена на Земле создали ядерное оружие и смертельные вирусы? Если какая-то одна разумная раса воюет с другой, то она может использовать такие штуковины, которые нам и не снились!.. Например, взяли, уплотнили сами этот… вакуум… и зафиндячили получившейся «дыркой» по супостату… как детишки снежками бросаются, видели? Ну и здесь может быть то же самое!..

Кто-то запустил в Ломакина комочек туго скатанной бумаги, кто-то обличающе заорал во всю глотку:

«Послушайте, бойз, да Лом просто дешевой фантастики начитался!»

Орест криво улыбнулся.

— Тихо, тихо, — сказал он. — Звонка все равно еще не было, так что занятие не окончено… А что касается вас, Ломакин, то могу вас лишь разочаровать. Вы выдвинули предположение, что «черные дыры», якобы являясь делом рук некой суперцивилизации, способны летать по космосу. Подобно ядерным ракетам, не так ли? Однако если в отношении искусственности происхождения данных объектов я могу лишь развести руками и поздравить вас с неординарностью мышления, то относительно перемещения «черных дыр» официально заверяю: на сегодняшний день науке неизвестны какие бы то ни было факты, подтверждающие сию гипотезу. В конце концов, даже если бы нечто подобное имело место, то последствия такого путешествия «черной дыры» неизбежно были бы зафиксированы путем астрономических наблюдений.

Орест уже отошел от первоначального шока и теперь говорил с прежней академичной уверенностью и тонкой иронией. Небрежным жестом усадив Ломакина на место, он собрался уже продемонстрировать все безумие гипотезы студента с помощью математических выкладок, но тут прозвенел звонок и в зале сразу всё смешалось.

Как всегда бывало, стресс после общения со студентами не проходил у Снайдерова вплоть до того момента, когда он уже стоял на остановке в ожидании автобуса. Накрапывал мелкий противный дождь, и, хотя до метро ехать было минут пять-семь, не больше, идти пешком под этой моросью, да еще без зонта (собираясь в университет, Снайдеров легкомысленно решил не обременять себя антидождевыми приспособлениями), никак не хотелось.

В возбужденном сознании плавали остатки мыслей, вызванных прочтением лекции, но их постепенно сменяли другие, более прозаичные будничные заботы и проблемы. Например, нужно было не забыть, выйдя из метро, заскочить в аптеку, чтобы купить матери ориго-фан, потому что имевшиеся запасы были на исходе. И придется приобрести на своем оптовом рынке что-то из продуктов, иначе сегодня можно остаться без ужина. В принципе не страшно, конечно, но ведь он живет не один, а матери, как сказал лечащий врач, требуется, помимо всего прочего, регулярное, тщательно сбалансированное питание. Тоже мне, умник нашелся «тщательно сбалансированное»! Это в наше-то время! Ладно, что-нибудь придумаем.

Во рту стоял нехороший привкус. Сильно тянуло курить, и поскольку автобуса на горизонте все еще не было, Снайдеров наконец решился. Сигареты и зажигалка у него хранились в специальном «потайном» карманчике сумки-кейса — на всякий случай. Хотя мать не имела обыкновения проверять его вещи, но лучше было соблюдать меры предосторожности.

Зачем-то воровато оглядевшись, Орест чиркнул зажигалкой и жадно затянулся горьковатым «Космосом». Он всегда старался курить только «Космос», в крайнем случае, «Союз-Аполлон» — видимо, сказывалось подспудное влияние профессии «звездочета». Вскоре голова закружилась, как после приличной дозы спиртного. Еще две затяжки — и можно будет швырнуть окурок в урну.

В этот момент кто-то сзади тронул Снайдерова за рукав. Вздрогнув от неожиданности, преподаватель оглянулся.

Перед ним стоял детина в замызганных одеяниях и с небритой физиономией. Кажется, от него даже исходил слабый запах алкоголя.

Сначала Снайдеров принял его за ординарного алкаша, который собирается клянчить мелочь на опохмелье. Оресту почему-то неизменно везло на подобных просителей. В его микрорайоне бомжи и почитатели Бахуса сшивались на ближних подступах к бывшему универсаму, ныне превращенному в шикарный магазин самообслуживания, и из потока прохожих почему-то безошибочно выбирали Снайдерова. Наверное, всем своим видом Орест внушал им надежду на легкую добычу.

Снайдеров собрался уже сказать детине, что мелочи у него в данный момент не имеется, а следовательно — удовлетворить его просьбы вкупе с сетованиями на печальное стечение обстоятельств он никак не может.

Однако детина не оправдал прогноза Ореста. Вместо того чтобы сипло излагать аргументы, согласно которым ему позарез требовался рубль (на худой случай — полтора), он довольно приятным голосом осведомился:

— Скажите, пожалуйста, товарищ, вы верите в конец света?

Ну вот… Не алкаш, так один из тех бродячих миссионеров, которые неустанно пристают к прохожим с религиозными проповедями. «Свидетели Иеговы»… Или даже «Аум Сенрикё»… Правда, обычно эту функцию выполняют вполне прилично одетые женщины, но, может быть, речь идет о попытке маскировки — чтобы, так сказать, быть ближе к народу?

Орест глубоко вздохнул и ответил вопросом на вопрос:

— А вы?

— При чем здесь я? — искренне удивился небритый детина. Только теперь Снайдеров разглядел, что из-под мышки у него торчит замурзанная кожаная папка, из которой выглядывают какие-то мятые бумаги.

— Я представляю Ассоциацию социальных опросов населения, уважаемый, и мое мнение в счет не идет. Так как насчет конца света?

Снайдеров подчеркнуто внимательно оглядел своего собеседника с давно не мытой головы до грязных башмаков. Краем глаза он заметил, что из-за угла вынырнул долгожданный автобус.

— Конец света, уважаемый, — с невесть откуда взявшейся иронией произнес Снайдеров, — происходит ежедневно, так что не верить в него было бы, по меньшей мере, абсурдно.

— Да? — поднял кустистые брови детина. — Это как же понимать?

— А очень просто, — сказал Снайдеров, с наслаждением наблюдая за реакцией собеседника. — Каждый день происходит закат солнца, и это, как известно, влечет за собой конец света и начало тьмы. Надеюсь, я понятно изложил свое мнение?

Догоревший до фильтра окурок напомнил о себе ожогом пальцев, и Орест резко отбросил его в сторону. «Опять от рук будет вонять никотином так, что никаким мылом не отмоешь», — мелькнула у него невольная мысль.

Автобус, сердито разбрызгивая лужу у бордюра, резво подкатил к остановке и со змеиным шипением распахнул грязные створки дверей. Детина, явно опешив от нестандартной точки зрения на конец света, ухватил было Снайдерова за полу плаща, но Орест сумел вырваться и устремился внутрь автобуса. «Послушайте, что вы хотели…» — бубнил ему в спину небритый представитель социологической ассоциации, но Снайдеров лишь свысока (в буквальном смысле) бросил: «Ноу комментс, сер», — и проскользнул подальше в салон.

Однако данный инцидент все же оставил след в сознании Снайдерова. Грязный и весьма загадочный, как отпечаток одинокой босой ступни на потолке, который Снайдеров наблюдал вот уже год на своей лестничной площадке. Трясясь вначале в автобусе, а затем — в вагоне метро, он невольно размышлял о странных социологах, вздумавших интересоваться мнением населения по абсолютно ненасущному и даже дурацкому вопросу. Потом, по очевидной ассоциации, его мысли вернулись к сегодняшней лекции и к заявлениям этого балбеса Ломакина.

Когда Снайдеров вынырнул из зева метро, он и думать забыл о всяких аптеках и продуктах. Торопливым шагом, срезая углы, где это было возможно, он рвался домой, к компьютеру. Занятый мыслями, он не заметил, как опять закурил, хотя курить за две минуты до появления дома было чревато неизбежным разоблачением. Запах никотина сохраняется не только во рту, но и на одежде, на руках, на волосах. Чтобы ликвидировать его за короткое время, требуется целая упаковка германского «Антиполицая» и подфлакона туалетной воды «Плейбой» — и то острый нюх некурящего способен уловить табачную вонь. Кстати, ни «Антиполицая», ни даже «Тройного» одеколона у Снайдерова с собой не было, а жвачкой он не пользовался по принципиально-идейным соображениям — чтобы не чувствовать себя жертвой телерекламных роликов.

Открыв дверь квартиры, он прислушался к неразборчивому журчанию голосов героев какого-то телесериала, доносившихся из комнатки матери, быстро скинул с себя плащ и промокшие ботинки и, стараясь ступать на цыпочках, проследовал в свою комнату.

Включив «пентиум» и модем, запустил «Интернет Эксплорер».

Для начала выбрал из перечня постоянных адресов сайт Крымской обсерватории. Доступ к ее рабочим данным был закрыт секретным паролем, но у Снайдерова в этом учреждении работал бывший однокурсник, который любезно посвящал Ореста в соответствующие служебные тайны.

Проделав необходимые манипуляции, Снайдеров вывел на экран снимки звездного неба, сделанные в ходе наблюдений за последнюю неделю. Он не знал, что именно ищет и как это искомое должно выглядеть. Положившись на интуицию, Орест до рези в глазах вглядывался в белые точки на черном фоне, кое-где размазанные в виде призрачных полосок или облачков. На какой-то миг фокус его зрения сместился, и диаграммы показались ему похожими на куски черной траурной ленты, пробитой в разных местах снарядными осколками и множеством пуль разного калибра, и он даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.

И тут наконец он увидел искомую несообразность. Она была пока еще настолько мала, что взгляд неискушенного исследователя скользнул бы мимо, не заметив ее, но Снайдеров вел целенаправленный поиск чего-нибудь в этом роде, и от него не сумела укрыться эта странность.

Конечно, сначала он не поверил. Ни картинке на экране, ни своему зрению. Мало ли что могло ему померещиться на диаграмме, к тому же исследуемой не «вживую», а посредством компьютера, — ведь разрешение экрана монитора могло запросто исказить мельчайшие детали изображения звездного неба.

Снайдеров очертил «мышкой» заинтересовавший его сектор и включил режим его максимального увеличения. Точки сразу же расплылись до размеров пятнышек; а наиболее близкие звездные облака и скопления превратились в пылающие протуберанцы.

Теперь несообразность отчетливо проступала на диаграмме, как иногда в халтурном фантастическом фильме сквозь тела актеров, выполняющих очередной трюк, просвечивают предметы заднего плана.

Но Снайдеров все еще не верил ни компьютеру, ни монитору, ни снимкам, ни даже самому себе.

Забыв обо всем, он занялся убеждением себя в том, что речь идет либо о неисправности компьютерной техники, либо о чисто техническом дефекте в системах обсерватории, хотя последнее было маловероятным — все-таки всемирно известный телескоп! Если только нынешний бардак не добрался и до них…

Первое из возможных объяснений отпало, как только Снайдеров с помощью тестов убедился в исправности «софтвера», «хардвера» и монитора. Со вторым было посложнее…

Для начала Орест запросил данные по соответствующему сектору Галактики за последние полгода. Данные показали, что динамика «несообразности» — Орест пока даже мысленно воздерживался называть ее как-либо иначе — явно имела место быть. Причем не в сторону уменьшения, а в сторону роста.

Тогда Снайдеров кинулся во все тяжкие. Он принялся вламываться в архивные базы данных наблюдения других астрообсерваторий. Разумеется, не всех — лишь тех, к чьим архивам коды доступа за чисто символическую плату были взломаны одним знакомым хакером.

Пулково… Бюракан… Орбитальная Эйнштейновская… Кембридж… Телескоп Хаббла…

Он не знал, сколько времени у него ушло на сравнение и изучение снимков одного и того же кубика Вселенной. Ему казалось, что как минимум сутки, но когда он вернулся в реальность, то оказалось — меньше двух часов.

Голова у Снайдерова горела, как будто в ней пылал костер, во рту все пересохло, и чертовски хотелось курить. Он украдкой прокрался в прихожую, чтобы вытащить сигареты и зажигалку из своего «тайника», потом осторожно, стараясь не скрипеть балконной дверью, вышел на балкон и с жадностью свел сигарету на нет в несколько приемов, почти без паузы между затяжками. Голова опять закружилась, но зато в мыслях появилось просветление. Рука сама собой нашарила в пачке вторую сигарету — все равно мать сейчас увлечена сериалом, так что едва ли застанет его на месте преступления.

Кстати, было бы неприятно, если бы это произошло. Будь проклят тот день, когда он поддался на уговоры матери и пообещал ей навсегда покончить с вредной привычкой! Она же не знает, как это трудно для него, курившего столько лет подряд почти по две пачки в день! Правда, поступить иначе тогда он не мог, не имел права: мать как раз прихватил очередной приступ, и никто не ведал, выкарабкается ли она вообще. В такие моменты можно поклясться в чем угодно лишь бы родной тебе человек не умирал! А жизнь есть жизнь, и стоически вынеся почти полтора безникотинных месяца, после очередного стрессового общения с учебной частью деканата Снайдеров сорвался и опять начал курить. Теперь уже тщательно скрывая этот факт от матери. И чем больше длилась его тайна, тем все более шокирующим обещал стать тот эффект, который произвело бы на мать уличение сына в нарушении клятвы. А ведь ей ни в коем случае нельзя испытывать сильные эмоции!

На душе у Снайдерова стало так же горько, как и во рту. Послав щелчком окурок, от поспешных затяжек ставший похожим на уродливый черный сучок, за балкон, он втянул в себя всей грудью прохладный сырой воздух.

«О чем я думаю, — упрекнул себя мысленно он. — Тут… тут такое открытие намечается, за которое… ну если не Нобелевская, то пожизненные почет и признание в мире астрофизики светят! Если только, конечно…»

Он испугался — словно ушатом холодной воды его окатило вмиг.

«И как это я сразу не подумал?!»

Ведь не может быть, чтобы какой-то там рядовой преподаватель открыл ТАКОЕ!

Тысячи намного более квалифицированных людей непрерывно несут дежурство, и не может быть, чтобы никто, абсолютно никто из них не заметил того, что обнаружил он, новоиспеченный кандидат наук!

Орест вернулся — правда, все с теми же предосторожностями — в комнату и вновь уселся за письменный стол. На этот раз ему нужен был не комп, а телефон.

Рука дрогнула на секунду, набирая длинную цепочку цифр. Интересно, сколько сейчас стоят подобные переговоры — ведь целый век никуда, кроме как по Москве, не звонил!.. Не пробьет этот звонок ощутимую брешь в и без того скудном бюджете их с матерью? Ладно, это все мелочи, как-нибудь выкрутимся…

В ухо ударил далекий длинный гудок вызова. Потом еще раз и еще…

Наконец в трубке послышался мужской голос:

— Хеллоу? Ху из спикин, плиз.^[1]

— Шерстяной, это ты?

— Я-а, а кто? Это ты, что ль, Ор?

— Узнал?

— Узнал… Что-нибудь стряслось?

— Почему обязательно что-то должно было стрястись? — деланно удивился Снайдеров. — Может, я просто соскучился по старому приятелю…

— Ладно тебе, не ври. Стал бы ты так просто будить меня посреди ночи…

— Ночи?! — Снайдеров машинально оглянулся на окно, за которым серел ненастный день, но тут же спохватился:- Ах да, я и забыл про ризницу во времени… Извини, Шерстяной.

Шерстяным приятель, а точнее — бывший коллега по стажировке, был не в силу экзотической фамилии. Прозвище было обусловлено тем, что и грудь, и спина у него были покрыты кучерявыми черными волосами — как он сам пояснял, сказывалось влияние «кавказских» прапрадедовских генов. Как его зовут в действительности, Снайдеров уже забыл, в памяти сохранилась лишь эта нелепая кличка. Пять лет назад Шерстяной перевел свои гены из разряда кавказских в более котировавшуюся в цивилизованном мире национальность и умотал в Штаты, где каким-то образом устроился по своей специальности. Ходили слухи, что работа его связана с НАСА и поэтому якобы засекречена до невозможности. Но скорее всего это были лишь сплетни.

В течение следующих пятнадцати минут Снайдеров попытался осторожно выведать у своего старого приятеля, что нового открыли американские астрофизики и вообще — есть ли какие-нибудь сенсации, а то, дескать, мы в России совсем уже отстали от жизни.

Шерстяной ответствовал адекватно. То есть с недоумением и нескрываемыми опасениями насчет умственного здоровья Ореста. Тем не менее разглашенной им информации оказалось достаточно для того, чтобы Снайдеров мог сделать вывод: ничего из ряда вон выдающегося американцы в глубинах Вселенной не видели. Сплошная рутина и серые будни.

— А в чем дело-то, ты хоть можешь мне сказать? — поинтересовался в свою очередь Шерстяной.

Снайдеров хотел было изложить ему суть своего открытия, но вовремя спохватился.

— Нет-нет, — торопливо заверил он своего далекого партнера по общению. Это я так, ради расширения своего научного кругозора.

— Ну-ну, — хмыкнул Шерстяной. — Тогда сходи на прием к психиатру и побыстрее выздоравливай!

И отключился, не попрощавшись.

Некоторое время Орест тупо вслушивался в короткие гудки в трубке.

Потом он сделал еще несколько звонков — на сей раз по России. Но все запрошенные им источники весьма правдоподобно сообщали, что никаких странностей в состоянии Сектора за последний год не наблюдалось.

Тогда он бросил это гиблое дело.

Объяснений отсутствия данных о «несуразности» могло быть два. Либо ее действительно никто, кроме него, не удосужился заметить, либо… либо остается предположить, что по каким-то причинам всякая информация о ней сразу же была строжайшим образом засекречена, с осведомленных лиц взята подписка о неразглашении и так далее. Но с каких это пор научное открытие, связанное с дальним космосом, причисляется к разряду великих тайн?!

И вот тут Снайдерова обдало ледяным холодом.

Выведя на экран монитора карту звездного неба, он пустился в выкладки, связанные с расчетом траектории того грозного, невидимого Нечто, которое росло, как ядовитый гриб, в соседнем секторе Галактики.

Потом он в изнеможении откинулся на спинку стула. Подозрения оправдывались на все сто. Этак лет через пятьсот траектория Дыры — если это, конечно была действительно именно она — должна пересечься с Солнечной системой, и тогда…

Непроизвольно вспомнился небритый «социолог» на остановке с его дурацким вопросом: «Скажите, вы верите в конец света?» А теперь речь шла уже не о вере или неверии, теперь он знал это.

Снайдеров вскочил со стула и закружил по комнате.

«Что же делать? Как мне быть с этим неожиданно навалившимся на меня знанием? Так-так-так… Постой, постой, а может, этот, с виду нелепый опрос населения, на самом деле является тщательно замаскированной попыткой тех, кто ОСВЕДОМЛЕН, прощупать почву? Может, они сейчас колеблются: стоит ли обнародовать информацию о Дыре или надежно упрятать ее в сейфы? Конец света… Это же не шутки и не те дешевые сенсации, коими время от времени пресса кормит народ, особенно сейчас, на рубеже тысячелетий! И, кстати говоря, это не какой-нибудь там всемирный потоп или шальной астероид, примчавшийся из космоса, чтобы пасть на Землю. От любого подобного катаклизма в принципе спастись можно — вопрос лишь в затратах сил и средств, в крайнем случае — в количестве возможных жертв. Но в этом случае человечеству не поможет никто и ничто слишком велик масштаб. Если уж звезды-гиганты рушатся в это Нечто подобно стальным шарикам, притянутым мощным магнитом, то что говорить о нашей планетке!»

Легко понять, думал Снайдеров, причины, которые способны побудить власти предержащие хранить в секрете открытие Дыры. В конце концов, это не так уж мало — пятьсот лет. Пять веков. По меньшей мере десять поколений сменится. Зачем раньше времени будоражить население? Если уже сейчас людям авторитетно объявить, что Земле грозит неминуемая гибель, не надо никаких опросов, чтобы представить, что может начаться в мире. Всеобщая паника, растерянность, утрата ориентиров жизнедеятельности, развал и хаос. Весьма возможно, что до Катастрофы наша цивилизация попросту не доживет — скорее всего она постарается покончить с собой раньше этого срока…

«И что это значит? — спросил он самого себя. — Что отныне и ты должен молчать и делать вид, что ничего не ведаешь? Не высовываться со своим открытием ни в прессе, ни в научных кругах? Ухаживать за больной матерью, как ни в чем не бывало читать лекции жизнерадостным балбесам — в том числе и о „черных дырах“?

Но ведь тайное знание будет сжигать тебя изнутри не хуже напалма. Ты будешь каждый день носить в себе эту мину замедленного действия, ты будешь смотреть на людей, на только начинающих жить детей и сознавать, что они, а вернее — их далекие потомки, обречены на гибель. Сможешь ли ты до конца дней своих никому не обмолвиться даже словом? И если у тебя самого когда-нибудь появятся дети и внуки, то сумеешь ли ты даже перед смертью не поделиться с ними своим горьким открытием?..»

Он ужаснулся подобной перспективе.

Да, конечно, знание — сила, сэр Бэкон был прав, но оно еще — и источник мук. Тяжкая, невыносимая ноша для одиночки. Как там у Экклезиаста говорилось? «Многие знания суть многие печали» — или что-то в этом роде…

«Интересно, а как Осведомленные намерены пресечь и запретить распространение запретной информации? Ну да, разумеется, в мире должна возникнуть целая система, ставящая перед собой целью воспретить утечку сведений о Дыре. Руководители наиболее развитых держав будут налаживать и поддерживать соответствующее взаимодействие. Тут уж будет не до распрей и не до политических игр: ведь стоит обвалиться хотя бы одному камешку с вершины горы — и возникшая по законам цепной реакции лавина сметет все на своем пути. Утечка информации в отдельно взятой стране грозит всемирным хаосом, и это нельзя не учитывать даже самым отъявленным авантюристам. Поэтому наверняка к этому делу будут подключены спецслужбы и прочие органы, привыкшие охранять всякого рода тайны и секреты. Нетрудно представить себе, какими методами и средствами они будут пользоваться при этом. Уж если по менее значимым вопросам ни одна спецслужба не останавливается перед самыми грязными приемами, то тут, когда на карту поставлено существование человечества, — и подавно. Сейчас, пока еще странный объект находится за много парсеков от Земли, его способны обнаружить и распознать лишь профессионалы — довольно ограниченный круг. Но ведь есть еще целая армия астрономов-любителей, жаждущих назвать своим именем какой-нибудь новый астероид или комету, которые по ночам наблюдают за звездами из самодельных телескопов, а некоторые, как и я, учреждений. Как Они собираются бороться с ними? Принять закон о запрещение наблюдений за небом? Чушь, этим Они только еще больше разожгут любопытство людей. Значит, Им останется взять всех астроисследователей-дилетантов под строгий контроль».

Кому-то из случайно узнавших попытаются заткнуть рот деньгами… не каждому, конечно. Кого-то достаточно будет припугнуть или всенародно высмеять как шарлатана и обманщика. Кого-то нелишне будет упрятать до конца жизни в психушку или даже в тюремную камеру. Ну а самых упрямых и несговорчивых придется убрать, ликвидировать, уничтожить.

В любом случае, все каналы, ведущие к сведениям о Дыре, уже сейчас должны быть надежно перекрыты, все запросы — отслеживаться и регистрироваться, а все, кто имел несчастье поинтересоваться состоянием звездного неба в опасном Секторе, — браться «на карандаш». Такой остро-остро заточенный карандашик, которым можно не только ставить галочки в «черном списке», но и вычеркивать кое-кого из жизни.

«Стало быть, и я уже засветился, — кольнула Снайдерова неожиданная мысль. — Может быть, в эту секунду машина тайного контроля набирает обороты, в различных инстанциях раздаются тревожные звонки, и серьезные люди в штатском устанавливают наблюдение за мной, подключаются к моей телефонной линии, инструктируют агентов и вербуют осведомителей из числа моих знакомых и соседей.

Стоп, — одернул он себя. — Не впадай в панику. Так недолго и паранойю приобрести. В конце концов, ты же еще не рванулся оповещать весь мир о своем открытии, утечки нет, поэтому максимум, что тебе пока грозит, — это негласное наблюдение».

Снайдеров подошел к окну и, прячась за шторой, как персонаж детективного фильма, обозрел двор и здания напротив. Ничего неестественного видно не было. Хотя если работают профессионалы, то они и не должны себя выдать. «Это тебе не за звездами наблюдать», — сказал он себе.

Он отошел от окна и внезапно разозлился. На себя самого. За то, что посмел испугаться за свою шкуру. За то, что отныне был обречен на вечные терзания и угрызения совести. За то, что еще до начала открытых боевых действий с невидимым соперником поднял лапки кверху и смирился с неизбежностью поражения. И вместе с этой злостью к нему пришла внезапная решимость.

Они хотят, чтобы человечество спокойно дремало, не ведая о предстоящей гибели. Но ведь это низко и подло. Все равно что убить кого-то из-за угла. Все равно что усыпить бдительность приговоренного к смерти сказкой о помиловании, а потом, улучив момент, когда он заснет, перерезать ему горло. А тот, кто будет знать правду, но будет молчать, невольно окажется соучастником этого преступления — ведь именно так трактует Уголовный кодекс бездействие лиц, знавших о готовящемся нарушении закона, но не сделавших ничего, чтобы предотвратить его.

«Ну уж нет! — мысленно воскликнул Снайдеров. — Пособничества в этом мерзком деле Они от меня не дождутся!»

2

Академик Феоктистов, подняв изумленно брови, смотрел на Снайдерова так, как обычно ученые-эксперты разглядывают очередную модель «вечного двигателя», созданную энтузиастом-изобретателем из какого-нибудь села Коврижкина.

— Верю ли я в конец света? — повторил он вопрос юноши. — Позвольте уточнить, юноша, что конкретно вы имеете в виду?

Орест криво усмехнулся.

— Разумеется, не то, о чем обычно твердят газетные писаки и нострадамусы всех времен. Речь идет совершенно о конкретном космическом явлении, несомненно, известном новейшей астрофизической науке. Имеется странный объект, который перемещается в секторе с координатами… — Он наизусть назвал координаты Сектора. — Этот объект очень похож на «черную дыру», и вся изюминка его заключается в том, что он движется! Полагаю, ученый вашего ранга не может не иметь сведений на этот счет, а поэму…

— Мой юный коллега! — вежливо, но решительно перебил его академик, склонив к плечу благородно-седовласую голову. — Вы, кажется, кандидат наук?

Снайдеров закусил губу.

— Да, я уже вам говорил, — тоном, далеким от почтения к светилам науки, ответствовал он. — А какое это имеет значение?

— Жаль, — произнес академик Феоктистов. — Жаль, что в наше время ученые степени присуждаются таким легковерным и, я бы сказал, далеким от истинной науки людям, как вы. Потому что даже самый последний студент ныне знает, что науке неизвестны практические доказательства существования пресловутых «черных дыр».

Снайдеров тут же вспомнил Ломакина.

— Ну, во-первых, студенты бывают разные, — возразил он. — А во-вторых… Официальной науке неизвестно многое. Можно даже утверждать, что ей на сегодняшний день вообще мало что известно… Но я хотел бы вести с вами разговор не как с представителем официальной науки, несмотря на все ваши ученые регалии. Максим Федорович, я вполне допускаю, что по отношению к вам осуществляется определенное давление со стороны… некоторых органов, и вы наверняка дали обязательство хранить в тайне определенную информацию.

Академик взглянул на Снайдерова так, что тому стало ясно: сейчас знаменитый астрофизик либо взорвется и прогонит его к чертовой матери, либо попросту развернется и уйдет, не пожелав продолжать разговор.

— Вы уж простите меня за наглость, — заторопился Снайдеров. — Поймите, Максим Федорович, у меня нет иного выхода, и мне больше не к кому обратиться, кроме вас!

— Не пойму, — пожал плечами Феоктистов. — Чего вы все-таки от меня хотите? Чтобы я публично позволил вам выступить с сенсационными, но, к сожалению, абсолютно беспочвенными заявлениями? Вы хотите, чтобы и меня, и вас упекли в сумасшедший дом?

Орест в отчаянии переминался с ноги на ногу.

— Да нет же! — наконец воскликнул он. — Извините, Максим Федорович, но вы меня, наверное, неправильно поняли… Я вовсе не намерен прикрываться вашим авторитетом, как щитом, подставляя вас под удар! Единственное, что мне требуется от вас, — это та информация о Дыре, которая имеется в вашем распоряжении! Я обещаю вам, что не буду упоминать вас в качестве источника и что не воспользуюсь этими сведениями для публикации сенсационных, как вы говорите, статей!

Академик отвел взгляд в сторону.

— Допустим, вы искренни в своих побуждениях, — после короткой паузы пробормотал он. — Также предположим, что вы правы в своих… э-э… гипотетических измышлениях и что у меня действительно есть кое-какие данные… Но, даже если это все соответствует действительности, зачем вам нужна такая информация?

Снайдеров вздохнул. Его всего внезапно стала сотрясать нервная дрожь.

— Мы не имеем права покорно ожидать своей гибели, — сказал он. — Неужели вам, как всякому нормальному человеку, было бы не обидно знать, что человечество, затратив столько усилий и принеся столько жертв ради выживания, через каких-нибудь пять веков погибнет? Неужели у вас как у выдающегося деятеля науки не вызывает протеста тот факт, что наша цивилизация, со всеми ее научными достижениями и культурным наследием, канет когда-нибудь в пучину мрака без малейшего следа? Неужели вам все равно, что искорке Разума, возможно единственной во всей Вселенной, суждено погаснуть, так и не разгоревшись? Академик иронически поднял брови.

— Знаете, коллега, — сказал он, — ваша речь все больше становится похожей на монолог некоего положительного героя из отечественной фантастики пятидесятых годов, а из фантастики я лично предпочитаю что-нибудь более позднего периода. Например, Лема и Стругацких. Вот вы усиленно пытаетесь завербовать меня в число ваших сторонников. Но, даже отложив пока в сторону мысль о вашей психической полноценности, я не могу не задаться вопросом: как именно вы собираетесь спасать человечество?

— Прежде чем спасать кого-то, сначала надо сообщить спасаемому о том, что ему грозит опасность, — изрек Снайдеров. — В конце концов, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Я вовсе не претендую на роль спасителя человечества. Люди сами способны себя спасти — но лишь в том случае, если будут вовремя извещены об угрозе! А если дотянуть до последнего дня и лишь тогда объявить: мол, спасайтесь кто как может или молитесь, чтобы смерть ваша была быстрой и безболезненной, — это будет просто бессмысленным садизмом!

— Хоть наша дискуссия носит и чисто умозрительный характер, молодой человек, — язвительно проговорил после паузы академик, — но позвольте вам заметить, что вы слишком верите в человечество. К сожалению, история показывает, что так называемый человек разумный не всегда проявляет это свое отличительное свойство в минуты, когда ему грозит гибель. Предлагаю вам провести небольшой мысленный эксперимент. Представьте себе, что вы едете в вагоне метро в часы пик и вдруг голос из динамика объявляет, что через несколько минут поезд на полной скорости сойдет с рельсов и что затормозить вряд ли удастся. Какова, по-вашему, будет реакция пассажиров?

— Ваш пример некорректен, Максим Федорович, — возразил Снайдеров. — Но даже в этом случае лазейки для спасения людей все же имеются — пусть не всех, но хотя бы некоторых. Да, большинство предастся панике и бессмысленным метаниям. Но кто-то разобьет окно и прыгнет с поезда, чудом уцелев при этом. А кто-то сорвет стоп-кран и до самой последней секунды будет стараться разжать двери, чтобы обеспечить эвакуацию пассажиров. Наконец, кто-нибудь обязательно будет стараться открыть межвагонные двери, чтобы люди могли покинуть головные вагоны как наиболее опасные места, а кому-то даже придет в голову отцепить часть вагонов от состава. В человечество надо верить, Максим Федорович, иначе… иначе, наверное, просто не стоит жить!

Над их головами заверещал пронзительный звонок, и скрытые динамики объявили: «Уважаемые участники и гости симпозиума! Приглашаем вас занять места в зале заседаний для продолжения дискуссии».

— Извините… э-э… Орест Валентинович, если я правильно запомнил?.. озабоченно покосился на часы Феоктистов. — Я должен идти. Было весьма любопытно с вами побеседовать, но никак не могу манкировать заседанием астрофизической секции — тем более что мне предстоит выступать с докладом… Желаю вам… впрочем, даже не знаю, чего вам пожелать, мой Друг. Понимаете, успехов в таком нелепом и даже опасном предприятии желать было бы просто неразумно с моей стороны…

— Значит, я вас не убедил, — с горечью произнес Снайдеров. — Что ж, этого и следовало ожидать… Но запомните, Максим Федорович: то, что вы сейчас избрали, называется предательством, и потомки вас не простят!

Не прощаясь, он круто развернулся и устремился к выходу из вестибюля, навстречу потоку ученых, который, вопреки законам физики, тек по лестнице наверх к залу заседаний.

Перед тем как войти в зал, академик Феоктистов на минуту задержался и нашел взглядом человека, чем-то неуловимо выделявшегося из толпы докторов, профессоров и прочего ученого люда. Поманил его к себе и что-то тихо сказал ему почти в ухо. Человек понимающе покивал стриженой головой и, отойдя за ближайшую колонну, поднес к уху сотовый телефон.

3

Вернувшись домой, Снайдеров сразу почуял, что в квартире стоит какая-то нежилая тишина. Сбросив ботинки, но не сняв куртку, он бросился в комнату матери. В голове мелькнуло: «Опять я забыл купить оригофан! Все из-за этого осла Феоктистова — слишком он вывел меня из себя».

Мать лежала на своем диванчике в одежде, накрытая теплым пледом. Глаза ее были закрыты, и по синеватому оттенку ее лица Орест мгновенно понял: случилось то страшное, чего он постоянно боялся в последнее время.

Сердце его сорвалось в бездонную пропасть.

Подскочив к дивану, он тронул мать за плечо, и от этого движения у нее безжизненно упала вниз рука. Пульс не прощупывался ни в запястье, ни на шее. Снайдеров отбросил в сторону плед и припал ухом к груди матери.

Сердце ее еще билось, но очень слабо.

Он рванул на себя ящик тумбочки, заставив загреметь многочисленные пузырьки и склянки. Куда же запропастился этот чертов нитроглицерин?!

Наконец он отыскал пачку алых таблеток величиной с шарики немолотого перца и трясущимися руками извлек из нее сразу несколько штук.

— Мама! — позвал он. — Мам, ты меня слышишь?

Нет, она его не слышала. Глаза ее по-прежнему были закрыты, лицо синело все больше.

Снайдеров попытался открыть рот матери, но зубы ее были слишком сильно стиснуты, чтобы между ними можно было протолкнуть шарик нитроглицерина. Бросив таблетки прямо на пол, он выскочил из комнаты и схватил телефон. Набрал ноль-три. «Слушаю вас, говорите», — сказал усталый женский голос.

— У моей матери сердечный приступ! — выпалил он. — Ей нужна помощь.

— Адрес? — перебила его телефонистка. Снайдеров сбивчиво назвал адрес.

— Фамилия больной? — тем же усталым голосом продолжала телефонистка. — И скажите возраст…

По опыту общения со «Скорой» Орест уже знал, что вопрос о возрасте не случаен. Если выяснится, что речь идет о пожилом человеке, бригада особо торопиться не будет — мол, отжил человек свое, и хватит ему доставлять проблемы окружающим.

— Снайдерова Елизавета Александровна, — сказал он. И с тайным злорадством убавил возраст матери вдвое: — Тридцать три года ей.

— Понятно, — не удивилась телефонистка. — Ждите, бригада прибудет через несколько минут.

И отключилась, не уточнив, какой временной отрезок следует понимать под столь туманным определением.

Оказалось, что эта странная единица измерения времени соответствует двадцати двум минутам. Все это время Снайдеров пытался хоть как-то помочь матери, но с каждой секундой жизнь все больше покидала ее хрупкое тело.

Уже когда ему показалось, что все кончено и надежды больше нет никакой, мать внезапно широко открыла глаза и еле слышно шепнула посиневшими губами:

— Сынок… а почему от тебя… пахнет табаком? Снайдеров приободрился и принялся нести какую-то чушь, но это прояснение сознания оказалось всего лишь предсмертным всплеском, потому что мать вдруг сильно вздрогнула и вытянулась. Черты лица ее сразу стали незнакомыми и застывшими.

— Мама, — беспомощно сказал Снайдеров. — Ты Держись, «Скорая» сейчас приедет!

Словно в подтверждение его слов, в дверь позвонили, и он бросился в прихожую. В квартиру ввалились несколько человек в белых халатах, с носилками и сумками, не давая Снайдерову произнести ни слова и оттесняя его к стене. Они проследовали в комнату и плотно закрыли за собой дверь.

Забыв закрыть дверь, Орест машинально поплелся на кухню и там жадно выкурил несколько сигарет подряд — уже без всяких предосторожностей.

Наконец дверь комнаты распахнулась настежь, и врачи стали выходить из нее по одному. Снайдерова они почему-то упорно не замечали. Лишь вышедший самым последним хмурый парень в белом халате поверх куртки «болоньи» заглянул на кухню и осведомился:

— Кем вы приходитесь покойной?

— Я ее сын, — с трудом выдавил Орест, гася окурок в чайной чашке. Перед его глазами черными траурными буквами мельтешило страшное слово «покойной». Неужели уже ничего нельзя сделать?

Парень покачал головой.

— Слишком поздно, — сказал он. — Вот полчасика назад еще можно было дергаться. Что ж вы сразу-то не позвонили?

— Не позвонил?! — какая-то красная пелена затмила зрение Снайдерова. Опомнился он только тогда, когда парень, ловко уклонившись от его неумелого удара, обхватил его за плечи и крепко прижал к себе.

— Успокойтесь, — сказал он сочувствующим тоном. — И выбросьте из головы всякие дурацкие мысли, а то вам сейчас лезет в голову бог знает что! Поверьте, мы летели к вам на всех парах. И даже поставили своеобразный рекорд — шесть с половиной минут с момента вашего вызова. Если бы можно перемещаться, как пишут фантасты, с помощью телепортации, то тогда бы точно успели, а так… Да и, судя по всему, сердечко у вашей матушки ресурс свой выработало окончательно, так что — извините. Вот свидетельство о смерти, держите.

Он сунул Снайдерову в руку какую-то бумагу с кружевными черными виньетками по краям, повернулся и вышел из квартиры.

И тогда до Ореста дошло.

«Вот, значит, как… Вместо того чтобы церемониться со мной, вести душещипательные беседы и делать многозначительные предупреждения, Они решили нанести по мне удар. Даже не по мне самому, а по самому близкому мне человеку. Так сказать, превентивный удар, дабы продемонстрировать всю мощь своего оружия и отбить у потенциального противника охоту продолжать наступление. Причем особых ухищрений не требовалось — всего-навсего надо было перехватить мой вызов „Скорой помощи“ и передать его по назначению с небольшой задержкой — и все! И теперь некому предъявлять претензии, и не докажешь, что в данном случае имело место самое настоящее хладнокровное убийство. Ведь подобное происходит ежедневно».

Снайдеров рухнул на жесткий кухонный табурет и прислонился затылком к прохладной стене. Неутихавшую боль в груди перекрыла ослепительная вспышка ярости и ненависти к тем, кто объявил ему с этого дня открытую войну.

«Только вы просчитались, сволочи! Наверное, вы думали, что я сломаюсь от вашего предупредительного залпа, а если не испугаюсь, то, по крайней мере, опущусь, уйду в запой, стану заговариваться — и тогда, по вашему замыслу, можно будет брать меня голыми руками и помещать либо в психушку, либо на принудительное лечение от алкоголизма в ЛТП. Не дождетесь, гады! Теперь-то я начну воевать с вами по-настоящему, и вы еще пожалеете о содеянном, потому что теперь я буду умным, осторожным и безжалостным к вам. Убив маму, вы одновременно лишились того рычага, с помощью которого могли бы шантажировать меня, потому что отныне мне нечего и некого больше терять!»

4

Сразу после похорон матери первым побуждением Снайдерова было нанесение немедленного ответного Удара по врагу. Таковым, по его мнению, могла бы стать открытая публикация в Интернете разоблачительной статьи со всеми фактическими данными снимками и выкладками, причем в переводе на несколько европейских языков. Однако, остыв и поразмыслив хорошенько, он решил этого пока не делать слишком велик был риск выстрелить вхолостую. В том смысле, что статью, конечно, сразу же перехватят и изымут из Сети, а его самого отправят вслед за матерью.

Против системы надо было действовать системно. То есть создать свою собственную систему противодействия, накопить побольше сил, привлечь сторонников, а уж потом выступить единым сплоченным фронтом сразу по нескольким направлениям.

Между тем незримые боевые действия продолжались, но их жертвами становились хотя и знакомые, но в принципе посторонние Сндерову люди. Ближе к Новому году телевизионные программы новостей сообщили, что скоропостижно скончался видный деятель науки, лауреат… и прочее… академик Максим Федорович Феоктистов. Потом как-то на лекции Снайдеров обратил внимание на отсутствие студента Ломакина. Староста учебной группы доложил, что Ломакин отчислен из университета за регулярную неуспеваемость и что, будучи иногородним, уже отбыл из Москвы обратно в свою тьмутаракань.

Складывалось впечатление, что Ореста, выражаясь военным языком, «берут в клещи». Несколько раз ему даже сон снился на эту тему: будто бы идет или едет он по городу, и вдруг слева, в нескольких километрах от него, раздается сильный грохот, и над домами вырастает знакомый лишь по документальным фильмам мрачный гриб ядерного взрыва. Люди на улице устремляются в панике в противоположную от взрыва сторону, но и там, на таком же удалении гремит другой взрыв. Третий удар наносится за спиной Снайдерова, четвертый — впереди, и он с ужасом понимает во сне, что речь идет об элементарной пристрелке и что следующая крылатая ракета угодит как раз в то место, где он торчит, оцепенев от страха. Последней — и весьма нелепой — мыслью Снайдерова в этом жутком сне было то, что смерть будет мгновенной и, следовательно, безболезненной.

Однако он и предположить не мог, какой неожиданный маневр предпримут его противники на следующем этапе ведения войны…

Она подошла к Снайдерову, когда он выходил после очередного лекционного дня из университета. Похоже было, что она изрядно промерзла, ожидая его, — во всяком случае, вид у нее был неважнецкий. Это была женщина в годах, с простым лицом и простонародными замашками. Во всяком случае, Орест не удивился бы, если бы она лузгала семечки, плюя шелуху прямо на тротуар, как это делают рыночные торговки. Одета она была соответственно: дешевая кожаная куртка поверх грубого свитера, потертые джинсы и уродливые, сильно смахивающие на мужские башмаки. Лицо у нее было красное, словно большую часть времени ей приходилось проводить под открытым небом в самых суровых погодных условиях.

— Это вы — Снайдеров? — спросила она Ореста без особых церемоний.

Голос у нее оказался, как ни странно, вполне интеллигентным, а не хрипло-прокуренным. И не пахло от нее ни семечками, ни спиртным.

Снайдеров решил, что это скорее всего — мамаша какого-нибудь лодыря-студента. Наверное, будет сейчас умолять, чтобы ее непутевому сыночку поставили зачет, который он не в силах сдать по весьма веским причинам чисто семейного характера. Возможно, даже будет неуклюже совать какое-нибудь унизительное подношение — если деньги, то не больше сотни рублей, а то и вообще конспиративно завернутую в цветастую «Экстру-М» бутылку армянского коньяка подпольного «московского розлива». Такой опыт общения с родителями обучаемых у Снайдерова имелся в избытке, и он обычно стремился пресечь всякие попытки его подкупа в самом зародыше.

— А в чем дело? — довольно агрессивно ответил он вопросом на вопрос, всем своим видом показывая, что у него нет времени на пустые разговоры.

Но женщина в кожанке не смутилась.

— У меня к вам очень важное дело, Орест Валентинович, — продолжала она. Не бойтесь, я вас постараюсь долго не задержать. Может быть, присядем? — Она кивнула на ближайшую скамью в университетском парке.

— А с кем имею честь? — начал было Снайдеров все тем же задиристым голосом, но женщина почему-то молча протянула к нему раскрытую ладонь.

В ладони ее была раскрыта какая-то книжица с фотографией, печатями и российским гербом. Ошеломленный Орест даже не успел прочитать как следует фамилию, имя и отчество своей собеседницы, а в следующий момент она захлопнула удостоверение и неуловимым жестом убрала его в карман куртки.

Он был так ошарашен неожиданной встречей с представителем тех, против кого решил воевать, что безропотно позволил отконвоировать себя к указанной скамье. Мысли и побуждения наскакивали друг на друга в заработавшем на предельных оборотах мозгу.

«Интересно, в качестве кого собирается со мной беседовать эта дама? Парламентера, прибывшего с ультимативным требованием капитуляции? Следователя, пытающегося определить, какое нарушение закона на меня можно „повесить“? Или дипломатического представителя, вынужденного сесть за стол переговоров, дабы не допустить ненужного кровопролития с обеих сторон? Во всяком случае, те, кто ее подослал, разбираются в психологии интеллигента, пережившего недавно великое эмоциональное потрясение. Если бы на месте этой „торговки“ был представитель мужского пола, то, независимо от его типажа, он рисковал бы по меньшей мере получить по морде, и ни о каком разговоре между нами не было бы и речи. А на пожилую женщину, пусть даже такую отвратную, у меня просто рука не поднимется это уж точно. Чего же они все-таки хотят от меня?..»

— Орест Валентинович, — начала женщина, когда они уселись на холодные деревяшки скамьи, — вы уж, ради бога, извините, что нам приходится беспокоить вас в такое… такое печальное для вас время. Кстати, примите мои самые искренние соболезнования по поводу смерти вашей матери.

Снайдерову показалось, что он сейчас задохнется. «Да как они посмели?! Это же кощунство — упоминать о той, которую они собственноручно погубили, да еще и выражать фальшивые соболезнования!..»

— Попрошу короче! — несколько невежливо перебил он «торговку». — Что вы хотели?

Женщина в кожаной куртке тяжко вздохнула.

— Речь идет о вашей полуподпольной деятельности, связанной с поиском информации о так называемой «черной дыре» в таком-то Секторе, — с внезапной прямотой призналась она. И без запинки назвала координаты Сектора.

Снайдерову показалось, что внутри его сжимается пружина. Такой лобовой атаки он не ожидал.

— И что же? — выжидательно осведомился он. Женщина внезапно хохотнула и покачала укоризненно головой.

— Послушайте, Орест Валентинович, — сказала она, взяв Снайдерова за руку своими жесткими и не совсем женскими пальцами. — Мне кажется, вы как-то предвзято относитесь к нашей конторе. Во всяком случае, вы так сжались и напряглись, словно перед вами — какой-то убийца-маньяк, а не представитель государственной службы.

Еще бы, захотелось сказать Снайдерову, вы и есть самые настоящие убийцы, а если учесть вашу одержимость во что бы то ни стало сохранить тайну Дыры, то и маньяки тоже! Но от подобных высказываний он пока решил воздержаться и лишь плотнее стиснул губы.

— Может быть, вы боитесь нас? — провокационно продолжала «торговка». — Что ж, ваши опасения понятны в свете того, что о нас пишут в газетах, особенно в бульварных, но уверяю, что в данном случае никаких оснований для беспокойства у вас нет. Если согласны, то давайте забудем о том, кто из нас есть кто, и поговорим просто как человек с человеком.

— Но о чем? — искусственно удивился Снайдеров. — Что касается упомянутого вами космического объекта, то разговаривать на равных я мог бы лишь с тем, кто разбирается в астрофизике, а заниматься популярным изложением научных трудов я не собираюсь! Даже — и тем более — для вашего ведомства!

— А между прочим, я разбираюсь в астрофизике, Орест Валентинович, насмешливо сообщила представительница спецслужб. — Тоже заканчивала ваш факультет энное количество лет назад. Только прошу поверить мне на слово, а не устраивать экспресс-экзамена — у меня проблема со временем.

Я хотела бы передать вам мнение руководства, Орест Валентинович, продолжала «торговка с астрофизическим уклоном», как мысленно окрестил ее Снайдеров, — что вы — поистине незаурядная личность. Чтобы в одиночку, не имея ни инструментов, ни всей полноты информации, обнаружить во Вселенной буквально «на кончике пера» невидимый объект, лишь косвенно выдающий свое существование, — для этого надо обладать определенным талантом. Это почище поисков пресловутой иголки в стоге сена! Не, сделав это потрясающее и даже, смею предположить, шокировавшее вас открытие, вы повели себя весьма и весьма странно. В итоге у нас создалось впечатление, что вы собираетесь в самом скором времени предпринять какие-нибудь опрометчивые шаги. Например, опубликовать данные о Дыре.

При этом женщина пытливо уставилась на Снайдерова, словно ожидая услышать от него подтверждение или опровержение своих слов, но поскольку Орест хранил упорное молчание, то она продолжала:

— Однако мне кажется, что вам как человеку в высшей степени умному и порядочному — а именно так вас характеризуют ваши коллеги — очевидно, что такие действия принесли бы больше вреда, нежели пользы, не правда ли?

— Кому именно? — не удержался от ехидной подковырки Снайдеров.

Женщина отвела в сторону свой грубый профиль.

— Зря вы так, Орест Валентинович, — пробормотала она. — Вы что, думаете, мы с потолка взяли отрицательную оценку обнародования подобной информации? Да у нас целый аналитический отдел над этим пыхтит, и они спрогнозировали, какие последствия повлечет за собой официальное объявление о предстоящей катастрофе! Поверьте, ничего хорошего миру это не сулит.

— Значит, по-вашему, надо хранить это в тайне? — наконец сорвался Снайдеров. — А тех, кто, как вы выразились, «предпринимает опрометчивые шаги», отправлять на тот свет?!

— Что вы такое говорите, Орест Валентинович? — изумилась собеседница Снайдерова. — Вроде бы умный человек, а несете, извините, какую-то чушь!

— Не считайте меня идиотом, — огрызнулся Снайдеров. — Стоило мне обратиться к академику Феоктистову, как вы расправились с ним и убили мою мать! Даже некто по фамилии Ломакин из числа моих студентов, имевший неосторожность намекнуть на возможное происхождение Дыры, был отчислен и выслан из столицы! Да после всего этого я не то что разговаривать с вами не должен, но, по идее, обязан добиваться, чтобы вас и ваших начальников судили!

Женщина снова покачала головой.

— Боже мой, — сказала она. — Вот что значит начитаться газет! Хотя в этом вы не представляете исключение, я уже не раз сталкивалась с тем, что люди видят в нас этаких убийц и злодеев на государственной службе. Я знаю: вас трудно переубедить… как бывает трудно переубедить страдающего манией преследования в том, что никто не строит ему козни. Хотя вы, несомненно, психически вполне нормальный человек. Но одно я могу вам сказать, хотите верьте, хотите нет: никого из перечисленных вами людей мы не убирали. В том числе и вашу маму, царство ей небесное. Вот скажите честно: вы, наверное, подумали, будто я подослана к вам моим начальством, чтобы попытаться запугать вас или подкупить, так или нет?

Снайдеров дернул плечом.

— Какая разница, что я подумал? — пробормотал враждебно он. — Я вам все равно не верю.

— И не верьте себе на здоровье, это дело ваше, — подхватила, не смутившись, женщина в куртке. — Только вот что я вам еще скажу, дорогой Орест Валентинович. Вы глубоко заблуждаетесь и в другом. Вы почему-то вбили себе в голову, что мы заняты исключительно тем, чтобы избежать разглашения информации о Дыре. Да, отчасти это так. Но у нас есть и другие направления работы. В том числе — разработка планов спасения Земли. Да-да, не смотрите на меня, как на вурдалака. Создан специальный комитет — естественно, секретный, — который разрабатывает и анализирует проекты, которые позволили бы в будущем избежать катастрофы. К этой работе привлечены специалисты в самых разных областях, и, я надеюсь, теперь вы понимаете, зачем вы нам нужны. Мы хотим предложить вам принять участие в работе такого комитета.

Снайдерову показалось, что над ним грянул гром. Чего-чего, а предложения сотрудничать с теми, кого он считал своим противником, он никак не ожидал. Буря мыслей опять пронеслась в его голове.

— Мы намерены обнародовать информацию о Дыре, — продолжала его собеседница, — именно тогда, когда у нас будет что предложить человечеству в качестве спасения. Это, на наш взгляд, смягчит психологический шок. Ведь одно дело — узнать, что гибель неизбежна, и совсем другое — что да, опасность существует и риск очень велик, но есть кое-какие шансы на спасение, которые было бы глупо не использовать.

Что ж, в этом она была права, и Снайдеров, несмотря на все его внутреннее сопротивление, не мог не признать этого — хотя бы мысленно.

— Я понимаю, Орест Валентинович, — говорила далее представительница спецслужб, — что такие вопросы не решаются мгновенно, и потому не требую от вас ответа сейчас же. Вот контактный телефон, по которому вы можете позвонить, когда примете окончательное решение. — Она протянула Снайдерову полоску бумаги, на которой от руки был написан длинный ряд цифр. — Пусть вас не смущает, что номер такой большой, это не «междугородка».

— И сколько времени вы мне отпускаете на размышления? — поинтересовался недоверчиво Снайдеров.

— Это вы сами решите, — усмехнулась женщина.

Мы в любой момент будем рады принять вас в свои ряды. Только учтите, что пятьсот лет — это не так уж и много, чтобы спасти целую планету.

ЭПИЗОДЫ 5–6. ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

5

Было уже около семи вечера, когда жена сказала Снайдерову, покосившись на часы:

— Марк, может быть, тебе пора?..

Она не договорила то, что хотела сказать, но Снайдеров отлично понял ее.

Он и сам знал, что пора. Через два часа стемнеет, и тогда будет просто опасно идти по бурлящему, готовому вот-вот взорваться беспорядками городу.

И тем не менее он ощутил легкое раздражение от напоминания Амелии. Так бывает, когда человек должен выполнить какую-нибудь неприятную для него обязанность, но все тянет и тянет резину, а если его начинают подталкивать в спину, он приходит в ярость.

Не отвечая жене, он поднялся из-за стола, сунул руки в карманы брюк и стал расхаживать из угла в угол.

— Ну что ты так мечешься, глупенький? — ласково спросила жена. — Сходи, сделай то, что от тебя требуется, — и забудь! Ведь в принципе это все равно не имеет никакого значения, правильно?

— Да, — сказал он. — Ты права, Меля. Я это слышал от тебя уже тысячу раз. Все равно от нас ничего не зависит, все равно все будет подтасовано, и так далее… И все равно это черт знает что! Идиоты! И как только до них не доходит, что нельзя вот так вот взять и рубануть сплеча: или — или!

Жена спорить не стала. Она лишь покачала головой и принялась убирать остатки ужина со стола.

Снайдеров перестал мотаться по комнате, отправился в спальню, распахнул платяной шкаф и в раздумье уставился на свои костюмы, словно выбирая, какой из них лучше подойдет для похода, который ему неизбежно предстоял. Потом, осознав нелепость подобных колебаний, решительно взял первый попавшийся, швырнул его прямо на кровать и стал разоблачаться. Взгляд Марка упал на стереовизор, которому он скомандовал: «Включить новости!»

Когда аппарат послушно сработал, на экране появилось изображение множества людей с транспарантами в руках. Время от времени гневно потрясали кулаками и что-то дружно выкрикивали. Потом кто-то из толпы нагнулся, поднял не то камень, не то пустую бутылку и запустил ее в витрину ближайшего магазина. Посыпались осколки стекла, вдали послышался нарастающий вой сирены, к толпе подкатило сразу несколько машин с полицейскими, замелькали дубинки, и люди с транспарантами разбежались в ближайшие переулки.

Голос диктора за кадром прокомментировал:

— Эпизоды, подобные тому, который вы только что наблюдали в прямой трансляции, происходили и происходят сегодня повсюду на нашей планете. Несмотря на категорические запреты властей прекратить в этот день агитационные мероприятия, враждующие группировки продолжают противостояние, и в ряде населенных пунктов произошли массовые беспорядки с различным количеством жертв.

«Офф!» — скомандовал по-английски Снайдеров, и стереовизор мигнул индикатором выключения.

Марк посмотрел на себя в зеркало и чертыхнулся. Каким-то образом онумудрился напялить на голое тело галстук, а поверх него — рубашку. Сердито шипя и рыча, он принялся переодеваться.

Потом он вышел в прихожую и занялся чисткой туфель. При этом он, конечно же, испачкал обувным кремом обшлаг рубашки и заляпал стену черными брызгами слетевшими со слишком жесткой щетки.

Жена не стояла у него над душой, но спиной он ощущал на себе ее пристальный взгляд.

Наконец ему пришло в голову, что подсознательно он все-таки пытается тянуть время, и тогда он рассердился на самого себя.

— Ну ладно, я пошел, — бросил он Амелии, которая заканчивала вытирать посуду.

— Ты все взял? — осведомилась она. — Все документы?

— А, черт! — прошипел он. — Конечно, забыл! Принеси их, они в моем клетчатом костюме.

Жена исчезла в спальне и вскоре вернулась с его портмоне в руках.

— Ну, давай, — напутственно сказала она и подставила губы для поцелуя, как всегда делала, когда он уходил — пусть даже в ближайший магазин. — Только не задерживайся, хорошо? И будь поосторожней, слышишь?

Снайдеров неопределенно мотнул головой и стал вращать рукоятку замка, открывая дверь.

— Надо было тебе еще утром сходить, — сказала ему в спину жена. — Вместе со мной. Какой смысл было тянуть? Не понимаю.

— Утром я не мог, — сказал угрюмо он. — Понимаешь? Не мог, и все!

— Ну ладно, — сказала Амелия. — Иди уж.

Он наконец справился с непослушным замком, — и тут она робко и с каким-то необычным для неё смущением поинтересовалась:

— Марк, а ты… ты уже решил, как ты будешь голосовать?

— Да, — сказал он, не глядя на нее.

Она что-то еще хотела спросить, и он знал, какой вопрос вертится у нее на языке — для этого не надо было быть ясновидцем, — но она так и не спросила об этом, а сам он не решился сказать ей правду. Он подумал, что ведь и она за весь день ни словом не обмолвившись о том, как проголосовала. Ему вдруг стало понятно, почему между ними возникла эта невысказанность, граничащая со скрытностью и даже обманом. Скорее всего оба они боялись, что выбор, сделанный каждым из них, неумолимо разделит их высокой невидимой стеной, и тогда сразу что-то изменится и надломится в их в общем-то отличных семейных отношениях, поэтому лучше было молчать и делать вид, что никакого выбора не было вовсе.

Входная дверь внезапно распахнулась, едва не ударив Марка по лицу, и в прихожую ввалились запыхавшиеся и раскрасневшиеся дед и внук Снайдеровы. В руках у Алека был большой черный футляр, который он тут же с осторожностью поставил подальше в угол, чтобы ненароком не уронить, как это уже бывало много раз.

— Что это вы тут столпились? — с трудом переводя дыхание, поинтересовался Орест Снайдеров, переводя взгляд с сына на невестку. Амелия сразу же, словно вспомнив о чем-то, направилась в гостиную. Отношения с тестем у нее были не самые лучшие.

— Я иду голосовать, — сообщил Марк. — А вы почему такие взбудораженные?

— Мы бегом поднимались по лестнице! — выпалил Алек, сбрасывая с себя башмаки. — Дед за мной гнался, как привидение!

— Ну вы даете! — с укором сказал Марк. — Пап, тебе же нельзя подвергать себя таким нагрузкам!

— Ничего, ничего, — махнул рукой Орест Снайдеров, освобождаясь от пальто. — Дело в том, что лифт почему-то не работает. Наверное, эти гады «синие» отключили. Видимо, им взбрело в голову, что кто-то не пойдет голосовать, если отключить лифт! Это называется — в ход идут любые средства!

— Как концерт? — спросил Марк у сынишки. Семилетний Алек с нарочитым безразличием ответствовал:

— А что концерт? Как всегда…

— Как всегда, его чуть с головой не завалили цветами! — пояснил дед. — И правильно сделали — играл он сегодня просто отлично!

— Ну, молодец, — сдержанно похвалил сына Марк и шагнул за дверь. — Ладно, мне пора… Орест придержал его за рукав:

— Надеюсь, сынок, ты сделаешь правильный выбор — тихо и серьезно сказал он. И не удержался от того, чтобы не процитировать один из уличных лозунгов «красных»: — «Чтоб завтра мир не стал опасный, нажми на красный, нажми на красный!»

— Да-да, — сказал Марк. — О чем речь, папа? Разумеется, нажму… — Он по контрасту вспомнил старую пошлую загадку, ныне перефразированную идейными противниками приверженцев Плана: «Тупой и красный, в будущем опасный».

Лифт в самом деле не работал. Где-то между пятидесятым и сороковым этажами (Марк уже потерял им счет) Снайдерову встретился сосед снизу, фамилию которого Марк всегда забывал. Было заметно, что он навеселе.

— Голосовать? — сразу же спросил сосед, едва они обменялись рукопожатием.

— Угу, — промычал Снайдеров.

— И за кого? — с жадным любопытством осведомился сосед.

— За мир и дружбу, — уклонился от ответа Снайдеров.

— То есть? — настаивал сосед.

— То есть за наших, — не сдавался Снайдеров. Сосед заговорщицки подмигнул.

— Ну и правильно, — сказал он, обдавая Снайдерова перегаром. — Я вот тоже… проголосовал. Согласись, этих придурков давно пора поставить на место. А вообще я бы лично никаких референдов… референдемов не устраивал, продолжал он, опершись для большей устойчивости на перила. — Развели, понимаешь, игру в Демократию! Эти сволочи такие упертые, что ничего не понимают и слушать не хотят! Давить их надо, гадов, как тараканов, пра-ально?

— Пра-ально, — сказал Снайдеров и стал спускаться по лестнице.

Сосед что-то еще бурчал над головой, но вскоре его стало не слышно.

До Пункта Волеизъявления можно было добраться и пешком, ведь он располагался всего в четверти часа ходьбы от дома, где жили Снайдеровы, но Марк предпочел преодолеть это расстояние на магнитобусе.

На остановке народу было немного, но все эти люди были так возбуждены, что шумели, как огромная толпа. Темой всеобщей дискуссии был, конечно же, референдум, и тот альтернативный выбор, который предлагалось сделать каждому совершеннолетнему жителю планеты Земля.

Снайдеров избрал выжидательную позицию подальше от спорщиков и с опаской огляделся.

Признаки волнений были везде. Казалось, сам воздух был пропитан человеческими эмоциями. Впрочем, материальных следов разногласий тоже хватало. Стены домов, пандусы автострад и даже асфальт то тут, то там были испещрены разноцветными надписями и заклеены листами бумагопласта различных размеров лозунгами и призывами, замысловатыми оскорблениями противников и целыми хвалебными одами в адрес своих… Кое-где спор, видимо, перерастал в стычку, если судить по разбитым стеклам, опрокинутым мусоросборникам и изувеченным машинам в местах стоянки.

Да, наверное, еще никогда в истории публичное голосование не достигало такого накала и не увлекало в круговорот страстей столько людей. Это тем более было удивительно, потому что вопрос, вынесенный на референдум, вроде бы напрямую не касался никого на Земле — во всяком случае, пока, — и Марк не раз спорил с отцом, состоится ли вообще массовое волеизъявление или оно будет задавлено равнодушием большинства землян…

Что ж, отец был прав, а он проиграл в этом споре.

Потому что равнодушных оказалось мало. Даже здесь, на этой остановке в ожидании автобуса, их почти не было. Были, правда, такие, которые молчали и держались в стороне, как сам Марк, но их поведение выдавало напряжение и нервозность. Видно, молчуны просто сдерживались, не желая, как говорится, стрелять из пушки по воробьям, но рано или поздно наступит тот момент, когда и они взорвутся.

А сам Снайдеров, неужели он оказался настолько черствым и безвольным, раз не желал принимать участие в споре по проблеме, выдвинутой на рассмотрение всей Земли?

Нет, дело было в другом.

Просто за то время, которое было отпущено людям на размышления, он так и не пришел к однозначному решению.

Доводы сторонников и той и другой группировки Снайдеров слышал уже сотни раз и знал их наизусть, поэтому сейчас особо не прислушивался к голосам спорщиков вокруг себя, но ни один из этих аргументов не казался ему достаточно веским, чтобы можно было быть уверенным в своей правоте, отстаивать ее с пеной у рта и вообще быть готовым, если понадобится, умереть за нее. В какой-то мере он даже завидовал тем, кто все-таки сделал свой выбор, даже если они в его глазах допускали тяжкий грех категоричного неприятия иной, противоположной точки зрения. Им, твердо знающим, чего они хотят, все-таки было легче, чем ему, колеблющемуся, как трава на ветру.

Наконец к остановке подкатил магнитобус, и ожидавшие его люди, даже на время посадки не прекращая спорить, вошли в салон. Снайдеров последовал за ними.

Страсти кипели и внутри магнитобуса. До поры до времени все было относительно мирно, пока на следующей остановке в магнитобус не влез подвыпивший человек грозного вида, который тут же принялся орать, перекрывая шум и гам, что он-де глубоко презирает их, кто собирается встать на пути у Плана, и что во все времена дезертиров с линии фронта просто-напросто расстреливали!

К несчастью, возле грозного человека оказалось больше сторонников противоположной точки зрения, они мгновенно объединили свои усилия и дружно выкинули «красного» из салона на полном ходу на проезжую часть, силой раздвинув входные двери. Послышались чьи-то возмущенные вопли: «Эй, да тут наших бьют!» — и в магнитобусе началась потасовка. Снайдерова тут же оттеснили и прижали к борту, не давая шевельнуться, и он с ужасом представил, как его ребра сейчас затрещат наподобие крошащихся сухарей. К счастью, водитель магнитобуса, быстро сориентировавшись сразу остановил машину, открыл двери и запустил мощную сирену, означавшую сигнал бедствия. Не прошло и трех минут, как откуда ни возьмись к магнитобусу подлетел наряд полиции, сноровисто разнял дерущихся, наиболее задиристых высадил и куда-то увел, вагон двинулся дальше.

Остаток пути Снайдеров преодолел без особых приключений.

Все подступы к Пункту Волеизъявления были оцеплены полицейскими, которые мрачно косились на пикетчиков, коих было от обеих группировок великое множество, а перед входом охранники-спецназовцы образовывали так называемый «живой коридор», по которому, стараясь шагать как ни в чем не бывало, двинулся Марк. Перед дверями пункта его остановили тщательно обыскали: в разных концах Земли в этот день уже имели место случаи, когда экстремисты про носили с собой оружие или взрывчатку и, взяв заложников, пытались диктовать свою волю властям.

Наконец шум толпы, выкрики в мощные мегафоны, лай полицейских собак и рычание моторов остались за спиной Снайдерова, и он вошел в просторный вестибюль, где специальные чиновники проверяли у голосующих документы, причем проверяющих было на порядок больше, чем проверяемых: до закрытия пункта оставалось часа полтора.

Ориентируясь по большим голотабло с указанием адресов, Снайдеров подошел к столику, за которым сидела строгая женщина в очках, и протянул ей свой кард. Та, прежде чем взять документ из рук Марка, пристально поглядела на него, и Снайдерову померещилось, что во взгляде женщины фигурирует легкое презрение. Ну да, как же иначе, она ведь наверняка приняла его за одного из тех, кому было всегда все «до лампочки»: ведь, по ее мысли, все те, кто болел душой будущее человечества, давным-давно исполнили свой избирательский долг.

Введя данные Снайдерова в компьютер, женщина монотонным голосом напомнила ему формальные требования, сопутствующие процедуре голосования, хотя в этом не было никакой необходимости: на протяжении последних месяцев средства массовой информации только об этом и твердили — а в заключение выразила готовность ответить на вопросы. Таковых у Снайдерова не оказалось, и тогда она объявила:

— Прошу вас пройти в блок номер тринадцать для выражения вашего волеизъявления.

Снайдеров оглянулся в том направлении, куда указывала загоревшаяся в воздухе ярко-зеленая стрелка голомаркера, и увидел серые двери, напоминающие створки лифта, с большой цифрой 13.

Внутри бокс напоминал камеру-одиночку для смертника. С тем различием, что на стене напротив входа значился большой экран, а посреди комнатушки виднелся стол-пульт с двумя большими кнопками. Кнопки были расположены на разных концах стола и светились разными цветами. Одна из них была ярко-красной, как запрещающий сигнал светофора, а другая ярко-синей, как еще неизвестный науке ядовитый гриб. Больше ничего в боксе не было.

Едва Снайдеров переступил порог бокса, как двери за ним быстро захлопнулись, и теперь выйти из этого искусственного склепа Марк мог бы лишь после нажатия одной из кнопок.

В ту же секунду во всю ширь экрана высветился текст Главного Вопроса референдума, переведенный на несколько основных языков Земли:

УВАЖАЕМЫЙ ВОЛЕИЗЪЯВИТЕЛЬ! С УЧЕТОМ ТОГО, ЧТО ПРИМЕРНО ЧЕРЕЗ ПЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ ГРОЗИТ ГИБЕЛЬ, ПОДДЕРЖИВАЕТЕ ЛИ ВЫ НЕМЕДЛЕННОЕ НАЧАЛО ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ПЛАНА ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ МЕРОПРИЯТИЙ С ЦЕЛЬЮ ПОДГОТОВКИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА К ЭВАКУАЦИИ С ЗЕМЛИ НА ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ (следует нажать красную кнопку, слева от Вас) ИЛИ ВЫСТУПАЕТЕ ПРОТИВ ЭТОГО (следует нажать синюю кнопку, справа от Вас)?

Вопрос, по мнению Марка Снайдерова, был чересчур громоздким и неуклюжим, но суть предстоящей выбора от этого не менялась.

Каждый должен был дать ответ либо в духе пламенной готовности к свершению невозможного, либо в духе исступленного эгоизма. Либо — либо… Либо ты намерен пожертвовать собой ради будущего всего человечества — либо собираешься жить исключительно для-себя и своих детей, а не ради каких-нибудь мифические потомков. Что для тебя важнее: призрачное будущей или вполне реальное настоящее? Другого варианта ответа референдум не предусматривал, и именно поэтому так терзался Снайдеров.

Между тем голосование было объявлено обязательным для каждого, и никто не имел права уйти от выбора. Впервые за всю демократическую историю человечества было решено провести данный опрос населения в принудительном порядке. Даже если кто-то и не пожелал бы голосовать и попытался увильнуть от этой обязанности, его все равно бы нашли, привели бы на пункт, втолкнули в бокс и не выпустили бы до тех пор, пока он не нажал одну из кнопок. Но это будет завтра, в дополнительный день голосования, который отведен для тех, кто по каким-то причинам не явился сегодня.

А сейчас ты стоишь возле пульта и размышляешь, как же ответить на этот проклятый вопрос, который представляется тебе канатом, натянутым меж двух столбов, один из которых раскален докрасна и мгновенно испепелит тебя, а другой шипит ледяной синевой, готовый превратить тебя в ледышку, едва ты при коснешься к нему, и ты балансируешь на середине этого каната, зная, что долго не продержишься и что следовательно, надо быстрее выбирать, к какому столбу устремиться, а в сущности — какую гибель выбрать себе и всем, кто, задрав голову, напряженно следит за тобой с далекой земли.

Перечитав уже, наверное, в десятый раз строчки на экране Снайдеров поочередно покосился на кнопки и в отчаянии ударил себя кулаком по лбу.

Ну почему они не оставили никакой лазейки для тех кто, как и он, так и не сумел выбрать из этих двух зол наименьшее?! Почему они так хотят, чтобы мир был только черным и белым, и никаким больше?! «Я же не хочу быть ни „красным“, ни „синим“, я хочу быть нормальным человеком, потому что и первые, и вторые твердо знают, как надо жить, а я этого не знаю, я лишь знаю, что, наоборот, этого знать невозможно! Нормальный человек не может слепо следовать за какой-то, пусть даже очень заманчивой и великой идеей, он постоянно должен сомневаться в ней и в себе, и только тогда он останется настоящим человеком, а не жалким слепцом!

Неужели нет никакого шанса избежать этого гнусного выбора? Неужели я не придумаю ничего, чтобы перехитрить, обмануть тех, кто придумал этот безумный референдум?!

Раньше, помнится, избиратели, явившиеся на референдум, но не желавшие голосовать ни за один из предложенных вариантов ответа на поставленный вопрос, просто-напросто могли сделать свой бюллетень недействительным, и тогда он не учитывался при подсчете голосов. Например, вычеркнуть оба варианта. Или не вычеркивать ни одного.

Я же сейчас лишен и этой возможности, потому что мне не надо вычеркивать, а надо лишь нажать на одну из кнопок. На одну?! А если я нажму на обе сразу? Нет, это не пройдет. Компьютер обладает быстродействием, несоизмеримым с моей скоростью реакции, и он сумеет распознать, какую из кнопок я, пусть даже на миллионную долю секунды, нажал раньше. Так что не стоит и пробовать.

Тогда что же? Сдаться и предать самого себя, свои убеждения и принципы?»

И тут Снайдеров вдруг по какому-то наитию вспомнил, как раньше в некоторых странах мира применялся особый вид казни, способный избавить исполнителей смертного приговора от стресса и угрызений совести. Для казни преступника назначались несколько человек, они синхронно нажимали кнопки подачи тока высокого напряжения на электрический стул, но лишь одна из этих кнопок действительно включала аппарат, другие же были имитацией. Психологи утверждали, что главное для человека, оказавшегося в роли палача, — не знать, что именно ты оборвал чью-то жизнь, и подсознательно каждый из палачей будет всегда стремиться оправдать себя в своих же глазах. И тогда Снайдеров плотно закрыл глаза, раскинул руки в стороны и вслепую закружился вокруг своей оси, чтобы потерять ориентацию в пространстве. Потом обошел тумбу стола-пульта несколько раз в одну сторону, развернулся и проделал то же самое, только теперь уже в противоположном направлении. Голова его при этом сильно закружилась, как бывало в детстве после долгого вращения на карусели, и пару раз он довольно чувствительно ударился боками о край стола.

Лишь после этого он на ощупь отыскал на столе одну из кнопок и вдавил ее до отказа.

Что-то зашумело непонятно где, и он понял, что это открываются двери бокса. Однако открывать глаза ему было ни в коем случае нельзя, чтобы не нарушить условия, заданные им самому себе для «голосования». И, по-прежнему ничего не видя и не соображая, где он и куда движется, слепо вытянув руки перед собой, он направился туда, где должен был находиться выход. В голове вертелась строка из песни Владимира Высоцкого: «Ищу я выход из ворот, но нет его, есть только вход — и то не тот».

Он нашел дверь лишь с третьей попытки. Для этого ему пришлось, как заправскому слепцу, перебирая руками по стене, обойти весь периметр бокса, но все-таки выход нашелся, и он вышел наружу.

Кто-то подхватил его под руку, и незнакомый голос с тревогой осведомился:

— Что с вами, гражданин? Вам плохо?

— Нет, — ответил Марк Снайдеров, все еще не открывая глаз и победно усмехаясь. — Наоборот, мне очень хорошо.

6

Результаты референдума объявили только через неделю — слишком много данных пришлось обрабатывать Объединенному компьютерному центру.

К тому времени Марк Снайдеров успел забыть и о Дыре, и о Плане, и о всепланетном голосовании, которое уже на следующий день представилось ему каким-то смутным кошмарным сном, поэтому в тот момент, когда на экранах стереовизоров всей Земли появился сам Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций, чтобы сделать экстренное заявление, Марк корпел над переводом очередного опуса знаменитого Джулия Нгомы на общеевропейский язык. Он бы наверняка пропустил это историческое событие, если бы не отец, который всю последнюю неделю жил как на иголках, с нетерпением ожидая оглашения итогов волеизъявления. Снайдеров-старший ворвался в домашний кабинет сына и буквально выволок его силой из-за компьютера, увлекая в гостиную, где стереовизор надрывался, транслируя какие-то классические марши, фоном к которым служило мелькание кадров документальных хроник.

Жена Амелия и сынишка Алек тоже были здесь, но, в отличие от приподнято настроенного Ореста Снайдерова, молчали.

Генсек ООН приступил к чтению сообщения в ту же секунду. Словно специально поджидал прихода Марка. Лицо его было, как всегда, спокойным и даже слегка улыбающимся, но в жестах и манере держаться ощущались напряженность и тревога, и Марк почуял что-то неладное. Сообщение и впрямь обещало быть экстраординарным…

После краткого предисловия, в котором излагались причины, вызвавшие необходимость проведения референдума, Генсек перешел к сути дела, и, наверное, на всей Земле в этот момент стало тихо, будто люди, населявшие планету, куда-то враз улетучились.

— Жители планеты Земля! — звучало из стеревизора. — В качестве не только Генерального секретаря Организации Объединенных Наций, но и председателя Объединенного комитета по подведению итогов первого чрезвычайного всепланетного референдума объявляю следующее. Первое. Референдум считается состоявшимся. Из общего количества людей, обладавших правом голоса на момент проведения референдума, проголосовали… — Генсек взглянул куда-то вбок и назвал одиннадцатизначную цифру, которую Марк тут же забыл, — что составляет сто и ноль десятых процента. — Снайдеров-старший толкнул Марка в бок и сделал многозначительную гримасу, долженствовавшую означать: «А ты еще сомневался, что проголосуют все!» — Из числа проголосовавших на главный и единственный вопрос, вынесенный на всепланетный референдум, а именно… — Генсек принялся неторопливо, с расстановкой зачитывать текст вопроса. «Что он тянет кота за хвост!» — с досадой пробормотал Орест Снайдеров сквозь зубы… — ответили «да» и нажали красную кнопку… — Генсек опять покосился в сторону и назвал другую одиннадцатизначную цифру — волеизъявителей…

Тут он странно замешкался и, оторвавшись от заготовленного текста, сказал в объектив камеры:

— Правила требуют, чтобы я продублировал количественные данные о результатах голосования процентами, отражающими соотношение поданных голосов. Однако в силу обстоятельств, о которых будет сказано ниже, я позволю себе не называть эти сведения, по крайней мере сейчас, в устном сообщении. Желающие ознакомиться с этими данными могут изучить статистический доклад, который уже сегодня поступит в Сеть для свободного доступа…

«Что-то он темнит, — раздраженно сказал Орест Снайдеров на ухо Марку. Черт побери, неужели наши остались в меньшинстве?!»

— В то же время, — невыразительным голосом продолжал Генсек с экрана, — на вышеуказанный вопрос ответили «нет», тем самым не поддержав План и нажав синюю кнопку, — еще одна головокружительная цифра, которую даже не успевает переварить сознание, — … человек. Таким образом, следует констатировать, что с учетом перевеса в три голоса… да-да, я не оговорился, уважаемые граждане… с перевесом в три голоса большинство жителей планеты Земля высказалось за немедленное начало осуществления Плана!

В этом месте голос Генсека возвысился до подобающего моменту пафоса, и видно было, что от избытка чувств он и сам на время утратил дар речи.

— Ура-а-а! — что было мочи заорал Снайдеров-старший и хлопнул Марка по плечу. — Наша взяла, сынок! Слышишь — наша! Так им, паразитам, и надо! Я всегда верил, что мы победим!.. А ты что молчишь, сынок, не рад, что ли? Ты-то, надеюсь, тоже голосовал за План?

— Подожди, папа, — с досадой проговорил Марк, уклоняясь от распахнутых объятий отца. — Но ведь он сказал, что разница равна всего трем голосам. Какое же это тогда большинство? Я считаю, что в таком деле не должно быть формализма!

— Какой, к черту, формализм?! — рассвирепел Снайдеров-старший. — Ты что, считать разучился? Это же не один человек, и даже не два, а целых три, понимаешь — три! Как говорят криминологи, один человек — преступник, два сообщники, а три — уже организованная группа! Да что с тобой, в конце концов? Радуйся: может, именно твой голос и находится в числе этих трех!

И тут из кресла мрачно поднялась Амелия, прижимая к себе притихшего сынишку.

— Значит, по-вашему, радоваться надо, да? — выпалила она, подойдя к мужчинам вплотную. — А чему? Тому, что теперь всю жизнь придется горбатиться, не разгибая спины, на этот ваш придурочный План?!

Тому, что и дети, и внуки, и правнуки наши не будут знать ни счастья, ни покоя?! Не знаю, как вы, а лично я с этим не согласна, и, если даже меня поставят к стенке за саботаж, я все равно не соглашусь жить в той казарме, которую вы и вам подобные готовят человечеству!

Сказав это, она с гордо поднятой головой удалилась из гостиной, уводя за собой Алека.

Отец и сын Снайдеровы встретились взглядами и тут же отвели глаза в сторону.

— Что ж, — сказал после долгого молчания Орест, — не всем результаты референдума придутся по вкусу. «Синие»-то тоже будут рассуждать, как ты сам только что рассуждал. Наверняка придется еще приложить много усилий и преодолеть множество проблем, чтобы все-таки приступить к выполнению Плана. Я думаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем это случится. Так что зря твоя жена возмущается. — Он умолк, но потом глаза его сердито и неукротимо полыхнули таким испепеляющим огнем, что Марку стало не по себе. — Но одно я могу сказать: мы все-таки одержали победу, пусть даже с минимальным перевесом, но одержали, и никому не удастся переиграть или отменить результаты референдума! А тех, кто попытается не подчиниться нам, мы найдем способ образумить!

Вернувшись в свой кабинет, Марк уселся за компьютер, но, вместо того чтобы продолжить работу над переводом, тупо вперился невидящим взглядом в экран.

«Эх ты, — горько думал он, обращаясь к самому себе. — Ты хотел обмануть самого себя, голосуя вслепую, а все оказалось напрасно… Три голоса, подумать-только — всего три голоса! И сколько теперь ни убеждай себя, что ты здесь ни при чем, что ты вполне мог нажать тогда синюю, а не красную кнопку, бесполезно играть в кошки-мышки со своей совестью. Она, злодейка, всю оставшуюся жизнь будет коварно нашептывать тебе, что именно твоя рука включила рубильник электрического стула, к которому было приковано приговоренное к гибели человечество! Может быть, те, другие, которые когда-то таким способом приводили смертные приговоры в исполнение, и спали потом без кошмаров, но ты ведь так не сумеешь жить, правда? И ты никогда никому в этом уже не признаешься. По той простой причине, что тебе не поверят. Даже Амелия. Лаже сын — когда вырастет. А хуже всего то, что вскоре тебе все-таки придется сделать выбор, и теперь ты уже никуда не спрячешься и не отвертишься. Проклятый референдум не только не успокоит враждующие стороны наоборот, он все больше будет раскалывать общество надвое, и тень этого раскола уже нависла и над твоим домом, потому что если и раньше Амелия и отец недолюбливали друг друга, то теперь они наверняка станут врагами, а тебе нужно будет вертеться ужом между ними, пытаясь их примирить и уберечь от их вражды Алека, еще не разбирающегося в тонкостях взаимоотношений взрослых, но рано или поздно кто-нибудь из них поставит тебе ультиматум: или ты с ними, или ты со мной, — и вот тогда…»

Марк застонал и ударил кулаком по краю стола. Что же делать, думал он сквозь нахлынувшую головную боль. Что же теперь делать?

И еще: если План, еще не начавшись, уже приносит человечеству столько проблем и мучений, то что же будет потом, когда поколение за поколением будет претворять его в жизнь?!

ЭПИЗОД 7. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

7

Ночная улица казалась вымершей. Ни одной живой души не встречалось на тротуарах в свете плазменных светильников и табло, даже окна домов были черными, словно там никто не жил или все уже спали, но Снайдеров знал, что анизотропные оконные стекла просто переведены в режим тонирования, не пропускавшего свет наружу. Спать было еще рано — еще почти полтора часа до полуночи.

Они патрулировали по пригородной зоне вот уже пять t08 и постоянное напряжение нервов, когда в любой момент могло случиться очередное ЧП, требующее немедленного реагирования с их стороны, вымывало пуще тяжелой физической работы. Приемник в машине был настроен на волну центрального диспетчера, но уже целый час молчал, покряхтывая эфирными разрядами. Они тоже молчали — не потому, что говорить было не о чем, а просто чтобы не отвлекаться от наблюдения за окружающей обстановкой.

В принципе, когда ничего не случается довольно долго, можно было бы облегченно вздохнуть и лелеять надежду, что до конца смены ничего страшного не произойдет. Но ни Снайдеров, ни его спутники таких иллюзий не питали и, наоборот, с каждой минутой этого обманчивого спокойствия все больше напрягались внутренне — словно в них имелась некая пружина, которая неуклонно сжималась, и они знали, что рано или поздно наступит предел ее непрекращающемуся сжатию, и тогда она либо лопнет, либо произойдет нечто такое, что позволит ей распрямиться, мобилизуя все силы организма, накопленные за время стресса.

Оружие у них было наготове. Спецсредства — тоже. Хотя машина была бронированной, тем не менее никто из патрульных не позволял себе снять с головы тяжелый шлем или хотя бы расстегнуть тугую «молнию» бронекомбинезона: бывали случаи, когда в них стреляли из-за угла или из тщательно выбранного укрытия, и броня машины не всегда спасала от прямого попадания. Об этом свидетельствовал и тот факт, что за последние полгода число жертв среди патрульных Комитета по поддержанию общественного порядка было ненамного меньше, чем количество погибших рядовых граждан.

Комитету приходилось то и дело рекрутировать молодых мужчин на службу, чтобы пополнить ряды Патруля. Вначале в нем служили добровольцы, но потом, когда желающих выступать в роли мишеней для враждующих сторон стало мало, набор патрульных стал носить принудительный характер.

В один из таких наборов попал и Алек Снайдеров, и никому из представителей мобилизационных подразделений Комитета не было дела до того, что он скрипач и должен беречь свои «музыкальные» пальцы. Даже ходатайство отца не помогло.

А уберечь руки от повреждений и травм в Патруле было очень сложно, если не сказать — невозможно. Обращение с тяжелым штурмовым карабином требовало чтобы пальцы были сильными, шершавыми и грубыми. А тогда, когда патрульные вынуждены были усмирять нарушителей общественного спокойствия силой руки страдали в первую очередь, даже если на них были надеты защитные перчатки.

Пока что Алеку удавалось избегать переломов суставов и растяжения связок кистей рук, но не было гарантии, что в один прекрасный день какой-нибудь здоровенный громила, владеющий приемами рукопашной схватки, не выкрутит Снайдерову палец или не вдарит тяжелым ломиком по рукам, и тогда — прощай, музицирование и многолетний труд над собой!..

«Интересно, когда это кончится? Неужели теперь мы вечно обречены на то, чтобы разнимать враждующих драчунов и каждую секунду ждать, что тишина взорвется очередным столкновением? Мало нам, что ли, было в истории таких вот многолетних и даже многовековых вооруженных противостояний, что и теперь мы позволяем трясине хаоса и насилия все больше засасывать нас? Вспомнить ту же войну Алой и Белой розы, например… Или Ольстер. Или палестинцев… Что-то ведь надо делать, чтобы положить конец всеобщему страху и взаимной ненависти», — с отчаянием думал Снайдеров, уставясь сквозь забрало шлема в смотровой люк, за толстым стеклом которого безмятежно проплывали дома и фонари.

Но что именно надо делать, он, разумеется, не знал и подозревал, что никто на всей Земле не знает этого. Слишком далеко зашла вражда между сторонниками Плана и его противниками, слишком много жертв и с той и с другой стороны было принесено, чтобы можно было попытаться решить проблему в одночасье. Тем более мирным путем.

Наверное, пока экстремисты не истребят друг друга До конца, конца-краю распрям не будет. Но ведь экстремистом сделаться так легко, и еще вчера мирно настроенные люди сегодня могут взяться за оружие лишь для того, чтобы отомстить тем, кто убил близкого им человека.

Наверное, если бы власти выступили на стороне какой-то одной из группировок — скорее всего тех, кто ратовал за План, ведь тогда, почти четверть века назад, их оказалось пусть на три человека, но больше, — то, возможно, общими усилиями, используя армию и прочие силовые структуры, и удалось бы искоренить «крамолу», но никто из властей предержащих на такое разрубание кризисных узлов, естественно, не осмеливался.

Все словно чего-то ждали, но чего?

И еще он вспоминал своего отца.

Он довольно рано умер — почти сразу после смерти деда Ореста, — и вся его жизнь после того рокового референдума была нескончаемой пыткой. Что-то грызло изнутри Марка Снайдерова до конца дней его, и лишь перед самой смертью он отважился спросить у Алека:

«Скажи, сынок, ты не упрекаешь меня?» Он не закончил вопрос, но Алек отлично понял его и, конечно же, бодренько возразил: «Ну что ты, пап!», но теперь, когда у него самого подрастал сын, он все больше задумывался: а как бы он поступил на месте отца перед лицом Выбора? И еще: а что было бы с ними, если бы они не остались?

Как-то он попросил отца: «Расскажи мне, как они улетали, пап». Сам он этого так и не увидел. Отлет «синих» проходил в напряженной обстановке, хрупкое перемирие в любую секунду могло взорваться, поэтому лишних людей, а особенно детей, на космодромы не допускали — только близких родственников для прощания с улетавшими. К тому же у Алека в тот день была генеральная репетиция перед ответственным концертом. Марк Снайдеров долго смотрел ему в глаза, а потом отвернулся и дрогнувшим голосом выдавил: «Не стоит, сынок. Зачем тебе это? Пойми, в моей жизни это было и останется самым страшным зрелищем». И Алеку оставалось только представлять, как сотни тысяч — а может, и миллионы — людей, взяв с собой лишь самое необходимое, грузились в огромные корабли, чтобы навсегда покинуть родную планету; как рвались дотоле прочно связывавшие тех, кто улетал, и тех, кто оставался, и как прощались, зная, что скорее всего никогда больше не увидят друг друга, братья и сестры, родители и дети, деды и внуки. И самое нелепое и страшное во всем этом было то, что никто никого особо не неволил и не принуждал. Те, кто улетал, сами выбрали трудную долю изгоев и скитальцев. Те, кто оставался, добровольно обрекали себя и своих детей на каторжный труд и на лишения. Но при этом одни оставались, а другие отправлялись в путь, и между теми и этими в считанные дни и часы разверзалась бездонная трещина-пропасть, которая с каждым часом, с каждой минутой и с каждой секундой становилась все шире и шире, и люди еще видели друг друга, слышали голоса родных и близких, могли дотронуться до их рук и волос и ощутить тепло их ответных объятий — но уже каждый из них испытывал такое же чувство, какое возникает, когда общаешься с кем-то по видеофону или смотришь давнюю голозапись: вроде бы вот они, перед тобой, живые, смеющиеся, плачущие, говорящие, двигающиеся люди, — и в то же время ты знаешь, что их нет здесь, рядом с тобой, что они находятся где-то очень далеко, в пространстве либо во времени.

Размышления Снайдерова были прерваны тем, что какой-то лихач на узком, приземистом скоростном турбокаре — насколько он успел разглядеть очертания, это была «Беретта» — обогнал их, вывернувшись на полной скорости откуда-то из бокового переулка, и стал удаляться по улице на бешеной скорости.

— Черт, откуда он только взялся? — удивленно проронил старший патруля, сидевший рядом с водителем. — И куда это он так торопится? Фил, «просвети»-ка его на всякий случай!

Филипп Зеров, отвечавший в экипаже за инструментальное обеспечение патрулирования, произвел быстрые манипуляции с кнопками сканера на приборной панели и удивленно присвистнул:

— Ого, да это же один из главарей местных «красных», командир! У нас он зарегистрирован полгода назад. Помните бойню в Семнадцатом квартале? Этот тип был одним из ее зачинщиков и с тех пор числится в розыске.

— Пат, давай за ним! — бросил старший экипажа водителю и повернулся к остальным: — Ребята, приготовьтесь к захвату.

Команда была явно лишней. В машине раздалось дружное лязганье затворов и пиканье включаемых комплексов индивидуальной защиты. Машина взревела турбиной, а потом и сиреной, и устремилась в погоню за «Береттой», медленно, но неуклонно настигая ее.

Снайдеров нащупал кнопку открывания своего десантного люка и замер в готовности. В груди он ощущал знакомый холодок, как всегда бывало перед тем когда появлялась реальная возможность схватки. Холодок этот был вызван скорее не Ограхом погибнуть самому, а опасением вот сейчас, своими руками, отправите на тот свет человека. Пусть даже отъявленного экстремиста, на совести которого смерть многих друга людей.

«Ничего, — успокаивал себя Алек. — Сейчас возьмем этого придурка — это как пить дать, ведь нас еще никто не уходил, — а потом до конца дежурства ничего больше не случится, а после смены ты вернешься домой, к жене и сыну, отмоешься, отоспишься сотрешь из памяти все, что переживал ночью, пойдешь в консерваторию, где тебя будут ждать твои мальчишки и девчонки, с которыми ты разучишь что-нибудь из Гайдна или Стравинского, и все встанет на свои места хотя бы до следующего заступления в патруль».

— Действуем как обычно, парни, — бубнил по ВШ командир. — Если он не остановится, то…

Договорить он не успел.

Все произошло за считанные доли секунды.

Откуда ни возьмись, сбоку из-под арки на улицу наперерез «Беретте» вынырнул тяжелый тупорылый турбогрузовик. Описав неуклюжую параболу и набирая скорость, он ударил всей своей массой по легковушке сминая в лепешку ее хрупкий корпус и отбрасывая на тротуар. Удар был таким сильным, что «Беретта» взмыла свечой в воздух и, пролетев с полсотни метров изуродованной, расплющенной ракетой, с грохотом ударилась о металлопластовое ограждение, окончательно теряя всякое сходство с машиной и превратившись в мгновение ока в груду обломков.

Грузовик, нисколько не пострадавший от столкновения, взвыл турбиной, устремляясь к ближайшему въезду на высотную эстакаду.

Пат ударил по тормозам, останавливая патрульную машину возле останков «Беретты», и патрульные тут же посыпались на мостовую.

— Командир, он уходит! — прозвучал в наушниках шлема Снайдерова чей-то голос.

— Огонь на поражение! — скомандовал старший, и Алек, припав на одно колено, стал ловить в прицел карабина удаляющуюся громаду грузовика.

Палец лег на кнопку спуска, но почему-то оказался не способен вдавить ее, чтобы выстрелить. Снайдеров почувствовал, как его лицо в шлеме покрывается мелкими капельками пота. «Нет, — твердил кто-то невидимый внутри его. — Я не могу!» «Ты должен! — возражал другой голос, уверенный и решительный. — Теперь это твоя работа, Алек, стрелять. Ты же полицейский, ты должен стоять на страже мира и спокойствия, и ты не должен дать этому негодяю „синему“, только что хладнокровно расправившемуся со своим противником, уйти безнаказанно!»

Но он так и не выстрелил. Это сделали другие.

Огненные фиолетовые трассы скрестились на грузовике, и тот взорвался, превратившись на миг в сгусток ослепительного огня. Видимо, чья-то гранатопуля угодила прямо в топливный бак…

Как ни странно, но водитель грузовика был еще жив. Взрывная волна выбросила его из кабины через лобовое стекло и швырнула на барьер эстакады. Впрочем, жить ему оставалось явно недолго. Когда патрульные подбежали к нему, он не мог уже говорить и только пускал кровавые пузыри изо рта. Скорее всего у него был переломан в нескольких местах позвоночник и отбиты легкие.

Это был еще совсем молоденький парнишка, и на опытного экстремиста он никак не походил.

Командир группы патрульных присел на корточки перед раненым.

— Почему ты раздавил «Беретту», парень? — спросил он. — Ты что, не видел, что мы ее преследовали?

Но водитель грузовика только слабо усмехнулся в ответ и умер…

Надеждам Снайдерова на благополучное завершение дежурства в эту ночь не суждено было сбыться. Едва старший вызвал так называемую «аварийную» группу, которая должна была заняться эвакуцией останков машин, доставкой тел покойных в морг и приведением в порядок дорожного полотна, как в наушниках патрульных раздался сигнал вызова.

— Какого черта вы торчите на одном и том же месте? — раздраженно осведомился диспетчер. — Собираетесь отпевать этих типов, что ли?.. Дуйте на Проектируемый, там намечается массовое развлечение народа типа «стенка на стенку», а чтобы вам было не скучно, я направляю туда еще пять экипажей…

Патрульные устремились к машине.

Однако добраться до Проектируемого переулка, находящегося в нескольких кварталах от въезда на эстакаду, им было не суждено.

Когда их машина виляла, сокращая путь, по лабиринту проездов между многоэтажками, один из домов, поблизости от которого они проезжали, внезапно содрогнулся, подпрыгнул, словно собираясь взлететь наподобие фантастического Корабля Пришельцев, и обрушился вовнутрь себя, как сбитый чьей-то неосторожной рукой карточный домик. Патрульную машину оторвало от дороги и с силой швырнуло на столб освещения. А потом с неба на дорожное полотно посыпались осколки битого стекла, обломки бетонных плит и камни разных размеров. И, словно заметая следы преступления, на землю просыпалась туча пыли, песка и мелких камней.

Когда Снайдеров пришел в себя, оказалось, что он лежит, уткнувшись носом в металлоасфальт, и карабина с ним уже нет, а в голове пусто и звонко, как в железной бочке. Алек с трудом поднялся на ноги и осмотрелся, хотя из-за пыли и отсутствия освещения вокруг ничего не было видно.

Перевернутую машину патруля он разглядел в стороне, и вокруг нее лежали неподвижные тела товарищей. Алек хотел было кинуться к ним, чтобы убедиться что не ему одному повезло остаться в живых, но вдруг откуда-то из пылевого облака послышались громкие голоса, и какое-то шестое чувство подсказало Снайдерову не двигаться.

Разговаривали двое мужчин, быстро проходивших в нескольких метрах от Алека. В свете звезд были видны лишь их смутные силуэты.

Первые же слова из их диалога заставили Снайдерова напрячься и заняться поиском чего-нибудь, что могло бы послужить средством самозащиты.

— …они там все еще стонут, Граг, — верещал тонкий голос, принадлежавший явно молодому парню. — Слушай, а может, зря мы так, а?.. Может, не надо было пускать весь дом на воздух?

— Стонут — значит, живучие, сволочи, — рассудительно откликнулся басом другой, что был постарше. — Как тараканы… И относиться нам с тобой к ним надо не иначе, как к тараканам, ибо они расплодятся и заполонят всю планету!.. И домэтот ихний был — самое натуральное тараканье гнездо, там и жалеть-то некого. Ты не о них думай, Бир, а о том, что эти саботажники натворили и еще могут натворить! Разве не они кокнули твоего брата, скажи?

— Они, — послушно подтвердил тонкоголосый.

— Разве не они готовились взорвать ядерную станцию в Петробалтийске, чтобы сорвать подготовку к Плану?

— Известное дело: они, баклажаны «синие», — подтвердил молодой.

— Ну а тогда что ж ты и сам мучаешься, и меня изводишь?

— Так ведь они тоже люди, Граг!

— Люди? — удивился бас. — Даже дикие звери заботятся о своем потомстве, а эти начхали на своих правнуков — и ты их еще называешь людьми?! Вот что кончай болтать, иначе я тебе сейчас точно физиономию испорчу. Давай-ка лучше ноги уносить, пока сюда не нагрянули эти… блюстители порядка, мать их за ногу!

— Кстати, там вон машина с патрулем под взрывную волну попала, — сообщил молодой. — Дернул ведь черт как раз в этот момент проезжать здесь!

— Ну, тут уж мы не виноваты, — рассудил бас. — Лес рубят — щепки летят, Бир. А волна на этот раз ха-арошая у нас с тобой получилась. И дом этих гадов мы аккуратно снесли, соседние домики даже не шелохнулись, только стекол лишились… В будущем надо будет только вакуумными пользоваться.

Голоса удалялись в темноту????? туманное марево, постепенно стихая. Контузия, видимо, оказалась легкой, потому что боль в голове Снайдерова стихла и он смог, соображать. Настолько, что вспомнил про пистолет в набедренной кобуре, заряженный пулями с самонаводящимися головками.

Он потянулся к тому месту, где должны была быть кобура, и застонал от боли в кисти. Проклятье, все-таки это случилось с ним! Пара пальцев наверняка сломано, да и, судя по всему, кистевой сустав поврежден так, что неизвестно, сможет ли он вообще когда-нибудь восстановить работоспособность руки.

Пришлось выцарапывать пистолет левой рукой… С трудом, но Снайдеров все же справился с этой задачей.

Перевернувшись на живот и положив для верности руку с пистолетом на обломок стеклобетонной плиты, Алек навел ствол в ту сторону, куда удалились голоса мужчин, и, ничего особенного не ощущая при этом, несколько раз надавил кнопку спуска. Отдача толкнула руку, словно пистолет протестовал против стрельбы по живым мишеням, а из темноты раздался пронзительный, почти нечеловеческий вопль.

Подняться на ноги Алеку удалось лишь с третьей попытки. Качаясь из стороны в сторону, спотыкаясь об обломки и кроша ногами осколки стекла, он двинулся сторону, противоположную развалинам. Только теперь он ощутил, что на нем нет шлема и что со лба на лицо стекает что-то теплое и липкое. Далеко идти Снайдерову не пришлось. Тот что постарше, был убит наповал и лежал неподвижно с раскоряченными ногами. Кричал тонкоголосый. Пуля, видимо, перебила ему позвоночник, потому что он корчился, причиняя себе каждым движением все больше боли. Но, как ни странно, он был еще в сознании. Увидев Алека, раненый жалобно запричитал:

— Помоги, друг, ради всего святого, помоги мне, я ранен в спину! Отвези меня в информаторий, пожалуйста! О-о, как же больно мне, как больно!

Поняв, что Снайдеров не собирается ни оказывать ему помощь, ни бежать вызывать «Скорую», раненый удивленно осведомился:

— Ты что, друг? Неужели не поможешь мне?

— Конечно, помогу, — с трудом двигая разбитыми губами, сказал Алек и, вскинув пистолет, выстрелил раненому в голову, разнося ее на части.

Потом он бросил пистолет куда-то в канаву, повернулся и пошел туда, где туман рассеивали лучи мощных фар, слышался рев моторов и раздавались тревожные голоса спасателей, прибывших разгребать завалы.

Через два месяца Генеральная ассамблея ООН обнародовала меморандум, содержащий предложения по преодолению кризиса принципиально разных подходов к претворению в жизнь плана чрезвычайных мероприятий, давно уже именуемого просто Планом. Руководство земного сообщества не видело иного выхода из сложившейся ситуации, кроме как предложить противникам Плана покинуть планету на тех космических кораблях дальнего радиуса, которые уже имелись на Земле.

На подготовку к отлету «синим» и тем, кто по каким-либо причинам был с ними солидарен, отпускалось три месяца. Для руководства подготовительными мероприятиями учреждался штаб, в который входили представители враждующих сторон и независимые координаторы. Те, кто был намерен оставить Землю, должны были сами избрать конечный пункт «космической эмиграции». Им также предоставлялась полная свобода в том, что касалось определения состава имущества которое они желали увезти с собой, — разумеется, в пределах вместимости грузовых трюмов и отсеков звездолетов.

Эти три месяца показались всей планете такими же короткими, каким бывает последний вздох умирающего.

ЭПИЗОДЫ 8-10. ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

8

Сидя за столом. Бор Снайдеров изо всех сил старался не заснуть. Он отчетливо представлял себе, как это будет позорно — заснуть на заседании Комитета Плана под неусыпным надзором телевизионных камер и объективов фотоаппаратов. Если это произойдет и его покажут всему миру, неминуемо последует шквал насмешек со стороны падких на подобные эпизоды журналистов. И что толку будет объяснять потом, что ты в последнее время спишь по четыре часа в сутки и проводишь весь день на ногах, перемещаясь на сотни километров?

Тем не менее обстановка ни к чему другому, кроме как к регулярному впаданию в кратковременное забытье, не располагала. Во-первых, в этом зале, еще сохранявшем остатки былой роскоши, было тепло, а это может оценить лишь тот, кто с раннего утра выбивал зубами барабанную дробь на тридцатиградусном морозе. Во-вторых, очень уютно стрекотали и жужжали на разные лады уже упомянутые теле-, кино-, голо-, стерео-и прочие камеры, которых тут было едва ли не больше, чем людей. Плюс ко всему, соседи по столу заседаний, имевшему форму большого бублика (в центре его торчали из горшков полузасохшие останки некогда пышных растений и цветов), усыпляюще бормотали вполголоса, переговариваясь друг с другом, и то и дело усиленно шуршали своими бумажками, создавая перед чоителями видимость напряженной мыслительной работы. И, наконец, сну активно способствовал доклад- а им сегодня был не кто иной, как зампред по материально-техническому снабжению, отличавшийся скрипучим негромким голосом и часто употребляемыми занудными оборотами типа «с учетом вышесказанного», «в свете изложенного», «по мере того, как созреют предпосылки для необходимости». Время от времени зампред начинал нанизывать друг на друга витиеватые цепочки из сложноподчиненных предложений, каждое из которых непременно начиналось со слов «который» или «каковой», а при этом очень быстро терялся исходный смысл.

В борьбе со сном Бор испробовал уже все известные ему способы. В том числе — постоянное изменение позы своего тела (хотя на проклятом мягком стуле можно было просидеть целый час не шелохнувшись, без риска вызвать затекание конечностей или седалища), усиленное растирание ладонями лица, пощипывание уха или носа, разговоры с соседями о всяких пустяках и при-хлебывание ледяного боржоми (в качестве самого последнего средства, способного обеспечить стойкую бессонницу, Снайдеров лелеял идею смочить носовой платок в минералке и приложить его ко лбу наподобие компресса от мигрени, но это, разумеется, выглядело бы слишком экстравагантно в глазах присутствующих).

И все-таки ничто не помогало, потому что время от времени Бор ловил себя на том, что опять успел провалиться в себя, как в невидимую «черную дыру», и клюнуть носом в направлении своего блокнота.

Между тем докладчик все зануднее и тише бубнил что-то о ресурсах, запасах, резервах, о продовольствии и Фураже (в этом месте Снайдеров невольно очнулся от недоумения: «Какой еще фураж? Что он там несет?»), о металлоизделиях и цельносварных конструкциях. Потом он принялся перечислять какие-то блоки и устройства непонятного предназначения, сопровождая каждый новый пункт этого бесконечного перечислений развернутым комментарием, и Бор принялся было фиксировать, сколько раз зампреду придется употребить слово «который», но дело это оказалось скучным и бестолковым, как и сам доклад, и медик опять впал в дремоту.

Он не знал, на сколько времени он выпал из реальности, но к ней его заставил вернуться отчетливо произнесенный оратором и, несомненно, долженствующий иметь к нему, Снайдерову, отношение термин «медикаменты».

Снайдеров встряхнул головой и удивленно воззрился на докладчика. Тот как ни в чем не бывало продолжал:

— …все это, по мнению нашего подкомитета, которому было поручено тщательно проработать этот вопрос, каковой, несомненно, представляет собой огромную важность для будущего Плана, воплощение в жизнь которого требует решительного и кардинального пересмотра всех ценностей, ориентиров и приоритетов…

— О чем это он? — толкнул Бор локтем в бок своего соседа справа, невозмутимого сухопарого эстонца Аарве, представлявшего в Комитете сельскохозяйственную общественность.

— О приоритетах, — твердо выговаривая букву «p» так, словно она была по меньшей мере тройной, лаконично ответил Аарве и вновь уткнулся в свой комп нот, в котором с начала заседания тщательно, с проработкой всех деталей, рисовал корову эмментальской породы, пасущуюся на идиллическом лугу под присмотром почему-то полуобнаженной пастушки.

Снайдеров прислушался к докладчику более бдительно. Вскоре контекст, в котором докладчиком было употреблено слово «медикаменты», прояснился. Правда, легче от этого Бору не стало.

Руководство Комитета ставило перед рядовыми членами представляющими различные профессиональные и общественные слои общества, следующую проблему. С учетом грандиозности целей Плана, заключавшегося в том, чтобы как минимум за триста — триста пятьдесят лет построить гигантский флот космических кораблей дальнего действия, способных не только вместить в себя всех людей, но. и жизненно необходимые материальные средства — ведь жизнь на новой планете придется начинать с нуля и там может понадобиться все, что угодно, — прежнее распыление сил и средств теперь уже не годится. Следует пересмотреть подход ко многим вещам, производство чего-то сократить, чем-то пожертвовать, на чем-то сосредоточиться. Плану нужны были в первую очередь производственные мощности, материалы и техника, а все остальное, включая даже те вещи, которые еще недавно казались непреходящими ценностями для людей, придется сократить до минимума. Это относилось и к медикаментам…

По мнению докладчика и тех, кто готовил его выступление, наличных запасов лекарств, скопившихся на складах всей планеты, было вполне достаточно, чтобы не думать об их пополнении на протяжении, по крайней мере, ближайшей полусотни лет. В течение этого срока усилия надо было, как предлагалось в докладе, сосредоточить на ином — поиске новых месторождений редкоземельных металлов, урана, железной руды и топливных элементов.

Когда Снайдерову это стало ясно, он сначала недоверчиво оглянулся по сторонам: не продолжает ли он спать? Может быть, то, что он услышал, лишь привиделось ему во сне?

Но разговоры в зале внезапно стали более интенсивными, приводя к возникновению довольно-таки оживленного ропота (председательствующий на заседании координатор всепланетного Центра даже вынужден был воспользоваться старинным колокольчиком, требуя тишины), камеры, казалось, зажужжали в ускоренном ритме, и Бор догадался, что не он один был потрясен суровыми предложениями докладчика.

Когда Комитет приступил к обсуждению доклада со Снайдерова слетел всякий сон. Выступить в прениях рвались многие, но Бору, как всегда, дали слово первому — подобная привилегия была данью уважения заслугам прадеда Снайдерова, внесшего существенный вклад в разработку основ Плана.

Выступление Бора было довольно сбивчивым — не Потому, что было импровизацией, а потому, что медика переполняли бурные эмоции. Задыхаясь от гнева и возмущения, Снайдеров приводил те аргументы, которые как ему казалось, должны были поставить все на место и поднять значимость медицины в глазах присутствующих. Он говорил о том, что в последнее время резко повысилась смертность населения, в том числе и детей, а рождаемость продолжает неуклонно сокращаться. Он говорил, что каждый день на планете вспыхивают все новые очаги эпидемий и массовых заболеваний и, если не принять срочные меры уже сейчас, то это чревато значительными потерями людских ресурсов в будущем. Он говорил, что те лекарства, которых человечеству якобы хватит на предстоящие полвека, предназначены для применения против известных на сегодняшний день вирусов и возбудителей инфекционных болезней, но где гарантия, что уже завтра не появятся новые, еще более опасные заболевания?! Получается какой-то парадокс: на словах спасая человечество, руководство Плана на деле делает все, чтобы погубить его. Это все равно, что, например, кто-то был бы тяжело ранен, а врачи, вместо того чтобы лечить его раны, стали бы предпринимать лихорадочные усилия, дабы предотвратить старение организма этого человека.

И так далее, и так далее. Он говорил, забыв про необходимость соблюдать регламент заседания, которым было отпущено на выступление в прениях не более десяти минут. Ему казалось, что каждое его слово громом должно поразить аудиторию и отозваться трепетом в душе каждого из членов Комитета, но, когда председательствующий деликатно кашлянул и разразился робким звоном колокольчика, напоминая о том, что-де пора и закругляться, Бор окинул взглядом зал и с изумлением обнаружил, что никто не выглядит увлеченным его полемикой. Кто-то, как Аарве, продолжает развлеаться с помощью комп-нота, кто-то, широко улыбаясь поглощен разговором с соседом, кто-то, откровенно скучая, прикрывает зевки ладонью, а кто-то в самом дальнем конце стола клюет носом, как еще недавно клевал он сам.

— Вы закончили, уважаемый Бор Алекович? — вежливо поинтересовался председательствующий, ловко вклинившись в образовавшуюся паузу в выступлении Снайдерова.

Медик растерянно оглянулся на него.

— Нет-нет… то есть да, — смешавшись, пробормотал он. И, неожиданно для себя, добавил: — Прошу прощения, что отнял столько времени.

Выступили еще несколько членов Комитета. Причем тактически более умело, чем Снайдеров. Признавая необходимость пересмотра приоритетов, каждый из них позволял себе в заключение усомниться в целесообразности исключения из оных именно того сектора, за который данный выступающий был ответственным. В общем-то, этого и следовало ожидать: как при всякой дележке, каждый тянул одеяло на себя, не желая попасть под зловеще лязгающие перед выбором жертвы ножницы Объективной Необходимости.

Наконец председательствующий, видимо, решил прекратить ненужное словоблудие и сам предоставил себе слово. «Для необходимых уточнений в качестве ремарки», как он выразился.

Правда, начал он издалека. О том, какие преграды пришлось преодолеть сторонникам Плана на этапе его разработки. О том, какие лишения пришлось вынести всем тем, кто решил остаться на Земле, когда противники Плана покинули планету. О том, сколько ценностей в том хаосе, который сопутствовал Отлету не пожелавших работать на спасение грядущих поколений, было безвозвратно утрачено, разграблено и уничтожено. о том, скольких и каких специалистов лишилась Земля, благородно отпустив на все четыре стороны своих «благодарных» сынов. Наконец, о том, какую гигантскую работу предстоит проделать тем, кто остался чтобы спасти — не себя, а людей, которым предстоит эвакуация через несколько веков…

Потом координатор сделал эффектную паузу и риторически вопросил:

— Так неужели мы с вами допустим, чтобы все эти усилил и жертвы в конечном итоге пропали? Неужели мы, когда сама жизнь вынуждает нас отказаться от благополучия и достатка во имя потомков, проявим малодушие и эгоизм? Неужели каждому из вас потом будет не стыдно смотреть в глаза детям и внукам, когда они получат от нас в наследство массу не решенных нами задач и тяжкое бремя необходимости начинать реализацию Плана практически с нуля?!

При голосовании за «смену ориентиров и пересмотр приоритетов в соответствии с предложениями Комиссии по материально-техническому снабжению» высказалось подавляющее большинство членов Комитета.

Уже в коридоре Бора Снайдерова перехватил координатор, председательствовавший на заседании.

— Знаете, Бор Алекович, — вкрадчиво оказал он, отведя медика в сторону, а ведь я целиком и полностью поддерживаю вашу точку зрения, — и, видя, как изумленно вытянулось лицо Снайдерова, поспешно добавил: — Как человек, разумеется. Но как официальный представитель Центрального Комитета никак не могу с ней согласиться. Видите ли, в чем тут дело… Проблема, которую мы сегодня решали, конечно же, носит характер жесткой альтернативы, и, как всякая альтернатива, не может быть разрешена удовлетворительно только одним из двух предлагаемых способов. Да, перенося упор на промышленность и строительство, мы неизбежно упускаем из виду целый ряд важных аспектов жизнедеятельности. В том числе и медицину с фармакологией. Но вы должны понять, Бор Алекович: жертвы в начинаниях такого размаха и значения, к сожалению, неизбежны, и мы должны с этим смириться.

— Смириться?! — вспылил Бор. — Вы предлагаете смириться с тем, что ежедневно будут умирать тысячи, десятки тысяч больных по всему миру?! С тем, что пятьдесят лет спустя численность человечества сократится вдвое, а может быть, и втрое?! Или, может быть, вы предлагаете мне, врачу, вместо того чтобы оказывать помощь раненым и больным, разъяснять им, что они должны смириться с тем, что им предстоит умереть поскольку План не включил их жизни в число своих приоритетов? Так, что ли, по-вашему?

— Да не кипятитесь вы так, Бор Алекович! — воззвал координатор, бросая быстрый взгляд по сторону. — Мне кажется, вы преувеличиваете отрицательные последствия нашего решения, а это сейчас не менее опасно, чем слепо голосовать исключительно за развитие космической отрасли! В конце концов, для того и существуете вы и другие медики, чтобы сделать все от вас зависящее. А если вы лично опасаетесь упреков со стороны ваших коллег или больных — то напрасно, совесть ваша в этом плане чиста, ведь вы же голосовали против, и это зафиксировано в протоколе заседания… Поэтому валите всю вину за происходящее на нас, безголовых бюрократов, клеймите нас сколько угодно — никто вас за это не осудит!

— Что-о? — опешил Снайдеров. — Вы что, вознамерились дать мне индульгенцию авансом? Да как вы можете? — Он вдруг осекся, потому что его осенило. Послушайте, координатор, вы эти свои чиновничьи штучки бросьте! Со мной такое не пройдет! Хотите, чтобы каждый член нашего Комитета успокаивал свою совесть тем, что от него ничего не зависело, да? У вас же, наверное, большой опыт в таком перекладывании ответственности за принятое решение на «вышестоящие инстанции», «правительство», царей и президентов, а мы, мол, люди маленькие, какой с нас спрос? И вообще, лично у меня возникает подозрение: а не на Руку ли вам, стоящим у руля Плана, резкое уменьшение численности человечества? Может быть, вы к этому и стремитесь, только прикрываете свои намерения внешне гуманными фразами, а? Ведь вам было бы выгодно, если бы тех, кого предстоит вывозить с планеты в конечном счете оказалось очень мало — как же, и звездолетов тогда потребуется намного меньше, и заодно можно будет отобрать из общей массы самых достойных, а не какие-нибудь серые, не представляющие интереса личности!

Он понял, что переборщил в запале полемики, по посеревшему лицу координатора и по его злому оскалу наверное, если бы не журналисты, все еще снующие вокруг них, тот либо ударил бы Снайдерова по лицу либо взял бы его за грудки. Вместо этого координатор только сердито прошипел, приблизив свое лицо к лицу Бора:

— Напрасно вы так, Бор Алекович! Оскорблять руководство Плана — проще простого! Вот вы твердите, что сейчас грех не проявлять заботу о людях. А что, по-вашему, будет лучше, если в решающий момент построенных нами кораблей не хватит, чтобы эвакуировать всю планету? Вы хоть представляете себе, что тогда начнется? Что более гуманно: естественный отбор или необходимость, основываясь на субъективных критериях, производить деление жителей планеты на достойных продолжать жить и на обреченных на смерть? Что более преступно: допустить такую вынужденную селекцию или уже сейчас отказаться от борьбы за жизнь буквально каждого человека?.. Поймите, Снайдеров, проблема, которую мы на сегодняшнем заседании Комитета решали лишь в сугубо прагматическом аспекте, имеет и другие, теоретические и даже, я бы сказал, философские аспекты. Смещение приоритетов неизбежно, с учетом той великой задачи, которую мы перед собой поставили. Но оно означает не только перераспределение ресурсов и переориентацию мировой экономики. Главное заключается в необходимости пересмотра наших традиционных представлений о человеке — я имею в виду не только отдельных индивидуумов, но и общество в целом. Если раньше мы могли себе позволить красивый девиз: «Человек — превыше всего!», то теперь и этот, и многие другие принципы гуманности нуждаются в уточнении и корректировке. Отныне не человек должен быть превыше всего, а человечество! И нам надо научиться быть жестокими, от этого никуда не денешься, потому что настоящий гуманизм всегда имеет примесь жестокости, без нее это не гуманизм, а слюнтяйство!.. И вообще, я бы посмотрел, как бы вы запели, если бы вас назначили на мое место! Сильно сомневаюсь, что вам тогда удалось бы корчить из себя этакого борца за счастье народное!

— А тут и смотреть нечего, — с невольным облегчением возразил Снайдеров. Просто я никогда не соглашусь занять ваше место — даже если мне будут угрожать смертной казнью! И более того — с этого момента я выхожу из состава вашего Комитета, понятно? Можете на меня больше не рассчитывать!

Он резко развернулся и направился к парадной лестнице. Координатор, кусая губы, смотрел ему вслед.

9

Еще при жизни прадеда Алека Снайдеровы поселились в небольшом поселке в нескольких часах езды на скутере от Агломерации. Дом был просторным, но уютным. Когда-то отдаленность от города могла бы стать проблемой. Теперь, наоборот, она оберегала от нашествия банд и мародеров разного пошиба, от эпидемий и транспортных заторов, от наркомании и техногенных катастроф — в общем, от всевозможных проявлений хаоса, в который начинало погружаться некогда высокоорганизованное человеческое сообщество.

Заляпанный грязным снегом скутер Бор оставил возле ворот, решив, что потом загонит его во двор. Он не ведал, что им руководит некое смутное предчувствие того, что скутер скоро ему понадобится.

Едва он вошел, к нему кинулась на грудь заплаканная жена. Из ее сбивчивых восклицаний Снайдеров уяснил, что с дочкой творится что-то неладное. Был кашель — натужный, хриплый, как бы вырачивающий нутро наизнанку и заставляющий щеки Ребенка синеть, — но он делся куда-то спустя полчаса- Сейчас наличествовала слабость, близкая к полуобмерочному состоянию, боли во всем теле и странная рассеянность.

— А как мальчишки? — перебил жену Снайдеров.

— Еще не пришли из школы. Но Рид недавно звонил, и все было нормально. Иначе бы он сказал мне.

Наскоро помыв руки и умывшись, Бор прошел в детскую.

Восьмилетняя Вира лежала на постели в компании своего любимого мохнатого тигра. Высунув яркий язык, тот укоризненно косился на хозяйку. Глаза девочки были закрыты, дышала она неровно, с присвистом. Бор проверил пульс, температуру, а затем на всякий случай подключил к дочке портативный, довольно старенький, но надежный диагност. Прибор долго пыхтел, переваривая телеметрию — видимо, и для него она оказалась весьма загадочной, — а затем выплюнул на экран лаконичное сообщение: «ПРИЗНАКИ ИЗВЕСТНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЙ ОТСУТСТВУЮТ».

Известных… А что, если?..

Но Снайдеров тут же отогнал прочь непрошеную мысль. По принципу: почему именно моя дочь?

Он успокоил жену, как мог, и они прошли в «кухонно-столовый отсек» — так Бор окрестил то помещение, где они всей семьей собирались за обедами и ужинами. Нет, «всей семьей» — слишком громко сказано. В последнее время семья чаще собиралась без него, слишком много поступало вызовов, и тут ничего не поделать — на всю округу диаметром в пятьдесят километров он был единственным врачом-универсалом высшей категории.

Не успел Снайдеров покончить с первым, как на браслете коммуникатора зажегся огонек экстренного вызова, сопровождающийся мелодичным перезвоном.

— Не отвечай! — недовольно сказала жена. — Что это такое, в самом деле? Поесть даже по-человечески не дают!

Снайдеров и сам не собирался отвечать. Он подумал, что это, наверное, пробивается на связь кто-нибудь из Комитета. Может, его конфликт с координатором уже стал всеобщим достоянием, и теперь чинуши засуетились, чтобы всеми средствами заставить его взять свои слова обратно. Нет уж, вот вам всем, мысленно показал он в пространство кукиш.

Но браслет все не унимался, и Снайдеров почуял неладное. Отодвинув решительно тарелку в сторону, ткнул пальцем клавишу ответа.

Звонили из поселка в двадцати километрах отсюда. у нескольких человек налицо были какие-то нездоровые но совершенно необъяснимые симптомы.

— Я выезжаю, — кратко ответствовал Бор. Повернулся к жене:

— Когда Вира проснется, введи ей подкожно пятнадцать кубиков УВ. Ампулы я оставлю.

Жена, сама бывшая инфирмьерка, покорно кивнула. Посетовала:

— Ты даже не попробовал жаркое, Бор!

— Вечерком попробую.

Все необходимое для работы по вызовам было всегда наготове. Бор взял чемоданчик, открыл его, проверяя. Достал две ампулы УВ и протянул молча жене. Помедлил, не дать ли еще и третью на всякий случай, но потом решительно захлопнул металлопластовую крышку.

В поселок, куда его вызвали, Снайдеров прибыл, когда короткий зимний день готовился смениться морозными сумерками. Глава местной администрации уже ждал его возле гостевой стоянки.

— Сколько человек больны? — спросил его Бор, едва они пожали друг другу руки.

— В полдень было пятеро, — мрачно сказал мэр. Под глазами его синели отчетливые круги, словно мужчина не спал две ночи подряд. — Полчаса назад их стало девятнадцать.

— Дети есть?

— Трое.

— Начнем с них. Будете моим проводником. Они пересели в турбо мэра и понеслись по расчищенной от снега дороге между аккуратными разноцветными домиками.

Первым, кого они посетили, был мальчик примерно того же возраста, что и Вира. Мысленная аналогия Бора усилилась, когда он услышал от матери больного описание начала недомогания. Почти то же самое Снайдеров слышал примерно час назад от жены. Где-то вспыхнула тревога, но он умело погасил ее пожар: не паниковать, это самое главное. Симптомы слишком многих болезней схожи порой так, что даже умные и всезнающие диагносты, обладающие всей полнотой информации и способные в буквальном смысле слова заглянуть в каждый уголок тела больного, ошибаются.

Он ввел мальчику стандартную дозу универсальной вакцины и, не дожидаясь, когда она подействует, отправился в сопровождении мэра по следующему адресу. По словам мэра, там тоже был ребенок школьного возраста.

Но, видимо, в поселке уже знали о прибытии медика, потому что, едва они вывернули из проулка, как через квартал дорогу их машине загородила полуодетая растрепанная женщина.

— Помогите, доктор! — заголосила она, кидаясь к Бору, когда тот приоткрыл дверцу. — Мой ребенок тоже заболел! Снайдеров вопросительно покосился на мэра. Тот прогудел, перегнувшись через Бора:

— Ванда, ты не беспокойся, мы к тебе тоже приедем, но не сейчас. Сначала заскочим еще в пару домов, а потом — сразу к тебе!

— А почему — потом? — не поняла женщина.

— Потому что твой заболел только что, а там дети больны уже несколько часов, понятно теперь?

— Да, но у меня грудной ребенок! — не унималась женщина. — И вообще, я не понимаю вас, господин Гуров: с какой стати вы решаете, кому врач должен оказывать помощь в первую очередь, а кому — потом?!

Мэр молча захлопнул дверцу перед ее носом и тронул турбо с места на второй скорости.

— Сволочи! — догнал их приглушенный женский крик. — Ну смотрите, если что-то с моей малышкой, не дай бог, случится, то пеняйте на себя! Я вас лично…

Крик стих, словно обрезанный ножом. Бор молча набирал на своем браслете код окружного медицинского центра.

Мысленно он оценивал ситуацию, и она ему все еще не нравилась. Одному с таким количеством больных ему явно не справиться, тут нужна целая бригада. Судя по загадочности симптомов и тяжести протекания болезни, речь идет о каком-нибудь новоявленном вирусе… слишком много их развелось в последнее время… хорошо, если УВ с ним справится, если же нет, то дело «труба»: пока специалисты изучат загадочную болезнь и найдут способ ее лечения, пройдет немало времени, и эпидемия может распространиться по всему региону, никакая профилактика не поможет, это уж точно… Ладно, на всякий случай надо заказать, чтобы центр выслал вместе с бригадой побольше универсальной вакцины. На всякий случай. Другого-то лекарства все равно пока не имеется.

Коробка ампул с УВ была всегда при нем, но он боялся, что, с учетом высоких темпов распространения неизвестной инфекции, ее на всех больных не хватит. К великому сожалению, он оказался прав. Эпидемия шла в виде цепной реакции, и очень скоро Снайдеров сбился со счета, сколько человек уже прошло через его руки и в скольких домах он успел побывать. Мэр уже не сопровождал его — в этом не было теперь никакого смысла, теперь можно было заходить наугад в первый попавшийся дом, и там обязательно обнаруживался свеженький пациент. Даже если ты уже был в этом доме раньше, каждый раз тебя там ждали новые больные. Дети заражались от родителей, а родители — от детей и соседей. Каким образом непонятно. Симптомы, вначале весьма смахивавшие на простуду или кишечную инфекцию, теперь все больше стали напоминать признаки лучевой болезни, и это ни в какие известные медицинской науке рамки не лезло.

Тем более непонятно, потому что ни ядерных реакторов, ни стратегических военных баз, ни даже просто крупных промышленных объектов вокруг поселка не было.

Хорошо еще, что ампулы с УВ все-таки помогали — правда, лишь в больших дозах.

Мэру тоже было несладко. Он занимался тем, что выставлял вокруг поселка санитарный кордон из числа еще здоровых мужчин, вызывал какие-то спасательные службы из центра, спорил, ругался, а временами чуть было не дрался с наиболее горластыми паникерами.

Первоначально Снайдеров экономил и растягивал драгоценный запас УВ как мог. Детям — поменьше, взрослым — еще меньше, пожилым — совсем мало. Бор был вынужден скрепя сердце производить подобную градацию больных, хотя ему вовсе не хотелось выступать в роли вершителя чужих судеб, решающего, кто более достоин жить, а кто — менее.

Однако он знал, что рано или поздно ему придется сыграть эту проклятую роль: малые дозы лишь облегчали страдания больных на короткое время, и не надо было — быть медиком, чтобы пдвидеть — если не сделать еще хотя бы пару инъекций, то больной умрет. Конечно, позже, чем те, в чьи вены была влита вакцина, но разве этот выигрыш времени что-то дает?

Между тем болезнь развивалась прямо-таки со сверхзвуковой скоростью. Появились первые умершие. Среди них были и дети. Успеть ко всем было просто невозможно. Заниматься подсчетом трупов тоже было некогда — их просто упаковывали в герметичные аэрозольные коконы и складывали аккуратными рядами вдоль домов. С помощью мэра Бор сформировал этакий летучий отряд из местных добровольцев, вручил им инъекторы и ампулы, проинструктировал, как вводить лекарство, и разослал по наиболее горячим точкам поселка. Но и это не помогало.

Где же эта чертова бригада из центра?! Куда она запропастилась? В промежутках между метаниями от больного к больному Снайдеров попытался выяснить по коммуникатору, выслал ли центр вообще кого-нибудь ему в помощь, но, как ни странно, на его вызов никто не ответил (как потом выяснилось, отвечать было некому: все имевшие хоть какое-то отношение к медицине были брошены на передовую сражения с неизвестным вирусом), а потом ему и вовсе стало не до этого.

Время от времени, мечась по заснеженному и быстро опустевшему поселку, залитому беспощадным гнетом теперь уже бесполезных бактерицидных ламп, Бор с ужасом представлял себе тот момент, когда вакцина у него кончится совсем. Что он тогда скажет с надеждой и тревогой глядящим на него людям — женщинам детям? Что какой-то слишком умный идиот из администрации Плана урезал средства на производство лекарств? Что эпидемия вспыхнула неожиданно и к ней никто не успел заранее приготовиться?

Порой он сожалел, что оставил жене для подстраховки целых три ампулы УВ вместо одной, которой, наверное, хватило бы с лихвой — если, разумеется, дочка тоже подхватила страшную болезнь. Если бы он этого не сделал, то сейчас мог бы спасти жизнь еще двум детям, но упрекать себя было поздно, и он старался забыть об этом…

Ему повезло, и момент, которого он так боялся, не наступил. С ночного неба на поселок спикировал санитарный джампер с подкреплением. Бор машинально взглянул на часы и не поверил глазам. Ему казалось, что ночь уже на исходе, а ночь, оказывается, только начиналась. Тем не менее команда из центра опоздала почти на целых три часа, и Бор принялся крыть их в хвост и в гриву, не отходя от джампера.

Старший группы слушал его терпеливо, но, когда Снайдеров высказал все, что он думает о работниках Центра, спокойно пояснил, в чем дело. Оказывается, на полпути бригаду догнало указание дежурного диспетчера оказать помощь жителям одного из соседних поселков, и они не могли не подчиниться.

— Да что они там, в самом деле, с ума посходили? — взорвался Бор. — Или они считают, что для Плана ценнее люди в том поселке, чем в этом? Как же называется столь важный стратегический пункт?

Старший сказал, и Снайдеров осекся на полуслове. Поселок, где спасатели побывали, прежде чем прилететь сюда был тем поселком, где осталась его семья.

— Ну и как? — уже спокойнее поинтересовался он, остывая. — Всех спасли?

Старший красноречиво махнул рукой: мол, лучше не стоит об этом. Рука Бора сама потянулась к нагрудному карману, где он обычно хранил стереофото своего семейства. Старший мог запомнить их лица. Но надо было работать дальше, и Снайдеров вновь застегнул карман на вакуумную кнопку-присоску.

— Ну ладно, — смягчился он. — Вакцины много привезли?

Старший смущенно промямлил:

— Если бы не работа в том поселке. В общем, у нас осталось три стандартных упаковки. Это ровно сто двадцать доз… А что, мало?

— Лучше мало, чем совсем ничего, — отвернулся Снайдеров.

В поселке проживало примерно восемьсот человек. Даже с учетом уже скончавшихся миновавших кризисный пик, для людей, остающихся потенциальными жертвами, такого количества УВ было явно недостаточно.

Они приступили к работе.

А люди все равно умирали один за другим, и сначала это было страшно и необычно — видеть, как на твоих глазах от неведомого недуга сгорает заживо человек, мечась в горячечном бреду, и чувствовать, как угасает под твоей рукой пульс в его запястье, и слышать, как он что-то шепчет — особенно тяжело было тогда, когда умирающий великодушно благодарил тебя, так и не сумевшего его спасти, несмотря на все старания, — но потом чувства притупились, навалилась черная, тупая усталость, застилавшая глаза пеленой, и Бор ловил себя на том, что равнодушно, как компьютерная программа, фиксирует, непонятно для чего, точное время смерти каждой очередной жертвы.

Впрочем, люди в поселке тоже постепенно привыкали к страшной возможности в любую секунду навсегда потерять своих родных. Снайдерову врезался в память жуткий эпизод, когда, закрыв глаза только что скончавшемуся в судорогах пятилетнему малышу, он оглянулся и обнаружил, что его матери нет в комнате. Она оказалась на кухне. Занята эта молодая женщина была тем, что месила в большой кастрюле тесто. Пока Бор сообщал ей о смерти сына и говорил все то, что полагается врачу произносить в таких случаях, женщина не переставала заниматься своим делом. Потом, в ответ на удивленный взгляд медика, молча указала подбородком в угол кухни, где чинно, почти не шевелясь, сидела целая вереница детей, каждый из которых был меньше своего соседа. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что они очень хотят есть…

Самое страшное произошло в два часа ночи. Когда Снайдеров разломил последнюю ампулу, чтобы сделать последнюю инъекцию. К этому времени он уже знал, что эпидемиологическая обстановка не только в их регионе, но и во всем мире переживает кризис и запасы УВ исчезли, будто их корова языком слизнула. Словно воочию, Бор увидел перед собой лицо недавнего собеседника, который говорил ему: «Жертвы в начинаниях такого размаха и значения, к сожалению, неизбежны, и мы должны с этим смириться. Не человек должен быть превыше всего, а человечество, Бор Алекович!»

Он шел, пошатываясь, по улице и чувствовал холод не снаружи, а внутри себя. Он даже не сразу почувствовал, как кто-то, вынырнувший сбоку из переулка, дергает его за рукав:

— Доктор, помогите моему ребенку! Доктор, вы слышите меня?!

На миг ему показалось, что перед ним стоит та женщина, которая грозила отдать их с мэром под суд, но это, конечно же, была не она. У той ребенок все-таки умер. Еще четыре часа назад.

Хотя внешне эта ничем не отличалась от той — такая же молодая и активная, наверное, мысленно даже поклявшаяся себе из кожи вылезти вон, но спасти свое чадо. А лицо… Лица людей быстро перестали запоминаться Снайдерову в ту ночь. Чаще они были для него лишь объектом для изучения на предмет наличия первых синдромов заболевания.

— Да-да, — пробормотал он, приостанавливаясь. — Идем.

И он отправился за женщиной в дом, где лежал ее ребенок, обреченный на смерть. И он поставил ребенку укол, как делал это десятки, сотни раз до этого. И рассеянно выслушал слова благодарности от матери, поверившей, что теперь ее малыш будет жить.

И до тех пор, пока в поселке были еще больные, он, как ни в чем не бывало, делал им инъекции, и они или их родственники благодарили его перед смертью.

Потом с ним столкнулся старший бригады из центра.

— Где вы взяли столько вакцины, Бор? — удивился он. — Или вы просто уменьшали дозировку? Но какой в этом смысл?!

Снайдеров растянул почерневшие, потрескавшиеся губы в непонятной гримасе.

— Нет, — сказал он. — Это была не вакцина… Я вводил им витаминный раствор. Аскорбиновую кислоту, понимаете?

— Но зачем? — не понял старший.

— Эх вы, — с горечью произнес Бор. — А еще медик… Они должны были знать, что их спасают — всех, без малейшего исключения. Они не должны были догадаться, что кое-кому из них суждено умереть просто потому, что всех спасти невозможно.

— Но это же сознательный обман больных! — воскликнул медик из Центра. Как вы могли, Бор?! Это — преступление!

— Да, — согласился Снайдеров, глядя коллеге в глаза. — Вы правы. Это преступление. Ему, разумеется, нет разумного объяснения. И оправдания тоже. Если не считать какого-то паршивого гуманизма. А что делать? Наступило невероятное и страшное время, когда спасать людей становится практически невозможно, и единственное, что нам остается, — это хотя бы спасти остатки гуманности в самих себе. А вы что, так и сидели сложа руки, констатируя смерть за смертью?

Старший опустил голову.

— Нас скоро сменят, — глухо сказал он. — Целых две бригады. Они будут здесь через полчаса. Они должны привезти УВ.

Но Снайдеров его уже не слышал. Он умудрился заснуть стоя.

10

Уже утром, когда эпидемию все-таки удалось затормозить, оказалось, что в баке скутера Снайдерова осталось слишком мало горючего, чтобы добраться до дома. Хорошо, что джампер с бригадой Горна — так звали того старшего, который первым прибыл на помощь Бору, — еще не улетел, и Снайдеров попросил спасателей подбросить его…

— Без проблем, Бор Алекович, — заверил Горн. — Залезайте!

Натужно свистя изношенной турбиной, джампер нехотя оторвался от земли, подняв снежную бурю вокруг себя, и устремился в серое небо.

Они шли на небольшой высоте, откуда рассмотреть что-либо было невозможно. Земля мелькала внизу сплошной белой полосой, изредка перечеркнутой штрихами деревьев и пунктиром кустов. Дороги давно не чистили, и они тоже были белыми от снега.

— Скажите, Горн, — вспомнил Снайдеров, доставая из кармана карточку с изображением своей семьи, — вы ничего не знаете об этих людях? Они жили в том поселке, куда вы заглянули перед тем, как прибыть мне на помощь.

Старший мельком глянул на снимок.

— Нет, — сказал он после короткой паузы. — Нет, не встречал.

— Дайте я посмотрю, — вдруг сказал из-за спины Снайдерова один из спасателей. — Я там многих из домов выносил… мертвых…

Он взял фото и задумчиво поцокал языком.

— Вы знаете, кто-то из них конкретно через меня проходил, — сказал он немного погодя. — Кого-то я все-таки тащил, но вот кого — не помню. Слишком много их там было. А кто это такие?

Снайдеров тупо смотрел на него, не в силах ответить.

Из оцепенения его вывел голос пилота, который осведомился, куда именно подбросить Бора.

Снайдеров сказал. В салоне наступила тишина, нарушаемая лишь скорбным плачем турбины.

— Извините, Бор Алекович, — сказал Горн. — Я должен был сам догадаться, но… После такой ночки запросто чокнуться можно! — Он вдруг развернулся всем корпусом к парню, который вмешался в их разговор, и бешено проревел: — А ты, Бруно, давай вспоминай! Хоть все мозги себе разбей на части, но вспомни, понял? Не будешь в следующий раз вякать чего не следует!.

— Ничего, ничего, — вежливо сказал Снайдеров. — Не надо вспоминать. Не стоит. Парень не виноват.

Он закусил губу, не чувствуя боли, и тут в глазах его что-то произошло, и мир стал размазываться, превращаясь в одно сплошное пятно, и требовалось слишком. много сил, чтобы вновь различать предметы. Сил у Снайдерова уже не было.

— Что с вами, Бор Алекович? — потряс Снайдерова за плечо Горн. — Вам плохо?

— Долго нам еще лететь? — вместо ответа спросил Бор, с трудом двигаягубами.

— Да нет, — сказал пилот. — Сейчас мы мигом…

Но добраться до поселка, где жил Снайдеров, им было не суждено. Через минуту дышавшая на ладан турбина джампера окончательно «сдохла», по выражению пилота, и им пришлось садиться прямо на заснеженное поле. Посадка прошла удачно, если не считать сломанного шасси, и все не только остались в живых, но даже не получили синяков.

Горн связался с Центром, и диспетчер пообещал выслать за ними «аварийку».

До поселка Снайдерова оставалось километров пять, если идти по полю напрямик, и Бор не захотел больше ждать, хотя его уговаривала вся бригада.

Проваливаясь в снег, который местами доходил до колен, Снайдеров двинулся в направлении своего поселка. Он отошел от джампера на пару километров и, когда оглянулся в очередной раз, еле разглядел его точку на заснеженной равнине. Потом начались пологие холмы, и машина вообще скрылась за горизонтом. Зато впереди на горизонте возникли крошечные коробочки домов и коттеджей, и Снайдеров невольно ускорил шаг.

Ему удалось довольно ходко пройти еще двести метров, а потом ноги вдруг подкосились и совсем перестали повиноваться. Вначале Бор приписал бунт конечностей своей усталости, но чем больше он сидел на снегу, тем все меньше у него почему-то оставалось сил. Потом разом наступил прямо-таки космический холод, и зубы сами собой залязгали, а тело затряслось противной дрожью. В глазах помутилось, и к горлу подкатила тошнота.

Снайдеров понял, что он заразился той самой болезнью, с которой сражался в течение последних пятнадцати часов. Это было так обидно и нелепо, что на глаза сами собой навернулись слезы.

Неужели он не дойдет до поселка, подумал он о себе почему-то в третьем лице. Неужели останется коченеть в этом жутком бесконечном поле, когда до дома осталось рукой подать?!

Этого нельзя было допустить. Даже если тот парень-спасатель не перепутал и ему действительно пришлось переносить трупы семейства Снайдеровых, все равно кто-то должен был выжить! И неважно, кто уцелел: жена или кто-нибудь из детей в любом случае Бор был нужен этому родному человечку. Очень нужен!

Дрожащей рукой медик нашарил свой чемоданчик. Сам не зная зачем, открыл его и порылся в инструментах и принадлежностях. И вдруг…

Он не поверил своим глазам, но она действительно была там. Каким-то образом она закатилась в пакет со стетоскопом и поэтому уцелела. Ампула с универсальной вакциной, нераспечатанная, полная целебной жидкости.

Снайдеров вставил ампулу в инъектор и поднес его диффузное жало к своему предплечью. Но вместо того чтобы нажать кнопку активации, задумался.

Отуманенное вирусом сознание продолжало работать. И результатом этой тяжкой работы стала мысль:

«А ведь эта ампула могла спасти жизнь кому-нибудь другому, но по чистой случайности не попалась тебе на глаза этой суматошной ночью. Только кто поверит, что ты не утаил ее, не приберег специально для себя в качестве НЗ?»

От этой идиотской мысли стало совсем скверно, и тогда Снайдеров сделал инъекцию. Жидкость с легким шипением всосалась в руку, и ему сразу стало хорошо. Легко и беззаботно. Словно туман окутал его со всех сторон, укрывая от холода и проблем…

Бор не знал, что никакой ампулы в его чемоданчике не было, что ему это привиделось в болезненном бреду. Впрочем, это уже не имело никакого значения.

Где-то рядом раздались странные звуки. Словно кто-то выл.

Совершенно не к месту Снайдерову вспомнились стихи, которые однажды сочинил Рид, его старшенький, — он с детства обещал быть неплохим поэтом. Бор не знал, какие переживания могли побудить девятилетнего малыша придумать такие мрачные строки, но это действительно случилось. Тогда он раскритиковал опус юного дарования, что называется, в пух и в прах, а сейчас с мистической ясностью осознал: это было не что иное, как прозрение, предвидение того, что уже случилось и еще должно было случиться со всеми ними.

Снова осенний холод убил комаров и мух.

Вновь одинокий город

От слез и дождей опух.

Ревел он, как гуманоид,

Я понял, когда он смолк,

О чем так упрямо воет в холодные ночи волк.

Не о том, что он очень мерзнет,

А о том, что всегда один,

Что по-прежнему в небе звезд нет,

А луна красна, как рубин.

Не войте, города и волки!

Я, как и вы, одинок.

Меня, как и вас, по холке

Погладить никто не смог…

Интересно, жив ли сейчас Рид?

Вой повторился. Напрягая зрение, Снайдеров вгляделся в поземку, но различил лишь какие-то неясные силуэты.

Когда его сознание в очередной раз прояснилось, силуэты были уже совсем рядом с ним, и теперь он отчетливо видел, что это вовсе не волки, а тощие облезлые собаки разных пород и мастей. В последнее время они дичали, будучи в массовом порядке изгнанными людьми из городов и прочих поселений, и сбивались в огромные стаи. Кормить их все равно было нечем. Многие псы вынуждены были начать бродячий образ жизни, когда их хозяева умирали.

Бор смотрел на собак, которые подступали к нему все ближе и ближе, но не ощущал ни страха, ни ненависти к ним. И когда псы стали рвать клыками его тело на части, захлебываясь зараженной вирусом кровью, сквозь жуткую последнюю боль он успел еще подумать:

«Они не виноваты, это их месть за то, что мы не включили их в число наших новых приоритетов…»

ЭПИЗОДЫ 11–12. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

11

Остров оказался ярким и красочным. Как на одной из древних фотографий, которые делались когда-то до Плана, а потом публиковались в виде журнальных снимков и рекламных плакатов. Вдоль воды по всему периметру тянулись песчаные пляжи, над которыми и днем и ночью свистел и завывал горячий ветер. За пляжами возвышались пальмовые рощи, усеянные плодами кокосов и фиников, за ними тянулись заросли острых бамбуков, а центр острова был занят пологими холмами, местами покрытыми лесом и испещренными каменными глыбами от давнего ледника. С холмов открывался отличный вид на синюю безбрежную равнину теплого океана.

Когда-то на острове функционировал всемирно известный курорт, от которого теперь остались только смутные воспоминания да останки строений. В них-то экспедиция и решила обосноваться: несмотря на теплый климат, чисто психологически людям было привычнее ночевать под крышей, чем под открытым небом. К тому же в развалинах подсобных помещений рядом с бывшим отелем, где они разбили свой лагерь, каким-то чудом сохранился дизель-генератор, который после небольшого ремонта и приведения в божеский вид исправно затарахтел, выдавая электричество. Провода, правда, давно истлели, и их пришлось заменить, но зато в подвале обнаружился целый склад, где отыскались и запасы лампочек, и бочки с дизельным топливом.

Остров был небольшим, но работы на нем для людей, прибывших на небольшом джампере, хватило бы надолго. Их было шесть человек, и они были намерены не затягивать свое пребывание в этом тропическом раю.

Плану нужны были дополнительные поступления руды, и с этой целью в разные уголки земного шара были разосланы малочисленные мобильные экспедиции геологов, которые должны были отыскать новые залежи полезных ископаемых. Чем быстрее они выполнят свою задачу, тем быстрее смогут отчитаться перед людьми, пославшими их сюда. До этого они исследовали уже немало островов в этой части океана, ничего не обнаружив, а время шло, и каждый новый день бесплодной работы наполнял каждого из них горечью и чувством вины перед другими людьми, неустанно трудившимися где-то далеко на континенте.

Чтобы ускорить поиск, они разбили всю территорию острова на шесть равных частей — по сектору площадью в десять квадратных миль на каждого, и принялись за дело. Правда, при нарезке «участков ответственности» старший экспедиции, хмурый, но традиционно галантный француз Серж Брюсси попытался было выделить Вире Снайдеровой меньший кусок, чем всем остальным, но девушка устроила такой скандал, что ему волей-неволей пришлось признать ее претензии на равенство с мужчинами.

Вира была единственной представительницей прекрасного пола в составе их небольшого отряда, но мужчины, если не считать того же Брюсси, обычно относились к ней с тем же грубоватым дружелюбием, с каким обращались друг с другом. Тем не менее сначала Вире приходилось нелегко — нужно было в короткий срок приспособиться к новой для нее жизни, заключавшейся в отсутствии бытовых удобств, пеших передвижениях по восемнадцать-двадцать часов в сутки и монотонном, лишенном какой-либо занимательности труде.

Эта экспедиция была первой для девушки.

Но постепенно она привыкла ко всему — и к надоедливой тяжести титанового бура-автомата, который то и дело приходилось перетаскивать с места на места, и к возможности в любой момент встретить какого-нибудь хищного или страшного зверя на своем пути, и к укусам разных насекомых, и к постоянному желанию хоть раз хорошенько выспаться.

Название острова на имевшейся у них карте стерлось, потому что находилось как раз на сгибе, но это было неважно — теперь гораздо главнее для любых объектов были точные географические координаты, а не имена. Так же, как и для людей, входивших в состав группы. За многие месяцы совместного труда фамилии постепенно вышли из обихода, и гораздо привычнее стали имена или прозвища. Несмотря на разницу в возрасте, они все были друг с другом на «ты» — просто так было удобнее.

В отличие от других островов, которые группа успела исследовать раньше, этот был первым, где имелось столько зелени. Однажды Вире попалась целая роща фруктовых деревьев, и в этот день ей удалось впервые в жизни попробовать такие плоды, как манго, ананасы и киви. Поглощая терпкую мякоть, она невольно подумала о том, что если даже они не отыщут на острове запасов руды, то одних только фруктовых плантаций будет достаточно, чтобы оправдать их труд. Ведь там, на обитаемом континенте, люди давно уже забыли, что такое свежие фрукты. Вечером она поделилась своими мыслями с Сержем, но тот, вопреки ее ожиданиям, лишь хмуро проронил: «Плану нужнее руда, а не витамины, понятно?»

Контрастируя с пестрой природой, каждый день их миссии был серым, монотонным и похожим на все предыдущие. От внутреннего протеста против однообразия и размеренности спасали лишь мысли о том, как будет замечательно, когда они все-таки найдут руду.

В том, что это им рано или поздно удастся, особых сомнений не было вопрос заключался лишь во времени, которое придется затратить на поиски. Согласно данным геологических архивов, несколько веков назад на архипелаге, в состав которого входил и этот остров, уже находили рудные месторождения, но тогда здесь проживало слишком много людей и практически круглый год не было отбоя от туристов и желающих отдохнуть под жарким солнцем, а посему всякие изыскания были заморожены.

Они вставали рано, с восходом солнца. Наскоро позавтракав, отправлялись на свои участки и работали до полудня. Потом собирались в лагере, чтобы пообедать и немного отдохнуть в тени пальм или замшелых стен отеля. В два часа работа возобновлялась — и этот период дня был самым трудным, потому что приходилось находиться на самом солнцепеке, — и продолжалась до темноты. Темнело на острове рано, около шести часов — сказывалась близость экватора, и тогда волей-неволей приходилось заканчивать поиск и возвращаться в лагерь. Здесь за ужином они подводили итоги очередного рабочего дня, делились впечатлениями, находками и открытиями (к сожалению, все они не имели никакого отношения к их главной цели), рассказывали о своих планах на следующий день, прежде чем отправиться спать в одной из уцелевших комнат отеля. Спали они все вместе, расстелив на бетонном полу походные матрацы и приготовив на всякий случай оружие. Хотя никто из них ни разу не встретил в лесу крупных животных или обезьян, тем не менее вероятность визита какого-нибудь зверя существовала, и не стоило сбрасывать ее со счетов.

Что же касается охраны лагеря и поставленного «на прикол» в укромном месте джампера, то Серж считал, что подобные предосторожности не имели смысла — ведь на многие сотни миль вокруг не было ни одного человека, да даже если бы кто-то случайно попал сюда, то уж не за тем, чтобы похитить джампер или убить геологов. В Плане давно были изжиты такого рода пережитки, ведь всех работавших на него объединяло сознание одной общей цели, а тех, кто не работал на План, наверное, на Земле уже не оставалось вовсе — даже если они когда-то и дезертировали от Плана, то теперь скорее всего вымерли или погибли.

Поэтому, когда случилась беда, все они были ошеломлены и растеряны. Никто из них и представить себе не мог, что в спокойной, почти идиллической атмосфере, которая обволакивала их вот уже почти две недели, может таиться нечто зловещее и опасное.

Беда заключалась в том, что пропал без вести поляк Анджей, крепкий мужчина примерно сорока лет. Пропал он абсолютно бесследно и необъяснимо. Просто-напросто утром ушел, как и все, на свой участок, а в лагерь так и не вернулся. Ни к обеду, ни с наступлением темноты.

Естественно, они кинулись его искать. Ради такого случая Серж даже поднял в воздух джампер, хотя горючее в баках следовало экономить, и, освещая лесистые холмы прожектором и применяя специальный пеленгатор, позволяющий обнаружить передвижение даже небольших объектов, облетел весь остров несколько раз на разных высотах. Остальные, вооружившись карабинами и фонарями, тщательно прочесали ночной лес, пляжи и полосу кустарников, но все было бесполезно.

Анджей исчез, будто в воду канул. На следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, экспедиция повторила поиски, но ни единого следа поляка так и не нашлось. Пришлось смириться с потерей и принять кое-какие меры предосторожности. Хотя за время поисков каждый из геологов высказал массу предположений относительно исчезновения их товарища, но к окончательному выводу они так и не пришли, и было неясно, какая же опасность может подстерегать их в дальнейшем.

Тем не менее надо было продолжать выполнение задания, и они возобновили поиски руды. Только теперь объем работы возрос, потому что Сержу пришлось разделить оставшуюся часть сектора Анджея на пятерых. Поровну…

Однако через два дня площадь острова пришлось делить снова, потому что пропал еще один геолог, которого все они обычно звали Хромой (у него была странная, прихрамывающая походка), и лишь Серж вспомнил, что настоящее имя этого человека было Стив. Обстоятельства его исчезновения были такими же, как и в случае с Анджеем, толыо пропал Стив не на работе, а ночью. Когда все проснулись утром, то оказалось, что Хромого нигде нет, а все его вещи — на месте. Усиленные поиски, длившиеся почти весь день, вновь оказались безрезультатными.

Вот тогда они испугались уже всерьез. Правда, мужчины старались не выдавать своего страха, но Вира каким-то шестым чувством улавливала исходившие от ее спутников тревогу и напряженность, и ее долго не отпускала мелкая противная дрожь во всем теле.

Если исчезновение Анджея еще ни о чем не говорило и вполне могло объясняться естественными причинами (он мог, например, пойти на побережье, решив искупаться, и либо утонуть, заплыв далеко от берега, либо стать жертвой акулы), то пропажа Стива свидетельствовала о том, что речь идет не о случайности, а о постоянной опасности, нависшей над их экспедицией.

Они постарались учесть это и впредь действовать с максимальной осторожностью. Серж запретил отныне ходить в одиночку — даже по естественной надобности (при этом он покосился на Виру), а по ночам учредил двухсменное дежурство с оружием в руках. Хотя ничего из их багажа еще не пропало и джампер был цел и исправен, в обязанности дежурных вменялось охранять не только спящих товарищей, но также стеречь имущество и транспортное средство. Работать отныне было решено попарно, и неисследованную часть острова разделили пополам, на два сектора. Индивидуальных средств связи у них не было, но при малейшей опасности они должны были либо стрелять, либо кричать во все горло, чтобы предупредить остальных.

Следующие несколько дней прошли без происшествий.

В напарники Вире достался Красавчик — высокий парень довольно приятной наружности, с длинными волосами, перехваченными в хвост на затылке ленточкой. Раньше они как-то не общались напрямую друг с другом, и поначалу Вира испытывала странную неловкость в его присутствии — особенно когда, в соответствии с заветами старшего, необходимо было отлучиться по сугубо интимному делу в кусты, — но потом постепенно они разговорились, и парень оказался вполне дружелюбным и внимательным человеком…

В тот день они работали, как обычно, в паре.

В очередной раз установив бур на новом месте, Вира распрямилась, утерла пот с загоревшего до черноты лица и оглядела горизонт, прячущийся в туманном мареве. Солнце пекло так сильно, что ей захотелось сбросить с себя надоевший комбинезон, растянуться на траве, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но потом она покосилась на мускулистую спину Красавчика, который имел обыкновение работать с голым торсом, и отказалась от своего намерения. Почему-то наедине с этим парнем она стеснялась своего тела, хотя в присутствии всех членов группы переодевалась и мылась без всякой задней мысли. Скорее всего подсознательно Красавчик чем-то притягивал девушку, только в этом она боялась признаться даже самой себе.

Бур деловито стрекотал, вгрызаясь в каменистую почву и время от времени выбрасывая на поверхность аккуратные столбики исследованного грунта. По экрану комп-планшета, висевшего на груди у Виры, бежали строчки цифр и условных знаков, которые по-прежнему свидетельствовали, что под ногами — лишь пустая порода.

Ощутив приступ жажды, Снайдерова подошла к фруктовым деревьям, окаймлявшим этот участок плато, и, подпрыгнув, сорвала с ветки сочный и красивый плод. Она не знала, как он называется, но весь его вид был таким, что хотелось впиться в него зубами, чтобы ощутить прохладную терпкую мякоть. Внезапно что-то толкнуло ее в руку, выбивая плод на землю. Испуганно вскрикнув, Вира оглянулась.

Это был Красавчик. Он смущенно улыбался, но в глазах его еще плескалась тревога.

— Это грапс, — сказал он, показывая на соблазнительный плод. — Его нельзя есть, он вызывает ожоги пищевода.

— Я не знала, — растерянно улыбнулась в ответ Вира.

— Извини, наверное, я слишком грубо обошелся с тобой, — сказал Красавчик. — Просто я увидел, как ты…

— Ну что ты, Красавчик, — машинально сказала Вира. — Наоборот, спасибо, что предупредил. Теперь буду знать.

Тема разговора была исчерпана, и надо было бы вернуться к оставленным на плато бурам, но они почему-то медлили, стоя друг перед другом. Красавчик как-то странно смотрел на Виру, и у нее почему-то мгновенно перехватило дыхание и пересохло во рту.

Вдруг в соседних кустах что-то сильно зашуршало, и Вира, охваченная страхом, не сознавая, что делает, вздрогнула и отскочила к своему спутнику, оказавшись к нему близко-близко. Она даже не сразу заметила, как он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Не бойся, — сказал Красавчик почему-то шепотом, — это, наверное, ящерица, их тут полным-полно. Вообще ничего не бойся, если я рядом, договорились?

Она удивленно подняла к нему лицо, и увидела в его глазах такое, от чего сладко заныло в груди, а из головы сразу же вылетели всякие мысли и о бурах, и об опасности, которая могла подстерегать на каждом шагу, и о руде, и даже о Плане.

— Дело в том, что я люблю тебя. Вира, — тихо сказал Красавчик и поцеловал девушку в губы.

И тут мгновенно все переживания предыдущих дней, страх, жалость к пропавшим без вести товарищам, постоянное сознание своего долга по отношению к Плану — все это куда-то вмиг улетучилось, а на смену этим чувствам пришли какие-то новые и необычные ощущения, которых она еще никогда в своей жизни не испытывала и, возможно, если бы не этот остров, никогда бы не испытала.

Когда она ответила на поцелуи Красавчика, тот, не выпуская ее из своих объятий, легко поднял ее на руки, а затем бережно опустил на землю, и тогда ощущение реальности происходящего окончательно оставило девушку…

Потом они лежали вместе на мягкой горячей траве и разговаривали. Одежда их лежала рядом, но теперь уже никакого стеснения за свою наготу Вира не испытывала.

— А знаешь, — говорил ей в ухо Красавчик, и ей было слегка щекотно от его горячего, нежного шепота, — я ведь в тебя с самого начала влюбился… Просто не знал, как к тебе подойти, ты была вся такая…

— Какая? — поинтересовалась она, смежив веки. — Ну, какая? Договаривай, Красавчик!

— Деловая, что ли, — смущенно сказал Красавчик. — И еще очень красивая… самая красивая во всем мире!

— Ну да, — недоверчиво засмеялась Вира. — Скажешь тоже… Особенно в этой грязной рабочей робе, да?

— Это неважно. Ты для меня будешь самой лучшей, даже если на тебе будут какие-нибудь лохмотья!

Перевернувшись на живот, он снова поцеловал ее. Сначала — в губы. Потом в глаза, в нос и в шею…

Глаза ее закрылись сами собой — не то от рассеянного солнечного света, падавшего на них через крону дерева, под которым они лежали, не то от чего-то другого, что только что зародилось в ней, властно перекраивая и ломая тот устоявшийся мир, который существовал в ней раньше. Легкий ветерок с океана шелестел листвой кустарников и деревьев, даже москиты и прочие летающие паразиты на время оставили влюбленных в покое, словно не решаясь отвлекать их, над головой было безбрежное синее небо, а от земли и от травы пахло одуряющими ароматами так, что голова шла кругом.

Только теперь Вира поняла, что счастлива. Впервые в своей короткой жизни счастлива, как никогда. Но тут до ее слуха донеслось визжание буров, неукротимо вгрызавшихся в пустую породу, и этот звук вернул ее к реальности.

— Господи, Красавчик, — сказала она, мягко отстраняясь от парня, — мы же совсем забыли про наши буры!

Они вскочили и быстро оделись, то и дело посматривая друг на друга так, будто каждый из них открывал в другом что-то новое для себя.

Уже когда они вернулись к работе, парень крикнул Вире:

— Вообще-то меня зовут Вениамин, но почему-то никто не может произнести это имя без запинки… Если хочешь, зови меня Веня. Или Мин. Как тебе больше нравится? Только не называй меня больше этой лошадиной кличкой, ладно?

— Веня, — попробовала произнести она нараспев. — Вени-а-мин… Ми-и-н… А Миня — можно?

— Можно, — улыбнулся он. — Конечно, можно. Остаток рабочей смены в тот день впервые пролетел незаметно. Руду они опять не нашли, но теперь это не имело особого значения для них. Они и без того были поглощены друг другом без остатка. Нет, в траву они больше не ложились — Вира опасалась, что в любой момент к ним в гости могут пожаловать Серж с напарником, — но даже просто болтать о всякой чепухе, которая так важна для всех влюбленных, и то и дело целоваться было великолепным занятием.

В лагерь они вернулись, когда уже стемнело. Серж с напарником уже готовили ужин у костра.

— Где вас черти носят? — сварливо поинтересовался у Виры и Вениамина напарник Брюсси, толстяк Тул. — Сколько можно где-то шататься? Вы что, забыли, что мы не гулять сюда прибыли?!

— Не лезь в бутылку, — Тул одернул напарника.

Серж, снимая с огня закопченный котелок, из которого шел вкусно пахнущий супом-концентратом пар. — Они и так намаялись, наверно, вон — еле ноги волочат. Садитесь, ребята, будем ужинать.

За ужином ни Вира, ни Вениамин не подавали виду, что они теперь — не просто напарники, приставленные друг к другу исключительно из соображений безопасности. Они даже сидели подчеркнуто порознь. Тем не менее, когда их руки или ноги соприкасались, по телу каждого из них мгновенно пробегала электрической искрой сладкая истома, от которой перехватывало горло, и, видимо, это не ускользнуло от внимательного взгляда старшего экспедиции.

— Что-нибудь стряслось, ребята? — сдвинув брови, хмуро поинтересовался он, переводя взгляд с Виры на Вениамина. — Может, вы что-то нашли?

— Нет-нет, — поспешно ответил Миня. — Все как обычно!

— Послушайте, а может, мы здесь так ни хрена и не найдем? — вдруг сказал Тул. — Не лучше ли сложить манатки да податься куда-нибудь в другое местечко, пока не поздно, а? У меня есть подозрение, что никакой руды здесь и в помине нет!

Серж угрюмо покосился на напарника.

— У тебя, наверное, просто поджилки трясутся, Тул, — предположил он. Страшно стало, да?

— Да, страшно! — с вызовом сказал Тул. — А как тут не будет страшно, если ходишь и сам не знаешь, что тебя ожидает в следующий момент! И так уже двоих потеряли, будто их корова языком слизнула, а кто будет следующий — черт его знает! Не-ет, не нравится мне этот проклятый остров, я сразу почуял, что на нем будет что-нибудь неладное твориться! Я даже спать спокойно перестал в последнее время, а если не выспишься — какой из тебя работник?!

— Значит, ты предлагаешь свернуть разработку месторождений на острове и смыться, — хмуро заключил Серж. — А что мне прикажешь докладывать начальству, когда на континент вернемся? Что мы наложили в штаны, испугавшись неизвестно чего? И, кстати, где гарантия, что мы найдем руду где-то в другом месте?

— Гарантии, конечно, нет, — упрямо пробурчал Тул, — но и руды здесь скорее всего тоже нет… А на твоем месте, старшой, я бы в отчете не писал, что мы не закончили работу на этом острове… мол, исследовали все, до последнего камушка, но — извините, ребята, — ничегошеньки там не нашли, кроме пустой породы да кварца!

— Что-о? — изменившимся голосом протянул Брюсси, отставив свой котелок в сторону. — Значит, ты предлагаешь мне обмануть План? Да это же… это же хуже дезертирства, Тул! Дезертиры-то хоть честно признаются, что не хотят работать, а мы, значит, будем врать людям в лицо? Да за такое знаешь что полагается?

— Успокойся, Серж, — спокойно сказал молчавший до того Вениамин. — Не слушай ты этого паникера. Ему все равно не удастся сбитйнас с толку. Если хочешь, мы можем проголосовать, но тут, по-моему, и без голосования все ясно. Мы, например, с Вирой — за продолжение работы, правда? — обратился он к девушке, и она послушно кивнула, мысленно наслаждаясь скрытым значением оборота «мы с Вирой».

— А голосовать мы и не будем, — железнвш голосом процедил Серж. Достаточно будет того, что я как старший экспедиции принимаю решение: работу на острове ускорить, но провести ее как положено, до самого конца!

— Дело ваше, — пожал плечами Тул. — Мое дело было предложить, а там… Я что? Я — как все, работать так работать!

Дежурить в первую половину ночи вызвались Вениамин с Вирой. Заподозривший что-то старший, правда, попытался заменить девушку Тулом, но влюбленные так дружно запротестовали, что он отступил.

Это были незабываемые часы, проведенные Вирой и Вениамином у костра под крупными южными звездами. Они опять забыли обо всем на свете, отдаваясь любви самозабвенно и страстно, словно предчувствуя, что такая ночь для них уже не повторится.

В перерывах между поцелуями и объятиями они рассказывали друг другу о себе, о своих родителях, делились тем, что успели пережить в своей короткой жизни. Вениамин признался Вире, что когда-то увлекался поэзией, и прочитал ей кое-что по памяти из классиков прошлых веков. Потом — свое… Конечно, стихи его, по большому счету, были скорее всего слабеньким подражанием великим поэтам, но и они растрогали Виру.

— А ты можешь сочинить что-нибудь про нас с тобой, Минечка? — спросила она, отдышавшись после очередного затяжного поцелуя (отношения их уже дошли до той стадии, когда друг к другу обращаются как к малому ребенку, используя уменьшенные почти до неузнаваемости исходные имена).

Он пожал плечами:

— Да можно попробовать, только так просто это не делается. Ладно, не суди строго, Вируся.

Вениамин вскочил на ноги, выпрямившись в полный рост, и его голос, приобретя вдруг напускную торжественность, зазвучал в липкой тьме, озаряемой всполохами пламени костра:

Мы часто рвем запретные плоды,

Но, так и не осмелившись вкусить их,

Мы покидаем райские сады

И прячемся в запретах, как в укрытьях.

Мы убегаем, словно от беды,

От искушений, скрытых в райских кущах,

Но вырастают новые плоды

Взамен засохших и недостающих.

Мы яблони обходим за версту,

Но все-таки на склоне лет жалеем,

Что не смогли запретную черту

Нарушить, уступив в борьбе со Змеем.

Пускай туда нам вход еще открыт,

Но смелости у нас осталось мало…

А райский сад по-прежнему манит,

И яблоки роняет он устало.

Когда-нибудь погибнет этот сад:

На пустыре не прорастает семя…

Ты слышишь, Ева? Яблоки стучат

Напрасно мы теряем наше время!

— Здорово! — восхитилась Вира. — Ты это прямо сейчас придумал?

— Да нет, — застенчиво сказал Вениамин, опускаясь рядом с ней на траву. Давни… Но это — именно про нас с тобой, Вирочка!

— А кто такая эта Ева? — с ревнивым подозрением осведомилась Снайдерова, обхватив подтянутые к подбородку колени обеими руками. — Ты любил ее, да?

— Глупенькая! — рассмеялся Вениамин. — Это же из библейской легенды. Там говорится, что Адам и Ева были первыми людьми и жили они в райском саду… — Он подробно пересказал Вире суть легенды.

Она слушала его не перебивая, только, когда он закончил, выдохнула:

— Подумать только — действительно все как про нас!

— Только вместо яблока у нас был грапс! — обнял ее за плечи Вениамин, и они снова слились в поцелуе. Помолчали, глядя на звездное небо.

— Знаешь, Минечка, — сказала после паузы Вира, — иногда мне кажется, что Дыра вовсе не существует. Или хотя бы не мчится к нам на огромной скорости. Ну, в общем, я начинаю думать: а разве не могли наши предки что-нибудь напутать и ошибиться? Ведь Дыру обнаружили так давно, а тогда, наверное, человечество было таким отсталым, верно? И тогда… — Она вдруг резко оборвала фразу и взглянула на своего возлюбленного. — Как ты думаешь, сколько лет нам еще осталось?

Он не сделал ни единого движения, но Вира почувствовала, как его плечо напряглось и затвердело под ее пальцами.

— А я не думаю! — с внезапной резкостью отрубил он. — И тебе не советую! Потому что если думать об этом постоянно, то… то, наверное, просто не стоит жить на свете! А насчет того, есть Дыра или нет, — добавил он, успокаиваясь, так это тебе просто хочется верить, что ее нет. Самая обыкновенная защитная реакция психики на предстоящую опасность… Ты сама подумай: ведь ученые все эти годы должны были не спускать глаз с Дыры, и если бы она вдруг каким-то образом исчезла или оказалось бы, что она остановилась, то неужели мы бы продолжали выполнение Плана?

Он был прав, и она еще раз внутренне восхитилась его умением рассуждать так, что даже самое тревожное и непонятное сразу становилось ясным и нестрашным.

А потом он снова обнял ее крепко, и время ускорило свой бег, отсчитывая секунды, минуты и часы в бешеном ритме двух стучащих в унисон сердец.

12

Все-таки не зря говорят, что счастливым везет и все у них получается как бы само собой.

На следующий день бур Виры обнаружил на глубине всего пятидесяти метров залежи руды. Не веря своим глазам, девушка огляделась, но разделить с ней радость открытия было, как назло, некому. Буквально только что перед этим у Вениамина вышел из строя какой-то датчик в комп-планшете, и он отлучился в лагерь, чтобы взять запасной прибор. Вира не хотела отпускать его одного, но он лишь беззаботно махнул рукой и пообещал, что мигом обернется туда и обратно.

Не в силах сдерживать бурные эмоции, Снайдерова сдернула с плеча карабин и несколько раз выстрелила в воздух. Потом взбежала на вершину ближнего холма и прокричала что было сил:

— Ого-го-го!

Наверное, это было так по-детски, что в другое время она устыдилась бы подобного проявления своих чувств, но сейчас главнее всего было то, что именно она нашла руду!

Серж и Тул работали не очень далеко, и не прошло и минуты, как они примчались к девушке. Увидев ее целой и невредимой, они дружно перевели дух, а потом настала и их очередь радоваться. Они обнимали друг друга и хлопали по плечам и спине, они сжимали девушку в своих потных, горячих объятиях, они даже целовали ее в обе щеки, и, если бы их не было всего двое, то, наверное, начали бы качать, подбрасывая в воздух.

В порыве радости толстяк Тул даже слегка прослезился, а Брюсси впервые ласково назвал Виру «дочка».

В самый разгар триумфа из-за деревьев со стороны лагеря появился Вениамин. Он шел быстрым шагом, почти бежал, и на лице его была написана такая тревога, что улыбки сползли с лиц геологов.

— Что случилось? — спросил Серж, когда Вениамин присоединился к ним.

Парень махнул рукой в направлении противоположной оконечности острова.

— Там кто-то кричал, — сообщил он. — Я это четко слышал. И крик явно человеческий!

Не сговариваясь, они все бросились в указанном Вениамином направлении. На ходу Вира поведала своему возлюбленному о своем открытии, и он на миг без слов, но выразительно сжал ее руку.

В той части острова, где Вениамин слышал крик человека, вздымались сплошные скалы, подступавшие к самой воде. Растительности здесь почти не было только гранит и камни, кое-где покрытые жестким мхом. Над водой летали чайки, охотясь на рыбу.

Геологи облазили все закоулки и расселины, то и дело крича и стреляя в воздух, но никого не было ни видно, ни слышно.

Серж спросил у Вениамина, кивая головой на чаек:

— Может быть, тебе показалось, Красавчик? Не мог ты принять крик птиц за крик человека? Вениамин покачал головой.

— Нет, — уверенно сказал он. — Кричал человек, и, по-моему, это был Анджей. Давайте на всякий случай просканируем скалы с воздуха на предмет пустот и пещер, а? Может, Анджей попал каким-то образом в пещеру, а там его завалило?

— Ну хорошо, — согласился старший. — Вы пока подежурьте здесь на всякий случай, а я сделаю кружок на джампере.

Он устремился к лагерю, но его догнал окрик Тула.

— Серж, я пойду с тобой! — предложил толстяк. — Ты же сам говорил, что по одному здесь ходить нельзя! Не останавливаясь, Брюсси на ходу махнул рукой, приглашая Тула последовать за ним, и вскоре они скрылись из поля зрения Виры и Вениамина.

Дурное предчувствие охватило девушку, и она молча прижалась к своему возлюбленному, который озабоченно всматривался в нагромождение скал.

Через несколько минут в небе послышался нарастающий свист, и, задрав головы, молодые люди увидели, как из-за верхушек деревьев на бреющем полете выскакивает экспедиционный джампер. Пронесясь на огромной скорости над Вирой и Вениамином, джампер по спирали ввинтился в лазурное небо, набирая высоту, и, когда он уже был высоко над островом, с ним вдруг случилось нечто странное.

Девушка даже не поняла сразу, что случилось. Потом до нее дошло, что она уже не слышит свиста турбины джампера, зависшего в небе. В следующую секунду машина в воздухе качнулась и камнем устремилась прямо на скалы.

Падение продолжалось считанные доли секунды, но Вире они показались вечностью, и она недоумевала, почему ни Серж, ни Тул не могут предпринять что-нибудь, чтобы спастись, если у них столько времени!

Джампер врезался в камни в нескольких десятках метров от того места, где стояли влюбленные, и в глаза Вире полыхнула ослепительная вспышка взрыва.

Когда она очнулась, обломки аппарата, разбросанные взрывной волной, горели чадным пламенем. Вениамин, склонившись над ней, поливал ее лицо водой из своей фляжки. Лицо его было сосредоточенно-заботливым.

— Ты в порядке, Вирусь? — спросил он.

— Да.

Вира с трудом поднялась на ноги, цепляясь за руку Вениамина, и с ужасом всмотрелась в обломки джампера, пылавшие неподалеку.

Потом дернулась, собираясь бежать к ним, но Вениамин мягко, но настойчиво удержал ее.

— Бесполезно, — сказал он, угадав ее мысли. — Им уже не поможешь, Вирочка.

— Почему? — тупо спросила Снайдерова.

Он отвернулся.

— Помочь можно только живым, — глухо сообщил он. — И нам теперь надо думать о том, как мы будем жить. Пойдем.

Он обнял ее за плечи и повел в направлении лагеря.

Спотыкаясь о камни, но не ощущая боли, Вира шла, и слезы сами собой катились по ее пыльному, обветренному лицу.

Когда они добрались до развалин бывшего отеля, Вениамин усадил девушку на камень и принялся хлопотать у костра, видимо готовя обед. Время от времени он что-то говорил Вире, спрашивал и предлагал, но она не понимала смысла его слов. Она уже не плакала, но ее пробирала крупная дрожь, как от озноба, хотя солнце по-прежнему жарило остров своими лучами.

Потом Виру словно ударила мысль, которая была вполне естественной с учетом происшествий этого дня, но только сейчас пришла девушке в голову.

Надо было сообщить на континент о том, что их экспедиция выполнила свою задачу, найдя месторождение руды. Надо было также попросить, чтобы за ними прислали джампер — ведь теперь они лишились своего транспорта.

Она вскочила, и Вениамин сразу поднял голову.

— Ты что, Вируся? — ласково спросил он. — Сейчас мы будем с тобой обедать, подожди еще чуть-чуть.

— Я не хочу есть, — с трудом выговорила она. — Надо обо всем сообщить нашим на Большой земле… Вениамин медленно распрямился.

— Каким образом? — удивился он. — Ведь рация разбилась вдребезги вместе с… джампером. Может, ты предлагаешь запечатать наше сообщение в бутылку и бросить ее в океан, как делали когда-то люди, попавшие на необитаемый остров?

— У нас же есть запасной передатчик, Минечка! — воскликнула Вира. — Ты что, забыл? Он хранится в ящике с запасными бурами, вспомни! Пойдем, достанем его и…

— Постой, — перебил он ее странным голосом, — не надо так спешить… Давай-ка хорошенько обдумаем наше положение.

Снайдерова изумленно уставилась на парня.

— Обдумаем? — повторила она. — А что тут думать? Надо сообщить Комитету, что мы нашли здесь руду, но нуждаемся в помощи. Пусть прилетают, чтобы забрать нас отсюда!

Вениамин покачал головой.

— Я еще раз повторяю: не надо торопиться, Вируся, — сказал он все с той же непонятной интонацией. — Да, мы нашли эту проклятую руду, ты права. Но ты забываешь одну очень важную вещь. Мы нашли не только подземное месторождение, но и друг друга. Мы открыли для нас любовь, и нам с тобой было хорошо здесь, правда? — Девушка послушно кивнула. — Ты же сама подтвердила, что мы с тобой здесь — как в настоящем раю. Так зачем нам стремиться к возвращению на континент?

Не веря своим ушам, пораженная девушка слушала, не в силах произнести ни слова, и Вениамин продолжал:

— А что? У нас есть продукты. В крайнем случае, перейдем на природные ресурсы — тем более что их здесь — полная чаша. Фрукты, овощи, рыба, животные и птицы… Хватит всего… У нас есть оружие и приборы. У нас есть запас инструментов и одежды. Посуда, палатки, медикаменты, всякое прочее барахло. Мы можем построить себе дом или восстановить какую-нибудь из сохранившихся развалюх. Одним словом, мы вполне сможем с тобой прожить здесь, На этом острове, всю оставшуюся жизнь.

Только теперь Вира очнулась от состояния странного оцепенения, охватившего ее.

— А как же План? — спросила она.

— Едва ли они о нас вспомнят, — жестко сказал Вениамин. — А если И вспомнят, то не смогут найти. В архипелаге столько больших и малых островков пока проверишь все, уйдет много времени. А время для Плана, как ты прекрасно знаешь, дороже, чем какая-то малочисленная экспедиция.

Наверное, он был прав, но Вира не могла смириться с его доводами.

— А мы? — почти шепотом спросила она. — Как же мы сможем жить без Плана?

— Милая Вируська! — вздохнул Вениамин. — Да у нас с тобой теперь будет свой план, понятно? Мы будем жить, просто жить, а не горбатиться по двадцать четыре часа в сутки! Неужели тебе так хочется возвращаться в холод, голод и повсеместную нищету? Неужели ты считаешь, что здесь, со мной, тебе будет хуже, чем там, с ними? И потом, ни у меня, ни у тебя нет на континенте ни родителей, ни других родственников, поэтому нас ничто не связывает с Планом!

Она наконец поняла его. Но от этого стало только хуже.

— Миня, — начала она, но тут же поправилась: — Вениамин… красавчик ты мой… Послушай, но ведь это подло! Получается, что ты подговариваешь меня дезертировать от Плана, а это… это хуже, чем предательство! Потому что План это не только строительство «ковчегов», не только голод, холод и нищета! Это еще и люди, которые нам доверили важное дело. И если мы останемся здесь и забудем про них, мы обманем их. И еще мы обречем наших детей, если они, конечно, у нас когда-нибудь будут, и детей детей, и внуков внуков на гибель. Ты представляешь, каково им будет погибать на этом красивом, солнечном острове, когда человечество покинет Землю? В одиночестве и в неведении о грозящей им гибели — что может быть хуже такой смерти?

Вениамин закусил губу.

— Что ж, — проговорил он с горечью, опустив голову. — Значит, я ошибся в тебе. Жаль, конечно. Мне почему-то казалось, что ты меня поддержишь, если так сильно любишь. А ты… ты, наверно, только притворялась, что любишь меня. Только вот что, моя милая Вирочка: если не хочешь по-хорошему, мне придется заставить тебя остаться здесь. Теперь уже поздно пытаться что-то изменить, и раз уж я заварил всю эту кашу, то…

Он осекся, но было поздно. У Виры все внутри оборвалось.

— Заварил… — повторила эхом она, не сводя глаз с парня. — Так вот оно что! Значит, это ты? Это ты все подстроил, да? — Глаза ее зажглись недобрым огнем, и она стала наступать на Вениамина, продолжая говорить. — Значит, исчезновение Анджея и Стива — твоих рук дело? Ты же заранее должен был готовить почву для того, чтобы мы остались на острове вдвоем, верно? А для этого требовалось всего-навсего убрать лишних! И вот почему ты отправился в лагерь перед тем, как я нашла руду! Ты же придумал гениальный план, как одним махом убить сразу двоих, Сержа и Тула, уничтожить джампер и рацию на его борту! Для этого надо было разыграть спектакль с помощью басни о чьем-то крике в районе скал и натолкнуть Сержа на мысль подняться в воздухна джампере вместе с Тулом! А турбину надо было испортить так, чтобы она отказала не сразу, а лишь спустя несколько минут, когда они взлетят повыше! Ты все продумал, гад, до последних мелочей!

— Нет, — слабо сопротивлялся Вениамин, пятясь от Виры к костру. — Я не делал этого, поверь мне! Это был несчастный случай… случайное совпадение! Я не убивал их!

— Допустим, — холодно оборвала его девушка. — Пусть так. Но куда тогда пропали Анджей и Стив?

— Не знаю. Я ничего не знаю!

— Врешь! Ты врешь, негодяй, и это видно по твоим глазам! — В голову Виры пришла еще одна догадка, и она приостановилась. — И еще теперь мне понятно, почему мы так долго не могли найти руду! Это ты убил Анджея и спрятал или уничтожил его тело потому, что, докопавшись до руды на своем участке, он имел неосторожность тебе первому сказать об этом! Потом участок Анджея перешел к Стиву, и он вот-вот мог сделать то же открытие, что и Анджей. Но ты не мог допустить, чтобы это случилось, и, выманив Стива из спальной комнаты, убил и его! Может быть, ты и сам не раз находил руду, но молчал об этом как рыба, потому что открытие месторождения перечеркивало твои преступные планы! Тебе пришлось бы тогда действовать в открытую, а это было нежелательно, чтобы не потерять лицо передо мной. Ты же хотел, чтобы я всегда считала тебя заботливым, честным и милым! Ну просто идеальным кандидатом на роль любимого мужчины!

И тут Вениамин не выдержал. Не то его терпение лопнуло, не то просто он приблизился к костру настолько, что жар от огня уже начал жечь ему ноги, но в следующую секунду он издал короткий, непонятный всхрап и кинулся к бывшему отелю. Вира попыталась задержать его, но он сильно оттолкнул ее, и она упала, больно ударившись плечом о бетонную плиту, поросшую травой.

Она знала, куда он бежит. Запасной передатчик теперь был- единственным средство с помощью которого можно было бы перечеркнуть черный замысел Вениамина, и, пока эта возможность существует, для ее бывшего Минечки не будет ни сна, ни покоя, ни торжества одержанной преступным путем победы.

Ему во что бы то ни стало нужно уничтожить передатчик. Для этого достаточно разбить его о камни, как был разбит джампер. И тогда она окажется в полной власти этого негодяя, вздумавшего подкупить ее любовью и ласками!

Этого нельзя было допустить. Надо было остановить Вениамина. Но как?!

И тут взгляд ее упал на мирно лежавший в стороне карабин. Ее карабин, из которого она впервые в своей жизни выстрелила несколько часов назад.

Не вставая с земли. Вира подтянула оружие к себе и щелкнула затвором, взводя курок. Потом положила ствол на плиту перед собой и прищурила левый глаз, ловя в перекрестие прицела спину Вениамина. Тот был уже близок к дверному проему отеля. Еще немного — и его уже не достать.

Палец Виры решительно нажал спуск, и карабин дернулся в ее руках точно так же, как дернулось тело Вениамина всего в шаге от входа в отель. Он, правда, не упал. В самый последний момент рука парня ухватилась за столб, подпиравший остатки прогнившего навеса над входом, и он удержался на ногах. Потом стал медленно-медленно поворачиваться к Вире, чтобы взглянуть на нее или чтобы что-то сказать, и тогда она выстрелила второй раз.

Вениамин упал.

Она бросила карабин и подбежала к тому месту, где он лежал.

Глаза парня были приоткрыты, а из отверстий в груди — видно, пули пробили тело навылет — двумя фонтанчиками выплескивалась почему-то не красная, а темно-багровая кровь.

Только теперь до Снайдеровой дошло, что он умирает.

— Веня! — сказала она, всхлипнув. — Минечка мой ненаглядный! Не надо, не умирай! Ладно, я согласна остаться здесь, только живи! И прости меня, ладно?

Вениамин приоткрыл глаза и произнес, делая длинные паузы между словами:

— Яблоки… стучат… слышишь… Вируся? А потом голова его безжизненно отвалилась в сторону.

— Слышу, Веня, слышу, — прошептала, глотая слезы, Вира.

Что-то неуловимо изменилось вокруг нее, и она рассеянно огляделась. Посреди неба торчала непонятно откуда взявшаяся иссиня-черная туча. Вокруг нее сияла светящаяся область, раскрашенная в тысячи цветовых оттенков. Зрелище было таким грозным, что в голову сами собой лезли всякие мистические мысли. Но все было намного проще: над островом собирался грянуть тропический ливень.

* * *

Когда месяц спустя Виру и остатки имущества экспедиции номер триста дробь двенадцать забирал транспортный джампер, случайно оказавшийся в районе архипелага и перехвативший слабый сигнал бедствия с острова, название которого на карте было стерто, девушка уже знала, что в ней зародилась новая жизнь.

Первым ее побуждением было сразу после возвращения на континент избавиться от ребенка — срок еще вполне позволял, — но потом она решила рожать.

Ей хотелось, чтобы у нее родилась девочка, но это оказался мальчик. Вира назвала его Роном. Малыш был очень похож на своего отца. И всю последующую жизнь Вира Снайдерова боялась, что когда-нибудь в его душе оживут и дадут о себе знать те преступные гены Красавчика, которые стали причиной крушения их счастья.

К ее великому облегчению, этого не случилось. По крайней мере, при ее жизни.

ЭПИЗОД № 13. ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

13

Рон Снайдеров проснулся в кромешной тьме и сразу сел, чтобы не заснуть вновь. Сон оказался слишком коротким, чтобы изгнать из тела усталость, которая въелась в каждую клеточку организма подобно тому, как ржавчина въедается в кожу рук рабочего-металлиста с многолетним стажем.

Наконец он встал, пошатнувшись от легкого головокружения, вызванного хроническим недоеданием и недосыпанием, и тут же споткнулся обо что-то хрупкое и легкое, торчавшее острым углом в темноте рядом с топчаном. Сердце Рона невольно екнуло. Хрупкий и почти невесомый предмет был слишком дорог, чтобы раздавить или сломать его — пусть даже нечаянно, спросонья, из-за собственной неосторожности и этой проклятой вездесущей темноты.

Потому что это была скрипка.

Накануне вечером Рон возился с ней, шлифуя лебединый изгиб деки, до тех пор, пока сон не сморил его и сил уже не оставалось дотянуться до стола, чтобы положить на него Певчую Красавицу.

Ломая дрожащими пальцами спички, Снайдеров торопливо зажег керосиновую лампу, бережно, словно грудного ребенка, поднял скрипку с пола и с тревогой оглядел ее. Однако оснований расстраиваться не было: инструмент не пострадал от неуклюжести своего создателя.

??????????…

Рон усмехнулся. Мысленно он всегда отождествлял скрипку с живым существом, которое пока еще не обладало голосом и которое следовало научить говорить на языке музыкальных созвучий. Этим он и занимался, урывая время от сна. Как он горевал, когда три года назад скрипка, перешедшая к нему по наследству еще от прадеда, сгорела при ночном пожаре, уничтожившем значительную часть домашней утвари!.. Лишь по счастливому стечению обстоятельств семья Рона полностью не лишилась крова. Пожары стали настоящим бедствием для жителей больших и малых поселений. Человечество все больше пользовалось открытым огнем, хотя пожарных команд и средств пожаротушения становилось все меньше, а уставшие от работы в несколько смен люди вполне могли забыть о зажженной «керосинке» или лучине. Рассказывали, что отдельные любители сна умудрялись задремать, пока подносили зажженную спичку к свече или лампе. Впрочем, может, это следовало отнести к разряду хохм и анекдотов, тем более что устное творчество теперь процветало.

Оправившись от шока, вызванного утратой скрипки, Рон принялся искать замену своему бесценному сокровищу. Сначала опрашивал знакомых и соседей — не согласится ли кто-нибудь продать ему скрипку… в крайнем случае — виолончель. Наивно и тщетно было надеяться на успех. Из струнных инструментов к тому времени выжили лишь гитары и банджо, а они Снайдерова не интересовали. Даже если бы у кого-то и сохранилась каким-то чудом скрипка, за нее наверняка заломили бы баснословную цену. Например, годовой запас консервов.

Потом Рону пришла в голову идея. Надо попытаться сделать скрипку своими руками, ведь он-то знает в этом толк! И пусть он не Страдивари и не Амати, но… ведь не боги же горшки обжигают, верно? Что-то из материалов можно взять на заводе, что-то — найти в старом хламе на чердаке, а уж в древесине теперь недостатка нет: куда ни пойдешь — везде сплошные поленницы, штабеля бревен и деревянные чурки, еще с лета заготовленные для отопления домов.

И вот теперь трехлетний труд был близок к завершению. Оставалось лишь натянуть струны, которые он изготовил собственноручно, перепортив столько разнокалиберной стальной проволоки, что ее, наверное, хватило бы, чтобы протянуть линию от дома до завода и обратно. Что ж, струны он сделает сегодня вечером.

Подумать только: уже сегодня он услышит щемящий душу голос Певчей Красавицы! А если все будет хорошо, то вскоре мир будет наполняться той Музыкой, которая распирает душу так, как по весне листья, деревьев рвутся к солнцу из тесноты почек!..

Однако как бы ни были сладостны мечты и предвкушения, но пора поторопиться, иначе опоздаешь на завод.

Рон со вздохом спрятал скрипку в самодельный футляр, убрал его в стенной шкаф на самую верхнюю полку и отправился на кухню умываться: в ванной трубы были тоньше, и вода в них за ночь успевала превратиться в лед.

Тщедушная струйка обжигала лицо и руки огнем. Горячую воду в жилые дома подавали лишь по вечерам, часа на три-четыре, и, сколько Рон себя помнил, так было всегда. Экономия воды была неотъемлемой частью Плана, ради выполнения которого жило и исступленно трудилось вот уже четвертое поколение.

Снайдеров наспех позавтракал черствым хлебом и остатками вчерашнего пайка, не забыв оставить кое-что для жены и сына. Когда он уже надевал потертый ватник и резиновые, до самых колен сапоги, лампа в прихожей внезапно погасла — видно, кончился керосин, — и завершать сборы пришлось в темноте.

Дверь комнаты скрипнула, и в темноте послышался сонный голос жены:

— Рон, не забудь получить сегодня карточки на крупы. Слышишь? Обязательно! А то опять останемся с носом, как в октябре.

— Что ты, дорогая, конечно, не забуду, — откликнулся Снайдеров и, чтобы не слушать продолжение истории о его октябрьской забывчивости, торопливо вышел в морозную ночь.

Луна еще стояла высоко над горизонтом. Ветер сыпал в лицо снежную крупу. Где-то за поселком выли обильно расплодившиеся и обнаглевшие в последнее время волки, словно чуявшие своим звериным нутром, что людям не до них.

Ветхая одежда, полученная Роном в заводском распределителе два года назад в виде «б/у», плохо спасала от холода. Ее способность согревать была исчерпана еще прежними владельцами. Чтобы согреться, Рон засунул руки поглубже в карманы ватника и ускорил шаг, направляясь к станции монорельса.

Из соседних домов выбирались сгорбленные фигуры, оглашая хриплым простудным кашлем окрестности и перебрасываясь скупыми приветственными возгласами.

Все было привычно до тошноты. Жизнь для тех, кто боролся за ее поддержание и продолжение на Земле, повторялась изо дня в день по одному и тому же сценарию, и некуда было деться, чтобы вырваться из этого монотонного, опасного однообразия. Словно всю планету, как старинные скрипучие часы, завела чья-то невидимая рука, и теперь надо было жить и работать, подчиняясь действию огромной пружины под названием План, до тех пор, пока у нее не кончится завод.

Впрочем, кое-какие отклонения от однообразия все же бывали. Вот и сегодня монорельс прибыл с опозданием почти на четверть часа. Накопившаяся на перроне толпа вваливалась в уже переполненные вагоны, толкаясь и беззлобно переругиваясь. Остаться без работы не хотелось никому: жесткая, почти военная дисциплина Плана давно выжгла каленым железом прогулы и опоздания. Два незначительных опоздания на рабочее место, независимо от причин, — и марш за ворота завода, голодать и бродяжничать в надежде, что добрые люди из числа работающих счастливчиков не дадут помереть тебе и твоей семье!

Теперь целых два часа Рону предстояло провести на ногах, стиснутым со всех сторон людской массой, но это не огорчало его. Главное — он мог мысленно слушать Музыку, звучащую в его душе. Ну ничего, вот закончит он скрипку и тогда сможет наяву воспроизвести любую мелодию!

Никто из знакомых Снайдерова не одобрял его музыкального увлечения — по их мнению, оно шло вразрез с Планом. Даже жена в последнее время все чаще ворчала по поводу «пустого времяпровождения» мужа. «Лучше бы занялся каким-нибудь полезным для семьи делом, — твердила она. — Например, починил бы ботинки ребенка, а то ему скоро не в чем ходить будет».

Однако никто на свете не был способен запретить Рону слышать Музыку. Вот и сейчас, уставившись отсутствующим взглядом на покрытое толстым слоем грязного инея окно вагона, он воспроизвел в памяти три первых, легчайших, как лучи восходящего солнца, аккорда Прелюдии.

Но вскоре Рон с досадой понял, что сосредоточиться сегодня на любимой мелодии ему вряд ли удастся. Состав несся сквозь непроглядную тьму с диким лязгом и визгом. Оборудование пассажирского транспорта, на которое с каждым годом отпускалось все меньше средств бюджета Плана, быстро изнашивалось и приходило в негодность. Запчасти для поездов монорельса не производились вот уже двадцать с лишним лет. Как кладбища ископаемых животных, в парках и на городских улицах медленно, но неуклонно ржавели скопления останков экранобусов и антигравов. От аэров, скутеров и глайдеров пришлось отказаться еще первому поколению Плана, взявшему на вооружение суровый лозунг: «Все — для Плана, все для будущего!»

И без того тусклое освещение в вагоне включалось лишь на остановках, чтобы не тратить понапрасну драгоценную энергию, и людям, прижавшимся друг к другу в затхлой тесноте, не оставалось ничего другого, кроме как дремать, — тем более что теперь каждая лишняя минута сна ценилась не меньше, чем банка тушенки. Разговоры в вагоне постепенно смолкли, и сквозь визг сцепки и жуткое завывание тормозных электромагнитов до Рона то и дело доносился храп соседей.

От духоты и монотонной езды Рона тоже тянуло в сон, но он боролся с наплывавшей дремотой, чтобы удержать в себе Музыку.

На очередной станции двери вагона разъехались, впуская внутрь вместе с морозным паром очередную порцию рабочих, и тогда стало еще теснее. Чтобы не потерять равновесия, Рону пришлось уцепиться кончиками пальцев за потолок вагона, но поднятая рука быстро онемела до бесчувствия.

Позади равнодушно бранились:

— Да пройдите же вперед хоть немного!

— Как я вам пройду? По головам, что ли?!

— Но ведь нам тоже на работу надо, поймите! Ну, еще чуток!

Тут сзади наперли с такой силой, что Снайдерову пришлось изображать собой Пизанскую башню. Двери вагона нехотя сдвинулись, словно сомневаясь в том, стоит ли это делать, и состав, скрипя железными суставами, как хронический ревматик, тронулся дальше.

Где уж в таких условиях сочинять или хотя бы слушать Музыку! Тут лишь бы удержаться на ногах и не задохнуться.

Мысли Рона перескочили на другое. Почему-то в последнее время он постоянно обращался в своих размышлениях к этой теме, хотя такие раздумья были, в сущности, не только бесполезны, но даже вредны: ведь они заставляли сердце биться гневно и неровно, снижая работоспособность и отнимая сон и желание жить. Постоянный умственно-эмоциональный стресс, как сказал бы дед Бор, о котором Рону частенько рассказывала мать.

И все-таки Рон думал об этом.

Он думал о тех, кто когда-то не захотел подчиниться воле большинства и стать послушным, всегда исправимым винтиком в безжалостно-стальной махине Плана. О тех, кто избрал иную участь для себя и для своих потомков. Интересно, что с ними стало? Достигли ли они далеких звезд и нашли ли там себе новое пристанище? Или погибли все до одного в ходе космических скитаний? Если же им удалось уцелеть, то как они теперь живут? Раскаиваются ли в своем выборе или, наоборот, радуются тому, что сумели избежать тяжкого, отупляющего труда? Вспоминают они тех, кто остался на их родной планете, или вырвали их из своей памяти, как безжалостно выдирают испорченные листы из блокнота? Тоскуют ли они по Земле или им наплевать, где жить, лишь бы — жить?

«А самое главное, — думал Рон, — как бы я поступил на их месте, если бы родило на двести лет раньше?»

Нет, он не раскаивался в том, что остался на Земле. Он и не мог раскаиваться, потому что решение принимал не он. Его тогда просто не было на свете. Далекий предок Рона сделал выбор и за себя, и за все последующие поколения Снайдеровых. В детстве Рон не задумывался над этим и, только повзрослев, понял, каким тяжелым оказался для всего первого поколения Плана груз выбора судьбы для своих потомков.

Однако думать об этом было вредно. Еще вреднее, чем думать о Музыке. Лучше всего было думать о Плане и о спасении тех, кто еще не появился, но обязательно появится на свет. Всегда лучше думать о будущем, чем о настоящем.

Несмотря на задержки в пути, вызванные вынужденными простоями, во время которых ремонтная бригада чинила ветхий монорельс, состав прибыл на завод как раз к началу рабочей смены.

Смена длилась двенадцать часов — изо дня в день, без выходных и праздников. Только после сигнального гудка Рон выключил станок, с трудом разогнулся и поплелся на негнущихся, окоченевших ногах в раздевалку.

Уже возвращаясь домой на все том же скрипящем доходяге-монорельсе, он вдруг вспомнил, что опять забыл получить карточки на продуктовый паек…

Скрипку он закончил настраивать далеко за полночь.

Взяв смычок, еще пахнущий мебельным лаком, он осторожно провел по струнам и услышал в ответ жалобный, щемящий сердце звук. Будто это плакал новорожденный.

Сердце Рона сильно забилось, в пальцах появился нестерпимый зуд, и он понял, что если сейчас же не сыграет что-нибудь, то просто-напросто не доживет до завтрашнего вечера.

Только что бы исполнить? Что-нибудь из классики? Или ту Музыку, которая рождалась в последнее время в его сердце, пробиваясь сквозь размеренный хаос будней?

Он выбрал Четвертую сонату для скрипки одного из классиков прошлых веков. Ноты ему не требовались:

ведь он знал эту вещь наизусть с раннего детства.

Но на первых же аккордах смычок споткнулся, и созвучие получилось фальшивым. Рон попробовал начать Сонату снова, но вскоре убедился, что ничего не выходит. Пальцы перестали его слушаться. Огрубевшие до мозолей от ежедневного изнурительного труда на проклятом станке, они перестали быть чуткими пальцами музыканта, и потребовалось бы много времени, чтобы вернуть им былую гибкость и послушность.

Рон прекрасно понимал, что теперь это практически невозможно, и отчаяние захлестнуло его. «Проклятый План! — завопил кто-то в глубине его души. — Какие же жестокие слепцы приняли его и стали поклоняться ему, как раньше поклонялись идолам и богам! Эта чудовищная система убила не только Музыку, она убила сотни, тысячи людей, которые творили и жили ради этого творчества!.. Будь же ты проклят. План, и будь проклят, завод, и будь проклята вся наша жалкая, лишенная последних радостей жизнь!»

В груди Снайдерова стало так больно и пусто, будто из нее только что удалили, вырезали без наркоза нечто такое, без чего жить дальше нельзя.

Не сознавая, что он делает, Рон схватил скрипку и размахнулся, чтобы размозжить ее точеную головку об угол верстака, усеянного еще пахнущими смолой стружками.

Но тут что-то остановило его. Какой-то шорох за спиной. Он оглянулся.

На пороге комнатки, превращенной Роном в столярную мастерскую, стоял в одних трусах, ежась и дрожа от холода, его двенадцатилетний сынишка.

И тогда Рона озарило.

— Подойди сюда, сынок, — не своим голосом попросил он. — Понимаешь, наконец-то я сделал скрипку! Вот она, Певчая Красавица… видишь, какая красивая? На ней можно сыграть все что хочешь. Только для этого надо учиться. Если ты согласишься, то через несколько лет из тебя выйдет отличный музыкант. А я буду помогать тебе, я научу тебя, сынок, всему, что когда-то умел я сам. Да и от предков остались ноты и книги по музыке. Ты только захоти, Риччи! Ты ведь хочешь играть, да?

Мальчик потупился, чтобы спрятать от отца глаза.

— Да не хочу я становиться музыкантом, папа, — с досадой проговорил он. Я лучше буду токарем на заводе. Как ты. Это же нужнее сейчас, верно? А кому сейчас нужны скрипачи? Кто будет слушать мою музыку?

— Нет-нет, — торопливо запротестовал Рон. — Ты не прав, сын! Музыка всегда нужна человеку! Придет время — и она обязательно понадобится людям, так что именно мы с тобой должны сохранить ее для будущего!

— Для какого будущего? — осведомился Снайдеров-младший. — Когда будет выполнен План, что ли? Так до этого еще ой-ей-ей сколько лет пройдет! Да и некогда мне корпеть над нотами. Мне вон через год в ученики на завод идти, а научиться на станке работать не так-то просто, ты же сам токарь и знаешь, какое это трудное ремесло!

Рон рассердился, хотел накричать на глупого мальчишку, но губы отказались ему повиноваться, а через. несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, Снайдерову стало почему-то все равно. Будто он только что очнулся после глубокого обморока.

— Ладно, — сказал он, не глядя на сынишку. — Это я так, в порядке предложения. Пойдем-ка мы лучше спать, а то завтра опять рано вставать.

— Пап, а что это у тебя вот здесь, над ухом, волосы стали такими белыми, как будто от инея? — испуганно спросил Риччи.

ЭПИЗОДЫ 14–16. ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

14

Петух пропел хриплым негодующим голосом, словно жалуясь на свою тяжкую участь живого будильника. Дин Снайдеров застонал сквозь сон. Нет, когда-нибудь спросонья он оторвет голову этому горлопану!

Тело ныло так, будто его накануне долго били. Вставать не хотелось, но постепенно сознание прояснялось, и вместе с этим прояснением пришло воспоминание о Долге.

У каждого человека Долг подразделялся на совершенно четкие ежедневные задания. Снайдерову, например, предстояло сегодня — как, впрочем, и вчера, и год назад, и вообще сколько он себя помнил — выточить на своем дряхлом токарном станке сто пятьдесят восьмидюймовых болтов с правой резьбой. Дин не знал, где именно на «ковчегах» будут установлены эти болты и какие части корабля они будут скреплять, но это было неважно. Важнее было другое — этими кусочками стали он внесет свою лепту в выполнение Плана, подставив плечо под ту невыносимо тяжкую ношу, которую человечество добровольно взвалило на себя несколько столетий назад.

Чтобы не терять времени, он сунул ноги в старые дырявые галоши, вышел во двор, прошел, спотыкаясь в предрассветных сумерках, к деревянному ветхому сараю и запустил ветряк.

Через дорогу, у венгра Фенвеши, ветряк уже давно работал, и из пристройки к дому соседа слышался натужный вой шлифовального станка. И повсюду в поселке, в тех домах, где еще теплилась жизнь, раздавались звуки, свидетельствовавшие о начале очередного трудового дня. Сколько еще таких дней оставалось до завершения Плана — не хотелось представлять. Одно ясно: их с лихвой хватит еще и детям, и внукам, и даже правнукам Дина.

Некоторое время Снайдеров постоял во дворе, зябко кутаясь от утренней прохлады в латаный-перелатаный ватник, успешно переживший не менее двух поколений носивших его людей. Дин невольно поглядел на звезды, слабо мерцавшие в начинающем розоветь на востоке небе. Словно пытался разглядеть Дыру, которая приближалась к Земле со скоростью нескольких тысяч километров в секунду. Но на небе, конечно же, ничего особенного не было видно. Только редкие перистые облачка, застывшие в вышине небрежными мазками. Будто кто-то черканул по небу намыленной кисточкой для бритья…

Дин вздохнул и пошел в дом. Жена возилась, накрывая на стол нехитрый завтрак.

— Мил уже встал? — спросил Снайдеров, хотя и сам слышал, что из комнаты сына не доносится ни звука.

— Да пусть еще немного поспит, — попросила жена. — Он же вчера поздно лег…

— Ты мне мальчишку не балуй! — с нарочитой суровостью сказал Дин. «Поздно лег»! Знаем мы, чем он ночами напролет занимается! Все со своей музыкой никак не расстанется — и что она только далась парню? Ведь ему пора бы уже и к станку приучаться. Я-то, помнится, в его годы…

— Ешь давай! — неодобрительно перебила Дина жена и придвинула к нему поближе тарелку с гренками.

Гренки были изготовлены из древних сухарей, благополучно доживших до заплесневелости и потому слегка горчивших. Если бы не горячий чай-суррогат морковного оттенка, их вообще нельзя было бы прожевать. Но есть было необходимо, чтобы во время работы не рухнуть лицом прямо на бешено вращающийся шпиндель вследствие голодного обморока.

Еда тоже была частью Долга.

С трудом расправившись с гренками; Дин напялил на себя промасленный, израненный стружками рабочий комбинезон и двинулся в сарай.

При этом он невольно вспомнил рассказы деда о том, как раньше, когда производство еще было сосредоточено в крупных производственных центрах, именуемых заводами, людям каждый день приходилось добираться на работу монорельсом, а потом возвращаться домой. Сейчас транспорта и топлива хватало лишь на перевозку производственных грузов, поэтому многие трудились на дому…

Когда над горизонтом встало солнце, работа у Дина была в самом разгаре. Правда, ему то и дело приходилось скверно ругаться сквозь зубы и с досадой сплевывать на кучу ржавой стружки. Ветер дул с переменной силой, а выходной стабилизатор у ветряка прогорел еще неделю назад, поэтому напряжение в сети скакало и резцы ломались один за другим, запарывая уже почти готовые детали. Этак и дневную норму не выполнить, а чем это грозит — известное дело.

Во-первых, не видать тогда всей семье продуктового пайка. Во-вторых, не получит тогда Мил давно обещанных ему новых сапог, выдаваемых в качестве премии за регулярное выполнение плана. В-третьих… Нет, лучше не думать об этом!

— Подай-ка расточной резец. Мил, — не отрывая взгляда от зажатой в тисках патрона заготовки, машинально сказал Дин через плечо.

Молчание.

— Ты что, заснул, что ли? — Снайдеров, нахмурившись, оторвался от работы.

И только тут до него дошло, что мальчишки в сарае нет. Опять куда-то сбежал, стервец! Беда с ним, да и только! Так и норовит удрать к своей пиликалке! Придется снова хорошенько накрутить ему уши!

Сердито кряхтя и ворча, Снайдеров-старший вынужден был сам заняться поисками, но, как на грех, запасы резцов в сарае иссякли, и пришлось отправиться в дом: НЗ инструментов хранился в бывшем книжном шкафу.

Еще с порога Дин услышал звуки скрипки и подумал: «Ох и задам я сейчас трепку этому лодырю!» Он рывком распахнул дверь в комнатку сына. И остолбенело замер, не решаясь войти.

Сидя на полу. Мил водил деревянной палочкой по струнам своей «пиликалки», и мелодия, которая при этом рождалась, была такой, что гнев Дина мгновенно улетучился. В музыке, выплывавшей из-под пальцев мальчишки, были неизбывная печаль и надежда, горькая боль и мужество, неизбежная гибель и вечная жизнь. То, что составляло суть Плана.

Очнувшись от столбняка, Снайдеров беззвучно притворил дверь. Только теперь он вдруг понял, что у его десятилетнего отпрыска, которому. он то и дело щедро отпускал подзатыльники за упорное нежелание постигать азы токарного дела, настоящий талант музыканта, и это открытие ошеломило его.

«Что же делать? — мучительно размышлял Дин, сидя на ступеньке крыльца сарая. — Что-то ведь надо теперь делать, нельзя, чтобы все оставалось как раньше!»

Его раздумья прервал сильный стук в ворота. Это была китаянка Фа на своей телеге, в которую был запряжен вороной жеребец. В их поселке она исполняла обязанности нормировщицы, снабженки и приемщицы готовой продукции.

— Совсем ты заработался, Дин, — весело упрекнула Фа, когда Снайдеров нехотя открыл ворота. — Даже не слышишь, что к тебе стучатся. В общем, так. С сегодняшнего дня для токарей решено повысить суточную норму выработки. Вот циркуляр. Прочитай и распишись на обороте.

Дин медленно, почти по слогам, прочел текст, отпечатанный на серой бумаге, и побледнел.

— Да вы что?! — воскликнул он. — С ума сошли? Двести болтов! Интересно, откуда берется это постоянное повышение нормы? Кто у вас там сидит такой умный и решает, будто мы здесь сидим и ни черта не делаем?! Что, народ лучше работать стал, что ли? Или у кого-то выросла еще одна пара рук?!

— Как же, — усмехнулась нормировщица. — Рабочих рук, наоборот, с каждым днем становится все меньше. Вон, позавчера в Рогулине двадцать человек от болотной лихорадки померли, вчера в соседней деревне сразу пятеро на тот свет отправились, а от чего — никому не известно!

— Это все понятно, — согласился Снайдеров. — Смерть есть смерть, тут ничего не сделаешь. Только мне теперь надо ни есть, ни спать, чтобы столько болтов за сутки сделать!

— Ну, это твои проблемы, — беспечно отмахнулась китаянка. — У тебя вон сын есть. Большой уже помощник вырос! А тем, у кого детей нет, вообще не на кого надеяться. Так что, хочешь не хочешь, а выполнять норму тебе придется. Завтра тебе подбросят еще заготовок и резцов, ты только скажи, что и сколько нужно. Эй, куда же ты?

Но Дин ее уже не слушал. Он вернулся в дом и уселся за стол, рассеянно прислушиваясь, как жена громыхает ведрами в подполе, перебирая прорастающий картофель.

«Вот как, — думал он. — План есть План. Нужно думать о будущем. Нужно жертвовать собой ради этого будущего. Собой — это понятно, это мы всегда делали и будем готовы делать до тех пор, пока не подохнем — либо от голода, либо от холода, либо от отлетевшего обломка резца, либо от этой… как ее?.. болотной лихорадки. Но как быть с женами и детьми нашими? Как мы можем решать за них, что они должны, а что не должны делать?!»

Он поднялся и полез по хлипкой, то и дело грозящей обвалиться лестнице на чердак. Где-то там, среди хлама, передаваемого от поколения к поколению семьи Снайдеровых, должны были лежать книги. Книги, которые могли содержать сведения о том, как можно выжить в одиночку. Как вести хозяйство, как сеять, выращивать хлеб, как охотиться на зверей, как делать себе одежду и все прочее, необходимое для жизни — если, конечно, можно будет назвать такое существование жизнью.

Координатор производственного участка Плана номер две тысячи тринадцать не верил своим ушам.

— Вы сказали — отказался выполнять План?! — переспросил он своего помощника, отвечавшего за сектор механической обработки. — И как фамилия этого отказника?

— Снайдеров, Дин Снайдеров — с готовностью подсказал помощник.

— Да вы представляете себе, чем это грозит? — взорвался координатор.

— Представляю, координатор, — подхватил помощник. — Строительство шестисотого модуля оказывается под угрозой срыва из-за каких-то там болтов! Да за это… судить, расстреливать надо!

Координатор искоса взглянул на своего собеседника.

— Что вы несете? — уже другим тоном осведомился он. — Вы же прекрасно знаете, что судов давно нет. И расстреливать этих болванов мы тоже не имеем права. Единственное, что мы можем сделать в этой ситуации, — это прекратить обеспечение Снайдерова продуктами и прочим довольствием, положенным работающим на План… Вы лучше вот что… Примите меры к тому, чтобы задание этого дезертира равномерно раскидали по другим рабочим в качестве добавки к норме.

— Но это… это невозможно, координатор! — вскричал помощник, сразу утратив былую подобострастность. — Люди и так работают на пределе сил, еще немного — и может вспыхнуть… могут вспыхнуть волнения!

— Тогда решайте сами! — отрубил координатор. — В конечном счете, меня не интересует, что именно вы предпримете… хоть сами становитесь за станок — вы же, помнится, когда-то тоже изучали токарное дело? Меня интересует одно: к завтрашнему утру эти проклятые болты должны быть готовы! План есть План, и не выполнять его мы не имеем никакого права! Понятно?

16

— Послушай, Дин, — сказал помощник координатора, в тот же вечер лично прибывший к Снайдерову. — Я все понимаю. Тебе надоела тяжелая работа, и ты решил начать новую жизнь. Только… только как ты можешь рисковать судьбой всех своих потомков? Ты об этом хоть подумал, а? Что они будут говорить о тебе, когда их не пустят на борт «ковчегов» как потомков дезертира? А то, что их не включат в число эвакуируемых, я тебе гарантирую как официальный представитель администрации.

— Я и сам это знаю, — угрюмо пробурчал Снайдеров в щель приоткрытых ворот. — Можете оставить свои гарантии при себе. Ваш План с самого начала не отличался гуманностью, хотя жестокость его была замаскирована мнимой заботой о будущих поколениях. Только вот что я хотел бы у вас спросить: можно ли ради будущего жертвовать настоящим? Можно ли работать на это самое будущее, если видишь, что твой ребенок голодает, что он обречен остаться полуграмотным, что он то и дело болеет всякой заразой и в конечном счете — не видит ничего светлого в жизни, потому что над ним, над всеми нами постоянно висит этот проклятый лозунг: «Все — для Плана, все — для будущего»? И простит ли нас человечество, которое придет нам на смену, за то, что мы спасли его такой ценой? — Он помолчал. — У меня сын жить не может без игры на пили… на скрипке, он играет на ней как бог, хотя ему — всего десять лет! И что, по-вашему, я должен гробить его талант, загоняя его ремнем к токарному станку, чтобы он всю свою жизнь точил какие-нибудь сраные болты?!

Помощник координатора криво усмехнулся.

— Хорошо, — сказал он. — В принципе твои доводы мне понятны. Но ты упускаешь из виду одно немаловажное обстоятельство, Дин. Отказываясь выполнять План, ты, по сути дела, предаешь все предыдущие поколения. Своего отца, деда, прадеда. Если ты станешь дезертиром, то ради чего каждый из них мучился всю свою жизнь? А самый первый Снайдеров — что, он напрасно сделал выбор в пользу Плана, оставшись на Земле?!

— Не трогайте первое поколение, — набычившись, сказал Снайдеров. — Откуда вы знаете, какой выбор тогда сделал каждый? И был ли этот выбор вообще?

— Что ты имеешь в виду, Дин?

— Вам, наверное, неизвестно, что не все из первого поколения Плана остались на Земле по своей воле, — медленно проговорил токарь.

— Что ты мелешь? — вскричал возмущенно помощник. — Спятил совсем?! Грязный клеветник!

— Вчера я нашел на чердаке дневник своего предка… того, что принимал участие в Референдуме, — нехотя продолжал Дин, словно не слыша своего собеседника. — Он пишет там, что хотел улететь, как и многие другие, но кораблей в то время было слишком мало, чтобы вместить всех желающих. Именно поэтому властями тогда была проведена тайная жеребьевка. Моему предку не повезло, и он до самой смерти мучился — не только от того, что ему не выпал счастливый билет, но и от того, что, попав в безжалостные тиски Плана, он был вынужден всю оставшуюся жизнь врать своим детям и внукам по поводу Выбора!

— Ну что ж, — сказал помощник координатора, глядя поверх головы токаря, значит, предательство у вас в роду, и оно передавалось из поколения в поколение вместе с генами, как врожденный тайный порок, пока наконец не вылезло наружу из тебя. Ладно. Держать за руки и за ноги мы тебя не собираемся. Решил сбежать в кустики — беги! Только посмотрим, как ты запоешь хотя бы через месяц.

— Посмотрим, — согласился Дин.

Они враждебно замолчали, и в наступившей тишине сразу стало отчетливо слышно, как в доме за спиной Снайдерова то плачет, то ликует скрипка.

ЭПИЗОДЫ 17–19. ДЕВЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

17

Насколько они могли судить, облетев несколько раз планету на самой низкой орбите, условия для жизни здесь были отличными. Почти как на Земле. И даже лучше. Единственное, что осложняло их задачу, — явное наличие высокоразвитой цивилизации, причем гуманоидного типа: в центре одного из континентов планеты располагался гигантский, протянувшийся во все стороны на сотни километров, город. Это был, несомненно, город со множеством зданий, улиц, площадей, гладких бетонных дорог и различных сооружений.

Можно было бы, конечно, попытаться добыть хотя бы минимум сведений о хозяевах планеты путем наблюдений с орбиты, но на это у экипажа корабля-разведчика не хватало времени. Каждый день был на счету, потому что слишком мало времени оставалось до Катастрофы и надо было форсировать завершение Плана.

Поэтому звездолетчики решили обойтись без предварительной разведки и совершили посадку неподалеку от Города. Было еще одно обстоятельство, заставлявшее экипаж отказаться от изучения планеты, и оно удручало своей низменной сутью. Голод. Самый обыкновенный голод, от которого судорога сводит внутренности и не дает ни думать, ни работать, ни выполнять задание. Мечась от одной звездной системы к другой в безнадежных поисках подходящей планеты, разведчики растратили почти все продовольственные запасы, которые они взяли с собой в полет, а рекомендованные специалистами питательные растения (преимущественно водоросли хлореллы и морская капуста), которые выращивались в корабельной оранжерее, не могли насытить молодых здоровых мужчин. Неудивительно, что члены экипажа все чаще теряли сознание в самый неподходящий момент: питание было явно недостаточным для того, чтобы переносить полетные перегрузки, — и поэтому дежурить в рубке приходилось, как правило, попарно.

Определенный риск в том, чтобы лезть вот так наобум к аборигенам, конечно, был, но четверка звездолетчиков дружно проголосовала за немедленную посадку.

Наличие на этой планете цивилизации гуманоидного типа позволяло надеяться, что в результате контакта будет решена и проблема питания экипажа. В первую очередь, а уж потом — и все остальные проблемы.

Первым на поверхность новой планеты ступил, как и полагается, капитан Снайдеров. За ним, заботливо страхуя друг друга, чтобы не свалиться от внезапного головокружения с трапа двадцатиметровой высоты, слезли штурман Сандро Ривера и бортинженер Джек Финней. Второй пилот Алексей Колотов был оставлен капитаном дежурить на борту корабля. Не столько потому, что он был здоровяком, сколько потому, что за время полета у Алексея сильно ухудшилось зрение, и он едва был бы в состоянии передвигаться самостоятельно по поверхности планеты. Связь с ним должна была осуществляться с помощью ультракоротковолновых передатчиков. На всякий случай разведчики захватили с собой и десантные автоматы — мало ли что и кто их ожидает.

Однако, как ни странно, никто из аборигенов не встречал гостей из космоса, хотя вокруг активно передвигались странные машины, а из недалекого Города доносились звуки бурной жизнедеятельности, сливавшиеся на расстоянии в неразборчивую какофонию.

Проверив связь с Колотовым, Снайдеров, Ривера и Финней двинулись к Городу.

Идти было не так уж далеко, но трудно. За время полета, несмотря на постоянные физические упражнения, мышцы успели слегка атрофироваться, и теперь приходилось напрягать их, чтобы адаптироваться к новым условиям.

Пройдя напрямик через обширное голое поле, похожее на брошенную взлетную полосу, они вышли на гладкую дорогу, покрытую неизвестным блестящим материалом. По дороге то и дело стремительно проносились в обоих направлениях машины, разглядеть которые из-за их бешеной скорости не представлялось возможным. Либо эти машины были полностью автоматизированы, либо водители их не проявляли никакого любопытства к пришельцам, но ни одна из этих наземных ракет не только не остановилась, но даже не замедлила своего полета рядом с землянами.

Как и следовало ожидать, дорога привела их в Город. Несколько кварталов Снайдеров и его спутники прошли, то и дело озираясь по сторонам и будучи готовыми к любой неожиданности. Однако никто так и не встретился им на пути. Аборигены словно вымерли. Еще разведчиков поразило то, что нигде не было видно мусора. Улицы были такими чистыми, что по ним было даже страшновато идти. Воздух также был дурманяще чист и свеж. Судя по первым впечатлениям, с экологией на планете было все в порядке.

Добравшись до небольшой площади, земляне невольно остановились и с любопытством огляделись.

В окнах окрестных зданий невозможно было что-либо разглядеть. Входных дверей в домах не было видно, все постройки на большой высоте соединялись между собой сложной системой толстых блестящих труб.

Из окон первого этажа одного из зданий в центре площади грянули ритмичные и весьма мелодичные громкие звуки. Это было нечто очень знакомое землянам, но сколько они ни силились, так и не сумели понять, что эти звуки им напоминают. Наконец капитан Снайдеров решительно устремился в том направлении, откуда доносились странные звуки, и Финней с Риверой последовали за ним.

Когда разведчики подошли вплотную к зданию, в стене перед ними вдруг бесшумно открылся арочный проем, и они увидели внутри помещения ряды изящных столиков с мягкими креслами, в которых сидели гуманоиды. Внешне они были совсем такие же, как люди. Эти существа пили из прозрачных сосудов, напоминавших стакан на высокой подставке, какие-то жидкости красивых оттенков. Они переговаривались вполне человеческими голосами. Сверкающий разноцветными огоньками агрегат в углу помещения и был источником тех звуков, которые привлекли внимание землян.

Когда разведчики шагнули внутрь помещения, гуманоиды — нет, все-таки это были люди! — лишь покосились на них, но потом вновь уткнулись каждый в свою посудину. Перед посадкой экипаж обсуждал разные варианты первого контакта с хозяевами планеты, но никто и предположить не мог, что они встретят столь явное безразличие: ни удивленных возгласов, ни гримас страха на лицах сидевших, ни каких бы то ни было признаков их интереса к пришельцам с Земли.

Снайдеров, как и положено капитану, первым взял себя в руки. Он направился к субъекту, облаченному в смешные штаны до колен и в нелепую полосатую майку. Тот стоял за невысоким барьером и был единственным, кто был занят тут хоть каким-то делом: он то щелкал кнопками на большом пульте, то запускал по гладкой поверхности барьера какое-то жужжащее устройство, напоминающее механическую черепашку, после которой оставалась блестящая полоса; то наполнял сосуды различных размеров разноцветными жидкостями, чтобы затем отправить их в специальныйлючок, открывающийся в крышке барьера.

На ходу капитан Снайдеров лихорадочно думал, как объясняться с аборигеном. Жестами и мимикой? Или с помощью простейших рисунков?

Однако проблема общения неожиданно решилась сама собой.

— О, смотрите, ребята, кто к нам пожаловал! — вдруг громко воскликнул человек за барьером на чистейшем земном языке, хотя и с чудным акцентом. Наши бывшие земляки, будь я проклят! Вы ведь заявились сюда со Старой Земли? — обратился он к разведчикам.

Звездолетчики застыли, словно перед ними в полу открылся люк, за которым была лишь черная пустота открытого космоса.

Наконец, переборов замешательство, капитан ответил:

— Да, вы не ошиблись. Мы действительно прилетели с Земли.

— Куда мы попали, капитан? — дернул Снайдерова за рукав форменного комбинезона Ривера. — Это же, наверное…

— Да, я тоже так, думаю, — понизив голос, сказал Снайдеров.

— Так что ж мы стоим? Уносить ноги надо отсюда, и как можно быстрее! — вскричал штурман, вцепившись в приклад своего автомата так, будто опасался, что «земляки» вот-вот набросятся на него.

Флегматичный Финней с любопытством рассматривал интерьер помещения.

— Вот что, Сандро, — шепнул Снайдеров штурману. — Хоть нас и угораздило попасть именно к НИМ, но надо довести дело до конца.

— Но ведь ты прекрасно знаешь инструкцию, — возразил Ривера. — Нет никаких шансов на то, что они разрешат нам переселиться на их планету. Да даже если бы и разрешили, еще неизвестно, согласятся наши на такой вариант или нет — ведь такое воссоединение вызовет массу проблем! Это же… это все равно что пытаться пришить калеке конечность, которую ему отрезали пятьдесят лет назад!

— Не кричи, — сказал шепотом Снайдеров. — Инструкцию я знаю не хуже тебя. Однако шанс у нас все-таки есть, и грех им не воспользоваться. В конце концов, почти вся поверхность планеты свободна, а где мы еще найдем такие прекрасные условия для жизни, где?! Сотни кораблей-разведчиков ищут сейчас планету, на которой могли бы нормально жить наши дети, но никому еще не удалось найти ничего подходящего. Да и провиант на обратный путь к Земле нам все равно потребуется. Может, мы выпросим что-нибудь у них.

— Это у предателей-то?! — вскричал Ривера с таким видом, будто собирался вскинуть автомат и расстрелять в упор сидевших за столиками.

Но тут в разговор капитана со штурманом вмешался человек за барьером.

— Да что вы там шепчетесь, ребята, как на смотринах невесты? — насмешливо осведомился он. — Не бойтесь, никто на вас здесь зла не держит. Присаживайтесь-ка лучше к стойке, и я налью вам чего-нибудь покрепче. За счет заведения, разумеется. Все ж таки повод великий имеется — за встречу! Да и с устатку тоже. Устали небось с дороги… то бишь в полете?

— Нет-нет, спасибо за предложение, — отрезал Снайдеров. — Дело в том, что мы очень спешим. Как нам найти координатора?

— Кого-кого? Какого еще координатора? — удивился человек в майке.

— Ну, того, кто у вас самый главный, — поправился капитан.

— Самый главный? — Человек почесал затылок, явно испытывая сильнейшее замешательство. — Что вы имеете в виду?

— Нам нужен тот, кто руководит всем на планете, — терпеливо пояснил Снайдеров.

— Дежурный по Городу, что ли?.

— Да что он, издеваться над нами вздумал?! — вскипел Ривера за спиной капитана Снайдерова. — Дай-ка, я ему предметно объясню!..

Было видно, что штурман воспринимал слишком буквально употребленное им словосочетание, причем роль пресловутого предмета намерен был отвести автомату.

Снайдеров сделал знак бортинженеру, и тот положил руку на плечо Риверы, чтобы успокоить его.

— Пусть будет дежурный, — сказал капитан человечку за барьером. — Так как нам пройти к нему?

— Пройти?! — Лицо «аборигена» вытянулось от удивления. — Зачем же ходить, если есть другие способы передвижения?.. Ну и странные же вы, парни! Слушайте, а может быть, все-таки посидите, выпьете по чуть-чуть, поведаете, что и как там у вас творится, на Старой Земле, а? Судя по вашему замученному виду, не очень-то сладко вам там живется!

— Нам некогда, — суровым голосом заявил капитан.

— Ладно, — махнул рукой человек в майке. — Как хотите, чудаки! Идите вон туда…

Он ткнул пальцем в стоявший рядом с входной дверью большой закрытый шкаф с непонятной крупной надписью: «ПЕРЕКИД». Как раз в этот момент дверцы шкафа распахнулись, и из него вышли двое: мужчина с голым торсом, разрисованным причудливыми цветными узорами, и женщина в почти прозрачной тунике.

— У нас пешком по городу никто не ходит, — наставительно сказал человек за барьером Снайдерову. — Да вы не бойтесь, там все просто. Войдете и, когда дверцы закроются, наберете на панели «Дежурный», а потом нажмете кнопку «Перекид» — она вам сама в глаза бросится…

— Что значит — «наберете»? — осторожно спросил капитан.

— Да очень просто! С помощью кнопочек с буквами. Вы что — неграмотные, ребята? Хотя лично я бы не удивился. Вы там, наверное, из-за своего Плана совсем первобытными стали!

Он заколыхался в приступе добродушного смеха и сделал глоток из своего стаканчика.

Снайдеров стиснул зубы. Похоже, Ривера все-таки был прав: местный действительно насмехался над ними…

— За мной, — скомандовал он своим спутникам и, стараясь ступать ровно, хотя голова кружилась, как после девятикратной перегрузки на мощной центрифуге, устремился к загадочному шкафу.

Но все сработало именно так, как объяснял человек в детских штанишках. Единственное затруднение было вызвано необходимостью набрать на панели слово «Дежурный». Сам того не подозревая, «абориген» угодил в самую точку: на Старой Земле, как он назвал общую родину звездолетчиков и переселенцев, давно уже не тратили время на то, чтобы обучать всех детей письму. По мнению руководства Плана, для выполнения большинства работ исполнителям достаточно было уметь читать и считать.

Наконец общими усилиями троица справилась с проблемой выбора цели передвижения. Но, к удивлению звездолетчиков, никакого перемещения в пространстве не произошло! Во всяком случае, они его не ощутили. Видимо, органы чувств не воспринимали таинственный «перекид». Лишь что-то еле слышно свистнуло над головой, и в тот же момент дверцы «шкафа» распахнулись, открывая взглядам пораженных землян совсем другое помещение.

Комната, где оказались разведчики, изобиловала непонятными предметами. В центре ее, за столом, на котором возвышался небольшой ящик из пластмассы с кнопками на передней стенке, сидел худощавый человек в очках (не очень-то он похож на руководителя, отметил про себя капитан Снайдеров), тыча пальцами в кнопки. Прямо перед ним в воздухе мерцало объемное цветное изображение, на котором то и дело появлялись и исчезали какие-то надписи, рисунки, чертежи и причудливые значки. Этот прибор был очень похож на бортовой вычислитель, но только значительно меньше по размерам: агрегат, находившийся в распоряжении Риверы, занимал отдельную рубку.

Очкарик мельком взглянул на гостей с Земли и, указав на мягкие кресла, стоявшие вокруг низкого круглого столика с замысловатым узором на крышке, предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста! Еще минута — и я покончу с делами.

Разведчики неуверенно уселись в пружинящие, так не похожие на жесткие сиденья их корабля кресла. Им казалось, что против них готовится какой-то подвох — уж слишком странный прием они встретили на планете. Будто жители Города каждый день занимались исключительно приемом пришельцев из космоса!

Наконец человек в очках нажал очередную кнопку (картинка перед ним чудесным образом свернулась до размером ярко-зеленой точки, а потом и вовсе исчезла), повернулся всем корпусом (только теперь стало видно, что он сидит не на обычном, а на невидимом стуле) к Снайдерову и его людям и непринужденно сказал:

— Прошу извинить, что заставил вас ждать, господа. Бармен Эдди Брук уже сообщил мне о вашем появлении в Городе. Итак, вы прибыли к нам со Старой Земли?

— Так точно, — сухо подтвердил капитан Снайдеров и после секундной заминки представил человеку в очках своих подчиненных.

В свою очередь, очкарик сказал:

— Очень рад с вами познакомиться. Меня зовут Барк Тилл, и сегодня я дежурный по Городу. Поэтому хотел бы знать, что привело вас к нам. Полагаю, вы прибыли к нам не случайно?

— Да как вам сказать? — заколебался Снайдеров. — Вообще-то мы просто вели разведку этого района Галактики и вовсе не предполагали… Дело в том, что по Плану мы…

— По Плану? — живо перебил его Тилл. — Это не тот самый безумный проект, из-за которого с Земли эмигрировали наши предки? Вы не могли бы сказать, в чем именно он заключается? А то мы давно забыли, в чем заключается его суть.

«Предатели! — гневно подумал Снайдеров. — Да вы, наверное, всеми силами старались вытравить из памяти всякое воспоминание о Плане, ведь ваши предки бежали от него, как от чумы!»

— Речь идет о плане спасения человечества от гибели, — сказал он вслух, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. — Он был разработан почти десять поколений тому назад, когда в дальнем внеземелье была обнаружена большая «черная дыра». Она сравнительно медленно, но неуклонно приближалась к Солнечной системе, глотая на своем пути звезды и планеты, искажая и коверкая межзвездное пространство. Все исследовательские зонды канули в эту Дыру, как камешки — в бездонную пропасть. Понимаете, Тилл, ученым всего мира было абсолютно непонятно, что это за Дыра, откуда она взялась в космосе и какими свойствами обладает, но не было никакой надежды на то, что ее либо удастся остановить, либо она исчезнет сама собой…

— И тогда человечество испугалось, — полуутвердительным тоном сказал Тилл.

— Не сразу. Вначале руководители того времени держали информацию о Дыре в строжайшей тайне. Но рано или поздно любая тайна лопается как мыльный пузырь, и однажды правда о загадочном космическом явлении просочилась в прессу — кажется, так тогда назывались средства информации? А пресса подняла шумиху на весь мир. Представляете, какой шок тогда испытало человечество? Это было то же самое, что сообщить несущемуся во всю прыть бегуну, что на самом деле он бежит к краю пропасти и до нее — рукой подать! Конечно, люди не сразу испугались, да и не испугались они тогда — скорее встревожились. Каждому в то время пришлось задуматься, что ожидает человечество в будущем. Другое дело, что кто-то так этими размышлениями и ограничился, а другие принялись разрабатывать планы спасения от надвигавшейся катастрофы,??????????????? бредовые, кстати говоря. Все эти проекты рассматривала специальная комиссия, и она отвергала один план за другим до тех пор, пока Земля не оказалась перед кардинальным выбором: либо следует пока ничего не делать, надеясь, что в будущем, по мере развития науки и техники, отыщутся пути к спасению, либо надо сразу, не теряя времени, начинать строительство космических транспортных кораблей, с помощью которых можно было бы эвакуировать всех людей с обреченной планеты в безопасную зону. Естественно, что вокруг этой проблемы разгорелись жаркие споры, в результате чего все люди разделились на две… ну, партии, что ли. Сторонников немедленного начала работ оказалось больше, но их соперники отказались им подчиниться. В итоге, чтобы избежать возникновения крупномасштабных столкновений, а может, даже и войны, Всемирная Ассамблея приняла решение предоставить дезер… ну, тем, кто не хотел работать на План… весь наличный космический флот, чтобы они могли покинуть Землю, улететь на любую планету и там начать новую жизнь. Это были ваши предки, Тилл.

— Преда… — с жаром начал было Ривера, но Финней двинул штурмана локтем в бок, и тот осекся на полуслове.

— И что же произошло на Земле потом? — полюбопытствовал Тилл.

— А что — потом? Оставшиеся стали претворять грандиозный План в жизнь, — с невольной гордостью продолжал капитан Снайдеров. — Было положено начало строительству космических кораблей — «ковчегов», как мы их называем. Чем больше, тем лучше. Конечно, столь широкомасштабное строительство требовало отдачи всех сил и средств, сосредоточения всех усилий на достижении заветной цели. И поэтому на протяжении девяти с лишним поколений земляне трудились, преодолевая голод, холод, разруху и все прочие трудности и лишения! Нас поддерживала вера в то, что наши жертвы окажутся не напрасными. Ведь мы жили и живем только ради будущего!

— Могу себе представить, — с сочувствием сказал Тилл. — Что ж, вы сами выбрали этот путь. Что же касается нас, потомков тех, кто верит не в мифическое будущее, а в реальное настоящее, то наша одиссея, как вы сами видите, завершилась вполне благополучно. Наши предки нашли эту прекрасную планету, освоили и обжили ее, и мы теперь наслаждаемся всеми благами цивилизации. Правда, в отличие от вас, в космос мы не летаем — просто-напросто не видим в этих полетах смысла: нам и тут хорошо. Но мне бы не хотелось, чтобы вы считали нас этакими зажравшимися лентяями. Чтобы начать здесь жизнь практически с нуля, нам тоже пришлось немало поработать, и мы продолжаем эту работу и сейчас, но наши цели — более конкретны и сиюминутны в отличие от вас. В целом, каждый из нас работает прежде всего ради себя и ради своих детей. Видите ли, наши предки завещали нам один девиз, которого мы до сих пор стараемся придерживаться: «Жить надо здесь и сейчас!»

Тилл с усмешкой поглядел на дрожавшего от возмущения Риверу и продолжал:

— Ну да ладно. Все это уже в прошлом, и, в общем-то, мы не в обиде на Старую Землю, так что всегда готовы оказать любую помощь ее представителям. И все-таки с какой целью вы прилетели?

— Мы ищем планету, пригодную для переселения, — опередил капитана Финней. — И мы думали, что… что вы… что у вас…

Он тут же осекся, потому что штурман больно двинул ему по лодыжке своим тяжелым башмаком.

— Послушайте, Тилл, правомочны ли вы дать нам ответ на один важный вопрос? — откашлявшись, спросил Снайдеров. — Дело в том, что строительство «ковчегов» на Земле близится к концу, а у нас до сих пор нет вариантов насчет того, куда эвакуировать людей. Одни планеты имеют отличные условия для обитания, но они находятся черт-те где. Другие почти под боком, но потребуются усилия по меньшей мере еще нескольких поколений, чтобы освоить их! Признаюсь честно, ваша Новая Земля — я не ошибся, так вы ее называете? — нас полностью устраивает. Тем более что времени на поиски у нас остается все меньше и меньше.

— Вообще-то один я не имею права что-либо решать, — сказал Тилл. — Такие вопросы у нас решаются всеобщим голосованием граждан, но результат подобного референдума я мог бы предсказать и не прибегая к Интелу.

Он кивнул на серый ящик с кнопками. «Сейчас он наверняка скажет „нет“, лихорадочно думал Снайдеров. — Эти предатели… они же пекутся только о своем собственном благе и о своей собственной шкуре!»

— Но прежде, — продолжал Тилл, — ответьте мне на один вопрос: сколько вам осталось еще, так сказать, до конца света?

Звездолетчики недоуменно переглянулись.

— Мало, — сказал капитан. — У нас осталось очень мало времени, и мы должны спешить. Всего каких-нибудь сто лет, не больше.

Тилл откинулся на спинку кресла.

— Так я и думал, — странным тоном сказал он. — М-да-а…

Он вдруг истерично хохотнул, а затем принялся ожесточенно растирать ладонями лицо, приговаривая:

— Боже мой, боже мой!

— Ничего не понимаю, — сказал Снайдеров. — Вы боитесь обидеть нас отказом в нашей просьбе?

— Да как же вы не понимаете! — вскричал вдруг дежурный. — Да мне просто жаль вас, идиотов! Вы обрекли себя на страшные муки и лишения! Вы перечеркнули все, что было с таким трудом накоплено человечеством! Вы развалили города и привели в упадок свою планету! Фанатики, безумные фанатики — вот вы кто есть! И ради чего? Ради чего, я вас спрашиваю?!

— Ради спасения наших потомков, — тихо, но непреклонно ответил капитан. Это вам и вашим предкам принадлежит изречение: «После нас — хоть потоп!» Мы же предпочли не допустить потопа. И если вы опасаетесь пустить нас на свою чистенькую, благополучную планетку только потому, что думаете, будто мы у вас начнем просить помощи и подаяний, то ошибаетесь! Отдайте нам один из своих континентов, пусть даже самый захудалый и непригодный для жизни — и мы превратим его в цветущий сад! Без вашей помощи, кстати говоря. Уж что-что, а трудиться по двадцать четыре часа в сутки мы умеем!

— Да не в этом вовсе дело, капитан! — воскликнул Тилл, от возбуждения вскакивая на ноги. — Я уверен, что абсолютное большинство новоземлян выскажется за то, чтобы удовлетворить вашу просьбу. Но проблема-то заключается совсем в другом!

— В чем же? — с интересом осведомился бортинженер.

— В том, что вы сами не захотите переселиться сюда!

— Вот как? — удивился Снайдеров. — С чего вы это взяли? Поймите, у нас нет другого выхода, какие бы чувства по отношению к вам мы ни питали!

— При чем здесь ваши чувства? — устало отмахнулся Тилл. — Значит, сто лет вам кажутся малым сроком? А триста?

— А что — триста? — недоуменно спросил Ривера. — Что должно случиться через триста лет?

Вместо ответа Тилл вновь повернулся к ящику, который он назвал «Интелом», и отбарабанил пулеметную дробь на кнопочной панели. Между ним и гостями повисло изображение шара, состоящего из нескольких разноцветных слоев.

— Поясняю, — сказал Тилл землянам. — Это схема ядра нашей планеты. Вот здесь, — он ткнул пальцем в красное пятно в центре шара, — находится область цепной термоядерной реакции, которая длится вот уже сотни тысяч лет. По последним расчетам наших ученых, процесс разрушения ядра близок к завершению, и примерно через три столетия Новая Земля разлетится на мелкие кусочки, как гнилое яблоко от сильного удара!

В комнате стало тихо.

— Послушайте, Тилл, — после паузы проговорил Снайдеров. — А вы не дурачите нас? Может быть, вы просто пытаетесь изобрести предлог для отказа в нашей просьбе?

— Нет, — покачал головой Тилл. — Это правда. К сожалению, конечно. Если не верите, можете спросить у любого новоземлянина. Правда, у нас об этом не очень-то любят вспоминать, но подтвердить то, что я вам сказал насчет реакции, может каждый в Городе.

— Как же вы можете так жить? — с ужасом спросил в наступившей тишине Ривера. — И неужели ничего нельзя сделать?

— Наверное, можно, — пожал плечами Тилл. — Но ведь впереди еще целых триста лет, не раз еще произойдет смена поколений, глядишь, наши прапраправнуки что-нибудь и придумают. Дети всегда умнее родителей, знаете ли.

— Значит, вы решили не заботиться об их будущем? — недоверчиво осведомился Финней. Очкарик хмыкнул.

— У нас так принято, что каждый должен заботиться о себе сам, — сообщил он, и в голосе его прозвучала непонятная гордость.

18

Капитан Снайдеров назначил отлет на вечер следующего дня. Тилл всячески уговаривал землян не спешить и погостить еще немного на Новой Земле, но Снайдеровым владело то самое смутное чувство, которое впервые посетило его, когда он и его товарищи пешком возвращались по Городу на корабль (на улицах теперь уже было много людей, которые прогуливались, явно никуда не спеша, лениво глазели на переполненные товарами и сверкающие великолепием витрины магазинов, афиши и вывески, зазывавшие в видеотеатры, дискотеки, бары и прочие увеселительные заведения, названия которых звездолетчикам ничего не говорили; люди эти жевали и пили на ходу и сидя за столиками прямо на тротуарах, и они смеялись, смеялись, смеялись так беззаботно, как может смеяться лишь сытый и свободный от каких-либо забот человек, а Снайдеров и его люди шли сквозь эту дружелюбную, смеющуюся толпу и, наверное, впервые в жизни почти физически ощущали, как воняют потом и машинным маслом их кое-как залатанные комбинезоны, как усиливается голодная резь в желудке и какими убогими выглядят они в глазах хозяев планеты). Снайдеров почему-то опасался задерживаться в гостях у этой сытой, благополучной, наплевавшей на будущее своих детей цивилизации. Она была чужда ему более, чем была бы чуждой цивилизация каких-нибудь разумных насекомых…

И опасения капитана не замедлили оправдаться. На следующий день Колотов и Ривера с утра отправились, при добровольном содействии Тилла, на один из многочисленных автоматических подземных заводов по производству продовольствия («Можете брать все, что вам захочется, капитан, — сказал накануне Тилл. Чего-чего, а пищи у нас хватит на всю Галактику! И выкиньте из головы всякие дурацкие мысли насчет оплаты и тому подобного. Город давно в состоянии обеспечивать своих жителей бесплатными продуктами и вещами»). Снайдеров и Финней остались на корабле. Капитан укрылся за предлогом, что ему якобы нужно привести в порядок бортовую документацию — на самом деле ему просто хотелось собраться с мыслями, — а бортинженеру следовало проверить готовность корабля к старту.

Финней сначала гремел железками в машинном отделении, потом скрылся в своей каюте, и на корабле стало тихо.

Сидя в кают-компании возле открытого иллюминатора, Снайдеров задумчиво глядел на Город. В глубине души он ожидал многочисленных визитов со стороны «аборигенов», но у корабля так никто и не появлялся. Время от времени по шоссе проносились машины — сами по себе, без людей. Людям, жившим на этой планете, явно было начхать на непрошеных гостей, и Снайдеров. с невольной обидой силься понять почему. «Может, мы для них не представляем интереса, — думал он. — Или в нас они видят этакое навязчивое напоминание о том прошлом, которое они столько лет стремились забыть? Но неужели им просто по-человечески неинтересно узнать, что же стало с планетой, которую когда-то покинули их предки? Как же можно дойти до такой жизни, когда тебя ничто не интересует, ни прошлое, ни будущее?!»

Когда наступило время обеда, он решил проведать бортинженера, посчитав, что тот заснул в своей каюте. Однако Финней вовсе не спал. Он сидел на грязном полу своей каморки, сжимая в руках сосуд с длинным горлышком — такой же, как и те, что звездолетчики видели накануне в помещении с барьером, где хозяйничал человек в полосатой майке и коротких штанах. По заросшим многодневной щетиной щекам Финнея ползли крупные слезы.

— Что случилось, Джек? — с удивлением осведомился Снайдеров. — Ты что заболел? И где ты это взял? — Он кивнул на сосуд с длинным горлышком.

Механик отпил немного янтарной жидкости прямо из горлышка сосуда.

— А ведь этот… в очка-а-а-х… был пра-ав, — сказал он, как-то нелепо растягивая слова. — Мы — дураки-и-и, Снайдеров! Под-думай только… мы-ы-ы могли бы-ы-ы… не хуже этих ж-жить, поял? И на кой нам понабодил-ся… по-на-до-бил-ся… этот Пла-а-а-н?..

— Эх ты, — с горечью сказал капитан. — Набрался… плодов высокоразвитой цивилизации. — Он без труда отобрал у бортинженера сосуд с остатками остро пахнущей жидкости и решительно швырнул его в открытый иллюминатор. — Когда проспишься, Джек, подумай лучше о том, как тебя ждут на Земле жена и дети.

Он вышел и запер каюту снаружи на ключ.

Штурман и второй пилот вернулись на машине, загруженной до предела какими-то разноцветными коробками, ящиками, банками.

Ривера был вне себя.

— Капитан! — с ходу заорал он, ворвавшись по трапу в тесную кают-компанию. — Ты посмотри, что мы привезли! Готов поклясться, ты даже и не слыхивал о тех деликатесах, которые они тут жрут каждый день! Вот, смотри! Ананасы, гусиная печень, крабы, икра! Одной колбасы — сто с лишним сортов! Как тебе это нравится, а? А одежды-то, шмотья всякого — хоть каждый день меняй наряды! Во как живут, сволочи! Эх, жаль, автомата у меня с собой там не было — полоснуть бы очередью по всем этим их магазинам, барам и рекламным щитам!

Он еще долго орал и плевался от злости, пока невозмутимо сверкавший светозащитными окулярами Колотов таскал с грузовика ящики в трюм корабля.

Наконец настал момент, когда корабль уже был готов к старту. Но тут вдруг обнаружилось, что бортинженер Финней пропал неизвестно куда. Видимо, проснувшись и немного отрезвев, он ухитрился протиснуться в узкий иллюминатор и спустился на землю, цепляясь за монтажные скобы на корпусе корабля.

— Сбежал, сволочь! — выругался в сердцах капитан, а Ривера, побелев как снег, схватил автомат.

— Разреши, командир? — попросил он. — Этот гад наверняка не успел далеко уйти!

В этот момент к ним заявился Барк Тилл.

— Вот, решил проведать вас, — застенчиво объявил он, едва выйдя из шлюзового тамбура. — Только что сменился с дежурства…

Снайдерову пришла в голову одна мысль.

— Скажите, Тилл, есть ли среди жителей вашего Города люди по фамилии Финней? — Вкрадчиво поинтересовался он.

— Странно… Один из ваших подчиненных вчера уже задавал мне этот вопрос. А в чем дело? — спросил новоземлянин, с опаской косясь на оружие в руках штурмана.

— Среди нас объявился перебежчик! — отрубил Ривера. — Дайте нам адрес ваших Финнеев, и мы разберемся с придурком, который вздумал погостить у своих родственничков! Он наверняка прямиком двинул именно туда!

Тилл покачал головой.

— Послушайте, — сказал он. — А почему бы вам не оставить парня в покое? Во-первых, у нас в почете такое понятие, как свобода личности. И если ваш человек решил, остаться здесь — это его право… Неужели вы хотите убить его за это? Какой в этом смысл?! Во-вторых, думаю, вам будет непросто его найти, потому что помогать вам в этом грязном деле я не собираюсь. И вообще, может быть, вы тоже… последуете его примеру, а? Подумайте хорошенько! Ну, зачем вам возвращаться в голод, в холод, на вашу безумную, нищую старушку? Да и долетите ли вы до вашей Земли на такой колымаге, как ваш корабль?

Он с презрением оглядел обшарпанные стены, сваренные из множества кусков броневой стали.

Экипаж вначале опешил. Потом Ривера бешено прохрипел:

— Ах, вот как ты запел?! А может, ты и подговорил Джека на предательство? Ненавижу таких подонков, как ты!

Он уже вскинул автомат, но капитан быстрым и ловким движением выбил оружие из рук штурмана.

— Спокойно, Сандро, — лениво поддержал капитана Колотов. — Зачем нам наживать здесь лишних врагов?

— А ты что — собираешься когда-нибудь вернуться в это болото? — огрызнулся, сверкая глазами, Ривера.

— Ну, хватит! — сказал Снайдеров. — По местам, ребята. Пора отчаливать. А что касается Финнея — пусть его до конца жизни гложет совесть!

Когда штурман и второй пилот покинули кают-компанию, Снайдеров протянул руку Тиллу, с лица которого еще не сошла бледность пережитого испуга.

— Прощайте, Барк, — сказал капитан. — Я приношу извинения за выходку моего штурмана. И… спасибо за помощь!

— У меня к вам одна… одна просьба, капитан, — неуверенно произнес Тилл. — Если вам не трудно… Там у вас, в американском штате Теннесси, когда-то жили мои предки. Так вот, если кто-то из их потомков еще жив, передайте это им, хорошо?

Он извлек из-за пазухи и протянул капитану небольшой сверток.

— Что это? — недоуменно поинтересовался Снайдеров, машинально подбрасывая сверток на ладони, словно пытаясь определить его вес.

— Может быть, это им пригодится, хотя тут не бог весть что… Так, кое-что из продуктов и одежды, — смутившись, забормотал новоземлянин. — Мыло, спички, еще что-то… Жена собирала, так что, понимаете… Да дело вовсе не в том, что им это будет позарез необходимо, просто… просто это как бы привет от всех нас.

— Заберите немедленно! — холодно отрезал капитан, возвращая сверток своему собеседнику. — Милосердие в виде подачек от вас нам не нужно! Поздно спохватились, господа, — раньше надо было помогать! Века три-четыре назад! И вообще, как вам только в голову пришло такое?!

— Боже мой! — прошептал Тилл, не сводя застывшего взгляда с лица Снайдерова. — Как же вы жестоки, земляки!

— Это еще неизвестно, кто из нас более жесток, — усмехнулся капитан.

— Скажите, капитан, — после короткого молчания продолжал Тилл, — неужели на протяжении всех этих лет никто из вас, Оставшихся, не проявил слабость?

Неужели все как один подвергали и подвергают себя лишениям ради этого безумного Плана? И неужели все как один по-прежнему считают, что цель, великая и благородная, оправдывает жестокие средства?

— Да, — эхом отозвался Снайдеров. — Все как один!

— Ни за что не поверю в это! Ведь это же аксиома, что резкое ухудшение условий жизни неизбежно делит людей на так называемых «святых» и на сволочей! Да, у вас, возможно, первых больше, чем вторых, хотя в любом нормальном обществе и тех и других обычно бывает поровну, но чтобы среди вас вообще не нашлось никого, кто бы не усомнился в целесообразности Плана, — не поверю, даже если меня будут сжигать на костре, как Джордано Бруно!

— Все как один! — упрямо повторил Снайдеров, не обращая внимания на доводы новоземлянина.

Но при этом в голове капитана сами собой всплыли рассказы отца о том, как его прадед по имени Дин отказался участвовать в Плане ради своего гениального сына-скрипача и как тот, когда сам вырос и однажды остался изгоем-одиночкой, был вынужден обратиться к администрации за разрешением вновь присоединиться к Плану в качестве простого рабочего. Ему милостиво разрешили это сделать, но выдвинули одно условие.

Скрипач должен был публично сжечь свою скрипку.

И он это сделал.

Иначе капитана Снайдерова сейчас попросту не было бы…

— Все как один, — машинально повторил вслух Снайдеров и добавил: — Другого средства для достижения нашей цели нет.

19

Обратный полет к Земле длился тринадцать лет: на полпути полетел ко всем чертям фотонный привод.

Все это время капитан Снайдеров мучился горькими раздумьями о том, что повелевал ему в этих обстоятельствах Долг верного слуги Плана. И чем больше он пытался убедить себя в том, что этот Долг — единственно правильное решение возникшей проблемы, тем, как ни странно, все больше сомнений возникало в его душе.

Наверное, всему виной был этот болтун Тилл.

Но именно поэтому Снайдеров понимал, насколько страшна невидимая угроза Плану. Ведь есть такие средства разрушения, которые невидимы для всех. В том числе и для тех, кто будет применять эти средства. Иногда достаточно одной фразы, одного слова, даже простого намека, чтобы заложить на много лет мину в сознание человека. Никто не знает, когда эта адская машина сработает, но в том, что это когда-нибудь произойдет, не следует сомневаться.

Сами того не замечая, они, разведчики Земли, заразились вирусом, против которого бессильны любые противоядия. Да, этот вирус замаскирован элементарным здравым смыслом и укрыт броней железной, непробиваемой логики. Но именно поэтому он вгрызается в сознание и постепенно пожирает его все больше и больше.

И тогда появляются вопросы. «А почему?.. А стоит ли?.. А зачем? И потом какого черта?!»

«Теперь мы принесем этот вирус на Землю, — думал Снайдеров, кусая губы, когда голубой шар родной планеты стал вырастать в обзорных иллюминаторах. — Да, мы не будем подозревать о его существовании, но разве это снимет с нас всю ответственность за последствия? Даже если мы будем молчать о том, что мы видели на этой проклятой Новой Земле, не будет нам покоя до конца наших дней. Рано или поздно мы все равно проболтаемся: не знакомым — так родным, не родным — так абсолютно посторонним людям. И тогда План будет загублен, как мощный дуб, корни которого подрыли кроты. Начнется самая настоящая цепная реакция: усомнившиеся в Плане будут заражать своим сомнением других до тех пор, пока это сомнение не перевесит энтузиазм и самопожертвование на невидимых весах — и тогда усилия многих поколений канут втуне, потому что их потомки решат изменить Выбор, приняв на вооружение такой сладкий своей безответственностью лозунг: „ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС! А ПОСЛЕ НАС — XOTЬ ПОТОП!“

Этого нельзя допустить, — думал капитан Снайдеров. — Нельзя позволять, чтобы многовековые усилия пропали даром. Нужно идти до конца. Не должно быть потопа, не должно!»

Он с усилием оторвался от иллюминатора и украдкой оглядел своих товарищей.

Штурман Ривера что-то чертил на замусоленной звездной карте, напевая себе под нос какую-то нехитрую песенку — из тех, что драгоценными блестками еще передавались из поколения в поколение матерями баюкающими детей; влюбленными, не знающими, как иначе можно выразить свою любовь; первооткрывателями и строителями, хранящими традицию в торжественные минуты исполнять какой-нибудь сурово-бравурный марш…

Судя по всему, штурман предвкушал возвращение на Землю, к своей матери и сестрам: у него их было целых восемь.

Алексей Колотов вел корабль и, если судить по его нестриженому затылку, был равнодушен, как камень. Но потом он оглянулся, словно почуяв на себе взгляд капитана, и Снайдеров увидел, что второй пилот наконец-то снял черные окуляры. Но даже не это поразило больше всего капитана, а то, что глаза Колотова предательски блестели и он не пытался скрывать этого!

Снайдеров скрипнул зубами и отвернулся.

«Я преступник, — подумал он. — Я собираюсь совершить преступление во имя Плана. Но ничего другого мне не остается».

Не глядя, он нашарил рукой кнопку автопилота.

А второй рукой — другую, большую красную кнопку, которая специально была заделана под стекло так, чтобы ее нельзя было нажать случайно или в темноте. Это была кнопка разгерметизации отсеков корабля.

Когда корабль-разведчик тяжко опустился на заросшую сорными травами посадочную площадку единственного на всей планете космодрома, никто из членов экипажа не распахнул люк и не спустился по трапу навстречу толпе изможденных теней, у которых горящие болью и надеждой глаза свидетельствовали о принадлежности к роду человеческому. Звездолет был посажен автопилотом.

Экипаж был давным-давно мертв, и ни у кого из встречавших его впоследствии не возникло ни единого сомнения, что смерть троих звездолетчиков могла быть вызвана чем-то иным, нежели технической неисправностью бортовых систем, потому что в бортовом журнале не было никаких записей на этот счет.

ЭПИЗОД ПОСЛЕДНИЙ. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

В один прекрасный день он не отправился, как обычно, посидеть в баре у Эдди, чтобы пропустить пару рюмашек и выслушать свежие анекдоты в исполнении кибера-комика. Он не стал торчать у голографа, чтобы посмотреть очередную серию «репортажа из Дома Всех Удовольствий» или чтобы поболеть за своих любимцев «Квадратных Шаров» в финальном матче розыгрыша Планетного Кубка. Он отказался от новой игры, в которую предложил ему сыграть гейминтел, каждый день изобретавший что-нибудь новенькое, которое, как правило, всегда оказывалось интереснее предыдущего. Он даже не захотел испробовать путешествие в мир изощренных грез и иллюзий, которое так настойчиво расхваливали рекламные агенты знаменитой фирмы наркотиков под названием «Сказки наяву». Он также не стал помогать жене изобретать миллионопервый вкусовой оттенок с помощью специальной приставки к домашнему электронному кондитеру.

И много чего он не стал делать в то утро, чтобы «приятно провести время».

Вместо всего этого он спустился в подвал своего особнячка и принялся за работу.

????????? в ОДИНОЧКУ даже небольшой космический корабль — дело долгое и трудное. Барк Тилл знал это, но другого выхода он не видел и видеть больше не хотел.

Отныне у него был свой, личный План. Каждый день он будет работать тайком от знакомых, чтобы обеспечить своим детям спасение.

Он решил, что, если до конца своей жизни он не успеет закончить строительство корабля, который он решил назвать «Ковчег», то завещает эту обязанность своим детям — и дай бог, чтобы хотя бы внуки их детей успели завершить это трудоемкое дело до рокового дня!

Главное — начать, думал Барк Тилл.

Главное — не оглядываться по сторонам, смотреть вперед и не терять ни минуты даром.

Ведь до Потопа осталось так мало времени!

ОТ АВТОРА — ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Как ни странно, но эта повесть писалась одновременно и легко, и трудно.

Легко — потому, что я отчетливо представлял, О ЧЕМ надо написать. Трудно потому, что не знал, КАК это сделать. Ведь задача моя состояла не в том, чтобы заинтриговать или развлечь читателей, а в том, чтобы ЗАСТАВИТЬ ИХ ПОВЕРИТЬ. А это не так-то просто, тем более — на рубеже двух тысячелетий, тем паче — в грядущую беду… Сейчас слишком трудно напугать людей катастрофами, ведь человечество уже сотни раз пугали этим разного рода прорицатели, ясновидящие, журналисты, астрологи, шарлатаны и кликуши-фанатики всех мастей. Даже в двадцатом веке ученые, которым по роду своей деятельности полагается тысячу раз проверять те или иные гипотезы, неоднократно впадали в соблазн оповестить мир об очередной Великой Опасности. Достаточно вспомнить хотя бы приобретшую в свое время широкую популярность теорию «озоновых дыр» в атмосфере Земли, то и дело распространяемые сообщения об огромных кометах и астероидах, якобы несущихся наперерез нашей планете, неутешительные прогнозы в отношении СПИДа, предсказания глобальных экологических бедствий. Концом света несмышленое человечество пугали старательнее, чем маленьких детей пугают темнотой и злыми собаками.

Между тем человечество успешно опровергало все страшные гипотезы и теории самим фактом своего существования вопреки любым действительным и мнимым угрозам.

И теперь налицо мы имеем другую крайность. Еще несколько лет — и никто не обратит внимания на НАСТОЯЩУЮ угрозу, даже если она будет вовремя замечена. Даже если о ней будут трубить средства массовой информации и говорить представители официальной науки.

И тогда повторится то, что уже прошли мы и наши предки. Даже зная о бедствии, которое их стережет в засаде, люди будут уповать на то, что при их жизни ничего ужасного не случится. К чему забивать голову проблемами будущего, если у тебя уже сейчас множество сиюминутных — и, кстати, действительно очень важных — проблем?

Сейчас, перечитывая свой опус, я отчетливо вижу, что мне так и не удалось достичь своей цели.

Наверное, у меня получилась не утопия, а антиутопия. Когда человек стремится предостеречь кого-то, его рассказ-предупреждение всегда получается мрачнее действительности. В том числе потому, что большинство из нас имеет патологическую склонность высказывать категоричные суждения и делать опасные обобщения.

Но ошибется тот, кто посчитает после ознакомления с вышеприведенными эпизодами Хроники, что я принадлежу к ярым противникам Плана и стремлюсь привить стойкое отвращение грядущим поколениям к этой попытке отчаявшегося человечества схватиться за спасительную соломинку, когда вода потопа подступила под самое горло и вот-вот захлестнет разинутый в истошном вопле рот утопающего.

Другое я хотел сказать, совсем другое…

Человечество так и не научилось спасать самое себя. Возможно, и никогда не научится. Если ранее оно слепо полагалось на волю Всевышнего, то теперь благодушно разглагольствует о Высшем Разуме, существах, обитающих в иных мирах, и о запрограммированности бытия этаким вселенским компьютером. До поры до времени ему везло, и оно поверило в свое везение. Сейчас, на рубеже тысячелетий, ему и в голову прийти не может, что когда-нибудь над ним нависнет такая опасность, от которой можно и нужно будет защищаться, но защитные усилия эти потребуют таких изменений условий, целей и критериев существования, которые ему, человечеству, никогда и не снились. Человек пока еще не свыкся с мыслью о том, что рано или поздно ему придется коренным образом изменить самого себя, свое отношение к миру и всю свою жизнь. С единственной целью — чтобы выжить. Раньше ему достаточно было, в случае возникновения опасности, изменить окружающую среду, породившую эту опасность, — или, подобно мифологическому страусу, спрятать голову в песок, чтобы не видеть, как его тело будет растерзано Неведомым.

Некоторые из них понимают это. Читая одну из последних книг академика Николая Амосова, я встретил у него такие поразительные строки: «Коэффициент реальности будущего у людей так мал, что грядущие несчастья действуют гораздо слабее, чем день сегодняшний. Люди на планете смотрят в мрачное будущее, как зачарованные, — и ничего не предпринимают… Все продолжают жить, как раньше». Может быть, этот ученый, как и я, был тоже из последнего поколения Плана? Может быть, он тоже всю свою жизнь мучился, не зная, как предупредить человечество?

А когда стал предупреждать своими книгами, к нему все равно не прислушались. Но это не значит, что мы, далекие потомки ныне живущих, оказавшиеся среди них, должны молчать и жить, как живут они.

В любом случае, План должен быть. Может быть, не обязательно его целью должно стать строительство множества ковчегов, способных переселить все население Земли на другую планету. Возможно, есть и другие способы выжить — я не знаю. Но пока что изнежившее себя человечество с его поверхностной технологией и слабой энергетикой не готово противостоять глобальному катаклизму. Поэтому заранее необходима жесткая корректировка всех действующих технологических, хозяйственных и общественных систем. Да, это будет больно для огромного живого организма цивилизации. Но нельзя спасти умирающего, не причинив ему боли. Его можно на время усыпить наркозом, но рано или поздно он все равно испытает послеоперационные боли.

В эту повесть я мог бы включить и другие эпизоды из хроники поколений, которые показали бы, что человечество испытывало не только лишения и страдания, что людям удавалось, несмотря ни на что, быть счастливыми и здоровыми. И что не один только самоотверженный труд, граничащий с рабским, наполнял всю их жизнь у них были и любовь, и радости бытия, и творчество.

Однако я сознательно не стал этого делать. Наоборот, больше, чем следовало бы, закрасил будущее черным цветом. Так, например, План вовсе не предусматривал почти полный отказ от культуры, музыки и прочих прежних ценностей. Человечество так устроено, что не может не пропускать окружающий мир через призму своего восприятия, а результаты этого осмысления бытия неизбежно принимают вид литературного, художественного, мифопоэтического и музыкального творчества.

Но почему-то я убежден, что именно это свойство человека разумного в конечном счете и послужило причиной краха Плана. Если бы все былотак, как описано в моей повести, то кто знает — может быть, мы и успели бы выполнить План.

К несчастью, этого не произошло.

Несколько первых поколений бездарно потеряли время, пытаясь выработать, по возможности, единую для человечества концепцию отношения к надвигающейся катастрофе. Разумеется, не все думали над этим, подавляющее большинство жило по принципу: день прошел — и ладно! Когда стало окончательно ясно, что единства в этом вопросе достичь все равно не удастся, верх одержали любители компромиссных решений.

И еще несколько сотен лет человечество пыталось сесть на два стула сразу: то есть предпринимать какие-то меры, направленные на спасение от гибели, а в остальном продолжать жить по-прежнему. Как и следовало ожидать, в конце концов стулья раздвинулись, и Земля ухнула в пропасть, зиявшую между ними. Тем не менее никому и в голову не пришло жестокое, но единственно верное решение: убрать всех, кто не желал принести свою жизнь в жертву Плану (если они не захотят убраться с планеты сами), и приступить к труду ради спасения будущих поколений. Подготовка к эвакуации населения планеты шла, но не теми темпами, которые требовались в этой обстановке. К тому же противники Плана не только не помогали этому процессу, но чаще всего вставляли палки в колеса его сторонникам.

Так получилось, что наше поколение оказалось последним перед Катастрофой. И нам пришлось бы расплачиваться за ошибки и легкомыслие наших предков, за их упорное нежелание заботиться о будущем. Невидимая Дыра придвинулась вплотную к Солнечной системе, и проявления ее разрушительной мощи теперь можно наблюдать невооруженным глазом на ночном небосклоне: теперь там осталось меньше звезд, чем было когда-то. Еще каких-нибудь несколько лет — и она проглотит своей ненасытной пастью Солнце, Луну и Землю и продолжит свой истребительный поход по нашей Галактике, уничтожая все на своем пути, как когда-то двигалась по Евразийскому континенту обезумевшая от вседозволенности орда монголо-татар.

Вряд ли стоит описывать, какая паника и какой хаос имели место в жизни нашего поколения. Как ни стыдно и ни печально, но за космический миг до катастрофы каждый из нас по-прежнему думал о себе и ограниченном круге своих родных и близких, но не обо всем человечестве. Каждый старался спастись кто как мог. У одних были деньги — и они предпринимали лихорадочные усилия, чтобы покинуть Солнечную систему на построенных по индивидуальному заказу космических яхтах и рейсовых лайнерах. У других не было денег, но были власть и привилегии, вытекающие из факта обладания ею, — и втайне от всех они готовились покинуть Землю на военных кораблях, имевшихся в распоряжении их приспешников. У третьих не было ни денег, ни власти, но имелось сознание того, что теперь терять нечего и ради спасения себя и своих близких можно пойти на любое преступление, — и они захватывали силой и с оружием в руках космические корабли, верфи и космодромы, пытались шантажировать правительства и руководство Объединенных Наций, требуя, чтобы им дали возможность покинуть Землю. Четвертые… у четвертых не было ни денег, ни власти, ни моральной готовности лезть по чужим головам, и им оставалось лишь надеяться, что смерть окажется всеобщей и мгновенной, а значит — безболезненной. Такие стремились использовать оставшееся время своего существования на всю катушку и погрязали в буйных оргиях, чревоугодии, прелюбодеянии и прочих ранее запретных или недопустимых, с точки зрения здравого смысла, наслаждениях…

Наконец, были и пятые (и к ним волею обстоятельств принадлежал и автор этих строк). Как правило, все они занимались Экспериментальной Наукой или хотя бы были причастны к ней. Они первые поняли, что для того, чтобы спастись от неминуемой гибели, не обязательно улетать куда-то с Земли в неразведанные глубины космоса. Ведь перемещаться можно не только в пространстве, но и во времени. Им повезло, и однажды их усилия увенчались успехом. Был найден способ, позволяющий перемещаться в прошлое, и они им воспользовались. Опять же стоит с грустью констатировать, что в первую очередь они отправляли в путешествие во времени себя и своих близких, оправдывая этот эгоизм тем, что якобы стоит рассекретить открытие — и его мгновенно приберут к рукам преступники, богачи и власти предержащие… Не избежал этой участи и я. Мне было легче, чем другим: у меня в том времени не было ни семьи, ни прочих близких людей…

В результате я живу в этом достаточно благополучном времени, и никто не подозревает, что я — пришелец, чужак, «белая ворона». Мне удалось вжиться в свой новый образ так, чтобы ничем не выделяться среди людей конца двадцатого начала двадцать первого века. Признаться, первоначально меня подмывало хранить свою тайну до конца. Тем более что мне все равно никто бы не поверил, даже если бы я официально объявил всему миру, что прибыл из далекого будущего.

Но время шло, и я все больше стал ловить себя на странном зуде. Рассказать людям о том, что их ждет. Наверное, это объяснялось тем, что мне выпало родиться накануне гибели цивилизации и на своей собственной шкуре испытать последствия чужой безответственности. А может быть, это было и своеобразным стремлением отомстить благополучным, довольным собой, сытым и беззаботным предкам, заставив их хоть немного помучиться: кого — угрызениями совести, кого — страхом.

И тогда я сел писать эту повесть. Я решил, что это единственный способ привлечь внимание людей к проблеме, которая их ждет в будущем (сейчас, когда я отстукиваю эти строки, тот, кого я вывел в повести как Ореста Снайдерова, только заканчивает учебу в университете, и пройдет еще несколько лет, прежде чем он сделает свое страшное открытие). Естественно, при этом я сознаю, что фантастику читают отнюдь не все, а из тех, кто читает, не все интересуются произведениями, в которых отсутствуют яркий антураж и головокружительные приключения героев. Я также отдаю себе отчет в том, что даже те, кто прочитает эту повесть (в том числе и те единицы, которым она, возможно, понравится), не поверят в достоверность описываемых событий.

Правда, временами, когда я по нескольку раз перечитываю написанное, меня самого охватывает странное ощущение. Будто ничего из рассказанного мной никогда не было и не будет. Будто я все это придумал и теперь стараюсь убедить и других в том, что подобное может произойти на самом деле.

г. Москва, всего за 500 с лишним лет до Катастрофы

НЕЛЬЗЯ ИДТИ ЗА ГОРИЗОНТ

Часть I ПРОКЛЯТЫЙ ГОРИЗОНТ

Глава 1

Мысль о Горизонте влезла в голову в самый неподходящий момент и нагло отказалась убираться вон.

Сколько Гарс ни пытался сосредоточиться на том, что от него сейчас требовалось, из этого ничего не выходило, и тогда он сдался.

Тяжело дыша — совсем как Сван после очередного раунда самоистязаний на спортгородке — и обливаясь противным холодным потом, он перекатился на бок и закусил губу.

— В чем дело? — с ноткой нетерпения осведомилась Люмина, машинально натягивая простыню на свое роскошное обнаженное тело, источавшее аромат каких-то благовоний. — Я что-нибудь не так делаю, да?

Гарс с заискивающей нежностью погладил жену по щеке.

— Ну что ты, крохотуля моя? — шепнул он. — Дело вовсе не в тебе… Я и сам не знаю, что на меня нашло…

Она раздраженно отдернула голову, сминая копну пышных волос, разметавшихся по подушке.

— Зато я знаю! — с внезапным гневом сказала она. — Ты уже помешался на своем проклятом Горизонте! Посмотри на себя — в кого ты превратился? Ходишь как тень, думаешь неизвестно о чем, даже есть, как все нормальные люди, не можешь — дерьмо тебе, наверное, подай вместо гарнира, а ты и не почувствуешь!.. Надоело мне все это — сил никаких уже нет!..

Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его руку и продолжала:

— А может, я тебе уже не нужна стала? Надоела, да?.. Может, ты себе кого помоложе присмотрел, а я только мешаю?

— Люмина! — с упреком сказал Гарс. — Не говори глупостей!.. Я же по-прежнему люблю тебя…

— …но Горизонт тебе дороже! — перебила его жена. На глазах ее в тусклом свете ночника блеснули слезы. — Господи, какой же я дурой была, когда согласилась выйти замуж за такого обормота, как ты!..

И пошло и поехало…

Главное теперь было не ухудшить и без того скверную ситуацию. За пять лет супружеской жизни Гарс успел изучить подругу дней своих не хуже Горизонта и знал, что если ее прорвало, то лучше помалкивать в тряпочку и не возражать. Когда она выговорится и гнев ее сменится слезами и жалостью к себе — вот тут-то и надо будет помочь ей успокоиться. Тогда можно будет приласкать ее, преодолевая напускную враждебность, тогда можно будет опять говорить что угодно — размягченная слезами женская душа будет воспринимать не содержание фраз, а интонацию, с которой они произносятся…

Так произошло и на этот раз.

Наревевшись и оттаяв, Люмина в конце концов прошептала, повернувшись к Гарсу всем телом:

— Прости меня, милый, ладно? Я и вправду у тебя глупая, только… только мне иногда бывает так обидно за тебя, поверь!.. Ведь ты же у меня самый умный, самый сильный и самый хороший. Другие бабы меня едва ли поняли бы, если бы я стала жаловаться на тебя… Только вот эта блажь засела — в тебе, как зараза какая-то… будто тебя кто-то сглазил! И теперь нет тебе ни сна, ни покоя из-за нее. — И без всякого логического перехода, как у нее частенько бывало, осведомилась: — Ты правда любишь меня?

— Ну конечно, правда, — выдохнул растроганный Гарс. — А иначе разве бы мы с тобой жили вместе?.. Ты не бойся… у нас все будет хорошо… Иди ко мне, положи головку мне на грудь и спи спокойно…

Она так и сделала. Некоторое время они лежали тихо, но, когда Гарсу показалось, что жена уже заснула, Люмина вдруг тихо спросила:

— Гарс, а зачем мы вообще живем? Какой в этом смысл?

Он даже невольно вздрогнул от такого неожиданного вопроса. Нет, все-таки в его Люмине, при всех ее бабских заскоках, временами проскальзывало нечто, совершенно не присущее ей. И тогда она становилась этаким наивным ребенком, удивляющимся сложности мироздания. В таких случаях он невольно терялся, потому что не знал: то ли она действительно интересуется проблемами бытия, то ли за ее вопросом таится лишь обычное женское лукавство.

— Это сложный вопрос, милая, — наконец выдавил он. — Знаешь, некоторые философы в прошлом считали, что смысла в нашем существовании вообще нет. В том значении, какое мы придаем этому понятию, конечно… Просто человек так устроен, что не может свыкнуться с мыслью, будто мир вокруг него не имеет ни цели, ни причины… А вообще, как мне кажется, каждый сам должен ответить на этот вопрос по-своему. Вот возьми наш Очаг… Каждый сам нашел для себя смысл, но у всех он разный… Ты слышишь меня?

Люмина не ответила. Гарс покосился на ее лицо, уткнувшееся ему прямо в правый сосок, и понял, что жена уже спит.

Тогда он осторожно высвободился из ее объятий и, откинув простыню, встал с кровати, накинул свой любимый халат, протертый до дыр под мышками (все никак руки не доходили зашить), и на цыпочках вышел из спальни.

В кухне он напился воды, а затем, сам не зная почему, тихонько открыл входную дверь и вышел на крылечко.

Луна висела там, где ей и положено было висеть. В воздухе веяло ночной прохладой, но нагретая за день почва не успела еще окончательно утратить тепло, и на листьях деревьев и на траве конденсировалась крупная роса. Улица исправно освещалась фонарями, и Горизонта за их ярким светом было не видно.

В соседних домах было тихо. В столь поздний час все нормальные люди спят. Только в самом конце улицы было налито приглушенным светом окно Отшельника Коула да откуда-то издалека доносилась тихая музыка. Может быть, это Ард засиделся за своим очередным опусом, а может быть, кому-то просто захотелось послушать концерт, возможно, транслируемый из другого полушария….

В небе мерцали звезды. «Интересно, сколько людей их наблюдали до меня?» — невольно подумал Гарс. Он знал, что звезды над Очагом — не настоящие. Как и то искусственное светило, которое днем бывает солнцем, а ночью превращается в луну. Но тщательность и точность, с которой были соблюдены все необходимые пропорции в рисунке созвездий, поражали. Если даже эти звезды были лишь иллюзией, созданной для того, чтобы ночное небо не пугало людей своей непроглядной чернотой, то такая виртуозная, требующая многих затрат работа внушала невольное уважение к ее исполнителям. Даже если это были не люди…

Гарс привычно отыскал в небе ковш Большой Медведицы, а потом — Полярную звезду. Потом у него возникло иррациональное ощущение, что мерцающие огоньки на небесном бархате — вовсе не звезды, а глаза неизвестных существ, жадно наблюдающих за ним и за этой обильно освещенной фонарями улицей. Он передернул плечами и вернулся в дом.

Спать, однако, не хотелось, и Гарс запустил транспьютер, стоявший в углу гостиной. Он был таким же древним, как все прочие вещи в их домике. Установить, сколько транспьютеру лет, было невозможно, но, слава богу, он работал без сбоев. Пока аппарат тестировал свое нутро, Гарс с опаской прислушивался к его жужжанию. Было даже страшно представить, что когда-нибудь одна из молекулярных схем выйдет из строя, и тогда он, Гарс, останется без связи. Нет, в принципе, можно будет, конечно, воспользоваться общественным терминалом — но тот подключен только к Информарию, а значит, с возможностью переговоров со своими давними абонентами по голосвязи или просто по радиомодему придется распрощаться. Или каждый раз придется клянчить аппарат у кого-нибудь на ночь, но кто захочет постоянно ссуживать такую драгоценную вещь Гареу? Почти всем транспьютер нужен в качестве орудия труда или средства развлечения, разве что огороднику Киму или спортсмену Свану он без пользы, но у них есть жены и дети, которые играют в разные игры, участвуют в виртуальных конкурсах и часами болтают ни о чем с подружками, живущими в других Оазисах, — как будто им местных пересудов мало!

Нет если не дай бог агрегат прикажет долго жить, то это будет равносильно тому, что ты, ослепнув и оглохнув, останешься совсем один, и тогда не с кем будет поделиться планами и замыслами и не от кого будет почерпнуть опыта, и никто не сможет понять безумную страсть, сжигающую тебя изнутри с каждым днем все больше и больше…

Вопреки опасениям Гарса, и этот запуск транспьютера прошел вполне благополучно, и на голоэкран исправно выскочила стандартная заставка Сети.

Гарс секунду помедлил.

Куда бы податься?

Пообщаться с кем-нибудь? Или для начала посетить раздел, посвященный Горизонту? Правда, прошло всего несколько часов с тех пор, как он уже просматривал последние новости — а было это перед ужином, и едва ли там появилось что-то новенькое. Но на всякий случай стоит попробовать…

Надев на голову потертый обруч вирт-шлема, Гарс вошел в Виртуальность.

Как всегда, он испытал легкое потрясение, когда оказался в виртуальном мире. Вокруг простирался огромный, намного больше его родного Очага, город с безликими зданиями без окон и самых разных габаритов. Прямо перед Гарсом возвышался небольшой домик, размерами едва ли превосходивший его коттедж. Отличие было в том, что над дверью домика висела нехитрая вывеска-заставка, на которой было написано крупными буквами: «ГОРИЗОНТ», а ниже пририсован был схематический полукруг, перечеркнутый стрелкой.

Гарс «вошел» в домик и оказался в довольно большом зале. Пробежал взглядом по многочисленным витринам, стендам и стеллажам с книгами — архивными файлами. Слева в пространстве горели голубоватым пламенем неоновые опции главного меню, а справа — мигали значки команд. По потолку зала бежала строка сообщений о новых поступлениях. Их было не очень много. Впрочем, Гарс и сам это видел. Кое-где по залу бродили безликие фигуры. Визит в этот зал всегда требовал определенных мер предосторожности, чтобы свора цензоров не могла засечь твою «машину»: в Сети часто муссировались слухи и байки о том, как у особенно рьяных «горизонтщиков» вдруг ни с тогС? ни с сего загорался системный блок или улетучивалась куда-то оперативная память.

Отрадно было знать, что есть еще кто-то, кроме тебя, кто питает интерес к Горизонту.

Термин «Горизонт» был введен давно: таким нехитрым способом те, что стояли у истоков исследований мироздания, пытались обвести вокруг пальца автоматы цензуры, нещадно вылавливавшие во Всемирной сети любое упоминание о Куполах. То ли эти цензоры в самом деле были тупыми как во все прошлые эпохи, то ли они просто закрывали глаза на копошение «горизонтщиков», а сами тем временем копили информацию о потенциальных беглецах из Оазисов, — сие было неизвестно, но Зал Горизонта был открыт для свободного доступа уже много-много лет…

Потоптавшись у входа, Гарс наконец двинулся к посиневшему на глазах стеллажу (признак наличия чего-то новенького) и, опираясь на многочисленные подсказки, выудил из стопки томиков с полки «ГИПОТЕЗЫ» один, на обложке которого красовалось: «Фантастика». Бегло проглядел оглавление в поисках произведения, которое кто-то из энтузиастов, видимо, откопал недавно в недрах библиотеки и счел нужным переслать сюда копию. Рассказ назывался «Военная игра».

Не отходя от стеллажа, Гарс просмотрел текст, что называется, «по диагонали». Рассказ был написан одним французом еще в те времена, когда у живущих на Земле слово «оазис» ассоциировалось лишь с комфортным местечком в виде кучки пальм вокруг колодца среди безбрежной пустыни. Даже у фантастов, которым порой удавались поразительные предвидения. Но в большинстве своем то, о чем они писали, не соответствовало нынешним реалиям — впрочем, мало кто из писателей ставил перед собой задачу угадать, каким будет мир завтра. Вполне естественно, что людей всегда больше волновали проблемы их времени… Едва ли и автор этого рассказа был исключением, но, по мысли безвестного отправителя файла, в экспозицию Зала произведение включить стоило.

В рассказе описывались переживания одного из солдат, воюющих за чуждые идеалы только потому, что идти в бой им предписывала чья-то чужая воля. Если героя убивали (а это неотвратимо случалось в каждом сражении), то после короткого «небытия» он вновь оказывался на исходной позиции, только на этот раз атаковать нужно было совсем другого противника… Главное было в конце. Однажды солдату чудом удалось избежать смерти и спастись бегством. Бегством за туманный горизонт… Там он обнаружил странный барак, наполненный мертвыми телами своих погибших товарищей. Это был не морг — скорее, склад запчастей для конструирования боевых киборгов. Внезапно потолок здания открылся, как крышка какой-то гигантской коробки, и внутрь просунулись человеческие пальцы исполинских размеров. И тогда герой рассказа понял, кто он и почему обречен на бесконечную войну, — ведь он был всего лишь игрушечным солдатиком из того набора, который обычно дарят детям в качестве настольной военной игры…

Речь идет о Жан-Пьере Андревоне.

Гарс захлопнул «книгу» и положил ее на полку.

Как всегда, после прочтения подобных вещей он испытывал разочарование.

Аналогия солдатика из рассказа с нынешним состоянием человечества, конечно, имела место, но слишком слабая и невероятная, чтобы воспринимать ее всерьез. Гораздо более вероятными казались идеи других произведений, хотя они повторялись из романа в роман и из повести в повесть. Чаще всего, пытаясь объяснить наличие Горизонта вокруг Оазисов, авторы ссылались на Великую Войну, якобы сделавшую большую часть территории планеты не пригодной для проживания, в результате чего человечество-де само отгородилось от обширных Мертвых зон куполами силовых полей. В некоторых книгах людей засовывали под огромный прозрачный колпак кровожадные пришельцы с других планет, дабы лучше изучить их, прежде чем окончательно стереть с лица Земли… Эта версия тоже успела набить оскомину своей повторяемостью не только Гарсу, но и поколениям фантастов — последние книги на эту тему были написаны еще в восьмидесятые годы двадцатого века…

Уходить из Зала, однако, не хотелось, и Гарс рассеянно полистал «Книгу отзывов», лежавшую под яркой табличкой на специальном столике у выхода. Интересного здесь тоже бывало мало. «Горизонтщики» предпочитали излагать результаты своих изысканий в виде сухих документальных отчетов, занимавших огромный шкаф в дальнем углу. Книгу отзывов использовали, как правило, для удовлетворения хулиганских позывов или в целях беззастенчивой саморекламы.

Вот и сейчас на последней из заполненных «страниц» красовалась сделанная дрожащим старческим почерком свежая строка:

«КОЗЛЫ ПОГАНЫЕ, ПРЕКРАТИТЕ МУТИТЬ ВОДУ СВОИМ ГОВЕННЫМ ГОРИЗОНТОМ, НЕ МЕШАЙТЕ ЛЮДЯМ ЖИТЬ! Я СЧИТАЮ, ЧТО ВАС ВСЕХ ДАВНО ПОРА ПОВЕСИТЬ ЗА…» — и ниже, с помощью довольно топорного рисунка, наглядно пояснялось, какие именно органы человеческого тела следует использовать для предполагаемой экзекуции, наверняка пользовавшейся большой популярностью во времена Инквизиции.

Внезапно что-то противно запищало, и Гарс сначала решил, что это предупреждение «транспа» о том, что в его систему суют нос цензоры. Но, выскочив из Виртуальности, он увидел, что речь идет о чьем-то экстренном вызове на сеанс связи в реальном времени.

«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ! — спотыкаясь, как раненный в ногу беглец, бежала по экрану торопливая строчка. — ВСЕМ, КТО МЕНЯ СЕЙЧАС СЛЫШИТ!»

Гарс не мог не откликнуться на этот отчаянный зов.

Почему-то тот, кто посылал вызов, не задействовал ни голо-, ни даже видеосвязь. Может быть, в его распоряжении была только слабенькая машина, еще более древняя, чем у Гарса, а может, неизвестный просто опасался показать свое лицо.

Как в далекую старину, сообщение пришло по радиомодему, и строчки возникали на экране, буква за буквой, слово за словом — словно далекий абонент набирал их на клавиатуре музейного образца, а не диктовал голосом. А может, так оно и было…

«ВСЕМ, КТО МЕНЯ ПРИНИМАЕТ!.. В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ОБРАЩАЮСЬ К „ГОРИЗОНТЩИКАМ“… Я СОБИРАЮСЬ ОПРЕДЕЛИТЬ МАКСИМАЛЬНУЮ ВЫСОТУ СВОЕГО ГОРИЗОНТА С ПОМОЩЬЮ АЭРА. БУДУ ВЕСТИ ПРЯМОЙ РЕПОРТАЖ ПО МЕРЕ НАБОРА ВЫСОТЫ. КОГО ЭТО ИНТЕРЕСУЕТ — ОТВЕТЬТЕ МНЕ!..»

Гарс нацепил на правую руку перчатку-джойстик и защелкал пальцами, выхватывая из клавиатурного ряда, внизу экрана, буквы, чтобы сложить их в слова ответного сообщения:

«Принимаю тебя хорошо, — отстучал он довольно бойко, хотя уже давно не пользовался таким примитивным способом связи. — Кто ты?»

«МЕНЯ ЗОВУТ СНИФ. СНИФ ЛИПСКИ. — Видно, в Оазисе, где жил Сниф, население было достаточно большим, и фамилии еще были в ходу. — Я-ИЗ ГОРОДКА БИЧ-ГРО, ЭТО НЕДАЛЕКО ОТ МЕЛЬБУРНА, АВСТРАЛИЯ. А ТЫ?»

«А я — Гарс из поселка Очаг, Евразия. К сожалению, не знаю, какие города находятся поблизости… Ты что, намерен взлететь на аэре?»

«ДА, ПРИЧЕМ ПОСТАРАЮСЬ ПОДНЯТЬСЯ ТАК ВЫСОКО, НАСКОЛЬКО СМОГУ. ЕСТЬ ИДЕЯ, ЧТО ГОРИЗОНТ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ПОЛУСФЕРУ. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, У НАС…»

«Ты уже сидишь в кабине, Сниф?»

«ТЫ УГАДАЛ, ГАРС. МНЕ ТУТ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ АППАРАТ ИЗ ВСЯКОГО СТАРЬЯ, А ВЧЕРА Я ОТКОПАЛ В ОДНОМ ПОДВАЛЕ БОЧКУ ГОРЮЧЕГО. ЭТОГО ЗАПАСА ДОЛЖНО ХВАТИТЬ, ЧТОБЫ ПОДНЯТЬСЯ В СТРАТОСФЕРУ».

«А обратно?»

«ТЫ СЧИТАЕШЬ, ЧТО МНЕ ПРИДЕТ В ГОЛОВУ ВОЗВРАЩАТЬСЯ? ПОСЛЕ СТОЛЬКИХ БЕЗУСПЕШНЫХ ПОПЫТОК?!. ДА Я ЛУЧШЕ ПЕРЕСЕКУ ГОРИЗОНТ, ТРС!»

«Не делай этого, Сниф. Это же безумие!..»

«СТРАННО СЛЫШАТЬ ОТ ТЕБЯ ТАКИЕ ВЕЩИ, ЕСЛИ ТЫ И ВПРАВДУ— „ГОРИЗОНТЩИК“!»

«Извини, это я так… Мне просто страшно за тебя, Сниф. И в то же время завидую тебе! Вот у нас в поселке давно не осталось ни аэров, ни автомобилей, ни горючего…»

«ПОКА ТЫ НАБИРАЛ ЭТО, Я УЖЕ ВЗЛЕТЕЛ!.. ИДУ ВЕРТИКАЛЬНО ВВЕРХ НА ПРЕДЕЛЬНОЙ СКОРОСТИ! ПОКА ВСЕ НОРМАЛЬНО, ТОЛЬКО ВОТ ЭТИ БОЛВАНЫ ПЫТАЛИСЬ МЕНЯ ЗАДЕРЖАТЬ… ОНИ ДАЖЕ СТРЕЛЯЛИ ПО МНЕ, ГАРС!»

«Что ты хочешь добиться этим полетом?»

«ХОЧУ ПРОВЕРИТЬ ДВЕ ВЕЩИ. ВО-ПЕРВЫХ, ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ГОРИЗОНТ — СФЕРУ ИЛИ ОТКРЫТЫЙ КОНУС, А ВО-ВТОРЫХ, КАК ОН БУДЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ С ВЫСОТЫ… ТЫ, НАВЕРНОЕ, ЗНАЕШЬ, — ГАРС, ЧТО ПО ЗАКОНАМ ФИЗИКИ ГОРИЗОНТ ДОЛЖЕН ОТОДВИ-ГА ТЬ СЯ ПО МЕРЕ ПОДЪЕМА НАБЛЮДА ТЕЛЯ…»

«Не стоит читать мне лекции, Сниф. Зря ты это затеял».

«СЛУШАЙ, ЕЩЕ СЛОВО — И Я ОТКЛЮЧУ МОДЕМ. В КОНЦЕ КОНЦОВ, КОГДА ОКАЖУСЬ ТАМ, СНАРУЖИ, И ПЕРЕДАМ ТЕБЕ ОПИСАНИЕ ТОГО, ЧТО УВИЖУ, РАЗВЕ ТЕБЕ ЭТО БУДЕТ НЕ ИНТЕРЕСНО?!»

«Интересно, успокойся. Но ты уверен, что радиоволны способны тоже пересекать Горизонт? А то я собираюсь провести кое-какие эксперименты на этот счет…»

«А КАК ЖЕ МЫ СЕЙЧАС ОБЩАЕМСЯ С ТОБОЙ, ГАРС? В ТОМ-ТО И ДЕЛО, ЧТО, В ОТЛИЧИЕ ОТ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ, ВОЛНЫ МОГУТ СВОБОДНО ПЕРЕМЕЩАТЬСЯ ПО ПЛАНЕТЕ БЕЗ ВСЯКИХ ОГРАНИЧЕНИЙ! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЗА ЭКСПЕРИМЕНТЫ ТЫ ПЛАНИРУЕШЬ, НО… ГАРС, Я УЖЕ НА ВЫСОТЕ ТРЕХ ТЫСЯЧ МЕТРОВ. КАК НИ ПЕЧАЛЬНО, НО ТЫ ОКАЗАЛСЯ ПРАВ. ГОРИЗОНТ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ С НАБОРОМ ВЫСОТЫ. ЗНАЧИТ…»

«Сколько тебе лет, Сниф?»

«ВОСЕМНАДЦАТЬ. ПОЗАВЧЕРА ИСПОЛНИЛОСЬ. А ЧТО?»

«У тебе остался внизу кто-нибудь из родных?»

«МАТЬ И ТРИ СЕСТРЫ. А ЧТО?»

«А то!.. Спускайся, пока не поздно, Сниф! Ты совершаешь глупость, ведь ты можешь просто не достичь самой высокой точки Купола… У вас сейчас день или ночь?»

«ДЕНЬ».

«А у нас ночь, три часа ночи. Днем ты тем более не сумеешь ничего увидеть из-за солнца. Если оно висит у вас в зените, то ты просто сгоришь, как бабочка!..»

«ТЫ НАПРАСНО ТАК ВОЛНУЕШЬСЯ ЗА МЕНЯ, ДРУГ. Я ТУТ ПРЕДУСМОТРЕЛ КОЕ-ЧТО… А ВЕРНУТЬСЯ Я ВСЕ РАВНО НЕ ЗАХОЧУ. МНЕ НАДОЕЛО ПРОЗЯБАТЬ ПОД ЭТИМ ПРОКЛЯТЫМ КОЛПАКОМ, ПОНЯЛ?»

«На какой ты сейчас высоте?»

«ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ… СКОРОСТЬ НЕМНОГО УПАЛА — СКАЗЫВАЕТСЯ СИЛА ПРИТЯЖЕНИЯ, НАВЕРНОЕ… А ВООБЩЕ, ЭТО ЗДОРОВО, ГАРС, — ХОТЬ РАЗОК УВИДЕТЬ ЗЕМЛЮ С ВЫСОТЫ!.. СЛУШАЙ, А ГОРИЗОНТ ЗДЕСЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ ПРОЗРАЧНЕЕ, ЧЕМ ВНИЗУ, У ПОВЕРХНОСТИ. ПО-МОЕМУ, Я ВИЖУ СКВОЗЬ НЕГО КАКИЕ-ТО ТЕНИ ВДАЛИ… ДА-ДА, ОНИ ПЕРЕМЕЩАЮТСЯ ТАМ, ПО ТУ СТОРОНУ КУПОЛА!..»

«Сниф!!!»

Бесполезно. Связь прекратилась. Мальчишка был так возбужден, что забыл не только о цензуре в Сети, но и вообще обо всем на свете.

А может быть?..

От этой мысли Гарсу сразу стало зябко.

"Что, если с парнем что-то случилось? Например, отказал двигатель, и он сейчас камнем падает к земле… нет, уже упал… Или отказало сердце, я ведь не знаю, насколько он физически здоров, а полетные перегрузки в сочетании с разреженным воздухом вполне могли привести к обмороку… Или он все-таки сгорел, как Икар, от лучей искусственного солнца?

А может, он все-таки пересек Горизонт… то бишь Купол… но ошибся насчет радиоволн, и теперь взахлеб стучит по клавиатуре, передавая мне о том, что открылось его глазам ТАМ, снаружи, но не знает, бедняга, что я его уже не слышу?..

В любом случае, он наверняка не вернется к своим сестрам и матери, сколько бы они его ни ждали.

Даже ребенок знает: тот, кто ушел за Горизонт, никогда не вернется к тем, кто остался внутри Купола. Это все равно что уйти из жизни… Одним словом — самоубийство, так все считают неизвестно почему.

Нельзя идти за Горизонт, братцы, нельзя!.. «Серый Волк под горой — не пускает нас домой. Га-га-га…»

Он выключил нагревшийся транспьютер и отправился спать.

До начала светового дня, когда луна на небе должна трансформироваться в солнце, оставалось всего два с половиной часа. Но Гарс еще долго ворочался с боку на бок, не в силах заснуть.

Глава 2

Проснулся он, когда солнце было уже не красным, а желтым, как обычно рисуют его дети. Роса наверняка давно высохла.

Жены в постели не оказалось. Повернув голову, Гарс обнаружил ее сидящей за туалетным столиком с тройным зеркалом, пожелтевшим по краям от времени.

У каждого были свои ценности в этом мире, от которых зависела важность вещей домашнего обихода. Если для Гарса дороже всего был транспьютер, то для Люмины роль идола явно выполняло трюмо. Вместе с запасом ветхого постельного белья, набором застарелой косметики и хрустальной посудой, которой они с Гарсом пользовались лишь в самых торжественных случаях…

Обложившись со всех сторон пузырьками, баночками, какими-то тюбиками с полустершимися надписями, а также блестящими инструментами, очень похожими на хирургические, Люмина старательно измывалась над своим лицом. Иначе ее занятие назвать было трудно. Лицо ее было намазано какой-то отвратительной на вид буро-зеленой пастой, на носу красовался уродливый пластырь, пропитанный жидкостью ядовитого цвета, а сама она, подавшись почти вплотную к зеркалу, выщипывала загогулистыми щипчиками брови, то и дело морщась, но стоически не издавая ни звука.

Гарс попробовал тоже выдернуть у себя волосок из брови и, не сдержавшись, зашипел от боли.

— Проснулся? — не поворачивая головы, спросила Люмина. — Ну и здоров же ты поспать, Гарс… Все соседи давным-давно уже встали, да и как иначе? Работают люди — не то что некоторые… Ким вон уже успел две грядки прополоть и весь огород свой полить, а ты все спишь, бездельник…

Она упрекала мужа с привычной ровной интонацией, и Гарс, с учетом своего ночного фиаско, опасав" шийся услышать от жены что-нибудь колючее и резкое, успокоился. Он хотел было поведать ей о неведомом Снифе, павшем на другом конце полушария в борьбе с Горизонтом, но вовремя воздержался. Люмина не оценила бы подвига австралийца. Как все женщины, она вообще не понимала подвигов и самопожертвования на всеобщее благо. Несомненно, что и гибель Снифа была бы впоследствии не раз использована ею в качестве мощного отрицательного примера для Гарса…

— Доброе утро, солнышко, — вкрадчиво сказал Гарс, садясь на кровати и принимаясь одеваться. — Ты еще не завтракала?

Люмина отложила в сторону щипчики и взялась за другие, не менее сложной конфигурации, но предназначенные исключительно для удаления заусениц.

— Боже, какая же я страшная! — пропустив вопрос Гарса мимо ушей, притворно запричитала она, с садистским наслаждением разглядывая отражение своего ужасного лика. — Нет, надо все-таки за себя браться серьезно…

Гарс прошел по узкому коридорчику на кухню и запустил конвертор, в заборнике которого уже была сложена кучка отходов от вчерашнего ужина.

«Нет, в целом Люмина не самая худшая из женщин, — думал он, умываясь и одеваясь. — Бывают супруги и похуже… Все-таки она верная и неглупая. Иногда она даже бывает нежной и ласковой. Просто есть у нее некоторые странности. Вот, например, она постоянно печется о своем внешнем виде, хотя в условиях Очага и с учетом ее морально-нравственных устоев, не допускающих блуда на стороне, это просто бессмысленно. И еще слишком часто меняет увлечения: то вдруг ударяется в кулинарию, изобретая какие-то немыслимые блюда, то-в вязание… Потом все эти хозяйственные дела забрасываются, и она днями напролет решает кроссворды, извлеченные в неимоверном количестве из Сети. А потом на нее нападает невыносимое желание чинить старую одежду, и тогда она штопает мои носки, перекраивает свои старые платья, обкладывается кучей журналов мод и выкроек… Но временами на нее находит какое-то откровение, и тогда она изрекает совсем не женские мысли… Как, например, сегодня ночью…»

При воспоминании о ночи Гарсу невольно стало стыдно, и он постарался переключить свои мысли на что-нибудь другое.

Однако ни о чем другом, кроме как о Горизонте, он давно уже не был в состоянии думать…

За завтраком, состоявшем из яичницы с беконом и суррогатного кофе, отдающего привкусом сои, Люмина взялась перевоспитывать мужа.

— В общем, так, Гарс, — решительно сказала она. — Выбирай одно из двух: или я — или Горизонт!.. Либо ты будешь жить, как живут все нормальные люди и выкинешь дурацкую блажь из головы, либо собирай манатки и уходи к своей мамочке — она, наверное, будет этому только рада!..

Гарс исподлобья покосился на супругу. Сейчас она выглядела на все сто… Уродина, сидевшая недавно перед зеркалом, трансформировалась, словно в сказке, в светскую даму неземной красоты с хорошо уложенной прической, накрашенным личиком и безупречными лакированными коготками.

— А почему из двух, а не из трех? — осведомился он. — Почему все привыкли делить мир только надвое, на черное и белое? На хвостатых и полосатых… На плохое и хорошее… А между прочим, системный подход основан на принципе триады. И, в отличие от классической философии, там всегда используются три основных категории — например, черное, белое и серое… Плохое, хорошее и нормальное… Минимум, максимум и оптимум…

Но Люмина не желала забивать себе голову абстрактными научными построениями. А принцип триады применительно к ультиматуму она истолковала по-своему.

— Значит, у тебя все-таки есть еще кто-то, кроме меня и матери? — сощурилась она. — Интересно, кто бы это мог быть? Неужели эта шлюшка Рида?.. А может быть, Плюгавая Татра прогуливается с тобой к Горизонту?

Гарс швырнул ложку на стол.

— Ну что ты несешь? — строго спросил он. — Нет у меня никого и… — В запальчивости он хотел добавить:

«И никто мне не нужен», но вовремя остановился — иначе заключительная часть фразы могла быть отнесена женой и на свой счет… — и все! И вообще, давай сменим тему…

— Давай, — с неожиданной легкостью согласилась Люмина. — Только учти: я тебя предупредила.

— Это что — ультиматум? — уточнил Гарс.

— Да, ультиматум! — с вызовом сказала жена. — А что мне еще делать, если ты по-другому не понимаешь и не хочешь ничего понимать?..

Гарс допил наконец черный напиток, который конвертор почему-то выдавал в ответ на запрос «кофе», и поднялся из-за стола.

— Пойду-ка я лучше пройдусь, — объявил он.

— Если ты решил игнорировать мое предупреждение, то напрасно, — ледяным голосом сказала Люмина. — Второй раз я повторять одно и то же не буду!

— Да успокойся ты, я вовсе не к Горизонту иду. Мне надо заглянуть к Друму.

— Это зачем? — с подозрением осведомилась Люмина.

Вот теперь Гарс разозлился.

— Зачем, зачем!.. — передразнил он жену. — За надобностью, понятно?.. Я же не спрашиваю тебя, зачем ты с самого утра нашпаклевалась так, будто собралась на вечеринку!.. Как будто собираешься выставить себя на всеобщее обозрение!

— А я действительно собираюсь, — все с тем же зловещим спокойствием парировала его выпад жена. — И именно на всеобщее обозрение… Хочу побродить по Парижу, посмотреть, что там у них новенького в магазинах и вообще… Что ж, по-твоему, я должна выглядеть среди французов, и особенно — француженок, как чучело?

— А что, тебе обязательно появляться в Виртуальности в натуральном виде? — ехидно поинтересовался Гарс. — Ведь в транспе имеется куча готовых образов — только выбирай! Могла бы нацепить на себя облик какой-нибудь кинозвезды, а не сидеть битых два часа перед зеркалом!..

— Дурачок ты, Гарс, — снисходительно ответствовала Люмина. — Женщина всегда должна оставаться женщиной… то есть самой собой, а не заимствовать чужие маски. И потом, зачем лишний раз привлекать к себе внимание? Ведь если я нацеплю, как ты говоришь, физиономию какой-нибудь известной актрисы, то ко мне на каждом шагу будут приставать всякие идиоты!..

— Ладно, — сказал Гарс. — Делай что хочешь… Только какой в этом смысл, Лю?.. Ну, ты сама подумай, голубка моя: что толку шататься по виртуальным универмагам и рынкам, если ты все равно не сможешь ничего купить? Я считаю, что ты напрасно травишь себе душу…

— А может, наоборот, лучше вирт-шопинг, чем реальный поход за покупками? — ухмыльнулась Люмина. — Представь, если бы у нас были деньги и если бы можно было, как когда-то в прошлом, заказать доставку на дом любой понравившейся тебе вещи?.. Да я бы тогда просто разорила и тебя, и твою мамочку!..

Поистине, она была неисправима.

Гарс вздохнул и направился к выходу.

— Кстати, о маме. На обратном пути я зайду к ней, — громко сказал он уже из холла. — А то давно не заглядывал…

Жена отпустила ему вслед какой-то особо едкий комментарий, связанный с подолом материнской юбки, но Гарс не стал вслушиваться в ее слова.

Глава 3

На крыльце Гарс невольно задержался. Каждый уважающий себя разведчик, которому предстоит вылазка в глубокий тыл противника, для начала изучает окружающую местность.

Коттедж располагался на самом краю поселка, состоявшего из нескольких длинных улиц и довольно широкой площади в центре. Шагах в десяти за калиткой, сразу за утоптанной песчаной тропинкой, начинались заросли кустарника и густая высокая трава, а вправо и влево уходили живые изгороди, пестрые от больших желтых и красных цветов, и облупленные стены домов, между которыми росли разнокалиберные деревья. Через равные интервалы стояли аккуратные фонарные столбики. Как в парижском парке Фонтенбло.

Днем с крыльца Горизонт был хорошо виден. Он призывно синел слева, где заканчивалась улица и начиналась плоская равнина, пересекаемая речкой и покрытая редкими кустами и отдельно стоящими деревьями. Он простирался впереди, поверх стены кустарника, и только справа его закрывали лес и здания коттеджей. Что и говорить, место для наблюдений здесь было отличное. А если забраться на чердак или крышу, что Гарс частенько делал, то Горизонт открывался во всей своей недоступной красе. Раньше, еще до женитьбы, Гарс жил с матерью через две улицы отсюда, а там, чтобы увидеть Горизонт, приходилось залезать на самое высокое дерево. Люмина иногда даже шутила, что он выбрал ее в жены только из-за того, что коттедж, доставшийся "ей от покойных родителей, был расположен именно здесь… А может, и не шутила. Ведь, если честно, то, может быть, подсознательно он действительно учитывал это обстоятельство, когда ухаживал за красивой застенчивой девицей, рано потерявшей родителей…

День был опять жарким и ясным, над рекой видела голубая парная дымка, а небо было пустым и прозрачно-голубым, как глаза младенца. Солнце, пока они с Люминой завтракали, успело побелеть, набирая температуру, необходимую для нагрева земли и испарения влаги. Дождя сегодня явно не предвиделось — видимо, климатизатор, решетчатая башенка которого выглядывала из-за деревьев, оценивал влажность воздуха как вполне достаточную.

Горизонт магнитом притягивал к себе взгляд, но Гарс только бегло обежал его глазами, убедился, что за ночь никаких изменений в нем не произошло, и спустился с крыльца.

Возле калитки он еще раз задержался и машинально втянул ноздрями воздух.

Как всегда, воздух был очень хороший. Таким дышать — не надышаться. Интересно, подумал Гарс, а в больших городах тоже такой чистый воздух?.. Скорее всего, ответил он себе. Иначе люди, живущие в крупных агломерациях, давно задохнулись бы от газов, вони и углекислоты. Но если так, то какие же мощные установки нужны, чтобы непрерывно озонировать миллионы кубометров воздушного пространства!..

Впрочем, это и неудивительно. Те, кто создал Оазисы, должны были обладать грандиозной мощью и техникой высочайшего уровня. Только вот понятия о том, что хорошо, а что плохо для человечества, у них были весьма оригинальные…

Мастер Друм жил на другом конце поселка, и по дороге к нему Гарсу пришлось поздороваться со множеством людей. Его не очень-то любили, но еще здоровались…

День уже был в разгаре, и обитатели Очага трудились в поте лица.

Конечно, не все. Только те, кто хотел чем-то заниматься. Но, как ни странно, трудиться желали почти все взрослые жители поселка. Иногда у Гарса складывалось странное впечатление, будто для жизни под Куполом создатели Горизонта отбирали не всех подряд, а только самых трудолюбивых особей обоего пола. Иначе чем объяснить это безумное стремление днями напро лет вскапывать и поливать грядки, как это делает огородник Ким; выводить все новые сорта комнатных цветов, как это делает старушка Роза; засаживать все пространство вокруг поселка, вплоть до самого Горизонта, яблонями, сливами и прочими плодовыми деревьями, на чем буквально помешан садовод Бар; изобретать никому не нужные приборы и безделушки, как это делает мастер Друм; наконец, держать целую свору собак, как это делает мама?..

Это не труд, а фикция, думал Гарс, шествуя по все еще блестящей металлопластовой дороге между аккуратными домиками и заборчиками. Нет необходимости выращивать овощи и держать скот, раз у каждого на кухне имеется конвертор, который, если загрузить в него любые отходы, начиная от разбитого стакана и кончая протухшей котлетой, выдаст по твоему желанию любые продукты. Да, синтезированные из атомов и молекул исходных веществ, но на вкус ничем не отличающиеся от натуральной пищи… Нет необходимости разводить цветы — тем более комнатных уродцев, обреченных на увядание в темном пыльном углу, — если цветы повсюду растут сами. И пахнут, между прочим, не хуже комнатных!.. Нет необходимости разводить собак, если их все равно нужно будет держать на цепи… А если в труде нет смысла, то это и не труд, а так, один из многих способов убить время. Ничем не хуже и не лучше, чем торчать весь день на скамейке возле своей калитки и тупо пялиться в пространство и на проходящих мимо, как это делает старик Пиллис…

И он невольно вспоминал строки своего любимого поэта Эрнеста Созонта — слишком рано ушедшего за Горизонт, но не в прямом, а в переносном смысле…

Жизнь для иных лишь тем и хороша,

Что можно жить и думать не спеша,

Что можно лишь идти, а не лететь,

От трения об воздух не гореть,

И горлом не хрипеть на всем бегу,

А прошептать: «Я больше не могу!»,

Не мчаться, не опаздывать туда,

Где нас никто не встретит никогда…

А жизнь — это движение вперед,

В покое кроется врастанье в гиблый лед".

И если даже тернии в пути —

Ты должен добежать. Иль доползти.

Даже в том труде, который мог бы кому-то пригодиться, Гарс не видел особого смысла. Многие обитатели Очага занимались так называемым творческим трудом — писали книги и картины, сочиняли музыку, лепили керамические статуэтки, вышивали крестиком и плели макраме. Но кому это, по большому счету, было сейчас нужно? Человечеству или самим авторам? Разве не преступно тратить время на творчество, когда перед всеми людьми стоит одна великая задача — понять, что происходит с миром, и решить, что следует делать, чтобы вернуть себе утраченную некогда свободу?!.

Между тем он все шел и шел между рядами светлыхкоттеджей с большими окнами и открытыми верандами под блестящими пестрыми навесами, с затаенной ненавистью и плохо скрываемым отвращением взирая на то, как в поселке течет осточертевшая до тошноты, размеренная, скучная и правильная суета, по какой-то нелепой ошибке именуемая жизнью…

У композитора Арда играли на чем-то музыкальном и пели стройным, задушевным хором. Видимо, исполняли свеженький опус, сотворенный хозяином дома в пароксизме гениального озарения. Судя по минорно-мажорным метаниям, что-нибудь вроде Героической кантаты для хора с оркестром… Тоже мне, герои, не высовывающие носа дальше калитки!.. Кантата ничего особенного из себя наверняка не представляет: кошачье мяуканье скрипок, истеричные взвизги рояля, действующее на нервы дребезжание литавр и заунывный вокал — но самое удивительное, что за это творение уже завтра может уцепиться какой-нибудь самодеятельный оркестр хельсинкского клуба слесарей-водопроводчиков, а через неделю его уже будут исполнять в Лондонском мюзик-холле для избранного светского общества, а еще через месяц ему будут поклоняться во всем мире, и Арда опять засыплют поздравлениями, похвалами и восторженными посланиями по голосвязи…

Как и следовало ожидать, семидесятишестилетний Пиллис торчал на своем излюбленном месте. Маленькие глазки на морщинистом лице смотрели в пустоту, а высохшие, темные от загара, узловатые руки зачем-то сжимали нелепую трость, словно старик собирался вот-вот встать и куда-то двинуться, но, сколько себя помнил Гарс, никуда Пиллис не ходил, если не считать нескольких шагов от крыльца своего скособочившегося домишки до скамейки и обратно. Вот так он и сидел оцепенело весь день, созерцая кусты напротив и прохожих, до самой темноты. Своим перманентным ступором он был похож на идола, которому должны поклоняться все лодыри и бездельники.

Бездельников Гарс презирал еще больше, чем тех, кто изображал видимость работы.

Старуха Пиллиса крючилась в дальнем конце огорода, пропалывая грядки, на которых зеленели чахлые кустики не то укропа, не то моркови.

Проходя мимо старика, Гарс неожиданно для себя бросил вместо приветствия:

— Дед, ты бы хоть корзины плел, что ли… Пиллис не повернул головы и не шелохнулся, но в выцветших глазах его мелькнула какая-то тень. Может, это было недоумение, а может — возмущение. Узнать точно, какую реакцию в старике вызвало замечание Гарса, не представлялось возможным. И вообще с ним давно уже было бесполезно разговаривать. Все равно что вести светскую беседу с мумией Рамзеса Пятого… Гарс покачал головой и двинулся дальше. Он миновал вычурный, с дурацким балкончиком на втором этаже коттедж Рилы, стараясь не глядеть на него — слишком живы были в памяти клеветнические намеки жены. Но пройти так просто ему не удалось, потому что как раз в этот момент Рила занималась аэробикой на лужайке возле веранды. Судя по всему, сегодня она тоже встала поздно. Впрочем, Рила всегда вставала поздно. По ночам она позировала для какого-то модного американского видеожурнала, где изображения ее стройной фигурки охотно использовали для рекламы спортивных тренажеров и туалетного мыла. Гарс подозревал, что одной только рекламой деятельность Рилы в качестве видеомодели не ограничивается, потому что пару раз, блуждая по Сети, встречал ее смазливую мордашку (правда, всякий раз под кокетливым псевдонимом) в каталогах эротических изданий для мужчин и даже в разделе «Виртуальный секс», но Риле он об этом, естественно, не говорил…

— Привет, Гарс! — крикнула Рила поверх решетчатого заборчика. — Куда путь держишь?

При этом она не переставала крутить всеми частями тела попеременно под бодрую, ритмичную музыку.

— Да так, — смешался Гарс. — Ничего особенного…

— Как там твоя Люмина поживает? — почему-то поинтересовалась Рила.

— Нормально.

— Когда же ты за Горизонт уйдешь? — безапелляционно спросила Рила, провокационно вращая бедрами. На ней был спортивный костюм в обтяжку, нисколько не скрывающий, а, наоборот, подчеркивающий все детали ее ладного, стройного тела.

— Да хоть завтра, — откликнулся ей в тон Гарс. — Если ты составишь мне компанию… Она хохотнула.

— Пусть с тобой твоя Люмина идет! — сказала она с насмешкой. — Вот если бы ты меня куда-нибудь в другое место пригласил, я бы еще подумала…

— В кусты, что ли? — с невинным видом поинтересовался Гарс.

От возмущения Рила даже прекратила выполнение очередного упражнения.

— Ой, да пошел ты! — наконец, обретя дар речи, крикнула она вслед Гарсу. — Тоже мне, первопроходец нашелся!..

Гарс показал ей язык и последовал ее совету. В смысле — пошел себе дальше…

Он миновал обширный спортивный городок, огороженный высокой упругой сеткой. Там в это время носился кругами по гаревой дорожке Сван. Видно, на этот раз он решил поставить рекорд в марафонском беге. Это был молодой человек, буквально изнемогавший от избытка энергии. Только, как считал Гарс, направлял эту энергию он не туда, куда надо. Еще с детства Сван словно поставил перед собой цель: истязать себя как можно интенсивнее, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Какими видами спорта он только не переболел! Начиная от культуризма и кончая прыжками в высоту. Одно время он даже собирался испытать свои силы в гребле на байдарке, но речка, протекавшая рядом с Очагом, не позволяла Свану развернуться, и от водных видов спорта ему пришлось отказаться. Поставив очередной рекорд — по вполне понятным причинам, достижение это нигде, кроме как в голове самого Свана, не фиксировалось и в анналах мирового спорта не упоминалось, — мазохист терял к побежденному виду спорта всякий интерес и переключался на что-нибудь другое. Постоянное насилование самого себя, как ни странно, привело к тому, что сложен Сван был весьма гармонично. Одно время Гарсу казалось, что это идеальный кандидат на роль спутника в походе за Горизонт, но спортсмен и слышать не хотел об этом. «Не-е-е, — мотал он своей коротко стриженной головой так, что на шее его перекатывались бугорки мышц. — Че я там не видел? Мне вон надо еще метанием диска позаниматься, а там я где буду упражняться? Может, там и стадионов-то никаких нет…» Интеллекта в Сване было ровно столько, сколько оставалось жира в его мощных бицепсах. Гарс попытался было соблазнить спортсмена перспективами участия в соревнованиях на лучщих стадионах мира — разумеется, когда будут найдены пути к другим Оазисам, но Сван по-прежнему гудел: «А че я на этих стадионах забыл? Мне и тут неплохо, понятно? Я рекорд в беге на пятьсот метров с барьерами поставил? Поставил! Я высоту десять двенадцать с шестом взял? Взял!.. Так с какой стати я буду еще где-то корячиться? Ради славы, что ли? Так мне эти вонючие цветы и овации не нужны, мне важно», что я себе доказал, что могу… Понятно?" — «Понятно», — сказал устало Гарс и с тех пор больше не приставал к неизвестному всему миру рекордсмену…

Наконец Гарс достиг площади, на которой располагались такие опорные пункты местной цивилизации, как клуб, салон красоты, лечебница, школа, диспетчерская и детский городок.

Оживленнее всех в этот час был последний из вышеозначенных пунктов. Малышня шумно возилась в песочницах и с дикими воплями взмывала в небо на качелях, сорванцы постарше играли в прятки и в футбол. Идея создания детского городка принадлежала Грону. У Грона вообще было много разных идей насчет благоустройства поселка и улучшения условий жизни людей. Именно поэтому его и выбрали полгода назад мэром, хотя он был младше Гарса на год. Прошлые руководители Очага были пожилые, а значит — опытные и мудрые люди… Только почему-то никому раньше не приходило в голову собрать малых детей в одно место, где можно было бы присматривать за ними, и они гонялись, предоставленные сами себе, по поселку и окрестностям. Иногда чье-нибудь чадо пропадало бесследно, и тогда безутешным родителям оставалось лишь проклинать проклятый Горизонт. Впрочем, даже пропажа чада не могла вынудить людей отправиться за пределы Очага…

Зато теперь, как выражался Грон, явно подражая политическим деятелям больших городских агломераций, «ситуация с детьми была под контролем». Она действительно была под контролем: вся территория детской площадки была окружена высокой решеткой, за детворой присматривали аж три дежурные няни, а еще на каждом ребенке был специальный медальончик — изобретение мастера Друма, — который подавал сигнал на переносной пульт, имевшийся у Старшей няни, в случае, если ребенку удавалось каким-то образом покинуть площадку.

Проходя вдоль решетки, Гарс невольно замедлил шаг. Он смотрел на беззаботно играющих друг с другом, бегающих и орущих во всю мочь маленьких пленников, а на душе у него было почему-то горько.

— Дяденька, — вдруг услышал он детский голосок. Малыш лет шести в коротких шортиках и маечке с веселым динозавриком на груди стоял, прижавшись к стальным прутьям решетки, и смотрел на Гарса. «Чей же это? Не помню…»

— Ты не поможешь мне выбраться отсюда? — спросил он, когда Гарс подошел к нему.

— А что такое? — спросил Гарс, присаживаясь перед малышом на корточки.

— Я хочу домой, — с готовностью захныкал малыш. — К маме… Мне здесь совсем не нравится. Потому что я хочу пойти купаться на речку, а няня меня не пускает!

Гарс развел руками:

— А что я могу сделать? С собой я тебя взять не могу, малыш.

— Ты же сильный, — размазывая слезы по щекам, упрекнул малыш. — Раздвинь прутья, и я вылезу. Я сразу пойду домой, честное-пречестное!..

Гарс закусил губу.

— Нет, нельзя, — сказал он. — Нельзя тебе уходить с площадки, малыш. Во-первых, няни будут искать тебя, и им потом попадет от твоей мамы… А во-вторых, я не такой сильный, как ты думаешь. С этой решеткой не смогу справиться даже я. Ты лучше вот что… Но что будет лучше, он не успел сказать.

— Мак! — послышался женский голос из глубины площадки. — Мак, ты где? Опять торчишь у самой решетки? Ну-ка, быстро иди ко мне!..

Малыш горько вздохнул.

— Это меня зовут, — сообщил он. — А я не хочу сидеть в этой клетке, не хочу!..

— Расти быстрей, малыш, — посоветовал Гарс. — Вот вырастешь большой, и никто тебя не посадит в клетку…

Из-за кустов выскочила няня — та самая Плюгавая Татра, о которой упоминала сегодня Люмина, — и схватила малыша за руку, вежливо улыбаясь Гарсу.

— Ну что ты, Мак, — с укоризной сказала женщина, отрывая детские ручонки от стальных прутьев, — ну пойдем же… Посмотри, сколько ребятишек играют, и никто не хочет домой, а ты что же?.. Ты должен научиться вести себя, как все!..

Гарс стиснул зубы и двинулся дальше.

Бедный мальчик, подумал он. Он и не подозревает, что самый главный барьер у него в жизни впереди, и имя этому барьеру — Горизонт. Со временем он научится быть таким, как все, и не станет обращать внимания на то, что его со всех сторон окружает невидимый забор. У него отобьют охоту лезть из клетки на волю сердобольные родители, заботливые няни, не понимающие его стремления быть «белой вороной» сверстники, эгоистичные жены, и при этом все они искренне, от всего сердца и от всей души будут желать строптивцу только добра…

«А ведь именно из такого малыша выйдет неплохой спутник в походе за Горизонт, — подумал Гарс. — Когда он вырастет, конечно… Только я не могу ждать, когда он вырастет. Слишком много времени пройдет. Я сам тогда, возможно, буду уже не тот. Стану этаким пиллисом, и мне будет даже доставлять удовольствие ежедневное отсиживание задницы на скамейке или на крылечке под ласковыми лучами солнца, в тепле и сытости. В крайнем случае, займусь выращиванием каких-нибудь рододендронов или араукарий вокруг своего дома. Чтобы меньше видеть этот проклятый Горизонт, значит…»

Он свернул в кусты жимолости, чтобы срезать угол, и вспугнул целовавшихся там Таха и Макдену. Скамейка в укромном скверике под раскидистой акацией была словно специально поставлена для влюбленных парочек. Молодые люди учились в Агломерации заочно, Tax — на биолога, а Макдена, кажется, — на модельера одежды. Хотя, по мнению Гарса, и то и другое в Очаге не котировалось.

Когда юноша и девушка испуганно отпрянули друг от друга и с усиленным вниманием уткнулись в видеокниги, лежавшие у них на коленях явно для маскировки, Гарс счел нужным насмешливо объявить:

— Если вы боитесь оскорбить мои представления о морали, господа, то могу вас успокоить: я отнюдь не ярый противник сближения полов. Сам когда-то пользовался этой скамейкой вовсе не для того, чтобы штудировать науки…

Макдена пунцово покраснела и еще глубже влезла носом в книгу, a Tax пробурчал, не глядя на Гарса:

— Между прочим, тактичные люди сделали бы вид, что ничего не заметили…

Он явно нарывался на грубость, и вообще вид у него был довольно отвратный: этакая демоническая личность, чья голая грудь расписана, как тело зебры, черно-белыми татуировками, а в глазах вставлены декоративные линзы а-ля «кошачий глаз». Но Гарс не стал осаживать юнца, а кротко заметил:

— Хорошо, в следующий раз обещаю стучаться…

Макдена хихикнула, a Tax что-то буркнул себе под нос и презрительно отвернулся.

Чтобы окончательно закрепить наметившийся успех в исправлении неловкого положения, Гарс поведал молодым людям один старый, но весьма поучительный анекдот об английском джентльмене, по ошибке наведавшемся в женский туалет и заставшем там даму. Макдене анекдот явно понравился, хотя она покраснела еще больше. Tax же скривил непонятную гримасу, но от язвительных выпадов воздержался.

Пожелав молодым людям успехов в учебе, Гарс отправился своей дорогой и вскоре достиг цели.

Над воротами перед домом мастера Друма висела роскошная жестяная вывеска, на которой фосфоресцирующей краской было начертано:

«ВСЕ ВИДЫ РАБОТ. РЕМОНТ, ПОЧИНКА, ВОССТАНОВЛЕНИЕ МЕТАЛЛОИЗДЕЛИЙ, ДЕРЕВЯННЫХ И ЭЛЕКТРОННЫХ ВЕЩЕЙ. ВЫПОЛНЕНИЕ ИНВИДУАЛЬНЫХ ЗАКАЗОВ ЛЮБОЙ СЛОЖНОСТИ».

Чуть ниже, буквами помельче, значилась приписка:

«Быстро, надежно, качественно. Дешевле не бывает! Обращаться в любое время».

Еще ниже указывались номер домашнего телефона и пароль, электронной почты хозяина мастерской.

Вывеска поражала Гарса самим фактом своего существования. Непонятно было, зачем она нужна, если и так в Очаге все знали мастера Друма и, в случае необходимости, обращались именно к нему, потому что других специалистов-универсалов в поселке все равно не имелось.

Рабочее место Друма располагалось под большем навесом рядом с домом. Там, где у других обычно разбиты либо клумбочки с цветами, либо сараи для ненужного инвентаря и старого барахла, либо грядки для всяких нефункциональных растений.

Судя по звукам голоса, мастер был на своем рабочем месте. И причем не один…

Вместо звонка или колокольчика, которые в приличных заведениях принято вешать над входом, функцию оповещения о посетителях у Друма выполнял пес мелкой, но чрезвычайно голосистой породы — один из той своры, которая была вскормлена и взращена матерью Гарса. Может быть, когда песик был еще беспомощным кутенком, Гарс и его помогал поить молоком. Однако, когда Гарс вошел во двор, пес тут же выбрался из конуры и добросовестно залился гневным лаем. Мол, мало ли что было между нами раньше, мне на это — лапу задрать, потому как у меня теперь новый хозяин, который меня кормит и которому надо служить на совесть…

— Эх ты, предатель, — заклеймил его на ходу Гарс. Из-под навеса показалось круглое веселое лицо Друма.

— А, Гарс! — воскликнул он. — Проходи, проходи, клиентом будешь!..

Говорил он всегда с таким воодушевлением, что у него получались одни сплошные восклицания, и Гарсу казалось, будто он воочию видит в воздухе после каждой фразы мастера жирные восклицательные знаки, поставленные невидимым топографическим маркером.

— Привет, Друм, — сказал он, входя под навес и озираясь в поисках собеседника мастера. — С кем это ты только что разговаривал?

— Да вот с ним! — Мастер фамильярно похлопал по капоту кузов ярко-желтого турбокара без единого колеса, который уже несколько сот лет успешно врастал в землю между верстаками, заваленными железками, инструментами и какими-то непонятными приспособлениями. — Машины любят, когда с ними разговаривают! — пояснил Друм, продолжая натирать и без того сияющий корпус турбокара мягкой тряпкой. — Думаешь, почему у меня во всем поселке этот агрегат сохранился?! Нет-нет, не потому, что я не давал ему ржаветь и не разобрал по частям, как когда-то сделали другие автовладельцы!.. Я с ним время от времени беседую, и ему это нравится!

— Зачем он тебе нужен? — пожал плечами Гарс. — Все равно ведь на нем теперь никуда не уедешь… Бензина нет, колес нет, да и нормальных дорог в поселке тоже нет…

— Да ты что, Гарс! — вскричал Друм, не переставая, однако, натирать бока турбокара. — Это же реликвия! Ни в какой музей не надо ходить, если хочешь узнать, как раньше люди передвигались! Пришел сюда и посмотрел!.. Я уже нашему учителю Айку предлагал устроить детям лекцию о машинах прошлого, с наглядным показом вот этого аппарата!

— А он что? — спросил Гарс без особого интереса.

— А ничего! И не отказался и не согласился!.. Ты же знаешь нашего учителя — у него что ни спросишь, он такие турусы на колесах разведет, что уши сразу в трубочку скрутятся! Ну и пусть!.. Мне-то что!.. Мое дело — сохранить этого ветерана, пока я жив, да детям своим передать! А они там сами пусть думают, что с ним делать!..

Он вдруг отлепился от турбокара и поднял лицо к Гарсу.

— И вот еще что! — воскликнул он, словно осененный внезапной идеей. — Ты вот все за Горизонт намыливаешься, верно?! Я, честно сказать, в твою затею не очень-то верю! Но допускаю, что когда-нибудь ты все-таки уйдешь за Горизонт! А вдруг тебе удастся добраться до какого-нибудь города, где еще сохранились машины?! Ты уж тогда не забудь про меня, Гарс! Ладно? Все ж таки я тебе всегда помогал! — И было бы прекрасно, еслибы ты раздобыл мне кое-какие запчасти, — я тебе потом список приготовлю! А когда вернешься, то мы с тобой восстановим мой агрегат и прокатимся с ветерком!..

— За Горизонт? — не без ехидства спросил Гарс, терпеливо выслушивавший восклицательную тираду мастера.

Друм заработал тряпкой с удвоенной энергией.

— Зачем за Горизонт? — немного погодя спросил он. — Нет, мы, пожалуй, и до Горизонта не доедем, а уж тем более — за Горизонт… Там же пустырь, бездорожье… Да что там, разве нам мало места в поселке?! — воскликнул он, опять воодушевляясь. — Вон, на перекрестке перед площадью даже светофор сохранился до сих пор! Только лампочки из него какой-то стервец из числа предков выкрутил!.. Но ничего, лампочки у меня в запасе еще есть, это мы тоже восстановим!

— Ну ладно, — подвел итог общению Гарс. — Я к тебе, между прочим, не так просто пришел, Друм. Ты сделал то, что я просил?

Друм швырнул тряпку на верстак и отступил на шаг, любуясь результатами своей работы.

— Конечно! — сообщил радостно он. — Что там делать-то? Для меня это — раз плюнуть!.. Ты же меня знаешь, Гарс!

Гарс знал. Друм действительно брался за любую работу, от починки перегоревших утюгов до ремонта трансформаторов солнечной энергии. И делал ее быстро, мгновенно и с удовольствием. Как ремонтник он был незаменим. Но беда его заключалась в том, что на восстановлении исправности вещей он, как правило, не останавливался. В нем сидел какой-то миниатюрный Змей-искуситель, который толкал его совершенствовать починенные вещи, чтобы они работали еще лучше. Причем для этого Друму зачастую требовалось использовать в качестве вспомогательного сырья другие работоспособные механизмы, разбирая их до основания без всякой надежды на последующую сборку. К искреннему изумлению мастера, усовершенствованная вещь почему-то либо сразу отказывалась функционировать, либо корчилась в безуспешных потугах, пока окончательно не выходила из строя. Правда, неудачи не подводили Друма к унылым философским выводам. Наоборот, они наполняли его фальшивой надеждой, что в следующий раз у него обязательно все получится, потому что теперь-то он знает, как надо сделать. На внесение определенных корректив в конструкцию он изводил еще одну вполне исправную вещь, но и эта затея оборачивалась крахом, и тогда Друму ничего не оставалось, кроме как переключиться на следующую «блестящую идею»…

— Ну, так где же она? — нетерпеливо осведомился Гарс.

— Не она, а он! — поправил его Друм. — Эм-бэ-дэ-дэ!.. Мини-передатчик биотоков дальнего действия то есть…

Он подошел к одному из верстаков, усеянных останками зародышей его прежних блистательных идей, и, покопавшись в грудах деталей, блоков и микросхем, торжественно вознес в воздух перед лицом серую коробочку таких малых размеров, что она умещалась в ладони.

— Вот он! — провозгласил мастер. — С виду прост, зато внутри сложен! Прямо как человек, ха-ха-ха!.. Но это еще не все! Это только датчик, который ты крепишь на теле объекта!.. А к нему полагается иметь приемник! Пэ-бэ-дэ-дэ, стало быть!..

Он взял другой рукой коробочку побольше, на которой виднелся маленький экранчик и ряд каких-то кнопок.

— Да это же калькулятор! — присмотревшись, опознал «чудо-прибор» Гарс.

— Бывший! — поднял палец в воздух Друм. — Я его взял за инженерную основу! Вот, смотри…

Он вручил коробочку поменьше размерами ошеломленному Гарсу и, отойдя на несколько метров, нажал на «калькуляторе» какую-то кнопку. В «пэ-бэ-дэ-дэ» что-то тонко запищало, а по экранчику побежали какие-то цифры…

— О! Работает! — радостно удивился мастер. — Транслирует параметры твоего организма то есть!..

Но Гарс был настроен весьма скептически. Он оглядел коробочку со всех сторон и осведомился:

— А как ее крепить на теле? Надо было тебе хоть какие-то присоски приделать к этой… к этому… ПБДД!..

Друм почесал в затылке.

— На теле?! А зачем — на теле?! Засунь ее… то есть его… в карман — и вся недолга!

— А если кармана нет? — настаивал Гарс. — Что же, я в рот должен ее взять тогда? Или еще куда-нибудь… засунуть?

Мастер нежно погрозил Гарсу испачканным в машинном масле пальцем:

— Карманы у каждого объекта есть! — категорически заявил он. — А иначе это и не объект вовсе!.. А вообще-то ты прав! — после паузы заключил он. — Это моя недоработка! Надо чуть-чуть усовершенствовать пэ-бэ-дэ-дэ!.. Ты знаешь что? Оставь-ка мне. приборчик еще на пару дней, и я что-нибудь к нему присобачу!

— Ну уж нет! — решительно возразил Гарс. — Не надо никаких усовершенствований, Друм, я уж как-нибудь сам…

— Горит у тебя, что ли?!

— Горит!

— Ну, как знаешь! Только чтоб потом ко мне никаких претензий не было!

— Какие претензии! — Сам того не замечая, Гарс тоже перешел на восклицания. — И так спасибо тебе большое!..

Мастер выразительно почесал за ухом, оставляя на коже черные пятна.

— Вообще-то мне пришлось здорово повозиться с этим агрегатом! — сообщил он как бы между прочим. — Тут одного «спасибо» маловато будет!.. Ты что-нибудь принес?!

Особенность его деятельности заключалась в том, что он брал плату, так сказать, натурой. В виде каких-нибудь бесполезных деталей, механизмов или приборчиков. Не такая уж малая цена, как это могло бы показаться. В Очаге издавна очень бережно относились к вещам, пусть даже самым ненужным и испорченным. На протяжении многих поколений жители поселка не выбрасывали и не пускали на переработку в конверторы утиль, скапливавшийся на чердаках, в подвальчиках и сараях, — мало ли что могло еще пригодиться в жизни! Не себе, так детям или внукам… К тому же Друм не случайно был мастером в единственном числе на весь поселок. Вещи, изготовленные сто пятьдесят — двести лет назад, были такими добротными и износоустойчивыми, что их хватало надолго…

Гарс достал из кармана предусмотрительно припасенный еще с вечера сверток. Там лежала яркая пластиковая штучка с тремя кнопочками и шкалой радионастройки. Старый, но еще вполне работоспособный держатель для туалетной бумаги. Ничего более подходящего Гарс в домашних запасах не нашел. Не будешь же, в самом деле, лишать Люмину электроманикюрщика или инфракрасного массажера!..

Друм повертел в заскорузлых пальцах хрупкий приборчик, потом нажал кнопку включения радиоприемника. Потом — кнопку включения встроенного магнитофона.

— Он же работает! — удивленно сообщил он Гарсу.

— Работает, — подтвердил Гарс. — Только устарел он уже… Музыку шпарит такую допотопную, что никак не способствует опорожнению кишечника… Может, его усовершенствовать надо? — провокационно предположил он.

Глаза Друма блеснули, и он уже более внимательно оглядел прибор.

— А красная кнопка зачем? — осведомился он.

— А это для маленьких детей. Представь, сел какой-нибудь карапуз на унитаз, сделал свое дело, а подтереться еще не умеет. Тогда он нажимает эту красную кнопочку, чтобы позвать мать или няньку поухаживать за ним…

— Да-а, чего только предки не придумывали!.. Ладно, посмотрим! Значит, ты скоро уходишь?

— Уже пошел… Вот только заберу у тебя часть номер два… пэ-бэ-дэ-дэ то есть, — и пойду…

— Да нет! Я про Горизонт спрашиваю.

— Я еще не решил, — честно признался мастеру Таре. И вспомнил старую присказку, которую так любил в свое время повторять отец: — Как только — так сразу!..

Глава 4

Мать была дома. Было бы даже странно, если бы ее не оказалось на месте. Все те годы, которые прошли после смерти отца Гарса, она не выходила дальше калитки. Словно боялась, что пересечет свой, невидимый для всех остальных, горизонт и больше не вернется в дом, где, как она утверждала на полном серьезе, обитал дух покойного мужа.

Дело было, конечно, не в этом.

Просто некуда было ей теперь идти. В гости к Гарсу и Люмине она не наведывалась по причине затяжной холодной войны с невесткой. Клуб и общие сборища жителей поселка ее не интересовали. Лечиться, если на нее нападала хворь, ясновидица Троя, как ее прозвали в Очаге, предпочитала своими средствами, не доверяя диагносту и Юнону, его хранителю. Да и смешно было бы обращаться за помощью к медицине той, которая наложением рук избавляла других от зубной и головной боли, экзем, злокачественных опухолей и еще длинного перечня хворей… А то, что ей порой требовалось, приносил Гарс.

При виде Гарса собаки задергались на цепях и привязях, пытаясь броситься навстречу. Они его хорошо знали. Только рыжий ирландский сеттер Блом затявкал — от избытка энергии, а не от злобы. Гарс потрепал его и остальных по мохнатым головам и проследовал в дом.

В гостиной было сумрачно и пахло благовониями. Мать сидела в кресле за большим столом, закутавшись в цветную шаль и мрачно уставившись на огромный хрустальный шар, вращавшийся посреди стола на электромагнитной подставке.

Когда Гарс вошел, она, не поворачиваясь и не отрывая взгляда от шара, глухим голосом протянула:

— Тот, кто пришел сюда, да не раскается… Троя умеет смотреть в душу гостям. Если же гость боится того, что сокрыто в его душе, то еще не поздно уйти…

— Мама, — с упреком сказал Гарс. — Успокойся, это я и, кстати, ни в чем раскаиваться не собираюсь!

Мать оторвала взгляд от «магического» шара и покосилась на него. Выражение ее лица тут же неуловимо переменилось, она с отвращением содрала с себя шаль и швырнула ее на мягкий диванчик в углу.

— Сынок! — сказала она. — А я слышу — собаки залаяли… значит, думаю, явился кто-то из страждущих…

— Это Блом, стервец, — сообщил Гарс, с размаху плюхаясь на диванчик. — Ты бы хоть иногда выпускала его побегать по поселку. Он все равно никого не укусит.

Мать строго поджала губы.

— Не смей обзывать моих лапочек! — сказала с осуждением она. — Я знаю, что Бломчик безобиден. А значит, не сможет постоять за себя, если его вздумают обидеть злые люди!

— Мам, ну откуда в нашем болоте злые люди? — удивился Гарс. — Одни сплошные добряки и домоседы!.. Аж противно становится от их порядочности и трудолюбия!

— Злые люди есть всюду, — наставительно сказала мать. — Вот взять хотя бы твою драгоценную женушку…

— Мама! — оборвал ее Гарс. — Не начинай!.. Лучше расскажи, что у тебя нового… Много ли клиентов?

— Клиентов… — проворчала мать. — Клиентами они были бы, если бы я работала за деньги на улице, а сюда ко мне приходят страждущие совета!..

Гарс с сомнением покачал головой, разглядывая мать.

В свои шестьдесят два она выглядела еще вполне моложаво. Раннюю седину и морщины на продолговатом лице вполне компенсировали ясные голубые глаза, стройность фигуры и легкость порывистых движений.

— Ты кушать хочешь? — как всегда, внезапно спросила мать. — Я вчера как раз стряпала твои любимые пирожки с капустой, а сегодня у меня получился славный лимонад. Попробуй, а?

— Нет, спасибо, мам, я сыт, — торопливо сказал Гарс. По опыту он уже знал, что если согласится сесть за стол, то потом будет обречен выслушивать от матери упреки в адрес своей жены, которая якобы желает довести супруга до голодной смерти. Хотя, если честно, под ложечкой уже сосало…

Все в доме осталось таким же, как в то время, когда они жили здесь втроем. Высокие потолки, покрытые фосфоресцирующими изображениями звезд, скамеечки между окнами, громоздкая старинная мебель и давно уже не использовавшийся камин.

— У меня сегодня много гостей, — вдруг странным голосом сказала мать, устремив свой взгляд куда-то в пространство мимо Гарса. — Некоторые из них до сих пор находятся здесь, но я не буду тебя с ними знакомить…

Гарс страдальчески вздохнул. У матери опять начиналось то, что он называл заморочками.

Он уже привык к внезапным переходам матери в какой-то призрачный, не существующий для всех остальных, кроме нее одной, мир. Когда у него бывало настроение, он даже подыгрывал ей в этом. Но после сегодняшнего похода к Друму не было ни сил, ни желания притворяться.

— И не надо, — перебил он мать. — Ты лучше открой окна, а то у тебя здесь темно, как в склепе!

Мать словно очнулась от каких-то видений, поправила зачем-то высокую прическу на голове и пощелкала кнопками на пульте, спрятанном в крышке ее чудовищного «рабочего» стола. В гостиной сразу стало светло и обыденно, при свете солнечных лучей стала видна пыль на предметах, звезды на потолке погасли, даже хрустальный шар — и тот перестал кружиться, сверкая множеством граней.

— Значит, не хочешь, чтобы я тебя угостила, сынок? — спросила мать. И употребила свою странную поговорку, памятную Гарсу с детства: — Что ж, не хочешь — захохочешь… А зачем ты ходил к Друму?

Гарс кисло сморщился.

— Мам, ну ты же ясновидящая, — попытался пошутить он. — Попробуй догадаться сама…

Но шутка не получилась. Мать прикрыла глаза и сказала гортанным голосом, каким обычно предвещала своим «страждущим» неприятности в самом ближайшем будущем:

— Да-да, вижу, вижу… Ты у него взял какой-то прибор, а взамен отдал ему старый держатель туалетной бумаги… Зачем ты это сделал, сынок?

Пораженный таким метким попаданием в точку, Гарс не сразу нашелся, что ответить.

Наконец промямлил:

— Мам, ну нужен мне этот прибор… мало ли зачем?.. Все тебе расскажи да покажи… Ты прямо как маленький ребенок…

Мать сердито сверкнула голубым взглядом:

— Да я не имею в виду штуковину, которую сделал по твоему заказу этот мастер-ломастер! — отрезала она. — Я все равно в этом ничего не смыслю… Я спрашиваю, с какой стати ты расплатился с ним держателем? Это же реликвия, сынок! Когда ты был маленький, ты так любил играть с ним… И потом, этому прибору бог знает сколько лет!

Гарс с мысленным облегчением возвел глаза к небу.

— Мам, ну кому он теперь понадобится, этот несчастный держатель? — вскричал он. — Тоже мне, реликвия!.. Пусть лучше Друм из него сделает что-нибудь полезное… какую-нибудь музыкальную шкатулку…

— Тебе! — торжественно воскликнула мать. Совсем как мастер Друм. — Тебе он понадобится скоро, сынок!..

— Мне? — удивился Гарс. — Для чего?.. Нет, мам, на этот раз ты ошибаешься… Знаю, знаю: ясновидица Троя никогда не ошибается — но ты оставь эту байку для своих посетителей!.. Потому что на этот раз ты попала в белый свет, а не в точку, мамуль, и я заверяю тебя, что не намерен петь на унитазе под аккомпанемент этого дурацкого пережитка прошлого!..

Мать вздохнула так, словно Гарс глубоко разочаровал ее.

— Дурачок, — посетовала она. — Как же ты у меня еще слеп!.. Все-таки не в тебя он пошел, правда, Серф? — Так звали покойного отца Гарса. — Ты-то намного умнее у меня был, хоть и не всегда…

— Между прочим, — продолжала она как ни в чем не бывало, обращаясь к Гарсу, — отец вовсе не одобряет твою затею уйти за Горизонт…

— Почему? — машинально осведомился слегка ошеломленный Гарс.

Мать сделала паузу, словно прислушиваясь к словам невидимого собеседника.

— Он говорит, что там ничего нет, — глухим голосом произнесла она. — Пустота и темнота, которым нет ни начала, ни конца как в пространстве, так и во времени…

— Там что, загробный мир, что ли? — ехидно поинтересовался успевший прийти в себя Гарс. — Или космический вакуум?

Мать тряхнула седовласой головой.

— Так, значит, ты не хочешь пирожков? — совсем другим голосом уточнила она. — А попить принести? У меня прекрасный лимонад…

— Я это уже слышал, — сухо ответил Гарс.

— Извини, сынок, я и забыла… Я стала в последнее время такой забывчивой. Расскажи мне, как вы там поживаете… с женой…

Гарс хотзл было опять предложить матери самой «посмотреть», как они живут с Люминой, но вовремя испугался: а что, если она и в самом деле кое-что увидит? Например, его ночной конфуз…

— Да нормально мы живем, — стараясь говорить беспечно, ответил он. — Люмина вот тебе привет передает.

Тщетная попытка положить кирпичик в фундамент мостка, который мог бы быть переброшен над пропастью, разделяющей двух дорогих ему женщин.

Мать поджала сухие тонкие губы:

— Не упоминай ее имя в моем доме!.. Лучше выкладывай, что ты хочешь у меня попросить…

Все-таки с ней трудно было говорить. Никогда не знаешь, верит она твоим уловкам или видит тебя насквозь… Почему-то в семье она никогда не применяла свои экстраординарные способности, зато клиентам выкладывала порой всю их подноготную как на блюдечке.

Сегодня Гарс действительно собирался попросить у матери кое-что, но теперь решил не делать этого. Наверное, потому, что опасался: разглядев его истинные намерения, мать наверняка откажется отдать то, что он просит…

Поэтому он сказал:

— Да ничего мне не нужно, мам! Наоборот, я хотел узнать, не нужно ли чего-нибудь тебе… Может, по дому надо что-то сделать, а?

— Ничего мне не надо, сынок, — вздохнула мать. — А отцу — и тем более… Главное — покушать есть что, а что еще нам, старикам, требуется?

— А где ты берешь сырье для биомассы? — спросил Гарс. — Вон у тебя сколько четвероногих «лапочек», а ведь всех их надо чем-то кормить…

Мать неожиданно смутилась, отведя глаза.

— Когда люди ко мне обращаются за помощью, они приносят кто что может, — объяснила она. — Но не потому, что я чего-то от них требую… не подумай так… Просто в людях всегда живет стремление платить за помощь. И, наверное, не стоит с этим бороться…

«Ну вот, — подумал Гарс, — а ты говорила — это не клиенты…»

Но вслух он не стал ничего такого высказывать, а поднялся с уютного диванчика и предложил:

— Может, я пойду покормлю твоих собачек? А то в один прекрасный день не узнают меня и как вцепятся зубами в горло!..

Мать укоризненно покачала головой, но возражать не стала.

Гарс прошел на кухню и, запуска конвертор, быстренько сотворил внушительную кучку гранулированного собачьего корма. Собрал ее в большую миску и двинулся было к двери, выходящей во внутренний дворик, но услышал позади себя голос матери. Оказывается, она уже стояла на пороге кухни. Судя по ее судорожно стиснутым рукам, ее что-то очень беспокоило.

— Ты знаешь, сынок, — сказала мать. — Я вчера смотрела в Зеркала…

Она умолкла, явно не в силах продолжать. Гаданием на Зеркалах мать пользовалась чрезвычайно редко, только в особых случаях и всегда в полном одиночестве. Почему-то она боялась применять этот способ, хотя, по ее собственным утверждениям, он был весьма эффективен для того, чтобы заглядывать в будущее. Мать полагала, что Зеркала вообще суть какие-то нечеловеческие устройства, которые открывают проход в иные миры. Нужно лишь поставить два Зеркала друг против друга на определенном расстоянии да в определенный час зажечь между ними лампу или свечу… Естественно, Гарс теперь уже не верил во всю эту мистическую белиберду, но раньше, когда еще был мальчиком, боялся даже днем смотреться в Зеркало…

— Да? — хладнокровно спросил Гарс. — И что же ты там увидела, мама?

— Я увидела там тебя, сынок. Невольный холодок пробежал по спине Гарса, но он взял себя в руки.

— А конкретнее? — настаивал он. — Что со мной будет? Что меня ждет?

Мать вдруг заплакала, и Гарс внутренне похолодел.

Что же такого ужасного она там могла про него увидеть, в этих кусках отполированного стекла? Что он умрет? Или его убьют?

Потом он разозлился на себя.

— Мам, — сказал он, подходя к матери и обнимая ее острые плечики. — Ну что ты, мамуля?.. Не надо верить во всю эту чушь! Сколько раз я уже тебе говорил об этом! Ты, наверное, с помощью Зеркал занимаешься самовнушением, вот и все!.. Это же давным-давно известный психологам эффект: чем дольше смотреть на яркий предмет, да еще отраженный множество раз в зеркалах, тем все больше тебе начинает мерещиться что-нибудь несусветное! Две с половиной тысячи лет человечество морочит себе голову всякими иллюзиями, вместо того чтобы заниматься более полезными делами!.. Ну успокойся, я же люблю тебя, мам! Ну хорошо, я буду беречь себя… Я не буду пить холодную воду и лазить по деревьям, я буду каждый день проверяться на диагносте — только не расстраивайся!..

Он нес всю эту чепуху, которой не придавал ни малейшего значения, и гладил мать по спине, по седым волосам, а в душе его что-то ныло все больше и больше. В этот момент он совершенно отчетливо понял, что, пока мать жива, он никогда не сможет уйти за Горизонт, оставив ее совсем одну в этом загнивающем раю. А поняв это, испугался. Потому что следующей мыслью, логически вытекающей из предыдущей, была бы, возможно, и такая: скорее бы она умерла!..

Наконец материнские плечи перестали вздрагивать, и она высвободилась из объятий Гарса.

— Нет, сынок, — спокойно произнесла она. — Я знаю, что ты все равно уйдешь, и случится это гораздо быстрее, чем ты думаешь… Тебе нечего бояться, Гарс. Твое будущее не столь ужасно, как ты себе представляешь его. Но и хорошего в нем тоже мало. Впрочем, это зависит от того, под каким углом на него смотреть… Зеркала слишком плоски, чтобы искажать перспективу. Это людям свойственно отражать мир тем зеркалом, которое находится внутри каждого из нас, а это зеркало — кривое и не подходящее для того, чтобы видеть точные пропорции. Это наше сердце и наша совесть, сынок. Нет, ты не погибнешь в будущем, но, тебе дано будет познать нечто гораздо худшее, чем гибель… И от этого тебе никуда не деться. Ты пройдешь свой путь до конца, сынок…

Она вздрогнула, и взгляд ее опять прояснился.

— Что же ты не идешь, Гарс? — спросила она, и этот ее вопрос вдруг показался Гарсу двусмысленным. — А то мои лапочки погибнут от голода!..

Гарс кормил собак, а сам размышлял над двусмысленными откровениями матери. Потом глянул на часы и спохватился: оказывается, было уже три часа!..

Внезапно собаки оторвались от своих мисок и залаяли на разные лады.

Гарс оглянулся на калитку и увидел Прага, шествующего вразвалочку к крыльцу.

Вид у хранителя Закона был, как всегда, устало-мужественным и уверенным. Как у какого-нибудь Филиппа Марлоу из очень древнего боевика. Словно он только что в одиночку шутя расправился с целой бандой опасных преступников. Такой имидж действует на людей безотказно. Особенно на молодых людей…

Так что лет этак через двадцать — двадцать пять, когда Праг станет стариком, неспособным блюсти исполнение Закона, ему будет кому передать атрибуты своей должности, с которыми он не расстается ни днем ни ночью, — пару магнитонаручников и хлыст-парализатор в специальной кобуре. Другого оружия ни у него, ни во всем поселке не имеется, если не считать чисто декоративного охотничьего ружья со спиленными бойками, пришпиленного к стене гостиной в доме у математика Брюма.

Сам же Закон в виде какого-нибудь толстого талмуда в солидном кожаном переплете Прагу передавать своему последователю не придется. По той простой причине, что он — неписаный и существует только в сознании жителей Очага. Он незамысловат, но емок, как откровения пророков. Нельзя делать что-либо во благо себе и своим близким, но в ущерб другим людям… Нельзя отказывать в помощи ближнему своему… Нельзя действовать в угоду своим низменным побуждениям… Нельзя причинять непоправимый урон окружающей среде… Нельзя идти за Горизонт… И так далее в том же духе….

Наказание для нарушителя этих простых запретов, независимо от тяжести проступка, обычно было одно: изгнание за Горизонт. Может быть, слишком жестоко, но зато эффективно с точки зрения предупреждения проступков. Неизвестно, сколько раз оно применялось на протяжении предыдущих поколений, но теперь к нему прибегали все реже и реже, и не исключено, что скоро о нем будут помнить только старики. На памяти Гарса за Горизонт были выдворены всего трое: чрезмерно увлекавшийся самодельным спиртным пьяница Слим, в приступе белой горячки принявший столб энергоприемника за своего личного заклятого врага и обрушивший его с помощью кувалды, в результате чего поселок на несколько часов остался без электричества; столяр Жиц, спиливший несколько массивных деревьев, чтобы изготовить новую мебель, и, наконец, некто по имени Прокл, не пожелавший спасти вредного соседского мальчишку, когда тот тонул в речке, когда ноги его запутались в донной траве…

Тем не менее должность блюстителя порядка по инерции еще сохранялась, а Прагу оставалось делать вид, будто без него в поселке не обойтись.

У самого крыльца Праг задержался, рассеянно поглаживая рукоять хлыста.

— Здорово, Гарс, — сказал он. — Мать дома?

Гарс молча кивнул. Он всегда недолюбливал этого самоуверенного типа. И не потому, что тот прожужжал ему все уши суровыми напоминаниями запрета,касающегося Горизонта.

Однако Прага не смутила неприветливость Гарса.

— Хорошие у твоей матушки псы, — процедил он. Была у него такая привычка — не говорить, а цедить слова, словно Праг боялся, что их запас когда-нибудь у него закончится. — И зачем она их столько развела? Куда ни плюнь — в собаку попадешь… Я все прошу ее подарить мне хоть одного — мне-то сам бог велел иметь пса, — пояснил он. — А она — ни в какую… Может, походатайствуешь за меня перед Троей, а?

Гарс представил себе, как Праг будет шествовать по улицам поселка с овчаркой или бультерьерому ноги, и такая перспектива ему очень не понравилась. Хранитель Закона правильно понял его молчание.

— Понятно, — подбоченясь, процедил он. — Испугался, что я буду спускать на тебя собаку всякий раз, когда ты будешь подходить к Горизонту ближе, чем на сто метров?.. — Гарс молчал. — Ну и зря… По мне, так чем быстрее ты уберешься за Горизонт, тем будет лучше для всех. Паршивая овца хуже, чем белая ворона! Потому что портит все стадо…

На «паршивую овцу» Гарс, конечно же, обиделся.

— А знаешь, Праг, почему мать тебе никогда не отдаст собаку? — спросил вкрадчиво он.

— Ну?

— Да потому, что она тебе и не нужна. Ты уже сам давно превратился в сторожевого пса, только вот беда — овечки у тебя попались слишком смирные, ни одна из стада не убежит!..

— Смирные, говоришь? — усмехнулся хранитель. — Ты тоже, что ли, смирный?

Дверь, ведущая в дом, открылась, и на крыльцо вышла мать Гарса.

— Что же ты не заходишь в дом? — гостеприимно пропела она. — У меня уже и чай готов… Праг выпрямился.

— Я к тебе, Троя, по делу пришел, — объявил высокомерно он. — А не чаи распивать. И дело это требует разговора с глазу на глаз…

Он бросил косой взгляд на Гарса, гладившего рвущихся с привязи собак.

— Да мне и так уже пора, мама, — сказал Гарс в ответ на немой вопрос матери.

Когда мать и Праг скрылись в доме, он подошел к большой конуре, где на подстилке копошились разномастные щенки, принесенные месяц назад таксой Гретой. Щенки бегали, неуклюже переваливаясь на коротких карикатурных ножках, с любопытством обследуя углы конуры, а Грета, развалившаяся поперек конуры у выхода, угрожающе рычала, когда кто-то из ее детенышей пытался выбраться наружу.

— Ты все равно их не сможешь держать в этой будке вечно, — сказал Гарс таксе, когда она оглянулась вопрошающе на него. — Рано или поздно, они все равно выберутся отсюда. Они же — как мы, понимаешь, Грета? — Сука заскулила, уловив грусть в голосе человека. — А мать обязательно посадит их на цепь, как когда-то посадила тебя. Поэтому не проклинай меня, когда я заберу одного из твоих малышей… Лучше смерть, чем такая жизнь, верно?

Грета опустила морду, будто примирившись с участью, которая ждала ее детенышей.

Глава 5

Вопреки опасениям Гарса, Люмина не накинулась на него с упреками по поводу того, что он, такой-сякой, шатался неведомо где. Настроение у жены значительно улучшилось после вирт-экскурсии по Парижу. Она даже, накрыла стол к возвращению Гарса, и они вместе пообедали. За обедом Люмина делилась впечатлениями от французской столицы и своими замыслами будущих вылазок в Виртуальность. Теперь на первом месте у нее почему-то стоял Рио-де-Жанейро. Гарсу пришлось несколько охладить пыл супруги, мечтавшей понежиться на знаменитом пляже Копокабаны. В Рио у него имелся знакомый «горизонтщик», который сообщал, что Купол отсек от города океан, оставив лишь узкую полоску воды вдоль берега глубиной по колено, так что купаться теперь можно только в бассейнах.

— Да бог с ним, с океаном! — воскликнула Люмина. — Я же не собираюсь там купаться… там все равно вода — одна соль!.. Искупаться я и в ванне могу!.. Знаешь что, Гарс? А давай мы с тобой вместе туда отправимся!

Гарс принялся с мнимым интересом изучать свою тарелку.

С одной стороны, у него не было желания шататься по разным городам, глазея на местные достопримечательности и изучая витрины сувенирных лавок. Но в то же время не хотелось нарушать того шаткого перемирия, которое установилось между ним и женой.

— Ну хорошо, — пообещал он. — Только не сегодня, идет?

И не завтра, мысленно добавил он. Лучше как-нибудь потом, в неопределенном будущем…

— А сегодня и не получится, — сообщила Люмина. — У меня стирки накопилось — почти полный бак!.. А еще я хочу испечь торт на ужин, мне Фиорелла один рецепт дала — просто пальчики оближешь!..

После обеда она и вправду отправилась прямиком в прачечную комнату, где у них стоял видавший виды стиральный агрегат, у которого не работала лишь автоматическая сушилка.

Гарс сложил пищевые отходы в конвертор, а грязную посуду в посудомойку и отправился в гостиную.

Чем бы заняться? Транспьютер, пожалуй, пусть немного отдохнет, а то Люмина гоняла его с самого утра без перерыва…

«Может быть, над нами и вправду проводится эксперимент? Может, всех нас посадили в этот искусственный рай с одной-единственной целью: доказать, что нельзя стремиться к полному освобождению от труда» как это, сознательно или неосознанно, делало человечество на протяжении многих веков? Может быть, они, эти неизвестные экспериментаторы, хотят, чтобы мы сами пришли к выводу, что нет ничего лучше простого, незатейливого труда? Ручная стирка, приготовление пищи, выращивание растений и животных, собственноручное изготовление вещей, необходимых в быту… А если мы не додумаемся сами, нас вынудят к этому — ведь когда-нибудь все наши бытовые приборы, машины и автоматические комплексы, которые пока что здорово облегчают нашу жизнь, окончательно выйдут из строя, и тогда нам придется целиком сосредоточиться на занятиях, без которых нельзя выжить… И тогда наверняка будет меньше времени для безделья. И чтобы забивать голову бесполезными мыслями о мироздании… Зато, как, возможно, полагают создатели Оазисов, настанет время истинного прогресса, целью которого должно стать не достижение абстрактных заоблачных высот, а вынужденная борьба человечества за продолжение своего существования. Ежедневная битва с не-, убывающей энтропией. Вот что такое жизнь в Их понимании. Если я не ошибаюсь…"

Гарс повалился в кресло и приказал стереовизору включиться.

Каким-то загадочным образом стереовизоры в Очаге все еще принимали телестанции практически всего мира. Каждый раз, когда Гарс включал свой приемник, его поражало то, что человечество старательно обходило вниманием тот факт, что оно живет обитаемыми островками, со всех сторон огражденными Куполами, что у него нет былой свободы передвижений и даже права знать, что происходит и в чем причина этого ограничения.

Он переключался с канала на канал, но нигде не звучало ни единого слова протеста против больших и малых Горизонтов, навязанных планете.

Может быть, стереовидение, как и Сеть, тоже контролировалось цензурой?

Гарс этого не знал. Но когда он видел на экране значительные лица ведущих информационных программ, сообщавших о политических кризисах, выборах, конфликтах и событиях в разных уголках Земли, но ни единым словом не упоминавших Горизонт; когда рекламировались разнообразные товары и услуги, но умалчивалось, что не все могут ими воспользоваться; когда на весь мир транслировались так называемые «чемпионаты мира», крупные концерты и фестивали, а трибуны были наполовину пусты по той причине, что люди не могли живьем присутствовать на этих зрелищах; когда показывали новые фильмы и шоу, в которых действие развивалось в каком-то нереальном, вымышленном мире, — ему становилось обидно.

Потому что делать вид, что вокруг ничего не происходит и все идет как прежде, было, по его мнению, преступным самообманом. Иногда Гарсу даже хотелось разбить вдребезги плазменный экран, чтобы не видеть, как с него потоками льется намеренная, успокоительная ложь.

Но это было, конечно же, не выходом из ситуации… И оставалось только, стиснув зубы, смотреть и терпеть, терпеть и смотреть.

И он смотрел, как в Бристоле толпа каких-то нелепо раскрашенных людей кривляется под странную оглушительную музыку. Как в Нью-Йорке спасатели снимают кошку, каким-то образом забравшуюся на узкий карниз одного из небоскреба?… Как в Бирме совершают массовые моления члены новой секты, поклоняющиеся дождевым червям… Как в Гааге прямо на улице выступают стриптизерши… Как жители Токио играют в войну, поголовно вооружившись специальными пистолетиками с краской… Как в Венеции проходит очередной показ высокой моды с участием всех известных модельеров мира, а в Стокгольме — выставка-дегустация марочных вин…

Гарс очнулся лишь тогда, когда почувствовал, как вокруг его шеи обвились мягкие, теплые, ласковые руки жены. И тогда ему сразу стало хорошо и спокойно, и он заставил стереовизор замолчать, а сам потянулся к губам Люмины для поцелуя, а потом их обоих настигло требующее немедленного удовлетворения желание, и они, не выпуская друг друга из объятий, перебрались в спальню, где окна были тонированы в нежно-зеленый оттенок, и там слились в порыве охватившей их страсти, и в момент, когда им стало так хорошо, как никогда еще не бывало, Гарсу внезапно пришла в голову одна простая мысль.

Но на этот раз она не имела отношения к Горизонту. Просто он подумал, что, может быть, и вправду до сих пор был слеп и не замечал истинного счастья, которое маячило у него перед носом?..

Глава 6

Едва они успели прийти в себя после акта, который скрепил их очередное примирение и позволил им заново обрести друг друга после долгой череды ссор, метаний, проб и ошибок, как в доме раздалось пронзительное верещание селектора.

Это был дежурный Диспетчер. Он оповещал жителей поселка о том, что через полчаса на городской площади состоится общее собрание. Явка взрослых представителей каждой семьи обязательна. Включая больных, хромых и слепых, если таковые обнаружатся… Но на вопрос Гарса, что могло стрястись экстраординарного, Диспетчер отвечать наотрез отказался.

— Ты пойдешь? — спросил Гарс жену, в абсолютном неглиже отправлявшуюся в ионизатор, чтобы принять душ.

Люмина скорчила недовольную гримаску.

— Делать мне там нечего! — воскликнула она. — Во-первых, не забывай, что мне надо будет скоро развешивать белье, а во-вторых… Что я там забыла, на этом дурацком сборище? Там опять соберутся одни сплетницы, чтобы обсуждать, кто в чем одет да кто с кем пришел… Нет уж, если хочешь, то иди один.

Честно говоря, Гарс тоже не пылал желанием пожимать всем подряд руку, выслушивать старые анекдоты и пыльные воспоминания, а также улыбаться, улыбаться и еще раз улыбаться на все четыре стороны. А главное — вопрос, выносимый на всеобщее обсуждение, опять окажется каким-нибудь пустяково-рутинным, но отнимет у всех массу времени.

Но не идти было тоже нельзя. Тем более если к тебе и так многие относятся с презрением. Не ровен час, кроме славы бездельника и сумасброда, наживешь себе репутацию человека, которого не интересует жизнь коллектива.

И он пошел…

Народу собралось достаточно много. Из пятисот с лишним душ, проживавших в Очаге, на площади присутствовали человек триста, не меньше. Стоял неразборчивый галдеж, как это бывает при большом скоплении народа, когда все друг друга знают.

Гарс избрал место с краю, но потом еще подошли люди, и он оказался в самой гуще, стиснутый со всех сторон. В толпе мелькали лица его соседей и знакомых.

Огородник Ким, фигурировавший в своем обычном наряде — брезентовая куртка с капюшоном и заправленные в устрашающего вида сапоги выцветшие брюки с зелеными лампасами — остатки какого-то древнего мундира, — угощал всех желающих тыквенными семечками.

Заядлый рыбак Брин громко рассказывал о том, какую рыбу ему чуть-чуть не удалось отловить нынче в речке и как она сорвалась с крючка, зараза, и ушла куда-то вниз по течению…

Был здесь и писатель абсурдно, трансцендентальной прозы Пустовит, полагавший, что истинному творцу должно быть наплевать, как он выглядит в глазах окружающих, а посему одетый в какую-то грязную хламиду и стоптанные ботинки на босу ногу.

Учитель Айк был увлечен диспутом с исследователем древних манускриптов Таргом.

В обнимку стояли Tax с Макденой, не замечавшие никого и ничего вокруг себя.

Композитор Ард явился не один, а со всем своим выводком в количестве восьми детей (причем все — мальчики) и толстухи-жены, и озирался рассеянно, словно искал себе равных. Равных не находилось: слишком уж импозантный вид был у великого музыканта: он был лыс, но по обе стороны макушки имелись два вертикальных, почти петушиных «гребешка» волос, причем один из этих хохолков был красного цвета, а другой — ярко-зеленым, а горло Арда опоясывала массивная двойная цепь-ошейник.

Была здесь и Рила, стоявшая, расставив ноги так широко и покачиваясь из стороны в сторону, будто ее вот-вот должны были фотографировать для очередной обложки.

Непосредственно рядом с Гарсом торчал Лагмар со своим шахматным компнотом. Он был сух, поджар и костист. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы хоть раз обыграть электронного Чемпиона — уникальный супертранспьютер, созданный на базе искусственного интеллекта в университете города Торонто. Самым потрясающим парадоксом для Лагмара всегда оставалось то, что он делал в каждой партии, игравшейся по Сети, только верные ходы, но Чемпион, несмотря на эту безошибочность, все равно каким-то образом умудрялся громить его в пух и прах!.. «Исчадие ада» — любовно именовал Лагмар своего далекого соперника. Гарс как-то бестактно поинтересовался, что шахматист будет делать, если однажды ему все-таки удастся выиграть у непобедимого партнера… «Как — что? — удивился Лагмар. — Мы начнем следующую партию, только и всего… Должен же я отомстить этому мерзавцу за унижение Человека!»

Другой сосед Гарса был куда более неприятным субъектом по сравнению с Лагмаром — свихнувшийся на почве нумерологии Брюм. У него была такая нездоровая внешность, как будто он страдал многочисленными скрытыми болезнями. Зубы у него были лошадиные, но такие, что, если бы математик действительно был конем, хозяину пришлось бы его не продать, а подарить. Глаза — вечно воспаленные, со слизью в уголках. А еще Брюм то и дело отвратительно шмыгал своим красным простуженным носом и издавал чахоточный кашель, хотя трудно было представить, где он мог подцепить простуду в условиях вечного лета… С Гарсом он, правда, не заговаривал. Брюм вообще мало с кем общался. Стоял себе, исписывая листы засаленного бумажного блокнота загадочными цифрами…

А еще из толпы доносились бодрые восклицания Друма, хотя самого мастера не было видно за спинами людей.

В общем, все были в сборе. Старика Пиллиса только не хватало, но было бы удивительно, если бы он притащился сюда. Скорее мертвец оживет, чем Пиллис покинет свою скамейку…

Время начала собрания, указанное Диспетчером при оповещении, давно уже прошло, но над площадью по-прежнему стоял бестолковый ропот.

Наконец на дощатый помост, вкопанный в землю возле Диспетчерской, вышли и сели за заранее приготовленный столик мэр Очага Грон и хранитель Закона Праг. В их компании была еще и цветочница Роза, смахивавшая на знаменитую мисс Марпл в исполнении Джоан Хидсон. Поверх ее седеющих волос торчала кокетливая фетровая шляпка, а шерстяной жакет, несмотря на еще яркое солнце, был тщательно застегнут на все пуговицы.

Открыл собрание Грон. Правая штанина его брюк была закатана снизу до самого колена. Видимо, Грон только что слез с велосипеда, принадлежавшего ему в виде символа власти мэра.

Начал он говорить довольно тихо и робко — избрали Грона не так давно, и он еще не успел привыкнуть к своей руководящей роли. Несколько раз он запутался в причастиях, а Прага назвал хрателем Здоровья. Впрочем, в конце речи голос Грона окончательно окреп и стал громче.

Ничего особенного, что могло бы пролить свет на тему сегодняшнего собрания, он не сказал, а предпочел после стандартного предисловия типа «как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались» предоставить, слово Прагу.

Праг выбрался из-за стола и неторопливо, словно предвкушая тот эффект, который произведет его выступление на односельчан, прошелся по помосту взад-вперед. Сейчас он уже напоминал Гарсу не частного сыщика образца двадцатого века, а общественного обвинителя в суде.

Предчувствия Гарса не замедлили подтвердиться.

— Сограждане! — наконец хрипло сказал Праг. — Вы наверняка хотите знать, что мы будем сегодня обсуждать. Но надо уточнить… Ничего обсуждать мы тут не будем. По той простой причине, что мы будем судить!..

Притихшая толпа от неожиданности дружно охнула. По рядам прокатился шепот, а потом опять стало слышно лишь то, как с хрустом разгрызаются семечки чьими-то крепкими зубами.

Последний раз жители Очага собирались для суда пять лет назад.

— Мы будем судить, — продолжал грозно Праг, — того, кто прошлой ночью совершил грубое нарушение Закона. Речь идет об одном из нас. Все мы виделись и здоровались с этим человеком каждый день, не подозревая, что под его личиной скрывается хищный оскал потенциального преступника. Этот негодяй злодейски поднял руку на самую большую нашу ценность — на священное право каждого заниматься тем, чем он хочет!..

В толпе зашевелились, недоуменно переговариваясь. Кто-то, не выдержав, крикнул:

— Да кто же это, Праг? Говори прямо!..

— Да-да! — поддержали крикуна другие голоса. — Не тяни резину, хранитель Закона!.. О ком речь? И что он натворил?

А Пустовит, как обычно, заметил вполголоса, ни к кому в особенности не обращаясь: «Неужели в Розе пробудились хищные женские инстинкты и она увела у кого-то мужа?», и Рила, хихикнув, подхватила: «Если только старика Пиллиса!..»

Праг повелительно поднял руку, и голоса умолкли.

— Дорогие земляки! — продолжал Праг. — Позвольте вкратце изложить обстоятельства преступления…

И он изложил. Обстоятельства были довольно просты. Сегодня утром уважаемая Роза, как обычно, отправилась в свою оранжерею, пристроенную к ее дому. Там ее чуть не хватил инфаркт: многие растения были сломаны, горшки и кадки перевернуты, а несколько особо ценных орхидей, которые цветут один раз в пятнадцать лет, были вырваны с корнем и исчезли. Придя в себя, старушка сообщила о вандализме неизвестных варваров дежурному Диспетчеру, который и направил Прага на место преступления…

— Вследствие чего мною было проведено расследование, — выпятив грудь, сообщил собравшимся Праг. — Преступник явно пытался замести свои следы, но от меня… то есть от возмездия, никому не дано уйти!.. Мне удалось прийти к однозначному логическому умозаключению: такое преступление мог совершить лишь один человек в нашем поселке!

Теперь монолог Прага вызвал в памяти Гарса многочисленные фильмы и сериалы, главным героем которых был великий сыщик всех времен и народов Эркюль Пуаро.

В толпе уже не шумели. Толпа внимательно слушала Прага.

Только из задних рядов крикнули:

— Короче, Праг!.. Кто этот тип?

— Я сознательно не стал арестовывать преступника до собрания, — прищурился хитро хранитель Закона. — Я хотел, чтобы вы сами видели его реакцию на публичное разоблачение. Потому что сейчас он находится СРЕДИ ВАС! — эффектно взревел он, подавшись к краю помоста. — И еще я хотел дать этому негодяю шанс чистосердечно и добровольно признаться в содеянном перед всем народом! Я жду ровно минуту, время пошло!..

И он театрально вскинул к глазам руку с часами, многогранный корпус которых напоминал большую гайку.

Над площадью окончательно воцарилась мертвая тишина. Даже семечки грызть перестали… Никто не двигался с места. Украдкой Гарс оглядел стоявших рядом с ним людей, пытаясь по их лицам догадаться, кого же из них имеет в виду Праг, но держались напряженно и нервничали многие. Потом его озарила страшная мысль: «А что, если таким образом Праг хочет расправиться с теми, кто часто выступает против него? И неужели он воспользуется случаем, чтобы обвинить МЕНЯ?!»

— Что ж, — с видимым сожалением произнес громко Праг, опустив руку с часами. — Как видите, сограждане, этот субъект так уверен в своей безнаказанности, что не захотел повиниться перед вами… Еще одно очко не в его пользу. А ведь найти виновного довольно просто. Достаточно задаться вопросом: кому могли понадобиться эти цветы? Если бы преступник захотел тайно любоваться ими у себя дома, то он не сорвал бы их, а унес бы вместе с горшками. Правильно?.. Тогда подумайте сами: для чего могли еще пригодиться цветы, если их в наших условиях нельзя продать пришлым перекупщикам за бешеные деньги? А? Совершенно верно, — согласился он, хотя никто не высказывал каких-либо предположений, — их можно только подарить кому-то. Жене, любо… то есть подруге… Или любимой девушке… Надо было быть очень влюбленным человеком, чтобы отважиться на такой преступный подарок, не правда ли? Ну, теперь-то вы поняли, кого я имею в виду?..

Толпа разом взревела. Лица людей повернулись, и сотни взглядов скрестились на человеке, который мгновенно оказался отделенным от остальных пятачком пустого пространства. Вернее, их было двое, но стояли они так плотно прижавшись друг к другу, что казались одним целым человеком, состоящим из двух, таких разных и таких похожих, половинок.

Tax и Макдена.

Они смотрели на окружающих с таким искренним удивлением, что было ясно: будучи поглощенными только друг другом, они пропустили большую часть того, что говорилось в их присутствии, мимо ушей.

Потом до Таха стало кое-что доходить, и лицо его побелело так, что поблекли узоры псевдотатуировки на лбу и щеках.

— Зачем ты это сделал, Tax? — поднявшись из-за стола, спросил Грон. — Это ведь ты залез ночью в оранжерею Розы, чтобы украсть у нее цветы?

Tax не мог вымолвить ни слова, он только все больше бледнел.

Зато дар речи обрела его подружка.

— Неправда! — вскричала она срывающимся голосом, и красные пятна выступили на ее пухленьких щечках. — Вы ошибаетесь! Tax не делал этого, и я это точно знаю! Потому что он не дарил мне никаких цветов!.. Tax, ну скажи же им, что ты не вор!..

Tax опустил голову и зачем-то сделал два шага вперед, отрываясь от девушки.

— Нет, — сказал он еле слышно. — Это правда… Да, я хотел подарить эти цветы тебе, Макдена, но их пришлось выбросить… Потому что к утру они завяли…

— Неудивительно! — вскричала Роза, приподнимаясь со своего места за столом. — Орхидеи вообще хрупкие и нежные цветы, их нельзя срывать!.. Да как ты посмел, изверг?!. Я растила их пятнадцать лет!.. Понимаешь? Пятнадцать!.. Эти цветы были посажены мной, когда тебе еще только утирали сопли и меняли пеленки!..

Старушка рухнула на стул и закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись от рыданий.

— Ну хорошо, — вновь взял инициативу в свои руки Праг. — Значит, ты полез в оранжерею только за цветами, Tax? А зачем же ты поломал все горшки и другие растения?

— Я… я не нарочно, — признался Tax. — Просто там было очень темно, а у меня не было фонаря, и я… Простите меня! — вдруг взмолился он, обращаясь к людям, что стояли вокруг него. — Виноват я один, и больше никто!

— Что ж, — подытожил Праг — Виновный сознался, граждане, и вы все слышали это. Как хранитель Закона я обязан арестовать его. Руки вверх, Tax! А вы, граждане, расступитесь!..

Не слезая с помоста, он быстрым движением извлек из-за пояса магнитонаручники и метнул их в направлении Таха. Бросок получился на славу — видно, на досуге Праг не раз тренировался в этом деле. Наручники мелькнули в воздухе над головами людей и с хищным щелканьем впились в запястья юноши.

Макдена словно очнулась от летаргического забытья. Она метнулась к Таху и обхватила его плечи, словно пытаясь защитить от правосудия.

— Вы не посмеете!.. — задыхаясь, сказала она. — Я не дам вам его в обиду!..

— Успокойся, девочка, — посоветовал ей Праг. — Закон есть Закон, и ты прекрасно знаешь это. Твой парень оказался вором и трусом, он причинил ущерб всеми уважаемой гражданке Розе и поэтому не должен остаться безнаказанным!..

Он возвысил голос так, чтобы толпа хорошо слышала его:

— Сограждане! Вы знаете наш Закон не хуже меня. Сейчас мы должны решить, как нам поступить с преступником… Я напоминаю, что, согласно Закону Очага, существует лишь одна кара за любое из преступлений, а именно — принудительное выдворение нарушителя за Горизонт!.. Возможно, некоторые из вас усомнятся в правомерности такого приговора, но как хранитель Закона я хотел бы сказать следующее… Как вы сами знаете, до сего дня в нашем поселке давно не было преступлений. Годами мы жили во взаимопонимании, мире согласии. То же самое было и при жизни наших отцов, дедов и прадедов. Мало кому в голову приходило, что решать свои проблемы можно путем причинения зла своим соседям… Я спрашиваю вас: почему такое было возможно? И позволю себе ответить: потому, что наш Закон суров, но справедлив!.. И каждая попытка с нашей стороны обойти его, дать слабину, проявить так называемую гуманность на деле будет означать, что завтра в поселке будет совершено новое преступление, а послезавтра — уже два, а потом это зло будет возрастать, пока не погубит всех нас!.. — Праг умолк, тяжело дыша и обводя всех мутным взглядом. — Мой долг был — напомнить вам об этом. А в остальном — решайте сами!..

Он замолчал и отступил от края помоста.

Его сменил Грон, который деловито напомнил согражданам процедуру вынесения решения. Судьба виновного решалась открытым голосованием и простым большинством голосов.

Некоторые хотели выступить — явно для того, чтобы заступиться за Таха, — но Грон предложил не терять времени на словесные баталии, а сразу перейти к голосованию.

С Макденой началась истерика, и несколько женщин отвели ее в сторонку, чтобы успокоить.

Tax молчал, опустив голову. Он стоял отдельно от всех, как прокаженный, и даже не пытался убежать. Он понимал, что это бесполезно…

— Кто за то, чтобы, в соответствии с Законом, изгнать преступника Таха за пределы Горизонта? — деловито объявил Грон. — Прошу поднять правую руку. Повторяю: только правую!..

В разных концах толпы одна за другой стали подниматься руки. Грон и Праг стали считать их, но быстро сбились со счета. Получалось, что большинства либо не набирается, либо набирается, но с незначительным перевесом…

Ввиду того, что каждый голос теперь мог стать решающим, и во избежание путаницы было решено поступить по-другому.

Тем, кто выступал за «казнь» Таха, следовало сгруппироваться справа от помоста, а противникам этого приговора — слева…

Так и поступили.

Когда подсчитали количество голосов «за», Праг заметно помрачнел. Из трехсот двадцати трех присутствовавших на площади, не считая, разумеется, самого Таха, «за» суровый приговор высказались ровно сто шестьдесят человек. И столько же было против, ни голосом меньше или больше.

Толпа зашумела. «Правые» нулевые" вступили в шумную перебранку, пытаясь перетянуть на свою сторону кого-нибудь из оппонентов, но было ясно, что из этого ничего не выйдет. Уже хотели было бежать за теми жителями поселка, которые не явились на собрание, чтобы их голоса стали решающими в этом споре.

Но тут кто-то вспомнил:

— Но у нас же есть три неучтенных голоса! Кто еще не голосовал?

— Праг и Грон! — раздались голоса и слева, и справа. — Вы же себя не посчитали!..

Хранитель Закона и мэр изумленно переглянулись. Потом Праг приосанился:

— Ну, что касается меня, тут и гадать нечего, сограждане. Было бы нелепо, если бы я призвал вас простить преступника. Естественно, я за то, чтобы покарать его!..

Потом к краю помоста подошел Грон, и толпа невольно притихла.

— Ну, что я могу сказать? — промямлил он. — С одной стороны, я как избранный по вашей воле мэр должен был бы присоединиться к Прагу и к тем, кто требует точного соблюдения Закона… Но как человек я никак не могу согласиться с тем, чтобы наш оступившийся товарищ был выброшен за пределы нашего поселка, как… как мусор!.. Это же неразумная трата людских ресурсов, в конце концов!..

— Кончай разводить демагогию, Грон! — раздался решительный голос из толпы. — За что конкретно ты голосуешь?

— Я голосую против изгнания Таха! — объявил Грон. Стараясь не встречаться взглядом с криво усмехавшимся Прагом, он спрыгнул с помоста и присоединился к «левым».

Толпа опять зашумела пуще прежнего, но Праг повелительно поднял руку, в которой почему-то уже появился хлыст.

— Дорогие сограждане, — сказал он, когда установилась тишина. — Мы совсем забыли, что есть еще один человек, который не выразил своего мнения. Это Гарс, сын ясновидицы Трои!..

Гарс действительно одиноко стоял в пустоте между двумя группировками. Но лишь теперь он почувствовал на себе взгляды множества людей.

— Так за что же ты отдашь свой голос, Гарс? — вкрадчиво осведомился Праг. И добавил: — Подумай хорошенько, ведь от тебя зависит наше общее решение…

"Так вот зачем он заявился сегодня к матери, — сообразил Гарс. — «У меня к тебе разговор с глазу на глаз, Троя…» Значит, вовсе не Праг вывел на чистую воду Таха, а моя мама увидела в своих Зеркалах и подсказала ему…

Что же мне делать? Все смотрят на меня. И ждут…

Да, конечно, проступок Таха вовсе не заслуживает такой суровой кары, какой требует этот дурацкий, обветшалый Закон, который Праг пытается выдать за панацею от всех зол. Тем более что студент совершил его не ради себя, а из избытка любви к этой дурочке Макдене. На худой конец, выпороть бы хорошенько парня-и дело с концом! Даже карьерист Грон — и тот понял это…

Подожди, — одернул он себя. — Не спеши!.. Разве из этой ситуации нельзя извлечь пользу для себя? Ты же собираешься запустить за Горизонт живое существо с передатчиком, который смастерил по твоему заказу мастер Друм. Да, для этой цели ты намеревался использовать одного из щенков, принадлежащих твоей матери… Но разве человек — не более подходящий объект? Тем более что теперь ты мог бы провести этот опыт совершенно легально. Для этого нужно всего лишь проголосовать за наказание Таха. Неужели ты упустишь такую возможность?!.

А может, вообще послать их всех к черту, а? И пусть сами решают судьбу друг друга! Взять, например, и отказаться от голосования. Или объявить, что ты воздерживаешься, якобы затрудняясь с выбором. Никто тебя не осудит за это, да и совесть твоя останется стерильно-чистой… Если им так надо, пускай собирают всех до единого и голосуют повторно!.."

Люди на площади нетерпеливо стали что-то выкрикивать, но Гарс не мог разобрать, что они кричат.

Взгляд его упал на затылок Таха, покорно ожидавшего своей участи. Затылок парня был неровно острижен, и на шее, в ямочке между позвонками, у него была большая родинка.

И тогда Гарс сглотнул комок в горле и поднял руку.

— Я тоже голосую против изгнания Таха за Горизонт! — стараясь говорить как можно громче и тверже, объявил он.

Но в самом конце фразы голос подвел его, и на слове «Горизонт» он дал «петуха»…

Глава 7

По дороге домой Гарса нагнал учитель Айк. Старик хлопнул Гарса по плечу и объявил:

— А ты молодчина, малыш! Я всегда знал, что из тебя выйдет толк!..

По старой учительской привычке Айк даже взрослых собеседников называл «малышами», и Гарс привык к такому обращению. Тем более что Айк годился Гарсу в отцы. Собственно, он и был ему вторым отцом, поскольку знал его с детства. Когда-то он и Серф, отец Гарса, были закадычными друзьями, но потом что-то изменилось в их отношениях, заставив отдалиться друг от друга. Может, это была женитьба Серфа на матери Гарса — семейная история об этом умалчивала.

Тем не менее, когда Гарс пошел в школу, Айк как-то по-особому выделял его из числа сверстников. Именно ему Гарс был обязан пристрастием к системелогии и прочим «умным» наукам.

В последнее время они, правда, виделись редко, хотя жили неподалеку друг от друга.

Так уж получалось…

Некоторое время они шли молча, наслаждаясь вечерним покоем.

Вечера в Очаге были особенно хороши.

Солнце, висевшее по-прежнему в зените, теперь было налито морковно-красным светом, щедро растекавшимся по земле и деревьям. В кустах перекликались птицы, готовясь к ночлегу. Откуда-то доносился вкусный запах свежеиспеченной сдобы — видно, чья-то хозяйка решила побаловать своих домашних пирогами. На огороде у Кима дымилась куча старой ботвы, и горьковатый запах почему-то навевал воспоминания о детстве…

— Между прочим, я не сомневался, что ты заступишься за Таха, — нарушил молчание Айк.

— Почему? — удивился Гарс.

— Ну, ты же вырос на моих глазах…

И тут Гарс не выдержал. Он без утайки поведал учителю о тех колебаниях, которые испытал перед тем, как высказаться в защиту Таха. А еще он рассказал и об отважном австралийце Снифе, и о своих планах дальнейшего исследования Горизонта, и о передатчике Друма…

Он чувствовал, что должен с кем-то поделиться своими проблемами. А кроме Айка, об этом рассказывать было некому. Даже Люмина, спутница жизни, — и та не понимала его переживаний…

Айк понял. Он всегда понимал Гарса. Даже тогда, когда тот был не прав — с точки зрения других…

— М-да, — сказал он, выслушав исповедь Гарса. — Я вижу, что ты ненамного изменился с тех пор, как сидел за партой. Ведь и тогда Горизонт интересовал тебя гораздо больше, чем учеба… Что ж, может быть, это и хорошо. Знаешь, малыш, мне пришлось учить почти три поколения жителей Очага. И, как ни прискорбно, многие из них ошибочно считали, что после окончания школы им больше незачем и нечему учиться. Но были и другие. Мне отрадно констатировать, что ты — один из них… Если бы… — тут Айк странно запнулся, но потом быстро произнес: — Если бы мир вокруг был иначе устроен, ты, возможно, далеко пошел бы в жизни…

— Еще не вечер, учитель, — неожиданно для себя пообещал Гарс. — Возможно, когда-нибудь я действительно уйду… очень далеко…

Айк улыбнулся.

— Эта затея стара как мир, — с улыбкой сказал он. — Не думай, что ты — первый. Но ты еще не созрел для нее… И есть одна проблема, котою тебе рано или поздно придется решить. Только тогда ты уйдешь…

— Какая же?

— За Горизонт может уйти каждый. Это не так трудно, малыш… Но вернуться обратно не сможет никто. Это многократно проверено, поверь… Видимо, Купол анизотропен. Он не пропускает сквозь себя световые лучи и скорее всего звуки, но не препятствует прохождению материальных тел. Особенно — одушевленных. Так называемых «живых существ»…

— А радиоволны? — не удержался Гарс. — Радиоволны Горизонт пропускает?

Айк с сомнением покачал головой.

— Едва ли, — сказал он. — Мне известны случаи, когда некоторые смельчаки отправлялись за Горизонт, вооружившись различными приборами связи… Впоследствии от них не было получено ни одного сигнала. Горизонт обрезает связь мгновенно, стоит переступить его, малыш.

— А как же тогда осуществляется сообщение между Оазисами? Каким образом мы можем подключаться ко Всемирной сети и принимать телепередачи из других населенных пунктов?

— Не знаю, — покачал головой учитель. — Похоже, что это известно только тем, кто создал Горизонт… Но вернемся к нашей теме… — Гарсу даже показалось, что Айк сейчас по учительской привычке скажет «сочинения». Или «урока»… Но учитель лишь сделал паузу. — Ты вот что пойми, малыш: именно тот факт, что уйти за Горизонт можно свободно, а вернуться — нереально, и удерживает людей под Куполами… Это мощный сдерживающий фактор, согласись. Не всякий решится бросить родных и близких, да просто хорошо знакомых людей, с которыми общался всю свою жизнь, и уйти в никуда, зная, что он больше их не увидит… Вообще, на моей памяти в нашем поселке было два человека, которые так же, как ты, рвались за Горизонт… Один из них сам отказался от этой идеи — именно потому, что не смог расстаться с людьми, которые были ему дороги… От удивления Гарс остановился.

— Правда? И кто же это был?

— Твой покорный слуга, — признался Айк. — В свое время я испробовал различные способы и провел массу опытов. Я даже пробовал прорыть на довольно большой глубине подземный ход под Горизонтом. Из этой затеи, кстати, ничего не получилось — учти на будущее… Но однажды передо мной встала эта проклятая дилемма: или удовлетворение своего любопытства — или жизнь среди людей, которым я уже тогда хотел быть полезным… Я ведь с детства хотел быть учителем. И тогда я запретил себе думать о Горизонте.

— Но почему… почему ты мне раньше об этом не говорил, учитель? — спросил потрясенный Гарс.

— Потому что раньше ты не был так близок к Горизонту, как сейчас, — туманно выразился Айк. — Я же вижу, как ты мучаешься в последнее время. Значит, в твоей душе скоро наступит кризис и тебе придется сделать выбор…

Они опять замолчали. Обгоняя их, односельчане спешили по домам с собрания. Одни торопились к ужину в семейном кругу, к фильмам и матчам чемпионата мира. Других ждали дела: недовскопанная грядка, недописанная рукопись, незавершенный музыкальный опус…

Потом мимо Айка и Гарса прошмыгнул Брюм. При этом он сделал судорожное движение, словно хотел о чем-то спросить их, но, видно, потом передумал и заковылял дальше.

— Бедняга, — посетовал Айк, задумчиво глядя математику вслед. — Такие неординарные способности — и такой печальный результат!.. По-моему, у него уже мозги набекрень встали из-за пристрастия к числам. Ты знаешь, какое душераздирающее открытие в области статистики он на днях сделал? О строгой зависимости смертности от рождаемости!..

— То есть? — не понял Гарс.

— Брюм сделал совершенно однозначный вывод, — с иронией сообщил Айк. — Будто бы прирост населения в нашем Очаге чем-то или кем-то ограничен и тайно регулируется. Якобы при превышении предельной численности, которая, по его выкладкам, составляет не то пятьсот двадцать пять, не то пятьсот пятьдесят два человека, на каждого последующего новорожденного будет приходиться один усопший. Иными словами, если на свет появляется ребенок, то кто-то в ближайшее время должен умереть — и, по версии Брюма, это не обязательно будет больной или старик… А два дня назад, если тебе известно, жена гончара Веба родила мальчика. Но пока еще никто не умер… Одним словом, мистика!

— Я знаю, откуда растут ноги у этой мистики, — сказал Гарс. — У Брюма мать вот уже два года на ладан дышит, даже моя матушка с ее знахарством оказалась бессильна ей помочь… Так что если кому-то и суждено вскоре в поселке умереть — так это ей. Вот Брюму и мерещится невесть что на почве опасений за жизнь матери… Не знаю… Мне его почему-то жаль…

— Да, всегда жалко, когда могучий, но больной разум рождает иллюзорных чудовищ, да еще и подводит под это теоретическую базу, — согласился старик, останавливаясь.

Оказалось, что они уже дошли до двухэтажного коттеджа Айка.

— Ну что ж, — сказал учитель, пожимая на прощание руку Гарса. — Желаю тебе успехов, каким бы ни было твое окончательное решение насчет Горизонта!..

— Подожди, учитель, — вспомнил Гарс. — Ты говорил, что знал двоих… А кто еще хотел уйти за Горизонт, кроме тебя?

На лицо Айка словно набежала тень.

— О, это печальная история, малыш, — сказал он. — Второй исследователь пространства за Горизонтом был более фанатичен, чем я. По своей воле он ни за что бы не отказался от этой идеи… Его вынудили это сделать. Надеюсь, ты не забыл, что идти за Горизонт запрещено нашим Законом. Но ты можешь и не знать, какое наказание за это предусматривается… Если за все прочие нарушения Закона виновного изгоняют за Горизонт, то в данном случае это не имело бы смысла. Именно поэтому для такого преступника, если так можно назвать человека, стремящегося познать мир, существует гораздо более жестокая кара — лишение свободы. Его держат взаперти в подвале, представляющем собой узкий бетонный мешок, до тех пор, пока он не раскается и не откажется от своей идеи-фикс… Именно это и случилось с Пиллисом.

— Пиллисом?! — не веря своим ушам, вскричал Гарс. — Так это был он?..

— Да. Он не просто хотел уйти за Горизонт — на это предшественник Прага тоже смотрел сквозь пальцы… Вина Пиллиса заключалась в том, что он подбивал уйти вместе с ним и других. И однажды «подрывная пропаганда», которую он вел среди жителей поселка, надоела хранителю Закона… Пиллис просидел в темном подвале пять лет. Там он почти лишился зрения и приобрел устойчивую клаустрофобию. В итоге он сломался, и его выпустили… Но с тех пор он не может находиться в четырех стенах и поэтому постоянно сидит на скамейке у своего дома… Кстати, это ты тоже должен учесть, Гарс. Никогда не веди с другими разговоры о Горизонте — рано или поздно об этом узнает Праг, а ты же видишь, что он готов использовать любые промахи окружающих, чтобы поднять свой авторитет… Извини, мне пора. Надо еще проверить контрольные работы…

Айк поднял руку в прощальном жесте и толкнул калитку.

Гарс двинулся было дальше, но голос его бывшего учителя остановил его:

— И вот что еще… Когда ты будешь решать ту проблему, о которой мы с тобой говорили сейчас, то постарайся четко уяснить, куда и зачем ты собираешься идти. А исходя из этого, определи: стоит ли то, что ты можешь обрести за Горизонтом, того, что ты потеряешь здесь, или нет?

Гарс обернулся, но Айка во дворе уже не было.

«Может, это вовсе не он говорил, — подумал Гарс. — Неужели я начинаю бредить наяву? Этого мне только не хватало!..»

Он покрутил головой и решительно двинулся домой.

Пиллис все еще находился на своем дозорном посту.

Теперь Гарс по-другому смотрел на старика, еще недавно казавшегося ему памятником сидячему образу жизни. Этаким полуодушевленным «лежачим камнем», под который не течет вода перемен…

«Если бы я раньше знал», — с раскаянием подумал он.

Он подошел к Пиллису почти вплотную и сказал:

— Знаешь, Пиллис, учитель Айк все рассказал мне про тебя. Извини, если я тебя обидел утром…

Пиллис молчал, хотя немигающие глаза его были открыты.

— Я знаю, — продолжал Гарс, обращаясь к старику, — тебе не дали уйти за Горизонт, хотя ты этого очень хотел. Они сломали тебя, заточив в темницу… Но я обещаю тебе: со мной у них этот фокус не пройдет!

Пиллис не произнес ни звука.

Гарс тронул его сухую темную руку и с внезапным ужасом ощутил, что она холодна как лед. Он попытался отыскать на запястье Пиллиса хоть малейший намек на пульс, но его не было.

Старик былмертв.

Глава 8

Ночью Гарс проснулся от смутного беспокойства.

Он прошел в гостиную, открыл настежь окно и уставился на звездное небо, где ярко, как лампа над операционным столом хирурга, горела Луна.

Потом взгляд Гарса упал на Горизонт. Там происходило что-то странное.

В некоторых местах на небосклоне что-то вспыхивало и мерцало, и временами Горизонт как бы вздрагивал, словно огромное живое существо. Порой, после очередного загадочного всполоха, на небе изображалось нечто очень большое, похожее на прямоугольник или ромб гигантского размера и бывшее чуть светлее, чем вся остальная полусфера Купола, а потом эта фигура неожиданно описывала пологую дугу, словно кто-то переворачивал огромную чистую страницу в невидимой книге. Но вскоре и отблески туманного зарева на Горизонте, и иллюзии, навеянные ими, исчезли бесследно, и ничего больше Гарс уже не увидел…

Ежась от ночной свежести и обхватив голые плечи руками, чтобы согреться, он перебрал в голове события прошедшего дня, словно подводя итог какого-то очень важного этапа в своей жизни.

Учитель Айк был прав. Он, Гарс, был еще не готов к тому, чтобы без оглядки отправиться за Горизонт. Слишком многое связывало его с этими порой забавными, порой нелепыми, порой отвратительными, но в целом хорошими и мирными людьми, среди которых он прожил тридцать три года. Вот если бы они согласились пойти вместе с ним… ну, пусть не обязательно все до единого, но хотя бы те, к кому он до сих пор относился с любовью и уважением… мать, Люмина, учитель Айк, мастер Друм… да даже бывший друг детства Грон!.. — тогда и думать было бы нечего!.. А так, идти Наобум, не зная куда и зачем, было, конечно же, бессмысленно…

А ведь когда-то ему казалось само собой разумеющимся, зачем нужно идти за Горизонт. Как же иначе?!. Побывать в других городах, иметь возможность познакомиться с новыми, такими интересными людьми, пообщаться с ними напрямую, а не посредством Сети и стереовидения, потрогать шершавый камень известных всему миру памятников и зданий, воочию увидеть знаменитостей, прокатиться на настоящем поезде «подземки» и на настоящем автобусе… Да разве мало привлекательных вещей было в других Оазисах!..

Но с тех пор Гарс все-таки вырос. Не физически — внутренне… И теперь перспектива побывать в других городах и поселениях уже не грела его. Конечно, не все люди в мегаполисах были плохими и развращенными, и среди них наверняка имелись умные и добрые собеседники… Но, судя по тому, чем была забита Сеть и что передавали по стерео на весь мир, в массе своей они жили точно так же, как односельчане Гарса, не желая вырваться за пределы очерченного дл их беззаботной жизни круга и даже не стремясь узнать, что там находится. Так стоит ли менять одну клетку на другую, даже если в ней больше игрушек и места для суеты?!.

Сейчас Гарс отчетливо понимал — нет, не стоит…

Если он когда-нибудь и решится пойти за Горизонт, то лишь для того, чтобы узнать, что же находится за ним, в той зоне, которая отделяет островки человечества друг от друга. И кто додумался рассадить человечество в позолоченные клетки, дав им все, что необходимо для жизни — пищу, свободу творить и трудиться, возможность общаться друг с другом и безбедно существовать на протяжении многих поколений, — но отняв у них одну из самых главных возможностей. Возможность свободно перемещаться по планете и быть хозяевами окружающего мира…

А самое главное — можно ли это положение как-то исправить или уже поздно?..

Стоя у раскрытого окна, Гарс перебирал в уме те гипотезы, которые были ему известны в отношении Того-Что-Находится-За-Горизонтом.

Почему-то почти все они были безнадежными. Будто придумывал их один и тот же закоренелый пессимист.

По отдельным предположениям, когда-то, в результате столкновения с неким достаточно крупным космическим телом. Земля развалилась на множество кусков-астероидов, образовавших длинный шлейф за Солнцем, однако люди якобы чудом успели спрятаться под куполами мощных силовых полей. Поэтому за Горизонтом не могло быть ничего, кроме вакуума, а значит, выход из-под Купола был бы равносилен самоубийству… Но данная версия не объясняла, почему в Сети не осталось ни малейшего упоминания о катастрофе и почему Купола были проницаемыми.

Другая гипотеза гласила, что много лет назад Земля подверглась нападению жутких инопланетян. Будто бы эти монстры упрятали людей в своего рода террариумы и теперь пристально наблюдают за ними, а всякого, кто высунется за Горизонт, тут же рвут на части. Хотя, по мнению Гарса, эта сказка годилась лишь для того, чтобы пугать ею непослушных детей, но время от времени эту тему активно эксплуатировали кинорежиссеры и авторы романов-"ужастиков".

Кое-кто — как правило, обладающий гипертрофированной фантазией — утверждал, будто Оазисы представляют собой этакие резервации, куда суперкомпьютеры и киборги загнали людей, чтобы они-де не мешали гомункулюсам преобразовывать планету в стартовую площадку для последующей экспансии искусственного разума в бесконечные дали Вселенной… Возможно, как чисто теоретическое допущение подобная теория и имела право на существование, но Гарса она тоже не устраивала. Ведь тогда получалось, что предки были настолько непоследовательны, что, создавая роботов и всячески муссируя возможность их «мятежа» (а об этом свидетельствовали многочисленные произведения, сохранившиеся в анналах Сети), своевременно не приняли никаких превентивных мер.

Некоторые варианты обсасывались чаще и охотнее, чем все прочие.

Наиболее традиционная попытка объяснения заключалась в том, что очередная Великая Война сделала отдельные участки планеты непригодными для проживания, и тогда человечество отгородилось от них Куполами, возведенными над уцелевшими населенными пунктами. Отсюда вытекало, что за куполом все пронизано радиацией и прочими смертоносными излучениями, мгновенно убивающими любое живое существо. Впрочем, отдельные исследователи полагали, что Оазисы могут находиться глубоко под землей или даже где-нибудь на другой планете, а назначение Куполов состоит в том, чтобы обеспечить привычную для людей среду обитания… Слабым местом данной гипотезы опять же была полная необъяснимость целого ряда фактов. Например, каким образом в условиях тотальной войны человечеству удалось сохранить всю систему планетарной связи, включая Сеть, в целости и сохранности. Или почему разработчики и исполнители сего грандиозного проекта не оставили после себя ни единого чертежа, ни единой схемы и даже ни Аиного разумного объяснения происходящего? Может быть, они не хотели, чтобы последующие поколения землян повторили их трагические ошибки, а посему обрекли их на вечное заточение? В это Гарсу как-то не верилось…

Наиболее оригинальную версию, на взгляд Гарса, однажды высказал кто-то из ватиканских кардиналов в рукописи, запущенной в Сеть под псевдонимом. Якобы Купола и Оазисы — дело рук самого Господа Бога, решившего таким образом уберечь наилучших сынов своих от Страшного суда, который постиг всех остальных людей. Правда, автор еретического манускрипта впоследствии стойко хранил молчание в ответ на вопрос ехидных еретиков, с какой стати Всесильный и Всемогущий не удосужился собрать «достойнейших из достойных» в одном месте, а разбросал их по всей планете…

Но самая мрачная версия мироздания, рожденная как-то в присутствии Гарса авангардистом Пустови-том, состояла в том, что, независимо от причинсозда-ния Купола, Очаг якобы может быть единственным чудом сохранившимся человеческим поселением на всей Земле, а то, что можно расценивать как признаки жизнедеятельности остального человечества (стереовидение, Сеть и т. д.), есть не что иное, как имитация, искусно созданная и поддерживаемая еще первым поколением обитателей Оазиса во избежание психологического шока потомков. Самое страшное Гарсу виделось в том, что у этой теории не находилось видимых уязвимых точек. Именно поэтому он не стал публиковать ее в Сети и сумел, ценой неимоверных усилий, убедить Пустовита не гнаться за «дешевой популярностью». Он опасался, что эта пугающая своей правдоподобностью гипотеза могла убить надежду у множества людей во всем мире — если они, разумеется, все-таки были живы… Ведь если в такое поверить — а в такие вещи верится всегда легко и быстро, — то станет не только бессмысленно идти за Горизонт. Для многих наверняка потеряет всякий смысл и жизнь вообще — и тогда прокатится по Оазисам волна самоубийств и психических болезней, и еще глубже человечество погрузится в пропасть всесторонней деградации…

Лишь одна из гипотез больше всего привлекала Гарса и других «горизонтщиков» тем, что сулила им не верную гибель, а жизнь за Горизонтом. Хотя по сути своей она тоже была весьма безрадостной.

Роясь в архивах Сети, Гарс как-то наткнулся на заметку в одной из газет, издававшихся в двадцатом веке. Она была посвящена научно-исследовательскому проекту под названием «Биосфера-2». Там говорилось, что в целях изучения замкнутых экосистем ученые создали в центре Аризонской пустыни искусственный «мир под стеклом». На небольшом участке территории было воспроизведено несколько природных зон — океан, саванна, болото, пустыня и ливневый лес. Около 3800 видов растений и животных были помещены в «большую бутылку» — так называли авторы проекта огромный стеклянный купол, отгораживавший искусственную биосферу от всего остального мира. Но флорой и фауной организаторы эксперимента не ограничились. После тщательного отбора восемь добровольцев четыре мужчины и четыре женщины — вошли под купол «Биосферы», чтобы провести там два года. Они питались тем, что сами же выращивали, дышали повторно очищенным воздухом и жили в миниатюрном городе. У них были телевизоры, с их помощью они могли следить за событиями в мире, электричество и солнечный свет., Словом, все — как в Очаге и других Оазисах…

См.: СуссманЭ. «Биосфера-2» — мир в «большой бутылке». «Комсомольская правда». 11 декабря 1991 г.

Разработчики проекта «Биосфера-2», действовавшие при поддержке одного техасского биллионера, полагали, что в случае успеха эксперимента «большая бутылка» может послужить моделью корабля для межпланетных путешествий и поселений землян на поверхности других планет. Но при этом они преследовали и чисто коммерческие цели. Так, многочисленным туристам и любителям экзотики со всего мира за не очень большую по тем временам сумму разрешалось наблюдать за гигантским «террариумом» снаружи, купить безделушку на память в открытой неподалеку от Купола сувенирной лавке — и вскоре рядом с «Биосферой-2» возник целый туристский комплекс…

К сожалению, никаких других упоминаний об этом совместном детище ученых и коммерсантов Гарс в анналах истории больше не обнаружил. Может быть, все последующие ссылки на этот проект были ликвидированы бдительными «цензорами» — но тогда это означало бы, что эксперимент уже в то время решено было засекретить. А может быть, эксперимент провалился, потому что системы обеспечения жизнедеятельности «Биосферы» вышли из строя, превратив содержимое Купола в комок сплошной зеленой слизи…

Та давняя статья заканчивалась весьма многозначительно, по мнению Гарса. Ее автор писал: «Вы можете спросить, дорогие читатели, а где же „Биосфера-1“? Ответ прост — вы стоите на ней. „Биосфера-1“ — это наша Земля!»

Нетрудно было экстраполировать этот вывод на современный мир, поделенный на множество Оазисов. Скорее всего эксперименты по исследованию «обитаемых островов» продолжались, но уже втайне от человечества. Кто-то уже тогда вынашивал бредовые планы создания множества «больших бутылок» на Земле, чтобы поместить под Купола — уже не стеклянные, а силовые — как можно больше людей. Кем являлись инициаторы всепланетного проекта и какую конечную цель они преследовали — теперь можно было лишь догадываться… Вполне возможно, что ими — пусть хотя бы некоторыми из них — двигали искренние гуманные побуждения. Освободить людей от унизительной зависимости от окружающей среды, предотвратить ядерную и экологическую катастрофу, накормить голодных и излечить больных — разве все это не перевешивало бы на весах здравомыслия чашу с одной-единственной гирькой в виде жалкой и все меньше весящей свободы передвижения в пространстве?.. Конечно, можно предположить, что были и истинные гуманисты, которые высказывались против изоляции человечества, как и вообще против любых опытов над человеком. Наверное, их обвиняли в непонимании сути прогресса, в замшелом консерватизме и попытках любой ценой остановить историческое развитие земной цивилизации. Их голоса звучали все тише и тише, пока не потерялись вообще в реве толпы, соблазненной заманчивыми перспективами сытного, беспроблемного и приятного будущего: «Даешь Купола!»

Не исключено, что создатели многочисленных Оазисов-биосфер до сих пор обитают по ту сторону Горизонта. Может быть, уже не туристы, а они сами пристально наблюдают за тем, как живут, наслаждаясь миром и покоем, ничего не ведающие перманентные «объекты» эксперимента, как они рожают детей, самозабвенно трудятся и, когда приходит срок, безболезненно умирают, освобождая место для последующих поколений.

И когда они видят, как отдельные подопытные начинают мучиться, страдать от осознания своей несвободы и непонимания мирка, в котором их заперли, когда эти безумцы принимаются метаться, упрямо тыкаясь носами в невидимое стекло «гоморариума», когда они лезут к Горизонту, рискуя стать преступниками в глазах сородичей, когда они жертвуют своей жизнью, чтобы исследовать Купол и искусственное Солнце, — наверное, лишь снисходительная усмешка пробегает по лицам неведомых Создателей «Биосфер». Может быть, тогда они воображают себя олимпийскими богами, распоряжающимися судьбами «простых смертных».

Несмотря на жестокость и унизительность подобной гипотезы, она все же оставляла «горизонтщикам» надежду. Надежду на то, что, решившись однажды выйти за свой Горизонт, они сумеют добиться свободы в полном объеме для человечества.

Однако за Горизонт уходили многие. В одиночку и целыми группами… Кое-где (особенно в мелких Оазисах) «горизонтщикам» удавалось даже подбить на выход за Купол все население — а мир не менялся. Неужели всех беглецов из «бутылок» безжалостно умерщвляли уподобившиеся богам? Или все обстояло гораздо проще, и бывшие «горизонтщики», подкупленные или насильственно лишенные памяти, сами отказывались от своих прежних идеалов?

Эта загадка была едва ли не самой главной для Гарса. Именно она и толкала его уйти за Горизонт…

Он окончательно озяб, стоя у раскрытого окна. Там, снаружи, было холодно. В доме же было тепло и уютно. И когда из спальни донеслось сонное бормотание жены: «Гарс, ты куда запропастился?» — он тщательно закрыл окно, наглухо затемнив его так, чтобы не было видно ни Горизонта, ни Луны, ни звезд, и вернулся в мягкую, согретую телом любимой женщины и пропитанную запахом ее духов и волос постель…

Глава 9

Он продержался почти целый месяц.

Все это время он честно выполнял ультиматум жены. Изо всех сил старался быть таким, как другие. Он сопровождал Люмину в ее виртуальных походах в другие города. Он занялся починкой старых вещей, требовавших незначительного ремонта. Он распилил древний журнальный столик и наделал из получившихся дощечек настенные полочки для цветов, которые Люмина в обилии разводила теперь, заразившись этим увлечением от Розы. На пустовавшем месте за домом он разбил несколько грядок и посадил там огурцы, капусту и укроп с петрушкой. В перспективе имелись еще такие трудоемкие виды деятельности, как покраска домика, укрепление хлипкого заборчика вокруг участка и замена кровли, но за это Гарс все никак не решался взяться…

Вечерами они ходили теперь в гости и сами устраивали шумные вечеринки по тому или иному поводу или вовсе без повода. Особенно к ним зачастили Пустовит со своей худосочной супругой, Рила и Ард с буйным мальчишеским выводком. Правда, после первых же посиделок в этой компании у Гарса возник стойкий рвотный рефлекс, который трудно было перебороть даже путем неимоверного напряжения силы воли. Все эти люди относили себя к единственным в поселке истинным интеллигентам (об учителе Айке тактично умалчи-валось, а о шахматисте Лагмаре и расшифровщике древних рукописей на каком-то давно усопшем языке Тарге троица с единодушной презрительностью отзывалась как о «серости, рядящейся в тогу гениальности»). И все они были раскрепощены до крайней степени. Исповедовали свободную любовь — правда, на практике (во всяком случае, при Гарсе с Люминой) никаких фривольностей себе не позволяли. За трапезой налегали больше на спиртное, чем на закуску, в результате чего довольно быстро надирались, но никогда не осуждали друг друга за это, полагая, что трезвость — типичный признак тупой рациональности. Чета Пустовитов любила являться в гости непременно вызывающе одетыми — наверное, чтобы выделяться на фоне себе подобных. Она обычно была полуприкрыта прозрачными одеяниями, а ее супруг обожал заплесневелые от сырости лыжные ботинки образца позапрошлого века и грязные свитера размера этак на три больше необходимого. Ард и Рила вели разговоры об искусстве, перемежаемые словечками «концептуализм», «контекст», «жанровость» и т. д. Со всеми этими циниками нельзя было заводить разговор о чем-то серьезном, и уж ни в коем случае не следовало при них восхищаться чем-либо — камня на камне не оставят ни от предмета вашей привязанности, ни от вашего жалкого и примитивного вкуса!.. В свою очередь, любые посягательства на их внутреннюю интеллектуальную собственность они пресекали еще на дальних подступах — чаще всего какой-нибудь ехидной цитатой. Цитировать они вообще любили, особенно неизвестных классиков с вычурными именами и самих себя… Гарс терпел все это «цивилизованное общество» только ради Люмины.

Гарс все-таки выпросил у матери и принес домой того щенка таксы, которого выбрал месяц назад на роль подопытного животного. Он назвал его Гоблином — за старческую мудрость выразительных карих глаз. На цепь его у крыльца он сажать не стал, однако жить таксенку в доме в качестве «третьего члена семьи» категорически не позволяла Люмина. В итоге был найден компромиссный вариант: Гоблин свободно бегал в пределах участка и даже по улице, а ночью спал на коврике у дверей.

Видя, что Гарс больше не помышляет о походе за Горизонт, Люмина тоже изменилась — скорее в лучшую сторону, чем в худшую… Она теперь все чаще стала заниматься домашним хозяйством, проявляя недюжинную изобретательность в области кулинарии. Она убедила себя в том, что ручная стирка не так портит вещи, как стиральный автомат, и отныне в ванной комнате неизменно торчали тазы, в которых замачивалась очередная порция белья. А каждую свободную минуту Люмина посвящала возне с какими-то суперсложными выкройками, напуская на себя таинственно-многозначительный вид, если Гарс начинал расспрашивать ее…

Ему бы, слепому идиоту, еще тогда надо было догадаться, что происходит с женой, но он не придавал ее активности особого значения. Вплоть до того рокового дня, когда они разругались в пух и прах. В сущности, из-за пустяков. Во всяком случае, он так полагал…

В тот день сразу после завтрака он принялся прибивать к стене очередную полочку для цветов, и почему-то это нехитрое дело не заладилось у него с самого начала. То гвоздь никак не желал вбиваться в стену и гнулся, как травинка на ветру. То молоток соскальзывал со шляпки и попадал непременно по пальцу, и тогда Гарс, облизывая ушибленный ноготь, мгновенно вспоминал такие словечки, которые хранились на самом дне его подсознания.

Занятый борьбой с непокорными гвоздями, он не сразу обратил внимание на то, что Люмина производит лихорадочный обыск то в спальне, то в кухне, а потом и в узком коридорчике, где располагались кладовые. Когда же ему пришло в голову спросить, что это она потеряла, жена процедила сквозь зубы:

— Ума не приложу, куда он запропастился… Ведь я где-то совсем недавно его видела!

— О ком речь, солнышко? — осведомился Гарс, рассеянно оглядывая с разных сторон гвоздь, превращенный очередным мощным ударом в уродливый крючок. — Кто этот таинственный незнакомец?

— Кто, кто… — проворчала Люмина, принимаясь рыться в кладовой. — Не кто, а что!.. Держатель для туалетной бумаги, желтенький такой — помнишь? Там на нем еще три кнопочки разноцветные были…

Гарс, разумеется, помнил. Только признаваться в том, что это он «приделал ноги» безделушке, было, на его взгляд, преждевременно.

— Ну и зачем он тебе понадобился? — поинтересовался он.

— Он мне нужен! — отчеканила Люмина, устало распрямляясь. — Просто пока я вспомнила о нем, надо его найти…

— Господи! — удивился Гарс. — Ты что, решила проверить влияние музыки на функционирование кишечника?

Лицо Люмины отразило смутное подозрение, которое явно принимало в ее голове все более четкие очертания.

— А ты не брал его, Гарс? — спросила она. — Может быть, по своему обыкновению, засунул держатель в такое место, что его теперь днем с огнем не отыщешь?

— Ну что ты, лапочка, — чуть поспешнее, чем следовало, отозвался Гарс. — Мне это изделие и на глаза не попадалось с тех пор, как мы с тобой поженились!.. Ты же знаешь, я всегда был против подобных отрыжек научно-технического прогресса!

— Знаю, — зловещим тоном сказала Люмина. — Именно поэтому мне все больше кажется, что это ты куда-то задевал держатель! Признавайся давай!

Вот тут, наверное, и надо было Гарсу повиниться и признаться. Но вместо этого он встал в позу и принялся причитать, что не потерпит гнусных поклепов на себя ни от кого, даже от своей собственной супруги.

Расплата последовала незамедлительно. Иногда интуиция жены поражала Гарса своей безошибочностью.

В следующий момент Люмина вытащила с полки кладовой приборчик, сделанный мастером Друмом по заказу Гарса еще месяц назад, в o6rfteH на злополучный держатель, и недоуменно повертела его в руках.

— А это еще что такое? — вопросила она. — Откуда это у тебя, Гарс?

— Да так… — отвел взгляд в сторону Гарс. — Было дело… нужна была мне эта штука для кое-каких опытов, вот я и попросил Друма…

— Ах вот оно что! — прозрела Люмина. — А чем ты с ним рассчитался, а? Ну-ка, скажи мне!..

Она грозно подбоченилась. Гарс еще попытался пошло отшутиться, пролепетав, что расчеты натурой между мужчинами традиционно не приняты, в отличие от коммерческих взаимоотношений представителей противоположных полов, но Люмина уже впала в такое состояние, когда потуги породить юмор действовали на нее, как красная тряпка на быка.

— Ты мне голову не морочь! — потребовала она, надвигаясь на мужа. — Знаю я, какДрум не берет плату натурой!.. Значит, это ты ему отдал наш держатель, да? За какой-то вшивый прибор, который тебе был нужен наверняка для похода за Горизонт, да? Значит, ты все-таки опять принялся за старое, да, Гарс? Мои слова для тебя пустым звуком оказались? А я-то, дура, поверила тебе!.. Думала: наконец-то за ум мой Гарс решил взяться — а он, оказывается, по-прежнему спит и видит свой проклятый Горизонт!..

— Ну чего ты взъелась, Лю? — попытался остановить жену Гарс. Он и сам был уже не рад, что сразу не сказал ей правду. — Хорошо, это я виноват… Да, я действительно расплатился с Друмом этим дурацким держателем! Кстати, в свое время он стал нашим достоянием благодаря мне… Но при чем тут Горизонт, милая? Это же было давно… Еще до того, как я обещал тебе не ходить больше к Горизонту!

— Не ври! — взвизгнула Люмина, топнув ногой. — Ты и так уже весь изоврался!.. Я тебе вообще уже не верю, понял? И я хорошо помню, что еще неделю назад видела держатель в нижнем ящике стола на кухне! Ты все это время обманывал меня, притворяясь, что Горизонт тебе не нужен, а сам тайком бегал к нему и тайком бегал к Друму — все тайком от меня!..

— Послушай, дорогая, — все еще пытался образумить не на шутку разошедшуюся супругу Гарс. — Ты не права… Держатель я действительно умыкнул из дома месяц тому назад, был такой грех с моей стороны. Но с тех пор я, честное слово, не занимался Горизонтом!.. И потом; раз уж об этом зашла речь… Дался тебе этот несчастный держатель! Что, без него стала жизнь невозможна, что ли? Да если хочешь, я сегодня же схожу к Друму и заберу его обратно. А если он уже разобрал его, закажу новый, еще лучше прежнего — и Друм его сделает!.. Ты хоть скажи, в чем причина столь внезапной потребности в этой глупой игрушке? Зачем он тебе так срочно потребовался?

И тут Люмина ошарашила его. Да так, что Гарс чуть не выронил молоток из рук себе на ногу.

— Дурак ты, дурак! — в сердцах сказала она. — Да не мне он нужен вовсе, не мне!.. А ребеночку, когда он родится и подрастет. Понятно?

— К-какому ребеночку? — невольно заикаясь, переспросил Гарс.

— Нашему, какому же еще!.. Или ты думаешь, что у нас с тобой не может быть ребенка? Вспомни, сколько раз в последнее время мы с тобой не предохранялись!..

Гарс добросовестно вспомнил. Получалось — много. В течение последнего месяца они вообще усиленно занимались любовью — как-то это само собой получалось. Не то проявлялось таким образом сближение между ними, не то причиной всему был избыток энергии, которую раньше Гарс тратил на исследование Горизонта…

— Выходит, ты беременна, Лю? — задал он очередной глупый вопрос.

— Немножко, — издевательски ухмыльнулась жена.

— И давно?

— Нет, недавно. А что? Это имеет для тебя какое-то значение, Гарс? Неужели ты не рад, что у нас наконец-то будет маленький?!.

— Да нет, рад, конечно, — торопливо заверил жену Гарс. — Только…

Он умолк, лишь теперь осознав, что для него означает признание жены. О вылазке за Горизонт отныне придется забыть окончательно. Навсегда. На всю жизнь. Ведь все эти годы он не решался уйти за Купол, боясь, что жена останется соломенной вдовой и он никогда не сможет ее увидеть. А если у них появится ребенок", то об уходе нечего и думать. Потому что о ребенке нужно будет заботиться, растить его, воспитывать… Он не смог бросить жену одну, но, если она будет вдвоем с малышом, он тем более не сможет этого сделать.

— Лю, а может быть?.. Ведь еще не поздно… принять меры, — в отчаянии заговорил он. — Может быть, мы вместе подумаем над этим, а?..

— А что тут думать? — удивилась Люмина. — Не думать, а готовиться надо… Чтобы когда малыш появится, у него все было!..

Потом она поняла, что имел в виду муж, и на несколько секунд потеряла дар речи. А когда вновь обрела способность говорить, то накинулась на Гарса с удвоенной силой.

— Ах вот, значит, ты как?!. — кричала она. — Ты предлагаешь мне избавиться от ребенка — от нашего будущего малыша, которого мы так хотели?! По-твоему, он будет мешать тебе, да? Ну как же, ведь тогда тебе некогда будет шататься к Горизонту!.. И ради этого вонючего Горизонта ты готов даже убить наше дитя до того, как оно появится на свет!..

Волосы ее растрепались, лицо покраснело, глаза метали молнии. В гневе Люмина была просто отвратительна. «Боже мой, — невольно подумал Гарс. — И эту фурию я считаю своей любимой женщиной!»

— Успокойся, — попросил он. — Может быть, ты все-таки ошиблась и тогда весь этот разговор напрасен? Бывает же такое, что женщины ошибаются, полагая, что они беременны!

— Как бы не так! — с презрением выкрикнула Люмина. — Никакой ошибки быть не может! Я на днях проверялась на диагносте, и Юнон мне сказал, что у меня будет ребенок!.. Он даже определил пол нашего малыша. Это будет мальчик, понятно тебе?

В голове Гарса появилась вдруг непрошеная мысль, и он не сумел сдержаться.

— Послушай, Лю, — сказал он, наклонив голову к плечу, — а ты… Ты говоришь мне правду сейчас? Я вот что подумал… Что, если ты все это выдумала? Ну, насчет своей беременности… Может, ты таким способом хочешь удержать меня, а? Скажи честно!

Люмина была в шоке. Она судорожно ловила ртом воздух, словно задыхаясь. А потом взревела, вытаращив глаза:

— Подлец! Негодяй! Придурок недоразвитый!.. Вот кто ты после этого, Гарс!.. Уходи! Я не хочу видеть тебя! Убирайся из моего дома и чтоб ноги твоей здесь больше не было!..

Передатчик Друма все еще был у нее в руках — обе части: и ПБДД, и МБДД. Словно желая усилить эффект своих заявлений, Люмина с размаху швырнула приборы на пол, и по гостиной разлетелись пластиковые брызги корпуса, какие-то микросхемы, чипы…

Гарс растерянно обвел взглядом обломки приборов, и в душе его стало пусто и горько.

А потом в голове словно щелкнул какой-то невидимый переключатель, и он потерял над собой контроль.

Он не помнил, какие именно слова бросал в лицо жене. Он не помнил, что делал, только молотка почему-то в его руках уже не оказалось — наверное, в порыве бешенства он куда-то метнул его. Он не помнил, как выскочил из дома прямо в рабочем комбинезоне, заляпанном старыми пятнами краски и порванном в нескольких местах.

Он пришел в себя только за калиткой.

"Она выгнала меня! — стучало в его голове. — Она не захотела понять ни мои чувства, ни мои идеи! Она пошла на поводу у инстинктов, диктующих каждой бабе во что бы то ни стало рожать детей, не думая о том, как и зачем ее отпрыски будут существовать в этом гнусном, исковерканном мире!.. "И сказал Господь детям своим: «Плодитесь и размножайтесь». И мы размножаемся, как безмозглые амебы. Мы стремимся к продолжению рода своего, не згАумываясь, зачем это нужно и нужно ли вообще. И не она одна такая — все люди вокруг слепо живут, слепо любят и умирают тоже вслепую. Даже когда перед ними приоткрывается щель, через которую можно заглянуть в мир, они старательно закрывают глаза и пятятся от этой прорехи в занавесе как можно дальше…

Хорошо, я уйду, — с внезапной решимостью подумал он. — Я долго шел к этому, а теперь наступил самый подходящий момент, чтобы уйти. Пусть все эти слепые, жалкие люди не заметят моего ухода — мне уже все равно. Теперь-то я знаю, что никогда не смогу жить так, как живут они. Им не дано понять меня, а мне — их. Вот и все. Как у Киплинга: «Запад есть Запад, Восток есть Восток — они никогда не встретятся…» Словно это сказано про меня и про всех остальных. Наши пути действительно не пересеклись. И теперь уже не пересекутся никогда. Потому. что я ухожу, ухожу, ухожу!"

Он зачем-то вытер о комбинезон руки и двинулся в сторону Горизонта.

Он прошел несколько шагов и ощутил странный зуд внутри себя. Что-то подмывало его оглянуться на свой дом. Но, сжав челюсти, он не стал этого делать.

Глава 10

Он хотел уйти никем не замеченным, но случай словно нарочно подсовывал ему на пути к Горизонту то одного соседа, то другого. И каждому было интересно узнать, куда это он собрался. Однако Гарс, не собираясь пускаться в объяснения, только нелюбезно отмахивался и шел дальше.

Но на самом краю поселка Гарс встретился с Гроном. Вот уж с кем он вовсе не желал разговаривать — тем более сейчас. Неприятнее этой встречи трудно было придумать — судьба словно испытывала напоследок прочность нервов Гарса. Обойти мэра было никак нельзя, да это и выглядело бы как трусость.

Грон в замешательстве топтался возле дома Коула, который был последним на улице — дальше начинался пустырь. Вид у Грона был озадаченный и растерянный. Футболка-безрукавка на нем была надета почему-то наизнанку, а на левой руке красовалась серая нитяная перчатка сомнительной свежести.

Увидев приближающегося Гарса, Грон просиял:

— Привет, старина! — сказал оживленно он. — Сам бог мне тебя послал! Ты не поможешь мне?

Гарс сунул руки в карманы, чтобы дать понять, что он не собирается обмениваться рукопожатиями.

— Я не собираюсь помогать предателям! — процедил он сквозь зубы. — Я с ними даже разговаривать не желаю!

Но Грона такое недружелюбное заявление не обескуражило.

— Подожди, Гарс, — попросил он. — Пожалуйста, не лезь в бутылку. Я понимаю, что ты на меня дуешься за то, что я перестал с тобой ходить к Горизонту. Может быть, ты считаешь меня карьеристом и властолюбцем, плохим другом и предателем, но сейчас не время для разборок. Мне во что бы то ни стало надо выяснить, что там с Коулом. Жив ли он вообще?

Гарс саркастически хмыкнул, но все же остановился.

— А зачем? — осведомился он. — Зачем он тебе понадобился?

Грон вытащил из правого глаза линзу — он с детства был близорук — и принялся протирать ее мятым носовым платком.

— Во-первых, — ровным голосом начал объяснять он, — мы не имеем права проявлять равнодушие к людям, и Коул — наиболее показательный пример этого. Почему-то никому в поселке — ни моим предшественникам, ни даже ближайшим соседям — ни разу не пришло в голову, что с этим человеком могла случиться какая-то беда. Сколько лет он уже не подает никаких признаков жизни, помнишь?

— Нет, не помню, — с вызовом сказал Гарс. — И по-моему, я знаю, почему никто до тебя не ломился в этот дом. Сказать?

— Ну, скажи, — растерянно разрешил Грон.

— Просто до тебя на посту мэра были нормальные люди, — злорадно объявил Гарс. — Им и в голову не могло прийти нарушить право личности на неприкосновенность жилища и на свободу делать то, что ей вздумается. В том числе и безвылазно сидеть в четырех стенах.

Грон сморщил лицо.

— Ты не прав, старина, — вяло возразил он. — Мне кажется, ты слишком произвольно трактуешь понятие свободы… Да, каждый волен делать то, что хочет. Но не нарушая при этом Закон! А Закон Очага, как тебе известно, гласит: «Нельзя своими действиями или бездействием причинять вред другим…»

— И какой же, по-твоему, вред причиняет Коул поселку? — поразился Гарс.

— О нем все больше начинают ходить разные слухи. В том числе и такие, которые отрицательно сказываются на настроении людей. А если эти легенды и сплетни наносят ущерб нравственному здоровью наших с тобой сограждан, Гарс, то, согласись, это — веская причина, чтобы нарушить право Коула на одиночество.

Одиночество — было слишком мягко сказано. Коула не зря прозвали Отшельником. Давным-давно он забаррикадировался в своем одноэтажном коттедже, как моллюск в раковине, и с тех пор никто его никогда не видел. Неизвестно было даже, как он выглядит и чем занимается. Действительно, среди жителей Очага бытовали разные легенды в отношении этой загадочной личности. Одни уверяли, что Коул болен какой-то опасной болезнью и боится заразить односельчан. Другие утверждали, что этот тип был в свое время приговорен к изгнанию за Горизонт за убийство своих домашних, но заминировал дом и пригрозил взорвать себя вместе с теми, кто попытается проникнуть в его владения. Третья версия сводилась к тому, что Коула вообще давным-давно не существует, поскольку он якобы умер еще два поколения назад, а в доме обитает голографический призрак хозяина. Правда, старожилы объясняли поведение таинственного затворника иначе. Будто бы он еще в молодости, будучи отъявленным пьяницей и наркоманом, перессорился со всеми соседями и на этой почве тронулся умом, внушив себе, что все его хотят убить.

— Слушай, ты, бюрократ! — язвительно изрек Гарс. — Кончай при мне корчить из себя видного общественного деятеля! Я же тебя знаю, засранца, как облупленного! Думаешь, научился красиво говорить — и, значит, можешь быть мэром? Зачем ты вообще полез на этот пост? Нравится слыть радетелем за народное благо, что ли?

Грон аккуратно вставил линзу на место и сообщил:

— Не будем обсуждать это, старина. Тебе все равно не понять меня. У тебя всегда были свои цели в жизни, а у меня — свои. Да, на каком-то этапе они совпадали, и тогда мы с тобой вместе исследовали Горизонт и мечтали о том дне, когда сможем уйти за него. Но это было проявлением скорее нашей незрелости, чем отваги и готовности к подвигам. Однажды я понял, что за Горизонт уйти легче, чем остаться в поселке и работать на благо людей. Все дело в том, что ты стремишься за Горизонт, чтобы удовлетворить свою детскую страсть познания мира. А ведь если познание не осуществляется в интересах людей, то это своего рода эгоизм, Гарс. Только ради людей стоит жить на этом свете — вот та истина, которую понимает всякий разумный человек…

— Пусть я лучше буду неразумным, чем таким разумным и здравомыслящим, как ты! — воскликнул Гарс. — А если тебе так требуется помощь, то почему бы тебе не обратиться к другим «сапиенсам»? Например, к Прагу — ему же по должности положено присутствовать при взломе чужого помещения! Ты же все-таки мэр! Что, если Коул сейчас держит тебя на мушке какого-нибудь допотопного ружья, и стоит тебе лишь ступить во двор, как он разрядит в твой череп оба ствола?

Грон испуганно вздрогнул:

— Типун тебе на язык, Гарс! С чего бы ему целиться в меня? Я же пришел к нему по-хорошему. Ладно, если ты торопишься, то иди своей дорогой, а я тут как-нибудь сам. А к Прагу я не хочу обращаться — по-моему, он все испортит. Ты же его знаешь.

Гарс с досадой сплюнул. Нет, этот патологический добряк Грон был поистине неисправим! Он скорее подставит свою грудь под нож или пулю, чем будет рисковать жизнью других.

— Ладно, — сказал он. — Раз ты санкционируешь взлом частной собственности, то ответственность за последствия будет лежать на тебе, господин мэр.

Он решительно толкнул калитку и, пройдя по заросшему лебедой и дикорастущей травой дворику, поднялся на прогнившее от времени дощатое крыльцо. Грон следовал за ним, с опаской озираясь. Он всегда был трусоват, бывший дружок, — даже тогда, когда вместе с Гарсом лазил вдоль линии Горизонта. Именно Грон не раз удерживал Гарса от чересчур смелых экспериментов. Но в больших дозах его осторожность вызывала у Гарса аллергию.

Гарс решительно постучал в дверь из грубо обтесанных дубовых досок. Что-то щелкнуло над головой, и невнятный скрипучий голос осведомился из скрытого динамика:

— Кто там еще приперся? Чего надо?

— Открой, Коул, — сказал Гарс. — Именем Закона Очага мы требуем предъявить жилище к осмотру! Я — Гарс, муж Люмины. Рядом со мной законно избранный мэр поселка Грон. Если ты не откроешь дверь, то мы…

Он в замешательстве покосился на Грона, стоявшего ступенькой ниже, и тот поспешно докончил мысль своего бывшего приятеля:

— …мы примем те меры, которые сочтем необходимыми!

В динамике помолчали, словно оценивая ситуацию. Потом тот же, несмазанный голос посоветовал:

— Убирайтесь ко всем чертям, подонки! Вы не имеете права вторгаться в мой дом! Об этом нет ни слова в Законе!

Наверняка этот тип потерял человеческий облик за годы, проведенные в своей берлоге, невольно подумал Гарс. Зарос до самых глаз неопрятной седой бородой, а на руках и на ногах у него — длинные когти… Забился небось сейчас в темный угол, как паук, и злобно сверкает оттуда мутными глазками. А еще у него там скорее всего такая вонь, что задохнешься без респиратора!

— Ладно, — сказал он вслух. — Пеняй на себя, старик!

Он навалился плечом на дверь, но она крепко держалась на петлях. Из динамика раздалась целая серия отборных ругательств, но теперь Гарс не намерен был отступать.

Он поискал глазами вокруг крыльца какой-нибудь инструмент, и взгляд его упал на кучу кирпичей, почти полностью заросшую бурьяном. Выбрав обломок посолиднее, Гарс обогнул дом и метнул кирпич в окно. Однако стекло стойко выдержало удар. Наверное, оно было армированным. Без спецсредств его не разбить.

Гарс вернулся к крыльцу и вновь занялся дверью. Грон успел где-то раздобыть длинную железяку и, действуя ею, как ломиком, пытался поддеть дверь снизу. Из динамика доносилось лишь нечленораздельное хрипение, перемежаемое отрывистыми ругательствами, словно у хозяина дома не хватало слов от возмущения и ярости.

Гарс тронул Грона за плечо и, указав на себя, ткнул пальцем вверх: мол, я попытаюсь проникнуть в дом через чердак. Тот растерянно кивнул.

Гарс ловко вскарабкался на навес и, осторожно ступая по пластиковой крыше, прошел к чердачному окну. Здесь стекло, к его облегчению, оказалось обыкновенным. Оно охотно поддалось удару локтем, разлетевшись на сотни мельчайших осколков.

Рискуя ободрать плечи и спину острыми краями, торчавшими из оконного переплета, Гарс пролез внутрь и тут же увидел люк в полу. Чердак был завален каким-то истлевшим тряпьем и грудами непонятного мусора. Было видно, что весь этот хлам был не востребован хозяином, по крайней мере, несколько лет.

И тогда Гарс догадался, что его ждет в доме.

Уже не таясь, он расчистил люк от мусора и откинул его, подняв тучи пыли. Вниз уходила лестница из хромированных металлических трубок, и Гарс осторожно ступил на нее.

Внутренность дома имела весьма неприглядный вид. Повсюду в воздухе висели изощрённые узоры паутины, пыль перекатывалась по полу и предметам мебели большими пушистыми ошметками. Кое-где на стенах виднелись разноцветные разводы застарелой плесени.

Дом был явно мертв и необитаем. Никаких признаков того, что здесь кто-то живет.

Гарс прошел в комнату, прилегавшую к гостиной, и, распахнув завизжавшую горестно дверь, замер на пороге.

Судя по всему, здесь у Коула была оборудована аппаратная. Из мебели наличествовали старомодный диван с откидными валиками и несколько металлических стеллажей, которые были заставлены серыми блоками транспьютеров, мониторами и прочими приборами.

На диване сидел серый человеческий скелет, на котором висели лохмотья ткани. На его коленях пылился старый видеожурнал. Видимо, это было все, что осталось от Отшельника Коула. Трудно было сказать, когда именно он умер — год или двадцать лет назад. Но, судя по его позе, смерть явно не была насильственной. Может, сердце бедняги не выдержало излишка спиртного, а может быть, он перебрал наркотиков.

Что-то едва слышно шелестело. Гарс взглянул на ближайший стеллаж. На нем мигал сквозь слой пыли красный индикатор. Один из транспьютерных комплексов работал все эти годы. Скорее всего это был так называемый «домохранитель» — прибор, выполняющий функции домашнего секретаря и прочего обслуживающего персонала. После смерти хозяина он исправно нес службу в пустом доме: прогонял непрошеных гостей, прддерживал нужную температуру и влажность воздуха в комнатах, вот только дать ему команду на уборку помещений было некому.

Покойный Коул обладал не только неуживчивым характером, подумал Гарс, не решаясь выключить транспьютер. Наверное, он еще был очень мстительным человеком. Когда общество осудило его ивот-вот готово было изгнать за Горизонт, он отплатил ему уходом. Добровольным уходом из мира людей. На то, чтобы уйти за Горизонт, ему не хватило духа, и он избрал другой способ. Он исключил себя из круга людей, окружив себя другими, электронными созданиями, которые были почти такими же, как люди, но намного более снисходительными. Возможно, он хотел доказать всем, что вполне может прожить без каких бы то ни было законов и нравственных заповедей, без пустых разговоров и создающих видимость общения застолий, без дружбы и любви, чреватых предательством.

"Даже после своей тайной смерти Коул продолжал мстить всем нам, — потрясение думал Гарс. — Потому что все боялись его и обходили его дом стороной. О нем ходили слухи, от которых стыла кровь в жилах. А теперь, когда о его смерти узнает весь Очаг, люди наверняка вздохнут с невольным облегчением и будут рады, что еще одной загадкой стало меньше вокруг них.

Эти идиоты всегда радуются, когда мир становится ясен и прост. А если даже в нем и сохраняются какие-то тайны, то лучше не ломать над ними голову, а очертить вокруг себя круг, внутри которого тебе знакома каждая песчинка и каждая былинка, и ни в коем случае не высовываться за пределы этого мирка.

У каждого — свой горизонт. Только диаметр круга, которым человек отгорожен от остального мира, у всех разный. У одних он такой большой, что линия горизонта почти не видна, она размыта туманной дымкой.

У других же обзор ограничен домом, семьей, садовым участком, мелкими, никчемными занятиями. Причем горизонт первых отодвигается все дальше и дальше, словно человек, пытающийся заглянуть за него, поднимается ввысь над землей. А горизонт вторых, наоборот, сужается, и когда он сжимается до размеров точки в центре круга, то владелец такого мирка погибает от нравственного коллапса…

Когда-нибудь это произойдет со всеми нами, — понял Гарс. — Рано или поздно Горизонт отплатит людям за то, что они не хотят заглянуть за него. Коул — только первая ласточка… Дальше будет еще хуже и страшнее. Если я не уйду сейчас за Горизонт, то Очаг будет обречен на вырождение и вымирание. Рано или поздно наступит генетическая усталость, культурный застой и бессмысленное перемалывание жвачки ветхих идей.

Значит, все-таки надо идти. Несмотря на то, что ты успел остыть после ссоры с женой и уже не желаешь причинить ей боль своим уходом.

Потому что никто больше, кроме тебя, на это не способен…"

Гарс наконец отлепил плечо от пыльного дверного косяка, прошагал в прихожую и со скрипом отодвинул ржавый засов на двери, в которую, напрягая свои слабые силенки, безуспешно, но упрямо бился все это время Грон.

— Ну, что там? — с жадным любопытством спросил мэр. Совсем как в годы их юности, когда они исследовали туманную стену Горизонта.

Гарс горько усмехнулся.

— Иди посмотри сам, — посоветовал он. — А мне надо идти.

Однако Грон не спешил входить. Он опасливо озирался и принюхивался к затхлой атмосфере дома.

— Ты только вот что мне скажи, — попросил он, оглядываясь на Гарса. — Там… там случайно нет крыс?

Гарсу захотелось расхохотаться в лицо своему бывшему приятелю.

— Нет, — честно сказал он. — Там только скелеты. Так что можешь идти смело, господин мэр.

Глава 11

Солнце было маленькое и белое, оно висело неподвижно в зените. Было жарко, но не очень. Время от времени, через строго выдержанные интервалы, все время с разных направлений над землей прокатывались порывы освежающего ветерка. Сильного ветра в Очаге не было, но и затишье не допускалось.

Сегодня опять было хорошо. Великолепно до отвращения. Впервые за последнее время на небе появилось несколько пушистых облачков. Значит, скоро на поселок прольется слабенький, щадящий дождик. Его хватит лишь на то, чтобы оросить огороды, смыть пыль с деревьев и домов и слегка полить дороги. Как будто расход воды рассчитан до последней капли. Оранжерея. Гигантская оранжерея, только в ней выращивают не цветы, а людей. Именно поэтому солнечная, слабоветреная погода повторяется изо дня в день пять, двадцать, пятьдесят, двести лет подряд. Неужели тем, кто создал Купол, самим не становилось дурно до тошноты от этой единообразной стерильности?

Впрочем, теперь это уже не имело значения. Потому что Гарс шел к Горизонту.

Вопреки прежним канонам естествознания. Горизонт находился на расстоянии всего полутора километров от поселка. От силы двадцать минут ходьбы. Но для Гарса в тот день этот путь показался долгим, как никогда. Все было правильно: ведь он шел к Горизонту тридцать три года, а не эту треть часа.

Путь к Горизонту в этом секторе преграждала речушка, вившаяся по замысловатой кривой вокруг поселка. Мостика через нее предусмотрено не было. А если он и был когда-то построен, то, наверное, предыдущие Гроны и Праги распорядились снести его, чтобы люди меньше лезли куда не следует. Однако Гарс давно соорудил искусственный брод через речку, навалив поперек ее течения ветки деревьев, камни и прочий естественный мусор.

Неподалеку от этой переправы ловил рыбу Брин. Его неподвижный взгляд был устремлен на торчавший из воды поплавок, и казалось, что рыболов дремлет с открытыми глазами. А может, и умер. Как Пиллис… Однако, услышав шаги Гарса, Брин повернул к нему голову. И тут же вновь отвернулся. Это был лысоватый, невозмутимый, очень терпеливый человек. Помимо рыбалки, у него было еще одно, весьма экстравагантное хобби. Брин держал дома в специальном вольере с бассейном нескольких крокодилов. Они достались ему в наследство от отца, а тому, в свою очередь, — от далеких предков. Крокодилы были очень старыми, они походили на толстые замшелые бревна. Управляться с ними Брину было нетрудно — за многие годы заточения в вольере аллигаторы почти полностью утратили способность к размножению и свою природную агрессивность, и даже если Брин иногда забывал запереть ворота вольера, его питомцы вовсе Ас стремились расползтись по поселку. Наверное, в отличие от своих хозяев, они знали, что произошло с планетой примерно двести лет тому назад, но рассказать об этом не могли, а если бы и могли — то вряд ли им позволили бы это сделать невидимые цензоры…

Как ни странно, несмотря на то что речушка начиналась из-под Горизонта и под ним же, только на противоположном конце Купола, кончалась, как нарисованная река обрезается краем альбомного листа, рыба в ней водилась до сих пор, и время от времени терпение Брина вознаграждалось довольно неплохим уловом. Правда, добыча была слишком мелкой — не больше ширины ладони, и Брин, как правило, подкармливал ею своих аллигаторов в качестве «витаминов», по его собственному выражению.

— Привет, Брин, — сказал Гарс, хотя особого желания общаться с кем бы то ни было у него сейчас не было. — Что, клюет сегодня?

Брин лишь уныло махнул рукой в ответ.

— Между прочим, я знаю одно местечко, где есть во-от такая рыба, — сказал Гарс, останавливаясь. — Хочешь, скажу, где это?

Брин недоверчиво воззрился на него. Потом его лицо приняло вопрошающее выражение.

Он не издавал ни звука из боязни распугать рыбу. Идеальный рыбак… Несмотря на свой возраст, Брин был доверчив, как ребенок. Гарс не раз уже ловил его на одну и ту же подначку насчет крупной рыбы, но он попадался снова и снова.

— Подумай сам, Брин, — продолжал Гарс. — Где еще могут водиться здоровенные рыбины, если в пределах Горизонта ты уже переловил всю мало-мальски приличную живность?

Брин не мигая смотрел на него, ловя каждое слово. Потом ткнул пальцем в Горизонт, открывавшийся отсюда во всю свою небольшую ширь, и гримасой изобразил немой вопрос.

— Правильно, — кивнул Гарс. — За Горизонтом… Пойдешь туда со мной?

Брин так энергично замотал головой, что с него едва не свалилась в воду старая кепка с прожженным в нескольких местах козырьком.

Гарс вздохнул.

— Ну и зря, — вяло сказал он, ступая на импровизированный мостик. — Мы бы с тобой там таких щук выловили! А может быть, и акул…

Дальше за рекой начиналась местность, которая вполне могла бы именоваться дикой природой, если бы не стаи мальчишек, игравших тут в казаки-разбойники, прятки и в охотников на неведомых зверей.

А еще здесь ковырялся в земле Бар. Это был человек средних лет с румянцем на щеках и суетливыми движениями. Он был одержим идеей засадить все поле вокруг поселка деревьями, преимущественно — фруктовыми. При этом, по его мнению, будет убито два зайца сразу: во-первых, можно было обеспечить всех жителей Очага плодами, а во-вторых, деревья заслонят собой Горизонт и выполнят, таким образом, функцию живой стены. На этой почве между ним и Гарсом тлел вялотекущий конфликт. В другое время Гарс не стал бы заговаривать с Баром, но сейчас ему кое-что было нужно, и это «что-то» могло иметься у садовода.

— Привет труженикам полей и садов, — сказал Гарс, обращаясь к заду, обтянутому испачканными грунтом штанами, который был в данный момент единственной видимой частью туловища садовода. Все прочие части Бара усердно занимались внедрением в почву очередного саженца.

Тем не менее голос Гарса произвел кое-какие изменения в согнутой в три погибели фигуре, и между широко расставленных ног, чуть пониже зада, появилось перевернутое багровое лицо.

— Здравствуй, здравствуй, — откликнулся Бар, не меняя своей неестественной позы. Впрочем, за многие годы своей садоводческой деятельности он, наверное, уже отвык от вертикального положения туловища. — Опять к Горизонту путь держишь?

— У тебя веревки не найдется? — спросил Гарс, не собираясь вступать в дискуссию на тему Горизонта. Бар с подозрением мигнул налитыми кровью глазами.

— Это еще зачем? — осведомился он.

— Да ты не бойся, на обратном пути я тебе ее верну.

— Ну, есть у меня моток… саженцы подвязывать… А тебе длинная нужна?

— Давай такую, какая есть, — сказал Гарс. Бар, по-прежнему не собираясь распрямляться, пошарил в карманах куртки и выудил оттуда клубок тесьмы. Швырнул его между ног в направлении Гарса и предупредил:

— Смотри не забудь вернуть… Она мне еще пригодится.

— Конечно, конечно, — ответствовал Гарс, поднимая веревку с земли. Попробовал машинально ее на прочность. Вроде бы должна выдержать. Конечно, лучше подошел бы канат, толщиной хотя бы в два пальца, но за неимением лучшего и это сгодится.

— Эй, а ты что надумал-то? — внезапно спохватился Бар. Видимо, вид веревки в руках у Гарса вызвал у него какие-то странные ассоциации. — Ты что, с женой поссорился?

— Ни с кем я не ссорился, — сказал Гарс, чтобы отделаться от нравоучений, но Бар не собирался ему верить.

— Ты это… того… ты это брось, Гарс, — строго предупредил он, наконец-то принимая нормальное положение. — Выкинь всякие нехорошие мысли из головы раз и навсегда! Семейная жизнь — сложная штука, уж я-то знаю. Сам не раз со своей Улиной ругался в пух и прах, особенно в молодости. Не нравилось ей, видишь ли, что я хочу превратить поселок в сплошной сад! Бывало, плюнешь после очередной ссоры, хлопнешь дверью и идешь куда глаза глядят, а в голову так и лезет всякая чушь… типа той, что тебе сейчас в башку втемяшилась. Только я тебе так скажу, Гарс: главное в такие минуты — заняться чем-нибудь полезным. Например, деревце посадить или там кустик какой-нибудь… смородиновый. Смородина — очень даже полезная для людей ягода. А накладывать на себя руки — просто глупо, Гарс. Даже если ты сильно чем-то расстроен. Надо жить, трудиться и радоваться жизни, а не идти на поводу у сиюминутной блажи! Может, все-таки передумаешь?

— Ты зря распинался, Бар, — отмахнулся Гарс. — Веревка твоя нужна мне вовсе не для того, чтобы повеситься. Для другого она мне нужна, понял?

Бар почесал в затылке.

— Нет, не понял, — признался он. — Адля чего еще человеку может быть нужна веревка?

— А может, я хочу что-нибудь измерить? — предположил Гарс.

— А-а, ну тогда — валяй, — согласился Бар. Когда Гарс приблизился к Горизонту еще на сто метров, из кустов выскочил взъерошенный юный воин с игрушечным карабином наперевес и, прицелившись в Гарса в упор, очень похоже сымитировал звук выстрела.

— А почему ты не падаешь, Гарс? — воскликнул он, опуская ствол. — Ты же убит!

Это был один из отпрысков композитора Арда. Кажется, его звали Анас.

— Ты ошибся, приятель, — сообщил ему Гарс. — На мне — невидимая броневая кольчуга, так что не так-то просто меня убить.

Мальчуган озадачился.

— А куда надо попасть, чтобы ты умер? — деловито осведомился он, перезаряжая карабин.

— Ха, так я тебе и сказал. Это — моя тайна, братец! Ты лучше скажи, чем это я перед тобой так провинился, что ты хочешь прикончить меня?

— А ты нарушил границы моего царства, — ответствовал юный охотник на людей. — Кто тебя просил переться сюда без спроса?

— Но-но, — угрожающе сказал Гарс. — По-моему, ты начинаешь мне грубить, приятель. Может быть, уши тебе надрать, владыка? Наказывать царей, особенно самозванцев, всегда приятно.

Приняв угрозу Гарса за чистую монету, Анас прыгнул обратно в кусты.

Однажды кому-то в Очаге пришла в голову идея обнести весь внутренний периметр Горизонта высокой каменной стеной. Авторы этого проекта скорее всего хотели предотвратить случайный выход за Горизонт заигравшихся детей, заплутавших слепцов, утративших остатки соображения пьяниц, а также домашних животных — одно время на пустыре за речкой паслись коровы и овцы. Кроме того, стена была призвана охладить пыл добровольцев-"горизонтщиков". Неизвестно, что именно помешало строителям довести начатое дело до конца — то ли у них кончились запасы стройматериалов, то ли просто иссяк энтузиазм — но в итоге от постройки остался лишь кусок кирпичной кладки длиной в несколько десятков метров и высотой до колен.

Из рассказов других «горизонтщиков» Гарсу было известно, что в некоторых Оазисах аналогичные проекты были благополучно завершены. Кое-где заграждения вдоль Горизонта даже охранялись, и тем, кто пытался преодолеть их, приходилось туго. Если им не везло, то их сажали в тюрьмы, а если не везло вдвойне, то жизнь их обрывали пули охранников.

Особо отличились в этом отношении китайцы, которые вначале разобрали до последнего кирпичика участки знаменитой Великой Стены, попавшие внутрь Оазисов, а затем соорудили с внутренней стороны Куполов новые, еще более высокие и красивые стены.

А властям бывшей столицы Германии оставалось горько сожалеть, что еще в двадцатом веке Берлинская стена была разрушена, а ее обломки — распроданы с аукциона.

В других Оазисах для ограждения Горизонта использовали всякие подручные средства и ненужные городские постройки: мосты, стальные ограды, решетки от клеток и вольеров зоопарков. Знатоки Средневековья применяли широкие рвы, заполненные водой или растворами кислот. Художественные натуры украшали Горизонт огромными панно и картинами площадью в десятки квадратных метров. Педантичные британцы усеяли подступы к своим горизонтам массой угрожающих предупреждений на разных языках. Бывшие диктаторские режимы опутывали Горизонт спиралями Бруно и устраивали на подступах к нему минные поля.

Словом, не было предела изобретательности человечества в том, чтобы отгородиться от опасной черты, замаскировать ее, закрыть к ней дорогу всяким психам и чудакам, а если таковые все же будут упрямо лезть к Горизонту — остановить их. Если потребуется, ценой жизни — не своей, разумеется, а «нарушителей границ».

Вблизи Горизонт являл собой противоестестественное, внушающее невольный страх зрелище. Туманно-расплывчатая ярко-голубая стена отвесно поднималась в необозримую высь, обрезая мир лезвием невидимой бритвы. Выглянуть за Горизонт было нельзя. Силовое поле действовало как мощный магнит. При контакте с ним любой предмет выталкивался из-под Купола наружу неведомой силой, как пробка из бутылки. Это было нечто вроде мощной гравитации, только с горизонтальным, а не вертикальным вектором действия. Словно сразу за Горизонтом крутилась с бешеной скоростью воронка ураганного смерча, засасывающая в себя все, что оказывалось в непосредственной близости от нее.

Веревка, конечно, была слишком примитивным и ненадежным способом противостоять тяге Горизонта. Но ничего лучшего в данных обстоятельствах не придумаешь. А выскакивать наобум за Горизонт Гарс почему-то передумал.

«Может быть, создатели Купола применяют средства гипнотического воздействия?» — думал Гарс, пока обвязывал себя веревкой. Иначе как объяснить, что начальный порыв взять и, не откладывая на потом, уйти за Горизонт куда-то улетучился, а на смену ему пришли заманчивые мысли типа: «А почему ты собираешься сделать это именно сейчас? Глупо же вот так, без подготовки и специального снаряжения, бросаться с разбега в Неизвестность!»

Но потом Гарс понял, что, как всякий нормальный человек, он просто боится. Неведомое пугает гораздо больше, чем любая очевидная опасность.

И тогда он разозлился на самого себя.

«Если ты не сделаешь это сейчас, то можешь поставить на всей своей жизни крест», — подумал он, стиснув челюсти.

Свободный конец тесьмы он крепко привязал к одинокому дубу, росшему в нескольких метрах от Горизонта. Потом попробовал, на какое расстояние за Горизонт его отпускает веревка. Слабины должно было хватить метра на полтора, не больше.

Он подошел вплотную к синей стене и невольно прислушался, хотя давно знал, что Горизонт не пропускает извне ни единого звука.

Глаза предательски зажмурились сами собой, когда Гарс погрузился в голубое марево. Страшная сила, похожая на порыв ветра, дующего с невообразимой скоростью, тут же подхватила его и потянула за собой. Но веревка выдержала. Она лишь натянулась, вибрируя, и издала тонкий жалобный взвизг.

Как и следовало ожидать, ничего особенного он не увидел. Все тот же голубой туман без конца и без края. Этот туман мог кончиться через полметра или через несколько километров, а мог вообще не иметь ни конца ни края. Вполне могло быть так, что вся поверхность планеты между Оазисами забита, как голубой ватой, этим непроглядным маревом.

«Может быть, попробовать сделать еще один шаг? Пусть это плохо кончится, но неужели тебе суждено до конца дней своих тащить тяжкую ношу великого разочарования? Не лучше ли погибнуть сразу, чем потом мучиться всю жизнь?»

Вдруг Гарс обратил внимание на то, что тесьма, впившаяся ему под ребра, весьма чувствительно вздрагивает, как будто ее кто-то дергает. С трудом превозмогая притяжение невидимого магнита, он сделал возвратное движение всем телом, освобождая лицо от пут Горизонта.

Это был не кто иной, как юный «царь» Анас.

Наверное, все это время он наблюдал за действиями Гарса из кустов, а теперь решил отомстить «наглому агрессору». Причем самым простым, но весьма действенным способом.

В руке у мальчугана был остро заточенный перочинный ножик, которым Анас старательно пилил натянутую привязь Гарса.

— Эй, эй, ты что делаешь, паршивец? — попытался остановить хулигана Гарс. — Ну подожди, сейчас я надеру тебе не только уши, но и задницу! Самой жгучей крапивой!

Но привести в действие свою угрозу ему не довелось.

Тесьма с предсмертным стоном лопнула, и, потеряв равновесие, Гарс вляпался в синюю муть Горизонта всем телом. Он еще попытался отталкиваться от «стены» руками и ногами, но смерч опять подхватил его и потащил сквозь туман. Гарсу показалось, будто тело его растворяется, не ощущая ни малейшей боли.

Ураган нес человека недолго. Потом Гарса швырнуло с силой на что-то не очень твердое, и притяжение разом прекратилось, словно кто-то отключил невидимый генератор смерча.

Гарс разлепил забитые песком и пылью глаза. Он понял, что его заветная мечта исполнилась.

Он находился за Горизонтом.

Водопад новых запахов, ощущений и звуков нахлынул и оглушил его.

Часть II ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

Глава 1

Почему-то здесь была ночь. Но это не было космическим пространством, потому что дышать здесь было можно и отсутствовал пресловутый «абсолютный нуль». Ночь была такой же теплой и звездной, как в Очаге. Только Луна висела не на привычном месте, в зените, а гораздо ниже.

Вокруг оказалась не равнина, а пересеченная местность. Пологие холмы, покрытые неразборчивыми растениями, вздымались справа и слева, и не было видно, что же скрывается за ними.

Воздух был напоен терпкими запахами. Часть из них была знакома Гарсу — так пахнет сырая земля после дождя, так пахнет свежераспустившаяся зелень, так пахнут прелые листья деревьев и дикорастущие цветы. Но некоторые запахи отличались от привычных, они заставляли искать аналогии с уже известными ароматами и будили в душе смутную тревогу.

Впрочем, пейзаж окружающего мира был вполне мирным и не содержал видимых причин для беспокойства. Трава, земля, кусты, холмы и звездное небо — все было обыденным и уютным, как комната, в которой давно живут. Все-таки это Земля-, а не какая-то далекая планета, иначе откуда бы здесь взялась Луна? И не было в поле зрения ни костей, ни прочих трупных останков тех, которые оказались здесь раньше, вырвавшись за Горизонт по своей воле или будучи вышвырнутыми за Купол в качестве наказания своими сородичами.

Тем не менее тот страх, с которым Гарс открыл глаза, оказавшись за Горизонтом, не исчезал, а, наоборот, становился все сильнее.

Потом до Гарса дошло, в чем дело.

Да, этот мир был похож на хорошо обжитое жилье. Но вокруг не было заметно ничего, что позволило бы сделать вывод о хозяевах дома. Ни зданий, ни машин, ни дорог, ни столбов освещения… Люди ли здесь живут? И живет ли вообще кто-нибудь в этом мире или он давно покинут?

И еще одна вещь вызывала невольную дрожь. Горизонт здесь был не виден. Либо он был так далек, что терялся в темноте, сливаясь с небом, либо… либо его вообще не было!

Привыкший с детства к ограниченности обозримого пространства, Гарс сейчас чувствовал себя ничтожной пылинкой в просторе Запредельного мира. Наверное, так чувствует себя птица, всю жизнь проведшая в клетке, а потом выпущенная на волю. Где уж тут было разыскивать тех существ, которые несли ответственность за лишение человечества свободы, и вступать с ними в противоборство, надеясь победить и добиться ликвидации Куполов! Тут хотя бы суметь вернуться обратно в клетку, где тепло, уютно и безопасно.

Обожженный следующей мыслью, которая вытекала из страха, обуявшего все существо беглеца, Гарс оглянулся.

В нескольких метрах от него в ночное небо уходила белесая, тускло отсвечивающая в лунном свете стена Купола, из которого его вышвырнула мощная сила. Казалось, что она тянется бесконечно и вправо, и влево, перегородив весь этот мир своей равнодушной мутной громадой. Хотя скорее всего это была лишь иллюзия. Наверное, если отойти от стены подальше, то она предстанет как внешняя оболочка Купола — огромный шар или конус, заканчивающийся на высоте нескольких километров.

На всякий случай Гарс попробовал пройти сквозь силовой барьер в обратном направлении. Бесполезно: при первом же прикосновении к облакообразному мареву где-то внутри его мгновенно зарождались вихревые потоки, которые сшибали Гарса с ног и отбрасывали на исходную позицию. Гарс попытался прошибить Купол с разбега, но лишь больно ушиб колено, ударившись о камень после очередного полета вверх тормашками.

Учитель Айк и прочие оппоненты Гарса были правы.

Купол был действительно односторонним, и войти в него снаружи было нельзя.

Значит, надо смириться с этим и начать осваиваться в новом мире.

Проклятый мальчишка, скрипнул зубами Гарс, вспомнив, кто подтолкнул его выйти за Горизонт. Знал бы, что он способен на такую пакость, — загодя надавал бы ему по шее!

"Но что теперь об этом думать. Надо куда-то податься. Хотя бы вон до того холма — может, оттуда будет видно больше, чем отсюда? Интересно, когда здесь кончается ночь? Или она длится бесконечно? Что, если правы те, кто утверждал, будто Оазисы были построены из-за того, что когда-то Земля прекратила вращение вокруг своей оси и теперь вечно повернута к Солнцу лишь одним полушарием? Да нет, такого не может быть, иначе здесь, за Куполом, не росли бы никакие растения и все было бы покрыто вечной мерзлотой. А вот то, что время здесь не совпадает с нашим, это факт. Весьма возможно, что и в сутках тут не двадцать четыре часа, а в два раза больше. Или меньше.

Увидим. Если, конечно, доживем до восхода солнца".

То и дело оглядываясь, Гарс добрался до облюбованного холма и поднялся по склону на вершину.

Тут он испытал новый шок.

Прямо перед ним расстилалась обширная долина, зажатая между горных отрогов. Горизонт был по-прежнему отсюда не виден, но зато в долине имелись очевидные признаки цивилизации.

Там виднелось скопление каких-то строений. Часть многоэтажных зданий представляла собой явно жилые дома, потому что некоторые окна светились приглушенным светом. К другой части построек относились какие-то приземистые, почти плоские сооружения из неизвестных материалов, радужно переливающихся в свете Луны. Среди них можно было различить строгие геометрические кубы и параллелепипеды без окон, но зато с какими-то решетчатыми штуками на верхней и боковых плоскостях; тени неясной формы, которые постоянно перемещались из стороны в сторону, не покидая, однако, пределов населенного пункта. И над всем этим нагромождением высилось огромное, установленное на ребро кольцо, которое постоянно вращалось, то замедляя скорость вращения, то разгоняясь до предельных оборотов. Оно напоминало одно из тех Колес Обозрения, которые сохранились в некоторых Оазисах с древних времен. Насколько было известно Гарсу, они служили для развлечения публики, потому что, сидя в кабинках, прикрепленных к ободу такого Колеса, можно было вознестись на большую высоту, а затем плавно опуститься вниз. Но тут кольцо явно не было предназначено для катания, потому что никто бы не вынес такого бешеного безостановочного вращения…

Освещения в промежутках между зданиями не было, но время от времени над сооружениями вспыхивали и гасли зловещие разноцветные вспышки света, плясали и исчезали гигантские языки призрачного пламени, бесшумно сыпались розовые, оранжевые и белые ливни искр. Трудно было понять, что же в долине происходит — работают какие-то невообразимые механизмы или населенный пункт подвергается натиску локального стихийного бедствия?

Тем не менее там могли жить люди. И надо было пойти туда, чтобы встретиться с ними. Надо было добыть пищу и воду — Гарс вдруг ощутил, что рот его пересох от жажды, а желудок напоминает о себе голодными спазмами. Ну правильно, прошло почти полдня с тех пор, как он чисто символически позавтракал!

И все-таки Гарс медлил, не решаясь спускаться с холма в долину. Былые страхи ожили в его подсознании, и он опять вспомнил россказни о кровожадных инопланетных монстрах и мутантах, расплодившихся под влиянием радиации и прочих последствий катастроф.

Потом он взглянул на небо и заметил там на фоне звезд темные силуэты каких-то странных птиц, вполне целенаправленно летевших от одного края небосклона к другому. Неизвестно было, какими размерами они обладают, потому что невозможно было составить представление о высоте их полета. Они летели поодиночке и почти правильными треугольниками и ромбами, но все примерно с одной и той же скоростью и в одном и том же направлении. Гарс попытался вспомнить, что ему известно о перелетных птицах, но познания его в орнитологии были слишком малы, чтобы он мог прийти к какому-либо выводу.

Внезапно одна из птиц, продравшая возле стены Купола, вспыхнула бледно-желтым пламенем и с огромной скоростью устремилась к земле. Гарсу показалось, что она падает прямо на него, и тогда он обхватил голову руками и бросился, спотыкаясь, бежать с вершины холмы — но не вперед, в долину, а к спасительному, но, увы, недоступному Куполу — словно надеялся укрыться под его стеной.

Нога угодила в небольшую ямку в почве, и Гарс кубарем полетел в траву.

Он не видел, как странная птица, все больше пожираемая пламенем, пронеслась над холмом, на котором он только что стоял, и, врезавшись на огромной скорости в Купол, развалилась на куски, тут же разлетевшиеся по всей округе чадящими вонючими ошметками.

Он не видел, какой большой она оказалась вблизи, — размах ее крыльев был наверняка больше десяти метров. Он не мог разглядеть, что птица была вовсе не птицей, а каким-то большим летательным аппаратом. Что-то вроде аэра, только с крыльями и множеством дополнительных устройств, прикрепленных к корпусу.

Скорчившись в траве и зажмурив глаза, Гарс только мог слышать. И он слышал противный, оглушительный визг птицы, который нарастал по мере ее падения, потом глухой удар и грохот, а затем — только шипение догорающих останков и какой-то странный звук, напоминавший протяжный стон. Он доносился откуда-то рядом, повторяясь снова и снова.

Гарс вскочил и устремился в направлении стона, хотя ему было теперь страшно, как никогда в жизни.

Неясная фигура билась на влажной от росы траве. От нее исходил смрад обгоревшей, обугленной плоти, который ударил в ноздри Гарсу и заставил его испытать приступ тошноты.

За спиной что-то на секунду ярко, но беззвучно вспыхнуло, и в этом мертвенном свете Гарс разглядел наконец, что перед ним корчится от боли человек в причудливом одеянии.

Он осторожно подобрался к лежавшему, попытался его приподнять за подмышки, но человек, сверкнув зубами на черном лице, страшно закричал, и Гарс понял, что его нельзя трогать. Он встал рядом с судорожно дергавшимся телом на колени, бессильно опустив руки. Человеку явно требовалась медицинская помощь, но помочь ему Гарс был бессилен. Он не особо разбирался в медицине, но не требовалось быть медиком, чтобы понять: незнакомцу, рухнувшему с неба в загоревшейся птице, очень плохо.

Стоны раненого стали постепенно стихать, а потом им на смену пришли глухие, булькающие звуки, которые можно было принять за попытку произнести какие-то слова.

Гарс оглянулся на небо, но других птиц на нем уже не было видно, только откуда-то доносились глухие мощные удары, от которых вздрагивала земля, словно в нее чудовищным молотом вбивали длинные и толстые столбы.

Вдруг человек, лежавший перед ним, приподнялся на локтях.

— Уходи… быстрее, — прохрипел он, явно обращаясь к Гарсу. — Нельзя… заваруха… Черт возьми!.. Не повезло как… Спасайся!..

Он выдавливал из себя слова отрывистыми всплесками, и было видно, что силы его на исходе, а каждое произнесенное слово истощает его до полуобморока.

— Но мне некуда идти! — в отчаянии воскликнул Гарс. — Купол не пускает меня в Очаг!

— Очаг? — не понял человек. — Какой… Очаг?.. Ты… из хомоценеза?..

Гарс не понял последнего слова, но на всякий случай показал рукой на белеющий в лунном свете Купол и уточнил:

— Я вышел оттуда, из-за Горизонта! И не могу вернуться, потому что…

— Ясно, — прохрипел человек. Воздух свистел в его горле. — Запоминай… код доступа… нейтрализация поля… Семнадцать… триста пять… потом буквами… джей… бета… мю… дробь… не забудь дробь… сто… пятнадцать… Напишешь… хоть пальцем… тридцать секунд… действует…

Этот монолог дался пострадавшему нелегко. Голова его откинулась назад, и он надолго замер неподвижно — так, что неизвестно было, жив ли он еще…

Гарс потрогал осторожно его голову и ощутил пальцами биение крови под местами содранной и сожженной кожей.

От его прикосновения к человеку вновь вернулся дар речи.

Багровые потрескавшиеся губы на черной маске, в которое превратилось его лицо, зашевелились, и Гарс услышал:

— У них… новое… воспламеняет металл… Ты… здесь?..

Гарс склонился к нему:

— Я донесу тебя. Я доставлю тебя к нашему диагносту. Если Купол откроется…

— Нет! — скрипя зубами от невыносимой боли, простонал раненый. — Мне… нельзя! Лучше вот… возьми…

Его скрюченные пальцы-головешки коснулись уцелевшего пояса непонятного костюма, где в специальном кармашке виднелась тонкая трубка, напоминающая флейту.

— Может… пригодиться… еще… — успел сказать человек и опять погрузился в бессознательное состояние.

Гарс с опаской взял «флейту» и повертел ее в руках. Что-то она ему напоминала, но что именно — он пока вспомнить не мог.

Через некоторое время человек очнулся на очень короткое время, и у него хватило сил выдохнуть одно единственное слово:

— Уходи!

Потом глаза его закрылись, рука бессильно упала на землю, и человек стал неподвижным и твердым.

Гарс медленно поднялся с колен.

Обломки аппарата, который он с испуга принял за птицу, успели сгореть и теперь чадили едким вонючим дымом. Других «птиц» на небе уже не было видно, а за холмами разгоралось багровое зарево — там либо что-то пылало, либо это просто всходило солнце.

Гарс отошел на несколько шагов от тела пилота — теперь было ясно, что человек управлял летательным аппаратом, находясь внутри его, а значит, он был пилотом; какие странные архаизмы порой хранит наша память! — а потом оглянулся.

И оцепенел.

Незнакомец, только что скончавшийся на глазах у Гарса, исчез, словно его никогда не было! Уползти он никуда не мог — до ближайших кустов было слишком далеко… А растворяться в воздухе могут лишь голообразы. Но ведь Гарс прикасался к этому человеку, ощущал его пульс!

Гарс перевел взгляд на предмет в своей руке. Неужели и эта штука тоже исчезнет, как ее прежний владелец?

Но «флейта» не собиралась улетучиваться. Она была теплой и гладкой на ощупь, и на ее торце мигал ярко-красный огонек. Гарс сунул ее за пазуху и подошел вплотную к Куполу.

На мгновение задержался, припоминая слова умиравшего пилота.

Потом решительно поднял руку и прямо пальцем стал писать на «тумане», неподвижно висевшем перед ним. Как будто это была классная доска, к которой его вызвал учитель Айк.

Он старательно начертил все цифры и буквы, потом дробь и опять цифры — в точном соответствии с указаниями незнакомца, но с Куполом ничего не произошло, и когда Гарс попытался шагнуть в «туман», то вновь отлетел, словно кто-то невидимый, прячущийся в белом мареве, отвесил ему хорошего пинка.

К горлу подкатило отчаяние. "Либо незнакомец ошибся, либо нарочно ввел меня в заблуждение, — подумал Гарс, поднимаясь на ноги. — Я же не знаю, кем он был и что вообще здесь происходит! Я даже не знаю, что мне угрожает и откуда, ведь никого вокруг нет…

Нужно ли вообще верить погибшему пилоту? Или все это было хорошо задуманным и сыгранным спектаклем для одного-единственного зрителя — для меня? Может, таким способом меня просто-напросто хотят загнать обратно под Купол?

Нет, — решил он потом, — надо предпринять еще один штурм «стены». Может быть, после дроби надо написать не три цифры, а пять? Не 115, а 100 15?.."

На этот раз «код доступа», о котором говорил человек перед смертью, сработал безотказно. Вектор силы, которая ранее отталкивала Гарса от Купола, разом переменился на противоположный, и он, пулей пролетев сквозь непроглядное молочно-белое пространство, по инерции влетел в кусты дикого шиповника, исцарапав до крови лицо и руки.

Кое-как выпутавшись из колючих зарослей, Гарс встал как вкопанный.

Место было не то же самое, где он пересек Купол. Судя по окружающей местности, теперь Гарс находился на другом краю Горизонта Очага. Отсюда хорошо были видны аккуратные, знакомые до боли домики, башня климатизатора и большой стенд-часы над городской площадью. И здесь все еще ярко светило солнце, навечно пригвожденное к зениту.

Сомнений не было. Он вновь был внутри, и перед ним лежал его родной Очаг.

Значит, благодаря помощи незнакомца ему удалось то, что не удавалось никому до него.

Он все-таки вернулся!

Глава 2

Он шествовал по солнечным улицам, как воин, возвратившийся домой после победы над могучим и грозным врагом. Внутри у него звучал триумфальный марш. Будущее представлялось исключительно радужным и многообещающим. Отныне его, рядового «горизонтщика», каких на планете — тысячи, ждут исключительно великие дела. Дальние походы, дарование свободы другим людям, открытия новых земель, пригодных для проживания и развития человечества. А потом, спустя энное количество лет, когда людям удастся поднакопить сил и средств, они отправятся в космос, чтобы открывать и осваивать новые планеты. Это ли не великолепно?! И все это — благодаря ему, Гарсу!

Жаль только, поделиться своей радостью было пока не с кем. Никто не встречался Гарсу на улицах. Было традиционное время обеда, когда все сидят за столом.

Гарс хотел было зайти к учителю Айку, чтобы он первым узнал приятную новость — старик вполне заслужил это, ведь во многом благодаря ему Гарс все-таки отважился покинуть Купол! — но потом передумал.

Не стоит терять времени.

Прежде всего надо запустить в Сеть экстренное циркулярное сообщение, чтобы все «горизонтщики» могли воспользоваться паролем, открывающим проход через Купола. Пусть не только он станет первооткрывателем маршрутов, соединяющих Оазисы, но и другие — надо же делиться счастьем с людьми!..

И еще надо попытаться установить назначение и принцип действия того предмета, который погибший пилот подарил ему. Это будет несложно. Включить визор транспьютера и повертеть перед ним «флейту» в разных ракурсах. Затем запустить программу идентификации и поиска по всем базам данных — а там, глядишь, какая-нибудь полезная информация отыщется.

А в первую очередь, конечно, надо помириться с Люминой. Ворваться, рухнуть ей в ноги, взмолиться о прощении, покаяться во всех реальных и несуществующих грехах, сослаться на свой скверный характер, пообещать, что больше никогда не посмеет доставить ей обиду и огорчения. Это же так просто — с учетом того, что он только что пережил!.. А когда женушка смягчится и дарует ему пощаду, они сядут обедать, и за столом он расскажет о том, что видел за Горизонтом. Посулит ей заманчивые переспективы посещения магазинов и рынков в любых Оазисах, где раньше она могла побывать только в виртуальном мире. Как всякая нормальная женщина, Люмина должна будет клюнуть на эту удочку и согласиться отправиться путешествовать по запредельному миру вместе с ним, своим мужем и отцом того ребенка, который уже живет в ее чреве… Может быть, когда-нибудь они вообще переедут в другой Оазис, а дом в Очаге продадут или обменяют на квартиру в большом городе, где жщь будет намного интереснее, чем в этом отстойнике. Когда у них родится мальчик, он, Гарс, сделает все, чтобы у сына никогда не возник тот комплекс боязни Горизонта, который прочно укоренился в душе нынешнего поколения. Это раньше все жили и умирали, оставаясь рабами, прикованными невидимыми цепями к одному и тому же месту, и даже находя в этом определенное удовольствие! А их дети вырастут свободными, а значит — полноценными, людьми!

А односельчан он с помощью Грона соберет сегодня на площади. Уж на этот-то раз на собрание наверняка придут все до одного! Они выслушают его рассказ и сначала усомнятся в том, что он не морочит им голову. И тогда он продемонстрирует им прибор, который принес с собой из-за Горизонта, — и это убедит их лучше всяких слов. Потому что такой штуки в их поселке ни у кого не было и нет, это он точно знает.

А потом он обнародует свои дальнейшие замыслы насчет походов в Большой Мир за Горизонтом и будет так великодушен, что пообещает взять с собой любого, кто проявит желание отправиться вместе с ним и Люминой. Нет, большинство, конечно, не сразу решится на такие вылазки. Но не может такого быть, чтобы вовсе не нашлось желающих составить компанию ему, Гарсу! Например, Друм, который наверняка захочет пополнить запасы своих железяк и раздобыть запчасти к турбокару. Айк будет выводить своих учеников на экскурсии. Ким будет выгонять своих свиней и овец пастись за Горизонтом, уж там-то трава намного сочнее и вкуснее, чем под Куполом! Бару могут потребоваться саженцы и семена новых деревьев и растений. Даже Риду и то можно соблазнить возможностью перебраться в более цивилизованные Оазисы, где можно будет обслуживать не только виртуальных клиентов.

Занятый мечтаниями, Гарс налетел на кого-то, когда свернул на свою улицу. Человек, которого он чуть не сшиб с ног, отпрянул от Гарса так, будто боялся, что его ударят.

Это был Брюм.

Глаза у него на этот раз были не просто больные. Они были затравленные. И пахло от него как-то неприятно, как будто он закис и покрылся налетом плесени.

— Ну, что нового в славной науке нумерологии? — снисходительно обратился к математику Гарс. — Есть ли новые гипотезы о влиянии магических цифр на ход истории?

Год назад Брюм после сложнейших вычислений «открыл» некую «временную единицу исторической эволюции человечества», равную 70 годам. Опираясь на исторические факты, он доказывал, что этот период представляет собой один час на циферблате истории и что, поскольку в природе все явления повторяются заново по истечении суток, то же самое относится и к событиям, отделенным друг от друга почти семнадцатью веками. При этом Брюм сравнивал личности Юлия Цезаря и Петра Первого, Тацита и Пушкина, Федры и баснописца Крылова и находил между ними поразительное сходство…

Однако сейчас автор нумерологических теорий вступать в разговор не пожелал, а шмыгнул за угол и, оглянувшись в последний раз, скрылся из виду.

«Бедняга совсем опустился со своими заморочными подсчетами, — пожалел его про себя Гарс. — Ничего, вот откроем путь за Горизонт — и Брюм, может быть, изменится к лучшему. Доставим его в какой-нибудь математический центр — пусть там ему коллеги вправят мозги на место».

Как ни странно, таксенок Гоблин не подкатился под ноги Гарсу, когда тот распахнул калитку и влетел во двор. Хотя обычно щенок исправно приветствовал его заливистым лаем. Неужели он, по примеру Люмины, тоже обиделся за что-то на своего хозяина? Или вырвался на свободу, пользуясь отсутствием Гарса?

Ладно, никуда не денется. Захочет есть — прибежит как миленький! Налаживание отношений с женой важнее, чем поиск собаки.

Гарс рывком распахнул входную дверь, которая почему-то была не заперта, и с недоумением принюхался. Пахло чем угодно, только не вкусным обедом. Ах, какие мы обиженные и оскорбленный, умиленно подумал он. Решили доказать мужу, что он пропадет с голоду, если и в дальнейшем будет так скверно себя вести?..

— Лю, солнышко, ты где? — громко спросил Гарс, заглядывая в гостиную.

Никого. И ни звука в ответ.

Значит, обида гораздо серьезнее, чем он предполагал. А это значит, что предстоит долго унижаться и топтать себя ногами, прежде чем удастся преодолеть заградительный барьер из холодного молчания, который в таких случаях воздвигала перед собой Люмина.

Ну и ладно. Нам это не впервой…

Как писал в свое время Созонт: «Я люблю тебя, как солдат. Это значит: не веря пулям, прорывать бесконечно рад оборону твою глухую…»

Надо только избрать какую-нибудь тактику пооригинальнее. Применять как можно больше юмора — практика показывает, что с его помощью можно прорвать даже самую глухую женскую оборону.

— Лю, если ты никогда не видела картину «Возвращение блудного мужа», то сейчас у тебя есть прекрасная возможность восполнить этот пробел! — объявил. Гарс, проходя в гостиную. — Кстати, по этому поводу есть один анек…

Он осекся на полуслове, потому что только сейчас ему в глаза бросилась одна несуразность. Из полутемного коридорчика, ведущего на кухню, в гостиную бойко катилась свежая струйка темно-красного цвета, и было непонятно, откуда она могла взяться. Не корову же взялась свежевать и разделывать Люмина, чтобы приготовить пару бифштексов на обед!..

В следующую секунду он облился холодным потом. В голове мгновенно сопоставились разрозненные фрагменты: отсутствие щенка во дворе… гробовая тишина в доме… эта зловещая струйка…

Возникшая в итоге этой умственной работы мысленная картина заставила его волосы подняться дыбом.

Гарс бросился на кухню. При этом он угодил ногой во что-то скользкое и чуть не навернулся, но удержался, ухватившись за косяк.

Она была там. Как и во время их ссоры, на ней был все тот же домашний халат. Только теперь он был разодран спереди и обильно залит кровью.

Она лежала на полу лицом кверху, неловко вытянув вывернутую руку в сторону, а живот ее был распорот во всю ширину, и отвратительные белые внутренности высовывались оттуда. Хорошо, что в Очаге нет ни мух, ни прочей летающей гадости, машинально подумал Гарс, накрывая страшную рану окровавленной полой халата.

Она молчала и не двигалась.

— Лю, — сказал он вполголоса, словно боялся разбудить ее. — Ты слышишь меня, солнышко?

Но она не отзывалась. Тело ее было, однако, еще теплым. Гарс бережно убрал с лица жены вымокшую в крови прядь волос и приложился ухом к груди.

Пульса не было. Он погладил Люмину по щеке, оставляя на побелевшей коже красные полосы, и только теперь до него дошло по-настоящему, что же с ней произошло.

Она была мертва. И не просто мертва. Кто-то распорол ей живот. Кто-то убил ее!..

— Лю, родная моя!!! — заорал он так, что даже тонированное оконное стекло отозвалось еле слышной вибрацией. — Не надо, не умирай!.. Слышишь?!.

Но она по-прежнему не подавала признаков жизни, и тогда Гарс поднялся с колен, очумело озираясь.

Возле посудомоечной машины стояла горка грязной посуды, оставшейся еще с завтрака. А на столе, за которым они обычно ели, лежал широкий острый виб-ронож с силиконовой ручкой. Лезвие его было испачкано в крови, и Гарс понял, чем была нанесена страшная рана жене. «А ведь мы пользовались им для того, чтобы резать хлеб, мясо и прочие продукты, — подумал Гарс. — Если бы я знал, что когда-то этот тесак…»

Он с ненавистью схватил нож, будто тот был виноват, что его использовали не по назначению, и с силой шваркнул его в стену. Нож вонзился в дверцу полки для посуды и с издевательским упреком покачал рукояткой, как головой, из стороны в сторону.

Мысли метались в затуманенном мозгу Гарса переполошенной мышиной стаей.

"Кто же это так ее, мою маленькую? Какая гадина посмела это сделать?! Неужели это я виноват во всем? Ведь если бы я не ушел сегодня, она была бы сейчас жива!.. Нет-нет, ты здесь ни при чем… откуда ты мог знать, что так выйдет? Наоборот, тебе надо было уйти раньше, намного раньше, а не тянуть до этого дня… В этот проклятый тихий омут веками не поступало ни одной свежей струи, и рано или поздно он должен был превратиться в вонючее болото, на дне которого скопился сгнивший слой всякой мерзости! И вот теперь это случилось… Гнойный нарыв лопнул, и липкая тина хлынула из болота во все стороны, затопляя берега и превращая чистую реку в канализационный сток… Еще тогда, когда Пиллис, всеми забытый и проклятый Пил-лис, подох прямо на скамейке возле дома, а ни одна скотина не заметила его смерть, можно было понять, что добром это загнивание не кончится. Любое загнивание не кончается само собой, его обязательно надо вырезать с корнем! Вот и сегодня… если это было сегодня… мы с Гроном обнаружили скелет Коула — и это опять никого не всколыхнуло! Люмину убил один из них, из этих внешне спокойных, приветливых и мирных людей… может, даже кто-то из соседей… Убийца сейчас, наверно, со вкусом обедает, разговаривает с женой и детьми, строит планы на будущее. Если бы я раньше ушел за Горизонт, я не дал бы им разложиться, — покаянно думал Гарс. — Я бы загнулся, но вытащил их за Купол, чтобы они не протухли тут заживо!

Что же я стою столбом, ведь надо бежать, — пронзила Гарса очередная мысль. — Надо же сообщить кому-то. Надо вызвать хранителя-диагноста — может быть, еще не поздно помочь Люмине? Может быть, она еще жива и есть надежда спасти ее?!"

Гарс выскочил в гостиную, опять поскользнувшись в крови жены, но чей-то знакомый хрипловатый голос заставил его замереть.

— Стой там, где стоишь, Гарс, — сказал голос. — И не дергайся, как припадочный. Я припадочных с детства не люблю.

Это был не кто иной, как хранитель Закона Праг. Он стоял на пороге дома, поигрывая хлыстом-парализатором и устало прищурясь.

Взгляд его быстро обежал гостиную, на мгновение задержался на лужице крови, которая успела натечь из кухни, а потом Праг сделал неуловимое движение свободной рукой, и Гарс почувствовал, как в кожу его запястий впилась холодная, равнодушная сталь. Магнитонаручники.

— Я всегда предполагал, что ты — псих, Гарс, — не меняя интонации, словно размышляя вслух, произнес Праг. — Но мне и в голову не могло прийти, что ты — опасный псих и способен поднять руку на человека. А то я бы давно тебя арестовал.

Гарс попытался что-то сказать, но из пересохшего горла у него вырвался лишь неразборчивый хрип, а в следующую секунду Праг приказал:

— Молчать, сволочь! Не передо мной будешь оправдываться — перед всеми людьми!

Он упругими шагами проследовал к кухне, но входить не стал, а лишь заглянул с порога, стараясь не наступать на кровь. Присвистнул задумчиво и изрек:

— Да, ты славно потрудился, приятель!

— Я? — задохнулся Гаре, усилием воли сбросив с себя странное оцепенение. — Ты думаешь, что это я?

— Не собираюсь с тобой спорить, — усмехнулся хранитель Закона. — Только дураки считают, что в споре рождается истина. В споре не рождаются даже дети!

Подойдя вплотную к Гарсу, он ловко ощупал его одежду.

Присвистнул второй раз, когда из-за пазухи выудил «флейту», о которой Гарс успел напрочь забыть.

— Серьезная штука, — сообщил Праг, вертя в руках прибор незнакомца. — Я вижу, ты решил своей женой не ограничиться. Хорошо, что я вовремя заглянул сюда… А то ты бы натворил делов — будь здоров!

— Ты о чем? — изумился Гарс.

— Ладно, не притворяйся ягненка, Гарс… Атомайзер пятидесятого калибра — это, конечно, не супероружие, но из него вполне можно отправить на тот свет все население Очага. Причем так, что ни от кого и следа не останется…

Он повертел головой, словно выискивая что-то, затем навел раструб «флейты» на стену и нажал на одну из кнопок, расположенных в два ряда под трубкой.

В ту же секунду в комнате сверкнула бесшумная фиолетовая молния, запахло озоном, как вблизи климатизатора, и в стене рядом с окном появилась аккуратная круглая дыра, словно в этом месте раньше была вмонтирована труба большого диаметра.

— Вот так, — сказал хладнокровно Праг. — У твоего атомайзера даже еще не села батарейка… Где ты его хранил? В холодильнике, что ли?

— Я… я… — растерянно пробормотал Гарс. — Да ты что, Праг?.. Я даже не знал, что это оружие… Я и обращаться-то с ним не умею!

— Да? — скривился хранитель Закона. — Где же ты тогда его взял? Может, мастер Друм тебе по старой дружбе изготовил? Из своих железок, да?

— Я сегодня ходил за Горизонт, — признался Гарс. — И там… там я встретил одного человека, и он подарил мне это.

Быстрым, почти неуловимым движением Праг упер свой указательный палец в грудь Гарсу.

— Вот ты и выдал себя, дружище Гарс, — объявил он. — Не вздумай только повторить это при всех на суде, а то у людей животики лопнут от смеха. Ведь даже грудному младенцу известно, что из-за Горизонта не возвращаются! Ладно, хватит шутить. Садись в кресло и замри, пока я связываюсь с Диспетчером.

Глава 3

Судили его вечером.

По мнению Прага, тянуть дальше время не было смысла. Улики были налицо, преступник схвачен на месте преступления с поличным, а тот факт, что он наотрез отказывается признаться в убийстве своей жены, объясняется его вполне естественной трусостью и врожденной наглостью.

Об этом, равно как и об обстоятельствах ареста Гарса, Праг и сообщил жителям поселка в своей обвинительной речи.

Гарс молчал. Даже если бы он и захотел что-то сказать, это было бы невозможно ввиду того, что рот его был тщательно залеплен пластырем. Чтобы общественный суд не терял время на лишние препирательства, пояснил Праг.

Поэтому оставалось лишь взирать на своих земляков и мысленно взывать к их здравому смыслу. И повторять мысленно строчки, из которых каждое слово теперь отдавалось болью в душе: «А мне всех лекарств было мало, когда потерял я ее… И солнце как будто упало — и жжет теперь сердце мое!»

Сегодня на площади собрались почти все взрослые жители Очага. Еще бы: ведь они пришли судить не просто преступника, а убийцу. Давно они не видели настоящего живого убийцу, черт возьми! И не просто убийцу, а очень опасного убийцу, почти маньяка, потому что при аресте у него было изъято оружие, способное превратить человека в рой атомов, и преступник уже собирался пройтись по улицам, убивая всех подряд направо и налево, потому что навязчивая идея уйти за Горизонт стала в его голове безумной манией и рано или поздно этот тип должен был сойти с ума. К несчастью, это произошло сегодня.

Именно так Праг преподносил собравшимся причины, побудившие Гарса зарезать жену.

Неужели они поверят этому бреду? Неужели все как один осудят его и приговорят к… Стоп! Что там говорится в Законе насчет наказания преступников? Изгнание за Горизонт? Но ведь это наказание для него, научившегося свободно перемещаться за Купол и обратно, будет бессмысленным!

Поняв это, Гарс немного расслабился. Он даже перестал слушать, что там несет разошедшийся хранитель Закона. Теперь важнее другое — попытаться понять, кто же — настоящий убийца. Чтобы потом, когда его, Гарса, вышвырнут за Горизонт, он мог вернуться и восстановить попираемую сейчас справедливость.

Гарс обвел глазами море голов, колышащееся нервной массой на площади. Кто из них виновен в смерти Люмины? Кто этот злодей, с руками, обагренными кровью его жены?

Однако, сколько он ни пытался представить кого-нибудь из хорошо знакомых ему людей в роли придурка с выкатившимися из орбит глазами, заносящего нож над Люминой, ничего путного из этого не получалось. Получалось так, что либо надо подозревать всех, либо… либо никто не мог такого сделать… Даже те, кто проявлял к Гарсу открытую неприязнь, едва ли расправились бы с его Лю, чтобы насолить ему.

"Подожди, подожди, — сказал себе Гарс. — Как там говорили древние? «Ищи, кому преступление выгодно»? Может быть, для начала надо ответить на вопрос, за что была убита Люмина, по какой причине, а тогда и прояснится личность убийцы?!

Ее не могли убить из корыстных побуждений. Убийца не был вором или грабителем, это уж точно. Ведь в доме у нас ничего ценного не было, да и, помнится, все вещи остались на своих местах.

Ее также не могли убить из ненависти. Люмина всегда была приветлива и доброжелательна к окружающим. Даже к тем, кто ей активно не нравился… Только мне она могла высказать в глаза все, что думает. И она никогда и ни с кем не ссорилась в открытую, если не считать меня самого. Правда, к матери моей Лю относилась враждебно, но… Не будешь же ты считать, что твоя мать?! Нет-нет, это исключено…

Может, ее убили из ревности? Но кому могла прийти в голову такая бредовая мысль? Не Риле же, которая кокетничала со мной лишь на словах, но на деле не позволяла себе ничего предосудительного!

И вообще, вряд ли кто-то из женщин был бы способен хладнокровно и мастерски, как мясник, вспороть живот человеку. Живому человеку. Тут чувствуется мужская рука.

Постой, а почему этот неведомый мерзавец наносил моей Лю удары именно в живот, а? Из врожденной кровожадности? Или у него была какая-то иная причина? Может быть, для него эта часть тела представляла некий символ? Может быть, для него было очень важно ударить ножом Люмину именно в живот?!"

И тут Гарс догадался, кто и по какой причине расправился с его женой. Он нашел глазами этого человека в толпе и попытался встретиться с ним взглядом, но тот на него не смотрел. Он был чем-то очень занят…

Холодная ярость охватила Гарса.

Что ж, теперь он знает все.

Когда этот фарс закончится и его вытолкнут за Горизонт, он вернется и своими руками накажет этого подонка!

«Только неужели ни у кого из тех, среди которых я прожил всю свою жизнь, не шевельнется и тени сомнения в том, что я способен на убийство?!»

Матери среди собравшихся не было. А знает ли она вообще, что произошло с невесткой и что ее сына сейчас судят, как последнюю тварь? Селектор в ее доме был неисправен уже давно, но неужели никто из соседей не догадался сообщить ей последние новости?

Потом Гарс понял. Отсутствие матери наверняка было на руку Прагу. Чтобы общественный суд не терял время на всякие истерики, сопли и слезы. Именно поэтому Праг принял все меры, чтобы ясновидица не узнала о том, что произошло с её невесткой, как можно дольше. По крайней мере, до конца этого судилища.

«Вот подлец, вот сволочь!» — застучало в голове Гарса, но он заставил себя успокоиться. Действительно, может, и к лучшему, что матери нет сейчас здесь. Не хватало еще, чтобы и ее обливали позором и презрением как женщину, взрастившую убийцу.

И еще кого-то не было среди собравшихся на площади, но Гарс так и не сумел определить, кого именно. Слишком много было народу, и лица сливались в одно сплошное, размытое пятно так, что временами казались стеной. Туманной, аморфной, не поддающейся рассмотрению стеной Горизонта.

Наконец Праг закончил говорить, и Грон предложил выступить желающим сказать что-либо в защиту обвиняемого.

Над площадью повисла тишина.

Одни расстреливали Гарса своими взглядами, полными ненависти, от которой не спасало сознание своей невиновности. Другие смотрели на него с таким отвращением, будто он превратился в инопланетного монстра, какие обычно фигурируют в фантастических фильмах. Третьи глядели на Гарса со страхом, видимо, с ужасом представляя себе, что еще несколько часов назад этот, с виду такой же, как все, человек свободно ходил и общался с ними, гладил по голове их детей, а оказывается, в любую минуту мог лишить их жизни. Кое-кто и вовсе избегал встречаться с Гарсом взглядом, заранее смирившись с тем, что он, будучи в общем-то неплохим и даже интересным парнем, вдруг в одночасье отчебучил такое, от чего кровь стынет в жилах. Не-ет, друзья, правильно записано в нашем Законе: нельзя идти за Горизонт, это к добру не приводит. Видите, что может сделать с нормальным человеком идея-фикс?!

Отчаяние и обида сдавили горло Гарса с такой силой, что он едва не задохнулся, и нос защекотали горькие слезы.

"Эх вы, — мысленно воскликнул он, — а я-то считал вас добрыми и справедливыми! Где же ваша доброта? Где справедливость? Неужели тот застойный образ жизни, который вы ведете, постепенно уравнял вас и привил дурную привычку быть единодушными во всем, даже во мнениях?! Неужели вы сами не видите, как это опасно — быть подстриженными под одну гребенку и равняться на одни и те же идеалы?!

Черт с вами, если вы не хотите защищать меня, предатели! Только дайте мне последнее слово, и я сам выскажу все, что о вас думаю! Я докажу вам, что настоящий убийца стоит среди вас! А в принципе вы все — тоже преступники, потому что не противитесь злу, замаскированному покоем и уютом, и палец о палец не ударяете вместо того, чтобы разнести этот чертов мир с его невидимыми и видимыми куполами и горизонтами вдребезги!"

Но никто не собирался давать ему слова, сколько Гарс ни дергался, мыча в бессильной ярости. Он был надежно скован по рукам и ногам и вдобавок ко всему прикручен прочными веревками к специальному дубовому креслу. Наверное, чем больше он извивался и корчил гримасы, требуя, чтобы с его рта содрали пластырь, тем все более отвратительно он выглядел в глазах окружающих. Как преступник, осознающий неотвратимость кары за свои проступки, но пытающийся любым способом избежать ее.

Праг поднял руку, требуя тишины.

— Давайте решим, как мы накажем этого типа, — предложил он собравшимся.

— По Закону, как же иначе? — выкрикнул Ким, стоявший в первых рядах толпы. Праг покачал головой.

— По Закону мы должны изгнать его за Горизонт, — сказал он. — Но разве это может быть действенным наказанием для Гарса? Вспомните, он же сам всегда стремился там оказаться. Получится, что мы не накажем его, а, наоборот, выполним его сокровенную мечту. Даже если он там погибнет.

— А что ты предлагаешь, Праг? — спросил Грон.

Праг нехорошо усмехнулся.

— Я предлагаю более суровую кару за убийство. Пусть это будет отступлением от Закона. Его надо казнить, причем здесь и сейчас. Чтобы это произошло у всех на глазах.

Он достал из кармана прибор, который конфисковал у Гарса при аресте, и показал его толпе.

— Это тот самый атомайзер. С его помощью этот безумец намеревался отправить на тот свет всех вас, — объявил громогласно он. — Я предлагаю использовать эту страшную штуку как орудие возмездия! Поднявший меч от меча и погибнет, значит!

Шум в толпе стих.

— Да, но кто сделает это? — прозвучал голос Пустовита. — Палачей среди нас вроде бы не имеется. Может быть, ты сам, Праг, исполнишь наш приговор?

— А почему бы и нет? — криво улыбнулся хранитель Закона. — Вы зря боитесь, атомайзер действует чисто и мгновенно. Не будет ни крови, ни разлетевшихся во все стороны мозгов, это я вам гарантирую. Достаточно нажать вот эту кнопочку — и от мерзавца останется пустое место!

— Подождите, граждане! — вмешался Грон. — Мы же еще не проголосовали! Давайте уж соблюдать все процедуры, как положено!

— Да чего там? — крикнул кто-то из толпы. — И так все ясно!

— Нет! — перекрыл шум голосов чей-то громкий голос. — Лично мне не все ясно!

Гарс вздрогнул и вгляделся в море голов. Кто-то проталкивался сквозь толпу к помосту. Это был не кто иной, как старый учитель Айк.

«Так вот кого здесь раньше не хватало, — сообразил Гарс. — И как это я не заметил, что Айк не участвует в собрании?»

Праг поморщился, но не решился воспрепятствовать учителю подняться на помост. Айка все в поселке знали и уважали.

— Мне не ясно, на основе чего вы готовы совершить непоправимую ошибку! — заявил старик, обращаясь к собранию. — Да, у Гарса была убита жена — варварски и злодейски. Да, он был застигнут Прагом в тот момент, когда, перепачканный в крови, стоял над ее бездыханным телом. Да, они не раз ссорились, в том числе и накануне убийства Люмины, и соседи слышали их крики. Да, Гарс не раз собирался уйти за Горизонт, и это вполне могло довести его до умопомрачения. Но разве все это доказывает его вину в убийстве?! А кто из вас знал, что Люмина была беременна? Кто ведал, что она носила под сердцем ребенка, которому так и не суждено было родиться?

Тишина над площадью. И в этой тишине учитель продолжал ронять в толпу гневные слова.

— Я опоздал на собрание потому, что беседовал с Юноном — он сейчас лечит тяжелобольного. Я хотел убедиться в том, что мои подозрения справедливы. И я оказался прав. Незадолго до смерти Люмина приходила в лечебницу на прием, и диагност обнаружил ее беременность. Об этом больше никто не знал, кроме Юнона. И, возможно, Гарса. Во всяком случае, первоначально. Но впоследствии о беременности Люмины узнал еще один человек. Он уже давно тайком, под прикрытием ночи, проникал в лечебницу, чтобы выуживать из диагноста сведения о будущих роженицах и о неизлечимо больных. Он вбил себе в голову, что существует некая взаимосвязь между рождаемостью и смертностью в нашем поселке, что якобы если у кого-то родится ребенок, то кто-то тут же должен умереть. А потом он решил, что одного знания этого явления недостаточно и что можно и нужно управлять этим процессом. И тогда этот безумец сделал страшный вывод: чтобы в нашем Очаге никто не умер, надо не допустить, чтобы на свет появлялись новые жители поселка. Это так, Брюм?

Математик поднял лицо от компнота, в котором он производил какие-то вычисления, и опасливо огляделся. Люди, стоявшие рядом, невольно отодвинулись от него подальше, как от носителя опасной заразной болезни.

— Да, — сказал он глухо, — я сделал это. Но поймите, у меня не было другого выхода. Почему моя мать должна была умереть только из-за того, что какая-нибудь похотливая сучка наплодит целый выводок сопливых чад? Разве это справедливо? А насчет того, что моя теория неверна, тут вы не правы, учитель. Числа никогда не врут. И если в мире существуют какие-то закономерности, то без расчетов их не выявить.

Толпа оцепенела от неожиданного признания математика. А он вдруг резко повернулся и бросился бежать.

— Стой! — проревел ему вслед Праг.

Но Брюм не останавливался. Он выскочил из толпы и устремился в переулок.

И тогда Праг выстрелил ему вслед из атомайзера.

Фиолетовая вспышка на миг озарила площадь, и короткая молния, промчавшись над головами людей, нагнала беглеца.

Поистине, это было страшное оружие.

Фигура Брюма растворилась в воздухе так, будто принадлежала не человеку, а голообразу. Ни малейшего следа не осталось после этого бескровного убийства — ни кусочка одежды, ни пряди волос. Только компнот нумеролога не пострадал. Некоторое время он, как некий сказочно-волшебный артефакт, висел в воздухе, оставшись без опоры, а затем рухнул на металлопластовую мостовую, и корпус его раскололся от удара, обнажив нагромождение микросхем. Совсем как располосованный виброножом живот Люмины.

Потрясенные люди на площади молчали, затаив дыхание. Потом пришли в себя и, делясь впечатлениями от увиденного, разом стали расходиться.

Гарс почувствовал, как сильные руки Прага освобождают его от пут и снимают пластырь со рта. Наспех размяв затекшие конечности и не слушая сбивчивые извинения смущенного хранителя Закона, он вскочил с кресла и обнял Айка.

— Спасибо, учитель! — хрипло воскликнул он, пытаясь проглотить комок в горле. — Я знал, что ты единственный настоящий человек в этом стаде!

— Ну что ты, малыш, — тихо сказал Айк. — Не надо никого винить. Даже Прага. Представь себя на месте каждого из этих людей, потрясенных тяжким преступлением и стремящихся воздать виновному по заслугам. Да, они ошиблись насчет тебя, но ты не должен возненавидеть их за это. Каждому из нас свойственно ошибаться, малыш. Именно поэтому все мы должны уметь прощать ошибки других.

Гарс не ответил. Его вдруг посетила идея. Земляков, еще недавно готовых казнить его за убийство, которого он не совершал, конечно, можно было бы простить. Но только в том случае, если они отныне будут всегда и во всем верить ему. И сейчас подворачивался удобный момент, чтобы проверить это.

Выпустив учителя из своих объятий, Гарс подошел к краю помоста и крикнул что было сил:

— Люди, я прошу вас задержаться еще на несколько минут! У меня есть очень важное сообщение для вас!

Толпа, растекавшаяся ручейками с площади, остановилась, и к Гарсу повернулись лица людей. Их все еще было много.

— Что ты задумал, Гарс? — с тревогой спросил Грон сзади, но Гарс только отмахнулся.

Краем глаза он уловил удивление на лице Прага, который прикреплял к поясу магнитонаручники, и поднятые брови учителя Айка. То-то они еще удивятся, когда услышат его рассказ!

Когда движение и разговоры на площади прекратились, Гарс наконец заговорил.

Он поведал землякам о своей удачной вылазке за Горизонт. Он рассказал о том, что он там увидел. Он постарался подробно описать тот мир, который открывался за Куполом. Он рассказал о пилоте летательного аппарата, свидетелем аварии которого он, Гарс, стал. Он объяснил, откуда у него взялся атомайзер и каким образом он сумел вернуться домой. А в заключение своей краткой, но полной эмоций речи Гарс взволнованно объявил:

— Отныне мы все — свободны! Это значит, что теперь каждый из нас может в любой момент отправиться за Горизонт и вернуться обратно. Вместе со мной, разумеется. Теперь нам удастся вырваться из плена, и весь мир будет доступен нам! Мы доберемся до других Оазисов и воссоединимся с их жителями! Человечество снова будет единым и свободным, и для него больше не будет преград! Будущие поколения людей будут опять жить так, как жили наши далекие предки, и заново открывать для себя и осваивать окружающий мир! Человек не может и не должен жить без открытий — правда ведь? А иначе его ждет медленная смерть! И поэтому я хотел бы знать: кто из вас согласен завтра же пойти за Горизонт вместе со мной? Кто? Поднимите руку, желающие!

Он замолчал, тяжело дыша, и обвел взглядом площадь. Поднятых рук не было видно. И, судя по выражению лиц, никто не разделял пафос его выступления.

Люди, стоявшие на площади, смотрели на Гарса недоверчиво и хмуро. На лицах других была написана откровенная усмешка. Третьи качали осуждающе головой. А Пустовит шептал что-то саркастическое на ухо Риле, покручивая пальцем у виа. Даже учитель Айк — и тот, вздохнув, отвернулся, словно поставив в уме печальный диагноз Гарсу.

Гарс почувствовал, что бледнеет от гнева и разочарования.

«Безмозглые, ленивые, зажравшиеся животные — вот кто они такие! — промелькнуло в его мозгу. — Такой реакции и следовало ожидать от них, а ты раскатал губы: мол, все они, как один, устремятся за тобой! Бараны!»

— Что, нет желающих? — осведомился он, подавшись вперед.

Толпа загудела разрозненными выкриками.

— А что мы там будем делать, за твоим Горизонтом? — спросил кто-то громко. — Ты же сам сказал, что там ничего нет, кроме травы и деревьев!

— Открытия! На кой черт они сдались, эти открытия, если будет нечего есть и пить?

— А ты уверен, Гарс, что те, кто живет там, встретят нас с распростертыми объятиями? Иначе зачем им таскать с собой оружие?

— Слушай, а может быть, тебе все это привиделось, а, парень? Может, тебя загипнотизировал кто-нибудь, чтобы ты выманил всех нас за Горизонт? Что-то очень подозрительно, что тебе так повезло!

— Да что с ним разговаривать, «горизонтщики» все такие, сдвинутые! Вобьют себе в голову невесть что и дурят людям голову!

— Правильно, он вон стоит и соображает, что бы еще такое выдумать! Не ходил он никуда, а эту басню про Запредельный мир придумал!

— Слушайте, братцы, а может, он и вправду умом тронулся? Из-за смерти жены такое с любым может случиться! Наверное, не следовало его развязывать, а?! А то как бы он чего-нибудь не натворил в беспамятстве!

Гарс не верил своим ушам. Те, кого он считал своими земляками и друзьями, теперь представали перед ним совсем в ином свете. Вот он, звериный оскал мещанина, о котором так много в свое время писали классики! Стоит ли продолжать метать бисер перед свиньями?!

Кто-то положил руку на его плечо.

Гарс повернулся и оторопел. Праг, опять поигрывая наручниками, ухмылялся ему в лицо.

— Я же предупреждал, чтобы ты не нес эту ересь публично! — прошипел он. — Видать, ты неисправим, Гарс, а раз так, то не обессудь — сам напросился!

Он поднял руку и провозгласил:

— Сограждане! Все вы являетесь свидетелями возмутительного нарушения нашего Закона! Этот человек решил, что раз мы его оправдали, то ему теперь все можно. И он осмелился призывать вас уйти за Горизонт. Хотя ему известно, что подстрекательство к массовому уходу за Купол является тяжким преступлением. В связи с этим я как хранитель Закона, действуя в ваших интересах, намерен арестовать гражданина Гарса и…

Договорить Праг не сумел.

Гарс сорвал с его пояса атомайзер и повернул его раструбом на Прага.

Лицо хранителя Закона вытянулось. Не от страха — от изумления. Впервые кто-то осмелился открыто напасть на него, да еще в присутствии множества свидетелей.

— Брось пушку, — приказал он, угрожающе надвигаясь на Гарса. — Брось, Гарс, — иначе хуже будет!

Гарс в этом не сомневался. Если Праг перейдет к более решительным действиям, то противостоять ему ни он, ни кто-либо другой в поселке не сможет. Не зря же Праг с детства готовился стать хранителем Закона!

Рука Прага легла на рукоять хлыста, и Гарс понял: пора…

Повинуясь нажатию кнопки, атомайзер слегка дернулся в руках, и массивную фигуру Прага бесследно проглотила фиолетовая вспышка.

На этот раз не осталось вообще ничего — наверное, потому, что выстрел был произведен почти в упор.

Это все-таки произошло! Своими руками он, ненавидевший насилие со стороны других, лишил жизни человека! Впрочем, рефлексировать этим было некогда.

В воздухе повисли испуганные вопли разбегающихся людей.

— Всем стоять! — истошно завопил Гарс. — Иначе я буду стрелять!

В подтверждение своих слов он, тщательно прицелившись, уничтожил роскошный вяз, высившийся на краю площади. Только небольшой пень остался торчать над мостовой…

Люди остановились и с ужасом обернулись. Гарс оглянулся. Кроме него, уже никого не было на помосте. Только он один. Один против всех…

Что ж, они этого заслужили.

— А теперь слушайте меня внимательно, — сказал он в воцарившейся тишине. — Вы не захотели поверить мне, а зря… Как видите, мне теперь терять нечего. Отныне я убью, не задумываясь, каждого, кто откажется выполнять мои требования, понятно? Не хотите понимать по-хорошему — буду поступать с вами по-плохому!

— Но это же диктатура, Гарс! — воскликнул побледневший Грон, оказавшийся почему-то уже в центре толпы. — Это насилие!

— Да, — согласился спокойно Гарс. — С этого момента я беру власть в поселке в свои руки. Вы сами вынудили меня пойти на это… И вот мой первый указ.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Больше всего его в этот момент страшило, что какой-нибудь идиот выскажется в том смысле, что-де не собирается подчиняться требованиям окончательно спятившего придурка, а потом развернется и спокойненько отправится домой. Потому что тогда надо будет убить и его, чтобы подавить всякую попытку бунта еще в зародыше. И одно дело, если недовольным окажется представитель тех, кого он, Гарс, терпеть не может. А если это будет, к примеру, Друм? Или Айк?! На них у него рука поднимется?

Но никто на площади не произнес ни звука.

— Сейчас мы все до единого отправимся за Горизонт, — объявил он, сжимая теплый корпус атомайзера. — Не бойтесь, не насовсем… Я просто хочу доказать вам, что не обманываю вас. Что там, за Куполом, мир существует и он вовсе не так опасен, как нам казалось. И, наконец, что мы можем выйти наружу и вернуться обратно! Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели это! Вперед!

Но по-прежнему никто не шелохнулся в толпе. Только Грон выкрикнул:

— Гарс, не самодурствуй! Зачем рисковать жизнью всех людей? Тут же есть и женщины, и старики! А дома у многих остались малые дети! Пожалей их, Гарс!

Этот выскочка, изображающий из себя радетеля за народное благо, похоже, на этот раз был прав. «Мне все равно не удастся в одиночку справиться с такой толпой», — подумал Гарс.

— Ладно, — согласился он. — Пойдут не все… Но я сам выберу тех, кто пойдет со мной за Горизонт. Они будут моими… моими заложниками, — наконец вспомнил он полузабытый архаизм.

После короткой паузы Гарс назвал имена тех, кого хорошо знал, сознательно включив в их число самых ярых противников Горизонта. Писатель Пустовит, мэр Грон, языковед Тарг, огородник Ким, спортсмен Сван, рыбак Брин, студент Tax, композитор Ард, шахматист Лагмар, садовод Бар — всего десять человек. Достаточно представительный и в то же время компактный отрядик.

Если они убедятся в его правоте, остальных с их помощью убедить будет легче…

— Тех, кого я назвал, попрошу остаться на площади, а все остальные свободны! — сказал он.

И не удержался от того, чтобы мысленно добавить:

«Вернее, пусть считают, что они свободны…»

Глава 4

Всю дорогу, пока отряд в составе десяти мужчин под предводительством Гарса влачился в направлении Горизонта, Грон ныл не переставая, несмотря на многократные угрозы Гарса распылить его на атомы. Скверно было то, что деморализующие речи мэра слышали не только заложники, но и почти вся толпа, что валила следом за отрядом. Домой с площади отправились немногие — большинству было интересно поглазеть, как будет проходить "массовый прорыв за Горизонта — именно так мысленно окрестил свою затею Гарс.

Для надежности он привел своих заложников к тому месту, где он пересек Купол утром. Там, как заправский полководец, выстроил отряд в одну шеренгу, лицом к туманной стене, и скомандовал:

— Выходим по одному. Первым пойдет… — он замешкался на секунду, а потом решительно закончил: — Первым пойдет Сван.

— А че это я должен быть первым? — тут же загудел спортсмен. — Че я там забыл?..

— Убью! — пообещал ему Гарс, демонстрируя атомайзер. — И никакие мускулы тебе не помогут, понял? Вставай с краю!

Сван опустил лобастую стриженую голову и, что-то пробормотав, послушно занял крайнее место в шеренге.

— Дальше идете в таком порядке, как стоите сейчас за Сваном, — объявил Гарс заложникам. — Последним буду я. После выхода за Горизонт не разбегаться, cобраться в одном месте и ждать меня. Мы должны действовать организованно и… и без паники.

— А если все-таки кто-то не пойдет? — осведомился с ухмылочкой Пустовит, оглядываясь в поисках поддержки. — Ты что, стрелять будешь?

Вместо ответа Гарс надавил кнопку спуска, и молния проделала, глубокую яму в форме правильного круга прямо перед ногами писателя. Тот отшатнулся назад, словно боясь сорваться вниз, и выдавил:

— Д-дурак! Я же чисто теоретически…

— Так кто не хочет идти? — осведомился Гарс, оглядывая остальных.

Все подавленно молчали, со страхом косясь на голубой туман Горизонта, по которому сверху вниз разливался красный свет угасающего солнца.

Внезапно Грон шагнул вперед из шеренги, повернулся лицом к толпе и произнес длинную прочувствованную речь. Гарс был настолько изумлен этой вспышкой красноречия, что даже забыл об атомайзере.

— … Да, мы существуем под огромным, но все-таки ограниченным Куполом, — говорил Грон. — Возможно, кто-то давным-давно нас засунул под этот колпак, а может быть, наши предки сами отгородились от мира Куполом — в сущности, теперь это не столь важно. Важнее другое. У нас есть прекрасные условия для жизни: природа, пища, чистый воздух и возможность не работать. При этом мы не лишились возможности общаться с остальным человечеством. Мы могли бы проводить всю свою жизнь развлекаясь. Мы могли бы духовно опуститься, стать бездельниками, потерять человеческий облик, погрязнуть в пороках и в поиске все новых наслаждений. Мы могли бы превратиться в животных из зверинца, у которых есть все, кроме права покинуть клетку. И тогда я бы понял тебя, Гарс, в твоем стремлении сломать такой порядок вещей.

Но взгляни сам реально на нашу жизнь, — говорил Грон. — Разве мы не трудимся? Разве мы не создаем вещи — пусть не все и пусть не в большом количестве? Разве мы опустились и стали менее добрыми, менее человечными? Мы не деградируем, Гарс, мы живем нормальной человеческой жизнью. Да, встречаются и среди нас любители бездельничать. Да, есть и такие, кто занимается всякой ерундой и тратит время на пустяки. Но большинство-то, большинство, Гарс?!

Я не знаю, каким будет рай небесный, если он есть на самом деле, как утверждают святые отцы, — говорил Грон. — Я знаю одно: наш Очаг ничем не хуже этого призрачного рая на небесах, а может, даже и лучше. Потому что людям живется здесь хорошо, спокойно и безопасно.

Так зачем же ты хочешь взорвать все это, Гарс? — спрашивал Грон. — Ради чего ты готов уничтожить весь наш мир и рисковать жизнью своих односельчан? Ведь ты же сам до конца не знаешь, какие опасности могут таиться в запредельном мире, правда? А это означает, что ты собираешься поставить на карту жизнь других людей только для того, чтобы удовлетворить свою любознательность! Подумай об этом, Гарс, хорошенько подумай, прежде чем делать опрометчивые шаги, — советовал Грон.

Вот допустим даже, что за Куполом еще лучше, чем у нас, — хотя я сильно в этом сомневаюсь, — продолжал бывший друг Гарса. — Допустим, что тебе когда-нибудь удастся узнать всю правду о том, как возник наш Оазис, какие силы и с какой целью опекают его. И что дальше? А я тебе скажу, что будет дальше. Ты наверняка на этом не остановишься. Узнав правду, ты решишь отменить такое положение вещей. Ты станешь бороться за отмену Купола и за свободу передвигаться по всей планете — даже если в конечном счете это доставит людям множество бедствий и проблем и создаст угрозу их безопасности. А это означает, что ты потенциально опасен для Очага. Всегда опасен тот, кто вносит поправки в окружающий мир, стремясь сделать его все лучше и лучше, хоть на немножечко, хоть вот на столечко. Это все равно что выдувать стеклянную вазу — чем тоньше будут ее стенки, тем она будет выглядеть изящнее и красивее. Но однажды наступит момент, когда надо будет остановиться, иначе стенки станут слишком тонкими, и тогда ваза разлетится на кусочки. Вот так и весь наш мир, Гарс. Он просто обвалится, как глиняная башня, и тогда всем будет очень плохо. Человек, который не умеет вовремя остановиться, — опасен, а ты из таких, кто не останавливается ни перед чем.

На поляне перед Куполом было так тихо, что отчетливо слышалось, как в траве стрекочут кузнечики, а в кустах щебечет полусонно какая-то пташка.

Слушая Грона вполуха, Гарс мысленно решал для себя один существенный вопрос: что выгоднее — дать своему бывшему дружку выговориться всласть или двинуть хорошенько ему по зубам стволом атомайзера, чтобы этот демагог прикусил свой хорошо подвешенный язык и не мутил воду? Или, может, вообще убрать его на глазах у всех? А чтобы не вызвать недовольства толпы, можно придумать какую-нибудь гадкую подоплеку пропагандистского пыла Грона. Например, обвинить его в том, что мэр был подкуплен или загипнотизирован создателями Купола. Да, это была бы ложь, но разве она не оправдана той великой целью, к которой он намерен вести земляков? Марш-бросок к новой, счастливой и плодотворной жизни, свободе и прогрессу… Тем более что этот паршивец Грон, сам того не подозревая, каждым своим словом больно ранит его, Гарса, душу, топча и развенчивая те идеалы, которые Гарс вынашивал и взращивал в себе на протяжении многих лет!

Но он не стал ни перебивать, ни убивать Грона. Ему стало муторно от мысли о том, что, если он сейчас позволит низменным порывам одержать верх, то впоследствии еще не раз придется переступать невидимую черту, за которой начинается бесчеловечность.

Вместо этого он насмешливо поинтересовался:

— Ты все сказал, Грон? Полностью излил свою душу?

Грон покачал укоризненно головой.

— Жаль, что мои слова остались для тебя лишь пустым сотрясанием воздуха, — сказал он. — Ты — близорукий и безответственный тип, Гарс.

— Ну все, хватит, — оборвал его Гарс и повернулся к провожающим: — Если хотите глазеть и дальше, глазейте на здоровье, но чтобы ни один из вас не приближался к нам меньше чем на десять метров! Всем понятно?

Вопрос его остался без ответа, но это мало заботило Гарса. Главное — чтобы его требования выполнялись, а на всеобщее осуждение и злобные взгляды исподлобья ему сейчас наплевать!

— Ну, пошли! — приказал Гарс. Подтолкнул раструбом атомайзера Свана сзади. — Давай, Сван, покажи класс в новом виде спорта!

Спортсмен стиснул зачем-то кулаки, напряг свои великолепные мышцы и с короткого разбега врезался в туманную «стену». Не так резво, но вполне целеустремленно за ним последовали Брин, Бар, Лагмар…

В целом массовое, десантирование за Горинт прошло без особых проблем. Только с женой Арда случилась истерика, да упиравшегося, подобно упрямому ослу, Тарга пришлось чуть ли не силой выталкивать за Горизонт.

Когда от отряда остался только Гарс, он сначала хотел помахать на прощание пристально смотревшей на него толпе, но потом раздумал: перебьются! Они еще будут чествовать его, как героя, когда он вместе с остальными «первопроходцами» вновь появится в поселке. О том, что возвращение может опять произойти на противоположной стороне Горизонта, Гарс пока умалчивал. Пусть их возвращение станет для всех сюрпризом!

В самый последний момент, когда он уже готов был шагнуть в синий туман, от толпы отделилась стройная девичья фигурка и устремилась к Горизонту.

— А ты куда, Макдена? — удивился Гарс.

— Я хочу быть вместе с Тахом, — не останавливаясь, с вызовом ответила девушка и исчезла за Горизон том.

Гарс пожал плечами. Раз она сама так решила, стоит ли ей мешать?.. Все равно все будет в порядке.

Он сжал покрепче свое чудесное оружие и отдался притяжению невидимого магнита.

Глава 5

Первое, что он услышал, не успев еще открыть глаза после стремительного перемещения за Горизонт, был ехидный вопрос Грона:

— Послушай, Гарс, у тебя все в порядке со зрением?

Гарс вскочил и протер глаза, засыпанные на этот раз не песком, а каким-то вонючим жирным пеплом.

И не поверил тому, что увидел.

Весь отряд был в сборе, но ютился под стеной Купола, не решаясь подняться на вершину ближайшего холма. И «заложникам» было чего бояться.

Потому что окружающий мир был неприятен и страшен с первого же взгляда.

Сейчас здесь, как и предполагал Гарс, было утро. Солнцевисело пока еще невысоко над холмами, но его мертвенно-белый свет уже обжигал кожу, как чей-то ненавидящий взгляд. Бледное небо было изъедено грязно-серыми отвратительными пятнами, напоминающими гнойные коросты на теле прокаженного. Земля под ногами была покрыта спекшейся и шелушащейся под воздействием ветра коркой, местами переходящей в жирные чешуйки, похожие на увеличенную во много раз перхоть, только черного цвета.

И не было вокруг ни травы, ни цветов, ни деревьев, только кое-где между холмами корячились уродливые, опаленные огнем чудовищной температуры, голые палки без единого листочка.

— Не может быть! — пробормотал Гарс, устремляясь на вершину ближайшего холма — того самого, с которого при свете Луны он наблюдал накануне панораму уютной, обжитой долины. И после длинной паузы потрясенно повторил: — Не может быть!

Не было в долине ни зданий, ни каких-либо иных сооружений. Вместо них там лежали развалины не то бараков, не то амбаров, большая часть которых давным-давно развалилась и поросла травой, а остальные хранили на себе следы давних пожаров, и там тоже лежал странный черный антипод снега.

Контраст с тем миром, который Гарс видел несколько часов тому назад, был так велик, что невольно возникала мысль: не кошмарный сон ли это?

— Ну, ты даешь, Гарс, — сказал Пустовит, с отвращением озираясь. — Я и раньше, собственно, предполагал, что ты выдаешь желаемое за действительное, но, признаться, в какой-то момент даже я, скептик до мозга костей, поверил твоим сказочкам! По-моему, в этом патологически мертвом мире не выживут даже тараканы!

— Какое там желаемое! Какое там действительное! — воскликнул экспансивный толстяк Ард, тяжко отдуваясь. — Да этот распоясавшийся молодчик просто-напросто нагло обманул нас — вот и все!

— Да подождите вы с выводами, — попытался остановить излияние эмоций своих спутников Грон. — Может быть, Гарс стал жертвой иллюзии. Или галлюцинации. Хотя в детстве, по-моему, у него серьезных травм головы не было.

— Зато скоро будут — и не только головы! — угрожающе прогудел здоровяк Сван, поигрывая бицепсами. — Лично я это гарантирую!

Пора было прекращать этот балаган, иначе ситуация грозила стать неуправляемой.

Усилием воли Гарс загнал отчаяние и растерянность как можно глубже внутрь себя и многозначительно потряс над головой атомайзером.

— Прекратить пустую болтовню! — заорал он. — Что, думаете, теперь можно поливать меня грязью как угодно, да? Напрасно! Мои условия остаются в силе. Кто не подчинится — расстреляю на месте! Это — во-первых!

Его вспышка возымела действие. Во всяком случае, «заложники» на время прикусили языки.

— Во-вторых, — уже спокойнее продолжал Гарс, — поверьте, я и сам не пойму, в чем тут дело. В прошлый раз все было совсем по-другому, клянусь… матерью! — Сгоряча он хотел сначала сказать «Люминой», но воспоминание тут же ударило тяжким молотом: ее уже и так нет в живых! — Именно так, как я вам рассказывал…

— Да ты не горячись, Гарс, — примирительно сказал после паузы рассудительный Бар. — Ребята ведь почему сердятся? Потому что здесь все оказалось дерьмово. Ну и бог с ним, с этим Запредельным миром. Зато теперь мы будем иметь представление, что жить здесь просто невозможно… одно солнце чего стоит — ишь как печет, так и сгореть недолго!.. Ты вот что… давай-ка спускайся и веди нас обратно в Очаг.

Гарс закусил губу.

— Что, к женам под бок захотелось? — съязвил он. — Эх вы, мужики! Неужели мы так вот повернемся и уйдем обратно под Купол, а? Вас же потом никаким дрыном не сдвинешь с насиженного места! Разве вам не интересно узнать, что за чудеса здесь творятся? Давайте обойдем Купол вкруговую, а? Потом отойдем хоть на пару сотен метров в сторону — может, найдем что-нибудь интересное? Как вы думаете?

Внезапно туманная стена выплюнула из себя кубарем летящую маленькую фигурку, сжавшуюся в комок. Новый путешественник за Горизонт пролетел по инерции еще несколько метров и ошарашенно уселся на черной земле.

— Что это вы здесь торчите? — деловито осведомился он. — А я думал, вы уже далеко отсюда.

— Анас! — охнул Ард, опознав в пришельце своего сынишку. — Ты как сюда попал?

— Очень просто, — ответствовал мальчик, поднимаясь с земли и отряхивая одежду. — Как и вы. Там уже все разошлись, потому что стемнело, вот я и решил вас догнать.

— Вот вернемся домой — я тебе покажу, как совать нос за Горизонт! — пригрозил ему композитор, потрясая пухлыми кулачками. Потом он поднял лицо к Гарсу. — Видишь, до чего доводит твоя безалаберность, идиот?! Чем больше мы будем топтаться по этой большой помойке, которую ты преподнес нам как райский сад, тем все больше народу будет к нам прибывать! Того и гляди кто-нибудь еще сюда заявится!

— Гарс, теперь-то мы точно никуда не пойдем, — объявил Грон. — Рисковать жизнью ребенка я тебе не позволю! Ты и так слишком далеко зашел в своем авантюризме! Открой нам путь домой, слышишь?

Гарс задумался.

С одной стороны, ему не хотелось возвращаться в Очаг с горьким чувством поражения. Отныне он станет мишенью для насмешек и ненависти со стороны односельчан. Подлый обманщик, убийца и сволочь — вот кем он будет теперь для них. Они не простят ему убийство Прага, взятие заложников и попытку диктовать свою волю, даже если речь шла о временной «диктатуре», к которой он прибег в благих целях. Рано или поздно они все равно будут судить его, и даже оружие ему не поможет избежать кары за слепую уверенность в своей правоте!

Но в то же время Грон был прав. Нельзя допустить, чтобы кто-то из этих людей пострадал здесь, в Запредельном мире. И нельзя то и дело подгонять их угрозами пустить в ход оружие — еще немного, и они взбунтуются против него, а тогда придется либо убить кого-то, либо сдаться…

Ладно, пусть убираются отсюда, все равно от них, трусов, никакого толку не будет.

— Хорошо, — сказал наконец Гарс, не глядя на членов своего «отряда». — Я отпущу вас домой. Но сам останусь здесь.

— Зачем? — недоуменно спросил Грон.

— Надо кое-что выяснить. Все равно мне нечего больше делать в той клетке, куда вы так стремитесь вернуться!

— Зря ты это делаешь, — сообщил молчавший до этого Tapг. — Здесь, некоторым образом, опасно оставаться. Смею предположить, что в атмосфере слишком мало озона, поэтому солнечная радиация, в определенной степени…

— В определенной степени ты мне надоел! — грубо перебил его Гарс. — Оставь свои нравоучения для детей и внуков! Я свое решение принял и от него не отступлю!

Он сбежал по склону обгоревшего холма, взбивая облачка пепла, и приблизился к расплывчатой стене Горизонта.

— Встаньте цепочкой по одному, — приказал он остальным. — Когда я подам знак, можете входить в туман.

Он начертал пальцем на Куполе код доступа и махнул рукой Арду, которого с сыном остальные, не сговариваясь, пропустили вперед:

— Давайте!

Ард и Анас шагнули вперед, но тут же отлетели назад, словно кто-то сильно толкнул их в грудь.

— Ты что, подлец, и тут нас обманул?! — заверещал толстяк, вскакивая на ноги. — Да я тебя тогда!..

— Спокойно, — остановил его Гарс, хотя в груди его возник неприятный холодок. — Наверное, все дело в том, что надо проходить по одному. Пусть идет сначала один Анас.

Он повторил операцию с «набором» кода, но и на этот раз Купол не открылся.

Неужели? Нет, этого не может быть! Он же прошел! Может быть, он что-то напутал?

Стараясь четко выписывать каждый знак кода, Гарс предпринял еще одну попытку — и вновь его постигла неудача.

Не обращая внимания на разгневанные выкрики за спиной, Гарс лихорадочно писал на «стене» одну за другой серии букв и цифр, переставляя их то так, то этак, меняя местами и переворачивая справа налево, но все было тщетно.

Проклятый Купол категорически отказывался открывать «дверь». Словно кто-то невидимый, кто следил за всем происходящим в поселке, решил таким образом наказать Гарса за все те грехи, которые он сегодня совершил.

И когда до Гарса дошел весь ужас сложившегося положения, он бессильно опустился на горячий и шершавый грунт и, обхватив колени руками, уткнулся в них лицом.

Ему было уже все равно, что думают и говорят о нем люди, мечущиеся рядом с ним. Даже если они решат отобрать у него атомайзер и прикончить его, он не будет сопротивляться.

Потому что он заслужил такое наказание.

И еще потому, что у него теперь не осталось ничего, ради чего стоило бы жить дальше. Ни единого близкого человека. Ни единого ориентира на горизонте жизни, к которому хотелось бы идти.

Но почему-то никому из спутников Гарса не пришло в голову обезоруживать его. Никто даже не ударил его. И обидных слов в его адрес произносилось все меньше и меньше.

А потом он почувствовал, что кто-то настойчиво дергает его за плечо.

Это был Грон. Лицо его было серым и застывшим. — Что будем делать дальше? — спросил он. И этот вопрос неожиданно вернул Гарсу силы. Он означал, что на него надеются и ждут от него помощи. Эти двенадцать человек, стоявшие вокруг него, были готовы опять пойти куда угодно и сделать все, что он им скажет, лишь бы выжить в карикатурно-отвратительном Запредельном мире.

Хотя это вовсе не означало, что они простили его.

Глава 6

Проклятое солнце, казалось, окончательно свихнулось и распоясалось, словно осознавая свою неограниченную власть над миром и полную безнаказанность. Оно жгло все сильнее и сильнее, и не было ни управы на него, ни тени, в которой можно было бы укрыться. Ничего здесь не было, в этой выжженной мертвой зоне, — только солнце, ветер и пустыня, покрытая черным пеплом.

В душе тоже ничего уже не оставалось, кроме равнодушного ожидания конца. Не чувствовалось ни жажды в засохшем рту и шершавом горле, ни голода, превратившего желудок в сухой ноющий комочек, ни боли от чудовищных ожогов, заставляющих кожу покрываться отвратительными язвами и сползать с открытых участков тела гнойными струпьями, ни гнева на тех, кто сумел за считанные часы превратить мирный, зеленевший травой и кустами мир в страшный ад, ни даже отчаяния, порожденного пониманием того, что ты бессилен и обречен. Пожалуй, лишь слабая надежда на то, что конец близок, еще трепыхалась на самом дне души, и было непонятно, каким образом это жалкое подобие чувства может заставлять усталые, сбитые до кровавых мозолей ноги плестись по бесконечной раскаленной равнине.

От всех желаний давно осталось одно-единственное: упасть, зарывшись разъеденным лицом в черный сухой пепел, и больше не вставать никогда.

Однако Гарс продолжал идти. Впрочем, это было громко сказано. Ни он, ни его спутники не шли, а кое-как брели, спотыкаясь, если под ноги попадались камни, и падая, если нога оступалась в выбоину. Это было странное шествие. И очень страшное, потому что никто не издавал ни звука. На слова просто не осталось сил. И желания тоже… Что можно было сказать друг другу, если души опустошены и обескровлены? Да и есть ли у них еще души?!

Похоже было, что за то время, которое Гарс провел в Очаге после возвращения из-за Горизонта, с планетой случилась мгновенная глобальная катастрофа, превратившая Землю в одну большую Мертвую зону. Похоже было, что Земля перестала вращаться вокруг Солнца. Иначе как объяснить, что этот проклятый день все длился и длился, а солнце вовсе не собиралось убираться с белесого небосвода?! Часы у них были, но они быстро вышли из строя — не то от дикой жары, не то от каких-то невидимых магнитных полей. Поэтому не представлялось возможным определить, сколько же времени они бредут по черной пустыне без конца и без края и какое расстояние уже преодолели…

Одно было совершенно очевидно: они безнадежно заблудились, потому что, в каком направлении теперь они бы ни двигались, всюду взгляду открывалась ослепительная пустота, пронизываемая сухим резким ветром и злобным солнечным сиянием. И еще была плоская поверхность с еле заметной черточкой горизонта. Холмы давно остались позади, и давно пропала из виду стена Купола, за которой люди, наверное, все еще ждали возвращения отряда, не зная, что он никогда не вернется. А может быть, там прошло слишком много времени, чтобы кто-то еще продолжал ждать и надеяться. В этом случае их объявили пропавшими или погибшими, и горе теперь владеет душами жен, оставшихся без мужей, и детей, оставшихся без отцов. Только по Гарсу никто не будет сожалеть, кроме матери. Да и ей теперь придется несладко. Мать проклятого убийцы, загубившего двенадцать… нет, тринадцать человек вместе с Прагом, едва ли будет пользоваться сочувствием и уважением односельчан…

Воспоминание о матери отняло последние остатки сил, и Гарс остановился.

— Сван! — хрипло окликнул он спину спортсмена, мерно шевелившуюся в такт шагам в нескольких метрах впереди. — Подожди… Посидим.

Пересохшее горло было способно пропускать наружу лишь короткие отрывистые слова, потому что от длинных фраз его сразу схватывал приступ сухого удушливого кашля.

Сван молча рухнул на колени там, где стоял, и Гарс, в свою очередь, бессильно опустился на раскаленную землю. Оглянулся зачем-то назад, словно желая проверить, последовали ли его примеру остальные. Можно было и не смотреть. Словно автоматы, запрограммированные слепо копировать движения впереди бредущих, члены бывшего отряда, ставшего жалкой кучкой, тоже попадали на землю в разных местах равнины. Каждый из них сидел отдельно от других, и Гарс представил, как вскоре из них останется кто-то один, у которого окончательно пропадет желание куда-то двигаться, потому что некому будет подражать, и этот единственный уцелевший будет сидеть посреди голой равнины, один на тысячи километров. И тогда это будет последнее живое, хотя уже едва ли мыслящее существо в безжизненном мире.

Теперь их оставалось всего пятеро. За время пути было несколько таких привалов, и на каждом они оставляли бездыханное тело очередной жертвы, хоронить которое было нечем да и, в сущности, незачем. Закапывать мертвецов в их ситуации означало только напрасно терять силы, которые и без этого были на исходе.

Во время предыдущей передышки они потеряли сразу двоих. Макдена умерла со счастливой улыбкой на губах, и трудно было сказать, что вызвало эту предсмертную гримасу — сознание того, что мучения и боль покидают хрупкое девичье тело вместе с последним выдохом, или девушке было приятно умирать, опираясь головой на колени Таха и видя его любящие и любимые глаза. А потом, когда все собрались двинуться дальше, Tax объявил, что останется возле своей возлюбленной, и даже силой нельзя было оттащить его от трупа Макдены и заставить идти вслед за всеми. Сван хотел было скрутить парня и взвалить его себе на плечи, но Грон отрицательно покачал головой, и они ушли, через каждые пятьдесят шагов оглядываясь машинально назад, пока от неразлучной парочки не остались только точки. Две черные точки на черной равнине.

А ведь тогда, когда они обходили Купол по кругу, то и дело тычась в его стену, как слепые щенки, чтобы окончательно убедиться, что прохода внутрь больше не существует, все казалось не так мрачно. И даже осторожный Грон не мог тогда предполагать, что смерть — совсем рядом. Только все сильнее досаждало разошедшееся не на шутку солнце, от которого нигде нельзя было скрыться — ведь даже Купол не давал тени. Ожогов от солнечных лучей на коже еще не было, только очень хотелось пить, а Гарса вдобавок ко всему мучил зверский голод — из-за стремительно развивавшихся событий у него уже больше двенадцати часов не было г ни крошки во рту.

Потом они стали решать, что делать в этом безвыходном положении. Гарс опять, но уже с меньшей категоричностью, предложил отправиться на поиски более-менее подходящего укрытия от губительного ультрафиолета, но теперь его никто не слушал. У Тарга созрела иная идея. Поскольку на поверхности в обозримом радиусе равнины не было ничего, что могло бы спасти от солнечного сияния, надо было, по его мнению, искать спасения под землей. Отрыть глубокую яму, в которой можно отсидеться хотя бы до темноты, а там видно будет…

Однако грунт был покрыт такой твердой коркой, что нечего было и пытаться производить землеройные работы голыми руками. Никаких инструментов у них, кроме шахматного компнота Лагмара, не было. И туг Гарс вспомнил о своем атомайзере и о том, как он использовал его для острастки Пустовита…

Дальнейшее было не очень сложно. Несколько выстрелов на полной мощности разряда в склон ближайшего холма — и вот она, достаточно вместительная пещера!.. Пусть в ней расхаживать можно не в полный рост, а лишь согнувшись в три погибели, и пусть ее потолок то и дело грозит обвалиться от малейшего неосторожного движения — главное, что сюда не попадает солнечная радиация…

Первым почувствовал неладное Ард. Анаса внезапно стало сильно тошнить, да и кожа мальчика быстро покрывалась какими-то зловещими багрово-синими пятнами. Через некоторое время сходные симптомы ощутили и другие члены отряда.

Не требовалось особого медицинского образования, чтобы понять: земля пропитана каким-то особо опасным видом радиации, и если они останутся в этой норе, то их одного за другим будет убивать лучевая болезнь.

Пришлось покинуть убежище. И попасть из огня да в полымя, потому что солнце теперь уже не просто поджаривало заживо — казалось, что оно пробивает своими лучами кожу насквозь. Все были одеты достаточно легко — рубашки с короткими рукавами, непокрытые головы, — но хуже всех приходилось Макдене в ее коротенькой юбчонке и топике, заканчивавшемся чуть выше пупка, и Анасу, на котором из всей одежды, как и у любого мальчишки в Очаге, были лишь куцые шортики и открытая майка. Гарс попытался было отдать мальчику свою клетчатую рубаху, но Ард сердито сверкнул глазами и процедил: «Не нужно нам твое вонючее тряпье, понял?!» Он поделился с сыном кое-какими предметами своей одежды, особо заботливо укутав верхнюю часть тела Анаса. Рубашку Гарса согласилась взять Макдена, а спортивные штаны ей галантно одолжил Сван… Все прочие соорудили из обрывков нижнего белья (тут уж было не до стеснения) импровизированные головные уборы и защитные накидки, стараясь оставить как можно меньше открытых мест на теле…

Потом они, не сговариваясь, двинулись куда глаза глядят, и вел отряд не Гарс, а Грон.

Все боялись за жизнь мальчика, но Анас умер, как ни странно, вовсе не первым. Пустовит, некоторое время вышагивавший в хвосте, как сомнамбула, вдруг рухнул лицом вниз, и когда к нему подбежали остальные, он был уже мертв. Трудно было определить, что именно его убило — солнечный удар или последствия облучения, да это и не имело особого значения. Писатель был единственным из всех погибших, которого они погребли в яме, созданной лучом атомайзера в сухой, жесткой земле. И эта смерть шокировала их куда сильнее, чем все последующие… Макдена даже прослезилась над едва заметным могильным бугорком, да и остальные подозрительно поотворачивались в разные стороны…

Когда, корчась в страшных судорогах и повторяя в предсмертном бреду: «Мама! Мамочка!», умер Анас, его отец попытался завладеть атомайзером, чтобы отомстить Гарсу за смерть сынишки. Впавший в состояние отупелого ступора, Гарс не очень-то сопротивлялся композитору, и вполне возможно, что Арду удалось бы привести в исполнение свой приговор, если бы не вмешались Грон и Брин, оттащив ставшего невменяемым толстяка в сторону.

Но они заступились за Гарса не потому, что им стало его жалко. Во всяком случае, Грон сказал, оглядев земляков:

— Если мы сейчас расправимся с Гарсом, то ему от этого будет только лучше. Он же тогда не испытает тех мучений, которые еще предстоят нам…

И все молча согласились с ним.

Однако почему-то никто не отобрал у Гарса оружие, словно оставляя ему шанс покончить с собой, когда он сам решит наказать себя. И он бы, наверное, так и поступил, когда его спутники стали умирать один за другим. Бар, Тарг, Ард, Ким, Макдена — а теперь уже, наверное, и Tax…

Кто-то умер от обезвоживания организма, кто-то — от чрезмерной дозы ультрафиолета, кого-то доконала радиация, а у кого-то (кажется, это был Ард) просто-напросто не выдержало сердце — сейчас Гарс уже не мог вспомнить, что явилось причиной смерти каждого из тех, кто остался лежать на выжженной земле, которая называлась землей лишь потому, что лежала под ногами. Сознание то и дело проваливалось в какую-то бездонную яму, из которой удавалось выкарабкаться лишь для того, чтобы с удивлением обнаружить, что даже во время умопомрачения ты продолжал механически двигать ногами.

И вот теперь их оставалось пятеро. Вместе с ним.

Атомайзер по-прежнему лежал за пазухой у Гарса, но стрелять в себя Гарс пока не собирался. Не потому, что верил: когда-нибудь они дойдут до убежища, где будут вода, продукты и укрытие от губительных лучей, и тогда мучения их закончатся. Ему помогала цепляться за жизнь мысль о том, что кто-то должен заплатить за страдания, которые терпели ни в чем не повинные люди. В том, что кто-то должен понести ответственность за гибель его спутников, Гарс не сомневался.

Кто-то, помимо него самого.

Если бы он был верующим, то, не задумываясь обвинил бы во всех бедах Дьявола. Или даже самого Всевышнего. Но в Бога Гарс не верил, а посему надеялся, что когда-нибудь он доберется до тех существ, которые сначала заманили его в сети иллюзии, а потом оставили с носом и заставили чувствовать себя преступником. Кем бы ни были эти существа — людьми или нелюдями!

Ничего, если он не подохнет раньше времени, то еще посмотрит в глаза этим уродам и садистам! И одним взглядом он не ограничится!

Кто-то опустился рядом с Гарсом на землю и тяжко вздохнул.

Гарс покосился на соседа.

Конечно же, это был Грон. Он был один из всех оставшихся в живых, кто еще был способен общаться с Гарсом. Другие делали вид, что Гарса вообще не существует.

— Есть предложение, — с трудом переводя дух, прохрипел мэр Очага. Бывший мэр. Бывший друг. Все они теперь были бывшими. Бывшими отцами, бывшими мужьями, бывшими людьми…

— Какое? — заставил себя выдавить Гарс, не глядя на Грона.

— Только это не я придумал. Воля народа. Я только передаю ее тебе. Есть один способ покончить со всеми проблемами. Быстро и без мучений. Ты как? За или против?

— Чего? — переспросил Гарс. — За или против чего? Грон прикрыл глаза, веки которых были разъедены до кровавых язв солнечными ожогами.

— «Быть или не быть?» — перекосив лицо, процитировал он. — «Иль умереть, забыться и видеть сны?..» Ты еще не потерял атомайзер?

— Да ты что, Грон? — просипел Гарс и натужно закашлялся. — Ты хочешь, чтоб я совсем почувствовал себя злодеем?

— А ты им себя не чувствуешь? — попытался ухмыльнуться бывший приятель Гарса. — Ладно, неважно… Тут другое дело. Люди сами этого хотят, Гарс.

Гарс огляделся. Оказалось, что Сван, Брин и Лагмар неотрывно смотрят на него. Словно читая его немой вопрос, каждый из них лишь медленно кивнул.

К горлу подкатил неудержимый приступ тошноты, и, отвернувшись от Грона, Гарс издал характерный блевательный звук, но рвоты не последовало — желудок давным-давно был пуст, а во рту даже не было слюны…

— Нет, — отдышавшись, возразил он. — Я этого не сделаю!

— Не дури, Гарс, — попросил Грон. — В данных обстоятельствах это не преступление. Преступлением будет твой отказ сделать это.

Гарс с трудом поднялся на ноги.

— Не-ет! — заорал он. Вернее, попытался заорать, но из стянутой жаждой глотки вырвался лишь нечленораздельный рев. — Вот вам всем! Пока я жив, никто из вас не получит избавления таким способом, вы поняли?! Я что, один должен мстить за тех, кто погиб на ваших глазах, да? Неужели вам не хочется порвать глотку зубами тем гадам, которые причинили нам столько страданий?

— Не ори, Гарс, — устало проговорил Грон. Остальные сидели молча и неподвижно, как мумии. — Это не поможет. Если ты не сделаешь то, о чем мы тебя просим, тогда это сделает кто-нибудь другой. Сван, например. Или я. Мы отберем у тебя силой атомайзер и сделаем то, что наметили. А последний из нас покончит с собой. Только тебя мы не тронем. Это я тебе обещаю.

Тогда Гарс больше не стал терять время на объяснения. Он повернулся и пустился бежать прочь.

Сердце тут же застучало так, будто готово было выскочить из груди, а раскаленный воздух кипятком обжег пересохший рот.

Гарс взбежал на ближайший пологий холм и почувствовал, что сил бежать больше нет. Оглянулся назад. Сван был уже совсем близко, а другие плелись, даже не пытаясь изобразить бег.

Бесполезно было сопротивляться этим сумасшедшим. Все равно рано или поздно они догонят его, навалятся всем скопом, и тогда ему не устоять.

Он вытащил из-за пазухи оружие и нерешительно повертел его в руках.

А может быть, действительно? Да, они оказались слабее и безвольнее, чем он, раз готовы подставить себя под фиолетовую молнию, чтобы перестать страдать. Но разве можно осуждать их за это? Имеет ли он право отказаться выполнить их волю, если они сами хотят умереть и почитают смерть за благо? Да, конечно, даже сейчас убийство не перестает быть преступлением — не для них, для него самого, — но какое это имеет теперь значение? Разве кто-нибудь узнает о том, что произошло в этой безлюдной равнине?

Не в силах противиться соблазну, Гарс навел атомайзер на Свана. Палец лег сам собой на спусковую кнопку.

Внезапно Сван что-то крикнул, протягивая руку к Гарсу. Нет-нет, спортсмен не испугался смерти. Он просто показывал куда-то вдаль.

Гарс оглянулся, и атомайзер чуть не выпал у него из рук.

На горизонте высились, сливаясь в вышине с небом, высокие башни и иглоподобные здания. Их было много, и это был город.

А самым удивительным оказалось то, что он не был окружен Куполом.

Глава 7

Они шли к этому чудесному, наверняка полному людей и жизни городу целую вечность. Но город почему-то не приближался. Он неуловимо убегал от них за горизонт, и тогда оттуда торчали только верхушки его поражающих воображение зданий.

От этой нескончаемой, безумной погони можно было умереть (и это произошло, но на этот раз жертвой старухи с косой, которая неустанно следовала за ними по пятам, оказался силач и здоровяк Сван) или сойти с ума. Именно эта участь постигла Лагмара. На очередном привале он схватил Гарса за руку и, захлебываясь, стал твердить горячим, бредовым полушепотом:

— Вечный шах! Это же вечный шах, Гарс! Ты что, сам не видишь, что он постоянно рокируется! Да, я знаю, это не по правилам, потому что рокировка допустима только один раз, но тот, который играет против нас, не признает никаких правил! Он рокируется то в длинную, то в короткую сторону и каждый раз уводит короля из-под шаха! Нам его не достать, Гарс! Давай согласимся на ничью, а? Пол-очка — это тоже результат, тем более — против такого противника!

Гарсу едва удалось отодрать от себя липкие от постоянно проступавшей сквозь незаживающие коросты крови ладони шахматиста.

А догадка о том, что они имеют дело с городом-призраком, иллюзией, созданной неведомой техникой, пришла в голову Грону.

— Смотри, Гарс, — сказал он, обводя рукой, обмотанной драными лохмотьями, черную равнину. — Тут же до самого горизонта — сплошной пепел! Если бы это был действительно город, как бы он мог стоять посреди этого мертвого царства? Мы только напрасно теряем силы и время, пойми, наконец!

— Ну и что ты предлагаешь? — осведомился Гарс. — Опять — совершить коллективное самоубийство?

Грон опустил голову. Вид его был жалок и одновременно страшен. Впрочем, вид остальных был не лучше. Себя-то Гарс со стороны не видел, а вот другие были постоянно у него перед глазами. Заросшие выгоревшей на солнце щетиной дикари, укутанные в пыльные, дырявые тряпки так, что вокруг глаз оставалась только узкая полоска кожи, и поэтому лица напоминали устрашающие маски древних воинов. Если бы сейчас им встретился кто-то, то ему было бы трудновато опознать в этих сгорбленных, изуродованных фигурах людей.

— Не знаю, — наконец промямлил Грон. — Я уже ничего не знаю… И не хочу знать. Единственное, что я сейчас хочу, — это напиться всласть.

— Ну и дурак, — оборвал его Гарс. — При такой жажде нельзя много пить — подохнешь!

— Пускай, — упрямо возразил Грон. — Что может быть лучше, чем подохнуть, не чувствуя ни жажды, ни голода, ни боли? Не зря же раньше смертникам перед казнью разрешали исполнить самые насущные желания.

Они опять разговаривали как ни в чем не бывало. Как в старые добрые времена, когда лазили вдоль Горизонта, не решаясь подойти к нему поближе и постоянно препираясь по всяким пустякам.

Воспоминание о том, кто совсем недавно был виноват, а кто прав, успело основательно стереться из памяти обоих. Казалось, это было очень давно и не с ними, потому что они, сколько себя помнят, вечно бредут по этой проклятой черной пустоте, загребая ногами проклятый черный пепел, пытаясь попасть в проклятый недосягаемый город.

По существу, они оставались теперь вдвоем. Брин и спятивший Лагмар были не в счет. Что они есть — что их нет…

Гарс покосился на далекий город, и только теперь до него дошло, что Грон прав. Не может же быть так, что они идут и идут, а здания на горизонте нисколько не приближаются! Или им кажется, что они идут, а на самом деле их усилия сводит на нет невидимое встречное сопротивление, как это бывает, когда плывешь против течения реки?

— Идем, — сказал он вслух. — Будем идти столько, на сколько у нас хватит сил.

— Бессмысленно, — сказал Грон. — Зачем?

— Другого выхода все равно нет. Не знаю, как тебе, а мне кажется, что лучше сдохнуть при ходьбе, чем сидя дожидаться смерти.

Никто не шевельнулся, когда Гарс сделал шаг к городу-призраку. И тогда волна бешенства вновь накатила на него. Собрав последние силы, он подскочил к своим спутникам и принялся хлестать наотмашь их по физиономиям, приговаривая: «Нет, вы пойдете, сволочи! Пойдете со мной, я вам говорю!»

Опомнился он, правда, быстро. Приступ яростного отчаяния схлынул, а вместо него возникли стыд и раскаяние.

— Простите, ребята, — сказал Гарс. — Я… я… Жгучие, будто отравленные ядом, слезы захлестнули ему горло.

— Ничего, — сказал Грон. — Тебе еще недолго осталось с нами мучиться.

Он опять был прав, бывший мэр и бывший дружок. Может, его все-таки не зря избрали на эту должность, пришло в голову Гарсу. Видимо, Очагу нужен был именно такой руководитель: в меру умный, в меру трусливый, в меру человеколюбивый, а самое главное — всегда правый.

Они прошли еще несколько сотен метров, и вдруг город необъяснимо исчез вообще. Только что был — и вот его уже нет. Будто он и не маячил никогда вдали, дразня своим спокойным, мирным видом.

Последняя, хотя и мнимая цель движения перестала существовать, и от этого Гарсу стало по-настоящему страшно. Впервые за множество пройденных километров этого безумного шествия.

«Теперь понятно, — подумал он, — почему люди боялись идти за Горизонт. Не экзотических чудовищ, не мгновенной смерти в ледяном вакууме и даже не сурового наказания от неведомых создателей Куполов они страшились. Человек больше всего боится остаться один в бесконечной пустоте, без цели и смысла всякого движения вперед. Это хуже смерти, потому что тогда умирает не тело, а что-то, что живет у любого из нас внутри, не давая покоя».

Додумать он не успел.

Справа над землей внезапно возникли два черных смерча необычных очертаний и, вращаясь на бешеной скорости, устремились к очаговцам. Откуда ни возьмись, к ним добавились и другие, и раскаленный воздух вокруг четверки мужчин завыл и завибрировал, как растянутая до отказа пружина.

— Ложись! — крикнул Гарс своим спутникам и рухнул плашмя на землю, инстинктивно вжимаясь лицом как можно глубже в черный вонючий пепел.

Он не знал, слышали ли его остальные, а если слышали, то пытались ли предпринять что-либо, чтобы спастись, или нет.

Только когда пространство над равниной перестало звенеть и он поднялся на ноги, никого рядом с ним уже не было. Ни единого следа не осталось от Грона, Брина и Лагмара. Ни клочка одежды, ни капли крови — словно кто-то расстрелял их в упор из крупнокалиберного атомайзера. Лишь воздух еще по инерции дрожал, переливаясь зловещей рябью, на том месте, где только что стояли эти трое.

И тогда Гарс заорал.

Он вопил, не помня себя, что-то злобное и нелепое, адресуясь непонятно к кому, а ненавистный горизонт по-прежнему простирался вокруг него далекой сплошной чертой, и, не чувствуя ничего, кроме бешеной ярости и обиды, Гарс принялся палить из атомайзера по горизонту до тех пор, пока не кончился заряд и без того истощенной батареи, а потом, когда он отшвырнул ставшее ненужным оружие и бросился бежать, закрыв лицо руками, земля вдруг разверзлась под его ногами, и он провалился в какую-то пропасть, мгновенно потеряв сознание.

Часть III ДВЕРЬ В СТЕНЕ

Глава 1

Что-то не давало ему покоя, и он открыл глаза. Оказалось, что его тело не покоится на ложе, а висит в воздухе, и что накрывает его прозрачная сферическая крышка.

Это купол, сообразил он. Но не такой большой, как в Очаге, а миниатюрный, вмещающий только одного человека…

За пределами купола виднелись стены какого-то необычного помещения, на потолке которого огоньки то и дело мерцали разными цветами, образуя причудливые узоры. При желании эти огоньки можно было принять за отдаленное подобие звезд, но у Гарса не было такого желания.

Где он? В раю? Или в плену?

И что с ним произошло?

Он напряг память и вспомнил.

Мертвая черная равнина, ощущение близкой смерти и отчаяние при виде ускользающего из поля зрения города.

Неужели создатели Куполов все-таки сжалились над ним и решили забрать в свое тайное убежище?

Кто они? И чего хотят от него?

Гарс дернулся, пытаясь подняться, но тело было сковано невидимыми путами. В ту же секунду по коже прокатилась упругая мягкая волна, и ее прикосновение было приятно и ласково, как свет утреннего солнца.

Солнца? Он вспомнил, как перед тем, как проснуться здесь, изнемогал от ожогов, причиненных беспощадными солнечными лучами, и недоверчиво прислушался к своим ощущениям.

Нет, ни боли, ни жажды, ни голода он сейчас не ощущал. Повернув голову и скосив глаза, Гарс оглядел себя. Тело было закутано в блестящую серую пленку. Только голова и руки были открыты. С усилием подняв Правую руку, он потрогал свои щеки, лоб и нос. Вроде бы все на месте, и никаких струпьев, ожогов и кровавых язв пальцы не нашли. Даже щетина на скулах и шее бесследно исчезла.

«Что ж, этого и следовало ожидать, — с горечью подумал он. — Не для того меня спасали, чтобы позволить мне мучиться. Я им нужен живым, бодреньким и здоровеньким. Чтобы можно было проводить очередной цикл исследований, тщательно замаскированных толстым слоем бескорыстного гуманизма и заботливого ухода!»

Голова была ясной, будто все, что он пережил на страшной равнине, привиделось во сне.

А теперь он хорошо выспался, подлечился и готов действовать дальше.

Есть здесь кто-нибудь, наконец?

Словно услышав мысли Гарса (а может, так оно и есть, тут же подумал он), рядом с мини-куполом произошло какое-то движение, и в поле зрения возникло лицо. Оно было приятным — прежде всего своей обыкновенностью. Все-таки это были люди.

Умные спокойные глаза, твердые, успокаивающие черты, аккуратная копна каштановых волос. Возраст определить трудно, потому что, если верить мудрому прищуру глаз, человеку этому должно быть очень много лет, но отсутствие морщин, седины и прочих атрибутов старости невольно сбивает с толку. Одет обладатель лица просто, если судить по видимым частям его тела: тонкая немнущаяся синтетика скрывает очертания фигуры довольно свободным балахоном, не стесняющим движения. Что-то вроде рубахи навыпуск с воротником до самого подбородка.

Губы незнакомца шевельнулись, и Гарс услышал доброжелательный голос:

— Как вы себя чувствуете?

— Хреново, — нарочито грубо ответил Гарс. Пусть они не питают надежд на то, что он согласится стать подопытным кроликом. И пусть не думают, что его можно подкупить медицинскими услугами и прочими благами!

— Что так? — склонил голову к плечу незнакомец, с любопытством разглядывая Гарса.

— А ты что, сам не догадываешься? — ехидно поинтересовался Гарс.

— Догадываюсь, — мягко улыбнулся человек за куполом. — После того, что вы пережили…

— Да брось ты! — перебил его Гарс. — Какого черта меня запрятали под стекло, как какую-то диковинную тварь?

— Ах, вот вы о чем. Не расстраивайтесь, это временно. Вас же надо было привести в порядок. Кстати, как вас зовут?

— А тебя?

— Да-да, вы правы. Извините, что не представился сразу. Джанком Олегович Тарраф старший когнитор. А ваше имя?

— Можно подумать, ты его не знаешь, — нехотя проворчал Гарс. — Ну, Гарс.

— Очень приятно, — вежливо изрек Тарраф. — Знаете что, Нугарс? У вас сейчас наверняка имеется масса вопросов ко мне. К тому же, как я вижу, вы еще не совсем отошли после тех испытаний, которые выпали на вашу долю. Нетрудно представить, что вы можете чувствовать после такого стресса. Давайте поступим следующим образом: сейчас мы с вами на время, расстанемся, но перед уходом я выпущу вас из рекуператора. Можете совершить своего рода экскурсию по нашему подземному городу. Одежду возьмете в соседней, комнате, а если вам захочется есть или… или еще что-нибудь, то активируете вирт-справочник. Это несложно — надо всего лишь дотронуться до ближайшего хелп-маркера. Опознать маркер легко. Это знак вопроса, вы их увидите тут на каждом шагу. Ну да разберетесь: раз уж вы сюда попали, значит эвристические способности у вас достаточно развиты.

Тот, кто назвал себя Таррафом, отступил куда-то за пределы поля зрения Гарса, и тут же прозрачный купол над головой перестал существовать, словно растворился в воздухе. Гарс почувствовал, как его тело разворачивается мягкой невидимой силой ногами вниз и медленно опускается на пол. Потом опять по телу пробежала волна, и пленка, закрывавшая тело, чудесным образом исчезла. Гарс с удивлением увидел, что находится в полном порядке. Ни единой ранки, ни пылинки на теле не было. Словно он только что вышел из душа.

Помещение, где он находился, было пустым и потому неприятным. Словно уловив его ощущение, в одной из стен, состоящей из множества красно-черных квадратиков и поэтому напоминающей огромную шахматную доску, поставленную на ребро, приглашающе распахнулись створки…

Этот самый Джанком Олегович (ну и имена у них!) не обманул. Экскурсия действительно получилась на славу. Только вот насчет того, что можно идти куда хочешь, старший когнитор (кстати, узнать бы при случае: что это за должность такая?), мягко говоря, слукавил. Идти можно было только по длинному коридору, в котором с одной стороны наличествовала глухая стена с непонятными надписями и знаками, а на другую выходили прозрачные и, судя по всему, звуконепроницаемые… нет, дверьми это трудно было назвать, потому открываться они отказывались категорически… скорее большие смотровые окна. И если это был действительно подземный город, то получалось, что состоит он из одного-единственного, хотя и очень огромного здания. Возможно, в нем были и другие ярусы-этажи, но неизвестно было, как туда можно попасть.

Во всяком случае, те места, которые Гарсу разрешили осмотреть, были чисто рабочими. И трудились здесь не физически, а по большей части умственно. Правда, весьма активно — в этом хозяевам надо было отдать должное.

Никто не обращал на Гарса абсолютно никакого внимания. То ли его пустили в коридор, предназначенный для скрытого наблюдения, то ли люди за смотровыми окнами были так увлечены своими занятиями, что не хотели отвлекаться.

А работа у них была поистине захватывающей. Внешне ничем непримечательные люди творили чудеса. Еще будучи школьником, Гарс прочел одну давнюю фантастическую повесть, где описывался некий институт чародеев и магов, для которых волшебство было рутиной. Книга эта была написана с юмором, в виде «сказки для ученых», но здесь, где работали примерно такие же маги и феи, времени для шуток и взаимных розыгрышей явно не было.

Нет, чудеса, конечно, творились не везде. В некоторых залах люди трудились вполне прилично, без каких бы то ни было мгновенных трансформаций и феерий. Просто сидели за экранами, пультами, столами, нажимали кнопки и клавиши, о чем-то беседовали и спори ли, расхаживали в задумчивости и тупо пялились в потолок или в пол, собирали какие-то приборы и механизмы, исследовали что-то, прильнув к окулярам микроскопов.

Но кое-где невольно хотелось протереть глаза и ущипнуть себя за ногу. Потому что то, что там, за толстым стеклом, происходило, не поддавалось никаким разумным и даже дурацким объяснениям.

Например, в одном месте был просторный вольер, в котором стояла группа людей, а прямо на них ползло невероятное страшилище болотного цвета и размером с турбокар мастера Друма. Гибрид динозавра и крокодила имел длинные и страшные когти, зубастую пасть и уродливую шкуру-чешую, утыканную грозными шипами. Тем не менее люди почему-то не боялись чудовища, а что-то увлеченно обсуждали, широко размахивая руками, как вышедшие из-под контроля ветряные мельницы. Когда монстр все-таки дополз до них, то, вместо того чтобы смести людей одним ударом своего бронированного хвоста, разинул пасть и чисто по-человечески помотал головой, явно отвечая на какой-то вопрос. Люди, видимо, придя к общему решению, стали расходиться, а один из них подошел к «крокозавру», как окрестил про себя Гарс неизвестную тварь, поднес к нему какую-то длинную штуковину и проделал какие-то сложные манипуляции. Облик чудовища стал быстро изменяться, как когда-то в мультфильмах изображали процесс эволюции, только тут все это происходило наяву. Когда трансформация была завершена, на посыпанном песком полу вольера оказался самый обыкновенный человек, только абсолютно голый. Тот, что помог ему превратиться из дракона в человека, деловито накинул на него какую-то хламиду, и оба удалились из «вольера», беседуя, как старые друзья.

В другом зале с таким высоким потолком, что его не было видно, люди летали без всяких видимых приспособлений — свободно, как птицы, только гораздо стремительнее и осмысленнее, что ли… У Гарса сложилось впечатление, что они летают не просто так, а осваивают фигуры высшего пилотажа ипроверяют свои новые возможности.

Но самым поразительным для Гарса стало зрелище, увиденное в очередном смотровом окне. Насколько он мог судить, там занимались материализацией духов. В буквальном смысле. Половина помещения была отгорожена уже знакомым Гарсу силовым занавесом в форме купола, а на другой имелась вереница пультов с множеством экранов, за которыми сидели люди. Был еще один, огромный экран, который висел прямо в воздухе так, что был виден всем. Люди за пультами вводили какие-то данные, и на экране постепенно проступало лицо какого-то очень знакомого человека, которого Гарс, возможно, когда-то видел. Лишь когда в зале сверкнула беззвучная сиреневая вспышка и под куполом материализовалась фигура обладателя лица в полный рост, он наконец вспомнил. Это был не кто иной, как Гай Юлий Цезарь в парадной тоге и со сверкающим кубком в правой руке. Его скульптурный портрет обычно фигурировал в учебниках истории. Сначала Гарс решил, что образ великого римлянина является добросовестно сработанным голообразом, но человек под куполом озирался с такой искренней растерянностью и так правдоподобно реагировал на незнакомую обстановку, что Гарс засомневался. Люди обступили купол со всех сторон и стали что-то объяснять воссозданному из пустоты императору. Тот недоверчиво слушал, а потом прищел в ярость и швырнул свой кубок прямо в купол с такой силой, что защитная сфера прогнулась в одном месте и ее изнутри залила жидкость багряного оттенка — видимо, в кубке было вино. Едва ли голообраз был бы проработан с такой тщательной достоверностью, решил ошеломленный Гарс. Он прильнул к стеклу, стараясь увидеть, как же поступят исследователи с пришельцем из другого времени, но кто-то из людей в зале вдруг покосился в его сторону, и стекло перед Гарсом мгновенно утратило прозрачность. Закрылись, значит, от постороннего взгляда.

После созерцания этого зрелища Гарс уже почти (спокойно наблюдал в других помещениях чудеса рангом поменьше. Как люди за считанные минуты выращивают «из пробирки» каких-то гомункулусов, явно обладающих недюжинными мыслительными способностями. Как работает машина, способная множить до бесконечности самые разные, хотя и не очень большие предметы, причем созданные ею копии были такими же функционально пригодными, как и оригиналы (вот бы такую иметь в Очаге, невольно подумал Гарс). Как; одни люди энергией взгляда управляют вещами на расстоянии, другие — тем же неконтактным способом воспламеняют даже негорючие материалы, а третьи вообще проходят сквозь стены и прочие преграды.

Были, однако, и такие эпизоды, которые оставались непонятными Гарсу даже после долгого наблюдения за происходящим. Так, в одной из комнат за стеклом люди, облаченные в подобие спортивного трико, но с массивными шлемами на голове, вели друг с другом отнюдь не спортивный рукопашный поединок. Правда, ни один из ударов соперников не достигал цели, и не потому, что бойцы боялись причинить противнику боль, а потому что в самый последний момент тот, против которого был направлен удар, неуловимо для глаза уклонялся, и удар попадал в пустоту.

В другом месте тоже был купол, но под ним ничего особенного не происходило, только сидели в оскорбленных позах два человека спиной друг к другу, явно не желая общаться. Потом один из них что-то бросил через плечо другому, тот тоже шевельнул губами, и неожиданно оба, сцепившись, покатились кубарем, и каждый пытался причинить сопернику наибольший урон. Купол тут же подернулся мутным туманом, скрыв фигуры боровшихся не на жизнь, а на смерть.

Люди, за которыми наблюдал Гарс из коридора, были не только мужчинами. Среди них попадались и молоденькие девицы, и вполне зрелые женщины. Однако нигде не было ни старик, ни детей. И нигде Гарс не видел, чтобы люди занимались чем-то другим, кроме творческого труда. Может быть, для жизни у них были и другие помещения, в которых они ели, пили, спали, любили друг друга, рожали и воспитывали детей, ухаживали за стариками и больными — Гарс этого не знал. Но у него почему-то сложилось впечатление, что таких помещений в городе, населенном волшебниками и исследователями, нет.

Коридор казался бесконечным, и вскоре Гарс устал от чередования чудес за правой стеной. Тогда он решил заняться изучением стены, что была слева от него. Правда, ни голода, ни жажды он по-прежнему не испытывал. В какой-то момент ему даже стало страшно: а вдруг его спасители успели изменить его организм так, что ему уже никогда не дано будет испытать ни физиологических потребностей, ни человеческих чувств?! Не уподобили ли они его себе самим, пытаясь превратить в такого же суперчеловека?

Тарраф говорил о каких-то маркерах, дающих ответы на вопросы. Пора было попытаться кое-что узнать.

Гарс выбрал один из пурпурных вопросительных знаков, начертанных на стене на уровне глаз человека среднего роста, и ткнул в него пальцем. Как не раз делал это на своем транспьютере, задействуя справочную программу.

К его удивлению, маркер работал так же, как и транспьютерные справки. Еле слышно хлопнул, разворачиваясь перед глазами Гарса, голоэкран, на котором возникли крупные надписи: «Поиск», «Информация о…», «Выбор метаязыка» и «Руководство для новичков».

Ага, отметил про себя удовлетворенно Гарс, глядя на последний пункт. «Для новичков»! Значит, не я первый оказался здесь, значит, были и другие. Узнать бы, что с ними стало.

Он прошелся по опциям, чтобы составить о них хотя бы общее представление. Было у него ощущение, что долго играться с информацией ему не дадут. Возьмут и выдернут отсюда куда-нибудь под очередной купол — мол, любопытной Варваре сам знаешь, что оторвали.

Естественно, ничего особо ценного в программе подсказок он для себя не обнаружил. Пункт меню «Поиск» на все попытки ввести запрос упрямо твердил одно и то же требование: «Пожалуйста, уточните искомый термин». В «Информации о…» имелся длинный перечень всяких непонятных слов, но при попытке задействовать любое из них на экран выскакивало сообщение: «Ошибка доступа. Введите свой код, пожалуйста». Лишь на вопрос о местонахождении заведения, в котором можно было бы перекусить, терминал, помешкав, вывел схему с обозначениями кафе, ресторанчиков, столовых и прочие пунктов общепита. Ближайшая закусочная, судя по этой схеме, располагалась за ближайшим поворотом коридора, в специальном ответвлении-тупичке, а рядом с ней услужливо имелись туалет и душевая. Загадочный «Метаязык» и многообещающее «Руководство для новичков» и вовсе оказались пустышками. С помощью первого можно было всего лишь задать способ общения со справочной системой — текстом, голосом, тактильно, дактильно, обонятельно или комбинированно. А посредством «руководства» «новичков» снабжали пространными поучениями о том, как следует пользоваться хелп-маркерами. Замкнутый круг. Даже не круг — купол…

Гарс двинулся по коридору дальше, уже не приглядываясь к тому, что творится за смотровыми окнами, свернул несколько раз за повороты вправо и влево, потом смотровые окна с левой стороны исчезли, а вместо них потянулись какие-то глухие, прочно закрытые двери из неизвестного материала, без надписей и вывесок, и Гарсу надоело пробовать, какая же из них окажется открытой. Но на очередной двери он узрел крупные буквы: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» — и машинально пнул ее ногой.

К его искреннему удивлению, дверь распахнулась перед ним, и за ней обнаружилось нечто типа рабочего кабинета со старинным письменным столом и окном в стене, перед которым, заложив руки за спину, стоял смутно знакомый человек. Не поворачиваясь, он доброжелательно произнес:

— Ну что, закончили прогулку, Нугарс? Да вы входите, не стесняйтесь. Я уже давно вас тут поджидаю.

Гарс вошел и плотно закрыл за собой дверь. В голове пробежала дурацкая мысль: «Эх, жалко, что „атомайзера“ у меня нет» — и тут же исчезла. Ничего похожего на оружие в поле зрения не было, а пытаться воевать голыми руками против этих сверхлюдей было попросту глупо. Да и зачем?

Нет, сказал он себе. Рано переходить к террору и диверсиям. Для начала надо побыть в шкуре разведчика в тылу врага. Раздобыть как можно больше информации, а уж потом…

— Вообще-то, меня зовут не Нугарс, а Гарс, — сказал он вслух. — Просто Гарс, без всяких «ну…».

— Прошу прощения, — воспитанно сказал Тарраф. — Я не учел степень энтропии в вашей речи. Присаживайтесь.

Гарс растерянно огляделся. Кабинет был практически пуст. Сесть можно было только либо прямо на пол, либо в кресло хозяина за письменным столом.

— Садитесь там, где стоите, и не бойтесь, — сказал Тарраф, уловив колебания Гарса. — У нас тут всякие артефакты, знаете ли… Очень удобно с точки зрения экономии пространства.

Он сделал вид, что садится, и тут же под ним, откуда ни возьмись, материализовалось вполне приличное креслице. Гарс последовал его примеру и ощутил, как его зад опускается на нечто очень удобное. Не совсем мягкое, чтобы нажить геморрой, но и не жесткое, чтобы отсидеть мягкое место.

— Для начала расскажите о себе, — предложил старший когнитор. — Мы ведь о вас почти ничего не знаем. Да и попали вы к нам по чистой случайности. Откуда вы взялись в Мертвой зоне?

Что ж, этого и следовало ожидать. Даже если хозяева этого подземного мира приложили руку к созданию Куполов — а значит, и ответственны за злоключения Гарса, — то теперь они постараются скрыть это. Будут прикидываться, что они — абсолютно ни при чем.

— Во всяком случае, можно констатировать, что на экстропера вы не похожи, — продолжал, не дождавшись ответа Гарса, Тарраф. — И уж тем более — на превентора. Скорее всего вы принадлежите к числу обитателей хомоценозов. Родились и выросли под Куполом, верно?

Гарс молча кивнул.

— И как называется тот населенный пункт, где вы жили?

— Очаг.

— Что-то я не слышал города с таким названием, — задумчиво произнес когнитор. — Где это?

— Это не город. Это поселок. На старых картах он даже не был обозначен, — неохотно заговорил Гарс. — А географические координаты в Оазисах определить невозможно. Там же и Солнце, и Луна, и звезды — все искусственное, все нарисовано. А что? Разве тебе это так важно?

Собеседник Гарса поднял брови:

— Кстати, почему вы с самого начала Говорите мне «ты»?

Привычка, — смутился Гарс— Нет, я, конечно, знаю, что к незнакомым людям надо обращаться на «вы». Но у нас в Очаге все говорят друг другу «ты»…

— Что ж, понятно. Непонятно другое. Каким образом вы оказались в Мертвой зоне? Стали жертвой злого умысла земляков? Или сами решили исследовать мир за Куполом?

Тарраф говорил с вполне искренним недоумением, и Гарс заколебался в своих первоначальных подозрениях.

Стараясь говорить кратко и без эмоций, он поведал своему собеседнику о том, как стал жертвой иллюзии и как по его вине погибли двенадцать человек, отправившихся с ним за Горизонт. О перипетиях, связанных с гибелью жены от рук Брюма и убийством Прага ради того, чтобы можно было диктовал свою волю односельчанам, Гарс на всякий случай умолчал.

— Поразительно! — сказал Тарраф, выслушав историю Гарса. — Конечно, и до вас были смельчаки-одиночки, которые попадали к нам, преодолев почти всю Мертвую зону, но чтобы вот так, без всякой экипировки и запасов, — с этим я сталкиваюсь впервые! А что касается иллюзий, то поверьте, умысла выманить вас из Очага, как вы называете ваше поселение… такого умысла ни с чьей стороны не было.

— То есть? — удивился Гарс. Тарраф обреченно вздохнул.

— Не знаю, поймете ли вы меня, — сказал он. — А если поймете, то поверите ли на слово. Я ведь осознаю, каким бредом вам могут показаться мои объяснения.

«Короче», — хотел было оборвать собеседника Гарс, но вовремя одернул себя.

— Я слушаю тебя… то есть вас, — стараясь говорить так же вежливо и спокойно, как Тарраф, объявил он.

И старший когнитор усердно принялся просвещать своего не то гостя, не то пленника. Начал он свой рассказ издалека.

— Когда-то, — говорил он, — на Земле все было по-другому. Люди жили везде и всюду, не зная никаких ограничений. И отличались они друг от друга лишь цветом кожи, языком и родом занятий. Но в середине двадцать первого века человечество столкнулось с проблемами, решать которые всем вместе было бы неразумной тратой сил и отклонением от пути прогресса. И тогда было решено учредить особую категорию людей, этакую закрытую профессиональную касту избранных, которые призваны были обеспечить безопасность и выживание человечества. Своего рода щит для отражения многочисленных опасностей. Этот термин и закрепился в качестве наименования новой организации. Естественно, члены этого сообщества должны были обладать специфическими навыками и умениями. Будучи универсальными спасателями, они с детства усваивали основную заповедь Щита: ничего для себя, все — для людей. У них не было ни родителей, ни братьев и сестер, ни жен, ни детей. В любой момент они были готовы отдать свою жизнь ради спасения человечества. Правда, точно так же они, не колеблясь, могли убить всякого, кто посягнет на жизнь и безопасность других. В них странным образом сочетались милосердие и ненависть, гуманность и жестокость. Этакие убийцы с добрыми сердцами. Славные убийцы. Их звали хардеры, и было их немного, но каждый из них стоил целой армии. И было еще кое-что, что отличало их от обычных людей. Их нельзя было убить, потому что электронный приборчик, вживленный в их голову, представлял собой миниатюрную машину времени, которая в случае гибели носителя автоматически срабатывала, перебрасывая своего хозяина в момент, предшествующий смерти, дабы хардер мог избежать гибели.

Однако необходимость оперативного решения проблем исключительной важности обусловила следующий шаг человечества, который в то время казался вполне естественным, но, как впоследствии оказалось, был ошибкой. Хардеры действовали, как правило, по-одиночке. Подчинялись они лишь руководству Щита, а Щит, в свою очередь, — Генеральной Ассамблее Объединенных Наций. Ни больше ни меньше. Но со временем Щит обретал все большие права и в конечном итоге получил полный карт-бланш. Теперь хардеры могли самостоятельно принимать любые ответственные решения при выполнении своей миссии и действовать по своему усмотрению в тех или иных ситуациях. Более того, никто не имел права не подчиниться требованиям хардеров или помешать им выполнять свое задание.

Нет, случаев неоправданного произвола или иных злоупотреблений властью со стороны Щита отмечено не было. Хардеры вовсе не стремились установить тотальный контроль над человечеством, и действовали они исключительно во благо людей.

Но те, кого они защищали и спасали, все больше начинали опасаться своих «опекунов». И это вполне объяснимо. Подобная боязнь всегда была присуща людям по отношению к искусственному разуму — не случайно в литературе и кино того времени всякого рода гомункулюсы рано или поздно восставали против своих создателей, чтобы превратить их в своих рабов. А кое-кому Щит уже тогда виделся сборищем киборги-зированных существ, лишь внешне напоминающих людей.

Логическим следствием этой фобии стало создание тайной организации, которая должна была контролировать хардеров и, в случае возникновения угрозы порабощения ими человечества, предпринять меры по уничтожению Щита. Так появился Меч, тайные агенты которого действовали повсюду, в том числе и в стане своего потенциального противника.

Трудно сказать, — продолжал Тарраф, — когда и как именно хардеры обнаружили, что у них появился противник. И едва ли они стали бы предпринимать какие-либо враждебные действия по отношению к «меченосцам» только из инстинкта самосохранения. Конфликт между двумя группировками зародился и стал развиваться быстрыми темпами по иной причине.

Камнем преткновения стала стратегия дальнейшего развития человечества.

Ликвидируя многочисленные источники угроз безопасности человечества, хардеры не раз сталкивались с тем, что, как правило, опасность уничтожения жизни на Земле исходила от новейших открытий, технических изобретений и прочих «плодов прогресса». Потому что цивилизации нашей всегда было свойственно использовать их неразумно и без оглядки на последствия. С ядерным, химическим и бактериологическим оружием когда-то поступили самым простым способом, запретив их раз и навсегда. А что прикажете делать с генной инженерией, пресловутыми «машинами времени», возможностями создания суперроботов, обеспечением реального бессмертия для каждого человека, наконец?! У палки два конца, и любая новинка, помимо отрицательных сторон, сулит и несомненные блага, которые могли бы сделать и самого человека, и его жизнедеятельность гораздо более совершенной.

Хардеры избрали путь категоричного отрицания тех плодов гениальной деятельности ученых и конструкторов, которые могли бы, по мнению Щита, если не сиюминутно, то в будущем поставить под угрозу существование хомо сапиенса. Под этой угрозой они понимали не только возможность физической гибели цивилизации, но и утрату ею традиционного человеческого облика. С философской точки зрения, наверное, это было бессмысленно — пытаться остановить безудержное развитие разума, — но что оставалось делать тем, кого человечество само назначило своими няньками? Только одно: исправно следить, чтобы глупый малыш не совал пальчик в электророзетку, не играл острым ножом, не лез на подоконник, чтобы посмотреть на улицу. «Лучше перебдить, чем недобдить» — именно этот шутливый лозунг хардеры всерьез взяли себе на вооружение. И с течением времени они все чаще и чаще стали превращаться из хардеров в превенторов, этаких «сторожей прогресса».

Ответная реакция со стороны многочисленных изобретателей, ученых, технических специалистов — да и просто рядовых обывателей, которым новые «штучки» очень даже были по душе, — не заставила себя долго ждать. И эту волну недовольства «зарвавшимися гомункулусами» стали использовать в своих целях руководители Меча. Они исповедовали иную идеологию, в соответствии с которой любое телодвижение, позволяющее уменьшить меру энтропии Вселенной, объявлялось шагом вперед. Они с пеной у рта ратовали за технотронное будущее, за глобальную информатизацию, за получение новых источников энергии, за совершенствование человека — каждого человека, а не избранной группы лиц с особым статусом — любым путем и любыми средствами… «Да, окружающий мир в будущем неузнаваемо изменится, — с вызовом заявляли они, — но что в этом ужасного? Ведь на протяжении последних столетий это с ним неоднократно происходило. Мы должны измениться вместе с миром, чтобы занять в нем достойное место… Прогресс, — говорили они, — остановить невозможно, это даже преступно, а тех, кто все-таки пытается ставить подножки человечеству, надо решительно уничтожать деак взбесившихся псов!..» Так Союз Меча трансформировался в движение Экстропии, условно противопоставленной вселенскому хаосу, а бывшие «меченосцы» переименовали себя в «экстроперов»…

Нетрудно догадаться, что произошло потом, — с грустью продолжал Тарраф. — Противостояние не могло не перейти в хотя и тайные, но весьма крупномасштабные боевые действия. И с той и с другой стороны активно применялись те самые артефакты, которые стали предметом раздоров. Началась настоящая война, только человечество заметило ее не сразу. А когда все-таки заметило и ужаснулось, то было уже поздно. Сражающиеся стороны успели набрать такую мощь, что никто не мог бы встать у них на пути. Между тем поверхность планеты все больше становилась непригодной для проживания, а жертвами сокрушительных ударов все чаще становились ни в чем не повинные люди.

Видимо, первыми это поняли бывшие хардеры, сумевшие сохранить остатки заботы о человечестве. Скорее всего они и создали то, что мы называем хомоценозами, — замкнутые биосферы, в которых имеются все необходимые условия для существования людей.

А вне этих биосфер война продолжается до сих пор, и трудно сказать, кто из противников сейчас сильнее.

Это сражение богов, Гарс, куда простым смертным вроде нас с вами лучше не вмешиваться…

— А вы — кто? — спросил Гарс, которого пока мало интересовали полумифологические воины.

— Мы — это особая организация, — улыбнулся когнитор. — Мы соблюдаем нейтралитет в этой войне. Мы лишь наблюдаем за ходом боевых действий, но не вмешиваемся. Мы не хотим помогать ни превенторам, ни экстроперам. И у нас иные идеалы и иные цели.

— Какие же?

— Мы стремимся познать окружающий мир и возможности человека, — снова улыбнулся Тарраф. — Вечное познание — вот что является нашим императивом. Именно поэтому наша организация называется Когницией, а мы — когниторами… Мы не обладаем военным потенциалом, и достижение всемирного господства нас не интересует.

— А люди? — выкрикнул Гарс, подавшись вперед. — Люди вас интересуют?

— Конечно, — невозмутимо подтвердил Тарраф. — Но если вы имеете в виду обитателей хомоценозов и прежде всего своих односельчан, то, видите ли, тут мы сталкиваемся с определенными трудностями. Ведь специфика современного человечества заключается в том, что оно живет в искусственно созданных для него Оазисах, отгороженных от всего остального мира силовыми полями.

— Куполами, — перебил его Гарс. — А внутри мы называем эти Купола Горизонтами.

— Мне это известно, — улыбнулся Тарраф. — Мы ведь здесь тоже имеем доступ в Сеть. Но суть не в этом. Даже если бы мы и хотели помочь им… то есть вам… то были бы бессильны что-то сделать. Поля в виде Куполов настолько мощны, что выдерживают, например, прямое попадание вакуумной бомбы. Даже нам, с нашими возможностями, не пробиться через этот барьер. Максимум, что мы можем, — это принять таких вот беглецов, как вы, дать им приют, знания и интересную работу. Сожалею, но и это не всегда нам удается.

В Мертвой зоне люди погибают слишком быстро, вы и сами были тому свидетелем.

Гарс слушал, не веря своим ушам. Двенадцать человек, шедших с ним, за каких-то несколько часов отправились на тот свет, а этот спокойный, доброжелательный человек уверяет, что ничего нельзя было сделать?! И все, на что он способен, — так это выразить свое сожаление?!

— По-вашему, выходит, что нас никто не хотел убивать, — стараясь взять себя в руки, сказал он. — И что мои товарищи погибли как бы в результате стечения обстоятельств. Ладно, допустим. Но неужели мне во время первого выхода за Горизонт привиделась пригодная для жизни равнина? Кто, по-вашему, создал эти декорации?

Когнитор снисходительно улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Это вам вовсе не Привиделось, Гарс, и в этом-то и заключается проблема. Город на самом деле был, только не город вовсе, а подвижный наземный боевой модуль. Я не знаю, кому из воюющих сторон он принадлежал: может быть, превенторам, а может, и экстроперам — это не играет роли. Такие модули способны разворачиваться, изготавливаясь к нанесению очередного удара, или сворачиваться для перемещений по поверхности Земли в считанные часы. И комплекс, который вы приняли за город, так и поступил — вследствие чего его потом не оказалось на месте. — Когнитор поколебался, и Гарсу показалось, что он вновь употребит свое ненавистное «к сожалению». — И вот еще что, о чем вы не могли знать. В этой войне стороны применяют, как я уже говорил, самые фантастические технологии. Любое новшество рассматривается ими прежде всего с точки зрения возможной пригодности для достижения успеха в боевых действиях. И те и другие имеют в своем распоряжении чудеса науки и техники. Поэтому я не удивлюсь, если в районе вашего Купола какая-то из противоборствующих сторон применила так называемый темпоускоритель — это устройство позволяет ускорить во много раз течение реального времени. Однако его действие не распространяется на хомоценозы, укрытые Куполами, и именно этим может объясняться тот факт, что в вашем восприятии равнина так быстро превратилась в Мертвую зону. Вы полагали, Гарс, что прошло всего несколько часов — и так оно и было внутри Купола, — а снаружи мог пройти целый год, и за это время цветущая долина вполне могла превратиться в выжженную пустыню!

— Так вот почему код, который мне сообщил тот тип перед смертью, перестал действовать! — вскричал Гарс, ударив кулаком одной руки по ладони другой. — Если за Куполом действительно прошло много времени, он мог измениться! Скажите, Тарраф, а как вы объясняете тот факт, что Горизонт вокруг Оазисов — односторонний? Не проще ли было закупорить нас внутри наглухо? Так, чтобы мы не могли выходить из-под Куполов, а?

— Ну, над этим и мы до сих пор ломаем голову, — сказал Тарраф. — Что касается невозможности возвращения в хомоценоз, то тут все понятно — ни превенторы, ни экстроперы не хотят, чтобы человечество знало о войне между ними, иначе неизвестно, как тогда поведут себя люди и кого поддержат. Кстати говоря, и Сеть по этой же причине они контролируют очень внимательно. Но вот в отношении выхода… Есть предположения, что за счет тех, кто решился выйти за Горизонт, создатели хомоценозов пополняют свои ряды, компенсируя потери в живой силе. В таком случае, вы, «горизонтщики», нужны им как тривиальное пушечное мясо. Если, конечно, сумеете остаться в живых.

— А вы? Вы отсиживаетесь под землей, как кроты?

— Нет. Мы не отсиживаемся, как вы изволили выразиться. Мы наблюдаем. Согласитесь, в данных условиях есть за чем понаблюдать. Ведь в мире сейчас на каждом шагу складывается уникальное сочетание факторов, которые невозможно создать с помощью экспериментов. Одна модель сменяет другую, и это дает нам возможность не только глубже проникнуть в тайны мироздания, но и лучше изучить закономерности развития разумных систем.

— А вы не боитесь, что в один прекрасный день вам некого будет изучать? Вам не приходило в голову, что когда-нибудь на планете не останется ни одного объекта для изучения и наблюдения? Что все живое либо будет уничтожено, либо вымрет само собой?

— Нет, не боимся. Кое-что мы все-таки предпринимаем, чтобы не допустить этого, поверьте мне. Популяции, подобные вашему поселку, разбросаны по всему миру. И хотя в настоящее время численность населения планеты несколько сократилась по сравнению с данными пятидесятилетней давности, но тем не менее держится на уровне пятидесяти — пятидесяти восьми процентов. Это не так уж мало, Гарс.

— Вы сказали, что у вас есть доступ в Сеть… А почему же вы не даете знать о себе? Лично я не встречал никакой информации о вашей организации!..

— Доступ у нас есть, но он односторонний. В том плане, что мы не можем разместить свою информацию в вашей Сети. Когниция вынуждена находиться в своеобразной блокаде… Это слишком долго объяснять. Надеюсь, что в ходе базового курса вам удастся расширить свой кругозор, Гарс. Вы же останетесь с нами?

Гарс помедлил, а потом спросил:

— Скажите, Тарраф, неужели все сбежавшие из Оазисов, попадая к вам, соглашались остаться? Когнитор пожал плечами.

— А что им оставалось делать? У них не было другого выбора. Так же, как нет его у вас. Нет, чисто теоретически мы, конечно, можем отпустить вас в Мертвую зону. Но это будет верной гибелью, поверьте. А если вы останетесь, то будете жить и работать наравне со всеми. Вы только представьте, какой уникальный шанс вам представился, Гарс: ведь за короткий срок вы обретете почти весь объем знаний, которые накопило человечество за тысячелетия своего развития. Поверьте: уж что-что, а учить быстро и эффективно мы умеем. Вы ведь этого хотите, не правда ли?

— Нет, — честно ответил Гарс, почти не раздумывая.

— Нет? — удивился когнитор. — Но чем объяснить ваше стремление попасть за Горизонт — кстати, весьма абсурдное, с научной точки зрения, — если не прирожденной любознательностью? Вы — наш человек, Гарс, хотя, возможно, и не подозреваете об этом. Из вас может выйти хороший когнитор.

Гарс хотел было возразить, заявив, что не собирается становиться бесстрастным исследователем, для которого «популяции» людей — всего-навсего «модели» и «объекты» для наблюдения, и что он хотел идти за Горизонт вовсе не для этого, но вовремя прикусил язык.

Чтобы разговаривать на равных с этими могущественными, но бездушными людьми, следовало набраться знаний и, если повезет, запастись кое-какими штуковинами из арсенала когниторов. Это могло бы пригодиться в дальнейшем. Для чего и как — Гарс пока и сам не знал. Он знал одно: нынешнее устройство мира неправильно и в корне порочно, и его надо как можно быстрее изменить. А как и каким способом — будущее покажет.

Глава 2

— Ну что за хреновина?! — в сердцах воскликнул Лапорт, швыряя на стол перчатку-пульт. — Опять этот хренов сканер не фурычит!.. Кто-нибудь скажет мне, есть у нас в группе лаборанты или нет?

— Конечно, есть, Груний Маркович, — отозвался рассеянно Гарс, не отрываясь от экрана.

— А если они есть, то какого хрена они в рабочее время не занимаются своими прямыми функциональными обязанностями, а по-садистски гоняют до короткого замыкания интеллектуальное имущество? — вопросил Лапорт.

Гарс с неохотой щелкнул по маркеру «Выход» на псевдоэкране инта и взглянул на своего непосредственного начальника, дабы уяснить степень его возмущения. Частое упоминание одной и той же огородной культуры еще ничего не значило. Судя по обычному цвету ушей и губ, Лапорт был пока еще не слишком грозен. Грозен он становился, когда уши его пунцовели, а губы, наоборот, белели. Впрочем, таким его можно было увидеть нечасто. Например, Гарс видел шефа вышедшим из себя только один раз: на том злополучном заседании Ученого совета, когда обсуждался вопрос о распределении энергоресурсов на ближайший квартал и их группе выделили на сколько-то там мегаватт меньше, чем сектору бионики. Надо было видеть, какими багровыми тогда были уши Лапорта и сколько раз он употребил любимое — правда, единственное в его лексиконе — ругательное словечко!..

— Вообще-то лаборантов в группе целых три штатных единицы, Груний Маркович, — громко сказал Гарс, не глядя в угол лаборатории, где с самого утра ломала голову над тестами, предназначенными для определения интеллектуального коэффициента по формуле Клебана, вторая штатная лаборантская единица, которую звали Герт Адамцев. — Из коих в настоящий момент в наличии два…

— И что из этого вытекает, юноша? — почти искренне удивился Лапорт. — Может быть, вы предлагаете мне дождаться, пока вы сразитесь со своим коллегой в трехмерные шахматы, чтобы выяснить, кто должен влезть в нутро этого хренова сканера?

Гарс машинально покосился на Герта. Тот по-прежнему не отрывался от своей писанины, то и дело тюкая одним пальцем по кнопкам пульта. Намеки и иносказания этот флегматик-тугодум не понимал, судя по всему, с детства. Видимо, извилины в его мозгу были так закручены, что слова окружающих проходили в них слишком долгий и тернистый путь…

— Конечно, нет, — сказал Гарс, вставая и направляясь к рабочему месту начальника. — Сам как-нибудь разберусь, Груний Маркович… Как говорили древние, не боги горшки обжигают, особенно если горшки — ночные!

— Ну-ну, — сказал Лапорт, направляясь к двери. — Разберитесь, юноша, разберитесь… Только не растягивайте это удовольствие на целый день, как это было в прошлый раз с эмоциокоагулятором. Через час комплекс мне потребуется для очень важного эксперимента… А я пока, с вашего позволения, наведаюсь к модельщикам…

Он вышел из лаборатории.

Гарс подошел к махине комплекса и с великим сомнением оглядел ее. Когда он имел дело с техникой, ничего хорошего из этого почему-то не получалось. Сюда бы мастера Друма, с тоской подумал он. Того бы нельзя было за уши оттащить от этого приборного изобилия.

Ладно, как говорится: глаза боятся, а ручонки пакостят.

Он с натугой вытянул плоский блин сканера из гнезда и громыхнул его на рабочий столик, который тут же опасно закачался.

Вооружившись тестером, Гарс стал прозванивать интеллекторные цепи. Время от времени он заглядывал в вирт-руководство, потому что схема прибора, несмотря на все усилия, так и не зафиксировалась в его памяти.

Из угла доносилось старательное сопение и отрывистое бормотание под нос. Время от времени слух Гарса улавливал какие-то странные обрывки фраз типа «бу-бу-бу… кто первым изобрел окситан… бу-бу-бу… расположение нейтринных экстракторов в реакторе типа дубль-три…».

В отличие от Гарса, Адамцев работал в группе давно, но ввиду какого-то особого строения мозговых клеток звезд с неба не хватал, хотя любую работу выполнял вдумчиво и досконально. Его будущее было очевидно всем, кроме него самого. Так и суждено ему пыхтеть над всякими анкетами, тестами и коэффициентами еще до бесконечности, если, конечно, в Когниции ничего экстраординарного не случится и если этернологи, рано или поздно, разразятся открытием реального бессмертия.

Как и Гарс, Герт Адамцев тоже попал в Когницию извне. До двадцати лет он прожил в Оазисе под ничего не говорящим Гарсу названием Зайцевск. С детства Герт увлекался охотой на бабочек. По его словам, у него была вполне приличная коллекция. За Горизонтом он оказался по чистой случайности. Подвела врожденная инерция мышления. Когда он гнался за очередным экземпляром серой капустницы вдоль внутреннего периметра Купола, сачок вылетел у Герта из рук и исчез за туманной стеной, а Адамцев машинально ринулся за ним, ну и…

Ага, вот он, неисправный чип! Хренов чип хренова сканера.

Гарс извлек пластметалловую пластинку величиной с ноготь из нутра прибора и повертел ее перед глазами.

И что этой хреновине не хватает? Не выдерживает нагрузки, которой ее подвергает Лапорт своими экспериментами? Или просто слишком большое напряжение подается на вход? Надо будет сказать техникам, чтобы посмотрели получше. А пока заменим эту штуку на новую, а то скоро сюда припрутся горящие жаждой познания экспериментаторы во главе с шефом.

Гарс полез в шкаф, где хранились ЗИПы, но аналога неисправного чипа там не нашел. Вот черт, придется тащиться на склад, а это значит — есть шансы не успеть восстановить работоспособность комплекса. Лапорт опять будет шипеть и плеваться, и хоть он будет делать это только для порядка, но все равно стыдно не справляться с элементарными лаборантскими проблемками.

— Я на склад, — сообщил он Адамцеву. — Одна нога здесь, другая — там. В сканере опять троник полетел, а у нас этого чипа нет.

Герт покосился на него. В глазах его мелькнуло что-то осмысленное.

— Погоди-ка, — сказал он. — Ты мне вот что скажи, Очагов. Как вот ты ответишь на такой вопросец, а? — Он повел пальцем по экрану в поисках нужного пункта вопросника, а потом торжественно провозгласил: — «Где находится Тегусигальпа?»

Гарс не раздумывал ни секунды. При ответах на тесты ИК рекомендовалось не думать и гадать, а озвучивать то, что нашептывают подсознание и оперативная память.

— По-моему, в Никарагуа, — сказал он. — Под ба-альшим таким Куполом.

— А что, разве это город? — с удивлением спросил Адамцев. — У меня вот тут указано, что это гора такая…

— Ну, если это гора, то, значит, люди там до сих пор проживают в пещерах, — сообщил Гарс. — Ты лучше в БЭС загляни, не поленись.

Взяв с гвоздика ключ-декодер, он вышел из лаборатории и устремился по длинному, как кишка, коридору, на ходу раздумывая над тем, какого черта он согласился распределиться после базового курса интенсивного обучения в эту, непонятно чем и с какой целью занимающуюся группу.

Гарс вспомнил, как это было.

Полгода назад, когда он, ошалевший от огромного объема информации, впихнутой в его мозг электронными менторами, был вновь вызван к Таррафу и старший когнитор как бы между прочим поинтересовался, в какой области Познания он хотел бы трудиться (вопрос о том, желает он трудиться на благо Когниции или нет, почему-то уже не стоял), у Гарса возникли серьезные затруднения. И не только потому, что он не хотел говорить правду, продолжая скрывать свой интерес к создателям Куполов и Горизонтов. За время обучения Гарс открыл для себя слишком много интересных наук, чтобы можно было выбрать какую-то одну из них.

— Хорошо, давай попробуем определиться вместе, — предложил Тарраф (он уже перенял от Гарса его обыкновение «тыкать»). — Что тебя интересует больше всего?

— Вообще-то меня интересует все, — смущенно улыбнулся Гарс. — Но, если вы так настаиваете, Джанком Олегович, то, пожалуй, для меня интереснее всего люди…

— Люди, — повторил сомневающимся тоном Тарраф. — А что именно в людях тебе интересно? Физиология, биология, психология?

— Конечно, психология, — не задумываясь сказал Гарс.

— Так, — удовлетворенно откинулся в кресле старший когнитор. — Круг сужается… Осталось уточнить, какие именно люди тебя интересуют: отдельно взятый индивид или совокупность индивидов? Человек вообще или все человечество в целом?

— Но ведь «человека вообще» не может существовать, Джанком Олегович, как не существует, например, ряда абстрактных понятий — жизни вообще, любви вообще, мыслей ни о чем…

Тарраф довольно улыбнулся.

— Молодец, — сказал он. — Я вижу, базовый цикл не прошел для тебя напрасно. И все-таки, не влезая в философские дебри, постарайся ответить на мой вопрос.

— Я же сказал вам, что меня интересуют люди, — сказал Гарс. — А это слово употребляется только во множественном числе. В единственном числе используется только понятие «нелюдь», Джанком Олегович.

В результате этого разговора Гарс был направлен в группу социопсихических исследований, которую возглавлял когнитор второй ступени Груний Лапорт. Группа СПИ (аббревиатура служила стандартной мишенью для насмешек в Когниции, но люди Лапорта отражали язвительные шуточки ссылкой на то, что бывают сокращения и похуже, и приводили в качестве примера Секцию Рентгенометрических Исследований) входила в состав сектора два-ноль-три, деятельность которого координировал и представлял в ученом совете когнитор третьей ступени Эмиль Прегон.

С первого дня своей работы и до настоящего момента Гарс ломал голову над тем, чем же конкретно занимается сектор 203 в целом и группа Лапорта в частности. У него были все основания полагать, что за внешним фасадом изучения поведенческих реакций, за множеством будто бы бессмысленных тестов и опросов, проводимых на новичках, лаборантах и представителях других исследовательских групп, а также за разработкой, созданием и испытаниями каких-то странных, загадочных приборов скрывается нечто такое, что Когниция предпочитает не делать всеобщим достоянием — особенно обладателей низших когниторских ступеней и обслуживающего персонала. Не раз он заставал Лапорта и Прегона беседующими с помощью только им понятных намеков, недомолвок и эвфемизмов, причем при появлении посторонних лиц собеседники сразу принимались обсуждать какие-нибудь рутинные дела…

Для ведения своей разведывательной деятельности Гарс активно использовал внутреннюю инфосеть Когниции. Правда, при этом он столкнулся с проблемой, хорошо известной ему по опыту исследований Горизонта. Все данные в когниторской сети делились на общедоступные, доступные лишь отдельно взятым категориям и недоступные практически никому. Кроме того, информация, вводимая когниторами в виде отчетов об исследованиях, справок и прочих документов, тщательно фильтровалась и проходила скрытое редактирование — в этом Гарс убедился лично, когда, разослав с помощью инта план-проспект своей будущей диссертации членам ученого совета для ознакомления, впоследствии с изумлением убедился, что его выстраданный и многократно обсосанный до прозрачности сосульки текст претерпел значительные изменения, внесенные рукой анонимного корректора. Те, кому был адресован план-проспект, такую правку, как выяснилось, не производили, и Гарс понял, что стал жертвой невидимого цензора.

Тем не менее кое-что ему все равно удалось выяснить.

Когниция оказалась гораздо более мощной организацией, чем казалось Гарсу вначале. У нее имелась целая сеть подземных баз, разбросанных по всей Земле. В некоторых филиалах существовали — тоже подземные — космодромы, с которых легкие спейсеры отправлялись на Луну и, возможно, другие планеты Солнечной системы (правда, такие полеты были небезопасными, потому что превенторы и экстроперы частенько принимали когниторские «челноки» за корабли противника).

Каждая база когниторов представляла собой полностью автономный и защищенный от возможных неприятностей со стороны воюющих сторон комплекс… В нем имелись своя служба безопасности, системы жизнеобеспечения и большое количество обслуживающего персонала. Здесь были энергетические реакторы и аквагенераторы, цеха и мастерские, лаборатории и склады, школы и детские сады, плантации синтетической биомассы и столовые, больницы и родильные дома… В общем, все, как в любом полноценном большом городе. С той разницей, что город этот, состоявший из множества вертикально расположенных ярусов и горизонтальных уровней, уходил в глубь планеты на несколько сотен метров да обитатели его не тратили время на бессмысленную будничную суету, а занимались целенаправленной творческой деятельностью. И делали они это, в большинстве своем, не из-под палки, не для того, чтобы прославиться навесь мир или обеспечить себе благополучие и изобилие благ, а потому, что им это было интересно. Вся их жизнь была подчинена одному-единственному императиву — стремлению познать как можно больше окружающий мир, и лучшей наградой за их труды они считали победу над неизвестностью. Можно было сказать, что они и не жили в обыденном смысле этого слова, а предавались непрерывному процессу познания, потому что лучшим досугом для них было решение многочисленных загадок и тайн, которые подбрасывала им Вселенная, а самым страшным наказанием — отлучение от исследовательской деятельности. При этом они вовсе не были фанатиками и затворниками. Они тоже любили вкусную пищу, тепло и уют, юмор и стихи; они тоже влюблялись и рожали детей, спорили до хрипоты и ссорились по пустякам, обладали человеческими слабостями и недостатками. Только болели они значительно реже, чем обычные жители Оазисов, а еще реже умирали благодаря открытиям в области практической медицины.

И тем не менее существовало какое-то неуловимое различие между теми, кто родился и вырос на подземной базе Когниции, и даже полностью ассимилировавшимися к новой жизни «пришельцами», попавшими сюда из-подкуполов Оазисов. И трудно было определить, представители какой категории когниторов заслуживают звание Настоящего Человека…

Было во всех этих людях нечто такое, что невольно пугало Гарса. Проблема заключалась в том, что он и сам не мог определить, что же это такое.

Глава 3

Склад электроники располагался на двенадцатом ярусе. Слово «минус» применительно к этажам филиала в Когниции не употребляли — и так было ясно, что лифт не вознесет тебя в высоту, а опустит в глубину.

Сегодня Гарсу, как ни странно, везло. Ни в коридорах, ни в лифтах ему не встретился никто из тех, кто мог бы приставать к нему с вопросами или исключительно безотлагательными делами. Впрочем, когда рабочий день только начинается, трудно встретить кого бы то ни было, потому что головы у всех еще свежие, голод не мучит, вчерашний запас анекдотов и хохм исчерпан, а новый еще не успел нарасти, и нутро точит неуемная жажда перевернуть Землю вверх тормашками или, по крайней мере, произвести переворот в своей области науки.

Он свернул в один из коридорных «аппендиксов», где располагался конечный пункт его путешествия, и увидел в нескольких десятках метров впереди себя чью-то спину. Она показалась Гарсу смутно знакомой.

Человек шел спокойно и уверенно, не оглядываясь. Куда это он направляется? Тоже на склад, что ли? Но тогда почему он прошел мимо него и движется дальше, где ничего нет, кроме голых стен и — уже в самом торце тупика — компьютерной схемы пожарной безопасности, на которую ни один здравомыслящий человек внимания обращать не будет?

Повинуясь неясному внутреннему импульсу, Гарс отпрянул обратно за угол коридора и, выждав ровно пять секунд, опять заглянул в «аппендикс».

На этот раз там не было никого.

Что это было? Очередная иллюзия? Голография в действии? Или его мозг, не вынеся тягот трудной лаборантской деятельности, совмещенной с соискательством когниторской ступени в свободное от работы время, начинает съезжать с катушек?

Тем не менее знакомый незнакомец был вполне материален — сомнений в этом у Гарса не осталось после того, как, пройдя по коридорчику до самой схемы, он уловил трудноопределимый запах какого-то дезинфицирующего препарата, а пригнувшись к полу, разглядел на нем мелкие комочки грунта, видимо отлепившиеся от подошв обладателя спины…

Интересно, где это он умудрился найти сырую землю в Когниции, ведь на почву оранжерей это не очень-то похоже, подумал Гарс, машинально катая между пальцами комочки, и тут его ударила догадка.

Убедившись, что вокруг никого нет, он двинулся вдоль стен, тщательно обследуя их. Эх, жаль, под рукой электронного микроскопа нет. Впрочем, микроскоп не потребовался. Возле самой схемы в стене обнаружилась едва заметная глазу вертикальная линия толщиной в волосок. Она начиналась у самого пола и тянулась до высоты роста среднего человека.

Это явно была раздвижная дверь. Створки скорее всего практически мгновенно откатываются в сторону и так же мгновенно возвращаются на место, закрываясь за вошедшим.

Но на планах этого яруса, насколько помнил Гарс, ничего, кроме склада, обозначено не было.

В следующие пять минут Гарс попытался, ощупывая «дверь», установить способ, которым она открывается. Безнадежно. Тут наверняка стоит такой мощный замок, что раздвинуть створки даже домкратом вряд ли удастся. И еще должен быть встроен какой-нибудь идентификатор, срабатывающий либо на пароль, либо на отпечаток пальца, либо на изображение, либо на запах… да мало ли еще на что!

Интересно, интересно… Зачем Когниции может быть необходим секретный отсек, о котором вряд ли знает кто-то из рядовых сотрудников? И что может скрываться за этой дверью?

Десятки вопросов промелькнули в голове у Гарса почти одновременно, но проникнуть внутрь, чтобы получить на них ответ, он не мог. Пока — не мог.

Что ж, надо будет целенаправленно заняться этой скрытой дверью в стене. Полазить по Сети в поисках информации, имеющей к ней отношение. Как бы невзначай порасспрашивать знакомых и незнакомых, более внимательно прислушаться к чужим разговорам, и так далее.

А пока его ждет склад.

Гарс отпер массивную дверь и переступил порог, все еще размышляя о таинственном входе в неизвестность.

На складе было так же тихо, как внутри пирамиды Хеопса до ее открытия археологами. И ни единой живой души, если не считать интеллект-кибера, обслуживающего посетителей.

Гарс продиктовал ему шифр нужного чипа, и кибер пулей метнулся в глубь помещения, заставленного металлическими стеллажами и ящиками.

Внезапно за спиной Гарса хлопнула дверь, он повернулся и застыл так, что мог бы служить наглядным пособием для медицинских лекций на тему «Паралич и его симптомы».

— О, какая встреча! — произнесла с притворным удивлением женщина, вошедшая на склад. — Привет, Гарс!..

Это была двадцатипятилетняя дочь руководителя сектора 203 Агесса Прегон. Именно она числилась на должности третьего лаборанта в группе Лапорта. Правда, она нечасто обременяла группу своим присутствием на рабочем месте. Вечно у нее были какие-то свои, чисто женские заботы и проблемы, которые нужно было решать немедленно. Даже Лапорт не понимал, какого хрена Прегону понадобилось устраивать свою малышку к нему в группу. Если бы научным сотрудникам за работу, как когда-то, платили деньги, то этот факт мог бы еще объяснить стремление Агессы приобщиться к тайнам социопсихологии, но в условиях Когниции это было абсурдом… Однажды кто-то из бойких на выводы экспериментаторов предположил, что лабораторная деятельность притягивает Агессу, как сахар — пчел, по той простой причине, что тут в одном месте собрано множество возможных кандидатов на роль ее второго мужа. От первого, пришедшегося ей не по душе… или не по телу… она избавилась год назад. Самым простым, но весьма эффективным способом: бедняга загремел на неопределенный срок на стажировку в лунном филиале не без содействия когнитора Прегона.

В те редкие дни, когда Прегон-младшая отбывала трудовую повинность в лаборатории, она была одета весьма эффектно. Сейчас же она просто превзошла себя. Она блистала так, что рядом с ней можно было находиться только в черных очках. Хотя в скудном складском интерьере и на фоне стеллажей с ободранными ящиками и промасленными железяками красота ее казалась бессмысленной, как искусственный цветок.

— П-привет, — слегка заикаясь, ответил Гарс. — Как это тебя сюда занесло? Тебя же вроде бы не было с утра…

Агесса неторопливо, но очень тщательно прикрыла за собой дверь, почему-то защелкнув внутреннюю задвижку, и, вычурно покачивая бедрами, направилась к оторопевшему Гарсу. Подойдя почти вплотную, она многозначительно уставилась ему в глаза и выдохнула:

— А я искала тебя… Я искала тебя всю жизнь! Разве ты не рад, что мы наконец-то остались одни?

Гарс окончательно лишился дара речи. Почему-то раньше он не замечал, чтобы дочка Прегона как-то выделяла его из общей мужской массы. И вдруг такое признание!

Чтобы выиграть темп, как говаривал когда-то шахматист Лагмар, он принялся нести непослушным языком что-то о, пардон, хреновых чипах сканера, которые летят, как перелетные птицы, именно тогда, когда Лапорту позарез необходимо проводить дурацкие эксперименты, и что…

Агесса, не слушая его бреда, протянула руку и… нет, она не стала гладить его по щеке. Она только дотронулась до лица Гарса кончиками пальцев с такой осторожностью, будто боялась поранить его. Но и этого хватило, чтобы у Гарса перехватило дыхание и почти остановилось сердце.

Черт, подумал он. Как же некстати все это получается… здесь, на этом складе, куда вот-вот может кто-нибудь припереться… в негигиенических условиях… да и кибер каждую секунду может вынырнуть из-за стеллажей, и хотя юн не человек, но все равно будет неловко при нем.

— Послушай, — сказал фальшивым голосом он, одновременно ломая голову, как ему к ней обращаться («Агесса» — слишком официально, уменьшительные же получаются какие-то непонятные, а сразу называть девушку «деткой» или «кисой» — по меньшей мере пошло), — послушай, ласточка, а почему бы нам не отложить наши объяснения хотя бы до вечера?

— Да, наверное, — с внезапным сомнением в голосе проговорила она.

Он все-таки не удержался.

— Ну почему, — воскликнул он, — почему именно я, а? Что ты нашла во мне, у меня ведь даже и когниторской ступени нет!

— Пока еще, — многозначительно добавила она.

— Не только пока, — честно признался Гарс. — Наверное, ее у меня никогда не будет.

— Будет, — пообещала она. — И не только это. У нас с тобой будет двое детей. Мальчик и девочка. Мы будем жить вместе долго-долго, и нам будет очень хорошо.

— Где-то я уже это слышал, — пробормотал себе под нос Гарс.

— А полюбила я тебя за то, что ты не такой, как все! — продолжала Агесса. — Совсем не такой!

Но Гарс так и не успел узнать, чем же это он отличается от прочих мужчин. Откуда ни возьмись, возле них оказался кибер с коробочкой чипа на широкой ладони.

— Ваш заказ выполнен, лаборант Очагов, — прогудел меланхолично он. — Распишитесь в получении.

Гарс поставил закорючку в протянутой ему ведомости, и кибер тут же переключился на Агессу. Слушаю вас, ласточка, — сказал он.

Гарс прыснул.

— Вот что значит — самообучающиеся системы, — сказал он.

— Пошел вон, дурак, — сказала Агесса. Правда, не Гарсу — киберу.

Кибер странного приказа не менее странного посетителя женского пола не понял, но на всякий случай укрылся за ближайшим стеллажом.

— Так мы договорились? — деловито спросил Гарс, имея в виду всего лишь перенос амурных дел на более поздний срок.

Однако «ласточка», похоже, поняла его по-своему.

— Да, конечно, — сказала девушка. — Только поцелуй меня хоть разок! А то я просто не доживу до вечера!

Глава 4

Выйдя на своем этаже из лифта, он столкнулся с Таррафом. Что это его сюда занесло, подумал Гарс, приветствуя старшего когнитора. Тот улыбнулся своей осторожной улыбкой, оставляющей глаза внимательными и холодными. Гарса он разглядывал с отстраненным удовольствием. Как будто считал его своим собственным творением. Впрочем, в какой-то степени так оно и было, и если не родным, то хотя бы «крестным» отцом Гарса Тарраф вполне мог себя считать.

— Ну, как дела? — спросил он. — Как продвигается твоя диссертация?

— Нормально, — соврал Гарс. Помимо плана-проспекта на сегодняшний день у него было готово страничек десять введения, причем основную часть текста занимали так называемые «подвалы» — сноски на труды по данному вопросу всех предыдущих поколений исследователей. И в запасе еще имелась целая груда цитат.

— Напомни, пожалуйста, как звучит твоя тема, — попросил старший когнитор. — Может быть, я чем-нибудь могу тебе помочь.

— «Системные аспекты жизнедеятельности изолированных коллективов».

— Звучит красиво. Только мне кажется, тут мне кто-то уже присылал не то план-проспект, не то реферат на сходную тематику. Некто Г. Очагов. Ты посмотри, может быть, вы с ним работаете параллельно… так сказать, конкуренты.

— Я уже смотрел, — с некоторым злорадством сообщил Гарс. — Это был мой план-проспект, Джанком Олегович.

— Ах вот как? — изумился Тарраф — впрочем, только слегка. В те моменты, когда проявление эмоций требовалось контекстом общения, старший когнитор словно позволял себе обозначить их, чтобы собеседник не обижался. — Ну что ж, заявка серьезная, тем более что ты и сам был… Извини, — спохватился он. — А откуда у тебя взялась эта странная фамилия? Помнится, ты сам говорил, что в вашем поселке фамилий вообще не было.

— Наш хомоценоз назывался Очаг, Джанком Олегович, — с невинным видом ответствовал Гарс. — А поскольку при регистрации требовалось как минимум двучленное наименование моей личности, то я и решил присвоить себе такую фамилию.

— А как тебе твоя основная работа? — вдруг поинтересовался Тарраф. — Нравится?

— Ненаучно рассуждаете, Джанком Олегович, — позволил себе шутливую дерзость Гарс. — Что значит — «нравится, не нравится»? Как гласит народная мудрость, дареному коню в зубы не смотрят — и так ясно, что их нет! Тут другая проблема возникает…

— Какая же?

— Наша группа занимается черт знает чем! — выпалил Гарс.

— Например? — Глаза Таррафа оставались по-прежнему спокойными и зоркими.

— Ну, например, у нас проводятся какие-то абстрактные эксперименты. Тесты, анкетирование… Неработающие модели сознания… Заумные отчеты, в которых никто не может разобраться и которые сваливаются в архив мусорной кучей! Зачем все это, Джанком Олегович? Вот вы можете мне это объяснить?

— А что здесь странного? Да у нас полным-полно таких групп, работа которых может показаться непосвященному человеку пустой тратой времени. Вся теоретическая наука — по существу, просиживание задницы и ломание головы над какой-нибудь абстрактной проблемой! Возьми философов — у них, по-твоему, вообще сплошная заумь? И потом, мне странно как-то слышать подобные заявления от адепта системного подхода. К тому же Лапорт, насколько мне известно, занимается не только теоретическими изысками, он же целый экспериментальный комплекс создал!

— Да я не это имею в виду, Джанком Олегович, — отмахнулся Гарс. — Я вообще рассуждаю. Мне просто показалось странным то обстоятельство, ч-й? Когниция позволяет себе роскошь проводить исследования и эксперименты в то время, как человечество стоит на краю гибели! Ну, предположим, узнаем мы, что человек думает все-таки головой, а не другими частями тела, ну построим тысяча первую модель его сознания, ну дадим стотысячное определение термину «коллективная ассоциация» — а дальше-то что?! Что изменится от этого в окружающем мире? Перестанут воевать экстроперы и превенторы? Самоликвидируются Купола над хомоценозами? Или что?

— Или что, — замороженно улыбнулся Тарраф. — Признаюсь, ты меня разочаровываешь, Гарс. Я уже начинаю сомневаться, что ты так рвался уйти за Горизонт. По-моему, ты все еще остаешься по ту сторону Купола, только Купол этот ограничивает твое мышление. Но есть нечто такое, что амнистирует тебя в моих глазах. Ты наконец-то сказал: «у нас», «в нашей группе»… Ладно, иди дозревать. А то там Лапорт ждет тебя не дождется!

Он повернулся и пошел прочь по коридору, ступая так размеренно, будто мысленно рассчитывал каждый свой шаг на вычислителе.

— Но ведь это будет длиться бесконечно! — в отчаянии крикнул ему в спину Гарс. — Нельзя объять необъятное, Джанком Олегович!

Тарраф приостановился и повернул к нему серьезное лицо.

— Ты ошибаешься, Гэ Очагов, — сообщил он. — Ты путаешь мироздание с баобабом — вот его-то действительно нельзя объять!

Очередной «абстрактный эксперимент» под руководством Лапорта прошел, как обычно, весьма экстравагантно.

Выглядело это так.

Толпа подопытных, собранных «по сусекам» из разных групп и бездельников-лаборантов, гогоча и рассказывая анекдоты, мариновалась в коридоре, а в качестве жертвы эксперимента отбирался один субъект — как сделал про себя вывод Гарс, самый горластый и шумный. Он усаживался на довольно жесткий стул в специальном боксе, увешанном множеством экранов, ламп и звуковоспроизводящих устройств. Далее субъекту предлагалась груда разных мелких предметов, начиная от гвоздей и кончая противозачаточными средствами. Ставилась задача: разложить предметы в произвольной иерархии. После этого врубались сирены, хлопушки, плейеры, разноцветные мигалки и стереовизоры, штурмующие все органы чувств испытуемого одновременно. Пока человек в боксе выполнял столь нелепое задание, Лапорт и старший экспериментатор Наркис следили за эволюцией каких-то сложных фигур и узоров, вспыхивающих на четырехмерном вирт-экране пси-пьютера. Так назывался прибор, позволявший бесконтактно воспринимать электрические сигналы мозга и перекодировать их в символы логических построений, хотя ничего логического Гарс еще ни разу на этом экране не видел. Там была путаница линий, вспышек и уродливых силуэтов. Если сильно напрячься, то можно было принять ее за картину, которую намалевал бы буйный шизофреник во время очередного приступа, если бы врачи, желая успокоить больного, дали ему кисти и краски.

Потом опыт повторялся, но на этот раз вместо предметов субъекту совали бессмысленные безделушки в виде разноцветных загогулин разной формы и величины, и теперь уже все приборы и устройства, создававшие какофонию, отключались, а бокс наглухо закрывался специальным полем, отгораживающим человека от любых воздействий среды. Один раз Гарс для интереса сам вызвался стать объектом эксперимента, и ему хорошо помнилось, какие неприятные ощущения навевали на него абсолютная тишина и непроглядное марево тумана, сгустившегося так, что ничего не было видно, кроме своих рук. Как при прохождении Горизонта, только смерчеобразной тяги, увлекающей куда-то за собой тело, тут не было.

На следующем этапе одиночку сменяла толпа, и все повторялось с самого начала, но тот, кто оказался первой жертвой, из бокса не изымался, а находился среди остальных. Ему, однако, было запрещено шевелиться и разговаривать с остальными. Для надежности ему даже надевали на голову непроницаемо черный эалахон, а рот залепляли пластырем.

Обычно после завершения опытов Лапорт и Наркис с благодарностью отпускали подопытных на все четыре стороны, а сами принимались горячо обсуждать результаты эксперимента, и вот тут-то Гарс окончательно переставал их понимать, потому что они выражались абсолютно нечеловеческим языком и то и дело ссылались на какие-нибудь древние персоналии с непроизносимыми именами. Иногда они уныло препирались, иногда торжествующе хлопали друг друга по плечу, невзирая на должностную разницу между собой, иногда хвалили Гарса за помощь — впрочем, последнее случалось очень редко.

Но сегодня все было иначе.

Распрощавшись с объектами эксперимента, Лапорт и Наркис объявили Гарсу и прочим сотрудникам, что настала пора отправиться на обед, а когда кто-то заикнулся было, что ближайшая столовая еще не открылась, то начальственный дуэт попросту выставил подчиненных за дверь, пожелав в спину приятного аппетита.

Есть Гарсу пока не хотелось, тем более — торчать перед столовой в унизительном ожидании, пока официанты-киберы соизволят впустить внутрь изголодавшуюся толпу. Он направился в лабораторию, где Адамцев все пыхтел над своими тестами, скрашивая это унылое занятие синтетическим, но довольно аппетитным с виду бутербродом.

Увидев Гарса, Адамцев что-то невнятно пробурчал.

— Что, хочешь испытать на мне еще какой-нибудь вопрос? — осведомился Гарс.

— Да нет. — Герт наконец сумел проглотить кусок, мешавший ему общаться. — Я вот по поводу Тегусигальпы.

— Ну-ну, — подбодрил своего коллегу Гарс.

— Это действительно город, — сообщил Адамцев. — Только он оказался столицей Гондураса.

— Ну и прекрасно! От меня-то ты чего хочешь? — Герт с подозрением воззрился на Гарса.

— Никак не пойму, — пробормотал он в конце концов. — Как это может быть, чтобы столица Гондураса находилась в Никарагуа?

Разобравшись и с Гертом, и со столицами, Гарс занял свое излюбленное место за интом, предвкушая, по крайней мере, полчаса лазания по Сети. Но, производя манипуляции с клавишами на панели управления, сделал неловкое движение и задел локтем сразу две Вполне безобидных кнопки, одна из которых включала режим скроллинга, а другая была обозначена каким-то странным символом в виде очков и, как Гарс не раз убеждался, служила в качестве декоративного украшения, поскольку нажатие ее ни к чему не приводило.

Однако сейчас эффект был потрясающим.

Экран инта вспыхнул, открывая взору Гарса вид того помещения, которое он только что покинул. Камера была установлена где-то под потолком и позволяла осматривать экспериментаторскую в режиме кругового обзора. Было хорошо видно, как Лапорт и Наркис, сблизив головы, напряженно всматриваются в экран того прибора, который был доселе известен Гарсу как тот самый «хренов сканер». Однако на сканирование это походило мало. На экране отчетливо виднелся какой-то чертеж, по которому медленно перемещался рой светящихся точек, похожих на светлячки.

Лапорт шевельнул губами, и Гарс услышал из динамиков своего инта:

— Обратите внимание, Наркис: ни одного исключения. Кажется, на сей раз нам удалось сломать «золотое сечение» Лефевра.

— Благодаря вам, шеф, — послышался голос старшего экспериментатора. — Ваша идея о построении лагранжиана локальной четырехскорости зарядового поля была просто гениальной!

— Ну-ну, не опускайтесь до грубой лести начальнику, Наркис. Вы же прекрасно знаете, что я лишь сделал практические выводы из теории Хеверлинка. Лучше угадайте, куда они направляются.

Наркис почти влип лицом в экран «сканера».

— По-моему, в туалет, — сказал он немного погодя. — Между прочим, на четвертом ярусе самый лучший туалет, Груний Маркович.

— Запомним на будущее, — пробормотал Лапорт, не спуская глаз со «светлячков». — Хотя, по-моему, во всех туалетах пахнет одинаково.

Одна из светящихся точек вдруг отделилась от «роя» и поползла куда-то влево.

— Интересно, кто это? — осведомился Лапорт.

— Скорее всего тот рыжий парень из группы Дальгнинга, — предположил Наркис. — Помните, он постоянно шмыгал носом?.. Если у него насморк, то это могло повлиять на его восприимчивость к воздействию.

— Вы так полагаете?

— В любом случае нам еще предстоит исследовать множество аспектов, Груний Маркович. Хотя уже сейчас могу предположить, что управляющая информация должна быть комплексной, и недостаток хотя бы одного раздражителя может снизить эффективность воздействия.

— Знаете что? В следующий раз нам надо провести эксперимент на объектах, у которых отсутствуют или дефектны какие-либо рецепторы. Возьмите это себе на заметку.

— Слушаюсь, шеф. Но… но где же мы найдем слепых или глухих?

— Ищущий да обрящет, Наркис. В конце концов, функционирование рецептора может быть ограничено искусственным путем.

За спиной Гарса послышались шаги, и, оглянувшись, он поспешно выключил псевдоэкран.

Заложив одну руку в карман брюк, а второй держа коробочку информа, который почти без умолку стрекотал, выдавая поток сообщений, циркуляров, директив и объявлений по Когниции, посреди лаборатории стоял не кто иной, как руководитель сектора двести три когнитор третьей ступени, профессор и доктор наук Эмиль Колвертович Прегон.

Гарс почтительно поднялся со своего места, с усмешкой наблюдая, как флегматик Адамцев силится выбраться из своего тесного закутка, роняя на пол кипы перфопластин.

— Здравствуйте, молодые люди, — рассеянно сказал Прегон. — А почему вы одни? Где все остальные?

— Обедают, Эмиль Колвертович, — доложил Гарс.

— Вот как? — удивился Прегон, взглянув на часы. — М-да… Действительно, уже время пополнить свой энергетический потенциал. Ну-с, что нового? Чем дышит группа СПИ? Какие имеются проблемы?

— Работаем, Эмиль Колвертович, — скромно сообщил Гарс. И не удержался от «подкола» в адрес Лапорта. — Груний Маркович проводил сегодня практический эксперимент, результаты которого, похоже, открывают новые горизонты в области социопсихологии.

— Неужели? — рассеянно пробормотал Прегон, косясь на экранчик информа. — И что же это за эксперимент?

— Сие нам, простым смертным, не дано знать, Эмиль Колвертович, — сказал Гарс. — Похоже, только наш шеф и старший экспериментатор Наркис в курсе нового открытия.

— Ну хорошо, я сейчас загляну в экспериментаторскую, — решил Прегон. — Кстати, моя дочь сегодня здесь появлялась?

Гарс мгновенно оценил варианты. Говорить профессору о своей встрече с Агессой на складе явно не стоило, тем более как и о своем намерении нанести вечером визит Прегонам… В то же время сказать правду о том, что Агесса сегодня опять отсутствует, означает навлечь на нее отеческий гнев и вызвать у нее презрение к себе как к гнусному любителю «закладывать» друзей, коллег и красивых женщин. Наконец он ограничился кивком.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал профессор. — Что ж, успехов вам, молодые люди…

Но когда он уже направился к двери, Адамцев, видимо, вдруг осознал, что его вклад в освоение группой новых горизонтов может остаться незамеченным высоким начальством, потому что поспешно выпалил:

— Извините, Эмиль Колвертович, не могли бы вы ответить на один вопрос… я тут кое-что подготовил… вчерне… просто хотел проверить, насколько эффективен мой тест…

Прегон остановился.

— Да, конечно, — доброжелательно сказал он. — Спрашивайте все, что угодно… э-э?

— Герт, — услужливо подсказал напарник Гарса. — Герт Адамцев, старший лаборант. — Он повел пальцем по какому-то листу, испещренному разноцветными пометками. — Вот… Чему равно квантовое гравитационное число Солнца?

В лаборатории наступила нехорошая пауза. «Ну, сейчас старик всыплет этому вшивому экзаменатору по первое число!» — подумал Гарс. Однако Прегон, надо отдать ему должное, с честью вышел из затруднительного положения. Он не стал орать: «Что вы себе позволяете, молодой человек?» Он не стал отшучиваться в том смысле, что доктора наук отличаются от всех прочих когниторов тем, что давным-давно забыли таблицу умножения. Он не стал следовать примеру великого изобретателя Эдисона, который, если ему задавали такие вопросы, советовал заглянуть в справочник. Он даже не стал ссылаться на то, что его якобы срочно вызывают в ученый совет.

Нет, Прегон поступил более тонко.

— Лягушка в пруду кричит лазурным голосом, — сказал он. Повернулся и вышел.

Адамцев изумленно взглянул на Гарса.

— Что это за белиберда? — спросил он. — У меня там стоит совсем другой ответ!

— Советую читать больше фантастики, — насмешливо сказал Гарс. — Был такой американский писатель двадцатого века Роберт Силверберг. Прегон цитировал его рассказ «Сокровище»…

Не обращая больше внимания на мучительно соображающего Адамцева, он вернулся за панель управления интом и задал поиск по всем базам данных, используя ключевые слова «Хеверлинк» и «Лефевр».

Ему хватило полчаса, чтобы сделать вывод о том, чем же занимается сектор два-ноль-три и что за опыты проводили экспериментаторы во главе с Лапортом. Теперь это было не очень сложно. Сложнее было другое — решить, что делать в этих обстоятельствах.

Глава 5

— Входи, я давно тебя жду, — сказала Агесса. Он ожидал, что апартаменты Прегонов окажутся роскошными, как, например, загородный особняк мэра Агломерограда, но интерьер неожиданно оказался по-спартански скудным. И комната Агессы, куда они проследовали, совсем не была похожа на альков дамы, меняющей любовников чаще, чем наряды. Во всяком случае, кровать здесь была не обширным ложем, предназначенным для разнообразных любовных забав, а узкой и довольно жесткой конструкцией из никелированных трубок, напоминающей больничные койки… А может, поэтому от Агессы сбежал первый муж? Не вынес, так сказать, тягот и лишений интимной супружеской жизни…

— Отец дома? — поинтересовался Гарс, хотя отлично знал, что профессор Прегон будет торчать на очередном закрытом заседании совета как минимум еще часа полтора. Такие заседания почему-то никогда быстро не заканчивались.

— А он тебе нужен? — ехидно осведомилась девушка, приближаясь походкой пантеры, явно заимствованной ею из каких-то эротических стереофильмов.

Судя по всему, она была намерена не терять времени напрасно и взять быка за рога. «А меня — за нечто другое, — не удержался от циничной мысли Гарс. — Что ж, видимо, придется форсировать события. В самом деле, что мне еще остается делать? Не разговаривать же с ней о своей диссертации или о теориях информационного воздействия. Ты же видишь, что она жаждет совсем другого воздействия…»

Однако, подойдя к нему так близко, что Гарс ощутил приятный запах ее волос, Агесса кротко спросила:

— Скажи, а ты очень любишь меня?

Любой другой на месте Гарса, не колеблясь, наверняка ответил бы: «О да, свет души моей» — или нечто в этом роде, — а затем облапил бы eL чтобы увлечь на кровать, но Гарс лишь испытал угрызения совести. Врать женщине — дело нехитрое, особенно если она влюблена в тебя по уши и сама хочет близости с тобой. Но что будет потом, когда ты, выжатый как лимон, будешь лежать рядом с ней, с ужасом понимая, что ты ненавидишь и ее, и себя?.. Почему-то не хотелось испытывать отвращение к этой красивой и, в сущности, не такой уж и развращенной женщине, вся вина которой заключалась лишь в том, что над ней довлели инстинкты, обусловившие неуемное желание любить и быть любимой.

— Агесса, я… я не знаю, — наконец, честно признался он.

— Зато я знаю! — горячо прошептала хозяйка комнаты. — С самого первого момента, когда увидела тебя… Ты нужен мне, Гарс! Ты не думай, я не озабоченная неврастеничка. Мне просто хочется, чтобы ты всегда был рядом со мной, и тогда я буду счастлива. Понимаешь? И я уверена, что у нас все будет хорошо. Ты просто очень благородный и добрый, и ты не хочешь воспользоваться моим признанием, чтобы я не подумала о тебе плохо, да? Милый мой Гарс, я ведь просто не смогу жить без тебя!

Ошеломленный таким эмоциональным всплеском, Гарс не нашел в себе сил сопротивляться, когда она все-таки шагнула к нему и прижалась всем своим стройным горячим телом, спрятав лицо на его груди.

В голове сам собой возник странный, дурманящий сознание туман. Промелькнула трусливая мысль: «А может, в том, что она предлагает, действительно больше плюсов, чем минусов? Представь, как вы будете жить вместе, не зная ни проблем, ни особых хлопот. Ты защитишь диссертацию и станешь когнитором первой ступени, а потом, даже без помощи тестя, ты вполне способен стать доктором наук, и тебе доверят руководство группой или даже целым сектором. У тебя будет интересная работа, красивая, любящая жена и умные, милые дети. Разве это плохо? Мирная, спокойная жизнь в кругу близких людей — это ж такой идеал, ради которого стоит жить и работать! А то, что ты собираешься сейчас сделать, — подло и тяжко ранит не только эту милую, доверчиво прильнувшую к тебе женщину, но и твою душу тоже. Остановись, пока не поздно, идиот!»

Руки его сами собой легли на плечи Агессы, а губы-безошибочно нашли ее жаркий, мягкий рот.

Однако когда объятия их стали еще более тесными, а взаимные ласки — еще откровеннее, в мозгу Гарса неожиданно прозвучал другой женский голос, который спрашивал: «Скажи, а зачем мы живем, милый?» — и он тут же мысленно увидел тело Люмины, одетое в простенький домашний халатик и лежащее на полу в луже крови.

И тогда он вздрогнул, будто ужаленный, и резко отстранился от того тела, которое прижималось к нему упругой, вызывающей острое желание массой.

— Что с тобой, Гарс? — испуганно спросила Агесса, открывая глаза. — Ты не хо…

Докончить вопрос она не успела.

Луч лазерного инъектора, который появился в руке Гарса, коснулся пульсирующей жилки у нее на шее, и девушка, осекшись, оцепенела.

Инъектор был заряжен гетилюксом, который Гарс обнаружил в перечне материалов, приданных группе СПИ для проведения научных экспериментов.

— Сядь, — сказал Гарс Агессе, чтобы проверить, как действует препарат, пролежавший на складе бог знает сколько лет. Она покорно опустилась прямо на пол. «Черт, я же не уточнил, куда ей следует сесть, а гетилюкс превращает человека в робота, послушно делающего только то, что ему скажут делать». — Встань!

Она поднялась.

Что бы такое несусветное ей еще задать? В голове побежали до отвращения пошлые и гадкие варианты, но Гарс достойно отразил их атаку.

— Скажи мне все, что ты знаешь о тайном отсеке в коридоре на двенадцатом ярусе, рядом со складом электроники, — приказал он девушке, превратившейся в живую статую.

На лице Агессы не дрогнула ни одна жилка, только при ответе шевельнулись губы:

— Я ничего не знаю о тайном отсеке в коридоре на двенадцатом ярусе, рядом со складом электроники.

Несмотря на драматизм ситуации, Гарс не удержался от невольной улыбки. Оказывается, человек под воздействием гетилюкса дает не только честный, но и полный ответ на заданный ему вопрос, и допрос тогда напоминает один из тех диалогов, которые обычно ведут друг с другом безжизненные персонажи учебников иностранного языка:

— Вы прочитали эту книгу?

— Нет, я не прочитал эту книгу.

— Любите ли вы театр?

— Да, я очень люблю театр.

— Что ты знаешь об исследованиях, которые проводит сектор двести три? — спросил он вслух.

— Об исследованиях, которые проводит сектор двести три, я знаю очень мало, — ровным голосом ответила Агесса.

Ага, значит, это все равно что беседовать с транспьютером, лишенным интеллекта. Значит, надо задавать только конкретные вопросы — «Кто? Что? Где? Когда?», но едва ли имеет смысл прибегать к вопросам «Зачем?» и «Почему?».

Интересно, на сколько хватит действия гетилюкса? На полчаса? Или на несколько минут? В инструкции приводились на этот счет какие-то сложные расчеты, увязывавшие время действия препарата с весом тела, темпераментом и общим самочувствием «объекта». В любом случае, не надо терять времени на абстрактные вопросы.

Скорее всего Агесса едва ли сможет четко и внятно поведать, как ее отец руководит поисками методики управления поведением как отдельно взятых индивидуумов, так и целых коллективов. Если даже она и ведает о том, что скрывается за невинными и внешне дурацкими экспериментами Лапорта и иже с ним, то, чтобы вытянуть из нее это знание, потребуется много времени. Кроме того, и так ясна подоплека всей этой возни вокруг информационного воздействия.

Чем меньше информации человек получает из окружающего мира, тем легче этим человеком управлять. Этот закон открыл один из основателей Когниции, профессор информатики Хеверлинк. В трудах этого ученого приводился классический пример практического использования этого закона: чтобы научить попугая или другую говорящую птицу воспроизводить человеческую речь, на время «урока» клетку накрывают черной тряпкой и создают тишину, в которой звучит только магнитофонная запись одних и тех же фраз.

В архивах Сети не сохранились документы, объясняющие, почему исследования Хеверлинка и его сподвижников были сначала приостановлены, а затем и полностью прекращены — во всяком случае, официально.

Однако Прегон и Лапорт творчески развили теорию «бесконтактного» управления людьми и сумели создать устройство, позволяющее осуществлять это управление на расстоянии. Они пока находятся в самом начале исследований, и прибор их функционирует еще ненадежно и на малой дистанции. Да, максимум, что они пока могут внушить своим подопытным, — это простые физиологические рефлексы и позывы. Например, голод, жажду, желание немедленно посетить туалет.

Но ведь это только начало. Рано или поздно, они сумеют эффективно управлять большими массами людей, не покидая филиала Когниции. Им не надо будет строить клетки для людей, как для попугаев, чтобы заставить их поступать так, как это выгодно им, когниторам, бесконечно познающим бесконечный мир. Эти клетки уже существуют на Земле, и имя им — Купола…

«Тот тайный отсек рядом со складом наверняка как-то связан с этими преступными целями Когниции, и я любым способом должен побывать в нем. Даже если мне придется для этого убить кого-то из этих любознательных, умных и спокойных варваров с учеными степенями… Уж кто-кто, а Прегон должен быть в числе обладателей допуска в секретное помещение. И если мне не удастся выкачать из его дочки никакой полезной информации, то придется дождаться его прихода. Жаль, что оружия у меня нет, хотя я и без оружия справлюсь с любым из них».

— Скажи, — приказал Гарс Агессе н уже понял, что в диалоге с гетилюксированными это слово является ключевым, если хочешь получить ответ на свой вопрос — иначе «живой робот» сочтет, что ты просто размышляешь вслух), — скажи, твой отец работает дома?

— Да, мой отец работает дома.

— Скажи, что твой отец делает, когда работает дома?

— Когда мой отец работает дома, он ничего не делает. Он только сидит и набирает текст…

Гарс чуть не выругался. Занудное повторение одних и тех же оборотов уже не забавляло, а раздражало его.

— Скажи, на чем твой отец набирает текст при работе дома? — спросил он.

Ни здесь, ни в гостиной, через которую они проходили, не было видно ни интов, ни транспьютеров.

— У него есть комп-нот, — внезапно отказавшись от повторения его вопроса, почти осмысленно ответила девушка, и он испугался: может, действие гетилюкса заканчивается? Но стояла Агесса все так же неестественно прямо, уставясь в пространство перед собой. «Нет, нет, — решил он, — пока еще она — полностью моя…»

— Скажи, где находится этот комп-нот? — осведомился он, не надеясь на удачу. Сейчас выяснится, что профессор носит этот комп-нот всегда с собой, и тогда останется только дожидаться его самого… Но девушка невозмутимо произнесла:

— Этот комп-нот лежит в верхнем ящике рабочего стола отца.

— Идем туда! — приказал, не веря еще в успех, Гарс.

Они опять прошли через безликую, лишенную уюта гостиную и углубились в коридор, который привел их в комнату, которая должна была принадлежать Прагону. Это был гибрид домашнего кабинета и спальни холостяка. Или смесь тюремной камеры-одиночки, предназначенной для пожизненного заключения какого-нибудь выдающегося политического деятеля, и походной кабинет-палатки военачальника образца двадцать первого века.

Однако разглядывать интерьер Гарс не собирался. Он устремился к письменному столу, стоявшему перед большим голоокном, и рванул на себя верхний ящик. Комп-нот был там.

Он уселся за стол, не забыв посадить и девушку — на этот раз он не забыл указать точный адрес того места, куда она должна была сесть (кресло в углу), — и включил приборчик.

На небольшом экранчике высветилась строка:

«Введите пароль».

«Проклятье! Видимо, без профессора мне все равно не обойтись!»

Он покосился на Агессу.

— Ты знаешь пароль к этому комп-ноту? — спросил он, уже забыв о необходимости строить вопрос в виде приказания.

Однако она все же ответила.

— Да, я знаю пароль к этому комп-ноту.

— Продиктуй мне пароль к комп-ноту твоего отца! — не дослушав девушку, потребовал Гарс.

— Бе-ат-ри-са, — по слогам произнесла Агесса.

— Женское имя? — удивился Гарс, вводя пароль. — Почему?

Девушка молчала. И тогда он сам догадался:

— Скажи, твою мать звали Беатрисой?

— Да.

Что-то мелькнуло в глубине замороженных гетилюксом глаз девушки, и Гарс понял, что к ней начинает возвращаться контроль над своим телом. Значит, еще немного — и его ждет неприятное объяснение.

Между тем комп-нот включился, выведя на экранчик схему расположения информации. Ее было много.

— Сейчас ты пойдешь в свою комнату, ляжешь, на кровать и крепко заснешь, — сказал Гарс Агессе. — Ты проспишь до утра, а когда проснешься, то не будешь помнить о том, что я был здесь. Ты также забудешь все, о чем мы с тобой говорили. А еще ты забудешь о… — Он хотел было сказать «о своем влечении ко мне», но что-то остановило его. Какое право он имеет распоряжаться ее душевными порывами, если и так уже попользовался ею вволю? — Ладно, этовсе… Выполняй.

Двигаясь целеустремленно и очень точно, девушка поднялась и вышла из комнаты. Вскоре в глубине квартиры захлопнулась дверь.

Гарс принялся исследовать комп-нот.

В глубине души он сомневался, что найдет здесь какую-либо важную информацию. Эмиль Прегоу явно не относился к числу фанатиков-ученых, стереотипно изображаемых в художественной литературе рассеянными чудаками, то и дело теряющими предметы личного обихода и узнающими о погоде за окном из компьютерных метеосводок. Вряд ли он стал бы заносить сведения о секретных исследованиях Когниции в свою электронную записную книжку, да еще хранить ее дома!

Но, с другой стороны, чего ему опасаться? Даже если кто-то из коллег и догадается о подлинной сути экспериментов группы СПИ, то разве кому-то придет в голову залезть в жилище всеми уважаемого руководителя сектора, чтобы порыться в его личных вещах? Он же не знает, что угроза утечки информации исходит от рядового лаборанта, работающего, можно сказать, у него под носом!

Думая так, Гарс лихорадочно рылся в виртуальных записях Прагона. И убеждался, что он прав в своих предположениях.

Потому что если где-то и проскальзывали намеки на причастность сектора два-ноль-три к разработке методов массового зомбирования, то лишь в виде туманных, тщательно завуалированных пассажей. В большинстве своем это были цитаты из чьих-то публикаций с комментариями Прегона:

«Для достижения максимального эффекта от воздействия следует прилагать минимум этого воздействия. — Ас!..»

«Если на момент подачи команды свободного места не найдется, она вряд ли будет выполнена. — Но это же очевидно!»

"Величайшие ошибки и неудачи правителей, полководцев, вождей… могли быть вызваны тем, что они, не сообразуясь с состоянием психического предрасположения масс, либо требовали от них невозможного, либо ошибочно рассчитывали на их поддержку в то время, когда внешние факторы еще не начинали оказывать на них свое влияние… Не будет отныне более ложных шагов, неудачных попыток, незакономерных стремлений. (А.Чижевский. Физические факторы исторического процесса.) — До поразительности актуальной.

… м.б., сны — естеств. реакция организма на то, что поток инф-ции падает ниже допустимого знач-ия? — Проверить опытным путем!"…

«Нужна не столько апология далекого идеала, которая в столкновении с жизненными реалиями может лишь дезориентировать личность, а то и разрушить ее, сколько обращение к непреходящим ценностям, к культуре повседневного поведения, к уважению сиюминутного существования — своего и ближнего (В.Ротарь. Совесть и выбор). — Использовать в докладе на ученом совете по проблеме воздействия!»

«О, если бы все правительства учили людей одной и той же бессмыслице, это было бы еще не так ужасно. К несчастью, каждая сторона ставит на людей свое собственное клеймо, и это-то разнообразие служит плохому делу взаимной агрессивности между сторонниками различных кредо. —Превенторы и экстроперы!»

"Если на Земле вообще возможен мир, то для его установления правительства либо должны отказаться вообще от навязывания догм, либо все вместе должны суметь навязать своим подданным одну всеобщую догму.

(Бертран Рассел. Очерки об интеллектуальном убожестве). — Непременно показать сей тезис Г.Л., чтобы повесил у себя над столом в качестве девиза!"

Но в одном месте Гарсу попалась коротенькая, но способная много значить пометка:

«Идентиф. № 0007-8642с-П1». Сопровождалась эта запись непонятным символом, смахивающим не то на знак бесконечности, употребляемый в математике, не то на сильно сплющенное в вертикальной плоскости оптическое приспособление для страдавших дефектами зрения… кажется раньше его называли «очки».

Это вполне могло относиться к чему угодно, но не к той двери, через которую хотел пройти Гарс. Мало ли идентификаторов могло быть у руководителя целого научного сектора и члена ученого совета Когниции!

Но на всякий случай Гарс вызубрил таинственный номер наизусть.

За время своего пребывания под землей он хорошо усвоил заповедь номер один когнитора: лучшим способом проверки гипотезы является практический эксперимент.

Глава 6

Когда спрятанная в стене дверь гостеприимно распахнулась, Гарс невольно попятился. Трагедия, постигшая его после ухода за Горизонт вместе с земляками, навсегда отшибла тупую уверенность в том, что вылазки в неизвестность могут иметь благополучный конец. И теперь у него мелькнула мысль: а что, если обратного хода здесь тоже не будет? Может быть, лучше подготовиться как следует, запастись всякими полезными средствами и вернуться сюда в другой раз?

Но дверь ждать его явно не собиралась. Через две секунды створки стали смыкаться, закрывая проход. И тогда он испугался другого — что в другой раз код Прегона не подействует.

За дверью оказалась кромешная тьма, но, когда створки за спиной Гарса окончательно сомкнулись, над головой вспыхнул бледный свет, и стало понятно, что это нечто вроде лифта. Глухой параллелепипед без окон и дверей, но с кнопочной панелью на противоположной стене.

Кнопок было много, и каждая из них имела условное обозначение в виде аббревиатур и целых слов. Здесь имелись таинственные «Свет» и «Мрак», явно зашифрованные «Глыба» и «Дуршлаг», непроизносимые сокращения типа «ЩЖПК» и «АУЭЕ». Не хватало только «Ада» и «Рая» да еще «Входа» и «Выхода».

Куда же отправиться?

Чувствуя, как под ложечкой начинает неуклюже ворочаться угловатый страх, Гарс нажал кнопку с надписью латинскими буквами «Obser.» — он исходил из предположения, что за этим сокращением скрывается «обсерватория».

Пол под ногами вздрогнул, и «лифт» беззвучно устремился в недра здания. Только, в отличие от своих обычных собратьев, он передвигался не только вниз и вверх, а по более сложному маршруту. Он двигался и вертикально, и горизонтально, он совершал головокружительные повороты под прямым углом, а иногда складывалось впечатление, что он движется по спирали, и от этого начинала кружиться голова. Поездка смахивала на катание на «американских горках». Чтобы выдержать ее, надо было обладать хорошо развитым вестибулярным аппаратом и чувством равновесия. Впрочем, упасть пассажиру здесь не позволяли. Едва «лифт» тронулся, из его стен выползли призрачные голубоватые отростки, напоминающие щупальца огромного спрута-людоеда, и мягко, но властно обвили тело Гарса, на мгновение утратившего дар речи. Зато инерция и рывки перестали ощущаться. Видимо, это было силовое поле, выполняющее функцию амортизатора, чтобы обеспечить если не комфорт, то, по крайней мере, безопасность пассажиров этого странного транспортного средства.

Гарс не знал, сколько времени заняла поездка. Часы были на руке, но он не мог пошевелить конечностями Все же ему показалось, что «катается» он слишком долго. Одно из двух: либо путь в таинственный «Obser.» действительно был очень протяженным, и тогда это означало, что секретная часть подземного города Когниции представляет собой огромное здание; либо разработчики маршрута специально создали извилистый лабиринт, чтобы… Чтобы — что? Сбить с толку и запутать постороннего, если кому-то случайно удастся попасть в «лифт»? Или по какой-то другой причине?

Додумать Гарс не успел. «Лифт» остановился, «щупальца» втянулись обратно в стену, а дверные створки бесшумно разошлись в стороны.

«Интересно, поджидает ли меня тут кто-нибудь, — подумал он, переступая порог „лифта“. — Или здесь не принято встречать посетителей?»

К облегчению Гарса, верный? оказалось второе. Скорее всего создатели «секретных недр» не предусматривали возможности проникновения сюда лаборантов, страдающих избытком любопытства.

Зал, в котором оказался Гарс, выйдя из лифта, был пуст. В том смысле, что в нем не было ни единой живой души. Зато всевозможной аппаратуры "было — хоть отбавляй. Непонятные блоки, устройства и приборы высились штабелями по всему периметру овального помещения. Тем не менее это не могло быть складом, потому что в том месте, где дуга овала была наименьшей, на стене был укреплен большой стереоэкран, а в центре зала возвышалось нечто вроде диспетчерского пульта, который обычно имеется на энергостанциях. Судя по количеству кресел с высокой спинкой, за пультом одновременно могли бы работать не менее десяти человек, но сейчас в зале не было никого.

Однако аппаратура в зале безостановочно функционировала: мигали разноцветные индикаторы, что-то гудело, что-то жужжало, время от времени какой-то прибор принимался стрекотать, как электронный кузнечик, а потом опять умолкал. И перед каждым креслом на пульте лежал шлем, напоминающий тот, который обычно применяется для погружения в Виртуальность.

Куда же подевались сотрудники «обсерватории»?

Неужели они так испугались вторжения непрошеного гостя, что разом покинули свои посты?

Гарс огляделся, в каждую секунду ожидая, какого-нибудь неприятного сюрприза, но ничего подозрительного не обнаружил.

Тогда он подошел к самому крайнему креслу за пультом и решительно уселся в него.

«Меня наверняка застукают, — подумал он. — Рано. или поздно это должно случиться. И другого шанса побывать здесь у меня уже не будет. Значит, надо использовать нежданную удачу на всю катушку».

Он надел шлем и воззрился на панель управления со множеством кнопок и переключателей. Каждая кнопка здесь была обозначена буквами и цифрами. Он принялся нажимать наобум разные кнопки, и перед его глазами тотчас же стали возникать и сменять друг друга изображения. Они были такими четкими и яркими, что Гарсу показалось, будто то, что он видит, происходит перед ним на самом деле.

Сначала он решил, что это отрывки из каких-то художественных фильмов, но люди, которые попадали в поле зрения, не походили ни на актеров, ни на виртуальные персонажи компьютерных игр. Они не играли, они вели себя так обыденно и естественно, что становилось ясно: они — обычные, реально живущие люди.

Значит, то, что наблюдал Гарс с помощью шлема, было трансляцией. Или воспроизведением ранее сделанных записей — в сущности, это не столь важно.

Да, помещение, куда Гарс попал, действительно было обсерваторией. Но в значении «наблюдательный пункт». И люди, которые здесь работали, вели наблюдение не за звездами и даже не за небом, а за населенными пунктами, которые были недоступны для проникновения извне из-за огромных анизотропных колпаков, именуемых внутри этих поселений Горизонтом.

С помощью переключателей можно было менять масштаб изображения, а кнопки служили для включения камер, установленных в разных местах хомоценозов, находившихся на поверхности планеты за тысячи миль от этого помещения. Эти камеры фиксировали самые интимные подробности жизни людей, населявших большие и мелкие Оазисы, их ежедневные занятия, беседы, предательства, измены, любовь и вражду. Ничто не укрывалось от внимания тех людей, что, сидя в этих удобных креслах, наблюдали за человечеством.

Нетрудно было понять, для чего Когниции понадобилось такое наблюдение. Стремясь познать как можно больше явлений окружающего мира, исследователи не могли оставить без внимания такой богатый и удобный для всестороннего изучения материал, как герметично закрытые мирки людских сообществ. На этом материале они строили гипотезы и разрабатывали стройные теории, выявляли закономерности и обобщали результаты сравнительного анализа в научных докладах и диссертациях. Наблюдая за людьми во всем спектре их состояний и во всем разнообразии ситуаций, можно было уяснить, — какими путями эволюционирует разум, если его деятельность ограничить искусственными рамками, и как люди будут вести себя в обычных и в экстремальных ситуациях.

"Меня обманывали с самого начала, — с горечью подумал Гарс. — Купола по всей Земле были воздвигнуты не превенторами и не экстроперами. Это было делом рук когниторов. Именно Когниция была заинтересована в том, чтобы иметь в своем распоряжении объекты для скрытого наблюдения. Ей нужны были такие испытательные полигоны, замкнутые социумы, множество подопытных кроликов, не подозревающих о том, что их изучают с помощью скрытых камер, от которых некуда укрыться.

Но это — лишь начало. С учетом тех экспериментов, которые проводятся в секторе двести три, можно сделать вывод, что когниторы стремятся не только досконально изучить психологию и поведение людских сообществ, но и научиться управлять ими. Мы все, живущие в Оазисах, были только черновым материалом, на котором должны были отрабатываться методики и технические средства Воздействия, а конечной целью для Когниции скорее всего является применение этого Воздействия против тех, кто уже много лет ведет опустошительную войну за право определять, каким должно быть человечество и каким должно быть его место во Вселенной.

Значит, Когниция не хочет оставаться в роли вечного наблюдателя за стычками двух великих драчунов. И она решила создать особое оружие — оружие бескровное, но эффективное. Таким оружием является Воздействие — дистанционный способ подчинения своей воле любых людей. А ведь и превенторы, и экстроперы, несмотря на все их экстраординарные возможности и способности, до сих пор остаются людьми.

Да, может быть, руководящая роль, к которой так стремится Когниция, вовсе не означает этакой мировой диктатуры. Скорее всего стремление управлять людскими массами вызвано самыми благородными и гуманными побуждениями. Вспомни — «обращение к непреходящим ценностям, к уважению существования себя самого и ближнего своего», «мир на Земле», «царство культуры» и прочие идеалы, о которых делал заметки в своем комп-ноте доктор Прегон. И вполне возможно, что, добившись своего, Когниция действительно сделает все, чтобы возродить цивилизацию на нашей планете и продолжить путь к горизонтам Познания.

Но по какому праву людей исключили из этой схватки за будущее, отняв у них право самим определять, как и куда они должны идти и должны ли идти куда-то вообще?! Почему все эти всемогущие оголтелые гуманисты, кулаками доказывающие друг другу превосходство своих идеалов, решили запереть человечество в золотые клетки Оазисов, как бы приговаривая: вы, ребятки, посидите в теплом уютном уголке, пока мы тут разберемся, кто из нас сильнее. Разве никому из этих драчунов не пришло в голову, что нет большего унижения, чем покорное ожидание слабого, несмышленого малыша, когда за право распоряжаться твоей судьбой дерутся сильные взрослые дяди? Они все предусмотрели, эти люди, получившие могущество богов, но сохранившие в себе чисто человеческие качества. Они даже предугадали, что кому-то из обитателей клеток захочется вырваться на свободу, и они не стали вешать замок на Горизонты. Пусть, мол, пташки вылетят в открытое окно, если им не сидится возле кормушки.

Только пусть потом не сетуют, что на воле им суждено погибнуть, — сами виноваты.

Гарс машинально продолжал нажимать кнопки, и картинки чужой жизни мелькали на экранчике шлема, представляя собой единый коллаж, символизирующий жалкое, позорное существование человечества. В какой-то момент ему удалось включить камеру, транслирующую изображение мертвой поверхности планеты вне Оазисов, и он вздрогнул. В памяти ожили воспоминания о том, как они брели, корчась от болезненных ожогов и борясь с тошнотой, голодом, жаждой и усталостью, по черной равнине, где не было ничего, кроме смертоносного солнечного света и зловещего пепла.

Он щелкнул каким-то переключателем, и камера сменила ракурс.

Гарс с трудом удержался от того, чтобы не вскочить.

По равнине опять шли люди! Их было трое, и даже на расстоянии было видно, как им тяжко приходится. В отличие от Гарса и его спутников, они были лучше подготовлены к походу за Горизонт. Во всяком случае, одеты они были более основательно, у каждого к спине был прикреплен большой зонт для защиты от солнечных лучей, а на груди висел вместительный рюкзак. Время от времени путники останавливались, чтобы утолить жажду — в рюкзаках у них были специальные термосы. При этом они беспомощно озирались, пытаясь увидеть хоть что-то на горизонте, но, видимо, ориентиров для движения не было никаких, и они вновь продолжали свой путь в никуда, вздымая при ходьбе облачка черного пепла.

Гарс скрипнул зубами. Ничего он не может сделать для своих бывших коллег-"горизонтщиков", абсолютно ничего — только смотреть, как они бесцельно плетутся по Мертвой зоне!..

Внезапно земля чуть правее путников вспучилась, и на поверхность вынырнула какая-то штуковина, напоминающая большую блестящую змею. Люди шли, не замечая ее. «Змея» развернулась в их направлении, затвердела, принимая форму толстой трубы, и Гарс догадался, что сейчас произойдет.

— Гады! — прошептал он, затаив дыхание. — Не смейте убивать их, слышите?!

Но его не услышали. А если бы и услышали — вряд ли выполнили бы его просьбу. Потому что все, что двигалось в Мертвой зоне, было потенциальной целью. И если движущийся объект не отвечал на запросы автоматов-идентификаторов, его следовало уничтожить как безусловного противника.

Из трубы сверкнула очередь ослепительных даже при солнечном свете вспышек, и люди, шедшие гуськом друг за другом, упали лицом в пепел. Труба опять превратилась в подобие «змеи» и исчезла под землей. Гарс выждал несколько минут, но лежавшие на равнине не шевелились, и тогда дикая злоба охватила его.

Он содрал с себя шлем и принялся в исступлении колотить кулаками по пульту, пытаясь разбить приборы и панели. Он пинал ногами серую бесчувственную громаду пульта, не ощущая, как по его лицу текут слезы, смешанные с кровью из прокушенной нижней губы.

Вдруг взгляд его упал на большой экран, занимавший почти всю переднюю стену зала, и Гарс обомлел.

На экране виднелось какое-то знакомое помещение, и Гарсу потребовалось немного времени, чтобы опознать в нем комнатку, которую предоставили ему в Когниции. Из-за малых размеров она была похожа на корабельную каюту. Одинокому холостяку в должности лаборанта не положен крупногабаритный жилой отсек. Здесь было самое необходимое — койка, стол, шкаф, встроенный в стену. И даже фальш-окно, за которым был расположен источник дневного света.

В комнате кто-то двигался. И причем чувствовал себя там хозяином. Этот тип, лица которого пока не было видно, потому что он стоял спиной к камере, рылся в столе Гарса так же бесцеремонно и свободно, как роются в своем собственном имуществе, чтобы найти нужную вещь. Перерыв все ящики стола, человек небрежно задвинул их ногой и уселся на кровать, озираясь по сторонам. Когда он потянулся к дверцам шкафа, свет упал на его лицо, и Гарс разглядел, что это был не кто иной, как его наставник и «крестный отец» Джанком Тарраф.

— Сволочь, — пробормотал Гарс, невольно стискивая кулаки. — Какого дьявола ты обыскиваешь мои шмотки? Убирайся, скотина!

Словно услышав его, Тарраф задумчиво покачал головой и вышел из комнаты.

На пульте за спиной Гарса щелкнуло, и на экране. возникло изображение коридора четвертого яруса, где располагались бытовые помещения. Он хорошо просматривался в обе стороны. Потом Гарс увидел свою лабораторию, где в это время Лапорт с горящими ушами изливал на Герта Адамцева свой гнев по поводу «бездарно составленного теста». Затем замелькали виды других помещений Когниции. Некоторые из них были знакомы Гарсу, в других он еще ни разу не бывал.

Он обессиленно плюхнулся обратно в кресло, не отрывая взгляда от экрана, услужливо показывавшего самые отдаленные закоулки подземного филиала. Его поразило, что скрытое наблюдение распространялось и на самих когниторов.

Зачем им это понадобилось? Какой смысл змее кусать свой хвост? Или таким образом они намерены своевременно вскрывать внутренние заговоры?

Нет, тут кроется что-то другое.

Гарс вновь оглядел пульт, вереницу пустых кресел, приборы, равнодушно продолжавшие работать, и внезапная догадка больно ударила его.

Так вот оно что!

Болваном ты был, болванчиком и останешься! Неужели тебе раньше не пришло в голову, что ты слишком легко и беспрепятственно попал сюда? Почему у тебя не возникло и тени подозрения, что тебе позволили проникнуть в этот зал, а чтобы не, мешать тебе делать сногсшибательные открытия, заранее удалили отсюда тех, кто сидел за этим пультом?

Глупец, ты был слеп с самого начала. Ты самонадеянно возомнил себя разведчиком, раскапывающим тайны Когниции, не замечая, что каждый твой шаг фиксируется, изучается и используется твоими новыми хозяевами! Вполне может быть, что они следили за тобой уже давно — еще тогда, когда ты прозябал в Очаге, лелея мечту уйти за Горизонт. Когда же ты наконец сделал это, они вселили в тебя надежду, что мир за пределами Купола не так уж и плох. Им во что бы то ни стало надо было выманить тебя из клетки и привести в Когницию. Возможно, они и сами не ожидали, что ты пойдешь не один, а во главе целого отряда земляков, но это не могло помешать осуществлению их планов. Ты был нужен им один, и они сделали все, чтобы убрать тех, кто, по их мнению, был лишним.

Вы брели, задыхаясь от жажды и мучаясь от ожогов, а отсюда, из этого зала, за вами наблюдали холодные, внимательные глаза, изучающие вас, как изучают группку муравьев, оказавшихся вдали от своего муравейника.

А когда ты, полуживой и отчаявшийся, оказался здесь, в этом подземном царстве Познания, они продолжали наблюдение за тобой. Их очень интересовало, как ты будешь вести себя, оказавшись в новых условиях. Это наблюдение было весьма плодотворным. Они сумели изучить твои поведенческие реакции до такой степени, что сумели предугадать твои действия. Они знали, что ты из всех своих силенок пыжишься разгадать их секреты, и тогда они стали подыгрывать тебе в этом.

Для начала тебе показали скрытую дверь в стене. Затем подослали к тебе дочь Прегона с ее невероятной историей о внезапной любви к тебе. Они знали, что ты клюнешь на эту удочку, — и ты действительно клюнул. Они знали, что ты не остановишься ни перед чем, чтобы проникнуть в тайны Когниции. И ты послушно влез в расставленные для тебя сети, а в результате оказался здесь, в этом зале.

И, возможно, в этот момент, пока ты корчишься в кресле и в бессильной ярости пинаешь пульт, тебя рассматривают с помощью скрытых камер, которые расставлены повсюду на твоем пути. Ты можешь дергаться, сколько тебе угодно, пытаясь что-то изменить, а они будут лишь снисходительно качать головой и предсказывать твои дальнейшие действия. Это будет нетрудно, потому что ты для них не представляешь никакого секрета. Твои мысли очевидны, а поступки просты, как элементарные рефлексы.

Малейшее, незаметное воздействие — и ты катишься по заготовленным для тебя рельсам!

Бедная, глупая, слепая игрушка — вот кто ты такой, Гарс.

Но что же они хотят получить в результате этого длительного опыта на материале твоей личности?. Теоретические выводы или практические результаты? Какая роль отведена тебе ими в той игре, которую они затеяли? Чего они добиваются, в конце концов?!

Нет, ты не сможешь разгадать их замысел, потому что они сильнее тебя и поэтому вертят тобой, как хотят! Зато они смогут предсказать, как ты поступишь в каждую следующую секунду. А это значит — прощай, надежда на то, что ты когда-нибудь можешь стать свободным. Тебе суждено быть вечным пленником Когниции, и все твои дерганья и метанья будут лишь забавлять хозяев твоей судьбы!

Осознав это, Гарс ощутил ледяную пустоту в своей душе.

Не было больше смысла жить, потому что отныне впереди была не жизнь, а вечная несвобода марионетки.

Есть всему начало и всему конец, но не верил в это тот чудак-беглец. Он бежал по кругу, чтоб начать с нуля, Но его кружила круглая Земля. Ах, каким наивным тот упрямец был! Он не знал, что кто-то дверь уже закрыл. Он не знал, что мир наш заболел и слег И что палец чей-то надавил курок…

Он выбрался из кресла и побрел к «лифту». Створки послушно распахнулись, пропуская его в освещенное нутро кабины.

Ну и куда теперь?

Интересно, известно ли им, какую кнопку он сейчас нажмет, если он и сам пока еще не ведает этого?

Как жаль, что на панели нет кнопки «Смерть» — это было бы лучшим способом избавиться от чужой власти над собой.

А что, если поступить так, как они не рассчитывали? Чтобы хотя бы раз вызвать замешательство на их холеных, спокойных и уверенных лицах. Пусть даже он не увидит этого, но приятно будет знать, что своим безумным ходом ты испортил им всю обедню.

До сих пор они предугадывали его действия по той простой причине, что он вел себя разумно. Но разум и логика — это те Ьбласти, в которых они чувствуют себя как рыбы в воде. Значит, чтобы суметь противостоять им, надо поступить как-то совсем уж глупо и нелепо, как не поступит ни один здравомыслящий человек.

"Вспомни покойного Лагмара с его шахматными поединками против суперкомпьютера. Помнишь, как он говорил, что если ты играешь правильно, руководствуясь учебниками и наставлениями, то обязательно проиграешь, потому что человек не может сравниться в безупречности с компьютером. Но стоит делать заведомо бессмысленные ходы — и электронный противник начинает «глючить» и давать сбои, потому что не может разгадать твоего замысла. Ему, бедолаге, не приходит в электронную башку, что никакого замысла у тебя и в помине нет.

Значит, и сейчас надо сделать такой же лишенный логики ход.

И если они ждут, что ты будешь выбирать из множества кнопок на панели ту, которая приблизит тебя к разгадке их секретов, то надо поступить иначе".

Закрыв глаза, Гарс наугад ткнул в первую попавшуюся кнопку.

Часть IV УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ

Глава 1

Вопросы возникали с самого пробуждения. Их всегда было так много, будто Третий не просыпался, а рождался заново, покидая небытие и новь обретая мир, который, непонятный и чужой, всякий раз как бы тоже рождался с ним заново.

Некоторое время после пробуждения Третий лежал неподвижно, удивленно рассматривая облупленные стены и потолок. Он ничего не помнил и не знал. Вопросы накатывались на него лавиной: «Кто я? Где я? Что со мной? Что нужно делать?»

Но постепенно все обретало прежнюю ясность, все вставало на место, и окружающая обстановка начинала казаться не такой уж и чужой. Впрочем, это было лишь обманчивое впечатление. Если пытаться докопаться до глубинной сути происходящего вокруг, то ответы на вопросы по-прежнему не находились. Иногда Третьему казалось, что стоит сделать еще одно небольшое усилие — и он сразу все вспомнит и поймет. Но, сколько бы он ни силился, между ним и истиной всегда оставалась невидимая, непреодолимая черта.

«Пора вставать, — подумал Третий. И тут же спросил себя: — А почему пора? Почему какой-то внутренний голос командует мне отбросить колючее одеяло, воняющее каким-то дезинфекционным препаратом, спустить ноги на жесткий прикроватный коврик и встать?»

Тем не менее, думая так, он автоматически выполнял действия, смысл которых ему был не совсем ясен.

Рассеянно глядя в окно, он натягивал на себя синий комбинезон с большими тройками на спине и груди.

День обещал быть теплым и солнечным. За окном никого не было видно, но от входа в Жилой корпус, где в землю была вкопана деревянная скамья, доносились два громких голоса. Третий открыл окно и прислушался.

— Давай поговорим, а? — предложил голос Восьмого.

— Давай, — охотно согласился Седьмой.

— О чем? — спросил Восьмой.

— О чем хочешь, — сказал Седьмой.

— Ну ладно, — сказал Восьмой и откашлялся, прочищая горло. — Хорошая сегодня погода, скажу я тебе! — с чувством провозгласил он после паузы.

— А вчера, по-твоему, была плохая? — ехидно ответствовал Седьмой.

— Почему это плохая? — удивился Восьмой. — Вчера тоже была хорошая погода! Ты что, Седьмой?.. И позавчера, и позапозавчера. А до Катастрофы погода была еще даже лучше, чем сейчас.

Третий навострил было уши, но Седьмой оборвал своего собеседника:

— От твоего субъективизма, Восьмой, тошнит!.. Как ты можешь так априорно заявлять? Вот тебе, например, погода кажется отличной, а ты не допускаешь, что кому-нибудь она кажется мерзкой? Может, кто-то не любит солнечный свет, а любит облачность и мелкий дождик.

— Интере-есно, — насмешливо протянул Восьмой. — Какому это идиоту может не нравиться солнце и ясное небо?

— Я говорю — может быть. На всякий случай. Прежде чем утверждать что-то, надо учитывать все возможности, понятно? Кстати, если ты собираешься говорить о погоде, ты должен предварительно уточнить, что такое погода и что значит — хорошая погода!

— Ну, тут и думать нечего! Это каждый идиот знает! Погода — это… э-э… состояние климата в данный момент.

— Допустим. Тогда что есть климат?

— Климат — это… э-э… это совокупность погодных условий в данном регионе.

Как обычно, разговор между Седьмым и Восьмым грозил перерасти в затяжную дискуссию, в ходе которой собеседники занудно уточняли значение чуть ли не каждого слова и понятия, якобы чтобы лучше понимать друг друга, но почему-то в итоге запутывались в словесных конструкциях и принимались ссориться, причем каждый переходил к весьма нелестным оценкам умственных способностей своего оппонента.

Третий решительно захлопнул окно.

Все — или почти все — уже находились в столовой, которая располагалась на первом этаже Жилого корпуса. Над столиками плыл гомон разговоров и лязг столовых приборов. Третий подошел к стойке заказов. Наугад ткнув пальцем в одну из множества кнопок, взял выскочивший из раздаточного люка стойки поднос с тарелкой, в которой было нечто желтое и на вид не очень съедобное, и чашкой, в которой исходила горячим паром подозрительная бурая жидкость. Затем он огляделся.

Почти все места за столиками были заняты, только в самом углу одиноко восседал бездельник Пятнадцатый, уплетавший что-то, напоминавшее макароны. Завтракать в его компании Третьему не хотелось, h(? надо было куда-то пристроиться — не будешь же есть стоя, как лошадь, — и он принялся, то и дело кивая и здороваясь, пробираться между столиками.

Опасения его в отношении Пятнадцатого не замедлили оправдаться.

— Что это у тебя? — с подозрением осведомился бездельник, едва Третий уселся перед ним.

— Где? — не понял Третий.

— Где, где… Да на тарелке! — уточнил Пятнадцатый. От удивления он даже перестал двигать челюстями. Третий поглядел в свою тарелку.

— Яичница, по-моему, — сообщал он. — А что?

— М-да, — с непонятным разочарованием констатировал Пятнадцатый и вновь принялся за свои макароны. — Странно. Ну ладно, если тебе так хочется, пусть это будет яичница.

Не успел Третий поинтересоваться, что же тут странного, как Пятнадцатый вдруг нацелился в него вилкой и сказал таким тоном, будто его только что осенила какая-то гениальная идея:

— Вот ты, Третий, говоришь — Стена. Ну и что? Стена есть Стена, как говорит Одиннадцатый, и ничего с ней не поделаешь. Ты… это… ты того… брось!.. Стена — она и есть Стена, и никуда ее… не это самое…

Как всегда, в самый интересный момент речь его становилась почему-то совсем невразумительной.

— Подожди, подожди, — сказал Третий, с сожалением отставляя нетронутую тарелку в сторону. — Ну что ты так разволновался, Пятнадцатый? Во-первых, ничего не говорил я сейчас про Стену, а во-вторых, если когда-то и говорил, так ведь только в том плане, что непонятно мне все это. Ну хорошо, допустим. Значит, имеем мы вокруг себя сплошную Стену. Ладно. Но тогда сразу возникает несколько вопросов. Первый: откуда она тут взялась? Кто ее построил, Стену эту, — ведь должен же был кто-нибудь ее построить?! Второй: что находится за этой самой Стеной? Третий…

Он внезапно умолк. Сначала он слышал себя как бы со стороны и краешком сознания умилялся себе: логично рассуждаю! Но потом в монологе его все больше стали появляться какие-то чужие нотки, и в конце концов Третий с ужасом понял, что его рассуждения очень похожи на занудные споры между Седьмым и Восьмым.

К тому же на Пятнадцатого этот логичный дискурс никакого впечатления не произвел. Глаза его остались такими же пустыми, как и раньше, и, зажав вилку в кулаке, он начал; долго и старательно втолковывать Третьему, насколько он, Третий, не прав. Вечно ты, Третий, со своими дурацкими вопросами, говорил он. Даже поесть как следует не дашь. Только тень на плетень наводишь да воду мутишь. И что тебе далась эта Стена? Ну стоит она, и пусть себе стоит на здоровье! И до Катастрофы стояла, и сейчас, как видишь, стоит, и еще бог знает сколько простоит на одном и том же месте. Ну, предположим, говорил дальше Пятнадцатый, узнаешь ты каким-то образом все про Стену — и откуда она взялась здесь, и что за ней скрывается (хотя как ты узнаешь-то?), — ну а дальше что? Что изменится в нашей жизни? Солнце, что ли, светить ярче будет? Или работать не надо будет?

— Постой, постой, Пятнадцатый, — растерянно пробормотал Третий. — При чем тут солнце? При чем тут работа? Ты что-то не туда завернул!

Словно ища поддержки, он огляделся и вдруг увидел, что в столовой никого уже, кроме них двоих, нет: видимо, все ушли в Рабочий корпус.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь из-за столика. — Потом договорим. Сейчас работать надо, это ты вовремя вспомнил.

Пятнадцатый тоже вскочил, засуетился, всем своим видом изображая неутолимую жажду трудиться, не покладая рук и не жалея сил, на всеобщее благо. Однако глазки его при этом избегали встречаться со взглядом Третьего, и было ясно, что ни на какую работу Пятнадцатый опять не пойдет, а найдет он себе укромное местечко в городке и завалится там дрыхнуть до обеда. Еще никто не видел, чтобы Пятнадцатый работал. Ложкой, вилкой да челюстями он только работал, этот бездельник!

Третий аккуратно сложил посуду на поднос, сунул его в разверзстую пасть мусоросборника и отправился в Рабочий корпус.

По дороге туда его внимание было привлечено несколькими эпизодами.

Например, выходя из Жилого корпуса, он столкнулся в дверях с Девятым. Тот уже вовсю трудился. В левой руке у него была баночка, на которой яркими буквами было написано: «Клей», из баночки торчала кисточка, а правой рукой Девятый доставал из кармана комбинезона узкие полоски бумаги, на которых были начертаны какие-то слова, и аккуратно приклеивал их к деталям интерьера. На перилах крыльца уже красовался ярлычок, гласивший: «ПЕРИЛА», справа от входа находился «ПОЖАРНЫЙ ЩИТ № 1», мятый жестяной цилиндр был обозначен как «ВЕДРО», длинная палка с кривой загогулиной на конце — как «БАГОР», а бумажка на дощатом ящике, накрытом крышкой и почему-то вечно запертом на амбарный замок, свидетельствовала, что внутри находится «ПЕСОК»…

В момент встречи с Третьим Девятый был поглощен наклеиванием над входной дверью таблички с надписью «ВХОД № 1», хотя вход в Жилой корпус и так был единственным.

Третий двинулся было дальше, но потом остановился.

— Эй, Девятый, — сказал он, обернувшись, — а ты уверен, что правильно клеишь таблички? По-твоему, это именно дверь?

Он указал пальцем на дверное стекло, где старательно, но все равно неуклюже было выведено слово «ДВЕРЬ».

Девятый нехотя оторвался от своего занятия и шумно засопел. Вопрос показался ему явно провокационным.

— Уверен, уверен, — все же сказал он, взирая исподлобья на Третьего. — А ты все сомневаешься. Третий?

— А почему ты так уверен?

— Ты бы еще спросил, зачем вообще я этим занимаюсь, — насмешливо парировал Девятый.

— Ну, это мне известно, — махнул рукой Третий. — Я ведь уже у тебя об этом спрашивал — и не раз. «Все должно иметь свое название. Через наименование вещей мы идем к постижению их истинной сути», — сказал тогда ты. И хотя мне все равно непонятно, но допустим. Ты мне вот что лучше скажи, Девятый. Как ты назовешь весь наш мир?

— Чего-чего?

— Ну, вот это все, — нетерпеливо пояснил Третий, обводя рукой пространство вокруг себя. — Как, по-твоему, называется место, где все мы живем? Ведь ты же утверждаешь, что в мире все имеет свое название!

Девятый на секунду задумался. Видно, подобная проблема до сего времени не возникала в его лохматой голове.

— Знаешь что, Третий? — наконец сказал он. — Я действую последовательно, а не хватаюсь за все подряд. И иду я от частного к общему, а не наоборот. Вот разберусь сначала с тем, что нас непосредственно окружает и с чем мы имеем дело каждый день, а потом и на абстрактные сущности перейду. Ты, главное, верь: придет время — и все получит свое название!

— А табличку с наименованием этого мира куда прикреплять собираешься? — ехидно поинтересовался Третий. — Или ты ее в воздухе подвесишь?

Девятый сердито насупился.

— Знаешь что? — повторил он. — Иди-ка ты, Третий… занимайся своими делами, а в мои не лезь! Много вас, умников да советчиков, а работать никто не хочет! Как этот Пятнадцатый! Того и гляди опять случится какая-нибудь катастрофа из-за таких демагогов, как вы!

Видя, что пользы от общения Девятым не предвидится, Третий повернулся и зашагал дальше.

Путь к Рабочему корпусу пролегал между деревьями и кустами в виде чистенькой дорожки из гладких плит. Вокруг было все как обычно. Рабочий день только начинался. Посередине лужайки, у детской песочницы, Седьмой и Восьмой, вооружившись шанцевыми инструментами, рыли, непонятно зачем, большую яму. Собственно, рыл яму Восьмой — да и не яма это оказалась при ближайшем рассмотрении, а довольно-таки прямая канава, — а Седьмой, двигаясь вслед за своим постоянным напарником, тут же засыпал канаву землей. Оба непрерывно дискутировали на темы, не относящиеся к землекопной деятельности. О чем именно они спорили на этот раз, Третий не стал вникать — не до того ему сейчас было, да и бесполезно пытаться следить за ходом витиеватых рассуждений двух известных демагогов.

Со спортивной площадки доносилось периодическое глухое буханье чего-то тяжелого. Наверное, Шестнадцатый накачивал там, по своему обыкновению, и без того до уродливости развитые мускулы с помощью гирь или штанги. Третьему даже почудилось, будто он на расстоянии слышит хриплое, загнанное дыхание любителя спорта и чует запах пота и канифоли, исходящий от его могучего полуголого торса.

За поворотом дорожки он увидел Одиннадцатого, который усердно мел и без того чистую, как вылизанная языком тарелка, дорожку. Метлой он размахивал так широко, что Третий, конечно же, запнулся о нее и чуть было не растянулся во весь рост.

— Чистота — залог порядка, — вместо приветствия назидательно объявил Одиннадцатый. — А порядок достигается неустанным трудом!

Судя по столь многообещающему началу, он не прочь был побеседовать на темы порядка и чистоты, но Третий, не вступая в разговор, пошел дальше. И снова чуть не упал. На сей раз ноги его запутались в узкой металлической ленте с цифрами и делениями, которая, подобно ожившей от спячки змее, выползала из травы, пересекая дорожку, и струилась куда-то в кусты. Опять Второй что-то измеряет своей рулеткой, с досадой подумал Третий.

«Интересно, на много ли я опаздываю? — подумал он, подходя к Рабочему корпусу. — А то не миновать мне опять выволочки от Первого».

Окна Рабочего корпуса были открыты настежь из-за жары. Из здания слышались звуки, свидетельствующие о том, что работа идет полным ходом. Из окна технического центра, например, выплывал наружу синий едкий дымок и доносились отрывистые, невнятные ругательства и восклицания. Шестой опять, наверное, что-то паял, и опять у него что-то не получалось.

Пятая, как обычно, «висела на телефоне», потому что слышно было, как она громко и безапелляционно заявляет невидимому собеседнику, выдерживая паузы после каждого утверждения:

— Не может быть!.. Дерьмо все это! Ну и дурак! Солнце светит, но я не верю! Не ве-рю, понимаешь?

Из подвальных недр раздавалось какое-то странное жужжание, не походившее на звук ни одного известного Третьему инструмента. Время от времени жужжание сменялось не менее странным бульканьем, будто из крана струилась вода. Там находилось рабочее место Четырнадцатого, но никто — даже, наверное, сам Первый — не ведал, чем там Четырнадцатый занимается.

Когда Третий пытался узнать это от самого производителя загадочных шумов, тот только уходил в себя и криво улыбался. Человек он был крайне некоммуникабельный и предпочитал разговаривать лишь с самим собой, да и то весьма неразборчиво.

Сегодня по городку дежурил не кто иной, как Четвертый. Об этом свидетельствовали его знаки отличия: желтая нарукавная повязка и кривая сабля в заржавелых ножнах, болтающаяся на поясном ремне.

Стеклянная конторка дежурного находилась при входе в Рабочий корпус. В ней имели место обшарпанный стол с грудой замусоленных толстых тетрадей и сборников явно устаревших инструкций; хлипкое кресло на вращающейся подставке, смутно напоминавшее зубоврачебное; продавленная пружинная тахта, а также древние настенные часы в потрескавшемся деревянном футляре и без стекла в дверце.

Расхаживая взад-вперед по этой клетушке, Четвертый явно маялся от ничегонеделания. Увидев Третьего, он даже обрадовался.

— Ага, — сказал он, выразительно косясь на часы. — Мне кажется, ты опять опоздал на работу, Третий!

— На сколько? — без энтузиазма спросил Третий.

— По-моему, примерно на семь минут и двадцать три секунды, — сообщил Четвертый, впившись взглядом в неподвижно замершие стрелки. — Что ж ты так, а?

Поскольку ответа не последовало, Четвертый приосанился и изрек:

— Я полагаю, мне надо доложить об этом факте Первому и…

— Первый у себя? — перебил его Третий.

— Думаю, да. Во всяком случае, из корпуса он вроде бы не выходил.

— Ладно, дай мне ключ от моей каморки. Четвертый с сожалением вздохнул, долго шарил в ящике стола, пока не обнаружил там ключ с биркой, на которой была тройка, и торжественно вручил его Третьему.

Третий двинулся по коридору к своему кабинету.

Никто не попадался ему, только кто-то шумно спускал воду в туалете, расположенном в самом конце коридора.

Войдя в свою «каморку». Третий привычно плюхнулся за скрипучий, расшатанный письменный стол и некоторое время посидел, прислушиваясь к звукам, доносившимся из чрева здания.

Звуков было довольно много. С первого этажа доносились настойчивые телефонные звонки, но никто не поднимал трубку, чтобы ответить. В подвале жужжание сменилось тяжким размеренным грохотом. Третий подумал даже, что туда каким-то образом вторгся Шестнадцатый со своим чудовищным инвентарем, но это вряд ли могло соответствовать истине. Сверху, со второго этажа, слышался стрекот древней пишущей машинки Десятой, которая работала в приемной Первого на должности со странным названием «секретарь-делопроизводитель». На взгляд Третьего, ничего секретного в работе Десятой не было, да и не производила она не только каких-либо дел, но и вообще чего бы то ни было, если, конечно, не считать ежедневной стопки отпечатанных листов.

Потом Третий с беспокойством прислушался к своим ощущениям. Что-то вокруг него было не так, как надо, но что именно — он не мог определить, только чувствовал, как смутное, расплывчатое беспокойство внутри него сменяется недовольством и даже раздражением.

В который уже раз он попытался хоть что-нибудь вспомнить или понять — и опять не смог. Выходило так, будто мир, замкнутый со всех сторон квадратом Стены, существовал всегда, и всегда существовало все, что было в городке, — здания, кусты, деревья, люди, он сам. Но ведь так не бывает, так быть никак не может, сказал себе Третий. Хотя почему не может — этого он не знал, как не знал ответов и на другие мучившие его вопросы. Все больше и больше ему казалось, будто некто, создав этот изолированный мир, задал исходные данные, условия для решения на первый взгляд странной, даже бессмысленной, но исключительно важной задачи, и стоит лишь найти правильный подход, этакий «ключик», как задача эта автоматически решится сама собой. Но чем больше Третий ломал голову над ней, чем горячей жаждал получить окончательный ответ, тем больше у него ничего не получалось.

От круговорота мыслей в голове начал скапливаться вязкий, непроглядный и почему-то знакомый туман, и тогда Третий плюнул мысленно на Задачу, открыл ключом дверцу железного несгораемого шкафа, стоявшего в углу кабинета, достал оттуда Книгу, пачку бумаги и принялся за привычную работу.

Работа его заключалась в том, что он переписывал содержание Книги. Это был толстый том, и до конца Третьему было еще далеко. Но отлынить от этой обязанности означало навлечь на себя неприятности и гнев Первого, и оставалось лишь механически копировать текст из Книги на бумажные листы, укладывая их по мере заполнения в потертую кожаную папку.

В смысл того, что подлежало переписыванию, Третий почти не вдумывался. Бесполезное это было дело — вдумываться в текст Книги. Во-первых, из-за, попыток осмысления этой абракадабры снижалась скорость письма, а во-вторых, текст, не имевший ни начала ни конца, то и дело неуловимо менялся, причем трудно было распознать, где кончается один смысловой отрезок и где начинается другой. То, например, речь шла о методах сушки зерна, то приводились какие-то сложные расчеты баллистических траекторий, то вообще целыми страницами тянулась какая-нибудь заунывная белиберда, в результате чего непонятно становилось, кому и зачем понадобилось когда-то писать и выпускать в свет Книгу, и уж тем более былонепонятно, для чего ее следовало копировать сейчас. Название Книга не имела, автор нигде не был указан, а от листочка с выходными данными остался только захватанный чьими-то грязными пальцами обрывок, на котором уместились только три загадочные буквы «фия».

Постепенно, как это всегда с ним бывало, Третий — увлекся и даже вошел во вкус от этой нехитрой, но требующей хотя бы минимального внимания работы.

И хотя у него вскоре пальцы свела болезненная судорога, заныла затекшая спина и стали слезиться от напряжения глаза, он как заведенный строчил и строчил, то и дело сверяясь с оригиналом.

Время от времени его пытались отвлекать. Так, заходил к нему Девятый, чтобы наклеить на несгораемый шкаф бумажку со словом «СЕЙФ». Заглянул в дверь Тринадцатый, который зачем-то искал Второго. Через некоторое время вломился в кабинет запыхавшийся и испачканный копотью Шестой, за несколько приемов выкурил сигарету, проклиная в промежутках между затяжками какие-то инфра-синхро-мегаблоки, и исчез, загасив окурок о край стола. Потом появился, откуда ни возьмись. Второй, который зачем-то разыскивал Тринадцатого, а заодно молча, но весьма многозначительно измерил рулеткой габариты кабинета и размеры двери.

А Третий все писал и писал. Опомнился он лишь тогда, когда авторучка выпала из скрюченных и ничего уже не чувствовавших пальцев и покатилась, пачкая чернилами тусклый, покоробленный местами лак столешницы. Тогда он с наслаждением разогнулся, потянулся, хрустя суставами, встал и подошел к окну.

Окно его кабинетика выходило прямо на Стену и от нечего делать Третий снова принялся ее разглядывать. Смотрел он на нее не первый раз, но всегда открывал в ней что-то новое для себя.

Стена имела высоту в пять метров. А может быть, и больше: ведь за ней и над ней парил туман, так что трудно было различить, где же заканчивается Стена, а где начинается мутное марево.

Стена была гладкой и блестящей. Она была сделана из какого-то искусственного материала. Забраться на нее было никак невозможно. Насколько Третьему было известно, кроме него, никто и не пытался это сделать. Ходил слух, будто иногда Стена бьет током того, кто осмелится прикоснуться к ней, но не насмерть, а так, чтобы отпугнуть, но Третьему еще не доводилось испытать это на себе.

Интуитивно Третий чувствовал, что решение его Задачи каким-то образом связано именно со Стеной и что стоит преодолеть ее — как он тотчас же вспомнит и все остальное.

Он неоднократно пытался взять Стену штурмом с помощью крепкой длинной веревки с крюком на конце. В разное время и в разных местах. Бесполезно. То в решающий момент веревка лопалась, и тогда он кубарем летел в траву, то край Стены становился вдруг таким скользким, будто кто-то натер его мылом, и тогда крюку не за что было зацепиться.

Все в городке насмехались над безуспешным единоборством Третьего со Стеной. Единственным, кто воспринимал это серьезно, был Первый. Он постоянно выговаривал Третьему за «разбазаривание драгоценного рабочего времени» и даже угрожал «различными санкциями по административной линии».

Как-то раз Третий попытался даже в отчаянии проломить Стену тяжеленной гирей, утащенной им из «арсенала» Шестнадцатого, но на Стену этот наскок не произвел ни малейшего впечатления, зато Третий чуть не отдавил гирей себе ногу. С тех пор он раз и навсегда отказался от лобового штурма, равно как и от попыток вырыть подкоп под Стеной — копать яму в поисках нижнего края Стены можно было бесконечно, и не лопата для этого требовалась, а хотя бы землеройная машина.

Постояв у окна, Третий чисто из спортивного интереса решил наконец еще раз уподобиться альпинисту.

Убрав Книгу и писчие принадлежности в сейф, он взял из стола веревку с крюком, выпрыгнул в окно и направился к Стене.

Выбрав, как ему показалось, укромное местечко и широко размахнувшись, он закинул крюк в туман над Стеной. Крюк отчетливо звякнул, но за край Стены не закрепился. Третий с досадой сплюнул и тут услышал за спиной шорох.

Это оказался блюститель чистоты Одиннадцатый, методично продвигавшийся вдоль Стены с проволочными граблями в руке. Ими он извлекал из травы ветки, сухие опавшие листья, обрывки бумажек и прочий мусор и отправлял свою добычу в большой пластиковый мешок, притороченный к поясу. На мешке значилась надпись «ДЛЯ МУСОРА», сделанная почерком Девятого. Время от времени Одиннадцатый, однако, останавливался, рассыпал вокруг себя содержимое мешка и с прежним рвением возобновлял уборку территории.

Увидев, что Третий глядит на него, Одиннадцатый остановился, утер трудовой пот с лица и оперся на рукоятку грабель.

— Попытка не пытка, — благодушно изрек он. — А повторение, как известно, — мать учения.

Третий решил отвлечь его от прописных истин.

— Что, много сегодня мусора? — сочувственно спросил он.

Но Одиннадцатый твердо гнул свою линию.

— Никогда не следует лезть в гору, если есть обход, — сообщил он. — И если ты, конечно, умный, а не дурак.

— То есть? — поднял брови Третий. Одиннадцатый махнул куда-то граблями.

— Если есть дверь, в окно не лезут, — почти нараспев продекламировал он.

— Какая тут может быть дверь? — удивился Третий, оборачиваясь.

Однако, к его изумлению, в Стене, метрах в десяти от него, действительно имелась дверь.

Она была не очень большой — метра полтора высотой, — железной и ржавой. Третий готов был поклясться, что еще несколько секунд назад ее не было. Он тщательно протер глаза. Дверь осталась на месте. Он ущипнул себя за руку. Дверь по-прежнему существовала.

— А ты… ты выходил в эту дверь? — почему-то шепотом спросил он Одиннадцатого. Тот свысока усмехнулся.

— Уходя, всегда приходишь, — непонятно сказал он, принимаясь дальше махать граблями и сыпать на траву уже собранный мусор.

Дверь должна была бы быть тяжелой, но оказалась неожиданно такой легкой, что, навалившись на нее всем своим весом, Третий чуть было не упал и, машинально выпустив скользкую дверную ручку, оказался в гуще тумана. Дверь тут же коварно захлопнулась за ним.

Туман был вовсе не сырым и не холодным, а теплым и даже приятным. Ничего не было видно за его пеленой. Нужно было решиться сделать хотя бы еще один шаг вперед, но Третьему почему-то стало не по себе. А потом туман стал быстро улетучиваться, будто его высасывал невидимый мощный пылесос, и когда он полностью растаял, Третий увидел, что стоит на том же месте, где он входил в дверь, только теперь не лицом, а спиной к Стене, и что никакой двери в Стене опять нет, а поодаль невозмутимо работает граблями Одиннадцатый. Третий ничего не понимал. «Как же так, — с возмущением подумал он. — Я же ушОр отсюда — а получилось, что вернулся обратно!»

Одиннадцатый покосился в его сторону и хихикнул. — Выходя, ты всегда входишь, — объявил он. Отчаяние захлестнуло Третьего. Он подобрал с травы веревку, торопливо намотал ее на крюк и швырнул, как камень, в туман над Стеной. Никакого звука оттуда не донеслось, но веревка исчезла в тумане. Тогда Третий сунул руки поглубже в карманы комбинезона и двинулся в Рабочий корпус.

На душе у него было горько, словно кто-то, могучий и сильный, отобрал у него, слабого и маленького, самую любимую игрушку и теперь, издеваясь, машет ею перед его носом, но ни за что не отдает.

Четвертый, встав прямо в обуви на тахту, подводил стрелки часов, сверяясь с показаниями своего наручного хронометра. Часы, висевшие в «дежурке», давно были предметом особого исследования со стороны Третьего. Как-то, будучи на дежурстве, он после долгих наблюдений сумел выявить любопытную закономерность. Часы шли вперед ровно на пять минут, и это опережение было своего рода константой. Словно кто-то запрограммировал эту рухлядь так, чтобы она показывала не соответствующее действительности время. Причем бесполезно было пытаться отладить часы так, чтобы они не шли вперед. Каким-то образом стрелки их упрямо перескакивали на соседнюю цифру, и ничего с этим поделать было нельзя. Об этой аномалии знали все, но относились к ней по-разному. Одни смирились с тем, что мысленно следует вычитать эти пять минут разницы, и не лезли к часам, другие же коротали дежурство в бесплодной борьбе с упрямым механизмом — как это делал сейчас Четвертый.

Услышав шаги Третьего, он оторвался от часов. Лицо его было красным, словно он не стрелки переводил, а подымал штангу Шестнадцатого.

— А, это ты, Третий, если мне не изменяет зрение, — воскликнул Четвертый. — Тебя, видимо, Первый ищет.

— Ты уверен в этом? — спросил Третий, хотя знал, что Четвертому нет смысла задавать подобные вопросы, потому что он ни в чем до конца не был уверен.

— По-моему, да, — подумав, сказал Четвертый. — Вроде бы дело было так… Будто приходит сюда Первый и спрашивает, где, мол, Третий. Кажется, я ответил, что ты, наверное, куда-то ушел, а он как бы и говорит:

«Как вернется, направь его ко мне».

— Ясно. Ты что, доложил ему, что я опоздал?

— Скорее всего, — туманно ответствовал Четвертый, опять принимаясь за часы.

Третий вздохнул и отправился на второй этаж. Коридор и здесь был пуст, только в дверях своего роскошного кабинета стоял, с наслаждением затягиваясь сигаретой, Двенадцатый.

— Слушай, Третий, — сказал он, хватая Третьего за рукав. — Общее собрание намечается сегодня после ужина. Ты о чем выступать будешь?

Третий задумался. Двенадцатый терпеливо попыхивал едким дымом.

— Не буду я выступать! — наконец заявил, безуспешно пытаясь освободиться от цепкой руки своего собеседника, Третий.

— А между прочим, Первый будет выступать, — поведал, почему-то оглянувшись на свой кабинет, Двенадцатый. — И Седьмой, и Восьмой тоже выступят.

В прениях, значит. А может, еще кто-то захочет выступить. Впрочем, может, и не захочет больше никто. Прения — это дело такое. Кстати, собрание буду вести я. Бумагу я уже приготовил, и карандаш, чтобы протокол оформлять как положено, а ты, стало быть, не будешь выступать? Как же так, Третий? А? Вот ты сегодня не выступишь, а завтра мне на дежурство заступать, а послезавтра Пятая идет на дежурство. Хотя нет, Пятая вчера уже дежурила, а сегодня очередь Четвертого.

Третий терпеливо слушал и даже согласно кивал головой, но нить рассуждений Двенадцатого он успел потерять и теперь думал только о том, как бы вклиниться в поток его речи, чтобы сообщить, что его ждет Первый. Такой предлог должен был подействовать. Упоминание начальства всегда безотказно действует на верноподданных пустословов.

— …а на завтрак — здоровенный, сочный бифштекс и суп с лимонной долькой, — говорил между тем Двенадцатый, вцепившись мертвой хваткой в комбинезон Третьего. — Лимончик, знаешь ли, такой кислый, как ни странно, а бифштекс недосолен, но в целом обед был.

Тут в кабинете за спиной Двенадцатого затрезвонил телефон, и он неохотно прервал свои разглагольствования.

— Подожди, я сейчас, — сказал он Третьему и ринулся к аппарату.

Третий, однако, ждать его не стал, а прошел дальше по коридору, открыл дверь под номером один и оказался в небольшой приемной, где Десятая с непостижимой скоростью отбивала на машинке какой-то текст, поглядывая в исписанные листы бумаги. Третий увидел, что почерк на этих листах принадлежит ему, и, значит, Десятая перепечатывала набело отрывки из Книги, которую он переписывал, но спрашивать ее по этому поводу наверняка не имело смысла.

Десятая обратила внимание на Третьего лишь тогда, когда допечатала очередной лист до конца и принялась заправлять в машинку следующий.

— Ну, что ты стоишь? — с легким раздражением спросила она. — Зачем пожаловал?

— Первый у себя? — вопросом на вопрос ответил Третий.

— Как понять — «у себя»? — сразу придралась к его словам Десятая. — Любой человек всегда бывает у себя. Я, например, сейчас — у себя. И ты тоже — у тебя.

— Я имел в виду, в своем ли кабинете Первый, — терпеливо пояснил Третий. — Так обычно говорится.

— «Говорится, говорится», — передразнила его Десятая. — Мало ли что говорится! Не все то, что говорится, пишется, понял?.. Заходи, горе луковое, он тебя давно ждет!

Первый, однако, был у себя не один. Сидевший перед ним на краешке стула Второй что-то рассказывал, возбужденно размахивая руками. Из кармана его свешивалась до самого пола лента рулетки.

Первый жестом указал Третьему на свободный стул и продолжал внимать Второму, но вид у него при этом был, как всегда, отсутствующий, лицо — каменное, и не понять было, слушает он собеседника или решает в уме какую-то сложную задачу.

Покосившись на Третьего, Второй с нарастающим жаром продолжал говорить:

— Все пропало, все пропало! Что теперь будет с нами? Если она постоянно сжимается, то…

— Кто — она? — вдруг прервал его Первый. Второй затруднился с ответом.

— Как это — кто? — удивился он. — Ну, эта… как ее? Да не помню я, как это называется! И бог с ней! Просто Девятый еще не нашел этой штуке подходящее название… Но положение чрезвычайно серьезное! И оно будет ухудшаться и впредь! Может быть, дело опять дойдет до Катастрофы — помяните мое слово, Первый!

— Кто — оно? — опять перебил его Первый.

— Положение!

— Какое положение?

Второй открыл было рот, но, видно, слов ему не хватало, и он только пощелкал пальцами в воздухе.

— Вот что, — сказал он, вставая со стула. — Я требую поставить этот вопрос на сегодняшнем подведении итогов!

— Итогов чего? — тут же осведомился Первый. Второй уже готов был взорваться. Он грозно навис над столом, глядя в упор на Первого. Воцарилась нехорошая тишина.

Третий осторожно кашлянул, дабы присутствующие вспомнили о его присутствии, и этот звук разрядил атмосферу.

— Пойду-ка я еще раз промерю это дело, — с неожиданным спокойствием объявил Второй в пространство и вышел из кабинета, цепляясь концом рулетки за ковровую дорожку.

Первый тяжело вздохнул.

— Давно бы так, — сказал он, глядя в окно. — Каждый должен знать и помнить свои обязанности. И быть на своем рабочем месте во время работы. Ра-бо-тать!

Он многозначительно поднял указательный палец. Третий ждал, что будет дальше.

— Так. — Первый, вытянув ноги под столом, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — Докладывай, Третий.

— О чем? — удивился Третий.

— А что — не о чем? — в свою очередь, изумился Первый. — Ну, например, как продвигается работа? — Слово «работа» он произносил всегда так, словно оно должно было писаться с заглавной буквы, и никак иначе.

— Нормально продвигается, — осторожно сказал Третий. — А что?

— Может быть, не будем в кошки-мышки играть? — с неожиданным сарказмом осведомился Первый.

— Не будем, — согласился Третий. С Первым лучше всего соглашаться сразу и во всем, иначе проторчишь у него до конца рабочего дня.

— Вот так-то, — удовлетворенно проворчал Первый и опять умолк.

— Разрешите идти? — спросил Третий. «Была не была!» — подумал он.

Этот ход оказался удачным. У Первого даже нижняя челюсть опустилась.

— Куда это ты спешишь? — поинтересовался он.

— На свое рабочее место!..

— Ладно, действуй по плану, — важно разрешил Первый иопять устремил взгляд в окно.

Не успел Третий спуститься на первый этаж, как прозвучал сигнал обеденного перерыва, и тотчас дружно захлопали двери кабинетов, дружно залязгали ключи в замках, и народ дружно устремился в столовую.

С местом в столовой Третьему опять не повезло. Он очутился за одним столом с Тринадцатым, Седьмым и Восьмым, а эта компания никак не способствовала повышению аппетита.

Сначала поговорили о делах. Дела, как всегда, у всех шли нормально. В том смысле, что каждый был занят своим делом.

Жуя бифштекс и запивая его ананасовым соком, Тринадцатый поведал, что прогноз погоды на завтра, который он составлял с самого утра, обещал быть весьма благоприятным. В этом не было ничего удивительного, потому что погода была неизменно отличной каждый день. Третий даже не представлял, что климатическая ситуация в этом мире может быть какой-то иной.

Тем не менее вопрос о погоде вызвал интерес у Седьмого и Восьмого, и они в который уже раз принялись обсуждать эту животрепещущую тему.

Третий перестал их слушать уже в самом начале. Тринадцатый к спорщикам тоже особо не прислушивался, а продолжал бубнить себе под нос что-то о сложных метеорологических процессах.

— Температурные кривые… Изобары давления…

Относительная влажность… — время от времени улавливал в его бурчании слух Третьего.

Третий положил вилку и задумался. На душе было скверно. Да и голова болела все сильнее. Он с горечью думал, что скоро закончится еще один день, а он по-прежнему не продвинулся ни на шаг в своем стремлении поймать ускользающую истину и опять не сумел ответить ни на один из поставленных самому себе вопросов.

Он очнулся от горестных раздумий, когда Восьмой в пылу спора громко заявил, с вызовом уставившись на Седьмого:

— А вот до Катастрофы погода была еще лучше! Третий решил, что пора наконец попытаться расставить все точки над "i".

— «До Катастрофы», — повторил он. — Послушайте, люди, вот вы все ссылаетесь на какую-то Катастрофу. Ну а кто-нибудь может мне сказать, что это за катастрофа была? И когда? И из-за чего? И вообще?

Троица за его столиком сразу умолкла и с интересом воззрилась на него. Третьему даже не по себе стало от таких пристальных взглядов, ни смотрели так, будто он сморозил какую-то совершенно несусветную глупость.

— Ты что. Третий, издеваешься? — после паузы спросил Седьмой.

— Почему — издеваюсь? — возмутился Третий. — Я действительно ничего не знаю о Катастрофе, хотя вы ее постоянно упоминаете!

— Да разыгрывает он нас! — сообщил Тринадцатый. — Любит, знаете ли, пошутить наш Третий.

— Ну, знаете, — развел руками Восьмой, — шутки я понимаю. И даже сам шучу. Иногда… Но чтобы вот так? — Он пожал плечами. — По-моему, это глупо!

Третий скрипнул зубами.

— Уж если кто над кем издевается, так это вы надо мной! — взорвался он. — Ну почему, почему вы не хотите ничего мне объяснить, если что-то знаете? Почему?!

Но его соседи по столику смотрели на него по-прежнему с сочувственным сожалением, как порой взрослые смотрят на очень милого, но — увы! — дебильного, отстающего в развитии ребенка.

И тогда Третьего осенило.

— А-а-а, — протянул он. — Наконец-то я понял, в чем дело! Просто вы и сами ни черта не помните и не знаете! Вы лишь делаете вид, что вам все понятно! А на самом деле вы — такие же пустышки, как я и как все остальные! Только зачем вы притворяетесь умниками, а? Вот что я хотел бы понять!

Он не заметил, как голос его стал срываться на крик. На него уже стали с недоумением оглядываться люди, сидевшие за другими столиками.

Тринадцатый перегнулся через стол и добродушно похлопал Третьего по плечу.

— Да ты ешь, Третий, ешь, — посоветовал беззлобно он. — Чего ты так разошелся? Завтра же все равно будет отличная погода!

«Глас вопиющего в пустыне, — с горечью подумал Третий. — Кстати, откуда это выражение всплыло у меня? Нет, не помню. Выходит, не нужны никому мои дурацкие вопросы, абсолютно никого они не интересуют! Ну и черт с вами! Живите, ешьте, спите, продолжайте работать и дальше! Никто ничего не знает и знать не будет, потому что не хочет знать. Все логично и последовательно».

Глава 2

После обеда Третий вновь занялся переписыванием Книги. И опять он увлекся этим бессмысленным занятием так, что сразу стали ненужными и куда-то сами собой исчезли все сомнения, разъедавшие душу, и все вопросы, на которые не находилось ответов, и все мысли, от которых начинала раскалываться голова. Бездумность тупого труда была лучшим средством от отчаяния и от прочих отрицательных эмоций.

И опять, словно сговорившись, Третьему активно мешали сосредоточиться. На этот раз все почему-то искали Шестнадцатого. Куда-то запропастился этот Шестнадцатый, не ведая, что он стал позарез необходим всем и каждому. Однако на естественный вопрос Третьего, в чем подоплека всеобщей потребности в спортсмене, ищущие отвечали крайне невразумительно. Через каждые десять минут дверь кабинета Третьего приоткрывалась, внутрь просовывалась чья-нибудь голова и осведомлялась — правда, каждая по-своему — не здесь ли находится Шестнадцатый.

В конце концов Третьему надоело быть объектом всеобщего паломничества. Он взял лист бумаги, написал на нем большими печатными буквами: «ШЕСТНАДЦАТОГО ЗДЕСЬ НЕТ» — и прикрепил к наружной стороне двери.

Не успел он облегченно вздохнуть, как вскоре в дверь опять постучали и всклокоченная голова Второго осведомилась: раз Шестнадцатый не здесь, то где он может быть? Потом с подобным вопросом обратился Шестой, потом Пятая, потом Десятая…

Третий выругался и содрал свое объявление. Как по мановению волшебной палочки, розыск таинственно исчезнувшего Шестнадцатого тут же прекратился — то ли спортсмен наконец-таки объявился, то ли отпала необходимость его искать.

Но Третьему уже не работалось. Он долго сидел, тупо перечитывая в Книге то место, на котором остановился. С его точки зрения, это была обыкновенная абракадабра:

«…с другой стороны, функция каждого элемента, представляющая собой совокупность устойчивых внешних связей с другими элементами, обусловливается специфическими свойствами данного элемента, а поскольку функции системы есть интегративный результат функционирования ее компонентов, то функции таковых являются результатом воздействия на них общесистемных функций, каковые, в свою очередь…»

«Ну и пускай, — думал Третий. — Непонятно все это, ну и ладно. Обойдемся без понимания. Книга — источник знаний, как утверждает Одиннадцатый. Охотно верю. Только что же это за знания такие, которые не доступны ни мне, ни кому бы то ни было? О чем эти знания? Нет, так, наверное, нельзя сказать. Ведь знание бывает чего-то, а не о чем-то. Что-то я запутался. Интересно, а что там дальше?»

Он лениво перелистал Книгу вперед, но голова тут же заболела еще сильнее, и не стало ни сил, ни желания вдумываться в смысл мудреных слов и фраз, ни стремления разбираться в пространных и бессмысленных — хотя, может быть, наоборот, глубокомысленных — рассуждениях неизвестных авторов Книги. Третий лишь увидел, что в Книге и на этот раз нет конца — на последней странице текст вдруг обрывался словами:

«Следует и в дальнейшем активизировать человеческий фактор и таким образом…»

— Вот таким вот образом, — сказал Третий неизвестно кому и сердито захлопнул Книгу.

После этого он вышел в коридор. Очевидно, недавно тут прошел Девятый, потому что повсюду виднелись свежие таблички с названиями предметов. Так, на потолке через равные промежутки бумажки гласили:

«ВЕРХ», а на полу несмываемой краской было выведено: «НИЗ». Впрочем, вскоре Девятый, видимо, все-таки засомневался в однозначности своих номинаций, потому что дальше на полу было написано то «НИЗ», то «ПОЛ»…

Пока Третий стоял, раздумывая, куда бы податься, сверху по лестнице сбежал Четвертый, неся в руке большой алюминиевый чайник, на котором крупными красными буквами значилось: «ЧАЙ». Потом мимо Третьего пробежал куда-то Шестой. Комбинезон его был еще сильнее промаслен, в углу рта дымилась сигарета, и бурчал он на ходу что-то о сгоревших реле и о том, что ток идет в обход какого-то там контура и что давно пора не то перематывать катушки, не то сматывать уд очки…

А потом в конце коридора появился Двенадцатый, ведший под локоть Второго и что-то вкрадчиво ему на ухо втолковывавший — скорее всего о предстоящем собрании, что, мол, неплохо было бы выступить в прениях, что, дескать, ничего в этом страшного нет, и так далее. Испугавшись, что Двенадцатый опять примется уговаривать его, Третий с деловым видом устремился вправо по коридору и толкнул дверь под номером пять.

Пятая, по своему обыкновению, вела телефонные переговоры. На столе перед ней наличествовал ворох листочков, исчерканных каракулями, чертиками и прочими бессмысленными изображениями, которые люди обычно рисуют, когда заняты своими мыслями. Кроме того, здесь в обильном беспорядке валялись карандаши, скрепки, кнопки и яблочная кожура, а из письменного прибора в виде пухлого голозадого амурчика торчали толстые вязальные спицы.

— Чего тебе, Третий? Проблемы? — агрессивно осведомилась Пятая, зажав ладонью микрофон трубки.

— Да нет, я так, — сказал Третий. — Просто вот зашел посидеть…

— А, — понимающе проронила Пятая. — Ну посиди…

Она указала на стул в углу кабинета. Третий уселся, предварительно ознакомившись с табличкой Девятого:

«СТУЛ ГНУТОКЛЕЕНЫЙ», надежно приклеенной к спинке стула, и стал слушать разговор Пятой с невидимым собеседником.

Правда, разговор этот был какой-то странный. Прижав плотно трубку к своему натруженному до красноты уху. Пятая время от времени издавала отрывистые фразы типа:

— А ты что? А он что? Ну и дурак!

Это длилось довольно долго и без перспективы ближайшего завершения, и Третий хотел было уже подняться и уйти, как вдруг Пятая с напором заявила в трубку:

— Да не слушай ты никого! Дерьмо все это! Ты лучше меня послушай, а я вот что тебе скажу…

Она внезапно швырнула трубку прямо в хаос, царивший на ее столе, и вскочила. Не обращая ни малейшего внимания на опешившего Третьего, стремглав выскочила из кабинета, и стук ее каблучков, удаляясь, постепенно затих.

Третьего всегда разбирало любопытство, с кем Пятая разговаривает по телефону. Он досчитал в уме до ста, но Пятая все не возвращалась. Наконец он решился. Подкравшись к столу, схватил трубку и поднес ее к уху.

В трубке стояла мертвая тишина. Ни гудков, ни шорохов, ничего…

— Алло, — неуверенно позвал Третий. — Кто говорит?

Никто ничего не говорил. Судя по всему, телефон вообще не функционировал. Третий пожал плечами и осторожно положил трубку на бумаги. Чувствовал он себя полнейшим идиотом. Только теперь до него наконец дошло, что ни один телефонный аппарат в городке сроду не работал. Но ведь он сам не раз слышал трели телефонных вызовов, создающие в Рабочем корпусе столь деловую атмосферу!.. Интересно, кто бы мог звонить по неработающим телефонам?

Он невольно прислушался. Ему показалось, что где-то вновь настойчиво звонит телефон. Он открыл дверь и высунулся в коридор.

Телефон действительно звонил — и не где-нибудь, а явно в его собственном кабинете.

Сердце у Третьего екнуло и провалилось вниз. Почему-то ему вдруг представилось, что если он успеет поднять трубку, то некто ответит на все его вопросы, и тогда все непонятное будет объяснено, и тогда все в мире встанет на место.

В несколько прыжков, которым мог бы позавидовать даже Шестнадцатый, он оказался в своей каморке и сорвал с рычага пыльную трубку:

— Я вас слушаю!

— Это я тебя слушаю, — насмешливо откликнулся чей-то смутно знакомый голос.

— В каком смысле? — растерялся Третий.

— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил голос.

— Где?

— Где, где, — передразнил голос в трубке. — Не у меня же! Что там у вас происходит, в конце концов?!

— Понятия не имею. По-моему, все спокойно. Работаем, — проговорил Третий, лихорадочно соображая, кем может быть звонивший.

— Ну а в окно тебе ничего не видно? — поинтересовался голос.

Третий на всякий случай глянул в окно.

— Нет, — с недоумением сказал он. — Там только Стена.

— Какая еще стена? — Чувствовалось, что собеседник Третьего готов взорваться.

— Стена. С большой буквы, — пояснил Третий. Диалог с анонимным абонентом ему тоже все больше не нравился.

— Ничего не понимаю, — заявил голос в трубке. — Может, я не туда попал?

— А кого вам надо? — грубо — совсем как Пятая — спросил Третий, начиная злиться.

Но в трубке уже пошли, постепенно замирая, короткие гудки, потом они совсем смолкли, и наступила обычная тишина. Телефон опять не работал.

Третий с досадой бросил трубку, сел за стол и обхватил голову руками. Голова уже не болела, но был в ней какой-то густой туман, напоминающий то жуткое марево, которое вечно висело над Стеной.

Условия задачи на глазах усложнялись, и таяла надежда на то, что когда-нибудь ее удастся решить.

Не хотелось ни думать, ни что-либо делать. Хотелось так и просидеть до конца рабочего дня, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы хоть как-то отгородиться, изолировать свое больное сознание от этого проклятого мира со всеми его проклятыми секретами и загадками.

Но что-то не давало ему покоя. Это было почти физическое ощущение, что если он сейчас перестанет напрягать свой мозг, это будет равносильно тому, что он поднимет руки вверх перед невидимым, ненавистным врагом без лица и названия.

"Надо попытаться вспомнить, что было со мной раньше, — решил Третий. — Начать со вчерашнего дня, постепенно все больше углубляясь в прошлое. Итак, что я делал вчера? О чем думал, когда ложился накануне вечером спать? О чем думал, когда проснулся вчера утром?

Господи, — с внезапным ужасом понял он, — я ведь абсолютно не помню своих вчерашних мыслей! Как ел, пил, работал и общался с остальными — хоть и с трудом, но припоминаю. Даже помню, как пытался в очередной раз взобраться на Стену. Но вот о чем я думал и вспоминал вчера — напрочь отшибло!.. Что же это такое? Так не может, не должно быть, но так получается. А уж если я до конца не могу вспомнить вчерашний день, то что тогда говорить о более отдаленном прошлом!

Ничего не выйдет, — с отчаянием думал он, растирая ноющие тупой болью виски. — Наверное, скорее башка моя разломится на части, чем я что-то выдавлю из нее!

А может, лучше и не пытаться, а? Если что-то тебе не по силам, то надо просто плюнуть, отвернуться и постараться быстрее забыть свой позор, а иначе будешь корячиться до тех пор, пока пупок не надорвешь. Вон, посмотри, как живут и работают другие и бери с них пример. Они-то точно знают, что можно, а что нельзя. Что стоит делать, а чего делать нет смысла ни при каких обстоятельствах. Если чего-то не знаешь — не беда, можно вполне обойтись и без этого. От многих знаний — много печали, как сказал кто-то. А если чего-то не помнишь — еще лучше: чем меньше воспоминаний, тем меньше переживаний, так что голова не будет болеть. Живи как живется и благодари судьбу за каждый прожитый день. Утешай себя тем, что все могло бы быть хуже, чем есть. Надейся на то, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня. Будь проще, как любит говаривать Двенадцатый, и люди потянутся к тебе".

Он скрипнул зубами от приступа внезапного гнева. «Ну нет, этого от меня вы не дождетесь, — сказал он каким-то безликим призракам, мелькающим перед его мысленным взором. — Хотите превратить меня в муравья, амебу, игрушку? Вот вам, выкусите-ка! Пусть моя голова от напряжения взорвется и мозги (разлетятся кровавыми ошметками по стенам, но я все равно буду думать о своем! Никакой другой задачи у меня в этом мире нет».

Взгляд его упал на раскрытую Книгу, и тут вдруг ему пришло в голову, что он сам мог бы писать. Не переписывать чужие фразы, а излагать свои мысли. И еще записывать все, что с ним происходит. Описывать весь день до малейших деталей и фиксировать свои внутренние переживания, чтобы завтра или когда-нибудь еще, затруднившись вспомнить то, что с ним было раньше, он мог бы прочесть свои записи и восстановить прошлое, рассеять окутывающий сознание туман, как стирают толстый слой пыли со старой картины… Может быть, это в будущем поможет ему сделать какие-то выводы об этом мире, и тогда наверняка прояснится и все остальное!

Он захлопнул Книгу и сунулся в сейф, чтобы взять стопку чистых листов. Однако оказалось, что прежние запасы бумаги кончились, а значит, надо начинать новую пачку. Для этого пришлось разобрать завалы писчих принадлежностей, нагроможденных на верхних полках, и неожиданно откуда-то слетела и рассыпалась по полу тощая картонная папка-скоросшиватель, в которой лежали какие-то исписанные бумаги. Третий стал собирать их и с удивлением обнаружил, что листочки в папке исписаны его почерком. В этом он никак не мог ошибиться. Но если это были результаты его труда над Книгой, то почему он оставил их здесь, а не сдал, как полагается, в конце рабочего дня Десятой?

Он вернулся за стол и принялся читать текст на листках. Для этого ему пришлось вдумываться в смысл написанного и отчаянным усилием воли пытаться удержать этот смысл в памяти. Занятие это оказалось таким непривычным для него, что в голове опять возник знакомый туман, сильно заломило виски и затылок, но Третий не сдавался. Он прочитал текст несколько раз, прежде чем смог осмыслить и запомнить его.

Это было описание сегодняшнего дня — как он просыпается, ничего не помня и не понимая окружающего мира; как одевается, прислушиваясь к спору о погоде между Седьмым и Восьмым; как разговаривает о Стене с Пятнадцатым во время завтрака; как Девятый клеит таблички с наименованиями различных предметов, как Седьмой и Восьмой роют и одновременно закапывают канаву, как он опаздывает в Рабочий корпус, а дежурный Четвертый упрекает его; как он, Третий, уходит с головой в переписывание Книги, а потом пытается преодолеть Стену через дверь, указанную ему Одиннадцатым.

Те же события, те же лица и те же разговоры, что и сегодня, — все повторялось одно к одному. День, который он когда-то описал, и день сегодняшний были похожи как две капли воды.

За одним исключением, причем весьма существенным.

День, который был, так сказать, текущим, еще не закончился, а события, запечатленные почерком Третьего, описывались вплоть до самого вечера. Если в том мире, где существовал этот странный городок, окруженный Стеной, один и тот же день повторялся заново, потому что время здесь было замкнуто в кольцо длиной в сутки, то теперь у Третьего был реальный шанс узнать, что ожидает его впереди.

Теперь разгадка всех тайн была близка, и оставалось совсем небольшое усилие, чтобы дотянуться до нее. Он в этом был почему-то уверен. Но прежде всего следовало дочитать текст до конца. Свой собственный текст.

Глава 3

"После ужина все остались в столовой. Столы были сдвинуты к одной стене, стулья — расставлены рядами, а перед ними был сооружен импровизированный президиум: стол с двумя стульями — почетные места для Первого и Двенадцатого. Когда все расселись, Первый поднялся со своего места и откашлялся. В руках у него был исписанный лист бумаги. Все было как положено.

Я незаметно оглядел своих соседей.

Справа от меня дремал бездельник и любитель сна Пятнадцатый. Впереди спорили о погоде на завтра Седьмой и Восьмой. Слева сильно пахло потом и канифолью — восседавший там на стуле верхом Шестнадцатый меланхолично разминал кисти рук с помощью каучукового мячика. Сзади, ковыряясь в зубах спичкой, Пятая безапелляционно заявляла успевшему смениться с дежурства Четвертому, что всё в мире — дерьмо и что лично она ничему и никому не верит.

Наконец собрание началось.

— Много времени я у вас отнимать не буду, а скажу об итогах сегодняшнего дня одним мазком, — сразу объявил Первый. Его обычная рассеянность сменилась зловещей решительностью и нездоровым возбуждением. — Хочу отметить лишь два момента. В целом день был проведен нами целесообразно. Однако, — тут он сделал грозную паузу, обводя присутствующих взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, — имелось и много непонимания своих задач! Я не буду носить камень за пазухой на кого-то и в целом, но когда отдельные пытаются провести меня вокруг пальца, то пусть они не надеются!

В зале повисла почтительная тишина. Все старались не встречаться взглядом с оратором. А Первый, все более разъяряясь и уже окончательно забыв о заготовленном для него Двенадцатым конспекте выступления, продолжал:

— Поэтому проблема дисциплины и добросовестности будет стоять у нас и звучать в полный голос! Вот возьмем, к примеру, всем нам известного Пятнадцатого. Кстати, где он?

Пятнадцатый беспробудно спал, склонив голову на плечо Тринадцатому, который время от времени безуспешно пытался от этой головы отстраниться, дабы не быть обвиненным в потворстве бездельнику. Услышав вопрос Первого, Тринадцатый сильно толкнул Пятнадцатого локтем в бок, тот очнулся и рефлекторно вскочил, ошарашенно хлопая заспанными глазками.

— Вот вы, Пятнадцатый, — сказал Первый, обвиняюще вытянув указательный палец в направлении объекта своего возмущения, — вы уже настолько распустились, что вам скоро и во сне захочется спать!

Пятнадцатый что-то еле слышно пробормотал себе под нос. Аудитория осуждающе молчала.

— Да он нарочно спит! — выкрикнул кто-то из последнего ряда. — Он думает, что спящего его никто не заметит — как страус, который прячет голову в песок от опасности!

По рядам пробежал дружный смех. — Тихо! — поднял руку Первый и вновь обратился обвинительным тоном к Пятнадцатому. — Своими прогулами вы срываете весь разгар рабочего процесса! Где вы болтались сегодня весь день? Вы опять спали! Мне уже надоело с вами вести речи на эту тему!

Пятнадцатый что-то пробормотал. Аудитория неодобрительно молчала.

— Что-то вы никак не можете привести себя к общему знаменателю, Пятнадцатый, — продолжал разошедшийся не на шутку Первый. — В моих глазах вы наложили на себя неправильный отпечаток в плане бездеятельности!

Пятнадцатый опять что-то пробурчал.

— Ладно, садитесь, — внезапно смягчился Первый. Взгляд его нашел другую жертву, и у меня невольно что-то сжалось внутри. — А теперь вы. Третий. Вставайте, вставайте!

Я поднялся.

— Вы опять пытались сегодня дезертировать за Стену, — негодующим тоном констатировал Первый. — Причем в разгар рабочего дня! Слушайте, вы уже становитесь мозолью на моих глазах, потому что о вас и вокруг вас давно ходят всякие разговоры!

Я постарался отключить органы своего слуха. Опыт показывал, что в подобных ситуациях лучше всего было не возражать и не доказывать свою правоту Первому и всем остальным, а смиренно внимать, потупив взор.

Тем не менее отдельные обрывки речи разгорячившегося Первого до меня все-таки доносились.

— Я вас категорически отказываюсь понимать, Третий, — говорил он, пристукивая кулаком по столу, словно заверяя каждое свое слово незримой печатью. — Или, простите, я — дурак, или вы чересчур умно себя ставите. Но отлынивать от работы самовольно я вам не позволю!

Голос Пятой громко произнес:

— Конечно, дурак!

Первый вздрогнул и смешался. Однако реагировать на подобные выкрики он, видимо, считал ниже своего достоинства. Выразительно покосившись на Двенадцатого, он сказал:

— Ладно, Третий, садитесь, но учтите, что на общем фоне вы фигурируете не в очень лестных оттенках. И если вы еще хоть раз сделаете поползновение на упомянутый мной вопрос, то вам не поздоровится лично от меня!

Потом он заглянул в свою шпаргалку и провозгласил:

— В отношении задач на завтра. Завтра у нас начинается очередной раунд. В том смысле, что работать мы с вами будем по обычному ритму.

Среди собравшихся кто-то захихикал.

— В общем и целом, — невозмутимо продолжал Первый, — что касается задач, то тут у нас имеется еще много темных пятен на пробелах!

— Пятна есть пятна, — во всеуслышание произнес Одиннадцатый. — Пятна и на солнце бывают. Первый с осуждением нахмурился.

— Реплики на эту тему с места абсолютно неуместны, — сказал он. — У всех еще будет возможность высказать свое мнение.

По рядам пробежал ропот. Четвертый робко зевнул. Седьмой с Восьмым зашептались.

— Я требую тишины и внимания! — привстав, сказал Двенадцатый. — Кому не интересно — тот может выйти!

Все притихли, обескураженные таким заявлением. Первый опять заглянул в свой листок.

— В общем и целом, — устало сказал он, — уклад нашей жизни должен быть затянут на все гайки. Вот этот момент я попрошу хотя бы мысленно иметь в виду. Я закончил.

Он убрал листок в карман комбинезона и опустился на свое место в «президиуме».

— Какие будут вопросы? — полюбопытствовал, вставая, Двенадцатый.

Вопросов не было. За окном уже было темно.

— Хорошо, — не удержался Двенадцатый. — Кто желает выступить?

Выступать не желал никто.

— Что ж, тогда слово предоставляется Второму, — объявил Двенадцатый.

Второй поднялся, теребя от волнения свою неразлучную рулетку.

— Я не собираюсь много и долго говорить, — заверил он. — Постараюсь быть краток…

Однако выступал он не меньше получаса. Вначале нудно говорил о дисциплине, о том, что каждому нужно быть дисциплинированным, что нарушать трудовую дисциплину нехорошо, потому что нужно работать всем и каждому на всеобщее благо. Но потом он неожиданно свернул на проблему измерений, и оказалось, что сегодня он что-то (что именно — Второй предпочел умолчать) измерил, и результат этого измерения отличался от вчерашнего на целых две десятых миллиметра, а между тем это «нечто» должно было быть неизменным, а иначе нас всех погубит новая Катастрофа.

При упоминании о Катастрофе зал почему-то ожил и забурлил. Второго чуть ли не силой усадили на место, и все стали требовать слова. Разумеется, кроме меня (я, признаться, был растерян и ничего не понимал) и Пятнадцатого, которому решительно все было «до лампочки»…

Дискуссия была жаркой и продолжительной. Каждый выступавший отстаивал свою точку зрения (к сожалению, мне так и не удалось почерпнуть из выступлений никакой полезной для себя информации), а в его адрес раздавались ехидные реплики и саркастические выкрики. В конце концов оппоненты перешли на личности, все переругались, и из-за гвалта вообще ничего уже нельзя было понять.

Двенадцатый стучал по столу карандашом, пока карандаш не сломался. Наконец Первый вскочил и зычно проревел:

— Пре-кра-тить!

В зале воцарилась тишина.

Первый обвинил всех выступавших в прениях не просто в демагогии, а в «распустившейся донельзя демагогии», но тут же сам предложил принять все, что было сказано на сегодняшнем собрании, к сведению, и поспешно закрыл совещание.

Не глядя друг на друга, все стали расходиться из столовой.

Пора было ложиться спать. Завтра предстоял новый рабочий день. Выходных тут не было в принципе.

Неожиданно меня за рукав кто-то ухватил. Я повернулся и обомлел. Передо мной смущенно улыбался Четырнадцатый.

— Ты… это самое… в шахматишки или во что еще сыграть не желаешь? — спросил он меня.

Я обомлел повторно. Как говорят в таких случаях, завтра должен снег пойти, если уж этот затворник и угрюмый мизантроп сам напрашивается на общение.

— Действительно: почему бы нам не сыграть? — сказал я. — Особенно во «что-то еще»…

Мы отправились к Четырнадцатому в комнату. По дороге к нам присоединились Девятый и Одиннадцатый. Загадочная игра под названием «что-то еще» оказалась тривиальным кингом, которым мы провели пять туров. Заодно выяснилось, чем занимается Четырнадцатый в своем подвале. Таинственно подмигнув нам, он извлек на свет из своей тумбочки пузатую бутыль, наполненную какой-то мутной жидкостью, и граненые стаканы. «Для прояснения разума, — пояснил он, разливая жидкость по стаканам. — Сорок пять градусов, не сомневайтесь, — продолжал он. — Чистая, как слезинка ребенка!» Мы выпили и стали играть. По мере игры Четырнадцатый заботливо подливал новые порции, так что играть действительно стало интересно и весело.

Первую партию удалось выиграть мне, но это была моя единственная удача в тот вечер. Потом фортуна повернулась лицом к Девятому и не выпускала его из своих цепких объятий до конца игры.

Совершенно не помню, о чем мы разговаривали параллельно со шлепаньем карт по столу. Трех стаканов хватило, чтобы отбить даже ту память, остатки которой теплились в моем мозгу. Помню только, как Девятый и Одиннадцатый спорили на какие-то отвлеченно-абстрактные темы, как Четырнадцатый гудел: «Это все несущественно, ребята. Чья очередь сдавать?» — или что-то в этом роде.

Не то под влиянием самодельной «детской слезинки», не то из-за дурацкого стремления отыграться, но мне казалось, что время тянется слишком медленно. Однако засиделись мы далеко за полночь, и игру пришлось прекратить только тогда, когда, в ответ на вопрос Девятого: «Эй, Одиннадцатый, ты будешь ходить?» — тот глубокомысленно изрек: «Н-нельзя х-хо-дить, если н-нет… ик… ног!», после чего рухнул лицом на стол и захрапел. Девятый и Четырнадцатый поволокли его спать, а я отправился к себе.

Голова шумела так, будто в ней поселилась стая неугомонных птиц, то и дело хлопающих крыльями и орущих во всю глотку.

Что-то, однако, ворочалось в ней на этом фоне, не давая мне покоя. «Ладно, завтра вспомню», — решил я.

Я вошел в свою комнату и зажег свет. В комнате все было как обычно и в то же время что-то было не так, как надо. То ли чего-то не хватало, то ли, наоборот, что-то было лишним.

Наверное, мне понадобилось бы много времени, чтобы сообразить, что изменилось в моем жилище, если бы не голос, раздавшийся за моей спиной.

— Ты долго будешь торчать столбом посреди комнаты? — осведомился с ноткой нетерпения этот голос. — И вообще, где ты шатаешься столько времени? Я тут жду его, жду, а он все не идет!

Голос был женским и принадлежал кому-то знакомому… то бишь знакомой. Я оглянулся, и до меня тут же дошло, что было не так в моей комнате.

На кровати, натянув на себя одеяло до самого носа, затаилась Десятая, а на стуле, который попался мне на глаза, едва я вошел, были небрежно развешаны предметы ее одежды. Все без исключения.

— Ты что? — тупо спросил я Десятую. — Ты случайно не перепутала мою комнату с комнатой Первого?

— Что-о? — протянула она. — Ах ты, нахал!.. Твое счастье, что ты далеко от меня, а то я бы дала тебе пощечину за такие оскорбления!.. Сам назначил мне свидание, понимаешь, а теперь издеваешься над женщиной, да?

По-моему, на глаза ее даже навернулись слезы.

— Ну-ну, — сказал я, вырубая верхний свет и принимаясь поспешно раздеваться. — Прости меня, малышка… Черт бы побрал Четырнадцатого с его картами — от игры совсем ум за разум зашел!.. Ты, наверное, замерзла, да? Я сейчас тебя погрею.

Снимая комбинезон, я на ощупь обнаружил, что во внутреннем кармане что-то есть, и вывернул его наизнанку. Это были листы стандартной писчей бумаги, сложенные вчетверо, и огрызок карандаша.

И тут я вспомнил, как в самом конце рабочего дня решил перед сном перенести на бумагу события этих суток, дабы назавтра не начинать все с нуля. Я нерешительно почесал руку, от ночной прохлады начинавшую покрываться «гусиной кожей», но из темноты донесся жаркий шепот Десятой: «Ты скоро?» — и я опять спрятал бумагу и карандаш в карман. В данной ситуации это было не актуально.

Мой выбор был вознагражден Десятой по достоинству. Я даже не ожидал, что нам с ней будет так хорошо. Днем она выглядела такой ершистой и неподступной — просто-таки ежик в юбке! — а в постели неожиданно оказалась нежной, самозабвенно отдающейся и жадно требующей все новых ласк женщиной.

Мы с ней позабавились несколько раз подряд, а потом меня сморил короткий сон, вынырнув из которого, я обнаружил, что Десятой рядом со мной уже нет и одежда ее куда-то исчезла, только в комнате витает еле уловимый аромат ее духов да подушка все еще сохраняет запах ее волос.

Спать мне больше не хотелось, и головная боль моя сразу прошла, так что я достал из кармана комбинезона листки, чтобы все-таки записать сегодняшний день.

Однако писать мне опять помешали.

Дверь с легким скрипом растворилась, и в комнату мою вошел чей-то освещенный лишь лунным светом из окна силуэт, в котором я с удивлением и легким испугом узнал Первого. Видно, он еще не ложился, потому что был полностью одет.

Он уверенно сел на край моей кровати и сказал:

— Нам нужно поговорить, Третий.

— О чем? — машинально спросил я, а сам подумал, что начало нашего общения весьма смахивает на диалоги с участием Седьмого и Восьмого. Только вот говорить со мной Первый намерен явно не о погоде. Может, он хочет разобраться со мной как с мужчиной из-за Десятой?

— Я же вижу, как ты мучаешься, и, поверь, мне искренне жаль тебя, — сказал Первый. — Но я не пойму, чего ты хочешь, парень.

— Я хочу всего-навсего узнать, кто я такой, кто такие мы все, где мы находимся и зачем, — сказал я, решив больше не запираться. Может быть, мне и удастся что-то вытянуть из Первого — ведь сейчас он совсем не похож на того, каким бывает днем. — Но для этого я должен вспомнить, понимаете? Вспомнить все, что было раньше.

— Ну и как — получается? — деловито осведомился Первый.

— Нет.

— И не получится!

— Почему?

— Потому что нельзя вспомнить, если нет памяти. «Нельзя ходить, если нет ног», — мгновенно вспомнил я недавние слова Одиннадцатого.

— Как же мне быть? И что мне делать? — вслух спросил я.

Первый тяжко вздохнул.

— Твоя ошибка, Третий, заключается в том, что ты пытаешься найти кого-то, кто бы знал ответы на твои вопросы. Поэтому ты то начинаешь приставать к другим, то тебе мнится, что разгадка скрывается по ту сторону Стены, и тогда ты слепо бьешься в нее лбом. А на самом деле разгадка — в тебе самом, но проблема в том, что ты никак не можешь нащупать верный путь к ней.

— Значит, никто больше не знает, что происходит с нами?

— Почему же? — усмехнулся Первый. — Решение твоей задачки известно, например, мне.

— Да? Но почему вы его скрываете? Почему не рассказываете то, что знаете, остальным?

— А зачем? Во-первых, это никого, кроме тебя, не интересует. Им и без этого знания неплохо живется, верно? А во-вторых, если даже каким-то образом все узнают правду о мире, то они тут же попытаются перекроить его на свой лад, ты согласен? Поверь, ничего хорошего не будет, если эта толпа, например, полезет крушить Стену.

— Почему? — спросил я.

И тогда Первый рассказал мне все.

Оказывается, раньше мы были экипажем звездолета, и было нас шестнадцать. Катастрофа произошла, когда мы находились в полете за много парсеков от Земли. В результате сбоя автоматических систем управления взорвался реактор, и пятнадцать членов экипажа мгновенно погибли. Он, Первый, чудом уцелел и шансов на то, что его на полуразрушенном корабле когда-нибудь найдут, не было. Вероятность этого была настолько ничтожна, что ею можно было пренебречь. К счастью, кое-что из бортового оборудования и источников энергии после взрыва сохранилось, и Первый начал с того, что окружил силовым полем тот кусочек корабля, который пострадал при катастрофе меньше других. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы создать полностью автономный мирок, бесперебойно обеспечиваемый воздухом, энергией, пищей и всем прочим, необходимым для жизни.

Когда все было готово, он понял, что не сможет вынести одиночества. Человеку обязательно нужно общество себе подобных, иначе он перестанет быть человеком. К великой радости Первого, в Главном Мозге звездолета сохранились информационные матрицы личности его погибших товарищей, и, пользуясь системами клонирования, он сумел воссоздать точные копии всех членов экипажа. Но при материализации клонов в программе обнаружились повреждения, в результате чего двойники погибших оказались лишенными памяти о том, кто они и что произошло накануне их «второго рождения»… Сначала Первый хотел уничтожить этих гомункулюсов, но потом решил оставить такими, какими они получились. А потом он сделал вывод, что должен всячески скрывать от них правду и делать вид, что он — такой же, как они…

— Значит, я не человек? — удивленно спросил я. Рассказ Первого был таким невероятным, что просто не укладывался в голове.

Но Первый не успел ничего сказать. Потому что из открытого окна прозвучал чей-то знакомый голос:

— Нет-нет, ты — человек, Третий, не бойся! Неужели ты поверил этому бреду?

Темный силуэт по-кошачьи мягко вспрыгнул на подоконник и одним прыжком очутился перед моей кроватью. Лунный свет упал на его лицо, и я оторопел. Пришелец оказался… Четвертым! Но сейчас он был не тот неуверенный в себе тип, каким его все привыкли видеть. И говорил он теперь властно и спокойно.

— Неужели ты веришь ему, Третий? — повторил он. — А тебе, сволочь, давно пора идти спать, а не сбивать с толку людей своими баснями! — сказал он Первому, и тот вовсе не возмутился, а, будто так и надо было, быстро встал и вышел из комнаты, опасливо косясь на Четвертого.

— С ним только так и надо, — довольно сообщил мне Четвертый. — А ты тоже хорош: развесил уши, вот этот тип и наплел тебе с три короба! «Звездолет»! «Клонирование»! Это он знаешь, где нахватался таких словечек? До суда был программистом, да, видно, в свободное время всякую фантастику почитывал…

— До какого суда? — спросил я.

— А, я и забыл, что ты тоже — пень пнем и ничего не помнишь, — небрежно проронил Четвертый, закуривая сигарету. — Тогда слушай меня внимательно. Хоть это и не положено разглашать, но тебе я расскажу все, ты вроде бы — парень свой. Да и не запомнишь ты ничего, проснешься завтра — как стеклышко, без памяти то есть. Док сказал, что у вас с оперативной памятью ба-альшие проблемы.

Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.

Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».

Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.

— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.

— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня.

— А ты?

— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!

Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…

Додумать я не успел.

— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.

Это был не кто иной, как Двенадцатый.

— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.

— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.

Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.

— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.

— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.

Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.

— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.

Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.

Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.

Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.

Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.

— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.

Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.

— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?

— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?

— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!

— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…

Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.

Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.

Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.

У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.

И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.

Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.

Что я сейчас и сделаю.

Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?

Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"

Глава 4

Однако рукопись на этом вовсе не кончалась.

Перевернув последний листок, Третий обнаружил на обороте несколько приписок.

Первая из них, сделанная уже не карандашом, а чернилами, гласила:

"Вспомнил о своем дневнике лишь тогда, когда уже был готов заснуть. Пришлось быстренько одеваться и опять тайком пробираться в свой рабочий кабинет. Сейчас пишу это за своим письменным столом, чтобы не мотаться туда-сюда несколько раз.

Перечитал несколько раз то, что я написал вчера (или в какой-то другой день?), — и поразился, как повторяются одни и те же события. Будто все, что со мной происходит, было записано на пленку, а теперь некто прокручивает этот фильм от начала до конца. Поэтому нет смысла повторять описание сегодняшнего дня.

Лучше запишу то, что мне пришло в голову, пока я читал и узнавал свой же текст.

Первое. Не знаю, как там насчет тайного наблюдения за мной с Их стороны, но то, что меня всячески пытаются отвлечь от поисков истины, теперь уже не вызывает никаких сомнений. По-моему, я разгадал Их стратегию. Она заключается в том, чтобы на каждом шагу подбрасывать мне якобы очень важные, но на самом деле не стоящие яйца выеденного ребусы. Типа странностей в поведении тех, с которыми я вынужден торчать в этой клетке. Одна Пятая с ее разговорами по вечно неработающему телефону чего стоит! То же самое относится и к двери в Стене, которую Они услужливо мне подсовывают всякий раз, когда я приближаюсь к запретной черте. А самыми коварными ловушками, на мой взгляд, являются ночные визиты Первого, Четвертого и Двенадцатого, а также их версии насчет происхождения нашего замкнутого мира. Не думаю, что кто-то из этих персонажей — а они действительно смахивают на персонажей какой-нибудь приключенческой книжки — сознательно ведет двойную игру. Скорее всего это — марионетки, манипулируя которыми, Они пытаются окончательно запутать меня и сбить с толку. Ведь по тем россказням, которые я слышу, выходит, что мне нет никакого резона рваться за Стену.

Второе. Мой первоначальный вывод о том, что Они замкнули время в кольцо, вследствие чего мы обречены проживать один и тот же день, опровергнут самим фактом наличия данной рукописи. Если бы Они по прошествии двадцати четырех часов возвращали наш мир к «нулевой» отметке, то сейчас этих записей просто не было бы в моем сейфе. А поскольку это не так, то значит — время тут ни при чем. Это наше сознание запрограммировано на вечный повтор одних и тех же мыслей, переживаний и поступков. Для чего Им это понадобилось — трудно сказать, но сейчас главнее не это, а другое. У меня есть шанс изменить ход событий и с каждым повтором, выражаясь военными терминами, расширять тот плацдарм, который был мною отвоеван в борьбе с Ними!

Что я и собираюсь делать".

Второй постскриптум, судя по тому, что он был написан карандашом, причем наспех, а если судить по местами наползающим друг на друга строчкам и словам — то и буквально на ходу, явно относился к следующему дню. Он был более коротким, чем предыдущая запись:

"Первая, но очень важная победа! Сегодня мне удалось вспомнить про свой дневник сразу после вечернего собрания, а не в кровати перед сном. Тем самым мне удалось отвоевать у Них сразу несколько часов, которые я довольно плодотворно употребил для развития успеха предыдущих дней.

Вместо того чтобы резаться в карты и нагружаться мерзким пойлом в компании Четырнадцатого, Седьмого и Восьмого, я сразу же вернулся в свой кабинет — тут, правда, мне пришлось отбиваться от дежурившего по Рабочему корпусу Шестого, который смолил одну сигарету за другой и все порывался поведать мне жуткую историю о том, как у него после обеда перегорели сразу три реле, — и возобновил свою подпольную писанину.

Когда в памяти моей окончательно восстановились позавчерашние события и вчерашние выводы (данные временные определения употреблены мною условно, чтобы хоть как-то обозначить последовательность своих действий), то словно что-то сдвинулось в моем мозгу — будто вылетела какая-то невидимая затычка, сдерживавшая напор воспоминаний.

Правда, воспоминания эти весьма сумбурны и неразборчивы, но буду надеяться, что когда-нибудь я смогу действительно вспомнить все.

Не буду сейчас описывать те видения, которые хлынули в мою бедную голову беспорядочным потоком. Если завтра я прочитаю эту запись, то наверняка сумею воспроизвести их в своем мозгу. Это — как минимум.

К тому же у меня мало времени. Шестой куда-то звонит (опять по неработающему телефону!), и я слышу, как он то и дело упоминает меня. На всякий случай надо переместиться в свою комнату, выгнать к чертовой матери эту шлюху Десятую, запереться и никого не пускать!"

(С этого места почерк сделался трудноразборчивым и торопливым.)

"Уф, вот я и добрался до своей берлоги! Вроде бы все прошло гладко, хотя я слышу в коридоре какие-то тревожные голоса. Не из-за меня ли такой переполох?

Буду писать только главное. Решение Задачи сдвинулось с мертвой точки, понимаешь? (Я уже привыкаю обращаться к самому себе, сдвинутому по времени на сутки вперед, как к другому человеку. Хотя, если вдуматься, между мной-сегодняшним и мной-завтрашним наверняка будет иметься большая разница.) И не потому, что в ее условиях произошли изменения. Изменился я сам, поняв, что Задача все-таки имеет решение.

Чтобы познать окружающий мир, надо сначала познать самого себя. Это — главное. А уж потом можно думать над тем, как этот мир изменить и стоит ли его вообще менять. Но это будет совсем другая задача.

И еще кое-что очень важное.

Путь к решению Задачи хотя и достаточно прост, но требует неимоверных усилий. Надо непрерывно — ежеминутно и ежесекундно — думать над ней, а не утопать в трясине пустых занятий, удовлетворения физиологических потребностей и наслаждения суррогатными удовольствиями. Надо не отвлекаться от решения основной задачи, когда твои незримые противники пытаются пустить тебя по ложному следу странными, но не имеющими отношения к цели твоих стараний головоломками. И тогда рано или поздно ты неизбежно решишь любую проблему.

ПОСТАРАЙСЯ КАК МОЖНО ДОЛЬШЕ НЕ СПАТЬ!

Не знаю, как именно, но, наверное, когда ты засыпаешь, Они и производят «сброс» твоего сознания «на ноль». Так что чем больше ты не спишь, тем больше восстанавливается твоя прежняя личность.

Во всяком случае, мне этой ночью удалось вспомнить, как меня зовут. Я даже завидую немного тебе — ведь тебе завтра опять предстоит это счастье открытия самого себя.

Меня — и тебя, мое «эго», хотя, возможно, это словечко тебе пока еще неведомо, — зовут Гарс.

Все, на этом писать кончаю. Не потому, что решил сдаться в борьбе со сном, а просто потому, что иначе я не успею слетать в Рабочий корпус, чтобы положить дневник на место и вернуться обратно до общего подъема.

Прощай — и успеха тебе!"

Глава 5

Сначала он вообще не хотел идти на собрание. Но потом решил, что не стоит привлекать к себе внимание. Не тех людей под номерами, которые изо дня в день слепо двигались по замкнутому кругу, а тех, кто мог наблюдать за каждым его шагом.

Думать и вспоминать он мог и сидя на жестком стуле в столовой, под искусственно-гневный голос Первого.

И он так и поступил. Он постарался уйти в себя, как это обычно делал Четырнадцатый, когда к нему приставали с расспросами. Он старался не отвлекаться на разглядывание соседей и на вслушивание в витиевато-пустые речи выступавших.

Он-вчерашний был прав.

Сегодня вспоминать было еще легче. В мозгу все быстрее раскручивались невидимые шестеренки, которые ранее были покрыты ржавчиной бездействия и пылью забвения.

Запись, которую он делал на протяжении трех предшествующих дней, лежала в кармане комбинезона, но теперь она ему была не нужна.

За то время, пока длилось собрание, он успел вспомнить все — или почти все. Вначале — пресную, мирную жизнь в поселке под названием Очаг, за Горизонт которого нельзя было выходить; свои конфликты с женой на этой почве; первую вылазку, которая была слишком многообещающей; насилие над односельчанами во имя их освобождения из плена Купола и горькое разочарование, когда он вместе с обманутыми им земляками оказался обречен на гибель в страшной Мертвой зоне. Потом он вспомнил и остальное: как его приютили сердобольные когниторы, дали ему знания, работу и жилье, но Отняли самое главное — право на свободу и самостоятельность; как он сумел проникнуть в секретные помещения Когниции и как сделал там открытие, что его исследуют, как диковинное животное.

Он вспомнил и самый последний эпизод, который произошел непосредственно перед тем, как он очнулся в этом мире, окруженном Стеной.

…Тогда, нажав наугад одну из кнопок, он вынырнул в каком-то совершенно секретном отсеке, где было Много охраны. Охранники его не ждали, а он был настроен весьма решительно. Это обстоятельство плюс фактор внезапности помогли ему уложить на площадке перед «лифтом» двоих дюжих молодцев, вооруженных до зубов, преодолеть длинный коридор, где он вырубил еще двоих — на этот раз не голыми руками, а с помощью оружия, захваченного у той парочки, что осталась приходить в себя, лежа на полу, — и проникнуть через массивный люк, похожий на те, что имеются в подводных лодках, в зал без потолка, но с высокими стенами. В этом зале имелось несколько рядов очень странных кабин, напоминавших древние саркофаги, только поставленных «на попа» и оснащенных прозрачными колпаками. В некоторых кабинах уже находились люди, которые манипулировали кнопками на панелях, светившихся разноцветными огнями индикаторов. Время от времени раздавался глухой хлопок — и человек, прятавшийся под прозрачным колпаком, куда-то исчезал из кабины, и тогда его место занимал другой (к каждой кабине терпеливо стояла небольшая очередь).

Это было похоже на тренировки цирковых иллюзионистов, которые испытывают свой коронный трюк с исчезновением ассистентов, но Гарс не был намерен относить себя к числу восхищенных зрителей. Тем более что за его спиной в коридоре уже раздавался топот погони.

Пустив длинную очередь над головами людей в зале, он одной рукой рванул на себя колпак кабины, в которой устраивался поудобнее молодой человек с большой сумкой за плечами, а другой рукой помог молодому человеку покинуть кабину — правда, против его воли. Когда колпак, повизгивая сервоприводом, опустился, отгораживая его тело от зала, Гарс впился взглядом в панель, которая призывно мигала у него перед лицом, и слегка опешил.

Кнопки на этой панели, как и в «лифте», были подписаны, но тут надписи на шильдиках были более красноречивыми. Видно, само собой разумелось, что человек, сумевший попасть в этот зал, достоин самого высокого доверия и незачем забивать ему мозги какими-нибудь дурацкими шифрами и кодами.

На одной из кнопок значилось слово «Берлин», на другой — «Массачусетс», на третьей — «Галлахен», на четвертой — «Оазис Безымянный» и так далее. Здесь можно было выбрать практически любой населенный пункт планеты — и, судя по «исчезновению» людей из кабин, которые происходили в присутствии Гарса, отправиться туда. Мгновенно перенестись без каких бы то ни было транспортных средств. Кажется, это в фантастике называлось телепортацией.

Но были здесь и другие кнопки. «Штаб экстроперов»; «Клуб превенторов». «Передовая». «Наблюдательный пункт номер два». «Поверхность». «Марианская впадина». «Лунный центр» — и другие.

Так вот чем объяснялись могущество и неуязвимость Когниции, понял Гарс. От своих людей, имеющих свободный доступ не только в любой Оазис, но и в стан воюющих сторон, когниторы получали важную информацию, которую использовали в своих интересах. Еще немного — и через этих же агентов Когниция начнет проводить операцию, целью которой является установление своего господства на планете.

В зал ворвались охранники с оружием в руках. Они разевали рты в неслышном крике, устремляясь к той кабине, где находился Гарс. Надо было убираться отсюда, пока не поздно. Гарс протянул руку к панели, но последний взгляд, который он бросил на людей в зале, выхватил из множества лиц одно, которое было ему знакомо с детства.

И тогда он понял, кого видел в коридоре возле склада электроники входящим в секретную дверь. Это был не кто иной, как учитель Айк. Шок буквально парализовал все тело Гарса, и он опоздал с нажатием кнопки. А в следующее мгновение колпак брызнул в лицо осколками, разлетевшись от прямого попадания, и огоньки на панели телепортации погасли разом, будто их задул сильный ветер, и свет в зале тоже погас — видимо, кто-то обесточил системы энергоснабжения кабин.

А потом свет погас и в голове Гарса.

Сразу после собрания он, как и в прошлые дни, сразу отправился в свою комнату, заперся на ключ, тщательно зашторил окна и, усевшись на кровати, принялся писать.

Теперь ему было что запечатлеть на бумаге. Может быть, в следующий раз он вспомнит еще больше. Ведь сейчас вместе с воспоминаниями о пребывании в Когниции к нему вернулся и тот арсенал знаний, который он получил во время учебы в подземелье, но главное до сих пор оставалось для Гарса загадкой: как преодолеть Стену, которая служила Горизонтом для этого нелепого мира.

Он писал, почти не отрываясь, до глубокой ночи. Несколько раз к нему кто-то ломился — он не обращал внимания. Потом в дверь раздался робкий стук, и голос Десятой стал умолять впустить ее, «чтобы поговорить о чем-то важном», но он и тогда не откликнулся. Потому что знал, чем кончаются подобные разговоры. Уже в первом часу ночи кто-то принялся барабанить в оконное стекло — но он лишь убавил свет «ночника» до минимума и продолжал писать.

Больше всего он боялся, что его бывшие коллеги, запершие его в этой проклятой «биосфере», заподозрят неладное и предпримут какие-то энергичные меры, чтобы помешать ему закончить рукопись. Им это наверняка ничего не стоило.

Но все обошлось, и он благополучно добрался до финальной точки в своем повествовании. Последние Строчки пришлось писать чуть ли не микроскопическим почерком — места на листах не хватало, чтобы вместилось все, что он хотел зафиксировать.

Наконец он свернул листочки пополам— их набралась довольно пухлая кипа, — спрятал за пазуху и прислушался. В здании было тихо: видимо, даже самые заядлые полуночники уже спали глубоким сном, не ведая, что невидимые и бесшумные приборы, спрятанные в стенах и мебели, стирают в голове спящих все воспоминания о прошедшем никчемном дне, чтобы завтра все повторилось заново…

Он привычно спрыгнул из окна на траву, привычно добрался до Рабочего корпуса, все окна которого были темными, как вода в омуте, и привычно спрятал плод своего многодневного труда в дальний угол сейфа.

Зябко дрожа от ночной свежести, постоял под окном кабинета, озираясь вокруг, а потом, сам не зная почему, направился к Стене, тускло светящейся призрачным маревом.

Он подошел к ней вплотную и дотронулся до ее гладкой теплой поверхности, и ему показалось, что она дышит, как огромное живое существо.

И тогда его озарила последняя догадка.

Если она была верна, то усилия последних дней были напрасными, потому что он лишался последней надежды на спасение от Их опеки.

Было страшновато сделать то, что нужно было сделать, чтобы убедиться в правильности или ошибочности посетившего его подозрения. Но и тянуть с этим до следующего раза тоже не имело смысла.

Если пуля засела в твоем теле, ее надо либо извлечь немедленно, даже если это причинит тебе боль, либо дать ране зажить, а пуле врасти в твою плоть — но тогда боль будет постоянно мучить тебя, сводя с ума, как вечная свинцовая заноза.

Гарс поднял руку на уровень глаз, чтобы начертать на Стене код доступа, который был вынесен на берег его памяти штормовой волной воспоминаний вместе с прочим мусором и обломками.

— Стой, Третий, — воскликнул чей-то голос за его спиной, и он не сразу понял, что это обращаются к нему. Он уже успел забыть, что здесь ему присвоен ничего не значащий порядковый номер. — Подожди!

В душе Гарса ожили самые скверные предчувствия. «Все-таки в рассказах, которыми меня потчевали в качестве вечерней сказки перед сном Первый, Четвертый и Двенадцатый с подачи своих незримых хозяев, имелась доля истины, — подумал он. — Только я, дурак, не принял ее к сведению. Все они твердили, что среди нас находится некто, кто лишь маскируется под такого же безумца, как все остальные, а на самом деле исполняет функции надзирателя, наблюдателя или цербера, и уж он-то не даст мне уйти отсюда…»

Он медленно обернулся.

Перед ним стоял полуголый Тринадцатый, который, однако, был вовсе не похож ни на охранника, ни на тайного агента. На лице его стыло выражение неописуемого отчаяния и тревоги, а тело била крупная дрожь.

— Только ты можешь помочь, Третий, только ты! — причитал он, прижимая кулачки к впалой груди. — Идем, а?

— Что такое? Куда? Чем это я должен тебе помочь? — забормотал Гарс, растерявшись.

— Не мне, — возразил Тринадцатый, отчетливо стуча зубами и не переставая дрожать. — Там — Десятая! Она… она… таблетки, много таблеток… видно, она и раньше их принимала как снотворное… А теперь она лежит… как мертвая!.. И записка… Ну, ты знаешь, что пишут в таких случаях!

«Так, — подумал Гарс, внутренне подобравшись. — Вот тебе и Их ответный ход, дружище Третий. Здорово же ты их переполошил своей ночной вылазкой к Стене, раз они пошли на изменение событийной канвы! И ведь все вроде бы естественно — не подкопаешься. Просто эта дурочка, когда ты ей не открыл дверь, возомнила себя жертвой несчастной безответной любви и наглоталась снотворного — а спасать ее, естественно, придется тебе, ты же теперь вспомнил все, чему тебя учили в Когниции, включая и наставления по первой медицинской помощи. Кстати, заодно Они могут таким образом убедиться, вернулась к тебе память или нет».

— Ну а я-то здесь при чем? — грубо осведомился он вслух. — По-твоему, я — доктор Айболит, что ли?

— Идем, Третий, миленький, идем быстрее! — умолял Тринадцатый, и его тревога была такой искренней, что начинала передаваться и Гарсу. — Она же вот-вот действительно умрет! А никто не знает, что делать, — даже Первый…

"Естественно, — с невольным цинизмом подумал Гарс. — Откуда этим придуркам знать, как надо обращаться с самоубийцами? В круг их знаний и навыков это не входит, да и опыта такого рода у них нет… Нет, можно, конечно, уступить мольбам Чертовой Дюжины… хотя бы для того, чтобы убедиться, действительно ли красотке так плохо. Только вот как-то подозрительно все это попахивает. Слишком точно это совпало с тем моментом, когда я собирался выполнить последнее действие, необходимое для решения Задачи.

А будет ли у меня вторая попытка, — вдруг обожгла его непрошеная мысль. — Что, если с этой Джульеттой несчастной придется провозиться до самого утра, а завтра Они придумают нечто такое, от чего я напрочь забуду не только то, что сумел вспомнить, но и то, что хранилось на самом дне моего подсознания? Вскроют сейф, найдут мои записи — и прощай, ЙЬрбода, и придется тогда начинать сначала этот безумный бег по кругу.

Хочешь этого? Тогда иди вслед за Тринадцатым. Не хочешь? Ну и правильно. Ну и молодец".

— Нет, ребята, — сказал он вслух. — Вы уж там сами разбирайтесь, а мне сейчас некогда. У меня, знаете ли, есть более важные дела, чем промывать желудок какой-то погрязшей в грехах шлюхе!

— Ты что, Третий? — испуганно сказал Тринадцатый. — Да как ты смеешь? Это же… это… — Он затруднился с определением. — Кто же ее спасет тогда?!

— А вы вызовите «Скорую помощь», — ехидно посоветовал Гарс. Теперь он окончательно был уверен в том, что его пытаются поймать на провокацию. — Наберите «ноль-три» на телефоне, который не работает, и скажите: так и так, человек, мол, помирает! Приезжайте, доктора да спасатели. А лично я — пас. Так и передай всему честному народу!

Он решительно повернулся лицом к Стене, спиной к Тринадцатому, и опять поднял руку, но слабые горячие руки обхватили его плечи сзади, и голос Тринадцатого, в котором звучали истеричные рыдания, зазвучал прямо ему в ухо:

— Нет, ты пойдешь со мной! Слышишь? Обязательно пойдешь! Я не позволю тебе дать ей умереть! Брось все и идем, а иначе…

— Иначе что? — с холодным любопытством спросил Гарс, без труда высвобождаясь из липких объятий Тринадцатого. — Побежишь жаловаться своим хозяевам, что номер Третий не попался на их удочку?

Тринадцатый неумело размахнулся, но Гарс легко перехватил его руку, занесенную для пощечины. Потом взял за грудки этого жалкого, дрожащего человечка и с силой швырнул его спиной в кусты.

— Убирайся, — посоветовал он. — А иначе я убью тебя! Понял?!

Не сводя с него блестящих от слез глаз, Тринадцатый попятился к Жилому корпусу.

— Ты… ты… — бормотал бессвязно он, — ты — страшный человек, Третий! Ты просто мерзавец, понял?

Потом он резко развернулся и, опустив плечи и понурившись, быстро зашагал куда-то, не выбирая дороги.

Когда Тринадцатый окончательно скрылся из виду, Гарс одним росчерком пальца вывел на Стене знак бесконечности, а затем и заветные десять знаков, последним из которых была римская цифра III.

Сначала ничего не произошло и он успел испытать и разочарование от того, что этот способ преодоления Купола не годится и, следовательно, надо придумывать что-то другое; и невольное облегчение от того, что не оправдались его подозрения, будто Они предвидели ход его мыслей и, значит, наблюдательные эксперименты над ним продолжаются; и отвращение к себе при мысли о том, что собирался не просто сбежать из этого мира, оставив в этом заточении пятнадцать человек, но и пожертвовать ради этого жизнью одного из них…

А потом Стена расступилась перед ним, открывая путь вперед. Только вперед, без возможности возврата.

Часть V УЛЬТИМАТУМ БОГАМ

Глава 1

— Не слишком рано вы отпустили нашего героя, так сказать, в свободное плавание, Джанком? Может быть, стоило пропустить его еще через парочку тестов?

— Мы сочли, что предыдущих испытаний вполне достаточно, Ведущий. Он и так неплохо себя зарекомендовал. По крайней мере, он первым прошел Программу от начала до конца и сохранил устойчивую установку.

— Да-да, это я знаю из ваших отчетов. Но есть несколько моментов, на которые я в силу своего положения и ответственности не могу не обратить внимания.

— Слушаю вас, Ведущий.

— Насколько прочно в нем засело целеполагание? Это первое. Иными словами, не откажется ли он от своей цели и не сменит ли ее на бесцельность? В ходе Программы вы обходились с ним, мягко выражаясь, не очень-то ласково, швыряя то туда, то сюда. Так вот, не возникнет ли у него теперь такая простая — и, кстати говоря, вполне понятная — мысль, присущая большинству хомо ординариус: а на черта мне, собственно, все это нужно?

— Дело в том, Ведущий…

— Не перебивайте меня, уважаемый Джанком. Я еще не закончил и хочу, чтобы вы имели полное представление о ходе моих мыслей. Во-вторых, меня беспокоит то, что он все больше относится к человечеству как к некоей абстрактной сущности. Да, это соответствует нашему подходу к миру. Но ведь он вовсе не нужен нам как рядовой когнитор. Для того чтобы мы могли использовать его для достижения наших великих целей, он нужен нам как обычный человек со всеми его заблуждениями, иллюзиями и надеждами! А его поведение свидетельствует о том, что на людей ему наплевать! Возьмите хотя бы последний этап Программы. Когда вы разблокировали перед ним коридор в силовом поле, он устремился на волю, даже не оглянувшись на тех, кто остался за Стеной. У него и мысли не возникло о том, что он бросает их на произвол судьбы. А что, если в решающий момент онточно так же бросит на произвол судьбы все человечество? Вы понимаете, к чему это может привести, Джанком? К утрате им своей цели и выработке другой, которая не будет совпадать с интересами Когниции. И, наконец, в-третьих… Как вы думаете, догадывается он о Программе или нет? А если догадывается, то что думает о нас? Вот что меня беспокоит, уважаемый Джанком Олегович!

— Я прекрасно понимаю ваше беспокойство, Ведущий. Но позвольте мне ответить на ваши вопросы по пунктам… Что касается целеполагания, то тут мы можем быть спокойны. Этот человек прочно вбил себе в голову — признаюсь, не без нашей помощи, — что должен выполнить великую миссию. Спасти человечество от распрей этаких богов, грызущихся между собой за власть. Ни больше ни меньше. И теперь он нацелен на достижение этой цели, как ракета с интеллекторной боеголовкой. По-моему, ничто в мире не способно свернуть его с этого пути. Гарс-Миротворец — это звучит, верно? Наверное, его проще убить, чем выбить у него из головы эту позолоченную мишуру. Не буду развивать эту мысль, чтобы не сглазить нашего героя. Шутка. Теперь по поводу его отношения к людям. Нет ничего удивительного в том, что он, продвигаясь к своей цели, жертвует даже очень близкими ему людьми. Как показывает исторический опыт, великие герои всегда страдают куриной слепотой по отношению к ближним, и чем грандиознее те свершения, на которые они претендуют, тем больше человеческих жизней они готовы постелить себе под ноги, чтобы путь был не таким тернистым. К тому же мы можем лишь предполагать, за кого наш миротворец принял своих компаньонов по изоляции. Если он посчитал их искусственно выведенными клонами или вообще ходячими моделями, то вполне мог решить, что нет смысла даровать им свободу или оказывать медицинскую помощь. В его понимании это могли быть не люди, Ведущий.

— А как насчет третьего пункта? Вы гарантируете, что он не раскусил нашу роль в этой игре?

— Гарантировать не могу, да и это было бы намеренным введением вас в заблуждение с моей стороны. К сожалению, аппаратов для декодирования мыслей и прочих аспектов деятельности человеческого сознания у нас нет.

— Пока.

— Совершенно верно, Ведущий. Пока нет. А значит, мы вынуждены оперировать такими категориями, как «возможность» и «вероятность». И тогда применительно к нашему субъекту мой ответ будет звучать так: теоретически возможно, но с практической точки зрения — невероятно.

— Хорошо, хорошо, Джанком. А то еще немного — и вы станете учить меня основам диалектики. Скажите лучше, какова ситуация на данный момент.

— Его подобрали в Мертвой зоне экстроперы, и сейчас он подвергается тщательной обработке с их стороны. Поэтому пока о каком-нибудь контроле с нашей стороны не может быть и речи.

— Не боитесь, что они примут его за лазутчика превенторов? Ведь, насколько мне известно, они обладают достаточно эффективными методиками выявления шпионов. А если у них возникнет хотя бы тень подозрения, что он подослан кем-нибудь, то вся ваша предыдущая деятельность пойдет насмарку.

— Мы предприняли все меры, чтобы исключить такую возможность, Ведущий. Я уверен, сейчас слова «Когниция», «экстроперы», «превенторы» и прочие должны казаться субъекту пустым сотрясением воздуха. В сущности, он начинает жить с нуля.

— В который раз…

— Да, в который раз. И остается надеяться, что уж эту-то жизнь он использует на сто процентов.

— Хотелось бы верить, Джанком Олегович.

Глава 2

До конца боевого дежурства оставалось каких-нибудь полчаса, когда группа Ворона засекла неизвестный и тщательно замаскированный объект противника в районе Плоскогорья.

Тут же последовала команда: «Подъем! Приготовиться к десантированию!»

Влезание в робокомб заняло полторы минуты, герметизация и настройка датчиков и многочисленных чипов на индивидуальные параметры — примерно столько же. Когда сигнал готовности костюма пикнул над ухом, Гарс мысленно послал команду: «Доложить о готовности командиру» — и увидел на дисплее перед глазами вспыхнувшую строчку дублирования: «Сто третий готов».

Через пять минут отряд быстрого реагирования в полном составе занял места в двух десантных антигравах по двадцать человек в каждом.

Теперь они были все на одно лицо — для противника, но не друг для друга. Опознавание своих осуществлялось автоматами-идентификаторами.

Робокомб был сложной и внешне громоздкой конструкцией. Чем только он не был напичкан: мини-реактор кваркового типа, питающий энергией все системы; воздушные фильтраторы, защищающие от химического и биологического оружия; два дисплея — один перед глазами на анизотропном лобовом стекле, другой — на запястье левой руки; микрофоны для передачи голосовых сообщений и команд в случае, если датчики биотоков выйдут из строя; стереокамеры, датчики контроля физиологического состояния, навигационные приборы, ускорители моторики движений, ультра— и инфразвуковые пеленгаторы, предупреждающие об опасности за пределами диапазона слышимости, локаторы мин и, конечно же, интеллекторы: основной и масса вспомогательных.

На поясе у каждого висело оружие: слева — иммобил, справа — транслятор. В руках на всякий случай был пульсатор, хотя в качестве средства уничтожения превенторов он был бесполезен. Зато им можно было разрушать заграждения, технику и оборонительные сооружения противника.

Еще во время так называемого «курса молодого бойца» Гарсу говорили, что в принципе все это снаряжение греша ломаного не стоит, еАйи ты столкнешься в бою с превентором нос к носу и тем более если он выстрелит первым. Против плазменного заряда, летящего с околосветовой скоростью, не могли устоять ни одна броня и ни одно силовое поле. Так что все эти робо-комбы, устрашающе щетинистые корпуса антигравов, защитные приспособления и устройства — лишь иллюзия собственной безопасности, создаваемая с одной-единственной целью: не чувствовать себя голышом перед оснащенным супероружием суперпротивником.

Пока антиграв разгонялся, набирая ускорение, достаточное для ухода в подпространство, думать о чем-либо, кроме предстоящей операции, не рекомендовалось. Да и не хотелось. Потому что в голову сразу лезли наиболее красочные отрывки из рассказов тех, кому посчастливилось вернуться из боя живым, хотя и не всегда невредимым.

Как превенторы превращают твоих товарищей в облачка раскаленного газа. Как на твоих глазах один за другим вспыхивают, как спички, тяжелые субспейсеры с десантом. Как, наконец, ты стреляешь в упор во врага, а он чудом уходит из-под твоего невидимого луча и в свою очередь палит в тебя, но по чистой случайности его заряд попадает тебе только в рукав робокомба, отрывая его напрочь вместе с рукой.

Вот будет дело, если твоя первая настоящая операция окажется и последней!

Но другого выхода нет. Никто тебя не неволил примыкать к экстроперам. Брел бы себе дальше по выжженной пустыне в поисках чего-то лучшего. Пока не сдох бы от всяких излучений или от самонаводящегося лазерного луча, выпущенного спрятанным под землей или на околоземной орбите боевым модулем превенторов.

Тебе все равно некуда было идти на этой планете.

И тебе есть за что рваться в бой против этих гнусных суперменчиков, узурпировавших право диктовать, что можно, а чего нельзя человечеству. Это они заперли человечество под купола Оазисов, чтобы сначала раздавить тех, что посмели вступить с ними в единоборство, а затем установить на Земле свою безграничную диктатуру!

Это они испоганили поверхность планеты, превратив ее в сплошную Мертвую зону, зараженную смертоносными излучениями!

Это из-за них погибли твои односельчане, вышедшие против своей воли за Горизонт!

Значит, им и следует предъявить счет за все беды, которые терпело по их милости человечество, а сделать это можно лишь воюя против них.

На лобовом экране менялись в бешеном темпе картинки, графики, таблицы и бежали сухие строки информации о предстоящем задании. Командир старался успеть проинструктировать подчиненных за время полета.

Ворон сообщал, что на Плоскогорье удалось обнаружить тщательно спрятанные подземные сооружения, явно принадлежащие превенторам. Правда, сканирование во всех диапазонах ничего не дало, так что трудно было сделать вывод, чем же является этот объект: боевым модулем, автономной пусковой установкой, центром управления или каким-нибудь складом. В любом случае, следовало провести разведку боем, а потом, в зависимости от того, что это будет за объект, захватить, вывести из строя или полностью уничтожить его.

Иначе, как это бывало уже много раз, через некоторое время на этом месте может оказаться только пустая яма, а объект объявится где-нибудь на другом конце земного шара.

Сначала Гарс старался воспринять этот информационный поток в полном объеме, но потом, поняв, что его мозг, захлестываемый массой нужных и ненужных сведений, просто не справляется с этой задачей, расслабился и стал оглядывать своих спутников. Кроме него, новичков в антиграве не было. Все остальные считались ветеранами, и на счету многих из них было уже по нескольку уничтоженных врагов.

И опять у Гарса возник невольный вопрос: кто же эти люди и за что они жертвуют собой в борьбе с превосходящим их по всем параметрам противником? Он уже не раз приставал к своим товарищам с этим вопросом, но удовлетворительного ответа так и не дождался. В основном они либо отмалчивались, либо отшучивались, некоторые несли какую-то неискреннюю чушь, а Кут Зоркий пообещал: «Когда-нибудь ты сам поймешь, Гарс. Что толку тебе что-то объяснять, когда ты у нас — без году неделя?!»

Вот он, Кут, сидит смирно рядышком, и такое впечатление, будто он дремлет. Ему поручено опекать тебя, а он и думать о тебе забыл, стервец.

Словно услышав мысли Гарса, Зоркий повернул к нему в шлеме лицо и оказался вовсе не спящим.

— Ты чего? — спросил он, по-своему расценив взгляд своего подопечного. — Мандражируешь, что ли? Не дрейфь, Гарс, держись со мной рядом — и все будет нормально!

Голос его был каким-то чужим. Наверное, его искажали микрофоны и аудиоприемники. Не мог же ветеран бояться очередного десантирования!

Ответить своему наставнику Гарс не успел.

Антиграв наконец набрал нужную скорость и, затрясшись, будто в ознобе, провалился в субспейс. Если бы он так и летел до самого объекта на высоте нескольких десятков метров, то полетное время составило бы не менее часа. Подпространство не только делало машину с десантом невидимой для превенторов, но и позволяло сэкономить время прыжка к цели.

Жаль только, что нельзя вынырнуть у самой цели, чтобы свалиться противнику как снег на голову. Геометрия подпространства такова, что выход из него происходит в радиусе до нескольких километров от намеченной точки.

И плохо, что ни окон, ни иллюминаторов в антиграве нет. Только щели, которые почему-то именуются смотровыми, хотя смотреть через них невозможно, а можно только стрелять… "Посмотреть бы хоть одним глазком, что представляет из себя субспейс. Ладно, после надо будет спросить у пилотов-водителей — уж они-то должны видеть на лобовых экранах, что творится в подпространстве. Обязательно спрошу, когда вернемся. Если, конечно, вернемся. И если не забуду.

Слушай, а ведь ты, братец, трусишь, раз пытаешься отвлечь себя на всякую ерунду вроде пейзажа подпространства! Ну конечно, ты сдрейфил, прав был Кут. Хотя это естественно, и ты в этом не виноват. Просто еще не приходилось мчаться в бой против кого-то. Против Горизонта ты, конечно, ходил и даже оружием размахивал… каким-то несчастным ручным атомайзером. Ты даже Прага отправил на тот свет, когда тебя вынудили к тому обстоятельства. Но чтобы вот так атаковать вооруженных людей, которых абсолютно не интересует, кто ты и ради чего это делаешь — такого еще в твоей жизни не было. Перестань, жалкий трус! Уж если у тебя сейчас коленки дрожат, то представляю, что будет с тобой, когда ты окажешься лицом к лицу с превентором, и надо будет выстрелить первым, потому что иначе выстрелит он! Между прочим, в робокомбе есть всё, и даже устройства для обработки ран, но конструкторы бронекостюма не предусмотрели возможности того, что бравый боец обдрищется от страха. Позора тогда не оберешься!"

Противно заныл зуммер: приготовиться. «Значит, сейчас вынырнем. Вывалимся. Десантируемся из подпространства».

Антиграв сильно тряхнуло, словно он прыгнул с огромного трамплина, но машина тут же выровнялась, а на дисплее в шлеме появилась картинка. Молодцы, пилоты-водители, что поняли: всем интересно посмотреть, что там вокруг, а не только им.

Местность была угрюмой. Вокруг — сплошная голая степь, а впереди, на горизонте, — горы. По данным засечки, объект находился где-то в начале Плоскогорья. Туда антиграв и мчался, прижимаясь почти вплотную к равнине, как напуганный малыш жмется к матери.

Вдалеке справа виднелись развалины каких-то древних построек. А слева уходила к горизонту вереница поваленных и косо торчащих ржавых металлических башенок — видимо, когда-то тут проходила энергомагистраль.

И на самом горизонте, почти неразличимая отсюда и заметная только при многократном увеличении, в Небо вздымалась призрачная стена Купола. Интересно, что за Оазис скрывается за ним? Большой город или маленький, как родной Очаг, поселок?..

Внутри тут же что-то сжалось при воспоминании об Очаге, о матери и о других односельчанах, заныло сердце, и Гарс поспешно изменил ракурс «картинки» так, чтобы были видны только горы, и ничего, кроме гор.

"Знать бы, засекли нас уже или еще не успели?

А может, пронесет и мы так и домчимся незамеченными до самой цели, а? А там мы еще посмотрим, кто из нас боги, а кто — нет. Но просто так, за здорово живешь, угробить себя я тоже никому не позволю!.. Помнится, простой смертный по имени Геракл тоже обладал способностью разить бессмертных олимпийцев. Ничего их не брало, кроме обыкновенных стрел, смазанных ядом лернейской гидры. Откуда это у меня выплыло, интересно? Вроде бы никогда мифами Древней Греции я не увлекался".

Антиграв опять содрогнулся, и сперва Гарс подумал, что пилоты спятили, раз решили нырнуть в субспейс перед самой целью. Но на дисплее, заменявшем сейчас собой окно кабины или экран лобового обзора, вспыхнул справа огненный столб, слева — еще один, и Гарс понял, что по ним бьет энергоимпульсник превенторов, зависший на стационарной орбите.

Антиграв проделал сложный зигзаг, во что бы то ни стало пытаясь избежать попадания. А горы стали вдруг надвигаться медленно-медленно.

В наушнике послышался чей-то голос: «Вот гады!» — и Гарс, развернув изображение на дисплее, увидел, что второй антиграв, несшийся за ними справа и чуть сзади, вспыхнул ослепительным пламенем и перестал существовать, только сизый туман некоторое время еще стелился над степью.

Самое скверное, что ничего нельзя было сделать, чтобы спастись. Оставалось только сидеть истуканом на жесткой скамье, пялиться в последний раз на мертвый пейзаж на дисплее и ждать, когда и тебя накроет энергоимпульс невообразимой мощности. Единственное, чем будет хорош такой исход, — это мгновенная, практически безболезненная смерть без агонии и мучений.

Но им повезло: они успели ворваться в узкое ущелье, имевшееся между двумя горными гребнями, и пошли над его каменистым дном, следуя петлистым извивам. Видимо, спутник там их уже не мог достать, потому что огненные столбы перестали вздыматься вокруг них.

Но для них был приготовлен другой, не менее неприятный сюрприз в непосредственной близости от того места, где должен был скрываться подземный объект.

Видимо, где-то в толще скал у противника был спрятан ракетный комплекс — хорошо, что ракетный, а не лазерный, иначе он сжег бы антиграв дотла.

А ракета лишь разворотила корпус антиграва, разнося его на куски, и десантники в момент взрыва вылетели из кабины.

Костюм и в самом деле оказался прочной защитой. Гарс даже не потерял сознания — все перегрузки смягчили противоударные демпферы, а броня выдержала и попадание разлетевшихся осколков, и удары о камни на большой скорости… Только ориентацию в пространстве на несколько секунд он потерял, потому что за стеклом шлема все кувыркалось и переворачивалось, как бывает, когда смотришь фильм, снятый камерой, сброшенной с большой высоты в пропасть.

Поднимаясь, он еще успел краем глаза заметить силуэты своих товарищей, разбросанных по дну ущелья в радиусе нескольких десятков метров (в основном все уже были на ногах и готовы к бою, не хватало двоих-троих, но и они могли быть живы, только занесло их в какую-нибудь расщелину), а потом в его робокомбе сработали датчики обнаружения целей, и начался бой.

И откуда они только взялись, эти превенторы, да еще в таком количестве? Словно просочились сквозь скалы из-под земли… Хотя уже давно ходили слухи, будто превенторы. имеют устройство, позволяющее проходить сквозь стены и иные материальные объекты. Что ж, неплохая штука, такую пожелает иметь любой боец, и не только боец.

На дисплей сыпались команды старшего, и кто-то что-то кричал, наплевав на возможность посылать телепатические команды и распоряжения. Привычка…

В отличие от экстроперов, превенторы никогда не носили на себе броню. И это было понятно: какой смысл напяливать на себя скафандры весом в сто с лишним килограммов, если для обычного оружия ты в принципе неуязвим, а от иммобилов и трансляторов никакой защитный костюм не спасет! Только на голове у них были легкие каски, оснащенные фильтрами от всякой дряни, которая витала в воздухе.

Силуэты в серых комбинезонах почти полностью сливались с фоном, и если полагаться только на свое зрение, засечь их было очень сложно. Только по вспышкам выстрелов, которые появлялись то тут, то там.

И сразу стало не до размышлений, потому что надо было перемещаться, уходя от попаданий, и самому огрызаться в ответ.

Надеяться на свою реакцию было бесполезно — это с пулями еще можно тягаться, но не с энергоимпульсами и плазменными сгустками. Оставалось лишь уповать на системы безопасности да на ускорители робокомба.

А вот и прекрасный повод убедиться в их надежности. Что-то швырнуло Гарса в сторону, и на том месте, где он только что стоял, вспух огненный шар и разлетелся осколками с фиолетовыми прожилками, похожими на молнии. Гарс не сразу сообразил, что его спас сработавший предохранитель, отреагировавший на выстрел превентора. Связь между мозгом носителя костюма и интеллектором была двусторонней, и в случае опасности человек становился роботом, подчиняющимся мгновенным командам электронной начинки робокомба. Иначе не уцелеть.

Потом Гарс обнаружил, что в руках его произошла удивительная перемена. Пульсатор куда-то делся (впоследствии он обнаружился в специальном гнезде на правом бедре), а вместо него появились откуда ни возьмись иммобил и транслятор, и, оказывается, на дисплее давно уже мигает засечка цели — фигура в сером комбинезоне, стоящая вполоборота к Гарсу.

Гарс вскинул левую руку, и парализующий луч иммобила превратил превентора в живую статую. Потом Гарс ударил с правой руки — и «статуя» исчезла, будто ее никогда здесь не было.

А потом вокруг все смешалось, и он потерял ориентацию — так бросал его из стороны в сторону интеллектор, уводя от поражения. Огненные шары вспучивались и распадались то слева, то справа, то перед глазами, то за спиной. Тесное пространство ущелья перечеркивали светящиеся трассы. Их было много. Слишком много.

И они делали свое дело.

На дисплее было специальное окошечко, где указывались потери своих.

В какой-то момент Гарс краем глаза увидел его показания и содрогнулся. От их отряда оставалось в строю шесть человек! А ведь они еще даже не преодолели полосу внешнего охранения объекта!

— Сто третий, прикрой. Сто третий, ты что, уснул? — раздалось в его ушах, и он не сразу опознал в этом сердитом голосе Куга Зоркни.

Мигнул индикатор, выделяя за соседней грудой каменных обломков неуклюжий силуэт робокомба. Вот он где окопался.

— Что ты задумал, Кут? — спросил Гарс. Мысленно — связь голосом в бою не рекомендовалась.

— Надо пробиваться к объекту, — высветилось на дисплее: Зоркни тоже перешел на ментограммы. — Иначе они нас перещелкают здесь, как орехи… Как старший принимаю решение: мы с тобой проникаем в объект, а остальные отвлекают на себя охрану… За мной!

Он с неожиданной легкостью и даже грациозностью вскочил и устремился куда-то вбок, в нагромождение скал. Гарс последовал за ним.

Откуда ни возьмись, справа по ним ударила целая очередь плазменных зарядов, и камни под ногами расплавились от чудовищной температуры, превращаясь в магму. Если бы не рывок робокомба в сторону с ускорением в несколько десятков «же», то сейчас от них с Кутом остались бы только дымящиеся ямки в каменистом грунте. Кут, не останавливаясь, очень метко ударил из транслятора в направлении выстрелов, и стрелявшего превентора унесло в никуда.

«Правильно, как это я сам не сообразил, — мелькнуло в голове Гарса. — Когда вокруг столько целей, нет смысла одновременно действовать и иммобилом, и транслятором. Достаточно чего-то одного, чтобы вывести противника из строя».

Слева из-за большой глыбы высунулась серая фигура, и Гарс, еще не успев понять, кто это и что надо делать, в упор вдарил по нему парализатором. А Кут докончил ликвидацию превентора транслятором.

…На занятиях по боевой подготовке он никак не мог уразуметь, в чем заключается принцип действия того странного оружия, которое состояло на вооружении экстроперов. Впрочем, ему это было и не нужно, как считали инструкторы. Главное было знать — как целиться и как нажимать кнопку спуска, а все остальное насчет невидимого потока нейтронных лучей, проникающих сквозь любую броню и парализующих живую биомассу, скрывающуюся за этой броней, а также насчет мгновенного переброса любого объекта весом до двухсот килограммов в подпространство, где он будет висеть вечно, в целости и сохранности, не имея возможности вернуться в обычный мир, было, по мнению наставников, лишней информацией для рядового бойца.

Необходимость применения именно такого оружия против превенторов была обусловлена тем, что убить их было просто невозможно. Было в их мозгу какое-то крошечное устройство, которое бдительно следило за состоянием своего «хозяина» и в момент его смерти автоматически отбрасывало превентора на несколько мгновений назад. Среди экстроперов ходили легенды о первых стычках с превенторами, которые тогда еще назывались хардерами. Находились тогда неверующие, которые не могли представить, насколько эффективно работает «искейп» — так называлось это устройство, и которые пытались уничтожить противника выстрелом из плазмера почти в упор. Понять, что они были не правы в своем неверии, несчастные скептики уже не успевали.

Иногда Гарс пытался представить себе, каково приходится жертвам транслятора, обреченным сначала на вечное парение — или падение, это уж кто как воспринимает — в безликом пространстве без верха и низа, без начала и конца, а потом, когда этот человек будет умирать от голода, жажды или от того, что с ним столкнется субспейсер (хотя это ничтожная вероятность), — на тысячекратную смерть, потому что «искейп» будет безжалостно возвращать умирающего назад во времени, чтобы он испускал дух снова и снова. Довольно страшная смерть. Не случайно превенторы, если верить данным разведчиков, чувствуя неминуемое приближение естественной смерти от старости или болезни, ложились на операционный стол, чтобы нейрохирурги удалили из их мозга чип, способный быть и спасителем, и мучителем.

Но жалости к ним Гарс все равно не испытывал. Они заслужили такую мучительную смерть, считал он.

Он почти не помнил, как они с Кутом добрались до объекта. В памяти остались лишь отрывочные эпизоды, напоминающие кошмарный сон.

Как Кут пробивал пульсатором дыру в скале, за которой, как показывали сканеры-интроскопы, было большое пустое пространство, а он прикрывал напарника, непрерывно нажимая кнопки спуска и транслятора, и иммобила и уже никуда особо не целясь.

Как Кут пропустил его вперед в импровизированный вход, а сам остался прикрывать, потому что больше некому было вести бой с наседавшими охранниками.

Как он пробирался по какому-то туннелю, и что-то толкнуло его в спину, придав ускорение, и он подумал, что это конец, и с мыслью об этом пришло облегчение беспамятства.

Когда Гарс очнулся, то ему потребовалось довольно много времени, чтобы окончательно прийти в себя. Робокомба на нем уже почему-то не было, но в памяти совершенно не отложилось, как и когда он сумел из него выбраться. Или удар от попадания чего-то был таким сильным, что в первую очередь от костюма отвалился шлем, а потом в отверстие горловины выбросило и его самого, или же броня просто-напросто развалилась на множество составных частей.

Теперь это было невозможно установить, да и незачем. Главное — он был жив и даже чувствовал себя вполне сносно, если не считать гула в голове и режущей боли в разных местах тела. «Да, здорово мне все-таки врезали, — подумал он сквозь гул. — Интересно чем? На плазму это не похоже, если только энергоимпульсом…»

Он ощупал конечности, ребра, шею, пошевелил осторожно руками и ногами, испытывая их функциональность. Просто везет. Кажется, ничего не сломано, только сильно ушиблено. На ощупь покопавшись в карманах комбинезона-подложки, он достал шарик стимулятора и отправил его в желудок. Подождал немного. Когда гул в голове стих и утихомирилась боль в теле, он вновь открыл глаза.

Он был распростерт на полу какой-то мрачной пещеры, погруженной в полумрак. Откуда-то сверху сочился тусклый свет — не то сквозь трещины в скалах сюда проникали солнечные лучи, не то там был источник искусственного света.

За его спиной был зев туннеля, через который его, видимо, и занесло сюда. Туннель должен был быть очень длинным и извилистым, потому что через него в пещеру не попадал свет с поверхности.

Больше никаких входов и выходов в пещере не было видно. Она была закрыта со всех сторон, как камера-одиночка для смертника.

И стены, и пол, и потолок — все было каменным, но холодно здесь почему-то не было. Нормальная, почти комнатная температура. Словно где-то за стеной работали невидимые системы отопления.

Гарс сел — при этом движении в теле вновь плеснулась боль, но тут же, словно испугавшись, исчезла — и огляделся получше.

Какого черта они ее так охраняли, эту ничем не примечательную дыру? Будто тут хранятся какие-то несметные сокровища типа тех, что достались сказочному Али-Бабе. Нет здесь ни пультов, ни приборов, ни экранов, которые должны иметься в подземном пункте управления. Нет здесь ни штабелей ящиков, ни стеллажей с тюками и коробками, которые бывают обычно в складских помещениях. И нет ни единой души, кроме него самого.

Впрочем, нет, какая-то штуковина у противоположной стены все-таки виднеется.

Кряхтя и морщась, Гарс с трудом поднялся на ноги и доковылял, прихрамывая, до странного усеченного конуса высотой метр с лишним и полметра диаметром. Конус напоминал миниатюрную египетскую пирамиду и был явно искусственным. Об этом свидетельствовали его правильная геометрическая форма и неизвестный, очень прочный на ощупь материал, из которого конус был изготовлен.

Что же это такое? Недостроенный постамент для какой-нибудь статуи? Модель ораторской трибуны? Или какой-то прибор, наглухо закрытый со всех сторон защитным кожухом?

Гарс провел рукой по крышке и стенкам конуса, пытаясь найти какие-нибудь кнопки или сенсоры. Но на конус это никак не повлияло.

«Долбануть бы по нему сейчас импульсом помощнее, — мелькнула мысль. — Жаль, что я остался без оружия. Кстати, а как там дела снаружи? Не заявятся ли сюда вот-вот превенторы? Теперь я против них — все равно что голый против танка. Делай со мной что хочешь, потому как способен я лишь на то, чтобы плюнуть им на ботинок перед смертью».

Гарс покосился на черную пасть туннеля, но там было тихо.

"Может, нужно выбираться из этой дыры, пока не поздно? Если на поверхности никого не осталось в живых, есть шанс убраться подальше от объекта, спрятаться в скалах и ждать, когда прибудут наши. Должны же они хватиться нашего отряда и выслать кого-нибудь на подмогу!.

Все, что от нас зависело, мы сделали. Мы нашли этот проклятый объект, и вот я внутри — а что толку? Ничего, кроме этого непонятного конуса, здесь нет. Может, это вообще было ловушкой со стороны превенторов, чтобы заманить нас в засаду? Выдолбили в скалах пещеру, окружили ее мощным охранением, понавтыкали вокруг всяких пусковых установок, повесили на орбиту спутник — и все ради того, чтобы экстроперы посылали сюда одну группу за другой, пытаясь проникнуть в эту пустышку…"

Гарс в сердцах пнул изо всех сил «постамент» и скорчился от боли в ступне. Проклятье, после того как побываешь в робокомбе, совсем забываешь, что такие удары могут причинить боль тебе самому!

Но он тут же забыл и про боль, и про свое намерение побыстрее покинуть пещеру.

Конус все-таки отреагировал на пинок, причем совершенно неожиданным образом. Его боковые грани разошлись в стороны, как лепестки раскрывающегося каменного цветка, а верхняя крышка откинулась вертикально, и то, что скрывалось под ней, заставило Гарса оцепенеть.

Это было что-то вроде панели. Только кнопка на ней была одна. Она была большой и серебристой. Как шарик ртути. Время от времени по ней как бы пробегала волна, покрывающая ее мутным налетом и муаровыми разводами, но тут же кнопка снова делалась блестящей.

Гарс машинально протянул к ней руку и тут же отдернул обратно.

В голове его сработал какой-то тайный переключатель, и он вспомнил все то, что до этой поры хранилось в его памяти тщательно замаскированным грузом.

Это было воспоминание о том времени, которое он провел в подземном центре Когниции. О тех испытаниях, которым его подвергли безжалостные вивисекторы, препарирующие его разум и подсознание. О том, как ему удалось добраться, после долгих блужданий по пустыне, до дозорного пункта экстроперов.

И о том, что за кнопка была перед ним. Он впервые узнал о ней еще тогда, когда проходил подготовительный цикл, готовясь стать когнитором. Правда, знание это существовало лишь в форме легенды. Этакого современного мифа, потому что никто не имел точных доказательств существования такой кнопки. Или все-таки такие сведения у руководства Когниции имелись — хотя бы от своих информаторов, работающих в. стане превенторов, — но их предпочитали распространять среди рядовых членов организации именно в виде мифа, которому при желании можно верить, а можно и относить к разряду ненаучной фантастики.

Но сейчас Гарс был здесь, и кнопка была реальной, и достаточно было нажать ее, чтобы убедиться, правда ли то, что о ней рассказывали. Но такая проверка была слишком страшным испытанием, чтобы он мог отважиться предпринять ее.

Глава 3

Легенда о Кнопке гласила, что когда-то, когда распри между хардерами-превенторами и экстроперами, они же Союз Меча, только еще зарождались, Земля подверглась тайному нашествию пришельцев, которые в лучших традициях космических опер стремились не то захватить в целях дальнейшей эксплуатации, не то уничтожить совсем «колыбель человечества». Официальная история умалчивает, каким образом земляне сумели пресечь эти гнусные замыслы и не то вышвырнуть незваных гостей вон, не то перебить их всех до единого. Однако инопланетяне оказались более коварными злодеями, чем их описывали в художественной литературе на протяжении нескольких столетий, и им удалось перед самым своим крахомадожить на огромной глубине, до которой не могло дотянуться ни одно буровое устройство, существующее на Земле, страшное взрывное устройство.

Эта супербомбочка, оставленная человечеству Чужаками в качестве сувенира, была способна, не больше и не меньше, образовать в мантии Земли так называемую «область сверхплотного вещества» не очень больших размеров. Нечто вроде искусственной «черной дыры». Ее время существования было бы совсем коротким, но температура и энергия, которую она успела бы выделить за это время, были бы вполне достаточными, чтобы почти мгновенно разнести всю планету на сотни крупных и мелких обломков и уничтожить все живое гамма-излучением мощностью во много тысяч мегаватт.

Инициировать этот смертоносный процесс можно было якобы с помощью Кнопки, которую Пришельцы спрятали в таком месте, про которое в решающий момент забыли сами. Иначе как объяснить тот факт, что они не только ею так и не воспользовались, но и даже не оставили обитателям Земли никакого вразумительного упоминания о ее местонахождении?

Миф этот казался глупым и даже смешным. Он часто упоминался ксенологами в качестве наглядного примера того абсурда, до которого может дойти сознание обывателя, смертельно напуганного «ужастиками» о кровожадных и злобных агрессорах из других миров. И такие интерпретации действительно имели место…

Гарс никогда не воспринимал всерьез измышления на этот счет. Его это попросту не интересовало: мало ли что говорят?! Но теперь, когда Кнопка была в его распоряжении, ему волей-неволей пришлось задуматься: а та ли это Кнопка, которая была оставлена визитерами со звезд? Действительно ли ею можно уничтожить всю планету?

У него холодели ноги и перехватывало дыхание при мысли о том, что ответы на все эти вопросы могли быть утвердительными.

Чем дольше он размышлял и разглядывал странный «ртутный» шарик в углублении «конуса», тем все больше склонялся именно к этому варианту.

"Так вот почему превенторы так рьяно охраняли эту пещеру, — думал Гарс. — Эти сволочи завладели Кнопкой и намеревались отправить весь мир в тартарары, если бы их в конечном итоге прижали к стенке! Так сказать, прощальный салют типа «вы нас погубили — так подохните и сами!». Другого от этих полуфашистов не стоило и ожидать. Не-ет, что бы вы там ни говорили, друзья мои, а все-таки правильно человечество ополчилось на этих супернелюдей! Именно к таким пасынкам цивилизации следует применять завет Тараса Бельбы… нет, все-таки — Бульбы… «Я тебя породил — я тебя и убью!»

Только что мне теперь делать? Не могу же я уйти отсюда и оставить Кнопку в распоряжении негодяев?! Можно не сомневаться: узнав о налете на хранилище их «последнего козыря», они вскоре заявятся сюда и примут те меры, которые сочтут нужными, чтобы Кнопка никогда не досталась экстроперам. Вплоть до того, что решат нажать ее прямо сейчас — с них станется, ведь терять им уже нечего, их и так уже повсюду основательно прижали наши. А что? Эвакуируются всей оравой на какую-нибудь другую планету, а здесь оставят добровольца-смертника… или робота…

Странно, правда, что они не сделали этого раньше. Неужели так уверены в своей победе?"

Внезапно слух его уловил четкие шаги, которые раздавались в туннеле. Кто-то там вышагивал уверенно и твердо, и Гарс напрягся, не зная, что делать.

Он здесь один и без оружия. Делай с ним что хочешь. А если притаиться возле входа в пещеру, чтобы внезапно наброситься на пришельца и попытаться отключить его?

Нет, бесполезно. Тем более если это превентор. Уж что-что, а в рукопашной их не одолеть — это же не люди, а ходячие боевые машины!

«Подожди-ка, — вдруг осенило Гарса. — Почему ты решил, что у тебя нет оружия? А Кнопка?!»

И тогда он сразу успокоился.

Шаги стали совсем близкими, и в пещеру вошел человек.

Да, это был превентор. Но он был почему-то один. Не вооружен. И даже без защитной каски.

Он был сед, как старый медведь. Наверное, ему было много лет. Но, как и медведь, двигался он все еще упруго и легко, и огромная скрытая мощь угадывалась в каждом его движении.

Глаза у него оказались неожиданно выразительными и живыми. Это был единственный признак, свидетельствовавший о том, что он тоже человек. Якобы.

Он окинул цепким взглядом пещеру, остановившись у входа так, будто вовсе не был готов одним прыжком добраться до «конуса», чтобы одним небрежным движением убить Гарса. Да, у него не было видно оружия, но это еще ни о чем не говорило. В любой момент оно может не только обнаружиться, но и выстрелить. Когда имеешь дело с превенторами, лучше не зевать…

— Привет, дружок, — спокойно произнес превентор, с любопытством оглядывая Гарса с головы до ног. — Я вижу, ты здесь хорошо устроился.

«Да, — мысленно согласился с ним Гарс. — Очень хорошо. Если учесть, что моя ладонь надежно накрывает Кнопку».

— Не подходи, — счел необходимым предупредить он. — Одно твое движение, превентор, — и я нажму Кнопку!

— Надеюсь, ты понимаешь, что тогда будет, — усмехнулся старик.

— Вполне. И я понимаю не только это.

— А что еще?

— Все.

— Что ж, приятно встретить хоть одного человека, который все понимает. Вообще-то ты не являешься исключением, дружок. Люди всегда делают вид, что все понимают. Только непонятно, почему они это понимание не воплощают в своих поступках.

— Твои слова, о мудрейший из мудрейших, так волнуют меня, что мои руки начинают дрожать. Особенно та рука, которая лежит на Кнопке. Вот что, превентор. Давай договоримся с самого начала. Ты напрасно тратишь свое драгоценное время, если думаешь, что тебе удастся убедить меня отпустить Кнопку. Это во-первых. Во-вторых, не называй меня дружком, а то я буду обращаться к тебе «дедушка».

— А в-третьих? — прищурился превентор.

— А в-третьих, говори, кто ты такой и зачем сюда явился. Хотя это уже будет лишней информацией. Я не обижусь, если ты молча повернешься и уберешься отсюда. А заодно и захватишь с собой своих приятелей, которые сейчас прячутся в туннеле.

— А ты не слишком вежлив, — беззлобно заметил старик. — Это во-первых и во-вторых. А в-третьих, меня зовут Лигум, и пришел я сюда с одной-единствен-ной целью — помочь тебе не совершить глупость.

— Лигум, — повторил Гарс. — Это что — должность?

— Нет, — не улыбнулся превентор. — Это мое имя.

— Но меня не интересует твое имя. Я хотел знать, кто ты по должности.

— У нас нет должностей. За исключением Щитоносца. Так у нас называется тот, кто имеет право отдавать распоряжения превенторам. Что-то вроде начальника.

— Тогда иди и передай ему, что мне известны ваши гнусные намерения. И еще что у вас ни хрена из этого не выйдет — так и передай. Потому что я, Гарс из Оазиса под названием Очаг, держу руку на Кнопке, и, если он или кто-то еще из ваших попробует выкинуть какую-нибудь пакость, я нажму ее без предупреждения!

На лице Лигума не дрогнула ни одна жилка.

— Мне нет нужды куда-то идти, — медленно сказал он. — Потому что Щитоносец — это я.

— Ты?! — изумился Гарс. — Так это, значит, ты? А чем ты это докажешь?

— Почему я должен что-то тебе доказывать?

— Потому что я не верю — ни тебе, ни всей вашей вонючей своре! Потому что вы для меня — как ядовитая плесень, и твое счастье, старик, что у меня нет под рукой транслятора! Я бы с тобой тогда не разговаривал, а отправил бы тебя в субкосмос — гнить заживо!

— Однако, — с бесстрастным лицом заметил Лигум. — Какие мы кровожадные, оказывается. И за что же ты расправился бы со мной?

— За то, что ты и твои приспешники превратили планету в одну сплошную тюрьму, упрятав под Кунола города и села! За то, что вы возомнили себя вправе диктовать человечеству, как оно должно жить, а когда нашлись люди, которые стали оспаривать у вас это право, вы развязали кровавую бойню, превратив Землю в пустыню! И, наконец, за то, что вы приберегали Кнопку, доставшуюся вам в наследство от Пришельцев, для того, чтобы, уходя из жизни, как можно громче хлопнуть дверью!

Старик покрутил головой так, будто воротник серого комбинезона внезапно стал ему тесен. Гарс внимательно следил за ним. В голове у него стучало: «Только бы этот тип не бросился на меня! Только бы не бросился! Только бы он не догадался, что я блефую, — ведь я же не собираюсь уподобляться этим безумным фанатикам! Мне следует вести себя так, будто я сошел с ума, а значит, вполне могу взорвать всю планету. Как можно больше безумного блеска в глазах и абсурдных требований!»

— Можно, я сяду? — вдруг спросил Лигум. — Все-таки не в моем возрасте торчать столько времени неподвижно на ногах, дру… ах да, прости… Гарс, если я правильно уловил?

«Что ж, сидя он будет представлять меньше опасности», — подумал Гарс.

— Правильно, — сказал он вслух. — Садись, если не боишься застудить свой зад. Только не рассчитывай, что будешь рассиживаться здесь до бесконечности. Твои люди, наверное, сейчас ломают голову, как подступиться ко мне, пока ты отвлекаешь мое внимание.

Старик сел на пол, обхватив колени руками так, чтобы они постоянно были в поле зрения Гарса.

— А ты непрост, Гарс, совсем непрост, — констатировал он, покачивая белоснежной головой. — Но беда твоя в том, что ты слишком хитроумен, а потому ошибаешься. Причем по всем пунктам. Я пришел к тебе один, и никто не подстраховывает меня снаружи. А что касается твоих обвинений в наш адрес… Конечно, сейчас и здесь я не могу тебе ничего доказать, но все-таки ты заблуждаешься. Поверь, это не мы создали Купола. Подумай сам: если бы это сделали мы, то зачем бы мы сделали их проницаемыми для живущих в них? Дело в том, что превенторы не пополняют свои ряды за счет тех, кто, как ты, решился покинуть Оазис. Мы обходимся, так сказать, внутренними резервами.

— Это как? — осведомился Гарс. — Неужели нашлись такие женщины, которые согласились вам рожать детей? Или вы и не спрашиваете их согласия?

— Нет, женщин среди хардеров никогда не было и нет, — со странной гордостью сказал Лигум. Он абсолютно спокойно воспринимал все оскорбительные наскоки со стороны своего собеседника. — Сначала мы применяли искусственное зачатие… в пробирке, в пробирке, не думай плохого. А теперь все чаще прибегаем к клонированию. В принципе, я сам — клон одного из хардеров, жившего много лет назад. И в память о нем я ношу его имя.

— Ладно, — перебил его Гарс. — Тогда скажи, откуда вам известны коды доступа в Купола? Однажды, когда я вышел за Горизонт, мне пришлось стать свидетелем того, как погиб один из ваших… Он участвовал в воздушном налете на подвижный боевой модуль экстроперов, но его сбили рядом с границей нашего Купола. И он мне назвал шифр, позволяющий войти обратно!

— Да, мы знаем, как вскрываются ваши Купола, — признался старик. — Но это неговорит о том, что их создали мы.

— Ну хорошо, допустим, Купола над Оазисами сотворили не вы. А кто? Уж не экстроперы ли?

— Нет.

— Когниторы?

— Да.

— Почему же вы не помешали им?

— Это было еще в то время, когда на Землю вторгся авангард Пришельцев. Купола изначально выли предназначены для того, чтобы обезопасить человечество от агрессии. Над их созданием трудилось много людей, но общее руководство и вся теоретическая часть проекта лежали на плечах Когниции. А потом, когда угроза Земле извне была ликвидирована…

— Как?

Лигум поморщился.

— Как-нибудь на досуге я расскажу тебе об этом подробно, Гарс, — сказал он. — Кстати, и планета превратилась в пустыню не в результате нашей войны с экстроперами, а при отражении атак Пришельцев. Ну да сейчас не об этом речь. Так вот, впоследствии Купола продолжали существовать.

— И это устраивало всех, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Гарс.

— Н-ну, в общем, да… Видишь ли, еще в самом начале… гм… конфликта между нами и экстроперами установилось нечто вроде неписаного закона: не переносить боевые действия под Купола. Иначе наши разборки могли бы причинить вред людям, а этого не хотели ни мы, ни они. А Когниция… я не знаю, почему они не сняли блокаду.

— А им это тоже было выгодно, — неожиданно для себя ответил Гарс. — Для них наши Оазисы были от личным полигоном для исследований и экспериментов.

— Может быть, не стану спорить. Теперь что касается твоего последнего аргумента. Ты, кажется, вбил себе в голову, что мы собирались воспользоваться Кнопкой в каких-то чудовищных целях. Что ж, это понятно — промывать мозги людям экстроперы, в отличие от нас, умеют. Но твои предположения не соответствуют действительности. Да, мы контролировали и охраняли это место на протяжении всех этих лет. Видишь ли, Кнопку, к сожалению, нельзя демонтировать. Слишком опасно. Поэтому нашей целью было не допустить, чтобы она попала в распоряжение твоих, так сказать, соратников по борьбе. Вот они-то вполне могли бы шантажировать нас с помощью Кнопки. И не только нас. И не только они. Нашлись бы и другие любители террора, у кого слабые нервы, но большие амбиции. Маньяки, умалишенные, преступники, дураки — да разве мало в мире желающих попугать человечество?

Не было похоже, что тот, кто выдавал себя за Щитоносца, врал. Да и никакой подозрительной возни в туннеле не было слышно.

По крайней мере, в одном он прав. Почти все из тех, кому удалось после выхода за Горизонт своего Оазиса выжить в Мертвой зоне, попадали именно к экстроперам. Однажды Гарс встретил в штабе Второй полосы обороны некоего Снифа — того самого отважного «горизонтщика» из Австралии, которого он считал погибшим.

"А если старик и в самом деле говорит правду? — мелькнула в голове Гарса неожиданная мысль. — Неужели все наши погибли зря, прорываясь сюда? Кут, Лам, Бреди и еще почти четыре десятка других отличных парней?

Нет, я не знаю. Еще немного — и я запутаюсь! А мне нельзя путаться, никак нельзя! Слишком тяжела та ноша, которую я взвалил на себя, оказавшись возле этой проклятой Кнопки, чтобы можно было рисковать. Ведь если сейчас допустить промах, то погибну не только я, но и вся жизнь на Земле. Пусть не прямо сейчас, а какое— то время спустя — разве это Имеет значение?"

— Послушай, Гарс, — вдруг мягко, почти ласково сказал Лигум, хотя лицо его оставалось таким же замкнутым и холодным, как и в начале разговора, — я вижу, ты — умный парень, а не какой-нибудь маньяк. К счастью для тебя. Потому что если бы ты был маньяком, то я не беседовал бы с тобой столько времени, а сразу убил бы тебя. — Он красноречиво скосил глаза на левую ногу, и, присмотревшись, Гарс увидел, что из-под штанины старика чернеет небольшой кружок. Дуло плазмера, понял он. — Но я хочу, чтобы ты сам отказался от своей глупой и нелепой затеи. И тогда, клянусь, я отпущу тебя в целости и сохранности на все четыре стороны. Ты же все равно не нажмешь Кнопку, правда?

Одним прыжком Гарс переместился так, чтобы конус оказался между ним и стариком.

— Почему? — спросил он, не спуская глаз с Щитоносца. — С чего ты это взял?

— Да потому что, если бы тебе было наплевать на человечество, ты бы не расспрашивал меня про Купола. На мстителя, кстати, ты тоже мало похож.

— Встать! — заорал Гарс. — Я сказал — встать, превентор! Лицом к стене! И руки на затылок, ноги врозь! Я не шучу! И Кнопку я все-таки нажму, понятно?

Лигум не изменился в лице. Он лишь пружинисто качнулся и оказался на ногах. Да, старичок этот мог бы вполне дать сто очков форы и двадцатилетним!

— Жаль, — сказал он, но все-таки принял ту позу, которую требовал от него Гарс. — Очень жаль, Гарс. Ладно, скажи мне, чего ты добиваешься. А? Кстати, несмотря на твое невежливое обращение со мной, я все равно отпущу тебя, если, разумеется, ты дашь мне слово никому и никогда не рассказывать о своей находке. А может быть, ты хочешь чего-то другого? Скажи, не стесняйся. Если это разумная претензия, мы ее удовлетворим.

— Ты что, предлагаешь мне торг? — возмутился Гарс. — Да ничего я от тебя не хочу, пресмыкающееся!

— Неправда, — заверил его старик. — Хочешь. Иначе ты бы не шантажировал меня, а нажал бы кнопочку-и дело с концом! Нет-нет, мне даже интересно, чего ты хочешь, Гарс.

Гарс облизнул пересохшие губы.

— Чего я хочу? — переспросил он. — Ладно. Я скажу тебе, чего я хочу.

Но сказать это он не успел.

Двигаясь бесшумно как тени, в пещеру ввалились какие-то монстры, напоминающие роботов из старинных фильмов. От неожиданности рука у Гарса, прикипевшая к Кнопке, дернулась, и он с ужасом осознал, что чуть было не нажал ее.

Однако уже в следующую секунду он понял, кто такие эти чудища.

Только вот облегчения ему это не принесло.

Глава 4

Это был не кто иной, как Ларк Андевон со своими парнями. Это обнаружилось, когда он поднял забрало-экран своего шлема. Знаменитый командир знаменитой спецгруппы «Алебарды». Ларк по прозвищу Боевой Топор. О нем среди экстроперов ходили разнообразные легенды, но внешне это был вполне средний человек ненамного старше Гарса, с застенчивым румянцем на пухлых щеках и веселыми глазами.

— Ты кто, парень? — осведомился он, удивленно глядя на Гарса. — Из наших, что ли?

— Я из ОБР, — проинформировал его Гарс. — Был…

— А, вспомнил. Ты у них недавно, верно? — Ларк повернулся к неподвижно стоявшему у стены Лигуму. — А это кто? Пленный? Молодец, парень! Не каждому удается на первой же операции не только выжить, но и взять в плен превентора… Только запомни на будущее: в плен превенторов брать бесполезно. Информации из них не выжмешь никакой, одни только хлопоты. Ну ничего, сейчас мы это упущение исправим.

Он вскинул транслятор, целясь в Лигума. Его подчиненные тоже не стояли без дела. Их было четверо. Двое из них приняли оборонительную позу возле входа в пещеру: опустившись на одно колено, они держали под прицелом иммобилов туннель. Двое других, держа наперевес трансляторы, скользнули в глубь Хранилища, крутясь, как волчки, в готовности к любым сюрпризам.

— Стойте! — сказал им Гарс, и подчиненные Ларка замерли как вкопанные, а сам Андевон удивленно повернул голову к Гарсу. — Не смей убивать этого превентора, Ларк! И вообще советую вам всем бросить оружие и стоять там, где стоите, не делая лишних движений. У меня под рукой — Кнопка, и, если я ее нажму, всей планете будет крышка! Ясно?

— Он говорит правду, — не поворачивая головы, подтвердил Щитоносец. — Это Кнопка Пришельцев, и если вы знаете, что это такое, то не советую вам ослушаться своего бывшего товарища по борьбе, экстроперы.

— Что-о? — протянул Ларк. — Так, значит, ты даже не парализовал превентора, парень?! Ты что — спятил? И что это за чушь насчет взрыва планеты?

— Брось оружие, Ларк, — приказал Гарс. — И дай команду сделать то же самое своим ребятам. А потом, если хочешь, мы поговорим.

Он боялся, что Боевой Топор примет его за предателя, перебежавшего на сторону превенторов. Потому что тогда он не будет брать в расчет никакие предупреждения. «Алебарды» не прощают изменников и дезертиров. Такие случаи уже были.

Однако после достаточно долгой паузы Ларк все-таки скомандовал своим подчиненным:

— Делай, как я, парни! — И швырнул транслятор к центру пещеры. «Алебарды» недоуменно переглянулись, но последовали его примеру, образовав груду иммобилов, трансляторов и автоматов-импульсников на каменном полу.

— Ну, так объясни, что за бардак здесь творится? — потребовал Ларк, обращаясь к Гарсу. — Где остальные обээровцы? И вообще, как ты сюда попал и почему без робокомба?

Стараясь говорить кратко, чтобы донести до Ларка и его людей самую суть, Гарс поведал о том, как ему одному из всего отряда удалось прорваться в подземелье и как уже в туннеле его настиг излетный импульс, буквально швырнувший его в эту пещеру. Как он обнаружил Кнопку и понял, что это такое. Как Лигум явился сюда, чтобы попытаться его отговорить (о том, какую высокую должность старик занимает в иерархии превенторов, Гарс на всякий случай умолчал).

— Нет, ты точно свихнулся, парень, — констатировал Ларк, когда Гарс закончил свой доклад. — Ты что, решил взять в заложники весь мир? На кой черт тебе это понадобилось?

— Мы остановились как раз на этом пункте перед вашим появлением, — сказал Лигум.

— А я тебя не спрашиваю, превентор, — отрезал Ларк, не поворачивая головы. — Скажи спасибо нашему парню — если бы не он, тебя сейчас вообще бы не было!..

— Ты ошибаешься, экстропер, — огрызнулся руководитель превенторов. — Гарс уже не считает себя вашим, разве ты еще не понял? Теперь это — ничей боец. Видите ли, он сражается за все человечество!

— Заткни пасть! — рявкнул Ларк, делая шаг к превентору. — Иначе никакая Кнопка не помешает мне выбить тебе пару зубов!

Тело старика неуловимо напряглось, готовясь к самозащите, и «Алебарды» подобрались, окружая своего командира и Щитоносца тесным полукругом.

— Немедленно прекратите! — воззвал Гарс. — Лучше выслушайте меня внимательно. Чтобы больше не было никаких недоразумений. Да, я числился в ваших рядах, Ларк. Собирался отомстить превенторам за те беды, которые они якобы принесли человечеству. Но лишь теперь, когда у меня появилась возможность что-то изменить, я понял: не в превенторах дело. Вернее, не в них одних. В том, что происходит в мире, виноваты все: и они, и вы, дерущиеся друг против друга не на жизнь, а на смерть. И мы, позволяющие вам драться за право владеть нами и покорно ожидающие, кому мы достанемся! Пора прекратить эту свистопляску — и я сделаю это. Я предъявляю вам ультиматум. Вы должны прекратить бессмысленную войну за будущее человечества, которая может привести к тому, что будущего у человечества может не быть вовсе. Вы должны объединиться и заставить когниторов ликвидировать все Купола на планете, чтобы люди могли жить как прежде.

— Глупо, Гарс, — сказал Лигум. — Прежде чем выдвигать какие-то требования, подумай: а реальны ли они? К сожалению, то, что ты сейчас сказал, невыполнимо. Вот ты говоришь, что мы деремся. Да, мы деремся, но не из-за того, что у нас чешутся руки! Мы деремся за свои идеалы — так стоит ли требовать, чтобы мы предали свои принципы? Тем более после стольких лет и стольких потерь. Ты говоришь — снимите Купола. Допустим. Но ты подумал, что станет с людьми, когда исчезнут защитные поля и волна радиации, которой пропитаны Мертвые зоны, хлынет в мегаполисы?! Ты подумал, сколько жизней может унести твое бездумное стремление добыть свободу любой ценой?

— Заткнись, превентор! — оборвал его Гарс. — Тебе ли заботиться о человечестве, гнида? Да для вас люди были и остаются грязью под ногами, которая мешает вам продвигаться своей дорогой! По-твоему, пусть лучше все останется как было?! Нет, этому не бывать! Потому что я так решил! Понятно?

— А кто ты такой? — с изумлением вдруг осведомился Ларк — Боевой Топор. — Какого дьявола ты решил, что вправе диктовать нам свои условия, придурок? Захотелось поиграться в диктаторы? Так мы быстро избавим тебя от этого комплекса, это я гарантирую!

— Стоять! — сказал Гарс. — Стоять, подонки! Иначе я превращу вас в пыль! — «Только так, Гарс, только так с ними надо. Пусть окончательно убедятся, что ты сумасшедший». — Вот что… Пора заканчивать этот балаган. А то палец мой уже устал гладить Кнопку и боюсь, что он скоро не послушается меня. Раз вы не хотите понять меня, я ставлю вопрос по-другому. Убирайтесь. И не только из этого подземелья, но и с планеты. Все. В полном составе. Куда угодно, только подальше от Земли. Воюйте там себе на здоровье, пока не истребите друг друга, но нас в свою драку не впутывайте! ОСТАВЬТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО В ПОКОЕ, СЛЫШИТЕ?! Даю вам на это сутки… нет, двое суток. Ровно через сорок восемь часов, если мой ультиматум не будет выполнен, я взорву планету!

— Но это невозможно! — наконец взорвался Лигум. — У нас просто не хватит спейсеров для такой срочной эвакуации!

— Это ваши проблемы, — откликнулся Гарс. — Я все сказал и повторять по десять раз одно и то же не буду.

— Подожди, превентор, — бросил Ларк Лигуму. Потом зло прищурился, уставившись на Гарса. — Слушай, ты, говнюк несчастный. Я мог бы сейчас мигнуть своим ребятам, и они стерли бы тебя в порошок так, что ты не успел бы даже пошевелить своим грязным пальцем! Но я делать этого не буду, и знаешь почему? По той простой причине, что об тебя, гнойного прыща, мне, боевому командиру, не хочется марать руки самому и заставлять пачкаться парней! Мы поступим иначе. Мы уйдем, но мы еще вернемся. Когда ты сам подохнешь тут от голода и жажды. И Кнопка тогда перейдет к нам! — Он покосился на Щитоносца. — Или сначала к ним, а потом — к нам.

— Есть еще один довод против твоих бессмысленных требований, Гарс, — не обращая внимания на выпад Ларка в свой адрес, уже спокойнее сказал Лигум. — Как ты собираешься узнать, что мы выполнили твои условия? Тебе же нельзя будет ни на шаг отлучиться от Кнопки, и, честно скажу: я тебе не завидую, дружок. Ни есть, ни спать, ни даже сесть.

— За меня не надо бояться. Я выдержу, — устало ответил Гарс. — А вот все остальное я поручаю вам. Думайте, господа, хорошенько. И как решить все проблемы в пределах указанного мной срока. И как доказать, что вы меня не обманываете. Меня обманывали всю жизнь, но на этот раз никому не удастся меня провести. Потребуются очень веские доказательства того, что вы действительно выполнили мое требование. Так что не теряйте времени напрасно. Идите и действуйте! И не вздумайте сводить друг с другом счеты, выйдя на поверхность. Иначе тому, кто останется в живых, будет трудно убедить противника… в достоверности моего ультиматума.

Глава 5

Лишь тогда, когда Гарс остался один в пещере, до него дошло, что его ультиматум обречен на провал еще по одной, чисто технической причине, которая почему-то не пришла в голову никому из его противников.

У него не было часов.

Можно было бы, конечно, отсчитывать секунды в уме или вслух, но Гарсу не понравилась такая канитель.

"В конце концов, двое суток — все равно условный срок, — подумал он. — Мне придется провести здесь столько времени, сколько я выдержу. Главное —.продержаться как можно дольше. Я ведь даже не имею права сесть — в этом старик был совершенно прав. И придется запретить себе спать. А также отправлять «крупные» естественные надобности — хотя они могут и не возникнуть ввиду пустоты в желудке.

Какая же чепуха лезет в голову, боже мой!

Интересно, перед казнью люди тоже думают о каких-нибудь глупостях? Например, о том, что на них — носки с дырявыми пятками.

Наверное, смерть для того и существует, чтобы люди могли хотя бы раз в жизни подумать о чем-нибудь важном. Но они все равно не используют эту возможность. Да и что такое — важное? Что может быть для человека важнее жизни? А жизнь — сплошная трата времени на пустяки. Вечный поход к горизонту, который не дано перейти, потому что если даже его перейдешь, то за ним будут лишь пустота смерти и понимание тщетности своих стараний".

Гарс не знал, сколько времени он провел в одиночестве. Временами на него накатывало неудержимое желание отпустить Кнопку и уйти куда глаза глядят — пусть этот мир катится в пропасть без него, — но что-то удерживало его возле «конуса».

А потом его одиночество было вновь нарушено, и при виде того человека, который явился в пещеру, Гарс не смог скрыть своего изумления.

Потому что это был когнитор Джанком Тарраф. Старший когнитор. Повелитель марионеток. Экспериментатор над игрушками.

Первое, что Тарраф сделал, — это поздравил Гарса с победой.

— Ты здорово разыграл эту партию, Гарс, — сказал он. — Не зря мы делали ставку именно на тебя. Ты был так искренен и убедителен — просто-таки древнегреческий герой, ставящий ультиматум «богам», чтобы они прекратили свои небесные раздоры! Впрочем, ты ведь и сам верил в то, что говорил.

Потом он открыл ошеломленному Гарсу всю подоплеку происходящего. Оказывается, трюк с Кнопкой был давным-давно задуман Когницией, которой уже надоело ждать, пока какая-то из воюющих сторон одержит победу. Надо было заставить и превенторов, и экстроперов не только перестать воевать, но и, образно выражаясь, покинуть поле брани. Создание декорации для шантажа было делом техники — где и как соорудить макет Кнопки, как распустить дезинформирующие легенды о том, что ее якобы установили еще Пришельцы, кого подобрать на роль исполнителя… С последним пунктом сначала существовали определенные затруднения, поскольку Когниция понимала, что ее представителям не поверят ни превенторы, ни экстроперы. На эту роль требовался совершенно посторонний и не посвященный в коварный замысел человек, который горел бы жаждой мщения и стремлением положить конец войне.

И тут, как бог из машины, появляется Гарс — человек, движимый, стремлением освободить людей от плена Горизонтов, но при этом готовый сам переступить любую запретную черту. Модель его личности была построена довольно быстро, а потом… потом его стали вынуждать поступать так, как было выгодно ког-ниторам. Они все просчитали с математической точностью, эти люди с добрыми глазами детской няни и холодным разумом патологоанатома.

И теперь они победили. Благодаря ему, роботу в человеческом обличье. Главному действующему лицу в операции под каким-нибудь громким названием, непременно позаимствованным из древней мифологии. «Троянский конь», например.

Когнитор сделал шаг к Гарсу, чтобы пожать ему руку или похлопать его по плечу, но Гарс воскликнул:

— Не подходите! Иначе я нажму Кнопку! Тарраф ласково сощурился.

— Ну разумеется, Гарс! — сказал он. — Только, по-моему, ты слишком вошел в свой образ. Не бойся, нас с тобой сейчас никто не видит и не слышит — это я гарантирую. Да оторвись ты от этой дурацкой бутафории, успеешь еще насладиться мнимым всемогуществом!

Он сделал второй шаг.

— Последний раз предупреждаю, — сквозь зубы угрюмо пробурчал Гарс и сделал вид, что легонько нажимает на гладкий и горячий бугорок, как живое существо перекатывавшийся под его ладонью. — Я сделаю это!

— Впрочем, я тебя понимаю, — сообщил Тарраф, послушно останавливаясь в нескольких шагах от Гарса. — Не следует ни на секунду выходить из роли, иначе можно в решающий момент утратить достоверность, а этого допустить никак нельзя… Что ж, желаю тебе успеха. — Он повернулся, собираясь направиться к выходу из подземелья.

— А вы не боитесь, — сказал ему в спину Гарс, — что я действительно взорву Землю? Помните, как когда-то Птолемей просил дать ему точку опоры? Что, если такая точка все-таки существует и она находится у меня под рукой?

Когнитор замер на полушаге, и спина его неуловимо отвердела. Однако он сумел быстро овладеть собой.

— М-да, — сказал он, вновь поворачиваясь к Гарсу своим бледным лицом. — Мне остается лишь констатировать — и с превеликим сожалением, поверь, — что ты оказался гораздо менее здравомыслящим, чем твоя модель. Во всяком случае, нам и в голову не могло прийти, что ты так подвержен самовнушению. Впрочем, для дела это не вредно. Это даже хорошо. Ведь идиот, слепо верящий в свою силу, выглядит гораздо убедительнее любого актера. Кстати, про точку опоры говорил не Птолемей, а Архимед.

— А если актер не я, а вы? — осведомился Гарс, по-прежнему не отпуская Кнопку. — Почему бы мне не допустить, что ваша болтовня — не более чем сказка? Может быть, вы просто-напросто пытаетесь извлечь выгоду из сложившегося положения и придумали славную историю о глупеньком Гарсе, который превратился в слепое орудие Когниции? Ведь тем самым вы убили бы сразу двух зайцев: во-первых, смогли бы властвовать над всей планетой. А во-вторых, получили бы возможность извлечь и исследовать адское устройство Пришельцев.

— Чушь! — хрипло сказал старший когнитор, усмехаясь краем рта. — Несусветная белиберда!

— Чушь? — переспросил Гарс. — Почему же вы тогда остановились, стоило мне припугнуть вас? Допустим, что вы рассказали правду о планах Когниции. Но ведь существует хотя и ничтожно малая, но вполне допустимая вероятность того, что могла быть и настоящая Кнопка, подключенная к настоящей бомбе, и превенторам действительно удалось обнаружить ее. Вы согласны с этим?

— Что ж, — после паузы произнес Тарраф. — Согласно стохастике, такая вероятность действительно имеется. Но если бы настоящая Кнопка и была, то никак не здесь — уж это я вам гарантирую на все сто процентов, без всяких там десятых или сотых долей!..

— А давайте проверим, — с вызовом перебил своего собеседника Гарс. — Попробуйте подойти ко мне, а я попробую нажать Кнопку. И мы сразу увидим, кто из нас прав! Что же вы застыли, Джанком Олегович?

Бывший наставник Гарса не шелохнулся, только лицо его почернело, словно обугливаясь от ожога.

— Ты сошел с ума, Гарс! — пробормотал он. — С такими, как ты, бессмысленно разговаривать разумно.

Не договорив, он резко повернулся и стремительно полувышел-полувыбежал из пещеры.

Глава 6

Как-то в юности Гарс прочитал один старый рассказ, автора и название которого, как это с ним частенько бывало, тут же прочно забыл. Однако суть рассказа почему-то застряла в его памяти так, будто все это произошло с ним самим. Он потом даже сны видел на эту тему.

Это была история о том, как некто, пребывавший длительное время без работы, наткнулся в газете на объявление с предложением работы за довольно высокое вознаграждение. Условие ставилось одно: обладать терпением и выдержкой. Недолго думая, безработный звонит по указанному в объявлении телефону, а затем и является на прием к работодателю. Тут выясняется, что речь идет об очень богатом человеке, общественное положение которого сводилось к странному авторскому определению «олигарх».

Дальше начинает сгущаться таинственная атмосфера. Работодатель утверждает, что готов взять новоиспеченного кандидата и платить ему немалые деньги, но (тут он делает многозначительную паузу) дело в том, что работа предстоит весьма трудная и ее якобы выдерживает не каждый. Поэтому оплата будет производиться им лишь раз в полгода, причем никаких авансов, только за отработанное время.

Безработному начинает мерещиться смутная перспектива в духе фильмов ужасов: импровизированная пыточная камера в подвалах особняка хозяина, ухаживание за какими-нибудь домашними монстрами или ежедневное и многократное удовлетворение супруги работодателя, страдающей бешенством матки. Тем не менее он соглашается, мысленно признавшись, что за такие деньги, которые обещает миллионер, можно пойти на любые жертвы и муки.

Однако в первый же «рабочий» день суть его новой работы выясняется сама собой. Она заключается в том, "что нужно ежедневно отсиживать в пустой комнате восемь часов (с получасовым перерывом на обед) ничего не делая. Абсолютно ничего. Заниматься какой-либо целенаправленной деятельностью строго запрещается. Нельзя даже смотреть в окно — впрочем, оно находится под самым потолком, так что до него при всем желании не достать. Нельзя читать. Нельзя писать. Нельзя слушать музыку и выходить из комнаты (удобства имеются тут же). Нельзя ковырять в носу и приводить в порядок ногти. Можно немногое. Например, сидеть (но не спать!) в мягком, удобном кресле и смотреть на пустую белую стену перед собой. Думать, правда, тоже не запрещается — о чем угодно и сколько угодно.

Первоначально безработный приятно удивлен. Мысленно потирая руки, он предвкушает, как изо дня в день будет комфортно и с пользой отсиживать так называемое «рабочее» время, мечтая о том о сем, мысленно решая шахматные этюды и сочиняя стихи. Да мало ли какой еще умственной работой можно заниматься! И за все это получать бешеные деньги!

Однако проходит день, другой, неделя, и человек, принятый на должность бездельника, начинает ощущать какое-то смутное беспокойство. Словно чего-то ему не хватает на новом месте. Через две недели он уже не может ни о чем думать, сидя в этом проклятом кресле. Через месяц его попеременно начинают мучить то бессонница, то кошмарные сны. Через два месяца оп лачиваемое ничегонеделание превращается для него в изощренную пытку, оно чуть ли не физически причиняет ему боль, тем более тяжкую, что восемь часов тянутся медленно-медленно, а иногда человеку кажется, что время и вовсе останавливается.

И тогда он понимает, в чем заключается глубинный смысл его странного бездействия. Наверное, олигарх одержим манией величия и ему нравится играть с людьми. Вот он и устроил подобие тюремной камеры у себя на дому. Ведь то, на что обречен человек, сидящий в пустой комнате, является самым обычным лишением свободы. Правда, с добровольного согласия самого узника. Правда, за деньги. Правда, нет здесь ни зверствующих надзирателей, ни придурков-сокамерников. Да и заключение это носит непостоянный и в принципе ненасильственный характер: хочешь — сиди, не хочешь — никто тебя не держит, иди на все четыре стороны… Но это все равно — несвобода. Тюрьма. Заключение. Причем такое, что ты сам определяешь, сколько тебе еще сидеть и зачем.

До первой «зарплаты» герой рассказа так и не дотянул. Однажды он явился к своему хозяину, чтобы известить его о своем увольнении. И чтобы задать мучивший его вопрос: ради чего же он подвергал себя ежедневному тюремному заключению?

Тут выясняется, что миллионер поспорил с кем-то из своих приятелей на извечную философскую тему: является ли деятельность врожденным, как бы инстинктивным свойством человека — или же человек вполне может обойтись без этого, а значит, вполне в состоянии праздно провести свою жизнь? Для этого олигарх и решил поставить практический «эксперимент» на добровольцах — тем более что отбоя от желающих не было…

Концовка рассказа была автором как-то смазана и не запечатлелась в памяти Гарса. Не то уволившийся человек, помыкавшись некоторое время в безуспешных поисках работы, в конце концов возвращается к своему странному работодателю, умоляя его принять обратно. Не то он обретает должность клерка в какой-то захудалой конторке, где вынужден изо дня в день исполнять очень скучные, занудные, но весьма важные обязанности — однако вскоре с ужасом обнаруживает, что просто не в состоянии сосредоточиться на работе и его безудержно тянет откинуться на спинку кресла и часами тупо смотреть в стену перед собой.

И теперь, оказавшись по собственной воле пленником пещеры и Кнопки, Гарс то и дело вспоминал этот рассказ безвестного автора.

Теперь он мог сам испытать, как это тяжело — быть в плену у самого себя.

Он давно потерял счет времени, и порой ему казалось, что уже прошло, по крайней мере, несколько тысячелетий с того момента, как он предъявил воюющим свой безумный ультиматум. Если бы он мог видеть себя в зеркало, то ужаснулся бы, увидев там отражение исхудалого, с заросшим жесткой щетиной лицом существа, лишь отдаленно напоминающего человека. Но зеркал в пещере не было, а Кнопка, хоть и была блестящей, почему-то ничего не отражала своей поверхностью.

Он не знал, что сейчас происходит за стенами мрачного каменного мешка. Иногда ему приходило в голову, что никто и не собирался выполнять его требований и что на планете по-прежнему продолжается бессмысленная бойня. Временами, наоборот, ему казалось, что ультиматум все-таки возымел результат и что превенто-ры и экстроперы убрались с Земли, вот только предупредить его, Гарса, об этом забыли — в виде этакой изощренной мести за доставленное унижение. Но проверить ни то ни другое у него не было возможности. Так же, как не было возможности точно установить, действительно ли Когниция использовала его, как пешку, или только блефовала в тайной игре, исход которой зависел исключительно от его веры в свое предназначение.

Его окружали только тускло освещенные стены. Теперь это был его Горизонт, и уйти за него на этот раз было никак нельзя. Это был его последний бой, и он предпочел бы скорее умереть, нежели проклясть все и сдаться, отказавшись от своего решения.

Но чем больше времени проходило, тем все больше его душу разъедали сомнения. Он спрашивал самого себя, сможет ли нажать зловещую Кнопку в том случае, если потерпит поражение, и не мог найти в своей пронизанной болью душе ответа на этот вопрос. Если в самом начале, когда идея ультиматума только пришла ему в голову, он знал, что ни при каких обстоятельствах не расправится с миром так, как он этого, в сущности, заслуживает, то теперь он уже не был столь уверен в себе. Груз, который он на себя взвалил, оказался таким нечеловечески тяжелым, что какие-то невидимые стержни в нем хрустели и трещали, неумолимо надламываясь, и нельзя было поручиться, что однажды его воля и непреклонность не будут окончательно сломлены, и тогда…

Он старался не думать об этом, чтобы отогнать предательские, деморализующие волю мысли, но они все равно упрямо лезли ему в голову.

Порой он ловил себя на том, что и сам не верит, будто, нажав на Кнопку, сможет пустить весь этот мир в тартарары. Тогда его посещало неодолимое искушение проверить это самым простым способом, избавляющим и его, и все человечество от ненужных мук, но, стиснув зубы, он перебарывал себя, потому что этот вариант означал бы позорное поражение, а ему ни в коем случае нельзя было проигрывать — ведь за его спиной стояли люди. Обычные люди. Слепые люди. Плохие и хорошие. Приятные и не очень. Много людей.

Чтобы отвлечься, он вспоминал. Однако этб не только не помогало держаться, но, напротив, лишь ускоряло приближение рокового конца. Воспоминания вызывали галлюцинации, под влиянием которых он беседовал с призраками давно погибших людей и слышал чьи-то далекие голоса. Эти голоса и призраки в чем-то убеждали его, они занудно зудили на тысячу ладов каждый о своем, они насмехались над ним, они умоляли его, они сердито проклинали его, и требовались неимоверные усилия, чтобы заставить себя не слышать их.

Это было тоже опасно. Чтобы выстоять возле Кнопки, нужно было забыть прошлое, вычеркнув его из своей памяти окончательно и бесповоротно.

Потом начались короткие периоды беспамятства, и он понял, что силы оставляют его. Взгляд его упал на бесполезную груду оружия, оставленную его бывшими соратниками на полу пещеры. «Что ж, — спокойно подумал он, — это мы оставим на крайний случай. Это будет довольно просто: установить переключатель пульсатора на полную мощность и длинной очередью обрушить стены так, чтобы тяжелые базальтовые плиты надежно завалили пещеру и входной туннель. Конечно, рано или поздно завал раскопают и путь к Кнопке будет открыт заново, но большего для мира я сделать не могу».

Но однажды, когда ему стало совсем худо, в окружающей его тишине наметился какой-то перелом, и, недоверчиво насторожившись, Гарс замер.

Это были чьи-то шаги. Они явно приближались. Кто-то шел к нему по туннелю, и, судя по поступи, это мог быть только человек.

Больше всего Гарс сейчас опасался, что эти шаги окажутся очередным наваждением, порожденным его измученным, как бы разбитым на тысячи осколков мозгом.

Когда шаги приблизились настолько, что стали отчетливо слышны и Гарс окончательно убедился, что не стал жертвой очередной иллюзии, то, напрягая свой слух так, что, казалось, еще немного, и из ушей хлынет кровь, — он постарался определить, кем является человек, который вот-вот войдет под каменный купол пещеры, как он настроен и какую весть несет из Большого Мира…

Но эти умственные усилий были явно напрасным занятием, и тогда Гарс перестал гадать и стал ждать появления пришельца.

Просто ждать — ничего другого все равно не оставалось.

г. Москва, май — ноябрь 1999 г.

Владимир Ильин Враги по разуму

Пролог-1

— Встать! Смирно! Равнение — на середину!.. Господин полковник, курсанты потока номер пять-джей в количестве ста двадцати трех человек к лекции готовы!

— Вольно! Садитесь, негодяи, лентяи и оболтусы!.. Сегодня я вам должен прочитать одну из основных лекций курса вашей подготовки, но с учетом того, что это — последнее ваше теоретическое занятие в училище, мне хотелось бы провести его в несколько иной форме. Давайте-ка просто побеседуем и совместными усилиями вспомним… кхм… те обстоятельства, в силу которых вы вместо того, чтобы стать физиками, химиками, космобиологами и прочими гражданскими… кхм…

— Сволочами!..

— …специалистами, по зову сердца поступили в наше училище, пополнив ряды нашего доблестного Звездного Корпуса и покинув лоно своих семей…

— Насчет лона — это он правильно сказал, только при чем здесь семьи?..

— Курсант Галанин, придержите свои идиотские шуточки для девиц из публичного дома!.. В целом, господа курсанты, хотя оценок сегодня я не буду ставить, попрошу отнестись к нашему собеседованию с большей серьезностью, чем вон тот молодой человек у окна, который не нашел более подходящего времени для сна. Разбудите-ка его… Старший потока, доложите об этой возмутительной выходке начальнику курса. Итак, можно начинать? Впрочем, подождем, когда курсанты Мальян и Берколайно прекратят резаться в «космический бой»… Да-да, я вам говорю, мерзавцы, и не надейтесь, будто вам удастся обвести старого полковника вокруг пальца! Кхм… Вот что, давайте прежде всего вспомним историю. Как вам известно, создание нашего славного Звездного Корпуса было обусловлено появлением на ближних подступах к Солнечной системе некоего агрессивного и таинственного космического тела, получившего впоследствии наименование «Шар Пришельцев» или просто «Шар»… А кто это там стоит в дверях, точно на кресте распятый? А, это же наш курсант Полилов!.. В чем дело, свинтус вы этакий? Почему опаздываете на занятие?

— Виноват, господин полковник, но дело в том, что по моим часам…

— Настоятельно советую вам, господин Полилов: выкиньте свои часы, чтобы они не мешали вашей службе!.. Нет, прямо сейчас выкидывать часы не надо, у вас еще будет для этого время в перерыве… Кстати, прежде чем рухнуть на свое место, ответьте-ка нам на один пустяковый вопрос. Когда был впервые обнаружен так называемый «Шар Пришельцев»?

— В первой половине нашего века, господин полковник!

— А точнее?

— В две тысячи сто… восемнадцатом? Или двадцатом? В общем, около тридцати лет назад, господин полковник!

— Садитесь, обормот Полилов. Кто может назвать точную дату?

— Тому — три наряда вне очереди!

— Пожалуйста, Карновски!

— Ночь с тридцатого на тридцать первое апреля две тысячи сто пятнадцатого года была темной и жаркой. В двадцать три часа двенадцать минут пятьдесят пять секунд по Гринвичу астроном-наблюдатель Джек Коммонс, дежуривший по обсерватории «Алонто» в штате Аризона, решил, что у него начались галлюцинации вследствие неумеренного потребления спиртного во время ночных дежурств: в Солнечной системе появилась десятая планета!.. Тем не менее даже срочные меры по отрезвлению, предпринятые Коммонсом, как-то: вдыхание в лошадиных дозах нашатырного спирта, умывание ледяной водой и два пальца в рот над унитазом — не положили конец этому гнусному издевательству над разумом несчастного астронома. Мощнейший радиотелескоп, предназначенный для наблюдения за соседней галактикой, упорно показывал, что за орбитой Плутона в космическом пространстве висит объект в форме идеального шара с габаритными размерами около двух с половиной километров в поперечнике. Поскольку было абсолютно не понятно, откуда этот объект взялся и каким образом он способен именно висеть, а не болтаться по какой-нибудь орбите под влиянием притяжения Солнца, то Коммонс не нашел ничего лучшего, кроме как с воплем «пришельцы, пришельцы!» нечаянно выпасть из иллюминатора наблюдательной кабины, расположенной на высоте восемь тысяч сто пятьдесят метров над уровнем моря…

— Прекрасно, Карновски!.. С прискорбием отмечаю, что из вас вышел бы неплохой фельетонист или цирковой клоун. Но не милитар нашего героического Звездного Корпуса. Садитесь — пока… Тише, господа курсанты, давайте не будем устраивать профанацию из столь важного для нас занятия! В целом шут Карновски достаточно верно изложил факт обнаружения «Шара» за исключением… кхм… кое-каких деталей. Но что же было дальше?.. Курсант Светов, судя по той сосредоточенности, с какой вы набиваете что-то на комп-ноте, речь наверняка идет о конспекте нашей увлекательной лекции. А раз так, то я, как преподаватель, не могу не склонить головы перед таким редким прилежанием и предоставляю вам слово… Что? Повторить вопрос? Чем же вы были так увлечены, что не слышали моего вопроса? Я просто теряюсь в догадках… Положите-ка ваш комп-нот мне на стол.

— Но, господин полковник!..

— Ваш комп-нот, господин курсант!.. Нет-нет, ничего выключать и тем более стирать с экрана не надо! Итак… Хм… Невооруженным глазом вижу стихи сомнительного содержания… Боже мой, что за сборище недоносков подобралось на вашем потоке!.. И кого только среди вас нет! Доморощенные юмористы, недоделанные поэты, азартные, но неудачливые игроки, разнузданные пьяницы и развратники! Нет только кандидатов в члены нашего…

— …доблестного Звездного Корпуса. Лучше бы этот старый пень прочитал вслух, что там нашкрябал Светов. Наверняка что-нибудь порнографическое!..

— Господин полковник, а не могли бы вы огласить народу, о чем пишет наш рифмоплет во время занятий?

— Нет, у нас и так мало времени!..

— Мы вас очень просим!.. Ну хоть кусочек!

— Гм… Ладно, в целях, так сказать, воспитательного воздействия… «Мы — смертники, и нас не ждет никто… Ты тоже память зря свою не мучай… ведь чудо из чудес сегодня то… что мы живем, плевав на рок и случай… Мы за собой сжигаем все мосты… дороги к жизни больше нет обратно… Грехи смывает кровь — она, застыв, смешалась с грязью на доспехах ратных»… Мда-а, крепко-крепко… «Но нам страшнее смерти нашей то, что мы шагнем в забвенье, словно в пропасть, что в будущем, наверное, никто не вспомнит наши смех, любовь и робость… Не будут из имен творить легенд — для нас нет пьедесталов у потомков… Не будет громких слов и пышных лент, и жены не придут, платочки скомкав»… Думаю, достаточно, Светов, это черт знает что!.. Столь мрачное расположение духа не должно быть присуще милитару нашего славного Звездного Корпуса. «Смертники»… «Не будут из имен творить легенд»… Да, не будут! Но вам на это должно быть наплевать, понятно? Не о славе и почете вы должны сейчас думать, Светов, а о том, как защитить свою родную планету! Я категорически запрещаю вам считать себя этакими камикадзе!.. Милитар вообще, а спейсер — тем более должен быть готов сложить голову за свою Родину, но не рисковать понапрасну своей шкурой! Садитесь, Светов… Дурацкие у вас стихи и идейно вредные для нашего общего дела… Продолжим прямо с того места, на котором мы остановились. Кстати, на чем мы остановились?

— На обнаружении Пришельцев, господин полковник.

— Что ж, курсант Векслеров, в армии инициатива наказуема, поэтому продолжать придется вам.

— Слушаюсь, господин полковник. Я буду краток. В течение последующих пятнадцати лет ничего интересного в космосе не происходило. «Шар» висел на одном и том же месте, не проявляя никакой активности. Зато на Земле поднялась большая шумиха. Один за другим к «Шару» запускались научно-исследовательские зонды-автоматы. Ни один из них обратно не вернулся, а связь с ними прерывалась задолго до их исчезновения… В срочном порядке стали готовить международную научную экспедицию, развитие астронавтики стало приоритетным направлением в наиболее развитых государствах…

— Так. Позволю себе прервать вас, Векслеров.

Скажите, какие основные гипотезы относительно «Шара» были выдвинуты в те годы?

— Гипотеза Самбурова-Чамкина — раз… Чареков с его идеей о том, что «Шар» представляет собой ядро ледяной кометы, — два… Ну и, конечно, версия об искусственном происхождении «Шара», сформулированная не то нашим Экимовым, не то итальянцем Корди…

— Экимовым, Экимовым, можете не сомневаться, Векслеров. Хорошо, присаживайтесь… Да, господа курсанты, гипотез было великое множество. Ученые словно соревновались, кто выдвинет наиболее сумасшедшую теорию происхождения «Шара». Однако окончательно стало ясно, что он принадлежит к Иной Цивилизации, лишь тогда, когда «Шар» уничтожил научную экспедицию под руководством Мюллерсона и Чарекова… Собираясь на лекцию, я захватил с собой кое-какие записи телевизионной хроники тех времен. Думаю, вам полезно посмотреть, как это происходило… Прошу включить терминалы. Звука не будет, поэтому я сам прокомментирую наиболее интересные эпизоды… Вот сейчас вы видите на экранах капсулу, в которой находятся два исследователя. Обратите внимание на дату: тринадцатое мая две тысячи сто тридцать пятого года. Высокий и лысый — это Чареков, а тощий с усами — спейс-физик Градинаров… Они предприняли первую попытку проникнуть в «Шар»… Вот сейчас они подходят к невидимому защитному барьеру, которым окружил себя «Шар». Впоследствии оказалось, что этот барьер непробиваем даже для крупнокалиберных гамма-ракет. Внимание!.. Что мы видим на экране?

— Ничего, господин полковник.

— Именно так, Мардонов. Ничего. Дело в том, что именно в этот момент «Шар» каким-то неизвестным способом уничтожил капсулу… Так, а теперь вы видите научно-исследовательскую базу, вид из космоса. Количество душ на борту — сто пятьдесят человек и десять членов экипажа. Съемка велась в автоматическом режиме со спутникасопровождения. Пятнышко в правом углу — это «Шар»… Вот сейчас… Видели?

— Так точно, господин полковник. От базы осталось только мокрое место…

— А как именно она была уничтожена? Чтобы ответить на этот вопрос, просмотрим тот же эпизод в другом спектре световых волн… Внимательно следите за «Шаром», господа курсанты… Так. Видно было?

— Да, господин полковник. Кажется, от «Шара» к кораблю протянулась прямая линия.

— Именно так, Карновски, именно так. Знаменитый черный луч, который совершенно незаметен в космосе невооруженным глазом, но который является неизвестным оружием лучевого типа…

— Разрешите вопрос, господин полковник?.. Они что, все погибли?

— Нет, их ранило в правую пятку…

— Заткнитесь, Галанин!.. Да, Светов, вы правы. К сожалению. Специфика космического боя заключается в том, что раненых в таком бою не бывает. При разрушении корабля, будь то мирный лайнер или боевой спейсер, человек обречен на смерть — тем более если нарушена герметичность спейс-комбинезона… Жуткое это зрелище, ребятки, доложу я вам. Вроде мороженой лягушки, по которой проехал дорожный каток… Кхм. Отставить. Мы и так отвлеклись…

— Можно еще вопрос, господин полковник?

— Кхм… что ж, валяйте.

— А не могли ли активные научные исследования с нашей стороны… все эти прощупывания «Шара» различными лучами, рентгеном, светом, отправка к нему капсул… спровоцировать Пришельцев на ответные действия? Может быть, Чужаки просто не разобрались в наших намерениях и решили, что мы хотим их прикончить?

— Что ж, такой вопрос действительно вставал в ходе дебатов в ООН… Но все точки над «и» были расставлены спустя несколько месяцев, когда Пришельцы стали уже без всякого повода совершать пиратские нападения на наши мирные корабли, доставлявшие переселенцев на Марс и в район Юпитера. Правда, ни одно нападение не было снято на пленку, потому что снять такие эпизоды мог бы только сам Господь Бог. Однако поскольку Пришельцы действовали, как правило, по одному и тому же сценарию, мы можем посмотреть компьютерную реконструкцию самого нашумевшего налета Чужаков на крупнейший пассажирский корабль Земли «Проксим», совершавший чартерные рейсы Земля-Амальтея. Это было в тридцать седьмом году. В тот год «Проксим» только ввели в строй, и по своим летным параметрам он тогда являлся лучшим кораблем… Смотрите на экраны… Вот эта соломинка, что тащится в левом углу экрана, — наш лайнер с пятьюстами пассажирами на борту. Ему наперерез устремились светлые пятнышки — боевые спейсеры противника. Обратите внимание на скорость и вектор ускорения… Вообще-то корабли противника — в ОЗК их прозвали «калошами» — сизо-зеленого оттенка, как болотные жабы, но компьютер изобразил их белым цветом для пущей наглядности… Первый удар они всегда наносили по двигательному отсеку — как показано стрелкой. Потом — по кабине пилотов. Этот факт свидетельствует о многом, господа курсанты, и, в частности, о том, что Чужаки разбираются в схемах наших кораблей… И, наконец, последний, решающий залп с разных направлений — по пассажирскому отсеку. После этого по космосу разлетаются осколки бывшего красавца-корабля и души несчастных пассажиров… Могли ли мы оставить без внимания неоднократные покушения агрессоров на жизни землян? Кое-кто — и это не секрет — считает, что мы поспешили с объявлением войны гостям из галактических далей… Тем не менее решением Организации Объединенных Наций пять лет назад на базе национальных аэрокосмических сил был создан наш героический Объединенный Звездный Корпус. Его задача — помешать противнику безнаказанно хозяйничать в нашей Солнечной системе и не допустить приближения «Шара» к Земле. За это время была создана система эшелонированных рубежей обороны в космосе, состоящая из множества боевых баз. Звездный Корпус за короткие сроки был оснащен самыми новейшими системами вооружения. На самой Земле существует сеть инфраструктур, включающая в себя части и подразделения обеспечения боевых действий, органы управления и учебные заведения, которые готовят, подобно нашему училищу, спейсеров для войны с Пришельцами. Эти парни дерутся, не щадя своих жизней, чтобы защитить нашу цивилизацию… Не пройдет и месяца, как вы тоже вольетесь в их ряды, и мне, старому служаке, хочется пожелать вам прежде всего оставаться до конца верными своему воинскому долгу…

— Ну, все, дальше можно не слушать. Понесло старика…

— Сколько у нас остается времени до звонка? Черт побери! Всего лишь пять минут?!. Вроде бы мои часы еще никогда меня не подводили!

— Если ваши часы мешают службе — выкиньте их, господин полковник!

— Что ж, негодяи, мерзавцы и обормоты, нам придется закругляться… Надеюсь, вопросы, связанные с тактикой действий, вооружением, организацией Звездного Корпуса, вы успели отработать в ходе других занятий. Что же касается Пришельцев — к сожалению, о них известно очень мало. Так уж получилось, что добыть какие-либо сведения о Чужаках пока не удалось… Ничего, принюхаетесь к ним сами, оботретесь в первых боях — в конце концов, не так страшен черт, как его малюют… Вопросы?

— Разрешите, господин полковник? А правда ли, что ваш сын тоже закончил наше училище?

— Почему он молчит?

— Ну и идиот же ты, Мардон!.. Его сын месяц назад погиб, а ты задаешь старику такие вопросы…

— Ребята, но я же не знал.

— Незнание закона не освобождает от ответственности за его нарушение, Мардон. Смотри, а то старик отбросит копыта по твоей вине!..

— Надо бы его отвлечь.

— Господин полковник, вот некоторые газеты утверждают, будто милитары, погибшие в сражениях с Пришельцами, спустя некоторое время оказываются на Земле целыми и невредимыми. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Кхм… Только то, что это — гнусные измышления щелкоперов и бумагомарак, которые гонятся за дешевыми сенсациями и ради этого способны опорочить наш доблестный Звездный Корпус! Просто кому-то выгодно представить нас с вами как сборище дезертиров и трусов! Я был бы рад, если бы мог заверить вас: «Не бойтесь, парни, вы все равно не погибнете». Однако, к великому сожалению, смерть на свете существует, господа курсанты, как ни хотелось бы нам верить в обратное… Так что поменьше читайте бульварную прессу, курсант Светов, и лучше побольше изучайте специальную литературу!..

— Звонок прозвенел, господин полковник! Может быть, пусть те, у кого есть вопросы, сами подойдут к вам после того, как вы распустите нас?

— Распускать вас не имеет смысла, Мальян. Потому что вы и без того — распущенные оболтусы!.. Ладно, так и быть. Конец занятия!

— Поток, встать, смирно!

— Прощайте, господа курсанты!.. То есть, что же это я говорю, старый болван?!. До свидания, господа спейсеры!..

Пролог-2

— Ну что, будем говорить или будем молчать? — спросил я, с отвращением глядя на несуразную тощую фигуру в грязной майке и ватных штанах, которые милитары обычно надевают под спейс-комбинезон.

Человек, скорчившийся передо мной на стуле, молчал, глядя куда-то в сторону.

— Мне нечего вам сказать, полковник, — прохрипел он наконец.

— Что ж, тогда давайте подведем итог нашей беседы, — объявил я, делая вид, что ищу на экране монитора нужное место из протокола допроса. На самом деле я и так все прекрасно помнил. — Итак, вы, капитан Климент Хутов, проходивший службу на базе ОЗК номер двадцать пять в должности командира эскадрильи, месяц назад были уничтожены во время боя. Вот показания пилотов других интерсепторов, которые сопровождали вас во время этого боевого вылета. Все они прекрасно видели, как ваша машина была подбита Пришельцами…

— «Подбита», — хмыкнул Хутов. — Что за устарелая терминология, полковник? Подбить можно воробья из рогатки, а когда в космосе по вашему кораблю долбанут лазером или хотя бы обычным гравитационным снарядом, то это все равно что молотком вдарить по елочной игрушке!..

— Но вас же уничтожили не лазером и не каким-нибудь снарядом, а так называемым «черным лучом», — возразил я. — Не так ли?

— Так, так, — проворчал он сквозь зубы. — Какая разница?

— Иными словами, — продолжал я, — вы сами признаете, что шансов уцелеть после прямого попадания в ваш корабль у вас не было. Тем не менее ровно через неделю после вашей мнимой гибели вы обнаруживаетесь живым и здоровым в районе города Омск-13, где и были задержаны спецохраной как лицо, не имеющее документов… Как вы это объясните, Хутов?

— А никак, — с вызовом ответил капитан. — Это ваше дело, полковник, объяснять…

— Не хамите мне, — предупредил я. — Если вы хотите, чтобы я взялся объяснять ваше загадочное воскрешение из мертвых, то смотрите, как бы потом пожалеть не пришлось…

— Да не пугайте вы меня, — злобно ощерился Хутов. — Меня уже ничем не испугать, понятно вам, тыловая крыса?

Я неторопливо поднялся, обошел стол и ударил задержанного по зубам. В последний момент он дернулся, но сделать ничего не смог, потому что и ноги, и руки его были надежно скованы магнитонаручниками.

— С моей точки зрения, — хладнокровно продолжал я, вернувшись на свое место, — существует несколько возможных объяснений, и мне хотелось бы вновь проанализировать их вместе с вами. Первое — и самое простейшее: вы не тот, за кого себя выдаете. То есть вы не Хутов, а, скажем, какой-нибудь Молли Пятерня, неоднократно мотавший сроки за грабежи и убийства и в очередной раз бежавший из колонии строгого режима.

Задержанный хотел было возразить, но во рту у него что-то булькнуло, и он сплюнул на пол кровавый сгусток.

— Однако, как показывает практика, самые простые объяснения не всегда соответствуют истине, — невозмутимо продолжал я. — Вот и в нашем случае дактилоскопическая экспертиза неопровержимо подтвердила тот факт, что вы действительно являетесь Климентом Хутовым. Значит, остается предположить, что вы вовсе не погибли, а каким-то образом разыграли спектакль, чтобы ввести в заблуждение ваших боевых товарищей и дезертировать из района боевых действий.

— Я не дезертир, — глухо проговорил бывший капитан, глядя на меня с ненавистью. — В чем угодно можете обвинять меня, но только не в трусости. Я честно исполнял свой долг до самой… до самого конца! Я вот этими руками уничтожил десять «калош», слышите? У меня Хрустальный Диск третьей степени за участие в обороне рубежей Плутона! Как вы смеете, вонючий держиморда, оскорблять боевого офицера?!

Глаза его яростно сверкали, руки тряслись так, что звенели цепи наручников, а в уголках рта скопилась мерзкая грязно-розовая пена.

— Дать еще раз по морде? — вежливо поинтересовался я. Он что-то проворчал, однако успокоился. — Признаться, я и сам не очень-то верю в ваше дезертирство, Хутов. Но это, как ни странно, еще хуже для вас. Потому что тогда следует рассмотреть версию о том, что вы не погибли, а попали в плен к противнику, где были перевербованы, а затем каким-то образом засланы на Землю с целью совершения террористических актов.

— Что-о? — Хутов выкатил на меня глаза. — Вы, наверное, окончательно рехнулись, полковник?

— Конечно же, нет. Я-то в порядке, а вот вы находитесь в весьма незавидном положении. Дело в том, что вас задержали не где-нибудь в пустыне Сахаре, а возле Омска-13, где, как вам известно, располагается завод, производящий боеголовки к гамма-ракетам.

— В Омске-13, между прочим, живут мои родители, — заметил он.

— Верно, — кивнул я. — Но ваш отец, например, работает на этом самом секретном заводе уже двадцать лет… Он мог бы пригодиться вам для проникновения на территорию завода.

Он попытался вскочить со стула, но стул специально был предназначен для допросов такого рода. Из подлокотников и ножек мгновенно выдвинулись дополнительные захваты, зажимая, как тисками, конечности Хутова.

— Какой еще, к чертям собачьим, завод! — закричал он, дергаясь, точно на электрическом стуле. — Чем бы я взрывал его? Голыми руками?! Неужели, по-вашему, я похож на диверсанта?!

— Честно говоря, не знаю, — ответил я. — И не узнаю до тех пор, пока вы без утайки не выложите мне всю правду. Будете говорить?

— Но я вам уже все сказал! — взревел он раненым зверем. — Господи, что еще вам надо, чтобы вы мне поверили?!

— Вы тут нарассказывали массу небылиц, почерпнутых, как я понимаю, из бульварных книжонок… Вся эта белиберда — насчет того, что вы якобы почувствовали в момент взрыва вашего спейсера ужасный удар, боль, потом пролетели сквозь какой-то светящийся туннель… голоса ангелов… жизнь после смерти… и вот вы — здесь… Хутов, все это чушь собачья! Имейте в виду: мне, полковнику спецслужбы, надлежит быть материалистом и атеистом и считать, что мертвые не возвращаются.

— Послушайте, полковник, — с неожиданным спокойствием проговорил Климент Хутов. — Вы же сейчас передо мной валяете дурака. На самом деле вам все известно. Вы прекрасно знаете, что воскрешение из мертвых возможно — во всяком случае, я наверняка не первый, кого вы допрашиваете после его смерти. Просто вы вбили себе в голову, что куда проще обвинить человека в разных преступлениях… дезертирстве, попытках террора… предательстве, наконец… чем признать тот факт, что Пришельцы способны каким-то образом не только оживлять погибших, но и возвращать их на Землю…

К сожалению, Хутов был прав: он был не единственный, кого задержали на Земле после гибели в далеком космосе. Первые необъяснимые «возвращенцы» объявились с началом крупномасштабных боевых действий. Отчасти по этой причине и была создана наша спецслужба. На первых порах работать было очень трудно. Лишь единицы из потока «возвращенцев» добровольно обращались в полицию или к нам после своей «гибели». Остальные либо пускались в бега, скрывая от всех свое чудесное «воскрешение», либо в крайнем случае тайно возвращались к своим семьям, обзаводились новыми документами и жили себе как ни в чем не бывало — во всяком случае, пытались жить, как прежде, хотя при подобной жизни в подполье они наверняка сталкивались с массой трудностей. Чтобы вылавливать таких бывших спейсеров, нам пришлось организовать систему регулярных облав силами спецназа, проверки документов на основных магистралях и в непосредственной близости от особо важных военных и государственных объектов, создать сеть нештатных осведомителей — словом, мчаться по первому доносу за сотни, а то и за тысячи километров, преследовать, хватать, сковывать беглецов наручниками и проводить многочасовые утомительные допросы, а также множество экспертиз и медицинских освидетельствований. В конце концов нам удалось установить одну любопытную закономерность: почти все «оживленные мертвецы» «выныривали» на Земле неподалеку от своего основного места жительства. В результате вылавливать их стало намного проще: достаточно было организовать засады у родителей, жен и прочих родственников, получивших извещение о том, что их сын, брат или муж пал «смертью храбрых», — и, как правило, пташка попадалась в клетку… Правда, не все погибшие возвращались домой, около трети милитаров Звездного Корпуса либо действительно погибали, либо… либо перемещались после «воскрешения» не на Землю, а куда-то в другое место. Закономерностей здесь нам обнаружить не удалось: возвращались и худые и толстые, и старые и молодые, и хорошие парни и сволочи… Может, и существовал какой-то критерий, по которому Пришельцы «сортировали» этих людей, но для нас он оставался неизвестным…

С самого начала феномен «возвращенцев» был засекречен тремя нулями, означающими, что доступ к сведениям по их делам имеют лишь руководители спецслужбы, Командующий ОЗК и отдельные высокопоставленные государственные деятели. Мы делали все возможное, чтобы воспрепятствовать утечке информации о фактах «жизни после смерти», но не всегда нам это удавалось. Не все вернувшиеся домой после «гибели» держали язык за зубами. Они проговаривались родным, соседям, газетчикам, случайным собутыльникам… Слухи и сенсационные статейки в газетах множились с каждым днем. Пришлось ввести в законы соответствующие статьи, предусматривающие ответственность за «распускание слухов, подрывающих обороноспособность планеты», наиболее падкие на сенсации газеты закрыть, особо рьяных поборников правды запугать, а кое-кого — и изолировать от общества на различные сроки. Специальное подразделение пропаганды, созданное в структуре нашей службы, занималось опровержением «нелепых вымыслов о чудесных способностях Пришельцев»… В конце концов в обществе сложилась ситуация, которая пока нас устраивала: слухи по-прежнему распространялись, но люди все меньше верили им; и если даже на их глазах и брали кого-то из «оживших», то очевидцы принимали такое задержание как поимку особо опасного преступника или психа, сбежавшего из дурдома.

Между тем к нашей работе пришлось привлечь специалистов из разных отраслей наук. То и дело требовалось проводить сложнейшие исследования, чтобы установить, что те, кто вернулся на Землю после смерти, — действительно люди, а не Пришельцы, замаскированные под людей (одно время существовала и такая версия). Что только не делали с задержанными «возвращенцами» медики, биологи, биохимики и прочие ученые всех мастей! Анализы крови и мочи на молекулярном уровне… исследования срезов костной ткани и вытяжек жидкости из спинного мозга… разглядывание в мощнейшие микроскопы клеток кожи и внутренних органов… эксперименты с генами… просвечивание всевозможными приборами… психологические тесты… допросы под гипнозом… проверка рефлексов и инстинктов… наконец, прощупывание подсознания с помощью особых химических препаратов и ментоскопов… Все эти исследования, опыты и эксперименты, к сожалению, ничего нового не добавили к известным нам данным. Да, все «возвращенцы» оказались обычными, нормальными людьми — но кто мог поручиться, что наши методы и средства позволяют обнаружить возможные аномалии? Да, подсознание их подтверждало, что они действительно погибли в бою, а потом оказались на Земле, — но что, если действительная память о том, что с ними произошло, была стерта теми же Пришельцами, а вместо нее им внушили ложные ощущения? Да, никто из них после возвращения не совершил ни убийств, ни диверсий, ни террористических актов, — но где гарантия, что их не запрограммировали на подобные действия в определенных ситуациях в будущем, что они не являются этакой «пятой колонной» Иной Цивилизации?..

В силу изложенных соображений, даже если все эти люди и не представляли никакой опасности для остального человечества, их следовало по-прежнему вылавливать и надежно изолировать. Что мы и делали все эти пять лет. Одних «возвращенцев» мы после тщательных допросов и проверок отправляли в лабораторный комплекс, где над ними трудились ученые. Других сначала содержали в специально отведенных для этой цели тюрьмах под усиленной охраной, а когда тюрем стало не хватать, были созданы специальные лагеря-резервации, тщательно охраняемые в радиусе двухсот километров.

Я вздохнул и посмотрел на Хутова.

— Да, к сожалению, капитан, вы действительно не первый возвращаетесь таким образом на нашу планету. Но в том-то и дело, что ваша святая обязанность — помочь нам установить, как и зачем вы вернулись… Что, по-вашему, мы должны делать? Сложа руки наблюдать, как вы разгуливаете по Земле, и ждать, что вы вот-вот выкинете какой-нибудь фокус?

— А почему бы вам не отправлять нас обратно на фронт? — осведомился Хутов. — Раз уж так получилось, мы могли бы продолжать драться с этими гадами!.. Ведь такой боевой опыт пропадает напрасно!

— Эх, Хутов, какой же вы наивный человек! Вас даже смерть, так сказать, не сделала умнее… Ну какой дурак доверит вам боевое оружие после того, что с вами случилось?..

— Тогда мне непонятно, — удивился подследственный, — что, в конце концов, вы собираетесь со мной делать? Как вообще вы намерены поступать с такими, как я? Расстреливать втихую? Отправлять на урановые рудники без суда и следствия? Или держать нас за колючей проволокой до тех пор, пока мы все не передохнем — на этот раз уже по-настоящему?

Если бы я знал, что ему ответить. Ведь над этими вопросами никто еще серьезно не задумывался…

Часть 1

Глава 1

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ НА ЗЕМЛЕ

Огромное, похожее на улитку здание пассажирского терминала светилось белым пятном на фоне таежной зелени У входа перекуривали, поигрывая психопарализующими дубинками, двое дюжих парней в пластиковых шлемах и полицейской форме. И на шлемах, и на поясных ремнях, и даже на карманах у них было написано большими несмываемыми буквами: «PLESETSK». Не то фигура Гала вызвала у них какие-то сомнительные ассоциации, не то им было просто жарко и скучно, но один из полицейских, отшвырнув метким щелчком окурок точнехонько в мусоросборник и зачем-то положив руку на кобуру лучевика, преградил Светову дорогу.

— Ваши документы!

Но когда он взглянул на кард Гала, выражение его лица тотчас изменилось.

— На фронт, господин спейс-лейтенант? — уважительно осведомился он.

— Вот именно, — усмехнулся Гал, пряча кард в специальный кармашек на поясном ремне.

— Ну и как там? — поинтересовался второй полицейский, сдвигая шлем на затылок.

— Не жизнь, а рай, ребята. Первоклассное обеспечение, жратва — закачаешься, да и платят не скупясь… Дружный, сплоченный коллектив настоящих парней — таких вот, как вы… Знаете что? Увольняйтесь-ка вы из этой дыры и двигайте к нам!..

— А бабы там есть? — поинтересовался полицейский со знаками различия сержанта.

Гал по-свойски похлопал его по плечу.

— Бабы — они везде есть, сержант, — наставительно проговорил он. — Так что, может, замолвить за вас словечко на призывном пункте?

Лица полицейских сразу потускнели, будто их протерли грязной тряпкой.

— Да мы бы рады, — пробормотал сержант, — но у нас своя служба…

— Тогда желаю успехов, — улыбнулся Гал. Он уже собрался двинуться дальше, но напарник сержанта ухватил его за рукав.

— А правду говорят, что эти самые… инопланетяне — совсем такие же, как мы с вами? — с жадным любопытством в глазах, почему-то оглянувшись, прошептал он.

Гал усмехнулся. Последние два месяца этот вопрос ему задавал почти каждый встречный.

— Вас дезинформировали, ребята. На самом деле они зеленые, с тремя головами и четырьмя хвостами, а на кончике каждого хвоста — вот такой вот член!

Гал ударил ребром ладони по локтевому сгибу. Затем решительно двинулся в зал.

За спиной его раздалось неуверенное, но дружное ржание полицейских.

Черт бы их всех побрал с их дурацкими вопросами, думал на ходу он. Почему им всем так хочется, чтобы Они внешне отличались от нас? Или так Их легче ненавидеть? Может, это вообще заложено в каждом человеке: ненавидеть того, кто непохож на тебя цветом кожи, глаз, волос, строением тела, поведением, мировоззрением, наконец?..

Зал был наполовину пуст. Только в дальнем углу на двух рядах кресел расположилась шумная ватага переселенцев с кучей детей и грудой багажа да вдоль ярких витрин магазинчиков и киосков одиноко бродили скучные, хмурые командированные.

А когда-то здесь негде было яблоку упасть, вспомнил Гал. Школьники целыми классами летали на экскурсии на Марс и Венеру, туристы направлялись на Луну и Меркурий…

Мелодичная музыкальная заставка хрустально зазвенела под высокими стеклянными сводами зала, и голос сказочной феи объявил аж на десяти языках: — ВНИМАНИЕ, ВНИМАНИЕ! СТАРТ РЕЙСА «АЛЬФА-ПЯТНАДЦАТЬ» ОТКЛАДЫВАЕТСЯ НА БОЛЕЕ ПОЗДНИЙ СРОК В СВЯЗИ С ОТСУТСТВИЕМ УСЛОВИЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПОЛЕТА.

Светов мысленно усмехнулся.

Научились придумывать благозвучные формулировки, подумал он. «В связи с отсутствием условий безопасности»… А на самом деле это скорее всего означает, что где-то на трассе полета сейчас кипит бесшумный, но ожесточенный космический бой, в котором сплелись в клубок свои и чужие спейсеры; и разрывают ледяной мрак лучи лазерных пушек, и светящиеся, с виду такие безобидные, шарики ракет с гамма-головками, и почти невидимые в космосе черные лучи Пришельцев; и то и дело вспыхивают миниатюрными солнцами, разлетаясь на мельчайшие игольчатые осколки, капсулы боевых кораблей, пилоты которых перед смертью даже не успевают осознать, что их уничтожили…

Тут до Гала дошел смысл объявления. Он задрал голову к светящемуся комп-табло под куполом зала и уяснил, что рейс «альфа-15» — это тот рейс, который ему нужен. Скрипнув зубами, он направился к диспетчерской стойке.

Дежурная диспетчер по пассажирским перевозкам оказалась молодой, красивой и очень занятой девушкой. Глаза ее были прикованы сразу к трем экранам мониторов, на которых мелькали в темпе пулеметной очереди какие-то графики, таблицы, схемы. Еще на одном экране, где секундной стрелкой вертелась радиолокационная развертка, ползли зеленоватые крестики космических кораблей. Правой рукой девушка исполняла лишь ей одной слышимую мелодию на клавиатуре компьютерного пульта, а левой время от времени нажимала кнопки на портативной вязальной машинке, где создавалось нечто сиренево-воздушно-пушистое. По селектору без конца бубнил чей-то хриплый сердитый голос; сама же дежурная то и дело что-то говорила в крошечный шарик микрофона, закрепленный у ее пухлых, еще детских, губ.

Тем не менее, не прекращая своего священнодействия на рабочем месте, она любезно выслушала господина пассажира, который выразил ей сочувствие в том смысле, что такой прелестной девушке приходится заниматься такой сложной работой. Однако ответного сочувствия в душе прекрасного диспетчера Галу пробудить не удалось. На вкрадчивые, но настойчивые расспросы о дальнейшей судьбе злополучного рейса «альфа-15» девушка лишь пожимала плечами и советовала набраться терпения.

Тогда Гал придал себе максимум того обаяния, на которое был еще способен, и пошел на второй заход. При этом ему пришлось продемонстрировать диспетчеру свой кард и поведать кое-что из своей краткой, но героической биографии.

Но у девушки за стойкой, видимо, было не сердце, а микросхема. Вежливо-равнодушным тоном она ответствовала в том духе, что ничем не может помочь — тем более добровольному самоубийце, так рвущемуся вернуться в пекло космической войны.

Гал ударил кулаком по стойке, при этом больно ушиб костяшки пальцев, и, пожелав собеседнице успехов в рукоделии, резко развернулся на каблуках.

— Постойте, лейтенант, — сказала ему в спину диспетчер. — Знаете, вроде бы готовится к отправке спецрейсом в район Сатурна один военный транспортник, но возьмут ли они на борт пассажиров и когда он отправится — я не знаю…

— А… — начал было Гал, но девушка не дала ему договорить.

— И учтите: я ничего не решаю, — сказала она.

— Кто же все знает и все решает? — спросил Гал.

— Попробуйте пробиться к военному коменданту космопорта.

— «Пробиться», — усмехнулся Светов. — Это что — считается у вас подвигом?

— Ну, для таких героев, как вы, это, разумеется, пустяки, — насмешливо проговорила диспетчер. — Желаю успешного полета!..

Три секунды спустя она подняла глаза от экрана и очень удивилась, обнаружив, что Гал все еще торчит перед стойкой.

— Спасибо, — сказал ей Гал. — А насчет вязания — не принимайте близко к сердцу, это я так… То есть я действительно желаю вам связать что-нибудь хорошее… в общем, вы меня поняли?

Он понял, что окончательно запутался, смутился и быстро зашагал через зал.

А все-таки она в чем-то права, думал он, озираясь в поисках информационных указателей, которые, подобно нити Ариадны, привели бы его к всезнающему и всемогущему военному коменданту. Наверное, я действительно похож на камикадзе, мечтающего поскорее отправиться на тот свет в компании своих врагов… И что это мне так не терпится вернуться? Ты же умный взрослый человек, Гал. Зачем тебе умирать раньше срока? Тем более что теперь есть смысл прожить как можно дольше… Вспомни, не ты ли еще вчера проклинал себя за то, что бездарно растранжирил драгоценное время своего отпуска? Не ты ли мечтал, гладя теплые мягкие волосы Инны, доверчиво разметавшиеся по твоей груди, — не ты ли мечтал о том, чтобы этот проклятый рейс отменили по какой-нибудь причине, в результате чего ты получишь еще несколько деньков по вполне уважительной причине?.. И вот теперь оказалось, что рейс действительно отменили, но ты лезешь как дурак прямо в пасть дракону. Что же засело в твоей душе, Гал, что же не позволяет тебе плюнуть на все и вернуться в еще не остывшее тепло постели, в которой тебя наверняка до сих пор ждет самая лучшая девушка на свете?..

Сколько Светов ни старался разобраться в своих противоречивых чувствах, ничего у него не получалось. Одно он знал точно: надо срочно вернуться на свою базу. И когда он наконец увидел перед собой дверь с табличкой «ВОЕННЫЙ КОМЕНДАНТ КОСМОДРОМА ПЛЕСЕЦК», на душе у него сразу полегчало.

В приемной коменданта народу было куда больше, чем в зале космопорта. Утопая в креслах-пузырях, ожидали своей очереди седовласые полковники со множеством орденских планок на мундирах. Коротко стриженные младшие офицеры резались в «морской бой» на миниатюрных компьютерах. Прочие пассажиры, чье звание определить не представлялось возможным, потому что они были в штатском, разглядывали либо свои ногти, либо присутствующих. В этой пестрой компании имелся даже один генерал, который терпеливо изучал «Вести Земли» трехмесячной давности…

Главной здесь, по всей видимости, была особа неопределенного возраста, восседавшая на высоком вращающемся табурете возле двери в «святая святых». На столе перед особой была выстроена вереница разнокалиберных средств связи, а также имелась конторская книга не первой свежести. Время от времени особа придирчиво изучала в зеркальце свое напудренное личико. Полковники неодобрительно косились на ее круглые коленки, вызывающе открытые взорам офицерства.

Судя по обстановке, шанс попасть на прием к коменданту в порядке законной очереди действительно был близок к нулю — как вероятность попадания метеорита в спейсер во время космического боя.

Когда Гал собрался осведомиться, кто последний, особа с видимой неохотой оторвалась от зеркальца и процедила на всю приемную, обращаясь явно к нему: — Вы к кому, молодой человек?

Как будто из приемной можно было попасть куда угодно, а не только к военному коменданту Плесецка…

— Я к вам, — нахально заявил Гал, приближаясь к столу особы.

В голове у него возник безумный план дальнейших действий: перевернуть стол секретарши, сбить с ног тех очередников, что окажутся наиболее прыткими, а затем одним прыжком очутиться в Заветном Кабинете (интересно, закрывается ли его дверь на ключ изнутри?)…

— Ваша фамилия? — напористо спросила особа, глядя на Гала одним глазом, а вторым продолжая обозревать свое «зеркало души».

— Моя фамилия — Светов, — сказал Гал. — Видите ли, у меня очень важное дело к господину коменданту… — В приемной кто-то иронично хмыкнул, а затем пробурчал: «Мы все здесь стоим по очень важным делам». — Дело в том, что я завтра должен быть на своей базе, и я… и мне… в общем, очень нужно, чтобы вы… то есть, разумеется, господин комендант…

Что я несу? — подумал он с ужасом и отвращением к самому себе. Почему я сказал, что должен вернуться на базу только завтра? Надо было упирать на то, что я опаздываю!.. Эх ты, кретин, не умеешь ты общаться с начальством и секретаршами!..

К счастью, секретарша его вовсе не слушала. Следуя своей собственной программе, она водила пальцем с хищным багровым ногтем по какому-то чересчур обширному списку в конторской книге.

К удивлению Светова, на одной из строчек палец особы вдруг замер.

— Что же это вы, голубчик? — укоризненно спросила она, впервые отрываясь от зеркальца, чтобы оглядеть Гала с головы до ног. — Сами за неделю вперед записываетесь, а являетесь с опозданием!

Лейтенант лишился дара речи. К его счастью, дверь Заветного Кабинета внезапно распахнулась, и в приемную вылетел некто в форме старшего милитара, с неестественно багровым лицом и в состоянии, близком к апоплексическому удару. Некто что-то нечленораздельно просипел и рухнул в изнеможении на первый попавшийся стул.

В приемной возникло некоторое оживление. К Заветной Двери подались не только ближние очередники, но и дальние. Однако секретарша, вскочив из-за стола и раскинув руки подобно знаменитой статуе Свободы в Нью-Йорке, умело пресекла попытку штурма. Повернувшись к Светову, она сказала: — Заходите, чего стоите? И в следующий раз не опаздывайте!

Гал с трепетом переступил порог кабинета и затворил за собой массивную дверь, заглушая шум разгоревшейся в приемной перепалки.

За столом, лицом к двери, сидел в глубине кабинета унтер-генерал в безукоризненно отутюженной форме. Перед ним стоял новейший транспьютер класса «Игрек», и генерал озабоченно следил за его экраном, время от времени пощелкивая пальцами левой руки, на которую была надета сенсорная перчатка-джойстик.

Гал сделал три чеканных уставных шага к столу, но вдруг вспомнил, что не в форме, и замешкался.

— Слушаю вас. — Генерал на мгновение оторвался от экрана, чтобы взглянуть на Светова, но, видимо, ничего интересного в нем не углядел, потому что вновь принялся щелкать сенсорами перчатки.

— Господин генерал, — взволнованно начал Гал, — я возвращаюсь из отпуска на базу Звездного Корпуса номер семнадцать. Но рейс, на который мне выписали предписание, отложен на неопределенный срок, и дежурный диспетчер сказала, что только вы можете разрешить посадку на транспортный спецрейс в район Сатурна…

Гал перевел дыхание. Лоб покрылся испариной, да и весь он взмок от пота.

Вроде бы все, что нужно, я ему сказал, думал он. Неужели комендант не поможет?.. Дошло ли до него, что мне срочно надо вернуться на базу?

Генерал опять взглянул на Гала, потом медленно стянул с руки перчатку и, словно вызывая транспьютер на дуэль, с отвращением швырнул ее на кипу бумаг, закрывавшую почти весь стол.

— Фамилия? — спросил он.

— Чья? — не понял Гал.

— Это черт знает что! — пробурчал генерал. — Вы милитар или кто?

Гал вспомнил, что так и не представился.

— Спейс-лейтенант Объединенного Звездного Корпуса, пилот-истребитель… — Однако комендант не дал ему договорить.

— А почему вы не в форме, лейтенант? — проворчал он. — Что, стыдно носить?.. Между прочим, я в ваши годы гордился своим мундиром, понимаете? Гор-дил-ся! Я носил его всегда и везде, я даже готов был спать в нем!..

Гал потерянно молчал. Еще с курсантских времен он в отличие от многих сокурсников испытывал какое-то странное нежелание красоваться своей принадлежностью к Военно-Космическим Силам. Парадный мундир, будучи в отпуске после выпуска из училища, он надел лишь раз, да и то после слезных уговоров матери — ей так хотелось, чтобы весь Мапряльск узнал о том, что сын ее, рожденный в пробирке и выросший без отца, все-таки «стал человеком»… Появление на улицах пятидесятитысячного провинциального городка новоиспеченного субалтерна в сверкающем золотыми галунами мундире спейсера было равносильно тому, как если бы на центральную площадь вдруг высадился десант пресловутых Пришельцев, так что к концу прогулки Гал готов был сквозь землю провалиться под взглядами земляков…

Тем более он не собирался надевать форму в этом отпуске, когда отношение людей к Звездному Корпусу стало столь неоднозначным.

Именно поэтому аккуратно сложенный мундир лежал в чемоданчике, который Гал оставил в приемной. Но теперь Светов ругал себя за непредусмотрительность, из-за которой он, выражаясь языком милитаров, «попал под танк»…

Однако унтер-генерал успокоился на удивление быстро.

— Фамилия? — снова буркнул он.

— Светов. — Гал на всякий случай вытянулся по стойке «смирно».

Реакция коменданта была неадекватной.

— Светов?! — с изумлением переспросил он, словно не верил своим ушам. — А зовут как? Как ваше имя, лейтенант?

— Гал, — растерянно сказал Светов. Генерал озадаченно крякнул. Потом вдруг резво покинул свое кресло и очутился прямо перед Галом.

— Голубчик вы мой, — приговаривал он, похлопывая лейтенанта по плечу, словно желая убедиться в реальности его существования. — Что же вы сразу не назвали себя? Нехорошо, нехорошо вводить в заблуждение старика! Да вы присаживайтесь… вот сюда, пожалуйста. — Усадив Светова в мягкое кресло типа «пузырь» за журнальным столиком из термопласта, он вкрадчиво осведомился: — Чаю хотите? А может, кофе? Или чего-нибудь покрепче? Да вы не стесняйтесь, голубчик, ведь настоящие мили-тары воздержанием не страдают… хе-хе… дело молодое… сам таким был лет двадцать назад…

Светов ничего не понимал. Он порывался встать, но генерал цепко удерживал его за плечо, нависая над ним всей своей массой.

— Извините, господин генерал, — пробормотал наконец Гал. — Наверное, вы меня с кем-то путаете.

— Путаю? — Комендант рассмеялся. — Я вижу, вы скромник, господин лейтенант… хе-хе-хе!.. Позвольте вам заметить, что на память я еще не жалуюсь, хотя и не потребляю всех этих новомодных препаратов. И насчет вас я никак не мог забыть — тем более что звонило столь влиятельное лицо…

— Какое лицо? — Гал по-прежнему ничего не понимал.

— Пусть это вас не беспокоит, — отмахнулся комендант. — Стоит ли забивать голову такими мелочами? Скажите лучше, могу ли я помочь вам? И если да, то чем именно?.. — Видимо, вступительное слово Гала он просто-напросто пропустил мимо ушей.

Гал поднапрягся, призадумался и все-таки решил воспользоваться столь удачно возникшим недоразумением — воспользоваться в шкурных, так сказать, интересах.

— Я хотел бы узнать, господин генерал, возьмут ли меня в качестве пассажира на борт транспортного спецрейса в район Сатурна.

Генерал подбежал к столу и надавил клавишу коммуникатора. Гал затаил дыхание, с надеждой глядя в морщинистый генеральский загривок.

— Анхель? — спросил комендант у невидимого собеседника. — Говорит генерал Рыков, военный комендант… Впиши-ка ты в свой полетный регистр лейтенанта Гала Светова… До передового штаба ОЗК, а там он своим ходом доберется до семнадцатой базы… Что значит — не получится?.. Беру под свою ответственность. В конце концов я комендант космодрома, и без моего согласия ты просто не взлетишь на своей калоше!.. Ну вот, другое дело… Что? Сейчас-сейчас, дам тебе его данные… — Он повернулся к Галу. — Ваш кард, лейтенант… — Гал трясущимися руками вытащил кард из поясного ремня и вложил его в руку коменданта. — Даю: Гал Светов… не Цветов, а Светов… Эс… Сергей… Личный номерН-456226… Пилот… Конечно, так прямо и можешь записать: «в качестве резервного пилота»… Во сколько уходишь? Ну и отлично. Желаю удачи. Отбой.

Он убрал палец с клавиши, вложил кард Гала в щель транспьютера и что-то набрал на клавиатуре. Птичьей трелью щебетнул электронный маркер. Генерал извлек кард из прорези и, вернувшись к журнальному столику, сказал: — Старт — в четырнадцать тридцать. С девятого перрона. Номер бортасто двадцатый, командир — Анхель Громов… Предъявите ему кард. Правда, условия в полете будут не ахти — сами понимаете, транспортник есть транспортник…

— Да что вы, господин генерал! Спасибо вам… Спасибо за помощь!

Спросить у него, почему он ко мне так расположен, или не стоит? Нет, лучше не рисковать: не дай Бог, даст задний ход, когда выяснится, что я — это не я!..

— Разрешите идти? — заторопился Светов. Генерал вдруг встал во фрунт — и отдал Галу честь вопреки всем требованиям устава.

— Не смею задерживать вас, голубчик, — вкрадчиво проговорил он, хитровато подмигнув на прощание.

В зале ожидания за время отсутствия Гала произошли кое-какие перемены. Ожидающих пассажиров стало намного больше. Из бара доносилась музыка. Вновь вошедшие в моду «Битлз» пели, как два века назад: «Close your eyes and I'll kiss you…».

На голоэкране демонстрировался очередной «шедевр» со множеством трупов и поцелуев взасос. То и дело звучали объявления об отложенных рейсах. Плохо дело, подумал Гал. За стеклянной стеной-окном было видно, что взлетают и садятся лишь модули-челноки, следовавшие на Луну, Марс, Меркурий, Венеру, да орбитальные спейс-катера «Стрела».

Гал остановился. Взглянул на часы. Времени в запасе оставалось около двух с половиной часов.

Может, успею еще слетать к Инне? — мелькнула мысль, но он тут же отбросил ее. До Галлахена было не меньше часа лета на самом скоростном аэре.

Кто-то тихонько тронул его за локоть. Гал резко обернулся. Перед ним стоял мальчик лет десяти в пляжных шортах с замысловатыми узорами и в бейсбольной кепке с длинным козырьком.

— Простите, пожалуйста, — сказал мальчик. — Вы не сыграете со мной?

— В бейсбол? — удивился Гал. — Но здесь нам негде будет развернуться, дружок, да и клюшек под рукой нет.

— Да нет же, — сказал мальчик. — Не в бейсбол, а в космический бой.

— Что-о?..

Мальчик мотнул головой, указывая туда, где протянулась вереница игровых компьютеров. Большинство мест пустовало.

— Но я не умею, — пробормотал Гал. — Знаешь, старик, меня никогда не привлекали эти игры, если честно…

— Да вы не бойтесь, там все очень просто, — сказал мальчик. — Всего одна ручка управления — как на аэре… Вы аэром умеете управлять?

— Ну, допустим, — кивнул Гал.

— Так вот, спейсером управлять почти так же просто, как аэром! — сообщил мальчик. — Только на ручке управления есть кнопочка пуска гамма-ракет. Когда поймаете противника… то есть мой спейсер… в прицел — нажмете на эту кнопку…

— И что будет? — поинтересовался Светов.

— Как — что? Выиграете, если уничтожите меня, — сообщил мальчик. — Так сыграете со мной? А то отец пошел узнавать насчет нашего рейса, а мама с сестренкой завтракают в кафетерии… А с компьютером играть неинтересно!

Было очевидно, что мальчишке очень хочется сыграть. Гал не выдержал.

— Ну давай, — ухмыльнулся он добродушно. — Только недолго, ладно?

— Я думаю, пяти минут мне хватит, — заявил кровожадный мальчик.

Они подошли к ближайшему автомату, на котором очень натурально был изображен интерсептор С-13, на жаргоне спейсеров именуемый «горбатым».

— Слушай, — сказал Гал, когда они надели вирт-шлемы и стали проверять канал звуковой связи, — а нельзя тебе дать небольшую фору?

— Еще чего! — с обидой возразил мальчик. — Между прочим, я в нашем классе у всех мальчишек выигрываю!

— Ну, тогда пеняй на себя, чемпион. — Гал надавил на кнопку включения.

Эффект оказалсяпотрясающим. Светов очутился в кабине спейсера. Перед глазами возникли приборы и обзорные экраны. Приборы показывали: двигатель находится в стартовом режиме, боезапасов — полным-полно, и все системы работают, как атомные часы. В правой руке у Гала оказалась рукоятка управления, и он по давней привычке покачал ее, проверяя рулевые приводы. На лобовом экране возникла броневая вакуум-пруфная плита стартовой шахты.

— Готовы? — зазвучал в его наушниках мальчишеский голос.

— Пятьдесят третий к старту готов, — машинально ответил Гал — так, как это и положено по боевой инструкции.

— Тогда начали! — крикнул мальчик.

На экранах возникли звезды; на их сияющем фоне живописно краснела громада Юпитера.

Гал потянул ручку на себя, и звезды рванулись ему навстречу. Сердце Светова учащенно забилось, словно он и в самом деле оказался в открытом космосе.

Для начала он сделал эффектную «мертвую петлю» с тройным переворотом, потом вошел в глубокий вираж и оглядел экраны, обеспечивавшие круговой обзор. «Противника» почему-то нигде не было видно. Наверное, замешкался на старте, решил Гал. Он вошел в пике и развернулся, не спуская глаз с экранов. Что-то промелькнуло в верхней полусфере. Ara, вот он, сказал себе Гал, перевел движок в режим «турбо» и перевернул спейсер на 180 градусов, держа палец на гашетке пуска ракет. Он уже собрался произвести «залп», когда в кабине задребезжал сигнал тревоги; экраны разом погасли, и механический бесстрастный голос в наушниках доложил: «Вы уничтожены, сэр».

Гал почувствовал, как его щеки под забралом шлема наливаются краской.

— Попробуем еще разок? — раздался голос мальчика.

— Конечно, — согласился лейтенант. Они сразились еще пять раз. И во всех пяти раундах десятилетний космический ас в расписных шортах каким-то образом умудрялся оказаться в «мертвой зоне», откуда хладнокровно и точно расстреливал спейсер Светова.

— Сдаюсь! — выдохнув наконец признался Гал и стянул с себя вирт-шлем.

Он собирался пожать мальчику руку и сказать что-то в том смысле, что, мол, достойная смена растет и так далее, — но его соперника уже и след простыл, только сиротливо лежал на пульте компьютера его шлем.

Гал недоуменно пожал плечами и собрался идти восвояси, но за его спиной вдруг раздался визгливый сигнал, а на панели автомата замигала надпись: «ОПЛАТИТЕ СТОИМОСТЬ ИГР, СЭР». Сумма, между прочим, оказалась не столь уж пустячной.

Гал сунул в прорезь автомата свой кард и совершил операцию безналичного расчета. Потом извлек кард и проверил остаток на своем банковском счете. Оказалось намного меньше, чем он ожидал.

Манипуляции с оплатой напомнили ему еще об одной неприятной обязанности, из-за которой он, собственно, и не захотел, чтобы Инна провожала его в космопорт. Он вспомнил о заказах сослуживцев.

Гал лихорадочно перевел кард в режим комп-нота и с облегчением вздохнул, убедившись, что список необходимых покупок каким-то чудом не стерся из «памяти». Список этот был обширен и разнообразен. Чтобы удовлетворить все запросы ребят с Базы, потребовалось бы три фактора в совокупности: время (как минимум полгода, а не несчастных два месяца), деньги (втрое больше тех отпускных, которые сунули в зубы Галу) и не жалкие 50 кг багажа, положенные пассажирам-дальнорейсовикам, а целиком грузовой трюм транспортника.

Но, с другой стороны, обязанность сия носила священный характер, и Гал никого не мог забыть. Он внес определенные коррективы в список и ринулся в набег на торговые точки космопорта.

В течение следующего часа ему пришлось туго. Он приобрел массу вещей — как полезных, так и ненужных; как дешевых, так и дорогих; как мелких (вроде дорожного маникюрного набора), так и таких, которые, казалось, норовили выпрыгнуть из приобретенных специально для этой цели двух неподъемных кофров… Были в числе покупок Гала и курительные трубки с пачками табака в придачу, и автоматические утюги, и посуда с подогревом, и бутылки спиртного всевозможных калибров, и консервы, и комплекты постельного белья… Особое внимание Гал уделил секс-шопу, где оптом скупил почти все порнокассеты, в том числе и самые залежалые; купил так же электронные симуляторы секса, а специально для Рола Мальяна — надувную куклу последней модели… Продавец удивился, более того — восхитился; он сообщил Галу, что давненько не встречал человека, обладающего столь высокой потенцией.

Управившись наконец с заказами приятелей, пилот Гал оккупировал несколько квадратных метров в центре зала ожидания, вызвал кибера-носилыцика охранять кофры, а сам уселся на ближайшее кресло и утер пот со лба.

До старта оставалось еще полтора часа. Последние минуты на Земле. Только теперь Гал до конца осознал, что это означает, и у него защемило в груди.

Тут раздался вызов его наручного видео. Инна, подумал Светов и не ошибся: это была действительно она. Да и кому еще на Земле мог бы понадобиться лейтенант ОЗК Гал Светов?..

— Приветик, солнышко, — сказала Инна. Было очевидно, что она уже проснулась.

— Доброе утро, — ответил Гал. — Вообще-то день уже…

— Ты где?

— В Плесецке.

— А почему ты меня не разбудил, бессовестный?

— «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит», — нараспев процитировал Гал.

— Сам сочинил? — поинтересовалась Инна.

— Ara. Века три эдак назад. Да, и вот еще что… Если бы я тебя разбудил, то наверняка опоздал бы в космопорт.

— Когда старт?

— Через час, — соврал Гал.

Про отложенный рейс он решил ничего не говорить, чтобы лишний раз не расстраивать.

Но губы у нее все равно задрожали. Боже мой, с ужасом подумал Светов, во что бы то ни стало надо ее отвлечь…

— Кстати, я сегодня утром действительно стишки накропал, — заявил он скромно. — Потом, на досуге, как-нибудь послушай, ладно? Я их на твой комп записал.

— Бедный ты мой, — вздохнула Инна. — Иногда ты… такой романтик, а иногда — бронтозавр…

— Кто-кто?

— Сухарь черствый, автомат…

— Да, я такой, — с гордостью сообщил Гал. — Простые чувства — это не чувства. Просто это инстинкты.

— Да ну тебя, философ! Лучше скажи, когда у тебя будет следующий отпуск?

Если бы я знал, будет ли он вообще, подумалось Светову.

— Не успеешь оглянуться, — бодро ответил лейтенант, — как я опять буду у твоих ног.

— Значит, ты не забудешь меня? Надо срочно сменить тему, решил Гал. Иначе — истерика.

— Расскажи, что тебе сегодня снилось, — попросил он.

Инна улыбнулась хитровато.

— Мне снилось, что наш маленький уже начал ходить. Я ему говорю: «Иди ко мне, малыш», и протягиваю руки, а он почему-то называет меня папой, и голос у него — точь-в-точь как у тебя!..

Это был внезапный удар — удар в солнечное сплетение. Кресло под Галом вдруг накренилось, словно весь космопорт каким-то образом оказался на орбите, паря в невесомости.

— Какой еще малыш? — просипел Гал.

— Как — какой? — смутилась Инна. — Которого мы с тобой вчера сотворили!.. Ты хоть помнишь, как мы с тобой провели вчерашний день?

Вот это-то Гал как раз помнил очень смутно.

— А ты… уверена? Ведь еще даже сутки не прошли…

— Современное оборудование позволяет через полчаса зафиксировать факт зачатия, — казенным голосом процитировала Инна и рассмеялась. — Я, как встала, сразу же сделала экспресс-анализ… А ты что — не рад?

— Да нет, почему же? — пробормотал Гал. — Я, конечно, очень рад, только… Только все это так неожиданно!

Черт возьми, если бы я знал о ее беременности утром, я бы не рвался к коменданту, подумал он.

— Ты береги себя. Инна снова рассмеялась.

— Конечно, милый. Мы все будем себя беречь, правда?

— Я люблю тебя, слышишь? Люблю! Но в этот момент по экрану пошли зигзагами помехи, лицо Инны странно исказилось и пропало, а голос ее перекрыл какой-то гул.

Гал глянул по сторонам. За окном садился огромный транс-лайнер, так что в ближайшие полчаса о видеосвязи не могло быть и речи.

— … что… тоже… целую!.. — долетели сквозь шумы последние слова Инны.

Он ударил кулаком по упругому подлокотнику и какое-то время сидел, глядя прямо перед собой. Душа его бессвязно и радостно вопила: «У меня будет сын! А может, дочь — не важно! Важно лишь, что скоро я стану отцом!.. Через несколько лет наша крошка произнесет первое слово! Подумать только — через каких-нибудь пять лет она будет обнимать меня за шею своими крохотными теплыми ручонками и шептать на ухо: «Папуля, я так люблю тебя!»…

Впрочем, по натуре Гал был более склонен к меланхолии, чем к радости. Скоро его обожгла горькая мысль, что он может никогда не узнать, кто же у него родился — сын или дочь, ведь он так спешил вернуться туда, где продолжалась беспощадная нескончаемая война…

А потом Гал подумал о покойной матери. Не суждено было ей стать бабушкой, бедняжке…

Чтобы не размышлять на «траурные» темы, он направился туда, откуда доносились звуки песен «Битлз».

Вообще-то он не собирался пить до старта, потому что по опыту знал, как тяжко переносятся взлетные перегрузки «под мухой». Хватит, покутил уже достаточно… Если бы не Инна, считай, что был в отпуске — что не был… Серый туман перед глазами, красные пьяные рожи вокруг… В общем, блага цивилизации…

Но по столь существенному поводу, как зачатие будущего чада, грех было не выпить — хотя бы чисто символически, бокал шампанского. К тому же время еще есть…

В баре было светло и уютно. Наверное поэтому — многолюдно.

Стоя у стойки, Гал заказал фужер шампанского. Потом поразмыслил и разорился еще на порцию виски со льдом, а в качестве закуски взял увесистый бутерброд с холодной телятиной и хрустящими тартфелями, обжаренными в сметане (он очень кстати вспомнил, что еще ничего не ел со вчерашнего дня).

Осмотревшись, Гал увидел лишь одно свободное местечко — за высоким столиком у стены. Правда, там уже стояли двое мужчин, но делать было нечего, и Гал направился к ним со своим подносом.

— Можно к вам? — Он поставил поднос на край стола.

— Можно, можно… только осторожно! — проворчал мужчина среднего роста, с грубыми чертами лица (слово «лицо» здесь явно не годилось, это скорее была «физиономия»).

Второй мужчина, высокий, потягивал через длинную трубочку ярко-желтый коктейль, он был увлечен какой-то толстой книгой и на вопрос не ответил, лишь на мгновение глянул на Гала из-под густых бровей.

Обладатель физиономии был уже навеселе и вследствие этого, видимо, жаждал «простого человеческого общения». Едва Светов успел пригубить свое шампанское, как он услужливо сообщил: — Между прочим, медицина смешивать разные спиртные напитки очень не рекомендует… Головка потом бо-бо…

— Вы так верите медицине? — осведомился Гал. Груболицый задумался.

— Не-ет, — протянул он наконец. — Я верю только собственному опыту.

Опыт в потреблении спиртного у него, несомненно, имелся.

— Самое скверное, — продолжал он, — это когда черепушка раскалывается. Особенно с утра… У тебя, например, такое бывает?

Он недоверчиво уставился на Гала, словно заранее ему не верил.

— Бывает, но редко, — сказал Светов. — Потому что голова у меня привычная, она и не такие передряги выдерживала.

— Ты, случайно, не дегустатор? — сострил груболицый, наваливаясь локтями на столик. На подбородок у него налипли крошки, а под глазами синели круги, словно он страдал хронической бессонницей.

Ответить Гал не успел, потому что у входа в бар возник затор и раздался громкий голос: «Дорогу инвалиду войны!» Люди у входа расступились, и в бар въехала инвалидная коляска с электроприводом, в которой сидел, вызывающе ухмыляясь, седой мужчина. На груди у него висела табличка: «Я ЗАЩИЩАЛ ВАС НА ВОЙНЕ, ТЕПЕРЬ ВАША ОЧЕРЕДЬ ЗАЩИТИТЬ МЕНЯ». Обе штанины седоволосого были завязаны ниже колен мертвым узлом. Ловко орудуя рычагами, инвалид лавировал между столиками. Подъехав к стойке, он вытащил из-за пазухи туго набитый полотняный мешочек, извлек из него не глядя зеленоватую бумажку и громко сказал, обращаясь к бармену: «Налей-ка, Коля, какого-нибудь пойла на все». Бармен взял бумажку и потянулся к самой верхней полке, где красовались бутылки, стоимость которых равнялась пособию по безработице…

Гал отвел глаза, не желая встречаться взглядом с человеком в коляске. Инвалид был не кто иной, как бывший механик-сервист с их базы Рекс Ролдугин по кличке «Динозавр». Ноги он потерял не в бою, а по пьяной лавочке — решил помыть сапоги в емкости, где оказалась не вода, а серная кислота…

Между тем груболицый залпом допил свой стакан, смачно рыгнул и, воровато оглядевшись, достал из-под столика бутыль с мутной сиреневой жидкостью. Затем набулькал в стакан примерно на три пальца.

— Метагликоль, — пояснил он, обращаясь к Галу. Сосед с книгой неодобрительно покосился на пьянчугу и зачем-то отодвинулся. — Хорошая штуковина, от нее кумпол точно болеть не будет. Хочешь попробовать? — Гал отрицательно покачал головой. — Ну и правильно, — без всякой логики сказал груболицый. Он снова осмотрелся и заметил: — Народу-то сегодня сколько!.. Видать, немало рейсов отложили. — Он отхлебнул из стакана и одобрительно покачал головой. — За что боролись — на то и напоролись!.. Вот как это называется…

— В смысле? — спросил Гал, принимаясь за бутерброд.

Пьяница наклонился над столиком, неприятно дыхнув в лицо Светову перегаром.

— Какого, спрашивается, хрена мы затеяли эту месиловку в космосе, а?! — Столик пошатнулся, и груболицый с трудом удержал равновесие. Человек с книгой отодвинулся еще дальше. — Кому, спрашивается, она выгодна?! Мне? Тебе? Или ему?

Он ткнул пальцем с траурным ногтем в бок человека с книгой. Тот нервно перелистал сразу несколько страниц.

— Я, конечно, понимаю, — продолжал любитель метагликолевого спирта. — Пришельцы, агрессия, угроза всему живому на Земле и все такое прочее… Только надо было сначала как следует башкой покумекать, а уже потом кулаками махать!.. Ведь что мы сейчас, к примеру, имеем? — Он принялся загибать пальцы на левой руке. — Огромные суммы выбрасываются, можно сказать, коту под хвост — раз… Тут как-то по ящику говорили, что один боевой спейсер стоит больше, чем десять многоэтажек. Опять же люди гибнут как мухи — это два. Скоро, наверно, одни инвалиды да бабы останутся на планете… А смысл какой? Чтобы инопланетян на Землю не пустить? Так ведь, во-первых, рано или поздно они все равно нас одолеют — вон силища-то у них какая! А во-вторых, еще неизвестно, будет ли нам от этого хуже… А может, они, наоборот, изобилие нам устроят, а? Ведь по своему развитию они наверняка на голову выше нас!..

— Что же ты предлагаешь? — нахмурясь, спросил Гал.

Груболицый все больше ему не нравился.

— Да ничего, — отрезал любитель метагликоля и сплюнул под столик. — Мы — люди маленькие, конечно, но тоже соображаем иногда… Одно скажу: все мы вляпались по уши… сами знаете, во что, с этими Пришельцами, и война эта — она только милитарам на руку! Небось гребут хоро-ошие денежки за наш счет, защитнички… А мы тут прозябай в нищете!

И все вокруг ахают: спасители человечества, спасители человечества!.. Плевал я на таких спасителей!

Перед Галом мгновенно промелькнули лица ребят, с которыми он не раз отправлялся на перехват. Марков, Берколайно, Саня Полилов, Спарт Карновски… И еще Светов вспомнил, с каким чувством он сам возвращался после заданий на Базу, когда спейсер тянет на последнем издыхании, как смертельно усталая лошадь, когда продырявленные рули вот-вот откажут, а пробоины в кабине затянуты тонкой пленкой герметика, которая того и гляди лопнет от разницы давления, и ты не знаешь, сработает ли при посадке изношенная автоматика и впишешься ли ты в зев посадочного шлюза…

Рука Гала инстинктивно дернулась и выплеснула виски из стакана прямо в лицо пьянчуги, тот, однако, пришел в себя на удивление быстро. Утеревшись рукавом, выдохнул: — Ты чо, парень?

— А ничо, — миролюбиво ответил Гал. И тут же пояснил: — Я тот самый, на кого ты только что плюнул.

— Ara, — со странным удовлетворением пробормотал груболицый. Осушив свой стакан, сказал: — Тогда извини, что я тебя сейчас шинковать буду.

Он сунул руку под столик, зазвенело стекло, и в руке его возникла уже знакомая Галу бутыль, но на этот раз с отбитым донышком.

В следующее мгновение кто-то закричал: «Бармен, вызовите полицию!» Раздался пронзительный женский визг. Молчавший до этого сосед Гала по столику захлопнул книгу и повернулся к груболицему.

— Как вам не стыдно поднимать руку на человека? — сказал он, пытаясь успокоить буяна.

Груболицый, однако, не внял. Сопя, он надвигался на Гала, огибая столик.

Гал мысленно в который уже раз поблагодарил своего тренера по боевому единоборству, который говаривал: «Курсант Светов, вместо того, чтобы сидеть и портить глаза над книжками в библиотеке, лучше лишний раз отработайте защиту от удара палкой… Поверьте мне, в жизни книжкой не защитишься!» Он увернулся от острых зубьев бутылки, поймал руку противника в двойной блок и поволок его к выходу. Вышвырнув пьяницу в зал ожидания, он машинально отряхнулся. Пока любитель дешевого спиртного поднимался с пола, угрожающе ворча и отплевываясь кровавой слюной, к бару подоспели двое полицейских. Это были сержант и его напарник, которым Гал утром предъявлял свой кард. Сержант подмигнул Светову и громко спросил: — Есть проблемы, господин лейтенант?

— Ноу проблем, — ответил Гал. — Так, небольшое недоразумение… Не сошлись с гражданином во мнениях в научном диспуте.

Груболицый наконец поднялся и удалился, слегка прихрамывая.

Полицейские козырнули Галу, и тот вернулся к своему столику. Люди за соседними столиками неестественно громко разговаривали на отвлеченные темы, стараясь не смотреть в сторону Светова.

К удивлению Гала, человек с книгой еще не ушел. Наоборот, он успел заказать еще один коктейль. Книга лежала обложкой кверху, и называлась она «Введение в теорию полигональных систем».

— Эк вы его! — не то осуждающим, не то одобрительным тоном сказал Галу сосед. У него были умные глаза с чуть заметными бугорками контактно-электронных линз.

— Иначе с такими нельзя, — сказал Гал, принимаясь за остатки своего бутерброда. — К сожалению, в последнее время их становится все больше и больше. Уж в этом-то я успел убедиться за время отпуска.

— Меня зовут Морделл, — представился человек с книгой. — Вицентий Морделл, с двумя «л» на конце… Мультилог.

— Кто-кто? — удивился Гал.

— Никогда не слышали? Мультилогия — совокупность нескольких отраслей науки, основанная на системном подходе к рассматриваемым проблемам…

— То есть вы ученый-универсал? — спросил Светов, запивая бутерброд выдохшимся шампанским.

— Ну, примерно так… Впрочем, вижу, вам это не очень интересно. А вы из Звездного Корпуса?

— Что — заметно? — усмехнулся Светов. — Вы правы, служу там в чине лейтенанта. А зовут меня Гал.

— У вас, милитаров, есть одна отличительная черта, на научном языке — доминанта, — сказал Морделл. — Как бы вам это получше объяснить?.. Понимаете, вы — не лично вы, а представители той социальной группы, к которой вы принадлежите, — очень остро реагируете на зло… По крайней мере на то, что представляется вам злом. И реакция ваша носит весьма решительный и энергичный характер. Иногда даже слишком энергичный… Поймите, я говорю обобщенно, не имея в виду ваших действий против этого… субъекта.

— Ну, если говорить обобщенно, — сказал Гал, — то я тоже, например, не в восторге от других социальных групп, как вы изволили выразиться. Я целый год не был на Земле, а когда вернулся… — Он отпил глоток шампанского. — Что с вами всеми случилось? Вот вы, ученый… можете ли вы мне сказать, почему люди утратили представление об опасности, которая нависла над ними? Разве не вы сами посылали нас, милитаров, на охрану дальних подступов к Земле? Разве не вы кричали в газетах, что надо дать отпор космическим агрессорам? А теперь вы почему-то готовы променять свободу и безопасность на мифические дары Чужаков… Посмотрите сами, как теперь строятся выпуски новостей? Тему войны в Солнечной системе заслонили какими-то светскими сплетнями, дешевыми сенсациями и сообщениями о спортивных рекордах… Людей теперь больше интересует, как зовут бульдога какой-нибудь голливудской звезды и женится ли английский принц на очередной топ-модели, чем сообщения с фронта, где ежедневно гибнут — за них, сволочей, гибнут — милитары, обладающие, на беду свою, гипертрофированным чувством долга.

— Послушайте, Гал, — сказал Морделл, — мне кажется, в ваших рассуждениях изначально заложено преувеличенное мнение о людях. То есть вы считаете, что раз вы защищаете кого-то, то этот кто-то должен быть безмерно благодарен вам, не так ли? Может, вы хотите, чтобы вас везде встречали как героев — лавровыми венками, и чтобы ставили вам памятники? Поймите, не будет этого, не бу-дет! По той простой причине, что люди забывают своих благодетелей, так было всегда и везде…

— Да я не об этом, — отмахнулся Гал. — Памятники, пьедесталы… Если хотите знать, я вовсе не согласен, чтобы меня поставили в виде памятника. На пьедестале, знаете ли, холодно зимой, жарко летом, и вообще — скучно торчать!

— И потом, — продолжал Морделл, — любая война требует напряжения сил от всех членов общества, а уж война против Иного Разума, аналогов которой нет в земной истории, — тем более. Поэтому нет ничего удивительного в том, что люди начинают уставать от войны. Лично я, например, понимаю, как нелегко приходится вам, милитарам Звездного Корпуса, и уважаю вас за то, что вы честно выполняете свой долг… Но в то же время как ученый я считаю, что, ринувшись очертя голову в конфликт с Пришельцами, человечество допустило очень серьезную ошибку.

— Иными словами, вы тоже на стороне этого типа, — с грустью в голосе сказал Светов. — Считаете, что, защищаясь от агрессии, мы вляпались в дерьмо…

— Агрессии… А вы уверены, что речь идет именно об агрессии?

— А о чем же еще, по-вашему, может идти речь?! — воскликнул Гал. — Вот уже почти пять лет Чужаки штурмуют Солнечную систему и расстреливают наши мирные корабли, не щадя при этом ни женщин, ни детей! Я своими глазами это видел, понимаете?!

— Понимаю, — кивнул Морделл. — Но и вы, Гал, должны понять: человечество впервые столкнулось с Иным Разумом, но, полагаю, так и не осознало, что это, во-первых. Разум, а во-вторых, Иной, непохожий на наш… Почему-то мы упорно считаем, что Разум во всей Вселенной имеет универсальные характеристики, одной из которых является способность различать добро и зло, так сказать, быть гуманным. А что, если у представителей Иной Цивилизации, с которыми мы сейчас имеем дело, совершенно другой склад мышления? Что, если для них не существует таких понятий, как добро и зло? Разве в этом случае обязательно нужно воевать с ними?

— А что, по-вашему, нам остается делать?

— Искать… Искать то общее, что может нас примирить друг с другом. В конце концов вспомните выражение «братья по разуму». Возможно, я высказываю парадоксальную мысль, но полагаю, что наличие разума должно нас именно объединять. А в вашей же трактовке получается, что мы и Пришельцы — враги по разуму…

Гал взглянул на часы. Пора.

— Знаете что? Пока вы, носители высокого разума, будете искать то, что и сами не очень хорошо представляете, они, Чужаки, высадятся на Земле и примутся устанавливать здесь свои порядки.

Он залпом допил шампанское и, не прощаясь с Морделлом, вышел из бара.

Но не успел Гал удалиться от этого скромного злачного места и на несколько метров, как сзади его кто-то окликнул по имени.

Это был Рекс Ролдугин в своей инвалидной коляске.

— Здорово, Гал, — повторил он, широко улыбаясь. — Какими судьбами, дружище? Поистине, куда ни плюнь — в бывшего сослуживца попадешь!

— А ты не плюй, — посоветовал Светов. — Тут один уже доплевался, видел?

Улыбка Динозавра сразу потускнела.

— Откуда ты здесь взялся? — спросил он.

— В отпуске был…

— В отпуске? Ну, ты даешь! — восхитился Рекс. — Неужели теперь всем дают отпуск, как положено? Или ты сумел Командора уломать?

Гал усмехнулся.

— Просто в один прекрасный день мне жутко не повезло, — сказал он. — Я патрулировал с Сашей Кэрбергом — помнишь, конопатый такой паренек родом из Омска? В районе Амальтеи это было… А при возвращении у меня сдох привод левого руля, и я вынужденно гробанулся брюхом на первый попавшийся астероид. От удара меня вышвырнуло прямо через колпак на скалы. Пока очухался, рванули топливные баки и боезапас, и стал я куковать на этой каменюге, как Робинзон Крузо на своем необитаемом острове…

— А потом что?

— Потом? Саша пустил скупую слезу по павшему смертью храбрых боевому товарищу… Так и доложил, вернувшись на Базу: «Погиб мой напарничек…» В тот же день Хромой Феликс — помнишь нашего связиста? — отправил по СС-связи похоронку моей матушке. Через трое суток меня случайно засекли союзнички со штатовской базы, сняли с астероида и ввиду воспаления легких и переломов ребер отправили в Центральный орбитальный госпиталь. Когда я пришел в себя, то узнал, что матушка моя скончалась, получив похоронку. Сердце не выдержало, я ведь у нее единственным был… Ну, в общем, с учетом всего этого наш Главный штаб и расщедрился на двухмесячный отпуск.

— Здорово! — с энтузиазмом воскликнул Рекс. — Ты больше никого из наших не видел?

— Нет. Да, наверное, не так-то их много — тех, кто вернулся… Ну а ты как?.. Ролдугин опустил голову.

— Вот… — Он указал на висевшую у него на груди табличку. — Переквалифицировался, понимаешь, в профессионального попрошайку.

Он опять улыбнулся, но на этот раз улыбка его была совсем неестественной — как у пьяной проститутки.

— А ноги почему себе до сих пор не сделал? — спросил Гал. — Я слышал, сейчас такие изготавливают — от натуральных ни за что не отличить!

— Да есть у меня такие, дома под койкой лежат… Но, сам понимаешь, для работы нужен соответствующий имидж. — Динозавр похлопал по подлокотникам своей коляски. — Поверь, таким макаром я неплохо зарабатываю!

Светов вспомнил о полотняном мешочке, из которого Ролдугин извлек купюру, расплачиваясь с барменом, и отвел глаза.

— Верю, — проворчал он сквозь зубы. — Извини, мне пора.

— Торопишься?

— Иначе опоздаю.

— Ну и дурак! — с неожиданной злостью выпалил Ролдугин. — Все мы дураками были и дураками остаемся!.. Они тут живут как хотят… да ты и сам, наверное, видел… А вы там за них грудь под лазеры подставляете! Чего ради?

— Прощай, — сказал Гал.

Он повернулся и решительно зашагал прочь от жалкой развалины — некогда весельчака, души компании и вообще замечательного парня по кличке Динозавр.

На душе у Светова кошки скребли. Было почти так же скверно, как в тот момент, когда он стоял, опустив голову, перед крохотным стальным прямоугольником в казавшейся бесконечной Траурной Стене на старом кладбище в Мапряльске, стоял, зная, что за этим прямоугольником покоится в наглухо запаянном контейнере прах его матери.

И тут его догнал Рекс, шурша шинами колес по пласт-алюминиевому полу.

— Постой, Гал, — сказал он. — Что это за типы тебя повсюду сопровождают? Ты только не дергайся, — предупредил он. — Они сейчас позади тебя, у стойки…

Светов бросил быстрый взгляд в сторону багажной стойки, к которой тащили свои пожитки потные, взбудораженные переселенцы. Там действительно маячили двое мужчин в безукоризненных серых костюмах; они с глубоким интересом изучали правила перевозки пассажиров-дальнорейсовиков.

— Я еще в баре их приметил, — продолжал Рекс. — У меня теперь нюх на фараонов — будь здоров!.. А тут смотрю — опять мельтешат, и куда ты — туда и они…

— Да брось ты! — сказал Гал с досадой и хлопнул Ролдугина по плечу. — Кому я мог понадобиться? Ошибся ты, Рекс.

Но, выходя из зала, он на всякий случай тщательно оглядел отражение дверей в большой зеркальной стойке световой рекламы. Кроме паукообразного робота-носильщика, тащившего его, Гала, кофры, никто за лейтенантом не следовал.

Но когда Гал поднимался по трапу на борт военно-транспортного спейсера под угрожающим названием «Громовержец», он еще раз увидел ту парочку в серых костюмах. Они торчали на смотровой площадке диспетчерской вышки, держа руки в карманах брюк, и пристально глядели на «Громовержец». Один из них поднес к губам руку с браслетом связи, и челюсти его задвигались.

Гал нахмурился и нырнул в люк корабля.

Уже лежа в противоперегрузочном «шезлонге» и ожидая старта, Светов принялся вспоминать только что закончившийся отпуск.

Воспоминания его делились на три категории: приятные, неприятные и нейтральные.

Неприятные воспоминания начинались с порога госпитального стационара, который Гал переступил, обессиленный тремя сотнями различных инъекций в наиболее мягкую часть тела (в результате чего на обеих половинках этой самой части не осталось живого места), чересчур навязчивым вниманием со стороны смазливых, но, увы, распутных инфирмьерок, тайным пьянством в компании соседей по палате после отбоя и одуряюще-бесконечным резанием в карты с ними же — до отбоя… Затем следовали фрагменты «картинок»: Гал у Траурной Стены… Гал в пустой квартирке с выцветшими обоями и нежилым запахом, а со стены на него смотрят с укором глаза матери… и фальшивые причитания соседки: «Господи, не дождалась Эльвира свово сынка, а ждала-то тебя — до последнего вздоха ждала!» Потом в памяти всплыло нечто туманное и расплывчатое, не имеющее ни логической связи, ни разумного объяснения. Мысленно реконструируя эту часть отпуска, Гал вынужден был констатировать, что смерть единственного родного человека сломила дух бравого лейтенанта, закаленного в боях и бытовой неустроенности, и что он, этот самый лейтенант, «пустился во все тяжкие», как гласит старинное идиоматическое выражение… Судя по всему, он в сжатые сроки проделал разгульное турне по питейным и увеселительным заведениям всего мира — благо современные транспортные средства и банковский счет, округлившийся за три года непрерывной службы в ОЗК, позволяли осуществить подобное мероприятие с минимальными затратами времени при максимальном расходовании средств.

Первое время Гал еще пытался следовать благородным заповедям офицерства, предписывавшим напиваться вдрызг исключительно марочными напитками и ложиться в постель по меньшей мере с топ-моделью текущего года. Однако пьянство приобретало все более хронический характер, и минуты просветления становились все более редкими, а окружающая обстановка делалась удручающе убогой. Рестораны сменились жалкими кабаками, а шестизвездочные отели — полуподвальными ночлежками. Однажды Гал очнулся утром под каким-то большим мостом не то в Стамбуле, не то в Лондоне. От реки разило свалкой, вокруг нагло шныряли некие отвратительные хвостатые твари с разумными красными глазками — не то крысы величиной с собаку, не то собаки, мутировавшие до размеров крысы. Гал взглянул на свои руки… Костяшки пальцев обеих рук были сбиты до крови, — видно, о чьи-то челюсти в пьяной драке накануне. Одежда висела клочьями, а карманы оказались такими же пустыми, как и голова… К счастью, он тогда не потерял кард, к еще большему счастью — на счету еще оставались деньги…

Отдельные эпизоды, относившиеся к тому времени, были забавными и в то же время болезненно-постыдными. Так, однажды в чикагском ночном баре Гал почти весь вечер убил на то, чтобы соблазнить приглянувшуюся ему длинноногую красотку с равнодушным лицом. Девица почему-то не понимала Гала. Когда же Светову наконец удалось разъяснить ей, чего он, собственно, от нее хочет, она без малейших колебаний приволокла его в свою конурку, где приняла одну из самых разнузданных сексуальных поз. Совершенно некстати у Гала вдруг возник вопрос об оплате предстоящего удовольствия (наличных, как оказалось, в тот момент у него не было), на что длинноногая дива невозмутимо ответствовала, что расчет может быть и безналичным, но сразу после оказания услуг. Гал не понял. Тогда она наглядно продемонстрировала ту щель, куда после акта удовольствия надлежало вставить кард, чтобы расплатиться, а также клавиатуру банкомата, вмонтированную в ее силиконовую спину. На Гала словно вылили ушат холодной воды. Выяснилось, что кибер-проститутки — довольно давнее изобретение секс-индустрии, просто Гал не следил за соответствующей прессой. В результате он позорно бежал от длинноногой красавицы и потом еще долго не мог прийти в себя…

Спасла Гала от окончательного морального разложения лишь встреча с Инной, положившая начало счастливой, а потому — увы! — самой короткой части его времяпрепровождения на Земле.

Каким-то образом Светов оказался в транс-европейском экранобусе, стелившемся над прямым, как стрела, металлопластовым шоссе со скоростью под двести миль в час. Гал и сам не знал, куда и зачем он мчится, да в тот момент его это и не интересовало.

Время от времени он проваливался в дрему, а когда приходил в себя, то косился на кресло у окна. Там сидела девушка с книгой, и лицо ее было таким удивительно светлым, что девушку невольно хотелось от кого-нибудь или от чего-нибудь защищать. Заговорить с незнакомкой Гал даже не пытался: он прекрасно понимал, насколько омерзительно выглядит со стороны его распухшая, небритая физиономия. В промежутках между сном и бодрствованием Светов сочинял очередной опус, посвященный Девушке-Со-Светлым-Лицом.

«Я ехал с нею в одном вагоне… Она была, как печаль, светла… И книга в нежной ее ладони казалась голубем без крыла… Но знал я: станция все же будет, где вместе с кем-то сойдет она… Так мир устроен: уходят люди — и дверь закрывается, как стена… Так что ж я медлю? — Стоп-кран в ладони… Но мне инерцию не превозмочь… Живу, как еду: в пустом вагоне… А за окном моим вечно — ночь…» Насчет ночи Гал, впрочем, преувеличивал, жертвуя фактами ради лирического эффекта: солнце за окном экранобуса в тот момент только начинало клониться к горизонту.

Потом Гал опять задремал, а когда очнулся, за окном было действительно темно. Экранобус почему-то уже не мчался, а неподвижно торчал поперек шоссе. Пассажиры, в том числе и Прекрасная Незнакомка, спали в мягких воздушных креслах. По днищу машины скребли чем-то железным, откуда-то снизу доносились неразборчивые мужские голоса.

Видимо, случилась какая-то неполадка и экипаж экранобуса в лице водителя и двух механиков пытался своими силами устранить ее.

Внезапно Гал уловил знакомый запах. Так пахло однажды в кабине его интерсептора, когда замкнуло турбогенератор. Галу тогда пришлось разгерметизировать кабину, чтобы ликвидировать пожар (правда, потом до самой Базы его преследовала предательская мысль: а вдруг латаный-перелатаный спейс-комбинезон не выдержит перепада давления?).

Едва Светов успел отстегнуть ремни безопасности и выбраться из кресла, как откуда-то снизу в салон прорвались языки пламени, и сразу же повалил удушливый черный дым. Видно, экранобусы горели очень редко, потому что автомат огнетушения и не думал срабатывать. Среди проснувшихся пассажиров началась паника. Кое-кто успел выпрыгнуть в люк, находившийся в передней части салона, а остальным дорогу к выходу преградило пламя. Аварийные люки, расположенные сзади и на потолке, открыть оказалось невозможно. Водитель и механики метались снаружи, размахивая руками и что-то крича, но не решаясь предпринять более решительных и разумных действий.

«Только этого мне еще не хватало, черт возьми! — процедил сквозь зубы Гал. — Уцелеть в боях и сгореть в заурядной дорожной аварии!» Он что было сил ударил ногой в окно. Однако стекло было изготовлено в расчете и не на такой удар… Впрочем, другого выхода все равно не было, так что пришлось упрямо и методично бить ногой в это чертово стекло.

Разбить окно Галу удалось с восьмого удара. Потом все стало намного проще — нужно было только подсаживать женщин и детей, помогая им выбраться наружу. Сам Гал выпрыгнул последним, когда задымилась его одежда.

Экранобус благополучно сгорел дотла, и все вокруг погрузилось во тьму. До ближайшего населенного пункта — каковым оказался город Галлахен — было километров пятнадцать, и ни одного средства передвижения поблизости.

Вскоре пассажиры сгоревшего экранобуса, зябко поеживаясь от ночной прохлады, брели по пустынному шоссе в сторону огней на горизонте. Водитель и механики, тяжко вздыхая, остались сторожить остов того, что еще недавно называлось экранобусом.

Тут Гала кто-то легонько тронул за локоть. Это была та самая девушка, которой он посвятил свое стихотворение. Он уже успел забыть про нее в суматохе своей спасательской деятельности, но теперь его сердце опять предательски екнуло.

Девушку звали Инна Снитинская. Она училась в Галлахенской консерватории по классу синтез-гармонии. Ей почему-то срочно понадобилось попасть домой (позднее выяснилось, что эту «срочность» она придумала).

Гал был рад оказать содействие милой Инне. Он вызвал аэр и с комфортом доставил девушку в Галлахен, — правда, этот комфорт влетел ему в копеечку. Однако когда аэр опустился на посадочную площадку, то сразу же выяснилось, что до пансиона, где Инна снимала уютную квартирку, слишком далеко, а время слишком позднее; к тому же город был наводнен уличными бандами. Все это «предписывало» пилоту проводить Инну до пансиона. И Гал, конечно же, провожал. В одной из подворотен на них напала компания преступно-молодежного вида. Намерения молодых людей были не очень понятными, но, несомненно, гнусными. Светов собрался с силами и духом и разбросал нападавших при помощи тех приемов единоборства, память о которых еще сохранилась у него с курсантских времен. Однако через сотню метров из темноты вышли двое в спортивных костюмах. Они осведомились, кто обидел их младших друзей.

Эти двое оказались не то спортсменами, не то профессиональными киллерами. «Спортсмены-убийцы» били скупо, но больно и старались не изувечить, а лишь надежно вывести из строя… На Инну, визжавшую так, как это умеют делать в экстремальных ситуациях только женщины, они не обратили ни малейшего внимания. Закончив расправу с лейтенантом, мужчины деловито оправили спортивные костюмы и исчезли в темноте.

Разумеется, после подобного сеанса «принудительного массажа» Галу нужно было отлежаться как следует, и девушке Инне не оставалось ничего иного, кроме как, поправ моральные нормы, притащить своего нового знакомого к себе домой.

А потом у них была целая неделя совместной жизни. Инна взяла в консерватории академический отпуск, и влюбленные не расставались ни на минуту.

Каждое мгновение этих счастливых дней запечатлелось в памяти Гала, но, как это ни странно, за исключением вчерашнего дня. Одно он знал точно: вчера они не ходили ни в солярий, ни в маленькое кафе на набережной, ни в клуб синтез-музыки. Вместо этого они провели весь день в «гнездышке», как Светов окрестил жилище своей любимой.

Чем же они занимались весь день?

Что за вопрос, сказал сам себе Гал. Известно, чем занимается влюбленная парочка, уединившаяся в четырех стенах. Не забивай голову дурацкими мыслями. О том, что ты оставил позади, ты уже думал. Теперь полагается подумать о том, что тебя ждет впереди — там, куда, набирая с каждой секундой все большее ускорение, стремится военно-транспортный корабль, битком набитый консервами, оружием, боеприпасами и всем прочим, что может понадобиться людям, воюющим против Пришельцев.

Глава 2

ПОДВИГ — ДЕЛО НЕБЛАГОДАРНОЕ

Рифма к слову «Сатурн» упрямо не лезла в голову. «Урн»? Или «литурн»? Хм… «Когда он падал на Сатурн, корабль гремел, как сотня урн». Гениально!..

Гал вздохнул, выключил комп-нот и сунул его в карман спейс-комбинезона. Тщательно застегнул вакуумную застежку. Потом с тоской обозрел унылые стены крохотного транспортного отсека. До конца полета оставалось еще целых десять часов.

Сходить, что ли, к пилотам? Нет, не стоит: и так уже, наверное, надоел им… Анхель того и гляди скажет: «Кстати говоря, пассажирам вход в пилотскую рубку запрещен». И обязательно добавит: «Согласно инструкции». Большой знаток всяких инструкций капитан «Громовержца»!..

Да ладно, не злись, тут же мысленно одернул себя Гал. Представь себя на месте Громова: понравилось бы тебе, если бы кто-то постоянно торчал у тебя за спиной, пытался ткнуть пальцем в разные клавиши и кнопки, приставал с дурацкими вопросами ко второму пилоту и проливал кофе из термотюба на панель процессора, на котором штурман рассчитывает курсовые параметры? Нет, не понравилось бы…

И как это конструкторы не догадались вмонтировать в транспортный отсек парочку обзорных экранов? В конце концов можно было бы обойтись и обыкновенными иллюминаторами из спектролита. Было бы куда пялиться от нечего делать, хотя ничего интересного снаружи, конечно, все равно не увидишь: сплошной мрак и звезды, звезды и сплошной мрак… В поясе астероидов перед Юпитером, правда, было бы на что поглядеть, но это зрелище — не из приятных, потому что мелькают по сторонам этакие каменные дуры весом в десятки тысяч тонн, и кажется, что еще немного — и вмажутся они в борт, вспарывая его как фольгу…

Гал откинул дымчатый колпак противоперегрузочного «шезлонга» и уселся на краю ложа, свесив ноги.

Взгляд его упал на соседние «шезлонги», которые были придвинуты почти вплотную друг к другу, — кстати говоря, в нарушение инструкции по перевозке личного состава. Субалтерны не теряли времени даром. В течение полета они усиленно наверстывали упущенное на занятиях в училище вследствие сна или интеллектуальных игр в «морской бой». Обложившись микрофильмами, кассетами и дискетами, они остервенело грызли гранитную теорию полетов, базальтовую матчасть спейсеров и просто-таки мраморную космонавигацию. Сейчас, похоже, дошла очередь до спейс-баллистики, потому что до Гала доносились возбужденные голоса: — Вот здесь и здесь. Серый!.. Ты хоть закон Краузе помнишь, балда?

— Сам ты балда!.. «Эс» помноженное на «эр», корень квадратный из трехчлена. Только при чем здесь Краузе?

— А про кривую Гаусса забыл?

— Сам ты забыл! Кривая не везде вывезет, понял? Ведь мы сделали поправку на нелинейную скорость снаряда! Вот послушай, Фил, что по этому поводу вещает Наставление: «Чтобы рассчитать дальность полета стомиллиметровой»… или стамиллиметровой, как правильно, а?

— Эх ты, грамотей! Правильно будет — «сто эм-эм», ха-ха!

— Тоже мне, юморист выискался!..«Стомиллиметровой гамма-ракеты, летящей под углом… тэ-тэ-тэ… и имеющей начальную скорость… тэ-тэ-тэ»… так… вот: «нужно использовать метод Гаусса полного решения системы линейных алгебраических уравнений, метод итераций, кубические сплайн-функции, метод ломаных Эйлера и метод Рунге-Кутта». Понятно?

— Проклятие! Мы же, болваны, про сплайн-функции забыли, вот у нас ничего и не сходится!

— Слушай, а давай-ка мы с тобой это дело еще раз на компе посмотрим.

— Давай, только сначала местами поменяемся, а то у меня бок затек.

— Куда это он, интересно, у тебя затек?

— Думаешь, смешно? А еще меня юмористом обзываешь!

— Может быть, ты в лоб захотел?

— Захотел! А ты?

Похоже, теоретические штудии баллистики грозили перейти в практическое занятие по небоевому единоборству.

Гал всмотрелся в соседние «шезлонги». Субалтерны боролись, сдавленно хихикая.

Детский сад какой-то, подумал Гал, чувствуя себя не на пять, а по крайней мере на пятьдесят лет старше своих попутчиков. Ничего, детство у них быстро пройдет — где-то после третьего боевого вылета наперехват!..

Может, сказать им, что то, чему их целый год учили на «ускоре», в бою не пригодится? Ведь когда перед тобой мелькают беззвучными тенями спейсеры на таких скоростях, что не успеваешь разобрать, свои это или чужие, — тут уж не до баллистических выкладок с применением этих самых итераций и сплайн-функций! Остается только стиснуть зубы и палить наугад, надеясь на то, что бортовой компьютер не подведет, да еще на то, что головка гамма-ракеты уловит импульсный код-отзыв от спейсера, в котором сидит твой товарищ…

Нет, решил Гал, не стоит пугать ребят заранее. Да и не поверят они мне.

Гал откинулся на спинку «шезлонга» и улыбнулся, вспомнив свое знакомство с субалтернами.

…Когда «Громовержец» миновал лунную орбиту, колпак соседнего «шезлонга» откинулся, и в поле зрения Гала показалась голова с волосами огненного цвета и едва приметной строчкой усиков над верхней губой.

— Смотри, Фил, — сказала голова ломким баском, постучав в стенку третьего «шезлонга». — Оказывается, мы не одни представляем переменный состав на борту этой посудины!

Из третьего «шезлонга» выглянул черноволосый молодой человек и недоверчивым взглядом уставился на Светова.

— Меня зовут Гал, — сказал лейтенант, приоткрыв свой колпак. — Принимаете в свою компанию?

— Сергей Гелиевич Глико, — игнорируя вопрос Гала, с преувеличенной серьезностью доложил рыжий. — А это, — он ткнул пальцем в сторону соседа, — Фил. Просто — Фил… Простофиля, в общем.

— Филипп, что ли? — уточнил Гал.

— Ошибаетесь, — сказал черноволосый. — Впрочем, почему-то все так и думают, что я Филипп, а на самом деле я — Филяр. Филяр Кузьмин.

— Филяр сокращенно означает: «Философ я, ребята», — насмешливо пояснил Сергей.

Фил тут же швырнул в него противоперегрузочную подушку, добавив: — Сам ты философ!

— Далеко летите, братцы? — осведомился Гал. Ребята переглянулись. Видимо, еще в училище им основательно прополоскали мозги на предмет сохранения военной тайны.

— До конечной, — нахально заявил Глико. — А где сойдете вы?

— Ну, во всяком случае, не в открытом космосе, — тоже уклонился от прямого ответа Светов.

Парни хохотнули. Вообще-то они — ничего на вид, подумал Гал. Гонору, конечно, многовато, но это поправимо. Не взять ли на себя от скуки функции воспитателя?

— Давайте-ка мы с вами договоримся с самого начала, — предложил лейтенант. — Во-первых, называть друг друга на «ты», невзирая на ранги и выслугу лет. Во-вторых, в течение полета играть в карты и прочие азартные игры, чтобы скоротать время. И третье: если вам интересно знать, господа субалтерны, мои анкетные данные, спрашивайте, но только тогда, когда я не сплю. Терпеть не могу, когда мне мешают спать…

— Откуда ты знаешь, что мы — субалтерны? — Фил подозрительно уставился на Светова.

Тот ткнул пальцем в направлении стенного шкафчика для одежды, откуда торчал рукав новенького мундира с субалтернскими шевронами.

— Вы, наверное, только что закончили ускоренные курсы при космическом училище, верно? Сергей усмехнулся.

— Ну а вы, господин телепат, наверняка заслуженный спейсер, побывавший в сотнях боев и израненный с ног до головы?

Мальчишка, подумал Гал.

— Ты слишком высокого обо мне мнения, — широко улыбаясь, ответил он. — Я всего лишь заведующий офицерской столовой на семнадцатой базе. Кастрюли, кружки, ложки, компот из сухофруктов — вот моя вотчина… Мы — люди маленькие, но позарез вам, воинам, необходимые. — Он многозначительно поднял вверх палец.

Субалтерны были настолько наивны, что с готовностью поверили Галу. Но их интерес к нему сразу же увял. Только после Марса Фил еще попытался выведать у Гала, какими спейсерами оснащена семнадцатая база, но, выслушав абсолютно правдивый ответ в том смысле, что новоиспеченным спейсерам придется летать на технике полуторагодичной давности, находящейся в весьма плачевном состоянии, Кузьмин усмехнулся и перестал верить «главному по жратве».

В ходе первого же приема пищи в виде бортового пайка, когда Фил и Сергей, давясь и брезгливо морщась, с трудом одолели лишь половину супового тюба, Гал авторитетно поведал молодежи о предстоящем полуголодном существовании, поскольку продовольственное снабжение Баз уже давно оставляло желать лучшего. Однако и это его сообщение — даже будучи подкрепленным авторитетом «заведующего столовой» — было встречено презрительным молчанием. Субалтерны, очевидно, полагали, что милитары доблестного Звездного Корпуса питаются исключительно деликатесами.

Да и как они могли думать иначе — ведь в средствах массовой информации о жизни и быте космических Баз сообщалось еще меньше, чем о боевых действиях.

Когда они подлетали к Венере, выяснилось, что субалтерны не пьют, не играют в карты и вообще слишком хорошо воспитаны. А посему Гал сложил с себя обязанности нештатного воспитателя и принялся сочинять лирико-автобиографическую поэму о поганых буднях славного Звездного Корпуса…

Сейчас Гал полулежал в «шезлонге», размышляя, как бы убить время. Перекусить, что ли? Или поспать сначала? В этой связи ему вспомнился госпиталь — там тоже наличествовала такая проблема. Гал всегда завидовал тем людям, для которых понятие скуки не существовало и которые придерживались принципа: «Жизнь — это борьба: до обеда — с голодом, после обеда — со сном»…

Внезапно Светов насторожился. Что-то было не так… Словно подтверждая его мысли, транспортник ощутимо закачался, содрогаясь, а затем словно прыгнул в сторону, как прыгает с тропинки человек, увидев на ней змею. Потом «Громовержец» клюнул носом, судорожно выровнялся, а через секунду дал сильный левый крен. По корпусу трахнуло несколько раз с такой силой, будто корабль наталкивался на гигантский паровой молот, висящий в космосе. Потом еще раз и еще…

— Странно, — сказал Фил.

— Может, противометеоритный маневр отрабатывают? — предположил Глико.

— Сам ты противометеоритный маневр! — отмахнулся от него Фил.

— Тихо, братцы, — сказал Гал, наглухо застегивая спейс-комбинезон. — Слушай мою команду, переменный состав! Закупориться в «шезлонгах» и носа оттуда не высовывать. В дальнейшем — действовать по моим указаниям.

— Ты чего раскомандовался, директор камбуза? — осведомился Сергей.

Гал смерил его суровым взглядом.

— Кстати говоря, — сказал он, невольно подражая капитану Громову, — вы аварийную инструкцию изучали на курсах?

— Проходили, — насмешливо ответил рыжий, в поисках поддержки оглядываясь на Фила. Тот никак не мог справиться с застежками комбинезона.

— Тогда вы наверняка помните, что пассажирам во время боевой тревоги можно только пальцами в ботинках шевелить, — улыбнулся Светов.

В глазах субалтернов вспыхнул огонек: еще бы, боевая тревога!

— А ты куда? — спросил Сергей.

— Пойду оценю обстановку, — сказал Светов. Он кинулся в пилотскую рубку. Лишь теперь сработала аварийная сигнализация. По барабанным перепонкам ударил вибрирующий рев сирены, а под потолком отсека кровавым пятном замигал сигнал с надписями на русском и английском языках: «БОЕВАЯ ТРЕВОГА!» Гал с трудом пробрался через грузовой отсек, где штабелями громоздились стальные коробки разных размеров. Несколько раз Светова бросало на ящики, но он вовремя выставлял перед собой руки. Гал оглядывал переборки и корпус корабля. Пробоин, слава Богу, здесь не было.

Дверь пилотской рубки ни в какую не открывалась, хотя Светов тянул ее на себя обеими руками. Он в отчаянии огляделся и только теперь заметил зловещую надпись, горевшую над дверью: «ПОМЕЩЕНИЕ РАЗГЕРМЕТИЗИРОВАНО».

Гал представил себе, что творится за дверью, и сил у него сразу прибавилось. Он уперся коленями в косяк и рванул дверь на себя. В спине у него что-то хрустнуло, сухожилия на руках едва не лопнули от нечеловеческого усилия, но дверь все-таки приоткрылась, с треском разлетелись в разные стороны герметизаторы, и воздух из грузового отсека со свистом ринулся в рубку, увлекая туда Гала.

Пулей влетев в рубку, он лишь чудом удержался на ногах, вцепившись за высокую спинку командирского кресла. Вопреки его опасениям, ничего страшного в рубке не произошло. Анхель Громов неподвижно висел в кресле, удерживаемый лишь ремнями безопасности. Голова его в прозрачном пузыре спейс-комбинезона безвольно моталась из стороны в сторону, будто под струёй воды. Под потолком рубки, растопырив конечности, точно огромная издохшая лягушка, плавал в невесомости второй пилот Ол Мезрин, а на его месте сидел, пытаясь справиться с пультом управления кораблем, штурман Макс Берчев. Судя по эволюциям корабля, он был никудышным пилотом.

Строчка рваных пробоин шла вдоль третьего шпангоута. Дырки были размером с крупный апельсин. Если бы экипаж не соблюдал инструкцию, предписывающую при полете в прифронтовой зоне находиться в корабле в спейс-комбезах, то погиб бы мгновенно и страшно…

Макс Берчев беспомощно оглянулся на Гала. Его бескровные губы беззвучно зашевелились. Гал, спохватившись, нажал кнопку автоматической настройки коммуникатора в своем комбинезоне. В уши ударил хриплый голос штурмана: — Не могу, сейчас тоже скисну… Ты явился вовремя, Гал. Ты же пилот… Бери управление на себя… Осторожно, там Чужаки…

— Что с мужиками? — спросил Гал, имея в виду Громова и Мезрина.

— Гравитонное попадание, — задыхаясь, прохрипел штурман. — Ты не…

Он внезапно замолчал и уткнулся забралом шлема в пульт.

Гал подошел к нему, медленно отрывая от пола башмаки с магнитными защелками. Отстегнув Берчева от кресла, он тщательно пристегнул его к аварийному «шезлонгу». Потом сел на место второго пилота и щелкнул замком ремней, которые тут же плотно обхватили его грудь и ноги.

Прежде всего Гал оглядел обзорные экраны. И тотчас же выругался сквозь зубы. Вокруг «Громовержца» кружили несколько спейсеров Чужаков. Пришельцы словно наслаждались своим превосходством над неповоротливым транспортником, оттягивая момент перехода в решающую атаку.

Гал выровнял корабль, быстро освоившись с непривычным для него расположением кнопок на пульте управления. Потом нажал клавишу с надписью «СЕЛЕКТОРНАЯ СВЯЗЬ С ОТСЕКАМИ» и, стараясь говорить как можно спокойнее, объявил: — Внимание, экипаж! Говорит лейтенант Светов. Мы атакованы противником. Вынужден принять на себя командование и пилотирование корабля. Всех, кто меня слышит, прошу доложить обстановку в отсеках. Прием.

Судя по докладам, машинное отделение осталось целым и невредимым. Ионный реактор и ракетные рули функционировали исправно. Из инженерного отсека откликнулись в том смысле, что не поймут, черт возьми, в чем дело и долго ли будет продолжаться тряска, от которой летят к такой-то матери оксидные датчики. В основном пострадали боевые точки. Всего их было четыре, и располагались они в хвостовой части «Громовержца», обеспечивая круговую оборону. На объявление Гала откликнулась лишь одна БТ, прикрывавшая задний нижний сектор. Бортстрелок по имени Илли доложил, что автомат наводки напрочь выведен из строя и приходится наводить лучеметную установку вручную, поэтому за точность дальнейшей стрельбы он не ручается.

— Ладно, Илли, — сказал Гал, то и дело косясь на экран, где кружили «калоши» Чужаков. — Главное — не жалей боезапаса, сейчас эти сволочи полезут кончать нас.

Он вызвал транспортный отсек. Субалтерны откликнулись тут же.

— Есть небольшая лабораторная работка по теории баллистики, братцы, — сказал Гал. — Дуйте в хвост, на первую и четвертую БТ, и готовьтесь к ведению огня на ближней дальности…

— А ты? — спросил Сергей.

— Я тут командирские навыки отрабатываю, — усмехнулся Светов. — Только не теряйте времени на осмотр трупов, понятно, братцы? В случае чего — палите хоть из пальца, нам главное — отбиться…

Субалтерны замолчали, а через несколько долгих минут доложили о готовности. Гал посмотрел на атомные часы. Он был приятно удивлен расторопности своих попутчиков.

Только теперь Галу стало по-настоящему страшно. И зачем я так хотел попасть на этот чертов транспортник, невольно подумал он.

Еще больше ему было обидно. Обидно погибнуть так по-дурацки, за несколько часов до окончания полета. Обидно чувствовать себя мишенью, зная, что даже не можешь оказать достойного отпора нападающим. Так, наверное, чувствует себя человек, которого раздели догола, связали и собираются избивать двое дюжих подлецов.

Теперь Галу стало ясно, что произошло до его появления в рубке. Он словно видел, как откуда ни возьмись из черной бездны космоса вынырнули силуэты «калош» и набросились на «Громовержец»; как капитан Громов бросает неуклюжую махину весом в несколько десятков тысяч тонн в маневр «кленовый лист», чтобы уйти от черных лучей, но они проходят все ближе и ближе к кораблю, и вот один из них разрывает, словно жестянку, титаново-молибденовую броню носовой части, и тогда воздух с шипением, перерастающим в пронзительный свист, улетучивается в пробоины, и рубку заволакивает густой пар, а стены и потолок покрываются радужным инеем. Людей швыряет из кресел с такой силой, что ремни безопасности даже сквозь молекулярный эластик спейс-комбинезона больно впиваются в ребра; и второй пилот теряет сознание от перегрузки, а командира контузит ударом электромагнитной волны… Гал четко представлял себе, как неуправляемый транспортник скачет то вниз, то вверх, то в сторону и как штурман, придя в себя после обморока, кое-как освобождает от ремней безжизненное тело Мезрина и садится на его место, потому что нельзя терять скорость, иначе потом не преодолеть притяжения Сатурна… А Чужаки, пользуясь преимуществом в маневренности, делают еще несколько заходов и преспокойно расстреливают боевые точки транспортника, посмевшие огрызнуться огнем…

Когда Гал представил себе все это, страх мгновенно прошел, уступив место ненависти, от которой сводило судорогой скулы. Он думал, что за отпуск избавился от ненависти к Пришельцам, но, оказывается, она только притаилась где-то в уголке его души, и достаточно было небольшой искорки, чтобы вновь вспыхнуло ее холодное пламя…

Давайте, гады, атакуйте быстрее, думал Гал, следя за Чужаками. Что ж вы медлите? Неужели и вам не чуждо садистское наслаждение муками приговоренных к смерти? Неужели хоть в этом вы похожи на людей?..

Словно откликнувшись на его мысленный призыв, Чужаки в последний раз проделали свой коронный маневр — разгон и поворот под прямым углом к курсу, — а затем пошли с двух сторон добивать «Громовержец».

Гал еще успел проговорить в ларинг коммуникатора: «Держитесь, братцы!», а потом все стало происходить с такой быстротой, что мозг не успевал оценивать события, а только фиксировал их.

Чужаки сделали два молниеносных захода, и Гал всем своим телом ощущал попадания в корабль, — словно невидимые черные лучи прошивали не броню, а его самого. Аварийные лампочки на блок-схеме корабля загорались одна за другой, образуя причудливый узор, сигнализирующий о пробоинах в отсеках…

Только бы они не попали в груз, думал Светов. Куда угодно — только не туда, иначе мы превратимся в небольшое солнце, а этого не хочется, хотя звучит так красиво…

Сначала Чужаки, видимо, не ожидали, что транспортник возобновит огонь из своих боевых точек, а потом решили погасить их, потому что атаки их стали более целенаправленными именно против хвостовой части.

И все-таки две БТ еще отплевывались короткими очередями. Третья же бухала из лазерной пушки по мелькающим вокруг корабля серым теням.

Время словно замедлило свой ход, и в какой-то момент Гал обрел совершенно новое восприятие происходящего. Он увидел, что с левого борта, под углом примерно в двадцать градусов к кораблю, приближается спейсер Пришельцев, а пулеметная трасса от БТ-1 тянется к нему, но не может дотянуться — не хватало самую малость.

И тогда Гал повернул корабль влево и надавил на кнопки экстренного торможения. Ощущение возникло такое, словно скоростной магнитопоезд на полном ходу налетел на бетонную стену. Ремни безжалостно сдавили грудь, и стало нечем дышать; кровь прихлынула к глазам, но Гал успел разглядеть, как «калоша» все-таки напоролась на огненно-багровую трассу, а потом вспышка озарила левый борт «Громовержца» и ударная волна отбросила корабль в сторону…

— Гал, я сбил его! — раздался в коммуникаторе торжествующий вопль Фила Кузьмина. — Ты видел, а? Я попал в него!

Гал отключил торможение и потер ладонью ноющую грудь.

— Поздравляю, Фил, — сказал он. — Продолжай в том же духе!

— Да ты просто снайпер, Фил! — вклинился в разговор голос Сергея. — По такому случаю с тебя причитается!..

— Это с тебя причитаться будет, — радостно засмеялся Кузьмин. — Кто мне твердил, что не нужно учитывать кривую Гаусса?

— По-моему, ты, наоборот, не сделал на нее поправку, — возразил Глико.

— Сам ты не сделал!.. Мне-то лучше знать, рыжий!

Гал улыбнулся. Он-то знал, что никакая кривая была здесь ни при чем, но не хотел разочаровывать «меткого стрелка».

— Брэк, братцы, — вмешался он в начинавшийся диспут двух теоретиков баллистики. — Бал еще не кончен, так что следите за своими секторами в оба.

Гал посмотрел на экраны и вдруг обнаружил, что второго Чужака на них не видно. Он переключился в режим радиолокации и облегченно вздохнул.

«Калоша» на приличной скорости улепетывала в направлении Плутона.

Неужели Пришелец сдрейфил? — с удивлением подумал Светов. По собственному опыту он знал, что Чужакам неведом страх. Во всяком случае, они всегда дрались до последнего.

Гал уже собирался объявить экипажу отбой, но в последний момент ахнул, всматриваясь в экран. У самого края его, прямо по курсу Чужака, ползло пятнышко, похожее на светлячка.

Гал дал радиотелескопу максимальное увеличение. На экране возникло размытое пятно, перечеркнутое координатной сеткой. Сработал автофокус телескопа, пятно стало обретать размеры и очертания, и вскоре Гал увидел пассажирский дальнорейсовый лайнер.

Чужак мчался на него, как волк на зайца.

— Ах ты, хищная тварь, — пробормотал Гал. Кто-то тронул его сзади за плечо. Он резко обернулся и увидел, что над спинкой его кресла маячит пришедший в себя после обморока штурман «Громовержца» Макс Берчев.

— Напугал ты меня, как привидение, — проворчал Светов. — Оклемался?

— Да вроде бы. Только башка еще гудит, точно барабан, по которому хорошенько вдарили… Ты, случайно, не бил меня по морде?

— Пульт управления тебя бил, — сказал Гал. — А тут, знаешь ли, интересные дела без тебя творились… Взгляни-ка сюда.

Он ткнул пальцем в пятнышко лайнера на экране. Штурман дернулся, едва не врезавшись своей многострадальной головой в потолок.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Черт побери, что происходит?

— Пока ты отдыхал, мы тут с ребятами немножко развлекались, — ответил Гал. — В результате пустили одну «калошу» в расход, а второй Чужак, видимо, посчитал, что «пассажир» — более удобная цель, чем мы, и решил переключиться на него…

— Откуда «пассажир» взялся в прифронтовой зоне? — удивился Берчев.

— Когда мы окажемся на том свете, можно будет спросить об этом у его капитана, — усмехнулся Гал. — А теперь держись за воздух. Макс.

Светов протянул руку к пульту и вдавил до упора кнопку форсажа главного ускорителя. В недрах «Громовержца» взвыла, просыпаясь, ионная турбина, и громада транспортника прыгнула вперед с ускорением, нарастающим в геометрической прогрессии.

В глазах потемнело, ремни опять впились в тело, а во рту появился медный привкус крови.

«Громовержец» ринулся вдогонку за Чужаком.

С трудом удерживаясь за спинку пилотского кресла, Берчев прохрипел: — Что ты задумал, Гал? Мы же все равно не успеем его перехватить!

— Ты прав, штурман, — сказал Светов, с трудом шевеля губами. — Будем считать эту погоню слона за мышью психической атакой.

Затем лейтенант объявил по селектору: — Экипаж, внимание! Приготовиться к экстремальной перегрузке. Боевым точкам приготовиться к ведению огня. Чужак собирается атаковать наш пассажирский лайнер, и наш долг — помешать ему…

После непродолжительной паузы Гал услышал разноголосые отклики: — Есть, командир… Ясно… Давай шуруй на полную мощь, лейтенант!..

Голос Берчева опять ударил по перепонкам: — Ты очумел, Гал! Куда ты лезешь? У нас же на борту — целый склад взрывчатки. Да и чем мы можем помочь «пассажиру»?

— Там люди, Макс, — возразил Светов. — А что ты предлагаешь? Развернуться и потопать восвояси, радуясь, что легко отделались, а тем временем этот гад будет расстреливать наших, как в тире?!

— Мы все равно опоздаем, — возразил штурман.

— Посмотрим. — Гал включил дополнительный форсаж.

Корабль взревел, словно протестуя против такого издевательства над его изношенными турбинами. Штурмана отбросило к переборке — прямо на безжизненное тело второго пилота.

Вскоре Гал с удивлением обнаружил, что спейсер Чужака заметно увеличился в размерах на лобовом экране. Это было невероятно, но факт оставался фактом: разъяренный «слон» догонял пакостного «мышонка».

Когда Пришелец превратился в перекрестии прицела в пятно размером с мелкую монету, Гал решил открыть огонь из носовой пушки типа «Спираль-ЭМ». Гамма-ракеты применять было рискованно: в случае промаха они угодили бы в лайнер.

Однако пушка молчала, хотя Гал несколько раз отчаянно рванул на себя спусковую рукоятку.

Разбираться, что к чему, не было времени.

«Громовержец» нагонял Чужака под острым углом, так что достать «калошу» лучеметами боевых точек было невозможно. А разворачивать корабль — значит потерять скорость…

Как ни странно, но существо, управлявшее «калошей», почему-то никак не реагировало на приближение транспортника — словно точно знало, что вести огонь землянину нечем…

До Пришельца оставалось всего десять километров… пять… один. Казалось, еще немного — и Чужака можно рукой достать.

Подожди-ка, сказал себе Гал. Зачем же рукой?.. Пришельца можно достать кое-чем другим… Только вопрос: выдержит ли «Громовержец» удар корпусом на такой скорости или развалится на мелкие кусочки? И не сдетонируют ли боеприпасы в грузовом отсеке? В конце концов, имеешь ли ты право рисковать жизнью — не своей, а других членов экипажа?..

Гал в отчаянии оглянулся, словно в рубке был кто-то, кто мог бы разрешить его сомнения. Однако похоже, что решать приходилось самому.

Светов переключил экраны на оптический режим и увидел, как из серо-зеленого корпуса Пришельца выдвигаются какие-то пластины. Интуиция подсказала: сейчас Чужак обрушит на беззащитный корабль мощный удар…

Светов, казалось, воочию увидел, как, пронзенный черными трассами, лайнер окутывается облаком газа и разлетается на куски и как мгновенно, но страшно погибнут ничего не подозревающие сейчас люди.

В ушах его прозвучал голос Инны: «Мы все будем себя беречь, правда, милый?» Рука, тянувшаяся к пульту, сразу стала тяжелой-тяжелой — не только от перегрузки, но Гал все-таки сумел дотянуться до нужной кнопки.

«Громовержец» послушно повел тупым носом в сторону Пришельца, и Светов зажмурился в ожидании того, что пилотская рубка разлетится вдребезги и в нее хлынут вакуум и ледяная боль.

В последний момент Пришелец, видимо, врубил торможение, почуяв неладное, но было поздно уворачиваться от тарана, и удар пришелся не в нос, а в заднюю часть транспортника. Этот удар был скользящим, и от трения двух корпусов друг о друга брызнул пучок ослепительных искр, как при вакуумной сварке; потом этот пучок превратился в поток, «калоша» отлетела в сторону и закувыркалась по сложной траектории, от нее отлетали какие-то бесформенные обломки, а транспортник содрогнулся и стал вращаться вокруг своей оси, как гигантское сверло. Освещение погасло, экраны в рубке ослепли, и Гала, вместе с креслом, выдранным из гнезда, швырнуло на переборку; и на сей раз даже спейс-комбинезон не мог амортизировать удар…

Теряя сознание, Гал еще успел подумать: «А все-таки я как в воду глядел: «Когда он падал на Сатурн, корабль гремел, как сотня урн»…» В недрах «Громовержца» что-то действительно громыхало, и грохот этот стих лишь тогда, когда наступила тьма.

* * *

Командир Базы ОЗК номер одиннадцать генерал Арн Шрейдер пожелал лично присутствовать при посадке русского транспортного корабля на аварийную площадку. Впрочем, слово «посадка» в данном случае явно не годилось, — скорее, это было свободное падение, слегка смягченное тормозными двигателями. Да и кораблем израненную громаду можно было назвать лишь с большой натяжкой. Корпус транспортника был измят, корма расплющена, а рулевые сопла торчали под самыми немыслимыми углами. В целом «Громовержец» выглядел ужасно, даже если смотреть на него невооруженным глазом. Генерал Шрейдер наблюдал за «посадкой» корабля в мини-телескоп, и ему было еще страшнее.

Махина, приближавшаяся к посадочной площадке, моталась так, словно экипаж ее был поголовно пьян.

— Черт бы побрал этих русских, — пробормотал кто-то за спиной Шрейдера. — Они разнесут нам в пух и прах все посадочное оборудование!

Генерал оглянулся на говорившего — своего адъютанта капитана Коллинзера — и почему-то подумал, что тот наверняка подслушивал его разговор с командующим американским контингентом ОЗК. «Разговор» — чересчур мягко сказано (генерал любил точные формулировки), потому что старик был зол как тысяча чертей и орал на Шрейдера, как на набедокурившего мальчишку.

— Послушайте, генерал, — кричал он, брызжа слюной, по ВПС-связи. — Что, черт возьми, у вас там творится?.. Почему ваши парни спят вместо того, чтобы нести боевое дежурство как следует?! Почему противник беспрепятственно орудует у вас под носом? Почему атакует в вашей зоне ответственности русские пассажирские корабли?

А Арн Шрейдер, прослуживший в «спейс-форс» тридцать с лишним лет, мог только стоять навытяжку, преданно смотреть в глаза начальнику и виновато молчать. Сказать в свое оправдание можно было много… Например, что Пришельцы миновали посты обнаружения так, будто надели шапку-невидимку. Что как только на Базе был принят сигнал бедствия от пассажирского лайнера «Белый», по тревоге тотчас подняли дежурные интерсепторы, но, к великому сожалению, они не могут мгновенно перемещаться на дальние расстояния… Однако Шрейдер предпочел молчать: он по опыту знал, что командующий терпеть не может оправданий. В заключение Старик пригрозил Шрейдеру всеми мыслимыми и немыслимыми карами — начиная от разжалования и кончая лишением денежной премии за последний квартал — если только русский «пассажир» не вернется к своим целым и невредимым.

Человек, который пытался сейчас посадить искалеченный корабль на аварийную площадку, и не подозревал, что он спас не только лайнер, но и служебную карьеру американского генерала.

Зато Шрейдер прекрасно это понимал, вот почему он сердито покосился на Коллинзера и проворчал: — Узнайте у диспетчера, есть ли связь с пилотом.

— Я и так знаю, — нахально заявил адъютант. — Какая может быть связь после такой передряги? Удивляюсь, как они еще сумели выкарабкаться из поля притяжения Сатурна… Все-таки русские живучие как кошки!

Генерал Шрейдер почувствовал, что вот-вот вспылит. Он мысленно сосчитал до десяти и затем сказал: — Когда они сядут, проводите пилота в мой кабинет. — Немного помолчав, добавил: — Разумеется, после оказания ему необходимой медицинской помощи…

Он еще раз взглянул — уже без телескопа — на корабль, который успел коснуться посадочных демпферов и теперь высился на площадке, скособочившись, точно огромный гнилой гриб. Вокруг транспортника засуетились черные фигурки роботов-сервистов, подводившие к кораблю с четырех сторон электромагнитные захваты стоп-кранов.

— На подходе их пассажирский корабль, генерал, — сказал Коллинзер. — Он должен сесть к нам через полчаса.

— Передайте полковнику Джексону, чтобы встретил и разместил пассажиров и членов экипажа, — отрывисто проговорил Шрейдер. — Проследите, чтобы «Белый» заправили горючим и всем прочим, что им потребуется…

— А они подпишут счет? — с ухмылкой осведомился Коллинзер.

Шрейдер отвел глаза в сторону. Не будь ты зятем командующего, я бы тебя научил, как разговаривать с начальством, подумал он.

— Это меня не интересует, — пробурчал он. — Наше дело — предложить…

Через сорок пять минут в кабинет Шрейдера вошел здоровенный парень в синем спейс-комбинезоне, но без шлема. Он слегка прихрамывал на левую ногу. Лицо его было бледным, глаза — красными, а на лбу красовался огромный синяк.

Вопреки всем правилам, командир одиннадцатой Базы поднялся, глядя в глаза вошедшему. Они шагнули навстречу друг другу и молча обменялись рукопожатиями.

— Ви есть капитан корабля? — спросил генерал, освежая в памяти полузабытый русский словарный запас.

Парень почему-то улыбнулся.

— Нет, сэр, — ответил он по-английски. — Я всего лишь запасной пилот… Спейс-лейтенант Светов.

Он учтиво наклонил голову.

Шрейдеру захотелось произнести нечто торжественное, но все соответствующие случаю слова почему-то вдруг вылетели у него из головы.

В свое время генерал сам летал наперехват, и ему не нужно было объяснять, что значит выиграть бой против двух «калош» на неуклюжем транспортнике и что такое таран в открытом космосе.

— Хотите выпить? — спросил он неожиданно. Русский отрицательно покачал головой.

— Я приглашаю вас отобедать со мной, — сказал Шрейдер.

Светов опять помотал головой.

— Извините, господин генерал, но я должен срочно вернуться на свою Базу.

— На Базу? — Генерал удивленно поднял брови.

— Номер семнадцать. Это за Плутоном, на передовых блок-позициях, — пояснил лейтенант. — Возвращаюсь из отпуска, сэр. Со мной также следует субалтерн Глико…

— К сожалению, это далековато, — пробормотал Шрейдер. — Но я распоряжусь, чтобы вас доставили в штаб ОЗК на моем личном скутере. Он пятиместный. — Опустив глаза, генерал глухо проговорил: — Есть ли погибшие на «Громовержце»?

— Пятеро, — ответил Светов. — В их числе — капитан, два бортстрелка, один механик. И пассажир — субалтерн Фил Кузьмин…

— Знаете, лейтенант, я командую Базой давно, — задумчиво проговорил генерал, — и знаю всех своих подчиненных — их у меня полторы тысячи человек. Они неплохие парни и отличные бойцы, поверьте старому служаке… Но, окажись кто-нибудь на вашем месте… Я не могу поручиться, что он поступил бы так же, как вы. Андестенд ми?

— Да я и сам себе удивляюсь, — улыбнулся Светов.

Выйдя из кабинета, Гал пошел по длинному коридору, в котором ему то и дело попадались навстречу милитары в таких же, как у него, спейс-комбинезонах, только со звездно-полосатыми шевронами на рукавах. Один раз его обогнали двое с носилками, на которых лежало что-то тяжелое, накрытое черной простыней.

Видимо, к кабинету командира базы примыкал пункт управления полетами, потому что из-за дверей слышались громкие голоса связистов и диспетчеров.

Откуда-то сверху доносились гулкие удары, топот множества ног и возбужденные вопли. Гал прислушался и понял, что там играют в баскетбол или в волейбол.

Кучеряво живут, подумал он. Если есть силы и время в спортзал ходить… Да и чистота здесь — не как у нас на Базе…

Он вспомнил обшарпанные стены с потеками ржавчины, потертый магнитными каблуками пол, плохо освещенные переходы, вонючие нужники, и его, как это ни странно, еще сильнее потянуло на свою Базу. В конце концов отсутствие комфорта — не самое главное, главное — среди каких людей ты живешь. А по своим сослуживцам Гал успел соскучиться за время отпуска.

Там, где коридор пересекался с переходом, в одном конце которого виднелся большой круглый люк, а в другом — круто уходившая вверх металлическая лестница, Гал в задумчивости остановился.

Было слышно, как за ближайшей дверью кто-то орет по-английски: — Двадцатый, двадцатый! Куда ты поперся? Держись в строю с шестнадцатым!.. Правее, примерно на сорок пять по Солнцу!.. Десятый, прикрой двадцатого! Что значит — боезапас кончается?!. Потерпите немного, бойз, сейчас вас сменят! Внимание всем спейсерам! В десятом секторе Эй-Си вижу три цели, курс двести двенадцать, скорость — триста!..

— Извините, — с акцентом произнес чей-то голос за спиной Гала. — Ви пилотировать русский военный корабль?

Гал обернулся и увидел перед собой толстенького, шикарно одетого человечка с потным одутловатым лицом. Под левым глазом у человечка темнел свежий синяк.

— Я, — сказал Гал. — А в чем дело?

— Вот, — сказал человечек и протянул Галу сложенный лист бумаги. Гал машинально взял его. — Тогда ви принимать мой жалоба. Я категоритшески передавать жалоба ваш командований…

Он принял позу оскорбленного достоинства: руки заложены за спину, животик выпячен вперед.

— Простите, а вы кто? — полюбопытствовал Светов.

— Мишель Борнэ, — гордо представился человечек, не меняя позы. — Я есть менеджер… Компания «Трансплутон лимитед»… Я лететь пассажир в лайнер «Белий»…

— На кого же вы жалуетесь? — удивился Гал. — Неужто на меня?

— Там я написать все, — сказал толстяк, ткнув пальцем в бумагу. — Ви внимательно читать и давать свой ответ. Вуаля!

Он отвернулся, достал зеркальце и принялся озабоченно изучать свой левый глаз.

Гал стал читать бумагу. Текст был отпечатан на английском с грамматическими ошибками. К тому же он изобиловал эмоциональными оборотами и гневными эпитетами. В целом господин менеджер пространно описывал как он, Мишель Борнэ, следовавший на сатурнианский рудник по делам службы, подвергся на американской Базе ОЗК ничем не спровоцированному оскорблению действием со стороны русского младшего офицера, который назвать себя отказался, но приметы которого приводились: высокий, рыжеволосый, очень молодой… Оскорбление действием выразилось в сильном ударе кулаком в лицо, повлекшем легкое сотрясение мозга у господина Борнэ. Было также произведено оскорбление в словесной форме, степень которого господин Борнэ затруднялся определить, поскольку слабо владеет русским языком. Однако рыжеволосый несколько раз употребил в адрес потерпевшего слово «мать». Кроме того, хулиган нанес господину Борнэ и материальный ущерб, намеренно разбив его портативную голокамеру. Ссылаясь на нормы международного права, господин Борнэ просил русское командование принять меры по компенсации понесенного им материального и морального ущерба.

Дочитав жалобу до конца, Гал изобразил на лице сочувствие.

— Ай-яй-яй! — Он сокрушенно покачал головой. — Какой позор!.. Скажите мне, за что же он вас ударил?

— Это есть большой загадка! — с горячностью воскликнул господин Борнэ и извлек из кармана пластмассовый футляр, в котором покоились останки голокамеры. Разбита она была действительно очень тщательно. — Когда ваша корабль… «Громовержетс», нес па?.. столкнулся с Пришелец, я наблюдать этот сцена в иллюминатор… Мое место быть возле иллюминатор, ву компренэ? И я не хотеть упускать возмошность снимать этот зрелищ, который быть… манифик, сэ врэ! Так как это быть большой сенсаций, уи… Телекомпаний платить много-много, ву компренэ? Итак, я снимать этот бой, а потом, когда ми прибивать сюда, хотель снимать пилот осей… Ки онт этэ мор… Который погибать. И токда ваш мерзаветс набрасываться на меня, как первобитний дикарь, компренэ?

Тут у господина Борнэ от избытка эмоций перехватило дыхание, и некоторое время он был в состоянии только красноречиво жестикулировать.

Ай да Глико, одобрительно подумал Светов. Ай да рыжий! Молодец! А я-то, признаться, недооценивал тебя…

— И что же господин Борнэ предлагает? — осведомился лейтенант.

Толстяк вновь обрел дар речи. То и дело трогая синяк платком, он принялся втолковывать Галу, что он, Мишель Борнэ, законы знает и соблюдает, а поэтому намерен обратиться в Парижский гражданский суд с иском, а это значит, что у «мерзавтса» будут «отшень большой неприятности»… By компренэ?

— Парфэтман, — ответил Гал. — Но у меня есть все основания полагать, что ваши претензии не будут удовлетворены ввиду одной неточности в ваших объяснениях.

Толстяк растерялся и от этого еще больше вспотел.

— Нетотшность? — переспросил он. — Кель? То есть какой?

— Вы сказали — «столкновение». А про таран вы хоть раз слышали? Понимаете разницу?

— Не понимай, — пробормотал Борнэ. — Какой это иметь знатшений?

— А такое, — с расстановкой проговорил Гал, — что если бы я был на месте того офицера, который вас ударил, то вы бы одним синяком не отделались!

Сжав кулаки, он сделал вид, что вот-вот ударит менеджера. Тот пискнул и отскочил на два шага назад.

— Ах вот как? — вскричал он, побагровев. — Ви вигораживать свой подчиненный! Я этого не оставлять! Я подавать на вас иск в суд!

— Да хоть командующему Звездного Корпуса! — насмешливо сказал Гал.

Он сделал шаг в сторону толстяка, и того будто ветром сдуло.

Гал повернулся и пошел в направлении стрелки указателя «АНГАРЫ».

Вот и спасай их после этого, подумал он. Неужели у таких людей не осталось в душе ничего святого?! Да-а, неблагодарное это дело — совершать подвиг…

Глава 3

ЧУЖИЕ СРЕДИ СВОИХ

Командир Базы номер семнадцать Объединенного Звездного Корпуса спейс-полковник Яков Андреевич Руснаков был очень занят. Электронный пульт, перед которым он сидел, то и дело мигал сигналами вызова на связь. Уж такая сволочная это должность — командир Базы ОЗК, имеющей в своем составе подразделения спейсеров, интерсепторов, ракетчиков, связистов, наблюдателей и многих других. Ежедневно Руснаков требовался всем подряд, начиная от старшего повара Базы и кончая Главным штабом ОЗК. Впрочем, Главному штабу Руснаков требовался особенно часто — чтобы давать ему ценные и особо ценные указания, мылить шею за несоблюдение сроков выполнения приказов и представления всевозможных отчетов, планов, донесений — несть им числа, этим проклятым бумажкам!.. Подчиненные, в свою очередь, дергали Командора, чтобы жаловаться, требовать, клянчить, докладывать…

Вот и сейчас, не отрываясь от огромного электронного планшета оперативной обстановки, Руснаков одновременно имел весьма неприятную беседу с начальником разведки ОЗК генерал-бригадиром Лазаревым.

Лазарева очень интересовало, когда же спейсеры семнадцатой Базы захватят в плен «калошу» Пришельцев и в целости и сохранности доставят ее на Базу. Об этом он просил уже давно, но не так-то это было просто — взять «языка» (как выражался по старинке Лазарев) в открытом космосе.

— Вы срываете мне все планы, полковник! — кричал он по СВЧ-связи так, что голос его эхом отдавался в ушах Руснакова. — Мы же с вами договаривались еще на прошлой неделе!.. Неделя прошла — и что?!

Он, видимо, считает, что мы тут только спим и видим во сне, как бы заставить Чужака сесть в наш ангар, подумал полковник. Однако вслух сдержанно проговорил: — Извините, господин генерал, но выполнить вашу просьбу (на слове «просьбу» он намеренно сделал ударение) пока не представлялось возможным…

— А когда она представится, эта возможность? — снова закричал генерал-бригадир. — Вы что, ждете, когда Пришелец сам к вам пожалует, сам себя свяжет по рукам и ногам и выложит как на духу все свои секреты?! Поймите, Яков Андреевич, мы воюем с ними уже больше трех лет, а до сих пор почти ничего о них не знаем! Ни-че-го!.. Вспомните, чему вас учили в свое время в Звездной Академии: без знания противника его невозможно одолеть, это же аксиома!

Что ты меня уговариваешь, как дрессировщик медведя, подумал Руснаков. Все, что ты говоришь, — правильно, только это не наша задача, генерал, а твоя, а ты пытаешься чужими руками жар загребать, хитрец. Все вы там в штабе хитрецы, а как что-нибудь получить от вас — хрен с маслом!..

— Вы тоже поймите, господин генерал, — сказал он. — Отловить Чужака — все равно что поймать зайца голыми руками. У них же скорость на порядок выше, чем у любого из наших спейсеров. Вы ведь сами знаете, каким старьем мы оснащены… Вот замолвили бы за нас словечко перед вооруженцами — пусть бы подкинули нам хотя бы эс-тридцатые, тогда бы и мы в долгу перед вами не остались…

Генерал что-то неразборчиво пробурчал. Впрочем, полковник и так прекрасно знал, что от генерала это не зависит…

— Тем не менее, — поспешно проговорил Руснаков, — мы продолжаем работать в этом направлении… Вот-вот должна вернуться группа захвата, сформированная мной для выполнения этой задачи… Да-да, конечно, доложу немедленно.

Полковник отключился, положил наушники на пульт и потер ладонями уши. Черта лысого я тебе доложу, если опять ничего не получится, подумал он. Затем потянулся было к термосу с кофе, но на пульте замигал сенсор с пояснением «Дежурный диспетчер полетов».

— Слушаю, — сказал Командор.

— Господин полковник, докладывает капитан Грейсман. Первое звено интерсепторов задание выполнило и возвращается домой…

— Потери есть? — проворчал Руснаков.

— А как же! — бодро отрапортовал Грейсман. — Спейс-майор Ангафорин и лейтенант Векслеров… Уничтожено три бомбера и одна «калоша» противника.

— Сколько раз я вам говорил, капитан, — еле сдерживаясь, сказал Руснаков, — чтобы вы докладывали мне так, как положено… «Домой», «калоша»,«а как же»… Р-распустились, понимаешь, как у тещи в гостях!

Он в сердцах ткнул пальцем в клавишу, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Зря я так… В общем-то, он прав, этот Грейсман. Дом там, где человек живет, и никак не иначе, а мы уже забыли свои дома, которые остались на Земле, и эта грязная, обшарпанная гора титановой стали, набитая электроникой и гордо именуемая Базой ОЗК, теперь действительно наш дом… И пора привыкнуть к тому, что каждый день кто-нибудь не возвращается с задания… Вот Грейсман и привык, а я нет, и это вовсе не говорит о том, что он — циник, а я — настоящий командир, потому что это все слова, которые не имеют никакого значения, а имеет значение лишь то, что именно я послал этих ребят на смерть, так что слезы-то мои, выходит, крокодиловы…

Ангафорин Коля, как же ты, а?.. Я же сделал из тебя первоклассного спейсера, и ты сбил пятнадцать Чужаков, и совсем недавно в штаб отправили на тебя ходатайство о награждении Хрустальным Диском, а теперь надо отправлять похоронку твоей жене… А вот Векслерова совсем не представляю себе, наверное, из молодых еще… Слишком часто в последнее время стали меняться люди — не успеваешь запомнить лица.

Размышления Командора прервал очередной вызов. На сей раз вызывал начпрод. Личный состав уже вторую неделю лишен горячей пищи. На складе остались только сухие пайки, а тот суп, который повара попытались соорудить из рыбных консервов, был подвергнут личным составом жуткой критике. «Какой же это рыбный суп, если в нем нет ни кусочка рыбы», — жалуется личный состав, и, кстати, совершенно правомерно, потому что в результате транспортировки любые консервы напрочь теряют вкус и запах…

— Между прочим, Нил Сергеевич, — проворчал Руснаков, — у меня в кабинете аквариума нет, и я живых карпов от нечего делать не развожу!

— А мне что отвечать личному составу? — настаивал начпрод.

— Скажите, что в солдатском пайке тоже нет ни кусочка солдата! — усмехнулся Руснаков. Начпрод промолчал. — Ладно, сегодня же поставлю вопрос перед Куратором по снабжению.

Однако Командор по опыту знал, что на снабженцев где сядешь — там и слезешь. Хотя и начпрод был прав…

Потом позвонили из Главного штаба и осведомились, когда, черт побери, База номер семнадцать представит на утверждение план спортивно-массовых мероприятий на следующий квартал («У меня каждый день спортивно-массовые мероприятия, — пытался отшутиться полковник. — В виде боевых заданий». — «Тем не менее, Яков Андреевич, соответствующего приказа Командующего ОЗК еще никто не отменял», — возражали штабисты). Затем на связь один за другим вышли еще шесть различных персон, включая командующего американской базой генерала Шрейдера…

Полчаса спустя командир семнадцатой Базы окончательно выдохся. Решив больше не отвечать ни на чьи вызовы, хоть самого Командующего, Руснаков покойно развалился в кресле и отхлебнул давно остывший кофе.

Когда все это кончится, думал он в отчаянии. Когда наконец прекратится эта проклятая война. Но ведь даже не известно, как выглядит противник!.. И как командовать Базой в таких свинских условиях? Сверху — требуют, и всем наплевать, возможно ли выполнить эти требования или нет. Снизу — жалуются на безобразия и сами же безобразия творят… Пьянствуют, играют в карты, кажется, даже морду друг другу втихаря бьют… Какие тут уставы?! Как поддерживать образцовый порядок с такими свиньями?.. И в то же время жалко их, сволочей, — ведь не жалея себя, свой долг перед Землей выполняют, и в бою еще ни один не струсил, хотя я-то знаю, как это страшно, когда на тебя со всех сторон наваливаются спейсеры противника, и черные трассы жадно нащупывают тебя, и ты знаешь, что когда-нибудь они все-таки вспорют корпус твоей машины…

Нет, думал Руснаков. Надо подавать рапорт об отстранении меня от обязанностей командира… «Командора», как эти черти полосатые зовут меня за глаза — а некоторые и в глаза тоже… Если сегодня не захватим «калошу» в плен — не откладывая накатаю рапорт. Хватит, накомандовался!.. Отпустят — вернусь на Землю, куплю коттеджик где-нибудь подальше от цивилизации, буду каждый день с удочкой на берегу какой-нибудь уютной речушки сидеть… А не отпустят — рядовым спейсером буду летать… кем угодно пойду, хоть сервистом!..

От этих мыслей Руснакову полегчало. Полегчало настолько, что в течение следующих двух часов он разделался с массой мелких и крупных «головных болей», успевших накопиться за последние сутки. Подписал двенадцать приказов, пятьдесят похоронок и тридцать два представления к очередным и внеочередным званиям и наградам. Утвердил графики боевого дежурства на следующий месяц. Не вчитываясь, подмахнул какие-то планы, отчеты, докладные записки…

Параллельно с этим он ответил еще на десять вызовов из Главного штаба и на двадцать — по внутренней связи. Несколько раз сам вызывал по прямой связи своих подчиненных…

Опомнился Руснаков лишь тогда, когда вдруг обнаружил, что перед ним нет больше ни бумаг, ни комп-кардов.

И тотчас же в дверь постучали, и в кабинет ввалился старший «группы захвата» спейс-майор Коля Мефедов. Командор мигом забыл о всякой рутинной чепухе — в том числе и о своем намерении написать рапорт.

Лицо у Мефедова было черным и отекшим от многократных перегрузок. На этом темном фоне ярко-красным пятном выделялись губы, словно Мефедов старательно намазал их помадой, однако на самом деле губы у майора были просто искусаны до крови.

Коля вошел и, не спрашивая разрешения, сразу же уселся.

— Извините, Яков Андреевич, — с трудом ворочая лепешками-губами, проговорил он. — Ноги совсем не держат — за время полета отвыкаешь от Гравитатора.

Руснаков сглотнул горькую слюну.

— Рассказывай, Коля, — потребовал он.

И Мефедов стал рассказывать.

Сегодня они летали на «свободную охоту» уже в девятый раз. Их было семеро — из числа самых опытных интерсепторов Базы. В соответствии с задачей они прочесали те секторы, где можно было встретить одинокий спейсер Чужаков. После трехчасового блуждания по космосу, когда начинало резать глаза от вглядывания в обзорные экраны, группа наконец наткнулась на Пришельцев, которых было трое. После «переговоров с помощью пушек», по выражению Мефедова, удалось ликвидировать двоих Чужаков, потеряв, правда, со своей стороны Сашу Геккерева, а третью «калошу» они «взяли под ручки» по схеме: по двое справа и слева, один — сзади сверху и один — сзади снизу. Затем, указывая маршрут лазерными очередями, повели Чужака на Базу. У Пришельца не было шансов выскользнуть из «клещей», но на траверзе последнего радиобуя он вдруг врубил форсаж, в мгновение ока превратился в точку, а затем и вовсе исчез с экранов… Коля, правда, выпустил вдогонку Чужаку две гамма-ракеты, но они скорее всего так и не нагнали «калошу» и благополучно ушли в направлении созвездия Bera…

— Представляете, Яков Андреевич, — возбужденно говорил Мефедов, — каким было у него ускорение?!. Я тут успел прикинуть на бортовом расчетчике — не меньше двадцати семи «же»!.. Вот вам и «калоша»!

— Да уж, — пробормотал Командор. — Пилота как пить дать должно было расплющить в лепешку… Во всяком случае — нашего пилота. Вообще-то не ты первый, Коля, обращаешь на это внимание…

— А отсюда следует, — продолжал Мефедов (видно было, что ему очень хочется спать), — что либо у Чужаков такие противоперегрузочные устройства, которые нам и не снились, либо…

— Пилота в кабине не было, — закончил его мысль Руснаков. — Или был, но не живое существо, а робот. Железная башка, стальное тулово… И еще сотню других предположений можно выдвинуть на основе этого факта. Например, что Пришельцы вообще не подвержены воздействию силы тяжести в силу специфического устройства своего организма… Только проверить все это пока можно лишь одним путем — отловить живьем одного из этих гадов вместе с его «калошей». Для чего вас, собственно, мы и посылаем.

— В следующий раз, — уже почти сквозь сон пробормотал Мефедов, — мы постараемся, Яков Андреевич… Придется слегка повредить Чужака, а потом брать его на буксир. Другого выхода мы с ребятами не видим. Правильно я мыслю?

Руснаков вздохнул.

— Иди-ка ты спать, мыслитель, — посоветовал он вовсе не командирским тоном. — Можешь дрыхнуть шестьсот минут, разрешаю. А завтра — как обычно, на вылет…

Коля поднялся и, пошатываясь, побрел к двери. Затем вдруг остановился и сказал: — Командор, вместо Сашки теперь в группу надо кого-то другого назначать.

— Кого ты предлагаешь?

— Может быть, Светова?

— Нет, — отрезал Руснаков. — Кого угодно, но только не его!

— И что он вам так ко двору не пришелся? — задумчиво проговорил Коля. — Пилот он классный, а прозябает без дела вот уже целую неделю после отпуска…

— Все, хватит, — оборвал его Руснаков. — Разговор окончен. Иди, Коля, иди…

— И не просто иди, да? — осклабился Мефедов и хлопнул дверью.

Командор немного посидел, барабаня пальцами по пульту, потом вызвал на связь подполковника спецслужбы Кирилла Эмова, которого на Базе с упрямой неприязнью называли не иначе как Особист.

— Как там твой подопечный? — осведомился Руснаков, когда на экране возник острый профиль Эмова.

Прежде чем ответить, Эмов покосился на индикатор секретности.

— Пока по нулям, — сказал Кирилл. — А что?

— Хочу завтра задействовать его на задание, — вкрадчиво проговорил Руснаков. — Как смотрит на это гроза шпионов и предателей?

— Как гроза шпионов и предателей, я тебя не слышал, Андреич, — усмехнулся Особист. — Ты за ознакомление с секретным предписанием расписывался?

— Расписывался.

— Помнишь, о чем там говорилось?

— У меня память плохая, — соврал Руснаков.

— Пей на ночь йод, — посоветовал Особист. — А содержание той депеши могу тебе напомнить. Держать объект под негласным наблюдением… не использовать на обычных заданиях. В случае отсутствия каких-либо аномалий в поведении объекта обеспечить его вылет по индивидуальному плану для выполнения особого задания, а также обеспечить группу прикрытия… Поэтому, Андреич, советую задействовать завтра кого-нибудь другого, а нарушать предписание я тебе очень не советую, командир.

— Не пугай ты меня, советничек, — добродушно отозвался Руснаков, — а то коленки дрожат… Помню я это дурацкое предписание. Только какого черта я должен всякие глупые отговорки придумывать для парня? У меня уже фантазия исчерпана: и под домашний арест я его сажал, и по моему приказу наш Аспирин Светова на медосмотре заваливал, и сервисты, опять же по моей указке, все никак не могут довести до ума его машину… А завтра что я ему скажу? Что некие дяди с Земли велели поставить его в угол, а за что — говорить не велели?! И ведь самое интересное, что я действительно понятия не имею, почему он сидит под твоим наблюдением целую неделю! Ведь у нас каждый спейсер — на вес золота!.. Как ты думаешь, что этот парень мог натворить на Земле, что попал под колпак спецслужбы?

— Пойми, Андреич, у меня тоже нет никакой дополнительной информации, — сказал Эмов. — Есть, правда, кое-какие соображения на сей счет, но делиться ими с тобой я не собираюсь. Ты только не обижайся, Андреич, но у нас с тобой — разные вотчины. Хотя мы с тобой работаем в одной упряжке… В конце концов у тебя полно других людей — не сошелся же на этом лейтенантишке клином белый свет!

— «Лейтенантишке», — передразнил Эмова Командор. — Это, если хочешь знать, прирожденный ас. Да мне его просто по-человечески жалко, Кирилл. Парень он отличный, я его давно знаю, но от бездействия может испортиться.

— Что он, колбаса, что ли? — усмехнулся Эмов.

— Колбаса не колбаса, а спиться, например, запросто может, — возразил полковник. — Каждый день со своими дружками гуляет!..

— Я знаю, — бесстрастным тоном проговорил Эмов. — Все-таки сам лично наблюдаю за твоим асом. Ничего, скоро у него запас спиртного иссякнет…

— Скоро мое ангельское терпение иссякнет, — заявил Руснаков. — Значит, не разрешаешь его трогать?

— Это не я не разрешаю, — сказал Эмов. — Интересы безопасности всей Земли не разрешают! Надеюсь, ты понимаешь, Командор, какое это имеет значение…

Экран погас.

Руснаков с досадой хватил кулаком по пульту.

Особист есть Особист, подумал он. Правильно его ребята так прозвали. Вместо людей у него — одни сплошные «объекты», вместо живых человеческих чувств — инструкции, предписания и «интересы безопасности Земли»… Нет, так работать больше невозможно, снова подумал Командор. Затеяли спецслужбовцы какие-то непонятные игры в секретность у меня под носом… Может, плюнуть на все и напиться? А потом упасть не раздеваясь на койку — и пошли они все подальше с их «интересами безопасности»!.. А потом написать рапорт. Или сначала написать рапорт, а потом напиться?..

Он еще долго обдумывал в уме эту соблазнительную дилемму, хотя в глубине души знал, что ни того, ни другого не сделает. По крайней мере сегодня.

* * *

В двухместной каюте было уютно. В углу, на самодельной электроплите в конусообразном нержавеющем колпаке от головки гамма-ракеты с бульканьем варилась картошка в мундире. Гал Светов в толстом свитере и спортивных брюках лежал на койке и читал книгу.

Вокруг было тихо, только время от времени в недрах Базы что-то глухо взревывало, будто просыпался огромный динозавр, и тогда по полу и переборкам прокатывалась волной мелкая дрожь, а потом все опять стихало. Это срабатывал Гравитатор. Иногда в коридоре раздавался дробный цокот, словно табун лошадей следовал к водопою: это проходили спейсеры, цокая по металлическому полу магнитными каблуками спейс-комбинезонов. Дежурные смены менялись каждые четыре часа.

В полумраке каюты, где тускло светилась единственная лампочка у изголовья Гала, совсем не ощущалось, что за стеной — ледяная пустота космоса и что где-то, по космическим меркам не так уж далеко от Базы, продолжается война двух цивилизаций.

Гал не заметил, как задремал, а когда вновь открыл глаза, в каюте, кроме него, еще кто-то находился. Глянув на соседнюю койку, он увидел чей-то темный силуэт. Хотя лицо этого человека оставалось в тени, Светов сразу узнал его. На койке лежал не кто иной, как его старый друг и однокашник Ювен Галанин. На нем был наглухо застегнутый комбинезон, словно он только что вернулся с задания. Только капюшон отсутствовал.

Заметив, что Гал смотрит на него, Ювен шумно втянул в себя воздух.

— Картошка? — поинтересовался он.

— Ara. В мундире. Помнится, ты любишь такую…

— Я картошку люблю кушать, — усмехнулся Ювен, — а так — ненавижу.

— Плагиатор несчастный, — отозвался Гал.

— Как ты провел отпуск? — спросил Галанин.

— Нормально. Только лучше не напоминай, не береди душу!

— Что — хорошо на Земле? — с завистью спросил Ювен.

— Прекрасно. Ты лучше про себя расскажи.

— Что там рассказывать? Тебе уже, наверное, и так все про меня рассказали.

— В общих чертах. А хотелось бы знать точнее. Мы же с тобой два года в этой каюте вместе жили… Расскажи, Юв!

— Ладно, — Ювен уселся поудобнее, машинально ощупывая койку. — А что это за неряха на моем месте спит? — поморщился он. — Лень аккуратно койку заправить, что ли?

— Не придирайся, педант, — сказал Гал. — Хороший малец здесь поселился — плохого я бы не пустил. Cepera Глико его зовут, он сейчас на вылете.

— Случилось это недели за две до твоего возвращения, — начал рассказывать Галанин. — Чужаки совсем тогда распоясались: стали лезть буквально стаями через зону ответственности Базы, так что нам пришлось перейти на четырехчасовые дежурные смены. Выспаться, правда, при таком режиме абсолютно невозможно. Представь: пока сменишься, пока напишешь рапорт о выполнении задания, пока поешь, пока заснешь… смотришь, без малого час прошел из того времени, что на отдых отпущено. Только лег — уже вставать… В общем, о сне приходилось только мечтать.

В тот день Чужаки докопались до нашей Базы. Видно, торчала она у них на пути к Земле, как волнорез… Вот они и пошли — волна за волной. Штурмовики, бомберы, «калоши»… В общем, лезли напролом; как очумевшие от водки камикадзе. На дальних подступах наши ракетчики сбивали их пачками, но этой нечисти было столько, что на месте одного уничтоженного спейсера появлялось два других, и вся эта армада чуть ли не с гиканьем неслась на Базу. Командор поднял по тревоге не только дежурную смену, но и все остальные экипажи, а потом к нам на подмогу подоспели штатовцы с двадцатки — и пошла потеха!.. Крошили мы Чужаков, не отрывая пальцев от гашеток лучеметов. У кого кончался боезапас, быстренько плюхались в ангар, заправлялись, как автогонщики на дистанции, и снова взлетали. В тот день личный состав даже забыл про еду и сон, потому что всем было ясно: или мы уничтожим их, как стаю саранчи, или они сомнут нас и прорвутся внутрь системы…

Не знаю, скольких Чужаков я успел тогда сбить — некогда было считать, да и в голове как-то сразу все перепуталось. Наконец попалась мне одна «калоша», пилот которой оказался асом. Во всяком случае, таких фигур космического пилотажа, которые он выделывал, я еще никогда не видел…

Тут Ювен принялся жестикулировать, объясняя, как они с Чужаком сначала сошлись на встречных курсах и как потом «калоша» ушла свечой вверх; как он, Юв, вовремя разгадал замысел противника: после «мертвой петли» выйти Галанину в хвост — и ушел влево и вниз, а когда Чужак вычертил нечто вроде трапеции, Ювен выполнил тройную «бочку» с перекруткой и поймал в перекрестье прицела ту точку, в которой должна была оказаться «калоша» в следующую секунду. И тут произошло то, чего Галанин никак не ожидал. Несшийся на всех парах Чужак вдруг мгновенно прекратил движение — хотя так не бывает, никак не может быть! — ив неподвижности застыл, словно натолкнувшись на невидимую стену. Ювен лихорадочно заработал рулями, но в отличие от Чужака ему не удалось преодолеть силу инерции, и тут же в левый борт его интерсептора ударила черная трасса, и космос на мгновение стал ослепительно белым, а потом опять черным…

— Ну и где же ты теперь? — спросил Гал.

— Да вот, обретаюсь на Базе как неприкаянный.

Некуда мне податься, Гал. У меня ведь на Земле, как и у тебя, никого нет. Приходится скрываться от своих же… Ты вот что… Никому не говори, что видел меня, ладно?

— Ara, — отозвался Светов. — Все равно ты мне снишься, Юв.

— Может быть, я и сам себе снюсь… — вздохнул Галанин.

Они помолчали. Потом Гал виновато отвел глаза в сторону и пробурчал: — Ладно, Юв, давай-ка мы с тобой примем по две капли. По-моему, у меня еще кое-что оставалось в НЗ. И картошечкой закусим, а?

Ювен, словно извиняясь, проговорил: — Спасибо, Гал, но мертвые могут не есть и не пить, хотя, знаешь, иногда очень хочется… Ты закрой глаза на минутку, а я тихонечко пойду блуждать по Базе.

Гал послушно смежил веки и опять провалился в забытье. Потом вздрогнул и открыл глаза. Он не знал, сколько проспал, но, видимо, немного, потому что в каюте все было по-прежнему. Никаких призраков погибших друзей уже не наблюдалось…

Однако осталось смутное беспокойство — слишком уж реальным казался недавний сон. Да хватит тебе, мысленно сказал он самому себе. От безделья скоро рехнешься, наверное…

Светов поднялся, выключил плитку и принялся очищать картошку от кожуры.

В коридоре кто-то зычным голосом осведомился: — Га-ал! Это у тебя так вкусно пахнет жратвой? Мы, незваные гости, идем к тебе!

И тотчас же стальная дверь отъехала в сторону и в каюту вломились четыре фигуры в свитерах. Сразу стало тесно и шумно.

— Слушай, Гал, ты случайно не скатерть-самобранку приобрел в отпуске? — поинтересовался обладатель зычного голоса Костя Луцик, без церемоний плюхаясь прямо на подушку, на которой несколько минут назад покоилась голова Гала.

— Разве это самобранка? — возразил Борька Геккер. — Одной вареной картошкой потчует!.. Вот если бы появились какие-нибудь деликатесы…

— Вяленая вобла, например, — съехидничал Гал.

— Ara, — невозмутимо кивнул Борька. — И пиво. Как можно больше хорошего пива, с пеной в два пальца, к которой штаны прилипают, как к клею!..

— Не слушай ты этого гурмана, Гал! — воскликнул Гемир Оконов по кличке «Гомос» (кличка происходила от слова «гомосексуалист», но Оконов охотно откликался на нее, потому что трактовал ее как сокращение от «гомо сапиенса»). — Тоже мне — Гаргантюа нашелся!

— Молчи, Гомос! — огрызнулся Геккер. — Что ты в еде ничего не смыслишь, что в бабах!

— Тихо, братцы, — сказал Гал. — Руками прошу не размахивать, а то плитку уроните… Занять места согласно купленным билетам! Руки мыли?

— И уши тоже, — откликнулся Витька Ческис. — Не томи, шеф-повар!

Приятели расселись на койках. Стол им заменял отличный алюминиевый ящик из-под взрывателей к альфа-бомбам. Гал торжественно водрузил на середину «стола» картошку, открыл несколько тюбов самоподогревающихся консервов из бортпайка, потом нагнулся и извлек из-под койки, из пыльного чемодана, бутылку двадцатилетнего «Марселя».

— Последняя, — предупредил он на всякий случай.

Компания оживилась.

— А ты говорил — скатерть-самобранка!

— Типун тебе на язык, Гал! Давайте выпьем за то, чтоб она ни в коем случае не была последней!..

— Гомос, а ты сегодня не пьешь?

— Не давайте ему, он, когда пьяный, звереет и целоваться ко всем подряд лезет. Еще изнасилует нас по очереди!

— Что вы, ребята, как можно?! Я изнасиловать только по любви могу!

— Давай стаканы, Гал… Так. Коньяк, как известно, пьют малыми дозами.

— Но из большой посуды!

— Поехали!

— Здравы будем, бояре!

— Кадету, кадету оставьте, братцы! — попросил Светов. — Он вот-вот вернуться с задания должен…

Он смотрел, с какой жадностью ребята едят, обжигаясь, горячую картошку, как они пьют одним глотком дорогой коньяк, и понимал их неестественное оживление: после космического боя любой нормальный человек словно заново рождается на свет, он рад, что ему повезло и на этот раз, а о следующем разе лучше не думать, потому что живем только здесь и сейчас… И Гал страшно завидовал своим товарищам, потому что лучше жить так, как они, чем так, как живут на Земле большинство людей.

Вначале разговор был легким дружеским трепом. Вспомнили — в который уже раз — все известные нецензурные анекдоты, поговорили о женщинах. В этой связи опять стали подшучивать над Гомосом, который отбивался от нападок как мог (в частности, заявил: «Между прочим, если вдуматься, все женщины — гомосексуалистки!»)…

Но потом, когда они прикончили «Марсель» и перешли на дикую смесь антифриза с техническим спиртом, за которой сбегал в ангар к сервистам Ческис, заговорили, как это бывает в таких случаях, о ратных буднях.

Сначала Борька рассказал, как сегодня ему пришлось отбиваться от трех Чужаков и как он уже простился с жизнью, но они потом — непонятно почему — оставили его и ушли восвояси.

— И знаете, что я тогда подумал? — говорил Борька, обводя взглядом лица товарищей. — Что, в сущности, они могут быть совсем не такими, как мы их представляем…

— А какими мы их себе представляем?

— Лично я — пауками со множеством щупалец…

— А я — почему-то прямоугольными, как роботы…

— А вот, говорят, французам удалось обнаружить на одном из астероидов останки Чужака… Только это все держится под страшным секретом, потому что людям нельзя видеть Пришельцев даже после их смерти.

— Чушь собачья! Ты думаешь, зачем Командор вот уже раз десять посылает Кольку Мефедова отловить хоть одну «калошу»? Да чтобы узнать, как они выглядят, эти самые Чужаки!

— Парни, ничего себе расклад! Четвертый год воюем с ними — и даже представления не имеем, как выглядят наши враги!

— Ну и что? Тебе это очень важно, да? Главное — что они наши враги, и бить мы их должны, невзирая на их облик!

— Ara, бить должны… Только чем? Если хочешь знать, ихние «калоши» способны такое выделывать, что нам на наших гробах и не снилось!

— Это верно… И вообще лично мне, братцы, непонятны здесь две вещи… Первое: если они технически превосходят нас, то почему не пользуются своим преимуществом?

— Как это не пользуются? Вспомни, сколько раз ты собирался вдарить по «калоше», а она вдруг включала такое ускорение, что ищи-свищи!

— Да я не в том смысле… Я имею в виду — преимущество в стратегическом плане. Если их спейсеры совершеннее наших, то какого черта они тогда ползают, как черепахи, почему возятся с нами здесь и не пытаются прорваться к старушке Земле?!. А во-вторых: мне непонятно, почему на нашей родимой планете с такой прохладцей относятся к этой войне?

— С чего ты взял, что с прохладцей? Чем докажешь?

— Гал вот подтвердит! Разве так должна вестись война с нашей стороны, когда под угрозой — существование жизни на Земле?! Вспомните, братцы: раньше, во времена так называемых «мировых войн», народы воюющих стран жили и трудились под девизом: «Все для фронта, все для победы», а сейчас?..

— Гал, скажи, что он не прав — ты же только что с Земли…

Гал хотел было рассказать, что на Земле действительно нет понимания той опасности, которая нависла над человечеством. Он вспомнил многокилометровые пляжи на южных побережьях, устланные телами беззаботных загорающих… Вспомнил дикие пляски молодежи в ночных дискотеках под открытым небом, когда разноцветные лучи прожекторов выхватывают из тьмы искаженные лица с перекошенными в беззвучном вопле ртами, конвульсивно изгибающиеся тела… Он вспомнил сводки новостей, в которых о войне не говорится ни слова, и толпу прохожих в часы «пик» на центральных улицах многочисленных Сити — каждый движется сам по себе, и ему нет никакого дела до остальных, и у каждого в ухе миниатюрная зонг-горошина, и он слышит музыку и только музыку, и нет ничего, кроме дурацкой музыки, в этом дурацком мире!.. И еще Гал вспомнил разговор с «ученым на все руки» Морделлом («Люди начинают уставать от войны») и конфликт с груболицым в баре космопорта («А может, Пришельцы нам изобилие устроят!»). И еще многое он вспомнил из увиденного за время отпуска, но почему-то губы его сами собой произнесли: — Нет, братцы, на Земле верят в то, что мы их защитим.

Борька Геккер разочарованно крякнул, а Костин мощный голосище прогудел: — И вообще, о чем разговор? Лично я бил, бью и буду бить этих инопланетных гадин до тех пор, пока жив. Не я первым напал на них, а они — на меня, так почему, мать их так, я должен теперь с ними церемониться?! И мне плевать, кто сидит в той «калоше», которая собирается меня уничтожить, — разумные пауки, безмозглые роботы или такие же существа, как и мы. Главное — это мои враги, угрожающие моему дому, и вы как хотите, но я вижу свой долг в том, чтобы этих врагов истребить как можно больше!..

За то и выпили.

Потом Витька Ческис поинтересовался, когда же Командор разрешит Галу летать. Гал молчал. Для него это была больная мозоль. Не далее как сегодня утром после развода он имел очередной разговор с Руснаковым, который чуть ли не в рот смотрел Галу, пока тот умолял перестать «мариновать» его; полковник явно ожидал чего-то, а потом, видимо, так и не дождавшись, разочарованно отвел глаза в сторону и туманно пообещал, что как только — так сразу. А в конце беседы почему-то разозлился и приказал не задавать глупых вопросов, потому что если командир приказывает — значит, он всегда прав, но если даже и не прав, то ты имеешь право только пальцами ног в ботинках шевелить!..

Судя по всему, вокруг Гала плелся некий заговор. По какой-то причине его упорно не хотели использовать в качестве рядового интерсептора — только кому и зачем это было нужно?..

— Командор сказал, что сервисты еще не закончили латать мой спейсер… — пробормотал Светов.

— Да?.. — удивился Гомос. — Странно… Я вчера был в твоем ангаре, и никаким ремонтом там и не пахнет. Спейсер стоит наготове…

— Предлагаю тост, — неожиданно сказал Борька Геккер. — Давайте выпьем за скорейшее возвращение Гала в строй.

— Дурак, — сказал Витька. — Чего спешить — успеет еще пасть смертью храбрых…

Тут все накинулись на Витьку с упреками в накликании беды на боевого товарища, но тем не менее тост все-таки «реализовали».

Потом Гал вспомнил свой недавний сон и спросил: — Слушайте, братцы, а никто из вас не встречал на Базе в последнее время Ювена Галанина?

Все посмотрели на него, как на идиота, даже жевать перестали, а Витька Ческис тут же объявил: — Костя, Галу больше не наливай сегодня, ему уже достаточно.

— Ты что, Гал? — тихо спросил Гомос. — Он же погиб еще во время твоего отпуска…

— Значит, никто Юва не видел? — повторил свой вопрос Светов. Он обвел друзей внимательным взглядом. — Борька, а ты?..

Геккер отвел глаза.

— Да не видел я никакого Юва! — заорал он. — Что ты ко мне привязался?

Однако Гал понял, что Борька что-то скрывает. Сознание вдруг резанула мысль: а что, если Юв действительно бродит как неприкаянный по переходам Базы, ходит, скрываясь ото всех?.. Но зачем ему прятаться от своих? И каким образом он оказался здесь, если превратился вместе со спейсером в космическую пыль?..

Он встряхнулся и сказал:

— Ладно, давайте-ка выпьем за всех наших погибших ребят. Тост контрольный, братцы.

Это означало, что положено пить до дна.

Потом как-то все смешалось. Запомнил Гал только самые яркие эпизоды.

…Как вернулся Сережка Глико и вынужден был влиться в компанию после того, как эта самая компания влила в него «штрафной» стакан коньяка…

…Как они хором орали свою прощальную: «Завтра нам с тобой опять в дальнюю дорогу… Так давай на посошок выпьем по чуть-чуть» — и они действительно выпили, но отнюдь не по чуть-чуть…

…Как появилась еще одна бутыль с фиолетовым напитком, и кто-то уже спал, откинувшись на койку, а Гомос приставал к Глико, выдавая свои сексуальные домогательства за желание подружиться…

…Как он, с трудом взгромоздясь с ногами на койку, декламировал смутным и вроде бы даже незнакомым лицам, маячившим внизу, свои самые сокровенные лирические опусы, а слова почему-то то и дело ускользали из памяти, а потом он совал кому-то под нос голографию Инны и все пытался объяснить, что именно ее он теперь будет защищать от нашествия Чужаков, а не каких-то там скотов в дискотеках и на пляжах…

Последним в этой серии отрывочных эпизодов был момент, когда в дверь каюты кто-то громко постучал, и в ответ ему несколько грубых голосов заорали: «Пошел на…!»; имелось в виду, что стучится некий нахальный любитель выпить на халяву, но это оказался не кто иной, как сам Командор, и в тотчас же наступившей тишине он рявкнул, ни к кому конкретно не обращаясь, — рявкнул совсем не то, что ожидали услышать от него пилоты: «А ну плесните и мне этой пакости!» И когда приказание Командора было с преувеличенным рвением исполнено, он поднял стакан и каким-то странным голосом провозгласил: «За то, чтобы Коля Ангафорин сумел сесть!» Выпил залпом и, не закусывая, пояснил: «Он ослеп, а бортовой комп сдох, и горючее у него — на нуле». Потом повернулся и, ничего не видя вокруг, вышел из каюты — прямой, как туго натянутая струна…

Каюта сразу опустела, потому что все рванули на смотровую, и хотя хмель с Гала сразу слетел, он на ходу проглотил таблетку, приводящую в чувство даже самого запойного забулдыгу.

Многоруким и многоногим вихрем они пролетели по коридорам и переходам, ворвались, сломив вялое сопротивление дежурного наблюдателя, на НП, в просторечии — «смотровую площадку», и уткнулись носами в обзорный экран, где в непосредственной близости от Базы неуверенно полз одинокий светящийся жучок — спейсер майора Ангафорина.

— Связь! — крикнул кто-то дежурному. — Вруби диспетчерскую связь с пилотом!

И потом в мертвой тишине все стали слушать знакомый голос Кольки, который говорил: «Больно, ребята, я не могу больше… Я не вижу, ничего не вижу… Дайте же точную наводку!» — а в ответ диспетчер в панике кричал: «Ноль пятьдесят четвертый, посадку запрещаю!.. Вы слышите — посадку запрещаю!»…

— Что ж он делает, гад, — сказал кто-то за спиной Гала. — У Ангафора сейчас горючка кончится — и все!.. Куда же ему деваться?

— А как он сможет вслепую сесть на ручном приводе, как? — возразил Витька Ческис. — Он же не попадет в посадочную шахту, а если даже его будут наводить, то где гарантия, что Колька в любой момент не «откинется»? Он же ранен! И тогда всей Базе — хана!..

— Помолчи ты, — яростно зашикали на него со всех сторон, — не дай Бог сглазишь!

Ангафорин, с трудом выдавливая слова, продолжал просить: «Подскажите, ребята, куда я лечу», а диспетчер по-прежнему бубнил в отчаянии: «Ноль пятьдесят четвертый, в твоем положении рисковать не положено, понимаешь?» Тут в диспетчерской что-то громыхнуло, и голос диспетчера пропал; вместо него раздался голос Командора: «Коля, как слышишь меня? Это я, Руснаков».

«Отлично слышу, — отвечал Ангафорин, — только мне очень больно, и вокруг темно, и я не знаю даже, сколько у меня осталось горючки…» «Ничего, — сказал Командор, — потерпи, сейчас мы тебя посадим. — Он сказал это таким уверенным тоном, будто ему каждый день приходилось лично руководить посадкой ослепших пилотов в узкую посадочную шахту Базы. — Ты только внимательно слушай меня и делай то, что я тебе буду говорить».

Руснаков на несколько секунд замолчал, а потом стал монотонно диктовать: «Возьми левее, примерно на двадцать… Так. Отлично, Коля, молодцом. Теперь сбрось скорость. Еще. Еще. ЕЩЕ, КОЛЯ! Так. Доверни вправо. Бери чуть повыше, примерно на два щелчка…» Он говорил и говорил, и собравшиеся на НП увидели, как жучок постепенно выровнялся и уже увереннее пошел к Базе, и по требованию ребят, в нарушение всех инструкций и наставлений, дежурный врубил радиотелескоп, и они увидели, как спейсер Ангафорина, то и дело рыская носом по курсу, приближается к посадочной шахте, и когда до нее оставалось не больше километра, всем пилотам стало ясно: Коля промахивается и уже не успеет скорректировать курс, и кто-то всхлипнул, а кто-то отвернулся, закрыв лицо руками. И тут же в динамике раздался вопль Командора: «Коля, газу и ручку на себя до упора!», и что-то явственно хрустнуло — скорее всего микрофон в рефлекторно сжавшемся кулаке Руснакова, и Ангафорин успел-таки свечой уйти от столкновения с громадой Базы, пройдя над антеннами дальней связи так близко, что было неясно, чиркнули они по брюху его интерсептора или нет. Командор молчал ровно десять секунд, а потом снова стал наводить Ангафорина на шахту, и он все-таки посадил его, — правда, правый демпфер шахты снесло, точно бритвой, от удара бортом, но в данный момент это не имело значения…

Они примчались в ангар как раз в тот момент, когда Коля Ангафорин выкарабкался из люка своего изуродованного интерсептора и сделал неверный шаг к стене. Они ожидали увидеть кровь на его лице, но крови не было, лицо оставалось таким же, как всегда, только сильно побледнело, и глаза не моргали, а смотрели куда-то в пустоту. Витька Ческис и Спарт Карновски подбежали к Коле, чтобы поддержать его, и тот повернулся всем телом на звук шагов, и это движение было страшным…

Тут подоспели киберы-санитары с носилками во главе с начальником лазарета Севой Ладыгиным, которого на Базе все звали не иначе как Аспирином. И Командор приказал всем разойтись, но впервые никто не подчинился его приказу.

Пока его несли в лазарет, Колька, скрипя зубами от боли в глазах, успел поведать, что увлекся погоней за «калошей» и не заметил, как оторвался от своей группы, а потом откуда ни возьмись появились еще четыре Чужака, и двоих он сбил, но черный луч одного из двух оставшихся проделал аккуратную дыру в пульте перед самым носом Ангафорина и только чудом не задел его самого; а когда замкнуло высоковольтные панели, в кабине сверкнула такая яркая вспышка, что даже защитный слой на забрале СК не спас зрение. Коля мгновенно превратился в крота, ослепшего от солнца, и если бы он знал хоть одну молитву, то помолился бы перед неминуемой смертью, но смерти все не было, и тогда он понял, что Чужие почему-то решили оставить его в покое… А потом был долгий обратный путь домой, когда он вел спейсер по тоненькой ниточке радиобуя; когда же оказался в пределах связи с Базой, то понял: ему не удастся сесть, потому что бортовой компьютер не реагировал на команды голосом…

Тут Ангафорин замолчал, потому что потерял сознание.

Они проводили носилки до лазарета, помогли содрать с Коли спейс-комбез и уложить его на ложе «Диагноста», хотя киберы и сами отлично справились бы с этим. Через полчаса Аспирин вышел к ним, опустив голову, и сказал, что Коля свое отлетал, потому что сетчатка и глазной нерв выжжены полностью…

* * *

Гал проснулся внезапно — как от сигнала боевой тревоги. Но в каюте было темно, и тихонько посапывал во сне Глико, и не рассыпался в коридоре горохом топот бегущих в ангары пилотов…

Тем не менее что-то случилось — Гал чувствовал это. Несколько секунд спустя, словно в подтверждение его опасений, у изголовья запищал сигнал вызова, и послышался голос дежурного: «Светов, проснись». — «Да я и так не сплю, — стараясь говорить потише, пробурчал в ответ Гал, покосившись на безмятежно посапывающего Глико. — Что случилось?» — «Тебя вызывает к себе Эмов». — «Среди ночи?» — «Ну, ты и шутник, парень!.. Это на Земле бывает ночь, а здесь — постоянная боевая готовность». — «Ладно, понял».

Неужели закончился период бездействия и его решили наконец-то включить в боевой расчет? Нет, что-то здесь не так. Если речь идет о допуске к боевым дежурствам, то почему он должен узнать об этом от Особиста, а не от командира базы? С каких это пор офицеры спецслужбы дают разрешение на вылет? Впрочем, а почему бы и нет?.. Во всяком случае, спейс-комбинезон надеть не помешает. Черт, оружия так и не выдали… Ладно, главное оружие — верный С-тринадцатый. С полным боекомплектом, разумеется…

Лихорадочно натягивая на себя одежду, а поверх нее — спейс-комбинезон, Светов одновременно пытался вспомнить, что ему приснилось в коротком тревожном сне. Сон вспомнился не сразу, а когда наконец вспомнился, Светов пожалел об этом.

…Он снова лежал на астероиде, среди обломков скал, куда его выбросило после неудачной аварийной посадки, и ему было больно и холодно, но он не мог пошевелиться, а мог только смотреть на скалы, на которые падали слабые отсветы Юпитера. Временами он проваливался в темноту забытья, а когда выплывал из нее, то косился на кислородный индикатор. Кислорода оставалось все меньше и меньше, и, наверное, ему следовало впасть в отчаяние, но даже на это у него не оставалось сил. Гал не знал, сколько времени он так пролежал, но, очередной раз очнувшись, он вдруг увидел на вулканическом плато астероида спейсер Чужаков, из которого выходили темные человекоподобные фигуры. Пришельцы явно направлялись к нему, и были они сложены как люди, только с ног до головы затянутые в темное — не то ткань, не то кожу. И передвигались они совсем как люди — осторожно ступали двумя нижними конечностями по базальту. Галу стало страшно, но отбиваться от врагов было нечем. Они наконец приблизились к нему и плотно окружили со всех сторон, и когда Гал уже готов был завопить от страха, Пришельцы дружно, словно по команде, откинули темную ткань, закрывавшую их лица, и Светов увидел всех своих погибших знакомых и друзей: и весельчака Берколайно, и невозмутимого толстяка Маркова, и веснушчатого Сашу Кэрберга, и вечного нарушителя всех уставных положений Аксена Полилова, и многих других — их была целая толпа. Они протягивали руки к Галу, наперебой уговаривая его пойти с ними, но из их аргументов он запомнил только один: «Тебя ждет «Шар», Гал»… Однако Гал наотрез отказался, и тогда они сразу замолчали, прикрыли свои лица темной тканью, отвернулись и ушли. А немного погодя Гал увидел, как чужой спейсер беззвучно отрывается от астероида на огненном столбе стартовых двигателей…

Сон, конечно же, это был сон. На самом деле Гал провалялся на астероиде без сознания до тех пор, пока его не спасли, и в те мгновения, когда он приходил в себя, сознание жгла лишь одна мысль: «Кислорода осталось совсем мало…» Он закончил одеваться, осторожно отворил дверь каюты и выглянул в коридор. Там было пусто, — очевидно, до смены боевых расчетов оставалось еще много времени. Горело тускло дежурное освещение.

Гал вышел и притворил за собой дверь. Стараясь никому не попадаться на глаза (сам не зная почему), он поднялся на третий ярус, где располагался кабинет-каюта Эмова. Что-то вертелось в голове, как обрывок надоедливого шлягера, и, уже подходя к кабинету Особиста, Светов все-таки уловил, что это за фраза.

«Шар» ждет тебя, Гал».

То, что он слышал во сне про астероид, теперь повторялось в его мозгу, произносимое чьим-то незнакомым голосом. Голос был нудный, неприятный, назойливый…

Гал остановился и прислонился лбом к прохладной металлической переборке. Лоб его был горячий, и казалось, в голове что-то пульсирует. Вслед за первой фразой пришли и другие: «Ты должен проникнуть в «Шар». Отныне это твоя обязанность. И ты сделаешь это, ты обязательно сделаешь это, Гал…» Где же он мог слышать эти слова? От кого? Сколько Гал ни силился, так и не вспомнил.

Он постучал в бронированную дверь. Из-за двери сказали: «Войдите».

Гал вошел и с любопытством огляделся. Это было одно из немногих помещений Базы, где он еще ни разу не был.

Кабинет Особиста оказался достаточно просторным и был заставлен всевозможными приборами. Кроме того, в кабинете имелись компьютерный пульт, несколько кресел, мягкий диван у стены, полки с книгами. В торце помещения виднелась дверь, — видимо, кабинет сообщался с еще одним отсеком.

Подполковник Эмов по прозвищу Особист находился в кабинете один. Он сидел перед освещенным экраном монитора. На нем был легкий шерстяной спортивный костюм, никак не сочетающийся с «официальностью» кабинета, напичканного таинственной аппаратурой.

Эмов поднял голову, кивнул Галу и, не приглашая его сесть, торопливо выключил транспьютер — словно опасаясь, что пилот сумеет даже издали прочитать текст на экране.

— Как настроение, лейтенант? — осведомился Особист.

— Нормально, — без всякого выражения ответил Гал.

— Воевать не разучились?

— Это может подтвердить только практика, — усмехнулся Гал. — А что, господин подполковник, вы хотите послать меня на боевое задание?

Эмов повел себя как-то странно. Вместо ответа он вдруг вскочил, приблизился к Галу и обошел его, словно обнюхивая со всех сторон.

— Скажите честно, Светов, — проговорил оннеуверенно, — что с вами произошло в последнее время? Не показалось ли вам, что с вами… э-э… происходит что-то странное?

Гал добросовестно задумался. Вспомнился военный комендант космодрома Плесецк, намекавший на причастность его, Гала, к неким влиятельным сферам, вспомнились и типы в серых костюмах, следившие за ним в космопорту. Однако сообщать об этом Особисту он, конечно же, не собирался.

— Показалось, — проговорил он наконец. — А как же? Народ на Земле больше пить стал, например…

Эмов уставился в пол.

— Нет-нет, — пробормотал он, — вы меня не так поняли, Светов. Я не имею в виду ваш отпуск. Что с вами было до и после отпуска — вот что меня сейчас интересует…

Полагалось спросить: «Что именно вас интересует, господин подполковник?» — и Гал спросил, но Эмов конкретизировать свой вопрос не захотел или не смог, и тогда ситуация обязывала, изобразив недоумение, осведомиться: «А что случилось?» — и Гал, конечно же, осведомился — только несколько в иных выражениях.

— Ни черта не понимаю! Что за тайны мадридского двора? — взмолился он.

Подполковник вдруг оказался совсем рядом, и по его расширенным зрачкам Гал понял, что Особист взбешен.

— Тайны? — задыхаясь, прошипел Эмов. — Это вам лучше знать, что за тайны!.. Речь идет об интересах безопасности, а раз так, то неужели вы полагаете, что об этом следует трубить на всех перекрестках!

— Нет, не полагаю, — смутился Гал. — Однако, господин подполковник, мне кажется, что вы могли бы посвятить меня в то, что случилось…

— А вам кажется, что-то случилось? — поинтересовался Эмов.

Светов начинал злиться.

— Может, я пойду? — спросил он, стараясь, чтобы в голосе его не прозвучало ничего, кроме казенной вежливости.

В кабинете воцарилось тягостное молчание. Потом Эмов вернулся на свое место за транспьютером и скучным голосом проговорил: — Я вас еще не отпускал, лейтенант Светов. Садитесь и расскажите-ка мне, как вы провели предыдущий вечер.

— Как обычно, — сказал Гал, опускаясь на стул, стоявший посреди кабинета. — Вечер я провел в обстановке, близкой к домашней. Тесный круг друзей, неформальное общение за столом, уставленным деликатесами… Ну и прочие детали, которые вас не могут интересовать…

— Тесный круг друзей? И кто же входит в этот круг?

Гал перечислил.

— И все? — немного помедлив, спросил Особист. Гал кивнул.

— Ладно, хорошо, — кивнул подполковник. — Тогда назовите человека, который вчера вечером заходил к вам в каюту и который не относится к перечисленным вами лицам.

Он выжидающе уставился на Гала. Тот почесал в затылке. Кого же он имеет в виду? И вдруг его осенило.

— Да, — проговорил он, — чуть не забыл. Действительно заходил еще один человек… правда, это было уже в самом конце наших посиделок… Полковник Руснаков навестил нас, чтобы объявить о том, что спейс-майор Ангафорин садится вслепую…

В лице Эмова что-то изменилось, и, как ни странно, Гал уловил в его глазах злорадный огонек.

— Скажите, лейтенант, — проговорил Эмов, — известен ли вам человек по фамилии Галанин?

— Еще бы! Мы с ним в училище целый год за одним столом сидели…

— Когда вы последний раз видели его? — перебил Особист, пристально глядя на Светова.

— Еще до отпуска, — ответил лейтенант. — Когда же еще я мог бы его видеть? Я находился на Земле, он — здесь, а когда я вернулся, его уже… уже не было.

Может, вчера мне вовсе не приснился визит Юва, подумал Гал. Неужели он действительно остался жив и теперь скрывается на Базе? Возможно, именно это и хочет услышать от меня Особист?.. Ну уж нет, я еще не чокнулся, чтобы рассказывать ему свои сны. И даже если это не сон — неужели я выдам ему Юва?..

Эмов откинулся на спинку кресла и укоризненно покачал головой.

— Ай-яй-яй, — проговорил он. — Нехорошо врать, молодой человек. Тем более — старшим по званию. Тем более — когда речь идет об интересах безопасности… Взгляните-ка сюда.

Он ловко крутнул монитор, разворачивая его экраном к Светову, и щелкнул кнопкой. На экране появилось изображение двухместной каюты, и на одной из коек лежал человек. Заснято это было в инфракрасном спектре, но Гал сразу узнал свою каюту, а в человеке на койке — самого себя… Вон и картошка в углу варится на самодельной плитке. Цифры в правом нижнем углу экрана обозначали дату — вчерашний вечер. Вот в каюту вошел человек в спейс-комбинезоне и уселся на койку напротив Гала. Камера крупным планом дала его лицо. Это действительно был Юв Галанин. Заметив, что Гал приоткрыл глаза, Ювен осведомился: «Картошка?» — «Ara, — сказал Гал. — В мундире. Помнится, ты любишь такую…» Эмов щелкнул кнопкой, и изображение на экране застыло.

— Значит, говорите, последний раз вы видели этого человека еще до вашего отпуска? — спросил он, ухмыляясь. — Неувязочка получается, Светов… Что ж вы так, а? Допустить такой прокол — с вашими-то возможностями! Неужели вы не подозревали, что за вами могут вести наблюдение?

Только теперь до Гала дошел смысл всех намеков Особиста. Кровь бросилась ему в лицо, он вскочил со стула. В следующее мгновение в руке Эмова появился массивный черный пистолет, дуло которого, казалось, гнусно усмехалось, глядя прямо в грудь лейтенанта. Усмехнулся и владелец пистолета.

— Ведите себя прилично, Светов, — сказал Эмов. — Проигрывать надо тоже по правилам. Иначе — стреляю без предупреждения.

— Какого черта? — Гал побледнел. — Кто вам позволил подглядывать за мной?

Вопрос звучал наивно, и Светов сам это тотчас же понял.

— А мне не требуется разрешение, — ответил Особист. — Такова моя профессия, молодой человек: стоять на страже безопасности. При этом я могу делать все, что сочту нужным. Особые полномочия, понятно?

Он самодовольно ухмылялся. В этот момент Гал видел его насквозь: удачливый серый кардинал местного масштаба; непомерно честолюбивый, болезненно честолюбивый… И вот такого выдающегося борца с агентами противника отправили прозябать на Базу. А тут — отличная возможность проявить себя. Чудом оставшийся в живых Галанин вынужден скрываться на Базе. Зачем? Почему? С какой целью?.. Вот вам — агент врага, то бишь Пришельцев! Да что там Галанин! На Базе номер семнадцать, являющейся форпостом противостояния «Шару», оказывается, существует целая агентурная сеть во главе с резидентом, каковым является лейтенант Светов! Выявление — и, соответственно, обезвреживание — этой сети тянет по меньшей мере на Хрустальный Диск первой степени…

— Вот что, Светов, садитесь, — сказал Эмов. — У нас с вами еще найдется время для подробных разговоров. А пока меня интересует только одно: о чем вы сговаривались вчера вечером с Галаниным?

— Во-первых, мы с ним не сговаривались, — ответил Гал. — Во-вторых, я считал, что наш разговор мне снится, — ведь я был уверен, что Ювен действительно погиб!..

— Ну разумеется… — осклабился Особист. — Что вам еще остается делать? Только отпираться… Я повторяю свой вопрос: о чем вы сговаривались с Галаниным? Я не первый год работаю в спецслужбе и, поверьте мне, способен отличить обычный разговор от разговора двух агентов, общающихся с помощью набора условных фраз… Иначе никак не объяснить ту чушь, которую вы там несли. Насчет картошки, апельсинов и прочего… Ну, отвечайте!..

Гал усмехнулся.

— А почему бы вам не спросить об этом у Галанина? Эмов вместо ответа нажал какую-то кнопку на пульте, и таинственная дверь в торце каюты сдвинулась в сторону, открывая взгляду Светова небольшое помещение, где, прикованный к креслу специальными захватами, неподвижно сидел его друг Ювен Галанин. Лицо его было в крови, — видно, допрашивали его с пристрастием. Изо рта Юва торчал кляп.

— Как видите, у него я уже спрашивал, — снова усмехнулся Эмов. — Теперь ваша очередь, Светов. А может быть, вы и не Светов даже?

— Послушайте, Эмов, — сказал Гал. — А вы уверены, что мы с Ювом — действительно те, за кого вы нас принимаете?

Эмов, казалось, задумался.

— А за кого, по-вашему, я вас принимаю? — ответил он вопросом на вопрос.

— Вы, судя по всему, думаете, что нас каким-то образом завербовали Чужаки, заставив передавать им секретную информацию, — предположил Гал.

Эмов рассмеялся почти искренне.

— Похоже, вы решили играть до конца, — сказал он. — Только из этого у вас ничего не выйдет, господа Пришельцы!

Гал ошалело уставился на подполковника. Теперь ему окончательно стал ясен замысел Особиста. Эмов считал их с Ювом Пришельцами, замаскировавшимися под людей. Но это же бред!..

— У вас есть доказательства, господин подполковник? — почти шепотом спросил Гал.

— По-моему, никаких особых доказательств и не требуется, — сказал Эмов. — Вас, Светов, я взял на заметку еще после вашего чудесного спасения на астероиде… Согласитесь, что вы тогда выжили чудом, а мы, спецслужбовцы, не очень-то верим в чудеса. Что же касается вашего так называемого друга, то мне доподлинно известно, что он был уничтожен вместе со своим спейсером, — это видели многие. И вдруг он появляется на Базе живой и невредимый. Как это еще можно объяснить, по-вашему? Объяснение может быть только одно: в обличье Галанина противник заслал к нам своего разведчика. Или диверсанта. Кого именно, — добавил Особист, — мы еще будем выяснять… Кстати… Раз уж речь зашла о доказательствах, то как вы можете доказать обратное — что вы люди? А?

И ведь действительно: никаких веских аргументов нет, подумал Гал. Как доказать, что ты — человек? Ведь Особист и ему подобные наверняка считают, что Пришельцы способны изготовить абсолютно точную копию человека…

— Молчите? — спросил Эмов. — То-то!.. Вернемся к моему вопросу. О чем вы вчера с ним договаривались? — Он ткнул стволом пистолета в направлении Галанина. — Чтобы попусту не терять время, предлагаю: или вы мне сейчас отвечаете, или я считаю до трех, а потом стреляю. В него, вашего драгоценного Юва. Сначала я сожгу ему ногу, потом — руку. Если вы после этого все-таки захотите ответить, я прикончу его, чтобы он умер мгновенно, а не мучился в агонии еще полчаса. Согласны? Раз…

В голове у Гала словно затикали невидимые часы… А ведь Особист действительно способен выстрелить, как обещал, промелькнула мысль. Этому садисту все нипочем… Неужели ты дашь ему измываться над твоим другом и однокашником? Неужели ты тоже поверил в этот бред насчет того, что Юв — Пришелец?..

— Два, — сказал Эмов, не спуская глаз со Светова; палец подполковника легонько надавил на спусковой крючок лучевика.

Гал словно увидел себя со стороны, беспомощно скрючившегося на стуле посередине этого чудовищного застенка в недрах Базы. В нем вспыхнула ненависть, придавшая его телу силу и быстроту. Оттолкнувшись ногами от пола. он прыгнул на Эмова в тот момент, когда тот уже открыл рот, чтобы завершить этот жуткий отсчет.

Особист, конечно же, не мог не ожидать нападения. Скорее всего он не ожидал другого: молниеносной быстроты, с какой Светов на него бросился. Эмов нажал кнопку на пульте, лязгнули крючья захватов на стуле, но Гал уже летел через всю комнату… Пистолет, выбитый этим живым вихрем, отлетел в сторону, однако Особисту удалось увернуться от удара Светова. Эмов вскочил на ноги. В своем рукопашном мастерстве он был уверен на все сто, и реакция у него всегда была отменная. Оставалось только «выключить» Гала посредством какого-нибудь несложного, но эффектного удара — что-нибудь вроде «клюва орла». Однако Эмов каким-то непостижимым образом промахнулся, и тотчас же что-то увесистое ударило его в голову. Он так и не успел сообразить, что ударил его тяжеленный башмак из комплекта СК, который был на Светове.

Свет в глазах Особиста померк, и, увлекая за собой монитор транспьютера, он покатился по металлическому полу кабинета.

Гал перевел дух, разжал кулаки и шагнул к Ювену Галанину.

Вытащил у него изо рта кляп.

— Гал, — тотчас же сказал Галанин, — Гал, что ты наделал? Ты же его убил!

Светов подошел к Эмову, наклонился над ним и проверил пульс.

— Нет, Юв, он жив.

— Там, на пульте… Там должна быть кнопка. — Ювен покосился на захваты, прочно приковывающие его к стулу.

Через несколько секунд нужная кнопка была найдена.

— Что будем делать? — спросил Галанин, с трудом поднимаясь на ноги и растирая затекшие конечности. — Сейчас Особист очнется, и тогда нам несдобровать.

Светов задумался. Скрываться в закоулках Базы, как это делал Юв в последнее время, было бессмысленно — их все равно бы нашли.

— Придется уходить.

— Уходить? — удивился Галанин. — Куда ты отсюда уйдешь?

— В космос. А для этого придется угнать пару спейсеров…

— В космос? — еще больше удивился Галанин. — Ты что, собираешься жить в космосе?

— Там разберемся, Юв, — сказал Гал. — А сейчас — поторопимся, пока этот служака не очухался. — Он оглядел своего друга. — Эх, черт, а как же ты стартуешь без спейс-комбеза?

— Не беспокойся, — усмехнулся Галанин. Я теперь живучий: второй раз не умирают… Только где найти свободный спейсер?

— Есть один на примете. Коле Ангафорину машина уже не понадобится, надо будет только заправить ее.

Светов подобрал с пола лучевик Эмова и засунул его в свою кобуру на поясе спейс-комбинезона. Потом отцепил с комбинезона капюшон и передал его Галанину.

— Это чтобы тебя никто сейчас случайно не узнал, — пояснил он.

Они вышли в пустой коридор и направились к ангарам.

— Послушай, Гал, — немного погодя сказал Галанин, — а ты точно — не Пришелец? Зачем тебе понадобилось бежать в открытый космос?

Гал покосился на своего приятеля.

— А ты? — Он улыбнулся. — Что-то ты мне подозрителен, братец. Каким-то образом сумел ожить после смерти, теперь вот вылетать собираешься без спейс-комбинезона… Уж если из нас кто-то Пришелец, так это наверняка — ты.

Они переглянулись и почти одновременно хлопнули друг друга по плечу.

Глава 4

ЛАЗУТЧИК В СТАНЕ ВРАГА

Погони за ними не было, и это удивляло: неужели Эмов еще не пришел в себя?

Они вошли в ангары в тот момент, когда здесь царила обычная суматоха, сопутствующая смене дежурных экипажей.

К несчастью, фигура Ювена в нахлобученном на голову капюшоне с закрытым забралом, сквозь которое смутно виднелось его лицо, невольно привлекала к себе внимание. Костя Луцик, пробегавший мимо, спросил: — А это что за чучело? — Он ткнул пальцем в Галанина.

— Да мне из пополнения стажера дали в подшефные, — ответил Светов. — Надо, чтобы парень привык к СК…

— Что, он и спать будет в капюшоне? — осведомился Луцик.

Светов глянул по сторонам. Привлеченные мощным басом Кости, на них уже со всех сторон смотрели пилоты.

— Знаешь что, Константин? — Гал понизил голос. — Иди-ка ты своей дорогой от греха подальше…

И они с Ювеном проследовали дальше. За спиной у них раздалось лошадиное ржание Кости.

Дежурным сервистом оказался не кто иной, как Петя Боханин. Светов облегченно вздохнул. Кого-кого, а Петю всегда можно обвести вокруг пальца.

— Капрал Боханин! — сказал он «официальным» голосом (Боханин зачем-то сливал с одного из интерсепторов антифризную жидкость в мятую канистру). — Говорят, сегодня вы имеете честь быть старшим дежурным сервистом?

Боханин вздрогнул, обернулся и чуть не выронил канистру.

— А, это вы, господин лейтенант, — сказал он с явным облегчением: очевидно, опасался увидеть у себя за спиной кого-то другого — полковника Руснакова, например. — Так и теленком можно сделать… Что, наконец-то разрешили вылет?

— Слушай, Петя, — откуда ты всегда все знаешь?

Боханин просиял, принимая иронический комплимент за чистую монету.

— Просто тут на днях вашу машину до ума доводили, — объяснил он. — Сам Командор руководил доводкой, вот я и подумал, что вас собираются выпустить на задание.

В другое время Гал наверняка бы удивился такому вниманию к своей скромной персоне со стороны командования, но сейчас ему было не до этого.

— Слушай, Петр, — сказал он, — ты не знаешь, заправили ли машину Ангафорина? Она, кажется, в третьем ангаре стоит…

— Не только заправили, — откликнулся Боханин, тщательно закупоривая канистру, — но и подлатали чуток… Ребята из ночной смены поработали. А вы на ней собираетесь лететь?

— Да не я, — ответил Светов. — Мой новый стажер. — Он кивнул на Ювена.

Боханин подозрительно покосился на Галанина и неопределенно хмыкнул.

— Значит, можно стартовать? — осведомился Светов — А почему нет? — удивился Петя. — Только у дежурного диспетчера, как обычно, отметьтесь…

Гал мысленно выругался. Уж диспетчера-то не проведешь, так что придется применить совсем другие, не очень честные средства…

Интерсептор Гала действительно оказался в полной готовности к вылету. Светов обошел его со всех сторон, поглаживая ладонью гладкий борт.

Вскоре появился Боханин и, нависнув над плечом лейтенанта, стал старательно перечислять, что пришлось сделать, чтобы «привести машину в божеский вид». Судя по его словам, сделано было так много, что спейсер практически собирали заново. Намеки сервиста были весьма прозрачными.

— Хорошо-хорошо, — рассеянно проговорил Гал; он думал сейчас о Ювене, который в третьем ангаре осваивал интерсептор Ангафорина. — С меня причитается как минимум стакан молодцам-ремонтникам…

— Так это ж киберы ремонт делали, — растерянно сказал Боханин. — А кибам этот ваш стакан без пользы, они масленкой обойдутся…

— Намек понял, — сказал Гал и хлопнул Петю по испачканному смазкой рукаву. — Ладно, вернусь — будет тебе лично целых два стакана.

Он кривил душой, потому что знал, что постарается не вернуться.

— Да я что? — смутился тут же Петя. — Вам ведь, господин лейтенант, тогда тоже пришлось несладко — вон как гробанулись, кибы потом без автогена не могли обойтись…

— Ладно-ладно. Не каркай, Петя, а то в следующий раз автоген для меня самого потребуется…

— Типун вам на язык, господин лейтенант. Кто ж такое говорит перед вылетом?!

Гал еще раз хлопнул его по плечу, без помощи трапа вскочил в кабину и по привычке обвел взглядом пульт, на котором светились знаки автоматического тестирования готовности систем.

В душе наличествовало обычное предполетное волнение. Но сейчас к волнению добавился еще и страх: а вдруг диспетчер заподозрит неладное?..

Гал тронул клавишу запуска двигателя, и корпус интерсептора послушно отозвался мелкой беззвучной дрожью.

— Юв, — сказал он в микрофон коммуникатора. — Ты готов?

— Всегда готов, — откликнулся Галанин.

— Тогда жди, я иду к диспетчеру.

Светов снова выбрался из спейсера, вышел из ангара и стал подниматься по металлическому трапу в стеклянную башенку диспетчерской. Перед самой дверью он расстегнул кобуру лучевика. Стрелять, конечно, он не собирался, просто если бы диспетчер заупрямился, то пришлось бы оглушить его рукояткой пистолета.

Дежурный диспетчер, развалившись в кресле перед пультом, попивал кофе, следя одновременно за множеством экранов. Это был незнакомый Галу толстяк с капитанскими нашивками.

— В чем дело, лейтенант? — спросил он, когда перед ним возник Светов. — Вход в служебное помещение посторонним запрещен.

Придется все-таки бить его, обреченно подумал Гал. Судя по первой же фразе капитана, с таким поборником инструкций трудно было бы договориться иначе.

— Моя фамилия Светов, — Гал тянул время, нащупывая в кобуре лучевик.

— Я знаю, — невозмутимо сказал диспетчер. — Мне уже сообщили о вашем вылете. — У Гала все оборвалось внутри. — Вы ведь летите парой? — Гал смог только кивнуть в ответ. — Двадцатый ангар и… какой еще? — диспетчер вопросительно уставился на лейтенанта.

Светов не верил своим ушам. Неужели это какая-то хитроумная ловушка Особиста? Возможно, их с Ювом решили расстрелять в открытом космосе, сразу после старта? Или всеобщий бардак распространился за время его отсутствия и на Базу и диспетчер что-то перепутал?.. Так или иначе, но другого выхода не было.

— Третий, — выдохнул он. — Третий ангар. А что ответить, если он вдруг спросит фамилию моего напарника, лихорадочно соображал Светов. Выдумать какого-нибудь Иванова, Петрова или Сидорова? Или так и сказать — Галанин?.. Совсем не вовремя он вспомнил, как курсанты издевались над комендантом училища, когда тот отлавливал их при преодолении забора по возвращении из «самоволки». «Как ваша фамилия, курсант?» — «Атосов, господин капитан…» — «А ваша?» — «Арамисов, господин капитан…» — «Ну а вы, конечно же, Портосов?» — спрашивал комендант у последнего из троицы, а тот с бесконечной преданностью во взгляде рапортовал: «Никак нет» господин капитан, моя фамилия — Дартаньянов!..» Однако толстяк ничего не спросил, только посоветовал не задерживаться со стартом.

Гал чуть ли не бегом вернулся в кабину своего интерсептора и сообщил Галанину, что все прошло как по маслу. О деталях он, естественно, умолчал.

Включив обзорные экраны в режиме оптики, Светов увидел, что бронированные створы ангара услужливо расползлись перед носом спейсера и своды платформы озарились лучами прожекторов.

Гал глубоко вздохнул, словно набирая в легкие воздух перед прыжком в воду, на самых малых оборотах ионного двигателя вывел спейсер из ангара и повел его к трамплину старта.

Мимо проползали открытые створки ангаров, где в режиме боевого дежурства сидели в кабинах спейсеров пилоты, готовые в любой момент стартовать по приказу дежурного диспетчера.

Судя по бортовым номерам, на этот раз среди них был легендарный Руджер Лябахов. Легендарным он был потому, что умудрялся отправляться в полет со специальным тюбиком, наполненным сжатым спиртом, к которому Руджер прикладывался в самые напряженные моменты боя. Удивительнее всего было то, что алкоголь не оказывал в бою на Лябахова никакого воздействия, и он дрался как все и сбивал Чужаков, как сбивают палкой желуди с дуба, но, благополучно возвратившись на базу, бывал порой не в состоянии выбраться из кабины без посторонней помощи… О привычке Руджера глушить страх спиртом знали, кажется, все, кроме командования Базы, а может быть, и командование знало, но закрывало на это глаза, потому что еще неизвестно, как бы воевал Лябахов, не приняв на грудь «допинга»…

Тут на Гала почему-то накатила грусть. Куда же его несет? Может, пока не поздно, явиться к Командору и рассказать ему все? Но он тут же отказался от этой идеи: Командор не захочет ссориться из-за него со спецслужбой, а если они попадут в лапы к Особисту, то почти наверняка их упекут за решетку до конца жизни. Да и Ювена надо спасать — а ему еще труднее будет отвертеться от обвинений в предательстве…

Потом Гал вспомнил Инну и пожалел, что не может сейчас увидеть ее лицо. И тут в фонах-наушниках зазвучал возмущенный голос дежурного диспетчера: «Пятьдесят третий, ты что, заснул на старте? Освобождай побыстрее взлетную полосу!» Гал выбросил из головы всю возвышенную и сентиментальную чепуху и ткнул пальцем в желтый кубик включения стартовой автоматики.

Откинулись люки стартовой шахты, и впереди возникла черная пропасть космического пространства, которую лучи прожекторов были бессильны осветить, как ни старались. А в следующее мгновение Гала вдавило в спинку кресла стартовым ускорением и сердце, как обычно, подкатило к горлу. Затем экраны мигнули, и Светов на секунду закрыл глаза, а когда вновь открыл их, спейсер уже выполнял послестартовый маневр в ближней зоне.

Гал переключил экраны на радарный режим и оглядел их.

В ближней зоне шла обычная суета взлетов и посадок. Ярко светились лучи радиобуев наведения.

Чуть позади него следовал интерсептор Галанина.

— Все нормально, Юв? — спросил Гал, нажав кнопку вызова.

— Пока — да, — ответил Ювен. — Куда теперь?

— На этом наши пути расходятся, — сказал Гал. — Советую тебе добраться до одиннадцатой базы. Командует ею генерал Арн Шрейдер, передашь ему привет от меня… Попросишь, чтобы он переправил тебя на Землю.

— А ты? — спросил с удивлением Галанин.

— А у меня есть одно дельце в районе «Шара», — ответил Светов.

— Тогда я с тобой, — заявил Ювен.

— Юв, пойми, что ты здесь ни при чем!.. Да у тебя и горючего не хватит!..

Проклятье, думал Светов. Я ведь даже не могу сказать ему, что должен проникнуть в «Шар»!.. Но я просто знаю: это мой долг.

— А ты хочешь, чтобы я отпустил тебя одного в пасть дракона? — осведомился Галанин. — Не выйдет, дружище… Я, между прочим, боевой пилот, а ты хочешь, чтобы я дезертировал как самая последняя сволочь?

Что ж, по-своему он был прав.

Светов скрипнул зубами и двинул ручку форсажа от себя, устремляясь туда, где на экранах значился заштрихованный ярко-зелеными линиями «Шар».

Ювен упрямо держался сзади. Гал еще раз попытался переубедить своего друга, но тот просто-напросто отключил коммуникатор.

Они прошли ближнюю зону ответственности Базы без сучка и задоринки, хотя Гал каждую секунду ожидал, что вот-вот свои же ракетчики пустят им вдогонку парочку гамма-ракет — и времени у них останется ровно столько, сколько нужно, чтобы попрощаться с жизнью.

Светов держал курс на «Шар» с таким расчетом, чтобы избежать встреч с «калошами», но его попытка остаться незамеченным, как и следовало ожидать, не увенчалась успехом.

Когда «Шар» был уже виден в оптическом режиме, Гал услышал в коммуникаторе сдавленный возглас Юва: — Гал, сзади тройка Чужаков!

Лоб Светова покрылся испариной. Из верхней задней полусферы их атаковали три «калоши». Откуда они взялись — так и осталось загадкой, над которой некогда было ломать голову: черные трассы уже тянулись к его интерсептору, и Гал понял, что уйти из-под удара он уже не успевает. Внезапно он увидел, как спейсер Юва рванулся вперед. Выписывая немыслимую ломаную кривую на пределе мощности двигателей, тот явно стремился выйти на траектории черного луча.

— Юв! — заорал Светов во всю глотку. — Юв, что ты делаешь?!.

Галанин не ответил. В следующее мгновение на том месте, где только что находился его интерсептор, возникла яркая вспышка и облачко раскаленного газа.

Только сейчас до Светова дошло, что друг принял удар на себя, заслонив его своим телом, не защищенным комбинезоном.

Гал до крови закусил губу.

Подонки, с ненавистью подумал он. Сейчас я перебью вас, как бешеных псов!..

Он ушел от второго удара Чужаков и произвел вслед «калошам», когда они проносились мимо него, залп самонаводящимися ракетами. Если бы Пришельцы держались сомкнутым строем, хоть одна из ракет обязательно достала бы кого-нибудь из них, но они вовремя бросились врассыпную, и ракеты, так и не сумев решить задачу выбора цели, постепенно утратили скорость и, виляя из стороны в сторону, ушли в сторону Юпитера.

А потом Гал закружился в карусели боя. По нему били трассами, видимыми только на инфракрасном экране, а он огрызался вслепую, потому что о прицельном ведении огня уже не могло быть и речи. Его руки и ноги действовали автоматически, как бы сами по себе, и интерсептор совершал сумасшедшие маневры, чтобы не попасть под удар Чужаков. На экранах мелькали призрачные тени и полосы трасс; Гал давно перестал понимать, что же, собственно, происходит, и, как это обычно бывает в подобных ситуациях, ему каким-то чудом удалось влепить очередь из лазерной пушки прямо в серебристое брюхо одной из «калош», и тотчас же на ее месте расплылось газовое облако взрыва. Но ему некогда было радоваться этой маленькой победе, потому что двое оставшихся Чужаков стали наседать еще настойчивее, и несколько раз Светова ощутимо задели. А потом его контузило перегрузкой, и, когда Гал очнулся, он понял, что падает в какую-то черную бездну. «Калоши» же бесследно исчезли.

Голова его раскалывалась от дикой боли, в ушах звенело и пищало, перед глазами всплывали и расходились, как по поверхности озера, разноцветные концентрические круги, а из носа и рта сочились струйки крови.

Гал проглотил комок, подкативший к горлу, и понял, что выполнить свое задание он вряд ли сможет. Машина уже не слушалась рулей. Тем не менее он кое-как, с помощью немыслимых ухищрений. сумел выровнять ее и тут обнаружил, что в кормовом отсеке интерсептора давно уже что-то горит. Светов в отчаянии нажал клавишу катапультирования, но катапульта не сработала.

Светов похолодел. Он понял, что у него остается только один выход, и, закусив губу, направил спейсер к «Шару», светящемуся матовым пятном.

Съежившись в кресле, лейтенант ждал, что огонь вот-вот подберется к топливным бакам или к турбине, и тогда грянет взрыв, которого он не успеет даже почувствовать, но громада «Шара» наплывала все ближе и ближе, а взрыва все не было. Гал тупо разглядывал вражье логово, и ненависть к Пришельцам закипала в его душе.

Надежды на то, что ему удастся протаранить «Шар», не было практически никакой. Еще в начальный период войны «Шар» подвергался массированным налетам нескольких штурмовых эскадрилий, и ракетами по нему били, и спейс-бомбы в него запускали, но всегда он укрывался от подобных нападений плотным коконом какого-то мощного силового поля, о которое разбивались вдребезги любые угрожающие «Шару» объекты.

В данной ситуации имелось два варианта: либо спейсер все-таки взорвется от пожара на борту, либо «Шар» поставит перед ним барьер, и тогда спейсер взорвется от столкновения с этим барьером.

Однако не произошло ни того, ни другого.

Когда «Шар» был уже так близко, что занимал весь обзорный экран, по нему вдруг побежали поперечные полосы, словно он раскручивался на огромной скорости подобно гигантскому волчку, и Гал вдруг с изумлением увидел, что перед ним… Земля.

Обознаться он не мог: сквозь голубую дымку атмосферы отчетливо проступали характерные очертания земных материков, синели океаны и моря, на ночной стороне планеты мерцали огни больших городов.

Такого не могло быть, и тем не менее это было именно так. У Гала промелькнула сумасшедшая мысль: а что, если Шар способен мгновенно перебрасывать объекты на дальние расстояния? Что, если это действительно наша старушка — колыбель человечества?…

Он тут же представил себе, как его спейсер горящим факелом вонзается в атмосферу, прошивает толщу облаков и обрушивается, подобно Тунгусскому метеориту, на какой-нибудь городок — последствия будут как от взрыва приличной ядерной бомбы! Сам Гал, естественно, уже не увидит этих последствий — атмосфера расплавит его при такой скорости, как плавится лед на раскаленной сковороде…

Рука его машинально потянулась к клавише торможения, но Гал подавил в себе этот импульс.

— Нас такими психическими атаками не возьмешь, — сказал он вслух, словно «Шар» мог его услышать. Тоже мне, мимикрия!..

Вместо торможения он, наоборот, включил форсаж на полную мощность, и псевдо-Земля надвинулась на него всей своей громадой, экраны на пульте заволокло каким-то серым туманом, а потом последовал страшной силы удар, от которого Гал потерял сознание.

* * *

По всем физическим законам Светов должен был погибнуть. Однако, как ни странно, он остался жив и, когда пришел в себя, с удивлением обнаружил, что способен еще что-то видеть и чувствовать. А видел он какой-то сиреневый туман, не похожий ни на один из известных ему видов тумана. Чувствовал он себя, конечно же, паршиво, однако спейс-комбинезон его был цел — в этом Гал убедился сразу. Впрочем, иначе и быть не могло: малейшее нарушение герметичности уже давно бы превратило его в лепешку. Трудно поверить в то, что ради него Чужаки создали на борту своей базы земную атмосферу — скорее всего здесь был вакуум. Хотя… Он попробовал сделать несколько движений. Да, сила тяготения здесь наличествовала… Примерно в половину «же».

Наверное, по этой причине тело ощущалось как резиновое.

Было ли действительностью все, что предшествовало потере сознания? Или это — один из кошмарных снов? Светов с трудом заставил себя вспомнить: База, ночной вызов к Особисту, странный разговор с ним, спасение Юва Галанина, вылет, смерть Юва, неравный бой против трех «калош» и, наконец, «Шар»… Теперь, после беспамятства (сколько, интересно, я провалялся?), все это казалось таким далеким, словно происходило вечность назад и по этой причине представлялось нереальным.

Может быть, ему почудилась вся эта невероятная цепь событий, а на самом деле он все еще лежит на астероиде, куда совершил аварийную посадку? Может, и его чудесное» спасение, и отпуск, и смерть матери, и… (сердце у него екнуло) Инна, — может, все это лишь привиделось ему в длинном тягостном бреду? Вот сейчас, сказал он себе, уже почти поверив своим мыслям, вот сейчас я прочищу получше забрало капюшона, оглянусь и увижу мертвые обломки скальной породы, освещаемые слабым свечением Юпитера, а вдали будет выситься искореженная груда — то, что осталось от интерсептора, из которого в последний момент катапультировалась капсула…

Гал прочистил забрало (снаружи — пятерней в эластичной перчатке, изнутри — потоком сжатого воздуха) и осмотрелся.

Астероида не было. Было мутное сиреневое нечто. Сиреневый туман…

Уж лучше бы оказался на астероиде, промелькнула горькая мысль.

А может, он на Том Свете? Скверная шутка, братец, тут же одернул себя Гал. Тебе просто не хочется примириться с мыслью, что ты все-таки попал в нутро «Шара».

А где же твой интерсептор? Он что — испарился в тот момент, когда ты врезался в этот — явно материальный — космический объект, хотя и неизвестного происхождения? Ну да, он испарился, а тебе — хоть бы хны!.. Ни синяка (хотя кто его знает, может, синяки и есть, только сквозь СК их пока не обнаружишь), ни ссадины. Выходит, правы те, кто утверждает: запас прочности у человека выше, чем у машины.

И тут его вдруг словно окатили ледяной струёй. Ибо как еще иначе передать тот страх, который охватывает человека, внезапно обнаружившего, что не по тропинке он шел, а по узенькой дощечке над головокружительной пропастью?..

Болван, какой же ты болван, приятель! Пока ты соображаешь, что с тобой произошло, пока отвлекаешься на разные глупости да банальности, Они, наверное, разбирают боевые бластеры из пирамид по сигналу тревоги и вот-вот ворвутся сюда, чтобы стереть в порошок непрошеного гостя! А ты, между прочим, еще не проверил, на месте ли у тебя лучевик…

Гал провел руками по комбинезону. Кобура оказалась на месте, пистолет — тоже. А значит, хватит валять дурака, пора переходить к решительным действиям, как и полагается отважному лазутчику в стане врага. И еще — командиру (помнится, полковник Анваров в спейс-училище говаривал: «Командир должен быть смелым и тупым, ребята!»)…

Гал вскочил и только теперь понял, что его окружает не сиреневый туман, а разреженная, слегка колышущаяся завеса, состоящая из множества тоненьких матовых волокон.

Его охватила самая настоящая паника. Может, пока он был без сознания. Пришельцы сумели извлечь его тело из спейсера, чтобы поместить в такую вот тюрьму? Может, никакой он не лазутчик, а самый обыкновенный пленник, с которым враги теперь могут вытворять что угодно: захотят — сразу четвертуют, а захотят — будут вытягивать все жилы, чтобы он выдал им, например, кодовые пароли систем распознавания ракет типа «свой — чужой»?..

Да что ты заладил, с досадой сказал он себе, «может», «может»… Гадалка по кофейной гуще и то категоричнее тебя! Не для того тебя сюда послали, братец, чтобы ты сидел сложа руки.

Гал решительно направился к «занавесу», но в самый последний момент остановился. Э-э, нет, так не пойдет… Помимо решительности, лазутчик обязан проявлять еще и осторожность: кто знает, из чего эта штука? Не из серной ли кислоты (он очень кстати вспомнил Рекса Ролдугина)?.. Нужно провести эксперимент. Жаль только — швырнуть в эту мразь нечем, ни кирпича под рукой, ни ботинок с ноги не стащишь.

И тут он вспомнил про лучевик. Вытащил его из кобуры, установил переключатель на самый малый радиус и провел по завесе длинной очередью, как бы вырезая в неизвестной субстанции дверцу. Раскаленный плазменный луч утонул в «занавесе», не оставив на нем никаких видимых следов. Гал снова надавил на спусковой крючок — с тем же результатом.

Что ж, сказал он себе, давай-ка мыслить логически.

Никаких проходов в «занавесе» не видно. Но ведь как-то я сюда попал? Остается предположить, что если эта завеса — нечто вроде темницы, то либо она пропускает физические объекты лишь в одну сторону (извне — вовнутрь), либо это какое-то силовое поле, которым меня окутали, словно коконом. И в том, и в другом случае это означает, что мне не выбраться отсюда. Хотя при попытке прорваться ничего страшного может не произойти — подумаешь, шарахнет разок каким-нибудь разрядом. Если кого-нибудь сажают в камеру — значит, хотят не убить, а использовать в дальнейшем. Таким образом, «занавес» должен быть устроен так, чтобы задержать меня, но ни в коем случае не убить… Логично? Весьма… А что, если у Чужаков своя логика? В конце концов Галу надоело «мыслить логически». Поэтому он подошел к «занавесу» и ткнул в него рукой. Рука исчезла из поля зрения, но боли он не почувствовал. Тогда он зажмурился и сделал шаг вперед (сердце все-таки испуганно скакнуло в груди). Сначала он ощутил слабое сопротивление, как это бывает, когда идешь по дну ручья, а потом опять стало свободно и легко.

Гал открыл глаза.

Он стоял внутри некоего замкнутого пространства-полости. Геометрии здесь не наблюдалось никакой. Видно, строители этого боевого звездного корабля понятия не имели о пропорциях. Во всяком случае, здесь не было ни коридоров, ни отсеков, ни ярусов.

Первое, что бросалось в глаза, — огромное множество валов (труб?), распорок и прочих продолговатых предметов разной толщины, которые образовывали причудливые «заросли». Временами они пересекались, сплетались и вновь расплетались, как быстрорастущие тропические лианы или щупальца гигантского спрута. И при этом они находились в постоянном движении: некоторые — вращались, другие — вибрировали, третьи — сжимались и растягивались подобно дождевым червям. «Щупальца» (или трубы) были самых разных цветов и оттенков, причем многие из них фосфоресцировали наподобие люминофоров.

Гал включил наружные микрофоны, но ничего не услышал: видимо, воздух или какая-либо другая звукопроводящая среда здесь действительно отсутствовала. Гробовая тишина. Как в космосе. И, как и в космосе, от этого становилось жутко — все-таки человек привык воспринимать звуки при виде движущихся предметов…

Эх, жаль, никакой аппаратуры под рукой нет, думал Гал, как зачарованный созерцая жуткое великолепие загадочных устройств (в том, что это были именно устройства, он не сомневался). Остается лишь запоминать.

Интересно, а где же инопланетяне с бластерами, которые в соответствии с космическими операми всех времен должны были бы набежать сейчас со всех сторон, чтобы попытаться уничтожить его, дерзко проникшего в их стан? Что-то никого не видно…

Гал растерянно огляделся.

Только теперь до него дошло, в какое безвыходное положение он попал. Едва ли он сможет узнать здесь что-то полезное и важное. А о благополучном возвращении к своим и думать не стоит.

Так зачем же его сюда послали? И кто именно — Командор, Кирилл Эмов или кто-то еще?

Эти вопросы вдруг всплыли в его сознании с такой пугающей отчетливостью, словно буквы были начертаны кровью на белой стене, и сколько Гал ни пытался запретить себе думать на эту тему, ничего у него не получалось.

Версии, сказал он себе. Какие у тебя есть версии? И тут же сам себе ответил: какие, к черту, могут быть версии у жука, на которого наступили тяжелым безжалостным башмаком? Послушно лежать и не дергаться… А у лошади, на которую навьючили тяжкий груз и которую, понукая, заставляют везти телегу? Лошадь обязана слушаться возницу и, задыхаясь, тянуть, тянуть, тянуть ее вперед, как проклятая!..

Однако надо что-то делать. В твоем распоряжении всего три часа — именно на столько времени хватит кислорода в твоих баллонах, и за это время ты должен собрать максимум информации о противнике. Ты ж теперь разведчик, Гал, а разведчик обязан добывать сведения… Поэтому не стой столбом, а давай-ка двигай короткими перебежками дальше. Может, там что-нибудь выяснится?

Гал взял короткий разбег, благополучно преодолел вязкую стену и оказался в следующем отсеке (если это можно было так назвать), который отличался от предыдущего «помещения» лишь тем, что здесь вместо «валов» и «труб» крутились толстые диски неправильной формы. Они крутились в разных направлениях и с разной скоростью, время от времени по ним словно пробегала мерцающая полоса света, и тогда скорость и направление вращения заметно изменялись. Что это — шестеренки какого-то неведомого механизма? Или система жизнеобеспечения экипажа вражеской спейс-базы?

Гал не собирался долго ломать голову над этими вопросами. Он решил рискнуть — он попытался сокрушить парочку ближайших «дисков» лучом пистолета. И поначалу ему это удалось. Диски разлетелись на множество кусочков волокнистого вещества, из которых потекла какая-то маслянистая жидкость.

Гал невольно съежился, ожидая, что вот-вот будет наказан за свои варварские действия. На всякий случай он даже отошел подальше от того места, где совершил свою маленькую диверсию, и отвернулся, глазея на диковинные загогулины с видом скучающего посетителя картинной галереи.

Однако никаких ответных реакции не последовало. Гал повернулся. Те диски, которые он только что разнес вдребезги, крутились как ни в чем не бывало на прежнем месте. Гал покачал головой и снова принялся палить из лучевика, превращая «диски» в жидкие лохмотья, словно сокрушал гигантские водяные грибы. На сей раз он даже и не подумал отойти в сторону. Некоторое время искромсанные куски извивались на «полу», потом их как бы окутало сизое облачко, и когда оно рассеялось, «диски» исправно функционировали на своем законном месте.

Регенерация, догадался Светов. Механизмы корабля Чужаков обладают способностью восстанавливать свою целостность и работоспособность. Видимо, их нельзя вывести из строя, сколько ни пытайся.

А раз так — все попытки учинить небольшой погромчик на борту вражеской базы обречены на неудачу. Не стоит напрасно терять время.

«Механизмы», передразнил Гал самого себя. Кто тебе сказал, что это именно механизмы? Насмотрелся ты, братец, сериалов про звездные войны, где у неземных монстров-агрессоров те же боевые корабли, что и у землян: ангары, рубки, пульты управления, оружие… У них все по-другому, и этого следовало ожидать.Кто знает, может быть, это и есть сами Пришельцы — ведь регенерация тканей, как помнится из школьного курса биологии, присуща живым существам. Хотя в подобное верится с трудом.

Осторожно ступая по пружинящему «полу», Гал направился дальше.

Как и следовало ожидать, вскоре он окончательно заблудился. Он шел напролом сквозь пульсирующие перегородки, отделявшие один «отсек» от другого, но везде на его пути попадались только бесконечные конструкции из регенерирующего вещества. Эти странные устройства постоянно двигались, приводимые в действие непонятным источником энергии. И откуда-то изливалось слабое сероватое свечение, словно внутри «Шара» жил некий огромный светляк.

И самое главное: в «Шаре» не было Пришельцев, этих разумных злодеев, с которыми столь долго и безуспешно сражалась Земля.

Может быть, они невидимки?

А что, сказал себе Светов, чем черт не шутит? Он настроил забрало своего шлема на инфракрасный диапазон спектра и двинулся дальше. Ничего. И никого. Он долго экспериментировал с забралом, меняя длину световой волны, но успеха не добился.

Через час он почувствовал себя крошечным и ничтожным. Пришельцы упорно не желали замечать его, как люди не замечают муравья, забравшегося к ним в дом.

Устав от бесполезных блужданий, Гал наконец уселся прямо на «пол», подтянул колени к подбородку и обхватил их руками.

Черт возьми, в растерянности думал он. Но ведь должны же у них где-то располагаться «калоши», много «калош», так много, что, хотя их уничтожают десятками ежедневно, на следующий день они снова» выходят на тропу космической войны?!

И тут вдруг почувствовал, что вокруг что-то происходит. Он поднял голову.

«Перегородка», возле которой он примостился, вздувалась, словно ее распирало изнутри что-то огромное. Гал невольно вскочил на ноги и попятился в сплетение труб-лиан, чтобы спрятаться, но не успел. Бледно-серый пузырь бесшумно лопнул, и из образовавшегося отверстия в «отсек» шагнуло Существо.

Впрочем, это потом Гал понял, что речь идет именно о Существе, которое способно шагать, как человек, на двух конечностях, но сначала он увидел бесформенное пятно со множеством отростков.

Существо направлялось прямиком к Галу. Рука лейтенанта потянулась к кобуре. Тут он вспомнил свои опыты с «дисками» и решил больше не экспериментировать. Пока же выясним, решил он, как Пришельцы реагируют на удары по так называемой морде. Гал выпрямился и принял боевую стойку. Наверное, в этот момент он выглядел довольно нелепо: одну ногу выставил вперед, сжатые кулаки — у подбородка, тело собрано в мускулистый комок — в общем, боксерская стойка, самая подходящая поза для схватки с инопланетным монстром!

Когда Существо приблизилось к Галу на «рукопашное расстояние», как говаривал когда-то его тренер по единоборствам, Светов пружинисто подпрыгнул и нанес противнику классический удар ногой в то место, где у людей обычно находится челюсть. И тут же, используя инерцию удара, еще не успев приземлиться, сделал мах второй ногой, целясь на всякий случай чуть ниже центра симметрии противника. Бить ниже пояса — против правил, но лейтенант счел, что в данном случае смешно думать о каких-то правилах.

Удар, известный под названием «ножницы», как ни странно, возымел результат. Нанося его, Гал был готов, что называется, к любым непредсказуемым последствиям, но такого эффекта он и сам не ожидал. В отличие от кишкообразных конструкций, которые до этого попадались Галу во время его путешествия по внутренностям «Шара», Существо оказалось плотным на ощупь, и отлетело оно на добрых три метра — подобно резиновому мешку, наполненному водой. На душе у лейтенанта сразу полегчало. Кто бы они ни были, Пришельцы явно не умели драться врукопашную.

Гал неторопливо направился к поверженному врагу (который, как говорят в таких случаях о людях, никак не мог «собрать кости с пола»), на ходу примеряясь, как лучше врезать этому гаду. Внезапно уловив за спиной какое-то движение, лейтенант резко обернулся.

Из стенки «отсека» выкатывались еще три пузыря. Теперь Гал знал, что это означает. Он прыгнул в сторону и бросился бежать не разбирая дороги, то и дело налетая на волокнистые «конструкции» и перескакивая из одного «отсека» в другой.

Неизвестно, каким способом Существа перемещались, но Гала они все-таки нагнали и окружили.

Ситуация сложилась классическая: четверо против одного. К тому же явно вооруженные: в верхних конечностях-щупальцах у каждого из Пришельцев маячила продолговатая штуковина, напоминавшая дубинку, но в отличие от дубинки имевшая на конце, обращенном к Галу, жерло в виде раструба.

Гал скрипнул зубами. «Не выйдет, — сказал он своим противникам. — Не для того я лез к вам добровольно, чтобы вы меня просто так прикончили!..» Он выбил ногой «дубинку» у одного из нападавших, метнулся молнией влево, двинул локтем в бок другого (тот повалился мешком), третьего… Однако с третьим он ничего сделать не успел. Из раструба его «дубинки» вырвался смертоносный черный луч, направленный прямо в грудь Светову.

И опять, как и при таране, сработало «замедленное восприятие». Гал увидел, как черная струя выливается из раструба, и, оказывается, нужно лишь чуть-чуть развернуть корпус, чтобы она прошла мимо, не коснувшись комбинезона, — а потом ударить стрелявшего изо всех сил. Так Светов и поступил.

Краем глаза он увидел, как луч прошивает одну из зигзагообразных труб у стенки «отсека» и как та разлетается на кусочки, словно ее и не существовало вовсе.

Гал упал, перекатился по «полу» и вскочил. Теперь у него в руках было то самое неизвестное оружие, «дубинка», которую он сумел выбить у первого Пришельца. Правда, лейтенант не знал, как оно действует, поэтому использовал его именно как дубинку, опустив со всего размаха на «голову» четвертого — еще боеспособного — Существа. Пришелец покачнулся и упал — «дубинка» бесшумно откатилась в угол «отсека».

Вот так вот, братцы, мысленно усмехнулся Гал, обозревая поверженных врагов. Это вам не на мирные пассажирские корабли нападать. Изучайте на досуге приемы рукопашного боя, господа Пришельцы.

Однако радость его оказалась преждевременной. С Существами явно что-то происходило. Очертания их бесформенных силуэтов колыхались, преобразуясь в некое подобие человеческих фигур. Гал как завороженный глядел на это волшебное превращение, не зная, что предпринять. Он всего лишь на мгновение зажмурился, пытаясь уверить себя, что все это ему не снится, а когда открыл глаза — перед ним стояли четыре человека в таких же, как у него, спейс-комбинезонах с опознавательными знаками ОЗК. И — самое страшное — за дымчатыми забралами виднелись человеческие лица. Причем все они были копией его, Гала, лица…

Мимикрия, сказал он себе. Вот в чем дело — те, с кем мы воюем, обладают способностью принимать любой облик, а раз так…

Он не успел додумать эту мысль. Четверка его «двойников» развернулась и не спеша двинулась к нему.

Ну, сейчас я вам преподам еще один урок, подумал Гал, привычно сжимая кулаки.

Однако урок на этот раз преподали ему. Первый из нападавших ловким нырком ушел от мощного свинга слева и, в свою очередь, отработанным ударом въехал Галу под ложечку. Из глаз лейтенанта посыпались искры и брызнули слезы; Гал согнулся пополам, судорожно захватывая ртом кислород из баллона. И тут его достала нога другого Пришельца. Если бы не забрало, лицо его от такого удара превратилось бы в кровавую лепешку. Гал рухнул на «пол».

Уже лежа, он увидел, что один из противников направляет в его сторону «дубинку»…

Но если они могут так действовать, подумал лейтенант, то почему бы и мне не действовать так же?!

Он вскинул «дубинку», которую все же не выпустил из рук при падении, в направлении нападавших и слегка сжал ее рукоятку. Из раструба выплеснулся черный луч — и от Пришельцев остались только черные бесформенные лохмотья. Видимо, оружие Чужаков обладало поистине чудовищной энергетической мощью.

Гал поднялся на ноги, рассмотрел со всех сторон свое новое оружие и удовлетворенно хмыкнул. Теперь он чувствовал себя намного увереннее.

Однако долго радоваться ему не пришлось. «Дубинка», которую он сжимал в руке, вдруг словно испарилась. Гал растерянно оглянулся, проверяя, не стал ли он жертвой обмана зрения. Последняя надежда на то, что ему удастся сокрушить «Шар» изнутри, исчезла вместе с «испарившимся» оружием.

Он уже собрался покинуть место схватки, как вдруг почувствовал у себя за спиной какое-то движение.

Гал обернулся и увидел еще пять фигур в спейс-комбинезонах. Фигуры были на вид вполне человеческими, но драться с ними уже не было ни сил, ни желания. Оставался, как в заурядной уличной драке, один-единственный выход: сбежать. Что Гал и сделал.

Он несся сквозь дебри странных гибких конструкций со всей скоростью, на какую был способен. И бежал до тех пор, пока под забралом шлема не замигал красный индикатор. Тогда он остановился и бессильно опустился на пол.

Индикатор предупреждал о том, что кислорода в баллонах спейс-комбинезона хватит еще от силы на полчаса. А это означало, что конец не только неизбежен, но и близок.

Некоторое время Гал сидел, бездумно насвистывая обрывок старой мелодии «Битлз». Ему было горько и обидно. Выходит, все напрасно: и смерть матери, и встреча с Инной, и двадцать восемь лет, растраченных неизвестно на что. Самым обидным представлялся тот факт, что никто никогда не узнает о том, что ему удалось увидеть в «Шаре».

И теперь оставалось только сидеть и ждать, когда перед ним вырастут фигуры преследователей со смертоносными лучевиками, а потом придется достойно, как и подобает представителю земной цивилизации, принять смерть — благо она окажется мгновенной…

Гал сидел и ждал, но Существа, которые, как он полагал, должны были его преследовать, почему-то не торопились…

Зато лейтенант вдруг обнаружил, что «отсек», в котором он сейчас находился, уходит куда-то вниз. Прежде, в других «отсеках», «пол» был неизменно плоским и ровным, каким ему положено быть.

И тогда Светов поднялся на ноги и стал спускаться в этот темный низкий туннель.

Глава 5

«ПЕРЕВЕРТЫШ»

Гал открыл глаза и увидел прямо перед собой зеленую траву. Трава бывает в лесу. Лес бывает на Земле. Значит, он — на Земле.

Дышать. Надо дышать. Гал глубоко вздохнул, и ощущения водопадом обрушились на его органы чувств.

Запах зелени, листьев, травы… Запах деревьев…

Легкий ветерок обдувает лицо, и что-то теплое обволакивает тело… Солнце. Солнечный свет! Там — небо. Здесь — земля.

Память, как ни странно, не подвела. Он, лейтенант Объединенного Звездного Корпуса, побывал в «Шаре» и теперь вернулся на Землю. Ему надлежало срочно доложить о выполнении задания. В сознании сразу же всплыл код вызова, который он должен сделать, но усилием воли Гал приказал себе пока не думать об этом.

Он знал, что с ним все в порядке. Он жив, здоров и даже чувствует голод и жажду.

И тут же накатила волна отчаяния: быть дома, на своей родной планете, и постоянно скрываться от людей, точно преступник, — что может быть хуже?

Не думать об этом, не думать…

Гал рывком сел и огляделся. Он действительно находился в лесу. Судя по растительности — где-то в Северном полушарии. Где именно — он этого не знал. Пока.

На нем был спейс-комбинезон, только без шлема. И еще у него имелось оружие. Оружие, добытое на «Шаре». Короткая «дубинка» с раструбом на конце. Интересно, как оно называется? Бластер? Атомайзер? Лучемет?..

Само собой из глубин сознания всплыло: «Ты же прекрасно знаешь, что это — Уподобитель».

Да, но где же он?

Гал поспешно ощупал себя. Оружия при нем нигде не было.

И тут же правая рука налилась упругой тяжестью, и в ней, точно в сказке, возник предмет, о котором он только что подумал. «Дубинка» была сизо-зеленого цвета — как «калоши» Пришельцев. Материал, из которого она была сделана, не походил ни на один из известных Галу: мягкий — и в то же время прочный; гладкий — и в то же время не скользящий в руке; не теплый и не горячий. К ладони Уподобитель прилегал так плотно, как перчатка, сшитая точно по руке Светова.

А действует ли он?

Гал направил раструб на ближайшие кусты и сдавил рукоятку «дубинки». Ни отдачи в руке, ни грохота, ни вспышки — ничего подобного не последовало. Из раструба вырвался плотный черный луч, напоминающий струю нефти, но похожий не на жидкость, а на свет фонаря, — и в ту же секунду кусты вспыхнули…

Гал повторил свой опыт, выбрав на сей раз в качестве мишени ствол толстой сосны. Луч перерезал дерево как тростинку, и оно, постояв еще по инерции несколько секунд, с шумом рухнуло на землю. Испуганно заверещала сорока, улепетывая в глубину леса.

Продолжать эксперименты с Уподобителем вряд ли имело смысл. Наверняка на всей Земле не нашлось бы материала, способного устоять под напором этого густого черного светового потока. Черный свет… горячий лед… жизнь после смерти… бесконечность конца… Выходит, Иному Разуму было под силу воплотить подобные оксюмороны в реальные и вполне осязаемые вещи. Плюс еще кое-какие пустяки — например, мгновенная переброска каких угодно физических тел на какие угодно расстояния — возможно, не только на Землю, но и в любую точку Вселенной…

Гал окончательно убедился в том, что память его не подвела. Вспомнил он и все остальное.

Был голос. Ничего, кроме беспощадного беззвучного голоса, который проникал в глубину души и от которого некуда было деться. Если бы еще вспомнить, что этот голос твердил… Гал добросовестно вспомнил — и похолодел. Хорошо, если бы это оказалось бредом. А если все-таки нет?..

Гал повертел в руках Уподобитель и скривился в ухмылке. Неужели Они надеялись, что он когда-нибудь воспользуется им? Неужели у Них не возникло и тени сомнения в том, что он применит это против своих?!.

Он размахнулся и зашвырнул Уподобитель подальше в кусты. Дай Бог, чтобы его никто никогда не нашел!..

Так. Теперь надо стянуть с себя СК. Появиться в нем среди людей — все равно что голышом пройтись по Елисейским полям. Гал понимал, что отныне не должен привлекать к себе внимания.

Что там на мне надето? А, ну да: форменный свитер и эластичные брюки от спейс-мундира. Тоже не очень-то подходит для жаркого лета. Да и в глаза будет бросаться. Нужно срочно добыть себе более неброскую и функциональную одежду.

Гал сунул руки в карманы, проверяя их содержимое, и присвистнул. Карманы были пусты. Его кард остался в сейфе на Базе, и это предвещало веселенькую перспективу жить без денег, а самое главное — без связи.

Ладно, сказал себе Светов. Не пропадем. Для начала надо выбраться отсюда, а там видно будет.

Он аккуратно свернул спейс-комбинезон и спрятал его в кустах. Потом постоял с минуту в задумчивости, почесывая в затылке. Неплохо было бы вообще уничтожить СК — только чем, если его ткань выдерживает и механические нагрузки, равные удару тысячетонного пресса, и температуру плюс-минус триста градусов по Цельсию? Зря я выбросил Уподобитель, сейчас он пришелся бы очень кстати, промелькнула мысль, и в тот же миг рука его ощутила бесплотную тяжесть «дубинки».

Гал глазам своим не поверил. Он сжег СК до его полного исчезновения (для Уподобителя это оказалось плевым делом) и занялся выяснением свойств своего нового оружия. Оружие нужно знать хорошо, особенно свое оружие — это он уяснил еще с курсантской скамьи. А Уподобитель, как выяснилось, обладал еще одним ценным качеством: он вызывался ниоткуда прямо в руку, вызывался легким умственным усилием, а затем исчезал, растворяясь в воздухе, если необходимость в нем отпадала. То же самое происходило с ним и в том случае, если владелец этой диковины лишался обладания им: Уподобитель неизменно возвращался к хозяину этакой послушной собачонкой, возвращался с любого расстояния. Прекрасная игрушка! К тому же обладающая свойством телепортации… и все-таки не дождетесь, господа Пришельцы, чтоб я ею воспользовался! Потому что само название этой сказочной «волшебной палочки» говорит о ее страшном предназначении: уподоблять людей вам, всемогущим и вечным хозяевам Вселенной. Может быть, с вашей, нечеловеческой, точки зрения это целесообразно, но исторический опыт простых смертных свидетельствует о том, что уподобление богам никогда еще не приводило ни к чему хорошему…

Гал с остервенением швырнул Уподобитель за стену деревьев. Затем повернулся и зашагал прочь. Он пошел с таким расчетом, чтобы солнце светило ему в спину.

Вскоре Гал понял: факт его возвращения на родную планету не остался незамеченным. Над головой, чуть ли не сбривая брюхом верхушки сосен, просвистел скайдер с неразборчивой эмблемой на борту, немного погодя — другой, третий… Откуда ни возьмись послышался гул моторов, на этот раз — наземных машин.

Кого-то активно искали. Неужели им так быстро удалось установить мое местонахождение, думал Гал. Или это — случайное совпадение?

Прячась от летательных аппаратов, он продолжал свое продвижение по лесу.

В голове кто-то настойчиво твердил: «Зографов Анатолий Алексеевич… Код видеосвязи…» Судя по трем нулям, значившимся в начале кода, номер принадлежал какому-то межгосударственному органу управления. Но Гал понятия не имел, откуда ему известен этот код и кто такой Зографов. Однако его непреодолимо тянуло позвонить по этому номеру — как бывает непреодолимым чувство голода или жажды… Вот только позвонить сейчас он не имел возможности — не было средств связи в этом уголке среднеевропейского леса.

И тут же в голову ударило: Инна! Как же я мог забыть про тебя, солнышко мое! Вот что так тянуло меня на Землю, а вовсе не какой-то там официальный представитель официального межгосударственного органа с дурацкой фамилией!

«Так что ж я медлю? Стоп-кран — в ладони, но мне инерцию не превозмочь…» Не превозмочь тебе инерции, или как там это называется, понял? Не превозмочь? Ха-ха, с веселой злостью подумал он. А вот это мы еще посмотрим!

Главное — как можно быстрее выбраться к какому-нибудь населенному пункту, и если даже это меня ищут, то им придется здорово потрудиться, чтобы остановить меня.

Он прошел, наверное, километра два (над головой по-прежнему проносились то скайдеры, то флайджеры), потом переправился через глубокий овраг, с шумом, как медведь, пролез сквозь густые заросли орешника и оказался на узкой асфальтированной дороге.

Здесь он напоролся на засаду.

Поперек дороги стоял бронеджип с яркой эмблемой интернациональных сил специального назначения, а возле джипа, с лучевыми карабинами на изготовку, стояли люди в пятнистых бронекомбинезонах — земной аналог СК — и в касках. Их было пятеро, и все пять карабинов были направлены на Гала.

— Стоять! Руки за голову! — раздался резкий окрик, усиленный мощным мегафоном. Но Гал не сразу сообразил, что окрик относится к нему.

— Послушайте… — заговорил он, обращаясь к лицам, видневшимся из-под нахлобученных на брови касок. Затем сделал шаг по направлению к джипу. Но все тот же мегафонный голос предупредил: — Учти, приятель, мы имеем полномочия стрелять без предупреждения. Руки за голову!

Пришлось подчиниться. Дверца джипа отъехала, убираясь в корпус, из кабины выбрался сухопарый офицер, подошел к Галу и стал придирчиво всматриваться в его лицо. В руке офицера был бесшумный пистолет-парализатор.

— Документы есть? — устало спросил офицер у Гала.

— Извините, не захватил с собой на прогулку, — усмехнулся в ответ Гал. — А в чем дело?

— Кто такой? И почему скрываешься в лесу?

Вот зануда, подумал Гал.

— Послушайте… я не знаю, кто вы по званию… не разбираюсь в ваших знаках различия… Но я не собираюсь удовлетворять ваше любопытство до тех пор, пока вы мне не объясните, в чем дело.

Офицер вдруг радостно осклабился.

— Объяснить? — переспросил он. — А по-моему, и так все ясно!

Он повернулся к Галу спиной, словно потерял к нему интерес, — и вдруг сделал неуловимое движение локтем. Удар пришелся Галу в солнечное сплетение, он согнулся пополам. И тут же второй удар — на сей раз рукояткой парализатора — обрушился ему на голову. В глазах у Светова потемнело, и он ткнулся лицом в асфальт.

Пришел он в себя на удивление быстро.

Офицер, облокотившись на дверцу джипа, разговаривал с кем-то по браслету связи.

До Гала донеслось:

— Да, господин полковник, взяли тут одного «возвращенца»… Нет, документов нет, но я уверен, что речь идет именно о том, кто вам нужен… Да-да, разумеется. Доставим в целости и сохранности… Нет, упаси Боже, бить не будем. Если сопротивления не будет оказывать… Простите, господин полковник?.. Все равно не бить? Ну, как прикажете…

Гал скрипнул зубами. Значит, его уже ждали на Земле. Интересно, как им только удалось так быстро выйти на меня?..

Перспектива угодить в лапы военной спецслужбы не радовала. Еще примут за дезертира… А может быть, этот полковник, с которым разговаривает капитан, и есть тот самый Зографов, с которым я должен связаться?.. Тогда тем более надо делать ноги!

К нему подошли двое с карабинами и, наклонившись, стали обыскивать. Самое время ожить.

Удар — и карабин вылетает из рук одного патрульного и брякается на асфальт вместе с его владельцем. Второй удар — и второго патрульного с нелепо растопыренными ногами и руками уносит в кювет.

Прыжок к джипу. Прямо в лицо из руки офицера смотрит зрачок парализатора. Уход в сторону, захват, удар коленом в пах — и пистолет отлетает в одну сторону, а офицер — в другую.

Кто-то сзади кричит: «Стой, стрелять буду!» (так я тебя и послушался!), но пальцы патрульных на курках едва шевелятся, и выстрелов все нет и нет.

А теперь поздно стрелять, братцы, потому что я уже в кабине под прикрытием брони. Кнопка стартера — и турбина сотрясает корпус джипа беззвучной дрожью. Нога давит на педаль, руки выворачивают руль до отказа, и машина, протестующе визжа сверхпрочными покрышками и накренившись так, что колеса с одной стороны отрываются от земли, описывает крутой вираж и уносится прочь. Вот по корпусу что-то застучало, и до Гала не сразу доходит, что это стреляют ему вслед патрульные.

Не отрывая взгляда от ленты шоссе, Гал на ощупь включил бортовой комп-планшет.

Итак, где мы находимся? Ara, почти в центре Европы. Значит, до Галлахена отсюда по прямой — двести миль. Всего двести миль… Всего? Да ты с ума сошел, если думаешь, что тебе дадут прокатиться на этом бронированном чудище через границы трех государств! Офицер, наверное, уже пришел в себя и сообщил о твоем дерзком неповиновении куда следует, и всего через несколько минут тебя будет поджидать на шоссе мощная засада, а в воздух поднимутся (если уже не поднялись) боевые флайджеры, если не скайдеры, которые с первого же залпа оставят на месте джипа дымящуюся воронку…

Проклятие! Надо же было так вляпаться!

А тут еще этот невидимка в мозгу: «Позвони Зографову… Ты должен срочно позвонить Зографову». А может, и правда — позвонить, пока не поздно?

Нет, сейчас главное — Галлахен. И Инна…

А вот и Общеевропейская магистраль. Плотный поток движения в обе стороны. Слева — ажурные конструкции моста, значит, там должна быть река…

В этот момент сверху послышался характерный свистящий звук. Так бывает при пуске самонаводящихся ракет класса «воздух — земля».

Гал распахнул дверцу и прыгнул в кювет, не выключая турбины. Джип проехал еще немного, а потом его накрыло ракетным залпом. К небу взметнулся огненный столб. Все вокруг заволокло дымом.

Ударной волной Светова отбросило на добрый десяток метров. Он вскочил, когда сверху на дорогу еще падали горящие обломки джипа, и, прикрываясь дымовой завесой, ринулся к берегу.

Минуту спустя возле пылающих обломков взвыла сирена опускающегося флайджера, но Гал уже плыл к противоположному берегу.

Выбравшись из воды, он пустился бежать на северо-восток, заранее настраиваясь на то, что ему предстоит преодолеть марш-броском около пятнадцати километров. Он бежал по редколесью, и сначала было тяжеловато, но потом одежда подсохла и бежать стало полегче. Гал несся, распугивая зайцев и белок (видимо, здесь была заповедная зона), а потом опять стало трудно, и он с тоской вспомнил, что в последний раз бегал такие вот кроссы еще в училище, а на Базе совсем не бегал — негде было там бегать… Но сейчас добежать надо было во что бы то ни стало, потому что впереди его ждала самая дорогая на свете награда — улыбка любимой женщины, ждущей от него ребенка, и он старался думать только о том, как они встретятся, а потом пришло второе дыхание, и опять стало легче, а затем — снова тяжело, и легкие уже не вдыхали воздух, а всасывали его с хрипом; но он все бежал и бежал, пока не выбежал к вокзальным постройкам, к местечку под названием Баумгартен, откуда на Галлахен тянулась трасса магнитопоезда. Здесь ему удалось обмануть бдительных киберов-охранников и вскочить на грузовую платформу с какими-то пластобетонными чушками под брезентом.

Магнитопоезд почему-то двигался рывками, напоминающими женские предродовые схватки, и при каждом толчке чушки стремились отдавить Галу ногу или руку. Он ехал весь вечер и всю ночь и попал в Галлахен лишь на следующее утро…

* * *

— Я вижу, ни черта ты не понимаешь, — в который уже раз сказал я Коре.

Я ее ненавидел в тот момент. Ненавидел ее слезы, струившиеся по смазливому личику, ненавидел скорчившуюся в кресле стройную фигурку… В самый решающий момент мне только женских истерик не хватало!..

— Я все понимаю, Анатолий Алексеевич, — в который уже раз повторила Кора. — Но… я боюсь, понимаете, боюсь!

Боится она! Еще бы! На ее месте я и сам, пожалуй, почувствовал бы дрожь в коленках. Однако страх в нашем деле не должен мешать исполнению служебного задания. Наоборот, он всячески поощряем, потому что подстегивает сотрудника исполнить это самое задание как можно быстрее. И с максимальной эффективностью.

Я вздохнул.

— Слушай, — неожиданно для себя самого сказал я Коре. — Может, выпьешь сто граммов для храбрости? А?

Она промолчала. Только исподлобья взглянула на меня.

— Да шучу я, — улыбнулся я. — Но, должен тебе сказать, разговор наш мне не нравится.

Разговор мне действительно был не по душе — очень уж походил на уламывание сутенером одной из своих подопечных, которая решила завязать с ночными похождениями, выйти замуж за отвратительного, но зато обеспеченного бизнесмена, нарожать кучу детей и вести пристойную светскую жизнь… И уж совсем наша беседа не напоминала разговор начальника оперативного отдела спецслужбы ОЗК с сотрудницей Корой Канунниковой.

— Тебе нечего бояться — мы же тебя будем подстраховывать, — сказал я Коре.

Она снова всхлипнула. Затем вытащила из сумочки изящный кружевной платочек и вытерла слезы.

— Поэтому давай-ка мы успокоимся, Корочка, — продолжал я отеческим тоном, — и вспомним общую диспозицию, сложившуюся на сегодняшний день.

По крайней мере она уже начинала прислушиваться к моим словам, — значит, полуторачасовая беседа не прошла даром.

— Итак, что мы имеем? — задал я риторический вопрос. Поднявшись из-за стола, я принялся расхаживать по комнате.

А имели мы на данный момент ничем не объяснимый провал по всем направлениям. Именно необъяснимость известных нам фактов (их «невписываемость» в задуманную схему операции) как раз и смущала меня.

По сути дела, всю эту кашу мы сами и заварили. Именно на это упирал сейчас Комберг, ежедневно распекавший меня за то, что все идет через пень колоду. «Кто кашу заварил — тому ее и расхлебывать», — заявлял он, а в результате в течение последних двух недель весь оперативный отдел стоял на ушах, пытаясь исправить положение.

С другой стороны, тогда, почти два месяца назад, никто и не мог предположить, чем обернется затея добыть о «Шаре» как можно больше конкретных данных. Собственно, мы и раньше предпринимали подобные попытки, но все они заканчивались… не то чтобы крахом, но… В общем, ничем они не заканчивались.

Одно время отдел роботизированных средств разведки запускал в направлении «Шара» специальных киберов — одного за другим. Ставилась задача: проникнуть в «Шар» и собрать всю аудиовизуальную и прочую информацию о его внутреннем устройстве.

Ни один из киберов, судя по всему, в «Шар» так и не попал: Пришельцы уничтожали их неведомым нам излучением еще на подлете. И это понятно: кому же хочется иметь в своем стане лазутчика?

Потом настала очередь людей. Были посланы — также одна за другой — тридцать разведывательных капсул с отборными агентами, но и они не смогли преодолеть невидимый барьер, которым отгородился «Шар». То есть никаких результатов… Хотя в науке и принято утешать себя тем, что отсутствие результата — тоже результат, нас, спецслужбистов, такое положение вещей никак не устраивает…

Конечно, можно было подвергать бесконечным допросам «возвращенцев», выбивая из них сведения о «Шаре», но со временем стало ясно, что и таким образом мы не достигнем цели: одни из этих негодяев из страха перед наказанием безбожно врали кто во что горазд, усиленно эксплуатируя свою фантазию и бессовестным образом заимствуя сюжеты из фантастических романов; другие молчали, как и полагается отважным разведчикам, — или же вообще отрицали тот факт, что засланы на Землю «Шаром». Ментоскопирование и тех и других не добавляло ни крупицы полезной информации…

В конечном счете мы начали склоняться к мысли, что надо послать в «Шар» надежного человека. Такого, который бы не подозревал о своей работе на нас (в числе рассматривавшихся версий причин неудач, постигших нас ранее, была и гипотеза о телепатических возможностях Пришельцев). Такого, которого можно было бы оснастить передающей аппаратурой, чтобы иметь возможность видеть и слышать то, что видит и слышит он. И тут в поле нашего зрения оказался некто Гал Светов, удалой пилот-интерсептор, находящийся в отпуске после госпиталя.

Зацепили мы его по одной простой причине.

Первым толчком был рапорт офицера, представляющего наше ведомство на семнадцатой Базе Звездного Корпуса, на имя начальника спецслужбы генерала Комберга о том, что обстоятельства аварийной посадки спейс-лейтенанта Светова чрезвычайно подозрительны и требуют всестороннего изучения. В рапорте прямо не говорилось, но намекалось на то, что, пока Светов лежал на астероиде этакой бесчувственной чушкой, он вполне мог быть «обработан» Пришельцами и в дальнейшем приступить к подрывной деятельности под их негласным руководством.

Поначалу рапорт подполковника Эмова (так звали этого офицера), попавший ко мне в руки, особого энтузиазма ни у меня, ни у начальников других отделов не вызвал. Обычный перестраховочный донос, имеющий целью обратить внимание начальства на то, что офицеры, представляющие спецслужбу на переднем крае борьбы с врагом, не дремлют и готовы пресечь любые попытки подрывной деятельности со стороны противника. «Возвращением» Светов никак не мог оказаться хотя бы потому, что оказался не на Земле, а на каком-то несчастном астероиде, а версия о его возможной вербовке Пришельцами не выдерживала никакой критики…

Однако в дальнейшем фигура Светова привлекла к себе мое пристальное внимание. На всякий случай я дал задание нашим экспертам вдоль и поперек изучить досье этого парня.

Все там было прекрасно в этом досье, и эксперты мне так и доложили. Не знаю почему, но я лично решил убедиться в том, что Светов чист.

Я просмотрел его досье раз, второй, третий.

Что-то в биографии Светова было «не так» — с самого начала. Я это чувствовал даже не интуицией, а как бы всей своей кожей. За годы службы в спецорганах я стал необычайно чувствителен к подобным вещам.

Взять хотя бы сам факт рождения нашего «подопечного» (если можно так назвать акт вливания искусственной спермы в не менее искусственную яйцеклетку в условиях полной стерильности и под надзором компьютеров)… Это произошло двадцать первого февраля пятьдесят восьмого года в ЦИЗ номер семнадцать (тут я, уже совсем обалдевший от выискивания всевозможных совпадений, невольно вспомнил, что База, на которой доблестно проходил службу Гал, тоже числилась в реестре ОЗК под этим же номером, хотя и было очевидно, что глупо обращать внимание на подобные совпадения).

Та-ак… Передача ребенка матери — Световой Эльвире Петровне, оператору библиотечной компьютерной сети «Глобус», — состоялась пятого марта того же года, то есть две недели спустя. «Почему так поздно?» — спросил я комп-аналитика. Ведь обычно «новорожденного» сразу же из пробирки вручают счастливой приемной матери. Комп ответил почти мгновенно: «В ходе зачатия произошел сбой в системе энергоснабжения контролирующих систем. В связи с этим в целях дополнительной проверки соответствия зародыша нормативным параметрам главврачом ЦИЗ № 17 было принято решение о продлении срока пребывания младенца в Центре… Окончательный диагноз: все органы функционируют нормально». Прямо-таки отчет об испытаниях нового спейсера, а не о рождении Человека!..

Далее. Родители: отец — отсутствует. Мать — так… так… это все неинтересно и явно не имеет никакого отношения к делу.

Спросим-ка нашего электронного всезнайку… «Почему Эльвира Светова решила взять на воспитание ребенка?» Сможешь ли ты ответить на этот чисто человеческий вопрос, а, аналитик?.. Смотри-ка, что-то он там выдает. Ну-ка, ну-ка, посмотрим… Ara. «Возможно, по причине отсутствия перспективы иметь своих детей. В ходе медицинского обследования при достижении половой зрелости установлено бесплодие первой степени…» Четко и ясно. Особенно мне нравится в твоем ответе словечко «возможно», аналитик… Так. Копаем дальше. Причина бесплодия?.. А вот и ответ: «Возможно, бесплодие явилось следствием сбоя в аппаратуре контроля родов у матери Световой Э. П.»… Так-так-так… Это уже интересно. Получается, что и при «творении» Гала, и при появлении на свет его приемной матери имели место какие-то сбои в обеспечивающей аппаратуре. Раскопать бы всю их родословную до седьмого колена… Но данные прошлого века могли и не вводиться в компьютерные системы (так оно и оказалось), а «бумажные» дела, конечно же, утеряны, сгорели при пожарах или просто выброшены на свалку за ненадобностью. Два совпадения. Как там у старины Евклида? Через две точки можно провести только одну прямую, не так ли?

Продолжаем.

Школа с философско-этическим уклоном. Здесь тоже ничего необычного. Мальчик как мальчик, не хуже и не лучше других. Хобби: спорт, компьютеры (еще одна, на этот раз совсем крохотная зацепка: мать имеет доступ к компьютерным сетям, а следовательно — практически к любой информации, накопленной человечеством за годы своего существования; и сын идет по ее стопам. Что это? Естественная тенденция типа «с кем поведешься — от того и наберешься» или целенаправленное закладывание фундамента?)…

Война с Пришельцами начинается весьма кстати: Светов только что закончил пятнадцатилетний школьный курс обучения (страшно подумать, сколько можно узнать за пятнадцать лет, а не за традиционные десять, как это было еще в мое время!). Поступает в военно-космическое училище ОЗК. Выпускается с успехом. Пилот-интерсептор третьего ранга. Хобби в училище: занятия боевыми единоборствами. Ara, тренер — бывший наш человек, некто Бег Стернин, надо будет запросить на всякий случай его отзыв о Гале…

Направление на Базу номер семнадцать. Реляции. Рапорта. Доклады. Характеристики. В меру мужествен, в меру спокоен, в меру профессионален. Все — в меру. Прямо ходячий усредненный показатель. Пьет в свободное от боевых дежурств время, то есть как все. Как все, режется в азартные игры. Как все, испытывает здоровый интерес к женщинам (может пригодиться)… Опять же — «как все»… Ну-с, а имеется ли что-нибудь этакое особенно личностное, что отличало бы этого субчика от сослуживцев и соратников? Ara… Странно. Это никак не вяжется… Стихосочинительство. Проклятие, ни одного его опуса нигде не найдешь, конечно. А может, в его стихах и кроется тот самый нужный мне ключик?..

Взять на заметку…

Ну все, что было с нашим героем дальше, уже топтано-перетоптано нашими аналитиками — и не только компьютерными — еще перед выходом на его вербовку. Стоит ли терять время?

Нет, для очистки совести посмотрим…

Для очистки совести мне пришлось затратить на досье Светова еще несколько дней.

Да, вероятность того, что Светов является Пришельцем, внедренным в человечество с момента рождения, составляет менее 50 процентов. Значит, сбой, имевший место при его рождении, — случайное совпадение? А что может быть лучше прикрытия для агента, чем создание такой «легенды», в которой наиболее щекотливые пункты выдаются за случайные совпадения?..

И тогда у меня родилась на первый взгляд совершенно безумная идея: перевербовать Пришельца, заставить его раздобыть для нас необходимую информацию. Как показывает практика оперативной работы, чаще всего именно «безумные» идеи способны обеспечить достижение желаемого результата…

Операцию по его «вербовке» (кавычки здесь стоит употребить, потому что это не было классической вербовкой), проходившую у нас под кодовым обозначением «Перевертыш», мы готовили тщательно и с соблюдением строжайшей секретности.

Лишь одно обстоятельство не нравилось моему шефу Комбергу: к моменту «вербовки» у Светова не оставалось больше на Земле ни одной родной души. Шеф наш — тонкий психолог, и он резонно задался вопросом: как обеспечить стремление пилота после выполнения задания во что бы то ни стало вернуться на Землю? И тогда-то к операции подключилась наша умница, красавица и прелесть во всех отношениях Кора Канунникова.

Она познакомилась с бравым фронтовиком, прожигавшим деньги и время в пьяных похождениях, затащила его к себе домой (при этом пришлось потрудиться и нашим оперативникам: драка в подворотне была проведена ими не только для того, чтобы подготовить почву для сближения Коры и Гала, но и для того, чтобы попутно установить уровень физической подготовки лейтенанта). А дальше все пошло как по маслу: безумная любовь в течение одной-двух недель, и в итоге, к моменту расставания. Кора радует своего избранника сообщением о беременности… Какой нормальный человек после этого не будет стремиться побыстрее вернуться домой к красотке-жене, носящей под сердцем его ребенка?

В один из дней, а вернее — в одну из ночей Гал подвергся зомбированию на квартире Коры. Используя новейшие разработки в этой области, наши ребята, во-первых, внушили ему задание (проникновение в «Шар» и передача нам информации о Пришельцах); во-вторых, повысили его психофизиологические способности (ускорение реакции, возможность видения в инфракрасном спектре, безупречная ориентация в пространстве и времени, и прочее, и прочее). И главное, после выполнения задания Гал должен был во что бы то ни стало выйти на связь со мной, чтобы доложить о результатах, — это входило в программу зомбирования. Разумеется, все воспоминания о «вербовке» у Гала были стерты.

Пришлось приложить определенные усилия, чтобы обеспечить возвращение пилота на свою Базу. Тут были и звонки военному коменданту космодрома Плесецк, и плотная опека Светова до момента его посадки на «Громовержец»…

В дальнейшем, однако, операция «Перевертыш» дважды оказывалась на грани срыва. Первый кризисный момент возник, когда на «Громовержец» напали истребители Пришельцев, — правда, Гал успешно преодолел это препятствие. Надо признать, мы тогда впервые почувствовали, что не все идет так, как мы планировали. Например, слишком большие надежды мы возлагали на зомбирование. А оказалось, что внушенные Галу установки не всегда срабатывают: так, например, он вовсе не должен был лезть в заваруху, спасая случайно оказавшийся в районе космической схватки пассажирский лайнер, — однако он ринулся спасать его…

Второй раз операция чуть не сорвалась по вине этого кретина Эмова (хорошо, что мы заблаговременно буквально напичкали семнадцатую Базу ОЗК подсматривающей и подслушивающей электроникой, транслирующей изображение и звук через сеть промежуточных усилителей вплоть до штаб-квартиры спецслужбы на Земле). Подполковник-выскочка, решивший, что мы не случайно распорядились не выпускать Гала на выполнение боевых заданий, обрадовался — мол, его усилия не пропали даром, — установил за Световым наблюдение с помощью скрытых камер и «жучков». Зафиксировав контакт лейтенанта с «возвращением» Ювеном Галаниным, Эмов не нашел ничего лучше, как устроить им очную ставку в своей каюте. Когда человека — а тем более агента — припирают к стене, ему не остается ничего иного, кроме как защищаться. Поэтому реакция Гала на обвинения Особиста была совершенно естественной. Нетрудно было предположить дальнейшее развитие событий: очухавшись, Эмов, разумеется, принял бы все меры, чтобы воспрепятствовать «беглецам» покинуть Базу. Их могли бы просто-напросто уничтожить ракетами в космосе.

Пришлось вмешаться лично мне. Представляю себе выражение физиономии Эмова в тот момент, когда, очнувшись, он услышал сигнал вызова по дальней связи на своем пульте. Охарактеризовав его действия в отношении «агентов врага, проникших на Базу», а заодно и его личные умственные способности отнюдь не лестным образом, я распорядился немедленно обеспечить бегство Светова и Галанина с Базы. К счастью, у незадачливого карьериста хватило здравого смысла не задавать глупых вопросов…

С помощью средств дальнего наблюдения мы следили за развитием событий вплоть до того момента, как «Шар» разыграл для нас небольшой спектакль, выслав навстречу Светову и его приятелю перехватчики. Но стоило лейтенанту пересечь невидимую границу «Шара» — и наши приборы его тут же потеряли.

Прошло две недели, а Светов не спешил возвращаться.

Если бы он был обыкновенным человеком, то давным-давно должен был погибнуть либо от нехватки кислорода, либо от голода и жажды. Если только, конечно, остался бы в живых при проникновении в «Шар». Однако мы верили: он вернется, не может не вернуться…

Оставалось только ждать.

Наконец два дня назад Светов вернулся. Сверхчувствительный пеленгатор засек появление очередного «возвращенца» в трехстах километрах от Галлахена. Туда была выслана мобильная группа во главе с капитаном спецназа Радбилем Беньюминовым, которого я на всякий случай попросил немедленно связаться со мной, если это окажется Светов. С воздуха группу поддерживало звено боевых флайджеров. Однако спецназ есть спецназ. Они понадеялись на свой опыт задержанияобыкновенных «возвращенцев», не ведая, что Гал обладает рядом экстраординарных способностей. Кончилось это тем, что Светов раскидал спецназовцев, как котят, и угнал их машину. Испугавшись, что он уйдет, пилот флайджера не нашел ничего лучшего, как вдарить по джипу Светова самонаводящимися ракетами. Когда я прибыл на место событий, все уже было кончено, и мне оставалось лишь устроить болванам из спецназа грандиозную выволочку…

Но и на этом история не закончилась.

Вчера в Галлахенский пансион, где Кора, согласно легенде, проживала в момент вербовки Гала Светова, заявился человек, по всем приметам весьма напоминающий покойного лейтенанта, и осведомился у хозяйки, где он может разыскать свою подругу Инну. Человек был весьма удивлен ответом хозяйки, что Инна уехала в неизвестном направлении месяц назад, но продолжать дальнейшие расспросы не стал и удалился. Хорошо, что мадам Круазова (так величали хозяйку пансиона) тут же сообщила нам о случившемся.

И теперь нам предстояло решить массу вопросов…

Например: почему Светов не подчиняется приказам, заложенным в его подсознание гипнотическим путем? Только потому, что он Пришелец? Но тогда почему он ведет себя как обычный человек и почему разыскивает Инну?

И каким образом человек может выжить в нашем мире хотя бы неделю, не имея ни денег, ни жилья, ни знакомств, — и при этом словно раствориться в воздухе? Ведь сразу после сообщения мадам Круазовой нами был объявлен всепланетный розыск человека, похожего на Светова, по так называемой форме «ноль один», когда не то что человек — комар не проскользнет через сеть контроля и розыскных мероприятий.

Вот почему в аналитических умах наших спецов родилась следующая версия: находясь в «Шаре», Гал Светов был обработан Пришельцами и, если можно так выразиться, вновь «перевернут». Поэтому сейчас он опять работает на них, а не на нас. А уж о том, какие интересы у Пришельцев на Земле, можно судить по-разному, но в конечном счете в одном плане: будь то попытка совершить какой-нибудь диверсионный акт или просто задание собрать информацию о землянах — речь, несомненно, идет о враждебных действиях.

Правда, на горизонте в результате этих наших страшненьких измышлений маячил и другой вопрос: сохранил ли Гал Светов после общения со своими «соотечественниками» то человеческое, что, несомненно, имелось в нем до проникновения в «Шар»?

И, чтобы ответить на все эти вопросы, необходимо было как можно быстрее локализовать лейтенанта, захватить и провести скрупулезный допрос с применением различных средств воздействия.

Единственный человек, способный осуществить эту операцию, сидел передо мной, но он, вернее, она отказывалась повиноваться — боялась. Потому что этим человеком была Кора, которая, видите ли, боялась.

— Да пойми ты, — говорил я ей, с трудом удерживаясь, чтобы не добавить: «дурочка». — Тебе не придется вступать с ним в контакт — во всяком случае, в непосредственный контакт. Тебе всего-навсего нужно будет подключить свой видеофон в систему общей связи, дождаться, когда наш общий друг клюнет на приманку, то есть на тебя, разыграть небольшой спектакль, соврать что-нибудь по поводу своего отсутствия в Галлахене, а затем назначить ему рандеву в том месте, которое мы укажем… И все, понимаешь?!

Она подняла голову, и теперь в глазах ее были не слезы, а гнев.

— И все? — переспросила она. — И все, да? Эх вы, Анатолий Алексеевич!..

Я похолодел от нехорошего предчувствия.

— А что такое? Что тебе не нравится в предлагаемом варианте?

Сжав кулачки и подавшись вперед, она выкрикнула: — Да неужели вы до сих пор еще не поняли, что я люблю его?! И не за себя я боюсь, а за него!..

* * *

После визита в пансион он весь день слонялся по городу, не зная, что предпринять. В голове настойчиво звучал приказ выйти на связь с Зографовым, но Гал по-прежнему не собирался этого делать. На кой черт ему сдался этот самый Зографов, если он хотел видеть только Инну?!

Почему-то напрочь отсутствовала потребность есть и пить. Гал равнодушно проходил мимо витрин супермаркетов, разукрашенных гирляндами колбас, штабелями консервных банок и горами фруктов и овощей, и ни разу в желудке не шевельнулся червячок, который так хочется заморить. Он не сразу обратил на это внимание, а когда обратил — испугался. Подлая мыслишка закралась в сознание и не желала покидать его: «Неужели меня уподобили без моего ведома?» Чтобы найти Инну или хотя бы напасть на ее след, ему нужна была связь. Обыкновенный браслет связи.

Пришлось признать, что добыть связь в сложившихся обстоятельствах можно было только путем насилия. Насилием, впрочем, он мог бы добыть себе и все остальное — деньги, еду, одежду, жилище, но это был скользкий путь, который превратил бы его в преступника, а становиться преступником Гал ни за что не хотел. Он запретил себе думать о том, что теперь он, возможно, не такой, как все, а посему не подчиняется законам, установленным для всех. Жаль только, что он, наверное, никогда не сможет иметь стопроцентную уверенность в этом, потому что проверить, остался ли он человеком, можно лишь одним-единственным способом: умереть или дать убить себя.

А без связи не обойтись… Хотя бы потому, что от этого зависит, успеет он увидеть Инну или нет. Думать так имелись все основания. Его разыскивают. А может быть, все-таки не его?.. Нет, слишком рьяно и плотно эти розыски ведутся, чтобы полагать, что ищут обычного дезертира или карманного воришку. Да и из разговора капитана со своим начальником это явствует со всей очевидностью…

Несколько раз он еще издали замечал на перекрестках, на самых оживленных площадях и у стоянок общественного транспорта чересчур беззаботных, но в то же время очень внимательных мужчин в штатском — похожих на тех, что «провожали» его тогда в космопорту Плесецка. Если бы задействована была только полиция (полицейские в форме, впрочем, тоже проверяли турбокары и документы у прохожих чаще обычного), он бы, возможно, и не догадался, что ищут именно его, Гала Светова…

Пока что ему удавалось незаметно обходить полицейские патрули и людей в штатском, но время работало против него, и он знал: еще немного — и скрытый поиск может превратиться в открытую охоту за ним, и тогда уже некогда будет думать и выбирать варианты действий, а придется только улепетывать со всех ног и молить Бога, чтобы переулок не оказался каким-нибудь гнусненьким тупичком…

Он зашел в захудалый трактирчик, где усталый и грязный рабочий класс пил скверное пиво после — а может быть, и до — рабочей смены, и тут его впервые засекли. На высоком табурете у стойки безучастно курил мужчина в джинсовой куртке. Перед ним стояла пустая кофейная чашка, и в большом зеркале, висевшем как раз напротив него, мужчине, отлично было видно всех входящих в трактир. Он скользнул по лицу Гала равнодушным взглядом и тотчас отвернулся, но было видно, что шпик засек его… Главное — чтобы он ничего не успел передать своим, подумал Гал.

Светов прошел через зал в коридорчик, где светились буквы «WC for mеn», вошел и затаился за дверью ближайшей кабины.

Через некоторое время он услышал осторожные шаги в коридоре. Когда шаги поравнялись с дверцей его кабины, Гал выскочил наружу и не задумываясь ударил человека в джинсовой куртке (конечно же, это был он) ногой в пах, а в правую руку «вызвал» Уподобитель и приставил его раструбом к горлу своего противника.

— Вот что, братец, — сказал он джинсовокурточному, — эта штука стреляет. Хочешь, докажу?

Агент пробормотал что-то нечленораздельное.

— Ты кто такой? — спросил Гал. — Полицейский?

Человек в джинсовой куртке кивнул.

— Почему меня разыскивают?

— Н-не знаю, — проговорил мужчина в куртке. — Поступила общая ориентировка от спецслужбы…

— Успел предупредить своих? Агент отрицательно покачал головой. Даже если он и соврал — проверить не было возможности.

— Давай браслет, — сказал Гал, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору.

— Что? — не понял полицейский.

— Снимай свой браслет связи! — гаркнул Гал. — Да поживее!

Когда браслет оказался у него, он быстро обыскал своего противника и, как и ожидал, обнаружил у него в кобуре под мышкой портативный парализатор — убить не убьет, но обездвиживает надолго.

После этого он пинком загнал шпика в кабинку и разрядил парализатор ему в ноги. Тот рухнул на унитаз и оцепенел, точно страдалец, терзаемый запором.

В зале было все по-прежнему.

Гал вышел на улицу и пробежал несколько кварталов, потом спустился под мост, к реке. И только здесь, забившись в щель между опорами моста, решился воспользоваться браслетом.

Дрожащими губами он выговорил кодовый номер Инны, который еще в отпуске выучил наизусть, как песню.

Крошечный экранчик осветился, мигнул, и вместо лица своей возлюбленной Гал прочитал надпись: «Назовите кодовую фразу». Что за чертовщина? Почему Инна засекретила личный канал связи? И какую фразу она выбрала в качестве кода?

Гал задумался. И вдруг ударил себя кулаком по лбу.

Совсем я разучился пользоваться браслетами, подумал он. Подсказка! Должна же быть какая-то подсказка!

— Подсказка, — сказал он браслету.

Экранчик опять мигнул, и на нем появилось: «КОДОВАЯ ФРАЗА НАЧИНАЕТСЯ СО СЛОВА «УЛЕТАЯ».

Улетая… Улетая… Нет, ничего похожего не лезет в голову.

И вдруг догадка полыхнула молнией: это же начало его стихотворения, которое он записал на компе Инны, перед тем как отправиться на Базу! «Улетая в направлении северном, улетая на далекий юг, где бы раздобыть такую веру нам, чтоб спасла от горечи разлук?» Дрожа, словно от холода, хотя было совсем не холодно, он скороговоркой процитировал начало своего опуса, и экран распахнулся, открывая… нет, не лицо Инны, а другое сообщение: «ОТЕЛЬ «ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ», НОМЕР 1775».

Гал был сбит с толку. Он несколько раз перечитал это краткое сообщение, прежде чем отключить браслет.

Что же случилось? Зачем ей понадобились игры в конспирацию? Неужели Инне грозит какая-то опасность?

Ну, конечно же, сказал он себе. Дилетант ты, братец, поэтому тебе и не могло прийти в голову, что раз они ищут тебя, то неизбежно должны были выйти и на нее!

Награждая себя всеми возможными и невозможными эпитетами, он ринулся в отель «Обитаемый остров».

Галу на удивление быстро удалось отыскать этот отель. Он без помех поднялся на семнадцатый этаж (ни швейцар, ни лифтер словно не заметили странного посетителя, одетого в рваный грязный свитер и помятые брюки с узкими синими лампасами), прошел по ковровой дорожке к двери под номером 1775 и тихонько постучал.

Шагов он не услышал, но дверь с готовностью распахнулась.

Гал вошел; он еще помнил о необходимости соблюдать осторожность, но все же уже не проявлял прежней бдительности.

В номере, однако, никого не было. Гал постоял в раздумье посреди комнаты, обозревая ничем не примечательную казенно-уютную обстановку. Он чувствовал: Инна где-то рядом.

Из ванной донесся шум воды.

Затаив дыхание, он на цыпочках подкрался к двери и тихонько толкнул ее.

Инна принимала душ. Сквозь прозрачную занавеску отчетливо было видно, что голова и лицо ее обильно покрыты пеной шампуня, а глаза плотно зажмурены.

Гал уже открыл рот, чтобы сказать что-нибудь соответствующее моменту, но в последнюю минуту вспомнил, что его любимая женщина находится в том положении, когда с ней подобные сюрпризы неуместны. Он закрыл рот и стал молча наблюдать за Инной. У него почему-то возникло такое чувство, будто они все последние недели были вместе и он просто отлучался на четверть часа, чтобы купить пиццу в соседнем ресторанчике…

Она смыла шампунь со своих длинных роскошных волос и наконец увидела его. Галу показалось, что Инна хотела закричать, но вовремя закусила губу. Они смотрели друг на друга несколько долгих минут, а потом сжимали друг друга в объятиях и говорили, почти не слушая друг друга, и Гал все время лихорадочно соображал — как же объяснить свое внезапное появление?..

Выручила его очень кстати подвернувшаяся необходимость принять ванну и переодеться, чтобы, как выразилась Инна, «превратиться в человека». Он лежал в ванне в нестерпимо горячей воде и бездумно сдувал с руки ароматные пузыри, а Инна умудрялась одновременно быть то в комнате, то рядом с ним, и когда он наконец вышел из ванной, оказалось, что она уже успела не только заказать в номер вкусный и сытный ужин, но и приобрести с помощью камеры автоматической доставки одежду для него: рубашку, костюм и все прочее.

Они уже уселись за стол, но тут вдруг Галу опять стало не по себе. Он вспомнил, что в последний раз ел вечность назад — на Базе, когда они с ребятами приканчивали последнюю бутылку «Мартеля». А что, если желудок его не воспримет пищу? Это будет означать только одно, то, во что так не хочется верить…

Словно пытаясь доказать самому себе, что он ошибается, Гал торопливо отхватил ножом огромный кусок ветчины и стал судорожно жевать его, «прислушиваясь» к своим внутренним ощущениям. Он поймал на себе взгляд Инны, полный слез, — бедняжка, она-то истолковала его действия в том смысле, что, мол, оголодал ее суженый и некому накормить его, кроме нее…

Однако, к удивлению Гала, с желудком все оказалось в порядке, и вкусовые ощущения были такие, как надо, и тогда он позволил себе немного расслабиться, хотя сомнения не оставили его — просто затаились на время в укромном уголке души, чтобы потом вновь напомнить о себе…

Разговор у них как-то не клеился — так, болтали о всяких пустяках. Гал боялся, что Инна вот-вот начнет расспрашивать его, каким образом он вернулся.

Что ей ответить?.. Впрочем, и она почему-то не торопилась рассказывать о своих делах — только смотрела на него каким-то странным взглядом… и он подумал: потом… это все потом… это все уже не так важно… важно, что мы теперь вместе… навсегда.

Неожиданно в дверь постучали. Гал насторожился, но Инна сказала, что это скорее всего официант со второй переменой блюд.

— Тогда это уже не ужин, а целый банкет!

— Надо же тебя накормить досыта, — улыбнувшись, сказала Инна и пошла открывать.

Гал перевел взгляд на настенный экран головизора, по которому вещал приглушенный голос диктора, и вдруг увидел там свое собственное лицо.

Не понял, сказал он сам себе. И приказал головизору: «Громкость — пятнадцать!» Это были кадры, очевидно, сделанные скрытой камерой в космопорту Плесецка: Гал у стойки диспетчера… Гал возле игровых автоматов… Гал, выходящий из бара… Но даже не это поразило сейчас Светова — поразил комментарий, сопровождавший кадры: «ВНИМАНИЕ! ВСЕМ ГРАЖДАНАМ ЗЕМЛИ! СЛУЖБОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СРОЧНО РАЗЫСКИВАЕТСЯ БЫВШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ОБЪЕДИНЕННОГО ЗВЕЗДНОГО КОРПУСА ЗЕМЛИ ГАЛ СВЕТОВ, 28 ЛЕТ, РУССКИЙ, ПРИМЕТЫ…» Добросовестно перечислив все родинки на лице Светова, комментатор сделал многозначительную паузу и закончил (на экране застыло в стоп-кадре лицо Гала, снятое крупным планом): «РАДИ БЕЗОПАСНОСТИ ЗЕМЛЯН ПРОСИМ СООБЩИТЬ О МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ПО ТЕЛЕФОНУ… ПО ТЕЛЕФАКСУ… ПО РАДИОФАКСУ… ПО ГОЛОИ СПЕЦСВЯЗИ… ПО ВИДЕОИ АУДИОКАНАЛАМ… СРОЧНО… СРОЧНО… СРОЧНО!» — Не стоит так внимательно изучать устаревшую информацию, Гал, — послышался за спиной Гала чей-то баритон. — Головизор, стендбай!

Экран послушно погас.

Первым импульсом было — опрокинуться на спину вместе со стулом и, переворачиваясь в падении, ударить незнакомца обеими ногами, а потом уже разбираться, кто и зачем пожаловал к ним в гости. Но, подавив в себе это желание, Гал вдумчиво дожевал очередной кусок, запил его вином из фужера и лишь потом развернулся лицом к двери.

Инны в номере не было. Вместо нее на пороге стоял, заложив руки в карманы элегантного пиджака, высокий широкоплечий мужчина с волевым подбородком и голубыми глазами — этакий легендарный герой боевиков двухвековой давности, только уже в годах: на вид незнакомцу было лет пятьдесят.

— Моя фамилия Зографов, — сказал «Джеймс Бонд», покачиваясь с носка на пятку. — Анатолий Алексеевич Зографов, начальник оперативного отдела спецслужбы ОЗК.

— Oro, — пробормотал Гал. — Наверное, целый генерал?

— Полковник, — ответил Зографов. — Во всяком случае, пока…

— Где Инна? — спросил Гал.

— Не стоит беспокоиться. Ничего с ней не случилось, просто по моей просьбе она оставила нас с вами наедине. Как только мы с вами закончим разговор, она тут же вернется.

— Что ж, вы так и собираетесь стоять у двери? — Светов демонстративно уткнулся в свою тарелку.

— Благодарю, вы очень любезны, лейтенант, — усмехнулся Зографов. Он неторопливо прошел к столу и уселся, по-прежнему держа руки в карманах.

— Угощайтесь, — гостеприимно предложил Гал. — Да оставьте вы в покое парализатор! — не выдержал он. — Или что там у вас в кармане?..

Зографов вывернул карманы. Они были пусты.

— Вы, вероятно, удивлены моим неожиданным визитом? Но, знаете ли, если гора не идет к Магомету… Кстати, почему вы не вышли со мной на связь, когда… м-м… вернулись на Землю?

— А почему я должен был выходить с вами на связь?

— Все очень просто, — усмехнулся Зографов. — Потому что это я отправил вас исследовать «Шар». Правда, по ряду соображений пришлось сделать это в тайне от всех — в том числе и от вас, но, надеюсь, вы простите нас, ведь речь шла о задании исключительной важности…

Гал вскочил. Он был взбешен.

— А кто вам дал право распоряжаться мной?! — вскричал он. — Вы же послали меня на верную смерть — слышите? И то, что я вернулся, — чистая случайность! Поэтому плевать я хотел на вас и на ваше задание!

— Сядьте, Светов, — проговорил Зографов, не меняя позы. — Не стоит поднимать бурю в стакане воды… В конце концов вы милитар, вы отважно сражались с Чужаками на протяжении трех лет, сражались, ежедневно рискуя жизнью… Поэтому, как мне кажется, вы должны были привыкнуть к тому, что вами распоряжаются другие. И еще: как милитар, вы не можете плевать на безопасность своей родной планеты, на безопасность землян.

Гал молча опустился на стул.

— Но в данный момент меня интересуют не эти этические коллизии, — немного помолчав, продолжал Зографов. — Мне нужна та информация о Пришельцах, которой вы обладаете.

Как же, подумал Гал. Держите карман шире, полковник!

— Какая информация? — Он изобразил удивление. — Нет у меня никакой информации! Я знаю о Пришельцах не больше, а может быть, и меньше, чем вы!

Зографов широко улыбнулся.

— Ну-ну, будет вам. — Он наклонился вперед и по-дружески потрепал Гала по плечу. — Мы наблюдали за вами с самого начала и до того момента, когда вы врезались на своем интерсепторе прямо в «Шар». Мы видели, как вы расправились с вашим Особистом. Мы слышали, как вы советовали Ювену Галанину отправиться на одиннадцатую Базу. Мы любовались вашим боевым мастерством во время вашего последнего космического боя против трех «калош». Так что выкладывайте все, что с вами произошло в «Шаре»…

— Прямо сейчас? — осведомился Гал.

— Прямо сейчас, — еще шире улыбнулся Зографов.

— Но я действительно ничего не помню. Я потерял сознание в момент проникновения в «Шар», а очнулся уже на Земле. Может быть, Чужаки стерли мою память, я этого не знаю. Знаю только одно: я ничего не помню. Не пом-ню, понимаете? — Гал для пущей наглядности развел руки в стороны.

— У вас есть оружие? — спросил полковник.

— А если есть? — прищурился Светов.

— Сдайте его мне.

Гал ухмыльнулся, и в руке его сам собой возник Уподобитель.

Реакция Зографова была мгновенной, сразу чувствовалось — профессионал. Гал не успел и глазом моргнуть, как рука его оказалась будто в железных тисках, и дар Пришельцев перекочевал к полковнику.

Зографов с любопытством вертел в руках Уподобитель, приговаривая: — Занятная штука. И как же она действует?

Галу стало страшно.

— Осторожно! — вскричал он, делая попытку выхватить оружие из рук Зографова. — Не трогайте рукоятку!

Спецслужбовец, наоборот, с силой сжал рукоятку. Крутанул ее вправо-влево…

Гал невольно зажмурился, ожидая, что сейчас из раструба вырвется черная молния, которая сметет стену отеля. Однако ничего не произошло.

Некоторое время полковник еще пытался выяснить принцип действия Уподобителя, но безрезультатно. И тут Гала осенило.

Уподобитель был запрограммирован на одного-единственного пользователя! Это означало, что только он, Гал Светов, мог «вызвать» его, когда потребуется, и стрелять из него. В руках всех остальных Уподобитель становился бесполезным куском… нет, конечно, не металла, а какого-то другого материала.

Гал облегченно вздохнул и мысленно скомандовал — словно подзывал собаку: «Уподобитель — ко мне!» И в тот же момент «дубинка» исчезла из рук Зографова и очутилась в руке лейтенанта.

— Надеюсь, вам теперь понятно, господин полковник, что бессмысленно отбирать у меня это оружие? — спросил Гал у побледневшего Зографова. — Хотите вы того или нет, но оно постоянно будет со мной, когда я захочу. И стрелять из него могу только я один. А в том, что эта штука стреляет, можете не сомневаться. Так называемым черным лучом… Хотите, продемонстрирую?..

Он направил раструб на побледневшего полковника, который, казалось, лишился дара речи.

Гал же улыбнулся, хохотнул и небрежно отбросил Уподобитель на диван, стоявший у стены.

Глава 6

ПЛАТА ЗА ПРАГМАТИЗМ

Я утер со лба холодный пот.

Хорошо, что у Перевертыша хватило ума (или это ему просто не пришло в голову?) перестать угрожать мне оружием Пришельцев, требуя, чтобы я, скажем, немедленно отпустил Кору.

Потому что еще немного — и снайперы, засевшие за окном, на моих глазах разнесли бы череп Светова. Шторы, закрывавшие окно, не могли служить преградой для рентгеноскопических прицелов…

В тот момент мне окончательно стало ясно, что Светов — Пришелец, засланный «Шаром» на Землю. В голове моей прокручивались сразу несколько вариантов дальнейших действий.

Например: нейтрализовать Гала выстрелом парализатора (он был смонтирован у меня под рукавом пиджака на левом предплечье и приводился в действие сжатием руки в кулак), сковать его по рукам и ногам наручниками, доставить в Управление и там всерьез заняться его обработкой. Тщательный медицинский осмотр… рентгеноскопия… хемообработка нервных узлов… реакции на свет, термическое излучение и прочие раздражители… И, наконец, гипноскопия для снятия информации с его подкорки и из нейронов памяти…

Или: распорядиться помощникам, чтобы в комнату доставили Кору (она находилась в соседнем номере под присмотром Рена Корина и Миши Шкелина), потом разыграть для Перевертыша примитивнейшее представление, этакую «психическую атаку» для слабонервных: пистолет к виску Коры — и вкрадчивым голоском своему собеседнику: «Если не расскажешь о Пришельцах — стреляю…» И еще вертелась у меня в голове одна подленькая мыслишка: а не проще ли покончить с ним прямо здесь, кто знает, представится ли еще такая возможность?.. И ведь стрелять-то самому не придется; чтобы руки не марать, достаточно воспользоваться магическим словом-формулой самоликвидатора…

Но последний вариант я исключил сразу (хотя потом не раз жалел об этом), а из двух других не успел ничего выбрать (вариантишки были радикальные, а я, как ни странно, по натуре человек мягкий), потому что Светов сказал: — Послушайте, господин контрразведчик, я прекрасно понимаю ваше служебное рвение, которое вы пытаетесь выдать за заботу о безопасности планеты, патриотизм и человеколюбие. Я также понимаю, что вам хочется отчитаться о проведенной с блеском операции и поведать начальству о тех открытиях, которые, как вы полагаете, я сделал в «Шаре»… Но поймите и вы меня. На сегодняшний день я — единственный человек, которому известно о «Шаре» главное: с какой целью он воюет с нами и что он представляет. Однако я считаю, что все эти сведения не могут и не должны стать известными не только вам, но и вообще никому!

— Почему? — спросил я с самым простодушным видом.

Главное — попытаться разговорить его, заставить проболтаться.

— Потому что… — Он задумался. Потом сказал: — Нет, больше я ничего не могу вам сообщить.

— Не можете или не хотите? Он вдруг подался ко мне, тяжело дыша, и со злостью выпалил: — И не хочу, и не могу! И бросьте вы эти свои полицейско-шпионские штучки! Поймите, это очень опасно! Если хотите, такая информация — хуже бомбы замедленного действия!..

— Ну хорошо, — сказал я, откинувшись на спинку кресла. — Скажите хотя бы, каким образом вы приобрели эту смертоносную штуку?

— Какую штуку? — усмехнулся он.

Я покосился на диван, куда Светов несколько минут назад швырнул свое странное оружие, но там… ничего не было! Сердце у меня екнуло и провалилось в пятки. А в следующую секунду я разозлился.

— Встать! — заорал я, вскакивая из-за стола. — Лицом к стене, живо!

Но он и не подумал выполнить мое приказание. Он только хмыкнул.

— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — сказал Светов, демонстрируя оружие, снова появившееся у него в руке. — Оно у меня и, поверьте, всегда будет являться по моему приказу.

Я не верил своим глазам. Я был совершенно сбит с толку. И, конечно, напуган. Все-таки такая чертовщина любого может выбить из колеи. Что это? — лихорадочно размышлял я. Телекинез? Или обыкновенная ловкость рук? А может, нечто другое?..

— Хотите — попытайтесь забрать его, — с издевательской ухмылкой предложил Светов. — Только это бесполезно…

Он явно издевался надо мной, но я сдержался. Я все-таки взял у него это странное оружие. Затем вызвал условным сигналом дежурившего в коридоре Джалина и сказал ему: — Игнатий, срочно доставь это в Управление и передай на экспертизу специалистам по вооружению.

Игнатий положил оружие в лазеронепроницаемый чемоданчик, молча кивнул и вышел.

— Я вижу, во главе с вами, полковник, по мою душу прибыла целая группа захвата, — усмехнулся Светов. — Спасибо за оказанную честь!

— Бросьте ломать комедию, — поморщился я. На душе у меня было скверно, потому что все складывалось не так, как я планировал. — Давайте лучше поговорим откровенно.

— Давайте, — охотно согласился Светов. — Например, расскажите-ка мне, каким образом вы ухитрились меня завербовать — так это, кажется, называется на вашем дурацком жаргоне? Да еще без моего ведома, а?

Я внимательно посмотрел на него. Этот негодяй сидел, нагло ухмыляясь, и вообще чувствовал себя хозяином положения.

Признаться, это вывело меня из равновесия, и я допустил тактический просчет, который, к сожалению, как показало дальнейшее развитие событий, оказался грубым.

Я изложил ему все. Разумеется, опустив кое-какие детали. В частности, про вживленную в его подсознание формулу самоликвидации я ничего не сказал.

По мере моего рассказа выражение его лица менялось, как погода перед штормом. Он все больше бледнел, а черты его лица, казалось, сводила судорога. Когда я дошел до роли Коры во всей этой истории, он медленно, чуть ли не по слогам, проговорил: — Постойте, что-то я не понимаю… Выходит, что Инна… что я и она… Нет, этого не может быть! Я вам не верю, слышите: не ве-рю!

Я не стал спорить. Я поднес браслет к губам и сказал: — Рен, давайте ее сюда.

Через минуту Шкелин и Рен ввели Кору в комнату. Она сделала шаг к столу, но, перехватив мой взгляд, остановилась.

Светов уставился на нее так, будто видел впервые.

— Инна, — проговорил он глухо, не сводя с нее застывшего, мертвого взгляда, — ведь это же неправда, что ты все знала с самого начала?!. Скажи, что он все врет, любимая!

— Гал, — сказала она с отчаянием в голосе. — Гал, послушай!.. Меня действительно зовут не Инной, и я действительно принимала в этом участие… но тогда, раньше, а не сейчас… Поверь, милый, я не предавала тебя!..

В лице у Светова не оставалось ни кровинки.

— А ребенок? — так тихо, что его голос едва можно было расслышать, спросил он. — Наш малыш, Инна? Он будет у нас или нет?

Она опустила голову и заплакала.

— Значит, ты… ты выдумала его? — прошептал Светов. — Он тоже был частью плана, частью вашей операции?!. И сейчас ты нарочно заманила меня в этот отель, чтобы они взяли меня голеньким и тепленьким?! Идиот! — простонал он вдруг. — Как же я сразу-то не допер?! Все эти фокусы с кодированием канала связи, пароли-отмычки!.. Ты знала, что я вернулся, а это было возможно лишь в том случае, если ты действительно была с ними заодно! Ненавижу тебя, гадина!..

Потом Светов повернулся ко мне. Черты его сразу потеряли жесткость и как бы расплылись.

— Пусть ее уведут, — сказал он. — Теперь мне все ясно, полковник.

— Гал! — завопила Кора, словно с нее заживо сдирали кожу. — Тогда было так, как он сказал тебе, — это правда! Но когда ты вернулся, я не согласилась служить приманкой, потому что я люблю тебя, и это тоже правда! И связь я кодировала — от них!.. Но они все-таки нашли нас с тобой, Гал!.. Я люблю тебя, и это важнее всего, что было раньше, слышишь?!

Я кивнул, и ребята, взяв Кору под руки, увели ее из номера.

Некоторое время Светов молчал. Когда он вновь заговорил, голос его был бесцветным.

— Отныне для меня вы, Зографов, и ваши подручные — бандиты, исковеркавшие мою жизнь. И поэтому я не хочу больше иметь с вами никаких дел. Я прошу вас оставить меня в покое. Если же вы попытаетесь преследовать меня, я вынужден буду принять ответные меры.

— Очень жаль, — искренне огорчился я. — Вы, конечно, имеете основания обижаться на нас, но поймите: Земля находится под страшной угрозой порабощения чуждыми нам существами. Пятый год длится война с ними. (Здесь я с трудом удержался, чтобы не сказать — «с вами». Интуитивно я чувствовал, что еще рано показывать ему свою осведомленность относительно его истинной сущности и что пока следует разговаривать с ним, как с человеком.) Сколько людей уже погибло ради того, чтобы спасти нашу цивилизацию!.. А вы… вы — самый настоящий предатель и эгоист! Вместо того, чтобы думать о других, вы встаете в позу этакого уязвленного поборника морали и нравственности… Неужели вас не мучает совесть, Светов? Ведь там, на фронте, гибнут ваши же товарищи — и отныне их гибель будет вам вменяться в вину, потому что это вы покрываете наших общих врагов!..

Честно говоря, в тот момент я разошелся настолько, что потерял контроль не только над собой, но и над ситуацией. С одной стороны, я совершенно забыл о том, что, как Пришельцу, Светову положено обладать рядом уникальных способностей, да и сами мы приложили руку к тому, чтобы превратить его в боевого робота. С другой стороны, я слишком понадеялся на то, что никуда он теперь от нас не денется: в коридоре, за дверью, дежурили трое лучших наших сотрудников, выход из отеля был надежно перекрыт группой блокирования, а в воздухе, над отелем, уже второй час подряд бесшумно парил флайджер с целой бригадой вооруженных до зубов снайперов, готовых открыть огонь по «объекту» при первом же его подозрительном движении…

Но Светов все-таки «отключил» меня, и я даже не успел сообразить — каким образом.

* * *

Он не знал, куда ему теперь идти, и вообще не знал, что теперь делать.

Земля для него была прежде всего Инной… или как там ее звали на самом деле?.. И когда все это рухнуло в одночасье, как карточный домик, смысла оставаться на Земле больше не было.

Лучше всего было — уехать куда-нибудь подальше, забиться в такой уголок, где нет ни одной живой души. И чтобы его как можно быстрее забыли люди, так беспощадно обошедшиеся с ним. Но для этого требовались деньги. И, возможно, придется применять силу.

Гал криво усмехнулся. Он представил себе растерянность спецслужбовцев, когда они обнаружат, что изъятое у него оружие бесследно исчезло. И заварится каша… Служебное расследование… Объяснительные записки… Опросы свидетелей… Выговоры и лишение премий за «халатное обращение с вещественными доказательствами»…

На что они, интересно, рассчитывали? Что он послушно выложит им все как на духу? Скоре всего нет — иначе бы не заявились в отель в таком количестве.

Он не без удовольствия вспомнил, как уходил из «Обитаемого острова». Наверное, это было даже эффектно, но в тот момент ему было наплевать на то впечатление, которое производит его уход.

Это происходило так.

…Когда время послушно сгустилось в голове до предела, Гал прыгнул к Зографову и ударил его кулаком в висок, опрокидывая на ковер вместе с тяжелым креслом. Потом — входная дверь, за которой слышались чьи-то тяжелые шаги. Он осторожно приоткрыл ее и затаился в углу. И тотчас же, как он и ожидал, в образовавшуюся щель протиснулся мужчина в штатском с большим черным лучевиком в руках и принял позу всадника: ноги полусогнуты и расставлены; руки обхватили рукоятку лучевика; весь облик свидетельствует о готовности стрелять без предупреждения и без промаха. Профессионально — но не для ускоренного восприятия Гала. Гал прыгнул сзади. Агент не успел развернуться в тесном коридорчике, и Светов левой ногой ударил его под колено, а руки придали противнику дополнительное ускорение — тот врезался головой в стену и рухнул на пол, выронив лучевик…

В коридоре смутно обозначились еще три фигуры. Один из противников был вооружен короткоствольным автоматом, а у двух других поблескивали в руках жала шприц-пистолетов. В первую очередь Гал свалил того, что был с автоматом, — ударом ноги с разворота после прыжка-пируэта. Другие приблизились, но в тот вечер удача была явно не на их стороне. Руки и ноги Гала действовали как бы независимо от его сознания. Одного из агентов он послал в нокаут сразу, а с другим пришлось повозиться чуть дольше, но в итоге и он, врезавшись в дверь противоположного номера, распахнул ее, опрокинул в комнате что-то стеклянное и затих…

Потом была лестница, и чьи-то испуганные лица, и женский визг — а ступеньки мелькали под ногами нескончаемой гармошкой. Спуститься с семнадцатого этажа было делом нескольких минут, но Гал знал, что он все равно не успевает, потому что выход из отеля наверняка уже блокирован; поэтому на втором (или третьем) этаже он проскользнул в боковую дверь и кинулся в конец коридора, к огромному, во всю стену, окну. На бегу он успел разглядеть, что внизу — тротуар и дорога, а сразу за ней — спасительная темень парка. За спиной раздавался топот погони, поэтому он не стал тратить время на открывание окна и с ходу прыгнул ногами вперед; уже в полете перевернулся и сгруппировался — и мягко, даже не ощутив удара, опустился на тротуар. В следующее мгновение раздался стремительно нарастающий свист, и бетон рядом с ним прыснул в стороны мелкой крошкой. Гал понял, что стреляют с борта флайджера, — луч прожектора вцепился в него, будто притянутый мощным магнитом. Он рванулся к дороге, по которой с бешеной скоростью проносились турбокары. Водители не успевали затормозить, когда перед ними вдруг вырастала человеческая фигура, но они все-таки пытались объехать безумца-пешехода. И действительно, каким-то чудом Гал пронесся сквозь поток автотранспорта и вынырнул на противоположной стороне дороги. Он нехотя оглядывался, за его спиной несколько машин занесло юзом, и в них врезались на полной скорости другие кары, словно все это происходило на гоночном треке «Формулы-1»; и одна машина уже вспыхнула и взорвалась, и слышны были чьи-то вопли, полные боли и ужаса..

Потом он бежал сквозь кусты по парку, бежал не разбирая дороги, а флайджер мчался следом, и пули сбривали ветки и разносили вдребезги садовые скамьи, а потом парк кончился, и началось ущелье узких улиц, и он петлял по ним, как заяц, и флайджер наконец отстал. Но долго еще выла позади, словно потерявшая хозяина собака, полицейская сирена, и метались по небу лучи прожекторов; а потом и это осталось позади, и Гал перешел вброд какую-то неглубокую речку, преодолел высокую насыпь, затем стенку ограждения и полотно магнитотрассы, пробежал мимо каких-то мрачных приземистых строений, вдоль длинных заводских складов и под высокими ажурными энергомачтами, промчался по пустырям, заваленным каким-то хламом, и оказался среди старинных девятии двенадцатиэтажных домов пригорода. Здесь пошел быстрым шагом, стараясь держаться в тени.

Потом пригород наконец закончился, но и силы Гала иссякли.

Он осмотрелся и увидел стартовую площадку аэров. Надоело передвигаться на своих двоих, подумал он. План его был предельно прост: захватить первый попавшийся аэр и улететь как можно дальше. Наивный! Он даже не подозревал, какая охота за ним развернулась…

Но что-то заставило его остановиться. Он спрятался в тени металлической лестницы, которая вела на площадку. И тотчас же из будки охраны вышли, переговариваясь, двое. «Наверное, всю ночь здесь придется проторчать, — говорил один из охранников. — Может, сторожа за пивом послать?» — «А может, тебе еще и бабу сюда?» — усмехнулся другой. «А что, я не прочь», — хохотнул первый. «Все равно время зря теряем… Ты хоть знаешь, кого ищут?» — «А ты?» — «В лицо знаю, а так — нет… Да какого черта он сюда полезет — не дурак же!..» — «Я тоже так думаю, но у шефа свои раскладки…» — «Ладно, давай еще раз распишем пульку…» Наверху хлопнула дверь.

Было ясно, что Галлахен окружен плотным кольцом, сквозь которое ему сейчас ни за что не прорваться. Так что лучше всего переждать хотя бы несколько дней, решил Гал. Затаиться в таком месте, где преследователям и в голову не придет его искать. Однако такого убежища у Гала не было.

Глава 7

БЕГСТВО В РЕЖИМЕ «НОН-СТОП»

Стараясь ступать так, чтобы металлические ступени не гремели под ногами, Гал поднялся наверх. Ему казалось, что лестница раскалена и жжет ступни сквозь ботинки.

Дурак, остановись, пока не поздно, твердил он себе. Куда ты прешь, опомнись!.. Что, если там сидят не только эти двое, но и еще парочка их соратников? С лучевыми автоматами наготове… Или с гранато-пистолетами — на тот случай, если мне все-таки удастся угнать аэр. Вот тогда они и влепят гранату в борт. К тому же на этот раз они будут осторожнее, и тебе уже не удастся так легко уйти от них, как из отеля… Послушай, дружок, наверное, ты решил, что ты — заговоренный. Неприятно будет убедиться, что ты ошибся…

Однако ноги упрямо несли его наверх.

Гал осторожно потянул на себя дверь будки. Не хватало еще, чтобы она скрипнула, подумал он, чувствуя, как учащается пульс в висках.

Но дверь приоткрылась бесшумно. Гал заглянул в караульное помещение.

Проклятие! Разумеется, их было не двое, а трое. Не считая штатного охранника стоянки… Ну, этот-то не в счет… вон, кобура висит на самой заднице — пока дотянется да расстегнет, не только аэр — его самого украсть можно… А те трое ребят действительно хороши. В отличие от штатного охранника оружия у них не видно, но можно не сомневаться: в случае чего у каждого в ладони окажется, как минимум, психогенератор направленного действия…

Они, конечно же, профессионалы, эти обычные с виду типы. Поэтому могут позволить себе расслабиться, например, в картишки перекинуться, дабы скоротать время… И сидят надежно, правильно сидят: ни один из них не сел спиной к двери.

Значит, придется рассчитывать только на внезапность да на реакцию. Вернее, на замедление восприятия, которым его так опрометчиво снабдили начальники тех, кого сейчас ему предстоит нейтрализовать.

Уже прыгая в комнату, Гал невольно подумал: хорошая возможность проверить — на тот случай, если его сейчас прошьют из лучевиков…

Прыжок получился длинным и замысловатым — воздух качнулся упругой стеной ему навстречу.

Как и положено, спецслужбовцы не растерялись. Не успел Гал опрокинуть самого крайнего из них, как стол, за которым охранники так увлеченно дулись в карты, полетел ему в голову, и лишь каким-то чудом Гал успел увернуться. Он прыгнул в сторону, потом — в другую, и тотчас же в стене, прямо напротив того места, где только что находилась его голова, вспух, раздуваясь, лиловый пузырь разрыва. Значит, все-таки гранатопистолеты, только гранаты у них — с какой-нибудь психотропно-усыпляющей дрянью, успел подумать Светов, прежде чем въехал кулаком в челюсть того, кто стрелял.

Третьего уже не успеваю… Черт, он автомат уже успел сотворить прямо из воздуха… А охранник-лопух, как и предполагалось, все никак не справится с застежкой на кобуре. Делать нечего, надо уходить.

Он в три прыжка добрался до раскрытого окна и, перекинувшись через подоконник, приземлился на металлопласт взлетной площадки. Ну что ж, пока все получается у тебя, братец, и автомат бьет пока не в тебя, а в подоконник. Пока…

Теперь он бежал вдоль рядов аэров.

Какой лучше выбрать? Этот, с обшарпанными боками? А вдруг у него антигравный движок требует капремонта? А может быть, вон тот, с никелированными шишечками и обводами аэродинамики? Да какая разница?!

Автоматная очередь… Из-под ног брызнули осколки пластика.

Где же тут кнопка запуска? Черт, где эта проклятая кнопка?

Да вот же, у тебя под носом…

Пули располосовали соседний аэр. Он вспыхнул, словно облитый предварительно бензином. Двигатель набирал обороты слишком медленно. Ну давай же, давай!..

Краем глаза увидел: штатный охранник неумело палит из оконного проема, затем его отпихивает в сторону один из очнувшихся оперативников; одновременно с непостижимой быстротой он раскладывает какую-то длинноствольную штуковину весьма угрожающего вида. А куда делся тот, с автоматом?

Словно в ответ на его мысленный вопрос над головой что-то просвистело. Гал глянул вверх и увидел сквозь рваные дыры в крыше кабины далекие, уже начинающие тускнеть предрассветные звезды.

В ту же секунду он выжал рычаг управления двигателем до упора и свечой ушел в небо. Затем дал своим противникам возможность прицелиться, убрал обороты до минимума и камнем устремился вниз; казалось, еще немного — и его аэр протаранит будку охранников. Палите, братцы, сколько вам будет угодно, мысленно усмехнулся Гал и на бреющем полете увел аэр за башню телеуправления.

Теперь стрелять в него было бесполезно. Ракета еще могла бы спасти положение, но у тех, кто остался внизу, ракеты не было. Зато имелись аэры.

Если бы люди, поджидавшие Гала в засаде, взяли обычный аэр, они никогда не догнали бы его. Но у них была специальная машина — с мощными форсажными двигателями и наверняка с дополнительным оборудованием вроде радара обнаружения и лучевого пулемета.

Поэтому преследователи вскоре нагнали его. Встречные аэры, проносившиеся на разных высотах, очумело шарахнулись в стороны, как испуганные рыбки ваквариуме, когда лучевые трассы стали полосовать небо, которое, казалось, вот-вот разорвется на узкие полоски, как изрезанная лезвием бритвы бумага…

Гал выругался сквозь зубы и стал выделывать всевозможные фигуры высшего пилотажа, разумеется, только такие, которые, по его мнению, могла выдержать эта тихоходная развалина.

Однако долго это не могло продолжаться: слишком неравными оказались силы. Надо было отрываться.

Гал глянул вниз и увидел эстакаду шириной в двадцать метров, предназначенную для скоростного турбопоезда Париж — Москва. Эстакада проходила над землей на уровне пятого этажа и держалась на специальных опорах повышенной прочности.

Успеет ли он вывести этот летающий гроб из пике?..

Гал все-таки решил рискнуть. Аэр преследователей был уже совсем близко.

Гал набрал максимальную скорость и стрелой понесся вниз. Как он и предполагал, «те ребята» последовали его примеру, как послушные школьники. Аэры падали вниз, на эстакаду, по которой проносился в этот момент турбопоезд.

Гал понимал: главное — не прозевать выход из пике. И он успел сделать это вовремя: едва не чиркнув брюхом по земле, его аэр пронесся под эстакадой и вновь набрал высоту.

Преследователи же воткнулись в землю так, словно хотели пробить планету насквозь. Вспышка взрыва полыхнула у самой эстакады. Впрочем, эти строительные сооружения были рассчитаны и не на такие катастрофы…

— Извините, братцы, но у меня не было иного выхода, — прошептал Гал, утирая холодный пот со лба. Однако подлинной жалости к тем, кто нашел свою смерть в бессмысленной погоне за ним, он вовсе не испытывал…

Ну и куда теперь?

Он вывел на экран карту-схему в радиусе пятисот километров (на большее у аэра не хватило бы горючего) и некоторое время разглядывал ее.

Лучше всего спрятаться от этих идиотов хотя бы на ближайшие несколько дней не в каком-нибудь уютном провинциальном городке, где все на виду, а в крупном городе.

Самым крупным на карте в пределах дальности полета аэра был Интервиль. Его-то он и набрал на клавиатуре курсографа.

Сорок минут лета…

Гал вдруг почувствовал, как безумно устал. Усталость навалилась сразу, неимоверной тяжестью, будто его накрыло горной лавиной. С трудом двигая руками, сведенными судорогой, Гал нажал кнопку включения автопилота и откинул голову на спинку кресла.

Прикрыл глаза. Сколько же я не спал — по крайней мере здесь, на Земле? Часов пятнадцать, не меньше… Сейчас бы рухнуть на ложе из искусственной пены, раскинуть руки и ноги — и вырубиться минут на шестьсот… впрочем, можно и больше… по-богатырски, с храпом, чувством исполненного долга. Какого, к черту, долга? Что ты несешь, приятель?.. Поставил всю спецслужбу на уши, испортил людям настроение, по твоей вине погибли, возможно, не самые худшие парни — и ты еще твердишь о долге? Замолкни, зануда, не я заварил эту кашу, а они — вот пусть и расхлебывают…

Внезапно перед ним возникло лицо Инны… да нет, Коры, братец, Коры. Она улыбнулась ему — так, как умела только она, а потом в руке ее оказался пистолет — старинный, стреляющий обыкновенными пулями, — и она прицелилась Галу прямо в лоб. Не стреляй, хотел он сказать, но язык почему-то не слушался его. Эх ты, а говорила, что любишь, с горечью подумал он, и в ту же секунду из дула вырвался язычок пламени, и он почувствовал, как пули вонзаются в его тело… сотрясают его…

Гал в ужасе закричал. И проснулся.

Ошалело огляделся вокруг. Облизал пересохшие губы.

Толчки между тем продолжались. Аэр качался, как лодка на волнах. Гал обозрел воздушное пространство, озаренное лучами восходящего солнца. Совсем рядом с аэром промелькнула тень с короткими осиными крыльями. Потом еще раз. И еще.

Вот тут он по-настоящему испугался.

Потому что рядом с его аэром носился боевой скайдер. И не просто носился, а явно заходил в атаку. Скайдер — это вам не аэр. И даже не флайджер, на котором гнались за ним у отеля…

Скайдер — машина для современного воздушного боя, и добавить к этому нечего.

Вот тебе прекрасная возможность убедиться, обоснованны ли твои предположения насчет твоей уподобленности. Потому что в данной ситуации ты бессилен: скайдеру не противопоставишь ни скорость, ни маневр, ни свое летное мастерство, ведь за его штурвалом наверняка сидит не дилетант, а такой же пилот, как и ты, только он привык драться в атмосфере, а не в космосе. А вооружение у него — даже не надо целиться, стоит только противнику появиться в поле зрения — и можно нажимать кнопку пуска ракет. И все…

Жаль… Ведь до Интервиля осталось совсем немного. Что ж, этого и следовало ожидать…

Аэр еще раз тряхнуло воздушной струёй. Скайдер скользнул мимо, покачав крыльями. Он несся стрелой, но Галу показалось, что он успел разглядеть, как пилот перехватчика красноречивым жестом указывает большим пальцем вниз: не дури, мол, приятель, и не доводи меня до смертоубийства, а лучше плюхайся туда, куда тебе укажу, и поднимай лапки кверху…

Гал вдруг разозлился — на себя, на свою беспомощность, на неотвратимость конца. Ладно-ладно, мы тоже кое-что умеем, хотя бы и на этой дамской игрушке. К тому же у нас есть то, чего нет у тебя, братец: тихоходность. Вот ее-то мы и используем.

Он сбросил скорость до минимума и вогнал аэр в скольжение с переворотом. Потом исполнил — последовательно на разных высотах — «мертвую петлю», «кленовый лист», тройную «бочку» и «прыжок кобры». Горизонт перекосился, встал на дыбы, черное тело скайдера пронеслось мимо, явно не успевая удержать аэр в прицеле наведения.

Ara, co злобным торжеством подумал Светов. Не нравится?..

Он вошел в пике, прошел над полями низко-низко и, набрав скорость, выскочил на высоту в сто пятьдесят метров. И здесь снова закрутился в каскаде пилотажных росчерков, пытаясь выжать из машины все, на что она была способна.

Какое-то время ему удавалось дурачить преследователя, и он весело смеялся. И вдруг умолк, потому что тупой удар сотряс машину, и еще один, и еще, и наступила жуткая тишина, пронизываемая лишь каким-то странным свистом. Он оглянулся и увидел, что хвостовой части корпуса не существует, словно ее аккуратно срезали ножом.

Вторая трасса (видимо, противник все-таки решил не тратить на него ракеты, а обойтись лазерной малокалиберной пушкой) прошила стекло кабины прямо перед носом у Гала, и в лицо тут же хлынул ледяной поток ветра; а потом аэр вошел в штопор и стал падать, подчиняясь законам гравитации.

Ну, вот и все, подумал Гал, вцепившись в штурвал так, будто что-то еще можно было изменить в этом неуправляемом падении.

Разноцветные квадраты земной поверхности, кружась, наплывали на него, но каким-то чудом аэр все же выровнялся и задрал нос кверху. А в следующее мгновение Гал увидел, что на него несется что-то черное… Он зажмурился, ожидая удара.

И удар последовал: раздался треск, Гала вышвырнуло из кресла и через разбитую носовую часть бросило куда-то в пропасть, где было так темно, что никакие вспышки выстрелов не могли разорвать эту бесконечную тьму…

* * *

Он медленно поднимался с влажной земли. Земля источала запах травы и дыма. Перед глазами все плыло, и поэтому он не сразу разглядел, как ярко горят обломки аэра в десяти метрах от него.

Вокруг расстилались поля.

Совсем неподалеку, по магнитопластовой дороге, несся поток турбокаров; они мчались совершенно бесшумно — турбины на такой скорости работали в режиме ультразвука, который не улавливало ухо.

Что примечательно — ни одна сволочь даже не притормозила, хотя всем им прекрасно было видно, как бушует пламя, пожирающее аэр, и как бредет, пошатываясь, человек в разодранном в клочья костюме, с перепачканным в земле и саже лицом.

Придется самому проявить инициативу, подумал Гал. Он перелез через ограждение, не обращая внимания на занудный голос предупреждающего устройства: «Осторожно, выходя на дорожное полотно, вы подвергаете себя повышенной опасности! Осторожно…» Вся моя жизнь — сплошная повышенная опасность, подумал Светов.

Он вышел на обочину. В лицо били потоки горячего воздуха от проносившихся мимо машин.

Бесполезно, понял Гал. Так весь день можно простоять.

Он зажмурился на всякий случай и шагнул вперед, казалось, прямо под колеса мчавшегося с бешеной скоростью кара. Раздался вой турбины, сработавшей в реверсном режиме, и одновременно — визг тормозов. И что-то мягко толкнуло Гала в бок, но он все же удержался на ногах.

Он увидел, что турбокар юзом идет по дороге, и если бы не магнитная подушка, вовремя подставленная защитным барьером, он бы наверняка вылетел за пределы трассы. Прихрамывая, Гал приблизился к кару со стороны дверцы водителя, но остановился не рядом с ней, а чуть позади. Он все предусмотрел: когда разъяренный водитель приоткроет дверцу и высунется, чтобы «обласкать» нарушителя дорожного движения, Гал рванется к водителю, выбросит его из кабины и усядется на его место.

Все получилось так, как он задумал. За одним небольшим исключением: в самый последний момент, когда Гал уже собирался нанести «отключающий» удар, лицо водителя вдруг показалось ему знакомым.

— Вы? — в свою очередь, удивился водитель. — Что вы здесь делаете?

Гал наконец вспомнил: космопорт в Плесецке, бар и сосед по столику, увлеченно изучающий какую-то заумную книженцию. По-моему, мы тогда даже о чем-то говорили с ним, припомнил Гал. Как же его зовут? Фамилия вроде бы как-то связана с «мордой»…

— А вы? — спросил он в ответ.

Его собеседник почему-то улыбнулся.

— Предлагаю давать друг другу интервью во время движения, — сказал он. — Прошу…

Задняя дверца кара с мягким шипением ушла в корпус, открывая взору Гала заманчиво комфортный салон.

Гал уселся на сиденье, и тотчас же дверца встала на место, турбина засвистела, набирая обороты, и турбокар одним рывком снова влился в поток машин.

Некоторое время водитель молчал. У Гала было время вспомнить: Морделл… доктор Морделл, ученый, изучающий какие-то загадочные науки, а вот имя хоть убей не помню…

— Судя по вашему внешнему виду, господин Светов, в последнее время ваш образ жизни не отличался отсутствием впечатлений, — витиевато выразил свою мысль доктор Морделл. — У вас кровь на правой щеке.

— Вы очень наблюдательны, господин Морделл, — усмехнулся Гал. Он со вздохом (хороший был костюм, у Инны отличный вкус) оторвал держащийся на нескольких нитках рукав пиджака, вытер кровь с лица и швырнул рукав в раструб утилизатора. — Куда мы едем?

— В город. — Морделл покосился на Гала. — А что, вам нужно в какое-то другое место?

— Нет-нет, — поспешно сказал Гал. — Все в порядке.

Впереди послышался нарастающий вой сирены, и мимо них, вспыхивая лазерными мигалками, пронеслись несколько грузовых турбокаров с эмблемами спецназа. «Освободить дорогу! Перестроиться в правый ряд!» долго еще слышался грубый голос, усиленный мощным мегафоном.

— Не бойтесь, на такой скорости да через поляризованное стекло они вас не разглядели, — сказал Морделл, заметив, как невольно сжался Гал на заднем сиденье.

— С чего вы взяли, что им нужен именно я? — сквозь зубы проговорил Гал.

— Я же все-таки ученый, — прищурился Морделл. — И, как у всякого ученого, у меня должен быть развит так называемый дар научного предвидения, основанного на анализе, синтезе, дедукции, индукции и методе экстраполяции… Помнится, во время нашей первой встречи в Плесецке вы собирались возвращаться к месту своей службы… вы ведь пилот-спейсер? Что же произошло? Решили уклониться от исполнения своего воинского долга? Или за ратные подвиги командование поощрило вас внеочередным отпуском на родину?

— Хуже, — пробурчал Гал. — Считайте, что я выполняю особое задание.

— Тогда вопросов больше не имею, — объявил ученый. — В государственные секреты вашего покорного слугу прошу не посвящать. На мою долю хватит и загадок природы. Кстати, — сказал он, помолчав, — научное предвидение позволяет мне констатировать, что все турбокары при въезде в город подвергаются особо тщательной проверке. Поэтому приготовьтесь… Вас, если мне не изменяет память, зовут Гал? А по батюшке?..

— Никак, — помрачнел Светов. — Зовите просто Галом.

— Что — тоже секрет? — усмехнулся ученый.

— Какой, к черту, секрет… Просто у меня не было отца.

— В непорочное зачатие я не верю, — сказал Морделл.

— Эх вы, а еще доктор наук, — с горечью проговорил Гал. — Вот такие же ученые, как вы, в один прекрасный день открыли способ разводить людей искусственным путем… В пробирке, так сказать, без вмешательства отца и матери. Вот вы хвалитесь вашим научным предвидением — где же оно было у умников-ученых, которые стали практиковать такое? Разве трудно было предвидеть, что ребенок не может без родителей, что будут брать таких детей, как правило, одинокие женщины? Разве так сложно было предусмотреть, как это тяжело — вырасти без отца?!

— Прошу прощения, — глухо проговорил Морделл, не глядя на Светова, — но вам лучше убрать руку с моего плеча — вы мешаете мне вести машину.

Гал отдернул руку. Он и не заметил, как вцепился своему попутчику в плечо.

— Где прикажете вас высадить?

— Здесь, — сказал Гал, повернувшись к окну.

— Слишком поздно, голубчик. Впереди — дорожный пост. Вы тут же попадетесь им в лапы.

Турбокар начал тормозить. Гал всматривался в лобовой экран. Действительно, в сотне метров впереди турбокары останавливались, и около люминесцентной будки, мигающей в стоп-режиме, стояли вооруженные автоматами пять человек в форме службы дорожной безопасности. Видно было, как они осматривают салоны машин и заставляют водителей открыть багажники; а один из «безопасников» даже заглядывал под машину, будто надеялся обнаружить под днищем тайник.

Гал скрипнул зубами.

— Дайте мне машину, — сказал он Морделлу. — Выходите, пока не поздно! Я попытаюсь проскочить…

— Не получится, — возразил Морделл. — Это вам не космос. У них там все предусмотрено.

Действительно, на дороге, перед постом, торчал колпак передвижного генератора магнитного поля. Нажатием кнопки можно было в случае необходимости остановить турбину любой из проезжающих машин (радиус действия блокировочного луча — до километра).

Гал бессильно откинулся на бархатисто-мягкую спинку сиденья. Вот и кончилось мое везенье, подумал он. Впрочем, этого и следовало ожидать. Разве скроешься от таких специалистов? Такие из-под земли достанут… Заломят руки за спину и начнут бить под дых и топтать ногами — не потому, что ненавидят, а просто потому, что так положено им по долгу их проклятой службы: задержать и обезвредить… Зато — стражи безопасности! Наша надежда и опора!.. Господи, откуда только берутся такие? И неужели человечество никогда не сможет обойтись без этих социальных ассенизаторов, которые с удовольствием топчут и убивают одних ради мнимой безопасности других?..

Кар остановился. Дверца со стороны Морделла ушла в корпус, и неуклюжая фигура в защитном бронекомбинезоне, в шлеме с надвинутым на глаза забралом и с лучевым автоматом на изготовку приказала: — Ваш кард! Машину к осмотру!

Гал бесшумно сполз на пол.

Слышно было, как позади откинулась крышка багажника и что-то загромыхало — видимо, проверяющие изучали содержимое багажника, переворачивая вещи стволами автоматов.

— Болваны! — страшным голосом завопил вдруг Морделл. — Как фамилия? Кто старший? На каком основании? Вы читать умеете, вы, тупица?! Сегодня же напишу докладную вашему шефу!

Ну все, сейчас он нас точно лучом сожжет и глазом не моргнет, обреченно подумал Гал.

Однако голос человека в бронекомбинезоне неожиданно смягчился, он забубнил в свое оправдание: — Прошу прощения, доктор… Приказ, знаете ли… Всех — так всех, хотя, конечно, у вас — особый случай. Вот ваш кард… Мои извинения, доктор… Приятного пути.

Он что-то рявкнул своим помощникам, которые все никак не могли разобраться с багажником, и отскочил на несколько метров в сторону. Кажется, он даже отдал честь, когда кар Морделла тронулся, постепенно набирая скорость и на ходу втягивая в себя отвисшую челюсть крышки багажника.

Внезапное подозрение заставило Гала похолодеть. Неужели этот доктор каких-то там наук тоже работает в контрразведке? Вот был бы номер!

Словно читая его мысли, Морделл сказал, не поворачивая головы: — Просто-напросто у вашего покорного слуги — кард второй степени. Тружусь в закрытой лаборатории, знаете ли. Здесь, в Интервиле… Разрабатываем новые боевые системы для вас, милитаров… Работа суперсекретная и дает массу льгот. В том числе — и отсутствие проблем со стражами правопорядка…

— А как же ваши пацифистские убеждения? — усмехнулся ехидно Гал. — Помнится, в космопорту вы долго агитировали меня за прекращение войны с Иным Разумом.

— Бывают обстоятельства, — сказал Морделл, — когда приходится выбирать между возможностью заниматься наукой и своими убеждениями. Пойти по стопам Джордано Бруно, конечно, романтичнее, но истинный ученый должен проявлять мудрость. Как Галилей. Ученый должен быть, знаете ли, фанатиком науки!.. А в науке истина превыше всего, понимаете? Исти-на! И поэтому тот, кто занимается поиском истины, неизбежно должен чем-то жертвовать…

Гал понял, что господин ученый мог бы еще долго распространяться на эту тему, поэтому, глянув в окно, он объявил: — Что ж, мне пора, доктор, с вами расстаться. Тормозните вон у того притона, пожалуйста.

— Это не притон, — возразил Морделл. — Это полицейский участок. И вообще, неужели вы еще не поняли, что вам некуда идти? С их возможностями они сцапают вас через два квартала, так что и пикнуть не успеете.

— Что же мне делать? — растерялся Гал.

— Ничего. Ровным счетом — ничего. Вы поселитесь у меня — во всяком случае, пока. А там видно будет. Я, голубчик, старый холостяк, так что мой семейный покой вы никоим образом не нарушите. Вот только… Во сне вы, случайно, не храпите?

— Не-ет, — протянул Гал. Глянув в зеркальце, он увидел широкую улыбку Морделла.

«Что скажешь, братец?» — обратился Гал к своему внутреннему голосу.

И тотчас же выяснилось, что внутренний голос Светова не возражает против предложения ученого.

Часть 2

Глава 8

ЗАОЧНО ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ

Я полагал, что торопиться нам некуда. Надо было тщательно отрабатывать ряд оперативно-розыскных мероприятий, опутать сетью контроля если не всю планету, то хотя бы общеевропейский регион — и ждать. Ждать до тех пор, пока человеку, которого мы ищем, не надоест лежать на «дне», куда он забился, как карась в тину, и тогда он обязательно попадется в вышеупомянутую сеть.

Рубануть сплеча — проще всего, но слишком ценной была информация, которой обладал этот самый Светов, так что не следовало прибегать к радикальным мерам. Это во-первых.

И во-вторых. Если даже Светов и был заново обработан в «Шаре», то после своего возвращения на Землю он не проявил себя как источник повышенной опасности. Да, у него имелось неизвестное нам лучевое оружие, которым скорее всего снабдили его новые хозяева, но ни в «Обитаемом острове», ни потом, когда Светов уходил от преследования, он так и не пустил в ход свое чудо-оружие, хотя на его месте любой нормальный человек, побуждаемый инстинктом самосохранения, не раздумывая сделал бы это. После того как во время нашей беседы он продемонстрировал мне телепортационные свойства этой смертоносной штуковины, я ничуть не удивился, когда Игнатий Джалин доложил мне о бесследном исчезновении оружия из его чемоданчика. И я не сомневался, что оружие это вернулось к своему владельцу, то бишь к Светову. Почему он не решался применить его даже тогда, когда находился на грани гибели, — абсолютно не понятно.

Имелось у меня еще и «в-третьих», и «в-четвертых», и, возможно, прочие факторы, о которых я пока серьезно не задумывался, хотя все они подтверждали: спешить с ликвидацией Перевертыша (я все больше думал о Светове именно с этой точки зрения) нецелесообразно.

Однако люди, которым я подчинялся, придерживались иного мнения.

Буквально на следующий день после нашего провала в отеле меня вызвал в Брюссель заместитель начальника Управления спецслужбы Астон Комберг и поинтересовался, по какому праву я устроил чуть ли не в центре Европы шумный фейерверк с погоней на всех видах транспорта и стрельбой из всех видов оружия (все эти события обсасывались прессой и головидением).

Пришлось объяснить ему суть дела. Разумеется, кое-какие детали я намеренно опустил. Например, тот факт, что Светов был завербован без его ведома с применением психотропных методов, — это у нас официально не поощрялось, хотя сплошь и рядом практиковалось. И ни словом я не обмолвился о том, что Светов закодирован на самоуничтожение.

— Безобразие! — воскликнул Комберг, выслушав меня. — Это черт знает что! Да вы понимаете, к чему может привести ваша самодеятельность?!

Комберг бушевал еще долго. Но, похоже, он просто тянул время, прикидывая, как поступить, чтобы и отреагировать должным образом на промах своего подчиненного (в данном случае — мой), дабы обезопасить себя на будущее, и в то же время не карать меня слишком уж строго…

Тем не менее этот «разбор полетов» закончился рядом оргвыводов.

Во-первых, мне надлежало представить Комбергу лично и под грифом первой степени секретности письменный доклад с приложениями-справками по делу Светова (что я незамедлительно и сделал, поскольку предусмотрительно прибыл пред очи высокого начальства не с пустыми руками).

Во-вторых, следовало разработать и осуществить в самые короткие сроки план розыска и поимки Перевертыша; причем исполнители получали полномочия уничтожить его любым возможным способом по своему усмотрению. Мне надлежало регулярно докладывать Комбергу о ходе операции и вообще — информировать о всех новых фактах по данному делу.

В-третьих. Исполнителей вчерашней операции (тех из них, которые этого заслуживают) надо было — своей властью — поощрить, а виновных в провале — примерно наказать (выходило, что наказывать следует чуть ли не всех подряд за исключением оперативников, погибших во время преследования Светова на аэре).

В отношении агента Коры Канунниковой было дано особое указание. Провести тщательное дознание с использованием форсированных методов и привлечь к самой строжайшей ответственности, вплоть до уголовной, за сознательный отказ от исполнения служебных обязанностей и содействие опасному преступнику. Соответственно — уволить из рядов, разумеется, без права на пенсионное пособие и льготы, полагающиеся бывшим сотрудникам спецслужбы…

На этом наше рандеву закончилось, и я буквально чуть ли не с порога кабинета Комберга стартовал в Интервильский филиал Управления, поскольку к тому времени стало ясно, что именно в Интервиле в настоящее время скрывается Перевертыш.

Прибыв туда, я развил кипучую деятельность. Прежде всего заслушал устные доклады сотрудников о том, как безуспешно завершилась первая фаза пресловутых оперативных мероприятий. Затем в течение нескольких часов изучал письменные и электронно-компьютерные рапорты непосредственных фигурантов дела. Потом — обзор прессы и сообщений головидения. И наконец, отдал ряд распоряжений, согласно которым брал на себя непосредственное руководство дальнейшими этапами операции. Я задействовал самые отборные кадры из резерва Управления. И кроме того, принял меры, направленные на недопущение утечки какой-либо информации о данном деле.

Освободился я только к вечеру. И тотчас отправился в следственный изолятор спецслужбы, где содержалась предательница Кора.

У меня почему-то было ощущение, что она еще может нам пригодиться. Впрочем «нам» — слишком абстрактно. Мне, конечно же, в первую очередь — мне.

Дежурный по изолятору проводил меня на двадцатый подземный этаж, где содержалась в камере под неусыпным наблюдением сторожевых компьютеров «предательница и сообщница опасного преступника», выражаясь словами Комберга. Но сначала я побывал у следователя Гредескулина, который допрашивал Кору, и выяснил, что ничего интересного он из подследственной «извлечь» пока не смог.

Я также просмотрел отчет о проведенной ментоскопии (и тут абсолютный ноль). Либо Кора действительно ничего не знала (к такому мнению я и склонялся), либо она испытывала к Перевертышу настолько сильные чувства, что это помогало ей скрывать информацию — даже в ходе применения так называемых «форсированных методов дознания».

Лицо Коры было бледным и осунувшимся — результат пережитого накануне нервного шока, а также гипносканирования памяти.

Разговаривать со мной Кора наотрез отказалась. Впрочем, ничего другого я от нее и не ожидал.

Я даже не стал входить в камеру, чтобы не провоцировать ее на приступы истерики. Стоя за решетчатой дверью, я «исполнил» длинный монолог. И, хотя красавица демонстративно зажала уши, я надеялся, что кое-что из сказанного мной не может не запасть в ее сознание.

В отличие от Комберга я не стал взывать к ее чувству долга перед всем человечеством, не стал расписывать те опасности, которыми грозила Земле деятельность ее возлюбленного.

Вместо этого я сообщил ей о решении нашего высокого начальства срочно ликвидировать Светова. И добавил, что только она одна может в этой ситуации спасти его — если, разумеется, поведает нечто такое, что позволит обосновать отмену вышеупомянутого решения.

Затем я использовал стандартный прием воздействия на женскую психику, а именно: долго и аргументированно втолковывал, что Перевертыш на самом деле ее не любит, что в отпуске она нужна была ему известно для чего; что она себе вбила в голову; что и вчера он откликнулся на ее призыв и заявился к ней в отель лишь потому, что ему нужно было где-то отсидеться и решить проблему питания и денег. Из всего сказанного мною следовало: дальнейшее выгораживание этого негодяя просто-напросто глупость с ее стороны.

Это был запрещенный, хотя и действенный прием — вроде пресловутого удара ниже пояса. За подобные словеса дамы обычно бьют циников по мордам. Именно так она и попыталась поступить, подлетев к решетке разъяренной тигрицей, и, если бы я вовремя не отступил назад, пощечина была бы мне обеспечена.

На этом я посчитал свою миссию законченной (пока) и откланялся. Надо было дождаться, когда ядовитые семена, которые я заронил в ее прелестную головку, дадут всходы.

Поднявшись наверх, я приказал перевести подследственную в наш интервильский филиал. Допросы — прекратить. Все прочие методы обработки — тоже. Кору следовало содержать под стражей и ждать, когда она сама изъявит желание дать показания.

Была уже глубокая ночь, когда я, вернувшись в Интервиль, плюхнулся в кресло в своем кабинете.

И только тут я вспомнил, что за вот уже почти двое суток не звонил Эвелине. Это упущение следовало незамедлительно исправить.

Эвелина была, конечно же, смертельно обижена подобным невниманием с моей стороны, и я потерял немало времени, доказывая ей, что был по горло занят неотложными делами, но тем не менее постоянно думал о ней, потому что очень сильно люблю ее (и так далее, в том же слюняво-возвышенном духе). Я действительно любил ее, но беда в том, что женщинам почему-то постоянно нужно доказывать свою любовь. Как суду присяжных доказывают наличие вины преступника…

Потом я заявил, что звоню, чтобы предупредить, что скоро буду дома, — и этим, разумеется, несколько унял ее гнев.

И вот тут-то она нанесла мне неожиданный удар — сообщила, что результаты первоначального обследования подтвердились. И беззвучно заплакала. Внутри у меня словно что-то лопнуло, а в голове воцарилась ужасающая пустота.

Однако сказались профессиональные навыки: я тотчас же принялся утешать ее. Говорил, чтобы она не принимала диагноз близко к сердцу, потому что эти медицинские компьютеры сплошь и рядом ошибаются (хотя знал, что они-то как раз никогда не ошибаются в отличие от людей). Затем я соврал, что у меня якобы есть знакомые медики, которые имели в своей практике массу подобных случаев с успешным исходом, и просто надо обратиться к ним, что я завтра же и сделаю. Я сказал, что даже если диагноз и верен, то, как и при СПИДе, болезнь может тянуться еще десятки лет, хотя, конечно, жить в этом случае — все равно, что сидеть на мине замедленного действия, не зная, когда она сработает…

Эвелина почему-то расплакалась пуще прежнего, и тогда я отключил браслет и ринулся домой, в Москву.

Не стоит говорить о том, как я провел эту ночь. Эвелина, измученная слезами и переживаниями, от которых не помогали никакие успокоительные средства, заснула лишь к утру, а я почти совсем не спал. Когда же мне все-таки удалось забыться, мозг мой каким-то образом соединил воедино все события последних дней и выдал потрясающий совет. Я тут же проснулся и стал обдумывать эту возможность, и чем больше я над ней думал, тем все больше убеждался в реальности своей версии.

Чтобы внести окончательную ясность в сложившуюся ситуацию, я наскоро выпил утреннюю чашку кофе и поспешил в свой рабочий кабинет. Затем, не теряя ни минуты, затребовал досье на Перевертыша и все последние материалы и распорядился не тревожить меня даже в том случае, если меня будет вызывать сам генеральный секретарь организации объединенных наций…

На сей раз я изучал дело Светова совершенно под другим углом, постоянно держа в голове, как бы на заднем плане, одно невероятное, чудовищное, но тем не менее возможное предположение.

Собственно, предположений у меня имелось гораздо больше. И еще больше было вопросов, которые могли породить если не ответы на них, то хотя бы мало-мальски пристойные версии.

Так, например, тщетно ломал я голову над тем, почему Пришельцы наделили Светова своим загадочным оружием. Ведь были же и до него агенты противника, засылаемые «Шаром» на Землю под видом погибших милитаров… Разные задачи? Неужели Светов получил особое задание, связанное с убийством? Кого ему поручили ликвидировать? Генеральную Ассамблею ООН в количестве пяти тысяч человек? Или, одного за другим, президентов самых крупных держав? Чушь какая-то…

И еще стоял вопрос о том, каким образом Светову, этому дилетанту в нашей области, удалось превратиться в невидимку. Потому что розыски, облавы и прочесывания по-прежнему не давали результатов.

И, наконец, я никак не мог отбросить следующий вариант. Если Светов все-таки не подвергся перевербовке (а на это указывал тот факт, что он поперся к Коре как самый заурядный влюбленный юноша), то почему решил скрыть от нас сведения о противнике — нашем общем заклятом враге, с которым он, рискуя жизнью, дрался почти три года? Какой информацией он может обладать, если пытается во что бы то ни стало скрывать ее от нас? Или он действительно провалялся в «Шаре» в состоянии беспамятства до тех пор, пока Пришельцы не выкинули его пинком под зад? Недостоверно… Хм… Предположим, что по какой-либо причине он возлюбил Пришельцев и перешел на их сторону, — возможно, убедившись, что они прибыли к нам с какой-нибудь высокогуманной целью (хорош, однако, способ реализации этой цели: жесточайшая война против земной цивилизации!)… Но ведь в этом случае он, напротив, должен был после возвращения кричать об этом на всех перекрестках, пытаясь убедить человечество, сложить оружие и безропотно ждать, когда добренькие гости из космоса придут и выполнят свою высокогуманную миссию… Нет, здесь что-то не так. По логике вещей получалось, что Перевертыш, напротив, узнал нечто поистине ужасное о «Шаре» и теперь боится, что об этом узнает кто-либо еще, потому что в таком случае у людей возникнет страх перед Пришельцами, что было бы хуже всего (непомерный страх перед своим противником деморализует даже самого отважного бойца)… Но чем могли напугать Светова Пришельцы? Напугать до такой степени…

Я долго и безуспешно размышлял на эту головоломную тему, пока не понял, что подобный мозговой штурм не приведет к прорыву. Тогда я решил заняться конкретикой, то есть засел за комп и тщательнейшим образом, вникая в каждое слово, стал изучать рапорта и докладные о событиях вчерашнего дня.

Вскоре мне в глаза бросились некоторые несуразности и совпадения, которым я вчера не придал особого значения.

После этого я обратился к известным нам фактам по делам других «возвращенцев».

…Бруно Альбинов, бывший командир эскадрильи интерсепторов, погибший в космическом бою… При задержании спецназом после своего появления на Земле пытался бежать, и спецназовцы были вынуждены применить оружие — правда, не лучевое, а обычное огнестрельное. Выстрелы были произведены с близкого расстояния и самонаводящимися пулями, так что никак нельзя объяснить тот факт, что на теле Альбинова не осталось ни царапины. С большим трудом группе задержания удалось предотвратить бегство «возвращенца», стреножив его автоматическими магнитонаручниками…

…Лионель Анваров, тридцать семь лет… При содержании в следственном изоляторе предпринял попытку самоубийства, выбросившись из коридорного окна с девятого этажа. Необъяснимым образом остался не только жив, но и невредим. Удар при падении якобы смягчила крыша турбокара, стоявшего под окном…

Более того: по данным статистики, на сегодняшний день не было зарегистрировано ни одного случая смерти так называемых «возвращенцев» в результате несчастного случая. Если это были Пришельцы, то остается констатировать: они обладают способностью избегать смерти. А если все-таки это воскресшие после смерти люди?.. Версия эта не укладывается в наши обычные представления, но зато объясняет парадоксальное поведение Светова…

К концу дня я сделал для себя окончательные выводы. И, в соответствии с ними, решил действовать отнюдь не так, как должен был бы поступить в силу своего служебного положения и приказа Комберга. Разумеется, я мог бы уничтожить Перевертыша, не выходя из кабинета. Для этого достаточно было, чтобы средства массовой информации (газеты, головидение, радио) в каждое свое сообщение включали коротенькое и не существующее ни в одном языке Земли, а посему бессмысленное для всех неосведомленных словечко — так называемый детонатор самоликвидации, введенный в процессе кодирования в мозг Перевертыша. Рано или поздно эта формула дошла бы до своего адресата, и в результате — самоубийство. Но теперь я не был в этом заинтересован. Отныне я решил начать свою собственную игру, и субъект по имени Гал Светов являлся важным элементом в этой игре…

Глава 9

ЗАЯЧИЙ МОЦИОН

Гал, точно зверь по клетке, кружил по комнатам коттеджа, где почти неделю жил вместе с Морделлом. Доктор оказался неплохим компаньоном. Во всяком случае, с ним всегда было интересно. Они засиживались до глубокой ночи, беседуя — причем беседы их почему-то всегда переходили в спор — на самые разные темы. Наконец-то Гал обрел в лице Вицентия Морделла такого человека, с которым можно было заговорить о чем хочешь, не опасаясь нарваться, как это часто случалось на Базе, на удивленное: «Да что ты себе башку всякой хреновиной забиваешь?!» «Что с вами произошло?» — спросил Морделл в самый первый день. Пришлось сразу же решать дилемму: рассказывать или нет. С одной стороны, следовало придерживаться своего решения: ни один человек не должен узнать то, что известно ему, Светову. Поделившись информацией с посторонним, Гал подвергал бы этого человека такой же опасности, какой подвергался он сам, — ведь люди Зографова ни перед чем не остановились бы. Но, с другой стороны, ему было бы трудно лгать Морделлу — лгать, глядя в его умные ироничные глаза. Сказать же лишь часть правды, а об остальном умолчать — невозможно, потому что одно неизбежно тянет за собой другое, другое — третье, и так далее. Правду надо говорить либо целиком всю, либо не говорить вовсе. Такая вот диалектика. Кроме того, нельзя же вечно носить это в себе!.. И он все-таки решился…

Гал вкратце рассказал доктору о том, что с ним произошло в «Шаре».

…Огромный зал, погруженный в полумрак, был пуст. Сквозь высокие узкие окна в зал лился призрачный свет. На стенах горели чадящие факелы, вставленные в специальные держатели. У одной из стен горел за решеткой огонь в камине. Пол зала был выложен потемневшими от времени дубовыми досками, стены облицованы грубо обработанными мраморными плитами. Гал растерянно озирался. Смутные воспоминания зашевелились в нем, ему казалось, что когда-то он уже бывал в подобных помещениях.

Гал прошел к центру зала и только тогда наконец вспомнил. Это был тронный зал в родовом замке Людовика Пятнадцатого. Помнится, в шестом классе они летали туда на экскурсию с учителем истории по кличке «Боевой Топор» (из-за его любимой исторической байки, с которой он неизменно начинал чтение средневековой истории и согласно которой вождь древних галлов Франциск Первый разрубал черепа язычников боевым топором).

В дальнем конце зала возвышался небольшой помост, к которому вели широкие каменные ступени. На помосте стояло высокое деревянное кресло с резной замысловатой резьбой на спинке — трон.

Гал подошел поближе к помосту и обнаружил, что в кресле кто-то неподвижно сидит. Он вгляделся в полумрак — и содрогнулся.

На троне Людовика Пятнадцатого, по-королевски положив обе руки на подлокотники и откинувшись на спинку, сидела покойная мать Светова. На ней было ее любимое платье в темный горошек, а на плечах — небрежно накинутая теплая персидская шаль, которую он подарил ей в канун Восьмого марта на сэкономленные за полгода курсантского бытия деньги.

Гал ущипнул себя за руку и почувствовал боль.

— Мама, — сказал он, и голос его, усиленный мегафоном спейс-комбинезона, гулко раскатился по залу. — Как ты сюда попала?

Мать смотрела на Гала неподвижным пристальным взглядом. Однако было очевидно: она жива. Грудь ее вздымалась при вдохе, а губы временами подергивались, словно силясь что-то произнести.

— Мама! — повторил Гал. — Это же ты, а не твой призрак?!

Она глубоко вздохнула, словно воздух наконец-то прорвался в ее легкие, и громко сказала: — Оставайся там, где стоишь, Галчонок. Тебе нельзя подыматься ко мне. И сними свой дурацкий шлем — здесь можно дышать и без него.

«Галчонок» — так она его всегда называла, и это невинное словечко больно кольнуло сердце Светова. Он послушно стянул с головы капюшон — кислород все равно уже был на исходе — и втянул в себя воздух. Это был именно воздух, ничем не отличающийся от земного. В нем даже ощущались какие-то трудноразличимые ароматы.

— Но каким образом?.. — начал было Светов, но «мать» не дала ему договорить.

— Это не должно тебя интересовать, сынок, — сказала она. — Я очень рада, что ты вернулся.

— Вернулся? — изумился Гал. — Это я-то вернулся?.. По-моему, наоборот… Я только не понимаю, как…

Его вдруг опалила невыносимая мысль: он же забыл, где он сейчас находится. Что, если мать — такое же порождение «Шара», как и те существа, от которых он спасался бегством до того, как войти в Туннель?

— Послушай, — сказал он, — а ты уверена?.. Она опять прервала его.

— Гал, маленький мой, расспрашивай меня о чем угодно, но только не об этом.

— Но почему? — удивился Светов.

— Таковы Правила, — с оттенком сожаления в голосе проговорила «мать».

Правила… Значит, все это действительно — игра. «Шар» играет с ним, используя те образы, которые ему удается отыскать в мозгу проникшего в него человека. И образ матери в этой игре нужен лишь в качестве транслятора воли Пришельцев. Сволочи, со злобой подумал Гал, знали бы они, какую боль причинили мне своим баловством!.. Зачем? Какой смысл в этой игре? Ладно… Поиграем. Я же сейчас в стане врага, и из этого надо постараться извлечь максимум выгоды. Так что, братец, сожми покрепче зубы и стисни кулаки, но веди себя так, будто тебе приходится ежедневно разговаривать со своей покойной матерью…

— Мама, кто они? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно и естественно.

— Это не они, — охотно откликнулась «мать». — Тот, кто посетил вас, — Он в единственном числе.

— «Шар», что ли? — недоверчиво спросил Гал.

Он сейчас решал очередную проблему: следует ли верить тому, что отвечает ему «мать» или возможность лгать тоже входит в правила игры.

— Это вы Его так зовете, — ответила «мать».

— А как же его называть? — поинтересовался Гал.

— Никак, — сказала «мать». — Необходимость в именах возникает лишь тогда, когда имеется множество одинаковых объектов. Тот, кого вы называете «Шаром», существует во Вселенной в единственном числе. Поэтому Он себя никак не именует.

— Ну ладно, — нехотя согласился Светов. Определенная логика в словах «транслятора», как ни странно, присутствовала, и это сбивало с толку. — Но почему он воюет с нами?

— Глупышонок, — улыбнувшись точь-в-точь как настоящая, сказала «мать». — «Шар» вовсе не хочет причинить людям зло. Наоборот, Он спасает их…

— Спасает?! — изумился Светов. — Интересный способ спасения избрал этот твой «Шар»!.. — По лицу «матери» пробежала легкая тень, когда Гал сказал «твой», но перебивать его она не стала. — За пять лет войны Чужаки отправили на тот свет тысячи людей — причем не только милитаров Звездного Корпуса! Согласись, что после этого разглагольствовать о некой спасательской миссии Пришельцев — как-то не очень тактично с твоей стороны…

— Какой же ты у меня глупенький, — сказала «мать», как когда-то, бывало, говаривала Эльвира Петровна Светова пятилетнему Галчонку. — Все те, кого ты считаешь погибшими, — живы. Более того, отныне они будут жить вечно. Как Он. В сущности, Он вовсе не убивает людей. Он уподобляет их себе.

— Неправда, — возразил Гал. — Я сам видел, как они погибали. Какое, к черту, может быть уподобление, если люди в одно мгновение превращаются в космическую пыль, в поток микрочастиц!.. «Мать» укоризненно покачала головой.

— Речь идет всего лишь об уничтожении прежней физической оболочки, — сказала она. — Да, внешне уподобление выглядит как смерть, но на самом деле человек обретает новый энергетический заряд, позволяющий ему в дальнейшем быть неуязвимым для любого внешнего воздействия. Кроме того, после уподобления «Шар» возвращает людей в привычную им среду — на Землю…

— Но ведь… — Гал запнулся, не желая называть свою собеседницу «мамой». — Но ведь это уже не люди!..

— Люди, — задумчиво проговорила «мать». — Впрочем, что такое «люди», кто-нибудь может сказать?.. Понимаешь, сынок,уподоблять — это не означает превращать людей в каких-нибудь монстров, как ты вообразил. Уподобленные сохраняют свою внешнюю форму до мельчайших деталей. И мыслят. Они чувствуют. Они живут так же, как раньше. Только теперь им ничто не грозит… Разве может быть Разум зависимым от каких-то нелепых случайностей? Поэтому, согласись, у «Шара» не было другого выхода, кроме как принять срочные меры по спасению человечества. И Он не виноват, что его усилия истолкованы как агрессия…

Гал молчал. Информация была ошеломляющей, но правдивой ли?..

— Хорошо, — сказал он наконец. — Допустим, что дело обстоит именно так, как ты говоришь… Но почему «Шар» не захотел вступать с нами в контакт? С какой стати он вообразил, что имеет право принимать за нас решения, касающиеся нас?

— Он не мог вступить с вами в контакт, — с грустью в голосе проговорила «мать». — Ты все еще не понял, Галчонок, что «Шар» — уникальное разумное существо, равного которому нет во всей Вселенной. Поэтому Он даже не подозревает о том, что можно общаться с другими цивилизациями. Как вам нельзя общаться, скажем, с планетами…

— Я понял, — нервно сказал Гал. — Я все понял! Мы для твоего «Шара» — все равно что камни. Мыслящие камни!.. Только учти, ничего у него не выйдет!.. Если все, что ты сказала, — правда, то, уподобляя нас себе, он сам уподобляется Богу. Самозваный божок, явившийся неизвестно откуда на нашу голову, — вот кто он, твой «Шар»!.. А богов, как тебе известно, низвергают!..

— Дурачок, — ласково проговорила «мать». — Вы все равно ничего не сможете поделать… Пойми хоть это, раз уж на тебя возложили столь ответственную миссию…

— А, ты и это знаешь? — удивился Светов.

— Кстати, — продолжала «мать», не обращая внимания на восклицание Гала, — ты являешься одним из тех, на кого «Шар» возлагает особые надежды. Рано или поздно Он все равно нашел бы тебя, но раз уж ты сам явился, у него есть для тебя особая миссия…

— Миссия? Какая еще миссия?! — разозлился Светов. — Ты что, хочешь, чтобы я стал предателем?..

— «Шар» так решил, — непреклонно проговорила «мать». — От твоего желания ничего не зависит, Гал. Во-первых, тебе предлагается пройти уподобление…

— Ни за что! — воскликнул Гал. Он даже хотел сделать красноречиво-непристойный жест в подтверждение своих слов, но вовремя сдержался. — Что угодно — только не это!..

— Это не больно, сыночек, — сказала «мать». Гал вспомнил, что точно так же она — или, вернее, та, настоящая, мать — уговаривала его в детстве, когда он валялся с воспалением легких и нужно было ввести в вену антипневмонийную сыворотку.

И это воспоминание вызвало в нем гневный протест против всего происходящего.

— Послушай! — Гал повысил голос. — Мне уже надоел этот фарс. Я же знаю: никакая ты мне не мать, а фантом, послушно транслирующий сообщения «Шара»! И тебе ни за что не уговорить меня на предательство и не купить посулами бессмертия! Я вам не марионетка, понятно?! Мы с вами — враги и останемся врагами, что бы вы мне тут ни говорили и какие бы спектакли передо мной ни разыгрывали!..

Он невольно осекся, увидев, что по щекам той, которую он принимал за фантом, бегут слезы. При жизни мать плакала при нем всего два раза, и было это так давно, что он уже почти забыл, что чувствовал при виде ее слез. Даже провожая сына на фронт, Эльвира Светова в отличие от других матерей и невест не проронила ни слезинки…

Но тут же явилась мысль: неужели Чужаки так плохо нас изучили за все эти годы, что не могут воспроизвести выражение людских эмоций? И Гал подавил в себе желание наплевать на все правила и запреты и броситься к женщине, которая плакала на помосте, броситься, чтобы обнять и прижать ее к себе. Он резко повернулся, собираясь уходить, но голос «матери» остановил его.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть будет так, как ты хочешь. Во всяком случае, пока твой час еще не настал… Но свою миссию тебе все-таки придется выполнить. «Шар» дарит тебе Уподобитель.

Что-то промелькнуло в воздухе, и в руке Гала оказался продолговатый предмет, похожий на дубинку. Он недоверчиво поднес его к глазам. Это было то самое оружие, которым его пытались уничтожить Существа до того, как он попал в туннель.

— Нет, — воскликнул Гал. — Я не хочу!.. — Он отшвырнул «дубинку» в угол зала.

И тут свет в его глазах стал меркнуть, словно освещение регулировалось реостатом, как бывает в голотеатрах перед началом зрелища. И вместе со светом меркло и сознание; казалось, Гал погружался в вязкую темную пучину. Он пытался сопротивляться этому, но тщетно — тьма поглотила его…

Хуже всего было днем, когда Морделл трудился в своей секретной военной лаборатории или читал лекции в Интервильском университете. В эти часы Гал чувствовал себя заключенным, хотя, конечно же, его никто не удерживал: он мог преспокойно распахнуть дверь — и уйти, куда ему хочется. И, однако же, — нет, не мог… И от сознания этой невозможности хотелось волком выть.

Он бродил по комнатам, не зная, чем бы заняться. Вокруг было множество книг, но ни одна из них не интересовала Гала. Вернее, он не мог заставить себя вчитываться в книгу. То же самое и с головидением — его раздражало буквально все: и приторно слащавые голоса дикторов и ведущих, и упрямый кретинизм рекламы, и напыщенный пафос в сообщениях о войне с Пришельцами, и… в общем, все раздражало.

Первое время Гал отсыпался и приходил в себя — слишком много ему пришлось пережить в последние дни. Потом он нашел способ убивать время: готовил разные блюда, которые отсутствовали в каталоге автоматической доставки пищи на дом. И с первой же попытки превзошел самого себя, приготовив пельмени так, как их готовила мать: провернутый дважды фарш из свинины и говядины, нежнейший, как плоть новорожденного; тончайший, как лист бумаги, слой теста, замешенного на одних яйцах; такие пельмени никогда не развариваются, а только морщатся, как кожа на пальцах после длительного купания в горячей воде, и их можно не жевать — достаточно проглатывать. Однако Морделл проглотил пельмени, даже не оценив их должным образом. Он сказал, ему все равно, что есть, лишь бы это что-то было съедобным. После этого признания у Гала напрочь пропала охота заниматься кулинарными изысками.

Неудачной оказалась и попытка отвлечься путем наведения порядка в том хаосе, который, по мнению Светова, царил в доме Морделла. Доктор давным-давно отказался от домашних киберов, поскольку они, по его словам, имели обыкновение портить его драгоценные книги мощным турбопылесосом. Гал потратил почти весь день, чтобы пропылесосить тяжелые ковры, висевшие на стенах, разложить по местам вещи, помыть вручную паркетные полы и отчистить добела всю кухонную посуду. К приходу ученого в доме все блестело и лучилось, как у хорошей хозяйки. Вопреки ожиданиям Гала, Морделл отчитал его за самоуправство, как напроказившего школьника. «Но у вас здесь был такой беспорядок», — пробормотал Светов. «А что, по-вашему, есть порядок? — накинулся на него Морделл. — Когда все разложено по полочкам и на каждой вещи — табличка с наименованием?! Да вы, оказывается, ужасный тип, Гал!.. Такие вот любители порядка, как вы, — источник бедствий для всего человечества! Таким обязательно надо навести порядок в городе — улицы заасфальтировать и деревья в парках обрубить по одной мерке! Потом они наводят порядок и в природе: вырубаются леса, уничтожаются животные, поворачиваются реки вспять, насильственным путем устанавливается один и тот же климат на всей планете! Ну а потом… — Он немного помолчал и добавил: — А потом такие люди стремятся навести порядок в обществе — разумеется, так, как они его понимают…» Гал в тот раз обиделся и наговорил Морделлу дерзостей, но после этого никогда больше не притрагивался к щетке и тряпке, ограничиваясь мытьем посуды с помощью древнего кухонного автомата.

И вот теперь ему совсем нечем было заняться. Поэтому он кружил по комнатам и думал, думал, думал… Главной проблемой оставалось — что делать дальше? Предположим, отсидится он до тех пор, пока его не перестанут искать (сколько, интересно, времени пройдет? год? два?), а потом?..

И по-прежнему мысли его упорно возвращались к Инне… тьфу, к Коре. Хотя думать об этом Гал себе запретил, он временами отчетливо видел перед собой ее лицо и слышал ее голос и смех, и тогда невольно мелькало в голове: что с ней сейчас? как она? где она?..

Взгляд его остановился на зеркале, висевшем на стене. Гал подошел к нему и уставился на свое отражение. Все эти дни он не брился, и растительность на лице становилась просто-таки дремучей. Если надеть еще шляпу и черные очки, его вряд ли кто узнает… Или не рисковать? Куда, собственно, ты намылился? Что ты хочешь? Ты же знаешь: в городе на каждом углу — проверка документов. Да и куда ты пойдешь без денег? И самое главное: случись что — ты подставишь под удар Морделла. Так ты хочешь отплатить ему за свое спасение?..

И тут Гал разозлился. Да что ж теперь, всю жизнь быть беглецом? Морделла он ни в коем случае не выдаст — умрет, но не выдаст. Да и гулять долго он не собирается, просто прошвырнется в пределах квартала… пятнадцать минут, не больше… глотнет свежего воздуха — и обратно. А в случае чего… ты же хотел проверить, не так ли? Вот и появится такая возможность…

Совсем не к месту он вспомнил, как в один из первых дней, когда сомнения раздирали его душу, он все-таки решился. Взял в ванной лезвие безопасной бритвы — Морделл почему-то предпочитал бриться именно станком, а не современными автоматами-паучками, которых сажаешь себе на лицо, и они тщательно удаляют с него волоски под корень — и долго вертел его в одеревеневших пальцах. Потом, решившись, почти не нажимая, чиркнул по предплечью — хорошо, что не по венам. Боли он не почувствовал, и это, казалось, подтвердило его предположения, но когда он взглянул на руку, то увидел, что она вся в крови… «А что ты ожидал? — спросил он себя. — Что раны вообще не будет? Может быть, это происходит только в том случае, когда опасности подвергается сама жизнь? Что ж, проверь себя капитально: например, полосни этим лезвием себя по горлу». Но при одной мысли об этом предательски екнуло сердце, и он понял, что никогда не решится на такую проверку.

Гал пошел в спальню, открыл платяной шкаф и стал рыться в скудном гардеробе Морделла. Ему нужен был другой костюм — в том, в котором он спасался бегством из отеля, ходить по улицам было не только опасно, но и попросту стыдно…

Доктор не раз предлагал ему купить что-нибудь из вещей, но Гал упрямо отнекивался: ему было неловко чувствовать себя должником. В конце концов они сошлись на компромиссе: Светов получил полный карт-бланш в плане пользования одеждой Морделла. Тем более что он и профессор имели примерно одинаковые габариты…

Гал наконец выбрал себе неброский пиджак и надел его. Уже выходя из дома, он вдруг осознал, в какую рискованную авантюру пустился. И куда меня черт несет, с досадой на самого себя подумал он. Всю жизнь куда-то несет… Ведь это совершенно бессмысленно. А в чем теперь смысл? — одернул он себя. В том, чтобы окончательно уйти в затворничество?

Он шел по тротуару мимо однотипных коттеджей, шел под липами, засунув руки в карманы и надвинув на глаза шляпу, — как разведчик в шпионских голофильмах. И он действительно чувствовал себя разведчиком, шагающим по чужой земле и не ведающим, чего ждать в следующую секунду: окрика «Стоять! Руки!» — или сразу выстрела в спину?..

Потом одноэтажные коттеджи кончились, и он вышел на небольшую площадь. Здесь было многолюдно — разумеется, с его точки зрения, ведь он уже неделю не видел людей. На самом же деле горожан на площади было совсем немного — десятка два. Слева виднелся вход в подземку. Справа стояли на стоянке междугородного экранобуса несколько пешеходов. Из бара на той стороне площади доносилась громкая музыка. В сквере, в центре площади, по дорожкам разгуливали голуби. Старик, сидевший на скамейке, подкармливал их булкой.

«Ну вот, а ты боялся», — подумал Гал. Он почувствовал, как уходит напряжение из скованных судорогой страха мышц. Даже особисты с их возможностями не могут поставить своих людей на каждом углу!..

Он прошел в сквер, опустился на скамью рядом со стариком, вытянул ноги и с удовольствием подставил лицо солнечным лучам. Хорошо…

— Не жарко вам в пиджаке, молодой человек? — услышал он дребезжащий старческий голос и приоткрыл глаза. — Погода-то какая стоит!

Старик смотрел на него, смешно приподняв седые брови.

— Да, погода, отец, что надо, — согласился Гал. — Только я после болезни, воспаление легких подхватил… Поэтому надо быть осторожным. Жар костей не ломит…

— Воспаление легких — дело серьезное, — кивнул старик. — Я-то вот тоже… На старости лет расхворался… И вот что интересно: казалось бы, хватит бояться старухи с косой, пожил вволю, не хуже других, а то и получше, чем некоторые, а поди ж ты, как болезнь привяжется — так страшно становится. Неужто, думаю, конец пришел? Неужто оттоптал свое на этой грешной земле?..

Гала будто какая-то муха укусила.

— Слушай, отец, — он даже выпрямился от волнения. — Значит, жить хочется?

— Хочется, ой как хочется, — закивал старик. — Вам-то, молодым, этого не понять. Не дорожат люди своей жизнью, покуда молоды, наоборот, стремятся побыстрее прикончить ее: спиртным опять же злоупотребляют, табаком, а то и похлеще — травку всякую пакостную покуривают или психотропами колются!.. Такова уж натура человеческая: никто не думает о бренности существования, все думают, что вечно будут жить…

— Ну а вот ты, отец, — сказал Гал, с любопытством наблюдая за реакцией старика, — если б тебе предложили вечно жить, ты согласился бы?

— Эхе-хе, молодой человек, — вздохнул старик. — Кто ж мне такое предложит? Господь Бог, что ли?

— Да нет, я так, теоретически, — настаивал Гал. — Предположим, была бы у тебя возможность получить в свое распоряжение вечность, согласился бы?..

Старик грустно покачал седой головой, будто сетуя на наивность своего собеседника, задающего такие дурацкие вопросы.

— Вечность? — переспросил он. — Если б в молодости дело было, я бы еще подумал, а сейчас — вряд ли, на кой она мне сдалась, вечность? Каждый свой срок должен знать, потому как ничто в мире не вечно… А вот годков десять еще бы пожить — это можно, это мы с полным удовольствием!..

Старик еще что-то говорил, но Гал его уже не слушал. Он снова откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.

Вот тебе и ответ, подумал он. Только вот интересно узнать: большинство людей думает так же, как этот старик, или иначе? А какая, собственно, разница? Думать-то может всякий как угодно, пока его не коснулось, а когда это произойдет, окончательно и бесповоротно, и когда поздно будет что-либо менять — вот тут-то и проклянет человек и себя самого, и того, кто уготовил ему такую страшную участь!..

Гал вздрогнул и открыл глаза. Что-то переменилось в окружающем мире, он это кожей чувствовал.

Сверху, с голубого безоблачного неба, на площадь, как коршун, нацелившийся на цыпленка, бесшумно падал флайджер. У самого асфальта он окутался дымом и пламенем тормозных турбин, а когда дым унесло в сторону, Гал увидел, как из люков выпрыгивают люди в серых бронекомбинезонах и с лучевыми карабинами в руках.

Гал вскочил на ноги, еще не осознавая, что это именно к нему бегут спецназовцы. И вдруг почувствовал, что в спину ему упирается что-то тупое и твердое. Он осторожно повернул голову. Сзади стоял старик. В одной руке у него был древний крупнокалиберный «магнум», ствол которого и упирался в спину Светову, а другой что-то искал в своем кармане.

— Стой смирно, голуба, — приказал старик таким тоном, будто разговаривал с малым ребенком. — Руки отведи за спину, не то больно сделаю: пульки-то у меня особые, которые сами в цель попадают…

Гал завел руки за спину, чувствуя, как учащается Дыхание. Он знал: когда частота пульса достигнет ста пятидесяти ударов в минуту, в голове включится ускоритель (который он почему-то называл «замедлителем»).

— Что ж ты делаешь, отец? — сказал он укоризненно. — Они же убьют меня!

— Будешь хорошо себя вести — не убьют, — успокоил его старик. — Поверь мне, сам в этой системе до пенсии работал…

Гал скосил глаза и увидел — старик искал в своем кармане наручники. Наденет сейчас — и все, никуда уже не денешься… Значит, медлить нельзя.

Один из бегущих спецназовцев вскинул гранато-пистолет. Из ствола вырвалась вспышка, и совсем рядом со скамьей рвануло так, что заложило уши. Ударной волной пошатнуло и Гала, и старика, и давление в спину на мгновение ослабло. Этим-то мгновением Гал и воспользовался.

Он сделал шаг в сторону, одновременно отбивая левой рукой ствол «магнума». И тотчас же правой захватил кисть старика, положив руку с пистолетом на свое правое плечо. Сначала Гал хотел сломать руку бдительному пенсионеру; для этого достаточно было бы одного сильного рывка сверху вниз, но потом ему в голову пришла другая идея. Он чуть повернул руку старика влево, и ствол «магнума» оказался на одной прицельной линии со флайджером. Оставалось лишь взять пальцы старика в «замок» и сжать их.

Старик взвыл от боли, когда палец его надавил на курок. Раздался грохот, из ствола «магнума» вырвалось пламя. Старик не врал, пули у него действительно были самонаводящиеся.

Флайджер вспыхнул, и его пылающие обломки разлетелись по всей площади, выбивая зеркальные витрины магазинов и баров. Немногих прохожих, которые еще не успели сами упасть на асфальт, сбила взрывная волна.

Гал отшвырнул от себя старика и прыгнул в сторону. И правильно сделал: в том месте, где он только что стоял, пронеслась багровая трасса лазерного луча, сбривающая верхушки кустов. В конце ее траектории оказался припаркованный на стоянке турбокар, и площадь снова потряс взрыв.

Гал ринулся к той улочке, из которой вышел полчаса назад, но оттуда на площадь вылетел глиссер на воздушной подушке. Он встал поперек дороги, и из его распахнутой дверцы выскочили вооруженные люди.

Путь к дому был отрезан.

Гал бросился влево, но увидел, что уже все улицы, выходившие на площадь, перекрыты турбокарами и людьми в бронекомбинезонах.

Оставался один-единственный путь к бегству: станция подземки, и Гал, задыхаясь, бросился туда.

И тут наконец-то включилось «замедление», и восприятие сразу стало таким, какое бывает под водой, на большой глубине. Силуэты людей в комбинезонах сделались смазанными и нечеткими, и двигались они так, как будто никуда не торопились. Поэтому Гал и успел добежать до спуска в подземный вестибюль.

На ступеньках Гал оступился и кубарем, едва не сломав себе ребра, скатился ко входу в станцию. Это падение, как тотчас же выяснилось, спасло его: стеклянная вывеска со знаком подземки, находившаяся как раз на уровне человеческого роста, разлетелась от попадания пули на мириады мельчайших осколков.

Гал ударом ноги распахнул дверь. Люди, услышавшие грохот выстрелов, торопились побыстрее пройти через автоматы контроля. Гал подбежал к турникету, в прорезь которого эффектная блондинка только что вставила свой кард, и, оттолкнув ее, беспрепятственно пронесся по проходу. Когда блондинка закричала, он уже подбегал к эскалатору.

А тут навстречу Галу выскочил охранник с дубинкой-парализатором в руке. Но Гал выбил дубинку ударом ноги (она, словно молот, влетела в витрину торгового киоска и произвела там, судя по крикам, полнейший разгром), а ее владельца отправил в нокаут коротким прямым ударом.

Гал вскочил на эскалатор, но не успел проехать и десяти метров, как лента, дернувшись, остановилась: видно, контролера внизу уже предупредили. Защелкали захваты автоматов у входа: видимо, спецназовцы за неимением времени пытались прорваться сквозь турникеты, не оплачивая проход.

Гал прыгнул на пластиковую гладкую панель ограждения и покатился по ней вниз с нарастающей скоростью, как бобслейный болид. Люди на эскалаторе шарахались в стороны. Внизу, у будки, прыгал, размахивал руками и что-то вопил контролер с красной повязкой на рукаве.

Гала вынесло с панели, как с трамплина, и швырнуло на перрон. Приземлившись, он ринулся к подходившему к перрону турбопоезду. В следующее мгновение двери поезда раскрылись, выпуская на перрон… нет, не пассажиров — группу спецназовцев, вооруженных до зубов. Система оповещения сработала на удивление быстро — видимо, на поимку Гала не жалели ни средств, ни усилий.

Гал вовремя развернулся и бросился к противоположному перрону. Спрыгнул вниз, на рельсы, и бросился в тоннель.

Сзади раздались выстрелы, и по стенам тоннеля, выбивая искры из рельсов и рикошетя от стен, зацокали пули. Хорошо, что в пятидесяти метрах от станции тоннель круто уходил в сторону.

Не успел Гал порадоваться, что стал хотя бы на несколько секунд недосягаемым для выстрелов, как впереди, на стене, забрезжил свет, вернее, отблеск света, который с каждой секундой становился все ярче.

Светов похолодел. Ему навстречу несся поезд, и некуда деваться: зазор между стенками вагонов и стенами тоннеля слишком мал, чтобы можно было уклониться от махины, мчавшейся со скоростью около двухсот километров в час. Гал в отчаянии озирался. Ниш в стенах тоннеля в пределах видимости нет. Каких-либо дверей — тоже. Раз нельзя стать совершенно плоским, как бумага, то вариантов спасения нет, вернее, есть один-единственный: вернуться на станцию. И угодить прямиком в лапы преследователей. Впрочем, и в этом случае спасения нет: ребята распалены долгой гонкой, и, едва он появится в поле их зрения, как по нему могут открыть огонь на поражение…

Какой идиот высказался в том смысле, что безвыходных положений не бывает? Это только в литературе да в фильмах не бывает, а в жизни — сколько угодно!..

Гал в ярости топнул ногой и услыхал странный звук — казалось, пол под ногами был стальным… С чего бы это строителям подземки понадобилось выстилать тоннель сталью? Неэкономно, а следовательно — странно…

Гал вглядывался во тьму, озаряемую прожекторами поезда, — и вдруг невольно улыбнулся. Под ним находился люк. Куда он ведет — другое дело, главное, что выход все-таки есть.

Гал попытался поднять крышку люка, но она не сдвинулась с места: не то заржавела, не то не открывалась в принципе. А поезд был уже совсем близко, и он услыхал жалобные завывание тормозных систем, — видимо, машинист уже заметил человека впереди и героически, но тщетно пытался избежать наезда…

Обламывая ногти на пальцах, Гал ухватился за крышку, и она наконец уступила его напору.

Едва он пролез в узкую щель, как крышка рухнула на свое место, чуть не ударив его по голове. По рельсам, раздирая барабанные перепонки адским грохотом, пронесся поезд. А затем воцарилась тишина.

Вскоре глаза Гала привыкли к темноте, и он увидел, что стоит на железной скобе-ступени, а внизу — еще одна скоба, и дальше еще и еще. Он начал спускаться по этим скобам, пока не ступил в смрадную жижу, доходившую ему до колен. Канализация со всеми своими прелестями…

Зато теперь он оказался в низком коридоре, который вел куда-то, и это значило, что шансы на спасение многократно возрастали…

Он вскоре утратил ощущение времени. Однако жижи под ногами становилось все меньше, а потом совсем стало сухо. Видимо, он забрел в какое-то заброшенное тупиковое ответвление. Здесь уже наблюдались признаки жизни, но трудно определить — разумной ли…

Иногда из-за поворота явственно доносились какие-то шорохи. Звуки шагов? Кроме того, Гал постоянно чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Один раз, проходя мимо бокового ответвления, он уловил краем глаза стремительное движение, но, повернув голову, уже ничего не увидел.

Крысы здесь водились во множестве. Видать, знаменитый гаммельнский мальчик с дудочкой завел их в свое время не в реку, а в канализацию. Первое время они шустро разбегались в стороны при приближении Гала, но постепенно привыкли к нему, обнаглели. Агрессивности пока что не проявляли, но скалили свои острые зубки и косились на человека, словно предупреждая: «Только попробуй пнуть нас!..» В конце концов Галу стало не по себе, и он решил вооружиться подручными средствами. Вернее — подножными, потому что на полу коридора валялся самый разнообразный хлам. Здесь были и железяки неизвестного предназначения, и осколки бутылок, и обрывки бумаги, а несколько раз Гал натыкался на старые, покрытые плесенью и жаждавшие каши башмаки. Из всего этого разнообразия ему пришелся по душе кусок стальной трубы, изогнутый наподобие бумеранга. Он придавил трубу ногой в месте изгиба, чтобы распрямить, а затем сделал несколько замахов и выпадов, дабы проверить боевые возможности своего нового оружия. Проверил и удовлетворенно хмыкнул: дубинка была что надо, убить такой не убьешь, но покалечить можно. И не только крысу — вернее, совсем даже не крысу…

Наконец коридор вывел Светова на небольшую круглую площадку, у которой в разные стороны, подобно улицам от той площади, где его чуть не взяли спецназовцы, шли темные подземные ходы. На стене площадки тускло горела чудом уцелевшая лампочка, забранная металлической сеткой. И в ее свете Гал увидел странную группу оборванных, грязных и заросших по самые брови существ.

Он не сразу понял, что это — такие же люди, как и он. Их было человек десять, пола они были неопределенного (все выглядели одинаковыми), и у каждого имелось в руках какое-нибудь оружие. Это были и дубины, утыканные бутылочными стеклами, и огромные, но хорошо заточенные тесаки наподобие мясницких, и какие-то связки камней, похожие на бусы…

Гал невольно оглянулся и обмер: сзади, шагах в пятнадцати от него, коридор был перекрыт другой группой обитателей подземелья, тоже вооруженных. Бежать было некуда, а значит — снова нужно драться, причем шансов выстоять против такой толпы, да еще в непривычных условиях, было слишком мало. Если только не пугнуть их Уподобителем, подумал Гал. Хотя нет гарантии, что черный луч не обвалит потолок подземелья…

Не сводя глаз с толпы, Гал «вызвал» в правую руку Уподобитель и сразу же почувствовал себя увереннее.

Впрочем, нападать на него пока никто не собирался, пока что его внимательно изучали, однако изучение это проводилось с совершенно определенной целью: что можно отнять у незваного гостя.

Увидев в руках Гала Уподобитель, толпа оживилась, и Гал впервые услышал их речь. Однако он ничего не понял, поскольку эти существа общались между собой на каком-то варварском жаргоне.

И тут Гал наконец-то сообразил, с кем он встретился. Это были так называемые «киггеры», то есть киллеры-диггеры, своеобразная популяция изгоев, бродяг, преступников и уродов-мутантов, обитающих в подземных коммуникациях современных городов. В свое время на эту тему понаписали уйму статей, хотя пишущая братия обходилась одними только слухами и легендами, потому что «киггеры» были неуловимы даже для крупномасштабных полицейских облав, а если кто-то к ним и попадал, то пропадал бесследно и навсегда… Вспомнились кое-какие подробности из прочитанного: едят людей заживо… отлично знают все подземные лабиринты… видят в темноте как днем — нокталопы, по-научному… в общем, жестоки, как первобытные люди, и в то же время умны, как современные хомо сапиенс…

Толпа шевельнулась и стала приближаться к Галу. Он предостерегающе поднял руку с Уподобителем. От толпы отделился худой, как скелет, и лысый, как подошва, человек. Лоб его пересекал ужасный шрам, а на каждой руке у него было по две кисти с длинными, как щупальца осьминога, пальцами. Очевидно, поэтому-то Гал мысленно и окрестил его «Спрутом».

Спрут открыл рот и, обращаясь к Галу, произнес: — Ты… приходить… моя страна… за что? Каждое слово срывалось с его губ как бы по отдельности — так говорит компьютерный синтезатор речи.

Гал судорожно сглотнул слюну.

— За мной гналась полиция, — выдавил он. Судя по выражению лица Спрута, тот не понял этой фразы. Тогда Гал перешел на «диалект» «киггера»: — Я… бежать… враги… много-много… Бежать некуда, понятно?.. Черт, как бы тебе втолковать получше? Я хотеть… наверх… — Для убедительности он ткнул пальцем в бетонный свод площадки.

Спрут, похоже, и на этот раз ничего не понял.

— Ты… приходить… моя страна… — повторил он. — Мы… убивать… ты…

Слова уродца не требовали дополнительных разъяснений. Светов был чужаком в их подземном царстве, а нарушителей границ убивают. Надо сказать ему, что я попал сюда не по своей прихоти, а был вынужден, думал Гал. А вообще-то какого дьявола я должен оправдываться перед этим уродом? И почему я должен подлаживаться под его детский лепет?

— Ваши территориальные претензии смешны и нелепы, — проговорил Гал. — Вашей страны не существует… Вернее, она часть другой страны, гораздо большей по размерам. Так что мы с вами — сограждане, братцы.

Как ни странно, но теперь. они его отлично поняли. И зашумели, переговариваясь. Но тут же смолкли, повинуясь знаку Спрута.

— Ты отдавать нам это, — он указал сразу двумя указательными пальцами на Уподобитель, — мы не убивать тебя.

Гал на секунду задумался. Перспектива решить конфликт мирным путем казалась заманчивой, но можно ли доверять этим «детям подземелья»?

— Согласен, — сказал он наконец. — Но с одним условием: вы покажете мне путь наверх. Идет?

Вместо ответа Спрут изобразил интернациональный знак «о'кей»: колечко из двух пальцев, только у него это получалось жутковато, потому что пальцев было слишком много, а ногтей на них не было вовсе.

Гал протянул ему Уподобитель. Однако в последний момент Спрут, видимо, усомнился в выгодности намечавшейся сделки.

— Показать… стрелять, — потребовал он. О, проклятие! Все-таки придется испытывать на прочность бетонный лабиринт, с досадой подумал Гал. Он направил Уподобитель раструбом в пол и сдавил рукоятку. Почти незаметная в полумраке подземелья, черная струя бесшумно устремилась в бетон, пробивая в нем аккуратную дыру диаметром с люк колодца, через который Гал проник в канализацию. Он ожидал, что толпа бросится наутек, но «киггеры» даже не шелохнулись. Спрут был удовлетворен.

— Давать, — сказал он, делая красноречивый жест обеими руками.

— Не-ет, так, братцы, не пойдет, — протянул Гал. — Сначала отведите меня клюку… понимаете?.. я — наверх… тогда отдавать!

В лице Спрута вроде бы ничего не изменилось, но Галу вдруг почудилось, что вождь «киггеров» усмехается. А если он не согласится, промелькнуло у Светова. Но Спрут снова показал пальцами: «о'кей».

…Они вели Гала по подземным переходам неизвестно куда, окружив тесной зловонной толпой. Гал заставлял себя не оглядываться, хотя ему все время чудился занесенный над его головой каменный топор. Вокруг было темно, и слышалось только шарканье шагов. Вскоре они миновали некое подобие первобытных пещер, где в ворохе вонючего тряпья возились какие-то тени. Затем стали попадаться костры, у которых сидели, безучастно глядя в огонь, какие-то доходяги-старики… женщины, заросшие шерстью, с огромными плоскими грудями… дети с кривыми ногами, без глаз и с огромными головами…

Гал шел и думал: чем же они только здесь питаются? Но это же самоубийство — то, что они с собой делают! «А куда они еще могли пойти? — возразил ему внутренний голос. — Разве человечеству нужны такие? Человечеству нужны люди нормальные и здоровые, чтобы могли пахать как проклятые и умирать в боях за родную планету!..» Теперь Гал понимал, почему «киггеры» живут под землей. И ему хотелось скрипеть зубами от отчаяния и бессильной злобы неизвестно на кого. До чего же вы, люди, дошли, если рядом с вами существует столь примитивная цивилизация, до которой вам нет никакого дела!.. На ваших глазах — уродливые, страшные выродки, но все равно — люди, и они гибнут, и некому их спасти, и нет ни денег, ни желания, ни сил… Я не знаю, кто конкретно в этом виновен, но если бы этот кто-то попался мне сейчас, я бил бы его до тех пор, пока не превратил бы в подобие этих несчастных!..

И тотчас же явилась подленькая, но соблазнительная мыслишка, которую он постарался загнать как можно дальше, в самые отдаленные закоулки своего сознания. Нет уж, думал он, для них-то это точно будет не актом милосердия, а вечным проклятием…

Он заметил, что Спрут остановился. Остановились, тяжело дыша, и все остальные (у них, наверное, не легкие, а мусорный ящик, подумал Гал).

— Здесь, — услышал он у самого уха голос Спрута. — Ты… уходить… наверх.

Гал потрогал стену и почувствовал под пальцами холод железных скоб, уходящих наверх.

— Держи. — Он протянул Спруту Уподобитель рукояткой вперед. — Только не стреляй зря, ладно?

Пальцы-щупальца коснулись его руки. Они оказались не холодными и скользкими, а по-человечески теплыми и сухими, и Гал почувствовал, как к горлу тугим комком подкатывают стыд и отвращение одновременно. Он знал, что обманывает хозяев подземного царства, но другого выхода у него не было.

— Мир вашему дому, братцы, — сказал он в темноту и полез по скобам.

Наверху действительно имелся люк, а за люком была ночь. Ночь — и влажный одуряющий воздух со знакомыми запахами смога, травы и чего-то еще. Гал задвинул за собой крышку люка и огляделся.

Над головой мерцали загадочные звезды. Вокруг высились непонятные бесформенные горы. Гал пригляделся и обнаружил, что находится на свалке. Причем на свалке металлолома, потому что пахло ржавчиной и рассыпающимся в труху металлом, и куда ни глянь — повсюду извивались гигантские спирали стружки, огромные мотки проволоки и какие-то стальные детали непонятного назначения.

Вокруг не видно было ни души и где-то в отдалении что-то гудело и ухало.

Про Уподобитель он вспомнил, лишь преодолев бетонную стену в два человеческих роста. Вспомнил — и Уподобитель, вынырнув из темноты, оказался в его правой руке. Гал представил, как «дубинка» исчезла из десятипалых клешней вождя «киггеров», и прошептал: — Прости, дружище, но это от меня не зависит…

К дому Морделла Светов добрался уже глубокой ночью. Он крался по улицам, пугливо озираясь всякий раз, когда мимо проносились турбокары. И несколько раз едва не наткнулся на засаду. Хотя он мог и ошибаться, принимая мирно беседующих в темноте мужчин за людей Зографова.

Гал перелез через низкий заборчик и короткими перебежками, как пехотинец под огнем неприятеля, проскочил к коттеджу. И только тут спохватился: вместо того, чтобы направиться прямо к двери, обошел здание кругом. На всякий случай. Однако ни снайперов с лучевиками, ни спецназовцев в бронекомбинезонах возле коттеджа не оказалось. Окна, как всегда, были плотно зашторены, но он знал: Морделл еще не спит… Сидит небось в библиотеке и диктует компу очередную статейку. Или готовит очередной эксперимент. А рядом, конечно, чашка с давно остывшим кофе, и дым стоит столбом от третьей пачки квазисигарет кряду…

Гал улыбнулся и, уже не особо таясь, подошел к двери. Придется отвлечь великого мыслителя от суровых научных будней, подумал он. Но, к его удивлению, дверь коттеджа оказалась незапертой.

Вицентий стал истинным профессором, вот и первые признаки классической рассеянности появились, мысленно усмехнулся Гал и вошел в дом. Пересек темный холл и на цыпочках подошел к Двери кабинета, из-под которой пробивалась полоска света.

Морделл сидел в кресле, спиной к двери. Прогноз Гала оказался верным. Перед доктором мерцал экран компа с какими-то графиками и кривыми, и Морделл задумчиво их созерцал. Это его состояние творческого оцепенения было хорошо знакомо Галу. Опять нашего доктора осенило, подумал он.

Дверь под рукой предательски скрипнула, но Морделл не обернулся.

Ишь ты, как замечтался!.. А может быть, он просто обиделся на меня, подумалось вдруг Галу, и он решительно перешагнул порог.

— Вицентий Маркович, — проговорил он виноватым голосом, — вы уж меня, ради Бога, извините, я тут ваш пиджачок случайно подпортил, но я возмещу, вы не…

Докончить свой монолог он не успел.

Что-то большое и тяжелое обрушилось на Гала сверху, и он потерял сознание, даже не успев удивиться.

Глава 10

ЦУГЦВАНГ В ЦЕЙТНОТЕ

Дознание по делу Коры продвигалось вяло — тянулось этакой макарониной, бесконечно наматываемой на зубья бюрократической машины.

Астон Комберг время от времени осведомлялся, когда же я покончу с «этим безобразием» по делу опасного агента наших врагов, скрывавшегося от справедливого возмездия. Я отбрыкивался как мог и, по-моему, довольно успешно. Даже повторное «вливание» в виде еще одного выговора — но уже «с занесением» — не прибавило мне энтузиазма в деле беспощадного уничтожения Перевертыша.

Оперативно-розыскные мероприятия постепенно становились рутиной, и весь задействованный личный состав относился к ним с изрядной долей скептицизма — за исключением командира спецназовского подразделения капитана Радбиля Беньюминова.

Он-то и сообщил мне о том, что человек, смахивающий на разыскиваемого нами Перевертыша, только что возник на площади Благодарения, на задворках Интервиля. При этом в выпуклых глазах капитана уже вовсю пылал огонь служебного рвения, грозивший перерасти в настоящий пожар.

Я едва удержался, чтобы не чертыхнуться. Задуманное мной предприятие на глазах рушилось в пропасть с высокой-превысокой скалы.

«Группу захвата выслали?» — осведомился я, одновременно врубая комп системы слежения и настраивая его на площадь Благодарения. «Так точно, — радостно ответствовал Радбиль. — Люди надежные, так что можете не беспокоиться: пришьют они вашего Перевертыша без лишнего шума и в мгновение ока».

«Какого черта! — сказал я. — Вы что — не могли им приказать, чтобы взяли его живым?» — «Извините, господин полковник, но у меня приказ от своего начальства… от вашего, впрочем, тоже…» — «Ладно, ладно, — перебил я. — Докладывайте по мере поступления информации». Впрочем, необходимости в моем последнем распоряжении не было, поскольку, отключившись от Беньюминова, я тут же переключил экран в режим увеличения и стал наблюдать за ходом операции, как будто смотрел по ГВ очередной фильм-боевик.

Несомненно, это был Светов. Я узнал его, несмотря на его дешевый маскарад (усы, борода и черные очки), тем более что комп позволял провести опознание с помощью инфракрасных лучей.

Старика, с которым Светов мирно беседовал на скамеечке, я тоже узнал: это был давний осведомитель и добровольный помощник всяческих спецорганов Орест Кульбачный по кличке «Мавр» (любил приговаривать после очередного закладывания сограждан: «Мавр сделал свое дело, но дело оказалось уголовным»), награжденный за свою опасную внештатную деятельность именным «магнумом».

Подчиненные Беньюминова дали маху с самого начала — открыли пальбу по скамейке, едва вывалившись из флайджера. При этом они умудрились не попасть самонаводящимися пулями не только в Гала, но и в Мавра. На душе у меня полегчало. Когда от флайджера остался только дым и обломок хвостового оперения, я представил себе выражение лица капитана Радбиля Беньюминова в этот момент и мысленно посочувствовал спецназовцу.

Когда Перевертыш рванулся в подземку, я машинально включил систему голозаписи, потому что явно начиналась классика. Воздух то и дело прошивали огненные трассы — словно безумный светохудожник стремился закрасить пространство над площадью сплошным лиловым цветом. Однако Гал благополучно добрался до вестибюля (здесь я переключился на внутренние камеры слежения), вырубил болвана-полицейского и вихрем пронесся на своей пятой точке вниз по ограждению.

Когда он исчез в пасти тоннеля, я понял, что на сей раз его непременно прикончат, потому что он загнал самого себя в тупик. Теперь мне оставалось только сидеть и ждать, когда его безжизненное, исковерканное лучами лазеров и осколками гранато-пуль тело проволокут по перрону подземки. Я закусил губу и даже не почувствовал боли.

Тем отраднее было услышать спустя четверть часа рапорт Радбиля. Оказывается, «объекту» удалось уйти через подземные коммуникации. «Откуда мы могли знать, что полвека назад какой-то идиот-проектировщик расположит люк колодца между рельсами подземки?!» — трагическим голосом воскликнул капитан. По примеру Комберга я посоветовал ему, во-первых: тут же засесть за подробную объяснительную записку; во-вторых: поощрить отличившихся (каковых нет); в-третьих: наказать виновных и вообще — кого ни попадя; в-четвертых… — тут я хмыкнул и выговор объявлять Беньюминову воздержался: ну, не верю я, что головомойки могут играть воспитательную роль.

Факт и на этот раз оставался фактом: безоружный Гал Светов целым и невредимым ушел из-под самого носа целого отряда спецназовцев, вооруженных до зубов.

И это лишний раз подтверждало мои первоначальные предположения.

Теперь оставалось только выяснить, где он обретался почти неделю, до того как объявился на площади Благодарения. В том, что он должен вернуться в свое убежище, пройдя все воняющие фекалиями подземные лабиринты, я почти не сомневался. Преступника всегда тянет на место преступления. Заблудившийся неизбежно возвращается на то место, откуда начал плутать. А мышь шмыгает от кошки в свою норку. Можно сказать, закон природы…

Я мог бы дать команду Радбилю прочесать весь пригород. При этом вламываться в частные владения и жилища граждан на предмет установления убежища Перевертыша (и, учитывая свое позорное фиаско, на сей раз капитан не стал бы пререкаться со мной), но на такой способ действий ушла бы еще неделя, не меньше…

Когда же в твоем распоряжении — любая информация и самые совершенные технические средства, ты поневоле чувствуешь себя если не Богом, то, на худой конец, этаким божком местного масштаба. И действительно, это ли не чудо, что, не выходя из своего кабинета, а в его пределах — не вылезая из-за комп-пульта, я в одиночку за каких-то сорок две минуты определил местонахождение «бандитского логова».

Дальше началась самая рискованная часть моего замысла, за который в случае провала и разоблачения можно было бы не какой-нибудь паршивый выговорешник схлопотать, а и под суд пойти, как Кора. Только в отличие от нее — совсем по другим причинам.

Именно поэтому я дал приказ всем розыскным группам, засадам и наблюдателям покинуть район того пригорода, где находится площадь Благодарения. Кое-кто осмелился удивляться и пучить на меня глаза, но я повысил голос, тупиц запугал карами в случае неповиновения, а умников убедил тщательно продуманной аргументацией (типа: «Сама логика говорит за то, что он сейчас вынырнет совсем в другом районе города, так что не будем распылять нашисилы, майор!»).

Теперь путь Галу к коттеджу по адресу: Стритная улица, дом семнадцать (опять вылезла цифра «семнадцать» — просто чертовщина какая-то, «ненаучная мистика», как любит выражаться мой зам по кадрам Финн Альбертин) — был открыт и очищен от «субъективных факторов» (тоже словечки Финна).

Вычислить профессора Морделла оказалось совсем несложно. Следовало только держать в памяти всю «траекторию», проделанную Галом за последние месяцы, — а уж в этом-то я теперь был таким докой, что мог бы впоследствии стать его биографом. «Световистом», так сказать…

Согласно моему запросу, компьютер Службы регистрации выдал данные о лицах, проживающих в радиусе пяти километров от площади Благодарения: адреса, имена, фамилии, род занятий и прочая детализированная шелуха. После этого я запустил весь этот список в количестве всего-навсего двух миллионов четырехсот пятидесяти трех тысяч душ в статистический комп, а следом загрузил туда же досье Светова целиком, от корки до корки. После этого мне оставалось только пить, чашку за чашкой, крепчайший кофе, курить одну сигарету за другой и с нетерпением дожидаться результатов в виде некой точки, на которой пересечется содержимое обоих файлов.

И вскоре выяснилось: «точку» эту звали Вицентий Морделл, доктор мультилогических наук, профессор, четыре дня в неделю трудившийся на благо «оборонки», а в остальное время сеявший разумное, хотя, возможно, и не вечное в местном университете.

Во-первых: он проживал в районе поиска — в отдельном особняке, без семьи и прислуги, то есть являлся идеальной кандидатурой на роль укрывателя.

Во-вторых: он был один из немногих, чьи турбокары непосредственно после оцепления и прочесывания местности в Интервильском округе не подвергались проверке по ряду объективных причин (например, Морделл обладает кардом степени, дающим ему право на неприкосновенность) в то утро, когда Перевертыш рухнул с небес на землю подобно Икару…

И в-третьих: наблюдая за Галом в космопорту Плесецка, мы на всякий случай фиксировали и его контакты. И одним из тех, с кем он общался, оказался доктор Морделл.

После этого общая картина стала мне ясна. Я взял свой «люцифер» без всяких современных «накруток», который не подводил меня в самых критических ситуациях (также прихватил шприц-парализатор и прочие технические средства), и на своем личном, а не на служебном каре выехал в гости к Морделлу — естественно, не только не предупреждая никого из своих, но, наоборот, всячески пытаясь утаить свой маршрут.

Профессор, несмотря на все свои интеллектуальные способности, оказался простым человеком и доверчивым, как ребенок. Мне даже не пришлось проникать в его коттедж через чердак. Я позвонил в дверь и, отвечая на его наивный вопрос: «Кто там?», сказал: «Я от Гала, доктор Морделл. Он просил меня кое-что передать вам».

Затем мне оставалось только переступить порог и отключить профессора легким ударом — ребром ладони по сонной артерии. Этот чудак и впрямь словно заснул. Мне пришлось дотащить его обмякшее тело до библиотеки, усадить там в кресло с таким расчетом, чтобы он оказался спиной к двери, и вколоть ему сначала препарат с красноречивым названием «правдин» (после чего я добрых полчаса убеждался в том, что ничего существенного о Перевертыше Морделл рассказать не может), а затем — лошадиную дозу парализанта. По моим прикидкам, выходило, что теперь по крайней мере до утра профессора опасаться не стоит…

Я ждал в засаде ровно четыре с половиной часа.

Когда Светов триумфально ворвался в дом, я мысленно пробормотал свое заветное заклинание, с помощью которого, будучи еще школьником, пытался заручиться поддержкой судьбы или просто Господа Бога: «Все будет хорошо» — от слова «было»… Сколько раз меня уже это выручало… «Все будет-было-хорошо…» А все потому, что мои мысли обладают телепатическими и парапсихическими свойствами!

Текст заклинания, который я составил путем многочисленных проб и ошибок, не мог не быть бессмысленным, но именно его бессмысленность почему-то всегда подбадривала меня.

Светов шагнул в библиотеку, явно не усматривая ничего особенного в том, что хозяин коттеджа не собирается поворачиваться к нему лицом. И тут я из-за двери нанес ему удар тяжелой рукояткой своего «люцифера». Ударил не для того, чтобы пробить череп, а чтобы только оглушить…

* * *

Тело было сковано жутким холодом — казалось, его продержали несколько часов в открытом космосе при абсолютном нуле. Но мозг все же функционировал, хотя был неспособен управлять руками, ногами и всем прочим.

Гал с усилием разлепил веки. С трудом вращая зрачками, оглядел себя. Он полулежал в любимом старом кресле доктора Морделла. Напротив него, развалившись на кожаном диване, сидел, созерцая экран головизора, не кто иной, как сам шеф оперативного отдела спецслужбы. Потом Гал увидел Морделла, застывшего в позе человека, которого хватил кондрашка.

Заметив, что его пленник пришел в себя, Зографов скомандовал аудиосенсорному компу ГВ убавить громкость и с любопытством уставился на Светова.

— Надеюсь, Гал, вы согласитесь со мной, что настало время окончательно выяснить наши отношения, — усмехнулся полковник.

— Уж не предлагаете ли вы мне стреляться на дуэли, господин полковник? — с трудом ворочая языком, проговорил Светов.

— Нет, нет, что вы?! — снова усмехнулся Зографов. — Помимо разницы в возрасте, у нас с вами еще и разные весовые категории. А на дуэли свято соблюдается принцип равенства сторон… Поэтому предлагаю пока ограничиться беседой. Надеюсь, она пройдет в дружественной, как говорится, атмосфере… Ну да, в атмосфере полного доверия… Как при встречах глав государств.

Гал почувствовал, что его охватывает бешенство.

— А что, главу государства перед началом переговоров тоже бьют тяжелым предметом по башке, а затем надевают на него наручники? — осведомился он. — В таком случае не знаю, какое государство должен представлять я, но полагаю, что вы при таком раскладе — президент Подляндии!

Зографов ничуть не переменился в лице и не изменил своей вальяжной позы. Однако в голосе его вдруг прозвучала усталость.

— Вот что, — сказал он. — Давайте-ка, Гал, договоримся сразу. Вы, конечно, имеете все основания точить зуб на всю нашу службу в целом и на меня в частности. Но сейчас я прошу вас отвлечься от обид и прочих мешающих делу эмоций. Дело, о котором я хочу с вами поговорить, носит чрезвычайно важный характер, поэтому давайте-ка не будем терять время на хамство и взаимные уколы. Договорились?

Интересно, скольких простаков он сбивал с толку таким вот прочувствованным и многократно отработанным вступлением, подумал Гал.

— Хорошо, — ухмыльнулся он. — Равенство — так равенство. Тогда для начала я хотел бы получить ответы на некоторые вопросы.

Он ожидал, что Зографов наконец-то сбросит маску усталого гуманиста, вдарит кулаком по журнальному столику и заорет что-нибудь вроде: «Вопросы задавать буду я!» Но полковник — впрочем, он почему-то все меньше походил на закаленного в схватках с невидимым врагом офицера спецслужбы — с готовностью ответил: — Да-да, разумеется. Я слушаю вас.

— Вопрос первый, — с вызовом проговорил Гал. — Что с Морделлом?

— У вас нет никаких оснований для беспокойства о нем, — сказал Зографов. — Я ввел ему препарат, абсолютно безопасный для здоровья, но позволяющий обеспечить временное… отключение человека от окружающей действительности. Поверьте, это в наших с вами интересах, чтобы он ничего не видел и не слышал сейчас. А утром он проснется, ничего не помня, почувствует себя прекрасно отдохнувшим и подумает, что заснул накануне вечером прямо в кресле…

С каких это пор у тебя со мной появились общие интересы? — подумал Гал. Не было этого и не будет. И насчет Вицентия я тебе не верю ни на грош…

— А зачем вам понадобилось парализовать меня?

— Если честно — чтобы в ходе нашей беседы у вас не возникало соблазнов завершить ее, когда вам захочется. Как это случилось в отеле… Кстати, приложили вы меня тогда совсем не слабо.

— На здоровье, — насмешливо отозвался Гал.

— Спасибо, — без тени улыбки произнес полковник. — Все?

Светов задумался. Стоит ли продолжать этот фарс с вопросами, если очевидно, что он соврет мне и глазом не моргнет?

— Остальное — в процессе переговоров, — заявил он. — Так о чем мы с вами будем беседовать?

Зографов встал и принялся расхаживать по комнате, сосредоточенно разглядывая пластиковый пол.

— Прежде всего, — проговорил он наконец, — вам следует иметь в виду, что разговор наш будет носить… экстраординарный характер… Вы, наверное, думаете, что дом, где мы с вами находимся, окружен со всех сторон моими людьми и что все, о чем мы с вами будем говорить, зафиксируется с помощью спецаппаратуры, не так ли?

Гал именно так и думал. Однако изобразил возмущение, воскликнув: — Ну что вы, полковник?! Какие люди? Какая аппаратура? Мне это и в голову бы не пришло!..

— Не паясничайте, — поморщился Зографов. — Так вот знайте: я здесь один. Более того, о моем визите к профессору никто из моих людей не ведает. И я не собираюсь доставлять вас в наше управление. Я хочу, чтобы вы поняли и поверили: я пришел побеседовать с вами не как старший офицер государственной специальной службы, а как частное лицо. И разговор наш, еще раз повторяю, будет носить исключительно конфиденциальный и вместе с тем неофициальный характер…

— А вы не допускаете, что наш разговор не будет носить никакого характера, потому что просто-напросто не состоится? — осведомился Гал.

Зографов посмотрел на него исподлобья. Криво улыбнулся уголками тонкогубого рта. И Галу почудилось в этой улыбке что-то волчье…

— Нет. — Полковник покачал головой. — Не допускаю. Потому что мы оба заинтересованы в том, чтобы этот разговор все-таки состоялся.

Опять начнет расспрашивать о Пришельцах, подумал Гал. Послать его ко всем чертям сразу или попозже?

— Поймите, Гал, — продолжал полковник, — если бы я находился здесь как начальник оперативного отдела спецслужбы, то вы бы уже давно отправились на тот свет. Я тогда не бил бы вас пистолетом по голове, а разрядил бы его вам в спину. И, поверьте, не испытал бы при этом ни малейших угрызений совести. А знаете почему? — Он уставился на Светова, словно ожидая ответа на свой риторический вопрос. — Потому что вы представляете опасность степени «Икс», а в иксовых случаях нам разрешено без промедления стрелять на поражение. Своими экстремистскими действиями вы привлекли к себе внимание руководства нашей службы, и буквально на следующий день после вашего побега из «Обитаемого острова» я получил от своего непосредственного начальника санкцию на ваше уничтожение…

Теперь понятно, подумал Гал, почему спецназовцы на площади сразу же открыли огонь. Просто-напросто они боялись меня — видимо, им не часто приходится иметь дело с такими «иксовыми», как я… И полковник скорее всего меня боится — вон даже пот на лбу выступил.

— Почему вы так боитесь меня, полковник? — Гал пристально посмотрел на Зографова.

— Я же вам сказал: я пришел к вам как самый обычный человек. Так что перестаньте называть меня полковником — я же не называю вас лейтенантом!.. Если вы забыли, напоминаю: меня зовут Анатолий Алексеевич.

— Идет. Так почему же вы меня так боитесь, Анатолий Алексеевич?

Зографов плюхнулся на диван и принялся разглядывать носки своих ботинок.

— Вы меня не поняли, Гал, — тихо проговорил он после паузы. — Хорошо. Давайте зайдем с другого конца… Вы отлично выполнили то задание, которое мы вам… гм… поручили. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Вы наверняка узнали о наших противниках нечто такое, что решили ни в коем случае не рассказывать никому — даже гостеприимному доктору Морделлу, — он кивнул на неподвижное тело за компьютером. — Сейчас вы наверняка полагаете, что я попытаюсь выудить из вас эту информацию. Вы думаете, что я буду пытать вас, избивать, уговаривать, применять всевозможные уловки и психологические трюки, да?.. Так вот: ничего подобного я делать не собираюсь. Сейчас меня это не инте-ре-су-ет, ясно вам?

— Неужели? — искренне удивился Гал. — А что же, позвольте спросить, вас интересует?

Зографов извлек из кармана пачку квазисигарет и молча протянул Галу. Тот отрицательно покачал головой. Полковник сорвал с сигареты воспламенительный ободок, с наслаждением затянулся зеленым душистым дымом и только тогда сказал: — А вот об этом я уже сорок минут пытаюсь с вами побеседовать. Итак, — он опять вскочил с дивана, — обстановка вокруг вас такова, как я ее изложил. Вас ищут повсюду, чтобы незамедлительно уничтожить. И, поверьте мне, как человеку, немного разбирающемуся в таких вещах, они непременно найдут вас!..

Что-то он разгорячился, подумал Светов. Может, действительно волнуется?

— Но допустим, что наши люди не смогут вас уничтожить, — продолжал Зографов. — Все равно… выполнить задание они вам не дадут.

— Постойте, — озадаченно пробормотал Гал. — О каком задании вы говорите?

— Они считают вас перевертышем, — пояснил полковник.

— Перевертышем? — переспросил Гал.

— А… я и забыл, что вы — пилот-спейсер, а не наш штатный сотрудник. На языке спецслужбы «перевертыш» — значит агент, перевербованный противником. В данном случае — Пришельцами. Иными словами, существует мнение, что Чужаки не только помешали вам выполнить наше задание, но и перепрограммировали ваше подсознание, а затем переправили на Землю, чтобы отныне вы работали на них.

— Что за чушь! — вспылил Гал. — Послушайте Анатолий Алексеевич, я, конечно, не знаю жаргон. и методов работы вашей службы, но я отчетливо вижу: все вы неизлечимо больны шпиономанией. Наверное, это — своего рода профессиональная болезнь, не так ли?

— Вы сказали «чушь», — задумчиво проговорил Зографов. — Согласен. На мой взгляд, дело действительно обстоит несколько иначе… Но к этому мы еще вернемся. Пока же хотел бы подчеркнуть: перспективы ваши довольно безрадостные… Могут оказаться безрадостными, — добавил он поспешно. — Если только я не помогу вам. Ведь от меня, согласитесь, в этом деле многое зависит.

Что-то он темнит, подумал Гал.

— Послушайте, Анатолий Алексеевич, а вы не можете обойтись без намеков и иносказаний?

— Без намеков? Хорошо! — Полковник ткнул окурок квазисигареты в любимую кофейную чашку Морделла. — Хорошо, — повторил он, — я буду с вами откровенен, мой дорогой Гал. Только вы можете мне помочь, вы один… Если бы не это, наш разговор в подобном ключе никогда бы не состоялся. Я никогда никого не просил о помощи… Вернее, просил, но, кроме вас, никто не может выполнить мою просьбу. Гал, помогите мне! — Полковник прижал руки к груди.

Гал с изумлением взирал на Зографова. Вот так поворот, думал он. Как в скверных мелодрамах. Сначала бьет по черепушке, потом парализует какой-то дрянью — и все для того, чтобы бухнуться на колени и молить о помощи. Или я сошел с ума, или он — псих…

Между тем Зографов продолжал говорить, и его горячий монолог становился все менее членораздельным.

— Вы поможете мне, а я помогу вам, — уверял полковник. — Вы сделаете то, о чем я вас попрошу, а я в долгу не останусь. Если вам нужны гарантии — пожалуйста, подпишу любые обязательства… я готов на все… я для вас черта из-под земли достану, если это вам потребуется!..

Казалось, что полковник вот-вот бухнется на колени и начнет лобызать руки Гала, пуская при этом слюни…

— Постойте, Анатолий Алексеевич, — сказал наконец Светов, прерывая эмоциональные пассажи своего собеседника. — Я вас что-то не пойму… Чем я могу вам помочь? Да перестаньте вы мелькать передо мной, как маятник, я же сейчас, как портрет, который может следить за вами только глазами, а они у меня устали!..

Зографов провел ладонью по лицу, словно стирая грим. Не глядя на Гала, глухим голосом он принялся излагать историю болезни своей жены. Она была моложе его лет на пятнадцать, но это не мешало их счастью. Детей у них, правда, не было: врачи запретили Эвелине Зографовой рожать. Время от времени у нее случались необъяснимые обмороки, после которых она чувствовала себя совершенно разбитой. Медкиберы и врачи ставили один диагноз за другим, но ни один из них не подтверждался, и у Зографова оставалось все меньше надежд на то, что загадочный недуг жены не представляет особой опасности для жизни («Понимаете, в наше время почти не осталось таких болезней, которые нельзя было бы диагностировать, а следовательно, и лечить, — говорил подполковник. — А раз так, то чем черт не шутит: вдруг у моей жены что-то такое, против чего у человечества еще нет лекарств?!»). Необходимо пройти обследование на специальном диагностическом комплексе, существовавшем в мире в одном-единственном экземпляре, и очередь, составленная из желающих обследоваться, могла бы несколько раз опоясать спиралью земной шар. Всеми правдами и неправдами, злоупотребляя своим служебным положением («Я был готов тогда даже дать взятку!» — признался полковник), Зографов все-таки сумел сократить ожидание в этой очереди до трех лет — нетрудно представить, какой изощренной пыткой была его семейная жизнь в течение этих трех лет! И вот в тот самый день, когда Гал объявился на Земле и полковник как сумасшедший сбивался с ног, чтобы перехватить его, Эвелина наконец-таки прошла обследование на синхрофазотронном комплексе. Опасения Зографова подтвердились. Комплекс выдал результат: жизнь жены полковника висит не просто на волоске, а на микронной ниточке и в любой момент может оборваться, потому что речь идет о новом генном вирусе-мутанте, неуязвимом и невидимом для обычных медицинских киберов; и, возможно, потребуются годы, чтобы найти способ борьбы с ним; пока же ученые будут ломать себе головы, Эвелина может сто, тысячу, миллион раз умереть!..

— Да, — в растерянности проговорил Гал. — Я вас прекрасно понимаю, Анатолий Алексеевич. Но чем я, собственно… Я же не врач и даже не претендую на роль шарлатана от так называемой «нетрадиционной медицины». Чего вы от меня, в конце концов, хотите?

— Чтобы вы излечили мою жену, — ответил полковник. — Я знаю, кто вы на самом деле, и думаю, что для вас это не составит особого труда.

— Но, черт возьми, каким образом?! — воскликнул Гал, по-прежнему ничего не понимая. Из всех возможных объяснений этой идиотской ситуации в голову ему приходило только одно: несостоявшийся Джеймс Бонд свихнулся от страха за жену…

Зографов ответствовал в том смысле, что ему, Галу, должно быть виднее, каким способом можно устранить недуг его супруги.

Они препирались подобным образом еще, наверное, с четверть часа. Потом Светов вдруг обратил внимание на то, что местоимение «вы» в устах полковника все меньше начинает относиться лично к нему, Галу, и все больше — к некоему множеству, к которому Гал якобы должен принадлежать…

И тут до него наконец дошло.

Он был настолько ошеломлен измышлениями полковника, что язык его сам собой выдал самые забористые выражения из лексикона спейсеров.

Судя по намекам и прочим высказываниям, Зографов вбил себе в голову, что Гал — вовсе не Гал, а Чужак, Пришелец, представитель ИЦ — словом, враг, замаскированный под своего. А посему он должен обладать какими-то необыкновенными способностями — в том числе и в области медицины. Иначе как объяснить тот факт, что его до сих пор не смогли убить лучшие снайперы СК? И если уж Пришельцы способны внедрять своих будущих агентов в человеческие зародыши — значит, до этого они длительное время изучали людей со всех точек зрения, в том числе их анатомию, физиологию и метаболизм. А раз так, то им должна быть известна и некая панацея от тех заболеваний, которые являются для человечества неизлечимыми…

Несуразность этой шизофренической логики была настолько очевидной, что Гал невольно рассмеялся. Но, присмотревшись повнимательнее к своему собеседнику, он понял: для Зографова эта нелепая идея не только не смехотворна, но, наоборот, стала убеждением (человек охотнее всего верит в то, во что ему хочется верить). И Гал почувствовал одновременно отвращение и презрение к этому жалкому человечишке, который готов был предать всех и вся, пойти на любое преступление, забыть о долге и порядочности — лишь бы его любимая женщина не умерла.

А представь себя на его месте, сказал себе Гал. Вот ты презираешь его — а в сущности, за что? За то, что он готов пожертвовать и собой, и другими ради дорогого ему человека? Разве это по-своему не благородно? И потом, как бы ты поступил, если бы у вас с Корой все было хорошо, и ее вдруг постигло бы такое же несчастье, и у тебя была бы возможность спасти ее, но при этом тебе пришлось бы втоптать в грязь все свои принципы и понятия о чести и нравственности? Неужели ты бы не воспользовался такой возможностью?! Гал не знал, как ответить на этот вопрос.

Зографов внимательно наблюдал за реакцией Светова. И ждал, кусая губы, его ответа. Так и не дождавшись, сказал: — Я понимаю, что вы должны подумать, Гал. Что ж, я могу подождать. Но не слишком долго. — Он глянул на настенные часы. — У вас в запасе от силы… час. Через два часа рассветет. И тогда любое ваше решение уже будет бесполезным, потому что, к сожалению, его невозможно будет реализовать…

Полковник демонстративно повернулся к экрану ГВ. Выдержки ему было не занимать. Профессионал.

Гал лихорадочно прокручивал в голове возможные варианты. Так шахматист в жесточайшем цейтноте просчитывает последствия чертовски соблазнительной, но — увы! — рискованной комбинации…

…Предположим, я сейчас посмеюсь над ним, сумею убедить, что он заблуждается… Хотя сделать это будет нелегко: уж слишком он уверен в своей правоте. Но если все-таки это удастся — как поступит Зографов? Ведь я тогда буду ему не нужен, более того: стану опасен как свидетель его готовности пойти на предательство. Да, в этом случае ему ничего не остается, кроме как прикончить меня и заработать благодарность от своих шефов… Страшно умирать, признайся, страшно?

…С другой стороны, если принять предложение этого Ромео в чине полковника, то придется либо обманывать его, либо… либо сделать его Джульетту бессмертной. Первое — противно, второе — чревато последствиями… Потому что, сказав «а», надо говорить не только «б», но и «в», и «г», и все остальные буквы, до самого конца алфавита. Сначала — Эвелина, потом и сам полковник захочет приобщиться к вечности, а потом мне захочется обессмертить Кору (неужели она не достойна того, что желает получить эта парочка?); ну а затем — и себя, и Морделла, и много других умных и хороших людей (ведь не одни же сволочи остались на этой планете!). А потом придется обессмертить и других безнадежно-больных и несчастных (неужели я смогу спокойно смотреть на их мучения?!). И в конце концов обязательно возникнут сомнения: кто достоин бессмертия, а кто — нет; кто — плохой, а кто — хороший; и я непременно окажусь в тупике, потому что в людях добро и зло присутствуют примерно в равных пропорциях, и скорее всего я в итоге махну на все рукой и начну делать бессмертными всех подряд, и это будет длиться вечно, потому что я и сам стану вечен. Не на это ли рассчитывали Пришельцы, навязав мне Уподобитель?.. Причем всякий раз, чтобы подарить человеку вечность, мне придется убивать ero, a значит — причинять боль ему самому и его близким. Разумеется, это будут самые гуманные и благородные убийства за всю историю человечества, поскольку слишком велика и щедра будет компенсация за них.

…Если, конечно, такую компенсацию можно считать благом для человечества… Вот ты же сам боишься бессмертия еще больше, чем смерти. Так почему же ты уверен, что все остальные будут с радостью жить вечно? Где гарантия, что если и не сразу, то через сотню, через пятьсот, через тысячу лет они не проклянут и тебя, и дарованное тобой (вернее, Пришельцами) бессмертие?..

…Послушай, братец, а кто тебе вообще дал право решать за все человечество, а? Пришельцы? Так они же — враги человечества, и не просто враги, а враги по образу мышления, враги по разуму. Как Пришельцы могут что-то решать за людей, если они не в состоянии представить, что это такое — умирать! А ведь именно сознание неизбежности конца на протяжении всей истории рода человеческого определяло мышление, развитие, жизнь, цели людей. Отнять у них это сознание — значит в корне изменить те основы, на которых зиждется человеческая цивилизация. И останутся ли люди людьми после такого «хирургического вмешательства»?.. М-да, ситуация… Прямо-таки цугцванг в цейтноте, если пользоваться шахматной терминологией. С одной стороны, только сами люди должны решать, что им во благо, а что во зло, быть или не быть, умирать или бесконечно воскресать… С другой же-а если они не могут сами решить? Или не хотят? Но почему именно я должен решать за них? За что мне такая непосильная ноша?..

Но давай-ка вернемся к нашим конкретным баранам. Ведь имеется еще один представитель рода человеческого, который полагает, что имеет право решать за других. Так что ж ты ломаешь голову, Гал? Подворачивается прекрасная возможность спихнуть если не всю, то хотя бы частичку своей ответственности за судьбы мира на него, и ты потом сможешь с чистой совестью удалиться подальше от людей и от Пришельцев, и пускай они сами разбираются с проблемой бессмертия… С чистой совестью? Ты уверен, что угрызения совести действительно не будут мучить тебя?..

Гал глянул на настенные часы. Пора было заканчивать этот затянувшийся тайм-аут.

— Послушайте, Анатолий Алексеевич, — проговорил он, еще сам не зная, что собирается сказать. Полковник с нарочитой неторопливостью повернулся к Галу лицом. — А как вы смотрите на то, чтобы избавить меня от этой вашей… как ее?.. иммобилизации, а? Я, между прочим, давно уже хочу в одно место.

— Да-да, — произнес полковник. — Да, разумеется.

Он извлек из внутреннего кармана небольшую коробочку с микроволновым шприцем, наполненным какой-то фиолетовой жидкостью, и, словно, ставя штамп, прямо сквозь рубаху сделал Галу инъекцию в спину.

Гал почти сразу же начал оживать. Однако радоваться свободе ему долго не пришлось. Зографов убрал в карман шприц, потом сделал неуловимое движение руками — и на запястьях Гала защелкнулись электромагнитные наручники из титаново-молибденовой стали, которые запирались (и отпирались) лишь отпечатком пальца того, кто эти наручники надел.

— Так вам будет намного удобнее, — не без сарказма проговорил Зографов. — Можете сходить, куда вам надо. Но вместе со мной… Поймите, мне очень не хочется лишний раз повторять свои ошибки. Я имею в виду финал нашего разговора в отеле, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Гала.

Зографов проводил Светова до туалета, держа в руке черный пистолет с массивной рукояткой и коротким утолщенным стволом.

— Я слушаю вас, — сказал полковник, когда они вернулись в кабинет. Чувствовалось, что нервы его напряжены до предела.

— Я согласен, — заявил Гал. Зографов облегченно вздохнул, но Гал тут же добавил: — Однако у меня есть ряд условий, и если вы по каким-то причинам их не выполните, наша сделка не состоится.

— Я слушаю вас, — повторил полковник. — Обещаю сделать все, что в моих силах, а в моих силах — многое.

— Первое условие, — жестко проговорил Гал. — Никто, в том числе и ваша жена, не должен знать, что произошло между нами. Второе. Вы обещаете никогда не предпринимать попыток узнать, каким способом я излечу вашу жену. И третье: излечение состоится лишь после того, как вы обеспечите мне и Коре документы и возможность покинуть Европу, а также устроите так, чтобы весь мир оставил нас в покое…

— Но это невозможно! — воскликнул Зографов.

— Что именно? — холодно осведомился Гал.

— Все это было бы вполне реально, — пробормотал полковник, — если бы это касалось только вас. Ваше исчезновение можно обставить в лучших традициях: например, завтра же находят ваш обгоревший труп среди обломков аэра, где-нибудь в окрестностях Интервиля, и множество людей, включая меня, опознали бы вас по этим останкам. Дело автоматически закрыли бы и сдали в архив… Но ваше пожелание насчет Коры… Поймите, Гал, она сейчас находится под следствием, а вытащить подследственного — особенно по такому делу, как ваше, — из камеры предварительного заключения может только следователь…

Гал внезапно побледнел.

— Под следствием? — переспросил он. — Это еще что за новости? И в чем же ее обвиняют?

— В пособничестве агенту врага, — не глядя на своего собеседника, глухо проговорил Зографов. — То бишь вам…

— Да вы с ума сошли! — вскричал Гал. — Какое пособничество? Какой агент?.. Полковник промолчал.

— Ладно, — сказал Гал. — Тем более. То есть на этом пункте условий я настаиваю особо! И меня не интересует, как вы будете разбиваться в лепешку, чтобы вытащить ее, но запомните: если Коры не будет со мной, сделка отменяется!

На сей раз побледнел Зографов.

— Все что угодно, — сказал он. — Но не это. Дело в том, что суд над ней состоится завтра, а после суда вытащить ее вообще будет невозможно, вы понимаете?

— Не понимаю, — с садистским наслаждением сказал Гал, глядя, как вытягивается лицо его собеседника. — И не хочу понимать. Не хо-чу!.. Суд завтра, вы говорите? — Полковник кивнул. — Что ж, значит, сами прикиньте, сколько времени остается в вашем распоряжении.

Зографов встал и прошелся по комнате. Затем подошел к неподвижному телу доктора Морделла, что-то достал из кармана пиджака и сделал короткое резкое движение. Ничего в позе доктора не изменилось, только голова мотнулась в сторону.

— Что вы с ним делаете? — спросил Светов.

— Ничего страшного, — не поворачиваясь, ответил Зографов. — Надо же продлить его задумчивость еще на несколько часов. Пока мы тут с вами будем реализовывать наше соглашение…

— Значит, вы принимаете мои условия? — спросил Гал, глядя в спину полковника.

— Все три? — глухо произнес тот.

— Все три! — решительно заявил Гал.

— Что ж, у меня нет другого выхода, — пробормотал Зографов.

— Тогда снимите с меня наручники, — резко проговорил Гал. — Не очень-то сподручно творить чудеса со скованными руками. Парадокс какой-то получается: я вам — добро, а вы мне — наручники… А если опасаетесь, что я от вас опять сбегу, то это вы зря, мне теперь бежать от вас смысла нет, ведь сделка-то наша — взаимовыгодная, не так ли?..

Он глянул в сторону Морделла, а когда вновь поднял глаза на Зографова, то увидел, что тот сжимает в руке свой пистолет с дьявольским названием и ствол пистолета направлен на него, на Гала.

— В чем дело, господин полковник? — Светов похолодел. Неужели все, о чем говорил Зографов, — всего лишь игра, рассчитанная на то, чтобы провести его, дилетанта, на мякине, а затем хладнокровно прикончить и заработать очередную благодарность от руководства? — По-моему, это не очень удачная шутка.

— А я не шучу, — сказал полковник. — Вы выдвинули свои условия, и я их принял. Но до того, как приступить к исполнению ваших желаний, мне хотелось бы получить определенные гарантии вашей, так сказать, платежеспособности… Знаете, не очень-то хочется рисковать своими двадцатью четырьмя годами безупречной службы — а может быть, и жизнью — впустую… Что, если вы блефуете, на самом деле не обладая никакими чудесными способностями? У меня возникли серьезные сомнения в том, что вы тот, за кого я вас принял, — продолжал Зографов. — И причиной тому явились ваши нелепые требования. Я ожидал, что вы потребуете какую-нибудь секретную информацию или оказания содействия в чем-то… более существенном, нежели спасение заурядной девицы, каких на Земле — миллионы. Если вы действительно разведчик, внедренный в наше общество Пришельцами, то у вас должно быть какое-то задание. Допускаю, что вы можете его не знать, хотя в это верится с трудом. Но все равно, те чувства, под влиянием которых вы хотите уберечь Кору от наказания, логично приводят к вопросу: а не человек ли вы? В сказки о любви, возникшей между представителями двух чуждых друг другу цивилизаций, я, если хотите знать, никогда не верил и не поверю…

— И что же вы намерены делать? — спросил Гал, стараясь сохранить самообладание.

— Всего-навсего установить вашу сущность, — криво усмехнулся полковник. — К сожалению, я лишен возможности сделать это в лабораторных условиях: пробы крови… мочи… анализы клеточной и генной структуры… исследование ваших реакций на различные раздражители… ментоскопия и прочие ученые штучки… Я просто-напросто не довезу вас до лаборатории, потому что первый попавшийся идиот из спецназа отправит вас на тот свет по причине излишнего служебного рвения. Поэтому проверку придется провести доступным в данный момент способом.

Он красноречиво повел дулом пистолета. Гал настолько растерялся, что в голову ему совершенно ничего не приходило.

Словно издалека, до него донесся голос Зографова: — Если вы — Пришелец, то сейчас вы должны воспользоваться своими экстраординарными способностями, чтобы не дать убить себя. Если же вы — человек, то я весьма сожалею, что обманулся в отношении вас.

Он опять направил пистолет на Гала. Палец его стал медленно вдавливать спусковой крючок в рукоятку.

В голове Светова была абсолютная пустота. Лишь вялым червяком шевелилась мысль о том, что вот сейчас наконец будет дан ответ и на тот вопрос, который не давал ему покоя в последнее время. Одно из двух: либо пуля пятидесятого калибра не причинит ему никакого вреда, либо… либо он так и не успеет осознать обратное.

Внезапно он услышал свой охрипший голос: — Я был лучшего мнения о ваших мыслительных способностях, полковник. Очень жаль, что в контрразведке Земли работают такие болваны, как вы! Как, по-вашему, имело бы смысл Пришельцам, как вы нас называете, отправлять на Землю агента, который физиологически отличался бы от обычного человека? Так что можете не сомневаться: я такой же смертный, как и вы, и, убив меня, вы совершите большую глупость, потому что своими же руками лишите свою жену единственного шанса на спасение!..

Палец на спусковом крючке дрогнул и замер (зрение Гала странным образом сфокусировалось лишь на этом пальце, он даже не видел лица полковника; для него сейчас весь мир заключался в длинном, побелевшем от напряжения пальце с белым шрамиком у самого ногтя).

— Поймите, Анатолий Алексеевич, — безжалостно продолжал Гал. — В этом случае, как и в религии, никто не даст вам каких-то вещественных гарантий. Либо вы веруете, либо не веруете… в существование Бога.

Палец полковника снова судорожно дернулся, слегка надавив курок. Галу захотелось закрыть глаза, но какое-то шестое чувство подсказывало ему, что этого делать не следует ни в коем случае, и он даже перестал моргать.

В следующую секунду, которая, точно резиновая, растянулась на долгие минуты, возможно, даже часы, пистолет опустился, а затем и вовсе исчез под пиджаком полковника. Зографов, пошатываясь, как пьяный — он сразу сгорбился, лицо его осунулось, — подошел к дивану и, рухнув на него как подкошенный, уткнулся лицом в ладони.

— Теперь-то я абсолютно уверен, что вы не человек, — прохрипел он. — Вы сущий дьявол, Гал! Вы думали, я забыл о том оружии, которое всегда находится при вас? Если бы вы были человеком, вы не задумываясь разнесли бы меня из него в клочья! И наручники, при вашей-то реакции, не помешали бы вам сделать это. Но вы не сделали этого — как ни разу не пустили это оружие в ход, когда вас расстреливали чуть ли не в упор наши люди. А на такое способен только нечеловек, или, вернее, сверхчеловек! Обыкновенный человек, когда ему грозит опасность, руководствуется исключительно инстинктом самосохранения.

— Плохо же вы думаете о людях, полковник, — сказал Светов.

Глава 11

ТАК УМИРАЮТ БЕССМЕРТНЫЕ

Наручники я с него все-таки не стал снимать. Сердцем я ему верил, а умом — нет. Ничего, потерпит еще несколько часов — тем более что магнитонаручники не натирают запястья.

Поскольку мы не могли вечно торчать в гостях у профессора (а вернее, потому что я не мог больше вкалывать ему парализант — у Морделла могло не выдержать сердце), я решил переменить обстановку.

Служба в нашей «конторе» имеет свои преимущества. Одно из них — наличие у начальника оперотдела массы конспиративных квартир, в том числе и таких, о которых ни одна душа — по крайней мере живая — не ведает. Была у меня такая квартирка и в окрестностях Интервиля. Она располагалась тоже в пригороде, но на противоположном конце города. Туда я и переправил Светова на своем личном турбо-каре. Ехать пришлось через центр. Несколько раз нашу машину останавливали патрульные капитана Беньюминова. Перед переездом я предусмотрительно заставил Гала облачиться еще в один костюм профессора Морделла, который висел на нем мешком и в сочетании с его бородкой делал Светова почти неузнаваемым. Маскарад довершали черные очки-забрало в пол-лица.

Проблем со спецназовцами не возникло. Некоторых из ребят, останавливавших нас, я знал, и они меня тоже. Однако несколько раз попались новенькие, которые еще не уяснили главную заповедь милитара: начальство надо знать хотя бы в лицо, если уж не знаешь его по имени-отчеству. Один патрульный оказался особенно въедливым. Такие встречаются в единственном экземпляре на каждую тысячу нормальных людей. Наглец не только проверил мой кард, но и привязался к Галу. «Этот человек со иной», — заявил я. «Вижу», — сказал этот идиот. «Между прочим, вы подчиняетесь мне!» — закричал я, уже доходя до точки закипания. «Ну и что?» — не понял кретин. Пришлось выбраться из кара, взять этого блюстителя порядка за отвороты бронекомбинезона и доходчиво объяснить ему, кто он такой, кто его предки до седьмого колена и что с ним будет в самое ближайшее время, если он не прекратит свое самоуправство. Негодяй посмел передернуть затвор карабина, и, если бы его в это время не вызвал по фону Радбиль, я бы выбил зануде все зубы, а потом заставил бы его сожрать забрало собственного шлема…

Я время от времени косился на своего попутчика (верит ли он мне?), но либо мои опасения были напрасны, либо выдержка у него была почище, чем у некоторых профессионалов.

— Послушайте, Гал, — нарушил я наконец молчание. — Вы, кажется, стихи пишете? Может, прочтете что-нибудь? Знаете, меня действительно интересует ваше литературное творчество.

Он усмехнулся:

— Знаете, полковник, мне как-то сейчас не до этого. В данный момент я гораздо больше озабочен тем, как бы мое литературное творчество, как вы изволили выразиться, не превратилось в мое литературное наследие.

— Вы очень остроумны, хотя и большой пессимист. Нет, я серьезно, Гал, прочтите, а?

— О чем? О любви? — Он снова усмехнулся.

— О чем хотите… Хоть о сельском хозяйстве.

Гал уставился в лобовое стекло и начал декламировать, как бы размышляя вслух: — «Тысячи птиц летят на огонь маяка. Тысячи птиц, ослепленные светом, падают и разбиваются. Тысячи птиц погибают, летя на огонь маяка. Сторож не в силах на это смотреть. Он любит птиц, он очень их любит… — В этом месте Гал осекся. Затем, откашлявшись, продолжал; — Что за черт, говорит он, у меня просто терпенья нет! И гасит маяк… А потом потерпел крушенье, выходя в океан, корабль, что вез тысячи птиц в клетках из дальних стран…» — Неплохо, — похвалил я.

— Только это не я написал, а Жак Превер, — улыбнулся Светов. — Жил такой француз в конце девятнадцатого века…

Он умолк, и я не стал ничего говорить, и мы слушали, как свистит где-то под нами газотурбина, и мне казалось в тот момент, что я знаю его давным-давно и что едем мы не как конвоир и конвоируемый, а как два приятеля; и совсем скверно стало мне в тот момент, когда я представил, чем все это должно скоро закончиться, — ведь наша проклятая работа не дает возможности следовать принципам морали. Стиснув зубы, я прибавил скорость.

Когда мы приехали на конспиративную квартиру, я оставил Гала одного, а сам помчался в сизо — за Корой.

Меня уже разыскивали в Управлении. Оказывается, с самого утра по мою душу то и дело звонил Астон Комберг. Когда я соединился с ним, он с пристрастием допросил меня по поводу событий предыдущего дня и предстоящих дел. «С ним пора кончать! — орал он, казалось, не в экран, а прямо мне в лицо. — Кон-чать! Вы понимаете меня, полковник? — Я прекрасно его понимал. — Иначе ни вы, ни я не соответствуем с завтрашнего дня своим должностям!». Я принял к сведению. Заверил. Поклялся своими погонами и должностью. То есть сделал все, чтобы этот надутый индюк поскорее убрался с экрана.

И как только он убрался, я набрал код Эвелины. Увидев ее лицо, я понял, что она провела эту ночь так же, как и я, — не спала, то есть. И сердце мое сжалось от любви и отчаяния.

— Лина, дорогая, — говорил я, — немедленно бери аэр и прилетай в Интервиль. Вот адрес…

Я дал ей адрес квартиры, где в это время находился Гал.

— Умоляю, — просил я жену, — не задавай никаких вопросов. Времени у меня в обрез. Одно могу сказать: похоже, я нашел человека, который сможет тебя вылечить.

Она не верила. И разрыдалась. И все время повторяла: «Толя, любимый мой, я не верю, слышишь — я не верю тебе! Это невозможно!» А я смотрел в ее залитые слезами глаза и думал: «Неужели сегодня это кончится?» Затем я побежал разыскивать Гредескулина. И нашел его в затхлом, провонявшем табаком кабинете. Он допрашивал одного из дезертиров. Дезертир, угрюмый, молчал. Гредескулин же, присев на край стола, кайфовал, наслаждаясь своим превосходством, потому что знал, что туз-то козырный — у него, у Гредескулина.

Я попросил его побыстрее закончить допрос, и он нехотя исполнил мое пожелание. И тут я вдруг выдал ему. Я сказал: — Стас, я тебя никогда ни о чем не просил, верно?

— А вот и нет, — ухмыльнулся он. — Не далее как на той неделе ты попросил меня одолжить тебе на время кар — твой якобы был в ремонте.

— Во-первых, он действительно был в ремонте, — возмутился я. — А, во-вторых, я же не об этом…

В-третьих, мысленно добавил я, я не просил, а просто-напросто поставил тебя в известность, что забираю кар ввиду срочной необходимости.

— Ладно-ладно, — проворчал он. — Следствие все учтет… Так что же ты хочешь попросить на этот раз? Может, аэр с антигравитационным приводом?

Извини, таковые имеются, как известно, только в распоряжении президентов…

— Вот ты заладил, — махнул рукой я. — Кар… аэр… Мне нужна на время твоя подследственная.

— Это которая? — прищурился Гредескулин. «Можно подумать, у тебя в каждой камере по женщине», — промелькнуло уменя.

— Стас, хватит дурака валять, — сурово сказал я. — Ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду.

— Я-то понимаю, — кивнул он. — А вот ты понимаешь, что ты просишь? «На время»!.. Что тебе здесь — прокат заключенных, что ли? Ты же знаешь закон не хуже меня.

— Знаю. Но она мне нужна позарез. Через три… нет, даже через два часа я верну тебе ее в целости и сохранности.

— Так уж и в целости? — ухмыльнулся Гредескулин. — Что, жены мало?

Я сдержался. Хотя в другое время с наслаждением поставил бы его по стойке «смирно» и заставил бы цитировать главу Устава милитаров «Взаимоотношения между младшими и старшими по званию».

— Я дам тебе любую расписку, — сказал я. — И обещаю взамен выполнить любую твою просьбу. Но пойми: для меня это — вопрос жизни или смерти!..

Этот садист еще долго измывался надо мной. Все следователи — в той или иной мере садисты. Профессия обязывает…

* * *

Кора категорически отказывалась ехать со мной. Но я знал, как на нее воздействовать.

Я ей шепнул на ухо кое-что о человеке, «который пишет стихи и находится в опасности», и она вспыхнула как свечка.

— Вы схватили его? — спросила она, уставившись на меня своими огромными глазищами. — Что вы с ним сделали?

Вместо этого я заверил Кору, что она все скоро узнает, и повел ее к турбокару. Едва усевшись на сиденье, она тотчас же полезла за зеркальцем и, разумеется обнаружила, что выглядит «просто ужасно». Пришлось заехать в один из супермаркетов (за косметикой), где она разорила меня на двадцать юмов.

Аэра на площадке перед домом не было, и я понял, что Эвелина еще не появилась.

К этому моменту я успел продумать основную часть своего плана. Возможно, кто-нибудь, кто мог проникнуть в мои мысли, и посчитал бы задуманную мной комбинацию аморальной, но у меня к тому времени уже не оставалось иного выхода. В конечном счете, вся наша жизнь — сплошное нарушение морали…

Светов, как ни странно, был на месте.

Когда мы с Корой вошли в комнату, он вскочил и молча уставился на нас, словно лишился дара речи. Потом тихо и неуверенно произнес: — Инна…

Кора опустила голову.

— Меня зовут Кора, Гал, — сказала она. — Не называй меня больше Инной, хорошо?

— Нет, — покачал головой Гал. — Не получится. Что же, называть тебя Корочкой, что ли?

Она подняла голову и только теперь заметила, что он улыбается уголками рта.

И тогда она бросилась в его объятия. И начался сплошной детский лепет на лужайке.

Признаться, в эти минуты я почувствовал что-то похожее на угрызения совести. Но отступать уже было поздно.

— Брэк, брэк, ребятки, — хлопнул я в ладоши, точно рефери на боксерском ринге. — У вас еще все впереди. Давайте-ка настроимся на деловой лад. Вы, Гал, садитесь сюда. — Я указал на кресло у стены. — А вы, подследственная Канунникова, — сюда. — Я мягко, но настойчиво взял Кору под локоть и подвел ее к дивану в другом конце комнаты.

— А где будете сидеть вы? — с вызовом проговорил Светов.

— А я постою, — ответил я.

Потом мы занялись обсуждением других подробностей предстоящей процедуры. Мы — то есть я и Светов. Кора, ничего не понимая, только вопросительно поглядывала на нас.

В конце концов она не выдержала и спросила, о чем мы толкуем.

— Видишь ли, милашка, я сейчас выполню свое обещание, которое дал господину Зографову, — ответил Гал. — А после этого он отпустит нас с тобой на все четыре стороны.

— Обещание? — Кора наморщила лобик. — Что ты мог обещать этому мерзкому типу, Гал? Он заставил тебя, да? Скажи — заставил? Он шантажировал тебя, — предположила она. — Наплел тебе что-нибудь про опасность, которая мне угрожает, и ты попался на эту удочку, да?.. Отпустит… как же! Ты зря ему поверил, он же монстр в человечьем обличье, а не человек!

Она начинала действовать мне на нервы. Монстр!.. Это надо же такое придумать! Да неизвестно еще, кто из нас здесь монстр…

— Извините, Гал, но мне кажется, что ее на время нужно где-нибудь запереть, — сказал я Светову. — Например, в комнате наверху.

Квартира была двухэтажной — «флэт», как говорят американцы.

Я надеялся, что Светов не захочет, чтобы Кора! видела, как он будет «расправляться» с Эвелиной, но у него оказалось иное мнение на сей счет.

— Нет, — ответил он. — Никуда запирать я ее не позволю, хватит, насиделась взаперти!.. Вам только дай волю — вы каждого второго запрете в тюрьму, а каждого первого поставите караулить, чтобы этот самый второй не сбежал!..

— Хорошо, — согласился я. — Но в таком случае я тоже буду присутствовать… при операции.

Светов решительно возразил (уже потом до меня дошло: он опасался, что при виде Оружия в его руках я неправильно оценю ситуацию и натворю сгоряча глупостей, и был не так уж далек от истины), и некоторое время мы с ним препирались по этому поводу. В конце концов он все же уступил. Получалось, что у каждого из нас будет по заложнице: у меня — Кора, у него — моя жена…

Когда в дверь позвонила Эвелина, мы мирно попивали коктейли со льдом и вообще вели себя как «нормальные люди».

Я пошел открывать. Эвелина выглядела, как всегда, сногсшибательно. Когда я увидел ее, у меня екнуло сердце и промелькнула мысль, не расторгнуть ли наше «соглашение», пока не поздно, но, заметив под глазами жены — под слоем макияжа — синие круги от бессонницы, я сказал себе: все решено, и не смей отступать…

Эвелина, по своему обыкновению, начала что-то щебетать, но я плохо понимал, что она говорит.

— Как ты себя сегодня чувствуешь, лапочка? — спросил я.

Она улыбнулась в ответ.

— По-моему, ты себя чувствуешь намного хуже меня. Вон какой бледненький — как стенка…

— Еще бы, — сказал я. — После бессонной ночи будешь не только бледным, но и серо-буро-малиновым!

Мы прошли в комнату. Голубки мои… безмятежно целовались.

Эвелина остановилась как вкопанная и посмотрела на меня с таким безмерным удивлением, будто я привел ее в какой-нибудь притон.

— Проходи, милая, не стесняйся, — сказал я, подталкивая ее легонько в спину. — Познакомься с доктором. Его зовут Гал. А это — его подруга Кора.

— Не подруга, а жена, — поправил Гал. Он, не поднимаясь с дивана, поклонился Эвелине. — Рад познакомиться, мадам.

Кора молчала. Только окинула оценивающим взглядом мою жену и наверняка нашла в ее внешности массу изъянов. Ну и Бог с ней, главное — она никак не отреагировала на «доктора».

Гал вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул — мол, можно начинать.

— Что я должна делать? — растерянно глядя на Светова спросила Эвелина.

— Ничего, — сказал я. — Абсолютно ничего. Главное — не бойся.

Все будет хорошо… от слова «было». Сколько раз уже это меня выручало: будет — было хорошо. А все почему?..

— Что ты такое бормочешь, Толя? — спросила жена.

— Так, ничего. Ложись на диван.

Она колебалась.

— Я же сказал, Лина: не стесняйся. Ложись и ни о чем не думай.

— В одежде?

Чисто женский вопрос.

— Да, в одежде.

Я почти силой уложил ее на диван и заботливо укутал пледом. Потом взял заранее приготовленный черный платок и завязал ей глаза. Она вздрогнула и попыталась что-то сказать, но я опередил ее: — Так надо, дорогая. — Посмотрел на Гала: — Вы готовы?

— Да, — буркнул он, не глядя на меня. — Оставьте нас одних.

— Идем, Кора, — сказал я. — Не будем мешать доктору.

— Но… — заговорила она, но я вовремя заткнул ей рот ладонью и вывел из комнаты.

Притащив Кору в соседнюю комнату, оборудованную под пункт наблюдения, я усадил ее в кресло.

— Что это значит? — сверкая глазами, осведомилась Кора. — Что вы на этот раз придумали? Что вы хотите от Гала?

— Сиди и молчи, — приказал я. — Если хочешь, чтобы твой ненаглядный Гал остался в живых…

— Боже мой, — прошептала она, — как же я вас всех ненавижу!..

— Вот и хорошо, — невозмутимо проговорил я. — Только ненавидь меня молча, договорились?

Я уселся в кресло и вывел на свой «браслет» картинку с миниатюрной камеры, которую еще три года назад установил в оперативных целях в соседней комнате.

Моя профессия научила меня одной простой истине: весь наш мир просматривается и прослушивается. В нем невозможно остаться в полном одиночестве. Даже в тропических джунглях, которые насквозь просматриваются со спутников, оснащенных приборами ночного видения. Лишь дилетанты этого не знают.

Вот и Светов сейчас даже не подозревал, что я за ним наблюдаю. Впрочем, наблюдение это носило чисто профилактический характер. Я и без этого знал, что он собирался сделать.

Он собирался убить мою жену.

Это оказалось для него не так-то просто, несмотря на то, что он почти три года провел на фронте, где только и занимался тем, что убивал. Но одно дело — разнести на кусочки спейсер противника удачно пущенной гамма-ракетой, и совсем другое — убить собственной рукой человека, и не просто человека, а беззащитную, слабую и неизлечимо больную женщину.

Вот почему я с некоторым сочувствием наблюдал за действиями Гала. Даже на экране было видно, что лоб его покрылся бисеринками пота, а пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались.

Прошло минут пять.

Потом губы Гала зашевелились, и я поспешно вставил в ухо горошину микрофона.

— … больно? — услышал я голос своей жены.

— Успокойтесь, — говорил губами Гал. — Вы ничего не почувствуете… Только мне придется… усыпить вас. Когда вы проснетесь, вашу болезнь как рукой снимет.

Он горько усмехнулся, произнося эти слова. Я затаил дыхание. А что, если он сейчас наболтает Эвелине лишнего про наше «соглашение»?

К счастью, он не стал этого делать. Может быть, ему и хотелось предупредить мою супругу о том, что ее ожидает, но он отлично понимал, что Кора — в моих руках и в случае подобной импровизации с его стороны мне пришлось бы нанести ответный удар.

Вот оно!

В руках Гала внезапно появилось Оружие.

Конечно, это было никакое не оружие, раз оно служило для того, чтобы делать людей бессмертными.

Еще в доме Морделла, когда мои предположения в отношении Светова и так называемых «возвращенцев» подтвердились, я поразился редкостной наивности бывшего лейтенанта. Неужели он всерьез полагал, что если люди узнают, что Пришельцы — бессмертны и, следовательно, непобедимы, то человечество тотчас же выкинет белый флаг и стройными рядами двинется под знамена Вечности?! Глупец, он забыл, что в нашем мире одни люди правят другими, что в нем есть такие непреходящие вещи, как деньги, власть и непрерывное удовлетворение всевозможных потребностей… Если все люди будут бессмертными, то они автоматически станут равными, ибо исчезнет один из главнейших рычагов подчинения их своей воле: страх смерти. И тогда рухнут веками складывавшиеся основы общественного устройства и останутся не у дел те, кто считает себя сильными мира cero. И не известно еще, выиграет ли человечество от приобретенного дара вечной жизни… Поэтому даже если бы все спецслужбы мира получили подобную информацию, они-то уж позаботились бы о том, чтобы надежно упрятать ее в бронированные сейфы, под суперсекретные грифы. И знали бы об этой тайне лишь единицы, а те, кому знать ее не положено, но кто случайно оказался к ней причастен, убирался бы старым испытанным способом… И началась бы тогда охота за чудесным оружием Пришельцев, потому что каждому правителю хотелось бы отныне не просто власти, а — вечной власти…

Между тем Перевертыш направил свое загадочное оружие раструбом к Эвелине. Он был бледен, как будто его самого готовились сейчас расстрелять. Рука его заметно дрожала. Он зачем-то оглянулся по сторонам, будто опасался услышать укоризненный голос: «Ай-яй-яй, нехорошо убивать, приятель!» Ну же, решайся наконец! Только ты можешь использовать эту чертову машинку по предназначению. Если бы это было не так, разве стал бы я с тобой возиться?!

Я задумался: что делать, если этот чертов гуманист так и не осмелится выстрелить?

В этот момент Эвелина, которой, наверное, уже надоело париться под пледом, решительно села и стала срывать с глаз повязку. Терпение никогда не входило в число добродетелей моей жены.

И тут Светов выстрелил. Не было ни грохота, ни вспышки. Какая-то черная струя вырвалась из раструба, ударила в грудь Эвелины, и она рухнула на диван. Как ни странно, никаких ран на теле жены я не увидел.

Наступил заключительный акт драмы, в котором я должен был во что бы то ни стало заставить Светова выстрелить в меня. Ведь было бы несправедливо, если бы лет через двадцать — тридцать я бы сдох от старческого недуга, и Эвелина осталась бы одна-одинешенька на белом свете… Муж и жена — одна сатана, вспомнил я старинную поговорку. Куда иголка — туда и нитка…

Я вихрем промчался в соседнюю комнату и, не обращая внимания на Перевертыша, который застыл в позе выключенного кибера, склонился над своей женой. Никаких видимых повреждений на ее теле я не заметил, но она была мертва. Это я установил с первого взгляда.

Сердце Эвелины не билось, дыхания не было, пульс отсутствовал.

Я медленно развернулся лицом к Светову.

— Ты… ты убил ее, — драматически-громким шепотом заявил я. — Как же так? Мы же договаривались с тобой… Ты убил ее! ТЫ УБИЛ ЕЕ, СВОЛОЧЬ, ПОДОНОК, ЧУДОВИЩЕ!!!

Он что-то хотел сказать в свое оправдание, но я его не слушал. Я что-то в исступлении орал. Затем выдернул из кобуры свой «люцифер».

— А теперь я убью тебя! — закричал я и навел пистолет на Светова.

Светов сделал шаг ко мне и вытянул руку без оружия, словно надеясь таким способом защититься от титаново-рениевых пуль, пробивающих бетонную стену метровой толщины.

Что ж, придется тебя подстегнуть…

Я нажал на курок. Раздался оглушительный грохот. Кресло позади Светова разлетелось в щепки, а в стене образовалась дырка величиной с кулак.

Но он не произвел ответного выстрела, хотя естественная реакция каждого нормального человека — ответить огнем на огонь, ударом на ударом…

Мной овладела ярость. Хорошо же, если ты мнишь себя человеком, я заставлю тебя сделать то, что любой человек не сделать просто не может!

Я дождался того момента, когда Кора, привлеченная грохотом выстрела, появится на пороге комнаты. Затем, расчетливо прицелившись ей в грудь, выпустил в нее целую очередь. Прости, следователь Гредескулин, не сумею я вернуть подследственную в камеру…

Не успело стихнуть эхо выстрелов, как Светов метнулся к Коре и успел-таки подхватить ее обмякшее тело. Я с удовлетворением отметил, что оружие он все же не выпустил из руки.

Кора что-то пыталась ему сказать, но рот ее заполнила розовая пузырящаяся пена, а потом по подбородку ее потекла тонкая красная струйка, и голова Коры безжизненно откинулась назад.

Светов бережно опустил ее на пол и уставился на ее мертвое лицо. Затем повернулся ко мне. И тут мне стало страшно — мне, полковнику спецслужбы, побывавшему во многих передрягах.

Я сглотнул слюну, попятился и снова вскинул свой «люцифер». Но было поздно. Он полетел на меня словно вихрь. Я ударился головой о стену. Пистолет вылетел из моей руки и, словно притянутый огромным магнитом, плюхнулся у противоположной стены. Светов не обратил на него ни малейшего внимания. Он медленно надвигался на меня. Похоже, он не собирался воспользоваться своим дьявольским оружием. Я понял, что он хочет убить меня, но не выстрелом — это было бы слишком быстро. Он намеревался забить меня до смерти, как скотину на бойне.

Посмотрим, как это у тебя получится, сынок, подумал я. Меня ведь тоже кое-чему обучали, и мне приходилось противостоять не одному, а пяти таким, как ты, да еще вооруженным…

Я поднялся и приготовился драться. Однако дальше подготовки дело не пошло. В ту же секунду на мою челюсть обрушился сокрушительный удар. Правда, я успел вовремя сгруппироваться и поэтому падение мое, хотя и выглядело эффектно, было вполне безобидным. Переворачиваясь через голову, я думал: сейчас он прыгнет ко мне, и я встречу его ударом обеих ног в лицо, а потом настанет моя очередь забавляться. Но планам моим не суждено было сбыться, потому что не успел я и глазом моргнуть, а он уже был рядом со мной, и новый удар — на сей раз ногой в живот — оторвал меня от пола.

Наконец ему удалось загнать меня в угол, и он принялся методично разбивать мое лицо в лепешку (оружия у него уже не было, так что Светов мог действовать обеими руками). Я понял: еще немного — и он выбьет из меня мозги. Сопротивляться было бесполезно, потому что он, казалось, превратился в машину, единственное предназначение которой — убивать…

И тут я наконец сообразил, что у меня остается лишь одно-единственное средство остаться в живых.

И тогда я произнес своими разбитыми, окровавленными губами слово-детонатор.

Кулак Светова повис в воздухе. Лицо его выразило сначала бесконечное удивление, а потом словно превратилось в маску.

Он стал озираться вокруг.

Затем подбежал к «люциферу», поднял его и решительно поднес к своему виску. Формула самоуничтожения сработала!

Я отер кровь с лица и попытался стиснуть зубы, но во рту было сплошное крошево.

Выстрела, однако, не последовало. Лишь сухо щелкнул курок. Потом еще раз. И еще. В патроннике кончились заряды — они все пришлись на долю бедняжки Коры…

Светов отбросил пистолет в сторону, и в его руке опять возникло Оружие. Формула — поистине ужасная штука, она не дает покоя зомбированному до тех пор, пока он не покончит с собой…

Рука Перевертыша дернулась, и тотчас же ноги его подкосились и он замертво рухнул на пол. Я увидел, как оружие, выпавшее из его руки, растворяется в воздухе.

В комнате раздался чей-то крик. Я оглянулся. Эвелина, приподнявшись на локте, широко распахнутыми от ужаса глазами смотрела на бездыханное тело Светова. Потом она увидела труп Коры. Наконец посмотрела на меня, и наши взгляды встретились…

Глава 12

ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Он шел по широкому проспекту мимо пестрых, как цыганская юбка, торговых автоматов, мимо пустых кабин Уединения, мимо огромных высотных корпусов с черными противосолнечными стеклами, мимо взлетных площадок аэров, мимо комп-закусочных под колпаком генераторов микроклимата, мимо голографических рекламных установок, на разных языках предвещавших отсутствие всех проблем для тех, кто пользуется зубной пастой «Белый клык» (варианты: автоматическая зубочистка на ядерных батарейках… мыло… краска для волос… парики… эпиляторы для подмышек… кибернетический WC).

Он не знал, как называется этот город и в каком месте земного шара он находится. Его это не интересовало Уже не интересовало. Как и многое другое из того, что интересовало раньше.

По магнитной ленте проезжей части неслись, подчиняясь командам систем автоматического управления, турбокары, экранопланы и магнитовагоны. На скорости свыше трехсот километров в час они сливались в одну сплошную полосу, и временами создавалось странное ощущение: казалось, мчится не поток машин, а ты сам куда-то мчишься. Знать бы только — куда…

Гал не знал этого. Он шел, не чувствуя ни усталости, ни голода, ни жажды, — шел вот уже второй месяц. Иногда он отчетливо представлял себе, как своим безостановочным движением заставляет вращаться Землю чуточку быстрее. К сожалению, это было, конечно, не так…

Проспект, видимо, протянулся в бесконечность. Солнце, казалось, пыталось расплавить его, чтобы и здания, и бетон, и тефлон, и термопластик растеклись по земной поверхности этаким огромным искусственным озером, но из этого ничего не выходило.

Люди, попадавшие в поле зрения Гала, не очень-то мучились от жары. Почти все они были одеты в специальную одежду с микроклиматом — словно поместили себя холодильную камеру. И они с недоумением оглядывали Гала с головы до ног, очевидно, сочувствуя ему, не принявшему мер для защиты от солнечного излучения (на нем была открытая рубашка и легкие брюки из саморегенерирующей искусственной биоткани).

Впереди проспект плавно переходил в набережную, огибающую большое искусственное озеро. Между парапетом тротуара и водой тянулась узкая полоска песка, расцвеченная куполами установок микроклимата, под которыми наслаждались ничегонеделанием сотни людей. Над водой висела призрачная дымка испарений, превращавшая силуэты городских строений по ту сторону озера в некую фата-моргану. В разных местах озера на волнах качались лодки, и до набережной доносились обрывки громкой музыки и смеха.

Идиллия, с горечью подумал Гал. Все они так уверены, что у них впереди — уйма времени и можно вот так бездумно покачиваться на волнах в компании полуголых красоток, а потом сидеть за столиком кафе в двух кварталах отсюда и тянуть через соломинку бесконечный коктейль. И ни о чем не думать, и ничего не делать — вот мечта этих идиотов. Хлеба и зрелищ. Пищи и развлечений. Напиться и забыться. Уколоться и потрахаться с кем придется…

А не слишком ли строго я сужу их? — подумалось вдруг. И не слишком ли упрощаю их потребности? Тебе-то легко судить, ты у нас теперь — вечный, приятель…

И тут он опять почувствовал приближение приступа. Черт, как не вовремя. Ведь вокруг столько людей, и это обязательно привлечет их внимание. Как тогда, на мосту. Что ж, если приступ не удастся пересилить (а разве тебе это когда-нибудь удавалось? — тут же промелькнула мысль), то надо хотя бы избежать цирковых эффектов. Типа падения с небоскреба, как это было на прошлой неделе, кажется, в Агломерограде. Он вспомнил глаза зевак, когда, пролетев около тысячи метров к тротуару, как ни в чем не бывало поднялся с асфальта, отряхнулся и пошел себе восвояси. Никто даже не попытался его остановить. Впрочем, и от суицида его никто никогда не пытался удержать, хотя иногда его «прихватывало» — вот как сейчас — на публике. Сведение счетов с жизнью — интимное дело каждого, а влезать в чужие интимные дела в современном мире считается просто неприличным.

Он спустился с тротуара и побрел по песку, проваливаясь в него по щиколотку. Потом его скрутило так основательно, что идти стало невмоготу. Сознание заполнила одна-единственная мысль: нужно во что бы то ни стало покончить с собой.

Он сел прямо на песок и достал из кармана специально припасенный для этих целей охотничий нож с голубоватым блеском титанового лезвия. Повертел его в руках, примеряясь поудобнее, а потом вонзил самозатачивающееся острие в то место, где у него находилось сердце, — если, конечно, оно у него еще было.

Боли он не почувствовал. Крови тоже не было. Нож мягко вошел в плоть и застрял в ней этаким колом. Как всегда случалось в таких случаях, тело стало как бы бесплотным туманом.

Гал дождался, пока приступ пройдет и тиски самоубийственного импульса отпустят его мозг, и только тогда выдернул нож из-под сердца. Спрятал нажатием кнопки лезвие в рукоятку и стал приходить в себя.

В голове было пусто, как в безвоздушном пространстве. Однако мысли понемногу возвращались в нее, и первой из них была: «Будь ты проклят, Зографов!» — Эй, с вами все в порядке? — раздалось сверху. Он поднял голову. И тут же отвернулся. Над ним стояла довольно миловидная девушка, не обремененная избытком верхней одежды. Купальник из модного синтез-фибра лишь подчеркивал ее изящные формы.

— Вполне, — прохрипел в ответ Гал, стараясь как можно незаметнее спрятать нож в карман брюк, что сидя сделать было не так-то просто.

— Я видела… Мне показалось, что… — Девушка растерялась. Она наверняка наблюдала за попытками Гала покончить с собой. — Вы уверены, что с вами все нормально?

Гал усмехнулся. Уверен ли он!.. Если б она только знала, насколько глупо звучит ее вопрос!

— То, что вы сейчас видели, — объяснил он, по-прежнему не поднимая головы, — это всего-навсего фокус. Дело в том, что я увлекаюсь такими штучками давно, и временами новая идея приходит в голову в самом не подходящем для этого месте…

Такая «легенда» у него была заготовлена для тех любопытных, которые случайно оказывались свидетелями его очередного приступа. Как правило, это срабатывало безотказно. Хотя, возможно, какое-то недоумение у очевидца «чудесного» воскресения самоубийцы и оставалось, но после разъяснения Гала случайному свидетелю оставалось лишь растерянно пожать плечами, извиниться и убыть по своим личным делам восвояси.

Однако девушка не ушла. Она опустилась на горячий песок рядом с Галом и вытянула свои стройные загорелые ноги в непозволительной близости от него.

Ну вот, только случайного знакомства и последующей интрижки сейчас не хватало!

— А повторить свой фокус вы можете? — полюбопытствовала она.

— Могу, — ответил Гал. — Но не хочу. Тогда она протянула руку и с видимой заботой потрогала его лоб. Лоб Гала был покрыт холодным потом. Прикосновение ее смутно напомнило Галу Галлахен и небольшую комнатку в пансионе, где он был так счастлив с другой женщиной. В груди возникла боль, словно он забыл извлечь нож из тела и тот так и продолжал распирать его нутро.

— Уходите, — сказал Гал, не глядя на девушку. — Оставьте меня в покое.

— Вы воевали с Пришельцами? — спросила она, не обращая внимания на его слова.

— А вам какое дело? — Гал начинал злиться.

— Дело в том, что мой брат тоже способен на такие фокусы, как вы, — сказала девушка. — И он тоже был на войне.

Ее звали Нессой. Она изучала историю этики новейшего периода. Ее старший брат был призван защищать Землю от инопланетного нашествия в прошлом году. После окончания курсов подготовки милитаров ОЗК он попал на двадцать третью Базу и в первом же космическом бою был уничтожен прямым попаданием черного луча Пришельцев. Впрочем, уничтожен был не он, а его спейсер. Сам Альгис (так его звали) после короткого беспамятства каким-то непонятным образом очутился на Земле, причем не где-нибудь в Гималаях, а неподалеку от своего родного дома. Это он потом установил, что оказался на Земле. Сначала-то, под влиянием мистическо-религиозной литературы (одно время, до поступления в ОЗК, Альгис увлекался подобными вещами), ему померещилось, что дело происходит в некоем загробном мире — не то в раю, не то в аду, и он все ждал, когда в поле его зрения возникнут ангелы или черти, чтобы доставить его на Суд. Однако вокруг находились обыкновенные люди, обыкновенная земная обстановка, и тогда он стал добираться домой, а добравшись, поведал родителям и Нессе историю своего воскрешения, взяв с них слово держать все произошедшее в секрете. Альгис боялся, что его вот-вот арестуют как дезертира, а ведь ему нужно было каким-то образом оформлять документы, устраиваться на работу и зарабатывать себе на хлеб насущный, дабы не висеть камнем на шее у родителей.

Однако вскоре выяснилось, что он теперь может обойтись и без документов, и без работы, и даже без хлеба насущного. Как-то раз, зазевавшись при переходе улицы, он попал под мчавшийся с бешеной скоростью турбокар. Альгиса отшвырнуло на несколько десятков метров, и, будь на его месте кто-либо другой, травмы оказались бы смертельными, так что умер бы он мгновенно. Однако на теле Альгиса не оказалось ни царапины. Хорошо, что свидетелей данного происшествия не было, а водитель турбокара, видимо, напуганный возможной ответственностью за наезд, даже не стал останавливаться.

Последующие «эксперименты» Альгиса неопровержимо подтвердили: отныне он неуязвим для «старухи с косой».

— А оружие? — спросил Гал у Нессы. — Видели вы у него после возвращения с войны какое-нибудь странное оружие»… такую серую дубинку с раструбом на конце?

Нет, ничего подобного Несса ни разу у Альгиса не видела.

— Скажите, Несса, — задумчиво проговорил Гал, — ваш брат… чем он занимается? По лицу девушки пробежала тень.

— Понятия не имею, — сказала она. — Дело в том, что как только он обнаружил в себе… это, он сразу же ушел. И больше не появлялся. Мы до сих пор не знаем, где он и что с ним. На наши вызовы по видео-браслету он ни разу не откликнулся. Может быть, он вообще его выбросил.

— Ясно… — протянул Гал, хотя ясности-то как раз и не было. — И что вы намерены делать? Она глянула на него искоса и отвернулась.

— А что мы можем сделать? — борясь с подступающими рыданиями, сказала она. — Наверное, он перестал быть человеком, наш Альгис… Иногда я Думаю: уж лучше бы он погиб, чем вот так… Понимаете, маму от всех этих переживаний разбил паралич, и она теперь не может двигаться. А он… он даже ни разу не поинтересовался, как мы… что с нами?.. Он ушел — и все!.. Получается, что мы ему стали не нужны. Я вообще сомневаюсь, что ему теперь нужен кто-нибудь из людей…

Верно, подумал Гал. Такие вопросы неизбежны, когда люди сталкиваются с бессмертием лицом к лицу. Человечество не привыкло, чтобы в его рядах был кто-то, кто отличался бы от всех прочих людей чем-нибудь существенным. В данном случае — бессмертием. Здесь нужно, чтобы или все — или никто!.. Пресловутый принцип равноправия. Тех же, кто стал исключением из этого принципа, общество постарается изгнать из своих рядов, обвинив прежде всего в нечеловечности. Как будто кто-то знает, что это такое — человечность… «Самый человечный человек…» «Гуманизм неотделим от человечности…» Одни только ничего не значащие лозунги научились мы выдумывать, чтобы скрыть за ними незнание своей сущности. И нежелание познать ее в дальнейшем. «Человек есть человек…» И этим все сказано, и от этого определения мы за много веков так и не сумели продвинуться вперед ни на шаг…

— Послушайте, Несса. — Гал пристально посмотрел в янтарные глаза девушки. — А что, если бы у вас появилась возможность стать такой же, как ваш блудный брат? Согласились бы вы на это?

Дурак, подумал он. Что ты собираешься делать, если она скажет «да»? Зачем ты провоцируешь людей, братец? Разве ты еще не убедился в пагубности бессмертия? Неужели ты поверил в то, что все люди такие же, как эта сволочь Зографов и ему подобные?!

— Нет, — после легкой заминки решительно произнесла девушка. — Не согласилась бы… Потому что… потому что… — Видно было, что она испытывает затруднения с выбором аргумента. — Потому что я хочу жить и любить, и иметь детей, как все. И я не хотела бы пережить своих детей и внуков!..

Ледяной осенний ветер с воем обезумевшего от долгого содержания в карцере параноика срывал сухие листья с деревьев, росших у подножия Траурной Стены. Деревья, словно оплакивая души покоившихся в Стене людей, стонали и раскачивались из стороны в сторону. Совсем как люди, подумал Гал.

Он стоял с непокрытой головой у подножия Стены, где в третьем ряду снизу чернел прямоугольник с золотыми буквами «СВЕТОВА ЭЛЬВИРА ПЕТРОВНА», и ему было холодно, но не от ветра — холод этот шел откуда-то изнутри, постепенно охватывая все тело и проникая в каждую клеточку.

Я наконец пришел к тебе, мама… Извини, что так поздно. Ты, конечно же, не видишь и не слышишь меня сейчас. Ты наглухо замурована в этой крошечной бетонной темнице, но для меня ты все еще жива, и я тебя никогда не забуду. Если правда, что души людей живы, пока их помнят, то твоя душа будет жить вечно, потому что именно такую участь уготовила твоему несчастному сыну судьба… Я не плачу, мама, я давным-давно разучился плакать, потому что все во мне высохло и съежилось, и я не знаю, что со мной будет потом, через много тысяч лет, и останусь ли я прежним Галом Световым, но я всегда буду приходить к тебе сюда. Если смогу, конечно… Давай, вместо того чтобы плакать, я прочитаю тебе стихи, хорошо?

Я мертвых за разлуку не корю, и на кладбище не дрожу от страха. Я просто маме тихо говорю, что снова в дырках вся моя рубаха. И мать встает из гроба на часок, берет иголку, нитяной моток и отрывает савана кусок на заплаты..

Кто-то тронул Гала за руку. Гал обернулся, ничего не видя — все плыло у него перед глазами. Перед ним стоял незнакомый человек неопределенного возраста в строгом костюме с оттопыривающейся подмышкой.

Вдали, у входа на кладбище, маячил турбокар без опознавательных знаков, рядом с которым перекуривали еще трое крепких молодых людей в таких же строгих костюмах.

— Вы — Гал Светов? — осведомился незнакомец так, словно заранее знал ответ на свой вопрос. Когда Гал машинально кивнул, человек продолжал: — Прошу вас срочно поехать с нами в Интервиль. Вот мой кард. Пожалуйста…

Он помахал у Гала под носом своим кардом. Гал успел только разглядеть эмблему спецслужбы.

— Вас послал Зографов? — спросил он. Незнакомец поднял брови.

— Анатолий Алексеевич? Да он у нас давно уже не работает!

— Вот как? — вяло удивился Гал. — Тогда в чем дело?

— Объясню по дороге, — сказал человек в строгом костюме.

— Нет уж, объясните сейчас. В мои планы вовсе не входила поездка ни в Интервиль, ни куда-либо еще.

— Вы знаете доктора Морделла? — спросил спецслужбовец. Гал выжидающе смотрел на него. — Так вот, ему очень плохо. В том смысле, что он умирает. Это он попросил разыскать вас, потому что только вы можете ему помочь.

— Каким образом?

— Не знаю, это меня не касается. Мне приказали вас доставить к доктору Морделлу, и я выполняю приказ. — Человек в костюме явно начинал нервничать.

Галу показалось, что он видит перед собой умные глаза Вицентия Марковича и слышит его голос: «Люди почему-то боятся смерти, Гал. Если хотите, это такой же врожденный инстинкт, как и все остальное. Любая система стремится продлить как можно дольше свою устойчивость, если же это не получается, и никакая адаптация ей не помогает, она распадается, а из ее элементов возникает новая, более совершенная система»…

— Никуда я не поеду, — сказал Гал, отворачиваясь к Траурной Стене.

— Если вы не хотите ехать с нами, мы вас заставим, — проговорил, осклабившись, незнакомец.

— Интересно, каким образом? — осведомился Гал.

Незнакомец сделал резкое движение, и Гал ощутил удар по лицу, но боли не почувствовал.

— Давно бы так, — проворчал Светов. — А то заладили… «Прошу вас»… «Пожалуйста»…

В следующее мгновение он нанес спецслужбовцу ответный удар. Тот покачнулся, но устоял. Краем глаза Гал заметил, что люди у турбокара, побросав окурки, со всех ног бегут к Стене.

Особист выхватил из кобуры под мышкой пистолет-парализатор. Лицо его исказила зловещая гримаса.

— Пробивает любой бронекомбинезон, — предупредил он. — Применю без предупреждения!..

— Применяйте, — милостиво разрешил Гал и повернулся, собираясь уходить.

За спиной его раздались характерные хлопки парализатора. Иглы с парализантом прошили Гала насквозь и, отрикошетив от Траурной Стены, улетели в кусты.

Гал медленно повернулся к стрелявшему. Тот с недоумением разглядывал свой пистолет. Потом сунул его в кобуру и прыгнул к Галу.

Видимо, его неплохо обучили рукопашному бою. Во всяком случае, удары, которыми он осыпал Светова, исполнялись на самом высоком уровне. Однако они не достигли цели.

— Бесполезно, — насмешливо произнес Гал. — Не тратьте зря силы.

И тут наконец подоспели молодцы в строгих костюмах. Окружив Гала, они точно по команде выхватили самое разнообразное вооружение, начиная от атомайзера и кончая дубинкой-наручниками.

В следующие пять минут Гал изрядно позабавился. Для начала он ввел своих противников в состояние полного неверия в реальность происходящего, позволив безуспешно расстрелять в него все обоймы, а потом обрушил на них серии безжалостных ударов. Он загнал их в колючие кусты, а когда они делали попытку выбраться оттуда, загонял обратно. Все это напоминало борьбу человека с вылезающими из доски гвоздями: колотишь по одному краю — вылезают с другого…

Наконец Галу это надоело, и он пошел прочь.

— Послушайте!.. Остановитесь, Светов! — услышал он за спиной задыхающийся голос того, кто подошел к нему первым. — Умоляю вас — спасите его! Дело в том, что жизнь доктора Морделла представляет особую ценность!.. В последнее время он работал над принципиально новым видом оружия, с помощью которого мы можем сдержать противника! Если вы его не спасете, то завтра Пришельцы будут на Земле, поймите вы это!

Светов остановился. Он смотрел на Траурную Стену, уходящую к линии горизонта, и ему казалось, будто всю Землю опоясала эта бесконечная Стена. Наконец он медленно повернулся и проговорил: — Хорошо, я поеду с вами, но совсем не потому, что Морделл представляет научную ценность…

* * *

В Интервиле они поехали вовсе не к дому Морделла, а куда-то на другой конец города.

— Он помещен в специальную клинику, — пояснил в ответ на вопросительный взгляд Светова тот, который, очевидно, был в группе старшим.

Они долго колесили между какими-то заборами, поверху которых тянулась колючая проволока — явно под током. Время от времени на пути машины возникали фигуры в бронекомбинезонах, которые пристально вглядывались в лица спутников Гала, но в конце концов пропускали кар беспрепятственно.

Иногда Галу мерещилось, что по капоту турбо-кара пляшет красное пятнышко лазерного прицела, но потом он догадывался, что это отблески заходящего солнца.

Когда они подъехали наконец к неприступным с виду воротам из титаново-магниевых листов, уже стемнело.

Машина остановилась, а затем медленно проползла через специальный зигзагообразный лабиринт, где ее наверняка просвечивали, просматривали и простреливали рентгеновскими лучами особые устройства безопасности. Они остановились у входа в грязно-серое здание из сверхпрочного бетона. Окон У здания не было вовсе, а парадный вход напоминал спуск в бункер. Или в блиндаж.

У Гала неприятно похолодело под ложечкой.

— Что-то, братцы, совсем непохожа эта конура на клинику, — нахмурился он.

Ответил ему почему-то тот, который сидел рядом с водителем и молчал всю дорогу.

— А это не клиника, а спецклиника.

— А-а-а… — делая вид, что сразу все понял, протянул Гал.

Неужели они задумали снова обмануть меня? Может быть, в их проклятой «конторе» такая традиция — обводить наивных простачков вроде меня вокруг пальца? Может, Вицентий сидит себе спокойненько дома и кропает очередное открытие, а? Про тот вариант, что он давным-давно умер, лучше думать не будем, конечно… Но какой смысл? Что им от меня может понадобиться? Если только Зографов проболтался перед уходом… Тогда — понятно. Непонятно другое. Как они собираются меня заставить? Ведь им со мной ничего не сделать, даже если сунут меня в плазменную печь. Просто регенерация несколько затянется, а вот им от меня достанется покрепче, чем в Мапряльске. Котлеты я из них тогда сделаю, и никакие стены, никакие заборы из колючей проволоки и никакие крупнокалиберные лучевики на крыше им тогда не помогут!.. И потом, второй раз пытаться провести меня на той же мякине — не выйдет! Я теперь, братцы мои, ученый воробушек!..

Дверь им отворил шустрый малый с портативным лучеметом и прибором для просвечивания. Они вошли в вестибюль, и тут у Гала после недолгого препирательства отобрали его заветный нож.

Сопровождавший Гала мужчина в костюме при этом долго извинялся, даже руку прикладывал к сердцу, утверждая, что это — чистая формальность, что таков здесь порядок, что это действительно клиника, и больные могут не так понять… В общем, Светов, хоть и не поверил, все же уступил его просьбам.

Они поднялись на второй этаж и долго шли по каким-то коридорам, где действительно стоял больничный запах. Правда, смешанный почему-то с запахом озона, как это бывает после стрельбы боевыми лазерами.

Наконец они перестали блуждать по коридорным кишкам (из-за дверей, время от времени попадавшихся на пути, не раздавалось ни звука, словно не клиника это была, а царство мертвых — морг, иначе говоря) и остановились перед пластиковой дверью с электронным табло.

Человек в строгом костюме (только тут Галу пришло в голову, что за все время, что они сюда добирались, он так и не удосужился узнать имя хотя бы старшего из этих ангелов-парламентариев) сунул в щель свой кард, и дверь отворилась. Гал ожидал, что они вместе войдут в комнату, но его спутники остались в коридоре.

Он вошел и сразу увидел в глубине комнаты Морделла. Морделл лежал на какой-то механизированной каталке-кровати, лежал в одежде и глядел в потолок остановившимся взором. То ли спал с открытыми глазами, то ли… Неужели?..

Гай рванулся к кровати — и вдруг понял, что и кровать, и Морделл нереальны. Это была голограмма.

Сбоку, словно синтезировавшись из воздуха, возникла чья-то фигура. Сердце у Гала екнуло. Потому что перед ним стоял не кто иной, как полковник спецслужбы Анатолий Алексеевич Зографов. Он уселся в кресло рядом с кроватью Морделла, неотрывно глядя на Гала. Потом произнес негромко: «Свет!» — и прямо из стен ударило сияние множества миниатюрных лампочек. Создавалось впечатление, что свет берется ниоткуда и разливается по всей комнате мягкими волнами.

Они молчали, глядя друг на друга. Время словно остановилось, и Галу даже стало мерещиться, что вовсе не прошли пять с половиной месяцев, в течение которых они не виделись, что еще вчера этот подонок с полковничьими погонами хладнокровно убил Кору, а он, Гал, так и не смог убить его.

Мышцы Светова непроизвольно напряглись, и выражение лица, видимо, изменилось, потому что Зографов поспешно проговорил: — Только не делайте глупостей, Гал. Не надо больше глупостей. Мы и так натворили их вместе с вами более чем достаточно…

— Глупостей? — повторил Гал. — Ты называешь то, что ты творишь, глупостями?! Что же ты тогда прячешься от меня, подсовывая мне свое голо? Боишься расплаты, подонок?

— Голо? — вскинул брови Зографов. — Вы ошибаетесь, Гал. Голо здесь — это наш любимый доктор, а я, как говорится, во плоти. — Гал опять сделал движение вперед, и полковник поднял руку. — Не спешите, Светов, лучше внимательнее присмотритесь к нашему Вицентию Марковичу.

Границы голокадра по знаку Зографова раздвинулись, и рядом с изголовьем кровати Гал увидел молодого человека с неразборчивым лицом, который небрежно поигрывал трехствольным пистолетом у самого виска доктора Морделла.

— Он тоже видит нас и, если вы сделаете хоть один шаг ко мне, то не задумываясь отправит Вицентия Марковича на тот свет, — пояснил Зографов таким тоном, будто Галу предстояло писать под диктовку, а он, Зографов, играл роль строгой учительницы, которая не собиралась повторять дважды каждую фразу. — Они недалеко, в пределах этого здания.

Гал перевел дыхание и присмотрелся к человеку, ставшему его заклятым врагом. Зографов сильно сдал за каких-нибудь полгода. Волосы его поредели, седины на висках заметно прибавилось, под глазами появились мешки, дыхание стало неровным и каким-то сиплым. Однако во всем остальном он оставался прежним — то есть подлецом,который не остановится ни перед чем ради достижения шкурных целей.

На сей раз Зографов был без оружия, — действительно, теперь оно бы не помогло ему. В руке его виднелась только какая-то черная пластинка размером с брелок от ключей, которую полковник машинально вертел между пальцами.

Что, интересно, ему на этот раз от меня нужно? Что за очередной маниакальный план созрел в его башке?..

— Что ты хочешь, скотина? — спросил Гал, опустив руки (оскорбляя Зографова, он подсознательно стремился получить хоть какое-то удовлетворение, раз уж не мог пустить в ход кулаки).

Полковник не обращал внимания на эпитеты, которыми награждал его Светов.

— Я хочу, чтобы вы убили меня, — невозмутимо проговорил он. — Вы ведь хотите этого, не правда ли? Не об этом ли вы мечтали столько времени? Так вот, сейчас настала пора расплаты, и я сам прошу вас свершить акт возмездия… — Он сделал эффектную паузу, наслаждаясь растерянностью Гала, потом закончил: — Только вы сделаете это не обычным способом, а вашим оружием, Гал. Тем, которое у вас всегда при себе и которым только вы можете воспользоваться!..

Смысл его слов доходил до Гала так медленно, как доходит до Земли свет давным-давно угасшей звезды.

Полковник желал стать бессмертным. Что ж, с его патологическим себялюбием это представлялось вполне логичным. Сначала — жена. Потом — он сам. Потом — их дети, если таковые имеются, а уж затем он начнет подкупать бессмертием людей, привлекая их на свою сторону!.. И при этом ему все время будет нужен Гал с его чудесным Уподобителем — до тех пор, пока не нагрянут Пришельцы и чудеса не начнут твориться, так сказать, бесплатно и без разбора!..

Неужели ты и на этот раз подчинишься его шантажу, как это случилось полгода назад? Неужели ты собственными руками обеспечишь этому интригану и предателю, врагу — твоему истинному врагу по разуму! — вечное существование и неуязвимость?! А не пора ли свернуть ему шею, как гусю, — голыми руками, с отвращением и одновременно с наслаждением ощущая, как трепещет под твоими пальцами каждая жилка, как хрустит каждый шейный позвонок этого мерзавца? Пусть хоть раз воздается каждому по заслугам его — как праведным, так и неправедным!..

Но при этом второй подонок — тот, что с пистолетом, разнесет череп Вицентию Морделлу, человеку, который открыл тебе глаза на многое в этой жизни, который, в конце концов, не колеблясь спас тебя и приютил в своем доме. Разве ты сможешь пожертвовать им — пусть даже ради благородного возмездия?

Нет, подумал Гал. Возможно, окажись на моем месте кто-то другой, он бы не понял моих колебаний. Элементарная этическая двухходовка, сказал бы он и, возможно, был бы прав. Но я-то, сам зачатый и рожденный искусственным путем, я как никто другой понимаю, что такое человек, тем более — хороший человек, и как их мало, этих последних…

Окончательно запутавшись, Гал пробормотал: — Как ваша жена, полковник? Лицо Зографова болезненно передернулось, словно его кольнули в зад иглой.

— Какое вам дело до нее? — спросил он странным голосом. — Да, она ушла от меня. Она не смогла избавиться от этой бредовой идеи, что вечность — это некая кара!.. Сначала она пыталась покончить с собой. Потом стала пить. Пила, как подзаборная девка, всякую дрянь! Потом впала в депрессию. Потом — ушла. — Он поднял голову. — Но не я виноват в этом! Слышите? Не я!.. Это такие, как вы, выдумывают какие-то несуществующие проблемы! Вы подменяете вечные истины суррогатами псевдофилософских парадоксов! А на самом деле любой, понимаете, любой здравомыслящий человек хочет жить и стремится к тому, чтобы жить вечно!..

— Смотря как жить, — с усмешкой проговорил Гал. — И что это такое — жить? Жрать, спать и совокупляться — даже не ради того, чтобы обзавестись потомством, а ради удовлетворения своих гормональных потребностей? Ради жажды наслаждения? Процесс ради самого процесса?

— А что вы хотите? Чтобы впереди обязательно маячила цель в виде некоего абстрактного идеала? Так ее нет, этой цели, и никогда не было, а то, что придумывают разные «мыслители», на самом деле — чушь собачья!..

— Тогда вы — не человек, — сказал Гал. — Если у вас нет никакой цели, то вы — робот! Ходячий манекен!

Зографов усмехнулся.

— Ну почему же? — возразил он. — Положим, цель у меня все-таки есть. Но не такая абстрактная, как, например, у вас. И не такая сиюминутная, как вы предположили, говоря о жратве и совокуплении…

Дело в том, мой дорогой Гал, — с издевкой продолжал Зографов, — что никому из вас, бессмертных, почему-то не пришла в голову одна простая мысль: бессмертие — это власть. Она дает человеку уникальный шанс изменить не только наш мир и наше общество — хотя это тоже придется изменять, причем в первоочередном порядке! — но и всю Вселенную, если хотите! Честное слово, глядя на вас, невольно думаешь, что вы — как дети, которым вручили исключительно дорогостоящую игрушку, а они отказываются играть ею! Вы ушли от людей, и, по существу, вы плюнули на весь мир с двадцатого этажа и занялись никчемным самокопанием… «Ах, бессмертие!»… «Ах, как же я буду жить вечно?»… «Ах, я останусь таким одиноким на всей Земле!»… А надо было не уходить от людей, а, наоборот, идти к ним, пытаться чем-то помочь! Что — у остального человечества мало таких проблем, в решении которых ему надо помочь? Разве, став бессмертными, вы перестали быть людьми, черт побери?

— Я понял, — сказал Гал. — Теперь я все понял, полковник.

— Да я уже давно не полковник, — отмахнулся Зографов. — Насчет того, что меня сразу после того… с Корой, и вообще… выперли из спецслужбы без права на пенсию и даже руки на прощание не подали, мои люди не врали вам. Так оно и было. А тут еще Эвелина. Скажу вам честно: сначала я пришел в отчаяние. К тому же я постоянно жил в страхе — что уж теперь таиться. Я боялся вас, Гал. Боялся, что однажды вы все-таки придете и попытаетесь отомстить мне за все… Я даже одно время переезжал из города в город — этаким скитальцем, знаете ли… Пластическую операцию даже подумывал сделать да фамилию сменить. Но время шло, и я понял: у меня все-таки есть еще шанс… Кое-какие связи с нашей «конторой» у меня еще оставались… Надо вам сказать, что с самого начала войны мы имели дело с так называемыми «возвращенцами». Так мы нарекли милитаров, погибавших в боях с космическими агрессорами, но затем необъяснимым образом появлявшихся на Земле. Естественно, никуда они не шли, к нам или куда бы то ни было не обращались, жили себе тихо и радовались, что так дело повернулось. Недоумевали, конечно, по поводу своего чудесного воскрешения… Многие из них попали к нам и подверглись допросам — мы-то считали их Пришельцами, принявшими облик погибших землян. Мы производили над ними всякие опыты, эксперименты, сажали в тюрьмы и специальные лагеря, и так продолжалось до тех пор, пока нам не подвернулись вы, Гал. Мне первому пришла в голову мысль о том, что «возвращенцы» — это обычные люди, подвергшиеся воздействию черного луча и ставшие в силу этого бессмертными. Естественно, своим открытием я не собирался делиться с кем-либо из своих коллег, хотя многие из «возвращенцев» со временем самостоятельно пришли к выводу, что отныне перед ними — вечность… В результате наши тюрьмы и лагеря постепенно опустели — бессмертные разбежались, и остановить их было невозможно. Кое-кого из них сознание своей неуязвимости и, если можно так выразиться, безнаказанности мучило и корежило — как вас, например… Другие же приспосабливались и начинали извлекать из своего нового статуса определенные выгоды. Скажем, банк грабануть безнаказанно… Или местную банду подонков искоренить, как тараканов… Или зарабатывать неплохие деньжата показом каких-нибудь рискованных трюков — прыжки с небоскреба без парашюта, например… Или еще что-нибудь в том же роде. Такие люди и были мне нужны. Дальше — дело техники: выйти на них, провести определенную психологическую обработку — и готово!.. Так постепенно я сколотил вполне приличное движение… на статус партии мы пока еще не претендуем, хотя, как видите, кое-какие возможности у нас Уже имеются — и не только в легальном плане. Остается совсем немного, чтобы выйти, так сказать, в большую политику…

— Стать самому бессмертным, — закончил за своего собеседника Гал.

— Вот видите, вы меня понимаете с полуслова, — улыбнулся Зографов. — Поэтому, голубчик мой, я так откровенен с вами. Кстати, не хотите ли присоединиться к нам? Поверьте, ценнее вас у меня никого не будет!.. Ведь по моим сведениям, на сегодняшний день вы — единственный человек на Земле, в распоряжении которого имеется оружие Пришельцев!

Гал прикрыл глаза, изображая раздумье. На самом же деле весь кипел от негодования.

Тоже мне, политик сраный выискался! Бонапартишка! Очередной властитель мира! Такому, видите ли, Земли будет мало — на всю Вселенную замахнулся! И ведь в чем-то он прав. Дай ему то, что он просит, — и натворит кровавых дел, как любой властолюбец! Посадит себя на вселенский трон, а всех прочих хитростью или силой ползать у себя в ногах заставит! Причем бессмертие, которого он так от меня домогается, он рано или поздно получит. Даже если я откажу ему — он пойдет на все: и на создание «пятой колонны» на Земле, и на предательство, если другого пути не будет!..

— Так как — согласны? — услышал он вкрадчивый голос полковника. Бывшего полковника. Будущего властелина мира. Чингисхана, вырвавшегося на просторы Вселенной…

— Нет, — решительно заявил Гал. — Товаром быть как-то не приучен. А вам — тем более не продамся!..

— Да я не об этом, — досадливо поморщился Зографов. — Вы согласны выстрелить в меня из вашей… штуковины? Время-то идет, — напомнил он.

— А могу я быть уверен, что Вицентий Маркович жив? — спросил, чтобы потянуть время, Светов.

— Вы зря беспокоитесь, — с укором сказал Зографов. — Экий вы недоверчивый, голубчик. Ваш драгоценный Вицентий Маркович просто крепко спит. В этот раз к нему даже парализант не применяли, так, несколько ампул снотворного… Не верите? Что ж… Борис Вульфович, — окликнул он парня, который сторожил Морделла с трехствольным лучевиком. — Пошевелите легонечко нашего профессора!

Парень ткнул стволами прямо в висок Морделлу. Тот заворочался и что-то пробурчал, даже почмокал губами, однако не проснулся.

— Убедились? — спросил Зографов.

— Убедился, — кивнул Гал.

Мысли вихрем проносились в голове Светова. Прыгнуть, что ли, к этому стервецу, схватить его за глотку и душить до тех пор, пока он не даст команду отпустить Морделла?.. Нет, слишком много времени потребуется для прыжка через всю комнату, да и голыми руками этого субчика не очень-то запугаешь, а оружия, как назло, никакого нет, кроме… нет, об Уподобителе лучше на время забыть!..

…Выдвинуть какое-нибудь категорическое требование типа: сначала вы отпускаете Морделла, а потом будет вам бессмертие?.. Едва ли он на это пойдет, потому что не дурак, чтобы лишаться своего главного козыря…

…Или все-таки делать нечего и остается только подчиниться этой самодовольной морде? Осчастливить, так сказать, его навечно — пусть хлебает живую воду из неиссякаемого источника — и надеяться, что он когда-нибудь ею все же подавится?!. Вряд ли. Таким животным не может прийти в голову, что это такое — усталость от отсутствия проблем…

В этот момент в комнате что-то промелькнуло — промелькнуло так стремительно, что это было даже не движение, а намек на него.

И Зографов, и Светов уставились на голограмму. На первый взгляд, там все оставалось по-прежнему. Так же почивал младенческим сном доктор Морделл. Так же торчал у его изголовья Борис Вульфович, играющий роль сиделки и надзирателя одновременно. Что же изменилось в этой картинке?..

Гал присмотрелся и вдруг обнаружил, что из шеи Бориса Вульфовича, чуть пониже уха, торчит оперение стрелки парализатора и бежит едва заметная струйка крови. В тот же миг надзиратель-сиделка покачнулся и с грохотом рухнул на пол рядом с кроватью.

Затем в голокадре появился человек в легком спортивном костюме, державший в руке парализатор, из ствола которого еще поднималась струйка сизого дымка. Это был не кто иной, как сослуживец Гала по Базе номер семнадцать спейс-капитан Рол Мальян собственной персоной.

Он был краток. Он негромко сказал: — Я все слышал, Гал. Разберись с этим типом по-нашенски, а безопасность профессора я беру пока на себя.

В следующее мгновение Гал рванулся к Зографову, который побледнел и что-то проделал с пластинкой, которую держал между пальцами (лишь теперь Гал понял, что это был мини-пульт). Свет в комнате и голокадр с изображением Мальяна и Морделла погасли. Воцарилась кромешная тьма. И все-таки Гал успел заметить, как часть пола под Зографовым отодвинулась в сторону и тот спрыгнул куда-то вниз. Светов подбежал к этому месту и попытался остановить быстро закрывающуюся крышку люка. Но крышка захлопнулась прямо у него под носом. Старый спецслужбовский лис предусмотрел все, в том числе и пути отхода на случай неудачи…

Гал от души выругался и устремился к двери. Но у порога его уже поджидали люди в строгих костюмах, — видимо, они каким-то образом наблюдали за происходящим в комнате.

Их было четверо. Вероятно, после стычки с Галом у Траурной Стены им стало ясно, что оружие его не остановит. Поэтому они просто должны задержать его, вернее, удерживать как можно дольше. Правда, при этом они все-таки не до конца учли, если можно так выразиться, специфику противника. За что тут же и поплатились.

К своей новой способности не ощущать боли Гал уже успел привыкнуть… Поэтому не стал уклоняться от разнообразных ударов, а приступил к осуществлению своих собственных тактических планов.

Прежде всего Гал подпрыгнул и одновременными ударами правой руки и левой ноги «уронил» на пол двоих, после чего одного добил ударом ботинка по позвоночнику, а второго — пинком в висок. При этом раздался отвратительный хруст, как будто щипцами сжали горелую гренку.

Гал не обратил на это внимания. Он уже был вне себя.

— С-суки, — рычал он. — Д-дер-рьмо вонючее!.. Запомните: я тоже умею убивать не хуже вас! Вы у меня узнаете, что значит иметь дело с бессмертным!..

В руках третьего противника внезапно возникла электрошоковая дубинка, и, ловко уйдя от удара Гала, он вдруг оказался у Светова за спиной. В тот же миг Гал почувствовал, что его горло оказалось словно в железных тисках. На мгновение ему стало страшно: а вдруг шейные позвонки все-таки не выдержат? Но горло его сделалось словно из титановой стали, и, воспользовавшись этим, он перехватил обеими руками дубинку, пережимавшую его сонную артерию. И тотчас же выбросил обе ноги в направлении четвертого противника, который безуспешно пытался проломить Галу череп своими пудовыми кулачищами. Тот отлетел в сторону, гулко ударился головой о стену и обрушился на пол, корчась, точно огромный слизняк, на которого наступили тяжелым ботинком.

После этого осталось лишь перехватить руки, сжимавшие дубинку, и, присев, перебросить через себя последнего противника, причем сделать это так, чтобы он ударился хребтом о пол.

Добивать этих двоих Гал не стал: надо было поспешить на выручку к Ролу, потому что откуда-то снизу донесся грохот выстрелов. Пока стреляли из обычных пистолетов и автоматов, но не было никакой гарантии, что эти сволочи не применят лучевики или, хуже того, атомайзеры.

В коридоре Галу попались еще трое «людишек» (как выражался Зографов), одетых в бронекомбинезоны. Эти уже были вооружены до зубов. Однако они были бледны и слишком уж суетились. Что с них возьмешь, промелькнуло у Гала, это же убийцы, а убийцы, как правило, — всегда трусы, когда чувствуют, что запахло жареным…

Они палили в него почти в упор, и пули безжалостно секли стены и рвали в клочья роскошные ковры под ногами. Одна из пуль отрикошетила под ребра тому, кто неосторожно держался у стены, и он медленно сполз по стене на пол, с ужасом глядя на хлеставшую из его бока кровь.

Двух других Гал «сломал» на счет «и раз, и два, и три, и четыре» — как это они отрабатывали с одноглазым тренером в училище.

Потом была лестница, и здесь его попытались стреножить с помощью самонакидывающихся наручников, брошенных издали одним из охранников. Однако у Гала вовремя включился ускоритель восприятия, и он увидел, что две пары наручников, соединенных толстой титановой цепочкой, медленно плывут в его сторону, одни — на руки, другие — на ноги. От ножных он успел увернуться, и они защелкнулись на прутьях перил, а от предназначенных для рук уйти уже не успевал. Хорошо, что под руку очень кстати попался зазевавшийся коллега метателя, и Гал подтолкнул его в бок так, чтобы наручники накинулись на его запястья. Тот взвыл от боли. В следующую секунду Гал отправил его в полет через перила… Метателя наручников он «снял» первым же выстрелом из пистолета, который предусмотрительно подобрал с пола в коридоре в качестве трофея после схватки с людьми в бронекомбинезонах.

Потом бежал на звуки стрельбы и молил неизвестно кого, чтобы противники не успели вломиться в комнату, где от них отбивался Мальян, оберегавший сон Вицентия Марковича. Гал понимал, что не простит себе никогда, если опоздает… Потому что первое, что они сделают, выполняя приказ Зографова, — это расстреляют в упор доктора, а он так и не узнает, что его убили…

Он успел. Вылетев из-за поворота коридора, Светов увидел, что люди в бронекомбинезонах уже сняли с петель массивную стальную дверь выстрелом из портативного гранатомета и теперь готовятся забросить в комнату, откуда клубами валил черный удушливый дым, мини-ядерную гранату. Об их намерениях свидетельствовало то, что нападавшие поспешно натягивали на лица маски-фильтры и глотали антирадиоактивные пилюли.

Гал на бегу открыл огонь из пистолета, целясь сквозь дым в уродливые фигуры в комбинезонах. Кое-кто из противников упал, остальные огрызнулись разнокалиберным огнем, и Гал ощутил множество толчков в грудь, в лицо и в ноги. Потом обойма кончилась, а у охранников откуда-то появился мини-файрер, и они пальнули в Гала струёй жидкого огня. И тотчас же стало очень тихо, и в накупившей тишине Светов увидел, что весь горит.

Языки пламени охватили его с ног до головы, и он знал, что погасить это адское пламя практически невозможно. Но боли Гал по-прежнему не чувствовал, и, если бы у него было чуть больше времени, он обязательно бы понаблюдал, что из этого выйдет… Однако времени у него не было, и он горящей кометой врезался в толпу зеленовато-пятнистых людей, похожих в своих защитных масках на пришельцев из космоса, только не на настоящих Чужаков, а на таких инопланетян, которых изображают в голобоевиках…

Мозг его как бы на время отключился, а руки и ноги перешли в режим автоматического управления. Он не знал, сколько прошло времени, сколько длилась эта безумная схватка одного против десяти… нет, против четырнадцати противников, вооруженных до зубов, — именно столько лежащих на полу тел он обнаружил спустя некоторое время, когда к нему вернулось нормальное восприятие…

Когда вдруг оказалось, что бить и убивать больше некого, Гал сквозь дым шагнул в комнату. Он ожидал увидеть там страшную картину… Мальяна, изрешеченного пулями и истекающего кровью… доктора, задохнувшегося от едкого дыма… Однако в комнате все было в полном порядке.

Дверь лежала у самого входа. Мальян, целый и невредимый, с лучевым пулеметом под мышкой; (когда и как он успел завладеть им, чертяка?!), сидел на корточках перед кроватью и вводил из безыгольного шприца какую-то жидкость под ключицу безмятежно почивавшему доктору Морделлу.

Гал подошел, весь дымясь и тлея, к Ролу, моля хлопнул его по плечу, словно они только недавно расстались, и спросил, пристально глядя в серо лицо Вицентия Марковича: — С ним все в порядке?

— Сейчас будет, — лаконично ответствовал Мальян. Он отбросил в сторону шприц и выпрямился. — Я ввел ему антипарализующий раствор. Хватит ему дрыхнуть… а то еще замерзнет, — неуклюже пошутил Рол, и Гал почувствовал, что в горле у него заворочался какой-то теплый шершавый комок, мешающий вздохнуть. Расплакаться мне сейчас только не хватало, подумал он, с усилием сглотнув.

Рол вдруг оглядел Светова с головы до ног и дико заржал.

— Ты чего? — спросил Гал.

— Как — чего? — удивился Мальян. — Ты бы на себя в зеркало сейчас посмотрел: видуха у тебя — просто высший пилотаж!.. Как ощипанный петух, которого недопалили на костре!..

Галу и в зеркало смотреть не потребовалось. И так было ясно: пламя, пытавшееся сожрать его переродившуюся плоть, сумело уничтожить почти всю его одежду.

— Хватит ржать. Рол, — сказал он. — Лучше подскажи, где здесь ближайший супермаркет…

Глава 14

ЧТОБЫ СПАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

— Как ты вообще сюда попал?

Рол отвел глаза в сторону.

— Только не говори мне, что ты с радостью принял идею Зографова, — добавил Светов.

— Нет, конечно, — пробурчал Мальян. — Хотя какое-то рациональное зерно в этом есть…

— Зерна даже в дерьме курином попадаются, — жестко проговорил Гал.

— И это верно, возражать не стану… Да что там говорить — попался я на удочку этого типа. Не подумай, что мне хотелось сделать его каким-нибудь императором всея Земли… Если честно, мне в тот момент вообще было на все наплевать. И на всех… Понимаешь, Гал, когда Чужаки врезали мне в борт гравитонным снарядом и я растворился в космическом пространстве — в буквальном смысле слова растворился, — времени осознать, что это… конец, просто… не было. А потом — темнота, и вдруг — бац, и я уже на Земле. Лежу, понимаешь, посреди тротуара, спейс-комбез куда-то подевался, одет… да почти что и не одет, можно сказать, в чем мать родила лежу… Дело днем происходит, народу вокруг тьма. Все обходят меня осторожненько, косятся так через плечо, кое-кто комментировать пытается: что, мол, дозу я не рассчитал. Встаю. Смотрю — мать родная, я же в своем родном Системном Городке каким-то образом очутился!.. Тела не чувствую, но память не отшибло — абсолютно все помню, до мелочей… Теперь так. Притопал домой — мать с коньков, отец чуть не поседел второй раз, только жена с дочкой сразу поверили, что это я, а не мертвец ходячий. Слово за слово — и выясняется, что действительно погиб я накануне, моим уже и похоронка успела прийти… Ну, туда-сюда… Объясняю, что ошибка вышла, а сам думаю: что им еще сказать про себя? Не поверят же, а если поверят — неизвестно, чем это все обернуться может, ведь волей-неволей испугаешься ожившего трупа!.. Короче, наврал я им что-то невнятное, мозги прополоскал, а сам думаю — что же дальше-то делать? День думаю, два думаю, уже мозги раком, как девка панельная, встают!.. Куда идти без документов? Да и мало ли — вдруг проверить захотят, где я до этого болтался почти два года. Потом уже не докажешь, что не верблюд… А тут еще выясняется, что мне теперь и еды не нужно, и пить не хочу, и спать не сплю неделями — а тело в норме, с ног не валюсь. Стал проверять. Вышел как-то вечерком в город прошвырнуться. Есть у нас один район, куда лучше в сумерках не соваться. Идустоят. «Ты кто?» спрашивают. «Человек», — отвечаю. «А мы думали, ты — жаба болотная», — говорят. Молчу… «А вот мы сейчас тебя проверим, — говорят, — человек ты или падаль вонючая…» Проверили. Ножички лазерные у них в карманах почти у каждого имелись, парализаторы полицейские и много еще чего по мелочам. Но это потом уже выяснилось, а когда я их штабелями укладывал, то даже и не чувствовал ни ударов, ни порезов… И тут выходит из темноты человечек — невзрачный такой, безобидный. Поговорить мне с вами надо, Рол Сергеевич, говорит. В общем, припер он меня так ласково к стене и выложил про меня всю подноготную. От Зографова это человечек был. А в заключение предлагает: или давайте, мол, к нам, или… берегите членов своей семьи. Я его за шиворот сгреб, хотел на фонарный столб забросить вместо лампочки, а потом смысл его слов до меня дошел, и меня аж пот прошиб… Ну хорошо, пришибу я сейчас этого хлюпика, а потом что? Не дай Бог, если действительно они до моих доберутся!.. Рол осекся, отвернулся.

— Так вот все и получилось, — продолжал он, немного помолчав. — Хотел сначала прикинуться, что я с ними заодно, а потом сделать ноги, но… Как говорится, где коготок увяз — самому утонуть можно.

— Бог с ним, — отмахнулся Гал. — Не бери в голову, Рол. Главное — ты меня вовремя выручил… Это у тебя просто здорово получилось!

Рол оживился.

— Да уж!.. — вскричал он. — Иду я по коридору, и вдруг слышу — о тебе речь идет, что, мол, сейчас тебя привезти должны… То-то, думаю. Полковник — мы так Зографова между собой величали — вот уже неделю что-то замышляет. Словом, заинтересовался я. А когда разузнал, что Борьки Красавчика нет, потому что он кого-то там сторожит, мне все ясно стало. Оставалось только найти, в какой комнате они засели, что я и сделал. А потом прилепил к двери миниатюрный такой микрофончик — у Полковника такого добра здесь навалом — и стою, слушаю, о чем ты там с Полковником калякаешь. Ну а когда припер он тебя к стене, оставалось только аккуратненько открыть специальной электроникой кодовый замочек, войти и нейтрализовать Борьку, чтобы глупостей не натворил. Вот тут они все на меня и навалились. Хорошо, что я не с пустыми руками пришел, а с этой железкой. — Рол небрежно кивнул на массивный пулемет, лежавший у его ног. — А дальше отбивался, как мог, чтобы доктора не прихлопнули…

— Кстати, — сказал Гал, взглянув на Морделла. — Что-то не спешит наш доктор просыпаться… Ты, случайно, не перепутал шприцы?

— Да вроде бы я не был пьян, — усмехнулся Мальян. — Проснется сейчас, куда он денется. Только ждать, конечно, мы больше не можем. Они нас тут в покое не оставят. Надо выбираться из этого осиного гнезда.

— Ты думаешь, они позволят нам выйти отсюда?

— А как они смогут нам помешать? Это же все равно, что ловить руками ветер.

— Красиво излагаешь. Но не забывай, что Вицентия-то они смогут задержать. Причем навсегда…

— Тогда… даже не знаю… черт!.. — Рол хлопнул своим кулачищем по колену.

— Дорогу знаешь? — спросил Гал.

— Успел изучить.

— Ладно, тогда попробуем вытащить его отсюда.

Они подняли Морделла с кровати. Профессор проснулся и был в состоянии стоять, но ничего пока что не соображал.

— Вицентий Маркович! — в отчаянии воскликнул Гал. — Проснитесь же! Это я, Светов!

Он даже похлопал профессора по щекам, но и это не помогло. Морделл пожевал губами, пробормотал что-то нечленораздельное и устремил абсолютно пустой взгляд в пространство.

— Раз-два, взяли! — скомандовал Мальян, забросив правую руку профессора себе на плечо. Гал проделал то же самое с левой рукой доктора. Они подвели Морделла к двери, и Рол выглянул в коридор. Там было тихо. И вдруг в тишине послышались чьи-то шаги. Шаги приближались слева.

Рол шагнул обратно в комнату. Лоб его покрылся испариной.

— Ничего не получится, — с горечью проговорил он, снимая с плеча пулемет. — Эх, протянули мы с тобой время, а зря…

— Да что случилось-то? — недоумевал Гал («Ну, подумаешь, идет там кто-то! Сметем с дороги, всего и дел…»).

— Это Кушпель.

— Ну и что?

— Он тоже из спейсеров! — бешено сверкнув глазами, сказал Мальян. — Из бывших — таких, как мы с тобой. Только в отличие от нас предан Полковнику, как пес! На этой вилле таких, как он, пятеро…

Гал осторожно выглянул в коридор.

Слева приближался человек суперменского вида. Он был в черном свитере под горло. Сверху же накинул тяжелый плащ, не застегивая его ни на одну пуговицу, и поэтому отчетливо был виден комп-автомат армейского образца, висевший у него на груди. Обут он был в короткие сапожки; глаза же закрывали узкие черные очки. Лицо его было бесстрастно, как и полагается суперменам. Вышагивал он размеренно, не торопясь. Очевидно, прекрасно понимал, что никуда теперь добыча от него не денется. Потому что его нельзя остановить. А Морделла нельзя даже закрыть собой, потому что пули пройдут насквозь, будто тебя и нет вовсе…

Гал прислонился лбом к холодной стене. Ощущение было такое, будто на его глазах на человека мчалась огромная, тяжелая, безжалостная махина магнитопоезда, и он видел это и знал, что уже ничего не сумеет сделать, потому что слишком поздно что-либо делать…

Нет, сделать кое-что еще можно. Но это — единственный выход.

Не слишком ли часто в последнее время судьба загоняет меня в такие тупики, из которых есть только единственный выход, подумал Гал. Причем такой, от которого волосы встают дыбом. Убить, чтобы обессмертить… Обессмертить — и тем самым убить…

Профессор мне этого не простит, подумал Гал, с ужасом осознавая, что, с другой стороны, он сам себе не простит, если даст убить профессора.

— Рол, — сказал он. — Иди и задержи его хотя бы на несколько минут, чем дольше — тем лучше…

— А ты? Что ты задумал, Гал? — спросил Мальян, прислоняя профессора к стене, словно деревянную чурку.

Морделл тут же покачнулся, и Светов едва успел подхватить его тяжелое тело.

— Иди, — сказал он. — Что хочешь делай с этим Кушпелем, только не пропускай его сюда в ближайшие пять — десять минут.

Он подхватил профессора под мышки и усадил прямо на пол. Потом подумал об Уподобителе, и тот послушно возник в его руке — как по мановению волшебной палочки.

Гал навел раструб на Морделла и уже в последний момент успел подумать, что это подло — стрелять в человека, который находится без сознания… Такова цена всем нашим принципам, с горечью думал он, наблюдая, как тело профессора окутывает мягкое, фосфоресцирующее сияние, будто при ударе электротоком, и как Морделл замертво валится на пол. Мы устанавливаем их, эти принципы, и клянемся, что никогда… и ни за что… и ни при каких обстоятельствах… но обстоятельства хитрее нас… они складываются так, что нам не остается ничего иного, кроме как наплевать на свои принципы и создать новые, а потом их нарушить. И так до бесконечности…

Он отшвырнул Уподобитель в сторону (тот тут же растворился в воздухе), наклонился и пощупал у профессора пульс. Пульса не было. Морделл — во всяком случае тот, которого Гал знал, — умер.

Из коридора доносились невнятные выкрики и звуки драки: Мальян исправно выполнял наказ.

Пошатываясь от внезапно навалившейся усталости, Гал шагнул в коридор. И увидел, что Рол пока держится молодцом.

Поединок между бессмертными представлялся любопытным зрелищем, потому что даже самые страшные удары не приносили никакого вреда ни одному, ни другому. И в конце концов Рол тоже понял это — чуть раньше, чем Кушпель, потому что перестал размахивать кулаками, а просто-напросто заключил противника в свои медвежьи объятия и повис на нем, чтобы тот не смог прорваться в комнату.

Гал взглянул вправо и невольно вздрогнул. Справа бежали еще двое, явно направляясь в комнату, где лежало тело Морделла, — бежали с лазерными пистолетами наготове. Судя по их коротким прическам и самоуверенному виду, они тоже принадлежали к числу погибших, а потом воскресших милитаров, завербованных Зографовым.

Гал не знал, сколько времени занимает трансформация в бессмертного — он мог судить об этом только по Эвелине Зографовой, но тогда ему было не до того, чтобы вести отсчет времени. Однако он решил на всякий случай задержать бессмертную парочку.

— Стойте, ребята, — сказал он, заступая им дорогу. — Я такой же, как вы, и я не хочу, чтобы вы были послушными марионетками в руках этого убийцы — вашего Полковника. Он хочет предать все человечество, пойти на сговор с Чужаками и…

Договорить ему не дали. Ослепительный луч лазера хлестнул его прямо по глазам, и Гал на мгновение ослеп. Когда зрение восстановилось, те двое находились уже совсем близко (хорошо, что коридор был такой длинной, иначе они успели бы прорваться в комнату).

Задержать одному двоих — задача сложная, но Гала выручили навыки игрока в регби, которым одно время увлекался весь их курс в спейс-училище.

Он широко расставил руки и присел. Первого из набегавших, который пнул его с разбега в лицо, Светов ухватил поперек талии и бросил к стене. Затем переключился на второго. Тот оказался настолько глуп, что без толку палил из пистолета, забывая, с кем имеет дело. Гал ухватил его за руку и, крутанув ее, подсечкой повалил на пол. При этом он упал и сам, но руку противника не выпустил. Первый парень уже успел подняться и рванулся к дверному проему, пытаясь перепрыгнуть через лежащих, но Светов был начеку; он зацепил его ногу своей свободной рукой. Зографовец растянулся на полу. После этого схватка стала напоминать пресловутую кучу малу.

Неподалеку по-прежнему вели борьбу «в партере» Кушпель и Мальян.

Из-за поворота коридора боязливо высунулись еще несколько голов в касках. Увидев, что бессмертные борются без применения оружия, обладатели голов осмелели и кинулись к месту борьбы, открыв беспорядочную пальбу.

Все, подумал Гал. Этих-то мне уж точно не удержать. Рук и ног не хватит, я все-таки не спрут какой-нибудь…

Скоро ли оживет чертов профессор?

Словно отвечая на этот вопрос, сзади раздался ироничный голос: — Что за шум, а драки нет?

Гал, извернувшись, оглянулся. Доктор Морделл как ни в чем не бывало стоял на пороге комнаты и с нескрываемым изумлением взирал на борющихся бессмертных и на бегущих зографовцев. Одна из очередей угодила ему прямо в грудь, но он этого даже не почувствовал, а только протер глаза, словно желая удостовериться, что все это ему не снится…

— Нет, разумеется, мне это не нравится, — сказал Морделл. — Но поймите меня правильно, Гал. Делать трагедию из того, что произошло, было бы величайшим нонсенсом…

— Как-как? — не понял Мальян, но мультилог только мельком глянул на него и снова повернулся к Светову.

— В конце концов, я отдал науке всю свою жизнь, — продолжал он, — а что такое жизнь с точки зрения вселенских величин? Жалкий отрезок времени, не более того… Ни одному человеку, занимавшемуся наукой, еще не удавалось лицезреть конкретные плоды своих усилий. Да, у каждого были ученики и продолжатели дела. Только слишком уж часто эти продолжатели после смерти учителя предавали его и перечеркивали жирной чертой то, что он завещал им… Теперь мне первому предоставлена такая возможность: доводить любое исследование до конца. И, по большому счету, я даже могу быть счастлив, что по стечению обстоятельств вы все-таки решились… э-э…

— Обессмертить вас, — подсказал Гал.

— Да, хотя это не научный термин, — сказал Морделл. Как Гал уже убедился, доктор больше всего не любил «ненаучных» формулировок. — Я бы предложил нечто вроде «этернелизации».

— Ну и как же вы сформулируете суть этого процесса, док? — осведомился Рол. Морделл прищурился.

— Что-нибудь вроде… ну, скажем… возведение длительности жизни субъектов в энную степень, где «эн» стремится к бесконечности.

— Как это стремится? — с подозрением спросил Рол. — Я-то считал, что наша жизнь теперь и так бесконечна.

— Не стоит придерживаться столь категоричных взглядов, — сказал ученый. — В конце концов наша Вселенная не так уж и бесконечна: вспомните хотя бы гипотезу о Большом Взрыве. — Мальян явно имел в виду, что у него есть свое представление о взрывах вообще, а тем более — о больших взрывах. — Дорогой мой, наш мир неуклонно сжимается и, рано или поздно, соберется в одну точку. Вы можете прогнозировать, что будет с нами после этого?

— И как скоро это случится? — спросил Рол.

— По приблизительным подсчетам, этак через несколько миллиардов мегалет, — с серьезным видом ответил Морделл.

Мальян с шумом выдохнул воздух из легких и стукнул кулаком по столику, да так, что на них подозрительно посмотрели с разных сторон.

— Ну, ты и загнул, док! — с восхищением воскликнул он. — Так бы сразу и сказал, что нас теперь голыми руками, да и не только голыми, ни одна сволочь не возьмет!.. Давайте за это и выпьем!

За это и выпили.

Они сидели в круглосуточном баре-автомате, затерянном в бетонно-пластиково-стеклянных недрах Интервиля, уже несколько часов.

Идею завалиться сюда выдвинул Рол. Доктор, едва они, наделав еще немало шума в «спецклинике» Зографова и побив пытавшихся помешать им охранников, выбрались в город, по простоте душевной предложил отправиться к нему домой. Однако Ролу и Галу хотелось посидеть спокойно, без всяких отвлекающих факторов в виде вооруженных людей и тайных наблюдателей.

Ночь уже была на исходе, и в баре кроме них сидели только самые стойкие завсегдатаи. При полной автоматизации здесь царила смертная скука — выручала компания. Они потягивали джин с тоником и беседовали на всякие разные темы.

Больше всего Гал боялся, что доктор, мягко говоря, неадекватно воспримет свое превращение. Но Морделл отнесся к нему неожиданно спокойно.

— С точки зрения системологии, любопытно вот что, — вдруг изрек Морделл. — Человечество является очень устойчивой системой. Эта устойчивость была обеспечена способностью человечества к адаптации по отношению к окружающей среде. Необходимость такой адаптации обусловливалась стремлением к выживанию. Но теперь человечеству больше не нужно приспосабливаться к изменениям внешней среды, и тут возникает закономерный вопрос: не приведет ли это к распаду системы на отдельные элементы?

Он, видимо, уже представлял себя на каком-нибудь симпозиуме, в перерыве между заседаниями беседующим, а может быть, и спорящим в кулуарах с коллегами.

Однако спорить с профессором Галу сейчас не хотелось.

— Какое это имеет значение, Вицентий Маркович? — с горечью спросил он. — Ведь пока что еще не все люди стали бессмертными.

— Станут, — зловещим голосом пообещал Рол. — Когда Чужаки нагрянут сюда, дело пойдет значительно быстрее.

— Ты думаешь, они все-таки нагрянут? — спросил Гал.

— А куда мы от них теперь денемся? — усмехнулся Мальян. — Победить мы их все равно не сможем, да и энтузиазм воевать у большинства населения пропал еще после первой волны похоронок… Вспомни, как это все начиналось.

Гал добросовестно вспомнил. Действительно, когда схватка с Пришельцами только началась и по всей планете был брошен клич: «Добровольцы, желающие спасти планету от гибели, — шаг вперед!» — люди видели в спейсерах чуть ли не героев всего человечества. О них снимались фильмы, писались книги, все лучшее, что было на Земле, шло на обеспечение военных действий… Со стапелей межнациональных военных заводов один за другим сходили боевые спейсеры, боеприпасы, вооружение и прочая техника… Один раз, когда он возвращался в училище после увольнения в форме курсанта ОЗК, ему попалась стайка девушек. Не успел он опомниться, как они, смеясь и восторженно щебеча, налетели на него, чтобы расцеловать в обе щеки…

Да, Рол был прав. Когда человечество осознало, что война будет не короткой, а затяжной, когда оно оценило размах потерь и ужаснулось величине потерь будущих, когда надежды на скорый разгром врага лопнули и пришлось подтянуть пояса, чтобы сообща прокормить, одеть и обеспечить всем необходимым Звездный Корпус, — вот тогда-то изменилось и отношение к войне и к людям, упорно ведущим ее. Все чаще стали роптать недовольные. Все больше раздавалось призывов любым путем прекратить войну и сесть за стол переговоров с «братьями по разуму». Все громче стали заявлять неизвестно откуда вынырнувшие личности, что, мол, только фанатики могут драться до конца и что интересы безопасности человечества требуют сдаться на милость Чужаков. Они даже в рабство были готовы пойти, лишь бы сохранить свою шкуру, капитулянты несчастные!

Причем в последнее время сторонники прекращения войны все активнее переходили от лозунгов к делу. Митинги, пикеты, демонстрации… Кампания пропаганды в оппозиционных средствах массовой информации… Прямой саботаж на предприятиях военно-промышленного комплекса и угрозы расправы с милитарами и руководством ОЗК… Наконец, массовый отказ молодежи идти на службу… дезертирство из рядов ОЗК…

— С учетом закономерностей исторического развития человечества очевиден следующий факт, — решительно заявил профессор Морделл. — Распад человечества на отдельные, хотя и бессмертные, личности угрожает, по существу, гибелью земной цивилизации. Будет утрачено и забыто все, что накапливалось веками, а самое главное — не будет больше ни науки, ни культуры, ни искусства!

— Что вы предлагаете, Вицентий Маркович? — резко спросил Гал.

Профессор вздохнул.

— Пока… хм-м… я бы предложил, — сказал он, — тост за человечество. За нашу цивилизацию!

Они выпили за цивилизацию. Потом — за каждого из ее представителей в лице присутствующих. Увы, и на бессмертных алкоголь возымел обычное действие, и разговор вскоре приобрел явно бестолковый характер.

— …Теперь, когда нам известно, каковы Пришельцы, мы можем смело утверждать, что цель их нападения на Землю — сделать людей такими, как они сами, — чуть заплетающимся языком объявил доктор Морделл. — То есть уподобить самим себе, — то бишь сделать бессмертными, вечными, неуязвимыми и так далее. Теперь понятно, почему им потребовалось начинать войну с человечеством. Ведь получается, что чем упорнее сопротивляются люди агрессии, тем быстрее Пришельцы выполнят свою миссию…

— Что-то я не понимаю, док, — сказал Мальян. — С одной стороны, вроде бы нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока Чужаки перещелкают своими адскими установками все человечество. А теперь выходит, что и сопротивление инопланетянам — на руку… Так что же делать?

— Извечный вопрос, — заявил профессор. — А извечные вопросы, как известно, еще никогда не решались положительно.

— Выходит, тупик? — настаивал Рол. — И не бороться с этими гадами нельзя, и от борьбы толку не будет. Куда ни кинь — всюду клин, так получается по-вашему, док?

— Не знаю, — сказал Морделл, уставясь на свой стакан с джином. — Знаю только, что я ничего не знаю… хе-хе… Это не моя мысль, но я ее полностью разделяю.

— Все это ерунда, — вмешался Гал. — Этак мы с вами ничего не решим. И вообще хватит заниматься пустой болтовней. Надо поставить перед собой конкретную задачу и последовательно действовать, чтобы ее выполнить…

— А что ты предлагаешь? — спросил Рол.

— Откуда мы знаем, каковы истинные цели Пришельцев, — раздумчиво начал Гал. — Мы зациклились на том, что они хотят сделать человечество бессмертным. А дальше? Каков их дальнейший замысел? Ведь должны же они иметь какие-то более глобальные цели?! И, возможно, хотя бы этому мы сможем как-то помешать — особенно пользуясь нашим нынешним состоянием…

— Если выхотите рассматривать этот вопрос с научной точки зрения, — сказал Морделл, — то запомните: в науке нет слов «должен», «обязан» и так далее — это вам не армия… Настоящий ученый употребит слова «может», «способен» — и то с оговорками типа «видимо», «вероятно» и «предположительно»… Кстати, как вам такая гипотеза: никаких конкретных целей у Пришельцев, как и у человечества, нет?.. Что, выглядит абсурдом? А на мой взгляд, эта гипотеза логично объясняет некоторые… м-м… парадоксы в действиях наших противников. Ведь если исходить из предположения, что «Шар» существует вечно — по крайней мере с момента возникновения нашей Вселенной, — то это могло существенным образом определить и основные принципы мышления этого… гм… существа. Разум всегда обусловлен основами его существования. Почему человечество с тех пор, как стало разумным, постоянно изобретало цели своего существования? Только потому, что оно осознавало конечность жизни как каждого из людей в частности, так и самого себя в целом!.. Я вполне допускаю, что если бы по каким-то причинам люди с самого начала обладали бессмертием, они… были бы неразумны. По существу, разум возник на Земле для того, чтобы обеспечить выживание.

— Вы хотите сказать, док, что Чужаки не обладают разумом? — осведомился Рол.

— Да нет, — отмахнулся профессор. — Разум у них, конечно, наличествует — но он не подпадает под то определение, которое даем разуму мы. Это нечто иное, ребята. По всей видимости, «Шары» не всегда были бессмертными, а возникли на базе некой космической суперцивилизации. Обретя бессмертие, эти существа вынуждены были мыслить совершенно другими категориями. И то, что для нас, положим, как и для прочих разумных рас во Вселенной, составляет основу существования — борьба за выживание, непрерывность развития, прогресс, постановка и решение поэтапных задач жизнедеятельности — таких, скажем, как изменение внешней среды или адаптация к этой среде, или и то и другое, вместе взятое, — для «Шаров» может быть понятиями, лишенными содержания…

— Нельзя ли попроще, Вицентий Маркович, — потребовал Гал. — А то мозги набекрень сворачиваются от ваших рассуждений…

— Что ж, извольте попроще. Иными словами, то, что для нас является жизненно важным, для Пришельцев может быть чем-нибудь вроде игры. Игры в жизнедеятельность. Ведь совсем ничего не делать они тоже не могут — любой объект, а тем более мыслящий, осуществляет деятельность. Поэтому, вероятно, они вынуждены имитировать деятельность других цивилизаций, и вследствие этого в действительности, уподобляя себе других по форме, по содержанию, они уподобляются этим другим, и в этом диалектика их существования, которое вполне может составить даже некое подобие смысла их деятельности… А как называется деятельность, ставящая целью имитацию другой, истинной деятельности? Чем человек занимается в детстве, когда лишен возможности заниматься настоящей деятельностью?

— Игрой, — сказал потрясение Рол. — Слушайте, Вицентий Маркович, вы — гений. Теперь-то в голове моей все встало на свои места. Да за такую теорию вам Нобелевской премии будет мало!..

— Я, конечно, польщен, — вяло согласился профессор, — но не забывайте, что до теории моим рассуждениям еще очень далеко. Пока это — всего лишь одна из гипотез, которую нельзя подтвердить фактами…

— Да, но ее нельзя и опровергнуть, — сказал Мальян. — Да здравствует наука!

С этими словами он осушил свой стакан до дна, но Гал не последовал его примеру. В нем постепенно нарастало отчаяние.

— Красивая у вас получилась гипотеза, Вицентий Маркович, — недовольно хмыкнул он, навалившись грудью на край столика. — Только, к сожалению, она способна выбить почву из-под ног у любого, кто еще преисполнен решимости продолжать борьбу с Пришельцами. Между тем я по-прежнему считаю, что эта борьба должна продолжаться во что бы то ни стало!

— Но это бессмысленно, — удивился Морделл. — Это попахивает даже фанатизмом, дорогой Гал.

— Возможно, — упрямо сказал Светов. — Я, конечно, могу напоминать вам фанатика. Но меня смущает одно обстоятельство. В своих рассуждениях вы оперировали понятиями «человечество», «цивилизация» — этакими неопределенными множествами… системами. Я допускаю, что в науке следует оперировать этими абстрактными понятиями. Но лично для меня человечество — не пустой звук. Для меня это — живые, несчастные, в большинстве своем некрасивые, но — конкретные люди. И вот тот надравшийся субъект позади вас — человек… И родные Рола — люди… И моя мать — человек.

— И Зографов — человек? — с ехидством спросил Мальян.

— Да, и он тоже, — разозлился Гал. — Все разумные существа, которые живут на этой планете, — люди. И мне ясно одно: они нуждаются в защите. Защитить их в сложившихся обстоятельствах способны только мы с вами, бессмертные. И поэтому, если именно на нас ложится ответственность за исполнение этого долга, мы не имеем права стоять в стороне и смотреть, как гибнет цивилизация!

— Эк куда вы замахнулись, — с иронией протянул Морделл. — Вижу, что обретение бессмертия имеет еще одно следствие: манию величия. Осознав, что теперь он практически вечен, человек, ставший бессмертным, неизбежно проникается мыслью о своем великом предназначении. Позвольте вам заметить, Гал, что в этом отношении вы недалеко ушли от этого вашего Зографова.

— Ну зачем вы так, — смутился Светов. — Зографов — свинья и скотина, он-то совсем другие цели перед собой ставил…

— Но тоже глобальные, — сказал профессор. — Так-так… Ну и как же вы, позвольте спросить, собираетесь спасать людей?

— Очень просто, — отрубил Гал. — С оружием в руках.

— Один? — удивился доктор Морделл.

— Почему — один? В конце концов нас с вами уже трое. Если мы приложим определенные усилия, то рано или поздно найдем и других бессмертных.

— И вы считаете, что они пойдут за вами? — спросил мультилог.

— Эх вы, ученый, — с горечью сказал Гал. — Вы думаете, что людям прежде всего необходимо знание того, что происходит. А по-моему, им больше нужна вера. Если я заставлю их поверить в то, что борьба всегда имеет смысл, даже если она безнадежна, они пойдут за мной.

— Заставить поверить людей в успех безнадежного предприятия, — возразил профессор тоном прокурора, — можно только одним путем. А именно — посредством лжи. Вы что, собираетесь обманывать своих будущих соратников по борьбе?

— Если надо — да, — просто сказал Гал. — И по-моему, рассуждать об этичности этой лжи во спасение человечества не имеет смысла.

— Да вы страшный человек, Гал, — вскричал профессор. — Вы понимаете, что вы говорите?!. А вы подумали о том, что будет, когда ваша ложь вскроется?! Она не может не вскрыться, Гал! Через год, через два — но это рано или поздно произойдет! И тогда от вас отвернутся не только такие же, как вы, но и обычные люди!

— Все равно, — упрямо повторил Гал. — В нашем положении это лучше, чем то бездействие, на которое вы обрекаете нас своими изящными рассуждениями!

Он поднялся на ноги и посмотрел сверху вниз на своих друзей.

— Вы-то, надеюсь, поддержите меня? — спросил он, чувствуя холодок под ложечкой.

Профессор молча отвернулся. С ним все было ясно.

Гал взглянул в упор на Мальяна.

— Ну а ты-то, Рол, конечно же, идешь со мной? — спросил он. — Ты же присягал на верность своему долгу защиты планеты!

Лицо Рола внезапно исказилось, и он грязно выругался.

— Присягал! — выкрикнул он. — Потому что не представлял тогда, чем все это может обернуться. Черт побери, тогда, давая присягу желторотыми юнцами, мы все верили, что должны защищать людей. А теперь у меня больше этой веры, Гал, нет — понимаешь? Я всегда готов защищать тех, кто этого достоин. Но защищать это отребье, именуемое человечеством, этих подонков, погрязших в подлости, предательстве и разврате, — вот им! — Он сделал непристойный жест в сторону пьяных завсегдатаев бара. — И потом, в данный момент мне есть кого защищать, кроме них, ведь у меня — семья, Гал… И совсем не от Чужаков, а от наших доморощенных негодяев в лице Полковника и его подручных. Что, если они все-таки решат отомстить мне, пока я буду с тобой шастать по Земле?..

— Понятно, — отчеканил Гал, повернулся и, печатая шаг по пластику пола, направился к выходу.

Вот сейчас они меня окликнут, думал он, ощущая своей напрягшейся спиной взгляды профессора и Рола. Вот сейчас они рассмеются и скажут: да ладно, Гал, не обижайся, мы же тебя разыграть хотели, а на самом деле мы вместе с тобой, и мы всегда будем вместе!..

Но они его не окликнули.

— Это вы? — Глаза Нессы на секунду стали широкими-широкими, но она тут же сощурилась и ослепительно улыбнулась. — Заходите. Как хорошо, что вы пришли!

Она посторонилась, пропуская его в тесную переднюю.

Гал прошел, нерешительно топчась на месте и пытаясь заглянуть в комнату.

— Родители дома? — спросил он. Несса опять улыбнулась.

— Нет, они недавно ушли. Папа повез маму гулять. Ей врачи рекомендовали больше бывать на свежем воздухе — говорят, парализованным нужно как можно больше кислорода. Да вы проходите, не стесняйтесь… Пойдемте лучше ко мне.

Комнатка у нее была совсем крохотная. Метров девять, не больше. Тем не менее здесь умещались и головизор, и транспьютер, и кровать, и шкаф с книгами. И даже два кресла.

— Садитесь, — предложила Несса, на ходу проворно убирая с кресла что-то розово-кружевное и швыряя его в щель стенного шкафа. — Что-нибудь выпьете?

— Нет, спасибо. А что, мы так и будем на «вы»?.. В конце концов, знаем друг друга давно, так что пора и подружиться, — сказал Гал.

Мысленно он проклинал себя. И зачем я только притащился к ней? Одиночество заело, братец? Тебе не хватает женского, мягкого?.. Вспомни, кто ты и кто она, — и все станет на свои места. И останется только откланяться, извиниться и уйти подальше.

Но уходить, как ни странно, почему-то не хотелось. Почему-то он слишком устал за последнее время.

— Я почему-то была уверена, что мы с тобой еще встретимся, — говорила между тем Несса, присаживаясь на уголок кресла в опасной близости от Гала. На ней было простенькое домашнее платьице, отнюдь не скрывавшее ее стройных ножек. Гал старался не опускать взгляда, а смотреть девушке только в лицо. Или вообще на нее не смотреть. — Хорошо, что ты еще здесь, на Земле… живой… хотя что я говорю? — Она мило смутилась. — Рассказывай, где был, что делал?

Гал пристально посмотрел на нее.

— Ты хоть помнишь, как меня зовут?

— Конечно, — сказала она. — Гал… А фамилия — Светов. А что? Думаешь, я забыла?.. Настал черед Гала смущаться и краснеть.

— Нет-нет, что ты, — торопливо сказал он. — А насчет того, что я делал… Ходил. Просто ходил по белу свету. Массу городов и стран обошел, объехал и объездил…

— Тебе негде жить? — ужаснулась Несса. — Бедняжка! Устал, наверное!

— Да нет, дело не в этом… Просто я решил найти всех наших… ну, ты понимаешь. Таких, как я и как твой брат. Он, кстати, в последнее время не объявлялся?

— Не-ет, — протянула удивленно Несса. — А зачем? Зачем они тебе?

— Дело есть, — сказал Гал. — Я пытаюсь их уговорить… Они — милитары, Несса. И они еще не до конца исполнили свой долг перед человечеством.

— Ты уговариваешь их вернуться на войну?

— По-твоему, это подло? Но пойми, им уже ничто не грозит, так кому же, как не им, сражаться? Если бы мне удалось уговорить их, отпала бы необходимость множить и без того немалое количество обреченных на проклятую вечную жизнь! Тысячи ребят сейчас пытаются уклониться от призыва в армию — а их за это судят!..

Несса внимательно смотрела на него, склонив голову.

— Ну и как, — спросила она, — многих тебе удалось уговорить? Гал отвел глаза.

— Это не так просто, — пробормотал он. — Во-первых, их еще найти надо, а в их состоянии ни дома, ни жилища, ни приюта не требуется: летай себе вольной птицей без документов и без денег из одного уголка земного шара в другой!.. А во-вторых… Пойми, у них теперь совсем другое сознание, чем у обычных людей… Сначала я думал, что главное — это внушить им надежду. И я находил ребят и врал им про неизбежную победу и про то, что я якобы знаю способ борьбы с Чужаками… Я научился говорить так убедительно, что меня можно было бы использовать в качестве рекламного агента по продаже воздуха. Они соглашались со мной, что бороться надо, что спасти человечество надо и что это их долг, которому они присягали. Но потом почему-то не шли за мной. Понимаешь? Ссылались на какие-то неотложные делахотя какие такие дела могут быть у людей, пред которыми — вечность?.. У многих родные нуждаются в уходе и попечении — и на это они тоже ссылались… И тогда я уже стал жалеть, что затеял все это. Но раз начал — надо доводить до конца… Знаешь, потом я понял: нужно говорить им правду. И пусть сами решают и выбирают, что для них лучше: жестокая, безжалостная истина или ложная надежда… Как ни странно, дело пошло намного лучше, и сейчас у меня есть пара десятков ребят, на которых я могу положиться, как на самого себя…

Глаза у Нессы вдруг стали огромными и абсолютно непрозрачными, словно вода в омуте.

— Скажи, Гал, — искусственно спокойным, но все-таки чуть заметно дрогнувшим голосом спросила она, — а среди них нет Альгиса? Ты вообще где-нибудь встречал его?

Гал пожал плечами.

— Если ориентироваться по имени — то нет, — сказал он. — Но это не показатель, Несса. Многие, как я убедился, сменили свои имена и фамилии…

Она вскочила и стремительно распахнула дверцу шкафа с книгами. Что-то рухнуло на пол и рассыпалось бумажным ворохом, но Несса не обратила на это внимания. Через секунду она нашла то, что искала, и подала Галу.

Это был видеокадр, на котором высокий загорелый парень в белой рубашке и шортах отбивал теннисной ракеткой мяч. Лицо его хорошо было видно во всех ракурсах, и Гал его сразу узнал. Это был один из подручных Зографова, с которым ему пришлось бороться в коридоре «спецклиники» полковника при спасении доктора Морделла. Однако сказать об этом девушке он никак не мог. Не имел права. Так и не досмотрев, дотянется ли Альгис до мяча, Гал вернул открытку Нессе и покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не видел.

Несса присела на корточки и стала собирать разлетевшиеся бумаги. Он встал с кресла и тоже присел, чтобы ей помочь, и увидел, что руки у нее дрожат, и губы тоже, а в янтарных глазах стоят круглые, как стеклянные горошины, слезы.

— Несса, — сказал он, тупо вперившись взглядом в ее круглые колени, которые почему-то оказались у него перед носом. — Я клянусь тебе, что когда… что если случайно встречу твоего Альгиса, я не буду предлагать ему то, что предлагаю другим. Я просто дам ему пару раз по морде за то, что он заставляет тебя и твоих родителей мучиться! И пускай он не почувствует боли от удара, но, может быть, в нем проснется боль от чего-то другого?..

Она подняла голову и откинула назад свои пышные волосы, разметавшиеся по плечам. В глазах ее уже не было слез.

— Гал, — прошептала она. — Ты… ты такой… Поцелуй меня. Пожалуйста!..

Она закрыла глаза и всем телом подалась к Светову. Гал ощутил, как горячее дыхание вырывается из ее губ и опаляет его лицо нестерпимым жаром.

Руки, помимо его воли, потянулись обнять ее за узкие, хрупкие плечи, но он сжал кулаки так, чтобы ногти впивались в ладони, забыв о том, что боли он все равно не чувствует…

Неужели я не имею права теперь даже на любовь, подумал он. Ведь Коры все равно давно уже нет, и кто тебя осудит, если и Несса любит тебя — это заметно, — и ты любишь ее?!. Но он вспомнил слова Нессы, сказанные ею при первом их знакомстве: «Я хочу иметь детей», и ему стало скверно. А что, если изменение в моих генах никак не повлияло на способность делать детей? Что, если она когда-нибудь действительно забеременеет от меня? Не осложняй свою жизнь, братец, возьми-ка себя в руки. Ты же — милитар, бессмертный воин, которому не положено иметь родных и близких.

И он резко встал и сказал, не слыша своего голоса: — Что ж, спасибо за гостеприимство, Несса. Мне пора…

Она тоже поднялась, и в глазах ее он прочитал такую безмерную боль, от которой ему стало не по себе.

— Гал, — сказала она. — А меня ты возьмешь с собой на войну?

— Зачем? — глупо спросил он.

— Я тоже хочу стать бессмертной, — сказала она. — Чтобы всегда быть с тобой…

Это было окончательное признание. Он давно уже не испытывал боли, но сейчас она охватила его и скрутила изнутри мягкой когтистой лапой, и, чтобы хоть как-то избавиться от нее, он, не говоря ни слова, повернулся и пошел к выходу.

Несса не стала провожать его. Она проводила его взглядом в спину.

* * *

Это было уже совсем в другом городе — Гал давно путал их названия.

Он лежал в гостиничной кабине на сто пятнадцатом этаже и смотрел в окно на звезды. Как ни странно, но на такой высоте почему-то казалось, что звезды отсюда не ближе, а еще дальше, чем когда смотришь на них с земли. Браслет настойчиво жужжал зуммером вызова и слегка покалывал в запястье — на тот случай, если бы Гал спал.

Не буду отвечать, подумал Светов. Ну их всех к черту! Какое им дело до меня? Опять будут просить сделать кого-то бессмертным. Почему-то им кажется, что бессмертие подобно зубной пасте: если веришь рекламе — решишь все проблемы. Им и в голову не приходит, что это, наоборот, начало всех проблем. Да, конечно, каждый боится смерти. И каждому хочется перехитрить природу, обмануть все физические законы — и увековечить себя во плоти. А потом приходит отрезвление. Оно неизбежно, ведь, только обретя неуязвимость, начинаешь понимать: ты как бы приговорил себя стоять на берегу, от которого отплывает в вечное путешествие корабль, на борту которого — все остальное человечество.

И в этой связи еще не известно, кому из нас легче: мне, имеющему возможность дотянуться до пассажирской палубы и высадить на берег кого-нибудь из пассажиров, или таким, как Альгис, брат Нессы, которым остается только быть пассивным провожающим уходящего навсегда корабля…

На всей Земле нас, которых Пришельцы сделали бессмертными, пока несколько тысяч. Что же будет, когда они в конце концов сомнут наше жалкое сопротивление (а большинство людей им в этом с удовольствием поможет) и начнут раздавать бессмертие направо и налево? Держиморде и закоренелому преступнику… Президенту и рабочему… Порядочному и негодяю… Дряхлому старику и грудному младенцу… Это у людей, да и то не у всех, а лишь у таких ненормальных, как я, возникают сомнения насчет справедливости распределения всяческих благ. А они — не люди, и едва ли им присущи терзания выбора… М-да-а, страшно себе представить. А еще страшнее потому, что это, если не тешить себя иллюзиями, неизбежно. Противостоять им мы долго не сможем, потому что с каждым днем этого неравного противоборства таких, как они, на Земле становится все больше, а таких, как эта Несса, как Кора, как Морделл, как я, наконец, — все меньше и меньше…

Браслет продолжал жужжать, будто свихнулся. Гал ругнулся и нажал кнопку ответа.

На экранчике величиной с ноготь мизинца вырисовалось лицо доктора Морделла.

— Легки на помине, доктор, — сказал мрачно Гал. — Я тут как раз думал о вас. Долго, значит, жить будете…

С чем вас и поздравляю, мысленно добавил он. Ведь долго — это все-таки не вечно…

Вицентий Морделл был явно взбудоражен. Настолько, что проигнорировал все последующие вопросы Светова, в частности, о том, как ему удалось вычислить номер его персональной связи.

— Голубчик мой! — с ходу закричал он, глотая окончания слов. — Вы не представляете, как вы мне сейчас нужны! Скорее! Берите аэр и немедленно прилетайте ко мне!

— А в чем, собственно, дело?

— Мне с большим трудом удалось его вынести из лаборатории!.. Всего лишь до утра!.. Вы не представляете, чего мне это стоило!.. Но утром я должен его вернуть во что бы то ни стало — иначе с меня потом голову снимут!

— Кого — его? — не понимал Гал.

Выяснилось, что речь идет о каком-то сложном электронно-контрольно-измерительно-анализирующем приборе весом в добрых полсотни килограммов (Гал представил, как профессор, озираясь по сторонам, тащит этот груз из последних сил, завернув в какую-то тряпку, через проходную своего «ящика»). Прибор — не то микролептометр, не то синхрофазомодулятор, Гал тут же забыл его название — мог пригодиться, по мысли Морделла, для исследования свойств черного луча Уподобителя, которым владел Светов.

Когда Гал это уяснил, ему стало смешно.

— Послушайте, Вицентий Маркович, — сказал он, сдерживая невольную улыбку. — Неужели вы думаете, что я соглашусь стать подопытной свинкой в ваших руках?

— Вы не поняли, Гал! — закричал Морделл. — Вы так ни черта и не поняли!.. Речь идет не о вас, а о вашем… гм… приборе! И не об официальном обследовании в секретных лабораториях спецслужбы… Я, лично я буду этим заниматься и, клянусь, результаты и свои выводы буду держать в абсолютном секрете — от всего мира, поймите, дебил вы этакий!..

Судя по последнему эпитету, профессор был уже вне себя от жажды научного познания.

— Тогда зачем это вам? — осведомился Гал. — Если какое-либо знание скрывается от всего человечества, это не знание, а его слабое подобие. Вы же сами мне когда-то это говорили, вспомните!..

— Не будьте идиотом, — прошипел Морделл. — Я же хочу помочь тысячам таким, как мы с вами!.. Следует уяснить — прежде всего для себя, — как достигается это бессмертие. Если же мы поймем, каким образом универсальные природные законы, в том числе и закон сохранения энергии, нарушаются, то мы сможем понять, как с этим бороться! Вы понимаете, к чему я клоню?

— Нет, — с сожалением признался Гал. — Не понимаю. — На всякий случай он повторил эти два слова на всех языках, которые знал: — Донт андестенд… Нихт ферштеен… Но компреендо… Же не компран па…

— Тогда послушайте последний выпуск новостей, — с каким-то мстительным наслаждением процедил Морделл. — ИЦ прорвали нашу космическую оборону и вот-вот высадятся на Земле!.. Даю вам пятнадцать минут на размышления по поводу подопытных свинок и так далее. И вот что… Если вы отключите свой браслет от канала связи, я буду презирать вас всю доставшуюся мне вечность!..

Он отключился.

Гал приподнялся на локте и приказал головизору включиться на любой выпуск новостей. Только сейчас до него дошло, что последний раз он слушал известия с фронта две недели назад — и то случайно, проходя мимо электронного табло размером с двухэтажный дом на центральной площади Смоленска… или это был Брянск?..

— …поистине траур для всего человечества, — нарочито грустным тоном комментировал диктор кадры космических сражений, где ничего нельзя было толком разобрать, только мелькали со всех сторон, как тени, спейсеры, летели трассы гамма-ракет и вспыхивали миниатюрными звездами, разлетаясь вдребезги, истребители и «калоши» Пришельцев. Кадры были явно взяты из какого-то архива, потому что сражения велись на фоне Плутона и Урана, а было это еще на самом первом рубеже обороны, годика этак два — два с половиной назад. — Такого наступления со стороны противника земная цивилизация еще не знала за все годы этой ожесточенной войны. Наши воины славного Звездного Корпуса дрались до последнего, но слишком неравными были на этот раз сражения. Тысячи кораблей Пришельцев сумели прорвать нашу оборону и лишь вовремя подоспевший стратегический резерв ОЗК остановил их на рубеже Марса. Земля никогда не забудет своих сыновей, павших при выполнении долга по защите родной планеты!..

В том же духе диктор изощрялся еще долго. Но, кроме пафосных, напыщенных изречений, ничего конкретного от него Гал так и не услышал. Лишь в самом конце обращения (оказывается, диктор зачитывал обращение Ассамблеи Объединенных Наций к человечеству) было сказано о том, что в связи с последними событиями ОЗК понес огромные потери, для восполнения которых все граждане мужского пола в возрасте от семнадцати до сорока лет призываются встать грудью на защиту Земли…

Гал выключил ГВ. Да, война, видимо, вот-вот закончится. Впрочем, Морделл считает, что еще есть шанс найти способ борьбы с Чужаками. Но для этого он хочет исследовать Уподобитель.

Он встал с кровати и подошел к окну. Он не решался признаться себе в том, что попросту боится возможной неудачи профессора… Вдруг исследование окажется бесполезным?..

Стекла в окнах задребезжали от гула, падавшего мощными раскатами сверху. Гал испуганно задрал лицо кверху. Неужели Они уже здесь, мелькнуло в голове, но он тут же понял, что это летят боевые флайджеры. Их было много, и шли они на малой высоте, чуть не задевая брюхом шпили небоскребов и башен энергоприемников…

Гал стиснул зубы и набрал на браслете код Морделла.

Глава 15

ЗЕМЛЯ В ОПАСНОСТИ

Они лежали на гребне высокого холма и смотрели вниз, на простирающуюся до самого горизонта — во все стороны — огромную мрачную равнину. Вид отсюда был очень живописен, словно присутствуешь в Историческом театре, где голографические установки разыгрывают батальные сцены. Далеко-далеко посреди равнины высилась громада «Шара». Очертания его были слегка смазаны, будто на смазанном голоизображении. По поверхности «Шара» непрерывно, с огромной скоростью, бежали полосы, пятна, завихрения всех цветовых оттенков, временами проскакивали какие-то картинки, будто «Шар» силился изобразить что-то на своей поверхности, но у него ничего не получалось. Складывалось впечатление, будто «Шар» вращается вокруг своей оси с бешеной скоростью. Его верхушка сливалась с облаками на пасмурном небе — должно быть, высота его равнялась пяти-шести километрам, не меньше.

«Шар» со всех сторон был окружен тремя линиями позиций Объединенной оперативной группировки. Самая передовая из них, которая шла под холмами, окружавшими долину с четырех сторон, находилась сейчас под ними. Даже отсюда было видно, как много укреплений успели наворотить обороняющиеся буквально за несколько дней: черная земля была перепахана и под влиянием двух обильных дождей превратилась в жирную грязь; через каждые пятьсот метров располагались силовые установки, открытых позиций почти не было, а лишь доты из армированного бетона, блиндажи и туннели сообщения, заменявшие траншеи и выдерживавшие ударную волну от взрыва ядерной бомбы в несколько десятков килотонн. Позиции щетинились стволами — не менее пятисот на каждый квадратный метр. Чего здесь только не было!.. Блиндеры и артиллерия, триггенсы и генераторы взрывных волн, безоткатные орудия образца начала прошлого века и современнейшие лучеметы сверхкрупного калибра.

Гал вздохнул и сплюнул. Неужели они надеются этим остановить Пришельцев, подумал он. Бред какой-то…

Вся равнина вплоть до самого «Шара» была усыпана остовами и обломками взорванной, сожженной и разрезанной на куски прямыми попаданиями лазерных лучей бронетехники. Пылали пожары: видно, последняя атака со стороны землян была совсем недавно.

Боевые действия начались с того момента, когда неделю назад «Шар», прорвавшись через сеть противокосмической обороны и разнеся в пух и прах несколько флотилий воздушных перехватчиков, мягко приземлился в центре обширной равнины в предгорьях Северного Кавказа.

Три дня Гал и его товарищи пробирались на передовую. Оружия у них почти не было, да оно им было и не нужно. Война, перекинувшаяся из глубин космоса на Землю, сразу же выявила, насколько люди психологически не готовы к этому. В прифронтовой полосе царил самый настоящий хаос. Население городов и прочих агломераций, расположенных в радиусе пятисот километров, в срочном порядке эвакуировалось всеми видами транспорта в глубь континента.

Навстречу потоку мирных людей, с детьми и имуществом, безостановочно шли магнитопоезда и экранобусы, летели флайджеры, платформы и боевые аэры. Они доставляли со всех концов Земли личный состав и технику. Коменданты путей сообщения не справлялись со своими обязанностями. Преступные группировки все чаще грабили и нападали на беженцев.

Странный отряд людей в одинаковых пятнистых комбинезонах, без всяких средств защиты и без оружия, целеустремленно продвигавшийся в сторону передовой, разумеется, не мог не привлечь внимания военных властей. Несколько раз к Галу и его спутникам приставали патрули военной полиции, спецслужбовцы и спецназовцы, а то и просто бандиты. Иногда их пытались даже задержать, и не раз — с применением боевого оружия. Такие попытки заканчивались довольно плачевно — для тех, кто их предпринимал. Отряд следовал одним длинным марш-броском без привалов и ночевок — усталости никто не ощущал, равно как и голода или жажды.

Они шли, как обычно говорится в сказке, три дня и три ночи. И наконец-то дошли.

Лежа на животе и покусывая травинку, Гал пристально наблюдал за «Шаром», который в это время подвергался очередному налету с воздуха. Местность вокруг «Шара» в радиусе километра дымилась, исковерканная попаданиями снарядов и ракет с самой разнообразной «начинкой». Единственное, чего еще земляне не применяли, — так это Сверхоружия. Впрочем, это, видимо, приберегалось на самый крайний случай…

Боевые флайджеры в штурмовом варианте накатывались со всех сторон и с разных высот на «Шар». Они шли так плотно, что напоминали огромную грозовую тучу, только в отличие от обыкновенной перемещающуюся по воздуху с огромной скоростью. Они шли очень слаженно и красиво, но успели дать только один залп гамма-ракетами — конечно же, не причинивший «Шару» ни малейшего вреда. В следующее мгновение он издал протяжный вздох — и небо вокруг сразу как бы вспенилось и очистилось, только долго еще падали вниз, кружась, горящие хвосты и обломки фюзеляжей. И тут же, почти без паузы, из туч вывалилась вторая волна штурмовиков — штук двадцать. Они зашли в атаку с «горки» и попытались расстрелять «Шар» ракетами в лоб почти с бреющего полета. На поверхности «Шара» смутно обозначилось нечто вроде окошечек, и черные лучи перечеркивали крестики штурмовиков, и те, один за другим, вспыхивали и падали, рассыпаясь еще в воздухе.

Гай скрипнул зубами и перевел взгляд на равнину.

Там к «Шару» над самой землей летела самая настоящая танковая армада. Танки были похожи на капли ртути: с мощной бронезащитой от всех видов оружия, высокоманевренные и скоростные, оснащенные самой последней электроникой и лазерными пушками, они наверняка были уверены в своей неуязвимости. Где-то на полпути к «Шару» они все открыли огонь одновременно и сразу же окутались всполохами лазерных вспышек.

Лазерные трассы скрестились на «Шаре» и некоторое время упирались в него, как лучи безобидных прожекторов, хотя от высокой температуры плавились на равнине валуны и горела земля.

Они не поняли, как отреагировал «Шар», но через несколько минут было все кончено. Вместо танков остались по инерции мчащиеся вперед клубы огня и дыма, а потом раздались серии взрывов — и армады не стало.

Откуда-то из-за горизонта, с дальних позиций, по «Шару» удручающе монотонно долбили дальнобойные ракетометы, но ракеты вязли в «Шаре», как в вате.

— Вот это драчка, — прозвучал над ухом Гала чей-то голос. — Что прикажешь делать, командир?

Гал повернулся и увидел продолговатое лицо Рифката Богданова. Остальные члены отряда сбились в кучки и с жаром обсуждали только что увиденное.

— Значит, так, — громко сказал Гал. — Никуда пока отсюда не расходиться. Старшим вместо себя назначаю Рогова. Ждите меня, постараюсь не задерживаться.

Он перевалился через гребень холма и прыжками стал спускаться в долину.

— Ты куда, Гал? — удивился Урман по прозвищу Дискант, которым его наградили за тонкий голосок, разительно контрастировавший с фигурой тяжелоатлета.

— На беседу с главарем всей этой шайки-лейки, — сказал Гал.

Командующего Объединенной оперативной группировкой Гал отыскал с трудом после долгих блужданий по блиндажам, позициям и горячих объяснений с бдительными часовыми.

Генерал-корнет оказался на научно-наблюдательном пункте. Его окружала разномастная и разномундирная свита. Гала попытались остановить, но в пререкания Светов не вступал, врукопашную — тем более. Правда, он дал себя тщательно обыскать охране Командующего.

Кто-то вытянул из кобуры пистолет, но Гал укоризненно покосился на него, буркнув: — Убери, дурак. Еще в Командующего попадешь ненароком! — И офицер смешался: в тесноте ННП действительно стрелять было неразумно: что зря палить по непробиваемым толстым стенам.

— Господин генерал-корнет, — обратился наконец Гал к спине Командующего, обтянутой бронекомбинезоном. — Разрешите с вами поговорить?

Спина вздрогнула, и генерал принял вертикальное положение. Затем развернулся, и Гал увидел лицо Командующего. Лицо было квадратным, глаза — красными и отечными, по щеке тянулась длинная кровавая царапина, а подбородок был не брит, по меньшей мере с начала боевых действий.

— Что-о? — протянул генерал-корнет. — Что за явление Христа народу? Почему посторонние на наблюдательном пункте? Власов! Это кто такой? — генерал ткнул длинным пальцем с траурным ногтем в Светова.

— Моя фамилия Светов, — вежливо сказал Гал. — Спейс-лейтенант Объединенного Звездного Корпуса Светов, бывшая База номер семнадцать.

Генерал уставился на него, пронзая взглядом насквозь.

— Что за белиберда? — рявкнул он. — Какой еще Звездный Корпус? Звездный Корпус, молодой человек, накрылся медным тазом, не выполнив своей задачи, еще неделю назад!..

— Возможно, — согласился вежливо Гал. — Не буду спорить. Но кое-что от ОЗК еще осталось, и я имею честь представлять здесь сводный добровольческий отряд бывших спейсеров.

— Такой наглости я еще не видел за всю свою службу, — констатировал генерал-корнет, пуча глаза. — Власов! Уберите посторонних с наблюдательного пункта.

От свиты отделился полковник с лицом наемного убийцы. Рукава его комбинезона были небрежно засучены.

Он приблизился к Светову и сделал неуловимое движение, от которого, по его мнению, Гал должен был пролететь через все помещение капонира к выходу. Когда же этого не произошло, он удивился, и тут же последовало второе быстрое движение — в его руке возник большой пистолет с длинным стволом.

— На выход! — сказал полковник бесцветным голосом. — Па-пра-шу! Гал усмехнулся.

— Нет уж, — сказал он. — У меня очень важный разговор с Командующим, я три дня сюда добирался.

— Считаю до трех, — не повышая тона, сказал полковник Власов, и в помещении сразу установилась мертвая тишина. Видно, все присутствующие знали, что полковник имел обыкновение держать свое слово. Генерал-корнет делал вид, что очень занят наблюдением в перископ. — Раз!

— Да бросьте вы, — сказал Власову Гал. — Зря только боеприпасы растратите. Дайте лучше пистолет мне!

— Два! — сказал господин полковник. Гал отвернулся.

— Три, — закончил Власов и тут же нажал на курок.

Пуля прошла сквозь Гала и ударилась о парапет в двадцати сантиметрах от виска Командующего.

Генерал-корнет резко повернулся, иссиня-бледный, как поганка. Власов сосредоточенно изучал свой пистолет.

— Во-он! — взревел вдруг Командующий. Присутствующие осклабились, считая, что это относится к наглому самозванцу, но генерал-корнет тут же уточнил: — Все — вон! — И, покосившись на Светова, добавил: — А вас я готов выслушать, лейтенант.

Когда толстая бронированная дверь ННП закрылась за последним офицером, генерал-корнет опустился на складной брезентовый стульчик и милостиво сказал Галу: — Так это вы в последние три дня поставили на уши всю прифронтовую полосу? — Гал кивнул. — Докладывали мне, докладывали о вашей шатии-братии, но, признаться, не верил… Что же вы хотели мне сказать?

— Неправильно вы воюете, господин Командующий, — вежливо сказал Гал.

Генерал-корнет побагровел, но сдержался.

— А именно? — осведомился он. — Вы что-то можете предложить?

— Постараюсь, — скромно сказал Гал. — Хотя время уже упущено, промахи вами совершены слишком большие, чтобы их можно было легко исправить… Взять хотя бы организацию боевых действий. Простите, но вы навалились на Пришельцев со всех сторон этакой кучей малой и думаете, что натиск и штурм приведут к благоприятному исходу. Вы атакуете противника с воздуха — безрезультатно. Вы посылаете в атаку целые танковые армии — и они гибнут. Группировка несет огромные потери по вашей вине. А что делает противник? Противник спокойненько отбивается и наматывает, так сказать, на ус ваши методы ведения боевых действий…

Тут генерал-корнет не выдержал.

— Позвольте спросить вас, лейтенант, — ехидно осведомился он, — какое у вас военное образование?

— Разумеется, уступает вашему. Вы-то, наверное, три академии закончили, в том числе Академию Генерального штаба Объединенных Вооруженных Сил, ну это не в счет… наверняка ваши подчиненные за вас карты рисовали и курсовые работы писали… что-нибудь вроде — «Наступление танкового фронта на глубокоэшелонированную оборону противника»… Вы одно поймите, господин генерал: вся военная премудрость, все эти шаблоны типа «лучший способ обороны — нападение» в данном случае не только не годятся, но и вредны, потому что ведут к массовым потерям личного состава и боевой техники!..

Генерал-корнет двигал бровями, надувал щеки и жевал губами и наконец разразился: — Ма-алчать! Мальчишка! Сопляк!.. Да ты еще под стол пешком ходил, а я уже полковничью папаху носил! Как ты смеешь!.. Со старшим по званию?!

— Эх вы, — с горечью сказал Гал. — Оскорблены моими словами, да? Вы бы лучше подумали о том, что будет через пару дней, когда у вашей сраной группировки силы и средства иссякнут, а противник перейдет в наступление!.. Чем вы его тогда отражать будете? Кстати, учтите, что Чужаки не случайно изучали вашу тактику, технику и вооружение. Они будут применять ее один к одному против вас! Штурмовики будут утюжить ваши позиции с воздуха, а по равнине будут накатываться танки!..

— Откуда вы знаете? — задыхаясь, сипло спросил генерал-корнет. — Может быть, вы — один из них? Гал улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Я — один из нас. А всего нас — таких, как я, — пятьдесят человек, но стоят они пятидесяти тысяч, потому что неуязвимы для любого оружия… И мы прибыли сюда не для того, чтобы критиковать вас, а чтобы принять участие в борьбе с агрессорами.

— А что вы умеете делать? — осведомился Командующий. — Среди вас есть танкисты? Артиллеристы? Рейнджеры?

— Ну, это не проблема, — сказал Гал. — Во-первых, мы умеем летать на любых самолетах, — все-таки большинство из нас — бывшие спейсеры… Стрелять из лучеметов и прочих систем нам тоже приходилось, а управление всей прочей техникой, насколько я понимаю, автоматическое…

— Если бы, — сказал Командующий. Нервно дергая поцарапанной щекой, он достал из кармана портсигар с монограммой и закурил. — У нас же как — пока петух в одно место не клюнет, никто не почешется подумать на перспективу… Как еще лет пятьдесят назад порубили все разработки систем вооружения — так с тех пор и не брались за них. Стыдно сказать, но то, что мы сейчас имеем на вооружении, еще в начале прошлого века сочинили!.. Пока война велась в космосе, все уповали на ваш доблестный Звездный Корпус и штамповали на конвейерах лишь спейсеры да прочие космические посудины! Никто и не планировал, что противника на Землю допустят… А вы: автоматика, роботы боевые, танки с дистанционным управлением… Да если хотите знать, я сам не меньше вашего страдаю, что люди гибнут как мухи, а в бой все равно их придется посылать! Но другого выхода у меня как у Командующего нет!

— Есть, — сказал Гал. — Есть другой выход.

— Какой же? Пустить пулю себе в лоб? Или в отставку попроситься?

— Не надо крайних мер. Достаточно распорядиться, чтобы мой отряд был допущен к участию в обороне. Причем вооружение и техника должны нам выделяться по первой просьбе. Все прочие войска можете отводить на запасные рубежи. Мы продержимся…

— Вы сумасшедший, — сказал генерал-корнет. — Времена Суворова давным-давно прошли. Пришельцы просто сомнут вас, смахнут, как хлебные крошки со стола, и покатятся дальше, во все стороны. Круговое наступление называется, слышали о таком?

— Слышал, слышал, — сказал Гал. — Только учтите, что ваше согласие в данном случае формально. Я хотел вас только предупредить — все, что нам нужно, мы и так возьмем. Помешать нам вы просто не сможете, по-моему, вы уже успели убедиться в этом.

В кармане Командующего что-то запищало. Он переменился в лице, вскочил, встал по стойке «смирно», извлек плоскую коробочку и поднес к губам: — Слушаю, господин президент!.. Да, господин президент!.. Никак нет, господин президент!.. Позвольте заверить, господин президент, что противника всеми силами постараемся не пропустить в глубь территории!.. Я сказал: постараемся, потому что ресурсы группировки на исходе!.. Если бы вы лично, господин президент, распорядились подбросить нам еще парочку танковых армий и одну воздушную армаду… Все понял, господин президент!.. Желаю здравствовать, господин президент!..

Он убрал коробочку в карман, утер рукавом со лба выступивший пот и мрачно покосился на Светова.

— Ладно, — сказал он. — Только учтите, войска с позиций отводить я не намерен. Мне пока еще жить хочется… Подчиняться будете лично мне, связь держать со мной непрерывно. Назначаю вас командиром универсально-мобильного отряда. Подойдите к комп-планшету, я покажу вам расстановку наших сил и средств и поставлю задачу…

* * *

«Шар» предпринял попытку прорвать оборону землян на третий день после прибытия отряда Светова в район боевых действий. В это время Гал как раз наблюдал за «Шаром» с помощью мощного компьютерного сканера. Он находился в подземном блиндаже возле полевого аэродрома, где базировалась смешанная воздушная бригада, включавшая в свой состав флайджеры, штурмовики, бомбардировочные платформы и катера-антигравы.

Развертка резво бежала по экрану сканера, показывая, что «Шар» как бы пульсирует, ритмично сжимаясь и разжимаясь, словно огромное живое сердце. Внутри его что-то происходило, и Гал почувствовал холодок под ложечкой. Знать бы только — что именно… Но сканер, как и любая другая аппаратура — все эти перископы, рентгенографы, инфракрасные и ультрафиолетовые визотроны, — не мог просветить «Шар» насквозь. Он был непроницаем для наблюдения, словно изваянный из гранитной глыбы. Однако Гал знал, что это не так. Последнее время он часто вспоминал то, что врезалось в память вовремя его пребывания в «Шаре», но теперь эти воспоминания стали такими стертыми, что порой казалось — то был всего лишь кошмарный сон…

Основная часть отряда Светова базировалась на аэродроме, поближе к самолетам. Человек десять во главе с Юрой Урманом специализировались на изучении блиндеров в танковом полку, который располагался чуть левее от аэродрома. Рогов, Ваксеров, Ордузов, Арванов и Кироев были выделены Галом Для усиления передовых позиций, напичканных артиллерией, противотанковыми огнеметами, лазерными установками сплошного огня и прочим вооружением. Не у дел оставался один только Вицентий Маркович Морделл. Воин из него был нулевой, и Гал уже пожалел, что в свое время уговорил доктора вступить в отряд. Больше пользы от него было бы в лаборатории, а не на поле боя. Последнее время профессор был необычно молчалив и сосредоточен. Он днями напролет сидел на грубых нарах в блиндаже, производя какие-то подсчеты в комп-ноте.

«Отряд бессмертных» с самого начала был встречен милитарами настороженно. Все словно чувствовали его особый статус и избегали вступать с товарищами Светова в разговоры, хотя Гал не раз ловил на себе внимательные взгляды пилотов. Потом до него дошли отзвуки той легенды, которая ходила в армейских кругах — вплоть до самого высокого уровня. Кто-то высказал предположение, что, мол, бывшие спейсеры на самом деле — новая модель боевых роботов-андроидов, специально разработанных для борьбы с Пришельцами. Однажды Гал сам подслушал такой разговор между сервистами на летном поле. Он как раз шел к своему интерсептору, чтобы освежить в памяти навыки полетов в атмосфере, когда до его ушей долетело: «…им, конечно, ни есть, ни пить не надо. Заливай только смазку в суставы и аккумуляторы подзаряжай раз в год». — «Давно пора бы прекратить из людей пушечное мясо делать, а то мужиков скоро в мире не останется…» — «Да-а, и когда только эта война закончится?» — «А закончится ли она вообще? Чувствую, не одолеть нам Чужаков. Почти неделю лупим их из всех видов оружия, а они — хоть бы хны. Сколько уж наших танков пожгли, а?.. И оружие у них какое-то странное, люди будто испаряются». — «С чего это ты взял?» — «Да говорят, что с передовых позиций специальную похоронную команду высылали трупы погибших искать, а она вернулась с пустыми руками… Даже ботинок от павших ребят не осталось!» — «Что ж тут удивительного? Когда танк горит, там знаешь температура какая? Как в мартеновской печи!» — «Все равно, что-то здесь не так»…

Гал хотел было подойти к сервистам и рассказать им всю правду и о себе, и о том, куда деваются люди из танков и самолетов, когда в них вонзается несущий бессмертие луч Уподобителя, но потом передумал. Расскажи им про телепортацию и бессмертие — выслушают глазом не моргнув, вежливо удивляясь, а потом все равно переиначат по-своему, и возникнет еще один слух — на сей раз о том, что «боевые роботы», оказывается, быстро перегреваются и тогда начинают нести всякую белиберду…

Вообще Гал понемногу стал убеждаться: пока люди сами не попадут под удар Уподобителя, будут высказывать такие глупости, от которых мурашки бегают по коже. Неужели только обретя бессмертие, человек — обычный рядовой человек, от которого в этом мире почти ничего не зависит, — становится чуточку умнее? Неужели именно ужас перед неминуемой смертью делает все человечество стадом, ничего не видящим дальше своего пучка сена?.. От этих мыслей ему становилось не по себе, ведь получалось, что он уже начинал сравнивать: мы и они… они — хуже, мы — лучше… в любом случае мы — не такие, как они…

Внезапно «Шар» окутался туманом и на несколько секунд исчез из поля зрения. Развертка бешено крутилась по экрану, не обнаруживая объекта наблюдения. Гал перевел экран в оптический режим и увидел, как в небе над «Шаром» откуда ни возьмись возникла черная точка. Он навел на нее перископ и включил максимальное увеличение. В окулярах возник необычный летательный аппарат: нечто среднее между самолетом и флайджером, но с косо обрубленным фюзеляжем и как бы вылепленный из пластилина, потому что на нем нигде не было видно ни швов, ни соединений, ни заклепок. Кабина у него отсутствовала, но под короткими крыльями отчетливо виднелись тонкие трубочки с раструбами Уподобителей. Самолет описывал виражи над «Шаром», словно примеряясь к полету. Потом из тумана, закрывавшего «Шар», возникли еще два таких же самолета… Потом — сразу пять… Когда число самолетов достигло двадцати, они разделились попарно и понеслись в разные стороны от «Шара». Скорость у них была, однако, не очень большая: чуть меньше скорости звука.

В тот же миг пискнул коммуникатор. Гал включил его, и в блиндаже раздался хриплый голос Командующего: — Они атакуют, лейтенант…

— Я вижу, — ответил Гал. — Сейчас дам команду на взлет.

— Справятся твои ребята? — недоверчиво спросил генерал-корнет. — Может быть, нужна помощь?

— Справимся, — сказал Светов. — Я сам поведу их.

— А как быть с танками? — спросил беспомощно Командующий.

— С танками? — удивился Гал.

— Ну да, черт побери! — нервно воскликнул генерал. — Они атакуют одновременно по земле и по воздуху!

Гал сфокусировал окуляры на равнине и увидел, как по ней, подпрыгивая на кочках, бодро катятся на передовые позиции странные машины ртутного цвета, без башен, с длинными тонкими двойными трубами, торчавшими прямо из корпуса. Ни колес, ни гусениц у них не было — видно, машины двигались на антигравитационной подушке. Их было много, около пятидесяти, и шли они красивым клином на достаточно большой скорости.

Гал с удивительной четкостью понял, что сейчас начнется. Врубаются Уподобители в сочетании с ударами из гравитонных орудий, и защитники передовых позиций, сметенные танковыми залпами, уносятся за много тысяч километров отсюда. Еще неизвестно, можно ли остановить эти «танки» обычными боеприпасами, или они наподобие своих хозяев неуязвимы?.. Если это так, то вскоре в полосе обороны не останется ни одного человека, кроме них. Тогда Пришельцы беспрепятственно устремятся через холмы неудержимым маршем. Да, придется потрудиться, чтобы их остановить…

— Мы должны их остановить во что бы то ни стало, господин Командующий, — сказал он в коммуникатор. — Для начала мы выясним, чем их можно бить.

Он отключился и подал сигнал общей боевой тревоги. Выскочил из блиндажа и помчался к своему интерсептору.

На летном поле он столкнулся со Славой Криковым. Слава бежал, на ходу застегивая летный костюм.

— А ты куда, Гал? — удивился Слава.

— Туда же, куда и ты, — бросил на бегу Светов.

— Чудак человек, — сказал Слава. — Ты же командир, а командир должен руководить, а не лезть в драку… Прошли те времена, когда он был впереди с шашкой и на лихом коне!..

— Ты говоришь так, будто у меня есть шанс погибнуть, — усмехнулся Гал.

— А, извини, я и забыл, — смутился Криков, убегая к своей машине.

«Командир, — сердито думал Гал, вскакивая в кабину интерсептора и лихорадочно запуская двигатель. — Какой, к черту, из меня Командир?! Командир должен быть уверен в себе как скала, а мне бы в себе до конца разобраться, не то что других поучать!..» Он наконец набрал нужные обороты турбины и пошел на взлет. Слева и справа взлетали другие истребители. Гал прикинул на глаз — кажется, взлетели все бессмертные. Видно, ребятам не терпелось схватиться с противником в первом же бою: засиделись, братцы…

Он перевел экраны обзора в компьютерный режим, чтобы попытаться уяснить общую обстановку. Обстановка ему не понравилась. Пришельцы действовали весьма грамотно. Почти по-человечески… Наверное, все первые дни они старательно изучали систему обороны землян, потому что первым же ударом с воздуха явно стремились вывести из строя пункты управления и огневые точки. Во всяком случае, сразу четыре «самолета» противника направлялись в сторону расположения командного пункта Объединенной группировки. И Гал решил помешать им.

Он положил истребитель на крыло и увеличил обороты турбины. Сближение с противником произошло на пересекающихся курсах. Когда черное пятно замаячило в нитях прицела, Гал утопил гашетку лазерной пушки и увидел, как его луч буквально разрезает Чужака на куски. Есть один!..

Он облегченно вздохнул и, выведя самолет из пике, тут же повис на хвосте у второго Пришельца. Тот задергался в разные стороны, пытаясь выскользнуть из прицела, но это было бесполезно, и самонаводящаяся ракета разнесла его на мельчайшие кусочки.

Небо впереди оказалось перечеркнутым черной трассой, и Гал с трудом успел обойти ее. Сердце забилось чаще — в горячке боя он совсем забыл, что ему теперь ничто не грозит… Но это не значило, что не надо подчиняться инстинкту самосохранения, ведь если бы его сбили, противник мог безнаказанно терзать позиции группировки…

Гал дрался отчаянно. Пригодился опыт схваток в космическом пространстве, навыки пилотирования на бешеных скоростях. Хотя и различия были: нельзя забывать, что он не на спейсере, а на обычном самолете.

Улучив момент, Гал огляделся. Самолеты хаотично носились вокруг него, трудно было разобрать, кто же побеждает: противник или свои. То и дело сверкала ослепительная вспышка, и тот, кому не повезло, падал с огромной высоты на землю. Падали и Чужаки, и свои… Кажется, свои все-таки падали меньше. Окончательно Гал убедился в этом, когда небо полностью очистилось от «самолетов» Пришельцев. Как и в космосе, враг дрался до конца, до последней боевой единицы…

Гал сосчитал, сколько осталось своих. Потом произвел в уме операцию вычитания. Получалось, что противнику удалось «уничтожить» семь машин, в которых находились бессмертные. Но от этой мысли Светов особо не расстроился: теперь он мог позволить себе такую роскошь — не расстраиваться по поводу потерь. Он представил, как сбитый самолет взрывается, а пилот падает с высоты в десять тысяч метров без всякого парашюта на землю. После падения, в результате которого от него не должно остаться даже мокрого места, встает как ни в чем не бывало, деловито отряхивается и идет себе пешочком до наших ближайших позиций… Так можно воевать, подумал он, разворачивая самолет курсом на аэродром.

На земле «танковая атака» Пришельцев, судя по всему, тоже захлебнулась. Передние машины торчали горящими факелами, а остальные отступали к «Шару» под плотным артиллерийско-лазерным огнем.

Не так страшен черт, как его малютка, бодро подумал Гал, сажая истребитель на аэродром. Справимся с этими сволочами… Лишь бы технику нам подкидывали вовремя.

Он доложил Командующему о результатах воздушного боя прямо из кабины самолета.

Генерал-корнет был растроган.

— Молодцы, ребята, — сказал он. — Просто орлы! Действуйте дальше в том же духе…

Гал не стал дожидаться, пока приземлятся все остальные.

Он направился в блиндаж, с удовлетворением отмечая, что тело ни чуточки не устало, как это бывало раньше — до бессмертия. Нет, все-таки вечное существование определенно имело свои положительные стороны. Плохо только, что выпить ничего нет, сейчас граммов двести пришлись бы кстати…

Он вошел в блиндаж и сел с размаху в полевое брезентовое кресло. Вицентий Маркович Морделл сидел, уставясь в пространство неподвижным взглядом, но Гал не обратил никакого внимания на состояние профессора.

— Можете нас поздравить, Вицентий Маркович, — сказал Светов ученому. — Сегодня мы показали и чужим, и своим, на что мы способны!.. Будут знать, как дерутся бессмертные!..

Доктор странно молчал, и Гал взглянул на него в упор. Морделл был бледен, губы у него дергались, будто от холода.

— Что это с вами? — удивился Светов. Морделл медленно перевел на него взгляд.

— Сколько ребят… не вернулось? — спросил он.

— Семь, — растерянно сказал Гал. — Ничего страшного, завтра утром на своих двоих вернутся… Тут по прямой километров двадцать, не больше…

— Они не вернутся, Гал, — спрятав лицо в ладони, сказал Морделл.

Галу показалось, будто он ослышался. Смысл слов доктора не сразу дошел до него.

— Как это — не вернутся? — переспросил он, похолодев. — А куда же они денутся? Дезертируют, что ли?

— Они уже никогда не вернутся, Гал, — с неестественным спокойствием сказал профессор. — Они… они погибли.

— Что за чушь вы несете? — разъярился Светов. — Как бессмертные могут погибнуть?

Морделл достал зачем-то из кармана свой неразлучный комп-нот.

Вывел на экран какие-то формулы и цифры и показал комп-нот Галу.

— Я только что закончил расчеты параметров луча вашего Уподобителя, — все с тем же смертельным спокойствием сказал он. — Помните, я вызывал вас для исследований?

Гал помнил. Он провел тогда в доме Морделла почти неделю, и все это время профессор заставлял его вновь и вновь стрелять из Уподобителя в чугунную плиту, а сам возился у приборов, принесенных им из своей секретной лаборатории…

— Но ведь тогда у нас — вернее, у вас — ни черта не вышло, профессор, — сказал он.

— Не вышло потому, что я поставил перед собой в ходе исследования не ту цель, которую следовало поставить, — вздохнул Морделл. — Понимаете, я хотел попытаться воспроизвести свойства Уподобителя, а буквально несколько дней назад мне пришла в голову идея: а как Уподобитель повлияет на организмы при вторичном воздействии? Для этого мне пришлось построить математическую модель взаимодействия луча с клетками, имеющими нарушенную генную структуру, — благо все записи, сделанные мной в ходе экспериментов с Уподобителем, сохранились… Так вот, Гал, вынужден вас огорчить: согласно этой модели, вторичное воздействие луча возвращает человеческому организму все прежние свойства. Говоря математическим языком, минус на минус дает плюс!..

— Вы хотите сказать, что, попав под луч Уподобителя, бессмертный вновь становится обычным человеком? — пробормотал Гал.

— Именно так, — сказал доктор. — Вот, извольте убедиться сами.

Он протянул Светову свой комп-нот. Гал тупо смотрел на головоломные формулы и вычисления со множеством цифр и букв, идущие одной сплошной строкой по экрану, но мозг его не воспринимал их смысла. В интегральной математике он был не силен… Вместо формул он видел, как Кирой Крас-новский и Айзик Руховец, чьи самолеты разлетелись при попадании луча Уподобителя, падают с огромной высоты, и легкие их разрывает страшный ветер падения, а земля наплывает, вращаясь, снизу, и как они до самого последнего момента — если еще были в сознании — верили, что с ними ничего не случится…

Внутри у Гала защемило. Кровь бросилась в голову. Он отшвырнул комп-нот в сторону и, соскочив с кресла, метнулся к Морделлу и схватил его за грудки.

— Вы ошибаетесь, доктор! — прошипел Све-тов. — Ну скажите же, что вы допустили ошибку в своих идиотских расчетах!.. Они не могли погибнуть! Не могли!..

Но Морделл отвел глаза, и Гал с ужасом понял, что все правильно, и никакой ошибки в его выводах нет, и тогда ему стало так скверно, что, отпустив доктора, он чуть не скрючился от ненависти к себе…

Я во всем виноват, думал он, задыхаясь. Это я заманил ребят на бойню. Получается, что я обманул их, наобещав, что смерть им уже не грозит. А они так верили мне!.. Значит, мы обречены… Скоро Пришельцам некому будет противостоять. Получается, что я сел в огромную грязную лужу, и не так-то просто будет отмыться от этой грязи. Проклятье, ни на что нельзя надеяться в этом неустойчивом мире!.. Даже на самого себя. Что же теперь делать, что? Пойти и покаяться перед ними? Сказать, что я не знал и не ведал?.. А может, оставить все как есть? — вдруг подумал он. Продолжать обманывать их и дальше, а? Пусть надеются на свое бессмертие, сейчас главное — чтобы они дрались, защищая человечество! Взять с Морделла честное слово, что он никому не проболтается…

Что это я, опомнился Гал. Сколько же дерьма еще во мне, если я посмел подумать о таком варианте!.. Хорошо, что телепатии не существует. Что же делать теперь?

Он покосился на профессора. Тот сочувственно глядел на него, скривив рот в горькой усмешке.

— Простите меня, Вицентий Маркович, — пробормотал Гал. — Я… я не хотел…

В блиндаже раздался сигнал боевой тревоги.

Гал взглянул на экран оперативной обстановки. В воздухе опять были Пришельцы. Их опять было много. Они шли строем на север, и по ним били ракетные зенитные установки. В левом нижнем углу экрана появились пять черточек интерсепторов. Они спешили наперерез Чужакам.

Трясущимися руками Гал извлек из кармана коробочку коммуникатора.

— «Этеры», — сказал он, нажав кнопку связи с самолетами. — Это я, Гал. Немедленно возвращайтесь обратно, «этеры»!

— В чем дело, Гал? — послышался из коробочки искаженный помехами голос Саулета Романова.

— Возвращайтесь на аэродром, Саулет, — повторил Гал. — Передай всем остальным: если Чужаки попадут в вас своим лучом, вы погибнете! Для вас попадание равносильно смерти, понятно?

— Понятно, — сказал Саулет после паузы. — Значит, никакие мы не бессмертные?

— Это долго объяснять, — с отчаянием сказал Гал. — Возвращайтесь!

— А кто же перехватит этих гадов, если не мы? — спросил Романов. — Пушкин, что ли?

На это нечего было ответить. К тому же у Гала перехватило горло, и он физически не мог ничего сказать.

— Саул, — сказал он, когда ком в гортани рассосался. — Вы только… будьте осторожнее, братцы, ладно?

Сквозь помехи донесся смешок.

— Постараемся, — сказал Саулет. — А если у нас это не получится — не переживай, командир, на то она и война, чтобы на ней убивали.

Интерсепторы по-прежнему неслись наперехват «самолетам» Чужаков.

Гал выругался и кинулся к выходу, но что-то помешало ему это сделать. Он слепо оглянулся. Доктор Морделл крепко держал его за рукав комбинезона.

— Что вы намерены делать, Гал? — строго спросил профессор.

— Я должен быть с ними, — сквозь зубы сказал Светов.

— Вам туда нельзя, — сказал Морделл, не ослабляя хватки.

— Это почему же? — осведомился Гал.

— Потому что вы — единственный, у кого есть Уподобитель.

— Ну и что? — не понял Гай.

— Нелады у вас, дорогой Гал, с логикой, — вздохнул доктор. — Ведь если господа Пришельцы с помощью Уподобителя могут делать людей то бессмертными, то опять смертными, значит, и мы — то есть вы — способны воздействовать на них этим… э-э… прибором. Во всяком случае, шанс у нас есть, и грех было бы им не воспользоваться. Но если все-таки я прав, то на сегодняшний день только вы можете уничтожить «Шар»…

Гал представил себя с Уподобителем в руке рядом с громадой «Шара» и горько усмехнулся.

— Но это же равносильно тому, что пытаться покрасить небоскреб кисточкой для рисования, — возразил он.

— Хорошая аналогия, — хладнокровно сказал Морделл. — Только вам нет никакой надобности уничтожать весь «Шар». Кстати говоря, он бы очень пригодился нам, ученым, для последующего изучения… Понимаете, чтобы уничтожить систему, достаточно вывести из строя ее управляющие элементы. Если «Шар» — это корабль, у него должен быть какой-то пульт управления. Если это автомат, у него должен быть центральный блок управления — нечто вроде искусственного интеллекта. В конце концов, если речь идет о живом существе — во что лично мне не верится, — то независимо от того, разумно это существо или нет, у него должен быть мозг. Вам понятен ход моих рассуждений?

— Понятен, — сказал Гал. — Непонятно только, каким образом я найду этот центр, мозг или блок, даже если «Шар» пустит меня в себя…

— Ищущий да обрящет, — сказал Морделл. — Другого выхода нет.

Глава 16

УБИВАЮЩИЙ ВО СПАСЕНИЕ

Половину пути до «Шара» по равнине, усеянной расплавленными обломками танков, Гал проделал короткими перебежками. Ноги утопали по щиколотку в грязи, образовавшейся там, где снаряды и ракеты перемешали грунт этакой гигантской землеройной машиной. Земля была буквально нашпигована металлом; от постоянной сырости осколки и расплющившиеся пули начинали ржаветь, приобретая отчетливый красноватый оттенок, и поэтому чернозем местами напоминал самую настоящую глину.

Хорошо еще, что нигде не было видно трупов.

Потом началась зона заражения. Позавчера, невзирая на протесты Гала, Командующий принял решение ахнуть по «Шару» стотонными ядерными боеприпасами. Делалось это скорее для очистки совести и еще чтобы доложить президенту, мол, все средства ведения боевых действий испробованы, нельзя обвинить его, генерал-корнета, в том, что он не делал все возможное для уничтожения агрессора.

Как и следовало предполагать, «Шар» не моргнув глазом перенес ядерные удары и благополучно торчал посреди равнины. Зато к числу проблем защитников Земли отныне добавилась забота беречься от радиоактивного излучения Теперь приходилось воевать в радиационных комбинезонах со свинцовой пропиткой всем, за исключением людей Светова. Войска окончательно уверовали, что товарищи Гала — не люди, потому что какой же человек без средств защиты выдержит по тысяче рентген в час?..

Когда Гал доложил Командующему о своем замысле, генерал-корнет отнесся к этой затее с большим сомнением. Собственно, никакого разрешения Галу и не требовалось, единственное, что он просил, — снабдить его компактными взрывными устройствами вакуумно-нейтринного типа. В подробности Гал решил не посвящать своего высокопоставленного собеседника, но зато ярко живописал, какие слава и почести ожидают генерал-корнета в случае его, Гала, успеха. Видимо, это и сыграло решающую роль, и Командующий дал свое символическое «добро» на вылазку…

Вторую половину пути предстояло было ползти, потому что неизвестно, как среагирует «Шар» на появление в непосредственной близости от себя человека с лучевиком под мышкой и множеством взрывных устройств огромной разрушительной силы, но величиной с карандаш, спрятанных в специальном поясе-«патронташе».

И Гал пополз по выжженной ядерными ударами земле. Впрочем, уже трудно было назвать землей ту спекшуюся корку со множеством трещин, твердую, как асфальт, и все еще горячую. Под этой коркой что-то продолжало тлеть, и кое-где из трещин возносились к небу струйки удушливого дыма. Рельеф местности напоминал марсианские ландшафты, только здесь холмы чередовались с глубокими кратерами, разбросанными в диком беспорядке. Ползти приходилось то вверх, то почти вертикально вниз.

Небо над головой было мрачным, и с него все еще продолжал сыпаться на землю радиоактивный пепел. Когда Гал уже подползал к границе тумана, окружавшего нижнюю часть «Шара», заморосил не очень сильный, но настойчивый дождь, и все сразу стало скользким и зыбким.

Перед тем как войти в туман, Гал отдышался, отплевываясь от воды, текущей струйками по его лицу. Сейчас он думал только о том, как быть, если «Шар» вдруг ударит по нему своим черным лучом или забросит его куда-нибудь на другой конец Земли. Он мог запросто не пустить Гала в свое нутро.

На всякий случай Гал вызвал Уподобитель в правую руку, а лучевик перевел в режим стрельбы очередями по три-четыре импульса и повесил под левую руку так, чтобы одним движением руки можно было достать его гашетку.

Впереди — сплошной туман.

Гал приложил пылающий лоб к рукоятке лучевика. «Вот и настал решающий момент, — подумал он. — Если я сейчас не прорвусь, то уже никто с ним не сладит и больше такого случая не подвернется. А может быть, плюнуть на все это, пока не поздно, — внезапно подумал он. — Уйти себе восвояси и спокойно наблюдать, как человечество агонизирует, смешно пытаться воспрепятствовать неминуемому… Нет, так я не смогу стоять в стороне. Это будет намного хуже, чем предательство…» Он решительно поднялся и шагнул в туман. Но не успел сделать и двух шагов, как Уподобитель исчез из руки. Гал испугался: а что, если это шуточки Пришельцев, решивших обезоружить его в последний момент? Может, они вдобавок ко всему еще и телепаты?.. Он попробовал вызвать Уподобитель снова, и облегченно вздохнул, когда теплая мягкая рукоятка послушно очутилась в правой ладони. На всякий случай, чтобы не выдавать заранее своих намерений, он решил пока идти без Уподобителя.

Он шел, готовый к любым неожиданностям, но прошло полчаса, час, а туман все не исчезал и на расстоянии метра впереди ничего не было видно. Гал предположил, что он каким-то образом отклонился от направления, обогнул «Шар» стороной и сейчас выйдет из тумана по ту сторону. Но компас показывал, что он идет по прямой, и тогда он понял, что Пришельцы видят его и начинают игру с ним, и от этой мысли его обожгла ярость на всесильных и неуязвимых, уверенных в себе…

Он ускорил шаг, и в тот же миг впереди что-то произошло. Еще шаг, и в тумане обрисовалась неясная фигура, похожая на человеческую. Потом еще одна, и еще. Всего их было около десяти: они стояли, широко расставив нижние конечности, как будто ожидая, пока он подойдет к ним на достаточное расстояние. Гал покрепче сжал рукоятку лучевика. Лица у фигур пока оставались неразличимыми. Были ли они вообще? Самое странное — у них отсутствовало оружие, но это ничего не значило: стоило им захотеть, и в «руках» у них окажутся такие же Уподобители, как у него самого.

Значит, надо опередить их. Гал подумал об Уподобителе, и он тут же оказался у него в руке. Светов вскинул было его ствол в направлении фигур, но выстрелить не успел.

Пришелец, стоявший впереди, шагнул навстречу, и Гал наконец-то разглядел его лицо.

Да эта же его бывший сослуживец Саша Геккерев! Он был в спейс-комбинезоне, но без шлема, и на лице его расплывалась широкая улыбка.

Гал невольно попятился, не веря своим глазам.

— Не подходи, — охрипшим голосом предупредил он. — Меня этими штучками не проймешь…

— Ты что, Гал? — услышал он из тумана хорошо знакомый голос Саши. — Это же я, разве ты не узнал?

— Черта с два это ты, — огрызнулся Светов. — Ты — Чужак, принявший Сашкино обличье, вот ты кто!..

— Ты с ума сошел! — сказал Геккерев, останавливаясь и беспомощно оглядываясь на другие фигуры в тумане. — Ребята, он меня не узнает!

Фигуры шевельнулись, делая шаг вперед, и Гал теперь четко видел — это обыкновенные люди в спейс-комбинезонах. Во всяком случае, так ему теперь казалось.

— Я же говорил тебе, он не поверит, что мы живы, — сказал один из них Саше. — Он так и будет принимать нас за Пришельцев, дурашка, да на его месте то же самое думал бы любой человек.

По всей видимости, драться с Галом никто из них не собирался. Светов слегка расслабился, но Уподобитель прятать не собирался. На всякий случай…

— Как вы здесь оказались? — спросил он у тех, кого принимал за призраков-оборотней.

— Оттуда же, откуда и ты, — усмехнувшись, ответил Саша. — Как и тебя, в свое время нас всех сделали бессмертными. Только в отличие от тебя мы согласились перейти на сторону «Шара».

Гал не поверил своим ушам.

— Что-о?! — воскликнул он. — Значит, вы стали предателями? Как же так? Вы же присягали на верность, братцы!..

— Присягали, — спокойно подтвердил Саша. — Но бывают такие обстоятельства, когда милитар не обязан больше соблюдать присягу. Я имею в виду смерть, Гал. Ведь для всего человечества мы уже мертвы, мы и раньше-то были всего лишь пушечным мясом для всех остальных. Вспомни, Гал, как они относились к нам. Мы ради них рисковали своей жизнью на войне, а они… Да что там говорить, ты, наверное, знаешь это не хуже меня.

Он махнул рукой.

— Все равно, — упрямо сказал Гал. — У меня в голове не укладывается… Как вы могли, братцы?!. И главное, зачем?.. Чем они вас подкупили, эти Пришельцы? Деньгами? Обещаниями сделать вас властителями Земли в случае их победы?

Саша улыбнулся.

— Какой же ты наивный, Гал, — сказал он. — Как все остальные… Во-первых, никто нас не подкупал. Никто не менял наше сознание гипнозом и прочими мистическими штучками. Все гораздо проще, парень. Земля прогнила насквозь за те века, что существует на ней человек разумный. И это разложение продолжается — чем дальше, тем больше. У нас есть шанс изменить человечество, Гал, чтобы увести его с пути, ведущего к пропасти. Люди слишком боятся смерти, Гал, а отсюда и все пороки: жадность, эгоизм, трусость, ложь… Пойми, Гал, перед нами появился реальный шанс перевернуть этот чертов мир с головы на ноги, так неужели мы будем такими идиотами, что упустим его?!

Секунду Гал смотрел в глаза Саше, не в силах произнести ни слова.

— Да-а-а, — наконец протянул он. — И ты утверждаешь, что вас не обработали Пришельцы?

— Да какие, к черту. Пришельцы? — удивился Саша. — Пойми одну простую вещь: никаких Пришельцев никогда не было и нет! Есть только «Шар» и мы… Да, «Шар» сделал нас бессмертными, но после этого мы сами сделали свой выбор, и никто на нас не влиял. Поэтому не Пришельцы воюют с Землей, а мы, решившие изменить человечество, воюем с глупцами и подлецами всех мастей. И с каждым днем нас становится все больше, а их — все меньше!..

— Но ведь не все были согласны перейти на вашу сторону? — перебил Сашу Гал. — Я знаю множество бессмертных, которые выбрали в этой войне сторону человечества…

— Вот они-то и есть самые настоящие предатели! — с жаром вскричал Геккерев. — Как еще назвать людей, которые, получив возможность изменить мир, решили дезертировать, чтобы спокойно наслаждаться благами вечной жизни и смотреть свысока на то, как одни люди убивают других?!

— Послушай, Саша, — сказал после паузы Гал. — Почему вы все так уверены в своем праве решать за весь мир и за все человечество? — Он невольно вспомнил Зографова. — Ведь не все же люди одинаковы, и если для одних вечность — благо, то для других она — величайшая нескончаемая мука!.. Я не хочу вас судить. Допустим, что по большому счету вы правы и этот мир действительно заслуживает коренной переделки… Но я знаю одно: еще не время. Слишком рано сейчас начинать менять людей. Они еще не готовы к тому, чтобы их меняли!..

— Но иной возможности у нас нет, — сказал Саша. — Потом будет слишком поздно.

Они помолчали. Что дальше, думал Гал. Знают они о том, что я уже побывал раньше в «Шаре», или нет? От этого сейчас зависит все.

— Ну что ж, братцы, — нарушил он тишину. — Я так понимаю, что вы вышли ко мне в качестве этаких парламентариев с ультиматумом? Решили обратить меня в свою веру, да? Должен вас разочаровать: ничего у вас из этого не вышло. И не выйдет — слишком мы с вами оказались разными. Мыслим по-разному, понимаете? Даже если, как вы говорите, никаких Пришельцев в «Шаре» нет, то отныне для меня вы становитесь настоящими инопланетными Пришельцами. И не братья вы мне больше, а самые настоящие враги. Враги по разуму!..

С этими словами он подумал: «Уподобитель!» — и не стал ждать, пока Саша и его сторонники что-нибудь ответят. Первым же лучом он срезал половину из них, включая Геккерева. Остальные кинулись на него с разных сторон, и Уподобитель кто-то выбил у него из рук. Сначала они пытались, видимо, отключить Гала обычным путем, принимая его за простого смертного. Они навалились на Светова впятером и принялись втаптывать его в грязь. Гал чувствовал удары под ребра и по голове, но боли не было. Кто-то вывернул ему правую руку за спину, поэтому никак нельзя было повторить «выстрел» из Уподобителя.

Сволочи, ах, какие сволочи, гневно думал Гал. Несмотря на свое бессмертие, они остались, в сущности, обыкновенными людьми, сохранив чисто людские привычки и предрассудки. В их сознание прочно вросло мнение, что ради достижения некой благородной, «высокой» цели можно опуститься до марания рук кровью и грязью, и важен результат, а не способы его достижения!..

Он поднатужился и стряхнул с себя самых настойчивых. Одним прыжком очутился на ногах — и увидел направленный ему в лицо раструб Уподобителя. «Выстрела» допускать было нельзя ни в коем случае. Поэтому Гал прыгнул, поднырнул под ствол и, схватив противника за ноги, перебросил его через себя.

Возню пора было прекращать. Гал опять вызвал Уподобитель в руку и «расстрелял» черным лучом почти в упор сначала двоих, а потом и остальных.

Доктор Морделл оказался прав. Луч Уподобителя действовал на бессмертных так же, как и на смертных, только с обратным знаком. Во всяком случае, противники Гала лежали неподвижно. Гал наклонился к груди одного из них — пульс бился едва заметной ниточкой. Его противники без сознания.

Что ж я стою-то, растерянно сказал сам себе Гал. Надо добить их до конца, теперь это можно сделать обыкновенным лучевиком. Он вскинул ствол лучевика, прицелившись в голову Саши Геккерева, и положил палец на податливую гашетку. Представил себе, что останется от этих неподвижных тел после лучевой очереди — ничего практически не останется, — и сморщился. Медленно опустил лучевик.

«Ты должен это сделать, — сказал чей-то голос внутри него. — Иначе тебе не удастся расправиться с «Шаром».

Нет, думал Гал, я не смогу. Убивать лежащих и беспомощных людей способны только каратели, изверги… Не хочу быть ни карателем, ни извергом, не хо-чу!

«Да пойми, ты и так уже убил их, сделав смертными, — настаивал все тот же голос. — Через полчаса их прикончит радиация, они даже и очнуться не успеют!..» Чтобы не слышать этот безжалостный голос, Гал повернулся и торопливо пошел дальше. Его всего трясло. Он одержал первую победу на пути к «Шару», но на душе почему-то было гадко…

Туман расступился перед Галом так, будто он был живой, и Гал увидел перед собой кирпичную стену, а в ней блестящую дверь с самой обыкновенной железной ручкой. Окон в стене не было, но Гал почему-то сразу понял, что стоит перед зданием. Зданием? Откуда оно здесь могло взяться? Здесь же ничего не может быть, кроме «Шара»!..

Мимикрия, решил он и взялся за ручку двери. Постоянное уподобление всему сущему. Но зачем это «Шару»? Непонятно…

Он перешагнул порог и закрыл за собой дверь. Он ожидал увидеть то, что видел в «Шаре» во время первого посещения — переплетенные между собой крутящиеся валы, трубки, рычаги. И множество отсеков.

Но сейчас ничего этого не было. А был перед ним овальный, длинный и извилистый коридор, облицованный стальными листами, который вел куда-то в полумрак.

Приготовив на всякий случай Уподобитель, Гал двинулся вперед, напряженно вслушиваясь в тишину и то и дело озираясь. Он прошел несколько метров и только потом сообразил, что его смущает в этом коридоре. Он был до правдоподобия похож на коридор его родной Базы. Третий ярус, где размещаются кубрики экипажей… Через несколько метров Галу встретилась дверь. Пока что «Шар» копировал Базу изнутри вполне удовлетворительно. Гал нажал на дверь, откатывая ее в сторону. На секунду ему представилось, что за дверью он обнаружит, скажем, Костю Луцика, лежащего в ботинках на койке и с интересом штудирующего потрепанный порнографический журнальчик, а за откидным столиком, скрючившись, будет сидеть Борька Геккер, выстукивающий на мини-компе очередное душераздирающее послание своей невесте. Он даже удивился, не увидев за дверью ни того, ни другого, — настолько отчетливо представил себе их.

За дверью была его мапряльская комнатушка, в которой он провел первые семнадцать лет своей жизни. Да, тут все, как он оставил когда-то, поступив на курсы спейсеров. Та же колченогая этажерка с книгами и журналами. Дряхлый, но еще вполне жизнеспособный письменный стол, заваленный всякими полезными мелочами, начиная от микросхем еще годных к употреблению «чипов», подобранных им на свалке радиоэлектроники за городом, и кончая черновиками стихов на обрывках бумаги… А вот и его шкаф, и кровать-софа, и картина на стене, изображающая Землю, обвитую знаком математической бесконечности. Но где же самое главное — окно, через которое ровно в восемь часов вечера зимой над крышей соседней многоэтажки можно было лицезреть яркое пятнышко Орбитального комплекса?

Гал, не удержавшись, подошел к столу и взял наугад один из черновиков. В следующее мгновение он был потрясен до глубины души, потому что на клочке, оторванном от записной книжки, его тогдашним почерком было выведено то, что он когда-то написал, чтобы забыть потом почти навсегда: «Стихи — словно жизнь: их можно понять, их можно продать, их можно предать, их можно купить, подарить, полюбить, украсть, обругать и забыть, но их невозможно никак объяснить!» Черт побери, растерянно думал, озираясь, Гал. Неужели даже это Им обо мне известно?!. Но растерянность быстро прошла, уступив место чувству невыполненного долга. Отвлекают, сволочи… Надеются на то, что я сам откажусь от своего намерения. Дудки вам! Не выйдет!..

Он вышел из «своей» комнаты и пошел дальше по коридору. Что там вы мне дальше приготовили? — думал он. Валяйте, показывайте следующий пункт вашей дурацкой программы!

Следующим «пунктом программы» оказался огромный зал, на галерею которого выводил коридор. Он напоминал зал ожидания какого-нибудь космопорта или железнодорожного вокзала. Между мощными колоннами, уходящими ввысь и там терявшимися из виду, стояли ряды мягких кресел, на которых сидели люди. Они сидели молча, не разговаривая, и в этом было нечто страшное и неестественное. Большинство из людей были в спейс-комбинезонах, но встречались здесь и женщины, и старики, и дети. Время от времени кто-нибудь поднимался со своего кресла и прохаживался между рядами, чтобы размять ноги, а потом снова садился, но уже не на прежнее место, а на первое попавшееся свободное. Тишина в зале стояла такая, что мороз бежал по коже.

Несомненно, это был зал ожидания. Только чего ожидали все эти люди? Куда они направлялись, один за другим покидая этот большой, залитый мягким светом, исходящим от настенных бра, зал? В его дальнем конце в стене зиял некий черный проем, куда, словно выполняя слышимую ими одними команду, не торопясь, без суеты и эмоций, устремлялись эти люди. Обратно они уже не возвращались. Гал попытался до рези в глазах рассмотреть хоть одно лицо тех, кто находился там, внизу, но расстояние было слишком большим, и не было под рукой ни бинокля, ни перископических очков…

Неприятные ассоциации навевал этот зал и эти люди, терпеливо и молча ожидающие своей очереди, чтобы исчезнуть в черной дыре. И тогда Гал не выдержал. Он запрыгал, заорал что-то во все горло и замахал руками, стараясь привлечь внимание людей, находившихся в зале. Но они его не слышали. Он закричал еще громче, с холодным ужасом осознавая всю тщетность своих попыток, и тогда двери, выходящие на галерею по обе стороны от того места, где он стоял, внезапно распахнулись, и оттуда выскочили смутно темнеющие силуэты в неизвестной ему униформе с Уподобителями в руках. Гал попятился, но двери за спиной не оказалось, и он зажмурился, чтобы не видеть черного луча, который вот-вот полоснет по нему, означая крах его бессмысленной попытки что-то изменить. Но никто не стрелял по нему, и он открыл глаза. Люди в униформе стреляли из Уподобителей, перегнувшись через перила, по тем людям, что были внизу, и те корчились, сбиваемые черными лучами как очередями пулеметов.

Вот вы как, значит, подумал Гал и дал очередь из своего Уподобителя сначала влево. Потом вправо. Не целясь. Навскидку. Лишь бы отвлечь стрелявших на себя. И они заметили наконец его и стали наступать с двух сторон, но при этом не стреляли сами. Луч Уподобителя резал их на куски так, будто они были вылеплены из глины, но людям в униформе почему-то не было страшно, они понимающе улыбались и кивали головами, словно подбадривая Гала.

Галу стало жутко. Он прекратил стрельбу и прыгнул вниз. Падал он долго-долго, и в самом конце ему опять стало страшно, и он закрыл глаза. Потом падение прекратилось, и он почувствовал, что стоит на чем-то твердом, и осторожно открыл глаза.

Он находился на возвышении посреди огромной площади, стиснутой со всех сторон высокими стенами. Он почувствовал под руками деревянную поверхность и понял, что стоит на высокой трибуне. Под трибуной мимо него шли, как на параде, колонны печатающих шаг милитаров в парадной форме Звездного Корпуса. Время от времени среди искаженных в беззвучном вопле ртов мелькало чье-то знакомое лицо, но пока Гал вспоминал, кому оно принадлежит, лицо уже исчезало, и шеренги снова становились безлики. Колонны доходили до стены, преграждавшей им дорогу дальше, разворачивались и возвращались на исходную позицию, чтобы через несколько минут вновь прошествовать перед трибуной; ноги у марширующих с невероятной синхронностью поднимались, печатая шаг, как будто шло одно многоногое существо. Их было несколько тысяч, не меньше…

Гал почувствовал, как горячая струйка пота сползает у него по спине между лопатками. Он уже совсем запутался и не был способен отделить реальность от тех бредовых видений, которые навязывает ему «Шар». Он дошел до такого шизофренического состояния, когда сама реальность воспринимается как бред.

«Шар» упорно играл с ним в неизвестную игру. Логики в его действиях не было никакой, но, наверное, так и должно было быть. Какая там человеческая логика у Пришельца, мыслящего и воспринимающего действительность совсем в иных категориях, нежели человечество?!

«Ты пришел, чтобы уничтожить меня, — прозвучало внезапно в голове Гала так явственно, что он вздрогнул. — Но сначала тебе придется уничтожить их. Ты согласен сделать это?» — Ты умеешь разговаривать с нами? — спросил Гал. Или ему показалось, что он спросил это. — Ты знаешь наш язык. Пришелец?

— Это было трудно, — услышал он в ответ, — но мне пришлось обучиться этому.

— Кто ты? — спросил Гал. — И где ты?

— Убей себе подобных, — сказал голос внутри его, — и тогда ты увидишь меня.

— Как же я убью их? — не то сказал, не то подумал Гал. — Их так много.

— Неважно, — сказал голос. — Они все равно никуда не денутся с этого пространства. У тебя есть оружие, которое я дал тебе в прошлый раз. Ты должен им воспользоваться, чтобы убить их. Главное — чтобы ты решился на это.

— Но я не могу убивать безоружных, — растерянно сказал Гал. — Не по-людски это…

— Тогда ты никогда не сможешь уничтожить меня, — насмешливо сказал голос. И умолк.

Провокация, думал Гал, глядя, как безостановочно маршируют по кругу колонны. Как пить дать — это очередная галлюцинация, навеянная «Шаром». Пытается заморочить мне мозги…

А если нет? Где гарантия, что все происходящее с тобой сейчас — нереально? Может быть, это все-таки искаженная, расплющенная чудовищным искривлением времени и пространства действительность?

Да будет тебе, приятель, сказал он себе. Что ты потеряешь, если попробуешь последовать совету «Шара»? Может быть, он действительно так уверен в себе, что допустит меня в свою нечеловеческую душу, и тогда я смогу покончить с этимчудовищем? По большому счету, ничего страшного не произойдет. Если они бессмертны, то мой луч отнимет у них это бессмертие, только и всего. Как это было с Геккеревым и его сотоварищами…

Он приготовил к бою Уподобитель и нацелил его на ближайшую колонну. В самый последний момент рука его дрогнула, потому что в первой шеренге шел не кто иной, как командир Базы номер семнадцать полковник Руснаков. Шалишь, братец, подумал Гал. Пытаешься разжалобить меня. Не на того напал. Он сжал тугую, будто резиновую, рукоятку, и черный луч, вырвавшийся из раструба Уподобителя, стал косить ряды.

Это было страшное зрелище. Колонны смешались и рассыпались, рассекаемые лучом. Люди метались по площади, пытаясь скрыться от безжалостного луча, но скрыться было некуда, и они один за другим падали, чтобы больше не встать, и превращались в неподвижные черные холмики. Там, где луч скашивал сразу несколько рядов, образовывались завалы из тел. Те, кого еще не успел коснуться черный луч, беззвучно разевали рты и с мольбой воздевали руки к трибуне, словно надеясь, что Гал вот-вот одумается.

Он не одумался до самого конца. Потом с трудом разжал пальцы, и Уподобитель выпал из ладони к ногам. Ноги почему-то слушались Гала с трудом, будто одеревенели. Будто он устал, хотя никак не мог уставать по причине своей бессмертности…

Гал оглянулся, чтобы посмотреть, как можно спуститься с трибуны на площадь, но ни лестницы, ни пандуса не было, и тогда он перемахнул через край трибуны…

На этот раз падение было недолгим, и глаз он не закрывал во время прыжка. Тем не менее перед ними как бы мигнул свет, и когда он оказался стоящим на ногах, никакой площади уже не оказалось. Он стоял на кладбище перед Траурной Стеной, и прямо перед ним поблескивал прямоугольник из титановой стали, на котором значилось имя его матери. Некоторое время Гал оторопело взирал на Траурную Стену, не зная, где на самом деле он сейчас находится. Очередная декорация, или «Шару» надоело с ним возиться, и он вышвырнул его из себя за много тысяч километров, как выбрасывают из дома случайно забравшегося туда бродячего кота?

На этот раз видения ничем не отличались от действительности. Гал огляделся. Никакого плотного тумана вокруг, обычно сопутствующего выходкам «Шара» с пространством. Кусты вокруг и деревья, и в небе светит жаркое солнце. Все по-настоящему. Светов притронулся к Стене и ощутил ее прохладную шершавость. Значит, я все-таки не справился с заданием, с горечью и отчаянием подумал он. Так и не добрался до мозга Чужака. Завалил все дело…

Неужели нет способа распознать, реальность это или виртуальный мир, который так искусно создается «Шаром»? Черт, даже ущипнуть себя за руку и то не имеет смысла — в любом случае боли от щипка я не почувствую…

«Подожди, — сказал он себе. — Надо набраться терпения. Не может же этот инопланетный Кощей Бессмертный так точно и долго копировать реальность — если я все еще в «Шаре», конечно». Он прошелся вдоль Стены, внимательно вчитываясь в таблички с именами и пытаясь вспомнить, что там должно быть написано. Несколько раз ему показалось, что на табличках в действительности значились совсем другие фамилии, но уверенности в том, что он прав, не было, и Гал вернулся к тому месту, где замурована урна с прахом его матери.

Сейчас все, что было с ним недавно, представлялось каким-то жутким сном. Действительно ли с ним разговаривал «Шар» или это ему почудилось? Действительно ли происходили все эпизоды, начиная с разговора с Сашкой Геккеревым и кончая расстрелом марширующих колонн? И действительно ли он побывал в «Шаре» или это ему привиделось?

Гал чувствовал себя как человек, которому во сне угрожает смертельная опасность и который не знает, что делать: то ли на всякий случай спасаться бегством, то ли уповать на то, что это все-таки сон…

Надо что-то делать, не могу же я вечно торчать здесь пень пнем. А то так и свихнуться можно — не на это ли уповал «Шар», разыгрывая весь этот спектакль?

Светов недоверчиво ощупал себя. Все на месте. Под мышкой висит тяжелый лучевик. В «патронташе» по-прежнему виднелись взрывные устройства и тонкие, как карандаши, запалы к ним. Часы, правда, стоят, компас не действует, браслет связи — тоже. Правда, это еще ни о чем не говорит: там, в «Шаре», наверняка бушевали такие мощные силовые, магнитные, электрические… какие там еще?.. поля, что ни одна электроника их бы не выдержала…

«Послушай, — сказал он сам себе. — Давай-ка, братец, не теряй голову, а постарайся мыслить логически. Имеется окружающая действительность, в отношении которой неизвестно, действительность ли это или наведенная картинка. Следовательно, надо исследовать две гипотезы, по типу «чет-нечет»… Эх, профессора бы сюда на подмогу, специалиста по гипотезам и логическим задачкам!..

Итак, гипотеза «намбер уан»: это — реальность. Тогда — что? А ничего тогда… Рано или поздно кто-нибудь заявится и увидит меня, с лучевиком, пришедшего поклониться праху матери… Или пойти отсюда куда глаза глядят, надеясь, что рано или поздно станет окончательно ясно, галлюцинация это или нет… Черт, это ведь тоже ничего не дает, — вдруг с ужасом понял он. — Где гарантия, что «Шар» не способен воссоздать реальность во всей ее полноте, с аэрами, пролетающими по небу, турбокарами, проносящимися по дороге на горизонте, и даже с беседующими со мной нормальными с виду людьми?..

Так, а если все-таки исходить из более безумной гипотезы, согласно которой я все еще нахожусь в «Шаре»? Что мы тогда имеем? Ничему не верим, все воспринимаем как ложное, в итоге… Что в итоге? Ах да, конечно… Предполагаем, что Стена, перед которой мы находимся, и есть центр разумной активности «Шара». Тогда обрабатываем ее лучом Уподобителя, потом достаем из пояса запалы, вставляем их в бомбочки мощностью по пять килотонн каждая и аккуратненько минируем эту самую Траурную Стену, как бы кощунственно это ни звучало… Инициируем заряды, и вот тогда-то и выяснится окончательно, «Шар» это или кладбище… Во-первых, этот дурак должен будет как-то отреагировать на мои действия, представляющие собой угрозу его существованию, и что-то предпринять, чтобы помешать мне уничтожить его… Интересно, есть ли у него инстинкт самосохранения, а то, может быть, он так и не врубится до самого конца, что это — его конец?.. М-да, все было так логически четко, и надо же — какие-то ответвления полезли… вопросы ненужные… бред собачий… Милитар должен быть смелым и тупым, вот мы и будем смелыми и тупыми. В крайнем случае, одним кладбищем на Земле станет меньше…» Размышляя таким образом, он делал все, что наметил по второму варианту. Тщательно поводил по Стене, стараясь не пропустить ни одного квадратного сантиметра, лучом Уподобителя. Вставил запалы во взрывные устройства, установив их на мгновенное срабатывание. Прилепил бомбы к Стене в разных местах с таким расчетом, чтобы нейтринно-вакуумная струя имела максимальный радиус поражения.

Достал из специального кармашка пульт инициатора, раздавил пластиковый колпачок и нащупал под ним черную кнопку с жирным восклицательным знаком. Взгляд его упал на фотографию матери, вмонтированную в траурный прямоугольник, и ему показалось, что он слышит ее голос: «Что ты делаешь, сынок? Опомнись!» — «Прости меня, мама, — мысленно ответил ей он. — Так надо, понимаешь? Тебе все равно уже не будет больно…» На заднем плане сознания вспыхнула хладнокровная мысль: ara, начинается?! Давай-давай, покажи, на что ты еще способен перед смертью!..

Он уже приготовился нажать кнопку, как вдруг за его спиной прозвучал тонкий голосок: — Дяденька, а что это вы делаете?

Медленно-медленно, не веря ушам и внутреннему голосу, сообщившему: «Ну вот, оказывается, ты был прав», — Гал обернулся и увидел хорошенькую девочку, самого обыкновенного ребенка, с любопытством разглядывающую его лучевик. Ей было лет шесть. Самый подходящий возраст, чтобы приставать к незнакомым мужчинам с беззастенчивыми вопросами. Если это проделки «Шара», то лучшей кандидатуры, способной сыграть роль отвлекающего фактора, не найти. Молодец, Пришелец, соображаешь…

Но все это промелькнуло у Гала в голове как бы в виде некоего фона. На первом же плане оставалось страшное сомнение: может быть, я все-таки в Мапряльске?.. С другой стороны, пусть даже это милое создание сотворено «Шаром», но пока остается хоть самая малая вероятность того, что девочка существует на самом деле, ни один нормальный человек не нажмет эту проклятую кнопку на пульте!.. Принесение детей в жертву благородным целям крайне не рекомендуется, и прав был старина Достоевский насчет слезинки ребенка. Не говоря уже о его жизни…

Уже осознавая, что он проиграл это незримое сражение со своим могущественным врагом, Гал опустился на колени перед девочкой.

— Откуда ты взялось здесь, чадо мое ненаглядное? — хрипло спросил он.

— Я пришла с мамой проведать бабушку, — четко доложила девочка, показывая своей пухлой ручкой куда-то за кусты. — Там бабушкина могилка…

Гал пригнулся и заметил сквозь переплетение ветвей женщину в белом, которая, неумело орудуя лопатой, окапывала одну из могил в дальнем конце кладбища.

Его вдруг посетила чудовищная мысль. Надо испробовать все возможности. «Выстрелить» из Уподобителя сначала в девочку, потом — в ее мать, потом — во всех тех, кто еще попадется на глаза «в самый последний момент», и, дождавшись, пока они станут бессмертными, все-таки произвести взрыв… Что ж, остаются сущие пустяки. Например, разобраться с собой, имею ли я право обессмертить — а в сущности, убить — два слабых, беззащитных существа женского пола во спасение так называемого человечества?

Он еще долго переваривал эту мысль, пока девочка тараторила о чем-то без умолку.

Если это происходит в действительности, лихорадочно думал он, то первое, что я сделаю после взрыва, — это сделаю их опять обычными. На безопасном расстоянии, разумеется… Или потом, через год, через два я обязательно найду их и верну в прежнее состояние. А «бабушкину могилку» ты для них тоже восстановишь? Проклятие!.. Неужели все-таки нет выхода из этого тупика?..

«Ваша беда в том, что вы слишком часто рефлексируете над ненужными вещами и не задумываетесь над настоящими вопросами», — вспомнил он чьи-то слова. Попробуй не рефлексировать на моем месте!..

Он взял девочку за руку, словно проверяя ее реальность, и попросил: — Познакомь меня с твоей мамой, чадо.

— Я не чадо, — серьезно сказала девочка. — Меня зовут Марина Меледина. Пойдемте.

Гал усмехнулся. Он уже ни на что не надеялся. Все еще держась за руки, они подошли к женщине, и та, почувствовав на себе мужской взгляд, поспешно распрямилась, одергивая мини-юбку.

— Бог в помощь, — мирно сказал Гал.

— Спасибо, — машинально откликнулась женщина, удивленно вздернув белесые брови. Перевела взгляд на девочку: — Мариночка, сколько раз я тебе говорила: не отходи далеко от меня!.. — Опять вернулась взглядом к Галу. Еще выше подняла брови, разглядывая лучевик на его плече. — Вы уж извините, что дочка побеспокоила вас…

— Ничего, ничего, — добродушно сказал Гал. Потом, неожиданно для самого себя, добавил: — А теперь слушайте меня внимательно. Забирайте девочку и немедленно уходите отсюда!

— А что случилось? — испуганно спросила женщина, поправляя волосы.

— Я ничего не могу вам сказать, но, оставаясь здесь, вы подвергаете себя и ребенка опасности, — резко сказал Гал. «Мы еще повоюем, — подумал он. — Ты — великий и несравненный игрок, Пришелец, но тебе, возможно, еще не доводилось испытать на себе, что такое блеф».

— Но я не понимаю… — начала женщина и осеклась, потому что Гал отпустил руку девочки и извлек из кармана коробочку инициатора.

— У вас мало времени, — жестко проговорил он, глядя женщине прямо в глаза. — Видите эту кнопку? Стоит мне ее нажать, как здесь будет огненная пустыня!..

Он положил указательный палец на кнопку. Лицо женщины неуловимо изменилось. С него, будто по мановению волшебной палочки, стекли глаза, губы, нос, и лицо сразу стало плоским и безжизненным. А в руке у безлицего существа, в которое превратилась женщина, вдруг появился хорошо знакомый Галу уродливый обрубок Уподобителя, и из раструба в сторону Светова ударил черной струёй выстрел.

Последним импульсом Гала было — прыгнуть в сторону и в падении успеть вдавить кнопку инициатора до отказа. И он успел сделать это.

Он лежал на чем-то мокром и скользком. Слабый ветерок обдувал его лицо и, словно пытаясь вернуть к жизни, осторожно гладил своими бесплотными ладонями по щекам.

Не открывая глаз, Гал вспомнил жестокий удар взрыва, пришедшийся по глазам. Шок оказался таким сильным, что, видимо, даже бессмертный организм не мог перенести его, и мозг поспешно отключился, чтобы включиться сейчас, когда окружающий мир вновь стал возможным для восприятия. В горле першило, будто туда вбили огромный шершавый кол языка, в голове раздавался тугой звон литавров, по которым били не переставая безжалостной колотушкой…

Гал поднял голову и осмотрелся.

Он лежал в грязи на равнине, которая неузнаваемо изменилась. Не было вокруг никакого тумана. Сзади, в какой-нибудь сотне метров, возвышалась громада «Шара». Она приобрела иссиня-лиловый оттенок, и по ее поверхности то и дело пробегали зигзаги молний, будто внутри происходили частые короткие замыкания. «Шар» на глазах съеживался, как бы усыхая, он терял свою шаровую форму, превращаясь в нечто аморфное, расплывчатое. Впечатление было такое, будто его проткнули огромной иглой и из него постепенно вытекает газ. Видно было, что время от времени «Шар» предпринимает безуспешные попытки оправиться, бока его при этом вздувались, силясь сохранить, удержать во что бы то ни стало округлую форму, но потом вновь бессильно обвисали тряпкой. Это было похоже на то, будто раненный в живот человек пытается удержаться на ногах, но рана заставляет его неудержимо скрючиваться, шатаясь из стороны в сторону…

Это была агония. Но Гал почему-то не чувствовал в этот момент радости от одержанной победы. Может быть потому, что слишком неожиданно все закончилось — легко и просто. Оказывается, в глубине души он не верил, что сможет уничтожить «Шар». Но была и еще одна причина. Где-то глубоко в его подсознании засела, как отравленное семя, одна дурацкая идея, высказанная в свое время полковником Зографовым, и хотя она была слишком бредовой, чтобы оказаться правдой, не было никакой гарантии, что когда-нибудь она не даст такие ростки в его душе, которые будут высасывать соки из его мозга и сердца…

Он встал и с трудом удержался на ногах. Лучевика у него уже не было, комбинезон, прожженный во многих местах, дымился. Гал сделал несколько неверных шагов по равнине и остановился.

Впереди зиял провал воронки, и из нее торчали чьи-то ноги.

Он медленно подошел и, не веря своим глазам, всмотрелся в белые мертвые лица. Они все лежали там — бывшие спейсеры, которых он встретил в тумане на пути к «Шару». Сашка Геккерев, весь в крови, с уставившимися в низкое багровое небо пустыми глазами, тоже лежал там, раскинув руки и ноги.

И тогда Гал понял, что все происходившее с ним было правдой.

Оскальзываясь в грязи, падая и снова подымаясь, он рванулся обратно к «Шару», потому что представил, как где-то в его агонизирующих внутренностях сейчас стонут слепые, раненые и обожженные взрывом люди, у которых он сам, своими руками, отнял даже не бессмертие — просто шанс выжить…

Он подбежал к «Шару» и попытался с разбегу проскочить в него, но поверхность превратилась в некий густой, упругий кисель — она уже не пропускала человека сквозь себя, а только переливалась и корчилась в страшных судорогах, то сжимаясь, то снова разжимаясь. Гал попробовал колотить в нее кулаками и ногами, но это было бесполезно. Все равно что пытаться разрезать ножом коллоидную жидкость…

Где-то рядом что-то знакомо пискнуло. Связь! Он совсем забыл про связь с Командующим. Трясущимися руками Гал вытащил из кармана комбинезона чудом уцелевшую коробочку коммуникатора, на которой светился зеленый огонек вызова. Нажал кнопку ответа, и в уши ударил сердитый голос генерал-корнета: — Вызываю лейтенанта Светова! Вызываю лейтенанта Светова! Доложите обстановку, лейтенант! Гал проглотил ком в горле.

— Господин Командующий, — с трудом шевеля губами, сказал он. — Операция проведена по согласованному с вами плану. «Шар»… Его скоро не будет.

— Не понял, — недоуменно прозвучал голос Командующего. — Что вы там лепечете? Вы ранены?

— Нет.

— Тогда немедленно возвращайтесь! Вы слышите меня?

— Я не могу. Тут люди… Им нужна помощь.

— Ни черта не понимаю! — рыкнул генерал-корнет. — Какие еще люди, вы что — бредите?!. Если можете идти, немедленно возвращайтесь! Через полчаса по «Шару» будет нанесен удар вакуумно-аннигиляционными ракетами! Вы слышите меня, лейтенант?.. Может, за вами выслать танк?

Галу вдруг стало трудно дышать, словно ему нанесли удар в солнечное сплетение. Когда дар речи вернулась к нему, он крикнул в микрофон: — Послушайте, господин Командующий, это… ничего этого уже не нужно! Не нужны больше никакие удары, вы понимаете?.. К тому же в «Шаре» остались люди… раненые люди, которых мы должны попытаться спасти!.. Отмените удар, генерал, во что бы то ни стало!..

— Слишком поздно, — пробурчал Командующий. — Приказ уже прошел по всем звеньям управления. К тому же это не мой приказ, лейтенант. Я не могу отменить приказ Верховного Главнокомандующего… Да и зачем его отменять? Лишний удар не помешает, знаете ли… Противника всегда надо добивать до конца, поверьте моему опыту… А о каких людях вы ведете речь?.. Откуда они там взялись?

— Какая разница?! — крикнул Гал. — Это — люди, понимаете, лю-ди!

Командующий хмыкнул.

— Вы так уверены в этом, лейтенант? — насмешливо осведомился он. — Наших людей там быть не должно, а если это не наши… Ладно, некогда мне с вами разговоры вести. Конец связи.

Гал заорал в микрофон:

— Идиот! Скотина! Гад ползучий! Я же никогда не прощу тебе этого, слышишь?!

Но его уже никто не слышал: огонек на коробочке погас.

Гал с остервенением швырнул коммуникатор в грязь и с наслаждением раздавил его тяжелым каблуком. Он ругался самыми страшными и грязными словами, которые знал. Он проклинал весь этот мир, где так низко ценится жизнь человеческая, где одни могут пачками убивать других ради якобы самых чистых и благородных побуждений и где невозможно изменить этот страшный порядок, как нельзя оживить мертвых…

Кажется, потом он плакал, бил кулаками в огромный плоский бок «Шара», еще надеясь прорваться внутрь его, а когда понял, что все бесполезно, то вызвал Уподобитель и, обратив к себе его раструб, уже готов был оборвать свое проклятое бессмертие, чтобы умереть здесь вместе с «Шаром», заблудшими, обманувшими самих себя людьми внутри его, но в этот момент он увидел перед собой лицо Морделла и услышал его голос: «Ты не имеешь права, Гал… Ты — единственный на Земле человек, который еще владеет Уподобителем», и он понял, что отныне не сможет выстрелить в себя, даже если его всего напичкают формулами саморазрушения, как это сделал с ним однажды Зографов…

Гал упал на землю и закрыл лицо руками, а когда пришел в себя, побрел, едва переставляя ноги, прочь от останков «Шара». Он тащился по выжженной грязной равнине и по пустоте, зиявшей внутри него как огромная рана, только сейчас ощутив, что такое — быть бессмертным…

Глава 17

ЕДИНСТВЕННЫЙ, НО НЕ ПОСЛЕДНИЙ

Вызов, как всегда, пискнул неожиданно и в самый неподходящий момент. Гал выругался, потому что уже знал, что это означает. На всей Земле был только один человек, который мог выходить на него по секретному каналу связи.

— Слушаю, Вицентий Маркович, — сказал он, нажав кнопку ответа на браслете.

— Ты не очень занят, Гал? — осведомился профессор.

Это была его традиционная шутка. Может быть, это было действительно смешно, но такой однообразный юмор, кроме оскомины, ничего уже не вызывал.

— Где? — кратко спросил Светов, решив сразу перейти к делу.

— На этот раз не очень далеко, — сказал Морделл. — Во всяком случае, не Антарктида и не какие-нибудь безымянные острова в Тихом океане…

— Где? — повторил Гал.

Морделл назвал город. Название Галу ничего не говорило.

— Его ведут Рапопорт и Надыкта, — добавил Морделл. — Свяжешься с ними сразу по прибытии. Поторопись, сам знаешь — в случае чего, задержать его ребята надолго не смогут.

— Кто он? — спросил Гал. Просто так спросил, на всякий случай. Имена и фамилии его уже давно не интересовали.

— Объект зовут Цал Юозов. Включи прием картинки. — Гал проделал нужные манипуляции с браслетом, и вскоре на циферблат-экране возникло скуластое лицо с раскосыми восточными глазами. Светов нажал кнопку сохранения, загоняя портрет в компьютерную память. — Бывший спейс-десантник. Так что будь осторожен, Гал. — По голосу Морделла Светов угадал, что профессор улыбается. Как же, традиционная шуточка номер два!..

— Давно он стал бессмертным? — осведомился он.

Доктор Морделл вздохнул. В последнее время он сохранял чисто символическую связь с наукой, но по-прежнему не любил, когда при нем употребляли ненаучную или псевдонаучную терминологию.

— Этернелизации Юозов подвергся еще в те времена, когда командование ОЗК полагало, что «Шар» можно захватить высадкой десанта — несколько бравых молодцов с кинжалами в зубах, в совершенстве владеющих наукой убивать голыми руками…

Гал помнил этот эпизод. «Шар» уничтожил десантные корабли еще на подходе к Барьеру. Сто пятьдесят бравых молодцов вместе с экипажами будто корова языком слизнула…

— Ну, тогда я пошел, Вицентий Маркович, — сказал он.

— Удачи, — пожелал Морделл и отключился.

Лететь предстояло на другой конец континента. На ходу Гал посовещался с компьютером, каким маршрутом и на каких транспортных средствах лучше добраться в названный профессором город. Компьютер советовал прыгнуть на стратоплане до ближайшего агломерат-центра, а потом воспользоваться аэром и турбокаром. Получалось плюс-минус сорок пять минут и сколько-то там секунд.

Так Гал и сделал. В пути он успел изменить свою внешность с помощью новейших средств голомакияжа, и в очередной раз стал неузнаваемым. К макияжу приходилось прибегать перед каждой операцией — слишком много людей знали уже настоящий облик Гала Светова. К сожалению.

Пересев на аэр в агломерат-центре, Гал вышел на связь с Рапопортом и Надыктой. По сообщениям ребят, объект крутился по всему городу, то ли заподозрив за собой слежку, то ли имея какие-то свои цели. Между прочим, по словам Надыкты, в окрестностях города располагалась одна из крупнейших Энергостанций данного региона, и если Юозов, скажем, по каким-то причинам хотел вывести ее из строя, то это было бы равносильно катастрофе для миллионов людей…

На кой черт она ему сдалась, эта Энергостанция, подумал с неожиданной злобой Гал. Если только, конечно, бывший десантник не связан с какой-нибудь террористической группировкой или мафией. Такое среди бывших бессмертных, увы, тоже бывало. В таких случаях Светов никак не мог понять, что толкает «этернелизованных», выражаясь терминологией Морделла, а короче — «этеров», на оказание помощи негодяям и преступникам, — желание отомстить за что-то человечеству, заблуждение, что эти самые негодяи и преступники являются борцами за справедливость? Или же ими движет стремление утвердить свое превосходство над обычными людьми, этакий наполеоновский комплекс, и доказать, что им теперь все можно?.. Или что-то еще? Они много разговаривали на эту тему с Морделлом, но так и не пришли к окончательному выводу, да и разве это было возможно — привести тысячи совершенно разных по возрасту, воспитанию и характеру людей к единому знаменателю? «Загоняя известные нам факты в рамки некой единой, универсальной модели, мы неизбежно упрощаем многие сложные явления, хотя и добиваемся выявления общих тенденций и закономерностей, — сказал однажды Вицентий Маркович. — Применительно ко многим системам это имеет смысл, но только не к тем системам, которые осознают самих себя в качестве таковых, а следовательно, обладают разумом…» Так он мог бы говорить часами. Временами Галу казалось, что профессор гениально прав и что он знает ответы почти на все вопросы, но потом оказывалось, что все не так просто, а вернее — гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, и от этой бесконечности незнания хотелось выть волком…

Еще больше сомнений у Гала — особенно в первое время — вызывала необходимость насильственного перевода бывших милитаров из ранга бессмертных в, так сказать, «нормальное состояние». Здесь они с профессором немало копий сломали, споря об этичности взятой ими на себя миссии по «деэтернелизации» (опять — термин Морделла). Гал, собственно, всегда считал, что бессмертие ничего, кроме мук и страданий, не несет людям, но, по его убеждению, бессмертным по-прежнему принадлежало одно из незыблемых человеческих прав: самим определять свою судьбу. Хотят жить вечно — пусть себе живут!.. Не хотят — что ж, есть возможность помочь им. На его взгляд, проблема выеденного яйца не стоила.

Однако доктор Морделл разнес его взгляды в пух и прах. «Вы чудовищно не правы, молодой человек, говорил он. — Что такое ваша этика и мораль с точки зрения науки — настоящей науки, долг которой состоит в том, чтобы беспристрастно оценивать известные факты?! Это фикция, защитный механизм, который система человечества выработала с целью приспособления к окружающим его надсисте-мам! Неудивительно, что в зависимости от внешних воздействий человечество было вынуждено постоянно изменять этот защитный механизм, который в силу своей гибкости призван обеспечить оптимальную адаптацию. Одним из базовых положений морали, закрепившимся к началу войны с Пришельцами, действительно было: никто не имеет права попирать права других на жизнь, будь то убийство или другие существенные нарушения свободы личности… Но что мы наблюдаем сейчас, в кардинально новых для нас обстоятельствах? Внутри нашей системы возникла и существует принципиально новая система — так называемые «люди вечные» («гомо этерникусы»)… Взаимодействует ли она с нашей системой? Безусловно. Всегда ли это взаимодействие носит положительный характер — разумеется, для нашей системы? Нет, не всегда… Вы можете дать гарантию того, что в какой-либо исторический момент «их система» не предпримет попытку уничтожить или хотя бы подчинить себе «нашу систему»? Лично я — не могу!.. Поэтому безнравственно ли будет, если наша система (в моем и вашем лице) заранее обезопасит себя от возможных последствий сосуществования с почти такой же, но по отдельным параметрам существенно превосходящей ее системой? Если вы даете положительный ответ, то вынуждены будете признать и аморальность всех прочих (как предыдущих, так и настоящих) действий человечества, направленных на обеспечение своего выживания, своего рода «упреждающих ударов»… Так, в соответствии с вашей точкой зрения, неэтичной является борьба с нашествиями саранчи, ведущими к массовому голоду. Неэтичными являются попытки предовратить землетрясения, несущие катастрофические разрушения и гибель тысяч людей. Неэтичным, в конце концов, был и разгром фашизма в двадцатом веке, так выходит, по-вашему?!» Против этого трудно было что-либо возразить. Тем более что вскоре сама жизнь привела железные аргументы в пользу профессора…

По последним сообщениям Рапопорта и Надыкты, Юозов сидел в баре почти в центре города.

— Надо выманить его оттуда, — посоветовал Гал. — Место неподходящее — слишком много людей вокруг, и в случае эксцессов пострадают ни в чем не повинные люди. — То, что Гал называл эксцессами, возникало теперь почти при каждой попытке деэтернелизации.

Прошли те времена, когда бессмертные не оказывали сопротивления, а только слезно просили оставить их в покое. Теперь оставались самые «закоренелые», готовые давать отпор до конца всеми возможными средствами, включая оружие и захват заложников. Поэтому все больше упор приходилось делать на внезапность.

— Твоими устами бы мед пить, Гал, — с иронией ответствовал Надыкта. — Как только это осуществить на практике, если объект и так уже заподозрил что-то неладное и то и дело сует руку в карман, где у него по меньшей мере — десинтор мощностью в двадцать мегавольт?

— Ладно, ладно, не прибедняйтесь, братцы, — улыбнулся Светов. — Придумайте что-нибудь… шлюху какую-нибудь подсуньте десантничку… вы же — профи…

— Какие мы, к черту, профессионалы, — взъярился Рапопорт. — Да и на черта ему наша шлюха, если он таких крокодилов, какие обретаются в этом баре, на версту к себе не подпускает?!

— Ладно, — примирительно сказал Гал. — Я уже прибыл. Не упустили вы его, братцы, — и за это спасибо…

Он аккуратно запарковал турбокар неподалеку от входа в бар и огляделся, прикидывая возможные варианты.

Вокруг все сверкало огнями рекламы. Люди сновали по тротуарам, как в час «пик» — на самом же деле был вечер, самое время сидеть дома и глазеть в головизор.

В таких случаях нам надо обращаться за помощью к полиции и спецслужбе, подумал Гал. Одни мы ни черта не сделаем. А так — оцепили бы близлежащие кварталы, очистили от людей, а потом пустили бы нас внутрь оцепления выяснять отношения с этим молодчиком!.. Но он прекрасно знал, что доктор Морделл никогда не согласится рассекретить их деятельность. «Статус официальной межгосударственной службы не так-то просто получить, мой дорогой Гал, — говорил не раз он. — Только представьте себе, какая шумиха сразу поднимется в мире. И потом — кто это будет решать, если нам приходится действовать практически по всей планете? Организация Объединенных Наций? Этакий всемирный референдум? Во-первых, вы уверены, что нас поддержат? А во-вторых… Даже если и поддержат, то подумайте, сколько времени уйдет на утверждение нашего статуса, утрясание штатов… создание организационных структур… внесение соответствующих поправок в законы всех стран и в Хартию ООН… интервью средствам массовой информации… демонстрации протеста — потому что сердобольные вроде вас всегда отыщутся: «Руки прочь от несчастных!» Гал выбрался из турбокара, надел очки интроскопа и прошелся по тротуару мимо входа в бар, всматриваясь в помещение, стараясь выглядеть праздношатающимся в поисках развлечений парнем-из-соседнего-квартала. В баре стоял багровый полумрак, изредка нарушаемый вспышками лайтингеров — и почему это, интересно, в питейных заведениях так любят красное освещение?.. Ребята не преувеличивали: народу здесь действительно было много; видно, бар пользовался репутацией уютного местечка, хотя ничего уютного в нем, конечно же, не было. Надыкту и Рапопорта он разглядел сразу — они сидели за третьим от стойки столиком и старательно цедили пиво из высоких кружек, не спуская, впрочем, цепких взглядов с человека, сидящего у стойки, к ним спиной.

Человек ничем не выделялся из ряда других любителей пропустить пару порций спиртного, не отходя от стойки. Он был в кожаной куртке, в черных очках, короткая стрижка — в общем, ничего особенного. Впрочем, от своих соседей он все же неуловимо отличался — может быть тем, что был как-то чересчур напряжен; и в то же время чувствовалась в нем этакая внутренняя свобода, присущая только бессмертным. Вечность неизбежно накладывает свой отпечаток на человека, особенно по прошествии нескольких лет безмятежного существования…

Больше всего Галу не понравилась та придирчивость, с которой Юозов бросал взгляды на входную дверь, пропускавшую в бар посетителей. Одну руку он так и держал за пазухой — видимо, сжимая рукоятку какой-нибудь гадости вроде лучевика с веерным лучом. Так. Значит, атака в лоб не удастся, и даже маскарад не поможет, надо придумать что-нибудь получше.

Бар был не автоматический: за стойкой работал молодой человек в смокинге, с распущенными по плечам, как у русалки, волосами. Наверное, душа парень и ас приготовления напитков по собственным рецептам…

Можно попробовать. Другого выхода нет. Собственно, вариантов, как всегда, множество, но никакой гарантии, что какой-то из способов окажется надежнее.

Гал обогнул здание и зашел с тыла. Где-то здесь обязательно должна быть дверь запасного выхода. Но двери нигде не было. Черт, куда-то же они выносят помои, или утилизатор находится прямо за стойкой?

Стена. Глухая стена из пенобетона.

Светов провел по стене рукой и ощутил под пальцами какую-то неровность. Ara, чуть заметная щель. Значит, дверь все-таки есть, просто она замаскирована, как сейчас модно. Он оглянулся по сторонам — двор пуст, только в дальнем углу группка явно криминальной молодежи с расписными лицами балдеет от наркотиков, заткнув уши турбозвучками. Гал достал из кобуры под курткой лучевик и аккуратно провел несколько раз по щели, отрегулировав луч до толщины иголки. Что-то явственно треснуло, и из стены вывалился целый кусок. Ударом ноги Гал довершил измывательство над дверью и протиснулся в образовавшийся узкий проем.

Дверь выводила в довольно мрачный тупичок, с одной стороны которого тянулись кабинки туалетов, с другой — винтовая лестница, уходящая куда-то кверху. Видимо, бар был совмещен с номерами публичного дома, потому что сверху доносился стойкий запах духов, табачного дыма и пьяный женский визг.

Гал поднес к губам браслет и шепнул Надыкте: — Бро, вызовите бармена из-за стойки под каким-нибудь предлогом в район туалета.

— Зачем? — удивился Надыкта.

— Хочу позаимствовать его образ.

— Понял, — сказал Надыкта.

Через некоторое время в коридорчике появился недоумевающий бармен. Гал пошел к нему навстречу, возмущенно разводя руки.

— Черт знает что творится в вашем туалете, приятель! — вскричал он. — Вот, посмотрите-ка сами…

Он услужливо раскрыл дверь перед барменом и, когда тот просунул в нее недоумевающее лицо, ударил его рукояткой лучевика под ухо. Затащив обмякшее тело в туалет, снял с бармена одежду и там же напялил на себя поверх своего одеяния смокинг, манишку и бабочку. Брюки он решил оставить. Потом «сфотографировал» имитатором лицо бармена и включил голомакиятор в режиме воспроизведения. Посмотрелся в зеркало и удовлетворенно кивнул: из зеркала на него смотрело лицо бармена.

Стараясь подражать походке молодого человека, Гал проследовал по коридорчику к стойке. Зал встретил его шумом музыки и выкриками людей, сидящих за стойкой: «Кэр, ну куда же ты запропастился!»… «Колосники горят!»… «А ну плесни чего-нибудь так, как ты умеешь!»…

Юозов сидел за дальним концом стойки. Если проигнорировать запросы жаждущих выпить, он насторожится, и так вон как напрягся.

Стараясь действовать как заправский бармен, Гал смешал пару коктейлей, наполнил опустевшие стаканы. При этом он все ближе подвигался к бывшему десантнику.

Тот уже совсем успокоился, хотя и не сводил с «Кэра» пристального взгляда из-под очков. Перед ним стоял наполовину заполненный стакан. «Да ведь он не пить сюда пришел, — осенило вдруг Гала. — Таким, как он, иногда просто хочется побыть среди людей. Что ни говори, а одиночество — особенно вечное одиночество — штука страшная и разъедает человека изнутри почище раковой опухоли…» На какой-то момент ему даже стало жалко «объект», который не подозревал, что через миг он станет таким же обычным человеком, как и те, что сидят рядом с ним.

И тут произошло непредвиденное. Когда Гал наливал виски очередному клиенту — толстяку в детской панаме, с толстой сигарой в зубах, — тот вдруг удивленно просипел, пуская клубы дыма: — Э, Кэр, а куда это у тебя с руки родимое пятно исчезло? Вроде бы только что было на месте…

Видно, это был завсегдатай бара, успевший за долгие часы, проведенные в этом заведении, изучить того, чей имидж «нацепил» на себя с помощью психотроники Светов. Медлить дальше было нельзя: «объект» резко вскинул голову.

Гал подумал: «Уподобитель» — и тут же направил раструб на Цала Юозова.

И оцепенел. Рука бывшего десантника, до этого момента скрывавшаяся за пазухой, теперь вскинулась на уровень плеча, и в ней была зажата, как апельсин, красная сфера вакуумной гранаты. С сорванным предохранителем. Одно неосторожное движение бессмертного — и от бара останутся только обломки, а от людей… в радиусе десяти метров от людей тогда ничего не останется.

Юозов криво улыбнулся.

— Убери-ка свою дуру, приятель, — негромко посоветовал он.

Никто из сидящих за стойкой, а тем более — за столиками так ничего и не понял.

Гал скрипнул зубами и отбросил Уподобитель под стойку.

Но краем глаза он заметил какое-то движение позади Юозова. Это были Надыкта и Рапопорт, прыгнувшие на подмогу Галу и еще не ведающие, что зажато в руке у «объекта».

— Нет! — закричал Светов. — Стойте!..

Дальше все поплыло, как в замедленной схеме. Медленно-медленно Надыкта и Рапопорт навалились сзади на Юозова, выкручивая ему руки, и тот медленно-медленно — десантник есть десантник — ударил Рапопорта локтем под ложечку. Опрокидываясь со стойки на пол спиной вперед, ударил сложенными ногами в лицо Бро Надыкте, а выпавшая у него из кулака при падении граната, крутясь, укатилась куда-то под столики и вдруг вспыхнула ослепительным огнем взрыва…

Сознания Гал не потерял, но зрение к нему вернулось лишь спустя несколько секунд. На бар было страшно смотреть. Стало темно, и стихли голоса, только с грохотом валились стены, давя сожженные и разнесенные в клочья останки людей, со звоном разлеталось стекло.

Юозова в баре не было. Надыкта и Рапопорт не пострадали, если не считать того, что их придавило тяжелой потолочной балкой. Лежа под ней, они обалдело трясли головой и часто-часто моргали. Освобождать их было некогда.

Гал закусил губу так, что по подбородку сразу же потекла струйка крови. Он снял с себя имидж бармена и ринулся наружу.

Прочь со стоянки по встречной полосе, не выбирая дороги, рванулся турбокар. Гал в несколько прыжков достиг своей машины — хорошо, что оставил турбину включенной… как в воду смотрел, что машина может пригодиться… Под визг молибденовопластовых шин он кинулся в погоню за беглецом — пару раз при этом он чиркнул бортом по подвернувшимся навстречу и отчаянно пытавшимся уйти от лобового столкновения с ним машинам…

«Убью гада, — думал он, бешено работая рычагами управления. — Теперь-то я не просто сделаю его смертным — я прикончу его своими руками, засранца!..» Они проскочили по центральному проспекту (несколько раз Гал прицеливался в тупорылый зад турбокара из Уподобителя, но Юозов вел машину зигзагами, стараясь спрятаться за другие машины) и понеслись по длинному мосту через реку. Потом мост закончился, и они свернули куда-то вправо (Гал с трудом вписался в поворот, и его боком протащило, высекая искры, по стене здания — хорошо еще, прохожих здесь не оказалось). На мгновение ему показалось, что Юозов проиграл: впереди, на красный свет, стояло скопище разнокалиберных машин, пробить эту стену десантнику не удалось бы на своем хлипком каре. Однако справа был пандус, ведущий к какому-то высотному зданию, и машина Юозова свернула на него, набирая скорость. В следующий момент она ударила носом в металлопластовую стенку ограждения, пробивая ее, и, будто с трамплина, прыгнула через улицу вниз, к посадочной площадке аэров. Галу пришлось повторить этот трюк, но при соприкосновении с землей колеса его турбокара не выдержали и отлетели, и его внесло на полной скорости в стену здания. Когда он выбрался из-под обломков, аэр, захваченный Юозовым, уже отрывался от земли.

Гал хотел расстрелять его из Уподобителя, но потом рассмотрел, что помимо Юозова в кабине сидит кто-то еще. Сцепив зубы, Светов помчался к площадке и выбросил из кабины только что приземлившегося аэра многодетное семейство, изрядно перепугав при этом тучную мамашу-негритянку в цветастом платье. Потом вскочил на место пилота и врубил форсаж.

Аэры неслись в сумерках над штормовым морем городских огней внизу, где все мелькало, мигало, сверкало, светилось и куда-то неслось. Стрелять по-прежнему было нельзя — во всяком случае, Галу. Но не Юозову. И тот не замедлил воспользоваться этой возможностью.

Стеклопластик перед Галом расплавился и брызнул в разные стороны, разнесенный очередью из лучевика. В лицо тут же ударила стена воздуха. Гал почувствовал, что аэр перестает слушаться управления. Неимоверным усилием он выровнял машину и последним всплеском чихавшего движка сумел догнать аэр, захваченный Юозовым.

Оставалось только поставить управление на автоматику — чтобы аэр не рухнул хотя бы на центр города, — откинуть разбитый колпак и прыгнуть. Что Гал и сделал. Чудом ему удалось зацепиться за шасси преследуемого аэра и повиснуть, беспомощно раскачиваясь, под брюхом машины. Воздушный поток стремился сорвать его с шасси. О пользовании Уподобителем не могло быть и речи: одной рукой не удержаться…

И все-таки Гал попытался это сделать. С третьего раза ему удалось, схватившись за перекладину шасси, удержать в той же руке Уподобитель. Он вспоминал блок-схему аэра. Вроде бы основной пучок силовых кабелей должен проходить вон в той части фюзеляжа… Он развернул раструб Уподобителя к хвостовой части аэра и полоснул по ней тонкой черной струйкой. От фюзеляжа отлетел кусок обшивки, из перебитых проводов полетел пучок разноцветных искр, и в ту же секунду аэр стал рушиться, падая вниз подбитой птицей.

Море огней внизу встало на дыбы и перекосилось. Поток воздуха ударил в лицо, и Гал удерживался с трудом, болтаясь в воздухе, как тряпичная кукла.

В последний момент пилот сумел выровнять аэр, сбросить скорость, и аппарат, заваливаясь косо вбок, плюхнулся на какую-то широкую поверхность — перед самым приземлением Светов успел разжать руки и откатиться в сторону. Уподобитель выпал у него из рук еще раньше, но сейчас по команде Гала он вернулся к нему.

Только теперь Гал заметил, что они находятся на крыше высотного здания: поверхность, куда опустился аэр, резко обрывалась, открывая взору пропасть, на дне которой тек поток стремительных росчерков турбокаров.

Дверца аэра распахнулась, из кабины, в которой, навалившись лицом на штурвал, лежал пилот, выскочил бывший десантник Юозов и устремился к краю крыши. Еще секунда, и он спрыгнет вниз, а там — ищи его среди потока машин и прохожих…

— Стой, Цал! — крикнул Гал. — Не дергайся, ты у меня на мушке!

Зачем он окликнул объекта преследования, он и сам не знал. Во всяком случае — в тотмомент. Потом-то до него дошло — зачем, просто мозг работал в интуитивном режиме, просчитывая возможные варианты и выбирая из них те, которое диктовало ему сердце…

Юозов остановился как вкопанный. До края крыши ему оставалось сделать всего каких-нибудь три шага. Он повернулся лицом к Светову. По лицу его перекатывались цветные всплески рекламы с соседнего небоскреба, и казалось поэтому, что оно искажено причудливой гримасой. Возможно, так оно и было на самом деле.

— Ну что ты от меня хочешь? — спросил надрывно он. — Что вам всем от меня надо? Почему вы не хотите оставить меня в покое?.. Может быть, ты хочешь, чтобы я покаялся в том, что произошло в баре? Только зачем оно тебе, мое покаяние?

— Мне хочется услышать от тебя одну вещь, Цал, — сказал Гал, выпрямившись, но не отводя от Юозова ствол Уподобителя. — Почему вы так цепляетесь за свою вечность? Какого черта, а? Ну почему, почему вам не хочется прожить нормальную человеческую жизнь… посадить хоть одно дерево… построить себе дом… родить и вырастить ребенка… а когда придет ваш черед покинуть этот мир — с чувством исполненного долга сказать самому себе: «Я прожил так, как подобает человеку»?.. Подумай сам, ведь бессмертие не принесет такого морального удовлетворения, как честно прожитая жизнь!..

Юозов сделал непристойный жест в сторону Гала.

— Да пошел ты на… со своей нормальной жизнью! — выкрикнул он. — Это блядское прозябание в нищете и скуке ты называешь нормальной человеческой жизнью?! Каждое утро просыпаться с заботой о том, где бы урвать кусок пожирнее да побольше, тащиться на опостылевшую работу, делать вид, что любишь ненавистную тебе жену, и воспитывать ремнем свой выводок — это, по-твоему, нормальная жизнь? Семьдесят лет жить в страхе и ожидании того момента, когда на тебя наденут лучший костюм и ласково уложат в гроб — в этом ты видишь счастье человека?.. Да ты, оказывается, такой же придурок, как и все остальные!

— Ну что ж, — сказал, вздохнув с притворным разочарованием, Гал. — Я окончательно убедился в том, как лучше всего наказать тебя…

Светов вскинул Уподобитель, но Юозов опять опередил его. Он прыгнул спиной назад с крыши. В распоряжении Гала было не больше одной десятой доли секунды, чтобы принять решение. Впрочем, он принял его еще тогда, когда окликнул своего противника.

Едва заметный при свете реклам луч Уподобителя уперся в грудь Юозова, обращая его в смертного, а потом раскоряченный в прыжке силуэт бывшего десантника исчез за кромкой крыши.

Гал успел не торопясь подойти к перилам ограждения — и только тогда тело Юозова, превратившееся в черную точку, достигло дна уличного ущелья. В потоке турбокаров возник сбой, раздались судорожные автомобильные сигналы, видно было, что на трассе образовалась небольшая пробка. Через минуту откуда-то с неба, издавая надсадный вой сирены, к месту затора ринулся полицейский аэр, и тогда Гал вызвал на связь Вицентия Морделла.

— Вицентий Маркович, это я, — сказал он в микрофон браслета. — Можете вычеркнуть Юозова из вашего списка.

— Вы все-таки догнали его? — спросил профессор. — Поздравляю! А мне тут, знаете ли, Рапопорт сообщил, что операция провалилась… Объекту, мол, удалось уйти.

— В общем-то, он прав, — сказал мрачно Гал. — Юозову действительно удалось уйти. Только на тот свет… Понимаете, когда я выстрелил, он был на краю крыши — ну и не сумел удержаться… Чувства равновесия у него не было, оказывается…

Морделл кашлянул.

— Послушайте, Гал, — сказал он после паузы, — а вы уверены, что… что вы не нарочно… надеюсь, вы понимаете меня?..

— Да бросьте вы свои интеллигентские штучки, доктор, — грубо оборвал его Светов. — Да, сознаюсь, я хотел этого…

— Но почему, вы можете мне сказать?! — в отчаянии вскричал профессор.

— У нас с покойным были слишком разные взгляды на жизнь, — ответил Гал.

Говоря так, он с некоторым наслаждением наблюдал, как вытягивается и бледнеет лицо его собеседника.

— Собственно, — продолжал Гал, — вашего согласия мне теперь и не требуется. Во-первых, вы давно уже не живете вместе, а во-вторых, бессмертие есть болезнь, а болезнь лечат, не спрашивая согласия больного… Дабы общество не оказалось в опасности… Значит, говорите, пансионат в Стокгольме?

Зографов внезапно проломился посередине туловища, и не успел Гал подхватить его, как бывший полковник рухнул на колени прямо на затоптанный бетон тротуара. Губы у него стали белыми и сухими, а руки затряслись, как у алкоголика.

— Лучше меня, — бессвязно бормотал он. — Убейте меня, если не можете простить!.. Только не трогайте Эвелину, я умоляю вас, Гал!.. Она не переживет возврата, понимаете?.. Она уже привыкла к своему новому состоянию… перегорела, перемучилась… Поэтому прошу вас — пристрелите меня прямо сейчас, если вы таким способом решили мне отомстить за Кору!..

Он был отвратителен, как полураздавленный червяк, извивающийся в судорогах агонии.

Гал повернулся и попытался уйти, но бывший спецслужбовец цепко хватался своими скрюченными, узловатыми пальцами за его одежду и ноги, продолжая лепетать что-то о милости и снисхождении. Гал почувствовал, что тошнота подкатывает к горлу.

— Успокойтесь, полковник, — сказал он. — Я пошутил… Не нужна мне ваша дражайшая половина.

Ему стало совсем скверно, потому что он осознавал, что кривит душой. Ведь идея навестить жену Зографова действительно пришла ему в голову, и он даже обрадовался этой пакостной мыслишке…

Боже мой, думал он, почти убегая по улице от корчившегося в пыли Зографова. Неужели я превратился в сволочь, которая способна мстить своим врагам любым, даже самым гнусным, способом?.. Неужели, занимаясь «разбессмерчиванием», я все больше буду лишаться самого ценного, что еще остается у меня в душе?! Неужели в конце концов я обречен на участь этакого наемного убийцы, ландскнехта, хладнокровно выполняющего свою миссию?..

Эта мысль гнала его до самого Агломерограда, и опомнился он только тогда, когда дверь перед ним распахнулась и на пороге появилась женщина с янтарными глазами и белокурыми волосами.

— Господи, — сказала она. — И откуда ты только взялся, Гал?

Только в этот момент он узнал Нессу. Они не виделись очень давно.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он. — Можно?

— Проходи, — сказала она и после короткого колебания добавила: — Только я не одна.

Гал опустил голову. Что ж, этого и следовало ожидать. Такая девушка — или уже женщина? — в одиночестве не останется. Надо было раньше дать о себе знать, раз ты в глубине своей бездонной души знал, что любишь ее и рано или поздно непременно придешь к ней. А теперь ты опоздал, братец, и остается только извиниться, сослаться на то, что заглянешь в другой раз, повернуться и уйти — на этот раз навсегда. Хоть одного-то человека ты можешь если не сделать счастливым, то хотя бы не мешать его счастью?!

— Знаешь, Несса, — сказал он. — Я тут вспомнил, что мне еще надо забежать в одно место…

— Дурачок, — сказала она. — Что ты там себе вообразил? Ко мне просто-напросто мой брат Альгис вернулся!

Он поднял голову. Несса улыбалась сквозь слезы, и он почувствовал, что сердце его сжимается от боли.

— А родители? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Они умерли, сначала мама — год назад, а потом и отец… Альгис поэтому и вернулся, чтобы похоронить отца… Мы что, так и будем торчать с тобой в дверях? Проходи же!

В гостиной сидел длинный человек в драной майке и шортах. В руке у него была банка пива, на стене светился голоэкран.

— Познакомьтесь, — светски начала Несса. — Это — Альгис, а это — Гал…

Гал шагнул и протянул человеку в майке руку. Узнает он меня или нет, думал он при этом. А если он еще и знает, чем я занимаюсь сейчас?.. А я? Как мне с ним быть — ведь в списке Морделла он тоже числится, и, в принципе, надо бы сейчас выхватить Уподобитель и полоснуть его лучом на глазах у Нессы… Нет, подумал он, если даже и придется это сделать — только не в ее присутствии!

Альгис меланхолично пожал руку Галу, не выпуская из второй руки банки.

— Садись, Гал. Пива хочешь? — предложил он. — Жарковато сегодня.

— Да, жарко, — сказал Светов. — Впрочем, у меня — идеальная терморегуляция.

Альгис усмехнулся.

— У меня тоже, — сказал он. Помолчал и добавил: — И не только терморегуляция, но и все остальное — тоже идеальное, будь оно проклято!..

Гал сел на диван, а Несса примостилась с ногами в кресле, стоявшем как раз между мужчинами.

— Несса много мне о тебе рассказывала, — сказал Альгис. — Оказывается, мы с тобой собратья по несчастью, Гал.

Светов испытующе взглянул на него, но Альгис, похоже, говорил серьезно.

— Ты действительно считаешь то, что с нами произошло, несчастьем? — спросил Гал.

Альгис отхлебнул из банки очередной глоток. Покосился на Светова.

— А ты, случайно, не принадлежишь к тем жизнерадостным идиотам, которые считают, что теперь весь мир у них в кармане? — Гал покачал отрицательно головой. — Тогда дай пять. — Он протянул Галу горячую сухую руку. Покосился на Нессу: — Слушай, сестренка, ты бы хоть гостя кофейком угостила. Сваргань покрепче, ладно?

Девушка улыбнулась.

— Ну вот, — сказала она, — начинаются мужские секреты…

И отправилась на кухню.

Проводив ее взглядом, Альгис перегнулся к Галу через подлокотник кресла и вполголоса сказал: — Между прочим, говорят, что изобрели такой прибор, с помощью которого любого бессмертного могут вернуть в нормальное состояние! Ты не слышал?

— Нет, — сказал Светов. — И где находится этот прибор?

— По слухам, он изготовлен в одном-единственном экземпляре, и применять его может только один человек на Земле. Только один!.. — Альгис швырнул пустую банку к стене. — Как найти этого человека — вот в чем проблема!

Гал опустил голову. «Провокация? — думал он. — Или среди бессмертных действительно не все такие, как Юозов?..» Почему-то еще ни разу не встречались желающие подвергнуться деэтернелизации.

— Может, давай вместе займемся поисками этого человека? — спросил его Альгис. — Вместе оно, знаешь, как-то веселее… Как говорится, если гора не идет к Магомету… Да что ты задумался, Гал? — Он хлопнул Светова по плечу. — Или тебе еще не надоело бродить по свету этаким Вечным Жидом?.. Давай решайся, а? На сестренке моей тогда сразу женишься, заживете как люди!.. — Он подмигнул Галу.

Гал собирался придумать какой-нибудь ловкий тактический ход, но потом ему стало противно. Сколько же можно врать и таиться, подумал он. Когда наконец ты научишься верить людям?..

— Не надо никого искать, Альгис, — сказал он, с трудом выговаривая слова. — Человек, которого ты ищешь, — это я. А вот и чудодейственный прибор.

Он вызвал Уподобитель в свою правую руку и показал его брату Нессы. У того отвисла челюсть.

— Кого это вы собираетесь искать, мальчики? — сказала бодро Несса, появляясь в комнате с подносом, и воздух наполнился кофейным ароматом из изящных чашечек. — Или вас уже не удовлетворяет общество из одной-единственной женщины?

Альгис и Гал переглянулись.

— Только не здесь и не сейчас, — сказал Светов Альгису, пряча Уподобитель за пазуху так, чтобы его не заметила Несса. — Вот мой контактный номер… — Он набрал в комп-ноте серию цифр, нажал кнопку распечатки, оторвал и вручил своему собеседнику кусочек перфоленты.

Альгис с шумом выдохнул воздух. Лицо его осунулось и побледнело.

— Вот черт! — воскликнул он. — Неужели это возможно?.. Даже не верится! Ладно, оставляю вас, ребята, желаю приятно провести время.

— Куда же ты? — воскликнула Несса с испугом. — А кофе? Гал, хоть ты скажи ему!..

— Ничего, пусть прогуляется, — великодушно разрешил Светов. — Не беспокойся, он к тебе вернется, обязательно вернется. Просто сейчас ему надо подумать… Правда, Альгис?..

— И все-таки о чем вы говорили? — спросила девушка, пристально глядя на Гала, когда дверь квартиры хлопнула за Альгисом. — Он так разволновался — просто сам не свой!..

Светов отвел глаза в сторону. Сказать ей или нет?.. Или Альгис сам потом все расскажет? Если, конечно, решится позвонить мне… Представляю, что сейчас творится в его душе!.. Как у неизлечимого больного, которому сообщили, что завтра его вылечит заезжий знахарь. Бессмертие есть бессмертие, и не так-то просто отвыкнуть от него. Это не стакан воды выпить!.. Господи, что же ей ответить? Правду? Тогда неизбежно придется рассказывать и все остальное… Солгать? Немыслимо даже представить, что ей можно лгать!..

В конце концов Гал решил остановиться на компромиссном варианте.

— У меня есть возможность свести Альгиса с человеком, который лишает людей бессмертия, — сказал он. — Только не спрашивай, кто он и каким образом он это делает. Это — страшная тайна! — Он шутливо округлил глаза.

— Он что — делает это за деньги? — вдруг спросила она.

Гал рассмеялся, представив себе, как получает от доктора Морделла чек со множеством нулей за каждую деэтернелизацию.

— Нет, он неисправимый альтруист, — пояснил он. — Бывают еще такие чудаки в наше время…

Она встала, подошла к нему и положила свои нежные руки ему на плечи. Галу сразу стало трудно дышать.

— Гал, — сказала она странным голосом, приблизив свое лицо к его глазам. — А почему ты сам не хочешь обратиться к этому человеку? Ты хочешь жить вечно, да?

— А такой, как есть, я тебе не нужен? — в ответ спросил Гал. — Разве ты не любишь меня такого?

Она поцеловала его, но не в губы, а почему-то в глаз.

— Люблю, — сказала она. — Я тебя очень люблю, Гал. Но ты пойми: меня всю жизнь будет преследовать страх… Я буду бояться своей смерти, потому что если я умру, ты останешься совсем один.

По щекам ее покатились слезы.

Гал закусил губу.

«Будь все проклято, — думал с отчаянием он. — Как же ей объяснить, что, пока существуют другие бессмертные, я обречен быть их единственной палочкой-выручалочкой?! Так получилось. Как носитель Уподобителя, я единственный в своем роде, но как бессмертный — не последний, слишком большой еще список у доктора Морделла… И хотя сейчас люди из этого списка хотят жить вечно, не представляя, что их ждет впереди, но пройдет пятьдесят, сто, двести лет — и кому-то из них может понадобиться моя помощь. Разве это предназначение не оправдывает те мучения, на которые я обречен?.. И разве не стоит ради него отказаться от так называемого счастья в личной жизни?.. Дурак, — сказал он мысленно сам себе, — вбил себе в голову невесть что и мучишь и себя, и других…» Он тяжело вздохнул, крепче обнял Нессу и стал исступленно целовать ее прямо в мокрые, потемневшие от слез прекрасные глаза.

— Милая моя, я обещаю тебе, — говорил он, задыхаясь от поцелуев — Клянусь, что когда-нибудь и я откажусь от бессмертия. Но пока я не могу этого сделать — и давай больше не будем говорить об этом, хорошо?.. Ты не бойся, ты ничего не бойся — наоборот, это мне нужно бояться!..

* * *

Альгис погиб через неделю после того, как Гал деэтернелизировал его.

Несса сообщила Галу об этом не сразу, а когда тело ее брата уже находилось в морге. Голос девушки был сухим и безжизненным. Гал сказал, что сейчас же отправляется к ней, но она сказала: «Не надо».

…Смерть Альгиса была совершенно необъяснимой. Накануне он случайно встретил ту женщину, в которую был влюблен еще до того, как его призвали в Звездный Корпус. Она почти не переменилась, если не считать того, что уже успела сменить двух мужей и завести от них троих детей. Очевидно, поддавшись воздействию былого чувства, Альгис пригласил ее вечером в бар, а потом по-джентльменски проводил свою даму до дверей ее дома.

На обратном пути он шел по мосту через реку. Высота моста была около тридцати метров. Видимо, под влиянием приподнятого настроения после свидания Альгис решил продемонстрировать прохожим класс прыжков в воду с большой высоты — в юности он когда-то увлекался этим видом спорта. Скорее всего, как считал Гал, он забыл при этом, что уже не бессмертен. Когда на протяжении нескольких лет человек способен прыгнуть с любой высоты без особых последствий для себя, то ему трудно привыкнуть к мысли о том, что даже неудачный прыжок со второго этажа может привести к гибели… Альгис вошел в воду под таким углом, что шейные позвонки его не выдержали нагрузки, возникшей в результате динамического удара. Некоторое время, наверное, он еще был жив и корчился под водой в страшных судорогах, пока хлынувшая в горло вода не затопила легкие…

Такова была гипотеза полиции — и Гал склонен был ей верить, но Несса почему-то считала по-другому. В ее голове возникло страшное подозрение, которое она не замедлила высказать Галу. По ее мнению, Альгис нарочно прыгнул с моста, чтобы покончить с собой. «Он же был таким наивным, — рыдала она. — В первый же вечер он наверняка рассказал этой… этой стерве… все про себя, понимаешь?.. Скорее всего эта сучка не нашла ничего лучшего, как высказать ему в лицо, что она думает по этому поводу. А думала она, конечно, то же самое, что думает большинство людей в отношении человека, нашедшего клад и сдавшего его куда следует… Альгис… он просто не смог перенести такого отношения к своему отказу от бессмертия!» Гал пытался переубедить Нессу, но из этого ничего не вышло. Открыто она ничего не говорила, но он чувствовал по отчуждению, звучащему в ее голосе, и по отказу принять помощь и соболезнования от него, что именно его, Гала, она считает виновным в смерти своего брата — даже если Альгис не рассказал ей всю правду. Ведь это Светов нашел способ сделать Альгиса смертным!..

Разумеется, Несса была не права — в подобных ситуациях женщины чаще всего бывают не правы, ослепленные горем. Но легче от этого Галу не стало. Ему вдруг показалось, что у него ноет от боли правая рука — та самая, в которую он обычно вызывал Уподобитель. Будто его ранили в эту руку, и теперь, подобно раненому животному, надо забраться в какой-нибудь глухой темный угол и там зализывать рану до тех пор, пока из нее не перестанет сочиться кровь…

Но вместо этого он без предупреждения заявился к профессору Морделлу — впервые после расправы с Юозовым.

Профессор был на месте. И Рапопорт с Надыктой тоже. И даже вечно отсутствовавшие на заданиях сотрудники находились в своих кабинетиках в подвале, где когда-то размещался бар, а потом стал располагаться штаб подпольного отряда Морделла.

Это хорошо, что все в сборе и не придется разыскивать поодиночке коллег-деэтернелизаторов, подумал Гал и вызвал в ноющую руку Уподобитель…

Эпилог

— А что было дальше? — спросила Несса. Вицентий Маркович Морделл смотрел куда-то вдаль. Со скамьи, где они сидели, было хорошо видно, как по синей глади водохранилища скользят быстроходные скутера и яхты на воздушной подушке.

— Дальше все было абсолютно логично, Несса Эдуардовна, — сказал наконец он. — Деэтернелизовав меня и остальных сотрудников, он вышел в город и принялся раздавать бессмертие направо и налево… Начал он у входа в подземку, где обычно дежурит вереница профессиональных попрошаек. Потом шел по улицам и стрелял из своего Уподобителя по всем, кто попадался ему на пути, независимо от возраста, пола и, так сказать, социально-имущественного положения… Говорят, при этом он что-то кричал, но к его крику, естественно, никто уже не прислушивался, а если кто-то и прислушивался, то принимал его слова за бред сумасшедшего — что-то насчет того, что все должны быть равны… каждому — бессмертие, и пусть больше не будет смерти на Земле…

— Он действительно стрелял? — удивилась девушка.

— Ну, это условный термин, — поморщился Морделл. — Разумеется, Уподобитель — это не оружие в строгом смысле слова, но в тот день люди интерпретировали эту ситуацию именно так. Дескать, разгуливает среди бела дня по огромному городу безумец, который расстреливает в упор мирных людей из некоего страшного оружия!.. Дело в том, что этернелизация сопровождается кратковременной потерей сознания и других признаков жизни: у человека, подвергнутого Уподоблению, исчезает пульс, дыхание, сердцебиение… Поэтому внешне действия Гала выглядели так: неизвестно откуда сбежавший маньяк-убийца косит народ, оставляя за собой горы трупов…

Морделл опять замолчал.

— Ну а потом? — тихо спросила Несса.

— Вызвали полицию, отряд снайперов, роту спецназа на бронетранспортерах, оцепили близлежащие кварталы… Никто не предполагал, что этим его нельзя остановить, понимаете? В свое время даже ядерно-аннигиляционная бомба не причинила ему особого вреда…

— Ну и как же его остановили? — совсем тихо спросила Несса.

— Он сам себя остановил, — ответил Морделл. — Когда в него стреляли из всех видов лучевого и огнестрельного оружия, он поднес Уподобитель к голове и… м-м… выстрелил себе в висок. А в следующую секунду в него угодила очередь снайпера…

— Это я во всем виновата, — с ожесточением сказала Несса, машинально обрывая головки цветов с букета, который она вертела в руках. — Я одна!..

— Вы? Оригинальная точка зрения, — усмехнулся Морделл. — Нет, милейшая Несса Эдуардовна, по большому счету, ни вы, ни я ни в чем не виноваты… Просто так получилось, что в руках Светова оказался Великий Шанс Человечества одержать победу над вечностью, но только ему предстояло постоянно решать: реализовать эту возможность или нет… И он не выдержал этого тяжкого груза. Боюсь, что на его месте этого не выдержал бы никто из людей…

Несса скомкала букет и швырнула его за скамью.

— Как вы думаете, он выживет? — спросила она.

— Не знаю, — жестко ответил профессор. — Перед такими ранениями, как у него, даже современная медицина бессильна. С другой стороны… Как бы кощунственно это ни звучало, но… но лучше бы он умер.

— Почему? — Несса была так ошеломлена, что у нее сразу высохли навернувшиеся было слезы. — Как вы можете?! Эх вы, а еще ученый!

— Люди вечно будут его ненавидеть, если он выживет, — опустив голову, сказал Вицентий Морделл. — Одни — за то, что он сделал их бессмертными. Другие, наоборот, — за то, что он лишает их этой возможности… Мы уничтожили Пришельцев, но мы заразились от них очень страшным вирусом… Я бы назвал его вирусом Уподобления. Кое для кого пример «Шара» так и останется недостижимым идеалом. Бедняги, мне их жаль: они считают, что уподобиться этому почти всесильному и бессмертному существу можно, только изменив самого себя… Они не учитывают одного: «Шар» был космическим одиночкой, скитающимся по Вселенной, а люди — их много, и все они разные, и это очень хорошо, это прекрасно, что они такие как есть!.. Этот вирус очень вреден для человечества, потому что делает людей врагами, и эта вражда неизбежна. Во всяком случае, до тех пор, пока люди будут мыслить и чувствовать по-разному…

— А когда же, по-вашему, люди будут едины во всем? — спросила Несса.

— Милая Несса Эдуардовна, — вздохнул профессор. — Я надеюсь, что — никогда!..

— Я все поняла, — сказала девушка и порывисто встала со скамьи. — Просто вы никогда не любили Гала! Ни вы лично, ни все остальные!.. Зачем вы пришли сегодня к нему, зачем?..

Она с подозрением глянула на своего собеседника.

— Любили… не любили, — сердито пробормотал доктор Морделл. — Что за ненаучные термины! Что толку, например, от вашей любви к нему? Я хоть понимал его, а вы… вы так ничего и не поняли! А пришел я к нему потому, что, раз уж он остался жив, за ним числится очень большой долг перед человечеством… Понимаете, милейшая, до тех пор, пока по земле будет ходить хоть один Уподобленный и пока у Гала будет средство вернуть его к обычной жизни, он… он просто обязан этим заниматься!

— Вы чудовище, профессор! — воскликнула, вскакивая на ноги, Несса. — Он не сможет больше, а если и сможет — на этот раз я не дам ему делать это…

Вицентий Морделл покачал недоверчиво головой и отвернулся.

Несса хотела сказать ему еще что-нибудь резкое и обличительное, но все слова у нее внезапно застряли в горле.

По дорожке парка, который охватывал клинический госпиталь с трех сторон, приближалась коляска, которую катил кибер-инфирмьер с белым корпусом, заменявшим халат. В коляске сидел Гал Светов. Голова и грудь его были густо забинтованы, ноги неподвижно опирались на подножку.

Увидев Нессу и Морделла, он с трудом поднял правую руку и приветственно помахал ею. Девушка хотела рвануться к нему навстречу, но в руке Гала что-то блеснуло. Она испуганно вскрикнула, но тут же поняла, что бояться нечего: ладонь Гала охватывала металлическая скоба струбцины-фиксатора, используемого при переломах…

Владимир ИЛЬИН ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

Сколько раз уже, двигаясь обморочным зигзагом, как пылинка в потоке воздуха, как былинка в ручье, не зная, что сделаю в следующую минуту, то отдаваясь на волю событий, то восставая против них, я убеждался задним числом, что так или иначе всегда попадаю в заранее отведенное мне место, как бильярдный шар в лузу, как точка приложения математически рассчитанных сил, — каждое мое движение было заранее предусмотрено, вместе с моими мыслями вот в эту минуту, вместе с этим внезапным ощущением пустоты, этим головокружением; отовсюду наблюдало за мной огромное незримое око; то все двери ждали меня, то закрывались, умолкали телефоны, никто не отвечал на мои вопросы, все Здание за долю секунды оборачивалось нацеленным в меня сговором…

Станислав Лем. Рукопись, найденная в ванной

Глава 1

Интересно, почему у людей нижняя челюсть отваливается вниз, когда они задирают башку, чтобы уставиться куда-нибудь наверх?

По мнению медиков, потому, что при этом на шее туго натягивается кожа, заставляя рот приоткрыться. Но в тот момент, когда я стоял у подножия здания, похожего на огромную шайбу, которую каким-то немыслимым способом растянули до высоты двадцать пятого этажа, варежка моя распахнулась не только по физиологическим причинам.

Это здание не должно было существовать в принципе. Однако все мои органы восприятия опровергали сей факт.

Еще в офисе, когда Тихон отправлял меня сюда, я сразу заявил, что числюсь в нашей конторе экспресс-курьером, а не Иванушкой-дурачком из сказки, который имел обыкновение послушно, как баран, нестись туда, не знаю куда, и что, кстати говоря, в древности этот эвфемизм употребляли в том же значении, в каком в наше время стали просто посылать по краткому, но четко идентифицируемому каждым носителем родного матерного языка адресу…

Конечно, Тихон рассвирепел. Конечно, он приказал мне заткнуться, чтобы не засорять его слух жаргонными словечками, а когда я кротко осведомился, что он имеет в виду — уж не лингвистический ли термин «эвфемизм», он рассвирепел еще больше. Настолько, что чуть не смахнул своей широкой рабоче-крестьянской дланью чашку с крепчайшим черным кофе прямо на ценнейшие документы, поступившие на имя Самого всего час назад. Настолько, что пообещал исправить оплошность, которую допустил, взяв меня на работу полгода назад.

И я был вынужден заткнуть пасть, варежку, пище-приемник и все прочее, что в этом смысле у меня имелось, и выместись из его тесного кабинета, заваленного кипами никому не нужной корреспонденции, штабелями обшарпанных коробок и грудами причиндалов почтового характера.

Хотя уже потом, трясясь через весь город в автобусе, я допер, что даже не попытался убедить своего начальника более разумными способами. Например, можно было сунуть ему под нос самую последнюю карту города, позвонить при нем в справочную или попытаться найти массу свидетелей того, что дома с таким номером по означенной на пакете улице Проектируемой (это что же — ее только еще проектируют, что ли?!) нет.

Но возвращаться было не в кайф — по такой жаре каждый лишний шаг превращается в пытку. Тем более что за свою, хоть пока еще и недолгую, трудовую деятельность я прекрасно усвоил один ключевой принцип: с начальником спорить не стоит. Особенно если он разъярен. Или пьян. Или садист. Или дурак. Или все вместе взятое.

Писать против ветра не имеет смысла даже в полный штиль. Но я все равно был уверен, что в адресе на конверте либо что-то напутано, либо… либо не знаю, что (а что еще может быть, кроме этого?!). Возможно, пакет вообще был отправлен в какой-нибудь другой город, а попал к нам?

Однако попытка предпринять простейшие следственные действия, которые заключались в глубокомысленном верчении пакета перед глазами и в прочтении несколько раз подряд скупых строчек, напечатанных на скверном лазерном принтере, результатов не принесла. Дохлый номер. Единственное, что я смог таким образом установить, так это то, что конверт был совсем тощим и легким, явно не первой свежести, что почтовые штемпели на нем были размыто-неразборчивыми и что его не украшала своим присутствием даже самая дешевая марка.

Тем не менее адрес был именно тем самым — невозможным, ошибочным и потому не имевшим права на существование.

И я уже с тоской предвидел, как придется мне таскаться, обливаясь потом и нанося ущерб своей одежде и обуви, по замусоренному скучными промышленными отходами и обветшалыми стройматериалами пустырю, который, как я был абсолютно уверен, находится на месте мифического учреждения, конспиративно укрывшегося под загадочной аббревиатурой САВЭС. И как потом, удостоверившись у каких-нибудь трудяг, распивающих бутылку на фоне индустриального ландшафта, что никаких зданий здесь никогда не было и вряд ли они предвидятся в ближайшие годы, я повлачусь, солнцем палимый, обратно пред грозно выкаченные очи Тихона и долго буду доказывать ему, что я не лентяй, не растяпа и не слепой…

Однако моим прогнозам настали кранты, когда я вывернул из-за угла на Проектируемую-неизвестно-кем улицу. Тут-то до меня дошло, что круглая башня, которую я последнюю треть пути принимал за здание бизнес-центра, сооруженного в нескольких кварталах отсюда в прошлом году, и является тем объектом, к которому я отправился, воображая себя Колумбом, отплывающим в Индию…

Башня была огорожена со всех сторон аккуратной металлической решеткой. В решетке, правда, имелась неохраняемая калитка (терпеть не могу, когда у въезда на территорию ставят пост охраны типа КПП в воинской части, потому что тогда резко возрастает количество лиц, которым приходится доказывать, что ты не гнусный шпион, пытающийся проникнуть незаконным способом на секретный объект, а всего лишь скромный посыльный, и тебе нет никакого дела до всех действительных и мнимых коммерческих, государственных и прочих дерьмовых тайн.

Тем не менее на территорию, прилегающую к башне, я почему-то шагнул с опаской. Было у меня мерзкое ощущение, что некто, затаившись в засаде, рассматривает незваного гостя с помощью сильной оптики. Поэтому я торопливо миновал квадратную площадку, где жарилось на полуденном солнце несколько иномарочных турбокаров с наглухо задраенными люками и герметично закрытыми стеклами, прошагал по выложенной металлопластиковой плиткой дорожке с одиноко валявшимся окурком дорогой сигареты и оказался перед входом в здание, укрытым внушительным навесом на колоннах и предваряемым многоступенчатой лестницей, такой же, как во Дворце правосудия Евро-Наций.

Вот тут-то, задрав голову, я и измерил недоверчиво взглядом фасад Шайбы, усеянный двадцатью пятью рядами анизотропных окон, на самом верху смахивавших на прямоугольнички из черной слюды.

Потом, захлопнув открывшуюся невольно пасть (см. выше), я подошел вплотную к стене и зачем-то потрогал рукой ячеистый пенобетон, испачкав пальцы в пыли. Словно проверял, не картонная ли это декорация, сооруженная за несколько авральных ночей для съемок какого-нибудь служебно-производственного киноромана.

Однако здание оказалось вполне реальным. И даже как бы говорящим. Оно с насмешкой прогудело мне еле слышной вибрацией каких-то скрытых в нем гигантских механизмов, что стояло и намерено простоять здесь еще много лет.

Хотя всего пару недель назад, провожая на автобусе Ленку, у которой в этой части города обитала одна из многочисленных теток, я не заметил тут ничего, что хотя бы отдаленно напоминало такой мегахаус.

Хм, мое счастье, что я не упорствовал в споре с Тихоном до такой степени, когда в качестве ответственности за априорные заявления назначается традиционный ящик коньяка. Иначе в ближайшие полгода не видать бы мне моей и без того нищенской зарплаты… Ну ладно, значит, я ошибся. Или на меня нашло умственное затмение, как результат некоей приобретенной в далеком детстве черепно-мозговой травмы (я машинально ощупал свой череп, чтобы удостовериться в его целостности). Или же здание было действительно возведено за считаные дни. Особенно если с применением каких-нибудь супертехнологий. А пыль могла осесть на его стенах буквально за сутки. Тем более что городу нашему далековато до хирургической стерильности.

В конце концов, так даже лучше. Потому что не надо будет скитаться по грязным пустырям, а затем возвращаться к шефу, как выражались древние римляне, «без щита».

А посему я извлек из своей потрепанной курьерской сумки заветный пакет и шагнул к деревянным, но прочным — не иначе как из африканского черного дерева, которое в воде тонет, но в огне не горит, — дверям.

На секунду задержался возле помпезной черно-золотой таблички у входа: САВЭС

Хмыкнул еще раз, потому что, на мой взгляд, табличка эта, смахивающая на надпись, украшающую могильное надгробие, не выполняла никаких информационных функций. За время своего курьерства я уже успел навидаться разных табличек, но еще не встречал ни одной, на которой не было бы даже намека на то, что из себя представляет вывесившая ее контора и чем это заведение может заниматься. А в данном случае простор для догадок открывался просто-таки безбрежный. Таинственный (таинственное? Или таинственная?) САВЭС мог быть чем угодно, начиная от Сообщества Авитаминозников В Электрической Сети и кончая Санитарно-Ветеринарно-Эпидемиологической Станцией.

Хотя какая мне разница? Вручить бы скорей этот проклятый пакет в руки какого-нибудь заплесневевшего от безделья клерка — и сделать отсюда ноги. Вот и все, что мне нужно-Уже потянув на себя тяжелую, словно налитую свинцом, дверную створку, я вдруг оглянулся.

Но позади, в залитом полуденным солнцем пространстве, ничего особенного не было.

Только вслед мне громко каркнула ворона, вальяжно раскачивавшаяся на гибкой шее мачты освещения, подобно престарелой светской даме в шезлонге.

Глава 2

Внутри Здание оказалось таким же ненормальным, как снаружи.

Во-первых, вход в вестибюль был наглухо перегорожен заградительным барьером метра полтора высотой. В барьере имелся узкий проход, оснащенный детекторной рамкой, которую обычно применяют в аэропортах и правительственных учреждениях для обнаружения подозрительных металлических предметов и взрывчатых веществ.

Во-вторых, тут несла свою нелегкую службу охрана в специальной черной форме, причем охрана во множественном числе. Двое черноформенных торчали по обе стороны рамки, а третий, сидя в стороне за обшарпанным столом, возился с каким-то прибором, то и дело принимавшимся надсадно хрипеть, будто в предсмертной агонии.

При моем появлении вся троица замерла. Типичная охотничья стойка на вторжение постороннего.

Чтобы не нагнетать обстановку, я постарался вести себя непринужденно. То бишь поздоровался в пространство и поинтересовался, не обращаясь ни к кому конкретно, как бы мне попасть в канцелярию САВЭСа.

— Никакой канцелярии здесь нет, — неприветливо буркнул ближний охранник. — Ты сам-то кто такой?

Он был уже в том возрасте, когда люди полагают, что имеют право обращаться к любым незнакомым личностям на «ты».

Пришлось лезть в карман за удостоверением, одновременно бормоча, что единственная цель моего прихода — это в течение пары минут вручить почту кому полагается и тихо-мирно отбыть восвояси, не совершив ни краж со взломом, ни каких-либо противоправных действий против персонала.

Не обращая внимания на мою нервную разговорчивость, охранник тщательно изучал удостоверение. На лице его отражалось явное сожаление, что оно не поддельное.

— Страг Савицкий, — медленно прочитал он вслух и хмыкнул: — Страг — это что, имя такое?

— Нет, кличка, — невинным тоном пояснил я. Не люблю, когда цепляются к моему имени. Что в нем странного? Имя — как имя. Бывают и хуже. Навуходоносор, например. Или Дормидонт какой-нибудь…

Моя реплика пожилому очень не понравилась, но ничего, проглотил пилюлю как миленький. Только недовольно буркнул, возвращая мне «корочки»:

— Ладно, проходи. — И повернулся к своему напарнику: — Крис, занеси этого юмориста в книгу посетителей.

Я прошел сквозь рамку, которая с готовностью зазвенела на все лады, словно игральный автомат, на котором кто-то сорвал «джек-пот», и второй страж, обозначенный пожилым как Крис, заставил меня вернуться на исходную позицию и выложить из карманов все металлосодержащие предметы. Таковыми оказались: мобил, связка ключей, пригоршня мелочи и случайно затесавшаяся в этот карманный хлам огромная канцелярская скрепка.

Вторая попытка миновать электронную Сциллу и Харибду оказалась более успешной, но перспектива и далее подвергаться произволу охранников меня уже не прельщала, и я сделал попытку избежать ее.

— Послушайте, мужики, — обратился я к черным мундирам. — Может, мне и не стоит проходить внутрь, а? Я смотрю, у вас тут такая секретность… Да и канцелярия, по вашим словам, здесь отсутствует… Давайте я оставлю пакет вам, а вы передадите его тому, кому он предназначен, лады? Мне ведь главное — чтоб кто-нибудь расписался в получении…

— Ух ты, какой резвый нашелся, — покачал головой пожилой. — К твоему сведению, мы не имеем права подписывать ничего, кроме ведомости на получение зарплаты. Да и платят за доставку корреспонденции не нам, а тебе, так ведь? Так что ты уж сам доставляй свой пакет…

— Канцелярии у нас действительно нет, — вмешался Крис. — Но вообще-то в таких случаях мы отправляем всех в приемную…

Он не торопясь вписывал данные с моего удостоверения в пухлую конторскую книгу, которая была зачем-то прикреплена к стойке толстой железной цепочкой.

Тут над нами что-то захрустело и разразилось таким мучительным стоном, что я невольно вздрогнул и вскинул голову.

Но это были всего лишь часы с маятником, висевшие над входной дверью. Судя по их внешнему виду, им было лет двести, не меньше.

Часы тужились отбить двенадцать, и, как ни странно, после долгих судорожных позывов это у них получилось. Удары были глухими и неприятными, как будто их наносили резиновой дубинкой по лбу.

— Ну вот и все, — проговорил под жуткий аккомпанемент часов Крис, протягивая мне удостоверение. — Можете следовать…

Однако я не сдвинулся с места. Часы все отбивали удар за ударом, и я стоял, пялясь на них как зачарованный.

— Эй, парень, очнись, — тронул меня за руку пожилой. — Ты чего? Сказано же — проходи!..

— Часы, — сказал я. — С ними что-то не так…

С часами действительно творилась какая-то фигня. Отбив двенадцать ударов, каждый из которых странным образом совпадал со стуком моего сердца, они на этом не успокоились и продолжали бить: тринадцать… четырнадцать… пятнадцать…

— О, черт! — впервые подал голос тот охранник, который возился с агонизировавшим прибором. — Опять их заело!..

Он схватил хрипящий прибор и, поднеся его ко рту, раздраженно крикнул:

— Петрович, на вахте часы опять взбесились! Срочно пришли сюда часовщика!..

В ответ ему из прибора нечленораздельно пробулькал чей-то грубый голос, обладатель которого, судя по интенсивности помех, находился по меньшей мере где-нибудь в районе созвездия Вега.

Лишь теперь до меня дошло, что таинственный прибор — всего лишь стандартная полицейская рация типа «уоки-токи», раздолбанная вдрызг многолетней эксплуатацией, и это открытие послужило для меня тем кусочком ваты, пропитанной нашатырем, которую подносят к носу несчастного, готового вот-вот скопытиться в обморок.

И тогда я вырвался из цепких и вкрадчивых лап своей собственной фантазии, которая пыталась заморочить мне голову, напуская таинственный туман в самую обыденную действительность.

И я взял удостоверение, и распихал по карманам свое железное барахло, и сунул в сумку конверт с «вымышленным» адресом, и двинулся в темные недра вестибюля, к видневшимся в его глубине дверям, где наверняка должен был иметься коридор, а в коридоре том — вожделенная приемная с плешивым клерком в бухгалтерских нарукавниках, восседающим за обшарпанной конторской стойкой…

— Эй, парень! — окликнули меня в спину с вахты. — Тебе ж не туда!..

Я остановился так резко, будто мне выстрелили в спину.

— А куда? — осведомился я, оборачиваясь.

Между тем проклятые часы все били, и по количеству их ударов выходило, что в сутках уже не двадцать четыре, а все тридцать шесть часов.

— Приемная находится на последнем этаже, — пробурчал пожилой. — Ты это… дуй туда на лифте!

Нет, здесь, видно, никакое не учреждение, а самый обыкновенный дурдом! И больных здесь лечат исключительно трудотерапией. Одевают их в форму охранников и ставят на вахту, чтобы они измывались над посетителями по полной программе, вырабатываемой их шизофренической фантазией.

— Вы что — серьезно? — не выдержал я.

— А по-твоему, мы шутим? — сдвинул брови пользователь рации. — Вот если бы за каждую шутку нам давали премию, то мы еще могли бы шутить. Мы бы вообще тогда сплошные анекдоты травили всем входящим и выходящим… Но нам, извини, за юмор ни… гхм… ни гроша не платят, так что двигай на последний этаж, да побыстрее, а то у нас через полчаса обеденный перерыв начнется…

Я ничего не ответил на эти сомнительные доводы. Я просто повернулся и двинулся к дюралюминиевым дверцам в центре зала, но меня опять одернули.

— Да вам не туда, юноша, — с досадой сказал Крис. — Там же туалет, а не лифт.

— Причем дамский, — ухмыльнулся охранник с рацией. — А лифт дальше, с правой стороны…

Слушайте, куда я вообще попал? Может быть, как в одном хичкоковском фильме, здесь все сплошные психи — и больные, и медперсонал? Только первые — психи явные, а вторые — скрытые?..

А иначе как объяснить столь нелепое расположение служебных помещений? Какому изощренному уму пришла в голову гениальная идея задвинуть приемную какможно дальше от входа и, следовательно, от внешних посетителей?

Ладно, бог с ними со всеми! Пусть сходят с ума и дальше, мне главное — отделаться от пакета, убраться отсюда поскорее и навсегда забыть об этой «палате номер шесть» размером с небоскреб…

Лифт раздвинул передо мной свои дверцы мгновенно, стоило мне лишь прикоснуться к сенсору вызова.

Он был пуст, но я невольно попятился.

Вместо того тривиально-тусклого средства вертикального перемещения, какими обычно оснащены казенные дома, моим глазам предстало нечто, сверкающее золотом, никелем и мрамором. Пол вместо затертого линолеума был покрыт метлахской кафельной плиткой и застелен пушистым персидским ковром. Стены были не исписаны разноцветными фломастерами, аэрозолями и губными помадами, а отделаны белоснежным покрытием. Все лампы исправно горели рассеянным, приятным светом, и почему-то нигде не было видно ни траурных следов от второпях затушенных окурков, ни выцарапанных гвоздем гнусных ругательств в адрес местного начальства, ни коварно прилепленных к кнопкам жвачек, приведенных в состояние абсолютной клейкости.

Осторожно, чтобы ненароком не оставить грязные отпечатки своих разношенных «адидасов» на светло-кремовом ковре, я вступил в просторную кабину и только теперь обнаружил, что ни одной кнопки в лифте нет. В ту же секунду приятный женский голос осведомился: «Вам на какой этаж?» Я невольно вздрогнул и облажался, как самый последний олух. «На последний», — сказал я, не сообразив, что автомат мог быть запрограммирован на аудиовосприятие только цифр.

Однако чудо-лифт и тут оказался на высоте.

«Осторожно, двери закрываются, — объявил голос, явно подражая стилю объявлений в общественном транспорте. — Других вызовов нет, лифт поднимается без остановок на двадцать пятый этаж».

Створки кабины стали бесшумно сходиться, но напоследок я успел бросить взгляд в вестибюль.

То, что я там увидел, поставило передо мной еще один вопрос без вразумительного ответа.

Охранники пучились на меня во все гляделки, и лица их аж вытянулись от напряжения.

Будто это не они вместе со всем их чертовым САВЭСом были чокнутыми, а я.

Глава 3

Такой крутой лифт должен был возносить пассажиров на любую высоту в мгновение ока. Но, как ни странно, подъем длился довольно долго.

За это время я успел начать и бросить несколько бесполезных занятий.

Во-первых, на обратной стороне створок лифта обнаружилось громадное зеркало, и некоторое время я развлекался тем, что корчил устрашающие гримасы своему отражению в виде худющего чувака с торчащими в разные стороны и давно не стриженными «перьями».

Во-вторых, я еле успевал изгонять из головы всякие непрошеные мысли, которые слетались в нее, как воробьи на горсть проса. Например, о том, что будет с пользователем лифта, если он родился не в рубашке, а в понедельник, если вдруг автоматика откажет или просто-напросто отключат электричество. Ведь создатели этой сложнейшей конструкции даже не позаботились установить в кабине устройство для связи с диспетчером. А на голосовой автомат надеяться не стоит. Как известно, одно из типичных свойств всякой автоматики заключается в том, что если она ломается, то напрочь и последующему восстановлению не подлежит.

В-третьих, меня осенило, что, с учетом шока, пережитого мной в вестибюле, САВЭС вполне может расшифровываться как Секретная Ассоциация Великих Экс-Сумасшедших.

Ну, и в-четвертых, когда все вышеперечисленное мне осточертело, я попытался определить, с какой скоростью мы — то есть я и лифт — поднимаемся. Тут-то я и обнаружил, что забыл свои наручные часы в конторе — а все из-за этого Тихона с его начальническими штучками, будь он проклят!.. Мобил в кабине лифта, разумеется, не фурычил, и я принялся было отсчитывать секунды в уме, но, дойдя до десяти, всякий раз сбивался… А как известно из школьного курса физики, не зная величины времени пути, определить скорость просто невозможно.

Поэтому оставалось лишь надеяться, что рано или поздно лифт все-таки остановится, а не вылетит, пробив крышу здания, наружу с ракетным ускорением, превратив тем самым мой подъем в вознесение на небеса.

Нет, все-таки хорошо, что мои гнусные фантазии неспособны воплощаться в действительности. Ма с детства мне твердит, что я слишком мнительный и страдаю от своего воображения.

Это уж точно!

Помнится, еще в школе, когда я являлся на какой-нибудь урок не обремененный знаниями, добытыми в ходе выполнения домашних заданий, то в тот момент, когда палец нашего самого тухлого «препа» (с характерной кличкой — Краб) витал над классным журналом в поисках очередной жертвы, мне казалось, что агнцем, обреченным на заклание, неминуемо должен стать я. В висках у меня начинало стучать, перед глазами плыли желто-фиолетовые круги, а самое главное — почему-то напрочь пропадала способность двигаться, и в эти мгновения я весь был сделан из ваты, и если все-таки вызывали к доске именно меня, то мне требовалось определенное усилие, чтобы поднять со стула свое отяжелевшее, словно в условиях силы тяготения Сатурна, тело… Но чаще Краб выбирал все-таки не меня, а кого-то другого, и мое астральное тело благополучно возвращалось в тело физическое…

И ведь я отлично знаю, что один из пресловутых законов Эда Мерфи гласит: «Происходит именно та неприятность, которой ты опасаешься больше всего» — или что-то в этом роде, но ничего с собой поделать не могу.

Мне почему-то всегда кажется, что судьба — это коварная тетка, которая на каждом шагу готовит мне всевозможные пакости. И поэтому я не очень-то люблю новое, неизведанное. Ма частенько упрекает меня в консерватизме, по ее мнению, несвойственном моему возрасту. Мне, собственно, по фигу, какой ярлык она пытается на меня навесить. Я знаю одно: мне доставляет гораздо большее удовольствие лежать на диване с какой-нибудь интересной книжкой, желательно потолще, чем, скажем, таскаться с рюкзаком за спиной по лесам и по горам в поисках новых впечатлений, к чему неустанно призывает моя Ма. Она-то у меня закоренелая энтузиастка пешего туризма. И если бы не я на ее хрупкой шее, наверное, исходила бы всю Евразию. Раньше, когда я был еще маленький, ей действительно удавалось втягивать меня в свои бессмысленные паломничества в храм дикой природы. Но в последние три-четыре года я научился с боями отстаивать свои консервативные привычки, и Ма давно приходится отправляться навстречу приключениям без меня. Но не одной. У них там сложилась тесная компашка, целый клуб со своим уставом, финансовым фондом и председателем. По выходным, весной, летом и осенью вплоть до заморозков они бегут от благ цивилизации. Правда, недалеко — больше чем полсотни километров за два дня пройти им все равно не удается.

Самое интересное, что я никак не могу понять: откуда в людях такой махровый мазохизм? Взять ту же Ма: после очередной вылазки на природу она доползает домой кое-как, с кряхтеньем, оханьем, жалобами на стертые до мозолей ноги и на боли в спине. И потом всю неделю стонет и проклинает пеший туризм. Клянется, что никогда больше ее нога не ступит за городскую черту. Что вот возьмет и выбросит свой рюкзак, пропахший гарью многих кострищ, вместе с прочими принадлежностями, чтобы не вводить себя больше в соблазн!.. Однако где-нибудь в четверг она умолкает, и рюкзак продолжает вонять в кладовке дымом многочисленных привалов. А в пятницу после работы она звонит своим спутникам и уточняет, где и когда намечен сбор перед очередным походом.

Я же в эти моменты испытываю двоякое чувство. С одной стороны, мне жалко Ма, страдающую от своего туристического фанатизма. А с другой — я втайне радуюсь, что целых два дня буду предоставлен самому себе и смогу вдоволь наваляться на диване с книжками.

Кстати, и в выборе книг мой консерватизм проявляется тоже. Потому что люблю я читать не все подряд, а только то, что было издано лет примерно двадцать-тридцать назад. Современная литература нагоняет на меня тоску своей рациональностью и просчитанностью. Да, там все правильно, логично и достоверно. Но как-то чересчур — до тошноты. Поэтому кажется, что творил ее один и тот же человек, а точнее, искусственно разумное существо. Компьютер. Впрочем, чаще всего так оно и есть. С тех пор, как создали мощные компиляторы, теперь любой может создать вполне удобоваримое произведение, составленное из множества фрагментов ранее опубликованных текстов. Зачем мучиться, придумывая новые обороты речи для описания одних и тех же ситуаций, когда имеется готовый литературный опыт, накопленный человечеством за две с лишним тысячи лет? Да и сюжеты, как известно, сводятся к нескольким десяткам устойчивых схем — подставляй в них только новых персонажей, задавай новое место и время действия — и вот готов новый роман или повесть. На любую тему. Даже с иллюстративным видеорядом, если это не просто книга, а видеокнига, которые пользуются в наше время все большей популярностью. Помесь книги и фильма. Хочешь — читай, хочешь — смотри, хочешь — и то, и другое одновременно.

Хорошо, что еще сохранились обычные библиотеки, где можно всласть покопаться в пахнущих старой бумагой полках, чтобы отыскать всеми забытого автора, имя которого было популярным всего несколько десятилетий тому назад. Слава богу, еще не все электронные библиотеки в Сети перешли на коллекционирование компилятов и современных текстов, и там тоже можно найти любую книгу из тех, что издавались когда-то в бумажном виде.

Только вот времени не хватает, чтобы прочитать все это богатство.

Какие уж тут походы?!

Тут на личную жизнь-то времени не хватает. Ухаживать за девушкой Леной тоже время требуется. И никакие электронные почты и видеосвязи не помогут удержать ее симпатию к твоей мерзкой особе, если ты не будешь хотя бы раз в неделю вжи вую встречаться с ней и таскаться по так называемым местам развлечений — по кафе, голорамам, дискотекам, паркам и театрам.

И ведь, что самое странное, ничего особенного в этой девчонке нет. Не блещет она ни интеллектом, ни суперсексуальной внешностью, ни кроткостью характера — однако ж почему-то не могу я взять да и перестать волочиться за ней. Первобытные инстинкты какие-то проявляются, что ли? Если правда, что любовь — это когда не можешь обойтись ни минуты без общения с определенным существом противоположного пола, то Ленку я вряд ли люблю, потому что спокойно могу несколько дней подряд общаться только с героями книг. Но рано или поздно все же наступает момент, когда мне хочется увидеть ее, дотронуться до ее мягких волос, услышать ее хрипловатый голос, и тогда я откладываю книгу в сторону и звоню ей, чтобы договориться о встрече…

Ма мылит мне мозги одной и той же песней: пора определиться, будешь ты на ней жениться или нет. Как будто я покупаю себе какую-нибудь шмотку и должен примерить, подойдет ли она мне. Чудачка она, моя Ма!..

Тут, наконец, мои вялые размышления были прерваны тем, что женский голос объявил: «Двадцать пятый этаж». Кабина лифта плавно затормозила ход и с услужливым шипением пневматики распахнула передо мной свои дверные створки.

Выходя, я зацепился носком левой кроссовки за проклятый ковер и поэтому не вышел, а в прямом смысле слова вывалился в лифтовый холл, словно астронавт из корабля в открытый космос.

К счастью, свидетелей моей неуклюжести не, было. Иначе они не удержались бы от смеха.

Восстановив вертикальное положение, подобающее хомо сапиенсу, я вновь вытащил из сумки пакет и, держа его перед собой как некий универсальный пропуск в любые секретные помещения, устремился в коридор.

Я ожидал, что это будет кольцеобразная кишка, опоясывающая Здание по окружности, и что с одной стороны будут окна, выходящие наружу, а с другой — двери кабинетов. Однако в действительности коридор оказался прямолинейным, в виде старинной анфилады со множеством сквозных дверей, и двери кабинетов выходили в него с обеих сторон, а окон тут не было вовсе, поэтому несмотря на то, что снаружи день был в самом разгаре, коридор освещался лишь узкими лампами, прикрепленными к потолку…

Некоторое время я колебался, в какую сторону направить свои стопы. При этом сама собой в памяти всплыла известная сказочная надпись на камне, лежащем на перепутье, насчет того, что если пойдешь налево, то потеряешь коня, если направо — потеряешь жену, а если прямо — сам отбросишь коньки. В моем случае прямо идти было нельзя, если, конечно, ты не самоубийца, решивший размозжить башку о стену, с конем у меня как-то не сложилось, а что касается жены, то считать таковой, хотя бы и потенциально, мою Ленку можно было бы лишь с очень грубой натяжкой (см. выше).

К тому же я подумал, что хотя коридор и кажется прямым, но Здание имеет форму круга, а это значит, что в любом случае коридор должен проходить по всему периметру, поэтому особого значения нет, в какую сторону его обходить, и решительно двинулся налево.

В тот же момент до меня дошло, почему я пошел в эту сторону. В «Справочнике туриста», который мне одно время настойчиво навязывала для изучения моя Ма, я вычитал, что у человека правая нога развита чуть больше, чем левая. Именно по этой причине, заблудившись в лесу, неопытный турист всегда выписывает огромные круги против часовой стрелки, с тупым упорством раз за разом возвращаясь к одному и тому же месту, вместо того чтобы забирать чуть вправо.

Ассоциация с блуждающим по лесной чащобе туристом мне не понравилась. И неспроста. Как потом выяснилось, таким способом мозг мой, подспудно переваривавший информацию об окружающей обстановке, пытался подать мне сигнал тревоги, но я отмахнулся и даже заткнул себе уши, чтобы не слышать дудку боцмана, высвистывающую всеобщий аврал на борту судна.

Я беспечно топал по коридору, вертя черепом из стороны в сторону, хотя смотреть, в общем-то, тут было не на что. Обыкновенный учрежденческий коридор, на высоту человеческого роста обшитый деревянными панелями. На паркетном полу — однообразно бурая ковровая дорожка, довольно пыльная и протертая множеством ног. Значит, посетителей здесь бывает немало, сделал вывод я. Хотя сейчас почему-то не было ни единой души.

Пройдя уже метров тридцать, я ощутил слабое беспокойство.

Что-то в этом ярко освещенном коридоре было не так, но что именно — определению не поддавалось.

Я замедлил шаг и принялся еще активнее сканировать взглядом стены, пол и потолок.

Что же так поразило мое неугомонное подсознание?

Не тот ли факт, что на окрашенных в казенный желтоватый цвет стенах нет ни одного предмета, имеющего предназначение оживлять и разнообразить интерьер? Ни картин с пейзажами, ни кашпо с искусственными букетами или с пыльной традесканцией, ни даже стендов с объявлениями внутреннего назначения и уж тем более ни досок почета с многократно увеличенными паспортными фото сотрудников, и ни стенгазет, переполненных натужным творчеством самодеятельных юмористов…

Хотя что в этом особенного? Просто, видимо, руководству САВЭСа присущ оголтелый деловой прагматизм, не допускающий ничего лишнего в рабочее время и на рабочем месте.

Нет, дело, наверное, в чем-то другом.

Я прошел еще несколько метров, и тут меня озарило.

В этом коридоре не было ни единой надписи, ни единой информационной таблички, которые обычно присутствуют в казенных заведениях — иногда даже сверх меры. Всевозможные стрелки-указатели, дверные таблички с номерами, с названиями подразделений или с фамилиями сотрудников — ничем подобным здесь и не пахло. Все было до такой степени девственно-безымянным, каким бывает интерьер только что отстроенного, но еще не сданного в эксплуатацию здания. Отсутствовали даже стандартные бюрократические призывы не курить и не сорить!

Вот это действительно непонятно!

Мне стало стремно: как же я найду нужную мне приемную, если она никак не обозначена?

Правда, вскоре я убедился, что здание не было пустым, и это укрепило мою уверенность в себе. Из-за дверей, мимо которых я проходил, доносились полуразборчивые голоса мужчин и женщин. В глубинах коридора раздавались настойчивые телефонные трели. Стрекотали клавиши компьютерных клавиатур. Отчетливо веяло различными запахами. Где-то варили кофе из зерен, и горьковатый аромат расползался по всему этажу. Хлопали закрывающиеся двери, и за толщей стен отчетливо слышался рокот ползущего лифта…

А когда я прошел все колено коридора до самого конца и свернул под прямым углом направо, то ощутил вонь табачного дыма и увидел, что в стенной нише стоит на треноге не то пепельница, не то плевательница, в которой лежит не до конца затушенный окурок со следами пурпурной помады на фильтре.

Это меня окончательно привело в чувство, и я с новыми силами зашагал дальше.

Этот участок коридора был не таким протяженным, как предыдущий, но отличался повышенной зигзагообразностью. Повороты под прямым углом следовали один за другим чуть ли не через каждые пять метров, так что создавалось впечатление, что проектировал это колено некто, увлекающийся горнолыжным слаломом, только в горизонтальной плоскости.

Однако никаких указателей не было и здесь.

Успешно преодолев этот лабиринт, я добрался до следующего изгиба коридора, и тут у меня опять противно заныло под ложечкой.

Вопреки схеме планировки здания, которую я успел мысленно набросать для себя, коридор сворачивал налево, что ни в какие ворота не лезло.

Однако, хоть удивляйся, хоть нет, другого выхода не было, кроме как слепо следовать по всем загогулинам этого яркого образца архитектурного безумия.

Тут у меня мелькнула мысль постучать в первый попавшийся кабинет, чтобы на всякий случай уточнить местонахождение (а заодно и возможность опознания) приемной, и благоприятный случай не заставил себя ждать. Из-за очередной безымянной двери до меня донесся чей-то громкий жизнерадостный баритон. Я тукнул пару раз костяшками пальцев в деревянную обшивку, и баритон оборвался на полуслове, чтобы крикнуть явно в мой адрес: «Подождите одну секундочку, у меня важные переговоры по телефону!»

Промаявшись перед дверью с минуту (баритон не прекращал словесных излияний), я тукнул второй раз. Баритон раздраженно завопил: «Да что ж это такое? Ну прямо не дают работать!.. Минуточку можете подождать?»

Видя такое дело и подозревая, что в следующий раз баритон попросит «часочек» для завершения неотложных переговоров, я больше не стал ждать, а пошел себе дальше.

Следующий кабинет оказался закрытым на ключ, а еще один был открыт, но там никого не было, хотя имелись явные признаки того, что хозяин кабинета буквально на минутку куда-то выскочил. На столе были разложены исписанные бумаги и стоял стакан с чаем, от которого поднимался парок, телевизор в углу приглушенно бубнил про особенности спаривания кенгуру в неволе, а на экране настольного компа маячила не до конца заполненная таблица.

Уже прикрыв осторожно за собой дверь, я сообразил, что мне показалось странным в этом кабинете. Свет! Несмотря на солнечный день снаружи, кабинет, так же как коридор, был освещен лампами дневного света. По той простой причине, что в нем не было ни одного окна!

Я пожал плечами. Ну и что? Мало ли по какой причине сотрудники данного заведения питают неприязнь к естественному освещению. Если система вентиляции и кондиционирования воздуха пашет достаточно эффективно, то, в принципе, окно в помещении действительно является определенным излишеством.

Да, но где в таком случае те окна, которые я наблюдал снаружи, перед входом в Шайбу? В других помещениях? Хм, возможно, хотя, насколько помнится, окна шли по всему фасаду непрерывными рядами. Или они сосредоточены только на одной стороне здания? Но какой в этом смысл? А какой смысл было располагать в том доме, где обитаем мы с Ма, лоджии и балконы только на одной стороне, причем выходящей не во двор, как было бы логично, а на улицу?

Поистине неисповедимы пути современных архитекторов и строителей. И наверняка неизвестный шутник, который пустил по свету лозунг: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» — был кем-нибудь из градостроителей…

Ладно, стрясли! Идем дальше. Искомая приемная обнаружилась несколько минут спустя. Опознать ее не составило труда, несмотря. на полное отсутствие пояснительных табличек и надписей. Просто в одном месте коридор неожиданно расширялся до размеров небольшого зала ожидания на каком-нибудь богом забытом полустанке, и в стенах, по обеим сторонам этого бетонного аппендикса имелся ряд окошек, а в центре стояли журнальные столики, кресла и стулья, видимо, для просителей, ожидающих своей очереди.

Впрочем, ни очереди, ни обслуживающих лиц в окошках, к моей досаде, не оказалось. Фанерные ставни во всех окнах были наглухо закрыты, и на самом ближнем к коридору бросалась в глаза лаконичная записка:

ПЕРЕРЫВ НА 30 МИНУТ.

Прочие окна были закупорены без каких-либо объяснений.

Полный облом.

Я опять было дернулся посмотреть, который час, и вновь обнаружил, что часов на руке нет, а мобил по-прежнему находится в мертвой зоне для приема радиоволн, и искренне, от всего сердца ругнулся вполголоса.

Предупреждал же меня тот тип в черном мундире, что скоро у них начнется обед! А я терял время на выслушивание отповедей баритона, изучение открытого кабинета!

Но все равно здесь что-то не то… Неужели я добирался сюда больше получаса? Или местные порядки не очень-то строги, и сотрудницы приемной ходят на обед, когда им вздумается?

Тем не менее ничего не оставалось делать, кроме как рухнуть в ближайшее к окну с запиской кресло и, прикрыв глаза, предаться изматывающему бездеятельностью ожиданию.

Знал бы, что так получится, захватил бы с собой какую-нибудь книжку. Что угодно, хоть сборник научных трудов по структурной лингвистике, хоть пустейший любовный роман. Все равно было бы не так скучно. А теперь сиди тут как проклятый, убивая напрасно время!

Хоть бы газетки или какие-нибудь дохлые журнальчики для посетителей положили, кайфоломы! Сейчас я был бы рад даже самому скучному печатному изданию типа «Биржевых ведомостей» или «Товары и услуги».

На всякий случай я обшарил вновь свою тощую суму: не завалялось ли там чего-нибудь интересного, но, кроме проклятого конверта, уже изученного мною вдоль и поперек, там, конечно же, ничего больше не было.

О-хо-хо… Не уснуть бы…

Глава 4

Наверное, временами я все-таки впадал в дрему, потому что вскоре мне стало казаться, что торчу я в этом отстойнике уже целую вечность. Во всяком случае, времени у меня было достаточно, чтобы изучить стены и скудные предметы мебели до малейших деталей.

А окошко в стене все не открывалось, и до меня только теперь дошло скрытое коварство объявления. «30 минут»!.. А с какого момента следует начинать отсчет, одному богу известно. И еще той особе, которая сочинила записку. Потом, когда вернется, она вполне может сказать, что отлучилась буквально перед самым моим приходом. Если, конечно, вообще вернется, в чем я уже начинал глубоко сомневаться.

Вот так я сидел неизвестно сколько времени, тупо уставившись на пакет, который положил перед собой на журнальный столик, и меня все больше разбирало любопытство: что же может быть в этом тощем конверте формата А4, захватанном множеством рук, в том числе и моих собственных? Какое такое срочное послание? Поздравление с юбилеем? Реклама товаров? Или секретное донесение о предстоящем падении акций на Нью-йоркской фондовой бирже?

И ведь, что самое скверное, отправитель этого пакета даже не удосужился конкретизировать получателя, стервец! Иначе можно было бы не торчать тут в ожидании канцелярской мымры, любящей с чувством, с толком и с расстановкой пожрать, а отправиться на поиски непосредственного адресата.

Одно из двух: либо письмо было действительно ничего не значившим циркуляром, из тех, что в рекламных целях пачками рассылают по офисам, список которых берут в телефонном справочнике, либо отправитель и сам не ведал, кому следует направлять эту депешу. И в том, и в другом случае, на мой взгляд, ничего страшного бы не произошло, если бы этот пакет вообще никогда не был доставлен по назначению.

Поэтому меня так и подзуживало вскрыть письмо, чтобы раз и навсегда поставить все точки над «i», но, разумеется, я сумел воздержаться от этого. И не столько потому, что опасался предстоящих объяснений с отсутствующей «мымрой», сколько из-за того, что мне нужна была расписка в получении этого проклятого послания.

Без нее любые мои доводы и аргументы не подействуют на Тихона.

И тогда он опять заведет свою любимую пластинку про важное значение экспресс-доставки в современном мире и про принципы, на которых оная должна зиждиться. А один из этих принципов — доставка корреспонденции под расписку получателя.

Нет, конечно, бывают разные исключения из этого базового правила. Например, если получатель неграмотен. Или находится в столь немощном состоянии, что не в силах держать ручку.

Но в данном случае все это не годится.

Разве что самому поставить закорючку на квитанции?

Опять-таки не пройдет. Правила нашей конторы требуют, чтобы получатель не только расписался, но и указал свои паспортные данные, номер кредитной карточки или элсиая. И если у Тихона возникнет сомнение в моей честности, он всегда может проверить личность получателя, чем, кстати, он частенько пользовался, и не только по отношению ко мне…

Значит, иного выхода нет, кроме как торчать здесь впустую, задыхаясь от скуки и информационной недостаточности.

Может, тоже пойти пообедать? Есть, правда, не хочется из-за жары, но вот от стакана-другого ледяного компота или сока я бы сейчас не отказался.

Только кто знает, где у них находится столовая. Судя по запахам, время от времени пролетающим вместе со сквозняками по коридору, не очень далеко. Может быть, даже этажом ниже. Но как представишь, что Придется опять блуждать по недрам Шайбы в поисках местной забегаловки, а потом торчать в длинной очереди ради нескольких глотков сомнительной жидкости… И потом: вдруг стоит мне уйти, как откуда ни возьмись появится эта самая «мымра» из окошка? Закон подлости, открытый незабвенным Эдом Мерфи, именно в таких случаях и срабатывает. И вдруг за время моего хождения по столовым успеет набежать толпа других посетителей, и тогда придется, вернувшись, опять маяться в ожидании своей очереди?

Нет уж, лучше мы рисковать не будем, а стойко перенесем все лишения и тяготы ожидания.

Хоть бы узнать, сколько сейчас времени. Этот вопрос вдруг почему-то стал для меня жизненно важным. Наверное, потому, что я в очередной раз провалился в болото дремоты, а потом, неизвестно через сколько времени, вынырнул оттуда.

М-да, а контора у них — еще та. Прижимистая, как дочь Гобсека. Что им, жалко было повесить на стенах электрические часы, как это делают все приличные учреждения? Нет же, одни-единственные часы, которые мне попались на глаза, висят над входными дверями, да и они впали в старческий маразм.

Видно, остается прибегнуть к опросу местного населения.

Некоторое время я ерзал в кресле, борясь с внезапно возникшим побуждением, но потом уговорил себя, что ничего страшного не успеет произойти, если я буквально на пару минут отлучусь из этого бюрократического склепа.

Я встал, с наслаждением потянулся, а потом вышел из «аппендикса» так, чтобы мне был виден коридор, и задумчиво поглядел сначала в одну, а потом в другую сторону.

И там и сям не было видно ни единой живой души. Правда, справа — откуда я пришел — доносились чьи-то приближающиеся шаги, а слева кто-то чахоточно кашлял в одном из близлежащих кабинетов, двери которых выходили в коридор.

Взвесив шансы, я поставил на правую сторону и стал дожидаться того, кому принадлежали шаги. Судя по тому, как он шаркал подошвами по ковру и с какой размеренной неторопливостью передвигал ноги, а также с учетом отчетливого хруста паркета под весом идущего я мигом представил его себе: грузный седовласый старик в шляпе, в костюме пятидесятилетней давности и (тут я напряг слух) наверняка с тростью. И часы у него, конечно же, должны быть не наручные и не вмонтированные в мобил или элсиай, как сейчас модно, а какой-нибудь древний брегет в форме луковицы на цепочке, прикрепленной к специальной петельке на поясе брюк. И откроет он крышку часов под дребезжащий звон музыкального механизма, и дребезжащим же голосом скажет…

Черт!

Не доходя совсем чуть-чуть до выступа коридора, шаги вдруг остановились, потом заскрежетал ключ в замке, я рванулся было в ту сторону, но не успел. Дверь захлопнулась с отчетливым щелчком, и вновь стало тихо.

Эх ты, ленивый гиппопотам, укорил я себя. Надо было не ждать, как баран, а самому идти навстречу этому старцу-толстяку!

Где теперь его искать, в каком кабинете?

Собственно; дверей, непосредственно соседствующих с поворотом коридора, было всего две, и расположены они были почти одна напротив другой. Я встал между ними и прислушался, но до меня не донеслось ни звука.

Ладно.

Постучав в ту дверь, что была справа от меня, я повернул массивную бронзовую ручку и попытался открыть дверь, но обнаружил, что она заперта.

Значит, вон та…

Я перешел на другую сторону коридора и проделал те же манипуляции.

С тем же успехом.

Странно.

Я же отчетливо слышал, как старик, или кто там был, только что вошел в одну из этих дверей! Неужто он сразу заперся изнутри? Но зачем? Что — за ним гналась свора кровожадных маньяков?

Я постучал поочередно в обе двери сильнее, в надежде, что тот, кто почему-то спрятался за ними, подаст голос, но за дверями по-прежнему было тихо.

Я с досадой пнул стену и отправился в обратную сторону.

Кашель невидимого чахоточника, однако, уже не слышался, и, пройдя несколько метров до поворота коридора, я обнаружил, что в обозримом пространстве (длиной метров тридцать) никого не видно.

Ну и что теперь делать?

Окончательно сбрендить и пойти вламываться во все двери подряд?

А теперь представь себе: сидит в кабинете этакий надменный «перпендикуляр» из тех бритоголовых молокососов, которые, с грехом пополам окончив пять обязательных классов школы, ринулись по папиным стопам в большой бизнес; которые ездят непременно на «Кольте» и непременно розового цвета; которые обедают на тысячу долларов и наиболее освоенными выражениями которых являются обороты «в натуре», «типа» и «как бы», — и тут вдруг дверь распахивается, ты просовываешь в образовавшуюся щель голову и в ответ на грозное «Че надо?» лепечешь: «Вы не подскажете, который час?»…

Такой придурок может спустить тебя по лестнице с двадцать пятого этажа на первый, а оттуда — пинком на улицу, и ничего ему за это потом не будет.

А вот ты вынужден будешь распрощаться со своим курьерством.

Хотя, честно говоря, оно мне и не особенно нравится. Просто Ма будет расстроена — это раз, и одной трети наших скромных доходов мы лишимся в одночасье — это два.

А куда еще может устроиться на работу пацан, едва-едва покинувший школьное гнездо? Я бы пошел в библиотекари, но там все места заняты старушками-одуванчиками, да и платят в библиотеках совсем уж символические гроши.

А ведь ничего больше делать я не умею и, признаться, не люблю.

Маменькин сынок.

Это только в мыслях я позволяю себе быть раскованным и циничным, как супермен из вестернов прошлого века о Диком Западе.

А на деле… Права все-таки Ленка, когда говорит, что я, вообще-то, хороший, но бесхарактерный.

Нет во мне того ребра жесткости, которое позволяет сказать другим «нет» и подчинять их своей воле…

Я топтался на месте, не зная, что делать. Возвращаться обратно к закрытому окошку приемной мне уже расхотелось. Внутри меня медленно, но неуклонно нарастало отчаяние, и, наверное, только из-за этого я решился на глупейшую авантюру.

Идея была простейшей, будто амеба.

Ходить по коридору, который наверняка замкнут в одно большое кольцо, до тех пор, пока мне не ветретится хоть кто-нибудь во плоти и крови. Желательно — из числа представителей этого самого САВЭСа. Службы Аномального Времени и Экспериментов над Слабохарактерными. Затем брать этого встречного-поперечного за грудки (применительно к женскому полу), либо за шиворо'т (применительно к мужикам), либо за хобот (на тот случай, если встречным окажется зеленокожий инопланетянин) и не отпускать его до тех пор, пока он не просветит меня: а) сколько сейчас времени; б) кому я могу, кроме гурманки из приемной, вручить пакет и, на самый худой конец, в) не могу ли я попросить его (ее) принять под расписку этот вшивый конверт, чтобы в дальнейшем передать его в приемную или выбросить в мусорную корзину — на свое усмотрение.

Конечно, это был явно не лучший способ выбраться из патовой позиции, в которой я очутился, но во мне ожила усвоенная еще со школьной скамьи убежденность, что запутанные узлы лучше всего разрубать, а не развязывать. Все-таки прав был наш историк Семен Аркадьевич: иногда исторические примеры дурно влияют на таких недорослей, как я…

Приняв такое решение, я повеселел и устремился на штурм невидимой крепости в темпе «Дранг нах Остен».

Шел я долго, а коридор все не кончался. Он лишь извивался и бугрился углами-и выступами, как змея, наглотавшаяся булыжников, ломался под прямым углом, чтобы сделать очередной поворот, и вскоре я понял, что полностью потерял представление о том, где нахожусь и в какой стороне расположен лифт.

А хуже всего было то, что никто так и не встретился мне на пути. Несколько раз совсем близко слышались голоса, но когда я выходил на дистанцию прямой видимости, в коридоре никого уже не оказывалось.

Постепенно у меня стало складываться опасение, что это не случайность и что по какой-то неведомой мне причине люди просто-напросто прячутся от меня, сознательно избегая встречи.

Крыша моя ехала на все четыре стороны, я терялся в догадках и предположениях, что бы все это значило, и уже вспомнил подходящую к данной ситуации цитату из той книги Великих Братьев, которую я читал и перечитывал добрую сотню раз:

«Редкий придворный рисковал посещать этот лабиринт в тыльной части дворца… Здесь было легко заблудиться. Все помнили случай, когда гвардейский патруль, обходивший дворец по периметру, был напуган истошными воплями человека, тянувшего к нему сквозь решетку амбразуры исцарапанные руки. „Спасите меня! — кричал человек. — Я камер-юнкер! Я не знаю, как выбраться отсюда! Я два дня ничего не ел!“

Перспектива повторить судьбу этого несчастного меня не манила. Хотя его, помнится, в конце концов все же спасли, выломав упомянутую решетку.

А у меня здесь даже решеток не было, одни голые стены, пол и потолок.

Было от чего испытывать мандраж.

В конце концов я не выдержал и перешел на бег. Втайне я надеялся, что мой топот привлечет внимание тех, кто прячется от меня за дверями своих кабинетов, и тогда они непременно выглянут, чтобы узнать, не объявлена ли всеобщая пожарная тревога.

Фиг вам! То есть мне самому — фиг.

Всем обитателям мрачного, хотя и ярко освещенного, лабиринта было наплевать на то, что происходит за стенами, которыми они от меня отгородились.

У меня даже мелькнула мысль заорать во все горло что-нибудь, что заставило бы выглянуть в коридор этих сволочей, но после очередного поворота под углом в девяносто градусов передо мной открылась, как финишная прямая, та часть коридора, которая вела к лифтовому холлу, и я услышал, как там переговариваются двое, видимо, в ожидании кабины.

Я рванул изо всех сил, задыхаясь и обильно потея (сказывалось долгое отсутствие легкоатлетических тренировок), но из лифтового закутка уже донесся знакомый свист раздвигающихся створок лифта, и, продолжая разговор, оба невидимых собеседника вошли, судя по характерному стуку осевшей под их весом кабины.

— Подождите! — завопил я. Вернее, попытался завопить, но из пересохшего и схваченного судорогой удушья горла вырвался лишь нечленораздельный сип. — Эй, люди! Не уезжайте!.. Я тоже еду с вами!.. Но они меня не услышали.

Кабина спросила у них: «Вам какой этаж?» — они в один голос выпалили: «Восьмой!» — и дружно заржали.

А потом створки опять засвистели, сдвигаясь, и я вломился в лифтовый холл как раз в тот момент, когда кабина с довольным урчанием, словно плотно отобедавший хищник, устремилась вниз, и на световом табло замигали, сменяя друг друга, цифры: 24… 23… 22…

Я обессиленно ткнулся пылающим лбом в холодную стену.

Сил не было даже на то, чтобы выругаться.

Глава 5

Ну все, сказал я себе, едва отдышавшись. С меня хватит! Пусть Тихон меня хоть четвертует, хоть режет на мелкие кусочки и жарит на медленном огне, но я ухожу из этого дурдома!

А пакет… А что — пакет? Оставлю на входе охранникам, решил я, и пусть они с ним делают что хотят! Это их проблема! В конце концов, не могу же я торчать по полдня на одном месте, я все-таки курьер, а не исполнитель разовых поручений! И у меня, кроме этого чертова САВЭСа, могут быть и другие задания, и, кстати, довольно срочные! И вообще, где это видано, чтобы почтальон бегал по этажам в поисках того, кто мог бы выступить в роли получателя?!

Ухожу!

Я нажал кнопку вызова лифта и стал следить за тем, как меняются цифры на световом табло.

Восьмой этаж… девятый… одиннадцатый…

Дойдя до тринадцатого этажа, кабина остановилась.

На всякий случай я нажал кнопку вызова еще раз. Но кабина словно приклеилась к тринадцатому этажу.

Что за черт? Не хватало еще, чтобы у них накрылся лифт!

Я припал ухом к створкам, отгораживающим меня от лифтовой шахты, и прислушался.

Откуда-то снизу донеслись неразборчивые мужские голоса, громкий гогот и топот множества ног. Словно в лифт на тринадцатом этаже входила строевым шагом целая рота солдат.

Потом цифры на световом табло замелькали в убывающей последовательности: 13… 12… 9… 7…

И так до тех пор, пока не высветилась единица.

Я торопливо вдавил кнопку до упора, удерживая ее в этом положении, чтобы никакой козел больше не смог перехватить лифт.

Одновременно, задрав голову (и рот у меня, конечно же, опять приоткрылся), я следил за световым табло.

Лифт наконец-то поехал наверх.

2… 5… 10… 20… 22…

Я облился холодным потом. Неужели бог все-таки есть? И неужели он откликнулся на мою телепатическую мольбу?

Было слышно, как в лифтовой шахте скрипят тросы и что-то скрежещет.

Ну, давай, железяка, давай! Еще немного, еще чуть-чуть!..

Наконец скрежет и скрип смолкли, и створки нехотя раздвинулись передо мной. И я обалдел.

Лифт был не тот, в котором я поднимался сюда! Куда подевались ковер, зеркала, роскошные золоченые поручни и белоснежные стены? Не веря своим глазам, я оглядел тесную кабину с грязным затоптанным полом, исцарапанными стенами и разнообразным мусором, скопившимся в углах, начиная от шелухи семечек и кончая пустыми разорванными пакетами от чипсов. В нашем подъезде лифт, несмотря на ежедневные издевательства над ним, и то выглядит привлекательнее, чем этот ветеран! Нет, это и в самом деле ДРУГОЙ лифт! Но каким образом?.. Неужели, пока я торчал в приемной, кабина-люкс сломалась, и ее успели заменить на эту развалину, доживавшую свой век на складе металлолома?

Или здесь лифтовая шахта так устроена, что одновременно по ней курсируют две кабины-антипода? Да нет, не может быть!..

Створки дрогнули в явном поползновении закрыться, но я был начеку и просунул ногу в щель, чтобы не упустить свою добычу в недра здания.

Пора не ломать голову над всеми этими странностями, а рвать отсюда когти, и как можно быстрее!

Оказавшись в лифте, я вновь недоверчиво оглядел тускло освещенный пыльной лампочкой интерьер (декоративный колпак плафона конечно же отсутствовал как предмет ненужной роскоши) и увидел еще одно подтверждение того, что лифт был НЕ ТОТ. В нем имелась панель управления с кнопками, затертыми почти до полной нечитаемости цифр.

Н-да, верно кто-то сказал, что высокий сервис, так же, как счастье, длится недолго.

Ладно, стрясем. Нам и такой сервис сойдет — все-таки родились и выросли мы в стране, где без благ цивилизации жить как-то привычнее и спокойнее.

И я решительно ткнул пальцем в кнопку первого этажа.

Поехали! — как выдавил когда-то первый космонавт, задыхаясь от чудовищной стартовой перегрузки.

Створки конвульсивно дернулись, закрываясь, лифт содрогнулся и с мрачным упорством самоубийцы, решившего во что бы то ни стало размозжить свой череп об асфальт, устремился вниз. У меня внутри все оборвалось от нехорошего предчувствия, и на всякий случай я уперся покрепче в стенки кабины.

В голове сами собой появились разные дурацкие мысли. Типа того, во что превратится человек, если лифт не остановится на первом этаже, а врежется с нарастающим ускорением в дно лифтовой шахты? И есть ли шанс остаться в живых при падении с такой высоты? И что опаснее всего в таких случаях: перелом тазобедренного сустава вместе с позвоночником или разрыв жизненно важных внутренних органов?

Однако, к моему облегчению, кабина вскоре затормозила свой разнузданный бег и остановилась, от чего у меня машинально подкосились колени. Створки дрогнули и разъехались.

Я уже чуть было не вывалился из лифта, но потом вовремя сообразил, что проехал слишком мало времени, чтобы это был первый этаж. К тому же никакого вестибюля в поле зрения не наблюдалось. Такой же лифтовый холл, как тот, который я покинул несколько секунд назад.

Значит, просто кто-то перехватил лифт, нажав здесь кнопку во время моего спуска. Но где же он?

Я высунул голову из кабины. В лифтовом холле никого не было.

Хотя кое-какие следы присутствия вызывавшего тут остались.

В пепельнице на высоких ножках, стоявшей рядом с лифтом, дымился свежий окурок, и в воздухе ощущался запах дорогого табака.

Напрягая слух, мне удалось расслышать в коридоре торопливо удалявшиеся шаги, и картина стала мне окончательно ясна.

Какой-то чудак, то ли не любящий долго ждать, то ли опаздывающий куда-то, томился здесь, нервно затягиваясь сигаретой. Небось даже приплясывал от нетерпения, следя по табло, как кабина спускается сверху. А потом плюнул с досады, не вытерпев ожидания, швырнул окурок в пепельницу и помчался к лестнице, чтобы спуститься — или подняться — пешочком.

Что ж, у него могли быть на то свои причины. Скажем, если ему надо было ехать наверх, то со мной ему пришлось бы спускаться вниз, а потом опять подниматься. Или он передумал ехать вообще. Или его кто-нибудь позвал…

Мои размышления были прерваны закрытиемдверей лифта, и я поспешно отдернул голову, чтобы не лишиться ее в результате защемления створками. Хотя обычно привод дверей у всех лифтов автоматически срабатывает на разжатие, если между створками что-то попадает, но тут лучше не рисковать. Бог его знает, какими еще заскоками отличаются механизмы в этом ненормальном здании!..

Кабина продолжила путь вниз, а я стал размышлять над тем, почему в Шайбе не удосужились обозначить номера этажей на стенах лифтового холла, как это делают во всех нормальных домах. А пассажирам приходится ломать голову, куда они попали…

Однако ничего путного на эту тему придумать мне не удалось. Если, конечно, не считать ненаучно-фантастических предположений о том, что время от времени в здание удается проникнуть вражеским лазутчикам и диверсантам, и чтобы полностью дезориентировать их, так сказать, в дислокации загадочного САВЭСа, в ход идут разнообразные уловки, в том числе и отсутствие указателей.

Ничего себе, куда меня занесло? — ошалело потряс головой я. Еще немного, и всерьез поверишь, что когда створки кабины на первом этаже откроются, то первое и последнее, что ты увидишь, будет множество автоматных стволов, направленных на тебя, и не успеешь ты ни пошевелиться, ни открыть рта, как грянет дружный залп длинными очередями…

Тут кабина вновь остановилась, и на этот раз явно не из-за того, что кто-то пытался ее перехватить, — кнопка с цифрой «1» с щелчком вернулась в исходное положение.

Я с невольным облегчением вытер испарину со лба.

В этот момент я испытывал примерно те же чувства, какие испытывает солдат после боя, в котором он не раз был на волоске от гибели.

Я даже потянулся беззаботно, чтобы снять напряжение в мышцах, сведенных нервной судорогой до ломоты.

И так и. застыл в этой нелепой прзе, когда створки кабины, словно половинки театрального занавеса, открыли моему взору место действия следующего акта этой пьесы в стиле махрового сюрреализма.

Никакого вестибюля с постом охраны тут не было!

А был тут все тот же безликий лифтовый холл неизвестно какого этажа. С той лишь разницей, что дымящихся окурков в пепельнице здесь не было.

«Oh shit!» — процитировал я персонажей голливудских боевиков, которые любят произносить это словцо, когда у их машины на полной скорости отказывают тормоза или когда их сбрасывают с крыши небоскреба.

Что за мистика?!

Прошла, наверно, целая минута, пока я не допер, что ларчик может открываться гораздо проще, чем мне кажется. Ну, скажем, просто-напросто произошел сбой, и кнопка выскочила из гнезда раньше времени.

Я вдавил кнопку первого этажа и придержал ее для верности. Никакой реакции. А стоило мне отпустить кнопку, как тут же она вернулась на место.

Хм, значит, дело не в кнопке. Может быть, вообще весь лифт вышел из строя. Замкнуло там что-нибудь, например.

Вообще-то для таких случаев должна быть связь с диспетчером.

Вот она, эта неприметная клавиша с изображением телефонной трубки.

Я нажал ее и стал ждать.

Ждать пришлось недолго.

В динамике, встроенном в панель управления лифтом, что-то щелкнуло, засипело, и дребезжащий, явно не человеческий голос монотонно произнес:

«Не задерживайте лифт. Он может потребоваться другим пользователям. Не задерживайте лифт. Он может потребоваться…»

— Алло, диспетчер? — неуверенно осведомился я, приблизив лицо к отверстиям в панели, за которыми должен был скрываться микрофон. — Вы меня слышите? Тут лифт не работает!..

Но голос продолжал механически произносить:

«Не задерживайте лифт. Он может потребоваться другим пользователям…»

Тьфу ты!

Я в сердцах отключил связь и задумался. Воспользовавшись моим замешательством, двери кабины, астматически сипя, закрылись. Я ждал, что будет дальше. Однако, в моему разочарованию, лифт никуда не поехал. Я нажал на кнопку первого этажа, и двери с готовностью открылись вновь. Что теперь?

Ждать, пока кто-нибудь сверху не вызовет лифт, и отправиться к нему в качестве бесплатного приложения к кабине? Возможно, тот, кому потребуется этот чертов лифт, более осведомлен о его капризах и сможет мне что-нибудь подсказать?

Я дождался, когда двери вновь закроются, и запасся терпением. Однако время шло, а кабина не собиралась откликаться на чьи бы то ни было вызовы. Похоже, она решила основательно отдохнуть на этом этаже — видно, чем-то он ей пришелся по душе. А собственно, чего я жду?

Неужели, кроме этого тухлого лифта, в здании нет другого способа перемещаться между этажами? Должны же тут иметься лестницы!

Кляня себя за то, что эта блестящая мысль не пришла раньше, я уже известным мне способом заставил двери кабины открыться и шагнул в лифтовый холл.

Не успел я преодолеть несколько метров, отделявших меня от коридора, как двери кабины за моей спиной щелкнули, подобно гигантским челюстям какого-нибудь тиранозавра, промахнувшегося в броске на дичь, а потом со злорадным скрежетом лифт устремился наверх.

Если бы эта механическая тварь обладала душой и разумом, то сейчас вполне могла быть довольна собой: столько времени водить за нос своего пассажира — это, братцы, надо суметь!..

Я не стал наблюдать за световым табло, чтобы засечь, с какого этажа поступил вызов. С меня уже было достаточно всей этой катавасии, от которой мозги начинали покрываться слоем плесени.

Я повернулся и вышел в коридор. Там из стремления к разнообразию я поплелся не налево, а направо — вдруг этот путь окажется более плодотворным?

Если бы кто-нибудь сделал фотографии коридора того этажа, где я в данный момент находился, и того, с которого я только что спустился, то эти снимки можно было бы использовать в качестве головоломки под названием «Отыщи сколько-то там различий между рисунками». И надо было бы обладать поистине супернаблюдательностью, чтобы обнаружить хоть одно отличие. Во всяком случае, я не заметил ни одного.

Те же двери без номеров, та же безликая ковровая дорожка на полу, тот же глухой коридор без окон, без картин и без надписей-указателей, с двумя рядами дверей кабинетов. И то же отсутствие людей, как наверху.

Хотя люди здесь, несомненно, все-таки были.

Прислушавшись, я сумел различить где-то в глубине коридора отчетливое жужжание. Пылесос или фен? Скорее, все-таки пылесос. Наверное, уборщиц здесь держат в черном теле и в ежовых рукавицах, если они пылесосят ковры не только по утрам, но и в разгар рабочего дня.

И похоже, что именно здесь находится столовая для сотрудников, потому что порыв воздуха, нагнетаемого невидимыми сплит-системами, донес до моих ноздрей ряд аппетитных и не очень аппетитных, но явно связанных с пищеблоком запахов. А пройдя еще несколько метров, я сумел различить характерный звон посуды, звяканье ложек и вилок о тарелки и неразборчивый гул множества голосов.

Это меня сразу успокоило.

Видимо, я потерял всякое представление о времени, как это бывает, когда под рукой нет часов, и мне стало мниться, что прошло по крайней мере часов пять-шесть с момента моего прихода. А на самом деле.

Обед еще был в самом разгаре, и если не подозревать, что местный персонал только и занят тем, что просиживает весь день напролет в столовой, то сейчас должно быть часа два пополудни, не больше.

Некоторое время я раздумывал на ходу, не лучше ли мне дойти до столовой, чтобы попробовать там отыскать «мымру» из приемной путем опроса обедающих. А вдруг ее там уже не окажется?..

Однако в том месте, где коридор совершал поворот под прямым углом, я увидел, что одна из дверей по правую сторону приоткрыта, и машинально бросил взгляд в образовавшуюся щель. Кстати, вот еще одно любопытное свойство человеческой психики, которое я давно уже открыл для себя. Когда человек идет по коридору и ему встречается открытая дверь, он обязательно глянет в нее, даже если ему абсолютно до фени, что там находится.

Именно поэтому наш Тихон, наверное, не любит, когда дверь в его комнатушку, которую он высокопарно именует офисом, оставляют открытой, даже если кто-то заглянул к нему буквально на минутку. Он тогда начинает орать, что у вошедшего, должно быть, растет хвост на заднице, если он боится его прищемить дверью. Тот еще юморище у моего шефа.

Я не знаю, был ли хвост у того, кто оставил приоткрытой дверь, в которую я заглянул, или нет, но мне эта скверная привычка незнакомца принесла только выгоду.

Ведь именно благодаря тому, что дверь была приоткрыта, я увидел за ней ЛЕСТНИЦУ!

И вот опять: ну какого дьявола они понаделали тут столько абсолютно одинаковых дверей, да еще и без всяких табличек?! Если бы эта дверь была закрыта, я бы ни в жизнь не догадался, что за ней может скрываться выход на лестницу! Потому что она — точная копия всех остальных дверей, которыми оснащены рабочие помещения. И для того чтобы ее обнаружить, мне пришлось бы открывать все двери подряд, рискуя нарваться на справедливое возмущение тех, кто трудился за ними. Теперь понятно, почему, обойдя весь коридор на двадцать пятом этаже, я так и не нашел там выхода на лестницу…

Поговорка рекомендует нам выбирать синицу в руке, а не журавля в небе. За редким исключением я никогда не сомневался в народной мудрости, а потому предпочел отправиться на первый этаж по лестнице, а не переться в местную забегаловку.

Лестница была под стать коридорам и прочим интерьерам этого дурацкого здания: бетонная, с неокрашенными стенами и без окон. То ли савэсовцы ею почти не пользовались, то ли полагали, что отсутствие излишеств — лучший дизайн для служебных помещений.

Спускаться, однако, мне пришлось недолго.

Миновав три пролета ступенек, тускло освещаемых старомодными лампочками в форме груши, я уперся в глухую бетонную стену.

Растерянно повертел головой, словно надеясь обнаружить где-нибудь потайную дверцу.

Даже постучал кулаком в возникшую передо мной преграду, чтобы убедиться в том, что она не бутафорская.

Однако стена оказалась настоящей и очень прочной. Наверное, из того самого монолит-бетона, который, как я где-то вычитал, используют для строительства подземных бомбоубежищ на случай ядерной войны и который выдерживает прямое попадание тысячетонной фугасной бомбы.

Так что я лишь отбил себе кулак, и больше ничего.

Вот это номер! Наличие стены в конце лестницы означало только одно: коридор, из которого я сюда спустился, действительно относится к первому этажу!

Но ведь так не бывает, твердил я себе. Ни одно здание в мире не может быть спроектировано и построено так, чтобы лестница заканчивалась внизу тупиком.

Где-то ведь должен быть выход в парадный вестибюль, через который я прошел каких-нибудь пару часов тому назад!

Полагаться только на лифт ни один здравомыслящий конструктор не станет. Случись, что откажут лифты — и все обитатели двадцатипятиэтажной башни окажутся отрезанными от выхода из здания!

Нет-нет, ты просто что-то не учитываешь в своих умственных построениях, сказал я себе. Городишь какие-то вычурные сложности на ровном месте.

А тебе надо последовать-девизу того литературного героя, который провозгласил: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

Так ищи же, а не стой пень пнем!

И ты наверняка потом увидишь, что блуждал в трех соснах.

Глава 6

Я без энтузиазма тащился по однообразным ступеням наверх, когда меня осенило. С чего это я взял, что этаж, на который меня привез свихнувшийся лифт, именно первый? А может быть, это так называемый нулевой, который заменяет подвальное помещение в некоторых зданиях, особенно если речь идет не о жилых домах? Тогда наличие стены в конце лестницы получает логичное объяснение, потому что из подвалавыхода нет и быть не должно.

Значит, надо подняться всего на один этаж выше, и уж там-то непременно обнаружится выход в вестибюль!

Но, похоже, судьба в этот день окончательно решила доконать меня, а мой незримый ангел-хранитель запил горькую и уснул беспробудным сном, бросив меня на произвол судьбы.

Никакого выхода с этажа, который я определил для себя как первый, не обнаружилось. На всякий случай я поднялся еще одним этажом выше, вдруг у них тут подвал уходит под землю не на один, а на два этажа, но и там было то же самое. Наличие отсутствия, как любит не то в шутку, не то всерьез говаривать наш Тихон.

Признаться, тут я окончательно скис. Настолько, что опустился прямо на пыльные бетонные ступеньки и уткнулся лицом в ладони. Нет, для того, чтобы позорно распустить нюни, я еще не созрел. Просто меня вдруг охватила такая усталость, что все вокруг стало как-то безразлично. И еще хотелось, чтобы это был сон, пусть даже кошмарный, а не действительность. Чтобы в следующий момент я проснулся в своей комнате, а на кухне гремела бы посудой Ма, готовя завтрак, и чтобы был выходной день, когда не надо переться ни на работу, ни еще куда-нибудь…

Конечно же, эта примитивная попытка обмануть свое сознание не удалась.

Я открыл глаза и увидел, что все еще сижу на тускло освещенной лестнице. Один, совсем один, необъяснимым образом заблудившийся в лабиринте двадцатипятиэтажного монстра из стекла и бетона.

Я запустил свой мысленный «видик» в режиме «ускоренный просмотр» и принялся анализировать свои похождения, начиная с того момента, как вошел в Шайбу. Вестибюль… разборки с охраной… странный лифт… поиски приемной… ожидание «мымры»… безуспешные попытки вступить в контакт с аборигенами… возвращение в лифтовый холл… трансформация, произошедшая с лифтовой кабиной… необъяснимые выходки лифта во время моего спуска вниз…

Каждое из этих событий, внешне будучи вполне реалистическим, содержало в себе крупицу сюрреализма. А все вместе они укладывались в совершенно невероятную схему. И надо было быть безумцем, чтобы поверить в ее истинность.

Во всяком случае, я — не поверил.

Мне по-прежнему казалось, что я стал жертвой собственных оплошностей и нелепой случайности, что выход из глупейшей ситуации, в которую я умудрился вляпаться, есть, просто я поступаю не так, как следует.

«А как следует поступать? — спросил я самого себя. — Куда податься и что сделать для того, чтобы покинуть эту громадину, ни с того ни с сего ставшую для меня ловушкой?»

Под ложечкой начинало посасывать. Но это был еще не страх. Я просто успел проголодаться.

Значит, сейчас уже часа три, как минимум. В районе трех часов мой желудок неизменно начинает бастовать. Именно в это время в течение многих лет я возвращался домой из школы и разогревал заготовленный Ма с утра «горячий паек».

Вот что я сейчас сделаю, решил я, поднимаясь со ступенек.

Плюну-ка я на все — и на пакет, который никак не могу передать по назначению, и на выход, который никак не могу отыскать. А пойду я в столовку, чьи запахи разносились по всему первому этажу, и восполню затраченную за последние три часа энергию в пределах имеющейся у меня при себе суммы. Кстати, надо УТОЧНИТЬ, чем мы располагаем…

Пятнадцать… двадцать… Ого! Целых тридцать юмов наличной мелочью! Да этого не только на обед, но и на УЖИН хватит! Правда, плакали тогда горькими слезами «Сказки для взрослых», на которые я давно уже положил глаз в «Букинисте» и которые намеревался выкупить сегодня после работы. Ладно, стрясли. Будем надеяться, что никуда от нас эта книженция не денется, тем более что дураков, готовых тратить денежки на такую древность, уже почти не осталось. А сейчас надобно обслуживать более насущные потребности молодого и весьма прожорливого организма…

Я схватил сумку в охапку и устремился по ступенькам вниз.

Рысцой обежав весь этаж по кругу (хотя на самом деле это был, скорее, ломаный многоугольник), я вернулся туда, откуда начал свои странствия. То есть к лифтовому холлу.

Никаких следов столовой. Более того, вместе с ней канули в небытие и общепитовские запахи. Неужели, пока я лазил по пыльным лестницам, обед успел закончиться и столовая закрылась?

И неужели персонал тут дисциплинирован до такого безобразия, что минута в минуту соблюдает распорядок дня? Разве среди этих роботов нет ни одного живого человека, который мог бы засидеться, смакуя третий стакан компота с булочкой в почти домашней атмосфере, создаваемой запахом пригорелого мяса и звоном посуды на кухне? Ведь невозможно себе представить, что ровно в три ноль-ноль все принимавшие пищу судорожно вскакивают и, дожевывая на ходу, кидаются к выходу, чтобы в три ноль пять сидеть на рабочем месте!..

Даже если это так, то это не учреждение вовсе, а настоящий концлагерь! Под девизом «Орднунг юбер аллее». А опоздавших в конце рабочего дня, должно быть, отводят к той стене, которая имеется в самом низу лестницы, и расстреливают в упор из «шмайсеров» во имя этого самого «порядка, который превыше всего».

Я сглотнул слюну. Есть хотелось все больше. Желудок окончательно сорвался с цепи и урчал непрестанно, как водопроводная труба, в которую попал воздух.

Ладно, стрясли. В конце концов, бог с ней, со жратвой. И со столовой тоже. Тут бы разобраться в принципе, что творится.

И, наверно, пора перейти к более решительным действиям. Как, впрочем, и полагается тайному агенту, проникшему в логово врага.

Ну, теперь держитесь, господа савэсовцы-эсэсовцы! С этого момента я не собираюсь соблюдать правила хорошего тона. Так что ваши игры в прятки со мной не пройдут!

И я двинулся по этажу совершать повторный обход.

На этот раз я действовал подобно спецназовцам, штурмующим помещение, в котором на каждом шагу засели вооруженные головорезы-рецидивисты. Только в отличие от них я не прятался. Наоборот, я делал все, чтобы меня было видно и слышно не только на этом этаже, но и по меньшей мере еще двумя этажами выше.

Я старательно нарушал тишину, распахивая двери ударом ноги так, что они с грохотом ударялись о стену и от рикошета захлопывались вновь.

Я орал во всю глотку: «Есть тут кто-нибудь живой?!» — как будто был спасателем, инспектирующим развалины жилого дома после землетрясения силой в девять баллов.

Живых, однако, не было. Мертвых, впрочем, тоже.

Кабинеты были вполне обычными. Одиночные или «многостаночные». Маленькие или большие. С письменными столами или с конторскими стеллажами. Аскетически полупустые или заботливо превращенные женскими руками в некое подобие домашней гостиной, с изобилием растений в горшках и кадках, с керамическими кашпо и кружевными салфетками. С компьютерами, факсами, плоттерами, скваттерами — и вовсе без какой-либо оргтехники.

Самое удивительное, что ни одна из дверей на этом этаже не была заперта на ключ. И так же, как наверху, почти повсюду я находил признаки недавнего присутствия людей: разложенные на столах бумаги, включенные компьютеры с ненабранным до конца текстом на экране, недопитый и еще горячий чай в стакане… Порой до меня доносились звуки, свидетельствующие о том, что этаж и в самом деле обитаем: далекие голоса беседующих людей, щелканье клавиш компьютерных клавиатур, стук закрывающихся дверей, шаги…

Но это было равносильно тому, что этаж населен призраками. Поскольку я так и не встретил ни единого человека.

Башня была своего рода «Летучим голландцем».

Кораблем, экипаж которого исчез внезапно и необъяснимо. Словно что-то ужасное заставило людей бросить все дела и сломя голову спасаться бегством. Только вот куда они все сбежали, если отсюда не было вы-хода?

Ноги мои гудели от усталости. Все-таки им сегодня досталось не меньше, чем в самые авральные для нас, курьеров, дни. Ведь чтобы обойти только один этот этаж, мне пришлось сделать шагов пятьсот, не меньше. Количество кабинетов я не считал, но их было не меньше ста. Это на одном только этаже! Сколько же их было здесь всего в здании? Две с половиной тысячи?

Да ведь это больше, чем во всем Белом доме! Прямо Пентагон какой-то!

Интересно, с какими целями функционировала такая чудовищная махина, если я о ней никогда раньше не слышал до сего дня?

Я бессильно опустился прямо на пол. Меня уже не колыхало, что кто-то может увидеть, как я развалился на пыльной ковровой дорожке посреди коридора, подобно бомжу. Я был уверен, что никого тут нет.

«А может быть, не только тут, но и во всем здании? — бросило меня в жар от напрашивавшегося вопроса — Что, если в Шайбе вообще нет ни одной живой души, кроме меня?»

Я аж взмок от такой страшной мысли.

Но тут, словно нарочно пытаясь отвлечь меня от гнусных подозрений, за стеной раздался знакомый лязг и скрежет движущегося лифта, и я вскочил и бросился в лифтовый холл.

Не-ет, ребята, что вы мне ни говорите, а заставить обычный, задрипанный лифт ездить без человека никаким способом невозможно!

Я впился взглядом в световое табло, на котором менялись цифры.

15… 10… 7…6…

Кто-то спускался ко мне.

Я прислонился к стене, ощутив затылком холод бетона, и прикрыл глаза.

«Вот сейчас все и выяснится», — подумал я.

В лучшем случае тот, кого я сейчас увижу, посмеется над моими фантазиями и объяснит, что ничего из ряда вон выходящего у них не происходит, а просто персонал отрабатывает учебную пожарную тревогу поэтому все вынуждены были эвакуироваться на время из здания через запасный выход, куда он мне и покажет дорогу, а заодно и примет этот чертов пакет.

В худшем же случае тревога окажется не учебной, а настоящей. Например, позвонил какой-нибудь придурок в полицейское управление и коварно сообщил, что с минуты на минуту этот самый САВЭС взлетит на воздух. Что, мол, террористы всего мира только спали и видели, как бы взорвать эту контору. В результате персонал был эвакуирован, а полицейские принялись обходить здание с собаками в поисках заложенной взрывчатки, и сейчас они найдут и выдворят меня отсюда за ушко да на солнышко, а мне только этого и надо…

Я открыл глаза, чтобы удостовериться, что лифт спускается именно на мой этаж, хотя и по звукам было ясно, что он еще не останавливался.

4… 3… 2…

Да нет, все в порядке. Лифт ехал именно сюда, на первый…

Но тут мой взгляд упал на кнопку вызова, спрятанную в стене сбоку от лифтовой шахты, и я оцепенел.

Кнопка светилась, а это означало, что лифт на этот этаж кто-то вызвал! Причем буквально только что, пока я вытирал своим задом пыль с ковра в нескольких метрах отсюда!

Вот и не верь после этого в привидения!

Волосы на моей голове сами собой поднялись дыбом, по затылку пробежал ледяной ветерок, и я затравленно огляделся, словно надеясь, что человек, нажавший кнопку, прячется в этом тесном закутке. Но тут просто негде было спрятаться.

Я в два прыжка оказался у выступа коридора и осторожно поглядел в обе стороны. Как, впрочем, и следовало ожидать, ни справа, ни слева никого не было видно.

Может быть, у меня уже наступают провалы в памяти? Может, это я сам вызвал лифт перед тем, как бессильно усесться на пол в коридоре?

Но тут за моей спиной кабина остановилась, и створки ее, громыхая, разошлись в стороны.

Секунда. Вторая. Третья.

Из лифта никто не показывался.

По спине моей побежали мурашки.

Медленно-медленно, словно шагая по минному полю, я приблизился к открытой кабине и осторожно, затаив дыхание, заглянул в нее.

Если бы в лифте был какой-нибудь монстр с выпученными и налитыми кровью бельмастыми зенками, желтыми клыками и слизистой чешуей, я бы и то не испытал того потрясения, которое постигло меня сейчас.

В лифте никого не было.

Однако в его скудном интерьере добавилась одна свеженькая деталь, и именно она стала причиной моего секундного паралича.

Прямо напротив дверей кабины на задней стенке чем-то красным была размашистым крупным почерком начертана угрожающая надпись:

«БЕРЕГИСЬ, Я ВСЕ РАВНО ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!».

Глава 7

«Ну и что тут такого? — опомнившись, подумал я. — Что ты так всполошился?»

Подумаешь, завелись в этом скучном, однообразном учрежденческом мирке гнусные шутники, которым надоело просиживать штаны за компьютерами, вот и решили они развлекаться таким дохлым способом.

Только зачем же кабину-то было так пачкать? Такую краску ни одна уборщица не отмоет… И ведь писали-то эти юмористы не аэрозольным баллончиком и не кисточкой. Похоже, что в качестве пишущего инструмента они использовали палец, макая его в краску. А это уж совсем ни в какие ворота не лезет, потому что потом найти их было бы плевое дело: построить всех сотрудников в одну шеренгу — и пальцы к осмотру… Это мы хорошо знаем, в школе не раз проходили, только даже самый последний дебил из нашей школы не стал бы пакостить так, чтобы улики остались при нем…

Я шагнул внутрь кабины, которая, как это ни странно, все это время даже и не пыталась закрыться перед моим носом, и недоверчиво потрогал кончиком мизинца надпись.

Свеженькая. Еще не просохла. На концах букв, где краски было чуть больше, еще даже не успели образоваться потеки.

Только… странная какая-то краска. Липкая и пахнет не ацетоном и не эмалью, а чем-то другим, смутно знакомым…

Постой, постой… Да ведь это же кровь…

Перед глазами сразу же поплыли круги, в ушах зазвенело, и я, шатаясь, вывалился из лифта, чтобы не грохнуться в обморок внутри кабины.

У меня с детства имелась одна особенность, которая не раз доставляла мне массу неприятностей.

Я не выношу вида крови.

Вообще-то, никто не любит смотреть на кровь. Особенно если ее много. Но в своей инстинктивной неприязни к той физиологической жидкости, которая течет в наших жилах, все люди делятся на две основные категории. Одним становится плохо от вида своей крови, а другим — от вида чужой. Ну а я принадлежу к немногочисленной социальной группы, представители которой вырубаются от вида любой крови.

Из-за своей дурацкой кровебоязни я даже фильмы не могу смотреть, особенно по «голо», потому что режиссеры сейчас пошли сплошь одни садисты. Они прямо-таки неспособны обойтись без сцен, когда один персонаж расстреливает кого-нибудь в упор крупнокалиберными очередями, а тот все не падает, хотя из него уже водопадными потоками хлещет кровища… Если же это не боевик, а, скажем, драма из жизни домохозяек, то и там режиссер умудряется вставить парочку эффектных эпизодов. Например, когда героиня, уставшая от стирки, готовки пищи, олухов-детей и изверга-мужа, бросается вниз из окна (варианты: на рельсы перед поездом, на машине в пропасть или с борта самолета без парашюта), ив тот миг, когда ее череп разлетается вдребезги, кровь и ошметки мозга летят прямо в объектив камеры. То есть мне, чересчур впечатлительному зрителю, прямо в морду…

И сейчас, стоило мне обнаружить, что надпись на стене лифта выведена не краской, как все внутри у меня сжалось, желудок поплавком всплыл к горлу, и я почувствовал, что близок к отключке.

Я ткнулся лбом в ледяную стену, растирая мокрый от холодного пота затылок, и оставался в таком положении до тех пор, пока в голове не прояснилось.

А лифт, черт бы его побрал, и не собирался закрывать свои двери. Он словно дразнил меня тем, с чего меня воротило.

Наконец, оторвавшись от стены, я долбанул ногой по створкам кабины, и они, будто того и ждали, насмешливо завизжали, закрываясь.

Что ж, значит, версию о мерзких шутниках можно вычеркнуть. А иначе — каким извращенным понятием о юморе надо обладать, чтобы использовать для розыгрыша настоящую кровь?! Пусть даже животного, не человека. Или искусственную, если у шутника есть доступ к соответствующим медицинским лабораториям. Все равно, шутка была слишком дохлой.

Остается сделать вывод, что зловещая надпись сделана не ради хохмы, а всерьез.

Но даже в этом случае не хотелось верить, что надпись обращена именно ко мне. Кому я мог понадобиться? Меня же никто еще и в глаза не видел, если не считать троих охранников! Нет, скорее всего кто-то решил запугать того, кого он считает своим врагом. Но все-таки, где этот «кто-то» раздобыл кровь? Врезал себе кулаком по носу? Или полоснул по пальцу ножом для разрезания бумаг?

А может быть?..

Я опять похолодел.

Почему бы не пойти до конца в своих предположениях?

Может, сейчас где-нибудь в укромном уголке лежит труп с перерезанным горлом, а убийца бродит по зданию в поисках следующей жертвы?

Кстати, не этим ли объясняется странное отсутствие людей в Шайбе?

Что, если в дружном коллективе САВЭСа завелся свой маньяк, который именно сегодня решил устроить ночь (а точнее, день) длинных ножей? И вот, вооружившись огромным тесаком наподобие тех, которыми так лихо орудуют в боевиках коммандос и наемные убийцы, и обходя этаж за этажом, он хладнокровно режет, как баранов, всех встречных, а трупы складирует в кабинках общественного туалета и в шкафах для бумаг…

Ну вот, пошло-поехало! Стоило мне немного ослабить вожжи, которыми я приструнивал свою фантазию, как эта своенравная кляча рванулась во весь опор и понеслась под горку, не разбирая дороги. Того и гляди — перевернется карета, и тогда мой ум окончательно зайдет за разум.

Лучше уж перестать ломать голову над выкидонами, которые подстерегают меня тут на каждом шагу, а честно признаться себе, что я ничего не понимаю.

Хотя одну вещь я успел уяснить предельно четко.

Мне все больше не нравилось здесь ошиваться.

И отныне моя главная цель заключалась в том, чтобы выбраться из этой бетонной мышеловки. Причем желательно — живым и невредимым.

Глава 8

Между тем лифт не спешил расставаться со мной. Видимо, я ему очень понравился. Он, гад, даже вновь распахнул передо мной двери и держал их настежь, не закрывая, как будто приговаривая ласково-зловещим голоском: ну, давай, входи, что ж ты струсил?

Трудно объяснить, чем был продиктован мой ответный ход. К этому моменту я успел справиться со своим страхом, загнать его в самый дальний угол самого себя, но поскольку природа не терпит пустоты, то место страха тут же заняла злость. Я разозлился так, что лицо мое в этот момент, наверное, пошло красными пятнами.

Если бы мне подвернулся сейчас под руку хоть кто-нибудь, то я бы с ним не церемонился. Я бы высказал ему все, что думаю о его чокнутой конторе и о порядках, которые в ней царят.

Однако в пределах досягаемости по-прежнему не было мальчиков для битья, и тогда я принял вызов лифта.

Я вломился в него, как пьяный хулиган в автобус, и зачем-то сделал непристойный жест зловещей надписи на стене, успевшей утратить четкость от многочисленных потеков. Потом повернулся лицом к выходу и врезал наугад кулаком по кнопкам на панели.

Мне было все равно, куда ехать, лишь бы этот механический скворечник доставил меня к людям.

Лифт вздрогнул, словно старая кляча, получившая пинка под зад, и заскрипел закрывающимися дверями. Уже в последний момент я заметил, что в нем нет вентиляционных отверстий, и представил, как буду медленно загибаться от удушья в этой стальной коробке, если она застрянет между этажами. К тому же я вспомнил, что сегодня пятница, а следовательно, двое суток подряд в здании вообще не будет ни души.

Однако кабина с натужным гудением отправилась наверх — пол довольно чувствительно толкнул меня в подошвы.

Я прикрыл глаза и обессиленно привалился к стенке лифта.

В котелке моем уже не оставалось ни одной разумной мысли.

А какие разумные мысли могут быть у крысы, когда она в панике начинает метаться по лабиринту, куда ее из научного любопытства запустили горе-экспериментаторы?

Наконец лифт замер. Более того, он настолько расщедрился, что соизволил раскрыть свои двери.

И опять лифтовый холл, который предстал передо мной, оказался точной копией того, откуда я отбыл.

Я вышел из кабины с таким же чувством, с каким сходят на берег матросы после кругосветного плавания без единого захода в порты.

На этот раз кабина ждать меня не собиралась. Она сомкнула свои створки, словно огромный моллюск, и с усталыми вздохами и стонами удалилась в неизвестном направлении.

Ну и пускай. Стрясем.

Я двинулся обследовать очередную терра инкогнита.

В отличие от двадцать пятого этажа и того, где я только что побывал, здесь пахло по-другому. Это был странный неприятный запах тлена и сырости, словно перед моим появлением по этажу прогулялся целый отряд покойников, внезапно оживших после нескольких месяцев пребывания под землей.

Пройдя несколько метров по такому же глухому коридору, я обнаружил предмет, который никак не вписывался в мои представления об официальных учреждениях. Это был мужской носок с рваной пяткой, разнузданно валявшийся на ковровой дорожке. Я задержался, чтобы исследовать свою находку. Носок был как носок, самый обыкновенный. Хлопчатобумажный, цвета детской неожиданности, сорок восьмого размера, не меньше. И его еще недавно кто-то носил. Кроме дырки на это указывал характерный запах. Превозмогая врожденную брезгливость к подобным вещам, я осторожно потрогал носок кончиком пальца. Ткань была еще влажной от пота, и меня аж передернуло от отвращения.

Возможно, будь на моем месте Шерлок Холмс или Эркюль Пуаро, они бы мгновенно сделали множество выводов о бывшем владельце этого предмета мужского туалета. Я же, сколько ни старался, так и не смог представить себе этого типа. Во всяком случае, дальше напрашивавшегося предположения о том, что подобная вещь могла принадлежать одноногому детине в разноцветных клоунских одеяниях, я не продвинулся.

А самое главное, я не мог вообразить ситуацию, приведшую к появлению носка в коридоре.

Допустим, например, что некто купил себе новые носки, а старые решил выбросить. Он отправился к мусоропроводу (конечно, если это устройство здесь имеется), но по каким-то неведомым причинам выбросил (или обронил?) на полдороге один носок.

Я нарисовал в воображении эту картину и пожал плечами.

Чушь какая-то!..

И вообще, что ты прицепился к этому вонючему носку? Подумаешь, валяется здесь. Может быть, у местного персонала так заведено — уходя домой, терять в коридорах предметы одежды?

С чего ты взял, что этот факт может иметь какое-то скрытое значение? Если так ко всему подходить, то вскоре точно крыша поедет!..

3 — 8208 Ильин

И я пошел дальше.

Однако теперь я был начеку.

Все мои органы чувств работали на пределе, чтобы все видеть, все слышать и все обонять.

Не останавливаясь, я наугад толкнулся в несколько дверей, но они оказались закрытыми.

Признаки жизни обнаружились только тогда, когда я достиг третьего по счету излома коридора под прямым углом.

За одной из дверей я расслышал отчетливый кашель. Принадлежал он наверняка какому-нибудь туберкулезнику или астматику, потому что нормальные люди так не кашляют. Я мысленно представил себе, как выглядит кашляющий: покрасневшее от натуги лицо, жилы, натянувшиеся на шее, морщинистое желтое лицо, зубы, черные от многолетнего налета никотина…

Но лучше общаться с таким нелицеприятным типом, чем с привидениями и маньяками.

Невольно затаив дыхание, я постучал в дверь.

Но тот, кто кашлял, не отзывался. Заранее бормоча слова извинения, я распахнул дверь настежь — и замер, ошарашенный.

Передо мной опять тянулась все та же скучная лестница запасного выхода. И теперь я отчетливо слышал, что кашель постепенно приближается откуда-то снизу. Кто-то поднимался ко мне по лестнице. Хотя будь я на месте его лечащего врача, то напрочь запретил бы ему подобные восхождения — с такими легкими даже с первого этажа на второй надо подниматься только на лифте.

Если верить слуху, то между мной и чахоточным было два-три этажа. Просто эхо, отражаясь от голых бетонных стен, гулко разносилось по лестнице, вводя в обман относительно реального расстояния.

«Ну наконец-то хоть кого-то нашел», — подумал я и устремился навстречу кашлю. Однако не успел я спуститься на несколько ступенек, как меня окатило сначала холодом, а потом жаром. Перед глазами вновь возникла та кровавая надпись в лифте. И ожили полузадавленные опасения насчет маньяка, резвящегося в рабочее время.

И вспомнил я, что где-то уже слышал такой кашель. Точно, на верхнем этаже это было, когда я перестал торчать в «предбаннике» приемной!..

Я машинально сунул руку в карман, но не обнаружил там ничего, чем можно было бы отбиваться от серийного убийцы. Не пытаться же скрепкой выколоть ему глаз, хотя в наставлениях по самообороне пишут, что в критических ситуациях любой предмет может быть с успехом пущен в ход.

И тогда я повернулся и, стараясь ступать бесшумно, возвратился в коридор. Дверь, однако, до конца я закрывать не стал, чтобы наблюдать через щель за вероятным противником.

Кашель тем временем становился все исступленнее. Казалось, что тот, кто издавал эти захлебывающиеся, лающие звуки, вот-вот задохнется и со страшным хрипом скончается в судорогах.

Однако до этого дело не дошло, а потом, когда мне показалось, что кашель совсем рядом, тот, кто поднимался по лестнице, вдруг громко, с чувством чихнул — и сразу же наступила оглушительная тишина. Вместе с кашлем пропал и звук шагов.

Выждав для верности еще несколько секунд, я выглянул из своего укрытия на лестницу. Потом спустился на несколько ступенек так, чтобы просматривать вход с лестницы в коридор этажом ниже. Там неплотно прикрытая дверь покачивалась от сквозняка.

Значит, обладатель такого выдающегося кашля просто-напросто не дошел до меня и свернул с лестницы на этаж подо мной.

В два прыжка я оказался у приоткрытой двери и осторожно оглядел коридор.

Но и там не было никого. А никаких других дверей поблизости не наблюдалось.

По коже моей сами собой побежали мурашки.

Было от чего — ведь этот астматик будто растворился в воздухе под самым моим носом!

Глава 9

С каждой секундой сил у меня оставалось все меньше. Моральных, конечно. Да и живот уже начинал прилипать к ребрам от голода.

Однако я еще не верил в перспективу смерти от истощения. Хотя я всегда считал тухлой поговорку о том, что надежда умирает последней, но, оказавшись сам в безвыходном положении, упрямо надеялся на спасительную соломинку.

Люди всегда до последнего не хотят примириться с тем, что им пришла труба. Помнится, именно так умирала в прошлом году от рака тетушка Кристина, сестра моей Ма. Уже врачи махнули на нее рукой и ухаживали чисто для профилактики, потому что метастазы со скоростью цепной реакции распространялись по всему ее телу, уже она почти не приходила в сознание от непрекращающейся дикой боли, разрывавшей ее нутро. Но в моменты кратковременного просветления сознания, когда боль отступала с великодушием садиста-палача, прекращающего на некоторое время мучить жертву, чтобы потом взяться за свое гнусное дело с еще большим усердием, тетя Кристи мечтала о том, какую книгу напишет, когда поправится…

Она была писательницей. Не очень известной, но мне ее книги нравились. Писала она в основном гротескные рассказы-притчи. Среди них был один, который я считал гениальным. Там описывался мир, в котором все было поддельно и фальшиво, начиная от товаров, природы, устройства мироздания и кончая самими людьми. Главный герой последовательно обнаруживает это, все больше приходя в отчаяние. И когда в самом конце он делает открытие, что и окружающие его субъекты — лишь искусные подделки живых людей, то у него возникает естественный вопрос: где же скрывается таинственный творец, а точнее — поддельщик, который занимается столь нелепым делом, и в чем цель его титанической деятельности?..

А разгадка оказывается довольно простой. Никакого сверхъестественного Творца или демонически настроенных суперцивилизаций. Просто в мире идет бесконечный процесс фальсификации, такой же, как круговорот воды в природе. И каждый, кто подделывает что-либо, становится жертвой другого фальсификатора, а тот, в свою очередь, фальсифицирован субъектом более высокого уровня, и все это длится бесконечно и вечно, как сама Вселенная…

Я никогда не забуду, как, сидя у изголовья умирающей, гладил ее высохшую и ставшую костлявой за считаные дни руку. И то и дело боролся с подступающим к горлу комком слез.

И когда тетя Кристи умерла (это случилось прекрасным июньским утром), и на похоронах, и потом еще долго меня преследовал ее настойчивый судорожный шепот: «Скажи, Страг, я ведь буду жить, да? Я напишу еще много книг, правда?!.»

Будешь, говорил ей я. Обязательно напишешь.

Хотя оснований для этого было не больше, чем для веры в воскрешение покойников.

Вот и сейчас я бессмысленно верил в то, что спасительный выход из тупика, в который я угодил, вот-вот отыщется.

И я перебирал в уме разные варианты, что делать и куда податься, пока случайно не сунул руку в сумку и не нащупал там пластмассовую коробочку. Мобил!

И как это я забыл про него?! А ведь все просто. Надо только звякнуть кому-нибудь. Хотя бы Тихону, будь он неладен со своими поручениями! Или Ма. Или Ленке, если она уже вернулась с лекций из универа… Хотя последних двух особ лучше оставить на крайний случай. А то перепугаю их, всполошу, а потом, если выяснится, что блуждал я в трех соснах, опозорюсь на всю оставшуюся жизнь. Ну Ма — ладно, она-то по-родственному меня простит, а вот Ленка так и будет считать меня тюхой-матюхой, накрытым из-за утла пыльным мешком…

А может, обратиться в полицию? Так и так, мол, выручайте, господа, погибаю в четырех стенах почти в центре города! Подожди, а полиция-то здесь при чем?.. Для таких чудиков, как я, существует специальная служба спасения. Хотя эффект наверняка будет тот же. Простите, скажут, молодой человек, но если вы перебрали с дружками и решили разыграть людей, находящихся при исполнении важных государственных, обязанностей, то не вы первый, не вы последний. Нам такие звонки по нескольку раз за смену поступают. И бросят трубку.

Сумеешь их убедить в том, что ты не гнусный шутник и не псих, окончательно утративший ориентацию в пространстве? Очень даже сомневаюсь.

Да если бы я сам был на их месте и получил по телефону такой SOS, то тоже не поверил бы в серьезность вызова.

Что ж, стрясем. Значит, остается у нас один кандидат. Тихон. В конце концов, меня сюда заслал он — ergo, он и обязан отвечать за жизнь и безопасность одного из своих подчиненных!..

Я нажал кнопку включения, но коммуникатор наотрез отказался фурычить. На экранчике вместо символа телефонной трубки высветилось равнодушное сообщение:

ВЫ НАХОДИТЕСЬ ВНЕ ЗОНЫ ПРИЕМА РАДИОСИГНАЛА.

Ну вот, а ты размечтался!..

Я недоверчиво покосился на окружавший меня скудный интерьер.

Интересно, какой же толщины должны быть здесь стены, если они не пропускают волны высокой частоты?

Уж если в наше время сотовая связь обеспечивается даже в метро, на глубине нескольких десятков метров,то здесь и подавно не должно быть сбоев.

Не отрывая взгляда от экрана мобила, я прошелся туда-сюда по коридору, спустился, а потом поднялся по лестнице на один этаж, но все мои попытки установить связь ни к чему не привели.

Где здесь может отыскаться место не с такими толстыми стенами?

Подожди-ка, сказал я себе.

А окна? Должны же здесь все-таки быть окна?!

Значит, единственное, что мне остается, — это отыскать кабинет, в котором имеется хотя бы маленькое окошко, — и тогда сигнал без труда пройдет сквозь стекло!

И я отправился по коридору в поисках помещений с окнами.

Однако, похоже, за то время, пока я торчал в районе лестницы, все обитатели этого этажа либо вымерли, как динозавры, либо ушли домой. В коридоре стояла почти мертвая тишина, и все двери, в которые я тыкался, как новорожденный кутенок в мамкину титьку, были надежно заперты на ключ.

Без толку обойдя весь этаж, я решил прибегнуть к запрещенным приемам. Например, к взлому — но только, конечно, без кражи. Не хватало мне потом объяснений с охраной или с полицией по поводу присвоения чужого барахла, когда меня все-таки вызволят отсюда.

Нет, конечно, можно было бы попытать счастья и на других этажах. Тем более что, как я помнил, на последнем, двадцать пятом, и на том, который я принял за нулевой, имелись незакрытые кабинеты. Но связываться еще раз с этим гнусным лифтом не было желания, а спускаться (или подниматься) по лестнице на своих двоих было выше моих сил. Ноги уже гудели от хождений по этому учрежденческому лабиринту.

Жалко только, что под рукой нет ничего вроде ломика или хотя бы отвертки.

А ломиться собственным телом — не та у меня комплекция. Двери тут довольно прочные (чтобы убедиться в этом, я от души стукнул кулаком в ближайшую и зашипел, потирая ушибленные костяшки пальцев). И открываются, кстати, не вовнутрь, а наружу. Поэтому массой собственного тела их не выломишь.

А ведь у меня есть в кармане связка ключей, вспомнил я. От квартиры, от своей каморки в конторе, от служебного сейфа, от почтового ящика, в конце концов… Целых четыре… нет, пять ключей у меня есть! Пятый — это от замка на цепи, которым я блокировал колесо велосипеда, когда ездил за продуктами в супермаркет. Месяца два назад велосипед мой накрылся медным тазом, уволокли-таки какие-то подлецы вместе с замком. А ключ так и остался с тех пор висеть на моем брелке — все руки не доходили снять его и выбросить.

Та-ак, посмотрим, с какими замками мы здесь имеем дело. Ага, похоже, что вот этот ничего особенного из себя не представляет. Если к нему подойдут бороздки и вырезы в каком-либо одном из моих инструментов культурного взлома, то он должен открыться.

Он и открылся. Только не сразу. Пришлось попыхтеть, потому что на самом последнем обороте ключ что-то тормозило.

У меня даже сложилось довольно тухлое впечатление, что хозяин кабинета сейчас затаился внутри и вцепился двумя руками во внутреннюю защелку, чтобы помешать мне открыть замок. Но это, конечно же, оказалось лишь плодом моей фантазии.

Замок наконец сухо щелкнул, и я потянул на себя дверь.

Кабинет был самым обычным. Стол, стулья, шкафы. В углу имелся даже своеобразный уголок отдыха, образованный двумя креслами, продавленным кожаным диваном и низким журнальным столиком с хрустальной пепельницей, полной окурков.

Но на все это я не обратил особого внимания, потому что всецело был поглощен другим. Прямо напротив входа в кабинете имелось то, ради чего я и пошел на преступление. Окно! Большое, до самого потолка! С раздвинутыми шторами казенного серого цвета. И даже с аккуратным рядом цветочных горшков на подоконнике.

Сквозь окно в кабинет лился свет. Дневной свет. Черт, как я соскучился по обыкновенному солнечному свету!

Я пулей устремился к окну и, чуть не свалив один из горшков, прильнул к стеклу.

Отсюда, с высоты, открывался прекрасный вид. Было отчетливо видно, как далеко внизу ползут по улицам, залитым солнечным светом, коробочки турбокаров и фигурки прохожих. На глади озера качались под ветром паруса прогулочных яхт. А горизонт был скрыт синеватой дымкой городского смога.

Судя по положению солнца, времени было не так много. От силы часа три — четыре пополудни. Странно: почему же персонал САВЭСа слинял по домам задолго до окончания рабочего дня? Одно из двух: или у них сегодня какой-нибудь праздник, или местный директор лежит в больнице, и по этой причине начался всеобщий разброд и шатание.

Тут у меня мелькнула сумасшедшая мысль: а что, если распахнуть окно и заорать благим матом: «Люди, спасите меня! Снимите меня отсюда!» — как это делал отец Федор из «Двенадцати стульев» на горной круче. Не будь шизиком, одернул себя я. Вряд ли тебя услышат с такой высоты. Если только ты не будешь выбрасывать вещи из окна на головы прохожим или не подожжешь шторы.

И вообще, немедленно отставить экстремистские выходки!

Окно — вот оно, следовательно, мобильная связь должна восстановиться.

Я торопливо достал из кармана ветровки «трубу» и… Она по-прежнему ни хрена не работала!

Может, батарея села? Но ведь я только сегодня утром ее подзарядил. Из-за этого и на работу чуть не опоздал, пока возился с мобилом!

Да и экран исправно выдает сообщения. Вернее, одно-единственное. Все ту же надпись: «ВЫ НАХОДИТЕСЬ ВНЕ ЗОНЫ ПРИЕМА РАДИОСИГНАЛА».

Да что же это творится, люди?! Такого просто не может быть! Вот окно, а вот я с аппаратом. Или мобил мой сломался, или какое-то непреодолимое препятствие служит экраном для радиоволн. Но откуда здесь может взяться экран для сигнала, откуда?

Тут в голове моей словно что-то щелкнуло. Как тот замок, который я только что взломал.

Не веря своим глазам, я пригляделся внимательнее к окну. Солнечный свет. И панорама города внизу. Что-то здесь было явно не так.

Например, почему свет, который падает из окна, не теплый? Я совершенно не чувствовал тепла солнечных лучей.

И тот город, что раскинулся внизу, — уж слишком далеко все видно. Словно я смотрю на него с крыши небоскреба. А ведь, насколько мне помнится, в лифте я задействовал кнопку, расположенную в середине панели управления. Так что это должен быть примерно двенадцатый, от силы — пятнадцатый этаж, и вон то здание в семнадцать этажей, что виднеется в нескольких кварталах отсюда, должно было заслонять собой весь вид. А я-то смотрю ПОВЕРХ него!..

Все эти мысли пролетели в моей голове за считаные доли секунды.

А потом я подошел к окну и оглядел его со всех сторон. И теперь в глаза мне бросилось, что в нем нет ни фрамуги, ни форточки. Что ж это за окно такое, которое не рассчитано на проветривание?!..

Пятясь, я отходил от окна до тех пор, пока не наткнулся спиной на стул и не уронил его.

Я знал, что мне следует сделать, чтобы проверить свои подозрения, но было страшновато: вдруг они оправдаются?

Но это был единственный выход. И я все-таки собрал нервы в кулак, взял стул и, занеся его над головой, врезал что было сил по оконному стеклу. Оно не было бронированным. Оно обрушилось на пол водопадом осколков — и в комнате сразу наступила кромешная тьма.

Чтобы отыскать выключатель, мне предварительно пришлось на ощупь добраться до двери и распахнуть ее настежь.

Потом я долго стоял, тупо взирая на глухую бетонную стену, которая открылась за разбитым «окном». Кстати, эта штуковина, которую я принял за окно, оказалась не плоской, а объемной, просто я этого сначала не заметил из-за штор. И вся стена в несуществующем «оконном проеме» была утыкана какими-то трубками, электронными платами, пучками кабелей, уходивших куда-то в толщу стены, и прочими непонятными штуковинами.

Вот оно что! Теперь понятно, почему сигнал и здесь не проходил к моему мобилу. Моя догадка насчет экрана оказалась верной.

Ведь это было вовсе не окно, а экран. Огромный голографический стереоэкран с чудовищно высоким разрешением. И на этот экран постоянно проецировалось изображение с камеры, установленной на крыше Шайбы.

Иллюзия того, что окно настоящее, была абсолютной. А на самом деле это была подделка, фальшивка. Оптический обман.

Интересно только, кому и зачем понадобилось это фальшокно? Какой смысл было проектировать здание без окон, но зато оснащать его множеством таких вот голоэкранов? Не экономичнее было бы сделать настоящие окна?

Или поголовно все сотрудники этого учреждения страдали аллергией на солнечный свет?

Я еще раз оглядел кабинет. Стол, диван, кресла, шкафы…

Потом, повинуясь какому-то неосознанному побуждению, подошел к столу и один за другим открыл все ящики.

Меня аж прошиб холодный пот от того, что я там увидел. Стол был девственно пустым, только в одном из ящиков лежала кипа старых газет, а в другом — непочатая пачка писчей бумаги.

Еще не веря в истинность своих выводов, я кинулся к книжному шкафу, в котором за стеклом стояли стройные ряды аккуратных томиков, распахнул дверцы и смахнул содержимое одной из полок на пол.

Это было нетрудно. Потому что это были не книги, а их имитации. Пустые картонные коробки, торцы которых оформлены, как книжные корешки. Что-то вроде театральных реквизитов, которые используют при создании декораций для спектакля или для съемок фильма.

Декорация — вот верное определение этому нереальному Зданию.

Все оно — одна сплошная декорация, призванная лишь создавать иллюзию.

На миг у меня возникло соблазнительное предположение: а может, и стены тут сделаны из папье-маше, и стоит ткнуть в них посильнее, как эти химерные плоскости развалятся, словно карточный домик?

Но я прекрасно понимал, что это невозможно. Что-что, а стены тут были настоящими.

Но зачем кому-то понадобилось угрохать столько средств и денег на то, чтобы создать такую гигантскую подделку? Какие цели преследовали неведомые мне строители, возводя двадцатипятиэтажную бутафорию, внутри которой не было ничего, кроме пустоты?

Ноги мои подкашивались от усталости, и я бессильно опустился на стул, бесцельно созерцая тот погром, который я учинил.

Потом вдруг сердце мое екнуло.

С чего это я решил, что в псевдоокно транслировалось изображение с внешней камеры? А если это была запись? Предположим, кто-то заранее отснял вид города с крыши и теперь бесконечно прокручивал эту запись на экране?

В таком случае картинка на огромном экране, которую я созерцал, как лопух, развесив уши, могла не соответствовать реальному времени. И, возможно, не день сейчас был снаружи, а ночь.

Вот так вот, Страг.

С самого начала тебя водили за нос, а ты доверчиво лез в яму, которую для тебя приготовили. А теперь мышеловка захлопнулась, и тебе суждено сгнить заживо в этом огромном склепе, потому что из него нет и не будет выхода.

Глава 10

Из состояния глубокого дауна меня вывел звук шагов в коридоре.

Кто-то направлялся в мою сторону, и даже ковровая дорожка не могла приглушить его тяжелую поступь. Судя по размеренному ритму шагов, идущему не надо было никуда спешить. Словно он прогуливался по коридору или совершал обход, проверяя, все ли в порядке.

Разумеется, это мог быть кто-нибудь из охраны, инспектирующий здание для очистки совести перед тем, как со спокойной душой отправиться на боковую до утра. Или, скажем, местный штатный пожарник. В таком большом Здании должен иметься ответственный за противопожарную безопасность. Вечер пятницы — наиболее подходящее время для того, чтобы проверить, не бросил ли кто-нибудь незатушенный окурок мимо пепельницы.

Но мне почему-то не поверилось в эти предположения.

Во всем виновата была угрожающая надпись на стенке лифтовой кабины.

Поэтому вместо того, чтобы броситься с ликующим воплем навстречу незнакомцу, я, стараясь не шуметь, достиг двери, осторожно погасил свет в кабинете и все так же осторожно потянул дверь на себя. Меня так и подмывало оставить хотя бы небольшую щелочку, чтобы поглядеть на того, кто будет проходить мимо, но это было рискованно: идущий мог заметить, что дверь прикрыта не до конца.

Прижавшись к стене рядом с дверью, я слушал, как шаги становились все более четкими. Незнакомец был уже всего в нескольких метрах от меня.

Сердце моё стучало так, что я испугался, как бы его громоподобный стук не просочился сквозь дверь и стены в коридор.

Ритм неспешных шагов вдруг совсем замедлился.

Неужели тот тип заметил что-то, что выдавало мое присутствие в этом кабинете?

Шаги совсем стихли. Причем резко. Значит, незнакомец остановился.

И как раз напротив моей двери.

Я весь, с головы до ног, покрылся липким потом, а живот мой свела судорога.

Может быть, это и есть владелец кабинета, который я только что разгромил?

Неужели я ошибся в своих выводах насчет того, что внутри Шайбы лишь имитировалась деловая активность? Что, если хозяин кабинета сейчас откроет дверь и войдет? И будет тогда почти как в сказке о трех медведях: «А кто это сидел за моим столом и разбил окно?»

И тебе нечего будет ответить.

А потом откроется совсем веселая перспектива быть привлеченным к материальной ответственности. То есть получить от Тихона строгий выговор и лишиться всевозможных премиальных надбавок к зарплате. А кроме того, еще и компенсировать причиненный САВЭСу ущерб.

Интересно, сколько может стоить такое волшебное окошечко?

Наверняка чуть меньше, чем последний писк автомобильной моды, но больше, чем моя зарплата за ближайшие десять лет.

«Ну что ты там встал?!» — мысленно взмолился я, обращаясь к незнакомцу. Решил войти, так входи, не тяни резину! Чем быстрее ты меня накроешь с поличным, тем лучше. Иначе меня хватит кондрашка от нервного напряжения, и тебе будет некому предъявлять претензии по поводу разбитого «окна»…

Но незнакомец по-прежнему ничего не предпринимал.

Словно решил окончательно доконать меня ожиданием неотвратимой кары.

Нет, ну сколько же может длиться это издевательство?!

Ну, пусть я виноват. Вот он я, берите меня голыми руками и пейте мою кровь стаканами, только не заставляйте меня вариться в собственном соку!

Я выждал еще примерно минуту (досчитав в уме до шестидесяти) и решил: вообще-то, хлеб за брюхом не ходит, но и из этого правила должно быть исключение. Осторожно дотянувшись до дверной ручки, я сделал глубокий вдох, как будто собирался нырнуть в ледяную воду, а затем немного приоткрыл дверь так, чтобы ненароком не зашибить чувака, который прирос к полу в коридоре. Или чувиху, хотя шаги были не похожи на женские…

При этом я невольно закрыл глаза. Во-первых, свет в коридоре показался мне чересчур ярким после темноты, а во-вторых — мандраж…

Однако никакой реакции со стороны человека в коридоре не последовало, и тогда я открыл глаза и толкнул дверь от себя с большей силой, чем в первый раз. Она открылась настежь и с глухим стуком ударилась ручкой о стену.

Я недоверчиво высунулся из кабинета и повертел головой из стороны в сторону.

Никого в коридоре не было. Ни в поле зрения, ни вообще.

Подобную ситуацию англичане окрестили «визитом королевы». Это когда тебе звонят рано утром в дверь, а ты еще сладко нежишься в постели. Перебирая в голове, кого бы могло принести в такую рань, и не находя ответа, ты плетешься к двери, открываешь ее и видишь, что за нею никого нет.

Обычно в таких случаях ты находишь массу правдоподобных причин: проказы местной ребятни; сосед, с перепоя перепутавший свою квартиру с твоей в полном соответствии с известным анекдотом, с той лишь разницей, что он вовремя усек свою оплошность; почтальон, поднявшийся не на тот этаж, чтобы вручить срочную телеграмму…

Конечно, все эти причины в той или иной мере притянуты за уши, но, используя их в качестве объяснения странного звонка, ты успокаиваешь самого себя.

Люди так устроены, что, оказавшись лицом к лицу с госпожой Неизвестностью, скорее будут упрямо цепляться за аргументы в духе диалектического материализма, нежели прибегнут к фантастическим или мистическим объяснениям.

Однако сейчас трудно свалить произошедшее на проделки мальчишек или на пьяного соседа. Тем более что никто не звонил в мою дверь. Незнакомец просто постоял возле нее в коридоре, а потом необъяснимым образом исчез.

Вследствие чего у меня оставалось три версии, и ни одна из них меня не устраивала. Согласно первой, я стал жертвой собственной галлюцинации. Это если мозг мой перегрелся и стал «глючить», как говорят компьютерщики. Однако, по вполне понятным причинам, я не пылал желанием воспринимать себя в качестве бредящего наяву шизоида.

Два же других возможных объяснения были и вовсе фантастическими. Вроде того, что шаги в коридоре принадлежали человеку-невидимке. Или призраку, за долгие годы блужданий в потусторонних пространствах соскучившемуся по общению с живыми людьми. Но, разумеется, все это была чушь. Поскольку я не был исключением из общего правила, то, задействовав весь свой интеллектуальный потенциал, вскоре нашел более вероятную причину.

Так как я уже убедился, что внутри Здание представляет собой одну большую фальшивку, то нетрудно было сделать вывод о том, что звуковые и зрительные эффекты, свидетелем которых я не раз становился, являются составной частью одного и того же спектакля. То есть все эти голоса, телефонные звонки, чьи-то шаги, кашель, брошенные в коридоре носки, дымящиеся окурки и все прочее были лишь искусно созданной иллюзией, предназначенной для того, чтобы вводить меня в заблуждение. Меня хотели убедить в том, что я в здании не один. В эту же схему вписывались и необъяснимые метаморфозы лифта, и использование голографии для имитации панорамы города за окном, и — самое главное — мнимое отсутствие выхода из Здания.

Одно большое шоу — вот что это было такое. Оно изначально было предназначено для одного-единственного зрителя. Для меня. Но с какой целью?

А с какой целью ставятся спектакли и снимаются фильмы?

Для того, чтобы развлекать людей.

Только мне это даром не надо. Не желаю, чтобы меня развлекали подобным образом. И вообще, массовики-затейники не вправе навязывать свою волю зрителям. Они должны были сначала поинтересоваться: а хочу ли я быть втянутым в их затею или нет? Конечно, не хочу! И никто меня не заставит участвовать в их дурацком шоу! Нет у меня времени на развлечения в течение рабочего дня! Понимаете? Нет!..

Однако, похоже, мое мнение абсолютно не интересовало режиссеров спектакля. Плевать им было с высоты Шайбы, хочу я или нет становиться зрителем. Меня просто-напросто использовали, словно самого последнего олуха, интригуя, чтобы я все больше увязал в их затее, как муха в меде.

Ну, все! Я больше не хочу подыгрывать им. Мне это надоело и не нравится. Слишком затянулось представление, господа. Мне, знаете ли, уже домой пора. Да и жрать хочется так, что желудок судорогой сводит.

Поэтому, пожалуйста, проводите меня к выходу — и будем считать, что недоразумение исчерпано. И ничего я вам не должен за разбитое псевдоокно. Предупреждать надо было, прежде чем приглашать в зрительный зал.

Придя к такому выводу, я немного повеселел. Ведь для человека главное — знать, что происходит. Тогда нетрудно найти выход из любого тупика.

Я в последний раз окинул взглядом разгромленный мною кабинет и вышел в коридор. Медленно пошел, сам не зная куда, приглядываясь и прислушиваясь к окружающей обстановке.

Словно по мановению волшебной палочки, теперь в Здании воцарилась абсолютная, гнетущая тишина. Мои шаги гулко отдавались эхом в бетонных стенах. Тишина была такой, что я даже слышал свое собственное дыхание.

Ну-ну…

Антракт между действиями спектакля?

Что вы там еще собираетесь навязать мне? Какую лапшу хотите повесить мне на уши?

Я миновал два крутых поворота в коридорном слаломе, и тут взгляд мой зацепился за то, что я, в принципе, должен был заметить с самого начала, но не заметил.

На потолке имелись датчики системы пожарной безопасности. Это такие плоские решетчатые коробочки, которые при повышении температуры воздуха более установленной величины или при задымлении выше нормы подают сигнал тревоги на пульт управления противопожарными системами. Ничего особенного в этом, конечно, нет. Многие учреждения используют эти штучки, чтобы своевременно узнавать о том, что у них начался пожар. Другое дело — удастся ли этот пожар потушить…

Но в САВЭСе таких датчиков было слишком много. Они были установлены через каждые десять метров.

Я не поленился, вернулся в кабинет, который только что разгромил, включил свет и убедился, что и там имеются такие же датчики. И не один, как следовало бы, а целых четыре — в каждом верхнем углу.

И теперь я припомнил, что повсюду, где бы я ни был, имелись эти квадратные решетчатые артефакты.

Они имелись даже на лестнице, где ничего не могло гореть в принципе! Если бы это было действительно обычное учреждение, то можно было бы предположить, что его руководство явно страдает пожарофобией. А поскольку никаким нормальным учреждением тут и не пахло, то датчики должны были иметь совсем другое устройство и предназначение.

Теперь я знал — какое.

И для чего их столько понадобилось.

Чтобы обеспечивать полный обзор помещения.

Чтобы ни на секунду не выпускать меня из поля зрения.

А это означало, что я ошибся относительно своей роли в спектакле. Я был вовсе не зрителем, а активным участником шоу. С той разницей, что мне не был виден зрительный зал. Зато меня отлично видели и слышали зрители. И еще те, кто организовал и режиссировал эти съемки.

Ах, вот, значит, как?

Значит, я с самого начала метался по многоэтажному лабиринту, не подозревая, что за мной следят тысячи глаз? Что в тот момент, когда я с ужасом смотрю на надпись, намалеванную кровью, какой-то идиот, развалившийся в кресле перед головизором и набивший рот чипсами, тычет в экран пальцем и жизнерадостно гогочет надо мной? Что, когда я бреду на подкашивающихся от усталости ногах по бесконечному коридору, другой идиот, оторвавшись от процесса заглатывания ледяной кока-колы, небрежно командует в микрофон ассистентам-операторам: «А ну-ка, нагоните на парня побольше страха. Кашель готов? Запускайте… Эй, кто там заведует кашлем, не спать!»?..

Нет уж, выкусите!

Я не собираюсь больше играть на вас!

Или вы меня сейчас выпустите отсюда, или пожалеете о том, что выбрали меня в качестве актера!

Вы слышите меня?!

ОСТАНОВИТЕ СПЕКТАКЛЬ, ПОТОМУ ЧТО Я ВЫХОЖУ ИЗ ВАШЕЙ ДУРАЦКОЙ ИГРЫ!

Тут я пришел в себя и осознал, что торчу посреди кабинета, задрав голову к фальшивым датчикам, и кричу подобно Демосфену на морском берегу, а лицо мое искажено судорогой праведного гнева.

Только я напрасно распылялся.

Минута шла за минутой, а никакой реакции со стороны невидимых режиссеров не было.

Зато публика, наверное, получила массу удовольствия, глядя, как я распинаюсь.

Чтоб вы подавились своими чипсами и напитками, сволочи!

Что бы мне такое сделать, чтобы заставить вас вывести меня из этой вашей дурацкой игры?

Небольшой пожарник устроить, что ли? Но ни спичек, ни зажигалки у меня нет. Громить мебель смысла тоже не имеет — эти гады только еще больше позабавятся. Вон грохнул я так называемое окно вдребезги, а они и глазом не моргнули.

Вот что я лучше сделаю, это наверняка никак не вписывается в их планы.

В любом спектакле или шоу участники должны активно действовать. Чтобы публике было на что посмотреть, иначе она постепенно вымрет от вывиха челюстей вследствие непрекращающейся зевоты. А я не буду ничего делать.

Сяду вот тут и буду сидеть до тех пор, пока вам не надоест тупо пялиться на мою неподвижную фигуру.

И я плюхнулся на диван, скрестил руки на груди, положил ногу на ногу и откинулся головой на мягкую спинку с видом человека, которому надо убить время в ожидании чего-либо.

Долго ждать, однако, мне не пришлось. Через раскрытую дверь кабинета до меня донесся настойчивый звонок телефона.

Глава 11

Ха-ха, внутренне ухмыльнулся я. Не понравилось мое бездействие, да? Забегали небось, как тараканы, засуетились… Кнопочки принялись разные нажимать да за веревочки дергать, чтобы привести в действие новые приманки!..

Только фиг им — я больше и пальцем не шевельну! Пусть допетрят, что не на того нарвались! Потому что я эти аттракционы в гробу видал!..

Хоть и не люблю я смотреть ящик, но иногда мне приходилось видеть отдельные эпизоды подобных телеигриш— Называются такие передачи то ли «Скрытая камера», то ли «Под стеклянным колпаком», уж не помню точно. А суть там примерно такая. Берется энное количество ничего не подозревающих граждан, ставят их в некие фантастические (и большей частью небезопасные для жизни и здоровья) условия, а потом любой может наблюдать, как бедолаги выпутываются из тухлятины, в которой очутились по милости организаторов.

Только в отличие от меня им предварительно объясняют, что от них требуется. А меня так и не удосужились проинструктировать. Если не считать, конечно, Тихона с его нотациями по поводу доставки пакета…

Стоп! Как же я забыл про этот проклятый конверт?

Ведь теперь, когда пошла такая заваруха, я могу делать все, что угодно. В том числе и вскрыть пакет. Вдруг в нем-то и содержится нечто такое, что даст мне хотя бы какое-то представление о том бардаке, в который я попал?

Не обращая внимания на непрекращающиеся телефонные звонки в глубине коридора, я торопливо достал конверт из сумки и надорвал его дрожащими от нетерпения руками.

Там был один-единственный листок стандартного формата.

И, глядя на него, я испытал такое разочарование, какого не испытывал, наверное, с самого раннего детства, когда дядька Николай, приходя к нам с Ма в гости, дарил мне конфету «Мишка на Севере», которая на поверку оказывалась искусно свернутым в форме конфеты пустым фантиком.

Листок был девственно-чистым.

На всякий случай я заглянул в конверт — там больше ничего не было, а затем повертел лист перед своим носом так, словно надеялся, что текст, который на нем должен быть, вот-вот проявится, как это бывает в фильмах-сказках. Тухло.

Лист выпал из моих пальцев и спланировал на пол. За ним последовал и конверт, смятый в комок.

Стараясь не обращать внимания на истошные вопли телефона, я откинул голову на спинку дивана и прикрыл глаза. Вот, значит, как…

Если до этого у меня еще оставались какие-то жалкие иллюзии насчет того, что я случайно попал в эту двадцатипятиэтажную мышеловку, то теперь сомнений быть не могло: меня заманили сюда сознательно, в соответствии с тщательно продуманным планом. Может быть, даже и при помощи гнуса Тихона. Не случайно же он так заорал, когда я стал ерепениться по поводу несуществующего адреса.

Да, он наверняка знал, куда меня отправляет.

Потому что он, проработавший в экспресс-доставке не один десяток лет, не мог не заметить те белые нитки, которыми была шита вся история с пакетом.

Несуществующий адрес. Несуществующая фирма. Отсутствие обратного адреса на конверте…

Но если так, то я попал не просто в ловушку. Я угодил между зубьями шестерен огромной машины, могущество которой даже страшно представить.

Ведь чтобы построить в короткий срок, оборудовать самыми современными имитационными штучками высоченное здание и нанять несколько актеров-статистов, нужны только деньги. Причем немалые. Но для того, чтобы легализовать — хотя бы внешне — всю эту лихорадочную возню, чтобы заставить работать на себя крупного функционера солидной коммерческой фирмы, известной на четырех континентах, чтобы, наконец, обставить мое исчезновение так, чтобы никто не стал меня искать, — для всего этого понадобились бы не только крупные «бабки», но и то, что на языке военных стратегов называется «оперативными возможностями», а на эзоповом языке политиков — «властными полномочиями».

А вот и еще одно доказательство причастности Тихона к моему похищению.

Предположим, что в ближайшее время мне не суждено вырваться из Шайбы (от этой мысли я невольно поежился). Тогда уже сегодня вечером Ма будет звонить домой Тихону, чтобы выяснить, не известно ли ему, куда я запропастился. Нет, пожалуй, сначала она звякнет Ленке. Но потом — все равно моему шефу. И он должен будет либо сказать правду (в чем я глубоко сомневаюсь — не стали бы так подставляться те, кто задумал всю эту интригу, потому что если они хоть чуточку знают Ма, то должны отдавать себе отчет, что она тут же позвонит в полицию), либо соврать что-нибудь типа: «Ну что вы, мадам, я и сам удивляюсь, почему ваш сын не вернулся с обеденного перерыва. Пошел, знаете ли, перекусить в „Макдоналдс“ — и с концами»… Тот еще аферист наш начальничек, врет он хоть и редко, но метко, с артистичной убедительностью.

Нет, если все-таки мне удастся выйти из этой передряги живым, то я ему врежу как следует. Все выскажу прямо в его кирпично-красную рожу. А потом повернусь, чтобы уйти навсегда из его вонючей конторы. Мне не нужны такие начальники, которые за взятку — пусть даже в особо крупных размерах — готовы продать своих подчиненных с потрохами любому сильному дяде!..

Проклятый телефон, и что он так надрывается? Решили взять меня измором? Фиг вам!

Надо просто слинять отсюда куда-нибудь, где звонков не будет слышно. А то думать мешают, сволочи. Между тем подумать мне теперь есть над чем, К примеру, вместо солнца из-за моего умозрительного горизонта теперь выплывает такой вопрос: кому я так понадобился? Чем моя скромная персона заслужила невероятные ухищрения со стороны похитителей? А самое главное — с какой целью? Ведь в свете моих свежих догадок версия о развлекаловке-телеигре не выдерживает никакой критики. Такая овчинка действительно не стоила бы выделки. Нет, похоже, что намерения у невидимых кукловодов самые серьезные и далеко идущие.

Только вот какие — хоть убей, не могу врубиться. Правда, одно созревшее предположение не может не радовать. Вряд ли эта крупномасштабная затея проворачивается лишь затем, чтобы тривиально кокнуть меня без свидетелей. Для этого не надо было бы никуда меня заманивать и водить за нос по крайней мере несколько часов подряд, а хватило бы одного техничного удара кирпичом по башке вечером в темном подъезде. Или ножа в бок. Или пули в упор из пистолета с глушителем. Или на расстоянии из снайперской винтовки. Способов полным-полно, и все они были бы пригодны, потому что я, как говаривал еще честертоновский патер Браун, «слаб в коленках» и в подметки не гожусь Джеймсу Бонду, который пресекал в зародыше любую угрозу собственной безопасности.

Хотя все это правильно с точки зрения логики. А где гарантия, что речь идет не о маньяках-извращенцах, любящих всласть поизмываться над несчастными жертвами, прежде чем исполосовать их бритвой или истыкать ножом для колки льда?

Да, но тогда надо допустить, что эти маньяки — миллионеры. А почему бы и нет? А почему бы и да?..

Окончательно запутавшись в измышлениях на эту тухлую тему, я отлепил свой зад от дивана и поплелся к выходу. Но не из-за того, что меня достал этот бандитский телефон.

Просто захотелось по-маленькому, а мочиться под прицелом скрытых телекамер как-то западло. Вот если бы я был наглецом, то именно так бы и поступил, да еще постарался бы преподнести акт отправления данной физиологической потребности во всей красе. Специально чтобы вызвать приступ рвоты у мерзавцев-чипсоедов, которые сейчас следят за мной. Но беда в том, что я был воспитан не в уличных традициях и проблема туалета всегда была слишком тяжкой ношей для моей врожденной застенчивости. Вон, казалось бы, сколько времени с Ленкой вместе ходим, а ведь до сих пор буду мучиться до лопания мочевого пузыря, вместо того чтобы признаться, что мне требуется на минутку отлучиться за кустики…

И я двинулся искать соответствующее заведение специального назначения, втайне надеясь, что хоть там-то не окажется скрытых телеобъективов — не извращенцы же, в самом деле, создатели этого многоэтажного тупика!..

Однако вскоре я вынужден был остановиться и прислушаться к телефонным звонкам, потому что они претерпели странную метаморфозу.

Их трели обладали теперь разной продолжительностью, и одни были короче, а другие — длиннее, да и интервалы между ними тоже были разными. Это мне что-то смутно напоминало.

Я напрягся головой и сумел-таки «догнать». Классе в шестом или седьмом мы с Серегой Капличенко увлекались всякими шифрами. Пространные сообщения в закодированном виде писали друг другу на уроках. И одним из самых примитивных способов сделать наши записочки недоступными для посторонних была азбука Морзе, только мы ее доусовершенствовали, введя на письме вместо точек ноль, а вместо тире — единицу. ДМ — «двоичная морзянка», как мы с гордостью изобретателей окрестили этот нехитрый код.

И сейчас, вслушиваясь в неравные звонки, я обнаружил, что им присуща определенная закономерность. Три коротких… один длинный… короткий-длинный-короткий… короткий-длинный… длинный-длинный-короткий… Пауза… потом три коротких… один длинный… Все то же самое, цикл повторяется.

Та-ак… Если принять на вооружение ДМ, то получим:

000-1-010-01-110 000-1.-010-01-110 000-1-010-01-110

Я мысленно подставил вместо единиц и нулей буквы, и меня бросило в жар.

«С-Т-Р-А-Г… С-Т-Р-А-Г…» — безостановочно твердили мое имя телефонные звонки. Кто-то звал меня и очень хотел, чтобы я взял трубку!

И хотя в глубине души я был уверен, что это — очередной трюк моих похитителей, но хотелось обнаружить другое. А вдруг каким-то чудом Ма удалось рас— ' колоть моего начальничка, вызвать полицию, и теперь, чтобы вызволить меня из заточения, отряд спецназовцев готовится к штурму здания? А для начала они могли попробовать связаться со мной, чтобы проинструктировать, как мне надлежит действовать…

И я повернулся и рванул на полусогнутых в направлении звонков.

Глава 12

Мне повезло (или это было специально подстроено?): дверь кабинета, в котором трезвонил телефон, была открыта.

Кабинет оказался намного больше, чем тот, где я буйствовал. Судя по количеству рабочих столов, заваленных макулатурой в виде каких-то старых накладных, циркуляров, распоряжений и приказов, здесь было нечто вроде общей комнаты для нескольких сотрудников низкого ранга.

Однако и здесь окно было фальшивым. Наученный горьким опытом, я сразу усек: голокартинка тут — точная копия той, что и на экране, который я разбил. Хотя «окно» должно выходить на противоположную сторону здания.

«Тоже мне, конспираторы, — с усмешкой подумал я. — Вбухав такую прорву „бабок“ в оснащение здания, они все-таки пожадничали и решили сэкономить на камерах!..»

Но капитально разглядывать помещение у меня не было времени.

В углу, отгороженном от рабочих столов шкафом, имелась зона отдыха в миниатюре. Там стоял журнальный столик в окружении нескольких кресел, а с настенных полок, уставленных цветочными горшками, свисали пыльные щупальца лиан, традесканции и прочей комнатной зелени. На столике-то, накрытом аккуратной кружевной салфеточкой, и стоял телефон, пытавшийся общаться со мной посредством морзянки.

Это был древний аппарат черного цвета с полустертыми цифрами под мутным диском и с трубкой, наушник которой был обмотан по окружности черной изолентой. Он наверняка был ровесником тех дохлых часов, которые я видел в вестибюле вечность тому назад.

Я поспешно схватил трубку и, задыхаясь от бега, выпалил:

— Алло! Алло!

Собственно, надежд на то, что звонящий сможет прояснить ситуацию или что со мной вообще будет говорить кто-нибудь, было мало. Я заранее настроил себя на то, что это очередной фокус.

Однако в трубке раздался взволнованный женский голос. Торопливый. Полный животного ужаса. Готовый вот-вот сорваться на крик. Это была… ну, если не девушка, то очень молодая женщина.

— …Ну наконец-то, господи! — воскликнула она. — Послушайте, у меня совсем нет времени, и я не знаю, кто вы, но… Ради бога, помогите мне, пожалуйста!.. Мне так страшно!

— А что случилось? — спросил я, несколько обалдев от неожиданности. — Кто вы?

Но она меня будто не слышала. В ее голосе стал усиливаться истеричный надрыв:

— Он уже совсем рядом!.. Я боюсь, что замок не выдержит!.. НА ПОМОЩЬ!.. Скорее!.. Я прошу вас!..

— А где вы? — спросил я. Это она услышала.

— Комната шестьсот десять!.. — выпалила она. — Сюда, быстрее!.. Он же вот-вот ворвется, чтобы разделаться со мной! Подонок!.. Нет-нет, это я не вам!.. Ой, мамочки, что же мне делать-то?.. Здесь больше никого нет, я уж звоню-звоню, а никто не подходит, а выйти я отсюда не могу, потому что он за дверью, я это знаю!.. «Так, — сказал я себе. — Ну вот тебе и очередной акт интерактивной пьесы. Неужели ты поверишь этой виртуальной истеричке и сломя голову кинешься в комнату шестьсот десять? Кстати, ты даже не ведаешь, на каком этаже расположена эта комната, тут же нигде нет табличек…»

— Послушайте, — вклинился я в поток выкриков своей собеседницы. — А откуда вы узнали, как меня зовут?

Почему-то именно это волновало меня в данный момент больше, чем выяснение конкретных обстоятельств мифической осады комнаты под вряд ли существующим номером.

— Да вы что, издеваетесь?! — ударила мне в ухо гневная звуковая волна. Впрочем, голос тут же вновь стал умоляющим. — Ну, помогите же мне, помогите, ради всего святого!.. Иначе… А-а-а!..

Крик окончательно сорвался на нечленораздельный визг.

А потом в трубке пошли короткие гудки. Я с досадой швырнул трубку на аппарат и невидящим взглядом уставился в пространство.

С одной стороны, я не сомневался, что имею дело с очередной провокацией. Наверное, невидимым режиссерам понадобилось выманить меня с этого этажа — только вот зачем?

С другой — мольба о помощи была сыграна безукоризненно с точки зрения актерского мастерства. Было в голосе незнакомки нечто такое, от чего сами собой бежали мурашки по спине и холодело нутро.

А что, если действительно не один я попал в этот капкан и где-то в недрах этого здания в самом деле находится беспомощная, перепуганная женщина, в дверь к которой ломится распоясавшийся убийца?

Может быть, на всякий случай сходить проверить? В принципе, если здесь соблюдают нормальный порядок нумерации, то 610-й кабинет должен находиться на шестом этаже.

Но тут мое зрение переключилось на нормальный режим восприятия, и я увидел нечто такое, что отбило у меня всякую охоту куда-то мчаться и кого-то спасать. Все-таки мерзкая штука — самоубеждение. Я убедил себя в том, что зов о помощи ложный, поскольку увидел, что в закутке кабинета имеется небольшой холодильник и он включен в сеть!

Значит, в нем что-то есть! И это «что-то» просто обязано быть съедобным!

В этот момент, словно для того, чтобы окончательно уничтожить мои сомнения, холодильник выключился и призывно завибрировал всем корпусом, как профессиональная стриптизерша.

Я рванул на себя дверцу — и оцепенел. В следующую секунду я уже набивал рот черствыми ватрушками, которые обнаружились в холодильнике, заодно пытаясь решить две принципиально различные задачи: как быстрее отправить еду в желудок, но при этом продлить удовольствие?

А еще там нашлись: початый пакет сливок, надкусанный и тоже зачерствевший кусок торта на чайном блюдце и почти целая банка клубничного варенья.

В общем-то, довольно скудный продовольственный ассортимент, годящийся разве что для чисто символических чаепитий, но мне и этого хватило, чтобы на время забыть о голоде.

Опомнился я, когда от всей этой роскоши осталась только липкая банка (ее я тут же залил водой, стоявшей в графине на холодильнике, и залпом выпил сладковатую бурду) да еще блюдце, которое можно было уже не мыть — после вылизывания на нем не осталось ни единой крошки.

Что ж, маловато, конечно, для растущего семнадцатилетнего организма, но спасибо и за это неведомым благодетелям.

Может быть, звонок телефона был лишь способом завлечь меня сюда, дабы я обнаружил здесь еду? Если так, то неведомые злодеи явно не заинтересованы в том, чтобы я загнулся, включая сюда и мучительную смерть от голода.

Придя к такому выводу, я повеселел. Тем более что желудок мой, получивший долгожданную подачку, перестал донимать меня спазмами и коликами и, урча, как пес, принялся за работу.

От прилива сил и бодрости я вдруг уверовал, что все должно закончиться хорошо.

По этой причине я даже не стал обыскивать кабинет. И уж тем более не стал учинять в нем погром.

Я вернулся к телефонному аппарату и критическим взором оглядел его со всех сторон. Потом снял трубку, опасаясь, что в ней будет царить мертвая тишина. Однако в ухо мое исправно загудел стандартный сигнал.

Интересно, какой это телефон — внутренний или городской?

Неужели это — лишь очередная подставная пешка в партии, которую разыгрывают со мной невидимые партнеры?

«А что, собственно, я теряю?» — подумал я.

И набрал номер своей квартиры.

Щелчки соединения. Шорохи помех. Пока что — все как обычно. Ага, вот… Наборный треск закончился, и Запищал длинный гудок.

И в тот же миг в трубке возник голос Ма. Интересно, сколько времени она проторчала возле телефона, боясь отлучиться от него даже на секунду, чтобы не пропустить моего звонка?

Ма.

Я прикрыл глаза и представил нашу уютную кухоньку в красно-белых тонах, и как за окном сгущаются сумерки, и как в открытое окно со двора доносится бренчание гитары: в это время вся наша дворовая компания собиралась на посиделки на детской площадке под нашими окнами.

Глаза предательски защипало, а в горле застрял тугой ком.

Поэтому, когда до меня донесся такой родной и такой далекий голос: «Да? Я слушаю вас! Говорите же!» — я некоторое время не мог выдавить из себя ни звука.

Потом мне удалось произнести:

— Ма, это я.

Я ожидал, что на меня сейчас обрушится водопад вопросов, но этого почему-то не произошло. Ма лишь спросила:

— Кто это?

И голос ее был неузнаваемо чужим. Точнее, не сам голос, а его интонации.

— Ма, ты что, не узнаешь меня? — возмутился я. — Это же я, Страг!

Пауза.

— По-моему, вы ошиблись номером, — бесстрастно произнесла Ма.

И повесила трубку.

Короткие, но странным образом сдвоенные гудки. Ноль-ноль… Ноль-ноль… точка-точка… По азбуке Морзе — без конца повторяемая буква «и».

А что — «и»? Соединительный союз, не более того. Не может он иметь никакого значения, зря ты ищешь смысл там, где его нет.

Почему же Ма не опознала мой голос? И тут меня ожгло: черт, да ведь она просто обиделась на меня! Наверное, решила, что я загулял где-то, например, с Ленкой, и по-свински не удосужилсяпозвонить домой! Она ведь не подозревает, где я и что со мной!..

Ну, Ма, ты даешь! Неужели трудно было самой звякнуть Ленке, чтобы удостовериться, что сегодня мы с ней не виделись?

Ну ладно, сейчас мы ликвидируем этот инцидент. Стрясем, как выражаются отдельные представители нашего поколения, именующие себя не иначе как «гребни».

Торопливо, словно опасаясь, что в этот момент где-нибудь в недрах здания к телефонному кабелю тянется чья-то пакостная ручонка с ножницами, я опять набрал наш домашний номер.

На этот раз к телефону не подходили гораздо дольше.

Наконец я услышал:

— Да, я слушаю.

Абсолютно спокойный голос. Что-то не очень это похоже на Ма. Если бы она действительно сердилась на меня, то не отвечала бы таким равнодушным тоном на любой звонок.

— Ма, послушай меня и не бросай трубку, — начал я. — Я понимаю, что ты за меня переживала и все такое… Но тут со мной приключилась одна жуткая история, и я просто не мог позвонить тебе раньше!

— Извините, но я вас не понимаю, — удивленно сказала Ма. — Простите, а кому вы звоните?

Я стиснул зубы до боли. И, почти не разжимая их, процедил:

— Ма, ну хватит меня разыгрывать! Меня, между прочим, похитили! Серьезно!..

Но голос Ма стал недоуменно-сердитым. И не более того.

— Ну вот что, милочка, мне сейчас не до розыгрышей. И я очень советую вам больше сюда не звонить.

И опять пошли короткие гудки в трубке.

Я стоял как прибитый гвоздями к полу. В голове не укладывалось, что Ма способна на такую жестокую месть. Тем более — родному сыну!

На мгновение мне захотелось поверить, что это была не она, что со мной разговаривал какой-нибудь аферист, умеющий искусно подражать чужим голосам.

Но нет, это была все-таки моя Ма. Нет на свете такого человека, который мог бы подделать ее неповторимые интонации.

И все-таки тут было что-то не так. Например, почему это Ma назвала меня «милочкой», словно разговаривала с женщиной?..

Я уставился на трубку, которую все еще держал в руке, и внезапно все понял.

Они все предусмотрели, гады! Они понимали, что, увидев телефон, я захочу воспользоваться им, чтобы позвонить домой. И тогда они подключили к линии специальное устройство, которое каким-то образом трансформировало мой голос в женский. В принципе, технически в этом нет ничего сложного. Только вот Ма об этом не подозревала.

Я принялся было опять набирать номер Ма, но вовремя спохватился. Вряд ли она захочет выслушивать объяснения «назойливой дамочки» в третий раз. Уж я-то ее знаю! Бросит трубку и вообще отключит телефон. Позвоню-ка я лучше Ленке. Только надо будет учесть печальный опыт общения с Ма и сразу постараться объяснить, что происходит…

Личный мобил Ленки, к счастью, был включен. А то у нее есть дурная привычка то и дело отключать свой аппарат, будто он ей мешает. А люди, которым бывает нужно позарез поговорить с ней, должны из-за этого разряжать батарейки автодозвоном!..

— Але, — послышался в трубке знакомый голос. Как всегда, такой вялый, будто Ленка только что очнулась от крепкого сна.

Ничего, сейчас я тебя расшевелю, красавица!

— Лен, привет, — сказал я. — Слушай меня внимательно и не перебивай. Возможно, голос, который ты сейчас слышишь, тебе незнаком, но постарайся поверить, что это я, Стран Короче, так…

— Нет, — вдруг перебила она меня. — Не заказывала я ничего!

— Чего? — ошарашенно переспросил я. — Ты о чем, Лен?

— Нет-нет, — сказала она. — Тут какая-то ошибка. У меня вообще от пиццы — изжога!..

И отключилась.

Удар номер два. Причем такой, которого я не ожидал. Подлый, ниже пояса. В самую душу.

Значит, ребята, что бдят за мной, не лыком шиты. Они на ходу меняют тактику, и мне не обвести их вокруг пальца. Одним нажатием кнопки или клавиши они подменили мои слова заранее заготовленной записью совершенно других реплик, да вдобавок другого человека. Что-нибудь вроде: «Это вы заказывали пиццу на дом?»…

А в следующий раз они придумают еще что-нибудь. Лишь бы не дать мне по-нормальному связаться с внешним миром.

Так имеет ли смысл пытаться звонить еше куда-нибудь? Тихону или в полицию? В Совет Евро-Наций или на Марс?

Я размахнулся и швырнул телефон в стену.

Глава 13

Кое-как я добрался до лестницы и спустился на несколько этажей вниз. В принципе, мне уже было все равно, куда идти, и я не ждал от Шайбы ничего хорошего.

Однако этаж, на который я попал, все-таки отличался от других. Хотя бы тем, что на нем я впервые обнаружил туалет. Даже два: женский и мужской. И оба были обозначены на дверях соответствующими символами.

Я машинально вошел в тот, где был нарисован треугольник вершиной вниз. Инстинкт, наверное, сработал: не опасался же я, в самом деле, что спугну в женском туалете лиц противоположного пола!

Туалет был довольно чистым и просторным. Три кабинки, столько же писсуаров, две раковины, зеркало и даже большое льняное полотенце, сшитое кольцом.

Опять же чисто инстинктивно я выбрал кабинку, которая была расположена в самом дальнем от входа углу. Во-первых, в подобных заведениях я всегда предпочитаю оказываться с краю, а во-вторых, именно дверь. этой кабинки была открыта настежь.

Облегчаясь, я машинально разглядывал унитаз. Судя по его состоянию, пользовались им очень активно, и последний раз — совсем недавно. А смыть за собой, конечно же, забыли.

Ну очень правдоподобная декорация, горько усмехнулся я. Чувствуется, что профессионалы работают — ни одной мелочи не упускают.

Делал я свое дело долго — слишком давно в последний раз этим занимался. И все это время мне было почему-то неуютно. Словно кто-то пристально смотрит в мою спину. Я повертел головой, насколько это было возможно из-за вынужденно ограниченной подвижности. Однако подозрительных датчиков нигде не заметил. Видимо, режиссеры этого спектакля сочли перебором тыкать псевдодатчики в туалете, потому что они сразу бросались бы в глаза: чему тут гореть-то, если кругом сплошной кафель да фаянс? Но куда-то они все-таки их сунули же?! Может, вон в те вентиляционные отдушины под потолком? Или зеркало здесь такое, какое используют в камерах для допроса преступников в иностранных фильмах — один полицейский допрашивает, а другие, столпившись за зеркалом — анизотропным стеклом, пропускающим лучи света только в одну сторону, наблюдают?

Ладно, придется стрясти, потому что какая теперь разница?

Я застегнул штаны, спустил воду и повернулся, чтобы открыть дверь. В этот момент мой взгляд случайно упал вниз, и я оцепенел, будто скованный ледяным панцирем.

В ПРОСВЕТЕ ПОД ДВЕРЬЮ ВИДНЕЛАСЬ ПАРА МУЖСКИХ БОТИНОК!

Кто-то стоял снаружи, почти у самой двери! Башмаки были ярко-коричневыми, примерно того же размера, что и у меня. Сорок один — сорок два, не больше. Значит, их владелец должен быть не очень высокого роста. Иначе его голова была бы видна над низкой дверью кабинки.

И еще мне бросилось в глаза, что ботинки начищены до блеска. Словно незнакомец не топтал пыльных ковров в коридоре, а летал по воздуху.

Откуда он здесь взялся? Я же не слышал ни звука, хотя дверь в туалет открывается со скрипом, и вдобавок замок щелкает, как затвор винтовки!..

Объяснение могло быть только одно: когда я вошел в туалет, мужик уже был здесь, затаившись в одной из соседних кабин. А раз он прятался от меня и не издал ни шороха, пока я тут отливал, то приятных сюрпризов от него ждать не следует.

Инстинктивно отпрянув назад, я затаил дыхание, хотя это было глупо, потому что именно в моей кабинке в унитаз с шумом обрушивалась вода и тот, кто караулил меня за дверью, не мог не сделать соответствующих выводов.

Ручка двери кабины не закрывалась, а только блокировалась с помощью специальной кнопки. Обливаясь потом, я протянул руку и осторожно нажал на нее. Хотя это было еще более глупо: если бы этот тип захотел, то без труда выломал бы хлипкую перегородку, разделявшую нас.

«Кто же он, черт возьми? И чего он хочет?» — пронеслось в моей голове.

Однако время шло, а ботинки за дверью оставались все в том же положении, и это было абсолютно непонятно.

Конечно, если бы я описал потом эту ситуацию моим дружкам, то обязательно нашелся бы какой-нибудь умник, который сказал бы: «А что ж ты не открыл дверь и не посмотрел, кто это? Терять-то тебе все равно было бы нечего. Ведь если бы этот тип хотел тебя грохнуть, то он давно сделал бы это!»

Логично, сказал бы тогда я. Но это если рассуждать в нормальном состоянии и на свежую голову, не замутненную диким ужасом. А когда пульс — почти сто восемьдесят ударов в минуту, кровь стучит в висках, и ты ни хрена не понимаешь, что происходит, то тут не до логики!..

Я беспомощно огляделся в поисках предметов, пригодных для самообороны, но в кабине, кроме рулона туалетной бумаги и щетки для чистки унитаза, ничего больше не было. И почему это в туалетах не хранят инструменты? Что-нибудь типа топорика или, на худой конец, ломика…

Наконец я выдавил из себя отвратительно дрожащим голосом:

— Эй, кто тут? Чего вам надо?

Ни звука в ответ.

Я повернулся к двери — и вновь оцепенел.

Ботинок в просвете под дверью уже не было.

Я дернул дверь, но она почему-то не хотела открываться, и я сначала испугался, что отныне мне суждена тюрьма гораздо меньших размеров, чем все здание, но вовремя спохватился и понял, что просто забыл разблокировать ручку двери. Дверь распахнулась, и я выскочил, озираясь, из своего укрытия.

Никого в туалете не было.

Я распахнул дверь средней кабины, потом следующей — но и там было пусто!

Ну и как это объяснить? Все-таки поверить в привидения или в невидимок? Даже если это был очередной фокус со стороны создателей здания, то секрет его не поддавался разгадке. Голограмма? Но ни одна аппаратура не способна создать такую имитацию реального предмета. Может, где-то в стене имеется потайная дверца? Или скрытый люк в полу? В принципе, возможно, но с какой скоростью тогда должен был двигаться незнакомец, чтобы успеть за считаные доли секунды — и причем абсолютно бесшумно! — преодолеть несколько метров и аккуратно прикрыть за собой дверь или люк?!..

И опять же — с какой целью, спрашивается, он торчал у меня над душой? Чтобы напугать? А зачем им меня пугать? Ради забавы, что ли? Или они снимают скрытой камерой фильм ужасов?

Ладно, стрясли. Что толку ломать свой шапконоситель? Все равно догадки так и останутся догадками.

Я провел рукой по лбу, стирая выступившую на нем испарину. Ладони были неприятно липкими.

Пустив ледяную воду в раковину, я с наслаждением умылся и вымыл руки. Заодно полюбовался на свое отражение в зеркале: при искусственном свете выглядел я довольно скверно. Впрочем, при дневном свете, возможно, вид у меня был бы не лучше. Такие стрессы даром не проходят.

Закончив умывальную процедуру, я повернулся, чтобы вытереться полотенцем, и в голове у меня сразу же возник и стал нарастать знакомый звон.

Я отлично помнил, что когда вошел сюда, то полотенце было относительно чистым. С некоторым преувеличением его даже можно было назвать белоснежным.

А теперь оно было измято и покрыто полосами и пятнами кровавого цвета!

Это действительно была кровь. Причем свежая, еще не успевшая окончательно впитаться в грубоватую ткань.

А это означало, что кто-то буквально несколько секунд назад вытер о полотенце руки, испачканные в крови.

Глава 14

Опомнился я, лишь отмахав по коридору на подгибающихся ногах добрую сотню метров. Перед глазами моими все плясали красные пятна на белом полотенце.

Наконец я остановился, перевел дух и оперся плечом на стену.

Чего же вы от меня хотите?! На что вы намекаете, подсовывая мне время от времени всякие тухляцкие штучки? Что когда-нибудь и мою кровь неведомый убийца будет небрежно оттирать в туалете или выводить ею угрожающие послания следующей жертве? То есть вы даете мне понять, что и я обречен, просто до меня еще не дошла очередь?

Куда же я все-таки попал — в театр, где в ходу самый разнузданный натурализм, или на настоящую бойню?

Нет, это просто у тебя от страха глаза велики, осадил я свою фантазию. Выдумываешь черт знает что. А может быть, все объясняется гораздо проще и тривиальнее. Например, кто-то поранил руку. Порезался на рабочем месте. Или у кого-нибудь из носа от давления хлынула кровища, и он не нашел ничего лучшего, кроме как забежать в туалет И воспользоваться полотенцем вместо носового платка. А потом продолжил свой путь по коридору.

Так что совсем не обязательно, что руки о полотенце вытер тот, кто стоял за дверью кабины.

Но вообще-то, конечно, странно все это. Хм, ну и куда теперь податься? А самое главное — что делать?

Ведь если вдуматься, то любые мои действия теперь бессмысленны, как попытка вытащить себя за волосы из болота. Помнится, Ма рассказывала, как давным-давно, еще в юности, во время очередного пешего похода она отстала в лесу от группы и заблудилась. Двое суток она бродила по непролазной чащобе, пока ее случайно не нашли охотники. «Знаешь, сынок, — сказала она, — что тогда мне показалось самым страшным?.. Был момент, когда у меня не было больше сил идти. И в голове стали появляться мысли: а стоит ли вообще идти, если не знаешь, куда?.. Не проще ли остаться на месте и ждать, пока тебя найдут? Или умереть от голода, если не найдут… Но я шла и шла. И потом оказалось, что если бы я поддалась своей слабости, то навсегда осталась бы в том лесу».

Я кисло усмехнулся. Одно дело — блуждать по бурелому, и совсем другое — по небоскребу без выхода, да еще когда тебя на каждом шагу пичкают всевозможными «сюрпризами». И нет никакой надежды на то, что тебя найдут и спасут.

Может, вернуться в тот кабинет с диваном, улечься и ждать, что будет дальше? Как там у Шекспира? «И видеть сны…»

Но принять такое решение мне не дали. Где-то в коридоре раздался душераздирающий скрип открывающейся двери, и я отпрянул от стены. Секунда, вторая, третья… В коридоре никто не появлялся. И опять, как в туалете, у меня возникло стойкое убеждение, что кто-то буквально сверлит меня взглядом.

— Кто здесь? — громко спросил я тишину.

Но тишина, как ей и положено по определению, ничего мне не ответила.

Я сделал несколько шагов в том направлении, откуда доносился скрип. Одна дверь, вторая, третья… Все плотно закрыты.

Очередные звуковые эффекты?

Наверно.

И тут я вдруг увидел. Дверь ближайшего кабинета слегка шевельнулась, словно от сквозняка. Сквозь узенькую щелку, которая образовалась между дверью и косяком, было видно, что внутри царит непроглядная темень.

Каким-то шестым чувством я вдруг понял, что именно там стоит и наблюдает за мной КТО-ТО.

Ладони мои опять стали липкими. Сердце перешло с ритма неспешной прогулки на спринтерский бег.

Меня так и подмывало повернуться и чесануть по коридору подальше от этой жуткой приоткрытой двери, и, наверное, я бы так и поступил, если бы мне в последний момент не стало стыдно.

Эх ты, сказал я себе. За тобой, возможно, сейчас следят скрытые камеры, а ты ведешь себя как последний трус.

И тогда я решительно шагнул к неплотно закрытой двери и рванул ее на себя. В комнату потоком влился свет из коридора, и сначала мне почудилось какое-то быстрое движение в глубине кабинета, но тут я вовремя нащупал выключатель и щелкнул им.

Это был вовсе не кабинет. Нечто вроде склада канцелярских товаров. Вдоль стен тянулись металлические стеллажи, на которых возвышались запечатанные пачки бумаги, какие-то картонные коробки, штабеля папок, груды конвертов… К моему великому разочарованию, съестного здесь не было.

Спрятаться в этом помещении было негде, но на всякий случай я наклонился и заглянул под стеллажи. Потом задрал голову, изучая верхние полки.

Нет, никого. Ни людей, ни привидений.

Даже ни одного заплутавшего зеленого человечка не обнаружилось.

Я не глядя взял с полки одного из стеллажей первый попавшийся конверт и вздрогнул. На нем было отпечатано: «САВЭС».

И чуть ниже — адрес. Тот самый, по которому я сюда пришел. Улица Проектируемая, дом 46.

Я взял конверт с другой полки — то же самое. И на следующей полке — то же. И еще. И еще.

Целая кипа конвертов с заранее заполненным адресом.

Для чего их заготовили в таком количестве?

Чтобы использовать в качестве приманки для таких кандидатов в подопытные морские свинки, как я?

Не все клюют на нее, но иногда находятся наивные простаки, готовые поверить во что угодно.

А это означает, что система заманивания людей в ловушку продумана и отработана до мелочей.

И, возможно, не я первый, не я последний тычусь слепо носом в стены в поисках выхода.

Неужели же от моих предшественников не осталось никакого следа? Куда все они могли деться? Или где-нибудь в недрах Шайбы имеется бассейн с соляной кислотой, в который бросают трупы жертв после кровавой расправы?

Я содрогнулся.

Не от страха — от отвращения к самому себе.

Это ж надо дойти до такой степени трусости, когда в голову сами собой лезут всякие мерзости!

И тогда я понял.

Ни в коем случае нельзя останавливаться. Потому что, если обречь себя на бездействие, то мозг будет работать на холостых оборотах, неустанно пережевывая одни и те же предположения и опасения. А по всем канонам термодинамики любая работающая система рано или поздно перегревается, изнашивается и выходит из строя. Применительно ко мне это значит, что если я зациклюсь на попытках решить в уме задачу, в условиях которой не хватает ряда важных величин, то либо сойду с ума, либо, в лучшем случае, стану пожизненным невротиком.

И я пошел дальше.

Свет на «складе конвертов» я нарочно выключать не стал. Нечто вроде маленькой мести за пережитый страх: пусть у них нагорит побольше по счетам за электроэнергию.

Я исследовал весь этаж от начала до конца, потом спустился по лестнице еще на один этаж.

Там мне пришла в голову мысль, что если уж досконально исследовать здание, то надо действовать планомерно.

Я добрался до лифтового холла, вызвал лифт — к моему облегчению, он все еще работал — и тут испытал новое потрясение. Никакой надписи кровью на стене в лифтовой кабине уже не было. От нее не осталось и следа, словно кто-то аккуратно стер ее мокрой тряпкой. Хотя мусор в лифте по-прежнему радовал глаз. Более того, к шелухе семечек и окуркам теперь добавились две пустые банки из-под пепси и с остервенением разодранный пополам пакет от чипсов «Крюгер». Там еще оставались кое-какие крошки, и я не побрезговал ими воспользоваться, хотя уже потом, вылизав, как собака, внутренность пакета, я испугался: а вдруг чипсы были отравленными?

Однако обошлось…

Рассудив, что в моем состоянии потом будет легче спускаться, чем подниматься, я нажал кнопку под номером двадцать пять и поехал наверх.

Коридор верхнего этажа мне показался каким-то «не таким», и я долго не мог вникнуть, в чем тут дело, пока не обошел его весь по зигзагообразному периметру. Только вернувшись к лифту, я понял, в чем загвоздка: куда-то напрочь пропала приемная, в которой я проторчал, как идиот, бог знает сколько часов. Да и ковровые дорожки были тут не красные, как в первый раз, а темно-зеленые.

Зато в одном месте откуда ни возьмись на стене появился стенд, усеянный всевозможными объявлениями, выполненными как рукописным, так и типографским способом. Я не поленился убить энное количество времени, чтобы изучить эти бумажки.

Разброс тематики сообщений был слишком широк. От панических просьб к нашедшему в туалете связку ключей, бумажник и золотую коронку немедленно обратиться в комнату номер сто восемнадцать до рекламы услуг по созданию стойких и очень оригинальных татуировок на лице и прочих частях тела. Из деловых документов здесь наличествовали лишь приказ некоего главного инженера (фамилия и подпись были неразборчивыми) об объявлении выговора слесарю-сантехнику Ерохову Дж. Г. за проявленную халатность при устранении протечки батарей (на чистом месте под подписью значилась корявая приписка чернильным карандашом: «А судьи кто?») и график выдачи персональных противогазов персоналу штатных подразделений, обозначенных номерами от одного до тридцати. Но особенно меня потряс в этой разношерстной бюрократической мешанине раздел «Творчество масс», где был помещен стишок старшего консультанта отдела номер пять Севериана Супагина:

Ты не ищи страданья,

Беда нагрянет сама.

А если выдержишь испытанье,

Беда эта — благо тогда.

(Стихи Олега Григорьева.)

Я наморщил лоб.

Уж не подражание ли это стихотворным опусам Нострадамуса, которые считаются зашифрованными прогнозами будущего? И не ко мне ли обращено это поедание?

«А если выдержишь испытанье, беда эта — благо тогда».

Хм…

Может быть, именно подобное со мной и происходит, если кто-то выбрал меня в качестве объекта эксперимента?.. Хотя на научный эксперимент это не очень похоже. Нет, конечно, всякие там психологи, социологи, медики в принципе способны на то, чтобы проводить опыт с участием постороннего человека, заранее не предупрежденного об эксперименте. Допустим, чтобы выявить спектр наиболее типичных реакций на нетипичные ситуации. «Эксперимент». С большой буквы. Той самой, которая входит в состав аббревиатуры «САВЭС». Тогда «С» — это «станция». Или «система». А вот что такое «А» и «В», нипочем не догадаться.

Какая-то цитата назойливо крутилась у меня в подсознании. Я поднатужился и выудил ее на поверхность.

«Эксперимент есть Эксперимент. Именно Эксперимент — не экскремент, не экспонент, не перманент, а именно Эксперименте…

Словно прочитав мои натужные мысли, в глубине коридора кто-то гнусно хихикнул. Я вздрогнул и напряг зрение, всматриваясь в анфиладу стеклянных дверей. Но там, естественно, никого не было.

Нет-нет, не очень-то это похоже на эксперимент. Ни один научный метод не может быть таким жестоким по отношению к людям. Если это, конечно, действительно научный эксперимент.

А если создатели Здания — не ученые, то тогда прав этот Севериан Супагин, и максимум, на что мне следует уповать, — так это на то, что речь идет об испытании. Практический тест моих эвристических способностей — так, кажется, по-научному это называется? Возможно, незримые организаторы всего этого бедлама проверяют меня, но не «на вшивость», как принято говорить в таких случаях, а на… На что? На психологическую устойчивость к внешним раздражителям? На способность решать логические задачи? Или просто — на выживание?

Однако целью любого испытания должен являться отбор достойных для выполнения какой-нибудь суперважной миссии. Что-нибудь вроде полета на Марс или набора кандидатов в школу по подготовке спецагентов а-ля Джеймс Бонд.

А если я не хочу ни лететь на Марс, ни становиться профессиональным шпионом? Они не имеют права так вольно обращаться с гражданами свободной страны! Я хочу жить так, как мне нравится! У меня свои виды на будущее, и я не собираюсь ими поступаться!

Поэтому мне наплевать, какие выводы относительно меня будут сделаны! Пусть мне ставят жирную двойку или даже единицу, главное — чтобы этот долба-ный экзамен быстрее закончился!..

Невидимый телепат, обретавшийся в недрах Здания, вновь дал о себе знать. На этот раз он издал такой душераздирающий хохот, что у меня мороз прошел по коже. И теперь уже этот разнузданный смех раздавался из-за угла коридора за моей спиной.

И тогда я окончательно слетел с катушек.

Не помню, что я выкрикивал, задрав лицо к камерам слежения, спрятанным на потолке, какие проклятия посылал в адрес моих мучителей. Я содрал со стенда бумажки, порвал их на мелкие кусочки и раскидал по полу. Потом сорвал со стены сам стенд и долго, с садистским наслаждением топтал его до тех пор, пока он не превратился в груду щепок. Наверное, это была обыкновенная истерика.

Самое гнусное заключалось в том, что они и ухом не повели в ответ на мою выходку. И даже не стали прибегать ни к каким звуковым эффектам. И не возникли ни в воздухе, ни на стенах светящиеся надписи, посредством которых мне указали бы путь к выходу. И не раздался «голос свыше», чтобы успокоить и вразумить меня. Мне словно давали понять, что экспериментаторам наплевать на мои истеричные требования. Что это они диктуют здесь свою волю, а не какие-то жалкие подопытные крысы.

В конце— концов я успокоился. На смену нервной взвинченности пришла опустошенность. Мне стало все равно, что со мной будет.

И я побрел, сам не зная куда, чисто инстинктивно. Как механическая игрушка.

Глава 15

Я тащился, открывая подряд все двери, какие только можно было открыть, пока не обнаружил выход на лестницу.

Здесь меня караулил очередной сюрприз. С этажа, который я принимал за самый верхний, лестница уходила не только вниз, но и наверх!

Неужели там все-таки есть выход на крышу?! Сбросив с себя апатию, я поднялся по ступеням на следующий этаж, потом еще на один. А лестница все еще вела наверх.

Что за чертовщина? Ведь не может же быть, чтобы это проклятое здание постоянно росло, как дерево! Да еще так быстро!..

Конечно, нет. Я убедился в этом, поднявшись еще на два этажа и только там обнаружив конец лестницы.

Чтобы полностью подтвердить свою догадку, мне пришлось пройти по всему верхнему этажу. Он самый, двадцать пятый. Вот и приемная. Только рукописная табличка на закрытом окошке о том, что приемщица куда-то ушла и вскоре вернется, уже пропала. Сняли за ненадобностью, наверное.

Вот, значит, как. Во всем виноват этот взбесившийся лифт. Кнопки на его панели управления не соответствуют этажам — видимо, кто-то предусмотрительно поменял местами контактные провода. И, следовательно, нет никакой гарантии, что, нажав кнопку нужного этажа, ты именно туда и приедешь.

Конечно, на досуге можно попытаться разобраться, как именно переназначены кнопки, но это потом. А сейчас мы сделаем вот что…

Я вошел в один из незапертых кабинетов, по-хозяйски залез в стол и обыскал все ящики. Мне повезло: в верхнем ящике стола среди разного канцелярского мусора я нашел полусточенный карандаш. А порыскав по шкафам, нашел целую пачку чистой бумаги.

Все эти находки я сунул в сумку.

Огляделся в поисках, чем бы еще здесь поживиться, и только теперь заметил, что компьютер, который стоял на боковом столике, включен. Нет, экран его не светился, но зеленый индикатор включения на системном блоке время от времени подмигивал, свидетельствуя о том, что машина находится в режиме standby.

Может быть, этот агрегат подключен к Сети? Вряд ли, но проверить не мешает.

Я глянул на заднюю стенку системного блока. Никаких сетевых кабелей не видно.

О'кей, покопаемся хотя бы в записях на жестком диске.

Я ткнул наугад в одну из клавишей на клавиатуре, «жидкокристаллический экран монитора ожил.

Стандартная заставка Windows-2015. Так, посмотрим на рабочий стол. Хм, похоже, что, кроме операционной системы и обычного набора прикладных программ, на диске больше ничего нет.

Тогда проверим наличие скрытых файлов.

Ага, вот здесь есть целый закрытый директорий под странным наименованием «DANGER». «Опасность» то есть. Ну-ка, ну-ка…

Вот черт!

При попытке открыть папку на экран вылезла заставка «Введите пароль доступа» и строка с курсором, указывающая, где набирать пароль.

Что ж, попытка — не пытка.

Хакер, конечно, из меня неважный, но я добросовестно попробовал с десяток разных вариантов. В том числе сегодняшнюю дату. Не знаю, как с компьютером, но где-то я читал, что владельцы сейфов с номерными замками чаще всего выбирают в качестве кода дату своего рождения.

Конечно же, меня постигла неудача, и я уж было разочарованно повернулся, собираясь уходить, как внезапно меня озарила идея.

И тогда я вернулся к клавиатуре и набрал заглавными буквами: SAVES. В ту же секунду я увидел, что, будучи трансформированным в латинскую транскрипцию, это загадочное словечко внезапно обретает смысл. «Save» по-английски — «спасать». А с добавлением s в конце получается третье лицо единственного числа настоящего времени. «СПАСАЕТ».

Кто кого спасает? Этот двадцатипятиэтажный монстр спасает, что ли? Вот уж не сказал бы! По-моему, пока что дело обстояло как раз наоборот.

Впрочем, все эти филологические размышления вылетели у меня из головы, когда вместо очередного объявления: «Пароль неверен. Попробуйте еще раз» — экран вдруг мигнул, и я увидел содержимое секретного каталога.

Там была целая куча файлов — и все в формате «видео».

Я наугад открыл один, потом второй — и обалдел.

Оба файла были посвящены мне. Причем снимали скрытой камерой, откуда-то со стороны и, чувствуется, с большого расстояния, с десятикратным увеличением. На первом видеоотрывке был запечатлен тот момент, когда Ма, еще молодая и красивая, везет меня по улице в открытой колясочке. А я, довольный, сосу пустышку и пялюсь по сторонам. А вторая запись запечатлела торжественный миг, когда я с огромным букетом астр, С новеньким школьным ранцем вхожу в толпе таких же, как я, растерянных ребят в двери школы. Ага, понятно, это я пошел в первый класс…

Вскоре я убедился, что в этом каталоге содержится нечто вроде видеоиллюстраций к моей, пока еще короткой, биографии. Причем моменты для съемки выбирались по какому-то странному, не поддающемуся определению, критерию.

Так, например, зачем им понадобилось тратить пленку на эпизод, когда меня в школьном туалете избивали двое дюжих старшеклассников, стрелявших мелочь на сигареты у малышни? Помнится, чтобы избежать обыска, я взял и закрылся перед носом у обидчиков в кабинке на шпингалет. Однако я не учел, что запор этот дохлый и что старшеклассникам было плевать на шум, который они производили, выламывая тоненькую дверку. Зато потом, когда эти великовозрастные лоботрясы выволокли меня за шиворот из моего убежища, одной профилактической затрещиной они уже не ограничились…

Или, скажем, тот драматичный случай, когда меня и Сережку Капличенко чуть было не застукал директор на месте преступления? А дело было так. Мы с Сережкой любили рыться в макулатурных изобилиях, потому что только там можно было абсолютно бесплатно раздобыть такие издания, которые даже у букинистов днем с огнем не сыщешь. К нашему счастью, сбор макулатуры проводился в школе два раза в год: осенью и весной. Вся собранная бумага хранилась в специальном сарае, ключи от которого были только у школьного завхоза. Однако нам удалось подобрать ключи к висячему замку, и после уроков мы забирались тайком в сарай и рылись там в книжно-журнальных богатствах, отбирая то, что нас интересовало. Выдранные из журналов повести и рассказы мы потом научились переплетать так, что их невозможно было отличить от настоящих книг.

Однажды, когда мы в очередной раз хозяйничали в сарае, собирая свой книжный урожай, Сережка глянул случайно в подслеповатое оконце и увидел, что к нам целеустремленно направляется директор школы. То ли ему кто-то накапал на нас, то ли он сам, проходя мимо, обратил внимание на отсутствие замка на двери — для нас тогда это было, в общем-то, неважно. Хорошо, что сарай был забит макулатурой почти под самую крышу. Мы зарылись в бумажные монбланы, как мыши, и затаились. Директор открыл дверь и, слеповато щурясь после солнечного света, всмотрелся в полумрак сарая. Потом осведомился: «Здесь есть кто-нибудь?» В принципе, нам надо было тогда явиться пред его очи, но по какому-то неосознанному побуждению мы этого не сделали.

После чего наш Семен Аркадьевич вышел и закрыл дверь. На замок закрыл. Снаружи.

Мы оказались в ловушке, в которую сами себя загнали. Дверь сарая была обита стальными листами, и взломать ее не стоило и пытаться. Оконце под потолком слишком маленькое, протиснуться в него не смог бы даже я, не говоря уж о Сереге с его габаритами акселерата. Между тем стемнело, место, где стоял сарай, глухое (поэтому мы его и облюбовали), и звать на помощь бесполезно. На горизонте маячила смутная возможность, что утром завхозу или директору взбредет в голову открыть сарай вновь. Но это нас, по понятным причинам, не устраивало.

И вот когда мы с Серегой уже приуныли, я вдруг вспомнил, что, собираясь надело, запасся карманным фонариком. При его слабом свете мы стали рыться в бумажных завалах и сумели найти в углу ржавый топор. Им мы проделали в шиферной крыше достаточно широкое отверстие для того, чтобы выбраться на свободу…

Или тот инцидент, стоивший мне массы нервов плюс временного лишения денежных дотаций, которыми Ма обеспечивала меня ежедневно «на мороженое». Хотя вместо мороженого, к которому я с дошкольных лет был абсолютно равнодушен, на эти деньги я приобретал старые журналы и книги, поэтому лишиться финансирования было для меня существенным наказанием.

Все произошло по моей рассеянности. Ма на все выходные отправилась в очередной поход, оставив меня дома одного. А замок в двери у нас был английский, то есть самозащелкивающийся в момент захлопывания двери. В пятницу вечером, через час после прощания с Ма, я отправился к киоску печати купить свежий номер «Белей», а вернувшись, обнаружил, что ключа от квартиры в кармане нет. И не только в кармане, но и вообще при мне…

О, сколько времени я провел перед запертой дверью, пытаясь тем или иным способом вскрыть замок без ключа! Ситуация усугублялась тем, что на мне были только майка, шорты и кроссовки. Ни денег, ни прочих принадлежностей, столь необходимых для взламывания дверей. А Ма, как назло, в тот раз оставила свой мобил дома («На кой черт я его таскаю по лесам?» — возмущалась она, укладывая свой чудовищный рюкзак)…

Когда я убедился, что проклятый замок слишком хитроумен для меня и не поддается ни булавке, ни куску проволоки, ни сплющенной пивной банке, было уже далеко за полночь.

Конечно, на моем месте любой бы, не стушевавшись, обратился к соседям за помощью или хотя бы попросился к ним переночевать, но не такой у меня был характер. Я постеснялся напроситься даже к Ленке, не то что к слабо знакомым людям!

В общем, до возвращения Ма из похода я целых два дня вел образ жизни, достойный бродячего кота. И получил от Ма нахлобучку на все сто…

И вот это все, и еще много всяких эпизодов, на мой взгляд, абсолютно неинтересных, какие-то неведомые типы тайно снимали, как будто я был шпионом или гениальным изобретателем.

На кой им это было нужно? Что в моей серой личности заслуживает столь продолжительной и пристальной слежки?

А кто его знает?

Ясно одно: корни эксперимента, объектом которого я стал, попав в Шайбу, уходили в мое прошлое. Ведь следили за мной почти с младенческого возраста.

И при этом ни разу не выдали своего присутствия.

Даже тогда, когда мне действительно требовалась помощь. То есть когда меня били. Когда я мыкался ночь напролет по двору, озябнув от ночной прохлады и глотая голодную слюну. Когда на меня набросилась в безлюдном месте стая бродячих псов, загнав в угол, и рядом не было никого, кто мог бы отогнать их…

Что же за люди мне противостоят? Хладнокровно и отстранение они пополняли видеохронику с моим участием до тех пор, пока им не подвернулся момент заманить меня в эту ловушку — но с какой целью?

Непонятно.

«Подопытные кролики не должны догадываться о сути эксперимента, вот в чем дело», — подумал я. В таком случае, зачем они хранили в этом компьютере информацию, до которой я, в принципе, был-способен добраться и добрался?

Странно все это.

Я выключил компьютер и собрался было продолжить изучение той огромной тюрьмы, в которой оказался, как внезапно меня ударило: а что, если их интересую не я, а кто-то из моих близких людей? Ведь ситуация, в которой я нахожусь, смахивает на то, что меня просто-напросто взяли в качестве заложника, заперев в Шайбе. И пока я тут ломаю голову над тем, кто и зачем это сделал, мои похитители, наверное, звонят моей Ма и требуют от нее выкуп за меня. Но откуда у Ма возьмутся деньги, способные оправдать подобное преступление? Мы же с ней кое-как перебиваемся от зарплаты до зарплаты! Правда, бедствовать мы тоже не бедствовали, но и до роскоши нам было далеко…

А может быть, им нужны вовсе не деньги? А какая-нибудь важная секретная информация, к которой Ма имеет доступ? Но какие тайны может поведать кому-то рядовая швея, всю жизнь проработавшая в ателье по пошиву верхней одежды?

Нет, тут что-то другое…

Постой, постой… А если все дело в моем отце, которого я ни разу в жизни не видел и о котором почти ничего не знаю? С детских лет на все мои вопросы об отце Ма отвечала уклончиво, вешая мне на уши стандартную лапшу о том, что отец-де бросил ее еще до моего появления на свет и уехал куда-то прочь из города. Что якобы был он обычным человеком и ничего выдающегося в своей жизни не совершил. Что все его фотографии она уничтожила в тот день, когда он объявил ей, что ребенок, который у нее наметился, ему не нужен…

Банальная, в общем, история.

А вдруг Ма говорила мне неправду? Или хотя бы утаила часть правды?

Что, если мой несбывшийся отец все-таки интересовался мной? Предположим, что после разрыва с Ма он все-таки стал богатым и знаменитым. В этом случае он нанял людей, чтобы они следили за тем, как я расту, а потом, когда я стану взрослым, собирался пригласить меня к себе и сделать своим наследником.

Но произошла утечка информации, и нашлись негодяи, которые решили сыграть на этой слабости отца. Они заманили меня сюда, чтобы шантажировать его.

Тогда, конечно, все объясняется.

Все, кроме одного: не проще и не дешевле ли было бы похитить меня в лучших традициях киднепинга, вместо того чтобы затрачивать столько средств и усилий? Каким же должен быть выкуп, который они требуют от отца, чтобы покрыть вложенные ими во всю эту бодягу средства?!.

И вообще, зачем им держать меня в таких странных условиях? Зачем имитировать голоса в коридоре, использовать кровь для запугивания? Чтобы записать мою реакцию на видеокамеру, а потом предъявить эту запись отцу: смотри, мол, как мучается твой отпрыск в неволе?..

Сомнительная версия, но другой пока не намечается.

Глава 16

Перед тем как отправиться в пеший поход на нижние этажи, я решил запастись каким-нибудь инструментом. Отныне я стану вскрывать все двери, которые мне попадутся. Я не очень-то надеялся, что за одной из них может обнаружиться выход из Шайбы. Просто любое исследовательское мероприятие должно быть исчерпывающе полным, чтобы не оставалось никаких белых пятен. Кроме того, в закрытых на ключ помещениях могли найтись еще какие-нибудь полезные для меня сведения.

Поэтому я обшарил все доступные закоулки верхнего этажа.

Однако, к своему великому разочарованию, ни ломика, ни отверток, ни даже перочинного ножа я не нашел. Даже простой швабры, палку от которой можно было бы использовать в качестве дубины, нигде не было!

Видимо, похитители не собирались облегчать мне задачу.

Если бы стулья были деревянными, то можно было бы отломать от них ножки, но они, как все прочие предметы мебели, имели сплошной металлический каркас, не поддающийся расчленению.

В конце концов усталость дала о себе знать. Не ведаю, сколько времени я уже провел в здании (даже в компьютере, который я изучал, часов не оказалось), но, видимо, счет уже шел на вторые сутки. Потому что, войдя в очередную комнатушку без окон и увидев перед собой кушетку медицинского типа, я вдруг почувствовал, что глаза мои слипаются, а ноги подкашиваются.

Остаток сил ушел на то, чтобы подпереть дверь тяжелым письменным столом, а потом я завалился на кушетку, не раздеваясь и не выключая свет в кабинете, и последним проблеском засыпающего сознания успел подумать: «А ведь дверь открывается не вовнутрь, а наружу»…

Сон был похож на обморок. Без какой-либо фоновой активности мозга в виде сновидений.

И таким же было пробуждение — словно меня, как какой-нибудь электроприбор, подключили к розетке, и я пришел в себя.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы вспомнить, где я нахожусь и как сюда попал.

А в следующий миг я врубился, что же меня выдернуло из временного небытия.

В коридоре раздавался чей-то крик. Кричали страшно и неразборчиво. Единственное, что можно было понять в нем, то, что крик был женским.

Я вскочил с кушетки, протирая слипающиеся глаза, и ринулся к двери.

Но пока я возился со столом, который использовал в качестве баррикады, в коридоре раздался топот бегущих ног, причем бежал не один человек, а по меньшей мере двое или трое, и крики быстро стали удаляться, а потом и вовсе стихли.

«Ну вот, — сказал я себе. — Представление продолжается. Ну и сволочи, даже поспать как следует не дадут».

Кое-как умывшись водой из графина, я со слабой надеждой попытался включить мобил, но в отличие от меня он по-прежнему не собирался просыпаться. Однако теперь меня это не очень расстроило. Все-таки отдых — великая вещь. Неизвестно, сколько я проспал, но чувствовал я себя теперь намного бодрее, чем прежде.

Еще бы прохладный душ принять да позавтракать как следует.

Ну-ну, не будем о грустном, как говорит моя Ма.

Я перекинул сумку на грудь так, чтобы она не мешала мне бежать и чтобы руки у меня были свободными.

Выйдя в коридор, постоял, размышляя, в какую сторону лучше двинуться: к лифту или к лестнице? Выбрал второе: кто его знает, какие еще «сюрпризы» мне могли заготовить в лифте?

Чтобы спуск пешочком не показался скучным, я принялся ставить карандашом на стене рядом с дверями, ведущими в коридоры, номера этажей, которые проходил. По убывающей: 24… 23… 22 — и так далее.

По неясной ассоциации я вспомнил давно прочитанную книгу, название и автор которой безвозвратно улетучились из моей памяти. Речь в ней шла о том, как некий молодой человек, придя в гости в какой-то старый дом, никак не может найти из него выход. Совсем как я. Все дело там было в лестнице, которая необъяснимым образом закручивалась кольцом, и, дойдя до самого низа, герой вдруг обнаруживал, что он опять оказался на верхнем этаже. Не помню, чем закончились попытки того типа вырваться из здания-ловушки, но аналогия этого сюжета с моим положением мне не понравилась.

Во мне даже зародились подозрения: может, создатели Шайбы тоже читали эту книжку и решили взять на вооружение фокус с лестницей?

Однако мои подозрения, к счастью, оказались беспочвенными, и я благополучно достиг места, где лестница упиралась в глухую стену. За время, прошедшее с того момента, как я последний раз здесь был, тут появилось кое-что новенькое.

Огромные, налезающие друг на друга буквы, написанные белым мелом во всю ширь стены: СПАСИТЕ

«SAVE», тут же в уме перевел я.

На восклицательный знак у автора столь краткого послания не хватило то ли сил, то ли времени. А может, он вообще был не в ладах со знаками препинания и не ведал, что призывы, равно как и просьбы, должны заканчиваться восклицательным знаком.

Еще один бедолага, который не может найти выход из тупика?

Вряд ли.

Скорее, это проделки хозяев Шайбы, которые пытаются таким способом развлекать меня. Хотя надо признать, что, с точки зрения правдоподобия, надпись сделана мастерски. Так и видится хлипкий субъект с прилипшими к черепу редкими волосиками и выпученными от ужаса зенками, который лихорадочно выводит данный крик отчаяния, с такой силой надавливая на мел, что тот крошится под его дрожащими пальцами…

Постой, а с чего ты взял, что это писал мужчина?

Я наклонил голову и задумчиво потер подбородок, впившись изучающим взглядом в письмена на стене, как какой-нибудь знаток живописи, который тащится от «Супрематической композиции» Малевича.

Ясное дело, сказал я самому себе. Это был мужик. Во-первых, если верить Шерлоку Холмсу, люди инстинктивно пишут на стене на уровне своих глаз. А раз так, то тип этот был слишком высокого роста для женщины. Хотя, конечно, бывают и исключения. Которые играют в баскетбол.

А во-вторых, надпись состоит из печатных букв, причем небрежных. Женщины же, как правило, не пишут печатными буквами, а если и пишут, то гораздо каллиграфичнее.

Нет, этот письменный вопль явно принадлежит субъекту в штанах. Чем же, интересно, напугали бедолагу, что его скрутило в три погибели от страха?

Хотя вспомни себя вчерашнего — ты ведь тоже вначале шарахался от каждой аномалии…

Я вернулся на площадку первого этажа, и тут дверь, до сих пор бывшая приоткрытой, чуть ли не перед самым моим носом с силой захлопнулась. Но я теперь был тертым калачом, и голыми руками меня взять уже было нельзя.

Я не встал столбом, трепеща как осиновый лист, а подскочил к двери и потянул ее на себя. Однако дверь не поддавалась, словно за ней был космический вакуум.

Разъярившись, я уперся ногой в стену и рванул дверь изо всех сил. Ручка оторвалась, и я отлетел назад, впечатавшись спиной в перила, а распахнувшаяся настежь дверь шибанулась о стену так, что сверху на меня посыпались мелкие чешуйки штукатурки.

В коридоре за дверью, естественно, никого не оказалось, только донесся до меня удаляющийся топот.

«Спецэффекты, — с пониманием подумал я. — И не надоело им еще?..»

Вдруг меня осенило. А что, если это все-таки игра? Может быть, в Здании есть еще такие же блудные души, как я сам? Просто организаторы делают все возможное, чтобы мы пугались друг друга. В таком случае вчера, когда я обливался холодным потом, затаившись за дверью и слушая чей-то надсадный кашель на лестнице, это мог быть мой собрат по несчастью. И в туалете, пока я отсиживался в кабине, человек в начищенных ботинках, наверное, сам стоял чуть живой от страха, потому что так же, как я, считал, что он один во всем Здании.

Вот что надо сделать, чтобы проверить эту гипотезу.

Я вооружился карандашом и намалевал на двери, которую только что штурмовал: «НЕ БОЙСЯ МЕНЯ, ДРУГ! Я ТАКОЙ ЖЕ ПЛЕННИК, КАК ТЫ». Для надежности я продублировал послание и со стороны коридора, и со стороны лестницы. Большими печатными буквами.

Глава 17

Интересная все-таки штуковина — адаптация. Сколько я здесь торчу, в этом каменном лабиринте? День, ну, два от силы… А ведь уже успел свыкнуться со своим положением не то заключенного, не то подопытного. И воспоминания о Ма, о Ленке и о нашей конторе все реже всплывают в башке. Как будто вся моя жизнь до того момента, когда я перешагнул порог Шайбы, осталась в далеком прошлом.

Я даже начал получать какое-то извращенное удовольствие от своего безвыходного положения! Даже интересно стало — чем же все это кончится, да и в плохой исход этого приключения уже не верилось.

Наоборот, стали появляться какие-то нелепые версии. Все в том же ключе, насчет спасения. Засели у меня в голове занозой эти параллели между САВЭСом и его возможным англоязычным толкованием. И втемяшилось мне, что Шайба есть не что иное, как своеобразный Ноев ковчег, предназначенный для спасения самых достойных людей от предстоящей катастрофы.

Я даже дошел до того, что представил себе, будто мир за стенами Здания уже не существует и от нашей цивилизации остались одни руины.

А что? Вполне может быть.

Помнится, до того момента, пока Нигерия не нанесла ядерный удар по так называемым отрядам сепаратистов и экстремистов, в одночасье отправив на тот свет почти пятнадцать миллионов человек на своей территории и в соседних странах, никто тоже не верил, что оружие массового уничтожения когда-нибудь будет пущено в ход. Человечеству в массе своей свойственно уповать на то, что оно неуязвимо для глобальных катастроф.

Только ничего хорошего в том, что меня спасают, если все население Земли гибнет или уже погибло, я не видел. На фига мне такая жизнь, если не будет ни Ма, ни Ленки, ни остальных людей?!..

Оставалось лишь надеяться, что и насчет «ковчега» я заблуждаюсь.

Тем временем я совершал обход — а точнее, обыск — условно-первого этажа. При этом я не только искал «трофеи», но и составлял нечто вроде плана здания, одновременно проставляя карандашом номера на всех дверях, которые мне попадались.

К моему удивлению, на этот раз все помещения были гостеприимно не заперты. Заходи, мол, ищи что хочешь, и вообще — будь как дома! То есть Они облегчили мне задачу, чтобы я не терял времени на взламывание замков. Но с какой стати Они пошли на такие уступки, можно было лишь догадываться.

Хотели продемонстрировать мне, что таким способом я ни хрена не добьюсь? Что надо искать другие пути к выходу?

Или просто пытались избежать лишних разрушений, а значит, и потери вложенных средств?

Именно поэтому я позволил себе немного похулиганить.

Разбил в нескольких кабинетах псевдоокна. Не потому, что проверял их на истинность — теперь я уже знал, как отличить голоизображение от реального пейзажа за окном. Просто из чувства злорадства и мести: вот вам, гады, получите!.. Будете знать, как похищать и запирать в четырех стенах свободных граждан! Но ответной реакции с Их стороны и на этот раз не последовало.

Хотя тишина вокруг меня была насыщена всевозможными звуками, но я уже научился не обращать на них внимание. Все эти глупые гоготания в другом конце коридора, тоскливые завывания, шорохи за спиной, топот бегущих ног этажом выше, самооткрывающиеся и самозакрывающиеся двери, щелканье компьютерных клавиш в кабинетах, и прочее, и прочее меня уже не доставали.

Один-единственный раз, правда, я шугнулся — и то не от страха, а от неожиданности, — когда, войдя в очередной кабинет, краем глаза уловил какое-то движение сбоку. Однако это оказалось всего лишь большое настенное зеркало, в котором отражался я сам. Разумеется, переведя дух, я поступил с ним так же, как с фальшивыми окнами, и за ним тоже оказалась стена, а не потайной наблюдательный пункт.

Должно быть, невидимые хозяева Здания в конце концов доперли, что все их штучки-дрючки для меня протухли, потому что вскоре они изменили тактику запугивания.

Когда я был уже на третьем этаже, то, свернув за один из выступов коридора, увидел далеко впереди себя фигуру идущего человека, причем он двигался не ко мне, а от меня, и я мог наблюдать его только со спины.

Это был пожилой мужчина довольно плотной комплекции, в темном костюме, с прической «бобриком». При ходьбе он как-то неестественно размахивал руками. Слишком энергично и равномерно, словно механический робот, какими их представляли в прошлом веке.

Это был первый человек, которого я увидел в Здании после многих часов одиночества. Поэтому, выйдя из первоначального оцепенения, я заорал что было сил, чтобы привлечь внимание незнакомца, и пустился его догонять.

Не то старик был глух как пень, не то у него были свои резоны избегать встречи со мной, только он и не подумал реагировать на мой вопль. Все так же размеренно махая своими граблями, он достиг поворота коридора и исчез за углом.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы добежать до этого места, но когда я выскочил из-за угла, то старика в коридоре уже не было. Я старательно обследовал все помещения, двери которых выходили в этот участок коридора, и проверил все возможные укрытия, которые в них имелись, но старик словно провалился сквозь землю.

Не мог же он за две-три секунды преодолеть прямой отрезок коридора длиной метров сто!..

И тут до меня дошло, что при той энергичной походке, которая была характерна для старикана, звука его шагов я почему-то не слышал.

Наверное, любой на моем месте лет сто — сто пятьдесят назад уверился бы в том, что встретил призрак. Но я-то знал, что при современном уровне развития голотехники создать такую иллюзию ничего не стоило.

И все равно по спине моей почему-то побежали струйки холодного пота.

Сама атмосфера этого учрежденческого склепа так на меня влияла, что ли?

Скорее всего…

Потом мне стали подбрасывать разные предметы. Если в них и таился какой-то скрытый смысл, то я его так и не сумел обнаружить.

Что могла означать, например, патронная гильза крупного калибра, совсем недавно отстрелянная (от нее еще разило сгоревшим порохом), которая валялась в лифтовом холле?

Или разбитая вдребезги фарфоровая ваза с цветами на полу в коридоре?

Или небрежно вырванная страница из «Справочника для судебных медиков», на которой с научной достоверностью описывались типичные особенности ранений, возникающих при ударе тупым предметом или топором по затылочной части головы? Ее я нашел в особенно неподходящем месте: намертво приклеенной каким-то мощным клеем к экрану телевизора в одном из кабинетов.

А на лестнице, у входной двери на третий этаж, скромно притулился в уголке пластиковый пакет, как выяснилось, битком набитый множеством свежеобглоданных костей. Судя по их размеру, принадлежали они по меньшей мере лошади, о том, что они могут быть человеческими, думать не хотелось. Причем мясо, которое кто-то тщательно обгрыз с этих мослов, было либо плохо проваренным, либо вообще сырым, с кровью, так что меня чуть не вырвало прямо в этот гнусный пакет…

Нет, ну чего они от меня добиваются, а? Что за извращенные издевательства над человеком?!

Наконец надо мной сжалились, и на том же третьем этаже я отыскал еду. Кто-то буквально несколько минут назад оставил на столе в кабинете, который я пометил номером триста тридцать три, тарелку с жидкой манной кашей (еще горячей!), надкусанный кусок хлеба со сливочным маслом и почти целый селедочный хвост. Правда, тарелка была алюминиевой, ложки к ней почему-то не прилагалось, каша подгорела и отдавала горечью, а селедка оказалась такой пересоленной, что после нее возникала неутолимая жажда, как будто ты бредешь по пустыне.

Меня это не смутило. Я стряс, что меню недоеденного кем-то завтрака было извращенческим. Наоборот, я проглотил эту милостыню со стороны Шайбы в один присест.

Но спасибо своим невидимым кормильцам я говорить не стал. Перебьются!

Желудок мой, видимо, напрочь отвык от пищи, потому что, закончив свою трапезу, я почувствовал, что отяжелел непропорционально съеденному.

С трудом доковыляв до лифтового холла, я настолько разленился, что решил пропустить оставшуюся часть коридора и вознестись куда-нибудь сразу через два этажа.

Тем более что надежд на полезные находки уже не оставалось. За все время хождений мне удалось пополнить свой инструментальный запас только ржавыми швейными ножницами с тупыми концами (такими даже ногти на ногах не подрежешь!), огромным сувенирным карандашом толщиной с палец и длиной в полруки (чем не мини-дубинка?) и массивным кристаллом, явно не из категории драгоценных камней, который мог служить хозяину кабинета то ли для придавливания бумажных листов, то ли для разбивания грецких орехов (таким запустить в кого-нибудь с близкого расстояния — мало не покажется!). С прочей мелочовкой вроде скрепок, степлеров, линеек, кнопок, дамских пудрениц, губных помад, губок для обуви и щеток для одежды разных мастей я не связывался: толку от этих безделушек не предвиделось никакого, зато без них сумка будет легче…

Но неисследованных этажей было еще много, так что я особо не расстраивался. Я еще не знал, что мне не суждено исследовать всю Шайбу.

Вопреки моим ожиданиям лифт не спускался ко мне, а поднимался. С первого этажа. Оставалось лишь гадать, с какого именно: с того, где я недавно побывал, или действительно с первого этажа?

«Что-то он медленно ползет», — отметил мысленно я, следя за световой меткой на табло.

Лифт прибыл неслышно, словно суперсовременный магнитоэкспресс, оснащенный системой шумопоглощения. Про него можно было бы даже сказать, что он старался подкрасться ко мне незаметно, как тот самый шандец из народной поговорки.

Уже по тому, что двери кабины раздвинулись не с нервным лязганьем, на грани застревания, а бесшумно и мягко, я понял, что тут скрывается какой-то подвох.

Так оно и было.

Они опять пустили в ход ту самую кабину-люкс, на которой я поднимался в мифическую приемную сразу после прибытия в Здание.

Не успели створки дверей закончить свое движение, как проникновенный женский голос откуда-то сверху возвестил: «Тринадцатый этаж».

«Ну вот, и тут Они всю систему управления перевернули с ног на голову», — успел еще подумать я.

Я говорю — «успел», потому что уже в следующий миг лифт с его глюками отошел для меня на второй план.

Нечто большое и бесформенное, похожее на кучу тряпья, вывалилось из кабины в лифтовый холл. Прямо к моим ногам, словно это нечто умоляло меня о прощении.

Но на самом деле оно было физически не в состоянии это сделать.

Потому что передо мной был мертвец. Самый настоящий, а не голографический призрак. Мне хватило одного взгляда, чтобы это понять. Ведь вместо головы у него было сплошное месиво. О принадлежности покойника к мужскому полу можно было судить лишь по одежде, а одет он был в синюю клетчатую рубашку с длинными рукавами и в какие-то нелепые полосатые брюки пижамного образца.

Он рухнул на пол плашмя, с жестоким стуком, словно вязанка дров, а ноги его остались наполовину в лифте, мешая дверям закрыться, но двери с непонятным упорством все пытались сомкнуть свои створки, и эта невидимая баба все долдонила: «Пожалуйста, освободите двери… пожалуйста, освободите двери…».

А я стоял, словно приклеившись к полу, и не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

В принципе, это был первый труп, с которым я столкнулся так близко. Если не считать бабульку из соседнего подъезда, которую хоронили прошлой зимой. Но тогда из гроба виднелось только ее иссохшее, словно ставшее каменным личико, да и его я видел мельком, издалека. А этот тип валялся у меня в ногах и бесцеремонно пачкал своей свежераскроенной башкой мои джинсы и кроссовки.

А потом из лифта на мраморную плитку пола полилась темно-красная жидкость с уже знакомым мне терпким запахом.

И тогда я бросился прочь от этого жуткого зрелища так, словно за мной гнался кто-то невидимый.

Глава 18

В сущности, если разобраться, мое бегство должно было казаться тем, кто за мной наблюдал, смешным и нелепым. Ведь по-настоящему спрятаться в Здании от того, кто убил этого несчастного и втолкнул его труп в лифт, было невозможно.

Но мои ноги двигал тот же идиотский инстинкт, который якобы присущ страусам: спрятать башку в песок, желательно поглубже, чтобы не видеть, как тебя начнут поедать…

Выскочив из коридора на лестницу, я был вынужден остановиться, чтобы изрыгнуть из себя все, чем недавно накормило меня Здание.

Ну и куда теперь? Вверх или вниз? Лифт привез труп снизу. Значит, надо наверх.

Задыхаясь, я взлетел по лестнице на несколько пролетов и в изнеможении плюхнулся на ступеньки. Сердце готово было выскочить из груди.

Я обхватил колени и уткнулся в них лицом. «Вот тебе и игра! — стучало в моей голове. — Идиот, ты возомнил себя в безопасности, поверив в легенду, которую сам для себя сочинил!.. Секретный эксперимент! Второй Ноев ковчег! Телевизионная передача!.. С каждой новой версией ты все больше успокаивал себя, не желая верить в худшее, а жизнь такова, что от нее ежедневно и ежесекундно следует ждать каких-нибудь подлостей!.. И тогда Они заставили тебя вернуться к реальности. Самым простым и надежным способом. Они ткнули тебя носом в дерьмо, от которого ты постоянно отворачивался!..

И теперь у тебя не должно остаться ни тени сомнения в том, что живым ты отсюда не выйдешь.

Тебе надо было с самого начала, по всем Их дурацким выходкам, догадаться, что имеешь дело с больной, извращенной психикой. Что какой-то маньяк — а может, их даже несколько? — придумал эту огромную западню, куда заманивает таких простаков, как ты. А потом приканчивает их одного за другим. Причём так, чтобы очередная жертва видела труп своего предшественника. Наверно, этот псих ловит нездоровый кайф от чужого страха.

И разве важно, чем он вооружен: пистолетом, опасной бритвой или бластером, если ты ничего не сможешь ему противопоставить? Абсолютно ничего. Ты можешь только спасаться бегством. До тех пор, пока он не нагонит тебя».

И все-таки не хотелось оказаться в шкуре разумного барана, с усталым терпением ожидающего, когда мясник с окровавленным тесаком подойдет к нему, чтобы полоснуть острым лезвием по глотке.

Только что ты можешь сделать, чтобы спастись? Что?

Ни-че-го. Только дергать лапками, как лягушка, тонущая в сметане.

Из тупиков не бывает выхода. А те, кто думает иначе, просто любят красивые фразы, вот и все!..

Я оторвал голову от коленей, чтобы прислушаться. Снизу до меня донеслись какие-то странные звуки, напоминающие цокот копыт по бетону. Я представил себе, как по ступеням лестницы ко мне снизу поднимается всадник на черном коне, закрыв голову черным капюшоном с прорезями, вооруженный каким-нибудь длинным орудием типа «секир-башка», и мне опять стало не по себе.

«Не будь дураком и трусом», — твердил себе я, чувствуя, как дрожь пробегает по мышцам, сведенным от напряжения судорогой. Это наверняка очередная психическая атака. Магнитофонная запись, вот что это такое. В крайнем случае — голография.

Однако цокот копыт нарастал и становился все более реальным.

Я прильнул к прутьям перил, пытаясь рассмотреть, что творится внизу, но просвет между лестничными маршами был слишком узким и не обеспечивал нужного обзора.

К тому же я совсем некстати вспомнил, что мертвец приехал в лифте один. Но тело его было подобно тряпичной кукле. А не мог быть зафиксирован в кабине, потому что к стенке можно прислонить только застывший до несгибаемости труп. Но это невозможно сделать, находясь снаружи, по причине закрывающихся при старте дверей. Все это говорит о том, что убийца должен был ехать в лифте вместе со своей жертвой, придерживая ее под мышки, чтобы отпустить труп именно в тот момент, когда двери начнут открываться.

Значит, я все-таки имею дело с человеком-невидимкой?! А почему бы и нет? Дешевая фантастика? Да. Бульварщина? Самой низкой пробы!.. Но зато в этом случае объясняется, каким образом маньяку удается постоянно быть рядом со мной, чтобы наслаждаться моим страхом, и в то же время оставаться незамеченным.

То, что ты принимал за иллюзии, было твоей собственной иллюзией!

И когда невидимого всадника отделяли от меня всего два или три пролета, я не выдержал и, вскочив, устремился в коридор ближайшего этажа.

Я петлял по коридорному лабиринту до тех пор, пока сзади не воцарилась тишина. Тогда, стараясь дышать глубоко и в то же время беззвучно, я затаился за углом и прислушался.

Нет, похоже, мне повезло, и то, что цокало копытами на лестнице, не погналось за мной. Неужели оно не слышало моего топота по коридору? Невидимый, но глухой убийца?

Чушь.

Что-то другое стояло за всем этим, какая-то изощренная хитрость, придуманная воспаленным мозгом.

И что теперь делать? Вариантов всего два: продолжать идти вперед или вернуться к лестнице. Нет, есть еще и третий: просто ждать.

А если Их будет двое и Они окружат меня, зайдя с обеих сторон?

Я до боли в ушах вслушивался в тишину, чтобы вовремя засечь маневры противника.

Но вокруг было необычно тихо.

Наконец я решил: лучше пойду вперед. Лестница здесь только одна. И один лифт. Так что бели я успею беспрепятственно миновать лифтовый холл, то невидимка не сможет устроить мне впереди засаду. А ему потребуется время, чтобы добежать до лифта на другом этаже, вызвать его, дождаться и только потом приехать…

«Постой, а как же он вызовет лифт, если двумя или тремя этажами ниже дверь кабины не может закрыться из-за того, что ей мешают ноги трупа?» — сообразил я.

И гораздо смелее зашагал вперед, то и дело оглядываясь назад.

Желание проводить обыск в кабинетах у меня уже пропало начисто. Не до того мне было сейчас.

Однако на попадавшиеся мне двери я все-таки косился.

И невольно вздрогнул и замедлил шаг, когда увидел на очередной двери выписанную неровным почерком цифру. Мелом. Как та надпись на стене в конце лестницы.

Эта цифра была — три шестерки. Это что — шестой этаж?.. Я быстро прикинул в уме. Хм, вполне возможно.

Или дверь пронумеровали с умыслом? Все-таки число-то известно почти каждому, кто любит мистические «ужастики». Так называемый Знак Зверя. В данном случае — невидимого зверя. С лошадиными копытами и острыми, как бритва, когтями.

Чтобы проверить свои предположения, я прошел еще несколько метров, до следующей двери. И у меня сразу отлегло с души, потому что на ней значилось: 665.

Мистика была здесь ни при чем. Просто кто-то, как и я, решил упорядочить окружающую анонимность.

Я дошел еще до одной двери и убедился, что на ней стоит номер 664.

Тогда я вернулся на несколько дверей назад. Нет, номеров после 666-го больше не было. Интересно, почему? Потому что неизвестному писцу надоело? Или у него сломался карандаш? Или что-то помешало ему? Вполне возможно, что я этого так никогда и не узнаю, решил я и пошел дальше.

Все мое внимание было обращено теперь на двери. Из-за этого я не сразу заметил бурые пятнышки на светлой ковровой дорожке, отделенные друг от друга равными промежутками.

Я увидел их только тогда, когда дорожка внезапно закончилась под моими ногами.

Причем конец ее не был, так сказать, естественным. Он представлял собой неровный, рваный край. Значит, кто-то разрезал ковер поперек в двух местах, изъяв из него приличный кусок: второй такой же резаный край начинался метрах в десяти.

А по желтому, сияющему лаком паркетному полу тянулись капли той же самой жидкости, которой была испачкана дорожка.

И это опять была кровь.

Глава 19

Он лежал сразу за очередным углом. Второй труп. На этот раз это был абсолютно голый мужчина лет сорока, с грубыми чертами лица, с лысиной во всю голову и руками рабочего-металлиста. Он лежал, скорчившись и отвернувшись к стене. Обе его руки были прижаты к животу. Под ним и вокруг него успела натечь солидная лужа крови, но кровь была совсем свежей, еще не засохшей. В ней что-то виднелось, какой-то бугорок. А, это же мел!.. Небольшой кусочек мела, пропитавшийся кровью настолько, что стал буро-желтым.

Преодолевая невольное отвращение, я приблизился к лежавшему и осторожно, стараясь не наступить в мерзкую лужу, заглянул под его руки. Мужчина там прятал от посторонних взглядов страшную рану, косо проходившую поперек живота. В глубине раны виднелись желтоватые скользкие кишки. Рот несчастного был разинут в немом крике, глаза вылезли из орбит.

Я поспешно отвернулся. Колени мои продолжали дрожать, сколько я ни пытался взять себя в руки.

Как раз в этом месте одно световое табло было с дефектом, и свет безостановочно мигал. Словно кто-то подавал мне знаки. На всякий случай я попытался уловить закономерность во вспышках табло. Нет, морзянкой здесь и не пахло.

Судя по всему, произошло это так. Убийца поджидал этого человека за углом коридора, пока тот продвигался от двери к двери, проставляя на них номера мелом (только почему он при этом был нагишом? Вряд ли с него сняли одежду уже после убийства, иначе кишки вывалились бы наружу из раны). Потом напал на бедолагу и полоснул по животу острым лезвием. Скорее всего бритвой или скальпелем. Зажав живот, раненый еще нашел в себе силы преодолеть несколько метров, роняя на пол капли крови, пока не потерял сознание. И тогда он упал здесь и умер…

За что его убили? Может быть, за то, что он осмелился посягнуть на безымянность интерьера Шайбы? Кем он был? Таким же пленником, как я, или одним из Них? Кто расправился с ним так жестоко и хладнокровно? Кто и зачем вырезал кусок дорожки на том месте, где на этого человека напал убийца?

Все эти вопросы кружились каруселью в моей голове, и ответа на них я не находил. Сердце стучало неровно: то заходилось в частом дробном стуке, то замедляло свой ритм. Я весь взмок от пота.

Ясно было одно: если невидимый убийца решит взяться за меня, то долго мне не продержаться. У него есть и холодное, и огнестрельное оружие. Он беспощаден, и его действия невозможно предвидеть. Вдобавок ко всему он еще и сумасшедший, поэтому бесполезно вступать с ним в мирные переговоры. Где же он сейчас бродит? Где?!. Словно отвечая на мой мысленный вопрос, в той стороне коридора, откуда я пришел, послышался знакомый цокот. Только теперь он был глуше — звук гасила ковровая дорожка. И направлялся цокот в мою сторону. Судя по ритму поступи, это был не бег, скорее, неспешная ходьба.

Ничего другого не оставалось, кроме как, стараясь не топать, пуститься бежать дальше по коридору.

Я бежал и думал: а что, если это лишь уловка, чтобы лишить меня возможности осторожничать? Вдруг за ближайшим углом и стоит в засаде убийца, сжимая в руке клинок и поджидая, когда я выскочу прямо на него?

Под влиянием этих мыслей я начал останавливаться перед каждым поворотом, чтобы предварительно выглянуть из-за выступа коридора. Но цокот за спиной явно ускорялся. Судя по всему, мой бег все-таки услышали, и мне пришлось отбросить в сторону все предосторожности.

Ситуация была тухлой: рано или поздно тот, кто гнался за мной, все равно меня настигнет. От страха я не мог дышать как следует, рот пересох, и меня душил кашель.

Надо было что-то делать. Но что?

Вдруг я увидел, что одна из дверей, мимо которых я пробегал, приоткрыта и внутри — кромешная тьма. Не раздумывая, я скользнул в помещение за дверью, плотно притворил ее и встал так, чтобы оказаться за ней, когда дверь будет открываться.

На ощупь я понял, что замка в двери нет, а включать свет, чтобы убедиться в этом, уже не было времени.

Но в ту же секунду до меня дошло, что я сморозил глупость. Даже если мой преследователь сейчас по инерции пронесется мимо моего укрытия, то скоро он наверняка поймет, что больше не слышит меня, и тогда он вернется, чтобы обыскать все кабинеты.

Однако пути назад уже не было. Топот был уже совсем рядом.

Действительность оказалась хуже, чем я предполагал.

Вместо того, чтобы пробежать мимо кабинета, где я стоял, приклеившись спиной к стене, неизвестный резко затормозил прямо напротив моей двери.

Он что — чует мой запах, что ли?!

После секундной паузы я услышал, как дверь кабинета напротив открывается.

Ну вот и все.

Он приступил к обыску помещений и через несколько секунд войдет сюда!

Это конец.

Было слышно, как по ту сторону коридора щелкнул выключатель.

Может, все-таки попробовать выскочить из кабинета и рвануть со всех ног обратно?

А какой смысл? Он же сразу меня засечет!..

Я машинально пошарил рукой вокруг себя. Рука натолкнулась на какой-то гладкий выступ. Потом пальцы нащупали небольшую дверную ручку.

Шкаф для одежды!

Через несколько секунд я уже сидел, скрючившись внутри шкафа. В нем висели какие-то пыльные тряпки, и мне захотелось чихнуть, но я сдержался.

Дверь по другую сторону коридора хлопнула.

Господи, спаси и сохрани меня, до сих пор упрямо не верившего в тебя!

Замок, открываясь, щелкнул, и я различил цокающие шаги совсем рядом со мной.

Сработал выключатель, и в щелочки моего укрытия просочился яркий свет. Правда, щели в шкафу были слишком узкими, и через них все равно не было ничего видно. Однако я каким-то шестым чувством угадывал, что делает тот, кто искал меня.

Вот сейчас он сделал несколько шагов к шкафу (я облился потом). Нет, остановился. Наверное, вертит головой из стороны в сторону. Дышит шумно, видимо, пробежка и ему сбила дыхалку.

Секунды тянулись слишком долго.

Я невольно зажмурился, чтобы не ослепнуть от света, когда незнакомец откроет дверцу шкафа.

Однако неизвестный почему-то не стал обыскивать весь кабинет. Может быть, его внимание привлек какой-нибудь шорох в коридоре, может, у него были свои соображения насчет того, где я мог отсиживаться, не знаю…

Постояв еще некоторое время, он вдруг прошагал к двери, открыл ее и вышел из кабинета, оставив свет включенным.

Сквозь нарастающий шум в ушах я слышал, как он хлопает дверями соседних кабинетов, удаляясь все дальше и дальше по коридору.

Мне просто не верилось в то, что я спасся.

Когда шаги неизвестного окончательно стихли в глубине коридора, я выждал для верности еще несколько минут, а потом кое-как выбрался из тесного отсека. Тело успело затечь в неудобной позе, и я первым делом потянулся, разминая мышцы. А потом я увидел ее.

На ней было простенькое сиреневое хлопчатобумажное платье. Она лежала на полу посреди кабинета, вытянув руки по швам и задрав подбородок кверху. Голова ее была наполовину отделена от остального тела. Ярко-синие глаза бессмысленно смотрели в потолок. Однако нигде не было ни малейшего следа крови, и я догадался, что убили ее не здесь. Ее принесли сюда уже мертвую и аккуратно положили на пол, как в камере хранения.

Ей было лет двадцать пять. Молодая и красивая, она вполне могла бы претендовать на звание «мисс Вселенная», если бы ее не отправили на тот свет.

Я заставил себя наклониться и дотронуться до ее руки. Рука была твердой и холодной, как, впрочем, полагается быть конечности покойника.

Как ни странно, лицо ее не было искажено гримасой ужаса. Оно было спокойным, словно у человека, до конца исполнившего свой долг.

Однако я был уверен, что это именно она накануне звала меня на помощь по телефону. «Комната шестьсот десять», — сказала она. Я осторожно выглянул в коридор. Пусто. Поднял взгляд на дверь. Все правильно: 610, мелом…

Я бросил последний взгляд на убитую.

И мне стало так хреново, как не бывало еще никогда в жизни. Даже тогда, когда Ма сильно простудилась и лежала в постели с высокой температурой, время от времени начиная бредить, а я, восьмилетний несмышленыш, сидел у нее в ногах и плакал, потому что не знал, что следует делать в таких случаях.

Но тогда я просто переживал за единственного родного человека, и в этом переживании, наверное, был оттенок эгоизма — ведь я боялся, что если Ма умрет, то я останусь совсем один и меня тогда заберут в какой-нибудь сиротский приют.

А сейчас меня терзали угрызения совести.

Я вспоминал вновь и вновь срывающийся женский голос в трубке, взывающий о помощи. Она была тут одна, совсем одна. Лицом к лицу с безумным живодером. И когда страх переполнил окончательно ее душу, она схватила вот этот телефон и стала набирать все номера подряд, в надежде, что кто-нибудь откликнется. Ей повезло, и она наткнулась на меня.

А я, ослепленный своей уверенностью в том, что все творившееся в Шайбе — одна сплошная игра, не поверил ей. Я положил трубку и принялся набивать свою утробу. Я успокоил себя аргументом, который приводят в свою защиту все трусы: мол, даже если ей действительно угрожает опасность, то что я могу сделать?

«Подонок — вот ты кто», — сказал я себе, не отводя взгляда от пышной прически мертвой красавицы.

Это из-за тебя она погибла.

Если бы ты отправился разыскивать ее, ты мог бы отвлечь убийцу на себя.

«Ну и что? — спросил внутри меня насмешливый голосок. — А толку-то? Маньяк просто убил бы тебя первым, а потом вернулся и прикончил ее. Какая была бы польза от твоего никчемного героизма?»…

«Заткнись, гнус, — приказал я этому противному голосу. — Ты же ни черта не понимаешь, жалкая твоя душонка. Я обманул доверие этой девушки. Значит, когда-нибудь я смогу бросить в беде Ленку. Или предать Ма. Стоит лишь один раз пойти на уступку заботе о своей собственной шкуре — и эта зараза будет медленно, но верно пожирать душу».

«Ладно, стрясем, — торопливо согласился со мной голосок. — Я молчу. Только что толку в твоем самобичевании, если все равно ничего уже нельзя изменить?»

Это было отчасти верно.

Вернуться в прошлое и помешать убийству этой незнакомой девушки я не мог.

Но зато у меня была возможность измениться самому.

Как там было у полузабытого ныне писателя прошлого века? «Жизнь дается человеку один только раз…» Хм. Смерть тоже дается человеку только один раз. И встретить ее надо достойно, чтобы до конца оставаться человеком.

Я огляделся, и взгляд мой упал на шкаф.

Костюмы. Разношерстный набор мужских костюмов на все случаи жизни. Похоже, совсем новеньких, еще ни разу не надеванных. Опять декорация? Теперь это неважно.

На всякий случай я прошелся по карманам пиджаков. Разумеется, ничего я в них не нашел.

Тогда я взял всю эту груду барахла и вместе с плечиками выкинул из шкафа на пол, не особенно заботясь о шуме, который поднимаю.

Потом я вытащил из пазов деревянную круглую палку, на которой висели вешалки.

Прикинул на вес. Не очень тяжелая, но за неимением лучшего сойдет в качестве дубинки.

Снял с себя надоевшую и бесполезную сумку и швырнул ее в шкаф.

Крепко сжав палку, повернулся и с высоко поднятой головой двинулся в коридор.

Глава 20

Наверное, если бы кто-нибудь попался мне, когда я, стиснув зубы, обходил шестой этаж, я бы, не задумываясь, забил его насмерть своей импровизированной дубинкой. Причем мне было наплевать, кем этот кто-нибудь окажется: головорезом с фигурой Шварценеггера и с противотанковой «базукой» наперевес; ниндзей, затянутым с головы до ног в черный комбинезон и с черной маской на лице, или Фредди Крюгером с полуметровыми стальными когтями вместо пальцев.

Я был агрессивен и неустрашим.

Однако никого я так и не встретил, и не только на этом этаже, но и еще на трех этажах подряд.

В поисках маньяка я даже опять спустился на нижние этажи — вдруг мой противник устроил там нечто вроде своей опорной базы, полагая, что я побоюсь возвращаться к мертвецу, лежащему поперек выхода из лифтовой кабины?

Но и там я никого не нашел. Даже мертвеца. От него на лифтовой площадке осталось только большое кровавое пятно и лужица подсыхающей крови.

«Ага, — сказал я мысленно „невидимке“. — Заметаешь следы, сволочь? Небось устроил где-нибудь склад трупов и теперь собираешь туда тела своих жертв? Интересно, сколько человек ты уже успел прикончить?..»

Проходя по второму этажу, я вдруг сообразил, что номера, которые я ставил карандашом на дверях, бесследно исчезли. Пристальный осмотр одной из дверей показал, что их тщательно чем-то стерли, может быть, даже мокрой тряпкой со специальной чистящей пастой.

Но зачем? Почему Они так опасаются, что я начну ориентироваться в Шайбе? Может быть, в этом случае я сумел бы обнаружить выход?

Эх, зря я отвлекся на сведение счетов с маньяком! Наверное, надо было продолжать рекогносцировку и составление плана Здания. Я забыл, что главное в моем положении — не уничтожить убийцу, а выбраться отсюда. А вообще-то неизвестно, что тут главное, а что второстепенное…

Уж не для того ли тебя и заманили сюда, чтобы именно ты положил конец бесчинствам этого гнусного мерзавца? А они, создатели Шайбы, наблюдают, как это у тебя получится. Совмещают, так сказать, приятное с полезным… садисты!..

Только какими же глупцами надо быть, чтобы избрать меня на роль уничтожителя маньяков! Взяли бы лучше кого-нибудь поздоровее. А я и на турнике-то больше пяти раз не подтягиваюсь, и в беге на любую дистанцию занимаю неизменно первое место — с конца…

И вообще, каждый должен заниматься своим делом. Так сказать, заполнять отведенную ему социальную нишу и выполнять уникальную общественную функцию. И почему я должен бегать с палкой за опасными преступниками, когда есть у нас специальные службы и специальные агенты, которых содержит армия налогоплательщиков?..

Вяло размышляя в этом духе, я поднимался по лестнице, машинально отсчитывая этажи.

Когда я достиг тринадцатого этажа, пыл мой уже иссяк. Намерение сокрушить любого противника улетучилось бесследно. Зато опять захотелось есть. А еще больше — пить. Селедка давала знать о себе.

Да и цифра была знаменательной. На этом этаже просто-таки обязано было обнаружиться что-нибудь новенькое.

Столовая на сто посадочных мест, например. Или продуктовый склад.

Подбадривая себя этими фантазиями, я свернул в коридор и поплелся по нему в глубь Здания.

Новенькое здесь действительно было. Но не в том смысле, который я имел в виду.

Никакими общепитовскими заведениями здесь и не пахло. Здесь пахло свежей краской и известкой.

На этаже производился ремонт. Ковровая дорожка на полу отсутствовала, в паркете зияли провалы, то тут, то там виднелись заляпанные раствором и краской лестницы-стремянки и козлы. Двери кабинетов были распахнуты настежь, и в пустых комнатах не было ничего, кроме рулонов обоев да слоя опилок на полу. Голографическме окна были отключены, и кабинеты напоминали подземные казематы для содержания особо опасных узников.

Свернув за угол коридора, я споткнулся о ведро с какой-то мутноватой строительной бурдой и опрокинул его.

«Нет, ловить на этом этаже нечего», — подумал я, наклонившись и очищая брюки от брызг разлившейся жидкости. Надо подняться повыше. В конце концов, на нескольких этажах я вообще еще не был…

Закончив приводить себя в порядок, я поднял с пола палку и разогнулся.

В ту же секунду сердце мое провалилось в пятки.

В противоположном конце отрезка коридора стоял здоровый серый пес и исподлобья глядел на меня огромными желтыми глазами. Никогда еще я не видел собак такой породы. Одно было несомненно: к комнатным болонкам этот пес не относится. Ростом он был с небольшого теленка, голова у него была приплюснутой сверху, уши — медвежьими, а хвоста не было вовсе. Гибрид орангутанга и волка. Или медведя и бульдога. В общем, явный продукт генной инженерии. И, судя по мускулистому туловищу и мощным лапам с длинными когтями, выведен он был не для того, чтобы с ним могли играть маленькие дети.

Откуда взялось здесь это чудовище?! Не оно ли цокало своими когтями по полу, когда гналось за мной на шестом этаже? И где, в конце концов, его хозяин?

Пока все эти вопросы вспышками возникали в моей затуманенной страхом голове, ни я, ни животное не шевелились, созерцая друг друга.

Вообще, взаимоотношения с собаками у меня не сложились с детства. Видимо, эта взаимная нелюбовь началась с того случая, когда я играл один на детской площадке, а неизвестно откуда взявшаяся шавка вдруг погналась за мной со злобным лаем. Сейчас-то мне ясно, что карлица эта особого вреда мне причинить не могла, но тогда, ошарашенный столь беспричинной агрессией, я принял ее за монстра и позорным образом спасся бегством домой. В последующем неприязнь моя к этим злобным созданиям еще больше усилилась. Словно чувствуя мою антипатию к ним, собаки тоже не упускали случая, чтобы выразить свою ненависть ко мне.

Одно время мне даже пришлось обходить кругами места наиболее вероятных встреч с бродячими псами по пути в школу.

А пиком стала та памятная встреча с целой стаей четвероногих бомжей на пустыре. Если бы не дерево, росшее рядом с кирпичной стеной, к которой они меня приперли, я бы не отделался несколькими укусами. Псы были рослые, как на подбор, и, по-моему, жаждали не только моей крови, но и мяса. Бросив им на растерзание свою новенькую куртку (за что потом мне влетело от Ма), я сумел за те доли секунды, пока они рвали ее клыками в клочья, вскарабкаться по абсолютно голому стволу до нижних веток, а уж потом перебраться через стену…

И вот теперь — новая встреча с одним из мохнатых убийц. Которая для меня вполне может оказаться последней.

Потому что пытаться убежать от этого зверя бессмысленно, а обороняться от него палкой так же нелепо, как охотиться на львов с игрушечным пистолетиком.

Ничего не оставалось, кроме как попытаться уладить дело миром.

«Хороший пееик, хороший, — проговорил я противным заискивающим голосом. — Послушай, я не хочу тебе ничего плохого. Ни тебе, ни твоему хозяину, если он у тебя есть… Почему бы тебе не дать мне уйти, а?»

Пес моргнул безволосыми веками, словно переваривая мои слова. Черт, у него даже хвоста нет, а поэтому непонятно, как он относится ко мне. Обычно эти твари выражают симпатию вилянием хвоста.

Словно прочитав мои мысли, не имевшие ничего общего с тем, что я произнес вслух, пес вдруг грозно оскалился, обнажив безупречно белые саблеобразные клыки, и хрипло рыкнул. Словно предупреждал: еще слово — и я прыгну на тебя…

Потерять бы сознание, мелькнуло в моем объятом животным ужасом мозгу. Где-то я читал, что звери не трогают человека в бесчувственном состоянии. Но это только йоги способны усилием воли останавливать свое сердце. Ужас ужасом, но до обморока мне было далеко…

Вдруг где-то в глубине коридора послышались чьи-то осторожные шаги.

Пес наклонил голову, прислушиваясь, а потом молниеносно крутнулся вокруг своей оси и одним прыжком исчез за выступом коридора.

В то же мгновение я услышал, как шаги превращаются в топот и как коридор заполняет чей-то полный ужаса крик.

Кто-то спасался паническим бегством от пса-убийцы. Вернее, попытался это сделать. Не прошло и нескольких секунд, как крик сменился душераздирающим воплем, который мог бы издать человек, если бы ему без наркоза ампутировали конечность.

Потом вопль внезапно оборвался, а на смену ему пришло хриплое невнятное урчание.

Я явственно представил себе, как кто-то, обливаясь кровью, лежит на грязном полу коридора, а монстр в образе пса с остервенением рвет его тело своими страшными клыками.

Ноги у меня враз стали ватными. Но это непомешало мне пулей пронестись по коридору, сбивая стремянки и оскальзываясь на разводах краски.

Естественно, бежал я не в том направлении, где вершилось растерзание несчастной жертвы.

Героем вообразить себя легко. Но гораздо труднее кинуться кого-либо спасать, зная, что тем самым ты обрекаешь себя на верную гибель. Инстинкт самосохранения, черт бы его побрал!..

Не помня себя, я выскочил на лестницу и тщательно защелкнул за собой дверь.

Если только пес не обладает достаточным разумом, чтобы суметь повернуть круглую дверную ручку или нажать кнопку лифта, теперь ему не выбраться с этого этажа.

Я отер пот со лба, пытаясь осмыслить, что же сейчас произошло.

Скорее всего кто-то, как и я, блуждавший по Зданию, встретился с обитавшим здесь псом и сумел закрыться от него в одном из кабинетов. А пес сторожил его за дверью. Кстати, чем он тут питался? Это только тараканы способны жрать бумагу, мыло и оконную замазку, чтобы выжить. А собакам, так же, как людям, требуется нормальная белковая пища. Меня вдруг обдало жаром: может быть, именно на этом этаже маньяк устроил нечто вроде морга для своих жертв, а пес этим пользовался?! Не отсюда ли взялись те дочиста обглоданные кости, которые я нашел в пакете на лестнице?

К горлу моему сразу подступила тошнота, и только благодаря тому, что желудок мой был почти пуст, я удержался от рвоты.

Значит, когда на тринадцатом этаже появился я, пес оторвался от своего скучного занятия по взятию своей жертвы на измор и вышел посмотреть на меня. А несчастный, сидевший в осаде, решил этим воспользоваться. Может быть, он подумал, что четвероногий убийца оставил его в покое. Или уже отчаялся до такой степени, что предпочел рискнуть, нежели загнуться от голода и жажды в четырех стенах.

Ему не повезло. Из нас двоих пес выбрал его, а не меня. И не я, а он теперь остался лежать там с разорванным горлом, превратившись в окровавленный кусок мяса для хвостатого людоеда.

Только стоит ли радоваться, что мне минуту назад повезло?

Ведь неизвестно, что меня еще ожидает впереди.

И не уготован ли мне такой ужасный конец, по сравнению с которым смерть от собачьих клыков покажется более желанной?

Глава 21

Пока я поднимался по ступеням лестницы, мне в голову пришла еще одна неожиданная мысль.

А что, если Шайба — живая?

Дальше воображение мое заработало с удвоенной силой.

Предположим, все здание — это огромный инопланетный организм, невесть как попавший на нашу планету. Предположим также, что он обладает способностью к мимикрии, как какой-нибудь наш хамелеон, только с гораздо большей достоверностью. Очутившись в городе, он решил замаскироваться под окружающую среду, стать таким же, как большинство объектов вокруг. А поскольку в городе много высотных зданий, то он и стал двадцатипятиэтажкой.

Именно так может объясняться неожиданное появление Шайбы, выросшей буквально за одну ночь, как гриб.

Но зачем пришельцу понадобилось заманивать внутрь себя людей? Чтобы изучить их и определить степень их разумности? Или он просто глотает их, как пищу? Значит, мы для него — не более чем мелкие съедобные животные, раз он так жестоко с нами поступает?..

Правда, непонятно, как ему удается имитировать до мельчайших деталей внутренности здания со всеми причиндалами в виде мебели, кабинетов, телефонов. Как он вообще умудряется так ловко обводить людей вокруг пальца? И почему никто в городе до сих пор не заинтересовался им?

Гипноз? Наведенная массовая галлюцинация?

Фантастика — вот что это такое! Тем более что об этом уже кто-то писал, только не помню, кто именно: Саймак или Лем…

И потом, ты же сам в это до конца не веришь, сознайся!

Конечно, не верю.

Только во что надо верить, я уже не знаю. Запутался я окончательно в догадках и предположениях. Увяз, как в трясине.

А значит, ни за что мне не выбраться отсюда. Ведь чтобы найти выход, надо четко уяснить, куда я попал и что вокруг меня происходит. А этого я пока не могу добиться.

Я остановился и обессиленно оперся на перила, переводя дух.

Собственно, зачем я лезу наверх? Чтобы исследовать те этажи, на которых я еще не побывал? А какой мне от этого прок? Везде будет одно и то же, куда бы я ни двинулся.

Поэтому пора прекращать мышиную возню. Надо обосноваться где-нибудь в одном месте и ждать, пока что-нибудь не произойдет. Или пока сознание не угаснет в изможденном теле.

Интересно, какой это этаж? Ну вот, из-за бредовых размышлений я не заметил, как сбился со счета.

А какая разница? Не этот, так другой. Пятнадцатый или двадцатый. Во всяком случае, не последний, раз лестница все еще продолжает вести наверх.

Дверь, выходившая на лестничную площадку, была приоткрыта, и я увидел, что из нее вылетает со злобным жужжанием огромная жирная муха. Прямо-таки миниатюрный летательный аппарат. Муха облетела меня, словно раздумывая, стоит ли сделать промежуточную посадку на моей макушке (я машинально сказал «Кыш, з-зараза!»), а потом устремилась вверх между лестничными маршами.

И тут до меня дошло: как могла она попасть в герметично закупоренное Здание? Может быть, на этом этаже есть окно, и оно оставлено открытым?

Окно, конечно, не дверь, но в моем положении и этому будешь рад.

Я в несколько прыжков достиг двери и сделал шаг в коридор.

В ту же секунду кто-то напал на меня сзади.

От сильного толчка в спину я отлетел к противоположной стене, едва не впечатавшись в нее физиономией. Палка, которую я при подъеме по лестнице использовал как трость, с сухим стуком вылетела из моей руки.

Не успел я повернуться лицом к своему противнику, как свет в коридоре погас, и наступил полумрак, освещаемый лишь узкой полоской света, падавшей в коридор с лестницы. В этой полоске света что-то блеснуло, и я догадался, что это нож.

Передо мной был лишь нечеткий силуэт. Незнакомец занес руку для удара, и я шарахнулся в сторону.

Я хотел спросить: «Вы что, с ума сошли?» — но горло отказало, сдавленное судорогой ужаса.

Противник нанес удар, и я машинально выставил руку. Предплечья наши столкнулись, и по звону, раздавшемуся с полу, я понял, что выбил нож у нападавшего. Однако рука у незнакомца оказалась такой твердой, что предплечье мое сразу одеревенело. Будто мне врезали по нему ломиком.

У человека не может быть такой руки!

Одно из двух: либо вместо руки у этого типа стальной протез, либо… либо он сам весь из стали.

Робот. Андроид. Киборг. Но в его кибернетические мозги почему-то не вдолбили пресловутые три закона роботехники, сформулированные Азимовым. Он не только напал на меня, но и стремился меня прикончить.

Все эти мысли я додумывал, уже лежа на спине на полу. Потому что противник мой, утратив нож, тут же схватил меня железной хваткой за горло и повалил на пол, оседлав меня верхом.

На руках у него были надеты кожаные перчатки, я чувствовал это своей бедной шеей.

Конечно же, я боролся за жизнь изо всех сил. Я пытался отцепить стальные пятерни от своего горла, но силы наши были слишком неравными. Я пытался сбросить агрессора с себя, но он оказался слишком тяжелым. Я извивался, как червяк, пытаясь выскользнуть из-под него, я старался закинуть свои ноги ему за голову, чтобы оттолкнуть его, но все было напрасно.

В глазах моих окончательно потемнело, и я почувствовал, что задыхаюсь.

Но когда я, уже сдавшись близкой смерти, раскинул руки в стороны, то вдруг почувствовал что-то жесткое в ладони.

Это была моя дубинка, которую я выронил в самом начале.

В следующий миг я сжал ее в кулаке и из последних сил нанес удар незнакомцу в голову.

Сил у меня оставалось не так много, и удар получился нерезким, но на нападавшего он, видимо, оказал какое-то воздействие, потому что хватка на моей глотке сразу ослабла.

Я ударил еще раз. И еще. При каждом ударе был отчетливо слышен металлический звук, словно на моем противнике была надета противоосколочная каска.

Нечеловеческие лапы, сжимавшие мое горло, наконец разжались, я вывернулся из-под незнакомца, столкнул его с себя и, растирая горло, вскочил на ноги.

Рука сама собой замахнулась, чтобы нанести еще один, решающий, удар по той темной массе, что ворочалась под моими ногами на полу.

Однако убийца оказался живучим и способным защищаться. Не поднимаясь с пола, он вдруг резво крутнулся вокруг своей оси, и что-то с силой ударило меня по руке.

Я опять остался невооруженным.

Продолжать драться не имело смысла. Мне не выстоять против этого искусственного создания, превосходящего меня по всем параметрам.

Давясь сухим кашлем, я кинулся в дверь на лестницу.

Глава 22

Пришлось вспомнить школьные времена, когда, опаздывая в школу, я предпочитал слетать по лестнице, прыгая через три-четыре ступеньки, а не дожидаться медлительного лифта.

Только сейчас положение усугублялось тем, что ноги меня держали слабо, грудь разрывал кашель, в глазах от напряжения рябило. Да и прыгать через несколько ступенек было чревато: если подвернешь — а тем более сломаешь ногу, — то это будет финиш!..

На бегу я вслушивался в то, что происходит за моей спиной, и слышал размеренные тяжелые шаги.

Убийца почему-то не торопился меня догонять, хотя я оторвался от него не меньше, чем на три этажа! Он словно был уверен, что я никуда не денусь.

Причину этой уверенности я понял, когда попытался свернуть с лестницы в коридор одного из этажей.

Дверь не поддавалась!

Некоторое время я бился в нее, как муха об оконное стекло, прежде чем сообразил, что это не просто заело дверную ручку, а кто-то закрыл дверь на замок. Но откуда здесь взялся замок?! Здесь же простая дверная защелка, и даже нет замочной скважины! Тем не менее дверь не открывалась. Не иначе, ее забили гвоздями, сволочи!..

Шаги были совсем близко, и я опять устремился вниз.

Еще один этаж — не открывается!

Следующий — то же самое!

Неужели убийца все предусмотрел и учел заранее?! Но откуда он мог узнать, что я войду именно на тот этаж, где он меня поджидал в засаде? И когда он успел забить гвоздями все двери на лестничных площадках? Причем так, что я этого не слышал!..

Скорее всего у него есть сообщники! Одному ему было бы не провернуть такие трудоемкие махинации…

На уровне десятого или одиннадцатого этажа к неприятным сюрпризам добавился еще один.

Лампочки на лестнице стали гаснуть одна за другой. Причем как раз в тот момент, когда я пробегал мимо них. Объяснить это случайностью я не мог. Поскольку выключателей нигде не было, значит, кто-то специально вырубал свет, создавая идеальные условия для убийцы, который, похоже, видел в темноте не хуже кошки!..

Во мне нарастало безысходное отчаяние.

Им все-таки удалось загнать меня в тупик! Скоро лестница упрется в стену, и некуда будет больше бежать, останется только ждать, когда убийца уверенной поступью спустится ко мне, чтобы поупражняться в хирургических операциях на живом человеке!..

Неужели это все, и вот так глупо мне суждено погибнуть?

Ну, вот и последний этаж. Дверь, как и следовало ожидать, закрыта.

Я ударил в нее ногой, налег плечом, надеясь выбить, но дверь была сделана из мореного дуба, не иначе, и голыми руками с ней не справиться.

Шаги. Неумолимая поступь судьбы. И мрак, постепенно завоевывающий пролет за пролетом этого проклятого спирального тупика!

И вот она — стена с надписью «СПАСИТЕ».

Значит, не я первый, не я последний.

Кто-то из жертв убийцы уже метался здесь в последние секунды своей жизни, безуспешно стараясь отыскать выход. И когда непроглядный могильный мрак проглотил последнюю лампочку, то единственное, что этот несчастный успел сделать перед тем, как его сознание потонуло во тьме небытия, это послать в пустоту отчаянный призыв о помощи.

Шаги робота-убийцы приближались.

Я сглотнул сухой комок в горле.

Прости меня, Ма, за то, что я доставил тебе столько горя. Я знаю, тебе будет очень больно хоронить единственного сына, которого ты родила и вырастила, надеясь, что он станет человеком, достойным твоей гордости.

Но я не виноват, Ма. Так уж получилось. Сейчас меня убьют, а я даже не знаю, кто и за что…

Стена.

Я повернулся к ней спиной и лягнул ее ногой что было сил.

Стоит, проклятая. Никуда не делась. В полном соответствии с законами физики.

А как же другие, человеческие законы?!. Разве может моя смерть быть закономерной?! Я же еще не начал жить по-настоящему, и, может быть, мне были написаны на роду великие дела и смерть не раньше, чем лет в сто, в окружении многочисленных детей и внуков!..

Так какого же черта я должен загнуться здесь, в этом вонючем бетонном склоне, от ножа какого-то слетевшего с катушек киборга?!

Я должен найти выход! Обязан! Даже если его действительно нет!

Наверное, у меня опять началась истерика, потому что в какой-то момент сознание мое помутилось, и я почувствовал, как по щекам катятся слезы, а лицо сведено конвульсиями.

Чтобы успокоиться, я глубоко вдохнул. Закрыл глаза. И стал мечтать.

Что еще остается приговоренному к смерти, как не помечтать напоследок о чуде? Например, о том, что за секунду до того, как приговор будет приведен в исполнение, придет сообщение о помиловании. Или что рука палача с топором в последний момент дрогнет, веревка виселицы оборвется, а пули, выпущенные почти в упор из множества автоматных стволов, только ранят его.

Мне же приходилось мечтать о другом.

О том, что стена, преграждающая мне путь к свободе и к жизни, исчезнет, расступится, обрушится сама собой…

Последняя лампочка погасла, и в закутке, где я прижимался спиной к стене, наступила тьма.

Тьма и шаги убийцы.

И тогда я в последнем отчаянном порыве вдавился в стену всем своим телом так, словно надеялся, что она сделана из стекла и обязательно должна сломаться, не выдержав моего напора.

Как ни странно, но нечто подобное и произошло.

Стена вдруг стала вязкой, пластилиновой, и я без труда вдавил в ее податливую плоть свое вдруг ставшее очень твердым тело.

Это странное ощущение длилось всего лишь миг. А потом меня ослепил яркий свет.

Глава 23

Обед был вовсе не царским. Горячий куриный бульон, жидкое картофельное пюре, разваливающиеся под вилкой котлеты. Диетического вида хлебцы из отрубей и какое-то мерзкое питье, напоминающее смесь апельсинового сока и пива.

Однако для меня это была самая настоящая обжираловка. Грант был прав: после трех суток голодания мне хватило и такой порции.

Чувствуя себя так, будто проглотил огромный арбуз целиком, я с отвращением допил остатки бурды в стакане и в изнеможении откинулся на спинку стула. Глаза сразу стали слипаться, а мысли сделались ленивыми и вялыми. Хотя, по словам Гранта, я проспал двенадцать часов. Еще он сказал, что так и должно быть, потому что в самый первый раз организм затрачивает уйму этой… биокинетической энергии.

Я обвел недоверчивым взглядом комнату, в которой находился. Мне до сих пор не верилось, что и Шайба, и те ужасы, которые я в ней пережил, остались позади.

Теперь это было похоже на кошмарный сон. Я придирчиво оглядел свои руки, ноги, тело.

Неужели я действительно оказался способен на такое?

Дверь в комнату осторожно открылась, и вошел Грант.

— Ну как, подкрепился? — осведомился он, садясь напротив меня за стол.

— Да, спасибо.

— Ну а вообще? — Он пытливо всматривался в меня. — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хреново, — не удержался я от иронии на грани фола.

Он сумрачно поднял вверх свои кустистые брови. Хоть на нем теперь не был надет черный мундир охранника, но манеры у него остались прежними — пожилой, брюзгливый дядька, по всем признакам страдающий от геморроя или язвы желудка.

— Почему? Врачи сказали, что ты в полном порядке…

— При чем тут врачи? — отмахнулся я. — Просто я еще не могу поверить, что остался цел!..

— Ничего, ничего, — утешил меня Грант. — Вот привезем тебя на Базу, ты там быстро очухаешься.

— На какую еще Базу? — удивился я. — Мне домой надо!..

— «Домой», — повторил с усмешкой Грант. — Теперь твоим домом будет наша База. Понятно?

В висках у меня учащенно запульсировали жилки, но я сдержался. Хотя так и хотелось запустить в человека, сидевшего напротив меня, грязную тарелку.

— Нет, непонятно, — стараясь не повышать голоса, сказал я. — С какой это стати я должен куда-то ехать, да еще и надолго?

— Не надолго, — возразил Грант. — Навсегда.

Я онемел.

Он вставил сигарету в угол рта, прикурил ее от зажигалки и навалился грудью на стол, подавшись в мою сторону.

— Вот что, Страг, — мрачно проговорил он. — По-моему, ты еще не до конца осознал, что с тобой произошло и кто ты такой. Поэтому давай вместе разбираться в ситуации…

Тут он замолчал и принялся усиленно пыхтеть сигаретой.

Я терпеливо ждал. Разбираться так разбираться. Отчего же не разобраться? Как говорит наш Тихон, разобраться — значит найти виновных и наказать кого попало.

— Но сначала я хотел бы еще раз принести тебе извинения за то, что мы подвергли тебя такому жестокому испытанию, — наконец проговорил Грант, не глядя на меня. — Надеюсь, ты войдешь в наше положение и поймешь, что другого выхода у нас не было.

— Да? — удивился я. — Интересно! А по-моему, у кого не было выхода — так это у меня!

— Все дело в том, Страг, что такие, как ты, либо проявляют свои способности до окончательного созревания… то есть лет так до восемнадцати… либо вообще их не проявляют. Так уж распорядилась матушка-природа. Поверь, мы оттягивали принудительную инициацию сколько могли. В принципе, у тебя была масса возможностей самоинициироваться и раньше, но ты их не реализовал. Вот почему нам пришлось прогонять тебя через Систему…

Он глубоко затянулся в последний раз и ткнул докуренную до фильтра сигарету в хрустальную пепельницу.

Воспользовавшись паузой, я спросил:

— Скажите, а если бы у меня ничего не получилось?.. Ну там, у стены… Вы что, убили бы меня, да? Как тех, других, которых я там находил?

Грант нехотя усмехнулся.

— Дурачок, — неожиданно ласково проронил он. — Да никого мы не убивали! Это ж была только имитация опасностей, игра на твоих нервах!.. Часть этих так называемых мертвецов были искусно сработанными муляжами, у нас по этой части мастера работают. А некоторые — да, это действительно были трупы. Та девушка, например… Только не мы их убивали, Страг. Мы лишь брали их в морге и создавали иллюзию, что они погибли недавно… А что касается так называемого убийцы-маньяка, то его роль отлично сыграл один из твоих собратьев. Телепортант первого класса. Сейчас…

Видимо, он нажал в этот момент какую-то скрытую кнопку или подал тайный сигнал своим, потому что рядом со столом, за которым мы сидели, прямо из воздуха беззвучно материализовался парень старше меня лет на восемь, глупо улыбающийся во весь рот.

— Познакомься, Страг, — предложил Грант. — Это наш убийца. Его зовут Сибел.

Парень шагнул ко мне и все с той же дурацкой ухмылкой протянул мне свою пятерню.

— Извини, — сказал он. — Надеюсь, я тебя не сильно помял, пока мы барахтались на полу? А удар с левой у тебя поставлен неплохо. Если бы не защитный шлем, сотрясение мозга от твоей палки я бы точно заработал!..

Но я, не шевелясь, смотрел на него во все глаза.

Парень был так похож на меня, что, если бы не разница в возрасте, одежде и прическах, нас можно было бы назвать братьями-близнецами!

Грант кашлянул, и парень невозмутимо убрал свою руку из-под моего носа.

— Ладно, — хмыкнул Грант. — У вас еще будет время познакомиться. Ты свободен, Сибел.

Парень сказал мне вежливо: «Бай-бай, Страг» и опять мгновенно растворился в воздухе, как это бывает с голограммами.

— Что касается технических аспектов твоего испытания, — невозмутимо продолжал, обращаясь ко мне, Грант, — то позволь сейчас не забивать ими твою голову. Лучше давай поговорим о главном. С сегодняшнего дня твоя жизнь в корне меняется. Ты успешно прошел инициацию, позволяющую зачислить тебя в первую десятку самых уникальных людей планеты. Разумеется, пока ты еще не можешь пользоваться своими способностями в полной мере. Для этого необходим специальный тренаж, который может занять… примерно от шести месяцев до года… Но зато потом ты сможешь мгновенно перемещаться в любую точку пространства. Одним усилием воли. Ты только представь: отныне для тебя не будет существовать ни закрытых дверей, ни замкнутых пространств, ни тупиков. Ты будешь поистине свободен, и все остальные будут тебе только завидовать… Разве это не здорово, Страг?

Наверное, у меня была достаточно кислая рожа, если он задал мне такой вопрос.

Я старательно подумал. Телепортация, прохождение сквозь любые стены. Стать человеком, для которого не будет никаких преград… Что ж, звучит действительно заманчиво.

Но на языке у меня вертелся вопрос, который я не замедлил озвучить:

— А зачем? Зачем все это, Грант? Кому это нужно? И вообще, кто вы такие?

Грант отвел глаза. Встал, прошелся по комнате туда-сюда. Вытащил из кармана еще одну сигарету, но вместо того чтобы закурить, смял ее с ожесточением в руке и отшвырнул в угол.

Он все-таки здорово нервничал.

— Я уже тебе говорил, — устало проронил Грант. — Когда ты вышел из Системы — помнишь?..

— Знаете, я тогда очень хотел спать и не соображал ни черта, — невинным тоном заявил я. — Повторите, пожалуйста, все сначала и попонятнее, а то я в науках слабо петрю…

И Грант стал рассказывать.

Я старался его не перебивать, но то, о чем говорил мой собеседник, с таким трудом укладывалось в голове, что иногда мне трудно было удержаться от вопросов. Грант либо не отвечал ла них вовсе, либо нетерпеливо бросал: «Потом, это все потом», — а сам гнул свою линию.

Речь шла о такой крутой фантастике, что мне приходилось делать над собой усилие, чтобы поверить, что все это происходит со мной наяву!

Тем не менее, хотя Грант о многом явно умалчивал, суть проблемы до меня дошла в следующем виде:

Когда в начале века клонирование, хотя и со многими оговорками, разрешили в большинстве стран мирового сообщества, то нашлись прагматики, которые сразу смекнули, каким образом надо использовать методику искусственного получения генетических копий индивидов, чтобы, как говорится, овчинка стоила выделки. Дело в том, что человечество вскоре убедилось: помимо моральных побед (типа: «Человек сравнялся с самим Господом Богом, ибо отныне ему подвластно таинство жизни!»), реальных выгод клонирование не дает, поскольку клон, даже будучи совершенным двойником «оригинала», в процессе развития неизбежно становится самостоятельной личностью, обладающей уникальными особенностями. Короче говоря, оказалось, что личность не поддается воспроизводству, и это сразу поубавило энтузиазма у рядовых обывателей. И действительно: какая разница, как именно появился на свет ребенок: естественно-природным путем, из пробирки или посредством партеногенеза, если результат практически один и тот же?!.

Но тут одного из упомянутых прагматиков осенило: а что, если клонировать людей, обладающих экстраспособностями? Ведь если экстрасенсами становятся, как правило, вследствие генетических сдвигов, то эту же комбинацию генов можно воспроизводить с помощью клонирования!..

Поскольку прагматик состоял на государственной службе, наделенной особыми функциями, идею, которую он изложил в рапорте на имя начальства, быстренько засекретили, выделили ему необходимое количество людей, оборудования и, самое главное, финансовых средств и благословили на проведение экспериментально-опытных исследований.

Эти исследования показали, что из всех паранормальных свойств, которыми может быть наделен человек от рождения, единственным, способным передаваться клону по наследству, является способность к телепортации, а точнее — к перемещению сквозь материальные объекты.

Это был уникальный и очень редкий дар. На всей Земле к тому времени им обладали всего два человека, и то на довольно скромном уровне. Тем не менее учреждение, к которому принадлежал наш прагматик, сделало все возможное и невозможное, чтобы заполучить обоих уникумов.

В этом месте повествования Грант больше всего отмахивался от моих расспросов, но я уже и сам представлял себе, на что могли бы пойти «особые учреждения» ради обладания такими людьми. Да на все! Поскольку такая цель оправдывала любые средства…

«Операция», как выразился Грант, прошла относительно успешно. И производство клонов-телепортантов было поставлено на поток. Государство не могло допустить, чтобы в нужный момент у него не было под рукой человека, способного преодолевать любые преграды.

Однако первые попытки практического применения данной идеи разочаровали экспериментаторов. Будучи по всем теоретическим параметрам копиями человека-«матрицы», клоны не реализовывали заложенный в них потенциал.

Так длилось до тех пор, пока однажды клон номер один (тот самый Сибел, пояснил мне Грант) в возрасте пятнадцати лет не испытал сильный страх, оказавшись в горящем запертом помещении. И ему удалось пройти сквозь стену!..

Так была найдена точка отсчета. Будущий телепортант не должен знать о своих возможностях — они сами проявятся у него спонтанно в стрессовой ситуации.

С учетом этого была разработана специальная программа тест. А потом — и методика развития проклюнувшегося дара…

Грант говорил еще что-то, но я его уже не слышал. Я думал совсем о другом.

— Значит, я клон? — наконец перебил я Гранта.

— А для тебя это имеет значение? — прищурился он. — Комплексуешь, что ли?

Я опустил голову. Да нет, никаких комплексов по этому поводу я не испытывал. Вот только отца у меня, оказывается, нет, не было и никогда не будет…

— А кто?.. В смысле, от кого я?.. — сбивчиво начал я, но Грант не дал мне договорить.

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака и положил передо мной на стол видеокарту. На ней было запечатлено лицо человека. Мое лицо. Только таким оно будет, наверное, лет через двадцать.

— Кто он? — спросил я чужим голосом.

— Его звали Гарте, — ответил Грант, забирая у меня видеоснимок и пристально вглядываясь в него так, словно хотел запомнить на всю жизнь. — К сожалению, я не могу тебе сказать, кто он и откуда. Пока — не могу, ты уж извини…

Я сглотнул резиновый комок в горле. В голове зудело: Гарте — Страг, Страг — Гарте. Вот откуда, значит, взялось мое странное имя…

— А почему — «звали»? — тупо переспросил я. Грант подошел к окну и, раздвинув пластины жалюзи, уставился в образовавшуюся щель.

— Его больше нет, Страг, — наконец откликнулся он. — Так уж вышло. Гарте погиб.

— Когда?

— Пять лет назад. Пять лет. Всего пять лет…

А Ма мне говорила: «Твой отец нас давным-давно бросил».

— А второй? Их же было двое, вы сами сказали…

— А второго мы потеряли еще в ходе операции, — жестко произнес Грант. — Когда доставляли его сюда. Утечка информации. Причем потеряли мы его безвозвратно. Ни одной клетки не осталось, ни волоска… За что твой покорный слуга так получил по шапке, что свалился с инфарктом. А мне тогда было всего сорок два года…

Интересно, а сейчас его тоже хватит удар, если я скажу, что не хочу работать на них?

— Ну, что тебя еще интересует? Спрашивай, у нас еще есть время, — великодушно предложил Грант, садясь за стол и закуривая новую сигарету.

И тогда я отважился спросить то, что меня мучило:

— Скажите, Грант: а Ма знала?..

Некоторое время он молча глядел на меня, кутаясь в сизом дыму, и глаза у него были нехорошими, немигающими. Словно смотрел он на меня, как на какого-нибудь клопа под микроскопом.

Наверняка просчитывает возможные варианты моей реакции.

Профессионал сраный. Прагматик.

— Смотря что ты имеешь в виду, — наконец неохотно процедил мой собеседник. — Как ты, возможно, догадываешься, она знала только, что ты — клон. А все остальное — нет…

— Она меня действительно родила?

Грант покосился на меня, и я прочитал в его взгляде удивление.

Я и сам не знал, зачем задаю ему такие глупые вопросы, ответы на которые, в принципе, не имели теперь никакого значения. Наверное, я подсознательно стремился оттянуть решающий момент нашей беседы.

— Тебе что, лекцию прочитать о современной методике клонирования? — ворчливо осведомился Грант. — Биологию в школе изучал? Тогда сам должен знать, что теперь для вынашивания плода суррогатная мать не требуется. Вот лет двадцать-тридцать тому назад без участия живой женщины в этом процессе действительно нельзя было обойтись…

Я его не дослушал.

Я спросил первое, что мне пришло в голову:

— А что такое САВЭС?

Грант откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и неожиданно улыбнулся с оттенком укоризны:

— Вот что, Страг. Давай поставим все точки над «i». Ты зря так испугался. Никто тебя не собирается принуждать к чему-либо. Ты сам должен сделать выбор. Только учти, что решение твое будет окончательным и бесповоротным, и переиграть его не получится, даже если ты захочешь… Все очень просто: либо ты соглашаешься сотрудничать с нами, либо нет. В первом случае ты начинаешь абсолютно новую жизнь. В другом городе и скорее всего без права жить, как все. Это значит, что ты никогда больше не увидишь ни свою мать, ни свою девушку, кажется, ее зовут Елена?

Вопрос был задан чисто для приличия. Они изрядно потрудились, чтобы разузнать обо мне все.

Тем не менее я кивнул.

— Другими словами, официально курьер Страг Савицкий на днях будет найден мертвым. Мы позаботимся, чтобы все выглядело естественно. Скажем, несчастный случай — утонул во время купания в городском озере, куда решил отправиться в разгар трудового дня. Извини, но таких штучек требует специфика работы, которая тебе предстоит, — развел руками Грант. — И вариант второй… Ты не принимаешь наше предложение, и мы тебя возвращаем домой точно таким, каким ты был до посещения САВЭСа. Правда, тогда придется стереть у тебя из памяти все, что связано с твоими приключениями в Системе. Не бойся, мы сделаем это аккуратно — слава богу, опыт в этом отношении у нас богатый. Но в этом случае ты никогда больше не узнаешь о том даре, который спрятан в твоих генах. Так что выбирай, Страг. От этого зависит, будем мы с тобой дальше разговаривать или нет. Сам понимаешь, много времени на раздумья я тебе дать не могу. Несколько минут, не больше…

Он поднялся из-за стола и, не оглянувшись, вышел из комнаты.

Признаться, первое, что я ощутил после его ухода, — это разочарование. Ну вот, побеседовали, называется!..

Он же ничего не сказал мне, в чем будет заключаться работа, которую они собираются на меня взвалить! Почему это я должен покупать кота в мешке? Тем более такой ценой…

Хотя я представляю, что меня ждет.

«Ты начнешь новую жизнь».

Ага, знаю я вашу «новую жизнь». Убивать, воровать информацию и разные секреты и все такое прочее. Жить до самой смерти за колючей проволокой и не иметь ни родных, ни близких. Разве что раз в месяц будут приводить к тебе девиц из числа обладающих особым допуском к государственным тайнам.

«Человек, для которого не будет ни одной преграды».

За исключением той, которую вы сами для меня установите. Полная свобода в рамках вечной тюрьмы. Интересно только, каким способом они удерживают на своей Базе тех, кто обладает этим редкостным даром? В буквальном смысле держат на привязи в перерывах между заданиями? На цепи — как собак? Или при меняют наркотики и гипноз, чтобы сделать из них послушных роботов?

Нет, ребята, это все — не для меня!

Да, вы вбухали в меня большие деньги и надеетесь, что в будущем они окупятся.

Что ж, пусть это для вас будет обломом, но я не хочу хоронить себя заживо!

Я обойдусь и без вашей телепортации. Вон, вокруг тысячи, миллионы людей живут и не рвут на себе волосы от того, что не реализовали до конца скрытые в них способности. А почему я должен осуществлять свое предназначение? Только потому, что я — клон?

Словечко-то какое оскорбительное — клон. Гомункулус. Недочеловек. Или суперчеловек, что в конечном счете — одно и то же…

«Позвольте вам представить, господа: Страг Савицкий, клон. Да-да, вы не ослышались. Не клоун, а именно клон. У него в „элсике“ прямо так и значится — „клон…“. — „Неужели? Вы не шутите? О, боже!.. Никогда еще не встречала живого клона!“ — „А правда, что вы, клоны, обладаете какими-то феноменальными способностями? Не могли бы вы нам продемонстрировать что-нибудь этакое?“ — „Скажите, Страг, а как там у вас, клонов, обстоит дело с естественным размножением? То есть я хочу сказать — вы, вообще, способны как мужчина?..“

Тьфу!..

А с другой стороны, если я пошлю этого капитана Гранта с его детьми на все буквы алфавита, то сдержит ли он свое обещание? И искренне ли он мне обещал принять любой мой выбор?

А то, может, завтра найдут мой подлинный труп? С аккуратной дырочкой в затылке. Или вообще не найдут. Для таких прагматиков секретность превыше всего.

И где гарантия, что они сотрут именно тот кусок моей памяти, в котором содержатся воспоминания и о Шайбе, и о разговоре в этой комнате? Мозг человека — это не компьютерный диск, и из него вряд ли можно удалить только ту информацию, которая не нужна. Как в одной старой кинокомедии: «Тут — помню, а тут — не помню!»…

Видимо, по этой же причине Грант не разрешил мне позвонить ни Тихону, ни Ленке. Ни тем более Ма. Боялся, наверно, что я проговорюсь им про Шайбу.

Нет, не нравится мне все это.

Так что же делать?

Избрать нечто среднее? Ни да, ни нет? Едва ли это удовлетворит тех, с кем я имею дело.

Или сейчас согласиться, а потом при первом же удобном случае сделать ноги, забрать Ма и Ленку и уехать куда-нибудь на край света, подальше от цивилизации?

Не будь наивняком. Во-первых, такие государственные служки найдут тебя и на краю, и даже за краем света. И под землей, и в небесах, и под водой… А во-вторых, вряд ли Ма и Ленка согласятся стать отшельниками, по твоему примеру…

Господи, что же мне придумать? Что?!.. Какой вариант ни возьми — и так плохо, и этак нехорошо.

А решать надо. Не сидеть же здесь вечно. Да и Грант вот-вот вернется.

Может, сбежать отсюда? Может, он все врал про то, что мне еще учиться и учиться телепортации?

Я встал, подошел к стене и, примеряясь, постучал по ней ладонью.

Прав афоризм, прав: даже в самых безвыходных тупиках всегда имеется выход. Один-единственный…

— Что, не получается? — послышался за моей спиной чей-то сочувственный голос.

Я вздрогнул от неожиданности.

Это был тот самый парень. Сибел.

С этими их игрушками любого можно сделать теленком!

— Да ты не напрягайся, Страг, — улыбнулся Сибел, расценив мое молчание как подтверждение его правоты. — Тебе действительно пока рановато пробовать свои силенки. Ничего, научишься…

У меня в глазах потемнело от злости. Как будто я снова очутился в той тесноте бетонного склепа, где одна за другой гаснут лампочки.

— Нет, — сказал я, не слыша своего голоса. — Не научусь!

— Почему? — удивился Сибел.

— Да потому!.. Я не собираюсь плясать под дудку вашего Гранта! И никаким суперагентом я не собираюсь становиться!..

— Ах, вот в чем дело, — сморщившись, покивал Сибел (я словно видел себя со стороны). — Все понятно… Знаешь, в свое время я так же, как ты, мучился: принимать предложение Гранта или нет. И честно скажу: теперь я не раскаиваюсь, что согласился…

Я только молча дернул плечом. Мол, это твое дело, потому что каждому — свое.

— Извини, но раз ты еще не сделал выбор, то я не могу рассказывать тебе про нашу работу, — продолжал Сибел. — Одно только могу сказать — ты ошибаешься, собрат. Глубоко ошибаешься…

Он отвернулся и увидел на столе забытую Грантом видеокарту с портретом Гартса.

Сибел взял ее и повертел в руках.

— Грант рассказал тебе, как он погиб? — спросил Сибел внезапно дрогнувшим голосом.

— Нет, — мотнул головой я. — Наверное, не счел меня достойным такого доверия.

Но на мою язвительность Сибел не обратил внимания.

— Это было в Альпах, — сказал он. — Там есть такой длинный туннель Сен-Лазар. Почти два километра в длину. Однажды террористы взорвали бомбы на въезде и на выезде, и сто с лишним человек оказались наглухо замурованными в скалах. Среди них были раненые и дети. Целый школьный автобус с детьми. Спасатели пробивались через завал, работая днем и ночью. Но воздух в туннеле был наполнен ядовитыми газами, и счет шел даже не на часы — на минуты. Если бы не Гарте, там никто бы не выжил. Правда, он физически не мог вынести этих людей наружу — вместе с телепортантом переносятся только неживые предметы, ну, да это ты еще узнаешь… Но он доставил людям в туннеле медикаменты, еду, воду, а самое, главное — респираторы с кислородными баллонами. Ему пришлось сделать множество перемещений туда и обратно. И он очень устал. Но он был единственным, кто мог помочь пострадавшим. Больше никто на свете. Потому что я в то время еще только проходил курс обучения… Из-за усталости он и ошибся. Прошел сквозь завал не в том месте, где ему было указано, и угодил туда, куда подрывники заложили очередной заряд…

Сибел замолчал так внезапно, словно прикусил язык.

— А как же секретность? — спросил я после паузы. — Как Грант и его люди все это преподнесли спасателям и тем, кто был в туннеле?

— Спасатели об этом ничего не узнали. Операция проводилась тайно, и свидетелей не было. Только те, кто находился в туннеле. Но люди Гранта сразу отобрали у них респираторы, и потом спасенным никто не поверил. Все сочли их рассказы об ангеле-хранителе плодом воображения. Или галлюцинацией, возникшей в результате кислородной недостаточности…

Он вдруг поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вот так, брат. Думай, как тебе поступить… Хотя мне кажется, что ты примешь правильное решение.

— Почему ты так в этом уверен? — спросил я.

— Просто потому, что пока еще никто из клонов Гартса не отказывался от предложения Гранта, — ответил Сибел.

В следующий миг он, не прощаясь, исчез. Словно его тут и не было.

Брат.

Он сказал — «брат».

Что ж, в каком-то смысле он прав. Хотя у меня нет отца, но зато есть братья. Много братьев.

И все они решили пожертвовать своими личными интересами ради службы обществу.

Так ответь же себе на самый главный вопрос: как ты собираешься прожить свою жизнь? Ради чего и кого? Только ради себя и двух-трех близких тебе людей? Но теперь ты знаешь, что заложенный в твоих генах дар мог бы пригодиться всему человечеству. В принципе, именно для этого тебя и создавали.

Так стоит ли теперь становиться в позу обиженного и униженного и требовать сатисфакции?

Человек может позволить себе быть свободным и ни от кого не зависимым. Потому что, не считая отца и матери, ему некого благодарить за то, что он появился на свет. Клон же обречен вечно мучиться от сознания, что он был создан благодаря усилиям и достижениям многих людей. И в течение всей своей жизни он обязан оплатить факт своего существования.

Будучи слепками с одного и того же человека, который видел свой долг в служении людям, мы унаследовали не только его суперспособность. Мы приобрели вместе с его генами и чувство ответственности перед теми, кто нас создал и вырастил.

Так уж сложилось, и не надо напрасно биться лбом в стену.

В конце концов, вместо Ма и Ленки у меня теперь будет другая семья. Имя ей — все человечество.

И когда я до этого додумался, то мне сразу стало гораздо легче.

Я вернулся за стол, сел и принялся терпеливо ждать возвращения Гранта.

Теперь я знал, что ему ответить, когда он вернется.

ЖИЗНЕННО ВАЖНЫЙ ОРГАН

* * *

— Спасибо, доктор, — в который уже раз пробубнил мужчина, крепко сжав своей пятерней руку Дейнина. — Вы даже не представляете, как мы вам благодарны!.. Правда, Маша?

Женщина, уделявшая все внимание своей ноше в виде продолговатого свертка из одеяльца, перехваченного синей лентой, обратила к мужчинам залитое слезами лицо и с энтузиазмом закивала. Ей явно не хватало слов, чтобы выразить обуревавшие ее эмоции.

Дейнин осторожно высвободил затекшую кисть из стальной хватки собеседника и, опустив руку в карман халата, где у него всегда лежал пропитанный дезинфекционной жидкостью тампон, сказал:

— Ну что ж, граждане, не смею вас больше задерживать. Я не прощаюсь с вами, поскольку в ближайшее время мы будем видеться раз в неделю… как договаривались…

— Коля! — с упреком сказала вдруг женщина и впилась в мужа взглядом гипнотизера. — Ну ты что, забыл?..

Муж смутился.

— Да-да, — пробормотал он, возясь с замками своего объемистого «дипломата». — Секундочку…

— Нет-нет, ничего не надо, — запротестовал Дейнин, догадавшись, какое ритуальное действо затеял клиент. — Уберите, я сказал!..

Но из «дипломата» уже появилась на свет пузатая бутыль дымчатого стекла, которую мужчина бережно, словно боясь разбить или раздавить своими лапищами, водрузил на стол Дейнина, придавив разбросанные листы с формулами.

— Это вам от нас… — выдавил Николай. — Скромный презент, стало быть… Конечно, это вовсе не то, чем вас следовало бы отблагодарить по-настоящему… Но, как говорится, за неимением лучшего…

Дейнин развел руками:

— Спасибо, конечно, но вообще-то я не пью. Поэтому лучше заберите… Вам это больше пригодится.

Мужчина растерянно оглянулся на жену, но та, бережно обхватив сверток обеими руками, уже спешила к выходу.

— В знак благодарности… от всего сердца… вы же просто спасли нас, — бормотал вконец растерявшийся мужчина, искательно заглядывая Дейнину в глаза. — Понимаете?

Дейнин вздохнул. Задумчиво покивал.

В конце концов, могло быть и хуже. Например, коробка конфет. Или дезодорант. Или букет сногсшибательных, бесполезных роз…

Но не будешь же говорить этому охламону, что вместо того, чтобы тратить бешеные деньги на литр коньяка, хоть этот коньяк и ценится в мире на вес золота, лучше было бы выразить свою благодарность в денежной форме!.. И почему, интересно, люди относятся к благодарности за услуги с лицемерной стыдливостью? Да ведь самый лучший подарок — это деньги.

Особенно если скромный бюджет Центра трещит по швам…

В то же время напрямую требовать деньги с клиентов совесть не позволяет. А точнее — разумная осторожность. Не хватало еще угодить за решетку за тривиальные взятки и вымогательство, как какой-нибудьчиновник или начальник таможни.

А у самих клиентов почему-то ума не хватает допетрить, чем лучше всего благодарить. Тем более — за то, что они обрели с его помощью. Не просто спасение их семейного благополучия.

Сына.

Маленького человека.

Того, которого они потеряли год назад…

Когда счастливые посетители наконец покинули кабинет, Дейнин убрал коньяк в нижнюю секцию огромного сейфа, где у него уже скопилась целая коллекция разнокалиберных сосудов с наклейками, и подошел к окну.

Окно выходило на парадный подъезд Центра, и он видел, как мужчина и женщина со свертком спустились по ступеням, как шли они по аллее парка до самых ворот (женщина то и дело останавливалась и откидывала край одеяльца, чтобы посмотреть на личико младенца), как останавливали такси (женщина со свертком опустилась на заднее сиденье, а мужчина — рядом с водителем), как машина скрылась за углом…

Как ни странно, сейчас Дейнин почему-то не испытывал того удовлетворения, которое охватывало его в первые годы.

Все правильно. Ведь теперь дарить людям детей стало его постоянной работой.

Кто-то печет хлеб, кто-то плавит сталь, а он, главный специалист Центра репродукции жизненно важных органов, делает людей. И нечего хлопать в ладоши, дарить цветы и быть на седьмом небе от счастья, потому как это довольно скучный и рутинный процесс. И, кстати, опасный, потому что делает он это тайно.

Если вдуматься, он осмелился заменить бога, который почему-то много тысячелетий смотрел сквозь пальцы на горе людей. Просто ему, рядовому медику, удалось решить одну теоретическую задачку и воплотить это решение на практике.

М-да. Так стоит ли сетовать, что тебе не аплодируют и не забрасывают цветами?

Бог не нуждается в благодарности, дружище.

Ему достаточно сознавать, что он исполнил то, чего от него ждали смертные.

Это им, новоиспеченным родителям, более соответствовала бы праздничная атмосфера, поскольку в их жизни свершилось великое событие.

И если бы то, чем ты занимаешься, было официально разрешено законом, акт вручения ребенка в руки матери происходил бы совсем по-другому. Тогда ты надел бы не этот заношенный и заляпанный пятнами физраствора халат, а безупречный черный костюм с белоснежной сорочкой и ярким галстуком, и в момент, когда ребенка внесли бы в твой кабинет, специально приглашенный оркестр грянул бы туш, и весь персонал Центра выстроился бы шеренгой в коридоре, чтобы поздравить счастливых супругов с пополнением семейства, а внизу, перед парадным подъездом, толпилась бы свора родственников и знакомых, и когда эти Коля и Маша вышли бы с ребенком на ступеньки, вся эта толпа заорала бы, кинулась им навстречу, захлопала пробками шампанского, а кто-то обязательно суетился бы вокруг, снимая смеющиеся, очумелые от счастья лица крупным планом на видеокамеру…

Такое зрелище ежедневно можно наблюдать у каждого роддома, а мы чем хуже? Да, этого ребенка мы сделали. Но разве из-за этого его появление на свет не может считаться великим событием?!. — Не сдержавшись, Дейнин скрипнул зубами.

Ладно, сказал он себе. Главное — чтобы все было хорошо и на этот раз. Пусть эта семья живет счастливо и долго-долго…

* * *

В дверь кокетливо стукнули рассыпчатой дробью.

— Да-да, — громко отозвался Дейнин, запирая свой винный склад. Он уже знал, кто к нему пожаловал. — Входите, Белла Аркадьевна…

Это действительно была Белла, Белка, как ее звали за глаза. В руке у нее был рулон свежей компьютерной распечатки, так называемая простыня.

— Ну как прошла церемония вручения, Ярослав Владимирович? — осведомилась она, подходя к столу и грациозно опираясь на его край холеной рукой.

Дейнин пожал плечами.

— Да нормально, — ответил он, стараясь придать своему голосу будничность. — Как всегда.

— Все довольны, все смеются? — уточнила Белка, пытливо всматриваясь в лицо Дейнина.

— Еще бы, — устало откликнулся Дейнин. — И не только смеются… Мамаша даже прослезилась — от счастья, разумеется…

— Что ж, — задумчиво проронила Белла Аркадьевна. — Антре ну суа ди^[2], на ее месте я бы тоже плакала…

— В каком смысле?! — резко повернулся к своей собеседнице Дейнин.

— От радости, от радости, — замахала на него наманикюренными коготками Белка. — А вы что подумали, Ярослав Владимирович?

— Ничего. Ладно, что это вы мне принесли? — спросил Дейнин, чтобы избежать психологических разборок в типично бабьем стиле. Хотя и сам знал, о чем идет речь в распечатке.

— Это данные по побочникам, Ярослав Владимирович.

Белла Аркадьевна положила на стол рулон и судорожно извлекла из кармана халата пачку «Винстона», пробормотав: «Если вы не возражаете, Ярослав Владимирович, я вас немного отравлю».

Дейнин услужливо щелкнул зажигалкой, давая ей прикурить, и приглашающим жестом указал Белле Аркадьевне на кресло.

Потом уселся сам и пробежал глазами по длинной таблице, занимавшей всю ширь простыни.

Не просмотрев и трети списка, он не удержался и заглянул сразу в конец.

Всего в списке было сто восемьдесят пять позиций.

Дейнин покачал головой:

— Да-а-а… многовато что-то на этот раз у нас с вами побочников, Белла Аркадьевна.

Вскинув точеную голову, Белка пустила струю дыма в потолок.

— Не то слово, Ярослав Владимирович, — согласилась она. — Ужасно много, ужасно!.. А что сделаешь? Вы же знаете, этот случай был… ну, просто экстраординэр… Пришлось повозиться с ДНК, чтобы хоть как-то нейтрализовать носители патологии на генном уровне. С наследственными болезнями возни всегда больше, вы же знаете…

— Знаю, — покорно согласился Дейнин. — Но, по-моему, у нас еще такого количества побочников не было. Ну пятьдесят, ну восемьдесят, ну сто, в конце концов, но чтобы сто восемьдесят пять — такого я не припоминаю…

— Да-да, — грустно кивнула Белла Аркадьевна своей аккуратно уложенной гривой. — Своеобразный рекорд, Ярослав Владимирович. Только вот в Книгу Гиннесса его никогда и никто не занесет.

— И не надо, — быстро сказал Дейнин, возвращаясь к тому месту в списке, где он остановился. — Дурной славы нам только не хватало!.. Знаете, Белла Аркадьевна, иногда я просыпаюсь ночью в холодном поту от того, что мне приснилось, будто о подробностях нашей с вами работы пронюхал какой-то шустрый писака и накатал статью в своей газетенке…

— А пропо, Ярослав Владимирович, — усмехнулась Белка, осторожно стряхивая пепел в хрустальную пепельницу, — вы не боитесь, что рано или поздно ваш сон может стать явью? Все-таки среди наших клиентов всякие люди попадаются, несмотря на жесткий предварительный отбор. И хотя не в их интересах трубить на каждом углу об истинном происхождении ребенка, но вдруг на радостях когда-нибудь кто-то из них все-таки проговорится… пусть неофициально, соседям или своим же родственникам, а те передадут все это по цепочке… И что мы с вами тогда будем делать?

— А ничего, — спокойно ответил Дейнин. — Будем делать каменное лицо и на все вопросы любопытных варвар ответствовать: «Комментариев не имеем!»… Ревизоров из министерства споим до потери пульса и навешаем им лапшу на уши, тем более что опыт по этой части у нас имеется, правда?.. Ну а уж если нас припрут к стенке серьезные дяди, которые бдят за соблюдением законности, тогда… тогда будем сушить сухари…

— Сухари? — Белла Аркадьевна высоко подняла подведенные тушью брови. — Это еще зачем?

— Это я так, — ухмыльнулся Дейнин. — Шучу, шучу…

Он потянулся и взял из мраморного письменного прибора, увенчанного фигуркой совы (тоже подарок одного из клиентов), остро отточенный карандаш.

— Значит, так, — переходя на деловой тон, проговорил он. — Отделим, как писано в Библии, зерна от плевел…

Он умолк и принялся ставить условные значки рядом с каждой позицией в списке.

Собственно, значков было всего два: двойная галочка, похожая на латинскую W, и крестик в виде X.

Белла Аркадьевна потушила окурок и подалась вперед, завороженно следя за острием карандаша. Она знала, что подразумевается под значками. Галочка означала — «пригоден в качестве донора ЖВО». Ну а крестик… Слишком недвусмысленным был этот символ, смахивающий на покосившийся могильный крест.

Как обычно, галочек против пунктов списка было гораздо больше, чем крестиков. Бракованный материал стремились использовать максимально. Ведь даже из самой жуткой мутации можно взять что-нибудь: почки, легкие, селезенку. В отходы шли только самые безнадежные случаи. Таких бывало мало — но все-таки бывало…

Чтобы добраться до конца списка, Дейнину хватило несколько минут. Но возле сто восемьдесят пятого номера его карандаш замер в воздухе, а потом изобразил размашистый вопросительный знак на полях. Дейнин исподлобья глянул на замершую в ожидании ординаторшу:

— И как вы это прокомментируете, Белла Аркадьевна?

— «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», — чеканно процитировала Белла.

Дейнин поморщился:

— Оставьте классиков в покое… Вы-то сами по этому поводу что думаете? По-вашему, это возможно? Сколько часов он уже живет?

— Почти восемь, — ровным голосом сообщила Белла Аркадьевна.

— Без головного мозга?!.

— А что тут такого? — пожала худощавыми плечиками ординаторша. — Мозг, дорогой Ярослав Владимирович, не такой уж жизненно важный орган, если вдуматься… Многие люди вокруг нас прекрасно обходятся и без него. По крайней мере, если судить по их поступкам…

Дейнин швырнул карандаш и бумажный рулон на стол и с нарочито выраженным бессилием откинулся на спинку кресла.

— Нет, ну я все понимаю, — сказал он немного погодя. — Кого мы только с вами не повидали, Белла Аркадьевна: и олигофренов, и всяких там буцефалов. То есть детей с врожденными уродствами по части головного мозга. Но здесь-то — мозга вообще нет! — Он снова схватил «простыню» и поднес ее к глазам. — Кстати, рта тоже нет, и глаз… Один только нос на лице!.. Да по идее, этот монстр должен был давно скончаться в страшных судорогах!

Белла Аркадьевна вздохнула.

— Это беспредметный разговор, Ярослав Владимирович, — строго заметила она. — Мне понятно ваше удивление, но тем не менее ребенок до сих пор жив. Он дышит, питается…

— Питается? — воззрился на нее Дейнин. — Интересно, каким это образом?

— Физраствор в вену, — бесстрастно пояснила Белла Аркадьевна. — Вы же медик, Ярослав Владимирович, что ж вы так удивляетесь?

Дейнин взял карандаш и повертел его в пальцах.

— Да, — проронил он после паузы. — Действительно: и чему я удивляюсь?

Он решительно зачеркнул знак вопроса и изобразил рядом со сто восемьдесят пятым номером жирный крест.

— Вы так полагаете? — осведомилась Белла Аркадьевна.

Дейнин покосился на нее, словно заново изучая нос с горбинкой, красивые карие глаза и стройный профиль грузинской княжны.

— Другого выхода нет, — утвердительно кивнул он. — Это создание — не человек, вы же не будете отрицать очевидное? Растение, только из человеческой плоти, — вот что это такое…

Белла Аркадьевна хотела что-то сказать, но потом передумала и молча встала.

— Нет, — сказала она. — Отрицать я не буду… Вы — главный, Ярослав Владимирович. А значит, умнее всех нас. И самый дальновидный…

Она взяла рулон с пометками Дейнина, аккуратно скатала его трубочкой и, не оглядываясь, с прямой спиной направилась к выходу.

— И вот что, Белла Аркадьевна, — сказал вслед ординаторше Дейнин, — пригласите ко мне Шуру…

Белла Аркадьевна лишь на долю секунды замедлила свою чеканную поступь, но, по-прежнему не проронив ни звука, вышла из кабинета.

А Дейнин подумал почему-то: «Интересно, как бы Белка отреагировала, если бы я поручил ей сделать то, что обычно поручаю Шуре?»

Усмехнулся, увидев мысленно, как с Беллы Аркадьевны вмиг слетает вся ее напускная вальяжность, заставляя округлиться рот и выпучить глаза: «Я?! Да вы что, Ярослав Владимирович, с ума сошли?»…

* * *

Александра Зарубина, которую в Центре все звали не иначе как Шура, относилась к той категории женщин, чьи фотографии обычно помещают в рекламах средств для сбрасывания лишнего веса, чтобы показать, каким чудовищем была стройная красавица до применения чудо-препарата. Сказать, что она толстая или слишком полная, все равно что назвать горб верблюда шишкой. Применительно к Шуре выражение «в дверь не пройдет» не было гиперболой. В одностворчатые двери Шура действительно старалась проходить боком — на всякий случай. А турникеты метро были для нее и вовсе непреодолимой преградой, и от греха подальше, дабы не застрять в них и тем самым не вывести их из строя (прецеденты уже были), она предпочитала добираться до работы пешком. Тем более что жила она от Центра в двадцати минутах ходьбы, правда, для Шурочки, с ее утиной походкой вперевалочку, это время следовало умножить раза в три.

Проблема телесной массы преследовала Шуру всю ее сорокапятилетнюю жизнь. Еще в школьном возрасте, устав от насмешек одноклассников, называвших Шуру не иначе как Квадраткой, девочка возненавидела свое тело. Обращения к врачам не помогли ни тогда, ни позже, когда вес Щуры достиг критической отметки. Специалисты вынесли суровый вердикт: неправильный обмен веществ, вызванный каким-то изъяном в генах. Ни лекарства, ни диеты, ни отчаянные попытки заниматься спортом результатов не давали.

Постепенно Шурочка смирилась с тем, что судьба одарила ее отталкивающей внешностью, и перестала бороться с полнотой. Тем более что после тридцати лет вес ее зафиксировался хотя и на предельно допустимой, но одной и той же отметке. С годами она привыкла ко всему — и к презрительному шепоту за спиной: «Во, как разожралась баба!», и к ошибочному представлению окружающих о том, что «на ней пахать можно», и к тому, что ей не подходит ни фабричная одежда, ни обувь — все приходилось шить либо самой, либо в ателье.

Она даже привыкла к тому, что ей не суждено выйти замуж (какой же ненормальный женится на таком чудовище, которое, как говорят в народе, «закинет на тебя ногу и раздавит»?!) и иметь детей. Она не могла жить, как все, по той простой причине, что всегда была не такой, как другие женщины.

Она знала, что, когда настанет ее последний час, она проведет его так же, как провела всю свою бесцветную, словно губы без помады, жизнь: в полном одиночестве. С самого детства у Шуры не было близких подруг. Так уж сложилось. И так продолжалось до сегодняшнего дня.

Тем не менее Шурочка не роптала и не проклинала судьбу. Обладая кротким и независтливым нравом, она смиренно несла свой крест и не обманывала себя обычными женскими мечтами и иллюзиями.

За долгие годы своего нескончаемого несчастья она научилась воспринимать мир без оценочных эмоций. Главное осознать, что все окружающее и ты сама — такие же заранее заданные величины, как движение пешехода из пункта А навстречу велосипедисту из пункта Б из школьных учебников. Поэтому бессмысленно возмущаться тупостью, неправильностью и несправедливостью жизненных задачек — их надо решать, вот и все…

Высшего и даже среднеспециального образования у Шуры не было. Сразу после школы она пошла работать уборщицей в больницу, не зная еще, что так и будет всю жизнь мыть полы вонючей смесью воды и лизола, выносить утки и чистить казенные унитазы. Она работала в разных местах, но никогда не поднималась выше ставки санитарки. В Центре она работала с момента его основания, причем на нескольких ставках сразу, чтобы обеспечить себе минимальный прожиточный уровень.

Трудолюбием и тщательным исполнением своих нехитрых обязанностей она могла бы заслужить уважение или хотя бы снисхождение со стороны коллектива сотрудников Центра.

Но Шуру в коллективе не любили и даже сторонились, как носителя смертоносного вируса. На то была причина, которую никто никогда не высказал бы вслух. По этой же причине аристократы презирают золотаря, вычищающего яму с отходами на территории сияющей белоснежными колоннами усадьбы.

Помимо обязанностей уборщицы и санитарки Шура Зарубина выполняла в Центре еще одну работу — хотя и необходимую, но такую, которая ни в какое сравнение не может идти с работой того же золотаря, способного чуть ли не голыми руками вычерпывать зловонную жижу. Впрочем, сама она относилась к этой работе совершенно спокойно, без дрожи в руках и без слезных причитаний.

Это была не врожденная жестокость и не попытка хоть таким страшным образом отомстить миру за свою несложившуюся жизнь. Это было нечто вроде осознанной необходимости отрубить голову курице, чтобы накормить семью…

Когда Шурочке передали, что ее вызывает Ярослав Владимирович, она мыла полы в коридоре первого этажа — уже третий раз задень. Именно здесь, в вестибюле, требовалось прилагать особые усилия, чтобы поддерживать чистоту. На остальных этажах достаточно было помыть пол два раза: в начале и в конце смены. А внизу мраморная плитка быстро покрывалась пылью и грязью, которую несли в здание на своих подошвах посетители. И если полениться и махнуть рукой на это нескончаемое загрязнение, то на следующий день придется применять жесткую щетку и всевозможные чистящие средства, чтобы удалить въевшуюся в мрамор грязь.

Зарубина сразу поняла, зачем она понадобилась Дейнину, но, не торопясь, домыла вестибюль под неодобрительным взглядом пенсионера-вахтера, собрала свои нехитрые уборочные принадлежности, отнесла их в специальный чуланчик в конце коридора второго этажа и лишь потом, переваливаясь с боку на бок, поплыла к лифту.

Кабинет Дейнина располагался на четвертом этаже, где вечно кипела суета. Носились туда-сюда с какими-то бумагами вертлявые девчонки из делопроизводства. Проплывали неспешно, как матроны, степенные медсестры. Цокали каблучками-шпильками высокомерные врачихи. А в закутке возле лестницы черного хода стоял дым коромыслом — там было излюбленное место для перекуров научных сотрудников.

Шура шла по коридору сквозь косые, равнодушные и откровенно ненавидящие взгляды и чувствовала себя особенно огромной и неуклюжей. Иногда ей приходилось даже сходить с ковровой дорожки, чтобы пропустить группки людей, шедших ей навстречу, — при этом она бормотала скороговоркой: «Здрасьте», но, как правило, ее не замечали…

Когда впереди наконец показалась обитая черной кожей дверь с золоченой табличкой «Главный специалист Дейнин Ярослав Владимирович», Шура вздохнула с невольным облегчением и зачем-то постучала прямо в глушившую все звуки обивку.

Потом осторожно, словно боясь сорвать дверь с петель, приоткрыла ее настолько, чтобы в образовавшуюся щель пролезла голова, и заглянула внутрь:

— Вы меня вызывали, Ярослав Владимирович?

Дейнин работал за компьютером.

— Да-да, входите, Шурочка, — рассеянно отозвался он, продолжая бойко щелкать клавишами и сосредоточенно вглядываясь в озаренный неестественным, каким-то потусторонним светом экран.

Чтобы последовать его приглашению, Шуре пришлось распахнуть дверь до отказа.

Дейнин наконец оторвался от компьютера и развернулся к Шуре всем корпусом.

— Присаживайтесь, — торопливо предложил он, указывая на стулья за небольшим столиком, приставленным торцом к его рабочему столу.

Но Шура отрицательно помотала головой и переступила с ноги на ногу. Как всегда, в кабинетах людей, занимающих значительные должности, она чувствовала себя не в своей тарелке. В руках всегда чего-то не хватало. Например, швабры: на ее палку можно было бы так удобно опереться, но кто ж заходит к начальнику со шваброй?..

— Послушайте, Шура, — начал Дейнин, избегая встречаться взглядом с Зарубиной. Он даже снял очки в золоченой оправе и принялся с преувеличенным старанием изучать их со всех сторон. — У меня к вам опять есть дело, которое, конечно, не по вашему профилю… Но я уверен, что вы и на этот раз с ним справитесь… Ведь справитесь, Шурочка? Выручите нас, гнилых интеллигентов, а?

Шура молчала, время от времени привычно переминаясь с ноги на ногу: с таким весом долго не простоишь без движений.

Как всегда в подобных случаях, слова у нее куда-то пропадали. Смущение такого умного человека вызвало у нее замешательство.

— Да вы не беспокойтесь, — продолжал тем временем Дейнин, переставая терзать свои очки и близоруко вглядываясь в лицо Шурочке, — насчет оплаты я распоряжусь, чтобы вам оформили… сдельно-премиальные… Ну, что скажете?

Шура невпопад кивнула и сипло осведомилась:

— А сколько… скольких… надо?

Уже произнеся эти слова, она внутренне обругала себя: «Да какая тебе разница, дуреха?! Можно подумать, что ты откажешься, даже если их будет целая сотня!»…

Дейнин нацепил очки на нос, сразу став отчужденно-официальным, и поднялся из-за стола.

— Восемь, — сказал он, отпирая огромный, четырехсекционный сейф, стоявший в углу кабинета. — На этот раз их восемь… Что, много?

— Да нет, — выдавила Шура, чувствуя, как пылают у нее щеки. — Нормально…

Дейнин мельком покосился на нее, продолжая копаться в недрах сейфа. Вид у него при этом был такой, словно он хотел что-то сказать, но передумал.

— Вот, держите, — сказал он, подавая Шуре прямоугольную пластиковую коробочку мерзко-коричневого оттенка. — Я там уже все подготовил… в смысле, зарядил… Ровно восемь доз…

И когда она, нелепо прижимая коробку к груди, двинулась, колыхая мощными бедрами, к двери, произнес ей вслед с натужно-шутливой интонацией:

— Только смотрите не промахнитесь…

Шурочка вздрогнула, хотела что-нибудь ответить, но перед ней уже оказалась дверь, и она молча принялась протискиваться в нее, стараясь не выронить коробку.

Шурочке не повезло. По отделению патологии, которое сотрудники Центра с черным юмором окрестили «салоном красоты», сегодня дежурила Ольга Николаевна, женщина откровенная и прямая.

— Что, Зарубина, опять тебя прислали? — угрюмо осведомилась она, когда Шура появилась в поле ее зрения.

— Ага, — кивнула Шура. — Ярослав Владимирович попросил…

— «Попросил», — с отвращением передразнила ее Ольга Николаевна, тряхнув крашеными кудряшками. — А у самой-то у тебя голова есть на плечах или нет?.. Ты ж у нас вроде бы уборщицей числишься, а не палачом. Разве нет?

— Я работаю санитаркой, — тихо отозвалась Шура, — а уборщицей только подрабатываю.

— Вижу я, кем ты подрабатываешь, — смерила ее с головы до ног презрительным взглядом дежурная. — Вот скажи мне честно, Зарубина, а потом что ты будешь делать?

— Когда потом? — не поняла собеседницу Шурочка.

— Ну, через пару часиков… Когда сделаешь у нас свое дело, — пояснила Ольга Николаевна, поджав губы.

— Как это — что? — пожала плечами Шура. — Домой пойду. У меня как раз смена закончится.

— А дома что будешь делать? — не отставала дежурная. — Стирать, гладить, суп варить? А потом его есть, да?

— Да что вы от меня хотите, Ольга Николаевна?! — взмолилась Шурочка, не понимая, к чему клонит дежурная. — Вам-то какое дело до меня?

— Мне-то? — задумчиво проговорила Ольга Николаевна. — Ты права: мне, пожалуй, никакого… А вот Господу Богу, похоже, ты успела за свою глупую жизнь здорово насолить!

— Я не верующая! — отрезала Шура. — И вообще, дайте мне ключ, Ольга Николаевна, некогда мне с вами разговаривать…

— Эх ты! — фыркнула дежурная. — А еще женщина… На, подавись!

Она швырнула на барьерчик ключ с биркой.

«Да за что вы меня так ненавидите?!» — хотела сказать Шура, но обида так сдавила горло, что, не сумев выдавить ни звука, она схватила ключ и устремилась в глубь мрачного извилистого коридора.

Руки ее все еще тряслись, когда она открывала дверь без таблички, расположенную в глухом закутке коридора. Наконец ключ с щелчком повернулся в замке, и Шура шагнула через порог в знакомое помещение.

Щелкнула выключателем, и комната мгновенно залилась дневным светом.

Это было просторное помещение без окон. Все здесь было бетонным: и стены, и пол, и потолок. С этим мрачным интерьером, напоминающим морг, совершенно не гармонировали узкие продолговатые ящики со стеклянными выпуклыми крышками, стоявшие в ряд вдоль стены. От ящиков тянулись пучки проводов и шлангов к распределительному коллектору.

Посередине комнаты находилось возвышение пульта с множеством кнопок и различных приборов.

На боку каждого ящика имелись крупные цифры, и Шура, как всегда, начала с того, что сверила их с номерами, написанными рукой Ярослава Владимировича на бумажке.

Все сходилось. Ящиков было восемь. И номера совпадали.

Положив коробку на панель пульта, Шура открыла ее и достала безыгольчатый инъектор. Внешне он ничем не отличался от пистолета, разве что большими размерами да меньшим диаметром ствола. Его никелированная рукоятка приятно холодила разгоряченную ладонь, и Шура сразу успокоилась.

Пусть про нее говорят что угодно, но она-то знает, что, кроме нее, никто в Центре не возьмется делать такую работу. Странно вообще-то: вроде бы все, кто здесь служит, должны были привыкнуть к тому, что это — единственная возможность исправить ошибку, допущенную природой, но почему-то поручали эту работу именно ей. А при этом еще и умудрялись ее ненавидеть. За что, спрашивается?! Разве она виновата, что из инкубационных камер вместо нормальных детей порой извлекают уродов, не имеющих права на. жизнь? И разве она решала, имеют они это право или нет?

Она только исполняет распоряжения начальства, вот и все. И нечего ее за это винить.

Тем более что это — совсем не трудно.

Надо только открывать по очереди крышки контейнеров, совать внутрь ствол инъектора и нажимать на курок. При этом можно даже не смотреть, кто там и насколько он страшен. Это потом, когда уже дело будет сделано и надо будет упаковывать неподвижные мертвые тельца в большие, непроницаемо черные пластиковые пакеты на «молнии», — вот тогда придется увидеть, от каких чудовищ ты только что избавила человечество.

А значит, даже такая неудачница, как ты, может быть полезной людям…

Бессознательно повинуясь магии цифр, Шура начала с контейнера под самым маленьким номером.

Существо, которое там лежало, судорожно дергалось. Оно не плакало. Побочники вообще плачут редко. Чаще всего они орут нечеловеческим голосом. Если, конечно, у них все в порядке с легкими и ртом. Бывает и так, что каких-то органов у них не хватает, а бывает, что появляются такие органы, которых никогда не может, не должно быть у человека.

Кого только Шура не перевидала за время своих визитов в эту комнату!

Четырехруких и безногих, с огромной, как глобус, головой и со сплющенным черепом. С жабрами и со свиной щетиной. Багрово-синих и изжелта-зеленых. С прозрачной, словно у ящериц, кожей, сквозь которую можно отчетливо различить все внутренности, и с когтистыми, птичьими лапками вместо рук…

Сейчас экземпляры, которые предстояло усыпить (так Шура про себя именовала то, что ей поручал Дейнин), были не лучше.

Но она уже привыкла ко всему.

Единственное, что ее интересовало, — побыстрее закончить работу.

И она механически двигалась от контейнера к контейнеру, заученно выполняя простые движения и думая о своем.

Кнопка открывания крышки — курок. Кнопка — курок. Курок… И опять — курок…

Самые простые движения указательных пальцев.

Иногда рука ее пачкалась в какой-то скользкой, отвратительно пахнущей слизи, но она лишь сжимала зубы и терпела: ничего, вот закончу — и отмоюсь с мылом.

Двигаясь словно автомат, она безостановочно «усыпила» семерых, так что оставался всего один. Последний. Контейнер с номером сто восемьдесят пять.

Шура проделала обычные манипуляции (кнопка — пауза — крышка открывается — ствол инъектора направить внутрь), но вдруг застыла, как парализованная.

Потом медленно-медленно повернула голову, чтобы глянуть на то, что лежало внутри контейнера.

Ребенок, который там лежал, не шевелился. Он был бы похож на обычного, нормального новорожденного, если бы у него была нормальная голова. Но у этого головы почти не было. Во всяком случае, в привычном значении этого слова. Был только какой-то нарост, напоминающий набалдашник шеи, на котором не было ни рта, ни глаз, ни ушей. Только чуть заметные две дырочки ноздрей виднелись на плоском, синеватом в свете ртутных ламп лице.

Преодолевая себя, Шура подняла руку с инъектором и вновь замерла.

А потом инъектор глухо звякнул о бетон пола.

* * *

После ухода Шуры Дейнину удалось сделать многое. Посетителей сегодня почему-то больше не наблюдалось, хотя была среда, приемный день. И телефон звонил не так уж часто, так что оставалось время сосредоточиться на работе.

Прежде всего он закончил начатую еще в прошлом месяце статью для «Репродуктивной генетики», потом на три четверти написал следующую, на этот раз для «Проблем прикладной медицины», а напоследок всласть поковырялся в своей будущей докторской диссертации.

К действительности его вернул дребезжащий звонок внутреннего телефона.

Ярослав Владимирович взглянул на часы.

Для вечернего визита в инкубационную рановато.

Может, это Белке, то есть Белле Аркадьевне, вздумалось от скуки потрепаться с ним о том о сем?

Но это была не Белла. Голос в трубке оказался мужским и принадлежал он заведующему патологоанатомического отделения Юрию Кемарскому — «главному по мертвецам», как его называли в Центре.

— Ярослав, привет, — обиженным голосом протянул «главный по мертвецам». — Одно из двух: или я слишком много пью, или ты… Иначе я ничего не понимаю!

— Ну, вообще-то мы с тобой действительно много пьем, Юра, — осторожно начал Дейнин. С заведующим ПАО он мог себе позволить мужское панибратство, которое было бы непростительной ошибкой по отношению к коллегам женского пола. — Правда, этот процесс почему-то носит слишком индивидуальный характер. Может, ты таким способом намекаешь на то, что пора бы встретиться и вместе, сплоченными усилиями раздавить зеленого змия?

— Да это всегда пожалуйста, — великодушно ответствовал Кемарский. — Только я тебе не по этому поводу звоню…

Судя по его голосу, он действительно был чем-то расстроен.

— Ну, я слушаю тебя, — сказал Дейнин, беря карандаш и начиная рассеянно чертить загогулины на первом попавшемся под руку листе бумаги. — Какие проблемы? Может, кто-то из твоих подопечных ожил и сбежал?

— Вот именно! — огрызнулся Кемарский, сопя в трубку. — Только не мой подопечный, а твой, понятно?!

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Дейнин. Он слишком хорошо знал «главного по мертвецам», чтобы не уяснить, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

Кемарский мученически вздохнул: мол, тяжело, когда до собеседника доходит как до жирафа.

— Ты мне сколько трупов сегодня собирался передать? — деловым тоном спросил он.

— Восемь, — растерянно произнес Дейнин. — Тебе что, Белла не давала мой список?

— Давала, давала! — сказал, словно отмахнулся, Кемарский. — Но это в теории, друг мой Ярослав… А по факту их оказалось семь! У вас там что, нелады с арифметикой? Или вы в последний момент решили одного помиловать? Короче, разбирайся сам, но полчаса назад Зарубина сдала мне только семерых!

— Как — семерых? — тупо удивился Дейнин. — Подожди-ка, подожди… Ты можешь продиктовать мне номера тех, которых она тебе принесла?

Он перехватил поудобнее карандаш и принялся писать в столбик под диктовку собеседника.

Потом глянул в сводную таблицу.

Действительно, номеров в списке было семь, а не восемь, и среди них не хватало сто восемьдесят пятого.

— Ты можешь мне хоть что-то объяснить, Слава? — устало поинтересовался Кемарский.

Дейнин с досадой швырнул карандаш на стол.

— Завтра, Юра, — пообещал он в трубку. — Сейчас разберусь, а завтра перед тобой отчитаюсь.

И с досадой бросил трубку.

Посидел, барабаня пальцами по столу и уставившись в окно, за которым начинало смеркаться.

Потом поднялся, подошел к сейфу и достал из него коробку с инъектором, которую ему около часа назад вернула Шура. Повертел в руках аппарат, потом осторожно разрядил его.

Дозатор был пуст.

Дейнин пожал плечами, убрал инъектор обратно в сейф и сделал несколько звонков подряд.

Телефон в каморке Зарубиной не отвечал. Сестра-хозяйка ее тоже не видела.

Дежурный охранник бодро отрапортовал, что Зарубина вышла из Центра примерно сорок минут назад.

— У нее было что-нибудь в руках? — перебил его Дейнин.

— То есть? — тупо переспросил вахтер.

— Ну, сумка, пакет, сверток… что-нибудь в этом роде! — позволил себе повысить голос Дейнин.

— Да-да, сумка была, — торопливо доложил дежурный. — Черная такая, большая, из искусственной кожи… Да она с ней каждый день ходит… И что она только в ней таскает? Кирпичи, что ли?

Дейнин закусил губу.

— Such a bitch!^[3] — с чувством провозгласил он.

— Простите, Ярослав Владимирович? — вежливо осведомился вахтер.

— Это я не вам, Петр Ильич, — преувеличенно ласковым голосом сообщил Дейнин и брякнул трубку на рычаг.

* * *

Шура жила в старом пятиэтажном доме. Эти развалины собирались снести еще лет двадцать назад, но у градоначальства не то иссяк реформаторский пыл, не то просто закончились деньги, отведенные на социальные нужды. Как бы там ни было, ветхие памятники старины, отнюдь не охраняемые государством, продолжали скученно ютиться в недрах кварталов для бедноты.

Поднимаясь по лестнице, смахивавшей на тренировочную полосу препятствий для пожарников или спецназовцев (чего стоили хотя бы шаткие перила, державшиеся на одном-двух прутьях!), Дейнин думал, что он скажет Шуре, когда она откроет ему дверь.

Однако на его звонок никто не ответил.

Дейнин приник ухом к двери. В квартире царила какая-то странная, ватная тишина.

«Все ясно, — сделал вывод Дейнин. — Эта дуреха даже не подумала о том, что ребенок долго не проживет. А теперь, наверное, прикидывает, как избавиться от его трупика так, чтобы не привлечь к себе внимания. Клон клоном, а хлопот потом не оберешься. Так что теперь она вряд ли откроет кому-нибудь. Будет думать, что это милиция. Забаррикадировалась и сидит тише воды, ниже травы… Черт, что же делать, а? Я ведь не могу, в самом деле, обратиться к официальным инстанциям! А ломать дверь тоже не будешь — хотя ребята внизу томятся, им только намекни — с петель дверь снесут, стену головой проломят. Силы-то у них есть — хоть отбавляй, не случайно их посылают эвакуировать самых буйных головорезов…»

Он еще раз нажал на кнопку звонка и повернулся, собираясь уходить.

Но замок за его спиной щелкнул, и дверь со скрипом отворилась.

Шура была в домашнем ситцевом платье, которое еще больше подчеркивало ее нездоровую полноту. Лицо у нее было каменным, и Дейнин понял, что она знает, зачем он пришел.

Здесь, в скудной домашней обстановке, она казалась еще более жалкой, чем в Центре, и он смотрел на нее, утратив дар речи, и сердце его сжималось все больнее с каждым мигом.

— Это я, Шурочка, — каким-то отвратительно заискивающим голосом наконец выдавил Дейнин. — Я хотел бы с тобой поговорить. Но только не здесь…

На секунду ему показалось, что сейчас, не произнеся ни звука, она захлопнет перед его носом обшарпанную дверь и больше не откроет, но Шура отвела в сторону взгляд и хрипло проговорила:

— Заходите, Ярослав Владимирович.

Оказавшись в полутемной прихожей, наполненной запахом заношенной обуви и еле освещаемой пыльной лампочкой, Дейнин нарочито бодро осведомился:

— Ну-с, куда можно пройти?

Шура на миг замялась, но потом махнула рукой куда-то в глубь коридора:

— Туда. Там — кухня.

— Та-ак, понятно, — протянул Дейнин, двигаясь в указанном направлении. — Там — кухня, тут — санузел… конечно же совмещенный… Там — комната… А вот еще одна комната…

— Соседки, — тихо сказала ему в спину Шура. — Только ее сейчас нет, она уже много лет здесь не живет…

— Я-асно, — протянул Дейнин, входя в тесную кухоньку. — Значит, одна здесь хозяйничаешь?

Шура шмыгнула носом и кивнула.

— Или теперь уже не одна? — грозно вопросил Дейнин, резко разворачиваясь, чтобы в упор уставиться на хозяйку дома. — Где он? В комнате?

— Вы о ком, Ярослав Владимирович? — пролепетала Шура, покрываясь багровыми пятнами.

— Ты знаешь, о ком, — прищурился Дейнин. — Знаешь, не за тем я пришел, чтобы мы с тобой играли в прятки… Давай-ка сядем и обсудим все как следует…

Не ожидая приглашения, он опустился на колченогий табурет.

Шура гороподобно возвышалась над ним, опустив глаза и теребя подол платья, словно заранее признавая свою вину.

«Что это я? — вдруг подумал Дейнин. — Ворвался, как какой-нибудь головорез из полицейского боевика… Приемчики какие-то дешевые использую. Не хватало еще пообещать ей, что правосудие учтет ее чистосердечное признание. Ты же врач, ученый, так неужели ты не можешь найти другие слова, чтобы поговорить с ней по-человечески? Или все, что тебя интересует, — это чтобы она вернула тебе ребенка?»

— Прошу тебя, Шура, присядь, — резко сменив тон, проговорил он. — Ничего, что я буду называть тебя на «ты»?

Она невпопад кивнула и осторожно присела на край массивного стула, видимо, специально рассчитанного на ее вес.

— Шура, дорогая, — начал Дейнин и тут же мысленно поморщился: так фальшиво прозвучало это ласковое обращение. — Я знаю, что сегодня ты не до конца выполнила то, что обычно выполняла без тени сомнения. Я знаю, что сто восемьдесят пятый номер сейчас находится здесь. И я, в принципе, догадываюсь, почему ты попыталась его спасти. Ты уж прости меня, дурака, но, видно, в последнее время я чересчур часто использовал тебя для этой грязной работы… Но одно мне непонятно: зачем он тебе, этот уродец? — Губы Шуры дрогнули, словно ее ударили по лицу, но Дейнин безжалостно продолжал: — Он ведь нежизнеспособен, Шурочка, и ты сама должна это понимать. Все-таки не первый год работаешь у нас, должна была всякого навидаться…

— Он живой, — вдруг возразила Зарубина. — Он дышит, Ярослав Владимирович!..

— Возможно, — согласился Дейнин. — Возможно, он не задохнулся в твоей сумке, пока ты несла его по городу. Возможно, он еще дышит и здесь, где в воздухе полно мельчайших частиц пыли и смертоносных бактерий, хотя, насколько я знаю, легкие у него атрофированы настолько, что без кислородной подушки он долго не протянет… Но для того чтобы жить, мало только дышать, Шурочка! Любой живой организм, а особенно новорожденный, должен питаться! Причем не воздухом и не физиологическим раствором, вливаемым через трубочку в вену, а молоком, нормальным материнским молоком! Позволь узнать, как ты собираешься кормить его?.. Как?

Шура молчала, неотрывно разглядывая столешницу.

— А поэтому, если этот… если это существо не умерло до сих пор, оно умрет через пару часов… этой ночью!., завтра! — Дейнин нацелил указательный палец на свою собеседницу: — И ты не спасешь, не сможешь спасти его от гибели!..

— Разве это важно? — вдруг тихо спросила Шурочка, впервые поднимая голову, чтобы взглянуть Дейни-ну в глаза. — Зато я буду знать, что я попыталась спасти его, Ярослав Владимирович…

И не то от этого прямого взгляда, не то от абсурдности приведенного Шурой аргумента Дейнин растерялся.

— То есть как? — пробормотал он.

— Ну, как? — повторила эхом Зарубина. — Вот взять, к примеру, вас, врачей… Разве вы откажетесь помочь больному, даже если будете наверняка знать, что он скоро умрет? Разве вы не будете колоть ему дорогие лекарства и держать в больнице, если остается хоть малюсенькая возможность того, что он поправится?

— Погоди, Шура, — сердито перебил ее Дейнин. — При чем здесь какой-то больной?.. Не надо никаких аналогий и сравнений! Потому что все эти рассуждения хороши, когда мы говорим о че-ло-ве-ке! А то, что ты тайком утащила из Центра, нельзя считать человеком! Это было бы грубейшей ошибкой, Шура, поверь мне!..

— Почему? — кротко спросила женщина, вновь отводя глаза в сторону, и Дейнин на секунду замешкался с ответом, пытаясь сообразить, к чему относится ее вопрос — к человечности клона или к той причине, по которой она обязана ему верить.

Не выдержав, он вскочил с неудобного табурета и принялся по давней преподавательской привычке расхаживать взад-вперед по тесной кухне.

Потом резко остановился и выпалил, нависнув над Шурой:

— А по-твоему, это — человек?! Без головного мозга, без важнейших органов восприятия — это человек? А если бы ты знала, какой хаос у него царит в брюшной полости! Там практически все находится не на своем месте!.. Это не человек, Шурочка, это малый анатомический набор, извини меня за такое определение!..

— Вы не правы, Ярослав Владимирович, — бесцветным голосом произнесла Зарубина, не поднимая головы. — Оно… он — тоже человек…

Дейнин открыл было рот, чтобы высказать этой бочкообразной особе, возомнившей себя на склоне лет святой праведницей, все, что он о ней думает, но вовремя спохватился.

Неужели он, кандидат наук, доцент и просто высококлассный специалист в области репродукции человека, научные труды которого известны не только в России, но и во всем мире — по крайней мере, ученом, — не сумеет убедить в своей правоте полуграмотную бабу, ни черта не смыслящую в биологии и генетике?!..

Поэтому он заставил себя настроиться на безэмоциональный, чисто логический спор, какой не раз приходилось вести с оппонентами в тех ученых советах, где он состоял.

Он даже вернулся на свое место за столом напротив Шуры.

«Лучше бы чаем угостила, чем нести всякий вздор, — машинально подумал он. — А то сует свой нос куда не следует!»

— Что ж, Александра… э-э… Ивановна, — начал он. — Тогда давайте внимательно рассмотрим суть проблемы, которая перед нами возникла.

— Я не Ивановна, — поправила его Шура. — Александровна я по батюшке…

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся Дейнин. — Значит, вы, Сан Санна, изволите утверждать, что клон номер сто восемьдесят пять — человек. И на чем же, позвольте поинтересоваться, основывается ваше убеждение — или заблуждение?

— Ну, так… это… он — живой!

— Допустим, — не давал ей опомниться Ярослав. — Но разве живут только люди? Собаки, кошки, птицы, тараканы тоже живут… По-вашему, значит, и они — люди?

Внутренне он уже тихо торжествовал, предвидя победное завершение той логической цепочки умозаключений, которую он плел для своего оппонента в юбке… то есть в платье.

— Не-ет, — неуверенно протянула Шурочка. — Это —животные…

— Совершенно верно. Так почему же он в отличие от них — человек?

Шура закусила полную губу.

— Он плачет, — произнесла она наконец с таким надрывом, что Дейнин вновь оторопел. — А птицы и звери плакать не умеют!

«Что за чушь?!» — хотел сказать Дейнин, мгновенно забыв о необходимости быть беспристрастным, но сказал другое:

— Интересно, как это он может плакать, если у него нет ни рта, ни гортани, ни глаз?!

— Может! — категорически заявила Шура.

— Хм… Ну что ж, предположим, что он обладает врожденной способностью к чревовещанию. Но тут вы противоречите самой себе, Шурочка. Из всех ста восьмидесяти пяти побочников, которые появились на свет в этой партии, плакало три четверти. Даже из тех семи, которых вы… усыпили сегодня, были такие, которые орали не переставая. Но вы почему-то выбрали именно этого, безголового… Он что — один среди них был человеком?

— Да, — упрямо подтвердила Зарубина. — Он один… Потому что он именно плакал, понимаете? А другие… Они, как вы сказали, просто орали, вот и все. А этот плакал так, что сразу можно было понять: он все-все чувствует и все понимает, не хуже нас с вами…

Дейнин страдальчески вздохнул.

М-да, похоже, все его попытки пробить брешь в стене невежества обречены на провал.

Бесполезно с ней спорить, с этой толстухой. Видимо, она действительно сбрендила. А что? Причин для этого у нее в избытке. Разумеется, трудное детство, жуткая закомплексованность из-за внешнего вида… Ну и, конечно, неудавшаяся личная жизнь, вечное одиночество, отсутствие родных и друзей, а теперь еще и неудержимо надвигающийся климакс…

Видно, в детстве в куклы как следует не наигралась, вот теперь гипертрофированный материнский инстинкт и попер из нее… Лучше бы она собаку себе завела. Или кошку.

А она решила завести себе мутанта. Этакого маленького безмозглого монстрика. Интересно, неужели она верит что сможет вырастить его?! Что он, подрастая, будет учиться ходить, говорить, потом пойдет в детский сад, в школу? Что будет называть ее мамой и обнимать ее и целовать? Видимо, верит. Она же не знает, что человек без мозга — это просто-напросто кусок мяса. Который может только… Впрочем, ничего он не может и даже жить по-настоящему не может. Все эти разговоры о душе, о якобы человеческом плаче — бредни, сказки для взрослых. Она верует в это так, как люди веруют в бога: исступленно, не вдумываясь в парадоксы, связанные с объектом их поклонения.

Кстати, если она утверждает, что побочник плачет, то почему в квартире так тихо? Я здесь уже почти час, а из комнаты, где она его наверняка спрятала, не донеслось ни звука. А может, на самом деле он уже давно мертв, а она тут вешает мне лапшу на уши?!. В принципе, это был бы неплохой выход из ситуации. Наглядно продемонстрировать этой фоме неверующей, а точнее, слишком верующей, что проблема сама собой разрешилась, потом быстренько забрать трупик и откланяться…

— А вы… — по инерции начал Дейнин, но тут же вспомнил, что имеет право называть Шурочку на «ты». — А ты уверена, что ребенок… что с ним все в порядке?

Он специально употребил столь неподходящее к клону-побочнику слово «ребенок», чтобы расположить к себе свою собеседницу. Каноны психиатрии гласят, что не следует перечить сумасшедшим.

Шура наклонила голову к плечу, словно прислушиваясь.

— Да, — недоуменно пожала плечами она. — Он сейчас спит, Ярослав Владимирович.

— А можно взглянуть на него? Нет-нет, я абсолютно ничего ему не сделаю, я и пальцем его не трону, — поспешно добавил Ярослав. — Хотя как врач я мог бы предложить свои услуги, если ему требуется срочная помощь.

Но Шура решительно покачала головой:

— Не надо, Ярослав Владимирович. Я сама управлюсь, если что…

«Вот упрямая баба, — с досадой подумал Дейнин. — Ребята мои внизу уже заждались, наверное, а я тут развожу с ней философские беседы о сущности человека. Но уйти отсюда с пустыми руками я просто не имею права».

Не дай бог пронюхает кто-нибудь из соседей, а там пойдут по всему городу слухи. И плакали тогда горючими слезами все наши многолетние усилия. На сенсацию клюнет пресса, нагрянет инспекция из столицы, и закроют тогда наш Центр. Или вообще запретят клонирование — не только человека в целом, но и отдельных органов. Помнится, частичное воспроизводство органов для пересадки, под маркой которого и существует наше заведение, и то разрешили со скрипом, а если узнают, что мы нарушили запрет, тогда крышка всему. И прогрессу в целом, и чаяниям отдельных людей, которым наплевать, какой ценой мы воспроизводим их погибших и умерших детей. Которым главное — чтобы их ребенок был жив…

Ну и что же мне делать?

В принципе, остается один-единственный выход.

Прости, Шура, но иначе поступить я не могу…

— Ну что же, — сказал Дейнин, нацепив на лицо маску сочувственного сожаления. — Раз не хочешь, Шурочка, прислушиваться к моим доводам — дело твое. Я тебя предупредил, а ты поступай как знаешь… Но если честно, то мне жаль тебя. Да-да, тебя, а не его!.. Ладно, мне пора.

Он поднялся из-за стола, держа руки в карманах куртки-ветровки, и шагнул за спину Шуры к окну. Снаружи было уже темно. «Это хорошо, — подумал Дейнин. Меньше будет ненужных свидетелей…»

Шура оперлась руками о стол, собираясь встать, но он не дал ей этого сделать. Он не хотел, чтобы она падала из положения стоя: предвидел, что ему ее не удержать.

Инъектор еле слышно свистнул, испуская острую, толщиной с волосок, струйку бледно-зеленой жидкости, и Шура грузно осела на стуле. Рот ее открылся, судорожно хватая воздух, а потом снотворное подействовало, и она обмякла бесформенной грудой, уткнувшись лицом в стол.

Дейнин проверил у нее на всякий случай пульс — все было в порядке.

Потом достал из кармана мобильник.

— Ребята, поднимайтесь, — сказал он, когда ему ответил хриплый, словно после сна, голос. — И не забудьте захватить с собой упаковочный мешок. Желательно с герметичной застежкой…

Потом Дейнин зачем-то оглянулся на спавшую, словно опасаясь, что она может проснуться.

Достал из внутреннего кармана обойму с ампулами цианида и перезарядил инъектор. Держа его, как пистолет, проследовал в коридор и открыл дверь комнаты.

Клон номер сто восемьдесят пять действительно был там. За неимением детской кроватки Шура расположила его в большом кресле, соорудив там нечто вроде птичьего гнезда с пологом.

Клон в самом деле все еще был жив. Он не шевелился, и трудно было определить, спит он или нет, но когда Дейнин поднес руку к страшноватому личику, то ощутил легкое движение воздуха перед носовыми отверстиями.

Живучесть мутанта была поразительной, и при других обстоятельствах Дейнин, возможно, передумал бы, прежде чем обрывать его жизнь. Это существо могло бы стать интересным объектом для научного исследования. Но в данной ситуации рисковать не стоило.

Ребенка следовало усыпить, чтобы не подвергать Центр ненужному риску.

В конце концов, задача подпольного клонирования заключалась в том, чтобы воспроизводить нормальных здоровых людей, а не уродцев, с рождения страдающих неизлечимыми болезнями и аномалиями…

Дейнин распеленал клона и вытянул перед собой инъектор. С удивлением увидел, что его рука дрожит. Он, сделавший за свою жизнь тысячи инъекций разных препаратов, не любил такие уколы. Поэтому и поручал это дело Шурочке. Ему казалось, что уж она-то не может, не имеет права комплексовать по этому поводу. Оказывается, он в ней ошибался…

Оставалось лишь нажать на спусковой крючок — совсем как при выстреле в упор. Но Дейнин почему-то не мог сделать этого простого движения.

Он вдруг явственно услышал жалобный плач, исходивший от младенца.

Этого не могло быть, но медик готов был поклясться, что слышит, как его жертва плачет! Причем плач был действительно осмысленным, словно принадлежал он не безмозглому подобию новорожденного, а уже достаточно подросшему ребенку. И в этом плаче не было ни слепого ужаса, ни злости. Только обида и безнадежное отчаяние. Словно плачущего заперли одного в темной комнате в наказание за неведомые грехи…

И Дейнин впервые в своей жизни почувствовал, как может щемить сердце от жалости…

Но в ту же секунду он испугался этого столь нового и непривычного для себя чувства. А через долю секунды рассердился на себя за то, что позволил родиться этому чувству в своей душе.

И тогда палец его сам собой надавил на спуск инъектора, и плач сразу прекратился.

Только ни удовлетворения, ни торжества, какое обычно испытывает человек, наконец-то достигший своей цели, он почему-то не чувствовал.

Он был опустошен настолько, что не было сил стоять, и инъектор становился все тяжелее в его руке.

Когда в квартире истошно затрезвонил звонок, Дейнин даже не смог дойти до двери, чтобы открыть и впустить своих помощников, и ребятам пришлось выламывать хлипкий замок.

Он сидел в стороне на стуле, тупо наблюдая за тем, как его подчиненные упаковывают синюшное крошечное тельце в огромный, явно не рассчитанный на такие размеры трупов, пакет; как швыряют туда же тряпки и пеленки, испачканные жидкими детскими испражнениями (чтобы не оставлять следов, пояснил кто-то из ребят), как затягивают вакуумную «липучку», не пропускающую ни запахов, ни звуков, как втроем с трудом перетаскивают обмякшее тело Шуры из кухни в комнату, укладывают его на диван и заботливо укрывают протертым до дыр пледом…

Как ни странно, тот плач, который почудился Дейнину (теперь он уже не был уверен в том, что действительно слышал этот жалобный голосок), все еще преследовал его. Только теперь плач был совсем тихим, едва слышным…

Ночью Дейнин практически не спал. Ворочаясь с боку на бок, он отчетливо видел, как Шура Зарубина приходит в себя, как бродит она по опустевшей квартире, тщетно пытаясь найти своего маленького уродца, плач которого не слышен никому, кроме нее, и как потом она наконец осознает, что ее безумная попытка спасти в себе хоть капельку человечности была безжалостно раздавлена жестоким и бездушным здравомыслием окружающего мира… Потом Ярослав представлял себе, как Шура просовывает голову в петлю из бельевой веревки… или как неуклюже она карабкается на подоконник, чтобы открыть окно и прыгнуть вниз на асфальт… или как принимает целую горсть феназепама и для надежности запивает таблетки водкой…

Видения были настолько яркими и правдоподобными, словно он смотрел документальный фильм.

Несколько раз медик вскакивал с постели, трясущимися руками набирал номер телефона Шуры и в отчаянии вслушивался в долгие гудки. Однако, как, впрочем, и следовало ожидать, никто не поднимал трубку на другом конце провода.

Тогда он начинал лихорадочно одеваться, чтобы поехать туда, куда пытался дозвониться, но останавливался на полпути, с ужасом понимая, что уже поздно пытаться исправлять ту ошибку, которую он допустил накануне.

На рассвете Дейнин забылся тяжелым сном, похожим на обморок, и, когда очнулся, увидел, что впервые за много лет опоздал на работу.

В двери Центра он входил с опаской. Ему казалось: всем уже известно, что накануне произошло в квартире Зарубиной. Ему казалось, что сотрудники глядят на него со скрытым осуждением.

Однако, поднимаясь по лестнице к своему кабинету, он вдруг увидел Шуру. Она как ни в чем не бывало мыла пол, только сегодня движения ее были автоматическими, словно у робота.

Дейнин почувствовал, что у него все обрывается внутри.

— Здравствуй, Шура, — постарался выговорить он так, будто вчера ничего между ними не произошло.

— Здравствуйте, Ярослав Владимирович, — ответила она, лишь на миг окинув его безразличным взглядом.

И в ту же секунду его пронзил оглушительный вопль. Это был безутешный тоскливый вой на одной высокой ноте. Так воет собака, когда хозяева уносят принесенного ею щенка, чтобы утопить его.

Ноги у Ярослава внезапно стали ватными, и если бы он не оперся на перила, то наверняка бы упал.

— Шура, — с трудом произнес он непослушными губами, — ты это… не надо, а?.. Не плачь, прошу тебя!

Она вскинула голову, окатив его с головы до ног ледяным, без единой слезинки, взглядом.

— Что с вами, Ярослав Владимирович? — устало поинтересовалась она. — Я вовсе не плачу…

И тогда Дейнин зажал уши руками и, задыхаясь, стремглав бросился бежать. Но не в свой кабинет, а вниз, в вестибюль. Вой, который звучал внутри него, становился все тише и тише по мере того, как он удалял слот Шуры.

Не видя никого и ничего вокруг себя, наталкиваясь на встречных, он выскочил на крыльцо и опомнился только тогда, когда доковылял до скамьи в парке, окружавшем здание Центра.

Тело его было покрыто холодным потом, как перед сердечным приступом.

«Неужели я схожу с ума?!» — испугался он. Этого только не хватало!.. Звуковые галлюцинации — так, кажется, это называется у психиатров.

Ничего, ничего, это пройдет, обязательно должно пройти, попытался успокоить он себя. Последствия вчерашнего стресса — вот что это такое. Надо взять себя в руки. В крайнем случае, принять успокоительное. Ничего же не изменилось, все идет своим обычным чередом. Так что же ты впадаешь в истерику, словно какая-нибудь неврастеничка?

Когда солнце высушило своими лучами пот на его лбу, он встал и решительно направился ко входу в здание.

И тут же застыл как вкопанный.

Какое-то жалобное хныканье донеслось до его ушей. Так скулят щенки и котята, когда им больно.

Дейнин оглянулся, но никого поблизости не было. Только в самом дальнем конце парка рабочие подрезали ветки разросшейся акации.

Он сделал несколько шагов к ним, и плач в его ушах усилился. Отошел — и плач стих до еле различимого хныканья.

Только теперь он понял, что с ним произошло.

Он вспомнил, как Шурочка сказала вчера: «Он живой». И теперь он понимал, что она имела в виду. У каждого живого существа есть душа. Именно она и является самым жизненно важным органом. Клон номер сто восемьдесят пять никакими сверхъестественными способностями не обладал. У него была только душа, а она, как своеобразный детонатор, пробуждала в людях дар внечувственного восприятия чужих страданий. Причем не только человеческих…

И теперь ему, бывшему рационалисту и прагматику, до конца своих дней суждено слышать, как страдают души живых существ. А самое страшное — что он не сможет воспользоваться пробудившимся в нем даром ни для собственной выгоды, ни для оказания помощи страждущим. Единственное, на что он способен, — это слышать чужой плач..!

И, осознав это, Дейнин развернулся и пошел прочь из парка.

В Центр он в тот день не вернулся.

А на следующий день пришел только для того, чтобы подать заявление об уходе.

Некоторое время он не выходил из своей квартиры. Это было единственное место, где он не слышал плача. Много раз принимался звонить телефон — он не снимал трубку. Кто-то приходил к нему, звонил в дверь — он не открывал…

Потом и в квартире стало невозможно жить. Потому что даже туда долетали стоны травы, которую скашивали на газонах дворники. Голосов становилось все больше и больше, и они наполняли голову Дейнина невыносимой какофонией.

Тогда он понял, что ему надо уйти туда, где нет ничего живого.

Он стал ночевать в подземных переходах, под мостами и в других местах, где не было ничего, кроме камня, асфальта и холодных, бездушных предметов. Но порой голоса доставали его и там.

Постепенно он свыкся с этим и научился, сжав зубы, терпеть никому, кроме него, не слышный плач и рыдания.

Это оказалось легче, чем он думал. Он опять вернулся в квартиру.

Вот только так и не сумел заставить себя вернуться на прежнее место работы.

Через несколько лет он случайно встретил на улице женщину, которая вела за руку маленького мальчика.

За прошедшие годы Дейнин сильно изменился внешне — причем не в лучшую сторону, но женщина сразу узнала его.

— Ярослав Владимирович? — окликнула она Дейнина. — Ну что за встреча!.. Посмотрите, какой у нас сынок уже вырос! И все это — благодаря вам!.. Мы так счастливы, так счастливы! — тараторила она. — Сыночек, поздоровайся с дядей. Это тот врач, который помог тебе родиться!

Мальчик стоял, вскинув к Дейнину свое бледное личико, и молча смотрел на него.

Стараясь не обращать внимания на въедающийся в мозг беззвучный плач, Дейнин присел на корточки перед мальчиком.

— Как тебя зовут, малыш? — спросил он.

— Клим Николаевич, — со взрослой серьезностью сообщил мальчик.

— Тебе не повезло, Клим Николаевич, — грустно посетовал Дейнин. — Знаешь, сколько у тебя было братьев?

— У меня нет блатьев, — возразил мальчик. — Я один у мамы с папой…

— Ты ошибаешься, — сказал Дейнин, вставая с корточек. — У тебя было целых сто восемьдесят пять братьев. Но всем им не суждено было выжить… И еще тебе не повезло с родителями. Понимаешь, они очень хотели, чтобы у них был ты. Любой ценой. Даже ценой жизни всех твоих братьев. И если, не дай бог, с тобой когда-нибудь случится что-то нехорошее, они, не задумываясь, снова закажут сделать тебя. Вернее, твою живую копию. Им плевать, с какой попытки это удастся сделать. С первой — или с двухсотой, с тысячной!..

— Что вы себе позволяете?! — взвизгнула, опомнившись от неожиданности, женщина. — Вы с ума сошли?! Немедленно прекратите молоть всякую чушь перед ребенком!..

— Это не чушь, — ответил ей Дейнин. — Дело в том, что ваш Клим… он будет сто восемьдесят шестым. Может быть, вы уже знаете об этом, только скрываете от него… И вы, и я — мы все виновны перед ним. Я прошу вас, не делайте больше этого. Никогда не делайте, слышите?!..

Но женщина уже его не слышала и не слушала. Схватив мальчика за руку, она поспешно повела его прочь от Дейнина. Мальчик не сопротивлялся, но время от времени, спотыкаясь, он оглядывался на Дейнина, и Ярославу тогда казалось, что плач детской души, который до него доносился, не затихает с расстоянием, а становится все громче и отчаяннее…

ЗАВЕЩАНИЕ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

"Запись номер один от девятнадцатого июня две тысячи двадцать четвертого года, восемь часов тридцать восемь минут.

— Миня завут Клим Николяивиц. Моиво папу завут Никаляй. А исё у миня есть мама Лена. Папа вцела подалил мне эту иглуску. Это халосая иглуска, патамуста в нее мозно гавалить, и ана всё записет, сто гавалят. А патом нада назать на зилёненькую кнопоцку, и иглуска будет гавалить тваим голесом. Вот…Я хацу гавалить пла сибя. Патамуста не знаю, сто исё гавалить…

Мама сказала, стобы я цево-нибуть спел или ляссказал стисок. Но я… но мне нлавица плоста гавалить.

Вот… А сицас я плидумал, цево надо гавалить. Я буду гавалить пла сваи лазные тайны. Стобы патом, када выласту, ласказывать своим детискам не скаски, а стласные узасы. Вот… Паэтаму я буду записывать свой голяс так, стобы мама и папа не слысали, сто я гавалю… Ой, сюда идёт мама Лена!..

— Клим, малыш, чем это ты там занимаешься?"…

"Запись номер два от девятнадцатого июня две тысячи двадцать четвертого года, восемь часов пятьдесят одна минута.

— Эта опять гавалит Клим Николяивиц. Ка мне в комнату плихадила мама, и я выклюцил гаваляссюю иглуску, патамуста хацу, стобы никто не слысал, цево я тут гавалю. Эта будет мая самая бальсая тайна. Вот…

Сицас мы с мамой пойдем к дяде влацу. Мы ходим туда пацти каздый день, и я узе не хацу туда больсе хадить. Но мама Лена сказала, сто нам нада хадить к дяде влацу, стобы не балеть. Токо я всилавно не пайму, пацему мы ходим в бальницу каздый день, а длугие детиски туда не ходят каздый день. Пацему?..

Дядя доктол халосый. Он бальсой и доблый. Как Айбалит из скаски. Токо он лецит не звелей, а детей. И исё он билёт у миня клофь, он миня слусает в тлубоцку и плавеляет на компютеле. Инокда он делает мне лазные уколы, но эта вофсе не больна. Эта как бутта тибя кусаит камалик, вот…

Скалей бы мне выласти бальсым! Патамуста бальсые не ходют к влацу и им не делают уколы…

— Клим, сыночек, одевайся быстрее, а то мы опоздаем!.."

"Запись номер три от девятнадцатого июня две тысячи двадцать четвертого года, тринадцать часов две минуты.

— Сдластвуй, иглуска! Ты бес миня, навелно, саскуцилась, да? Патамуста мы сиводня долга были у дяди влаца. Дядя влац был севодня оцень селдитый. Он дазе клицал на мою маму Лену. Токо я ницево не понял, сто он гавалил. Я токо понял, сто он селдиця из-за миня. Но пацему? Я халасо сибя вел и ни лазу не плакал. Токо кода дядя влац стал клицать на маму, я налосно залевел. Стобы мы быстлей усли от нево.

Патом, кода мы высли от дяди влаца, мама сказала, сто дядя плосто устал от лаботы и у нево не выделзали нелвы.

Вот…

А патом мы с мамой засли в магазин, и она купила мне пазалную масину. Я давно пласил иё купить мне пазалную масину, патамуста кода я выласту, я стану пазалником и буду ездить на такой зе масине, токо настояссей. И вот мама мне иё купила! А то мне узе надаели все маи иглуски. Они оцень сталые. Мама сказала, сто она пакупала их исё до таво, как купила миня.

А исё…

— Маленький мой, иди кушать! А то всё остынет!

— Сицас, мамацка, иду!.. Не скуцай, иглуска, я сколо плиду к тибе!"

"Запись номер четыре от девятнадцатого июня две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов двадцать шесть минут.

— Сицас я плисол с улицы. Мы хадили с мамой гулять на детскай пласатке. Там была многа лебятисек, и я всем паказывал, какую класивую пазалную масину купила мне сиводня мама. И все мне завидавали. Токо Миска Зотаф хател у миня отоблать масину, но я не дал ему иё. А он лазазлился и абазвал миня клоуном. Я сказал ему, сто он сам клоун, и такда он талкнул миня в писоцницу, и я упал. А мама услысала, сто я плацу и плибезала. А Миска убезал. Вот…

А патом я спласил маму, пацему Миска миня называит клоуном. Веть клоуны бывают токо в цилке, и они фсе смесные. Лазве я тозе смесной?

Но мама мне ницево не сказала, а паймала Миску за уха и повела ево к евонной маме. И такда моя мама палугалась с Мискиной мамой, патамуста она сто-то сказала маей маме, и мая мама расселдилась и заклицaла: "Эта не васе дела, Илина Селгеевна! Не лесьте в наси дела! Сматлите луцце за сваим лебёнком!". А патом она взила миня залуку, и мы пасли дамoй…

А сицас кто-то пазвонил в двель. Навелно, это мой папа плисол с лаботы! Ула-а-а-а!.."

"Запись номер пять от девятнадцатого июня две тысячи двадцать четвертого года, двадцать часов пятьдесят семь минут.

— Сицас я лезу в пастели. Мама сказала, сто мне пола спать, патамуста пеледаца "Спакойной ноци, детвола" узе давно законцилась. А я не хацу так лано спать! Но с маей мамой сполить нельзя. А то она мозет паставить миня в угол, а там стоять скуцно.

Кокда мы узинали вместе с папой, я ласказал ему пла то, сто Миска Зотоф назвал миня клоуном. Папа ницево не сказал, а мама стала пласить ево, стобы мы уехали отсюда куда-нибуть на длугую улицу или дазе в длугой голад. Но я сказал, сто я не хацу никуда уезать, патамуста у меня здесь много длугих знакомых лебятисек, с котолыми я люблю вместе иглать. И папа пообессял мне, сто мы никуда не уедим. Вот… А мама стала клицать на папу, сто он бесхалактелный и сто иво в зизни фсё устлаивает.

А исё ана сказала, сто он и в плослый лас вел сибя как дулак и ницево не сделал для лебёнка.

Токда я спласил, в какой плослый лас и сто папа долзен был для миня сделать, но мама миня выгнала ис кухни, и ани стали с папой выяснять относения. Я не люблю, кокда мама с папой выясняют относения, патамуста они токда сильна клицат.

Кокда я выласту бальсой, и у миня будет зена, я никакда не буду выяснять с ней относения.

Завтла надо будет сказать маме Лене, стобы она… стобы она… эта… забыл, сто я хател сказать. Луцце я буду спать…".

"Запись номер восемь от двадцать третьего июня две тысячи двадцать четвертого года, пятнадцать часов четырнадцать минут.

— Наконец-то я насол сваю гаваляссюю иглуску! Я ее с утла сиводня искал, а она плосто упала за диван. А патом я пасматлел за диван, а она там лезит. Вот… Токо я цуть не застлял, пака иё вытаскивал, патаму сто за диваном оцень тесно. А мама усла в магазин. Она думала, сто я сплю, а я не спал. Патамуста я не люблю спать днём. Но мама все лавно миня заставляет спать после абеда. Скалей бы выласти бальсым, стобы мозно было не спать днем! Вот халасо взлослым! Они могут весь день гулять, иглать и эта … выяснять относения. Вот…

А исё я кокда искал сваю гаваляссюю иглуску, я нецаяна отклыл скаф в комнате у мамы с папой. Он был заклыт на клюц, но я сильно дёлнул двелцу, и замок сламался. Я думал, сто там мама пляцет каки-нибуть интелесные стуцки. Но там ницево интелесного не была. Токо сталые батинки, станы, лубаски и исё много всякай одезды для дитей. А патом я стал мелить адни батинки, а они были для меня слиском бальсыми. Но на маму и на папу они не полезут, патамуста эта батинки для детей. И лубаски тозе. И станы.

И токда я дагадался, пацему мне летко пакупают новую одезду и батинки. Мама плосто билёт их в этом скафу. Навелно, эти весси насили мои мама и папа, кокда были маленькими… Ой, кто-то отклывает двель!..

— Ах ты, негодник такой! Ты почему не спишь, а? И почему это вся квартира перевернута вверх дном?!.. Ну, я тебе сейчас покажу!"

"Запись номер двадцать три от третьего июля две тысячи двадцать четвертого года, двадцать часов десять минут.

— Сиводня мы опять хадили к дяде влацу. Сиводня дядя влац узе не клицал на маму. Дядя влац токо сказал, сто опять ницево не полуцаетця. И токда моя мама стала плакать. И исё она миня взяла на луцки и стала целавать как токда, кокда я был сафсем маленьким. И патом, кокда мы сли дамой, она всё влемя плакала и плизимала миня к сибе. А я ее спласил: мамацка, пацему ты плацесь? Дядя влац тебя абидел, да? Но она токо кацала галавой и ницево не гавалила.

Вот…

А исё кокда мы узе плисли дамой, мама сказала, сто мы больсе не пайдём к дяде влацу. Я сплясил — пацему, и мама сказала, сто никакие влаци нам больсе не нузны. Я заклицал "Уля!" и стал обнимать маму и целавать, патамуста мне тозе надаела хадить каздый день к вляцу, токо мама пацему-то опять заплакала…

А кокда дамой плисол папа, мама ему тозе сказала пла влаца, а кокда папа спласил, пацему нам не надо больсе хадить к влацу, мама сказала, сто патом она ему фсё абъяснит. Папа слазу пелестал кусать и стал сматлеть на меня и сматлел долга-долга, а после узина они с мамой усли в сваю комнату и о цём-то долга лазгаваливали, и я слысал, сто мама опять плацет, а папа ее успакаивает. Я хател зайти к ним в комнату, но они меня туда не пустили. А патом я услысал челес двель, как папа гавалит: "Мозет, не надо была всё это затевать? Сансов оцень мала". И токда мама стала вдлук клицать на нево, а я гломко заплакал, стобы они пелестали солиться и высли ис комнаты…

Вот…

А патом мы с папой весь вецел иглали в лазные иглы. И в лато, и в масинки, и в загатки… И я был оцень лат, сто папа со мной иглает, патаму сто в длугие дни у нево не бывает влемени, стобы со мной иглать. А аднаму мне иглать не интелесно…

Вот…"

"Запись номер сорок два от двадцать седьмого июля две тысячи двадцать четвертого года, двенадцать часов тридцать семь минут.

— Сиводня, кокда мы с мамой пасли гулять па магазинам, то встлетили тётю Лаю. Эта наса сасетка. Я иё не люблю, патамуста она всекда плистаёт ка мне с лазными глупыми ваплосами. Особена кокда я адин. Но сицас я был с мамой, и тётя Лая задавала всякие ваплосы маме. А патом она сказаля, сто я оцень бледненький и сто зля мама надееця, сто мозно абмануть плилоду. Токда мама ласселдилась и стала клицать, сто это не иё сабацье деля и сто луцце пусть тетя Лая следит за сваими косками. Но тетя Лая не обиделась. Она токо погладила меня по галофке и дала мне сакаладную канфетку. И исё она сказала, сто я бедный лебёнок…

Но мама не дала мне скусать канфету тети Лаи. Она взяла иё у меня и блосила в мусолопловот. И мы стали спускаца по лесенке дальсе…

Кокда мы высли на улицу, я спласил маму, пацему я бедный. Патамуста у меня нет денезек, сто ли? Но вить у всех детисек не бывает денек, патамуста деньги токо есть у таво, кто лаботает. А я исё маленький, стобы лаботать… И исё я спласил, пацему мама назвала тетю Лаю сабакой. Лазве мозно целавека называть сабакой? Но мама токо засмиялась и сказала, сто инокда мозно. Если целавек плахой.

Патом я иглал на децкой пласятке, и ко мне снова плистал Миска Зотоф. И он апять называл миня клоуном. А я ево токда назвал сабакой, патамуста он плахой мальцик. А Миска меня удалил лапаткой по спине, и я ево схватил и повалил на писок… А патом мама Лена нас лазняла, стобы мы не длались…"

"Запись номер шестьдесят шесть от восьмого августа две тысячи двадцать четвертого года, семнадцать часов ровно.

— Сиводня мама опять куда-то усла и оставила миня дома адново. Я спласил, куда она идет, а она сказала, сто па делам. Я не хател оставацця дома, патамуста баюсь быть адин. Кокда сидись дома адин, то казеця, сто в квалтиле исё кто-та есть. Патамуста в длугих комнатах инокда склипит пол. Паэтаму я плакал, пака мама сабилалась ухадить. Но она все лавно не взяла миня с сабой. Она токо сказала, сто я узе бальсой и магу побыть дома адин. И исё стобы я пасматлел мультики па телевизалу. И исё она сказала, стобы я вел себя халасо и не вклюцал электлаплиболы, инаце мозет быть пазал. Я спласил, кокда она плидёт дамой, и мама сказала, сто пасталаеця не заделзиваця. И исё она пообессала мне сто-то купить.

И токда я согласился остаця дома.

Снацала я сматлел мультик пла Зайца и Волка. Патом пелеклюцил на длугую плагламу, и сматлел мультик пла Тома и Дзелли. А патом по телевизалу все мультики законцились, и нацалась какая-то пеледаца пла клоунов. Снацала я иё сматлел, патамуста я люблю, кокда клоуны выступают в цилке. Мы с папой узе многа лас хадили в цилк, и ис фсех выступлений мне больсе всех понлавились клоуны, патаму ста они оцень смесные. Но в этай пеледаце были вофсе не клоуны ис цилка. Там токо сидели много дядей за клуглым бальсым сталом и лазгаваливали. Я узе хател выклюцить телевизал, но услысал, сто они фсе-таки гавалят пла клоунов. Токо пла длугих клоунаф, не таких, как в цилке. И такда я вспомнил, как Миска Зотов длазнит меня клоунам, и лесил паслусать. Токо дяди в телевизале гавалили непанятными славами, и я пацти ницево не понял. А патом один из дядей сказал, сто некаталые люди напласно делают клоунаф, патамуста не фсе дети могут вызить из-за каких-та балесней. И исё он сто-то гавалил, токо я узе не понимал, сто он хоцет сказать. Он гавалил пла какие-то законы, котолые исё не действуют, и сто слиском лано целовецество дало зелёный свет кланилованию… В опсем, мне стала скуцно, и я выклюцил телевизал.

А патом я паиглал в лазные иглы. Но мне было неинтелесно иглять адному, и я стал сматлеть в окоско на улицу. Там иглали детиски, и я хател пайти к ним, но не мок отклыть двель, патамуста мама, кокда уходила, заклыла миня на клюц.

А патом мне апять стало скуцно. И я стал хадить по квалтире, стобы найти сто-нибуть интелесное. И такда я вспомнил про тот ясик, котолый мама всекда заклываит на клюцик. Это ясик в насем бальсом скафу, котолый стоит в бальсой комнате. И я падумал, сто там далзно быть сто-то оцень интелесное, патамуста если бы там ницево не была, то мама не заклывала бы ево на клюц. И я стал искать клюцик от этого ясицка. Я искал, искал — и всё-таки ево насол. Он лезал в скатулоцке, где мама хланит все свои залатые цепоцки, селёзки и колецки…

Я отклыл ясик, но там ницево такова не было. Там токо лезали какие-то бумаги, на котолых было сто-то написано. Навелно, это были документы мамы и папы. Токо я не мог их плацитать, патаму сто я исё знаю не фсе буквы. А исё там были фотоглафии, и я дастал их и стал сматлеть. На всех этих фотоглафиях был я. Снацала я там был исё совсем маленьким и лезал голеньким на адеяле. Патом я был в калясоцке, патом в лесу, в панамке. А на одной фотоглафии был тозе я, токо на мне была какая-то смесная лубаска и солты. Я не помню, стобы у меня были кокда-нибудь такая лубаска и такие солты.

А исё на длугих фотоглафиях был какой-то мальцик, католый был оцень пахоз на миня. Но он был узе бальсой, патамуста он хадил в сколу. Он стоял пелед насым домом, и в луке у нево был палтфель.

И я токда падумал, сто это мок быть мой сталсый блатик. Сто он вылос и куда-то уехал. Токо мама мне ницево не гавалила, сто у меня есть блатик. И папа тозе… Пацему они мне ницево не гавалили пла эта, пацему?

Кокда мама плидёт дамой, я обязательно спласу у нее пла блатика.

А тепель я выклюцаю свою иглуску, патаму сто у меня узе балит галова…"

"Запись номер двести восемнадцать от 24 сентября две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов сорок три минуты.

— Севодня я стал уже бальшой. Патаму шта у меня севодня день лождения, и мне стало пять лет. А еще я науцился гавалить слазу тли буквы — "же", "ше" и "ще". Тепель мне осталось только науциться выгаваливать букву "цэ" и букву "лэ". Папа сказал, сто меня не возьмут в школу, если я не умею выгаваливать все буквы. Поэтому я лесил, сто буду тлениловаться каждый день.

Например: целовек…. нет… цасы… цасы… цудо… цу-до… Нет, не палуцается!

Луцше я паплобую букву "лэ". Мама гавалит, сто для этого надо лыцать, как сабака. Л-л-л… Л-лыба… Л-лак… Пал-л… пиложок…

Нет, ницево у меня не палуцается.

Но я все лавно кокда-нибудь науцусь. Обесяю… нет — обещаю… Вот.

Надо только потелпеть.

А ко мне на день лождения плиходили гости. Я позвал своих знакомых лебят, с котолыми иглал во дволе, и плишел Колька с пелвово этажа. И Юлка, и Светка, и Лалиска. И даже Мишка Зотов плисол. Я ево снацала не хотел звать, патаму сто он всекда миня длазнит. Из-за тово, сто я не могу выгаваливать все буквы. Но потом я ево налошно позвал, штобы он услышал, как я гавалю букву "шэ".

Мы пили цай с толтом, и еще мама купила нам много конфет, и мы их ели. А патом мы иглали в моей комнате. Нам было весело. Вот…

Только патом у миня вдлук пашла из носа кловь.

Сильно-сильно. Я даже испацкал кавёл. Мама сказала, што мне нада палежать, штобы кловь в носике засохла. И поэтому лебята ушли. Я веть не мог с ними больше иглать. Они пошли на улицу, а я сицас лежу на диване, и мама дала мне кусоцек льда, штобы я делжал его на пеленосице. Но лёт халодный-плехалодный, и я не хацу ево делжать на носу…

И еще я жду, когда папа плидет с лаботы. Патаму што он должен плинести мне падалок. Я не знаю, што они с мамой мне на этот лаз подалят, но, навелно, это будет што-нибудь оцень халошее и интелесное. Луцше бы это было што-нибудь, цево нет ни у ково из лебят в нашем двале. Патаму што со мной тогда бы все длужили. А есть такие лебята, католые со мной иглать не хотят. Они гавалят, што им не лазлешают иглать со мной их ладители. Патаму што я какой-то не такой, как фсе.

Но я же знаю, што я такой же, как все! И мама моя тоже говолит, штобы я не слушал всю эту елунду. Но мне все лавно неплиятно, когда со мной не хотят иглать и длужить.

Эх, сколей бы плисол папа!.."

"Запись номер триста сорок от пятнадцатого ноября две тысячи двадцать четвертого года, одиннадцать часов двадцать две минуты.

— Севодня наступила зима, патаму што выпал снег. На улочке так класиво! Жалко, што я не могу выхадить на улицу, патаму што у меня уже целую неделю балит живот…

Токо што ко мне плиходила тетя влач, штобы пасмотлеть меня. Она плинесла какой-то плибол и подсоединяла ко мне всякие пловотки и тлубочки, а сама смотлела в окошечко на клышке чемоданчика, в котолом этот плибол лежал.

А патом они с мамой долго лазговаливали на кухне. А сначала они заклыли двель в мою комнату.

А когда тетя влач ушла, мама стала плакать. И еще она гавалила мне, штобы я ее за што-то пластил. Я сплосил: "А за што, мамочка?" — но она ничего больше не сказала, и только всё плакала, и плакала. И тогда я сплосил у нее: "Может быть, у тебя тоже балит животик, мама?" — а она заплакала еще сильнее…

Мне пачему-то тоже захотелось плакать, но я не заплакал. Патаму што я уже бальшой, и должен быть мущиной. Мне так всегда гавалит папа…"

"Запись номер триста семьдесят восемь от двадцать первого ноября две тысячи двадцать четвертого года, двенадцать часов девять минут.

— Севодня у меня животик балел не сильно, и мы с мамой смогли выйти на улицу.

И у лифта встлетили сосетку тетю Лаю. Она сказала, што я очень бледненький и спласила меня: может, што-то у тебя балит, малыш? Я ей сказал, што нет. Не патаму, што я люблю влать. Плосто не хачу, штобы тетя Лая меня жалела. Она тогда гладит меня по галове, а луки у нее очень шелшавые. И еще я знаю, што моя мама тоже не любит, когда меня жалеют длугие взлослые.

Вот…

Но тетя Лая все лавно сказала маме:

— Бедненький лебёнок. Какие же вы бесселдечные ладители, што мучаете своих детей!.. Бога бы побоялись, извелги!

Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.

Когда мы вышли на улицу, я сплосил:

— Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!

А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"

"Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.

— Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…

Я даже не хател сматлеть телевизол.

Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".

Она взяла детские книжки и стала мне читать.

Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.

Вот эта песенка:

К синему молю,

К зеленой земле

Хачу я доблаться

В моем калабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветел —

Плыву я к единственной маме на свете.

И мама услышит,

И мама плидет,

И мама меня неплеменно найдет —

Ведь так не бывает на свете,

Штоб были потеляны дети…

А патом мама сделала мне еще укольчик, и мне уже не стало больно, и я заснул.

А когда плоснулся, то увидел, што мама отлезает у меня ножницами волосы. Я сплосил ее, мама, зачем ты меня постлигаешь, у меня же еще не длинные волосики, а она сказала, што это нужно для тово, штобы сдать влачу какие-то анализы…"

"Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.

— Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.

Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.

Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.

Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.

И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.

Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.

И я сказал моей маме, што пойду сам.

— Как же ты пойдешь? — сплосила мама. — Тебя же ветлом качает!..

Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"

"Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.

— А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.

Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон. Так называется плиболчик, пла котолый я думал, што это говолящая иглушка.

Ой!..

"Запись номер пятьсот пять от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час сорок пять минут.

— Плиходила тетя, котолая мне сделала укол, и мне стало не так больно. Все лавно больно, но можно и потелпеть.

А штобы не плакать, кокда мне больно, я лучче ласскажу, што со мной сиводня было.

Мы с мамой холошо погуляли. Мы плисли в палк, где было мало налоду.

Там было ялкое солнце, и было тепло.

Мы там сидели на скамеечке и смотлели на делевья, на тлаву, на цветочки, котолые сажали тети-садовники…

А патом мама оставила меня сидеть на лавочке, а сама пошла за моложеным.

Вот…

Я сидел-сидел, а мамы все не было, а патом я увидел дядю. Это был еще не взлослый дядя, а молодой дядя. Он куда-то шел, а потом увидел меня и остановился.

И сказал:

— Клим, это ты? Клим Фёдолов?

Я сказал, что да, и сплосил, откуда он знает, как меня зовут.

А он сказал, что я очень пахож на мальчика, с котолым он вместе лос. Только это было совсем в длугом лайоне голода. Но тогомальчика тоже звали Клим Федолов. И тогда он сплосил, как зовут моего папу и мою маму.

Я сказал, что моего папу зовут Николай, а маму — Лена, и дядя закличал:

— Не может быть!

Он так смотлел на меня, что мне стало немножко стлашно.

А патом он сказал, что тот мальчик, котолого он знал в детстве и котолый был пахож на меня, давно умел. Это было двенадцать лет назад. Тому мальчику тогда было всего семь лет, он учился в пелвом классе…

А патом он сплосил:

— Клим, а ты… ты меня не помнишь? Я Иголь, Иголь Селгеев. Меня звали в детстве Гошей.

Я сказал, что нет, не помню. И сплосил: как я могу его помнить, если двенадцать лет назад был не я, а длугой Клим.

Тогда он сказал, что я — клон. И объяснил мне, что это такое. Это когда у ково-нибуть белут кловь или кожу, а патом из этово делают искуственаво лебенка, который будет копией тово, кто дал кловь или кожу.

Я сплосил, а что такое копия, и он сказал, что это когда кто-нибудь так похож на длугого человека, что их нельзя отличить длуг от длуга.

Патом он сплосил, пачему я такой бледный и пачему сижу здесь один.

Я ему все лассказал и пло то, что всю зиму у меня болел живот, и что моя мама сколо плидет.

А дядя Иголь тогда сам побледнел и сказал, что, значит, я тоже сколо умлу. Патаму что клоны болеют одними и теми же болезнями, котолыми болел тот человек, ис кожи или клови котолого они были сделаны.

Я сказал, что он влёт. И что я никогда не умлу. И что никакой я не клон, а плосто мальчик, как все.

Но он со мной стал сполить, и я стал кличать на нево:

— Уходи отсюда!..

И тут откуда-то плибежала моя мама и кинулась ко мне.

Она спласила, кто меня обидел. А патом заметила дядю Иголя.

Он сказал ей:

— Здлавствуйте, Елена Михайловна! Вы узнаёте меня?

А мама спласила, откуда он тут взялся.

Дядя Иголь сказал, што он сичас учится в институте, котолый находится лядом с этим палком.

Мама спласила его:

— Ты все лассказал ему?

И дядя Иголь кивнул.

— Зачем ты это сделал? — сказала мама.

И тогда он сказал, што я должен знать всё-всё. Што надо быть всегда честным и говолить плавду.

— Дулак! — сказала тогда мама. — Ты хоть понимаешь, што ты наделал? От твоей плавды всегда было только одно голе для всех! Я же помню, как тебя в школе звали ябедой, патаму што ты всегда говолил только плавду! Уходи немедленно отсюда!..

И дядя Иголь не стал больше сполить. Он опустил голову и ушел.

А я смотлел, как он уходит, и мне почему-то показалось, што я действительно где-то уже ево видел.

А патом я вдлуг вспомнил, как в плослом году мы с мамой шли по улице и встлетили одного дядю, котолый тоже говолил мне пло копии и што у меня есть много блатьев. Мама сказала патом, что этот дядя — ненолмальный, что это блодяга и пьяница, и што не надо облащать на него внимания…

И еще я вспомнил те фотоглафии, котолые лежат у мамы в заклытом на ключ ящичке шкафа, где был я, но только с полтфелем, как бутто уже хадил в школу.

И тогда я подумал: а может быть, они оба — и тот ненолмальный бладяга, и дядя Иголь — говалили мне плавду пло меня? Может быть, меня сделали из клови или из кожи тово мальчика, котолый был у моих мамы с папой до меня? А значит, я тоже сколо умлу, как и он?

И тогда я очень сильно заплакал.

Мама стала обнимать меня, целовать и спласывать, напугал меня этот плидулок или нет.

А я думал только о том, што уже не велю ни ей, ни моему папе.

Патаму што они всекда обманывали меня.

И я только смог сплосить маму:

— Мама, зачем вы с папой сделали меня из длугого Клима?

Мама не поняла меня.

Она говолила, што ты несешь, малыш, пойдем-ка лучше домой, и што забуть ты обо всем этом и не ломай зля свою маленькую головку…

И тогда я вытел слёзы и сказал ей, што…

Не помню, што я хател ей сказать. Патаму што у меня вдлук стало темно в глазах, и я как бутто клепко-клепко уснул.

А когда плоснулся, то мама куда-то быстло тащила меня на луках и гломко кличала на всю улицу:

— Скорую! Вызовите скорую помощь, ну хоть кто-нибудь!.. Вы што не видите — лебёнку плохо?!..

Я хотел сказать, што мне уже холошо, што я плоснулся, но тут мне опять захотелось как бы спать, и я даже не помню, как меня пливезли в больницу.

Ой!

ОЙ-ЕЙ-ЕЙ-ЕЙ!.."

"Запись номер пятьсот шесть от одиннадцатого марта две тысячи двадцать пятого года, четыре часа тридцать минут.

— Я опять спал. Но не так, как спят ночью все люди. А так, как это было днем на улице, кокда мама несла меня на луках…

А-а-а-а!..

Это опять мне стало больно. Не могу больше телпеть! Даже когда я один лаз полезался ножиком, мне не было так больно, как сейчас…

Я не знаю, может быть, когда так бо… больно, то мож…но уме…леть. Но я уже не бо… не боюсь уме…леть. Пата…му што я зна…ю, што… это… как… бутта… ты… за…снешь…

Ма…ма, лоднень…кая!.. Кок…да… я ум…лу, не… де…лай…те… с па…пой… из меня кло… на!..Не надо, мама…мамочка!"

* * *

Когда детский голос умер в диктофоне и заструилось равнодушное змеиное шипение небытия, мужчина и женщина еще долго сидели неподвижно, не решаясь нажать кнопку "стоп". Словно надеялись, что произойдет чудо, и картавый, доверчивый голосок оживет, создавая иллюзию того, что и его обладатель все еще жив.

Но этого, конечно же, не произошло. Пленка докрутилась до конца, а потом включилось реверсное воспроизведение, и бесстрастный голос авторегистратора сухо отчеканил: "Запись номер один…".

Тогда мужчина торопливо нажал на кнопку отключения и бросил быстрый взгляд на жену.

Он думал, что она плачет, но глаза ее оказались сухими.

Как тогда, в больнице, когда им сообщили, что Клима уже не стало. Как тогда, на кладбище, когда рядом с двумя другими надгробиями была выкопана в сырой весенней глине еще одна могилка, и в нее опустили неестественно маленький гробик, похожий на футляр какого-то большого музыкального инструмента.

Женщина не проронила ни слезинки — ни тогда, ни сейчас.

И теперь он догадывался, почему…

— Лена, — сказал он, не слыша своего голоса, — а может, действительно больше не надо, а?..

Она посмотрела сквозь него в пространство так, словно видела там нечто бестелесно-прозрачное.

— Лена, — полусказал, полувсхлипнул он, — ты же слышала, о чем он просил нас перед тем, как… Это же не просто запись, Леночка, а самое настоящее завещание!

— Ну и что? — вскинула голову женщина. — Что ты этим хочешь сказать? Что нам надо сдаться, опустить руки и предаться безутешному горю?!.. Что мы никогда больше не увидим и не услышим его, и до конца жизни нас будут преследовать воспоминания и мысль о том, каким бы мог стать наш ребенок?! Ты пойми, Коля: если мы сейчас отступимся от того, что решили, то это будет нашим поражением в борьбе со смертью! А ведь клонирование для того и было разрешено, чтобы люди могли одержать верх над этой проклятой беззубой старухой, которая безжалостно косит всех подряд, не разбирая, кто попадает под ее косу — стар или мал!.. И не знаю, как ты, а я лично сдаваться ей не собираюсь!..

— "Одержать верх над смертью", — медленно повторил он ее слова, будто пробуя их на вкус. — Красиво сказано… Что ж, может быть, ты права, Лена, и когда-нибудь мы действительно научимся побеждать смерть наших детей. Но цена, которую мы должны заплатить за эту победу, будет такой, что перечеркнет напрочь все наши достижения!.. Знаешь, у меня до сих пор в ушах звучит голос нашего Климчика. А ты — как ты можешь заставлять себя забыть его? Вот, слушай!..

Он принялся лихорадочно нажимать на кнопки диктофона, отматывая пленку на нужное место в записи.

Комнату вновь заполнил дрожащий, наполненный недетским страданием, детский стон: "Мамочка… больно… Даже телпеть нельзя!", но женщина, словно подброшенная невидимой пружиной, взметнулась и выхватила диктофон из рук мужа.

— Перестань! — крикнула она. — Сколько можно мучить и себя, и меня? Ты что, думаешь, я — железная, да? Да у меня тоже все нутро переворачивается, когда я слушаю эту запись, но я еще тогда, на могиле нашего первого сыночка, поклялась, что сделаю всё, чтобы он был с нами! И ты тоже поклялся, забыл?!.. Поэтому не надо ворошить прошлое, Коля! Нужно жить дальше, и, рано или поздно, у нас всё получится!

— Рано или поздно, — эхом отозвался он, опустив голову. — А если — никогда?.. Я всё понимаю, Лена, но ведь даже врачи…

— А что — врачи? — перебила она его. — Врачи, между прочим, еще тогда сказали, что у нас тридцать процентов! Целых тридцать! Да будь хоть три, хоть один процент того, что эта проклятая мутация не проснется в генах нашего малыша — я все равно буду обращаться в Центр раз за разом!

Она помолчала, успокаиваясь, а потом бесцветным, враз изнемогшим от невидимой тяжести голосом добавила:

— В конце концов, Коля, нам уже за сорок. Пятнадцать… нет, почти семнадцать лет мы бьемся за свое право иметь детей, вопреки всем этим дурацким генетическим и физиологическим законам… И осталось нам не так-то много попыток. Ну, две, от силы — три, не больше… Я не хочу иметь грудного ребенка, когда буду уже старухой!..И потом — наука ведь не стоит на месте. Кто знает, может быть, через год, ну пусть через пять или десять лет, клонаторы сумеют не только воспроизводить людей, но и добиваться того, что они будут здоровыми?

Мужчина закусил губу так, что из нее брызнула кровь.

— Нет, — решительно сказал он. — Я не дам тебе, Лена, больше мучать нашего… наших малышей! Я не хочу этого, понятно?!.. Не хо-чу!

— Эх ты-ы, — протянула жена. — Слюнтяй — вот ты кто! Слабак! А я-то думала, что ты — мужчина!.. Ну и пожалуйста — можешь убираться на все четыре стороны! Я и без тебя доведу дело до конца! Ты сам знаешь, что по закону достаточно согласия одного из родителей…

Она резко встала и, подойдя к окну, застыла спиной к нему, не отводя взгляда от двора, где играли дети. Много детей. Того же возраста, которого успел достичь Клим Николаевич Федоров. И младше. И старше…

Николаю нестерпимо захотелось ударить ее, но вместо этого он вдруг помимо своей воли шагнул и обнял ее сзади, прижав к себе. Елена не сопротивлялась.

— Ты что — уже записалась в Центр? — хрипло спросил он немного погодя.

— Еще два месяца тому назад… зимой, — откликнулась она. Мышцы его непроизвольно напряглись, и, высвободившись из его объятий, она развернулась к нему лицом: — И не смотри на меня так, ты же сам знаешь, какие там очереди… А нам каждый лишний день дорог.

Он кивнул. Разумеется, она была права. А он… Может быть, действительно надо относиться ко всему этому проще? В конце концов, рационализм не так уж плох…

Может быть, действительно хоть следующая попытка принесет успех?

Господи, если ты существуешь, сделай так, чтобы боль и мучения наших мальчиков не оказались напрасными! Мы-то сами — ладно, пусть многократно повторяющееся горе будет нам наказанием за упрямство. Но ты, Господи, ты обязан сделать так, чтобы мы победили!..

В принципе, даже по законам вероятности наши шансы на удачу возрастают с каждым разом.

Проклятье, о чем я? Разве можно устраивать из жизни и смерти своего ребенка рулетку?

А самое скверное — что дороги обратно нет.

Надежда — единственное, что нас с Леной спасает. Иначе мы бы давно сошли с ума от череды детских смертей. Их было уже четыре — и все они были такими разными. А от этого еще больнее…

— Только нам опять придется переехать, — проронил он, очнувшись от пугающих мыслей. И понял, что этими словами выкидывает белый флаг капитуляции. — Возможно, даже в другой город, где нас никто не будет знать…

— И не только переехать, — сказала жена. — Придется учесть еще кое-какие ошибки, которые мы допускали раньше…

— Да-да, — торопливо согласился он. — Например, тебе придется избавиться от фотографий, а не просто держать их под замком… Иначе ребенок все равно до них когда-нибудь доберется.

— А тебе, Коля, — подхватила она, — не следует больше дарить ребенку диктофон в таком раннем возрасте…

Он вздохнул.

Он кивнул, соглашаясь.

Он опять обнял жену.

Диктофон был все еще зажат у него в кулаке. И, сам не зная зачем, он вслепую нажал первую попавшуюся кнопку.

Лента зашелестела, перематываясь, а потом в крошечном динамике щелкнуло, и раздался смешной до слез голосок:

"И мама услышит,

И мама плидет,

И мама меня неплеменно найдет…"

Жена вздрогнула, словно ее ударили в спину.

Он тут же нажал кнопку, и диктофон умолк.

— Извини, — сказал он жене. — Я нечаянно…

И криво улыбнулся.

Всё правильно.

Им повезет. На этот раз — обязательно повезет.

Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети.

ЕГО БОРЬБА

— Чем чревато клонирование человека?

— По-моему, ничем.

— Откуда же тогда весь этот шум?

— Наверное, от политиков и журналистов […], которые боятся сами не зная чего.

— Если опасностей в клонировании человека вы не видите, какие оно обещает новые возможности?

— Ну представьте, супруги лишились ребенка. Еще хуже, если другого по каким-то причинам они родить уже не смогут. Взяв живую стволовую клетку первенца (еще при его жизни, когда уже стало известно, что он не выживет, или сразу же после смерти), можно воссоздать ребенка, внешне и физиологически неотличимого от умершего.

— А не страшно повторить человека?

— Потерять — страшно, а повторить, я думаю, нет.

Из интервью, взятого корреспондентом газеты «Московский комсомолец» у вице-президента Российской академии сельского хозяйства, академика, доктора биологических наук Л. К. Эрнста.

* * *

Последнее, что он успел воспринять ускользающим сознанием, было дикое, противоестественное сочетание аромата цветущих яблонь и зловония какого-то горящего тряпья.

И поэтому первое, что его удивило, когда он снова ощутил себя живым, было полное отсутствие всяких запахов. Воздух был абсолютно стерилен, и в нем не стояла та вонь лекарств и дезинфекционных растворов, которая обычно пропитывает госпитальные палаты.

«Значит, я не в госпитале, — подумал он. И тут же спросил себя: — А где я? Не на том же свете! Было бы нелепо, всю жизнь не веря в существование бога и загробной жизни, все-таки убедиться в обратном»..

Он попробовал открыть глаза, но их закрывала плотная повязка. Только теперь он ощутил, что лежит навзничь на чем-то твердом.

Тем не менее он был не один в этой кромешной тьме. Какие-то люди находились рядом с ним. Они что-то делали с его головой, только он не мог понять, что именно.

Он шевельнулся, чтобы встать, но тело было сковано неведомой силой.

— Лежите! — приказал чей-то властный голос сверху. — Вам еще рано вставать!

Ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться. Хотя тут же возникла странная мысль: «Какое право он имеет так разговаривать со МНОЙ? И с какой стати я должен кому-то подчиняться?» Тогда он спросил:

— Где я?

Но ему не ответили. Не посчитали нужным разговаривать с ним или просто не знали, что сказать в ответ?

Он рискнул задать второй вопрос:

— Кто я?

На этот раз ему ответили, но не то, что он надеялся услышать.

Ему грубовато сказали:

— Молчите. У вас еще будет время на разговоры.

Кто-то тут же хихикнул, видимо, усматривая какой-то смешной подтекст в этих ничего не значивших для него словах.

Он рассердился. Teufel^[4], что происходит?!

Вдруг что-то кольнуло его в левое предплечье, и он опять погрузился во тьму.

* * *

Когда он пришел в себя, с памятью дела обстояли намного лучше. Ему быстро удалось вспомнить, кто он такой и что с ним было раньше. Не тогда, когда он очнулся в первый раз, а перед погружением в непроглядную тьму…

Повязки на глазах на этот раз не было, и он смог наконец осмотреться.

Стандартная тюремная камера-одиночка. Грубые нары у стены, сейчас он на них и лежал, серые бетонные стены, отхожее место в углу, алюминиевые ложка, кружка и тарелка на крохотном столике, стальные ножки которого прочно закреплены в бетонном полу.

И лампочка под решетчатым колпаком над стальной дверью, окошечко в которой забрано решеткой.

На нем была странная одежда свободного покроя. Нечто среднее между больничной пижамой и тюремной робой. Куртка и штаны из какой-то неизвестной ему ткани. Во всяком случае, не из хлопка. На ногах — домашние тапочки. Тоже из странного материала — не то кожи, не то ткани. И вместо подошв — не резина и не пробка, а что-то упругое, но прочное.

В памяти сразу всплыло: Мюнхен, двадцать четвертый год. После неудачной попытки свергнуть баварское правительство его тоже посадили в тюрьму, но камеры там были не такими мерзкими, как эта. И там он мог читать, писать, гулять и общаться с соратниками по партии.

Все ясно. Значит, он все-таки попал в плен.

Но как это могло случиться? Он же отлично помнил, что разгрыз и проглотил ампулу с мгновенно действующим ядом!

Оставалось предположить только одно: те болваны, которым он отдал свой последний приказ, то ли из трусости, то ли из разгильдяйства, то ли по сознательному расчету не выполнили его волю!

Он скрипнул зубами. «Никому нельзя доверять до конца, абсолютно никому! Даже, казалось бы, по-собачьи преданному Шмундту, который был в курсе всех моих личных дел и секретов. Иначе как объяснить, что он не облил нас с Евой бензином и не поджег наши тела после того, как мы умерли? Вернее, должны были умереть…

Факт есть факт. Раз я еще жив, значит, яд был не таким уж смертельным, а Шмундту что-то помешало довести дело до конца.

И вот теперь я в плену…

На секунду его обожгла безумная, несбыточная надежда: а может быть, я заблуждаюсь, и то, что я принимал за реальную смерть, было лишь тяжким бредом? Вспомни, может быть, ты был тяжело болен, а теперь болезнь позади? Тогда ни о каком плене не должно быть и речи, хотя Берлин наверняка все еще окружен…

Он сел на жестком лежаке и прислушался, чтобы уловить хоть какой-нибудь звук за стенами камеры. Но ни отдаленной канонады, ни дрожания пола от близких разрывов снарядов он так и не уловил. Хотя даже в рейхсканцелярии последнее время пол и стены содрогались от непрерывного артобстрела.

Значит, все-таки плен…

Он вновь обвел хмурым взглядом скудный интерьер помещения. Смешно было надеяться на что-то другое: даже если бы он болел, свои не стали бы помещать его в тюрьму. К тому же тот властный наглый голос, который приказал ему в прошлый раз замолчать, никак не мог принадлежать кому-нибудь из обслуживающего персонала. В нем сквозили враждебность и отвращение. Правда, говорил неизвестный на немецком языке. И без акцента.

На него вдруг накатил животный страх. Он вспомнил, как незадолго до обручения смертью с Евой до него дошла весть о гибели Муссолини. «Великого дуче» поймали вместе с любовницей в Милане, расстреляли, а потом толпа долго глумилась над беззащитными трупами, топча их ногами.

Неужели меня ждет тот же конец? Ведь именно этого я хотел избежать, когда принимал решение добровольно уйти из жизни!

Интересно, что стало с Евой? Осталась ли она тоже в живых или ее ампула оказалась по-настоящему эффективной? И что стало с Германией? Хотя, если вдуматься, последнее уже не имеет значения.

«Немцы оказались недостойными такого вождя, как я, а поэтому должны исчезнуть с лица Земли, чтобы уступить место на ней более сильным и жизнеспособным народам».

Откуда эта напыщенная декларация? Неужели это он говорил когда-то? Или, наоборот, кто-то говорил это ему? Но кто, кроме него, мог претендовать на роль вождя германского народа?..

Чтобы хоть на миг избавиться от охватившей его растерянности и неуверенности в себе, он с трудом поднялся на ноги — тело затекло от долгого бездействия — и прошелся взад-вперед по камере, исподлобья разглядывая стены и дверь.

Он несколько раз прошагал от нар до двери и обратно, прежде чем сообразил, что у него ничего не болит и что физически он чувствует себя почти так же, как в полузабытые юношеские годы. Даже правая нога, в которую он был ранен в далеком 1916 году, сейчас повиновалась безотказно, и ее не приходилось подволакивать. И руки перестали трястись. И куда-то пропала мигрень, так часто донимавшая его, а ведь именно дикая головная боль была причиной тех приступов ярости, которые казались подчиненным непонятными и потому такими страшными…

Да, подлечили меня капитально. Но зачем? Зачем они тратили на меня лекарства? Я им нужен живым — это понятно, но зачем я нужен им таким здоровым?

Непонятно.

Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.

Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неопределенность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.

Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, словно на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он имел дело. Было имя — Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком — только неподвижное, фото карточное лицо. То же самое — с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.

«Что со мной?» — невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?

В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.

Мелькнула дурацкая мысль: «Надо вставать или нет?» — но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.

В камеру вошли трое мужчин. Все — в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке — чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах — ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.

Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!

Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.

Наконец тот, что постарше, нарушил молчание:

— Как вы себя чувствуете?

«Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение», — отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:

— Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!

— Потом, — отозвался тот, что с чемоданчиком. — Вам все объяснят потом. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется…

— Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, — перебил он говорящего. — Вы знаете, кто я?

— Конечно, — спокойно сказал старший. — Мы это знаем, не беспокойтесь. — И добавил, покосившись на своих спутников: — Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!

На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.

Кровь невольно бросилась ему в голову.

Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..

Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:

— Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..

— А с чего вы взяли, что мы немцы? — удивился тот, который молчал до сих пор. Он тоже говорил без акцента.

— А кто же вы? — хмуро поинтересовался Адольф. — Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?

— Это несущественно, — ответил старший. — Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас — время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?

Он шагнул к пленнику и взял его за руку.

Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.

Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. «Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?»

Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове — оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.

Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.

«Боже, когда же я ел в последний раз?» — подумал он.

Пища, против его ожиданий, оказалась хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.

Пока он ел, ему невольно вспомнились застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в «Волчьем логове». Вино текло рекой, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?

Эх, вернуть бы сейчас те времена!

Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: «Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, — мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу…»

Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.

Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем — все более безрадостных.

А теперь приходилось ждать информации о себе самом.

Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.

После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу наконец явился человек, который мог бы дать ответ на вопросы, мучившие заключенного.

Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.

«Просто следователь или Генеральный прокурор?» — поинтересовался Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.

Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.

И опять же, хотя говорил он по-немецки безукоризненно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним — не немец.

Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.

Его вопросы касались в основном жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.

Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом во время Первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..

Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.

Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.

Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.

Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии глубокой комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо — Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.

Отвечать на другие вопросы Адольфа относительно изменений, произошедших в мире за последние три года, Эрнест отказался, заявив, что это было бы пустой тратой времени. Что, мол, если Адольф будет вести себя правильно, то скоро ему разрешат читать газеты, и тогда он сам обо всем узнает.

Дальше вопросы Адольфа и ответы на них Эрнеста стали напоминать детскую игру в «черное и белое».

— У кого именно он находится в плену?

— У союзников.

— Где именно?

— Без комментариев.

— Что его ожидает?

— Так же, как и других военных преступников, бывших его приближенных и соратников, Адольфа собираются судить. Причем по соображениям безопасности суд будет проходить за закрытыми дверями.

— Что стало с моими родственниками, включая Еву Браун?

— Они все погибли.

— Как именно?

— Без комментариев. — Какое обвинение мне собираются предъявить?

— Вопрос очень интересный, — ядовито заметил Эрнест. — Уж не полагает ли господин фюрер, что его будут судить за кражу столового серебра из буфета рейсхканцелярии?

— Почему перед тем, как провести какие-то медицинские процедуры, врачи предварительно усыпляют меня снотворным?

— Это в ваших же интересах, — пожал плечами следователь. — Обработка раны на голове сопровождается жуткой болью, которую трудно перенести, находясь в сознании. Поэтому медики применяют наркоз. Как видите, мы достаточно милосердны к вам, хотя…

Эрнест не закончил фразу, но Адольф не замедлил уцепиться за это недоговаривание:

— Хотя — что? — с вызовом осведомился он. — Вы предпочли бы расстрелять меня или даже растерзать голыми руками без суда и следствия, не правда ли? Так почему же вы этого не сделали? Зачем вам нужно было вытаскивать меня с того света? Вы же — гуманисты, так неужели вам доставляет удовольствие наблюдать за муками обреченных на смерть?

Эрнест лишь печально покачал головой.

— Вы поистине неисправимы, Адольф, — заметил он. — Вы все еще живете реалиями своего Третьего рейха, где те, кто вершил суд и следствие, действительно были садистами. У нас же с этим все обстоит по-другому. Поймите же: специально спасать вас никто не собирался. Но раз уж вы вернулись с того света, то извольте предстать перед судом народов. Еще будут вопросы?

Адольф почувствовал, как в его левом глазу оживает давний тик.

— Только один, — сказал он. — Почему вы не испытываете ненависти ко мне?

Было невооруженным глазом заметно, что вопрос застал Эрнеста врасплох. Однако следователь, видимо, был профессионалом психологических единоборств. Во всяком случае, он быстро справился с замешательством.

— Скорее всего потому, что лично я не воевал, — ответил он, опустив голову. — И никто из моих родственников не пострадал от войны, которую вы развязали…

— Нет-нет, — с досадой перебил его Адольф. — Я имею в виду не только вас. Весь персонал этой… этой тюрьмы относится ко мне не как к порождению зла. И это заметно. Они что — тоже не воевали?

— Не знаю, — пожал плечами Эрнест. — За других, знаете ли, я не ответчик. Каждый человек имеет свои особенности… Только не думайте, дорогой мой фюрер, что вас ждут какие-то поблажки. Вы совершили самое гнусное преступление, принеся в жертву своим безумным идеям целые народы, и теперь будете отвечать за это по всей строгости закона.

— Безумным идеям? — удивился Адольф. — О чем вы говорите? Я исполнял свой долг перед германской нацией, только и всего…

— Да? — криво усмехнулся Эрнест. — А это что?

Он порылся в кожаной папке, с которой являлся на допросы, и выудил оттуда книгу в черном переплете, на обложке которой крупными готическими буквами с золотым тиснением было напечатано:

Адольф Гитлер МОЯ БОРЬБА

— Вы состряпали этот бредовый опус в двадцать четвертом году в Мюнхене, — обличительным тоном сообщил Эрнест, небрежно швыряя книгу Адольфу. — Когда отбывали срок в мюнхенской тюрьме за организацию путча, помните? Кстати, с вами тогда в камере сидел не кто иной, как Рудольф Гесс. Он-то и записывал эту книгу под вашу диктовку… В этом псевдонаучном трактате вы и изложили те идеи, которые впоследствии претворяли в жизнь вплоть до… вплоть до конца. В частности, теорию о превосходстве некоей избранной расы над всеми остальными народами… Почитайте, почитайте на досуге — может быть, это поможет вам освежить свою память.

Вскоре после этого он ушел.

Оставшись один, Адольф дрожащими руками открыл книгу, и с портрета во всю страницу форзаца на него свирепым мутным взглядом уставился он сам при полном параде: в военном мундире, в фуражке с высокой тульей, с Железными крестами, полученными еще во время Первой мировой войны, и с повязкой, перечеркивавшей рукав загогулинами свастики.

Беда была в том, что он действительно не помнил, когда и зачем написал эту книгу.

И какие такие идеи он в ней излагал.

Он принялся читать.

Кое-где в тексте попадались автобиографические пассажи. Сначала он вчитывался в них с интересом, но после того как несколько раз наткнулся на откровенное вранье, лишь пробегал их взглядом по диагонали.

На двадцатой странице его охватило глубокое омерзение к самому себе. На пятидесятой он отшвырнул книгу в угол камеры, как будто она превратилась в его руках в дохлую крысу.

Лишь потом, кое-как поужинав — еда после прочитанного не лезла в горло, — он все же сумел заставить себя дочитать книгу до конца.

Из выходных данных явствовало, что сей «псевдонаучный трактат» был издан, а точнее — переиздан, в Берлине в 1939 году тиражом в 5 миллионов экземпляров.

Неужели это дерьмо миллионы немцев читали с восхищением и упоением? Какой же рабской тупостью надо было обладать, чтобы не разглядеть за каждой строчкой этой книжонки неврастеника с манией величия, ненавидящего весь мир?

Как можно было объявлять гением субъекта, который, брызжа пенистой слюной, орал на всю страну с глянцевых страниц: «Чтобы человечество росло здоровым, необходимо постоянно заниматься селекцией, безжалостно уничтожая нежизнеспособные расы»?

А хуже всего было то, что мысли автора-шизофреника неумолимо претворялись в жизнь. Им самим. Или под его непосредственным руководством.

Он не знал, что произошло в его душе после возрождения из пепла. Но почему-то только теперь до него дошло, какое страшное преступление он совершил.

В ту ночь — если, конечно, ночью в этом безвременье можно было считать отключение света — он не сумел заснуть, ворочаясь на жестком лежаке так, будто его поедом ели окопные вши.

* * *

С той поры допросы, а скорее, собеседования с Эрнестом, продолжались ежедневно. Следователь был неутомим. Впрочем, Адольфу он все больше казался не представителем правосудия, а журналистом, который задался целью составить и издать подробное жизнеописание бывшего «вождя германской нации». Потому что Эрнеста по-прежнему интересовали не факты, связанные с политикой и ведением войны, а мельчайшие подробности быта и личной жизни подследственного в разные периоды его биографии.

Например, какого цвета были новые брюки, безвозвратно загубленные в результате взрыва бомбы, подложенной под стол совещаний фон Штауфенбергом? Какие духи любила употреблять Ева Браун, зная, что их аромат вводит ее повелителя в неистовство? Наконец, почему он назвал своих овчарок Блонди и Меком, а не как-нибудь иначе?..

И еще одну закономерность открыл для себя Адольф в связи с этими странными допросами.

«Процедуры» под наркозом в целях заживления раны на затылке продолжались, но стали нерегулярными. Причем Адольф заметил, что чаще всего они возобновлялись тогда, когда он неудачно отвечал или не отвечал вовсе на вопросы Эрнеста. Если же ему удавалось удовлетворить любопытство следователя, то Эливер, Лорент и Шельд — именно так звали тех троих в белых халатах — оставляли его в покое. И кстати, рана так и не заживала, несмотря на процедуры. Во всяком случае, снимать повязку с головы Адольфа не спешили…

Зато теперь Адольфу были предоставлены кое-какие льготы.

По крайней мере раз в три дня ему приносили свежие газеты на немецком языке. Они еще пахли типографской краской. Из них он узнал, что мир все еще не забыл войну.

Во многих газетах содержались статьи о Нюрнбергском процессе, который завершился два с лишним года тому назад. Адольф жадно вчитывался в скупые газетные строчки, сухо перечислявшие имена казненных. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтен-бруннер, Розенберг… всего 11 человек… приговорены к смертной казни через повешение… приговор приведен в исполнение… Бормана все еще не нашли… Гес-са, Функа и Редера приговорили к пожизненному заключению… Остальные отбывают тюремное заключение сроком от 10 до 25 лет… Фриче, Папен, Шахт оправданы… Переданный суду Лей незадолго до начала процесса повесился в тюрьме, Крупп был признан неизлечимо больным… Многих ближайших его сподвижников разыскивают по всему миру…

Таким образом, от предстоящего судебного процесса следовало ожидать самого худшего. Впрочем, наивно было бы надеяться на милость победителей. Вопрос лишь в том, какую именно казнь ему изберут судьи: расстрел, повешение или, может быть, электрический стул, как это узаконено в Соединенных Штатах? Или ради него возродят французскую гильотину? А может быть, применят яд, причиняющий тяжкие и долгие мучения?

Что ж, Геринг и Лей имели все основания покончить с собой, не дожидаясь вынесения приговора. Если бы он мог, то тоже последовал бы их примеру. Но надзиратели в этой тюрьме свою службу несли образцово. Помимо того, что каждые пять минут окошко в двери приоткрывалось и охранник заглядывал в камеру, высоко под потолком имелись устройства, напоминающие кинокамеры, только гораздо меньшего размера. Их объективы вращались автоматически, сопровождая узника в его перемещениях по камере, и Адольф понял, что они предназначены для наблюдения за ним.

К тому же он почему-то не находил в себе силы воли для того, чтобы попытаться разбить голову о бетонные стены или вскрыть вены заточенной алюминиевой ложкой. Дело заключалось не в том, что такая смерть была бы унизительной для него. Просто он хотел испить до дна горькую чашу поражения.

Впрочем, газеты все больше писали не только о войне, но и о других событиях. Мир постепенно возвращался к обычной размеренной жизни, и то, что творилось в Европе и других уголках планеты всего три года назад, казалось теперь кошмарным сном.

Немецкий народ вовсе не был стерт с лица земли четверкой победителей. Германия приходила в себя после разгрома. Восстанавливались фабрики, заводы, люди возвращались к нормальной жизни, заново строили разрушенное дома и рожали детей. Правда, было прискорбно, что отныне нация оказалась разделенной на части, которые контролировались Соединенными Штатами, Британией, Францией и Советским Союзом.

Этот раздел наиболее остро ощущался в столице Германии, где между победителями назревал конфликт. А в странах Восточной Европы один за другим формировались просоветские режимы.

В то же время евреи, к уничтожению которых он призывал в своей книге, не только выжили, но и образовали свое государство на Ближнем Востоке.

Помимо газет, Адольфу разрешили раз в день выходить на прогулку во внутренний дворик тюрьмы, где даже небо над головой было надежно перекрыто матовым стеклом, а воздух поступал из невидимых вентиляционных систем. Судя по его температуре, снаружи, за стенами тюрьмы, было либо лето, либо ранняя осень.

Во время прогулки ему чаще всего вспоминалась Австрия с ее красочными осенними лесами, свежестью альпийских лугов и цветущими травами. В молодости он не раз встречал рассвет над Дунаем, пытаясь отобразить его на холсте.

Вспомнив о своих попытках стать живописцем, он и сейчас, чтобы отвлечься от смутных воспоминаний и унылых размышлений о будущем, попросил Эрнеста снабдить его бумагой, кистями и красками. Просьбу его удовлетворили в тот же день. Но у него почему-то ничего не получалось. Ни пейзажи, ни портреты. Вместо ласкающих взор цветовых гамм выходила лишь неумелая пачкотня, а портреты тех, кто сохранился в его памяти, отличались чрезмерной карикатурностью.

В конце концов он отказался от живописи и решгог писать мемуары.

И опять, как ни странно, затея его увяла сама собой на корню, когда Адольф обнаружил, что по-прежнему страдает необъяснимыми провалами в памяти. Причем эти лакуны в основном касались его собственных переживаний. Например, Адольф не мог припомнить, сколько ни напрягал память, какие ощущения у него вызвало сообщение о том, что вермахт пересек границу СССР и самолеты люфтваффе успешно бомбят Киев, Минск и Вильнюс… А какую эмоцию у него вызвало поражение Паулюса под Сталинградом? Ничего подобного он не помнил. А разве можно описывать свою жизнь, не помня, что именно ты чувствовал в тот или иной исторический момент? В принципе, теперь он мог бы изложить все события, имевшие место в его биографии с того момента, когда он возглавил партию, но тогда это были бы не воспоминания, а сухая, голая хронология. Кого это могло бы заинтересовать? Историки и без того, наверное, уже позаботились о подобном…

Конечно, можно было бы напрячь воображение, отпустить на волю фантазию и придумать свои переживания заново.

Но он зарекся никогда больше не лгать. Хватит с него и того вранья, которым пропитана насквозь единственная книжка, состряпанная им давным-давно.

* * *

Когда Адольфа в первый раз вывели на прогулку, он увидел, что в подвале, где находится его камера, есть и другие камеры. Во всяком случае, тут имелись точно такие же стальные двери сокошками, забранными решетками, но на его вопрос, кто содержится в этих камерах, ему не ответили ни охранники — впрочем, им вообще было запрещено общаться с ним, они обходились только жестами, — ни Эрнест.

Тем не менее он знал, что в подвале кроме него заточен еще кто-то. По меньшей мере один человек. А может быть, и больше. Иногда ночью его будил лязг стальных запоров, доносившийся сквозь дверь из коридора. А однажды он проснулся от такого пронзительного нечеловеческого вопля, что потом долго не мог заснуть.

Кто же там был? И почему он так кричал? Его что — пытали? А может, он был ранен? Или бедняга просто тронулся умом от страха перед предстоящим наказанием?

Что, если это был кто-то из его бывших соратников, которого арестовали где-нибудь на другом конце земного шара? Например, Борман? А может быть, Эйхман? Или Мюллер, шеф гестапо, кажется, его имя тоже отсутствовало в списке подсудимых на процессе в Нюрнберге?

Чтобы получить ответ на эти вопросы, Адольф попробовал перестукиваться с неизвестным узником при помощи азбуки Морзе. Но либо сосед не знал этого простейшего кода, либо был не немцем, либо в самом деле сошел с ума. Во всяком случае, ответного стука от него Адольф так и не услышал.

Помимо всего прочего, в положении Адольфа имелась еще одна странность, которая не давала ему покоя.

Ни охрана, ни надзиратели, ни посещавшие его врачи не были вооружены! Правда, когда его выводили на прогулку, он видел на поясе у сопровождающих нечто вроде дубинки, но разве так должен быть вооружен персонал тюрьмы, где содержится опаснейший военный преступник? Или они не считают его опасным?

Хотя последнее предположение имело под собой основания — Адольф и сам чувствовал, что ввиду врожденной слабосильности не способен оказать кому-либо достойное физическое сопротивление, — но все-таки это было унизительно.

Скорее всего таким оригинальным способом ему давали понять, что не считают его какой-то исключительной личностью. Поведение охранников только подтверждало эту гипотезу. Они относились к нему как к обычному старикану, волей судеб оказавшемуся в роли выдающегося преступника.

Время для Адольфа текло медленно.

Бесцельно вышагивая по камере и сложив руки излюбленным жестом перед собой, он проклинал тех, в чьей власти оказался.

«Что они тянут кота за хвост?» — с раздражением думал он. Неужели им недостаточно тех улик, которые они накопили против меня при подготовке к Нюрнбергскому судилищу? Да ведь одной сотой, тысячной доли того, что мне можно вменить в вину, уже хватает, чтобы отправить меня на тот свет!.. И потом, почему никто из высшего руководства союзников так ни разу и не посетил меня в камере? Неужели им даже неинтересно посмотреть на меня, их бывшего врага? Где этот азиат-флегматик со своей трубкой, где толстый английский боров Черчилль? Ну, с Трумэном все ясно, он все-таки не Рузвельт, но где другие?.. Неужели они боятся меня, даже поверженного и втоптанного в грязь?..

На очередном допросе он спросил об этом следователя Эрнеста.

— Не торопите события, мой фюрер, — по своему обыкновению, ухмыльнулся тот. — И потом, какой в этом смысл? Вы же не экспонат парижского Лувра, чтобы руководители великих держав глазели на вас. А пожимать вам руку тоже никто не собирается. Вот начнется суд, и вас увидит весь мир. Кстати, вам бы следовало привести в порядок свою физиономию, а то заросли, как Робинзон Крузо, до неузнаваемости. Я распоряжусь, чтобы к вам сегодня же прислали парикмахера…

— Почему именно сегодня? — вяло осведомился Адольф, машинально проводя рукой по худосочной бороденке, отросшей за время заключения.

Эрнест резко захлопнул свою кожаную папку, заставив бывшего фюрера вздрогнуть.

— Да потому, мой дорогой подследственный, — объявил Эрнест, — что завтра начинается судебный процесс!..

* * *

К удивлению Адольфа, судебное заседание проводилось в том же здании, в подвале которого находилась камера. Причем зал был довольно небольшим и вовсе не помпезным. Ярко освещенное помещение без окон, стандартный стол для судей, напротив него — решетчатая клетка со скамьей внутри, и несколько столиков сбоку для секретарей-стенографисток и представителей обвинения.

Эрнест не обманывал его, когда говорил, что суд будет закрытым.

Кроме Адольфа, судей, представителей обвинения и охраны, в зале больше никого не было. Ни публики, ни прессы.

Зато повсюду имелось множество кинокамер и юпитеров. Правда, операторов, которые должны были управлять всей этой техникой, почему-то тоже не наблюдалось.

Однако внимание Адольфа не задержалось на этом странном факте.

Куда больше его интересовали люди, которые должны были его судить.

Помня статьи о Нюрнбергском процессе, он рассчитывал увидеть перед собой тех же судей, которые выносили приговор его соратникам по нацистской партии.

Однако судей оказалось всего трое. Причем все трое были не в военной форме, как следовало ожидать, если бы речь шла о военном трибунале, а в черных судейских мантиях, со смешными треугольными шапочками на голове. Более того, среди них была молодая и весьма миловидная женщина!..

Обвинитель же был всего один — но какой!

Изможденный костлявый старик, явно представитель той национальности, к окончательному уничтожению которой в свое время призывал Адольф. Глаза обвинителя горели мрачным огнем. Пожалуй, он один из всех присутствующих в зале был полон ненависти к подсудимому. Руки его дрожали, когда он перекладывал с места на место бумаги, видно было, что он едва сдерживается и что, если бы не решетка, кинулся бы на Адольфа, чтобы вцепиться ему в горло иссохшими пальцами живого скелета.

— Встать, суд идет!

Адольф нехотя поднялся.

Что-то во всем этом было не так, но что именно — он пока не мог разгадать.

Или просто дело заключалось в том, что его ожидания обмануты?

Возможно.

Сидевший в центре судья что-то сказал, и звук его голоса разнесся по залу эхом — видимо, в стенах были спрятаны динамики.

«Что он говорит?» — подумал Адольф, принимаясь вертеть головой в поисках переводчиков.

В ту же секунду стоявший позади него охранник молча надел на его виски небольшие наушники, и Адольф с изумлением обнаружил, что теперь понимает слова судьи так, как будто тот говорит по-немецки! Это не был перевод в собственном смысле слова: голос, несомненно, принадлежал именно судье. Оставалось непонятным, как обычные с виду наушники трансформируют речь, чтобы можно было понимать ее без перевода.

Впрочем, эти мысли быстро вылетели у Адольфа из головы.

Председатель суда (а именно им оказался сидевший в центре) представил двух других судей (Адольф тут же забыл их имена и фамилии, настолько они были вычурными), общественного обвинителя (который выступал, ни много ни мало, от имени всего человечества) и осведомился, желает ли подсудимый воспользоваться услугами защитника.

Адольф закусил губу.

— Нет необходимости, — заявил он.

— Означает ли это, что вы сами будете себя защищать? — спросил председатель.

Вместо ответа Адольф молча наклонил голову.

Судья тут же сделал ему замечание. В ходе процесса подсудимый должен четко и ясно отвечать на все вопросы — как судей, так и обвинителя. При этом он должен вставать… но не обязательно по стойке «смирно» (при последних словах губы председателя тронула ироническая усмешка).

Адольф почувствовал, как кровь бросается ему в голову.

— Есть ли у вас претензии к личности членов суда или общественного обвинителя? — поинтересовался председатель суда.

Адольф снисходительно пожал плечами.

И заработал второе предупреждение за нарушение правил поведения.

«Ха, да пусть хоть сто предупреждений!» — подумал Адольф. Что это изменит? Меня что — досрочно расстреляют прямо здесь, если я не буду подчиняться их требованиям?!.

Между тем судья перешел к уточнению личности подсудимого:

— Назовите свои имя и фамилию.

Вот болваны! На кой черт мне тогда пришивали на спину арестантской робы табличку с именем и фамилией? Крупными буквами!..

Адольф приподнялся, опираясь на деревянный барьер.

— Адольф Гитлер! — рявкнул он, как в старые добрые времена, когда только что прибыл на фронт и представлялся ротному фельдфебелю. — Рейхсканцлер! Фюрер Германии! Верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами!..

— Бывший, — ласково улыбаясь, поправил его председательствующий. — Вы хотели сказать: бывший канцлер, бывший фюрер, бывший главнокомандующий…

Он так явно издевался над Адольфом, что того бросило в дрожь.

«Ладно, господа, пусть я самый гнусный и мерзкий преступник, но так просто я вам не дамся! Вы у меня еще попотеете!..»

— К тому же, — продолжал председательствующий, — по-моему, вы вводите высокий суд в заблуждение… Гитлер — это что, ваша настоящая фамилия?

— А какая же еще? — угрюмо процедил бывший фюрер. — Я никогда не опускался до присвоения чужих фамилий или до псевдонимов!

— А вот у нас имеются все основания полагать, что ваша настоящая фамилия — Шиклырубер, — вкрадчиво наклонил голову председательствующий. — Что вы на это скажете, подсудимый?

Ах, вот оно что!.. Идиоты, они даже не удосужились изучить как следует его биографию!

— Я скажу, что суду не стоит пользоваться непроверенными слухами, которые активно распространялись обо мне политическими оппонентами и зарубежными пропагандистами! — запальчиво возразил Адольф. — Моего отца звали Алоис Гитлер, и я всегда носил его фамилию! Мария Шикельгрубер была матерью моего отца, и к ее девичьей фамилии я не имею никакого отношения!

Вопреки его ожиданиям, председатель не смутился. Наоборот, он просиял так, будто Адольф оказался способным учеником, оправдывающим надежды своего учителя.

Заседание продолжалось. После ряда вопросов, уточняющих личность Адольфа и кое-какие подробности его биографии, председательствующий собрался было дать слово обвинителю, нетерпеливо ерзавшему на своем кресле с высокой спинкой, увенчанной гербом в виде голубой планеты, обрамленной голубыми же колосьями каких-то злаков, но Адольф его опередил.

— Господа судьи, — сказал он, поднимаясь со своей жесткой скамьи, — я хотел бы сделать очень важное заявление! Прошу слова!

Председатель запнулся на полуслове. Было очевидно, что непредвиденный демарш подсудимого застал его врасплох. Настолько, что он принялся шепотом совещаться со своими коллегами.

— Я протестую, высокий суд! — тем временем выкрикнул обвинитель. Голова его задергалась так, что казалось, еще немного, и она сорвется с плеч и покатится по паркетному полу. — Это нарушение процедурного регламента!

Судьи наконец закончили совещаться, и председатель откашлялся.

— Суд считает, что, ввиду особого характера данного дела, из правил судебной процедуры можно делать исключения, — объявил он, не глядя на обвинителя. — Сколько времени вам необходимо, подсудимый?

— Три минуты! — по-военному отчеканил Адольф.

— Хорошо, — пожал плечами председатель. — Мы вас внимательно слушаем.

Прежде чем говорить, Адольф привычно сцепил кисти рук перед собой, словно прикрывая пах от возможного пинка, и сдвинул белесые брови.

— Мое заявление заключается в следующем, — начал он гортанным и чуть хрипловатым от волнения голосом. — Я имел возможность бегло ознакомиться с материалами так называемого Нюрнбергского процесса, в ходе которого военному суду был подвергнут ряд моих бывших подчиненных. Всем им вменялось в вину совершение преступлений против мира, военных преступлений, преступлений против человечности, а также участие в осуществлении общего плана или заговора для совершения этих преступлений. Как вам, должно быть, известно, Международный военный трибунал констатировал, что все они участвовали в планировании, подготовке, развязывании и ведении агрессивных войн в нарушение международных договоров, соглашений и обязательств. Многие из тех, кто оказался тогда на скамье подсудимых, были признаны виновными в убийствах и жестоком обращении с военнопленными и гражданским населением, в угоне мирных жителей в рабство. — (Председатель предупреждающим жестом поднял было свой молоток, но Адольф жестом показал, что он уже переходит непосредственно к делу). — В итоге подавляющее большинство из них понесли справедливое наказание за то, что на протяжении многих лет попирали все нормы права и морали. Всему миру известно, что нацистская партия, являвшаяся правящей и единственной партией в Германии с 1933 года, стала идейным подстрекателем вышеупомянутых преступлений. Остается спросить: кем был в Германии Адольф Гитлер? С 1921 года он единолично руководил национал-социалистической партией, присвоив себе титул ее фюрера. Более того, с 1933 года он единолично осуществлял и всю полноту власти в стране, являясь главнокомандующим вооруженными силами и фюрером всей Германии!.. Разве не ясно следует отсюда, что как единоличный правитель он должен нести всю ответственность за то, что творилось в период его власти в стране и на территориях, оккупированных Германией? Разве требует доказательства тот факт, что именно он явился непосредственным инициатором развязывания агрессивных войн против соседних государств с целью их захвата? И разве не было уже доказано на Нюрнбергском процессе, что процесс массового истребления евреев, славян и многих других национальностей был задуман и начат именно им, Адольфом Гитлером?

В этом месте Адольф сделал эффектную паузу и, глядя поверх голов судей, спокойно продолжал:

— Нюрнбергский процесс длился почти год. В его рамках было проведено свыше четырехсот судебных заседаний. Так зачем же вам терять столько времени на переливание из пустого в порожнее, если истина очевидна еще ДО судебного разбирательства?! Что толку напрасно марать бумагу никому не нужными протоколами и затрачивать массу энергии, которая может пригодиться для других, действительных, а не фиктивных целей?.. — Он неожиданно подался всем корпусом вперед и возвысил голос почти до крика: — НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО! Я УЖЕ ЗНАЮ, КАКИМ БУДЕТ ВАШ ПРИГОВОР ПО МОЕМУ ДЕЛУ, ТАК ОГЛАСИТЕ ЖЕ ЕГО ПРЯМО СЕЙЧАС, БЕЗ БЮРОКРАТИИ И ПРОВОЛОЧЕК! Я НЕ ПРОШУ ВАС О МИЛОСТИ И СОСТРАДАНИИ. Я ПРОШУ: ПРОЯВИТЕ РАЗУМ И ПОНИМАНИЕ!..

Он умолк, вцепившись пальцами в барьер и ощущая, как струйки пота противно сбегают по коже под одеждой. Как бывало и прежде, после подобных колоссальных затрат нервной энергии, тело его ослабло, а ноги отказывались слушаться.

В зале и раньше было тихо, а теперь тишина стала абсолютной.

На несколько мгновений члены суда словно оцепенели в своих креслах. Даже охранники — и те застыли неподвижно, устремив взгляды на Адольфа.

— Постойте, постойте, — наконец возмущенно произнес председатель. — Что вы такое говорите, подсудимый? По-вашему, мы собрались здесь, чтобы напрасно терять время? И вы считаете, что всем все ясно? В таком случае, вы глубоко ошибаетесь! Позвольте вам напомнить, что в основе правосудия лежит не только установление истины, но и карательная функция! Причем речь идет не только и даже не столько о наказании, которое мы можем вам назначить в результате рассмотрения данного дела. Сам судебный процесс должен стать для вас наказанием — и чем дольше он продлится, тем, надеюсь, мучительнее он будет для вас! — (Женщина-судья как-то по-домашнему дернула председателя за рукав, но он только небрежно отмахнулся от нее). — Поэтому не пытайтесь нас деморализовать подобными заявлениями и извольте подчиняться правосудию. В конце концов, ваше мнение тут ничего не решает — пора бы вам к этому привыкнуть!

Он замолчал, схватил стакан с водой и залпом осушил его до дна.

Потом, уже более спокойным голосом, объявил:

— Заявление подсудимого принимается судом к сведению, но содержащаяся в нем просьба удовлетворению не подлежит. Суд продолжается, господа…

* * *

Суд продолжался еще много дней — в конце концов Адольф потерял им счет.

В принципе, весь процесс состоял из одного нескончаемого обвинительного акта, обильно иллюстрируемого кадрами кинохроники, многочисленными документами, актами экспертиз, письменными показаниями свидетелей — офицеров и солдат вермахта, гестаповцев и эсэсовцев, военнопленных разных национальностей, гражданских лиц, в основном женщин, стариков и детей… «Если бы всю эту бумажную груду оставляли в зале, — подумал как-то Адольф, — то она в конце концов завалила бы его до потолка».

Между тем у костлявого старика-обвинителя, видимо, не хватило ни сил, ни здоровья ежедневно работать языком по нескольку часов подряд, потому что вскоре его сменил энергичный молодой человек, больше смахивающий на американского проповедника, нежели на прокурора.

Чуть ли не полстены зала занимал большой экран, но не из полотна, как это бывает в кинотеатрах, а из темного стекла. Его использовали для демонстрации фото— и кинодокументов (первое время Адольф долго пытался обнаружить местонахождение проектора, но потом смирился с тем, что изображение появлялось как бы изнутри экрана). И кадры эти наполняли Адольфа все большим ужасом и раскаянием. Он не помнил, показывали ли ему нечто подобное, когда он был у власти, но теперь омерзительная изнанка его стратегических решений «во имя торжества арийской расы» представала перед ним совершенно в новом свете.

Экран бесстрастно повествовал о массовых расстрелах, повешениях, отравлениях газом, голодной смерти. О принуждении к работе, непосильной для тех, на кого она возлагалась. О жестокости и пытках всех видов, включая применение каленого железа и вырывание ногтей. О производстве опытов над живыми людьми путем хирургического оперирования без наркоза и о других изощренных способах умерщвления.

Документальная хроника запечатлела стерилизацию женщин в Освенциме и Равенсберге, искусственное заражение раком матки в Освенциме, тифом — в Бухенвальде, анатомические «исследования» в Нацвейлере, пересадку костей и вырезание мышц в Равенсбрюке. А еще — газовые камеры, «душегубки» и печи для массовой кремации…

Экран наглядно показывал, как нацисты расправлялись с детьми. Они убивали их вместе с родителями, группами и поодиночке. Они убивали их в детских домах, в больницах, заживо хороня в могилах, бросая в огонь, отравляя их, производя над ними опыты, беря у них кровь для немецких солдат, бросая их в тюрьмы, гестаповские камеры и концентрационные лагеря, где дети умирали от голода, пыток и эпидемических заболеваний.

На экране рушились жилые дома и музеи, дворцы и библиотеки, церкви и памятники культуры, целые города превращались в развалины, а деревни — в дымящиеся угли с одинокой печной трубой, чудом уцелевшей в пожарище.

И цифры, цифры, цифры — страшная бухгалтерия минувшей войны, в которой учитывались не деньги, а тысячи загубленных человеческих душ, и где нечего было записывать в приход, но зато графа «потери и убытки» заполнялась нескончаемой чередой цифр…

Первое время Адольф еще задавал обвинителю вопросы — чаще всего не потому, что ему действительно было что-то непонятно, а просто из чувства протеста против решения суда оставить без внимания его просьбу о досрочном завершении процесса.

Но потом, потрясенный страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.

Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: «А было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..»

Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.

И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.

Заседания суда длились по восемь часов в день, с двухчасовым перерывом на обед. В остальное время жизнь подсудимого текла в соответствии с тюремным распорядком, к которому он уже начал привыкать. Вот только газеты после начала процесса ему почему-то перестали приносить. Адольф подал жалобу на имя начальника тюрьмы, но ответа не получил. Он попытался поставить этот вопрос перед судом, но председатель заявил, что суд не имеет никакого отношения к содержанию подсудимых под стражей.

Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал Адольфа перед отбоем. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: «Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца…» Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.

Из этого Адольф сделал вывод, что, видимо, судебный процесс над ним развивается не так, как того желали бы его инициаторы. И не случайно члены суда все больше нервничали. Они часто без видимых причин вдруг обрывали на полуслове не в меру делового обвинителя, а потом и вовсе его заменили — на этот раз субъектом, похожим на провинциального трагика: с таким наигранным пафосом тот воздевал руки, причитал и закатывал глаза к небу, перечисляя злодеяния нацистского режима.

Отношение к Адольфу со стороны судей — и особенно председателя — тоже изменилось. Если в начале процесса председательствующий позволял себе казаться беспристрастным, а временами даже благодушным — этаким папашей-бюргером, упрекающим своего сынка-оболтуса в мелких провинностях, то теперь все чаще он повышал тон, обращаясь к Адольфу, допекал его мелочными придирками (то не так стоишь, то не так сидишь, то не туда смотришь) и грубоватыми сентенциями, больно ранившими самолюбие бывшего фюрера. У Адольфа стало складываться впечатление, что его нарочно стараются вывести из себя, выманить из состояния замкнутости, в котором он отсиживался, словно в укрытии. Только какой в этом был смысл для судей? Unverstandlich…^[5]

До поры до времени Адольф старался сохранять самообладание.

Но однажды все-таки не выдержал и взорвался.

Он разразился короткой, но страстной речью. Видимо, в подсознании сохранились навыки выступления перед огромными массами людей. Например, в Рейхстаге. На Кайзерплац. Перед солдатами, отправлявшимися на фронт. Только теперь не было толпы, внимавшей каждому его слову и приходившей в неистовство после каждого лозунга, который он бросал в ее скученную массу.

Была лишь горстка людей, враждебно настроенных к нему. Но это не остановило Адольфа. Он обращался не к ним. Он обращался в нацеленные на него объективы камер — пусть весь мир слышит его!..

В этой речи он не защищался. Он сам нападал и обвинял, причем всех: продажных политиков Запада, дозволивших ему почти беспрепятственно реализовать свои преступные планы. Коварного грузина, тихой сапой оттяпывавшего территорию за территорией буквально под носом у Германии. Бизнесменов, вкладывавших огромные деньги в финансирование производства вооружений и снабжавших вермахт оружием, техникой и всем необходимым для ведения войны. Даже евреев, Бен-Гуриона и прочих, успевших заложить основы для создания своего рейха в Малой Азии, которые вели торговлю с СС, выкупая избранных своих представителей из концлагерей и равнодушно отказываясь платить за рядовых juden.

— Да, Германия под моим руководством совершила страшные преступления, — говорил он. — И я готов понести за них любое наказание. Но почему вы судите только меня? Почему бы вам не посадить на скамью подсудимых рядом со мной все человечество, которое не сумело вовремя распознать опасность, которую я представляю для мира, и не нашло в себе сил, чтобы остановить меня? Почему вы не судите тех немцев, которые рукоплескали мне во время моих выступлений в Рейхстаге так, что дрожали стены? Почему вы не судите тех, кто голосовал за меня в 1932 году, когда я баллотировался на пост президента, уступив дряхлому Гинденбергу всего чуть-чуть? Тринадцать с половиной миллионов человек пожелали, чтобы я любыми средствами навел порядок в стране, чтобы отомстил всем народам, унизившим Германию после Первой мировой войны, чтобы завоевал для немцев жизненное пространство за счет земель, нерационально используемых на Востоке. Так где же эти люди, приведшие меня к власти? Почему вы судите только меня одного?!.

Ему не дали договорить.

Председательствующий приказал вывести подсудимого из зала суда и объявил перерыв. Но в тот момент, когда дюжие охранники скручивали Адольфа, и за секунду до того, как чьи-то грубые руки сорвали с него наушники, он еще успел услышать слова председателя суда, обращенные неизвестно к кому: «Это надо вырезать из трансляции!».

Видимо, из-за того, что заседание в этот день закончилось раньше срока, Адольфу удалось наконец увидеть человека, который содержался в одной из соседних камер.

Когда охранники волокли его по подвальному коридору, дверь этой камеры вдруг распахнулась, и оттуда в сопровождении надзирателя вышел человек маленького роста, в такой же робе, как на Адольфе. Судя по раскосым глазам, смуглой коже и кривым ногам опытного наездника — монголоид.

Между охранниками, которые вели Адольфа, и надзирателем завязалась короткая, но бурная перебранка на неизвестном языке. Наконец Адольфа остановили и уткнули лицом в стену, а упиравшегося азиата швырнули опять в камеру, но бывший фюрер с великим изумлением успел прочесть надпись на спине своего соседа.

Там было написано — ЧИНГИСХАН!

* * *

Вечером Адольфа не вывели, как обычно, на прогулку. Наверное, в качестве своеобразного наказания за тот фортель, который он выкинул сегодня на процессе.

Впрочем, бывший фюрер не придал этому особого значения.

Ему было над чем подумать. А думать можно даже в тюремной камере. И гулять там тоже можно: три шага — туда, три шага — обратно.

«Собственно, за что меня наказывают?» — размышлял Адольф. Я ведь сказал им правду. В первый раз в своей жизни, выступая публично, я говорил правду. А она им не понравилась. Неужели люди так устроены, что хотят слышать только то, что отвечает их интересам?

И вообще, куда я попал? Странное какое-то место. Этот азиат с фамилией великого завоевателя прошлого на робе — он-то тут при чем? Может, это один из захваченных ими в плен японцев, не пожелавший раскрывать свое истинное имя и потому укрывшийся под такой кличкой?

А что, если это — настоящий Чингисхан? Тот самый, который несколько веков назад наводил ужас на население Азии и Восточной Европы от Монголии до Балтийского моря?

Адольф даже остановился от этой неожиданной мысли.

Потом покачал головой: нет-нет, это исключено. Все-таки столько лет прошло… Если только люди не научились оживлять прах покойников, во что верится с трудом. Тем более что и праха великого монгола, наверно, уже не осталось…

Остается предположить, что дух Чингисхана каким-то образом воплотился в теле этого несчастного. Но это уже мистика, а я никогда не верил в эти поповские штучки. Хотя, помнится, пользовался услугами астрологов и всяких там магов, которые предсказывали мне успехи в планируемых кампаниях. Но стоило лишь вглядеться в их верноподданнические глазки — и видно было, что ни черта они сами не верят в свои пророчества, а только пытаются таким способом добиться расположения фюрера. Напророчили, сволочи, сплошные удачи на всех фронтах, а что из этого получилось?.. Так что нет в этом мире ни бога, ни дьявола, а их роль играют отдельные личности, возомнившие, что им все позволено в силу той высоты, на которую их вознесла судьба…

Может, этот тип — сумасшедший? Параноик, вообразивший себя Чингисханом? Но тогда, во-первых, почему его держат здесь, а не в психушке? А во-вторых, не очень-то он похож на психа…

Кто же он? И какое отношение он имеет ко мне?

Адольф совершил еще несколько «прогулок» от стены до двери и обратно, прежде чем его осенило.

Подожди, сказал он себе. А если это не сам Чингисхан, а его двойник? Кто-то мне рассказывал — вот только кто — не помню, что русский ученый Герасимов сумел по черепу реконструировать портреты разных исторических персонажей. Помнится, и Чингисхан был в их числе. Так что они вполне могли найти человека, похожего на древнего полководца как две капли воды, и внушить ему, что он и есть настоящий Чингисхан… Но с какой целью? И зачем они держат его в тюрьме, в одном подвале со мной?

И тут его вновь обожгла догадка, да такая, от которой у него перехватило дыхание.

А ты сам? Ты уверен, что ты — настоящий Адольф Гитлер? Да, они принимают тебя за фюрера, значит, внешность твоя вполне соответствует облику истинного Адольфа. Но это еще не говорит о том, что ты и есть Адольф! Когда ты пришел в себя, ты же ничего не помнил о том, кто ты и что с тобой было. Почти ничего… Уже потом ты стал вспоминать какие-то странные обрывки из «прошлой жизни». Причем так, будто те или иные эпизоды происходили не с тобой. Будто ты знаешь о них со слов других.

Тебе внушили, что все это происходило с тобой, — вот в чем дело!

А это значит, что ты — всего лишь двойник Адольфа Гитлера. Замороченный гипнозом до такой степени, что утратил свое собственное «я» и превратился в зомби, которому в голову вовремя вложили нужную начинку! Двойник, ходячий слепок с фюрера — вот ты кто, и не более!..

Видимо, настоящий Адольф заранее подготовил тебя для того, чтобы подменить тобой себя в нужный момент. Интересно, где он сейчас? Вместе с Борманом, которого тоже не сумели поймать? Или с папашей Мюллером? Наверняка фюрер сделал себе пластическую операцию и теперь ведет совсем другой образ жизни. Служит, например, неприметным кельнером в одном из немецких гасштетов. Возможно, даже в Восточной Германии, под носом у русских. И посмеивается себе в усики, читая в газетах, как меня тут судят!..

Нет, это не должно продолжаться! Надо немедленно вызвать кого-нибудь из руководства тюрьмы и сделать официальное заявление! Я не хочу расплачиваться за чужие грехи! Меня подставили, рассчитывая, что, когда суд вынесет мне приговор, и особенно после того как этот приговор приведут в исполнение, настоящему Адольфу больше будет нечего бояться, и он сможет спокойно и безмятежно дожить остаток своей жизни. Легализует тайные счета в швейцарских банках, купит себе роскошную виллу в Альпах, где станет разводить цветы и малевать пейзажики!..

Он кинулся к двери с уже занесенным для удара кулаком, но в последний момент зацепился взглядом за объектив кинокамеры, который, казалось, с чисто человеческим любопытством разглядывал его в упор своим единственным глазом.

Тяжело дыша, Адольф остановился.

Не спеши, сказал он себе. В крайнем случае, такое заявление ты можешь сделать в любой момент. Например, завтра на заседании суда…

Лучше используй время, чтобы хорошенько подумать. Вспомни, как ты… вернее, как этот пройдоха, под которого тебя замаскировали, обдумывал план предстоящих военных операций. Полководцем он был, конечно, дрянным. Но зато задницей чувствовал, где может таиться подвох.

Вот и тебе надо подходить к своей проблеме всесторонне, с учетом различных факторов, а не зацикливаться на одной-единственной версии.

Во-первых, почему эти люди безоговорочно приняли тебя за Гитлера? Неужели ни у кого из них не вызвал подозрения тот факт, что ты забыл многое из своей биографии? Вспомни, сколько раз ты путался в ответах на вопросы Эрнеста, который прочесывал мелкой гребенкой твои воспоминания! И что? Никакой реакции. Все равно почему-то тебя восприняли как настоящего фюрера!..

Может быть, у них были другие основания для этого?

Ладно.

Тогда — второе. Почему тебя все-таки не навестил в тюрьме никто из высшего руководства союзников? Неужели и Черчилль, и Сталин, и Трумэн, и прочие руководители антигитлеровской коалиции не наделены обыкновенным человеческим любопытством и достаточным тщеславием, чтобы не увидеть воочию того, против кого они боролись столько лет?

И третье. Как объяснить различные странности в поведении окружающего тебя персонала тюрьмы и в организации твоего содержания под стражей? Почему перед проведением якобы медицинских процедур тебя всегда усыпляли? Почему рана на голове, несмотря на все их старания, так и не зажила? (Адольф машинально ощупал затылок и убедился, что во впадинке между половинками черепа имеется твердый бугорок, похожий, скорее, не на шрам, а на застрявший в черепе крохотный осколок.) Почему процедуры возобновлялись лишь в тех случаях, когда ты неудачно отвечал на вопросы Эрнеста?

И, наконец, это судилище, которому тебя подвергают… Почему оно протекает за закрытыми дверями? Ведь даже на Нюрнбергский процесс допустили публику, журналистов, кинооператоров… И почему в ходе слушания дела попираются правила нормального судопроизводства? Почему тебя лишили газет, едва начался процесс? По какой причине Эрнест проговорился в беседе с тобой, что они зря все это затеяли? И почему от тебя до сих пор скрывают, где ты находишься и кто, собственно, тебя держит в тюрьме и судит?

Вывод напрашивается сам собой.

Да, я — двойник Адольфа Гитлера. Но не он создал меня. Нет, к этому явно приложили руку те, у кого я нахожусь в плену. Это они пичкали меня псевдовоспоминаниями о том, чего никогда со мной не было, а было с другим — истинным Адольфом. Это они использовали мою внешнюю схожесть с Гитлером для того, чтобы состряпать громкий судебный процесс. И не случайно они прячут меня от всего мира, потому что любая мало-мальски серьезная экспертиза определит, что я не тот, за кого меня выдают!..

Кто же они, эти люди? Вряд ли они представляют власть имущих — никто из серьезных политиков не стал бы связываться с таким наглым подлогом, потому что в случае разоблачения его репутация потерпела бы крах. И это не козни спецслужб, стремящихся столь гнусным способом заверить своих хозяев, что они выполнили поставленную перед ними задачу. Я бы сказал, что речь идет, скорее, о дилетантах. Этаких авантюристах, смекнувших, что на сенсации такого рода можно хорошо поживиться. Пусть даже для этого нужно пойти на сознательный обман миллионов людей…

Но почему тогда мир не реагирует на те репортажи, которые транслируются из зала суда? Куда смотрят политики, полиция, правосудие? Почему никто не поинтересуется, на каком основании «преступника всех времен и народов» судят какие-то темные личности, не наделенные соответствующими полномочиями?

Одно из двух: либо мир окончательно сошел с ума и после окончания войны в нем все перевернулось с ног на голову, либо все обстоит не так, как я себе вообразил…

В этот момент, словно подводя итоги размышлений, свет в камере погас, и Адольфу волей-неволей пришлось укладываться спать.

От волнения и раздумий у него сильно разболелась голова, и он еще долго ворочался на жестких нарах, прежде чем ему удалось забыться неспокойным сном.

На следующий день суд продолжался как ни в чем не бывало.

Обвинитель наконец закончил зачитывать обвинительный акт, экран, на котором демонстрировались документы и кадры хроники, погас, и председатель обратил свой взор на нетерпеливо ерзавшего на своей скамье Адольфа.

— В чем дело, подсудимый? — осведомился он. — У вас есть вопросы к обвинителю?

— Да, есть! — вскочив, вскричал Адольф. — Точнее, не вопросы, а заявление!

— Опять? — недовольно пробурчал председательствующий.

Он наклонил голову, выслушивая торопливый шепот своих коллег, а потом объявил:

— Что ж, суд решил пойти вам навстречу. Только не пытайтесь вновь прибегать к коварным трюкам!

И тогда Адольф вскинул голову и громко отчеканил:

— Я официально заявляю, что не являюсь Адольфом Гитлером, бывшим фюрером Германии!

Председательствующий поперхнулся водой, которую как раз отпивал из стакана, а его коллеги застыли в напряженных позах. Тишину нарушили лишь ленивые аплодисменты обвинителя, который, небрежно развалившись в своем кресле, всячески старался показать, что лично он не удивлен заявлением подсудимого.

— Кто же вы? — откашлявшись, спросил с изумлением председательствующий.

— Я и сам хотел бы это знать, — печально произнес Адольф.

— Но ваша личность была установлена еще на стадии следствия, — возразил главный судья. — Что же дает вам основания полагать иначе?

И тогда Адольф изложил свои вчерашние мысленные рассуждения. Разумеется, не в полном объеме. Об авантюристах, гоняющихся задутыми сенсациями, он на всякий случай благоразумно умолчал.

В заключение своей короткой речи он патетически возвысил голос:

— Таким образом, меня сделали копией величайшего преступника. Мне ежедневно насильно впихивали в голову воспоминания, убеждения и сознание Гитлера. Кто-то очень хотел, чтобы я был максимально похож на него. Чтобы я чувствовал, как он, мыслил, как он, и поступал, как он. Но этот номер не прошел, и теперь я знаю, что я — вовсе не Адольф Гитлер. А поэтому суд ваш надо мной отныне теряет всякие основания. ДВОЙНИК НЕ МОЖЕТ НЕСТИ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЯ ТОГО, С КОГО ОН СКОПИРОВАН!

Адольф победоносно оглядел зал. «Здорово я их приложил, — мимоходом подумал он. — Ничего, пусть подавятся горькой пилюлей».

Однако председательствующий вовсе не выглядел растерянным или взволнованным. Да и другие члены суда тоже. Женщина пристально смотрела на Адольфа, возмущенно качая головой. Толстяк гневно набычился и побагровел.

— Что ж, — наконец нарушил тишину председатель суда. — Ловкий ход вы замыслили, подсудимый, ничего не скажешь! Сколько преступников я перевидал за свою судейскую практику, но еще не встречал такого изворотливого наглеца, как вы. Это же надо такое придумать, а?

Присутствующие словно очнулись от кошмарного сна. Даже охранники, и те, осклабившись, закрутили головами, словно говоря: ну, дает этот тип!..

— Значит, вы — это не вы, и знать ничего не знаете, да? — продолжал председатель. — Сегодня вы пустили в ход эту выдумку, а что придумаете завтра? Будете изображать невменяемого, страдающего раздвоением личности, как пресловутый доктор Джекил? — Он вдруг резко подался вперед и погрозил Адольфу крючковатым пальцем. — Не выйдет, господин преступник! Вам не удастся ввести суд в заблуждение!

Он стукнул молотком по столу и оповестил:

— Суд продолжается, господа! Подсудимый, сядьте!

Но Адольф и не подумал возвращаться на свое место на скамье.

— Вы… вы не имеете права обращаться со мной, как с преступником! — надрывно завопил он. — Я сказал вам правду! Вы сами совершите преступление, если будете продолжать судить невинного человека! И весь мир узнает об этом!..

Председательствующий вкрадчиво прищурился:

— Вы зря так распаляетесь, подсудимый. Никто, кроме нас, присутствующих в этом зале, сегодня вас не слышит и не видит. Потому что с этого дня камеры производят лишь запись, из которой будут вырезаться те эпизоды процесса, которые не имеют отношения к сути дела. И можете не сомневаться: ваша нынешняя уловка останется между нами!..

Дальнейшее Адольф помнил смутно. Кажется, с ним вновь случилась истерика.

От обеда он отказался.

Лежал на нарах и тупо смотрел в потолок.

Мыслей никаких не было. Одни сплошные эмоции. Обида. Ненависть. Негодование. И унизительное чувство собственного бессилия.

Он даже не повернул головы, когда дверь камеры лязгнула замком, чтобы впустить к нему посетителя.

Это был все тот же Эрнест.

Он молча уселся на краешек нар, не глядя на Адольфа.

Потом сказал:

— Я должен все объяснить вам.

Помолчал, ожидая вопросов, но Адольф не отреагировал на его заявление. Тогда Эрнест вздохнул и начал:

— Вы перечеркнули все наши планы, Адольф.

В принципе, эта идея была безумной с самого начала. Но вы еще не раз убедитесь, что весь наш мир медленно, но постепенно сходит с ума. Тогда, на самом первом нашем… собеседовании, я обманул вас. Сейчас не 1948 год, а 2045-й!

Он замолчал, словно желая выяснить, какое впечатление его слова произвели на собеседника, но Адольф по-прежнему лежал неподвижно, глядя в потолок.

— Соответственно, в мире произошло очень много изменений, — продолжал тусклым голосом Эрнест. — Наука шагнула далеко вперед — вы даже не представляете, на что теперь способно человечество!.. И одним из фундаментальных открытий явилось так называемое клонирование. По сути, это своеобразное биологическое копирование конкретного индивида. Из любой клетки исходного организма можно вырастить человека, который будет генетической копией донора. Не буду утомлять вас научными подробностями, скажу только, что на протяжении долгого времени этот процесс мало чем отличался от естественного размножения. Так, требовалось вынашивать эмбрион в чреве женщины, после чего следовали роды и тому подобное… Но потом были сделаны еще два важных открытия, которые перевели клонирование совершенно в иную плоскость. Во-первых, был найден способ, позволяющий выращивать эмбрион в лабораторных условиях, вплоть до превращения его в полноценного младенца — это позволило отказаться от услуг приемной матери и обойтись без родов. Во-вторых, ученые добились ускорения процесса созревания и роста клона в десятки раз! Доведение клона до возраста его оригинала за несколько лет стало реальностью… И наконец, упорные исследования и многолетние эксперименты позволили достигнуть того, что раньше казалось невозможным: для воспроизведения индивида теперь достаточно иметь любую клетку — живую или мертвую!..

Адольф наконец сел на нарах и опустил ноги на бетонный пол, но так, чтобы оказаться спиной к Эрнесту.

— И тогда вы стали штамповать великих людей, — хмуро проговорил он. — Поставили на конвейер воспроизводство исторических личностей. Тамерлан, Александр Македонский, Чингисхан… кто еще?

— Вы, — откликнулся Эрнест. — Нацист номер один Адольф Гитлер.

— Нет, — покачал головой Адольф. — Я — не Гитлер. Я всего лишь слеплен вами по его образу и подобию. Но вам не удалось создать настоящего Гитлера.

— Да, — согласился Эрнест. — Не удалось. Хотя мы были близки к этому. Понимаете, Адольф, извините, но я по-прежнему буду называть вас этим именем… да вы, наверно, и сами уже к нему привыкли… Так вот, проблема достижения полной идентичности клона и оригинала всегда стояла перед исследователями. Кстати, именно из-за невозможности ееудовлетворительного и стопроцентного решения в начале века клонирование и было разрешено. Ведь если полученная копия только внешне похожа на свой оригинал, то можно утверждать, что клон — то же самое, что однояйцевый близнец, только отсроченный во времени. Но все изменилось, когда был совершен прорыв в другой области — биотехнологии. Был изобретен биочип, который можно имплантировать в мозг человека, чтобы впоследствии закачивать в него любую информацию. С помощью этой виртуальной памяти стало возможным обеспечить создание не просто биологической копии давным-давно жившего человека, но и наполнение его теми же знаниями, навыками и воспоминаниями, какими обладал или должен был обладать оригинал. — Эрнест встал с нар и, засунув руки в карманы, принялся расхаживать по камере. — Вы извините, что я вам все это рассказываю, Адольф, но я хочу, чтобы вы знали, каких трудов стоило нам создать вас…

— Но зачем? — вскинул голову Адольф. — Зачем вы это сделали? Неужели только для того, чтобы я сыграл отведенную мне роль в вашем спектакле, который предназначен для развлечения миллионов людей?

— Ну зачем так упрощать? — пожал плечами Эрнест. — То, что вы называете спектаклем, — не просто инсценировка одного из эпизодов альтернативной истории. Это еще и грандиозный научный эксперимент, который должен дать ответ на вопрос: можно ли передать клону весь опыт и все то, что составляет своеобразие личности донора? Другими словами, можно ли в полном объеме воссоздать второе «Я» любого человека? И какую роль в этом играет генетическое наследие? Согласитесь, что от ответа на эти вопросы зависит, ни много ни мало, каким будет будущее человечество.

— Что ж, — с невольной горечью произнес Адольф. — Эксперимент… Я понимаю. Это действительно важно. Будущее человечества — о да, это поистине великая цель… Но почему именно я? То есть не я, конечно, а тот злодей с челкой и усиками, с которого вы меня скопировали? Почему именно его вы выбрали в качестве подопытной крысы? Разумеется, он заслуживает того, чтобы его судили. Но по-настоящему, а не так, в виде этого фарса, который вы устроили!..

— Дело в том, что помимо решения чисто научных задач мы преследовали и общественно-политические цели, — невозмутимо ответил Эрнест. — Вы думаете, что судебный процесс над вами был действительно закрытым? Как бы не так!.. Сотни миллионов людей во всем мире, затаив дыхание, наблюдали за ним с самого начала! В наше время все люди Земли могут быть зрителями любого события — и мы предоставили им такую возможность!.. Сначала это была прямая трансляция — до тех пор, пока вы не стали выкидывать фортели. Но в любом случае, даже после обработки записи и монтажа, мы выдаем этот материал в открытый эфир — и результаты превзошли наши ожидания. По последним данным, суд над вами занимает первое место в рейтинге всех телевизионных программ мира! А это значит, что людям небезразлично обсуждение важных проблем давно забытого прошлого…

— Давно забытого? — перебил собеседника Адольф. — Как это понимать? Неужели народы забыли ту войну и миллионы жизней, которые были принесены ей в жертву?

— Нет, не забыли, — покачал головой Эрнест. — Но слишком много лет прошло с той поры. И сейчас все чаще находятся умники, которые стремятся переписать историю заново. Кое-кто утверждает, что фашизм вовсе не был таким страшным учением. Мол, имелись и в нем разумные идеи, которые впоследствии были извращены и неверно истолкованы. Более того — вполне легально существуют целые организации, которые поклоняются Гитлеру и готовы возродить его теорию о превосходстве одной избранной расы над всеми остальными. Разве это не ужасно? Именно поэтому мы решили приурочить эксперимент к столетию окончания Второй мировой войны. И мы стремимся не развлекать людей, а заставить их задуматься: хотят ли они повторения прошлого?

— Ну, хорошо, — нехотя согласился Адольф. — Допустим, что вы в самом деле руководствовались благородными побуждениями… Но как быть теперь мне? И что вы собирались делать со мной потом, когда этот ваш эксперимент будет завершен? Какой приговор будет вынесен мне на этом процессе?

Однако Эрнест не спешил отвечать. Он уселся, на этот раз на край столика, привинченного к полу, и принялся устало растирать лоб. Адольф понял, что нащупал самое слабое звено в аргументации своего собеседника.

— Впрочем, я не сомневаюсь, что наказание, которое вы мне предопределили, будет таким же нелепым и жестоким, как вся эта ваша затея по реанимации Зла, — с горечью произнес Адольф. — Суд не собирается выносить мне смертный приговор — о, нет, это было бы слишком просто!.. Вы посадите меня и других двойников великих преступников в клетки и будете возить нас, словно диковинных животных, из города в город, выставляя напоказ на центральной площади. Что-то вроде ожившего паноптикума. Зоопарк гениев злодейства. И люди, пришедшие поглазеть на нас через решетку, будут лизать мороженое, жрать бутерброды и швырять в нас конфетными обертками и кожурой от бананов!..

— Да успокойтесь вы, — с досадой проговорил Эрнест. — Никто не собирается издеваться над вами. И вообще, если хотите знать, вовсе не суд из трех человек будет выносить вам приговор, а все человечество. Пусть люди сами решают, какого наказания заслуживает тот или иной подсудимый. Но вы можете не беспокоиться: независимо от приговора свобода вам гарантируется…

— Свобода?! — вскинулся Адольф. — Зачем нужна свобода шестидесятилетнему старику с физиономией, которая будет привлекать внимание каждого встречного?

— Ну-ну, не все так мрачно, как вы себе представляете, — усмехнулся Эрнест. — Вы здоровы и в отличной форме. Наши медики позаботятся о том, чтобы вы прожили как минимум еще лет пятьдесят-шестьдесят. А что касается вашей узнаваемости, то и эту проблему можно будет решить. Безболезненная пластическая операция — и вы станете совсем другим человеком. Если захотите, конечно… Хотя на вашем месте я бы не торопился менять лицо. Уверяю вас, оно бы вам пригодилось, чтобы сделать неплохие деньги. Реклама, телевидение, кино — да мало ли где потребуется двойник Гитлера!..

— Niemals!^[6] — вскричал Адольф. — Я не собираюсь до самой смерти оставаться ходячей восковой статуей!..

— Дело ваше, — пожал плечами Эрнест. — Но согласны ли вы хотя бы доиграть свою роль на судебном процессе? Ведь осталось совсем немного — всего один день…

Ссутулившись, словно на него взвалили тяжкий груз, Адольф молча отвернулся.

— Я отлично представляю, что вы сейчас испытываете, — Эрнест слез со столика и положил руку на плечо человеку в серой тюремной робе. — Но и вы войдите в наше положение. В конце концов, то, что мы попытались сделать, очень важно для человечества. И будет жаль, если наши усилия окажутся напрасными.

— Что я должен делать? — глухо осведомился Адольф, не поднимая головы. — Бить себя в грудь и на коленях просить прощения у всего мира? Так я уже пытался признать, что виновен и готов принять любое наказание. И что же? Этот болван в судейской мантии, который руководит вашим фарсом, расценил это как оскорбление суда!.. Раз уж вы нанимаете меня в качестве актера, то объясните мне хотя бы, в чем заключается моя роль!

— Хорошо, — согласился Эрнест. — Все очень просто. Человечество должно увидеть в вашем лице настоящего фюрера. Поэтому вам следует изворачиваться, лгать, скрипеть зубами от бессильной ярости, изъясняться напыщенными фразами. Одним словом, сделать все, чтобы люди увидели подлинный облик так называемого гения злодейства — мелкого, ничтожного человечишки, готового ради спасения своей шкуры попрать любые моральные и общественные нормы… Вы сможете это сделать?

— Постараюсь, — нехотя проронил Адольф.

* * *

На завершающей стадии процесса Адольф был великолепен.

В его исполнении бывший фюрер представал перед невидимым зрительным залом во всей своей неприглядности. Он то и дело разражался гневными тирадами в адрес тех, кто посмел усадить его на скамью подсудимых. Он награждал оскорбительными эпитетами обвинителя и каждого из судей. Он заявил, что не собирается отказываться от своих идей, которые он вынашивал в течение всей жизни. Он открыто шантажировал судей, заверяя их, что если они вынесут ему несправедливый приговор, то допустят грубую историческую ошибку, потому что на его место придут другие, молодые и энергичные, которые, руководствуясь его учением, наведут в мире настоящий порядок…

При этом Адольф носился по клетке, словно взбесившийся тигр. Глазки его метали молнии, сивая от седины челка растрепалась и неопрятно свесилась на скошенный лоб, изо рта летели брызги слюны. Он демонстративно нюхал свои потные подмышки и громко портил воздух, чтобы показать, что не считает присутствующих за людей.

Наконец, в своей последней речи, выдержанной в стилистике выступлений Гитлера в период борьбы за власть, он заявил, что не его следовало бы судить сейчас, а всех тех, кто посмел оказаться у него на пути, не дал свершиться исторической справедливости.

На вопрос председателя суда, признает ли подсудимый себя виновным, Адольф буквально взвыл от негодования и долго поливал присутствующих в зале самыми отборными ругательствами, пока его не нейтрализовали дюжие охранники, сковав наручниками и залепив рот лейкопластырем…

Тем временем суд удалился на совещание, пообещав огласить приговор на следующий день.

Адольф полагал, что теперь, когда все точки над «i» расставлены, с ним должны обращаться как с нормальным человеком. По крайней мере избавить ох необходимости сидеть взаперти.

Но, к его удивлению, этого почему-то не произошло. Охрана по-прежнему отказывалась с ним разговаривать. Надзиратели и ухом не повели, когда он потребовал вызвать к нему Эрнеста.

На этот раз с ним случилась даже не истерика — гораздо хуже. Приступ той падучей болезни, которой в свое время страдал настоящий фюрер. Проклятые гены дали о себе знать тяжким эпилептическим припадком…

Очнулся Адольф крепко привязанным к нарам. В затылке и висках плескалась тупая боль, во рту стоял неприятный кислый привкус, из прокушенного языка сочилась кровь.

Он почувствовал, что мочевой пузырь переполнен, и, выгибая спину, попытался привлечь внимание охраны криками, но из горла его вырывался только нечленораздельный хрип, и никто не явился на его зов о помощи. Только стеклянные глаза объективов бесстрастно наблюдали из всех четырех углов камеры, как он бьется на жестком ложе, тщетно стараясь освободиться от пут.

И тогда Адольф по-настоящему испугался.

«Этот подлец Эрнест и его сообщнички обманули меня, — решил он, из последних сил напрягая мышцы живота, чтобы не обмочиться… — Они добились от меня того, чего хотели, красивыми словами о благе человечества. А на самом деле они намерены идти в этой игре до конца. Злодею, совершившему такие варварские преступления, может быть вынесен только смертный приговор. И приговор этот будет приведен в исполнение, чтобы он стал уроком для всех, кто пытается возродить фашистские идеи. По-настоящему, без бутафории и грима…

Заодно они решат проблему, как поступить со мной, чтобы в будущем я не стал для них вечной головной болью.

Надо было быть дураком, чтобы поверить в искренность тех, кто ставит подобные эксперименты. Им повезло, что я не стал полной копией настоящего Гитлера — того им не удалось бы так дешево купить!..»

Внезапно он услышал, как в замке поворачивается ключ, и выгнул голову, чтобы посмотреть, кто войдет в камеру.

Это был один из надзирателей. Длинный лысый верзила с угрюмой физиономией. Адольф так и не узнал, как его зовут, — впрочем, о других охранниках он знал не больше.

Верзила принялся освобождать Адольфа от веревки, и в самый последний момент, когда губы надзирателя оказались совсем рядом с ухом узника, тот с удивлением услышал еле различимый шепот:

— Bald alles wird gehen anders, Mein Fuhrer!^[7]

Он поднес к глазам ошеломленного Адольфа правую ладонь, на которой красовалась свежая татуировка в виде крохотной свастики.

Потом верзила четко, по-строевому, повернулся на каблуках и покинул камеру.

* * *

Эрнест и те актеры, которые в ходе «процесса» играли роли судей и обвинителей, заявились в камеру к Адольфу только через два дня.

Увидев их, он испытал нечто вроде облегчения: ну вот и все. Гитлер капут, как говаривали сто лет назад.

Однако вошедшие повели себя совсем не как исполнители высшего приговора. Столпившись у дверей в камеру, они растерянно переглядывались, видимо, не зная, с чего начать и кто должен произнести первые слова.

Пружина, взведенная до упора внутри Адольфа, слегка ослабла.

— Ну, что там у вас? — ворчливо буркнул он, небрежно развалившись на нарах.

Какое-то смутное воспоминание копошилось на заднем плане его сознания. Была уже подобная ситуация в жизни того Адольфа, была…

Наконец он вспомнил.

Точно так же в декабре сорок первого к нему явился Кейтель вместе со своими генштабистами. И вместо того, чтобы радостно доложить о взятии Москвы, удрученно сообщил, что русская армия перешла в контрнаступление и прорвала кольцо окружения своей столицы…

— Вы что, язык проглотили?! — рявкнул он. — Валяйте, не стесняйтесь!.. К чему там меня приговорил ваш так называемый суд истории?

— Вы оправданы, — наконец выдавил из себя Эрнест.

Адольфу показалось, что он ослышался.

— Что? Что вы сказали?! — вскричал он, вскакивая на ноги.

Вместо ответа тот, кто играл роль председателя суда, протянул ему пачку газет.

Это были не те копии древних газет, которые приносил ему раньше Эрнест. Это были действительно свежие номера. «Европейские новости»… «Нойецайт»… «Ди Вельт-XXI»… И в каждом издании на первой странице были помещены его портреты и крупные разноцветные заголовки, которые кричали:

НЕ ДЕЛАЙТЕ ИЗ КЛОНА КОЗЛА ОТПУЩЕНИЯ!

ТАКОЕ «ПРАВОСУДИЕ» НАМ НЕ НУЖНО!

ВОСКРЕСШИЙ ФЮРЕР-.ВОЗМОЖНО ЛИ ПОМИЛОВАНИЕ?

КТО ПОСТАВИТ КРЕСТ НА ТИРАЖИРОВАНИИ ЗЛОДЕЕВ?

КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ: ГДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО РЕШИТ ПОСТАВИТЬ ЗАПЯТУЮ?

— Результаты всемирного голосования по вашему делу показали, — говорил тем временем Эрнест, — что большинство людей предпочитают оправдать вас, Адольф. Одни из них считают, что вы не должны отвечать за преступления, совершенные вашим оригиналом, даже если вы и являетесь его абсолютной копией.

Другие же встали на вашу сторону только потому, что им понравилось, как вы держались на процессе. А что касается третьих… Боюсь, что речь идет о тех самых апологетах настоящего фюрера и его безумных идей, которые мы хотели развенчать.

— Кстати, знаете, сколько именно процентов от голосовавших высказались в вашу поддержку? — спросила Адольфа женщина-«судья». — Пятьдесят три!.. Эта цифра ни о чем вам не говорит?

Адольф напряг память.

Действительно, вспомнил он, в апреле 1932 года, когда Гитлер баллотировался на президентских выборах, за престарелого президента Гинденбурга было подано 53 процента голосов избирателей.

— Что тут удивительного, милая фрау? — пожал он плечами. — История имеет обыкновение повторяться. Причем не всегда — как фарс…

Его собеседники угрюмо молчали.

Потом Эрнест сказал, не глядя на Адольфа:

— Одежду и все необходимое вам сейчас принесут. Поздравляю. И прощайте…

Не подавая руки бывшему подсудимому, он резко повернулся и вышел из камеры.

— Что это с ним? — удивился Адольф.

— А вы представьте себя на его месте! — запальчиво выкрикнул «обвинитель» — тот самый энергичный молодой человек. — Ведь вся эта идея принадлежала Эрнесту. Он затратил на вас столько времени, сил и денег!.. Да-да, и денег тоже! Пришлось идти на поклон к спонсорам, власть имущим, выбивать, умолять, требовать!.. А теперь все это перечеркнуто жирной чертой!.. И кстати, нашлись еще лицемеры, требующие отдать всех нас под суд!

— Но я-то здесь при чем? — изумился Адольф. — Вас же осудило большинство людей, на которых я никак не мог повлиять!..

— Не людей! — возразил ему в лицо другой «обвинитель», с внешностью костлявого старца. — Идиотов! И отпетых фашистов!..

Адольф грустно покачал головой.

— Интересно получается, — произнес он, не глядя на стоявших перед ним людей. — Ведь это я должен был бы вас ненавидеть за то, что вы со мной вытворяли. А получается, что вы возненавидели меня… За что? Что я вам сделал?

Никто из них не ответил ему на этот вопрос.

Они просто вышли, не попрощавшись.

* * *

Когда охранники вывели Адольфа из здания «тюрьмы», был поздний вечер.

Но на огромной площади перед зданием оказалось светло как днем. Площадь была битком забита молодыми людьми крепкого телосложения с наголо бритыми головами. Каждый из них держал в руке факел, как это было сто лет назад, во время берлинских путчей. И повсюду — на флагах, транспарантах, рубашках собравшихся и даже на лицах многих бритоголовых — была жирно намалевана хвостатая свастика.

Увидев Адольфа на крыльце здания, толпа исступленно взревела, а потом мгновенно наступила напряженная тишина.

И в этой тишине кто-то из первых рядов выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

И вся площадь трижды оглушительно и слаженно гаркнула: «Хайль!», ощетинившись, как штыками, поднятыми косо в воздух правыми руками.

Взгляды собравшихся на площади были устремлены на Адольфа.

Они явно ждали его реакции. Адольф хотел сказать им, что они заблуждаются, что он не тот, за кого они его принимают, что у него и в мыслях нет продолжать преступную пропаганду идей своего оригинала.

Но рука его сама собой поднялась в небрежном приветствии, а губы сами растянулись в снисходительной ухмылке.

Как тогда, на Кайзерплац, в сорок четвертом, когда он отправлял на фронт скопище несмышленых, обманутых им подростков, одетых в военную форму.

На секунду Адольфу показалось, что его все-таки обманули и что он — не клон, а настоящий Адольф Гитлер, которому удалось одержать победу над небытием.

«Что ж, — мысленно произнес он. — Ваш эксперимент продолжается, господа!»

Через неделю состоялись выборы в бундестаг.

Возрожденная национал-социалистическая партия Германии под председательством некоего Флода Релтига одержала на них сенсационную победу.

На очереди были выборы в Европейский парламент.

ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

Трудно понять, как общество в целом могло бы пострадать от клонирования людей. Наоборот, клон, вероятно, должен думать о себе как о ком-то особенном, и тем в большей степени, если он — близнец выдающейся личности. У клонов также будет преимущество в том, что с самого начала жизни им будет известно, к чему у них есть способности. Так в чем проблема?

Стивен Вир

Звонок в дверь раздался, когда Цинтия, проводив мужа на работу, заканчивала мыть посуду после завтрака.

«Кто бы это мог быть?» — удивилась она, вытирая руки о передник. Почтальон? Или очередной рекламный агент? В последнее время эти коммивояжеры стали такими нахальными — готовы просочиться в любую щель, чтобы всучить тебе никому не нужный товар!..

Сынишки в гостиной не было, наверное, поднялся в свою комнату. Пересекая гостиную, Цинтия на секунду задержалась, чтобы поднять с пола пластиковую доску с магнитными буквами и цифрами. Опять Ольф бросил все как попало! И когда я приучу его к порядку?..

Звонок больше не повторялся — терпения звонившему было явно не занимать. Если это рекламный агент, то очень вышколенный, не то что большинство его коллег…

Вообще-то Леонель всегда наставлял супругу в том духе, что открывать дверь на звонок неизвестных посетителей не следует. Мало ли кто может пожаловать!.. Со страниц газет не сходили жуткие истории о серийных убийцах, безнаказанно расправляющихся с наивными домохозяйками в отсутствие их мужей.

Однако сейчас, сама не зная почему, Цинтия приоткрыла дверь, не поглядев предварительно в «глазок». Скорее всего потому, что в высокие окна гостиной лился яркий солнечный свет, воздух благоухал утренней прохладой, на небе не было ни единого облачка, а на другой стороне улицы, у дома соседей, слышались громкие голоса играющих детей. В такой обстановке сама мысль о том, что за дверью может стоять серийный убийца, сжимающий в кармане нож или пистолет, казалась чем-то нереальным. Как вчерашний фильм ужасов. К тому же дверная цепочка была толщиной с палец — с такой ни одни кусачки не справятся…

— Госпожа Сейфи?

— Да, это я, — пробормотала Цинтия, поправляя упавшую на лицо прядь каштановых волос.

Человек, которого она увидела в образовавшуюся щель, оказался самым обычным, хорошо сложенным и очень молодым мужчиной с открытым, приветливым лицом. Несмотря на жару, на нем был безупречный темно-серый костюм, белоснежная рубашка и галстук в косую полоску — точно такой же она недавно подарила мужу на день ангела.

Незваный гость был сама корректность.

— Я прошу прощения за столь неожиданный визит, — поклонился он, — но, к сожалению, того требуют исключительные обстоятельства… Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Начало было многообещающим. Именно так начинаются все фильмы, описывающие пошлые любовные истории: нежданный визит… прекрасный незнакомец… мгновенно вспыхнувшая любовь… свидание в кафе с видом на океан… страстная ночь в мотеле…

Цинтия невольно застеснялась того, что стоит перед посетителем в простом домашнем халате, в разношенных шлепанцах и в переднике, на котором навечно запечатлелись пятна от свекольного сока и от детского фруктового пюре. Да еще на голове черт знает что, вспомнила она, невольно покраснев от смущения.

И тут же рассердилась на себя: что за чушь лезет тебе в голову?! У тебя есть прекрасный муж, прелестный сын — какие могут быть интрижки?..

— Кто вы такой? — сухо спросила она. Незнакомец не был обескуражен таким холодным приемом.

Он лишь удрученно вздохнул и развел руками.

— Вся беда в том, что мое имя вам ничего не скажет. А маскироваться под почтальона, разносчика пиццы или рекламного агента у меня нет никакого желания. Вам придется поверить мне на слово, что я собираюсь сообщить вам нечто очень важное — прежде всего для вас и вашей семьи.

— Ах, вот как? — прищурила глаза Цинтия. — Ладно, я вас слушаю.

Обычно этот ход был неотразим, когда следовало отшить чересчур ловкого рекламщика или афериста — они почему-то не любят разговаривать через дверь.

Однако человека, стоявшего на крыльце ее дома, это, похоже, не смутило. Он лишь оглянулся по сторонам, словно желая убедиться, что их никто не подслушивает, а потом, слегка понизив голос, сообщил:

— Дело в том, что вашему сыну угрожает опасность!

Цинтия отшатнулась от двери.

Откуда этот парень знает, что у меня есть дети, и именно мальчик?

Она невольно оглянулась на гостиную, чтобы убедиться, что в поле зрения незнакомца не попали какие-либо признаки присутствия в доме ребенка.

Тем более странно, что она никогда раньше не встречала этого человека.

Кто же этот тип? И что ему надо?

— Откуда вы?.. — начала она, но он не дал ей закончить вопроса.

— Поверьте, — учтиво проговорил он, — мне известно о вас многое. Наверное, можно было бы сказать даже, что я знаю о вашей семье все, но я не люблю слишком категоричных суждений.

В его вежливости была какая-то старомодная неестественность. Тем не менее Цинтия почему-то не ощущала, что от него исходит какая-либо угроза.

— О какой опасности вы говорите? — осведомилась она.

Незнакомец обескураживающе улыбнулся.

— Этот разговор слишком серьезен, чтобы вести его через дверь, — заявил он. — Хотя я вполне понимаю ваши опасения… Знаете что? Лучше я приду к вам вечером, когда ваш муж вернется с работы.

Он развернулся и стал спускаться с крыльца. У него была безупречная осанка. Не то что у Леонеля, самокритично называвшего себя «канцелярской крысой»…

В груди у Цинтии защемило от тревоги.

Может быть, это представитель той фирмы, с которой они имели дело четыре года тому назад? Но если так, то тогда все понятно…

— Постойте, — окликнула она мужчину. — У вас есть при себе какие-нибудь документы?

Незнакомец остановился и оглянулся на нее.

— Только водительские права, — пожал он плечами.

— Покажите! — потребовала Цинтия.

Насколько она могла судить, документ был в полном порядке, со всеми степенями защиты от подделки. Выдан два года назад сроком на десять лет. Фото соответствует внешности. Человека звали Ренмарк Лиль.

Не говоря ни слова, Цинтия прикрыла дверь и сняла цепочку.

— Входите, — сказала она, возвращая удостоверение посетителю.

В гостиной она усадила его в кресло, стоявшее спинкой к лестнице, ведущей наверх. Сама заняла место на диване напротив — так, чтобы между ними был низкий журнальный столик.

Видимо, вежливость незваного гостя все-таки повлияла на нее, потому что, повинуясь неясному импульсу, она предложила ему что-нибудь выпить. Однако Лиль отрицательно покачал головой.

Судя по всему, он не был расположен напрасно терять время.

— Прежде всего, госпожа Сейфи, — начал он, — хотел бы вас предупредить… То, что я вам сейчас расскажу, наверняка покажется вам таким невероятным, что первым вашим побуждением станет не верить ни одному моему слову. Дело осложняется еще и тем, что я вряд ли смогу привести в свою защиту какие-либо весомые и неопровержимые доказательства. Тем не менее я хотел бы всячески заверить вас в том, что речь не идет ни об ошибке, ни о попытке мистификации.

Говорил он гладко и правильно. Даже чересчур гладко. Обычно люди в быту так не говорят. Тем не менее он все-таки волновался. Пальцы его рук были судорожно стиснуты, а на загорелом лбу выступили мелкие капельки пота.

Цинтия невольно вспомнила одну брошюру по физиогномике, в которой описывались жесты, характерные для тех, кто лжет или собирается солгать. Одним из таких признаков вранья было прикасание к носу. Однако человек, сидевший сейчас напротив нее, вообще не дотрагивался до своего лица.

— Так в чем же дело? — немного резче, чем следовало, спросила она.

Лиль подался вперед и, в свою очередь, спросил:

— Скажите, госпожа Сейфи, вы не замечали за вашим Ольфом ничего странного?

У Цинтии перехватило дыхание. Она даже не сразу заметила, что необычному посетителю известно имя ее мальчика.

— Что вы имеете в виду?

— Он не страдает одышкой? Кашлем? Беспричинным насморком? Болями в горле?

Вопросы следовали один за другим, не давая ей возможности вставить хотя бы слово.

— Он здоров, — наконец кратко сказала она. — А что случилось?

— Пока ничего, — откинулся в кресле Лиль. — Вам повезло, госпожа Сейфи. Но это вовсе не означает, что опасности не существует. Потому что ваш сын Ольф может умереть в любую минуту.

В глазах Цинтии поплыли разноцветные круги. С трудом собрав всю силу воли, она заставила себя не принимать близко к сердцу слова незнакомца.

— Умереть? — повторила она. — Но с какой стати? Он же абсолютно здоров! Мы регулярно проходим медицинское обследование, и все анализы показывают, что…

— Ваша медицина, — перебил ее Лиль, почему-то делая ударение на слове «ваша», — пока не в состоянии выявить некоторые тонкости. Если бы специалисты, которые создавали вашего Ольфа, обладали теми же знаниями, какими обладаем мы, то этой опасности можно было бы избежать! К сожалению, этого не произошло, и наш долг — предупредить вас…

Тут Цинтия очнулась от шока, который вызвало у нее драматическое заявление гостя.

— Вот что, господин Ренмарк Лиль, — чеканя слова, проговорила она. — Не кажется ли вам, что вы слишком далеко зашли? Вы вмешиваетесь в вещи, которые касаются только нашей семьи!.. Если вы сейчас же не объясните все до конца, то я выставлю вас вон!

Лиль осуждающе покачал головой.

— Извините, но это дело касается не только вас, — возразил он. — Конечно, вы вправе заставить меня уйти. Но не будете ли вы сожалеть об этом потом, когда случится непоправимое?

«Господи, этот нахал еще смеет запугивать меня! И как только я не разглядела, что за его внешней учтивостью скрывается беспардонный хам?!»

— Хорошо, — тем временем продолжал Лиль, — я скажу вам все. Собственно, именно для этого я и пришел к вам… Только дайте мне слово, что не будете перебивать меня вопросами, которые у вас неизбежно появятся в ходе моего рассказа. Обещаете?

— Постараюсь, — сквозь зубы процедила Цинтия, скрестив руки на груди.

— Четыре… нет, почти пять лет тому назад вы с мужем очень хотели ребенка, — начал Лиль. — Но природа лишила вас этой возможности. И тогда вы обратились в один из центров искусственной репродукции человека, которые после отмены запрета на клонирование были созданы почти в каждом крупном населенном пункте Земли. Вы подали заявление о создании ребенка путем клонирования. Операция прошла благополучно, и выращенный в лабораторных условиях плод был трансплантирован в ваше тело. Через девять месяцев вы столь же благополучно родили мальчика, который сейчас находится в своей комнате на втором этаже…

Цинтия вздрогнула и хотела было что-то сказать, но посетитель остановил ее властным жестом.

— Сейчас ему пошел пятый год, — продолжал он монотонным голосом, прикрыв глаза, словно считывал произносимый им текст с невидимого листа. — Он развивается быстрее, чем обычный ребенок. Он проявляет недюжинные способности в математике и в логическом мышлении. Он не по возрасту трудолюбив и усидчив. А во всем остальном это обычный ребенок, не правда ли, госпожа Сейфи? Однако имеется одно «но», которое отныне вы обязаны учитывать.

Лиль сделал небольшую паузу, а потом посмотрел прямо в глаза Цинтии.

— Дело в том, что ваш сын — не человек.

Цинтия задохнулась от возмущения. Да как он смеет так говорить о моем малыше?! Мало того, что сначала приговорил его к смерти, а теперь еще произносит такие гадости?!. Ах ты, грязный негодяй!..

— Успокойтесь, успокойтесь, Цинтия, — поднял ладонь «грязный негодяй». — .В принципе, ваш Ольф действительно почти не отличается от человека — в том смысле, какой вы вкладываете в это понятие. Так же, как и я, и все мы… Просто он был клонирован из тканей, принадлежавших одному из нас, вот и все.

— Мы? Вы? — обрела наконец дар речи Цинтия. — Как это понимать?

— Мы — это те, кого вы называете инопланетянами, — сообщил Лиль. — Мы находимся на вашей планете тайно, и, уверяю вас, никаких агрессивных намерений в отношении человечества у нас нет. Мы всего лишь наблюдатели, прибывшие с другой планеты.

— С какой именно? — скривилась скептически Цинтия.

— Мы называем ее Руммита, — спокойно ответил Лиль. — Она находится в созвездии Льва в нескольких сотнях световых лет от Земли. Впрочем, это к нашему разговору имеет слабое отношение. — Он снова принялся то сплетать, то расплетать свои гладкие, изящные пальцы. — Главное, что атмосфера вашей планеты губительна для нас. Она содержит в себе ядовитые примеси, которые при длительном воздействии вызывают необратимый процесс распада тканей, прежде всего — легких. Это ведет к неизбежной смерти. Те из нас, кого посылают на Землю для выполнения той или иной длительной миссии, проходят специальную вакцинацию в раннем возрасте. Не позже, чем в три года. Вашему же Ольфу никто такой прививки не делал и, в принципе, сделать не смог бы, даже если бы захотел. А сейчас ему уже четыре с половиной года. И все это время он дышит ядовитым воздухом. Это много времени. Слишком много, чтобы попытаться спасти его только каким-нибудь медицинским способом. Единственное, чем можно помочь вашему ребенку, — это отправить его на Руммиту. Навсегда. И как можно быстрее.

Он замолчал так резко, что Цинтии, оглушенной словами собеседника, пришлось собраться с мыслями, прежде чем что-то сказать.

–. Ладно, — процедила она, едва сдерживаясь, чтобы не взорваться и не высказать этому субъекту все, что она о нем думает. — Допустим, господин Лиль, что вы говорите правду, хотя, если честно, я в этом глубоко сомневаюсь… Но скажите, где вы, господа пришельцы, были все эти годы? Почему вы не пришли к нам сразу после рождения ребенка? Сейчас-то вы отыскали нас?

— Мы не знали, что кто-то из нас был клонирован вашими медиками, — пожал плечами посетитель. — Понимаете, дело в том, что земные ученые давно вели сбор биологического материала в рамках проекта по изучению генетического разнообразия человечества. При этом использовались фрагменты не только мягких тканей и не всегда спрашивалось согласие доноров. В ход шли, например, волосы, собранные во множестве парикмахерских и срезанные с умерших, ампутированные органы, удаленные зубы… А потом многие из накопленных образцов стали применяться при клонировании в качестве донорских клеток. Мы же, наблюдатели, вынуждены жить среди вас. Да, нам запрещается всякое прямое вмешательство в дела вашей планеты. Мы не имеем права применять к вам силу. Мы не должны оставлять следов своего присутствия, но иногда это все-таки случается… Нас слишком много, чтобы можно было контролировать каждого. И, к сожалению, мы тоже смертны… А что касается того, почему мы с опозданием узнали о вас… Понимаете, госпожа Сейфи, между собой мы поддерживаем мысленную связь. Что-то вроде телепатии, о которой пишут ваши фантасты. Однако способность к такому общению формируется у ребенка только после трех лет, и то при условии специального обучения. Примерно так же, как вы учите своих детей разговаривать на том или ином языке. Так вот, недавно мы получили сигналы от вашего Ольфа. Это не были слова или осмысленные сообщения. Просто инстинктивное проявление скрытых возможностей его мозга… Остальное было, как говорится у вас, делом техники.

Цинтия молчала. У нее почему-то больше не было ни сил, ни желания продолжать этот разговор, когда каждое слово собеседника больно ранило ее сердце.

Но один вопрос у нее все-таки еще оставался.

— Почему вы считаете, что я могу поверить вам? — взглянула она в упор на сидящего напротив мужчину. — Вы же сами сказали, что у вас нет никаких доказательств.

— Потому что мы верим в ваше благоразумие, — ответил Лиль.

— И вы думаете, я окажусь такой дурочкой, что прямо сейчас приведу вам за руку своего единственного ребенка, которого с таким трудом сумела родить и вырастить, и скажу: «Нате, забирайте»?! — гневно вскричала Цинтия.

Лиль опустил голову.

— Нет, — проронил он. — Конечно же, нет… Мы знаем, как вам будет трудно пережить подобное известие и каким трудным окажется для вас выбор. Но это — единственный выход, если вы хотите уберечь ваше дитя от смерти.

— Мама! — раздался вдруг сверху детский голосок. — Кто это к нам пришел?

Цинтия подняла голову и увидела сына, прижавшегося к прутьям лестничных перил.

Лиль тоже оглянулся и сделал движение, собираясь подняться из кресла.

— Уходите! — сказала Цинтия, вскочив со стула и быстро перемещаясь так, чтобы оказаться между ребенком и незваным гостем. — Немедленно уходите! Я не хочу с вами больше разговаривать!

— До свидания, госпожа Сейфи, — вежливо произнес Лиль. Сейчас лицо его было намного бледнее, чем в начале разговора. — Я умышленно не прощаюсь с вами. Подумайте как следует над тем, что я вам сказал. Только помните: у вас мало времени на размышления…

— Убирайтесь вон! — прошипела Цинтия, вне себя от ярости. — А если я еще хоть раз увижу вас, я обращусь в полицию!

Переступая порог, Лиль обернулся.

— Я бы не советовал вам этого делать, — невозмутимо отозвался он. — Не тратьте напрасно нервы, они вам еще пригодятся.

Едва за странным посетителем закрылась дверь, Цинтия кинулась к телефону.

Прежде всего она набрала номер мужа.

Леонель Сейфи работал в банке одним из тех клерков, которые носят гордое звание менеджера, но на самом деле являются лишь мелкими винтиками в финансовой махине. Банку были нужны такие люди, которые обрабатывали бы потоки разнообразной информации, раскладывали бы документы по отведенным для них полочкам и корпели бы днями напролет у компьютеров, внося изменения в гигантские массивы данных о клиентах.

Тем не менее платили за это неплохо. Единственным недостатком было то, что все восемь часов Леонель был прикован к своему рабочему месту, не имея возможности отвлекаться на посторонние дела. Даже в туалет приходилось наведываться чуть ли не бегом — каждая секунда была на счету, в строгом соответствии с изречением, приравнявшим время к деньгам.

Когда позвонила Цинтия, Леонель был очень занят. Только что ему поступили данные из банковского филиала в Санперси, и их требовалось рассортировать в течение ближайшего получаса, причем малейшая ошибка была смерти подобна.

Продолжая пальцами одной руки в бешеном темпе стучать по клавишам, Леонель взял трубку и услышал голос жены. То, что она ему поведала, было настолько далеко от его насущных дел, что суть проблемы, нежданно-негаданно свалившейся на их семью, не сразу дошла до него.

Когда же это произошло, он посоветовал жене не принимать случившееся близко к сердцу, поскольку человек, который выдает себя за инопланетянина, может быть только либо психом, либо аферистом.

— Ну, спасибо, успокоил! — язвительно воскликнула Цинтия. — Ты хоть слышишь, что я тебе говорю?!. Во-первых, на сумасшедшего этот тип не очень-то похож. Во-вторых, он может вернуться в любую минуту, и где гарантия, что в следующий раз он не попытается забрать Ольфа силой? В-третьих, он может прийти не один! Возможно, речь идет о целой шайке негодяев, которым взбрело в голову отнять у нас ребенка?! Я боюсь, Лео!.. Ты не мог бы сейчас отпроситься и приехать домой? Мы бы с тобой все обсудили…

— Цинтия, пойми, это просто невозможно! — с досадой отозвался Леонель. — У меня тут дел выше крыши, и начальство ни за что не отпустит меня среди рабочего дня!.. Но я обещаю тебе, — торопливо добавил он, услышав в трубке какой-то подозрительный хлюпающий звук, — что сразу после работы примчусь домой…

Цинтия швырнула трубку на аппарат.

«Вот так всегда, — с возмущением и обидой думала она. — Все они, мужики, одинаковы! Кроме работы, их ничего не интересует. Хотя нет — еще футбол. Или бейсбол. Или регби… Но только не жена и дети!.. Даже если нас тут будут убивать, резать на мелкие кусочки, он все равно не оторвется от просиживания штанов в своем чертовом банке! Как же, ведь это он зарабатывает деньги, а мы — лишь его нахлебники!.. Что ж, если с нами что-нибудь случится, пусть это останется на его совести. А пока придется самой бороться за свою жизнь и безопасность…»

Она опять сняла трубку и набрала номер городского полицейского управления.

Однако ей хватило всего пяти минут, чтобы убедиться, что ответивший ей дежурный — клинический дебил, непонятно как затесавшийся в ряды служителей закона.

Потому что только законченный идиот мог сначала дотошно выспрашивать все данные о ней и ее семье (не хватало только, чтобы он поинтересовался, какой размер бюстгальтера она носит!), а потом, когда она перешла к сути дела, усомниться в том, что ее ребенку действительно угрожает опасность!.. Чего стоят его гнусные намеки на то, что у нее не все в порядке с головой (плюс сентенция о домохозяйках, насмотревшихся фильмов ужаса и начитавшихся триллеров низкого пошиба)!.. Разве такой тип может взять в толк, что речь идет о настоящей охоте на Ольфа?!.

«С чего вы взяли, госпожа Сейфи, что этот человек намерен похитить вашего сына?»

Как будто это и так не ясно!

«Знаете, я не вижу логики в его поступках. Если бы он действительно собирался украсть вашего мальчика, то зачем ему было светиться перед вами? Он мог бы улучить удобный момент и сделать это, не вступая с вами в переговоры».

Откуда я знаю? Разве я — сообщница этого вымогателя, чтобы знать, какими соображениями он руководствовался?!

«У вас есть враги или недоброжелатели?»

Нет, это исключено! Мы никому ничего не должны, мы жили тихо-мирно, никому не мешая, кроме того, мой муж — спокойный и скромный человек, и он никогда бы не осмелился кого-то оскорбить…

«А есть ли среди ваших друзей, знакомых или родственников любители розыгрышей?»

Ну, знаете ли!.. Это уже слишком! Вам говорят, что жизнь ребенка под угрозой, а вы намекаете, что кто-то решил поразвлечься таким образом?!. Вот что, соедините-ка меня с вашим начальством!

Однако дежурный вежливо, но твердо ответствовал, что у полиции и без того хватает дел, чтобы разбираться с мнимыми угрозами, а что касается начальства, то оно слишком занято, чтобы выслушивать жалобы сумасбродных дамочек. Если же госпожа Сейфи все-таки желает сделать официальное заявление, то ей надо лично явиться в управление и…

Цинтия не дослушала полицейского.

Хам! Болван в мундире! И это называется — страж порядка! Зачем только мы, налогоплательщики, содержим эту армию тупиц и лентяев, если в решающий момент они отделываются от нас под любым удобным предлогом?!..

Она взглянула на сына. Ольф увлеченно строил какую-то замысловатую конструкцию из кубиков «Лего».

— Сыночек, — позвала его Цинтия, — подойди ко мне.

— Что, мама? — В ее колени уткнулась пушистая, теплая головка.

«Родненький мой, неужели все, что этот мерзавец наговорил про тебя, — правда?!»

— Как ты себя чувствуешь, крошка? — спросила Цинтия, гладя мягкие детские кудряшки и пытливым взором осматривая мальчика.

— Хорошо!

— Правда? У тебя не болит горлышко?

— Нет, мамочка. А мы пойдем с тобой сегодня гулять?

— Нет, малыш. Сегодня у меня слишком много дел, так что придется нам побыть дома. Завтра пойдем гулять. Если все будет хорошо…

— А сегодня все плохо, мамочка?

— Нет-нет, это я так…

— Мама, а кто к нам приходил утром? Цинтия на секунду задумалась. Говорить Ольфу или нет?.. Наконец она решилась:

— Вот что, сынок. Этот человек — очень нехороший. Наверное, он преступник или больной. Потому что он хочет, чтобы я отдала тебя ему.

— Зачем?

— Он хочет увезти тебя далеко-далеко, и ты будешь там жить…

— Один?

— Во всяком случае, без нас с папой.

— Насовсем-насовсем?

— Да, он так сказал.

Ольф теснее прижался к Цинтии и заплакал:

— Я не хочу, мамочка!.. Не отдавай меня никому, ладно? Я хочу быть с тобой и с папой! Всегда-всегда! На глаза Цинтии тоже навернулись слезы.

— Ну что ты, мой маленький? — срывающимся голосом прошептала она, обнимая Ольфа. — Разве я могу так поступить? Ты же у меня самый родненький, самый любимый! Имы всегда будем вместе с тобой, обещаю тебе!..

* * *

Остаток дня не принес новых тревог, и Цинтия немного успокоилась.

Наверно, действительно зря она придала такое значение словам этого придурка. Мало ли кто что может сказать — в самом деле, психов и шутников на свете слишком много.

После обеда, уложив Ольфа спать — она всегда строго следила, чтобы мальчик соблюдал режим дня, — Цинтия решила на всякий случай позвонить в фирму «Клондайк».

Пока она набирала номер и в трубке слышались щелчки многочисленных соединений, в голове ее сами собой всплыли события пятилетней давности.

…Чего они с мужем тогда не наслышались, прежде чем решили обратиться к клонаторам! Знакомые хватались за голову: «Вы что, с ума сошли? Рождение ребенка — это же чудо, а вы хотите довериться бессердечным мясникам в белых халатах, поставившим воспроизводство потомства на конвейер и штампующим детей, словно кукол Барби?!» Более набожные предупреждали: «У вашего ребенка, даже если он родится с виду здоровым и благополучным, не будет души!» Третьи обвиняли: «Вы хотите, чтобы человеческая жизнь покупалась и продавалась за деньги, как во времена работорговли? Пользуясь услугами безнравственных медиков, вы тем самым обеспечиваете сверхприбыли мерзавцам, наживающимся на чужом несчастье!»

Они не послушали никого. Они слишком хотели ребенка, а другого способа обзавестись малышом не было. Даже к зачатию в пробирке они не могли прибегнуть: бесплодием страдали оба. Брать же чужого ребенка из сиротского приюта они не захотели. Они решили испытать на себе все муки и прелести процесса появления на свет маленького человечка. Они знали: только так они смогут полюбить ребенка по-настоящему, считать его родным…

Они не были одиноки в своем решении. Прежде чем им удалось попасть на прием, пришлось ждать несколько месяцев, когда подойдет их очередь.

В тот памятный день, сидя в небольшой, но уютной приемной доктора Брауштера, к которому они были записаны, Цинтия и Леонель с жадным интересом разглядывали стенд с фотографиями тех, кто уже успел побывать здесь до них. С красочных снимков улыбались счастливые лица женщин, одухотворенные радостью материнства. Там были и детские лица. Абсолютно обычные дети, со здоровыми и симпатичными мордашками, и ни один ребенок не был похож на другого…

…Доктор Брауштер свершал таинство зарождения новой жизни в маленькой комнатке, где на обычном столе стояли два мощных микроскопа. Именно тут, пояснил доктор, и соединяются клетки. Вдоль стены тянулись стеллажи-шкафчики с выдвижными ящичками, напоминающие каталог в древних библиотеках.

Доктор был большим шутником. Он то и дело сыпал анекдотами, и напряжение, охватившее поначалу супругов, понемногу спало.

«Кого вы желаете: мальчика или девочку? — осведомился Брауштер, заполняя стандартный бланк заказа. — Или кого-нибудь другого?»

«Кого вы выбираете в качестве донора? — спросил он немного погодя. — Эйнштейна, Марлона Брандо или Пеле? — И, видя, что супруги замешкались с ответом, добавил: — А может быть, вам подойду я?..»

Но для них этот вопрос был давно решен. Ни Леонель, ни Цинтия не хотели копировать себя самих. Они оставили выбор «оригинала» на усмотрение Брауштера, оговорив, что для них не имеет значения, будет их ребенок клоном какого-нибудь выдающегося человека или безвестного донора. Главное — чтобы он был нормальным, обычным младенцем…

Тут доктор стал серьезным.

«Мы не замещаем Господа Бога, — сказал он, сурово глядя на супругов из-под очков. — Мы лишь чуть-чуть ему помогаем. И дети, созданные нами, отличаются от обычных только тем, что родители любят их гораздо сильнее…»

Наконец Цинтия услышала приятный женский голос:

— Фирма «Клондайк», добрый день.

— Я прошу соединить меня с доктором Брауштером, — сказала Цинтия.

Пауза. Потом она услышала:

— Простите, но это невозможно.

— Невозможно? Но почему?

— К сожалению, доктора Брауштера больше нет. В голосе сквозила отчетливая скорбь.

Сердце Цинтии сжалось от недоброго предчувствия.

— Когда это случилось? — с тревогой спросила она.

— Полгода назад. Он скончался от инфаркта, почти мгновенно. — Пауза. — Если хотите, я могу записать вас на прием к другому специалисту.

— Нет-нет, — быстро проговорила Цинтия. — Меня зовут Цинтия… Цинтия Сейфи. Пять лет назад мы были вашими клиентами, и нас обслуживал доктор Брауштер… Скажите, могу ли я узнать, кто был избран им в качестве донора?

— Простите, госпожа Сейфи, а разве с вашим ребенком что-то не в порядке?

— Нет… то есть, может быть… — растерялась Цинтия. — Нет, мальчик жив и здоров, но я хотела бы знать…

В голосе служащей «Клондайка» появился лед:

— Простите, госпожа Сейфи, но в соответствии с законом никто не имеет права на информацию о людях, чьи клетки были использованы в качестве исходного материала для создания клонов. Я сожалею, но это относится и к приемным родителям…

— Приемным родителям? — переспросила, не веря своим ушам, Цинтия. — О чем вы говорите, черт возьми? Мы любим нашего мальчика как родного! Да он и есть наш родной ребенок — я же сама его рожала! Вы слышите — сама!..

— Успокойтесь, госпожа Сейфи, — донеслось из. трубки. — Я вас понимаю, но закон есть закон, и никто не имеет права нарушать его.

— А если я скажу, что вы использовали в качестве оригинала инопланетянина? — гневно спросила Цинтия. — Кто будет отвечать за то, что мой малыш оказался нечеловеком? Кто?!.

— Послушайте, госпожа Сейфи, — проникновенно произнесла после паузы собеседница Цинтии, — мне кажется, вы позвонили не туда, куда следовало бы… Кстати, я могла бы рекомендовать вам отличного психотерапевта. Запишите номер телефона…

— Да пошла ты!.. — уже не сдерживаясь, крикнула Цинтия и нажала кнопку отбоя.

Некоторое время она сидела без движения, прикрыв глаза. В висках тугими толчками отдавался пульс.

Мысли скакали в голове, одна страшнее другой.

Неужели все это происходит с нами на самом деле?.. Господи, сделай так, чтобы это не было правдой! Пусть это будут преступники или психи, пусть они охотятся за Ольфом из корысти или из других соображений. Но пусть то, что утром мне поведал красавчик, не окажется правдой! Потому что я не вынесу этого! Я сделаю все, чтобы ребенок остался со мной, даже если для этого придется бить кого-нибудь, но без моего мальчика я не смогу больше жить!..

— Мама! — вдруг услышала она за своей спиной и оглянулась.

Дверь детской была приоткрыта — после визита пришельца Цинтия опасалась оставлять мальчика одного в комнате, — и на пороге стоял сонный Ольф, протирая глаза.

— Мама, — повторил он, — тот человек опять приходил к нам?

— Что ты, детка? — через силу улыбнулась Цинтия. — Спи спокойно, никто к нам больше не придет! Я здесь, рядом с тобой!

Но мальчик покачал взлохмаченной со сна головенкой:

— Нет, мама, он был в моей комнате. Я проснулся, а он стоит и смотрит на меня. А потом, когда я стал вставать, он исчез!

— Как это — исчез? — удивилась Цинтия.

— Как в сказке, — пояснил Ольф. — И еще как в кино… Он, наверное, волшебник, да?

— Какой там волшебник! — отмахнулась Цинтия. — Негодяй он, сынок, и больше никто!.. И он тебе приснился, только и всего.

— А медвежонок? — возразил Ольф. — Так же не бывает, чтобы медвежонок приснился и остался потом у меня! Этот негодяй принес мне медвежонка, вот!

Мальчик на несколько секунд исчез в своей комнате, а когда снова появился, то в руках его действительно был смешной плюшевый медведь, которого у Ольфа раньше не было.

Сердце Цинтии сорвалось с обрыва в пропасть.

Леонель вернулся с работы не сразу, как обещал, а почти на час позже.

В ожидании его Цинтия успела известись окончательно, не зная, что делать. От Ольфа, который успел забыть о человеке, посетившем его во сне, и безмятежно собирал на полу в гостиной какие-то головоломки, она не решалась отойти ни на шаг. А все попытки дозвониться на мобильный телефон мужа почему-то наталкивались на сообщение автомата: «Аппарат абонента временно отключен или находится вне зоны приема».

Когда наконец за дверью послышалось лязганье ключа и Леонель появился на пороге, живой и невредимый, нервы Цинтии не выдержали, и она, опередив сына, кинулась в объятия мужа.

Слезы сами собой хлынули из ее глаз.

— Где ты пропадал, Лео? — бормотала она. — Ну разве так можно, а?.. Я уже не знала, что подумать!..

Лео мягко отстранил жену и, пройдя в гостиную, буквально рухнул в кресло. Только теперь Цинтия заметила, что в лице его нет ни кровинки.

— Что случилось? — спросила она, бессильно опустив руки. — Что?..

Ольф вскарабкался на колени к отцу и замер, прижавшись затылком к его груди.

Однако сегодня Леонел ь почему-то не стал ласкать мальчика, как делал это раньше.

— Ты звонила в полицию? — спросил он у Цинтии.

— Да, но откуда ты об этом знаешь?

— Мне сказал тот тип… пришелец, — мрачно произнес Леонель. — И, кстати, он посоветовал больше не делать этого. Мол, так мы ничего не добьемся.

— Какой тип? — ужаснулась Цинтия. — Такой молодой, вежливый, одетый с иголочки? Его зовут Лиль?

— Нет, — качнул головой Леонель. — Со мной разговаривал другой, высокий и худой. На вид ему лет пятьдесят, а имя свое он не удосужился мне сообщить…

Цинтия без сил опустилась на диван.

— Значит, это действительно шайка, — проронила она, глядя в пустоту. — И что он тебе сказал?

— В принципе, то же самое, что и тебе. И еще он сделал мне одно предложение…

Леонель внезапно умолк и, осторожно сняв Ольфа с коленей, подтолкнул его в спину:

— Иди, Олли, играй, играй…

— А ты потом научишь меня считать отрицательные числа? — спросил мальчик.

— Конечно, — рассеянно пообещал Леонель. — Обязательно научу.

…Высокий и худой человек перехватил его, едва он вышел из банка. Незнакомец сказал, что у него важный разговор к Леонелю. Они сели на скамью в сквере напротив здания банка, и неизвестный сразу перешел к делу.

Он предложил Леонелю следующее. Если супруги Сейфи согласятся отдать ребенка пришельцам, то те берут на себя улаживание различных «нежелательных последствий» исчезновения мальчика. «Не бойтесь, никто не сможет обвинить вас в том, что вы убили своего малыша», — сказал незнакомец. А еще он сообщил, что инопланетяне готовы выплатить супругам крупную сумму в качестве своеобразной компенсации за моральный ущерб. Если же Сейфи пожелают завести себе нового ребенка, то пришельцы выступят в роли спонсоров, и тогда Леонель и Цинтия получат нового клона бесплатно…

— И ты спокойно слушал все эти мерзости? — воскликнула Цинтия. — Да за такие слова дают по морде!..

Примерно такой и была первая реакция Леонеля. Он попытался схватить своего собеседника и вызвать полицию, но руки его схватили пустоту. На скамье рядом с ним никого не оказалось.

После этого он отправился прямиком в полицию, где потребовал, чтобы его провели к начальнику управления. Разумеется, его требование осталось невыполненным. Правда, дежурный полицейский терпеливо выслушал Леонеля, делая какие-то пометки в блокноте, а потом вызвал одного из детективов и поручил ему навести справки.

Сразу выяснилось, что никакого Ренмарка Лиля в природе не существует. Во всяком случае, даже во всемирной базе данных, куда занесены все люди на планете, человека с таким именем и фамилией не оказалось, а национальное водительское удостоверение данному лицу никогда не выдавалось.

В результате следствие, толком не начавшись, заглохло. Полицейский стал посматривать на Леонеля с сомнением, ему явно не верилось в историю, где в качестве киднеперов числились какие-то мифические зеленые человечки. Хотя вслух он, конечно же, пообещал разобраться и ориентировать своих людей на поиск злоумышленников, но было видно, что толку от его обещаний не будет никакого…

— А почему он не выделил людей для охраны нашего дома? — поинтересовалась Цинтия. — Или ты не просил его об этом?

— Разумеется, просил. Но он отнесся к этой просьбе без энтузиазма. Сказал, что у них сейчас не хватает людей и все в таком же роде… Мол, когда появится такая возможность, то он сразу пришлет двух агентов наблюдать за нашим домом…

— Вот подлец! — воскликнула Цинтия. — Сказал бы сразу, что не верит нам, так нет же, решил схитрить, чтобы не отказывать прямо!..

— Короче говоря, дело дрянь, — мрачно подытожил Леонель. — Эти субчики обложили нас со всех сторон. Раз они знали о твоем звонке в полицию, значит, контролируют наши телефоны. Во всяком случае, мой мобильный — точно, потому что когда я хотел набрать номер нашего домашнего телефона, как вызов тут же срывался. А когда звонил в другие места — все было нормально… К тому же приходится принять как факт, что мы имеем дело не с обычными бандитами, а с существами, наделенными экстраординарными способностями.

— Ты действительно думаешь, что они — настоящие инопланетяне? — удивилась Цинтия.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Леонель. — Или ты считаешь, что пришельцы обязательно должны быть такими, какими их описывают в статьях про НЛО? Кстати, в число их исключительных способностей может входить и возможность менять свой облик, как мы меняем одежду!.. Они также способны мгновенно перемещаться на значительные расстояния, подделывать документы. И у них наверняка повсюду есть свои агенты! Он внезапно замолчал.

— И что? — спросила его Цинтия. — Что отсюда следует?

Леонель отвел взгляд в сторону.

— Неужели ты сама не понимаешь? — тихо спросил он. — Они обложили нас со всех сторон, и у нас нет ни малейшего шанса добиться успеха, если мы будем просить помощи у официальных инстанций. Единственный выход — надеяться только на свои силы. Вот, смотри, что я принес…

Он открыл портфель, который брал с собой на работу, и достал оттуда какой-то черный предмет, явно стараясь, чтобы его не видел Ольф.

Это был пистолет. Он был черным, блестящим и казался совсем не страшным. Как будто был игрушечным.

— Это я купил по пути домой, — сообщил Цинтии вполголоса Леонель. — Мало ли, вдруг пригодится?.. Он заряжен и готов к бою. Я потом покажу тебе, как с ним обращаться.

— Но я не сумею выстрелить! — в отчаянии воскликнула Цинтия. — Я никогда в руках не держала оружие!

— Сумеешь, — жестко возразил Леонель. — Если будет некуда деться. И не бойся, никто тебя не осудит, если ты убьешь преступника, посягнувшего на твоего ребенка. Тем более если речь действительно идет об инопланетянах…

Он вдруг пересел с кресла на диван рядом с женой и обнял ее за плечи.

— А вообще, нам следует раз и навсегда выбрать, что мы хотим, — заявил он странным голосом.

Цинтия отстранилась и недоуменно воззрилась на мужа.

— Выбрать?! — переспросила она. — О каком выборе ты говоришь, Лео? Разве могут быть какие-то сомнения в том, как нам следует поступить? Или ты считаешь, что ребенок — это кофемолка? Или стиральная машина? Разве можно заменить его другим, словно какую-то запчасть?!. А может, ты позарился на деньги, которые эти скоты пообещали взамен Ольфа?

— Конечно, ты права, милая, — извиняющимся тоном проговорил Леонель. — Но я вовсе не это имел в виду. О другом я подумал, совсем о другом… Что, если они сказали нам правду и жизнь нашего малыша в опасности? Неужели ты предпочтешь, чтобы он умер у тебя на руках? Подумай хорошенько над этим!

Вне себя от злости, Цинтия вскочила на ноги.

— А ты, я вижу, уже сделал для себя выбор, да?! — закричала она. Ольф испуганно заплакал, но она не обратила на него внимания. — По-твоему, лучше расстаться с сыном навсегда, поверив этим мерзавцам? Да ведь если они заберут Ольфа, это будет то же самое, что он умрет для нас! Потому что никогда больше мы не увидим его, а он не вернется на Землю! И где гарантия, что эти проходимцы не врут нам, где?..

Леонель взял Ольфа на руки и обнял его вздрагивающее от рыданий тельце.

— Если бы они врали, — спокойно ответил он Цинтии через плечо сынишки, — то вряд ли сейчас малыш был бы здесь. При их способностях они могли бы похитить его в любую минуту. Однако они не сделали этого. Значит, они доверяют нам. И не знаю, как ты, а я верю в то, что они могут оказаться гуманнее нас…

Не видя ничего от слез, застилавших ей глаза, Цинтия резко повернулась и ушла на кухню.

В тот вечер она больше ни слова не сказала мужу.

Как и следовало ожидать, офицер полиции свое слово не сдержал. Во всяком случае, Цинтия так и не смогла заметить в окрестностях своего дома ни патрульных машин, ни переодетых полицейских.

Однажды она завела разговор с Леонелем, не лучше ли им уехать из города, хотя бы на время, но муж только невесело усмехнулся.

«Куда мы поедем? — кисло поинтересовался он. — У нас нет денег, чтобы все бросить и начать новую жизнь на новом месте, где потребуется опять покупать дом, устраиваться на работу, обзаводиться новыми связями и знакомствами… И потом, неужели ты считаешь, что нам удастся таким образом скрыться от преследования пришельцев? Если они способны улавливать телепатические сигналы Ольфа, то найдут нас хоть на краю света!»

Он был прав. Спасаться бегством не имело никакого смысла. Оставалось лишь надеяться, что пришельцы или те, кто выдавал себя за них, откажутся от своих злодейских планов в отношении мальчика.

Тем более что в течение нескольких дней никаких происков со стороны инопланетян не последовало и жизнь семьи Сейфи стала постепенно входить в колею.

Ольф чувствовал себя хорошо, но, чтобы подстраховаться, Цинтия подвергла его внеочередному обследованию в лучшей клинике города. Естественно, при этом она умолчала об опасности, о которой ее предупреждали пришельцы. На основании всесторонних исследований врачи хором заявили, что никаких причин для беспокойства за здоровье мальчика они не видят и что, более того, на генетическом уровне это — нормальный ребенок, без подозрительных аномалий и отклонений.

Тем не менее под влиянием переживаний что-то произошло с самой Цинтией. Она стала нервной и подозрительной. Страх стал ее постоянным невидимым спутником. Она пугалась каждого шороха за входной дверью. Даже незначительный чих Ольфа нагонял на нее панику. Пистолет, который принес в тот вечер Леонель, теперь постоянно лежал в верхнем ящике комода, стоявшего в гостиной. Цинтия быстро научилась обращаться с ним — снимать с предохранителя, взводить курок и заряжать. До тренировочной стрельбы дело так и не дошло — не стоило путать соседей пальбой.

В ее отношениях с мужем тоже произошел надлом. Из-за разногласий по поводу возможного выбора судьбы для Ольфа между супругами Сейфи выросла невидимая, но прочная стена. Если бы всего несколько дней назад кто-нибудь спросил у Цинтии, кто ей больше дорог — муж или сын, наверное, она затруднилась бы с ответом. Теперь же она знала, что сын — это единственное ее сокровище. Причем — бесценное. И она собиралась сражаться за него до конца. А муж как-то сам собой отошел на второй план-Бессонными ночами Цинтия глотала слезы отчаяния, вслушиваясь в ровное посапывание сына (теперь она ночевала в его комнатке).

«Господи, — думала она, — ну почему именно нам выпало такое?! Почему из сотен, тысяч клонов именно наш ребенок оказался в роли жертвы?»

Тем не менее она не сожалела о том, что они с Леонелем воспользовались услугами фирмы «Клондайк». Как бы там ни было, но за четыре с лишним года они успели познать, что такое настоящее семейное счастье. Ребенок полностью изменил их жизнь и их самих. Он стал лекарством от той язвы, которая неизбежно разъедает ткань даже самой сильной любви между бездетными супругами. Его присутствие стало тем стимулом к жизни, который придает силы даже в самые трудные минуты.

И Цинтия не представляла, как будет жить, если, не дай бог, все же лишится сына, — и сможет ли жить вообще…

Через неделю она настолько осмелела, что, как и прежде, стала выходить с сыном за покупками в город. Пистолет оттягивал сумочку, придавая ощущение уверенности, хотя Цинтия понимала: в случае чего против чудовищ в человеческом облике ей не поможет никакое оружие.

Все больше Цинтии начинало казаться, что ее страхи основаны на чем-то нереальном и фальшивом. Как в киношных мелодрамах, где ты воспринимаешь близко к сердцу сюжет и переживаешь за главного героя (или героиню). А через некоторое время впечатление от фильма слабеет и ты сама не понимаешь, что же заставляло тебя проливать слезы, сочувствуя чужой несчастной любви, и следить с замиранием сердца, как тот или иной положительный персонаж болтается над бездонной пропастью…

Но жизнь напомнила Цинтии, что ее не следует путать с кино или с кошмарным сном.

Однажды утром Ольф, завтракая, пожаловался на то, что у него болит горло.

Цинтия срочно вызвала врача.

Однако доктор был далек от того, чтобы считать незначительное воспаление смертельно опасной болезнью. Он насмешливо посоветовал Цинтии покупать мальчику меньше мороженого, смазал горло Ольфа какой-то мазью, прописал сироп и удалился с сознанием выполненного долга.

А к обеду у мальчика начался надрывный, сухой кашель.

Цинтия кинулась звонить мужу, но у того опять не отвечал телефон.

Зато в дверь дома раздался звонок.

Некоторое время Цинтия раздумывала: открывать или нет? Потом достала из ящика комода пистолет, сняла с предохранителя и опять положила на место.

Предчувствия ее не обманули. На крыльце опять стоял Ренмарк Лиль.

Он был один, и выражение его лица было не зловещим, а печальным и озабоченным.

— Началось? — лаконично спросил он, когда Цинтия приоткрыла дверь, не забыв накинуть цепочку.

— Убирайтесь! — вместо ответа прошипела Цинтия. — Ребенок простудился, вот и все!

— Нет, — грустно возразил пришелец. — Это именно то, о чем я вас предупреждал.

— Я все равно не отдам вам его! — крикнула Цинтия. — Пошли вы к черту с вашим лживым милосердием! И кстати, в тот раз вы не оставили никаких своих координат. Так что нечего винить меня! Я ведь все равно не могла бы вызвать вас, если бы даже захотела изменить свое решение!..

— А мы и не нуждались в вашем вызове, — пожал плечами Лиль. — Если бы вы захотели спасти жизнь ребенку, то мы бы тотчас узнали об этом. Впрочем, и теперь остается шанс… У нас с вами еще есть время. Примерно сутки… Этого, конечно, маловато для безопасной эвакуации, но мы еще можем успеть… Все это время мы будем следить за вами, и достаточно одного вашего слова — как мы будем у вас.

Он повернулся и направился к калитке.

— Постойте! — с отчаянием крикнула ему в спину Цинтия. — А если я?.. Вы возьмете меня с ним? Лиль обернулся.

— Нет, — произнес он ровным голосом. — Это исключено. Я сожалею… И исчез.

* * *

Цинтия почти физически ощущала, как неостановимо уходит время. С каждой минутой утекала жизнь из тела ее мальчика.

Хотя внешне он был еще не так уж плох.

Несколько раз рука Цинтии тянулась к трубке, чтобы вызвать «Скорую помощь», но женщина отказывалась от этого намерения. Даже если врачи заберут ее мальчика в больницу, помочь ему они все равно не смогут — теперь она уже верила, что пришельцы сказали ей правду.

Нет уж, если конец неминуем, то она будет со своим ребенком до его последнего вздоха…

Впрочем, еще была возможность избежать этого страшного конца. Достаточно ей захотеть, и Ольфа спасут от смерти гуманные пришельцы. Да и Леонель склоняется к такому варианту…

Вот только имеет ли она, мать, право добровольно отдать свое дитя существам хотя внешне таким же, как люди, но все-таки не являющимся людьми? А где гарантия, что они не лгут? Дело-то может быть совсем в другом. Скажем, они просто стремятся уничтожить следы своего пребывания на нашей планете. Боятся, что о неземном происхождении мальчика когда-нибудь узнают официальные инстанции… Что, если они просто решили сыграть на моих чувствах, чтобы беспрепятственно завладеть Ольфом?

И потом, я же знаю, как плохо будет ребенку одному среди чужих, в обстановке, наверняка сильно отличающейся от той, к которой он привык за свою короткую жизнь. Даже если ему будет хорошо там, он все равно будет тосковать по мне, по Леонелю, по нашему уютному домику… И еще неизвестно, что будет более жестоко: обречь его на медленную смерть здесь или на горе одиночества там, на чужой планете. Которая, возможно, никогда не станет для него родной…

Боже, ну почему я одна должна решать эту проблему?! А ведь не с кем мне этим поделиться, не с кем посоветоваться. Абсолютно. Нет, подруги-то есть, но недостаточно близкие, чтобы можно было надеяться на их понимание (а самое главное — на умение хранить тайну). А мама и отец мне тоже не помогут — вот уже десять лет, как родителей нет на этом свете…

Ты одна, совсем одна, Цинтия, и поэтому тебе одной надо решать судьбу твоего ребенка.

Даже муж, единственный самый близкий и родной человек, самоустранился от ответственности выбора.

«Ну и пусть!» — решила, стиснув зубы, Цинтия. Независимо от того, что я выберу, нам с Лео уже не жить вместе. Потому что человек, который в трудную минуту умывает руки и говорит: «Делай, что хочешь», — это не тот, кого стоит любить!..

Тем не менее в присутствии Ольфа она старалась не подавать виду, какие муки ее терзают. Даже слезам своим не давала волю.

Все должно идти так, будто ничего не случилось.

И даже еще лучше.

Чтобы заняться делом, которое отвлекло бы ее от мучительных раздумий, и чтобы доставить радость мальчику — кто знает, сколько таких маленьких радостей ему еще осталось? — Цинтия затеяла стряпать пирог с яблочным повидлом. Любимое лакомство Ольфа.

Накормив мальчика, она уложила его спать и не отходила от его изголовья до тех пор, пока он не задышал ровно и глубоко.

На миг ей показалось, что ничего страшного не происходит, что Ольф здоров и, следовательно, все ее страхи надуманны, но не прошло и пяти минут, как мальчик зашелся во сне сильным кашлем.

Цинтия побежала на кухню, чтобы сделать чай с медом, а когда вернулась, приступ уже закончился и ребенок опять мирно спал.

Она бессильно привалилась плечом к косяку, не отрывая взгляд от порозовевшего во сне личика.

Тяжкие мысли снова хлынули в ее голову.

А ведь ты можешь раз и навсегда избавиться от необходимости сделать выбор, шепнул ей на ухо вкрадчивый шипящий голос. Для этого надо всего лишь оставить Ольфа одного на полчаса, а самой отлучиться из дома… скажем, в аптеку… Имеешь же ты право пойти в аптеку, чтобы купить ребенку лекарство от кашля? Конечно, имеешь! И не твоя будет вина, если пришельцы воспользуются твоим отсутствием и похитят малыша…

Зато никто на свете не посмеет обвинить тебя в том, что ты сама отдала мальчика инопланетянам. Ни одна живая душа. Включая прежде всего твоего мужа… пока еще мужа…

Господи, да что же такое я замышляю?!.

Двигаясь, словно автомат, Цинтия отнесла поднос с чаем обратно на кухню. Там она подняла руку и с ожесточением дала самой себе пощечину. Потом еще одну, уже по другой щеке.

Нет уж, сказала она кому-то невидимому, не дождетесь вы от меня этого!

Это мой ребенок, понятно? Мой — и ничей больше! И я сделаю все от меня зависящее, чтобы он был со мной! Называйте это эгоизмом, слепой материнской любовью, как угодно — мне все равно!

И даже если бы у меня была возможность спросить сейчас у всех матерей Земли, как поступили бы они на моем месте, и если бы большинство женщин осудили меня, я все равно не отступилась бы от своего решения. Потому что голосованием такие вопросы не решаются. Каждый решает их сам для себя. Так, как подсказывает ему его сердце…

Цинтия не знала, сколько она просидела в кресле, неподвижно глядя в одну точку.

Время опять остановилось.

Когда в очередной раз она взглянула на часы, то обнаружила, что ребенок спит слишком долго. Пора его поднимать, иначе вечером не уложишь…

Но Ольф не хотел просыпаться. Она гладила его по лицу, дула в глаза и терла его руки, а он только слабо ворочался, не открывая глаз. Дышал теперь он сипло, и когда кашель снова охватил его, то был он таким страшным, словно у ребенка вот-вот разорвутся легкие.

— Олли, родненький, — с трудом выговорила Цинтия. — Что с тобой? Скажи мамочке, как ты себя чувствуешь? Где болит?

Но мальчик не отзывался. Едва ли он слышал ее.

Голова у него была горячей, а ручка — мягкой, как вареная макаронина.

Ему явно становилось все хуже и хуже.

— Олли, сыночек, — сказала, не слыша своего голоса, Цинтия. — Прости меня, дуру! Это я… я виновата во всем!..

— Почему ты? Мы оба в этом виноваты, — послышался вдруг знакомый голос за ее спиной, и Цинтия, вздрогнув, обернулась.

В дверях стоял Леонель. Лицо его было бледным и застывшим, словно его заморозили.

— Откуда ты взялся, Лео? — удивилась Цинтия. — Я же к тебе так и не дозвонилась!

— Наверное, телепатия все-таки существует, — покачал головой он. — У меня с утра сердце было неспокойно. А когда мне сказали, что в мое отсутствие мне кто-то звонил, я понял: с вами что-то неладно… Но сейчас это не важно, — махнул он рукой. — Лучше расскажи, что происходит.

Цинтия наспех поведала мужу, как стремительно протекает подозрительная простуда сынишки, а также сообщила о втором визите пришельца.

— И что же ему было нужно? — осведомился Лео-нель.

Цинтия отвернулась.

— Ты сам знаешь, что… Он сказал… в общем, он считает, что Ольф долго не протянет…

Леонель прошел в комнату, сел на край кровати и с нежностью провел рукой по щеке мальчика.

— Да, — проронил он глухо. — Похоже, инопланетянин был прав… Мальчику плохо. А завтра будет еще хуже. Конечно, если…

Он не закончил фразу, но Цинтия поняла, что муж хотел сказать: «если Ольф доживет до завтра».

— Ну и что нам делать? — с отчаянием спросила она.

Леонель отвел глаза:

— Ты знаешь мое мнение на этот счет, — сказал он. — Но я не хочу тебя уговаривать. Окончательное решение остается за тобой, Цинтия.

Он вдруг потянулся и взял с полки шкафчика, где были выстроены в ряд любимые игрушки Ольфа, черного медвежонка. Того самого, которого мальчику когда-то принес пришелец. Цинтия еще тогда хотела выбросить игрушку, но Ольф не позволил ей это сделать. «Мама, пусть мишка останется у меня, — попросил он. — Ведь это же игрушка, а разве игрушки могут быть в чем-то виноваты?» — и Цинтия уступила мольбам сына.

— Ты знаешь, дорогая, — проговорил Леонель странным голосом, вертя в руках игрушку, — мне кажется, я догадался, почему этот тип так хочет, чтобы мы отдали им ребенка.

— Ну и почему же? — вяло поинтересовалась Цинтия.

— Потому что именно с него был клонирован наш мальчик.

Цинтия вздрогнула:

— Ты хочешь сказать, что он — все равно что отец для Ольфа?

— Скорее всего. Во всяком случае, он испытывает к ребенку именно такие чувства. Цинтия закусила губу:

— Ну и что? — холодно произнесла она. — Да пусть он считает себя кем угодно! Я выносила, родила и воспитала нашего мальчика! У чужака нет никаких прав на Олли!.. Так я решила — и так будет!

Леонель внезапно встал и, ни слова не говоря, вышел из комнаты.

В нерешительности оглянувшись на неподвижное тельце сына, Цинтия последовала за мужем.

Пошатываясь, как пьяный, Леонель спустился в гостиную, где рухнул в кресло, обхватив голову руками, и принялся раскачиваться из стороны в сторону так, будто его точила изнутри нестерпимая боль.

— Почему? — промычал он, не отнимая ладоней от лица. — Ну, почему вы так жестоки? Даже в своей любви!.. Да вы — не просто дикари, вы — звери!..

— Вы? — переспросила Цинтия. — Кто это — Внезапно взгляд ее упал на входную дверь, и она мгновенно все поняла.

— О боже, — упавшим голосом проронила она. — Ты не Леонель!.. Потому что мой муж не смог бы войти в дом. Посмотри: дверь заперта изнутри, и ключ до сих пор торчит в замке!

Человек, сидевший в кресле, наконец отнял руки от своего лица. В глазах его стояли слезы. Но это лицо и эти глаза уже не принадлежали мужу Цинтии.

Перед ней был опять Лиль.

— Что ж, вам не откажешь в наблюдательности, Цинтия, — сказал он, успокаиваясь и доставая из кармана платок, чтобы вытереть глаза. — Извините за маскарад, но я не мог поступить иначе. Дело в том, что за вашим домом наблюдает целая свора хорошо обученных агентов спецслужбы. Если я не ошибаюсь, она называется у вас Общественной Безопасностью.

— Что-о? — протянула Цинтия. — Откуда тут мог взяться ОБЕЗ?

— Ваш муж… Это он сообщил им обо всем. Я не знаю, зачем он так поступил, но этим он все испортил. Ведь эти люди циничны и расчетливы. Они решили использовать вашего сына в качестве приманки. Они знают все и понимают, что Ольф все равно умрет и от него им не будет никакой пользы. Зато они могут поймать меня — живого и здорового инопланетянина…

— И за это вы убили Леонеля? — сдвинула брови Цинтия.

— Разумеется, нет. Мы лишь временно нейтрализовали его. Уверяю вас, когда все кончится, он вернется к вам.

— Но зачем вам понадобилось приходить сюда?! — удивленно воскликнула Цинтия. — Я же еще днем сказала, что вам не на что надеяться!..

Лиль мельком глянул на часы.

— Я не уйду отсюда до тех пор, пока… пока есть надежда убедить вас в том, что вы должны поступиться своими инстинктами и отдать нам ребенка. Я все-таки надеюсь…

Он вдруг замолчал, словно прислушиваясь к чему-то.

Потом вскочил и быстро сказал:

— Похоже, счет уже пошел на минуты. Ну же, решайтесь!..

Цинтия сделала шаг назад и, не оглядываясь, на ощупь выдвинула ящик комода.

Потом сделала быстрое движение, и в ее руке появился пистолет.

— Уходите отсюда! — сказала она, прицелившись в пришельца. — Немедленно!.. Дайте мне попрощаться с моим малышом!.. Убирайтесь! Слышите?!.. Иначе я выстрелю! И рука моя не дрогнет! Клянусь!..

Лиль исчез. Но не успела Цинтия перевести дух, как пришелец вновь возник в двух метрах от нее, и в руках его был Ольф. Лицо мальчика заметно посинело, дыхание стало хриплым и очень редким.

— Вот, прощайтесь, — сказал Лиль, протягивая Цинтии обмякшее детское тельце. — Что же вы стоите?! Поцелуйте его перед смертью!.. И всю оставшуюся жизнь вспоминайте этот проклятый миг, когда вы не сделали то, что должны были сделать!..

Лицо его было перекошено, глаза метали молнии, руки дрожали. Он был бы страшен, если бы не боль и отчаяние, сквозившие из каждой черточки его лица.

Цинтия опустила пистолет.

Внезапно что-то произошло, она сама не поняла, что именно. Словно порыв сильного ветра ударил по дому. И мгновенно с петель слетела входная дверь, а большое — от пола до потолка — окно в гостиной разлетелось вдребезги, и в комнату с разных сторон ввалились три силуэта в черных масках, таких же черных, плотно облегающих тело комбинезонах и с короткоствольными автоматами в руках.

И чей-то голос, усиленный мощным мегафоном, оглушительно прорычал:

— Не двигаться! Руки вверх!

Стволы были нацелены на Лиля, и он неподвижно замер с ребенком на руках. Он был не только оглушен, но и ослеплен. Автоматы обезовцев были оснащены лазерной подсветкой, и красно-фиолетовые лучи скрестились на лице пришельца.

Двигаясь все так же быстро, обезовцы окружили Лиля.

— Опустите ребенка на пол! — приказал инопланетянину один из силуэтов, движением фокусника доставая откуда-то наручники из неестественно блестящего металла. — И не вздумайте выкидывать свои штучки — с пулей вам все равно бесполезно соревноваться.

Но Лиль стоял не шевелясь. Казалось, он не слышит, что ему говорит обезовец. Глаза пришельца были прикованы к Цинтии.

— Тогда вы, мадам, — бросил агент Цинтии, не поворачивая к ней головы. — Подойдите и возьмите у него мальчика! Да опустите вы свою пукалку — мы его держим на мушке!.. Только осторожно, эти типы способны на…

Он не договорил.

Первая пуля, которую Цинтия выпустила из пистолета, разнесла ему череп. Следующими выстрелами были сражены двое других обезовцев — они не успели понять, что, собственно, происходит и кто в них стреляет.

Цинтия стреляла, не целясь, но рука ее действительно не дрогнула.

Потом она опустила дымящийся ствол пистолета и сказала Лилю только два слова:

— Вы успеете?..

Когда человек растворился в воздухе вместе с ребенком, она, хладнокровно переступив через растекавшуюся по полу кровь, подошла к креслу, на котором остался лежать игрушечный медвежонок, взяла его и, прикрыв глаза, прижала пушистую мордочку к своему лицу.

Самый наглядный эффект клонирования — дать возможность бездетным людям иметь своих собственных детей. Миллионы семейных пар во всем мире сегодня страдают, будучи обреченными оставаться без потомков… Какие трагедии, какие семейные драмы возникают на этой почве! И вот, оказывается, эту ситуацию можно изменить. Можно иметь своего собственного ребенка…

МЛАДШИЕ БЛИЗНЕЦЫ

* * *

Опасная тенденция — требовать ребенка. Как будто возможность иметь ребенка является неотъемлемым правом человека. Мы теряем христианское понимание детей как подарка, а не права, которое бог или жизнь должны удовлетворять по нашему первому требованию.

Тимоти Джонс, представитель Американского совета церквей. Из статьи «Клонировать? Конечно!» (Журнал «Знание — сила», № 5 за 1998 год)

Странная штука — память. Казалось бы, что за тридцать лет можно забыть напрочь дорогу в Дом. Но стоило мне оказаться опять в этом городе, как я вспомнил все.

Конечная станция подземки, выход из последнего вагона. Теперь все время налево — сначала после автоматов с турникетами, потом в туннеле подземного перехода, извивающемся замысловатым зигзагом, и наконец — вверх по левой лестнице, чтобы выбраться на поверхность.

Снаружи изменения есть, но не настолько радикальные, чтобы сбить меня с толку. Вместо старого сквера с буйной растительностью — сверкающий хромом и золотом торговый центр. Вместо киосков, где продавали мороженое, конфеты и газированные напитки, — многоэтажная автостоянка. Вместо старенького кинотеатрика, где когда-то по субботам и воскресеньям было просмотрено столько захватывающих фильмов, — очередной филиал очередного банка.

Зря стараешься, город, я теперь не заблужусь.

К тому же кое-что осталось на своем месте.

В частности, остановка турбуса. Правда, теперь это не открытый всем ветрам асфальтовый пятачок со стеклянным «скворечником», заляпанным всевозможными объявлениями, павильончиком «Цветы» и киоском «Пресса». «Скворечник», правда, остался, но объявления на него давно уже никто не клеит — после того как в обиход вошли бесплатные инфотерминалы, на свете не осталось чудаков, надеющихся на то, что их сообщение прочтет кто-то раньше, прежде чем его смоет дождем или сорвет ветром. А шаткие сооружения, в которых когда-то торговали цветами и газетами, канули в небытие. Никому они теперь не нужны. Живыми цветами давно уже не торгуют, а если бы и торговали, то не каждому они оказались бы по карману. Проще и выгоднее купить искусственный букет — тем более что имитацию можно распознать только с помощью электронного микроскопа.

Бумажных газет в мире практически тоже не осталось. А для того, чтобы приобрести инфодиск, содержащий в себе все мировые новости за последние сутки, необязательно содержать специальный киоск. Для этого вполне достаточно обычного торгового автомата. Кстати, в районе остановки их целых пять штук, и перечень товаров, которые можно купить с помощью этих ярких параллелепипедов, раньше составил бы ассортимент небольшого универмага.

Людей на остановке нет. Ничего удивительного: в наши дни турбусами пользуются только немощные старики, малые дети да люди с ограниченными возможностями. Инвалиды, как их называли раньше.

Нормальные люди, чтобы добраться в загородную зону, не станут тащиться по шоссе с черепашьей скоростью сто километров в час. Те, кто побогаче, имеют персональный аэр с возможностью вертикального взлета и посадки. А те, кто победнее, предпочитают пользоваться подземным магнитоэкспрессом, за считаные минуты доставляющим людей в любую точку Агломерации.

Однако сегодня я не отношусь к нормальным людям. Я хочу добраться до Дома так же, как тридцать лет тому назад, когда вместо турбусов были автобусы, а аэров не было и в помине. Во всяком случае, в их сегодняшнем виде.

Не то чтобы я испытывал ностальгию по прошлому — скорее, наоборот. Сегодня все, что напоминает мне времена моего детства, отзывается болью в душе. Поскольку создается иллюзия, что, если бы вернуться на тридцать лет назад, я сумел бы все изменить, и сейчас все было бы иначе…

Нет, с каждым днем я все больше ненавижу свое прошлое. Именно потому, что оно мне недоступно.

А в Дом я хочу приехать на турбусе только потому, что мне страшно, и таким образом я пытаюсь оттянуть момент встречи с Папой.

Собственно говоря, это мы его так прозвали, я даже не знаю, кто придумал ему нелепую кличку и на основании чего — внешней ли схожести с Папой Римским или той роли, которую он сыграл в жизни каждого из нас.

Естественно, что обращаться к нему так никто не осмеливался: стеснялись. Хотя теперь-то, с высоты прожитых лет, я осознаю, что это вовсе не обидное и, в общем, неплохое прозвище. Но что было взять с нас, мелюзги, никогда не называвшей кого-либо этим словом?..

Откуда ни возьмись, к остановке бесшумно подплывает, покачиваясь на пневморолингах, турбус. Совершенно пустой. Как моя душа сейчас. Передняя дверь приглашающе отъезжает в сторону, и водитель из своей кабинки вопросительно глядит на меня.

«Вы едете или нет?» — читается на его загорелом, блестящем от пота лице.

Хм-м. Хотел бы я сам это знать. В принципе, еще не поздно отказаться от своей авантюрной затеи. Вернуться в подземку и через каких-нибудь полчаса сесть на джамп-челнок, чтобы через полтора часа вновь оказаться дома. В роскошной пустой квартире, где никто меня не ждет. Где приходится денно и нощно убивать тишину и одиночество с помощью специально придуманных человеком электронных штучек — радио, аудиобокса, транспьютера, головизора…

Иногда, особенно в такой день, как этот, можно прибегнуть и к другим средствам создания иллюзии того, что ты не один. Например, вызвать по видеосвязи кого-нибудь из старых дружков. Хилла, например, или Леонта. Только сегодня и в этом мне отказано судьбой…

Значит, останется одно — накачивать себя спиртным в компании телевизионных героев и бойких голосов радиоведущих.

Нет-нет, только не это. Ты же дал себе зарок не пить — по крайней мере в этот день.

И вообще, надо решаться. Тебяждут, приятель. Терпеливо ждут. Целых два существа, из которых одно — механическое, а второе — живой человек. В твоей жизни тебя нечасто ждали, так стоит ли сейчас разочаровывать ждущих?

Я шагаю в прохладный салон, пахнущий пластиком и приятным дезодорантом, и плюхаюсь на мягкое сиденье у окна. Так, чтобы не попадать в поле зрения водителя, то и дело косящегося на меня в ретровизор.

Поехали.

Дома, плывущие за окном, почти не изменились. Те же скучные железобетонные кубики образца прошлого века. Интересно, кто в них до сих пор живет? Одни старики и старухи? Есть ли в этом районе хоть один человек моего возраста? Из числа тех мальчишек, которые кидались в нас камнями, улюлюкали и орали вслед обидные ругательства, когда нас привозили в городскую баню. Помнится, эти поездки длились до тех пор, пока по инициативе Папы нам в Доме не построили свою собственную баню. Хотя, если по большому счету, такие вылазки в мир были полезны для нас. Этакая маленькая модель Голгофы, которая нам предстояла. Мы ведь почти все до единого были настроены стать мессиями, дарить людям чудеса — и вместо благодарности получать в лицо плевки и камни толпы…

Нет, мы не испытывали ненависти к уличной шпане, да, похоже, и она не так уж сильно ненавидела нас. Камни и крики были естественной реакцией на появление чужаков. Мы относились к своим обидчикам снисходительно и высокомерно: что, мол, возьмешь с придурков, которые не подозревают, на кого поднимают руку и повышают голос? Подождите, вот мы вырастем — и тогда эти же пацаны будут просить у нас автографы, потому что нас к тому времени узнает весь мир…

И мы, и они давно выросли. Только ничего в наших отношениях не изменилось. Мы так и остались для них безвестными. А они по-прежнему испытывают к нам тайную неприязнь и предубеждение. Только до камней и открытых оскорблений дело уже не доходит…

Турбус ехал почти без остановок. На пересечении с кольцевой трассой он тормознул, чтобы подобрать раскрашенную дамочку с малышом, который сосредоточенно одолевал большущее румяное яблоко, потом еще раз, и еще — народу в салоне постепенно прибывало. И я правильно угадал — не считая мамаши с ребенком, это были пожилые люди.

Куда они едут? Куда могут ехать эти заскорузлые старики в старомодных одеяниях, сосредоточенно вперившие взгляд в окно? Кто ждет их в конце маршрута? Дети, внуки? Или просто друзья?

И все-таки раз они едут, значит, в конце пути есть люди, которые их ждут. И которые, возможно, до сих пор их любят.

А ты? Куда едешь ты? Хоть тебе и далеко до преклонного возраста, но уже сейчас тебя никто нигде не ждет. Ты — вещь в себе. Созданная неизвестно для чего и таковой и оставшаяся.

Ты обманываешь себя иллюзией, что скоро все наконец выяснится — но что тогда? Станет ли тебе от этого легче? Успокоится ли твоя душа, когда ты узнаешь правду о себе?

Я заколебался. Может, вернуться, пока еще не поздно? Попросить водителя остановить тяжелую грузную машину, спрыгнуть на шоссе и вернуться в свою конуру? Залить мозг алкоголем и забыться?

В конце концов, что изменится от того, что ты расставишь все точки над «i»?

Да, пожалуй, ничего. Только на свете станет больше на одного человека, утратившего слабую, еле мерцавшую надежду…

Я встал и шагнул к кабинке водителя (пассажиры оторвались от молчаливого созерцания заоконных пейзажей и недоуменно посмотрели на меня. Маленький мальчик вынул изо рта яблоко и громко сказал: «Мама, а почему дядя хочет выйти? Он хочет писать, да?»).

Однако, пока я преодолевал несколько метров по проходу между сиденьями, перед моими глазами вдруг стали появляться лица. Одно за другим. Знакомые лица. Лица моих друзей. Хилл, Леонт, Чеславий, Геродот… Портреты были неживыми, как на старинных фотографиях, и не хватало только траурной ленточки на каждом из них, чтобы усилить ощущение безысходности и боли в сердце.

Вот почему когда я все-таки добрался до парня, сидевшего за рулем, то не стал просить его остановить турбус.

Вместо этого я спросил:

— Скажите, а Дом еще функционирует? Водитель удивленно покосился на меня.

— Дом? — повторил он. — Какой дом? Тьфу ты, я и забыл, что это для нас Дом был Домом, а для всех прочих…

— Детский дом имени Макаренко, — поспешно уточнил я.

— А-а, — протянул водитель. — Так бы сразу и сказали… Это на пятьдесят первом километре, что ли? — Я кивнул. — Да, вроде бы этот сиротский приют еще не закрыли…

«Сиротский приют». А ведь по-прежнему неприятно слышать такое определение Дома, хоть ты давно уже не живешь в нем. Как и словечко «инкубаторские», которым нас обзывали городские мальчишки.

В отместку я не стал благодарить водителя, а молча вернулся на место.

Нет, все-таки этот парень не прав. Сиротский приют — это нечто казенное, серое. Тощие, вечно озлобленные на весь мир воспитанники в казенной, плохо подогнанной одежде. Редкие праздники и скудное, полуармейское меню. Воровство персонала, жестокость наказаний. Видимость обучения школьным наукам. Учителя, стремящиеся поскорее отделаться от малолетних извергов…

У нас было не так. Это был действительно Дом — во всех отношениях. Здесь нас любили и лелеяли. Воспитатели и учителя тщательно отбирались в ходе специального конкурса. Отказа не было ни в чем — ни в одежде, ни в оборудовании, ни в книгах. Кормили, как в ресторане, — с предварительным заказом любимых блюд. И не бьшо этой общей казарменной спальни — у каждого своя отдельная комната.

Про баню я уже упоминал. А еще в Доме имелось подсобное хозяйство, с огородом, огромным садом и собственной свинофермой. И работали там не мы, а специально нанятые люди. В крайних случаях, когда требовалась наша помощь, нас посылали на хозрабо-ты — но не в наказание, а «для разнообразия». Когда приедались и занятия, и игры. Причем всякий раз добровольцев на физическую работу было хоть отбавляй.

Во время каникул нам устраивали туристические поездки по всему миру. Автобусные туры по Европе, речные круизы по Волге, летний лагерь в Крыму, пешие походы по уральским горам…

На праздники в Дом приезжали с концертами известные артисты, нам устраивали спортивные соревнования и встречи с интересными людьми. Выпускной вечер в Доме превращался в подлинный праздник, с ночным фейерверком, бал ом-маскарадом и гуляньем до утра. Два раза в году, на Новый год и в день своего рождения, каждый из нас получал подарок, и это всегда было то, о чем он давно мечтал…

Кто из обычных людей мог бы похвастаться, что все эти блага и радости были ему доступны в детстве, если у него отец — не миллионер или не важная шишка в правительстве?

И все это обеспечивал один-единственный человек. Формально — директор Дома. А для нас — Папа. Один на всех, но зато какой!..

Уже потом, много лет спустя, я задумался: как Папе удавалось превращать жизнь в Доме в подлинный рай для своих несовершеннолетних «детей»? Где он брал средства на все это? Миллионером он не был, это уж точно. Скорее всего Дом существовал за счет спонсоров. Но в стране — тысячи казенных детских заведений, и на них никаких спонсоров не хватит.

И только совсем недавно я догадался, как Папа сумел опередить конкурентов в деле завоевания благотворительности толстосумов. Тем же самым способом, каким ему удалось сделать из нас кандидатов на Голгофу…

Турбус вдруг притерся к бровке шоссе и плавно остановился.

Я недоуменно огляделся.

Пассажиры с не меньшим удивлением смотрели на меня.

Я бросил взгляд в окно, и от того, что я там увидел, защемило сердце.

Дом стоял на том же самом месте, как тридцать лет тому назад. И в нем почти ничего не изменилось. Разве что деревья стали намного выше да кусты разрослись так, что превратили территорию, обнесенную чисто символическим забором, в одно сплошное море зелени.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом сказал я неизвестно кому и поспешил к выходу.

Калитка в заборе оказалась не заперта — как было прежде. Папа не боялся, что кто-нибудь из нас сбежит. Хотя такие случаи были. Правда, очень редко. Но беглецы, как правило, возвращались сами.

Вдруг мне показалось, что я все это время тоже спасался от Дома бегством, а теперь возвращаюсь в него. К людям, ставшим для меня семьей. К своему Папе…

Но это ощущение длилось всего лишь миг.

Беглецы возвращались не так. Они входили в эту калитку, опустив голову и избегая глядеть в глаза кому бы то ни было. Они чувствовали за собой вину и готовы были сделать все, чтобы загладить ее.

А я вернулся не для того, чтобы выпрашивать прощение.

Правда, я не продумал заранее, что мне делать, если встречусь с кем-нибудь из старых воспитателей. В том, что кто-то из них все еще работает здесь, я не сомневался. От Папы мало кто уходил. Он только мог выгнать кого-то сам, и то не за первую же оплошность. Он всегда давал людям возможность исправиться. И почему-то они непременно ею пользовались…

Я нерешительно зашагал по аллее, озираясь по сторонам. Каждая травинка здесь была мне знакома. Вон на той просторной поляне среди кустов мы обычно играли в футбол. А с этих качелей однажды сорвался Пашка Травин, и Папа был первым, кто оказался рядом с ним после падения… А на той скамейке под липами мы засиживались допоздна, когда учились в старших классах. У нас была небольшая, но дружная компания. Виталина и Геральд, Хилл и Магда, Кристи и я… Три пары дурачков, играющих во влюбленность. Самодельные стихи, песни под гитару, первые поцелуи… Клятвы друг другу в том, что мы всегда будем вместе.

Куда это все делось? Не помню.

Хотя нет, вру. Как-то само собой получилось, что у каждого в жизни своя дорога, которая не пересекается с путями других. И была учеба, и поиски истины, и жажда перевернуть весь мир с ног на голову. Все это не оставляет времени для глупостей.

Правда, от Хилла я слышал, что Кристи и Геральд все-таки поженились. Но они недолго пробыли вместе. Что-то там у них не заладилось, и я готов поклясться, что знаю, в чем причина.

Просто в начале начал было слово. И принадлежало оно Папе.

Я прошел несколько метров по дорожке, ставшей еще более уютной за время моего отсутствия, прежде чем сообразил, что вокруг что-то не так.

Нет шума детворы. Никто не бегает, не прыгает и не вопит благим матом. Не слышатся удары по мячу и скрип качелей. И нигде нет ни воспитателей, ни садовника, ни вездесущих нянечек.

Я машинально взглянул на часы.

Ага, время обеда.

Значит, все сейчас в столовой, от самых маленьких клопышат до солидных старшеклассников.

Обед в Доме всегда был общим ритуалом. Причем его-любили даже не за то, что нас потчевали вкусными блюдами. Папа умел сделать из обыденной трапезы нечто вроде театра одного актера. Загадки, интересные рассказы, анекдоты так и сыпались из него. И каждый раз он садился за разные столы. То с малышней, то с теми, кто постарше, то с почти взрослыми. Это была большая честь — иметь Папу в качестве гостя за своим столом.

Интересно, сколько сейчас детей в Доме? Пятьдесят? Сто? Двести?

Наверняка больше, чем было нас.

Как говорится, аппетит приходит во время еды. Мы были одни из первых, на ком испытывалась стратегия и тактика воспитания ничейных детей. По-настоящему ничейных, а не осиротевших. И поэтому Дом нельзя было называть сиротским приютом.

Что ж, возможно, в верхах сочли, что подобное начинание является многообещающим, и в разных городах как грибы после дождя стали возникать такие же Дома.

Уголки возрожденного рая на Земле.

Инкубаторы.

А вот и административный корпус.

Именно здесь, на первом этаже, в конце коридора, расположен кабинет нашего директора. Папы.

В маленьком вестибюльчике, на стене слева, — огромный стенд:

ВЫПУСКНИКИ, КОТОРЫМИ МЫ ГОРДИМСЯ.

Ага, это мы. Все до одного. Сто пятьдесят шесть человек. Портреты тридцатилетней давности. Юные, устремленные в лучезарное будущее лица.

Хилл Сентебов… Геральд Фивейский… Виталина Фанталова… Даже в подборе имен и фамилий для нас Папа был очень щепетилен. Долой серых, невзрачных Ивановых, Сидоровых и петровых! И не будем впадать в формализм, награждая детей, как водится в детдомах, фамилиями типа Октябрьский, Майский или Февральский! Мы достойны самого лучшего и уникального… Чтобы все запоминали, как нас зовут, с первого раза!..

А вот и я — Антон Чеховский. Волосы торчат на макушке, зато нос вздернут кверху. Как же — скоро обо мне будет говорить весь мир, и фотографии мои будут красоваться не только на этой Доске почета, но и на страницах школьных хрестоматий, обложках многочисленных книг!..

Фотографии убраны под стекло, но все равно пожелтели за многие годы. Под некоторыми пора вписывать даты рождения и смерти. Знают ли здесь, что многих из тех, кем они гордятся, уже нет в живых? Вряд ли. Взять хотя бы тебя самого: за эти тридцать лет ты ни разу не приехал и не позвонил в Дом. Никто, возможно, и не знает, где ты сейчас и что с тобой…

— Простите, что вы хотели?

Молодая женщина в брюках, кроссовках и муж-. ской клетчатой рубашке, заляпанной известью и краской. В глазах — легкое удивление, не более того. Значит, я так изменился, что меня уже нельзя опознать по фотографии тридцатилетней давности.

Еще бы не измениться!.. Регулярное пьянство — лучший способ изменения внешности. И почему это кадровые шпионы им пренебрегали?

— Мне надо поговорить с Па… с вашим директором, — сказал я, проклиная себя за то, что не оделся более презентабельно. Подумает еще, что я — бродяга или нищий. — Мне буквально на пять минут…

— Вообще-то мы закрыты, — после паузы нерешительно начала женщина. — Видите ли, сейчас ремонт, и вообще…

Ремонт? Закрыты? Черт возьми, это еще что за новости? Когда это было видано, чтобы Дом закрывался, как какая-нибудь торговая точка?!.

— Дело в том, что я здесь проездом. И мне очень хотелось бы повидать Владимира Ивановича…

Она посмотрела на меня так, словно я сморозил какую-нибудь глупость. Потом перевела взгляд на стенд, и до нее наконец дошло.

— Так вы — из наших бывших выпускников?

— Моя фамилия — Чеховский. Вон там, третий справа в верхнем ряду… Так что, могу я повидаться с директором?

— Конечно, конечно, проходите, пожалуйста!..

— А он сейчас у себя? Женщина опустила взгляд.

— Он всегда у себя, — проговорила она странным голосом. — Вас проводить?

— Нет, спасибо. Я не забыл, где его кабинет…

По-моему, она все равно провожала меня. Только — взглядом. До тех пор, пока я не свернул за угол коридора.

Ну, вот я и пришел.

Дверь с начищенной до блеска бронзовой табличкой: «В. И. Яковин, директор».

Господи, ну зачем мне это все? На кой черт я приперся сюда почти за тысячу километров? Чтобы разбередить душу и себе и ему? Или обменяться ничего не значащими пустыми фразами о том, как быстро летит время, и о том, что ты по-прежнему помнишь и любишь Дом и благодарен лично ему, Владимиру Ивановичу, за счастливое детство?..

Но разве для этого ты стремился сюда через тридцать лет?

Чтобы избавиться от нахлынувших сомнений, я постучал в дверь. Ответа не последовало.

Тогда я толкнул дверь и вошел.

В кабинете почему-то было темно, как ночью. Ах, вот в чем дело. Окно закрыто темными светонепроницаемыми шторами. Однако стоило мне переступить порог, как на письменном столе, словно сама собой, зажглась настольная лампа.

Папа действительно был тут. Сидел за столом в своем любимом кресле с жестким сиденьем и высокой спинкой. Положив обе руки на подлокотники и откинувшись назад, он пристально смотрел на меня. На нем был его любимый темно-синий костюм, рубашка без галстука.

В кабинете почти ничего не изменилось. Изменился лишь его хозяин. Лицо стало морщинистым, волосы — молочно-белыми. Он и раньше не отличался полнотой, а теперь и вовсе стал худым. Сколько ему сейчас? Я вдруг с удивлением обнаружил, что не могу вспомнить ни день, ни год его рождения.

В любом случае ему должно было быть уже за семьдесят.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

Потом я сказал:

— Здравствуйте, Владимир Иванович. Вы помните меня?

Папа и глазом не моргнул.

— Конечно, — хладнокровно ответил он. — Антон Чеховский, третий выпуск…

— Вот, решил навестить вас, — заговорил я, испытывая странное смущение. — Как вы поживаете? Как здоровье? И почему вы сидите днем с огнем?

Рука моя сама потянулась к выключателю, но меня остановил его голос:

— Не включай свет, Антон. Он мне теперь противопоказан. Здоровье, понимаешь… Ты лучше присаживайся.

Напротив стола стоял стул, и лампа была направлена на него. Как будто Папа был следователем, а каждый, кто к нему приходит, — преступником.

Я потоптался в нерешительности.

Вообще-то, по традиции положено было кинуться к своему бывшему наставнику в объятия и трижды расцеловать его. Если, конечно, ты хочешь показать ему, что любишь его.

Но я не мог этого сделать.

А Папа почему-то не собирался вставать из-за стола.

Впрочем, спокойствия ему всегда было не занимать. И эмоции свои он старался не выдавать.

— Я слушаю тебя, Антон, — объявил он, склонив голову набок.

Будто я все еще был подростком и пришел к нему на очередную беседу по душам. Впрочем, для Папы это словосочетание было абсурдным. Была ли она у него вообще, так называемая душа?

Хотя тогда у нас такой кощунственный вопрос не возникал.

Я молчал. Заготовленные речи куда-то испарились из головы. Я только сидел и смотрел на него.

Папа первым нарушил молчание.

— Что ж ты молчишь? — строго осведомился он. — Рассказывай.

— О чем? — тупо спросил я. Он едва заметно усмехнулся:

— Ну, хотя бы о том, когда выйдет твоя новая книга.

Это было ошибкой с его стороны.

Все мысли, которые лезли ко мне в голову длинными бессонными ночами и которые я безуспешно пытался заглушить возлияниями спиртного, мгновенно ожили и обрели четкую формулировку.

Однако я еще старался держать себя в руках.

Я лишь покачал головой:

— Новой книги не будет.

— Почему? — удивленно поднял брови Папа.

— Я давно уже не пишу. Ни строчки.

— Вот как?

Я вздохнул.

— Послушайте, Владимир Иванович, а вы читали хоть одну из тех книг, которые я успел опубликовать?

— Я прочел их все.

— Ну и как?

Еле заметная пауза.

— Хорошо написано.

— Это не ответ. Вот вам лично моя писанина понравилась? Он хмыкнул:

— При чем здесь я? Кстати, если помнишь, я и раньше говорил тебе: книга — не невеста на выданье, она — отражение твоего «я». Слово «нравится», которое частенько любят употреблять по отношению к тому или иному произведению, передает лишь степень близости мира, созданного автором, к образу мира, существующему в голове у читателя. Если эти два образа совпадают или тождественны, то читатель будет в восторге от прочитанной вещи. Если же нет, он будет плеваться и кричать на всех перекрестках, что никогда еще не читал более дрянной вещи…

— Владимир Иванович, — перебил его я, — неужели вы думаете, что я приехал к вам только для того, чтобы выслушать одну из ваших лекций о литературе?

Он поморщился.

— Грубишь, Антон, — сказал он. — Значит, тебя что-то беспокоит…

— Нет, — произнес с горечью я. — Что меня может беспокоить?! Подумаешь, всего-то проблем, что книги мои оказались такими же бездарными, как я сам!.. Что куча исписанных мною листов канула благополучно в небытие, так и не удостоившись ни единой похвалы со стороны читателей. Вот вы сказали, что мои книги — хорошие. То же самое твердили критики, рецензенты всех мастей, литературоведы… Но ни один человек не назвал мои опусы хотя бы отличными, не говоря уж о гениальности! Ни один!.. Так стоит ли после этого продолжать писать? Стоит ли пытаться выдернуть себя за волосы из болота?

— Ах, вот что тебя смутило, — задумчиво констатировал Папа. — Бедный мальчик… Его не хотят признать гением современники! Да если бы Пушкин, Достоевский и Гоголь равнялись на мнение современников и из-за этого бросили писать, мы бы никогда не узнали о них!..

— Перестаньте, Владимир Иванович, — скривился я. — Вы прекрасно знаете, что выдающиеся творения гораздо чаще обретают славу при жизни автора, чем после его смерти. Тем более в наше время!.. Нет, я — не писатель, и у меня нет ни малейших задатков к литературному труду. Жаль лишь, что уразумел я это слишком поздно.

— Теперь я понимаю, зачем ты пришел сюда, — скорбно качнул белоснежной головой Папа. — Ты наверняка полагаешь, что в твоих неудачах виноват я.

— А разве нет? Разве не вы однажды доверительно поведали мне, что я — не просто маленький мальчик, у «которого нет родителей? Что я — клон того самого классика в пенсне?! А помните, что было потом? — Папа молча созерцал меня с неподвижным лицом, и трудно было сказать, какие мысли сейчас бродят в его седовласой голове. Впрочем, для меня это было не важно. Настал тот миг, к которому я шел в течение долгих, наполненных болью прозрения лет. — „Малыш, — сказали вы тогда в этом же самом кабинете, когда все в Доме давным-давно спали… — Малыш, — сказали вы, — ты должен гордиться этим. И твой долг — продолжить дело твоего знаменитого предшественника“. И я поверил вам, десятилетний дурачок. Я заучил биографию великого писателя наизусть. Я верил, что я — это он, чудом возрожденный из праха. Я верил, что мои гены содержат его талант, его способности к творчеству, его мысли. Я проштудировал все его книги, вплоть до примечаний литературоведов. Я настолько возомнил себя им, что не сомневался: я смогу писать так, как он, и даже еще лучше. Потому что вы мне процитировали выдержки из научных статей о том, что клоны выдающихся личностей могут превзойти своих оригиналов!..

Я умолк, поскольку в горле пересохло. Сейчас бы глотнуть из заветной фляжки, которую в последнее время я постоянно носил с собой. Но сегодня, собираясь в дорогу, я сознательно оставил фляжку дома. Я не хотел, чтобы глоток обжигающей нутро жидкости в решающий момент помешал мне сделать то, что я задумал.

— Обманув меня тогда, вы на этом не остановились, — продолжал я свой монолог, — Вы искусно внушали мне мысль о моем скрытом даровании. Вы подсовывали мне книги по теории литературного творчества, вы усиленно расхваливали мои сочинения по курсу литературы и те наивные рассказики, которые я кропал по ночам втайне от всех. Именно благодаря вам я задолго до окончания школы знал, что буду писателем, и делал все для этого. Я наплевал на предметы, которые мне не пригодились бы как литератору. Я кое-как вытянул на тройки математику, физику и химию. Да, вы спохватились, когда поняли, что из-за вашей необдуманной лжи я могу стать невеждой по важнейшим дисциплинам. Вы вызывали меня к себе и читали поучения в том духе, что инженеры человеческих душ должны быть всесторонне образованными, что без знания научных основ нельзя написать что-нибудь стоящее, что даже тот, другой Антон, из клеток которого я был сотворен, не был двоечником… Но было поздно. Ядовитое семя, которое вы во мне посеяли, уже пустило всходы и высасывало из меня, как сок, всякое желание делать то, что противоречило моей программе. Да-да, программе — ведь вы запрограммировали меня на всю оставшуюся жизнь!

Папа слушал меня, оперев подбородок на соединенные домиком кисти рук. Так, будто принимал от меня очередной экзамен.

В течение всего моего монолога в его лице не дрогнула ни одна жилка. И это еще больше выводило меня из себя. Признаться, продумывая этот разговор, я был готов к тому, что он будет оправдываться, перелагать вину с себя на меня и твердить затертые до дыр педагогические истины.

А он молчал.

— В принципе, я понимаю, почему вы пошли на это, — сказал я, тщетно стараясь успокоиться. — Прямо-таки душещипательный сюжетец, достойный такого гения, как я!.. Итак, детский дом — стандартный, со всеми его мерзостями и недостатками. Заведение, куда присылают младенцев, от которых по тем или иным причинам отказались родители. Будучи еще стажером в одном из таких сиротских приютов, вы столкнулись с горем детей, обреченных на беспросветное, жалкое существование в течение всей своей жизни. Социальные уродцы — вот кто обычно вырастает из детей, воспитывавшихся в условиях человеческого инкубатора. И, став директором нашего Дома, вы решили изменить этот порядок вещей. Просто-напросто каждый должен с детства знать о своем предназначении. И вот однажды вы видите, как кто-то из маленьких несмышленышей плачет и замыкается в себе. Как он постепенно превращается в злобного, обиженного на весь мир негодяйчика. Потенциального мстителя обществу за свое попранное детство. И вы говорите ему: малыш, ты — не такой, как все. Ты — возрожденное воплощение одного из тех людей, которыми гордится человечество. Помни же об этом, и если ты сумеешь реализовать свой талант, то обязательно прославишься на весь мир. Не сомневаюсь, что вами руководили лучшие чувства. Вы лгали своим воспитанникам из жалости к ним и в надежде сделать их хоть чуть-чуть лучше и целеустремленнее. Но, как и любая ложь, рано или поздно этот обман стал очевиден. Ваши бывшие ученики выросли и открыли, что никакими выдающимися способностями они не обладают. Но они не сразу убедились в этом. Потребовались долгие годы неудач и напряженного труда, чтобы усвоить простую истину, они — обычные, заурядные люди. Только вот изменять свою жизнь было уже поздно, потому что лучшие годы остались позади. Стремясь прыгнуть выше головы, они отказывали себе в том, что было доступно всем остальным. Они не обзаводились семьями, не рожали детей, потому что житейские хлопоты и проблемы отвлекали бы их от достижения заветной цели. Они не сделали карьеры, не нажили благосостояния. Они подорвали свое здоровье, работая по шестнадцать часов в сутки, недосыпая и недоедая. Неудивительно, что многие из них не дожили и до сорока лет… А те, кто дожил, — я сглотнул комок в горле, — сломались под тяжестью своего открытия. Помните Геральда, которому вы сообщили, что он — клон Лобачевского? В прошлом году он вскрыл себе вены. А знаете, что стало с Колей Зиборовым, который по вашей милости стал дублем знаменитого бегуна Куца? У него был врожденный порок сердца, а он рвался ставить рекорды на гаревой дорожке. И теперь он — парализованный инвалид… А гордость нашей художественной самодеятельности Витали на — пресловутая «Любовь Орлова-2» — сошла с ума. А хуже всего то, что еще не все из нас поняли, кто они на самом деле. Даже если им сказать правду, они не поверят. Так и будут тешить свое самолюбие и тщеславие мыслью о собственной исключительности. Они не умерли, но превратились в моральных мутантов, но стали самоуверенными и высокомерными пустышками. Вот что наделала ваша гнусная ложь во спасение наших якобы беззащитных душ!.. Папа откинулся на спинку кресла.

— Все? — осведомился он, не глядя на меня. — Ты все сказал, Антон? Или хочешь что-нибудь добавить?

Он был по-прежнему бесстрастен и хладнокровен. Когда-то эта его способность сохранять спокойствие даже в самые критические моменты меня восхищала. И не только меня — всех нас. Но теперь я подумал, что за этим спокойствием может скрываться нечеловеческая расчетливость, граничащая с циничным равнодушием.

— Нет, это еще не все, — ответил я. — Знаете, как мы вас называли между собой?

— Знаю, — откликнулся он. — Вы называли меня Папой.

— Вот именно. И эта кличка отражала наше отношение к вам. Нас было много в Доме. Больше сотни разновозрастных сорванцов. И каждый считал вас своим отцом. Мы действительно любили вас, Папа. А вы нас обманывали — по одному и всех сразу. «Малыш, — говорили вы в заключение разговора с очередным кандидатом на роль гения, — только обещай мне, что эта тайна останется между нами». И мы, гордые своим новым статусом, конечно же обещали: «Никому!.. Ни единому человеку!.. Даже лучшему другу!..» И, насколько я знаю, многие из нас сдержали данное вам слово… И лично я понял, в чем дело, совсем недавно — когда в моей жизни началась эта черная полоса.

— Что ж, — сказал Папа, — я вижу, ты неплохо подготовился к роли общественного обвинителя. Во всяком случае, речь у тебя получилась что надо. Чувствуются писательские навыки… Но раз уж ты взял на себя ответственность судить меня, так скажи, какой приговор ты для меня заготовил. К сожалению, по ряду причин я не могу выслушать его стоя. Но не будем формалистами. Давай, Антон, огласи, к какой мере наказания ты меня приговариваешь.

Я ожидал чего угодно, только не этого снисходительного великодушия со стороны Папы. Поэтому на какую-то долю секунды растерялся, не зная, что сказать.

А Папа продолжал:

— И кстати, по всем правилам судебной процедуры, тебе полагается дать мне последнее слово. Хочешь, чтобы я им воспользовался, или полагаешь, что мои признания уже ничего не изменят?

— Да нет, почему же? — смешавшись, пробормотал я. — Я с интересом выслушаю вас. Только вряд ли я вам поверю.

— Логично, — согласился Папа. — Итак, ты обвинил меня в преднамеренном обмане своих воспитанников. Ты думаешь, что именно это сыграло роковую роль в том, что судьбы ваши не удались. И ты уверен в том, что все вы были не клонами великих людей, а обыкновенными сиротами. Версия действительно красивая. Я бы сказал — литературная. Сам того не подозревая, ты подходишь к жизни как писатель, Антон. Ты всюду ищешь скрытую подоплеку — те самые пружинки сюжета, которые призваны подогревать читательский интерес. Но при этом ты укладываешь в схему, которую сам для себя придумал, только те элементы, которые подтверждают твою правоту, а все прочее, что идет вразрез с фабулой, оставляешь за бортом своего весьма эмоционального повествования.

«Наконец-то, — подумал с невольным облегчением я. — Наконец-то начались аргументы в самозащиту — а я уж полагал, что Папа готов признать свою вину и рас каяться».

— Вы не могли бы перейти ближе к делу, Владимир Иванович? — осведомился я вслух.

— А ты спешишь куда-то? — глянул на меня он исподлобья. — Ты же сам сказал, что жизнь твоя кончена, заниматься тебе нечем, родных и близких у тебя нет — тогда в чем причина твоей торопливости?

— А вы думаете, мне приятно с вами разговаривать?

— Что ж, потерпи немного, — усмехнулся он. — Я постараюсь быть кратким… Так вот, ты утверждаешь, что ты и твои сверстники не были клонами.

— Естественно, — пожал я плечами.

— А на чем основывается твоя уверенность? Только на том, что вы не сумели проявить себя? Если так, то позволь тебе напомнить, что согласно авторитет-хным научным выкладкам клоны — это идентичные близнецы других людей, только отсроченные во времени. Это вовсе не двойники и не копии. Так же, как естественные близнецы, они имеют семидесятипроцентную корреляцию в интеллекте и пятидесяти процентную корреляцию в чертах характера с оригинальным индивидом. Поэтому вероятность того, что именно те качества, которыми обладал оригинал, будут воспроизведены в клоне, составляет соответственно семьдесят и пятьдесят процентов… Но я вижу, что мои доводы не кажутся тебе убедительными. Тогда скажи мне: кто-нибудь из вас, неудачников, обращался к экспертам? К специалистам по генетике? Просил ли ты провести сравнительное исследование твоей ДНК, чтобы определить, являешься ты чьим-нибудь клоном или нет?

— А зачем? — спросил я. — Разве и без этого не ясно, что никакие мы не клоны? Достаточно просто сравнить нашу внешность с портретами людей из школьных учебников. Взять меня: даже если я нацеплю на нос пенсне и мне сделают ту же прическу, которую носил Антон Палыч, то все равно видно, что мы — совершенно разные люди.

— А ты хотел бы, чтобы люди показывали на тебя пальцем и перешептывались: «Смотрите, смотрите, вон Чехов пошел!.. Под ручку с Софи Лорен!»? Чтобы по Земле разгуливали точные копии знаменитостей? Одного генетического наследия недостаточно, чтобы обеспечить полную идентичность одного субъекта другому — разве ты не знал об этом? В зависимости от конкретных жизненных обстоятельств внешность меняется — а согласись, что твоя жизнь и жизнь твоего предшественника слишком сильно отличаются друг от друга. То же самое и в отношении остальных…

— Вы хотите доказать мне, что вовсе не врали нам тогда? — перебил я своего бывшего наставника. — Но зачем? Чтобы мы продолжали быть теми улитками, которые намерены побить рекорд скорости? Конечно, вы пытаетесь таким способом подбодрить нас, влить, так сказать, новые силы в наши жилы… Только все это — напрасно. Мы уже устали бороться за право быть исключительными! И сейчас мы хотим только одного — дожить остаток жизни как обычные, нормальные люди…

— Дурачок ты, Антон, — ласково сказал Папа. — , Не хочешь верить — не верь, это твое дело… Но я тебе говорю правду. Ты никогда не задумывался, откуда брались средства на то, чтобы обеспечить Дому безбедное существование? Все эти поездки, сложнейшее оборудование, уют и комфорт, хорошее питание и праздники — за счет чего было все это? — Я не собирался отвечать на его риторические вопросы. — Да за счет эксперимента! И все эти затраты изначально были заложены в государственный бюджет…

— Эксперимента?! — вздрогнул я. — Вы хотите сказать, что мы были подопытными животными, только и всего?

— Нет, — устало произнес Папа. — Не хочу. И ты зря так воспринимаешь это. И лабораторными свинками вы не были. Собственно, весь эксперимент заключался лишь в том, чтобы узнать, какой процент клонов-близнецов выдающихся людей практически полностью повторит оригинального индивида. Причем естественным путем, без вмешательства извне. Единственное, в чем проявилось вмешательство руководителей проекта, так это в том, что вам с самого начала создали почти идеальные условия для того, чтобы вы могли проявить свои способности.

— По-вашему, можно назвать естественным то, что мы росли не в нормальных семьях, а в этом инкубаторе? — с горечью спросил я. — И вы считаете, что условия могут быть идеальными, когда детей на всю жизнь лишают родителей?

— Я здесь ни при чем, — пожал плечами Владимир Иванович. — Поверь, Антон, я не стоял у руля проекта. Меня в свое время просто поставили перед фактом. Собрав вас всех в одном месте, разработчики эксперимента стремились исключить факторы, которые могли повлиять на реализацию ваших способностей, если бы вы жили у приемных родителей. Да и вести наблюдение в этом случае было легче… Что же касается меня, то я сделал все, что было в моих силах, чтобы вы не чувствовали себя отверженными или бедными сиротами. Разве нет?

— Да уж, — хмыкнул я, — постарались вы на славу. А эта ваша… ну, то, что вы нам раскрыли глаза на наше происхождение… это тоже входило в условия эксперимента?

— Нет, не входило, — медленно проговорил он. — Признаюсь, это было самодеятельностью с моей стороны. Понимаешь, ваш выпуск был уже третьим, и раньше я не позволял себе сообщать своим воспитанникам по секрету, кто они на самом деле… Результаты оказались плачевными. Всего десять процентов выпускников пошли по стопам своих предшественников, остальные погрязли в том, что ты назвал «нормальной жизнью»… И тогда я решил, что вам необходимо знать, кто вы такие.

— Ах, вот как? — тело мое начинало ныть от долгого сидения на неудобном стуле, и я поднялся на ноги. — Значит, вами тогда руководило вовсе не сочувствие к нам? Это просто был способ повышения эффективности эксперимента, да? Вот вы и показали всю свою сущность… Папа! Вы вовсе не любили нас, признайтесь! Вы только делали вид, что любите нас, а на самом деле вас заботила судьба этого жестокого эксперимента, в который всех нас втянули! Что ж, я понимаю, почему вы были так заинтересованы в успехе этих псевдонаучных опытов над живыми людьми! Ведь куда интереснее наблюдать за тем, как на твоих глазах вырастают будущие гении, чем возиться в обыкновенном, задрипанном приюте с сопливыми, тупыми и бездарными сиротами!.. Что ж, видно, не зря я приехал сюда. Потому что теперь вы сами открыли мне глаза на то, какой вы негодяй! Жаль только, что я сделал это слишком поздно!..

И тут я впервые за все время нашего разговора увидел, что лицо моего бывшего наставника словно сводит судорогой. Оно так и осталось неподвижным, только под правым глазом бешено задергалась жилка, а взгляд стал просто испепеляющим. Таким нашего Папу я еще никогда не видел.

Тем не менее он остался сидеть на месте.

— Как ты смеешь делать такие выводы? — почти не повышая голоса, осведомился он. — Кто тебе дал право копаться в моей душе, самовлюбленный глупец? Это мой Дом, и я не позволю тебе поливать его грязью! Да если бы я не переживал за вас, то мне было бы наплевать на то, что с вами будет! Ты думаешь, ты открыл для меня Америку, когда стал рассказывать о тех из бывших воспитанников, с которыми ты поддерживаешь отношения? Да я же знал все это, знал! Потому что следил за каждым из вас! Эти шкафы забиты газетными вырезками и прочими материалами, посвященными всем вам! Это ты и еще кое-кто мог не вспоминать о Доме тридцать лет — а вы снились мне каждую ночь!..

— Поберегите нервы, Владимир Иванович, — произнес я с небывалым хладнокровием. — Не надо меня переубеждать. Я вас все равно ненавижу! Пора ставить точку в нашем разговоре…

Рука моя скользнула в карман. Туда, где тяжким грузом хранился компакт-пистолет.

Еще полчаса назад я вряд ли смог бы пустить его в ход.

Но теперь я был твердо намерен сделать это.

Я знал, что мой бывший наставник не заслуживает такого сурового наказания и что его смерть ничего не изменит. Но я должен был хоть как-то отомстить обществу, породившему таких, как я, гадких утят, так и не превратившихся в прекрасных лебедей. Только в этом я видел единственный выход.

Но я не успел нажать на курок.

Меня остановил спокойный голос моего бывшего директора.

— Не трать зря пули, Антон, — сказал он. — Ты все равно не сможешь убить меня.

— Думаете, промажу? — ехидно усмехнулся я. — Надеетесь, что у меня руки трясутся от страха или с похмелья?

— Дело не в этом. Просто меня давным-давно нет в живых, — сообщил Папа. — Все это время ты разговаривал не со мной. С моим виртуальным клоном. Ты ошибся, Антон, в своих выводах относительно вашего поколения. Не все из тех, кому я поведал тайну их рождения, стали такими озлобленными эгоистами, как ты. Кое-кто не опустил руки перед неудачами. Они работали не ради славы и почестей. Они сделали все, что было в их силах, чтобы решить ту или иную проблему. Каждый в своей области…

Не веря своим глазам, я смотрел на него.

Нет, этого не может быть. Это был он, наш Папа. Живой и невредимый.

Но… почему он не мог встать из своего кресла?

Позади меня открылась дверь, и кто-то вошел.

— Это правда, Антон, — произнес чей-то голос.

Я оглянулся.

Это был Морис — фамилию его я не помнил. Когда-то мы прозвали его Белобрысым. Он сильно изменился, но я узнал его. Тот самый Морис, который якобы был слеплен по образу и подобию Билла Гейтса.

В руке его было нечто вроде карманного пульта управления. Он нажал кнопку, и в комнате вспыхнул яркий свет.

И в кресле за столом уже никого не было!

Зато теперь я разглядел голопроекторы. Они были расставлены по углам комнаты, и пучки проводов, тянувшиеся от них, уходили куда-то в стену.

— Нашего Папы действительно давно не существует, — сказал Морис. — Его убили пять лет тому назад.

— Убили?

— Да, причем примерно при таких же обстоятельствах, как сейчас. Его навестил один из наших выпускников. Некий Людвиг Цвылев. Никто не знал, о чем они разговаривали в этом кабинете. А потом раздался выстрел… Точнее, два выстрела: вторым Людвиг убил себя. Если бы ты был внимательнее, когда подходил к Дому, то заметил бы надгробную плиту под дубом. Там мы похоронили Папу.

Он разговаривал со мной спокойно, не обращая внимания на пистолет в моей руке.

— Странно, что ты об этом не знал, — продолжал Морис. — Ведь на похороны съехалось столько людей!.. И вот, когда я стоял возле свежезакопанной могилы, у меня возникла идея. Папа погиб от руки своего бывшего воспитанника. И, понимаешь, никто не знал, что между ними произошло. А я в то время только что решил одну проблему, без которой невозможно виртуальное клонирование. Речь идет о так называемой проблеме Тьюринга. Надеюсь, ты знаешь, что это такое?

Я кивнул. Некоторое время назад по страницам газет прошла волна публикаций о так называемом клонировании-V. Это когда с помощью мощных симуляторов создается трехмерный образ какого-нибудь человека. Однако все упиралось в программное обеспечение, без которого имитация была неполной. Человек — не только изображение. Он двигается, говорит, обладает только ему присущими особенностями и манерами. И создатели первых вирт-клонов вскоре убедились, что их творения только на первый взгляд неотличимы от живого, реального человека. Однако, как и следовало предполагать, решить эту проблему лишь программным путем не представлялось возможным. Для этого требовалось как минимум создать нечто вроде искусственного интеллекта — самообучающейся эвристической программы, способной реагировать на слова собеседника в зависимости от контекста общения. Именно в этом заключалась «проблема Тьюринга»: в ходе подобного диалога легко было распознать, что имеешь дело с машинным разумом, а не с человеком.

Тысячи ученых и самоучек тщетно бились над решением этой проблемы.

Выходит, решить ее удалось только нашему Морису.

— Что ж, поздравляю, — вяло проговорил я. — Твой клон вел себя так, что у меня не возникло никаких сомнений в подлинности «Папы». Ты слышал, о чем мы говорили?

— Нет, — ответил Морис. — Хотя догадываюсь… Дело в том, что когда я сделал вирт-клона Папы, то первым делом поинтересовался у него, за что его убил Цвылев. Ты, наверное, не поверишь мне, но для начала Папин дубль запросил подробную информацию о Цвылеве. А потом ответил мне, да так, что у меня буквально волосы дыбом встали! Ведь о том, что все мы — клоны, «Папа-два» никак не мог знать, я специально перепроверил содержание его базы данных, и там не было ни слова об этом! И тем не менее он рассказал мне все так, как было — или могло быть!..

— Значит, это ты составил программу для него, — я кивнул на пустое кресло. — Сделал так, чтобы он не признавался в том, что солгал нам тогда, тридцать с лишним лет назад? Это ты вложил в его уста все эти рассуждения об эксперименте и о любви к нам?

Морис развел руками:

— В том-то и дело, что нет! — воскликнул он. — Тут вся соль и заключается в том, что никто не программирует вирт-клона! Ну, если только на уровне самых необходимых сведений о его прообразе. Кстати, это наиболее трудоемкая часть работы по ви-клонированию… Представь, какоймассив информации надо вложить в базу данных! Практически всю жизнь человека!.. А потом клон сам выбирает стратегию общения с тем или иным собеседником, в зависимости от ситуации.

— Значит, все, что он мне говорил, могло не соответствовать действительности? — разочарованно спросил я.

— Может быть, да, а может быть, нет, — усмехнулся Морис. — Этого никто никогда не узнает, Антон. Даже я…

И тогда, больше не слушая его, я развернулся и пошел прочь.

Я шел по коридору, в котором прошло мое детство, но не видел ничего вокруг себя.

Кто-то попадался мне на пути, но я не осознавал, кто это.

Только у выхода, напротив стенда, я увидел, что пистолет все еще в моей руке.

Я поспешно спрятал его во внутренний карман и толкнул дверь.

Теперь парк перед зданием был полон детей, но никто из них не обратил внимания на меня, когда я появился на пороге Дома. В отличие от обычных детских домов, дети Дома никогда не всматривались в незнакомых взрослых с затаенной надеждой: а не за мной ли они пришли? Папа никогда не отдал бы своих воспитанников в чужие руки. Впрочем, они и сами этого не захотели бы…

Я пошел прямо через шумную, постоянно перемещающуюся в подобии броуновского движения детвору. Я вглядывался в довольные, счастливые лица, раскрасневшиеся от бега и летнего зноя, и мне становилось все больше не по себе.

Неужели и они счастливы от того, что им поведали, будто они являются «младшими близнецами» гениев?!.

И еще я вспомнил, что забыл спросить у Мориса об одной очень важной вещи.

С какой целью он добивался, чтобы Папа ожил в образе своего виртуального двойника? Не для того же, чтобы разъяснять таким, как я, вернувшимся отомстить ему за исковерканную ложью жизнь, что мы не правы? Где гарантия, что он не продолжает исполнять функции директора Дома в полном объеме.

Но если так, это означало бы лишь одно: эксперимент, о котором мне поведал виртуальный близнец Папы, продолжается и поныне.

А отсюда следует, что неудачников среди нас все-таки оказалось меньшинство.

Я шел по аллее к воротам, опустив голову, и, свернув за поворот, чуть было не сбил с ног мальчугана лет десяти, шедшего мне навстречу и на ходу увлеченно читавшего толстую книгу.

— Извини, малыш, — сказал я, вовремя подхватив его за плечи. — Я тебя совсем не заметил!.. Ты не ушибся?

Не отводя глаз от моего лица, он медленно покачал головой.

Глаза у него были светло-серые, а волосы белокурые.

Что-то в нем мне показалось странным.

— Ладно, — великодушно произнес я, отпуская его острые, как зачатки крыльев, плечики. — Иди, только впредь будь внимательнее…

Мальчик ничего не сказал. Он лишь рассеянно улыбнулся и поднял с земли упавшую в результате нашего столкновения книгу.

На ее солидной кожаной обложке золотыми буквами было вытиснено: «А. П. Чехов».

Сердце мое болезненно сжалось.

— Тебя, случайно, не Антоном зовут? — спросил я, едва ворочая губами.

— Да, — с легким удивлением ответил он. — Антон Чехонтин. А откуда вы знаете?..

— Неважно. Послушай, я хочу тебе кое-что сказать.

— Что? — спросил он.

Он смотрел на меня во все глаза, а у меня внезапно пропал дар речи.

Я просто не знал, что должен сказать ему, моему младшему близнецу. Слишком многое хотелось ему сообщить.

Но поверит ли он мне? А если и поверит — учтет ли он это в своем заманчивом, как ярко раскрашенный леденец, будущем?

— Вот что, Антон, — сказал я наконец. — Я хочу забрать тебя отсюда.

— Зачем? — изменившимся голосом спросил он.

— Я усыновлю тебя, и мы с тобой будем жить вместе.

В его глазах промелькнуло сразу несколько чувств. Недоверие, страх, надежда. И неизвестно, чего больше…

— Вы что — хотите стать моим папой? — спросил он.

— Ну конечно! — торопливо ответил я. — Мы с тобой уедем прямо сейчас! Хочешь?..

Не сводя с меня пристального, тоскливого взгляда, он попятился, прижав к груди том своего кумира и старшего близнеца.

— Нет, — пробормотал он. — Не хочу!

— Почему? — упавшим голосом поинтересовался я.

— Потому что у меня… у нас уже есть Папа, — сказал мальчик. — И другой мне не нужен!..

Потом повернулся и зашагал деловой походкой по аллее туда, где слышались голоса детей.

И до тех пор, пока его светловолосая головка не скрылась за кустами, на меня он так и не оглянулся.

* * *

В настоящее время мы не можем с уверенностью сказать, какой процент клонов выдающихся людей будет делать равные по значимости вклады в науку. Однако, если запретить клонирование, мы этого никогда и не узнаем.

Стивен Вир. Из Всеобщей декларации о планировании от 11 июля 2013 года

1. Каждый имеет право быть клонированным как при жизни, так и после смерти.

2. Любой человек в течение своей жизни не должен подвергаться клонированию без его официального письменного согласия. Любому человеку от рождения принадлежит право собственности на свой генетический код и право распоряжаться им по собственному усмотрению; код должен оставаться под его контролем. В случае, если то же самое относится к людям, умершим до легализации клонирования, всеми указанными правами обладают их законные правопреемники, и в первую очередь — их потомки.

3. Любой человек, созданный в виде чьей-либо генетической копии (клон) и признанный с медицинской и юридической точек зрения дееспособным, обладает теми же правами, что и обычный человек.

4. Любые сведения, относящиеся к созданию чьей-либо генетической копии, составляют тайну личности. Ответственность за ее сохранение возлагается на всех лиц, причастных к клонированию каждого конкретного индивида и к воспитанию его генетической копии. Лицо, допустившее нарушение тайны личности, подлежит привлечению к ответственности в соответствии с действующими нормами международного права.

5. Клонирование лиц, совершивших тяжкие преступления, запрещается.

6. Клонирование осуществляется только по просьбе и при участии обычных людей в качестве дополнительной альтернативы для естественного воспроизводства человечества. Создание генетических копий in vitro запрещается.

7. Массовое создание генетических копий одного и того же индивида запрещается. Разумным пределом клонирования одного и того же человека следует полагать, в зависимости от конкретных случаев, число от 2 до 5 — по возможному количеству однояйцевых близнецов, рождаемых естественным путем (в редакции поправки, внесенной Законом ООН от 16 января 2028 года).

Владимир Ильин Пожелайте мне неудачи

Пожелайте мне неудачи

Посмотрите, вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон –

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон –

и его не спасти!..

Владимир Высоцкий

Часть 1 Тайна Опеки (год 1986)

Есть в Комитете один отдел, которого нет. Это парадоксальное утверждение объясняется следующим образом: если верить бумаге, на которой зафиксирована организационно-штатная структура Комитета, то отдел, о котором пойдет речь ниже, не существует. Просто-напросто нет там такой клеточки, которая бы называлась «отдел нуль», «нулевка», «три нуля» и просто — «Опека» (уже потом я узнал, что официальное наименование было — «Особый отдел Опеки», ООО сокращенно; из-за этого сокращения в девяностые годы отдельные злые языки называли нас «обществом с ограниченной ответственностью»).

Тем не менее, такая штатная единица имеется, и укомплектована она соответствующими кадрами (количество которых, правда, никто, кроме начальника отдела, не ведает), и выделяются на ее деятельность финансовые средства (опять же, объем годовой сметы известен лишь тому руководству, которое недосягаемо для рядовых сотрудников и начальников, но если бы даже эта цифра стала известна, то она наверняка превзошла бы ту сумму, которая отпускается ежегодно из госбюджета на деятельность всего Комитета), и выполняет она реальные задачи (хотя и строго засекреченные), и, возможно, кто-то из комитетчиков даже что-то такое об этом слышал, но… Все прочее, как принято изъясняться в бульварной литературе, «покрыто мраком ужасной тайны».

По сравнению с другими подразделениями Комитета у этого отдела, есть одно преимущество: его сотрудники не обязаны являться на службу в одно и то же, раз и навсегда определенное место. Разумеется, это вовсе не означает, что у них нет своей штаб-квартиры. Однако шеф их, который известен не только вне, но и внутри отдела под кличкой «Генон», обычно встречается со своими подчиненными в самых разных точках города, тем более, что помещений, оборудованных под явки, у отдела Опеки — хоть пруд пруди. В одной только Москве их больше тысячи.

Именно так, в духе киношно-литературной конспирации, и произошла моя первая встреча с таинственным Геноном, в распоряжение которого меня направили после того, как я вернулся из загранкомандировки по делам Комитета.

(Это было мое первое задание, и нетрудно представить, как я был по-щенячьи горд и доволен собой, полагая, что неплохо справился со своей задачей. Стрелять, правда, в ходе выполнения этой миссии, против моих ожиданий, мне не пришлось вовсе. Драться — тоже. Единственным приключением, скрасившим долгое и унылое копание в местной периодической печати многолетней давности, явилась езда на машине с отказавшими тормозами на горном серпантине, над краем двухсотметровой пропасти.)

Вернувшись и доложив непосредственному начальству о выполнении задания, я надеялся получить орден или хотя бы положенный календарный отпуск. Вместо этого мне сообщили, что со мной хочет побеседовать полковник Генон.

— А кто это такой? — поинтересовался я.

— Начальник одного из отделов Комитета, — вежливо сказало мне Непосредственное Начальство.

— Нельзя ли поподробнее?

— Пока нет.

Даже желторотый новичок в нашем ведомстве знал, что в подобных случаях «пока» может означать, как минимум, полвека.

— Куда я должен явиться?

— Он сам тебя найдет, — загадочно сказали мне. — Единственное, что от тебя требуется, — это чтобы ты завтра весь день гулял по городу. Маршрут изберешь себе сам…

— Ладно. Как его имя-отчество?

— Оно тебе не нужно. Обращайся к нему просто — Генон. И не называй его полковником, у него идиосинкразия к обращению по воинским званиям…

Признаться, идея игры «в шпионы» не где-нибудь за рубежом, а дома вызвала у меня смешанное чувство недоумения и тошноты.

Когда на следующий день, в разгар часа пик, будучи вне себя от бессмысленных кружений по городу, я направлялся к выходу станции метро «Медведково», меня остановил милиционер из числа тех, что неизменно торчат в стороне от эскалатора с дубинкой в руке, безучастно разглядывая прохожих.

— У вас с собой документы, гражданин? — поинтересовался он и, когда я утвердительно кивнул, добавил: — Тогда не откажите в любезности выступить в роли понятого.

Я пожал плечами и последовал за ним в так называемую «комнату милиции», вход в которую был в углу вестибюля.

Пройдя по узкому и затхлому коридорчику, мы оказались в маленькой комнатушке, где имелся письменный стол и две деревянные скамьи, испещренные странными темными пятнами — видимо, на них частенько кого-нибудь били.

На одной из скамеек вальяжно развалился пожилой человек, на вид, ни дать ни взять, — рабочий какого-нибудь «Серпа и Молота». На нем был промасленный, лоснившийся от грязи пиджак, клетчатая рубашка с ветхим воротником и мятые брюки неопределенного цвета. Человек находился в так называемом «красноречивом состоянии», поскольку то и дело порывался что-то объяснить непослушным языком сидевшему за столом мордастому лейтенанту, который, не слушая пьяного, привычно заполнял протокол задержания.

Присев на самый краешек второй скамьи, на пьяного испуганно косилась дама бальзаковского возраста. Судя по ее взглядам, выступать в роли понятой при задержании алкоголиков ей приходилось нечасто.

Лейтенант объяснил нам с дамой, что требуется освидетельствовать результаты личного обыска задержанного. Услышав про обыск, пьяница впал в нездоровое оживление и принялся втолковывать милиционерам, в каком именно месте своего тела он их видал и каким образом он, потомственный пролетарий, трижды висевший на заводской доске Почета, будет препятствовать тому, чтобы какие-то «ментовские рожи» обшаривали его карманы. Волосы его окончательно растрепались и упали сальными прядями на раскрасневшееся лицо, перегаром от него разило, как принято выражаться, «на три метра против ветра», хотя до окончательного помутнения рассудка он, по-моему, еще не дошел.

— Приступайте, сержант, — невозмутимо приказал лейтенант своему подчиненному, а сам невозмутимо принялся переписывать паспортные данные — меня и дамы.

Сержант схватил «потомственного пролетария» за шиворот, тот в исступлении заверещал, но сержант неожиданно ловко ткнул ему под дых и закрутил одну руку за спину, лишив задержанного какого бы то ни было шанса сопротивляться. Действовал он не церемонясь, и я не сомневался, что после того, как мы с дамой покинем помещение, темных пятен на скамейке может существенно прибавиться. Если, конечно, задержанный не угомонится добровольно…

Второй рукой сержант стал выворачивать карманы «трижды висевшего на Доске Почета», и на пол посыпались какие-то жалкие медяки, грязный мятый носовой платок, расплющенные, но частично уцелевшие папиросы «Беломор» и расческа с несколькими брешами в ряду зубьев.

Лейтенант тщательно пересчитал мелочь, скрупулезно переписал все предметы в протокол и дал его нам с дамой для подписи. Разумеется, женщина подписала бумагу не глядя — по-моему, ее уже начинало тошнить от мощных ароматов, скопившихся в дежурной части, потому что, швырнув ручку на стол, она, с разрешения лейтенанта, пулей выскочила из комнаты, очевидно, торопясь домой к интеллигентному мужу, визгливой болонке и обязательному фильму после программы «Время».

Когда стук ее «шпилек» стих в коридоре, я потянулся к ручке, но лейтенант неожиданно лукаво улыбнулся и, порвав протокол одним движением пополам, швырнул его в мусорную корзину.

— Что-то не так? — осведомился я. В голову мою полезли многочисленные примеры нарушения прав человека в нашей стране, о которых было известно каждому, но которых официально не было и быть не могло в принципе в условиях предельно развитого социализма.

— Спасибо за содействие, лейтенант, а теперь оставьте нас наедине с этим гражданином, — послышался незнакомый начальственный голос.

Я взглянул на соседнюю скамью. Человек, сидевший на ней, так разительно преобразился, что теперь за пролетария, и уж тем более — за пьяного пролетария, его мог бы принять только очень близорукий человек.

— Меня зовут Генон, — сказал он, когда милиционеры вышли из комнаты. — Извините за спектакль, который пришлось разыграть перед вами, но поверьте, что это было необходимо… Нашего отдела официально не существует в природе, и вовсе не хочется, чтобы в один прекрасный день нас открыл кто-нибудь — пусть даже человек, не имеющий никакого отношения к нашей специфической деятельности.

Я думал, что человек, скрывающийся под странной кличкой, первым делом попросит меня рассказать о себе, но он небрежно сказал:

— Ну что ж, мой хороший, биография ваша меня не интересует, поскольку я знаю ее не хуже, а может, даже и лучше вас… Не будем терять время и перейдем непосредственно к делу. Разумеется, я мог бы разговаривать с вами сейчас очень жестко, без всяких «если» и «не хотите ли?»… Я мог бы сослаться на присягу, которую вы принимали, поступая в Комитет, и одним из пунктов которой является безоговорочное подчинение приказам руководства. Но я ничего не собираюсь диктовать вам. Работники из-под палки мне не нужны. Поэтому можете начинать обдумывать официальное предложение о переходе в наш отдел… Если вы согласны поступить под мое начало, то ровно год вы будете выполнять задание исключительной важности и конфиденциальности. Имейте в виду, что эта работа может занимать у вас двадцать четыре часа в сутки. Если все будет нормально, то через год вы получаете солидное денежное вознаграждение, квартиру улучшенной планировки, полгода отпуска и возможность выбора своего дальнейшего будущего.

Если вы так захотите, то сможете вернуться на прежнее место службы…

Генон сделал паузу, и я воспользовался ею, чтобы спросить:

— Что я должен буду делать?

— Вы должны будете осуществлять постоянную опеку одного человека.

— Кого именно?

— К сожалению, этого я пока не могу вам сказать.

Все ясно, подумал я. Речь, наверное, идет о какой-нибудь крупной политической фигуре. Судя по секретности — как минимум, члена Политбюро.

— Но меня не готовили для выполнения функций телохранителя, — заметил я.

— Я знаю. Но я не сказал, что вы должны стать чьим-то телохранителем, — возразил Генон. — Я сказал — «опека». А эта миссия намного шире и сложнее, чем просто оберегать кого-то от покушений. Ваша задача, мой хороший, будет заключаться в том, чтобы уберечь опекаемого от всевозможных неприятностей, которые могут с ним случиться.

— То есть?

Генон встал и прошелся по комнатушке. Было видно, что в жизни ему пришлось отмерить своими ногами немало километров в клетушках служебных кабинетов.

— Представьте себе такой тротуар, — наконец, сказал он, — на котором то тут, то там разбросаны шкурки от бананов, настежь открыты крышки канализационных люков… кое-где разлита краска… с крыш домов на тротуар периодически валятся кирпичи…

— Да это не тротуар получается, а армейская полоса препятствий, — с иронией сказал я.

— Вот-вот, — с серьезным видом подтвердил Генон. — И такова вся наша жизнь — сплошная полоса препятствий. Одни умудряются преодолевать ее с переменным успехом, и таких в обществе больше всего… Правда, есть счастливчики, которым удается ни разу не поскользнуться на кожуре банана и вовремя избежать холодного душа из лужи с проезжей части от несущихся мимо автомобилей. Но есть и так называемые неудачники…

— Почему это — так называемые? — грубо спросил я. Сказать по правде, меня к тому моменту уже стали раздражать примитивные философско-лирические метафоры моего собеседника. Так же, как и его явное стремление к вычурности — об этом свидетельствовало хотя бы его обращение ко мне «мой хороший», которое более подходило почтенной матроне, нежели полковнику Комитета. (Впоследствии я убедился, что Генон употреблял подобное обращение даже к малознакомым людям. В начале своей карьеры он практиковал тактику выведения собеседника из психологического равновесия, чтобы получить доминирующую позицию в общении с ним. В более зрелом возрасте эти слова вошли у него в привычку — как у других людей входит в привычку носить часы на левой руке и уходя смотреться в зеркало.)

— Потому что, как правило, в своем невезении человек склонен винить кого угодно, только не себя самого, — усмехнулся Генон. — А ведь яму себе каждый роет себе сам, и в колодец плюет, не заботясь о последствиях… Впрочем, мы отвлеклись.

Так вот, образно говоря, ваша задача будет заключаться в том, чтобы уберечь одного из прохожих, бредущего по нашему воображаемому тротуару, от физических и моральных травм. От моральных даже больше, чем от физических, и, по большому счету, мы вам предлагаем роль не телохранителя, а как бы душехранителя этого человека…

Внутренне я похолодел. Едва ли Комитет стал бы так опекать даже кого-то из состава Политбюро. Только один человек в стране мог бы стать объектом подобной опеки, и я вовсе не горел желанием оказаться в числе людей, ответственных за его благополучие… Но почему тогда меня пытаются купить? Разве не было бы достаточно приказа, чтобы зачислить меня в свиту лакеев, обслуживающих того, кто в нашей стране лишь формально не называется королем или президентом? И какую сумму Генон имел в виду, говоря о «солидном вознаграждении»?

Именно этот вопрос я и задал своему таинственному нанимателю — впрочем, скорее, для проформы: сотрудники Комитета привыкли работать за жалкую зарплату, а премиальные если и были, то не намного превосходили те суммы окладов, за которые приходилось расписываться в ведомости…

Но когда Генон склонился к моему уху и шепотом назвал цифру, я подумал, что либо я ослышался, либо мой собеседник оговорился. Но он кивком подтвердил, что никакой ошибки здесь нет. Видно, тот человек, которого нужно «опекать», является толстосумом, подумал я. Каким-нибудь подпольным миллионером… В Комитете с давних пор ходили слухи о том, что иногда наши шефы берутся за исполнение приватных поручений частных лиц, чтобы хоть как-то компенсировать скудность бюджетных ассигнований. Видимо, это был как раз такой случай, и именно этим объяснялась столь строгая секретность вокруг работы, явно не соответствующей профилю нашей деятельности.

— И второе, — продолжал Генон. — Если вы не беретесь за это дело, то мы с вами сегодня не виделись. И еще… Никаких неприятных последствий отказ вам не принесет, уверяю вас. Вы продолжите свою работу в прежнем подразделении как ни в чем не бывало.

— Я должен дать ответ сразу? — спросил я.

— Увы, но это так, — признал мой собеседник.

Я хотел сказать, что, конечно же, надо быть чокнутым, чтобы, выучившись на оперативника-профессионала, согласиться стать нянькой для взрослого человека, но с огромным удивлением услышал, как мой язык произносит:

— Я согласен.

(Уже позднее, улучив момент, когда Генон разоткровенничался, я спросил его, почему из тысяч сотрудников Комитета он выбрал именно меня. «Просто я знал, что из тебя выйдет превосходный „опекун“, — самодовольно заявил мой начальник, а когда я вопросительно уставился на него, добавил: — Поверь на слово доктору психологических наук, мой хороший!». «И чем это таким особенным я выдал свою потенциальную профпригодность?», не преминул полюбопытствовать я. «В разговоре со мной ты не кивал ежесекундно, как бы поддакивая, как это делают некоторые карьеристы», полушутя ответил Генон. «А если бы я все-таки отказался?», спросил я. «Если бы да кабы на носу б росли грибы!», сердито прошипел сквозь зубы шеф.)

Так я стал участвовать в этой дурацкой операции под не менее дурацким кодовым наименованием «Опека».

Самым скверным оказалось то, что ни Генон, ни его приближенные не спешили посвящать меня в подоплеку Опеки. Естественно, что при первом же знакомстве с досье нашего подопечного, состоявшем из десятка пухлых папок, похожих на тома судебных дел, у меня возникла масса вопросов, хотя и не имеющих непосредственного отношения к выполнению отведенных мне в операции функций, но тем не менее достаточно важных для того, чтобы, как я считал, не быть тупоголовой пешкой в этой игре.

Вопрос первый. Что представляет из себя на самом деле человек, которого мы обязаны опекать? (Конечно же, тех сведений, которые содержались в весьма подробном досье, мне было мало, да и, по правде говоря, не очень-то я им доверял, полагая, что за строчками анкет, автобиографий и прочих документов скрывается некий подтекст. Кстати говоря, в деле ничто не указывало на какую-либо исключительность опекаемого. Это был обычный человек, проживающий в коммунальной квартире и получающий инженерскую зарплату в сто тридцать рублей.

Звали его… Впрочем, это не так важно — и имя, и фамилия у него были самыми обычными, поэтому в дальнейшем я буду именовать этого человека по давней привычке так, как его называли в «отделе три нуля»: Подопечный.)

Вопрос второй. Когда Комитет приступил к Опеке и с чего вся эта история началась? В том досье, которое мне довелось изучить в тишине одного из читальных залов «Ленинки» (еще одна дань требованиям строжайшей конспирации, выглядевшая тогда, по моему мнению, как безусловная блажь людей Генона, спятивших от отсутствия реальных врагов; хотя действовала такая мера безукоризненно: кому могло прийти в голову, что оперативные документы Комитета можно запросить для ознакомления во Всесоюзной государственной библиотеке — правда, только после предъявления многоступенчатого пароля и только у одной сотрудницы читального зала, коей являлась лейтенант N.?), имелось много всяких бумажек и фотографий, но все они были посвящены объекту, а не ходу операции. Не было в этом деле ни шифрованных донесений, ни категорических распоряжений начальства на полях секретных докладных, ни даже каких-нибудь чисто хозяйственных отчетов о перерасходовании средств, отпущенных на операцию, — одним словом, в папке отсутствовала какая бы то ни было оперативная документация, хотя она неизбежно наличествует при проведении даже самых мелких оперативных мероприятий…

Вопрос третий — и для меня сразу ставший самым главным. Почему Комитет опекает рядового советского инженера, да еще и делает из этого государственную тайну номер один? Здесь поле для самых различных предположений открывалось весьма широкое — от фантастических гипотез относительно инопланетного происхождения объекта Опеки до тривиальных версий о том, что он является резидентом иностранной разведки, коварно покусившимся на тайны нашей «оборонки».

Разумеется, ни одно из возможных объяснений при более тщательном рассмотрении не давало удовлетворительного ответа на все вопросы.

Были и другие, более мелкие вопросы, каждый из которых каким-нибудь образом был связан невидимой цепочкой с одним из главных. Я досконально изучил все десять томов дела моего подопечного, но так и не нашел ни малейшей зацепки. (Уже потом, когда со мной проводился так называемый «технический инструктаж на местности», Генон частенько проверял, насколько я усвоил данные, содержавшиеся в том добросовестно составленном досье. «А ну-ка, скажи, мой хороший, — с хитрецой усмехаясь, мог молвить он, обращаясь ко мне и кивая на экран монитора „наружки“, на котором наш человек стоял в очереди к киоску с надписью „Мороженое“, — что он сейчас возьмет: „стаканчик“, эскимо или пломбир?»… Несмотря на то, что столичные хладокомбинаты в те годы, как и многие другие отрасли отечественной экономики, трудились в состоянии перманентной агонии, на витрине киоска наличествовало сортов пять-шесть мороженого. «Готов поспорить, шеф, что это будет „лакомка“ за двадцать восемь копеек», не поддавался я на провокацию, и Генон довольно хмыкал, когда мой прогноз сбывался.)

Даже тогда, когда я приступил к непосредственному исполнению своей задачи в рамках Опеки, мне мало что было известно о данной операции. По существу, я не знал о ней ничего. На косвенные вопросы об Опеке Генон и инструкторы, проводившие со мной «вводный курс», уклонялись с ловкостью цирковых эквилибристов, а когда однажды я попытался напрямую потребовать, чтобы меня посвятили в суть дела, то Генон рявкнул в том смысле, что, мол, любопытных на войне убивают в первую очередь… Оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь мне станут доверять больше, чем сейчас.

На первых порах мне доверили одно из черновых занятий в системе Опеки. Я должен был ежедневно, в течение двенадцати часов, неотступно следовать за Подопечным при его перемещениях по городу с задачей обеспечить его физическую безопасность.

При этом я мог применять любые средства, которые считал необходимыми в той или иной обстановке. При мне всегда имелось оружие (впрочем, и без него после спецкурса по программе «Боевая машина» я способен был наделать много всяких пакостей тем, кто попытался бы встать у меня на пути), и если бы я решил, что мне надо изрешетить пулями кого-нибудь из посторонних людей, я имел право сделать это без особых для себя последствий. Однако основной задаче сопутствовала обязанность сохранения своей «невидимости» для Подопечного. С этой целью, помимо различных, даже самых изощренных, способов наружного наблюдения неоднократно приходилось использовать косметику, переодевание и другие средства изменения внешности. Мы, «опекуны», не имели права дать Подопечному повод для подозрений в том, что его сопровождают. Мы должны были уподобляться ангелам-хранителям, чтобы ежесекундно быть рядом с Подопечным, но так, чтобы он нас не замечал, как человек не замечает того воздуха, который вдыхает…

Да, это была низшая ступень Опеки. (Позднее, когда в нашей стране компьютеры, а вместе с ними — и компьютерные игры, стали более доступными массам, я поразился сходству схемы операции «Опека» с какой-нибудь аркадной игрушкой типа «Принца» или «Голден Экс». И там, и тут суть была одна: герой продвигается к цели, последовательно переходя от низших уровней к высшим.) Такой вывод можно было сделать хотя бы на основе тех ограничений, которые налагались на мою оперативную деятельность — как во временном, так и в пространственном плане. Мне был выделен определенный сектор в городе, в пределах которого я обязан был действовать. Это был небольшой квартал, состоявший из десятка жилых домов, пары магазинов и прочих объектов обслуживания населения… Да и сам интервал времени, который мне отводился, — от нуля до двенадцати часов — оказался не таким уж насыщенным событиями в жизни Подопечного. Ночью-то нормальные люди, к каковым относился и Подопечный, имеют обыкновение спать, а не шататься по улицам, а ведь большую часть «моего времени» занимала ночь. Далее. В мою «сферу интересов» входила лишь забота о физической неприкосновенности Подопечного, а, как я сам потом убедился, Генон был прав: телохранителем быть намного проще, чем душехранителем. Ну и, наконец, поначалу меня явно подстраховывали мои более опытные коллеги…

Разумеется, я не собирался лезть в бутылку и доказывать с пеной у рта Генону, что способен на большее, чем таскаться тенью за Подопечным и следить, чтобы он, зазевавшись, не угодил ненароком под троллейбус да чтобы ему не обидели пьяные хулиганы, если он будет возвращаться домой после полуночи.

К тому же, забот поначалу мне и так было достаточно. График работы был организован так, что времени на свои личные дела почти не хватало. Помимо тех двенадцати часов, когда я должен был находиться в «повышенной боевой готовности», не исключалась возможность того, что в любой другой момент меня поднимет по тревоге либо сам Генон, исполнявший в операции роль главного координатора, либо оперативный дежурный по Опеке — была у нас и такая функциональная обязанность, которую поочередно исполняли самые приближенные к Генону лица. Кроме этого, чтобы постоянно быть в курсе обстановки, следовало несколько раз в «личное время» запрашивать у дежурного сводку новостей Опеки (при «лавинообразных изменениях ситуации» я должен был перейти на постоянный прием сообщений с помощью крошечного радиотранслятора — позднее с этой целью стали использоваться пейджеры и сотовая связь).

Первое время, отдежурив свой срок и добравшись в однокомнатную квартирку, которую мне любезно выделил «отдел нуль» на время выполнения задания, я валился с ног от усталости. Хотя, если разобраться, ничего особенного делать мне не приходилось. Да, пару раз в течение первого месяца мне пришлось прийти на помощь Подопечному, но в обоих случаях вмешательство мое носило чисто профилактический характер и, по большому счету, не было вызвано какими-то экстремальными обстоятельствами. Мне даже и таскаться-то за Подопечным особо не приходилось, если не считать провожания его утром на работу. Все остальное время я слонялся в окрестностях НИИ, где он работал. Тем не менее, я уставал… Может быть, сказывалось напряжение, вызванное всей этой дурацкой атмосферой таинственности вокруг Подопечного, когда не знаешь, чту может произойти. Ведь страшнее всего человеку тогда, когда он не понимает окружающего мира и не может прогнозировать, что его ожидает через час, завтра, на следующей неделе… А может быть, дело было в другом. Не знаю…

Однако, несмотря на усталость, проклятые вопросы продолжали сверлить мой утомленный мозг. И дело было не в праздном любопытстве с моей стороны, вернее, не в нем одном. С одной стороны, я понимал, что всей этой возне, затеянной Комитетом вокруг скромного инженеришки, кем-то наверху, видимо, придается такое важное значение, что даже рядовых исполнителей решено не посвящать в замысел операции, и не обижался: в конце концов, командир роты, поднимающий бойцов в атаку, чтобы овладеть невзрачной высоткой, не обязан знать, какая роль отводится этой точке на карте в стратегических планах главнокомандующего. Так уж наш мир устроен, что люди имеют равные права только теоретически, практически же кесарю — кесарево, в том числе и в отношении обладания информацией… Но с другой стороны, мной в то время овладел нездоровый азарт. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы уяснить: от меня скрывали нечто важное, а это дразнило мой исследовательский инстинкт — каждому человеку он присущ в той или иной степени, ведь именно поэтому люди так обожают транжирить время на решение кроссвордов, головоломок и прочую чепуху, от которой, как известно, хлеба насущного не прибавляется. Поэтому тайна, которой была окутана Опека, все больше становилась как бы перчаткой вызова, брошенной моим умственным способностям…

Вернувшись в свою холостяцкую каморку после очередного раунда дежурства и наскоро перекусив, я ложился, не раздеваясь, на тахту, прикрывал глаза и начинал мысленно перебирать страницы личного дела Подопечного заново — одну за другой, не спеша, то и дело останавливаясь, чтобы обсосать какие-нибудь факты наподобие рыбьих косточек…

Вскоре я почувствовал, что картина начинает понемногу проясняться. Не сказать, что в результате своих размышлений я получал стопроцентную уверенность, но кое за что мне удавалось зацепиться.

Я составил для себя перечень тех событий в жизни Подопечного, которые, на мой взгляд, имели хоть какое-то отношение к Опеке (то есть, привлекли внимание Комитета к этому человеку, были проявлением Опеки, и так далее). Их было не очень много.

… Итак, рождение в небольшом городке на Урале в тот год, когда Гагарин совершил полет в космос (имеет ли это значение?). Родители — ничего особенного из себя (разумеется, для Комитета, и только для Комитета!) не представляли и представлять не могут, ввиду того, что к государственным и иным тайнам доступа не имели, трудились на электромеханическом заводе всю сознательную жизнь (отметить, что отец умер, когда мальчику было десять лет, от рака гортани).

Факты из слюнявого детства: первый зуб прорезался в возрасте одного года с лишним (интересно, нормально это или нет?)… Говорить начал поздновато: в два с половиной года, причем слово, которое произнес первым, было не «мама» и не «папа», а почему-то —"шерсть"… Благодаря бабушке, с которой оставался дома, пока родители были на работе, рано начал читать (в три с половиной года одолел «Капитанскую дочку» — естественно, на уровне механического прочтения без особого понимания смысла, а в четыре года по заказу соседей, гостей и родственников бегло шпарил передовые статьи из «Правды»)… В семь лет Подопечный идет в школу, каковую успешно заканчивает десять лет спустя. С первого класса — отличник. Круг интересов в школьные годы: литература (детективы, фантастика, стихи), музыка (рок, поп, барды), радиотехника (сборка детекторных приемников, всевозможных усилителей, радиоуправляемых моделей и еще черт знает чего) — в общем, достаточно стандартно для поколения, выросшего в условиях научно-технической революции и развитого социализма… Окончив школу, Подопечный пытается поступить в юридический институт (влияние увлечения детективами?), но в те годы в юрвузы принимали, как правило, людей с двухлетним трудовым стажем, да еще и с рекомендацией горкома комсомола, поэтому неудивительно, что у Подопечного даже не приняли документы. Как ни странно, последовать примеру многих своих ровесников и сунуться в какой-нибудь лесотехнический, куда брали даже с тройками, юноша не захотел, а вернулся в родной город и скромненько пристроился в ПТУ на курсы, чтобы через год получить в зубы диплом токаря-универсала (о, как это звучит гордо!) третьего разряда. ПТУ есть ПТУ, и наиболее заметными событиями за этот год были: похождения в компании — «шобле», на местном жаргоне — по танцплощадкам, рюмочным и женским общежитиям, в результате чего отрок однажды теряет свою юношескую невинность и на всю жизнь получает стойкое отвращение к дешевому портвейну и смешиванию в желудке принципиально разных спиртных напитков… От окончательного разложения и деградирования до уровня среднего местного жителя Подопечного спасает призыв в армию, каковая, согласно формулировке, обнародованной на одном из партсъездов, являлась «школой жизни для советской молодежи». Одним словом, каких-либо особых событий в так называемый «уральский» период составители досье Подопечного явно или неявно не выделяли…

Второй период жизни Подопечного, который условно следует назвать «армейским», не очень продолжителен, но характерен полным отрывом от привычной среды обитания — родителей, друзей, пэтэушных пассий и прочих реалий мирной советской жизни.

После двухнедельного скитания по пересыльным пунктам Подопечный попадает в доблестную Группу Советских Войск в одной из восточноевропейских стран. Видимо, с учетом пэтэушной квалификации его определяют в отдельный батальон по ремонту автомобильной техники (сокращенно — ОБРАТ), но, не успев пройти так называемый «курс молодого бойца», молодой боец валится в госпиталь с двусторонним воспалением легких (май в том году оказался на редкость холодным, с ночными заморозками до минус пяти)… Но, рано или поздно, все хорошее кончается, и потом начинается борьба за самое настоящее выживание — как в дебрях джунглей Амазонки или в колонии строгого режима… Фактов, относящихся к этому отрезку времени, в досье много, но все они достаточно однообразны. Издевательства со стороны «дедов», побои в «каптерке» и нескончаемое чередование наказаний в виде дополнительных нарядов, чистки «очков» лезвием бритвы и мытья пола казармы зубной щеткой… Вечное чувство голода, висение соплей на турнике под яростный рев сержанта до появления кровавых волдырей на ладонях, слезы под одеялом после отбоя и отчетливое понимание того, что ты — не человек, а вошь заразная, каким-то образом проникшая в здоровый, в общем-то, организм славных Вооруженных Сил, а посему вполне заслуживающая травли со стороны сослуживцев и отцов-командиров… Все это убедительно свидетельствует о том, что уж тогда-то Подопечного никто не опекал, и в том, что он благополучно дослужил до «дембеля» и в конце службы даже приобрел сержантские лычки на погоны, была его личная заслуга. Воистину, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих»!..

На мой взгляд, Опека могла начаться только в третий период жизни интересующего меня человека — «столичный», он же — «студенческий». Поэтому к каждому из событий этого раздела биографии нашего клиента стоило приглядеться внимательнее.

… Так получилось, что сослуживец попросил Подопечного по пути «на дембель» зайти в Москве к его родителям и передать им привет, письмо и небольшую посылку с пустяковыми заграничными сувенирами. Что наш герой добросовестно и выполнил.

Одного он не мог предполагать: что у сослуживца окажется восемнадцатилетняя сестра, которой сразу же приглянется стройный сержант с чистым, открытым лицом.

Родители сослуживца, будучи людьми простыми, смекнув возможность сбагрить дочь в раннее замужество за стеснительного, а значит — хорошего, паренька, развернули бесхитростную интригу, суть которой заключалась в обильном угощении Подопечного крепкой брагой и прочими домашними яствами, от которых парень отвык за время службы в армии. В результате демобилизованный сержант задержался в Москве не на день, как предполагалось, а почти на месяц — хорошо еще, что он ехал домой, по примеру гоголевского ревизора, «инкогнито», желая сделать матери сюрприз, иначе несчастная женщина испереживалась бы… К счастью или к несчастью, но от раннего брака с, в общем-то, неплохой, но нелюбимой девицей Подопечного спасло лишь то, что их интимная близость, коей способствовали и гостеприимные родители, по счастливой случайности (уж не с этого ли началась Опека?!) не увенчалась беременностью, и когда это выяснилось, заблудший экс-сержант рванул когти из коммунального уюта чисто по-английски… Подобно герою фильма «Я шагаю по Москве», он блуждал по столице до тех пор, пока не обнаружил, что денег на поезд до дома ему не хватит, даже если путешествовать в общем вагоне. Тогда он в отчаянии огляделся и увидел через дорогу внушительное здание с колоннами, перед которым мельтешили люди, в основном, его возраста. Это был Московский электротехнический институт связи, в который как раз в тот год был внушительный недобор (!), вследствие чего руководством вуза было принято решение принимать всех желающих без разбору и ограничений. Скорее, из интереса, чем осознанно, Подопечный двинулся в приемную комиссию (сыграло свою роль увлечение радиотехникой в детстве?). Там выяснилось, что первый вступительный экзамен должен состояться на следующий день. Правда, у юноши в сержантских погонах не имелось с собой всех необходимых для поступления документов, но приемная комиссия все-таки допустила его к экзаменам. Неизвестно, что именно сыграло свою роль: то, что в армии не сумели до конца выбить из башки Подопечного школьные познания, или то, что он являлся на экзамены в военной форме, как фронтовик в сорок пятом году, — но сдал он все на «отлично» (между прочим, организовать ему это поступление для Комитета было бы легче, чем простуженному чихнуть: всего один звонок ректору — и нет проблем!). Кстати, он так никогда и не рассказал ни матери, ни своей младшей сестре о том амурном приключении, что предшествовало его поступлению в институт…

Лично я усматриваю начало Опеки тогда, когда новоиспеченному студиозусу каким-то образом удалось переселиться из тесной и лишенной комфорта комнатушки студенческого общежития в отдельную однокомнатную квартирку в Медведково.

Причем, что было совсем уж невероятным, практически — за бесплатно. В обязанности его входил лишь присмотр и уход за квартирой во время отсутствия ее законных хозяев — молодых супругов, которым посчастливилось отправиться в длительную командировку в одну из арабских стран (впоследствии «удачно» получилось так, что супруги пробыли за границей, ежегодно продлевая командировку, вплоть доокончания Подопечным института). Квартира была оставлена во владение Подопечному вместе с неказистой, но достаточной для проживания мебелью, холодильником, телевизором и «джентльменским» набором посуды. Внешне все выглядело чисто, и без труда можно было проследить всю многоступенчатую цепочку знакомых, через которых супруги вышли на первокурсника МЭИСа. Однако я-то знал, что ничто не выглядит так естественно, как самым тщательным образом подготовленная оперативная разработка…

В любом случае, даже если это было именно так, все равно трудно было определить, чту же инициировало и обусловило Опеку. Скорее всего, в досье просто-напросто отсутствовали необходимые данные, хотя почти каждый день, проведенный Подопечным в тот период, был запротоколирован особо тщательно — чуть ли не до мелочей (еще одно косвенное доказательство того, что студент в это время уже был «под колпаком»).

И еще. Начиная с этого времени, у Подопечного вдруг становится значительно меньше неприятностей, а потом проблемы у него и вообще постепенно сходят на нет, словно кто-то невидимый плавно подвернул некий реостат, регулирующий соответствующий сектор его судьбы. Интересно, замечал ли он сам это свое невероятное везение?.. Скорее всего, нет, потому что поступки его в институтские годы свидетельствовали о том, что не надеялся Подопечный ни на кого, кроме себя.

Несмотря на то, что ему можно было бы и не готовиться к экзаменам (все равно поставят «отлично»), он во время сессии просиживал над книгами день и ночь: днем — в читальном зале, ночью — дома. И на лекции он ходил исправно, и в магазинных очередях торчал терпеливо, и несть числа другим примерам…

(Вообще, понятие везения довольно сложно по самой своей сути, поскольку отражает чей-то субъективный взгляд на жизнь. И потом, судить, везет кому-то или нет, зачастую можно лишь энное время спустя, поскольку трудно сразу оценить возможные последствия вариантов развития ситуации. При этом для начала потребуется разобраться в том, что есть Добро, а что есть Зло, а, как известно, эти две категории, изобретенные человечеством, зачастую тесно взаимосвязаны… Если, например, оступившись на лестнице, человек сломает ногу, то любой свидетель этого происшествия скажет, что это — яркий пример житейской неудачи. Но если пострадавший впоследствии женится на медсестре, которая посетила его, чтобы сменить гипсовую повязку, то потом всю жизнь счастливые супруги будут восхвалять тот роковой перелом конечности… Диалектика, как мог бы сказать Тарас Бульба, сдувая дымок из дула пистолета после карающего выстрела в собственного сына).

Но вернемся к нашему «пациенту».

Квартиры в том доме, где посчастливилось проживать Подопечному, располагались, как принято говорить на подводных лодках, в «отсеках», отделенных от общего коридора дверями, запирающимися на ключ. С соседями Подопечному, надо прямо сказать, повезло. Во всех трех квартирах, которые находились в одном отсеке с его однокомнатной, проживали милые и общительные люди. Неудивительно, что вскоре Подопечный стал чувствовать себя у них в гостях, как дома. Он мог запросто в любое время дня и ночи позвонить в любую квартиру — и его радушно встречали, и поили чаем, кофе, водкой, пивом, и угощали всякими вкусными вещами, и беседовали с ним на интересующую его тему… В свою очередь, к Подопечному могли приходить также в любое время (и неоднократно приходили) двое: высокий, худощавый, очкастый и длинноволосый сосед из двухкомнатной квартиры по имени Саша и развязный, пузатый, с левым глазом, вечно косящим вправо, армянин Ашот. Саша работал в МАИ лаборантом, а Ашот играл на барабанах в оркестре ресторана «Арагви» (по утверждению армянина, он именно «играл на барабане», а не стучал — всегда обижался, если кто-то пытался поправить его)… А у каждого из них были и свои друзья и знакомые, которых они под тем или иным предлогом приводили с собой в гости к Подопечному. Знакомых женского пола, кстати, тоже… Нет, все было пристойно, без всякого там притонного разгула, и тому, кто знакум с методами оперативной работы Комитета, видно было невооруженным глазом: молодому одинокому студенту усердно подсовывали «подсадную» девицу, чтобы иметь возможность контролировать его и днем, и ночью. Но Подопечный вовсе не нуждался в спутницах жизни нестрогого нрава. Он был безнадежно влюблен в одну девушку, с которой познакомился однажды в ресторане… У однокурсника был день рождения, а поскольку он жил с состоятельными родителями, то мог позволить пригласить компанию приятелей в «Софию». Так совпало, что там оказалась лимитчица по имени Наташа, трудившаяся на чулочно-носочной фабрике. Не сказать, чтобы эта девушка была красивой, да и интеллектуалкой ее назвать было нельзя, а характер у нее оказался вообще чудовищно-деспотичным, однако Подопечный втрескался в нее сразу и надолго… В восемьдесят первом году в столичных ресторанах танцевали под «Машину времени» и Челентано, и Подопечный приглашал на каждый танец девушку с длинными волосами, которая ему приглянулась. Потом он проводил Наташу до фабричного общежития на Сущевке, и они договорились встретиться в следующую субботу на станции метро «Новослободская». Однако, встреча не состоялась совершенно по дурацкой причине: оба они забыли уточнить, что значит «у входа», поэтому он ждал в вестибюле, у эскалатора, а она мерзла у входа в метро. Не дождавшись друг друга, каждая сторона решила, что партнер на свидание не явился, а значит — не следует надеяться на продолжение знакомства. Дело житейское, но и он, и она были огорчены — хотя и в разной степени. Однако продолжение все-таки последовало в виде неожиданной для обоих встречи в метро месяц спустя, и недоразумение было выявлено и великодушно забыто…

Некоторое время они встречались весьма исправно. Подопечный не раз приглашал Наташу к себе домой, но она неизменно отказывалась, поэтому их свидания проходили «на нейтральной территории». Так прошло несколько месяцев. Потом Подопечный стал замечать, что в отношении Наташи к нему произошла разительная перемена. Нельзя было сказать, что она окончательно охладела к нему, но появился в ее взгляде некий ледок, который заставлял несчастного влюбленного мучиться и страдать. Потом она стала все больше избегать его: перестала подходить к телефону, внезапно меняла свои планы так, чтобы встреча, о которой они договорились накануне, не состоялась. Предположив, что у Наташи появился кто-то другой, Подопечный изводил себя ревностью и обидой. Сердце его в то время буквально разрывалось на куски от несчастной любви. О, сколько слез было пролито им по вечерам в одинокой своей берлоге!.. Сколько неуклюжих стихов было сочинено им в пьяном угаре (пить он стал для успокоения души, но получалось — наоборот)!.. В минуты отчаяния он никого не хотел видеть и частенько притворялся, что его нет дома, когда в дверь звонили Ашот или Саша.

Между тем, «история любви» неудержимо двигалась к развязке. В своем отчаянии Подопечный дошел до того, что стал следить за своей возлюбленной, надеясь получить ясность насчет соперника. В результате однажды Наташа застукала его шпионящим за ней — и тут разрыв, долгое время назревавший, как гнойный фурункул, наконец, состоялся. Никаких оправданий и клятв в вечной любви девушка слушать не пожелала, а хлестнула молодого человека по самому сердцу словами: «Видеть тебя больше не хочу! Не-на-ви-жу!»…

Все было кончено.

Одно было мне непонятно: если в то время Опека уже велась, то почему комитетчики так халатно отнеслись к этой влюбленности Подопечного? Разве им трудно было обработать соответствующим образом строптивую Наташу? Или аналитики допустили грубый просчет, не придав поначалу чувствам, которые терзали несчастного студента, должного значения, а когда опомнились, то было уже поздно?..

Как бы там ни было, шок, постигший Подопечного, оказался таким тяжким ударом для него, что он впал в глубокую депрессию и целую неделю не покидал своей квартиры.

В Досье не было отражено, чем он занимался в течение этой недели, но не трудно догадаться, что делают в таких случаях несчастные влюбленные. История умалчивает о том, пытался ли он покончить с собой в минуты душевного кризиса. Впрочем, для этого надо быть либо истеричной, либо чрезвычайно волевой натурой — и то, и другое к Подопечному, насколько я мог судить, не относилось…

Спустя неделю, когда страна успешно похоронила четырежды геройского Генсека, заметно исхудавший, бледный и заросший черной щетиной Подопечный стал вновь допускать к себе на сеансы пивопития Ашота и Сашу. Потом, наконец, стал выбираться и на лекции в институт… Под самый Новый год он случайно встретил в автобусе подружку Наташи, и та поведала ему, что бывшая любовь его взяла на фабрике расчет и уехала в свой родной город Тамбов. Отреагировал на это известие он вполне достойно. Кризис миновал…

В последующие два года ничего особо интересного в жизни Подопечного не было.

После неудачи на любовном фронте он с головой ушел в учебу, словно надеялся этим кому-то что-то доказать. К концу третьего курса он был лучшим на своем потоке.

Наверное, поэтому именно его ректорат МЭИСа направил в полугодичную командировку в одну из африканских стран, когда такая возможность подвернулась. Было это между третьим и четвертым курсом. СССР охотно пошел навстречу этой самой «одной африканской стране» (сокращенно — ОАС), когда она обратилась к советскому руководству за помощью в деле строительства линии электропередач внушительной протяженности. Помимо квалифицированных инженеров, в Африку были посланы, для трудовой практики, и десятки студентов-электро-техников. Работать им пришлось в подлинно адских условиях. Линия электропередач потянулась черной ниточкой по карте через непроходимые джунгли, тропические болота, полные комаров величиной с кулак, и пески одной из самых жарких в мире пустынь. Через месяц после начала «загранкомандировки» совспецы осыпали проклятьями тех, кто их бросил в самое пекло экзотики «черного континента». Однако кончается не только все хорошее, но и плохое тоже. Как это частенько бывает, энтузиазм местной стороны очень быстро иссяк, когда выяснилось, в какие международные долги ей придется залезть, чтобы удовлетворить свою страсть к гигантским проектам. Поэтому неудивительно, что вскоре, под тем или иным предлогом, организаторы «стройки века» стали потихоньку сокращать ассигнования на ЛЭП, потом перестали направлять туда технику и дешевую рабсилу в лице полуголых аборигенов окрестных деревень. Некоторое время работы еще по инерции агонизировали, благодаря непомерно развитому чувству долга советских специалистов, но потом в ОАС вспыхнула гражданская война на почве межплеменной розни, и горе-строителям пришлось спасаться путем срочной эвакуации, чем-то напоминавшей бегство белых войск из Крыма после взятия Красной Армии Перекопа, только вместо кораблей на этот раз фигурировали авиалайнеры Аэрофлота, взлетавшие чуть ли не поперек изрытой снарядными воронками взлетной полосы единственного местного аэропорта… Впечатлений у Подопечного после этой вылазки в «сердце мировой экзотики» осталось много. Как говорится, «полные штаны»… Зато теперь он получил право с небрежной иронией повествовать своим знакомым — как правило, женского пола — об ежедневном героизме отважных советских первопроходцев в бассейне какой-нибудь там Лимпопо. Что он с удовольствием и делал, причем неоднократно…

Вторая поездка состоялась у него почти через год, и на этот раз Подопечного ждала одна наша южная республика. Необходимость отбытия положенной стажировки забросила группу студентов туда, где начинается знаменитая пустыня Каракум. В течение трех месяцев обросшие буйными бородами стажеры валяли дурака под палящим солнцем, время от времени вяло изображая нездоровую трудовую активность по прокладке энерготрассы районного масштаба. Впечатлений после этой стажировки у Подопечного осталось, судя по его рассказам после возвращения к благам цивилизации, пожалуй, побольше, чем после Африки. Огромный мохнатый каракурт, мирно притаившийся в ботинке в надежде, что когда-нибудь его кто-то наденет не глядя… Вереница столбов, уходящих через пустыню к горизонту и похожих, из-за отсутствия проводов, на огромные кресты, обозначающие некие братские могилы…

Раскалившаяся до пятидесяти градусов Цельсия водка местного розлива, со слоем песка в два пальца на дне бутылки… От нечего делать и чтобы окончательно не свихнуться от безделья в условиях пустыни, Подопечный даже возобновил свои поэтические упражнения. «Жара здесь, как ночи — черная. Вода здесь, как кровь — красная, а небо, как боль — белое… Но верю себе упорно я (хоть вера — дело напрасное), что я здесь не зря что-то делаю»… Было совершенно непонятно, каким образом ему удалось тогда вернуться в Москву целым и невредимым, ни разу не пострадавшим от укуса какой-нибудь ползучей гадости (хотя возможностей была масса)или от солнечного удара и даже не испортившим свою печень скверным спиртным (и это тоже — благодаря Опеке? Неужели и туда «нулевке» удалось протянуть свои щупальца?!)…

Не могу не отметить тот факт, что чем больше близилось к концу досье Подопечного, тем все больше в описании его биографии возникал непонятный вакуум.

Словно тот летописец-комитетчик, который вел хронику событий, внезапно устыдился своей красноречивости и стал будто сквозь зубы цедить одни только голые факты, ничего кроме фактов… В начале текущего года с родины Подопечному пришло тревожное письмо. Сестра, успевшая к тому времени выйти замуж и проживавшая вместе со своим мужем у матери, писала, что мать вот уже несколько месяцев мучается сильными внутренними болями и что врачи посоветовали ей лечь на обследование в специализированную больницу, что она и сделала несколько дней назад. Письмо было в целом спокойным, хотя в конце сестра намекала, что неплохо было бы Подопечному приехать проведать мать. У студента выпускного курса как раз началась зимняя экзаменационная сессия, поэтому естественно, что он, видимо, не придал особого значения письму сестры. А если и придал, то решил, наверное, разделаться с экзаменами и на зимние каникулы отправиться домой. Вот здесь-то и следует совершенно необъяснимый провал. Поступки Подопечного в деле изложены по-прежнему четко, но мотивов его поведения абсолютно невозможно понять…

Сдав, как прежде, все экзамены на «отлично», Подопечный вместо того, чтобы поехать домой, беспечно проводит время в столице. В это время сестра его не отходит от изголовья матери, которой сделали уже вторую за последние две недели операцию, причем обе из них были обусловлены стремлением хирургов исполнить свой профессиональный долг до конца. Спасти пятидесятидвухлетнюю женщину уже нельзя: у нее обнаружился рак четвертой стадии, когда ткани распадаются быстро и очень болезненно, а метастазы постепенно распространяются по всему телу…

Сестра шлет Подопечному одну телеграмму за другой, пытается дозвониться до него, но телефон у него постоянно занят, а на послания брат не отвечает. Вместо того, чтобы мчаться на полной скорости к умирающей, он спокойненько гуляет по Москве.

Мать умерла в тот день, когда он под песенки популярных тогда «Веселых ребят» вкушал клубничное мороженое в компании таких же оболтусов, как он сам, в кафе «Космос» на улице Горького. Мать похоронили без него, и сестра над ее гробом произнесла гневно страшные слова: «Пусть лучше у меня не будет больше брата, чем считать братом такого подлеца!»…

И никак я не могу понять, каким образом, несмотря на Опеку, в апреле этого года Подопечный бесследно исчез из поля зрения кураторов Опеки, а затем был найден случайным полночным прохожим на скамейке в сквере полузамерзшим и в состоянии полного беспамятства… Молодой человек не помнил, кто он такой, как его зовут, как он сюда попал и где живет. Если бы не студенческий билет, найденный в его кармане, то милиции пришлось бы давать объявления с просьбой к населению опознать этого человека. Подопечный был помещен в шестую клиническую больницу с воспалением легких и довольно быстро поправился (неудивительно!). Память к нему вернулась потрясающе быстро, но одного он так никогда и не смог вспомнить: каким образом он очутился один на той скамье, с кем он проводил там время и что вызвало у него амнезию третьей степени (именно такой диагноз был поставлен специалистами, хотя и не без оговорок).

«Любовь — лучшее лекарство от всех напастей»… Выписавшись из больницы, Подопечный встретил девушку по имени Галя, с которой его познакомил не то Саша, не то Ашот, и сейчас дело шло к свадьбе. В июне новоиспеченный инженер по электротехническому обеспечению средств связи получил на церемонии выпуска из института так называемый «красный» диплом и распределение в столичный НИИ (ну, разумеется!). С квартирой дело обстояло несколько сложнее. Бибиревскую аренду пришлось прекратить ввиду возвращения законных хозяев, но у невесты Гали очень кстати в качестве приданого оказалась комната в коммуналке в районе Разгуляя, где будущие супруги и стали вить гнездышко, не дожидаясь официального бракосочетания. Биография Гали была настолько шита белыми нитками для моего проницательного взгляда, что придется ее опустить, дабы не огорчать тех читателей, которые свято верят в профессионализм Комитета…

Чем больше я размышлял над «этапами жизненного пути» Подопечного, тем все больше убеждался, что Опека не относится к числу рядовых операций Комитета. Во-первых, в ней за те годы, что она проводилась, было задействовано множество людей, техники и спецсредств. Наверняка была израсходована огромная сумма денег, причем, возможно, не всегда — оправданно… Во-вторых, хотя сама личность опекаемого была заурядной и незначительной, но именно заурядность и незначительность давали основания подозревать, что в действительности речь должна идти о некоем злодействе космических масштабов. В-третьих, ни одна из операций Комитета еще не была окутана такой секретностью, когда даже от непосредственных участников ее скрывают большую часть информации. Например, суть угрозы, исходящей от объекта… Как я успел убедиться, никто из «опекунов» не знал, чем опасен Подопечный, и получалось, что во всем отделе об этом ведает лишь Генон. Между тем, представление о том, чем грозит ошибка или провал, всегда было одним из ключевых моментов при инструктаже сотрудников, отправлявшихся на задание. Иначе как можно добиться стопроцентного успеха, если не знаешь, чего ты должен бояться, а чего — не должен?

Именно с этого я и начал как-то раз обработку Генона с целью упросить его сказать мне правду о Подопечном. Шел уже второй месяц моего участия в Опеке, и мне все больше не нравилась та пассивная роль, которая была мне отведена в операции. Мне повезло тогда: Генон оказался в превосходном настроении и не послал меня по совершенно конкретному адресу, как делал это раньше в той или иной вариации. Он только сложил руки на своем пухлом животике, откинулся на мраморную облицовку стены (мы с ним сидели на скамье в метро) и насмешливо скривился:

— По-твоему, на меткость Вильгельма Телля, когда он стрелял из арбалета в яблоко на голове сына, сознание того, что будет, если он возьмет прицел чуть пониже, повлияло положительно? Или ты считаешь, что слепец, идущий по узенькой дощечке, не оступится, если его предупредить, что доска перекинута через пропасть?

— Какие-то страшные примеры вы приводите, шеф, — шутливо сказал я, чтобы скрыть внезапное беспокойство, охватившее меня. — Стрельба по живым мишеням, хождение над пропастью… Неужели наши дела обстоят так плохо?

Того, что произошло после этих моих слов, я никак не ожидал. Генон вдруг наклонился к моему уху и сердито пробормотал:

— Ты вот что… Ты одно пойми, мой хороший: никто тебе ничего не собирается объяснять! Сам поймешь, где собака зарыта, — молодец будешь, а на нет — и суда нет!.. Только не вздумай из себя частного сыщика строить или на всех перекрестках об Опеке трубить — прихлопнут тебя, как комара назойливого!..

Раздосадованный такой реакцией на мое стремление вызвать Генона на откровенный разговор, я собрался было спросить шефа, кто же это отдаст приказ «прихлопнуть» меня — уж не он ли сам? — но в это время в кармане у моего собеседника раздался настойчивый писк сотового телефона (тогда этот вид связи в стране, как и пресловутая «вертушка», использовался только Комитетом и правительственными органами), и он быстро сказал мне:

— Ну, давай, давай, ступай, мой хороший!..

Зайдя за колонну, сквозь грохот подходящего к перрону поезда я еще успел расслышать, как Генон говорит в микрофон невидимому собеседнику:

— Я все понимаю, Михаил Сергеевич!.. Все сделаем, не беспокойтесь, Михаил Сергеевич!..

В то время в стране был только один Михаил Сергеевич, с которым мог бы разговаривать таким подобострастным тоном начальник суперсекретного отдела нашего Комитета.

(Спустя много времени я понял, что все эти выходки Генона, связанные, с одной стороны, с сокрытием от меня информации, а с другой — с приданием Опеке в моих глазах характера суперважного мероприятия, имели целью завлечь меня в липкую паутину этого дела. Генону нужны были не просто исполнители для этой операции. В первую очередь, он искал таких людей, на которых мог бы положиться как на себя самого, и дело было не в одном только доверии. Ему нужны были люди сообразительные и… как бы понятнее выразиться?.. неравнодушные, что ли, к судьбам окружающих. Только из таких, в конечном счете, могли бы, по мнению Генона, получиться настоящие «опекуны» — умные, надежные, не знающие сомнений, как придворные министры из «Трудно быть богом» Стругацких. Естественно, что проявить все эти качества — опять же, как считал Генон, — привлеченные к Опеке методом «случайного тыка» люди могли лишь тогда, когда они начинали шевелить мозгами. Если им удавалось самим ответить на те вопросы, которые у них неизбежно возникали, это свидетельствовало о том, что, с учетом коэффициента их умственного развития, требуется использовать их и дальше, а не выбросить по истечении испытательного срока, фигурально выражаясь, на помойку после интенсивной психо— и химиотерапии, в результате чего человек превратится в мало что помнящего идиота. Но самое главное следовало потом — когда становилось ясно, как эти умники собираются поступить с выводами своих мысленных изысканий. Если они подавали признаки отрицательного отношения к самой идее Опеки, то их следовало считать опасными для Дела, и в этом случае просто отбить у них память было бы недостаточно. В зависимости от конкретных обстоятельств, применялся один из двух вариантов: либо пожизненная изоляция в психиатрической клинике, либо внезапная гибель многознающего в результате явного несчастного случая — что, кстати, чисто по техническим причинам было более удобно и надежно. Но если они зарекомендовали себя лояльными, то их следовало всячески приласкать и привлечь на свою сторону, и в этом плане я вовсе не был исключением из общего правила.)

Следует сказать, что я с детства обожал разгадывать разные головоломки и задачки. Поэтому когда я понял, что Генон не собирается меня просвещать, то, как всякий уважающий себя сапиенс, я посчитал, что в этих обстоятельствах мне ничего не остается, кроме как ринуться на новый штурм тайны Опеки. Однако, с учетом моих ограниченных возможностей как в плане перемещения в пространстве и (ввиду двенадцатичасовых периодов «боевой готовности» и бдений за спиной Подопечного), так и в отношении наведения дополнительных справок (едва ли Генон бросал слова на ветер, предупреждая, чтобы я не изображал из себя частного сыщика), мне оставалось только одно: играть предстоящую партию вслепую. Другими словами, я мог только думать, думать и снова думать — пока мои мозговые извилины не завяжутся узлом.

Любая мыслительная деятельность требует четкой организации, каждое из исходных условий задачи должно быть положено на полочку под соответствующим ярлычком.

Поэтому прежде всего я подбил некоторые предварительные итоги, постаравшись обобщить то, что мне было известно об Опеке…

Итак, первое очевидное условие заключалось в том, что Комитет, а точнее отдел, возглавляемый Геноном, стремится уберечь Подопечного от любого отрицательного воздействия на него со стороны окружающего мира, независимо от того, в чем это воздействие проявляется и какие средства для его нейтрализации приходится применять. Между тем, никаких видимых выгод ни Комитет, ни кто-либо иной в масштабе государства от Опеки не получал, и было непонятно, с чего это нашей Конторе пришлось переквалифицироваться в подпольную благотворительную организацию…

Во-вторых, было явно дано, что последствия Опеки — как положительные, в случае успешного течения операции, так и нежелательные, в случае ошибки, провала, неудачи — представляют огромное значение для высшего руководства нашего государства, если уж сам Генеральный секретарь имеет прямой канал связи с Геноном. Никаких разумных объяснений этого факта, кроме пошленького допущения, что Подопечный является незаконнорожденным сыном Горбачева, в голову мне тогда не приходило…

В-третьих, у Опеки не было четко сформулированной цели, а, следовательно, не было и видимого конца, и этим она отличалась от обычных операций. Если суть обычных, «нормальных» оперативных мероприятий Комитета заключается в выявлении и срыве замысла противника, то, рано или поздно, даже самая длительная операция заканчивается — провалом или успехом, это уж как получится. Здесь же ни конца, ни края Опеке видно не было. Порой у меня вообще складывалось впечатление, будто длится эта операция с самого рождения Подопечного и закончится лишь тогда, когда он испустит последний вздох — если ему вообще когда-нибудь дадут спокойно помереть, в чем я, при нынешней раскладке, глубоко сомневался…

В-четвертых, несмотря на то, что Опека длилась, как минимум, уже несколько лет, тот человек, на котором было сосредоточено внимание «трех нулей», судя по всему, был не в курсе того, что его опекают (сначала я хотел сказать «ни о чем не подозревал», но потом спохватился: приборов, контролирующих мысли других людей, еще пока не изобрели, поэтому никогда нельзя быть уверенным, что тот, за кем ведется наблюдение, не подозревает о слежке). Из этого вытекало, что он, скорее, был враждебной фигурой, этаким монстром, источником какой-то неизвестной, но страшной угрозы в глазах Комитета, нежели наоборот. Иначе какой смысл моим коллегам заботиться о нем пуще, чем о родном сыне или о Генсеке, да еще и скрывать от него это попечительство?..

Смутно подозревая, что те вопросы, которые я перед собой ставлю, так или иначе взаимосвязаны, я понял, что надо выбрать из этой связки наиболее слабое звено и сосредоточиться вначале только на нем. Потом, когда ответ на этот вопрос станет ясен, мне наверняка удастся использовать его в качестве отмычки к другим замкам сейфа под названием Опека. Но легко сказать, а труднее выбрать это самое «слабое звено», которое вовсе может не являться самым главным. Так, например, если штурмовать крепость в лоб и ломать голову над тем, чем же Подопечный заслужил такого внимания к своей персоне, то можно утонуть в море предположений и гипотез, причем все они будут казаться достаточно правдоподобными. Но ведь есть и другие, менее важные вопросы! Например, когда началась Опека… Если определить более-менее точную дату начала интереса Комитета к Подопечному, то можно будет установить, какие события в жизни Подопечного этому предшествовали.

А потом останется решить, чту такого он мог сотворить, чтобы засветиться и выдать себя с головой?.. От правильного ответа на этот вопрос потянется ниточка к той причине, которая вынудила Комитет взять под свое крыло на неопределенный срок ничем не примечательного человека, а там недалеко будет и до решения главной проблемы: в чем заключается его исключительность?..

Помнится, поначалу я всерьез ухватился за эту логическую цепочку, и мне удалось даже, как потом выяснилось, с точностью до одного месяца установить начало Опеки (как я и предполагал, оно пришлось на начало учебы Подопечного в МЭИСе). При этом я исходил, в частности, из того, что Опека направлена на всестороннее обеспечение жизненных потребностей Подопечного, так что установить время, начиная с которого у интересующего меня человека в жизни постепенно стали убывать проблемы и неудачи, было довольно легко. (Смущала меня, правда, история неудачной любви Подопечного к работнице легкой промышленности по имени Наташа.

Ведь если в то время наш студент уже был под контролем, то возникает законный вопрос: почему «опекуны» допустили, чтобы бедный парень от избытка неразделенных чувств обливался всю ночь совсем немужскими слезами в компании бутылки водки и исписывал толстые общие тетради чепухой типа: «Я в тебя старался не влюбиться, не читать во взглядах ничего, но любовь, как раненая птица, билась в клетке сердца моего!»? Разве трудно было оперативникам побеседовать по душам со строптивой лимитчицей, кое-что посулить, кое-чем припугнуть — например, высылкой за сто первый километр без права возвращения в Москву — чтобы она вела себя мягче со своим кавалером? В принципе, не надо было даже требовать от нее, чтобы она согласилась выйти замуж за него — любовь эта была первой для Подопечного, а на свете, как известно, нет ничего более непрочного, чем первая любовь, и когда-нибудь парень и сам переболел бы этой «провинциальной принцессой»…

Однако, судя по всему, этого не произошло, и остается лишь допустить, что тот, кто координировал Опеку в то время, допустил ошибку. Был ли это Генон или кто-то другой — я не знал… И еще один факт в последующей биографии Подопечного, видимо, также был обусловлен ошибкой «опекунов» — иначе нельзя объяснить, каким образом студент мог засидеться на скамейке в зимнем сквере, да так, что подхватил воспаление легких, осложненное потерей сознания и памяти!..)

Но даже если я и был на верном пути, то никаких открытий этот вариант мне не дал. Я внимательно изучил все подробности жизни Подопечного до того, как, по моему мнению, над ним была установлена Опека, но так и не обнаружил, чту именно могло привлечь внимание моих коллег к юноше. Криминального в те дни в его жизни вообще ничего не было, если не считать нескольких пропущенных без уважительной причины лекций и пререканий с комсоргом курса по поводу необходимости выступить на очередном комсомольском собрании…

Поэтому я решил зайти с другого конца.

Я поставил перед собой вопрос: а как вообще возникла необходимость привлечения меня к этой операции? Обычно, если операция длится достаточно долго, то выполняют ее одни и те же, уже обкатанные и, как говорится, «крещенные огнем» сотрудники. Необходимость задействовать в операции новых людей появляется лишь тогда, когда, под влиянием резких изменений оперативной обстановки, возникают новые задачи, для решения которых прежних сил может оказаться недостаточно. И вот тогда-то главный координатор трубит в рог, и «мчатся гонцы во все концы», дабы произвести отбор нужных кандидатов для выполнения тех или иных задач.

Однако, насколько я мог судить, функции уличного телохранителя в рамках данной операции выполнялись и до меня, потому что мои коллеги, которые работали в других секторах города, были не новичками в отделе Генона. Значит, сделал я вывод, меня взяли не на недавно введенную должность в штате отдела, а на чье-то место, которое, как известно, пусто не бывает. Естественно, я был заинтересован в том, чтобы узнать, куда и по каким причинам делся мой предшественник. Погиб смертью героя при исполнении служебных обязанностей? Послал ведомство Генона вместе с Опекой куда подальше в один прекрасный день? Или просто-напросто был убран в другое место ввиду того, что оказался непроходимым болваном и тупицей?..

Теперь волей-неволей я держал ухо востро, когда мне приходилось общаться с другими «опекунами». Расспрашивать напрямую их я не собирался, чтобы не выдать своего интереса к судьбе исчезнувшего предшественника, но пропускал все, что говорилось при мне на совещаниях-летучках, по селекторной связи и в перекурах между заданиями, через некий подсознательный фильтр. Вскоре мне повезло. Один из моих старших товарищей, обращаясь ко мне, оговорился, назвав меня Виктором.

Увидев недоумение в моих глазах, он опомнился и извинился, но я вцепился в эту ниточку крепче, чем утопающий хватается за соломинку, и стал уделять больше внимания общению со столь рассеянным напарником. Через неделю он оговорился повторно, докладывая в моем присутствии оперативному диспетчеру о результатах своего дежурства. Имея в виду мою скромную персону, на этот раз он приписал мне уже чужую фамилию — Стабников. Кто бы на моем месте не сделал напрашивавшегося вывода о том, что сотрудника, место которого я занял в системе Опеки, звали Виктор Стабников? И разве этого было мало, чтобы попытаться найти его следы, пусть даже в такой огромной стране, как наша?..

Задача эта выглядела, на первый взгляд, непосильной даже для того, кто, как я, обладал широкими возможностями по розыску индивидуумов, коими славился Комитет.

Возможно, если бы я с головой увяз в трясине запросов, писем и телефонных звонков (причем втайне от своих начальников и сослуживцев и, так сказать, без отрыва от основной работы), то в лучшем случае прошло бы несколько лет, прежде чем мне удалось бы напасть на след Стабникова (уже потом выяснилось, что с учетом крайней незаинтересованности Комитета в том, чтобы Стабников имел контакты с кем-либо, успеха в поисках обычным способом мне достичь было бы невозможно).

Подсказку — или, как у нас любят говорить, «наводку» — мне дал тот самый диспетчер, в беседе с которым Стабникова упомянул мой невнимательный напарник.

Реакция «оперативного» на оговорку моего старшего товарища оказалась такой (он сделал большие глаза виновному в оговорке, намекая на присутствие меня), что навела меня на определенные мысли. (Позднее за этот ляп, кстати, и диспетчер, и тот, кто проговорился в моем присутствии о Стабникове, получили по строгому выговору от самого Генона). Цепочка моих суждений была логически безупречной, потому что каждый новый вывод становился основанием для следующего умозаключения. Все было достаточно просто. Раз в отделе Генона до сих пор не принято упоминать фамилию Стабникова перед такими новичками, как я, — выходит, мой предшественник еще жив, однако руководству Комитета очень не хочется, чтобы кто-то когда-либо общался с ним. Отсюда следовало, что Стабников не погиб, не ушел на пенсию и не был с позором отстранен от Опеки. Скорее всего, он сильно проштрафился в глазах Генона и тех, кто стоял за ним, а точнее — над ним. И дело пахло не простой халатностью, а сознательным неисполнением своего долга.

Выражаясь словами Остапа Бендера, видимо, это был своеобразный «бунт на корабле». Однако, тот факт, что Стабников был до сих пор жив, а не покоился под венком с издевательской надписью на траурной ленте: «Незабвенному Виктору от товарищей по работе», свидетельствовал: Комитет вовсе не опасался, что в один прекрасный день какой-нибудь идиот с гипертрофированными аналитическими способностями вроде меня, установив связь между Стабниковым и Опекой, отыщет его для приватной, содержательной беседы. Значит, в свое время по отношению к строптивцу были приняты достаточно действенные меры, обеспечивавшие его режим очень долгого молчания. О чем могла идти речь? О превращении Виктора с помощью всесильной химиотерапии в испражняющегося под себя и не помнящего ничего из своей прежней жизни дебила? Скорее всего… Но если допустить, что это так, то надо предположить, что на этом меры предосторожности не закончились бы. Даже явный идиот, несущий какую-то белиберду про Опеку в публичных местах, способен привлечь к себе внимание — не врагов, так журналистов, не журналистов, так просто сердобольных зевак… Зная наши методы, я склонен был к мысли о том, что Виктора Стабникова не просто напичкали сильнодействующими препаратами. Нет, его обязаны были запихнуть в какую-нибудь спецклинику, о которой пока еще не ведают ни зарубежные борцы за права человека, ни свои, «домашние», диссиденты!..(Вопрос о том, почему Стабникова не прикончили, конечно, вызвал у меня массу различных предположений. Много позже я узнал, что давление на шефа сверху в том плане, чтобы воздать Стабникову за его провинность «по максимуму», было чудовищным, но Генон пошел ва-банк и на самом роскошном ковре, куда был вызван в этой связи, поставил ультиматум: «Или вы сохраните ему жизнь — или я уйду из Опеки». Одного я не мог допустить: что Генону чисто по-человечески стало жалко Виктора. Просто у таких прожженых прагматиков, как мой дражайший начальник или сказочная сестрица Аленушка, спасавшая своего братца от гусей-лебедей, даже человеческие чувства и поступки обязательно сопряжены с задней мыслью о том, что когда-нибудь облагодетельствованный ими субъект, будь он проштрафившимся подчиненным или яблонькой, которую нужно полить без видимых выгод, «просто так», еще пригодится.

И, кстати, жизнь показывает, что они абсолютно правы.)

Таким образом, пространство, в котором я должен был произвести поиск, значительно сократилось. Правда, огорожено оно было не просто высоким забором, недоступным для простых смертных, но и колючей проволокой под током высокого напряжения. Но получить доступ к сведениям о пациентах, содержащихся в закрытых психиатрических лечебницах, было уже делом техники. Единственная трудность, которая возникла у меня при этом, — это сохранение строжайшей конспирации, и дело было даже не в том, что меня могли разоблачить и со скандалом изгнать из Опеки. Скорее всего, и я уверен в этом, до этого не дошло бы. Просто-напросто могло случиться так, что беседовать мне уже было бы не с кем, потому что накануне беседы сердце у больного Стабникова не выдержало бы повышенной дозировки успокоительного: «Медсестра перепутала, она у нас, знаете ли, еще недавно, вот и допускает ошибочки!»…

И поэтому я крутился в те дни почище ужа на горячей сковородке, пытаясь совместить две несочетающиеся вещи: и Стабникова найти, и принять меры, чтобы никто из Опеки об этом не знал. Огромную услугу мне оказал мой бывший одноклассник Володька Немцов, у которого дядя жены соседа по лестничной площадке был референтом у министра здравоохранения — и именно по части психиатрии…

Как ни удивительно, но Виктор Стабников обнаружился отнюдь не в Архангельске и не в Чите. И даже не в Подмосковье. С самого начала своего внезапного «заболевания» он содержался в лечебнице особого режима, расположенной почти в двух шагах от Садового кольца. Кроме этого, через Немцова мне больше ничего не удалось узнать, но и этого было достаточно.

Целый месяц у меня ушел на то, чтобы обеспечить себе возможность доступа на закрытую для посторонних территорию лечебницы. Но попасть туда было нельзя, не вызвав подозрений комитетского начальства.

Персонал лечебницы был представлен людьми ответственными и серьезными, взятыми не с улицы, а после тщательного отбора — как для учебы во ВГИКе. Но в любом стаде, как известно, водится паршивая овца. В данном случае ею оказалась молодая медсестра с экзотическим именем Жанна. В течение нескольких вечеров я добросовестно провожал ее с работы домой — правда, заочно, стараясь не попадать в поле ее зрения. Вскоре я знал о ней почти все и решил, что пора непосредственно познакомиться с девушкой. Знакомство наше состоялось на нейтральной территории, и я был уверен, что понравлюсь Жанне. Так оно и оказалось. Некоторое время мы встречались «просто так». Я напропалую сыпал анекдотами и шутками, почерпнутыми мною из специальной методической разработки «Использование юмора оперативным работником при выполнении специальных заданий», составленной спецами Комитета и, видимо, по инерции имевшей гриф «Для служебного пользования» (впоследствии, когда в нашей стране буйствовала свобода печати, я не раз с изумлением обнаруживал в книготорговых точках тощенькие, аляпистые брошюрки с анекдотами, почерпнутыми из той самой кагебешной разработки). При этом я охотно рассказывал о себе и избегал расспрашивать свою даму о том, где она работает. Жанна кокетливо смеялась, то и дело поправляя волосы, с аппетитом поедала мороженое, которым я ее угощал, с удовольствием принимала в подарок цветы и прочие подношения… В целом, я окружил Жанну опекой, напоминавшей ту, тайну которой я тщился разгадать, только гораздо меньших размеров. Оказалось, что предмет моего обожания любит театр, и я проявлял чудеса предприимчивости, чтобы раздобыть дефицитные в ту пору билеты на премьеры с участием знаменитостей. Жанна заканчивала работу в шесть вечера, а спектакли обычно начинались в семь или в восемь, поэтому я ждал свою любимую медсестру прямо за высокой стеной, которой была обнесена территория лечебницы, а когда резко похолодало (стояла неприятная слякотная осень), то моя возлюбленная проявила чувство сострадания и уговорила охранников пускать меня в будку проходной.

Дальше — больше, и тихой сапой я вскоре стал просачиваться в само здание лечебницы. Вскоре весь персонал объекта АЧ 3316/28, как он именуется в открытых документах, уже знал меня в лицо как глуповатого, но преданного и внешне симпатичного поклонника Жанны Хухро из двенадцатого отделения. Видно было, что моя несчастная подруга стесняется своего места работы, потому что избегала расспросов на эту тему. Впрочем, я не особенно настаивал, больше доверяя своим глазам и слуху. А информации, находясь внутри здания, я почерпнул немало. Схема расположения помещений… Система коридоров и переходов… Типы дверных замков и слепки с ключей, оставленных на виду беспечным персоналом… Распорядок дежурств и посты охраны… Сигнализация и каналы связи… Фамилии и имена больных…

Однако мне прежде всего нужны были сведения о Стабникове. В том числе те, которые я мог выведать только у Жанны, казалось бы, ничего не значащими вопросами— разумеется, не упоминая его фамилии, но так, чтобы она поняла, о ком идет речь. Например, в каком состоянии находится Стабников, какой режим лечения (а точнее — углубления и развития умственного расстройства) к нему применяется, способен ли он разумно мыслить, и прочие детали… Один Бог знает, какое хитроумное объяснение своего интереса мне пришлось выдумать для Жанны, но главное — она мне поверила! И неудивительно: в том состоянии слезливой расслабленности инеизведанного ею ранее блаженства, в какое моя медсестра впала после нашей первой интимной близости, она поверила бы даже самой чудовищной выдумке и раскрыла бы мне самые сокровенные тайны!.. Бедняжка и не подозревала, что этим она сама приближает конец нашей связи: как только я получил от нее, что хотел, мне она больше была не нужна.

Так я узнал, что большинство больных выводят на прогулку лишь в так называемый внутренний дворик, устроенный в лечебнице по принципу зимнего сада. Но, если верить Жанне, Стабников и еще несколько человек к числу тех, кому давали раз в день увидеть над головой клочок грязно-серого неба, не относились. В сущности, эти люди были обречены на сидение взаперти в четырех стенах, и вовсе не лечебницей было для них это невзрачное снаружи здание из желтого кирпича, а тюрьмой, и не в палатах они там содержались, а в самых натуральных карцерах-одиночках. Неудивительно поэтому, что по отношению к Стабникову, как и к другим «узникам совести», почти не применяли всякую дрянь в виде таблеток или уколов, предназначенную для выбивания из их мозгов последних остатков разума. По мнению администрации, такие пациенты были и без того обречены на сумасшествие, только более затяжное и потому более мучительное… Экономные были здесь чиновники, сволочи!..

Но мне такой режим содержания Стабникова был на руку. Гораздо хуже было бы, если бы я, приложив поистине гигантские усилия для встречи со своим предшественником, нашел его в состоянии полнейшей отрешенности от окружающего мира, со слюной, текущей по подбородку, и с пустым взглядом, замершем в одной точке… Теперь же мне оставались сущие пустяки: прорваться к Виктору. Только как это сделать, если в лечебнице полным-полно охранников и систем сигнализации? Сейчас любой мой неосторожный шаг мог повлечь за собой провал. Стоило кому-нибудь хотя бы заподозрить, что меня интересует не Жанна, а кто-то из больных-узников, и столько месяцев моих ухищрений полетели бы псу под хвост, потому что, в лучшем случае, меня после этого не подпустили бы к этому дурдому для избранных на пушечный выстрел, а в худшем… Впрочем, зачем портить себе настроение грустными мыслями? Лучше подумать, как все-таки проникнуть к Стабникову, не используя для этого сказочную шапку-невидимку.

Я долго обсасывал в уме разнообразные варианты моего проникновения в заветную палату-одиночку под номером двадцать один. Бесполезно… Силовой вариант отпадает категорически: не исключено, что в охране лечебницы имеется человек, которому строго-настрого велено не допустить контакта Стабникова с внешним миром и который в случае штурма извне (либо пожара, наводнения, взрыва и прочих экстремальных обстоятельств) просто-напросто отправит многознающего пациента на тот свет… Значит, нужно думать над стратагемами типа «выдавание себя за кого-нибудь, кто имеет доступ внутрь». Нет-нет, этот номер тоже не пройдет, ввиду того, что я успел засветиться перед охраной и персоналом, а надеяться на макияж и прочие штучки означает неоправданный риск…

Я успел перебрать еще множество вариантов, в том числе и самых экзотических типа «перелететь через забор на дельтаплане и подняться по стене до окна двадцать первой палаты с помощью альпинистского снаряжения» или «устроить в лечебнице пожар и проникнуть в здание, пользуясь суматохой и паникой, в обличие пожарного — тем более, что в комплект снаряжения пожарных входит, по-моему, и противогаз», но ни один из них не гарантировал успеха хотя бы на тридцать процентов.

И только потом, когда я уже отчаялся найти решение этой задачи, меня осенило, и я с досадой и облегчением хватил себя кулаком по лбу. Зачем, собственно, мне нужно проникать в лечебницу? Чтобы встретиться со Стабниковым? А зачем мне нужна эта встреча? Чтобы поговорить с ним о недалеком прошлом? Но разве в наше время обязательным условием разговора является встреча? Разве не для того были придуманы разные средства связи, чтобы обеспечить общение людей на расстоянии?..

Вот видишь, приятель, вопрос заключается лишь в том, какие технические средства тебе следует избрать, чтобы вступить в контакт с твоим горемычным предшественником! Ведь ему нельзя позвонить по телефону или вступить в заочную переписку…

Вот где мне на все сто пригодилась моя подруга Жанна! Пользуясь беспрепятственным доступом не только к ее телу, но и к деталям ее одежды, мне не составило особого труда навесить ей на одежду и на туфли (в выемке между каблучком и носком) несколько миниатюрных микрофонов, которых в нашем ведомстве привыкли называть «клопами». Они имели безобидный вид соринки и надежно держались на любой несущей поверхности благодаря надежному электронному замку-липучке. Но любое общение должно быть двусторонним — и к подолу юбки Жанны тем же способом мной был прикреплен мощный передатчик размером с булавочную головку типа «комар». Радиус его действия ничтожно мал, а громкость встроенного в него микроскопического динамика такая слабая, что даже поднеся его к уху, с трудом можно различить слабый, почти комариный писк. Комплект этих шпионских штучек стоит бешеные деньги, а главное — держится в секрете, так что мне стоило немалых усилий раздобыть «клопы» и «комара». Как всегда, помогло мне то, что на складе технического отдела Комитета был у меня один хороший знакомый прапорщик, которому мне пришлось оказывать кое-какие услуги.

В итоге однажды вечером я сидел в машине, позаимствованной мною на время у одного из московских автовладельцев путем угона, рядышком с забором лечебницы и, нацепив наушники приемопередающего устройства, слушал те звуки, которые сопровождали перемещение моей ненаглядной медсестры по коридорам и палатам лечебницы. Собираясь сдавать смену своей напарнице, Жанна имела похвальное обыкновение совершать обход всех своих владений — в том числе и двадцать первой палаты…

Было около шести часов вечера, но ноябрь был на исходе, и на улице было уже темно. Свет в салоне я предусмотрительно не включал, уличный фонарь в этом месте тротуара не горел, а номера машины были так забрызганы грязью, что различить их можно было, лишь подойдя к бамперу вплотную. Мотор машины был выключен, и в кабине было прохладно, но меня била легкая дрожь не от этого. Это был мандраж, обусловленный сознанием того, что еще немного — и я узнаю, наконец-то, ответы на вопросы, которые не давали мне спать спокойно. Если не на все, то, по крайней мере, на некоторые из них…

Вот в наушниках послышался стук и скрип, означавший, что Жанна открывает какую-то дверь. Вот прозвучал ее голос:

— Все в порядке, Виктор?

В ответ раздалось неразборчивое мычание. Судя по шорохам и прочим звукам, моя «любимая» подметала пол и стирала пыль с мебели. Хорошо же оберегают Стабникова от контактов с посторонними, раз уборщицу — и ту к нему в палату не пускают, а ее функции возложили на бедняжку Жанну! Причем, как она сама мне не раз жаловалась, за чисто символическую доплату!..

Наконец, шум, вызванный уборкой палаты, прекратился, и я услышал голос своей пассии:

— Ладно, я пошла… Тебе что-нибудь нужно, Виктор?

Пауза. Потом — еле различимый, но вполне внятный мужской голос произнес:

— Какое сегодня число?

— Двадцать четвертое ноября, среда, — равнодушно-вежливо, как «говорящие часы», произнесла Жанна: видимо, она научилась не удивляться тому, что ее пациенты способны потерять всякую ориентировку во времени. Тем не менее, сказать Стабникову, который час, по собственной инициативе, без наводящих вопросов, она и не подумала. — Так что тебе принести?

Было слышно, как Виктор хмыкнул.

— Можно подумать, — скептически произнес он, — что вам разрешено что-нибудь приносить мне!.. На кой черт вы предлагаете мне свои услуги? Чтобы лишний раз показать, какая вы заботливая и милосердная?

— Успокойтесь, что это вы так разнервничались, больной? — В голосе Жанны проскользнуло едва сдерживаемое раздражение — уж к этому времени я ее хорошо изучил. Слово «больной» она выделила особой интонацией. — Или желаете, чтобы я сделала в журнале для Риммы отметку о том, что плановая инъекция не принесла результата и вы нуждаетесь в дополнительной дозе? А может, вызвать санитаров с «распашонкой»? — (Тесное общение с медперсоналом обогатило мой лексикон некоторыми жаргонными терминами, и я знал, что милое словечко «распашонка» означало здесь смирительную рубашку).

Стабников что-то невнятно пробормотал, и я услышал шаги Жанны по полу. Очевидно, она направлялась к двери.

— До свидания, Виктор, — вежливо сказала она на прощание.

Он промолчал.

Что ж, было вполне естественно, что человек, проведший последние полгода в глухом заточении, не знает, какое сегодня число. Я допускал, что у него наверняка имеются и другие странности — было бы удивительно, если бы в таком месте аномалий не возникло. Однако, если судить по тому тону, каким к нему обращалась медсестра, разум еще теплился в Викторе Стабникове, и это не могло не радовать меня. Всё шло, как было задумано. Кроме того, по короткому, но красноречивому разговору между Жанной и моим предшественником можно было сделать вывод о том, что Виктор обладал сильной волей и мужеством. Тем, кто запихнул его в эту одиночку, не удалось сломить или запугать его. Возможно, они не очень-то к этому и стремились, но все равно такое поведение со стороны человека, обреченного заживо сгнить в этом склепе, вызывало невольное восхищение…

Когда я сделал вывод, что Жанна направилась к двери, то нажал кнопку на передатчике, послав в эфир особый радиосигнал, отключивший «липучку» на «клопах» и «комаре». Стук в наушниках подтвердил, что микроскопические устройства упали на пол. Если я не ошибся — внутри палаты.

Потом я выждал некоторое время, чтобы исключить возможность возвращения Жанны: мало ли, может быть, она забыла что-нибудь. В то же время тянуть резину не стоило: с одной стороны, Стабников мог уснуть, а с другой, каждая минута была дорога, потому что мне нужно было успеть получить максимум информации за каких-нибудь два часа. Насколько мне был известен распорядок дня в лечебнице, в восемь часов сменщица Жанны Римма должна была принести в палату ужин, а в девять больных ожидала «плановая инъекция», предназначенная для того, чтобы обеспечить спокойный сон не только им, но и обслуживающему персоналу, которому выпала нелегкая участь ночного дежурства в психбольнице. Да и емкости батарей тех устройств, которые мне удалось подкинуть в палату к Стабникову, используя свою ненаглядную в качестве носителя, хватит ненадолго.

Что ж, пора было начинать. Я глубоко вздохнул, выкрутил ручку громкости передатчика ло отказа и включил амплитудную модуляцию низкой частоты. В палате сейчас должно было раздаться легкое жужжание, отчетливо различимое на расстоянии нескольких метров. Я представил, как, сидя на скомканных простынях, Стабников прислушивается к этому звуку, неведомо откуда доносящемуся до него. Вот он встает с кровати (еле слышно взвизгнули пружины), и взгляд его упирается в еле видимую черную точку на полу возле двери. Сейчас он подойдет к передатчику (показалось мне, или действительно раздались легкие шаги босых ног?), наклонится, возьмет «комара» двумя пальцами и поднесет к лицу, чтобы хорошенько рассмотреть. Именно в этот момент я отключил трансляцию сигнала вызова и поднес к своим губам чувствительный микрофон. Одновременно запустил подсоединенный к приемопередатчику магнитофон.

— Здравствуйте, Виктор, — сказал я не без торжественности в голосе. — Не бойтесь, это не галлюцинация. У вас в руках — передатчик типа «комар». Кроме него, в палате находится парочка чувствительных микрофонов, так что мы с вами можем беседовать все равно что по телефону. Вам достаточно держать передатчик возле уха, а говорить вы можете не повышая голоса. Скажите что-нибудь.

Я умолк. Некоторое время в наушниках было тихо, и я успел испугаться: неужели что-то из микротехники повредилось при падении на пол, и контакт не состоится по техническим причинам? Или Виктор по каким-либо причинам откажется разговаривать со мной?

— Кто вы? — тихо, но отчетливо послышалось через микрофоны, и я облегченно вздохнул. Спина моя вмиг стала мокрой. — И чего вы от меня хотите?

Связь действовала. Теперь надо было убедить своего невидимого собеседника в чистосердечности своих намерений и в том, что я — на его стороне.

— Меня зовут Кирилл, — сказал я. — Сейчас я нахожусь в пятистах метрах от вас, за оградой того богонеугодного заведения, в котором вас держат. Поймите, Виктор, сейчас нет времени объяснять вам, как я вас нашел и каким способом вышел на связь с вами. Могу сказать только, что мы с вами — коллеги…

— Были, — сумрачно поправил он меня.

— Да-да, — торопливо согласился я. — То есть, я тоже работаю в Комитете.

Впрочем, вы уже наверное об этом догадались по той технике, которую я использую для связи с вами. Скажу вам больше: полгода назад я был нанят неким полковником по прозвищу Генон для участия в одной операции, которая носит чрезвычайно секретный характер и называется Опекой…

— Прекрасно, — с плохо скрытым раздражением сказал Стабников. — И зачем же я вам понадобился?

— Я хочу, чтобы вы ответили мне на ряд вопросов.

— Зачем?

А действительно — зачем? Чего я добиваюсь? Неужели информация об Опеке, которую я тщусь получить от него, нужна мне лишь для удовлетворения зуда любопытства, не больше?.. Я понимал скрытый смысл вопроса Стабникова. Он хотел получить подтверждение того, что всё то, что я узнаю от него, будет обращено против Опеки. Ведь именно против Опеки он поднял безнадежный, обреченный на быстрый провал «бунт на корабле», и теперь он желал знать, собираюсь ли я поступить в будущем так, как полгода назад поступил он. Беда была в том, что я и сам этого до сих пор не знал, потому что решить это можно было бы лишь после того, как раскроется тайна Опеки…

— Для меня это очень важно. Видите ли, я занял ваше место в этой команде, Виктор…

— Ну и как? Нравится? — хмыкнул он.

«Не отвлекайся, — мысленно просил его я, — и не упирайся как баран. Что тебе стоит ответить на мои вопросы? Что ты потеряешь от этого?». Но, естественно, от упреков я воздержался, а сказал вот что:

— Я буду с вами откровенен, Виктор. Пока я не узнаю, за что они вас так наказали, я не могу гарантировать, что использую полученные от вас сведения в целях вашего освобождения отсюда. Да, скорее всего, дело обстоит так, что в нынешней ситуации это не удастся. Но вы поймите, пожалуйста, вот что… Генон и его шефы стремились заткнуть вам рот и поэтому упрятали в дурдом. По идее, вы должны стремиться хоть как-то отомстить им. И вы должны отдавать себе отчет в том, что наш с вами разговор будет первым и последним вашим контактом с окружающим миром, если не считать медицинского персонала и охраны лечебницы. А уж им-то наплевать на любые ваши откровения!.. Вы должны понимать, что это ваш единственный шанс открыть людям глаза на ваших бывших коварных начальничков и их махинации. Так чего же вы медлите, почему вы запираетесь?

И в этот момент Стабников рассмеялся с каким-то странным клекотом. Мне стало немного не по себе. Может, он уже и вправду свихнулся в этой психушке?

— Что конкретно вас интересует, Кирилл? — деловым тоном, внезапно оборвав смех, вдруг спросил он.

— Так вы согласны отвечать на мои вопросы?

— Черт возьми, какой же ты зануда, коллега! — воскликнул он. — Сам говоришь, что время-то идет!.. Давай, спрашивай!

Переход от упрямого запирательства к панибратской открытости был так внезапен, что я невольно замешкался, лихорадочно формулируя первый вопрос.

— Во-первых, меня интересует все об Опеке, — начал я. — Какую цель преследует Комитет в этой операции, чем так опасен Подопечный, когда и каким образом нашим удалось выйти на него — одним словом, всё, что ты знаешь об этом…

— Послушай, Кирилл, — сказал Стабников таким тоном, будто я поведал ему очень смешной, но — вот беда-то какая! — весьма неприличный анекдот, — а тебя, случайно, не интересует тайна Тунгусского метеорита? Или, скажем, от чего на Земле погибли динозавры, а?

— А что такое?

— А то, что я знаю об Опеке не больше, чем ты!

Сказать, что я был ошарашен в тот момент, значило ничего не сказать. Я даже горечь по-настоящему не успел еще ощутить — столько сил и времени затрачено, и всё зря?!..

— Но тогда за что тебя здесь держат? — с удивлением спросил я.

— А вот это я тебе расскажу с удовольствием! Может, пригодится когда-нибудь.

Хотя бы для того, чтобы не повторить такие дурацкие ошибки!..

И Виктор стал рассказывать.

Как и меня, его взяли в Опеку с оперативной работы. Это было в восемьдесят четвертом. Сначала ему, как и мне, было обещано, что работать он будет год, после чего его якобы отпустят восвояси — с солидной премией в кармане. Однако за первый год Виктор неплохо зарекомендовал себя в глазах Генона, и тот сказал ему:

«Срок нашего контракта автоматически продлевается, мой хороший, разве я тебя не предупреждал об этом?» (впоследствии я убедился, что эта присказка у Генона припасена для всякого, кто сумеет ему прийтись по душе в течение испытательного срока).

Как и мне, поначалу Стабникову поручили весьма скромную задачу, и никто не собирался открывать ему глаза на смысл и цель проводимой операции. Но, как и в любой другой структуре, в системе Опеки со временем происходили кадровые изменения: одни уходили по своей воле, от других Генон избавлялся сам, так что к началу восемьдесят пятого года Стабников перескочил сразу несколько ступенек в иерархии Опеки и вошел в число так называемых кураторов — людей, с которыми Генон делился многими секретами. Однако это не прибавило ему знаний об Опеке.

Впрочем, в отличие от меня, Стабникова это не очень-то мучило. С детства выросший в семье кадрового военного, Виктор отлично усвоил одно правило: успехов в служебной карьере может добиться лишь тот, кто умеет беспрекословно подчиняться своим начальникам, и не стремится узнать больше, чем ему полагается…

Он съездил вместе с Подопечным сначала в Африку, потом — в жаркие Каракумы.

Какую легенду придумал Стабникову Генон, чтобы он мог чуть ли не бок о бок работать с Подопечным и ежедневно дышать ему в затылок, Виктор мне не сказал, да я и не расспрашивал — времени и так было мало. Из его слов было ясно лишь, что он наблюдал за Подопечным уже не тайно, а совершенно открыто, на правах его знакомого — правда, держась на некотором отдалении.

То ли это сближение с субъектом Опеки сыграло свою роль, то ли просто дало о себе знать время, проведенное в наблюдениях за одним и тем же человеком (почти два года — это не шутка!), но к январю восемьдесят шестого, когда Подопечный готовился к сдаче последней зимней сессии, Стабников был уже не в состоянии относиться к нему индифферентно. Наблюдая за этим парнем изо дня в день, он успел не только хорошо изучить его поведение, но и привязаться к нему, как к давнему другу. Все-таки опекаемый был в его глазах неплохим парнем, и Стабников, не отдавая себе отчета в этом, испытывал все большую симпатию к нему. А потом эта симпатия стала перерастать в сочувствие…

У Виктора стали появляться сомнения по поводу тех методов, к которым прибегали его шефы, стремясь обеспечить максимальный комфорт Подопечному. А, как известно, любое сомнение при определенных обстоятельствах может превратиться в убеждение.

Такие обстоятельства для Стабникова сложились, когда Подопечный получил то самое сообщение от сестры о болезни матери.

Вместе с другими кураторами Стабников присутствовал на том экстренном совещании, которое Генон созвал, когда ему доложили об этом письме. Он хотел услышать мнение своих подчиненных о том, что следует предпринять, с учетом информации, полученной по каналам Комитета с родины Подопечного. На лечение матери Подопечного были брошены лучшие в стране врачи, которые имели право применять любые, пусть даже самые дорогостоящие лекарства, лишь бы только спасти жизнь больной. Но помочь несчастной женщине никто уже не мог, и умереть она могла в любую минуту. Операция, которая длилась столько лет, висела на волоске, и, по мнению выступавших кураторов, вопрос заключался лишь в том, насколько удастся смягчить последствия того шока, которое вызовет у Подопечного смерть матери.

Одни предлагали транквилизанты, другие — гипноз, причем и те, и другие отдавали отчет в том, что все эти меры отрицательно скажутся на состоянии Подопечного и, в сущности, являются паллиативами…

Генон, постаревший сразу на десяток лет, сидел с почерневшим лицом, не проронив ни слова. Будто мать умирала не у Подопечного, а у него самого… Потом он сказал: «А теперь послушайте меня», и все притихли, поняв, что шеф принял свое решение. Оно оказалось настолько неожиданным, что казалось на первый взгляд невыполнимым…

Генон предложил организовать так называемую «информационную блокаду» Подопечного. То есть, не допустить, чтобы он узнал о смерти своей матери. «Да, но как это сделать, шеф?», с недоумением воскликнул кто-то из присутствующих. «А это уже ваша забота, — отпарировал Генон. — Вам, кажется, за это деньги платят, мои хорошие!». «Ну что ж, — сказал другой куратор, — каналы связи Подопечного со своими родственниками мы, конечно, взять под свой контроль сможем, это нам — раз плюнуть… Но как быть, если Подопечный надумает, к примеру, завтра поехать домой, чтобы проведать мать в больнице?». «Значит, он не должен этого надумать, — стоял на своем Генон. — Значит, надо что?.. Правильно, надо внушить ему, что у матери ничего серьезного нет, что речь шла лишь о легком недомогании и что ее уже выписали из больницы». «Хорошо, шеф, — не сдавался куратор-скептик, — мы можем пойти и на это, но ведь, рано или поздно, Подопечный все-таки захочет побывать дома, навестить свою мать, сестру, просто позвонить кому-нибудь из них по телефону, написать письмо и ждать ответа… да мало ли что еще! Как мы тогда сможем обеспечить продолжение розыгрыша Подопечного? А ведь если он узнает, что его… что от него держали в секрете смерть матери, у него может возникнуть ряд неприятных вопросов по поводу Опеки!». И тут Генон сказал то, что до сих пор не приходило, не могло прийти в голову никому из его подчиненных. «Если мы примем решение не говорить ему о смерти матери, — сказал он, — то нам придется идти до конца. Нам придется, мои хорошие, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и средствами поддерживать начатую игру. Нам придется придумать что-то такое, что навсегда закроет Подопечному дорогу в родной город. В то же время следует обработать его сестру так, чтобы она никогда не проболталась о случившемся. И в дальнейшем нам постоянно придется поддерживать у Подопечного иллюзию того, что его мать все еще жива, даже если для этого потребуется подделывать ее почерк для отправки писем от ее имени, даже если понадобится использовать актрису с таким же тембром голоса, как у нее, — для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном… Если даже нужно будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной — нам придется пойти на это! Потому что иначе…» — тут Генон замолчал, плечи его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно смолить «Герцеговину Флор».

Кураторы сидели, будто пораженные громом. Только теперь они осознали весь размах и значение предстоящей комбинации. И только теперь им стало понятно, что Генон прав, и задача эта не такая уж и неосуществимая. Но, тем не менее, чисто по-человечески каждый из них внутренне содрогался, представив на какую чудовищную ложь придется пойти ради достижения цели Опеки — если у нее, конечно, есть какая-то определенная цель, кроме изоляции Подопечного от бед и невзгод…

Решение, о котором объявил Генон, особенно задело Стабникова. И именно он выступил с гневной тирадой по поводу столь чудовищной лжи, на которую «опекунов» подбивал шеф. Виктор не повторил мне своих тогдашних доводов, но я и сам представлял, о чем мог сказать своим коллегам и товарищам человек, для которого Подопечный был не просто «объектом» операции, а вызывал сочувствие и симпатию.

Главный аргумент куратора Стабникова наверняка выглядел так: ничто на свете не может оправдать подобное надругательство над человеческими чувствами, и допуская негуманность по отношению к Подопечному, мы, опекуны, тем самым бросаем бумеранг, который рано или поздно вернется и уничтожит нас самих. Нельзя, наверняка говорил Стабников, ни на минуту переставать быть человеком, что бы тебе ни грозило!..

— И вот тут Генон взорвался, — сказал мне Виктор (по звукам, сопровождавшим его рассказ, мне было понятно, что он уже не мог усидеть на кровати и кружил, как затравленный зверь, по тесной палате, натыкаясь на стены и койку). — Нет, он не вскочил и не заорал на меня во всю мочь. Он не стал стучать кулаком по столу и хватать меня за грудки. Однако по тону его да по набрякшей посреди лба жиле я понял, что он сдерживает себя лишь неимоверным усилием воли… Генон каким-то невнятным, бесцветным голосом поинтересовался у меня, представляю ли я, что случится, если Подопечного постигнет шок. Я, разумеется, не представлял и представлять не хотел. Тогда все тем же тихим голосом он осведомился, есть ли у меня жена и дети. Вопрос был провокационным: я был холостяком, и он прекрасно знал это… И тут его прорвало. Выпучив глаза и брызгая слюной, он завопил, что нечего тогда и вякать, раз за моей спиной нет дорогих, по-настоящему близких мне людей, и что лично он, Генон, сделает всё, что в его силах, чтобы из-за чьей-то интеллигентской мягкотелости не погибли люди, много людей — возможно, вся страна или даже целый континент!..

Он замолчал. В наушниках моих что-то взвизгнуло, и я сообразил, что это пружины койки простонали под весом тела моего предшественника. Я покосился на наручные часы. Время, которое, по моим расчетам, могло быть затрачено на нашу беседу, подходило к концу.

— Генон не объяснил, на чем основывалась эта его убежденность? — спросил я своего невидимого собеседника.

— Нет… Он сразу замолчал, словно спохватившись, что проговорился…

— Что было дальше?

— Сначала я молчал, — сказал Виктор. — Мы начали претворять в жизнь это безумное решение, и я молчал, как рыба, стараясь загнать свои сомнения вглубь себя. Да, сначала я хотел написать рапорт, чтобы уйти из Опеки, но Генон и слушать меня не захотел. «Это пройдет, мой хороший, — сказал мне он, когда я взял его на абордаж по этому поводу. — Поверь мне, в молодости я был таким же горячим и эмоциональным, как и ты, но с возрастом это проходит. Делай свое дело, и не думай ни о чем». И я молчал… Операция продолжалась, и нам действительно удалось создать у Подопечного иллюзию того, что его мать жива. Средств, конечно, было вбито в это немало, да и штат Опеки за счет дополнительного филиала, который пришлось учредить в родном городе Подопечного, намного расширился.

Собственно, я даже не знаю, каким именно способом Подопечного убедили в благополучном исходе болезни матери… этим занимались другие… но в апреле я не выдержал. Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стало сообщение Генона на очередном совещании кураторов о том, что Подопечного решили женить на нашей сотруднице, дабы взять его под более надежный контроль. И тут я понял…

Сказав "а" в случае с матерью Подопечного, Генон был намерен произнести не только "б", но и весь оставшийся алфавит. Этот гигантских масштабов обман Подопечного окончательно развязал нашему шефу руки, и раньше-то не отличавшемуся прочными моральными устоями. Отныне Подопечный был обречен на вечный обман. И еще я понял, что Опека — самое проклятое занятие на свете!.. Да, она обеспечивает тому, на кого она направлена, почти райское, безмятежное существование. Но за всё приходится платить, так что за отсутствие несчастий Подопечному придется заплатить незнанием истинного положения дел, и эта участь суждена ему без его согласия до самого конца его жизни. Если, конечно, ему когда-нибудь позволят умереть… И тогда я решил: пусть меня за это убьют, пусть даже это принесет несчастье многим людям, но я должен открыть парню глаза на Опеку. Я должен спасти его для него самого. Я решил ему рассказать всю правду о нем. И о нас, опекунах, — тоже…

— Не страшно было? — спросил я.

Он помедлил с ответом.

— Нет. Хотя, как ни странно, я верил Генону. Понимаешь, я допускал, что Опека имеет огромнейшее значение. Возможно, что в результате моей авантюры действительно кто-то пострадал бы… И не знаю, поймешь ли ты меня, Кирилл, и будешь ли ты разделять мою точку зрения, но я взял на себя смелость считать, что даже если от этого обычного, на первый взгляд, парня в мире что-то зависит, то он должен знать об этом, и никакая Опека не сможет и не должна снимать с него ответственности за судьбы людей… — Виктор закашлялся и снова умолк.

Еще двадцать минут…

— Значит, это ты назначил Подопечному встречу на скамейке в сквере в апреле этого года? — спросил я.

— Да, это был я. Кстати, он не был особенно удивлен: ведь, как-никак, я уже перешел для него в ранг старого знакомого. Главное было — придумать предлог для нашей встречи. Но я не ломал голову. Я просто сказал ему, что могу поведать нечто важное…

— Ну и?..

— Я многое не успел сказать ему, — глухо проговорил Виктор. — Только про мать — собственно, с этого я и начал наш разговор. Я даже не знаю, поверил ли он мне…

Видимо, этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением, и наш разговор с Подопечным прослушивался с самого начала… Когда люди, которые вели меня, убедились, что я раскрываю Опеку, им пришлось вмешаться в наш разговор, а времени на обеспечение секретности этого вмешательства уже не было. Как потом мне сказал Генон, я должен благодарить судьбу за то, что меня вообще оставили в живых, хотя могли бы применить, скажем, снайперскую винтовку или изобразить из себя случайно заглянувшую в сквер группу пьяных «отморозков», вооруженных заточками… Во всяком случае, чту именно против нас с Подопечным применили и как это сделали, я до сих пор не знаю, но, судя по эффекту, это была какая-то химия психопаралитического действия. Лично я очнулся спустя неделю уже здесь…

Он-то что-нибудь помнит о нашем разговоре?

— Ноль целых, хрен десятых, — сообщил я. — Они преподнесли ему этот случай так, будто бы он был найден в нетрезвом состоянии, сильно простыл, и под этим соусом его поместили в больницу… Ложные воспоминания, ты сам знаешь, они это умеют.

— А потом, в больнице, его, значит, обработали амнестетиками, — заключил Виктор.

— Ты мне вот что скажи, Кирилл… Как он сейчас, наш Подопечный?

— Всё хорошо.

— Всё хорошо, — медленно повторил он. — Значит, Опека продолжается?

Я понял скрытый смысл его вопроса: "Значит, я напрасно пожертвовал собой?

Значит, мне так и не удалось ничего изменить в этом мире? Значит, я проиграл в борьбе с Опекой?".

— Виктор, — сказал я («Двенадцать минут, не больше»), — у нас мало времени…

Значит, ты не знаешь, чем Подопечный был так опасен?

— Нет, — с горечью сказал он. — Если б знал — разве я бы скрывал это от тебя?..

Вообще-то, погоди-ка!

Он опять надолго замолчал, и на этот раз я не решался его окликнуть, хотя часы тикали у меня на руке, как мина замедленного действия.

— Вспомнил, — наконец, сказал Стабников. — Однажды при мне Генон назвал нашего общего знакомого «детонатором».

— «Детонатором»? — переспросил я. — Как это понимать? Он что, — живая атомная бомба, что ли?

— А черт его знает! — откликнулся Виктор. — Я думаю, что в данном случае слово «детонатор» означало…

Голос его внезапно оборвался, в наушниках раздался какой-то странный звук, а потом всё стихло.

Я невольно подергал контакты наушников, зачем-то постучал по корпусу приемопередатчика, но связь не восстанавливалась. На мои обращения "Виктор!

Виктор! Стабников, отвечай!" — никто не отвечал. Микрофоны были, несмотря на их миниатюрность, весьма чувствительными, но, сколько я ни прислушивался к тишине, никаких звуков до меня из палаты номер двадцать один не доносилось.

И тут спина моя мгновенно как бы покрылась инеем. Я вспомнил недавние слова Стабникова: «Этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением»… Значит, это был испытанный прием нашего общего шефа: когда кто-то вызывал у него хоть малейшее подозрение, за ним устанавливалось наблюдение с применением спецсредств — «клопов», «жучков» и прочего шпионского спецбарахла. Не это ли произошло и со мной? Неужели Генону удалось проследить мой путь к Стабникову, подслушать нашу беседу (это было бы, в принципе, нетрудно), а в решающий момент, когда мой предшественник вот-вот мог бы открыть кое-какие секреты, убрать его с помощью своих агентов-ликвидаторов из числа персонала лечебницы? Неужели я допустил какую-то оплошность, которая привела к гибели Виктора?!..

Я судорожно огляделся по сторонам, словно ожидал узреть в непосредственной близости от машины физиономию Генона. Но вокруг, естественно, всё было тихо, спокойно и не свидетельствовало о том, что за мной следят. Еще бы: чего-чего, а опыта «наружки» моим коллегам было не занимать: столько лет Опеки оттачивают филерское мастерство до блеска.

Рука моя уже потянулась было к ключу зажигания: если за мной все-таки следили (а теперь я уже не сомневался в этом), то не стоит ожидать, пока мною займутся вплотную. Но я сумел превозмочь этот импульс. Немедленное бегство ничего мне не давало. Разве что я не был бы пойман на месте преступления с поличным — вот и всё, однако для Генона хватило бы и данных радиоперехвата. Между тем, я хотел узнать, что там случилось с Виктором: до того момента, когда сиделка Римма принесет ему поднос с ужином, оставалось всего несколько минут.

Ровно через семь минут в наушниках послышался легкий скрип открываемой двери, стук каблучков дамских туфелек и веселый женский грудной голос:

— Эй, Стабников, ваша мама пришла, вам пожрать принесла!

Римму я имел возможность лицезреть пару раз. Это была статная пожилая женщина с унтерскими повадками. Именно таких, наверное, имел в виду Некрасов, когда писал:

«Коня на скаку остановит…».

Виктор не откликнулся на слова медсестры, и она воскликнула:

— Тебе что, сон дороже еды, что ли? Вставай давай, ишь разлегся, как Иванушка-дурачок на печи!

Видимо, Стабников лежал на кровати, раз она приняла его за спящего. Может быть, Римма потрясла своего подопечного за плечо, чтобы разбудить его, потому что в следующий момент она почуяла что-то неладное и изменившимся голосом неуверенно спросила:

— Эй, ты что, притворяешься? Стабников!!!

Я закусил губу. Все было ясно.

Раздался звон подноса, полетевшего на пол вместе с тарелками, и тут же завопила Римма:

— Коля! Коля! Быстро в двадцать первую — здесь этот придурок коньки откинул!..

* * *

Был в те времена уютный бар совсем рядом с выходом из метро «Тургеневская».

Название его было вызывающим лишь для тех, кто либо знал латынь, либо разбирался в медицинской терминологии: «Анус». Он был открыт до полуночи, и в нем постоянно, даже в солнечный день, благодаря не только толстым черным портьерам, но и деревянным декоративным щитам на окнах, царил полумрак, навевающий ассоциации с бомбоубежищем, воем сирен воздушной тревоги снаружи и стуком метронома. К числу прочих достоинств бара относился также тот факт, что его таинственные хозяева плевать хотели с высокой колокольни на антиалкогольную компанию и в любое время дня и ночи обслуживали клиентов любыми горячительными напитками (съестного здесь, правда, кроме шоколада и соленых орешков никогда не водилось, так что желавший плотно откушать был обречен на голодную смерть). Как ни удивительно, но за полгода в «Анус» еще не нагрянула ни одна проверка, и отсутствие «стука» властным инстанциям объяснялось очень просто: в бар пускали только своих, проверенных и испытанных клиентов, причем не обязательно богатых.

Каждый из завсегдатаев отличался каким-нибудь безобидным чудачеством. Был среди них, например, тип не то по кличке, не то по имени Ливерий, который после энного коктейля «Северное сияние» выбирался к стойке и начинал кривляться под музыку, изображая балетные па (по слухам, ранее он числился в труппе Большого театра одним из лучших балерунов). Бармен Агаф специализировался на карточных фокусах.

Отдельным клиентам предлагалось угадать, откуда Агаф достанет загаданную карту, и если это все-таки случалось, счастливчик вознаграждался бесплатной порцией самого дорогого коньяка. Я полюбил это место за то, что здесь не было, как в других московских заведениях этого рода, атмосферы кичливого разгула и плохо скрытого разврата. Нет, девицы, зарабатывавшие себе на жизнь по ночам, бывали и здесь, но все они были какие-то не от мира сего и могли запросто побеседовать с тобой, скажем, о Кафке или о Германе Гессе…

Именно в «Анус» я направил стопы в тот холодный ноябрьский вечер, едва отделался от чужой машины, превращенной мною в пункт связи с пациентом спецлечебницы АЧ 3316/28 Виктором Стабниковым. Был уже девятый час, а ровно в полночь я должен был, как делал это ежедневно, заступить на очередное дежурство в стенах неуютной и холодной квартиры, принадлежащей не мне, а Опеке.

Меня привело в бар не желание выпить за упокой моего предшественника или, точнее, не только оно… Определенный этап моего тайного расследования был завершен, и теперь следовало хорошенько подумать над тем, какие выводы можно было из него извлечь.

Через два часа я спохватился, что коктейль, который я заказал, придя в «Анус», так и стоит передо мной нетронутым и что я совсем не слышу ни музыки, ни жужжания голосов за соседними столиками. Я поднял голову, и на меня тут же обрушился водопад звуков, а по глазам стегнул луч из цветомузыкального устройства над стойкой бара. Оказывается, все это время я провел почти в полной «отключке», сосредоточенно размышляя над тайной Опеки.

Я залпом осушил коктейль, расплатился с Агафом и поехал к себе на «Авиамоторную».

Без пяти минут двенадцать я открыл дверь своей квартиры и ввалился в тьму прихожей. Машинально насвистывая модную песенку «Эх, напрасно, тетя, вы лекарство пьете!», прошел на кухню, поставил на плиту чайник, открыл кран и умылся прохладной водой.

— Вообще-то культурные люди умываются в ванной, — вдруг ехидно произнес за моей спиной чей-то знакомый голос.

Еще в номерной «учебке» инструкторы отмечали высокую скорость моей реакции, но сейчас мне удалось вовремя обуздать свое инстинктивное намерение не оборачиваясь ударить назад пяткой ноги и одновременно, падая вбок, швырнуть в говорившего увесистую глиняную тарелку, вот уже два дня грустно торчавшей в немытом состоянии на столе рядом с раковиной. Вместо этого я шумно высморкался под струей воды и только потом пробурчал:

— Если бы эти культурные люди прожили, как я, пятнадцать лет в условиях коридорной системы, они бы тоже заимели такую дурную привычку: ванная-то в «коммуналке» бывает постоянно занята…

Вытерся и не торопясь повернулся. Опираясь плечом на дверной косяк, как ни в чем не бывало передо мной стоял сам Генон. Скорее всего, он явился сюда раньше меня: брызги грязи на его ботинках уже успели высохнуть. Наверное, сидел в темной комнате и поджидал меня, как паук муху. Шляпы на моем шефе не было — значит, внизу его ждала машина, — но на сложенные на животе руки был небрежно наброшен свернутый вдвое потертый темно-синий плащ.

Мне было от чего похолодеть, и я невольно пожалел, что секунду назад сдержал свои агрессивные инстинкты, так глупо не использовав фактор внезапности. Слишком красноречивым был этот плащ на сложенных вместе руках…

Генон усмехнулся:

— Угостишь чайком-то, а? — Не меняя положения рук, шагнул и присел на табурет возле стола, привалившись спиной к стене.

В голове моей промелькнуло: «Ну вот, допрыгался, шерлок холмс задрипанный?» — но потом я разозлился на себя: а что такого криминального я совершил?! Прислушался к окружающей тишине: вроде бы мой шеф был один, хотя те, что прикрывали его, вполне могли сидеть в засаде в соседней квартире, наблюдать за нами через объектив микровидеокамеры и держать наготове гранату с нервно-паралитическим газом, чтобы в случае чего закинуть ее в вентиляционный «стояк»…

Между тем, чайник вскипел, я заварил чай, стараясь унять дрожь в руках, и налил своему шефу большой бокал в красную горошину. Мне было интересно, какой рукой он возьмет бокал: правой или левой. Хотя, разумеется, значения это не имело: человек с подобным опытом обычно одинаково хорошо стреляет с обеих рук.

Но Генон лишь жадно покосился на бокал, как петух на большое аппетитное зернышко. Он явно прибыл без предупреждения не для того, чтобы попить крепкого свежего чая в моей компании, и не очень-то скрывал этого.

— Ты, я вижу, мой хороший, — любитель подышать свежим воздухом перед сном, — наконец сказал он.

— Перед дежурством, — уточнил я. — В ноль часов начинается моя смена. Так что, если меня вдруг выдернет из этого уютного гнездышка оперативный диспетчер, не поминайте лихом — служба есть служба!..

— Да-да, я и запамятовал совсем, — притворно запричитал Генон, по-прежнему не трогая бокал с чаем. — Но вернемся к твоему вечернему моциону. Один прогуливаешься или?..

— Или. Есть тут у меня один старый знакомый, — подхватил я в тон своему шефу.

Мне уже окончательно стало ясно, что Генон в курсе всех моих похождений. — Забавный мужик, много интересных вещей рассказывает… Например, про то, чем мы с вами занимаемся. Я, конечно, и сам кое-что уже скумекал, но лишний раз убедиться в своей правоте не мешает.

Лицо моего шефа не изменилось. Он лишь уставился в пол, да пожевал губами — совсем, как Броневой-Мюллер в знаменитом телесериале о Штирлице.

— Ну и чем же мы с тобой занимаемся? — необычайно серьезным тоном осведомился он, и я понял, что настал решающий момент наших взаимоотношений. Правда, непонятно было, какой же будет развязка, и повлияет ли на нее правильность тех выводов, к которым мне удалось прийти.

— Мы удерживаем мир на краю пропасти! — не удержался я от эффектного заявления.

— М-да, — промямлил Генон не поднимая глаз, — сказано красиво. А если конкретнее?

— У вас чай совсем остыл, — ехидно заметил я. — И потом, это будет долгая история, а меня могут в любой момент вызвать…

— Ну-ну, не держи меня за идиота, — возразил Генон. — Прежде чем нанести тебе визит, я предусмотрительно распорядился о том, чтобы оперативный диспетчер на тебя этой ночью нерассчитывал.

Естественно! Ведь направляясь ко мне, ты уже знал, что оставлять меня в живых теперь нельзя.

— А за чай не беспокойся, — продолжал шеф, — просто я не люблю обжигаться…

Итак?

Делать нечего, придется выложить ему всё, как на духу. Обидно, конечно, что некому будет восхититься моими выкладками.

— В этой истории, — начал я, — я несколько раз сворачивал с верного пути в тупик. Сначала я задался вопросом: по какой причине мы опекаем нашего Подопечного с таким размахом и тщательностью? Но ответа на него не было видно.

Тогда я решил зайти с другого конца и стал разыскивать того, на чье место вы меня взяли…

— Подожди, подожди, — остановил меня Генон. — Это что же получается: ты не прислушался к моей рекомендации не совать нос в тайны Опеки?

— Виноват, шеф, — дурашливо приняв стойку «смирно», доложил я. — Не велите казнить, велите миловать!..

— Умгу, — промычал Генон с непроницаемой физиономией. — Продолжай.

— Размышляя над Опекой, я, конечно же, не мог оставить без внимания личность и биографию Подопечного. Я безуспешно ломал голову над тем, как отдельные события в его жизни соотносятся — или могли бы соотноситься с деятельностью нашего Комитета. Но у меня ничего из этого не вышло. Потом я перевернул эту связь вверх тормашками и стал гадать, какие поступки Подопечного могли заинтересовать нашу контору, но и эта метода была обречена на неудачу… И только сегодня — а вернее, уже вчера, — поправился я, глянув на часы, — меня наконец осенила неплохая мысль.

Тут я не сумел удержаться от театральной паузы, в ходе которой отправил в рот конфету из вазочки и запил ее несколькими большими глотками чуть теплой жидкости. Генон терпеливо следил за моими манипуляциями, хотя чувствовалось, что он был бы не прочь сейчас взорваться и поставить меня на положенное подчиненному место.

— Разгадка этого ребуса, оказывается, крылась в соотношении некоторых фактов, имевших место в жизни Подопечного, и тех событий, которые происходили в то время в нашей стране. Хронологическая связь была безупречной! Стоило мне обратить на это внимание, и клубок стал распутываться сам собой… Возьмем, например, тысяча девятьсот восемьдесят второй год, ноябрь. В это время наш Подопечный переживает разрыв со своей первой любовью — труженицей-лимитчицей Наташей, что родом из Тамбова. В его досье детально зафиксировано, как он мучался, переживая несчастную любовь, я не буду на этом останавливаться… А что в ноябре восемьдесят второго случилось в нашей стране? Какое крупное событие? Правильно, умер Брежнев. Случайное совпадение, скажете вы? Не может быть никакой корреляции, скажете вы? — (Генон отвернулся и стал смотреть в угол). — Что ж, посмотрим, что было дальше… А дальше был восемьдесят третий, когда наш Подопечный осваивал африканские просторы, и именно в те дни, когда он корчился в очередном приступе малярии, в той стране, где он был, начинается крупная распря, постепенно приобретшая масштаб гражданской войны. Возможно, кто-то из вас сперва обрадовался: вот и найден способ нейтрализации опасности, исходящей от «детонатора» — убрать его подальше от наших границ, и пусть с ним бедствуют те, кто его приютит. Может быть, я ошибаюсь? Хотелось бы верить… Но горячие головы быстро остыли, потому что Подопечный не успел вернуться после африканской стажировки, как опять пришлось хоронить Генсека. Год восемьдесят пятый: командировка в Каракумы, где для нашего студента открылся простор по части депрессии и отрицательных впечатлений — и вновь умирает главный руководитель партии и государства… Отныне даже самые завзятые скептики притихли и поверили в то, что удаленность Подопечного от столицы нашей Родины никакого значения не имеет, он все равно продолжает неизвестным образом вызывать социальные катаклизмы. Впрочем, прошло не так много времени, и оказалось, что бедствия, которые несет Подопечный советскому народу, отнюдь не сводятся к сфере политики.

Когда в результате предательства моего предшественника Виктор Стабникова Подопечный узнал не только о смерти своей матери, но и о том, что он находится под невидимым, но герметичным колпаком Комитета то никакой химиотерапии не хватило, чтобы изгнать из его подсознания горечь этих открытий. Это было в апреле восемьдесят шестого, и через несколько дней грянул Чернобыль… Я специально привожу только самые крупные примеры, хотя были и менее впечатляющие события, странным образом совпавшие с потрясениями в жизни Подопечного. И потому мы так возимся с ним, что он — это своего рода детонатор, который, срабатывая, — а срабатывает он, очевидно, тогда, когда этому типу очень хреново! — нарушает некий природный баланс… можно назвать это как угодно, суть от этого не изменится… и тогда происходят страшные катастрофы и бедствия в нашей стране…

А теперь можете сколько угодно твердить мне, что все это — плоды моего больного воображения, а на самом деле все куда проще и банальнее. Можете сказать, Генон, что я начитался бульварной фантастики и что моим рассуждениям — грош цена, потому что они бездоказательны. Наконец, вы можете ничего не говорить, а вытащить пистолет из-под плаща, которым вы так старательно прикрываете руки и разрядить в меня всю обойму. Я наверняка стал проблемой для вас, а пуля, по-вашему, решает любую проблему: нет человека — нет и проблемы…

Мышцы мои были сведены судорогой в бесчувственный комок, в горле было сухо и горько. Я понимал, что теперь, когда я открыл Генону все свои карты, моя песенка спета, и бесполезно дергаться, чтобы пытаться уйти от наказания за излишнюю резвость. Сейчас, вот сейчас он нажмет на курок, и я не расслышу звука выстрелов — не потому даже, что пистолет у него наверняка оснащен надежным глушителем, а потому, что стрелять он будет мне наверняка в лоб, и прежде чем мозг мой успеет воспринять акустические сигналы, он разлетится на множество мелких окровавленных кусочков…

— Ты действительно сам допер до таких выводов или это раскололся Стабников? — осведомился Генон.

— Бросьте притворяться, шеф, — сказал я устало. — Вы же прекрасно знаете, что Стабников не мог мне рассказать ничего подобного, потому что не был посвящен в секрет Опеки. И не говорите мне, что вы случайно заглянули ко мне на огонек именно сегодня. Просто-напросто вам уже доложили, что несколько часов назад Стабников дал дуба в психлечебнице… Нет-нет, разумеется, вы его не убивали. Ни сами, ни с помощью своих людей в лечебнице. Достаточно было закодировать его подсознание особым образом, и ключом, запускающим механизм остановки сердца, явилось слово «детонатор». Просто, эффективно и надежно. Только так с минимальными затратами можно было избежать разглашения Стабниковым секретов.

Однако, как видите, мне хватило всего одного слова, чтобы связать концы с концами. По-вашему, я вбил себе в голову всякие глупости и пытаюсь морочить голову вам, честному полковнику госбезопасности? По-вашему, я заблуждаюсь?

— Да, — со странной интонацией проговорил Генон. Глаза его блестели. — Разумеется, ты заблуждаешься, Кирилл. Но только в деталях. А что касается общей схемы — тут ты попал в точку. — Он тяжело вздохнул, словно сожалея, что придется убить такого неглупого, но не в меру ретивого подчиненного. — Что ж, поздравляю тебя. Ты неплохо справился с этой задачей, а значит — заслуживаешь… — Он скинул с рук плащ и сделал эффектную паузу. — Нет, не пули в лоб, как ты предположил, мой хороший. Во-первых, ты заслуживаешь, чтобы я рассказал тебе все об Опеке. А во-вторых, ты заслуживаешь повышения. Разумеется, в нашей системе координат. Так что через несколько дней готовься, мой хороший, заступить на дежурство. На этот раз — оперативным диспетчером… А сейчас давай-ка мы с тобой выпьем за это! Но только не чаю…

В руках моего шефа оказался вовсе не пистолет. Там была коробка с французским коньяком «Наполеон». Причем, как впоследствии выяснилось, вовсе не отравленным мгновенно действующим ядом…

Эпизод этот мне запал в память даже не потому, что доставил мне неприятные эмоции. Просто тогда Генон в первый раз назвал меня по имени, а это означало у него высшую меру поощрения.

Часть 2 Охота на охотника (Год 1994)

Какое-то неприятное ощущение кольнуло затуманенное сном сознание и потащило меня огромным воздушным пузырем из глубины, где было так легко, свободно и приятно парить, на поверхность. А поскольку я знал, что на поверхности меня поджидает суровая, грубая реальность, от которой не спрятаться, сколько ни натягивай одеяло на голову, то ощутил такое чувство, которое, наверное, испытывает наркоман, когда действие «кайфа» кончается. И оказался прав: неприятное ощущение оказалось настойчивым звонком телефона.

Было всего пять утра, и за окном еще царила колючая мгла, раздираемая порывами ледяного февральского ветра.

В голове еще теснились обрывки сновидений, но рука уже автоматически сорвала трубку «Панасоника», потому что так рано мне могли звонить только из отдела. Не дай бог, что-то отчебучил наш Подопечный!..

Но я ошибся. Звонили мне по межгороду, и это была мама.

— Сыночек, здравствуй, — заискивающе сказала она, едва я пробурчал в трубку нечто нечленораздельное. — Как ты там? Я тебя не разбудила?

— Все нормально, мам, — с невольной досадой ответил я. — Что-нибудь случилось?

— Да не то чтобы случилось… Ты уж извини, что я тебя так рано беспокою. Я вообще-то не хотела звонить, да Анна-Иванна уговорила меня, ты же знаешь, сыночек, какая она настырная…

По опыту телефонных переговоров я знал, что вступление у мамы могло затянуться надолго.

— Ма, нельзя ли короче? — перебил я ее, чтобы упредить подробный пересказ всех перипетий взаимоотношений матери с соседкой-подружкой. Наконец после очередной порции причитаний и отклонений от сути дела я уяснил причину столь раннего звонка матери.

Вот уже несколько лет моя родная старушка страдала варикозным расширением вен.

Болезнь зашла достаточно далеко, многочисленные операции не помогали, и на ногах у матери появились язвочки, причинявшие ей жуткую боль и массу неудобств. Ходить становилось все тяжелее, и когда нужно было что-то купить, приходилось матери просить об этом все ту же Анну-Иванну. Недавно врач, который время от времени звонил матери ради консультаций или просто узнать о ее самочувствии, сказал ей, что в Москве появилось в продаже новое средство, которое, по рассказам, обладает феноменальной эффективностью в борьбе с варикозом. Средство было импортным, дорогим и редким, так что в провинции за ним было даже бессмысленно гоняться. В связи с этим суть маминой просьбы заключалась в том, что нужно было разыскать в столичных аптеках данное лекарство, разыскав — приобрести в особо крупных размерах, а затем отправить егодомой, но не по почте, а через племянника все той же Анны-Иванны, который работал проводником на железной дороге и как раз сегодня вечером должен был отбывать из Москвы в наш город… Я мысленно ругнулся, потому что не далее чем через два с половиной часа я должен был заступить на очередное дежурство.

Но, разумеется, отказать маме я не мог и потому торжественно поклялся сделать все, что в моих силах, чтобы выполнить ее поручение.

Продолжать спать не имело смысла ввиду того, что до звонка будильника оставалось всего четверть часа, и я в порыве мазохистского самоистязания решительно отбросил в сторону тонкое японское одеяло с электроподогревом…

Есть в городе Москве одно здание, которое я ненавижу всем своим нутром больше всего на свете, хотя внешне оно представляет собой вполне пристойную конструкцию в современном стиле. Расположено оно через дорогу от выхода из станции метро «Красные Ворота», напротив довольно чахлого скверика, где уныло высится фигура Михаила Юрьевича Лермонтова, обыгранная как «мужик в пиджаке» в знаменитой комедии «Джентль-мены удачи». Если верить стандартной вывеске из черного стекла, то в здании этом расположен «Информационно-вычислительный центр Министерства путей сообщения Российской Федерации». Однако еще Козьма Прутков утверждал, что вывескам не следует верить, и в данном случае он оказался прав, потому что в недрах этого стеклянно-бетонного монстра имеется девятый этаж, доступ на который возможен только посредством лифта. Однако посторонние не смогли бы пробраться в эту святая святых Опеки, даже если бы очень захотели: дело в том, что на панели управления лифтами имеется всего восемь кнопок. Лишь некоторым посетителям Центра известно, что для достижения невидимого девятого этажа следует нажать одновременно кнопки "1" и "8", причем повторить эту операцию дважды. При этом в нашей диспетчерской автоматически зажигаются красные сигнальные лампочки, раздается тревожный звуковой сигнал, и посетителя на всякий случай встречает с оружием наготове у дверей лифта второй помощник диспетчера.

Ненавижу я это здание по одной простой причине: именно в нем я провожу в последнее время каждые третьи сутки. График жесткий и соблюдается неукоснительно. Из месяца в месяц, из года в год. Только болезнь может освободить от дежурства оперативным диспетчером. Или смерть — причем твоя собственная, а не твоих родных и близких…

Диспетчеры бывают разные. В основном так принято называть эту профессию у транспортников: железнодорожников, авиаторов, моряков. Суть же у всех одна: координировать действия множества субъектов, подчас не подозревающих друг о друге. На сложные траектории перемещения этих субъектов в пространстве цветным пунктиром накладываются временные координаты, и задача одновременного оперирования несколькими величинами требует такого сосредоточения, что любой транспортный диспетчер после дежурства чувствует себя измотанным до предела. Что же говорить тогда о нас, если, в отличие от транспортников, у которых все расписано по графику, нам то и дело приходится импровизировать и на ходу пытаться найти решения для неразрешимых в принципе ситуаций!.. Вот почему сутки после дежурства уходят на то, чтобы отоспаться и восстановить затраченные нервные клеточки. Еще сутки — на личную жизнь, для решения неотложных проблем, а потом — снова в бой. Разумеется, при таком режиме никакой полноценной личной жизни не получается, потому что нет для тебя ни нормальных праздников, ни выходных по субботам и воскресеньям, ни настоящего отдыха… Радость существования постоянно отравляет одна и та же подспудная мысль: послезавтра… нет, уже завтра ты должен будешь опять сесть в мягкое вращающееся кресло в окружении нагромождений спецаппаратуры и на протяжении двадцати четырех часов не смыкать глаз, пытаясь заблаговременно предвосхитить возможные проблемы, но, разумеется, все предугадать невозможно…

Ровно в восемь я принял смену у Миши Чигринова. Подопечный в это время заканчивал дома завтракать. Из книги отчетов о дежурстве я уже знал, что за прошедшие сутки никаких ЧП в жизни Подопечного не случилось. Впрочем, это подтверждалось и сводкой утренних данных о его физиологическом состоянии, снятых с помощью сложнейшей телеметрической аппаратуры. Оставалось лишь надеяться, что и предстоящие сутки обойдутся без сюрпризов.

В восемь ноль три от агентов «наружки» поступили доклады о готовности к сопровождению «объекта».

Я попросил своего помощника Костю Рудавского приготовить мне чашку крепкого кофе, а сам не спускал глаз с экрана монитора «наружки», который транслировал вид дверей подъезда Подопечного. Вот-вот он должен был появиться здесь.

Схема Опеки за многие годы ее осуществления была отработана до мелочей, и пока что все шло по накатанной колее.

В восемь десять Галина сообщила, что Подопечный вышел из квартиры и сейчас появится в поле нашего зрения.

— Какие планы на сегодня? — деловито спросил я, не отрывая взгляда от экрана монитора.

— У меня? — лукаво переспросила она.

— Не притворяйся, Галь, — посоветовал я. — Сейчас я лицо официальное, при исполнении, поэтому твои планы меня интересовать сегодня никак не могут, хотя в любое другое время…

— А я, между прочим, всегда при исполнении, — полушутя-полу-серьезно перебила меня Галина. Она была права, поэтому спорить с ней не стоило. — Ладно, Кир, записывай. После работы он зайдет в сбербанк на Рабочей — пора платить за квартиру. Потом заглянет на Рогожский рынок, чтобы купить там кое-что из продуктов — вы, кстати, помогите там ему выбрать свининку получше, а то он разбирается в мясе, как свинья в апельсинах!.. Так, в прачечную я сама схожу. Ну и вроде бы все… Если, конечно, в последний момент у него не возникнет какая-нибудь очередная авантюрная идея — но тут уж, ребята, смотрите сами в оба.

— Понял, отключаюсь, — сухо бросил я, нажимая клавишу селектора на пульте.

На экране «наружки» двери распахнулись, и из подъезда, как всегда, с озабоченно-рассеянным видом вынырнул Подопечный. И как всегда, огляделся он по сторонам с таким ошарашенно-пришибленным видом, что мне сразу захотелось с презрением сплюнуть. Господи, в который раз подумал я, за что же ты избрал именно этого зачуханного гаврика?!.. Неужели этот тип в полустоптанных ботинках, мятых брюках и обвислом пальто действительно способен причинить людям столько зла? Неужели от такого невзрачного субъекта зависит существование целой страны?..

И, тем не менее, это было так, и я прекрасно знал это. Поэтому погасил крамольные мысли в самом зародыше и принялся осуществлять оперативное сопровождение Подопечного на его пути к многоэтажному бетонно-стеклянному кубу на Шоссе Энтузиастов. В моем распоряжении была аудио-, видео— и компьютерная аппаратура. Моим распоряжениям и указаниям безоговорочно подчинялись десятки лучших агентов. Поэтому лишь непосвященному человеку могло бы показаться, что Подопечному сопутствует удача. На самом деле — это я, плюс воля и усилия множества людей, плюс невероятная слаженность в действиях да тщательно продуманная и годами отработанная организация Опеки, обеспечивали так называемые счастливые случайности для одного-единственного человека.

Не успел Подопечный подойти на остановку — как, повинуясь нажатой мной клавише, к ней подкатил троллейбус двадцать четвертого маршрута. Наш человек, отвечавший за подачу транспорта, не упал в грязь лицом: троллейбус был полупустым, что обеспечивало Подопечному беспрепятственную посадку на мягкое сиденье. Никто не ведал, что столь малое количество пассажиров объяснялось очень просто: предыдущие три остановки машина пролетела на полном ходу, не останавливаясь.

Труднее всего для диспетчеров были именно такие моменты, когда Подопечный оказывался «в людях». Ведь трудно было предугадать, как будет развиваться обстановка и не посягнет ли кто-нибудь на его душевное равновесие или даже физическую неприкосновенность. И хотя на этом же этаже постоянно дежурила группа аналитиков, и «оперативный» в любой момент мог прибегнуть к их услугам, но иногда вмешательство должно было быть решительным и мгновенным.

Как, например, сегодня. Не успел троллейбус доехать до угла Радио и Добролюбовской, как в салон влезла и угрожающе нависла над Подопечным старуха с сумкой на колесиках и огромной волосатой бородавкой на подбородке. Это была явная представительница той категории пенсионеров, которые до девяносто первого года до хрипоты спорили из-за места в очередях за водкой, а после девяносто первого восприняли свободу рынка как возможность спекулировать сигаретами у метро. Еще немного, и бабка обязательно изрекла бы в пространство нечто о наглости молодых, неуважении немощных старцев и о том, что она всю свою жизнь простояла у фрезерного станка. Зная слабохарактерность Подопечного, можно было не сомневаться, что после этого стресс третьей категории ему на сегодня был бы обеспечен. Я только собрался было отдать соответствующее приказание нашим людям в троллейбусе, но те, слава Богу, сами допетрили, что следует нанести превентивный удар. «Садитесь, бабушка», вскочив со своего места, громко сказал Влас Персианцев, сидевший через проход от Подопечного, и старуха, что-то сердито бурча себе под нос и то и дело косо посматривая на Подопечного, взгромоздилась на сиденье. Я облегченно вздохнул.

Но на этом сегодня дорожные передряги Подопечного еще не закончились. Когда он собрался выходить из троллейбуса на конечной, вдруг навстречу в двери ему полез звероподобный верзила в замызганной и распахнутой настежь, несмотря на мороз, куртке типа «Аляска» и без шапки. На робкую попытку Подопечного осудить верзилу тот разверз щербатую пасть и заорал: «Ты чо, не вишь, бля, што я залазию? А?».

Судя по интонации, он горел желанием разогнать кровь в своих жилах, заржавевших от многих запоев, хорошей драчкой, причем неважно с кем, и Подопечный лишь удачно подвернулся ему под руку.

— Влас, — негромко посоветовал я по спецсвязи, — прими меры.

Персианцев согласно кивнул и аккуратно оттер Подопечного в сторону, оказавшись лицом к лицу со щербатым.

— Ох, не люблю я, когда возле меня базар устраивают, — выдохнул Влас. — Может, выйдем, поговорим? — предложил он негромко грубияну. Тот, покачнувшись, замахнулся со словами: «Да я тебя и здесь пришибу, сучара!», но в следующий момент его тело вдруг приподняла над полом и боком вынесла в дверной проем какая-то неведомая сила. А еще через мгновение детина зарылся в заснеженный кювет, дрыгая ногами. Я надавил нужную кнопку, и не успел хулиган выбраться из кювета, как в конце улицы показался милицейский «уазик», мигающий сине-красными маячками.

Я машинально вытер о брюки вспотевшие ладони. Внимательно присмотрелся к Подопечному — вроде бы все в порядке, не успел он воспринять сей инцидент как потерю своего лица, а значит — гибельных последствий нам и здесь удалось избежать.

Больше до самого НИИ ничего страшного Подопечного не подкарауливало. Однако на границе между свободой и служебной территорией его поджидала очередная неприятность. Хорошо еще, что я заранее просмотрел, что творится на проходной: благо, передо мной высился квадратор — целый штабель мониторов, позволяющих непосредственно наблюдать за ключевыми точками.

А на проходной вовсю протекала кампания поимки злостных разгильдяев, то бишь опаздывающих. Лично сам Степан Борисович, отставной полковник Генштаба, а ныне — замначальника отдела кадров, торчал возле турникета с блокнотиком в руке, старательно фиксируя фамилии пересекающих заветную черту позже положенного срока. Поскольку электронные часы показывали, что Подопечный опаздывает на целых полторы минуты, нетрудно было представить, чем может закончиться его попытка просочиться мимо бдительного Степана Борисовича.

Времени для вмешательства у меня оставалось в обрез, поэтому я первым делом науськал Камиля Копорулина, сменившего Власа на троллейбусной остановке, задержать Подопечного во что бы то ни стало на пару минут возле проходной, и Камиль тут же принялся разыгрывать спектакль: гость столицы из солнечного Татарстана спрашивает у прохожего, то есть у Подопечного, как ему найти какой-то переулок, название которого он позабыл, но помнит только, что в начале переулка располагаются бани, а чуть подальше — комиссионный автомобильный магазин, но магазин-то ему, гостю столицы вовсе не нужен, а нужен ему зачем-то Дом культуры шарикоподшипникового завода номер двенадцать (которого, кстати, в природе не существует), и все это действо происходит внешне вполне безобидно, но несколько замедленно, потому что помимо акцента, мешающего понимать торопливую речь приезжего татарина, у последнего наличествует еще и заикание…

А тем временем я набрал нужный телефонный номер и, когда на моем экране вахтер в форменной фуражке поднял трубку, то начальственным голосом небрежно сказал ему:

«Вот что, голубчик… мнэ-э… если Степан Борисович все еще торчит в твоей конуре, дай-ка ему… мнэ-э… трубочку». Но дед-вохровец был не лыком шит, потому что робко попытался уточнить, кто, собственно, спрашивает кадровика. В ответ, естественно, он услышал, сквозь череду эканий и меканий недвусмысленный намек на то, что не его это собачье дело, а если он считает иначе, то завтра может на службу не выходить, а сидеть дома и нянчить засранцев-внуков… Когда трубку взял отставной полковник, мой тон несколько изменился.

— Здравия желаю, товарищ начальник! — с этакой злой усмешкой произнес я. — Полагаю, вам известно, кто с вами разговаривает?

— Нет, — растерянно ответил кадровик. Было видно, что мой напор его смутил.

— Тем хуже для вас, — многозначительно сказал я. — Полковник Сетов, государственная безопасность. — И сделал вид, что взрываюсь: — Послушайте, какого черта, полковник?!.. Какой идиот приказал вам осуществлять эту несанкционированную проверку?! Кому вы подчиняетесь?! Да вы знаете, чту вам за это будет?!

Вся эта вереница риторических, но не лишенных скрытого смысла вопросов, бомбардировала сознание бывшего генштабовца, пробудив в нем отнюдь не самые приятные воспоминания о своей армейской карьере. На экране было отчетливо видно, как Степан Борисович машинально встал во фрунт с трубкой возле уха.

— Но я, — стал оправдываться он дрогнувшим голосом, — видите ли, я… не по своей инициативе…

— Что-о? — уже не сдерживаясь, заорал я. — Ма-алчать! Вы что себе позволяете, полковник?!

— Я… я уже не полковник, — пролепетал Степан Борисович, утерев лоб платком. — Я давно в запасе…

— Тем хуже для вас! — повторил я. — Немедленно отставить эту возмутительную профанацию с проверкой! Вы все поняли? У вас там директором, кажется, Теренецкий?.. — (Это «кажется» обычно действует на таких степанов борисовичей сильнее, чем самая отборная ругань). — Отлично, передайте ему, что это я распорядился прекратить проверку на проходной!..

И я швырнул трубку на рычаг. Степан Борисович потоптался еще некоторое время в вахтерском «аквариуме», а потом медленно почесал затылок и, насупившись, направился к выходу. Проводив его ошалелым взглядом, вахтер пожал плечами и, не обращая внимание на протискивающегося через турникет Подопечного, принялся готовиться к чаепитию.

Я бессильно откинулся на спинку кресла. В горле у меня было сухо и шершаво, будто там застрял невидимый рашпиль.

«Черт бы его подрал, ипохондрика!», как всегда в таких случаях подумал я, глядя хмуро в сутулую спину Подопечного (на территории НИИ наблюдение за ним велось с помощью миникамер, вмонтированных в очки наших людей). Это же надо было природе отколоть такое коленце: человек, от эмоционального состояния которого зависит одна шестая часть света, оказывается, ни много ни мало, самым настоящим неврастеником! И некоторые еще осмеливаются укорять нас за то, что мы-де плохо справляемся со своими задачами, что будто бы Опека не достигает своих целей! Да если бы не Опека, в стране вообще черт бы знает что творилось! Я на миг представил весь тот хаос, который мог бы наступить, если бы мы пустили судьбу нашего Подопечного на самотек, и мне стало очень скверно… Достаточно и того, что происходит несмотря на все наши старания! Это ведь только кажется, что так легко умыть руки и мысленно освободить себя от ответственности за гибель ни в чем не повинных и не знающих о страшной опасности сограждан. Да, ты можешь тысячу раз повторить себе, что ты сделал всё, что мог, и не твоя вина, что получилось так, как получилось, но когда с газетных фотоснимков или с телеэкрана на тебя глянут глаза детей, потерявших отцов и матерей в каком-нибудь очередном спитаке, или наоборот, когда ты посмотришь в глаза матерей, чьи дети погибли, когда автобус, в котором они ехали утром в школу, столкнулся на переезде с товарным поездом, то сознаешь, что грош цена всем твоим попыткам задобрить свою взбесившуюся совесть…

Подопечный тем временем резво преодолел расстояние, отделявшее его от административного корпуса, пересек бодрым шагом лифтовый холл и ворвался одним из первых в очень кстати подоспевший лифт. На шестом этаже он продрался сквозь толпу опаздывающих лаборантов, выскочил из кабины и помчался по коридору к своему персональному кабинету. Куда это он так спешит, ведь часы и так уже показывают начало десятого? Я на всякий случай насторожился.

Вообще-то Подопечного нельзя было обвинить в том, что он портит много крови «опекунам». Не знаю, догадывался ли он о том, что его подстраховывает множество людей и что так называемые «счастливые случайности» на его жизненном пути тщательно продуманы и подготовлены нами, но вел он себя в целом корректно. Так, он никогда не совал свой нос туда, куда другие непременно сунули бы с преогромным удовольствием. Он не был любителем каких-то эксцессов и авантюр, и если он, предположим, утром в выходной день отправлялся в парикмахерскую стричься, то можно было быть уверенным, что он не вернется лишь затемно в положении риз, ссылаясь на то, что совершенно случайно встретил одного своего старого приятеля, с которым пришлось выпить по кружке пива… после двух поллитр водки, конечно. Следить за ним было довольно легко, потому что он был предсказуем, как восход и заход солнца. Даже в октябре кровавом, когда многие любопытные москвичи лезли под самые гусеницы танков, расстреливающих мятежный Белый Дом, и ползали под огнем на асфальтовой равнине близ Останкинского телецентра, Подопечный не рвался стать свидетелем «исторических событий» — правда, благодаря нам, он узнал о попытке переворота лишь тогда, когда порядок был в основном уже наведен, снайперов попереловили на крышах, а Анпилова арестовали…

Но, тем не менее, бывали и весьма неприятные для диспетчеров и прочих членов нашей «команды» сюрпризы. И, видимо, ничего с этим нельзя было поделать, а нужно было только смириться и уповать на то, что и на этот раз все обойдется и пронесет, как проносило раньше.

Действительно, ничего особенного за собой спешка Подопечного, как оказалось, не скрывала. Он отпер дверь кабинета ключом, поздоровался с проходившим мимо сотрудником, вошел и стал располагаться, как дома. В сущности, это и был его второй дом, и мы тоже позаботились, чтобы создать ему более-менее приличные условия.

Раздевшись и погрев руки на батарее, Подопечный включил чайник и уселся за компьютер. Теперь мне можно было расслабиться, потому что я знал: ничего особенного до обеда в НИИ не стрясется, а по своей воле Подопечный едва ли полезет куда-нибудь на чердак, в подвал или в техмастерскую: на технику безопасности, ответственным за которую в своем учреждении он числился, он махнул рукой давно и основательно. И вполне справедливо. Я, например, не мог себе представить, в чем должна была заключаться эта самая безопасность для ученых мужей, которые тяжелее ручки отродясь ничего не держали и что вообще может означать сочетание слов «техника» и «безопасность» в одной терминологической упряжке…

В то же время в душе я отдавал должное этому типу: вместо того, чтобы маяться от безделья и тратить рабочее время на решение своих лично-бытовых проблем, как делают одни, или на бесконечные кроссворды, перекуры, разговоры ни о чем с сослуживцами за чаепитиями через каждые полчаса, как это делают другие, Подопечный все-таки занимался на своем никому не нужном рабочем месте делом. И пускай это было не Бог весть какое занятие, и пусть оно не сулило обществу и самому Подопечному немедленных и значительных выгод, но все же оно требовало определенных затрат умственной и душевной энергии, а я давно пришел к выводу, что лишь те люди достойны уважения, которые не позволяют себе погрязнуть в трясине вечной погони за легкодоступными удовольствиями, не требующими приложения ума, нервов и сил.

С девяносто первого года Подопечный писал прозу. Это был странный сплав реализма и фантастики, и неизвестно, чего было больше. С одной стороны, того, о чем писал наш сочинитель, не могло быть, но с другой — нельзя было утверждать, подобно чеховскому герою, что этого «не могло быть никогда»… Одно время Подопечный тщательно скрывал свое творчество ото всех, даже от Галины, хотя других секретов от жены у него никогда не было: стеснялся, наверное. Однако от нас-то ничего нельзя было скрыть в такой прозрачной жизни, которая была ему уготовлена судьбой и Геноном, и лично я, как и все мои коллеги, прочитывал все опусы писателя-самоучки, едва они выходили из-под его пера. Если бы Подопечный знал, сколько людей обсуждают результаты его литературных опытов, какие страсти порой разгораются во время таких диспутов!.. Я не особенно разбираюсь в литературных тонкостях, но те вещи, которые сочинял Подопечный, меня чем-то неизменно поражали. Едва ли они пользовались бы спросом у читающей публики, если бы он вздумал опубликовать их (правда, с другой стороны, нетрудно предвидеть, что ему наверняка «удалось» бы избежать разгромных рецензий, исходящих ядовитой иронией редакторов и равнодушных выстрелов в упор со стороны снайперов от литературоведения), но в чем-чем, а в ординарности творения Подопечного трудно было упрекнуть. Один его сюжет меня поразил особенно.

… В далеком будущем человечество создало Суперумельцев — роботов, которые умеют делать все. Задача Суперумельцев — оказывать всестороннюю помощь людям. Но проходит несколько веков, и люди начинают понимать, что допустили ошибку, создав тех, кто вместо них выполняет всякий труд, потому что этот путь ведет в эволюционный тупик человечество. Однако Суперумельцы по-прежнему стремятся выполнять свою миссию, ради которой их создали: они-то не виноваты в том, что их помощь уже никому не требуется. Они блуждают в поисках хоть какой-нибудь работы по планете, но так и не находят себе занятия: добрые, бескорыстные, всемогущие, но, увы, такие беззащитные и ненужные. Потом у людей возникает опасение, что, рано или поздно, всесильные роботы начнут хитрить, чтобы хоть как-то пригодиться людям, ведь для этого им надо будет «всего лишь» замаскироваться под людей. А люди всегда боятся тех, кто подделывается под них. И тогда принимается решение: всех Суперумельцев уничтожить… руками самих же Суперумельцев. Просто одному из них надо внушить, что, заманивая в ловушку и убивая своих собратьев, он оказывает неоценимую помощь людям…

Нет, честное слово, если человек пишет такое, то я могу простить ему и невзрачный внешний вид, и слабость душевной организации, и даже получение им государственных денег за безделье на никому не нужной должности!..

По какой-то очень далекой ассоциации я вспомнил вдруг про утренний звонок от матери и решил не откладывать в долгий ящик выполнение своего сыновнего долга…

В конце концов, нам ведь это не трудно, правда? Тем более, на дежурстве в кресле диспетчера Опеки! Да я сейчас обладаю таким могуществом, какое и не снилось никому в этом утреннем, морозном, заносимом легким пушистым снежком городе. Куда там со мной тягаться тем же роботам-Суперумельцам!.. Вот наберу сейчас номер дежурного по Центральному аптечному управлению Минздрава, поставлю задачу, и через час мне задаром, на подносике, доставят самое дорогое и эффективное лекарство от варикоза, которое только существует в мире! Я уже потянулся было к телефону, но призадумался: а куда, собственно, заказывать доставку? Не сюда же, куда вход посторонним строго-настрого запрещен… да и не найдут они несуществующий этаж… Ко мне домой? А смысл какой? Может быть, сразу на вокзал?

А тогда зачем связываться с проводником? Может, лучше пусть сразу перешлют мазь по своим каналам в наш город?..

От раздумий меня отвлек сигнал о том, что к нам пожаловал в гости кто-то из своих. Рудавский пошел открывать, даже не расстегнув кобуры, и был незамедлительно выдран за это вошедшим Геноном. За спиной шефа маячил главный научный консультант Опеки, действительный член всех действующих Академий наук, профессор Ариан Диамидович Гузевский.

Вошедшие уселись по обе стороны от меня и забегали глазами по экранам квадратора. Я предложил им кофе, но они отказались.

— Ну-с, что у нас тут творится? — несколько брюзгливо осведомился Генон.

— Судя по тому, что мир пока еще существует, за время моего дежурства ЧП не случилось, шеф, — доложил я. Кое-кому мой тон мог бы показаться развязным, но начальник у нас был демократичен, начальник наш не любил чинопочитания и верноподданических интонаций. Хотя, если того требовали интересы дела, он мог наехать на любого из нас дорожным катком и с наслаждением расплющить провинившегося в лепешку.

— Ну-ну, — пробормотал он и повернулся к Гузевскому. — Видите, профессор, с какими наглецами мне приходится работать?

Профессор застенчиво осклабился и что-то невнятно изрек. Он был небольшого роста, лысоват, с крупными, прокуренными до черноты зубами. Чем-то он был похож на Господа Бога в известном антирелигиозном кукольном спектакле Образцова. А вообще, только человек с очень большим воображением мог бы принять его за крупного ученого: заношенный до дыр свитер, рубаха в клетку без галстука, мятые брюки, давным-давно потерявшие всякое подобие стрелок, стоптанные ботинки армейского образца. И, тем не менее, именно он был крестным научным отцом Опеки.

Генон рассказывал мне, что благодаря Гузевскому и его великой теории из миллионов людей был вычленен один, который и стал Подопечным, однако в чем заключалась эта методика, я, признаться, до сих пор так и не уяснил: не хватало знаний…

— А если конкретнее? — спросил у меня Генон.

Я описал сегодняшние приключения Подопечного по дороге на работу.

— Кстати, шеф, — в заключение сказал я, — а почему бы нам не организовать нашему другу работу на дому? Ведь тогда можно было бы избежать всех этих треволнений, связанных с перемещением Подопечного по городу…

— Вы посмотрите на него, Ариан Диамидович, — с преувеличенным удивлением протянул Генон, — до чего он додумался! Как все-таки быстро растут кадры!.. Вот мы с вами тут заскорузли умами, зря только свой хлеб едим, а они — молодые, энергичные, инициативные!.. Может, у тебя еще есть какие-нибудь соображения, Кирилл?

— Конечно, — невозмутимо сказал я. Раз уж начинаешь резать правду-матку начальству в глаза, то всегда следует идти до конца, иначе помимо всего прочего тебя еще обвинят и в половинчатости. — Я вообще считаю, что нам пора сменить тактику Опеки. Вы посмотрите на Подопечного, как он живет: хоть и отдельная квартира, но обычная клетка в панельном доме. Машины даже отечественной нет, не говоря уж об иномарке. На две комнаты всего один телевизор!.. Да что там говорить о материальном положении — вы ведь даже не позволяете ему ребенком обзавестись! И после всего этого вы хотите, чтобы он чувствовал себя счастливым человеком?!..

Я и сам чувствовал, что меня заносит, но остановиться вовремя не смог.

В диспетчерской воцарилась нехорошая тишина. Рудавский, пробормотав, что пойдет заварит кофе, вовремя ретировался от греха подальше в соседнюю комнату.

— Ну и что вы об этом думаете, профессор? — громко осведомился Генон. На скулах его начинали вспухать желваки: верный признак предстоящей вспышки.

— Видите ли, коллега, — сипло изрек Гузевский, обращаясь ко мне, — вы оказались в плену у довольно распространенного … м-м… заблуждения, свойственного ненаучному подходу к оценке положения человека в мире и обществе. Я не хотел бы показаться чересчур назидательным, но данное заблуждение заключается вкратце в том, что будто бы положительная оценка субъектом своего существования — то есть, так называемое счастье — зависит целиком и полностью от совокупности условий существования. «Бытие определяет сознание», вдалбливали нам в голову на протяжении многих лет, забывая подчас уточнить, что имеется в виду под бытием, а что — под сознанием… Вданном случае существование нашего Подопечного определяется весьма специфичной совокупностью условий, среди которых немаловажную роль играет его неосведомленность об Опеке…

— Я понял, Ариан Диамидович, — довольно невежливо прервал я излияния главного научного консультанта. — Ну, хорошо, вы считаете, что работа на дому, машина — это роскошь, которая даст Подопечному основание догадаться о нашей Опеке… Но ребенок-то здесь причем?

— А вот на этот вопрос тебе отвечу я, — вмешался Генон. — Если бы Подопечный был женщиной, то и тогда мы бы постарались сделать все, что в наших силах, чтобы не допустить рождения ребенка. И не надо считать нас бесчеловечными сухарями, Кир.

Просто-напросто ребенок, помимо тех положительных эмоций, которые он доставляет своим родителям, неизбежно станет причиной для тревоги, страха за его судьбу, а в конечном счете — и лишним объектом для Опеки. Ты вот что пойми, Кирилл: мы ведь не всесильные боги, и наши возможности не безграничны… А родись у Подопечного ребенок — и объем тех средств, которые мы тратим на Опеку, возрастет во много раз!

— По-вашему, бухгалтерский подход к проблеме человека уместен, шеф? — спросил я и тут же понял, что переборщил.

Генон взорвался. Он стукнул кулаком прямо по диспетчерскому пульту, едва не выведя из строя всю аппаратуру, и заорал, что, в конце концов, ему решать, чту Подопечному нужно, а что — нет; что в обязанности диспетчера вовсе не входит решение концептуальных вопросов Опеки и что, самое главное, я упускаю из виду один момент… Тут он замолчап так же внезапно, как и начал кричать.

— Что вы имеете в виду, шеф? — спросил я, тоже начиная злиться.

— Галина, — сказал коротко Генон, и я сразу всё понял и оценил этот аргумент как действительно убойный.

— Простите, шеф, — виновато сказал я, отведя глаза.

— Ладно, — сказал он. — Бог простит… Ты лучше не отвлекайся, Кирилл. Пойдемте, Ариан Диамидович.

Уже у выхода Генон обернулся ко мне и сказал:

— А вообще-то ты идешь по моим стопам, мой хороший. Когда-то и я мучился подобными вопросами…

Уж не знаю, чего больше прозвучало в этот момент в голосе шефа: похвалы в мой адрес или сожаления о том, что люди обречены повторять чужие ошибки…

Когда они ушли, я некоторое время тупо пялился на экраны квадратора, прежде чем сообразил, что меня уже давно вызывает на связь агент номер восемнадцать. Это был один из наших людей в НИИ, где работал Подопечный. Кто это был на самом деле, я не ведал и ведать, в принципе, не хотел: какая мне разница?.. Вообще, у нас много было своих людей в самых разных местах, где имел обыкновение бывать Подопечный, но в НИИ — особенно. Каждый из них имел свой порядковый номер, и все они, наверное, совмещали работу на Опеку с исправным исполнением своих функций в качестве старших и младших научных сотрудников, лаборантов, инженеров-испытателей и прочих штатных единиц.

Агент номервосемнадцать был в состоянии, близком к панике. Через полчаса всех больших и малых начальников собирали на расширенное совещание-летучку с участием директора НИИ господина Теренецкого. Между тем, по сведениям, имеющимся у номера восемнадцатого, на данном совещании заведующий производственным сектором некто Сипайлов должен был выступить с разоблачительной речью, в которой непременно собирался упомянуть с отрицательной стороны и Подопечного. Может быть, никакими оргвыводами этот демарш Подопечному и не грозит, но энное количество нервных клеточек у него наверняка отнимет… Все меры, предпринятые номером восемнадцатым в целях предотвратить критику в адрес Подопечного, результатов не дали, поскольку господин Сипайлов прибыл в НИИ недавно и еще не успел — а может быть, и не захотел уяснить, на каком особом положении здесь находится скромный инженер по технике безопасности. В связи с этим, мне как лицу ответственному и полномочному предлагалось принять соответствующее решение.

Я скрипнул зубами, но вслух заверил номера восемнадцатого, что, конечно же, без внимания его информацию не оставлю. В течение последующих пятнадцати минут я вывел на экран компьютера и тщательно изучил личное дело господина Сипайлова.

Ничего хорошего для себя я там не обнаружил. Судя по его биографии, зав производственным сектором был человеком прямым и принципиальным, и оправдывал свою репутацию правдолюбца несмотря ни на что. За свое пагубное пристрастие к истине он уже не раз был наказан лишением всевозможных премий, увольнением с работы, развалом своей собственной семьи и даже мордобитием, но, видно, испытания только закаляли его характер.

У меня было много разных возможностей заткнуть глотку этому борцу за справедливость на производстве, но я решил выбрать самый верный и быстродействующий способ. Я снял трубку и набрал номер самого Теренецкого.

Однако его на месте не оказалось. Секретарша милым голоском мне сообщила, что еще с утра Павел Александрович уехал в главк и ожидается лишь к самому совещанию. Затем все тем же приятным голосом она осведомилась, кто его спрашивает и что передать, и я вынужден был положить трубку.

М-да, что же делать? Выход напрямую на Сипайлова вряд ли что-то мне даст, наоборот, это может лишь усугубить положение Подопечного: в глазах правдолюбцев телефонные звонки заступников свидетельствуют лишь о том, что в данном коллективе сложилась система круговой мафиозной поруки и коррупции… Но не сбрасывать же этого склочника с лестницы, черт побери, чтобы только помешать ему выступить на совещании!..

А может, организовать неявку на совещание Подопечного?.. Нет-нет, это не годится: потом-то он все равно узнает, каких гадостей про него наговорил Сипайлов. Злые языки передадут, добавив от себя массу такого, чего и не было сказано в его адрес…

Нет, мой хороший, работать надо тоньше, ведь, если верить нашему дорогому Генону, работа у нас филиграннее, чем у какого-нибудь левши, подковывающего блоху!..

Совещание началось вовремя. Теренецкий прибыл из главка к самому началу, так что перехватить мне его не удалось — да я не особенно и старался. Тема, вынесенная в повестку дня, была стандартная: итоги деятельности за минувший квартал и задачи на предстоящий. В прениях каждый из участников получал возможность высказать все, что у него наболело на душе, пожаловаться на отсутствие финансирования и материально-технического снабжения, потребовать расширения штата своего подразделения и пообещать, что в ближайшем будущем, тем не менее, все задачи будут блистательно выполнены. На мой взгляд, в таком же духе совещания в различных организациях нашей бюрократически-производственной страны протекали в течение последних тридцати лет, только раньше выступавшие не обходились без упоминания решений последнего партийного съезда или пленума ЦК, которые, как универсальный ключик, подходили к любой проблеме в жизни общества…

Пока Теренецкий зачитывал, что называется, «с листа» подготовленный ему нештатной референтурой доклад, в зале было тихо, и кое-кто в задних рядах умудрялся даже дремать или просматривать последний номер «Московского комсомольца». Сипайлов же проявлял необыкновенное внимание к докладу начальника.

По-моему, временами он даже конспектировал его. К началу прений он явно налился до краев энергией разоблачительства. Однако, выступавший перед ним начальник исследовательской группы проблем автоматики, человек тишайший по своей природе, вдруг обрушил на Сипайлова град не очень заслуженных обвинений. Что-де с приходом этого человека производство в НИИ окончательно остановилось, что он окружил себя бездарными подхалимами и пьяницами, а всех толковых и непьющих уволил, что он наплевательски относится к важнейшим плановым показателям.

Вследствие этого, по мнению выступающего, под угрозой находится не только план его исследовательской группы, но и весь НИИ как таковой!..

Что тут началось!.. Сипайлов, красный как рак, потребовал слова и полез на трибуну оправдываться. При этом он сосредоточил весь свой полемический заряд на «пресловутой исследовательской группе автоматики», которая вовремя не выполняет свои обязательства, грубо не подчиняется распоряжениям директора и вообще отличается крайней неисполнительностью и стремлением перекладывать вину за свои упущения на других. В зале возник шум, аудитория, почуяв скандал, встрепенулась и разделилась на сочувствующих начальнику группы и на сторонников «производствен-ников». Разумеется, про Подопечного Сипайлов, ушедший в конце концов в глухую защиту, уже забыл напрочь.

Я утер пот со лба.

Совещание закончилось как раз перед обедом, и я «проводил» Подопечного в столовую, распорядился пропустить его без очереди к прилавку раздачи блюд и принял меры к тому, чтобы ему не подсунули вчерашний прокисший соус, гречку с булыжниками на гарнир, и чтобы борщ налили без слоя расплавленного маргарина, неотвратимо вызывающего даже у человека с луженым желудком изжогу первой степени. Слишком свеж в моей памяти был эпизод, когда из-за пустякового расстройства желудка Подопечного рванул газопровод в одной из московских многоэтажек. Людей, к счастью, в доме в момент взрыва оказалось немного, но несколько десятков семей лишились жилья…

После обеда Подопечный вдруг повернул в направлении библиотеки, и я спохватился.

Пускать его туда ни в коем случае не следовало, потому что среди девчонок, работавших в библиотеке, имела место вялотекущая эпидемия какого-то очень уж тяжелого вируса гриппа. Времени у меня было очень мало, и в самый последний момент, когда Подопечный уже собирался толкнуть дверь читального зала, его ухватили сзади за рукав, и он наверняка испытал шок невероятной остроты: перед ним стояла дама ослепительной красоты. С обезоруживающей улыбкой на устах дама обратилась к Подопечному с просьбой показать ей дорогу в приемную директора (которая располагалась в совершенно противоположном от библиотеки крыле здания), и устоять перед этим было бы не в силах любого мужчины, осознающего себя таковым. Подопечный не стал исключением, и проводил даму до самой приемной, а там его уже ждал для пустякового, но продолжительного разговора агент номер девять, так что, когда Подопечный спохватился и глянул на часы, библиотека уже закрылась на двухчасовой перерыв.

Покачав головой, инженер по технике безопасности вернулся в свой кабинет и вновь предался литературному творчеству.

Я перевел дух и решил тоже пообедать. Рудавский, в обязанности которого входило мое всестороннее обеспечение, быстренько соорудил нечто вполне съедобное, и мы с ним неплохо подзаправились. Уже за кофе я опять вспомнил о лекарстве для матери, но мое намерение покончить с этим делом раз и навсегда было парализовано в зародыше грянувшим телефонным звонком.

Это была Лика, которая тут же извинилась за то, что отрывает меня от работы (я тут же оглянулся на ничего не подозревающего Рудавского и плотнее прижал к уху наушник: диспетчерам строго-настрого запрещались личные переговоры по служебным телефонам во время дежурства, и за подобное нарушение от Генона запросто можно было схлопотать нечто похуже строгого выговора), но дело было неотложное. По чистой случайности ей удалось приобрести два билета на вечерний спектакль к Виктюку, и она хотела, чтобы я разделил радость ее приобщения к авангардному искусству. Я попытался объяснить ей, что мысленно я всегда с ней, а вот физически не получается из-за дежурства, но она не восприняла это как аргумент.

«Зайчик, ну попробуй отпроситься, — жалобным голоском принялась канючить она, — ну ради меня… ну неужели ты не можешь?.. ну, один раз всего!» — и так далее, в том же духе. В конце концов, я, не сдержавшись, брякнул что-то слишком крепкое, и Лика попросила не звонить ей больше. Попытки мои достигнуть примирения результатов не дали, и я с чувством глубокого неудовлетворения брякнул сердито трубку на аппарат.

Подопечный на экране сидел в той же позе, что и час назад, и яростно стучал по клавишам клавиатуры. Признаться, я даже позавидовал его работоспособности.

Интересно, что он на этот раз стругает?.. Дадим-ка мы максимальное увеличение…

Я принялся настраивать резкость объектива видеокамеры, что была встроена в толстый гвоздь, на котором висела огоньковская репродукция картины Чюрлениса «Истина», и внезапно обнаружил, что фокусировка разрегулировалась окончательно и бесповоротно. При максимальном увеличении изображение Подопечного, корпящего за компьютером вполоборота ко мне, становилось расплывчато-мутным. Неужели камера ерундит?.. Я повозился с непослушной аппаратурой еще с полчаса, потом плюнул и вернул изображение на экране монитора в прежнее положение. Ладно, при сдаче дежурства надо не забыть сделать об этом запись, пусть техники проверят, в чем дело…

… Все равно я знаю, что за вещь он пишет вот уже третью неделю, подумал я. На этот раз дело там происходит в далеком будущем, когда ученые сделали сенсационное открытие о том, что к Земле из космоса приближается гигантская «черная дыра», жадно пожирающая любую материю, попадающуюся ей на пути.

Катастрофа неизбежна, но наступит она не раньше, чем через тысячу лет, так что перед человечеством возникает альтернатива: либо бросить все силы на строительство космических кораблей, способных эвакуировать землян на одну из пригодных для жизни планет вне опасности, либо… либо жить, как прежде, не думать о том, что ждет далеких потомков, и изо всех сил надеяться, что уж они-то, эти шагнувшие к высотам прогресса потомки, найдут способ избежать гибели… Что-то его в последнее время тянет на глобальные темы, подумал я.

Неужели из подсознания его прорывается инстинктивное ощущение того, что он сам является причиной бед и гибели для сотен тысяч людей? Но если это так, то, значит, мы обречены регулярно гасить в нем это ощущение любым доступным нам способом? Как там сказал профессор Гузевский? Что неосведомленность об Опеке является одним из ключевых условий счастливого существования этого человека, и может быть, он прав, этот академик от системологической астрологии и астрологической системологии, соединенных им в рамках одной теории…

Я бросил взгляд на часовое табло и ужаснулся. До отхода поезда, с которым я должен передать матери лекарство, оставалось всего три часа. Я потянулся было к телефону, но в этот момент по экрану монитора слежения пробежала странная дрожь, Подопечный сладостно потянулся, оторвавшись от компьютера, а потом поднялся и стал облачаться, явно готовясь покинуть рабочее место досрочно. «Да, ему же еще на рынок надо зайти!», вспомнил я. Черт бы их побрал со своей картошкой!..

В последующие три часа у меня не было ни минуты свободного времени, и очнулся я от управленческой горячки весь в поту лишь тогда, когда Подопечный переступил порог своей квартиры, где на нем тут же повисла жена Галина…

* * *

Сдав на следующее утро дежурство Гагику Берулаве, я кое-как дополз до дома на своем «мерседесе», дважды чуть не совершив ДТП с тяжкими последствиями, и тут же завалился спать. Как всегда, чувствовал я себя совершенно разбитым, но в тот день почему-то особенно. Однако выспаться мне не дали.

Около полудня меня разбудил телефон, причем, если судить по его трелям, вызывали меня из Опеки и очень срочно. С большим трудом продрав глаза и подавив в себе мощные позывы к луддитству, я взял трубку.

Это был Берулава, который с большим сочувствием осведомился, не разбудил ли он меня. Когда же я почти искренне пожелал, чтобы вокруг могилы, в которой его когда-нибудь похоронят, однажды вырос частокол из мужских пенисов, то Гагик удовлетворенно поцокал языком, высоко оценив восточную цветистость моих проклятий, и перешел непосредственно к делу.

Дело было довольно скверным.

Во-первых, по неизвестной причине Подопечный сегодня утром изменил маршрут своего следования на работу и, вместо того, чтобы сесть на троллейбус, предпочел добираться до станции метро Красные Ворота, а потом с двумя пересадками на Чистых Прудах и Третьяковской — до Площади Ильича, затратив на дорогу ровно вдвое больше времени, чем троллейбусом.

Во-вторых, на протяжении всего этого вычурного маршрута вокруг Подопечного регулярно мелькало одно и то же лицо, которое усиленно изображало невнимание к персоне Подопечного, но чувствовалось, что именно им-то лицо и заинтересовано больше всего на свете. Люди Опеки, разумеется, пожелали проследить путь незнакомца, но тот, проводив Подопечного чуть ли не до ворот его НИИ, таинственным образом исчез, будто провалился под землю.

И в-третьих, и это было самое сногсшибательное известие, когда Берулава хотя бы профилактики ради решил установить по картотеке личность конкурента Опеки, то оказалось, что речь идет об известном в преступном мире киллере, трудящемуся под полудетской кличкой Дизик.

Картина складывалась четкая, как будто совпали друг с другом разрозненные кусочки детской головоломки, именуемой на западный манер «пазлом»: некто заказал Дизику убийство Подопечного, и тот осуществлял обычную в таких случаях «разведку подступов к объекту». В то же время было весьма вероятным, что Подопечный почувствовал эту опасность или каким-то образом узнал о ней, потому что заметался, пытаясь избежать покушения. Правда, особой паники в его действиях пока не было заметно, но если он действительно переживал чисто животный ужас дичи, то это было еще хуже, чем если бы его прикончили одним выстрелом.

В связи со сложившейся обстановкой Генон приказал Берулаве вызвать на экстренное совещание всех кураторов Опеки.

Совещание началось в час дня в подземном зале заседаний Опеки, вход в который был замаскирован под ржавую железную дверь в стене на станции метро «Октябрьская» с примелькавшейся вывеской «Посторонним вход воспрещен». В качестве информации Генон продемонстрировал нам утреннюю запись эволюций Дизика в близости от Подопечного, снятых скрытой камерой, а заодно и дал его сильно увеличенный портрет. Киллер выглядел интеллигентно и респектабельно. Он был облачен в роскошную дубленку, на голове его красовалась подбитая мехом кожаная шапочка с козырьком, а в руке был изящный пластиковый дипломат стоимостью сто пятьдесят долларов. Если Дизик имел при себе оружие, то оно, скорее всего, лежало у него в дипломате, в красивом футляре, обитом благородным бархатом.

Попутно Генон зачитал нам доблестную биографию нашего нового конкурента, составленную по материалам досье, заведенном на него три года назад, когда Дизик грохнул в Чертаново одного известного «автори-тета». Характерной чертой киллера была исключительная меткость, причем при стрельбе из пистолета. «Авторитета» он убрал одним-единственным выстрелом, когда машина, на переднем сиденье которой рядом с личным водителем восседал «авторитет», выезжала из переулка на широкий проспект. Напротив переулка стоял пятиэтажный «хрущевский» дом, на чердаке которого сидел Дизик. Выстрел его был таким точным, что жена «авторитета», сидевшая за мужем, не пострадала, хотя если бы пуля вошла «авторитету» не в правый глаз, как это случилось, а в левый, то неминуемо пробила бы голову и его супруге… Именно эта меткость и создала Дизику в определенных кругах столицы репутацию надежного человека, когда требовалось кого-нибудь убрать. К тому же, он был умен и хитр, этот Никитин Юрий Петрович, 1961 года рождения, русский, уроженец города Москвы. Все заказы, которые, по оперативным данным, он брал за эти три года, он действительно исполнял четко и с умом. В результате, ни разу не попался ни на месте преступления, ни позже. Более того, он каким-то образом сумел ускользнуть от возмездия со стороны «соратников» своих жертв и от попыток спрятать концы в воду со стороны тех, кто заказывал ему убийства. И уж совсем было непонятно, почему, имея на Дизика столь подробное досье, органы правопорядка не могли арестовать его.

Последнее время он скрывается неизвестно где, пояснил Генон. Меняет города и веси, как перчатки. На него объявлен всероссийский розыск, и портреты его печатаются в газетах, передаются по телевидению и висят на стендах «Их разыскивает милиция» по всей стране от Чукотки до Мурманска. Безрезультатно. А теперь оказывается, что он в Москве, да еще и явно охотится на нашего Подопечного!.. Генон помолчал и осведомился, какие у нас есть вопросы.

Саша Ромицын спросил, есть ли у Дизика родственники и где они проживают. Генон рассказал, что мать Юрия Никитина в настоящее время вместе с третьим по счету мужем живет в городе Долгопрудный, что она не знает и в принципе знать не желает, где может носить ее непутевого сыночка, и что есть основания верить ей, потому что Дизик ни разу не появлялся в Долгопрудном за последние два года.

Больше вопросов не было. Тогда шеф поинтересовался, какие у нас в связи со всем этим будут предложения и идеи. Предложение было только одно: усилить меры по обеспечению безопасности Подопечного, но, естественно, ничего не говорить ему об этом. При первом же следующем появлении Дизика вблизи объекта Опеки задержать его любым способом, вплоть до применения против него оружия…

"Нет-нет, мои хорошие, — взволнованно сказал Генон, — вот этого лучше не надо!..

Мне он очень нужен живым. По крайней мере, в состоянии поведать, кто и с какой целью нанял его для данной работы".

«Что ж, тогда нам, джентльмены, придется стрелять так, чтобы не попасть этому мерзавцу в язык», пошутил наш балагур Валера Багмутов.

«Я вам еще раз говорю, — серьезно повторил Генон. — Никитин мне нужен живым. Где гарантия, что его одного наняли для ликвидации Подопечного? Может быть, вокруг бродят и другие убийцы, только мы их не знаем?»…

«Вы что, шеф, полагаете, что наш Подопечный может заинтересовать кого-то до такой степени?», спросил я.

«А вы нет? — вскинулся Генон. — Кто из вас может выдвинуть правдоподобную версию насчет мотивов, которые могли бы побудить кого-либо на Земле заказать одному из лучших киллеров Москвы убийство инженера по технике безопасности никому не нужного НИИ? Или вы считаете, мои хорошие, что Дизик переквалифицировался из наемного убийцы в личного охранника? Какие версии вы можете выдвинуть по этому поводу?».

Все молчали. Действительно, Генон рассуждал логично. Жизнь Подопечного могла бы заинтересовать кого-то только в том случае, если бы этот «кто-то» знал об его статусе «детонатора». Но если даже каким-то образом и произошла утечка подобной информации, то желать убийства человека, от безопасности и благополучия которого зависит существование целой страны, если не всего мира, могли бы только политические авантюристы, маньяки-самоубийцы или внешние недоброжелатели нашего государства. Первые и вторые отпадали, потому что если бы Дизика послал кто-то из них, то не с целью убить Подопечного, а чтобы захватить его в качестве заложника и затем потребовать от правительства выполнения каких-нибудь крутых требований. Значит, скорее всего, речь могла идти только о внешних врагах.

Правда, и в этом случае оставалось неясным, почему спецслужбы враждебных нам государств решили использовать для убийства Подопечного российского киллера, а не своих тайных агентов, несомненно, более натренированных для подобных миссий.

Не хотели оставить свидетельства своей причастности к этому делу?..

Все эти соображения промелькнули в моей голове в какие-то доли секунды, а потом я поднял, как в школе, руку, прося у Генона слова.

— Я всегда считал, что самая светлая голова из нас — у Кирилла, — сказал Генон с усмешкой. — Что ж, мы слушаем тебя очень внимательно, куратор Сетов.

Стараясь не распространяться, я изложил суть своих мысленных рассуждений и добавил:

— Те, кто нам противостоит, не могли не знать о том, что мы опекаем Подопечного.

Любому профессионалу достаточно было бы чуть-чуть понаблюдать за ним, чтобы убедиться, что мы с него чуть ли пушинки не сдуваем. Из этого можно сделать вывод, что либо Дизик является спецагентом иностранной разведки — кстати, не этим ли объясняются его экстраординарные даже для киллера качества: меткость, неуловимость, умение принимать тактически умные и правильные решения? — либо он подсунут нам специально, чтобы отвлечь наше внимание, пока настоящие убийцы будут выполнять свою задачу… В первом случае мы должны поступить так, как предлагает наш самый мудрый из всех начальников на свете, то есть стараться взять и с пристрастием допросить Дизика, пока он не успел напакостить. Но…

Я заколебался.

— Что, Кирилл? — спросил Генон. — Забыл свою мысль?

— Нет, шеф, — сказал я, отведя взгляд. — Просто я больше склоняюсь ко второму варианту. Мне как-то не верится, что разведчик будет так лезть на рожон, как это делал сегодня утром Дизик. Поверьте на слово бывшему разведчику!..

— … а ныне — сторожу музея КГБ, — под всеобщий хохот завершил мою фразу Багмутов.

Генон тоже снисходительно улыбнулся.

— Смею заметить, — язвительно сказал он мне, — что ты допускаешь одну методологическую ошибочку, мой хороший. По-твоему, если человек работает на иностранную разведку, так он просто обязан быть джеймсом бондом… Нет, Кир, это только в боевиках существуют суперагенты, в жизни всё гораздо проще!

Я смущенно пробормотал, что, конечно, ему как начальнику виднее, и что, конечно же, право решать принадлежит ему, а не нам, и это правильно, но что все-таки я останусь при своем мнении, которое, разумеется, не воспрепятствует выполнению мной любых указаний и приказов…

«Ладно, ладно, — добродушно ответствовал Генон. — Кому-то же нужно быть не согласным со здравомыслящим большинством!»…

После чего мы приступили к разработке конкретных вариантов наших действий в случае повторного появления Дизика в поле нашего зрения.

* * *

Мы удвоили и утроили бдительность, отслеживая Дизика, но его физиономия больше не мелькала в тех местах города, которые мы просматривали не только с помощью своих людей, но и посредством стационарных скрытых видеокамер. Берулаве не стоило завидовать: у него не было ни минуты передышки. В диспетчерской то и дело звонили телефоны, пищали «сотовики», из телефакса непрерывно ползли листы с какими-то данными. Одним словом, «святая святых» Опеки очень напоминала в тот день пресс-центр на Олимпийских играх.

Генон бросил нас, кураторов, на подмогу «провожатым». Все люди уже были оповещены и проинструктированы, но только мы владели информацией в полном объеме.

Лично мне бесследное исчезновение Дизика очень не нравилось. Это было затишье перед бурей. Если учесть методы его работы, этот тип любил нападать на свою жертву из засады с дальнего расстояния. Как бы не прозевать его, подумал я и, повинуясь какому-то неясному ощущению, отправился к проходной, из которой через полчаса должен был выйти с работы Подопечный.

Напротив проходной НИИ автоматики и электроники располагалась трамвайная остановка, поэтому, если преступник задумал совершить покушение здесь, то он должен был выстрелить именно в тот момент, когда Подопечный будет переходить дорогу. Другого такого удобного случая у него больше нигде не будет. В других местах киллеру будет мешать либо кустарник, либо деревья, либо толпы прохожих на тротуаре. Стрелять же в трамвае или в метро означает подвергаться опасности быть схваченным на месте преступления, да и свидетелей там слишком много, которые впоследствии могут опознать убийцу… Нет, чем больше я размышлял, тем все больше утверждался во мнении, что Дизик попытается напасть на нашего инженера возле НИИ — если, конечно, он вообще намерен нападать на него.

Улица, на которой находился институт Подопечного, была не очень широкой и мест для укрытия предоставляла немного. Справа и слева от проходной на протяжении добрых сотни метров тянулся глухой бетонный забор. На другой стороне улицы никаких зданий не было, поэтому Дизик не мог спрятаться где-нибудь на крыше или на чердаке, как любят поступать в таких случаях киллеры. Оставались естественные укрытия в виде деревьев в чахлом скверике и машины на стоянке, которая находилась метрах в пятидесяти от проходной, чуть наискосок от нее. Сквер я исключил сразу: не то было время года, чтобы человек в нем мог остаться незамеченным. Если только, разумеется, он не затаился под снегом наподобие фронтового снайпера…

Значит, оставались самые надежные и естественные в городских условиях укрытия: машины. На стоянке их было десятка два, и все они были легковыми. Кабины их были пусты. Однако на проезжей части, притулившись к обочине, торчало еще несколько машин, причем среди них были и грузовики, и минифургоны, в кузове которых вполне мог сидеть сейчас Дизик со снайперской винтовкой, оснащенной хорошим прицелом, и с комфортом готовиться к решающему выстрелу. Не могу же я проверять все грузовики: ведь таким образом я сразу выдам себя своему невидимому противнику. Я неторопливым шагом прошел вдоль бетонной стены сначала в одну сторону, потом в другую. Посмотрел на часы. Опять неспешно двинулся, заложив руки за спину, по тротуару. Если киллер сейчас наблюдает за мной, пусть слегка понервничает, гадая: действительно ли я жду кого-нибудь, кто должен выйти из проходной, или же пытаюсь засечь его, затаившегося в своем укрытии.

Я знал, что, в сущности, вступил в неравное противоборство с моим противником.

Во-первых, я его не вижу и даже не знаю, здесь ли он сейчас и собирается ли он стрелять. Во-вторых, вариантов нападения на Подопечного настоящий профессионал даже при этих скудных декорациях мог бы придумать тысячу, и я никак не смог бы воспрепятствовать реализации его замысла, если только убийца, конечно, не встанет посреди тротуара с автоматом наизготовку. Единственный способ как-то помешать предстоящему покушению — это попытаться заранее разгадать, что же задумал киллер. Для этого волей-неволей нужно раскинуть мозгами, хотя думать в условиях цейтнота и стресса никому не хочется…

… Значит, исходим из того, что киллер сейчас лежит на полу или на сиденье машины и наблюдает за обстановкой через заранее просверленную дырочку. Стоит показаться Подопечному из стеклянной будки проходной — и он мгновенно заведет мотор, промчится на скорости по дороге и стрелять в нашего инженера будет на ходу, пока еще никто из возможных свидетелей и охранников не успееет опомниться.

Что ж, вполне возможно… Или выстрелит от места стоянки, а потом заведет машину и умчится за поворот дороги. Или, увидев свою жертву, сначала заведет машину, а потом уже будет стрелять, не выезжая со стоянки. В любом случае, он должен будет довольно быстро завести машину, потому что ему нельзя сделать это слишком рано, иначе он привлечет к себе наше внимание… Однако, учитывая тот факт, что морозец сейчас — примерно минус двадцать градусов и что у всех машин в поле моего зрения двигатель заглушен, значит, машина у Дизика такая, что он уверен: мотор заведется с полоборота. Так, например, это не может быть иномарка с дизельным движком — завести их зимой очень проблематично. Значит, отбрасываем вон тот джип «мицубиси-паджеро», желтый «ниссан» и серебристую «ауди»… Пойдем дальше тем же методом исключения. Если бы я был убийцей и поджидал бы свою жертву в автомобиле, какого цвета машину я бы выбрал для этой цели? Яркую, как канарейка или губная помада? Вряд ли. Сверкающую, как елочная игрушка? Ну, что вы!.. А может, спортивную иномарку, бросающуюся в глаза своими необычными контурами, блестящими фонарями и многочисленными «наворотами»? Упаси боже: ведь мне, наоборот, не следует привлекать к себе внимания возможных свидетелей…

Значит, отбрасываем всё, что попадает в вышеперечисленные категории, и остается у нас всего пять машин. «Жигули» пятой модели кофейного цвета, серый «рено» да белая «волга» — это на стоянке. Плюс «москвич»-комби с трафаретом на дверце «Доставка грузов населению» и вся, от порожков до макушки, забрызганная грязью «девятка» — это на дороге… Теперь остается уделять этим «тачкам» повышенное внимание по сравнению с остальными, но и дорогу из поля зрения не упускать: вполне возможно, что киллер вылетит из-за поворота в тот момент, когда Подопечный будет переходить проезжую часть.

Я вновь посмотрел на часы и увидел, что с момента окончания рабочего дня прошло уже двадцать пять минут. Что-то наш герой сегодня заработался… Или он попросту боится нос высунуть из своего уютного кабинетика, словно чувствуя, что смерть дышит ему в затылок?

Мини-приемник в моем ухе пискнул вызовом, и я услышал голос Гагика Берулавы:

— Кирилл, ты где?

— В районе проходной НИИ, — отозвался я, поднеся ко рту запястье с часами, в браслет которых был вмонтирован микрофон. — Решил подстраховать наших…

— Думаешь, наш конкурент попытается нам нагадить?

— Все возможно, — уклончиво сказал я. — Правда, здесь пока всё спокойно.

— Как ты считаешь, может, лучше эвакуировать Подопечного от проходной как можно быстрее? Всё будет выглядеть вполне естественно: просто сослуживец, имеющий машину, предложит Подопечному подбросить его до метро…

Какое-то интуитивное озарение толкнуло меня ответить:

— Нет-нет, ни в коем случае! Пусть всё идет, как обычно.

Наверное, уже тогда я предвидел, что если киллер решил напасть на Подопечного сейчас, то надо выжать из этой ситуации всё, что можно. Возможно, Дизик пока не подозревает о нашем присутствии, и это сулит нам определенную внезапность, а вот если убрать у него из-под носа того, за кем он охотится, это вызовет у него подозрения, и в следующий раз он будет действовать гораздо изощреннее…

— Может быть, тебе нужна подмога, Кир?

— Было бы замечательно.

— Хорошо, сейчас пришлю к тебе Рауфа и Пуртова. Только смотрите, не обложайтесь там, а то шеф с меня три шкуры потом спустит!..

Я понял, что Гагик волнуется, как школьник, не приготовивший домашнее задание.

Что ж, его можно было понять. Я и сам мандражировал, хотя на заднем плане моего сознания все-таки пульсировала подленькая мыслишка о том, что, вообще-то, неплохо было бы, если бы этот негодяй Дизик сумел прикончить нашего Подопечного.

И даже если бы весь мир, включая меня самого, полетел бы из-за этого в тартарары, в последний миг я, наверное, испытал бы некое удовлетворение, потому что умирать лучше вот так, сразу, когда у тебя из-под ног выбивают табурет, а не постепенно, когда все больше затягивают петлю на твоем горле… В принципе, вдруг с необычайной ясностью понял я, вся наша операция, затянувшаяся на много лет и не имеющая ни конечной цели, а следовательно и предела, — не что иное, как попытка продлить агонию гибнущего многомиллионного организма нашей цивилизации.

Человечество обречено, вопрос только в том, сколько времени ему еще удастся оттягивать свою гибель. И дело даже не в Подопечном, потому что, не будь его, нашлось бы что-нибудь другое в функции дамоклового меча, повисшем над миром на постепенно перетирающейся веревке: великий мор, разгул СПИДа, экологическая катастрофа, истощение всех ресурсов, дырка в озоновом слое, таяние льдов Антарктиды или шальная комета…

Появились Рауф и Пуртов. Первый сошел с трамвая, вывернувшего из-за поворота, и так и остался стоять на остановке, словно решил сделать пересадку на другой номер. Пуртов же приехал на «уазике» с надписью на дверцах «Министерство связи», что вполне сочеталось с профилем деятельности НИИ Подопечного. Припарковавшись напротив проходной, он, не выключая двигателя, развалился на сиденье и вроде бы задремал, но меня его беззаботная поза в заблуждение не вводила. Я знал, что в кабине у Пуртова приготовлен целый арсенал вооружения, начиная от карабина и кончая портативной «базукой».

Я вновь нажал на радиобраслете кнопку вызова диспетчера и сказал вмиг всполошившемуся Берулаве:

— Гагик, предупреди меня, когда Подопечный выйдет из корпуса и двинется к проходной.

— А он уже идет, — растерянно откликнулся Берулава.

— Так какого же черта ты молчишь?! — вскричал я.

Время сразу сдвинулось с мертвой точки и, убыстряясь с каждой секундой, понеслось под гору грузовиком, сорвавшимся с тормозов.

Я вновь огляделся, чувствуя, как спина моя покрывается испариной несмотря на мороз. Через пять минут Подопечный должен показаться из проходной, и если убийца уже загнал патрон в ствол, то ему хватит нескольких секунд, чтобы поймать сутулую фигурку в перекрестие прицела.

Где же ты, сволочь?

Четыре минуты. Надо спросить его…

— Гагик, кто-нибудь из наших сопровождает Подопечного?

— Номер десятый.

— Хорошо.

Три с половиной минуты. Все внимание — автомобилям на стоянке и вдоль дороги.

Если Дизик прячется в одном из них, сейчас он должен будет выдать себя… Нет, вроде бы никаких признаков жизни в кабинах…

Болван, какой же я болван!..

Ровно за три минуты до того момента, как Подопечный должен был пересечь проходную, я вдруг понял, где засел Дизик. Это было каким-то наитием, озарением, шестым чувством — назовите его как угодно!.. Только потом я понял, что все это время мой мозг неустанно переваривал информацию, поступавшую от всех органов чувств, и если мой взгляд не раз равнодушно скользнул мимо одинокого подъемного крана, ржавой зазубриной портившего пейзаж на противоположной стороне дороги, то мозг ухватился за этот фактик и обрабатывал его до тех пор, пока не выдал на-гора вывод: а ведь поиск следует вести не только в горизонтальной плоскости, но и в вертикальной! Почему ты, убедившись, что вокруг нет зданий, сосредоточил внимание лишь на земле? Разве нельзя спрятаться в кабине подъемного крана?

Наоборот, это же самая отличная позиция для стрелка-снайпера: ему видно, как на ладони, всё, что происходит в районе проходной, — через каждые двадцать-тридцать метров здесь горят галогеновые лампы на фонарных столбах, так что светло, как днем. Но зато кабину крана в сгустившихся сумерках с земли почти не видно, и уж тем более не различить, есть ли там кто-нибудь внутри!..

Кран находился на пустыре, метрах в пятидесяти от дороги. Видно, днем там велось какое-то строительство, которое находилось пока еще в стадии возведения первых этажей будущего здания. Высота крана была около пятидесяти метров, значит, по правилам геометрии дистанция от проходной до кабины стрельбы должна быть не больше сотни метров — не слишком много для такого меткого стрелка, как Дизик!..

Берулаву я вызывал уже на бегу.

— Гагик, — сказал я, задыхаясь, — он в кране!..

— Где-где? В каком кране? — не понял диспетчер. — Он что, превратился в воду?

— Некогда объяснять… Пусть «десятый» любым способом задержит Подопечного хотя бы на несколько минут за забором, понял?

Берулава что-то еще говорил, но я его уже не слышал. Бежать по пустырю было тяжело: ноги то и дело увязали в глубоком снегу. И было темно. Один раз я провалился в какую-то яму. Потом пару раз чуть не напоролся на строительную арматуру, торчащую из сугробов. Подбежав к подножию крана, я стал карабкаться по ступенькам железной лестницы, уходившей во тьму в переплетении стальных балок корпуса крана. Через несколько метров руки мои закоченели от ледяного металла.

В одном месте на ступеньке виднелся прилипший комочек снега. Я осторожно потрогал его. Он был смерзшимся, но не совсем. Теперь я был уверен в том, что сделал правильный вывод об укрытии Дизика, и постарался подниматься как можно бесшумнее, чтобы не вспугнуть киллера.

(Лишь потом я узнал, что в то время, пока я изображал верхолаза, сотрудник НИИ автоматики, проходивший у нас как агент номер десять, нагнал Подопечного и сообщил ему, что его вот уже с четверть часа разыскивает директор. Разумеется, это было враньем, шитым белыми нитками: Теренецкий еще час назад покинул территорию НИИ на черной «Волге», но более подходящего предлога, чтобы воспрепятствовать Подопечному покинуть институт, наш человек не нашел…

Подопечный удивился: «Зачем это я ему понадобился?». «Понятия не имею», пожал плечами номер десять. Он сделал вид, что задыхается, будто гнался за Подопечным от самого корпуса. Теперь все зависело от его актерских способностей. «Но ведь рабочее время уже закончилось, — сделал робкую попытку возмутиться Подопечный. — Он что, тебя лично послал за мной?». «Ага… Иди, говорит, и во что бы то ни стало верни его!» Подопечный задумался, потом махнул рукой и предложил «десятому»: «Слушай, а может, скажешь ему, что не догнал меня? Понимаешь, я сегодня спешу и вообще…». «Да ты что?! — возмутился наш человек. — Да Теренецкий меня выстирает и высушит, если я вернусь ни с чем!.. Нет уж, никуда я тебя не отпущу, понял? Не хочешь по-доброму — силой тебя приведу к шефу!».

Представляю, каково было на душе в этот момент у нашего сотрудника. Отныне он становился презренным болтуном и вообще нехорошим человеком для Подопечного, ведь едва ли попытка выдать столь наглый обман за шутку могла бы увенчаться успехом… Подопечный криво ухмыльнулся и, с досадой сплюнув себе под ноги, поплелся к административному корпусу. Так для меня было отвоевано целых восемь минут).

Я не знал, сколько времени мне понадобилось, чтобы преодолеть эти пятьдесят метров стальных, гулких, заиндевелых от мороза ступенек. Мне казалось, что я безнадежно опаздываю и что вот-вот над моей головой сухо щелкнет выстрел, и тогда сразу станет всё бессмысленно, и на какие-то доли секунды мне даже захотелось, чтобы так случилось, потому что было интересно, действительно ли произойдет что-то страшное с этим миром, а если да, то сразу или немного погодя?… Но, конечно же, усилием воли я прогнал все эти глупости из головы и постарался сосредоточиться только на скользких стальных ступеньках и кабине крановщика.

Добравшись до кабины, я извлек из-за пазухи пистолет, передернул затвор, загоняя патрон в ствол, а затем одним рывком распахнул дверцу кабины, чтобы прохрипеть так громко, насколько позволят обожженные морозом легкие: «Стоять, руки за голову, ты арестован, Дизик» — или что-нибудь в этом роде…

Однако кричать было бессмысленно: будка оказалась пуста. Сперва я ощутил огромное разочарование, и только потом в глаза мне бросилась открытая створка бокового окна кабины. Но правильный вывод из этого я сделать не успел. Что-то мелькнуло сбоку, и в ту же секунду на мою голову обрушился удар чем-то тяжелым (как потом выяснилось, услышав, что в кабину кто-то поднимается, Дизик вовремя выбрался через окно кабины на стрелу крана, обошел кабину по периметру и подкрался ко мне сбоку как раз в тот момент, когда я собрался взять штурмом пустую будку. Он ударил меня по голове деревянным футляром от телескопического прицела, но удар пришелся вскользь и не оглушил меня — к счастью, разумеется).

Я инстинктивно взмахнул руками, выронив пистолет в черную пустоту, и, потеряв равновесие, сорвался вниз. Но, видно, Господь Бог очень не хотел, чтобы я досрочно предстал перед ним, потому что непонятно как мне тут же удалось вцепиться руками в поперечную балку крана и повиснуть, нелепо раскачиваясь над пропастью, которая показалась мне бездонной из-за того, что земли внизу не было видно. Ноги мои лишь скользили по покрытому изморозью железу, не находя опоры. А киллер схватил винтовку, которая, оказывается, была у него припрятана на крыше кабины, и стал приближаться ко мне с явным намерением вдарить побольнее по костяшкам моих сведенных судорогой и холодом пальцев. Или по голове, что вело к идентичному результату. Тратить патрон, чтобы прикончить меня наверняка, он не собирался: не то пожадничал, не то винтовка была без глушителя, и он опасался, что выстрел услышат мои сотоварищи. Это, в конечном счете, и погубило его.

Я мог бы закрыть глаза и попрощаться со своей короткой жизнью. Но вместо этого вспомнил слова своего училищного инструктора по рукопашному бою: «Сражаться нужно до конца. Даже тогда, когда вам кажется, что всё потеряно, и дальнейшее сопротивление безнадежно, у вас еще есть шанс одержать верх в поединке, потому что противнику вашему в этот момент будет мниться, что вы вот-вот сдадитесь на его милость, и он морально не будет готов к продолжению боя на равных»…

Что я мог сделать в этой, казалось бы, безнадежной ситуации? Чтобы сопротивляться, нужно иметь свободной хотя бы одну руку — и я отпустил правой рукой перекладину, продолжая висеть на одной левой и чувствуя, как жилы на ней натягиваются до гитарного гула. Что дальше?

Держа винтовку, как дубинку, мой противник от души размахнулся ею, но ударить меня не успел. Сорвав свободной рукой со своей шеи шарф, я захлестнул его концом, как лассо, винтовку (благо, на конце шарфа имелась увесистая култышка, позволявшая это сделать) и рванул шарф на себя, лишь чудом удержавшись на левой руке. «Верная подружка снайпера» вырвалась у киллера из рук и, с громыханием пересчитывая перекладины, полетела вниз во тьму. Опомниться своему сопернику я уже не дал. Ноги наконец-то уперлись в балку, так что можно было теперь без паники сделать выход силой на крохотную площадку из сварных стальных листов перед кабиной крановщика. Дизик попытался ударить меня в лицо, но в ближнем бою я мог дать ему внушительную фору. Уйдя от удара, я вонзил левый локоть своему противнику под ребра, а когда он согнулся, ловя воздух широко раскрытым ртом, то вовремя обуздал свой порыв добавить ему коленом в лицо, потому что он мог бы запросто не удержаться на ногах и последовать в свободном падении за своим и моим оружием. Вместо этого я схватил его за шиворот куртки, распахнул дверцу кабины и втолкнул его внутрь, сжав горло так, чтобы оставить ему лишь узенькующелочку для забора кислорода.

— Трепыхнешься хоть чуть-чуть — задушу! — страшным голосом сообщил я Дизику.

Он мне поверил, и я славно продержал его в таком положении до тех пор, пока на помощь мне не подоспели Рауф и Пуртов. Рауф тут же нацепил Дизику наручники, но потом чертыхнулся:

— А как же он слезет без помощи рук?!

— Ничего, ничего, — сказал я. — Захочет жить — слезет, как миленький! Пусть прочувствует, что значит — держаться зубами за воздух!..

* * *

Как следует я рассмотрел своего противника только во время допроса. Его допрашивал сам Генон, а мы, кураторы, наблюдали за допросом из соседней комнаты через большое окно, замаскированное под зеркало. На всякий случай Генон решил нас не «светить» киллеру…

Юрий Никитин оказался темноволосым молодым человеком чуть выше среднего роста.

Держался он вполне интеллигентно, изъясняясь без помощи матерных и жаргонных слов. Глядя на него, нельзя было поверить, что еще пару часов назад он хладнокровно пытался сбросить меня с крана, чтобы потом размозжить пулей голову Подопечного.

С самого начала Дизик потребовал чашку кофе, разрешения курить и присутствия адвоката. Видимо, он еще не разобрался в обстановке и по-прежнему принимал нас за сотрудников милиции. Ему хватило всего двух ударов по физиономии и одного — по печени, чтобы уяснить: здесь с ним церемониться никто не собирается. Генон избрал, на мой взгляд, правильную линию на предельную жесткость в отношении задержанного: тот еще ни разу не попадался правоохранительным органам и мог не знать, что слухи относительно пыток, применяемых к преступникам людьми в мундирах, не соответствуют действительности. А психология человека такова, что если сам он спокойненько расправляется со своими жертвами, то, как правило, боится боли и смерти.

Допрос двинулся по накатанной дорожке. Генон заявил, что нам всё известно о личности и преступных деяниях задержанного, и в принципе мы могли бы передать его дело в суд прямо сейчас. Но нас интересуют кое-какие подробности, связанные с последним заказом, из-за которого он, Дизик, рискнул полезть в стужу на строительный кран. Если задержанный будет достаточно искренен и красноречив, то, возможно, суд учтет его стремление оказать содействие следствию и скостит ему несколько лет отбывания срока…

В ответ Дизик возразил, что он не знает, о каком заказе идет речь, и вообще понятия не имеет, по какому праву его задержали и избивают.

Но это была уже агония. Генон вскочил со своего места, обошел стол и, приблизив свое лицо к лицу киллера, тихо, но внятно произнес, что вообще-то насчет суда он пошутил, потому что постсоветское правосудие не внушает ему доверия, а посему, если задержанный будет упираться, то его просто-напросто порежут на кусочки, а затем останки соберут в консервную банку, которую закопают в ближайшем лесу так, что никто никогда не найдет и следа от Юры Никитина по кличке Дизик…

Дизик побледнел. Блеф Генона удался на славу. Киллер поверил, что его взяли не «легавые» и не комитетчики. Он принял нас за одну из мафиозных группировок, а Генона — за нашего «пахана». Теперь он знал, что перешел дорогу людям авторитетным и могущественным, которые так просто его не отпустят. Будет он запираться или выложит всё, как на духу, — значения особого для его судьбы это уже не имеет: его все равно убьют. Правда, если он будет изображать желание поведать своим собеседникам всё, что он якобы или в действительности знает, то может избежать особых мучений.

И тогда он раскололся. Он все-таки выпросил сигарету у нашего шефа и стал рассказывать, как в последнее время скрывался не только и не столько от следственных органов, сколько от своих «коллег», конкурентов и заказчиков… Где именно? Вряд ли это имеет особое значение, тем более, что речь идет о местожительстве женщины, которая не подозревает о незаконных делах своего «Юрика». Она просто согласилась принять своего возлюбленного на время, «пока он ищет себе работу». Несколько дней назад в почтовом ящике той квартиры, где затаился Дизик, оказался конверт, адресованный ему лично. Когда он его вскрыл, то увидел две тысячедолларовые бумажки, фотографию нашего Подопечного и кратенькую записку, сообщавшую условия нового заказа. Жертву следовало убрать как можно быстрее, не вдаваясь в подробности, кто она и за что ее лишают жизни.

Анонимный заказчик не настаивал на своем поручении, если у Дизика не возникнет желания оказать помощь в этом деле, но намекал, что после выполнения заказа киллер получит раз в пять больше. Инкогнито вовсе не угрожал разоблачением или иными мерами по отношению к Дизику в случае его отказа, но это было логично так же, как и бессмысленность попыток пуститься в бега. Раз уж этот некто сумел отыскать Никитина, то теперь-то он не выпустит его из-под наблюдения. Именно поэтому Дизик, заметив в ходе разведки подступов к жертве подозрительных типов, принял их за соглядатаев своего неизвестного заказчика…

Тут Генон, со смиренным терпением выслушивавший исповедь киллера, прервал его и осведомился, где и каким образом должна была состояться передача денег после выполнения Дизиком своей миссии. Задержанный сообщил, что в письме этот пункт не оговаривался.

Тогда наш шеф, изучая носки своих туфель, спросил, сохранилась ли анонимка, на что Дизик, широко улыбнувшись, пообещал впредь ксерокопировать подобные документы где-нибудь на Главпочтамте сразу в десяти экземплярах и заверять копии у нотариуса. А деньги в сумме две тысячи долларов? Пожертвованы на строительство Храма Христа Спасителя — он, Дизик, с детства был религиозен до жути… Но Генон не оценил остроумия своего визави. Он поднялся, докуривая сигарету, подошел к Никитину и неторопливо раздавил горящий окурок у него на лбу. Когда киллер перестал орать от жуткой боли, шеф сообщил ему, что вскоре им займется специалист по развязыванию языка с использованием последних достижений науки. И если выяснится, что он, Дизик, пытался ввести в заблуждение честных людей, то пусть пеняет на себя…

Генон не блефовал: срочно вызванный им спецмедик из шестого управления Комитета сидел в соседней комнате вместе со своим чемоданчиком, напичканным до отказа мощными препаратами, разблокирующими контроль человека над своим сознанием и подсознанием. Правда, на человека, прошедшего такую обработку, можно было смело оформлять пенсию по инвалидности до конца жизни: препараты необратимо разрушали отдельные клетки головного мозга, превращая человека, в лучшем случае, в недееспособного дебила…

После этого Дизика приковали к тому креслу, в котором он сидел, а шеф вышел к нам на перекур. Он хотел знать наше мнение о правдоподобности той истории, которую поведал киллер. Большинство кураторов склонялось к мысли о том, что Дизик врет и знает намного больше о заказчике, чем пытается показать.

Тогда к киллеру запустили спецмедика. Однако когда «сыворотка правды» подействовала, то Генону удалось узнать от Дизика лишь адрес той квартиры, где киллер отсиживался последнее время. На большее молодого человека не хватило: сердце у него оказалось со скрытым дефектом, и никакие срочные меры по реанимации не помогли оживить несчастного. После этого целый час никто не решался попадаться под руку шефу. Он чуть не выбросил из окна яростно оправдывавшегося медика, перебил всё стеклянное, что попалось ему под руку, и переломал несколько столов ударами своих мощных кулаков. Но это вовсе не способствовало разгадке той тайны, которую Дизик предпочел унести с собой в могилу, и шеф прекрасно отдавал себе в этом отчет.

Несмотря на глубокую ночь, по адресу, выуженного из Дизика, была снаряжена опергруппа. Любовница Дизика, продавщица овощного магазина по имени Люся, жила на Волгоградском проспекте. Ее допрашивали полночи — на этот раз, без всяких препаратов — но в конце концов мы пришли к общему мнению, что она ничего не ведает об этом деле. Знакома с Никитиным Люся была давно: еще с тех пор, когда ее Юрик служил в армии. Познакомились они заочно, по переписке, а после дембеля Никитин вернулся в Москву и чуть было не женился на Люсе, но потом по каким-то причинам охладел к ней, и долгое время не появлялся в поле ее зрения. Люся успела дважды сходить замуж, заиметь сына (сейчас он жил у бабушки в Ярославле) и благополучно развестись с каждым из мужей. Все это время Юрик то возникал на горизонте вновь, каждый раз нанося глубокую сердечную рану своей воздыхательнице, то вновь исчезал на долгий срок неизвестно куда. О себе он рассказывать не любил и строго-настрого запретил Люсе распространяться о нем кому бы то ни было. Дело было ясное: Дизик использовал бедную Люсю в качестве «запасного аэродрома», когда ему было нужно отсидеться в безопасном месте после выполнения очередного заказа… Приходило ли вчера письмо, адресованное ее Юрику? Да, и взяла из ящика его она, но, будучи женщиной порядочной, она передала его возлюбленному не вскрывая. Обратного адреса, естественно, не было, а ее адрес был напечатан на компьютере. «На принтере», ворчливо поправил Люсю Генон. «Да-да», торопливо согласилась она. «Я, знаете, не очень-то разбираюсь в технике»… Что было потом? Письмо пришло утром, а после обеда Юрик куда-то уходил — чем очень удивил Люсю, потому что последних месяца два он носа не высовывал из дома даже за сигаретами. Отсутствовал Никитин всего час, не больше, а вернулся какой-то задумчивый и чересчур серьезный, даже ночью плохо спал… А утром, проводив ее на работу, ушел и, видимо, больше не вернулся, потому что обед, который Люся оставляла для него в холодильнике, так и остался нетронутым… С ним что-то случилось? Он в чем-то виновен, скажите?

Люся переводила взгляд с Генона на каждого из нас, но мы молчали. И шеф не решился сказать этой женщине правду. Он пробурчал, что пока ничего еще не известно, что придет время и ей всё скажут, и распорядился отвезти Люсю домой на дежурной машине.

На этом мы работу в тот день закончили, а розыск и опрос бывших мужей, соседей Люси и прочих возможных свидетелей решили отложить на следующий день. Отойдя от неудачи с Дизиком, Генон сделал вывод о том, что главную свою задачу — уберечь Подопечного от пули — мы выполнили, а в ближайшее время придется во что бы то ни стало отыскать заказчика покушения, чтобы у него не возникло искушения повторить заказ кому-нибудь другому. Мне как главному герою сегодняшнего дня шефом была официально объявлена благодарность, по поводу чего Валера Багмутов процитировал известную шуточку, пародирующую служебную характеристику: «Кроме взысканий, никаких поощрений не имел»…

Только вернувшись в свою нелепо-роскошную квартиру, я почувствовал, как я вымотался. Однако спокойного сна у меня в ту ночь почему-то не получилось. Уже когда хрустальные часы на специальной подставке в углу гостиной мелодично прозвенели пять раз, я пришел в себя и долго пытался понять, что же мне не дает дрыхнуть с чистой совестью. Было во всей этой истории с несостоявшимся покушением нечто такое, что прямо-таки кричало: «Вот где собака зарыта!» — но не улавливалось моим, словно распухшим от впечатлений прошедшего дня, мозгом.

В десять я встал, позавтракал, пытаясь докопаться до беспокоившей меня мысли.

День, мой драгоценный выходной день, утекал неотвратимо и быстро, как вода из пригоршни. Я мотался по квартире до обеда, обуреваемый воспоминаниями об отдельных фрагментах вчерашнего дня.

Потом позвонил Лике. Трубку взяли, но не сказав ни слова, положили, стоило лишь мне проронить: «Алло?». Всё ясно…

Я включил телевизор и некоторое время любовался рекламами зубных паст, «сникерсов», стиральных порошков, «памперсов» и женских гигиенических прокладок.

На другом канале крутили «Женщину, которая поет», и еще молодая Алла Пугачева доверчиво признавалась: «В горький час, когда смертельно не везет, говорю, что везет все равно»…

Выключив телевизор, пошел в гостиную и взял из книжного шкафа черный томик Высоцкого, который с готовностью открылся на «Песне о Сочувствующих Издалека»:

Так многие сидят в веках на берегах — и наблюдают внимательно и зорко, как другие рядом на камнях хребты и головы ломают.

Они сочувствуют слегка погибшим, но издалека.

Нет, это не про нас, думал я, бессмысленно уставясь в оконное стекло на поземку, белыми струями прошивающую серый воздух над крышами домов. Мы-то, наоборот, стараемся предотвратить, чтобы другие не ломали «хребты и головы». Вот только почему при этом мы совсем не сочувствуем тем, кого спасаем?..

В общем, промаялся я так в четырех стенах до самого вечера. А вечером со мной связался дежуривший в тот день Миша Чигринов, чтобы уточнить, собираюсь ли я завтра менять его согласно графику. У нас, диспетчеров, это уже стало неписаным правилом: обязательно позаботься о том, чтобы тебя сменили с дежурства, ведь всякое может со сменщиком случиться. Мы с Мишей поболтали о том, о сем, и помимо всего прочего он сообщил мне, что сегодня Подопечный опять следовал на работу через метро. Это во-первых. А во-вторых — что всю дорогу, начиная со станции «Красные Ворота», его телеметрия была близка к критической, причем без всякой видимой причины. «Мы тут чуть все с ума не посходили, — поделился со мной впечатлениями Чигринов, — уже не знали, что делать»… «И что дальше?», спросил я, одновременно пытаясь ухватить за хвост какую-то юркую мыслишку, которая вертелась в моей голове. Миша зевнул. «А ничего, — сердито пробурчал он. — Потом всё вернулось в норму. Погода, наверное, влияет»…

Мы еще малость поболтали о погоде и о магнитных бурях, а потом я положил трубку и решил лечь пораньше, чтобы хорошенько выспаться. Больше всего я опасался, что ничего хорошего из этой моей затеи не выйдет, что буду я, как это обычно происходит, вертеться ужом под одеялом, вновь и вновь лихорадочно перебирать в уме условия стоящей передо мной задачки, безуспешно пытаясь найти ее решение, и что через каждые двадцать минут я буду шлепать босыми ногами по холодному паркету в туалет, а далеко за полночь, вконец отчаявшись забыться сном, выползу в трусах на кухню, хватану залпом полстакана ледяной «смирновской» и выкурю одну за другой сразу несколько сигарет, поеживаясь и тупо внимая сонному урчанию японского холодильника, а в результате — утром голова будет свинцовой, тело ватным, и в башку полезут всякие дурные мысли о том, как неплохо бы я мог обрести вечный покой, если бы накануне Дизику удалось сбросить меня с крана…

Однако, как ни странно, уснул я как мгновенно, как убитый, и спал так, словно накачали меня по уши снотворным…

Лишь приняв у Миши дежурство, я возобновил свою умственную активность, и то ли сказалась ночная релаксация, то ли случайно нейроны в моем мозгу вошли в зацепление друг с другом своими микроскопическими крючочками — если, конечно, они вообще существуют в действительности, а не в одном моем воображении — так, как надо, но именно в этот момент я вдруг ясно понял, что же мучило меня с позапрошлой ночи. Это было так просто, что впору было бить себя кулаком по черепу и обзывать в припадке самоистязания любыми обидными словами, только толку от этого было бы мало.

Поэтому я загасил только что начатую сигарету и кинулся к компьютеру, который был связан с архивным сервером Опеки. Нужно было проверить посетившую меня догадку, и я проверил и убедился в том, что стою на верном пути. Все остальные детали укладывались в образ ситуации, который возник в моем сознании, так же точно и однозначно, как составные части автомата во время сборки. Ничего нельзя было перепутать и вогнать не туда, куда нужно, потому что всё соединялось единственно возможным образом…

К тому моменту, когда Подопечный вышел из подъезда своего дома, я сидел в кресле, выкрученный и выжатый досуха, словно белье, побывавшее в центрифуге мощной стиральной машины-автомата, и вяло наблюдал, как сутулая фигурка в теплой куртке ползет через сугробы к троллейбусной остановке. Трубы Страшного Суда прогремели в моем мозгу, и теперь ничто не имело смысла, потому что нельзя было войти в одну реку дважды, как нельзя было вернуть позавчерашний день и переиграть его с самого начала, но теперь уже по-другому, совсем по-другому!.. И еще было так пусто внутри, что меня слегка подташнивало, и почему-то я думал лишь, чту я скажу Генону, когда вскоре он ввалится в диспетчерскую румяный с мороза и очень довольный собой и всеми нами…

… Наверное, я скажу ему, что всё кончено, что всё пропало и что продолжать Опеку дальше не имеет никакого смысла. Как, помнится, причитал в одном из гайдаевских фильмов, театрально заламывая руки и рыдая, манерный Геша в исполнении покойного Подопечного Миронова: «Всё пропало, шеф, всё пропало!»… А когда Генон поинтересуется, какая колючка попала мне в задницу — это его аналог всем известной поговорки насчет укуса мухи — то придется начать издалека, чтобы подвести его исподволь к тому выводу, к которому пришел я, и чтобы шеф сам сделал этот вывод, иначе он просто-напросто сочтет, что у меня разыгрались нервы и пошлет меня подальше — в буквальном смысле этого выражения. Во внеочередной отпуск куда-нибудь на южное взморье, например…

… И я начну с того факта, который казался мне подозрительным в этой истории с самого начала.

Я расскажу Генону, как внутренне ощутил неладное на том совещании кураторов, когда мы обсуждали комплекс мер по перехвату Дизика. Одной из моих особенностей является неплохая память. В разведшколе инструкторам удалось довести те природные задатки, которые имелись в моем мозгу, почти до максимума, и именно благодаря своей памяти мне удалось назубок выучить досье Подопечного. А когда материалом владеешь на уровне автоматизма, то всякие мельчайшие подробности могут всплыть потом в твоем сознании в самый, казалось бы, неподходящий момент.

Ассоциативные связи — так, кажется, называется это явление у ученых… Услышав от вас, скажу я шефу, полную фамилию, имя и отчество киллера, развившего нездоровую активность на подступах к Подопечному, я тут же перебрал в памяти всех Никитиных, с которыми мне приходилось когда-либо иметь дело в своей жизни.

Впрочем, их было не так уж много: директор нашей школы, кто-то из дальних родственников матери и однокашник по «учебке». Однако, хотя данная фамилия не отличается оригинальностью, полного совпадения по остальным двум параметрам в виде имени и отчества у моих знакомых с Дизиком не наблюдалось. Тем не менее, я прямо-таки ощущал физически, что есть еще один человек по фамилии Никитин, который попадался мне за последние восемь-десять лет. К сожалению, наличие хорошей памяти отнюдь не означает, что человек адекватно пользуется ею на практике. Поэтому я долго не мог вспомнить, где же я встречал упоминание именно о таком сочетании, как «Никитин Юрий Петрович». И лишь вчера вечером мне удалось наконец-то задействовать ту клеточку своего мозга, где хранилась нужная информация. Собственно, об этом должны были знать все те, кто был допущен к ознакомлению с досье Подопечного… В том самом автобронетанковом батальоне ГСВГ, где проходил службу Подопечный, служил в одно время с ним Юра Никитин, личность своеобразная и противоречивая. Уже сам факт занесения его в личное дело свидетельствует о том, что между двумя солдатами-одногодками завязались и долгое время поддерживались тесные отношения. Вряд ли можно было назвать это дружбой, но несомненно одно: Подопечный выделял Никитина из всех прочих сослуживцев, потому что Юра был ему интересен — частенько, уединившись в укромном уголке, приятели беседовали на темы, далекие от окружавших их грубых и однообразных, почти тюремных, реалий. Даже после расставания (Подопечный дембельнулся немного раньше Никитина) между ними еще некоторое время велась переписка, которая, однако, вскоре оборвалась. Кстати, не исключено, что приятели встречались первое время в Москве, когда Опека еще не была установлена…

Ладно, не тяни кота за хвост, грубовато перебьет меня шеф. Дизик — тот самый Никитин или нет? А когда я кивну, то осведомится: «Ну и что дальше?».

… Согласитесь, уважаемый Генон, скажу тогда я, что ситуация, когда один из бывших друзей должен убить другого, довольно часто была описана в мелодрамах. В конце концов, вы можете сказать, что прошло почти пятнадцать лет с того момента, когда Никитин и Подопечный виделись в последний раз, и первый, ставший киллером Дизиком, мог и не узнать в своей очередной жертве бывшего сослуживца… Однако, есть все основания полагать, что Никитин отлично знал, кого он собирается прикончить на этот раз, ведь он достаточно покрутился вблизи от Подопечного, чтобы не разглядеть его, да и срок разлуки не так уж велик, чтобы не узнать старого дружка… И все-таки Никитин-Дизик лезет со снайперской винтовкой в кабину крана напротив проходной НИИ Подопечного явно не для того, чтобы, так сказать, прикрыть его огнем. Мы-то отлично знаем, что никакой опасности для жизни Подопечного ни сейчас, ни неделю, ни год назад не было. Так в чем же дело?..

Тьфу ты, Кирилл, с досадой махнет рукой Генон. Тебе бы только в театре одного актера играть!.. Может, тебе выговор объявить за попытку несвоевременного доклада командованию ценных сведений?

… А всё очень просто, не спеша буду продолжать я, если мы вспомним специфику той ситуации, в которой находился Никитин в последнее время. Его можно обозначить одним-единственным словечком — «бега», которое на милицейско-криминальном жаргоне означает, что человек весьма активно скрывается от всех на свете. Его можно понять: слишком высока ставка в этих бегах, и тот, кто выиграет, заполучит его, бегуна, драгоценную жизнь. Слишком многим он успел насолить, этот Юра Никитин, слишком часто нажимал на спусковой крючок, и кто-то где-то принял решение: парень уже выполнил свою норму, так что пусть отдохнет.

Желательно — вечным сном. Это с одной стороны. А с другой — милиция, уголовный розыск, прокуратуры всех уровней и прочие органы, которые весьма заинтересованы в том, чтобы сгрести стервеца-киллера за шиворот, устроить над ним громкий показательный процесс, в ходе которого ему, мерзавцу, припишут не только его кровные, но и чужие делишки, а потом постараются определить куда-нибудь в колонию строгого режима лет этак на пятнадцать, где его пришьют людишки по заказу тех, кто не дотянулся до Дизика на воле… Вот почему «бегуну» приходится конспирацию соблюдать пуще дореволюционных большевиков, лечь на дно как можно на более долгое время, признаков жизни не подавать, а если обнаружатся кончики ниточки, ведущей к нему, — обрубить их, даже если придется рубить по живому…

Тут не только старого приятеля, с которым вместе армейские щи из одного котелка хлебал, уберешь — родную бабушку подушкой задушишь, если тебе твоя шкура дорога!

Тем более, что тайная профессия все-таки накладывает на человека отпечаток, и там, где другой, ничтоже сумняшеся, задумался бы о морали и нравственности, киллер, угробивший полсотни душ, жуя жвачку, загонит патрон в патронник и нажмет курок без особых угрызений совести…

Значит, по-твоему, между Никитиным и Подопечным состоялась встреча, перебьет меня опять Генон, после которой Дизик решил убрать нашего инженера? Для профилактики, так сказать? Да? Но ведь это значит, что…

Вы, как всегда, совершенно правы, уважаемый Генон, скажу я — ради того, чтобы польстить начальству, не грех и оборвать его на полуслове. Да-да, Подопечный, сам того не подозревая, стал опасен для своего бывшего сослуживца. Во-первых, тем, что он знал адрес, который Дизик использовал в качестве пресловутого «дна» — адрес квартиры, принадлежащей продавщице Люсе. Откуда ему он стал известен?

Нетрудно ответить на этот вопрос, если вспомнить историю знакомства Люси и Никитина. Вполне может быть, что именно Подопечный и дал своему приятелю адресок девчонки, желающей вступить в «близость на расстоянии», как именовали в армии заочную переписку. Если у него сохранился этот адресок, то он мог извлечь его на белый свет и проверить, не там ли проживает сейчас разыскиваемый органами внутренних дел за серию заказных убийств гражданин Никитин. С чего он взял, что Дизика «ищут пожарные, ищет милиция»? А вспомните, шеф: ежедневно, следуя на работу, наш герой минует стенд отделения милиции: «Разыскиваются», и разве не логично, что он мог бы уделить внимание соответствующим плакатам?.. Да-да, я проверял: там до сих пор висит трехмесячной давности ориентировка на Никитина.

А теперь остается самое интересное, шеф: какого черта Подопечный поперся к волку, то бишь разыскиваемому милицией опасному преступнику, в пасть? Неужели в нем настолько взыграли былые дружеские чувства, что он не пожалел ни сил, ни средств, чтобы позавчера тайно встретиться с Дизиком? Откуда я знаю, что их встреча произошла позавчера?

А очень просто: потому что в тот день Подопечный обвел всех нас вокруг пальца.

Пользуясь своими познаниями в области средств аудио-, видео— и телесвязи, он не только выявил скрытую камеру в своем кабинете так, что мы не сумели заметить этого, но и создал миниатюрное устройство, способное излучать на одной волне с камерой определенную информацию — скорее всего, стоп-кадр из предыдущей трансляции. Потом ему оставалось только в определенное время подсоединить к нашей камере свой транслятор, который исправно передает нам на монитор диспетчера изображение неподвижно застывшего объекта наблюдения, а самому отправиться на встречу с Дизиком. При этом он наверняка, вспомнив свой опыт армейских самоволок, воспользовался одной из многочисленных дырок в заборе НИИ.

Часа два ему хватило для решения всех насущных вопросов, после чего он возвращается на рабочее место и восстанавливает нормальный режим работы камеры…

Смотреть на Генона в этот момент будет жалко, но интересно, потому что в течение считанных минут его лицо сменит несколько цветовых оттенков, от бледно-желтого до багрово-красного. Придя в себя, шеф наверняка поинтересуется не предвещающим ничего хорошего тоном, кто в тот день дежурил по Опеке, и мне ничего не останется, кроме как признаться, что это был я сам…

… Так зачем Подопечному понадобились все эти ухищрения? Зачем ему вдруг понадобился Дизик? А зачем вообще может понадобиться кому-то киллер? Правильно, для того, чтобы заказать ему убийство. Причем, если этот кто-то не обладает достаточными финансовыми ресурсами для оплаты подобной услуги и не вхож на рынок криминальных талантов, то оптимальным вариантом станет обращение не просто к киллеру, а к знакомому наемному убийце… «Юр, тут надо кое кого грохнуть. Делов — на пару минут… Может, уважишь по старой памяти?» — "О чем речь, старина?!

Нет проблем!" — «Ты не думай, я заплачу» — «Ну, ты обижаешь, старик!.. Какие могут быть деньги? Я ж не забыл, как ты мне, бывало, ночью на пост хлеб с маслом приносил!» — так или примерно так это должно было выглядеть…

А теперь, горячо любимый и многоуважаемый Генон, подумайте и скажите: чье убийство мог заказать Подопечный своему старому приятелю? Но, прежде чем отвечать на этот вопрос, сопоставьте его с явным враньем Дизика насчет письма, пришедшего к нему по почте с двумя тысячедолларовыми бумажками и с заказом на убийство Подопечного… Что? Я так и знал, что вы — самый умный начальник во всем мире!.. Что вы говорите, шеф? Не может быть, чтобы любой здравомыслящий человек заказывал преступнику свое собственное убийство? Уму не постижимо, чтобы кто-то, пусть даже самый последний псих, таким изощренным способом стремился покончить с собой?

… Эх вы, скажу я тогда шефу с упреком, а я-то думал, вы всё поняли. Ни черта вы так и не поняли, мой хороший Генон, потому что на самом деле Подопечный вовсе не заказывал Юре Никитину свое убийство. Он заказывал ему нечто другое — покушение на его, Подопечного, убийство, которое будет тем более убедительным, что совершать его будет киллер известный и все еще разыскиваемый. Но тогда логично будет предположить, что покушение это необходимо Подопечному с одной-единственной целью: проверить те подозрения в отношении нашей Опеки, которые у него некоторое время назад возникли и успели окрепнуть после обнаружения камеры наблюдения в своем кабинете. Видимо, терзаемый не самыми светлыми мыслями, он в результате все-таки пришел к идее о том, что ему тайно помогает некая могущественная организация. Почему и зачем — другой вопрос, пока что ему важно установить сам факт скрытой опеки… Разумеется, подобное покушение стало бы весьма действенным способом проверки такого предположения, потому что люди, незримо охраняющие Подопечного, не могут не отреагировать на явную угрозу его жизни, когда киллер направит на него ствол оружия…

«Значит, ты полагаешь, что Дизик взобрался на кран с оружием, вовсе не собираясь убивать Подопечного?», непременно спросит меня шеф. Значит, он только разыгрывал покушение на убийство?

Нет, шеф, скажу я. Может быть, я уже запутал вас, но, если бы не наше вмешательство, Никитин выстрелил бы в Подопечного и наверняка с первого же выстрела уложил бы его наповал на промерзшем асфальте возле проходной института.

Дело в том, что покушение должно было состояться лишь на следующий день и совсем в другом месте и при иных обстоятельствах. Учитывать здесь следует то, что раз это покушение изначально замышлялось как фактор привлечения внимания возможных телохранителей, то и проводиться оно должно было совсем не так. Я думаю, наиболее оптимальными условиями совершения такого покушения должны были явиться, во-первых, присутствие многих людей вокруг в момент выстрела, а во-вторых, обеспечение безопасного отхода Дизику. А поскольку в тот день Подопечный впервые изменил маршрут своего утреннего следования на работу и отправился на метро, то, видимо, следует предположить, что дружки договорились инсценировать покушение во время следования Подопечного подземным транспортом. Я не знаю, должен ли был Дизик стрелять в своего бывшего сослуживца настоящими боевыми патронами и «промахнуться лишь по чистой случайности» или использовать холостые, но ясно одно: всему этому действу суждено было разыграться вчера утром, потому что именно вчера Подопечный вновь избрал окольный путь на работу через Красные Ворота. И то, что покушение не состоялось, теперь неопровержимо докажет ему, что Опека — отнюдь не плод его воспаленного воображения… Он все-таки умный мужичок, этот наш инженерик. Во всяком случае, не так прост, как кажется на первый взгляд. Дизик, конечно, мог дать ему огромную фору по части коварства и предательства, решив убрать своего бывшего дружка накануне покушения, но и Подопечный был не лыком шит. Задумав свою комбинацию, он, судя по всему, не упустил из виду возможность того, что люди, которые следят за ним везду и всюду, могут взять Никитина сразу, как только он попадется им на глаза — если вздумает начать двойную игру против своего старого друга. Так оно и оказалось. Мы бездарно проиграли Подопечному, когда взяли Дизика «с поличным», и эта ошибка стала непоправимой, когда киллер взял да и отбросил копыта по причине слабого сердечка…

И тогда Генон, конечно же, скрипнет зубами и выругается, потому что только теперь до него дойдет тот логичный вывод о нашем провале, к которому я буду стараться подвести его под ручку. Ведь если Подопечный убедился в наличии Опеки, то теперь наши усилия переходят в принципиально новую стадию, стадию легализации всей операции и перехода к открытому обеспечению жизнедеятельности «детонатора».

Не говоря о том, что подобный поворот дела усложнит нашу деятельность в энной степени, просто бессмысленно пытаться ублажить человека, если он знает, что окружающие смотрят ему в рот в готовности выполнить любое его пожелание. Счастье — штука весьма непрочная, и если можно получить его задаром, «по щучьему велению», то лишь на очень короткое время…

Однако ничего этого я так и не сказал Генону. У меня не было возможности это сделать: в тот день он, почему-то впервые изменив своему обыкновению, так и не появился в диспетчерской с утра. (Впоследствии выяснилось, что именно в то утро на Садовом кольце в районе Курского в зад «Волги» Генона врубился самосвал, водитель которого не сделал поправку на гололед. Шефу повезло, и он отделался лишь легким испугом, но машина его влезла под передний бампер грузовика так прочно, что удалось ее вытащить лишь полчаса спустя).

Но когда я, мысленно сочинив и откорректировав вышеприведенный вариант своего диалога с Геноном, глянул на экран квадратора, то остолбенел.

ПОДОПЕЧНЫЙ И НА ЭТОТ РАЗ ИЗБРАЛ СВОИМ МАРШРУ-ТОМ ПУТЬ ЧЕРЕЗ СТАНЦИЮ МЕТРО

«КРАСНЫЕ ВОРОТА»! Вместо того, чтобы сесть на подошедшую к остановке одновременно с ним «двадцатьчетверку», идущую в направлении к «Авиамоторной», он снова упрямо дождался троллейбуса, направлявшегося к памятнику «мужика в пиджаке», и минут через десять должен был войти в метро, как делал это вот уже два дня подряд.

И тогда я понял, что исход операции, на протяжении многих лет впитывавшей в себя, наподобие гигантской губки, усилия, пот, кровь, отчаяние и горечь поражений множества людей, зависит сейчас от одного-единственного человека — от меня…

Ведь если Подопечный направлялся к метро и сегодня, это могло означать только то, что он все еще ожидает «покушения» со стороны Дизика. Я не знал, действительно ли тот спектакль, который два друга договорились разыграть, был намечен на сегодня, или же речь шла о дополнительном, подстраховочном варианте, осуществляемом «на всякий случай, если что», да сейчас это было и не важно.

Важнее было другое. Я мог бы еще попытаться спасти Опеку, но для этого мне пришлось бы импровизировать на ходу. Самому себе я напоминал актера, который был вытолкнут некими балбесами-шутниками за шиворот на сцену в самый драматический момент незнакомой ему пьесы и которому, ради спасения репутации режиссера, надо так органично вступить в спектакль, чтобы зрительный зал ничего не заметил, а для этого надо, во-первых, мгновенно сориентироваться, а во-вторых — сочинить очень правдоподобный текст, потому что суфлер, не ожидавший такого поворота событий, крепко спит в своей будке. Иными словами, нужно со скоростью самой быстродействующей вычислительной машины произвести в уме расчеты, и причем не с математическими величинами, а с поступками и логикой действий персонажей пьесы…

Вывод напрашивался сам собой: если бы я захотел воспользоваться тем шансом, который судьба подарила мне, то именно я должен был совершить мнимое покушение на Подопечного. Именно я должен был разыграть этот фарс, предназначенный для успокоения нервишек человека, от эмоций которого зависела вся наша страна, а может быть и планета. Да, сейчас я являлся диспетчером, то есть тем лицом, от которого в системе Опеки зависит очень многое. Диспетчеру подчиняются все остальные кураторы, и только он имеет чрезвычайные полномочия в экстремальной ситуации. Почти такие же, как у Генона… И сейчас в моем распоряжении были десятки людей, в том числе и те, кто находился в непосредственной близости от «Красных Ворот». Но я прекрасно понимал, что если я сейчас отдам любому из этих людей распоряжение совершить покушение на жизнь Подопечного, пускай даже и ложное, но с настоящим оружием, это вызовет, в лучшем случае, непонимание. Чтобы меня поняли, придется объяснять все то же самое, что я хотел рассказать Генону, только времени на обстоятельный и аргументированный доклад у меня уже не будет, а в результате мне никто не поверит, а если не поверит, то не только не подчинится, но и сделает всё, чтобы помешать осуществлению моего «бредового замысла»…

Я украдкой оглянулся на своего сегодняшнего помощника Федю Чемисова, деловито варганившего на столике в углу традиционный утренний кофе, словно опасаясь, что он подслушает мои мысли. Мне было отлично известно, что диспетчеру для того и придавался помощник, чтобы они могли контролировать друг друга. По секретной инструкции, любой из них при крайней необходимости имел право применить любые средства, включая оружие, против своего напарника, если иного выхода, чтобы спасти Подопечного, не будет…

Значит, я сам должен был замаскироваться под Юрия Никитина. Задача эта отчасти облегчалась тем, что, насколько я смог запомнить, мы с Дизиком были примерно одного телосложения. А как скрыть физиономию — это уже вопрос техники камуфляжа и гримерства. Самое простое — это использовать темные очки, как можно больше растительности на лице, скудное освещение, шапку, надвинутую на лоб. Плюс чуть-чуть спецмакияжа, поменьше жестов — ведь человека можно опознать не только по речи или по лицу, но и по его манерам и привычкам — и останется надеяться, что в условиях толпы, сутолоки и нехватки времени на размышления Подопечный поверит моему лицедейству охотнее, чем Станиславский.

… Водитель троллейбуса, в котором следовал вместе с толпой пассажиров и «опекунов» Подопечный, объявил, гулко прокашлявшись, в микрофон: «Следующая остановка — метро „Красные Ворота“, конечная»…

Всё. Мне надо выходить. Иначе я просто не успею его перехватить.

— Федь, а Федь, — сказал я Чемисову, с отвратительным прихлебыванием лакавшему кофе из большой алюминиевой кружки, явно входившей в комплект снаряжения советского солдата где-нибудь еще в пятидесятые годы. — Будь другом, смотай в буфет за чем-нибудь съедобным, а? Понимаешь, позавтракать дома не успел, так теперь просто кишка кишке рапорт пишет. Купи там каких-нибудь булочек, что ли…

Федя поколебался. Буфет ВЦ Минжелтранса располагался на пятом этаже в другом крыле здания. С утра там торговали весьма аппетитными пышками, которые привозили из Сокольников.

— Не положено, Кир, — промямлил, наконец, он. — Сам ведь знаешь.

Я знал. Та же секретная инструкция строго-настрого запрещала «дежурному персоналу» отлучаться куда бы то ни было из диспетчерской. Да и необходимости особой в этом не было. За стеной, в специальной кладовой, хранился запас сухих пайков, которого на двоих хватило бы на год. В нашем распоряжении были любые газеты и журналы. При желании один из экранов квадратора превращался в телевизор, на котором можно было от скуки посмотреть интересную передачу или фильм…

— Да и очередь, наверное, там, — продолжал ныть мой помощник. — А если Генон нагрянет?..

— Да что ты ломаешься, как престарелая кокетка! — воскликнул я. — Деньги дать?

— Не-а, — сказал Федор и бодрой рысью испарился из диспетчерской. Видно было, что свежие булочки интересуют его сейчас больше, чем перспектива заработать выговор от Генона.

— Я тебя прикрою перед шефом, — крикнул я ему вслед.

В диспетчерской Опеки есть всё, что только может понадобиться для удовлетворения внезапно возникших потребностей человека. Этакий комнатный коммунизм в виде минисклада… Поэтому проблем с маскировкой и переодеванием у меня не возникло…

Через три минуты я уже направлялся к станции «Красные Ворота» по обледенелому тротуару. На мне были: просторная куртка на синдипоновой подкладке, шапка-ушанка и очки с толстыми стеклами в массивной роговой оправе, а подбородок мой был закрыт длинным шарфом, многослойной повязкой облегавшим шею.

Утренний морозец щипал щеки даже под слоем грима, но мозги мои чуть не плавились от напряжения. Нужно было во что бы то ни стало за те несколько минут, на которые я опережалПодопечного, решить одну интеллектуальную задачку: где и как должно было состояться представление, смысл которого заключается в том, что один человек попытается «застрелить» другого. От того, насколько верно будет мое решение, в конечном счете будет зависеть не только Опека — но и моя участь тоже, потому что хотя Генон не терпит самодеятельности от подчиненных, но самодеятельности глупой, бездарной и обреченной на провал он не потерпит тем более. А если я не разгадаю тот замысел, который разработали на пару дружки-заговорщики, то этим вызову подозрения Подопечного…

Уже входя в двери метро, я не выдержал и оглянулся. За сквером, по другую сторону дороги, было видно, как к конечной остановке причалил переполненный троллейбус, и из него стал вываливаться одуревший от давки народ.

Итак, где и как? Или как и где — что, в принципе, одно и то же… Попробуем подойти к этим двум вопросикам логически. А для этого нам надо предварительно ограничить круг поиска возможных вариантов ответа. А то слишком большой разброс получается. Ведь на пути между станциями «Красные Ворота» и «Авиамоторная» наш Подопечный должен миновать столько уютных уголков, что глаза разбегаются, как у зайца на морковной грядке: предстоит-то ему сделать два перехода, один раз на Тургеневской, другой — на Третьяковской, а есть еще и три «транзитных» станции, да еще какие — Китай-Город, Марксистская, Площадь Ильича!..

Значит, надо для начала представить себе, каким мог бы быть примерный сценарий поведения киллера, отвечающий заданным параметрам. А параметры эти нетрудно вывести из основной цели данной акции: выявить наличие возможного прикрытия Подопечного со стороны незнакомых и посторонних людей. Значит, во-первых, «покушение» должно было состояться так, чтобы оно, а особенно приготовление к нему бросалось в глаза окружающим. Именно по этой причине оно должно быть зрелищным, а не настоящей «мокрухой». Настоящее убийство совершается втихую и, как правило, без свидетелей. В нашем же случае место, наоборот, должно быть таким, чтобы обеспечить потенциальным свидетелям хорошую видимость происходящего. Какие помещения, доступные всем и каждому, имеются в метро?

Вестибюль станции — раз. Переход с одной станции на другую — два. Перрон — три.

И, наконец, сам вагон поезда — четыре… Всё? Кажется, всё. В каком из этих мест спектакль имеет шансы быть замеченным как можно большим количеством людей?

Вестибюль, переходы и перрон станции отпадают: хотя народу в этих местах много, но разглядеть что-то как следует одновременно большой массе людей невозможно — одни зрители будут неизбежно закрывать своей широкой спиной «сцену» другим. В вагоне метро? Хм, тоже сомнительно, потому как народу в час пик передвигается столько, что двери на каждой из вышеперечисленных станций чуть ли не в пресс превращаются, чтобы уплотнить массу пассажирскую. Где уж там уследить, что какой-то придурок в середине вагона выхватил из кармана пистолет!..

А ведь еще и на это, по мысли Дизика и Подопечного, должно было быть направлено лже-покушение: на то, чтобы обеспечить возможным «телохранителям» время для реагирования на оружие, угрожающим образом направленное против объекта их попечительства! Значит, бывшие сослуживцы должны были выбрать в метро такое место,которое обеспечивало бы возможным зрителям не только видимость, но и реальный шанс предотвратить выстрел, который могли бы использовать только профессиональные охранники, а не зеваки…

Думай, Кирилл, думай, мой хороший! Что это может быть за место?

На «Красных Воротах» входной эскалатор состоит как бы из двух частей, разделенных посередине этакой уютненькой площадкой, на которой продают цветы и газеты. Я успел доехать как раз до такой площадки, и тут меня словно обожгло: вот оно, самое подходящее место! Эскалатор! Ну да, конечно, как же я сразу не сообразил?!.. Именно на эскалаторе обеспечивается и зрелищность — «зрители» находятся, как в настоящем зрительном зале, друг над другом и хорошо просматривают эскалатор вниз от себя. Если человек с оружием будет подниматься снизу к своей жертве по встречному ряду эскалатора, то его будет видно чуть ли не с самого верха. К тому же, охранники имеют обыкновение располагаться сзади того, кого они оберегают от покушения, — значит, увидев человека с оружием, они успеют принять меры по обеспечению его безопасности, благо, на эскалаторе это сделать нетрудно, достаточно посадить человека прямо на ступеньки, и он будет скрыт от покушающегося боковой стенкой!..

Теперь весь план двух бывших дружков был виден мне, как на ладони. Я остановился возле лотка на площадке между двумя частями эскалатора и глубокомысленно уставился на пеструю журнально-газетную продукцию. На самом деле я теперь решал другую головоломку: где именно, на каком эскалаторе могло бы быть разыграно «действо-злодейство»…

… Входной эскалатор на «Красных Воротах», где я сейчас стою, — раз.

Переходы… Отпадают: и с перрона «Чистых Прудов» на «Тургеневскую», и с одного перрона на другой на «Третьяковской» переход осуществляется по лестнице. Значит, эскалаторов всего два. Здесь и длинная лестница-кудесница на Авиамоторной, знаменитая тем, что в восемьдесят втором году несколько десятков человек там получили увечия, когда лента эскалатора внезапно лопнула, и люди стали проваливаться вниз на крутящиеся стальные колеса-шестерни (кстати, не аура ли Подопечного вызвала эту катастрофу?)… Здесь Подопечный спускается, там — поднимается. Значит, там Дизик должен был бы спускаться, а здесь — подниматься навстречу своему бывшему другу. Что же выбрать? ЧТО?!..

Выбор мой сузился до двух точек, но, похоже, теперь действительно оставалось только надеяться на догадку. Методом тыка — «да» или «нет», «чет» — «нечет», «угадал— не угадал»… «грудь в крестах — голова в кустах»… Эх, как же часто нам приходится делать свой выбор таким глупым и ненадежным способом!

И тут меня окатило горячей волной догадки во второй раз. Я даже глаза прикрыл на миг. Господи, теперь только сделай так, чтобы всё у меня получилось, как надо!..

Я бросил взгляд на часы. Мне показалось, что с того момента, как я толкнул входную дверь станции, прошла вечность, но оказалось — всего четыре с половиной минуты…

Несложные вычисления в уме. От троллейбусной остановки до входа в метро средним темпом ходьбы — минуты три, не больше. Но еще надо перейти через дорогу, по которой льется почти безостановочный поток машин с Садового кольца. Во всяком случае, утром нечего и думать, чтобы перебежать дорогу на красный свет, даже если очень спешишь… Значит, надо сделать скидку на то время, которое Подопечному потребуется прождать, пока не загорится зеленый свет светофора. Ну, а теперь напряги вовсю свою память, свое мышление и что там у тебя еще есть, Кир?.. Вспомни, какой сигнал светофора горел на переходе через дорогу в тот момент, когда троллейбус высадил своих пассажиров сбоку от памятника Лермонтову?

Ведь хотя бы уголком глаза ты должен был видеть этот чертов сигнал!.. Разве не искусству запоминания обстановки беглым взглядом учили тебя в свое время в «учебке»?!

И я вспомнил — сигнал был желтым. Значит, с учетом того, что на данном переходе красный свет горит минуты две, не меньше, там, наверху, Подопечный вот-вот войдет в вестибюль станции. А поскольку ты должен встретить его почти на самом верху эскалатора, то медлить тебе больше нельзя, иначе ты опоздаешь, а опоздание в данном случае не очень-то выгодно тебе, Кир. Впрочем, если ты ошибся в своих прогнозах, то тебе тоже нельзя будет позавидовать, потому что «стрелять» в Подопечного тебе тогда придется в вестибюле, а это смажет весь эффект твоей умственной работы…

Я оторвался от газетного лотка и вступил на ленту эскалатора, уносившуюся наверх. Ехать было недалеко, эскалатор здесь был коротким, поэтому пистолет я достал из-за пояса в самом начале. Вскинув его стволом в потолок, нарочито неторопливо, со вкусом передернул затвор так, что ехавшие передо мной оглянулись и так и застыли с открытым ртом… Навстречу мне ехали уже те, кто прибыл к метро в одном троллейбусе с Подопечным. Значит, вот-вот на эскалаторе должен появиться и он. Если, конечно, его не задержала контролерша на входе и если он не собрался подкупить жетонов в кассе… Нервы мои были на пределе, но я кутал нос в свой пушистый шарф, искренне надеясь, что если меня сейчас и наблюдает на экране квадратора в брошенной мной на произвол судьбы диспетчерской кто-то из наших, то он не узнает меня в подозрительном субъекте с пистолетом в руке…

Видя, что я не собираюсь скрывать пистолет, люди, ехавшие перед мной, расслабились. Кто-то на встречном эскалаторе с пониманием произнес, оглянувшись мне вслед: «Кино, наверное, снимают… Боевик».

Шесть метров до того места, когда эскалатор начинает плавно переходить в горизонтальное положение… Пять… Четыре…

Я уже полагал, что ничего путного из моей затеи не выйдет, как вдруг на гребне эскалатора показалась знакомая мне сутуловатая фигура Подопечного. В тот же миг я вскинул пистолет и хлестнул тремя выстрелами подряд по плафонам старинных люстр, с помощью которых освещалось полотно эскалатора. Раздался звон, и сверху посыпались осколки стекла. Одна из люстр погасла напрочь, две других тускло мигали уцелевшими лампочками. Люди вокруг завизжали, как по команде, кое-кто из ехавших впереди меня пригнулся и инстинктивно закрыл голову руками. Ехавшие перед Подопечным, пытались повернуть назад, но было поздно: движущаяся лестница с жестокой неумолимостью несла их вниз…

Первая часть моей программы была выполнена. Я не только уменьшил освещенность «сцены» подобно искусному осветителю, но и доказал Подопечному, что патроны в моем пистолете — не холостые пустышки, забитые порохом, а настоящие, боевые, которые и на тот свет отправить способны…

Однако на лице Подопечного появилось выражение не страха, а безмерного удивления. Именно на это я и надеялся, производя столько шума путем стрельбы по лампам. Он был явно удивлен, и значит покушение на него должно было состояться в другом месте, на «Авиамоторной». Но теперь мне следовало идти до конца, и поэтому, когда эскалатор сблизил нас на расстояние почти вытянутой руки, я спокойно разрядил в его грудь всю оставшуюся в моем пистолете обойму. Пять аккуратных дырочек возникли в куртке Подопечного, и, не издав ни звука, он повалился навзничь на ступеньки, которые тут же понесли его вниз.

В тот же миг за ним на эскалаторе возникли белые, как мел, лица «телохранителей». Это были Валерка Багмутов и Сашка Ромицын. Огромными прыжками, расталкивая бесцеремонно потерявших всякую ориентацию людей, они неслись по эскалатору, но было уже поздно. Перед тем, как мой эскалатор вынес меня в вестибюль, я успел оглянуться и заметить, что оба склонились над неподвижным телом Подопечного.

Разумеется, цейтнот не позволил мне просчитать возможное развитие событий сразу после моей авантюрной выходки, но в принципе я надеялся, что вполне успею, пользуясь неразберихой, создавшейся в вестибюле, когда ехавшие сверху еще не знали, что случилось, а ехавшие снизу не знали, кто в этом виновен, избавиться от пистолета и некоторых деталей своего камуфляжа и прошмыгнуть на эскалатор, идущий вниз, чтобы присоединиться к Сашке и Валерке и поведать им суть своего замысла. Но я недооценил стражей по охране порядка в метрополитене. Два здоровенных лба в форме уже поджидали меня в вестибюле, причем один из них был вооружен табельным «макаровым». Действовали они вполне грамотно и, пока тот, что был вооружен, брал меня на мушку, другой скомандовал окружающим во всю мощь своего зычного голоса: «Ложись!» — и мне стало нечем и некем закрыться от черного кружка ствола.

— Ребята, — сказал я, делая шаг по направлению к милиционерам, — я из Комитета Государственной Безопасности…

Но они меня не стали слушать.

— Руки за голову! — приказал тот, что был с пистолетом. — Ложись мордой вниз, сволочь!

Я скрипнул зубами. Эти болваны могли всё испортить. Слишком долго медлить было нельзя, потому что действие снотворного, которое содержалось в пулях-ампулах, которыми я стрелял в Подопечного, могло закончиться через несколько минут, и поэтому следовало срочно повторить инъекцию. Именно об этом я и должен был сказать ребятам, которые неразумно копошились возле Подопечного на остановившемся наконец эскалаторе, пытаясь чуть ли не делать ему искусственное дыхание.

Как назло, поблизости никого из наших больше не было. К тому же, я знал, что станция «Красные Ворота» была одним из тех немногих мест, которые не были оснащены стационарными видеокамерами, так что ни Генон, ни Федя Чемисов меня не могли сейчас видеть.

У меня оставался последний шанс.

— Обыщите меня, — сказал я милиционерам, ложась на мраморный пол. — У меня есть документы!

Они не были профессионалами и попались на этот нехитрый крючок. Они думали, что лежащий человек не может мгновенно встать на ноги. Но они не подозревали, что мне вовсе и не надо вставать, чтобы расправиться с ними. Когда тот, что был с дубинкой, сделал ко мне три шага, сократив разделявшее нас расстояние до двух метров, я просто сделал перекат и подкосил его подсечкой. Щелкнул выстрел, и пуля, выбив рядом со мной кусок мрамора, ушла в потолок. Второй раз милиционер выстрелить не успел, потому что я, крутнувшись через голову и плечо, сделал «ножницы», и пистолет отлетел в угол. Я бросился к эскалатору, но тут большое тупое бревно ударило меня в ногу, потом в другую, потом такая же тяжесть обрушилась на мою спину, и у меня стало стремительно темнеть в глазах. На ступени я падал уже бесчувственной чуркой…

* * *

Когда я вновь открыл глаза, то обнаружил, что лежу на довольно жесткой койке из никелированных трубок, что к моим конечностям и носу тянутся от закрепленных на подставках-штативах бутылок с разноцветными жидкостями пластиковые трубочки и, наконец, что рядом с моим изголовьем сидит смутно знакомый мне человек в белом халате, небрежно наброшенном поверх костюма из отличного английского твида.

Прошла целая вечность, прежде чем я вспомнил, что это мой шеф и что зовут его Генон.

— Ну что, мой хороший, допрыгался? — почти ласково осведомился Генон, заметив, что я очнулся. — Тебя как: сразу бить или подождать, пока совсем оклемаешься?

— Лучше подождать, шеф, — с трудом ворочая шершавым, чужим языком, прохрипел я.

— Знаете, никогда не поздно предпринять еще одну попытку, чтобы сделать нечто такое, что не получалось много раз!

— Шутни-и-ик, — с непонятной интонацией прокомментировал подачу мною голоса Генон. — Причем с претензией на звание великого философа… Вообще-то, если верить художественным фильмам о войне, ты должен был спросить, где ты и которое сегодня число. Видно, ты совсем плох, мой хороший!.. Ладно, давай о деле, а то еще возомнишь, что я теряю с тобой здесь свое время только из жалости и сострадания к тебе!

Я осторожно улыбнулся. Видимо, мозг мой за время отключки успел разучиться отдавать приказы мышцам и нервам и теперь, прежде чем предпринять какое-нибудь движение, осторожничал, просчитывая возможные последствия.

Однако мыслить, слава Богу, то серое вещество, которое находилось в моем черепе, еще не разучилось. Именно поэтому я сразу сообразил, что, раз уж подвергаюсь медицинскому обслуживанию по полной форме, значит, я не только жив, но и каким-то образом не оказался в опале у своего любимого начальничка. А раз так, то значит — Подопечный жив-здоров, и вообще все мои усилия были не напрасны.

Всегда приятно, сознавать, черт побери, что ты не зря коптил и без того пасмурное небо над головой и что хоть на чуточку да отодвинул человечество в сторону от той пропасти, к которой оно галопом несется вот уже много столетий!

Как говорит наш балагур Багмутов, внес свою лепту в общий лепет…

После этого мы с Геноном поговорили.

Для начала он потребовал от меня полного доклада, но я заартачился и попросил его сделать скидку на мое прескверное самочувствие. После некоторых препирательств шеф пошел на попятную и с каменно-безразличным видом выслушал мой сокращенный рассказ: тот самый, что я репетировал в уме перед тем, как отправиться «убивать» Подопечного, плюс динамичное описание стрельбы и прочих моих похождений в метро…

— М-да, — констатировал Генон, когда я сделал паузу, чтобы глотнуть живительного кислорода из трубочки, ведущей к носу. — Теперь-то я понимаю, насколько я был дальновиден, когда распорядился не добивать тебя прямо в метро, а поместить в лучший госпиталь и ухаживать за тобой, как за самым родным человеком!.. Все-таки есть в тебе нечто, Кирилл, что когда-нибудь спасет мир! Во всяком случае, наш Подопечный не только не делает драму из того факта, что какой-то придурок попытался прикончить его в общественном месте, но и, наоборот, вовсю наслаждается своим положением тяжелораненого…

— Тяжелораненого? — воскликнул я, но Генон с неожиданной заботой не дал мне приподняться на подушках — да и вряд ли я бы сумел это сделать. — Но я же не мог!..

— Не бойся, мой хороший, ты не перепутал обоймы. Ты действительно стрелял в него зарядами нембутала… Да, сначала я просто был в отчаянии, узнав об этом. Но потом я сказал себе: если уж Сетов так поступил, значит на то были веские причины. Если бы он сошел с ума и хотел расправиться с Подопечным, то не стал бы устраивать маскарад в самом людном месте и уж тем более не заряжал бы магазин пистолета усыпляющими патронами. Почему же он так сделал?.. Ответ виделся мне только следующий: видимо, Сетову стало известно нечто такое, что вынудило его имитировать покушение на Подопечного. Естественно, что весь этот маскарад должен был предназначаться не для нас и не для прохожих, а для того, на кого ты, Кир, якобы покушался!.. Придя к такому выводу — а, скромно замечу, чтобы прийти к нему, мне потребовалось совсем немного времени — я дал указание поддерживать мирный сон Подопечного с помощью снотворного, привезти его в госпиталь и тут симулировать операцию по извлечению якобы засевших в его теле пуль и последующее благополучное выздоровление — играть так играть, черт возьми!.. Как видишь, мой хороший, не ты один такой умный, мы тоже не лаптем щи хлебали, кое-что кумекаем еще…

— Ну, шеф, вы — голова! — признался я совершенно искренне. — Честно говоря, у меня не было времени, чтобы додуматься до такого завершения своей авантюры в метро, и я просто хотел отключить Подопечного на какой-то срок, а потом видно будет… Вы же сыграли тоньше и, что самое главное, надежно!

— Ладно, будет тебе льстить! — жестом руки остановил меня шеф. — Это опасный показатель, если подчиненный начинает льстить своему непосредственному начальнику. Ты лучше вот что скажи: как ты все-таки выбрал из двух эскалаторов тот, что на «Красных Воротах»?

— «Это элементарно, Ватсон», как сказал бы великий дедуктор, — нахально заявил я. — Подсознательно меня в то утро мучила одна мысль: почему Дизик пошел на поводу у своего дружка-искусителя и согласился инсценировать покушение на убийство на эскалаторе в таком месте, как метро? Ведь здесь не только многолюдно, но и постоянно дежурят милицейские посты. Поэтому, даже если бы приятелям удалось благополучно убедить блюстителей порядка в том, что возникшая заваруха и паника спровоцированы неудачной попыткой пошутить, их бы все равно промурыжили энное время в «дежурке», и уж там-то кто-нибудь да обратил бы внимание на тот факт, что один из любителей розыгрышей значится в розыске как опасный преступник!.. Но Дизик согласился, и это означало только то, что он задумал убить своего партнера по шуткам в общественных местах. Да, идеальным вариантом для киллера стало бы, если бы ему удалось выследить и убрать Подопечного накануне назначенного дня, да вдобавок в более безопасном для себя месте. Но если бы это оказалось невозможным — а такой вариант этот пройдоха, поднаторевший в бандитских кознях да интригах, не мог не допустить — то тогда ему пришлось бы стрелять в своего бывшего сослуживца там и точно в такое время, как это значилось в их неписаном договоре. Но, разумеется, Дизик вовсе не собирался только попугать Подопечного. ОН НАМЕРЕВАЛСЯ ЕГО УБИТЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ!

Следовательно, для меня, если я взял на себя труд во всем подражать киллеру, лучшим выходом было стрелять в нашего инженера тоже по-настоящему, хотя и не боевыми зарядами. В рамках этих рассуждений было также логичным предположить, что настоящее убийство подразумевает и обеспечение безопасного отхода киллера.

Если бы Дизик избрал эскалатор на Авиамоторной, то ему пришлось бы стрелять в Подопечного тогда, когда тот поднимался бы наверх, к выходу, а самому Никитину тогда следовало после выстрелов бежать по длинному эскалатору вниз, а это было бы опрометчивым риском: во-первых, эскалатор могла бы отключить опомнившаяся дежурная, а во-вторых, даже если бы на перроне в тот момент стоял поезд, то дежурный по станции мог бы передать машинисту сообщение, что среди пассажиров его состава находится убийца, и тогда тот просто-напросто остановил бы поезд в туннеле… Другое дело — входной эскалатор на «Красных Воротах»: Дизику ничего бы не стоило так подобрать момент совершения убийства, чтобы Подопечный находился на самом верху, и тогда киллеру оставалось бы, пользуясь суматохой сразу после выстрелов, добежать до выхода из метро — там, кстати, всего-то несколько метров от эскалатора — и выскочить из вестибюля станции на улицу, а там он мог бы заранее поставить машину с нанятым водителем… Как видите, шеф, мне ничего не оставалось, кроме как попытаться воплотить замысел Дизика на практике. К тому же, таким путем мы заодно решали и проблему последующих контактов Подопечного с Никитиным. Ведь у них мог быть какой-то уговор о встрече после покушения, и если бы убийца не появился, это могло бы насторожить Подопечного. А теперь всё шито-крыто: коварный киллер, который, в нарушение существовавшей между ним и его старым приятелем договоренности о розыгрыше, попытался этого самого приятеля убить, но органами нашей доблестной милиции был при попытке к бегству убит…

— Наши люди, играющие роль следователей по этому делу, уже дали Подопечному понять, что человеку, стрелявшему в него, удалось скрыться, и сейчас он числится в розыске, — перебил меня Генон.

— Хорошо, тогда примерно через пару недель надо будет известить нашего героя, что Дизик был в результате успешных оперативно-розыскных мероприятий арестован, но еще до первого допроса повесился в камере СИЗО на собственных кальсонах!..

Пойдет?

— Насчет кальсон — вряд ли, — спокойно возразил мне Генон, — а так ничего. Во всяком случае, мне нравится… Ладно, мой хороший, я и так слишком много сил и времени у тебя отнял, пора и честь знать. — Он заботливо поправил одеяло на моей груди. — Давай, поправляйся поскорее, потому что лежать тебе некогда. Тебя ждет работа.

— Но ведь вы сами сказали, шеф, что Подопечный еще балдеет на больничной койке! — возмутился я.

— Сказал, и это правда. Он, как ты изволил выразиться, балдеет всего в нескольких десятках метров от тебя. Через две палаты по коридору…

— Что вы задумали, Генон? — Я вытаращил на него глаза. — Неужели хотите выдать меня ему на растерзание?

— Именно так, — невозмутимо парировал мой начальник. — Только не как человека, который в него палил из нагана, а как его потенциального близкого друга… Это такое звание, — с ухмылкой пояснил он, — которое присваивается наиболее отличившимся «опекунам». Должен же я как-то отыграться на тебе за подрыв своих нервов?.. Согласись, что момент для вашего знакомства наиболее благоприятен: оба вы прикованы к постели в одном и том же отделении, оба имеете массу времени и множество общих тем для разговоров, не так ли?.. Легенду, как ты попал сюда, придумаешь себе сам, — вдруг жестко сказал он, и я понял, что он вовсе не шутит насчет моего знакомства с Подопечным.

— Но зачем, шеф? — в отчаянии вскричал я.

Генон хмыкнул.

— Странные вопросы ты задаешь, мой хороший, — опять ухмыльнулся он. — Зачем человеку жена? Чтобы любить… Зачем ему нужен близкий друг? Чтобы дружить…

Ведь «друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг» — так, кажется, поется в одной старой песне?

Он встал, а я смотрел на него снизу вверх и чувствовал, как во мне что-то начинает ныть всё сильнее и сильнее, словно те пули, которые были загнаны в меня, все еще сидят в моей плоти. И чтобы превозмочь это ощущение внутренней боли, я просипел шефу вслед:

— А вы хоть собираетесь наградить меня?

Генон остановился и обернулся ко мне, придерживая сползающий с плеча грязно-белый халат.

— Конечно, мой хороший, — приторно проговорил он. — Конечно, тебя наградят.

— Чем же?

Он молча распахнул дверь, и в палату тут же стремительно вошла медсестра с устрашающего вида шприцем в руке. Судя по ее виду, она долго ждала в коридоре, пока мы наговоримся здесь всласть.

— Вот этим, — сказал Генон. Помолчал и добавил: — Пока…

Часть 3 Прозрение слепца (Год 1996)

Рассказ назывался «Пожелайте мне неудачи». Я уселся поудобнее в мягком кресле и, используя навыки скорочтения, приобретенные еще в «учебке», побежал взглядом по тексту.

"Будильник ехидно усмехался своими стрелками, показывающими семь сорок.

Зловредный механизм, который по праву следует поставить в один ряд с гильотиной, колючей проволокой, зубоврачебным креслом и прочими извращениями изобретательного человечества. Впрочем, злорадство будильника можно было понять: впервые за десять лет своей трудовой деятельности я проспал. Наверно, я проснулся бы еще позже, если бы не удивился во сне столь вопиющему нарушению распорядка дня со своей стороны. А между тем, удивляться было нечему, потому что накануне вечером я сознательно не завел будильник…

Что ж, для начала новой жизни совсем недурно!.. Хотя, как выражался Покойный Бард в роли белогвардейского офицера в одном из своих старых фильмов, — «Р-рано р-радуешься, дур-рак!». Ничего это наверняка тебе не даст. На первый раз тебя простят — если вообще заметят твое опоздание. «Один раз не считается» — какой идиот выдумал это железобетонное оправдание проступков, совершенных на почве разгильдяйства?..

Тем не менее, с сегодняшнего дня для меня действительно должна была начаться новая жизнь. И если бы я страдал манией вешать ярлычки на все подряд, то, пожалуй, назвал бы ее «Этапом Экспериментальной Проверки Гипотезы».

Однако, пора вставать.

Стараясь не разбудить Регину, я осторожно осуществил десантирование ног из-под одеяла в шлепанцы, но сон у моей женушки был чутким, как у часового на посту.

— Боже мой, Боренька! — воскликнула она, подняв голову. — Почему будильник не сработал?

— Понятия не имею, — соврал я. — Да ты лежи, тебе-то зачем вставать?

— Ой, ну как это — зачем?

Регина, будто ужаленная, вскочила и, на ходу натягивая на себя халат, исчезла за дверью. Словно не я опаздывал на работу, а она…

В ванной, когда я приводил свою помятую физиономию в порядок, пришло мне вдруг в голову, что всё то, что либо действительно происходит со мной, либо кажется, будто это происходит… бр-р, какая словесная грязь!.. вполне может быть изложено на бумаге в виде очередного рассказа. А что, почему бы не попробовать, а? Не собираюсь же я когда-нибудь печатать всё это ради гонорара и сомнительной популярности!.. Но тогда зачем это тебе нужно? Чтобы лишний раз пощекотать нервы Им?.. Едва ли. Просто почему-то чувствую я в последнее время себя этаким шпионом-резидентом на грани провала, а, как известно, готовясь к неминуемому аресту, любой шпион спешит передать своим последнее — и самое важное — донесение. Вот таким «донесением», изложенным в форме фантастики, и мог бы стать мой будущий опус…

Я всегда удивлялся, как моя жена ловко и быстро управляется с импортным кухонным комбайном. Ведь, дабы разобраться в предназначении множества клавиш, кнопок и переключателей заморского агрегата (выигранного, кстати, мною еще в годы повального дефицита в тридцатикопеечную денежно-вещевую лотерею), даже мне, человеку с высшим техническим образованием, пришлось бы постоянно совать нос в объемистую (ввиду того, что рассчитана на слабоумных) инструкцию, содержащую замечательные переводческие перлы типа: «Для приведения аппарата в эксплуатацию, воткните вилку А в свою ближайшую электросеть»… Регина же обращалась с этим, если верить рекламным утверждениям, «образцом бытовой техники будущего» так, будто ее обучали этому еще в детском саду…

Как всегда, готовя завтрак (обед и ужин, впрочем, тоже), Регина священнодействовала так, будто участвовала в кулинарном конкурсе. На столе, в тарелочке от японского сервиза, уже источало ароматный душок нечто, чему я не способен был подобрать названия, но что наверняка способно было удовлетворить самого взыскательного гурмана.

Когда я вошел на кухню, Регина шагнула ко мне и запечатлела на моих губах традиционный утренний поцелуй… Поцелуи у моей жены четко делились на «утренние» и «вечерние», «приветственные» и «прощальные», и всей этой гаммой она владела в подозрительном совершенстве… Да брось ты, спохватился невольно я, что это ты такой мнительный, приятель? Если будешь так подозревать всех подряд — точно свихнешься!..

Тем не менее, стараясь выглядеть недовольным в рамках придуманной себе роли, я произнес:

— Ну вот, опять ты меня, как в ресторане, кормишь!.. Это же завтрак, пойми, Регинушка, за-втрак!.. Может, мне обильная стряпня с раннего утра в горло не лезет, а? Разве нельзя было приготовить что-нибудь попроще?

Жена не возмутилась таким беспардонным привередничаньем. Она лишь осведомилась кротко:

— Что именно, милый?

В свете Гипотезы именно такой реакции и следовало ожидать.

— Ну, не знаю, — проворчал я, вяло размазывая по гренке французский паштет с грибами и оливками. — Яичницу бы пожарила… А что? Ты же знаешь, я очень люблю глазунью!

— Так это я — мигом! — тут же рванулась к микроволновой печи жена. — Две секунды потерпи, золотце мое, буквально две секунды!

— Да не надо, не надо, — с нарочитой досадой остановил ее я. — И так времени в обрез. Я же опаздываю…

— Ничего, ничего, — откликнулась Регина, с непонятным женским наслаждением наблюдая за тем, как я вливаю в себя огромными глотками кофе. — Не расстраивайся, дорогой. Никуда от тебя работа твоя не убежит. Может, ты вообще сегодня никуда не пойдешь? Аркадий Семенович — человек добрый, он тебя отпустит…

— Ничего себе, «добрый», — промычал я, с трудом справляясь с объемным бутербродом. — А знаешь, как его у нас зовут? Зверь!..

— Ты, главное, не переживай, Боря, — посоветовала жена. — Всё будет хорошо…

Ну разумеется, подумал я. Всё будет прекрасно в этом лучшем из миров, потому что пасут тебя, Боря, будто барана, умненькие и предусмотрительные пастухи и пастушки!..

И тут же я устыдился своих мыслей. А что, если я все-таки заблуждаюсь? Что, если мне действительно повезло с женой? Что, если Регина сейчас не играет? Может она быть просто ангелом в юбке или нет?..

Чтобы не дать сомнениям окончательно загрызть меня, я быстренько закончил завтрак и покинул наш двухкомнатный очаг улучшенной планировки.

Регина, разумеется, проводила меня очередным прощальным поцелуем на пороге и сотнями напутствий и наказов быть осторожнее и внимательнее. Будто я отправлялся не куда-нибудь в центр Москвы, а, по меньшей мере, в разведывательно-диверсионный рейд по тылам противника!..

Сегодня я решил пустить в ход одну небольшую уловку. Поэтому, спустившись на лифте до первого этажа, тут же вернулся обратно и, стараясь действовать бесшумно, открыл дверь своей квартиры.

Из гостиной, где находился телефон, донесся неразборчивый голос моей жены.

Говорила она тихо, но о чем — я не мог расслышать, сколько ни старался. Решил подойти поближе и шагнул к дверям комнаты, но в темноте задел вешалку, с которой тут же с шумом обрушился зонтик.

В комнате хлопнула по рычагу трубка, и жена молнией вынеслась в прихожую, восклицая: «Кто там?». Фигура ее была напряжена, как сжатая до отказа пружина.

Во всяком случае, беззащитную домохозяйку Регина никак не напоминала, скорее — кого-нибудь из разряда диких, кошачьих…

Увидев меня, супруга моя неуловимо стала опять женственно-слабым созданием и с тревогой в голосе осведомилась:

— Это ты, Боря? Боже, как ты меня напугал! Что-нибудь случилось?

— Ключи забыл, — стараясь говорить естественно, произнес я. В подтверждение потряс в воздухе связкой. Потом не удержался от «шпильки» в адрес жены: — Прости, я, кажется, прервал твой телефонный разговор…

Она небрежно махнула рукой:

— Ничего особенного, какой-то чудак ошибся номером.

Ну, конечно же, иначе кто мог бы звонить в такое раннее время?.. Только, на мой взгляд, для того, чтобы объяснить заблудшему абоненту, что он не туда попал, Регина говорила слишком долго…

Но я больше ничего не стал говорить, а отправился на работу. Величина моего опоздания приближалась к критической, не заметить моей своевременной неявки на рабочее место было бы уже никак нельзя, и я заранее предвкушал последствия своей выходки.

Если меня действительно «вели», то, кто бы это ни был, действовали мои незримые противники сегодня неуклюже. Видно, все-таки я сбил их с толку… Не успел я подойти к автобусной остановке, как рядом со мной с визгом затормозила машина, за рулем которой сидел знакомый, живший в соседнем подъезде. Разумеется, по-соседски он предложил доставить меня в центр, благо сам туда направлялся.

Предложение было соблазнительным, но сегодня я был намерен держаться до конца.

Уж не помню, что я соврал настойчивому соседу, чтобы только отделаться от него…

Потом подошел автобус. Именно тот маршрут, который мне был нужен, из пяти прочих!.. Несмотря на то, что часы «пик» были еще в самом разгаре, он, как всегда, оказался полупустым и пропускать его было бы просто неразумно.

Водителя автобуса будто кто-то предупредил, что я опаздываю, потому что мчался он во всю прыть, а последнюю остановку перед станцией метро вообще проигнорировал, невзирая на возмущение приготовившихся было покинуть салон пассажиров.

Метрополитен тоже не подкачал. Поезд несся по тоннелю с такой скоростью, словно собирался, по примеру своего коллеги из знаменитого боевика «Скорость», в конце концов пробить стену и вылететь наружу, и путь, который обычно занимал у меня час, на этот раз был преодолен мною за рекордное время!..

В отместку за это, от площади Ильича я отправился пешочком, и в здание проходной Института вошел на час позже, чем должен был бы войти, будь я сознательным тружеником на благо общества. Тут мне опять повезло — хотя и не в том смысле, как это понимают все прочие люди. На проходной дежурил тот вахтер, договориться с которым насчет чего-нибудь было так же невозможно, как уломать отпетого преступника явиться с повинной. Звали его дядя Семен, и за свои усы, имя и строгий нрав заслужил он у сотрудников кличку «Буденный».

Сунув ему под нос пропуск, я выразительно покосился сначала на свой наручный «Роллекс», а затем — на огромное электронное табло часов. Но Буденный сегодня упорно не желал понимать моих намекательных телодвижений.

— Проходи, проходи, парниша, чего застрял в проходе? — благодушно посоветовал он, явно стремясь возобновить необычное для него ничегонеделание при исполнении служебных обязанностей.

Я деланно возмутился:

— Но, послушайте, ведь я опоздал на целый час!..

— Ну и что?

— Как это что?! Вы хотя бы запишите мою фамилию, да сообщите потом куда следует!..

— А куда следует? — равнодушно, как сама матушка-природа, взирал на меня дядя Семен.

— В отдел кадров, например… Или начальнику моему, три-пять-семь его номер.

Позвоните, позвоните!..

Но вохровец был непробиваем, как броня новейшего танка.

— Пусть твой начальник, парниша, с тобой сам разбирается, — сказал он и уткнулся в замызганный «Огонек», по-моему, еще перестроечной эпохи. — В мои обязанности это не входит, понял? Во всем должон порядок быть, а то — развели бардак на всю страну, тьфу!.. Лучше бы деньги вовремя платили!

Ага… «Какая зарплата — такая работа». Может, в этом все дело?.. Я больше не стал спорить и миновал турникет.

В коридорах нашего корпуса царила обычная бестолковая суета. Я проследовал прямиком к кабинету шефа и вошел, не постучавшись: нужно было последовательно соблюдать новые правила игры.

Шеф был один. Он задумчиво курил, стряхивая пепел в корпус старого радиоприемника, заменявшего ему пепельницу. Свирепо покосился на дверь, собираясь, очевидно, рявкнуть на бесцеремонно нарушившего его уединение — не зря его все-таки прозвали Зверем — но, увидев меня, скривился в вымученной улыбке.

— А, Борис Иванович? — Я, наверное, был единственным во всем НИИ, к кому Зверь обращался по имени-отчеству, а не по фамилии. — Проходите, присаживайтесь…

Чай, кофе?

Я отрицательно покачал головой, не собираясь ни садиться, ни «присаживаться».

— Коньяк, шампанское, пиво? — продолжал шеф, улыбкой давая понять, что он, конечно же, шутит, хотя, если я буду настаивать, он может на самом деле выставить из сейфа соответствующую бутылку. Я не настаивал, и тем самым, по-моему, крепко разочаровал его.

— Аркадий Семенович, — сказал я тоном преступника, явившегося с повинной, — я сегодня опоздал на работу.

Шеф откинулся в кресле, по-прежнему хитро улыбаясь.

— Но ведь у вас наверняка были какие-нибудь веские причины, Борис Иванович, — возразил он. — Например, соседи сверху вашу квартиру залили… Или, скажем, родственников вы встречали на вокзале… А, может быть, вы ключи от квартиры потеряли, а? Как наш Пенкин — тот, знаете ли, каждую неделю ключи теряет: то от квартиры, то от машины, то от служебного сейфа, хе-хе-хе…

Это походило на издевательство, но я предполагал, что дело было совсем в другом.

— Да проспал я, — почти грубо прервал я Зверя. — Проспал без всяких уважительных причин и готов понести любое взыскание!

— Ну, зачем вы так сразу-то? — Аркадий Семенович потушил окурок в оболочке радиоприемника и укоризненно взглянул на меня, как на избалованного ребенка.

Потом вдруг хлопнул ладонью по лбу и вскричал: — Да что же это я, старый дурак, вас за нос вожу?! Вспомнил, я ведь сам разрешил вам задержаться сегодня ровно на час… Вчера, помните, вы ко мне подходили? Так что, успокойтесь, Борис Иванович, никакого криминала вы не совершили!

— Вам что, моя супруга позвонила? — спросил я напрямую.

Аркадий Семенович сделал кристально-честные глаза:

— Ваша супруга? Помилуйте, с какой стати?.. Да мы с ней и знать друг друга не знаем!

Мне окончательно стало противно. И понял я в тот момент, что таким способом ничего не добьюсь. Только, возможно, навлеку на себя ненужные подозрения.

Поэтому молча развернулся и двинулся к двери кабинета.

— Может, вы вообще хотите на сегодня взять отгул, Борис Иванович? — осведомился мне в спину голос шефа. — Пожалуйста, ведь ничего срочного да горящего пока нет…

Не оборачиваясь, я угрюмо спросил:

— А, может быть, мне вообще не стоит ходить на работу, а только денежки получать? Да чтобы кассир мне их вместе с ведомостью на дом привозил, а, Аркадий Семенович? Подумайте над этим!

И, не дожидаясь ответа, захлопнул за собой тяжелую, обитую натуральной кожей дверь.

Войдя в свой кабинет (не уступающий, между прочим, размерами кабинету шефа, но оснащенный вдобавок кондиционером, мягкими ковровыми дорожками, новейшим компьютером и японским телевизором), я тщательно запер дверь на ключ, плюхнулся в мягкое кресло, изначально предназначавшееся, скорее, для какого-нибудь роскошного ночного клуба, нежели для служебного кабинета задрипанного инженеришки по технике безопасности в рядовом НИИ) и постарался собраться с мыслями.

Подумать мне было о чем.

Благо, как всегда, никто меня не беспокоил. Создавалось впечатление (и оно, наверное, соответствовало истине), что ни я, ни моя жалкая должность абсолютно не нужны Конторе. Даже если бы я дезертировал в глухой загул этак на полгода, то и тогда, наверное, никто бы не хватился меня, и мне исправно начисляли бы зарплату и даже премиальные за особое старание…

Ладно. Это мы пока оставим. Главное сейчас — продумать, как жить-быть дальше. И как воевать с невидимым противником. Как ни странно, но почему-то я совершенно не сомневался в том, что речь идет именно о войне и что люди, которые хотя и стараются опекать меня, как малого ребенка, на самом деле имеют враждебные намерения. Ведь опека эта носила столь фальшиво-предупредительный характер, что невольно напрашивался вывод: меня боялись (по какой причине, это другой вопрос) и ненавидели в то же время!.. И если я был прав в своих предположениях, то как следовало мне отныне держать себя? Делать вид, что я ничего не замечаю и копить факты в мысленном досье, ожидая чего-нибудь, о чем и понятия не имею? Но какой в этом смысл?.. Или же перейти в открытое контрнаступление, вынудить врага раскрыться и затем нанести решающий удар? Но какой удар я могу нанести? И не окажется ли, что всё намного страшнее, чем я могу предположить?..

Я думал над этим до самого обеденного перерыва. За это время я искурил почти целую пачку «Джей-Пи-Эс» и выдул шесть чашек крепкого кофе, для приготовления которого у меня имелся кофеварочный агрегат «Мулинекс» — подарок сослуживцев на день рождения.

Чтобы окончательно убедиться в некоторых деталях своей версии, я, разыграв разговор с самим собой, сообщил в пространство, что мне позарез необходим «Справочник радиоинженера» (который исправно стоял в книжном шкафу в углу кабинета), и в безуспешных поисках его перевернул весь кабинет вверх дном.

Однако, никаких подслушивающих и подсматривающих устройств я не обнаружил. Это, видимо, было наивностью с моей стороны: полагать, будто те, что за мной следят, используют примитивные микрофоны и телекамеры времен майора Пронина… Все-таки техника — в том числе и шпионская — далеко шагнула вперед в последнее время.

Затем мне в голову пришла идея. Прямо скажем, она была весьма авантюрной и поэтому — не блестящей, но когда тебя припирают к стене, остается одно — идти ва-банк. Или грудь в крестах, или голова… сами знаете, где.

И я приступил к подготовке о т в е т н о г о у д а р а.

Прежде всего, я отправился на склад нашей Конторы и там, покопавшись в отходах и неликвидах, набрал нужные радиодетали. Естественно, кладовщик был далек от мысли чинить мне какие-либо препятствия. Он даже отмахивался, как черт от ладана, от полагающегося в подобных случаях вознаграждения в виде «жидкой валюты».

Остальное было делом техники. Паять я еще не разучился, да и кое-какие схемы помнил по памяти еще с институтских времен.

Тут, правда, меня начали отвлекать. То позвонила Раиса Петровна, наша кассирша, и с ходу осведомилась, когда мне будет удобно подойти получить очередную премию «за высокие показатели в работе» — это в то время, когда никому в Институте еще не выплатили зарплату за последние полгода!.. Мы с ней объяснялись, наверно, добрых четверть часа, но так друг друга и не поняли. Потом мне позвонили из профкома и сообщили, что на мою долю выделена бесплатная путевка, причем на вопрос «куда?» ответствовали в том смысле, что это, мол, по моему выбору: либо в какой-то санаторий закрытого типа в Крыму, с проживанием в пятизвездочном отеле и «всеми делами», либо в двухнедельный круиз по странам Западной Европы. Круиза мне сейчас только и не хватало! В итоге, я разочаровал профсоюзных вождей резким отказом и брякнул трубку на рычаг…

С и с т е м а действовала безотказно и оперативно. Теперь мне видно было, как она действует, как крутятся, вступая в зацепление друг с другом гигантские и совсем махонькие шестеренки, как распрямляются туго сжатые пружины, как срабатывают многочисленные реле-ограничители, как подается питающий ток на микросхемы и в разные контуры…

Но предназначение этого «черного ящика», возникшего из небытия на моих глазах, оставалось неясным, и можно было до боли в висках ломать голову, что же создает С и с т е м а в конечном итоге? Пока что получалось, что создавала она М Е Н Я.

Но ведь должно было быть что-то еще, иначе кому бы был интересен рядовой, невзрачный человечек по фамилии Чураков?!..

Когда, наконец, я завершил корпение над своим эпохальным радиотехническим трудом, то набрал по памяти номер телефона и попросил:

— Позовите, пожалуйста, Сеницкого…

К счастью, Женька был на месте. Мы с ним быстренько обменялись вместо приветствий цитатами из нашего любимого покойного Покойного Барда, после чего я сделал заявку на встречу, упирая на то, что речь идет о неотложном деле.

Выяснилось, что Женька очень кстати имеет возможность прямо сейчас слинять с работы до конца рабочего дня.

Поскольку жил он недалеко от нашего НИИ, то мы договорились встретиться у него дома. Я попытался было уточнить, какое продоволь-ственное обеспечение требуется нашему серьезному мужскому разговору, но он безапелляционно заявил, что с «этим делом» у него нет проблем, и я повесил трубку.

Чей-то невидимый взгляд сопровождал меня всю дорогу. Я теперь чувствовал его почти физически, как луч ослепительно-яркого света, но откуда этот луч исходил, разгадать так и не смог…

И еще почему-то у меня было такое предчувствие, как у героя повести Стругацких «За миллиард лет до конца света»: "Будто вот-вот наткнется он на кого-то. Цапнут его за локоть и скажут негромко: «Одну минуточку, гражданин»… Цапать меня, однако, никто и не собирался, и я благополучно добрался до жилища своего близкого друга Женьки.

Познакомились мы с ним в клубе любителей фантастики, функционировавшем некогда при одной из публичныхгородских библиотек. Как и у меня, в те времена (и до сих пор) у Женьки было три основных пристрастия: фантастика в лице братьев Стругацких, коих он знал почти наизусть; творчество Покойного Барда, которое он знал наизусть без всяких «почти», а также — Высокая Наука. Тот КЛФ давным-давно зачах и распался, а мы с Женькой по-прежнему виделись почти каждый день.

Странное дело, но Регина абсолютно спокойно относилась к нашей дружбе, хотя по своему статусу ей положено было бы рвать и метать от ревности к другу мужа, тем более — безнадежному холостяку, и тем паче — если муж частенько возвращается после «посиделок» с другом в два ночи…

С Женькой было легко, как верхом на воздушном шаре. Его способность с хладнокровно-садистским юмором относиться ко всему на свете неизменно восхищала меня.

Однако, сегодня мне было не до шуток, и, отворив мне дверь своей квартиры, Женька, видимо, почувствовал это, потому что не стал, как обычно, с бурным восторгом бить меня по плечу, а потащил меня сразу на кухню.

Там я плюхнулся в свое любимое кресло с облезлой, словно шкура старого медведя, обивкой, а Женька деловито полез в холодильник. При этом он что-то беспрестанно бормотал себе под нос.

— Что ты там ищешь? — осведомился я.

— Кто ищет, тот обрящет, — гулко ответил он, не прекращая своей возни в холодильнике. — Или ты решил завязать? «Нет, ребята-демократы, только чай»?

Я хмыкнул. Он, видно, истолковал это как отрицание, потому что распрямился, держа в одной руке запотевшую бутылку «Смирновской», а в другой — полузасохшую половинку лимона и жалкий остаток сырокопченой колбасы.

— Ну как?.. — поинтересовался он, водружая свои находки на стол.

— «Сойдет за мировоззрение», — ответил я цитатой из Стругацких. — Хотя мог бы запастись харчами посолиднее.

Он хохотнул:

— Да я не о снеди… Как у тебя дела-то?

— Ничего особенного, — сказал я. — На работу вот проспал сегодня.

— Да ты что? — изумился Женька не то в шутку, не то всерьез.

— Ага. А еще компьютер у меня на работе свистнули, — решил разыграть я «домашнюю заготовку».

На широкоскулом лице моего друга изобразилось неподдельное удивление.

— Когда? Каким образом? — спросил он с таким интересом, будто мои ответы имели для него огромное значение.

— Вчера ночью, наверное, кто-то залез в мой кабинет… Телевизор, подлецы, не взяли, дискеты не тронули — хотя там одних программ на несколько «штук» баксов — а вот «пентиум» умыкнули…

— А как залезли? — не унимался Сеницкий. — Взломали дверь?

— Если бы, — вздохнул я. — Нет, дверь открывали либо отмычкой, либо ключом, и сейчас начнется вся эта тягомотина со служебным расследованием, визитами следователя, допросами… И в результате, чует мое сердце, повесят на меня вину за небрежное хранение материальной ценности. «Ключ, — скажут, — надо было сдавать на хранение»… «Кабинет должен был быть опечатан, — скажут, — и подключен к сигнализации»!.. «Эх вы, а еще — инженер по технике безопасности!»…

— А может, все-таки найдут мерзавца?

— Что-то я сомневаюсь… Вот если, конечно, кому-нибудь из горе-сыщиков на лапу дать, то — возможно. А так… — Я «уныло» махнул рукой.

— Ну и Бог с ним, с этим электронным исчадием западного мира! — бодренько пробормотал Женька. — Не бери в голову, Боб, все уладится!..

Мы выпили и стали старательно жевать кружки лимона, кое-как напиленные Женькой.

Тему «похищенного» компьютера мы обсасывали с моей подачи еще в течение трех рюмок. Я делал вид, будто для меня это — удар судьбы в спину из-за угла, а Женька, как мог, утешал и успокаивал меня. С этой целью он поведал мне дюжину изощренных анекдотов, а потом заявил, что ему скоро принесут доселе не известную, чудом сохранившуюся в единственном экземпляре запись концерта Покойного Барда, который тот якобы давал, находясь в Саранском медвытрезвителе, а затем в красках рассказал историю, будто бы недавно имевшую место в их загадочном НИИ:

— Понимаешь, Борь, приходит к нам в один прекрасный день стандартный заказ на проведение исследований в рамках комплексной научно-исследовательской работы…

Мы такие получаем пачками за день. Директор, не вникая в суть, накладывает, как обычно, резолюцию: «Начальнику лаборатории номер пять, — то есть, нашей лаборатории — подготовить предварительные предложения»… Наш шеф читает эту бумагу и в тихом ужасе начинает седеть на глазах. Тем не менее, приказ есть приказ, сопроводиловки оформлены как надо, ни к чему не подточишь носа…

Собирает шеф нас на срочную летучку и зачитывает тему предстоящей НИР:

«Исследование целевых установок существования индивидуумов и их роли в деле повышения производительности общественного труда». А девиз-шифр у этой работки — черным по белому: «Смысл жизни»…

— «… и животноводства», — невольно процитировал я Братьев.

— Народ, естественно, поначалу ржет и наперебой состязается в остроумии, но шеф непреклонен и требует конкретных предложений, — продолжал Женька, пытаясь подцепить вилкой шпротину. — И вот тогда нашими учеными мужами завладевает страх ответственности. Один за другим они бормочут о несоответствии своего научного профиля тематике исследования, о невозможности решения этой проблемы в короткие сроки, о недостаточном материально-техническом обеспечении работ, ну и так далее… Но этот номер ни у кого не проходит, потому что шеф волевым решением назначает всех, включая техников и завхоза, в состав авторского коллектива и ставит срок исполнения: к концу текущего квартала, который, кстати, — не за горами… С этого дня в лаборатории начинают раскручиваться, один за другим, семь… или сколько там их?.. кругов ада… Шахматы, домино, кроссворды, походы женщин по магазинам и ежечасные чаепития в нашем коллективе прекращаются сами собой. Все сидят и ломают голову над банальным вопросом: зачем живет человек?..

Тут Женька неожиданно оборвал повествование, потушил окурок и предложил выпить за смысл жизни. Мы так и сделали. Правда, этот самый смысл лично для меня от этого не прояснился. Наоборот, в голове стало возникать, заволакивая мысли туманом, нечто бессмысленное.

И я почти совсем забыл о своей проблеме, как вдруг мой приятель сказал почти серьезным тоном:

— Если хочешь, могу уступить тебе право написать рассказ на эту тему. Или даже повесть…

Женька был в курсе моего литературного лепета и частенько подбрасывал мне какие-нибудь идейки. Если честно, то львиная доля моих скромных литературных успехов принадлежала ему. Я черпал из общения с ним образы персонажей, удачные фразы, сравнения, целые сюжеты… Но от полноценного соавторства он неизменно отказывался.

— Кстати, Жень, — сказал я, — тут у меня одна идея возникла…

— Выкладывай, — потребовал мой друг, усаживаясь поудобнее и запаливая очередную «пегасину» — что касается прочих сигарет, то Женька попросту не признавал за ними права называться табачными изделиями.

Я положил нога на ногу и, разглядывая обшарпанный кухонный стол, на котором, по выражению все тех же братьев Стругацких, «много и сытно едали», начал:

— Значит, так. Живет один обыкновенный человек…

— Где? — тут же спросил Женька.

— Неважно. Какая разница?.. Я же тебе идею излагаю!..

— А что значит «обыкновенный»? — не унимался он.

— Да отстань ты, не придирайся пока, — отмахнулся я. — Итак, перед нами — рядовой гражданин, никакими особыми достоинствами или недостатками не отличающийся, ничего в своей жизни не натворивший и не совершивший. Таких на каждом шагу встретишь. И внешность у него самая заурядная. Как у меня, например, — не удержался добавить я. — Но однажды он задумывается над тем, как он прожил свои… м-м… скажем, тридцать с поросячьим хвостиком лет, и посещает вдруг его голову совершенно ни в какие рамки не вписывающийся вывод. Оказывается, с самого начала его сознательной жизни ему невероятно везло. Ну, просто немыслимо везло!.. Ему везло там, где не везло никому на свете. Он выкручивался из самых крутых передряг. За что бы он ни хватался, у него все получалось. Он пользовался неизменным успехом везде и всюду. Казалось даже, что он нарочно нарывается на неудачу, но никак не может поймать ее за хвост. Одним словом, про таких говорят: родился в рубашке…

— Можешь привести хоть один пример везения этого типа? — с жадным интересом спросил вдруг Женька.

— Пример? — Я задумался. — Ну, вот возьмем хотя бы основные этапы, так сказать, вехи его биографии… Будем плясать от поступления нашего героя в институт.

Несмотря на огромный конкурс и сдачу вступительных экзаменов на «трояки», приняли именно его, а не очкастых отличников, с колыбели мечтавших об учебе в данном вузе… Про загулы во время экзаменационных сессий, пропуски занятий между ними и прочие шалости в духе традиционно-нерадивого студенчества я уж не говорю, но, вопреки всем ожиданиям, нашего персонажа — назовем его для удобства Эн — распределили в один столичный НИИ, на непыльную, не требующую ни умственных, ни физических усилий, должность, где он благополучно работает уже второй десяток лет… Сразу после выпуска из института Эн женился на лучшей в мире девушке и как жена она его ни разу ни в чем не подводила. Любовь и верность до гроба, и прочее в том же духе… Дальше — больше. Участвуя в различных лотереях, розыгрышах и тиражах, Эн умудрился обеспечить и себя, и жену двухкомнатной квартирой в пределах Садового кольца, мебелью, тряпками и так далее. Ему постоянно что-то либо дарили, либо предлагали купить по дешевке.

Несколько раз он находил крупные суммы денег — прямо на улице, среди бела дня.

Деньги, кстати говоря, у него никогда не переводились… Всякие там премии, ценные подарки на работе, наследства богатых дальних родственников, о которых Эн никогда и не подозревал, потому как, оказывается, проживали они за рубежом еще с семнадцатого года… Если Эн участвовал в жеребьевке, то жребий неизменно доставался ему. Ему никогда ни в чем не отказывали, он никогда не стоял в длинной очереди, ему ни разу не нахамили в общественном транспорте или в магазине… В общем, понятно?

Женька кивнул. Лицо его было безмятежно, он, как всегда, прищурившись, покусывал нижнюю губу и был похож в этот момент на каменного идола, оставшегося от татаро-монгольского нашествия где-нибудь в приволжских степях.

— Главное было — заметить, — продолжал я, — что с ним и вокруг него творится нечто неладное, неестественное и поэтому — страшное. Ведь по всем законам философии, логики, и просто здравого смысла такого перманентного везения быть не может! Эн догадался, что он живет как бы в некоем безвоздушном пространстве, куда не проникают неудачи и горе, но почему это так — он так и не мог разгадать.

Если отбросить метафизику — а наш Эн никогда не был мистиком — то получается, что кто-то заинтересован в его, Эна, благополучии и что этот некто старательно, не жалея ни сил, ни средств, ни времени, оберегает нашего героя от бедствий и переживаний. Но кто это может быть и зачем ему это понадобилось?..

Я патетически умолк, и Женька, выдержав паузу, осведомился:

— А что дальше?

— Дальше? — переспросил я. Закурил и, стряхнув пепел, сказал: — А дальше я пока не придумал… В принципе, фабулу всегда можно придумать — беготня всякая, стрельба, умные беседы персонажей, метания и мучения Эн, фактура его фантастического везения, то есть все, что составляет внешнюю сторону повествования… Закавыка в другом — как ответить читателю на тот вопрос, который стоит перед главным героем, чтобы он, читатель, поверил этому объяснению, а не отшвырнул книгу с воплем: «Ну и бредятина!»… Может быть, ты мне что-нибудь посоветуешь, Жень?

Я думал, что Сеницкий сейчас мне выдаст что-нибудь скептически-язвительное типа:

«Ну и муру ты, Борька, придумал!.. К тому же, об этом уже писал кто-то», и мы завязнем в нашем вечном диспуте по поводу того, стоит ли писать о том, о чем уже писал кто-то раньше, или нет, и будем обильно цитировать классиков, и так наш спор ничем конкретным и не кончится… Но мой друг пустился расспрашивать меня о всех деталях моего замысла. В конце концов, мне надоел подобный допрос с пристрастием, я выразил громкий протест и потребовал от Женьки немедленно изложить свою версию, если, конечно, она у него имеется.

— Может, зайдем на второй круг? — спросил Женька и потянулся к дверце холодильника.

— Нет уж, хватит, — сказал я, — мне еще домой переть через весь город. Лучше действительно «только чай».

Мой приятель залил чайник водой, включил его и повернулся ко мне. Лицо его было трагически-серьезно.

— Послушай, Борь, — тихо сказал он. — Здесь имеются два принципиальных вопроса, которые тебе как автору нужно решить прежде всего… Во-первых, если это будет фантастический рассказ, то ты можешь избрать любой вариант в рамках этого жанра: тут к твоим услугам будут и инопланетяне, и пришельцы из будущего, и даже метафизика, которую ты так не терпишь… Мол, божественное провидение опекает Избранного для дальнейшей борьбы со Злом. Или, если держаться ближе к науке, якобы сама Природа поддерживает таким образом некий «гомеостазис Вселенной», чтобы кому-то — всегда шишки на голову и шиш с маслом, а другому — вечно только одни пенки бы доставались… Хотя об этом уже писали Братья.

Тут он умолк и принялся сосредоточенно заваривать какую-то бурду, по нелепой случайности пахнувшую чаем.

— А во-вторых? — осведомился я.

— А во-вторых, если это будет не фантастика… — Женька осекся и хихикнул. — Тогда одно-единственное объяснение годится: этот твой Эн — или безнадежный оптимист, видящий свое прошлое и настоящее в розовом свете, или латентный шизофреник. Латентный — это значит: скрытый, — пояснил он с усмешкой. — И в том, и в другом случае, по-моему, ему пора лечиться… Пей, а то чай остынет. Чай надо горячим пить, в отличие от водки…

— Есть еще кое-что, — сказал я, — о чем я тебе сразу не сказал. Понимаешь, когда Эн начинает прозревать, он, помимо всего прочего, чув-ствует, что за ним постоянно кто-то следит. И дома, и на работе, и в общественных местах, и, пардон, даже в отхожем месте!..

Женька скривился.

— О, господи, — возвел он глаза к потолку. — Ну, начинается!.. Ты, в конце концов, фантастику пишешь или шпионские страсти?! Что свидетельствует о слежке, кроме озарений, «шестого» или какого там по счету чув-ства героя? Факты есть?

— Фактов нет, — признал я. — В том числе и «на лице»… Ну, а если все-таки Эн прав? Например, если допустить, что существуют люди, заинтересованные в его благополучии, то чем это можно было бы объяснить? Ведь следят-то они за ним именно не как враги, а как опекуны, могущественные, незримые опекуны…

— Вот ты об этом у них сам спроси, — мрачно сказал Женька. — Так сказать, на правах автора…

— Уже спросил, — в тон ему ответил я. — Вроде бы получается так, что этот человек им очень нужен. Ведь если бы он представлял для них какую-нибудь серьезную опасность, его попросту прикончили бы, как в «Жуке в муравейнике» — и дело с концом!.. Но, судя по всему, Эн приносит какую-то неизмеримо-огромную пользу людям… сам не подозревая об этом… Только вот какую?

— Тут еще вот что, — оторвался от своей чашки Женька. — Предположим, ты прав, старина, и все обстоит так, как ты описываешь… Но что мешает этому твоему типу и дальше поживать себе припеваючи? Ведь от него никто ничего не требует, а, может быть, и вряд ли когда-нибудь потребует!.. Так живи и в ус не дуй, правильно? Да каждый, твоими словами выражаясь, «обыкновенный человек» к этому только и стремится, разве нет?! Разве мало в мире голодных бродяг, лишенных крова и средств к проживанию? Разве есть кто-то, кто был бы доволен своей жизнью? Ты у них спроси, и они тебе сказали бы: зажрался твой Эн, если недоволен тем, что в рубашке родился!..

Этим он невольно задел меня.

— А если он не хочет, чтобы о нем заботились? Если он не хочет, чтобы добрые дяденьки устраивали его судьбу? Если он не хочет быть не таким, как все, и жить в свое удовольствие, когда вокруг одна сплошная мерзость? Что тогда? О нем же никто не подумал, и получается: он — как марионетка в кукольном театре!..

— А если это было не целесообразно? — осведомился, зажмурившись, Женька.

— «Не целесообразно»! — пробурчал я. — При чем здесь целесообразность? — Что-то вертелось в моей голове, и, наконец, всплыло в виде цитаты: — «Какова целесообразность постройки моста через реку с точки зрения рыбы?»…

Как я и предполагал, Женька не мог не вцепиться в неточность.

— Не рыбы, — поправил он, — а щуки. У Стругацких, если уж ты берешься их цитировать, было именно — щуки. «За миллиард лет…», страница восемьдесят один лениздатовской книжки!

— Иди ты к черту, — упрямо возразил я. — Какой еще щуки? Я отлично помню, что там было сказано — «рыбы». И именно в лениздатовском варианте.

Я отлично знал, что сейчас Женька разозлится до белого каления. Так оно и вышло.

Плюясь ругательствами и различными прозвищами в мой адрес, он ринулся в соседнюю комнату, к богатствам своего книжного шкафа, и застрял в его развалах ровно на четверть часа. До меня доносились звуки падения книг с полок, проклятия, то негодующие, то чисто риторические возгласы и сопение моего друга, а потом что-то завизжало — судя по всему, Женька передвигал мебель — и, наконец, раздался торжествующий вопль, наверняка, разбудивший соседей (был уже первый час ночи, спохватился я, глянув на часы).

В последующие полчаса я был окончательно унижен, морально растоптан и бесчисленное количество раз оскорблен празднующим свой триумф победителем.

Потрясая книгой и порываясь сунуть мне ее в лицо, он прыгал по кухне, окончательно забыв уже о нашем предыдущем споре.

Я еще раз посмотрел на часы и объявил, что мне пора отбывать к семейному очагу.

Предложение выпить по маленькой «на посошок» я отверг напрочь.

— «Ну, ты, это, заходи, если что», — процитировал, осклабившись, Сеницкий на прощание слова Волка — персонажа мультфильма «Жил-был пес».

И аккуратно закрыл за мной дверь.

Я неторопливо спустился по лестнице, хотя «душа рвалася из груди», выражаясь словами Покойного Барда. На меня наверняка смотрели.

Оставалось надеяться, что квартира Женьки была лишена всяких штучек-дрючек.

Зачем ставить видеокамеру дома у человека, который сам выполняет функцию наблюдателя?..

Внизу, вместо того, чтобы взять курс на автобусную остановку (авто-бусы, правда, уже не ходили, но ради меня наверняка появился бы, откуда ни возьмись, какой-нибудь торопящийся в парк «Икарус» — и водитель еще спасибо бы мне сказал за то, что торчу в такой поздний час на остановке), я прошел через разломанную неким ураганом детскую площадку в чахлый скверик и уселся на шершавую, как кожа старого слона, скамью.

В успех моей затеи я к этому моменту верил очень смутно.

Но, едва надел наушники и включил обычный с видук «плеер», как убедился, что попал в самое «яблочко».

«Плеер» мой только с виду был самым обычным, и со стороны могло показаться, что я наслаждаюсь музыкой в столь поздний час. На самом же деле я потратил сегодня время на то, чтобы внести в конструкцию этого нехитрого аппарата ряд усовершенствований, благодаря чему мог теперь отчетливо слышать знакомый мне вот уже почти десять лет голос.

Голос этот говорил:

— … по-моему, мы совершили ошибку…

* * *

— По-моему, мы совершили где-то крупную ошибку, шеф, — повторил я. — Во всяком случае, поведение объекта убедительно свидетельствует об этом.

Шеф молча сопел в трубку. Видно, мои слова были для него ударом почище апоплексического.

— Судите сами, — продолжал я. — Ни с того, ни с сего он начал дергаться на ровном месте. Его сегодняшнее поведение — не что иное, как самый настоящий вызов. Вызов всем нам… Он словно нарывался на грубость со стороны окружающих.

Опоздание на работу из-за якобы не заведенного накануне будильника… Это вранье с якобы украденным компьютером… Мне всё это очень не понравилось. Он словно проверял меня, понимаете? Разумеется, мне пришлось принять его игру. Ну, а этот его сюжет о некоем рядовом гражданине, незаслуженно обласканном госпожой Удачей, — это уже не лакмусовая бумажка, это нечто пострашнее, шеф.

— Так, — впервые за все время нашего общения промолвил шеф. — Какие будут предложения?

— Насколько я могу судить по докладам своих людей, ситуация катастрофически осложнилась и вот-вот выйдет из-под контроля. Пока еще объект не испытывает особого эмоционального потрясения, но недалек тот момент, когда стресс будет все больше углубляться, и тогда…

— Твои предложения? — сердито повторил скрипучим голосом шеф.

— Нам сейчас во что бы то ни стало следует предпринять все меры, чтобы успокоить объект. Усыпить его бдительность, так сказать. В числе первоочередных мер лично я вижу такие: снять наблюдение…

Шеф неопределенно буркнул.

— На время, разумеется, — поспешил заверить я. — И, главное, — снизить интенсивность подстраховки объекта…

— Да ты в своем уме? — просипел перехваченным голосом мой непосредственный начальник. — А ты хоть представляешь себе, во что это может вылиться в случае чего?!.. И знаешь, кому ежедневно я докладываю о состоянии Подопечного? Думаешь, нас с тобой похвалят за то, что мы пустили ситуацию на самотек?

Я мученически вздохнул и в который уже раз подумал, что убеждать начальство в том, что оно неправо, — такое же неблагодарное дело, как пытаться протащить канат через игольное ушко.

— Да поймите, шеф, — сказал я. — У нашего подопечного пока что просто появились подозрения, не подкрепленные фактами. И если подкинуть некоторые фактики не в пользу его «гипотезы», то всё может перемениться. И потом: я-то лучше его знаю, чем… чем кто бы то ни было. Для этого человека важнее всего — не его благополучие, а осознание свободы своего выбора. Ну, и на здоровье: создадим ему такую иллюзию, какую он хочет! Кстати, если уж анализировать причину создавшегося кризиса, то я усматриваю ее в том, что в последнее время мы перегнули палку… Согласитесь, шеф, что в этом не было никакой необходимости…

Всякие там мелочные блага ему подсовывали, чуть ли не за ручку вели по жизни, и чем дальше, тем больше!.. Теперь, если мы хотим рассеять возникшие у него сомнения, то неплохо было бы подстроить ему какую-нибудь достаточно крупную подляночку, по мелочам я уж не говорю…

— Ладно, — категорическим тоном отрубил шеф. — Ты изложил мне свою точку зрения.

Но если даже я ее и приму, то придется изрядно попотеть, чтобы убедить руководство… — Он помолчал, а потом спросил: —Послушай, а может лучше применить нулевой вариант?

— Можно, — сказал я. — Только где гарантия, что это не выйдет нам боком?

Вспомните-ка восемьдесят шестой год… Хотите, чтобы на этот раз стране пришлось дезактивировать не сто пятьдесят, а сто пятьдесят тысяч квадратных километров?

— Хорошо, — трагическим голосом заявил шеф. — Тогда принимаю следующее решение…

Докончить он не успел. Его голос перешел в писк и умолк. В трубке послышалось странное жужжание, а потом связь окончательно оборвалась.

Я еще не успел осознать всю невероятность этого факта (нарушиться спутниковая связь могла бы в одном-единственном случае: если бы спутник рухнул с орбиты), как в дверь квартиры мощно забарабанили.

Я придал себе заспанный вид и пошел открывать.

Дверь ударилась в стену от сильного толчка, и в прихожую, задыхаясь, с перекошенным лицом белее мела, ворвался мой друг Борис…

* * *

— Ловко ты нас обвел вокруг пальца, Борька, — попытался усмехнуться я, одновременно массируя назревавший синяк под левым глазом.

— Это еще не известно, кто кого обманул, — огрызнулся он, кружа по кухне, как затравленный хищник. — Вы много лет водили меня за нос, и ты хочешь, чтобы я простил вам это?!

Его надо было как-то срочно успокоить. Иначе всё летело в тартарары… Я невольно прикрыл глаза, и мне показалось, будто я уже вижу фотоснимки в завтрашних газетах… Неподвижные тела ни в чем не повинных людей… Разрушенные дома, больницы, школы… Сошедшие с рельсов под откос железнодорожные составы…

Хлещущая огненной рекой лава пробудившегося вулкана… И так далее, в том же духе.

Господи, взмолился я про себя, если ты есть, не допусти этого! Успокой его, Господи!..

— Да сядь ты, — как можно дружелюбнее посоветовал я. — Пойми одно: никакой опасности для тебя не было и нет. Мы — твои друзья, а не враги, как ты, наверное, возомнил…

— «Друзья-я», — саркастически протянул Борис (сесть он все-таки сел). — Друзья не следят за каждым твоим шагом. И не суют свой нос туда, куда их не просят!..

Видно было, что он постепенно «отходил» от пережитого потрясения. И то хорошо…

— Чай будешь? — спросил я как ни в чем не бывало. — Или что-нибудь покрепче?

— Да иди ты со своим чаем и коньяком!.. — ответствовал он. И добавил ехидно: — Что, за всё уплачено и все схвачено? Может, ты в чай собираешься подсыпать мне какую-нибудь дрянь? Про какой это такой «нулевой вариант» все толковал твой шеф?

— Давай, я тебе объясню лучше все с самого начала, — предложил я. Внешне я старался быть спокойным, как лед, хотя на самом деле внутри у меня бушевал десятибалльный шторм эмоций.

— Нет уж, дражайший Женька, — откликнулся он. — Или как там тебя на самом деле зовут?.. Вопросы теперь буду задавать я! А ты будешь отвечать на них правду, понял?

— Не хватает только яркой лампы мне в глаза и мордоворота с соответствующим набором орудий пыток, — усмехнулся я.

Открыться ему теперь волей-неволей придется. Хотя бы временно, чтобы восстановить его психический тонус. Хотя кто знает, как он отреагирует на всю п р а в д у о себе?.. Ладно, потом мы все равно вернем всё на место. Отключить Бориса я могу в любую минуту, но надо вытянуть из него как можно больше, чтобы в последующем я или тот, кто придет мне на смену, мог бы заранее предупредить возникновение подобных ситуаций… Ты был прав, шеф, без «нулевого варианта» с применением отшибающих память спецсредств теперь нам точно не обойтись. И без жертв тоже…

— Кто вы? — сурово осведомился Борис.

— Во всяком случае, не инопланетяне, и не пришельцы из другого измерения. Так что сюжета для фантастического рассказа ты не получишь.

Все гораздо реальнее, говорил я. Помнишь, ты в школе ежегодно проходил так называемый «добровольно-принудительный медосмотр»? Абсолютно случайно ваш школьный врач, худой и очкастый молодой человек, которого вы прозвали Стетоскопом, увлекся модной в то время биоэнергетикой и втихую, с помощью самодельной аппаратуры занялся измерением биополей своих подопечных. Когда подошла твоя очередь, самозваный магистр биоэнергетики опупел: все его нехитрые приборчики в буквальном смысле зашкалило. Выходило, что, в отличие от остальных, твое биополе достигало просто-таки гигантских размеров. Стетоскоп почитал кое-какую литературу, потом побежал советоваться с соответствующими инстанциями… Те — ноль внимания, разумеется. Тогда он написал в Москву, и по другой случайности его послание попало в некие государственные органы, давно уже в условиях абсолютной секретности разрабатывавшие программу использования экстрасенсов в государственных интересах. В результате, как ты помнишь, наверное, Стетоскопа уволили из школы за ненаучную самодеятельность, и вдобавок дали такой нагоняй, что он потом всю жизнь шарахался от всяких «лженаук», а тебя… тебя взяли под наблюдение. Без твоего и чьего бы то ни было ведома, разумеется. И знаешь, что показала специализированная экспертиза? Что размеры твоего биополя охватывают зону диаметром в несколько тысяч километров!

Консультанты из Академии наук, продолжал я, долго не хотели верить, что ты не обладаешь никакими сверхъестественными способностями — имеется в виду телекинез, телепатия или хотя бы заурядный гипноз. В течение нескольких лет над разгадкой этой проблемы бились целые полчища ученых. И, опять-таки, чисто случайно кто-то из группы статистиков, обрабатывая данные о стихийных бедствиях на той же ЭВМ, где хранились твои параметры, обнаружил невероятное совпадение графиков.

Получалось так, что катаклизмы и катастрофы, уносившие сотни, тысячи человеческих жизней, происходили именно тогда, когда ухудшалось твое психическое самочувствие. Ты был огорчен «двойкой» за контрольную по математике — а далеко в горах снежная лавина, сошедшая с гор вопреки всяким прогнозам, сметала с лица земли селения и постройки. Ты расстраивался, не забив гол в ворота во время игры во дворе, — а где-то далеко разбивались самолеты, рушились здания. Ты переживал безответную первую любовь к Валечке Симаковой из десятого "Б" — а за несколько сотен километров от твоего родного города, в сейсмически безопасном районе, случалось страшное землетрясение… Продолжать, я думаю, не стоит. Вот тогда-то и стало понятно, что тебя следует бояться, как стихии. Вот тогда-то и было решено опекать тебя, чтобы не допустить бедствий и смерти людей. Ради этого мы сейчас и работаем, не жалея ни средств, ни сил… Слишком многое было поставлено на карту, Боря, чтобы пустить твою судьбу на самотек!".

На этом рукопись обрывалась. Я машинально посмотрел даже, нет ли чего-нибудь на обороте последнего листа. Ничего там не было, кроме грязного отпечатка чьего-то большого пальца — видимо, до меня рассказ уже кто-то читал.

Я вопросительно посмотрел на Подопечного.

— Понимаешь, Кир, — смущенно сказал он, уловив смысл моего немого вопроса, — конец рассказа я пока не придумал. Вообще, такие вещи трудно писать… В том смысле, что концовка получается не такой, какой она виделась вначале. Вот и тут: сначала я хотел развернуть в конце бурные страсти-мордасти… Естественно, Борис вначале отказывается поверить своему приятелю Женьке, а когда все-таки убеждается, что, по крайней мере, других разумных объяснений нет, то проклинает своих «ангелов-хра-нителей». Во-первых, потому что, значит, вся жизнь его от начала до конца была как бы запрограммирована другими людьми, в ней всё было расписано, как по нотам, и от него самого ничего не зависело… Оказывается, нет у него в действительности ни родных, ни близких людей, потому что они любят его «в рамках своего задания». И выясняется также, что нет у Бориса ни подлинных литературных успехов, ни карьеры, ни дома, ни благополучия — всё это было создано для него другими… Разве может человек спокойно пережить такое?!.. В свою очередь, Женьке наплевать на все переживания своего приятеля. Он вообще считает их чистоплюйством и «муками» зажравшегося интеллигента. Да он сам, этот Женька, вложил в Борькину жизнь столько усилий, что возмущаться этим вместо чистосердечной благодарности — по его мнению, настоящее свинство!.. Вот в таком ключе развивается дальше ночная беседа моих героев. А потом, когда Борис признается, что не сможет отныне жить так, как прежде, Женька извлекает какой-нибудь шприц-пистолет с сильнодействующим амнезирующим средством, стреляет в своего приятеля, вышибая у него напрочь память обо всем случившемся, отвозит его домой, и все начинается с начала, до тех пор, пока в один прекрасный день у Бориса вновь не возникают подозрения по поводу своей везучести… Но мне такой вариант теперь не нравится. Может быть, у тебя будут какие-то идеи на этот счет?

Он так странно глядел на меня, что мне пришлось невольно усмехнуться. Надеюсь, моя усмешка не получилась кривой, как в таких случаях пишут в книгах.

— Ну и муру же ты написал! — ехидно процитировал я одного из персонажей рассказа моего приятеля. — И как только тебе в голову могла прийти такая белиберда?

Подопечный, не глядя на меня, поднялся, засунул руки в карманы, сгорбился и принялся измерять шагами обширный персидский ковер, занимавший почти всю площадь комнаты.

— Литература — это зеркало, Кир, — задумчиво проронил он. — Любой человек, взявшийся за перо, собирается отразить в этом зеркале прежде всего то, что его окружает. Даже если пишет он какую-нибудь «космическую оперу», действие которой происходит в двадцать пятом веке…

Я чуть не подавился баночным пивом, на фоне которого происходило наше общение.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что в своем опусе отразил нас с тобой?! — вскричал я, ставя «Будвайзер» на матово-дымчатую стеклянную гладь финского журнального столика.

Подопечный остановился и пристально посмотрел на меня.

— Да нет, — пробормотал он немного погодя. — С чего ты взял? Когда я говорю «зеркало», это не значит, что проза отражает действительность именно так, как все обстоит на самом деле… Это — кривое зеркало, Кир! Помнишь? — Он возвел глаза к хрустальной люстре и, прищурившись, процитировал чьи-то давние стихи: — «За гривенник осмеянные нами, ломая мир причудами стекла, упрямыми и дерзкими глазами на мир глядят кривые зеркала»… Ничего из того, что я попытался описать, конечно, не было, но… но разве такого не могло быть?!

— Ну и ну, — сказал я. — Это не критерий, знаешь ли… Этак вообще можно черт знает до какой мистики докатиться! Что, собственно, ты, по-моему, и сделал… И потом, т а к, как у тебя описано, в действительности быть не могло!

— Что ты имеешь в виду? — усаживаясь в кресло, осведомился он.

По телевизору в этот момент заорали дурным голосом, и я утихомирил «Панасоник» с помощью пульта дистанционного управления.

— Давай посмотрим на эти вещи реально, — предложил я. — Допустим, действительно живет такой суперчеловек, — правда, не подозревающий о том, что он — «супер», — который своим эмоциональным настроем способен вызывать стихийные бедствия необычайных размеров…

— И техногенные катастрофы — тоже, — прервал меня Подопечный. — И еще много других пакостей человечеству…

— Допустим, — согласился я. — Хотя с научной точки зрения это весьма спорно и попахивает ладаном…

— С научной? — сразу окрысился он. — А кто тебе сказал, что наша наука всегда была права на все сто?! Да если бы…

— Не лезь в бутылку, старичок, — почти ласково посоветовал я. — Лучше — в пивную банку… Открыть?

Он что-то неразборчиво пробурчал, и я истолковал эти звуки как согласие.

Проделав все операции по обслуживанию своего друга, я продолжал:

— Пусть так… Опять же допустим, что этого человека усиленно опекает государство в лице специально для этой цели созданного органа, имеющего почти неограниченные полномочия. Хотя, на мой неискушенный взгляд, вряд ли подобная опека носила бы характер «прессинга по всему полю». Никто бы — тем более, в нашем бардачном государстве — не пошел бы на столь чудовищные затраты — даже если бы от этого действительно зависела жизнь многих сотен тысяч людей!..

Вспомни примеры из жизни: когда испытывали ядерное оружие — разве думали о последствиях этих испытаний для жизни и здоровья жителей окружающих регионов? А когда с нарушениями технологии эксплуатировали атомные станции — разве кто-то думал, что, рано или поздно, грянет Чернобыль? Когда доводили до ручки Арал и готовились перебросить воды из южных рек на север страны — разве думали при этом, как это скажется на природе, а, следовательно, и на людях?!.. Поэтому, если бы наше руководство и приняло решение опекать твоего Чуракова, то, скорее всего, оно ограничилось бы тем, что приставило бы к нему нескольких людей в качестве его, так сказать, родных и близких, а всё остальное было бы пущено на самотек. Кстати, реальная жизнь об этом свидетельствует — иначе тебе было бы нужно описывать такой мир, где с начала семидесятых годов не случилось ни одного мало-мальски крупного катаклизма…

— Подожди, подожди, Кир, — прервал меня Подопечный. — Но ведь опека малыми силами была бы просто не эффективна!.. Допустим, что к нашему герою было бы приставлено всего двое-трое «опекунов». Но каким образом им удавалось бы оберегать его от стрессов, не следуя при этом по его пятам, подобно теням?!

— Всё очень просто, старик. Когда у твоего Бориса возникают проблемы, к кому он обратится с просьбой о помощи в первую очередь? К другу или к жене… Кому он может поплакаться в жилетку на неурядицы, произвол начальства, неудачи в творчестве и прочей жизни? То-то же!.. А другу или жене останется лишь вмешаться в его судьбу и исправить положение дел. Это не так уж и сложно, как можно подумать… Во-первых, у «опекунов» должен иметься набор самых разнообразных «ксив», начиная от удостоверения сотрудника службы безопасности и кончая жетоном контролера проезда в общественном транспорте. Во-вторых, они могут обратиться за содействием к своим всемогущим начальникам, вхожим к главе правительства и, если потребуется, к самому Президенту… Надо, например, достать опекаемому билеты в Большой театр, путевку в Крым в разгар сезона, набор модной мебели, еще что-нибудь? Нет проблем!.. Надо избавить Бориса от утомительного стояния в очереди? Пожалуйста!.. Надо осадить хамку-продавщицу или бракоделов-портных, «запоровших» ему при пошиве костюм? Пара телефонных звонков кому нужно и откуда следует — и вот уже перед Борей все пляшут на задних лапках и смахивают с него пылинки! «Телефонное право», старик, — самое мощное и быстродействующее право в нашем неправовом государстве!..

— Но ведь такая работа потребовала бы от людей, опекающих «человека-стихию», постоянной готовности к действию, — тихо сказал Подопечный, словно обращаясь только к самому себе. — Они же, «опекуны» эти, не смогут тогда принадлежать самим себе, и не будет у них ни минуты покоя! Ни семьи, ни отпусков, ни выходных!.. Обеспечивать чьи-то нужды и потребности — пускай даже по долгу службы — это же вечное дежурство, Кир!

Я красноречиво развел руками:

— А ты как хотел?.. Ладно, это мы уже в лирику с тобой ударились. Давай-ка вернемся к нашим баранам.

Подопечный покусывая нижнюю губу, молча смотрел на меня, и во взгляде его было что-то такое странное, что я невольно внутренне содрогнулся.

— По-моему, — продолжал я, отхлебнув пару глотков из своей банки и закуривая «Кэмел», — что у тебя абсолютно не вяжется в рассказе — так это решающая «разборка» между двумя друзьями. Подумай сам: на обеспечение благополучия Бориса — как духовного, так и физического — таинственная «контора», на которую работает Женька, ухлопала массу средств и времени, причем главное заключалось в том, чтобы виновник всего этого переполоха ни о чем не догадывался… И что же получилось? Ни с того, ни с сего этот самый Женька, будучи взятым за горло своим дружком, вдруг выкладывает ему всю правду!.. Даже в свете того варианта с последующим размахиванием шприцем-пистолетом, о котором ты упомянул, это выглядит совершенно вне всякой логики! Да Женька выкручивался бы в той ситуации, как мог! Он врал бы все, что угодно, он бы юлил перед Борисом, как змея, он бы запудрил ему мозги как истинный профессионал в два счета! Зачем ему нужно было, чтобы Борис узнал правду — и тут же ее бы позабыл?!

— Э-э, нет, — не согласился Подопечный. — Ты не учитываешь психологии людей, Кир. Взять того же Женьку… Всю свою жизнь он заботился о том, чтобы Борису было хорошо и спокойно. Много лет он, как какой-нибудь секретный агент, работал, не имея времени ни на передышку, ни на устройство своей собственной личной жизни, ни на счастье… На его глазах человек получал все, что ему хотелось, не шевельнув и пальцем для этого, а сам Женька… да что там говорить! — Он махнул огорченно рукой. — Разве не мог он позавидовать, чисто по-человечески позавидовать своему другу? Разве не имел он права высказать все, что о нем думает и что копилось в его душе годами, когда Борис вдруг начинает артачиться и высказывать недовольство своей судьбой?!

Говорил Подопечный с таким искренним запалом, что мне стало не по себе. В душе моей зародилось вдруг страшное подозрение.

— Постой, постой, — сказал я растерянно. — Значит, ты тоже мне завидуешь? Ведь, если посмотреть со стороны, я тоже как бы родился в рубашке. А что? Двухэтажный коттедж, машина-иномарка, жратва-шмотки всякие импортные, работа непыльная, деньги… Вот только на личном фронте не повезло с женой и детишками — так ведь я никогда особо и не стремился!.. Ты это, что ли, имеешь в виду?

Подопечный стушевался.

— Да нет, ну что ты, — пробормотал он. — Я же знаю, что ты все… своими руками, как говорится… Ты это зря, ты в голову не бери всякую чушь… В конце концов, давай-ка лучше выпьем чего-нибудь покрепче из твоих запасов, а?

Я еще немного потерроризировал своего приятеля, наслаждаясь зрелищем его искреннего раскаяния и смущения, а потом хлопнул его по плечу и сказал:

— Да ладно, не переживай!.. Хотя, признаться, твой опус мне не понравился. Дело даже не в идее, а в том, что сюжета там практически никакого нет… Одни сплошные разговоры. Публике такое нынче не нравится. Публике, старина, сегодня нравится, когда на каждой странице стреляют, гонятся друг за другом на иностранных машинах и то и дело занимаются любовью в совершенно непригодных для этого местах!..

— Ты так считаешь? — вяло пробормотал Подопечный. — А мне уже пообещали в одном месте, что готовы напечатать…

— Ну, если так — поздравляю! За это мы сейчас и выпьем что-нибудь двадцатилетней выдержки!..

И уже в самом конце нашего общения я все-таки не преминул уколоть своего друга:

— А вообще-то, старичок, не знаю, как я теперь буду жить. Подозрение, которое ты заронил в мою слабую душу, теперь будет грызть меня днем и ночью…

Действительно: уж слишком у меня все хорошо получается, и что, если я — такой же, как твой Борис?.. В общем, не мешало бы эту версию отработать, как говорят на Петровке-тридцать восемь. Поэтому… поэтому пожелай мне неудачи, старина!

— Иди ты к дьяволу, — беззлобно сказал Подопечный.

На том мы с ним и расстались.

* * *

— И все-таки: зачем я тебе понадобилась? — спросила Галина.

Я зевнул и выбросил выкуренную наполовину сигарету в приоткрытое окно дверцы «тойоты». Голова трещала: результат последних бессонных ночей; в душе было пусто и тоскливо, как с похмелья.

Повернув голову, я некоторое время молча смотрел на свою спутницу. Что и говорить, она не была идеальной красавицей, но было в ней нечто такое, что притягивало мужской взгляд. Может быть, именно это имеют в виду, употребляя странное словечко «женственность»?

Мы торчали в машине уже с полчаса. За это время я успел рассказать Гале все свежие анекдоты и новости о наших «коллегах».

Ни то, ни другое ее не заинтересовало.

Что-то случилось с нашей милой Галей в последнее время. Слишком уж задумчивой она стала. А если женщина начинает частозадумываться, это не к добру…

Моя «Тойота» серебристого цвета смотрелась, наверное, как инопланетное летающее блюдце, по недоразумению припаркованное к тротуару в одном из центральных районов столицы, потому что прохожие чуть ли голову не сворачивали, шествуя мимо машины.

— Ответь мне сначала на один вопрос, — попросил я. — В последнее время ты ничего странного не замечала за Подопечным?

Она закусила губу.

— Странного? — повторила она. — Что ты имеешь в виду?

— Всё, что только можно иметь в виду в таких случаях, — усмехнулся я. — Любые отклонения от его обычной манеры вести себя, разговоры, детали, взгляды — ну, и так далее…

Она добросовестно подумала, машинально перебирая тонкими, чуткими пальцами край своей короткой юбочки.

— Нет, — сказала она, наконец. — Всё было как всегда. А что?

— За последний месяц количество ЧП резко возросло. Самые крупные ты, наверное, знаешь: Архангельск — раз, Башкирия — два, Чита — три, ну и так далее…

— Да что ты заладил сегодня «и так далее, и так далее»? — с внезапным раздражением вскинула она голову. — При чем здесь Подопечный?

Я хмыкнул.

— Да, наверное, ни при чем, — делая вид, что спокоен, как дверная ручка, медленно произнес я. — Только вот вчера он принес прочитать мне свой новый опус… Тебе он, случайно, не давал его почитать? «Пожелайте мне неудачи» называется…

— Нет, — коротко сказала она, не глядя на меня.

— Так вот, в этом рассказике он изложил те подозрения, которые, видимо, недавно опять появились у него. И знаешь, он — просто гений. В своих догадках и умозаключениях он на семьдесят пять процентов приблизился к истине. И этот факт «нулевка» никак не может оставить без внимания. Ведь последствия будут такими катастрофическими, что мы их можем не расхлебать. Вспомни, как Опека висела на волоске два года назад, когда он пытался заказать покушение на самого себя!..

— Ты ошибаешься, — сказала Галина. Пальцы ее стали машинально сворачивать подол юбки в трубочку. — Вы все ошибаетесь! Подопечный в полном порядке, и я могу это гарантировать.

— Теперь это уже неважно, — сказал я. — Сама знаешь, что лучше гасить саму возможность провала в зародыше, чем потом кусать себе локти. Одним словом, решение принято, и нам с тобой придется сойти со сцены…

— Что-о? — она уставилась на меня так, будто я в мгновение ока трансформировался в синекожего инопланетянина. — Ты это серьезно?

— Абсолютно. Послушай меня, Галя, внимательно и без этих… женских эмоций.

Сколько ты уже живешь с ним?

— Десять лет, — бесцветным голосом произнесла она. — Скоро будет…

— Десять лет, — повторил я. — А я — два… А всего мной отдано Опеке тоже десять лет. Скоро мне стукнет сорок… Со-рок! То есть, основная часть жизни осталась позади. И на что ее мне пришлось потратить? На Опеку! Теперь возьмем тебя. Почти десять лет ты отдала жизни бок о бок с этим монстром, потаканию всем его прихотям, подавлению в себе всех желаний и настроений, идущих вразрез с твоей Задачей! Так неужели теперь, когда нам подворачивается такая возможность выйти из игры и зажить в свое удовольствие, мы упустим этот шанс?!..

— И как ты себе представляешь наш «выход из игры»? — странным голосом осведомилась она.

Я наощупь нажал кнопку на своих «говорящих часах», и они мелодичным женским голосом пропищали: «Восемнадцать часов тридцать ми-нут двадцать шесть секунд».

— Он вот-вот должен появиться, — сказал я. — Он всегда в это время здесь проходит. Машину мою он узнает сразу, она бросится ему в глаза, как стриптиз посреди улицы. Когда он подойдет поближе, то увидит, как мы с тобой страстно целуемся в кабине… Остальное можешь представить себе сама, если у тебя достаточно развито воображение. Самое главное, в самом факте измены жены с близким другом нет ничего необычного, такое случается со многими. Но этот факт подорвет его веру — а, скорее, недоверие — в свою везучесть…

Взгляд, который Галина бросила на меня, был полон гадливого отвращения. Так обычно смотрят на крыс.

— Но ведь это… это подло! — воскликнула она. — К тому же, это будет для него таким ударом, от которого он не скоро оправится!

— Ошибаешься, Галя, — возразил я. — Во-первых, время успешно лечит все раны.

Через недельку-другую Подопечный напрочь выбросит из головы неверную супругу и коварного дружка. Во-вторых, процесс этот не будет пущен Геноном на самотек, и нас с тобой наверняка заменит кто-нибудь другой… А в-третьих, если уж тебя так мучает моральная сторона этого дела, то разве не подлостью была вся наша предыдущая деятельность? И разве теперь мы не имеем права немножко отомстить этому типу за то, что по его милости нам пришлось потерять напрасно все эти годы?!.. Так что прекрати истерику и приготовься в последний раз сыграть ту роль, которая от тебя требуется!

Рука Галины вдруг метнулась к ручке дверцы, но я был начеку и запер дверцу одним движением пальца на панели управления. Все-таки иномарки — чертовски удобные машины!..

— Ах, так? — прошипела она. — Тогда послушай, что я скажу тебе и можешь передать это своему Генону!.. Я ненавижу вас! Я ненавижу тебя — сытого, хорошо одетого, пользующегося всеми благами жизни за счет Опеки! Я ненавижу Генона, которому когда-то пришла в голову идиотская идея опекать этого человека! Посмотри на себя — ты же все эти годы паразитировал на Подопечном, как клоп! А он… он — просто замечательный человек… И вам повезло, что вы на него нарвались, а не на какого-нибудь хапугу! Ведь другие бы на его месте жили припеваючи и в ус себе не дули, а он… он не такой. Он доволен тем, что у него есть. Он не стремится заполучить материальное благополучие и не рвется к заоблачным высотам, потому что его единственная страсть — это книги. Если бы рядом с ним не было меня, он и сейчас бы жил в своей коммунальной комнатушке!.. Может быть, это и плохо — быть «не от мира сего», не знаю, но он выше всех вас на целую голову, и я… я люблю его за это, а поэтому никогда и ни за что не сделаю ему больно!..

Она всхлипнула, и на ее глазах показались слезы. И с к р е н н и е слезы, вот в чем дело.

Именно это разозлило меня больше всего, а не ее гневная тирада. Я совершенно некстати вспомнил, как накануне своей свадьбы Галя — тогда еще молодая, наивная, но преданная делу Опеки сотрудница — плакала на моем плече, без конца повторяя:

«Я же не смогу с ним жить, Кир! Я… я просто боюсь его!», и как я, скрипя зубами, утешал ее: «Это же не надолго, Галя… Вот увидишь, всё у тебя получится, а не получится — выйдешь из игры… В конце концов, главное для тебя сейчас — сыграть женщину, просто женщину, а все остальное будет как надо!»…

Вот она и сыграла — да так, что эта роль въелась в ее кожу и душу намертво, заставив забыть обо всем остальном…

— Послушать тебя, так твой Подопечный — вообще ангел, — сказал я, борясь с желанием дать пощечину этой сучке, посмевшей дать волю своим бабским чувствам. — Разве что на крылышках не летает… А то, что он — самое настоящее стихийное бедствие — для тебя пустяки?! А то, что по его, пусть даже невольной вине, погибали и погибают тысячи людей — это, по-твоему, можно простить и забыть?!

Этот субъект — все равно что смерч, землетрясение, ураган силой в десять баллов в человечьем обличии, так можно ли подходить к нему с обычными, человеческими мерками?!.. Поэтому будь добра, возьми себя в руки, перестань строить из себя невинную школьницу и сделай то, что тебе приказано!

— Нет! — прошептала она, закрыв лицо руками. — Нет, я… я не смогу!.. Я же никогда не прощу себе этого!.. Какими глазами я буду на него потом смотреть, скажи?

Я усмехнулся. Раз женщина начала спорить — значит, в конце концов, она уступит мужчине.

— Во-первых, — сказал я, пристально наблюдая за улицей (Подопечный почему-то опаздывал), — никто тебя не заставляет ложиться со мной в постель — хотя, между прочим, такой вариант наверху тоже рассматривали… Во-вторых, если уж ты так боишься потерять его, всё еще можно будет потом исправить, и я думаю, Генон пойдет на это. Из игры тогда выйду только я. Мне-то Подопечный, пожалуй, не простит предательства, а ты покаешься ему во всех грехах, какое-то время полижешь ему пятки, пообещаешь никогда больше не обманывать его — и заживете вы с ним так же мирно и спокойно, как и прежде… В конечном счете, я мог бы и не церемониться с тобой, а поцеловать тебя в нужный момент не предупреждая, но нужно показать ему, что мы с тобой встречаемся уже давно, и вообще — чтобы всё было естественно…

— Нет, — сказала глухо Галина, прекращая плакать и глядя на меня с ненавистью. — У тебя ничего не получится! Подлец!..

Я молча открыл бардачок и достал оттуда черную небольшую коробочку с несколькими кнопками и шкалой настройки.

— Знаешь, что это такое? — спросил я ее. — Новинка нашего оборонного комплекса, которая до поры, до времени держится в строгом секрете. Так называемый портативный психогенератор, позволяющий делать из людей самых настоящих роботов, «зомби»… Вот нажму эту красную кнопочку — и ты, как миленькая, выполнишь любой мой приказ — даже если я прикажу тебе раздеться догола на виду у прохожих!

Лицо Галины перекосилось.

— Какая же ты мразь! — воскликнула она. — Вы все, обосновавшиеся под крылышком у Генона, — гады и сволочи!.. Вы существуете за счет Подопечного — и при этом ненавидите его! Вы бесплатно жрете лучшие импортные продукты, понастроили себе комфортные коттеджи за счет средств, отпущенных государством на выполнение Опеки, вы присосались, как пиявки, к госбюджету, прикрываясь Подопечным, а теперь, когда почва стала уходить из-под ваших ног, вы готовы сделать ему любую подлость!.. А ваша Опека — чего она стоит, чего? Вот скажи мне, чту вы сумели предотвратить, опекая моего мужа, какие такие бедствия и катастрофы?

Я еще не успел ничего ответить, а она продолжала:

— А, может быть, и нет никаких смертоносных свойств у Подопечного? Может быть, вы ошиблись в своих оценках? Я уж не говорю, что Генон и Гузельский нарочно придумали человека-суперзлодея, чтобы таким способом существовать за его счет — у меня просто в голове не укладывается, какими чудовищами надо быть, чтобы пойти на это! Хотя, конечно, очень удобно сваливать все просчеты, ошибки, халатности на одного человека, объявив его опасным для общества! При этом никто из вас, разумеется, не считался с тем, каково ему будет вынести все это! Вспомни: вы взвалили на него всю вину за чернобыльскую трагедию, за землетрясение в Спитаке, за столкновение десятков поездов, за падение стольких самолетов!.. А вы подумали, что такую ответственность не под силу вынести человеку?! Вы подумали, какая сила воли нужна, чтобы жить спокойной, ровной жизнью, чтобы выработать в себе стоицизм и хладнокровие по отношению даже к самым стрессовым ситуациям, зная, что другого выхода нет, что иначе причинишь боль и страдания людям?! И лично я считаю, что муж мой, — (эти два слова Галина произнесла с явной гордостью), — просто герой, каждый день совершающий подвиг!..

Что-то не вязалось в ее сбивчивом монологе. Я нахмурился.

— Постой-ка, — после паузы оказал я. — Это что же получается?! Разве он?..

— Вот именно! — с вызовом бросила она мне в лицо. — Я всё рассказала ему еще три месяца назад!

Прав был тот, кто изрек: «Женщина никогда не может стать хорошим агентом, будь она хоть трижды Мата Хари!»… Теперь я осознавал справедливость этого тезиса в полной мере.

Я на секунду прикрыл глаза, но психологический аутотренинг на этот раз не помог, и я ударил Галину по щеке. Раз, потом — другой…

— Дрянь, — сказал я, закуривая трясущимися руками. — Какая же ты дрянь, Галька!

Что ты наделала — ты не можешь себе представить… Теперь понятно, почему, несмотря на все наши старания, катастрофы продолжали сыпаться одна за другой!

Теперь я понимаю, что не он сам допер до мысли об Опеке — это ты дала ему козыри в руки!..

Пощечины она словно не заметила. Глаза ее горели, волосы рассыпались, щеки пылали огнем — Жанна д'Арк, идущая на костер, да и только!

— Как бы не так! — вскричала она. — Он ни в чем не виновен, понял? Все эти годы он ни разу не вышел из себя, он… он воспитал самого себя так, что спокойствие стало нормой его жизни!

Галина продолжала что-то говорить мне, но я ее уже не слышал. Я весь словно превратился в огромный желудок, который никак не может переварить угловатые, больно колющие мысли.

Ситуация кардинально изменилась. Весь мой план шел коту под хвост, и вообще всё летело к черту…

Я не сказал Галине одного: то, чего я добивался от нее, было чистой воды самодеятельностью, плодом моего измученного бессонницей мозга. Разумеется, о своей идее выхода из игры я никому из наших не рассказывал, потому что это было бы расценено, как дезертирство. Просто я слишком устал от этой проклятой работы… Генон был бы просто поставлен перед фактом, когда Подопечный больше не захотел бы иметь дело ни со мной, ни с Галиной. Меня не интересовало, что со мной и с Галиной будет потом, когда нас, как провалившихся разведчиков, вышибут из Опеки, главное — мы бы зажили с ней, как обычные люди, которым не приходится заниматься гадостями и подлостями ради высоких целей и которым не надо творить нечеловеческие дела ради человечества…

Я сознательно выбрал именно такой вариант ухода, хотя были и другие возможности «подставить» себя и одновременно создать у Подопечного иллюзию неудачи… Но мне нужна была Галя. Все эти десять лет я постоянно боялся признаться не только ей, но и самому себе, что люблю ее. Поэтому я ненавидел Подопечного вдвойне: он отнял у меня не только десять лет жизни, но и любимую женщину…

А теперь в голове моей вертелись бесконечной каруселью строки из рассказа Подопечного: «— А если он не хочет, чтобы о нем заботились? Если он не хочет, чтобы добрые дяденьки устраивали его судьбу?.. О нем же никто не подумал, он — как марионетка в кукольном театре!»…

Одна мысль не давала мне покоя: почему в том разговоре со мной он возмущался не столько тем, что его самого превратили в марионетку, сколько тем, что множество других людей вынуждены заниматься им, не имея права ни на отдых, ни на ошибку?

Неужели Галина была права в оценке своего мужа? Неужели вообще человек способен даже в таких вот немыслимых обстоятельствах ухитриться остаться человеком, думающим не о себе, а прежде всего — о других?

Постепенно я начинал понимать Подопечного. И было мне в этот момент так скверно и стыдно, как бывает стыдно нормальному, скромному и порядочному человеку, который, проснувшись, узнает, что накануне буйствовал в пьяном, беспамятном угаре. Осознание своей вины и неправоты было моим горьким похмельем. Я понимал, что не смогу посмотреть в глаза своему бывшему «лучшему другу»…

Я недостоин его дружбы, это Галя правильно сказала. Мы все недостойны его, встретившего лицом к лицу огромную, нечеловеческую ответственность и при этом ни разу не дрогнувшего, никому не пожаловав-шегося, изо всех старавшегося жить так, как будто с ним ничего не случается — чтобы ничего не случилось с другими — потому что все мы очень боимся ответственности…

Я понимал теперь, почему Подопечный ни словом не обмолвился и не показал вида, что знает, кто такой он и кто такой я. Он всегда был добрым человеком и ухитрился пронести свою доброту как невидимое знамя Человечности через все муки и тернии, и в ситуации, перечеркнувшей все рамки обыденности, он жалел не себя — хотя именно себя ему бы нужно было жалеть больше всего. Он жалел меня и жалел Галину, и жалел всех наших — так жалел, что больше не мог носить в себе эту жалость, — и выплеснул ее на бумагу в виде рассказа, который, скорее всего, и не собирался публиковать…

Утверждая, что Подопечный не является, по нашей терминологии, «детонатором», что мы это якобы выдумали, чтобы безбедно жить за его счет, Галина, конечно же, не права. Это она переборщила в запале спора. Во-первых, все мое «благополучие» — казенное, оно дано мне как бы взаймы на период Опеки и в ее интересах. Просто Генону однажды пришло в голову, что безопаснее всесторонне обеспечить благополучие не объекта Опеки, а «опекуна», чтобы он мог оказать любую помощь Подопечному… Во-вторых, я сам читал заключения экспертов из Академии наук и знаю, что потенциально Подопечный опасен, очень опасен — больше, чем атомное оружие и эпидемия СПИДа, вместе взятые. Кроме того, таких «детонаторов», как он, только в нашей стране насчитывается около двух десятков — и всех их опекают по секретной государственной программе. Правда, время от времени катастрофы все же происходят, и все равно сходят с гор снежные лавины, а с рельсов — пассажирские поезда, все равно пылают гигантские пожары в лесах, все равно извергаются вулканы и затопляют населенные пункты разлившиеся реки… Природа есть природа, и, помимо «биодетонаторов» в лице наших подопечных, на нее, видимо, влияют и другие факторы, но именно от этих людей зависит, состоится ли когда-нибудь конец света…

И еще я знал, что, если теперь предам Подопечного и оставлю его наедине с той тяжкой ношей, которую он ежесекундно должен нести на своих плечах, как некогда один человек нес на себе крест на Голгофу за все человечество, то стану противен самому себе до конца дней своих…

Очнулся я от того, что Галина колотила плотно сжатыми кулачками по моему плечу и кричала:

— Открой мне дверь, слышишь? Ну, пожалуйста, Кир!.. Открой, прошу тебя!..

И я, конечно же, выпустил ее из машины, и она выпорхнула чайкой навстречу Подопечному, который, оказывается, был уже в нескольких шагах от нас. Галя с разбегу кинулась ему на грудь, и они застыли, обнявшись, посреди тротуара, под недоуменными и осуждающими взглядами прохожих.

Я сглотнул резиновый комок в горле. Мне захотелось выжать до упора педаль газа, умчаться отсюда как можно скорее, приехать к себе, запереться и, не отвечая на звонки Генона и оперативного диспетчера, напиться до беспамятства. Или же разбиться вдребезги о фонарный столб на максимальной скорости…

Но вместо этого я медленно открыл дверцу и медленно выбрался из машины. Асфальт жег подошвы, словно был залит смолой из адского котла, в котором черти жарят души грешников. Я медленно направился к Галине и Подопечному, машинально считая шаги, будто меня вели на расстрел. Подопечный повернулся ко мне лицом. Выглядел он, как всегда, спокойным, но во взгляде его читалось некое ожидание. Галина, прильнув к груди мужа, тоже неотрывно смотрела на меня.

И тогда я первым протянул своему другу руку.

Часть 4 В заложниках — весь мир (год 1997)

Я всегда знал, что добром эта затея не кончится. В сущности, этого следовало ожидать еще с того момента, когда я, тридцатисемилетний майор Комитета государственной безопасности Геннадий Онищенко, пытался воплотить в жизнь свою идею «детонаторов». Эта гипотеза была настолько неправдоподобной и нереальной, что в нее никак не должны были поверить нормальные, серьезные люди. Однако в нее поверили одновременно множество самых разных людей. В том числе и из тех, от которых тогда, почти двадцать лет назад, зависело в нашем государстве если не всё, то очень многое. А может быть, именно потому и стала реальностью эта полусумасшедшая концепция, словно почерпнутая из ненаучно-фантастического романа, что была она уж совсем невероятной. Наверное, все-таки прав был в свое время доктор Геббельс с его знаменитым тезисом: «Ложь должна быть чудовищной, чтобы в нее поверил целый народ». Правда, в нашем случае речь шла не о сознательной лжи, а о… не доказанной гипотезе, скажем так, да и вовсе не нужно было, чтобы в нее поверил весь советский народ — достаточно было и веры отдельно взятых государственных мужей, но тем не менее… Вообще, доказательства в пользу той или иной теории, навязанной общественности средствами массовой информации, требуются не всем. Взять хотя бы посещение Земли инопланетянами, проблемы «летающих тарелок», «снежного человека», привидений, телепатии, левитации и прочей псевдонаучной чепухи, потоками изливающейся на обывателя… В условиях отсутствия в обществе религии ее функцию неизбежно будет выполнять какая-нибудь шарлатанская выдумка, потому что для любого человека, далекого от истинной науки, важнее вера, нежели познание. С этой точки зрения, становится понятным, каким образом конгломерат моей фантазии и отдельно взятых, «оч-чень научных» фактов и фактиков завоевал, так сказать, умы и сердца избранных, стоящих у руля власти… Только сейчас я понимаю, что их стремление безоговорочно поверить в подобную белиберду насчет «детонаторов», биоэнергетики и прочего была обусловлена чисто человеческим страхом неизвестности. Они, властители, боялись того, что им неподвластно, в частности — так называемой судьбы… А моя теорийка позволяла приручить этого кровожадного, непредсказуемого в своих поступках зверя, прикормить его, приласкать и вообще всячески выдрессировать и использовать в своих целях…

«Сон разума порождает чудовищ» — прекрасно сказано, но, увы, не про наше время.

В наше время, наоборот, чудовищ порождает не сон разума, а его чрезмерная активность, ведь любая лихорадочная деятельность на пределе возможностей всегда имеет отрицательные последствия. Так, если двигатель в течение длительного времени будет работать на бешеных, предельных оборотах, то он неизбежно начнет перегреваться, возрастет износ его клапанов, вкладышей, поршней и прочих деталей, ухудшатся технические характеристики… На определенном этапе это явление, видимо, наблюдается и в науке: отлаженный организм, не вынося чрезмерного умственного напряжения, начинает давать сбои, ошибки, словом, говоря языком математиков — начинает «делить на нуль». И тогда появляются так называемые чудаки, «борцы против косности и рутины», о которых с восхищением и сочувствием пишут журналисты, которых приглашают на телепередачи и ток-шоу, которым дают слово на страницах изданий, не имеющих никакого отношения к миру науки…

Именно поэтому, когда мне, сотруднику секретного отдела КГБ СССР, занимавшемуся всякими паранормальными явлениями, встретился очередной такой «непризнанный гений» по фамилии Гузевский и вывалил на меня с ходу свои полоумные рассуждения о «биоэнергоинформационных полях», «микролептонах», «уравнениях судьбы» и «бумерангах Кармы», то я сначала не придал всей этой дребедени особого значения.

Человек он был, как сейчас говорят молодые люди, «повернутый» на лженауке, хотя, признаться, был способен увлечь слушателей своим красноречием. Мы с ним профессионально побеседовали несколько раз, и вдруг я зацепился за одну его мысль, показавшуюся мне весьма любопытной, хотя и чисто умозрительной. Речь шла о том, что, в соответствии с теорией слабых и сверхслабых микролептонных взаимодействий, не только Вселенная влияла на человека, но и каждый человек влиял на состояние окружающего его мира. Как правило, люди оказывали слишком ничтожное воздействие на Вселенную, чтобы его стоило принимать во внимание. Но почему бы не предположить, что существуют отдельные личности, которые способны, при определенных условиях, как бы катализировать природные процессы и оказывать сверхмощное воздействие на ту среду, в которой они находятся, будь то природа или человеческое общество?.. Оставалось только изучить, что же это за условия, позволяющие «детонаторам» (этот термин был введен уже не Гузевским, а мной) проявить свои феноменальные способности, а потом и разработать методику их выявления…

Через несколько дней, через голову всех вышестоящих начальников (нашему отделу было предоставлено такое право) я подал докладную записку на десяти страничках на имя Председателя Комитета, снабдив ее грифом чрезвычайной секретности.

А через несколько месяцев тяжелая махина административно-командной системы стронулась с места и постепенно стала набирать обороты. Я был повышен в звании и назначен начальником нового отдела — Особого отдела «нуль» (впоследствии мы удачно трансформировали этот нуль в букву "О" от слова «Опека»). Мне были предоставлены деньги, средства, чрезвычайные полномочия и кое-кто из испытанных в деле сотрудников. Остальное было за мной, и я не обманул высокого доверия ко мне…

Ровно через год «напряженного труда и интенсивных поисков» по разработанной Гузевским и его помощниками (ему дали в подчинение чуть ли не целый НИИ) методике нами был выявлен первый «детонатор», который, по нашей версии, «ведал» состоянием вулканических процессов в земной коре нашей необъятной Родины от Кавказа до Камчатки. За ним последовали другие. Каждый из них «отвечал» за что-то свое и требовал повышенного внимания к себе. Отдел О впору было доводить до размеров всего Комитета. Я чувствовал, что нас вот-вот попрут в шею с нашими всевозрастающими запросами, и вскоре пришел к мысли, что лучше иметь одного объекта, чем множество.

Так в восемьдесят втором в поле нашего зрения появился Подопечный. Разумеется, как и прочие «детонаторы», выбор наш был якобы обусловлен «научной методикой поиска и отбора», а на самом деле мы действовали наобум, и совсем по иным критериям…

С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Много всяких перипетий было за это время, но нам удавалось удержаться на плаву даже в, казалось бы, самых безвыходных положениях.

Но закономерности развития свидетельствуют, что, рано или поздно, любой системе приходит конец. Причины могут быть самые разные, но это случается с неизбежностью Большого Взрыва нашей Вселенной.

И вот теперь это случилось, но нельзя сказать, что я спокойно воспринял реализацию этой вероятности, которая многие годы висела надо мной и моими людьми подобно тени смерти, которая витает над любым из смертных. И прежде всего потому, что конец делу, которому я посвятил всю свою жизнь, положил не кто иной, как мой самый любимый и верный ученик. Наверное, нечто подобное чувствует всякий учитель, когда воспитанный и обученный им юноша разбивает в пух и прах его идеи… А еще, скорее всего, мне не было бы так обидно и горько, если бы это произошло естественным путем — например, в том случае, если бы Подопечный умер от глубокой старости, как какой-нибудь Мао Цзэ-дун, когда помочь ему были бы бессильны все медики на Земле, вместе взятые. Я даже не переживал бы так, если бы Опеке пришел конец в результате чьей-то ошибки, неосторожности, чисто случайной оплошности…

Но я не мог и представить себе, что кто-то когда-нибудь сознательно поднимет руку на Опеку — да так, что я и все мои люди окажемся бессильными наблюдателями гибели двадцатилетнего труда многих людей.

* * *

6 сентября 1997 года приходилось на субботу. Именно в этот день Москва пышно отмечала свое 850-летие. Было похоже, что организаторы торжеств решили доказать всему миру, что русские еще не разучились праздновать великие события. Лично я относился к юбилею столицы очень спокойно. Я и свои-то дни рождения не очень люблю отмечать, а тут речь шла о целом городе. Поэтому, когда до знаменательного события оставалось уже совсем мало, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, подряженный во всех концах нашей необъятной страны рабочий люд в авральном порядке реставрировал, возводил, скреб, мыл, чистил и красил, я лишь чертыхался про себя: сколько же денег собираются истратить, чтобы пустить всему миру пыль в глаза!.. И это как бы оправдывало меня в своих же собственных глазах: чем, собственно говоря, моя многолетняя махинация с Опекой отличается от того растранжиривания средств, которое допускают руководители города и страны?

Накануне я вернулся домой поздно, потому что ездил в загородную резиденцию Деда на очередной доклад. Несмотря на всю свою загруженность перед торжествами, Дед урвал пару минуток для меня в своем графике, но это время, как зачастую это бывало, пришлось на заполночь.

… Вообще, об Опеке в стране знали всё до мельчайших подробностей всего три человека: президент (ранее — Генеральный секретарь), премьер и председатель Комитета. Такая секретность была не случайной. Еще Андропову я с цифрами и фактами в руках убедительно доказал, что общественная стабильность в нашем государстве, а значит — и благополучие правящей верхушки, зависят от одного-единственного человека, его состояния и настроения. С Брежневым этот номер не прошел: он не поверил Председателю Комитета и, хотя и разрешил создание «отдела О», но, пожевав губами, произнес: «Ты мне мозги не пудри, Юра, я ведь не по первоисточникам знаю, что бытиё определяет сознание, а не наоборот! Я об этом даже две книжки написал, не читал? „Малая Земля“ и „Целина“ они называются!..».

Самое интересное, что все те, кто приходил к власти после Ильича-2, почти безоговорочно принимали на веру необходимость продолжать Опеку, но первое время им обязательно надо было доказать на деле, что мы не зря едим свой хлеб. И мы доказывали. Люди Гузевского составляли пухлые отчеты и одностраничные справки, из которых явствовало, что если завтра с головы Подопечного упадет волосок — грянет такая катастрофа, что вся страна — а то и весь мир — в ужасе схватится за голову. При этом приходилось искусно воздействовать на подлинные научные авторитеты, если они в качестве «независимых экспертов» отказывались подписывать подобную галиматью. В ход шли любые средства, в том числе и самый грубый шантаж.

А что делать, иначе было нельзя: пан или пропал…

Любопытно, что на эпоху Горбачева пришлось больше всего катастроф — и природно-естественных, и общественно-политических, и техногенных. В отличие от нынешнего Деда, Михаил Сергеевич предпочитал общаться со мной исключительно по зашифрованному каналу личной связи (для этого на орбиту был запущен специальный спутник), и только два раза он удостоил меня чести личного приема: сразу после аварии в Чернобыле и по возвращении из Фороса. Если в первую нашу встречу он орал, бесновался и топал ногами, обвиняя меня в преступной небрежности (как раз тогда Подопечный узнал от Стабникова о смерти своей матери), то во второй раз он был неожиданно тих и задумчив. «Вы отдаете себе отчет, генерал, что это не я повернул историю в нашей стране с накатанной колеи вбок, а вы?», спросил он меня тогда в конце беседы. Впрочем тут же, криво улыбнувшись под очками, добавил: «Да вы не бойтесь, в мемуарах об этом я никогда не напишу». Я не боялся, потому что считал, что если кому-то из нас и следует бояться, так это ему — слишком много он знал таких секретов, обнародование которых стало бы непростительной ошибкой.

История показала, что Горбачев осознал это в полной мере…

В отличие от своих предшественников, Дед уделял мне значительно больше внимания.

То ли хотел казаться демократом даже в этом, а может быть, про предысторию Опеки ему уже донесли сведущие люди, ведь полностью утаить операцию от всеведущих чиновников, особенно если от этой информации зависело так много, было невозможно — да я и не пытался. Вся эта мышиная возня, ожесточенная драчка за каждую кроху информации была мне на руку и отчасти забавляла. Зато потом сразу становилось легче решать насущные проблемы материально-технического и финансового обеспечения. Думаю, что склонность Президента к личным встречам со мной объяснялась и присущей ему недоверчивостью. По-моему, он постоянно опасался, что в нашей стране всё прослушивается и просматривается и что некто, владеющий таким же голосом, как у него, может от его имени отдавать мне, корысти своей ради, какие-нибудь распоряжения. Впрочем, Дед был не так уж далек от истины, и лично мне известно несколько подобных случаев с крупными чиновниками его администрации, попавшихся на этот крючок. Правда, он не учитывал, что даже личная встреча не несет гарантии достоверности происходящего: как я мог быть уверен, что человек, сидящий передо мной в кресле с высокой спинкой, — Дед, а не его двойник?.. Советы по поводу Подопечного он давал совершенно дурацкие.

Например, почему-то он был уверен, что Подопечного надо просто хорошо и сытно кормить, и тогда не будет никаких, понимаешь, эксцессов. Еду, кстати, он признавал только самую простую, из рациона для деревенского мужика. «Ты там скажи Галине, — говорил он, уставившись на меня мутным взглядом, — пусть она сварганит своему мужу картошечки рассыпчатой, огурчики поставит на стол соленые, понимаешь, водочки грамм двести… Или пельмени пусть сделает. Пельмени-то она умеет лепить? Не с Урала сама? — Почему-то он был уверен, что пельмени умеют по-настоящему делать только в его родных местах. — А то, если что, только свистни, я своей Наине команду дам, научит»…

В этот раз Дед проявил характерную для него прозорливость, которая прорезалась у него тогда, когда начинало попахивать жареным. Он терпеливо выслушал мой стандартный доклад о том, что всё в порядке, текущие проблемы решены, а глобальных не предвидится, Подопечный сыт, напоен, ухожен и уложен почивать любящей женушкой после плодотворного трудового дня, проведенного им за письменным столом (вот уже год как он уволился из НИИ и, воспользовавшись тем, что на него «обратили внимание» в одном из крупных издательств, стал писателем-надомником), а потом поинтересовался:

— Какие у них планы на праздники?

— Да никаких особенно, — уклончиво ответил я. — Завтра собираются в центр, на Манежную да на Красную площадь…

— Зачем это? — со странным подозрением осведомился Дед.

— Да просто так… Посмотреть, как там всё преобразилось. Он уже давненько там не бывал. А завтра там как раз будут проходить народные гуляния…

— Знаю я эти гуляния, — опять перебил меня Дед, выкатив свои тусклые глазки, которые, впрочем, в последнее время стали казаться чуть больше из-за того, что Дед похудел после последней операции — это, кстати, породило множество слухов в прессе о том, что он якобы был подменен своим двойником по причине полной физической неспособности управлять государством. — Ты там гляди в оба, понимаешь!.. Народу будет уйма, а Куликов, боюсь, не справится с поддержанием порядка. Да и коммунисты могут что-нибудь отчебучить по такому случаю! Я этих сволочей знаю!..

— Не беспокойтесь, Борис Николаевич, — сказал я. — Всё будет хорошо…

После этого мы еще поговорили немного о том, как бы подсунуть Подопечному какую-нибудь премию в области литературы, причем президент настаивал на том, чтобы нашего писателя сделать сразу чуть ли не нобелевским лауреатом — иногда чувство меры Деду изменяло — а я считал, что еще рано так поощрять начинающего писателя, и мы договорились, что я проконсультируюсь у видных литературоведов, а сразу после праздников мы вернемся к этому вопросу. Именно — договорились: Дед хоть в этом оказался дальновиднее и демократичнее своих предшественников, которые постоянно пытались командовать мной. Помнится, Черненко всерьез заявлял, что собирается разжаловать меня до рядового и на всю жизнь засунуть на какую-нибудь «точку» в тундре, если я не буду подчиняться его указаниям. Я же сдаваться не желал, и неизвестно, чем бы кончилось наше противостояние (скорее всего, ничем, как это было и с другими Генсеками), если бы вскоре он не умер…

Мой прогноз насчет того, что завтра всё будет хорошо, сбылся лишь до того момента, когда Подопечный и Галина на своем роскошном «наутилусе», изготовленном по индивидуальному заказу за бешеные деньги (Подопечный, правда, об этом не знал и был уверен, что какой-то неразбирающийся в машинах тип решил продать ему почти новую «иномарку» за очень смешную цену), подъехали со стороны Пушкинской площади к отелю «Интурист», приняли вправо в крайний ряд и остановились у края проезжей части в начале Тверской. Машин здесь было припарковано много. Их всегда бывает много в этом месте, а в тот день — тем более: народ хотел посмотреть, как преобразился центр столицы после открытия подземного торгового центра на Манежной, пройти по Красной площади, погулять в Александровском саду… Поэтому Подопечному пришлось долго ждать, прежде чем в веренице автомобилей, стоявших у края проезжей части, образуется просвет, достаточный для того, чтобы приземистый и широкий, похожий на припавшую к земле в готовности к прыжку лягушку, «наутилус» мог втиснуться на стоянку между двумя известными отелями-соседями:

«Националем» и «Интуристом»…

Было около четырнадцати часов. В это время я находился на территории музея-усадьбы Царицыно. Мои девчонки давно звали меня туда, но я всё не мог выкроить время для этой экскурсии. Лишь шестого я решил расслабиться и провести хотя бы один день целиком вместе с дочкой и внучкой. Была отличная теплая погода, светило по-летнему яркое солнце, хотя еще пару дней назад Москву хлестал проливной дождь с сильным ветром. В Царицыно было многолюдно — впрочем, как везде в те дни.

Мы спешились у самого въезда, где дежурил милицейский пост, пропускавший на территорию усадьбы лишь машины, везшие товары на многочисленные торговые точки, да артистов, готовившихся до самого вечера выступать перед публикой под открытым небом. Я мог бы воспользоваться своим «многонулевым» пропуском и въехать в каменные ворота-арку на машине, но почему-то мне захотелось в этот день ничем не отличаться от окружающих…

Мы со Светой и Маришкой неспешным шагом дошли до большой центральной поляны, где был развернут надувной городок-"прыгалка" для детей, а в центре в воздух рвалась гроздь разноцветных шаров всяческих размеров. Потом спустились на набережную пруда, перешли по мостику через глубокий овраг и оказались возле бывших конюшен, где в тесной клетке сидел вялый, успевший привыкнуть к неволе и к людям медведь.

Вокруг буйно плодоносили яблони, еще не ставшие окончательно дикими, и дети, облепившие клетку, то и дело кидали медведю яблоки. Косолапый, каждый раз ожидавший чего-то новенького и необычного, с интересом цеплял яблоко длинными когтями, подносил его к своей морде, чтобы обнюхать, и тут же терял к нему всякий интерес…

Маришка была в восторге. Она впервые видела настоящего медведя так близко и, жадно разглядывая его, засыпала меня вопросами. Я отвечал ей односложно. На душе у меня было неспокойно. Наверное, я уже в тот момент каким-то образом предчувствовал, что яркий, располагающий к беззаботному веселью и бездумному прожиганию драгоценного времени день окажется самым черным днем в моей жизни.

— Что-нибудь случилось, папа? — спросила Светка, взяв меня под руку. Видимо, она заметила тень тревоги на моем лице. — Как ты себя чувствуешь?

— Все нормально, — как можно спокойнее постарался ей ответить я. — Может, прокатим Маришку?..

И кивнул на стилизованную под старинный экипаж повозку, в которую была впряжена пара лошадей. Таких повозок на площадке перед конюшнями было несколько, на их козлах сидели молоденькие девчонки. Катанием детей ученики Царицынской конно-спортивной школы по праздникам зарабатывали деньги.

Лицо у Светки вдруг дрогнуло, я догадался, что она вспомнила про свою мать, и сердце моё тоже стукнуло пару раз со сбоем. Эх, Маша, Маша, если бы ты не покинула нас четыре года назад, то сейчас тоже могла бы вместе с нами радоваться ласковому солнцу, синему небу и свежему воздуху! Ну ладно, что ж тут сделаешь…

Мы посадили Маришку на телегу вместе с другими детишками, и кони, возмущенно мотая головой и отфыркиваясь, спорым шагом двинулись по наверняка набившему им оскомину маршруту вокруг конюшен. Мы со Светой остались ждать на месте старта, который был одновременно и финишем, и я хотел было подойти к ближайшей торговой точке и взять, как было изречено в известном гайдаевском фильме «дитям мороженое, женщинам цветы», а себе — бутылочку пива, и выбросить из головы неотвязные думы про то, чем сейчас может заниматься Подопечный, и не забыл ли дежурный диспетчер выполнить все мои наказы, и не расслабится ли кто-нибудь из «телохранителей» до такой степени, что натворит проблем выше головы для всей нашей армии Опеки, как это уже не раз бывало на моей памяти…

И тут в моем кармане запикал телефон. Вернее, та коробочка, что была всегда при мне, даже если я принимал душ или проходил флюороскопию. Она была замаскирована под сотовый телефон, но в действительности это надежнейшее и мощнейшее средство связи называлось у нас коммуникатором. Обмен сообщениями через коммуникатор нельзя было ни подслушать, ни записать на пленку. Цифровой радиомодем с трансляцией через искусственный спутник Земли — вот что примерно это было, насколько я правильно понял разъяснения наших связистов…

Вызывать меня мог кто угодно и по любому поводу, но тогда, как ни странно, я понял, что случилась какая-то дрянь, еще до того, как ответил на неожиданный вызов.

Я отошел от Светы на пару метров в сторону (она не протестовала, она уже привыкла, что мне могут позвонить куда угодно и когда угодно), и, заткнув одно ухо пальцем, чтобы мне не мешал надрывавшийся неподалеку духовой оркестр, приложил ко второму уху «наушник» коммуникатора.

Это был Ромицын, который сегодня дежурил по Опеке. Голос у него был такой…

Существует образное выражение «нет ни кровинки в лице», но в тот момент я мог бы вполне сказать, что у Саши не было «ни кровинки в голосе». Ясно было одно: Ромицын находился в шоке. Он даже не мог членораздельно доложить, в чем дело, и постоянно употреблял много неясных указательных слов типа «он», «она», «они», «этот», «тот»…

— Что случилось, Саша? — спросил я. — Уж не захватили ли помещение диспетчерской террористы?

Моя попытка пошутить, которую я предпринял, дабы привести в чувство ошеломленного диспетчера, вызвала неожиданную реакцию со стороны Ромицына.

— Е-если бы, ш-шеф! — с отчаянием вскричал он. — Уж лучше это, чем то, что там творится!.. Нет, вы посмотрите, что он делает, сволочь!.. Вы правы, Генон!.. Тут Подопечного и Галю взяли в заложники!.. Они там такое!.. Нет, это нельзя… Да отстань ты, Венька!.. Лучше срочно вызывай на Тверскую группу «Альфа»!.. Вы не представляете, шеф, что там происходит!.. И знаете, кто этот негодяй?..

Нет, с ним положительно нельзя было иметь сейчас дело. По крайней мере, на расстоянии, потому что самый лучший способ привести человека в себя — это дать ему пару раз по щеке.

— Подожди, я сейчас приеду, — сказал я Ромицыну. — Без меня пока ничего не предпринимать и никого не вызывать.

— Приедете? А куда?

Нет, он действительно очумел, этот Сашка!..

— Ловить кобылу из пруда!!! — заорал я. — Не отключайся от меня ни на секунду, а я тут докончу свои дела!..

Подошел к Свете. Она уже все поняла и без моих объяснений.

— Эх ты, дед, — с укором сказала она. — Что я твоей внучке-то скажу? Ты же еще в зоопарк ее обещал свозить!..

— А я и так в зверинец еду, — сказал я как можновеселее, словно ничего не происходило. — Только пока ребенка туда брать нельзя: там один очень опасный хищник из клетки вырвался… А Маришке скажи, что ее в следующий раз непременно свожу. Ну пока!..

— Когда будешь дома? — крикнула она мне вслед, но я лишь махнул рукой на бегу.

Пока я дотрусил до машины, сердчишко мое трепыхалось подобно рыбе на крючке.

Хорошо еще, нитроглицерин был у меня с собой, и я тут же сунул под язык пару таблеток.

— Ну, а теперь докладывай подробно, — приказал я Ромицыну, выруливая навстречу одностороннему движению из переулка, где оставлял свой «фолькс». — Кто, что, с кем и сколько…

И он доложил.

Я узнал, что когда, погуляв по окрестностям Красной площади, Подопечный и Галя вернулись к своей машине, там их уже ждал Кирилл Сетов. Откуда он там взялся — было одному Всевышнему известно!.. По плану, в этот день он должен был отдыхать от общения с Подопечным. Естественно, что пока Подопечный и его жена гуляли, всё внимание наших людей, включая диспетчера, было сосредоточено исключительно на супругах, и поэтому Сетов был обнаружен с опозданием, когда он уже находился в непосредственной близости от машины. Как возбужденно поведал мне потом Ромицын, вообще складывалось такое впечатление, будто Кир возник у «Интуриста» из воздуха, словно пресловутый чертик из коробочки!..

А дальше произошло нечто и вовсе несусветное. Вместо того, чтобы поприветствовать своего друга и Галю и, извинившись, объяснить, что он оказался в этом месте и в этот момент по чистой случайности, Сетов извлек из кармана ручную гранату и не торопясь, явно наслаждаясь растерянностью и замешательством супругов, выдернул из нее чеку. Теперь — разумеется, если граната была настоящей — для того, чтобы произошел взрыв, ему достаточно было лишь разжать пальцы левой руки и отпустить спусковую скобу. Но этого ему, видимо, показалось мало, потому что правой рукой он достал из-за пазухи пистолет (как потом выяснилось, висевший у него на цепочке на груди, так что он мог в любой момент выпускать и вновь хватать его не занятой гранатой рукой) и ткнул стволом в висок Подопечному.

После этого он развернулся лицом к скрытой камере, установленной на автомобиле «телохранителей», стоявшем неподалеку, и произнес четко и с расстановкой:

— С этой минуты эти люди становятся моими заложниками. Свои требования, равно как и причины, побудившие меня пойти на их захват, я изложу в личной беседе с Геноном. Жду его выхода в эфир для переговоров ровно через час, на канале Опеки.

Предупреждаю, что, если кто-то попытается предпринять действия, направленные на пресечение данной акции, а таковыми я буду считать приближение любых субъектов и объектов к машине ближе чем на пятьдесят метров, я взорву и себя, и этих людей.

После этого, повернувшись к Подопечному, он жестом предложил ему сесть в машину на водительское место. Но тот, видать, еще не осознал, что всё это происходит на полном серьезе, и, попытавшись дернуться, с укором сказал Кириллу что-то в том духе, что, мол, не самое удачное место и время он выбрал для шуток.

Тогда Сетов ударил его по лицу. Он бил без размаха, но у Подопечного сразу же хлынула из носа кровь, и он невольно зажал его рукой, вследствие чего потерял способность что-либо членораздельно говорить.

Галина в это время находилась по другую сторону машины и, пользуясь этим, могла бы попросту убежать. Едва ли она приняла действия Сетова за глупую шутку, и едва ли Кирилл стал бы стрелять ей в спину на многолюдной улице. Да, если по большому счету, то она ему особо и не была нужна, он-то отлично знал, что я, если бы меня вынудили обстоятельства, не стал бы дорожить ее жизнью — такова уж наша профессиональная, почти фронтовая этика: самое главное — это задание, а не люди, которые его выполняют. Если Кирилл действительно хотел добиться от меня выполнения каких-то требований, то ему был нужен только один человек: Подопечный…

Но Галя не кинулась прятаться за прохожих. В последнее время мне мои ребята докладывали, что, судя по некоторым признакам, Галина относится к своему мужу не просто как к Подопечному, и теперь ее чувства по отношению к нему подтвердились.

Да Бог с ней, я никогда не стал бы упрекать ее в том, что она посмела влюбиться в объекта такой длительной операции — в конце концов, у меня самого — взрослая дочь, и потому человеческие порывы мне тоже не бывают чужды!..

В то же время, Галина не стала предпринимать что-либо, чтобы помешать Сетову претворить в жизнь свой преступный замысел, и опять же понять ее было можно: она ничем не была вооружена и находилась с противоположной стороны автомобиля, а пистолет и граната в руках Сетова представляли собой веские аргументы против безрассудных поступков. Она только побледнела, как мел, и что-то прошептала.

После этого Сетов выхватил из рук Подопечного ключи от машины, отпер дверцу водителя и втолкнул своего «друга» внутрь. Потом молча направил пистолет на Галину, вынуждая ее последовать примеру мужа. Она хотела сесть на заднее сиденье, но эта наивная хитрость не удалась: Сетов красноречиво показал стволом пистолета на место рядом с водителем, и женщина перешла к передней дверце.

Видимо, уже пришедший в себя Подопечный разблокировал изнутри фиксатор замка, потому что Галина открыла дверцу со второй попытки.

Потом Сетов огляделся (никто из прохожих не сделал ни малейшей попытки вмешаться или хотя бы разобраться, в чем дело), распахнул заднюю дверцу с левой стороны и быстро нырнул на заднее сиденье «наути-луса».

Пока Сашка Ромицын, совершенно обалдевший от такого «грома среди ясного неба», наблюдал за происходящим, чуть ли не открыв рот, до телохранителей в лице Камиля Копорулина и Григория Марина, как до двух жирафов, наконец дошло, что происходит что-то непонятное и, выбравшись из машины, они вразвалочку направились к «наутилусу»…

Вообще, оцепенение и паралич мышления, которые постигли моих подчиненных, были вполне понятны, ведь на этот раз опасность исходила не от кого-то незнакомого, а от своего же, хорошо знакомого парня, с которым ты еще вчера мог пить пиво и обсуждать дела Опеки. Сетов действительно хорошо всё продумал, прежде чем нанести решающий удар. А то, что вся «акция» была обдумана им до мельчайших подробностей, впоследствии подтвердилось…

Стекло в левой задней дверце опустилось ровно настолько, насколько было нужно, чтобы в образовавшуюся щель пролезла рука с пистолетом. Выстрелов было всего два, и оба достигли цели. И оба попали Камилю и Грише в ноги, ранив их не очень серьезно, но зато лишив обоих возможности маневрировать и быстро перемещаться по театру начинающихся боевых действий.

Ребята упали, с запозданием выхватив из подмышечных кобур оружие. Однако стрелять было нельзя, ведь в машине кроме Сетова находились еще два человека.

Только теперь до Копорулина и Марина дошло, что Кирилл настроен серьезно.

Впрочем, до Ромицына тоже, он опомнился от ступора, принял меры к тому, чтобы предупредить о случившемся милицию, и связался со мной…

Одним словом, к тому моменту, когда я прибыл на место, диспозиция была такова.

Сетов, Подопечный и Галина находились в «наутилусе» с наглухо закрытыми дверцами. Кроме того, изнутри Кирилл оклеил все стекла специальной зеркальной пленкой, позволяющей ему видеть всё, что происходит вокруг, а нам — лишь отражаться в этих стеклах. Ввиду того, что пленка была металлизированной, мы не могли даже просветить салон машины интроскопами и передвижными рентгеновскими установками, в результате информация о том, что творилось в кабине «наутилуса», напрочь отсутствовала.

После выстрелов Сетова и доклада Ромицына милицейским должностным лицам участок Тверской от Манежной до самого памятника Юрию Долгорукому был оцеплен, и внутрь оцепления никого не пропускали специальные блокпосты. «Никого» в данном случае означало и журналистов, хотя они, как кладбищенские вороны, привлеченные свежей могилой, слетелись сюда со всей Москвы… Вообще, переполох поднялся страшный, тем более, если учесть, что дело происходило под носом не только у столичного мэра, но и у всей кремлевской рати. Хорошо еще, что, мчась на Тверскую, я успел отдать Ромицыну необходимые распоряжения, и он меня на этот раз не подвел.

Машина с Сетовым и заложниками стояла на прежнем месте, и автомобили, хозяева которых не успели вовремя уехать, окружали ее со всех сторон. Всюду, куда только ни бросишь взгляд, прятались вооруженные винтовками дальнего боя и скрывающие лица под забралами шлемов снайперы спецназа. Если бы им кто-то отдал приказ открыть огонь, то «наутилус» наверняка вмиг был бы превращен в сито. К счастью, таких умников до моего прибытия не нашлось, а потом я поспешил взять бразды правления в свои руки.

Согласно моему распоряжению, почти весь личный состав Опеки был поднят Ромицыным по тревоге и направлен в район «Националя» и «Интуриста». В районе Главпочтамта на базе специального фургона был оборудован временный пункт управления операцией, с которым держали постоянную связь Ромицын и его помощник. Зона захвата заложников была напичкана видео— и телекамерами наблюдения, причем некоторые из них работали в невидимых областях светового спектра. Даже муха не могла бы сейчас подлететь незамеченной к машине Подопечного…

Ситуация была по-настоящему экстремальной. Сейчас уже было не до жиру и речь не шла о том, чтобы предотвратить стрессовое состояние Подопечного — при иных обстоятельствах я бы предвкушал, как спишу на этот «форс-мажор» парочку хорошеньких пожаров, взрыв каких-нибудь армейских складов с боеприпасами, не говоря уж о крупных авиа— и автокатастрофах. Сейчас надо было во что бы то ни стало выполнить две невыполнимых задачи одновременно: во-первых, максимально избежать рассекречивания Опеки, а во-вторых, спасти Подопечного от физического уничтожения.

Террористы, захватывающие заложников и выдвигающие какие-либо требования к властям, обычно до самого последнего момента не решаются привести свои угрозы в исполнение, и это понятно: в первую очередь, их интересует удовлетворение своих желаний, а после убийства заложника трудно рассчитывать не только на получение каких-то выгод, но и даже на то, что останешься в живых. Однако это правило действует лишь в том случае, если преступник сохраняет здравомыслие и способен трезво оценивать сложившуюся ситуацию. А у меня по отношению к Сетову такой уверенности не было. С одной стороны, Кирилл никогда не производил впечатление потенциального маньяка, но, с другой, его действия сейчас свидетельствовали либо о том, что его разум внезапно помутился, не выдержав постоянной психологической нагрузки, либо… либо он всё очень хорошо продумал, раз уж надеется добиться своего.

За то время, что я знал этого странного парня, он не раз уже выглядел сумасшедшим, но потом оказывалось, что в действительности его действия были единственно верными в тех или иных обстоятельствах. Так было, когда Кирилл вместо того, чтобы охранять Подопечного от выстрела наемного убийцы, вдруг бросил свою позицию и полез на строительный кран, стоявший далеко в стороне от места предполагаемого покушения. Так было, когда он сам, покинув пост оперативного диспетчера, устроил на Подопечного засаду в метро. Я вспомнил это всё, и мне стало не по себе. Неужели и на этот раз он задумал что-то такое, что направлено на благо Опеке?..

Сладить с милицией и своими бывшими коллегами из ФСБ оказалось легко. Они безоговорочно признали мое старшинство, подкрепленное соответствующими документами. Несколько раз мне пришлось прибегнуть к звонкам влиятельным лицам, которым были подчинены самые недоверчивые. Но потом на место происшествия стало прибывать городское и российское начальство, и я вынужден был действовать совсем круто.

Апофеозом этой драчки за власть стал конфликт с «человеком в кожаной кепке», как называли за глаза мэра столицы. Зажав в кулаке свой знаменитый головной убор, Лужков кричал, что если я немедленно не приму самых срочных и действенных мер по наведению порядка и возобновлению движения транспорта на центральной магистрали города, то он лично возьмет на себя руководство операцией по освобождению заложников.

Разумеется, я его отлично понимал: тяжкое преступление в центре Москвы, под носом у самого Президента, да в разгар столь тщательно готовившихся торжеств, да еще с возможностью массовых жертв и нанесения облику столицы материального ущерба (мэру уже успели доложить «доброжелатели», что террорист оснащен зарядом взрывчатки огромной разрушительной силы) грозило стать тем самым скандалом, после которого людей если и не снимают с ответственного поста, то они сами подают в отставку. Но с другой стороны, стрельба вовсе не входила в мои планы, потому что это грозило не просто жизни Подопечного — моей жизни тоже….

В конце концов, я отвел мэра в сторонку и, четко выговаривая каждый слог, послал его по очень известному в нашей стране адресу, добавив, что если ему неизвестен маршрут в это место, то пусть обратится за справкой к Президенту. Разумеется, Юрий Михайлович, на глазах разбухая от возмущения и гнева, так и сделал, воспользовавшись каналом связи Опеки. Естественно, в ответ он услышал хорошо знакомый всем россиянам голос: «Юрий Михайлович, ты что, понимаешь, мать твою так, там мешаешь людям работать?»… Лужков пустился в объяснения, но был безапелляционно прерван Дедом: «Ты давай лучше занимайся своими делами, а Онипко и без тебя с террористами управится. Тем более, он в этом соображает лучше нас с тобой, и я доверяю ему, как самому себе». И, не дожидаясь аргументов своего собеседника, Президент положил трубку.

Разъяренный мэр вышел из фургончика связи, яростно плюнул на асфальт, швырнул с досадой кепку в руки кого-то из своей свиты, сел в машину и умчался восвояси. Я победил. Правда, Лужков и не подозревал, что стал жертвой небольшого подлога с моей стороны. Разговаривал он вовсе не с Дедом, а с компьютерной программой, в которую были заведены тысячи официальных выступлений и частных бесед Президента.

Из кусочков этих речей можно было составить любое высказывание, причем выявить его неестественный характер было практически невозможно благодаря специальному компьютеру с речевой приставкой.

И еще мэр не догадывался, что мне крайне невыгодно, чтобы информация о захвате Подопечного в качестве заложника дошла до Президента. По крайней мере до тех пор, пока мы не закончим операцию по его освобождению.

Наконец, когда мне удалось окончательно утрясти все вопросы управления (которые осложнялись тем, что Сетов мог прослушивать все наши переговоры по особым каналам связи, а значит, следовало перейти на обычные милицейские рации), распределить своих людей по милицейским постам с целью контроля действий последних, организовать просмотр и прослушивание места стоянки «наутилуса», то только тогда я утер пот со лба и приказал вызвать Сетова на связь со мной.

Кирилл откликнулся мгновенно. Видимо, он только и делал, что ждал связи со мной.

Перед этим я наспех прикинул, как мне построить предстоящий разговор. Избрать тон ледяного презрения и отвращения? Или, наоборот, сделать вид, что ничего особенного не случилось, что мы еще можем остаться хорошими, понимающими друг друга партнерами (естественно, уже не коллегами!), если Кирилл передумает и сдастся нам без боя? Запугивать его или выказать готовность пойти на любые уступки ради спасения главного — жизни Подопечного?..

Но, как это частенько бывает, все мои заготовки оказались бесполезными, потому что, услышав голос Сетова в наушнике коммуникатора, я стал импровизировать на ходу.

Судя по голосу, а также по содержанию высказываний (не может же сумасшедший до бесконечности притворяться нормальным человеком, рано или поздно он все равно ляпнет что-нибудь несуразное!), Сетов был в здравом рассудке, и это отчасти успокоило меня… Самое интересное, что лично я почему-то абсолютно не помню, о чем мы с ним тогда говорили. Разумеется, всё это записывалось на аудио и видеопленку, и потом я мог сотни раз слушать вновь и вновь нашу беседу, но сразу после окончания этого трудного разговора я поймал себя на том, что он почти начисто улетучился из моей памяти — будто всё это происходило не наяву, а в каком-то бредовом сне!..

Разумеется, я с самого начала сделал слабую попытку образумить этого, столь дорогого мне идиота, но Кирилл оборвал меня на полуслове и сообщил, что уже поздно, мосты сожжены и вообще разговаривать на эту тему означает терять время, а время дорого, потому что пальцы, которыми он удерживает спусковую скобу «лимонки», затекают с каждой секундой всё больше и скоро не будет гарантии, что он сможет ими владеть. Тогда мы перешли к делу. (Забавно, что, так сказать, морально-нравственные категории мы с ним в том разговоре вовсе не упоминали, будто они нас вовсе не интересовали).

Дело было таким. Кириллу нужна была энная сумма в долларах, причем наличными, после чего он требовал обеспечить его отбытие из страны на самолете в то место, которое он укажет пилоту, а взамен он обещал сразу же после пересечения государственной границы России выбросить Подопечного на парашюте («А жена?», спросил в этот момент я. «Какая жена?», не понял меня он. «Галина». — «А-а. Я готов отпустить ее в аэропорту, если вами будет выполнено мое предыдущее требование: деньги и свободное перемещение на машине до Шереметьева»).

Ничего себе! Я был, признаться, несколько разочарован. Чего угодно я ожидал от него, но только не банального выкупа, пусть даже в виде крупной суммы, и не такого дилетантского подхода к обеспечению гарантий сторон. Здесь таился какой-то подвох, и в более спокойной обстановке можно было бы поломать над этим голову, но в тот момент мне было не до анализа.

Насчет гарантий я, конечно же, спросил его и, конечно же, получил стереотипный ответ, что стопроцентных гарантий в таком деле нет и быть не может, что тот, кто не хочет покупать товар, пусть проходит мимо, и так далее. Разумеется, я стал просить время на размышления, ссылаясь на то, что мне необходимо посоветоваться с руководством, что я один здесь ничего не решаю, но Сетов только сухо рассмеялся и сказал, что в моем распоряжении еще час, не больше.

Дело осложнялось моим противоречивым положением. С одной стороны, я, как это бывает в подобных случаях, должен был всячески тянуть время, то и дело вступать в нудные переговоры с террористом, а тем временем бравые ребята из спецназа потихоньку подбирались бы к машине, чтобы взять ее одновременным штурмом с разных сторон. Но в то же время я должен был покончить со всей этой катавасией как можно быстрее, иначе рисковал привлечь к суете вокруг «наутилуса» внимание высокопоставленных чиновников и министров, не говоря уж о Деде. И мне было бы очень трудно объяснить твердолобым начальникам, почему в такой пустяковой ситуации я не хочу рисковать жизнью какого-то там заурядного писателишки и его супруги. Плюс ко всему, когда информация о случившемся дойдет до Деда, то мне придется объяснять ему на пальцах, как могло так получиться, что один из моих подчиненных отчебучил такое и нет ли и моего личного участия в проводимой им комбинации?..

Итак, слишком высока была цена риска, и я знал, что у меня нет другого выхода, кроме как сдаться — по крайней мере, на этом этапе, а там посмотрим… Но, ради отвода глаз, я собрал совещание лиц, входивших в «штаб операции по освобождению заложников», и поинтересовался, какие будут предложения.

Предложения, как и следовало ожидать, были только глупые. Типа того, что нужно все-таки дать команду снайперам открыть огонь с флангов по заднему сиденью (замначальника ГУВД Москвы и Московской области). В ответ я вежливо осведомился, где гарантии того, что террорист находится на заднем сиденье? Ах, вы видели, как он садился в машину? Что же он, дурак, по-вашему, и не допер, что именно по заднему сиденью в случае чего будут палить снайперы? Но милиционер оказался упрямцем и предложил тогда открыть огонь по «наутилусу» спереди, по оси соседнего с водителем места — тогда, мол, не будет иметь особого значения, где именно сидит преступник, на заднем или переднем сиденье… А то, что при этом пулями снайперов могла быть ранена или убита Галина, этому деятелю было, видите ли, наплевать!.. Я мысленно сосчитал до десяти и спросил, где гарантия, что этот самый «преступник» не поменялся местами с Подопечным? И вообще, что мы обсуждаем, товарищи? Кто может поручиться, что после смерти пальцы террориста не разожмутся и не выпустят спусковую скобу гранаты?

Из наших кто-то высказался в том плане, что, дескать, надо сделать вид, будто мы готовы удовлетворить требования Сетова, выманить его из центра города в пустынные кущи международного аэропорта, а там уже думать, как обмануть его бдительность. Почему-то мысль о том, что в данном случае проще всего отдать Сетову деньги и выпроводить его из страны, но зато сохранить Опеку, не пришла в голову никому, кроме меня, но, конечно же, я не стал ее пока озвучивать.

Мы наметили ряд мероприятий, позволяющих в последующем, после перемещения операции с Тверской за пределы кольцевой автодороги, обезвредить террориста. В число этих мер входило, например, оснащение мешка с деньгами специальным устройством, испускающим нервно-паралитичес-кий газ в момент открывания мешка.

Кроме того, к машине мы планировали подключить всевозможные датчики, которые позволили бы нам следить за перемещением «наутилуса», хотя машина и так была очень приметной.

После этого я соединился с Сетовым во второй раз. Было уже около семнадцати часов.

— Ну, как вы там? — спросил его я.

Он хмыкнул, и я понял, почему. Мой вопрос прозвучал так, будто Сетов и Подопечный с женой наслаждаются солнцем и морем где-нибудь на югах, а я звоню им из Москвы по телефону.

— Нормально, — наконец, ответил он. — Вы приняли решение, Генон?

— Да. Мы согласны выполнить все ваши требования.

— Что ж, отлично. Я знал, что благоразумие — ваша главная отличительная черта, шеф.

Этот наглец еще смел издеваться надо мной!.. Я сжал кулаки, и кровь бросилась мне в голову. На секунду мне захотелось выдать своему бывшему подчиненному всё, что я о нем думаю, открытым текстом, но потом я сдержался. Сейчас мне следовало быть мягким и покорным, как шелковистая молодая травка. Ничего, еще не вечер. Мы еще посмотрим, чья возьмет…

— Только вы, возможно, не в курсе, что число моих требований несколько возросло со времени нашего последнего разговора, — продолжал Сетов.

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу, чтобы вы пропустили сюда представителей средств массовой информации.

Пресса, телевидение — ну, словом, всё по полной программе… Пусть снимают машину.

Сердце мое опять нехорошо заныло.

— Нет, — сказал я. — Этого вы не получите никогда. Что, захотели стать героем дня? Вот уж не знал, что вам так хочется славы!

— Что вы, шеф, — сказал он, как говорил много раз раньше. («Черт, потом надо не забыть приказать своим людям удалить из записи все намеки на то, что мы с Сетовым были когда-то близкими знакомыми», подумал я). — Я просто пекусь о праве общественности получать наиболее полную информацию о событиях в стране и за рубежом… Да не бойтесь вы так, ничего об Опеке я им все равно не скажу, мне главное — чтобы нас троих показали по телевизору.

— Но зачем?

— А просто так! — огрызнулся он, и тут я впервые почувствовал, что он нервничает и вообще смертельно боится. Понятное дело, на его месте любой бы боялся. — Поменьше задавайте вопросов, мой хороший, а побольше делайте!.. Итак, я жду. В вашем распоряжении — двадцать минут, и если по истечении этого срока я не увижу свою физию в прямом эфире, считайте, что мы с вами не договорились со всеми вытекающими последствиями!..

Дурак, какой же он дурак, подумал я. Он совсем забыл, что у него больная мать, которая не выдержит прямого репортажа с места преступления ее сына. Тем более, если нам потом придется прикончить его…

Я нажал клавишу отключения связи и, ничего не видя вокруг себя, огляделся. Белые пятна лиц окружающих повернулись на меня.

— Ну что, ребята, — сказал хрипло я. — Готовьте прессу и телевидение!

— Шеф, вы действительно хотите?.. — начал было Копорулин, но я перебил его:

— Ну нет, я еще не сошел с ума! Журналистов и телевизионщиков придется изображать вам, мои хорошие!..

Через двадцать минут внутри небольшого участка Тверской улицы, оцепленного и блокированного со всех сторон, разыгрались следующие события.

Стоявшие на Манежной поперек проезжей части машины оцепления с «мигалками» и включенными, несмотря на белый день, фарами как бы расступились, пропуская внутрь кавалькаду разноцветных фургончиков и легковых автомобилей, которые ринулись прямиком к «наутилусу» и, не доезжая до него нескольких десятков метров, визжа тормозами, встали прямо посреди проезжей части. Из них высыпала толпа галдящих людей, держащих в руках фотоаппараты, микрофоны, видео— и телекамеры. Как по команде, они устремились к машине, захваченной Сетовым, но тут их уже поджидал дополнительный кордон милиции. Я объявил по мегафону:

— Граждане журналисты, вам предоставляется пять минут для осуществления съемки с места событий. Поясняю суть дела. Два часа назад неизвестный террорист, угрожая оружием, захватил на стоянке у отеля «Интурист» автомобиль вместе с супругами, личности которых в настоящее время выясняются, в качестве заложников. Преступник выдвинул следующие требования…

И так далее. Слушая мое сообщение, толпа людей с камерами не теряла время напрасно: непрерывно щелкали фотоаппараты, жужжали телекамеры, кто-то поспешно бормотал в диктофон, остальные лихорадочно строчили в блокнотах.

Закончив свое выступление, я, не обращая внимание на истошные выкрики «журналистов» («Господин генерал, дайте эксклюзивное интервью для первого канала!», «Как на это реагируют городские власти?», «Вы собираетесь удовлетворить требования террориста?», «Почему он это сделал?»), повернулся и собрался залезть в фургончик нашего оперативного штаба, как вдруг правая задняя дверца «наутилуса» распахнулась настежь (а все-таки прав был я насчет местонахождения людей в «наутилусе»!), и из машины, бледный, как привидение, осторожно выбрался Подопечный. Вслед за ним возник и Сетов, прижимавший ствол пистолета к виску своего бывшего «приятеля».

На мгновение на Тверской воцарилась мертвая тишина, а затем бешено застрекотали камеры, еще интенсивнее защелкали фотоаппараты, и голоса «журналистов» стали такими истошными, что трудно было разобрать, что конкретно они выкрикивают. Я пристально следил за Сетовым. На мгновение наши взгляды встретились, при этом он едва заметно кивнул мне в знак немой благодарности, а потом они с Подопечным снова исчезли в машине, и дверцы захлопнулись почти одновременно.

Шоу закончилось. По моему сигналу, милицейский кордон стал теснить людей с камерами к машинам с яркими надписями «Телевидение» и «Радиовещание» на дверцах и кузовах, наконец, взревели моторы, и данный участок улицы вновь опустел.

Наверняка в «наутилусе» имелся портативный телевизор, и сейчас, глядя на его крошечный экранчик, Кирилл Сетов ждал, чем кончится его кампания с целью саморекламы. Результат не заставил себя долго ждать: по всем московским каналам шли экстренные репортажи «спецкоров» о «событиях в центре праздничной столицы».

На разные лады журналисты повторяли ту информацию, которую я сообщил им через мегафон, кое-кто умудрился даже записать мой голос… Всё остальное представляло собой домыслы и риторические вопросы на фоне непрерывно повторяющихся одних и тех же кадров: вот из «наутилуса» показывается Подопечный, а вот вылезает и Сетов, спокойно улыбаясь в объектив. Камеры снимали этот момент в основном крупным планом, и поэтому лица террориста и его жертвы были хорошо видны на экране.

Я переключился на российский канал. На экране тут же появилась заставка знаменитой передачи, и в камеру натужно улыбнулся известный телеведущий. «Добрый день, дорогие телезрители, — начал он своим густым, бархатным баритоном. — Правда, не для всех этот праздничный день оказался действительно добрым»…

Я глубоко вздохнул и нажал кнопку вызова на коммуникаторе, с помощью которого осуществлялась связь с «наутилусом».

— Вы довольны, Сетов? — спросил я, услышав в наушнике знакомый голос.

— О да, — охотно откликнулся Кирилл. — Спасибо, шеф, я знал, что вы меня не подведете. По-моему, мы с моим приятелем выглядели вполне фотогенично, не правда ли?

Еще бы, злорадно подумал я. Ведь снимали тебя не какие-нибудь операторы ведущих телекомпаний, а профессионалы Опеки, привыкшие пользоваться сложнейшей аппаратурой записи в самых неблагоприятных условиях. Труднее всего было заманить сюда для достоверности парочку известных телекомментаторов, я даже и не знаю, какими средствами и способами пришлось воспользоваться для этого моим людям. Но теперь цель этого розыгрыша вроде бы достигнута, и неважно, что телепередача ведется из фургона рефрижератора за углом, где была за рекордный срок развернута полевая телестудия. Неважно и то, что передача эта ведется исключительно на два телеприемника — тот, что находится в машине Подопечного, и тот, что есть у меня…

— Хорошо, — сказал я. — Мы выполнили и другие ваши требования. В настоящее время в аэропорту Шереметьево готовится к вылету Ил-62, экипаж будет в вашем полном распоряжении…

— А почему именно Ил-62? — с внезапным подозрением перебил меня Кирилл.

— Потому что у этого самолета радиус действия больше, чем у других, — пояснил я, стараясь быть спокойным. Разумеется, ни о какой подготовке к вылету не могло быть и речи, но Сетову об этом знать не следовало. — Мы же не знаем, куда вы собрались. А вдруг захотите отправиться в Антарктиду?

Это было своего рода местью своему противнику за предыдущие издевательства.

— Это мое дело, куда мне лететь, — возразил ровным голосом Сетов.

— Разумеется… А вот, наконец, готовы и деньги. Как передать их вам?

— Как это обычно делается в таких случаях.

— Ну я не знаю, мой хороший. Не каждый же день приходится нянчиться с такими мерзавцами, как вы.

— Но-но, полегче на поворотах, шеф!.. Можно подумать, вы сами — шестилетний мальчик, а не старый лис спецслужбы!.. Во что упакованы деньги? В мешок?

— Да.

— Хм, могли бы разориться на «дипломат» или, на худой конец, на «атташе-кейс».

— Приходится экономить из-за таких, как вы, которые заставляют Родину постоянно раскошеливаться.

— Ну, вы тоже не были лыком шиты, генерал. Кто-нибудь когда-нибудь подсчитывал те суммы, которые вы угрохали на Опеку за пятнадцать с лишним лет?

— Больше — за семнадцать…

— Тем более!.. И знаете что? Давайте не будем выяснять отношения, ладно?

— Идет. Только прежде чем вам будут доставлены «баксы», я хотел бы удостовериться, что вы случайно не прикончили в припадке неврастении своих заложников. Покажите мне их по очереди в приоткрытую дверцу.

— Вы считаете, что я мог бы незаметно убить нашего общего друга? Как же так, генерал? Не вы ли утверждали, что его смерть обернется для всей страны неслыханными бедствиями?

— Ладно, ладно, умник. Сейчас нам обоим лучше забыть, кто что говорил раньше, потому что теперь мы с вами находимся по разные стороны баррикады… Ну так что, продемонстрируете мне, что люди, которые находятся с вами в машине, живы и здоровы?

— С удовольствием.

Я взял мощный бинокль. Правая передняя дверца отворилась, и в щель показалась Галина. Словно чувствуя, что на нее сейчас смотрит множество глаз ее товарищей, она помахала нам рукой и тут же исчезла внутрь, словно кто-то втянул ее силой в машину. Потом на ее месте появился Подопечный. Кровь из носа у него идти перестала, был он, конечно, испуган, растерян и абсолютно ничего не понимал, но выглядел вполне сносно…

Не отводя бинокля от глаз, я сказал в микрофон коммуникатора:

— Что ж, достаточно. Я удовлетворен. А теперь давайте все-таки договоримся о конкретном способе передачи вам денег…

Мы еще немного побеседовали, а потом я сказал:

— Что ж, теперь можете забирать свои вонючие деньги и проваливать на все четыре стороны!

Не знаю, поверил ли Сетов в искренность моих намерений отпустить его за здорово живешь из страны, да еще и с таким козырем, как Подопечный, но когда он ответил, в голосе его не было и тени сомнений:

— Надеюсь, Генон, вы на меня зла не держите? Поймите, то, что я делаю, было необходимо. Подумайте над этим на досуге!.. — Он внезапно замолчал и уже совсем другим тоном заметил: — Послушайте, по-моему, вы принимаете меня за полного идиота, шеф. Если вы сейчас же не уберете тех идиотов, которые пытаются сейчас подползти к заднему бамперу нашей машины, на удаление хотя бы сотни метров, то пеняйте на себя!..

— Что-о?! — Я повернулся к стоявшему рядом со мной и с недоумением внимавшему моим переговорам с Сетовым полковнику, возглавлявшему в ходе данной операции подразделение спецназа. — Это ваши люди занялись самодеятельностью, полковник?

Спецназовец нахмурился.

— Почему — самодеятельностью? Это я им приказал…

— Да как вы посмели?!.. Вы подчиняетесь мне, и ваши люди тоже должны подчиняться мне! Немедленно отзовите свою команду!..

— Но неужели вы дадите ему уйти с деньгами? — удивился спецназовец. — Ведь взять этого придурка — пара пустяков!.. Достаточно только атаковать машину сразу с нескольких сторон, а предварительно отвлечь внимание этого типа — и не успеет он опомниться, как будет повязан!

— Болван! — не сдержался я. — Какой же вы болван, полковник! Да неужели вы решили, что этот «придурок», как вы его назвали, не предусмотрел подобную возможность и не предохранился заранее от неожиданного нападения? Есть такая штука, как система кругового наблюдения. Он наверняка установил на машине видеодатчики-детекторы, и теперь даже мышь не может прошмыгнуть незамеченной в радиусе двадцати метров от машины, понятно?

Некоторое время, играя желваками, командир спецназа смотрел на меня, потом отвернулся и сказал в микрофон рации:

— Коля, отбой. Всем — на исходную позицию!.. Это приказ. Всё, всё, я сказал!..

Когда спецназовцы убрались из зоны захвата, я приказал Ромицыну:

— Мешок с деньгами — пошел!

Кто-то — по-моему, это был Персианцев — выскочил из штабного автобуса, таща в руке довольно большой матерчатый мешок, чем-то напоминавший пресловутый мешок с подарками Деда Мороза, и, пригибаясь, словно по нему стреляли, побежал к «Интуристу». Приблизившись вплотную к машине, в которой находились Сетов и заложники, Влас положил мешок на капот «наутилуса» и отправился в обратный путь.

Прошло несколько минут, но из машины никто не выходил. Я хотел уж было вызвать Сетова, как вдруг водительская дверца медленно открылась, и из нее высунулся Подопечный. Скорее всего, Кирилл держал его на прицеле изнутри кабины. Мешок был тяжелым, и Подопечному с трудом удалось втянуть его в салон «наутилуса». Дверца захлопнулась, и на некоторое время возникла пауза.

Я сказал в микрофон рации:

— Внимание, приготовились!

Если Сетов был круглым идиотом, то сейчас он должен был полезть в мешок, чтобы удостовериться, в наличии ли деньги, и тогда последней его мыслью, перед тем, как он грохнется без сознания под действием нервно-паралитического газа, было бы разочарование: в мешке только сверху были настоящие деньги, на сумму двадцать две тысячи пятьсот двадцать три доллара США пятидесятидолларовыми купюрами. Всё остальное содержимое мешка было представлено грубыми копиями долларов, откатанными на цветном ксероксе… Когда сработает газовый баллон, на специальный пульт в наш фургончик поступит радиосигнал, и тогда можно будет отдавать команду на штурм с целью захвата обезвреженного террориста…

В динамике связи с «наутилусом» что-то сухо щелкнуло, и веселый голос Сетова произнес:

— Можете не радоваться, шеф, что обвели меня вокруг пальца. Я тут совершенно случайно захватил с собой три противогаза, так что не надейтесь, что та дрянь, которую вы спрятали в мешке, выведет нас из строя!

Я сплюнул прямо на пол фургона. Этого и следовало ожидать. Сетов никогда не был безмозглым кретином, и эта мысль наполнила меня не очень-то своевременной — а потому дурацкой — гордостью за него.

Ну вот, сейчас он, конечно же, обнаружит, что и деньги фальшивые, и тогда нам вообще будет труба!.. Эх, говорил же я Председателю Центробанка, что нужна настоящая валюта, но он только зенки на меня выпучил: «Да вы в своем уме, генерал? Кто, интересно знать, будет отвечать за утрату такой суммы, если, не дай Бог, деньги пострадают в ходе операции? Вы?»!.. Экономист хренов!.. Хотя в отношении ответственности он был полностью прав: у меня своих обязанностей было — по горло, а тут еще отвечай за их кое-как отмытые нефтедоллары!..

Но Сетов, видимо, не стал досконально проверять содержимое «мешка Деда Мороза», потому что вскоре двигатель «наутилуса» почти беззвучно завелся, и из выхлопной трубы потянулся синеватый дымок. Я взглянул на часы. С момента начала операции прошло всего три часа. А мне-то казалось, что она уже длится вечно!..

Солнце опускалось за громады окрестных зданий, и на улицу наползли длинные тени.

Я глотнул «спрайта» прямо из горлышка пластиковой бутылки, услужливо поднесенной мне Чемисовым, и только теперь ощутил, как я устал.

Но до конца этого безумного дня еще было далеко.

И вновь вызов по коммуникатору из «наутилуса».

— Значит, так, шеф, — развязно начал Сетов, — сейчас мы рванем в аэропорт, но у меня есть одно пожелание. Не надо обеспечивать наш проезд в аэропорт. Я имею в виду, воздержитесь от команд «гаишникам» расчистить улицы и перекрыть все движение. Вы меня поняли?

Я пожал плечами. Чего ж тут было непонятного? Мальчик хотел застраховаться на тот случай, если мы захотим убрать его по пути в Шереметьево. Пока «наутилус» будет находиться в гуще дорожного движения, по нему нельзя будет стрелять. Даже остановить его с помощью ленты, утыканной шипами, мы и то не сможем без риска для окружающих!..

Только вот отпускать одного его мы тоже не должны…

— Ладно, согласен, — сказал наконец я. — Только не думайте, что вы обойдетесь полностью без эскорта. Сами понимаете, что мы на всякий случай должны вас контролировать…

— Тогда держитесь позади нашей машины. Дистанция — как минимум, пятьдесят метров.

— Есть, командир. Что-нибудь еще?

Он добросовестно подумал несколько секунд.

— Пока всё. Снимите оцепление.

Я принялся отдавать необходимые распоряжения насчет снятия милицейских кордонов в центре города. Потом связался с дежурным по Управлению ГАИ и оповестил его о том, что вот-вот из центра Москвы в сторону аэропорта Шереметьево проследует машина с опасным преступником, однако не только нельзя останавливать ее, но и перекрывать дорожное движение ради нее тоже не следует. Мой собеседник предложил выделить вертолет для воздушного сопровождения «наутилуса», и я согласился.

Насчет вертолета Сетов ничего не говорил, и этот факт можно было использовать…

Наконец, всё было готово к старту, милицейские «волги», «уазики» и «рафики» освободили проезжую часть, но машина, на которой скрестились взгляды множества людей, не спешила трогаться с места. Сетов словно выжидал, когда Тверская вновь наполнится автомобилями. Они не замедлили себя долго ждать. Едва «гаишники» и спецназовцы убрали заслоны с Манежной и в районе Пушкинской площади, как в зону захвата тут же хлынули потоки машин. Я поднес к глазам бинокль.

Проклятье, ни черта не видно, что творится сейчас внутри «наутилуса»!.. За рулем наверняка будет сидеть Подопечный, думал я. Или Галина. Вряд ли Сетов сам сможет вести машину, не выпуская из кулака готовую ежесекундно взорваться гранату. Или угроза взрыва была лишь блефом с его стороны, предпринятым, чтобы вынудить нас уступить его абсурдным требованиям?..

Я поморщился. Что-то во всей этой истории мне не нравилось, но я никак не мог понять, что именно…

Наконец, «наутилус» тронулся — сначала медленно и неуверенно, словно прощупывая своими колесами асфальт, потом начал стремительно набирать скорость. Я ожидал, что он двинется по Тверской в сторону Белорусского вокзала и Ленинградского проспекта, поскольку это был прямой путь в Шереметьево, но Сетов, видно, задумал какой-то сюрприз для нас.

«Наутилус» повернул направо и, свернув за угол, двинулся мимо Манежа. Куда это он, интересно, направился? Собрать вещички перед отбытием из страны? Или в последний раз полюбоваться красотами праздничной Москвы?

Кавалькада машин, во главе которой находился наш потрепанный и неказистый на вид фургончик, последовала примеру «наутилуса». Я потянулся было к коммуникатору, чтобы вызвать Сетова, но раздался звонок по радиотелефону.

— Вадик, возьми трубку, — сказал я Бариловичу, сменившему Багмутова, который отбыл в аэропорт еще полчаса назад, чтобы подготовить «торжественную встречу» бывшему сослуживцу.

Вадим взял трубку, сказал: «Да?» — и лицо его тут же вытянулось и застыло, как будто было вылеплено из пластилина.

— Вас спрашивает Президент, — шепнул он мне, держа трубку двумя пальцами.

— Скажи, что я вышел, — посоветовал ему я.

— Да вы что, шеф?! Это же сам Президент! Знаете, как-то неловко врать главе государства… И потом, ему абсолютно начхать, где вы, — хоть в отхожем месте!

Ему хочется срочно поговорить с вами, и он достанет вас из-под земли!

Вадик был прав, и я, тяжело вздохнув, взял трубку.

— Что это у вас там происходит, Геннадий? — послышался раздраженный голос Деда в трубке. — Вам что, других дней мало, обязательно сегодня надо было устроить маневры в центре города? А меня тут достали, понимаешь, репортеришки: что да почему, а я — ни в зуб ногой, и в моей администрации не ведают, что случилось…

И Лужков еще куда-то запропастился! Черт знает что!..

— Борис Николаевич, — тихо, но твердо произнес я. — Тут произошло небольшое ЧП, но мы просто не хотели вас беспокоить.

— Чепе? Какое еще чепе? И почему ты там фигурируешь на первом плане, понимаешь?

— Дело в том, что несколько часов назад в районе гостиницы «Интурист» один психически нездоровый человек захватил машину с супружеской четой в качестве заложников и потребовал большую сумму денег и самолет с правом беспрепятственного пересечения государственной границы…

Последний вопрос Президента я намеренно игнорировал.

— Ну и ну, совсем вы,братцы, от рук отбились! — запричитал Дед. — Это ж надо подумать: весь центр столицы парализован, а меня об этом извещают в последнюю очередь, понимаешь!.. Кто руководит операцией? И где этот многоуважаемый мэр, мать его растак?!..

— Операцией руководит какой-то эмвэдэшник с Огарева, — уклонился я от прямого ответа. — Он сейчас где-то в районе аэропорта «Шере-метьево»… А насчет мэра — не знаю, не видел…

Сразу после разговора со мной на Тверской Лужков был взят «под охрану» моими людьми под предлогом опасности «государственного переворота», увезен в надежное место, где и содержался под охраной и без права пользоваться средствами связи.

— А что за людей этот паршивец захватил?

— Фамилии и мотивы пока выясняются, — вновь соврал я, — но успокойтесь, Борис Николаевич, к нашему Подопечному это ЧП никакого отношения не имеет. Просто они с Галиной, как и сотни других людей, оказались в районе, который был оцеплен милицией, но с ними ничего не случилось…

Главное — побольше твердости и уверенности в голосе, когда врешь очень высокому начальству…

— Я лично контролирую охрану нашего человека и его супруги и гарантирую их безопасность, господин Президент! — продолжал я официальным тоном. — Кстати говоря, они уже едут домой…

— Ох, когда-нибудь разберусь я со всеми вами, дармоедами! — пообещал Дед и в сердцах швырнул трубку.

Мы уже мчались по Арбату. Дистанция между нашими машинами была такая, какую заказывал Сетов. Посторонние автомобили, которые пытались затесаться между нашим фургончиком и «наутилусом», вовремя перехватывались и отсекались «гаишным» эскортом, следовавшим по двум соседним полосам.

На связь вышел Багмутов. Он доложил, что в Шереметьево всё готово. Это означало, что сейчас десятки вооруженных до зубов бойцов из антитеррористической группы «Альфа» заняли исходные позиции в укрытиях вокруг пассажирского лайнера, пожертвованного для такого дела руководством «Аэрофлота». Впрочем, моторный ресурс самолета уже вышел и он был недавно списан… Сетов и его заложники поднимутся по трапу в салон, где их будет ждать засада. Подопечный и Галина первыми должны войти в самолет, и именно в этот момент, когда они будут уже за порогом, а Сетов — еще на трапе, трап отъедет в сторону, а спецназовцы, находящиеся внутри самолета, втащат супругов в кабину и мгновенно захлопнут люк, обшитый изнутри, как и прилегающая к нему часть салона, броневыми листами. Даже если Сетов подорвет гранату на трапе, кроме себя, никому больше вреда этим он причинить не сможет. А вообще хотелось бы, чтобы «альфовцы» взяли Кирилла хоть и раненым, но живым. Мне очень надо узнать, ради чего он выкинул свой смертельный номер без всякой страховки…

Я внимательнее присмотрелся к машине, которую мы преследовали. «Наутилус» шел не очень быстро, где-то под шестьдесят. Издалека он был похож на игрушечную машинку. Только теперь я осознал, чту же беспокоило меня во всей этой истории с самого начала. Сетов не мог, не должен был оказаться таким глупым и наивным, чтобы пуститься на подобную авантюру, не имея какого-нибудь козыря, спрятанного в рукаве. Профессионалу его квалификации грешно было требовать наличные в качестве выкупа, потому что в этом случае деньги, даже не будучи отравленными кожным ядом или помеченными невидимыми радиоактивными изотопами, просто-напросто могли иметь зарегистрированные банком номера, и впоследствии по этому следу человека можно было бы отыскать хоть на дне морском. Бывшему разведчику и куратору Опеки стыдно было лезть в пасть зверю, требуя предоставить ему самолет с экипажем для вылета за пределы России. Тем более, с человеком, ценность которого для нашей страны, по его мнению, должна была намного превышать все возможные выкупы. Только дурак в таких обстоятельствах мог рассчитывать, что его не убьют при попытке сесть в самолет!.. А Кирилл Сетов никогда не был дураком, это я хорошо усвоил за время работы с ним.

«Наутилус» пересек Садовое кольцо и стал спускаться к Калининскому мосту. Справа высилась махина Белого Дома, и я стал гадать, свернет ли Сетов вправо на Краснопресненскую набережную, чтобы через площадь 1905 года и Беговую выскочить потом на «Ленинградку». Но «наутилус» двигался по прямой, словно у него отказало рулевое управление и теперь он мог ехать только прямо.

Что же он задумал? Неужели он надеется каким-то образом оторваться от преследования и «гаишного» эскорта в жилых массивах на окраине Москвы? Может быть, он передумал улетать из страны? Может быть, сейчас он потребует подать ему самолет в каком-нибудь другом аэропорту?

На Калининском мосту «наутилус» стал резко ускоряться, набирая скорость. Мы были вынуждены мчаться вслед за ним, не отставая. Решетчатые опоры бокового ограждения моста мелькали по сторонам, словно спицы огромного велосипедного колеса, в которое мы каким-то образом попали…

А потом произошло такое, чего ни я, ни кто-либо другой из нас не мог ни предвидеть, ни предотвратить. Такое, чего я целых два дня не мог разумно объяснить…

На самой середине моста, на скорости около ста двадцати километров в час, автомобиль, в котором находились Сетов, Подопечный и его жена, превратился в сгусток багрового пламени и черного дыма, по инерции продолжавший нестись вперед. Я еще не понял, что случилось, кто-то дергал меня за рукав сзади, кто-то что-то орал в самое ухо, а я всё смотрел, как огненный болид, подпрыгнув, врезается на полной скорости в защитное ограждение моста и превращается в шар из пламени. А спустя доли секунды этот шар распался на обломки, и взрывная волна вдавила в кабину нашей машины разлетевшееся на тысячу кусочков лобовое стекло.

Водитель резко затормозил, и наш фургон встал поперек моста, и машины «гаишников» останавливались где попало, визжа покрышками о бетон, и встречные машины, не успев вовремя отвернуть или остановиться, образовали самую настоящую кучу-малу посреди проезжей части, где жадное пламя лизало остатки «наутилуса», и одинокое, чудом уцелевшее и не загоревшееся колесо, как в одном из эпизодов знаменитого «Терминатора», выкатилось медленно и печально из пламени к нам навстречу и, закружившись в агонии наподобие пса, пытающегося ухватить зубами свой хвост, улеглось на асфальт.

Они взорвались, и произошло это на наших глазах, и теперь ничего нельзя было сделать или исправить.

Да, Сетов все-таки победил меня, но победа досталась ему ценой его собственной жизни, и я всё думал: имело ли смысл стремиться к такой победе?..

Но еще больший шок, чем смерть Кирилла Сетова, у моих ребят вызвала гибель Подопечного. По сути дела, на их глазах погиб человек, от которого зависело безопасное существование целой страны, и не удивительно, что теперь они боялись конца света. Как потом выяснилось, некоторые из них на следующий же день предались безудержному пьянству, словно в душе у каждого из них лопнула та струнка, которая заставляла их жить и бороться за свое право на жизнь. Другие еще тогда, на мосту, ходили как в воду опущенные, и видно было невооруженным глазом, что они теперь не поверят ни одному моему слову насчет «детонаторов». Я не смел упрекать ни тех, ни других. Мне было просто не до этого. Я думал, как мне спастись из создавшегося положения, которое в шахматах именуют цугцвангом: это когда любой ход плох, и нужно выбрать наименее худший из всех.

… В тот траурный день, когда пожарные и службы спасения не успели еще убрать с проезжей части Калининского моста сгоревшие дотла обломки «наутилуса», со мной связался по экстренному каналу премьер-министр. Суровым тоном он осведомился, что за фейерверк происходит почти под окнами его кабинета и не перепутали ли городские власти время праздничного салюта. Мне пришлось доложить главе правительства о случившейся катастрофе. Я рассказал всю правду, умолчав лишь о том, кем являлись заложники и террорист. Конечно, доброжелатели из Министерства внутренних дел, рано или поздно, донесут премьеру истинную информацию, но сейчас мне важно было выиграть время.

Тогда всё тем же озабоченным тоном Черномырдин осведомился, кого, по моему мнению, следует наказать за халатное отношение к проведению операции по освобождению заложников, на что я отвечал, что вины нашей во взрыве нет, что, судя по всему, преступник по своей же небрежности не сумел удержать в кулаке гранату, а запас взрывчатого вещества, который, видимо, находился в багажнике машины, сделал свое черное дело…

Тогда Виктор Степанович поставил следующую задачу. Мне следовало в течение праздничных дней провести своими силами расследование, чтобы выяснить причины и обстоятельства неудачного завершения операции по освобождению заложников, а также степень ответственности различных должностных лиц за «срыв апофеоза праздника», как он выразился. Результаты расследования доложить ему докладной запиской в понедельник до четырнадцати ноль-ноль. Быть также в готовности представить необходимые разъяснения и предложения лично президенту Российской Федерации.

В тот же вечер по моей просьбе судебные медики МВД провели экспертизу места взрыва и искореженного остова «наутилуса», чтобы определить, находились ли в момент взрыва в машине люди. Я до конца еще не верил в то, что эта троица отправилась к праотцам. Обломки взрывом разметало на десятки метров по мосту, а часть вещественных доказательств вообще улетела в воду за перила моста. Однако сухое заключение экспертов гласило, что анализ тканей, обгоревших костей и других останков показал: погибших было трое, в том числе одна женщина.

… Никто, наверное, не узнает, от чего произошел взрыв, думал я той бессонной ночью. Едва ли Кирилл совершил нечто вроде публичного аутодафе, окончательно лишившись рассудка. Наиболее вероятны два варианта объяснений: либо граната выпала из кулака Сетова случайно, например, под влиянием толчка, когда колесо попало в яму, либо кто-то из заложников — скорее всего, Галина — вступил в борьбу с Кириллом, но потерпел неудачу…

А утром, когда я пялился воспаленными от бессонницы глазами в экран телевизора, в программе новостей по столичному каналу продемонстрировали сенсационную видеозапись, сделанную накануне вечером с места загадочных событий на Тверской.

Это был тот самый «репортаж», который мы вчера транслировали для одного-единственного зрителя, сидевшего в «наутилусе». Съемка велась явно одним из наших «телеоператоров». На пленке было хорошо видно, как из «наутилуса» показался бледный Подопечный, а за ним, на фоне «Интуриста», маячил Сетов с пистолетом в руке.

— … есть основания полагать, что именно эта машина впоследствии по неизвестной причине взорвалась на Калининском мосту, — говорил, загадочно ухмыляясь, ведущий программы — молодой, но уже резвый журналист. — Между тем, вчера на все наши запросы по поводу усиленных постов милиции и спецназа в самом центре Москвы власти и компетентные органы отвечали, что проводятся плановые мероприятия в рамках подготовки к юбилею столицы. Таким образом, налицо попытка властей скрыть данный акт террора от нас с вами: спите, дескать, спокойно, граждане, а то, что в районе Красной площади стреляют и в близости от Белого дома взрываются машины — так это пустяки, не стоит обращать внимания!.. — Ведущий сделал эффектную паузу и заключил: — Лет десять-пятнадцать назад это попрание гласности, несомненно, сошло бы с рук неудачливым борцам с преступностью, но теперь, когда демократия позволила каждому из нас…

Он еще долго распространялся на тему гласности и права граждан на информацию, но я его уже не слушал.

Каким образом в телестудию могла попасть эта запись? Неужели кто-то из наших оказался предателем? Или ушлой журналистской братии удалось все-таки проникнуть внутрь кольца оцепления? В любом случае, это был мой конец. Теперь, когда запись «репортажа» видело пол-Москвы, утаивать и дальше от Деда и Премьера тот факт, что Подопечный погиб, было бы не только нелепо, но и преступно. Вот-вот меня должны были вызвать наверх к самому высокому начальству — но не для того, чтобы потребовать объяснений по поводу случившегося, а чтобы объявить приговор. И, как говорил этот любитель сенсаций, «есть все основания полагать», что меры наказания по отношению ко мне окажутся очень суровыми. Не потому даже, что я бездарно провалил операцию, допустив гибель самого важного «детонатора», и даже не потому, что пытался скрыть это от Президента (в конце концов, это стремление уйти от ответственности по-человечески понятно), а потому, что многие годы водил руководство страны за нос, пуская на ветер драгоценные «народные денежки». И только одно меня теперь может спасти, как и любого, кто виновен в нарушении законов. Мне нужно явиться с повинной к президенту, бухнуться к нему в ноги и покаяться в заблуждении. Дескать, бес меня попутал, Борис Николаевич, да еще этот шарлатан Гузевский с его маразматической теорией «детонаторов»!.. Да, грешен, поверил и проводил в жизнь, так ведь не я один, правда же?.. Так не судите строго, господин Президент, отправьте меня в отставку без права на пенсию, только дайте дожить то количество лет, сколько мне еще осталось, ведь у меня есть дочь и внучка, которым без меня будет ох как плохо!..

Вот так бы разжалобить и надеяться на барское помилование. А чтобы насчет продолжения Опеки — ни-ни!..

Но я поборол предательское побуждение выкинуть перед сволочью-судьбой белый флаг. Как там, бывало, говаривал покойный Кирилл?.. «Никогда не следует считать, что поздно что-то предпринимать, ибо даже своим последним вздохом ты еще можешь погасить свечу, которую враг подносит к пороховой бочке». Вроде бы где-то у древних китайцев вычитал он эту не очень-то оригинальную мысль, хотя лично я подозреваю, что он сам облек ее в столь красивую форму.

Мне сейчас нужно было время, чтобы хорошенько подумать и сделать следующий ход.

Хотя бы сутки… А посему я «ушел в бега». С собой я взял только деньги, а оружие, документы и коммуникатор оставил дома.

В тот день скрываться в столице было довольно легко: день опять был солнечным и теплым, и многие из жителей Москвы вышли на улицы и площади, чтобы вспомнить полузабытое ощущение праздника. Но с другой стороны, повсюду дежурили усиленные наряды милиции, которые имели право проверить документы у любого, кто покажется им подозрительным. С учетом того, что меня могли разыскивать пуще, чем опасного преступника, попадаться стражам порядка даже генералу с особыми полномочиями явно не стоило…

Этим и объяснялось то, что почти весь заключительный день праздничных торжеств, посвященных 850-летию основания Москвы, я провел как самый рядовой обыватель, поставивший перед собой цель всего за один день накачаться впечатлениями до отказа. Я совершил две поездки на теплоходе по Москва-реке: от Речного вокзала до Южного порта и обратно. Я несколько часов подряд крутился над землей на «чертовом колесе» в Парке имени Горького. Я выпил, наверное, целую бочку сильно разбавленного пива в пивном баре без вывески, расположенном в укромном уголке ВВЦ. В промежутках между этими полезными занятиями я собирал ту информацию, которую мне недоставало для решения головоломки. Задачка заключалась в том, чтобы установить, каким образом запись лже-репортажа оказалась в Останкино.

Правда, завершил я этот день так, как и полагалось рыцарю плаща и кинжала, пусть даже находящемуся в опале. С пятнадцати до девятнадцати часов я провалялся в лесу за кольцевой автодорогой, с помощью дистанционного микрофона подслушивая разговоры веселой компании, потребляющей шашлык на соседней поляне. Я вовсе не свихнулся на почве шпиономании. Всё дело было в том, что в состав компании входил и телеведущий, донесший народу правду об акте террора на Тверской улице.

Мои прогностические способности оказались и на этот раз на высоте: после третьей рюмки из второй бутылки компания, во-первых, сделалась более искренней, а во-вторых — вспомнила о работе, то есть, о том, о чем болит голова у каждого из присутствующих мужского пола. И звезда телеэкрана, не желая отставать от других, с ухмылкой поведала, как именно к ней попала та самая кассета с сенсационной видеозаписью и как именно она пустила в ход всю свою принципиальность и настойчивость, чтобы уговорить шефа редакции пустить в эфир этот материал.

Разумеется, второе интересовало меня гораздо меньше, чем первое, хотя именно о втором больше всего говорил журналист своим собутыльникам. В результате, я узнал, что кассету с записью оставил на проходной телецентра неизвестный мужчина среднего роста, в темных очках, с короткой стрижкой и неразборчивым, тихим голосом. Предварительно он позвонил ведущему и, не представившись, предложил «жареный материал» о том, как чиновники в милицейских и иных погонах пытаются повесить народу «лапшу на уши». После чего предложил тому спуститься вниз за пакетом и повесил трубку, не дожидаясь расспросов…

Конечно, пленку с записью мог передать в Останкино любой из моих сотрудников, принимавший участие во вчерашних событиях, но почему-то не хотелось допускать, что кто-то из ребят, по дурному примеру Сетова, решил нанести мне удар в спину.

Поэтому я стал перебирать в уме заново всё, что относилось ко вчерашнему — и не только вчерашнему — дню. На эти размышления у меня ушли вечер и ночь, которые я провел в центре города, смешавшись с толпами гуляющих. Правда, в отличие от других, я не любовался салютом на Красной площади, не присутствовал на шоу в Лужниках и не «торчал» на Манежной да на Васильевском спуске под шлягеры, исполняемые известными поп-звездами во время концерта-марафона. Я проверял возникшую у меня версию.

А утром я позвонил из обычного телефона-автомата в диспетчерскую Опеки. Там долго не брали трубку, и я начал уже опасаться, что за прощедшие сутки мой отдел окончательно развалился. Но потом мне все-таки ответил знакомый голос Чигринова, который был приятно удивлен общением с тем, кого он считал со вчерашнего дня лежащим вверх голым пузом где-нибудь на Гаваях или на Канарских островах. Мы обменялись мнениями на этот счет, а потом я попросил Михаила собрать совещание кураторов. В диспетчерской, ровно в полдень.

— Да-да, конечно, Генон, — вежливо сказал Миша. — Только вот…

Он умолк, и я понял то, что он хотел сказать: «Только едва ли кто-то придет, шеф».

— Ничего-ничего, не могут же все быть дезертирами, — бодренько сказал я. — Вот что… Если народ будет тебя спрашивать, в чем дело, прикинься валенком и скажи, что ты ничего не знаешь.

— А я и так не знаю, — растерянно произнес Чигринов.

— Ну и хорошо, — скороговоркой сказал я, — ну и ладно, мой хороший. Меньше знаешь — крепче спишь, верно?.. И еще подготовь, пожалуйста, кое-какие материалы. Они нам сегодня понадобятся…

Перечислив то, что мне было нужно, я повесил трубку.

Как ни странно, на совещание пришли почти все. Вполне возможно, что многим просто хотелось посмотреть, как я буду выпутываться, оправдываться и, краснея, разглагольствовать про стечение обстоятельств, свои ошибки и ответственность кураторов. Если так, то я не оправдал ожиданий народа…

Правда, начал я свое выступление издалека. Я долго говорил о том, что все мы устали за годы Опеки, что и мне бывало не раз чисто по-человечески жаль Подопечного, потому что, в сущности, он был совсем не виноват, что его угораздило родиться этакой живой атомной бомбой. Однако то, что сделал Сетов, ни в какие ворота не лезет. И дело совсем даже не в том, что он решил выйти из игры сам… Хуже другое — он решил спасти Подопечного от нас. Видимо, Кириллу показалось, что мы будем гоняться за этим типом по всему белу свету. И тогда он придумал, подготовил и блестяще провел эту инсценировку, свидетелями которой стали не только мы, но и пол-Москвы, включая самого премьер-министра, окна кабинета которого выходили как раз на Калининский мост. Впрочем, последнее не являлось простым совпадением. Всё было продумано, подготовлено и учтено в плане Сетова.

Одного он только не оценил и не учел в должной мере: что я всегда был самого высокого мнения о его умственных способностях и поэтому не кинусь горевать по поводу гибели Подопечного и не испугаюсь будущего конца света. Он недооценил мою наблюдательность и дедукцию, а между тем в его замысле имелись слабые места, которые прямо-таки прыгали в глаза, и надо было заметить их и тщательно проанализировать…

— Постойте, шеф, не торопитесь, — вдруг поднялся со своего места Берулава и оглянулся в поисках поддержки на остальных. — Значит, по-вашему, Подопечный не погиб? И Кирилл тоже?.. И Галя? Вы считаете, что они сговорились и действовали сообща?

Интересно, подумал я, как все-таки быстро на них повлияло отсутствие руководящей руки. Раньше никто из них не осмелился бы прервать мой монолог без разрешения.

Ладно, сделаем вид, что всё это — в порядке вещей.

— Несомненно, Гагик, — сказал я. — От этого никуда не деться. Если бы Сетов действовал лишь на свой страх и риск, он бы не провернул это дело в одиночку…

Они молча смотрели на меня, и видно было, что никто мне не верит. Может быть, в глубине души они считают, что я тронулся от пережитого потрясения, и не расходятся лишь из вежливости? Что ж, попробуем их разубедить…

— Вот что, мои хорошие, — громко сказал я. — Давайте-ка мы с вами поиграем. Игра будет называться «вопросы на засыпку»… Итак, я утверждаю, что тот «захват заложников», который якобы имел место позавчера на Тверской, являлся инсценировкой, предпринятой Сетовым, Подопечным и нашей красавицей Галей с одной-единственной целью: наглядно убедить нас и других свидетелей в том, что они погибли стопроцентной смертью. Ваша задача, мои золотые — попытаться уличить меня в невозможности осуществления этого плана на практике… Кто хочет попробовать первым?

Они переглянулись с таким видом, словно едва сдерживались, чтобы не покрутить пальцем у виска, имея в виду: совсем, мол, рехнулся наш старик!.. Что ж, посмотрим, как вы запоете через полчаса. Главное — сбросить с горной кручи первый камушек, а чем дальше он будет катиться, тем все больше будет становиться камнепад, пока не сорвется вниз самая настоящая лавина…

— Ну? — осведомился я. — Да вы не стесняйтесь, ребята!.. Тому, кто меня опровергнет, я поставлю ящик коньяку. Разумеется, не греческого и не тех дешевых подделок под армянский «Арарат» или молдавский «Белый аист», которых сейчас видимо-невидимо в каждом коммерческом ларьке… Нет, настоящий «арманьяк». По двести пятьдесят тысяч за бутылку!

Они оживленно загалдели, обсуждая предложенные мной условия. Сейчас вопросы должны посыпаться градом — не из-за коньяка, конечно, а просто потому, что атмосфера в комнате резко потеплела. Как в старые добрые времена…

Первым поднял руку Эмиль Боговин.

— Я начну с самого главного, шеф. Каким образом нашей троице удалось уцелеть, если машина, в которой они ехали, взорвалась, разлетелась на кусочки, а затем еще и сгорела почти дотла? Может быть, взрыв и пожар лишь почудились тысячам людей, находившимся в то время в районе моста?

Дружный гогот. Смейтесь, мои хорошие, смейтесь сейчас, а я буду смеяться последним!..

— Ну что вы, Эмиль, как можно отрицать столь очевидные вещи? Взрыв действительно имел место, и сила его не позволяет надеяться, что кто-нибудь из тех людей, которые находились бы в его эпицентре, мог бы остаться в живых. Всё правильно… за одним небольшим уточнением. Я отнюдь не случайно употребил сослагательное наклонение — «находились бы»… Просто у меня есть все основания полагать, что в момент взрыва ни Подопечного, ни его жены, ни даже Кирилла Сетова в «наутилусе» не было.

Что тут началось! Шум и гам, как на перемене в школе, куда мне пришлось несколько раз отводить свою внучку Маришку… Наконец, Багмутову удалось гаркнуть так грозно, что все невольно утихли, и он воспользовался этим, чтобы задать свой вопрос:

— Что вы имеете в виду, шеф, говоря, что в машине не было никого из этой троицы?

— Видимо, я несколько неточно выразил свою мысль, — возразил я. — В «наутилусе» не было не только тех, кого я перечислил выше, но и вообще кого бы то ни было.

Другими словами, в момент взрыва «наутилус» был пуст!

Опять шум. Я вынужден был поднять руку, прося слова:

— Послушайте, мои хорошие, нельзя ли нам вести себя более по-деловому? Если вы будете так шуметь после каждого моего ответа, мы рискуем просидеть в этой норе до завтрашнего утра!

Кажется, подействовало… Ага, теперь это Персианцев:

— Но как могла пустая машина разъезжать по Москве? Это уже не «наутилус», а какой-то «летучий голландец» получается!.. По-моему, шеф, вы в детстве слишком часто читали «Всадника без головы».

Ах, засранец, он еще смеет издеваться надо мной! Ладненько, как говорил один из персонажей Антона Павловича Чехова, кусайте, жрите, ешьте поедом меня вместе с галошами, только уважайте!..

— Во-первых, Влас, ты преувеличиваешь. По всей Москве «наути-лус» не ездил. Он преодолел сравнительно небольшое расстояние от гостиницы «Интурист» до Калининского моста через Москва-реку. Если ты возьмешь план города, мой дорогой Влас, то, несомненно, обратишь внимание на то, что кратчайший путь между этими двумя точками пролегает по Моховой, а затем по Новому Арбату. Всего один поворот, а на протяжении всего остального маршрута — движение по прямой… Ты когда-нибудь увлекался в детстве радиомоделированием? Нет? Очень жаль, потому что иначе ты бы имел представление о том, что существуют такие игрушечные машинки, которыми можно управлять по радио, посылая команды посредством специального передатчика… В нашем же случае роль модели играла настоящая машина, и оборудование для управления ею на расстоянии было чуть сложнее, чем у игрушек, но суть дела от этого не меняется. Поскольку движение осуществлялось по прямой и машина была оборудована автоматической коробкой передач, управлять ею было не очень-то сложно, если допустить, что оператор на протяжении нескольких месяцев проходил соответствующий тренаж…

— Но тот, кто управлял «наутилусом», все равно должен был перемещаться вместе с машиной, иначе радиоимпульсы отражались бы от высотных зданий, которых в центре — море, — не сдавался упрямый Персианцев.

— Вижу, что в школе ты был круглым отличником по физике, — насмешливо сказал я.

— И полностью с тобой согласен: оператор-радиолюбитель действительно передвигался на сравнительно небольшом расстоянии от «наутилуса». То есть, он ехал в другой машине.

— Но ведь за машиной Подопечного мчались мы и целый эскорт в лице гаишников!

Между ним и нами даже муха не могла бы вклиниться!

— А кто тебе сказал, что оператор должен был ехать непременно за «наутилусом»?

Согласись, ничто не мешало ему двигаться перед объектом управления. Судя по всему, «наутилус» был напичкан аппаратурой, как сдобная булка — изюмом, и там наверняка имелись телекамеры, позволявшие оператору осуществлять телеуправление автомобилем. Ему достаточно было взглянуть на экран своего монитора, чтобы почувствовать себя за рулем «наутилуса»!.. Кстати, именно этим объяснялось странное требование Сетова, чтобы посты ГАИ не перекрывали дорогу и не останавливали дорожное движение по маршруту следования «наутилуса»: ведь иначе та машина, в которой передвигался оператор, бросалась бы нам в глаза, как прыщ на лбу. В конце концов, ее могли бы остановить бдительные стражи дорожного движения. А так она затерялась в потоке попутных машин… Следующий вопрос?

Следующим оказался Камиль Копорулин. Именно он задал вопрос, которого я ждал все это время. Он поинтересовался, каким образом Подопечному, его жене и Сетову удалось покинуть машину столь незаметно в условиях перекрестного наблюдения и куда, в конечном итоге, они подевались.

— Хороший вопрос, — искренне сказал я. — Просто отличный!.. Но вместо того, чтобы ответить на него, позвольте мне, мои хорошие, задать несколько вопросов вам, а то игра у нас получается в одни ворота… А еще лучше, если мы с вами вначале просмотрим видеозапись, сделанную в тот день… Давай, Миша, материал номер один.

Чигринов пощелкал клавишами на пульте, и на левой стене шторки раздвинулись, открыв большой экран. В ту же секунду жалюзи на окнах сомкнулись так плотно, что в комнате стало почти темно, и по экрану замелькали кадры видеозаписи.

… Вот «Наутилус» подъехал к отелю «Интурист» и остановился почти напротив входа в небольшой стеклянный павильончик с вывеской «Патио-Пицца», притулившийся под крылышком у махины гостиницы. Край проезжей части у тротуара напротив «Интуриста» был размечен линиями, образующими места для парковки. «Наутилус», выжидая, замер…

— Стоп, — сказал я, и кадр на настенном экране послушно замер. — Обратите внимание: Подопечный не торопится парковать машину к тротуару, хотя кое-где на стоянке есть пустые «клетки». Почему?

На несколько секунд в диспетчерской воцарилась тишина. Потом кто-то неуверенно произнес:

— Да мало ли, почему… Может, он в это время с женой целовался?

— Смотрим дальше, — предложил я, и изображение вновь ожило. Когда, наконец, темно-серый «форд», занимавший место в двух метрах от «наутилуса», отъехал, Подопечный выполнил замысловатый разворот и припарковался задом к гостинице. При этом «наутилус», натужно взревев, выскочил задними колесами на кромку тротуара.

Но на этом водитель не успокоился и принялся ерзать взад-вперед, словно кот, умащивающийся на горячей печи. — Итак, кто может разумно объяснить, для чего Подопечному понадобились столь сложные эволюции при парковке и как это связано с таинственным исчезновением людей из «наутилуса» у нас под носом?

Ребята сконфуженно молчали. Да-а, невольно подумал я. Все вы, конечно, хорошие парни и исправно выполняете свои обязанности, но до Кирилла вам далеко. Как там пел этот хрипатый бард, которого они с Подопечным так любили цитировать? «В этой схватке теряем мы лучших товарищей, на бегу не заметив, что рядом товарищей нет»… Действительно, лично мне всегда почему-то приходилось терять самых лучших, самых умных и достойных. Стабников, Сетов, да еще множество других…

— Тогда объясню я, — нарушил я затянувшуюся паузу. — Если бы вы предварительно осмотрели то место, куда встал «наутилус», то, несомненно, узрели бы, что почти у самого тротуара там располагается канализационный люк с буквой "Д" на крышке.

Это из-за него Подопечный стремился попасть именно на данное место парковки. И это из-за него он встал задом к тротуару, да еще и залез задними колесами на кромку. Не мне вам объяснять, мои хорошие, что канализационные люки, решетки, колодцы и прочие подземные коммуникации представляют собой отличный путь для незаметного перемещения объекта, за которым ведется слежка… Они готовились к этой акции долго, очень долго. Скорее всего, идея того, как обмануть нас, появилась у них еще год назад — именно тогда Сетов, исполняя настойчивое пожелание Подопечного, сделал заказ на закупку в Италии «наутилуса». Выбор этой марки был не случаен. Это широкая и переднеприводная машина, а значит, в полу ее корпуса на уровне заднего сиденья можно прорубить люк наподобие танкового, и в нужный момент достаточно поднять его крышку, чтобы скользнуть напрямую в канализационный колодец… Корпус «наутилуса» обладает достаточной длиной для того, чтобы перемещение людей из машины в канализационный люк прошло незамеченным для наблюдателей, расположенных перед автомобилем. К тому же, под передним бампером у «наутилуса» установлен дополнительный спойлер. Добавьте сюда еще исключительно низкую посадку корпуса этой марки машины, наличие соседних автомобилей на стоянке и въезд задними колесами на кромку тротуара, в результате чего «наутилус» почти уткнулся носом в асфальт, — и вы поймете, как Сетову и его сообщникам удалось незаметно покинуть машину под носом у сотен наблюдателей… С этой же целью «наутилус» был оснащен сильно тонированными стеклами и зеркальной пленкой: они не хотели, чтобы мы видели, что происходит в машине. Всё остальное, что было связано с угрозами взорвать машину, «захватом заложников», было блефом, розыгрышем, на который мы с вами попались. Надеюсь, вам понятно, что пробраться под землей можно куда угодно — в том числе, на соседнюю улицу, где у них мог стоять наготове достаточно неприметный автомобиль. Разумеется, тоже с затемненными стеклами. Допускаю даже, что наши «герои» могли выбраться в «запасную» машину тем же способом, каким они покидали «наутилус», — чтобы не привлекать к себе внимания случайных прохожих… И хотя это сейчас не имеет никакого значения, но на всякий случай, чисто из академического интереса, давайте посмотрим, какая машина держалась метрах в ста перед «наутилусом» на всем протяжении его последнего пути… Миша, запусти пленку с камеры «гаишников».

На экране появилось изображение Нового Арбата, по которому мчался поток автомобилей. В фокусе находился широкий зад «наутилуса». Запись производилась явно «с колес», и поэтому изображение прыгало и подскакивало, но даже в этом случае было отчетливо видно, что впереди, метрах в пятидесяти, по соседней полосе движется очень грязный мини-вэн. Стекла его даже под ярким солнцем казались черными из-за сильной тонировки. Скорость мини-вэна была такой, что расстояние между ним и «наутилусом» не сокращалось, но и не увеличивалось.

Словно между ними была натянута невидимая нить — собственно, так оно и было…

Перед Калининским мостом минивэн свернул на Краснопресненскую набережную и притерся к тротуару. Что с ним было дальше, разглядеть не удалось: граница кадра сместилась так, что мини-вэн пропал из поля зрения… Всё было ясно: Сетов не хотел рисковать, двигаясь по мосту перед пустой машиной. Он не был уверен, что взрывная волна не достанет мини-вэн.

— Номерные знаки этого милого мини-вэнчика при желании можно разглядеть на сильном увеличении, но они, как и следовало предполагать, оказались фальшивые, — сказал я. — Миша уже проверял…

Чигринов кивнул. Под тем номером, который значился на минивэне, в Госавтоинспекции был зарегистрирован обыкновенный «жигуль» вполне мирного и явно не имеющего никакого отношения к махинациям с номерными знаками гражданина.

Видеопроектор перестал жужжать, в зале загорелся свет, и я оглядел присутствующих. Судя по их ошарашенному виду, мои логические умозаключения пали на благодатную почву и пустили побеги. Теперь уже мало кто сомневался в истинности моей версии случившегося. Однако следовало идти до конца.

— Что мы с вами еще упустили? — спросил я. — Ага, вы можете спросить меня: что ж, всё, что вы нам тут наговорили, очень логично и весьма вероятно. Но где доказательства?

— Да какие там доказательства, Генон! — воскликнул сидевший в углу Ромицын. — Тут и так всё ясно. Лопухнулись мы все, а эти умники нас красиво накололи!..

— Подожди, Саша, — остановил его я. — Доказательства в этом деле нужны не ради интереса. Между прочим, меня до сих пор разыскивает вся милиция Москвы, чтобы препроводить пред ясные очи руководителей государства. И вот тогда, когда это случится — а рано или поздно меня все-таки отыщут — мне придется изложить всё, что вы сейчас услышали, но с обоснованием каждого пункта своей версии… И мне кажется, что одной только логики для таких людей, как президент или премьер-министр, окажется недостаточно. Именно поэтому я и рискнул сегодня обратиться к вам, мои хорошие. Мне понадобится доказать свою правоту осязаемыми, материальными аргументами: актами экспертиз, заключениями экспертов и вещдоками — и только вы сможете мне в этом помочь. В создавшемся положении я не вправе требовать от вас беспрекословного подчинения, но могу только просить вас о помощи. Поэтому тот, кто не верит мне или не хочет участвовать в этой затее и дальше, сейчас имеет полное право уйти. В свою очередь, мне очень хотелось бы надеяться на безоговорочную поддержку тех, кто останется в этой комнате.

И я выжидающе умолк.

В помещении диспетчерской было непривычно тихо. Не стрекотали принтеры, не звонили обычные телефоны и не пиликали мелодично «сотовики». Люди, сидевшие передо мной, молчали. Но я видел по их лицам, что никто из них не уйдет сейчас, а значит и не уйдет никогда в будущем. Всех их, как и меня самого, Опека опутала невидимой паутиной, и расстаться с работой на это многорукое и многоногое чудовище они уже не смогут, вот в чем дело. Человек ко всему привыкает, а к своей работе — особенно. Он может постоянно скулить и жаловаться, сколько сил и нервов он тратит на это паскудное занятие, но стоит лишить его этого — и он неизбежно ощутит внутреннюю пустоту. В сущности, если вдуматься, то, наверное, всякая работа в этом мире столь же бессмысленна и бесполезна, по большому счету, как и Опека, но разве сумеет кто-нибудь убедить в этом человечество?..

Однако, об этом совсем не стоило говорить сейчас людям, которые внимательно и доверчиво смотрели на меня. Как и о том, что я знал, как будут развиваться события и дальше. Потому что всё, что я столь убедительно и логично доказывал им битых два часа, на самом деле было взято мной с потолка, и лично я вовсе не уверен, что именно так развивались события в субботу. В глубине души я подозреваю, что Сетов и супруги действительно погибли, потому что на месте взрыва были найдены останки человеческих тел. Видимо, тот план, который был разработан и осуществлен этой троицей, лишь по нелепой случайности не удался.

Все великие планы и идеи рушатся из-за сущего пустяка — детонации взрывного устройства под воздействием резонанса моста, например.

Но об этом лучше помалкивать.

«Лё руа э мор, вив лё руа».

Я знал, что мои парни поверят мне. В ближайшие дни нам удастся доказать, что взрыв на мосту был частью хитроумного плана Кирилла Сетова. Мы с ребятами из кожи вылезем вон, но докажем, что всё было так, как я расписал. Трассологическая экспертиза места последней парковки «наутилуса», покажет, что крышка люка совсем недавно извлекалась из своего гнезда, на металлических скобах, спускающихся в канализационный коридор, будут обнаружены свежие следы. Судебно-медицинская экспертиза выявит, что кости и человеческие органы, обнаруженные на месте взрыва, принадлежат людям, смерть которых наступила на несколько дней раньше катастрофы. А сторож одного из московских моргов засвидетельствует, что за пару дней до событий на Тверской неизвестный мужчина, по описанию похожий на Сетова, купил у него за пару бутылок водки останки бомжей, которые «только занимали зря место в морозильнике» и которых некому было хоронить. Другими словами, будут добыты убедительные доказательства того, что в салоне машины заговорщики оставили вместо себя отдельные части приобретенных ими в морге трупов, дабы окончательно убедить всех в своей гибели. И еще будет собрано немало вещдоков и найдено много свидетелей, чьи показания также будут подтверждать мою версию…

И разве будет иметь значение то, что большая часть этих доказательств будет попросту сфабрикована нами ради одной большой цели — сохранения Опеки. Разве так уж будет важно, что эксперты будут подкуплены, вещдоки и следы — подделаны, а свидетели — запуганы?..

Зато мы добьемся того, что нам поверят все, кто посвящен в тайну Опеки. Включая Президента… И когда это произойдет, мы развернемся в полную силу. «Играть — так играть, любить — так любить, гулять — так гулять», как, помнится, изрек в одной из своих песен Александр Розенбаум.

Любая система стремится к тому, чтобы как можно дольше продлить свое существование, так что ничего зазорного в нашей попытке выжить любым путем нет.

Это во-первых.

Во-вторых же, и в-третьих, и в-сотых, я знаю, что не смогу спокойно жить, если Опека закончится моим полным поражением. Ведь пока остается хоть малейшая возможность того, что мои фантасмагоричные выдумки насчет козней Сетова соответствуют действительности, я буду чувствовать так, будто меня принародно сунули мордой в грязь. Я же — прирожденный игрок по своей натуре, а игроку всегда бывает обидно, когда соперник побеждает не совсем честным путем. Что остается, если не прибегнуть к аналогичному способу борьбы? То-то же!..

Поэтому, если Сетов и рассчитывал, что сумеет не только гарантированно вывести из игры Подопечного, Галину и самого себя, но и навсегда уничтожить Опеку, то он ошибся. Ему было невдомек, этому несчастному злодею, что я не остановлюсь ни перед чем.

Опека будет продолжаться!

Для этого надо будет всего лишь доказать Президенту иже с ним, что Подопечный не погиб (хотя строгого выговора за отсутствие предвидения мне, конечно же, не миновать), а потом останется лишь «найти» его среди миллионов жителей нашей необъятной Родины и вновь опутать паутиной невидимой, очень тщательной заботы. К счастью, страна наша действительно велика, и это дает основания предполагать, что среди такого многочисленного населения наверняка должен отыскаться хоть один человек, который будет являться более-менее убедительной копией Подопечного…

Все остальное — дело техники.

г. Москва, 1997 год

Такой славный убийца

… Я давно уже по мертвым не плачу, потому что не знаю, кто — живой, а кто — мертвый.

Александр Галич

1

Блиндер стоял, утонув в жидкой грязи по самые оси. Земля на краю болота была изрыта траками гусениц и огромными колесами, повсюду валялись обрывки тектолитовых тросов толщиной с руку. Видно, стотонную махину пытались вытянуть из трясины, пока не поняли, что это бесполезно.

Лигум, не удержавшись, провел рукой по гладкой поверхности вакуумного орудия, и броня неожиданно оказалась теплой, словно блиндер был исполинским живым существом. Из башенного люка тут же вынырнула голова в ребристом комп-шлеме, небрежно расстегнутом и сдвинутом на затылок, и с подозрением осведомилась:

— Руки сегодня мыл?

— Не пойму, — вместо ответа удивленно сказал Лигум. — И как это вы ухитрились загнать его в болото? Это же полный автомат!..

Голова в шлеме смущенно сплюнула в грязь.

— Посмотрел бы я на тебя, — процедила она, — если бы тебе пришлось гнать эту штуковину на всей скорости через кромешную тьму, а старшой, язва, через каждые пять минут интересовался бы по сенс-связи, почему ты до сих пор не вышел в район сбора!.. Тут не только в болото — на край Земли можно было залететь! И еще она, дура эта, оказалась неповоротливой, как беременная баба!..

— Так надо ж было снять ограничители с боковых приводов! — доброжелательно сказал Лигум.

Блиндерист прищурился, хотя заходившее за горизонт солнце светило ему в спину.

— Слу-ушай, мудрец, — почти ласково протянул он, — а откуда ты здесь взялся?

Может быть, ты тот самый механик по этим бронтозаврам, которого я жду уже вторые сутки? А?

Он с досадой вдарил кулаком по башне и невольно поморщился от боли в костяшках.

— Нет, — улыбнулся доверчиво Лигум. — Вы уж извините, но помочь вам я сегодня никак не смогу…

Обладатель головы в шлеме вдруг нырнул в люк, чем-то выразительно лязгнул там, а затем вновь возник над башней, явно что-то пряча в своей правой руке.

— Тэ-экс! — зловеще сказал он. — Предъявим документики сразу или будем упираться?

Лигум «упираться» не стал и достал из специального кармашка-«пистончика» за поясным ремнем (блиндерист даже не успел запротестовать против этого угрожающего жеста) свой Знак.

Человек в люке блиндера растерянно охнул и ругнулся от избытка эмоций.

— Где я могу найти вашего командира? — не обращая внимания на замешательство своего собеседника, полюбопытствовал Лигум.

Вскоре он уже шагал в направлении, указанном ему так и не пришедшим в себя блиндеристом. По пути он с невольной усмешкой взирал на приметы того бардака, который творился в расположении заслон-отряда.

… М-да-а, судя по всему, оцепление в этом районе ставили наспех, если нагнали сюда кого попало и как попало, но зато быстро — во всяком случае, им казалось, что быстро… Особенно умиляет тот факт, что «держать и не пущать» Супероба они собирались с помощью древних стотонных боевых гусеничных машин и ракетных установок типа «земля-воздух», причем экипажи и тех, и других, если оценивать их боевую выучку, в авральном порядке сколачивали из каких-нибудь комбайнеров и водителей-мануальщиков…

… А вообще-то твоя ирония здесь неуместна, тут же одернул Лигум самого себя.

Смешного тут мало. Да, оцепление организовано из рук вон как, но откуда же у этих людей возьмется опыт действий в подобных операциях? Ведь не каждый божий день им приходится подниматься по боевой тревоге нулевой категории!.. И еще, ты никогда не должен забывать одну простую вещь: да, ты умеешь многое такое, что им не под силу. Но, в свою очередь, и они умеют и знают кое-что такое, чему тебе никогда в жизни не научиться. Например, добывать на Цефее тяжелые металлы или, скажем, пасти серебристых китов где-нибудь в штормовых сороковых широтах… Не говоря о том, что тебе не будет дано ни воспитывать детей, ни нянчить внуков.

Как своих, так и чужих… Впрочем, это я, кажется, уже цитирую Наставника…

Занятый этими размышлениями, Лигум не заметил, как дошел до кабинет-палатки командира отряда. Охраны вокруг палатки, конечно же, не было никакой, а ее функции были возложены на систему обнаружения подвижных объектов, отключить датчики которой не составляло труда даже для Лигума, не говоря уж о Суперобе!..

Придется поверить в чудеса, если окажется, что Супероб все еще в Клевезале, успел подумать Лигум, прежде чем вежливо постучал в бронедверь входного тамбура.

Над ухом щелкнуло, и неразборчивый голос просипел:

— Зайдите попозже, молодой человек, я сейчас жду одного очень важного посетителя!

Что ж, придется подождать.

Лигум, запасаясь терпением, уютно устроился в стороне от бронедвери и принял позу «раджаб» — по его мнению, именно она наилучшим образом способствовала медитации. Однако спустя четверть часа сиплый голос раздраженно осведомился, понимает ли молодой человек русский язык.

Лигум ответил утвердительно, правда, из врожденной скромности умолчал, что, помимо русского-родного, понимает еще дюжину языков, в том числе и устаревших.

Тогда голос в спикерфоне сообщил, что он, командир специального заслон-отряда майор Арчил Пличко, ждет не обычного посетителя, а хардера и посему не позволит, чтобы какой-то там невоспитанный юнец отвлекал его от этого неотложного дела!..

Тут Лигум был вынужден прервать господина майора.

— Прошу прощения, но это означает, что вы ждете меня, — кротко заявил он.

Видно, майор Пличко был тугодумом, потому что последовавшая пауза затянулась непростительно долго для боевого командира, который обязан принимать любые решения за считанные доли секунды. Впрочем, основания не верить Лигуму у майора были: во-первых, наружность наглеца никак не соответствовала предполагаемому облику отважного и бравого хардера. Во-вторых, не было при нем ни скорострельной пулеметной установки, ни портативного ракетного комплекса, ни даже завалящего автомата с гранатометной насадкой, лазерными «примочками» и самонаводящимися пулями. Не-ет, Арчил Пличко твердо решил, что его пытаются обвести вокруг пальца и уже было собрался рявкнуть на пройдоху-юнца, как вдруг обнаружил, что тот непонятным образом сумел просочиться сквозь охранную сигнализацию кабинет-палатки (и ни одна электронная зараза на него даже не пискнула!) и теперь протягивает ему раскрытую ладонь, на которой переливается лазерно-радужным блеском Знак Хардера!..

Пришлось срочно брать себя в руки, подбирать самопроизвольно отвисшую нижнюю челюсть и вообще делать вид, что ничего особенного не стряслось.

К чести майора, с этой задачей он справился действительно быстро, предложив Лигуму «присесть», чего-нибудь выпить и ужинать с ним этак через полчасика.

Однако хардер воспользовался только первым предложением командира заслон-отряда и, к явному неудовольствию майора, сразу же перешел к делу, на что Пличко не преминул отметить, что лично он считает это дело столь же безнадежно-проигрышным, как и пакостно-опасным.

Пока майор рассказывал Лигуму об обстановке в Клевезале и о том, что было пока известно (а точнее, неизвестно) о противнике, хардер с любопытством изучал — вернее, пытался изучить хозяина кабинета, но вскоре сделал один неприятный вывод. Судя по первому впечатлению, майору подсознательно хотелось лично убедиться в том, что все слышанные им до этого россказни о «нечеловеческих качествах» хардеров являются правдой. Однако ничего аномального в Лигуме не было заметно, и это сердило Пличко: получалось, что хардер как бы маскируется под обычного человека, а он, Арчил Пличко, как бы не в состоянии распознать, что его дурят самым бессовестным образом…

Тут майор сбился в своем повествовании и, еще больше рассердившись на себя, предложил:

— Послушайте, давайте лучше я буду отвечать на ваши вопросы… э-э…

— Лигум.

— Простите?..

— Вероятно, вы не запомнили из Знака, как меня зовут, — мягко, без всякого укора сказал хардер. — Можете звать меня Лигум.

— Оч-чень приятно, — ошеломленно пробормотал Пличко, хотя был далек от того, чтобы питать нежные чувства к своему гостю («Можно подумать, что этот тип с детскими чертами лица закончил не академию убийц, а Дипломатический Институт Объединенных Наций!»). — А имя у вас имеется?

— Увы, — доверчиво улыбнулся юноша. — Фамилию и имя у хардеров обозначает одно и то же слово.

Как кличка у животных, хотел было сказать командир заслон-отряда, но вовремя спохватился.

— Ну так чту бы вы хотели узнать? — предложил он.

Наверное, внутренне Арчил Пличко был готов к тому, что страшненький посетитель пустится дотошно расспрашивать, какие новые данные имеются о Суперобе (нет ничего, хотя стационарные спутники наблюдения, обладающие высокой разрешающей способностью, днем и ночью сканируют Клевезаль), какие меры приняты по его изоляции (заслон-отряды, оснащенные всевозможными средствами обнаружения, блокируют Озеро со всех сторон, так что с острова и муха незамеченной не вылетит; жителям временно запрещено покидать остров, на котором располагается городок; в целом в радиусе пятидесяти километров в спешном порядке эвакуируется местное население и через каждые пять километров организуются второе, третье и последующие кольца оцепления), чем он вооружен (пока точно неизвестно, но нет сомнений в том, что не только обычным оружием — на теле некоторых жертв были обнаружены странные ожоги), и так далее…

Но Лигум задал неожиданный вопрос:

— Как по-вашему, господин майор, он всё еще в Клевезале?

Видно было, что Пличко хотел съязвить, но потом почему-то передумал и устало выдавил:

— Хотелось бы верить…

Он выдвинул ящик стола, отыскал среди скрепок и карандашей-само-заточек упаковку «Виталайзера» и отправил в рот сразу две электронных таблетки. Жить ему, если судить по расслабленному лицу, сразу стало веселее.

— Что с вами, господин майор? — с тревогой спросил Лигум. Он даже привстал участливо на стуле. — Вы… вы плохо себя чувствуете? Больны?

— Нет-нет, — произнес командир отряда. — Не обращайте внимания… Я просто немного устал. В последнее время приходилось спать урывками, чуть ли не на ходу, знаете ли… — Тут, видимо, он рассердился на себя: да что это я оправдываюсь перед головорезом, который изо всех сил пытается выглядеть заботливым по отношению к другим людям! Ему же, этому получеловеку-полумашине, ни за что не понять, что такое усталость!.. — И вот что, не обращайтесь больше ко мне по званию, договорились? Какой, к черту, из меня майор?! Я всю свою жизнь провел за окулярами атомного микроскопа и в лабораториях, а не в окопах, ведь по основной профессии я — микробиолог, это только по «нулевке» я превращаюсь в командира спецотряда. Впрочем, как и все остальные… Так что зовите меня Арчилом Адамовичем.

Хардер послушно кивнул и задал опять не тот вопрос, которого ожидал от него Пличко.

— Скажите, Арчил Адамович, там много жертв?

«Временный» майор только тяжело вздохнул и отвел в сторону глаза. Вопрос пришелся ему явно ниже пояса.

Потом разговор как-то сам собой перешел в интервью.

— Вы уж извините меня за любопытство, но мне интересно… Вы давно закончили вашу школу?

— В прошлом году. Кстати, она называется не школой, а Академией.

— А вам уже приходилось сталкиваться с этими… суперобами?

— Нет… Арчил Адамович… это мое первое боевое задание.

— Хоть какое-то оружие у вас есть?

— Конечно, есть, только почему «какое-то»? У меня есть именно то, что понадобится для выполнения задания.

— Хм, а откуда вы знаете, чту вам понадобится?

— Да я и не знаю… Просто приказом, который предписывал мне отправиться в Клевезаль, было определено, какое оружие я должен был взять с собой.

— И что же это за чудесное оружие, позвольте спросить? Наверняка какая-нибудь секретная разработка?

— Ничего особенного, уверяю вас, госп… Арчил… Адамович.

Майор кашлянул и сделал многозначительную паузу.

— А вот скажите-ка, Лигум… понимаете, как бы это вам объяснить?.. Вот черт!..

Короче говоря, дело в том, что я много слышал о вас, хардерах. Говорили самые разные вещи, в том числе и, пардон, несусветные глупости и гадости… Но лично меня всегда интересовало одно…

— Да говорите же, не стесняйтесь, Арчил Адамович, — радушным тоном произнес юноша, пристально рассматривая свои ладони. — Что вас интересует, может быть, я смогу вам ответить?

Пличко выдохнул воздух, словно собирался принять лечебно-ионный душ.

— Вам когда-нибудь бывает страшно? — трагическим шепотом прошипел он.

2

От воды остро тянуло тиной и свежей рыбой. Опираясь на деревянные, как будто стилизованные под дремучую старину перила парома, Лигум созерцал гладь озера, которую уже рассекла надвое багряная, будто окровавленное лезвие, полоска заката.

Над озером было очень тихо, лишь изредка раздавалось неспешное булькание воды у самого борта паромчика, да надрывно скрипели шкивы, которые скользили по толстому канату.

… Ну ладно, допустим, понятно, почему здесь всё еще пользуются столь допотопным водным транспортом: нет смысла пускать ради нескольких человек в день на расстояние в две с небольшим мили суперсовременный катер с кибернетическим управлением и каютами, обставленными, как номер «люкс» в каком-нибудь пятизвездочном столичном «Обитаемом острове». Но почему все-таки паром канатного типа на ручной тяге — ума не приложу! Дань историческим традициям? Но, насколько мне известна история, уже столетие назад были паромы с элекродвигателями…

Лигум поглядел на паромщика Язепа, сидевшего в своей рулевой кабинке и с непонятным ожесточением вращавшего ручку привода, но тут же отказался от намерения расспросить его по этому поводу. Язеп с самого начала зарекомендовал себя, как человек угрюмый и неразговорчивый. Тем более — с хардером. Будто все хардеры еще в детстве надоели ему до смерти. Всю дорогу паромщик свободной рукой то и дело что-то озабоченно подбивал молоточком или завязывал сложные, таинственные узлы на концах каната. Солнце ярко отражалось в его темных очках, и вообще вид у него был такой, будто он пересекает, по меньшей мере, Атлантический океан, а не полудомашнее озерцо в Европе. На все предложения помочь со стороны Лигума, который представлял собой единственного пассажира, Язеп отвечал красноречивым молчанием, из которого следовало, что паромщик, будучи человеком, уважающим себя, никогда не опустится до общения с хардером…

Впрочем, Лигум претензий к местному коллеге Харона не имел. За тот год с небольшим, что прошел после выпуска из Академии, юноша уже успел привыкнуть к настороженному презрению к себе со стороны самых разных людей. Поначалу он еще пытался вникнуть, в чем собака зарыта, но потом, как и его старшие товарищи, махнул на всё рукой… И действительно, какое значение имеет то, что одни боятся тебя до икоты, потому что наслушались страшненьких сплетен о том, что хардеры — это живые машины смерти; что другие ненавидят тебя, потому что завидуют твоим высоким моральным качествам — «суперчеловечности», а также тем твоим способностям, из-за которых ты вынужден нести это проклятое бремя суперчеловечности; что третьи, морщась, старательно не замечают тебя, потому что уверены: твое существование на одной земле рядом с ними — какое-то недоразумение, временное явление, которое приходится терпеть и сносить ради общественного блага… А ведь были и есть еще и четвертые, и пятые, и многие другие, для которых ты — словно прыщ, выскочивший в самом интимном месте. Они не любят марать свои благородные рученьки о дерьмо, грязь и кровь, а специально держат для этого таких, как ты…

Весь фокус заключается, однако, в том, что ты не можешь, не имеешь права возмущаться и злиться на людей, ведь ты отлично усвоил поучения своих наставников, что, в конечном счете, не люди существуют для тебя, а наоборот, ты — для всех них… И поэтому ты можешь отплатить тем, для кого ты не являешься человеком, лишь упорным «незамечанием» их свинского отношения к себе, и ты успешно делаешь это уже второй год…

Берег с дощатым причалом надвинулся на паром так внезапно, словно хотел, чтобы крошечное суденышко как можно больнее ударилось о него своим квадратным бревенчатым носом.

— Ну ладно, я пошел, — сказал Лигум паромщику так, словно они всю дорогу вели задушевные разговоры, и, не дожидаясь, когда Язеп затянет швартовы на причальной тумбе, соскочил с палубы на песчаный берег и зашагал по чистенькой, выложенной металлопластовыми плитками дорожке в гору, куда вел от причала уютный переулок.

В воздухе явственно витал аромат подрумяненного теста и ванили: видно, где-то поблизости пекли пирожки. Однако Лигум чуял и другой запах, который вот уже вторые сутки незримым облаком окутывал самый маленький во всей Европе городок: запах смерти…

И поэтому не останавливаясь хардер сделал неуловимое движение, проверяя, покоится ли в подмышечной кобуре двадцатимегавольтный разрядник марки «зевс», который и был тем самым единственным оружием Лигума и которым так хорошо и удобно будет хлестать взбесившегося от почти столетнего бездействия киборга-террориста, диверсанта и убийцу, когда Лигум припрет его к стенке где-нибудь в уютном тупичке этого городка… О том, что «зевс» мог бы быть применен и против людей, думать сейчас не хотелось.

На гребне холма Лигум на несколько мгновений застыл с напрягшимися мышцами так, что его фигура отчетливо просматривалась на фоне багрового вечернего неба с любого места в городке.

… Едва ли Супероб так глуп, чтобы выстрелить, поддавшись на эту уловку, но небольшой психологический прессинг все-таки не помешает. На то они и эксперименты, чтобы биться мордой о стенку, как говаривал, бывало, утирая кровь с разбитых губ Руслан Братусь, когда на занятиях по прикладной акробатике ошибался в расчете сальто и втыкался со всего лета головой в жесткую сетку батута…

Разумеется, выстрела не последовало. Даже камнем никакой подлец или, наоборот, чересчур бла-ародный не удостоил, не то что пулей или лазерным лучом!..

Тем не менее, каким-то шестым чувством Лигум вдруг ощутил: Супероб где-то недалеко от него и в этот самый момент пристально рассматривает его бесстрастным, оценивающим взглядом. Киборги, как известно, не умеют усмехаться зловеще, им это попросту не нужно — тут создатели бесчисленных боевиков неизменно дают маху. Вместо этого разработчики дьявольского гомункулюса снабдили его более функциональными способностями. Например, просачиваться невидимкой в любое, даже самое закрытое сообщество людей, чтобы расправляться с ними по очереди так быстро и надежно, как может убивать только разумная тварь. Причем тела своих жертв Супероб не то успевает бесследно спрятать, не то дезинтегрирует их на облачка молекул, а может быть, просто отправляет их куда-нибудь за пределы нашего мира. В ад, например… Или в параллельный мир…

Лигум наконец расслабился и двинулся дальше, оглядываясь на ходу вокруг.

Итак, Клевезаль. Около пятисот жилых и нежилых строений в виде почти игрушечных чистеньких домиков с разноцветными крышами, самый высокий из которых имеет аж целых три этажа и является городской мэрией. Полторы тысячи душ, в том числе всего полсотни детей разного возраста — следствие неудержимой миграции молодежи в лоно цивилизации со всеми ее пороками и бессистемным университетско-колледжным образованием, а также неумеренного увлечения средствами «безопасного секса» в прошлые два десятилетия… Что еще? Ах да, это же город, который славится отсутствием улиц. Дома в нем просто-напросто разбросаны в милом беспорядке и пронумерованы по аналогии с ходом шахматного коня — так, что сам черт ногу сломит, прежде чем найдет нужный номер… Клевезаль находится на одноименном острове посередине одноименного озера, и остается только гадать, как в эту провинциальную глушь и невинную тишину умудрился пробраться незамеченным робот-киллер, а самое главное — зачем?..

… М-да-а, удивительный городишко. Судя по данным Географа, здесь должна иметься своя, хотя и небольшая, судоверфь. Церковь со святым отцом, служкой и звонарем в одном лице. Паром, курсирующий к берегам озера без всякого расписания, по потребности, мы уже знаем… Что еще мы здесь можем иметь? Давай попробуем прикинуть без помощи Советников. Мэр без секретарши и без свиты чиновников-дармоедов, вечно совершающих проступки и всякие глупости, за которые потом приходится отдуваться ему, мэру… Шериф без полицейского участка, без тюрьмы и, возможно, без оружия, если не считать таковым здоровенный ржавый колун в нижнем ящике его письменного стола. Шериф этот должен знать десяток-другой способов вкусного копчения мяса и рыбы и наверняка является, по совместительству, агентом провинциального управления ритуальных услуг… Парочка замшелых супругов-хранителей местных традиций и нештатных летописцев, помнящих, в каком году была засуха, и Озеро обмелело, а в каком — у мэра выпал правый нижний резец, когда он еще ходил под стол пешком… Несомненно, должен здесь быть и свой «козел отпущения» — какой-нибудь отринутый обществом бездельник и хам, который не просыхая пьет горькую, пачкает заборы и стены домов нецензурными надписями и учит младое племя курить и играть в карты «на интерес»… Да, если хорошенько подумать, здесь должно быть всё, что имеется и на «Большой земле», только непомерно увеличенное, словно гигантской лупой, ограниченностью социума и отсутствием посторонних примесей, сбивающих резкость. Одним словом — идиллия, и даже не верится, что за последние сорок часов здесь были, один за другим, хладнокровно и мастерски убиты двенадцать человек, причем трое из них — женщины.

С чего же начать?..

Лигум встряхнул головой, свернул за угол и неожиданно для себя оказался на вылизанном до блеска изразцовом тротуарчике. Тротуар тянулся параллельно берегу, вдоль вереницы белых изящных домиков с крылечками. Никакими заборами и палисадниками тут, как следовало ожидать, и не пахло, но подобие улицы все же наличествовало. Называть ее не имело смысла, видимо, потому, что существовала она в единственном числе. По другому краю тротуара, ближе к «проезжей части», условной ввиду полного отсутствия в Клевезале самодвижущихся экипажей, высились аккуратно подстриженные липы, а промежутки между домиками были обильно засажены акацией и еще какими-то цветущими кустарниками, названия которых Лигум не ведал.

Ботанике в Академии его, разумеется, не учили, программа была сосредоточена на других учебных дисциплинах…

Почти в самом центре «улицы» крыльцо трехэтажного здания было оборудовано резными металлическими перилами, над которыми вяло свисало большое цветное полотнище флага с неразборчивым гербом. Очевидно, это и была мэрия, и Лигум решил навестить ее в первую очередь.

Хлипкие на вид домики оказались на самом деле строениями, смонтированными из мощных шлакоблоков — видимо, чтобы успешно противостоять натиску всех трех стихий в момент перепадов погоды. Установок микроклимата, которые в других населенных пунктах стали такими же привычными, как кухонные автоматы для домохозяек, в Клевезале, конечно же, не было, и с Озера дул постоянный боковой ветер, свистящий в интервалах между домиками. Как там было в одной из песен у Высоцкого: «А ветер распрямлял извилины в мозгу». Подходит к здешнему климату, здурово подходит…

Людей на улице тоже не было, хотя городок был, вне всякого сомнения, обитаем. Во всяком случае, об этом свидетельствовали обрывки невнятного, но достаточно громкого турбозвука, а также возбужденные голоса и взрывы смеха, которые то и дело доносились до хардера из глубины «улицы». Скорбью и печалью в связи с двенадцатью погибшими согражданами здесь явно не пахло. Судя по всему, Клевезаль был населен неисправимыми оптимистами, которые плевать хотели на все горести, суперобов и хардеров, вместе взятых. Или это веселится тот самый «плохой парень», который предположительно должен существовать?.. Нет, не похоже: все-таки речь идет о достаточно крупной компании…

Пройдя несколько десятков метров, Лигум повернул голову налево, где между соседними домами имелся достаточно широкий прогал, и обомлел. Современные транспортные средства в Клевезале все-таки были. Прямо в траве стояла амбуланция с большим красным крестом на крыше. Возле нее никого не было видно, хотя из кабины доносились странные звуки. Словно кто-то раздирал очень прочную ткань на узкие полоски. Невольно напрягшись и на всякий случай расстегнув подмышечную кобуру, Лигум осторожно приблизился к джамперу, осторожно заглянул в кабину сквозь пыльное, залапанное жирными пальцами лобовое стекло и узрел там двух небритых типов в некогда белых халатах, активно храпевших на переднем сиденье, привалившись головами друг к другу. Халат на одном из спящих, не отличавшийся крахмальной белизной, был расстегнут до самого пупа, и из-под волосатой подмышки целомудренно выглядывала большая желтая кобура. Пары спиртного, казалось, проникали сквозь стекло кабины.

Лигум поднял брови, но будить спящих не стал, а вернулся на прежний курс к мэрии. Дверь здания под флагом была заперта, и юноша огляделся, размышляя, не пора ли применить грубую силу для проникновения вовнутрь. А? Так сказать, для самоутверждения и для повышения своего авторитета в глазах местных циников?..

Кто бы мог подумать, что столь важный орган городского управления может быть заперт на ночь, как какой-нибудь жалкий сарай!..

Но уже в следующую минуту хардер улыбнулся своим мыслям. Ты все еще никак не можешь привыкнуть к тому, что ты не в мегалополисе подобно Агломерограду или Интервилю, где все учреждения власти функционируют, подобно холодильникам, в режиме «нон-стоп», и даже ночью там по коридорам неслышно проносятся призрачные референты и курьеры, из окон за три квартала слышен пиканье, жужжанье и стрекотанье всевозможных средств связи, всех этих серверов, принтеров, радиофаксов и радиомодемов, и просто модемов и факсов, и еще сотовиков, и коммуникаторов ближнего действия…

Что ж, жаль, но придется, образно выражаясь, «поцеловать замок» и удалиться…

Лигум повернулся и застыл. За его спиной, оказывается, торчал человек лет тридцати. У него были пухлое трапециевидное лицо с довольно правильными чертами, взлохмаченные волосы и карие глаза чуть навыкате. Одет он был в строгий черный костюм, в вырезе которого виднелся цветастый широкий галстук.

— Если Лигум — это вы, то я, вероятно, мог бы быть вам полезен, — с виноватой улыбкой сказал человек. — Я вас, случайно, не напугал?

— Нет, — улыбнулся в ответ Лигум. — И считайте, что это вам повезло. Если бы вы действительно меня напугали, то сейчас мы бы с вами уже не беседовали. И вообще, в ближайшее время вам придется забыть привычку неслышно подходить сзади к хардерам. Просто от испуга рука сама тянется к оружию, — обезоруживающим тоном пояснил он.

— Да-да, — пробормотал человек в костюме. — Видите ли, привычка подкрадываться сзади обусловлена моей профессией.

— Вы что, агент спецслужбы? — удивился Лигум.

— Нет, я — учитель в местной школе. Знаете, мои негодники порой имеют скверную склонность заглядывать в шпаргалки, и тогда мне приходится неслышно подходить к ним, чтобы застать их врасплох… А сейчас я исполняю обязанности мэра. Я случайно заметил вас на крыльце из окна своего дома, а живу я через два номера отсюда, на другой стороне…

Не прекращая слушать своего собеседника, Лигум поднес к губам левое запястье с браслетом компкарда и шепнул кодовое слово «АНГАР». Дождался, когда в ответ прозвучит еле слышный, но четкий голосок Диспетчера Информации «Готов к работе», и, едва шевеля губами, произнес: «Имя и фамилия мэра Клевезаля». Вряд ли это было так необходимо сейчас, но юноша просто хотел лишний раз проверить связь с компкардом, внутри которого — или где-то далеко отсюда, в недрах мощного сервера, это не имело значения — притаились в постоянной готовности в считанные доли секунды предоставить любую информацию его персональные Советники — виртуальные существа, существующие лишь в виде электронного облачка внутри микроскопических транспьютерных чипов.

— Очень приятно, — вежливо сказал хардер, одновременно слушая торопливую подсказку из приемника размером с зернышко проса, вживленного ему в слуховой проход еще в десятилетнем возрасте (из-за этого казалось, что голоски Советников звучат непосредственно в мозгу, будто кто-то транслирует хардеру мысли на расстоянии). — Рад с вами познакомиться, господин Юшманов.

«Мэр-учитель» вздрогнул и вскинул подбородок.

— Почему… почему Юшманов? — спросил он. И тут же провозгласил с горьким пафосом: — Юшманов пропал без вести вчера вечером. В связи с этим совет нашей общины предложил мне принять обязанности главы городской администрации до начала следующего месяца. А моя фамилия — Лингайтис, Райтум Лингайтис, — добавил он.

— Извините, а почему только до начала следующего месяца? — осведомился хардер.

Лингайтис зачем-то оглянулся через плечо на соседние домики и облизнул губы.

— Может быть, зайдем внутрь и продолжим разговор в моем… кхм… в кабинете мэра? — предложил он.

— Как хотите, — пожал плечами Лигум.

Лингайтис извлек из кармана плоскую карточку компкарда, сунул ее в прорезь дверного идентификатора и принялся манипулировать с кнопками на пульте управления замком. Лигуму вдруг показалось, что врио мэра вовсе не желает, чтобы пришелец из большого и безнадежно испорченного всевозможными пороками мира знал пароль, открывающий дверь мэрии. Лигум демонстративно отвернулся. Ему стало смешно: его хардерский компкард, надежно прикрепленный к руке на манер старинных наручных часов, позволял нейтрализовать систему охраны банковских сейфов Центрального Банка ООН на Манхэттене и свободно отпирал любые электронные замки на Земле, включая и те, которые практически нигде не использовались. В случае необходимости, разумеется. А необходимость эта определялась исключительно самим хардером, и ни один индивидуум в мире не имел права обсуждать решение, принятое хардером. Обсуждать правильность и целесообразность действий хардера может, как известно, только Щит, состоящий тоже из хардеров…

Он еще раз оглядел окрестности. В нескольких десятках метрах от него по улице двигался приземистый широкоплечий мужчина, одетый в пестрый тренировочный костюм. Скорее всего, он вышел из одного из соседних домиков и теперь удалялся в том направлении, откуда доносился турбозвук. Непонятно, что в нем было странным, но что-то явно было. Может быть, вот это регулярное вздергивание головой, как делает лошадь, уставшая везти воз?..

— Странно, — вдруг удивленно проронил Лингайтис за спиной хардера, словно читая его мысли. — Ничего не понимаю!

Лигум развернулся к двери лицом. Мэр-временщик лихорадочно нажимал на кнопки компкарда, а на панели сигнализации зеленый огонек, свидетельствующий о том, что замок открыт, так и не загорался.

— Минутку, — сказал Лигум, отстраняя учителя от двери.

Он наклонился и стал глубокомысленно изучать замок и панель сигнализации.

Ситуация ему очень не нравилась.

Но когда хардер случайно задел локтем о дверь, та неожиданно подалась в сторону и с тихим скрипом ушла в стену. Замок был не заблокирован. Лингайтис и Лигум многозначительно переглянулись, и учитель рванулся было вовнутрь, но хардер придержал его за плечо и шагнул первым в темноту вестибюля. В правой руке он уже держал свой «зевс» стволом вверх.

Осторожно двигаясь вдоль стены, Лигум затаил дыхание и напряг слух, но в недрах здания ничего не было слышно. Позади, в нескольких метрах от него, сопел учитель.

Тесный коридорчик выводил в квадратный холл-колодец, по периметру которого шел балкон-галерея второго этажа, а сверху, сквозь стеклянную крышу, лился слабый свет заходящего солнца. Здесь было сумрачно, и Лигум подумал, что если Супероб притаился в засаде где-то на балконе или за дверью одной из комнат, выходивших в холл, то сейчас ему предоставляется неплохая возможности для внезапного нападения.

Однако, никаких сюрпризов так и не последовало, пока они с Лингайтисом проверяли помещения мэрии. Никого не было в этом пахнущем паркетной мастикой и трубочным табаком здании, и учитель пришел к выводу, что, видимо, уходя отсюда в последний раз (как тут же выяснилось — два часа назад), он просто-напросто забыл запереть дверь и включить сигнализацию. Лигум, памятуя о том, что замок входной двери был заперт еще до его знакомства с Лингайтисом, придерживался другого мнения на этот счет, но спорить не стал.

Они прошли через так называемый «зал заседаний», где, по словам «временного мэра», члены городского совета принимали судьбоносные для Клевезаля решения за массивным, старинным дубовым столом, и весьма уютно расположились в кабинете, тем более, что в сейфе у Лингайтиса, конечно же, имелось кое-что, снимающее любой стресс. Хардер, правда, от выпивки отказался, а вот врио мэра щедро нацедил себе в стаканчик из пузатой бутылки метагликолевого коньяка и отхлебнул его с видимым удовольствием.

Потом на него вдруг снизошел приступ неспровоцированного красноречия. Он стал рассказывать Лигуму о городе. Прошлое Клевезаля было покрыто историческим мраком. Во всяком случае, никто не мог сказать точно, когда это поселение стало городом, хотя было известно, что история его тянется еще со времен раннего средневековья, когда некоторые гордые селяне, находившиеся в кабальном рабстве у деспотичного помещика фон Геттенгейма, бежали, чтобы пожаловаться на своего жестокого господина герцогу фон Глаузеру. Герцог проявил снисхождение к несчастным и отвел им для вольного проживания необитаемый и заросший лесом остров почти посередине озера Клевезаль. Помимо этого, добряк-герцог предоставил беглецам привилегии, необходимые для занятия торговлей и судоходством…

Тут хардер был вынужден прервать своего собеседника, потому что, во-первых, все эти исторические данные о городке стали ему известны еще тогда, когда он, бросив все дела, мчался на межконтинентальном «челноке» в Европу по сигналу срочного вызова, а во-вторых он опасался, что учитель не дотянет до конца своего монолога и уснет в мягком кресле: уж слишком часто Лингайтис прикладывался к стаканчику во время своего повествования.

— Давайте-ка лучше вернемся к более свежим событиям, господин Лингайтис, — попросил он. — Расскажите мне всё, что вам известно о преступлениях, которые совершены здесь за последние двое суток.

Учитель поперхнулся и наконец-то отставил стаканчик в сторону.

— Значит, вы ничего не знаете? — вскричал он.

— Нет.

Тогда Лингайтис стал рассказывать. Суть его рассказа сводилась к тому, что никто из местных жителей толком ничего не знает и понять не может. Но вот уже вторые сутки в городке, один за другим, исчезают люди. Они пропадают бесследно и при весьма странных обстоятельствах…

— Что вы имеете в виду? — прервал своего собеседника Лигум. Тот попытался было объяснить, но вскоре затруднился. Получалось так, что люди пропадали чуть ли не при свидетелях. Никаких следов от них не оставалось, словно их никогда не существовало.

— Например? — безжалостно настаивал Лигум.

Учитель возвел глаза к расписанному древними фресками потолку, словно удивляясь непроходимой тупости хардера.

— Например, был такой случай, — нехотя сказал он. — Сидели мы это в тот вечер, когда все еще только началось, в клубе… да-да, не удивляйтесь, у нас здесь есть свой клуб. Понимаете, когда люди весь день сидят и работают по своим домам… ведь у всех, если не считать тех, кто с верфи, для работы нужен лишь хороший транспьютер с выходом в Сеть и… и голова… так вот, в этих условиях очень важно, чтобы люди могли где-то собраться и пообщаться вживую, а не по компкарду или, скажем, радиофаксу… М-да. О чем это я? Ах, да!.. Значит, сидим мы в Клубе, ну как обычно — дым столбом, все места за столиками заняты, народ выпивает, шутки, смех, многие в картишки перекидываются — у нас здесь много любителей игры в скат, мы даже два раза в год провинциальные чемпионаты по швейцарской системе проводим…

Он замолчал, чтобы смочить пересохшее горло коньяком.

— И вот посредине этого… досуга… Тал Беренцвейг — это смотритель маяка — выходит по нужде, сами понимаете куда…

— Куда же? — невинно поинтересовался Лигум. — На улицу, что ли?

Учитель сморщил нос.

— Фи-и, как вы о нас плохо думаете, — заявил он. — Вы не смотрите, что у нас здесь так тщательно хранятся традиции… У нас, между прочим, туалеты здесь не хуже, чем на Большой земле!

Видно было, что он обиделся.

Тем не менее, Лигуму удалось выведать от него нужную информацию. Смотритель маяка Тал Беренцвейг из «того самого места» не вернулся ни через пятнадцать минут, ни через полчаса. В туалете его тоже не оказалось, и, если так выразиться, следы его пребывания в этом месте также отсутствовали. Вход в туалет был у всех на виду, и никто не заметил, чтобы туда кто-то входил за последний час. А другого выхода, кроме как через зал, из клозета не было, так что вызванный на подмогу шериф с ходу заявил, что старина Беренцвейг наверняка незаметно ушел домой, где и спит сейчас крепким сном. Однако дома смотрителя тоже не оказалось. Язеп божился, что ни с острова, ни на остров на пароме никто не плавал весь прошедший день, а лодки и другие средства наличного водного транспорта Клевезаля оказались на месте. В общем, розыски длились всю ночь, добровольцы перевернули остров вверх дном, но Тала так и не нашли, ни живым, ни мертвым. Зато бесследно исчезли еще два человека, занимавших важное положение в местном социуме: шериф и начальник серверной станции, которая обеспечивала связь с остальным миром. Поиски было решено прекратить, чтобы сообщить о непонятных исчезновениях в провинциальную управу, а, может, даже и в округ. Однако серверная станция оказалась неисправной, в связи с чем сообщение с Большой землей было полностью парализовано, и пришлось отправлять послание с нарочным в лице Язепа и одного добровольца. Что и было сделано с первыми лучами солнца.

Больше всего клевезальцы опасались, что в провинциальных органах власти им никто не поверит и посоветует хорошенько поискать пропавших под одеялами одиноких женщин. Но в провинции к ходокам отнеслись вполне лояльно, внимательно выслушали и велели возвращаться на остров и передать землякам личное распоряжение самого губернатора: всем сидеть по домам, передвижения сократить до минимума, остров никому не покидать, стараться в одиночку никому не оставаться, вооружиться подручными средствами, при последующих исчезновениях кого бы то ни было поиски не предпринимать, и вообще сохранять спокойствие…

Лигум скрипнул зубами. Он-то знал, в чем было дело. Когда Супероб объявился в этих краях, главное для властей всех уровней было — установить его местонахождение в каждый конкретный момент времени. Сообщение «ходоков» из Клевезаля неопровержимо свидетельствовало о том, что киборг сам себя загнал в угол, перебравшись на остров, где его можно окружить и уничтожить с помощью хардера. Но для этого требовалось не посвящать людей, живших на острове, в суть дела, иначе кто-нибудь мог бы спугнуть робота или, будучи захваченным им, проболтаться о том, что его собираются окружить и уничтожить. Именно поэтому ни губернатор, ни его подчиненные, ни командиры наспех поднятых «под ружье» заслон-отрядов и словом не обмолвились посланцам с острова о том, какая опасность им угрожает. Их, этих несчастных, оказавшихся заложниками сумасшедшего киборга и не ведающих об этом, отдавали Суперобу в качестве жертвы. Если говорить шахматным языком, то чиновники стремились выиграть эту затянувшуюся партию с киборгом путем надежной, по их мнению, комбинации: пожертвовав несколько пешек, поставить одинокому королю мат в два хода. Наверное, если бы на Земле не было хардеров, то наверняка нашлись бы умники, которые ради решения задачи уничтожения Супероба весь Клевезаль сровняли бы с землей: подумаешь, каких-то полторы тысячи человек по сравнению со всем остальным человечеством!..

Между тем, врио мэра продолжал свой рассказ.

Исчезновения людей в Клевезале продолжаются по сей день, несмотря на то, что люди стараются быть вместе, в кругу семей или в тесном общении с друзьями и знакомыми. Настроения пока еще отнюдь не упаднические, потому что все надеются и верят, что Большая Земля обязательно поможет. Тем более, что провинциальная администрация приняла уже ряд мер. В частности, была восстановлена серверная связь. А вчера утром в Клевезаль прибыл джампер медпомощи с двумя сотрудниками эпидемиологической службы, которые ведут большую работу по обследованию жителей острова на предмет различных аномалий. Ими выдвинуто предположение о том, что в районе Озера сложилась неблагоприятная геомагнитная обстановка, которая отрицательно влияет на людей с предрасположенностью к стрессу и суициду, и возможно, именно этим и объясняется загадочное исчезновение людей…

Лигум скрипнул зубами вторично. Ему было прекрасно известно, кто такие «эпидемиологи» — полицейские эксперты, оснащенные специальной аппаратурой и присланные в Клевезаль для того, чтобы в ходе массового обследования населения попытаться выявить киборга по каким-либо «нечеловеческим» признакам — крови, биотканям, наличию внутренних органов. Большой надежды на это, правда, не было, потому что подобная тактика и раньше не приносила результатов, но сейчас возможности по обнаружению Супероба таким путем были гораздо больше, ведь речь шла о замкнутом пространстве и ограниченном количестве обследуемых. Даже если предположить, что робот маскируется под кого-то из местных, все равно шансы на его выявление оставались. При одной оговорке: если бы эксперты добросовестно работали. А они, судя по всему, вместо особого задания предпочитали дегустировать спиртные напитки…

В комнате окончательно стало темно, и, реагируя на изменение освещения и наличие людей в комнате, автоматически сработала система бестеневых ламп.

— Да что ж это я, — спохватился Лингайтис, ставя опустевший стаканчик на стол. — Вам же надо бы отдохнуть с дороги!.. Да и покушать, наверное, не откажетесь, верно? Сейчас я скажу своему помощнику, чтобы отпер гостевой домик и приготовил там все, что надо… Вы где предпочитаете поужинать: дома или в Клубе? А, может быть, махнем ко мне в гости, посидим за бутылочкой, а?..

Лигум смотрел на него, закусив губу.

… Жаль разочаровывать столь гостеприимного хозяина. Но ничего не поделаешь — лучше сразу расставить все точки над «и», чем потом резать по живому…

— Что вам сообщили из Центра по поводу моего прибытия в Клевезаль? — напрямую спросил он.

— Как — что? — удивился учитель. — Что вы — инспектор по особо важным делам какой-то там особой службы… не то министерства по чрезвычайным ситуациям, не то Инвестигации… сейчас уже не помню… А какое это, собственно, имеет значение?

— Дело в том, что вы даже не проверили мои документы, — с расстановкой произнес Лигум, внимательно следя за реакцией собеседника. — Будьте добры…

Он протянул «временному мэру» свой Знак. Тот растерянно повертел его в руках, и лицо его вмиг отчужденно застыло, как будто с него невидимым ластиком стерли карандашную улыбку.

— Всё ясно, — сказал он наконец, возвращая Знак хардеру. — Значит, хардер… Что ж, тогда ситуация в корне меняется. Насколько я наслышан, вам не требуется ни еды, ни отдыха, ни… ни всего остального?

— Вы правильно наслышаны, — подтвердил невозмутимо Лигум. — Но только во время задания…

Лингайтис медленно-медленно спустил ноги с журнального столика, на который возложил их, едва они с Лигумом расположились в кабинете, и поднялся. Тщательно застегнул пиджак на все пуговицы, заправил под него галстук.

— Я вам еще нужен? — осведомился он, глядя всторону.

Ну почему, почему вы так резко меняетесь по отношению ко мне, едва узнаёте, кто я такой, захотелось крикнуть во весь голос Лигуму. Неужели вы до такой степени презираете хардеров, считая нас всех хладнокровными убийцами?! Да, мы вынуждены делать за вас самую грязную и отвратительную работу, в том числе и убивать. Но ведь нельзя ненавидеть то, что ты создал своими руками, потому что мы — тоже часть человечества. Да, у нас есть свой кодекс чести. У нас есть свои особенности и сверхвозможности, которые не доступны вам, обычным смертным. В конечном итоге, мы не такие, как вы… Но ведь нельзя же ненавидеть кого-то только за то, что он чем-то отличается от тебя, верно?..

— Да, вы мне еще нужны, господин мэр, — сказал он вслух ровным голосом. — Но надолго я вас не задержу. Присядьте, пожалуйста. — Лингайтис послушно сел на край кресла, по-прежнему уставившись в пустой угол кабинета. — Есть ли у вас здесь какая-нибудь система оповещения населения?

— Да, конечно. Во-первых, электронная почта через сервер…

— Не годится, — перебил своего собеседника Лигум.

— Тогда принудительная радиотрансляция… правда, мы давно ею не пользовались.

Она предназначена для аварийного оповещения города в случае какого-нибудь стихийного бедствия — наводнения, пожара… А еще можно было бы просто отправить посыльного, и он обежал бы всех за пару часов, но человек, исполнявший эти обязанности, числится среди пропавших без вести…

— Будем считать, что у нас пожар, — сказал Лигум. — Где расположен передатчик оповещения?

— Пойдемте.

Они вышли из кабинета, поднялись по скрипучей дубовой лестнице на второй этаж, где Лингайтис отпер дверь какого-то чулана обыкновенным ключом. Потом включил свет. Накрытый антипылевой накидкой, на столике у стены в крохотной каморке стоял старенький передатчик.

Лигум проверил его. Передатчик был исправен. Тогда хардер включил аудиомагнитофон, подвинул поближе микрофон и начал говорить, не оглядываясь на замершего в дверях «врио мэра»:

— Жители Клевезаля! Я, хардер по имени Лигум, обращаюсь к вам, чтобы сообщить следующее. В районе вашего населенного пункта скрывается опасный киборг модели «супер-робот», Супероб. В начале века он был специально разработан одной из мировых держав для совершения террористических и диверсионных актов в тылу вероятного противника в случае так называемой тотальной войны. Робот запрограммирован на убийства мирных жителей, выведение из строя коммуникаций, путей сообщения, систем и линий связи, физическое уничтожение лиц, занимающих важные посты в системе государственного управления. Лаборатория, занимавшаяся разработкой и испытаниями опытных образцов данной модели, в свое время была строго засекречена… Неудивительно, что потом, когда в результате внезапного извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем грунта и спекшейся лавы, то на ней поставили крест, и к началу всеобщего разоружения о ней полностью забыли. Однако в начале этого года одна из научных экспедиций ООН, проводившая раскопки и исследования под землей, случайно обнаружил погибшую лабораторию. По неизвестной причине сработала система активации киборга, Супероб «ожил» и начал действовать, повинуясь заложенной в него программе. Этот робот действует тайно, как настоящий диверсант. В его конструкции заложены такие секреты, которые пока нам неизвестны. Он постоянно перемещается из одного населенного пункта в другой, и везде там, где он прошел, исчезают бесследно люди, рушатся здания и горит техника. Заслоны сил безопасности пытаются остановить смертоносную машину, но роботу каким-то образом всегда удавалось прорвать кольцо окружения, чтобы идти дальше. Факт остается фактом: киборг пока неуловим и неуязвим и вообще представляет собой загадку. — Лигум сделал паузу. — Но вам не следует отчаиваться, потому что именно для уничтожения робота-убийцы я, хардер Лигум, прибыл в ваш городок. И я хочу, чтобы вы знали, в чем заключается моя миссия и какой опасности вы подвергаетесь. Я не прошу вас о помощи. В сущности, едва ли вы сможете мне помочь. Единственное, о чем я вас прошу, — это соблюдать осторожность, бдительность и… и постараться не мешать мне. Поймите, в условиях чрезвычайного положения — а оно было объявлено в районе Озера — я наделен особыми полномочиями. И еще… Озеро и островок, на котором расположен ваш город, окружены тройным кольцом оцепления, и руководство операции приняло решение временно воздержаться от эвакуации людей из Клевезаля.

Постарайтесь понять причины этого, столь трудного решения, и не пытайтесь спастись с острова бегством — вас все равно вернут силой обратно… — Лигум опять умолк, лихорадочно решая, говорить ли им то, что знал только он. Потом решительно сказал: — Дело в том, что есть одна версия по поводу так называемой «невидимости» Супероба. Ряд экспертов полагает, что киборг искусно маскируется под человека. Существуют специальные психотронные устройства, позволяющие внушить наблюдателю тот или иной образ, и Супероб может быть оснащен такими приборами… Итак, советую вам мужаться и… и всегда оставаться людьми. — Хардер еще подумал, потом, щелкая переключателями и кнопками, стер последнюю фразу и добавил вместо нее:

— Для тех, кто не успел услышать мое сообщение целиком, я повторю его снова несколько раз.

Он установил режим многократного повтора сообщения, включил передатчик и шепнул своему компкарду: «Время?». «Ровно двадцать три часа тридцать пять минут», раздалось в его мозгу. Лигум повернулся к учителю:

— А теперь подготовьте мне список с краткими сведениями о тех, кто пропал без вести в вашем городе за последние двое суток, и можете отправляться отдыхать.

Особенно меня интересуют физические и психологические приметы этих людей. — Лингайтис не двигался с места. — Вам что-нибудь непонятно в моей просьбе?

— Да нет, — со странной интонацией сказал после короткой заминки врио мэра. — Я просто пытаюсь понять, чту же побудило вас сказать нам правду. Ведь вам было бы выгодно, если бы мы по-прежнему были в неведении относительно происходящего, правда? Тогда этот… суперробот мог бы чем-нибудь выдать себя, ведь так?

— Так, — согласился Лигум. — Но у нас, хардеров, свои представления о том, что нам выгодно, а что — нет.

Что-то еще мучило его, но он никак не мог припомнить, что именно. Он махнул мысленно рукой, и тут наконец вспомнил.

— Да, и еще, — сказал он в спину двинувшемуся к выходу учителю. — Кто этот любитель спорта, который живет в соседнем домике?

— Слева или справа от мэрии? — уточнил Лингайтис.

— Слева.

Учитель опять вздрогнул.

— А как он выглядит? — поинтересовался он.

Ничего не понимающий хардер описал увиденного им человека в тренировочном костюме. Лингайтис тут же покрылся испариной.

— Что с вами? — озабоченно спросил Лигум.

— Нет-нет, — торопливо заверил его «временный мэр». — Со мной все в порядке. А вы… вы сами его видели, этого спортсмена?

— Ну да, как вас сейчас… Пока вы возились с замком, я отвернулся, и… А в чем дело? Что это вы так побледнели, господин Лингайтис?

Учитель смотрел в пустоту, явно находясь в трансе.

— Дело в том, господин хардер, — наконец проговорил он, — что в соседнем домике слева от нас живет вдова Паульзен. Ее покойному мужу принадлежала клевезальская судоверфь, и эта женщина унаследовала ее после его смерти, которая наступила два года в результате несчастного случая!.. — Лигум вскочил, но учитель остановил его порыв жестом. — Но самое забавное — то, что покойный Тер Паульзен действительно был низкого роста, коренастым, широкоплечим, и он на самом деле занимался спортом… У него даже спортзальчик был свой с бассейном, но потом его, правда, вдова переделала в конюшню. Она с юности обожала верховую езду, правда, развернуться на нашем клочке земли ей было просто негде!.. Куда вы?

Но Лигум уже не слушал его. Он летел по узкой деревянной лестнице вниз.

3

Он пронесся по вечернему городку подобно вихрю торнадо. Он пробежал улицу из одного конца в другой, мимо всё тех же кукольных домиков с автоматически тонирующимися стеклами. Он исследовал каждый метр пространства между домами и пристройками, в которых наверняка хранилась всякая рухлядь полувековой давности.

Подобно гончему псу, потерявшему след, он почти обнюхал спортивную площадку, по колено поросшую травой, и пришвартованный к причалу паром Язепа. Он заглянул на судоверфь, оказавшуюся огромным сараем, в котором на специальных козлах-распорках висели остовы лодок и небольших катеров, и заодно познакомился там со старшим мастером Зи Ривьериным, который как раз в этот неурочный час полировал борта одной из законченных лодок. Он даже толкнулся было в церковь и Информарий, но оба этих учреждения, видимо, имели строго определенное рабочее время, отнюдь не захватывающее полночь.

Человека в тренировочном костюме, надетом на голое тело, нигде не было видно.

Это было весьма странно, если учесть, что он тащился по улице со средней скоростью не выше пяти километров в час. В привидения верить как-то не хотелось, хотя время для прогулок призраков было самым подходящим.

Оставалось только проверить Клуб — двухэтажный дом в конце так называемой «улицы», из широко раскрытых окон которого в ночь вырывались приглушенные музыкальные пассажи и чьи-то редкие, но крепкие ругательства.

Лигум толкнул дверь и вошел в довольно просторный зал так, как в древних вестернах мужественный ковбой-странник, прибывший в захудалый городок бороться за торжество справедливости, вваливался в местный салун, где разнузданно проводили время местные гангстеры. Впрочем, ассоциация с салуном возникла у него не случайно, потому что Клуб города Клевезаль сильно смахивал на самый обыкновенный бар где-нибудь на Сорок Пятой авеню. Разница заключалась только в том, что народу здесь было мало, посетителей обслуживал не автомат, а человек, а непременных в американском баре кибер-проституток здесь не было видно вовсе, так что клуб был явно не ночным. Правда, женский пол все-таки присутствовал в лице особы средних лет, на которой были надеты темная юбка чуть ниже колен и белая блузка. Волосы особы были выкрашены в белый цвет и собраны в высокую прическу.

Губы, накрашенные блестящей помадой, в отличие от глаз сильно выделялись на лице. Особа сидела за угловым столиком из псевдомореного дуба в компании жгучего брюнета с веселыми маслянистыми глазками и человека с круглой головой, короткими конечностями, коренастым туловищем, мощной бочкообразной грудной клеткой и вместительным животом.

Самое непонятное заключалось в том, что не было видно, кто здесь мог бы ругаться. Человек, возившийся за стойкой, был долговязым, белобрысым, белокожим и вообще каким-то неприятно-белесым, как негр-альбинос. Кривя в усмешке тонкогубый рот, он что-то тихо рассказывал невозмутимому Язепу, который сутуло сидел на высоком табурете по другую сторону обитой кожей стойки и мрачно помалкивал. Особа, хоть и доказывала рьяно что-то своим соседям по столику, едва ли могла выражаться подобно пьяному матросу. В углу создавал музыкальный фон турбозвуковой автомат.

Когда хардер вошел, то любители ночного клубного общения тотчас замолчали и уставились на пришельца так, будто он, по меньшей мере, прибыл в Клевезаль на «летающей тарелке». Даже турбозвук, и тот автоматически снизил громкость своего музыкального бормотания.

Грех было бы не воспользоваться всеобщим вниманием в корыстных целях. Лигум сверкнул Знаком так, чтобы его хорошенько рассмотрели все присутствующие, и громко отчеканил Формулу:

— Я — хардер Лигум. Я выполняю особо важную задачу. Прошу всех с этого момента оказывать мне всестороннюю помощь и содействие как информацией, так и делом.

Несколько секунд в помещении царила колючая полутишина, а потом бармен достаточно громко и иронично осведомился, обращаясь к паромщику:

— Знаешь, Язеп, чем человек отличается от животных? — Паромщик что-то невразумительно прогудел. — Тем, что он выражает радость при виде себе подобных с помощью слов. Таких, как, например, «здравствуйте». Или хотя бы: «Чтоб тебе провалиться, скотина!»…

Кто-нибудь другой на месте Лигума точно провалился бы в этот момент сквозь землю, но на то и дано человеку звание «хардер», чтобы с честью выходить из любых затруднительных положений.

— Извините, господа, — невозмутимо объявил во всеуслышание Лигум. — Добрый вечер.

Умненький турбозвук вдруг наддал громкости музыке, и все сразу отвернулись и задвигались, словно ничего особенного не произошло.

Больше всех из присутствовавших в Клубе на покойного владельца судоверфи смахивал — по крайней мере, комплекцией — толстяк, сидевший за одним столом с женщиной, к которой подошла бы кличка «Белый Верх — Темный Низ». С толстяка-то и решил начать юноша. Он решительно направился к троице, на ходу шепнув своему компкарду: «Сканировать изображения людей в зале, передать их в Центр и выполнить идентификацию по параметрам: полное имя, возраст, род занятий. Данные выдать по моему запросу».

Женщина и оба мужчины взирали на хардера с определенным беспокойством. Подойдя поближе, Лигум спросил компкард: «ЛЮДИ ЗА СТОЛИКОМ?». И тут же услышал:

«Супервайзер серверной станции Рас Лехов, точный возраст неизвестен… Пастор католической церкви Андерс Контуш, тридцать один год… Оператор Центра Доставки товаров Альда Мавраева, тридцать восемь лет».

… ну и кто из них кто? Ага, ну с дамой всё и так ясно, а вот этот толстяк, по идее, и должен быть пастором. Во всяком случае, в нем на расстоянии чувствуется мягкое, доброе сердце, охотно откликающееся на радости и горести ближних своих…

— Отец Андерс? — спросил он у толстяка, остановившись перед столиком.

(Наставники всегда рекомендовали начинать общение с незнакомцами с этого маленького фокуса. Человеку, неосведомленному в отношении информативных возможностей хардеров, будет приятно узнать, что каким-то загадочным образом его личность известна собеседнику.)

Но толстяк, добродушно улыбаясь, прогудел:

— Ошибочка вышла, малыш. Пастор — это он. — Он мотнул головой в направлении брюнета. — А меня зовут Рас. Присаживайтесь… это самое… гостем будете.

— Нет, спасибо, я постою, — вежливо сказал слегка смущенный Лигум. — Прошу прощения, господин Лехов… Тем не менее, нужны мне именно вы, а не отец Андерс.

— Он поклонился брюнету. — Вы позволите задать вам несколько вопросов?

— Послушайте, молодой человек, — вмешалась в разговор Мавраева. — Вы хоть имеете представление о том, что ведете себя крайне нетактично? Когда люди беседуют, нельзя вмешиваться в их разговор. Это, я вам скажу, бесцеремонно и неприлично!

Судя по всему, эта женщина твердо знала, что прилично, а что неприлично, как надо правильно поступать, думать и говорить. Такие заскорузлые моралисты встречаются в пропорции один из тысячи, но они способны вызвать аллергию у любого из остальных девятисот девяноста девяти… Единственный способ борьбы с ними — это стараться не обращать на них внимание, как на чересчур назойливых мух перед дождем.

Поэтому Лигум не обратил внимание на вызов, прозвучавший в голосе Мавраевой, а сухо спросил у Лехова:

— Что вы делали в течение последнего часа, господин Лехов?

— Да ничего особенного, — прогудел супервайзер. — Это… сидел вот здесь, разговаривал со своими приятелями…

Пастор вдруг хмыкнул, и непонятно было, к чему относился этот скептический возглас — к тому, что Рас Лехов провел указанный отрезок времени в Клубе, или к тому, что он обозвал соседей по столику своими приятелями.

— И никуда не выходили? — допытывался у супервайзера Лигум.

— Никуда, — растерянно пробасил Лехов. — Хотя нет, подождите… Да, пожалуй, полчаса назад выглядывал наружу… это самое… свежим воздухом подышать. А что?..

— Один?

— Да вам-то какое дело, молодой человек? — взвилась на защиту своего «приятеля» Альда Мавраева. — Ваше полнейшее отсутствие такта вовсе не красит вас!..

— А спортом вы увлекаетесь, господин Лехов? — игнорируя женские наскоки, спросил хардер. Толстяк утвердительно кивнул, медленно багровея, — видимо, до него еще только начинал доходить некий оскорбительный смысл предыдущего вопроса Лигума. — Ну, а тренировочный костюм у вас имеется?

— Так мы… это… мы шахматами увлекаемся, — пропыхтел Лехов. — А для этого вида спорта тренировочный костюм вроде как и не требуется…

Пастор опять хмыкнул, покрутил головой и аккуратно вылил в себя содержимое изящного фужера, стоявшего перед ним в компании растерзанного овощного салата.

Впрочем, пахло от фужера не очень-то приятно. За время пребывания Лигума возле столика это была уже третья порция, принятая вовнутрь святым отцом. Судя по всему, он слишком буквально трактовал библейские слова о том, что вино — это кровь Иисуса.

— Ты к нему не приставай, сын мой, — неожиданно грубым басом сказал Контуш хардеру. — Что он тебе может сказать в первом часу ночи? Ему уже давно пора баиньки… Давай-ка мы с тобой лучше вмажем по сто пятьдесят!.. Для знакомства, а?

— Спасибо, но мне не хочется, — воспитанно ответствовал Лигум, поворачиваясь на каблуках.

За его спиной Альда Мавраева воскликнула:

— Послушайте, отец Андерс, вы просто невыносимы! Ну разве пристало носителю священного сана так много пить? Вино — это же злейший враг человечества!..

— А ты что, не помнишь, дочь моя, что в Писании сказано: «Возлюби врага своего аки самого себя»? — осведомился Контуш и загоготал, как тот крестьянин, который, если верить анекдоту, впервые в жизни увидел в зоопарке жирафа. Лишь теперь Лигум догадался, что крепкие выражения, которые донеслись до него через окно, наверняка принадлежали пастырю духовному.

Он подошел к стойке и обратился к бармену:

— Простите, господин Мольчак, я хотел бы задать вам пару вопросов… Вам не встречался сегодня в городке человек, внешне очень похожий на покойного владельца судоверфи Паульзена?

Язеп тут же сполз с табурета, вызывающе сверкнув своими темными очками на хардера, и направился к выходу. Лигум задумчиво поглядел ему вслед. В голове его раздавался голос: «РУЛЕВОЙ-ОПЕРАТОР ПаромА Язеп Бажора, 37 лет, ХОЛОСТ, ПРОЖИВАЕТ В ДОМЕ НОМЕР СЕМНАДЦАТЬ «Б»…

… В принципе, этот молчун может многое знать. Во-первых, в его узловатых, шершавых руках сосредоточены бразды правления единственным транспортным средством, позволяющим преодолеть водное пространство, отделяющее Клевезаль от «Большой Земли». Во-вторых, неспроста он сторонится меня с самого начала. Видно, знает что-то такое, что, по его мнению, может повредить ни в чем не повинным людям. Или хотя бы одному конкретному человеку. Только дай Бог, чтобы тот тип, о ком Бажора так печется, действительно был человеком… Ладно, пока паромщик нам не нужен, пусть еще ночку промучается без сна и покоя, а завтра мы вцепимся в него изнутри и снаружи. Снаружи — я, а изнутри — его совесть. Если она, конечно, у него есть…

Совсем некстати Лигум вдруг вспомнил слова своего Наставника по Академии:

«Совесть, знаешь ли, у всех на свете есть. Даже у самых прожженых циников и закоренелых преступников. Ведь она — это врожденный орган человечности. Только ее человек не замечает до тех пор, пока она не даст о себе знать. Точно так же бывают от рождения здоровыми легкие, сердце, кишки и печень. Другое дело, что отдельные индивидуумы умудряются искалечить себя в погоне за удовольствием так, что в их организме не остается ни одной здоровой клеточки», а на вопрос Лигума-подростка: «Вы так говорите, мэтр, будто вам жаль бессовестных негодяев и злых людей» — вдруг взорвался: «Вообще-то, таких лечить бы надо, долго и упорно, а мы… нам с тобой поручили быть хирургами!.. Ампутировать загнившую сущность человека — вместе с ним самим — вот что от нас требуется! Парадокс: проблема возникает, когда человек живет неправильно. Нет человека — нет и проблемы! И они — во всяком случае, большинство из них — именно таким путем и стремятся решить проблемы, только нашими руками, мой мальчик!»…

Думая так, хардер привычно «вторым сознанием» воспринимал слова бармена:

— А что, в нашем славном городке уже появились привидения? Слушайте… как вас там?.. не успели вы появиться, как сразу открыли нам глаза на то, что среди нас, оказывается, водятся обезумевшие роботы, воскресшие покойники и так далее!

— Я задал вам вопрос, — ровным голосом напомнил бармену Лигум. — Позвольте мне самому делать выводы из информации. Ваше дело — дать мне эту информацию. В конце концов, вы как бармен…

— Во-первых, не бармен, а бармен-менеджер Общественного Клуба, — насмешливо скривился Мольчак. — А во-вторых, зря стараетесь, господин хардер, никаких фантомов я не видел. Ни сегодня, ни вчера, ни поза-позавчера. Если не считать, разумеется, вас. Откуда мне знать — может, вы и есть привидение?

Нет, это был явно невыносимый тип… И вообще, живут ли в этом мирном, уютном городке обыкновенные, хорошие, общительные, гостеприимные люди? Или здесь все такие — бросаются на чужаков, как собаки, так и норовя цапнуть за ногу?..

Лигум повернулся и пошел к выходу из Клуба. На улице было уже тихо и темно. Окна в домиках были черными, как вода в Озере. От берега чуть слышно доносился плеск воды и шелест прибрежной травы. Дул свежий ветер, несший с собой озерную прохладу, и в другое время Лигум бы обязательно поежился, но сейчас ему было не до этого.

Когда он шел через зал Клуба, то ощущал на своей спине взгляды находившихся там людей. Но и сейчас он почти физически ощущал, как чей-то взгляд жжет его затылок. У хардеров своя интуиция, не как у обычных людей. А сейчас интуиция подсказывала Лигуму, что за ним наблюдают не просто из любопытства, а именно с недобрыми намерениями. Так может смотреть только враг. Не оборачиваясь, Лигум нащупал под мышкой рукоятку разрядника. Запросить через компкард сканирование местности или нет?..

Однако ощущение чужого взгляда вдруг закончилось, и Лигум понял, что тот, кто скрывался в темноте поблизости, уже ушел. Если он и собирался нападать на одинокого человека в сером бронекомбинезоне, то по каким-то причинам внезапно передумал.

Хардер вздохнул и двинулся к мэрии. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в ухе пискнул сигнал вызова на радимодемную связь. Видно, тот, кто хотел связаться с хардером, находился недалеко, иначе он использовал бы спутниковую радиосвязь. Впрочем, код Лигума по спутниковому каналу знали только его коллеги по Щиту, но никто из них не стал бы зря беспокоить хардера во время выполнения специального задания.

Лигум почему-то сразу подумал про майора Пличко, но на самом деле хардера вызывал Райтум Лингайтис.

— Что случилось? — спросил Лигум, поднеся к губам браслет.

— Она исчезла!.. Я перевернул уже вверх дном весь город, но ее нигде нет!.. Как вы считаете, стоит объявить всеобщую тревогу и поднять народ на поиски?.. Может быть, она еще жива?!..

— Кто — «она»? — осведомился хардер. Он невольно вспомнил японца Охиро Адаяму из третьей группы. У того вечно были нелады с русской грамматикой — в частности, он считал, что все слова, оканчивающиеся мягким знаком, относятся к женскому роду:

«Моя портфель — она такая удобная», или: «Рояль — такая черный инструмент». — Кого вы имеете в виду, Райтум?

Учитель многословно и эмоционально пояснил. Под местоимением женского рода третьего лица он, оказывается, имел в виду ту самую вдову Паульзен, продолжающую дело постройки судов на клевезальской земле. Расставшись с Лигумом, Лингайтис некоторое время провел в мэрии, а потом, вместо того, чтобы пойти домой, решил навестить вдову-судостроительницу. Было у него какое-то нехорошее предчувствие на ее счет. И предчувствие это полностью оправдалось. В домике вдовы на стук и звонки в дверь никто не отвечает, признаки какой-либо жизни отсутствуют. Опрос соседей показал, что госпожа Паульзен никуда в последние пять часов не выходила и едва ли собиралась куда-то выходить. Поиски, «перевернувшие Клевезаль вверх дном», как выразился Лингайтис, результатов не принесли. Выяснилось, правда, что за час до того, как из домика вдовы вышел неизвестный в тренировочном костюме, госпожа Паульзен заказала пиццу по автоматической линии, и дежурный оператор клянется, что сделала это она лично… Если так, то, значит, человек, покинувший домик госпожи Паульзен на глазах у хардера, каким-то образом причастен к ее таинственному исчезновению!..

— Вы уверены, что проверили все места в городке? — не без ехидства поинтересовался Лигум у врио мэра.

— Абсолютно?

— А Клуб?

Учитель долго не отвечал, потом сконфуженно проворчал:

— Причем здесь Клуб? Старушка никогда не заглядывала туда. Она вообще была противницей общественных времяпровождений. Насколько мне известно, она любила сидеть в кресле с вязанием и кошкой на коленях…

— Хорошо, хорошо. Вы правы, ее все равно тут не было: я только что оттуда… Где вы сейчас?

— Возле мэрии.

— Вы осмотрели домик пропавшей без вести?

— Но каким образом я мог бы попасть внутрь? — с возмущением ответил вопросом на вопрос Лингайтис. — Дом закрыт изнутри!..

О, господи!.. Лигум мысленно призвал себя запастись терпением. Ему вдруг стало ясно, что в этом идиллическом уголке ему еще придется столкнуться с такими проблемами, которые лично для него никакой проблемы представлять не будут.

Впрочем, это вполне объяснимо. Когда социум состоит из сплошь порядочных и морально уравновешенных людей, когда реальные проблемы отсутствуют, потому что выжигаются каленым железом в самом зародыше, тогда неизбежно придумываются игрушечные проблемки, этакие этические игры в крестики-нолики…

— Ладно, ждите меня там, где стоите, — сказал он временному мэру. — И будет совсем неплохо, если вы раздобудете где-нибудь ха-ароший стальной ломик!..

Стояла прекрасная теплая ночь. От Озера по-прежнему дул слабый ветерок. В небе заговорщицки мигали звезды. Вокруг домиков бегали неясные тени, создаваемые игрой света от фонарей освещения, и в целом окрестный пейзаж был как на картинах модного пару лет назад во всем мире Гельта Виханского.

Компкард предупредил Лигума о том, что пора подзарядиться. Не останавливаясь, хардер достал из специального футлярчика, вшитого в рукав комбинезона, электронную таблетку-аккумулятор и проглотил ее, не жуя. Вскоре по всему телу разлилось приятное тепло, и сразу исчезли куда-то голод и усталость, а захотелось пуститься бегом и нестись в бесшумном размеренном беге километров пять по пересеченной местности, а потом еще долго баловаться с тяжеленной штангой в спортзале… Но, конечно же, удовлетворение подобного желания сейчас было бессмысленной тратой сил.

Чтобы сократить путь, юноша полез в узкую щель между двумя домиками, на крыше которых гигантскими морскими ежами торчали антенны энергоприемников, но вскоре ойкнул, потому что ноги и открытые до локтей руки обожгло огнем. Он подсветил себе инфравспышкой и увидел, что движется по некоему подобию Саргассова моря. Но заросли оказались не водорослями, а одичавшей до первобытного состояния крапивой.

Учитель неподвижно ждал Лигума на крыльце домика вдовы Паульзен. Никакого ломика он, конечно же, не нашел.

— Ну что, станем непрошеными гостями? — спросил его хардер и, не дожидаясь ответа, навалился на дверь. Дверь была заперта.

Юноша бросил взгляд на окна, но сзади раздался голос учителя:

— Электронная защита. Не пробить.

Лигум отошел от двери на пару шагов, закрыл глаза, сосредоточиваясь, а потом одним страшным, вобравшим в себя всю накопленную им энергию движением ударил в то место, где должен был находиться электронный замок. Дверь удивленно крякнула и, распахнувшись, ударилась о стену прихожей, повиснув на одной створке. О новинках сигнализации в Клевезале, видимо, знали только понаслышке, потому что никаких пакостей вроде срабатывания ультразвуковой глушилки или плазменной слепилки не последовало. Даже какой-нибудь захудалой мегадецибеловой сирены здесь и то не было!..

— Электронная защита, говорите? Х-хы! — усмехнулся Лигум, подражая герою любимого в Академии кинофильма более чем вековой давности. Фильм почему-то назывался «Белое солнце пустыни», был он ни голо и даже ни стерео, а двумерно-плоскостным, и речь в нем шла о таких давних временах, что кое-кто — особенно из слабаков по части истории — уже и не понимал многих реалий картины, но так повелось, что для хардеров это была культовая вещь. — Прошу! — Он с трудом удержался от шутовского поклона с простиранием руки в направлении зиящего чернотой дверного проема.

Он полагал, что сейчас учитель Лингайтис будет долго ныть по поводу несанкционированного вторжения в чужую частную жизнь, и тогда придется его уговаривать, как маленького, что так нужно, что иначе нельзя, и только после долгих уговоров он осмелится шагнуть через порог. Но временный мэр не возражал и целеустремленно двинулся внутрь дома.

Самое интересное начнется, если старуха видит десятый сон в своей спальне, подумал юноша. Попробуй объясни ей, что мэр уже записал ее в покойники!.. На всякий случай он покричал старательно в темноту:

— Госпожа Паульзен! Вы дома?.. Эй, есть там кто-нибудь?

Никакого ответа.

Пользуясь инфравспышкой Лигума как фонариком, они преодолели узкую прихожую и оказались в холле, где хардер нашел пульт управления и включил притушенный свет, исходивший от настенных панелей, во всех помещениях. Помещений был стандартный набор: кухня, где на столе красовалась нетронутая пицца; кладовая, две спальни с одинаковыми кроватями на воздушной подушке; наконец, холл и гостиная. Всё везде было в идеальном порядке, никаких следов борьбы, в холле на кресле лежала теплая шаль, в которую куталась хозяйка дома, а на специальном журнальном столике — спицы, на которые было нанизано нечто весьма пушистое… Общее впечатление у Лигума и его спутника было таким же, как у тех, кто первым поднялся на борт пресловутой шхуны-призрака «Мария-Селеста»: всё на своих местах, и видно, что люди только что были здесь, потому что еще дымятся оставленные трубки и чайники в кают-компании не успели остыть, но на борту никого нет — ни живых, ни мертвых…

У Лигума появилась настойчивая мысль, что судостроительница все-таки засиделась где-нибудь у подруг или решила наведаться с инспекционными целями на судоверфь.

Для очистки совести он открыл дверь чуланчика в закутке между кухней и холлом и удержался от невольного вскрика, только задействовав все приобретенные в Академии навыки самообладания.

Большая рыжая кошка с белыми пятнами на шерстке была пригвождена к деревянной стене чуланчика необычным предметом, который Лигум вначале принял за кухонный нож. И только потом хардер разглядел, что бедное животное, под которым успела натечь лужа крови, было пронзено насквозь так называемым «тихим убийцей» — метательным виброножом, который впервые был массово применен еще в ходе Пандухского конфликта этак в двадцать восьмом году. Оснащенный самонаводящейся головкой и блоком коррекцией полета к цели, этот «тесак» воплощал в себе сочетание холодного и огнестрельного оружия. Попадание его даже во второстепенные точки тела жертвы вызывало длительную агонию, которую можно было прекратить только одним путем — пристрелить пострадавшего. Использовать вибронож для убийства кошки мог бы только садист-убийца. Или Супероб, которому наверняка было до лампочки, как себя будет чувствовать существо, пронзенное в районе желудка острейшим лезвием, покрытым специальным составом, препятствующим свертыванию крови…

Лигум смотрел на окровавленный комок меха на стене, который при жизни преданно скрашивал одиночество старой и, в сущности, никому не нужной женщины, и не мог понять: зачем киборгу понадобилось убивать животное? Неужели только потому, что он по-машинному тупо убирал всех возможных свидетелей своих злодеяний? И неужели с вдовой он расправился таким же способом?..

Наконец хардер очнулся от раздумий и крикнул в холл, где оставался Лингайтис:

— Посмотрите, господин мэр, что я нашел в чуланчике!..

Через несколько секунд он осознал, что совсем недавно допустил кое-какую ошибку.

Потому что учитель повел себя очень странно. Показавшись в коридорчике из холла, он не стал тратить время на притворные вскрики и причитания, а вскинул правую руку, и в тот же миг хардера сбило с ног и бросило на пол какое-то очень тяжелое бревно. Боли не было, только комната поплыла перед глазами, становясь «на попа», слух наконец поймал смачные шлепки выстрелов из какого-то огнестрельного оружия с глушителем, а вторая пуля, должно быть, угодила Лигуму прямо в лоб, потому что мир взорвался цветной беззвучной вспышкой и мгновенно прекратил свое существование…

Несмотря на многочисленные тренажи в годы обучения на хардера, в ходе которых курсантов убивали специальные автоматы по несколько раз за день, каждый раз умирать было как-то по-новому, и привыкнуть к этим виртуальным смертям было, наверное, нельзя. Надо было просто смириться и воспринимать эту возможность как нечто, данное хардеру от самого рождения, хотя на самом деле фактическое бессмертие обеспечивалось электронным блоком размером с грецкий орех, который был совмещен с мини-регрессором, позволявшим вернуться назад во времени. Всего на несколько секунд, но, как правило, этого было достаточно, чтобы попытаться избежать предстоящей опасности. Причем количество попыток не ограничено — пробуй до тех пор, пока в регрессоре не сядет атомная батарейка питания!.. Штучка была секретной, безумно дорогой, и только хардеры имели на нее право. Называлась она, по аналогии со старым компьютерным термином, «искейп»…

И сейчас, не успев до конца умереть, Лигум был исправно возвращен «искейпом», вживленным в его мозг с помощью специальных биоинтерфейсов, в тот самый миг, когда «учитель» еще только поднял руку, чтобы выстрелить. А дальше вступили в дело натренированные мышцы и рефлексы. Хардер метнулся в сторону, и пули прошили то место в стене чулана, где еще несколько микросекунд назад находилась его грудь. Лежа на полу, Лигум выхватил из кобуры «зевс», но включить его не успел.

Что-то ослепительно-яркое, как шаровая молния, метнулось к нему, опаляя невыносимым жаром, и мир вновь померк в глазах хардера.

На этот раз «искейп» переместил Лигума к тому мгновению, когда юноша собирался ответить своему противнику в обличии Лингайтиса ударом разрядника, а тот пресек эту попытку в самом корне, применив плазменный автомат веерного типа — так называемый «веерник». Теперь-то хардер успел разглядеть, как в грудной клетке Супероба — а это был, несомненно, он — на мгновение отворилась узкая щель, и оттуда выглянул зловещий черный раструб… Что ж, значит, в этих условиях оружием пользоваться не стоит, он все равно тебя опередит с выстрелом. Все-таки реакция у машины — не сравнить с человеческой!.. Лучше попробуем, насколько он силен в рукопашном бою, Вместо того, чтобы тянуться за разрядником подмышку, Лигум перекатился по полу, уходя от зигзага плазменной молнии, но при этом стремясь сократить расстояние между собой и киборгом. Когда между ними осталось не больше метра, и Лигум оказался в мертвой зоне для «веерника» Супероба, то юноша подбил своего врага ударом по «коленному суставу», и тот тяжко рухнул головой о стену. Хардер оказался на ногах чуточку быстрее и нанес серию ударов в голову и верхнюю часть корпуса киборга. Втайне он надеялся повредить какие-нибудь жизненно важные микросхемы, но они у Супероба, видимо, располагались в другом месте тела — не то в пятках, не то в заднице. Ни один из ударов не вывел искусственного бойца из строя. Больше того — Супероб не моргнул и глазом. Видно было невооруженным глазом, что такие человеческие эмоции, как ненависть и ярость по отношению к противнику, у киборга отсутствовали напрочь. Враги интересовали его исключительно с той точки зрения, как их удобнее убивать, а все прочее не имело никакого значения… А потом Лигум почувствовал, что его рука оказалась крепко зажатой в кулаке противника, и укола иглы фибриллятора хардер почти не ощутил, когда его сердце вдруг остановилось.

Впрочем, уроки шли ему на пользу. Когда хардер пришел в себя после третьей по счету смерти за последние двадцать секунд, то сумел дотянуться в прыжке ногой до лица своего противника. Киборг пошатнулся, и второй удар Лигума — на этот раз уже каблуком с разворота — отшвырнул Супероба из коридорчика в холл. Однако при этом юноша потерял равновесие — сил в удар было вложено слишком много — и пока он поднимался и выбирался из тесного закутка, робом исчез из домика.

Из чего Лигум сделал вывод: впервые столкнувшись с хардером, Супероб быстро сообразил, что его невозможно убить обычным способом. Поэтому он решил прекратить примерно равное единоборство и удалился, чтобы на досуге, в промежутках между убийствами мирных жителей, хорошенько обдумать возникший перед ним тупик и найти выход из него.

4

Солнце медленно выползало над далеким берегом Озера. Над водой развеивались клочья ночного тумана. В камышах слева кто-то с шумом плескался и хлопал крыльями. Было по-утреннему прохладно.

Лигум сидел на пригорке, спускавшемуся к причалу. Обхватив колени руками, он рассеянно взирал на наступление нового дня. Во рту у него было горько, словно он нажевался полыни.

Ночь пропала даром. Все усилия хардера напасть хоть на малейший след Супероба оказались тщетными. Он излазил весь островок вдоль и поперек, прощупал каждую пядь земли и даже не поленился обогнуть его вплавь. Ничего. Бешеный киборг словно сквозь землю провалился. А может, он, вдобавок ко всему, обладает и свойством невидимости?.. Это было бы совсем уж скверно.

Лигум усмехнулся и поднялся. Тут же невольно поморщился: тело ныло — особенно саднил правый бок, и горели огнем содранные до крови колени — последствия вчерашней «разминки» с Суперобом. Обыскивая ночью остров, юноша каждую минуту был готов, что вот-вот его опять убьют на несколько мгновений, и тогда он «воскреснет», чтобы уж на этот-то раз не сплоховать и расправиться со своим неуловимым врагом. Но секунды тянулись одна за другой, а нападения из темноты так и не последовало.

… Наверное, в головной комп у этого механического монстра встроен эвристический анализатор. Причем вполне приличный, если судить, как быстро он адаптируется к изменениям обстановки. Стуило в Клевезале появиться мне, и он тут же провел разведку боем, чтобы выяснить, на что я способен. А убедившись в том, что способен я на некоторые из ряда вон выходящие штучки, сразу прекратил бесполезное единоборство и постарался залечь на дно. Значит, в ближайшее время его тактика будет — как у волка, оказавшегося в середине овечьего стада: расправляться с невинными овечками при каждом удобном случае, а от овчарки, то бишь от меня, держаться на расстоянии. Мне он, по всей видимости, уготовил роль регистратора череды убийств и бесследных исчезновений. Надо что-то придумать, чтобы нарушить замыслы этого кибернетического убийцы… А между прочим, наши овечки и бараны настолько беспечны, что дрыхли беспробудным сном всю ночь, и их мало волновало, что совсем близко за стенами их хрупких домиков бродит кровожадный убийца, что почище любого маньяка! Или они единодушно верят в свое бессмертие и поэтому напрочь лишены страха, или же… они так и не поверили моей информации по транслятору. А, собственно, почему они должны тебе верить?

Поставь себя на их место: вдруг откуда ни возьмись, заявляется в их уединенный городок какой-то не то человек, не то робот — едва ли кто-то из них знает что-нибудь о хардерах, если не считать нелепых слухов — и объявляет, что среди них орудует киборг-убийца. Это сорок-то лет спустя после того, как на планете были прекращены войны и крупные военные конфликты, искоренены убийства и прочие преступления, связанные с насилием! Разве не проще сделать вид, что ты не веришь хардеру, а значит — ничего особенного не стряслось, надо только подождать, пока все утрясется само собой. У лошадей есть шоры, у людей же вместо шор есть неверие, как говорил Наставник, помнишь?..

От воспоминания о Наставнике защемило сердце, и невольно захотелось вернуться на пару лет назад, когда ты еще никакой не хардер, а курсант Академии Хардеров, и проходишь очередную тему по этике… что-нибудь вроде «Одиночество среди людей»… и вот-вот изображение рассветного неба померкнет, беленькие домики за спиной исчезнут, и ты очнешься, весь в поту, в изоморфном кресле симреала, и Наставник добродушно похлопает тебя по спине и скажет свое обычное в таких случаях: «Ну что, с возвращением, курсант Лигум!.. Это называется — редька да говно не видалися давно!», и ты в сотый раз улыбнешься сквозь комок в горле этой грубоватой шуточке, и напряжение отпустит каждую клеточку твоего организма, сведенную судорогой, и только тогда до тебя дойдет наконец: ты — дома, и ничего из того, что тебе привиделось, на самом деле не происходило!..

Нет, хардер Лигум, сказал он сам себе. Это было бы слишком просто. А ты больше всего должен бояться самых простых решений. Поэтому прекрати думать о всякой ерунде и вернись к насущным делам.

А самым насущным сейчас было обеспечить преемственность власти в Клевезале.

Лигум не сомневался в том, что учитель Лингайтис стал жертвой Супероба, раз тот воспользовался обличием врио мэра в целях маскировки.

«КТО ВОЗГЛАВЛЯЕТ ГОРОДСКОЙ СОВЕТ», запросил он свой компкард — и вскоре выслушал подсказку, как явственный внутренний голос: «Бальцанова Куста Людвиговна, сорок лет». «АДРЕС?», спросил Лигум. И зашагал в поисках указанного номера домика.

Проходя по центральной «улице», хардер вновь наткнулся взглядом на амбуланцию, утонувшую в высокой траве по самое брюхо, даже шасси не было видно. Инфирмьеры уже не спали. Они приводили себя в порядок: один брился, глядясь в зеркальце кабины, другой гремел чем-то в кузове, откуда доносились мощные запахи свежеприготовленного кофе и горячих гренок.

Лигум решительно свернул с тротуара в траву.

— Доброе утро, — вежливо сказал он сквозь приспущенное стекло в дверце бреющемуся типу. Тот покосился на юношу, но ничего не сказал. Глаз у него был с похмелья мутным и негостеприимным. — Как ваши дела?

— Если ты на обследование, — сказал бреющийся инфирмьер, — так еще рано. Сам видишь, мы еще не завтракали даже… Приходи квосьми, понял?

Голос у него был под стать глазу: такой же мутный и хмурый.

Из грузового отсека спрыгнул второй инфирмьер и нетвердой походкой подошел к кабине со стороны Лигума.

— Что он хочет? — спросил он у своего коллеги так, словно Лигум был глухим, причем будто бы это было видно за версту.

— Я хочу узнать, — мирно сказал Лигум, — много ли человек уже прошли у вас обследование?

— Много — не много, тебе-то что? — проворчал тип из кабины. — Сказано тебе, к восьми — значит, к восьми и приходи!..

— Подожди-ка, Пит, — с внезапным подозрением перебил его второй инфирмьер. — А кто ты такой, парень, что задаешь нам подобные вопросы?

Лигум молча продемонстрировал инфирмьерам Знак. Те несколько секунд пялились на него, а потом в один голос с досадой выругались.

— Теперь, когда вам ясно, что мной движет не праздное любопытство, ответьте на мой вопрос, — ровным голосом предложил инфирмьерам Лигум. — Так скольких вы уже проверили?

— Пятьсот двадцать три, — нехотя пробурчал Пит. О своей бритве он забыл напрочь.

— Почти тридцать процентов населения…

— Дайте мне список проверенных, — сказал Лигум.

По лицам обоих типов было видно, что они с большим бы удовольствием послали юнца-хардера с его просьбой куда подальше, но оба знали, что не имеют права не подчиниться ему. Пит слазил в машину, достал откуда-то из-за сиденья пластиковый рулон распечатки на стандартном принтере и вручил его Лигуму.

— Не идут, сволочи, — пожаловался Лигуму второй «эпидемиолог». — Хоть на аркане их тяни. В первый день — то есть позавчера — к машине очередь стояла, а вчера все меньше желающих было. К вечеру вообще ручеек иссяк!.. Может, их чем-нибудь заманить надо?

— Да брось ты, Тим, — сказал Пит, выключая бритву и вылезая из кабины. — Чем ты этих увальней заманишь, если они почти и не пьют?

— Ну вот что, ребята, — перебил своих собеседников хардер, просмотрев распечатку и кое-что шепнув в свой компкард. — Считайте свою миссию здесь законченной.

— Как это — законченной? — обалдело переспросил Тим. — Что ты несешь, братец? Мы же еще и половины местных не прогнали через анализатор!..

— Никакой аппаратурой вы киборга не выявите, — сообщил спокойно Лигум. — Готов поспорить, что при попытке просветить его рентгеном, снимок покажет наличие всех положенных человеку органов. Пробы крови и кожи тоже результатов могут не дать.

Не знаю, как ему это удается, но, в принципе, технически это возможно…

Поймите: главное — в том, что Супероб изначально задуман как идеальный диверсант, действующий среди людей. Значит, разработчики не могли не оснастить его приспособлениями, имитирующими человеческую физиологию…

— Ты так говоришь, коллега, словно сам разрабатывал этого электронного придурка! — криво ухмыльнулся Пит. — Откуда ты всё это знаешь, умник?

— Да есть тут кое-какие факты в пользу подобных соображений, — сказал хардер. — Во-первых, пока вы тут видели десятый сон, я имел честь лично познакомиться с нашим врагом…

— И что? — с неподдельным интересом в один голос осведомились инфирмьеры.

— Как видите — ничего, — сказал Лигум. — Мы слегка размялись, а потом он скрылся…

— Эх ты, — с укором изрек Тим, — а еще хардер!.. Значит, и на старуху бывает проруха! А во-вторых?..

— А во-вторых, — медленно сказал Лигум, наблюдая, как вытягиваются при каждом его слове физиономии «инфирмьеров», — Супероб в человеческом облике уже познакомился и с вами… Есть у него такая способность — выдавать себя за человека, причем так, что комар носа не подточит…

— Что ты имеешь в виду?

— В списке тех, кто прошел у вас проверку, — охотно пояснил хардер, — значится некто по фамилии Тондий…

— Правильно, — недоуменно перебил Лигума Тим, — я его хорошо запомнил!.. Длинный такой, как жердь, дядька с вислыми усами, а запомнил я его, потому что он нам анекдоты один смешнее другого травил!.. Между прочим, у него с анализами всё тип-топ было!

— Ну вот, пожалуйста, — сказал Лигум. — А по данным мэрии Эразм Тондий бесследно исчез за двенадцать часов до вашего так называемого обследования. Что же, по-вашему, он отсиживался где-то, чтобы потом явиться к вам на обследование и затем опять пропасть до тех пор, пока его тело не обнаружат в канаве? Не-ет, не Тондий это был, совсем не Тондий!..

Наступила короткая пауза, в ходе которой оба собеседника Лигума явно были не способны к какой бы то ни было речевой деятельности.

— Ну ладно, — придя в себя, сказал Пит, разглядывая недоверчиво хардера в упор.

— Предположим, мы тебе поверим, а дальше что? Что, я спрашиваю, нам здесь тогда делать? А? И погладит ли нас по головке начальство, если мы вернемся к своим не солоно хлебавши?

Лигум добросовестно задумался.

— А как вы прибыли сюда? — спросил он. — Официально?

Пит с презрением сплюнул:

— Да ты что, парень, разве местная общественность выдержала бы известие о том, что на острове околачивается киборг столетней давности? Пришлось вот вкручивать им мозги насчет эпидемии… И Тим прав, никуда мы отсюда без приказа уйти не можем.

— Как хотите, — вздохнул Лигум. — Только считаю своим долгом предупредить, чтобы в случае чего вы не путались у меня под ногами.

Он повернулся и, не дожидаясь реакции «инфирмьеров», двинулся обратно к тротуару. Из кузова вдруг завоняло паленым, и Пит с приглушенным восклицанием ринулся спасать гренки.

В семь тридцать Лигум подошел к домику председателя — разумеется, тоже врио — городского совета Кусты Бальцановой. Он находился почти на самой окраине городка. Крыша его была тонирована в ядовито-желтый цвет. Мимо домика проходила дорожка, которая вела к видневшейся на ближайшем холме церкви.

Хардер поднялся на низкое крылечко и поднял руку, собираясь нажать кнопку звонка, но дверь вдруг распахнулась, словно кто-то подглядывал за приближением Лигума изнутри, и на крыльцо, едва не столкнувшись с юношей, выскочил не кто иной, как Райтум Лингайтис.

Рука хардера машинально метнулась под мышку, но учитель явно не собирался швырять в Лигума вибронож или полосовать его очередями из спрятанного внутри туловища «веерника». Вместо этого он удивленно вскинул брови и протянул хардеру руку.

— Куда это вы запропастились вчера вечером? — невинно поинтересовался он.

… Одно из двух — либо Супероб надеется, что я не распознаю его в облике учителя, либо… либо вчера ночью он впервые изменил своей тактике и прикинулся тем, кого предварительно не убивал. Ладно, допустим, что это так — другого-то выхода у нас все равно нет…

Вслух Лигум вкратце описал учителю свои вчерашние похождения, опустив эпизод схватки с Суперобом в домике вдовы Паульзен. С каждой минутой он все больше осознавал, что отныне обречен подозревать в каждом из окружающих его людей киборга-мимикра. Оставалось одно: застать киборга врасплох. Или убивать всех подряд, без разбору. Не к этому ли выводу его подводил враг? Не этого ли он хотел от него добиться, принимая облик мирных жителей Клевезаля? Неужели он вообразил, что когда-нибудь хардер, потеряв надежду отделить зерна от плевел, сыграет ему на руку, пустившись уничтожать ни в чем не повинных людей? Не на это ли была ориентирована вся программа робота, заставлявшая его принимать обличие своих жертв?

— Что ж, ясно, — задумчиво проговорил Лингайтис, когда Лигум закончил свой скупой рассказ. — О ваших планах на сегодня не осмеливаюсь расспрашивать…

Прошу извинить, но я спешу. Через десять минут у меня в школе начинаются уроки.

— Что вы делали у Бальцановой?

— Она просила меня зайти, — сказал учитель, опустив голову. — У нее… есть кое-какие сомнения… В общем, это связано…

— … с моим появлением в Клевезале, — закончил за него Лигум. — Ладно, не буду вас больше задерживать.

Он мог бы беспрепятственно войти в домик — учитель оставил дверь открытой, но все-таки предварительно позвонил в звонок. Он и сам не мог бы объяснить себе, чем вызвана такая учтивость с его стороны. Просто было у него такое странное чувство, будто кто-то с испытующей усмешечкой разглядывает его через огромное увеличительное стекло…

У Кусты Людвиговны оказалась марширующая походка суперэнергичной женщины и напряженное лицо, закаленное непрерывными буднями. На ней был официальный деловой костюм с длинной юбкой прямоугольной формы. Видно было, что она не признает никаких украшений, кроме компкарда в виде кулона на титановой цепочке.

Узнав, кто такой Лигум, она тут же разогнала своих мужчин — мужа и сына, мальчика лет одиннадцати, причем и одного, и другого — к транспьютерным терминалам, только одного — в кабинет, а второго — в комнату для занятий на втором этаже, и лишь после этого изъявила желание выслушать «господина хардера».

Господин хардер был немногословен, и скупо поведал, что хотел бы получить кое-какую информацию о местном населении, каковой Куста Людвиговна, несомненно, в силу своего положения должна обладать, и особенно — о представительницах прекрасного пола, потому что, будучи сама женщиной…

— Во-первых, я вам не женщина, а исполняющая обязанности председателя городского совета, — прервала юношу Бальцанова. — А во-вторых, что именно вас интересует?

— Меня интересует, в частности, кто в городе лучше всех знает своих сограждан, — сказал Лигум. — Я имею в виду привычки, маленькие слабости, особые приметы соседей, знакомых, родственников…

— Зачем это вам? — прищурилась Бальцанова. — Вы уверены, что вам это понадобится?

— Уверен, — на всякий случай заверил ее юноша, хотя в глубине души был вовсе не так уверен в этом.

Он почему-то ожидал, что представитель нового пола «председателей городского совета» сейчас скажет, что лучше ее самой никто людей не может и не должен знать, но Куста Людвиговна сказала:

— Ну есть такой человек… Помощник нашего пастора. Зовут Яромира Такзей. — Судя по всему, для нее понятие женщины как такового вообще не существовало. — Конечно, у нее имеются свои недостатки… легкомысленность, например… болтливость… но в целом, она вполне достойна внимания. Разумеется, исключительно в том плане, который вы имели в виду…

Лигум поблагодарил и хотел было удалиться, но Бальцанова цепко ухватила его за рукав комбинезона.

— А теперь моя очередь, господин хардер, — объявила она тоном, не терпящим никаких пререканий. — Что, по-вашему, я как председатель городского совета должна сообщить горожанам по поводу всего происходящего в нашем городе?

— Вы слышали вчерашнюю трансляцию? — ответил вопросом на вопрос Лигум.

Куста Людвиговна подняла брови.

— Трансляцию? — удивленно повторила она. — Какую трансляцию?

После дополнительных расспросов выяснилось, что не только Бальцанова, но и другие граждане города Клевезаля (женщина быстренько связалась на этот счет с несколькими знакомыми) не слышали накануне никаких объявлений по принудительной трансляции от имени хардера. Объяснений этому могло быть масса, начиная от тривиальной неисправности линий связи, но Лигум мысленно сделал вывод, что это — дело рук Супероба. Киборг наверняка должен иметь системы создания помех для проводной и беспроводной связи. Только теперь хардер понял, чем объяснялось странное отсутствие реакции со стороны местных жителей на его попытку раскрыть им глаза на происходящее…

Делать было нечего, и он повторил свою вчерашнюю информацию в сокращенной версии.

Бальцанова слушала его внимательно, но потом резко встала и сказала:

— По-вашему, я как официальное лицо должна верить всей этой чепухе?

— Мне все равно, — не удержался от дерзости Лигум, — будете вы верить мне или нет. Мне поручено особо важное задание, и я буду выполнять его всеми доступными мне способами.

— Неужели там, наверху, — председатель горсовета возвела глаза к потолку, — готовы пожертвовать нашим городом, чтобы только избавиться от этой чудовищной химеры в виде какого-то бешеного киборга?!

— Что вы имеете в виду? — ошеломленно спросил хардер.

Выяснилось, что Бальцанова имела в виду то, что сказала, а именно — что, запустив в город его, хардера, вышестоящие власти отдали город на растерзание одержимого милитаристской манией маньяка, который ни перед чем не остановится, лишь бы уничтожить все население Клевезаля. По ее мнению, город стремятся превратить в полигон для испытания убийц-киборгов, и лично она как председатель городского совета не будет удивлена, если окажется, что потом, чтобы скрыть от всего остального человечества правду об этом, он, Лигум, просто-напросто взорвет атомную бомбу на островке!..

Надежды Лигума на понимание и поддержку со стороны представительного органа городской власти рушились на глазах. Он-то наивно полагал, что стоит ему рассказать людям правду и попросить у них помощи, как тотчас же найдутся десятки, сотни добровольцев, из которых вполне можно будет сформировать что-то вроде отряда самообороны — глядишь, и пригодится в борьбе против супермонстра!..

Да даже просто убедить каждого клевезальца в случае чего подать сигнал тревоги по компкардному каналу связи — и это многое бы значило!.. А такой реакции Бальцановой он не ожидал. Спорить и доказывать свою правоту было явно бесполезно. Приказать было можно, но будет ли толк от выполнения приказа из-под палки?..

Горечь вновь охватила Лигума, и он, сам не помня как, быстренько завершил зашедшую в тупик беседу с Бальцановой и выскочил за дверь. Через пятьдесят метров он отдышался и с помощью формулы аутотренинга восстановил былое хладнокровие. Ему было стыдно за свою вспышку. Эх ты, а еще хардер, повторил он про себя слова не то Пита, не то Тима.

Он почувствовал вдруг внезапное опустошение и, чтобы не упасть, был вынужден прислониться к большой липе, росшей рядом с дорожкой. Непослушными пальцами вытряхнул на ладонь электротаб и поспешно проглотил его. Когда круги в глазах прошли, Лигум собрался двинуться дальше, но тут кто-то нерешительно тронул его сзади за плечо.

Он обернулся. Перед ним стояла и восторженно глазела на него девчонка лет пятнадцати в майке и пестрых шортах.

— Это вы — хардер? — робко спросила она с таким восхищением в ярко-синих глазах, что Лигуму стало неловко — и за нее, и за себя.

— Нет, — сказал он. — Никакой я не хардер, вы ошиблись.

— А кто же вы тогда? — спросила девочка, начиная пунцоветь.

Лигум сделал огромные глаза и свирепое лицо.

— Я очень злой и опасный зве-ерь, — прорычал он страшным голосом. — Я питаюсь исключительно одинокими девочками. Я ем их без лука и без соли по десять штук за день!..

Девочка склонила голову к плечу.

— Не смешно, — строго сказала она. — И вам вовсе не идет дурачиться. Вам гораздо больше идет, когда вы серьезный и задумчивый. И еще когда вы смотрите на солнце или куда-то вдаль.

— Откуда ты знаешь, что мне идет смотреть куда-то вдаль? — удивился хардер, в свою очередь, начиная краснеть. — Ты что, подглядывала за мной утром?

— Я не хотела, — потупилась девочка. Волна соломенно-желтых волос тотчас упала ей на веснушчатое лицо, закрыв глаза подобно занавесу. Девочка откинула рукой волосы с лица и искоса взглянула на Лигума. — Просто я рано встаю, чтобы немного позаниматься аэробикой во дворе. А дом наш находится как раз рядом с причалом, и так получилось, что вы… что я…

Она окончательно смутилась и умолкла.

Лигум демонстративно взглянул на окошечко атомного хронометра, вмонтированного в наручный компкард. Было уже восемь сорок.

— Тебя как зовут-то? — машинально спросил он девочку.

— Лора.

— А почему ты не в школе?

— А мы не ходим в школу.

— А как же вы учитесь?

— Как, как… Вы что, с луны свалились? Все уже давно занимаются дома у терминала, а учитель только проверяет нас…

— Хорошо, тогда почему ты не у терминала?

— Послушайте, ну что вы ко мне пристали?! — вдруг вскричала возмущенно девочка.

— Мать проходу не дает, господин Лингайтис скоро плешь проест, а тут еще вы вот им на подмогу прибыли!.. Вы сами-то с охотой учились?

— О, да, конечно, — искренне сказал Лигум, но интонация получилась фальшивой, и Лора насмешливо сморщилась.

— Вот видите, — поучительно сказала она, — учиться никто не желает, а учить других все горазды!

Лигуму стало смешно.

— Послушай, твоя фамилия, случайно, не Мавраева? — осведомился он.

— Скажете тоже! Я бы, наверное, удавилась, если бы госпожа Альда моей не то что матерью — мачехой была!..

— А как тогда твоя фамилия?

— Э-э, а вот и не скажу! — Лора показала Лигуму язык. — Наверное, хотите донести на меня моим родителям, да? Что я в школу не хожу, и все такое, верно? Не выйдет!..

Она вдруг резко развернулась и умчалась в кусты. Движения у нее все еще были угловато-острыми, но в них уже начинал проглядывать округлый женственный контур.

«Годика через три, — подумал Лигум, — кому-то хорошая невеста достанется. — И тут же мысленно поправил себя: — Если она не станет на днях очередной жертвой Супероба, конечно».

Он засунул руки в карманы комбинезона и, насвистывая сквозь зубы, отправился дальше.

5

… Значит, так. Для начала надо попытаться обобщить всё, что нам стало известно о противнике, а потом уже наметить план дальнейших действий.

Итак, Супероб. Киборг, по милости кучки ученых очнувшийся от вековой спячки и кинувшийся исполнять замурованную в его электронном мозгу страшную, но, в сущности, очень простую программу — убивать и разрушать всех и вся вокруг, полагая весь мир расположением противника, а себя — этаким отважным лазутчиком.

«Все люди — враги», что-то знакомое название из старой классики… Впрочем, кто его знает, может быть, ничего подобного Супероб и не воображает себе, по той причине, что он вообще воображать не может?.. Что о нем было известно с самого начала? Да в общем-то, почти ничего. Его ведь никто и не искал специально, и на лабораторию, где он был разработан и создан в конце прошлого века, наткнулись совершенно случайно. Вулканологи-археологи, бес бы их побрал!.. Когда вулканическая порода, в свое время забаррикадировавшая входную шахту секретной военной лаборатории в толще горы, дала осадку, в возникшую пещеру отправилась, как это часто бывает, на свой собственный страх и риск, никого не предупредив, целая научная экспедиция из ближайшего сейсмоцентра. До сих пор остается загадкой, что же там, под землей, произошло и нечаянно ли кто-то из исследователей нажал роковую кнопку активации Супероба на покрытом толстым слоем песка и грязи пульте управления, или из глупого и детского желания посмотреть:

«А что из этого будет?»… А было нечто очень страшное. Это уже потом стало ясно, что киборг пролежал все это время в герметичном сейфе-контейнере из брони толщиной с руку и поэтому неплохо сохранился. «Ожив», ван-рипль искусственного происхождения расправился со своими первооткрывателями быстро и безжалостно.

Часть ученых он сжег плазмой на месте, а остальных догонял в узком подземном ходе и убивал чем только мог, включая и голыми руками, по одному. Крови потом там было — по колено… А потом киборг вырвался из подземелья на волю и приступил к выполнению заданной программы.

Дело осложнялось тем, что разработки, которые велись в лаборатории, были не просто секретными а исключительно секретными — и, видимо, именно поэтому от них не осталось никаких документов ни в государственных архивах, ни в самой лаборатории. По этой же причине на лаборатории, когда в результате извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем лавы, поставили крест, а к окончанию всеобщего разоружения про нее и вовсе забыли. Те, кто знал о Суперроботе, либо предпочел держать язык за зубами и унести тайну в могилу, либо попытался поведать миру об этом, но был вовремя отправлен на тот свет или публично осмеян и выпорот в назидание другим любителям сенсаций…

Пользуясь своими загадочными свойствами, Супероб сумел натворить много всяких гнусных дел, пока его пытались остановить и обезвредить старыми, испытанными способами. К тому же, вначале киборгу противостояли обычные милицейские формирования, кое-как собранные и наспех обученные: ведь от армий и прочих регулярных вооруженных сил человечество избавилось еще в середине пятидесятых…

И «ожившему» роботу понадобилось пройти почти двести миль по европейскому континенту, оставляяя за собой длинный кровавый след и обломки разрушений, чтобы правительство Объединенных Наций, наконец, спохватилось и вспомнило, что теперь вместо армий у человечества есть хардеры.

Тебе повезло — если можно назвать это везением. Еще никто не встречался лицом к лицу с этой машиной смерти. Во всяком случае, никто из живых… Ты же не просто видел Супероба вблизи, но и дрался с ним. Так что же ты можешь сказать о своем противнике, хардер?

… Он очень похож на человека. Более того, он неотличим от человека. Всё правильно, разработавшие его конструкторы наверняка ставили перед собой задачу создать такого киборга, который не выделялся бы среди людей: все-таки речь идет о диверсанте, предназначенном для тайных действий. Однако, это еще не всё.

Супероб не просто является копией человека, он способен копировать какого-нибудь конкретного человека. Но для этого ему надо иметь информацию об этом человеке, причем не только о его внешности, но и о характере, образе жизни, привычках, умственных способностях. Проанализировав всё это в очень короткий отрезок времени, андроид способен изменять свою внешность, подстраиваясь под избранный им персонаж. Неважно, как он это делает, главное — это мимикр, имитатор.

… Теперь становится понятным, каким образом Суперобу долгое время удавалось проскальзывать невидимкой сквозь заслоны и кордоны оцепления, уходить из самого безнадежного окружения и возникать то в одном, то в другом месте. Он просто-напросто в нужный момент копировал кого-то из тех, чей образ хранится в памяти его противника. Какой часовой отважится задержать и не подпустить к себе своего непосредственного командира, который даже во сне преследует его своими придирками? Какой ребенок убоится своего собственного отца и, наоборот, какой отец испугается своего дитяти?.. Кстати, это хорошо, что о способности Супероба к мимикрии до сих пор не догадался никто из штабных умников!.. Таких бы дров тогда наломали — только щепки бы летели! Потому что тому же часовому было бы предписано стрелять во всех без разбора, и «на всякий случай», из чрезмерной бдительности, люди бы принялись убивать друг друга…

… Понятно и то, почему, оказавшись в Клевезале, Супероб стал применять несколько иную тактику расправы с местным населением. Ввиду того, что данный населенный пункт мал по своим размерам, все здесь знают друг друга, было бы ошибкой просто начать убивать всех без разбора. Киборг поступил хитрее. Убив очередную жертву, он дезинтегрировал ее тело на молекулы и некоторое время напускал на себя ее облик, чтобы скрываться среди людей. Свидетелей убийства не было, и поэтому никто и не подозревал, что человека, роль которого играл киборг, уже нет в живых. Потом наступала очередь другого человека — и Супероб становился им, а того, кем он «был» до этого, клевезальцы начинали считать «исчезнувшим». И так длилась эта нескончаемая вереница «пропавших без вести» до тех пор, пока в городке не появился я. Вместо того, чтобы опрометчиво напасть на меня сразу, киборг присмотрелся ко мне, провел небольшую разведку в чьем-то облике, а когда я остался один — заманил меня в домик вдовы Паульзен, чтобы убить. Но когда у него ничего из этой затеи не вышло, он быстренько приспособился к изменившимся условиям. Теперь он знает, что, во-первых, хардера так просто не возьмешь, а значит убивать меня бессмысленно и опасно, а во-вторых, что мне известна его способность к мимикрии. Значит, в ближайшее время он должен изменить свою тактику. И здесь возможны несколько вариантов: либо он попытается сбежать с острова, либо… останется, чтобы докончить начатый геноцид в масштабах Клевезаля. Киборгу не должны быть присущи чувства, и если он здесь останется — а именно на это указывает его поведение — то вовсе не из желания отомстить мне за неудачу. Скорее всего, подчиняясь программе, он просто будет стремиться достичь стопроцентной победы. Те, кто создал эту дьявольскую тварь, вложили в нее убеждение, что успех может быть лишь полным. Если хоть одна боеспособная единица противника уцелеет, то в последующем именно она может нажать кнопку пуска — и тогда все действия Супероба окажутся напрасными… Что же он предпримет, если останется на острове? Скорее всего, постарается не допустить, чтобы меня поддержали горожане — в этом случае, облавой его могут просто загнать, как оборотня, а я, «неуничтожимый субъект», приду и нанесу решающий удар. Если у него неплохо развито аналитическое мышление, то он уже должен был осознать тот факт, что люди меня недолюбливают. Значит, будет всячески пытаться скомпрометировать меня в глазах местного населения, чтобы углубить и расширить наметившуюся трещину между мной и жителями городка. По принципу «разделяй и… убивай»… При этом он наверняка перейдет к открытому террору, рассчитывая, что в городке начнется паника, люди станут бояться друг друга (а больше всех — меня), и тогда легко будет перебить их поодиночке у меня под носом…

… Отсюда следует такой план оперативных мероприятий на ближайшее время.

Первое. Принять меры к тому, чтобы киборг не мог покинуть остров. Как ни печально, но это означает, что ни один из жителей Клевезаля не имеет права отныне воспользоваться транспортным средством в виде парома, чтобы добраться до берега Озера. А если кто-то и попытается это сделать, надо всеми силами и средствами помешать ему это сделать. Если же и это не удастся, а это ближе к истине, потому что, если робот захочет покинуть Клевезаль, он наверняка может пройти по дну Озера до берега — ведь дышать-то ему не надо!.. Придется рекомендовать заслон-отрядам, блокирующим Озеро, открывать огонь по любому, кто появится на берегу…

Второе. Необходимо наладить действенный учет и своевременное оповещение населения о потерях, будь то убитые или без вести пропавшие. Хотя это будет трудно, но попытаться надо. Для этого ввести сменное суточное дежурство в мэрии, и организовать постоянную связь между дежурным и мной…

Ну, и третье. Поскольку киборг постарается всеми путями избегать повторного столкновения со мной, то придется мне самому искать его. Почти как ветра в поле… Если учесть, что мне противостоит машина, предназначенная для совершения диверсий «в тылу врага», то, значит, Супероб в первую очередь будет убивать не всех подряд, а тех, кто возглавляет органы власти, жизненно важные объекты и учреждения связи. Ведь не случайно же он начал свою подрывную деятельность на острове с убийства мэра, шерифа, начальника серверной станции, а вчера добрался и до вдовы Паульзен. Как говорили в одна тысяча девятьсот семнадцатом году большевики в России, сначала следует взять почту, телеграф, электростанцию, а уж затем — Зимний дворец!.. Следовательно, лучший способ действий для меня — это устроить засады и установить датчики обнаружения в непосредственной близости от вышеперечисленных ключевых объектов и субъектов. Но это мы оставим на ночь, потому что едва ли Мимикр полезет что-либо громить белым днем… Вот, кстати, еще одна загадка: почему он предпочитает действовать скрытно, убивая так, чтобы не было свидетелей? Опасается, что кто-нибудь в городке сможет оказать ему отпор? Но это смешно: с учетом его возможностей, Супероба, пожалуй, и заслон-отряд майора Пличко не остановит, со всем его вооружением и тяжелой артиллерией, если киборг рассвирепеет и ринется из окружения напролом! Неужели над ним так довлеет заложенная в его мозг программа, которая предписывает ему действовать исподтишка даже тогда, когда это неоправданно?..

Тут Лигум был вынужден прекратить свои, столь занимательные размышления. Не потому, что зашел в тупик. Просто он уже поднялся на вершину единственного в городке холма, где располагались владения отца Контуша.

Церковь была деревянной и смотрелась снаружи, как на старинной картинке.

Впрочем, уже потом вблизи Лигум разглядел, что для защиты от сырости и пожара доски были покрыты тонким слоем специального консервирующего пластика. Узорчатая чугунная калитка в заборе по всем правилам подделки под старину просто была обязана скрипеть, и хардер, толкнув ее от себя, с удовольствием убедился в этом.

Лигум не очень разбирался в церковно-религиозных обрядах, но, открывая дверь в церковь, был уверен, что его взору сейчас предстанет душный темный зал с закопченными от пламени факелов и свечей стенами и равнодушно-злобными ликами святых, взирающими сверху на неистово молящуюся толпу. А отец Андерс должен размахивать над согбенными спинами верующих дымящимся вонючим… (как называется эта штука?.. впрочем, неважно)… и зычным басом то и дело провозглашать:

«Помолимся, дети мои, за спасение душ невинных, загубленных исчадием ада!»…

Лигум вошел и невольно остановился. Никаких мрачных интерьеров и исступленных фанатиков он не увидел. В церкви было светло, чисто и современно. Как в какой-нибудь интервильской дискотеке. Ковровая дорожка вела по проходу между аккуратными скамьями с высокими спинками к сооружению, напоминающему кабину диск-жокея. Возле стен в красивых позолоченных подсвечниках горели изящные, душистые свечи. Впрочем, их было немного. Как и людей. Лишь слева, у стены, преклонив колени перед портретом, изображающим респектабельного, полного величавого достоинства господина, беззвучно шевелил губами, словно подсчитывая сумму своих налогов, белокурый молодой мужчина в легком светлом костюме, а почти в центре зала на краю скамьи, откинув голову назад и сложив руки на груди, размышлял о чем-то строгий старик, одетый так аккуратно и тщательно, будто прямо отсюда собирался отправиться на дипломатический прием.

— Вы к кому, молодой человек: ко мне или к Богу? — услышал он позади себя женский голос.

Обернувшись, хардер увидел полненькую женщину средних лет, одетую не совсем обычно. Прямо поверх роскошного брючного костюма на ней красовался замызганный передник типа кухонного, а на ногах были протертые почти до дыр домашние шлепанцы. В одной руке у женщины была малярная кисть, пахнущая свежей краской, а во второй дымилась сигарета.

— Не угадали, — сказал Лигум. — Я ищу Яромиру Такзей.

— И зачем это она вам понадобилась? — осведомилась женщина, затушив окурок о рукоятку кисти и аккуратно убрав его в карман передника. — Вы, я вижу, тот самый хардер, который прибыл к нам вчера? Сколько вам лет, юноша? Вы так молоды, что я ни за что бы не поверила, если бы мне сказали, что вы способны убивать!..

— Извините, — сказал Лигум, — но если вы не знаете, где я могу найти госпожу Такзей, то я, с вашего разрешения, пойду. Понимаете, у меня очень мало времени.

— Понимаю, — откликнулась толстушка и с веселым любопытством бесцеремонно оглядела хардера с ног до головы. — Только госпожу Такзей вы уже нашли, потому что это я. Кстати, можете называть меня просто Ярой. Как будто мы с вами старые друзья, понятно? У вас есть подружка? Или хардеры вообще не имеют права любить?

Неужели вы даже ни разу не были в постели ни с одной женщиной?

Лигум внимательно посмотрел на женщину. Судя по всему, она считала, что, во-первых, в общении между незнакомыми людьми нет ничего противоеестественного, а во-вторых — что в любом акте человеческого общении нет и не может быть никаких запретных тем. Этакая напористая непосредственность, граничащая с хамством.

— Я бы хотел с вами поговорить, — сказал Лигум вслух, стараясь избегать каких-либо обращений к своей собеседнице.

— Так в чем дело? Говорите!.. Только давайте сначала присядем, а то я с утра сегодня на ногах да ногах. Затеяла небольшой ремонт в притворе, — пояснила она так, словно хардер обязан был знать, что такое «притвор». — Больше-то некому, пастор, как обычно, шатается где-то, да и не станет он руки свои марать о грязное дело… Вот и приходится самой красить. Да вы садитесь, не стесняйтесь, — подбодрила она замявшегося юношу и, перехватив его взгляд на белокурого мужчину и строгого старикана, добавила:

— Да этих можете не опасаться. Абсолютно безвредны… в том плане, что не любопытны. Молодой, — это Рай Артес, заведующий местным Информаторием. В Бога не верует, это он просто напускает на себя вид заядлого верующего. Ну как он может в Бога веровать, если по ночам всякой чепухой занимается?

— Простите? — не понял Лигум. — Какой чепухой?

— Да мистикой всякой… гадание, вызывание духов… заклинания разные по древним книгам… Ерундой, в общем, и ересью! Пастор уж не раз этому Артесу говорил:

«Выкинь из своей башки всякую чушь!» — а он хоть бы хны!..

— Ну а старик? — осторожно полюбопытствовал Лигум.

— О, это наша ходячая достопримечательность. Папаша Вальдберг, а имечко у него — ни за что не угадаете. Атом! Представляете? В молодости очень активно занимался политикой. Он же из этих… из Второго Поколения Рубежа. Их сейчас совсем мало осталось, вымирают потихоньку. В прошлом году даже какой-то историк к нашему Атому приезжал, все расспрашивал его о событиях семидесятилетней давности. А по части веры папаша Вальдберг — истинный ортодокс! Только водится за ним одна странность… Не молится совсем. Представляете? Придет вот так, каждый день в одно и то же время — они, «рубежники», наверное, все такими педантами были — и сидит как истукан. О чем думает, никто не ведает, но вряд ли молится — слишком горд, чтобы что-то у Бога просить… Так я все-таки не поняла… Вы сами в Бога-то веруете или как?

Лигуму захотелось заткнуть уши, чтобы избежать переполнения мозга болтовней госпожи Такзей. Но он мысленно произнес самую успокоительную формулу аутотренинга, которую только знал, и спросил:

— Скажите, а вы давно в церкви работаете?

— Всю жизнь! — засмеялась Яра. — Сколько себя помню, папаша меня с собой брал.

Он тоже здесь прислуживал, а помер — я на его место пришла… Работы здесь немного, сейчас немногие посещают храмы. Даже те, кто верует. Предпочитают дома сидеть. Вы вот обратили внимание, что у нас на улице народа не видать даже днем?

А знаете, почему?.. Потому что больше половины работают на дому, здесь же почти что одни творческие работники проживают. Место тихое, уединенное, а с помощью компьютера они результаты своего труда переправляют на Большую Землю не выходя из дома. Такие и Богу-то молятся по компьютеру, прости Господи!..

— Значит, вы многих знаете в городке? — невозмутимо продолжал расспрашивать болтливую простушку Лигум.

— Ну, есть за мной такой грех, а дальше что?..

— Мне необходима ваша помощь. Понимаете, в городке скрывается опасный киборг.

Именно он убивает людей, не оставляя от них и следа. Есть все основания полагать, что действует он в обличии одного из ваших сограждан, и пока что не существует научных методов, позволяющих обнаружить андроида… Так вот, я прошу вас обратить внимание на всех тех, кто будет в ближайшее время попадаться вам на глаза. Только вы сможете распознать какие-то аномалии в поведении хорошо знакомых вам людей — а аномалии эти обязательно будут, ведь даже суперробот не в состоянии до мелочей копировать человека. И если что-то привлечет ваше внимание, я прошу вас немедленно сообщить об этом мне. Вот номер моего канала экстренной связи. — Хардер протянул Яре заранее приготовленную головизитку. — Договорились?

Он ожидал водопада слов и потока эмоций, но Такзей, опустив голову, вдруг задумчиво притихла.

— Вас что-то тревожит? — спросил у нее Лигум. — Или вы не согласны?

— Как я могу быть не согласна? — вскинула она на него свои синие глаза. — Будто вы и сами не знаете, что никто не имеет права отказать вам в помощи и содействии!.. Нет, дело не в этом. Я с удовольствием помогла бы вам, но мне… страшно! — Она передернула плечами, будто в зале было холодно. — Предположим, я укажу вам пальцем на кого-то из тех, кто приходит в церковь причаститься, вы примчитесь и… И тогда вы убьете его, хардер?

На этот вопрос невозможно было ответить ложью.

— Возможно. — сказал хардер. — Но убивать я буду не человека, а того кибернетического дьявола, который выдает себя за него.

— А вы так уверены в том, что сможете отделить, как говорит отец Андерс, агнцев от козлищ?.. Вы уверены, что сумеете убить человека, живого, мыслящего человека только потому, что вам показалось в нем нечто неестественное? Да каждый из нас бывает таким неестественным, что его не только за робота — за ходячий труп можно принять!.. Да, конечно, я знаю, что вам позволено многое, а во время выполнения задания — чуть ли не все. Но ведь есть такие вещи, которые не позволены никому, кроме Господа Бога! Вот скажите мне, сколько человек вы уже убили в своей жизни?

Троих? Десятерых? Или счет идет на десятки, сотни?..

Лигум потрясенно молчал. Эта внешне никчемная и беспардонная болтунья каким-то образом сумела проникнуть в самую сокровенную часть его души и откопать там то, что неоднократно мучало и его самого во время приступов самоанализа.

Он с трудом разлепил сухие, пылающие губы и с трудом выговорил:

— Я буду очень рад, если вы откликнетесь на мою просьбу.

Встал и, не оглядываясь, двинулся к выходу.

7

Дорога в городок проходила мимо Траурной Стены. Ее блестящий черный глянец был виден издалека. Не зная сам, зачем, Лигум свернул с дороги и направился к Стене.

Подойдя поближе, он медленно пошел вдоль Стены по песчаной дорожке, рассеянно читая фамилии тех, чей прах был замурован в крошечных ячейках из титановой стали. В городах протяженность Траурных Стен достигала нескольких сотен метров.

Здесь же Стена была пока еще короткой. Дойдя примерно до ее середины, Лигум резко остановился. Под одной из ячеек было выгравировано: «Хардер Лигум». Юноша нахмурился. Изучил ячейку, приблизив лицо к гладкой поверхности. Теперь ему было видно, что надпись была нанесена на сталь совсем недавно, причем поверх старой, предварительно стертой таблички, хотя без специальных режущих инструментов сделать это было бы не так-то просто… Оказывается, и киборгам доступно стремление издеваться над своим противником!..

Лигум подавил желание вытащить из кобуры свой «зевс» и оглядеться по сторонам.

Ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Вместо этого он сделал вид, будто глубокомысленно изучает подписи под ячейками. В зеркальном глянце Стены отчетливо просматривались редкие кустики позади него. Из-за одного из кустиков что-то на миг показалось и тут же пропало. Лигум с облегчением вздохнул.

— Почему ты за мной следишь, Лора? — громко осведомился он, продолжая изучать поверхность Стены.

Кусты смущенно молчали.

— Может быть, ты хочешь посмотреть, как я убиваю людей? — строго вопросил хардер. — Вам что, задали в школе сочинение на тему «Мой любимый герой», и ты решила написать обо мне? Такой, дескать, славный парень этот убийца? Так, что ли?

Кусты наконец раздвинулись, и из них выпуталась девочка с покрасневшим до томатного оттенка лицом. На лбу у нее красовалась свежая царапина.

— Ага, — с удовлетворением констатировал Лигум. — Рад, что мое зрение меня еще не подводит… Мне, конечно, очень приятно ваше пристальное внимание к моей отвратительной персоне, госпожа Лора, но все-таки, чту заставляет вас тратить на хождение за мной по пятам ваше драгоценное время? Хотите набрать как можно больше компромата и опубликовать разоблачительную статью о негодяях-хардерах?

Девочка еще больше покраснела, но с вызовом произнесла:

— Какой же вы глупый! А еще взрослый!.. Да вовсе я за вами не слежу, нужны вы мне даром! Просто шла случайно, а тут вдруг вы стоите!..

— Ладно, ладно, — с пониманием прищурился Лигум. — Влюбились вы в меня, что ли, госпожа?

Это уже, по мнению несчастной, было слишком. Фыркнув, она резко повернулась и скрылась в кустах. Количество царапин на ее лице и голых руках наверняка при этом сразу утроилось.

Стареешь, мысленно сказал себе Лигум. Тебе уже начинают поклоняться, как памятнику… Впрочем, фальшивишь, хардер, и сам это знаешь. Ведь тебе же приятно, что хоть кто-нибудь считает тебя своим кумиром. «Такой славный убийца», повторил он и покачал головой. Сам того не подозревая, ты попал в точку, старина. Вот точное определение для всех нас, хардеров… Можно сколько угодно оправдывать свои действия объективной необходимостью и интересами всего человечества, но в душе ты всегда будешь осознавать себя убийцей. Наверное, раньше подобные чувства испытывали палачи…

Он связался с мэрией и запросил справку о последних происшествиях. По словам дежурного, которого звали Дор Шигин, ничего особенного за последние шесть часов не случилось. «А не особенного?», хмуро осведомился Лигум. «Да так, ерунда всякая!..» — «Например?» — «Да не стоит обращать внимания на всякую чепуху!» — «Ну а все-таки?..» — «Кен Левендорский жалобу на вас в городской совет накатал.

Якобы вы превышаете свои полномочия, грубо нарушаете свободу и права личности, и прочее в таком же духе.» — «Но я не знаю никакого Левендорского. Кто это?» — «Да есть тут у нас один. По профессии — философ, а по характеру — неприятный тип.

Живет в номере триста двадцать пять с одиннадцатилетним сынишкой — из-за мальца, кстати, весь сыр-бор у вас с ним и загорелся… Может, вы просто не придали значения, а Кен раздувает скандал?» — «А в чем, собственно, он меня обвиняет?» — «Будто вы воспрепятствовали его сыну смотреть стереовизор и при этом… гм… слегка повредили аппарат.» — «Ладно, разберемся. Вот что, соберите-ка мне членов городского совета в мэрию к пятнадцати часам. Транслятор работает?» — «Работает». — «Ну и отлично». — «Что, всех-всех собрать?» — «Разумеется, силой никого приводить не надо. Объявите сбор, а там посмотрим. Отбой.».

Лигум запросил у Географа кратчайший маршрут к дому триста семнадцать и стал продираться сквозь заросли винограда.

… Что за бред с этой жалобой? Начинается массовое сумасшествие на почве постоянного страха? Так ведь, вроде бы, никто из местных не воспринимает всерьез мои попытки довести до них правду о Суперобе… Или этот силиконовый боец невидимого фронта, против которого я воюю, начинает проводить в жизнь ту комбинацию, о которой я уже думал, чтобы вбить клин между мной и населением городка?.. Господи, как же заросло у нихздесь все!.. Интересно, почему?.. Не потому ли, что, как говорила Яра Такзей, большинство сидит дома за транспьютерами и дальше своего крыльца не выходит? Если так, то вот она, будущая угроза прогрессу: превращение людей в малоподвижные, заточенные в четырех стенах жилищ существа, общающиеся между собой лишь по средствам связи. Не надо будет ходить никуда на работу — достаточно выполнять необходимые операции с помощью роботов и дистанционных пультов управления из дома. Не надо будет посещать магазины, театры и дискотеки — и хлеб, и зрелища будут доставляться на дом.

Наверное, и знакомиться с девушками тогда будут тоже с помощью компьютеров…

Тут Лигум замер в позе охотничьей собаки с поднятой ногой, потому что до его слуха отчетливо донеслись звуки выстрелов. Насколько он мог судить, речь шла о старинном огнестрельном оружии. Что-нибудь вроде спаренного карабина семьдесят восьмого калибра, способного оставить дырку размером с кулак в груди человека.

Кто-то бойко палил совсем рядом. В том самом триста семнадцатом доме, куда направлялся хардер. Но ведь там были философ-жалобщик и его сынишка!..

В следующий миг, забыв осторожность и все тактические приемы, Лигум перепрыгнул через невысокий заборчик и понесся, круша могучую крапиву, на звуки выстрелов.

На этот раз стреляли уже из автоматического пистолета, и было отчетливо слышно, как пули с визгом рикошетят от каменных стен и уносятся куда-то за горизонт.

Хардер одним прыжком взлетел на террасу и, выхватывая на бегу свой разрядник, влетел ногами вперед в открытое окно домика Левендорского, заранее готовясь к тому, что сейчас придется туго. В том числе и к возможной смерти…

И лишь оказавшись в комнате, откуда раздавались звуки отчаянной стрельбы, Лигум сообразил, в чем было дело. Дело было в том, что мальчик лет одиннадцати, сидя на коврике на полу, с увлечением смотрел по голопроектору, включенному на полную громкость, боевик, шумно прославившийся в конце XX века и до сих пор пользовавшийся спросом среди юношества и подростков, за неимением современных фильмов подобного рода. Хардер забыл название фильма, но смутно припоминал по курсантским временам, что в первой серии киборг, прибывший из будущего, почему-то гоняется за какой-то женщиной, а во второй — наоборот, пытается спасти ее и ее сынишку от кровожадных посягательств робота более совершенной модели.

Сюжет этот вызывал аналогию с тем, что происходило сейчас, да и изображенный в боевике суперандроид был по многим параметрам подозрительно похож на Мимикра, только тот явился в Клевезаль не из будущего, а из прошлого…

В комнате, превращенной проектором в голозал, не обнаруживалось никакого беспорядка и никаких разрушений, которые, несомненно, должны были бы возникнуть при длительной пальбе из всех видов огнестрельного оружия. Здесь стояли диван и несколько кресел, а столик был, очевидно, в данный момент спрятан в стене. На стенах были развешаны старомодные видеограммы: прибой, беззвучно катящий серые, тяжелые валы на скалистый берег… улыбающаяся красивая женщина, идущая по аллее парка прямо на камеру и то и дело поправляющая волосы, которые разлетаются подобно солнечным лучам во все стороны от сильного ветра… Впрочем, кое-какой непорядок все-таки имелся: в углу, на ажурной подставке, красовался обугленный стеревиозор…

Возможно, если бы хардер не успел вовремя спрятать в кобуру свой «зевс», то мальчик уделил бы его появлению больше внимания, а теперь он лишь покосился на него сердито, но продолжал смотреть фильм. Убавить громкость он даже и не подумал.

— Ты здесь живешь? — спросил вкрадчиво Лигум. — Как тебя зовут?

Ноль эмоций. «…Послушайте, мэм, этот андроид прибыл сюда, чтобы убить вас и вашего сына.» — «А что, если мы уедем отсюда куда-нибудь?» — «Бесполезно, мэм.

Этот робот отыщет вас повсюду. Он достанет вас даже под землей…»

— Между прочим, когда взрослые обращаются к тебе, надо отвечать, — назидательным тоном, противным самому себе, заметил хардер. Он украдкой сунул в рот очередной супертаб и опустился на корточки рядом с мальчиком. — Ты один дома?

Мальчик опять покосился на юношу и сердито вздохнул.

— Ну так что, будем говорить или к тебе применить допрос третьей степени? — строго осведомился хардер.

Это подействовало.

— А что это такое? — поинтересовался мальчик, неохотно убавляя звук проектора.

— Третья степень допроса означает применение пыток и физических истязаний к допрашиваемому, который в это время кричит во все горло и пачкает бетонный пол кровью, — пояснил Лигум. — Ну, так как насчет твоего имени?..

Мальчик скупо улыбнулся. Начало знакомства явно показалось ему многообещающим.

— Меня зовут Рил, — сообщил он. — Мой папа — философ Кен Левендорский. Слышали про него?

Лигум замялся.

— Что, и «Концепцию виртуализма» не читали? — спросил мальчик.

— Нет, — чистосердечно признался Лигум.

— Ну ясно! — с презрением процедил Рил. — Откуда вам слышать про разных там философов!.. Вы же — специалист совсем другого профиля. Вы у нас специализируетесь на подавлении свободы воли ближних, не так ли?

— Ты это про что? — спросил Лигум, ошеломленный язвительной иронией, прозвучавшей в голосе мальчика. — Разъясни-ка!..

Рил охотно разъяснил. Не далее, как минут сорок назад он сидел здесь и смотрел по стерео первую часть «Терминатора». Вдруг дверь распахнулась и в комнату вломился человек в бронекомбинезоне, который без лишних слов заорал нечто в том смысле, что никто не имеет права смотреть без его разрешения гнусные допотопные фильмы, да еще включать проектор на такую громкость… На что Рил резонно заметил, что каждая личность обладает свободой воли, а тем более в стенах своего жилища. Уж чего-чего, а из трудов своего отца он кое-что почерпнул — любил ставить в тупик особо неприятных школьных учителей… Тогда человек в комбинезоне взял его двумя пальцами за шиворот рубашки, без особого усилия поднял в воздух, как набедокурившего кутенка, подержал в этом положении, а затем так же легко отшвырнул в сторону — хорошо, что в этой стороне оказался диван…

Потом незваный гость шагнул к стереовизору и нацелил на него указательный палец, словно ствол пистолета. Стереовизор тут же мигнул и сдох, и из него повалил ядовитый дым, который, впрочем, вскоре рассеялся. После чего человек в комбинезоне развернулся на каблуках и мгновенно покинул комнату. Быстрота его движений была такой, словно он испарился… Отец мальчика, который работал в своем кабинете, даже не успел дойти до комнаты Рила. Хорошо еще, что голопроектор был в запасе, а то Рилу так и не удалось бы досмотреть похождения терминаторов…

После этого Рил сделал паузу, явно дожидаясь наводящего вопроса Лигума, но, поскольку его не последовало, то сказал:

— Этим человеком были вы, господин Лигум!

Юноша прикрыл на миг глаза. Все было ясно, как дважды два. После разведки боем Супероб предпочел разыграть позиционную войну с уловками, коварными маневрами и введением в заблуждение местного населения.

— А откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил потом он.

— Да вы же сами тогда сказали: так и так, мол, я, Даниэль Лигум, не люблю, когда у меня под носом смотрят всякую… и так далее. Вы что, действительно ничего не помните или только притворяетесь? Да вы не стесняйтесь, если что. К примеру, если вам вдруг стало стыдно и вы решили таким образом как бы загладить свою вину, так не надо ничего такого… Не лучше ли сказать все напрямик?

А вот это уже ни в какие рамки не лезло. Лигум мысленно сосчитал, сколько в мире людей знают его второе имя. Таковых было три: начальник академии Хардеров, потому что это он дал Лигуму это имя; его личный Наставник — потому что он обращался к нему так, когда хотел похвалить его за что-то; и, наконец, он сам…

Киборг наглядно демонстрировал, как глубоко он способен проникать в подсознание людей.

— А ты, оказывается, не так-то прост, братец, — сказал Лигум.

Мальчик тут же просиял.

— Вы тоже не из простейших, — сообщил он. — Кстати, как это так ловко у вас получилось оторвать меня от пола, а? Может, продемонстрируете?

— Давай лучше я тебе другой приемчик покажу, — предложил хардер. — Вот, например, бей меня кулаком в лицо…

Через минуту боевик был напрочь забыт, а кое-какая мебель оказалась сдвинутой с места. Хорошо еще, что в комнате не имелось ничего драгоценного и хрупкого, кроме большого аквариума, который Лигум и Рил успешно разбили на третьей минуте демонстрации приемов боевых единоборств.

— Так-так, — раздался за спиной Лигума чей-то ледяной голос. — Значит, стереоаппаратуры вам показалось мало, господин хардер, раз вы вернулись, чтобы разгромить в доме — в моем доме — всё, что только можно?.. Рил, а ты почему не зовешь меня на помощь?

В дверях комнаты стоял высокий сухопарый человек сорока с лишним лет с седыми висками и рыбьими глазами. На лице его блуждала сухая усмешка. На шее человека были кое-как нацеплены вирт-очки, а на правой руке красовалась перчатка-джойстик — видно, стеклянный взрыв аквариума отвлек Левендорского от работы.

— Прошу прощения, — пробормотал Лигум, стараясь не глядеть человеку в глаза. — Но я…

— Па, мы с Даниэлем уже сняли все вопросы, — по-взрослому сообщил отцу Рил. — Он уже всё осознал и… давай мы заберем нашу жалобу обратно.

— Да? — осклабился философ. — А стереовизор?.. Ты зря надеешься, Рил, что я буду каждый день покупать для тебя столь дорогостоящие вещи!.. — Он поднял указательный палец джойстик-перчатки и продекламировал, явно цитируя кого-то: — «Люди покупают не вещи — образ жизни!»… Разве можно ежедневно менять образ жизни, малыш?

— Простите, — повторил Лигум. — Я… я возмещу вам неумышленно причиненный мной ущерб. Но только потом… Сейчас у меня слишком много дел.

— Я вижу, — с холодной иронией сказал Кен Левендорский. — Только почему-то ваши дела сфокусированы на моем доме. Второе посещение за последний час… Странно. — Он с сомнением покачал головой. — Впрочем, на вашем примере наглядно можно демонстрировать мнимость великой миссии человечества. Почему-то люди, знаете ли, вбили себе в голову с самого начала, что они предназначены для чего-то великого и высокого во Вселенной. Аналогичным образом сложилось мнение, что вы, хардеры, изначально предназначены для того, чтобы обеспечивать продвижение человечества к идеалам добра и справедливости. Но вся ваша деятельность — я имею в виду не только вас лично — вот уже который год неизменно приводит к скверным последствиям: разбитые аквариумы… поломанные дома… гибель живых существ…

По большому счету, все люди подобны вам, хардерам, только масштаб разрушений, которые они чинят, намного более впечатляющи… Поневоле задаешь себе вопрос: а действительно ли существует эта самая великая миссия человеческого разума, или же он лишь обречен ускорять энтропию и приближение конца Вселенной?

— И как вы сами ответите на этот вопрос? — с интересом осведомился Лигум.

Рил сосредоточенно вылавливал из лужи на полу комнаты хватающих воздух ртом рыбок. Непонятно было, слушает он разговор взрослых или нет.

Левендорский усмехнулся одними губами.

— «Чтобы поставить правильно вопрос, надо знать большую часть ответа», — снова процитировал он. — Правда, сказал это не ученый философ, а писатель Роберт Шекли в двадцатом веке, но сказано очень точно и научно… Сейчас, конечно же, вы спросите, в чем я вижу смысл жизни. Почему-то все люди так устроены, что с врачами беседуют о болезнях, с автомобилистами — о машинах, а с философами — о смысле жизни. Будто этот смысл жизни объективно существует!..

— А по-вашему, нет? — спросил Лигум.

— Что ж, объясните мне, для чего существуете в мире лично вы, хардер. Только постарайтесь избежать всей этой гнилой публицистики о борьбе за добро и справедливость!..

— Пап! — с упреком произнес мальчик. — Ну, пап!..

— Иди погуляй, сынок, — рассеянно посоветовал философ. — Ну-с, молодой человек?

Было в его голосе столько превосходства и презрения, что Лигум впервые за последний год не сумел сдержаться. Чту надо сказать, он отлично представлял — уроки Наставника не прошли даром.

— До тех пор, пока существует человечество, оно будет неизбежно сталкиваться с экстремальными ситуациями: стихийными бедствиями, катастрофами, преступлениями, войнами и конфликтами не только на Земле, но и в иных мирах… Это значит, что, каким бы хорошим и добрым ни стал Человек вообще, всегда найдутся факторы, которые будут угрожать его безопасности. Именно поэтому, отказавшись от содержания регулярных армий, сообщество земных наций было вынуждено учредить специальный отряд хардеров, — начал юноша. — И лично мне плевать, как и против кого я сражаюсь! Для меня важнее другое — я нужен людям! Да, моя профессия чаще всего связана с грязью и кровью — чужой кровью, но поймите вы наконец: мы, хардеры, такие, какими вы хотите нас видеть! Простите за сравнение, но иногда вы, люди, напоминаете мне римлян, глазеющих в цирке на то, как гладиаторы-смертники сражаются с дикими зверями и друг с другом. Вы так презираете этих грязных бойцов, и вас тошнит от хладнокровно распоротых животов и раскроенных черепов, но они нужны вам, чтобы доставлять вам садистское наслаждение, потому что на фоне их, негодяев, вы можете любоваться собой: ах, какой я хороший, какой я славный! А убийца, по-вашему, славным быть не может!..

В этом месте Лигум с горечью осознал, что слишком далеко зашел в своем монологе и что перебарщивает в пылу с обвинениями и сравнениями, но остановиться ему было очень трудно. Левендорский перебил его:

— А вы, конечно же, хотели бы, чтобы вас все любили и лелеяли, не так ли? Нет уж, дорогой мой, так в жизни не бывает!.. И потом, всё относительно. Да, вы, возможно, нужны, но нужны-то вы не всему человечеству, а кучке политиков и людям, обладающим реальной властью. А мне, например, вы совсем не нужны и никогда нужны не будете!..

Он резко повернулся и вышел из комнаты.

Взгляды Лигума и Левендорского-младшего встретились, и Рил с непонятной гордостью спросил:

— Хотите, я подарю вам что-нибудь из папиных книг? Почитаете, когда время будет… А иначе спорить с ним бесполезно!

— Нет, — сказал Лигум. — Не хочу.

Он уже повернулся, собираясь уходить, как вдруг Рил спросил его:

— Скажите, а как стать хардером?

Это было даже больно, потому что напоминало о том, чего стараешься не вспоминать. Однако Лигум все-таки превозмог себя.

— И не пытайся, малыш, — сказал он, не глядя на мальчика. — Хардерами не становятся — ими рождаются…

И это признание было не высокими словами-пустышками, а чистой правдой.

8

Солнце стояло высоко. Школьные занятия, наверное, уже закончились, потому что Лигуму то и дело попадались на глаза кучки детей. Они были заняты вовсе не беготней, прятками, лазанием по деревьям и потасовками, как делают дети во всем мире, когда у них выпадает хотя бы несколько минут свободы без контроля взрослых. Клевезальские дети о чем-то тихо беседовали, собравшись тесным кружком. Кое-кто из них, нахлобучив на лоб забрало вирт-шлема, сосредоточенно блуждал по виртуальному пространству, и до своих сверстников ему не было абсолютно никакого дела. Другие, закрыв глаза, самозабвенно отдавались прослушиванию турбозвучков, и Лигум сильно сомневался, что они слушают, скажем, лекцию по теории систем. Нет, судя по ритмичному притопыванию или качанию нижних конечностей владельцев турбозвучков, слушали они музыку, причем отнюдь не классику…

… Теперь понятно, откуда берутся в мире такие умненькие кены левендорские — начитанные, все знающие, вернее, думающие, что все знающие и умеющие. Прогресс человечества, конечно, хорош, но есть и у него свои отрыжки. Например, лишение детей нормального детства с его прелестями и радостями… Нет, одернул он самого себя, ты все-таки стареешь, Дан, раз начинаешь ворчать по поводу прогресса. С чего ты взял, что эти дети лишены радости? Может, им интереснее не носиться как угорелым, а заниматься самосовершенствованием и самовоспитанием?..

Тебя-то вот воспитывали заботливые Наставники и учителя, потому что хотели сделать из тебя супермена во всех отношениях, особенно — по части морального облика. И теперь ты способен разгрызть, как пустой орех, любую этическую задачку. Например, стуит ли оповещать местное население о способности Супероба к мимикрии? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд, потому что гласность — это хорошо, но, в соответствии с законами системологии, избыток информации так же вреден, как и ее нехватка. В последнем случае рождаются сплетни и слухи, а в первом — возможна неверная интерпретация фактов из-за неспособности выделить главное в потоке данных… Так и в нашем случае: если люди будут знать, что робот-убийца может «надеть» на себя внешность любого человека, что он обладает телепатическим блоком, то это, с одной стороны, заставит жителей Клевезаля постоянно быть начеку: ведь теперь любой, даже очень хорошо знакомый человек может оказаться на самом деле киборгом. С другой же стороны, это может привести к тому, что люди станут бояться друг друга, а история учит, что всякая человекофобия ни к чему хорошему не приводит… Лично тебе, конечно, было бы выгодно, чтобы люди знали о том, чту их подстерегает, тогда у тебя было бы много союзников, но если из-за этого пострадают невинные люди, то это будет непростительной для тебя ошибкой…

Так ничего и не придумав, Лигум подошел к домику учителя Лингайтиса и поднялся на крылечко с резными перилами. На звонок никто не откликнулся, но потом хардер заметил, что входная дверь чуть приоткрыта, и вошел внутрь. В домике было чисто и уютно, чувствовалась женская рука. Отчетливо пахло выпечкой, видно, хозяйка занималась на кухне стряпней. Где-то еле слышно играла музыка. Мир и спокойствие царили в доме, но никого из хозяев не было видно.

— Есть здесь кто живой? — шутливо осведомился громко хардер. — Райтум, вы дома?

Эй, хозяева, откликнитесь непрошеному гостю!..

Но никто и не думал ему откликаться или спешить навстречу. Недоброе предчувствие пробежало юркой, холодной ящерицей по позвоночнику Лигума. На всякий случай вытащив разрядник из кобуры, он осторожно двинулся по коридору вглубь домика, прижимаясь спиной к прохладной стене из пенобетона.

В рабочем кабинете учителя, располагавшемся в конце коридора, было много всякой аппаратуры. Компы-серверы, радиомодемы и телефаксы виднелись повсюду. Посередине этого приборного изобилия высился массивный письменный стол с полкой для книг и дисков, за которым в кресле, сложив руки на груди и воззрившись укоризненно на Лигума, восседал врио мэра.

— Извините, Райтум, — сказал хардер, закрывая за собой дверь, — но я звонил, и мне никто не ответил, а дверь была открыта, и я вошел…

И тут он заметил, что продолжать объяснения бесполезно, потому что учитель его явно не слушал. Взгляд его был слишком пристальным, но смотрел он не на юношу, а куда-то в пространство. Лигум подошел к столу и увидел всё.

Причина смерти Райтума Лингайтиса была очевидна, потому что весь живот и ноги у него были обильно испачканы кровью, будто он облился жидким вареньем. Его убили ударом ножа в живот, и внутренности наполовину вывалились ему на колени. Зрелище было не для впечатлительных. Хорошо, что я первым его обнаружил, подумал хардер.

Он представил, как совсем недавно — кровь еще не успела свернуться — дверь кабинета, где работал учитель, открылась, и в комнату вошел Супероб в обличии того, кого Лингайтис хорошо знал. Обмен парой ничего не значащих фраз — чтобы выиграть время, необходимое для приближения на расстояние вытянутой руки, а затем — точный, почти хирургический ножевой удар в живот…

Но почему киборг так смело орудовал под носом у жены Лингайтиса?..

Не успев додумать эту мысль до конца, хардер выскочил из кабинета и бросился по коридору, бесцеремонно распахивая все двери и заглядывая в комнаты. О том, что Супероб может притаиться за одной из таких дверей в засаде, юноша уже и не думал. Он даже желал, чтобы киборг напал на него — тогда бы Лигум постарался уже не упустить его, даже если для этого потребовалось бы умереть тысячу раз!..

Ни в одной из комнат жены Лингайтиса не оказалось. Хардер нашел ее на кухне. Она лежала между холодильником и автоматической плитой. Голова ее была размозжена чем-то тяжелым. Скорее всего, молотком для отбивания мяса, который валялся тут же. Крови под женщиной успело натечь так много, что Лигум поскользнулся, войдя в кухню, и чуть не растянулся в кровавой луже.

Он аккуратно отключил из розетки включенную линию доставки товаров, оглядевшись, сдернул со стола скатерть и накрыл ею скорченную в крови хрупкую фигурку в домашнем переднике в красный горошек. Потом вернулся в кабинет, предварительно захватив из спальни простыню, чтобы проделать то же самое с телом учителя.

Сделав в какой-то момент неосторожное движение, он вляпался рукой в кровь и вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит сзади. Стараясь не подавать виду, он медленно-медленно достал из-под мышки испачканной в крови рукой разрядник и только потом резко повернулся.

В дверях кабинета стояла и остановившимися глазами смотрела на него девочка с пачкой комп-дисков под мышкой. Лицо ее было таким, что Лигум не сразу узнал в ней Лору.

— Лора, — сказал он тихо. — Тебе сюда нельзя, понимаешь?

Но она его не слушала. Диски выскользнули у нее из-под руки и раскатились по полу. А потом она повернулась и выбежала из кабинета.

— Лора! — крикнул ей вслед Лигум. — Это не я их убил, слышишь?!..

Но ее в домике уже не было. Вряд ли она расслышала его крик. А если даже и расслышала — вряд ли поверила. Еще бы!.. Кто же поверит в невиновность человека, принадлежащего к касте благородных убийц, который стоит над трупом и сжимает в руках, испачканных свежей кровью, устрашающего вида оружие! Тут не то что ребенок — взрослый и то испугается, если он, конечно, не хардер…

Лигум скрипнул зубами. Теперь он понял дьявольский замысел своего кибернетического врага. Сделав вывод о том, что юношу невозможно убить обычным путем, Супероб решил нейтрализовать его по-другому. Он задумал скомпрометировать хардера в глазах людей и таким образом добиться того, чтобы жители городка не только перестали доверять Лигуму — чтобы они боялись и возненавидели его. В этих условиях хардеру пришлось бы очень трудно выполнять свою миссию. А потом, когда робот посчитает, что нанес Клевезалю невосполнимый ущерб, он прорвет кольцо заслонов и уйдет дальше…

Вот тебе и ответ на вопрос, нужно ли ставить в известность людей о суперспособностях Мимикра, сказал мысленно он себе. Другого выхода теперь нет…

Неверными шагами он вышел на крыльцо и вызвал на связь дежурного по городу.

— У меня к вам просьба, — сказал он, когда дежурный, которого звали Дор Шигин, откликнулся. — Соберите городской совет в мэрии в пятнадцать часов. Постарайтесь обеспечить стопроцентную явку…

— Н-ну, я попробую, — неуверенно сказал Дор. — А что прикажете говорить, если будут спрашивать, зачем их собирают?

— Во-первых, я хочу выступить перед ними. А во вторых…

— А во-вторых?

— А во-вторых, им надо будет избрать нового исполняющего обязанности мэра.

— Что-о? — протянул дежурный, и Лигум представил себе, как в этот момент у Шигина округлились глаза.

— Лингайтис погиб, — кратко сказал Лигум. — Кстати, на меня там жалоб больше никаких не было?

— Да нет пока, — выдавил потрясенный Дор. — Значит, убили Райтума? Эх, беда-то какая!.. Как теперь жене об этом сообщить? Она же не переживет!..

— Жена его тоже мертва.

Дежурный вообще потерял дар речи. Когда он вновь обрел его, то спросил вовсе не то, что ожидал от него хардер:

— А почему вы сказали «кстати», когда спрашивали про жалобы?

— Да как-то само собой вырвалось, — солгал Лигум.

9

В пятнадцать часов в зале заседаний мэрии собралось ровно двенадцать человек.

Лигум прикинул в уме. Меньше пятидесяти процентов от состава городского совета.

Были среди собравшихся уже знакомые хардеру Куста Бальцанова и паромщик Язеп Бажора, пастор Контуш с Ярой Такзей, Рас Лехов и бармен-менеджер Альб Мольчак, мастер Зи Ривьерин и Альда Мавраева. В сторонке Рай Артес тихо беседовал с миловидной молодой женщиной примерно на седьмом месяце беременности. Это была его жена, библиотекарь Леда Артес. Сборище завершали «ходячая достопримечательность» Атом Вальдберг и человечек, то и дело оглядывающийся на всех присутствующих с каким-то немым вопросом в глазах. Лишь после заседания Лигум узнал, что это был некто по имени Мод Зегжда, представитель касты комп-программистов, коих в городке было больше половины от общего количества трудоспособного населения. Время от времени в зал заглядывал, а потом вновь исчезал в полумраке коридора дежурный по городу, он же хранитель Траурной Стены Клевезаля Дор Шигин — оказалось, что он тоже входил в состав совета.

… Ладно, спасибо, хоть столько пришло. Могло быть и хуже. Интересно, присутствует ли среди них сейчас в чьем-нибудь обличии Супероб? Если киборг маскируется под одного из жителей городка, мимо него не должна была пройти информация о сборе в мэрии, созванном по инициативе хардера. А раз так — значит, он должен был пожелать присутствовать лично на этом мероприятии. Только вот как его «вычислить»?.. Что ж, посмотрим, удастся ли киборгу сыграть свою роль так безупречно, чтобы никто из настоящих клевезальцев не обратил внимание на его неестественное поведение. А самое главное, как он отреагирует на одну мою «домашнюю заготовку»?

Лигум прошел во главу длинного стола и поднял руку, требуя внимания.

— Я собрал вас, господа, с одной-единственной целью, — сказал он. — В связи с чрезвычайными событиями, происходящими в последнее время в вашем городе, необходимо, чтобы вы, члены органа общественного самоуправления Клевезаля, ясно представляли сложившуюся обстановку и могли бы разъяснить существующую опасность любому горожанину…

После этого вступления он сделал паузу и пустился рассказывать о Суперобе. Он говорил о том, как киборг сумел вырваться на свободу из подземелья, перебив при этом научную экспедицию во главе с самим Рюноскэ. Он пересказал донесения и докладные записки о том, как андроид прорывался сквозь кордоны и заслоны — без единого выстрела, но каждый раз бесшумно отправляя на тот свет от десяти до двадцати процентов личного состава блок-подразделений. Он даже изложил вкратце те сплетни и слухи, которые ходили о Суперобе. В частности, некоторые утверждали, что в распоряжении робота есть некий фибриллятор, с помощью которого можно запросто и очень чисто убить любого человека. Достаточно лишь нажать кнопку, и УКВ-излучение окажет губительное резонансное воздействие на сердца всех, кто находится в радиусе трех метров. Данные не подтверждены, хотя среди погибших при встрече с Суперобом действительно имелись те, у кого причиной смерти стала мгновенная сердечная недостаточность. Утверждали также, что робот изготовлен с таким запасом прочности корпуса, что даже когда однажды по нему проехал средний джамп-танк весом в двадцать тонн, киборг только был вмят в почву, но как ни в чем не бывало поднялся и двинулся дальше. Данные также не подтверждены по той простой причине, что до сих пор нет ни одного человека, который остался бы в живых после встречи с Суперобом. Про совсем уж фантастические версии (например, будто бы киборг обладает способностью чуять волны страха, исходящие от людей; что он — невидимка; что на самом деле он — никакой не киборг, а инопланетный пришелец, потерпевший катастрофу и решивший, что в этом повинны земляне) Лигум рассказывать собравшимся не стал: зачем нагонять на людей страх посредством неподтвердившейся информации?..

Потом он рассказал всё, что случилось с ним с той минуты, когда он высадился с парома на берег Клевезаля. При этом он постарался ничего не скрывать от членов горсовета. В том числе и то, что «эпидемиологи» на джампере-амбуланции являются на самом деле агентами научно-технической спецслужбы и проверяли жителей города не на предмет наличия в их организме мнимых вирусов, а чтобы обнаружить среди них замаскированного киборга (при этом среди людей, сидевших за столом, прокатился легкий ропот).

Наконец, Лигум сказал:

— В результате, можно сделать вывод о том, что в настоящее время в городе действует киборг, представляющий огромную опасность для людей. Он выполняет заложенную в него программу по выведению из строя наиболее важных общественных объектов: органов управления, энергоснабжения, средств и учреждений связи, а также по физическому уничтожению людей, причем в первую очередь тех, кто занимает ключевые посты в управлении населенными пунктами. Не случайно поэтому, что свою диверсионно-терро-ристическую деятельность в Клевезале он начал с убийств шерифа, мэра и тех, кто впоследствии исполнял его обязанности; начальника серверной станции, с выведения из строя связи города с внешним миром… Робот-диверсант оснащен холодным и прочими видами оружия, которые вмонтированы в его корпус. Но главная его опасность таится не в этом.

Неизвестные инженеры конца прошлого века воплотили в Суперроботе свои гениальные идеи, и теперь он обладает возможностью использовать для маскировки облик любого человека. Нечто вроде мимикрии, только на более высоком уровне… Причем киборг воспроизводит внешность не только того, с кем он встречался лично. Благодаря особым устройствам, он способен считывать образы из мозга человека и воспроизводить их с точностью до мельчайших деталей. Именно этим объясняется тот факт, что ему удавалось успешно миновать самое тесное кольцо окружения и подкрадываться даже к самому бдительному охотнику. Кто же будет стрелять в хорошо знакомого или близкого человека?..

Лигум сделал паузу, чтобы облизнуть пересохшие губы, и обвел взглядом людей за столом. Как ни странно, его слушали внимательно и не перебивая. Только губы Альба Мольчака кривила тщательно скрываемая усмешка.

— Теперь о том, что нам необходимо предпринять, — продолжал хардер. — Во-первых, с учетом того, что Мимикр, если можно так назвать нашего противника, расправляется в первую очередь с людьми, занимающими особое положение в обществе, необходимо лишить его этой цели.

— И как же вы предлагаете это сделать? — спросила Бальцанова.

— Очень просто. С этой минуты я объявляю о приостановлении деятельности городского совета.

— Что? — вскочила председатель совета. — Вы в своем уме, молодой человек? А кто будет руководить городом? Один мэр?

— Нет, — спокойно ответил Лигум. — Вы забыли, Куста Людвиговна, что в условиях чрезвычайного положения хардеры обладают самыми высокими полномочиями. И я готов принять управление вашим городом на себя.

— Вы уверены, что справитесь с этой задачей? — настаивала Бальцанова. — Ведь вы так…

Она не закончила фразу, но Лигуму было ясно, что она хотела сказать. «Ведь вы так молоды!»…

— Для хардера не существует возраста, — повторил он слова своего Наставника. — Каждый из нас способен выполнить любую задачу.

Бальцанова хотела добавить еще что-то, но сидевший рядом с ней пастор Контуш положил успокаивающе свою ладонь на ее руку, и она закрыла рот, поджав губы.

— Во-вторых, — продолжал Лигум, — предлагаю населению города принять определенные меры предосторожности. Например, держаться по возможности группами по несколько человек, и ни в коем случае не оставаться в одиночестве. Поймите, что киборг нападает в основном на одиночек…

— Вы хотите сказать, что этот самый робот, о котором вы так много распространялись перед нами, не решится напасть на двоих-троих мирных жителей, которые никогда в жизни не держали оружия в руках? — перебил хардера Альб Мольчак. — Кстати, об оружии… Уж не палками ли вы предлагаете нам защищаться?

Ведь больше ничего в городе нет.

Менеджер Клуба был прав. Если бы Супероб решил нападать на людей в открытую, то ему противопоставить было бы нечего. Но в то же время юноша втайне был уверен в том, что даже если бы жителей Клевезаля вооружили самым современным оружием, они все равно не сумели бы защититься от робота. Вместо это, скорее всего, они перебили бы друг друга…

— К сожалению, господа, — сказал он вслух, стараясь не глядеть на Мольчака, — возможности обеспечить вас оружием нет. Прошу правильно понять Большую Землю: дело не в том, что вам не доверяют, а просто-напросто ни одно из существующих вооружений не поможет обычному человеку справиться с киборгом. Именно поэтому меня и прислали к вам… И еще одна проблема, о которой я не могу не предупредить вас. В последнее время Мимикр активно эксплуатирует мой образ для того, чтобы скомпрометировать меня перед жителями города… — Он вкратце рассказал об инциденте в доме Левендорских. — Можно сделать вывод, что он стремится добиться вашего отрицательного отношения ко мне. Поэтому прошу вас: не доверяйте своим глазам, если встретите меня. Давайте договоримся так.

«Я-настоящий» в какой-то момент разговора буду совершать нелогичные поступки.

Например, подмигивать своему собеседнику левым глазом. Или что-нибудь в этом роде. Едва ли андроид додумается сделать то же самое. Скорее, он, наоборот, будет стремиться действовать как можно более разумно, потому что, по его мнению, именно разумность является основным признаком человека…

Если кто-то из них — Мимикр, то грош цена твоей топорной хитрости, хардер, думал тем временем Лигум. Слушает Супероб сейчас тебя и посмеивается внутренне: давай-давай, мол!.. Если он вообще способен посмеиваться, конечно. Только он зря радуется, потому что впереди его ждет ба-ольшой сюрприз! Посмотрим, как он тогда вывернется!..

— Вот то, что я хотел сказать вам, а в вашем лице — всем остальным жителям города, — закончил он свой монолог. — У кого есть вопросы?

Люди, сидевшие за длинным столом перед ним, переглядывались и перешептывались, но вопросов к Лигуму не последовало.

— Может быть, кому-то что непонятно? — спросил хардер. — Так давайте вместе разберемся, только постарайтесь не затягивать прения… Ведь пока мы тут с вами сидим, возможно, Мимикр готовится убить еще кого-нибудь!

Ловушка, скрытая в его словах, сработала. Первым не выдержал Зи Ривьерин. Он порывисто вскочил и объявил:

— Не знаю, как вам, а мне некогда болтовней заниматься! Меня там срочный заказ еще ждет, до вечера надо одну лодку доделать, да и… семья у меня не маленькая.

Жена и двое мальчуганов, вы же знаете. Так что — я пошел!

— Постойте, — задержал его Лигум. — Хотел бы попросить вас еще об одном небольшом одолжении, господа. Надеюсь, вас это не очень затруднит… В холле мэрии наши мнимые «эпидемиологи» развернули свою аппаратуру по моей просьбе, и каждый из вас должен пройти небольшой экспресс-анализ. Можете не опасаться, это всего лишь что-то вроде рентгеновского снимка…

— Это что, экзамен на человечность? — ехидно осведомился Альб Мольчак, тоже поднимаясь из-за стола. — А вы не боитесь, юноша, что если робот сейчас замаскировался под одного из присутствующих в этой комнате, то он может испугаться и наделать массу глупостей? Ровно столько глупостей, сколько нас здесь собралось, а? А лично мне вовсе не хочется погибнуть по чьей-то глупости!

Его едкое замечание возымело неожиданный эффект: в зале заседаний воцарилась на минуту тяжелая тишина, а Лигум ощутил, как рукоятка «зевса» огнем жжет левую подмышку.

— Мне кажется, что роботы в принципе не способны на глупости, дружище Альб, — прогудел Рас Лехов, отвечая на вопрос Мольчака вместо Лигума. — К тому же, наш юный друг наверняка предусмотрел эту возможность, не правда ли, Лигум? — Хардер наклонил голову. — Ну вот, видите!..

Это и был тот самый сюрприз, который заготовил своему противнику хардер. Если бы Мимикр решил сейчас раскрыться и умертвить всех, кто сидел в зале, то ему это удалось бы без проблем, но тогда сработал бы искейп Лигума, и минипрыжок во времени позволил бы хардеру не только расправиться с киборгом, но и уберечь от гибели остальных.

Мышцы Лигума были напряжены до судороги в готовности мгновенно перейти к действию после смерти и воскрешения, но секунды текли одна за другой, а в зале заседаний ничего не происходило.

— Вся эта бодяга напоминает мне один анекдот, — раздался вдруг в наступившей тишине грубоватый голос патера Контуша. — Два монаха играют партию в бильярд, и один из них мажет и непристойно выражается вслух. Его напарник с упреком говорит: «Послушай, нельзя так ругаться, Бог всё видит — накажет!» — «Да промазал!», в сердцах отвечает первый, и они играют дальше. Первый монах опять мажет и снова ругается еще сквернее прежнего. Второй монах ему опять напоминает о том, что Господь не дремлет. Они продолжают играть, и тут первый монах выражается в третий раз… что-то вроде «Ё-моё! Промазал!»… Внезапно раздается гром небесный, сверкает ослепительная молния, и монах падает замертво. Но не тот, который неприлично ругался, а его богочестивый напарник. И на вопрос любителя непристойностей: «Как же так, Господи?» — раздается с небес глас Божий:

«Ё-моё, опять промазал!»…

В зале раздался дружный смех, и даже Куста Бальцанова улыбнулась, только Альда Мавраева с досадой воскликнула:

— О, господи, отец святой, вечно вы со своими анекдотами!

— Естественно, со своими, — огрызнулся, приглаживая свою пышную шевелюру, патер Контуш, — ведь другие вечно — с чужими!..

Тем не менее, юмор представителя церкви разрядил атмосферу, и члены совета один за другим потянулись к выходу. Только Бальцанова продолжала сидеть, непримиримо поджав губы, словно ожидая, что Лигум вот-вот скажет: «Да бросьте вы, я же пошутил!»…

Хардер последовал в холл за Мольчаком и остальными «отцами города». Сердце его билось учащенно. Наступал решающий момент в игре. Либо робот сейчас будет раскрыт, либо он действительно защищен от обнаружения с помощью приборов, либо… либо он так и не решился явиться в мэрию. Но даже если Пит и Тим, которые успели смонтировать в холле передвижной вариант своей спецустановки, и выявят киборга, то, по договоренности с Лигумом, они не подадут вида, чтобы не вспугнуть его. Разбираться с Мимикром хардеру лучше один на один, чтобы застать его врасплох. Именно поэтому условным сигналом для Лигума должны были быть слова «эпидемиологов»: «Всё прекрасно, проходите», а по отношению к остальным должна применяться любая другая фраза в этом смысле…

Первым двинулся на проверку вовсе не судостроитель Ривьерин, хотя он и вышел первым из зала, а Рас Лехов. Толстяк вперевалочку прошествовал через большое овальное кольцо детектора, напоминающее установку для обнаружения оружия и взрывчатки, которую использовали в аэропортах в те времена, когда в мире еще существовали государства, границы, таможенные службы и террористические организации. Пит и Тим, одетые в отстиранные добела халаты и даже гладко выбритые, наблюдали, стоя по обе стороны от детектора, за показаниями приборов.

Лигум впился взглядом в выражение их лиц, но ничего на них не прочел.

Обыкновенные «морды ящиком», как он их заранее и инструктировал. Молодцы, спецслужбовцы!..

«Молодцы» оторвались от приборов, чтобы сообщить Лехову: «Все хорошо, гсоподин супервайзер».

Следующим к установке прошел Альб Мольчак. Третьим оказался, наконец, Зи Ривьерин. И каждому из них Пит или Тим буркали «Нормально» или «Порядок!».

Держась прямо, как гвоздь, через кольцо поплелся Атом Вальдберг, опираясь на старомодную трость с набалдашником, и хардер напрягся особенно, потому что именно в трости у Супероба могла скрываться какая-нибудь штучка. Однако и «ходячей достопримечательности Клевезаля» техники сообщили: «Отлично, папаша!»…

— Господин хардер, — тронул вдруг кто-то Лигума за рукав сзади, и он обернулся.

Позади него стояла Яромира Такзей. По лицу ее было видно, что она сгорает от нетерпения. Хардер вспомнил о том, что просил ее сообщить о любом подозрении в отношении действий или поведения других людей, и внутренне обрадовался:

«Наверняка она заметила что-то неладное в ком-нибудь из присутствующих!»…

Но церковная служка горячо прошептала ему на ухо:

— Скажите, а от этой штуки, случайно, не выпадут потом волосы?..

Через четверть часа выяснилось, что попытка Лигума выявить киборга среди членов совета была бесплодной. Ни один из людей, присутствовавших на заседании в мэрии, не был опознан как нечеловек.

10

До вечера Лигум успел обойти все мало-мальски важные объекты в Клевезале. А именно — серверную станцию, судоверфь, причал, Информаторий и библиотеку, и, наконец, Клуб. Везде он беседовал с людьми, пытаясь установить, кто из них заметил что-нибудь подозрительное. Информации о Суперобе было, как и следовало предполагать, ноль целых, ноль десятых…

Затем он вернулся в мэрию, где побеседовал о том, о сем с дежурным. Вопреки своей профессии, Дор Шигин оказался неисправимым оптимистом. Он бодренько растолковал хардеру, что, рано или поздно, киборгу по кличке Супероб придет конец, потому что, как известно, даже машины способны допускать ошибки. Тем более, что если учесть темпы, с которыми осуществлял свою подрывную деятельность робот, ему потребовалось бы, по крайней мере, года два, чтобы изничтожить под корень все население города. А за это время ученые всей планеты, по мнению хранителя Траурной Стены, наверняка что-нибудь придумают против этой «ходячей кучи микросхем»!..

Лигум выслушал своего собеседника скептически и, как вскоре оказалось, небезосновательно. Буквально на полуслове Шигина прервал коммуникатор, и чей-то панический голос сообщил, что убит местный врач Фил Маркоч. Хардер кинулся к дому номер сто семнадцать, где проживал покойный доктор.

Фил Маркоч оказался пожилым человеком щуплого телосложения. Он лежал в зарослях крапивы, не дойдя до своего дома всего каких-нибудь пятидесяти метров, и горло его было перерезано чем-то острым. Скорее всего, это был вибронож, который уже довелось испытать на себе хардеру.

Беседа с заплаканной супругой покойного ничего не прояснила. После пяти часов доктор пошел совершить ежедневный обход тех своих пациентов, которые требовали его опеки. По свежим следам удалось установить, что он посетил, в частности, человек десять изтрадиционного набора «хроников», «сердечников» и «почечников».

Для себя Лигум отметил, что среди пациентов Маркоча были и некоторые члены городского совета — например, Атом Вальдберг, которого врач наблюдал единственно по причине возраста, — а также муж Кусты Бальцановой, страдавший сахарным диабетом…

Ввиду отсутствия других сведений и возможности провести тщательную экспертизу (Пит и Тим успели опять нализаться этилового спирта, коего у них, видимо, имелся определенный запас для обслуживания сложной аппаратуры «амбуланции»), и без того короткое следствие по этому делу пришлось до утра свернуть, и хардер вернулся в мэрию.

Блуждать вторую ночь подряд по городку в тщетной надежде засечь киборга он не собирался. Супероб явно изменил свою тактику и теперь перешел от сокрытия следов своего преступления к более открытым убийствам. Пора было и Лигуму менять тактику. И он сделал это. Еще днем хардер позаимствовал из арсенала «эпидемиологов» комплект особо чувствительных датчиков-«невидимок» и скрытно установил их на тех объектах, где, как он полагал, должен появиться под покровом ночи противник. Теперь оставалось лишь засесть в одном из кабинетов мэрии со специальным приемником и ждать. Что хардер и сделал. Заодно он на всю катушку использовал предоставившуюся ему возможность поразмышлять о последних событиях.

… Интересно, за что киборг убил местного эскулапа? Уж кто-кто, а медицинский работник вроде бы не относится к особо важным субъектам в масштабе городка. Во всяком случае, есть личности и поважнее его. Например, председатель горсовета.

Или хотя бы заведующий серверной станцией, одним из жизненно важных объектов, с помощью которого поддерживается сообщение между городком и Большой Землей.

Оборви эту ниточку — и Клевезаль будет полностью отрезан от остального человечества, твори здесь что хочешь… Значит, либо мои представления о важности объектов и субъектов не совпадают с оценкой робота, либо доктор Маркоч был убит по чистой случайности, подвернувшись киборгу под руку в самый неподходящий момент. Либо врачу каким-то образом стало известно, под чьей «маской» скрывается Супероб. Это могло произойти во время посещения им больных, требующих медицинского контроля, и тогда киборг дал Маркочу удалиться, а потом нагнал его в безлюдном месте и прикончил… Но тут мы уже вступаем в область гадания на кофейной гуще.

… Вот что. Давай-ка еще раз обмозгуем итоги сегодняшнего заседания совета.

Согласись, что интроскопная проверка тех, кто откликнулся на твой призыв явиться в мэрию, оказалась не такой уж безрезультатной. Не случайно в науке говорится: отсутствие результата при проведении эксперимента — тоже результат. В данном случае, например, тот факт, что аппаратура не справилась с задачкой выявления робота среди людей, может свидетельствовать о том, что либо Супероб действительно не рискнул заявиться в мэрию, либо он оснащен такими устройствами, которые могут нейтрализовать попытку просветить внутренности киборга рентгеновским излучением. Что-нибудь вроде непроницаемого экрана, гасящего все электромагнитные поля, которые создает электроника киборга. И вдобавок к этому создание дезинформационной картинки на экране анализатора, где будут исправно виднеться сердце, легкие и прочие внутренние органы, которые положено иметь каждому приличному человеку…

… Так, первый вариант отбросим, он нас сейчас не интересует. Рассмотрим вторую возможность: киборг все-таки был на заседании совета, но технически переиграл Пита и Тима по всем статьям и ушел необнаруженным. Но ведь, кроме техники, есть и другие критерии выявлении не свойственных человеку признаков. В частности, человеческая наблюдательность. Отправляясь на встречу со мной в облике кого-то из членов совета, киборг должен был так точно играть свою роль, чтобы его нельзя было даже заподозрить в недостоверности. Тем более, он знал, что после нашей памятной встречи в домике вдовы Паульзен я буду в каждом встречном подозревать его, Супероба… Но если так, то имитация эксплуатируемого роботом образа должна была быть стопроцентной по всем параметрам, а не только по физиологии. Чем, например, отличается любой двойник от оригинала, если свести их в очной явке для опознания? Да, внешне он ничем не отличается от того, под кого подделывается. Он может скопировать манеры поведения, привычки и жесты того, кого имитирует.

Двойник способен даже воспроизвести наиболее яркие черты характера оригинала, но любой сторонний наблюдатель без труда отличит подделку от настоящего индивидуума, если двойник заговорит. И дело вовсе не в тембре голоса или интонации, которые тоже можно имитировать, то есть не в том, как человек говорит, а в том, чту он говорит…

Значит, в нашем случае, робот, чтобы иметь гарантию того, что его не разоблачат, должен был сидеть будто набрав в рот воды. А теперь вспомни, кто не произнес ни одного слова за все время заседания.

Паромщик Бажора. Ну, из этого мрачного типа вообще не вытянуть ни слова. Кстати, его образ идеально подходит для использования в целях маскировки. Во-первых, из-за его черных очков, с которыми он не расстается никогда и нигде. Не то Шигин, не то покойный Лингайтис рассказывал тебе, что с этими очками Язепа связана какая-то грустная история, но что именно — ты тогда не прислушался.

Зря… Во-вторых, паромщик явно сторонится тебя. Инстинктивно опасается, что ты повнимательнее присмотришься к нему? И в-третьих, именно Бажора, если вспомнить, мог доставить на своем пароме киборга в Клевезаль. Идеальная возможность для Супероба расправиться с паромщиком еще при форсировании Озера, чтобы в дальнейшем скрываться под его внешностью…

Идем дальше. Хранитель Информария Рай Артес. Судя по всему, увлекается идеализированием всего духовного, поэтому любит отдаваться сладкому процессу пролитию слез над сентиментальным вымыслом и героической романтикой. Что еще?

Склонен к мистике и оккультизме. На заседании совета отмалчивался, но потом, когда ты посетил Информарий, охотно беседовал с тобой… Или в тот момент он уже не боялся, что ты, будучи посторонним в городке, сможешь уличить его в недостоверности? Хм, всё возможно…

Жена Артеса, Леда. Тоже молчала на заседании, но вполне вероятно, что просто-напросто стеснялась. Судя по всему, о существовании косметики даже и не подозревает, а слово «макияж» у нее вызывает недоумение. По мнению таких женщин, атрибуты искусственной красоты в виде духов, пудры и кремов придуманы для бездельниц, которым больше делать нечего… Что ж, Суперобу было бы весьма удобно замаскироваться под женщину, да еще и беременную: кто мог бы ее заподозрить в кампании геноцида в масштабе небольшого городка?! Только вот одна закавыка остается: муж. Уж он-то первым мог бы заподозрить, что с его «супругой» происходит что-то неладное…

Кто остается? Ага, представитель Второго Поколения Рубежа Атом Вальдберг.

Подобно Бажоре, он тоже не отличается словоохотливостью. Люди характеризуют его как истинного дипломата: пунктуален, педантичен, никогда не меняет своих привычек. Такого трудно копировать, ведь даже малейшая неточность может привлечь к себе внимание окружающих… С другой стороны, отлично владеет собой, строго выдерживает правила этикета общения, нечеловечески точен и расчетлив — чем не качества, идеально подходящие для робота, если ему вздумается вжиться в этот образ!..

Итак, четыре человека. Кто из них? Хотя, если уж на то пошло, были еще и другие, кто сказал всего одну-две фразы. Видимо, их тоже можно включить в круг подозреваемых. Но тогда мы приходим к тому, с чего начали, потому что активно выступали во время заседания лишь Бальцанова, Контуш, Мольчак и Ривьерин.

Нет-нет, так мы ни к чему не придем…

К тому же, ты забыл еще про одного человека, который, хотя и не входит в число членов городского совета, тем не менее, имел возможность отлично слышать, о чем говорят на заседании, потому что находился в тот день в мэрии: дежурный по городу. Кстати, а что это в здании стало так тихо?..

Лигуму стало не по себе, хотя внешне он, как учили, не подавал ни малейших признаков волнения. Вооружившись на всякий случай разрядником, он вышел из кабинета и перегнулся через перила, прислушиваясь к мертвой тишине, которая царила на первом этаже. Определение «мертвая» хардеру в сложившейся ситуации очень не понравилось.

Он спустился вниз и обследовал комнату, в которой сидел дежурный — что-то вроде канцелярии рядом с залом заседаний. Шигина там не оказалось, хотя следов насилия тоже не было видно. Мирно горела настольная лампа, мирно бухтел в углу кулинарный автомат, от которого исходил аромат свежеприготовленного кофе со сливками. Старинная видеокнига, которую просматривал на дежурстве Шигин, была раскрыта на столе. Лигум машинально ткнул в кнопку воспроизведения, и на матовом экране появилась бегущая строка, а чей-то приятный баритон забубнил из крошечного динамика:

Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.

Лигум даже вздрогнул от неожиданности. Что это: совпадение или подобие изощренного вызова со стороны Супероба? Способен ли робот на подобные намеки?..

Додумать хардер не успел. Грянул, разрывая тишину, зуммер сигнализатора, означавший, что на один из объектов, взятый хардером под охрану с помощью датчиков, пытается пробраться посторонний.

Это был Информарий.

Здание, где были расположены Информарий и городская библиотека, было похоже на павильон на какой-нибудь всемирной выставке. Свет в здании не горел, но Лигум чувствовал, что там кто-то есть. Электронный замок был грубо взломан и вывернут с корнем из гнезда.

Поставив переключатель мощности огня «зевса» на максимум, хардер боком, как двуногий прямоходящий краб, осторожно вдвинулся в темный вестибюль и на секунду застыл, прислушиваясь. Долго ждать ему не пришлось: вскоре слева до него долетел приглушенный хлопок, словно уронили что-то пухлое и нетяжелое. Хардер насторожился. В левой части здания расоплагалась библиотека, и было совсем не ясно, что мог делать в ней киборг, если это был он. Неужели в программу «супердиверсанта» его создатели заложили поиск секретной информации по книгам и бумажным архивам? Мягкими шагами Лигум неслышно стал продвигаться в направлении странного звука, приготовившись стрелять без предупреждения. Жаль, инфракрасные очки нельзя надеть, подумал он мельком. Если это Супероб, то по излучению он мгновенно засечет мое приближение лучше всякого радара, а мне сейчас главное — не вспугнуть его!..

То, что последовало потом, оказалось полнейшей неожиданностью для хардера, и он лишь каким-то чудом удержался от выстрела. Когда он уже был на пороге зала работы с архивными материалами, свет в зале вдруг вспыхнул, ослепив юношу, а когда зрение его немного адаптировалось к резкому изменению освещения, то между стеллажей с книгами и томами документов он увидел, вопреки своим предположениям, не Супероба. И не кого-либо из той четверки членов совета, которую он держал отныне под подозрением.

Жмурясь от яркого света, на хардера испуганно смотрел не кто иной, как сынишка философа Левендорского… как же его зовут-то?.. не то Рич, не то Рей. Не имя, в общем, а какая-то кличка для собаки…

Сотня мыслей пронеслась в этот момент в голове Лигума, но одна из них главенствовала над другими: «Неужели киборг способен на воспроизведение и такого образа?»…

Юноша со свистом втянул в себя воздух, а затем резко его выдохнул из легких и глухо спросил:

— И что же ты здесь делаешь, Рой?

— Меня зовут Рил, — укоризненно поправил его мальчик. Взгляд его не отрывался от разрядника в руках хардера. — Вы что, забыли, господин Лигум, мы же сегодня днем с вами познакомились?

— Да-да, припоминаю… Так зачем же ты тайком от всех забрался в библиотеку?

Рил замялся. Толстая книга, которую он держал, прижав к груди, явно жгла ему руки, и он положил ее на столик-подставку возле стеллажа.

— А вы никому не скажете? — спросил он, зачем-то оглянувшись по сторонам.

— Ну ладно, не скажу, — пообещал хардер.

— И даже госпоже Леде?

— Ей — тем более!.. Ну?

— Мне была нужна одна книга, — потупившись, сказал Рил. — Очень-очень!..

— До такой степени, что ты полез за ней посреди ночи в бибилотеку, как вор? — Лигум нарочно не убирал разрядник в кобуру, хотя и держал его опущенным стволом вниз. — А ты знаешь, что в конце прошлого века тебя бы за это судили и посадили в тюрьму? Впрочем, нет… По старинным законам, я имел полное право пристрелить тебя на месте преступления, понял? Кстати говоря, я может быть, и сделал бы это, если бы тебе вдруг не пришло в голову включить свет!..

— Простите, — угрюмо пробурчал Левендорский-младший, не поднимая глаз. — Я больше не буду…

Стандартный набор фраз, который под силу даже киборгу, механически отметил про себя Лигум. Он наконец убрал «зевс» подмышку (правда, так, чтобы рукоятка торчала из кобуры) и шагнул к мальчику.

— А ну-ка, посмотрим, — произнес он вслух, беря книгу в руки. — Э-э! — тут же протянул он. — Так вот что ты задумал, приятель!.. «Стрелковое оружие всего мира». Я-ясненько… Значит, решил потихоньку от всех объявить войну роботу-убийце, да, Рил? А для ведения войны требуется оружие — вот ты и решил изготовить его своими руками. Ну, и конечно же, тебе потребовались чертежи, конструкции, схемы устройства, просто рисунки, наконец… И тогда ты полез грабить библиотеку!

Мальчик хотел было что-то сказать, но Лигум жестом приказал ему помалкивать.

— Вот что, Рил, — продолжал хардер. — Выбрось ты всю свою затею из головы.

Поверь мне на слово, Супероба — так называют киборга-убийцу — стрелковым оружием не одолеть. Во-вторых, вряд ли тебе удастся сделать хотя бы простейший пистолет даже по книжным рисункам. Для этого тебе пришлось бы начать с изучения основ металлобработки и выплавки стали, дружок!.. Ну и наконец, я готов молчать о твоем преступлении при одном условии…

— Каком? — жадно спросил мальчик, но Лигум вместо ответа поднес к губам компкард и скомандовал невидимому Диспетчеру: «Соединить с Левендорским по аудиосвязи, дом номер триста двадцать пять».

Через несколько минут в ухе раздался заспанный голос философа:

— Слушаю вас. Кто говорит?

— Это хардер Лигум, — ответил юноша, косясь на мальчика. Ему показалось, что тот вот-вот заплачет. — Ответьте мне на один вопрос, пожалуйста…

— Вы с ума сошли, хардер? Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Знаю. Но поверьте, дело срочное…

— Что может быть срочного в нашем быстротекучем мире?.. Ладно, давайте ваш вопрос.

— Где сейчас находится ваш сын?

— Мой сын? Спит, конечно, где же ему еще быть?

— Вы уверены, господин Левендорский?

— Абсолютно!.. Впрочем, теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Пойду посмотрю…

— Я буду ждать.

Лигум перенес тяжесть на левую ногу, чтобы было можно в случае ударить правой с разворота в лицо тому, кто выдает себя за Рила.

Через несколько долгих секунд голос философа проговорил:

— Черт возьми, вы были правы, Лигум! Его действительно здесь нет! — Голос вдруг сорвался на визгливые ноты. — С ним что-нибудь случилось? Почему вы молчите? Да отвечайте же, черт вас побери!..

— Нет-нет, — сказал хардер с облегчением в микрофон компкарда. — Все нормально, ваш мальчик со мной, и я вскоре доставлю его домой в целости и сохранности. В следующий раз советую привязывать его на ночь к койке, чтобы не лазил где не следует…

— А куда он там залез?

— Это секрет, — заговорщицки помигнул Рилу юноша.

11

Сопроводив Левендорского-младшего домой, где на крыльце, ссутулясь, дрожал от ночной прохлады автор «Концепции виртуализма» — сейчас он казался более человечным, чем днем — Лигум связался с Шигиным, который оказался уже на месте.

«Как обстановка, господин дежурный?» — «Без изменений» — «Давно вернулись на рабочее место?» — «Э-э… Да я ведь ненадолго отлучался. Цветы надо было полить.

Занимаюсь на досуге, знаете ли… А они регулярного полива требуют» — «А киберам полив цветов нельзя было поручить» — «Что вы, господин Лигум!.. Всё живое требует, чтобы за ним живое и ухаживало. Лично я этих киберов драной метлой гоню подальше от оранжереи. Ведь что такое для них растения? Так, мусор, фактор энтропии…» — «Я вижу, вы, по стопам господина Левендорского, в философы метите. Несите службу как положено, а я скоро буду»…

… Вот так, и что прикажете делать с этим любителем живой природы? Ведь, с одной стороны, благое дело — цветочки выращивать… тем более, что потом они в виде венков возлагаются к подножию Траурной Стены… Но с другой — если бы во время отсутствия Шигина кто-нибудь позвонил бы с мольбой о помощи, то ответить страждущему было бы некогда, и он истекал бы кровью, и голос его становился бы все тише и тише, а этот цветовод возился бы в это время в своей оранжерее, и как не возненавидеть его за эту беспечность?..

Лигум остановился и огляделся. Он находился в каком-то заброшенном саду, который принял в сумерках за пустырь. С деревьев с гулким уханьем то и дело сыпались яблоки. По их стуку о землю чувствовались, что они твердые, как костяшки кулака.

Свет от уличных фонарей сюда почти не доставал. Вдобавок ко всему луну закрывали кроны деревьев, а над землей полз призрачный туман. Место было не веселее, чем в могильном склепе. Идеальное место для засады.

Несмотря на всю свою натренированную выдержку, хардера невольно передернула дрожь. Его стало преследовать странное ощущение, будто кто-то крадется за ним по пятам и вот-вот врежет по затылку чем-нибудь хорошеньким вроде чугунного кастета со стальными шипами. Когда ощущение превратилось в убеждение, Лигум, не останавливаясь, дернулся вправо и ударился плечом о влажный, покрытый мхом ствол. Про то, что у него есть такая штука, как искейп, он, к стыду своему, напрочь забыл.

Позади, конечно же, никто не маячил с занесенной для удара рукой. Лигум плюнул в траву и продолжил свой путь, спотыкаясь об узловатые корни, выступающие из-под земли. Туман становился все гуще, и вскоре хардер заметил, что деревья вокруг него не только не редеют, но становятся всё гуще… Неужели ты, выученный следовать без компаса по прямому, как струна, маршруту по амазонским джунглям и пескам Каракум, заблудишься на островке размером немногим более парижской Площади Согласия?! Не хватало только попросить помощи у Советников!..

Лигум стиснул зубы и свернул вправо, откуда доносились тихий плеск воды, шорох камыша и редкие крики ночных птиц. В той стороне должен был быть берег. Однако, по какой-то непонятной причине его там не оказалось.

Лигум решил отдышаться и уселся прямо на мокрую траву. И тут же замер.

Кто-то, не издавая ни единого звука, прошел мимо него так близко, что щеку обдало движением воздуха. Ну вот, наконец-то появился конкретный ориентир, удовлетворенно подумал Лигум. Теперь есть кого взять за грудки, не опасаясь, что рука твоя схватит воздух, и допросить в классическом духе…

Хардер бесшумно поднялся с земли и стал преследовать незнакомца. Тот шагал между деревьями размашисто и уверенно, словно опаздывал куда-то. Из тумана на мгновение показывались то его торс, то руки, то одна нога — будто весь он состоял из кусочков. Ростом он был чуть пониже хардера, но намного шире в плечах. Оружие в его руках отсутствовало, но это мог быть и Супероб. Лица его не было видно, потому что голова скрывалась в тумане, да и шел он, держась строго спиной, к хардеру. Было, однако, что-то знакомое в манерах неизвестного…

Лигум одной рукой достал и по-мальчишески подкинул на ладони разрядник.

Почему-то у него возникла уверенность, что теперь-то киборг никуда не уйдет от него. Однако, окунувшись очередной раз с головой в туман, Супероб вдруг исчез и, сколько юноша ни искал его наощупь в тумане, ставшем непроглядной стеной, киборга перед ним уже не было. «Наверное, заходит сзади», мелькнуло в голове у хардера, и тут же чья-то сильная и цепкая рука ухватила его сзади за плечо.

Лигум медленно повернулся и обомлел. В слабом свете звезд и мертвенно-бледном блеске выглянувшей из-за облаков луны он увидел перед собой бесстрастное лицо в черных очках. Пальцы второй руки, которую паромщик Язеп — а это был он — поднес вплотную к глазам Лигума, внезапно превратились в острейшие узкие лезвия, и ужас сковал все тело хардера, потому что он вспомнил, что забыл подзарядить искейп, и теперь надежды на «возрождение» быть не могло…

Бажора, однако, не спешил убивать Лигума. Вместо этого он зловеще расхохотался и, сильно тряся одной рукой юношу за плечо, второй стал сдирать с себя черные очки, из-под которых показались не глаза, а отвратительные бельма без зрачков.

Сознавая, что ему во что бы то ни стало нельзя встретиться с роботом взглядом, Лигум в то же время не мог сопротивляться сильной руке, разворачивающей его лицом к киборгу.

Когда до развязки оставалось не больше секунды, Лигум закричал и рванулся изо всех сил в сторону. Тут оказалось, что он по-прежнему сидит на сырой траве в том месте, где присел передохнуть; что никакого тумана вокруг нет и в помине, что звезды меркнут на постепенно бледнеющем предрассветном небе и что за плечо его трясет не кто иной, как герой его сна Язеп Бажора.

Не отойдя еще от сна, Лигум взлетел на ноги одним движением и ошалело уставился на паромщика. Тот даже вздрогнул и отпрянул в сторону. Никаких черных очков на нем на этот раз не было, и Лигум впервые увидел, что глаза у паромщика — большие и темные, как две спелые вишни.

— Простите, — пробормотал хардер. — Я, кажется, заснул…

Ему было немного стыдно, что паромщик стал свидетелем его невольной слабости.

Видимо, сказались усталость, нервное перенапряжение последних суток и то, что он вовремя не принял электротаб… Юноша бросил взгляд на компкард и выяснил, что спал всего несколько минут.

— Как вы меня здесь нашли? — спросил он, окончательно уже прийдя в себя.

— Привычка, — нехотя ответил Бажора. Слова вытекали из него, как густое желе, и голос у него оказался чуть хрипловатым. — Обычно встаю рано. Работа с пяти до восьми. Сейчас шел на рыбалку и наткнулся на вас.

Лишь сейчас Лигум разглядел в траве удочку и пластиковое ведро.

— Но зачем вы меня разбудили? — удивился хардер.

— Спать на голой земле нельзя, — скупо пояснил Язеп. — Ревматизм, подагра и прочее… — Видно было, что речевая деятельность утомляет его так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

Подозрения вновь пробудились в душе Лигума. Способен ли киборг хитрить и притворяться? А если да, то способен ли он играть свою роль так искусно, что его не удается уличить?..

— Ну, так я пошел? — осведомился Бажора.

Что ж, посмотрим, как ты владеешь искусством психологической защиты, подумал Лигум.

— Подождите-ка, — сказал он. — Ответьте мне на один вопрос. За что вы так меня ненавидите, Язеп?

Первые лучи солнца брызнули на землю, и паромщик тут же достал из кармана защитные очки и надел их.

— Вас лично — нет, — сообщил он. — А хардеров вообще терпеть не могу.

— Почему?

— Есть причины.

— А все-таки?

Бажора еле заметно вздохнул.

— Помните, что было в Галлахене в девяносто первом? — спросил он.

— Реактор? — ответил вопросом на вопрос Лигум. Он поймал себя на том, что начинает, в манере паромщика, выражаться кратко.

— Он самый.

— Так это вы тогда?..

— Я.

— То-то я смотрю, ваша фамилия мне знакома, — с некоторой досадой на Советников, не снабдивших его вовремя соответствующей информацией, сказал юноша.

Теперь все встало на свои места. Лигум хорошо помнил эту пятилетней давности нашумевшую историю.

… Когда атомный реактор, обеспечивавший электроэнергией двухсотпятидесятитысячный город, внезапно пошел «вразнос», и его охватила предсмертная дрожь, то не только персонал энергостанции, но и все население города в считанные часы успели эвакуироваться из района катастрофы. Никто тогда, кроме двух-трех человек из руководства станции, и не подозревал, что своим чудесным спасением люди обязаны хардеру по имени Бостан, который случайно оказался в районе энергостанции перед самой аварией. Правда, для этого ему пришлось, выведя вручную с помощью специальных заслонок поток смертоносного излучения из зоны цепной реакции, пожертвовать двумя людьми: дежурным оператором и самим собой, потому что в электромагнитных полях такой мощности, которые создавала вырвавшаяся на свободу радиация, искейп не протянул и получаса…

Оператором, разделившим вместе с Бостаном печальную участь посмертных героев, была Ирина Бажора, мать двоих детей и жена главного инженера энергостанции. Сам Бажора оставался на станции до тех пор, пока его силой не скрутили, чтобы доставить в подземное укрытие, его же подчиненные, и главинженер остался жить, только нажил себе хроническую «горную болезнь» — глаза не могли больше воспринимать яркий свет.

Все человечество тогда согласилось с пожертвованием двух жизней во имя двухсот пятидесяти тысяч… Но один человек никогда так и не простил хардерам ту легкость, с которой они распоряжаются судьбами других — пусть даже ради спасения людей. Этим человеком и был Язеп Бажора…

Дурак, с ожесточением думал Лигум, напролом устремившись после разговора с паромщиком через кусты акации. Какой же ты дуралей, хардер! Ты посмел проверять этого человека на психологическую устойчивость в то время, как он может тебе дать сто очков вперед в этом отношении! Вот кто подлинный хардер!.. И что твои нынешние терзания по сравнению с той бедой, которая постигла этого мужественного человека! Ты уверен, что держался сейчас так же, как он? Ты уверен, что на его месте не стал бы стрелять в спину хардерам?..

Потом мысли Лигума перекинулись на другое.

… А вообще любопытно, что бы ты выбрал на месте Бостана? Нет, тут, конечно, и проблемы-то особой не видать: даже чисто арифметически двести пятьдесят тысяч жизней не могут и сравниться с двумя, из которых одна — твоя собственная! Во всяком случае, именно этому хардеров учат на протяжении всех пятнадцати лет учебы: если придется выбирать, кому прийти на помощь, то надо выбирать из двух зол меньшее. Все равно, одно дело — решать этическую задачку на симреале, а потом обсасывать выбранный тобой вариант с мудрым и справедливым Наставником, и совершенно другое дело — в реальных условиях, когда нет времени, чтобы думать, решить эту задачу так, чтобы за тебя не было стыдно потом ни твоему Наставнику, ни твоим коллегам по Щиту… Кстати говоря, наверное, именно поэтому для хардеров введен обязательный курс Этики. Слишком часто им приходится в своей деятельности руководствоваться не законами разума, а велением сердца, слишком часто приходится выбирать из сотен возможных вариантов один, который и должен быть единственно верным… Вот и тебе в ходе твоей миссии в Клевезале уже пришлось столкнуться с подобными проблемами, и нет гарантии, что в последующем тебе, как и твоим коллегам, не придется выбирать одно решение из множества…

И тут Лигума словно ударило плазменной молнией. Он даже зашатался и зажмурился, застонав, от одной простой, но предательской мысли, которая пришла ему внезапно в голову. Вцепившись рукой в ветку, он сжал ее с такой силой, что она хрустнула.

… Симреал! Курс Этики! Ну-ка, ну-ка, вспомни об этом получше и поподробнее!..

«Кто такой хардер?» — «Хардер — это человек, который готов выполнить любое задание!.. Хардер — это человек, обладающий доведенными до совершенства навыками и умениями борьбы против любого противника!.. Хардер — это идеальный воин, который приходит людям на помощь всегда и везде!..» — «Почему он так зовется?» — «Потому что он должен быть твердым и телом, и душой!» — «Что самое главное для хардера?» — «Уметь принимать правильные решения!»… Первый год обучения, церемония принятия Кодекса Хардера.

… «Но хардер — отнюдь не робот-убийца, не отягощенный моральными комплексами.

Да, бойцовские навыки у него доведены до автоматизма, но при этом он обязан всегда оставаться человеком, который руководствуется общечеловеческими моральными нормами и ценностями и пользуется своими экстракачествами и исключительными возможностями только на благо общества»… Это из вступительного слова Наставника перед началом курса Этики.

… «Курс Этики проводится в нашей Академии на Симуляторах Реальности, позволяющих преподносить ситуацию, входящую в условия задачи, как реальную для проверяемого курсанта. Таким образом, тебе предлагается как бы «на практике» решить какую-либо морально-этическую проблему, и твои поступки в этих обстоятельствах будут потом оценены мной по самому строгому счету»… А это говорил Наставник тогда, когда впервые привел тебя на симреал. Помнишь, что было твоим первым тестом? Элементарная проверка на порядочность: на угловом столике в банке кто-то из клиентов оставил свой кард, в котором значилась кругленькая сумма и начисто отсутствовал пароль. Компкард был таким реальным, что пальцы твои ощутили, словно наяву, бархатистую поверхность его фибропластика. Ты даже чуял его запах — он пах так, как пахнет разогретый транспьютер. А когда ты ущипнул себя за руку, проверяя достоверность происходящего, то ощутил подлинную боль. И самое интересное, что твоя оперативная память в виде воспоминаний о близком прошлом была наглухо заблокирована. В этом и заключалась хитрость — человек не сознавал, что подвергается тестированию, и, благодаря этому, проверялись его истинные моральные качества, а не то впечатление, которое он хотел создать о себе, чтобы заслужить отличную оценку… И все-таки это происходило в вирт-пространстве, потому что стоило тебе сдать найденный компкард чиновнику за стеклянной стойкой с просьбой вернуть его владельцу, как раздался сигнал, напоминающий хэндшейк при соединении двух модемов, и ты, очумело озираясь и протирая, как после сна, глаза, оказался в мягком кресле симреала и тут же вспомнил, что тебе всего лишь десять лет и что ты все еще учишься в Академии Хардеров…

Потом были и другие испытания на симреале: семинарские проверки по определенной теме, чуть ли не каждый месяц… курсовые работы два раза в год… экзамены в конце каждого курса обучения. Бывало так, что с первого захода тебе не удавалось правильно поступить в той или иной ситуации, тогда Наставник повторял зачет до тех пор, пока не удовлетворялся результатами. Ты же помнишь все свои тесты до единого, правда?..

Так почему же ты не помнишь самого главного, выпускного Экзамена, Экзамена на зрелость? Разве можно было забыть его за какой-то год? А что, если?..

Лигум обхватил голову руками и присел на корточки, словно пытаясь защититься от той безжалостной истины, которая душила его своими липкими щупальцами.

Может быть, то, что происходит сейчас с тобой в этом городишке, и есть выпускной экзамен, тот самый Экзамен с большой буквы, пройдя который, вчерашний курсант получает право называть себя Хардером? Может быть, именно этим объясняются кое-какие странности, которые присущи этому нелепому мирку? Например, полное отсутствие аэров в небе над островом… Например, необъяснимые провалы в твоем мироощущении, которые ты сам себе объясняешь переутомлением, «снами наяву»… И так далее. И, может быть, именно поэтому тебе приходится решать целую кучу моральных проблем, охотясь за киборгом? Ты здесь ломаешь голову, как поступить, а невидимый Наставник в это время хмыкает и делает в своем компноте многочисленные пометки для последующего разбора! Ты мучаешься, пытаясь спасти всех тех, кто проживает в этом городке, не подозревая, что на самом деле их нет.

Вернее, они существуют, но лишь в виде электронных облачков в недрах мощного компьютерного мозга симреала, и стоит нажать кнопку выключения, как никого из них не будет, а останешься ты один. И Наставник, который должен выставить тебе оценку. Отличную оценку — иначе и быть не может. Зря, что ли, все пятнадцать лет ты неизменно считался лучшим из лучших в Академии?..

Впрочем, что это ты себе вообразил? Представь, какой удар тебя постигнет, если окажется, что это был вовсе не экзамен!.. Наломаешь дров, поверив в ни на чем не основанную иллюзию, а потом будешь кусать себе локти!..

И вообще, хватит заниматься глупостями! Видишь, встает солнце? Это значит, что пора выбросить из головы все ночные фантазии и вернуться к делам насущным. Что там дальше по программе?..

Сегодня надо воплотить в жизнь одну задумку. Раз Супероб охотится за людьми, то одних призывов к бдительности мало. Можно, например, оснастить каждого, от мала до велика, кардиодатчиком, который будет подавать сигналы на центральный пульт… пульт этот установить в мэрии, под контролем дежурного… если сердце носителя датчика останавливается, то сигналы тут же прекращаются, и на пульте загорается тревожная лампочка. Насчет конкретного технического решения этой проблемы надо проконсультироваться с Питом и Тимом, это по их части… Кстати, как там они провели эту ночь?

Хардер поднес к губам компкард, чтобы связаться с «научниками», и только теперь осознал, что с прибором творится что-то неладное. Обычно при активации компкарда в ухе раздавался еле слышный треск помех, неизбежных при прохождении сигнала через стратосферу до спутника. Лигум попытался перейти на аварийный канал, но и он молчал. Связь не работала!.. Это было равносильно тому, что Земля вдруг перестала бы вращаться. Юноша попытался задействовать другие функции, как-то: расчетчик, диктофон, управление банковским счетом, базу данных по различным параметрам. Всё было бесполезно: компкард не функционировал. «Умер с открытыми глазами», как говорят в подобных случаях электронщики… Вышел из строя? Но от чего, интересно, может выйти из строя прибор, рассчитанный на работу на дне Мирового океана и в открытом космосе? Или это — дело рук все того же Супероба?

Нехорошая догадка возникла у Лигума, и он бросился к мэрии. Жители домиков на «улице», подметавшие тротуар метлами, словно позаимствованными из какого-нибудь бутафорского реквизита, с удивлением глядели вслед хардеру.

Видимо, Шигин заметил Лигума через окно «дежурки», потому что сам выскочил ему навстречу на крыльцо.

— Там… это… — задыхаясь, нечленораздельно просипел он, указывая рукой на мэрию, — к вам пришли! В комнате номер восемь ожидают!..

— Кто? — не понял его хардер. — Да говорите вы по порядку, Дор!

— Мужчина в возрасте… строгий такой… — по-прежнему невразумительно нес дежурный по мэрии. — Одет так же, как вы… Сказал — разыскать вас…

— Что-то я не пойму, — медленно проговорил Лигум. — Ты не знаешь, как его зовут?

— Он не представился.

— А раньше ты его никогда не видел, что ли?

— Ни разу в жизни… Да нет, вы не думайте, он не из местных. Я наших всех знаю, их всего-то — раз, два и обчелся!..

Та-ак, это уже интересно!.. Каким образом таинственный гость просочился через кольцо оцепления и на каком транспорте он попал на остров, если Язеп спокойненько отправился на рыбалке спозаранку? Вплавь, что ли, форсировал Озеро?

Или прыгнул с парашютом со спутника, чтобы миновать воздушную блокаду, из-за которой муха — не то что аэр — не пролетит!.. А не сам киборг ли это? Может, он решил вступить со мной в переговоры? Так ведь вроде бы не дурак, должен понимать, что никакого консенсуса между нами быть не может. Одно из двух: или он делает свое черное дело и уходит дальше, или я приканчиваю его…

— Ладно, посмотрим, кто же это пожаловал по мою душу, — вслух произнес Лигум. — А почему вы, Дор, не сообщили мне об этом по коммуникатору?

— Так я бы с радостью, но связь не работает. Ни коммуникатор, ни трансляция… А посыльных под рукой у меня нет, да и куда их отправлять, посыльных, если неизвестно, где вас искать?..

— Понятно. Связисты в городе есть?

— Уже вызывал спозаранку. Прозвонили все линии, все контакты и руками развели…

Может, какая-нибудь буря… магнитная?

— Может быть.

Лигум стремительно вошел в коридор мэрии. Шигин семенил сзади, пытаясь заглянуть хардеру в лицо, но коридорчик был узким, и дежурный только терся плечом о стену.

— Что-нибудь еще? — осведомился юноша в холле.

— Время моего дежурства истекло… Разрешите смениться?

— Кто вас меняет?

— Мод Зегжда из двести третьего номера… Компьютерщик-програм-мист.

— Что за человек?

— Да ничего особенного… Тихий, не пьет… Вы же его видели тогда, на заседании совета. В общем-то, Мод такой, как все…

Как все вы, с горечью подумал Лигум. С одной стороны, стремитесь не высовываться, а с другой — испытываете невольную зависть к тем, кто хоть в чем-то превосходит вас… Плюс страх выйти из общей колеи и психология типа «хлеба и зрелищ»…

— Что ж, — сказал он. — Пусть будет Зегжда… Не провожайте меня, восьмую комнату я и сам найду.

Перед дверью, на которой красовалась табличка с аккуратной восьмеркой, Лигум задержался и проверил доступность рукоятки своего разрядника. Незнакомый пришелец ему заранее не нравился. Неужели и вправду на охотника зверь бежит?..

Он распахнул дверь ударом ноги и вырос на пороге, готовый ко всему. Но ничего такого не потребовалось. Из глубины комнаты на него взглянули знакомые глаза, и знакомый голос с чуть заметным оканием насмешливо прогудел:

— Опять опаздываете, курсант Лигум?

12

— И все-таки, зачем вы сюда прибыли, Наставник? — спросил Лигум широкую спину, которая мерно покачивалась перед его глазами.

Они шли по узкой тропинке, направляясь к судоверфи. Спина лишь повела могучими лопатками, но не ответила. Вместо этого Наставник буркнул:

— Ты бы лучше спросил, как я сюда прибыл..

— Хорошо, — покорно сказал хардер. — Так как же вы сюда прибыли?

— Прыгнул с парашютом со спутника, — хохотнул Наставник.

— Об этом я уже думал.

— Что ж, как видишь, мысли великих сходятся… Это кто?

— Это ходячая достопримечательность Клевезаля. Рекомендую: Атом Вальдберг, восемьдесят шесть лет, одинок, религиозен, по складу характера — «дипломат»…

— Кто-кто?

— Дипломат, — охотно пояснил Лигум. — Ну, такой человек, с лица которого не сходит учтивая улыбка даже в тот момент, когда его пинают под зад.

— И кто же пинал этого… Вальдберга?

— Вы не поняли, Наставник.

Наставник остановился и внимательно воззрился на судоверфь, представляющую собой большой продолговатый сарай. Еще там, в мэрии, подробно докладывая всё, что происходило с ним в Клевезале, Лигум не находил ни одной подозрительной черточки в этом человеке. Робот не смог бы так притворяться. И уж никакой киборг не сумел бы говорить так, как умеет говорить на всем белом свете один Наставник.

Пообщавшись с ним несколько минут, невольно начинаешь подражать и говорить ему в тон…

— Кто главный на верфи? — спросил Наставник, не отрывая взгляда от навеса, под которым на специальных козлах сушились штук пять свежеокрашенных глиссеров.

— Мастер Зи Ривьерин. Со вчерашнего дня, когда киборг расправился с вдовой Паульзен, которой принадлежит судоверфь…

— Это он? — Наставник кивнул на мастера, выходившего в этот момент из дверей верфи с какой-то банкой в руках. Подойдя к глиссерам, Ривьерин поставил банку на землю и, достав из кармана кисть, стал обходить лодки со всех сторон, критически приглядываясь к ним. Время от времени он наклонялся к банке и накладывал на корпус глиссера мазки. Работа, по мнению Лигума, была весьма примитивная, но по лицу мастера было заметно, что он своим занятием очень доволен.

— Он, — сказал Лигум.

Наставник, наконец, очнулся от задумчивого оцепенения и двинулся в направлении навеса. Подойдя поближе, он остановился, заложив руки за спину, и пристально вгляделся в лакированные, блестящие как зеркало бока глиссеров. На Ривьерина он не обращал никакого внимания. Тот, впрочем, тоже старательно делал вид, что не видит двух людей в одинаковых бронекомбинезонах.

— Знаешь, какую ошибку ты совершил с самого начала? — спросил громко Наставник Лигума, по-прежнему не глядя на мастера. — За сутки с небольшим ты натворил массу глупостей, но из них самой тяжкой было то, что ты проявил мягкость и нерешительность по отношению к местному населению.

— Например? — тут же спросил Лигум.

— Например, ты не принял меры, чтобы отрезать Суперобу путь к отступлению с острова. А что для этого надо было сделать?

Зи Ривьерин, наконец, закончил ретушировать корпуса глиссеров и, в последний раз полюбовавшись на изящные обводы лодок, подхватил банку с земли и молча двинулся к зданию.

Не дожидаясь ответа юноши, Наставник сказал:

— Правильно мыслишь, Дан. Надо было лишить его возможности воспользоваться транспортными средствами. А с этой целью — что?..

Лигум молчал, хотя уже смутно подозревал, к чему клонит Наставник.

— И опять ты прав, дорогой Лигум, — не смущаясь молчанием хардера, продолжал Наставник. — Все вышеозначенные средства необходимо конфисковать, арестовать и опечатать. Согласен, что в данных условиях это невыполнимо. Тогда надо их уничтожить!

Шедший по тропинке Ривьерин, услышав эти слова, застыл и медленно-медленно стал разворачиваться лицом к хардерам. Но было поздно, и банка с краской еще только падала из рук мастера в траву, а из руки Наставника сверкнуло несколько коротких, беззвучных молний, и глиссеры разом запылали. Они горели с противным треском, быстро, словно были начинены порохом, а к ним по тропинке отчаянно несся Ривьерин, и лицо у него было такое, словно на его глазах пытали ребенка.

Он бежал быстро, но лодки горели еще быстрее, и когда он оказался рядом с ними, то понял, что их уже бесполезно тушить, и остановился со сжатыми кулаками, зачарованно глядя в бушующее с гулом черно-желтое пламя…

Наставник небрежно засунул свой разрядник за пояс комбинезона, повернулся и вразвалочку двинулся по тропинке в обратном направлении. И тут Зи Ривьерин кинулся на него, сжав кулаки. Когда он пробегал мимо Лигума, юноша выкинул перед собой кулак с оттопыренным вбок большим пальцем, и мастер на всем бегу наткнулся на палец хардера тем самым местом, которое почему-то называется «под ложечкой», и осел на песок, скрючившись в три погибели и хватая воздух белыми, будто из бумаги, губами.

Лигум последовал за Наставником. Вслед ему слабый, задыхающийся голос мастера,превозмогая боль, просипел:

— Я ненавижу вас, хардеры!.. Вы пришли к нам, чтобы всё разрушить!.. И вы еще хуже этого… киборга… потому что робот подчиняется программе, а вы… вы сами создали себе такую программу — убивать и жечь всё на своем пути!..

Когда они отошли на такое расстояние, что выкрики мастера перестали слышаться, Лигум хмуро спросил:

— Наставник, разве это было так необходимо?

Наставник посмотрел на него долгим взглядом.

— Эх ты, — сказал он, — ни черта ты так и не понял, чему тебя учили целых пятнадцать лет!.. Разве хардер должен думать о том, как бы не ободрать чью-то шкуру немного больше, чем следует? Если он начнет задумываться о том, что может при выполнении задания кого-то убить, изувечить, сделать инвалидом, то это уже — не хардер!..

— Но ведь вы сами твердили, что мы, хардеры, не должны превращаться в зверей! — возразил Лигум.

— Да, учил. Но я учил тебя и другому — сознанию того, что мы — не такие, как все. Нам дано право позволить себе намного больше, чем полагается простому смертному, но чтобы им воспользоваться, надо научиться побеждать свои маленькие слабости. Именно слабости делают бойца уязвимым, не так ли? Если ты считаешь иначе, то уходи из хардеров и присоединяйся к тем, кто занят лишь регулярной загрузкой своего кишечника вкусненькой жратвой!..

Наставник покрутил головой, словно проверяя исправное функционирование шеи и капризным тоном осведомился:

— Ну, так что там у нас дальше… мнэ-э… по программе? Кажется, здесь еще имеется парум?

Паром они жечь не стали, а просто разбросали его по бревнышкам с помощью ломиков и топоров. За каких-нибудь четверть часа Клевезаль остался без средства сообщения с Большой Землей. Ломать аэры на частной стоянке и вовсе не потребовалось. Наставник лишь вытащил из них стартеры и закинул их подальше в Озеро. Всё было правильно. Разрушать и громить надо было тоже с умом. Не следовало прикладывать лишних усилий для полного уничтожения объекта — хоть это и производило впечатление на окружающих — если его можно было вывести из строя как-нибудь иначе…

Переход к подобным мерам не мог не ухудшить отношения местного населения к хардерам. Если и раньше люди неохотно общались с Лигумом, то теперь, завидя его и Наставника, старались как можно быстрее убраться восвояси.

К середине дня Лигум убедился, что зажат в тиски двумя жестокими вопросами, на которые он должен был сам себе ответить, причем каждая минута промедления с ответом была смерти подобна.

Основная проблема заключалась в Наставнике. Хотя не было ни единого признака, позволяющего усомниться в его подлинности, какой-то он был неестественно-фальшивый, как подделка гениальной картины. Вел себя Наставник на острове не так, как в Академии.

(К этому времени они обошли все достопримечательности Клевезаля, и Лигум представил своему спутнику — издали, потому что о разговоре с местными жителями уже не могло быть и речи — тех, с кем успел познакомиться… Время шло, киборг должен был разгуливать на свободе, вынашивая свои гнусные планы, но никаких инициатив со стороны Наставника почему-то больше не выдвигалось. Постепенно у юноши стало складываться впечатление, что «Наставник» сначала хочет убаюкать его бдительность, а затем нанести какой-нибудь решающий удар…)

Да, конечно, учеба — это одно, а реальное задание — это другое, но все-таки не мог же человек так резко измениться!.. Если бы Лигуму кто-нибудь год с лишним назад сказал, что его кумир способен, не моргнув глазом, за несколько секунд уничтожить плоды долгого труда других людей, то юноша ни за что этому не поверил бы…

Наиболее подозрительным фактом было то, что, теперь было невозможно проверить, действительно ли учитель Лигума бросил все свои дела в Академии и примчался выручать своего бывшего воспитанника в Клевезаль. Не по этой ли причине Супероб вывел из строя всю связь с Большой Землей, чтобы войти в непосредственное соприкосновение с хардером в виде Наставника?

И, параллельно с этим, юноша должен был решить, в какой реальности он действует — в виртуальной или в настоящей? Экзамен это или жизнь — вот в чем был вопрос, от решения которого зависело многое. Например, если бы знать, что и остров, и городок, и Супероб, и даже заслон-отряд во главе с майором Пличко созданы искусной аппаратурой, то было бы ясно, чту именно неведомые экзаменаторы хотят проверить в ходе экзамена: его, Лигума, решительность при выполнении заданий подобного рода. Способен ли он идти до конца и занять жесткую позицию, как его учили в Академии, или нет? Сможет ли он, не дрогнув, выстрелить в любого, если от этого зависит конечный результат, столь необходимый человечеству? Сумеет ли он проверить истинность своего Наставника самым простым и действенным путем — выстрелом в упор? Скорее всего, именно этого ждали бы от юноши проверяющие, потому что в памяти его еще хранились слова Наставника: «Хардер должен быть устремлен к цели по кратчайшему пути, и если есть хоть малейшая возможность еще больше укоротить этот путь, ее надо реализовать без колебаний и сомнений»…

Однако, как это было ни печально, но веских доказательств в пользу того или иного ответа пока не находилось.

Надо было предпринимать решительные меры по проверке своей гипотезы.

… Они сидели на пригорке неподалеку от церкви, и Наставник рассеянно грыз травинку, созерцая игрушечные домики под склоном. Непонятно было, о чем он думает сейчас — разумеется, если он вообще о чем-нибудь мог думать, как человек.

«Предположим, это все-таки Мимикр», в свою очередь, размышлял Лигум. Отвлечемся пока от того, в каком мире мы находимся — взаправдашнем или существующем благодаря симреалу… С какой целью робот мог решиться на вхождение в контакт со мной в виде Наставника? Допустим, в ходе первой нашей стычки он убедился, что меня невозможно вывести из строя обычными средствами. Следовательно, он должен быть заинтересован в том, чтобы разузнать, в чем же заключается моя, так сказать, «ахиллесова пята». А это, как известно, искейп… Черт, все время я забываю о том, что эта дьявольская машина обладает телепатическим даром. Мимикр не случайно избрал образ Наставника — ведь блуждая этой ночью по городу, я все время думал об Академии, об экзаменах и не раз представлял себе Наставника.

Суперобу достаточно было уловить эти мои мысли, и по ним слепить свой новый имидж… Если я хочу переиграть робота, мне нужно все время контролировать свои мысленные образы. Лучше всего думать словами, едва ли по словам он сможет что-нибудь воспроизвести…

Лигум покосился на своего спутника, но тот усиленно разглядывал скрывающейся в дымке далекий берег Озера. Глаза его были прикрыты, словно он действительно от души наслаждался солнечным теплом. Как знать, подумал Лигум, может быть, сейчас он заряжает свои солнечные батареи. Тогда понятно его стремление подольше побездельничать на свежем воздухе…

Резюмируем. Если я прав, то вскоре он должен будет начать осторожно прощупывать меня на тему искейпа. Когда же он посчитает, что знает, как можно меня нейтрализовать, то должен перейти к активным действиям. Что ж, не будем ставить противнику палки в колеса… А для начала мы пустим в ход кое-что. Не ахти какая хитрость, но поможет определить, как глубоко он способен проникать в чужие мысли.

— Скажите, Наставник, — сказал хардер вслух, облокотившись на одну руку, — вы помните, как на шестом курсе я сдавал экзамен по тактике? Помните, как на полосе препятствий я оступился и угодил ногой в горящий напалм, а Витька Ляпцев меня стал поливать из огнетушителя?

Наставник глянул на Лигума искоса и тут же отвернулся.

— Нет, не помню, — кратко ответил он.

— Ну, как же так? — с разочарованием протянул Лигум. — Вы должны были помнить тот экзамен, потому что вам тогда начальник Академии объявил строгий выговор за несоблюдение мер безопасности в ходе занятий!.. Что с вашей памятью, Наставник?

— Ничего, — хладнокровно пожал плечами тот. — А с твоей?

— В каком смысле? — осведомился Лигум. «Вот сейчас всё и откроется», мысленно потирая руки, думал он. — Кстати, вы не знаете, где сейчас Ляпцев? Только не говорите мне, что вы и Ляпцева не помните!.. Мы же вместе с ним были закреплены за вами!

Наставник наконец-то развернулся к юноше всем корпусом и пристально вгляделся в него.

— Послу-ушай, Дан, — чуть ли не шепотом протянул он. — Ты что дурака-то валяешь?

Ты ведь прекрасно знаешь, что несешь ахинею… Все твои вопросы — сплошной бред!

Во-первых, потому, что не было в Академии никакого Ляпцева, да и вообще наставничество в нашей конторе с давних пор осуществляется в индивидуальном порядке. Во-вторых, потому, что экзамен по тактике сдается не на шестом, а на десятом курсе!.. Ну и в-третьих, экзамены на шестом курсе ты не сдавал по причине дифтерии, и руководство Академии приняло решение перевести тебя на следующий курс, в виде исключения, по результатам текущей успеваемости… Ну что, будем врать дальше и отпираться, или признаемся сразу?

Лигум опустил голову. Если это Супероб, то он действительно читает мысли людей, независимо от той формы, в которую они облечены… Скверная новость.

— Будем признаваться, — сказал он.

— То-то же! — Как когда-то в детстве, Наставник с грубоватой лаской дернул Лигума за нос. — И зачем же ты попытался пудрить мне мозги, а?

— Я пошутил, Наставник.

— А, по-моему, ты меня принимаешь за кого-то другого, — после паузы предположил спутник хардера. — Да или нет?

Еще издевается, мелькнуло в голове у Лигума.

— Ну что вы, Наставник! — фальшиво воскликнул он. — Я же говорю, что хотел пошутить!

— Странные у тебя шутки. — Наставник положил руку на колено Лигуму, и ладонь его оказалась горячей, как конфорка электроплиты. Солнце припекает или у него термостат барахлит? — Вот что, молодой человек, — продолжал он после молчания, — давай с тобой раз и навсегда договоримся… Если ты заподозрил, что я — всего лишь оболочка киборга, то ты ошибаешься. Постарайся не отвлекаться на эту чушь, иначе мы с тобой так и будем выяснять, кто из нас — настоящий… Я-то ведь тоже мог бы принять тебя за робота, особенно после этих твоих неуклюжих вопросов. По рукам?

— По рукам, — с наигранной бодростью подхватил Лигум, хотя в душе был далек от того, чтобы безоговорочно соглашаться со своим спутником.

… А что, если разрубить этот гордиев узел, подумал вдруг юноша. Не мучиться, не ломать голову, а вдарить в упор из разрядника — и дело с концом!.. Самый действенный способ. Есть ли в нем какой-нибудь риск? Если даже это Наставник, то у него тоже должен быть искейп, а это значит, что его нельзя убить… А если я был прав в своих предположениях — господа, снимите шляпу перед победителем!..

Главное только — решиться. Все-таки, согласись, совсем не так просто выстрелить в того, кто имеет внешность вырастившего и воспитавшего тебя человека. Почти отца… Может, это все-таки Экзамен, и симреал всячески подталкивает меня к решению этой задачи? Впрочем, какая же это задача, так, двухходовка какая-то!..

Помнится, бывали тесты и посложнее…

Наставник вдруг достал из кармана черный футляр и, нажав на кнопку, превратил его в лазерный бинокль-дальномер. Прижал окуляры к глазам и всмотрелся куда-то в скопище домиков.

— Э-э, — протянул он немного погодя, — по-моему, там что-то стряслось, Дан…

Вот, взгляни-ка. — Он передал бинокль Лигуму.

Юноша подстроил резкость. В глаза ему прыгнул домик с зеленым крылечком. Рядом с крылечком собралась небольшая толпа, и кто-то метался среди людей, а кого-то пытались удержать за плечи. Непонятно было, что там происходит, но одно было ясно: это — ЧП.

Лигум вскочил на ноги.

— Надо сходить узнать, в чем дело, — предложил он.

Но, к его удивлению, Наставник не собирался никуда идти.

— Что ж, — сказал он, — ты иди, а я еще тут посижу. Покумекаю немного. Хорошо тут думается, знаешь ли… Встретимся в мэрии через часок, тогда и расскажешь, из-за чего там сыр-бор загорелся.

Когда хардер уже начал спускаться с пригорка, в спину ему прозвучал голос Наставника:

— Будь там осторожнее, Дан… Искейп у тебя в порядке?

— Так же, как и у вас, — осторожно ответил Лигум.

— А у меня его вообще нет, — рассмеялся Наставник. — Признаться, не люблю я эти штуки: они придают ложное чувство непобедимости…

13

Домик с зеленым крылечком принадлежал художнику Рому Даниэлову. Художник был необъятен в ширину, седовлас и имел тройной подбородок. Впрочем, сейчас полнота его была отнюдь не величественной, потому что весь он был какой-то съежившийся, как будто голышом стоял на холодном ветру. И понятно, почему: не далее, как полчаса назад выстрелом из ружья для подводной охоты он убил своего соседа Кена Левендорского.

Лигум подоспел в тот момент, когда примерно два десятка людей, нахмурясь, стояли над наполовину прикрытым стареньким одеялом телом философа, к которому прильнул мальчик Рил. Левендорский лежал навзничь, глаза его с немым вопросом глядели в ярко-синее небо, а из груди торчало древко небольшого трезубца, применяемого для добычи крупной рыбы. Крови вокруг тела было немного. Даже неспециалисту было ясно, что трезубец угодил философу прямо в сердце.

Художник, искательно заглядывая в глаза то одному, то другому, пытался объяснить людям, почему он застрелил своего соседа. «Понимаете… я не хотел!.. Просто я сегодня узнал, что робот, который у нас орудует, способен принимать любое обличие… а он — Кен, то есть — шел к моему крыльцу так… целеустремленно… как самый настоящий киборг. И потом… я же окликнул его… я сказал ему: «Если ты — Кен Левендорский, то скажи мне, какую книгу ты написал?»… А он мне ничего не ответил, понимаете?!.. Он только шагал и шагал, и лицо его… оно было таким… пустым и бездумным!.. Не его это было лицо, понимаете? Не его!..».

Излияния художника до конца никто не слушал — видно, он повторял их уже не первый раз.

Увидев Лигума, люди молча расступились, пропуская его к трупу, и, хотя было невооруженным глазом заметно, что Левендорский мертв, юноша присел и потрогал его запястье. Пульса, разумеется, не было. Лигум перевел взгляд на мальчика. Тот не плакал, но взгляд его был страшен. Он неотрывно глядел в лицо убитому отцу и на хардера не обратил никакого внимания.

Лигум разогнулся. Сзади него голос художника забубнил с новой надеждой, что на этот раз его поймут:

— Произошла чудовищная ошибка… Но я не виноват… Он же сам ко мне пришел, да еще и ничего не отвечал на мои расспросы…

Лигум повернулся и с размаха залепил Даниэлову пощечину.

— Помолчите, — посоветовал он, не повышая, однако, голоса. — Мне уже ясно, как это случилось… Идите домой и успокойтесь. Сядьте, выпейте крепкого чаю… с сушками… Нарисуйте что-нибудь этакое… лиричное… Вы кто по жанру: портретист или пейзажист?

— Я космографик, — с некоторой растерянностью сказал Даниэлов, потирая машинально щеку. — Но я не понимаю, при чем здесь…

— При том, — жестко сказал Лигум. — Вы вбили себе в голову, что вокруг вас бродят одни лишь кровожадные кибермонстры, и достаточно было человеку не ответить на ваш вопрос — а может, он просто не расслышал его? — и вы хватаете ружье и стреляете в него, не думая о том, что может из этого выйти. Причем стреляете не в ногу, и даже не в живот — в грудь, в сердце!.. Наверное, вы привыкли к тому, что в вашей работе все можно переделать и начать заново, но вы забыли, что в жизни ничего исправить нельзя… А самое интересное то, что вы ни за что не хотите признать свою вину.

— Вы… вы не имеете права, — пробормотал художник, все еще прижимая руку к начинающей краснеть пухлой щеке. — Насилие… все видели… я буду жаловаться…

И обвинения ваши надуманы… Вы же не судья, а всего лишь хардер…

Не отвечая ему, Лигум повернулся к зевакам и узрел среди них Лехова.

— Господин супервайзер, — обратился хардер к толстяку, — назначаю вас старшим по организации похорон погибшего… Свяжитесь с Бальцановой, пусть она оформит необходимые документы. И вот что… Нужно позаботиться о мальчике. У вас ведь, насколько я знаю, сейчас пока нет никаких дел на станции?

— Конечно, нет, — прогудел Лехов. — Пока связь не восстановят, делать мне на сервере нечего…

— Вот и отлично, тогда займитесь телом Левендорского.

Супервайзер растерянно потоптался на месте, но возражать не осмелился.

— Меня будут… судить? — запинаясь, спросил у хардера Даниэлов.

— Да, наверное, — ответил Лигум. — Когда будет отменено чрезвычайное положение на острове, я распоряжусь, чтобы сюда прислали инвестигаторов…

… А ведь на самом деле судить должны меня, подумал юноша, направляясь в мэрию.

Потому что ответственность за смерть Левендорского отчасти лежит и на мне.

Именно я обнародовал информацию о том, чту собой представляет Супероб… Да, я действовал из благих побуждений, пытаясь донести до людей правду, но разве это вернет жизнь философу? Разве трудно было предвидеть, что нечто подобное, рано или поздно, произойдет, потому что в обществе всегда найдутся трусы и паникеры, которые при первом же подозрении схватятся за оружие… А если даже оружия у них нет, то воспользуются подручными средствами, и в первую очередь такими, которые можно применять в качестве оружия. Согласись, это ты совсем упустил из виду!..

Нет, судить тебя, конечно, никто не будет за смерть Левендорского, даже если бы ты своими руками убил бы его — таков уж особый статус хардера, будь он проклят!.. Но если Рил, сынишка покойного, додумается, кто в действительности виноват в нелепой гибели его отца, и когда-нибудь плюнет тебе в лицо — это и будет для тебя судом, страшнее которого нет на земле…

Потом мысли его перекинулись на Наставника — или на того, кто столь искусно выдавал себя за Наставника. Что-то здесь было не так с самого начала, но, сколько Лигум ни пытался понять, чту именно, в самый последний момент искомая мысль ускользала от него.

… Да, своей неуклюжей попыткой проверить его знание реалий нашей Академии, я, конечно же, вспугнул его. Теперь он знает, что я подозреваю его, и постоянно будет начеку. Самое скверное, что если он действительно читает мысли своих партнеров по общению, как открытую книгу, то не видно, каким образом все-таки можно его уличить. Только снова будешь нарываться на насмешки с его стороны…

Проходя мимо амбуланции, Лигум задержался. «Эпидемиологи» занимались текущими делами: Пит опять брился, а Тим развешивал на высоковольтном кабеле, протянутом из кабины к ближайшему столбу освещения, свежепостиранное бельишко. «Научники», видимо, экономили аккумуляторные батареи.

— Похоже, вы здесь капитально обустроились, ребята, — сказал «инфирмьерам» хардер. — Еще недолго — и, смотришь, женитесь на местных красавицах, тем более, вдов сейчас много останется… хозяйством обзаведетесь. Будете тогда рыбу в Озере ловить, резаться до одури в карты и дуть пиво в местном Клубе…

— Еще чего, — пробурчал, выключая бритву, Пит. — Тут не до жиру, парень. Тут, главное, сохранить бы свою шкуру в целости и сохранности. Того гляди, раскусит нас киборг и полетят тогда от нашей машины щепки, железки да стекляшки!..

— Да что ты втолковываешь ему, Пит! — вмешался Тим. — Это же хардер, разве он поймет тебя… Он же сам, как киборг… бессмертный. Чего ему-то бояться? А теперь и тем более, раз напарник ему на подмогу прибыл!.. Тоже тот еще фрукт!

Ему одно говоришь, а он словно и не слышит тебя… Как же — супермен!..

Не обращая внимание на оскорбительные нотки в голосе Тима, Лигум насторожился и попросил «научников» объяснить поподробнее, что за разговор состоялся между ними и Наставником.

Тут же выяснилось, что полчаса назад к «эпидемиологам» подошел Наставник Лигума и, не теряя время на знакомство и прочие вступления, попросил их подробнее рассказать о той проверке, которую они по просьбе Лигума учинили накануне для членов горсовета. Пит и Тим сначала хотели послать его подальше, но потом вспомнили, что уже видели этого человека вместе с Лигумом, и тогда поведали ему всё, что он хотел услышать.

— А что, не надо было? — с тревогой осведомился Пит у Лигума.

— Да нет, почему? — пожал плечами юноша. — Скажите, а свой Знак он вам предъявлял?

«Инфирмьеры» переглянулись и почти синхронно выругались, причем оба — нецензурно.

Хардер хмыкнул.

— Так почему же вы решили, что он — хардер?

— Ну как же, — растерянно забормотали Пит и Тим поочередно. — Это же было по нему видно!.. Бронекомбинезон, и вообще… Да и с вами он постоянно ходил по городку…

— Ну ладно, — снисходительно сказал юноша. — Пока оставим этот вопрос. Что еще он хотел от вас?

— Так это… — промямлил Тим, покосившись на своего напарника. — Микродатчик он попросил на время… Ну, мы его и того… дали ему… А что? У нас этого добра здесь — целая кабина!..

— Что за датчик? — спросил хардер.

— Ну, этот… Типа «жучка». В основном, применяется для слежки за кем-нибудь.

Радиус действия у него, правда, маленький, всего три километра, потому что работает он почти что на нулевых волнах…

— А конкретнее? Что можно сделать с помощью этого датчика?

— Ну, можно знать, где в каждый момент времени находится интересующий тебя объект… Или субъект. Как правильно-то, Тим?.. Хотя — неважно. В общем, берешь этот датчик, пришпандориваешь его незаметно кому-нибудь на одежду или еще куда-нибудь… хоть в задницу, ха-ха!..

А потом можешь следить по специальному приборчику, куда пошел этот тип, что делает да кому чего говорит… «Жучок» — он и есть «жучок», одним словом.

— Та-ак, — протянул Лигум. — А обнаружить датчик как-нибудь можно?

— Элементарно!.. Раз плюнуть! — наперебой уверили хардера «эпидемиологи». — Берешь, например, такой приборчик… «тестер личной безопасности» называется…

— Вот и возьмите этот самый приборчик, — сказал Лигум.

«Инфирмьеры» остолбенели.

— Меня сейчас будете проверять на наличие этого «жучка», — пояснил юноша.

— Это мы мигом! — Пит кинулся в кузов и стал греметь там какими-то железками.

Судя по этим звукам, упомянутый тестер должен был представлять собой нечто среднее между «вольтметром» и кувалдой. Однако, оказался он вполне приличным электронным приборчиком со светодиодной шкалой.

«Инфирмьеры» старательно исследовали всю одежду — Лигуму пришлось даже раздеться — и тело хардера, но безрезультатно. Значит, Наставник не воспользовался разбирательством с убийством Левендорского, чтобы, затесавшись в толпу под видом кого-нибудь из зевак, прицепить датчик к юноше. Впрочем, сделал для себя вывод Лигум, всё еще может быть впереди…

В том, что Наставник взял у Пита и Тима «жучок» именно с этой целью, Лигум не сомневался. Если бы этот тип был настоящим Наставником и хотел бы проверить свои подозрения в отношения членов городского совета, он бы попросил не один, а сразу штук десять-двенадцать таких датчиков… Ведь не мог же он, опираясь только на рассказы Лигума и «инфирмьеров», определить, в чьей личине скрывается киборг!..

В мэрии Наставника, однако, не оказалось. Дежурный Зегжда доложил хардеру, что Наставник здесь и не появлялся. Тут что-то было не так… Тот, кто скрывался в образе Наставника, явно затеял двойную игру. Но делать было нечего, пришлось сесть и ждать, изводя себя картинами, которые услужливо подсовывало разгравшееся воображение: вот псевдо-Наставник крадется с разрядником в руках к серверной станции, чтобы спалить ее дотла — впрочем, она и без того не функционирует, но неважно… вот он же из всех своих нечеловеческих сил душит мальчика Рила… или, скажем, бродит в домике Кусты Бальцановой, где весь пол испачкан кровью…

Наставник появился только через полчаса. Был он как-то неестественно оживлен, словно вмазал где-то грамм двести крепчайшего метагликоля. Впрочем, это предположение было абсолютным бредом, и Лигум прекрасно знал это. Настоящий Наставник не брал ни капли спиртного в рот, а киборгу пить было ни к чему…

— Ну, что нового? — громогласно спросил Наставник, с размаху плюхнувшись в кресло.

Лигуму показалось, что рукоятка «зевса» у него подмышкой разбухает, как злокачественная опухоль. Он в нескольких словах рассказал о нелепой смерти философа Левендорского, но опустил свои нравственные терзания по этому поводу, хотя, если бы дело происходило в Академии, не удержался бы от того, чтобы не поделиться ими с Наставником.

— А где вы были, Наставник? — спросил, в свою очередь, юноша.

Наставник усмехнулся.

— Где был, там меня уже нет, — грубовато сказал он. И добавил: — Не комплексуй, Даниэль… Просто надо было проверить одну… идею.

Сказать ему или нет? Что же ты, хардер, струсил играть в открытую?..

— Кстати, я тут случайно встретил «научников», — сказал, как бы между прочим, Лигум.

— А-а, «экипаж машины боевой»?.. И что же они тебе поведали?

Сказать или нет? Ладно, пусть это будет нашим козырем…

— Ничего особенного, — отвел глаза в сторону юноша. — Между прочим, они вас, Наставник, того… подозревают.

— Да? — сильно удивился собеседник Лигума. — И в чем же, позвольте спросить?

— Вы им не предъявили свой Знак. Понимаете, в условиях, когда киборг может изобразить из себя любого, людям поневоле начинают повсюду мерещиться оборотни, — пустился объяснять хардер, но Наставник прервал его энергичным жестом.

— Послушай, Даниэль, — сказал он. — Ты должен понять одну простую вещь. Дело в том, что я прибыл сюда, в Клевезаль… как бы это сказать?.. неофициально, что ли. Меня никто не уполномочил помогать тебе. Просто это твое первое серьезное дело, и я хотел спасти тебя… не от гибели, нет — от ошибок, которые неизбежно творит хардер на своем первом боевом задании. Странное дело: вроде бы в Академии все всё понимают, этику от «а» до «я» назубок знают и соблюдают… Ангелы во плоти, другого слова не подберешь! А стоит оказаться за стенами Конторы — и пошло-поехало, ошибок — горы, трупов — не меньше, а в результате — самоедство вплоть до попыток суицида… Ну ладно, это тема для отдельного разговора, а сейчас ты должен уяснить одно: хардер в Клевезале — один, в твоем лице, а я так… в качестве второго эшелона. Если ты не возражаешь, конечно… И смотри, не распространяйся об этом никому, ладно?

— Значит, Знака у вас нет, — напряженным голосом констатировал Лигум. — А искейп? Искейп есть?

Наставник скривился:

— Я же сто раз говорил тебе, что не люблю пользоваться искейпом!

— А вы знаете, как он действует? — невинным тоном спросил Лигум, ловя каждое движение Наставника.

— Никогда не этим интересовался!.. Послушай, Дан, почему ты ко мне пристал с какими-то странными расспросами? Что ты от меня хочешь?

Повисла пауза, длинная-длинная. Потом Лигум произнес:

— Я хочу получить хоть какие-то доказательства того, что вы — действительно мой Наставник.

Наставник криво усмехнулся.

— «Если бы от вас потребовали представить вещественные доказательства того, что вы являетесь подлинным человеком, наверняка вы бы рассердились или рассмеялись.

И правильно. То, что человек есть человек, является неким изначальным условием, не требующим доказательств», — процитировал по памяти он. — Кобо Абэ, «Совсем как человек» — классика… А классику, как говорил старик Честертон, надо уважать и чтить, даже если ты ее не читал, не видел и не слышал!

Он был явно доволен самим собой. Разве что руки не потирал от удовольствия. У Лигума возник сильнейший зуд в правой ладони, но что-то удерживало его пустить в ход разрядник.

— А зачем вам потребовался микродатчик-«жучок»? — выложил он свой припрятанный козырь. — За кем вы собираетесь следить, Наставник?

Наставник встал и подошел к юноше.

… Неужели он собирается сейчас прицепить ко мне «жучок»? Если так, то он должен коснуться меня каким-то образом. Что мне делать? Сделать вид, что я ничего не заметил и потом снять с себя датчик? Или спросить об этом в лоб?..

Наставник совершенно естественным образом полуобнял Лигума за плечи сзади.

— Эх, Даниэль, Даниэль, — с горечью сказал он. — Честное слово, я и не думал, что ты не будешь доверять мне… Впрочем, в этом ты, конечно, прав, потому что до конца нельзя доверять абсолютно никому. Даже самому себе… К сожалению, человек до конца непредсказуем.

Лигум слушал краем уха своего бывшего учителя, но плохо соображал, что тот говорит. Ему казалось, что между ними вырастает невидимая, но очень прочная стена — как переборка космического корабля, выдерживающая давление в несколько тысяч атмосфер и прямое попадание метеорита. И когда эта стена стала толщиной с комнату, и воздуха в груди осталось только на два последних вздоха, юноша не выдержал.

Он вскочил с кресла и, крутнувшись на каблуках, направил на того, кто выдавал себя за Наставника, разрядник.

Лицо лже-Наставника не дрогнуло. Словно ему ежедневно приходилось смотреть в черные зрачки спаренных стволов.

— Опять ты за свое, — с некоторой досадой сказал он. — Ну сколько можно тебе повторять, что я вовсе — не киборг?.. И потом, не вовремя ты это всё затеял, Дан, ох как не вовремя!..

— Ну почему же? — ухмыльнулся Лигум, стараясь держать своего собеседника на прицеле так, чтобы не было заметно, что его рука с «зевсом» дрожит. — Куда это вы так спешите, Наставник? Прикончить еще парочку местных жителей, не так ли?

Или взорвать нейтронную бомбочку в центре Клевезаля?

Наставник прикрыл глаза.

— Ну что ж, — сказал он. — В конце концов, другого выхода, полагаю, в данной ситуации нет…

В следующий момент что-то словно взорвалось в голове Лигума, и наступил непонятный черный провал в сознании, похожий на тот, что бывает, когда срабатывает искейп, но когда хардер вновь пришел в себя, то оказалось, что искейп здесь был ни при чем. Лигум лежал на полу, прижавшись щекой к жесткому теплому пластику и пытался сообразить, что случилось. Судя по тому, что «Наставника» в комнате не было, значит, он вовсе не убил перед этим Лигума. Он просто отключил его — мгновенно и со знанием дела…

Это было плохо. Это означало, что киборг, выдававший себя за Наставника, уяснил-таки, в чем заключается слабое место хардера: его нельзя убивать, потому что иначе в дело вступит искейп, с помощью которого убитый воскреснет и пусть даже не с первой попытки, но все-таки сумеет избежать смертоносного удара своего противника, а затем — и уничтожить его… Если хочешь одержать верх в поединке с хардером, нужно просто-напросто заставить его потерять сознание, потому что искейп реагирует на микролептонные токи мозга, которые пропадают при смерти, но сохраняются при обмороке…

Лигум с трудом поднялся на ноги. Голова его кружилась, хотя тело почти не болело. Чем это он так меня?.. Неужели голой рукой? А что, вполне может быть, раз у киборга такая реакция, что он на лету способен поймать автоматную пулю, то и силы ему, наверное, не занимать…

Разрядник хардера лежал на полу, как ни в чем не бывало.

Странно, почему это он не лишил меня оружия? Надеется, что я все равно уже не успею помешать ему? Что же он задумал, что?!.. Очередную пакость? Или он собирается уходить из Клевезаля?..

Юноша, шатаясь, подошел к окну и обнаружил, что за окном уже наступают сумерки… Бог ты мой, сколько же я здесь провалялся в бесчувственном состоянии?

И где теперь искать Мимикра?

Он сдавил больную голову руками и окончательно всё вспомнил. В том числе и то, что перед тем, как угрожать своему собеседнику оружием, незаметно прицепил к его рукаву микроскопический «жучок», позаимствованный у «инфирмьеров». Лигум достал из потайного кармашка комбинезона коробочку приемника сигналов от «жучка» и включил его. На небольшом экранчике появилась круговая развертка, которая показывала мерцающую точку. Судя по всему, Наставник был не так далеко отсюда.

Лигум мысленно построил систему координат с вершиной в мэрии и его осенило: Информаторий. Наставник находился неподалеку от Информатория!.. Юноша включил звук, но из динамика не доносилось ни звука. Было тихо, только еле слышно трещало что-то. Видимо, кузнечики… Значит, киборг-диверсант готовится нанести свой последний, решающий удар! Всё правильно: будучи запрограммированным на разрушение важных объектов, он не мог оставить в целости и сохранности такую цель, как хранилище информации…

Лигум убрал приборчик в карман и бросился наружу. Тратить время на спуск по лестнице он не стал, а просто открыл окно и сиганул с высоты пяти метров в кусты. Лицо и руки обожгло словно кипятком, и он догадался, что это были не просто кусты, а что-то вроде шиповника или диких роз.

Больше всего в тот момент он боялся не успеть.

14

Всё было как во сне. Или как на экзамене по этике. Причем последнее было более вероятным. Лигум бежал, лавируя между домиками, продираясь напрямую через кусты, перемахивая через невысокие заборчики и прочие препятствия, один раз из сумерек выскочил откуда-то сбоку большой дог, но, не сумев угнаться за хардером, остался позади, а юноша всё несся, и теперь ему всё приходилось делать на бегу: на бегу он достал и приготовил к стрельбе разрядник, на бегу сверял направление с пеленгом «жучка», на бегу думал и боялся опоздать, и только выскочив на площадку перед входом в Информаторий, освещенную светом сиреневых антибактерицидных ламп, то увидел, что примчался сюда вовремя… По дорожке к Информаторию вперевалку направлялась женская фигура с большим животом, прижимавшая к груди стопку книг, и не успел хардер осознать, что это библиотекарь Леда Артес, как из кустов по другую сторону площадки выпрямился во весь рост «Наставник», и хотя он стоял вполоборота к Лигуму, хардеру было отлично видно, что на лице его застыло не выражение страшной ненависти, а спокойное удовлетворение, и что в руке зажат мощный разрядник, а потом мимикр медленно-медленно поднял и навел ствол с раструбом пламегасителя в спину женщине, даже не собираясь ее окликать напоследок — именно так киборги и должны убивать свои жертвы: спокойно, уверенно и в спину, без предупреждения. В общем, не по-людски — скорее, по-хардерски.

Ведь главное для них, как и для хардеров, заключалось не в том, чтобы не доставить жертве боли, а в том, чтобы гарантировать максимально быстрое и надежное ее умерщвление…

Времени на то, чтобы подумать, уже не было, сейчас должны были срабатывать лишь инстинкты и рефлексы, но в голове у Лигума все-таки мелькнула одна мысль, и она сводилась к тому, что неплохо было бы, если бы это все-таки был экзамен на симреале, потому что только на экзаменах можно не беспокоиться о последствиях, а нужно выбрать из двух вариантов один, причем обязательно лучший, а точнее — представляющий собой наименьшее зло, и даже если ты ошибся, то свет погаснет в твоих глазах, прозвучит сигнал окончания Экзамена, и из полутьмы голос Наставника ободряюще скажет: «Что ж, ничего, Дан, ничего, в следующий раз у тебя всё получится» — или, если ты поступил так, как надо: «Молодцом, Дан, молодцом, сегодня ты заслужил отличную оценку!»…

Действуя автоматически, хардер утопил гашетку разрядника до упора несколько раз, и отдача отбросила его руку назад, а ярко-синие молнии метнулись и пронзили фигуру «Наставника», и он сразу куда-то исчез, и каким-то образом хардер оказался возле того места, где он только что находился, и тут он увидел, что Наставника отшвырнуло очередью в кусты и бронекомбинезон на его груди вспучился и лопнул в нескольких местах, и под ним всё — и земля, и трава — было черным, как подгоревшая каша, и отвратительно воняло горелой плотью, и руки умирающего еще рефлексивно цеплялись за траву, словно надеясь удержать в сожженном теле стремящуюся в небеса душу, а потом застыли безобразными скрюченными клешнями, и пару раз дернулся под веком уже не узнающий юношу бешеный зрачок, и это был конец…

Однако, сигнала об окончании экзамена не было. И не было голоса учителя, укоризненно отмечающего ошибку. Это был не просто удар — это был удар в самую больную точку души. Почти не осознавая того, что он делает, Лигум аккуратно убрал еще горячий разрядник на место в кобуру. Запрокинул лицо к свету ламп и прикрыл глаза. На миг ему показалось, будто он, рухнув на колени, хрипло стонет:

«Простите меня, Наставник!», но это, конечно же, было только иллюзией… Хардер не может, не имеет права расслабляться — иначе это не хардер.

Вокруг по-прежнему было тихо, но в голове юноши прозвучал только ему одному слышный голос, и голос этот, принадлежавший кому-то очень знакомому, сказал:

«Хардер становится бойцом только тогда, когда он перестанет бояться смерти.

Сначала — своей. Потом — других людей, ради которых он борется. Но боец превратится в истинного хардера лишь тогда, когда он освободится от страха смерти тех, кто ему дурог»…

Лигум открыл глаза и обнаружил, что Леды Артес уже нет на площадке. И только теперь истинное положение вещей дошло до хардера… Двойка! Если это все-таки экзамен, то курсанта, так бездарно перепутавшего мудрого Наставника и коварного киборга, наверняка ждет стопроцентная двойка!..

Из Информатория донесся чуть слышный шум. Словно там кто-то был… Лигум подхватил с травы оружие и бросился внутрь здания. Дверь оказалась открытой, и он протиснулся в вестибюль, стараясь не издавать ни звука. Потом пересек тускло освещенный зал со стеклянными колпаками над рабочими терминалами, толкнул дверь и оказался в подсобном помещении, где вдоль стен тянулись толстые шланги и кабели, где виднелись нагромождения каких-то механизмов и приборов, где пахло разогретым пластиком и красиво мигали огоньки сигнальных лампочек. Это было чрево Информатория, в котором варилась и переваривалась информация обо всем на свете…

Хардер взвел курок разрядника и принялся красться по проходу между стеллажами и блоками аппаратуры. Каким-то шестым чувством он знал: Мимикр где-то рядом… Он не ошибся. «Леда Артес» была в центре машинного зала. И занята она там была отнюдь не тем, что подобает делать женщинам на седьмом месяце вынашивания ребенка. Платье на ее животе было разодрано, и плоть на животе раздвигалась, образуя большую узкую щель, из которой киборг доставал плоские белые коробочки и аккуратно прилеплял их к одному из компьютерных блоков. Увидев Лигума, робот прекратил извлекать из себя вакуумную взрывчатку — а плоские коробочки были именно упаковками вакуумной взрывчатки типа «сэндвич» — и машинально запахнул одежду, скрывая щель на животе.

Лигум поднял разрядник, собираясь выстрелить, но тут, откуда ни возьмись, сбоку налетела чья-то тощая фигура и повисла на руке хардера, мешая ему произвести выстрел. При этом фигура что-то нечленораздельно вопила, дрыгала ногами и вообще вела себя так, словно у нее собирались отнять ее любимую игрушку.

Лигум с трудом отлепил от себя цепкие потные пальцы и при слабом свете световых панелей разглядел, что это был не кто иной, как муж Леды Артес. И откуда он только взялся?..

Хранитель Информатория, дергаясь, вопил:

— Что вы делаете, убийца?!.. Это же моя жена Леда!.. Вы что, с ума сошли, хардер?!..

— Уйдите прочь, — прошипел сквозь зубы хардер, — посмотрите внимательнее: это же киборг, и он собирается взорвать ко всем чертям ваш драгоценный Информаторий! Да отпустите же меня!..

Лже-Леда стояла, сцепив руки перед собой в жесте фальшивого смирения и потупясь, как девица на первом свидании. Киборг избрал верную линию поведения в этих обстоятельствах. Если бы он попытался сейчас применить оружие против Лигума или хотя бы убежать, он бы проиграл по всем статьям.

— Леда, дорогая! — взмолился Артес. — Что здесь происходит? За что он хочет убить тебя?

Ангельское личико псевдобеременной сморщилось так, словно «женщина» с трудом сдерживала слезы. Лигум впервые видел трюки киборга в деле и должен был признать: силен, бродяга!.. Вернее, те, кто его придумал и создал…

— Не слушай этого подлеца, милый Рай, — сказал Мимикр кротким, дрожащим голоском. — Он хочет убить меня, чтобы скрыть свое преступление. Это же животное, а не человек!.. Он настолько озверел, что накинулся на меня, пытаясь изнасиловать, а когда его старший дружок попытался угомонить его, он застрелил его у меня на глазах!.. Я… я не помню, как оказалась здесь, а он… — Киборг довольно правдоподобно всхлипнул. — Он опять принялся за свое… Видишь, он порвал мне всё платье, милый Рай? Умоляю, останови его, сделай что-нибудь!..

Даже Лигум — и тот на долю секунды оторопел от такого извращенной интерпретации фактов. Что уж говорить про мужа «несчастной жертвы насильника»!.. Теперь он был убежден в том, что обезумевший хардер пытается ни за что, ни про что расправиться с его беременной женой. Отпустив руку юноши, Артес бросился к лже-Леде и заключил ее в свои объятия.

— Он не посмеет! — твердил он, покрывая лицо-маску лихорадочными поцелуями. — Даже такой убийца, как он, не посмеет убить нас с тобой!.. А если он все-таки сделает это — пусть это будет несмываемым пятном на его совести!..

Губы Мимикра тронула торжествующая усмешка, и Лигум разглядел в его правой руке, которую не мог видеть Артес, коробочку со зловещей красной кнопкой.

Лигум представил, какие последствия может принести Клевезалю взрыв вакуумной взрывчатки, в свое время считавшейся более варварским оружием, чем термоядерная бомба, и мысленно содрогнулся. Надо было во что бы то ни стало воспрепятствовать киборгу нажать эту кнопку, но для этого требовалось убить и хранителя Информатория, а это почему-то оказалось сейчас особенно трудно.

— Отпустите ее! — крикнул Лигум Артесу. — Это не ваша жена, поймите!..

Но было уже поздно, и взрыв вспыхнул нестерпимо ярким солнцем почему-то багрового цвета, и боли в теле хардер не почувствовал, потому что тело его испарилось вместе со всем окружающим в созданную взрывом космическую пустоту, и в самый последний момент он испугался, что искейп тоже перестанет существовать, а значит — не сработает, но прибор оказался на высоте, и Лигум вновь ожил…

Он вернулся в тот самый миг, когда Рай Артес обнял и прижал к себе «жену», но теперь хардер знал, что нужно делать, чтобы успеть до взрыва, и, не тратя времени на увещевания хранителя Информатория, он просто выстрелил в его узкую худую спину. Он стрелял короткими очередями, и струи плазмы, прожигая Артеса насквозь, с бешенством били в грудь киборга, раздваивая его, и только тогда Лигум увидел истинный облик Супероба. Это было почти так, как он представлял себе, только лица у робота не было, а вместо него на беломсинтепластике каркаса горели красным огнем глазницы, а потом пластик стал таять от сильного жара, и фигура киборга обмякла, словно снежная баба, и, скручиваясь вокруг своей вертикальной оси, мягко осела на пол…

Пульт детонатора взрывного устройства выпал из руки Мимикра и раскололся при ударе о пол. И это был последний звук в зале перед тем, как наступила долгая — на этот раз действительно «мертвая» — тишина.

Что-то обожгло руку Лигума, и он стряхнул с себя оцепенение. Это раскалился ствол его разрядника. Хардер сунул оружие за пояс и наклонился над Артесом.

Смотреть на того было страшно, потому что смотреть было больше не на что. Однако юноша постарался не отрывать взгляда от почерневших останков — словно надеялся таким образом загладить свою вину перед мертвым.

А сигнала об окончании экзамена всё не было.

15

Провал. Словно огромное черное тире длиной в вечность…

Потом — почти сразу, без перехода — алый диск над водой, слепящий глаза, и чьи-то неразборчивые голоса за спиной. О чем это они?..

— Вообще-то вы зря так рветесь поговорить с ним, — произнес голос майора Пличко.

— Готов поспорить: он вас пошлет по конкретному адресу, а камеру вашу разобьет во-он о тот булыжник. Между прочим, на его месте я сделал бы то же самое…

— Что значит — «пошлет»… «разобьет»?!.. Да как вы можете? — возражал чей-то молодой напористый голос. — Да вы знаете, сколько я сюда добирался и откуда?..

Почти с другого края света! Ничего себе заявочки — «разобьет»!.. Весь мир хочет услышать от него правду о том, что здесь произошло, а вы — «пошлет», «разобьет»!.. Что же он за человек тогда, если способен так поступить?!

— Он не человек, — понизив голос, пояснил голос Пличко. — Он — хардер…

Лигум обернулся.

В небе над островом шныряло и висело штук десять летательных аппаратов, из которых три были раскрашенными в камуфляжные цвета джамперами, а остальные представляли собой аэры, на бортах которых красовались названия известных всему миру компаний стереовидения.

Неподалеку от него на берегу командир заслонотряда собственной персоной сдерживал натиск высокого смазливого парня с лихой челкой и стереокамерой на плече. Между берегом и домиками сновали люди в форме оцепления, в белых медицинских комбинезонах и в штатском. Киберы-инфирмьеры пронесли к катеру носилки, на которых, накрытое белоснежной накидкой, лежало что-то черное и обугленное. Лигум поспешно отвернулся.

— Пропустите его, Арчил Адамович, — сказал он майору. — Пусть возьмет у меня интервью, если хочет.

Пока корреспондент торопливо готовил камеру, хардер спросил его:

— Это будет запись или трансляция?

— Что вы! — удивленно сказал корреспондент. — Какая может быть запись? Вы же видите, сколько здесь конкурентов! Знаете, я ужасно вам благодарен…

— Если вы готовы, то можно начинать, — сказал хардер.

Камера зажужжала, нацелившись своим, смахивающим на ствол разрядника, объективом на Лигума.

— Итак, дорогие зрители всей Земли, — затараторил корреспондент, — мы ведем наш прямой репортаж из Клевезаля, где в течение последних двое суток наводил ужас на мирных жителей кровожадный суперубийца-киборг, вырвавшийся на свободу после почти столетнего заточения в секретной подземной лаборатории!.. На ваших стереоэкранах вы видите лицо человека, который сумел остановить разгул насилия и террора и уничтожить робота! Его зовут… — Он сделал знак Лигуму.

— Хардер Лигум, — сказал юноша, стараясь глядеть прямо в объектив.

— Несколько вопросов к вам, хардер Лигум, — бойко продолжал долговязый. — По рассказам очевидцев, киборг скрывался в городке, маскируясь под местных жителей… Как вам удалось его выявить среди людей?

Лигум откашлялся.

— Моей заслуги в этом нет, — объявил он хрипло. — Робот был выявлен моим Наставником, прибывшим ко мне на помощь… Наверное, сам я ни за что бы не додумался до разгадки… Просто однажды группа местных жителей проходила экспресс-анализ на специальным анализаторе. Эта проверка подразумевала интроскопное исследование людей, в том числе с использованием жесткого рентгеновского излучения…

— И что? — нетерпеливо перебил его корреспондент.

— Киборга обнаружить не удалось… он использовал защитные экраны… но не в этом дело. Среди тех, кто подвергался проверке, была женщина на седьмом месяце беременности!.. Она ни словом не возразила против предстоящей процедуры, хотя обязана была обеспокоиться, не повлияет ли излучение на вынашиваемый ею плод…

Поведение Суперробота было запрограммировано в широком диапазоне, в соответствии со способностью к мимикрии, но психология поступков беременной женщины там явно не была заложена создателями киборга. Поэтому неудивительно, что, пытаясь действовать «как все», чтобы не вызвать подозрений, робот допустил ошибку, выдавшую его с головой. Я просто обязан был догадаться, понимаете?.. Но правильный вывод вместо меня сделал мой Наставник.

— Кстати, о вашем Наставнике, — сказал корреспондент. — Судя по его останкам, он погиб в схватке с киборгом, который буквально исполосовал его плазменными очередями!.. Не могли бы вы рассказать подробнее, как это произошло?

Лигум прикрыл на миг глаза.

Вот оно, подумал он. Мне предоставлена удобная возможность обелить себя. Весь мир слышит меня в эту минуту, и от того, что я скажу, будет зависеть в будущем отношение людей к хардерам. Да, это я сознательно убил своего Наставника, приняв его за коварного противника. Да, я виновен в смерти Рая Артеса, потому что был вынужден стрелять через его тело в киборга, и нет мне оправдания в этом… Но стоит ли упоминать об этом сейчас, когда миллионы людей смотрят и слушают меня?

Ведь в моем лице они видят хардера вообще, и разве справедливо будет, если из-за меня мир возненавидит моих сотоварищей? Не ради очистки своей совести я должен сейчас солгать, а ради них, выполняющих самые неблагодарную задачу — уберечь от многочисленных опасностей человечество!.. Подумай, Дан, ведь это же будет так просто, достаточно лишь сказать, что и Наставника, и хранителя Информатория убил Мимикр — и никто не станет проверять тебя, ведь все знают, что хардеры никогда не лгут!.. Кстати, ты уверен в том, что никто из хардеров никогда не лгал в подобных случаях?..

— Вам плохо, хардер Лигум? — услышал он как бы над собой встревоженный голос корреспондента. — Может быть, сделаем перерыв?

Юноша облизнул пересохшие губы.

— Нет, — сказал он. — Не надо перерыва… Я хочу, чтобы зрители знали правду.

Это я убил своего Наставника. Это от моих рук погиб Рай Артес… Так уж вышло. В принципе, этого можно было избежать, но я допустил ошибку. И в первом, и во втором случае… — Лигум хотел сказать еще что-то, но слова почему-то застревали в горле, и он только махнул рукой.

Корреспондент неотрывно глядел на Лигума, бледнея на глазах.

— Вы хотите сказать, что?.. — начал срывающимся голосом он.

— Да, — сказал с горечью Лигум. — Я убил их. И сделал это по одной простой причине: потому что я — убийца. Именно для этого меня готовили целых пятнадцать лет. Мне преподавали единоборства и тактику, вооружение и боевую технику, стрельбу и еще много других боевых дисциплин. Но я должен был стать не просто убийцей… Я должен был стать хорошим убийцей, который убивает ради высоких идеалов, и чтобы воспитать меня таким, мне еще вбивали в голову философию и этику, социологию и психологию… Знаете, те, кто меня готовил к хардерству, словно хотели, чтобы я убивал, а потом мучился от раскаяния за совершенные убийства… Этакий Раскольников с плазменным разрядником!.. А зато вы, все остальные, можете спать спокойно и жить с чистой совестью — вам-то не приходится убивать!.. По большому счету, мы, хардеры, — те жертвы, которые человечество вынуждено платить за свое спокойствие и незамутненную совесть!

— Неправда, — сказал вдруг корреспондент вовсе не интервьюерским тоном, невольно пятясь от Лигума. — Вы не должны так говорить!.. Вы… вы просто не имеете права оскорблять все человечество, хардер!

— Имею, — возразил Лигум. — Отныне я имею право на любой поступок и любое высказывание… Потому что сегодня я окончательно стал хардером!

Вдруг мир вместе с корреспондентом, людьми на берегу, вместе с самим берегом и островом потемнел и ушел во тьму, и последнее, что еще успел услышать Лигум, был странный мелодичный хрустальный перезвон, похожий на старинные фанфары.

Это и был сигнал окончания Экзамена.

16

— Ну что ж, курсант Лигум, — сказал официальным тоном Наставник, — вот вы и сдали последний экзамен. Вы готовы услышать ту оценку, которую мы вам решили выставить?

Симреал не намного исказил образ Наставника. То же спокойное, испещренное шрамами лицо. Те же широкие плечи и жилистые руки. Трудно было сказать, сколько ему было лет, потому что казался он совсем молодым в простой зеленой куртке с широким отложным воротником.

Лигум сглотнул комок в горле. Никакой приподнятой торжественности, как ни странно, он сейчас не испытывал. Совсем не так он представлял себе много раз этот великий момент.

— Готов, — буркнул он вслух.

— А какую оценку вы бы сами себе поставили? — после паузы поинтересовался Наставник.

— Конечно, двойку! — не колеблясь, сказал юноша. — Разве можно было действовать так бездарно?

— Ну-ну, — ободряюще сказал Наставник. — Самокритичность — хорошее качество, но ведь важен прежде всего результат, не так ли? С этой точки зрения, вы все-таки выполнили задание и уничтожили противника…

— Уж не хотите ли вы сказать, Наставник, что ставите мне «отлично»? — перебил своего собеседника Лигум.

— Вовсе нет. Дело в том, что экзамен, который вы сейчас сдавали, — не совсем обычное испытание. И дело тут вовсе не в том, что впервые для создания достоверной ситуации реальность симулировалась на сто процентов, с подавлением в вашем мозгу центров анализа восприятия… В конечном счете, не так важно было даже, сумеете вы уничтожить киборга или нет. Нет, главное заключалось совсем в другом…

— В чем же?

— Мы хотели узнать, сумеете ли вы победить самого опасного и коварного противника, который с самого начала существования человечества разумного противостоит Человеку. И враг этот — сам Человек, только как бы вывернутый наизнанку. Посудите сами: для любого человека нет ничего дороже жизни — следовательно, он всегда обречен бояться смерти. В то же время подавляющее большинство людей видит основную ценность жизни в том, чтобы получать удовольствие — еда, питье, секс, удовлетворение различных желаний и потребностей, в том числе и из области самой утонченной эстетики — вот к чему стремится обыкновенный человек. А ради этого удовольствия человек способен регулярно находить оправдание своей слабости, лени, разгильдяйству, любым другим недостаткам… Наверное, не стоит порицать за это человечество, потому что на сегодняшний день таково человеческое естество, и все прошлые века люди занимались тем, что пытались подчинить своему естеству окружающую среду. Но сегодня ими достигнут — или почти достигнут — пик этого процесса, после которого начнется постепенный крах цивилизации…

— Еще полвека назад, — продолжал размеренным лекционным голосом Наставник, — некоторые умные личности пришли к выводу, что необходимо во что бы то ни стало изменить природу человека, и прежде всего — его ориентацию на самоублажение. Они понимали, что процесс этот будет длителен и труден, как восхождение на горный пик без альпинистского снаряжения. Он может занять несколько веков, а может быть, и тысячелетий. Однако его надо начинать уже сейчас. И именно с этой целью было создано хардерство. Вам, курсантам нашей Академии, которых отбирали по тщательно разработанной методике, с самого начала внушали несколько очень простых мыслей, которые должны были стать для вас законами на всю последующую жизнь. Это несколько «не надо», ты их, надеюсь, помнишь: во-первых — «Не надо бояться смерти!». Во-вторых, «никогда не надо себя жалеть». В-третьих: «не надо сомневаться в достижении цели». Ну и в-четвертых: «не надо останавливаться на полпути!»… Всё остальное вытекает из этих четырех постулатов. И на последнем, выпускном Экзамене мы проверяем не то, как будущий хардер овладел боевыми искусствами или как метко он научился стрелять…

— Что же вы проверяете? — не слыша своего голоса, потрясенно спросил Лигум.

Наставник едва заметно усмехнулся.

— Прежде всего, готов ли наш выпускник отдать всего себя людям, способен ли он спасать их, рискуя собой… Ведь именно в этом заключается главный парадокс, который когда-нибудь в будущем может стать неразрешимой проблемой: сможет ли человек, ориентированный всей системой воспитания на иные идеалы, нежели все остальное человечество, тем не менее, не презирать людей за их слабости и несовершенство, а, наоборот, любить их, как собака: преданно и верно, невзирая на все пинки и побои…

Лигум хмыкнул.

— Что ж, красиво, Наставник, в смысле — красиво излагаете, — сказал он негромко.

— Только вот какая штука остается вами незамеченной… Чтобы воспитать нас идеальными людьми, вы используете отнюдь не идеальные средства. По-вашему, если внушать человеку библейские нравственные заповеди и в то же время обучать его ремеслу хладнокровного убийства, можно достичь того, что он станет идеальным убийцей, приученным убивать лишь ради добра и справедливости? А вам никогда не приходило в голову, что ради добра и справедливости совсем не обязательно убивать?

Наставник снисходительно улыбнулся.

— Помнится, нечто подобное ты уже высказывал там, в Клевезале. — Он мотнул головой в направлении симреала. — Вот теперь я окончательно рад за тебя. Знаешь, почему за выпускной Экзамен правилами Академии Хардеров не предусматривается выставление оценки?.. Ведь, в сущности, одно из предназначений этого экзамена заключается в том, чтобы убедить вас, выпускников, в одном: не следует воспринимать всё то, чему мы вас учили, в качестве догмы и абсолютной истины.

Завтра вы поймете, что в жизни всё не совсем так (а послезавтра — что совсем не так), как мы вам объясняли, и тогда вам неизбежно придется отказаться от своих прежних представлений, чтобы начать восхождение на очередную вершину самосовершенствования… Развитие, знаешь ли, всегда подразумевает периодическое переосмысление, а значит, в каком-то смысле — предательство самого себя. Только ограниченные люди могут позволить себе блажь всю жизнь придерживаться одних и тех же принципов! Экзамен, который ты только что выдержал, Даниэль, — последний и одновременно первый из того бесконечного множества испытаний, которые тебе придется пройти на своем пути, и оценку за них ты будешь ставить себе сам…

— Не будем забегать вперед, — упрямо сказал Лигум. — Вернемся к нашему экзамену на симреале. Я не случайно сказал, что те средства, которыми вы пользуетесь, вредны… Тот же симулятор на протяжении пятнадцати лет исподволь приучал нас к страшной мысли: а не является ли то, что происходит с нами, очередным тестом, симулированным в виртуальном мире? Понимаете, в этом случае нет никакой гарантии того, что мы искренни в своих поступках. Творить добро ради того, чтобы тебя похвалили — это, по-моему, самое гнусное занятие, а именно этому вы и вся ваша Система нас учили!..

Наставник усмехнулся иронически-холодно. Совсем как там, в виртуальной реальности Клевезаля, перед тем, как собственноручно сжечь из разрядника лодки, только что покрашенные мастером Ривьериным.

— Твои претензии не совсем обоснованы, Даниэль, — сказал он с упреком. — Впрочем, не будем спорить… Пора. Настал самый решающий и ответственный момент в вашей жизни, курсант Лигум, — сказал он вновь официальным голосом. — Согласны ли вы принять вместе со Знаком Хардера то великое и трудное звание, к которому мы вас готовили? Готовы ли вы стать хардером? Подумайте как следует, прежде чем дать ответ, потому что звание это дается вам пожизненно. И никто вас не осудит, если вы сейчас откажетесь от него и изберете себе судьбу обыкновенного, нормального человека… Итак, вы выбрали, курсант Лигум?

— Да, — сказал юноша.

г. Москва, 1997 г.

Владимир Ильин Профилактика

Пролог

День был разноцветным и ярким, как краски на большой матрешке, которую мальчику подарили в тот день, когда он, по рассказам матери, сделал первый шаг. Матрешка давно была похоронена на дне ящика со старыми игрушками, и краски на ней поблекли и наполовину стерлись, но сейчас она почему-то вспомнилась…

В такой день хорошо гулять. Только не с сестрой, конечно, а с приятелями. И не в этом хилом лесопарке, а в настоящем лесу. Взять с собой спички, развести на полянке костер — просто так, для интереса. А если захватить из дома еще и хлеба, то можно поджарить его над огнем, чтобы потом вкусно хрустеть обгоревшими гренками, пахнущими смолой от сосновых веток.

А еще можно гонять на велосипедах наперегонки с дружками в районном парке. Или собрать ребят, пойти на школьное футбольное поле и наконец-то раздолбать в пух и прах команду соседнего двора, которая давно уже заслужила отмщения за все последние проигрыши.

Да мало ли чего можно придумать в сверкающий всеми красками новорожденного лета денек!

И чего это сестре Алке вздумалось тащить мальчика с раннего утра куда-то на другой конец города? Да еще молчит, будто воды в рот набрала! Сколько раз ее уже спрашивал, куда и зачем мы едем, а она делает вид, что оглохла!.. Вообще, с сестрой ему крупно не повезло. Угораздило ее родиться на десять с хвостиком лет раньше, вот она и кочевряжится… Думает, если ему семь, то он еще маленький!.. Может, хоть сейчас она проболтается?

— Ал, — дернул мальчик руку сестры. — А мы скоро придем?

Алла сурово поджала губы.

— Скоро! — ответила она таким тоном, что мальчику сразу расхотелось продолжать расспросы. — Уже устал, что ли?

— Устал! — с вызовом сказал мальчик. — И пить охота! А ты воды не взяла, ду… думать же надо!..

— Странно, — хмыкнула Алка. — На улице бегать весь день с утра до вечера ты не устаешь. И пить почему-то не хочешь, пока домой не придешь. А как куда-то идти — так сразу начинаешь хныкать… Ничего, потерпишь: авось уже не маленький!

Вот язва! Спасибо, мама с папой, ничего лучше не придумали, как наградить его вот такой сестрой. Скорей бы она заканчивала свой институт да проваливала замуж, он бы тогда хоть вздохнул спокойно!..

Но озвучить эти мысли мальчик не посмел. Только подтянул сползающие шорты, шмыгнул носом и сделал очередной заход:

— Ал, а мы там долго пробудем?

Он нарочно не стал уточнять — где это «там». Может, сестра клюнет на это и проговорится?

Но Алка была начеку (вот кому бы играть в шпионы — цены бы ей там не было! От пыток бы загнулась, но никаких секретов не выдала бы «врагам»!).

— Слушай, — сказала она, нахмурив белесые брови под низко повязанным старушечьим платком, — ты можешь немного помолчать, а? Достал уже своими вопросами!

И демонстративно отвернулась.

«Ах, так? — подумал мальчик. — Это еще неизвестно, кто кого достал!.. Ладно. Раз ты так — то я тебе перестаю подчиняться! И учти, дура: вот вернутся родители — я им все расскажу! Не знаю, как папа, а мама уж тебя точно по головке не погладит, когда узнает, что ты таскала меня куда-то за тридевять земель и даже воды не взяла с собой!..»

Он выдернул руку из ладошки сестры и с независимым видом зашагал, держась от Алки в стороне. Мол, я вовсе и не с тобой иду, а сам по себе. И ты мне — не конвоир, а так, случайная попутчица!..

Накануне Алка и словом не обмолвилась, что они куда-то поедут. Хотя в их семье перед любой вылазкой из дота «в целях повышения культурного уровня», как говорит папа, имея в виду музеи, выставки или просто самостоятельную экскурсию по достопримечательностям города, начинались длительные сборы и жаркие споры по поводу возможных маршрутов. Потом шла стадия экипировки: подбор одежды и обуви (особенно для мамы и Алки), укладка объемистой сумки, куда помещался запас продуктов и воды, которого вполне хватило бы для путешествия пешком на Северный полюс. И это было, в принципе, хорошо. Потому что заранее было известно, что на такой-то день не стоит планировать никаких дел с дружками по двору, и лучше с этим заранее смириться, потому что сопротивляться воле родителей — безнадежное дело…

Однако теперь, пользуясь своим положением временно исполняющей обязанности главы семьи, Алка и не подумала предупредить брата о предстоящей поездке. Она просто разбудила его спозаранку, напичкала противной гречневой кашей (которая у нее, к тому же, подгорела — как хозяйке ей до мамы еще далеко) и велела собираться. Куда, зачем — так и осталось загадкой.

И вообще сестра в последнее время — какая-то странная. Словно ее пыльным мешком из-за угла накрыли, как говорит в таких случаях мама. Или будто двойку на экзамене в институте схлопотала. Сядет на диван перед телевизором, уставится в экран неподвижным взглядом и даже не улыбнется ни разу, если комедию показывают. А то вообще лицо вдруг скривит — и бегом в ванную. Запрется там, кран откроет до отказа так, что вода ванну вот-вот насквозь пробьет, и сидит… Наверное, ревет. А чего реветь, спрашивается, если ее никто не обзывал и за «хвост» не дёргал? А еще к соседке, тете Лене, зачем-то зачастила. И та чуть ли не каждый день стала заглядывать, хотя при маме она так не ходила. Сядут на кухне, мальчика выгонят в комнату — и шепчутся, как заговорщицы. Пару раз мальчик пробовал подслушать эти разговоры, но его быстро засекали и тогда вообще выпроваживали на улицу.

Единственное, что может прийти в голову — наверное Алка влюбилась в кого-нибудь. Втрескалась небось по уши в какого-нибудь хмыря, а тот и ухом не ведет. Не нужна ему, как и мальчику, такая зануда. Вот только почему Алка решила тете Лене доверить свою тайну, а не дождаться, когда мама вернется? Мама-то ее лучше бы поняла, не то что какая-то там соседка…

При мысли о маме мальчик почувствовал, как что-то заскребло его нутро невидимыми острыми коготками. Хотя он давно уже не считал себя маленьким — как-никак, в этом году в школу пойдет! — а все-таки по маме, оказывается, он соскучился.

Что-то слишком долго их с папой нет, и это тоже непонятно. Они же говорили, что вернутся через неделю. Тем более что уехали не просто так, а по турпутевке. И отпуск у папы уже подходит к концу. Однако прошло уже почти полтора месяца, а их все нет и нет. И они даже не звонят домой. Алка говорит, что им пришлось задержаться по делам (хотя какие могут быть дела, если папа в отпуске?) и что там, где они сейчас находятся, телефонов нет (интересно, где это в наше время может не иметься телефонов?!).

Тоже мне, родители называются! Бросили, можно сказать, ребенка на растерзание старшей сестре и даже не волнуются, как он поживает! Им-то что, они там вовсю отдыхают! Небось на пляже загорают да в море купаются, а он тут должен мучиться с дурой-сестрой! Хотя, если бы они были хорошими родителями, то могли бы и его с собой взять. Но нет — спрятались за отговоркой, что он еще маленький, а там, куда они едут, детей не пускают и что там якобы можно заразиться опасными болезнями!.. Ну, ничего, вот вернутся — и не подумаю их обнимать и целовать! Пусть знают, что я на них смертельно обиделся и никогда их не прощу!..

Между тем лесопарк и не думал заканчиваться. Справа и слева от дорожки, по которой шагали мальчик и Алка, тянулись скучные заросли пыльных кустов, над которыми возвышались деревья. Прохожих, как встречных, так и попутных, было немного, и все они тоже были неинтересные. В большинстве своем — бабки да женщины. Те, кого они с сестрой обгоняли, словно сговорившись, несли букеты цветов, а те, кто попадался навстречу, останавливались и совали мальчику конфету или печенье. Тоже непонятно: с какой это стати они сегодня такие щедрые, все эти бабульки да тетки? Или тут, за городом, другие порядки действуют? Ведь в городе никому и в голову не придет взять и просто так угостить тебя. И ладно бы, если бы давали конфеты шоколадные, а то суют какую-то дешевую карамель-сосучку да сухое печенье, а тут и без того пить все больше хочется. И отказаться нельзя: цыкают с сестрой в два голоса, чтобы обязательно взял, мол, нельзя отказываться…

Конфеты мальчик прятал в карман — потом, может, пригодится. А печенье, куснув для вида краешек, тайком от сестры бросал в кусты.

Идти становилось все труднее. И не потому, что мальчик устал. Просто мир вокруг был скучным и надоело передвигать ноги вслед за размеренно шагающей сестрой.

Однако вскоре, откуда ни возьмись, над кустами стали появляться птицы, и жить сразу стало веселее. Их было много, этих пернатых созданий, которые перепархивали с ветки на ветку и время от времени орали, широко разинув клюв, словно просили чего-то. В основном это были галки и здоровенные черные вороны.

Эх, жалко, нет с собой рогатки, он бы сейчас им показал кузькину мать! А то разлетались тут, как бомбардировщики!

В следующий момент мальчику пришла в голову спасительная мысль. Дорожка была покрыта слоем шуршащего гравия, который вполне можно было использовать для тренировок в меткости стрельбы. Улучив момент, мальчик на ходу зачерпнул горсть камушков и принялся кидать их в птиц.

Первый же бросок вспугнул ворон, и они с возмущенными воплями снялись с насиженных мест, однако не улетели совсем, а, тяжело покружив над головой, вновь опустились рядом с аллеей, только теперь уже на ветви берёзы.

Мальчик осуществил серию бросков в темпе автоматной очереди. Естественно, ни в одну из птиц он не попал… эх, еще бы чуть-чуть!.. Но вороны опять загалдели и перелетели на другую сторону аллеи, усевшись уже за пределами дальности броска.

Привлеченная шумом Алка оглянулась и узрела брата в тот момент, когда он заносил руку для очередного залпа — на этот раз просто по зарослям кустов (пущенные с силой, камни с сочным свистом врезались в листья, создавая иллюзию, будто ты не кидаешься камнями, а стреляешь по кустам из настоящего автомата по невидимым врагам). Естественно, сестра разразилась гневной тирадой о том, что ТУТ нельзя себя так вести, что мальчик — бессовестная скотина, что у него на уме — одни глупости и хулиганство, в то время как…

Тут сестра внезапно осеклась, глаза ее подозрительно заблестели, и, грубо схватив мальчика за руку, она молча потащила его за собой, как на буксире.

Мальчику стало обидно до слез, и он поджал губы и принялся часто моргать, чтобы не разреветься на глазах у встречных бабок и теток.

Спасло его от позора лишь то, что через несколько метров дорожка свернула вправо, кусты внезапно расступились, и взгляду открылась кирпичная стена с железной калиткой, за которой тоже стояли деревья и летали вороны.

А еще сквозь решетчатую калитку мальчик увидел нечто такое, что делало землю за стеной страшным и одновременно притягательным местом для детей любого возраста.

Там виднелись решетчатые оградки, над которыми возвышались кресты, украшенные венками, и гранитные плиты с фотографиями людей.

— Это же кладбище! — остановившись, воскликнул мальчик. — Зачем ты меня сюда привела?

Сестра отвела взгляд.

— Так надо, — устало проронила она. — Сейчас все узнаешь, потерпи еще чуть-чуть.

И двинулась к железной калитке.

Насколько мальчик знал, никого из их дедушек и бабушек на этом кладбище не хоронили. Во всяком случае, ни мама, ни папа никогда сюда не ездили. Совсем, значит, Алка умом тронулась, раз притащила его сюда! Может, таким способом она хочет испытать его на храбрость? Так лучше было прийти сюда в полночь, когда, если верить ужастикам, покойники выбираются из могил и бродят по кладбищу, пугая людей…

«Ну, ладно, сейчас мы ей покажем, что уже не маленькие и что нас ничем не запугаешь!»

И мальчик, небрежно засунув руки в карманы шортов, пристроился рядом с сестрой.

Однако даже при дневном свете ему стало не по себе, когда они углубились в могильное царство. Могил было много — насколько хватало глаз, до самого горизонта тянулись железные оградки, повсюду высились разнокалиберные надгробия и кресты. И с каждой фотографии на мальчика глядели те, кто лежал под землей: мужчины и женщины, старики и малые дети. Все они были красивые и нарядные, так что страшно было подумать о том, что с ними могло стать после долгого пребывания в сгнившем гробу. Они глядели на мальчика, как живые: кто — с немой укоризной (мол, ты-то жив, а вот нам пришлось освободить для тебя место на белом свете), кто — с всепрощающей улыбкой («Что ж поделаешь, не ты же виноват в нашей смерти!»), а кто — с нескрываемым злорадством («Ничего-ничего, придет когда-нибудь и твой черед присоединиться к нам!»).

— Ал, — тихо окликнул мальчик сестру, стараясь не смотреть больше на фотографии, — а бывают такие люди, которые не могут умереть?

Сестра покосилась на него, закусив губу, с таким видом, словно у нее опять болел зуб.

— Нет, — наконец проронила она. — Никому на свете не дано жить вечно.

— Да? — скептически скривился мальчик. — А ты откуда знаешь?

— Дурачок ты, — устало сказала Алка, поправляя платок, — Так установил Господь Бог, понятно?

— А зачем? — опять спросил мальчик.

Спрашивал он не потому, что ему это было в самом деле интересно. Просто не хотелось слушать жуткую тишину вокруг, нарушаемую лишь карканьем ворон.

— Чтоб каждый знал, что надо с толком использовать свою жизнь, а не растрачивать на всякие глупости, — сказала Алка, глядя прямо перед собой.

— А почему одни люди живут долго-долго, а другие — мало? Это тоже Бог установил?

— У каждого своя судьба, — уклончиво ответила сестра. — Одни умирают, другие погибают…

— А почему Бог не хочет, чтобы люди жили долго-долго? Если он все может, то что ему стоит сделать так, чтобы никто не умирал?

— Этого никто не знает, — сказала Алка. — И вообще, ты не вовремя затеял этот допрос. Ты еще многого не знаешь, малыш. Вот пойдешь учиться — и тогда все узнаешь.

Хотя слово «малыш» прозвучало ласково, но мальчику оно не понравилось.

Насупившись, он пробормотал:

— «Бог, Бог»… А по телевизору говорят, что никакого бога на свете нет и что в него верят только неграмотные и темные люди, поняла?

Против его ожиданий, Алка не возмутилась и не стала на него орать, как обычно.

Она лишь грустно покачала головой (совсем как мама!) и свернула куда-то вбок, с трудом пробираясь по тесному проходу между железными оградами, обильно заросшему травой и сорняками.

— Ты куда? — спросил ее в спину мальчик, но не получил ответа.

Они долго шли по лабиринту между могилами, и мальчику уже стало казаться, что вот-вот они выйдут обратно к той калитке, через которую вошли на кладбище, и отправятся домой, но тут сестра вдруг резко затормозила — так резко, что он врезался лбом в ее спину.

— Ну вот мы и пришли, — не поворачивая головы, произнесла еле слышно Алка, а потом вдруг рухнула на колени и истошно заголосила что-то неразборчивое.

— Что с тобой, Ал? — перепугался мальчик. — Тебе что — плохо?

Не переставая причитать и лить слезы, сестра смотрела куда-то вперед.

Обогнув ее, мальчик сделал несколько шагов и замер.

Там была некрашеная, уже успевшая местами поржаветь оградка, за которой возвышался холмик дерна, скудно украшенный несколькими засохшими венками с траурными лентами и жалкими букетиками искусственных цветов. В холмик была наспех воткнута фанерная табличка с большой цветной фотографией, с которой мальчику улыбнулись два родных лица.

На этой фотографии мама и папа были в свадебных нарядах, и в семейном альбоме этот снимок красовался на первой странице. Но как он сюда попал? И зачем?

Вцепившись в прутья оградки, мальчик оглянулся на плачущую Алку, все еще не понимая, что все это значит.

А когда до него, наконец, дошло, он не поверил.

Не может быть! Папа и мама не могут лежать под этим холмиком! Они же просто уехали отдыхать по турпутевке! И вот-вот должны вернуться!

— Ты прости меня, малыш, — сказала, всхлипывая, сестра, и на этот раз мальчик пропустил мимо ушей обидное обращение. — Я не хотела тебе говорить… Тетя Лена сказала, что это может повлиять на твою психику… Я и сама-то не знаю, как выдержала все это время… — Она подошла и обняла его за плечи. — Вот так. Одни мы с тобой теперь остались. Но ты знай: я сделаю все, чтобы поставить тебя на ноги. Переведусь в институте на вечерний… или на заочный… работать пойду… нам ведь теперь деньги нужны…

— Ты что, Ал? — не понял мальчик. — Какие деньги? Они же не умерли! Они просто уехали в отпуск!..

Сестра прижала его к себе еще крепче, и на макушку Мальчика упала горячая, тяжелая капля.

— Глупыш, — сказала Алка. — Их больше нет, понимаешь? Нет! И они даже не долетели… Самолет упал и разбился. И все, кто в нем был, погибли. В том числе и папа с мамой…

Мальчик опустил голову.

Значит, родителей больше нет и не будет. Никогда. Ни папы, ни мамы. Никто не сварит такой вкусный борщ, какой умела готовить мама. Никто ему не купит по пути с работы новую игрушку, как это делал папа. И осенью в первый класс его поведут Алка и тетя Лена. А родители уже никогда не узнают, как он будет учиться, каким вырастет и кем станет.

И все — из-за того, что богу, про которого постоянно твердит Алка, взбрело в голову не дать его папе и маме дожить хотя бы до того момента, когда он, мальчик, окончит школу и станет взрослым! Этот заведующий судьбами людей и пальцем не пошевельнул, когда самолет, на котором летели мама с папой, падал с огромной высоты! Почему он такой жестокий и безжалостный, почему?!

Рывком освободившись от объятий сестры, мальчик, не обращая внимания на ее крики: «Ты куда? Постой! Вернись!» — кинулся бежать сам не зная куда.

Он бежал, оскальзываясь на сырой глине и обдирая бока и голые ноги об углы оград, до тех пор, пока у него не перехватило дыхание и не потемнело в глазах.

Что было потом — никто не знает.

Алка нашла брата лишь спустя полчаса в противоположном углу кладбища, в зарослях кустов почти возле самой стены.

Он сидел, обхватив голые коленки, и отсутствующим взглядом смотрел куда-то вдаль. Его пальцы были в крови, и ноги по щиколотку тоже были забрызганы кровью. Сестра испугалась, что он чем-то порезался, но ран на его теле не оказалось, если не считать царапин на руках.

Алла принялась расспрашивать мальчика, но он так и не сумел сказать ей ничего вразумительного. Ни в тот день, ни потом.

Мальчик не хитрил. Он действительно напрочь забыл, что с ним произошло за эти полчаса.

Этим мальчиком был я.

Часть I КРУГОВЕРТЬ

Наш мир — ворота. Всюду ты найдешь

Мильон пустынь, безмолвных и холодных,

Где все потеряно, что можно потерять,

Где — только путь и не найти привала.

Фридрих Ницше

Глава 1

Приступ подкрался ко мне незаметно и не вовремя. Час пик был в самом разгаре, причем не утренний, когда выспавшиеся за ночь люди, как правило, переносят его с равнодушным стоицизмом, а вечерний, когда народные массы прут с работы домой и, хотя должны были бы этому радоваться, наоборот, звереют до полной потери гордого звания сапиенсов. В это время любая задержка на пути к родному очагу воспринимается гражданами как наглое покушение на заработанное в поте лица право предаться домашнему безделью.

А таких задержек бывает много. Чаще всего — по вине наземного и подземного транспорта: то в метро поезда перестанут ходить «по техническим причинам», то автобусы куда-то запропастятся по причинам, никому не ведомым.

Не последнюю роль в этом играл и я вместе с той адской машиной, которая когда-то именовалась «лестницей-кудесницей».

Эскалатор, у подножия которого я дежурил по двенадцать часов через сутки, был четырехдорожечным. По-моему, конструкторы тут явно лажанулись: для единственного пути сообщения перрона с другой станцией и с выходом в город надо было запланировать, как минимум, в два раза больше полотен. Тем более что из-за постоянных ремонтных работ и ради экономии электроэнергии приходилось использовать только три дорожки: утром — две на подъем, одна — на спуск, а вечером — наоборот, а один эскалатор постоянно держать в резерве (на случай ядерной войны и сопутствующей ей массовой эвакуации населения, что ли?).

Неудивительно, что в часы пик у моей будки начиналась давка, и все недовольство пассажиров выливалось на меня как на человека в форме и при исполнении.

И тогда пытаться что-либо объяснять этим олухам было таким же безнадежным делом, как бороться со СПИДом. Чтобы избежать бессмысленной перебранки, лучше всего плотно закрыть дверь в будку, надвинуть пониже форменную фуражку и делать вид, что заучиваешь наизусть пять пунктов своей служебной инструкции.

Вот и сейчас, обтекая мою будку с двух сторон, как волны обтекают огромный булыжник, торчащий над поверхностью реки, шли и шли люди. Бесконечные вереницы каменных лиц, пустых глаз и несмолкаемое шарканье подошв по бетонному полу. Каждый день они проходят мимо меня — молодые и старые, мужчины и женщины, поодиночке, парами и целыми семейными выводками — и никто из них не удосуживается задержать на мне свой взгляд, словно я не существую. Я для них — лишь придаток к эскалатору. Причем, с их точки зрения, такой же ненужный, как карман для собаки. Да что я? Для пассажиров все работники метрополитена, начиная от машиниста в кабине поезда и кончая контролером пропускного пункта, — винтики одной огромной махины, которые, во-первых, разглядеть невозможно ввиду их ничтожных размеров, а, во-вторых, и разглядывать-то незачем, поскольку главное все-таки — Машина, которая доставляет их с одного конца города на другой.

За полгода этой, самой тяжелой за время моего трудового стажа, работы я научился платить им той же монетой. Не замечать. Не вглядываться в толпу. Не видеть различий в лицах.

Обычно у меня это неплохо получалось. Но платой за это были приступы.

Собственно, это я называл их так, будто речь шла о каком-нибудь тяжкой болезни. А в психологии, насколько мне известно, подобное состояние характеризуется как глубокая депрессия. Депресняк, как выражается Масяня.

Не знаю, почему, но в такие моменты на меня накатывает острое ощущение бессмысленности и бесполезности всего, что меня окружает. Какой-нибудь стихоплет изрек бы по этому поводу нечто вроде: «Тугой петлей тоска сжимает сердце» — пошло, но, в принципе, верно… Потому что не хочется ничего делать и жить тошно. «Бывают дни, когда опустишь руки, и нет ни слов, ни музыки, ни сил…» — а если это случается несколько раз за день, что бы вы тогда сказали?

И тогда с пронзительной четкостью и ясностью к тебе приходит понимание того, что жизнь твоя не удалась с самого начала и что она будет пустой, как огромная голая равнина до самого горизонта, и что так будет еще много-много лет, пока ты не сдохнешь, наконец, от этой беспредельной тоски и пытки бессмысленностью.

Ну почему я такой, почему?!

Сколько раз я уже твердил себе, тщетно сражаясь с очередным приступом, что надо жить, как все. Тупо, бодро и радостно. Ходить на работу. Гнаться за сиюминутными удовольствиями. Жрать все подряд, пить водку и ухлестывать за противоположным полом. Не потому, что это тебе нравится, а потому, что все вокруг делают это.

Не помогало. Или помогало, но ненадолго.

Самое страшное — что других лекарств у меня не были. Алкоголь, наркотики, смена обстановки — все это было не для меня. Друзей нет. Из всех родственников — только сестра, да и той я не нужен, поскольку у нее теперь своя семья: муж-урод и дети-оболтусы.

Оставалось лишь одно — временно забиться в себя, заползти в дальний уголок своего «эго», как раненый зверь в нору, и переждать, пока приступ пройдет.

Но сейчас меня скрутило по-настоящему.

Я вяло покосился на часы.

Еще целых пять часов этой пытки!

А ведь по инструкции мне полагается не просто сидеть, тупо созерцая уезжающие снизу вверх спины и плывущие сверху вниз бледные пятна лиц, а время от времени зачитывать в микрофон правила поведения на эскалаторе. Вот еще один маразм! И кому только в голову пришло капать на мозги взрослым, в здравом уме и сознании, людям, что они не должны сидеть на ступенях, ставить вещи на поручни, но приподнимать полы длинной одежды при сходе с эскалатора?! Можно подумать, что, прослушав мой унылый монолог, все сразу станут образцовыми пассажирами! Черта с два, господа сочинители инструкций! Большинство плевать хотело на все нравоучения, а считаные приверженцы порядка и закона и без напоминаний будут вести себя примерно…

И вообще, раз уж на то пошло, почему бы не включить в инструкцию ряд столь нужных по житейскому опыту, но почему-то отсутствующих пунктов? Например, о запрете целоваться на эскалаторе. А то чуть ли не каждая вторая парочка считает своим долгом миловаться у всех на виду! Что, кстати, лишний раз доказывает: любовь есть не что иное, как попытка убить время, которое некуда девать. Как и курение на автобусной остановке. А броски монет и прочей дребедени по наклонной облицовке? Только дебилы могут развлекаться, слушая, как с нарастающим звоном и грохотом несется неконвертируемая валюта с высоты почти ста метров, заставляя ниже едущих людей нервно вздрагивать!..

Я вновь окинул взглядом уходящий вверх склон ступенчатой горы.

Станция наша была глубокого залегания, и длина эскалатора составляла сто пятьдесят шесть метров.

Сейчас работали два полотна на подъем, одно — на спуск, а четвертое, которое начиналось (или заканчивалось) с правой стороны моей будки, «отдыхало». Часов в восемь, когда людской поток начнет иссякать, я должен его включить, а полотно номер два — выключить. А ещё через час я обесточу эскалаторные полотна номер один и четыре (крайние у стен). Согласно все той же инструкции. В целях экономии электроэнергии и предотвращения износи механизмов.

Однако сейчас народу на станции набиралось все больше и больше. Практически весь перрон, разделенный переносным барьером в виде решеток, соединенных между собой проволочными стяжками, был заполнен колышущейся людской массой.

Лишь немногие вели себя достойно в этой давке, пропуская первыми на эскалатор женщин, инвалидов, детей. Как всегда, самые сильные нагло перли напролом, расталкивая толпу и не обращая внимания на возмущенные возгласы в их адрес. Старухи тянули за собойсумки-тележки, как пулеметы системы «максим», непременно норовя переехать грязными колесами чьи-нибудь ноги.

Будь на моем месте кто-то другой, он бы не утерпел и вмешался в эту катавасию на подступах к эскалатору. Дабы пресечь бесчинства сильных, заступиться за слабых и обиженных, установить железную дисциплину и чисто немецкий «орднунг», которого нам не хватает.

Однако в мои должностные обязанности это не входит, и нет у меня таких полномочий. А если бы и были — смог бы я этим заниматься? Вряд ли.

Никому не хочется наводить порядок на этой планете. Даже богу, если бы он существовал. И это понятно, ведь любая попытка привести к общему знаменателю множество разных личностей неизбежно чревата насилием и ограничением их свободы. А кому хочется выглядеть тираном и диктатором? Богу тем более не хотелось бы стать служителем порядка, потому что даже благое насилие порождает в качестве ответной реакции ненависть. А Создателю требуется поклонение и искренняя любовь своих созданий.

Так что на своем рабочем месте не стоит уподобляться Всевышнему.

Единственное, что тебе остается, — это бесстрастно наблюдать.

Что я и делаю. По двенадцать часов за смену.

Но порой, как сейчас, к горлу подкатывает тугим комком осознание собственного бессилия и ничтожности.

Мир вокруг меня многолик и полон всяческих пороков. И не в моих силах что-либо изменить в нем: «А если кто-нибудь даже захочет, чтоб было иначе, — бессильный и неумелый, опустит слабые руки…» Тем более что никакой я не пришелец с другой планеты, и нет в моем распоряжении ни мощи высокоразвитой цивилизации, ни волшебных заклинаний.

Я — такой же, как все. Может, чуть более рефлексирующий, чем другие. Но что толку от размышлений, когда они обречены быть запертыми в моей черепной коробке точно так же, как я сам обречен быть запертым в своей рабочей клетушке?!

Горе от ума, писал классик.

Вот именно, Александр Сергеич. Нельзя быть слишком умным в этом мире, никак нельзя. Иначе то и дело возникают вопросы, которые и вызывают незаметно очередной «приступ».

Уплывают, уплывают вверх спины. Словно люди возносятся в небеса. А навстречу им, по другому полотну, едут другие люди. А может быть, не другие, а те же самые? Что, если каким-то непостижимым образом эскалаторные ленты, движущиеся на подъем, там, наверху, описывают крутой разворот и возвращаются обратно все с теми же людьми? А они, бедолаги, и не замечают этого. Или замечают, но им, похоже, все равно, куда несет их гигантская лестница жизни. Очутившись опять внизу, они с упрямством, достойным лучшего применения, вливаются в хвост огромной очереди, чтобы, пробившись сквозь давку, снова ступить на этот проклятый эскалатор, ведущий наверх, слепо надеясь, что уж на этот-то раз им обязательно повезет и они все-таки доберутся туда, куда им надо, но чуда не происходит, и лестница, замкнутая в адскую петлю, опять опускает их вниз, и так длится уже много-много веков, и бесполезно возмущаться и бунтовать против этого, как бессмысленно бежать по полотну в направлении, противоположном механическому движению, потому что это будет бег на месте, на который способна не только белка в колесе.

Круговорот. Круговерть. И имя ей — наша жизнь.

Если вдуматься, то ведь и я участвую в ней. Хотя представляю себя сторонним наблюдателем.

С ужасающей ясностью я вдруг увидел всю свою дальнейшую жизнь.

Дни будут пролетать один за другим, будут меняться люди, проходящие мимо меня за мутным от пыльного налета стеклом, и я сам буду меняться с каждым годом, все больше превращаясь сначала в обрюзглого, лысоватого, с нездоровым цветом лица мужика, а потом — в седовласого, морщинистого деда в форменной одежде. Я, конечно же, привыкну и к просиживанию штанов по двенадцать часов за смену, и к равнодушным взглядам окружающих, и к тесноте своей стеклянной клетки. На поверхности будут меняться времена года, будут сноситься и строиться заново здания, но здесь, под землей, все будет таким же, как сейчас, разве что поменяют эскалаторные машины да рекламные плакаты на стенах, но будет все тот же мрамор и все те же деревянные панели из ценных пород дерева, и вечный прилив толпы в часы пик, и скучное безлюдие поздним вечером, и тоскливые чаепития в обеденный перерыв в служебной каморке в бабской компании, под разговоры о мужьях, детях и внуках. А по ночам мне будут сниться людские вереницы, плывущие вверх и вниз, чужие лица и строки служебной инструкции. Никуда мне отсюда уже не вырваться, потому что нет у меня ни образования, ни каких-либо талантов, а самое главное — нет желания, чтобы попытаться изменить все это. И я буду заперт здесь, в этом тусклом подземном царстве, до самой пенсии, а когда получу право на «заслуженный отдых», то либо буду маяться у подъезда на лавочке в компании таких же пенсионеров, либо хватит меня кондратий в первый же год «заслуженного отдыха», как это было с бабой Катей, вместо которой меня приняли. Она даже не успела получить свою первую пенсию. И не потому ли, что за сорок лет сердце ее уже привыкло к подземке, людской сутолоке и кондиционированному воздуху, а когда баба Катя получила долгожданную свободу, то оказалось, что она ей не нужна вовсе?..

И такая тоска подкатила мне под горло, что я понял: надо что-то сделать, иначе я загнусь прямо тут, в этом стеклянном гробу, у всех на виду, с судорожно вытаращенными в предсмертной агонии глазами и с раскрытым в немом вопле ртом.

И тогда я схватил микрофон, утопил тангенту и принялся вещать.

Но совсем не то, что требовалось по инструкции.

— Граждане пассажиры! — казенным голосом объявил я. — Прослушайте, пожалуйста, новые правила пользования эскалаторами, которые начинают действовать с этого дня.

Галстук душил меня и, чтобы спастись от его безжалостной хватки, я рванул изо всех сил тугой узел. Затрещали швы, брызнули в стороны пуговицы рубашки.

Зато стало немного легче.

— Находясь на эскалаторе, запрещается, — после этого, ставшего классическим с подачи Чехова, надругательства казенных инструкций над русским языком, я сделал небольшую паузу, а потом официальным тоном объявил: — Думать о смысле жизни, проезжать с пачкающими других пассажиров предметами — например, с накрашенными губами, провозить детей и другие взрывоопасные грузы…

Блондинка, ехавшая вниз с двумя девчушками-близняшками, испуганно уставилась на меня.

— Также не рекомендуется, — с противной приторной вежливостью продолжал я, — сбрасывать с эскалатора мусор, деньги, товары первой необходимости и других пассажиров. Уважаемые граждане! Проходя по эскалатору, не мешайте другим пользователям этого вида общественного транспорта есть, пить, спать, наслаждаться жизнью и здоровым сексом. Помните: поднимаясь вверх, вы одновременно можете катиться вниз по наклонной…

Кто-то рядом с моей будкой громко фыркнул, кто-то, гоготнув, сказал: «Во дает!» Сухая старушка в кроссовках и выцветшем плаще приоткрыла дверь будки и скрипучим голосом осведомилась: «Это хто ж такие правилы выдумал, сынок? Да в наше время за такое расстрелять было бы мало!»

Теперь вверх передо мной поднимались уже не спины, а лица: все оглядывались на меня. Молодежь заливалась хохотом и показывала на меня пальцем. Люди постарше крутили пальцем у виска и смотрели на меня с явным сожалением.

Но меня уже понесло.

— Уважаемые граждане! — говорил я, прижав ко рту блямбу микрофона. — Учтите: когда вы держитесь за поручни, то часть грязи переходит на ваши руки. Чем чаще вы будете мыть руки и снова браться за поручни, тем чище будет наш город…

Затем я принялся развивать тему прав и обязанностей «эскалаторируемых лиц», не забыв упомянуть о том, что отныне на эскалатор допускаются граждане, чья сумма габаритных размеров не превышает трех погонных метров; что перед пользованием эскалатором, особенно в виду предстоящего спуска, пассажиры могут воспользоваться услугами страхования жизни, для чего им следует обращаться к дежурному по станции; что попытка вооруженного захвата эскалатора с целью последующего угона его за рубеж пресекается путем рассоединения ступеней и обрушения террористов вместе с заложниками в эскалаторную шахту; что лица, провозящие опасные колющие и режущие предметы, к коим относятся и очки, караются принудительными работами по уборке станции и прилегающей к ней территории…

Откуда взялись во мне все эти чудовищные остроты — сам не могу понять^[8]. Тем более что никогда не был я склонен к публичному шутовству.

В самом интересном месте, когда я излагал положение «новых правил» о том, что в ночное время администрация метрополитена организует коммерческие рейсы эскалаторов с шампанским, ансамблем цыганской песни и пляски и девочками из числа дежурного персонала, а раз в год для желающих устраиваются гонки на эскалаторах, эскалаторные экскурсии по городу и поп-шоу «Мисс Эскалатор», в стекло моей будки раздался требовательный стук.

Я оглянулся и увидел перекошенную от возмущения физиономию своей непосредственной начальницы — то бишь дежурной по станции — Гузель Валеевны Линючевой. Каким-то образом ей удалось пробиться сквозь плотный заслон пассажиров к моей будке.

— Ты че, Ардалин, с ума сошел? — заорала она, рванув на себя дверь будки так, что стоящим за ней пассажирам пришлось потесниться. — Ты че несешь-то, а? Ты че нас позоришь, поганец? Хочешь, чтобы тебя опять премии лишили, да? А ну встань, когда с тобой женщина разговаривает!..

Ее толстое лицо с заплывшими щелками глаз было багровым, как от ожога.

Я аккуратно вставил микрофон в держатель, развернулся всем корпусом к Линючке и проникновенно спросил:

— Позвольте узнать, в чем суть ваших претензий, Гузель Валеевна?

— Я те дам «с-суть»! — брызнула на меня слюной Линючка. — Че, решил клоуном заделаться? Дома будешь обезьянничать, а здесь ты должен работать! Понятно?

— Но я всего-навсего поддерживаю свой моральный дух и повышаю эмоциональный тонус пассажиров, — развел я руками. — Разве вы не помните пункт номер три-а инструкции? А ведь там говорится: «На дежурного по эскалатору воздействуют опасные и вредные производственные факторы, как-то: подвижные части эскалатора, повышенное значение напряжения в электросети, монотонность труда, эмоциональные перегрузки»…

Мысленно я добавил: «а также непосредственные начальники в вашем лице, гражданка Линючева».

Но Линючка не слушала меня.

— А ну, вылазь отсюдова! — дернула она меня за рукав форменной тужурки своими ярко-красными коготками. — Немедленно очисть рабочее место, щенок! Я тебя снимаю со смены! И учти: премии в этом месяце тебе не видать, как своих пять пальцев!

— Ха, — сказал вяло я. — Испугали… Еще классики учили, что не в деньгах счастье, многоуважаемая Гузель Валеевна.

— Ах ты, хам! — колыхнула своими мощными грудями дежурная по станции. — Ты еще и огрызаешься?! Ну все, мое терпение лопнуло, Ардалин! Немедленно отправляйся к Струкалову с объяснительной в отношении своего гнусного поведения!

Я прикинул ближайшую перспективу. Она была, прямо скажем, невеселой. В моем послужном списке уже имелось три дисциплинарных взыскания (два — за опоздание на работу и одно — за чтение художественной литературы на рабочем месте), так что разговор с начальником станции Струкаловым, мужчиной командно-административного типа, при появлении которого весь персонал замирал на полувздохе и вытягивался в струнку, ничего хорошего не предвещал. Избиение младенцев это было бы, а не разговор.

К тому же, приступ у меня почему-то не только не прошел после дурацкой выходки, но, наоборот, усилился, парализуя мой инстинкт самосохранения. Тяжкое, дурманящее разум безразличие все больше разрасталось во мне.

И тогда я снял с себя форменную тужурку, сдернул с головы фуражку, швырнул все это барахло прямо под ноги Линючке, развернулся и, не обращая внимания на ее визгливые вопли, шагнул на эскалатор.

Глава 2

Вообще-то эскалаторы у нас движутся со скоростью не более одного метра в секунду. Тем не менее, иностранцы, которых жажда туристских приключений заносит в московское метро, утверждают, что российские эскалаторы — самые быстрые в мире. У них там люди спускаются под землю со скоростью пожилой черепахи. И это понятно: за рубежом станции подземки расположены не на такой глубине, как у нас, и поэтому эскалаторы не такие длинные.

Но сейчас мне казалось, что ступени, транспортирующие меня наверх, ползут с раздражающей медлительностью. И еще меня подмывало обернуться, чтобы посмотреть: сама Линючка будет подменять меня или вызовет кого-нибудь из состава смены.

Хотя какая мне теперь разница?

Я ехал и чувствовал, как меня до костей пробирает неизвестно откуда взявшийся сквозняк — еще один фактор риска, который воздействует на работников подземки. Он был насыщен ставшими мне привычными запахами: испарениями могильной сырости, окислившейся медью, жженой смазкой в подшипниках редукторов, скрытых под декоративной облицовкой.

Не надо было снимать тужурку, вяло думал я, вцепившись в липкий резиновый поручень. И вообще, зря я это отчебучил. И сюда я зря пришел. На кой черт меня сюда принесло, а? Наверное, показалось, что смогу жить и работать, как все. Все-таки двадцать пять уже стукнуло, и пора бы разобраться в том, чего я хочу. А чего я хочу? Пожалуй, ничего. С детства меня это проклятье преследовало, а я все сучил лапами, как идиот, чтобы убежать от него… Увлечения себе разные придумывал: шахматы, самолеты… рассказы и стихи даже писать пробовал… Все надеялся: вот еще немного — и найду нечто такое, ради чего стоит жить и умирать со спокойной совестью. Только потом почему-то любое хобби отходило на второй план.

Почему-то… Но почему? Почему я не такой, как все эти люди вокруг? Почему я не могу беззаботно ехать куда-то вместе с девчонкой в коротком топике, открывающем напоказ загорелый живот, сосать баночное пиво и, беззаботно смеясь, болтать без умолку? Почему я не в состоянии сосредоточенно изучать отчеты о футбольных матчах в «Спорт-экспрессе»? Почему у меня нет никого, с кем можно было бы взахлеб трепаться по сотовому, находясь на эскалаторе?

Почему я никак не могу найти себе применения в своей, лишенной даже пустых иллюзий и ложных целей, жизни?

Потому что нет смысла ни в чем — вот что понятно. Жить ради себя — бессмысленно, потому как жизнь наша, как изрек кто-то, — лишь короткое тире между датами рождения и смерти на могильном надгробии. А жить ради других — еще более бессмысленно, потому что каждый из них тоже смертен и, в сущности, никому не нужен по-настоящему. Жить ради человечества? Это, конечно, высоко и благородно, господа, только ведь, если разобраться, кому он нужен, этот гигантский псевдоразумный муравейник, а точнее — сообщество нескольких разновеликих муравейников? Вселенной? Не смешите меня, господа. Вселенная миллиарды лет существовала и будет существовать без нас.

Единственное, что приходит в голову, — так это Бог. Вот если бы существовал он, Творец наш и Создатель, то только ему мы и были бы нужны. Для чего — это другое дело, для забавы и развлечения или для экспериментов и осознания своего всемогущества, для того, чтобы мы любили его и поклонялись ему — это уже не наша забота.

Но ведь нет его, понимаете? Нет и никогда не было, что бы там ни твердили святые отцы и ученые теологи!

А следовательно, мы никому не нужны — ни все вместе, ни каждый из нас по отдельности. И остается только скрипеть зубами от полной безнадежности этой аксиомы.

Ступеньки подо мной стали распрямляться, уходя под гребенку.

«Граждане пассажиры, будьте осторожнее при сходе с эскалатора…»

Вдруг мне показалось, что истинная функция эскалатора — обманывать людей. Они, наивные, думают, что он возносит их на вершину, а он на самом деле предназначен для того, чтобы сбрасывать их в глубокую пропасть, и стоящий передо мной мужик вот-вот рухнет вниз, не успев даже вскрикнуть от страха, а потом наступит и моя очередь…

Я невольно попятился, но лента неумолимо несла меня вперед, и в спину мою неделикатно толкнули и сквозь зубы буркнули: «Эй, парень, заснул, что ли?» Зажмурившись, я шагнул вперед и, к своему искреннему удивлению, оказался на вполне устойчивой бетонной поверхности.

В этом месте был своего рода подземный перекресток. Для перехода на сопряженную станцию нужно было идти влево (и основные массы устремились туда, как на штурм Зимнего), а выход в город лежал прямо.

Лишь теперь до меня дошло, что я зря сюда поднимался, потому что домой нужно ехать по другой линии, а в городе мне вообще делать нечего.

Я замешкался, и тут над моим ухом чей-то знакомый голос осведомился:

— Спим на посту?

Это был не кто иной, как страж порядка сержант Миша, торчавший на перекрестке подземных троп в засаде на особо опасных преступников и на лиц, чей внешний вид не внушал ему доверия. А поскольку доверия Мише не внушали слишком многие, то работы у него обычно хватало.

Вообще-то в обычной одежде сержант выглядел довольно субтильно. Но сейчас, будучи в полной амуниции, он выглядел этаким героем западных боевиков: мощно выкаченная грудь (за счет каркаса бронежилета), уверенное мужественное лицо, широко расставленные ноги.

Этакий утес-волнолом среди людского прилива.

— Солдат спит, а служба идет, — вяло откликнулся я, пожимая потную Мишину ладонь, на запястье которой черной сосиской болталась дубинка-шокер.

— Куда это ты намылился, Алик? — поинтересовался он, не переставая шарить цепким взглядом по толпе. — До конца смены вроде еще далеко…

Делиться с Мишей своими служебными неурядицами в мои планы не входило, и я сказал первое, что пришло в голову:

— Понимаешь, сигареты кончились — вот я и решил сбегать…

— А ты же вроде бы не куришь? — сощурился Миша.

Вот пинкертон хренов! Неужели у ментов подозрительность в плоть и кровь въедается, как ржавчина? Представляю, как туго приходится Мишкиной жене — особенно если она у него достаточно смазлива, чтобы привлекать внимание чужих мужчин!

— Да нет, курю, — возразил я. — С сегодняшнего дня…

— А-а, — протянул Миша.

Потом вдруг толкнул меня в бок и, не меняя тупо-бдительного выражения своей круглощекой физиономии, заговорщицким шепотом попросил:

— Посмотри, Алик: позади меня, у стенки, стоит тип в сером плаще? Только осторожно гляди, чтоб он не заметил…

Действительно, прислонившись плечом к мраморной стене, в нескольких метрах от нас стоял мужчина в незастегнутом плаще землистого оттенка. Под плащом виднелся засаленного вида пиджак, с которым явно не гармонировала мятая фланелевая рубашка в разноцветную крупную клетку. Он был лет на пять старше меня, но лицо у него было тоже помятым, на щеках проступала неопрятная щетина, а волосы были жидкие и сальные (про такие говорят — «сосульки»), и на затылке аптечная резинка стягивала их в противный хвостик. Мужчина ничего не делал. Он просто стоял, засунув руки в карманы своей хламиды, и смотрел на прохожих. Причем совсем не так, как смотрят, когда ждут кого-то.

Нет, тип этот разглядывал проходящих людей с таким неподдельным интересом, с каким читают захватывающий детектив. Иногда он улыбался, и тогда складки на его сером лице расправлялись, иногда хмурился, и тогда становился еще лет на пять старше, но пока я на него смотрел, он ни разу не поморщился с отвращением.

— Ну, стоит, — сказал я Мише. — А что? Какой-нибудь очередной чикатило? Или наркоторговец?

— Я его не первый раз уже здесь вижу, — все тем же полушепотом сообщил Миша. — Почти каждый вечер здесь ошивается. И обрати внимание: ни хрена не делает, только стоит и глазеет на толпу. Проторчит здесь до конца часа пик, а потом уходит. Хоть бы газетку для вида держал, конспиратор хренов!..

— А что здесь такого? — удивился я. — Ну, стоит и стоит. Мешает он тебе, что ли? Вроде бы смотреть на людей — еще не преступление.

— А че на них смотреть? — возразил сержант. — Я понимаю, если б у него работа была такая. Как у меня, например… Или как у тебя. Хотя тебя-то никто не заставляет смотреть на эту толпу. А тут насмотришься за день — аж тошно становится. Домой приходишь — а перед глазами все мельтешат эти рожи. Аж во сне ночью снятся — и никуда от них не деться, проклятых!..

В этом я с ним согласен. Другим за вредность производства молоко дают, а ведь у нас с Мишей работа тоже по-своему вредная. Слишком много людей перед глазами мелькает. Только не молоко нам надо бы выдавать за вредность, а очки. Черные до полной непроницаемости. Чтобы не видеть никого.

Впрочем, спохватился я, у меня теперь об этом голова болеть не должна. Потому что возвращаться в стеклянную будку я не намерен, даже если меня будет упрашивать сам начальник метрополитена.

— А ты проверь документы у этого типа, — посоветовал я Мише. — И заодно поинтересуйся, кого он тут караулит.

— Проверял уже, — отмахнулся сержант. — В порядке у него документы. А насчет поинтересоваться — это ты глупость сморозил, Алик. Ты ж сам сказал: ничего противозаконного в разглядывании толпы нет. Стало быть, имеет право этот тип стоять тут хоть до опупения. Свобо-ода… — протянул Миша так, что сразу стало понятно, что у него со свободой граждан свои счеты.

— Ну, тогда — успехов на боевом дежурстве, — хлопнул я своего собеседника по плечу и направился к выходу в город.

Пройдя несколько метров, я оглянулся.

Чудак в плаще маячил на прежнем месте, но Мише уже было не до него. Сурово сдвинув белесые брови, он изучал документы женщины в черном длинном платье и с лицом национальности южного ближнего зарубежья. Женщина заискивающе смотрела на грозного сержанта и что-то виновато тараторила. Видимо, документы у нее, в отличие от странного любителя смотреть на толпу, были не в порядке. Или просрочены, или не зарегистрированы, или вообще поддельные, купленные из-под полы на рынке.

Знакомая картина. Сейчас Миша скажет этой опасной преступнице, что она задерживается до выяснения личности, и отведет ее в свою вонючую дежурку, где, кроме него, будут еще парочка бдительных стражей порядка, и там они запугают несчастную до такой степени, что она отдаст им всю свою наличность, вырученную за сегодня на плодоовощном рынке, и еще будет рада, что они оказались такими понимающими людьми…

«Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо».

Вот именно. Все мы в той или иной мере — сволочи.

Хотя мне-то что до этого Миши и его напарников?

Не бог я, чтобы судить его или кого-то еще.

Пусть живут, как хотят.

Но только без меня.

Без меня?

Только не говори, что ты решил покончить с собой. Ты ж не истеричка, Алька, чтобы лезть в петлю из-за того, что в очередной раз потерял работу. Подумаешь — горе какое!.. Сколько рабочих мест ты сменил с тех пор, как лишился звания студиозуса? Столько, что если бы везде тебе делали записи в трудовой книжке, то она уже была бы исписана от корки до корки…

Хотя в том, чтобы распрощаться с миром, есть определенный смысл. Давно пора уйти из него. Раньше для этого было два пути: либо в петлю, либо в монастырь. Ну, в петлю — это не для нас, в монастырь — тем более. Но ведь можно стать просто отшельником. Точнее — затворником. Для этого есть все условия. Квартирка у тебя маленькая, но для одного места хватит. Какой-никакой доход в виде процентов годовых по банковскому счету капает — значит, голодная смерть тебе грозить не будет. Так зачем тебе нужен этот мир и эти люди?

Или ты боишься одиночества? Неужели ты еще не привык к нему? Признайся самому себе: ты ведь только делал вид, что живешь среди людей, а на самом деле ты всегда был один и никого не подпускал к своему «альтер эго» ближе трех шагов, как хорошо выдрессированный сторожевой пес.

Так что одиночество — это твой праздник. Который всегда с тобой. Только идиоты считают его мукой и наказанием. Не зря психологи утверждают, что любой человек должен иметь возможность хоть несколько минут в день побыть наедине с самим собой. Одиночество вполне может быть радостью для уставшей души.

И не смей задавать себе дурацкий вопрос: а зачем жить одному?

Да, в одиночестве нет особого смысла. Но и ни в чем другом смысла тоже нет.

Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится…

И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.

Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я — не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..

Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи — грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне — по фигу.

И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже — по фигу!

И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне — по фигу.

И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, — по фигу.

И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.

И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам — тоже по фигу?» — «Нет, деньги нам не по фигу». — «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги — не по фигу?» — «Да считайте нас кем хотите — нам все равно это по фигу!»

Вот именно. Все и вся!

Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.

Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.

Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.

Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.

В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и…

Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.

А потом невольный мороз пробежал по моей коже.

В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен — песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.

Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама — «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек — видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.

Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.

Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.

— Положи обратно, — сказал он в спину парням. — Быстро!

— Чего-о? — протянул один из грабителей. — Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?

— Верни деньги, негодяй, — приказал старик.

Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.

Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!

Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они — не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..

Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже — другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.

Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).

Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.

И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.

Все правильно.

Я ведь действительно в тот момент убил человека.

Себя прежнего.

Глава 3

Телефон заверещал, когда я варил спагетти. То есть в самое неподходящее время. Как известно, варка этого гельминтологического блюда требует постоянной бдительности: не уследишь — и оттирай потом, чертыхаясь, залитую пеной плиту. И вообще, в моем понимании телефонные звонки и процесс приготовления пиши несовместимы.

Поэтому я и не подумал реагировать на звонок. Тем более что телефон мой ожил впервые за последние три недели, если не считать самых первых дней после бегства с рабочего места, когда меня активно разыскивал отдел кадров метрополитена.

Я открыл крышку кастрюли, чтобы удостовериться, что до критического момента еще далеко.

А телефон все не унимался.

Интересно, кто бы это мог вспомнить про добровольного затворника? Милиция? РЭУ? Паспортный стол? Или кому-нибудь из бывших одноклассников на очередном сборище в пивной пришло в голову, что учился с ними тип по имени Алик Ардалин, а куда он теперь делся?

В любом случае, пошли все на фиг. Никто мне не нужен, а уж тем более — бывшие соученики!

Вдруг сердце мое екнуло: а может быть, это звонит Любляна?

Она была единственной в классе, кто не считал меня «не от мира сего». Сейчас уже можно признаться себе в том, что я был по-настоящему влюблен в нее. С ней можно было говорить о чем угодно, не боясь встретить непонимание или насмешку. И еще она отличалась той тихой, неброской красотой, которая не унижает других. Ее родители приехали в нашу страну, когда в бывшей Югославии начались межэтнические разборки и натовские бомбардировки под видом миротворческой миссии. Люба (так Любляну называли на русский манер) училась в нашей школе с первого класса, и никому не пришло бы в голову считать ее иностранкой, хотя временами в ее речи проскальзывал легкий акцент. У нее были черные волосы с вороненым отливом и смуглая кожа. В десятом классе я с Любой подружился — по-настоящему, а не в том смысле, какой вкладывают в это слово пошляки-самоучки. Постепенно стало как бы само собой разумеющимся, что наша дружба будет длиться и после окончания школы. Вслух никто из нас, конечно, не осмеливался расценивать этот негласный уговор как помолвку, но лично я в душе мечтал об этом, хотя мы с Любляной ни разу не поцеловались.

Мы ходили вместе в театры, в кино, просто блуждали без определенной цели по городу. Куда и зачем идти — было для нас, в общем-то, абсолютно неважно. Главное — что вместе. Рядом с такой девчонкой, как Любляна, невольно становишься лучше, чем ты есть на самом деле, и у ценя никогда и мысли не возникало о том, чтобы пригласить ее к себе домой с двусмысленными намерениями. Тем более что сестра моя почему-то питала к Любе заочную неприязнь («Цыганок нам еще только не хватало, — с презрением цедила сквозь зубы она, а в ответ на мои возражения, что Люба родом из Югославии, безапелляционно отрубала: — Да все они там — цыгане»). Зато сам я не раз бывал у Любы в гостях — и явно понравился ее родителям.

Все у нас шло как нельзя складно, пока у моей Алки не возникла идея обустроить мое будущее путем поступления в теологический. Мы немедленно обсудили этот вариант с Любляной. Опустив глаза, она сообщила мне, что лично она хотела бы поступать на истфак.

Собственно, сам я никогда не мечтал стать теологом. Я даже не подозревал, что это за профессия и для чего она нужна. И мне было все равно, в какую сторону двинуться по жизни, потому что меня с детства интересовало слишком многое — типичный для подростков разброс интересов, который мешает довести до конца хотя бы одно из начатых дел.

Но сестра соблазнила меня, стерва! Она коварно подсовывала мне рекламные проспекты и учебные планы теологического. Она расписывала с упоением, какой это престижный вуз, какое добротное образование он дает и как прекрасно можно будет устроиться после его окончания. И я клюнул на эту удочку. Сыграла свою роль и коварная мыслишка, которая свидетельствует, что зачатки пофигизма жили во мне давно: «Какая разница? Пусть мы будем учиться с Любой в разных вузах, но это же не помешает нам видеться после занятий».

Ах, какими наивными и глупыми мы бываем в юности! Как успешно мы перечеркиваем для себя благополучные перспективы!..

Некоторое время мы действительно виделись с Любой довольно часто. Потом учеба навалилась плотным комом, пошли всякие семинары, экзамены, и как-то само собой получилось, что общение с Любляной стало исключительно телефонным — а разве можно говорить по телефону с той предельной откровенностью и искренностью, которая может иметь место, только когда ты идешь рядом и чувствуешь боком ее теплый локоток, и обдает тебя жаром взгляд милых глаз, и ты ощущаешь слабый запах каких-то неведомых парфюмов и благоухание ее роскошных волос?

Потом и этот ручеек телефонных переговоров стремительно обмелел и высох.

А потом меня выперли из колледжа, и возник вопрос элементарного выживания, и я кинулся искать работу, а тут еще решалась наша с сестрой жилищная проблема путем сложного размена трехкомнатной квартиры с массой промежуточных вариантов, в том числе и иногородних, и постоянно нужно было бегать по казенным учреждениям в погоне за бесчисленными справками и бумажками, так что время летело быстрее скорости света, и когда я очнулся от бытовых передряг, то спохватился, что Люба моя пропала куда-то из поля зрения, и я кинулся восстанавливать рухнувшие мосты между ней и мной, но оказалось, что ее родители почему-то именно сейчас решили вернуться на родину, а она не захотела оставаться в России одна (уже потом я догадался, что она поступила так ради своей матери, которая страдала врожденным пороком сердца и в сорок лет имела инвалидность второй группы)…

Одним словом, мы с Любляной потеряли друг друга, и еще долго я мучился одним и тем же вопросом: «Почему? Почему она мне не позвонила перед отъездом?», хотя все тот же гнусный голосок внутри меня вкрадчиво осведомлялся: а какая разница? Ну позвонила бы она — и что? Ты что — мазохист, что ли? Любишь, когда тебя режут без наркоза? А теперь ты просто поставлен перед фактом — вот и пережуй его и живи дальше!..

И все-таки сейчас вряд ли могла звонить мне она, после стольких лет разлуки. Да и звонок был не международным и даже не междугородным. Даже если Люба каким-то образом оказалась в России, она не могла позвонить мне, потому что не знала ни моего нового телефона, ни телефона моей дражайшей сестрицы.

Однако телефон все трезвонил, внушая мне слабую надежду на чудо.

А что, если все-таки это она? Прилетела, разыскала, позвонила… В конце концов, не в прошлом же веке мы живём, когда единственным источником информации были справочные бюро с непременными старушками, вяжущими за стеклянным окошком и на все запросы отвечавшими сухо: «Сведений о таком гражданине не имеется»!

Разварившиеся макароны стали разбухать и опасно нависать над краем кастрюли, а телефон все надрывался. И не деться от него никуда, потому как расположен аппарат у меня на кухне.

С досадой чертыхнувшись, я выключил плиту, отставил предусмотрительно кастрюлю с раскаленной конфорки и снял трубку.

И тут же раскаялся в этом.

Потому что на другом конце провода оказалась сестра Алла.

— Привет, — сердито сказала она. — Ты почему трубку не берешь?

— В туалете был, — с тихим злорадством соврал я. — Ты меня, можно сказать, от великого дела отвлекла…

— Что — не золотуха, так понос? — ехидно поинтересовалась она. — Опять, наверное, какой-нибудь протухшей дряни нажрался?

Сколько я себя помню, это был ее обычный стиль общения со мной. Нечто вроде обращения мачехи с непутевым, а потому и нелюбимым пасынком.

— Ну что ты! — заверил ее я. — Я теперь питаюсь исключительно свежеприготовленной пищей.

— Небось какую-нибудь девку привел к себе сожительствовать?

— Но-но! — еще шутливо, но уже начиная раздражаться, вопреки своему новому статусу, предостерег я сестра. — Руки прочь от чужой интимной жизни!.. Лучше говори, чего хотела.

С такими бесцеремонными особами, как моя сестричка, надо вести себя адекватно. Иначе не успеешь оглянуться — сядут на шею и будут погонять тобой, как им вздумается. И так она мне многое в жизни подпортила, стерва, поэтому не будем вновь наступать на одни и те же грабли.

— Короче, так, Алька, — несколько убавив тон, сказала мне в ухо трубка. — Тебе сегодня на работу?

Я помедлил. Говорить или не говорить?.. С одной стороны, рано или поздно мое дезертирство из метрополитена станет Алке известно, но с другой стороны, мое признание вызовет сейчас вой и причитания, а спагетти-то, между прочим, все больше разбухают в горячей воде и скоро станут совсем неупотребимыми…

— Нет, — наконец решил ограничиться я минимумом информации. — А что?

— Тогда быстренько собирайся, и через час встречаемся у последнего вагона на конечной станции. То есть — как обычно…

— Что — как обычно? Какой станции? — не понял я.

— Дурень, ты что — забыл? Какое сегодня число, помнишь?

— Какое? — тупо переспросил я.

Когда много времени проводишь в четырех стенах, то постепенно теряешь всякое представление о календарных и временных ориентирах. Сутки делятся только на день и ночь. А все остальное — дни недели, числа, месяцы — не имеет никакого значения.

— Двадцать пятое июня!!! — взвизгнули в трубке. — Если, конечно, тебе эта дата о чем-то говорит, дорогой братец!

Я стиснул зубы и прикрыл глаза.

Действительно, двадцать пятое, потому что вчера в уголке экрана моего компа маячило 24. 06 — а сегодня я комп еще не включал, поэтому и забыл…

Сестра зря издевалась — я прекрасно помнил, что означает сегодняшняя дата. И всегда буду помнить. Вот только, честно говоря, не хотелось мне переться на кладбище вместе с ней. И вообще — пофигист я или нет?!

— Давай-давай, одевайся, — тем временем бурчала трубка. — И по дороге цветы купи, да не какие-нибудь жалкие гвоздики, как в прошлый раз, а что-нибудь поприличнее… Если тебе денег жалко, то не бойся — я тебе отдам при встрече!.. И захвати какие-нибудь инструменты — оградку надо подправить, а то скоро сочтут нашу могилку заброшенной и перепашут бульдозером!.. Ну что ты замолк, Алька?

— Я сегодня никак не могу, — наконец выдавил я. — Ты, Ал, это… съезди одна сегодня, ладно? А я как-нибудь на днях наведаюсь. И тогда все, что надо, сделаю. Обещаю!

Секунду в трубке царило ошарашенное молчание.

Потом сестра спросила:

— Ты с ума сошел? Как это — ты не можешь? Родных отца с матерью навестить не можешь? Ты что несешь-то, урод?

— Не могу, — упрямо сказал я. — Не беспокойся, я их и дома помяну…

После этого на другом конце провода разразилась буря. Типично женская истерика. С воплями, какой я бессовестный и испорченный тип. С оскорбительными намеками относительно моего нравственного разложения и деградировавшего до полной бесчеловечности морального облика. С угрозами приехать и разобраться со мной по праву старшей сестры, которая вырастила меня, подлеца, выкормила и поставила на ноги. И так далее…

В результате я тоже слегка остервенел и был вынужден выложить своей критикерше всю правду-матку о своем решении порвать с миром всякие отношения. А заодно и предупредить ее, чтобы не пыталась обращаться в милицию, скорую психиатрическую помощь и чтобы, тем более, не вздумала заявиться ко мне собственной персоной. Все равно я никому не открою дверь, а дверь у меня — стальная, крепкая, пулями и осколками не пробиваемая, с десятилетней гарантией фирмы-изготовителя…

Сестра неожиданно смолкла.

— Алька, негодяй ты этакий! — сказала она плачущим голосом. — Ну почему ты никак не хочешь стать нормальным человеком, а? Почему в твоей башке вечно возникают какие-то заскоки? Скажи: чего тебе в жизни не хватает, чего? Да, когда мамы с папой не стало, тебе пришлось труднее, чем мне, потому что я была уже почти взрослой, а ты еще — совсем маленьким. Но ведь ты ж не круглым сиротой рос — с тобой была я! Да если бы даже и сиротой! Разве мало в мире бывает детей, которые вообще не имеют родственников и растут в детдоме? Но они же как-то справляются и живут!.. А у тебя есть и деньги, и отдельная квартира. Учиться ты не захотел в колледже — ну,ладно, бог с ним. Но почему ты не можешь по-человечески жить и работать? Тебе же о семье пора задуматься, а ты все мечешься, никак успокоиться не можешь, чего-то ищешь… Чего ты ищешь, Алька?

Зря она упомянула про семью. Потому что перед внутренним взором моим тут же возникла Люба. И уж кому-кому, а не сестре было упрекать меня в том, что я остался один в этой проклятой жизни!..

— Да пошла ты со своими нравоучениями, дура! — в сердцах бросил я и, не слушая больше крики, которые возобновились с прежней силой, швырнул трубку на аппарат.

Потом выдернул телефонный шнур из розетки.

Ничего, перебьюсь и без телефона.

В принципе, он мне нужен с одной-единственной целью — чтобы подключаться к Сети. Когда это потребуется, тогда и буду включать телефон.

А пока — гуд бай, этот гнусный мир. Только что я своими руками порвал единственную нить, которая меня еще связывала с тобой.

Глава 4

Кому-то может показаться абсолютно неестественным то положение, в которое я сам себя загнал. Действительно, большинство людей не понимает, как можно жить вот так, в одиночку, заперев себя в стандартной однокомнатной клетке, и никуда не ходить, не ездить, не общаться с людьми.

А ведь это вполне осуществимо и очень просто.

Достаточно иметь несколько кубических метров отдельного жилья (желательно — приватизированного, чтобы никакому чиновнику не пришло в голову покуситься на твою жилплощадь); минимальный денежный резерв; компьютер, подключенный к Интернету (на худой конец, сойдет и телефон); а самое главное — здравый смысл, с точки зрения которого ничто в мире, включая и твою собственную жизнь, не имеет смысла.

А еще надо настроить себя на осознание того, что нет в мире ни радости, ни горя, ни добра, ни зла, ни высших ценностей, ни трагедий, ни хорошего, ни плохого, ни красоты, ни ужасов… Что все это и плюс много чего еще — не более чем предрассудки, обусловленные общественным бытием человека, и стоит выйти из рамок этого бытия — как они окажутся всего лишь иллюзиями, дурманом, наивными попытками управления тем, чем человек управлять не в силах, да и скорее всего не вправе…

И тогда можно будет сделать однозначный вывод о том, что человеку, в сущности, ничего не нужно.

Нет-нет, я далек от того, чтобы призывать братьев по разуму отчаяться и покончить с собой. Только неврастеники и истеричные натуры, впавшие в депрессию, решают, что если их существование никому не нужно, то и нечего тянуть резину до глубокой старости, а надо прямо сейчас наглотаться яда или прыгнуть с крыши на асфальт.

Отчаяние ведь тоже не имеет смысла.

Если бы я был верующим, то ссылался бы на то, что мы для чего-то нужны Господу. Но и этой спасительной соломинки я не могу бросить утопающим, потому как не верю и не верую. Несмотря на то что именно религия должна была стать моей специальностью в случае успешною окончания Теологического колледжа. В принципе, для этого не требовалось верить в бога. Как специалист в сфере научно-исследовательской, учебно-воспитательной и экспертно-консультативной деятельности, теолог призван разбираться в тонкостях многочисленных религий, досконально знать Библию, быть докой в философии, психологии и прочих гуманитарных науках. Но он — отнюдь не священник, хотя лично я не верю в то, что такие образованные и умные люди, какими, в большинстве своем являются современные святые отцы, сами веруют во Всевышнего. Скорее они отдают неизбежную дань традициям и считают веру своеобразной издержкой своей профессии. Ведь конфессия — это прежде всего профессия, такой вот каламбур получается.

Собственно, выгнали меня из колледжа вовсе не за то, что я сомневался в существовании бога. Элементарное разгильдяйство в виде двух заваленных зачетов по основным предметам (конфессиональное вероучение и сакральные тексты) на первом же курсе, плюс многочисленные пропуски занятий, нарушения дисциплины, опоздания, препирательство с уважаемым профессорско-преподавательским составом («Профессор, за что вы мне ставите два балла?» — «Ну, один балл — за то, что вы пришли, а еще один — за то, что попытались ответить». — «Профессор, а за то, что я уйду и сэкономлю вам время и нервы, вы мне не могли бы добавить третий балл?») и еще куча мелких и не совсем мелких прегрешений создали мне имидж разболтанного типа, которого ни в коем случае нельзя допускать ни в храмы, ни к Господу, ни к верующим…

Поэтому вот вам еще один постулат: нет ни бога, ни дьявола, ни грехов, ни жизни после смерти, ни чудес.

И все-таки обождите вешаться и травиться, господа мудрейшие.

Уясните одну простую мысль — добиваться собственной смерти тоже бессмысленно и глупо. Гораздо логичнее и умнее пустить это дело на самотек, предоставить мирозданию возможность уничтожить тебя тогда, когда оно посчитает это нужным.

И вообще, следует уподобиться Богу — вернее, нашему представлению о том, каким он должен быть. А на основании традиционных представлений человечества о Всевышнем он должен быть наблюдателем чистой пробы. Абсолютным наблюдателем. Потому что смешно предполагать, что при его-то суперкачествах ему была бы присуща какая-то воля и какие-то интересы. В сущности, что такое интересы и воля? Это стремление объекта изменить окружающий мир. А теперь скажите мне, на кой ляд Господу менять мир, если он, Господь, от него не зависит?

Вот и остается ему, этому виртуальному существу, лишь пассивно наблюдать за тем, что творится вокруг. Тем более что наблюдать гораздо интереснее, чем вмешиваться. Да согласятся со мной миллионы футбольных болельщиков — истинных любителей этой зрелищной игры, а не оголтелых фанатов, — что наибольшее удовлетворение приносит созерцание того, на что ты не можешь непосредственно повлиять. И бесконечно правы были те древние римляне, которые требовали от своих правителей две вещи, которые нужны любому человеку: хлеба и зрелищ.

Так что все, что мы можем себе позволить и что может обосновать наше существование, — это наблюдение.

И если бы я все-таки допускал возможность существования Бога, то представлял бы себе его Наблюдателем, бесстрастно созерцающим весь людской муравейник сразу и каждого муравья с его беготней, суетой и переживаниями в отдельности. Гротескно это можно было бы изобразить как огромное немигающее око, следящее одновременно за миллиардами экранов, на каждом из которых протекает чья-то жизнь. Неутомимый телеман, возлежащий на диване перед гигантским телевизором, который транслирует бесконечное множество каналов.

И если поступить так же (что я и делаю каждый день, только вот каналы приходится переключать вручную, и количество их ограничено), то этим можно заполнить пустоту, зияющую в нашей жизни.

Весь фокус в том, чтобы научиться не сопереживать увиденному на голубом экране. А люди часто допускают эту ошибку.

Помнится, когда я работал в одной конторе, со мной в одном кабинете сидела женщина, по возрасту годящаяся мне в матери. Первая половина дня у нее проходила в обсуждении с коллегами (кроме меня, потому что я всем своим видом показывал, что не разделяю ее мнения) разных телепередач, фильмов, концертов и ток-шоу. Разумеется, среди сотрудников обязательно находился оппонент, который вступал в спор с моей соседкой относительно художественных ценностей или морально-нравственных проблем, и спор этот, разгораясь, непременно переходил на личностные качества спорящих, а в итоге кончался выкриками: «Вот из-за таких, как вы, у нас в стране и нет порядка!», «Да вы сами-то на себя поглядите, чучело!», хлопанием дверьми, принятием успокоительного или сердечных капель и гадким осадком на душе у всех присутствовавших…

А ведь требуется-то от нас только одно: смотреть — и все! Не осуждать, не завидовать, не клеймить позором, но и не восхвалять, не защищать, не оправдывать…

Принимать персонажей зрелища надо такими, какие они есть. Без ярлыков и самодельных бейджей типа «этот — подлец», «а этот — дурак», «а вот эта особа — невесть что возомнившая о себе уродина».

Терпеть не могу оценок по образцу «нравится — не нравится»: «Тебе понравилась эта книга?» — «Безумно!» — «А как тебе такой-то фильм?» — «Неужели такое дерьмо может понравиться?!».

Если уж на то пошло, весь окружающий мир можно сделать предметом нашей оценки. Только от того, нравится он нам или нет, в нем ничего не изменится.

Почему-то в служебных характеристиках отсутствие у человека эмоционального отношения к тем или иным явлениям окружающей действительности полагается страшным пороком в виде «отсутствия собственного мнения». А что плохого в том, что индивид не воспринимает мир через шоры двухполюсной оценки «плохо — хорошо», «добро — зло», «нравится — не нравится»? Да его, наоборот, надо хвалить за мудрость!..

Итак, время летело незаметно, и не успел я оглянуться, как на дворе уже стояла ранняя осень.

В тот день с утра я сидел, как обычно, за компьютером, составляя очередной заказ в интернет-магазин. Ассортимент его ничуть не уступал обычным супермаркетам, вот только цены были немного выше, да надо было еще учитывать стоимость доставки. К счастью, из вещей мне почти ничего не требовалось. Одежды и обуви для меня вполне хватало из запаса пятилетней давности — ну и что, что носки или шлепанцы прохудились, а рубашки, в которых я ещё заканчивал школу, выцвели от многократной стирки и жали под мышками? И вообще, я с детства испытываю нездоровое пристрастие к старым вещам и очень долго привыкаю к обновкам. Алка не раз ругала меня за этот «хламизм», как она выражалась, но у меня рука не поднималась выбросить какие-нибудь протертые до дыр, штопаные и неумело зашитые джинсы, потому что я всегда считал, что одежда должна не красить человека, а создавать у него ощущение уюта и удобства…

Что же касается развлечений, то мне вполне хватало телевизора, Интернета и книг, которые частично остались от родителей (сестра забрала себе только наиболее «приличные» томики — собрания сочинений, красиво оформленные бестселлеры, красочные журналы мод и кулинарные издания), а частично были приобретены, когда у меня появился персональный депозитный счет в Сбербанке (в результате удачного раздела квартиры и последующих риелторских манипуляций мы с Алкой получили энную сумму доплаты и разделили ее, в точном соответствии с классиками сатиры, не поровну, а по справедливости: сестре — две трети, мне — все остальное). Теперь необходимость покупать книги отпала, потому что в Интернете существуют электронные библиотеки — либо полностью бесплатные, либо с чисто символической платой…

Покончив с заказом (стандартный набор — в основном полуфабрикаты и дешевые, но обладающие витаминами и прочими веществами, необходимыми для поддержания нормального тонуса, консервы из тунца), я щелкнул по значку корзины и тут же получил сообщение от программы-менеджера: «ВАШ ЗАКАЗ ПРИНЯТ И БУДЕТ ВЫПОЛНЕН В ТЕЧЕНИЕ СУТОК».

Покосившись на часы, я уяснил, что сегодняшний лимит времени пребывания в Сети, установленный мной с учётом своей платежеспособности, еще не исчерпан, и открыл один из новостных сайтов.

В глазах тут же зарябило от разноцветных рекламных баннеров, флэш-эффектов и броских заголовков.

Если верить инфо-агентствам, то получается, что каждый божий день в мире происходят сплошные сенсации.

Между тем ничего сногсшибательного я и на этот раз не обнаружил. Сплошная рутина и бытовуха. ЧП тоже вполне традиционные.

В Турции произошла авиакатастрофа: пассажирский лайнер с туристами попал в снежную бурю и рухнул в море. Сто восемьдесят с лишним человек погибли, раненых нет…

На побережье Соединенных Штатов обрушился очередной тайфун, несколько тысяч человек остались без крова, около ста получили травмы разной степени тяжести…

Наводнение в Индии — погибшие… пропавшие без вести… ущерб…

Автомобильная катастрофа в Германии — погибшие… раненые…

В Бельгии наконец-то задержали педофила, за два года изнасиловавшего и убившего несколько десятков девочек и мальчиков в возрасте от 8 до 10 лет.

В Подмосковье жительница одной из деревень привязала свою четырехлетнюю дочку к кровати и не давала ей еды и воды до тех пор, пока ребенок не умер от истощения.

В Красноярске произошел взрыв бытового газа в десятиэтажном жилом доме. Несколько человек погибли, но раненых намного больше. На месте трагедии работают подразделения Профилактики…

Что ж, работенки для профилактов хватает. Наверное, они даже горды тем, что необходимы обществу. Ведь после того, как на основе МЧС, противопожарной охраны, «Скорой помощи» и различных органов охраны правопорядка была учреждена Профилактика (интересно, почему ее так назвали?), ее сотрудники ежедневно спасают тысячи жизней, и не только в нашей стране: представительства этой интернациональной службы существуют в разных точках планеты.

Им наверняка кажется, что они оказывают неоценимую помощь людям, спасая их от смерти. Более того: судя по претенциозному названию этого ведомства, оно замахнулось на предотвращение гибели людей.

Несчастные слепцы — вот кто они такие, эти профилакты!..

Они не сознают, что вся их деятельность имеет не больше смысла, чем попытка ликвидировать ветер и солнечные затмения.

Во-первых, потому, что все предусмотреть невозможно, и люди как погибали по нелепой случайности или от рук себе подобных, так и будут погибать столько же, сколько будет существовать жизнь на Земле.

Во-вторых, профилакты борются с тем, что им представляется несомненным злом: стихийные бедствия, преступность, техногенные катастрофы. Но почему никто из них не задумывается: а что, если все это — такой же необходимый элемент мироздания, как звезды, Солнце и планеты? Смерть, конечно, всегда вызывает отвращение и неприятие у разумных муравьев. Но если бы ее не было, то не было бы и всего остального, и самой жизни — прежде всего…

Тут я поймал себя на том, что сижу, тупо уставясь в экран, а звонок в прихожей давно уже расстреливает мой слух хрустально-звонкими трелями.

Это еще что такое?

Для курьера Е-магазина (меня всегда смешила эта нелепая транслитерация: Е-магазин, Е-почта, Е-торговля, E-book…) было еще рановато, если только он не добирался до меня с помощью нуль-транспортировки, столь часто описываемой фантастами.

Так кого же принесло ко мне в гости? Неужели Алка все-таки решила из чувства сестринского долга проведать своего непутевого братца? Или это соседке опять понадобились табуретки для предстоящего семейного торжества со множеством гостей?.. В любом случае, вот возьму и не открою. Нечего простым смертным соваться к отшельникам — они этого не любят…

Однако звонок был настойчив до маниакальности, и я снизошел до разглядывания лестничной площадки через дверной «глазок».

То, что я увидел, мне совсем не понравилось.

Потому что перед моей дверью топтался, не отрывая руку от кнопки звонка, какой-то долговязый тип в форме, и форма эта явно была милицейской.

«Ну все, доигрался я», — пронеслось в моей голове, Неужели это из-за того старика в переходе? Вдруг меня тогда кто-нибудь видел рядом со свеженьким трупом?.. Правда, следствие почему-то припозднилось с этим визитом, но если учесть, как медленно у нас работает вся государственная машина…

И что теперь делать?

Можно, конечно, сделать вид, что меня нет дома.

Но поможет ли это?

Мент наверняка придет еще раз, но уже среди ночи, когда все нормальные люди спят в своих квартирах. А если я и тогда не открою, то вызовет какой-нибудь отряд спецмолодцев в масках и бронежилетах, которые в два счета вышибут мою пуленепробиваемую дверь вместе с петлями…

И я решительно лязгнул замком.

— Ну, наконец-то, — с облегчением выдохнул долговязый, оглядывая меня с головы до ног, и я сразу вспомнил, что не брился уже несколько дней, а шорты и футболка мои давным-давно нуждаются в стирке. Лучшего имиджа для подозреваемого в убийстве не придумаешь. — А я уж думал, что вы… Хотя теперь это неважно. Разрешите войти?

Издевается, сволочь. Можно подумать, что если я его не пущу в квартиру, то он развернется и уйдет…

— А в чем дело? — с неприятным холодком в животе поинтересовался я.

Долговязый, спохватившись, козырнул:

— Я — ваш новый участковый, — отрекомендовался он. — Старший лейтенант Курнявко Игорь Васильевич… Знакомлюсь, так сказать, с жильцами.

У меня немного отлегло от сердца.

Может быть, слепой музыкант тут ни при чем?

— Проходите, — сказал я вслух. — Только, извините, я никого не ждал и поэтому…

— Да это ерунда, — весело перебил меня старший лейтенант, входя за мной в прихожую. — Я тоже, знаете ли, пока был холостяком…

Тут он замолчал, потому что я резко остановился, и он чуть-чуть не налетел на меня.

— А откуда вы знаете, что я — холостяк? — осведомился я.

Участковый сдвинул залихватским жестом фуражку на затылок и погрозил мне пальцем:

— Милиции, брат, все известно!.. Вот этот список, — он достал из папки, которую держал под мышкой, несколько листков распечатки на скверном принтере, — мне дали в паспортном столе… И по данному адресу местожительства числится одно-единственное лицо мужского пола, коего кличут Ардалин Аль… — он поднес листки поближе к глазам и прочел по складам, — Аль-ма-кор Павлович… Так?

— Так, — согласился я. — Только Ардалин, а не Ардалин. Ударение на второй слог.

— Извини, ударений в бумагах не поставлено, — развёл руками Курнявко.

А сам между тем не терял времени даром. Украдкой заглянул в комнату, словно был не из милиции, а из риелторской конторы, и собирался оценить жилплощадь с точки зрения ее пригодности к продаже. Вытянул шею и навострил уши так, словно надеялся уличить меня в том, что я прячу кого-нибудь в санузле или в стенном шкафу.

Потом, деликатно отодвинув меня плечом, по-хозяйски прошагал на кухню. Охватив цепким взглядом царивший тут бардак, плюхнулся на шаткий табурет и снял фуражку, под которой неожиданно обнаружилась обширная плешь, не очень-то соответствующая его моложавому внешнему виду.

— Документы свои покажи, пожалуйста, — скучным голосом попросил Курнявко, пряча листки обратно в папку.

— Какие именно?

— Первый раз родился, что ли? — усмехнулся он. — Паспорт, военный билет и трудовая книжка. Свидетельство об окончании детского сада меня не интересует. — И с ухмылкой добавил: — Пока.

У этого дуболома и шуточки дубовые… Интересно, кто навел его на меня? Сестра или соседи? Или он все-таки работает по делу об убийстве в подземном переходе и собирает сведения о лицах, которые могут быть причастны к смерти старика?

Я притащил из комнаты паспорт, который после продолжительных поисков обнаружился во внутреннем кармане моей зимней куртки, и военный билет, в котором, ес-сесно, отсутствовала отметка военкомата о регистрации по новому месту жительства.

Курнявко принялся листать паспорт, то и дело бросая на меня короткие взгляды, словно сличая меня с фотографией.

— Хм, так тебя, значит, действительно зовут Альмакор! — сказал он наконец. — А я думал, что в списке какая-то опечатка… Что это тебя родители таким имечком наградили? Они у тебя, случайно, не иностранцы?

Участковый был не первый, кто интересовался этимологией моего необычного имени. А дело было так. По рассказам Алки, папа был типичным воплощением гениального, но рассеянного ученого, который способен сварить вкрутую часы, а не яйцо. И когда он отправился в ЗАГС регистрировать мое рождение, то при заполнении бланка в графе «Имя ребенка» машинально написал «Ал…», поскольку уже имел опыт подобной формальности при рождении моей сестры. Вовремя заметив свою оплошность, он задумался, как выкрутиться из положения. Другой на его месте назвал бы меня хотя бы Алексеем или Александром, но не таков был мой родитель, обладавший, как любой ученый, незаурядным творческим мышлением. Он вспомнил про недавно открытую астрономами где-то в глубинах Вселенной звезду, которой дали название Альмакор^[9].

История эта была, конечно, интересной, но я не собирался излагать ее своему незваному гостю. Почему-то хотелось, чтобы он убрался поскорее.

— Нет, — отрезал я. — Они у меня — покойники…

— То есть? — взметнул на меня удивленный взгляд участковый.

— Восемнадцать лет назад они погибли в авиакатастрофе. Если помните, тогда чартерный рейс Аэрофлота с туристами на борту столкнулся с военно-транспортным вертолетом над Альпами…

Он пожал плечами:

— Извини, но не припоминаю. В мире каждый день что-нибудь да случается… Тем более это было так давно.

— Да, — сказал я. — Давно.

— Значит, ты — сирота? — уточнил он. — Или у тебя есть какие-то родственники?

— Сестра, — сказал я. — Старшая.

Курнявко покосился на меня. Видимо, мои скупые ответы навели его на какую-то неприятную догадку, но он, конечно же, предпочел оставить ее при себе, а меня спросил:

— Раз трудовой книжки у тебя на руках нет, значит, ты где-то работаешь, да? Или учишься?

Ну вот. Теперь придется врать. А если этот сыщик районного масштаба все-таки заявился не случайно и вздумает проверить мои показания?

— Нет, — сказал я. — Не учусь и не работаю. — И зачем-го уточнил: — Временно…

— То есть? — поразился Курнявко.

— Ну, с одной работы я уволился, а на другую еще не устроился, — объяснил я.

— И давно ты уволился?

Теперь он не спускал с меня своего профессионально-фотографического взгляда и поэтому стал похож на моего бывшего знакомого сержанта Мишу.

Я почувствовал, что невольно краснею, и разозлился на себя. Тоже мне, а еще называешь себя пофигистом! Нервничаешь из-за какого-то мента, которому по службе положено цепляться к тем, кто не вписывается в его представления о нормальной жизни!

— А вам-то что? — с вызовом сказал я. — Не все ли равно? Насколько я знаю, законом теперь не запрещено не работать…

Участковый пожал плечами и вернул мне документы.

— В принципе, не запрещено, — подтвердил он. — Но ты хоть знаешь, почему я решил познакомиться с тобой?

Вот сейчас он и должен мне врезать. «А скажи-ка, что ты делал вечером такого-то числа?» И назовет дату моего ухода из метро. «Ты тогда, случайно, не заметил в подземном переходе ничего странного?»

Однако сказал он другое:

— Соседи твои беспокоятся, Альмакор… э-э… Павлович. Что-то, говорят, давненько не видать паренька, который живет совсем один. Уж не случилось ли с ним чего-нибудь? Вот я и решил проверить…

Ах, вот в чем дело!

Я позволил себе чуть-чуть расслабиться.

— По старинке работаете, господин старший лейтенант, — усмехнулся я. — Все на информаторов да на стукачей ставку делаете. То есть на всяких старых сплетников и сплетниц… Они вам могли бы еще и не то рассказать. Что у меня тут на дому бордель и конспиративная квартира исламских террористов. Что я — вампир и выбираюсь на улицу только ночью, потому что дневной свет для меня опасен…

— Это ты зря, парень, — нахмурился участковый. — Люди о тебе беспокоятся, а ты их обсираешь: «Информаторы, стукачи»!.. А ты знаешь, что в Германии в девяностые годы один гражданин, живший тоже один и тоже бывший, между прочим, безработным, дал дуба в своей квартире в рождественскую ночь, а останки его обнаружили только спустя пять лет? Представь: целых пять лет человек был мертв, а у него и днем и ночью, не переставая, в комнате горели лампочки на рождественской елке, и соседи и прохожие удивлялись этому странному чудачеству, когда гуляли вечером возле его дома, но ни одному из них не пришла в голову мысль, что с чудаком просто-напросто могло что-то случиться!.. — Он махнул рукой. — Да что там в Германии!.. У нас сейчас тоже пенсионеры-одиночки, бывает, умирают в одночасье, а соседи спохватываются, когда уже характерный запашок начинает просачиваться в щель под дверью!.. Так что на соседей, молодой человек, бочку катить не надо, они правильно поступают…

Да пошел ты со своими нотациями знаешь куда?!

— А какая разница? — возразил я. — Можно подумать, покойникам будет легче, если их быстро найдут!

— Как это — какая разница? — возмутился Курнявко. — Или ты тоже из этих, нынешних, которым все — по барабану?

Это было уже верхом наглости.

И я не сдержался.

— Послушайте, гражданин начальник, — вкрадчиво сказал я, — а вам не пора продолжить знакомство с жильцами? Если, конечно, у вас больше нет ко мне вопросов…

Несколько секунд Курнявко смотрел на меня, ворочая желваками на угловатом лице.

Потом резко поднялся с запищавшего под ним табурета и, ни слова не говоря, отправился в прихожую.

Но когда я уже собирался закрыть за ним дверь, он все-таки не удержался от соблазна оставить последнее слово за собой.

— А на работу я вам все-таки советую устроиться, гражданин Ардалин, — сухо сказал он, оглянувшись на меня через плечо. — И как можно скорее… А иначе плохо кончите, поверьте мне. Человек не может и не должен оставаться без дела.

И небрежно взял под козырек.

Глава 5

Второй раз внешний мир вторгся в мою обитель не то в конце ноября, не то в начале декабря.

Где-то между полуднем и тремя часами (точное время установить не удалось ввиду скоропостижного издыхания единственных в квартире часов, висевших на стене единственной комнаты, по неизвестной науке причине — видимо, от генерируемого мной депрессивного излучения) я простирался в кресле, равнодушно созерцая по телевизору очередной раунд рекламы и ни о чем не думая. Не потому, что впал в состояние нирваны, а потому, что было лень.

В последнее время меня все чаше настигала эта необъяснимая слабость, когда даже самая простая мысль казалась равносильной жиму двухсоткилограммовой штанги, а уж физические усилия были и вовсе недоступны.

Попытки развеяться с помощью Интернета остались в далеком прошлом. Теперь я использовал Сеть исключительно в утилитарных целях — для заказа продуктов и для пополнения своего электронного счета. С помощью программы «Е-бумажник».

Зато телевизор у меня уже не выключался ни днем, ни ночью. Как-то так получилось, что я приспособился спать не на диване, а в кресле, не раздеваясь, а только закутываясь в старенький, оставшийся еще от родителей плед.

И еще я почему-то пристрастился к пиву, которое варил сам, по выуженному из недр Сети рецепту. Это было дешевле, чем покупать готовое, к тому же можно было экспериментировать со всякими добавками. Например, пиво с соком грейпфрута когда-нибудь пробовали? А с застарелым малиновым вареньем? Уверяю вас — это круто!

После второго стакана меня обычно тянуло в сон, а поскольку в тот день я с утра успел влить в себя уже стакана три, не меньше, то следил за мельканием красочных теней на экране из-под полуприкрытых век.

Лень было даже нажать кнопку пульта, чтобы избавиться от назойливого жужжания голосов, восхваляющих чудо-прокладки и чудо-шампуни.

Именно в этот момент и прозвучал дверной звонок — поистине, подобно грому небесному.

Можно было, конечно, и пальцем не шевелить, и сделать вид, что никакого звонка не было, что речь идет о звуковой галлюцинации, порожденной измученным работой вхолостую мозгом. Тем более что к тому времени у меня уже имелся опыт общения с призраками. Правда, это случалось, как правило, ночью. То чудились чьи-то осторожные шаги и невнятное бормотание на кухне. То в темном зеркале двигались неразборчивые тени, а с балкона доносился странный скрип, словно кто-то, прижавшись носом к оконному стеклу, пытался заглянуть в комнату.

Но звонок был слишком реальным для иллюзии, к толу же он не замедлил повториться еще несколько раз.

Вполне возможно, что это опять пожаловал участковый Курнявко, дабы убедиться, последовал ли я его рекомендации зажить праведной жизнью.

И все-таки, если бы не жалобы мочевого пузыря на переполнение той мутной бурдой, которую я именовал пивом, фиг бы я отреагировал на звонок!

А поскольку все равно предстояло влачиться в санузел (я тогда еще не опустился до того, чтобы пользоваться ночным горшком не выходя из комнаты), то по дороге я глянул в «глазок» и узрел на лестничной площадке двух лиц женского пола, терпеливо дожидавшихся моего появления пред их очи.

Дамы с виду не были похожи на цыганок или беженок из ближнего зарубежья, да и грабить меня было бы абсурдом, поскольку кроме дряхлого «Панасоника» выпуска 1987 года с примитивным выпуклым экраном да безнадежно отставшего от жизни «Пентиума-два» в квартире моей взять было абсолютно нечего. А на девочек по вызову незваные гостьи походили не больше, чем я — на Генсека ООН…

Тут в мою голову пришла безрадостная мысль, что дамы могут оказаться сотрудницами паспортного стола или РЭУ, исследующими квартиры на предмет их пустования, и если я не подам признаков жизни, то они вполне могут счесть мою жилплощадь пригодной для заселения какой-нибудь многодетной семейки, ютящейся в коммуналке. Помнится, был по «ящику» сюжетец о том, как одну бабулю по ошибке внесли в категорию «пропавших без вести» с вычеркиванием из всех списков и баз данных. Через полгода решением суда «пропавшая» была признана умершей, и к старушке, не ведавшей о кознях против нее, заявились претенденты на «освободившееся жилье». «Восставшая из пепла» пенсионерка тщетно пыталась доказать свое существование. Чиновники разных мастей, к которым она обращалась, выслушивали ее, соглашались с тем, что она жива, но потом разводили руками: суд, мол, постановил, что вы уже на том свете, так что пусть он и признает вас живой. Поскольку бабулька, естес-сно, в суд обращаться не захотела или не смогла, то в один прекрасный день ее выставили из ее законного жилья дюжие судебные исполнители, и пришлось несчастной на старости лет превращаться в бомжиху…

Лично я, при всем моем пофигизме, не горел желанием становиться современным городским бродягой, а посему открыл дверь.

При ближайшем рассмотрении женщины внушили мне еще большее доверие. В руках той, что помоложе, была солидная папка из натуральной кожи с какими-то надписями и символами золотого тиснения. Вторая, постарше, держала пластиковый пакет, набитый чем-то тяжелым. И у обеих на голове были аккуратные платочки, ноги до самых лодыжек были целомудренно закрыты темными юбками, а на лицах почти не было признаков косметических ухищрений скрыть истинную внешность.

— Здра-авствуйте! — хором пропели мои посетительницы, когда я предстал перед ними, машинально оправляя на себе семейные трусы. — Извини нас, ради Бога, но мы хотели бы побеседовать с вами…

— О чем? — рефлекторно спросил я, вместо того чтобы сразу отрубить, что занят государственными делами исключительной важности.

— О Боге, молодой человек, — приторным голосом сказала державшая пакет.

«О, Господи!» — с облегчением подумал я. Вот, значит, как теперь ведут свою миссионерскую деятельность представители не признанных в нашей стране конфессий. Мало им уже приставаний к прохожим на тротуарах, автобусных остановках и в торговых центрах. Решили организовать доставку веры на дом. Так сказать, проповедование от двери к двери.

— Не интересует, — лаконично отозвался я и уже было собрался захлопнуть дверь перед носом дам, как вдруг та, что помоложе, бойко протараторила:

— А что вас интересует, молодой человек? Давайте побеседуем об этом!..

Мне стало смешно.

Интересно, как бы эти две кумушки запели, если бы я признался, что увлекаюсь шахматами? Стали бы анализировать матч Ласкер — Капабланка с позиций Всевышнего?

— Тогда уж лучше давайте о Боге, — вслух сказал я.

Призраки прошлого в виде лекций и семинаров в Теологическом ожили в моей душе. Ну-с, сейчас я вам покажу, гражданки миссионерши, что вы напоролись именно на то, за что боролись!

Однако, видно, стратегия и тактика подобных бесед были отработана у моих оппоненток в совершенстве.

Не успел я произнести ни одного богохульного слова, как старшая гражданка зачастила почти в стиле рэп:

— Посмотрите, что творится в окружающем мире!.. Сплошные убийства, катастрофы, вырождение молодежи, упадок нравов, загрязнение окружающей среды!.. И все это — не случайно! Господь предупреждает нас таким образом, что конец света близок! И если все мы не одумаемся вовремя, то можем быть спасены! Вот, например, вы, молодой человек… — И женщина извлекла из своего пакета целую стопку каких-то разноцветных брошюрок и тоненьких журнальчиков в глянцевой обложке.

— Да-да, — тем временем подхватила эстафетную палочку ее напарница. — Поймите: нашу жизнь нельзя сравнить с магнитной лентой, когда неудачную первую запись можно заново переписать. Нет, наша жизнь — это песочные часы, в которых бесшумно, но неумолимо сыплются песчинки времени. Или свеча, огонек которой все больше тает…

— И когда неотвратимо наступит последний день нашего существования, — заученно продолжала старшая, ненавязчиво, но непреклонно пытаясь всучить мне свою священную макулатуру, — мы должны будем дать ответ: была ли наша жизнь наполнена смыслом и достигли ли мы поставленной Им перед нами цели…

Ага, подумал я. Свидетели Иеговы — вот это кто, значит. Проповедники благословенного Конца Света, несущего вечную жизнь праведникам и бесславный, мучительный конец грешникам.

— Стоп-стоп-стоп! — поднял я руку, дабы прервать словесный поток, лившийся на меня из двух дамских ртов одновременно. — Давайте-ка разберемся по порядку, сестры во Христе. И для начала предлагаю обсудить такой вопрос: а существует ли вообще Господь Бог? Предположим, лично я в этом не уверен.

Проповедницы и глазом не моргнули: вот что значит опыт бесед с махровыми грешниками и еретиками.

— А как вы можете доказать, что Его нет? — спросила молодая, торопливо осеняя себя крестным знамением (прости, Господи, за невольную хулу на Тебя!).

— А почему я должен это доказывать? — возразил я. — Помнится, еще Аристотель в своей «Логике» писал, что в споре доказывать должен тот, кто полагает, будто нечто существует. Нет смысла доказывать несуществование чего-либо — это ж известная презумпция!..

На Аристотеля мои противницы не отреагировали, и на ученое слово «презумпция» — тоже. Та, что постарше, лишь с кроткой улыбкой склонила голову к плечу.

— Ну, хорошо, — благосклонно сказала она. — Давайте тогда разберем доказательства Бытия Божьего. Потому что, в отличие от вас, у нас нет сомнений, что Он существует.

— И это правда! — с жаром подтвердила ее напарница.

— Во-первых, так написано в Библии, — продолжала свидетельница Иеговы. — И об этом гласит Священное Писание, в которое верят миллионы людей. Вам этого недостаточно?

— Ага, — скривился я, — а раньше миллионы людей считали, что Земля плоская и покоится на трех китах. Так что Библия — такое же доказательство Бога, как «Красная Шапочка» — доказательство существования говорящих волков! А гласить у нас даже заборы и стены могут, только почему-то сплошные глупости и нецензурщину!..

Мои оппонентки синхронно покачали головами, осуждая мое сравнение.

— А как насчет чудес, молодой человек? — кротко поинтересовалась та, что постарше. В этой паре она, видимо, исполняла роль главного идеолога. Этакий комиссар от религии. — Чудеса-то ведь есть, и тому есть свидетели. Об этом даже ученые пишут. Например, Плащаница Господа, плачущие иконы, публичное явление девы Марии…

Но я уже вошел в раж и поэтому не дал ей договорить.

— Кстати, вы сами-то Библию читали? — спросил я. — Или Священное Писание? Или хотя бы Новый Завет? Или только своими журнальчиками ограничиваетесь?.. Да если бы Бог существовал, ему бы, всемогущему и всезнающему, стало обидно, что такие, как вы, слуги божьи, приписывают ему авторство этих бредовых книженций! Вот вы говорите: справедлив он и милостив. Людишек любит, как детей своих. Так? А в Библии есть описание того, что Бог напустил медведицу на малых детей, чтобы она разорвала их на куски. И знаете, за что? За то, что они пророка Елисея обидели, обозвав его лысым!..

— Бог есть, — упрямо повторила молодая миссионерша. — И, кстати, уже то, что вы сомневаетесь в Его существовании, лишний раз доказывает греховность и порочность человека. А Бог просто не поддается восприятию, вот и все. И это глупо — не верить во что-то лишь на том основании, что вы не видели этого своими глазами. А движение электронов вы наблюдаете, когда включаете электроприбор в розетку? Или радиоволны?

— Нет, — покачал я головой. — Это все — пустая болтовня. Существует, да будет вам известно, онтологический, космологический и телеологический аргументы, которые образуют известную триаду так называемых «рациональных доказательств» бытия Бога. — (Краешком сознания я вспомнил: последняя пара в теологическом… сонная аудитория, углубившаяся в «подстольные» развлечения… и доцент кафедры религиозной философии Бирюков по кличке «Клемпероид» (по цвету волос), читающий лекцию подобно вопиющему в пустыне). — Так вот, онтологический аргумент основан на представлении о Боге как «абсолютно совершенном» существе. Но если бы такой Бог существовал, Его бытие должно было бы быть таким очевидным, что в нем невозможно было бы усомниться. Конечно, можно допустить, что своей «неявленностью» Господь намеренно вводит нас в заблуждение, но это предположение противоречит Его «совершенству». Следовательно, сам факт сомнений людей в существовании Всевышнего доказывает его небытие… Теперь рассмотрим космологический аргумент схоластов, который обосновывает бытие Бога случайностью всего сущего, которая должна, чтобы из возможности стать действительностью, опираться на некую необходимость. Но если бы Бог был абсолютно необходимой сущностью, то в мире не было бы ничего случайного, и все было бы необходимо. Однако, поскольку случайное в мире все-таки существует, то Бога нет… И, наконец, телеологический аргумент, который апеллирует к целесообразности нашего мира…

И тут «главный идеолог» потеряла свое лицо, как выражаются китайцы.

— Это у вас — пустая болтовня! — вскричала она, налившись румянцем праведного гнева. — Бог все равно есть, и Он вас покарает за ересь!.. Покайтесь же, пока не поздно, ибо близок конец нашего мира, и будет жестоким, но справедливым Его суд над такими безбожниками и сатанистами, как вы!.. Да-да, вы — сатанист, молодой человек! И вашими устами говорит не кто иной, как сам Дьявол!..

— Ну вот, — с притворным сожалением развел руками я. — А ведь наш диспут так мирно начинался…

— Пойдемте, сестра моя, — поспешно предложила молодая миссионерша, цепляя свою напарницу за локоток и увлекая ее в направлении лестницы. — Пусть этот заблудший раскается, когда придет его черед гореть в огне… Не будем тратить нашего драгоценного времени напрасно…

И дамы стремительно исчезли из поля моего зрения.

«Аминь», — сказал я им вслед и захлопнул дверь.

Глава 6

Кризис наступил в конце зимы.

Это самое мерзкое время года, когда солнце беспощадно сдирает с земли снежную корку, обнажая горы мусора и нечистот, которые скрывал снег. По-моему, это похоже на судебный процесс над внешне приличным, хорошо воспитанным человеком, когда обвинитель доказывает, что под маской нормального и даже привлекательного гражданина скрывается звериная сущность преступника.

Соответственно, мое настроение падало с каждым днем, и, чтобы удержать его выше нулевой отметки, я все чаще прибегал к антидепрессантам перорального применения. К тому времени я уже употреблял не только самодельное пиво, но и более горячительные напитки.

В результате, мои финансы все громче пели романсы, процентов с вклада уже не хватало, а расходы все чаще превышали доходы.

Я стал ловить себя на том, что меня перестало интересовать даже то немногое, что я ранее мог себе позволить. Комп целыми днями простаивал вхолостую, телевизор вызывал стойкое отвращение при одном взгляде на него, книги все больше покрывались пылью на полках.

И почему-то я стал невероятно слезливым и сентиментальным. Часами мог рассматривать старые семейные фотографии, когда нас, Ардалиных, был еще полный комплект, а жизнь казалась чьим-то многообещающим подарком, завернутым в яркую цветную бумагу и для надежности перевязанным красивой розовой ленточкой с завитушками на концах.

Кто бы знал тогда, что с каждым снятым слоем упаковки это впечатление будет все больше тускнеть, что в самом конце под нарядным оформлением окажется скверно склеенная коробка из грязного картона, в которой обнаружатся лишь пыль, пустота и фантики от давным-давно съеденных конфет!..

И еще меня, словно магнитом, постоянно тянуло к окнам.

Как заключенный пожизненно, припав лбом к холодному стеклу, я подолгу смотрел без всяких мыслей на мир, хотя ничего особенного там не было, да и оба окна мои выходили не во двор, а на огромный неопрятный пустырь, который тянулся до самой Кольцевой дороги, по которой мчались едва заметные без бинокля черточки машин. По ночам свет автомобильных фар сливался в одно размытое тире. То самое тире между датами рождения и смерти.

И уж совсем непонятно, зачем реанимировал я свое юношеское увлечение и стал складывать слова в неуклюже рифмованные строчки. Кому это теперь нужно, кому? Тем более что ты — даже не талант, а серая, протухшая в собственном соку посредственность. И вряд ли даже после того, как тебя не станет, кто-то восхитится такими опусами, как, например, вот этот:

«Мои часы остановились ночью, и утром комната хранила тьму. Не каждый умирает в одиночку — не выжить в одиночку никому… И что-то на меня опять глядело из самого далекого угла. Душа моя, что я с тобою сделал, коль ты скоропостижно умерла?»…

Нет, вы видали другого такого идиота, как этот заросший бородатый тип, посчитавший, что ему все позволено? И вообще, назвался пофигистом — сиди и не рыпайся! Мир без тебя прекрасно обошелся. Он даже не чихнул по поводу твоего отсутствия. А вот ты без него почему-то не можешь. Успел прирасти к нему, присохнуть, как болячка к телу, а он еще немного выждет, пока ты окончательно не превратишься в сухую коросту — и отдерет тебя от своей кожи без крови и без каких бы то ни было переживаний…

Вот, кстати, еще одна привычка возникла — разговаривать с самим собой, за неимением других собеседников. Причем сначала мысленно, а теперь все больше — вслух, в виде бурчания себе под нос. До разговора с предметами мебели ты еще, конечно, не докатился, как это описано у классика, но ничего, все еще впереди, будешь и ты разговаривать сошкафом или с холодильником…

Выручил меня случай.

Однажды стылым вечером, когда за окном разгулялась весенняя непогода и мокрый, тающий на лету снег лупил с силой в окно, а ветер свистел в обледеневших ветвях деревьев, полез я зачем-то в кладовку и наткнулся там на большую коробку, кое-как перевязанную грубыми веревками. Самое странное, что я никак не мог вспомнить, что же может храниться в этом картонном ящике: сломавшийся пылесос? Фотоувеличитель, оставшийся от отца? Старая дырявая обувь? Видимо, коробку эту я собственноручно засунул подальше в недра кладовки после переезда и впоследствии так завалил всяким барахлом, что и сам забыл о ней на долгие годы.

А ну-ка, посмотрим…

Я вскрыл коробку, которая под веревками оказалась заклеенной широким скотчем, и оторопел.

Господи, это же мой Айбо! И как только я мог забыть о нем и не вспоминать все эти годы?!

Когда я был еще маленьким, японцы приступили к созданию игрушек-роботов, которые поначалу пользовались большой популярностью. В основном это были модели домашних животных: собак, кошек, даже птиц… Компания «Сони», которая выпустила первого робопса, быстро совершенствовала свои создания, наделяла их псевдоискусственным интеллектом, различными функциями и цифровыми камерами.

По словам Алки, в детстве я очень хотел иметь щенка и донимал родителей просьбами подарить мне четвероногого друга. Однако мама была против этого (видимо, уже тогда она подозревала, что я окажусь неспособен на долгие увлечения). Проблема была разрешена с помощью Айбо ESR-7, киберпса третьего поколения.

Если не ошибаюсь, родители подарили мне его на пятый день рождения.

Вначале я был несколько разочарован: ну что это за собака, которая лишь отдаленно напоминает свой живой прототип?! Ни шерсти, ни милой мордашки с черной пуговкой носа, ни мохнатого хвостика крендельком! Какая-то механическая образина в металлической оболочке!..

Однако потом, когда Айбо включили и задействовали Программу самообучения, я с удивлением обнаружил, что эта собакоподобная «железяка» умеет делать многое не хуже настоящего пса! Она послушно выполняла около двухсот разных команд, она довольно шустро бегала, почти взаправду лаяла и узнавала хозяина — то есть меня! И при этом Айбо не болел, его не надо было купать, выводить на прогулку два раза в день и ломать голову над проблемами кормежки.

Целый год я почти не расставался со своим «питомцем» — даже спал с ним.

А потом — как отрезало!..

Не то у пса обнаружилась какая-то неполадка, не то просто-напросто сели аккумуляторы, а новых в тот момент не оказалось в продаже — сейчас не помню. Но в итоге я охладел к этой игрушке, и потом, уже после гибели родителей, включал ее всего пару раз, пока сестра не упаковала Айбо в эту коробку на длительное хранение.

Интересно, работает ли он сейчас?

Я нащупал на «брюшке» робопса кнопку включения и нажал ее.

В ту же секунду послышалось знакомое тихое жужжание, «глаза»-индикаторы мигнули красными огоньками и после нескольких секунд загрузки функциональных программ исправно засветились желтым цветом.

Пес пошевелил всеми четырьмя конечностями, словно пробуждаясь от спячки, потом «уселся» на задние лапы и повертел головой, осматриваясь. Когда в его поле зрения попал я, он озадаченно «тявкнул». Все правильно, система идентификации не могла опознать меня как своего хозяина, потому что вместо маленького мальчика с короткой стрижкой теперь перед ней был двадцатипятилетний старик с длинными волосами, нездоровым цветом лица и густой бородой.

— Айбо, внимание, — сказал я. — Запомни: я — твой новый хозяин.

В глубине «зрачков» пса замигал огонек — аудио- и визуальная информация записывалась процессором в оперативную память.

Несмело, словно опасаясь, что пес может укусить меня, я протянул руку к Айбо и погладил его по голове.

Пес взвизгнул от радости, лег на брюхо и, забавно виляя своим псевдохвостом, подполз ко мне вплотную и потерся о мои ноги.

— Ну вот мы и опять вместе, малыш, — сказал я невольно дрогнувшим голосом. — Хороший песик, хороший!.. Идем, я накормлю тебя, а то ты, наверное, проголодался за столько лет!

Впрочем, даже этого от меня не требовалось. Я совсем забыл, что Айбо может заряжать свои аккумуляторы сам, без посторонней помощи. Он выбежал за мной в коридор, локализовал своими датчиками ближайшую электрическую розетку, выдвинул шарнирный хвост-токоприемник на нужную длину и подсоединился к электричеству. При этом он, не переставая, довольно урчал, как настоящая собака, которой дали аппетитную косточку.

С этого дня жить стало легче, жить стало веселее, как выражался когда-то с трибуны «отец народов».

Правда, Айбо не был оснащен синтезатором речи, как последующие поколения игрушечных роботов, но я не очень-то жалел об этом. Собака и не должна говорить. Она должна понимать своего хозяина и быть ему верной.

Айбо спасал меня от тоски и одиночества целых два месяца.

Бедный пес, он делал все, что было заложено в него функциональными программами, чтобы угодить мне. Но он и не подозревал, какая я скотина.

Иначе не объяснишь, почему я вначале умилялся каждому движению своего механического друга, ласкал его, учил выполнять новые команды, разговаривал с ним, но потом, как и в детстве, что-то случилось со мной опять, и я всё чаще стал ловить себя на том, что Айбо начинает надоедать мне, а потом и все больше раздражать. Мне стало не нравиться именно то, для чего пес был изначально предназначен. Он был слишком послушен, и от него нельзя было ожидать каких-нибудь шалостей, которые присущи настоящим щенкам. Он не путался под ногами, не грыз втихомолку обивку дивана и не способен был наделать лужу посреди ковра. Он не надоедал мне бестолковым лаем по ночам и не требовал кормить его в тот момент, когда я уже засыпал.

Я попытался разобраться в себе, чтобы понять, почему это происходит, и сделал неожиданный и безжалостный вывод, что дело во мне самом.

Просто я не умею любить по-настоящему, вот и все. Никого — ни людей, ни животных, ни роботов. Мне слишком быстро надоедают все, и Любляне повезло, что она не осталась в нашей стране из-за меня, а уехала вместе со своими родителями. Все равно ничего хорошего из нашего влечения друг к другу не вышло бы. Наверняка в конце концов мне надоела бы и она, и тогда я превратил бы ее жизнь в одну сплошную муку. Я бы возненавидел ее и изводил бы желчными придирками, а она, по своей душевной мягкости, терпела бы меня молча, с виновато-прощающей улыбкой, и только ночью позволяла бы дать волю слезам, уткнувшись в подушку, пока я сплю…

И тогда мне стало страшно, и я впервые в жизни сорвался в многодневный запой.

Трудно сказать, сколько именно он длился — три дня, неделю, месяц? — но однажды я с трудом пришел в себя и не смог выудить из своей памяти ничего, кроме каких-то бессвязных обрывков, не дающих представления о том, как я провел все это время.

В одном из таких фрагментов я сидел на кухне за столом, и передо мной стояла невесть откуда взявшаяся бутылка водки, то ли наполовину пустая, то ли наполовину полная, а за окном была кромешная тьма и вокруг было тихо (следовательно, дело было ночью), если не считать включенного на полную громкость телевизора в моей комнате да стука по трубам отопления, который доносился откуда-то снизу. Стол был залит какой-то мерзко пахнущей жидкостью, и на полу валялись осколки разбитой трехлитровой банки. В углу скулил, как живой, Айбо (неужели это я дал ему такую команду?), а дверь балкона была почему-то распахнута настежь, и из нее тянуло сырым ветром (следовательно, на улице шел дождь)…

Однажды я обнаружил себя лежащим в ванне, заполненной чуть теплой (видимо, давным-давно остывшей) водой, и на краю полки для туалетных принадлежностей светилась индикатором подключения к сети моя электробритва, и я представил себе, что было бы, если бы она рухнула в ванну, когда я был в беспамятстве, но мысль эта меня не ужаснула, а лишь наполнила досадой: лучше бы все кончилось именно так, в пьяном сне, чем мучиться от жуткой головной боли и сознания своей никчемности… И тогда я вылез из ванны, как был, голышом, дрожа от холода, и, завернувшись в полотенце, попытался заставить Айбо принести мне холодного пива, но из этого, конечно, ничего не вышло, и тогда я сам прошел на кухню и, нашарив в холодильнике очередную емкость пива (почему-то на этот раз она оказалась не бутылкой «Ярославского» или «Клинского», а банкой «Хейнекена»), жадно высосал ее, запрокинув голову, а снаружи опять было темно («Опять ночь… — сказал отец Кабани и упал лицом в объедки»)…

…А дальше было вообще нечто невообразимое. Будто бы я с кем-то разговариваю, вот только лицо собеседника и памяти не задержалось, но мне это неважно, я пытаюсь доказать, что все мы никому не нужны и что жизнь — бессмысленная штука, а по ушам бьет откуда-то взявшаяся громкая музыка, и рядом со столом пляшут какие-то пышнотелые девки, виляя бедрами… Будто я кричу кому-то во тьму, перемежаемую вспышками света: «Пива! Еще пива! Много-много пива! Для всех!»… И тут же, без всякого перехода, — ночной холод, от которого зуб не попадает на зуб, какие-то скамейки, вокруг — кусты, пахнущие свежей зеленью, и мы сидим с кем-то и продолжаем какой-то давний спор… о чем? О чем-то важном, но понять, что это такое, уже не в моих силах… А потом я будто бы валяюсь на заднем сиденье машины, и меня куда-то везут, а вокруг снова ночь, изредка разрываемая светом фар и желтым чахоточным светом уличных фонарей… Кто меня вез и куда? Это навсегда останется для меня загадкой…

Так длилось до тех пор, пока меня не угораздило очнуться в очередной раз не нескончаемой ночью, а днем. Лежал я на полу своей собственной отшельнической пещеры, уткнувшись носом в вонючий ковер, почти одетый (правда, все мое одеяние заключалось в трусах и в куртке-ветровке на голое тело), а прямо перед моим носом нагло валялся раздавленный чьей-то мощной стопой окурок.

Это непонятное явление и подвигло меня на выход из «штопора».

Хотя думать было больно и, кажется, даже нечем, но загадка непонятно откуда появившегося в квартире одинокого и некурящего молодого человека (то есть меня) окурка (беглая экспертиза показала: сигарета «Ява Золотая Легкая», докуренная до середины, причем без следов губной помады — значит, курил мужик. Или ненакрашенная женщина) заставила меня предпринять простейшие следственные действия с целью реконструкции предшествующих событий.

Первым делом я отправился в ванную, и этот путь длиной в несколько метров показался мне труднее пресловутого хождения за три моря тверского купца Афанасия Никитина. Под ногами путался какой-то мусор, а стены коридора угрожали то и дело сомкнуться и раздавить меня.

В ванной почему-то не загорался свет, и мне пришлось принимать водные процедуры на ощупь, в результате чего я чуть было не разбил стеклянную полку. Или зеркало, висевшее над ней.

Наконец, вылив мощную струю ледяной воды на голову и наглотавшись ее столько, что среда в моем желудке стала напоминать сильно разбавленный спирт, я вернулся в комнату, плюхнулся в кресло и принялся критически обозревать последствия того погрома, который накануне учинила какая-то очень буйная, разнузданная и вдрызг пьяная братия. В то, что такой бардак может быть делом рук одного-единственного человека, а тем более — меня самого, мне не верилось.

Однако дверь квартиры была исправно закрыта на замок и даже на дверную цепочку, балкон же, с учетом расположения квартиры на десятом этаже, не допускал возможности массовой эвакуации через него.

Однако наибольшее потрясение ждало меня в кухне. Дверца холодильника была распахнута настежь, и лед в морозилке трансформировался в большую лужу на полу. В раковине, судя по всему, пытались отмыть грязный автомобиль. Посуда была наполовину побита, наполовину загажена чем-то несъедобным, причем тарелки и стаканы стояли повсюду, даже на подоконнике. Плита, к счастью, была выключена, но ее покрывал толстый слой застывшего жира.

А на потолке, рядом с лампой, от стеклянного абажура которой был отколот солидный кусок, виднелись отчетливые кровавые полосы, будто тут подрались два Карлсона, и один из них мутузил другого мордой о потолок.

Я непроизвольно ощупал себя с ног до головы и не поленился доплестись до комнаты, чтобы заглянуть в зеркало.

Странно. Никаких следов побоев на мне не было.

И тут я вспомнил про своего робопса.

— Айбо, — хрипло позвал я. — Айбо, черт бы тебя побрал! К ноге!

Откуда-то из-за дивана послышалось шевеление, и через несколько секунд собака предстала перед моим гневным взором.

— Кто тут был? — спросил я пса. — Отвечай, с-скотина!

Айбо виновато гавкнул: то есть, знаю, но сказать никак не могу, хозяин.

— Ах, так? — рассердился я. — Ты же должен был… ик… охранять мое жилье, а ты что, с-сволочь?!

Пес принялся скулить и тыкаться в мою ногу носом, словно просил у меня прощения.

И тогда я пнул его в никелированный бок.

С такой силой, что четырехкилограммовый робот пролетел через всю комнату и, ударившись о стену, рухнул на пол, конвульсивно дергая всеми конечностями. Индикаторы в его глазах мигали то красным, то желтым.

Остатки хмеля мгновенно выветрились из моей дурной башки.

Господи, что я наделал, пьяный болван!

— Айбо, дружище, прости! — заорал я, кидаясь к псу. — Ты слышишь меня?

Он еще сумел поднять голову и издать затухающее, неестественное ворчание, похожее на скрежет сломанных шестеренок. А потом в его внутренностях что-то щелкнуло, обрываясь, и огоньки в глазах пса погасли.

Я поднял его с пола, но он уже был просто большой безжизненной железякой. И слышно было, как внутри него звенят осколки и словно лопаются туго натянутые струны.

И тогда во мне тоже что-то оборвалось.

Глава 7

С того дня я начал жизнь номер два.

Я поклялся себе быть паинькой и никогда больше не брать в рот ни капли спиртного.

Счет мой, как выяснилось, понес невосполнимые потери в результате загула, но если перейти в режим жесткой экономии, то выжить было еще можно.

Пришлось отказаться от роскошеств и излишеств в виде пользования Интернетом и даже телевизором. Пришлось экономить электричество и отправлять естественные надобности при свете свечки, а ложиться спать с наступлением темноты. Пришлось с калькулятором высчитывать, какое блюдо самое дешевое и в то же время самое полезное — оказалось, что питаться следовало исключительно морской капустой, тунцом в собственном соку и шоколадом. А по утрам есть либо овсянку, сваренную на воде, либо кукурузные хлопья, залитые бульоном, оставшимся от вчерашней варки макарон.

От нечего делать я навел почти идеальный порядок в своем мирке площадью около двадцати квадратных метров.

Лето уже было в самом разгаре, и я подумал, что прошел целый год моего затворничества. В связи с этим в голову полезли разные мысли, свидетельствующие о моей врожденной моральной нестойкости.

Например, что придется все-таки устраиваться на работу, потому что в нашем извращенном универсуме человек не может быть свободным от общества, если не хочет питаться одними консервами и овсянкой.

И я принялся искать себе очередное трудовое ярмо на шею.

Очень быстро выяснилось, что, несмотря на обилие заманчивых предложений в специализированной прессе и в Интернете, таким людям, как я, карьерный рост воспрещен, так как:

1) я не «дэвушка моложе двадцаты двух лет»;

2) у меня ноги не растут из ушей по причине, изложенной в пункте первом;

3) у меня нет высшего образования и рекомендательных писем с предыдущих мест работы (представляю, как бы мне пригодилась рекомендация от дежурной по станции метрополитена Линючевой Г.В.!);

4) у меня нет должного опыта работы по требуемой специальности, поскольку я слишком молод;

5) у меня нет возможности проходить обучение по требуемой специальности, поскольку я уже не молод.

Там, где обещали самую высокую зарплату, готовы были взять на работу хоть неискушенных подростков, хоть заскорузлых пенсионеров, хоть самого черта лысого, но о характере предстоящей трудовой деятельности предпочитали умалчивать, отделываясь лишь весьма туманными намеками. В результате выяснялось, что речь идет либо о подпольном сбыте гербалайфа, либо о так называемом «сетевом маркетинге», то бишь о коммерческой пирамиде, когда ты берешь на оптовом складе неходовой товар в виде многоцветных шариковых ручек, записных книжек, мухобоек, суперклея и прочих достижений цивилизации, причем расплачиваешься за них наличными, а потом делаешь со всем этим барахлом что хочешь: продаешь в электричках и вагонах метро, даришь знакомым на дни рождения, выбрасываешь в мусорный бак или складируешь у себя в квартире.

Наконец однажды фортуна повернулась ко мне не тем местом, которое она обычно мне показывала, и я трудоустроился так называемым «менеджером» в небольшую фирмочку по продаже компьютеров и сопутствующей им дребедени.

Зарплата была там, конечно, не мечтой алчущего легкой наживы, но генеральный директор по имени Лелик, который был старше меня примерно на восемь месяцев, обещал регулярные премии за результативность и быстрый карьерный рост.

Схема работы компании была стандартной: где-то в недоразвитой азиатской стране закупались комплектующие, из которых на скорую руку собирались готовые системные блоки, а дальше начиналось то, что именуется модным словом «маркетинг».

Для начала меня посадили в службу технической поддержки — отвечать на вопросы клиентов по телефону.

Работенка эта оказалась не пыльной, но чрезвычайно нервной. Людям с нездоровым чувством юмора и ай-кью не выше ста баллов она абсолютно противопоказана.

Например, сижу я, уже совершенно одуревший от духоты (шеф Лелик экономил на кондиционерах) и от всяких дурацких звонков, а телефон все не унимается, словно задался целью окончательно вывести меня из строя.

И слышу я в трубке:

— Знаете, молодой человек, компьютер, который я у вас купил, не реагирует на любую кнопку! Только пищит так противно — как таракан раздавленный!

— А вы перезагрузитесь, — мирно советую я.

— Это как?

Пять минут рассказываю клиенту про кнопку «Reset» и где ее искать.

— Нажал, — наконец докладывает радостный голос в трубке.

— Теперь все в порядке?

— Нет.

— Почему?

— А ничего нет. Экран не светится. И компьютер не работает.

Трачу еще десять минут на то, чтобы выяснить возможные причины неисправности.

Начинаю советовать: сделайте то, сделайте это… И тут клиент робко спрашивает:

— А кнопочку «Reset» уже можно отпустить?

В телешоу комика Бенни Хилла в этом месте прозвучал бы громовой хохот невидимых зрителей, но мне не до смеха.

Другой клиент (деловито): — У вас сканеры в продаже есть?

Я (руководствуясь святым принципом маркетинга «Прежде всего выясни, чего именно хочет клиент»): — А какие сканеры вас интересуют?

Клиент (сердито): — Такие, чтоб могли сканировать!..

Занавес.

…Неудивительно, что я стал быстро уставать. Кто бы не устал от ежедневных вопросов, чем монитор отличается от телевизора, есть ли у нас в продаже «активированные колонки», куда может запропаститься файл, пересланный «по Интернету», если он из «одного компьютера был отправлен, а в другой так и не попал» (мой ответ: «Файл, наверное, был слишком большой и застрял в вашем модеме»), и почему компакт-диск не вставляется во флоппи-дисковод?!

А еще надо было терпеливо и вежливо объяснять, что обозначение «UK» на упаковке какого-нибудь «железа» не означает «Украина»; что факс не печатает не потому, что в нем засел зловредный вирус, а потому, что через него пытались пропустить листы вместе со скрепками; и что команда «format с:» предназначена отнюдь не для форматирования текста во всех документах.

Больше всего меня доставали не трусливые пользователи, у которых любая неадекватная реакция техники на их действия вызывает ступор, граничащий с тихой истерикой, а другие — те, кто считает себя асами, поскольку научились самостоятельно переустанавливать Windows и менять модули оперативной памяти. Эти клиенты изъясняются исключительно на комп-сленге (типа: «Я воткнул ещё шестнадцать метров, мать их схавала, но все равно не пашет, потом гляжу — у меня винт форматнулся… Стал винды ставить, глючит тачка, но ничего, я ее разогнал в биосе») и принципиально не желают постигать азы информатики по полному собранию сочинений Фигурнова. Таких я бы сначала глушил по башке системным блоком, а затем медленно удавливал бы кабелем последовательного соединения.

Именно от таких диких ламеров и юзеров и поступали на меня жалобы шефу Лелику.

Первое время Лелик терпеливо проводил со мной воспитательную работу, в которой красной нитью проходила мысль: «Клиент, конечно, — тупая, злобная скотина, но твоя задача состоит в том, чтобы убедить его в обратном». Потом чаша его терпения стала переполняться, и он вынес мне несколько «последних предупреждений»…

Вообще-то, народ в фирме подобрался неплохой. Все — примерно моего возраста, люди в меру умные, хотя и не в меру ироничные. Как бывает в тесном, сплоченном коллективе, они не чуждались взаимных розыгрышей и, по принципу «Кто на новенького?», дружно навалились на меня всем скопом.

Первые недели я с опаской входил в двери нашей конторы, то и дело опасаясь очередного подвоха.

Боже, что со мной только не вытворяли!.. И чем дальше — тем все изощреннее.

Началось все с вполне безобидной просьбы одного из моих старших коллег заархивировать базу данных каких-то телефонных номеров, поскольку она якобы не помещалась на дискету. Естественно, все мои попытки уменьшить размер БД объемом в 20 мегабайт до нужных полутора «мегов» ни к чему хорошему ни привели. Я рассвирепел и взялся за дело серьезно. Скачал из Сети уйму всевозможных архиваторов и принялся методично компрессировать соответствующий файл. В общем, когда я убил на это гиблое дело полдня, выяснилось, что база уже заархивирована по максимуму и потому любая дальнейшая попытка сжать ее еще больше равносильна втискиванию верблюда в игольное ушко.

Потом еще были: поиск по Сети драйверов для новой модели утюга с программным управлением, телефонные переговоры с фирмой-поставщиком насчет того, чтобы нам подбросили «памяти на два гига» и «мамок с винтами от Вестерна», а на самом деле номер, по которому я звонил, оказывался принадлежащим приемному отделению городской психиатрической больницы («Нет-нет, молодой человек, вы не ошиблись, вы попали как раз по адресу… ПОТОМУ ЧТО ТАКИХ, КАК ВЫ, У НАС ЛЕЧАТ!»). Про подсовывание мне в коробочке из-под компьютерной «мыши» (причем запечатанной по всем правилам и наглухо заклеенной!) настоящей мышки, только усыпленной хлороформом, я уж и не говорю…

К моему облегчению, период моей травли быстро закончился, потому что на должность «телефонного оператора по обслуживанию потенциальных покупателей» устроилась какая-то мымра с большими претензиями на экстравагантность (выражалось это, в частности, в том, что она изображала, будто жутко боится степлеров, после какого своего высказывания изрекала с таинственным видом: «Согласно пророчеству гороскопа» и предупреждала по внутренней сети всех коллег о том, что ей нужно отлучиться в туалет «попудрить носик»), и ребята переключились на нее.

Однако самый крутой розыгрыш моей персоны был впереди, и состоялся он, когда я уже полагал, будто обжился на новом месте так, что могу считать нашу контору своим вторым домом.

В числе других менеджеров женского пола трудилась на нашей фирме одна симпатичная девчонка по имени Ксюша. Небольшого росточка, с невинным личиком, она одна с самого начала с особой приветливостью улыбалась мне при встречах. Не удивительно, что сердце мое, отвыкшее за время затворничества от общения с дамами, давало слабину, и я мысленно стал позволять себе различные вольности.

А потом — и не мысленно.

Как-то фирма отмечала в ближайшем кабаке свое пятилетие, и шеф Лелик раскошелился на «корпоративный банкет» с участием всех сотрудников. Несмотря на громкое название, мероприятие было самой обыкновенной массовой попойкой со всеми положенными ей атрибутами.

Так получилось, что я и Ксюша оказались рядом за столом, и мы посвятили весь вечер знакомству друг с другом.

После вечеринки я осмелел настолько, что вызвался проводить Ксюшу домой, и она не возражала, а потом выяснилось, что родители у нее уехали на несколько дней на дачу, а она очень боится темноты…

В общем, я остался у Ксюши на всю ночь — и, честно признаюсь, не пожалел об этом.

Все мои прошлые мировоззренческие заскоки слетели с меня в ту ночь, как пересохшая шелуха с головки лука, и никогда мне не было в жизни так хорошо, как тогда.

На следующий день я летел на работу, как на крыльях и не страшны мне уже были ни потенциальные издевательства сослуживцев, ни идиоты-клиенты.

Болван, я ведь серьезно прикидывал в тот момент, что отныне моя жизнь станет совсем другой.

А Ксюша была такой же, как всегда — улыбчивой, вежливой и обаятельной. Вот только на меня она старалась не смотреть, а когда я в обеденный перерыв пригласил ее пообедать вместе, отказалась, сославшись на головную боль.

— Давай тогда после работы куда-нибудь пойдем, — сдуру предложил я.

Она секунду, ничего не говоря, смотрела на меня своими волшебными глазищами, а потом медленно сказала:

— Хорошо, Алик. Только постарайся не задерживаться, потому что я уйду чуть пораньше и буду ждать тебя у метро.

«Вот умница!» — восхитился я. Не хочет, чтобы мы крутили любовь у всех на глазах. Понимает, что нашим шутникам-любителям только дай повод оттянуться на чьих-нибудь искренних чувствах!.. Действительно, лучше нам вести себя на работе так, чтобы ни у кого не возникло ненужных подозрений, а когда придет время свадьбы — вот тогда и поставим всех в известность…

Не стоит говорить, что время после обеда в тот день для меня тянулось особенно медленно. Я изнывал от ожидания, дергался и нервничал по разным пустяковым поводам.

Ровно за десять минут до окончания трудового дня, когда я уже «запарковал» свою машину и пытался подгонять взглядом стрелки часов, которые словно забуксовали на месте, у меня на столе зазвонил телефон.

Мысленно возведя глаза к небу, я схватил трубку:

— Добрый день, это служба технической поддержки. Чем могу помочь?

— Добрый день, — откликнулся приятный женский голос. — Знаете, у меня тут возникла кое-какая проблема с компьютером….

Я чертыхнулся — разумеется, все еще мысленно. Вслух же спросил:

— А что именно?

— Знаете, я печатала текст, а потом вдруг все, что я набрала, куда-то делось с экрана.

— Как это — куда-то делось? — тупо переспросил я.

— Ну, просто исчезло, — уточнила женщина.

Дальнейший наш диалог со звонившей (обозначим ее буквой «К.») развивался следующим образом.

Я: Хм… А что же видно на вашем экране?

К.: Ничего.

Я: Совсем ничего?

К.: Он пустой, понимаете?! И никак не реагирует, когда я что-нибудь печатаю на клавиатуре!!!

Я (тревожно косясь на часы): А вы все еще находитесь в текстовом редакторе или уже вышли из него?

К.: Откуда я знаю?

Я (начиная нервно кусать ногти, локти и ерзать на стуле): А на экране, случайно, не появилось приглашение закрыть все окна?

К. (абсолютно не понимая, с чего это я к ней привязался): Что еще за приглашение?

Я (вспомнив о наставлениях шефа Лелика и беря себя в руки неимоверным усилием воли): Ничего, ничего, это я так, тихо сам с собою… Скажите, пожалуйста, а вы можете перемещать курсор?

К. (уже с изрядной долей возмущения): Да тут нет никакого курсора!.. Я же вам говорю — ничего не происходит, когда я нажимаю на клавиши!

Я: Простите, а на вашем мониторе горит индикатор питания?

К.: На мониторе? А где это?

Я (мысленно переходя на нецензурную лексику, но еще сдерживаясь, потому что минуты три в моем распоряжении имеется): Это такая штука у вас на столе, с экраном, похожая на телевизор. На ней есть маленькая лампочка, которая показывает, что он включен. Эта лампочка горит?

К.: Ну, я не знаю…

Я: Ладно. Будьте добры, загляните за монитор и найдите место, где подключается шнур питания. Видите его?

К.: Вроде бы, да…

Я (ободрившись): Отлично. Проследите за шнуром до самой розетки и скажите мне, включена ли вилка в сеть?

К.: Да, включена.

Я: Кстати, когда вы смотрели за монитор, то, случайно, не заметили, сколько шнуров там подсоединено: два или один?

К.: Нет. В смысле — не заметила…

Я: Должно быть два. Пожалуйста, загляните за монитор снова и найдите второй кабель.

К. (после паузы): Ага, нашла.

Я: Проследите — он должен быть вставлен другим концом в компьютер.

К.: Но я не могу его достать: у меня компьютер стоит на полу.

Я (обреченно, поскольку времени у меня уже совсем в обрез): О, господи!.. Ну вы хотя бы можете посмотреть, включен ли этот шнур в компьютер?

К.: Нет.

Я (постепенно свирепея): А что, если вам сесть на пол и заглянуть за компьютер?

К. (с восхитительной кротостью): Это не потому, что я не могу сесть на пол! Просто тут слишком темно!

Я (окончательно обалдевая): Темно?!!

К.: Да, у нас окна выходят в тупик, и из них света маловато.

Я (уже зверея до полной потери контроля над собой): Так включите свет в комнате, черт возьми!!!

К.: Не могу…

Я: Не можете? Почему?

К. (невинно): У нас недавно отключили свет во всем здании.

Я (вмиг утрачивая все эмоции, потому что стрелка часов пересекла роковой рубеж): Во всем здании? Ага… Похоже, я знаю, что делать. У вас сохранились коробки от компьютера?

К.: Да, я положила их на шкаф в прихожей. А что?

Я: Прекрасно! Достаньте эти коробки, упакуйте в них ваш компьютер и завтра привозите его к нам. Мы работаем с девяти до восьми, с понедельника по пятницу.

К.: (упавшим голосом): Вы это серьезно?.. Боже мой, неужели дело настолько плохо?

Я: Боюсь, что да.

К.: Хорошо, я так и сделаю. А что мне сказать вашему менеджеру?

Я (уже не сдерживаясь и врубив свой внутренний регулятор громкости до отказа): СКАЖИТЕ ИМ, ЧТО ТАКОЙ ТУПОЙ КОРОВЕ, КАК ВЫ, НЕЛЬЗЯ ИМЕТЬ НЕ ТОЛЬКО КОМПЬЮТЕР, НО И ЛЮБОЙ ПРИБОР СЛОЖНЕЕ ПЕРОЧИННОГО НОЖА!!!

И шваркнул трубку так, что бедный аппарат производства фирмы «Сименс» разлетелся вдребезги.

Ничего не видя, ничего не слыша и ничего не осознавая, кроме того, что Ксюша для меня сегодня потеряна, я вылетел на крыльцо нашего «офиса», дрожащими руками достал сигарету (на этой чертовой работе я помаленьку начал смолить, глядя на своих сослуживцев, а они курили все без исключения) и с пятой попытки сумел ее подпалин, огоньком зажигалки.

Вдруг чья-то рука хлопнула меня сзади по плечу, и знакомый мелодичный голос насмешливо осведомился:

— Почему опаздываешь на свидание, герой-любовник?

Я обернулся, и сигарета выпала из моего разинутого рта.

Ксюша. Стоит передо мной раскрасневшаяся и еще более симпатичная, чем обычно.

Настроение мое тут же скакнуло из глубокого минуса в апогей, и я принялся излагать своей подруге причину, по которой задержался на рабочем месте.

Где-то на середине рассказа до меня дошло, что Ксюша как-то подозрительно фыркает. Словно едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.

Да, подумал я, инцидент вышел действительно смешной, но не настолько же?!

А потом догадка сверкнула в моей голове, и я оборвал себя на полуслове.

— Послушай, — спросил я у своей красавицы, — а может быть, наши шутники опять меня разыграли?

Ну, тут она вообще выпала в полный осадок.

Когда же обрела вновь дар членораздельной речи, то поведала мне, что «тупой коровой» была вовсе не какая-то «дура-клиентка», а она сама!

Я сначала ей не поверил:

— Да ладно, Ксюш, не выдумывай!.. Что ж, я твой голос не узнал бы?

— В том-то и вся соль, глупыш ты мой! — пропела насмешливо она. — Ты ж битых четверть часа общался со мной, но так и не узнал меня!.. Вот какой ты невнимательный к людям!

— Что верно — то верно. Особенно если в состоянии стресса, — мрачно согласился я.

Потом мне и самому стало смешно.

Мы отправились куда глаза глядят и опять прекрасно провели вечер и последующую за ней ночь. И то и дело закатывались смехом, вспоминая наш диалог по телефону, причем всякий раз со все новыми деталями и ремарками.

На этот раз я не стал выходить из квартиры Ксюши первым, как в прошлый раз, и на работу мы заявились вместе, чуть ли не под ручку.

Не знаю, как она, а я был счастлив до неприличия.

Именно поэтому то, что потом случилось, и подрубило меня под самый корень. Слишком резким оказался переход от мажора к минору.

В коридоре офиса маячил шеф Лелик, явно кого-то поджидая. Оказалось — меня.

— Зайди-ка, Ардалин, — сурово сдвинул он брови и отправился впереди меня в свой кабинетик.

Ничего не подозревая, я последовал за ним.

Когда мы остались наедине, я пожалел, что не имею обыкновения носить с собой в кармане парочку хороших беруш. Потому что из уст Лелика на меня полился такой густой поток нецензурной брани, что все мои предыдущие унижения ни в какое сравнение с этим не шли.

Разумеется, я попытался вклиниться в словесный понос своего шефа, дабы поинтересоваться, чем это я, простой смертный, разгневал богов на начальственном Олимпе.

— Ты еще спрашиваешь? — разъярился Лелик. — Ах ты, скотина!.. — И ругань возобновилась с еще большей интенсивность.

Наконец я тоже вышел из себя и потребовал, чтобы мне четко и ясно объяснили, какое страшное преступление я совершил, раз мне даже не дают раскрыть рот в свое оправдание.

И тогда Лелик объяснил.

Оказывается, вчерашний прикол Ксюши был с двойным дном, если можно так выразиться. Те подонки, которые подбили мою суженую разыграть меня, не сказали ей, что на время нашего разговора переключат мою линию на Лёлика, и в результате начальник мой все слышал от начала до конца.

— Нет, я все понимаю, — возмущенно гремел он, с отвращением разглядывая меня, — не лежит у тебя душа к людям, Ардалин, ну и бог с тобой! Но хамить-то зачем?! Я ж не прошу тебя быть вежливым со всеми! От тебя требуется лишь быть вежливым с нашими клиентами! А ты что? Все дело испортил, поганец!.. Теперь-то мне понятно, почему нас засыпали рекламациями и почему с твоим приходом резко упали продажи… Да как же им не упасть, когда ты в разговоре с клиентами называешь наш ассортимент товаров «всякой херней», а?!

Это было уже из другой оперы, но я все равно облегчённо вздохнул.

— Извините, шеф, — сказал я смиренно. — Только небольшая ошибочка вышла.

— Чего? Какая еще ошибочка? — уставился он на меня, как бык на красную тряпку. — Я все своими ушами слышал, и не надо считать меня идиотом!.. — (Вместо «идиота» он, разумеется, употребил чисто мужское словечко).

И тогда я все ему объяснил.

Что это, мол, был просто прикол. Средство развлечения сотрудников в ходе серых трудовых буден. Что есть такая девушка Ксюша, которой принадлежит авторство шутки и которой я уже все простил (про подонков, которые переключили мой телефон на канал шефа, я умолчал, намереваясь разобраться с ними несколько позже). И если шеф Лелик мне не верит, то может спросить девушку лично, и она подтвердит мои показания…

Лелик покрутил головой, ушами и носом, но от проверки отказываться не стал.

С помощью селектора и секретутки Тамары Ксюша была немедленно вызвана в кабинет шефа.

И тут произошло нечто такое, что ударило меня по лбу не хуже хорошего ломика.

Ксюша со своим обычным невинным видом выслушала Лелика, а потом изобразила беспредельное удивление на своем хорошеньком личике:

— Ну что вы, Леонид Григорьевич! Как вы могли подумать обо мне ТАКОЕ?! Да я вовсе не звонила вчера этому… — Тут она смерила меня с головы до ног возмущенным взглядом, — … этому негодяю!.. И вообще, я знаю, почему он так решил меня подставить! Он ухлестывал за мной в последнее время, а я дала ему от ворот поворот, Леонид Григорьевич!.. Вообще, знаете, он и раньше отличался нечестностью — но такой ПОДЛОСТИ я от него просто не ожидала!

У меня на несколько секунд пропал дар речи и даже, по-моему, слуха.

Потом я кое-как сумел выговорить:

— Ксюша, хватит шутить. Сейчас не время для приколов. Скажи шефу правду — и мы все вместе посмеемся…

— Что-о? — распахнула аккуратно подведенные тушью глазки моя подруга. — Я — шучу? Я — прикалываюсь? Да как ты смеешь, подлец, такое говорить!..

Голос ее вполне естественно дрогнул, и это не могло не подействовать на Лелика.

— Ну, все понятно, — объявил он. — Заткнись, Ардалин!.. А ты, Ксения, отправляйся на свое рабочее место. Тебе-то я верю, а вот ему… — Он замолчал и уставил на меня грозный взгляд. Потом ткнул в меня пальцем и взревел раненым медведем: — Ну, все, козел!.. ТЫ УВОЛЕН!

— Шеф… — выдавил я окаменевшими губами. — Подождите, не надо…

— ПОШЕЛ ВОН! — крикнул Лелик. — И ЧТОБ Я ТЕБЯ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ!

Что-то шелкнуло внутри меня. Как у робопса Айбо, когда он агонизировал у моих ног.

Я повернулся и в каком-то отупении направился к двери.

А Лелик не удержался от искушения нанести последний, решающий удар. И, как водится, — в спину.

— Такому типу, как ты, Ардалин, вообще не место в обществе! Потому что ты и нормальные люди несовместимы, как разные операционные системы!

Самое обидное, что он был, наверное, прав.

Глава 8

Где-то, по-моему, в конце ноября я окончательно слетел с катушек.

К тому времени я уже успел не только пристраститься к алкоголю, но и потихоньку забавлялся «травкой».

Мое затворничество шло по второму кругу, и на этот раз, как ни странно, выносить его было немного легче.

Всегда легче живется, когда знаешь, что впереди ничего хорошего нет и уже не будет.

Только порой я ловил себя на каких-то странных занятиях. И еще в памяти, непонятно от чего, стали образовываться бездонные провалы, в которых бесследно исчезали целые куски моей однообразной жизни…

В один из серых, отвратительных дней я почему-то решил починить кран на кухне, который у меня стал не просто капать, а протекать тонкой струйкой. Собственно, мне на это было бы наплевать, если бы, обкурившись, я не принимал эту струйку за течь в трюме корабля, куда меня заперли какие-то сволочи («Ну вот, даже крыс вокруг не видно — значит, и вправду тонем!»).

Тем более что человек вкалывает зачастую не из жизненной потребности, а лишь для того, чтобы чем-нибудь заняться, а, кроме этого долбаного крана, занять себя мне было нечем.

Я. решил взяться за дело по-настоящему.

Прежде всего позвонил в отдел доставки товаров на дом ближайшего супермаркета и заказал новый кран, набор инструментов, кучу всевозможных прокладок и ящик пива. Было у меня подсознательное подозрение, что в ходе работы мне потребуется допинг, а водка в качестве такового явно противопоказана, иначе можно вырубиться в разгар трудового процесса.

Когда мой заказ был доставлен (разумеется, в самый неподходящий момент, когда я, успев уже забыть о своем намерении вступить в героическую борьбу с неисправной сантехникой, готовился «уколоться и забыться»), я изучил фронт предстоящих работ и обнаружил, что перед заменой крана необходимо перекрыть воду в стояке, а те заржавевшие вентили, которые там имеются, не способны выполнить эту функцию должным образом.

Расстроившись, я открыл первую банку пива и, как оказалось, не напрасно. Когда я уже допивал ее, в моей голове возникла блестящая идея. Надо просто-напросто подставить какую-то емкость, дабы вода из трубы после отвинчивания крана не выливалась на пол!

«Гениально! Нобелевскую премию ему… то есть мне!» — бормотал я себе под нос, вываливая на диван грязное белье из большого таза, обычно используемого для постирушек.

Наконец все было готово к сложной операции.

Чтобы окончательно собраться с духом, я опустошил еще одну баночку пива и почувствовал себя способным на любые трудовые свершения.

Однако стоило мне повернуть один из вентилей на пол-оборота, как из него кинжально-тонкой струйкой брызнула ледяная вода. Прямо мне в лицо. И чем больше я старался перекрыть воду в магистрали, тем все больше лилось из-под вентиля.

Я попытался восстановить статус-кво, вернув вентиль в прежнее положение, но вода почему-то лилась с тем же напором. Словно этот несчастный вентиль был сантехническим эквивалентом мифического ящика Пандоры. Наконец я плюнул в сердцах, обмотал вентиль первой попавшейся под руку тряпкой (мое последнее приличное полотенце), чтобы как-то уменьшить интенсивность течи, и взялся за вентиль горячей воды. С ним не возникло особых проблем, если не считать отломившегося кольца вентиля, в результате чего оно стало напоминать самодельный кастет. Некоторое время я тупо созерцал обломок, который, по законам механики, вряд ли стоило использовать в качестве запорного устройства, и понял, что настало время прополоскать пересохшие мозги с помощью третьей банки.

Допив ее, а затем и еще одну — в преддверии долгой работы следовало запастись калориями, на которые столь богат напиток из хмеля, солода и воды, — я взялся за неисправный кран, и тут выяснилось, что одна из гаек крепления, которая, несомненно, была ключевым элементом, не желает отвинчиваться.

Пятой банки пива мне хватило, чтобы сообразить, что ключ, которым я пытаюсь открутить проклятую гайку, слишком велик. Я принялся рыться в наборе новехоньких инструментов, который мне доставил посыльный из супермаркета, и внезапно обнаружил, что меня облапошили, как последнего лоха!

В наборе имелись ключи на 19, 21 и 22, судя по надписям, но напрочь отсутствовал ключ на 20, а именно такого размера, по всей видимости, и была гайка.

Я откупорил шестую банку пива и набрал номер супермаркета.

В отделе доставки мои претензии почему-то понимать отказались, и я с ними грубо повздорил.

Чтобы успокоить расшалившиеся нервы, пришлось прибегнуть к седьмой банке пива.

Семь банок — это, как-никак, три с половиной литра пива, и естественно, что мой организм подал сигнал о переполнении его жидкостью. Я устремился в санузел и тут обнаружил, что нужный ключ преспокойненько лежит рядом с унитазом. Каким образом он туда попал, можно было только гадать.

Некоторое время все шло гладко. Я справил нужду, вернулся на кухню, стойко преодолев соблазн расправиться с восьмой банкой, отвернул проклятую гайку и демонтировал кран.

Отпраздновавпромежуточный успех очередной порцией пива, я решил сделать перерыв и, отправившись в комнату, забил хороший косяк «травки».

Некоторое время все вокруг меня было как обычно: стены, окна, телевизор на комоде… Стен было, как положено, — восемь, окна располагались на потолке, чтобы значит, на звезды смотреть, а из телевизора на меня глядела в упор чья-то нечеловеческая физиономия. Не иначе, шел какой-то фильм ужасов…

Небольшое затмение, как в фильмах изображают смену эпизодов, и вот уже я вижу, как чья-то длинная рука тянется откуда-то из-за меня к кнопке воспроизведения музыкального центра. «Не надо, — вяло цежу я невидимому обладателю аномальной конечности. — Не надо музыки!» Но этот тип меня не слышит. Или не хочет слушать. Рука все-таки нажимает кнопку, и комната наполняется странно-тягучей мелодией, которая мне вроде бы и знакома, и в то же время никогда раньше не слышал я такой прекрасной мелодии, которая каждой своей нотой воздействует на душу так же, как акупунктурные иголки действуют на чувствительные точки на коже.

Тело мое становится невесомым, и это так здорово, что не передать словами. Кажется — еще немного, и я воспарю над креслом, словно огромный воздушный шарик. Единственное, что портит это восхитительное ощущение — все та же мерзкая рожа, которая то и дело косится на меня из телевизора, гнусно ухмыляясь. В руке моей очень удачно оказывается какая-то железяка, и я швыряю ее в морду, чтобы заставить ее убраться с экрана. Слышится мелодичный звон разбитого стекла, и, как при замедленной киносъемке, осколки порхают в разные углы комнаты, причем один из них проносится мимо меня, как лепесток какого-то диковинного цветка — потрясающее зрелище! Я, если бы захотел, мог бы поймать его, словно бабочку, но зачем что-то делать, когда вокруг такая красота, которую стоит только созерцать?!

В принципе, я теперь даже могу и не смотреть в обычном смысле этого слова, потому что в моем лбу открывается еще один глаз, с помощью которого я способен воспринимать фейерверк окружающей меня действительности даже с закрытыми глазами. И я прикрываю веки и действительно вижу.

Только уже не комнату, превратившуюся в сцену для феерического, красочного шоу, а огромное поле, заросшее травой до пояса. На небе, простирающемся от горизонта до горизонта, на фоне редких белоснежных облачков немигающим взглядом смотрит на землю чей-то огромный глаз, и я понимаю, что он каким-то образом переместился туда с моего лба, и зрение мое раздваивается, и с огромной высоты я вижу самого себя, бредущего — а точнее, плывущего в траве — по полю, и вижу, какой я маленький… да-да, я опять стал маленьким мальчиком. Потом моё зрение переключается опять в режим «вид от первого лица», и я вижу, как два облачка с неба опускаются ко мне всё ниже и ниже, и когда они зависают над землей прямо передо мной, то очертания их сгущаются в два человеческих силуэта, которые становятся все более четкими, и душа моя наполняется радостным облегчением.

Да, это они — боже, как давно я их не видел вот так, воочию! И как они молоды и прекрасны! Значит, все, что случилось раньше, было неправдой, и не было ничего, что перечеркнуло мою неудавшуюся жизнь жирным черным тире между двумя датами…

«Мама! Папа! — кричу я, протягивая руки навстречу обретшим окончательную четкость фигурам. — Как здорово, что вы вернулись! Я так ждал вас! И я люблю вас!»

Мама улыбается, и папа тоже. Как на той фотографии, которая в какой-то кошмарной яви всегда висела на стене в крохотной комнатушке, оставшейся за много тысяч километров за моей спиной. Родители что-то говорят мне, но я не слышу их, только вижу, как шевелятся их губы и развеваются от ветра волосы…

Я хочу подбежать к ним, чтобы обнять их, но в этот момент глаз на небе мигает, и из него выкатывается одна-единственная слеза, которая с нарастающей скоростью устремляется к земле, все увеличиваясь в размерах, и я с ужасом понимаю, что если сию же минуту мы не убежим, то нас накроет волна потопа, потому что это не просто слеза — это целое море! И небо теперь совсем другое. Стремительно набегающие из-за горизонта тучи заволакивают его плотной пеленой, и громовыми раскатами разражается гроза, а гигантская капля, видимо, уже успела упасть где-то за пределами видимости, и теперь растекается по полю с непостижимой быстротой, и мамы с папой уже нет рядом, а мои ноги все больше заливает мутная вода…

В этот момент я очнулся.

Голова раскалывалась от боли в висках и затылке, словно кто-то пытался расплющить ее под прессом, во рту было сухо, а ноги мои действительно были в воде. Я кое-как огляделся, ничего не соображая и не понимая.

Я сидел все в том же кресле все в той же комнате, которая была моим единственным пристанищем в этом мире, и за окном было темно, а в комнате горел свет, и пол действительно был покрыт слоем воды, как в фильмах про Апокалипсис. Повсюду валялись осколки разбитого зеркала, мертво шелестел полосами помех экран телевизора — видимо, все программы уже давно закончились.

Черт, вяло подумал я. Откуда взялось столько воды? Или это — продолжение бреда?

Но главное было не это.

То, что я под кайфом воспринимал как громовые раскаты, на самом деле оказалось сильными, тупыми ударами в дверь. Кто-то ломился ко мне среди ночи. Зачем, интересно?

Я с трудом поднялся с кресла и пошлепал в прихожую, как по мелководью на пляже. Выбравшись в коридор, я наконец разгадал первую загадку.

Вода, оказывается, лилась через низенький порожек санузла, и тогда я вспомнил: кран… вентили… моя борьба с этой сантехникой… Значит, пока я пребывал в нирване, вентиль в стояке окончательно сорвало напором, и вода хлынула потоком.

И что теперь делать?

Я сделал неосторожное движение и чуть не растянулся, поскользнувшись на мокром линолеуме. Попытка восстановить равновесие мгновенно отдалась болью в висках.

Что же мне делать, что?!

Ага, наверное, надо в первую очередь разобраться с неизвестными буянами, которые вот-вот сорвут с петель входную дверь.

Однако снаружи оказалась целая толпа соседей во главе с уже знакомым мне участковым, который на этот раз был не в форме, а в спортивном костюме и шлепанцах на босу ногу.

Стоило мне приоткрыть дверь, как на меня обрушился поток возмущенных воплей и ругани.

Голова болела так, что я не в силах был оказывать какое бы то ни было сопротивление своим обидчикам. Даже вербальное.

Я только бессильно прислонился плечом к дверному косяку, чтобы не упасть.

Наконец участковый поднял руку и гаркнул:

— Тихо, граждане! Расходитесь по домам! Главное — что он наконец-то открыл дверь. Сейчас подойдет водопроводчик, и мы все сделаем…

— А за протечку кто будет отвечать?.. А когда воду дадут? — продолжали галдеть люди на площадке. — Да у этого алкаша небось и денег-то нет!.. Да его вообще надо выселигь отсюда! За сто первый километр — как в старые добрые времена! Тунеядец!.. Не работает нигде, только пьет да оргии по ночам устраивает!..

— Спокойно, спокойно, — сказал участковый. — Мы тут разберемся с молодым человеком… Ну, где там водопроводчик?

— Идет, идет, — сказали откуда-то с нижней части лестницы.

— Ну, все! — решительно объявил участковый. — Спектакль окончен, идите спать! А те, кого залило, утром с заявлениями — в ДЕЗ… — Он мрачно покосился на меня. — Пошли смотреть, что там у тебя случилось… сирота казанская…

Мы вошли в комнату, расплескивая волны, и Курнявко (только теперь я вспомнил фамилию участкового) удрученно протянул:

— У-у-у…

Я думал, что он имеет в виду потоп, но оказалось — другое.

Участковый резво наклонился, что-то поднимая с поверхности воды. В руке у него был одноразовый шприц из моих загашников.

— Ты что — колешься? — спросил Курнявко.

— Ага, — с каменным лицом согласился я. — Врачи витамины прописали.

— Внутривенно? — ехидно поинтересовался участковый.

— А пероральный способ применения мне уже не помогает.

— Ясно, — сказал он, аккуратно пряча шприц в карман, и вдруг хохотнул. — Прямо как в том анекдоте… Приходит старушка на прием к начинающему врачу. Ну, медик ее осмотрел, а потом говорит: «Есть одно хорошее средство, бабушка… Вы как предпочитаете его принимать: внутривенно или перорально?» Старушка испугалась: «Конечно, внутривенно, сынок! Стара я уже для извращений-то»…

Курнявко по-хозяйски сел в мое кресло и великодушно предложил:

— Да ты проходи, не стесняйся. Головка-то небось бо-бо?

— А вам-то что? — пробурчал я, бессильно плюхаясь на диван.

Он пожал плечами.

— Мне-то, конечно, ничего. Только ведь жалко тебя, стервеца… Погубишь ты себя, Альмакор Павлович, как пить дать — погубишь… Сегодня свою квартиру и три этажа под ней залил, а что завтра устроишь? Пожар? Или в окно выпрыгнешь?

— Не дождетесь, — мрачно возразил я.

В прихожей послышалась шлепанье ног, и хриплый мужской голос осведомился: «Хозяева здесь?»

— Здесь, здесь, Коля, — откликнулся участковый. — Ты там давай, делай свое грязное дело. А мы тут пока побеседуем…

Коля, что-то бурча себе под нос, проследовал в направлении санузла, и вскоре оттуда донеслось звяканье металла о металл.

— Ну, что? — спросил меня Курнявко, меланхолично разглядывая залитый водой пол. — Как будем дальше жить?

Я ограничился легким пожатием плеч. Мол, на дурацкие вопросы не отвечаю.

Но участковый не унимался.

— Я имею в виду, — пояснил он, — что отныне тебе все-таки придется изменить свой образ жизни, хочешь ты этого или нет… Я не знаю, на какие средства ты существовал до этого, но теперь тебе предстоит выложить кругленькую сумму за ремонт — если не своей квартиры, то квартир соседей снизу. Есть у тебя на это деньги, Ардалин?

Я упрямо молчал.

Он вдруг подался ко мне и, пытаясь заглянуть в мои глаза, предложил:

— Да ты не отчаивайся, Альмакор! На самом деле все не так страшно, как кажется. У тебя ж еще вся жизнь впереди, парень!.. И запомни: ты не один в этом мире, как вообразил себе. Если тебе потребуется моя помощь — и не только как участкового, но и просто так — обращайся в любое время! Помогу чем смогу. В том числе и финансами… Ты понял?

Я молчал.

Курнявко резко поднялся, взбаламутив воду на полу, и сказал:

— Ладно, что ж мы сидим-то? Разговорами сыт не будешь… Давай-ка, тащи ведро и тряпку. Сейчас мы наведем порядок в твоей берлоге.

И принялся стаскивать через голову футболку.

— Не надо, — слабо возразил я. — Я сам…

— Ма-алчать! — гаркнул участковый. — Кру-угом! За инструментами для уборки — шагом марш!

Я стоял, безвольно свесив руки, и смотрел на него — энергичного, сильного, ловкого и наверняка умелого.

И тут мне в голову пришла странная мысль.

Если допустить, что Бог существует, то он, по представлениям людей, должен быть именно таким, как Курнявко: решительно берущийся за дело, чтобы ликвидировать хаос и несправедливость, не рефлексирующим на темы вселенского смысла и предназначения, а просто выполняющим свой божественный долг перед человечеством.

Этакий вечный ликвидатор последствий катастроф, случившихся по вине его созданий. Профилакт с сияющим нимбом. Вечный расхлебыватель той каши, которую заварили грешные чада его.

Хорошо, что его нет. Иначе человечество никогда не вылезет из детских пеленок.

— Уходите, — услышал я чей-то голос и не сразу сообразил, что это говорю я сам. — Не надо мне вашей помощи. Я и без вас справлюсь со своими проблемами.

Курнявко, уже собиравшийся закатывать штанины до коленей, замер. Потом долго смотрел на меня, прежде чем сказать:

— Что ж, попробуй…

Глава 9

Я проснулся от того, что во сне — если дремотное состояние под кучей вонючего, давно не стиранного тряпья можно было назвать сном — мне привиделось, как в нижнем ящике комода, под слоем дырявых носков и ветхих носовых платков, лежит давным-давно заныканная от самого себя пачка тысячных купюр. Ровно пять штук. На черный день. То есть на тот, который тускло брезжил сквозь немытые стекла окна и пыльную штору.

Потому что именно сегодня я дошел не просто до точки, а до той жирной точки, которая грозит вот-вот растечься в длинное тире, символизирующее конец жизни.

Вот уже целую неделю я не ловил кайф ни с помощью травки, ни, тем более, с помощью внутривенного допинга. И ломка теперь была в самом разгаре.

Адские муки. Организм корежит и выкручивает чья-то беспощадная стальная пятерня. Во рту все горит, кровь бешено стучит в висках, а тело охватывает то жар, то озноб. И некуда, абсолютно некуда деться от этой пытки.

Раньше я не понимал, как можно быть готовым отдать все за жалкую щепотку белого порошка.

Теперь понимаю.

Только где ее взять, эту щепотку?

Нет, где взять — это не проблема. Достаточно звякнуть на сотовый Сушняку, и максимум через полчаса этот тип, который сам никогда не испытывал, что такое постнаркотический синдром, но прекрасно осознающий, что такой нарк, как я, пойдет на все, чтобы заполучить дозу, заявится и спасет меня от медленной гибели.

Этакая «скорая помощь» для наркоманов — вот кто такой Сушняк.

А ведь по его внешнему виду вовсе не скажешь, что он из тех наркодельцов, которых телевидение изображает не иначе, как разодетых с иголочки здоровяков, обвешанных золотыми цепями и курящих исключительно гаванские сигары.

Нет, не таков наш скромный спаситель.

Это довольно тщедушный очкарик с личиком умненького студента-отличника, и ходит он вечно в одном и том же тренировочном костюмчике стоимостью двести рублей.

Куда Сушняк девает деньжищи, которые дерет со своих клиентов, — одному богу известно. Может быть, он — лишь мальчик на побегушках у более крутых боссов и исправно относит им всю свою выручку, довольствуясь жалкими грошами. Меня это никогда не интересовало.

Однако в кредит и в долг он никогда не дает.

Я со стоном слез со своего расхлябанного ложа и отправился в нелегкий поход к комоду.

Голова гудела, как медный таз, в который били кувалдой, а руки и ноги тряслись, выделывая независимо от моей воли немыслимые пируэты. Из-за этого я споткнулся об оказавшийся на моем пути стул и едва не навернулся. Со злобой пнул его так, что он с грохотом отлетел в угол. Как когда-то забавная игрушка в виде пса-робота…

Ладно, к чертям все воспоминания!

В самом деле, разве не может быть так, что когда я снял остатки денег со своего счета, то решил отложить сколько-то на запас, а потом и сам забыл про это? Потому что был пьян или под кайфом… А теперь на поверхность сознания всплыло воспоминание о заначке — и было бы здорово, если бы оно сбылось наяву.

Хорошо, пусть там будет не пять «штук», а три… или хотя бы одна… Мне и нужно-то всего пару граммов… А один грамм стоит пятьсот… если, конечно, у Сушняка не поднялись за последнее время расценки… От очкарика ведь всего можно ожидать. Сколько раз он, заявившись ко мне, объявлял с сочувствующей миной: «Инфляция, брат… В мире все дорожает».

Вот именно. Все — кроме человеческой жизни. Похоже, на сегодняшний день это самый дешевый и никому не нужный товар…

И тогда мне приходилось бежать в ломбард, или в «секонд хэнд», или в лавку подержанной мебели под названием «комиссионка» и толкать очередной предмет своего движимого имущества. По дешевке, разумеется. Но где можно еще добыть деньги? Кто возьмет даже на самую грязную работу человека, которому на вид можно дать не двадцать семь, а пятьдесят, с ввалившимися в орбиты больными глазами, трясущимися руками и исхудавшим до состояния освенцимских узников телом?

Только на данный момент продавать мне больше нечего — квартира уже и так пуста, как дом, подготовленный под снос.

Диван, стул да комод — вот и вся мебель. Но за них много не выручишь. А о тряпье и вообще говорить нечего.

Тупик.

Ладно, посмотрим, есть ли все-таки заначка в комоде или она мне приснилась.

Поднатужившись, я выдрал из недр комода заветный ящик так, что брызнули во все стороны щепки и, поставив его прямо на пол, уселся рядом — ноги уже не держали даже тот подростковый вес, которым я сейчас обладал.

Нетерпеливо повыкидывал дырявые носки и мятые носовые платки из ящика.

Хм, как и следовало ожидать — никаких следов пачки цветных бумажек, перехваченной для надежности резинкой.

Проклятье!

В бессильной злобе я толкнул ящик по полу так, что он врезался в противоположную стену и в нем что-то хрустнуло.

Стало еще хуже. К горлу подступила тошнота, сердце уже не умещалось в груди и норовило выскочить наружу из-за ребер. Тело покрылось противным, липким потом.

Я свернулся калачиком на полу, не обращая внимания ни на мусор, ни на стайки обнаглевших от безнаказанности тараканов.

Спасения нет и не будет. Остается один-единственный способ разом избавиться от мучений.

Разве? Подожди-ка, а с чего ты взял, что должен честно покупать зелье? Или в тебе еще теплятся остатки представлений о нравственности и порядочности? Давным-давно пора избавиться от них. Тем более когда имеешь дело с такими гадами, как Сушняк и его хозяева. В сущности-то, для этого надо немногое.

И тогда я решился.

Кое-как собрал свои кости с пола и протащил их на кухню.

Там, прямо на полу, среди груды грязной посуды стоял телефонный аппарат — не раз битый, кое-как залепленный скотчем и изолентой.

Теперь главное — чтобы он работал. А то ведь телефон могли отключить за систематическую неуплату.

Я двумя руками снял трубку и с радостью обнаружил, что гудок в ней слышен.

Значит, живем, братцы!

Чтобы набрать заветный номер, ушла не одна минута — одеревеневшие дрожащие пальцы никак не могли подчиниться сигналам мозга.

Наконец связь с Сушняком состоялась. Как всегда, откликнулся он мгновенно — словно только и делал, что ждал моего звонка.

Мы быстренько договорились, и я опустил трубку на рычаг.

Нож нашелся в раковине, под грязными тарелками, и я зачем-то тщательно отмыл его от наслоений жира и грязи. Словно готовился к хирургической операции…

План мой был прост до гениальности. Когда пожалует Сушняк, надо припугнуть его ножом и отобрать весь имеющийся у него «товар». А потом… Впрочем, в моем нынешнем состоянии не имело смысла представлять последствия грабежа своего наркодилера. Гораздо интереснее было мечтать о том, как я вколю себе первую дозу в иссохшую вену.

Ничего, с Сушняком и его хозяевами мы как-нибудь потом рассчитаемся. В конце концов, они сами виноваты в том, что первое время бесперебойно снабжали меня зельем, даже великодушничали, сволочи, предлагая «товар» взаймы, под честное слово («Ну что ты, Алик! Потом отдашь должок, когда деньги будут»). И так длилось до тех пор, пока я не стал полностью зависеть от этой шайки-лейки…

В милицию, во всяком случае, они точно не обратятся, а штурмовать мою квартиру вряд ли решатся. Наверное, примутся караулить, когда я выйду. А я и не собираюсь выходить…

Мысли в моей голове и время текли одинаково медленно. Я слонялся из угла в угол в ожидании Сушняка, пытаясь спрятать на себе нож так, чтобы он не бросался в глаза сразу и чтобы вытащить его можно было мгновенно.

Какое-то время я еще пытался размышлять над тем, как поведет себя очкарик, когда я приставлю кончик лезвия к его горлу, но мозги мои, видно, основательно заржавели, потому что ничего путного из этих прогнозов не выходило.

Допустим, он заартачится, вяло думал я, прижавшись лбом к оконному стеклу, видя мысленно нож, прижатый к тощей шее Сушняка. И что тогда? Нажать посильнее, чтобы потекла кровь. Чтобы убедить очкарика, что я не шучу. Кстати, он может не выносить вида крови, как это бывает у таких дохляков. Нет-нет, убивать его я, конечно, не собираюсь. В крайнем случае, придется сделать вид, что пошутил, и отпустить этого типа восвояси…

Вот что надо бы еще приготовить. Какой-нибудь достаточно тяжелый предмет, которым можно было бы огреть Сушняка по башке, если тот наотрез откажется выдать мне «товар» под угрозой ножа. Оглушить, обчистить его карманы, а когда он придет в себя, вытолкать взашей за дверь. Только из чего бы сделать дубинку? Ага, кажется, ножка от стула подойдет. Только надо хорошенько обмотать ее тряпками, чтобы не пробить парню череп…

Я взялся крушить свой единственный стул, но тут раздался звонок в дверь.

Черт, не успел! Ладно, обойдусь одним ножом…

Накинув пиджак на голый торс и спрятав в рукаве нож так, чтобы он выскочил в ладонь, когда я опущу руку, я отправился в прихожую.

Взгляд в «глазок» показал, что перед дверью торчит Сушняк.

Один пришел наш очкарик. Значит, все будет, как я задумал.

Трясущимися руками я с трудом справился с замками.

В голове была странная пустота, а рот, как у голодающего, от предвкушения наполнился тягучей слюной.

Оставив на всякий случай дверь на цепочке, я решил подстраховаться.

— Кто там? — спросил я в щель.

— Скорая помощь, — криво ухмыльнулся Сушняк. — Доктора на дом не вызывали?

Это был его обычный стиль. Юморист недоделанный.

— А лекарства с вами? — поинтересовался я.

— А как же? — Он подмигнул мне и многозначительно похлопал себя по животу.

Там, под футболкой навыпуск, у Сушняка скрывался пояс специальной конструкции, смахивающий на монашеские вериги. В этом поясе было множество потайных кармашков для пакетиков, но главное было не это. При «шухере» с помощью скрытой кнопки можно было в одно мгновение расстегнуть пояс и либо утопить его (особая бумага, из которой были изготовлены и пояс, и пакетики растворялась быстро и без остатка), либо сжечь вместе с содержимым.

— Большой ассортимент? — поинтересовался я.

— Сколько хочешь, — отозвался Сушняк. — Как в аптеке!

Если так, то пояс сейчас набит под завязку, и я чуть не застонал, представив себе несколько десятков аккуратных миниатюрных пакетиков. Мне же этого на несколько месяцев хватит!..

— Тогда заходи, — сказал я и снял цепочку.

Дальнейшее произошло очень быстро, и я не успел осознать, что происходит. Только руки мои и тело сработали на полном автомате.

Вместо того чтобы шагнуть в квартиру, Сушняк вдруг прижался к стене и поднял руки вверх, а лестничная площадка мгновенно наполнилась людьми в штатском, которые выскочили отовсюду, как чертики из табакерки, и чей-то властный голос объявил: «Всем стоять! Не двигаться! Руки вверх!»

А прямо передо мной возникла чья-то знакомая долговязая фигура с перекошенным от напряжения лицом, и, не успев сообразить, кто это и зачем, я машинально выкинул вперед руку с зажатой в ней сталью, и фигура, издав хлюпающий вздох, согнулась пополам и стала оседать на бетонный пол.

В следующее мгновение я захлопнул дверь, и один из замков автоматически защелкнулся. Так же автоматически я закрыл и все остальные запоры. Руки были почему-то скользкие и в то же время как бы липкие.

За дверью раздавались крики, эхом отдающиеся от стен и от того неразборчивые.

А потом в дверь посыпались удары.

Я побрел на негнущихся ногах в ванную.

Тщательно закрыл за собой дверь на шпингалет.

Долго разглядывал свои руки, испачканные кровью участкового.

Сознание было странным образом заторможено, но сквозь застилавшую его пелену все настойчивее пробивалась мысль: «Ну, вот и все».

Да, это был конец.

Я ударил Курнявко ножом и, если не убил его сразу, то тяжело ранил. Плюс участие в трафике наркотиков. Плюс все прочие отягчающие обстоятельства. В итоге — остаток жизни предстоит провести в тюрьме.

Тебе это тоже по фигу, Алька?

Наверное, да.

Но почему-то не по фигу сознание того, что я только что лишил жизни человека. В принципе, неплохого человека. Того, кто пытался исполнить свой долг. Того, кто предлагал тебе помощь и пытался вытянуть тебя из все больше засасывавшей тебя ямы.

Так стоит ли жить после этого?

Господи, ну почему все закончилось именно так? Разве с самого моего рождения передо мной лежал только этот путь? Почему я убил себя раньше срока, Господи? И если есть выход из этого тупика, то покажи, как из него можно выбраться!.. Надоумь и направь меня, Господи!..

Я бормотал эти слова в каком-то забытье, в исступлении, и видел, что по моему заросшему щетиной лицу катятся слезы. Страшен, отвратителен и ненавистен был я в тот момент самому себе.

А руки продолжали действовать независимо от меня. Они напустили в ванну воды, открыв до отказа оба крана, и этот шум немного приглушил удары в дверь и крики людей на площадке.

Я содрал с себя все, что на мне было, и плюхнулся в воду.

Потом было какое-то беспамятство, провал в памяти, и я пришел в себя от того, что мне вдруг стало хорошо, легко и свободно.

Вода продолжала наполнять ванну, в которой я лежал, только она почему-то становилась все темнее, словно та кровь, которой были испачканы мои ладони, сочилась из жил прямо сквозь кожу, и это уже была не чужая, а моя собственная кровь.

И куда-то отступила и боль в голове, и судорога, стянувшая внутренности тугой петлей, и куда-то разом делись все тяжкие и тревожные мысли, и хотелось только одного — спать, спать, спать…

Глава 10

Что это так настойчиво жужжит? Захмелевший от цветочного нектара и потому беспредельно обнаглевший шмель? В общем-то, похоже. Только откуда он взялся в моей квартире? И не просто в квартире, а в ванной.

Подожди, подожди… В ванной? Я что — заснул в ванне, наполненной водой, под несмолкаемый стук в дверь стражей порядка?

Но теперь, если судить по тому, как себя чувствует тело, я вовсе не плаваю в воде! Я бы сказал, что лежу в мягкой, довольно уютной и, как ни странно, в чистой постели…

Значит, пора открыть глаза.

Ого!

А ведь это — действительно постель! И дело происходит вовсе не в ванной, а в какой-то комнате. В типичной семейной спальне с окнами, тщательно зашторенными темно-зелеными гардинами, сквозь которые едва пробивается смутный рассвет.

Прямо перед моим носом — тумбочка, на которой надрывается будильник, и стрелки его показывают шесть часов. Скорее, утра, чем вечера.

Дальше идет стена, вдоль которой простирается мощный четырехстворчатый шкаф, а в углу рядом с дверью стоит кресло, на котором в беспорядке навалено какое-то барахло.

А самое главное — все это явно ЧУЖОЕ! Потому что у меня никогда не было ни этой мебели, ни этой комнаты, и даже этот жужжащий будильник я первый раз вижу!

Ничего не понимаю! Где я?

Я же отчетливо помню то, что напоследок застряло в моей памяти: ванна, полная темной, словно ржавой воды… удары в дверь… ощущение отчаяния и смертной тоски, подкатившее к горлу тугим комком…

Или это был сон? А может, мне это привиделось под кайфом — нож, заманивание Сушняка, убийство Курнявко? Что, если на самом деле все было по-другому? Предположим, Сушняк пришел ко мне, и мы с ним договорились мирно, и он дал мне зелье в долг, а когда я вколол себе дозу, то из моего подсознания и вылез этот жуткий кошмар-альтернативка?..

Что ж, возможно. Вспомни, тебе ведь и не такое виделось под кайфом, причем с такой достоверностью, какая даже в глубоком сне не может быть достигнута… Но все равно непонятно, как я попал в это незнакомое жилье и в эту чужую чистенькую постель…

Проклятый будильник, все жужжит и жужжит, словно не пружина у него там внутри, а миниатюрный вечный двигатель! Знать бы, как он отключается… ага, наверное, вот этой кнопкой…

И кому могло прийти в голову завести его на такую рань? Мне-то он точно не нужен — я уж и не помню, когда последний раз пользовался этим садистским изобретением.

Не-ет, ребята, вот что я сейчас сделаю. Натяну одеяло на голову и придавлю еще несколько часиков, чтобы мир вокруг меня окончательно устаканился.

Но выполнить свое намерение я не смог.

Что-то сильно толкнуло меня в спину, и женский голос сварливо осведомился:

— Ты еще долго собираешься валяться? Вставай давай, а то опять проспишь!..

Этого мне еще не хватало! Каким образом рядом со мной очутилась какая-то тетка? Неужели я вчера так надрался, что меня подобрала на улице девица легкого поведения? Хм, если вспомнить, в каком состоянии я в последнее время находился, то ей либо очень приспичило, либо по своей натуре она настолько не брезглива, что ей надо давать медаль за терпение. Хотя…

Я провел рукой по своему телу, потом — по лицу.

Как ни странно, нет того зуда, который бывает от застарелой грязи, и щетина, пребывавшая на грани превращения в бороду, куда-то делась.

— Ты слышишь меня, Алька? — произнес все тот же голос над моим ухом. — Встава-ай, засоня!.. Тебе же через полчаса выходить!..

На этот раз рука моей соседки по постели потрясла меня за плечо.

Я обернулся.

Вот те на! На «ночную бабочку» девица явно не похожа. Обычная девушка, точнее — молодая женщина примерно моего возраста, вовсе не крашеная блондинка, довольно миловидная даже с утра, и косметикой не злоупотребляет. А еще она знает, как меня зовут.

Потом до меня дошло, что она мне сказала: «Тебе же через полчаса выходить».

Пора уяснить, что происходит.

— Куда выходить? — сипло спросил я. — Зачем?

Женщина насмешливо скривилась:

— Да хватит тебе придуриваться! Ты еще скажи, что не помнишь, кто ты и где ты!.. Мне эти твои дурацкие шуточки — вот уже где!

— А если я действительно не помню? — по инерции спросил я.

Женщина мученически завела глаза под лоб и простонала:

— Господи, если бы ты знал, как мне уже надоели твои выходки!.. — Она вдруг нахмурилась и нацелила на меня указательный палец с облезлым лаком на ногте. — В общем, так… Завтрак найдешь себе в холодильнике, глаженая рубашка — в шкафу, а я, с твоего позволения, посплю еще часок, потому что если я с тобой встану, то потом уже не усну. Позвони мне днем. Чао!

И, стремительно развернувшись, она нырнула под одеяло. С головой — именно так, как собирался это сделать я.

Черт возьми! Не слишком ли много сюрпризов сразу навалилось на меня?

По какому, собственно, праву, эта особа так ведет себя со мной? Я что ей — муж? Или перманентный любовник? Да я ж ее в первый раз вижу!..

Ладно. Вот что я сейчас сделаю. Пускай для меня навек останется тайной, каким образом я попал в будуар к этой стервозной дамочке. И кто она такая. И что она о себе возомнила, пытаясь распоряжаться мной — свободным, как ветер, холостяком, отринувшем узы общества и брачных союзов. Я просто-напросто оденусь и уйду домой, хлопнув на прощание дверью.

«Мы домой шли, будто в озере — карасями шли из мошны… Скольких женщин уже мы бросили! Скольким мы еще не нужны!»

Я решительно откинул одеяло, десантировался одним прыжком с кровати на коврик, сделал шаг к креслу и замер.

Что за чертовщина?

В ворохе одежды, которая была свалена на кресле, имелась лишь одна вещь, которая подходила ко мне по размеру. А именно — пошлого вида махровый халат в синюю полоску. А где же мои вещи?

На всякий случай я заглянул за кресло, потом — под кровать. Хотел было заглянуть еще и в шкаф, но в последний момент решил проявить порядочность и джентльменство: истинные джентльмены, как известно, по чужим шкафам не лазят. Даже будучи в гостях у любовниц и уличных женщин.

Может, мое тряпье находится где-то за пределами этой комнаты?

Я осторожно приоткрыл дверь и выглянул из будуара.

Так, кухня тут слева, прихожая — прямо. А справа — дверь ещё в одну комнату. Хорошо живет моя новоиспечённая подружка, раз обладает двухкомнатными хоромами!..

Я совершил осторожную вылазку до кухни, по дороге заглянул в туалет и ванную, потом вернулся в темную прихожую.

Ни футболки, ни стареньких джинсов нигде не было видно. Как и всего прочего, что должно было иметься при мне: например, бумажника, ключей от квартиры…

Меня невольно обдало холодом. А не стал ли я жертвой каких-нибудь аферистов, которые, воспользовавшись вчера моей отключкой, затащили меня сюда, одежду выкинули в мусоропровод, а сами, пока я тут дрых под боком у девицы, проникли в мою квартиру с неизвестной, но явно не с благотворительной целью?

Хотя — что им там брать, в моей конуре?

И все-таки, во что мне теперь облачиться-то?

Я включил в прихожей свет и огляделся. И тут увидел нечто такое, от чего в груди тревожно трепыхнулось сердце.

Рядом с настенной вешалкой для пальто стоял комод, а над ним на стене висела большая фотография в деревянной рамке. И на этой фотографии был изображен я и та девица, которая сейчас нежилась в постели за стеной. Типичный снимок молодоженов сразу после ЗАГСа: на мне — черный костюм, белая рубашка, галстук бабочкой, тщательно прилизанные волосы. А на девице, опирающейся на мою руку, — белое платье, фата, букет роскошных роз в руках…

Этого нельзя было объяснить никаким наркотическим бредом или аферами неизвестных мошенников. И на розыгрыш это не походило: да и кому бы вздумалось разыгрывать меня столь наглым образом, а главное — зачем?

Тогда это — что? Внезапная амнезия, стершая из моей памяти целый кусок жизни и подменившая его другим? Эксперимент, который решили провести надо мной пресловутые «зеленые человечки» из «летающих тарелок»? Или то, что верующие называют чудом?

Чтобы окончательно не потеряться в этой чаще вопросов и не свихнуться, я принялся лихорадочно действовать.

Допустим, фотография — еще не показатель… Ее можно легко изготовить с помощью компьютера. Но если речь идет в самом деле о чуде, то должны быть и другие, более весомые доказательства.

Я рванул на себя ящик комода и принялся изучать его содержимое.

Мое внимание сразу же привлек бумажник типа «портмоне». Коричневый, из натуральной кожи. С клеймом фирмы «Петек».

В нем оказалась не очень большая, но и не малая сумма денег. Какие-то бумажки с каракулями записей (я машинально присмотрелся — почерк если не мой, то очень похож на мой), дисконтные карты разных супермаркетов, календарик, визитки… Я подносил их одну за другой к глазам, но имена и должности, запечатленные на бумажных прямоугольниках, абсолютно ничего мне не говорили.

А в специальном отделении обнаружилось несколько одинаковых визиток. С надписью жирными буквами: «АРДАЛИН Альмакор Павлович». А чуть пониже, красивой золотой вязью — «Торгово-промышленная палата. Старший референт». На обороте — все то же самое, только по-английски.

Я уронил бумажник обратно в ящик и обессиленно опустился на пуфик, стоявший рядом с обувной полкой-этажеркой.

В голове белкой в колесе крутилась одна и та же мысль: «ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!»…

Внезапно открылась дверь комнаты — не той, из которой вышел я, а другой, соседней — и в прихожую выглянула полная женщина того возраста, который почему-то наливают бальзаковским. На ней был аляповатый халат не то с павлинами в натуральную величину, не то с карликовыми страусами. Под прозрачной косынкой виднелись жидкие волосы, накрученные на бигуди.

— Алик? — удивленно спросила она. — Что это ты тут расшумелся? И почему, пардон, без штанов и халата?

Боже мой, обреченно подумал я, сколько же баб тут? Целый бордель, что ли?

Но надо было что-то отвечать, и я выбрал нейтральное: «Доброе утро».

Женщина посмотрела на меня, как на психа, хмыкнула и тяжелой поступью отправилась в ванную.

— А Светка дрыхнет, что ли? — спросила она на ходу.

Ага. Значит, ту особу, которая выдает себя за мою жену, зовут Света.

— Угу, — пробурчал я.

— А ты чего так рано вскочил?

— На работу.

— Ну-ну, — сказала с ехидцей носительница бигудей. — Работник ты наш золотой… Небось опять за спасибо будешь пахать в выходной день?

Я встал с пуфика, забыв, что на мне — лишь трусы.

— Послушайте, — сказал я, решив произвести разведку боем, — а может быть, вы мне поможете?

Женщина искоса поглядела на меня с оттенком презрения.

— Ну, чего тебе? — осведомилась она.

— Скажите, вы меня хорошо знаете? — не обращая внимания на недоброжелательный тон своей собеседницы, начал я.

Она насмешливо склонила голову набок:

— Да как облупленного!.. Думаешь, теща твоя — такая дура, что не видит, к чему ты клонишь? А ведь ты мне зубы заговариваешь, чтобы попросить чего-то. Только чего? Денег? Или чтобы я Светке не говорила, во сколько и в каком виде ты приползал домой, пока она на курсах училась? Эх, Алик, Алик, неужели ты думаешь, что я тебя за эти пять лет не изучила?

Я лихорадочно поглощал крупицы важной для меня информации, которые содержались в словах «тещи».

Как бы ее разговорить, чтобы окончательно уяснить, где я и что со мной?

— А вы не видите во мне ничего странного? — решил я зайти издалека.

Она подбоченилась и оглядела меня с головы до ног.

— Странного? А по-твоему, стоять чуть ли не нагишом передо мной — это не странно? Да, я для тебя — почти что вторая мать, но ведь я все-таки — женщина, и должны быть какие-то приличия…

— Я не про это… Понимаете, я не помню, как здесь оказался. Ничего не помню!

— И неудивительно, — спокойно сказала «теща». — Скоро вообще всю память потеряешь. Мыслимое ли дело — чуть ли не каждый день «под мухой» заявляешься… Подожди, вот открою я на тебя глаза своей дурочке — и выгонит она тебя пинком под зад. И куда ты тогда пойдешь, куда?

Где-то на улице все настойчивее сигналил автомобильный гудок.

Моя собеседница мотнула головой в направлении кухонного окна:

— По-моему, это тебе сигналят. А ты еще в чем мать родила расхаживаешь по квартире!.. — И с демонстративным стуком захлопнула за собой дверь ванной.

Я прошел на кухню и выглянул в окно.

Квартира была примерно на десятом этаже.

Во дворе, рядом с подъездом, стояла черная «Волга», и водитель, высунувшись в окно дверцы и задрав голову кверху, подавал истошные сигналы. Разглядев меня, он махнул рукой и что-то крикнул, перестав сигналить.

Что всё это значит — одному Богу известно.

Ясно было одно — каким-то образом я оказался в столь излюбленной фантастами альтернативной реальности. В мире, где Альмакор Ардалин — не добровольный изгой из общества, потихоньку теряющий человеческий облик в стенах своей холостяцкой квартиры, а вполне нормальный гражданин, состоящий на службе (возможно, даже престижной) и наделенный всеми прочими атрибутами нормальных граждан в виде жены, тещи и халата в полоску.

Что породило это чудо — оставалось только гадать. Но не сейчас, а как-нибудь потом, на досуге. А пока надо играть роль, которая отведена мне в этом варианте моего бытия.

С помощью жены Светки (которая вынуждена была выползти из спальни, разбуженная громогласным голосом своей мамаши) и, отчасти, «тещи» я кое-как был приведён в надлежащий внешний вид и выпровожен из квартиры выполнять какое-то служебное задание. Какое именно — установить я не успел, да и, подозреваю, не смог бы, даже если бы захотел, потому что и так называемая «жена», и так называемая «теща» реагировали крайне отрицательно на мои попытки вдолбить в их мозги, что я — не тот, кого они знали до этого дня. То есть внешне — тот, но на самом деле — чужак, пришелец из других временно-пространственных далей.

Ладно, говорил я себе, спускаясь вниз на лифте, авось со временем удастся ликвидировать пробелы в памяти.

И тут меня поразила неожиданная мысль.

А, может, причина вовсе не во мне? Может быть, дело в том, что этот мир — другой? Что, если изменения произошли задолго до моего рождения, но именно они и оказали такое влияние на мою судьбу?

Что ж, посмотрим. А пока что следует сосредоточиться на ближайших задачах.

Шофер оказался ненамного старше меня. Он был явно недоволен тем, что я соизволил задержаться, но недовольство свое выразил лишь тем, что резко рванул машину с места.

Мы довольно долго плутали по лабиринту дворов и узких дорожек, вьющихся между домами (я вертел головой из стороны в сторону, пытаясь определить, в каком районе мы находимся, но, как назло, ни одной таблички с названием улиц на глаза не попадалось).

Первым нарушил молчание водитель. Выбросив в окно дверцы докуренную почти до фильтра сигарету, он осведомился:

— Ну а теперь куда?

Ну вот — начинается!..

— А вы не знаете? — поинтересовался я.

Он с явным любопытством покосился на меня.

— Вот те раз! Приплыли… Вообще-то, Аркадьич вчера говорил мне, что кто-то там прилетает, а вот куда — не сказал. Я думал, ты знаешь…

Ага, вот что его удивило в моем вопросе. Видимо, мы с ним — на «ты».

— Да нет, — пробормотал я, — я тоже… это… забыл…

— Тогда звони шефу, — предложил водитель, показывая взглядом куда-то между нашими сиденьями.

Там, в специальном гнезде, была закреплена квадратная черная коробочка с кнопками. Радиотелефон, наверное. Господи, неужели в этом мире до сих пор пользуются такими допотопными вещами?

Я растерянно вынул трубку из гнезда и повертел ее в руках.

— А как? — задал я вопрос, который, наверное, показался водителю верхом идиотизма.

— Ну ты крут! — восхитился он. — Надубасился, что ли, вчера до потери пульса в левой пятке?

Да что они все — сговорились, что ли? Почему они считают, что если человек не помнит чего-то, то, значит, он здорово надрался накануне? Хотя поставь себя на их место. Что бы ты подумал, если бы твой знакомый ляпнул нечто подобное?

— Да я никак не могу привыкнуть к этому агрегату, — посетовал я вслух. — Лучше набери сам…

Не отводя взгляда от дороги, водитель на ощупь ткнул несколько кнопок на трубке и протянул ее мне.

Гудок. Второй. Наконец я услышал энергичный и абсолютно не знакомый мне мужской голос:

— Да?

— Здравствуйте, — сказал я, сожалея, что не удосужился выведать у водителя имя и отчество своего предполагаемого начальника. — Это Ардалин говорит… то есть, Альмакор…

— Ты где? — оборвал меня голос.

— Еду, — решив быть кратким, чтобы не попасть впросак, сообщил я.

— Где именно?

Я глянул в окно.

За время разбирательств с шофером пейзаж за окном измелился, и я узрел на ближайшем столбе схему-указатель. И вздохнул с облегчением: все-таки это была Москва, а не какой-нибудь незнакомый мне Мухосранск…

— На Каширке, — сказал я. — Подъезжаем к МКАДу.

В трубке грязно ругнулись.

— А что? — машинально спросил я.

— Как это — что? Как — что? — заорала мне в ухо трубка. — Да в это время ты уже должен был подъезжать к «шарику»! Короче, так: самолет, на твое счастье, задерживается, но на полчаса, не больше. Ну еще полчаса я беру на себя… Но если тебя через час здесь не будет, Ардалин, — пеняй на себя!..

И в трубке пошли короткие гудки.

— Ну что? — поинтересовался водитель. — В «шарик»?

Знать бы еще, что это такое.

— Ага, — кивнул я.

— Впервый или во второй? — уточнил водитель.

О, боги!

— В смысле? — прищурился я.

— Ну то есть — какое «Шереметьево»? Один или два?

Ах, вот оно что. Нечто вроде профессионального жаргона, значит. Так. Напряжем свои дедуктивные способности.

— По-моему, в «Шереметьево-два», — наконец сказал я. — И шеф просил побыстрее, а то мы опаздываем…

— Понял, — усмехнулся водитель. — Пристегните ремни безопасности, леди и джентльмены…

И утопил педаль газа до самого пола.

За время последующей бешеной гонки я не раз успел пожалеть о том, что дал себя втянуть в эту авантюру. Чтобы обжиться в новом мире, разумнее было сказаться безнадежно больным и остаться дома. И потихоньку, шаг за шагом, добывать нужную информацию. А теперь я оказался в положении не умеющего плавать, которого швырнули в глубокий омут, чтобы посмотреть, утонет ли он сразу или еще какое-то время попускает пузыри.

Все мои попытки вытянуть из водителя хоть какую-нибудь полезную информацию о цели нашей поездки в аэропорт ни к чему не привели. Я только сумел узнать, что его зовут Сашей и что шеф наш — «зверь, если что не так», а вообще-то отходчив и долго зла не держит…

Единственное, что меня утешало — город был таким же, как и в «моем» мире. Во всяком случае, в тех местах, где мы проезжали (правда, я давненько тут не был), видимых изменений не было. А упросив Сашу включить радиоприемник, я убедился, что все остальное — события в мире, музыка, радиостанции, политические персоналии — тоже вроде бы остались прежними.

Выходит, мир — прежний, а изменился только я?

Бред какой-то!

Глава 11

Аэропорт оглушил меня и смял. Это было неудивительно, если учесть, что до этого я не выходил из дома почти год. Отвык уже от обилия людей вокруг. Тем более что все куда-то спешили, с сумками, чемоданами на колёсиках и тележками, заставленными вещами. С многочисленных экранов по глазам прицельно били рекламные клипы, в баре-кафе, отгороженном от зала стойками и канатами, раздавалась громкая музыка, и то и дело под мелодичный перезвон музыкальной заставки женский голос объявлял на русском и английском о прибытии и вылете рейсов со всех концов мира.

Едва я вошел, в глаза мне бросился огромный экран с расписанием, над которым световое табло показывало сегодняшнюю дату. И, несмотря на свою растерянность, я не мог не отметить, что она полностью совпадает с тем днём, который сейчас должен был бы быть в «моем» мире.

Значит, не было никаких переносов во времени — ни в премилое, ни в будущее. Я просто заснул в ванне, наполненной горячей водой, а на следующий день проснулся совсем другим человеком. Значит, все-таки — параллельный мир, но таковым он является только для меня одного…

Я стоял, не зная, где искать своего мнимого шефа Аркадьича и стоит ли его искать вообще.

— Ардалин! — вдруг послышался крик, перекрывший на мгновение гомон зала.

Я повертел головой, но никого не обнаружил.

Зов повторился, и он явно исходил откуда-то сверху.

Я поднял голову и увидел на балюстраде второго этажа, нависающей над залом ожидания, лысого мужика в потёртом костюмчике, который махал руками, как мельница, явно пытаясь привлечь мое внимание.

На всякий случай я приветственно поднял правую ладонь и улыбнулся так широко, как только мог.

Однако лысому было явно не до улыбок — лицо его было озабоченным и напряженным.

— Поднимайся! — разобрал я его следующий выкрик. — Чего встал там, как сирота?

Я одолел крутую лестницу, ведущую наверх, под вывеску «Зал официальных делегаций». Лысый уже спешил навстречу мне.

— Быстро, быстро, быстро! — приговаривал он. — Они вот-вот появятся! Самолет сел двадцать минут назад!..

— Здрассте, — вежливо вставил я.

— Да некогда церемониться! — раздраженно отозвался лысый и широкими шагами направился к двери ВИП-зала. — Пошли!..

Судя по его хозяйскому отношению ко мне, это, видимо, и был тот самый Аркадьич, с которым я общался по телефону. И знакомить меня с ситуацией он явно не собирался. А жаль…

Мы пересекли прокуренный салон, застеленный мягким ковром, и углубились в коридорчик, по одну сторону которого были настенные телефоны-автоматы, а по другую — ряд дверей без пояснительных табличек.

За одной из них обнаружился длиннющий овальный стол, окруженный мягкими стульями-креслами. Сбоку от него на тумбе возвышался огромный «Панасоник» с плоским экраном, на столе имели место букетики цветов, бутылки с минеральной водой и вином, хрустальные фужеры, блокнотики, остро заточенные карандаши.

В комнате находилось несколько человек. Пожилой мужчина в костюме с иголочки небрежно слушал, что ему рассказывает бойкий, вертлявый человечек. Дама не первой свежести в брючном костюмчике созерцала экран телевизора, на котором беседовали какие-то унылые личности, причем почти без звука — громкость была убавлена до минимума. В углу, развалившись в обширном кресле, изучал пухлый номер «Коммерсанта» мужчина с густыми бровями и плоским подбородком, а возле окна неприкаянно маялись два молодых широкоплечих парня в одинаковых костюмах, рубашках и галстуках, хотя на близнецов они похожи не были.

— Ну вот, господа, — неестественно веселым голосом объявил мой конвоир, делая мне знак: мол, входи, не стесняйся. — Наконец-то прибыл наш долгожданный переводчик! Прошу любить и жаловать: Ардалин Альмакор Павлович.

Все воззрились на меня.

А со мной случился столбняк.

Я не ослышался? Он действительно сказал — «переводчик»?!

Только теперь я вспомнил, что было написано на моей визитной карточке: «Торгово-промышленная палата, референт». Как же я раньше-то не сообразил, а? Ведь референт зачастую бывает и переводчиком!.. М-да, нечего сказать, повезло тебе, Алька, в этой жизни. Интересно все-таки, как это меня так угораздило? Нет, в принципе, против этой профессии я ничего не имею — когда-то ведь увлекался языками. Помнится, классе в восьмом или в девятом накупил кучу самоучителей, ходил на дополнительные занятия к нашей «англичанке», читал в оригинале Агату Кристи и даже пытался что-то переводить. А потом, как это со мной неоднократно бывало, враз охладел — и не только к английскому, но и ко всем прочим языкам мира…

Кстати, а с какого хоть языка я-здешний перевожу? Если я тут заканчивал иняз, то мне могли дать любой язык. И не обязательно европейский. Вот окажется сейчас, что переводить придется с корейского или японского — и что тогда?

Все эти мысли пролетели в моей голове за одно мгновение, а в следующий миг пожилой спросил, цепко ощупывая меня глубоко посаженными глазками:

— Ну как, молодой человек, справитесь?

Вот подходящий момент, чтобы расставить все точки над «i»!

Я открыл было рот, чтобы признаться в полной профпригодности, но тип, которого я принимал за Аркадьича, опередил меня.

— Конечно, справится, Митрофан Евгеньевич! — уверенно заявил он. — Парень талантливый, да и опыт по части перевода у него уже имеется. В феврале на конференции синхронил, в командировки не раз вместе с нашими сотрудниками ездил… Сам Леонид Никитич ему высокую оценку дал.

Чем я с детства страдаю — так это нерешительностью. Вот бы сейчас мне и опровергнуть заверения своего шефа (хотя — как? Кто поверит в правду? А любое вранье, естественно, показалось бы неубедительным), но я представил, какая буча сейчас заварится, и прикусил язык.

К тому же, сердце мое, не привыкшее к похвалам в «той» жизни, сладко екнуло: молодец мой альтернативный двойник, сумел кой-чего добиться в этой реальности!

Один из парней у окна поднес к уху сотовый и тут же объявил:

— Они на подходе!

В комнате возникла небольшая суматоха.

Дама у телевизора торопливо затушила сигарету и кинула в рот пластинку жвачки. Вертлявый субъект в мгновение ока скользнул вокруг стола, зачем-то поправляя стулья. Парни у окна переместились ко входу и вытянулись по обе стороны двери по стойке «смирно». Густобровый отшвырнул газету на журнальный столик и принялся с натугой выдирать себя из глубокого кресла. А пожилой степенно двинулся к входной двери, держа руки за спиной.

— Сядешь слева от Митрофана Евгеньича, — шепнул мне на ухо лысый Аркадьич. — И учти: он глуховат на правое ухо, так что всегда старайся держаться от него слева!..

— Послушайте, — смущенно пробормотал я, — я, наверное… я не смогу!..

— Да не волнуйся ты! — хлопнул меня по спине лысый. — Все будет тип-топ. Главное — погромче, понял? И почетче!..

— А язык? — вдруг вспомнил я. — Язык-то хоть какой?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом осклабился:

— Молодец, если еще способен шутить!

— Да я не… — попытался было возразить я, но тут дверь распахнулась настежь (парни, стоявшие по обе стороны от входа, с готовностью придержали и зафиксировали дверные створки), в комнату ввалилась шумная орава в количестве пяти-шести человек, и все вокруг сразу заговорили с преувеличенной радостью, расплылись в улыбках, засверкали откуда ни возьмись вспышки фотоаппаратов, дама извлекла откуда-то (из своего декольте, что ли?) огромный букет роз и выставила его перед собой, словно защищаясь от возможного нападения.

Пожилой Митрофан Евгеньевич радушно расставил объятия и двинулся навстречу тем, кто двигался в авангарде оравы — смуглолицему моложавому мужчине в помятом, но белоснежном костюме и юной загорелой красотке, увешанной с ног до головы ювелирными изделиями, как рождественская елка игрушками. Причем распознать национальность гостей по их внешности не представлялось возможным. С равным успехом они могли быть американцами, европейцами, индусами или арабами. В принципе, даже китайцами — было что-то монголоидное в раскосых глазах красотки.

— Добро пожаловать в Россию, господин Торн, — изрёк Митрофан Евгеньевич, по-медвежьи облапив смуглолицего, и Аркадьич тут же двинул меня локтем в бок: мол, переводи.

Ладно, в отчаянии подумал я. Пусть сейчас вам всем будет весело.

— Уэлкам ту зе Раша, мистер, — крикнул я, стараясь перекрыть шум голосов.

Я исходил из того, что английский — интернациональный язык, и знать его должны все, от «негра преклонных годов» до монгольского скотовода.

Вообще-то, английский в свое время я освоил настолько, чтобы читать любой художественный текст, понимая два-три слова в каждой фразе. О произношении же и прочих лингвистических изысках и говорить не стоило — разговорной речи я уделял гораздо меньше внимания. И теперь искренне жалел об этом. Потому что даже если гости и согласятся вести беседу на английском, то они не будут облегчать мою участь посредством записок, как это принято делать в общении с глухонемыми.

В свою очередь, моложавый мистер Торн осклабился и что-то вякнул. Судя по неразборчивости его речи, во рту у него наверняка до сих пор пребывала та каша, которой его потчевали в детстве.

И опять толчок в спину. Значит, придется импровизировать.

— Благодарю вас, — сказал я на ухо (на левое!) Митрофану Евгеньевичу.

Все на несколько минут смешалось в комнате, заскрипели отодвигаемые и вновь придвигаемые к столу стулья все рассаживались, не переставая говорить — одним словом, типичный вокзальный бардак.

Я и глазом моргнуть не успел, как оказался сидящим за столом по левую руку от побагровевшего от торжественности Митрофана Евгеньевича, а слева от меня восседала дама-курильщица, которая готовилась к длительному перекуру, выкладывая перед собой на стол пачку «Данхилла» и золоченую изящную зажигалку, а прямо перед нами сидели иностранцы, и их было почему-то гораздо больше, чем мне первоначально показалось, и все они смотрели на меня, зловеще ухмыляясь. И вот уже установилась относительная тишина, предвещающая официальные переговоры, а элегантные официанты откупоривали бутылки и, картинно отклячив зады, разливали по бокалам вино и воду…

А потом началось.

Собственно, о работе переводчика я имел представление лишь по выпускам новостей, где неприметные люди, сидящие рядом с высокопоставленным должностным лицом, без запинки лопотали что-то на иностранном языке почти одновременно с говорящим.

И первоначально я старался соответствовать этому имиджу переводчика-профессионала. Говорил со скоростью пулемета, стараясь делить речь Митрофана Евгеньевича на равномерные и как можно более короткие отрезки.

Однако Митрофан Евгеньевич, видимо, был прирожденным оратором и потому не позволил мне перебивать его иноязычными вкраплениями. Он постепенно перешел на длиннейшие периоды со множеством придаточных предложений и с обилием слов-связок типа «который»! «что», «если» и тому подобное.

Естественно, я быстро впал в уныние. И впервые столкнулся с интересным свойством своей памяти. Оказывается, она, злодейка, была способна хранить не более десяти слов кряду. Все остальное куда-то улетучивалось согласно пословице «В одно ухо влетает, в другое вылетает».

Тогда я вооружился блокнотом и карандашом, решив использовать метод сокращенной записи. А поскольку темп речи Митрофана Евгеньевича временами приближался к сверхзвуковому, то я успевал записывать лишь начальные буквы слов. Но и тут меня ждало фиаско: через пару минут я уже не мог расшифровать, что означают таинственные письмена типа «б.з.в.г.е.у.в.е.в.я.с.у.н.н.в.о.» («Благодарю за внимание, господа, если у вас есть вопросы, я с удовольствием на них вам отвечу»).

Пришлось напрячь фантазию и восполнять пробелы в памяти теми немногими фразами, которые застряли в ней благодаря самоучителю Мюллера. И тут я внезапно нашёл палочку-выручалочку. Оказалось, что искусство устного перевода сродни профессии гипнотизера, а в качестве формул внушения можно применять такие фигуры речи, которые зачаровывают реципиента настолько, что в конечном счете он перестает понимать смысл высказываний, но при этом понимает каждое твое слово.

«Мы очень рады видеть вас в этом прекрасном зале, господа… И мы надеемся, что наше сотрудничество будет продолжаться и впредь… Наша совместная работа позволяет сделать вывод, что наши основные успехи — впереди… И чтобы все было хорошо, мы всегда с вами, а вы — с нами…. И наоборот: без вас мы не смогли бы решить очень многие проблемы (важно ко всем определениям добавлять усиление в виде «очень» — этим переводчик не только выигрывает время для обдумывания или, как это было со мной, вспоминания следующего речевого оборота, но и насыщает свою речь определенной экспрессивностью — «очень рады», «очень большой», «очень красивый», «очень приятный»)… А мы имеем много вопросов к вам… Очень много вопросов… Эти вопросы очень серьезные… Потому что они — очень важные… Мы надеемся, вы нам поможете, господа… Мы заранее благодарим вас за помощь, господа…»

Несколько труднее дело обстояло с переводом монологов мистера Торна. Помимо того, что этот красавчик обладал ужасающей дикцией, он еще то и дело принимался оживленно жестикулировать, чем окончательно сбивал меня с толку. И, будучи вынужденным реконструировать длинную речь иностранного гостя по двум-трем словам, я должен был ломать голову над тем, почему, говоря явно о деньгах («мани»), смуглолицый разводил руками, как рыбак, врущий насчет размера пойманной им рыбы, а, наоборот, «помощь» («хелп») у него ассоциировалась с чем-то округлым, смахивающим на грудь кормящей матери.

Но потом я приспособился и к англичанину (или кем он там был?). Просто-напросто следовало не придавать особого значения тому, что он говорит, а выдавать за перевод свои собственные измышления, основывающиеся на паре ключевых слов. Так, например, в какой-то момент, уловив в невнятном потоке англоязычной абракадабры слова «маркет» («рынок») и «крайсис» (кризис), я изложил Митрофану Евгеньевичу и компании душещипательную историю о том, как в далеком прошлом компания, возглавляемая мистером Торном, подверглась жесточайшим испытаниям из-за очень сильного кризиса, разразившегося на мировом финансовом рынке, и как наш именитый гость нашел выход из положения с помощью выпуска дополнительных акций…

Переговоры шли полным ходом, и я уже адаптировался до такой степени, что позволил себе во время короткой паузы, пока Митрофан Евгеньевич шептался о чем-то с густобровым, а мистер Торн выяснял отношения со своей смуглой спутницей, проглотить залпом рюмку коньяка и запить ее бокалом сухого вина. Эта горючая смесь оказалась настоящим допингом устных переводчиков.

Перевод покатился как по-писаному. Куда-то делась сковывающая меня напряженность, в памяти сами собой всплывали, казалось бы, давным-давно забытые слова и выражения, и пару раз я удачно пошутил, вызвав смех у присутствующих и разрядив атмосферу. Теперь даже пословицы, которые из прирожденной вредности то и дело вставлял в свою речь Митрофан Евгеньевич, не заставляли меня обливаться холодным потом в поисках смысловых эквивалентов. Так, выражение «переливать из пустого в порожнее» я удачно превратил в изящную метафору «лить воду в море», а сентенция «поспешай медленно» в моей интерпретации стала звучать как «чем больше меньше, тем больше лучше». В этом состоянии меня даже не поставил в тупик извлеченный Митрофаном Евгеньевичем из пыльных воспоминаний о своей юности и совершенно непереводимый анекдот о том, как по улице шли трое: дождь, студент и время до стипендии. Правда, в моем пересказе эта история приобрела несколько мелодраматические нотки и прозвучала скабрезным диссонансом с официальной атмосферой переговоров, поскольку я поведал иностранным гостям другой анекдот, который вычитал в какой-то книжонке для адаптированного чтения. Речь там шла вовсе не о бедном студенте, а о том, как парочка влюбленных занималась любовью на рельсах перед приближающимся поездом, и никто из троих не сумел вовремя остановиться…

К сожалению, это состояние переводческого всемогущества длилось недолго.

Видимо, сказывались отсутствие навыков извращенного вешания лапши на уши одновременно множеству людей, и я всё чаще стал спотыкаться. Из головы почему-то вылетали в нужный момент самые простейшие английские слова, и тогда приходилось заменять их описательными оборотами. Наверное, по этой причине я вместо «отец» употребил «муж матери», да еще с неопределенным артиклем, вследствие чего, наверное, англичане могли решить, что мать почтенного Митрофана Евгеньевича меняла мужей, как перчатки.

В самый неподходящий момент запершило в горле, и я стал то то и дело срываться на неблагозвучный хрип.

Потом я вообще перестал соображать, что сказал, что говорю и что собираюсь сказать. Язык чудесным образом ожил и вышел из-под контроля моего мозга. С разных сторон в меня летели какие-то бессвязные обрывки фраз, и, чтобы отбить их, я кричал, как заблудившийся в лесу.

Потом мне стало скучно. Мне представилось, что я уже целую вечность повторяю один и тот же текст, и все окружающее для меня словно окуталось туманом. В сущности, я уже не переводил, а разговаривал сам с собою, став единым в двух лицах, как скверный чтец, декламирующий диалог за разных персонажей. Мне казалось, что эта пытка говорением никогда не кончится. Во рту моем все пересохло и стало шершавым, как пемза. Я жонглировал словами, причем постоянно ронял их. Я отдувался, как жаба, вздыхал, как больная лошадь, жестикулировал, словно актер театра мимики и жеста.

Когда переговоры наконец-то закончились, я не поверил этому и готов был расплакаться от счастья.

Окончательно пришел я в себя лишь тогда, когда мы втроем (я, водитель Саша и лысый Аркадьич) уже ехали обратно в Москву. «Шеф» сидел сзади, я — впереди. Выжатый, как лимон, не в силах шевельнуть не только языком или конечностями, но и ни одной мозговой извилиной.

Салон машины заполняли клубы едкого дыма — Аркадьич нервно курил.

Потом проронил в пространство:

— М-да-а-а…

Я кое-как собрал свой расклеившийся речевой аппарат воедино, чтобы спросить:

— Я, наверное, так себе переводил?

— Так себе?! — рванулся вперед со своего сиденья «шеф» так, словно хотел удушить меня на месте. — Да с чего ты это взял, Алик? Ты хоть осознаешь, что произошло за эти двадцать минут?

— Двадцать минут? — не поверил я. — А у вас, случайно, часы не остановились?

— Ты выступал ровно двадцать с половиной минут, — заверил меня Аркадьич. — И превзошел себя. Это был не перевод, Алик, а самое настоящее искусство изящной словесности! Нет, слушай, ты, оказывается, — не просто талант, ты — гений!..

— Вы это серьезно? — осведомился я.

Лысый возбужденно схватил меня за плечо, обдавая щеку едким сигаретным выхлопом.

— Завтра узнаешь, серьезно я говорю или нет, — пообещал он. — Когда получишь премию в размере месячного заработка… Об этом распорядился сам Митрофан Евгеньевич — уж очень ты ему понравился. И не только ему. Все были без ума от тебя, Алик. Не знаю, заметил ты или нет, но я несколько раз отлучался, чтобы решать проблемы с таможней и получать багаж делегации… Так даже в коридоре было слышно, как в нашей комнате ржут! Только я так и не понял, что может быть смешного в нашем инвестиционном проекте… Нет, не сомневайся, Алик, — ты молодец!

Аркадьич откинулся на спинку сиденья, попыхтел еще своей сигаретой, а потом задумчиво изрек:

— Одного не пойму: на кой черт тебе понадобилось общаться с канадцами на английском языке, если у тебя в дипломе записан французский?

Глава 12

Когда мы подъезжали к площади Белорусского вокзала, шеф осведомился:

— Тебя домой завезти или как? Сегодня можешь отдыхать, по программе визита у гостей — культурная программа, и я ее беру на себя. А вот завтра тебе надо быть, как штык в девять ноль-ноль в гостинице. Напряженный завтра будет денек — сплошные поездки и переговоры… Так что — отдыхать поедешь?

Я задумался. В принципе, остаток дня можно и, наверное, даже нужно было бы посвятить освоению в этом мире. Купить карманный словарь, дабы освежить свой давно зачахший английский. Разобраться, наконец, что к чему, с помощью так называемой «жены» и ее мамочки.

Но вслух я сказал совсем другое.

— Спасибо, но домой я доберусь своим ходом. Если можно, высадите меня у Пушкинской.

— Как скажешь, — пожал плечами Аркадьич.

Пройдя по подземному переходу под Тверской, я вышел в сквер к памятнику великого поэта, позеленевшего не то от зависти к нам, его потомкам, не то от скрытой болезни желчного пузыря. Купил в одном из торговых киосков бутылку пива и занял свободное место на одной из скамеек, рядом с группой парней нетрадиционной сексуальной ориентации.

Пора было попытаться разобраться, что же со мной приключилось.

Итак, мне каким-то образом удалось переместиться в параллельный мир, где все осталось прежним, а изменился только я сам. Или я ошибаюсь? Кажется, в психологии есть такой феномен — ложные воспоминания, когда человек явственно помнит то, чего с ним никогда не было, но напрочь забывает реальные события. Фантазии, порожденные его больным мозгом, полностью вытесняют действительность, и он живет в своем мире, образ которого не совпадает с истинной реальностью. Неужели это и случилось со мной?

Но раз так, то тогда все, что я помню: смерть родителей, жизнь с сестрой, дружба с Любляной, неудачная учеба в теологическом, мои скитания по различным местам работы, отшельничество, наркомания, запои и даже убийство участкового Курнявко — всего лишь фикция, иллюзия, мысленная галлюцинация?

Предположим, это так. Болезнь, расстройство сознания, бред наяву. Но если это болезнь, то должны быть и какие-то иные ее проявления, верно?

Я старательно прислушался к своему телу.

Нет, если не считать небольшого переутомления от непривычно долгой работы языком, ничего у меня не болело. Здоров, как три быка, как пел когда-то Высоцкий.

Появилась мысль не откладывая отправиться к психиатру на консультацию, но я ее задавил в зародыше. Врачей мне только еще не хватало! Сомневаюсь, что они найдут у меня какие-либо отклонения в физиологическом плане. Но зато наверняка я стану для них ценным материалом по психической части. Как минимум, запрут меня на энное время в диспансер для проведения спецобследования, а по максимуму — светит мне психушка со всеми ее удовольствиями в виде промывания мозгов и усиленной химиотерапии. Вспомни «Полет над гнездом кукушки», которым ты когда-то зачитывался…

Ладно. Допустим, что я все-таки нахожусь в здравом уме, и память не издевается надо мной, выдавая несуществующее за реальность.

Тогда что получается? Что накануне я заснул в ванне, разморившись от горячей воды, а сегодня утром проснулся уже в другом месте и в другом качестве? Как такое может быть? Или, наоборот, то, что я вижу и чувствую сейчас, — коматозный бред, а в действительности я неподвижно лежу на больничной койке, не воспринимая окружающее, потому что мозг мой работает в замкнутом контуре? Помнится, нечто подобное приходилось читать в фантастике. И не только в фантастике. Тогда следует вспомнить и древнего китайца по имени Чжан-цзы с его парадоксом насчет бабочки.

Или, как это принято у господ фантастов, все объясняется тем, что надо мной проводит негуманный эксперимент группка ученых во главе с каким-нибудь доктором Моро, ввергнувшая меня в пучину виртуальной реальности, которая, разумеется, ничем не отличается от реальности действительной?

И тут перед моим мысленным взором, как фотовспышка, сверкнуло мгновенное воспоминание, и я невольно поперхнулся пивом.

А ведь все эти рассуждения и гипотезы, сказал я себе, — не что иное, как попытка уйти от единственно верного объяснения. Оно не нравится тебе, потому что в корне противоречит твоим представлениям о мире и об его устройстве. И еще оно очень безжалостно, потому что не оставляет тебе спасительной лазейки, позволяющей надеяться на то, что когда-нибудь все вернется на круги своя.

Ты ведь оказался вчера (вчера? Впрочем, не столь важно, сколько именно дней прошло между твоим пребыванием ТАМ и ТУТ) в ванне не потому, что собирался помыться. Вспомни: перед этим ты корчился в муках, потому что организм твой жаждал отравиться наркотиками (кстати, хорошо, что сейчас нисколечко не тянет не то что колоться, но даже просто курить), и ты вызвал к себе на дом наркокурьера, а когда понял, что Сушняк угодил в засаду, всадил нож в участкового и заперся в квартире.

Да, ты не помнишь, что было дальше — стресс плюс ломка нарушили твое мировосприятие. Но логично предположить, что ты собрался покончить с собой, потому что не видел выхода из того тупика, в который загнал себя сам. И тогда ты набрал воды в ванну, лег туда и вскрыл себе вены. Вот почему вода в ванне была такая мутная…

И брось эти выдумки насчет комы и бреда на больничной койке. Кровь из перерезанных вен брызжет фонтаном под напором сердечного насоса. Несколько минут достаточно, чтобы отбыть на тот свет.

Ты умер вчера, Алик, так почему же тебе не хочется признать эту очевидную истину? Все правильно, никому не хочется расставаться с жизнью — даже если она была никчемной и паршивой.

Однако смерть почему-то не поставила точку в твоём существовании. Ты вновь ожил, только уже в другой роли. И это не традиционная реинкарнация, о которой твердят буддисты, потому что душа твоя вселилась не в чужое тело и тем более не в крысу или паука, а в свое собственное тело, так сказать — на законное место. Ты ожил физически точно таким же, и твое альтернативное бытие — вполне вероятно, потому что соответствует реалиям твоей прошлой жизни. Ты ведь действительно увлекался когда-то иностранными языками, так почему бы не допустить, что вместо Теологического колледжа ты, вопреки настояниям Алки, подал документы в иняз, благополучно закончил его, а там завертелось-закружилось, и ты сделал себе хоть пока и небольшую, но многообещающую карьеру на госслужбе, обзавелся семьей и двухкомнатной квартирой…

А теперь такой вопрос: то, что случилось с тобой, — исключение или правило? Неужели все люди «отдав концы, не умирают насовсем»? Или просто дело в том, что никто после переноса на альтернативную линию своей судьбы не помнит о своей прошлой жизни, а тебе не повезло (или все-таки повезло?), и ты сохранил воспоминания в полном объеме?

Я отправил опустошенную бутылку в урну. Во рту стояла странная горечь — не то от скверного пива, не то от невеселых мыслей.

Хватит рефлексировать. Все равно ничего путного из этих мысленных конструкций не выйдет. Это как раз тот случай, когда критерий истины — практика. Поэтому, если хочешь что-то узнать, то надо действовать.

Я решительно встал со скамейки («голубые» с сожалением покосились на меня — видимо, полагали, что я не случайно подсел к ним) и двинулся в метро.

Лишь оказавшись на перроне станции, я вдруг осознал, что не ведаю, как мне добраться до дома. То есть того места, где я проснулся сегодня утром. В самом деле, адрес неизвестен, установить местонахождение дома визуально, пока ехал утром в машине, я не сумел — водитель отвлек меня в самый неподходящий момент. Знаю только, что это где-то поблизости от Каширского шоссе при его соединении с МКАДом, но что это мне дает? И, как назло, — ни одного телефона в памяти. Даже номер сотового лысого Аркадьча не знаю, потому что его набирал мне водитель Саша.

Вот тебе и на! Взрослый человек, в полном уме и трезвый, как стеклышко, если не считать ноль пять промилле от бутылки пива, потерялся, как младенец, в городе!

Впору в милицию обращаться: помогите, мол, установить, где проживает такой-то гражданин. Или в справочную. А что? Это, пожалуй, единственный выход.

Но сейчас мы сделаем вот что.

И я отправился на ту самую станцию, эскалатор которой охранял почти полгода в той жизни.

Как всегда, очередь к эскалатору даже днем здесь была приличная, и я чувствовал, как все чаще бьется мое сердце по мере приближения к до боли знакомой стеклянной кабинке. В ней сидел какой-то парень в форменной рубашке, спиной к людям, лицом к эскалатору. Сердце мое дало сбой: неужели это еще один «я»? Но подойдя поближе, я увидел, что ошибся: дежурный отличался от меня и возрастом, и ростом, и лицом. Белобрысый тип, которого раньше я никогда не встречал.

Оказавшись рядом с кабиной, я, повинуясь безотчетному импульсу, стукнул в липкое стекло костяшками пальцев. Белобрысый повернулся и с удивленным видом приоткрыл дверь:

— Чего надо?

Грубиян. И куда только смотрит незабвенная Гузель Валеевна?

— Извините, — вслух сказал я парню, — а вы давно здесь работаете?

Его белесые брови взметнулись еще выше: видимо, не ожидал такого вопроса. Небось ждал, что я спрошу его, как куда-нибудь проехать — обычно пассажиры принимают дежурных у эскалатора за бесплатное справочное бюро.

— А что? — ответил он вопросом на вопрос.

— Случайно, не помните парня, который тут до вас работал? Его фамилия — Ардалин…

Белобрысый покрутил головой:

— Нет, не помню. А что?

Надоел ты мне своим ачтоканием, дружок. Лучше бы вызвал ремонтную бригаду, чтобы проверили ведущие шестерни — разве не слышишь, как они попискивают?

— А Линючка… то есть Линючева у вас работает?

— Да, работает, — недоуменно подтвердил парень. — Только сегодня не ее смена. А…

Нет уж, еще раз задать твой излюбленный вопрос я не дам.

— Передавайте ей привет, — сказал я. — От Алика Ардалина.

И шагнул на эскалатор, оставив парня в полной растерянности.

Вот так. И что я выяснил? Ничего существенного. Только то, что и в этой реальности существует Гузель Валеевна и что работает она на той же станции метрополитена. Если парень пришел после моего увольнения, то он мог и не знать о том, что работал тут до него один придурок, который в один прекрасный день ушел прямо с работы и больше не вернулся. Наверное, надежнее всего было бы зайти в отдел кадров, но тогда надо тащиться на конечную станцию, а где гарантия, что меня там встретят с распростертыми объятиями?

Эскалатор закончился, и я сошел с него и двинулся по переходу на соседнюю станцию, с любопытством вглядываясь в лица женщин, торгующих газетами, очками, косметикой и прочими жизненно необходимыми товарами. Никого из старых знакомых я не обнаружил, но и это был не показатель: мало ли что могло приключиться за те два года, что я отсутствовал? Наверное, те, кого я знал, поувольнялись, а на их место пришли другие…

И тут я остановился, как вкопанный.

Вальяжно помахивая дубинкой-шокером, навстречу мне вразвалочку шествовал сержант Миша. Все такой же, каким я его знал, только заметно располнел да взгляд его стал ещё суровее и бдительнее. Фуражка небрежно сдвинута на затылок, пухлощекое лицо светится служебным рвением.

Вот и проверим, узнает ли он меня.

Однако Миша лишь скользнул по мне беглым взглядом и, видимо, не найдя ничего подозрительного в человеке, одетом вполне прилично и даже при галстуке, отвернулся.

— Привет, Миш, — сами собой произнесли мои губы, когда сержант поравнялся со мной. — Ну, как служится?

Миша развернулся всем корпусом ко мне и оглядел меня с головы до ног.

— Не понял, — протянул он. — Это вы мне, гражданин?

— Тебе, тебе, — подтвердил я. — Не узнаешь, что ли? Алька Ардалин я, когда-то дежурил у эскалатора нижней станции…

Миша нахмурил белесые брови.

— Извините, — пожал он плечами, — не припоминаю. Вы меня, наверное, с кем-то путаете.

Рассказать ему, что ли, как зовут его жену, где он живёт и прочие подробности его личной жизни, чтобы доказать, что я не ошибаюсь? А зачем? И так ясно, что он меня никогда раньше не видел.

— Возможно, — согласился я. — Во всяком случае, вы очень похожи на одного моего знакомого милиционера…

И пошел дальше.

Спиной я чувствовал на себе прожигающий до костей взгляд своего бывшего знакомого. Еще, чего доброго, попросит документики предъявить — наверное, я ему показался очень подозрительным типом.

Но Миша меня не окликнул.

Глава 13

Выйдя из автобуса, я спустился в подземный переход, чтобы перейти улицу, — и тут меня ждал еще один сюрприз.

Стоя возле стены со своим неизменным магнитофончиком, слепой старик пел про горную лаванду, и стояла перед ним все та же кепка с россыпью сердобольной мелочи.

Вот тебе наглядное подтверждение того, что мир тут все-таки чуточку изменился. Только как определить, до какой степени? Если допустить, что изменения эти связаны только с тобой, то при чем тут он, этот слепой певец, не имевший в твоей прошлой жизни к тебе никакого отношения? Неужели твоя и его судьбы связаны каким-то мистическим образом, и выходит, что в его смерти в том мире виновен ты? Нет, косвенно ты, конечно, виновен, потому что не остановил вовремя подонков с ножом, не вспугнул их, не заорал, не затеял драку. Но ведь не ты же воткнул старику нож под ребро!..

Черт знает, что отсюда следует. По этой версии получается, что я-прошлый влиял на все, что меня окружало, и теперь, когда я стал другим, то и люди, с которыми я когда-то соприкасался, тоже стали другими?

Я покрутил недоверчиво головой, но, проходя мимо старика, не удержался и бросил ему в кепку-дароносицу крупную купюру. Словно тем самым пытался замолить свою вину перед ним, выпросить прощение за то, что не заступился перед ним в другой своей жизни.

На другой стороне улицы, рядом с автобусной остановкой, имелись прозрачные пузыри телефонов-автоматов, и я нашарил в кармане телефонную карту, приобретенную загодя в метро.

Раз пошла такая пьянка, то почему бы не позвонить по тем номерам, которые сохранились в памяти из прежнего круга бытия?

Первой в этой очереди была, разумеется, моя сестра Алка.

В трубке долго слышались гудки вызова, потом ответил старушечий голос:

— Алло?

— Извините, — несколько обалдело сказал я. — А Алла дома?

— Какая еще Алла? — раздраженно прошамкала трубка. — нет здесь никакой Аллы и никогда не было!

— A это номер 340-79-80?^[10] — уточнил я.

— Да, но Аллы здесь нет, — сердито отрезала трубка. — Советую вам обратиться в справочную, молодой человек! Или позвонить на телевидение!

— Зачем? — слегка офигел я.

— Там вам скажут номер Аллы Пугачевой! — послышалось в трубке, и сразу пошли гудки отбоя.

Оказывается, бабульки тоже способны на приколы.

Зачем я позвонил в компьютерную фирму, где директором был Лелик.

Ответил мне приятный женский голос:

— Здравствуйте, фирма Пэ-Тэ-Эс, служба технической поддержки.

— Извините, а Ксюшу можно?

— Одну минуточку, сейчас я вас переключу.

Мелодичная заставка, потом — знакомый голосок:

— Алло?

— Ксюша, привет, — сказал я. — Это я, Алька Ардалин.

— Простите, кто? — вежливо удивились в трубке.

Все было ясно, и можно было бы не продолжать разговор, но я вспомнил, как тот же милый голосок говорил когда-то: «Он и раньше отличался нечестностью, но такой подлости от него я никак не ожидала».

— Дело в том, что у меня компьютер забарахлил, девушка, — сказал я.

— Обратитесь в службу технической поддержки.

— А вы мне не можете помочь?

— Ну, я не знаю, — засмущалась Ксюша. — А что именно у вас не работает?

— Память, — сказал я. — Видно, «мозгов» не хватает…

— А в чем это проявляется?

— Никто меня не узнаёт, — сказал я.

И повесил трубку.

Чем ближе я подходил к дому — своему настоящему дому, а не тому, который считался здесь моим местом жительства, — тем все больше испытывал странное волнение. Будто вернулся сюда после длительного отсутствия. А ведь, если вдуматься, еще вчера я безвылазно жил здесь и, наверное, закончил свое первое пребывание на этом свете.

Дверь квартиры оказалась не такой, какой она была у меня. Обычная деревянная и довольно обшарпанная дверь.

Наверное, не имело смысла звонить. Наверняка здесь живут люди, которые никогда не слышали об Алике Ардалине.

Но, повинуясь безотчетному импульсу, я все-таки трижды нажал кнопку звонка.

Дверь долго не открывалась, а когда все-таки открылась, я оцепенел.

— Ну, что уставился, будто не узнаешь? — спросила Алка.

И в самом деле — не узнаю, хотел сказать я, но губы мои словно склеились.

Она была не той благополучной обывательницей, которой я привык ее видеть раньше. На ней были какая-то грязная желтая футболка с дыркой под мышкой, юбка дерюжного цвета, затасканные шлепанцы. Мешки под глазами, нездоровый цвет лица, всклокоченные, давно не мытые волосы… И сигарета в манерно отставленной руке.

— Ну, заходи, коли пришел, братан, — усмехнулась она.

Я вошел в прихожую (бывшую мою прихожую), и в нос ударил запах несвежего белья и чего-то несъедобного, явно подгоревшего в процессе приготовления.

Нет, все-таки это была не моя квартира. Мебель здесь была совсем другая, только телевизор, который остался от родителей, имел место под пыльной серой салфеткой.

— Каким ветром тебя ко мне занесло? — спросила сестра, небрежно гася окурок в консервной банке, стоявшей на тумбочке в прихожей. — Неужто со своей Светкой полаялся? Если так, то учти — у меня места для тебя нету, понял? Я — женщина одинокая и пока еще свободная… — Она вдруг пошатнулась, и только теперь я понял, что она под градусом.

— Алка, — потрясенно сказал я. — Что с тобой?

— Ничего, — мотнула она головой. — Все в порядке… Просто с работы поперли ни за что ни про что. Этот хрен моржовый, чтоб ему!.. Не устраивает его, видите ли, что я покупателям не говорю «добрый день». А с какой стати я должна перед всякими придурками лебезить, а?

Бог ты мой, значит, в этой реальности она работает в торговле! Точнее — работала…

— Ладно, что мы тут стоим? — махнула рукой Алка. — Пошли на кухню… отметим твой приезд… А то бог знает сколько уже не виделись. И все из-за этой твоей стервозницы и ее мамашки. Говорила я тебе, Алька, не женись ты на этой дуре — нет, не послушался…

На кухне был почти тот же беспорядок, который имел место и в мою бытность здесь. С той лишь разницей, что пустые бутылки стояли не на полу, а на подоконнике.

— Что будешь пить? — спросила Алка, залезая в холодильник. — Хотя подожди, кажется, у меня только портвейн остался…

— А кофе у тебя есть? — спросил я.

Она погремела банками на полке.

— Тебе повезло. На донышке еще есть немного.

Она принялась разжигать газ и заливать воду в чайник, а я смотрел на нее, и что-то щемило внутри меня.

— Кстати, — спросила вдруг она, не оборачиваясь, — Как у тебя с деньгами? Не займешь немного, а то я — на мели…

— Конечно, — торопливо сказал я и полез за бумажником. — Тысячи хватит?

Она смотрела на меня так, словно не верила своим глазам. Потом лицо ее вдруг исказилось, и на глаза набежали слезы.

— Ты чего, Ал? — спросил я. — Что-то не так?

— А, не обращай внимания, Алька, — махнула рукой Алла, смахивая украдкой слезу. — Просто ты сегодня какой-то не такой как всегда. Обычно от тебя доброго слова не дождешься. Сразу пилить начинаешь: такая я да сякая. А теперь хоть впервые за много лет по-человечески ко мне относишься…

Она опять всхлипнула.

— Ну-ну, — сказал я, не зная, что делать. — Не плачь, сестренка. Лучше расскажи, как ты попала в мою квартиру.

Слезы на ее глазах вмиг высохли.

— В твою квартиру? Ты что — сдурел? С каких это пор она стала твоей?

Вот черт, подумал я. Дернуло же тебя проговориться, болван!..

— Прости, я не так выразился… Ты давно здесь живешь?

— Будто ты сам не знаешь!

— Я… я не помню, Ал.

Она подозрительно уставилась на меня не обращая внимания на свисток закипевшего чайника.

— Как это — не помнишь?

И тогда я решил рассказать ей все.

В конце концов, в этом мире она оставалась моим единственным родным человеком.

Сестра слушала меня, не перебивая, Подперев голову кулаком и время от времени прикладываясь к стакану с портвейном.

А когда я закончил, прищурилась и сказала:

— Слушай, Алька, ты что — совсем за дуру меня принимаешь? Думаешь, мне можно любую лапшу на уши повесить? Вот только не пойму: чего ты добиваешься этим враньем, а? Хочешь, чтобы я тебя пожалела, что ли, и пустила к себе жить?

— Да нет, — растерянно сказал я.

— Тогда зачем ты все это выдумал?

— Да не выдумывал я ничего! — возмутился я. — Все так и было!.. Я понимаю, что в такое трудно поверить, но я ж не свихнулся, чтобы всякую галиматью придумывать! Ты ведь сама сказала только что, что я — какой-то не такой, как всегда. Так вот, это правда, Ал. Я — действительно не тот, каким ты меня здесь знала. Не знаю, лучше или хуже, но — другой! И я хочу, чтобы ты мне помогла. Потому что никто, кроме тебя, не можетпомочь мне.

— В чем?

— Понять, что со мной было до этого дня! — выпалил я. — Ладно, если ты мне не веришь — это твое дело. Но рассказать-то ты можешь, как я здесь жил?!

Она на секунду отвела взгляд.

Потом сказала:

— Ладно, спрашивай, что тебя интересует…

Я просидел у нее до позднего вечера.

Общими усилиями нам удалось найти ту точку, в которой моя судьба раздвоилась.

Я заканчивал восьмой класс, и на носу были переходные экзамены. В тот день я готовился к математике, и у меня не получалось решение одной каверзной задачки. Я обратился за помощью к Алке, но она собиралась идти на день рождения к подруге и на все мои мольбы и просьбы ответила отказом в грубой форме. Вернулась она только под утро. Как впоследствии выяснилось, познакомилась она на этом дне рождения с парнем, которого звали Николай и за которого она через три года вышла замуж…

Однако в этой жизни сестра моя сжалилась надо мной и ради помощи мне пожертвовала походом к подруге. В результате я сдал алгебру не на тройку, а на твердую пятерку, а Алка навсегда осталась без семьи и без мужа. Окрылённый успехами в математике, я в старших классах налег на иностранные языки и после школы без труда поступил в «мглушку», как называли Московский государственный лингвистический университет, бывший Иняз имени Мориса Тореза. Получив диплом с отличием, я был направлен на стажировку во Францию, в университет Клермон-Феррана, а по возвращении случайно встретил на улице своего бывшего преподавателя, и тот мне сообщил, что его однокашник, работающий в Торгово-промышленной палате начальником отдела международных связей, как раз сейчас ищет кандидатов для заполнения вакансии переводчика-референта французского языка.

Со Светкой, оказывается, я познакомился три года назад, в парикмахерской, где она работала. Кстати, она все еще там числится, только в «декретном отпуске» (тут у меня отвалилась челюсть, и я добрых две минуты не мог выдавить из себя ни слова, а потом попросил Алку повторить это еще раз. «А ты что, не заметил, что у твоей женушки живот на восьмом месяце? — ехидно вопросила она. — Эх, вы, мужики, все вы такие невнимательные!» И я не стал ей объяснять, что в постели живот был не виден, а потом Светка накинула на себя просторный халат, да и откуда я мог знать, что это не комплекция такая, а беременность?).

Квартирный вопрос здесь был решен тоже без моего участия. До моей женитьбы мы с Алкой так и обитали в старой трехкомнатной квартире. После свадьбы я переселился в новую семью («Я с твоей стервятницей сразу не поладила, — скупо информировала меня Алка. — Поэтому если бы вы вселились ко мне, то это были бы вечные звездные войны»), а сестра некоторое время сдавала одну из пустующих комнат постояльцам. До тех пор, пока однажды ее не осенила здравая мысль: зачем мелочиться, когда можно сыграть по-крупному. И она сыграла. Сдала всю квартиру целиком под крупную арендную плату, причем, разумеется, неофициально, по устной договоренности с жильцами — на вид вполне приличными и скромными девушками-студентками, — а на часть этой суммы сняла вот эту однокомнатную конуру. В результате этой риелторской операции у Алки образовался довольно неплохой доход, и она стала позволять себе всякие вольности. Походы по ресторанам и по ночным клубам в компании подруг, затем — пристрастие к игре в рулетку.

Естественно, добром это не кончилось. Однажды, проиграв довольно крупную сумму в казино, она решила снять деньги со счета, на который должна была поступать арендная плата за квартиру. К удивлению сестры, счет не пополнялся уже несколько месяцев. Она кинулась на квартиру — разбираться. Однако никаких девушек-студенток там уже не оказалось, а встретил Алку здоровенный мужик кавказской национальности, который дал ей понять, что ни о какой аренде не может быть и речи, что он честно купил эту квартиру за огромную сумму полгода назад у вполне порядочного человека, что все документы в порядке — вот они, кстати, так что никаких претензий к нему быть не может. Естественно, сестра моя обратилась в милицию. Однако после недолгого разбирательства ее информировали, что милиция тут ничего сделать не может, ибо документы на квартиру и в самом деле в порядке, а квартира якобы давным-давно конфискована жилищными органами за неоплату квартплаты и коммунальных услуг.

Попытки Алки добиться справедливости в ЖЭКе, милиции, паспортном столе и прочих органах ни к чему не привели. Вполне возможно, что она стала жертвой своеобразной квартирной мафии, лишавшей таким образом жилплощади одиноких владельцев.

Алка подала в суд, но правосудие отказало в удовлетворении ее иска. Так сестра не только сама лишилась жилья, но и косвенно лишила жилплощади меня. Когда мне стало это известно, то я явился к ней домой вместе со своей «парикмахершей» и учинил грандиозный скандал, поклявшись, что моей ноги у нее больше никогда не будет и что знать ее больше не желаю. Наверняка действовал по наущению Светки и особенно ее мамаши…

После этого дела у Алки совсем пошли наперекосяк. Она впала в депрессию, пристратилась к выпивке, мужчины в ее жизни задерживались не больше, чем на одну ночь. После двух абортов и одного выкидыша она окончательно махнула на себя рукой, потому что врачи сказали, что детей у нее уже не будет.

Плюс ко всему — неприятности с работой. Никому не нужна одинокая, любящая выпить женщина, не отличающаяся деликатностью и ангельским характером. Так и катилась Алка по жизни, как перекати-поле…

Нет, она никогда не слышала о Любляне. Может, и была в моем классе такая девчонка, но я никогда не приводил ее домой и ни разу о ней не упоминал («Закон сообщающихся сосудов, — с горечью подумал я. — Если я навалился в старших классах на языки, то для Любляны места в моей жизни уже не нашлось»).

Я слушал сестру, и во мне постепенно переворачивались прежние представления о ней. И я мысленно поклялся, что не оставлю ее в беде. Ведь и я сам недавно прошел через все это — черная полоса невезения, вечная нехватка денег, озлобленность на весь мир, постепенное сползание на дно под грузом алкоголя и наркотиков и жалкий, отвратительный уход на тот свет, похожий на бегство из плена.

— Ладно, Ал, — сказал я наконец, заметив, что за окнами уже смеркается. — Мне пора идти.

— Куда? — не поняла она.

— Домой.

— Но ведь там — не твой дом, Алька, — тихо сказала она. — Ты же сам сказал, что они тебе — чужие люди.

Я отвел глаза в сторону.

В какой-то степени она была права, но я не мог, не имел права вот так сразу перечеркнуть ту линию своей судьбы, которая привела меня к Светке и ее мамаше, и начать новую жизнь с нуля.

И еще я вспомнил, что скоро стану отцом.

— Чужие — не значит плохие, — пробурчал я. — Может, ты их судишь со своей колокольни, Ал, а ведь, наверное, и у них есть свои плюсы…

Алла ничего не сказала, только лицо ее враз стало отчужденным. Наверное, она хотела, чтобы я не оставлял ее одну — по крайней мере, сегодня.

Я уже дошел до двери и только тогда спохватился.

— Слушай, Ал, а у тебя, случайно, нет их адреса? Понимаешь, я с утра не успел запомнить, где находится дом, и квартиру тоже не помню. Помню только — десятый этаж, и все…

Сестра покачала головой:

— Откуда? Писем я вам не писала, а в гости вы меня так и не пригласили.

— Извини… Придется тогда звонить в справочную, — развел руками я. — Можно, я от тебя позвоню?

Видимо, в этот момент она мне поверила окончательно.

— Не надо в справочную, — устало сказала она. — у меня где-то записан ваш домашний номер…

Переговоры по телефону, однако, результата не принесли.

Мои собеседницы (сначала это была Нина Васильевна, а затем — Светка), во-первых, категорически отказались поверить в то, что трезвый и нормальный человек способен напрочь забыть, где он живет, а во-вторых, если он — порядочный зять и муж, то должен был не пропадать неведомо куда на весь день, а хотя бы предупредить о своих планах напиться в дым в компании старых дружков-холостяков и девиц легкого поведения.

— Послушайте, Света, — сказал я самым вежливым тоном, на который только был способен. — Со мной случилось нечто из ряда вон выходящее. И честное слово, я не помню кое-какие важные детали. В том числе и то, где я живу. Помогите мне, пожалуйста.

В трубке воцарилось молчание. Видимо, мой проникновенный тон задел Свету за живое.

Потом она спросила:

— Алик, что с тобой? Где ты? И откуда ты знаешь наш номер телефона, если не можешь вспомнить, где мы живем?

— Я звоню от Аллы, — сказал я, и это было ошибкой.

Имя моей сестры оказало на Свету магическое воздействие, как волшебное слово.

— Ах вот оно что, — протянула она. — Ну, тогда все ясно. Вы упились с ней на пару, братец с сестричкой, как два алкоголика — наверное, у вас это врожденное… так сказать, семейный порок. Не знаю, какую дрянь вы там жрали, но могу представить, в каком вы состоянии, раз ты даже забыл свой адрес.

Потом моя так называемая половина без всякой связи с предыдущим разговором высыпала на меня целый град упреков. Что я каждый день требую чистую рубашку, а стирать их не хочу. Что я только и делаю дома, что пролеживаю диван перед телевизором. Что я заглядываюсь на красивых женщин, но не обращаю внимания на нее. Что я ничего не умею, даже точить ножи. Что я никогда не вешаю одежду в шкаф. Что я ел бы одно только мясо. Что я не вытираю обувь, когда прихожу домой. Что ей, в конце концов, все это надоело и что пора уже сделать в отношении меня кое-какие выводы.

Тут трубку перехватила «теща» и набросилась на меня уже с другими упреками. Что я не берегу нервы ее дочери, а ей, между прочим, скоро рожать, а она, теща, не хочет иметь внука-урода, потому что если волноваться во время беременности, то ребенок родится обязательно с отклонениями. Что я по гороскопу — Рыба, а на самом деле — ни рыба, ни мясо, потому что во мне не чувствуется жилки настоящего мужика. Потому что у настоящих мужчин в этом возрасте уже есть и загородные особняки, и «Мерседесы», и куча денег, а у меня — только куча проблем на работе и нищенская зарплата…

Признаться, я тоже вышел из себя. Когда на тебя брызжут слюнями, пусть даже из телефонной трубки, то невольно возникает ответное желание облить собеседника грязью.

Однако даже этого я не мог сделать, потому что по-настоящему не знал ни Нину Васильевну, ни ее дочь. Они все еще были для меня незнакомыми людьми.

И поэтому вместо ответных упреков в том, что мои критикерши часами болтают по телефону, расчесываются над раковиной, обсуждают важные дела, в то время когда по телевизору показывают интересный фильм, и готовят невкусные блюда, я сказал другое.

— Поймите же наконец, — сказал я. — Я — вовсе не ваш муж и зять. А Света, соответственно, мне — не жена. Я прибыл издалека и все равно что инопланетянин в теле вашего Алика. Я обещаю: я буду хорошим мужем и зятем, когда окончательно свыкнусь со своим новым положением. Но сейчас, прошу вас, не требуйте от меня того, чего я не знаю и не могу знать!..

Некоторое время в трубке царило потрясенное молчание. Потом теща изрекла, обращаясь явно не ко мне:

— Света, все ясно! Твой муженек тронулся умом! Предупреждала я тебя: он слишком часто поддает в последнее время!..

И в трубке послышались короткие гудки.

— Ну, что? — спросила насмешливо Алка. — Обласкали?

— Ага. По полной программе.

— Значит, теперь развод и девичья фамилия?

— Да нет, я им еще пригожусь.

— Что верно, то верно… Я тебе постелю на полу, ладно?

И. не дожидаясь моего ответа, сестра пошла в комнату.

А я отправился в ванную. Хотелось смыть с себя невидимую грязь, словно облепившую тело в ходе разговора со Светланой и ее матерью. Однако стоило мне глянуть на ванну, где еще вчера я лежал в кровавой воде, как желание лезть в нее сразу пропало, и я ограничился умыванием над раковиной.

Вместо чая Алка предложила мне допить портвейн, и я махнул рукой на предстоящий завтра трудный день.

Мы просидели далеко за полночь и не только допили, но и начали новую бутылку, и уже не портвейна, а рома, и я с удивлением обнаружил, что Алка уже не вызывает у меня того неприятия, которое я испытывал к ней раньше. Да, она и тут была не ангелом, но, по крайней мере, сохраняла в душе остатки человечности. А в той, другой, жизни она говорила и действовала вроде бы правильно и здравомысляще, но вовсе не из-за любви ко мне. Я почти два года медленно подыхал в одиночестве, а она ни разу не позвонила после того памятного разговора, когда я отказался идти с ней на кладбище…

Наконец Алка совсем раскисла и вознамерилась уснуть прямо за столом, положив голову на руки — видимо, такая поза была ей не в новинку.

Я отнес ее в комнату на софу, кое-как раздел и укрыл старым пледом.

Потом лег сам. Однако уснул я не сразу. В голову лезли разные мысли. И больше всего меня занимал вопрос: как же мне жить дальше? Оставить все как есть?

Ну, хорошо, допустим, с работой в качестве переводчика я с грехом пополам справлюсь. Надо будет, конечно, покорпеть над учебниками, словарями. Может быть, даже придется тайком посещать какие-нибудь ускоренные курсы. В крайнем случае, постараюсь взять отпуск или притвориться больным, чтобы выиграть время.

Но как быть со своей личной жизнью? Смириться с отведенной мне здесь ролью и старательно притворяться, что я искренне люблю эту самую Свету, что уважаю ее мамочку, а про Алку забыть, как она когда-то забыла про меня? И все это — лишь ради того, кто должен появиться на свет, будучи зачатым как бы и мной, и не мной?

А вот и альтернатива — перечеркнуть все, чего я-здешний добился в жизни, и начать жизнь как бы заново. Практически без жилья, без семьи, с нелюбимой и достаточно тяжелой работой, но с безработной и непутевой сестрой на шее. Выдержу ли я этот груз и не скачусь ли, как было в том мире, в канаву с наезженного пути?

Наконец усталость и винные пары взяли свое, и, так и не успев сделать выбор относительно своей жизненной стратегии и тактики, я уснул, причем так крепко, что не видел никаких снов.

И тем более — кошмаров.

Глава 14

— Алик, проснись! Да скорее же! Бери штурвал!..

Чья-то рука настойчиво трясла меня за плечо. Я заворочался и, не открывая глаз, пробормотал, как когда-то в детстве:

— Алка, отстань… сейчас встану… Ну, еще минуточку.

— О, господи, какая еще Алка? — сказал над моим ухом женский голос. — Юрию Дмитриевичу плохо, Алик!.. Ты должен взять управление!

Я вздрогнул и открыл глаза.

Потом захлопал ими, не веря ни на йоту тому, что они мне показали.

Тесная кабина — явно самолетная. Я полулежу в кресле пилота. Прямо передо мной — штурвал управления, панель со множеством приборов и переключателей, а сквозь лобовое стекло — ярко-синее небо над слоем облаков, похожем на равнину из ваты.

Одного взгляда на себя было достаточно, чтобы понять — на мне летная форма. Но не комбинезон пилота сверхзвуковых истребителей. Форма летчика гражданской авиации: темно-синие брюки, голубая рубашка с нелепыми погончиками.

В кабине я не один. Хотя кресло слева от меня пусто, но сзади, наискосок, огромный кряжистый мужик с наушниками на голове крутит тумблеры и что-то вполголоса говорит невидимому собеседнику. Похоже, это радист.

А рядом со мной — стройное прелестное юное создание в стандартной форме стюардессы. Вот только лицо ее чересчур встревоженно.

А как она глядит — о, боги! За один такой взгляд, полный надежды и мольбы, любой на моем месте почувствовал бы себя героем.

— Бери штурвал, Алик, — попросила девушка. — Впереди — грозовой фронт, и Юрий Дмитриевич боится, что автопилот не справится… А у него сердце прихватило, ему нужен покой… Его сейчас Валентина отхаживает, укол прямо в сердце делала, представляешь?

— А кто такой Юрий Дмитриевич? — машинально спросил я.

Девушка округлила свои карие глазки:

— Алик, ты что, шутишь? Или еще не проснулся?

Ну почему у всех людей такая скверная привычка: не отвечать прямо на поставленный вопрос, если он кажется им дурацким? Неужели нельзя сначала ответить, а уж потом издеваться сколько тебе вздумается над идиотом, задавшим его?

Впрочем, я и сам, кажется, догадываюсь, кто такой этот Юрий Дмитриевич. Наверное, первый пилот, он же — командир корабля. Небось старый дед, давно отлетавший своё, но не желающий уходить на заслуженную пенсию и потому готовый скрывать любые недуги от врачей.

Значит, меня опять угораздило перенестись в другую реальность, пока я спал. И тут я — летчик, а значит, должен вести самолет.

Что ж, попробуем восстановить в памяти кадры из фильмов про авиацию. Только жаль, что фильмы эти — сплошь художественные и, как правило, в жанре триллера.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал я, чтобы успокоить красавицу. — Сделаю все, что в моих силах.

Штурвал оказался неожиданно податливым и не тугим. Я повернул его легонько влево-вправо, но самолет не отреагировал на мои попытки управлять им.

Кручу штурвал сильнее, тяну его на себя, от себя — никакой реакции. Господи, неужели эту штуку надо вращать, как морское штурвальное колесо, со множеством оборотов вокруг оси?

— Алик, ты ж автопилот не отключил, — с упреком сказала стюардесса.

— Да? Извини, забыл.

Я стал шарить глазами по приборной панели.

Ну и где тут кнопочка перехода в ручной режим управления? Голову бы оторвал тем горе-мастерам, которые конструируют воздушные лайнеры! Неужели им было трудно снабдить все эти бесчисленные циферблаты, тумблеры, переключатели, кнопки и рычажки толковыми, понятными даже ребенку подписями? А они ограничились в большинстве случаев сокращениями, причем не только на русском, но и на английском языке — и думают, что этого достаточно!.. Конечно, им ведь и в голову не могло прийти, что за штурвалом когда-нибудь окажется человек, не умеющий толком водить даже автомобиль, не то что самолет!..

Ага, вот какая-то пипочка с подписью «Авто» и двумя позициями: «Вкл.» и, соответственно, «Выкл.». Сейчас светятся буквы «Вкл.», следовательно, речь может идти об автопилоте.

Я ткнул в кнопку, и тотчас загорелась надпись «Авто — Выкл.», и самолет ощутимо тряхнуло и стремительно повело куда-то влево и вниз, к облачной гряде. Горизонт принялся перекашиваться, как пьяный, хвативший лишку, и я торопливо вцепился в штурвал.

Хм, а теперь штурвал уже не такой мягкий и послушный, как прежде. Чтобы вернуть самолет в прежнее положение, пришлось приложить значительные усилия.

И вот так теперь лететь до самой посадки?

Да я же окочурюсь здесь, в этом кресле! И наверняка разобью и себя, и эту милую девушку, и всех остальных, кто ещё есть на борту, потому что лететь горизонтально — это одно, а там еще и гроза предстоит, значит, будет сильная болтанка, молнии и ураганный ветер, а потом надо будет как-то сажать эту бандуру.

— С тобой все в порядке, Алик? — спросила стюардесса, видимо, заподозрив что-то неладное. — Может быть, тебе кофе принести?

Кофе, конечно, не помешал бы сейчас. А еще лучше — грамм двести для храбрости. Только ведь одной храбростью здесь не обойтись. Да и не представляю, как я буду попивать кофеек и одновременно удерживать посредством штурвала эту многотонную махину, которая так и норовит то клюнуть носом, то свалиться на крыло.

— Н-нет, спасибо, — процедил сквозь зубы я. — Лучше скажи, сколько сейчас человек на борту?

— Почти под завязку, — пожала плечами стюардесса. — Сто пятьдесят шесть человек…

Мамма миа! Не знаю, кто или что перенесло меня сюда, в это пилотское кресло, но это был неразумный поступок. Доверить жизнь полутора сотен человек такому пилоту, как я, — просто безумие!..

— И куда же мы летим? — ляпнул я, решив прояснить ситуацию даже ценой собственных унижений.

В конце концов, вести и сажать огромный самолет — это не с иностранного переводить через пень-колоду. Тут никакая смекалка и актерское мастерство не помогут. А значит, мне придется-таки признаться в том, что я — не летчик. А заодно и поведать душещипательную историю про свои блуждания по параллельным мирам. Конечно, мне не поверят. Но не вижу, чем я могу оправдать свое внезапное неумение.

Не-ет, с меня хватит. Буду говорить правду и только правду. Пусть связываются с землей и просят помощи. Может, кто-то из членов экипажа возьмется занять моё место или хотя бы подстраховать меня. А я — пас! Мол, извините, ребята, но сегодня я съел что-то неподходящее для вождения самолета…

Теперь на меня смотрели, как на идиота, уже двое: и девушка, и здоровяк с наушниками. Потом стюардесса рассердилась так, что у нее аж щечки покраснели.

— Не смешно! — сказала она. — Если ты думаешь, что сейчас — подходящее время для шуток, то ошибаешься! И я не собираюсь торчать тут и слушать, как ты упражняешься в юморе! Мне, между прочим, давно пора прохладительные напитки пассажирам разносить…

И, резко развернувшись, она исчезла за дверцей, отделявшей кабину от остального салона. Так быстро, что я не успел и рта раскрыть.

Между тем на панели тревожно замигала какая-то красная лампочка. Что там написано под ней? Я подался вперед, чтобы получше разглядеть надпись, но при этом забыл, что в руках моих штурвал, и самолет тут же клюнул носом вниз, и стрелка высотомера, которую я давным-давно уже приметил (и обрадовался, потому что это был единственный знакомый ориентир в приборной мешанине), стремительно закрутилась против часовой стрелки.

8000… 7000… Господи, как, оказывается, быстро происходит падение в воздухе! Всего несколько секунд — а ухнули мы аж на целую тысячу метров.

Я торопливо дернул штурвал на себя, и линия облачного горизонта стала вначале плавно, а затем все быстрее и быстрее уходить под меня. Вернувшись более-менее на высоту Эвереста, я еще долго выравнивал самолет, который почему-то стал отзываться слишком чутко на каждое движение штурвала. Если бы кто-то сейчас наблюдал с облачка за нашим полетом, то наверняка решил бы, что пилот в стельку пьян: самолет то задирал хвост, то норовил опустить нос к далекой земле.

Вдруг сзади кто-то постучал меня по плечу.

Это был тот детина, который до поры до времени возился со своими штуковинами у меня за спиной.

— Алик, ты что — сдурел? — услышал я. — Земля уже не знает, что подумать… Держи курс сто двадцать! И высоту тоже… В этом эшелоне каждая сотня метров на счету…

— Понятно, — откликнулся я. — Скажите… Скажи: что это за фигня у меня на панели светится?

Детина на секунду навис надо мной, вперившись взглядом в мигающий красным светом индикатор.

Потом хлопнул меня по плечу и насмешливо скривился:

— Ничего страшного, дружок. Всего лишь предупреждение о том, что скорость слишком мала. Еще пару минут — и войдем в штопор… — Он отвесил мне легкий подзатыльник. — Тоже мне, артист! Проверять, что ли, старого Макса вздумал?

Ну вот, подумал я. Сколько информации сразу. И как зовут его, и что за мигалка образовалась.

Скорость… Значит, надо прибавить газу. Нога моя машинально вдавила крайнюю педаль, но вместо увеличения скорости самолет вдруг стал разворачиваться вправо.

Идиот! Это же самолет, а не автомобиль, и крайняя педаль — не газ, а руль поворота!..

Газ, наверное, вот он — сдвоенный рычаг слева от кресла. Осталось только решить, куда его тянуть — на себя или от себя. Ошибешься — и тогда точно штопора не миновать.

Я напряг память. Кажется, в книжках про военных летчиков, которые я читал в младшем школьном возрасте, от себя — значит прибавлять газ, и наоборот. Но ведь там описывались самолеты полувековой давности, а как сейчас с этим обстоит дело?

Невольно покрывшись с головы до ног липким холодным потом, я осторожно толкнул рычаг от себя. И с облегчением увидел, как цифры на спидометре стали возрастать. Тогда уже смелее я вывел рычаг до отказа, и самолет аж затрясся, как лошадь, получившая больной укол шпорами в бока.

— Полегче, полегче, — проворчал Макс. — Будешь лихачить — горючку сожжешь. Это тебе не стратегическая авиация, тут в воздухе никто тебя не заправит… Разве что ангелы на крыло помочатся… И курс, курс держи!..

— Как это? — машинально спросил я.

Кабина наполнилась отборным матом, и я невольно втянул голову в плечи, словно ожидал еще одного подзатыльника.

Сто двадцать, он сказал? Где же тут указатель курса, черт бы его побрал? Ладно, попробуем на глазок…

Я крутнул штурвал вправо, и кабину тут же перекосило так, что я правым боком вдавился в подлокотник кресла, а радиста, видимо, снесло с сиденья и, судя по глухому удару, вдарило башкой о переборку.

А-а, вот в чем дело. Надо орудовать не штурвалом, а педалью.

Я выровнял самолет и добился того, что горизонт поплыл влево от меня. Хватит? Или еще?

— Не двадцать, а сто двадцать! — прохрипел сзади голос Макса после нецензурного вступления. — Ты что, совсем сбрендил?

Вот сейчас бы и признаться, что я ни черта не смыслю в самолетовождении. Только, наверное, уже поздно. Сразу надо было бить тревогу, когда тебя разбудила эта красотка. А сейчас кто тебе поверит?

И вообще, что это они на меня все орут? Я ведь, можно сказать, спасаю их, а они еще издеваются!

И тут у меня появилась идея.

Этот мир, где я стал летчиком, — для меня уже третий по счету за последние три дня. Первый перенос в другую реальность имел место, когда я заснул в ванне, наполненной кровавым раствором. Умер я тогда или просто заснул — пока не имеет значения… Вчера же я опять заснул — и проснулся здесь. Что будет, если я засну или умру здесь? Меня снова вытолкнет в другое измерение? Двух раз для того, чтобы установить закономерность этого явления, конечно, маловато, но ведь, в принципе, такой шанс есть, верно?

Значит, сейчас надо просто-напросто вырубиться — и после пробуждения я вновь окажусь в другом мире. В самолете наверняка есть аптечка, и в ней должно иметься снотворное. Значит, надо вызвать красотку-стюардессу и попросить у нее пару таблеток. А если не даст, то взять самому…

Постой, постой, а как же они?

Сто пятьдесят шесть человек на борту, сказала она мне. И никого, кто смог бы управлять этой штуковиной. Если только Макс…

— Слушай, Макс, — позвал я, — а тебе никогда не приходилось сидеть в кресле пилота?

Детина хмыкнул:

— Сидеть — тыщу раз. А если ты имеешь в виду вести самолет — то извини, бортинженеров этому не учат…

Выходит, если я сбегу в другую реальность, то брошу погибать всех, кто летит на этом самолете? Однажды ты уже так поступил: помнишь того старика, истекавшего кровью в подземном переходе?

«Слушай, что ты несешь? — одернул я себя. — Какая тебе разница, что будет после тебя? Один умный французский и император, помнится, говаривал: «После нас — хоть потоп!»… И если разобьются они в лепешку при посадке — тебе-то что? В мире ежедневно разбиваются самолеты, и не надо из этого делать трагедию. Этим людям просто не повезло, что в кресле пилота оказался я. К тому же, еще неизвестно, чем все это закончится. В конце концов, старик Митрич может оклематься и вернуться за штурвал…»

— Ого! — сказал вдруг Макс. — Ни хрена себе!

Я машинально оглянулся на него и увидел, что он, приподнявшись со своего сиденья, глядит куда-то вдаль сквозь лобовое стекло кабины.

И только сейчас до меня дошло, что весь горизонт перед нами сделался черным. Видимо, это и был тот грозовой фронт, о котором говорила стюардесса. Тучи там клубились в бешеном водовороте, вспухали клубками молний, и в них не было ни единого просвета.

— Обойти стороной никак нельзя? — спросил я.

Макс только покачал головой.

И тогда мне вдруг стало легко. Не надо никакого снотворного. Через несколько минут мы рухнем с огромной высоты в океан или на землю, и даже не успеем почувствовать боли. Это хорошая смерть. Мгновенная и безболезненная. Даже получше перерезания вен в горячей воде.

А раз так — что я, собственно, теряю? Все, что меня здесь окружает, — не более чем игра, этакий компьютерный авиасимулятор. И не страшно, если я проиграю. Я ведь уже один раз умер — в своей настоящей жизни. И, если повезет, эта смерть будет такой же иллюзией, как та, в ванне.

И я лишь крепче сжал штурвал, поудобнее уселся и спокойно сказал бортинженеру:

— Не дрейфь, Макс. Прорвемся!..

Глава 15

Как ни странно, но мы действительно каким-то чудом прорвались сквозь грозу. Напряжение, которое я испытывал, было так велико, что временами в голове образовывались провалы, и я даже не помню, что именно я делал.

Кажется, пару раз, когда я не мог удержать в потных ладонях взбесившийся штурвал, приходилось просить Макса о помощи, и вдвоем мы кое-как предотвращали неуправляемое падение самолета в черную бездну. В какой-то момент молния шарахнула так близко от кабины, что мы оба на несколько секунд ослепли и оглохли.

Потом нас накрыл сильнейший ливень, и казалось, что нос самолета раздвигает странную стену, состоящую сплошь из водяных струй, и тогда пришлось полагаться только на приборы (Макс показал мне, где находится «горизонт», по которому можно определить положение машины в пространстве)…

Грозовой фронт кончился внезапно, и, полуослепшие от чередования вспышек молний и тьмы, очумевшие от болтанки, мы вырвались к ослепительному солнцу.

Я хотел было включить автопилот, но Макс сообщил, что скоро будем садиться, и я опять рефлекторно вспотел.

К счастью, откуда ни возьмись, в кабину приплелся тот самый Митрич, про которого я уже успел забыть, — еще вполне крепкий мужик лет шестидесяти, с квадратным морщинистым лицом, серым после перенесенного приступа.

Он плюхнулся в свое кресло и, с трудом отдышавшись, сказал:

— Ну что, орлы, соскучились без меня?

Потом спросил меня:

— Ну как, сам будешь садиться или мне подсобить?

Я невольно вспомнил один голливудский боевик о том как после схватки с террористами полицейский и стюардесса пытались посадить пассажирский лайнер по подсказкам с земли, и перспектива повторить этот киношный подвиг меня не обрадовала.

— Нет уж, с меня хватит, — сказал я. — Хорошего понемножку.

И обессиленно распластался в кресле, когда Митрич взял правление на себя.

К моему великому облегчению, рейс наш оказался обратным в Москву, и мы совершили посадку во Внуково.

Пока мы занимались послеполетными процедурами, оформляли какие-то документы, заправляли самолет, подписывали многочисленные акты и накладные, я допустил ещё мaccy промахов и заслужил от своих товарищей по экипажу немало обидных слов.

Но мне уже на это было наплевать.

Улучив момент, я просто сбежал с летного поля. Прошёл через служебный выход в здание аэропорта и остановился, не зная, что делать дальше.

Вокруг меня кипела обычная суматоха, и я невольно вспомнил, что еще вчера вот так же стоял пень пнем в зале аэропорта, озираясь по сторонам, словно контуженый, только это было в Шереметьево.

Прямо на меня шли трое: мужчина, женщина и ребенок. Вид у них тоже был какой-то растерянный. Мужчина нёс тяжелый чемодан и битком набитую сумку — судя по его напряженному лицу, в обеих вещах было не меньше десятка гирь. Женщина влекла за собой за руку маленького мальчика, который с отрешенным видом глядел себе под ноги.

Я посторонился, уступая им дорогу, и услышал, как женщина сказала мужу:

— Надо было поблагодарить того пилота, который вел самолет. Если честно, я думала, что мы не долетим… Такая сильная гроза бушевала! Господи, думаю, вот мы попали!..

— Серьезно? — спросил мужчина, останавливаясь чтобы поменять местами чемодан и сумку. — А я ничего не заметил…

— Да ты спал, как барсук! — воскликнула женщина. — Вот и Гоша тебе подтвердит… Скажи, сынок, правда ведь, что рядом с нами сверкали молнии?

— Плавда, — с серьезным видом кивнул мальчик.

— Вот видишь, Слава, — сказала женщина. — Не-ет, по-моему, мы все в рубашках родились!..

Они направились к выходу, а я стоял и смотрел им вслед.

И внутри меня что-то заворочалось, обдавая душу бодрящим теплом и добродушно бормоча.

Эти люди остались целы благодаря мне. А ведь я, подлец, хотел либо бросить их на произвол судьбы, дезертировав в другой вариант своей жизни, либо врезаться вместе с ними в землю. Как же мне повезло в этом мире, вдруг подумал я. Я не знаю, где живу и есть ли у меня жилье, семья и машина. Да это и не важно. Важнее другое — тут я выполняю очень важную и нужную работу, и с каждым новым полетом мне доверяют свои жизни сотни людей. Разве это не счастье — оправдывать такое доверие, в сущности, абсолютно незнакомых людей?..

И ведь, смотри-ка, даже гибель родителей в небе над Альпами не сумела отвратить тебя от авиации. Что ж, это вполне объяснимо. В «первой» жизни ты ведь буквально бредил самолетами класса этак до седьмого. Читал книжки о летчиках, строил модели, даже одно время ходил в авиамодельный кружок в районном Доме культуры. Что тогда случилось, почему я постепенно охладел к этой профессии? Не помню. Как-то само собой получилось, что увлекся чем-то другим, и недоконченные модели так и остались пылиться на полках, пока однажды во время генеральной уборки Алка не выкинула их в мусоропровод.

Единственное, что потом напоминало мне о своей детской страсти, это традиционный укор из уст сестры по самым разным поводам: «Эх, ты! А еще хотел быть летчиком!»

В зале ожидания находилось небольшое кафе, и я вдруг ощутил зверский аппетит. Еще бы — за этот неполный полет я, наверное, потерял столько энергии, сколько не терял за всю свою «первую» жизнь.

Помимо сосисок в тесте и салата я взял двести граммов водки и бутылку пива: гулять так гулять. Сегодня я это заслужил.

Люди за соседними столиками с любопытством покосились на меня, когда я залпом осушил фужер, наполненный водкой, и запил его пивом. Наверное, они полагали, что пилотам алкоголь категорически противопоказан.

Утолив голод, я взял еще крепкий кофе-эспрессо и блаженно развалился на стуле.

Электронное табло на противоположной стене показывало время. Семнадцать сорок. Наверное, пора добираться домой, только вот, как поется в старой песенке, «где эта улица, где этот дом»?

Я достал из кармана кителя пухлый бумажник и принялся изучать его содержимое. Паспорта, разумеется, нет. Только летное удостоверение, выданное пять лет назад. На фотографии — я, только с короткой стрижкой, какой у меня никогда не было. Летчик-пилот второго класса. Круто. Ладно — с этим все ясно. Деньги — слава богу, много. Пилотам, видимо, неплохо платят. Какие-то бумажки с наспех записанными номерами телефонов, но без имен. Визитные карточки. Незнакомые фамилии, имена. И очень странные личности. Интересно, что могло связывать пилота Ардалина и некоего Андрея Викторовича Метелкина, топ-менеджера футбольного клуба «Факел»? Или вот эта: «Утлинов Григорий Алексеевич. Фирма «Глобус». Старший консультант» — откуда она ко мне попала?.. А это что? Ого, фотография четыре на шесть — наверное, специально уменьшенная, чтобы влезала в бумажник. На ней — я и какая-то брюнетка с кудряшками, в очках и в джинсовом костюмчике. Стоим в обнимку на фоне какого-то дальнего зарубежья: на заднем плане — реклама на иностранных языках, какой-то явно неотечественный памятник, потому что надпись на нем — тоже на иностранном, если не ошибаюсь, на финском… М-да. Ничего не скажешь — голубки. Кто же это — моя невеста, жена?

Записка какая-то, написанная торопливым женским почерком тупым карандашом. На фига я ее таскаю с собой, как талисман? «Алька, запомни: я тебя всегда буду ждать». И ниже — телефон, причем не московский номер, а федеральный сотовый… Любовница? Запасной вариант на случай развода с женой? Мда-а, похоже, с женским полом у тебя здесь все нормально.

С бумажником все. Теперь обшарим остальные карманы. Связка ключей. Но не от квартиры, а явно от машины. Значит, ты тут — крутой ас, да? Не только по части самолетов, но и машин тоже. Только толку от этого теперь — на грош. Не будешь же ходить по стоянке и подбирать, к какой машине твои ключики подойдут. Да и вести машину ты вряд ли сможешь — у тебя ж в первой жизни и прав-то водительских не было.

А вот ключей от квартиры почему-то нет. Следовательно, есть кто-то, кто ждет твоего возвращения из рейса. И сотового почему-то тоже нет — из жмотства или как?

— Алик? — сказали вдруг за моей спиной. — Ты что здесь делаешь?

Это была она — та самая милашка-стюардессочка, которая разбудила меня в самолете. Уже переоделась в вызывающе коротенькую юбочку, на плече — сумочка на длинном ремешке. Как куколка.

Что ж, развлечемся.

— Вопрос, конечно, интересный, — усмехнулся я. — Тебе как ответить: честно или серьезно?

— И так, и так, — улыбнулась она.

— Тогда присаживайся. — Я галантно отодвинул свободный стул рядом с собой.

Она озабоченно взглянула на изящные наручные часики.

— Не бойся, не задержу, — пообещал я. — Просто у меня проблемы, Наташ, ты даже не представляешь, в каком трудном положении я нахожусь. И только ты можешь мне помочь…

Вот что с людьми чудеса творят. Никогда не подозревал, что могу быть этаким покорителем женских сердец. Или по крайней мере претендовать на это звание. Еще несколько дней назад, в прошлой жизни, я бы и близко побоялся подойти к такой красотке, а сейчас вот сижу, болтаю с ней как ни в чем не бывало и даже, кажется, намерен клинья к ней подбивать. А, собственно, почему бы и нет? Человек я свободный, никакими обязательствами по отношению к этому миру не связан. Если правильно понял, то не задержусь здесь надолго, а раз так, то сам бог велел извлекать из своего положения выгоды и удовольствие…

— Во-первых, меня зовут не Наташа, а Люда. А во-вторых, не пытайся мне пудрить мозги, Алик. Уж у тебя-то проблем никогда ни с чем не бывает. Ты же у нас — счастливчик.

— Прости, оговорился. Чем тебя угостить? Мороженым или чем-нибудь покрепче?

Люда вдруг пристально вгляделась в меня.

— Ты что, выпил? — ужаснулась она.

Я пожал плечами:

— Стресс снимал. Все-таки не каждый день приходится попадать в такую передрягу, как сегодня.

— Это ты про грозу, что ли?

— И про грозу тоже… Так что ты будешь пить?

— Ничего. Слушай, давай говори что хотел, и я пойду. У меня сегодня еще куча дел.

— Может, тебя подвезти? — предложил я, демонстрируя ключи от машины.

— Спасибо, не надо, — ехидно сказала она. — У меня, как ты, наверное, помнишь, своя машина имеется.

— А, знаю, знаю. Такая серебристая «девятка», да? — невинно предположил я.

— Не смешно. Ты ж еще позавчера помогал мне шины накачивать, неужели не разглядел ни цвет, ни марку?

— Да? А-а, действительно… Что ж, тогда, значит, ты меня подвезешь. Услуга за услугу, как говорится, а долг платежом красен. С миру по нитке, и не плюй в колодец…

— А свою машину на стоянке оставишь?

— А что с ней сделается? К тому же, там аккумулятор сдох…

— Это и есть твои сногсшибательные проблемы?

— Если бы…

Люда вдруг решительно встала.

— Ладно, поехали. Только до самого дома я тебя не повезу, не надейся.

— Неужели бросишь меня на полпути?

— На метро доберешься.

— А если я дорогу домой забыл?

— Ничего, язык до Киева доведет.

Мы вышли из аэропорта, и моя спутница устремилась на стоянку, заставленную рядами автомобилей. На ходу пикнула брелоком, и одна из машин, красная «Мазда», отозвалась коротким гудком и вспышкой фар.

В машине, нагревшейся за день, было душно, как в финской сауне. Люда уверенно вырулила со стоянки на шоссе и вклинилась в поток машин, несущихся в сторону столицы.

— Алик, а хочешь, я угадаю, в чем заключаются твои проблемы? — вдруг предложила она.

— Попробуй.

— Вчера перед рейсом ты поссорился со своей цыганкой и теперь пытаешься охмурить меня, чтоб тебе было где переночевать. Ну как, угадала?

Я буквально подпрыгнул на сиденье:

— С какой еще цыганкой?

— Ну, ты же сам так называешь свою половину. Хотя она никакая не цыганка, а откуда-то из Восточной Европы…

— А ее, случайно, зовут не Любляна? — спросил я замирающим голосом.

— Слушай, ты мне сегодня нравишься, — усмехнулась Люда. — В конце концов, кто с ней живет — я или ты?

Вот, значит, как. Да, это наверняка Любляна — Алка именно ее называла цыганкой. Значит, в этом варианте судьбы мы с ней все-таки поженились. Да если б я это знал, то не терял бы так бездарно время в аэропорту!..

— Люд, а у тебя нет с собой сотового? — пересохшими от волнения губами произнес я.

— Есть, а что?

— Можно, я им воспользуюсь?

— Пожалуйста, — пожала плечиками она. — Возьми у меня в сумочке…

Я достал телефон и театрально стукнул себя по лбу.

— Послушай, а ты не знаешь мой домашний номер? — И, видя безмерное удивление в глазах своей спутницы, торопливо добавил: — Просто мы недавно переехали, и я все никак не могу запомнить новый номер…

— Ты сам подумай, что ты несешь, Алик! Зачем мне твой телефон? Да твоя Любляна кастрировала бы тебя, если бы я хоть раз тебе позвонила!..

Я лихорадочно размышлял.

Что же делать? Я должен успеть ее увидеть, должен!..

— А кто может знать мои координаты? — спросил я. — Ну, там адрес или, на худой конец, телефон?

— Да что с тобой, Алик? — теперь по-настоящему удивились Люда. — Я-то думала: ты меня разыгрываешь, а у тебя, похоже, действительно что-то с памятью стало?

Я повернулся к ней, и наши взгляды встретились.

Сейчас я ей все расскажу, но она мне, разумеется, не поверит. И ее можно будет понять: кто в наше время способен вот так просто взять и поверить в чудо? Тем более что у меня нет никаких доказательств… В прошлой жизни, которая имела место не далее как вчера, я доверился Алке, и она мне, кажется, поверила. Но это скорее исключение из общего правила. Все-таки сестра… А все остальные посчитают меня либо больным, либо любителем дурацких розыгрышей.

Отсюда следует однозначный вывод. Никогда, ни при каких обстоятельствах не следует рассказывать кому бы то ни было о том, что какая-то неизвестная могущественная сила переносит меня из одного варианта судьбы в другой. Что я умер и опять воскрес. И что я не тот, за кого меня все принимают.

«Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои» — вот что мне отныне суждено. Изобретать правдоподобно звучащие отговорки и объяснения, когда буду попадать впросак. Как губка, впитывать информацию о себе, жившем в этом мире. И как можно быстрее адаптироваться к новым обстоятельствам.

— Я же говорю тебе: мы недавно переехали, — натянуто улыбнулся я. — Ну, пожалуйста, Люда, помоги мне!..

Девушка сделала гримаску, которая должна была означать: что-то тытемнишь, Алик, но в конце концов, это твое личное дело.

— Можно было бы, конечно, позвонить Юрию Дмитриевичу, — принялась размышлять вслух она. — У него должен быть твой номер телефона. Но ты представляешь, что скажет твоя супруга, когда ты позвонишь ей и объявишь, что забыл, где живешь?

Да, она права. Это мы уже проходили — только не с Любляной, а с некоей Светой, в жизни номер два.

— Ну и что же мне делать? — глупо спросил я.

— Если уж тебя так скрутило, — ухмыльнулась Люда, — то позвони в справочную по ноль пять.

Я так и сделал. После нескольких безуспешных попыток в трубке, наконец, прорезался вежливый женский голос.

— Мне нужен адрес гражданина Ардалина Альмакора Павловича, — сказал я в ответ на «Слушаю вас».

— Ты что — обалдел? — вдруг схватила меня за руку Люда. — Какого еще Ардалина? Ты ж теперь у нас — Рубич!

— С какой стати? — поинтересовался я.

Потом до меня дошло. Рубич — это фамилия Любляны. Значит, когда мы поженились, я взял ее фамилию. Зачем? Вряд ли на этот вопрос мне кто-то ответит, кроме самой Любляны.

Я уточнил свой запрос, и через минуту, к своему великому облегчению, услышал нужные координаты.

Адрес был мне незнаком по прошлым жизням. Где-то в Филях, где я почти и не бывал никогда.

— Есть! — сказал я, повернувшись к Людмиле. — Порядок! Теперь мы не заблудимся!

— Поздравляю, — иронически отозвалась моя спутница. — Только не «мы», а ты! Поскольку у тебя теперь есть курсоуказание — кажется, так это называется в штурманском деле? — то я высажу тебя у ближайшей станции метро. Извини, но мне некогда доставлять домой свихнувшихся сослуживцев!..

— Спасибо и на этом, — скромно отозвался я.

На этом разговор наш сам собой увял, и я, отвернувшись к стеклу дверцы, принялся разглядывать окружающий пейзаж. Внешне город нисколько не изменился по сравнению со вчерашним днем.

Впрочем, лучший способ проверить — это послушать выпуск новостей.

Я спросил у Люды разрешения включить приемник. Она капризно поджала губки: «Только не настраивай на иностранщину, терпеть не могу западную музыку!»

Я нашел волну «Авторадио», где обычно каждые четверть часа объявляют о событиях в стране.

Все было как обычно. Нефтяной кризис привел к очередному повышению цен на бензин. В Израиле совершен очередной теракт. Космонавты на МКС совершили очередной выход в открытый космос. Президент (все с той же фамилией) отправился с официальным визитом во Францию. Обстановка в Закавказье, где сошло сразу несколько снежных лавин, остается опасной. Профилактика эвакуирует жителей из населенных пунктов, находящихся в зоне повышенной опасности… И, наконец, сегодня четверг, двадцать третье июля того самого года, который должен сейчас быть.

Больше всего меня убедило в том, что мир остался прежним, сообщение о лавинах. Помнится, вчера, пока мы сидели с Алкой на кухне, по радиоприемнику, бубнившему в фоновом режиме, передавали про это стихийное бедствие. И судя по табло в аэропорту Шереметьево, вчера было двадцать второе июля.

Значит, аномалия, случившаяся со мной, продолжается, думал я под приятную мелодичную музыку, которая полилась из приемника после выпуска новостей. И у нее есть свои закономерности, которые нетрудно вычислить даже со второго раза.

Я последовательно перемещаюсь по тем вариантам своей судьбы, которые могли бы иметь место, если бы в своей первой жизни я поступал иначе. Что может лежать в основе этого чуда — пока неизвестно, и тут открывается широкий простор для всяких домыслов и фантазий. В принципе, наверное, вряд ли я когда-нибудь это узнаю, так что следует принимать этот феномен как объективный факт, не ломая голову над его механизмом и причинами.

Другой вопрос — зачем это мне? И вот тут, наверное, со временем можно будет выйти на правильный ответ. Может, я должен выбрать тот вариант, который меня устраивает, и остаться в нем навсегда?

Хм, если так, то нынешний мир мне вполне подходит. Кажется, дела у меня здесь идут неплохо. У меня довольно интересная работа, и я женат на девушке, которую любил когда-то. Машина, квартира… Что еще нужно для полного счастья? Что ж, пожалуй, здесь я не страдал бы приступами депрессии.

Но как мне остаться тут? Ведь, похоже, другая закономерность заключается в том, что перенос в иную реальность происходит, когда мой мозг отключается во сне или в бессознательном состоянии. И что же, я не должен спать, что ли? Но ведь это невозможно!

Или мне так и суждено жить в каждом из вариантов только в течение суток? Так сказать, жизнь-однодневка, как у какой-нибудь мошки.

Ладно, это все еще выяснится. Пока что постараемся хотя бы не вырубиться прямо здесь, в машине у симпатичной Людочки. Хотя, надо сказать, обстановка к этому располагает: монотонная езда с почти колыбельным укачиванием, плюс усталость после полета, плюс водка и пиво, которые я употребил в аэропорту, плюс еще эта однообразная музыка из радиоприемника, плюс духота…

Я с трудом разомкнул слипшиеся веки и принял необходимые меры, чтобы не заснуть. Отключил приемник, опустил пониже стекло дверцы, чтобы меня обдувало ветром, затеял с Людой пустой разговор ни о чем…

Помогло.

И хотя временами я все же ловил себя на том, что клюю носом, но до станции «Ленинский проспект» успешно дотянул.

— Ну, до послезавтра! — сказала мне на прощание Люда, очаровательно улыбнувшись.

— А что будет послезавтра? — насторожился я.

— Как что? Очередной рейс.

— А-а, ну тогда — до послезавтра.

А мысленно я добавил: «Если для меня оно наступит в этом мире».

В метро был час пик. Народу в вагоне набилось, как сельдей в бочке, вентиляция не справлялась с духотой.

Я изо всех сил боролся с подступающей дремотой, но усталость все же одержала надо мной верх, и, вцепившись в поручень, я буквально на какой-то миг провалился в черную дыру беспамятства…

Глава 16

— Аль, вставай! Ну, вставай же! Что разлегся, как у себя дома?!

Господи, ну почему каждый перенос в новую реальность сопровождается насильственным пробуждением? Не дадут спокойно выспаться человеку! Можно подумать, что без меня этот мир обрушится в тартарары! Не-ет, люди, зря вы так думаете. Уж я-то знаю, что от моей скромной личности ничего не зависит. Сколько раз уже я менялся, а все вокруг, начиная от названий пива и кончая глобальной политикой, оставалось прежним…

— Встава-ай! Иначе нас сейчас застукают! И тогда будет плохо и тебе, и мне!

О, это что-то новенькое! Пожалуй, стоит открыть хотя бы один глаз…

Я лежал в постели в какой-то комнатке, скупо освещенной торшером. Пожалуй, это спальня. Причем опять дамская, если судить по всяким цветочкам тут и там, рюшечкам и салфеточкам. А также по тщательно подобранным в тон к темно-зеленым обоям плотным шторам.

А вот и сама владелица этой спальни. Нависла надо мной, как угроза выкидыша. И почти не одета. Вернее, совсем раздета. Но при этом ничуть не стесняется, что я на нее пялюсь спросонья. Значит, очередная жена или любовница. И, кстати, довольно симпатичная. Особенно, если не смотреть ей в лицо, а ограничиться обзором того рельефа, который открывается от шеи и ниже.

У-у, а ведь ты тоже в костюме Адама, Алька! Даже трусов на тебе нет. И вообще, налицо все признаки того, что перед тем, как заснуть, вы с этой подругой сдавали друг другу зачет по «Камасутре».

— Где я? — зевнув, осведомился я.

За моими плечами уже был богатый опыт таких вот пробуждений абсолютно в незнакомых местах и обстоятельствах, и я имел возможность выработать определенную тактику поведения. Если вот так, как сейчас, ты оказываешься в информационном вакууме, то одна из уловок заключается в том, чтобы задать этот вопрос сразу после пробуждения, а не спустя полчаса. Обычно люди списывают твое замешательство на то, что ты еще не отошел от слишком крепкого сна.

— Где-где! В Караганде! — сердито ответила обнаженная фурия, принимаясь лихорадочно собирать какие-то тряпки, разбросанные по всей комнате. — Ты еще спроси, кто я такая!..

Ну уж нет, дорогая незнакомка, это было бы напрасной потерей времени с моей стороны. А судя по твоей суете, мы в цейтноте.

— Одевайся! Через пару минут он будет здесь! — крикнула она, устремляясь куда-то за пределы комнаты.

— Он — это кто? — крикнул я ей вслед.

В принципе, дама должна была бы ответить мне, в соответствии с шаблонами, «дед пихто» или «конь в пальто», но ей, видимо, было не до шуток.

— Стрекозыч, кто же еще! — донесся ее голос. — Муженек законный… Должен был появиться только утром, а его черт несет среди ночи!

Ага, теперь понятно, подумал я, ища взглядом, во что бы одеться. Ситуация из анекдота: муж внезапно вернулся из командировки…

Через приоткрытую дверь было слышно, как в соседней комнате звенит стеклянная посуда. Наверное, любовь моя грешная решила замести следы нашей совместной вечернем трапезы. Представляю, как это было: ужин на двоих при свечах, шампанское, апельсины и конфеты, а уже потом — спальня и освоение «Камасутры»…

— Он что, вернулся из командировки? — предположил я, с трудом втискиваясь в слишком узкие штаны.

— Какой командировки? — Моя пассия появилась в дверях, уже в шелковом халате. — Из казино он вернулся, гад!.. Проигрался в пух и прах, что ли? Или сегодня крупье забастовку объявили?

Я встал с кровати и замер. Тело было не моим! Не могло у меня быть таких накачанных мышц и мощного торса. Хотя почему бы и нет? Если тут гражданин Ардалин вместо науки выбрал занятия в спортзале и анаболики, то в принципе, пары лет ему хватило бы для превращения в культуриста. Но мне непривычно будет управляться с таким телом. Это же все равно что с «Запорожца» пересесть на «Мерседес» или «Феррари». Не рассчитаешь движений — и, к примеру, снесешь вон тот торшер к чертовой матери, вдребезги…

— Ты что, одурел? — всплеснула руками хозяйка спальни. — И так времени нет, а ты все крушить вздумал? Не дай бог, Стрекозыч подумает, что здесь оргии устраивали!..

Не слушая бабские причитания, я подошел к окну и отдернул край шторы.

За окном было темно. Однако ухоженные дорожки не то в саду, не то в парке освещались яркими фонарями, сделанными «под старину», как столбы на пешеходном Арбате. Похоже, это дача. А точнее — загородный особняк. Вдалеке — мощный забор с воротами и будкой для охраны. Не иначе, как этот самый Стрекозыч — какой-нибудь крутой новый русский. Или госчиновник из числа «приближенных» лиц…

Только этого мне не хватало!

За воротами сверкнули автомобильные фары, и створки принялись медленно разъезжаться в стороны. На территорию особняка бесшумно въехал большой черный лимузин и подрулил к тому зданию, из окна которого я смотрел.

— А вот и твой Стрекозыч прибыл, — меланхолично сообщил я своей даме сердца.

— Ну, все! — спохватилась она. — Давай, выметайся отсюда через черный ход!..

— Может, лучше через окно? — ехидно осведомился я. — Как в анекдотах…

— Ой, да пошел ты со своими анекдотами! — отмахнулась женщина. — Не до юмора сейчас, пойми, Алька!.. Ты же Стрекозыча знаешь: убьет и не задумается!

Поддавшись ее панике, я кинулся было завершать свой туалет, но на полпути остановился.

Не нравился мне этот вариант, совсем не нравился. Какие-то мафиозники, разборки, казино, адюльтер… Традиционный набор атрибутов из современных отечественных сериалов. У меня даже нет желания выяснять подробности своей здешней биографии, которые привели меня в эту спальню и заставили переспать с этой любительницей мускулистых мужиков.

А раз так, то зачем время зря терять? Надо перебираться в другую реальность, которая наверняка будет интереснее, чем этот мир капитала… И если Стрекозыч действительно так крут, как утверждает эта перепуганная овца, то пусть он шлепнет меня прямо на месте преступления, так сказать.

Поэтому я не стал суетиться, а плюхнулся в кресло и, взяв со стеклянного журнального столика пульт телевизора, нажал кнопку включения. Настенный экран (плазменная панель площадью примерно два квадратных метра) полыхнул голубым пламенем, и из скрытых колонок бухнул оглушительный рок. Концерт «Металлики», по-моему. Самое подходящее зрелище для двух часов ночи.

— Да ты с ума сошел! — взорвалась дама в халате, пытаясь вырвать у меня пульт. — Через несколько секунд он будет здесь! И тогда нам — конец!.. Тем более что в последнее время он что-то заподозрил… Алик, ну перестань выделываться, как муха на стекле!

Я внимательно посмотрел на нее.

Помятое лицо с остатками былой роскоши в виде смазанной помады. Пятна от туши под глазами и комочки пудры на дрябловатых щеках. Шея с намечающимся двойным подбородком. Растрепавшиеся словно от сильного ветра волосы, крашенные в какой-то сиреневый цвет.

И эту женщину я еще недавно любил и ласкал?!

— Успокойся, пусик, — небрежно обронил я, убавляя громкость телевизора. — Ничего твой Стрекозыч нам не сделает. Подумаешь, поорет немного!.. Во всяком случае, удирать от него голышом по кустам я не намерен. И что ты так разнервничалась? В крайнем случае, даст он тебе развод, и все. Ну а мне, естес-но, набьет морду. Хотя еще посмотрим, как у него это получится.

— Что-о? — Рот, похожий на кровавое пятно, открылся на ее бледном лице сам собой. — Ты что — серьезно? «Развод»! Да он же…

В это время через приоткрытую дверь откуда-то снизу донесся звук отпираемого замка, и мужской густой голос громки осведомился:

— Рая, ты еще не спишь?

— Нy, все! — драматическим шепотом сообщила мне Рая. — Теперь ты отсюда не выйдешь!.. — Лицо ее исказилось в просительной гримаске. — Пожалуйста, спрячься в шкаф! Ну, я очень тебя прошу, Алик! Ты же у меня — самый лучший и любимый! Если тебе на себя наплевать, то меня хотя бы пожалей!..

Она настойчиво выталкивала меня из насиженного кресла.

A за дверью уже слышались шаги.

Что-то во мне дрогнуло. Действительно, и как я об этом не подумал? Мне-то что, если даже муж этой Раи решит выбросить меня в окно или пристрелить на месте? Благополучно отправлюсь в мир иной — но не в том значении, которое обычно придается этому словосочетанию, а в другом — а ей на это нельзя надеяться. Будет ползать в ногах у своего Стрекозыча, вымаливая прощение, но получая лишь удары и оскорбления.

— Ладно, — сказал я, одним движением оказавшись на ногах. — Притворимся молью-мутанткой.

Шкаф здесь был встроен в стену. Не шкаф, а целая кладовая, завешанная шеренгой платьев, юбок, блузок и прочих бабских нарядов. Я сел на корточки так, чтобы меня скрывали шубы и длинные кожаные плащи, а ноги замаскировал какой-то тряпкой.

В шкафу было темно, но звукоизоляция отсутствовала, и я услышал, как все тот же мужской баритон спросил:

— А че эт ты тут дурью маешься среди ночи? И с каких пор тебе стал нравиться этот грохот?

— Что ты, Вовик, — проворковал голос Раисы. — Мне он совсем не нравится, просто ничего путного по телевизору больше нет, а мне что-то не спится… А ты как съездил? Все нормально?

— Нормально, — со странной интонацией ответил Стрекозыч. — Все нормально, Рая. Только есть одна проблемка…

— Какая, Вовик?

— Да жена мне изменяет, — все так же спокойно сказал мужчина, и тут вдруг послышался звук резкой оплеухи. — Стерва!.. Где он, говори! Где?! Убью, потаскуха ты грязная!

Что-то загремело, словно отодвигали тяжелую кровать, потом послышался визг Раи:

— Кто тебе такое сказал, Вовик? Как ты мог подумать?.. Ты что — с ума сошел?

— Не придуривайся, ты ведь и так дура, — перебил ее мужской голос. — Думаешь, я — тоже дурак? Не-ет, ошибаешься, моя ненаглядная! Не зря я специального сыщика нанимал, не зря! Он-то мне и позвонил в казино. И все рассказал — и как вы в ночной клуб ездили, и как сюда потом приехали!.. Так что этот гад — еще здесь, не мог он никуда уйти, потому что я своих ребят заранее отправил сюда в засаду, и мимо них он бы не прокрался! Да выключи ты эту балаболку!

Наступила тишина — как удар по ушам после гремящей музыки. И теперь отчетливо было слышно, как в комнате вякнуло что-то металлическое.

И тут же Рая заголосила жалобно:

— Вовик, не надо! Вовик!.. Только не стреляй! Я тебе всё скажу, все, только не делай этого!..

— Ну? — сердито сказал муж. — Выкладывай.

— Все началось недавно… пару недель назад… И я не виновата, Вовик, он сам… он меня изнасиловал, понимаешь? Ты в тот вечер послал его отвезти что-то домой, а когда я открыла дверь, он набросился на меня, как зверь, и… Я сопротивлялась, царапалась, но ты же знаешь, какой он здоровый!..

— А почему мне сразу не сказала? Я бы разобрался с ним как положено…

— Я боялась, Вовик, честное слово, боялась! Он ведь пригрозил мне, что если я проболтаюсь… Он сказал, что тогда милиция получит все материалы про вашу компанию… И мне ничего не оставалось, кроме как попытаться спасти тебя…

— Ах, так он еще и стукач, значит? — взревел раненым зверем Стрекозыч. — А ты с ним, выходит, спала?! И принимала его в мое отсутствие! И поила кофе, коньяком — моим кофе и моим коньяком!.. А мне — ни слова, ни полслова?.. И ты думаешь, я куплюсь на эту лажу?

Выстрел прогремел неожиданно, и я вздрогнул. Потом еще один, и еще. Одновременно с этим послышался звук падения тела.

И сразу стало тихо.

Потом мужчина процедил сквозь зубы:

— Сдохни, с-сука!

Ну, что ж, пора и мне получить пулю между глаз.

Я открыл дверь шкафа и, путаясь в шубах, шагнул в комнату. После тьмы свет ослепил меня на какое-то мгновение, но я успел заметить в трех шагах от себя коренастого и очень морщинистого мужчину лет пятидесяти, с причёской ежиком, в сером костюме и с пистолетом в руке.

Рая лежала ничком у его ног, и полы ее халата распахнулись, обнажив целлюлитные бедра. На ковре под телом расалывалось темно-бурое пятно.

Увидев меня, мужчина вздрогнул и вскинул ствол в моем направлении.

— Я знал, что ты прячешься где-то здесь, — почти спокойно сказал он. — На колени, падла!

— Перебьешься, — сказал я ему в тон. — Думаешь, я ее действительно насиловал? Да твоя сучка сама на мне висла, как бусы! Хотя я ее трахал — не отрицаю. Много раз. И совсем недавно, прямо здесь, — я кивнул на развороченную постель. — Она аж стонала от наслаждения, представляешь!

Все это я говорил с одной-единственной целью: заставить его потерять над собой контроль.

На какое-то мгновение лицо мужчины застыло, как маска, но выстрела так и не последовало.

— Ах ты, щенок! — прошипел он сквозь зубы. — Я же взял тебя на работу, я платил тебе неплохие бабки, а ты решил использовать меня по полной программе? Что там эта тварь бубнила насчет какой-то твоей закладухи?

Я пожал плечами:

— Есть такое дело. Все сведения о неуплате налогов, тайных офшорах, отмывании денег… Взятки, подкуп, мошенничество… Уголовщина тоже есть. Солидная папочка.

Я говорил наобум, но, видимо, попал в точку. Хотя удивительного в этом ничего не было: какой крупный бизнес может быть в России без криминала?

А Стрекозыч все не стрелял. Интересно, почему его прозвали так? Из-за отчества Стрекозович, что ли? Или его фамилия как-то связана со стрекозами или стрекозлами?.. Хотя какая мне разница? Пусть быстрее стреляет, и, надеюсь, я больше никогда не увижу этого гнусного типа.

— И где же эта твоя папка? — спросил человек с пистолетом.

Тут до меня дошло.

Вот, значит, почему он не стреляет, а я-то, болван, ломаю перед ним комедию! Кто бы он ни был, это насекомое в пиджаке, но дело ему важнее оскорбленного мужского достоинства и желания отомстить за наставленные рога. Может быть, он и не верит, что я способен накопать на него компромат, но рисковать не желает.

— Послушай, Вовик, — сказал я, и лицо моего противника передернулось, как будто его укололи в задницу — видимо, он не привык к такому обращению с моей стороны. — Расслабься, я просто пошутил. Никаких документов у меня нет и не было, это все твоя… то есть, наша Рая выдумала сгоряча…

— Да? — притворился, будто сомневается Стрекозыч. — Ты не врешь мне?

— Чтоб я сдох! — искренне сказал я.

— Хорошо, — вдруг сказал он. — Я тебе верю.

И опустил пистолет.

Эх, подумал я, не видать мне сегодня быстрого переноси. А жаль. Смерть от выстрела — неплохая смерть. Особенно если у стрелка не дрогнет рука, и он попадет в сердце или в голову. Впрочем, тяжелое ранение тоже сгодится, потому что оно чревато потерей сознания, а, как я уже убедился, для старта в иной мир мне требуется любая отключка сознания: хоть засыпание, хоть обморок…

— Только мне придется тебя проверить, — сообщил мой собеседник. — Не обессудь: мне нужны гарантии… А ну, сядь на пол! Руки за голову!

Переход к приказному тону был таким резким, что я вздрогнул.

— Спасибо, я постою, — возразил я. — И вообще, мне пора идти…

И я сделал шаг к двери комнаты, вовсе не собираясь нападать на него.

В ту же секунду в мою правую ногу чуть выше колена что-то с силой ударило, словно это была чугунная баба, которой разбивают стены при сносе домов. Но это была пуля, потому что в тот же момент меня оглушил грохот выстрела, и в ноздри полез едкий запах пороха.

Потеряв равновесие, я рухнул на пол и скорчился от боли. Кровь тугими толчками выплескивалась из отверстия в брюках. Наверное, навылет, подумал я, стиснув зубы. Черт, он и тут меня переиграл! Обездвижил, но не убил. И даже сознание от такой боли не потеряешь — вполне терпимо… Единственное, что остается, — не перевязывать рану и истечь кровью.

— Отдыхай, Алик, — почти отеческим тоном посоветовал Стрекозыч, доставая из кармана миниатюрный мобильник. — Але, Подгузник? Ты мне нужен, и как можно быстрее… Я в своей загородной резиденции… Да, небольшая разборка… Что? Нет, много людей не надо… Возьми парочку, и хватит. И инструменты не забудь захватить, стандартный набор… Надо одному забывчивому память восстановить… Давай. Жду.

Похоже, я влип. И смерть меня ждет отнюдь не быстрая и не безболезненная. Что-нибудь вроде поджаривания живота нагретым утюгом.

— Я же сказал: у меня нет никаких документов против тебя! — сказал я, кривясь от боли, которая все больше разливалась по ноге.

— Ну и хорошо, если нет, — дурашливо осклабился Стрекозыч. — Тогда мы тебя просто прикончим, и все. А вот если они все-таки есть, только ты запамятовал про них — это хуже. Будешь тогда свои яйца на сковороде жарить и есть без соли…

Он брезгливо покосился на труп жены, из-под которого уже успела натечь порядочная лужа, отошел и сел прямо на кровать, не выпуская из рук пистолета и явно чувствуя себя в безопасности.

Потом взял с тумбочки пульт и включил телеэкран.

Музыкальная программа все еще продолжалась, только теперь крутили клип известной певицы, которая манерно качала бедрами:

Я уже не та, что была

еще вчера,

Я уже давно поняла,

что жизнь — игра…

Очень кстати, подумал я. Что называется, цитата в тему… Я ведь тоже — уже не тот, что был вчера, и позавчера, и еще раньше. И я тоже отношусь к своей нынешней жизни, как к большой, хотя и глупой игре.

«Кружит, кружит, кружит карусель…»

Ты права, красотка. Карусель все кружит и кружит, и у этой круговерти было только начало, но не видно конца. Помчится, когда я понял это, то сначала обрадовался, как дурачок. Ведь что значит — каждый день жить новой жизнью? Это же полная свобода от всего и от всех! То, к чему я так стремился в своей первой жизни. А тут — можно делать всё, что тебе вздумается. Не ходить на работу, какой бы важной она ни была. Просидеть хоть целый день в ресторане. Совершать самые нелепые поступки: например, ограбить банк или попытаться соблазнить любую приглянувшуюся тебе девчонку. Транжирить деньги, не думая о завтрашнем дне, потому что его для тебя все равно не будет, а следовательно, не будет и наказания за все твои прегрешения. А самое главное — теперь не надо бояться смерти, потому что ее для тебя больше не существует. Вернее, существует, но без трагических последствий в виде вечного небытия. Поэтому можно прыгнуть с Крымского моста в Москву-реку, мчаться на машине на огромной скорости по горной дороге — совсем как в компьютерной игре «Need for Speed», водить самолеты, воевать в Чечне. И не надо бояться пуль омоновцев, штурмующих офис фирмы, генерального директора которой я взял в заложники…

И я жил, как мотылек-однодневка, только, в отличие от него, возрождаясь каждый день заново, в новой роли и в новом месте. И что меня больше всего удивляет в Круговерти — за моими плечами уже почти полсотни вариантов, но ни один из них пока еще не повторялся дважды, даже приблизительно. Такому разнообразию можно только позавидовать. Словно тот, кто все это затеял, хочет ткнуть меня носом, как глупого щенка тычут в его собственное дерьмо: смотри, мол, как ты мог бы жить, если бы не валял дурака! Действительно, до сих пор мне везло с вариантами своей судьбы. Почти везде я был более-менее благополучен, имел работу, дом, семью, иногда даже — детей. Пару раз мне даже удалось стать знаменитостью: один раз — как шахматист в звании международного мастера, а другой — в ипостаси киноартиста (вот уж никогда бы не подумал, что во мне скрываются способности к лицедейству!)…

Только все это — напрасно, и что толку демонстрировать, каким я мог бы стать, если вернуться в свою первоначальную жизнь мне уже не суждено? Да и что я там буду делать, если в очередной раз после пробуждения окажусь подыхающим от потери крови наркоманом, убившим милиционера? Даже если меня там все-таки спасли, как-то не тянет отсидеть десяток (а то и больше) лет в тюрьме и выйти оттуда окончательно опустившимся типом.

Остается надеяться, что Круговерть никогда не закончится. И пока незримая карусель вертится, надо извлечь из этого максимум удовольствия.

Что я и делаю.

— А ты, оказывается, тот еще гусь, — неожиданно нарушил молчание Стрекозыч. — Я всегда говорил, что тихушники — самые опасные типы. Молчал себе, молчал в тряпочку, а в уме, значит, козни против меня, своего хозяина, строил? И заговорил-то теперь как! «Вовик»!.. Как будто я — твой дружок из подворотни!

Кровь впитывалась в ковер, по-моему, она текла все медленней и медленней. А обмороком и не пахло: только чуть-чуть кружилась голова. Вот что значит — натренированный, закаленный организм «качка».

Как же заставить его стрелять, как? Не терпеть же, в самом деле, издевательства доморощенных мастеров заплечных дел!

Мой взгляд упал на обломки разбитого мною торшера. Один из осколков абажура, самый крупный и смахивающий на кайло первобытного человека, лежал совсем неподалеку, возле кровати. Стрекозыч его наверняка не видел.

— А я не издевался над вами, — возразил я, делая вид, что боль становится нестерпимой, и потому я не могу спокойно лежать на месте, а корчусь и раскачиваюсь из стороны в сторону. — Просто я не знаю, как вас зовут… Неужели Владимир Стрекозович?

Он покосился на меня недоверчиво.

— А говоришь — не издеваешься!.. Можно подумать, ты меня сегодня первый раз видишь…

— Так оно и есть, — простонал я. — Я ведь — вовсе не ваш Алик.

— Да? А кто ты? Папа римский, что ли?

— Я брат вашего Алика, — выдавил я, понемногу, по сантиметру приближаясь к заветному стеклянному «кинжалу«. — Мы близнецы, но об этом мало кто знает. И пользовались этим, чтобы спать с вашей женой по очереди. Сегодня был мой черед, но мне не повезло, вы вернулись раньше времени…

— Чего-чего? — прищурился сидящий на кровати. — Что за туфту ты гонишь, придурок? — Потом он нахмурился. — Постой-ка… Это что же получается: вы мою Райку вдвоем пользовали, что ли? Да за такое я вас обоих урою, понял?!

К дому подъехала машина: было слышно, как скрипит гравий под ее колесами. Стрекозыч вскочил с кровати, распахнул окно и крикнул кому-то в темноту:

— Парни, сюда! На второй этаж!

В моем распоряжении была всего одна секунда, не больше, и я ее добросовестно использовал.

Когда мой «хозяин» закрыл окно и повернулся, я уже надвигался на него, замахнувшись осколком стекла, как ножом.

Напорное, вид мой был достаточно убедительным, потому что нервы у Стрекозыча не выдержали, и он выстрелил мне в грудь.

Вот, значит, как это бывает, успел подумать я, глядя почему-то в потолок, на фоне которого нарисовалось лицо моего убийцы, открывающее рот и что-то говорящее, но все более неразборчиво, а вот уже и резкость кадра пошла на минус, и я ухожу, ухожу, ухожу отсюда…

Что ж, жизнь здесь у меня не удалась. Но впереди их ещё — бесчисленное множество, и, возможно, когда-нибудь мы с тобой еще встретимся… Вовик…

Глава 17

Поначалу-то я дергался, пытаясь адаптироваться к постоянной смене своих ролей. Мне казалось, что лучше вживаться в новую реальность, чем пытаться доказать, что я — не тот, за кого меня все принимают. Поэтому, едва проснувшись, я сразу же старался определиться, кто я теперь, где нахожусь и кем мне приходятся люди, которые обнаруживаются в непосредственной близости от меня. В чем-то этот процесс аналогичен так называемому «большому бодуну», когда человек, очнувшийся утром с жуткой головной болью, пытается вспомнить, что с ним было накануне и где он, собственно, оказался. Мне в этом плане было легче: голова у меня никогда не болела. Даже если накануне мне ее проломили кирпичом.

И потом, в течение всего дня, я пытался всячески соответствовать. Старательно изображал мужа, отца и друга тех, кого видел впервые. Выполнял свой долг, исполнял обязанности — в меру своих возможностей.

Но однажды мне это надоело, и я сказал себе: «Хватит».

Что толку дергаться, как муха в паутине, если на следующий день все будет по-другому?

И тогда я зажил в свое удовольствие. Нет, я, конечно, все равно не рассказывал никому, «какая муха меня укусила». Я по-прежнему стоически надевал на себя маску себя-другого, но вел себя не так, как он. К сожалению, рамки одного дня не давали разгуляться по-настоящему, но с этим приходилось мириться. Лучшим способом насладиться свободой было сбежать куда-нибудь подальше. Если позволяют средства, улететь на самолете куда-нибудь (причем в полете желательно не заснуть!) и бродить по незнакомому городу, где меня никто не знает и, следовательно, не будет приставать со всякими претензиями. Жаль, что путешествия ограничивались, как правило, только своей страной — никто не успел бы оформить загранпаспорт и получить визу в другие страны за один день.

Правда, несколько раз мне удалось побывать и за рубежом — в рамках очередных воплощений. То я как шахматист участвовал в международном турнире в Пальма-де-Майорка. То, будучи ученым, я должен был выступать с лекциями в парижской Сорбонне.

Но такое случалось редко. В основном, центром всех моих жизней была Москва, а в ней всегда можно спрятаться от мнимых друзей, родственников и коллег по работе. Достаточно выбраться из дома (иногда — со скандалом, если домашние имели что-то против моей вылазки) и смешаться с толпой. Давно прошли те времена, когда я наивно пытался разыскать тех, кого знал по прежней жизни. Теперь я никого не искал. Даже сестру Алку, которая, как ни странно, в отличие от меня, менялась мало. Видимо, ей было на роду написано рано выйти замуж, нарожать энное количество детей и погрязнуть в пеленках, стирках и приготовлении борщей. Хотя, пожалуй, только от неё я мог бы получить исчерпывающую информацию о своей текущей жизни. Но зачем? Имело ли это смысл, если завтра опять все изменится?..

В результате я вновь был обречен на одиночество. Как и в первой жизни, только с тем отличием, что теперь люди постоянно окружали меня, но мне не было до них никакого дела. Подсознательно я все больше относился к ним, как к персонажам какого-то бестолкового и бесконечного телесериала, где каждая серия абсолютно не связана с предыдущей, а режиссер вводит все новых героев. Они ходили рядом со мной, они задевали меня локтем или боком, они были вроде бы реальными — и в то же время какими-то виртуальными, что ли. Складывалось впечатление, что все они существуют только один день, а завтра на их смену придут другие. В какой-то степени так оно и было. Если допустить, что все эти параллельные миры — компьютерные файлы, которые кто-то открывает, чтобы тут же закрыть, то, пока я, как курсор, мерцаю в одном из этих миров, другие для меня не существуют. Я никогда не задавался вопросом, что происходит с вариантами, в которых я уже побывал. Точнее — что там происходит с моим «двойником»? Возвращается ли его сознание на место или он остается никчемной пустышкой? Помнит ли он о том, что с ним было, или в его памяти возникает черная дыра?

Похоже, я этого никогда не узнаю.

Сегодня я был писателем. Собственно, только начинающим писать по-настоящему, а не упражняться в общих тетрадках на лекциях журфака. За плечами у меня была горстка статей в малотиражных печатных изданиях, парочка рассказов в малоизвестных журналах и один тощий авторский сборник, выпущенный издательством средней руки. На очереди был роман, который и должен был стать трамплином для того, чтобы окончательно утвердиться в литературе.

Единственное обстоятельство, которое этому препятствовало, заключалось в моей бытовой неустроенности. В этой реальности я обитал в коммуналке, и соседями моими были сестра Алка со своим многочисленным выводком, мужем-сантехником и его интеллигентнейшей матерью, которая и достала меня с самого утра, отловив на полпути между ванной и туалетом и заведя диспут о кризисе постмодернизма. С Алкой поговорить как следует не удалось, ибо она, видимо, уже не в первый раз опаздывала на работу, а ей еще надо было отвести в детсад младшенького и собрать в школу старшенького, а муженек ее приперся вчера поздно ночью на бровях после ликвидации последствий аварии в магистральном водопроводе и теперь изволил почивать под аккомпанемент собственного храпа. В старой, по-моему, еще дореволюционной, квартире все держалось на соплях, перегородки были чисто символическими, и в таких условиях работать я бы все равно не сумел, даже если бы и возникло у меня такое странное желание.

Вот почему я быстренько собрался, решительно отмел мольбы Алки сопроводить в сад ее Славика и отправился в люди.

Однако уйти далеко от дома я не сумел. Первый же круглосуточный магазинчик, попавшийся мне на пути, вызвал во мне какие-то неясные побуждения, и, приобретя в нем пару бутылок пива и пачку «Мальборо» (я-писатель курил, и организм мой властно требовал вливания в кровь никотина, хотя никогда не курившее сознание безуспешно пыталось подавить это порочное влечение), я приглядел уютную скамейку во дворике соседней «хрущевки», где и расположился под лучами весеннего солнышка.

Я сидел, глотая «Балтику номер три», и меланхолично обдумывал свои перспективы в связи с Круговертью. Перспективы были довольно безрадостными.

Прошел уже почти год с того злополучного дня, когда начались Круговерть. А переносы все продолжались, и не было надежды, что они когда-нибудь закончатся.

«А тебе хочется, чтобы это закончилось?» — спросил себя я. Ты веришь, что сможешь вернуться к нормальной жизни, когда не надо после очередного пробуждения ломать голову над окружающей действительностью и притворяться другим?

Не надо кокетничать с самим собой, Алька: нет тебе больше места нигде — ни в настоящей жизни, ни в одной из этих однодневок. Ты не хочешь разобраться, почему? Как говорят своим клиентам психотерапевты: хочешь, побеседуем на эту тему?

Что ж, изволь. Вот только допью бутылку и отравлюсь сигаретой.

Наверное, сначала надо подумать: в чем причина, что чудо случилось именно с тобой? Хотя… ты уверен, что у других все обстоит по-другому? Что, если все после смерти попадают в Круговерть? Говоришь: не может быть? А вспомни-ка случаи, когда окружающие тебя люди вели себя, мягко говоря, неадекватно. Естественно, ты не придавал лому особого значения — как сейчас многие не принимают всерьез странности в твоем поведении, когда ты допускаешь ляпы. Бывает, говорят они. Переутомление, заскок, слегка крыша поехала… Ничего, пройдет. И действительно — проходит. Потому что ты успел сориентироваться. Вот так же и другие, попав в другую реальность, вынуждены на ходу адаптироваться к ней. В крайнем случае, надо допустить, что это происходит лишь с некоторыми. Или со всеми, но не все это осознают…

Нет-нет, не о том ты думаешь, Алька. Все это не имеет значения по той же причине, что и вопрос, что такое Круговерть — вмешательство бога, эксперименты инопланетян или закон природы, который проявляет себя только после смерти индивида. А значит, не надо разбивать мозги на части, а следует воспринимать смену жизней как удивительное, загадочное, но все же несомненно существующее явление. Как птица, которая не знает законов аэродинамики, но, тем не менее, летает.

Надо, пожалуй, вспомнить свою «первую» жизнь. Кстати, вот еще одно возможное объяснение: а не является ли Круговерть следствием какой-то тяжкой психической болезни? Может быть, вовсе не было никаких прошлых жизней, и ты всегда существовал только здесь, а все, что ты якобы помнишь, — на самом деле не более чем продукт твоего воображения, который съехавший с катушек мозг утвердил в качестве реальности?

Нет, так мы далеко не уйдем.

Ты должен сосредоточиться, должен!..

Итак, «настоящая» жизнь. Сначала тебя интересовало многое, даже слишком многое, но всякий раз ты быстро охладевал к своим увлечениям. Ты все больше становился инертным и равнодушным субъектом, которого ничего не интересовало по-настоящему, и в итоге сам себя загнал в тупик. В каменный мешок, из которого нельзя выбраться, а можно только однажды в отчаянии разбить себе башку о стену. Откуда в тебе взялась эта гнилая философия? Почему ты стал жить, руководствуясь глупой поговоркой: «Лучше идти, чем бежать; лучше стоять, чем идти; лучше лежать, чем сидеть; лучше спать, чем лежать»? Неудивительно, что закономерным окончанием этой стратегии стало «Лучше умереть, чем спать» (кстати, что значит — лучше? Для кого лучше?).

Может быть, я слишком рано столкнулся со смертью и осознал, что когда-нибудь умру и я, а поэтому ничто в мире не имеет смысла? Ну и что? Разве я один такой? Каждый в дошкольном возрасте переживает нечто подобное, но ведь никто потом не сходит из-за этого с ума. Или все дело в эмоциональном шоке? Все-таки я не просто осознал угрозу смерти, но и лишился самых дорогих мне людей… Однако этот шок быстро прошел, потому что через несколько лет я забыл родителей и уже не мог представлять их себе такими, какими они были на самом деле…

Так почему же, черт возьми?!

Я прикончил вторую бутылку, швырнул ее в кусты акации рядом со скамейкой и потянулся за следующей сигаретой.

Нет, что-то большее стояло за моим нежеланием жить так, как живут все. Они-то ежедневно, ежеминутно и ежесекундно барахтаются, как лягушки в сметане, пытаясь изменить этот мир, сделать его лучше — а, точнее, загнать его в рамки своих представлений о том, каким он должен быть. Я же всегда предвидел, что подобные попытки обречены на провал. Что из них либо вообще ничего не выйдет, либо выйдет такое, чего сам реформатор мироздания не хотел и не ожидал. По принципу: «Коротка у стула ножка — подпилю ее немножко». А потом — другую ножку, третью, чтобы идеально выровнять их. В результате оказывается, что на стуле сидеть невозможно ввиду полного отсутствия ножек…

Но если бессмысленно менять весь мир, то стоит ли предпринимать более мелкие действия? Ведь каждое из них, так или иначе, направлено на изменение существующего порядка. Многие решают для себя эту проблему тем, что перестают думать о мире и сосредотачиваются только на себе, ставя перед собой вполне достижимую цель в виде благополучия и удовольствий.

Но для меня и это было бессмысленным в полном соответствии с философским постулатом о невозможности объять необъятное. А ведь ублажение самого себя не имеет пределов, так же как и познание Вселенной. Гурманы не в состоянии перепробовать все блюда на Земле, любители музыки не способны освоить весь массив произведений, накопленный человечеством за все время его существования. То же самое можно сказать и о книголюбах, и о модниках, и о любителях крутых тачек, и о тех, для кого главное в жизни — секс. Так стоит ли гоняться за тем, чего достигнуть нельзя в принципе?

Ну да, можно жить и по-другому. Стремиться внести свою лепту в карабкание человечества к вечно отодвигающемуся пределу всех стремлений. Оставить после себя что-то, из-за чего тебя будут вспоминать потомки: книги, фильмы, музыку, спортивные рекорды, здания, города, законы, храмы, войны. Или, если ты не способен на великие свершения, — хотя бы детей, желательно — талантливее и умнее тебя. Но ведь и в этом смысла не больше, чем в муравейнике, который на протяжении многих лет строят и оберегают от всяческих угроз трудяги-муравьи. Рано или поздно твое наследство будет разрушено, испоганено и переврано поумневшими потомками. Или просто забыто. Спросите у любого обычного человека, помнит ли он великие достижения шумерской культуры. Или кто построил пирамиду Хеопса. Или кто такой Шамполион… Если бы не школьная программа по литературе, то вполне возможно, что та же участь постигла бы Фета, Тютчева, Гончарова и иже с ними, ничего, кроме зевоты, не вызывающих у современных тинейджеров. Еще немного — и новое поколение забудет Маяковского, Бальмонта и других классиков недавнего прошлого. «Нет, весь я не умру»… Еще как умрете, Александр Сергеич! И не только вы, но и каждый из нас. Вопрос — лишь во времени…

К чему же мы пришли в результате этих рассуждений?

Вот ведь поганая способность «растекаться мыслью по древу»! Казалось, что еще немного — и наклюнется внутри меня озарение, но замкнуло в мозгу какие-то другие нейроны и перцепсы — и вывод так и не родился. Поговорил, называется, сам с собой…

А что, если зайти с другого конца? Например, вычленить наиболее типичные признаки феномена моих перевоплощений и на этой основе попытаться сделать вывод. Поэтому оглянись мысленно и скажи: что тебе бросается в глаза в Круговерти?

Хм… Ну, во-первых, то, что пребывание в каждом варианте ограничено одним днем. Точнее — периодом, пока твое сознание бодрствует. И что из этого? Кто-то хочет, чтобы ты успел перебрать как можно больше вариантов своей судьбы за относительно короткий срок? Но раз так, то, следовательно, цель всей этой свистопляски заключается в том, чтобы оказать на тебя определенное воздействие. Перевоспитать тебя. Изменить твое отношение к миру, к другим людям и к себе. И показать, что ты неправильно прожил свою первую жизнь. А затем —что? Дать тебе второй шанс, вернув туда, откуда ты пришел, только со смещением во времени? Или оставить тебя в том мире, который тебе придется больше всего по душе?

Бр-р-р… Страшновато, если это действительно так. Потому что попахивает эта гипотеза церковным ладаном и запахом серы. Потому что никто в мире, кроме потусторонних сил, не способен провернуть такое дельце. Хотя это вселяет определенную надежду. Ведь если твои рассуждения верны, то сойти с карусели можно. Только для этого не надо, как идиот, относиться к каждому пребыванию в той или иной «шкуре» с полнейшим равнодушием, а следует проживать ее так, будто именно она и есть твоя настоящая жизнь. При этом надо, соответственно, демонстрировать полный отказ от пофигизма и творить добро, добро, добро — как можно больше добра для окружающих. Как известно, боги любят тех, кто бескорыстно помогает своим ближним…

А ты расселся тут и жрешь пиво, скотина, вместо того чтобы осчастливить мир добрыми делами. Нет уж, милок, коли хочешь добиться избавления от скитаний, то отправляйся домой и устрой там генеральную уборку. Приготовь к приходу Алки вкусный ужин и угости им все ее семейство. Помоги Алкиной свекрови разобраться в хитросплетениях современной литературы. Вычисти до блеска унитаз и раковину на кухне. Знаю, знаю: противно все это и не имеет смысла, но ведь мир так устроен, что за все надо платить — либо постфактум, либо авансом…

Я решительно встал, огляделся и замер.

За кустами, у подъезда, стоял темно-синий «Фольксваген». Точно такой же, какой был у меня накануне. В той жизни я был временно безработным и зарабатывал на хлеб частным извозом. На переднем левом крыле виднелась свежая царапина — точно такая же, которой я вчера наградил свою машину, выгоняя ее из гаража-«ракушки» и прочертив крылом о железную дверь (мои водительские навыки благодаря Круговерти существенно повысились, но не до уровня высшего пилотажа).

Я подошел к машине и остолбенел.

Номерной знак «Фольксвагена» был тоже мой вчерашний!

Я заглянул внутрь салона. Все совпадало — и чехлы на сиденьях, и чертик, болтающийся на зеркале заднего вида. Блин, это действительно была та самая машина, на которой я ездил вчера до тех пор, пока меня не убили.

Напрягая зрение, я попытался разглядеть сквозь стекло дверцы, не остались ли в салоне пятна крови на водительском сиденье. Хотя, даже если это была та же самая машина, то откуда бы они взялись в этой реальности?

— Ну, и что мы там высматриваем? — недружелюбно спросил чей-то голос позади меня.

Я повернулся — и вновь оцепенел.

Это был он, в этом не было никаких сомнений. Хотя вчера я видел его только при слабом свете уличных фонарей и фар встречных машин, но это лицо со злыми узкими глазами и скошенным лбом запечатлелось в моей памяти.

В предыдущей жизни я подобрал его на Хорошевском шоссе. Скорее от скуки, чем ради денег. Он попросил отвезти его на Силикатную улицу и сказал, что покажет дорогу. Мы долго крутились по каким-то глухим переулкам, полуосвещенным безлюдным улицам и проездам, где ничего не было, кроме бесконечных гаражей, автозаправок и высоких бетонных заборов. Всю дорогу этот субъект вел себя вполне прилично: травил анекдоты, рассказывал о том, как работал где-то на Севере. Только иногда странно умолкал среди фразы и еще часто оглядывался назад, словно проверяя, нет ли за нами слежки. Ему было лет сорок, он был невысокого роста и довольно щуплого телосложения, поэтому у меня не возникло особых опасений.

Мы ехали по конкретному адресу, но потом он сказал, что знает путь короче, и я послушно свернул куда-то вбок, на грунтовую дорогу, вилявшую по пустырям, захламленным разнообразным промышленным мусором. Даже тогда я не принял мер предосторожности — собственно, мне было все равно, потому что за время Круговерти я разучился бояться чего бы то ни было.

Когда дорога привела к узкому мостику через какую-то мелкую речушку и справа и слева нас обступили заросли кустов и деревья, я притормозил, и в ту же секунду мой пассажир неожиданно ударил меня кулаком в лицо, а потом набросил на мою шею удавку и принялся душить меня. Некоторое время я пытался сопротивляться, но силы быстро покинули меня. Я думал, что он меня задушит, и на этом все закончится, но мерзавец оказался садистом. Видимо, он решил извлечь из данной ситуации максимальное сочетание приятного с полезным. Когда я был близок к обмороку, он выволок меня из машины, швырнул на землю и принялся лупить, вооружившись какой-то железякой. Причем — не по голове. Для начала он перебил мне правую руку и колено, потом пинками сломал пару ребер. Боль была страшная, но недостаточная для потери сознания. И только когда трава подо мной обильно пропиталась кровью, он размахнулся что было сил и, наверное, проломил мне череп…

Разумеется, того, что случилось вчера, в этом мире могло и не быть, а сам этот тип мог оказаться вполне добропорядочным гражданином. Но, услышав его голос за спиной, я испытал странное ощущение того, что кошмар каким-то образом продолжается, и меня застрясла невольная дрожь.

— Ваша машина, случайно, не продается? — сказал я первое, что пришло мне в голову.

— Нет, не продается, — сказал он, покручивая на пальце ключи.

Мои ключи, все с тем же брелоком в виде африканской маски из красного дерева. Еще одно совпадение? Не слишком ли их много?

Он смотрел на меня, и в его по-азиатски узких глазах не было узнавания. Конечно, он видел меня первый раз в жизни. И все-таки в его манере держаться явно имела место какая-то настороженность.

Что ж, сказал я себе. Вот тебе подходящий случай изменить свое отношение к миру.

— Жаль, — посетовал я. — А то я давно хотел приобрести себе именно такой «Фолькс». Говорят, у него очень экономичный движок…

Потеряв ко мне всякий интерес, он молча отпирал дверцу, и тогда я сказал:

— А вы не подбросите меня в одно место?

— Отвали, приятель, — сказал он, не оборачиваясь. — Мне некогда. Срочные дела, понимаешь?

— Да тут недалеко будет, — сказал я. — Улица Силикатная, дом четырнадцать…

Тот самый адрес, который вчера называл мне он.

Спина узкоглазого вздрогнула. Он резко повернулся и внимательно оглядел меня с головы до ног.

— Что ж, это мне по пути, — после паузы сказал он внезапно охрипшим голосом. — Садись. Но учти: меньше «стольника» с тебя не возьму. Бензин нынче дорогой…

Значит, все-таки это был он, тот самый вчерашний убийца.

Ну и что мне делать? А что еще остается, кроме как сесть с ним в машину? Не знаю, как у него обстоит с документами, но он вполне мог состряпать доверенность от имени того, кому еще вчера принадлежал «Фольксваген» и кого он убил в этом мире вместо меня. И если я обращусь в милицию или к инспектору ГАИ, то, возможно, мне удастся доказать, что этот тип развлекается охотой на одиноких водителей. Но это будет не сразу и вряд ли тебя это удовлетворит.

Вспомни, как он убивал тебя вчера.

— Ну так ты едешь или как? — осведомился он через гостеприимно распахнутую дверцу.

— Еду, еду, — откликнулся я и сел в машину.

В этот раз он не рассказывал анекдоты, только время от времени косился на меня исподлобья. Мы вырулили из двора в переулок, выбрались на широкий проспект, забитый потоком машин, и он выбрал средний ряд. Ехал он аккуратно, с тщательным соблюдением скоростного режима и прочих правил движения.

Понятно почему. Не очень-то захочется общаться с сотрудниками службы безопасности движения, если накануне угнал машину, и не просто угнал, а предварительно зверски расправился с ее владельцем. Наверное, кто-то и в этой реальности попался ему вчера вместо меня. А труп он наверняка зарыл или утопил в речушке, чтобы его жертву не сразу нашли…

— А что там, на Силикатной, находится? — вдруг осведомился он, не отрывая взгляда от дороги.

— Да ничего особенного, — пожал плечами я. — Промзона, гаражи…

— А ты на кой туда едешь?

— Машину у меня вчера угнали, — не без злорадства сообщил я. — Говорят, ее вчера там видели.

Он покрутил головой:

— И хорошая машина была?

— Ага, — невинным голосом подтвердил я. — Синий «Фольксваген». Точь-в-точь такой же, как у вас…

Он заметно напрягся.

— И вообще, — продолжал я, — в последнее время в городе прямо какой-то маньяк действует. Угоняет исключительно «Фольксвагены» и исключительно синего цвета. А водителей убивает… Кстати, а вы не боитесь, что этот негодяй возьмет и вас на заметку?

— А чего мне бояться? — нахмурился он. — Слухи все это! Никакой угонщик на такой дряхлый драндулет не клюнет. Слышишь, как клапана стучат?

— Ну, это ерунда, — отозвался я. — Клапана отрегулировать можно. Зато — немецкая сборка. Такая машина ещё два десятка лет проходит…

— Что верно, то верно, — согласился он.

Мы свернули с проспекта на Кольцо, и я заметил, как мой спутник словно мимоходом потрогал свой правый карман.

Скорее всего у него там нож. Своими намеками я, наверное, уже насторожил его, и на Силикатной улице он изберет испытанную схему: объезд «короткой дорогой» по пустырям, а я, конечно же, не буду возражать. Даже днем в том месте наверняка не будет лишних свидетелей, и, видимо, он рассчитывает воткнуть мне нож под ребро, чтобы потом сбросить мой труп в реку. Или засунуть в багажник и вывезти подальше за город, где меня можно будет закопать или сжечь в костре.

Только он не предполагает, что я уже знаю все эти штучки-дрючки. Вчера, едва проснувшись в этой машине, я полазил бардачок и карманы в дверцах и знаю, что рядом со мной в дверце лежит хороший увесистый гаечный ключ на сорок. Ну-ка, где он?.. Ага, как и следовало ожидать, лежит на своем месте, прикрытый промасленной тряпкой.

И я уже видел мысленно, как это будет.

Когда машина будет ехать по пустырю, я постараюсь опередить бандита и первым ударю его по башке этим ключом, завернутым в тряпку. Не очень сильно, чтобы он потерял сознание. Потом я остановлю машину, вытащу его на траву и буду бить точно так же, как накануне он избивал меня… или другого бедолагу, не суть важно. Я просто убью его так, чтобы этот зверь испытал на себе, какую боль чувствуют его жертвы перед смертью.

Собственно, это можно сделать и не дожидаясь, пока мы приедем на пустырь. Вот остановится он перед светофором на красный свет — и проломи ему череп парой сильных ударов. В этом случае поизмываться над ним уже не придется, но зато нападение окажется для него неожиданным. Он же не знает, что тебя не пугает ни арест, ни расстрел на месте.

Вот только до конца ли ты уверен, что рядом с тобой — преступник? Его реакция на твои высказывания может означать что-нибудь другое. Или тебе, зачарованному столькими совпадениями, в его поведении уже все начинает казаться подозрительным…

Я протянул руку и открыл бардачок.

В ту же секунду узкоглазый резко захлопнул его и гневно ощерился на меня:

— Не лазь по чужой машине! Тебя что, в школе вежливости не научили?

— Извините, — смиренно сказал я. — Я просто хотел посмотреть, есть там у вас подсветка или нет…

— Спрашивать надо, а не руки распускать! — проворчал он.

— А вы очень аккуратно ездите, — перевел я разговор на другую тему. — Где ж тогда крыло царапнули?

— Да это еще до меня царапнули, — махнул рукой он. — Прежний владелец. А у меня все руки не доходят ее заделать.

Ну да, как же — «до меня»! Царапина свежайшая, так что не надо меня дурить, дядя.

— Может, познакомимся? — предложил я. — Меня зовут Алик. А вас?

Он неуютно поерзал на сиденье и чересчур резко вильнул рулем, объезжая канализационный люк на проезжей части.

— А тебе не все ли равно? — грубовато сказал он наконец. — Или ты собрался до конца жизни эксплуатировать меня в качестве личного шофера?

— Конечно, нет. Ладно, не хотите — как хотите… По доверенности ездите?

Он бросил на меня откровенно-злобный взгляд.

— Слушай, парень, а тебе не кажется, что ты задаешь слишком много вопросов?

— Почему бы и нет? — пожал плечами я. — Профессия такая..

Он аж съежился весь от моих слов.

— Какая?

— Служебная тайна, — подмигнул я.

— Понял, — отрывисто сказал он и замолчал.

Я нарочно отвернулся в окно, давая ему возможность бросать на меня исподтишка короткие оценивающие взгляды.

Теперь я был уверен, что не ошибся в своих выводах. Рука моя нащупала скользкую холодную ручку ключа в дверце.

Вот сейчас, на том перекрестке, где светофор переключается с желтого на красный… Машин там не очень много, так что вряд ли кто-то из водителей успеет выскочить и помешать мне расправиться с ним.

Так. И встали мы очень удобно, между двумя грузовиками-фургонами, этакий укромный уголок. Можно даже, прикончив его, спокойно удалиться во дворы.

Он затормозил и застыл, как статуя, вцепившись в руль обеими руками так, что костяшки пальцев стали иссиня-белыми. По лбу его полз ручеек пота, хотя в машине было не жарко.

Я прикрыл глаза.

Мне надо было сейчас вспомнить, как он пинал меня вчера своими тяжелыми башмаками, как по-мясницки хекал при каждом ударе, ломающем мои кости, как сладострастно постанывал, когда затягивал на моей шее удавку.

Но в голову лезло почему-то совсем другое.

Вот он, момент истины, думал я, стиснув зубы от ненависти и отвращения к себе. Если Круговерть была задумана как средство твоего перевоспитания, то лучше проверки на гуманизм придумать нельзя. Видимо, именно сейчас в приступе благородного снисхождения я должен простить этого мерзавца и отпустить на все четыре стороны. Те, кто организовал чудо, все правильно рассчитали. Они знали, что я не смогу убить этого мерзавца.

— Поехали, — сказал я чужим голосом, когда грузовики справа и слева от нас тронулись, а он замешкался, потому что глядел в зеркало заднего вида — наверное, проверял, нет ли за нами слежки.

Мотор «Фольксвагена» взвыл, и мы понеслись, обгоняя попутные машины. Краем глаза я следил за спидометром.

60… 80… 90…

Пожалуй, достаточно. Жаль, что я могу не увидеть, чем это все закончится.

Сбоку промелькнул указатель поворота с надписью «Улица Силикатная».

Впереди, у обочины дороги, стоял белый «Форд» с «мигалкой» на крыше и синей надписью на дверцах: «Инспекция дорожного движения». Инспектор стоял спиной к нам, поглощенный проверкой документов у водителя красных «Жигулей».

Упершись ногами в дверцу, я вцепился в руль и резко рванул его на себя, вправо.

Человек за рулем что-то завопил и ударил по тормозам, но было уже поздно.

С хрустом железа и стекла наша машина ракетой ударила в «Форд», и сильнейший удар бросил меня головой в лобовое стекло.

Глава 18

— Здорово, цирюльник, — сказал смутно знакомый мужской голос в трубке «мобильника».

— Здорово, — в тон говорящему ответил я.

— Есть работа, — лаконично сообщил голос.

Ну, наконец-то, подумал я. С утра парюсь над вопросом, чем я в этом мире занимаюсь, и до сих пор ответа не получил.

Мало того, что сегодня проснулся я в гостинице, причем не в каком-нибудь «Национале», а в двухзвездочном «Золотом колосе», так еще и оказалось, что зовут меня тут Стрельников Виктор Михайлович, в графе «Профессия» регистрационной анкеты указано «самодеятельное творчество», в паспорте год рождения — не мой, а вместо штампа с адресом постоянного жительства подклеен листок о временной регистрации по наверняка не существующему адресу, потому что не представляю я, что где-то в Валдайской (??) области может иметься село под названием Черт-на-Куличках.

Вещи у меня оказались тоже какими-то анонимными. Стандартный набор одинокого мужика — не то командированного, не то выгнанного из дома стервой-женой. По барахлу мне удалось определить лишь то, что я люблю носить солнцезащитные очки и бриться опасной бритвой: очков разных форм и типов в моем чемоданчике оказалось с десяток, а бритв — аж четыре штуки.

Был еще мобильник, и я потратил полчаса на его изучение, но ни один из номеров (тоже первый раз с ними сталкиваюсь), зафиксированных в его памяти, почему-то не отвечал.

Пришлось пойти шляться по городу. К счастью, деньги у гражданина Стрельникова имелись — правда, почему-то долларами, тощая пачечка сотенных купюр, перетянутая аптечной резинкой.

Этот звонок меня достал, когда я сидел в одном кафе на Тверской, беззаботно потягивая холодное пиво и разглядывая осенний пейзаж за окном.

— Какая работа? — спросил я.

— Как всегда, — откликнулся голос. — Инструмент надеюсь, с тобой?

— Смотря что ты имеешь в виду, — осторожно сказал я.

— Ладно, это твои проблемы, — заявил голос. — В конце концов, купишь в любой галантерее… Короче, так. Есть один человечек, которого надо побрить. Работа не сложная, но оплата — по высшему тарифу. Сделаешь?

Так вот для чего мне нужны бритвы, подумал я. Хм, вот уж не думал, что в наше время существует такая профессия, как парикмахер по вызову. К тому же, никогда я не брил других, тем более — опасными бритвами.

— Нет-нет, я — пас, — мирно сказал я.

— Чего-о? — протянули в трубке. — Ты что, решил завязать, что ли?

— Типа того, — решил уйти я от прямого ответа. — По крайней мере, сегодня. Ты мне лучше завтра перезвони, ладно? Завтра я побрею тебе хоть кактус. А сегодня — извини, не могу…

— Да че ты мне пургу гонишь? — взбеленился мой невидимый собеседник. — Ты че, не въезжаешь? Человечка надо побрить сегодня, а не завтра, потому что завтра его уже будет поздно брить. Завтра меня самого могут побрить! В морге!..

Стоп-стоп-стоп, сказал я себе. Что-то не похоже это на вызов брадобрея на дом. Да от такого разговора криминалом попахивает! Наверняка Цирюльник — не профессия, а кличка. Тогда, значит, бритву я должен пустить в ход, чтобы лишить человека не растительности на лице, а лица как такового. Вместе с головой…

Ну вот, докатился я и до киллерства. Странная реакция Круговерти на мои намерения творить добро, занимать активную общественную позицию и всякие уси-пуси.

— Кстати, ты тоже в этом замазан, — продолжал голос в трубке, и лишь теперь я понял, кому он принадлежал. Бизнесмен Вовик по кличке Стрекозыч — вот кто это был. Тот самый, который застал меня в спальне своей любвеобильной жены и расстрелял в упор. А здесь я, выходит, выполняю его «особые поручения». — Человечек слишком много знает о нас с тобой, и если мной займутся менты, то они и тебя из-под земли достанут… Поэтому пораскинь мозгами, Цирюльник: работать тебе сегодня все-таки придётся. И не вздумай ложиться на дно: ты же знаешь, я тебя везде найду, не хуже ментов.

В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Наверняка «побрить» надо кого-нибудь из таких же «авторитетов», как Вовик. Разве это не праведная миссия — очищать землю от всякой скверны? Разумеется, не с помощью бритвы — это я вряд ли смогу. Что-то другое придется придумать, чтоб рук не замарать…

— Ладно, Вовик, — сказал я. — Считай, что ты меня убедил. Где встретимся?

— А на хрена? — удивился Стрекозыч. — Лишний раз засветить меня хочешь, что ли? Я тебе сейчас перегоню по мобильнику фотку человечка, и эсэмэску с наводкой. А дальше — работай. Как дело сделаешь — звякни, только не мне, а, скажем, Тихушнику. Он же тебе гонорар передаст. Заметано?

— Заметано, — уныло сказал я. — А…

— А за Вовика еще ответишь! — перебил меня голос. — Обурел вконец, коз-зел!

И ухо мое принялись буравить короткие гудки.

Фотка и SMS-сообщение пришли через несколько минут. Я запустил просмотр фотографии на экранчике мобильника — и чуть не свалился со стула.

И памяти тут же всплыло: «Ну, до послезавтра!» — «А что будет послезавтра?» — «Как — что? Очередной рейс!»…

Вот и свела нас опять с тобой Круговерть, прелестная стюардессочка по имени Люда. Только не для совместного полёта в составе экипажа пассажирского авиалайнера, а для того, чтобы я тебя убил, потому что в этом мире ты оказалась на пути у бандитов в лице Вовика. И теперь, судя по твоим координатам, ты не разносишь прохладительные напитки пассажирам, а имеешь какое-то отношение к инспекции по налогам, пошлинам и сборам. Потому что именно там я должен тебя подкараулить сегодня вечером, проводить до дома и чикнуть по твоему точеному горлышку лезвием бритвы — к сожалению, совсем не оккамовской…

И не знаю, как насчет «бритья», а встретиться с тобой мне придется. Иначе завтра к тебе придет какой-нибудь другой «парикмахер», который не только ни разу не летал с тобой в одном самолете, но и в глаза тебя раньше никогда не видел.

* * *

Она вышла из инспекции, когда я уже изрядно продрог от ветра с дождем и искурил почти весь свой запас сигарет.

Она была в черном кожаном плащике до колен, в строгих черных брюках, с другой прической — и, в принципе, с другим лицом. От той Людочки, которая подвозила меня когда-то на своей машине, осталась лишь слабая, бледная тень. Эта Люда ступала уверенно, держала голову высоко и смотрела на мир так, будто ей все были что-то должны.

Я пошел ей навстречу, опасаясь, что у нее есть и тут своя машина, и тогда я ее упущу. Если бы она меня узнала (хотя внутренне я понимал, что на это глупо надеяться), то проблема отчасти решилась бы сама собой. Однако она уделила мне не больше внимания, чем лужам, в которые старалась не ступать своими черными ботиночками — кажется, они называются у женщин ботильонами? — и я, оставшись у нее за спиной, зачем-то закурил от волнения ещё раз, хотя в горле уже першило от никотина, и пошел за ней.

К моему облегчению, она направилась не к машинам на стоянке, а в сторону метро.

Пока я ждал ее, у меня в голове крутилось множество вариантов сближения — от самых дурацких, предполагавших создание видимости ухаживания за красивой незнакомкой, до натужных попыток как-то объяснить необходимость нашего разговора. Однако сейчас все они вылетели из моей головы, и я просто плелся за Людой по пятам, тупо разглядывая ее ботильоны.

Она была явно не из тех представительниц прекрасного пола, которые ждут не дождутся, когда с ними на улице познакомится потенциальный жених. К тому же, здесь у нее вполне могла быть полноценная семья с мужем и детьми.

Случай представился мне уже в вестибюле метро. Кассир отвергла пятисотрублевую купюру Люды со словами: «У меня нет сдачи, девушка!»

— Что значит — у вас нет сдачи? — с возмущением спросила Люда (я буквально дышал ей в затылок). — Меня это абсолютно не интересует! Вот вам деньги, и будьте добры со мной рассчитаться!

— Очень умная, что ли? — сказала старуха-кассирша из-за мутного стекла. — Ты бы еще с тысячей пришла! У меня таких, как ты, знаешь, сколько за день проходит? И всем подавай сдачу! А где я вам возьму мелкие деньги — рожу, что ли?

Побледнев, Люда открыла рот, чтобы излить на обидчицу праведный гнев, и в этот момент я тронул ее за локоть.

— Я вам разменяю, — предложил я. — Как вам лучше — по сотне или пятидесятками?

Хорошо, что еще днем я поменял свои «баксы» на рубли и умудрился их не потратить.

Люда сердито покосилась на меня, хотела сказать что-то резкое, но потом пожала плечами:

— Ну, хорошо, давайте… Только это все равно безобразие! Они обязаны иметь любые деньги! А я не обязана бежать куда-то менять…

— Все мы никому ничего не обязаны, — искренне сказал я.

— Спасибо, — буркнула она, отворачиваясь к окошку кассы и, видимо, считая наше общение исчерпанным.

Однако теперь-то я имел полное право обращаться к ней.

И сделал это, когда ступил вслед за Людой на дорожку эскалатора.

— Кстати, — сказал я, еще не зная, что я скажу дальше (анекдот? историю из своей жизни? спросить, как ее зовут? что может быть в этой ситуации кстати?), — кстати, у вас сзади спина чем-то испачкана. Позвольте?

И, не дожидаясь ответа Люды, принялся усиленно «оттирать» несуществующее пятно на лоснящейся коже ее плаща.

— Вы такой внимательный, — усмехнулась она, оглянувшись на меня снизу вверх. В ее устах это звучало как если бы она обозвала меня наркоманом. — Вы со всеми такой внимательный или я вас интересую как предмет сексуальных домогательств?

Да, характер в этом круге «карусели» у нее был — не сахар. Этакая стервочка, твердо знающая, что все бабы — шлюхи, а все мужики — сволочи.

— Да нет, — пожал плечами я. — Вы меня вовсе не интересуете, гражданка. Во всяком случае — как женщина.

— А-а, — сказала Люда. — Понятно. Что — проблемы с налогами?

— Никаких проблем у меня нет. Это, простите, у вас — проблемы. И очень неприятные.

— То есть? — нахмурилась она. — Вы вообще — кто?

Я вздохнул.

— Вы же мне все равно не поверите вот так, сразу… Может быть, присядем на перроне на скамеечку? А то на эскалаторе не удобно вести серьезные разговоры…

— Еще чего! Не собираюсь я с вами рассиживаться на скамейках. Мне домой надо, понятно?

— Люда, не надо со мной так…

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Именно это я и хочу вам рассказать, а вы ерепенитесь.

Эскалатор закончился, и мы сошли на перрон станции.

— Ну, хорошо, — явно колеблясь, сказала Люда. — Только садиться не будем, свободных мест на скамейках все равно нет… Давайте просто отойдем в сторону. — И она прислонилась плечом к мраморной колонне. — Я вас слушаю. И не забудьте представиться для начала.

— Вообще-то меня зовут Альмакор, — сказал я, — а фамилия — Ардалин. Но паспорт у меня на имя Виктора Стрельникова. Скорее всего, он поддельный. Вы можете, конечно, позвать милицию, но лучше вам этого не делать. Дело в том, что я — киллер.

— Кто-кто? — подняла брови она.

— Наемный убийца, — спокойно пояснил я. — И получил от одного человека задание убрать вас.

К чести бывшей стюардессы, она не испугалась — может быть, просто не поверила мне. Только подняла брови:

— И что?

— Не пугайтесь, я вовсе не собираюсь душить вас или стрелять сквозь карман из пистолета с глушителем.

— Серьезно?

— Серьезнее не бывает. Знаете, у меня кличка — Цирюльник. Потому что обычно я пользуюсь для… для выполнения заказов опасной бритвой.

— Господи, — сказала она. — Какой ужас! Вот что — если вы не шутите, то я… то вы…

— Да, вот такой я подонок, — предупредил ее дальнейшие излияния я. — Но дело сейчас не во мне. Если сегодня у тех, кто хочет убрать вас, ничего не выйдет, то завтра они вместо меня пришлют кого-нибудь другого. Даже если вы обратитесь за помощью в милицию, они найдут способ убить вас. Поэтому на вашем месте я бы уехал куда-нибудь подальше на некоторое время и никому не говорил бы о своем местонахождении.

— А кто это — «они»? — недоверчиво осведомилась Люда.

— Понимаете, я точно не знаю, — опустил голову я. — Заказчик общается со мной только по телефону. Единственное, что я о нем знаю — его зовут Вовик… Владимир, наверное. И у него странное прозвище среди… среди своих: Стрекозыч. Может быть, это вам что-нибудь скажет, но мне это ничего не говорит…

— Стрекозыч? — задумчиво повторила Люда. — Стрекозкин, что ли? Вроде бы я припоминаю… Только его вовсе не Владимиром зовут, а Георгием…

— Кто он?

— Да так, — отмахнулась она. — Вечно к нашим девчонкам с цветами и конфетами подкатывает… Представляется генеральным директором какого-то банка, а сам боится больше ста рублей на подарки потратить…

— Если ему за пятьдесят и у него волосы ежиком, то это точно он, — сказал я.

Люда поежилась, словно от холода.

— А почему вы решили мне признаться? — посмотрела она мне прямо в глаза. — Совесть взыграла? Или думаете, что я вам заплачу больше, чем пообещал этот самый Стрекозкин? Если так, то напрасно — я взяток не беру. И на панели по вечерам не работаю, так что денег у меня нет…

Ну что ей на это сказать, что?!

— Я узнал вас, — в отчаянии сказал я. — Понимаете, Люда, мы с вами раньше были знакомы, только вы об этом не знаете…

— Да-а-а? — делано удивилась она. — Это каким же образом состоялось наше знакомство? Вы, наверное, сидели в тюрьме, а я с вами переписывалась, как делают некоторые дурочки, да? И фотографию свою вам присылала, верно? Ну, давайте, давайте, вешайте мне на уши свою романтическую лапшу!..

— Нет, в тюрьме я никогда не сидел. По крайней мере — пока… А знаю я вас, Люда, по прошлой жизни. Вы верите в перевоплощения людей после смерти?

— Нет, — с отвращением сказала она. — Только идиоты верят в такую чушь.

— Тем не менее, это правда. Нет-нет, я не сумасшедший, как вы можете подумать. Просто именно это со мной и случилось. Я вспомнил сегодня… гм… во сне, что со мной было в прошлой жизни. И в этих воспоминаниях были вы. Вот и все. В принципе, это не имеет особого значения. Главное — что вы на прицеле у мафии. Так что будьте осторожны…

И я повернулся, чтобы уйти и никогда больше не видеть перед собой этих зеленоватых, чересчур аккуратно подведенных тушью глаз, в которых переливались какие-то непонятные искорки.

— Постойте! — вдруг крикнула мне вслед она. — А почему вы… почему ты не хочешь мне рассказать?.. Ну, о том, какой я была тогда… в прошлой жизни?

Глава 19

Спать хотелось невыносимо, и надо было бы встать, умыться, выпить еще одну большую кружку крепкого кофе, покурить на улице, ежась от предрассветной сырости, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Люду.

Она спала, прижавшись щекой к моей груди доверчиво и так привычно, будто мы с ней спали так всегда — а ведь это была только вторая наша ночь. Ее пушистые волосы щекотали мне нос, и, помимо борьбы со сном, мне еще приходилось сдерживаться, чтобы не чихнуть.

В домике стояла кромешная тьма, и рассвет все никак не наступал. А в темноте бороться со сном труднее, чем при свете дня.

У меня все больше возникал соблазн проверить, не прекратилась ли Круговерть. Однако страшно было рискнуть. Хотя, рано или поздно, это придется сделать. Я не сплю уже третьи сутки и, возможно, с помощью кофе и прочих стимуляторов продержусь еще день — но потом усталость наверняка возьмет свое.

Но сейчас мне больше всего на свете не хотелось бы покинуть этот мир. Потому что впервые в своих многочисленных жизнях я был счастлив. И с гордостью думал, что заслужил свое счастье.

Я спас эту девушку от смерти, а самого себя — от дальнейших преступлений. Я не знал, сколько убийств я совершил в этом варианте своей судьбы, но теперь киллер по кличке Цирюльник прекратил свое существование. Я выбросил мобильник еще в городе, а все вещи оставил в гостинице. Я воспользовался лишь, и то вынужденно, теми деньгами, которые при мне оказались.

Бодрствуя прошлой ночью, я пытался прийти к выводу, есть ли у меня здесь возможность начать новую жизнь — не применительно к Круговерти, а в том значении, какое люди обычно вкладывают в это выражение. Когда Стрекозыч и его подручные поймут, что я не выполнил их заказ и сбежал, да не один, а вместе с «объектом», они наверняка приложат все усилия, чтобы разыскать и убить нас. В крайнем случае, они могут «сдать» меня милиции, и тогда мне либо придется уйти в бега, либо сдаться и уповать на смягчающие обстоятельства, чтобы не дали слишком большой срок.

Но не это сейчас было главное. Для начала нужно было как-то закрепиться в этом мире, не выбыть из него в следующий вариант. Только как это сделать, как? Ведь раньше от меня ничего не зависело…

В тот вечер, когда я все рассказал Люде, мы с ней решили уехать и отсидеться где-нибудь в глуши хотя бы месяц. Семьей, к счастью, она еще не обзавелась. У нее были только родители. По моему совету она не стала их предупреждать о своем отъезде. Только позвонила домой своему начальнику и взяла отпуск без оплаты, сославшись на экстренные семейные обстоятельства. Начальник упирался, потому что как раз в это время в инспекции был очередной «завал», посетители шли толпами, а напарница Люды вот-вот должна была уйти в декрет. Люде пришлось рассказать ему все про Стрекозыча и заодно попросить обратиться в соответствующие органы.

Можно было бы просто уехать куда глаза глядят и жить в гостинице, но это было рискованно — у такого мафиозника, как Стрекозыч, всюду могли иметься свои люди, и, кроме того, в гостинице, надо было бы предъявлять документы.

И тогда я вспомнил про Алку. В одном из моих прошлых вариантов у них с мужем была дача — точнее, домик — в глухой, почти безлюдной деревушке, на удалении около полутора сотен километров от Москвы.

Я разыскал Алку с помощью все той же справочной. Сначала она не захотела со мной разговаривать — видимо, мы с ней в этой жизни были в окончательном и бесповоротном раздрае. Мне пришлось приложить максимум дипломатических усилий к тому, чтобы убедить ее в том, что я решил «завязать» со своим грязным прошлым и что моей жизни угрожает опасность (про Люду я благоразумно умолчал). Сам не знаю, как у меня это получилось…

Домик действительно пустовал, но в нем имелось всё необходимое для жизни: свет, посуда, мебель, колодец во дворе. Крыша, правда, протекала под постоянно моросящим дождем, но это были уже мелочи. Домик стоял на отшибе от деревни, все население которой составляли несколько стариков и старух. В пяти километрах от деревушки проходила автострада, по которой можно было добраться на автобусе до станции электрички, где имелся магазинчик типа сельпо. В пятистах метрах начинался густой лес, где воздух был такой, какой мне еще никогда не приходилось вдыхать: запах мокрой хвои, сопревшей листвы и сырой свежести. Утром над полем стелился низкий туман, над которым призрачно возвышались макушки деревьев…

Плечо, на котором покоилась щека Люды, затекло, и я попытался осторожно высвободить руку.

Люда тут же открыла глаза, словно и не спала вовсе.

— Сколько времени? — спросила она, сладко потягиваясь.

Я покосился на светящийся циферблат наручных часов.

— Три часа. Ты спи, еще рано…

— А ты почему не спишь?

— А мне сон противопоказан.

Я с самого начала решил: ей лучше не знать о том, что наше счастье висит на волоске.

— Алик, — умоляюще сказала Люда, целуя меня в висок, — но ведь так же нельзя! Зачем ты так себя мучаешь, а?

— Ничего, ничего, — с наигранной бодростью сказал я. — Потом отосплюсь.

Она притихла, и я подумал, что она опять заснула, но потом вдруг ощутил грудью, что ее щека стала мокрой.

— Люд, ты что — плачешь? — почему-то шепотом спросил я. — Почему? Что случилось?

Люда, всхлипнув, внезапно обхватила меня с силой обеими руками и прильнула всем телом, жарко шепнув в ухо:

— Господи, если бы ты знал, Алька, как долго я тебя ждала!..

И мы с ней больше не заснули.

А потом в окна забрезжил бледный, словно смертельно больной, рассвет.

* * *

В лесу мне стало немного легче. Вскоре исчезла ватная тяжесть в голове, заставлявшая то и дело клевать носом на ходу, а вместе с ней пропали невеселые мысли о том, что у нас с Людой не может быть будущего.

На пнях и стволах деревьев росли крепкие молодые опята — и мы, повинуясь безотчетному порыву, принялись собирать их прямо в мою штормовку, у которой я связал рукава.

В обнимку, разгоряченные прогулкой и по уши довольные, мы вышли на опушку леса, и тут нас словно пришибло.

Возле нашего домика стоял черный джип-внедорожник, рядом с которым, зорко оглядывая окрестности, покуривал какой-то тип.

Грибы выпали на траву из куртки. Теперь они были нам не нужны.

— Может, это кто-то заблудился? — неуверенно предположила Люда. — Или приезжие хотят купить дачу?

Я даже не стал отвечать. Мне уже было все ясно.

Эх, Алка, Алка, как же ты меня подвела… Я не знаю, как эти типы тебя разыскали и угрожали ли они тебе, но ты им сказала все.

— Уходим, — дернул я Люду за рукав. — Быстрее, пока они нас не заметили!.. Выйдем через лес на дорогу и поймаем какую-нибудь машину!

— Но у нас ничего нет, — возразила она, не двигаясь с места. — Ни денег, ни документов… И потом: куда мы поедем? Мотаться по всей стране? Я так не хочу!

— Хорошо, — стиснул зубы я. — Мы доберемся до города, и ты пойдешь в милицию. Пусть этих сволочей отдают под суд!

— А ты? Что собираешься делать ты?

— Люда, дорогая, не во мне сейчас дело… Там видно будет.

Она устало привалилась к стволу березы и взглянула вверх, в серое, набрякшее очередным дождем небо. С березы сорвался желтый лист и спланировал ей на плечо.

— Я знала, — глухо проронила Люда, не глядя на меня. — Я знала, что у нас с тобой все будет… недолго. Ты ведь, наверное, опять уйдешь… в другую жизнь… А я не хочу этого, слышишь, не хочу!

Я в отчаянии оглянулся на джип.

— Нет, — сказал я. — Я никуда теперь не уйду. Обещаю. Я буду всегда с тобой. Здесь, в этой жизни. Что бы с нами ни случилось…

Из домика вышла группа парней. Их было четверо, и один из них что-то выкрикнул, указывая в нашу сторону.

Ну все, они нас засекли. Теперь даже бегство по лесам нам не поможет.

Хлопнули дверцы, и джип, переваливаясь на выбоинах, устремился прямо по полю к нам.

— Слушай меня внимательно, Люда, — сказал я, взяв ее за плечи. — Сейчас ты уйдешь одна, но я тебя обязательно догоню. Помнишь тот ручей, через который мы переходили недавно? За ним есть поваленное дерево. Спрячься где-нибудь поблизости и жди меня. Если через полчаса меня не будет, выходи из леса на шоссе и любым способом добирайся до ближайшего отделения Профилактики…

— Отделения чего? — не поняла она.

Вот черт, неужели у них тут все осталось на уровне тридцатилетней давности?

— Ну, милиции, полиции, не знаю, как у вас тут это называется!.. Там ты все расскажешь, в том числе и про меня… Ну, иди!

Я притянул ее к себе и поцеловал, с горечью и болью осознавая, что это — наш последний поцелуй.

Люда заплакала.

— Алик, — сказала она, неотрывно глядя на меня сквозь слезы. — Я люблю тебя!.. Помни об этом!

— Аналогично, — постарался как можно небрежнее откликнуться я, хотя внутренности мои сводило таким страхом, какой я не испытывал со времен своей первой жизни.

Когда спина Люды скрылась за деревьями, я повернулся и пошел навстречу джипу, не дожидаясь, когда он подъедет ко мне вплотную. Рука моя машинально полезла в карман и нащупала там деревянную рукоятку. Но это была вовсе не бритва. Короткий тупой ножик, который я прихватил из домика, уходя в лес.

И это было мое единственное оружие, если не считать отчаяния.

* * *

— Люда!.. Лю-юд!.. Ты где?..

Пошатываясь, я кое-как добрел до поваленной сосны, о которой говорил своей подруге, и бессильно плюхнулся на сырой, скользкий ствол. Меня мутило и одновременно клонило в сон. А может быть, тошнота и была обусловлена недосыпанием.

Я поднес руку к лицу, чтобы утереть пот со лба, и мне стало совсем нехорошо, потому что ладонь была в крови.

Видимо, не моей, потому что боли я не ощущал.

— Алик! — сказали вдруг за моей спиной, и я вздрогнул от неожиданности. — Боже мой, счастье мое ненаглядное! Ты в порядке? С тобой все хорошо?

— Ага, — сказал я, лихорадочно вытирая руку о траву. — Лучше не бывает… А я уж думал, что ты меня не дождалась.

Люда кинулась мне на шею.

— Господи, ну как же я тебя могла не ждать?! — причитала она, осыпая мои щеки, глаза и подбородок быстрыми поцелуями. — Ты же единственный мой, самый-самый любимый!..

Кто бы еще два дня сказал, глядя на ту стервочку, которая величественно вышагивала передо мной в толпе людей, что она способна на такие словоизлияния?

— Ну, что там было? — спросила наконец она, пытливо заглядывая мне в глаза.

Я как можно беззаботнее махнул рукой:

— А, пустяки. Поговорил я с ними, сказал, что ты сбежала у меня из-под носа, а куда — знать не знаю, и они убрались восвояси…

Это было не совсем так, а точнее — вовсе не так. Но Люде знать об этом не следовало.

…Когда джип подкатил ко мне вплотную, эффектно ткнувшись мощным бампером в толстый ствол березы, и из него высыпала вся эта вовиковская шатия-братия, у меня в сознании возник будто бы провал, и я сам не пойму, как все случилось, но очнулся я лишь тогда, когда мой смехотворный ножик был в крови, и кровь капала с руки на траву, а у моих ног корчилось в предсмертной агонии чье-то тело, и вокруг меня стояли, выставив вперед пистолеты, словно защищаясь от меня, типы с бледнеющими на глазах лицами, и в их глазах плескался страх и бессильная ненависть, и я бросил им, тяжело дыша: «Хочу, чтобы вы убрались отсюда и чтобы я вас больше никогда не видел!» — и они, вместо того чтобы расстрелять меня в упор из четырех стволов, вдруг попятились, словно забыв про свое оружие, и пятились, не сводя с меня глаз, до самой машины, а потом прыгнули в кабину, мотор взревел, и джип лихо откатился назад, на добрых полсотни метров, не меньше, потом развернулся, выбив фонтанчики рыхлой земли из-под колес, и на бешеной скорости, не щадя подвеску, понесся, подскакивая на кочках, прочь…

— Значит, мы возвращаемся в наше гнездышко? — спросила Люда.

— Нет, — сказал я. — Они ведь могут вернуться завтра или этой ночью… Когда догадаются, что я обманул их. Так что мы сейчас едем в город. Ты можешь у кого-нибудь занять немного денег?

— Найдем, — бодро сказала она.

— Ну, вот и отлично…

Идти было трудно — не потому, что ноги подкашивались от усталости, а потому что монотонное движение по лесу заставляло веки опускаться.

Я держался из последних сил. Разговаривал с Людой о всякой ерунде, лишь бы не молчать. Когда становилось совсем невмоготу, я умывался холодной росой с травы.

Скорей бы кончился этот лес, думал я.

И он действительно закончился.

Уже смеркалось, когда мы выбрались, наконец, на автостраду.

Тут нам опять повезло. Водитель грузовика, направлявшегося в Москву порожняком, видимо, принял за чистую монету мое признание, что мы совершаем автостопом кругосветное путешествие, и согласился не выставлять нам счет за перевозку.

В кабине было тепло, сухо, укачивало, и Люда задремала, положив мне голову на плечо.

Некоторое время я еще пытался бороться со сном, кусая губы до крови и щипая себя как можно больнее, но потом сдался.

«В конце концов, — успел подумать я, прежде чем провалиться в бездонную черную дыру беспамятства, — неужели я не заслужил прекращения Круговерти? Я же так прилично вел себя эти три дня!»

Глава 20

— Вставай, скотина! Быстро вставай!.. Устроил себе, понимаешь, спальню в общественном: месте!

Этот сердитый голос доходил до меня откуда-то издалека, словно из глубин Вселенной, и сопровождался он довольно чувствительными пинками в мои бока.

Я нехотя разлепил веки. Все тело ныло, словно его вначале пропустили через мясорубку, а потом — через кухонный комбайн. Голова разламывалась отболи в висках.

Надо мной стояли два милиционера. В одном из них я узнал своего старого знакомого Мишу.

Прямо перед моим носом обнаружилась грязная урна, из которой воняло нечистотами. А лежал я на грязном бетоне, точнее — на ворохе старых газет.

— Достали уже эти бомжи! — пожаловался Миша своему напарнику в чине лейтенанта. — Стоило похолодать — и они со всего города стекаются в метро. Взять бы их всех да вывезти куда-нибудь подальше, в чисто поле!.. — Он замахнулся на меня дубинкой. — Ну, поднимайся, кому говорю? А то разлегся тут, как в Крыму на пляже!..

Я с трудом сел. Потом кое-как встал. По телу пробежала болезненная судорога, но я ее превозмог.

Оглядел себя — ну, так и есть: типичный бомж. Живописные лохмотья, дырявые грубые башмаки — явно со свалки, руки, покрытые многодневным слоем грязи. И какой-то на редкость вонючий перегар изо рта. Неудивительно, что Миша меня не узнал, даже если в этой реальности наши с ним пути пересекались.

— Давай-давай, шагай отсюда! — ткнул меня в спину дубинкой сержант. — Пробздись на свежем воздухе!..

С противоположного конца бетонного туннеля тянуло стылым сырым воздухом. Шаркая подошвами, я побрел туда без особой спешки. Было раннее утро, и навстречу мне попадались лишь редкие прохожие, спешившие в метро. Они шарахались от меня, как от чумного, скользили по мне презрительными взглядами и отворачивались, морща нос. Видимо, от меня разило, как из помойной ямы. Хотя — почему «как»? В этом мире мне было суждено стать ходячей помойкой, без имени, фамилии и крыши над головой. Бомж — вот все, что могли бы сказать обо мне окружающие, и этого им было достаточно.

Ну и плевать! Круговерть по-прежнему не хочет меня отпускать из своих цепких липких объятий. Ей не важно, как я себя веду, что чувствую и делаю в каждом варианте самого себя. Вот уже полтора года она вертит мною как хочет, гадина! И, скорее всего, намерена продолжать измываться до бесконечности.

Круговерть лишила меня остатков человечности, благодаря которым в моей душе жила надежда на лучшее. Она отняла у меня и любовь, и ненависть, и страх, и смелость, и надежду, и отчаяние. Только отупляющая усталость — вот что у меня осталось.

Сейчас я отдал бы все за возможность умереть. Но мне не дают умереть. Этакий Вечный Жид в новой интерпретации неизвестного автора-садиста — вот кто я такой.

На поверхности холодно и серо. Ранний снег скомкан мерзким грязным месивом на тротуаре и на проезжей части. Порывистый ветер так и норовит свалить с ног, а я и так едва держусь на них. Облетевшие деревья безутешно раскачиваются, и фонари качают своими змеиными головками, словно выбирая удобный момент для броска на меня. И вообще, весь мир качается, как пьяный.

Или это меня качает? Желудок урчит, как канализационная труба. Наверное, я голоден и давно не ел.

Привалившись плечом к стеклянной витрине, я смотрюсь в нее, словно в зеркало. Под драной шапкой-ушанкой — опухшее лицо, под одним глазом — внушительный синяк с желтыми разводами, половины зубов не хватает, а на лбу и на носу свежие ссадины, словно накануне меня протащили мордой по асфальту.

Обшариваю карманы, ни на что особо не надеясь. Так и есть: кроме пресловутой вши на аркане да дырки, сквозь которую пролезает рука целиком, ничего там нет. Это называется: все свое ношу с собой. А раз ничего своего у меня уже не осталось, то, соответственно, и карманы не обременены имуществом. Единственное их предназначение теперь — прятать руки от холода.

Народу на улице становится все больше и больше.

Ну и чем прикажете заняться? Искать что-нибудь съедобное в урнах и в мусорных контейнерах? Собирать пустые бутылки, чтобы выручить горстку мелочи и напиться в дым?.. Да ну вас всех к чертям собачьим! Вот пойду сейчас и брошусь под машину. Или утоплюсь в реке. Не хочу я больше жить, понимаете? Не хо-чу!..

Только что мне это даст? Временное избавление, потому что очнусь я живым и здоровым в другом мире, и эта баланда начнется заново. Наоборот, тут даже удобнее жить — по крайней мере, никто не будет лезть к тебе в душу..

Я пересек улицу и поплелся между домами. Ботинкипропускали жижу, по которой я ступал, и вскоре ноги заледенели. Но краешком замерзшего, подобно ногам и рукам, сознания я все не переставал вспоминать те три счастливых дня, которые я вырвал ценой неимоверных усилий у Круговерти.

Люда — ее голос, ее волосы, ее нежные горячие руки. Ее лицо…

Я остановился, шатаясь, и перевел дух.

Впереди, возле мусорных баков, стоявших перед высоким крыльцом с навесом, копошились какие-то люди.

А-а, собратья по разуму, подумал я. Это же задворки супермаркета. Небось выкинули какие-нибудь просроченные продукты, вот бродяги и налетели, как воронье.

Нет, там не все были бомжами. Некоторые были одеты вполне прилично — и не только по моим нынешним меркам. В основном старики и старухи. Пенсионеры, оказавшиеся в положении полунищих.

Я подошел поближе и сел на бордюр, покрытый коркой льда. Не было желания участвовать в этом копании в мусоре, которое смахивало на мародерство.

Но какой-то старик, на секунду оторвавшись от контейнера, из которого он доставал баночки с йогуртом и складывал их в сумку на колесиках, замахнулся на меня палкой.

— Уходи отсюда, засранец! Это наши контейнеры, мы всю ночь возле них дежурили!

Я не двинулся с места. Только отвернулся.

Вскоре, видимо, добыча закончилась, и кучка любителей халявы рассосалась, оставив после себя разодранные картонные коробки и обрывки полиэтиленовой пленки.

Кто-то тронул меня за плечо.

Старушка, закутанная в теплый платок, в резиновых сапогах, которые давно уже не только не носят, но даже не выпускают, совала мне в руки какой-то пакетик. Сквозь прозрачную пленку просвечивал небрежно отломанный кусок копченой колбасы.

— Возьми, парень, — сказала она. — Есть, наверное, хочешь… Бери, бери, мне хватит.

— Спасибо, мать, — с трудом пошевелил я сведенными судорогой губами. — Только не надо было со мной делиться. Мне ведь уже недолго здесь осталось…

— Да ладно, не придуривайся, — строго сказала она. — Ты ж ещё молодой. Может, тебе еще повезет: работу найдёшь, семьей обзаведешься… Это нам, старперам, дорога на кладбище. А тебе — жить да жить…

— Не могу я так жить, — признался я. — И не хочу!

— Что значит — не могу? — подняла она брови. — Ты ж мужик, так что ж раскисаешь-то так? Возьми себя в руки. Это долг твой, понятно? Ты должен жить, парень!

— Зачем? — тупо спросил я.

Старушка вдруг наклонилась и отвесила мне неожиданно увесистый подзатыльник своей сухенькой ручкой.

— Дурак! — сказала она. — «Зачем жить»!.. Если бог тебе дал жизнь, то ты должен ее отбыть от начала до конца! Я вот уже сорок лет как мужа похоронила, и детей мне Господь не дал. Одна-одиношенька, как берёза в чистом поле… И если бы думала, как ты, то давно уже в петлю бы полезла. А видишь — живу… — Она вдруг поманила меня пальцем и прошептала заговорщицки на ухо, когда я подался к ней. — Знаешь, что главное в жизни? Не знаешь?.. Главное — не жизнь, а как ты к ней относишься. А относиться к ней надо, как к старым вещам — чем больше ими пользуешься, тем они для тебя все дороже становятся…

И, резко повернувшись, заковыляла прочь, волоча за собой тяжелую сумку на колесиках. Я следил за ней до тех пор, пока она не скрылась за углом девятйэтажки.

Странная бабка.

И все-таки жаль, что у меня никогда не было такой бабушки. Были другие — дед Андрей по отцовской линии и мамины мать с отцом. Все они жили не в Москве, и никого из них я даже не запомнил. Когда родителей не стало, первое время дедушки и бабушка приезжали к нам с Алкой довольно часто. Потом дед Андрей умер, а мамины родители приезжать перестали, только время от времени присылали нам посылки с вареньями и соленьями. Один раз, когда я учился уже в пятом или шестом классе, мы с сестрой ездили к ним в гости. Жили они очень далеко, в сибирском шахтерском городке, и мне там не понравилось: всюду угольные терриконы, отвалы отработанного шлака, никакой цивилизации, сплошная беднота и нищета. Помню, как я удивился, когда в уборной в виде стандартной будки в огороде (у деда с бабкой был свой дом) увидел вместо туалетной бумаги отрывной календарь. В доме летали рои мух, и посуда была покрыта толстым слоем жира…

Потом связь с ними тоже прекратилась. Алке писать письма было некогда, а мне — неохота. Ну о чем мог я писать людям, которые были далеки от меня и по возрасту, и по oбразу жизни, и чисто географически?..

Мои воспоминания были прерваны окружающей действительностью. В виде толстого злобного охранника супермаркета, который вышел на крыльцо и крикнул мне, чтобы я убирался, потому что скоро приедет машина с товаром, а от меня тучами летят всякие миазмы и микробы.

Я покорно поднялся, но замешкался с уходом, потому что ноги мои, оказывается, заледенели до бесчувствия.

И тогда охранник швырнул в меня камнем. Прямо как Иуда в Христа, когда того вели на казнь.

Камень просвистел у меня над ухом и, ударившись в фонарный столб, разлетелся в мелкие кусочки. Один из этих кусочков, отрикошетив, чиркнул мне по лбу. Больно не было. Только по лицу потекло что-то теплое, как слеза. Я машинально утерся и поглядел на испачканную кровью руку.

Нет, я не разозлился и не проклял этого паршивца в черной форме, смахивающей на эсэсовский мундир.

Просто в голове на миг возникла странная пустота, а потом без всякого перехода я обнаружил себя с увесистым булыжником — все в той же окровавленной руке. Как он попал в мою ладонь, где я его сумел подобрать — ума не приложу. Только рука моя уже была в положении замаха, ещё секунда — и я швырну прицельно булыжник в своего обидчика. Промахнуться на таком расстоянии трудно, тем более что я в детстве любил упражняться в подобных видах спорта. Я увидел мысленно и словно бы в замедленном воспроизведении видеозаписи, как мой каменный снаряд устремляется к голове мордоворота на крыльце, проламывает с хрустом ему череп, и как тот валится с выпученными глазами и залитой кровью физиономией с полутораметровой высоты в грязную лужу и долго корчится в смертной агонии, пуская пузыри в коричневой жиже.

Что ж, наверное, было бы справедливо убить этого подонка.

Но зачем? Что я изменю этим в незыблемой громаде того монстра, внутри которого мы живем? Исправится ли этот тип, считающий себя единственным человеком, а всех остальных — тварями, козлами и сволочами, даже если его душонку перекинет отсюда в другой вариант Круговерти и будет гонять по нескончаемым перевоплощениям, как крысу в лабиринте, незримый карусельщик? Вряд ли.

А раз так…

Пальцы вовремя мои разжались, и булыжник плюхнулся в мешанину снега и грязи позади меня со смачным чваканьем.

Я сплюнул горькую слюну себе под ноги и пошел прочь от супермаркета, не оборачиваясь и не прислушиваясь к возмущенным воплям того, кого я только что чуть-чуть не убил.

* * *

Пес был таким же грязным и жалким, как я. Слипшаяся от грязи густая шерсть превратилась в лохмотья, напоминающие остатки нищенского рубища.

Он появился словно из-под земли, стоило мне сесть на скамейку в парке на берегу Москвы-реки. Мы были с ним одни в этом парке — никому из нормальных людей и собак и в голову не пришло бы тащиться сюда в слякоть и холод, чтобы слышать, как в голых ветвях деревьев злобно свистит ледяной ветер.

— Что скажешь, приятель? — спросил я.

Пес стоял в двух метрах от меня, принюхиваясь и поджав свой неопрятный хвост. Его желтые глаза рассматривали меня без тени заискивания или дружелюбия. Он тоже давно перестал любить людей. Истинный бомж.

Я вспомнил про колбасу, которую мне подарила бабулька у супермаркета. Достал ее из пакета. Рот мой сам собой наполнился вязкой слюной. Несмотря на упадническое состояние души, организм требовал пищи.

Я отломил ровно половину от куска и кинул колбасу псу.

Он ее даже не жевал — с лету проглотил целиком, лязгнув зубами, и опять уставился на меня. Он не просил добавки, как это сделали бы домашние собаки на его месте. Он действовал по принципу: дадут еще этой вкуснятины — хорошо, не дадут — что ж, видно, сегодня — не судьба…

Колбаса была полна жил и хрящей и почему-то отдавала свинцом. Я жевал ее так же, как пес — торопливо, не очищая от оболочки-синюги.

Когда от колбасы остался маленький кусочек, пес, видимо, больше не выдержал этой пытки — глядеть, как кто-то насыщается у него под носом.

Он прыгнул с неожиданной ловкостью и быстротой, и я не успел сообразить, что произошло, как он уже мчался от меня прочь, на ходу заглатывая вырванную из моей руки колбасу. А у меня из прокушенного пальца струилась кровь. И на этот раз я почувствовал боль.

Я устремился в погоню, сам не зная, зачем я хочу догнать лото подлого пса. Разум мой помутился, и в этот момент четвероногий воришка стал олицетворять для меня все зло на земле.

Пес без труда убежал бы от немощного, голодного бродяги, шлепающего отстающими подошвами по глинистой земле и задыхающегося, как туберкулезник, если бы не допустил промашку. Неподалеку от скамейки имелось отгороженное решеткой место для выгула собак. Решетка не доходила до земли, и пес, вместо того чтобы обежать забор стороной, решил поднырнуть под него, чтобы пересечь площадку по прямой. Однако глазомер его подвел, и он застрял под решеткой, распластавшись на грязной земле. Попытался освободиться несколькими судорожными рывками, но концы ржавых прутьев лишь еще сильнее впились в его костлявую спину.

И тогда он затих, выкатив на удивление чистый розовый язык и шумно дыша — так, что его бока раздувались, как у беговой лошади после скачек.

Он не выл и не заливался бесноватым лаем, чтобы отпугнуть меня.

Он просто ждал, когда я подойду поближе и сделаю свое черное дело.

Я мог бы удушить его, вцепившись в горло, на котором ещё сохранились остатки полусгнившего ошейника. Я мог бы забить его насмерть палкой или камнем. Наконец, я мог бы просто-напросто оставить его медленно подыхать в плену у решетки.

Но вместо этого я почему-то стал скрести своими страшными руками подмерзшую землю, подкапываясь под его бок, срывая ногти и царапая пальцы попадающимися в глине камушками. Потом я зашел с другого бока.

Освободил я его, когда стало смеркаться, и в парке загорелись мутным расплывчатым светом фонари. Он убежал в сумерки, ни разу не оглянувшись и даже не сказав мне «спасибо».

А я поймал себя на том, что сижу, привалившись лбом к холодной решетке, и по лицу моему текут слезы.

И мне казалось, что не бездомного пса я только что освободил из плена, а себя самого. Но это, конечно же, было только иллюзией, несбыточной мечтой.

Глава 21

И опять меня кто-то будил.

Господи, сквозь сон подумал я, как же вы все мне надоели!

— Альмакор Павлович, — повторял настойчиво женский голос. — Альмакор Павлович! Вас — к телефону!.. Слышите? Вам звонят!..

Я обнаружил себя сидящим в кресле в какой-то комнате, освещаемой лишь настольной лампой на письменном столе. Голова моя была откинута на спинку кресла. Представляю, какой храп я издавал в этом положении.

— Звонят? — переспросил равнодушно я, растирая онемевшую шею и вглядываясь в темноту. — Кто?

— Из шестой горбольницы, — сказала невидимая женщина. — Вы же сами просили разбудить вас, если оттуда будут звонить.

В комнате пахло почему-то спиртом и еще чем-то знакомым, но в данный момент не поддающимся определению.

— Да-да, — не моргнув глазом, соврал я. — Сейчас… Да включите же вы свет, черт возьми!

Щелкнул выключатель, и я зажмурился на миг, ослепленный ярким светом люминесцентных ламп.

Потом поморгал озадаченно. На мне был белый халат поверх костюма. В дверях стояла пожилая женщина — тоже в белом халате и с белой шапочкой на голове. А в стороне от письменного стола стоял шкафчик со стеклянными дверцами, заполненный какими-то пузырьками, склянками и баночками аптечного вида.

Да это же больница! Вот угораздило меня — и с какой, спрашивается, стати? Вроде бы никогда я не испытывал желания стать врачом, я даже панически боялся всего этого — кровь, ампутации, анализы… одна пункция спинного мозга чего стоит — бр-р-р!.. И все-таки в этом варианте я, несомненно, был врачом. А это, видимо, мое рабочее место. Кабинет или — как там у них это называется? — ординаторская… Судя по темноте за окном, сейчас ночь — значит, я дежурю в ночную смену. Узнать бы еще, по какой специальности я работаю — не дай бог, если хирург!.. Впрочем, это можно будет легко выяснить — достаточно выйти из кабинета и прочитать табличку.

Я потянулся и зевнул. Перспектива отвечать среди ночи на телефонные звонки из какой-то там больницы меня не прельщала. Небось кому-то я потребовался как медик, но удовлетворить этот запрос я все равно не смогу. Клизму — и то поставить не смогу, не говоря о чем-то большем!..

— И что же от меня надо шестой больнице? — спросил я, протирая глаза, словно засыпанные песком.

Женщина удивленно подняла брови. Потом поджала губы — видно, мои слова ее чем-то возмутили.

— Вам виднее, — сухо сказала она. — Подойдите, пожалуйста, они ждут… трубка у меня на столе лежит…

— А не могли бы вы сказать им, чтобы они перезвонили мне утром? — продолжал гнуть свою линию я. — Скажите, что вечером у меня было много работы, и я только что заснул… В общем, придумайте что-нибудь, а?

— Алик, ты что — с ума сошел? — изменившимся голосом осведомилась женщина. — Ты хоть отдаешь себе отчет, что говоришь?!

А что такого я сказал? И все-таки, наверное, в ее глазах допустил какой-то жуткий ляп, раз она стала обращаться ко мне, как мать к непутевому сыну. В принципе я действительно гожусь ей в сыновья, но, наверное, среди врачей принято называть друг друга по имени-отчеству…

— Я, конечно, не знаю точно, что они хотят вам сказать, — сдержанно продолжала женщина (кто она, кстати? Медсестра? Или тоже врач?). — Но думаю, что это связано с вашей мамой, Альмакор Павлович… Она ведь у вас, кажется, в шестой лежит?

Остатки сна слетели с меня в один миг. Мне показалось, что я ослышался. Этого не может быть!.. Ведь никогда еще изменения в моей судьбе не заходили так далеко, чтобы отменить ту проклятую катастрофу!..

— Что-о? — протянул я, вмиг оказавшись на ногах. — С мамой?! — Но Круговерть не прошла для меня даром, и я быстро опомнился. — Где? Где этот ваш чертов телефон?

— Я же сказала — у меня на столе, — покачала головой медсестра. — Идите быстрей…

Я уже шел. И не просто шел — летел мимо нее, чуть не сбив ее с ног. За дверью кабинета, естественно, оказался коридор. Длинный и слабо освещенный. Только в противоположном конце его светилась на столе за высоким барьером настольная лампа. Ага, значит, мне — туда…

Я подлетел к столу и, задыхаясь, схватил лежавшую трубку.

— Але? Ардалин слушает.

— Привет, Алька, — сказал в трубке незнакомый мужской голос. — Где тебя носит? Я аж устал ждать…

— Это неважно, — перебил я его. — Извините, не припоминаю ваш голос… трубка искажает, наверное…

— Вот так раз! — удивились в трубке. — Это Ефим, неужели ты меня забыл? Ефим Майзлин!

— А-а, — изобразил я озарение памяти. — Привет, Ефим… Так что там с моей… мамой?

Язык упорно отказывался произносить это сочетание — «моя мама». Бог ты мой, сколько же лет я не говорил о своих родителях как о живых?!

— Случилось? — усмехнулись в трубке. — Что ж, если можно так выразиться, действительно случилось… Надеюсь, ты помнишь ее диагноз?

Наверное, это была ирония со стороны этого неизвестного Ефима, но я ее не воспринял адекватно. Я почувствовал, как у меня все обрывается внутри, и мгновенно облился с ног до головы липким потом.

— Она… она умерла? — чужим голосом спросил я.

— В том-то и дело, что — нет! — вскричали в трубке. — Поэтому я и звоню тебе! Помнишь наш уговор?

Можно было сказать, что ни черта я не помню, потому что всего несколько минут тому назад появился в этом мире. Но я просто промолчал.

— В общем, так, — сказал Ефим. — Если хочешь использовать свой шанс, то это надо сделать сейчас. Иначе придётся долго ждать, потому что следующее мое дежурство будет только после Нового года… Ну, что молчишь? Решайся — да или нет?

— Я сейчас приеду, — сказал я. — И тогда мы с тобой поговорим, ладно?

— Я тебя понял, — произнесла трубка каким-то странным тоном. — Что ж, я тебя жду. Скажешь внизу охране свою фамилию — и тебя пропустят. Я уже их предупредил… Ну, давай… Кстати, будет лучше, если ты захватишь с собой свой халат… И не забудь это самое… ну, инструменты…

Я положил трубку и встал из-за стола.

Окна коридора были в морозных узорах, и от них несло еле ощутимым холодом. Если скоро Новый год, то сейчас должен быть декабрь.

— Простите, вы, случайно, не знаете, где моя одежда? — спросил я женщину, которая стояла, облокотившись на барьер перед столом.

— То есть? — не поняла она. — А сейчас вы что — голышом, что ли?

— Я имею в виду верхнюю одежду, — нетерпеливо пояснил я. — Ну, пальто там какое-нибудь… или куртку… Не помните, где я обычно их оставляю?

— В кабинете, где же еще? А вы что — собираетесь уходить?

— Мне очень надо, поймите!

— А дежурство?

Мысленно я возопил: «Да плевать я хотел на ваше дежурство! Там же — моя мама, понимаете? Мама, которую я видел только в раннем детстве!»

Но вслух я лишь сказал:

— Не бойтесь, я отлучусь ненадолго. Слетаю до шестой больницы — и обратно.

— Там что — совсем плохи дела? — почти шепотом спросила она, с сочувствием глядя на меня.

— Хуже не бывает, — мрачно сказал я, устремляясь в кабинет.

— Может, в отделении «Скорой» попросить дежурную машину для вас? — спросила она. — Где вы ночью такси будете ловить?

А она оказалась лучше, чем я ожидал. К тому же, я понятия не имею, где находится эта шестая больница, а уж водитель «Скорой» наверняка знает…

— Если можно, попросите, — сказал я. — Спасибо вам за все!

Эх, знать бы еще, как ее зовут, а то обращаюсь к ней, как к неодушевленному предмету. Но напрямую спрашивать неудобно, а рыться в бумагах в «своем» кабинете некогда.

— Дай бог, чтобы у вас все хорошо закончилось, — пожелала мне женщина, украдкой смахивая слезу.

* * *

Ефим оказался примерно моих лет, высоким, чернявым, с давно не бритым лицом и пухлыми губами. Он встретил меня у входа в отделение, которое располагалось на третьем этаже старого, явно требовавшего ремонта здания. Видимо, охранник из вестибюля предупредил его о моем появлении.

В больнице все спали, и я невольно старался ступать потише. Пахло несвежим постельным бельем, лекарствами и подгоревшим молоком.

— Ну, здорово, Алька, — протянул мне руку Ефим. — Быстро же ты добрался…

— Я на «Скорой» приехал, — сообщил я. — Медсестра, которая со мной дежурит, помогла с машиной…

Он вдруг сморщился, как будто я ляпнул какую-то глупость.

— Это ты зря, — посетовал он. — Надо было лучше ехать своим ходом, а сестру не посвящать, куда ты поехал…

— Почему?

— На всякий случай, — многозначительно поднес он палец к губам. — Ладно, будем надеяться, что шума не будет… Зайдем ко мне на минутку.

Мы прошли по коридору — почти полной копии того, который был и в нашей больнице, только с тем отличием, что пол тут был не покрыт линолеумом, а выложен грубой кафельной плиткой. И за барьером дежурной по отделению никого не оказалось. А где-то в противоположном конце коридора кто-то стонал так, что шел мороз по коже. В перерыве между стонами женский голос вскрикивал: «Ой, мамочки!.. За что же мне такие муки?.. Сделайте же что-нибудь, прошу вас!.. Больно!..»

Кабинет у Ефима оказался гораздо просторнее, чем «мой». В углу даже мигал экраном телевизор с выключенным звуком, а на столе имел место довольно шикарный ноутбук.

Ефим плотно прикрыл за мной дверь и показал мне на диван:

— Располагайся. Чай-кофе, надеюсь, ты не будешь распивать? — Я мотнул отрицательно головой. — И это правильно. Мы лучше с тобой как-нибудь в другой раз посидим, более основательно… Ну, что, ты готов?

— Конечно, — решительно сказал я. — Только ты мне вот что скажи — как она? Скоро поправится?

Он скривился в мрачной усмешке:

— Думаешь, в такой стадии может быть надежда? Ты Ведь вчера здесь был и сам видел, что ей все хуже и хуже…

— Значит, она скоро умрет? — упавшим голосом спросил я.

— В том-то и дело, что мы не можем ждать милости от природы! — Он подошел, сел рядом и обнял меня за плечи. — Алька, я отлично тебя понимаю как человека… Хоть она была и не подарком, но это все-таки твоя мать. Но мы же с тобой оба врачи, и мы-то знаем, что в таких случаях надлежит делать… Если бы те, кто принимает законы своими глазами ежедневно видели наших больных — они давно бы санкционировали эвтаназию. Сволочи! — Он нервно закурил. — Кстати, не вздумай потом мучиться угрызениями совести, а то я тебя знаю как облупленного еще с универа, гуманист ты наш!.. В принципе, я мог бы сам это сделать, но подумай — зачем мне лишние проблемы, а? А что касается последствий, то тут ты можешь не волноваться. Все будет шито-крыто. Петрович, наш завотделением, — в курсе и, в случае чего, прикроет… С моргом я тоже договорился насчет заключения. Да, кстати, с тебя потом бутылка — нашему патологоанатому нужно проставиться… Поэтому делай спокойно свое дело и не сомневайся!..

Я оторопело слушал ту околесицу, которую нес сидящий рядом со мной тип. А когда смысл его слов дошел до меня, я повернулся и взял его за грудки.

— Что ты сказал, гад? — задыхаясь, выдавил я. — Ты предлагаешь, чтобы я усыпил свою мать, да? Как бродячую собачонку?! Да ты хоть знаешь, что она для меня значит?

Он задергался, пытаясь освободиться, и просипел:

— Ты чего? Мы же с тобой… договорились!

Руки мои сами собой разжались.

— Договорились? — повторил я. — О чем?

— Придурок! — с презрением сказал он. — Совсем с ума сошел? Вспомни: неделю назад, когда ей стало совсем скверно, ты сидел здесь, рыдал, как истеричка, и ныл: «Ефим, помоги мне!.. Она не должна так мучиться!» И помнишь, что я тебе тогда сказал? — Я угрюмо молчал. — Что, разумеется, я тебе по старой дружбе помогу… Что когда ее состояние окончательно выйдет из-под контроля, я позвоню тебе, и ты сам сделаешь ей укол… А теперь ты, значит, передумал? Ну что ж, это твое дело… Только знай: вчера она пыталась выброситься из окна палаты. Головой вниз. И если бы не сердобольные бабы, оказавшиеся случайно рядом с ней, она бы так и сделала. Возможно, это было бы лучше для всех нас. Но мы ведь не можем толкать ее на самоубийство, да и с нас — то есть, конечно, прежде всего с дежурного врача — потом спросят… Так что выход — только один. Один укол — и она заснет. Тем более что это не яд какой-нибудь, а обычное снотворное, только чуть больше обычной дозы. Ты же сам знаешь — она тебе первая спасибо за это скажет!..

Я молчал. Мысли мои путались и плясали, как сумасшедшие.

Неужели мне в этом варианте суждено стать убийцей? Причем не кого-нибудь, а собственной матери? А что скажет сестра? И отец, если он тоже жив? Завтра я, возможно, унижу их, но смогу ли я посмотреть им в глаза, если совершу этот тяжкий грех?

— А сестра? — машинально спросил я вслух.

— Какая сестра? — не понял Ефим. — Наша Ленка, что ли? Не бойся, баба она надежная — авось, не первый день У нас работает. К тому же, я ее отправлю с поста…

— Нет, — сказал я. — Моя сестра. Которую зовут Алла…

Он вытаращился на меня с открытым ртом.

— Ну, ты даешь, Алька! — произнес он немного погодя. — У тебя уже точно крыша поехала!.. Какая может быть Алла, если я еще с универа помню, что она погибла вместе с твоим отцом в авиакатастрофе, когда тебе было шесть лет?!

Ах, вот оно что. Значит, в этой жизни судьба поменяла слагаемые местами, и не мама тогда полетела с отцом отдыхать, а отправила вместо себя Алку… Представляю, как она потом мучилась всю жизнь, как проклинала себя за это!..

— Слушай, — сказал Ефим устало, — через пару часов наступит утро. Решай быстрее.

— Я хочу сначала посмотреть на нее, — сказал я, глядя в пол.

Ефим встал и подошел к сейфу, стоявшему рядом с письменным столом. Открыл его и достал оттуда коробочку с одноразовым шприцем. Взял какой-то пузырек и воткнул в его резиновую пробку иглу шприца.

— Это тебе — на всякий случай, — пояснил он, протягивая коробочку с наполненным шприцем. — Чтобы не возвращаться лишний раз, если все-таки надумаешь…

Я взял коробочку с такой опаской, словно опасался заразиться от нее какой-нибудь инфекционной заразой. Повертел в руках. Положил в карман халата.

Нет, я все равно не сумею воспользоваться этой штукой, даже если захочу. За время Круговерти я хотя бы поверхностно, но многому научился. Вот только уколы мне еще ни разу не приходилось делать.

— В вену? — спросил я.

— Там гидрохлорид морфина, — буднично сказал Ефим. — Пятикратная доза. Должно хватить. Как ты знаешь, можно вводить и подкожно. Рекомендую выбрать на теле такое место, где след от укола не будет бросаться в глаза…

— Действует мгновенно? — спросил я.

— Почти… Конечно, если бы ты сдержал свое обещание и раздобыл кенфентинал, было бы лучше. Эффект почти мгновенный, а следов в моче — никаких. Но, на худой конец, и морфин сойдет. Слушай, я что-то начинаю сомневаться, что сидел с тобой за одним столом в универе! Или ты так время тянешь?

— В какой палате она лежит? — спросил я, поднимаясь. Коробочка со шприцем жгла тело даже через одежду.

Мне уже было все равно, что обо мне подумает этот мой «бывший сокурсник».

— Там же, где и всегда, — равнодушно сказал Майзлин, беря пульт от телевизора и прибавляя громкость звука. — В девятой… Да ты и так не ошибешься. Это ее крики ты слышал, когда мы шли по коридору…

Я молча направился к двери, но он вдруг преградил мне дорогу.

— Подожди, — сказал он. — Там с ней Ленка сейчас… Я ее отправлю куда-нибудь на полчаса.

Пока Ефима не было, я тупо глядел в экран телевизора.

…Стоя на оживленной улице, человек с микрофоном говорил, глядя на меня:

«Сегодня мы решили узнать, что же для людей является самым большим несчастьем. И вот что нам отвечали наши сограждане».

Смена кадра.

Женщина в теплом пуховом платке, с морщинистым лицом и вставными железными зубами:

— Несчастье? Господи, спаси и сохрани!.. Ну, наверное — тяжкая болезнь.

Смена кадра.

Парень в яркой куртке, с белозубой улыбкой до ушей:

— Если «Спартак» в следующем матче проиграет «Зениту»!..

Смена кадра.

Мужчина в костюме и галстуке:

— Если я завтра лишусь работы, то это будет для меня самым крупным несчастьем!..

Смена кадра:

«Провести остаток жизни в инвалидной коляске».

Смена кадра:

«Если коммунисты снова придут к власти!»

Смена кадра:

«У всех людей планеты — одно несчастье. Посмотрите, что творится с экологией! Озера высыхают, леса гибнут, повсюду — сплошная химия».

Смена кадра:

«Смерть».

Смена кадра:

«Конечно, смерть».

Смена кадра:

«Если я умру».

Смена кадра:

«Если бы в мире существовал Бог».

Вместо очередной смены кадра камера дала крупным планом лицо того, кто сказал это: человек средних лет, немного похожий на американского киноактера, — фамилию его я не помнил.

«Но почему? — удивился тележурналист. — Вы имеете в виду, что Бог устроил бы человечеству Страшный суд?»

«Нет, — покачал головой мужчина в кадре. — Наоборот, он бы всячески пытался спасти людей от самих себя».

Повернулся и пошел, не оглядываясь, прочь. Камера оторопело смотрела ему в спину.

«Интересная точка зрения, не правда ли?» — послышался из-за кадра голос репортера.

Тут вошел Ефим и хлопнул меня по плечу.

— Ну, Алька, путь свободен, — объявил торжествующе он.

И я пошел.

Глава 22

Когда я вернулся к «себе», было все еще темно.

— Ну, как съездили, Альмакор Павлович? — поинтересовалась женщина, привставая со своего места за барьером дежурной. — Как мама-то себя чувствует?

— Теперь ей хорошо, — устало сказал я.

Может быть, ей действительно теперь будет хорошо? В другом мире, в другом варианте своей судьбы? Надеюсь, что сегодня она проснется там, где с ней будет папа, и Алка, и я, и мы будем жить дружно и счастливо. Возможно, когда-нибудь ей тоже надоест Круговерть, и тогда она проклянет меня за то, что я сделал, но надеюсь, что я об этом никогда не узнаю.

— Ну, и слава богу, — вздохнула медсестра. — А я-то уж, признаться, подумала, что… На вас ведь прямо лица нет, Альмакор Павлович!

— Устал я.

— Жалко, что отдохнуть вам уже не придется, — посетовала она. — До конца дежурства совсем немного осталось, скоро надо готовить данные к утреннему обходу… Я вам там на стол положила сведения за ночь, посмотрите сами, хорошо?

— Хорошо, — кивнул я.

Потом спросил:

— Скажите, а у нас кенфентинал имеется?

— Откуда? — удивленно сказала она. — Он же только под расписку идет… А зачем он вам понадобился?

— Да не мне, — возразил я. — Понимаете, маме все хуже и хуже, а эти сволочи в шестой уже не хотят на нее лекарства тратить… Вот я и договорился, что достану — специально для нее. Знаете, когда она спит, то совсем не чувствует боли…

— Да-да, конечно, — поспешно закивала головой медсестра. — Я понимаю… Рак — это страшная штука. Ой, простите, Альмакор Павлович! — Она покаянно зажала рот.

— Ничего, ничего, — сказал я. — А этот… гидроморфин хлорида — есть?

— Ну, этого добра у нас полно, — махнула рукой она. — Если вы имеете в виду гидрохлорид морфина…

— Хорошо, тогда принесите мне его в кабинет прямо сейчас, ладно?

— Да что с вами, Альмакор Павлович? — удивилась медсестра? — У вас же в шкафчике стоит двухпроцентный раствор!..

Я кивнул и пошел по узкому полутемному коридору, скупо освещенный дежурными лампами и оттого напоминающий пресловутый туннель, который видят умирающие перед тем, как отправиться на тот свет.

В кабинете я стащил с себя куртку, швырнул ее прямо на диван и закрыл дверь изнутри на ключ.

Потом достал из кармана коробочку со шприцем. Долго рылся в шкафчике, разбирая латинские названия, пока не нашел картонную коробочку с ампулами. Заправил шприц прозрачной, остро пахнущей жидкостью, как водитель авто заправляет бензобак — до краев. Поднес острие иглы к руке.

В голове автоматически всплыло недавнее видение: сухая рука с дряблой серой кожей, похожая на потемневшую от времени деревяшку. И лицо на подушке — ничего похожего на ту маму, которую я помнил и которая осталась жить только на фотографиях. Эта женщина, которая лежала на кровати передо мной, была лишь отдаленно, смутно похожа на мою маму — и, скорее всего, не болезнь была тому причиной. В этом одутловатом лице с набрякшими, опухшими веками, кругами под глазами и жидкими, спутанными волосами угадывалось, что жизнь у этой женщины была одной сплошной мукой. Пьянство втихую курение крепких дешевых сигарет, неприкаянность и ненужность — вот что читалось на этом лице. Когда я вошел, она не обрадовалась и не удивилась — лежала, равнодушно уставившись в потолок, и постанывала время от времени, словно подвывала. Ефим сказал, что ей недавно сделали очередную инъекцию болеутоляющего, которой хватит на несколько минут.

«Мама, — сказал я, присаживаясь на край кровати, — это я, Алька».

«Вижу, — скрипучим голосом отозвалась она, не поворачивая ко мне головы. — Явился — не запылился. Ну что ты сюда ходишь, а? Или тебе приятно смотреть, как я тут загибаюсь?»

«Ну что ты, мам, — сказал я. — Я же так давно тебя не видел!»

Она покосилась на меня, и теперь я увидел: нет-нет, это действительно моя мама. Глаза, во всяком случае, остались прежние, только теперь они были наполнены болью и усталостью.

«Скажите, какие телячьи нежности, — насмешливо протянула она. — Ты еще скажи, что любишь и всегда любил меня! Да ведь если бы я не попала сюда подыхать, ты бы и не вспомнил, что у тебя есть мать! Помнишь, как ты мне сказал тогда, когда уходил? Помнишь?! «Лучше вовсе не иметь матери, чем иметь такую мать, как ты!»…

Господи, потрясенно подумал я. Неужели я тут оказался способен на такое?

«Прости меня, мама, — вслух сказал я. — И знай: это был не я, а… а мой двойник. Потому что я на самом деле всю жизнь мечтал о том, чтобы вы с отцом остались живы».

«Вообще-то, сейчас бредить положено мне, а не тебе, — медленно проговорила она. — Ну да ладно. Все это теперь — в прошлом… Ты принес шприц?»

«Что? — подумав, что ослышался, удивился я. — Какой шприц?»

«Да ладно тебе, Алька, не притворяйся… Твой Ефим мне все рассказал. Я ведь ему уже все уши прожужжала, чтобы он усыпил меня. А он не хочет брать грех на душу…»

«Мама, я не смогу сделать это!»

«Если ты хочешь, чтобы я тебя простила напоследок, ты сделаешь это», — жестко сказала она.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

А потом я полез в карман…

Игла вошла в мою кожу удивительно легко. Вот что значит — опыт есть. Уже выдавив поршень до середины, я вдруг вспомнил, что забыл стравить воздух из иглы, как это делают в фильмах врачи-профессионалы. А это грозит закупоркой сосудов. Эмболия — так, кажется, это называется.

А, плевать!.. Какая разница, от чего именно я умру — от пузырька воздуха, перекрывшего артерию, или от медицинский отравы?

И тут до меня вдруг дошло.

Идиот, разве ты забыл, что ты не способен умереть? К чему эта комедия с самоубийством? Или ты хочешь испытать то же, что испытывала она, и тем самым как бы выпросить прощения у самого себя?

Тело охватил озноб.

Ну, вот и все.

Прощайся с этим миром, Алька.

Как сказал тот тип в телевизоре? «Если бы Бог существовал…»

А может быть, Он и вправду существует? Может быть, именно Он и организовал для меня эту прогулку по вариантам судьбы? Но чего Он хочет, чего?

Ясно одно — добро Ему почему-то от меня не нужно.

Другое Ему нужно, совсем другое.

Видимо, Ему нужно, чтобы я творил зло, как можно больше зла. Иначе чем объяснить, что в последнее время Он то и дело подсовывал мне такие варианты, где я должен был убить кого-то — то узкоглазого охотника на одиноких водителей, то охранника-садиста, то бродячего пса. А сегодня Он пошел ва-банк и подстроил все так, чтобы мне некуда было деться.

И я сделал это. Я выполнил то, чего Он хотел.

Так пусть же Он исполнит мое желание.

А какое у меня осталось заветное желание? И разве у меня еще есть желания?

Да, сказал я, с трудом фокусируя зрение на расплывающейся в странном тумане комнате.

Я хочу вернуться в тот мир, откуда я пришел. Пусть там все было скверно и я погибал там от одиночества. Но я хочу жить там, только там и нигде иначе, так перенеси же меня туда и оставь там навсегда. Ты слышишь меня, Господи?..

* * *

— …следующая остановка — улица Подъемных Кранов, дом двадцать один.

Голос ворвался в сознание, возвращая меня к жизни, и я открыл глаза.

Автобус. Я сижу у забрызганного ископаемой грязью окна, за которым мелькают фонари на вечерней улице. Рядом со мной стоит женщина. Она по меньшей мере на восьмом месяце, если судить по размерам ее живота.

Есть еще два обстоятельства, которые мигом сгоняют с меня сон. Даже три, если быть исчерпывающим.

Во-первых, на мне — голубая рубашка и темно-синие брюки. Точно такие же, какие я носил, работая в метро.

Во-вторых, за окном — лето, хотя в предыдущем варианте дело происходило в декабре, если не ошибаюсь. Такого временного сбоя Круговерть никогда еще не допускала.

И, наконец, в-третьих, автоинформатор только что объявил ту автобусную остановку, на которой я обычно сходил в своей первой жизни, когда возвращался домой.

Я принялся лихорадочно оглядываться. Позади меня сидел мужчина в полосатой кепке, изучавший «Вечерку». На титульном листе газеты значилась дата — третье июня. А год был тем самым, когда я сбежал из метрополитена!..

Неужели один круг замкнулся, и теперь все начинается сначала? Неужели все события последних трех лет привиделись мне во сне?!

Однако раздумывать над этим было некогда — автобус сбавлял ход, и, значит, мне пора было выходить.

— Садитесь, пожалуйста, — вскочив с насиженного места, буркнул я беременной.

Она приняла это как должное и даже не поблагодарила. Осторожно опустилась на сиденье и сразу отвернулась, утратив ко мне интерес.

Ах да, если это был тот самый автобус, то, помнится, перед тем как провалиться в дрему, я выдержал ожесточенное давление со стороны попутчиков, поскольку не желал уступать место ни старушкам, ни этой будущей мамаше.

Интересно, а тело мое осталось тем же, трехлетней давности? Я придирчиво оглядел себя, но никаких особых изменений не обнаружил. Хотя, наверное, только в старости разница была бы заметной, а когда ты молод, то не имеет особого значения, двадцать пять тебе или двадцать восемь…

А вот и отличный шанс окончательно удостовериться, где я нахожусь. Насколько мне помнится, в этом подземном переходе сейчас должны будут грабить слепого старика-певца…

Есть! Уже отсюда слышна музыка. «Лаванда, горная лава-анда… наших встреч с тобой белые цветы»…

А вот и обалдуи, которые околачиваются около музыканта, чтобы стащить из коробки-дароносицы крупные купюры. Все, стащили… теперь уходят к противоположному выходу.

А когда он их окликнет, они вернутся и всадят ему под рёбра нож.

Может быть, это твой второй шанс начать жить так, как подобает нормальному человеку? И неужели ты рискнёшь его не использовать?

— Эй, орлы! А ну, стойте! Стоять, я сказал!..

Это не старик сказал. Это, кажется, мой голос.

Троица на ходу оглянулась. Нет, останавливаться на окрик какого-то субъекта, причем явно не крутой внешности, они не собирались.

Я перешел на бег, чтобы догнать их. Теперь-то они были вынуждены остановиться. Бежать втроем от одного видимо, показалось им нелепым.

— Ну, чего тебе надо? — спросил один из них, с прыщавой толстой мордой.

— Верните деньги, которые вы стащили у старика, — приказал я.

— Какие деньги? — с деланым удивлением протянул второй. — Ты че, кореш, бредишь?

— Второй раз я повторять не буду, — упрямо сказал я.

Третий, плюгавый, вдруг сунул руку в карман джинсов, и в воздухе что-то звонко щелкнуло. Ага, это и есть тот самый ножик с выкидным лезвием, которым они тогда убили старика. Только теперь испытать его остроту выпало мне.

В следующий момент они бросились на меня. Все втроем. Под несмолкаемуюмелодию «Лаванды».

Страшно мне не было. За время Круговерти я отучился бояться смерти.

Но и покорно подставлять грудь под нож я не собирался. Тем более что опыт множества жизней-однодневок оказался в этом плане полезным. Сколько раз мне приходилось драться во время скитаний по вариантам своей судьбы! Не всегда, правда, удачно, но кое-какие навыки все же приобрел.

Естественно, первым я постарался обезвредить того придурка, что был с ножом. Я пнул его в пах и, кажется, удачно, потому что он, взвыв, согнулся в три погибели, а нож со звоном выпал из его руки на бетонный пол. Однако развить успех мне не дали двое остальных. От сильного удара в лицо потемнело в глазах, второй удар (почему-то по затылку) выбил искры из глаз. Превозмогая боль в разбитом носу и расплющенных губах и стараясь не обращать внимания на кровь, льющуюся по лицу, я переместился вбок и наугад ударил с правой туда, где должны были находиться мои противники. Кулак мой угодил в чью-то физиономию — судя по твердости поверхности, в скулу. Кто-то по-заячьи вскрикнул, и я воспользовался короткой паузой, чтобы вытереть кровь с лица и осмотреться. Музыка играть уже перестала, старик, подняв лицо, настороженно вслушивался, видимо, не в силах понять, что происходи г, а в переходе обнаружилась еще стайка женщин, которые возмущенно орали в том смысле, чтобы мы прекратили безобразничать. Тот, что был с ножом, успел прийти в себя и опять готовился вступить в драку, а его двое дружков кружили вокруг меня, прикидывая, как лучше вырубить, чтобы затоптать ногами.

Мордастый, видимо, грешил восточными единоборствами, потому что наступал на меня, задирая свои конечности на уровень моего подбородка. Увернувшись пару раз от его каблука, я решил, что мне это надоело, и, схватив ногу мордастого, потянул на себя. Он чувствительно приложился спиной о бетонный пол и принялся грязно материться. Женщины вдруг закричали пуще обычного, и, развернувшись, я увидел, что плюгавый поднял нож и целит мне в спину. Все приемы вылетели из моей головы, и я просто успел подставить левую руку под лезвие. Предплечье обожгло болью, но я все же сумел уцелевшей рукой с силой врезать плюгавому под дых, и он, издав булькающий звук, переломился пополам. В этот момент тот, кому я успел поставить фингал под глаз, схватил меня сзади за руки, я принялся отбрыкиваться и лягаться без особого успеха, а он крикнул своим дружкам: «Бей его, Леха, я держу его!» Мордастый мгновенно оказался на ногах и с остервенением принялся дубасить меня по физиономии, стараясь непременно сломать мне переносицу.

Ну, вот и все, подумал я. Супермена из меня не вышло, и сейчас они меня зарежут.

А потом отключился.

* * *

Кто-то похлопывал меня по щекам — не сильно, но достаточно, чтобы привести в чувство.

Я судорожно вздохнул, чуть не захлебнувшись кровью, которой успел наполниться рот, и открыл глаза.

Я сидел, привалившись спиной к бетонной стене, и это был явно тот же самый подземный переход, в котором я выключился. Это не могло не радовать — значит, Круговерть не намеревалась повторяться.

Смотреть мне что-то мешало, и я догадался, что оба моих глаза заплыли и превратились в узкие щелки. Тем не менее, я сумел разглядеть человека, который хлопал меня по щекам.

Он был средних лет. Высокий красавец с роскошной фактурой, нечто среднее между Дольфом Лундгреном и Стивеном Сигалом. У него были умные глаза и аккуратная бородка. И где-то я его уже видел раньше, но где и когда — начисто вылетело из памяти.

— С добрым утром, герой, — сказал он. — Знаю, что чувствуешь ты себя погано, но стоять-то ты хоть в состоянии?

Я попытался подняться на ноги, и, если бы не сильное головокружение, это мне бы удалось. Бородач поддержал меня за локоть. Руки у него были сильные.

Я сплюнул кровавый сгусток и поморщился от боли в разбитых губах. По ощущениям лицо похоже было на подушечку для иголок, которую раздули до размеров пуховой перины.

Вокруг нас собралась небольшая толпа.

— А где… где эти гады? — с трудом спросил я бородатого.

— А вон, — небрежно мотнул головой он, и я увидел, что вся троица моих недавних противников лежит неподалеку, уткнувшись лицом в грязный пол, с руками, скованными за спиной наручниками, а над ними стоит профилакт с дубинкой, покрикивая: «Не шевелиться! Ноги, ноги шире, я сказал!..»

— Сейчас за ними приедет патрульный экипаж, — сообщил бородатый. — За что они на тебя набросились?

Я рассказал ему про слепца.

Он покрутил головой:

— А ты молодец, парень, что не испугался один на троих… Другой бы на твоем месте сделал вид, что ничего не заметил.

«Так оно и было однажды», — подумал я. Боже, каким же ничтожеством я тогда был!

— Зовут-то тебя как? — спросил бородатый. — Для протокола потребуется.

Я сказал. Он достал карманный комп и что-то быстро записал в него.

— Где работаешь?

Я замешкался с ответом. В самом деле, если уж браться за ум, то завтра надо возвращаться в метро. Но я опять представил, как сижу в стеклянной клетке по несколько часов подряд и пялюсь на толпы людей, и мне стало тошно.

— Теперь уже нигде, — сказал я.

Бородач присвистнул:

— Вот это да! Неужели не можешь никуда устроиться?

Я тактично промолчал.

— Если хочешь, я мог бы взять тебя к себе, — предложил неожиданно он. — Такие отважные ребята, как ты, нам нужны… Большую зарплату не обещаю, но работа у нас очень важная и, по-моему, интересная. Во всяком случае, я отработал там уже десять лет, и еще не пожалел…

— А вы кто? — равнодушно поинтересовался я, все ещё полагая, что бородач трудится в кино.

— Меня зовут Борис, — сказал он. — Но вообще-то ребята окрестили меня Старшиной. Фамилия-то у меня — Старшинов.

— Случайно, не крестным отцом в мафии работаете? — не удержался от иронии я.

Он охотно засмеялся:

— Случайно, нет. Наша контора называется Профилактикой.

— Вот уж не знал, что вы выезжаете разнимать драки в подземных переходах.

Борис покачал головой:

— Нет, не выезжаем. Вообще-то, я здесь оказался случайно. Как древнегреческий «бог из машины». Хотя, если бы эти молодчики успели произвести тебе вскрытие на живую, не исключено, что нас бы тоже задействовали… Мы ведь должны быть там, где погибают люди. Потому что всегда есть надежда спасти их…

Где-то снаружи на поверхности послышался вой сирен, люди стоявшие вокруг нас, сразу куда-то заспешили, а мой собеседник сказал:

— Ну, ладно, Альмакор. Сейчас тебе будет не до меня, потому что с тебя будут снимать показания. Как с потерпевшего, разумеется… Вот мои координаты, — он достал из нагрудного кармана визитную карточку со зловещей эмблемой Профилактики — черепом, перечеркнутым крест-накрест в виде буквы «X» красными линиями — и протянул ее мне. — Если надумаешь принять мое предложение, звони в любое время.

— Я подумаю, — пообещал я.

Часть II ПРОФИЛАКТИКА

Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно спасти.

Иосиф Бродский

Глава 1

В инструкциях Профилактики, которые мне пришлось выучить от корки до корки перед прохождением аттестации на звание спасателя-стажера, все чрезвычайные ситуации четко классифицированы, описаны и проанализированы по разным параметрам. Однако там не упомянут самый гнусный признак ЧС — как правило, они имеют обыкновение возникать глубокой ночью. Словно кто-то специально организует их тогда, когда все нормальные люди давно спят, с одной-единственной целью — максимально затруднить нашу работу. Ведь одно дело — ковыряться в завалах или тушить пожар при свете дня, и совсем другое — в кромешной тьме, которую тщетно пытаются разорвать прожекторы, установленные на крышах аварийно-спасательных машин.

Вот и на этот раз сигнал тревоги от оперативного дежурного поступил тогда, когда наша смена боролась с дремотой согласно личным наклонностям каждого. Большинство — с помощью домино, причем стучать костяшками по столу надо было обязательно подобно грому в ясном небе. Кто-то, как Лебабин, — путем безостановочного вливания в свое нутро горячего крепкого чая. Кто-то, как Мангул, — отжиманием от пола. Полышев повышал свои снайперские навыки по метанию дартов в плакат «Спасатель — это не профессия, а состояние души» (когда он промахивался, то стрелка с металлической иглой на конце вонзалась с глухим стуком в дверь, на котором висел плакат, и он огорченно крякал, потому что Старшина уже неоднократно предупреждал его, что еще немного — и он заставит его покупать новую дверь). Остальные откровенно валяли дурака — решали кроссворды, глазели в телевизор и через каждые четверть часа отправлялись на перекур.

В этой компании бездельников за государственный счет, пожалуй, только один человек занимался делом: Альмакор Павлович Ардалин, без пяти минут полноправный член аварийно-спасательного отряда номер десять. Я сидел в углу за стареньким компьютером и по поручению Старшины, который питал болезненное отвращение к работе с документами, творил отчет о статистике чрезвычайных ситуаций в столичном регионе за первое полугодие текущего года.

Работа была нудная и нетворческая. Надо было всего-навсего взять такой же прошлогодний отчет, заменить в нем, в соответствии с пометками, нацарапанными Старшиной на каком-то непотребном клочке бумаги, цифры, географические названия, какие-то разделы убрать, а какие-то, наоборот, добавить. Я добрался уже до двадцатой страницы (раздел «Биолого-социальные ЧС») и ломал голову, что в шпаргалке Старшины могло означать «туб. 99 г. КРС», когда свет в нашей «дежурке» панически замигал, за стеной взвыла мощная сирена, дверь распахнулась так резко, словно в нее ударил порыв ураганного ветра, и на пороге возник Старшина (дартометатель Полышев вовремя остановил руку, уже было занесшую дротик для очередного броска), рявкнув: «Построиться во дворе!»

Загремели брошенные на стол костяшки домино, заскрежетали по полу отодвигаемые стулья, и все устремились к выходу, на ходу пополняя амуницию недостающими предметами. Я рефлекторно вскочил и лишь в коридоре сообразил, что от неожиданности забыл сохранить файл. Комп наш имел нехорошую привычку впадать в летаргию, если на нем не работать больше пяти минут подряд, и тогда все несохраненные данные улетучивались в виртуальную реальность. Грустно будет, если плоды моих двухчасовых трудов пойдут насмарку!..

Когда мы выстроились в две шеренги при свете фар машин, водители которых предусмотрительно не глушили моторы всю ночь, чтобы не терять драгоценные секунды на разогрев (зимой) или запуск (летом) двигателей, Старшина лаконично объявил:

— Восточная железная дорога, двадцатый километр. Столкновение поездов, один из которых — пассажирский. Сход состава с железнодорожного полотна, пожар, в одном из вагонов — взрыв… Вертолетов для нас не будет, так что — по машинам!..

И мы помчались на бешеной скорости за город.

В крытом кузове асээмки номер три (всего в отряде их было пять), где было мое место по боевому расчету, царил полумрак. Мы сидели лицом к лицу на двух скамьях, закрепленных вдоль бортов, как в кабине вертолета.

Мотор ревел на полных оборотах, поэтому разговаривать не имело смысла, если нет желания сорвать голосовые связки. Да и о чем можно было бы разговаривать сейчас? Не обсуждать же какой-нибудь фильм или предстоящую работу!

Хотя, если бы была такая возможность, кое-кто из нашего расчета мог бы поговорить на отвлеченную тему.

Я обвел взглядом лица ребят.

Десять человек, включая меня.

И никто не испытывает священного трепета перед предстоящей героической деятельностью.

Командир расчета Олег Туманов озабоченно роется в карманах — опять, наверное, оставил что-нибудь важное в «дежурке». Надеюсь, что не ключ от отсека с носилками — однажды было и такое, и тогда, помнится, пришлось варварски взламывать стальную дверцу ломиками, а после задания восстанавливать ее силами всего расчета, вместо того, чтобы отправиться на заслуженный отдых.

Сварщик-автогенщик Антон Ранчугов, вставив в уши капсюльные наушники мини-приемника, балдеет под музыку какого-нибудь «радио попсы».

Флегматик Лебабин вообще решил вздремнуть, чтобы наверстать упущенное в «дежурке». Теперь-то уж, мол, не проспишь — разбудят, когда приедем.

У остальных тоже лица вовсе не тревожные.

Вот сколько раз мы уже выезжаем на ЧС, и никак не могу я к этому повальному пофигизму привыкнуть. Ну, допустим, психологическая подготовка… По сравнению с ней практическое занятие будущих патологоанатомов, проводимое в морге на настоящих трупах, покажется детской забавой… Плюс «живой» опыт, которого у каждого — хоть отбавляй. Это я все понимаю, сам ведь в свое время тоже пытался быть пофигистом. Но все равно я не понимаю, хоть убей, откуда в моих товарищах берется это чудовищное спокойствие перед работой. Ведь там, куда мы сейчас мчимся, наверняка стонут сотни раненых, трупы исчисляются десятками, и все, что ты видел и испытывал до этого в своей жизни, кажется пустяком! Разве можно научиться спокойно к этому относиться? По-моему, нет. Или я чего-то в этом мире не понимаю…

Хотя, может быть, сейчас действительно ничего особенного нас не ждет? Ведь когда мы прибудем на место ЧС, там уже, скорее всего, будут спасатели из других отрядов. На такую ЧС, как пить дать, бросят и военизированные подразделения, и аэромобильников, и медиков, и пожарных, и даже добровольцев из числа местных жителей, если рядом подвернется какой-нибудь населенный пункт… А это значит, что все самое нужное кто-то уже сделает до нас, а нам придется, как уже не раз бывало, лишь собирать обломки, грузить их на самосвалы, резать сплющенные металлические конструкции автогеном и восстанавливать полотно для движения поездов…

Тут машина свернула куда-то с шоссе, и из-за тряски думать стало невозможно. Дорога была так изрыта, будто только что подверглась артналету. Видимость за окнами-иллюминаторами упала до нуля, на зубах заскрипела просочившаяся в кузов пыль.

Грузовик резко затормозил, и мы, выскочив из кузова, обалдели от открывшейся нашим глазам картины. Апокалипсис местного масштаба — вот что это было такое.

В этом месте железная дорога проходила под автомобильным мостом. Справа был крутой откос, слева — болотистая низина. Высота насыпи железнодорожного полотна — почти два метра. Под откосом лежали громадные бесформенные массы, и лучи прожекторов с трудом пробивались к ним сквозь тьму и дым — несколько вагонов все еще горели, несмотря на усилия пожарных. Слышались крики. Ревели моторы множества машин. Впереди нашей колонны стояла целая вереница машин «Скорой помощи», и люди в белых халатах суетились возле завалов. Над всем этим бедламом кружили два вертолета, и голос, усиленный мегафоном, спрашивал с неба: «Медики, тяжелораненые есть? Если есть — готовьте их к эвакуации!»

Мы опять построились — уже не соблюдая особого равнения в шеренгах. Скорее, столпились вокруг Старшины, который выслушивал по рации инструкции штаба.

Наконец Борис соизволил довести обстановку и до нас.

Скорый поезд — локомотив и 9 вагонов (по предварительным данным, около 300 пассажиров) — был атакован лоб в лоб грузовым составом, машинист которого пренебрег сигналами семафора. Столкновение произошло на довольно высокой скорости перед автодорожной эстакадой. Грузовой состав отбросило с рельсов влево, в результате чего произошло обрушение моста. Пассажирские вагоны вместе с локомотивом завалились вправо под двухметровый откос и были сильно деформированы. Основная масса пассажиров не пострадала и в настоящее время эвакуируется с места катастрофы в окрестные населенные пункты. Имеются травмированные разной степени тяжести. Данных о количестве погибших пока нет.

Нам следовало заняться тем вагоном, который пострадал больше всего. По неизвестной причине в нем произошёл взрыв, а затем возник пожар третьей категории.

— Вперед! — сказал Старшина, закончив инструктаж, и устремился во тьму.

Мы последовали за ним, ориентируясь на пламя пожара.

Потом мое сознание как-то странно отключилось. Вокруг нас в лучах прожекторов из клубов дыма возникали фигуры полураздетых и окровавленных людей. Не понимая, что произошло и куда им надо идти, они хватали нас за одежду, что-то нечленораздельно крича. Где-то плакали дети, кто-то не переставая выл — не то от горя, не то от боли. Над всем этим шумом и гамом разносились неразборчивые команды механического голоса, словно принадлежащего роботу. Глаза щипало от едкого дыма, а горло саднило от кашля, вызванного гарью и копотью. В конце концов я по примеру других ребят надел маску-респиратор, как бы отгородившись ею от мира, и сразу стало легче.

Я старательно смотрел себе под ноги, чтобы не пропустить того момента, когда начнут попадаться фрагменты тел погибших от взрыва. Из наставлений я знал, что при взрыве в замкнутом пространстве все зависит от того, куда пойдет взрывная волна. Если вверх, то она распарывает крышу вагона, словно консервным ножом, а людей швыряет на стены и в окна, и тогда вагон раздувается, принимая форму матрешки. Если же взрывная волна направлена по продольной оси, то пассажиры вылетают из вагона вместе с дверями тамбура под колеса следующих вагонов, калечатся кусками внутренней обшивки и стекла. Плюс так называемые бароудары и «эффект вакуумной бомбы», под воздействием которых внутренности жертв превращаются в студень. И еще при столкновении на скорости неизбежны переломы и черепно-мозговые травмы, когда сила инерции швыряет людей вперед… В таких случаях спасателям приходится иметь дело не с телами, а с останками — оторванными руками, ногами, головами. Ребята рассказывали мне, как однажды работали в железнодорожном туннеле, где из-за воспламенения горючих газов произошел взрыв в момент прохождения пассажирского состава.

«Представляешь, Алька, — говорил мне, судорожно затягиваясь сигаретой, Антон Ранчугов, — я такого жуткого месива еще не видел. Когда подходили к месту взрыва по туннелю, то шли, как по болоту — и так несколько десятков метров… Идешь, например, и видишь — лежит рядом с рельсами чье-то лицо. Не скальп, а именно лицо — правда, иссеченное осколками до неузнаваемости… А как мы паковали все это в пакеты!.. Выносили фрагменты тел на насыпь перед туннелем, там их примерно компоновали — ну, чтобы в одной куче не оказалось, например, три руки или две головы — и запихивали в пластиковые мешки. Когда мешок набивался под завязку, закрывали его и подписывали номер. Всего таких мешков было около сотни. И не факт, что мы там собрали все останки, — многое просто-напросто сгорело в пламени или так прилипло к стенам туннеля, что не отскребешь…»

Однако сейчас ничего подобного не наблюдалось. Может, разбросанные конечности и тела уже успели собрать до нас?

Рядом с горящим вагоном, лежавшим вверх колесами, бродила молоденькая девчонка в разодранной форменной тужурке проводницы, слепо протягивая руки во тьму и спотыкаясь. Одна половина лица у нее была залита кровью, другая половина — опалена до черноты.

Старшина схватил ее за плечи.

Она что-то непрерывно говорила, но не жалобно и не истерично — словно мирно беседовала с кем-то. На нас она не обратила ни малейшего внимания.

— Вы из этого вагона? — спросил ее Старшина. — Сколько у вас было пассажиров?

Она его словно не услышала.

— Все ясно, — сказал Старшина. — У нее — шок. Возможно, сотрясение мозга. Алик, отведи ее к медикам…

Повезло мне, подумал с невольным облегчением я. Не суждено мне сегодня увидеть самые страшные кадры в этом фильме ужаса…

— Пойдемте, девушка, — сказал я, взяв девчонку за руку. — Сейчас вам окажут первую помощь…

Она послушалась меня, но не отреагировала на мои слова.

Я вел ее вдоль поваленных вагонов в том направлении, откуда мигали синие вспышки машин «Скорой помощи», и говорил то, что нам полагается говорить в подобных случаях пострадавшим — что теперь все страшное позади, а главное — что вы остались живы, сейчас врачи вас перебинтуют и доставят вас в больницу, так что не бойтесь, вы не умрете, и вообще вам повезло, что вы остались целы, поэтому успокойтесь, вздохните глубоко, а если хотите, я вам дам успокоительное — в аптечке у меня полно всяких средств…

Однако проводница меня не слушала и бормотала что-то свое, и я различал в ее бормотании лишь бессвязные обрывки.

— Спасибо… — повторяла она, — спасибо тебе… и прости меня… я была дурой… но кто же знал?.. Господи, я так рада… так рада!..

Я решил, что она благодарит меня и что от сотрясения мозга у нее поехала крыша. Вполне естественное явление: у кого бы она не поехала после такого стресса? Главное — чтобы пострадавшая пришла в себя.

— Ну что вы, девушка, — возразил я. — Вам не за что меня благодарить — мы ведь просто выполняем свою работу…

Она вдруг резко остановилась и посмотрела на меня, как на выходца с того света.

— При чем здесь вы? Я же вовсе не с вами разговариваю!

— А с кем? — глупо спросил я.

— С Ним! — Она подняла свое жуткое лицо к черному небу, с которого слышалось гудение вертолетных двигателей. — Это Он меня спас!..

— Ну, разумеется, — вежливо согласился я — по принципу: с такими больными лучше не спорить. — Милостив и бесконечно добр наш Господь…

И тут девчонку словно прорвало. Видимо, в моем голосе все-таки прозвучало скрытое ехидство. И она взахлеб принялась рассказывать мне, как с ней случилось чудо.

Когда произошло столкновение, она подметала пол в тамбуре. В том самом тамбуре первого вагона, за которым уже ничего нет, кроме локомотива. По идее, при катастрофе ее должно было бы просто расплющить в лепешку — так, что даже мокрого места бы не осталось. Но за несколько секунд до удара наружная дверь тамбура — та, через которую производится посадка и высадка пассажиров — вдруг открылась сама собой, и когда проводница шагнула к ней, чтобы закрыть, неведомая сила, как миниатюрный смерч, вытянула ее из вагона и, вместо того чтобы швырнуть назад, на насыпь или под колеса, мягко пронесла по воздуху перпендикулярно направлению движения поезда и опустила (нет-нет, не кинула и не бросила, а именно опустила, как мать опускает дитя в колыбель) на траву. Девушка не может сказать, сколько это длилось, но, видимо, восприятие времени у нее как-то изменилось, и вполне может быть, что это чудо совершалось в течение считаных долей секунды, а потом раздался сильный удар, оглушающий скрежет, и в вагоне что-то рвануло, выбивая стекли и разнося вдребезги стенки, и тут она потеряла сознание…

Я слушал свою спутницу скептически, потому что именно об этом нам рассказывали на занятиях психологи. Когда человек по счастливой случайности остается жив, то не удерживается от соблазна поверить, что к его спасению приложили руку некие высшие силы.

— А откуда тогда у вас кровь? — спросил я, когда девушка закончила говорить.

— Где?

Пришлось мазнуть ее по щеке и показать окрасившуюся красным цветом ладонь.

— Не знаю, — покачала она головой. — Может быть, меня уже потом задело? Там ведь осколки стекла падали градом…

Ну и бог с ней, подумал я. В конце концов, меня не касается, как и почему она уцелела.

И переключился на взрыв.

Нет, она ума не могла приложить, что могло рвануть в ее вагоне. Никаких подозрительных вещей в багаже пассажиров она не видела, и люди все были приличные, не какие-нибудь террористы. Да и вагон был плацкартный, там же не скроешь ничего от соседей…

— Может быть, газовые баллоны? — предположил я.

Нет, никакими баллонами вагон не был оборудован. Если только тот котел, который служит для нагрева воды — помните, он похож на самовар и стоит в самом начале вагона, рядом с купе проводников? Но вряд ли он бы рванул с такой силой, чтобы превратить вагон в груду обломков…

— Ладно, — бодренько сказал я. — Специалисты разберутся…

И повел свою подопечную дальше.

По возвращении я увидел вместо пылающего остова взорванного вагона только большую свалку дымящихся обломков, среди которых бродили наши ребята, что-то собирая в черные мешки. Как пояснил подвернувшийся мне Полышев, надо было собрать материал для взрывотехнической и пожарной экспертизы.

— Много погибших? — поинтересовался я.

Виктор покрутил головой и почему-то замешкался с ответом.

Потом придвинулся ко мне вплотную и шепнул на ухо:

— Ты не поверишь, Алька, и мы сначала своим глазам не поверили!.. Но это факт: из тех, кто ехал в этом вагоне, выжили все до единого! Без ран и травм, правда, не обошлось, и есть очень тяжелые — их уже отправили в больницы до нас… А трупов — ноль!..

— Серьезно? — растерянно пробормотал я. — Что, вагон был специально предназначен для тех, кто родился в рубашке?

— Выходит, так, — развел руками Полышев.

— А где Старшина?

— Да вон он, — ткнул рукой куда-то вверх Полышев. — С очередным папарацци разбирается…

На насыпи, на фоне изогнутых металлическими макаронинами рельсов, стоял Борис с каким-то типом в белом медицинском халате и что-то сердито говорил ему, размахивая руками.

Я взобрался наверх по скользкому откосу, чуть не споткнувшись о большие черные мешки, аккуратно выложенные в ряд.

— …и вообще, молодой человек, — услышал я слова Старшины, когда подошел поближе. — Разве вам не известен закон, запрещающий проводить съемку аварийно-спасательных работ? Или вас это не касается? Что — неймется пощекотать нервы публики видом свеженьких трупов?!

В руках у собеседника Старшины была портативная видеокамера.

— Я знаю закон, — возразил спокойно он. — Кстати, в свое время его приняли идиоты, не понимающие элементарных вещей. Людям нужно знать правду о происшествиях, понимаете? Лишая их этого права, вы тем самым наступаете на горло свободе и демократии! И потом — где вы тут видите трупы? Я тут нахожусь с самого начала, но ни одного трупа еще не видел!..

— Я не желаю больше с вами дискутировать! — рявкнул Старшина, и таким разъяренным я его еще не видел. — Или вы сейчас уберетесь отсюда по-хорошему, или я сообщу в штаб, и вас арестуют! Понятно вам? Или вы хотите, чтобы ваша камера — а она, похоже, стоит не дешево — случайно выпала у вас из рук и разбилась вдребезги?

Человек в белом халате пожал плечами, но камеру на всякий случай спрятал за спину.

— Ладно, — сказал он с явным сожалением. — Я уйду. Но позвольте вас спросить напоследок: почему это вашим операторам можно снимать, а официальным представителям СМИ — нельзя? Для чего понадобилось такое деление на своих и чужих?

— Да пошел ты!.. — бросил Старшина. — Чтоб я ноги твоей больше здесь не видел!

Человек в халате молча повернулся и скрылся во тьме.

— Кто это? — спросил я.

Старшина сплюнул себе под ноги.

— Очередной любитель сенсаций, мать его! — пробурчал он. — И откуда только такие умники берутся? Ведь сказано четко в законе: нельзя снимать, нельзя показывать!.. А они все лезут и лезут со своими камерами и фотоаппаратами. Как видишь, даже маскируются, чтобы их не засекли!.. И думаешь, их действительно заботят проблемы свободы и демократии? Ни фига!.. Все, что им нужно, это состряпать очередной жареный материал, и чтобы побольше кровищи, и чтобы трупы крупным планом — нате вам смотрите и трепещите, жалкие обыватели!.. «Репортаж с места катастрофы!»… «Самые горячие кадры — только у нас!»… А хоть кто-нибудь из них подумал о том, как родственники и знакомые погибших будут смотреть эти самые «сенсационные кадры»? И что у людей от такого зрелища может случиться инфаркт?! Не-ет, журналюги это, а не журналисты, Алька, и подпускать их к нам на расстояние выстрела нельзя!..

— Слушай, Борис, — сказал я (несмотря на его должность, в отряде все были со Старшиной на «ты»). — А что, действительно ни одного трупа на этот раз нет?

Он подергал бородку, внимательно разглядывая меня.

— Пока еще рано подводить итоги, Алька. Вот подожди, все уляжется, и тогда штаб выдаст сводку. Но я думаю, погибшие обязательно будут. В такой мясорубке их просто не может не быть. Не у нас — так у других отрядов. Но если все-таки дело ограничится только ранеными — это же будет здорово, правда?

— Да, конечно, — согласился я.

Глава 2

Вообще-то, я не очень люблю смотреть телевизор. Видимо, отвращение к этому ящику с экраном навсегда засело во мне из-за нежелания вспоминать то время, когда единственным моим занятием было смотреть все подряд, с утра до глубокой ночи.

Впрочем, теперь я все чаще спрашивал себя: а было ли все то, что я помню, на самом деле? Неужели я мог быть такой сволочью и опустившейся личностью, каким вспоминал себя накануне Круговерти? И это путешествие по вариантам своей судьбы — разве оно мне не приснилось?

С каждым днем работы в Профилактике прежнее прошлое все больше становилось призрачным и словно бы несуществующим. Будто я прочитал все это в какой-то фантастической повести.

Профилактика отнимала у меня слишком много времени, а то можно было бы попытаться предпринять проверку кое-каких фактов, которые были мне известны из своего будущего в Круговерти. Например, позвонить в Торгово-промышленную палату и спросить, работает ли там некий Митрофан Евгеньевич. Или съездить в ту страховую инспекцию, где работала в одном из вариантов Люда. Она мне до сих пор снилась, но я знал, что для меня она уже недоступна.

Однако я не делал ничего, смутно подозревая, что никаких результатов мои поиски не дадут. А поэтому единственное, что мне оставалось, — махнуть рукой и жить сегодняшним днем, а не вчерашним. И уж тем более — не виртуальным.

И ни в коем случае не уподобляться той девчонке-проводнице, поверившей в чудо. Чудеса в мире, может быть, и случаются, но все они сводятся к одному-единственному объяснению: счастливый случай. Та самая ничтожная доля вероятности, которая отводится для нарушения любых законов мироздания.

Тем не менее, на следующий день после ночного аврала, вернувшись домой, я завалился на диван и, вместо того чтобы забыться заслуженным сном, включил телевизор.

Как раз вовремя, чтобы увидеть сообщение в программе новостей о «нашем» поезде.

Скорбно поджав губы, прелестная дикторша вещала:

— …всего в поезде находились двести семьдесят восемь пассажиров и сорок человек поездной бригады. Пока нет сведений о том, что же могло стать причиной, побудившей машиниста грузового состава нарушить правила железнодорожного движения. К сожалению, тело его до сих пор не было найдено на месте катастрофы, и, скорее всего, он погиб. Точное число пострадавших еще не известно, но уже сейчас можно сказать, что многие из пассажиров сошедшего с рельсов поезда получили тяжелые травмы. Все они доставлены в медицинские учреждения, и на данный момент у врачей нет опасений за жизнь кого бы то ни было из них. Эта трагедия вновь показала, что аварийно-спасательные службы действовали уверенно, слаженно и эффективно, хотя работать им пришлось в условиях исключительной сложности.

Дикторшу сменили кадры, снятые с вертолета: опрокинутые вагоны, освещаемые лучами прожекторов, суета врачей, бледные, испуганные лица полуодетых людей. И люди в спецкомбезах Профилактики, тушащие горящий вагон.

Потом на экране возник Старшина. Глядя в объектив камеры, он говорил невидимому корреспонденту:

«Точное число погибших удастся определить не скоро, так как предстоит провести большую работу по идентификации фрагментов тел. Единственное, что я могу пока сказать, — в результате катастрофы погибло как минимум двадцать человек. Это те, чьи тела более-менее сохранились и были найдены непосредственно на месте трагедии. Конечно, погибших было бы больше, если бы огонь от загоревшегося вагона охватил весь состав, но, к счастью, пожар удалось быстро погасить, и больше всего неприятностей нам доставил ядовитый дым — там ведь плавились и тлели пластмасса, кабели, резина…»

— Скажите, пожалуйста, Борис Александрович, — перебил Старшину голос корреспондента, — насколько те тела погибших, которых вам пришлось выносить, опознаваемы? Я имею в виду — не превратились ли они в обугленные останки?

— К сожалению, вы правы, — кивнул Старшина. — Экспертам придется изрядно потрудиться, чтобы установить личность погибших. Видимо, понадобятся сложные генетические исследования, особенно по тем телам, от которых остались только фрагменты… Однако могу заверить вас, что уже завтра мы можем огласить список тех жертв катастрофы, личность которых удалось установить…»

И опять — дикторша.

— А сейчас — внимание, уважаемые телезрители. — сказала печально она. — Мы оглашаем список жертв ночной катастрофы.

По экрану в режиме медленной прокрутки пополз столбец фамилий, имен и отчеств. Кое-где они сопровождались припиской возраста или рода занятий. Всего в траурном списке числилось двенадцать пунктов.

— В штабе ликвидации последствий катастрофы работает «горячая линия», по которой можно навести справки о своих родных и близких, — сказала дикторша. — Номер телефона «горячей линии»…

Я вскочил с дивана и принялся расхаживать по комнате. Потом пошел на кухню, включил чайник.

От желания забыться сном не осталось и следа.

Что-то здесь было не так, с этой катастрофой, я почти физически ощущал это.

Полышев сказал, что во взорвавшемся вагоне трупов не нашли. А Старшина авторитетно заявляет на всю страну, что погибших — не меньше двадцати. Или он просто получил информацию из штаба, и трупы были найдены не там, где работали мы? Но тогда почему они обгорели, если самый сильный пожар бушевал только в «нашем» вагоне?

А тут еще эта проводница, с ее рассказом о чудесном избавлении от неминуемой гибели.

И таинственный взрыв, который причинил вагону гораздо больший урон, чем столкновение…

И машинист грузового локомотива, которого так и не нашли. Кстати, он что — один был в кабине в момент столкновения? У него ведь должен был быть помощник, насколько я знаю. Почему о нем — или об его отсутствии — никто ничего не говорит?

Странно все это и, я бы сказал, подозрительно.

Остается лишь решить — а оно мне надо, лезть туда, куда меня не просят? Не лучше ли поступить с этой загадкой так же, как я поступил в свое время с Круговертью — махнуть рукой и пренебречь?

Но ведь так неинтересно жить, одернул я себя. Ты что — хочешь опять вернуться к своему старому кредо типа «Моя хата с краю»? Подумай: что помогло тебе стать нормальным человеком? Работа спасателем? Вряд ли. Не такая уж она интересная, как тебе когда-то расписывал Старшина.

Ведь признайся, таких крупных катастроф, как эта бывало за последние полгода немного. В основном — чисто бытовая рутина. Пожары, дорожно-транспортные происшествия, кандидаты в самоубийцы, угрожающие прыгнуть с крыши или с моста. Иногда ЧС были даже забавными. Например, когда мы приехали по звонку одного мужика, у которого за наглухо закрытой стальной дверью квартиры жена не подавала признаков жизни, и уже начали ее (дверь, конечно) резать автогеном, а в это время любовник жены стал спускаться из окна по связанным простыням, как средневековый узник замка Иф. Или как мы ловили крокодила, сбежавшего из частного террариума в одном из загородных коттеджей. Или хлопоты с детишками, которые то на палец гайку наденут, то в колодцы падают, а одна девчонка вообще умудрилась с шестнадцатого этажа в вентиляционную шахту свалиться и застрять на уровне второго этажа со сломанной ногой…

Нет, не работа вернула тебя к нормальной жизни.

Скорее всего — осознание того, что у тебя есть своя функция в сложной системе, каковой является человечество. Иначе говоря — что ты для чего-то предназначен, как каждый человек. И хочешь ты этого или нет, но тебе придется исполнять свою функцию. Иначе просто нечем больше заняться. А что касается того, в чем именно заключается эта функция, — выбирать тебе самому.

Была ли Круговерть реальной или плодом твоего больного сознания, но она не прошла для тебя напрасно. Устами сердобольной старушки, которую ты встретил, будучи бомжом, она поведала тебе самое важное: не жизнь — главное, а наше отношение к ней.

Стоило тебе взять эту мысль на вооружение — и сразу все вокруг чудесным образом переменилось. И ты сразу увидел, что в мире есть над чем работать и что есть люди, которые заслуживают любви и уважения. И сразу решились все проблемы с Алкой, и ты даже завел себе подружку по имени Света, с которой регулярно сожительствуешь на основе свободной любви и не урегулированных семейным кодексом отношений. Кстати, давненько мы со Светкой не виделись, почти неделю. Надо бы позвонить ей…

И тут вдруг меня словно ударило по затылку, и я замер, едва не поперхнувшись горячим кофе.

Чёрт возьми, и как это я раньше не обратил на это внимание?! Поистине, надо было быть слепцом, чтобы чуть ли не ежедневно сталкиваться с этим и не видеть его в упор!..

Я кинулся в прихожую и достал из внутреннего кармана куртки дискету с отчетом, который так и не успел доделать.

Потом включил компьютер.

Та-ак, посмотрим…

Говорят, статистика обманчива. Но в данном случае складывалась потрясающая картина!

«Общее количество чрезвычайных ситуаций в первом семестре текущего года составило 125, что меньше на 26 % по сравнению с тем же периодом прошлого года. При этом количество ЧС техногенного характера уменьшилось на 36 %».

А? О чем это, по-вашему, говорит?!

Дальше, дальше…

«Количество ЧС природного характера по сравнению… увеличилось на 5 %, но количество погибших в них человек снизилось на 49 %».

Вот!..

Теперь ищем целенаправленно по погибшим.

Авиакатастрофы — зарегистрировано всего три, причем практически без жертв.

Крупные ДТП — полным-полно, но упорная тенденция к снижению количества трупов — почти на 20 % меньше в этом году, чем в прошлом.

Пожары — на 35 % меньше!..

Дальше, дальше!.. Природные ЧС… Землетрясений — ноль… А как там у нас с эпидемиями и инфекциями?.. А никак. Потому что в этой графе записано: «Органы Профилактики, отвечающие за санэпиднадзор, своевременно принимали необходимые противоэпидемические и санитарно-технические меры по устранению причин возникновения и недопущению распространения очагов инфекционных заболеваний».

Ай да молодцы!

Зато по животным сведения не радуют. Что по заболеваниям свиней классической чумой, что по бруцеллезу. Есть даже случаи туберкулеза среди крупного рогатого скота (а я-то всегда считал, что туберкулезом болеют только люди!)… И никакой тенденции к снижению падежа скота нет, наоборот, наличествует некоторое повышение. И это вполне объяснимо: ведь главное-то у нас — кто? Человек. Тот самый, который мера всех вещей и высшая ценность природы…

Ну вот, мозаика постепенно начинает складываться в нечто определенное.

Жаль, нет данных по всей стране в целом. Или за весь мир.

Хотя — почему нет? А Интернет на что?

И я закрыл файл с отчетом и открыл браузер Сети.

И сразу потерял всякое представление о времени.

Очнулся только поздно вечером, и то только потому, что в комнате стало темно и пришлось включить свет.

Размял затекшую спину и подошел к окну.

В доме напротив, по другую сторону двора, светились окна. За ними люди сейчас ужинали, отмечали дни рождения, смотрели телевизор, ссорились, воспитывали детей или готовились ко сну. И никто из них не ведал о том, что стало известно мне. А если бы и узнали — вряд ли поверили бы…

Одно только не понятно: зачем Профилактике это понадобилось? Чтобы продемонстрировать свою необходимость и важность для общества? Бред. Ведь тогда тому же Старшине вряд ли потребовалось бы выдумывать несуществующих жертв вчерашней катастрофы. И вообще, странно как-то получается: Профилактике выгодно занижать число погибших, а в идеале представить дело так, будто выживают все до единого. А она, наоборот, предпочитает сгущать краски и даже плодить мертвые души. Чтобы на нужды спасения государство выделяло как можно больше средств? Но и сейчас профилактам грех жаловаться: самые высокие заработки по стране, сеть филиалов по всей планете, и вот-вот наша отечественная контора превратится в международного колосса. А что потом? Стать суперорганизацией, этаким «государством в государстве»? Учинить переворот и захватить власть в свои руки? Фу, какая чушь!..

И все-таки что-то в этом есть.

Ладно, сказал я себе, отложим пока полученный результат в уме.

Нужны еще данные, много данных. Например, по общей смертности населения. С выкладками по каждому году.

Хотя это ничего не даст. Кто проверяет те цифры, которые публикуются в широкой печати? И кто их дает? Написать там можно все, что угодно, и все проглотят эту ложь, глазом не моргнув, и даже будут ссылаться на эти «официальные данные».

Зато кое-что другое можно проверить прямо сейчас.

Я вернулся к компьютеру, зашел на сайт Профилактики и вывел на экран список погибших, который был обнародован по телевидению.

Потом снял трубку телефона.

Мне ответил казенно-вежливый женский голос:

— «Горячая линия», слушаю вас.

— Девушка, меня интересует один человек в том списке погибших, который показали сегодня… то есть — вчера… по телевизору, — сказал я, стараясь изобразить волнение в голосе. — Вы можете мне что-то сказать по этому поводу?

— Да, конечно. Кто вас интересует?

— Валгутов Андрей Станиславович. Понимаете, моего брата зовут точно так же, и он должен был ехать на том поезде, но я не уверен… не могу поверить, понимаете?..

А можно приехать на опознание тела?

Пауза.

Пotom женский голос уже менее уверенно произнес:

— Минутку, я должна проконсультироваться…

Как я их, а?! Если моя версия верна, они наверняка не ожидали подобных звонков. Ну и как они теперь будут выкручиваться?

— Алло, — возник в трубке уже другой голос — мужской и еще более уверенный. — А вы откуда сейчас звоните?

— Да я тут, в Москве, проездом… — начал было я, но голос перебил меня.

— Год рождения вашего брата?

Я бросил взгляд на экран монитора. Рядом с фамилией Валгутова было написано: «37 лет».

— Тысяча девятьсот семидесятый, — сказал я. — Послушайте…

Но мой собеседник опять не дал мне договорить.

— Место жительства вашего брата? Точная дата рождения?

Хм, похоже, они продумали все до деталей. Но и мы ведь не лыком шиты, верно?

— Даты рождения я не знаю, — стал выкручиваться я. —Понимаете, Андрей мне — не родной брат, а двоюродный… И я, честно говоря, даже не знаю, что у него записано в паспорте в качестве места проживания.

— Ну, хорошо, — невозмутимо сказал голос. — А где родился ваш двоюродный брат, вы тоже не знаете?

— Не помню. Послушайте, какое это имеет значение? Я хочу убедиться, что указанный вами в списке человек — не мой Андрей, вот и все! Имею я право приехать и взглянуть на труп?

Если я рассчитывал услышать что-то вроде: «Извините, но такой возможности в настоящее время нет» — или какую-нибудь другую отговорку («Знаете, мы охотно пойдем вам навстречу, но вы не сможете опознать вашего брата, потому что тело гражданина Валгутова сильно обгорело»), то ошибся.

Голос в трубке благожелательно сказал:

— Ну, разумеется, вы имеете такое право. Приезжайте завтра к девяти в Центральный морг судебно-медицинской экспертизы. Запишите адрес…

Э-э, так дело не пойдет, подумал я.

— А почему только к девяти? — принялся канючить жалобным голосом я. — А сейчас нельзя? Видите ли, рано утром я должен уехать из Москвы, и поэтому никак не смогу…

— Простите, но мы ничем не можем вам помочь, — твердым голосом сказали в трубке. — Кстати, имейте, пожалуйста, в виду, что захоронение тел погибших состоится через несколько дней, в среду… На опознание может приехать любой родственник, а не только вы. До свидания. И не забудьте, пожалуйста, захватить с собой паспорт.

Глава 3

До следующего дежурства у меня оставалось еще два свободных дня, и я решил принести их в жертву своему расследованию.

На следующий день я встал поздно, но в морг все-таки надо было съездить. Конечно же, не для того, чтобы опознавать тело пострадавшего гражданина Валгутова А. С., которого, возможно, и в природе не существовало. Мне просто хотелось посмотреть, что собой представляет это неприятное заведение в свете возникшей версии.

Я вышел из дому около двенадцати и тут же увидел Курнявко. Старший лейтенант шел куда-то быстрым шагом, и под мышкой у него была зажата кожаная папка. Как и следовало ожидать, на меня он не обратил ни малейшего внимания — в этой жизни он еще не посещал на дому тунеядца и разгильдяя Альмакора Ардалина, который через несколько месяцев воткнет ему кухонный нож ПОД ребро.

Тем не менее, сейчас участковый мог мне пригодиться.

— Добрый день, Игорь Васильевич, — сказал я, поравнявшись с Курнявко, и он недоуменно воззрился на меня. — Извините, может быть, вы мне поможете?

— У вас что-то срочное? — поинтересовался вяло он, бросив взгляд на часы. — А то приходите в участок. Я принимаю граждан с трех до шести по вторникам и четвергам…

— Ответьте, пожалуйста, только на один вопрос, — попросил я. — Умирал ли кто-нибудь в последнее время на вашем участке?

Старший лейтенант снял форменную фуражку и вытер платком вспотевшую плешь. Потом бросил на меня внимательный, царапающий кожу взгляд:

— А почему вас это интересует?

Что бы такое ему соврать поправдоподобнее?

«Да понимаете, у меня один родственник при смерти вот я и хотел посоветоваться с кем-нибудь, как действовать, когда он отдаст богу душу… А то ни разу не приходилось никого хоронить…» Бред.

«Я — ученый, знаете ли. Социолог. Пишу диссертацию по демографическим проблемам нашего района. Вот, собираю материал для обобщения…» Еще больший маразм.

— Я из Профилактики, — сказал наконец я. — Вот моё удостоверение. — И открыл свои служебные «корочки» так, чтобы Курнявко успел разобрать лишь слово «Профилактика», а не наименование подразделения, напечатанное мелким шрифтом ниже. — Время от времени мы проводим кое-какие статистические исследования… закрытого характера. Поверьте, для нас это очень важно…

Участковый опять надел фуражку, надвинув ее на лоб, и, подумав, сказал:

— Ну, так вот сразу трудно, конечно, припомнить… И потом, я в этом районе не очень давно работаю. Участок, в принципе, тихий и спокойный, убийств и катастроф здесь на моей памяти не было. А вот что касается естественных смертей — несколько раз мне приходилось видеть, как кого-то хоронили… По-моему, речь шла о лицах пенсионного возраста — старики, старухи, инвалиды…

— И когда это было? — с некоторым разочарованием спросил я.

— Один раз — зимой, это я помню точно, а вот второй раз — совсем недавно… Кажется, в десятом доме одна бабулька богу душу отдала… — Он опять взглянул на часы. — Извините, но я очень спешу по важному делу… Приходите все-таки в участок, хорошо? Тем более что у меня там хранится вся документация…

Я смотрел на него — живого, здорового и энергичного, и мне вдруг захотелось что-то сделать для него. Но что?

И тут меня осенило.

— И вот еще что, Игорь Васильевич, — сказал я. — Имеется одна информация по вашей части… Обратите внимание на одного молодого человека, который обычно крутится возле ночного бара «Фиалка» на углу Виноградной и Ключевой. Его кличка — Сушняк. Приметы: около 20 лет, дохлый такой, носит очки и дешевый спортивный костюм. Есть сведения, что он связан с наркодельцами и доставляет «товар» своим клиентам на дом. На теле у него есть особый пояс с кармашками, только будьте осторожнее, потому что при малейшем шух… подозрении юноша сбрасывает с себя пояс, и будет трудно доказать, что эта штука принадлежала ему. Так что советую заранее запастись понятыми.

Курнявко слушал меня, удивленно подняв брови, но когда он открыл рот, чтобы что-то спросить, я повернулся и пошел прочь.

Догонять меня он, конечно же, не стал. И окликать тоже. Оставалось надеяться, что мои слова не испарятся у него из памяти слишком быстро.

* * *

Морг меня разочаровал.

Подсознательно я все-таки надеялся увидеть его в запущенном виде — какое-нибудь обветшалое строение, не ремонтировавшееся последние полвека, с замшелой крышей и ржавыми решетками на окнах. Внутри должны были царить тишина и пустота, а персонал должен был состоять из бабульки преклонного возраста, вяжущей бесконечные носки, и полупьяных санитаров, режущихся в карты на патологоанатомических столах-каталках.

Однако снаружи последний приют для упокоившихся душ выглядел вполне пристойно и даже блистал кое-чем — например, пластиковыми входными дверями и домофонным устройством фирмы «Сони». Вообще, крыльцо, выложенное гранитной плиткой, и навес над входом, поддерживаемый колоннами античного типа, смахивали больше на атрибуты какого-нибудь современного офиса, нежели ритуального учреждения.

Я прикоснулся к кнопке вызова, породив внутри мелодичный сигнал, и через несколько секунд из динамика домофона приятный мужской голос осведомился:

— Вы к кому?

Вопрос, конечно, интересный. У меня возник сильный соблазн сострить, что я зашел проведать одного знакомого покойничка — давно, мол, не виделись. Но я устоял перед этим искушением и принялся много, а главное — нелогично и бессвязно говорить.

Сам Бог велел впустить меня внутрь, чтобы в личной беседе разобраться, чего же я все-таки хочу.

Невидимка, слушавший меня, так и поступил.

Щелкнул электронный замок, и я переступил порог, оказавшись в просторном вестибюле, устланном роскошным ковром. Человек, впустивший меня, оказался охранником, дежурившим за стандартным столиком с барьером и монитором, на который скрытая видеокамера транслировала изображение улицы.

— Слушаю вас, — сказал охранник, привставая со своего места.

В вестибюль выходили три двери из ценных пород дерева, одна из них была закрыта не до конца, но из-за нее доносились не характерные щелчки костяшек домино и не пьяные возгласы картежников, а деловитое жужжание, словно там кто-то пылесосил ковры.

Теперь финт насчет сбора статистических данных для Профилактики вряд ли прошел бы.

— Два дня назад мой отец погиб в автомобильной катастрофе, — с ходу принялся сочинять я, внимательно следя за реакцией человека за барьером. — В отделении дорожной инспекции мне сказали, что его тело направили сюда. Можно ли это как-то уточнить? И если… если мой папа здесь, то когда можно будет забрать его… то есть, его тело… для похорон?

Охранник — если это был, конечно, именно охранник — и глазом не моргнул, выслушав меня.

Он достал откуда-то из недр стола толстую канцелярскую книгу и деловито спросил:

— Как фамилия вашего отца?

— Арда… — начал было я, но вовремя спохватился. — Ардашев Семен Петрович.

— Через «А» или через «О»? — уточнил он.

— Через «А».

— Два дня назад у нас было восемнадцатое, так?

— Совершенно верно.

Палец охранника с аккуратно подстриженным ногтем вел по списку. Список был длинным. И вообще, книга была заполнена более чем наполовину.

— Нет, — с сочувствием сказал наконец он. — Ваш отец в нашем реестре не числится.

— А посмотрите под другими датами, — с готовностью подсказал я. — Может, дорожники что-то перепутали…

Он покосился на меня, словно хотел что-то сказать, но все же стал добросовестно листать книгу, ведя по списку пальцем.

— Работы, вижу, у вас хватает, — провокационно заметил я. — Что — мрет народ, как мухи?

Замечание мое охраннику явно не понравилось, но реагировать на него он не стал.

Он просто захлопнул книгу и сухо сообщил:

— Извините, но умерших по фамилии Ардашев у нас нет.

— А неопознанные тела есть? Видите ли, у него не было в момент смерти при себе документов, и его могли отнести к неизвестным умершим…

Тут приоткрытая дверь, ведущая в недра морга, распахнулась, и в вестибюль выглянула молодая и, я бы сказал, весьма хорошенькая женщина в зеленоватом одеянии, состоявшем из свободных штанишек до колен и блузки навыпуск. Поверх этого костюма был надет грубый клеенчатый фартук.

— Толя, — крикнула она моему собеседнику, — когда у нас по графику следующий покойник?

Тот покосился куда-то за барьер и ответил:

— В пятнадцать тридцать. А что?

— Хочу сходить в банк, заплатить за квартиру. Успею как ты думаешь?

Толя пожал плечами:

— Если только в банк — успеешь. А если, как в прошлый раз, зайдешь в супермаркет — то сомневаюсь…

— Ну ладно, я полетела. Если Елизавета будет спрашивать, скажешь ей, что я скоро вернусь, хорошо?

— Хорошо. Да, слушай, у нас неопознанные в хранилище есть? А то вот гражданин интересуется…

— В данный момент — нет, — ответила женщина. — Ты же знаешь, что мы их не храним. У нас и для обычных-то покойников места не хватает…

И она исчезла за дверью.

Охранник красноречиво развел руками.

— Стра-анно, — протянул, как бы в замешательстве, я. — И куда же его могли тогда девать? Папахена-то моего, а? — Он лишь пожал плечами с равнодушным лицом. — Послушайте, а вы весь город обслуживаете? Или есть еще какие-то морги?

— Конечно, есть, — сказал он. — Почти при каждой больнице… Но туда обычно помещают нормальных покойников.

— Что значит — нормальных? — вскинулся я.

— Извините, — вежливо сказал он. — Оговорился… Я имел в виду усопших естественным образом. От болезни или по старости… А мы занимаемся только погибшими и наложившими на себя руки.

Мне невольно вспомнилась классификация смертей по Ильфу и Петрову, но в бутылку лезть по этому поводу не было никакого смысла.

— Ладно, спасибо, — сказал я. — Придется снова обращаться в дорожную инспекцию.

— Всего доброго, — воспитанно откликнулся он.

Я вышел на крыльцо и стал закуривать.

Пока я возился с не желающей загораться зажигалкой, с улицы на дорожку, ведущую к моргу, свернул фургон с надписью «Агентство ритуальных услуг» и, обогнув здание, исчез за углом.

Я направился туда, чувствуя себя разведчиком, осмелившимся проникнуть в глубокий тыл врага.

Однако ничего особенного у заднего подъезда не происходило.

Из кабины спрыгнул человек в черном костюме с галстуком, сжимая в руках пачку каких-то бумаг, подошел к двери и позвонил.

Из морга вышли парни в рабочих комбинезонах, похожие на грузчиков мебельного магазина. После недолгого, но бурного диспута с черным костюмом они открыли заднюю дверцу фургона и принялись выгружать и таскать внутрь здания деревянные ящики, обитые красным и синим материалом характерных очертаний. Гробы — вот что это было такое. Крышки были плотно закрыты, и, судя по возгласам разгружавших, в гробах было что-то тяжелое.

Ящиков было много, и я не стал дожидаться окончания разгрузки.

Глава 4

После морга грех было не довести проверку до логического конца. Я купил в цветочном магазинчике букет любимых маминых роз и поехал на кладбище.

Последний раз мы с Алкой навещали родителей в прошлом месяце, но пространство в оградке возле могилы опять успело зарасти сорняками и травой, от цветов остались только сухие прутики, а конфеты и крошки печенья бесследно исчезли.

Я навел внутри оградки относительный порядок, повыдергав колючий осот и молочай с корнем, а траву — пучками, возложил розы к могильной плите, забил поглубже с помощью большого булыжника покосившиеся столбики и посидел на скамеечке, глядя в лица родителей.

Слез не было. Горе растворилось в тумане прошлого, и сейчас было бы нелепо пытаться вернуть те чувства, которые я испытывал почти двадцать лет назад, когда Алка впервые привела меня сюда. Да и помню ли я, что тогда ощущал? Удивление, страх, нежелание смиряться с жестокой правдой? Что-то в этом роде… И еще — детская нелепая обида на кого-то. Будто кто-то был виноват в том, что я лишился мамы и папы одновременно. Хотя, по большому счету, в таких случаях всегда кто-то виноват, и Алка мне потом рассказывала, что столкновение самолета и вертолета произошло из-за отказа системы аварийного оповещения, которую выпускала известная фирма. Но это же все равно, что никто не виноват. Железку бесполезно винить, а найти конкретного человека, изготовившего ее вряд ли возможно. Однако в детстве я верил, что в мире должно быть нечто, виновное в гибели родителей. И сходил с ума от бесцельной ненависти и злости — пока это не прошло само собой…

Я сидел, сжигая одну сигарету за другой, и мысли мои незаметно вернулись к проблеме, которая передо мной возникла. И вспомнил я по ассоциации, что из материалов о бедствиях и катастрофах, которые я вчера допоздна просматривал по Интернету, вытекало еще одно загадочное явление, о котором никто нигде не говорил. Ни один самолет в последние годы не разбивался так, чтобы абсолютно все пассажиры погибли. Воздушные суда не сталкивались друг с другом, не рушились с огромной высоты на землю, не взрывались в полете. Самое большее, что с ними случалось — это различные аварии, начиная от невыпуска шасси и отказа двигателей. И всегда пилотам удавалось совершить вынужденную посадку. Люди при этом получали травмы разной степени тяжести, в том числе и смертельные, но умирали уже потом, в больницах и госпиталях, а не в самой катастрофе. Неужели самолетостроение достигло такого уровня, что стало возможным предотвратить фатальный исход любой аварии? Или за этим чудом стоит что-то другое?

Я швырнул очередной окурок в кусты за оградкой, переглянулся в последний раз с родителями и пошел к выходу.

Здание администрации располагалось у ворот кладбища. Рядом с ним наслаждались перерывом в тяжкой работе землекопы — молодые парни в мятых пляжных штанах, с загорелыми до черноты торсами. М-да, далековато же им ещё до зарубежного кладбищенского сервиса, где землекопы называются стюардами и носят черные смокинги, белоснежные рубашки с черными «бабочками» и белые перчатки.

Я поздоровался с гражданами отдыхающими и тактично поинтересовался, много ли у них бывает работы.

«Хватает, — ответил самый кряжистый, с татуировкой на груди в виде черепа и подписи «Memento mori». — Это ж не кладбище, а целый город!..»

«Но раньше работы у вас было, наверное, больше?» — настаивал я.

«По-всякому, — уклончиво ответил татуированный. — А что, хочешь устроиться к нам? Если так, то извини: наш штат уже укомплектован, и за воротами — длинный хвост желающих».

Я машинально посмотрел за ворота, где не было видно никого, кроме бабушек, торгующих искусственными цветами и венками, и осведомился, где в этом мрачном городе селят кости, так сказать, новоселов.

«А вон, — лениво махнул куда-то вдаль татуированный, — иди по этой дорожке и попадешь в сто семнадцатый квартал».

Я поблагодарил за информацию и отправился в путь.

Указанный «квартал» представлял собой ряды свежих захоронений, многие из которых еще не были оборудованы ни оградками, ни могильными плитами, ни памятниками и представляли собой возвышенности на ладонь выше уровня кладбища. Только по надписям на фанерных дощечках можно было отличить одну могилу от другой. Здесь ещё не успела прорасти трава, да и деревьев почти не было — видимо, кладбище все больше вклинивалось здесь в целинное поле.

Я двинулся между могилами, вчитываясь в таблички.

Фамилия, даты…

Фамилия, даты…

Господи, ну почему никому никогда не приходит в голову, что этого слишком мало, чтобы составить представление о человеке?! Почему на могильной плите нельзя описать, хотя бы в нескольких словах, что покойный успел сделать за свою жизнь, кем он был и как именно ушёл из жизни? Да, конечно: для этого есть биографические справочники, энциклопедии и документы в архивах. Но ведь в справочники заносят далеко не всех, и не у каждого появится желание и возможность рыться в архивах. А разве любой человек не заслуживает того, чтобы о нем знали не только родственники, но и другие люди? Что, у академика-лауреата или крупного политика больше прав войти в историю, чем у простого рабочего, отдавшего всю свою жизнь тяжелой работе? По-моему, это несправедливо.

Вот взять хотя бы Чувакину A.M., чье тело лежит под еще не успевшим высохнуть холмиком. Даты рождения и смерти говорят о том, что она прожила всего пятнадцать лет. Как она умерла? Попала под машину? Стала жертвой маньяка-насильника? Отравилась из-за несчастной первой любви? Или просто скончалась от какого-нибудь врожденного недуга? Не узнать этого никогда тому, кто будет идти мимо ее могилки. Только родственники это знают, но ведь родственники тоже смертны, и, возможно, лет через пятьдесят на земле не останется ни следа от гражданки Чувакиной A.M.

Ветер донес до меня голоса и дребезжащее гудение траурных труб. Там, где могилы заканчивались, виднелась жидкая кучка людей в черном.

Когда я подошел поближе, гроб уже опускали в могилу под сдержанные рыдания женщин. Мужчины хмуро смотрели себе под ноги. Некоторые крестились.

— Извините, — вполголоса обратился я к мужику, украдкой цедившему окурок, зажав его к грубом кулаке. — Не подскажете, кого хороните?

Он мрачно покосился на меня.

— Да племянника моего, — сказал неохотно он. — Ему через две недели восемнадцать должно было исполниться, а вот поди ж ты…

— А он по болезни или как? — осторожно поинтересовался я.

— Да если бы по болезни! — махнул рукой мужчина. — На мотоцикле разбился наш Витюха… Любил он гонять с приятелями, вот и угораздило… Так покалечился, что хоронить пришлось в закрытом гробу…

— Кошмар, — сказал я.

— Да уж, — согласился он. — Приятного мало…

* * *

Домой я вернулся поздно вечером. Ноги гудели от усталости, брюки прилипали к потным ногам, голова от хождений по жаре была тяжелая, как большой огнетушитель, и в ней копошилось только одно-единственное желание — принять душ похолоднее и упасть на диван перед телевизором с запотевшей после пребывания в холодильнике бутылкой пива. И до утра уже не вставать.

Однако мечтам моим, похоже, не суждено было осуществиться.

У соседнего дома происходила какая-то аномальная суета. Там толпился народ, стояли две машины Профилактики с «мигалками» и микроавтобус «Скорой помощи». Проезжающие мимо автомобили инстинктивно притормаживали, но два профилакта-милиционера сердитыми жестами и окриками прогоняли их.

Потом санитары вынесли из подъезда носилки, накрытые простыней, погрузили их в «Скорую», и та молнией сорвалась с места, оглашая окрестности сиреной.

— Что тут случилось? — спросил я у одной из старух, слетевшихся на это зрелище со всех окрестностей.

— Участкового нашего убили, милок. Игоря Васильевича, то есть…

— Как — убили? — растерялся я. — Я ж еще этим утром его видел!..

— Да-да, милок, насмерть убили! Вот только что — и часу ещё не прошло…

— И кто убийца? Поймали его?

— В том-то и дело, — сделала большие глаза старушка. — Никак не могут его из квартиры выковырять! Заперся внутри и никому не открывает… Говорят, прохвилакты за подмогой послали. А сам этот парень — наркоман из двадцать четвертой квартиры. Василич пришел побеседовать с ним, а он возьми, да и ткни его ножиком в грудь. А потом заперся изнутри…

У меня похолодело в груди.

Этого не может быть, сказал я себе.

Неужели Курнявко суждено было пасть от руки одуревшего от ломки шизика — неважно, кто им окажется: я или кто-то другой? И, значит, права глупая поговорка: «От судьбы не уйдешь»?

Потом я подумал: господи, а не я ли подтолкнул участкового навстречу смерти? Решив отмыть свою совесть, я дал ему наводку на Сушняка, а эта ниточка, разматываясь, могла привести его в этот дом…

Я еще ничего не решил, но мои ноги сами направились к подъезду.

— Вы куда, гражданин? — преградил мне дорогу один из постовых.

— Живу я там, вот куда, — буркнул я.

— В подъезд пока нельзя. Там готовится спецоперация…

— И что? Прикажете мне ждать до утра, пока вы там возитесь с этим наркоманом?

— Не положено, — упрямо сказал профилакт. — Потерпите немного, сейчас прибудет спецгруппа, она его быстренько обезвредит…

— Считай, что я — передовой авангард этой группы, — сказал я, предъявив свои служебные «корочки».

И пошел внутрь, не оглядываясь.

В подъезде было пусто, но почти в каждой двери светился «глазок» — спрятавшиеся жильцы наблюдали за обстановкой, выжидая, чем все это кончится.

Основные силы захвата были сосредоточены на шестом этаже. Пол на лестничной площадке был в крови. Дюжий старшина бухал кулаками в стальную дверь, время от времени безнадежно покрикивая: «Открой, парень, слышишь. Открой, а то хуже будет!» Двое милиционеров с пистолетами в руках караулили угрюмого Сушняка, пристегнутого наручниками к перилам. Один из них, в чине капитана, обернулся на звук моих шагов и сердито крикнул:

— Кто тебя сюда пустил? Вон отсюда!..

— Спокойно, капитан, — сказал я, предъявляя удостоверение. — Я — из Профилактики и, кажется, могу вам помочь.

— Интересно, каким образом? — скривился капитан. — Может, ты умеешь проходить сквозь стены? Вот если бы ты был альпинистом, парень… Тогда можно было бы спуститься по веревке с крыши на балкон или к окну.

— Не надо никаких альпинистов, — сказал я. — Мы и так справимся. Как его зовут?

— Кого? — спросил старшина.

— Ну не тебя же, — отозвался я. — Хозяина квартиры как зовут?

— Насыко Дмитрий Никитич, — нехотя сказал капитан. — Двадцать шесть лет. Нигде не работает. Беспорядочный образ жизни, наркотики, пьянство…

— Понятно, — сказал я.

Пotom шагнул к Сушняку и спросил:

— Ты успел ему дать дозу?

— Да пошел ты! — с ненавистью сказал он.

Я дернул вверх полу его спортивной куртки, обнажая костлявое желтое тело.

Пояс был на месте.

И все кармашки в нем были заполнены порошком в поли этиленовых пакетиках.

— Что это? — оторопело сказал капитан.

— Героин, — невозмутимо сообщил я. — Чистейшей пробы.

— Ах ты, сволочь! — сказал второй милиционер и двинул Сушняка рукояткой пистолета по затылку.

Я вынул несколько пакетиков из пояса и шагнул к двери.

— Дай мне поговорить с ним, — попросил старшину.

— Пожалуйста. Только учти, что он молчит, как рыба об лёд…

— Дмитрий! — крикнул я, прижав губы к замочной скважине. — Послушай меня, Дима! Я не из милиции, не бойся! Я тоже был таким, как ты! — Милиционеры ошарашенно переглянулись. — И я знаю, как тебе сейчас плохо. Я дам тебе то, что тебе надо, — хороший жирный косяк. Но после этого ты должен открыть дверь, договорились?

Секунду за дверью царила тишина. Потом высокий голос истерически взвизгнул:

— Ты врешь, сука! Я тебе не верю, понял?

— Листочек бумажки можно? — обратился я к милиционерам. Капитан, недовольно бормоча, выудил из кармана засаленный блокнот, вырвал из него лист и протянул ее мне.

Я разорвал один пакетик, высыпал из него порошок на листок, свернул его трубочкой и просунул его в скважину. Потом с силой дунул в бумажную трубочку.

— Вот, Димон, — громко сказал я. — Можешь убедиться, что я не замазчик мозгов. Попробуй на вкус, и следующую дозу я передам тебе аккуратно, чтоб ни одна крупинка не пропала.

— Что он несет? — спросил обалдело старшина у своих спутников. — Он что — серьезно хочет дать этому типу наркотик?

За дверью было тихо, но, прислушавшись, я уловил еле слышное сопение. Представляю, как этот горемыка ползает по полу, пытаясь слизать языком драгоценный порошок!

Потом голос за дверью, задыхаясь, сказал:

— Ладно, давай дозу!

— На, — сказал я и просунул вторую бумажную трубочку в скважину дверного замка. — Наслаждайся.

Трубочку с силой выдернули из моих рук, и за дверью послышался топот. За шприцем побежал, подумал я.

— И что теперь? — скептически спросил капитан. — Думаешь, он настолько воспылал к тебе благодарностью, что, заполучив эту дрянь, тут же отдастся в руки правосудия?

— Думаю, что да, — сказал я. — Но не из чувства благодарности, а потому, что после дозы ему будет все по фигу…

— А ты откуда знаешь? — с подозрением спросил старшина.

— Во сне приснилось, — пояснил я.

— И сколько времени пройдет, пока на него подействует ширялово? — спросил капитан.

Я не успел ответить.

Позади нас скрипнула открывающаяся дверь.

Глава 5

В тот день дежурство было несуразным до отвращения. Вызовы следовали один за другим, но речь шла не о настоящих ЧС, а о всяких житейских происшествиях. Порой это доходило до маразма.

В одном из жилых районов четырехлетний мальчуган упал в пятиметровый канализационный колодец, оставленный открытым нерадивыми строителями. Я, Полышев и Ранчугов вытащили ребенка и обалдели: у того не было ни уишба, ни царапины.

Около полудня поступил сигнал из одного частного коттеджа в окрестностях города. Хозяин его, большой любитель экзотических животных, решил устроить зоопарк во дворе для развлечения гостей. Однако он недооценил способность зверей удирать из неволи. В результате нам пришлось вылавливать мощной сетью из близлежащего пруда трехметрового африканского крокодила, который собирался полакомиться купающимися и загорающими дачниками, доставать из глубокого оврага двугорбового верблюда, совершившего кросс по пересеченной местности, а труднее всего пришлось флегматику Лебабину, которому Старшина поручил собрать расползшихся по округе удавов.

Не успели мы вернуться в расположение отряда, предвкушая обеденный перерыв, как позвонила встревоженная женщина и заявила, что в ее квартиру проникло некое неземное существо — возможно, даже разумное. Из примет твари, характеризующих ее как инопланетного пришельца, женщина смогла назвать лишь одну: у монстра были две лапы, причем одна — левая, а другая — правая. И кровожадная морда… Существо забилось в угол и издавало странный писк, свидетельствующий о намерении немедленно вступить в контакт с братьями и сестрами по разуму. Старшина отмел наши дружные подозрения в психической адекватности заявительницы и отрядил на переговоры с инопланетянином меня (ну, разумеется! Как же тут обойтись без самого молодого — то бишь, стажера?!) и Васю Мангула.

Комната, где временно устроился пришелец, была заперта на ключ, а женщина — вполне нормальная на вид — дрожала от страха на кухне. Экспресс-опрос показал, что инопланетная тварь залетела в квартиру через форточку в отсутствие хозяйки и что она явно пытается оказать телепатическое воздействие на несчастную женщину («Разве вы не чувствуете, как оно НАГНЕТАЕТ?!»).

Мы вскрыли комнату, вооружившись на всякий случай так называемым «стоп-ружьем» — пневматической винтовкой с усыпляющими капсулами, применяемой в тех случаях, когда нам приходилось выезжать на усмирение бродячих псов. В углу за диваном что-то копошилось. Мы подкрались на дистанцию прямой видимости — и дружно захохотали.

Инопланетянин оказался обыкновенной летучей мышью (и откуда она взялась в наших краях? Не иначе, тоже сбежала из какого-нибудь зоопарка на дому).

Однако изловить непрошеную гостью оказалось не проще, чем вычерпывать воду решетом. Поганка реяла над нашими головами бесшумно и с ювелирной виртуозностью, и сначала мы разбили хрустальную люстру, а затем от мощного удара Мангула (разумеется, мимо цели) треснуло зеркало трюмо. И все это — под непрерывный визг хозяйки, которая, как оказалось, мышей боится ещё больше, чем инопланетян, а летучих — особенно. Когда нам все-таки удалось вовремя подставить мешок, куда с разгона влетела наша дичь, Мангулу пришлось извлекать перепуганную дамочку, у которой свело судорогой поясницу, из-под письменного стола, где не мог бы спрятаться даже трехлетний ребенок…

В итоге мы обедали остывшим борщом и сухими бутербродами, поскольку все остальное в нашей столовке уже закончилось, а потом всем составом дежурной смены ломали голову над тем, как поступить с пленницей, трепыхавшейся в мешке. Выпустить ее на свободу нам не позволял служебный долг (мало ли, кого еще может напугать летающий грызун — а вдруг какую-нибудь старушку инфаркт хватит?), умертвить ее мы тоже не могли, будучи прирожденными гуманистами, а везти на другой конец города в зоопарк категорически не соглашался Старшина, пекшийся об экономии государственного бензина. Проблема была разрешена Полышевым, который заявил, что, так уж и быть, он берётся доставить «летающего инопланетянина» в школу дочки, где имеется зооуголок.

После обеда ребята только было уселись забить козла, как понадобилось спасать самоубийцу-самоучку, который спьяну решил броситься с четырнадцатиэтажного дома, но угодил на крышу застекленного балкончика на тринадцатом этаже, тут же протрезвел, однако самостоятельно выбриться не мог, потому что крыша оказалась узкой, а при взгляде вниз у прыгуна кружилась голова…

— И часто такое бывает? — спросил я у ребят, когда мы возвращались в Контору.

— Ха, — сказал Ранчугов. — Да чуть ли не каждый день!

— А серьезные че-эс? — спросил я.

Они сразу поскучнели.

— В прошлом году, — сказал Олег Туманов, — мы выезжали по вызовам раз двести, не меньше. Почти полтыщи граждан спасли… Ты не думай, Алик, что мы каждое дежурство так развлекаемся. Вот помню, был однажды случай… Помнишь, Антон? Как парнишка лет шестнадцати попал под высокое напряжение и превратился в головешку…

— Вы своими глазами его видели? — недоверчиво спросил я.

— Ни фига себе — видели! — возмутился Ранчугов. — Да я своими руками его с мачты ЛЭП снимал — и на кой чёрт он туда полез, дуралей?!

— А помнишь, Олег, как мы прошлой весной рыбаков на водохранилище со льдины снимали? — вступил в разговор Мангул. — Их в ледоход унесло километра на два от берега, и льдинка-то была два на три… Пришлось лететь на вертолете, цеплять мужиков веревками под мышки и так и нести до берега на подвеске, как лягушек-путешественниц…

— Слушайте, ребята, — сказал я. — Я вот почему спрашиваю… У вас не возникает впечатление, что в последнее время слишком мало народа гибнет?

В кузове машины наступило молчание.

Потом Молчанов сказал:

— Я бы так не сказал, Алик. Почитай наши сводки — сам увидишь. Одни пожары и ДТП сколько жизней уносят — и это только по нашему участку. А если взять по всей стране… — Он махнул рукой и отвернулся.

— Интересно, — задумчиво сказал вдруг Мангул, — а будет когда-нибудь такое время, что люди перестанут погибать? А? Как вы думаете, мужики?

— Будет, — сказал молчавший до этого Полышев. — Когда на Земле не останется ни одного человека…

* * *

В девять вечера, когда я просматривал по Интернету новости (особенно последствия ураганов, штормов, извержений вулканов и прочих бедствий и катастроф по всему миру), в дежурке появился мрачный, как грозовая туча, Старшина и объявил:

— ДТП на Владивостокском проспекте. Есть раненые. Олег, остаешься за старшего, а Ардалин, Ранчугов, Полышев и Мангул — за мной!

Пришлось все бросить и подчиниться. Хотя мне подумалось: не слишком ли часто Старшина выбирает меня для выезда на происшествия? Конечно, я понимаю: пока я стажер, на меня так и будут сыпаться все шишки — так сказать, боевая обкатка. Но ведь я уже не первый день в отряде, и пора бы бородачу уяснить, что я успел насмотреться всякого, а потому не нуждаюсь в практических тренировках…

Возле дома номер сто на Владивостокском царила обычная в таких случаях катавасия. Столкнулись сразу четыре машины — по какому-то велению Провидения, все они оказались «Тойотами», правда, разных моделей. Движение было частично перекрыто дорожной инспекцией, место аварии было огорожено заградительными барьерчиками и обозначено специальными знаками. На тротуаре толпились любопытствующие граждане, а пострадавшими занимались медики «Скорой помощи». Прибывший перед нами пожарный расчет заканчивал тушить машину, в кабине которой воспламенилась проводка.

Одна из «Тойот», в середине этого автомобильного «пирожного», была сильно деформирована, и ее дверцы заклинило. В салоне машины оказались зажатыми исковерканным металлом трое: мужчина, сидевший за рулем, женщина рядом с ним и мальчик на заднем сиденье. Больше всех досталось водителю, он находился без сознания и не мог нам ничем помочь. Окна были уже разбиты, но их ширина не позволяла извлечь ни женщину, ни ребенка. К тому же оба пассажира, видимо, получили сотрясение мозга и психологический шок, потому что вели себя, мягко говоря, неадекватно. Женщина, уставившись перед собой неподвижным взглядом, молчала и никак не реагировала на происходящее вокруг. По ее лицу текла кровь, и врач через пробоину в стекле дверцы пыталась наложить ей на голову повязку.

Мальчик же, наоборот, то и дело дергался и тихо скулил, но было непонятно, что у него болит и чего он хочет.

Мгновенно оценив обстановку, Старшина решил:

— Надо резать кузов. Вить, давай свой агрегат…

Полышев притащил из «аварийки» автоген, а Мангул, Ранчугов и я стали монтировать гидравлические ножницы по металлу. Старшина тем временем подошел к одному из «дорожников» и завел с ним неторопливую беседу — не иначе, как о низком профессионализме современных водителей.

Для начала мы растащили буксировщиком слипшиеся, как два куска пластилина, корпуса «Тойот», чтобы освободить больше места для предстоящей работы.

Потом Полышев надвинул на лицо защитную маску и принялся резать газовой горелкой верхнюю стойку крыши машины со стороны водителя.

Мы втроем, действуя с другой стороны машины, едва успели навалиться на рукоятки ножниц, как вдруг раздался истошный вопль Старшины: «…я-а-адь!!!» — и я еще успел удивиться, потому что никогда не слышал подобных ругательств от Бориса, и в ту же секунду что-то темное и большое, как наземная торпеда, врезалось в группу людей по другую сторону «Тойоты», сметая их и отбрасывая в сторону, как березовые чурки. Стук при этом был соответственным.

Наконец «торпеда» с треском сминаемого железа влупилась в столб на обочине и замерла.

Секунду мы приходили в себя, потому что глаза отказывались верить страшному зрелищу.

Всюду на асфальте в районе аварии лежали тела людей — автоинспекторов, медиков, по-моему, даже двух пожарников зацепило. В основном все они слабо шевелились, подавая признаки жизни, но несколько тел лежали неподвижно, и из-под них стремительно растекались лужицы крови.

В их числе был Виктор Полышев.

Не помню, как я оказался около него. Он лежал ничком, и в руке у него все еще была зажата горелка с пучком оборванных шлангов.

— Витя! — сказал я, пытаясь перевернуть его на спину, чтобы заглянуть ему в лицо. — Вить, ты как — живой?

Но он ничего не отвечал, уткнувшись носом — вернее, тем, что от него осталось — в асфальт. Я попытался нащупать пульс, но его не было. Наконец мне все же удалось сдвинуть его с места и перевалить на бок.

И тогда я словно окоченел.

Голова у Виктора моталась, как тряпичная, и вместо шейных позвонков был сплошной кисель. Никакой надежды. Явный труп.

И тогда я вспомнил про то, что убило Полышева.

Это была еще одна «Тойота». Она стояла, стыдливо закрыв лобовое стекло откинувшейся крышкой капота. Дверца водителя приоткрылась, и из кабины выпал молодой парень в кожаной куртке. Без единой царапины и даже не побледневший. Вот только на ногах он держался с трудом, и вряд ли из-за травмы. Просто он был пьян до полной невменяемости.

Мгновенный провал в сознании, а потом я обнаружил, что трясу этого воняющего перегаром подонка за грудки и ору:

— Ты что наделал, гад, а? Да тебя же убить мало, ты понимаешь?!

Он особо не сопротивлялся. Но и вины своей не признавал.

— Я в-вас не видел, — твердил заплетающимся языком он. — He зам-метил… поним-маешь?.. Из-звини, друг…

В руках у меня оказалась какая-то увесистая железяка (потом выяснилось, что это был обломок сварочного агрегата Виктора), и я размахнулся, чтобы размозжить этому членистоногому башку, но подоспевший Старшина успел перехватить мою руку.

— Успокойся, Алик, — мрачно посоветовал он. — Отпусти его. Мы ведь спасатели, а не каратели. Да и не до этого сейчас… Там ребятам требуется срочная помощь.

— Старшина, Виктор погиб, — сказал я.

— Не может быть, — быстро сказал он. — Ты уверен?

— Этот гаденыш превратил его кости в труху! — процедил сквозь зубы я, едва сдерживаясь, чтобы не сделать то же самое с водителем «Тойоты», который, воспользовавшись тем, что я его отпустил, безмятежно извергал содержимое своего желудка на асфальт, согнувшись в три погибели рядом со своей машиной. — И сердце у него не бьется…

Старшина отвернулся.

— Ладно, — сказал он. — Я уже вызвал «Скорую», она сейчас приедет… Пойдем к раненым, Алик.

Мы оказали наиболее тяжко пострадавшим от наезда (автоинспектор, один из водителей — участников первой аварии, двое подростков из числа зевак, вертевшихся на месте аварии, и женщина-врач) первую помощь, хотя, на мой неискушенный медицинский взгляд, она уже требовалась не всем. Например, у автоинспектора была тяжелая черепно-мозговая травма с большой потерей крови, и он умирал. Сомневаюсь, что ему могла бы помочь даже экстренная хирургическая операция. Медичке оторвало кисть руки и размозжило обе ноги — видимо, «Тойота» сначала сбила её, а потом проехала по ней — и она выглядела не лучше автоинспектора, а может, и хуже, потому что, в отличие от него, не потеряла сознание, и ей грозил болевой шок. Правда, она нашла в себе силы превозмочь боль и даже подсказала Старшине, где можно найти антидоты и обезболивающее.

Потом примчалось сразу несколько машин: зачем-то милиция и две «Скорых». Милиция забрала все еще не протрезвевшего водителя «Тойоты», в одну «Скорую» мы с санитарами положили подростков, в другую — пострадавшего водителя и женщину, а автоинспектора, к тому времени явно впавшего в агонию, и мертвое тело Полышева Старшина приказал погрузить в нашу «аварийку».

Я понял это так, что мы повезем их в морг.

Мангул сел за руль, Рончугов — рядом с ним, а мы со Старшиной забрались в кузов. Тела Виктора и автоинспектора лежали рядом, пачкая кровью пол кабины.

Я глядел в изуродованное страшной силой удара лицо Полышева, и внутри меня все больше сгущалась пустота.

Я вспомнил, как однажды Виктор показывал мне фотографию своей семьи — у него была жена и двое детей. Старшая дочка ходила во второй класс, а младшей предстояло стать школьницей в следующем году. Когда-то и я потерял своих родителей накануне школы, подумалось мне. И я знаю, что это такое — расти без отца.

И уж совсем ни к селу ни к городу я подумал, что теперь некому будет бросать дарды в плакат с гордыми словами о профессии спасателя, портя дверь, и что на место Полышева, конечно, придет кто-то другой, но такого специалиста, как Виктор, в отряде не будет, и что я был идиотом, возомнившим невесть что о смерти, в то время как эта паскуда в саване вовсе не думала жалеть людей, а продолжала косить их без разбору, даже тех, кто был призван спасать от нее других…

— Ты чего, Алик? — спросил вдруг Старшина, и я понял, что по моим щекам катятся слезы.

Чтобы скрыть их, я наклонился и потрогал запястье автоинспектора.

— Он тоже умер…

Старшина покачал головой:

— Не говори «гоп» раньше времени… Мы с тобой все-таки — не врачи. Вот доставим их в реанимацию — и тогда всё станет ясно.

Он сидел, невозмутимый и спокойный, как скала. По-моему, ему уже сейчас было все ясно.

— А разве мы везем их не в морг? — удивился я.

И тут Старшина взорвался:

— Пусть другие возят трупы в морг! — выкрикнул он, подавшись ко мне так стремительно, что я невольно отпрянул от него. — А я всегда возил и буду возить пострадавших в больницу! Потому что медикам лучше знать, кто жив, а кто умер! И если есть хотя бы крохотный шанс, я буду его использовать до конца — и тебе советую, понятно? Я работаю спасателем двадцать лет, и еще ни разу… — Он вдруг осекся и закусил губу.

Я вопросительно смотрел на него, но продолжения не последовало.

Мне показалось, будто прошла вечность, но на самом деле в ближайшее отделение «Скорой помощи» мы прибыли за несколько минут. Мангул вел грузовик на максимальной скорости, оглашая вечерние улицы завыванием сирены и сигналами клаксона — это когда какой-нибудь зазевавшийся остолоп не уступал дорогу на перекрестке.

В отделении нас уже ждали.

Я полагал, что, увидев безжизненные (и, по-моему, уже начинающие остывать) тела, медики возмутятся и откажутся принимать их — и по-своему будут правы, потому что нет смысла тратить напрасно время и силы на оживление мертвецов. Однако никто из встречающих нас теток в белых халатах и слова не сказал. Только одна из них, которая, видимо, уже знала Старшину, бросила ему на ходу: «Что, Борис Саныч, опять нам материал для диссертаций подбрасываете?» Старшина отвел ее в сторону и принялся что-то вполголоса объяснять, то и дело оглядываясь нанас с Ранчуговым.

Когда санитарки увезли из приемной Полышева и автоинспектора на каталках в глубь здания, я спросил Старшину:

— Ну что, есть хоть какая-то надежда?..

Борис сумрачно покосился на меня и процитировал тривиальное: «Надежда умирает последней». Потом подумал и загадочно добавил: «А иногда — и первой тоже…»

Глава 6

Старшина был прав. Каким-то чудом Полышеву удалось выжить.

Вот только прежним он так и не стал.

Врачи объяснили нам, что клиническая смерть, которую пережил наш товарищ, пагубно сказалась на его мозге. Что из его памяти стерлись все воспоминания, и сейчас она — как девственно-чистый лист.

Когда на второй день после трагедии я, Старшина, Туманов и еще несколько ребят из отряда пришли навестить Виктора, то нашим глазам предстало печальное зрелище. На больничной койке лежал человек, перебинтованный так, что на лице был виден только один глаз и щель для рта. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Медсестра предупредила нас, что ему нельзя подниматься с койки, потому что он не умеет держать равновесие. Кормили его с ложечки, как младенца. Меняли испачканное белье и бинты.

Мы посидели немного и ушли.

На обратном пути мы долго молчали. Потом Мангул сказал:

— Если бы я был на его месте, то лучше бы я умер, чем вот так…

— Что ты мелешь? — одернул его Старшина. — Человек чудом остался в живых, а ты…

— Да кому нужна такая жизнь? — сказал Мангул. — Это же все равно что смерть! И даже хуже. Потому что, если человек умер и если это был хороший человек, его хоронят с почестями и он навсегда остается в памяти тех, кто его знал. А тут и хоронить нельзя, и родным — горе. А ведь до конца они все равно ему память, наверно, не восстановят…

— Восстановят, — уверенно сказал Старшина. — И не только память. Всю его внешность восстановят в прежнем виде…

— Откуда ты знаешь, Борис? — спросил его я.

Он покосился на меня и скупо сообщил:

— Уже были такие случаи.

— Кстати, — вспомнил я, — а что с тем автоинспектором, которого мы привезли вместе с Витей?

— Скончался, — сказал Старшина. — Завтра похороны.

— В закрытом гробу? — сами произнесли мои губы.

Старшина поглядел на меня долгим взглядом. Потом сказал медленно:

— Ты же видел, как ему досталось.

— Да вроде бы лицо у него не особо пострадало, — возразил я.

— Так положено, Алик, — сказал вдруг Туманов. — Есть специальное распоряжение Правительства. Теперь всех погибших в результате несчастных случаев хоронят только в закрытом гробу.

— Но почему? — не понимал я.

Ребята молчали, а Старшина пожал плечами:

— Откуда мы знаем? Правительству виднее.

* * *

— Привет, Витя, — сказал я, входя в комнату. — Здравствуйте, Вера Захаровна.

После больницы Полышева перевели в реабилитационный центр для инвалидов, где с ним занимались по какой-то специальной методике, как с грудным ребенком. Учили произносить слова и устанавливали связь в его сознании между звуками и конкретными предметами. Учили простейшим навыкам и движениям. Пока что он, как ребёнок, умел только плакать и смеяться.

Жена и дети первое время приходили к нему часто, потом — все реже. Их можно было понять. Тот, кого они видели в этой комнатке, лишь внешне был похож на их мужа и отца. По сути, теперь это был совсем другой человек.

Поэтому в нашем отряде установилась неписаная общественная нагрузка: по очереди навещать Полышева.

Сейчас Виктор сидел за столом и, сосредоточенно сопя, возводил из кубиков метровый небоскреб. Рядом с ним сидела психолог-куратор и приговаривала: «Та-ак… Молодец, Витюша, молодец… Хороший мальчик, умница… Нет, не сюда… поставь кубик лучше вон там».

На мое приветствие Виктор поднял голову и заулыбался. С самого начала он почему-то выделял меня среди всех остальных.

— Доброе утро, — неестественно чисто выговорил он. — Смотри, какую башню я сделал…

— Молодец, — похвалил я, опускаясь на стул напротив него. — Башня прямо-таки Вавилонская у тебя получилась…

— Вера, — спросил он, поворачиваясь к психологу. — А что такое — Вали… Лавивонская?

Та возвела очи горе. Видимо, сегодня он ее уже успел достать своими вопросами.

— Посмотри, что я тебе принес, Витя, — сказал я, доставая из сумки коробку с дардами. — Это называется дарты. Их надо бросать так, чтобы они попадали в мишень. А вот и мишень. Ее вешают на стену… или на дверь… Помнишь, как тебя Старшина ругал за порчу двери в «дежурке»?

— Алик, — укоризненно сказала Вера Захаровна, — что вы такое говорите? Какие могут быть дарты? У него еще на кубики едва координации хватает, а вы хотите, чтобы он кидал эти штуки с иголками в мишень…

— Ничего, ничего, — бодро сказал я, но коробку положил подальше от Виктора на стол. — Может, это поможет ему хоть что-то вспомнить. Раньше-то он увлекался дартами, просто фанатиком был…

Виктор посмотрел на меня, перевел взгляд на Веру, сморщил лицо, явно собираясь зареветь, но потом взгляд его упал на кубики, и он продолжил градостроительную деятельность.

— Ну, как ваши успехи, Вера Захаровна? — спросил поспешно я, чтобы перевести разговор. — Алфавит уже выучили?

— И не только алфавит, — с гордостью просияла Вера Захаровна. — Витя, расскажи-ка Алику стишок…

Витя с неохотой отложил в сторону очередной кубик, на котором был нарисован красавец-петух, встал и, держа руки по швам, продекламировал без выражения:

Прибежали в избу дети,

Второпях зовут отца:

«Тятя, тятя! Наши сети

Притащили мертвеца!»

— Достаточно, Витя, — торопливо перебила его Вера Захаровна. — Молодец, умница. Садись, играй дальше кубиками… Впечатляет? — обратилась она ко мне.

— Впечатляет, — уныло согласился я. — Вы прямо семимильными шагами продвигаетесь, Вера Захаровна. Глядишь, через полгодика программу начальной школы освоите.

— Дело в том, Алик, что память у него все-таки отличается от памяти ребенка. Вы не думайте, мы его вовсе не программируем, мы только оживляем в его голове то, что там уже заложено. Кстати, вы, может быть, читали где-нибудь… Есть такая теория, что у всех людей в памяти уже имеются сведения о мире, накопленные в ходе так называемой «предыдущей жизни», только все это основательно подзабыто и прорезается лишь в отдельные моменты…

— Ложная память? — спросил я. — Вы имеете в виду «дежа вю»?

— Вера, а что такое программировать? — вдруг спросил Виктор.

— Это значит учить кого-то делать все быстро, правильно и не задумываясь, — без запинки отчеканила психолог.

Виктор нахмурил брови, а потом спросил:

— А вы запромагр… запрограммируете меня стать космонавтом?

— Нет, — вмешался в разговор я. — Нет, Витя. Тебя запрограммируют стать спасателем.

У Полышева дрогнула рука, и башня со стуком тут же обвалилась, образовав на столе развалины из кубиков.

— А если я не хочу? — спросил он. — Я хочу быть космонавтом, чтобы летать в космос!

— Хочешь — значит, будешь, — успокоила его Вера Захаровна, укоризненно покосившись на меня: что ж ты, мол, ненужные проблемы создаешь? — И вообще, иди мой руки, и пойдем обедать.

Виктор послушно встал, зачем-то осмотрел свои ладони и с горестным вздохом направился в коридорчик, где размещался туалет.

Походка у него до сих пор еще была неуверенной.

— Скажите, Вера Захаровна, — спросил я, — вы давно здесь работаете?

— Сколько себя помню, — неумело пошутила она. — А что?

— И много у вас бывало таких пациентов, как Виктор?

— «Пустышек»-то? Да достаточно. Иногда в две смены приходилось работать.

— И все — после тяжелых травм?

— Как правило. Не пойму, правда, к чему вы клоните, Алик…

— А вам не кажется, уважаемая Вера Захаровна, — медленно произнес я, — что все эти «пустышки», как вы их называете, просто-напросто притворяются?

— Притворяются? Но зачем? — поразилась она.

— Да хотя бы затем, что они должны были умереть, но у них это не получилось. Что-то или кто-то не допускает, чтобы люди умирали. Им просто вкладывают в голову другое содержание — память, жизненный опыт. И некоторые приспосабливаются, а кое-кто решает, что амнезия — самый эффективный способ приспособиться к своему новому бытию…

Она смотрела на меня поверх очков, и во взгляде ее читалось сожаление: надо же, с виду такой умственно здоровый человек, а несет такую бредятину.

Потом сказала:

— Вы, наверное, очень любите читать на ночь фантастику, Алик. А если серьезно, то поверьте мне: ни один, даже самый талантливый, актер не сумел бы так притворяться, как это получается у них.

— Ну, почему же? — сказал я. — По себе знаю: притвориться намного легче, чем это кажется окружающим…

У нее вдруг расширились глаза.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы… что вы тоже были таким, как Виктор?

Я помедлил, прежде чем ответить.

Рассказать ей всю правду о Круговерти? Но что мне это даст? Она же все равно мне не поверит, как любой здравомыслящий человек не верит ни в телепатию, ни в общение с духами, ни в тому подобные чудеса.

И вообще: на кой черт я затеял этот глупый разговор? Чего я хочу добиться, чего? Чтобы кто-то мне честно и открыто сказал: «Да, ты прав, старина, именно это и имеет место быть»? А кто я такой, чтобы быть посвященным в страшные тайны?

— Нет, Вера Захаровна, — сказал я после паузы. — Мне таким быть не пришлось. К счастью…

Глава 7

Едва началась дежурная смена, как Старшина поручил мне доставить в Центр очередной отчет о деятельности отряда. При этом он благосклонно предложил мне воспользоваться его служебной «Волгой», но я наотрез отказался. Центр Профилактики находился, в соответствии со своим названием, в центре столицы, и меня не прельщала перспектива тащиться по забитым пробками улицам со средней скоростью пешехода, парясь в духоте салона и слушая в сотый раз душещипательный рассказ водителя Григория о том, как ему в прошлом году вырезали аппендицит. Лето уже было бабьим, но солнце жарило не хуже, чем в июле.

И я отправился в краткосрочную служебную командировку своим ходом, то есть — на метро, прихватив с собой карманный комп для убийства времени.

Выйдя на «Китай-городе», я пошел вдоль комплекса зданий, в которых когда-то, еще до моего рождения, размещался ЦК КПСС, а потом — администрация Президента. Я шел, обдуваемый простудным ветерком с Москвы-реки и щурясь от яркого солнца, от которого не спасали даже непроницаемо-черные очки, и не сразу увидел его, хотя он шел мне навстречу со стороны Варварки. А когда увидел, то невольно ускорил шаг.

Расстояние между нами было метров пятьдесят, и сначала я подумал, что ошибаюсь и этот тип просто здорово похож на того придурка из «Тойоты», который умудрился не заметить нас на Владивостокском проспекте. Но чем ближе мы сходились, тем я все больше понимал: нет-нет, это именно он. Только на этот раз вместо кожаной куртки на нем была обычная ветровка, из-под которой выглядывала клетчатая рубашка. И сейчас он был абсолютно трезв.

«Но этого не может быть!» — мысленно заорал я. Его же на наших глазах увезла милиция. Да и Старшина сообщил, что этого негодяя судили и дали ему десять лет строгого режима. Что же происходит в этом долбаном мире, если отморозок, совершивший ДТП с тяжкими последствиями и при отягчающих вину обстоятельствах, как ни в чем не бывало разгуливает по городу? Неужели этот мерзавец сбежал из колонии? Или откупился?

И я мысленно вспомнил Витю Полышева, собирающего башню из кубиков и декламирующего стихи.

Нет, сказал я себе. Что бы там ни было на самом деле, но я не пройду мимо этого любителя скоростной езды в пьяном виде. Сейчас схвачу его за шиворот и сдам первому попавшемуся милиционеру. И пусть Фемида разбирается…

Однако наша встреча не состоялась.

Словно разгадав мои намерения, тип в ветровке вдруг резко свернул к подъезду Профилактики, поднялся на крыльцо, открыл дверь и вошел внутрь. Неужели он решил таким образом спрятаться от меня? Ха-ха, если б он знал, что именно там ему некуда будет от меня деться!

Я ускорил шаг и тоже вошел в Центр.

Однако ни между дверей, ни в тамбуре перед вахтенным постом преступника не оказалось.

И только теперь до меня дошло, что он не должен был узнать меня, поскольку на мне были черные очки. Значит, сюда он вошел не потому, что стремился избежать встречи со мной…

Я всмотрелся в глубину вестибюля и увидел спину в ветровке, направлявшуюся к лифтам. Что ему могло понадобиться в нашей Конторе? Может, его вызвали в связи с той аварией? Но при чем здесь Профилактика? И вообще, он давно должен сидеть в тюрьме!

Я попытался как можно быстрее миновать пост, махнув небрежно своим служебным удостоверением, но охранники оказались, как назло, очень бдительными и заставил меня притормозить. Долго вчитывались в каждое слово моих «корочек», сличали мою физию с фотографией. А драгоценные секунды уходили.

Не выдержав, я сказал:

— Слушайте, ребята, а побыстрее нельзя? Я очень спешу, поймите!

— «Мы все спешим за чудесами», — нараспев продекламировал охранник, насмешливо окидывая меня взглядом — Не слыхал такую песню, стажер Ардалин?

А второй хмуро поддакнул:

— Не спеши в камыши, лучше сядь да подыши.

Ну, прямо не охрана, а сплошные массовики-затейники!

— Вместо того чтобы к своим придираться, вы бы лучше чужих проверяли как следует! — сквозь зубы бросил я.

— А кто тут чужой? — удивился тот, у которого в руках было мое удостоверение.

— А вон тот, — ткнул рукой я в направлении лифтов, и в этот момент двери одного из них раскрылись с мелодичным сигналом, и владелец «Тойоты» шагнул внутрь кабины.

Охранник пожал плечами.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением сказал он, возвращая мне удостоверение. — За последние полчаса перед тобой сюда входили только профилакты…

Но я его уже не слушал, бегом устремившись в лифтовый отсек. Разумеется, в лифт с типом в ветровке я опоздал. Чертыхнувшись, нажал кнопку, вызывая другую кабину и одновременно следя, на каком этаже остановится только что отбывший лифт.

К моему облегчению, он остановился на третьем, а не на десятом. Еще можно успеть засечь, куда же направляется эта сволочь.

А сволочь неторопливо шествовала по коридору третьего этажа. Коридоры тут были сложной конфигурации, со множеством разветвлений и развязок, как какой-нибудь проспект, поэтому отставать не следовало.

Я резво кинулся вслед за ветровкой, но она свернула влево и пропала из виду.

А прямо передо мной из кабинета вывалилась целая толпа каких-то мужиков в пиджаках и при галстуках. Они, видимо, просидели полдня на совещании, потому что, вместо того чтобы быстренько разойтись, тут же принялись дымить и обсуждать свои проблемы. Мне пришлось притормозить и сдержаться, чтобы не заорать, как не раз бывало во время спасательных операций: «Дорогу! Немедленно очистить проход, идиоты!»

Когда же я продрался через это живое заграждение и миновал поворот, то там уже никого не было, хотя по всем признакам это был тупиковый коридорчик. Тип в ветровке просто-напросто улетучился из-под моего носа. Не то прошел сквозь стену, не то вошел в одну из железных дверей, которые виднелись по обе стороны коридора. Я принялся дергать все ручки подряд, но двери оказались наглухо запертыми, и на каждой из них было выведено белой краской: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Я почесал в затылке.

Хм, интересно: кто здесь может быть посторонним, в самом сердце нашей Конторы? Я, что ли?

Рядом с одной дверью имелась стандартная коробочка с прорезью и кнопкой — электронный замок, которые можно открыть либо специальной картой допуска, либо изнутри, с пульта.

Я нажал на кнопку.

В коробочке что-то щелкнуло, и невидимый мужской голос осведомился:

— Вы к кому, молодой человек?

Ага, подумал я, у них тут даже скрытые камеры видеонаблюдения установлены.

— Понимаете, — принялся объяснять я, — я только что видел тут одного человека… в серой ветровке… Он мог войти в эту дверь, потому что никуда больше не мог деться. А это — преступник, понимаете? Он совершил тяжкое преступление, и я хотел задержать его!

— А вы кто? — спросил бесстрастно голос.

— Я из отряда Старшинова. Моя фамилия — Ардалин. Спасатель-стажер Ардалин.

— Ты свободен, стажер, — сказал небрежно голос.

— То есть? — не поверил я своим ушам.

— То есть иди куда шел и не забивай свою голову всякой ерундой, — насмешливо отозвался голос. — Это вход в спецподразделение, и никаких преступников тут не держат. Просто ты обознался, стажер, вот и все…

Я опустил голову.

А действительно, почему я так уверился, что тип в ветровке сидел за рулем той «Тойоты»? Очень похож? Ну и что? В мире полным-полно двойников, которые и не подозревают об этом. Нельзя же так, стажер Ардалин. Конечно, эта история с Виктором оставила неизгладимый след в твоей душе, но это не основание для культивирования всяких маний на этой почве…

И я повернулся и побрел в девятьсот шестнадцатый кабинет, где располагалось статистическое управление.

Сдав отчет и выйдя из Центра, я почему-то пошел не обратно к метро, а вниз, вдоль вереницы машин. Я шел, думая о типе в ветровке, и вдруг остановился как вкопанный.

Мне в глаза бросилась черная «Тойота», аккуратно припаркованная на служебной стоянке Профилактики. А точнее — не сама машина, а ее номер. По-моему, это был тот же номер, который красовался на «Тойоте», сбившей Полышева. Я обошел машину со всех сторон. Не знаю, что я ожидал увидеть, но машина оказалась новенькой, блестящей и без единого намека на то, что месяц назад она пыталась таранить на огромной скорости железобетонный столб.

Черт, неужели у меня действительно начинается паранойя?!

Сквозь тонированные стекла кабина просматривалась плохо, и в ней не было видно ничего особенного. У той машины чехлы были красные, а у этой — кажется, синие. Ну и что? Номерной знак — тот же, но где гарантия, что память не изменяет мне?

Может, Старшина помнит номер той «Тойоты»?

Я достал мобильник.

Старшина откликнулся не сразу. И начал с небольшой нотации по поводу того, где меня носит, потому что мне пора бы уже и вернуться, и у него возникают смутные опасения, что я сбился с пути истинного и сейчас попиваю где-нибудь пиво в рабочее время…

Я отмел подозрения в свой адрес, соврав, что одновременно со мной прибыли сдавать отчеты представители всех АСО столичного региона, и поэтому пришлось сидеть в очереди, а от пива у меня давно изжога, и в том же духе.

И, дабы перевести разговор в конструктивное русло, поинтересовался насчет номера «Тойоты».

Старшина почему-то замолчал, словно подавившись, а потом сказал:

— Нет, не помню.

— А это можно как-нибудь узнать? Ну, например, в милицию позвонить или еще что-нибудь…

— А зачем? Почему тебя это интересует?

Сказать ему про этого типа или нет?

— Да так, — сказал я наконец. — Пренебреги. Приеду — все расскажу…

И отключил мобильник. Совсем.

А потом принялся ждать, дав себе слово, что, если в течение получаса хозяин машины не появится, то я плюну и отправлюсь в отряд несолоно хлебавши.

Возможно, так бы и произошло, если бы через десять минут бесплодного топтания около «Тойоты» я не позволил себе привалиться задом к багажнику, чтобы немного разгрузить начинающую неметь поясницу.

В машине вдруг взвыла сирена противоугонной сигнализации, замигали фары, я вздрогнул и отпрянул в сторону, а немногочисленные прохожие стали с подозрением коситься в мою сторону.

Ещё через десять минут, на протяжении которых машина не переставая звала хозяина на помощь, дверь Центра открылась, и на крыльце появился тип в ветровке. В руке у него был брелок-пульт, и он был явно намерен отключить сигнализацию, не подходя к машине, но я решил идти до конца. Проверять так проверять.

Отвернувшись, я согнулся над водительской дверцей, делая вид, будто копаюсь в ее замке. Время от времени я воровато озирался по сторонам, словно пытаясь определить, не обращает ли кто-нибудь внимание на то, как средь бела дня пытаются угнать тачку.

Наверное, роль угонщика у меня неплохо получилась, потому что вскоре голос за спиной сказал:

— Эй, ты что там делаешь? А ну, отойди от машины!

Он стоял передо мной, поигрывая связкой ключей и ощупывая меня настороженным взглядом с головы до ног.

Когда я повернулся к нему и он увидел мое лицо, то на миг в его глазах мелькнуло удивление. Всего на миг, но этого было достаточно, чтобы понять: я не ошибся. Он узнал меня.

Наверное, мне надо было что-то придумать, чтобы докопаться до истины.

Но я не сдержался.

Я шагнул к убийце и взял его за грудки — как тогда, после совершенного им наезда. Спросил, глядя в ненавистные белесые глаза:

— Ты кто? Почему ты не в тюрьме? Как ты оказался здесь?

Однако он мастерски владел собой. Как заправский актёр.

Он сделал удивленное лицо и, пытаясь отцепить мои руки от его ветровки, заорал:

— Ты что, придурок, спятил? Сначала мою машину хотел угнать, а теперь руки распускаешь?!

— Заткнись, подонок, — сказал я сквозь зубы. — Лучше расскажи мне правду. Иначе — убью. Таких тварей, как ты, давить надо. Говори, пока я не разбил твою башку об асфальт!..

Но я недооценил его. Наверное, потому, что все еще воспринимал его, по памяти прошлой нашей встречи, как этакую безвольную, еле держащуюся на ногах куклу, с которой можно делать все, что угодно.

От неожиданного удара — куда, я так и не понял — вдруг перехватило дыхание и потемнело в глазах, а потом асфальт почему-то встал на дыбы и хлестнул меня по лицу, но не сильно, а как бы ласково, и я забыл, кто я, что происходит со мной и что надо делать, и покорно закрыл глаза, потому что сил в теле не было, словно их высосал какой-то странный смерч…

Мне показалось, что я отсутствовал в мире всего несколько секунд, но когда я вновь открыл глаза, то возле меня уже образовалась приличная группа людей, и кто-то протирал мне лицо смоченным в одеколоне платком, и рубашка на груди была расстегнута на несколько пуговиц, и уже собирались вызывать «Скорую помощь»…

— Не надо, — вяло сказал я, отталкивая руку с вонючим платком. — Все нормально.

Шатаясь, с чьей-то помощью поднялся на ноги и огляделся.

Разумеется, «Тойоты» на стоянке уже не было.

Глава 8

Ни Старшине, ни ребятам из отряда я ничего не стал рассказывать. Про ссадины на лице буркнул лаконично: «Поскользнулся, упал» — впрочем, повреждения были пустяковые, и никто не стал ко мне приставать с расспросами.

Чувствовал я себя скверно. Постоянно подташнивало, даже на обед вместе со всеми я не пошел. И компьютер почему-то расхотелось включать. Сидел в кресле, тупо уставясь в стену. Причем и мыслей-то никаких особых не было, хотя, казалось бы, теперь было над чем поразмыслить.

В итоге я не заметил, как уснул, сидя в кресле перед телевизором с выключенной громкостью. Ребятам спасибо: они, вернувшись и обнаружив меня в отключке, будить не стали и даже доминошными костяшками старались стучать не слишком громко.

Разбудил меня — уже поздно вечером — сигнал очередной тревоги.

В одном из старых районов города горел жилой дом. Очаг возгорания имел место на первом этаже, и пламя устремилось наверх. Дом был пятиэтажный, с одним-единственным подъездом, и внутри почти все было деревянным, включая перекрытия. Жильцы пятнадцати квартир оказались отрезанными от выхода, а окна нижних двух этажей были закрыты наружными решетками. Конечно, для нормального взрослого мужчины спрыгнуть с третьего этажа было бы не очень трудно, пусть даже с риском сломать ногу, но ситуация усугублялась тем, что в доме проживали в основном женщины, маленькие дети и старики…

К тому времени, когда мы подоспели к месту пожара, дом полыхал, как спичечный коробок. Огонь успел распространиться почти по всему зданию, и языки пламени уже выбивались из оконных проемов. Часть людей металась по балкончикам на четвертом и пятом этажах, а большинство спасалось от огня на крыше, с трудом удерживая равновесие на сильно покатой жестяной кровле.

Не надо было быть провидцем, чтобы понять — еще несколько минут, и огонь сожрет деревянные перекрытия чердака, крыша не выдержит тяжести людей, и они рухнут в огненную яму глубиной свыше двадцати метров.

Над зданием уже кружил вертолет «Аэроспаса», из его открытого люка свешивалась веревочная лестница, но ветер был сильным, и людям на крыше никак не удавалось поймать ее. К тому же сомнительно, что женщины с детьми на руках и старики смогли бы подняться на борт вертолёта по раскачивающемуся трапу.

По указанию Старшины мы разделились на три группы. Первой было поручено тушение огня, хотя было очевидно, что мгновенно погасить такое пламя невозможно. Вторая группа занялась эвакуацией людей с балконов с помощью раздвижных лестниц. Третья, самая многочисленная, должна была обеспечить спасение людей на крыше. С разных сторон к крыше потянулись лестницы, и по ним стали карабкаться спасатели.

Интересно, как они собираются спускать вниз детей и стариков, если пламя уже подступает к лестнице? И сколько времени для этого понадобится?

Я повернулся и побежал к аварийке. На каждую машину полагалось по три костюма пожарного 1-го уровня защиты. Огнетермостойкая ткань из арамидного штапельного волокна выдерживает непосредственный контакт с пламенем в течение пятнадцати секунд, с нагретыми до 400 градусов твердыми поверхностями — в течение семи секунд.

Штаны, рукавицы, куртка, шлем с забралом… Я одевался, лихорадочно путаясь в застежках и почти физически ощущая, как уходят драгоценные секунды.

Ну вот, кажется, и все.

Вперед! Прямо в подъезд. В сплошную топку, где пламя гудит, как турбина самолета.

Я уже подбегал к входу в горящий дом, когда по мне хлестнули с разных сторон водяные струи из брандспойтов — ребята решили, что это позволит мне продержаться несколько лишних секунд. Я споткнулся, чуть не упал, но меня кто-то вовремя поддержал под локоть.

Кто-то, тоже одетый в такой же костюм. Что ж, мысли великих сходятся. Под прозрачным забралом я различил бороду. Старшина что-то крикнул мне, но я его не расслышал.

Я набрал побольше воздуху в легкие и ринулся вслед за Старшиной в пламя.

Бежать наверх по полуразрушенной лестнице, то и дело рискуя провалиться вниз до самого подвала, да еще ничего при этом не видеть — безумная затея. Время от времени сверху на нас валились горящие обломки — видимо, поручни перил, — и я вздрагивал, когда они попадали по шлему или по спине.

Костюм работал надежно, но он не обеспечивал полную термоизоляцию. Вскоре у меня возникло такое ощущение, будто я прислонился спиной к раскаленной батарее — жжение было почти невыносимым, но деваться от него было некуда. Только ускорить шаг. Жаль, что создатели костюма не предусмотрели кислородных баллонов — дым быстро забил фильтр маски, и мне все больше казалось, что я пытаюсь дышать, сунув голову в костер…

Не знаю, сколько времени заняло восхождение в огне на пятый этаж. Мне казалось, что там, наверху, уже все кончено и мы напрасно спешим.

Чердак местами уже горел. Значит, до обрушения крыши осталось совсем мало времени.

Мы выбрались через узкий чердачный люк, почти одновременно подняли забрала шлемов и закашлялись от свежего воздуха, струей хлынувшего в задымленные легкие.

Обстановка здесь почти не изменилась. Вертолет все так же кружил над крышей, стараясь не опускаться слишком низко, чтобы не сбить потоком воздуха от винтов людей, сидящих почти на самом гребне крыши. Наши ребята тоже были здесь, но растерянно топтались вокруг сидящих, не зная, как заставить их спускаться вниз по шатким лестницам из огнестойкого сплава. Дым клубами уходил в небо. Дети плакали, в ужасе вцепившись в матерей, но те и сами были напуганы не меньше…

Старшина шагнул к гребню крыши.

— Внимание, граждане! — заорал он, перекрывая шум вертолетных винтов и плач детей. — Нам надо поторопиться, иначе крыша скоро не выдержит и провалитсяю. Сейчас вы отдаете детей спасателям, и те поднимаются с ними на борт вертолета. У остальных будет два варианта эвакуации. Первый: по лестницам… те, кто сможет найти для этого силы… не бойтесь, вас будут страховать от падения спасатели… Второй вариант — для тех, у кого все в порядке с нервами. Придется прыгать с крыши на брезент, который будут держать люди внизу. Это наш единственный шанс, и мы должны его использовать…

Воцарилась мертвая тишина, потом плач и крики возобновились с новой силой.

— Тихо! — взревел Старшина, срывая голос до хрипа. — Прекратить панику! Всем выполнять только мои команды! Женщины, передать детей спасателям! Да поживее!.. Спасатели, вперед!

Я шагнул было вперед, но Старшина удержал меня за локоть.

— Сначала сними костюм, — сказал он. — Теперь он будет мешать тебе.

Я сбросил с себя защитную куртку и штаны, отшвырнул шлем, и он скатился к барьерчику у края крыши.

Мы буквально вырывали детей из рук женщин, те кричали, дети упирались и тоже орали, а нам ещё нужно было, держа ребенка одной рукой, с помощью свободной руки взобраться по пятиметровой веревочной лестнице под порывами ветра.

Вот когда я поблагодарил тренировки, которыми нас изнурял в промежутках между дежурствами Старшина. Все навыки, полученные в ходе альпинистской подготовки, а также многочисленных зачетов по «физике» — подтягивания, отжимания, бег со штангой, — теперь пригодились.

Мне достался мальчик примерно четырех лет, который сразу вцепился в мою шею обеими руками так, что к середине трапа я понял: в будущем у мальчугана есть все шансы стать маньяком-душителем. При этом он кричал, не переставая, мне прямо в ухо, и я понял, что теперь не скоро смогу слышать. Он сидел у меня на закорках, а нога его для надежности была привязана к моему широкому поясу специальным поводком — на тот случай, если у ребенка вдруг разожмутся ручонки.

— Полегче, малыш, — прохрипел я. — Не дави мне на горло.

Но он меня не услышал или пропустил мои слова мимо ушей.

Немеющими руками я все медленнее перебирал перекладины. Голова у меня кружилась, перед глазами вспыхивали искры. Не помню, как я добрался до верха и как нас с по-прежнему орущим диким криком ребенком втащили в вертолет «аэроспасовцы». Возвращаться на крышу пока было нельзя — за мной лезли еще трое ребят во главе с Мангулом.

Наконец все дети были доставлены в вертолет. Три девочки и четыре мальчика в возрасте от трех до семи. Или наоборот: в полумраке трудно было определить пол всех детей, тем более что многие из них были в одних трусиках и маечках — видимо, пожар начался, когда они уже спали.

Оставив детей на попечение экипажа, мы вернулись на крышу. Там Старшина успел организовать эвакуацию большинства женщин и стариков. Оставалось еще несколько старушек, таких дряхлых, что о их спуске по лестнице с двадцатиметровой высоты, даже в сопровождении спасателей, нечего было и думать.

— А с ними что будем делать, Старшина? — спросил Мангул.

— Прыгать, — сказал Борис. — Страховочные батуты на земле готовы.

Он подбежал к краю крыши, рискованно перегнулся через барьер и крикнул кому-то внизу:

— Сюда, сюда давайте!..

— Интересно, — сказал Мангул, оглядывая старух, — и как это он себе представляет? По-моему, акробатов из этих божьих одуванчиков не выйдет.

Старшина вернулся к нам и объявил:

— План такой. Берете вдвоем по одному человеку, подводите его к краю крыши и… — он покусал губу, — помогаете ему прыгнуть вниз… По моей команде. Потом, когда освобождается батут, прыгаете сами. Все понятно?

— Это что же? — растерянно спросил Лебабин. — Ты хочешь, чтобы мы сбрасывали старушек вниз?

— А у тебя есть другие предложения? — нахмурился Старшина. — Чувствуешь, как нагрелась крыша? Еще немного — и мы все упадем. Только не на батут, а в горящий колодец. Гарантирую — впечатления будут незабываемые. Ну, приступили!..

Ни одна из старушек, остававшихся на крыше, не согласилась прыгнуть добровольно. Пришлось применять к ним силу, и это было действительно жуткое зрелище. Постороннему человеку наверняка могло бы показаться, что мы — не спасатели, а хладнокровные убийцы-маньяки, сбрасывающие беззащитных жертв с крыши.

Старушки упирались и голосили. Они просили пощадить их, клялись, что уже не хотят больше жить, что лучше погибнуть в пламени пожара, чем лететь вниз головой в темноту. Они проклинали нас, называли извергами и мучителями.

А ведь их надо было не просто сбросить с крыши, а сделать это так, чтобы они летели не отвесно вниз вдоль стены, а по наклонной траектории, а при этом еще стараться удержаться самому на ногах, чтобы не последовать за своей «жертвой» и не раздавить ее своей массой…

Так получилось, что я оказался в паре со Старшиной. И кроме нас с ним, на крыше оставалась только одна пожилая женщина.

И тут я вдруг узнал ее.

Это была та самая старушка, которая в одной из моих жизней-однодневок поделилась со мной колбасой. Которая говорила мне: «Главное — не жизнь, а наше отношение к ней».

Она была в одном домашнем ситцевом халатике, накинутом поверх несвежей ночной рубашки, и ее тело сотрясала крупная дрожь.

— Ну, пошли, бабушка, — преувеличенно бодро сказал Старшина. — Будь умницей, не создавай нам проблем — и все будет хорошо…

Бабулька открыла рот, в котором не хватало доброй половины зубов, и прошепелявила:

— Прыгайте шами, ребятки, оштавьте меня тут, ради бога, а? А ешли вы меня шброшите, я помру от штраха…. Я ведь ш малых лет штрашть как вышоты боюшь!..

— А что же — сгореть заживо не боитесь? — прищурился Старшина.

Бабка покачала головой:

— Огонь быштро делает швое дело. Мне больно не будет…

— Ну нет, бабуля, — сказал Старшина, беря ее за руку, — мы вас тут не оставим. Нет у нас такого права. Вы только глаза закройте и не открывайте, а мы с Аликом всё сделаем как надо… Алик, помогай!

Но я не шевельнулся. Мной вдруг овладело странное оцепенение.

— Ты что? — вскинул на меня взгляд Старшина. — Давай!..

— А может, действительно не надо? — спросил я. — Она права: больно ей не будет…

— С ума сошел? Мы должны это сделать, понятно? Или ты хочешь оставить ее погибать здесь?

— Погибать? — переспросил я. — Ты в самом деле считаешь, что она может погибнуть? Вспомни Полышева, Старшина: он тоже должен был умереть, но ты сказал: он будет жить, и так оно и вышло… А что, если смерти больше не существует?

Старшина, оцепенев, уставился на меня. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но в это время неподалеку от нас целый кусок крыши вдруг с грохотом обрушился вниз, и из образовавшегося провала на волю вырвалось и торжествующе заплясало пламя.

Старшина вздрогнул. Потом смерил меня уничтожающим взглядом, молча наклонился и легко поднял старушку на руки. Она не сопротивлялась, только по ее морщинистым щекам потекли слезы.

— Ладно, — сказал мне Старшина. — Сам справлюсь. Только страхуй меня сзади, чтобы я не улетел вслед за ней.

Мы подошли к краю крыши.

Умом я понимал, что двадцать метров — не такая уж большая высота. Но одно дело — смотреть снизу на крышу дома, и совсем другое — стоять на самом краю, да еще когда знаешь, что крыша вот-вот обрушится.

Снизу что-то крикнули, и ветер донес до нас обрывок слова: «…вай!»

— Успокойся, мать, — сказал Старшина старушке. — Закрой глаза. Хочешь — молись Господу, не хочешь — не молись, но вот увидишь: все кончится хорошо.

Я думал, он бросит ее, предварительно раскачав, но Старшина обошелся без этого.

Он просто перегнулся через низенький барьерчик и выпустил тело старушки.

Сила инерции потянула его вперед, и он отчаянно замахал руками, пытаясь удержаться. Я вовремя поймал его сзади за куртку, иначе он сверзился бы тоже.

Потом я оглянулся назад. Пламя бушевало уже почти по всей крыше. Нетронутым оставался лишь островок, где мы стояли.

— Ну вот, — как ни в чем не бывало произнес Старшина, зачем-то отряхая руки от невидимой пыли, — настал и наш черед. Прыгай, Алик, а я пока перекурю.

— Нет, я после тебя, — возразил я.

— Еще чего удумал! — сделал зверское лицо он. — Прыгай, тебе говорю! А то скину!..

Я глубоко вздохнул, стараясь унять дрожь. Потом перелез через барьерчик, встал на узкую полоску жести, отделявшую меня от бездны, и зачем-то оглянулся.

— Интересно, — небрежно сказал Старшина, — чего ты боишься, если веришь, что люди бессмертны?

— Я не верю, — сказал я, стиснув зубы. — Я это знаю.

И прыгнул.

Глава 9

Безумная идея Старшины, как и следовало ожидать, закончилась вполне благополучно. Никто из насильно спасенных старушек серьезно не пострадал, большинство отделались испугом и легкими вывихами конечностей. Часть жильцов получили ожоги еще до нашего вмешательства, но врачи заверяли, что жизни пострадавших ничто не угрожает.

Единственное отрицательное последствие заключалось в том, что дети, побывавшие в ту ночь на крыше, до конца своей жизни будут панически бояться двух вещей: огня и высоты. Но кто скажет, что это слишком большая цена за их спасение?

Пожарные не успели еще потушить огонь, как сквозь кольцо оцепления просочились представители наших вездесущих СМИ с микрофонами и камерами наперевес, и Старшине пришлось героически отбиваться от их наскоков. Однако журналисты организовали охоту на него по всем правилам, загнав в узкий проход между двумя «асээмками», и навалились всем скопом с двух сторон.

Натиск продолжался недолго. Как выяснилось, всех корреспондентов интересовали одни и те же вопросы: в чем причина пожара, сколько человек пострадало и сколько погибших.

На миг мне показалось, что Старшина опять соврет про десятки трупов и раненых, но он отделался дежурной фразой, что еще рано подводить окончательные итоги и вопросы о состоянии здоровья пострадавших лучше задавать медикам, а он — всего лишь спасатель…

Мы вернулись на базу. Настроение у всех почему-то было испорчено окончательно и бесповоротно, и до самого утра в дежурке царило угрюмое молчание — даже в домино никому не захотелось играть.

Я сидел в стороне, не в силах ни соображать, ни что-либо делать. Потом, пересилив себя, взял чистый лист бумаги и накатал рапорт об увольнении.

Вот только идти к Старшине с этим рапортом я пока не спешил. Было у меня предчувствие, что он меня сам вызовет.

И я не ошибся.

Уже в самом конце смены Борис появился в дверях — весь какой-то съежившийся, с осунувшимся и словно почерневшим лицом — и, ни на кого не глядя, бросил:

— Алик, зайди на минутку…

Мы молча прошли в его кабинет — небольшую комнатушку с пыльными шторами и многочисленными стопками бумаг, разложенных на длинном столе вдоль стены. Стол был предназначен для совещаний, но Старшина не любил подобные мероприятия. Если ему нужно было что-то обсудить с нами, он приходил в дежурку с большой кружкой кофе и заводил разговор совсем не в служебных тонах.

— Располагайся где хочешь, — предложил Старшина, указывая на старенькое кресло за журнальным столиком, по другую сторону которого стоял не лучшего вида диван.

— Спасибо, — буркнул я, — но я лучше постою.

— Ну, как пожелаешь, — отозвался он. — А вот я, с твоего разрешения, присяду. Ноги совсем не держат после такой ночки…

Он опустился в кресло и потянулся за сигаретами.

— Курить будешь? — осведомился он, протягивая мне пачку «LM».

Я молча вытянул из пачки сигарету.

Старшина пустил клуб дыма в пожелтевший от никотинового налета потолок и с видимым наслаждением откинулся на спинку кресла.

— А ты молодец, — констатировал неожиданно он. — Признаться, я не ожидал от тебя такой прыти…

— Только медали мне не надо, — мрачно усмехнулся я.

— Какой медали? — удивился он.

— За отвагу на пожаре. Думаешь, я не догадываюсь, зачем ты меня сюда позвал? Наверное, из Центра пришла разнарядка — наградить наиболее отличившихся. И ты решил включить в этот список и меня. В воспитательных целях, так сказать…

— Какая еще разнарядка? Что ты несешь?

Я поперхнулся дымом и закашлялся.

— Я же — совсем про другое, Алик, — воспользовавшись моей временной неречеспособностью, продолжал Старшина. — Про то, что ты мне сказал на крыше… Обычно редко кто из стажеров замечает, что в нашей работе есть кое-какие темные пятна. А ты заметил… Так что с думалкой у тебя все в порядке. Я, правда, не знаю, к каким выводам ты пришел на основе своих наблюдений…

— По-моему, тут и дураку было бы ясно, — сказал я, справившись наконец с кашлем. — Эти дутые отчеты с высосанными из пальца цифрами о количестве пострадавших. Эти странные воскрешения мертвецов, у которых жизненно важные органы превратились в сплошное месиво. Похороны погибших в закрытых гробах по особому велению свыше. А еще сотрудники нашего Центра, которые замаскировавшись под обычных граждан, совершают тяжкие преступления, связанные с гибелью людей, и не несут за это никакой ответственности.

— С чего ты это взял? — воззрился на меня Старшина.

И тогда я ему рассказал про человека в серой ветровке, которого встретил накануне.

— Так вот зачем тебе потребовался номер «Тойоты», сбившей Полышева, — задумчиво произнес Старшина. — Я-то думал, ты просто увидел где-нибудь в городе похожую машину… А ты уверен, что это был профилакт?

— Во всяком случае, у него было удостоверение профилакта. Мне сказали об этом охранники, которые проверяют документы на входе в Центр. А когда я попытался проследить за ним, он вошел в одну дверь, куда меня не пустили… Кстати, ты не знаешь, что за секретные подразделения могут иметься в Профилактике? Вроде бы на той схеме штатной структуры, которую ты давал мне изучать при поступлении в отряд, никаких тайных канцелярий не значилось…

Старшина пощипал бородку, что у него означало либо крайнее замешательство, либо попытку выиграть время. Потом все-таки пробормотал, не глядя на меня:

— Видишь ли, в любой мало-мальски приличной конторе есть вещи, которые не следует знать каждому гражданину. Это называется — служебная тайна…

— Но ты-то в нее наверняка посвящен? — припер я его к стенке.

— Не будем говорить обо мне, — неуклюже попытался вывернуться он. — Мало ли чего положено знать мне, но не моложено знать вам… Я ж все-таки хоть и маленький, но начальник, Алька…

— Тогда скажи мне вот что, гражданин начальник, — прищурился я. — Этот тип на «Тойоте» нарочно врезался в ребят на Владивостокском или действительно был в сиську пьян? Иными словами, кто он — обыкновенный подонок, воспользовавшийся своим служебным положением, чтобы уйти от правосудия, или очень умелый актер, и это значит, речь шла о тщательно отрежиссированном спектакле?

— А как ты сам думаешь?

— Ох, как же я не люблю, когда люди начинают вот так юлить, когда их загоняют в угол! — посетовал я, в сердцах вышвырнув окурок в открытую форточку. — Ну, почему никто не хочет отвечать прямо на поставленный вопрос?! Нет, сразу начинают зудить: «А что?», «А зачем тебе это знать?», «Ну, может быть, ты и прав, но вообще-то я не зна-аю»!.. А хочешь, я скажу, почему ты виляешь хвостом, Борис?

— Почему? — машинально спросил Старшина, уставившись в стол.

— Да потому что совесть у тебя нечиста, вот почему! Ты же сам был замешан в этой затее с наездом, и ты наверняка знал об этом заранее, но и пальцем не шевельнул, чтобы помешать умникам из Центра! И получается, что и по твоей вине Виктор Полышев превратился в «пустышку» без памяти!

Скрежетнуло резко отодвинутое кресло, и я подумал, что Борис сейчас вырубит меня, как сделал это владелец «Тойоты» на Старой площади — так резко он вскочил и надвинулся на меня.

Но он лишь заглянул мне в глаза, тяжело дыша, и не отводил взгляд несколько долгих секунд.

Потом выдохнул:

— По морде давно не получал?

Мне вдруг стало смешно. Взрослый человек, а ведет себя, как подросток.

— Не далее, как вчера днем, — сообщил я. — Правда, не по морде, а в другое место, но зато до полной отключки!

Старшина резко повернулся и принялся мерить кабинет шагами. Потом так же резко остановился.

— Ничего я не знал заранее, — жалобным голосом сказал он. — Подозревал, конечно, но тогда было не до этого… Это уже потом сообщили…

— Значит, наезд на ребят все-таки был спланированной акцией Центра? — поинтересовался я.

— Послушай, Алик…

— Да или нет?

— Ну что ты раскричался, как встревоженная мартышка? — поморщился Старшина, исподлобья глянув на меня. — Допустим, да. Но не думай, что Профилактика занимается сплошной мистификацией. Пойми: в ряде случаев мы просто вынуждены это делать…

— В ряде? — переспросил я. — А последняя катастрофа на железной дороге тоже относится к этому ряду? То-то мне показалось подозрительным, что там на самом деле никто не пострадал, а ты вещал перед телекамерой про погибших!..

— Еще раз повторяю: так было надо.

— Что значит — надо? Кому могли понадобиться несуществующие трупы? Тебе? Мне? Или Центру, чтобы показать стране, насколько ей нужна Профилактика?

— Это надо всем, — устало сказал Старшина, плюхаясь на диван. — Вообще-то я не должен был посвящать тебя в это до конца испытательного срока, но раз уж ты оказался таким проницательным — черт с тобой, слушай… Да садись ты, не торчи столбом! Тут ведь в двух словах всего не скажешь…

Я нехотя присел на кресло.

— А ведь я знаю, какую страшную тайну ты мне хочешь поведать, Борь, — сами произнесли мои губы. — Я уже давно об этом думал, но только сегодня окончательно понял… Профилактика изо всех сил пытается скрыть от общества свою ненужность. Потому что люди все больше перестают умирать. Я прав?

— В принципе — да, — согласился Старшина, давя окурок в пепельнице. — Это ты сообразил… Но кое-какие нюансы остались тебе недоступными.

— Например?

— Например, характер этого процесса. Люди не перестают, как ты выразился, умирать. Они уже перестали умирать — а точнее, погибать, — и случилось это не вчера и не в прошлом году, а лет двадцать тому назад. Собственно, из-за этого и была создана Профилактика…

Первыми почуяли неладное ученые: статистики, демографы, социологи, — продолжал Борис. — Потом к этому выводу пришли политики, органы, обеспечивающие общественную безопасность и борьбу с преступностью, медики… Без каких-либо видимых причин смертность в мире резко снизилась. Люди умирали лишь естественной смертью — от глубокой старости, когда организм выработал свои ресурсы. Никто не становился жертвой преступников, несчастных случаев и катастроф, стихийных бедствий, болезней и эпидемий. Полностью прекратились самоубийства — и не потому, что больше не было желающих покончить с собой. Ведь что было удивительно: все факторы, которые раньше уносили жизни миллионов людей продолжали иметь место. В мире, как и прежде, случались и катастрофы, и стихийные бедствия, и преступления, и по-прежнему сохранялись болезни, в том числе и считавшиеся неизлечимыми. Но почему-то в каждом конкретном случае обязательно имела место «счастливая случайность», которая спасала, казалось бы, обреченного человека от гибели. Больные раком и СПИДом выздоравливали — и сначала медики думали, что им удалось наконец-то найти чудесное средство от всех болезней, но потом выяснилось, что не в этом дело. Человек падал с большой высоты, но травмы, которые он получал, не приводили к смерти, а делали его, в крайнем случае, калекой. Если он вообще получал травмы, а не отделывался испугом и парой синяков, упав на крону дерева, которая якобы смягчила удар… или на кучу мягкой земли… или в огромный сугроб… в общем, тебе понятно, да?

Странный феномен был обнаружен не сразу потому, что его можно было выявить лишь на основе анализа массовой статистики, — говорил Старшина, не глядя на меня. — А когда это произошло, у исследователей наступило нечто вроде шока.

Ведь это явление было не просто странно и непостижимо. Оно было вопиющим нарушением одного из фундаментальных законов природы. Причем касающимся не определенного географического региона и не только нашей страны: специальный мониторинг показал, что чудеса творятся повсюду, начиная от островов Тринидад и Тобаго и кончая супердержавами.

Выходило, что отныне у человека нельзя было отнять жизнь — во всяком случае, насильственным путем.

Тогда была создана специальная международная комиссия. Она проделала ряд практических опытов. В том числе — и крайне негуманных, по прежним меркам. Например, были предприняты попытки привести в исполнение смертный приговор преступнику (не получилось по необъяснимым причинам), умертвить безнадежно больного человека (в решающий момент больной вдруг выздоровел) и т. д. Заколебались даже самые закоренелые скептики.

С этим чудом надо было что-то делать. Естественно, нельзя было ни в коем случае допустить, чтобы о нем узнали все. Особенно — средства массовой информации… Следовало немедленно засекретить феномен, чтобы как следует изучить его, а потом решить, как жить дальше…

— Но почему? — перебил я Старшину.

— Ты дурак или только притворяешься? — строго покосился он на меня. — Конечно, оголтелые гуманисты заорали, бы, что это здорово — жить, когда над тобой ежесекундно не висит угроза отправиться на тот свет из-за какой-то нелепой случайности. Что люди, в своей массе, намного лучше, чем кажутся, и что миру такое знание пошло бы только на пользу… Кто знает, возможно, так бы и сучилось в конечном счете. Даже если бы наступил полный бардак, то, по крайней мере, без смертоубийств и прочих эксцессов. Однако власть предержащие сочли, что последствия обнародования такой информации непредсказуемы, а значит — не стоит рисковать. Иначе можно в одночасье лишиться всех достижений цивилизации и превратить человечество в толпу наслаждающихся бесконечной жизнью выродков…

Поэтому, когда первый шок прошел, выход родился сам собой, — продолжал Старшина. — Неважно — во всяком случае, пока, — откуда взялось искусственно навязанное людям бессмертие. Если смерти нет, надо продолжать поддерживать видимость ее существования. Так была создана организация, которой было поручено изображать, что смерть в мире по-прежнему существует и что по-прежнему гибнут люди. Что мы и делаем, — заключил Старшина.

В Центре имеется спецподразделение, которое занимается имитацией трагических последствий катастроф и разгула стихий. В его штате — целая армия каскадеров, актёров, режиссеров, съемочных групп, спецагентов, ответственных за «паблик рилейшн», и прочих сотрудников. На одного из них ты и нарвался вчера. Как правило, нужды в «спектаклях», как ты выразился, не возникает — достаточно после очередного бедствия, произошедшего якобы естественным путем, объявить количество мнимых погибших и обеспечить достоверность этой «утки», вот и все… Но порой анализ статистики происшествий показывает что какие-то ЧС давно не случались — например, крупные землетрясения. И рано или поздно какой-нибудь писака может обратить на это внимание и предпринять свое собственное расследование. Вот тогда приходится идти на крайние меры. Например, чтобы вызвать то же землетрясение, — применять сейсмологическое оружие. Наука и техника сейчас умеют многое. Это раньше они не могли предотвращать циклоны, штормы и наводнения. А сейчас перед нами стоит прямо противоположная задача — вызывать стихийные бедствия. Так сказать, огонь — на себя. По принципу: ломать — не строить… С одной-единственной целью: чтобы люди могли прочесть в газетах или услышать по телевизору, что где-то опять случилась потрясающая трагедия, поохать, повздыхать горестно — и внутренне успокоиться, потому что так и должно быть в нашем мире…

— Послушай, Борис, — сказал я, воспользовавшись паузой, пока Старшина прикуривал очередную сигарету, — неужели за эти двадцать лет ни одна душа не заподозрила неладное? И не было утечек информации?

— Ну почему же? — откликнулся он, попыхивая дымком. — Имеется масса примеров, когда отдельные энтузиасты и целые группы пытались будоражить народ нездоровыми сенсациями. Они писали статьи в газетах, книги, выступали по телевидению, снимали фильмы…

— И что? — спросил я. — Их, конечно же, вовремя останавливала Профилактика? То самое спецподразделение, да? Наверное, самых настырных и неугомонных прятали в психушки, как в старые добрые времена?

— Ну, ты загнул! — дернул бородой Старшина. — Ты еще скажи, что мы их пожизненно сажали за решетку!.. Нет, Алик, такими вещами Профилактика не занималась. Зачем? Ведь самое простое и эффективное средство борьбы с любителями сенсаций — это публично их высмеивать. Или вообще молчать, словно не замечая их воплей…

Возьми все прочие чудеса, которыми на определенных этапах бредило человечество. Ну, хотя бы набившая всем оскомину возня вокруг НЛО и пришельцев. Какие бы аргументы и доказательства существования «летающих тарелок» ни приводили уфологи — а их, кстати говоря, было намного больше, чем тех, кто вопил об исчезновении смерти, — но до сих пор население земного шара серьезно не верит в тайное нашествие инопланетян… И потом, в таких случаях все упирается в доказательства, верно? Мало ли что говорят очевидцы, якобы побывавшие на борту корабля инопланетян! Может, они врут ради дешевой славы. Может, им это приснилось. Может, еще что-нибудь… А вот покажите мне реальное НЛО, и не в видеозаписи, а наяву, дайте его пощупать да на зуб попробовать — вот тогда я, возможно, и поверю… И так рассуждает всякий здравомыслящий человек. То же самое — и с так называемым бессмертием…

— Но разве люди на собственном опыте не могли убедиться в этом? — возразил я. — Мне кажется, убедить людей в том, что смерть не существует, гораздо проще, чем заставить их поверить в НЛО…

— Да? — скептически прищурился Старшина. — Каким же образом? Будешь приставать к прохожим на улице с заявлением: «Господа, смерть — это фикция. Хотите убедиться в этом, бросившись под поезд или с крыши?» Догадайся с трех раз, что люди тебе скажут на это.

— Не обязательно подвергать такому испытанию других, — не сдавался я. — Можно публично проделать этот опыт на себе.

— Можно, — кивнул Борис. — А публика скажет про тебя: «Фокусник! Аферист! Мошенник! Или очень способный гипнотизер. Знаем мы эти трюки, нас не проведёшь!» Вот если бы какое-нибудь высокое должностное лицо выступило с официальным заявлением… Впрочем, и тогда могли бы решить, что у этого лица просто-напросто сильно поехала крыша…

Хм, а ведь он прав. Ничего бы это не дало.

— Кстати, самых рьяных правдоискателей, — продолжал тем временем Старшина, — Профилактика не отправляет в тюрьмы и психушки, а пытается использовать. В основном за счет них и пополняется штат того спецподразделения, которое, между прочим, составляет ядро нашей Конторы. Знаешь, Алька, Профилактика — это айсберг. Только у ледяной горы основная часть скрыта под водой а у Профилактики, наоборот, — снаружи: все наши службы спасения, пожарные, милиция, «Аэроспас»…

Мы помолчали. Я безуспешно пытался переварить то, что с таким спокойствием мне рассказывал Старшина. А он хладнокровно покуривал и поглядывал на меня, словно изучая мою реакцию.

— Кто-то еще из нашего отряда, кроме тебя, об этом знает? — спросил я.

— Видишь ли, какое дело, Алик, — откликнулся Старшина. — Специально ставить в известность кого бы то ни было из своих Профилактика не намерена. И это понятно: зачем нам лишние посвященные? Но когда кто-нибудь, как ты, доходит до этого открытия своим умом, то мы вынуждены включить его в «узкий круг ограниченных лиц». И на сегодняшний день у нас лишь трое дали мне подписку о неразглашении: Туманов, Ранчугов и Полышев…

— Значит, Виктор тоже знал?

— Вот именно — знал, — подчеркнул Старшина. — До того, как… А теперь он опять не знает…

— А может, он только притворяется, что ничего не знает и не помнит?

Говоря это, я вспомнил про свою Круговерть. Я ведь попал в нее после «смерти». А раз так, то может существовать соответствующая закономерность…

— Ну, это вряд ли, — усомнился Старшина. — Зачем ему это могло понадобиться?

— Затем, что он теперь — другой, не тот Полышев, которого мы все знали. Понимаешь, человек, который должен был умереть, остается физически цел и невредим. Вот только то, что составляет его личность и называется душой, перемещается из его оболочки в другой мир. То есть если смерти не существует, то остается только тело без души. И, видимо, в освободившееся место перемещается сознание того же человека, только из другого варианта его судьбы — там, где он тоже умер. В результате получается что-то вроде карусели, если разновидности одной и той же души поочередно занимают одну и ту же телесную оболочку. Если то же самое случилось и с Виктором, то, очнувшись в больнице, он решил, что самый лучший способ не вызвать лишних вопросов у окружающих — симулировать полную амнезию…

— Бред, — с отвращением сказал Старшина. — Эк тебя понесло… На самом деле все гораздо проще и вместе с тем сложнее. На самом деле люди все-таки умирают, только не навсегда, а временно, а потом оживают без постороннего вмешательства. Эта клиническая смерть длится у всех по-разному. У кого-то это время составляет считаные доли секунды, и тогда у наблюдателей создается впечатление, что данный субъект словно заговорен от смерти. Но у большинства пребывание на том свете длится в среднем от часа до суток — как было с нашим Виктором. Вот у таких-то иногда пропадает память, и это тоже понятно. Мозг в состоянии клинической смерти может пребывать всего несколько минут. При превышении этой величины все, что хранилось в памяти человека, безвозвратно стирается, и он становится подобен младенцу… Кстати, это обстоятельство существенно облегчает нам задачу. Мы можем объявить его покойником, похоронить вместо него муляж, а «пустышку» наполнить новым содержанием и вновь интегрировать в общество.

— Это как? — поинтересовался я.

— Ты же сам видел на примере Полышева, что этим взрослым младенцам можно внушить все, что угодно — Новое имя, новую биографию. То есть создать нового человека практически с нуля. И не надо таращиться на меня, как больная совесть. Разумеется, мы могли бы восстановить утраченные личности воскрешенных, и в доброй половине случаев мы делаем это, черт возьми! Но, во-первых, мы все равно не можем добиться стопроцентного восстановления — есть вещи, которые мог знать и помнить только сам человек. А во-вторых, мы должны печься о хранении тайны, а любая тайна требует жертв — в том числе и таких!..

Я не стал спорить. Сейчас меня интересовало другое.

— Скажи, а известно ли, откуда взялось такое бессмертие?

Борис покачал головой:

— Насколько я знаю — нет. На протяжении всех этих двух десятков лет ученые и сотрудники Профилактики — я имею в виду настоящую Профилактику — бились и бьются над попыткой разгадать эту тайну, но пока безрезультатно. И вообще, мне кажется, вряд ли мы когда-нибудь это узнаем.

— Почему ты так думаешь?

— Чудеса такого рода имеют обыкновение оставаться неразгаданными, — многозначительно изрек Старшина. — Вот что лично ты первым делом подумал, когда допер, что люди перестали быть смертными?

Я пожал плечами:

— Да мало ли, что я подумал… Эксперимент инопланетян, например. Или просто мир так устроен, что на определенном этапе развития разума запускается новый закон природы, предохраняющий цивилизацию от гибели и вырождения…

— Врешь! — уверенно заявил Старшина. И, усмехнувшись, добавил: — Ох, как не люблю я, когда вместо прямого ответа на конкретный вопрос люди начинают юлить!.. Не ты ли сам это говорил недавно?

— А что, по-твоему, я должен был подумать? — растерялся я.

— То, что приходит в голову любому нормальному человеку, когда он слышит о чудесах… И неважно, верующий он или атеист.

— А-а, — вяло сказал я. — Ты имеешь в виду Бога, что ли? «И решил Господь спасти неразумных детей своих от гибели»… с помощью ангелов-хранителей, по несколько штук на душу населения.

— Ты зря смеешься, Алик, — укоризненно произнес Старшина. — Насколько мне известно, люди, которые изучают данный феномен, рассматривают эту версию как вполне реальную…

— Да ну! — махнул рукой я. — Несерьезно это — видеть любом непонятном факте доказательство существования Всевышнего… Зачем Богу понадобилось бы облагодетельствовать людей бессмертием сейчас, если он не делал этого раньше? Что, решил самоутвердиться таким образом, чтобы никто не сомневался в том, что он есть? Глупо это как-то все… Вот если бы, например, я был на его месте, то я бы доказал свое существование как-нибудь по-другому…

— Как, например? — перебил меня Старшина.

— Ну, хотя бы классическим способом. Классическое явление народу. И пусть каждый из живущих на Земле мог бы лицезреть меня и беседовать со мной… А если нашлись бы формы неверующие, приступил бы к наглядной демонстрации чудес. По водам, конечно, ходить бы не стал — кого сейчас этим удивишь? И пятью хлебами толпу кормить тоже нет смысла. И от манны небесной отказался бы… Все-таки другие сейчас времена. Но вот чудо воскрешения — да, это могло бы произвести впечатление на скептиков. Да много еще чего можно было бы натворить — ведь я же был бы всемогущ, всеведущ и вездесущ!

— Все это, конечно, верно, — задумчиво сказал Старшина. — Если исходить из того, что Бог решил бы самоутвердиться, как ты говоришь, в наших глазах. А если у него совсем другие идеи на этот счет? Если он не видит смысла в том, чтобы убеждать нас в своем существовании, а просто хочет изменить кое-какие условия для сотворенного им мира?

— Где-то я уже это слышал, — хмыкнул я. — Пути Господни неисповедимы, и не нам, смертным, судить его… Знакомая песня, которую поют уже больше двух тысячелетий наместники Господа на Земле. В число которых чуть не попал и я…

— Это как? — поднял брови Старшина.

— Я же почти год проучился в Теологическом колледже. По специальности «религиоведение». А потом меня вышибли за прогулы и неуспеваемость… Но, если честно, мне просто надоело терять время на изучение великого заблуждения человечества под названием Бог.

— Ах, вот оно что, — подергал себя за бороду Старшина. — Все понятно. — Он вдруг взглянул на часы. — Ого, да мы с тобой засиделись, Алик… Дежурство твое уже полчаса как закончилось, а я тебя задерживаю. Иди отдыхай, но послушай, что я тебе напоследок скажу. Подписок о неразглашении я с тебя пока брать не буду — надеюсь на твою честность и порядочность. Подумай на досуге над тем, что я тебе рассказал, и реши, как ты будешь к этому относиться…

— В смысле? — не понял я. — Чего тут думать-то?

— Ну, ведь все люди — разные, — сказал Старшина. — Одни, узнав наш секрет, впадают в уныние и подают рапорт об отчислении из отряда. Другие, наоборот, впадают в эйфорию, но тоже подают такой рапорт. Для таких наша работа теряет всякий смысл, потому что им кажется, что мы аморально морочим голову обществу… Зачем, мол, кого-то спасать, если люди и без того застрахованы от смерти? Они упускают одно обстоятельство: люди перестали погибать, но они вовсе не избавлены от травм, ран, боли и мучений. И бросить профессию спасателя — все равно что врач махнул бы рукой на легкораненого: что, мол, с ним возиться, если у него все само заживет?.. Вот что я имею в виду. И еще. Лично я советую тебе не ломать голову над тем, откуда растут ноги у этого чуда. Напрасное это занятие, поверь, Алька. Надо просто-напросто принять чудо к сведению и жить и работать, словно ничего не случилось.

Я опустил голову. Только теперь я вспомнил, что в моем кармане лежит свернутый рапорт об увольнении. И мне показалось, будто он жжет тело сквозь одежду.

— Ну а если все же надумаешь уйти, — продолжал Борис, — не буду тебя удерживать. Хотя, не скрою, мне было бы жаль потерять такого парня, как ты…

— Да ладно, чего там, — пробормотал я, поднимаясь из кресла. — Это как в песне: «На бегу мы теряем хороших и верных товарищей, не заметив, что этих товарищей рядом уж нет»…

— Слушай, — сказал мне в спину Старшина, когда я уже собирался удалиться, — совсем забыл спросить тебя: ты действительно сам догадался или тебе проговорился кто-то из наших?

— Вот именно, — усмехнулся я. — Проговорился! И этим болтуном был не кто иной, как ты сам, Старшина…

— Когда это? — ошарашенно почесал он затылок. — Не помню такого…

— Первый раз это было тогда, когда мы с тобой еще не были знакомы, — сказал я. — Однажды телевизионщики опрашивали на улице людей на предмет самого большого несчастья, и в числе прохожих им подвернулся ты. Помнишь, что ты им сказал? «Самое большое несчастье — если бы Бог существовал», — сказал ты тогда…

— Ну, вообще-то это сказал не я, — смущенно улыбнулся Старшина. — Я лишь цитировал классиков…

— Потом, когда мы везли Полышева в больницу после аварии на Владивостокском, ты чуть было не ляпнул, что за всё время твоей работы спасателем у тебя еще ни разу не умер никто из пострадавших. Просто ты вовремя прикусил язык… И, наконец, этой ночью на крыше…

— По-моему, я там ничего особенного не говорил, — возразил Старшина.

— Правильно, — кивнул я. — Не говорил. Но действовал так, будто точно знал, что все те бабульки, которых ты распорядился швырять с крыши на спасательные батуты, останутся в живых, а не скончаются от инфаркта ещё в воздухе и не сломают себе шею при приземлении на батут.

— Черт! — ударил кулаком по колену Старшина. — А ведь действительно!.. Слушай, Алька, да в тебе кроется прирожденный аналитик! Тебе бы в милицию пойти работать, а не к нам… — Он вдруг вскочил, словно ужаленный. — Стоп! Кажется, у меня есть идея. Конечно, жалко мне тебя отпускать, но как командир отряда я не имею права эксплуатировать ценные кадры не по назначению… Вот что. — Он подошел ко мне. — Сейчас ты идешь домой, как следует отсыпаешься, а завтра звонишь мне, и мы с тобой кое-куда съездим.

— Куда это еще?

Борис с загадочным видом цокнул языком:

— А вот догадайся сам, господин великий сыщик! Не бойся, ничего страшного я тебе показывать не собираюсь. Просто хочу тебя познакомить с интересными людьми! Договорились?

— Ну, ладно, — пожал плечами я.

Глава 10

На следующий день Старшина назначил мне встречу у станции «Улица 1905 года», но явился туда не на метро, а на машине. И привез меня на Старую площадь.

Я догадался, кто такие «интересные люди», которых накануне имел в виду Старшина, когда в Центре Профилактики мы поднялись на третий этаж, в тупичок, где имелись двери с надписями «Посторонним вход воспрещен».

На этот раз все было «схвачено», и нас впустили внутрь без проблем. За дверью обнаружился длинный коридор, отличавшийся от других коридоров Центра разве что многочисленными постами охраны на каждом повороте и у каждой развилки. Старшину охранники знали в лицо и кивали ему, как старому знакомому. Только последний охранник потребовал назвать пароль. Борис что-то буркнул, и я даже не понял, на каком языке было это слово.

Коридор привел нас к еще одной бронированной двери, которую Старшина открыл с помощью электронного пропуска.

За дверью обнаружился еще один коридор, шире первого, и охраны тут уже не было. Зато здесь царила деловая суета. То и дело нам попадались люди с карманными компами, с папками для бумаг или с рулонами компьютерных распечаток. На дверях висели таблички, и я с любопытством косился на них. Там были «Зал мониторинга», «Департамент научных исследований», «Кастинг», «Каскадерская», «Средства массовой информации», «Компьютерный зал», «Диспетчерская»… Словно мы находились в каком-то гибриде киностудии и научно-исследовательского института.

Наконец мы добрались до комнаты с табличкой «Директор Центра «Антидеус».

В приемной сидела хорошенькая секретарша азиатской наружности, которая заставила Старшину повторить кодовое слово (на этот раз я расслышал его — «меритократия», хотя значение его оставалось загадкой), а затем разрешила нам «доступ к телу», как в таких случаях выражаются чиновники.

Директорский кабинет смахивал на офис какого-то малого и не очень процветающего предприятия. Стол, кресла, кожаный диван, пара шкафов из хорошего дерева, компьютерный столик в углу, ковровый пол. И большой экран на стене. По-моему, такой же я видел в спальне у жены Стрекозыча.

За столом сидел человек очень маленького роста. Не то переросший карлик, не то недовыросший взрослый. У него была крупная седая голова и внимательные серые глаза. На вид ему можно было дать лет семьдесят. Стол был завален множеством книг, папок, каких-то бумаг, и карлик был углублен в их изучение.

Когда мы вошли, он встал, поздоровался с нами за руку и указал на кресла.

Однако сам остался сидеть за столом, словно подчеркнуто держась на дистанции.

— Ну, что, Альмакор Павлович, — сказал он неожиданно приятным звучным голосом, — позвольте представиться. Меня зовут Марк Захарович Пилютин. Вас я уже заочно немного знаю. Но хотел бы познакомиться поближе. Рассказывайте.

— Что именно? — спросил я, покосившись на Старшину, который сделал каменное лицо — типа, не я здесь главный, поэтому делай что тебе говорят.

— Ну, для начала, о себе.

Охо-хо, подумал я.

— А зачем? — довольно дерзко осведомился я.

— Так положено, — пожал плечами директор. — Любой кандидат на зачисление в наш Центр должен изложить основные вехи своей жизни.

— Кандидат на зачисление? — удивился я. — С какой это стати я должен претендовать на работу у вас?

— Борис Александрович, — недоуменно поднял седые брови Пилютин, — кого вы мне привели?

— Все нормально, Марк Захарович, — успокоительно взмахнул рукой Старшина. — Парень, конечно, с закидонами, но, уверяю вас, очень полезный.

— Послушайте, граждане, — возмутился я. — Мне не очень нравится, когда меня пытаются сватать без моего ведома. Объясните, что происходит!

— Да ничего особенного не происходит, — терпеливо сказал Пилютин. — Вам просто предлагается перейти на работу к нам, Альмакор Павлович. Разумеется, если вы не согласны, то можете отказаться. Но я бы не советовал вам этого делать.

— Почему? Меня что — убьют, если я откажусь? Ах да, я и забыл, что теперь никого нельзя убить… Значит, посадите за решетку? Или прикуете наручниками к креслу и будете морить меня голодом, пока я не соглашусь работать на вас?

— М-да, — сказал директор Старшине. — Интересные молодые люди работают у вас в отряде…

— Алька, — сказал мне Старшина, — перестань валять дурака. Пойми, наконец, что ты не вправе отказываться от работы у Марка Захаровича. Мы не деспоты и не собираемся распоряжаться тобой, как вещью. Но сейчас почти военное время, и каждый из нас, профилактов, должен сделать все возможное, чтобы внести свой вклад в эту борьбу.

— Борьбу с чем? — тупо спросил я. — Или с кем?

— Знаете, почему наша Контора называется Профилактикой? — спросил Пилютин. — Не потому, что мы пытаемся предотвратить стихийные бедствия и катастрофы. Совсем не поэтому. Наша деятельность направлена на предотвращение гораздо более серьезной катастрофы для человечества. И имя этой катастрофы — Бог. К сожалению, в последнее время ситуация вышла из-под контроля. Теперь Бог есть, и он уже принялся менять наш мир. Как это ни странно звучит, но сейчас наша задача сводится к тому, чтобы ликвидировать его и восстановить статус-кво. Как следует из материалов вашего личного дела, любезно предоставленного нам вашим непосредственным начальником, — Пилютин покосился в какую-то раскрытую папку на столе, — вы — человек неверующий, хотя собирались стать специалистом по религии. Уже по этой причине, а также с учетом ваших личных качеств и способностей, вы нам подходите. Вопрос только в том, согласны ли вы работать у нас. Если нет — прощайте, не будем тратить напрасно время. Если же вас это в какой-то мере интересует, то мы постараемся ответить на все ваши вопросы. Что скажете?

Я поерзал в кресле.

Черт, ловко это они со Старшиной провернули… Зацепили меня на крючок, как крупную рыбу, и потихоньку подтаскивают к себе, чтобы вытянуть на берег.

Действительно, интересно узнать, что и как тут творится, и почему они считают, что борются с самим Всевышним, и с чего решили, что он существует, и как можно бороться с тем, кто способен одним движением пальца превратить всю Землю в труху?

К тому же, я отдавал себе отчет в том, что не смогу больше работать в отряде. Пора признаться самому себе: не мое это призвание — спасать людей. Тем более если смерть им не угрожает.

В то же время, если я соглашусь, то обратного хода, видимо, уже не будет никогда. Вряд ли мне позволят уволиться отсюда, если я буду знать все об этих богоборцах. Не представляю, как это у них здесь поставлено, но наверняка такие варианты хорошо продуманы и проработаны. Подпиской о неразглашении не отделаешься, слишком это слабый тормоз. Может, сотрут у тебя память, прежде чем отпустить на все четыре стороны. Ты же не хочешь этого, верно?

— А нельзя ли, — наконец сказал я, — предварительно узнать, как вы меня планируете использовать? Дадите в руки огнемет с адским огнем и пошлете охотиться на ангелов? Или церкви минировать? Или читать верующим лекции об агрессивной сущности Всевышнего?

Пилютин хохотнул, причем искренне. А вот от Старшины я получил довольно чувствительный удар локтем в область печени.

— Нет-нет, — сказал, отсмеявшись, хозяин кабинета. — Поверьте, ваши функции будут намного проще — или сложнее, это уж как посмотреть — и гораздо менее экстремальными. Например, Борис Александрович рекомендует использовать вас на аналитической работе… — Он взмахнул каким-то листком, испещренным каракулями Старшины. — Но я не гарантирую, что вы будете проводить время исключительно в кабинетной тиши, за компьютером. У нас имеется специальный оперативный отдел, но, к сожалению, его сотрудников порой катастрофически не хватает для выполнения особых миссий. Впрочем, я, кажется, опять забегаю вперед, потому что вы так и не ответили на мой предыдущий вопрос.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Я, пожалуй, соглашусь, Марк Захарович.

— Вот и отлично, — откликнулся Пилютин. По-моему, он едва удерживался от того, чтобы не потереть с удовлетворением ладони. — Когда сможете приступить к работе?

— Да хоть сейчас, — пожал плечами я.

— Правильное решение, — одобрил директор.

После этого он выпроводил Старшину, позвонил кому-то и пригласил его в свой кабинет, вызвал секретаршу и распорядился принести все необходимые бланки для оформления договора о сотрудничестве.

Наконец он повернулся ко мне:

— Ну-с, приступим к обряду вашей инициации, так сказать… С чего желаете начать?

— С рождества Христова, — неуклюже пошутил я. — То есть с самого начала.

— Хорошо, — не моргнув глазом, сказал Пилютин. — Сейчас подойдет наш главный научный консультант академик Гаршин, он ответит вам на любые теоретические вопросы. А практикой у нас ведает Петр Леонидович Ивлиев, начальник оперативного отдела. Я же как администратор возьму на себя смелость просветить вас относительно штатной структуры нашего Центра и основных организационных моментов…

Я подавил тоскливый вздох и всем своим видом выразил предельное внимание.

* * *

— А вот еще одна интересная запись, — сказал Гаршин, колдуя с пультом дистанционного управления. — Сделана она была в Штатах в самом начале Вмешательства, когда ученые в разных странах пытались получить экспериментальное подтверждение феномена.

Экран мигнул, и на нем возникло изображение помещения с голыми бетонными стенами без окон. Посередине помещения было закреплено кресло зубоврачебного типа, с той разницей, что человек, сидевший в нем, был зафиксирован с помощью специальных захватов за запястья, лодыжки и шею. К креслу из-за границы кадра тянулись толстые кабели и гофрированные шланги. Человек был одет в темно-серую робу, голова его была наголо выбрита. У него было неприятное лицо, и он взахлеб что-то вопил по-английски, выкатив водянистые глаза и оскалив кривые желтые зубы, похожие на звериные клыки.

— Этого типа зовут Ридли, — пояснил Гаршин. — Приговорен к смертной казни за три убийства, совершенные извращенным способом из садистских побуждений. A знаешь, что он кричит? Чтобы его не вздумали помиловать и казнили как можно быстрее. Иначе он, мол, обязательно сбежит из камеры смертников и опять будет убивать и издеваться над своими жертвами. В общем, редкая сволочь — другого слова не подберешь…

В кадр вошел человек в белом халате и сделал человеку укол в предплечье. Тот сразу обмяк и откинул голову на спинку кресла.

— Ему ввели успокоительное, — прокомментировал Гаршин. — А сейчас палач повернет рубильник, чтобы подать на кресло напряжение в несколько тысяч вольт.

Крупным планом возник вид электропульта с кнопками и красным рычагом рубильника с надписью «TENSION» и рисунком в виде черепа и двух скрещенных костей. Чья-то рука с обгрызенными ногтями легла на рубильник и рванула его вниз.

Экран разделился надвое. В левой его части было кресло, в правой — группка людей в полицейской форме, столпившихся у пульта.

Человек в кресле пошевелил головой и посмотрел в камеру.

В правой части экрана на пульте появилась мигающая надпись: «NO TENSION». Люди в форме засуетились, откуда-то прибежали люди в спецовках и стали проверять кабели.

Гаршин перемотал запись вперед.

— Они пытались включить ток еще трижды, — сказал он мне. — И всякий раз электрическая цепь необъяснимым образом размыкалась. Потом они решили казнить Ридли через повешение.

На экране появилась виселица, под которой стоял все тот же тип в серой робе. Двое в полицейской форме держали его за руки, сцепленные наручниками. На этот раз приговоренный не орал и не дергался — просто стоял и ждал с гнусной ухмылочкой на физиономии. На шею ему надели петлю из грубого каната. Люк под ногами Ридли раздвинулся, а веревка натянулась, поднимая его вверх. Он отчаянно задрыгал ногами, извиваясь, как червяк. Крышка люка вновь закрылась. Вдруг канат лопнул, и заключенный грянулся на пол камеры. Полицейские подняли его. Из разбитого при падении носа Ридли текла кровь, но сквозь гримасу боли на его лице проступала злорадная улыбка…

— Дальше будет показано, как его пытались отравить цианистым калием, расстрелять и даже вырезать у него сердце — под наркозом, конечно… Ради экономии времени скажу, что казнь так и не состоялась.

— Что — ампутировать сердце тоже не получилось? — спросил недоверчиво я. — У хирурга сломался скальпель, что ли?

— Да нет, — сказал Гаршин. — Сердце ему все-таки вырезали, и врачи зафиксировали смерть. Но через час Ридли ожил в морге, и сердце у него оказалось целым и невредимым. Зрелище это не очень приятное, поэтому я тебе не буду его показывать, ладно?

Он выключил видеомагнитофон и отложил в сторону пульт.

— Вот так, — сказал он. — То же самое происходило по всей планете, так что Ридли вовсе не был исключением.

Мы сидели у Гаршина в кабинете.

Был уже третий день моего пребывания на новом месте работы. И все это время меня посвящали в тайны Профилактики.

Гаршина звали Виталий Андреевич, но, поскольку он был не намного старше меня — ему было тридцать пять, не больше — то мы с ним быстро перешли на «ты». И вообще, Виталий смахивал больше на бодигарда какого-нибудь мафиози, чем на ученого: бритоголовый здоровяк в полуспортивном костюме и кроссовках. Однако речь шла о докторе физических наук, кандидате психологических наук, академике Нью-Йоркской академии, почетном члене полусотни университетов разных стран.

— Ну, что тебе ещё показать, Алик? — задумчиво спросил Виталий. — Как доброволец-испытатель прыгает с Эйфелевой башни, а его невесть откуда взявшимся ветром сносит в Сену и опускает бережно в воду, как будто он весит не под сотню кило, а как пушинка? Или как оживает утопленник, пробывший под водой больше часа?

— Не надо, — сказал я. — Верю на слово. Лучше вот что скажи: почему вы решили, что данное явление свидетельствует о существовании Бога? Ведь есть же масса других, более реалистических объяснений…

— Ну, во-первых, Бог — чисто условное название, — усмехнулся Гаршин. — Надеюсь, ты не воспринимаешь этот термин как некое высшее существо, которое сотворило наш мир и нас самих и которое обладает сверхсознанием и беспредельными способностями? Под Богом мы понимаем лишь ту неизвестную нам силу, которая проявила себя в виде целенаправленного воздействия на человечество путем предотвращения преждевременной гибели каждого индивида. Да, мы ничего не знаем о ней, поскольку нет иных проявлений этой силы — с нашей точки зрения, разумеется, — и поэтому мы можем лишь предполагать, что она собой представляет. За двадцать лет нами — я имею в виду не только нынешний состав Центра, но и наших предшественников, а также зарубежных коллег — было рассмотрено множество гипотез относительно причин избавления людей от смерти. До сих пор ни одна из этих теорий не подтвердилась, как, впрочем, и не была опровергнута. В то же время исследователями, работающими независимо друг от друга и в разных областях науки, были сделаны выводы о том, что жизнь на Земле не могла появиться случайно. Собственно, многие работы в этом плане были известны давно, только раньше им не придавали особого значения. А некоторые труды вообще были засекречены, потому что принадлежали авторитетным исследователям и в корне опровергали наши представления о мироздании…

— Кстати, лет десять тому назад в Египте цензура запретила показ фильма «Матрица», — перебил я Виталия. — Они там посчитали, что муссирование проблемы происхождения мира, свободы воли человека и отношений Создателя и его творений пагубно скажется на спокойствии населения и даже может привести к кризису общества.

— Вот-вот, — кивнул он. — То же самое происходило и в прошлом, когда наука стала делать первые выводы о возможности существования некоего начала всего сущего. Взять хотя бы Кельвина, который однажды высказался в том ключе, что наука заставляет людей верить в Бога. Или Фрэнсиса Бэкона. — Он возвел глаза к потолку и, словно считывая с него текст, продекламировал: — «Поверхностные философские знания приводят человека к безбожию, а полные и всесторонние философские знания делают его набожным»… Потом еще были Эйнштейн и Оппенгеймер, Бор и Планк, нобелевские лауреаты Карло Руббиа и Илья Пригожин… И знаешь, почему эти работы не получали широкой огласки?

Я добросовестно подумал и сказал:

— Не знаю. Может, потому, что они играли на руку религии, с которой наука всегда была на ножах?

— Скорее, наоборот, — возразил Гаршин. — Эти труды в корне опровергали все представления людей о Боге, которыми их на протяжении многих веков пичкали люди в сутанах и рясах. Ведь по священным писаниям разного толка Бог изображается как существо, подобное человеку, но обладающее тремя основными свойствами: всемогуществом, всеведением и вездесущностью. И еще этот Бог, по аналогии с человеком, должен быть мудрым, добрым и справедливым, не так ли?

— Ну, это смотря в какой религии, — сказал я. — В христианстве — пожалуй, а вот если взять буддизм…

— И там верховное божество тоже мудрое и справедливое, — перебил меня Виталий. — Ну, насчет всеведения и вездесущности ученые были согласны: теоретически доказана возможность мгновенного перемещения информации на любые расстояния — в науке это называется теорией квантовой телепортации. Всемогущество тоже не нарушает принцип причинности, если допустить, что вся Вселенная была сотворена кем-то, а, следовательно, является объектом для некоего внешнего субъекта.

— А что, наличие единого Творца тоже успели доказать? — спросил я.

Гаршин вздохнул.

— Ну, тут можно целую лекцию прочитать. Если же желаешь вкратце, самую суть, то однажды физик Поль Дэвис подсчитал, что вероятность самопроизвольного возникновения Вселенной составляет всего один шанс из числа вариантов, равного десяти в шестидесятой степени. То есть, по сути, эта вероятность ничтожна. Если бы параметры так называемого Большого Взрыва были хотя бы на долю процента иными, то вещество рассеялось бы по универсуму, и ни звезды, ни, тем более, планеты никогда не сформировались бы… Согласен, это доказательство — косвенное, умозрительное. Но есть и другие аргументы. Если бы основные природные константы — скорость света, законы гравитации и взаимодействия были бы хоть чуть-чуть иными, наш мир не смог бы существовать. Знаменитый Стивен Хокинг однажды сказал: «Наша Вселенная именно такая, какая есть, потому что в ней существует человек». Иными словами, все было задумано и устроено таким образом, чтобы человечество могло жить и развиваться.

— Но зачем? — спросил я. — Зачем мынужны Вселенной?

Я думал, что этот дурацкий вопрос, неизменно считавшийся безответным, поставит моего собеседника в тупик но ошибся.

— Функция разума во Вселенной, — спокойно сказал он, — заключается в том, чтобы уберечь ее от гибели. Однако рано или поздно это все-таки должно случиться, потому что наша Вселенная хотя и считается бесконечной во времени, но существует циклически — от одного Большого Взрыва до другого. И это, кстати, тоже следствие определенного условия — закона сохранения энергии, согласно которому энтропия в конечном счете одерживает верх. Естественно, носителей разума не устраивает такой порядок вещей, потому что, являясь частью этой Вселенной, они должны будут исчезнуть вместе с ней. Улавливаешь ход моих рассуждений, Алик? Как можно было бы гипотетической суперцивилизации решить эту задачу?

— Заполучить всемогущество? — предположил я.

— Ну, это само собой, — нетерпеливо сказал Гаршин. — А со Вселенной-то что делать? Конец ведь все равно приближается вместе с расползанием галактик от центра…

— Вернуть галактики на место и удерживать их каким-нибудь полем?

— Не поможет. Потому что тогда будет нарушен закон сохранения энергии и одно из основных условий, согласно которому мир не может быть статичным… Ну, что ещё?

Я покосился на него, и мне вдруг стало смешно.

Видел бы кто-нибудь нас сейчас и слышал бы, о чем мы разглагольствуем! Два типа в своем воображении взялись ворочать галактиками и решать судьбы Вселенной!.. Нет, не сказать, что это неинтересно, но ведь глупо все это и бессмысленно…

— Сдаюсь, — сказал я.

— Тогда слушай. Лично я вижу два варианта достижения этой цели. Первый: каким-то образом выйти за пределы Вселенной и тогда делать с этим шариком все, что вздумается. Кстати, ты в курсе, что Вселенная бесконечна потому, что представляет собой идеальную сферу, которая, как тебе должно быть известно из школьного курса математики, не имеет ни конца, ни начала? — Я поспешно кивнул, чтобы не выдавать этому нетипичному академику, что я всегда был не в ладах ни с алгеброй, ни с геометрией — Молодец… Но этот вариант сложен и ненадежен, потому что кто знает: есть ли вообще что-то за пределами нашей Вселенной? Правда, принято полагать, что существует целая система Вселенных, которые вложены друг в друга, как матрешки, но мало ли что принято считать… А вторая возможность, которая более реальна и перспективна, заключается в том, чтобы обеспечить продолжение своего существования в новом цикле, после очередного Биг-Банга. Ну и как мы это можем сделать?

Вот так… Стоит дать академикам возможность — и они тут же принимаются читать тебе лекцию, а в качестве метода обязательно избирают задавание ключевых вопросов аудитории. А аудитория тупо хлопает глазами, давно уже потеряв нить рассуждений лектора, и порет всякую чепуху…

— Продолжай, продолжай, не отвлекайся, — сказал я с искусственной улыбкой. — Мы тебя внимательно слушаем…

— Квантовой механике известен так называемый эффект Эйнштейна-Подольского-Розена, — продолжал Гаршин, даже не улыбнувшись. — Суть его состоит в том, что вce частицы материи, разлитой в пространстве, связаны между собой независимо от расстояния, на котором они находятся друг от друга. Это и есть тот выход, который нашли носители Разума в предыдущих циклах существования Вселенной. Надо просто стать Вселенной, подменить ее собой, но при этом рассыпаться на множество мелких частиц, которые переживут и Большой Взрыв и в то же время не утратят способности поддерживать связи друг с другом. Скорее всего речь идет о чрезвычайно миниатюрных — на уровне элементарных частиц — нанороботах. Или наносуществах. Вряд ли каждая из этих партикул обладает сознанием и прочими разумными свойствами. Но когда они объединяются в одно целое, то тогда во Вселенной появляется то, что мы называем Богом.

Собственно, это трудно назвать живым существом или разумом, — говорил дальше академик Виталий. — К нему больше подходит определение «Система». Или суперкомпьютер, если тебе угодно («Опять эти лекторские штучки — мне-то все равно, какое сравнение ты подберешь!»). У него нет ни свободы воли, ни сознания, ни желаний. Все, что существует во Вселенной, одновременно является его частицей — как клетки тела некоего гиганта. Каждая из них по отдельности не знает о том, что связана с другими — не напрямую, разумеется, а опосредованно, через множество неочевидных, скрытых связей. Ты наверняка спросишь меня: что же это за властелин мира, который не мыслит и не предпринимает никаких действий? (Я вовсе не собирался спрашивать об этом, но промолчал и на этот раз). А вот тут и начинается самое интересное…

Наши эксперты изрядно поломали голову, чтобы разработать такую теорию, которая и объясняла бы известные факты, и в то же время была бы достаточно непротиворечивой. Чтобы было понятнее, я вновь прибегну к аналогии с человеком.

Итак, вот он перед нами — огромный, состоящий из бесчисленного множества частиц гигант. Та цивилизация, которая превратилась в него, не могла не предусмотреть определенного алгоритма его действий. Каждая из его составных частиц наверняка была тщательным образом запрограммирована на воспроизведение самой себя с определенными свойствами, необходимыми для воссоздания копии того мира, который существовал до Биг-Банга. В этот алгоритм, скорее всего, был включен и механизм создания блока управления — нечто вроде мозга. И тогда на одной планете появилась форма жизни, способная мыслить, делать прогнозы, ставить задачи и добиваться их выполнения. Так возникло человечество. Имей в виду, Алик: я рисую тебе условную схему, а на самом деле все было намного сложнее и заняло миллиарды лет…

Таким образом, людям выпала функция управления всей Вселенной. Но, как и в мозге человека, так и в человечестве, отдельные участки и клетки должны различаться по своей функциональной важности. Что-то отвечает только за восприятие, что-то — за установление связей между нейронами, а что-то приводит в действие сложные механизмы управления телом с помощью нервных каналов. И наверняка в мозге имеется какой-то самый главный, центральный процессор, который ведает выработкой команд для исполнительных органов.

Поэтому мы предположили, что те чудеса, которые были зафиксированы в исторических хрониках, и то чудо, которое происходит в наше время, на самом деле — явления одного порядка. А именно — результат деятельности тех или иных людей. Возможно, одного-единственного. Причем, возможно, неосознанной деятельности — во всяком случае, хотелось бы в это верить…

Слушай, я не слишком заумно излагаю? — вдруг спохватился Гаршин. — Надеюсь, ты ухватил самую суть?

Я смущенно поерзал. Так и хотелось брякнуть: «Мы — люди темные, академиев не кончали». Но почему-то было стыдно показывать свою умственную неполноценность этому благожелательному здоровяку, словно случайно забредшему сюда по дороге из спортзала, после накачивания мышц с помощью штанги и тренажеров.

Эх, жаль все-таки, что я не стал заканчивать теологический. Сейчас бы разговаривал с Виталием на равных, а не исполнял бы роль хлопающего глазами и туго соображающего слушателя.

— Насколько я понимаю, — начал я, тщательно подбирая слова (невольно хотелось подражать своему собеседнику, с легкостью жонглирующего умными словечками и научными терминами), — гипотеза Профилактики заключается в том, что на Земле существует человек, который может управлять Богом… то есть Вселенной?

Виталий улыбнулся — но не с ехидной насмешкой, а так, как улыбаются взрослые, когда их малолетнее чадо вдруг пролепечет что-то, не подобающее его возрасту.

— В принципе, верно, — сказал он. — Этот субъект способен вносить коррективы в существующие законы, отменять их и учреждать новые. Преобразовывать объекты, ликвидировать и создавать их. И все это — одним усилием воли, без каких-либо вспомогательных средств. Прямое воздействие с неограниченными вектором и силой. Иными словами — всемогущество. Главное свойство Бога…

— Это что же получается? — сказал я. — Значит, этот субъект живет среди нас уже миллионы лет? Он ведь тогда должен быть бессмертным!

— Почему? — пожал плечами Гаршин. — Вовсе не обязательно. Суперсистема, с которой мы, видимо, имеем дело, наверняка имеет дублирующие друг друга клетки. Не исключено, что миллионы лет существует только функция управления системой, но не ее конкретные носители, которые периодически возникают то тут, то там. Кстати, в пользу этого предположения говорит тот факт, что иногда чудеса имели место в разных точках земного шара одновременно. То есть потенциальных Всемогущих может быть несколько. Возможно даже, что каждый из нас в той или иной степени обладает этой потенцией. А вот реализовать ее способен не всякий…

Воспользовавшись паузой, я спросил то, что само собой пришло мне в голову:

— Выходит, Иисус Христос, пророк Мухаммед и прочие «представители Господа» просто сумели воспользоваться экстра-способностями, которые имеются у каждого человека?

— И не только они. Есть и более современные примеры, когда, казалось бы, совершенно обычный человек вдруг становится чуть ли не волшебником.

— Что ж, — сказал я, — красивая у вас теория получается. Вот только ерунда ведь все это, разве нет?

— Почему? — растерялся Виталий.

— Да потому, что если бы все это было правдой, то этот самый Всемогущий уже давно перекроил бы мир на свой лад и заставил бы всех поклоняться ему! Или, по крайней мере, давно бы «засветился» перед человечеством…

— Не все так просто, — возразил он. — Тот факт, что Всемогущество проявлялось спорадически, на наш взгляд, свидетельствует о том, что тот или иной носитель не сумел полностью овладеть им. А о чем это говорит?

— Понятия не имею, — признался я.

— Это говорит о том, что всемогущество — или, по-научному, омнипотенция — ограничено каким-то условием. Что-то вроде пароля или кодового слова, которое дает доступ к управлению миром. Причем не надо понимать это буквально. Такое условие может заключаться в стечении определенных обстоятельств, воздействии факторов внешней среды, особом состоянии субъекта и тому подобном. То, что выглядит как случайность. Создатели Системы должны были предусмотреть это ограничение для того, чтобы человечество не превратилось в сплошное скопище магов и волшебников, каждый из которых тянет одеяло на себя.

— Ну, это понятно — иначе в мире воцарится бардак. Ты вот что скажи, Виталий: что эта теория дает вам в практическом плане? Предположим, все так и есть, как ты расписал, и смерть ликвидировал какой-то придурок, загадавший соответствующее желание золотой рыбке из аквариума. Но как вы собираетесь найти его среди нескольких миллиардов людей?

Гаршин мученически вздохнул.

— Ты прав, — кивнул он. — Задача сложная. Возможно, вообще не решаемая. Но кое-какие идеи в этом плане у нас есть, и мы постепенно реализуем их. Думаю, что Ивлиев тебе об этом больше расскажет, потому что вопросами тактики и стратегии занимается его отдел.

— А если этого типа вообще уже нет в живых? Допустим, загадал он заветное желание — и после этого дал дуба… Что тогда?

— Конечно, этот вариант весьма нежелателен. Но опускать руки мы не собираемся. Во-первых, потому, что у нас нет другого выхода, согласен? В данном случае вероятность — пятьдесят на пятьдесят, а человеку свойственно не терять надежду на успех и при гораздо меньших шансах. А во-вторых, даже если омнипотентный субъект умер, то вместо него должен был появиться кто-то другой с такими же латентными свойствами. Может, кандидатов на роль Всевышнего вообще несколько сотен или тысяч. И тогда задача наша сводится к тому, чтобы выявить хотя бы одного из них и при его содействии восстановить статус-кво.

— Ты думаешь, он согласится? — усмехнулся я.

— Это уже другой вопрос, — сказал, поднимаясь, Гаршин. — Не стоит делить шкуру неубитого медведя… Ты извини, Альмакор, но мы с тобой засиделись, а у меня еще куча всяких дел, так что давай закончим нашу беседу в другой раз?

— Да-да, конечно, — пробормотал я. — Это ты меня извини, отвлекаю тебя… Ответь мне только на последний вопрос — и я уйду.

— Ну, давай, — сказал он, пересаживаясь за стол, на котором возвышался мощный комп. — Только не обольщайся, что этот вопрос у тебя будет последним. В дальнейшем у тебя еще возникнет множество вопросов. Это я тебе обещаю. Сам когда-то был таким, как ты… Итак?

— А вы не боитесь, что даже если когда-нибудь вам удастся разыскать ответственного за чудеса, то этим создадите такой камень, который не сможете поднять?

— Что-что? — нахмурился он. — Прости, я что-то не уловил сути. При чем тут какой-то камень?

Внутренне я усмехнулся. Эх ты, академик, а не знаешь таких известных вещей. Хотя чем-чем, а теологией тебе заниматься явно не пришлось.

— Был такой средневековый теологический парадокс, — пояснил я вслух. — О нем ученые монахи и святые отцы спорили до опупения, трактаты писали. А вопрос совершенно дурацкий: может ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять?

— А, вот ты о чем, — кивнул Виталий. — Ты, видимо, хотел сказать, что для того, чтобы вернуть миру смерть, мы должны будем найти скрытого Всемогущего и помочь ему стать таковым. Но когда он обретет безграничные возможности, что нам с ним потом делать? Не оставлять же его в роли Бога… Это ты хотел спросить?

А он все-таки молодец, подумал я. Соображает, так что — не дутый академик и лауреат…

— Вот именно, — сказал я.

Гаршин с хитрецой прищурился:

— А как этот парадокс решали средневековые схоласты?

— В основном ответ был такой: да, Господь может все. Но неподъемный камень он создавать не станет, потому что просто-напросто не захочет. Ведь у него тоже есть свобода воли. И вообще, зачем ему какие-то камни, когда он распоряжается всем мирозданием?

— Ну вот видишь, — сказал невозмутимо Гаршин. — Опыт решения таких парадоксов у человечества имеется, вот и будем им руководствоваться. Разумеется, применительно к нашим условиям…

Глава 11

Начальник оперативного отдела Петр Леонидович Ивлиев оказался полной противоположностью Гаршину. Он был худым, среднего роста, с болезненно серым лицом, но темперамента его хватило бы на четверых Гаршиных. К тому же отличался он весьма экспрессивной лексикой, насыщенной сочными, порой даже ненормативными, образами. Внешне он был похож на известного комика Луи де Фюнеса, только вместо лысины у него была залихватская челка, зачесанная на одну сторону.

Когда я явился к Ивлиеву для знакомства, он был очень занят. Вооружившись свернутой в трубку газетой, он увлеченно охотился на жирную муху, неизвестно как проникшую сквозь несколько стальных дверей Центра. Мухе приходилось не сладко, но она героически не подставлялась под удар и носилась, жужжа, как авиамодель, из одного конца кабинета в другой.

Я скромно застыл у порога, не решаясь отрывать хозяина кабинета от столь увлекательного дела, но он после двух энергичных щелчков газетой по репродукции картины Крамского «Неизвестная», вырезанной с конфетной ко-робки, раздраженно бросил мне:

— Ну, что застрял в дверях, как забытая в заднице клизма? Лучше помоги истребить эту крылатую сволочь!

«Крылатая сволочь» устремилась в мою сторону, и за неимением подручных средств ПВО я просто-напросто открыл дверь, муха благополучно вылетела в коридор и с возмущенным жужжанием устремилась исследовать недра секретного подразделения.

Ивлиев швырнул газету в корзину для бумаг и прокомментировал неудачную охоту странной цитатой:

— Па-бу-бу, па-бу-бу, дворник вылетел в трубу!

Потом без всякого перехода поинтересовался:

— Это тебя, значит, нам подбросил Старшина?

— Меня, — сказал я, едва удержавшись от возражений по поводу словечка «подбросил».

— Сколько ты пробыл в его отряде? — прищурился Ивлиев, зачем-то устремляясь к настенному календарю с изображением Сикстинской мадонны. Словно желал подсчитать с точностью до дня мой стаж работы спасателем-стажером.

— Почти полгода, — сказал я.

Ивлиев взял магнитный кружок, предназначавшийся для обозначения текущей даты, и с силой залепил им по календарю.

Календарь тут же сорвался с гвоздика и обрушился на обидчика.

— Вот бляха-муха-цокотуха, позолоченное брюхо! — посетовал Ивлиев.

Попытался водрузить календарь на место, но теперь уже не выдержал гвоздик, вылетев из стены.

— Ну что за говнючий день сегодня? — воскликнул с досадой хозяин кабинета. — Аж кишки сводит от негодования!

Он резво пробежал мимо меня, плюхнулся за стол, едва не промахнувшись мимо стула, и осведомился:

— Кстати, как у тебя с физподготовкой?

— Нормально.

— Тогда — упал, отжался! — приказал он.

— Зачем? — слегка растерялся я.

— А просто так! — радостно заорал он. — Самодур я, понял? Приятно мне иметь подчиненных во все дырки!..

Ну и начальничек мне попался, подумал я, принимая исходную стойку для отжимания на пыльном ковре. То ли придуривается, то ли на самом деле — придурок. Постой, постой, вдруг сообразил я, так это же он таким образом хочет определить, гожусь ли я для работы в его отделе! Ну, ясно: если я окажусь слабаком, то сбагрит он меня тому же Виталию ввиду полной непригодности для оперативной работы. А мне бы больше понравилось работать с Гаршиным, чем с этим извращенцем!..

И хотя в отряде тренингу в спортзале уделялось немало внимания и мой личный рекорд по отжиманиям составлял почти полсотни раз, сейчас, отжавшись раз пятнадцать, я сделал вид, будто мои жилы лопаются от натуги, и растекся аморфной лепешкой по полу.

— Что, мало каши ел в детстве? — насмешливо осведомился Ивлиев. — Ладно, собирай кости с пола. Значит, так… — Он на секунду умолк, метнулся из-за стола в угол кабинета и включил огромный вентилятор на длинной ножке, который натужно загудел, как гоночный мотоцикл. — Через месяц придешь сюда и отожмешься пятьдесят раз. А пока дуй в компьютерный центр, в распоряжение Семыкина. Пусть использует тебя в хвост и гриву, по своему усмотрению.

— А… — разочарованно начал было я.

— Не перебивай, — строго сказал Ивлиев. — Дай поговорить. Знаешь анекдот про мужика, который попал в рай?

Я скорчил сложную гримасу, которая должна была означать, что анекдотов в мире много, в том числе и про мужиков в раю, все не упомнить.

— Тогда слушай. Можешь не записывать. — Он опять метнулся к вентилятору и выдернул шнур из розетки. Разумно: иначе ему приходилось перекрикивать реактивный вой лопастей. — Задолбала эта сраная техника! — прокомментировал он свой поступок. — От нее у меня уже в заднице шевеление!.. Так вот, умер мужик, очнулся на том свете, а он такой же, как и этот. Поорал, поорал, повозмущался, а потом плюнул, начал титьку сосать. Вот такая же хреновина и тебе предстоит, Ардалин. Раз попал к нам — готовь задницу: выдерем и высушим. Возмущаться не советую — можешь только пальцами ног в ботинках шевелить, если уж совсем неймется…

— А у кого можно титьку сосать? — невинным голосом осведомился я.

— У себя, — не моргнув глазом, с похвальной быстротой отреагировал Ивлиев. — А вместо титьки можешь использовать другие части организма. Но это я так, к слову… И не думай, будто мы тут одними смехуечками занимаемся. Работы — непочатый край, бери больше — кидай дальше, что называется. Ты у Гаршина уже был?

— Был.

— Мужик он хороший, но для меня — как заноза в заднице. Слишком уж головоломный. Понакрутил там со своими доцентами-профессорами турусы на колесах насчет Господа Бога, а мы теперь крутимся, как вши на сковородке!.. Ищем какого-то омнипотента — тебе, кстати, это словечко ничего не напоминает? — по всей Земле, а народы всех планет мира живут вечной жизнью и в ус не дуют! Как поется в одной песне: это не регги, это не джаз — это два негра скребут унитаз… Слыхал? Нет? Ну, ничего, у нас еще и не такое услышишь! Короче, беги к Семыкину и работай там на совесть, до посинения. Если понадобишься, я тебя дерну за одно место.

Я понял, что обстоятельную лекцию о тактике и стратегии мне от этого юмориста услышать не придется, и отправился искать компьютерный центр.

* * *

Мне потребовалось почти две недели, чтобы уяснить, каким образом Профилактика пытается выполнить, на мой взгляд, непосильную задачу выявления «живого бога».

Собственно, в отделе имелось два отделения. Одно из них занималось исключительно дезинформацией населения. Именно в его штате состояли каскадеры, актеры и режиссеры, которые разыгрывали ту или иную катастрофу или имитировали «ужасные» последствия «ужасных» стихийных бедствий. Где-то в недрах этого отделения трудился и тот тип в серой ветровке, который совершил наезд на Полышева. Я с неприятным холодком внутри думал, как мне себя вести, если вновь встречу его где-нибудь в коридоре или в общем вестибюле. Протянуть ему руку со словами: «Извини, я был не прав»? Врезать по физиономии? Или сделать вид, что не узнаю его? Я так и не решил эту проблему, и бог пока оберегал меня от этой нежелательной встречи.

Второе отделение, в свою очередь, включало несколько секций. Были там поисковики-аналитики, которые занимались мониторингом потенциальных чудес по самым разным источникам, начиная от газет и кончая Интернетом (туда-то я и попал — Ивлиев, видимо, все-таки только прикидывался дурачком, а сам успел проштудировать мою биографию и сделать вывод, как использовать новичка, имеющего опыт работы в компьютерной фирме). Были оперативники, которые практически не вылезали из командировок по стране, чтобы проверить достоверность выводов поисковиков о возможном появлении Всемогущего в той или иной тьмутаракани (как правило, до сего дня эти выводы опровергались). И было совсем уж секретное подразделение, которое сотрудники Центра именовали не иначе как «следственной частью». Мало кто знал, что творилось в подвальных помещениях на минус третьем уровне, где обитали «следователи», но домыслов и слухов на этот счет ходило изрядное количество. Одни говорили, что там содержатся те кандидаты на роль Господа Бога, которых удалось выявить, и что с ними там работают. Другие твердили, что все это чушь собачья, а на самом деле ученые в подвале проводят эксперименты, пытаясь инициировать экстраспособности у добровольцев, которых ищут посредством объявлений в газетах.

Лично я был больше склонен поверить во вторую версию, потому что помнил слова Виталия: «Потенциальных Всемогущих всегда несколько. Может быть, даже каждый из нас в той или иной степени обладает этой потенцией. А вот проявить ее способен не всякий». Первое время меня подмывало зайти к Гаршину и спросить его в лоб насчет подвала. Но времени катастрофически не хватало, да и вряд ли Виталий открыл бы мне этот секрет.

Начальник поисково-аналитического отделения Владимир Витальевич Семыкин организовал мне рабочее место в виде крошечного закутка, куда вместились только компьютерный столик и вращающийся стул на колесиках в огромном компьютерном зале, похожем на узел междугородной связи. Здесь работало в общей сложности тридцать человек — как правило, все мужского пола. Рабочий день в «Антидеусе» был ненормированным, а женщинам требуется «по звонку» бежать домой к семье, в магазины, детские сады и школы. В основном тут работала молодежь, многие — с техническим образованием, но встречались и профессиональные психологи, педагоги и социологи.

С общением дело было туго. В зале был слышен только еле слышный стрекот компов, щелканье клавиатур и мышек. Разговоры велись лишь в курилке, но, как вскоре выяснилось, мои коллеги свято следуют принципу: на работе говорить о пьянках и бабах, а с бабами и на пьянках — молчать, как рыба. И вообще, у меня сложилось впечатление, что каждый сотрудник Центра стремится знать только то, что поручено лично ему.

Снабдив меня мощным компом, подключенным к Сети, Семыкин кратко описал мою задачу. Она сводилась к постоянному отслеживанию сообщений, поступающих на так называемый «сайт Господа Бога», который «Антидеус» открыл в Интернете.

На мой взгляд, идея была абсолютно дурацкая и неперспективная. Нечто вроде лампы, притягивающей своим ярким светом в ночи сотни, тысячи мотыльков и бабочек. Этакая виртуальная «Стена Плача», которая существовала в Иерусалиме в доинтернетовские времена и к которой люди приезжали с разных концов света, чтобы оставить Богу записку с просьбой исполнить их пожелания. Потом на иерусалимском главпочтамте открыли специальное отделение, куда желающие могли прислать «письма Богу». В Ватикане пошли еще дальше — там изобрели телефонную связь с Небесами. Обычный телефон-автомат, с помощью которого каждый верующий за плату мог позвонить на специальный коммутатор и оставить там свое сообщение, которое, наверное, папа римский лично переправлял на пейджер заоблачной канцелярии.

И вот теперь в Интернете появился «персональный сайт Бога» — естественно, анонимный. И со множеством «зеркал» по всему миру.

На главной странице этого сайта было вывешено обращение Всевышнего ко всем людям Земли:

«Я — Тот, кто создал вас по Своему образу и подобию.

Долгое время Я давал вам возможность жить и развиваться самим, наделив вас свободой воли и выбора. Я ничего не делал, когда вы страдали и мучились, болели и умирали, терялиработу и сталкивались с проявлениями зла.

Но теперь Я вижу, что вам не повредит Моя помощь.

И теперь Я пришел, чтобы изменить вашу жизнь.

И Я объявляю всем — и тем, кто верует в Меня, и тем, кто не верует: отныне Я займусь всеми вашими проблемами. Я помогу и спасу вас от любых несчастий. Я исполню любые ваши желания — разумеется, если они направлены на приумножение добра в мире.

Если Вы хотите попросить Меня о чем-то, направьте сообщение на сайт BOG.RU. Одно лишь только условие ставлю Я для желающих обратиться ко Мне: укажите, пожалуйста, ваш адрес и сведения о себе. Я не рассматриваю анонимные сообщения, ибо это свидетельствует о нечистых помыслах и неверии.

Вы также можете в специальном разделе этого сайта, который называется «Беседа с Богом», побеседовать со Мной.

Вы можете спросить: для чего потребовались все эти технические ухищрения? Разве не всемогущ и не вездесущ Я? Разве не могу Я просто явиться к вам?

Знайте же, что Я не хочу этого прежде всего ради вашего блага. Со временем вы сами поймете, что не настало еще время для второго пришествия Моего — но придет час, когда оно свершится.

А пока жду от вас писем и вопросов.

Искренне ваш,

Я, Всемогущий, Всеведущий и Вездесущий».

Ну и как вам это нравится? По-моему, глупость несусветная. Если автор этого послания — действительно Бог то зачем ему ждать, пока кто-то сообщит о своих бедах? Ведь он сам должен это знать — «вездесущий и всеведущий», как-никак.

Однако, открывая каждое утро «почтовый ящик Бога», я нахожу там тысячи новых сообщений. В основном, конечно, от детей дошкольного возраста. Но много писем поступает и от взрослых — и не каких-нибудь религиозных фанатиков и старушек, а вполне от нормальных, образованных людей.

Наверное, у каждого человека бывают такие ситуации, когда он сам не может найти выход из тупика. У одних — неразрешимые проблемы со здоровьем, у других — неприятности на работе, у третьих — неразделенная любовь. Да мало ли еще какие гадости подсовывает каждому жизнь! И тогда люди цепляются за спасительную соломинку, протянутую им из Интернета, какой бы призрачной и невероятной она ни была.

Они надеются — Бог поможет.

А профилакты, и я в том числе, лишь фиксируют заветные желания, изложенные в письмах, и по мере возможностей стараются отследить, исполнились ли они. Собственно, отслеживаем уже не мы — для этого имеется особый отдел контроля, куда мы передаем интересующие нас «заявки».

Представляю, какая махина была создана, чтобы иметь возможность беспрепятственно влезать в чужую жизнь, да еще так, чтобы сам «объект» этого интереса к себе не заметил…

Я открыл почтовый ящик со свежими посланиями.

Сегодня их было сто тридцать четыре, из разных уголков страны.

Я мученически вздохнул и принялся за работу.

Часть писем отсеялась сразу: их авторы использовали предложенную возможность не для изложения просьб, а чтобы просто пообщаться с Господом: видимо, просто не знали, как использовать такую опцию сайта, как постоянно действующий чат.

В основном это были, конечно же, дети.

Девочка Надя из третьего класса школы № 5 города Уссурийска спрашивала Бога:

«Господи, если небо очень синее, это значит, что у тебя хорошее настроение?»

Толика (восемь лет, город Томск) интересовало: «А другие страны Ты тоже обслуживаешь?»

Сандра, 4-й класс, Армения: «Почему люди женятся и выходят замуж, если все они — братья и сестры?»

Первоклассник Саша из Рыбинска: «Я понял, что Ты — самый главный на Земле, хоть и живешь на небе. А тебя не переизберут?»

Костя, 2-й класс, г. Санкт-Петербург: «Я тебя, конечно, люблю, Господи, но маму и папу я люблю больше. Это ничего?»

Марик, 3-й класс: «С какого момента человека можно считать взрослым? Когда он уже не боится уколов или когда ему стала нравиться Светка?»

Игорь, 4-й класс: «Я узнал, что у католиков — один бог, у мусульманов — другой, у евреев — третий, а у православных — пятый. Так сколько же вас там, на небе, собралось?»

Владик, 1-й класс: «Ну, хорошо, первых мужчину и женщину на Земле сделал Ты. А как сотворили третьего человека?»

Третьеклассник Женя: «У Тебя есть ум или Ты весь состоишь из одной души?»

Вопросы были самые разные — поистине, детская фантазия и любопытство неистощимы. Никому из взрослых не придет в голову спросить Бога, как некая Зина: «Как ты там живешь на небе, Господи? Все ли у Тебя есть? Может, Тебе что-нибудь надо?» Или такой вопрос, заданный мальчиком Левой: «А инопланетянам ты тоже устроишь конец света?»

Иногда в письмах излагались целые истории, и я невольно прочитывал их от начала до конца, даже если они не содержали никаких пожеланий.

Сегодня мое внимание привлекло письмо от некой Леночки Свояшевой. Леночка рассказала душещипательную историю о том, как ее бабушка вышла замуж в 76 лет за некоего Николая Ивановича, которому исполнилось 78. Новобрачные познакомились на кладбище: бабушка Лены регулярно ходила на могилу к своему покойному мужу, а к соседней могиле, где была похоронена его супруга, приходил Николай Иванович. Как пишет Леночка, «у них от всего этого возникла кладбищенская дружба, и они решили пожениться». На свадьбе, когда немногочисленные гости сидели за столом, Николай Иванович вдруг спросил свою невесту: «Аня, неужели ты меня не узнаешь?» Бабушка Леночки кивнула: «Давно уже узнала, Коленька». Оказывается, когда-то в молодости они уже были женаты, прожили вместе 2 месяца и разошлись. А теперь вот случайно встретились вновь. «Признайся честно, Боженька, это Ты такое совпадение подстроил?» — спрашивала наивно Леночка…

Потом я прочел письмо от мальчика Сени, указавшего вместо своего места жительства: «Нигде я не живу»:

«Господи, спасибо Тебе за то, что Ты дал мне богатых родителей. Не настоящих маму и папу, а усыновленных. Ну, они выбрали меня из всех наших ребят в интернате. Я им больше всех прикинулся. И они очень добрые и щедрые. Из интерната они меня, конечно, на фиг забрали. Теперь я учусь в нормальной человеческой школе. Только маму свою настоящую, ну, родную, я тайком навещаю. Вначале я пришел к ней, чтоб похвастаться, как я выбился в люди. Она от радости плакала и смеялась. Мне ее стало жутко жалко, и я теперь потихоньку от новых родителей приношу ей всякую еду. Она меня называет «добытчик» и «кормилец». Нет, все-таки здорово Ты устроил: в одном доме я едок, а в другом — добытчик. И все мы довольны. А Ты?»

Ну все, сказал я себе. Пора устроить перекур.

И отправился в курилку.

Глава 12

В курилке, как ни странно, не оказалось никого, но в воздухе плавала плотная дымовая завеса. Словно это были души той толпы курильщиков, которая перед моим приходом потребила по пачке сигарет на нос и мгновенно отбыла на тот свет.

В принципе, здесь можно было надышаться никотином и не закуривая, но я все же выудил из пачки сигарету и щелкнул дешевой китайской зажигалкой.

Нет, думал я, прислонившись плечом к кафельной стене (курилка была организована в предбаннике туалета), ерунда это, а не работа. Такими методами можно еще несколько веков искать претендента на роль Господа Бога. Неужели они все, начиная от Пилютина и кончая рядовым поисковиком, всерьез надеются, что когда-нибудь удастся наткнуться на нужного человека? Да ведь тот, кто обладает способностями Всемогущего, может никогда не написать «письмо Богу» по той причине, что не имеет выхода в Интернет. Или потому, что не интересуется подобными глупостями. Или он просто-напросто занят по горло решением житейских проблем. Он может лежать в больнице, сидеть в тюрьме, завербоваться куда-нибудь на Север…

И где гарантия, что само по себе исполнение чьего-то желания — не простое совпадение? Мы будем биться над каким-нибудь юным отроком, которому, в соответствии с его заказом, Господь послал велосипед или собаку, а в итоге выяснится, что то же самое желание отрок продублировал своим родителям, и те решили сделать ему подарок ко дню рождения или на Новый год… Как тут узнать, что случилось чудо?

Может, стоит ориентироваться только на исполнившиеся нереальные желания? Что-то вроде «Сделай, Господи, так, чтобы в мире всегда был только день и не было ночи»? Или как одна девочка просила: «Пусть я завтра проснусь взрослой, красивой и знаменитой»? А другой малыш требовал от Бога: «Включи, пожалуйста, теплую погоду навсегда и больше не отключай ее. А то зимой моя бабушка очень мерзнет».

Только ведь тогда придется наш отдел распустить за ненадобностью. Или сократить, потому что такие просьбы встречаются нечасто. И не только со стороны взрослых реалистов, заказывающих Богу конкретные вещи: новую машину, большую квартиру, богатого жениха, в крайнем случае — денег и здоровья… Вслед за своими папами, мамами и бабушками дети требуют игрушки, надувные лодки, велосипеды, сотовые телефоны, электронные приставки и видеоплееры и прочие материальные ценности, которых им не хватает для полного счастья. Одна девочка скромно написала: «Понимаю, Господи, что я должна просить у Тебя чего-то не только для себя, но и для других. Но сделай так, чтобы одноклассники мне вернули пенал, потому что мне очень жаль зеленую ручку».

А если отдельных чудаков и заносит в область чудес, то большинство из них, не сговариваясь, желают одного — чтобы не было смерти. Три четверти желаний, присылаемых на сайт, связаны с необходимостью отмены конца существования. Разница лишь в масштабах: некоторым достаточно, чтоб он сам и его родные никогда не умирали, другим же обязательно подавай бессмертие в планетарном масштабе.

И это вполне естественно. Человеческая психика не может смириться со смертью. Сама мысль о том, что когда-нибудь любого из нас не станет, навевает безысходность и отчаяние. Этот страх, который сидит в наших генах, действует разрушительно на людей. Рано или поздно каждый осознает, что равнодушная природа приговорила его к высшей мере наказания, и этот приговор обжалованию не подлежит.

И даже те, кто сейчас борется с бессмертием и понимает, что смерть нужна, вряд ли с радостью воспримут приближение своего собственного конца…

Дверь вдруг резко распахнулась, ударившись о стену, и в курилку заглянул Семыкин.

— Вот ты где! — сказал он, щурясь от табачного дыма. — А я уж тебя потерял!.. Компьютер работает, а тебя на месте нет. Куда, думаю, делся наш Алик?

— А что случилось? — спросил я, бросив окурок в специальную пепельницу на высоких ножках, заботливо наполненную водой.

— Там тебя Ивлиев ищет. Срочно!

— Зачем я ему понадобился?

— Алик, — с укором сказал Семыкин. — Моя фамилия — Семыкин, а не Ивлиев. Если бы было наоборот, то я бы тебе сказал, зачем ты нужен шефу… то есть мне… Короче, дуй к начальнику!

Как они тут любят это дурацкое словечко «дуй», думал я, шагая по коридору. Пример с Ивлиева берут, что ли?

А этот живчик не случайно про меня вспомнил. Может, решил проверить, занимался ли я на досуге отжиманиями от пола? В таком случае, я могу его приятно удивить. Отожмусь раз пятьдесят и скромно так спрошу, не прекращая качаться вверх-вниз: «Достаточно, Петр Леонидович, или продолжать?»

Однако Ивлиев про мою физическую подготовку не вспомнил.

Он спросил другое:

— Тебе еще не надоело корячить мозги на компьютерах?

— В каком смысле? — растерялся я.

— Понятно, — махнул рукой он. — Можешь больше ничего не вякать. И так видно, что дебилизация мозговых свойств у тебя в самом разгаре. Но тебе повезло, Ардалин. Я могу тебя вылечить, причем реально, а не тыканьем в жопу. Как у тебя обстоит с нюхом?

Я машинально втянул ноздрями воздух.

— Где-то контакты, наверное, подгорают. Во всяком случае, мне так кажется. Раньше-то, Петр Леонидович, нюх у меня был отменный, но в последнее время изменился — от курева, наверное.

— Нюх не может измениться, — выкатив глаза, энергично сказал Ивлиев. — Он может только развиваться! А если он у тебя изменился, то, значит, нюха у тебя вообще никогда не было! Я ж вовсе не про то, что воздух какими-то материалами пахнет… Я про оперативный нюх, Ардалин, чтоб тебя черти сожрали в сыром виде!

Я открыл было рот, но тут же его закрыл.

Умный человек не будет продолжать разговор в таком тоне. И оскорбляться тоже не будет: стоит ли обижаться на того, кто, мягко говоря, не блещет тактичностью и интеллектом?

— Короче, так, — резюмировал Ивлиев. — Чтоб у тебя мозги окончательно не заржавели, дуй во Ржев — там срочное дело образовалось, а людей свободных в наличии нет, все в разъездах… Понял?

— Понял, — сказал я. — Во Ржев. Разрешите дуть… то есть идти?

— Ну куда ты побежал? — сморщился, как от кислого лимона, Ивлиев, хотя я и с места еще не двинулся. — Смотри, потеряешь на ходу свои причиндалы… Как какаду. Поговорку когда-нибудь слышал? «Наш домашний какаду сикал-какал на ходу»… Ты лучше выслушай меня. В этом Ржеве какой-то волшебник сраный завелся. Подбрасывает людям поздравительные открыточки, а в них — пожелания всякие, ля-ля, фа-фа, кому — арбузную корку, кому — свиной хрящик… Только вся хренотень в том, Ардалин, что все эти пожелания вроде бы сбываются!

— В самом деле? — позволил себе задать вопрос я.

Ивлиев экспрессивно махнул рукой, сбив со стола массивный письменный прибор из мрамора.

— Я считаю, что это — ерунда кошмарного свойства, Ардалин! И это я не из задницы выковыриваю, а реально вижу! Делать им там не хрена в провинции, вот и развлекаются выдумками из пальца! Я бы таких сволочей, которые распускают слухи, выводил в чистое поле, ставил лицом к стенке и пускал пулю в лоб, но для очистки совести не мешает проверить эту информацию-хренацию. Вот езжай туда и проверь!

— Личность волшебника известна?

— Чего-о? — выпучил глаза Ивлиев.

— Ну, кто он такой?

— «Кто-кто»… Крокодил в пальто! В том-то и дело, что писульки, которые он рассылает, анонимные! Поэтому, прежде чем с ним разбираться, сперва надо найти его. Ты чего приуныл? Думаешь, не справишься? Справишься, справишься, городок там мелкий, народ весь на виду, там только копнуть поглубже навозной лопатой, и все дерьмо сразу на поверхность всплывет… Причем долго там не ковыряйся, даю тебе дня три, от силы — четыре. Если что — звони напрямую мне, понял?

— Вопрос разрешите, Петр Леонидович? — поинтересовался я.

— Насчет денег, что ли? Это не ко мне, это ты дуй в бухгалтерию, там тебе оформят командировочные…

— Да нет, я не об этом. Что мне делать, если выяснится, что анонимщик и в самом деле кое-что может?

— Тащи его сюда, в Центр, за хобот и прочие части тела! А мы уж тут разберемся как-нибудь, импотент он или этот… все время забываю то нерусское слово, которым их Виталий называет…

— Омнипотент, — подсказал я.

— Во-во… Если сам не справишься — обратись в местное отделение Профилактики за помощью. Указиловку на этот счет я им сегодня же пошлю по факсу… Ну, рожай ещё вопросы — я сегодня добрый, как Бармалей.

— Какие-то еще материалы по этому делу имеются?

— Ага, — ответствовал шеф. — Имеются. В виде синего кукиша с оранжевым сиянием…

* * *

Город Ржев показался мне после столицы маленьким, каким-то даже карманным. Река Волга делила его на две части, которые местным населением по неизвестной причине именовались Ржев-один и Ржев-два. Почти половину города занимали дома «частного сектора». И низких высоток и небоскребов — здания не более девяти этажей. Центральный «проспект» вывел меня к длинному мосту через Волгу, за которым возвышалась единственная городская гостиница. Прямо перед ней была сооружена небольшая, но очень симпатичная бревенчатая церквушка.

Оставив свои вещи в номере, я отправился осваиваться в городе.

Заглянул в филиал Профилактики, где мне ничего существенного по поводу анонимных посланий сказать не смогли.

На почте об этом кое-что слышали, но, как и следовало ожидать, ничего конкретного. По принципу: «кто-то кое-где у нас порой». Одна из почтальонок, правда, припомнила, что несколько раз ей задавали вопросы насчет того, не она ли принесла письмо с поздравлениями, но на ее ответный вопрос о причинах такого интереса спрашивающие обычно отводили глаза и переводили разговор на другую тему. Где это было? Да за железнодорожным переездом, а где именно — уже не помню…

Ну и что делать дальше? Не расспрашивать же прохожих на улице!..

И тогда я отправился на рынок. Опыта в разыскных делах у меня не было никакого, но я надеялся, что именно на рынке горожане активно общаются между собой, а значит, есть шанс, что кто-нибудь в моем присутствии обмолвится о таинственных подметных письмах.

Это случилось только на второй день моего беспорядочного топтания по относительно небольшому участку земли, плотно забитому торговыми рядами, когда торговки уже стали коситься на меня со смутным подозрением: и чего, мол, тут надо этому мужику, который покупать ничего не покупает, только трется в толпе, как вор-карманник?

Стоявшая неподалеку от меня пожилая женщина в старомодном платочке и длинной юбке, оглянувшись по сторонам, поинтересовалась у своейзнакомой:

— Слышь, Никитична, а тебе таких открыток не приходило?

— Не, — качнула головой та. — Да и какие там открытки, если день рождения у меня давно прошел, а до праздников еще далеко.

— А ты думаешь, эти открытки только к празднику присылают? Вон, соседка моя получила на прошлой неделе, а никаких праздников тогда не было.

— Это какая ж твоя соседка? Пелагея, что ли?

— Да нет, Валька Сидорова, у которой муж в прошлом году умер.

— Ну и что там, в ее открытке, было написано?

— А откуда ж я знаю? Разве она мне скажет, Валька-то? Я ж тебе говорила, что мы с ней ещё с зимы не разговариваем…

— А с чего ты тогда взяла, что она получила открытку?

— Да видела я в окошко, как она вытащила из почтового ящика какой-то листок, размером с открытку! Прочла, оглянулась, не видит ли кто, а потом в дом забежала так резво, будто боялась, что ее сглазят… А вчера…

Тут женщина в платочке подвинулась ближе к своей собеседнице и принялась шептать ей что-то на ухо.

Я попытался подобраться поближе к ним, но в толпе были непросто сделать это незаметно.

Женщины скользнули по мне недоверчивым взглядом и сразу заговорили о своих бабьих заботах: об огородах, о колорадском жуке, которого нынче тьма, и о погоде.

Когда они наконец распрощались, я последовал за женщиной в платке, — стараясь не бросаться ей в глаза. Я «проводил» ее до самого дома, который оказался расположенным в том районе города, который напоминал обычную русскую деревню. По пути туда мы перешли через железную дорогу, и я вспомнил слова почтальонки о том, что с вопросами насчет писем к ней приставали за железнодорожным переездом.

Народу тут было немного, и осуществлять слежку сразу стало труднее.

Женщина, за которой я следил, несколько раз оглянулась на меня с явным страхом, и я уже было раздумывал, не обратиться ли мне к ней, отбросив все конспиративные ухищрения, как она вдруг свернула в переулок и исчезла за дощатой калиткой приземистого дома.

Пройдя для приличия еще один квартал, я повернул обратно, и тут мне попался мужик в несвежей телогрейке, шествовавший с какими-то досками под мышкой. Путем экспресс-опроса мне удалось установить, что Валентина Сидорова живет в доме с зеленой крышей по другую сторону переулка, напротив дома женщины в платке.

— В гости, значит, к Вальке приехали? — в свою очередь, поинтересовался мужик.

— Угу, — буркнул я. — В гости.

— И кем же она вам, значит, приходится?

Уф, подумал я. Нравы здесь еще те. Деревня-матушка. Со всеми встречными здоровайся, каждому расскажи, кто ты, куда и зачем прибыл.

А ведь я и понятия не имею о возрасте этой Сидоровой. Может, она мне в бабушки годится, а может — в невесты.

— Родственницей, — наконец сказал я. — Дальней.

— А-а, — кивнул мужик. — Ну, с приездом, значит.

— Спасибо, — сказал я и пошел к дому под зеленой крышей.

Не знаю, как насчет бабушки, но в матери мне Валентина Сидорова вполне годилась. Она оказалась жилистой, худощавой и не очень-то дружелюбно настроенной к непрошеным гостям. В дом меня она не пригласила, так что разговаривать нам пришлось поверх калитки, под несмолкаемый лай собаки, рвавшейся с цепи у самого крыльца.

Первоначально разговор у нас не клеился.

Предъявив удостоверение сотрудника столичных правоохранительных органов, которым я предусмотрительно запасся перед выездом во Ржев, я, видимо, допустил ошибку, потому что моя собеседница сразу замкнулась в себе, и выманить ее из скорлупы необщительности мне никак не удавалось.

Нет, она не получала никаких анонимных писем и открыток. А кто вам такое сказал? Соседи? Пусть эти соседи лучше за собой следят, чем за другими подсматривать в окна! И самогон пусть поменьше варят по ночам на продажу! А то нормальным людям из-за этого даже телевизир смотреть вечером нельзя — они ведь, самогонщицы эти, весь ток себе забирают, а у меня от этого полосы и помехи идут в телевизире!..

Я пробормотал, что самогон, конечно, — дело незаконное, но меня он не интересует. Я больше специализируюсь на поздравительных открытках от неизвестного отправителя, которые и вы могли получить несколько дней тому назад. Кстати, у вас родственники в других городах имеются, гражданка Сидорова? Нет? Значит, вы в последнее время ни от кого корреспонденции личного характера не получали?

— Христом-богом клянусь, не получала, гражданин-товарищ начальник!

Однако глаза у женщины бегали, избегая моего сурового взгляда, руки судорожно мяли край передника, и видно было за версту, что дело тут нечисто, невзирая ни на какие клятвы.

Да вы зря так боитесь, попытался я зайти с другого бока. Тут ведь ничего такого предосудительного нет и быть не может — если, конечно, не вы сами занимаетесь сочинением анонимок. И, кстати, речь идет не о преступлении, а просто о выяснении некоторых обстоятельств, которые интересуют отечественную науку. И если бы вы просто-напросто разрешили мне взглянуть одним глазком на анонимку, то я бы удовлетворился этим и ушел восвояси.

Однако женщина при упоминании науки почему-то сделалась вовсе неприступной и заявила, что сейчас ей некогда разговаривать со мной, потому как на плите борщ может вот-вот убежать через край кастрюли, а еще надо прополотъ в огороде грядки, которые заросли травой, а ещё…

М-да, подумал я. Видимо, не суждено мне стать когда-нибудь частным сыщиком, потому что нет у меня таланта раскалывать людей на чистосердечные признания.

Тут краем глаза я заметил, что в окне дома шевельнулась занавеска, и понял, что все это время за нами кто-то наблюдал, стараясь оставаться незамеченным. Это навело меня на определенные мысли, которые требовали подтверждения или опровержения.

Как бы между прочим я поинтересовался семейным положением хозяйки дома и выяснил, что после смерти мужа живет она совсем одна и ни детей, ни прочих родственников не имеет.

Мне стало понятно, почему она боится пускать меня в дом, и я ухватился за эту соломинку.

Что ж, Валентина… э-э, как вас по отчеству-то?.. Филипповна? Очень хорошо!.. Так вот, многоуважаемая Валентина Филипповна, ввиду того, что вы отказываетесь сказать мне всю правду — что, между прочим, подпадает под статью уголовно-процессуального кодекса и карается, в зависимости от тяжести последствий, различными санкциями, вплоть до лишения свободы — я сейчас вызову ОМОН (при этом я демонстративно извлек из кармана мобильник), чтобы произвести в вашем доме обыск с целью нахождения тех вещественных доказательств, которые вы явно скрываете от следствия, а заодно и для проверки личности того гражданина, который в данный момент тайно находится в вашем доме.

Эффект от моего заявления последовал такой, что я сам обалдел.

Лицо Сидоровой сделалось вмиг мучнисто-бледным, все ее тело заколотила крупная дрожь, из глаз хлынули слезы, а из уст — беспорядочный поток, слов, из которого я понял только, что она ни в чем не виновата, а просто боялась, что соседи сочтут ее ведьмой и подожгут темной ночью ее дом, а саму ее утопят в реке, как на Руси издавна поступали с нечистой силой…

Стоп, стоп, стоп, поднял руку я. Давайте-ка, Валентина Филипповна, все по порядку… Можете не приглашать меня к себе в дом, но позвольте хотя бы войти во двор, а то мы, знаете ли, привлекаем внимание ваших любопытных соседей.

Мы уселись на лавочке рядом с крыльцом (собаку Сидорова загнала в конуру палкой от метлы, пригрозив, что если услышит еще хоть звук, забьет до смерти).

И тогда она рассказала мне все.

В их районе давно уже ходили слухи о том, что кто-то подбрасывает людям в почтовые ящики странные поздравительные открытки, на которых вместо поздравлений неизвестный автор выражал только пожелания. Да не такие, как пишут обычно насчет здоровья, счастья и долгих лет жизни, а самые что ни на есть конкретные: кому — большого урожая яблок, кому — чтобы зажила сломанная нога, кому — выйти замуж за хорошего человека. И вроде бы, как гласили слухи, все эти пожелания мгновенно сбывались. Причем те, кто становился объектом «колдуна», как прозвали автора анонимок местные жители, сами старались скрыть факт тех или иных чудес от соседей. Почему? Да не знаю я, махнула рукой Сидорова. Наверное, по той же причине, что и я сама, дура… Ведь что могут подумать люди, когда услышат такое и убедятся, что действительно у кого-то мгновенно сросся открытый перелом или что за ночь вокруг дома вырос новехонький забор? Ведьма, скажут наши люди. И примут соответствующие меры. Вы не думайте, что мы такие темные да забитые, телевизор-то сейчас все смотрят, но в душе люди какими были в старину, такими и остались… И вообще, зачем в таких случаях привлекать внимание? Может, еще и потому все молчат, что в письме так было написано: никому не говори, мол, яро то, что с тобой произошло чудо…

До поры до времени, продолжала Валентина, я не придавала значения этим сплетням. Думала: врут, как обычно. Да и не до того мне было. В декабре прошлого года муж у меня в одночасье скончался, скосила его болезнь-лихоманка под названием туберкулез, которой он страдал в последние годы. Похоронила я его, а сама не своя, и хотя уже почти восемь месяцев прошло с тех пор, а я все никак отойти от этого горя не могу. Мы же так хорошо жили с Васей, душа в душу, и он такой у меня работящий да рукодельный был. Жалко вот только, Господь детишек нам не дал. Если б были у нас дети, мне полегче было бы…

В общем, дошла я в последнее время уже совсем до ручки, говорила Сидорова, утирая подолом слезы. Лицом почернела, высохла, как щепка, сил никаких не осталось — аж огород запустила так, что он весь сорняками зарос. Да и откуда силы возьмутся, коли я весь день напролёт лежу на кровати да реву, как корова? Аппетита нет, сил нет, и даже жить больше не хочется…

Бабы-соседки, что посердобольней, заходили ко мне, уговаривали: хватит, Валя, надо ведь дальше жить, что ж ты себя заживо хоронишь-то? А я, знаете, никак не могу себя превозмочь…

И тут на днях лежу я дома рано утром, не сплю, как всегда, думу свою вдовью думаю, и слышу, как почтовой ящик брякнул (Сидорова показала рукой на ржавый железный ящик, висевший на столбике калитки). Ну, мне и интересно стало, кто мог туда чего-то бросить, если нет у меня никого из родни и почту я вот уже пять лет как не получаю, с тех пор как перестала газеты выписывать. Ну пошла посмотреть. Смотрю: батюшки, открытка лежит!..

— Извините, Валентина Филипповна, — прервал я разговорившуюся женщину. — Раз уж об этом речь зашла, то не могли бы вы показать мне эту открытку?

— Вот уж чего не могу — того не могу, — смущенно опустила глаза Сидорова. — Сожгла я ее потом… от греха подальше…

— Жаль, — искренне сказал я. — Ну, хорошо, к открытке мы позже вернемся, а пока продолжайте, пожалуйста.

— Читаю я открытку и глазам не верю, потому что написано там так: «Желаю тебе, Валентина Филипповна, чтобы муж твой Василий вернулся к тебе живой и здоровый». И больше ничего там нет, ни подписи, ни штампа почтового, ни других каких слов… Господи, думаю, кто ж это такими шутками развлекается? Честно говоря, даже прокляла про себя того, кто эту открытку мне подбросил в ящик. Потому что ни на столечко вот не поверила тому, что такое пожелание может исполниться. Ну, зашла в дом, открытку в руке все еще держу, захожу и вдруг чую — что-то не то… Знаете, когда долгое время одна живешь, то потом как-то уже привыкаешь к тишине. А тут — звуки какие-то из комнаты доносятся. Словно там кто-то спит. Захожу — батюшки-светы, а на кровати моей мужчина разлегся в чем мать родила! И это не кто иной, как покойный муж мой Вася, только живой и неболезный! Ну, тут в глазах моих все помутилось, и грохнулась я без чувств там, где стояла… Глаза открываю, вспомнила, что до этого было, и думаю: не иначе как привиделась мне эта люцинация… Ан нет: Вася уже, оказывается, с кровати-то вскочил да и обхаживает меня, и причитает только: «Валя, Валя. Что с тобой?» Смотрю на него — и никак не могу понять: он это или не он? Вроде он, только как такое может быть, если я своей рукой горсть земли бросила на крышку его гроба, прежде чем его в могилу опустили?..

От нахлынувших чувств рассказчица вновь всхлипнула.

— Потом уже, когда я немного пришла в себя, давай его расспрашивать, что да как. Сама-то не говорю, что он мертвым был. А он вроде как и не помнит про то, что болел и умер. В голове у него об этом никакого воспоминания нету, твердит, что мы с ним как раньше живем… «Так ты что, — говорю я тогда, — не помнишь, что ль, как я тебя хоронила да плакала по тебе?» «Нет, — говорит, — не помню». Ну а потом стали мы с ним думать, как нам теперь быть. И по всему выходит, что нельзя нам про это чудо никому рассказывать. Так вот и живем потихоньку… как любовники на старости лет, прости меня, Господи, грешную… Он ведь не только ожил, Вася-то мой, он теперь и болезнью больше не страдает, которая его в могилу свела. Дома сидит, в четырех стенах. На улицу только ночью выходит воздухом подышать. А соседок я отвадила от своего дома, чтоб не прознали… Только чует мое сердце, не жить нам больше здесь. Не будет же здоровый нормальный мужик, как дезертир какой-нибудь, всю жизнь от людей в подполе скрываться!.. Я вот чего думаю: уедем, наверное, мы куда-нибудь подальше да и заживем, как все живут…

Я молчал. Что я мог ей посоветовать? Если все было так, как она рассказывает, то чудо действительно имело место — причем самое настоящее, полноценное. И тот, кто его сотворил, вполне мог претендовать на роль Всемогущего. Смущало лишь то, что он творил чудеса с помощью тривиальных анонимок — зачем ему это понадобилось? Не проще ли было загадать желание мысленно? Или он хотел подготовить к чуду того, кого оно касалось?

Между тем, Сидорова пустилась рассказывать, как она на днях тайком от мужа посетила кладбище, чтобы удостовериться, что похороны мужа и последующий траур ей не приснились. Так вот, и могилка была на месте, и плита с портретом мужа. Для большей достоверности надо было бы, конечно, выкопать гроб…

Тут моя собеседница вдруг спохватилась, что рассказывает все эти невероятные вещи не кому-нибудь, а «представителю правоохранительных органов», и взмолилась едва не упав на колени передо мной:

— Только не делайте этого, молодой человек, ладно? Не надо вскрывать могилку Васи моего! И не забирайте его — он же не виноват, что его колдовством оживили!..

Я заверил собеседницу, что никаких мер в связи с чудесным воскрешением ее мужа предпринимать не собираюсь.

И перевел разговор на то, что меня действительно интересовало: открытка — как она выглядела, была ли она двойной или одинарной, каким почерком было выведено чудесное пожелание, и так далее.

Открытка, по описанию Сидоровой, была самой обыкновенной. С надписью на лицевой стороне «Поздравляю» и с нарисованными цветочками («Не то ромашки, не то хризантемы», — старательно уточнила она). Двойная, без марок и конверта. Текст был написан простым карандашом, печатными буквами. Как там насчет грамотности, она сказать не может («Не обратила на это внимание», — пояснила Сидорова, явно претендуя на образованность). Но восклицательного знака в конце не было, это она точно помнит.

— А пожелание было действительно обращено лично к вам? — спросил я.

— Ну а к кому же? — удивилась Сидорова. — Там ведь ясно было написано: Валентина Филипповна… Других баб с таким именем-отчеством в нашей округе нету.

— А теперь подумайте и скажите, пожалуйста: кто обращается к вам именно так, по имени и отчеству?

Она застенчиво повела костлявым плечом:

— Да Бог его знает… Вообще-то, я уж и не помню, когда ко мне в последний раз так обращались. Соседки меня либо Валькой, Валей, ну, в крайнем случае, Валентиной или Филипповной кличут…

— А на работе? — спросил я. — Где вы, кстати, работаете?

— Да не работаю я, — отмахнулась Сидорова. — Лет пятнадцать уже… Раньше на инвалидную пенсию мужа жили, а потом, когда его не стало, я потихоньку пользовала сбережения наши «на черный день» — думала: куда они теперь мне? Да запасы кое-какие в доме имелись…

— И все-таки, где вы трудились?

— Уборщицей в магазине, — нехотя ответила Валентина — Без образования я, куда мне еще податься? Другие бабы на рынок идут торговать, а я после того, как ушла из магазина, к коммерции как-то не приспособилась. Так вот и сидела дома…

— Ну что ж, — поднялся я. — Спасибо вам большое за информацию, Валентина Филипповна.

— Так что же, так и уйдете? — растерянно сказала она. — И на мужа моего не взглянете? А может, зайдете, поговорите с ним, а? Он ведь по общению с людьми скучает: как заключенный какой-нибудь, в собственном доме сидит!..

— Извините, — как можно мягче сказал я. — Но сейчас я не могу, у меня еще много дел. Как-нибудь в другой раз к вам загляну, хорошо?

Сидорова пожала плечами.

Но, закрывая за мной калитку, спросила:

— Так что вы нам посоветуете-то, молодой человек? Уезжать нам отсюда или как? И вот еще, чуть не забыла я. У Васи-то теперь документов никаких нет. Можно будет насчёт паспорта к вам обратиться?

Я чуть было машинально не сказал: «Да-да, конечно». — но потом мне вдруг стало стыдно.

Я представил себе, как приходит эта женщина под ручку со своим воскрешенным мужем в местную милицию и начинает излагать свою историю, а ей, естественно, ни на грош не верят, и начинается тут бюрократическая буча со всеми её атрибутами…

— Нет, — сказал я. — К сожалению, то, что с вами произошло, Валентина Филипповна, не предусмотрено никакими законами, и вряд ли ваша проблема будет решена обычным образом. Знаете, что я вам советую сделать? Говорите всем, что у вашего мужа был брат-близнец и что вы решили с ним устроить свою судьбу… Да и живите так, как жили.

— А как же это? — не поняла она. — А паспорт? А как Васе на работу устроиться? И что ж, теперь ему надо имя другое себе подбирать?

Я развел красноречиво руками: мол, что поделаешь? Чудо чудом, а жизнь — жизнью. Вряд ли тот «волшебник» который вернул Сидоровой покойного мужа, об этом задумывался.

Впрочем, как и все мы.

Мы молим Господа о чуде, а когда оно происходит, мы все больше понимаем, что не вписывается оно в рамки обычной жизни и чревато не радостью, а расстройством нашим.

Это не я сказал. Это — отец Павел Флоренский.

Глава 13

Всю ночь я спал кое-как, ворочаясь с боку на бок. По-моему, даже во сне я пытался разгадать тайну анонимных открыток.

И проснулся рано утром от того, что в голове возникло одно предположение.

Позавтракав на скорую руку в гостиничном кафе, я отправился на Советскую площадь, где находилось местное отделение Профилактики — благо, идти было недалеко.

Справедливо предположив, что в тайну посвящен прежде всего начальник отделения Геннадий Кимович Тютёв, я пошел прямо к нему.

Тютёв был пожилым, грузным, с нефотогеничным лицом. Выслушав мой запрос, он почесал плохо выбритый подбородок и спросил:

— Ну и где я вам возьму такие данные?

Я пожал плечами: мол, ничего не знаю, но раз вам поручено содействовать мне — вот и содействуйте.

— Может, в поликлинику позвонить? — вслух раздумывал он. — Интересно, ведут они учет таких горемык или нет?

— Знаете, если бы мы сейчас были в Москве, то я бы прежде всего обратился в Общество глухонемых, — сообщил я.

Тютёву это не понравилось.

— Ну, во-первых, мы не в Москве, — сказал он. — A во-вторых, у нас такого общества нет и никогда не было. Нам тут испокон веков других проблем хватает — во! — Он выразительно провел ребром ладони по своему складчатому, как у варана, горлу.

Он наконец снял трубку и сказал невидимому собеседнику.

— Слышь, Палыч, вот если мне нужны сведения о глухонемых, куда я должен обратиться?.. Какие сведения?.. Ну, все как положено: фамилия, адрес… ну, что ты, сам не знаешь?.. Что? Давай, давай, посоветуйся…

Прижав трубку пухлой ладонью, спросил меня:

— Вам как — за весь город или про конкретный район нужны данные?

— И так, и так, — сказал я. — Правда, я не знаю, как этот район называется. Это поселок за железнодорожным переездом…

— Это который после рынка направо будет? — уточнил Тютёв. Я кивнул. — Шихино он называется.

Тут в трубке опять возник голос, и Тютёв, выслушав, сказал:

— Ага, спасибо, Палыч. На рыбалку-то в прошлый выходной ездил?

Я сидел как на иголках. Время уходило в песок, а Тютёв трепался со своим собеседником о преимуществах рыбной ловли с помощью бредня.

Наконец он положил трубку, и я облегченно вздохнул, но оказалось, что было рано радоваться: просто-напросто собеседник Тютёва («Сосед по лестничной клетке», — пояснил он) переадресовал запрос к участковому нужного района. Данные же за весь город можно попробовать найти в собесе, где должна быть система персонального учета всех инвалидов.

С заведующей собеса Тютёв беседовал столь же обстоятельно, как и со своим соседом. В разговоре всплывали какие-то имена общих знакомых и непонятные мне референции на местные реалии. Я уж было испугался, что шеф местной Профилактики забыл, зачем звонит в собес, но тут он, видимо, узрел мое нетерпеливое ерзанье на стуле и осведомился:

— Слышь, Макаровна, а у тебя там, случайно, не завалялись данные на этих… слепых, немых и глухих? Да? Ну, ты молодца!.. Ладно, короче, сейчас к тебе один молодой человек подойдет… наш сотрудник из Москвы, со спецзаданием работает… — (я мысленно чертыхнулся: не хватало еще только, чтобы он изложил этой Макаровне суть моего «спецзадания») —… так ты ему дай глянуть в твою картотеку… Не-ет, не бойся: парень он аккуратный… Да-да, через полчасика… Ну, пока…

Бог ты мой, подумал я. Вот что значит — провинция-матушка. Ни факса тут у них нет, ни других современных средств связи. Теперь придется переться на своих двоих в собес, потом — к участковому…

Так оно и вышло.

В итоге, я угрохал на всю эту сложную оперативно-розыскную деятельность уйму времени и получил нужные мне сведения только часа в два дня.

Участковый милиционер района Шихино был занят тем, что чистил выгребную яму в уборной своего дома, расположенного в том же поселке.

— Да, есть такой человек, — сказал он, выслушав меня. — Олег Богданов, семнадцатый дом по Совхозному переулку… Только он не глухонемой, а просто немой, причем не с детства. С детства-то он немного притыренный. А язык у него в прошлом году отнялся. Тут такая история приключилась. Вообще, Олег этот — парень молодой, по-моему, ему ещё восемнадцати нет. Рос без родителей: сначала мать его растила, безотцовщину, а потом и мать куда-то на заработки в дальние края подалась, оставив сыночка на попечение бабки Полины. И еще у Олега сестра была, года на три его старше. Она в вокзальном ресторанчике официанткой подрабатывала. Девка, конечно, видная, не то что Олег… Ну, кто-то на нее глаз и положил. Только по-хорошему не захотели ухаживать, а подкараулили поздно ночью, когда она со смены возвращалась, да и изнасиловали прямо под забором в канаве, недалеко от переезда. И удушили бельевой веревкой… Расследование виновного не выявило, и дело так и висит до сих пор… А Олег от потрясения в одночасье дара речи лишился. Первое время бабка его к врачам водила, но они только руками развели — со временем, говорят, может пройти. А может — и нет… Психологический шок, сказали… А в том году Олег как раз школу закончил с грехом пополам. Работать идти никуда не захотел. Однако ж жить на что-то надо, одной бабкиной пенсии маловато на двоих. Вот он и устроился коров пасти — те, у кого в поселке скотина есть, сбрасываются каждый месяц да платят ему. Небось он и сейчас в поле со скотом гуляет…

— Далеко это отсюда? — спросил я.

— Да нет. — Участковый взмахнул рукой. — Вот сейчас до конца улицы пройдете, свернете налево, и так все прямо идите и идите. Перейдете по мостику через речку, там будет большое поле с прудами… раньше это карьеры были, потом их водой заполнили… Вот на этом поле и увидите Олега со стадом.

— Что ж, спасибо.

— Если не секрет, зачем Олег вам понадобился? Натворил что-нибудь?

— Ага, — сказал я с каменным лицом. — Еще как натворил!

— Может, тогда мне с вами сходить? — предложил участковый.

— Спасибо, не надо, — сказал я. — Я с ним просто побеседую.

Однако, перейдя через речушку, протекавшую за поселком, по хлипкому дощатому мостику, я, сам не зная зачем, достал из подмышечной кобуры пистолет, снял его с предохранителя, взвел курок и переложил в боковой карман куртки. Пистолетом снабдил меня Ивлиев. «Может, пригодится», — предположил он, и тогда мне стало смешно: если мне удастся найти Всемогущего, то угрожать ему пистолетом — все равно что пугать взрослого человека игрушечным ружьем.

Дорога выделывала замысловатые кружева на широком поле. Тут пахло свежескошенной травой и пылью. Я тащился под жарким солнцем, обливаясь потом, и думал об Олеге Богданове.

Собственно, в тот момент меня занимали только два вопроса: действительно ли этот пастух — тот, кто мне нужен, и как узнать, обладает ли он паранормальными способностями? Потом всплыл и третий вопрос: раз этот парень — немой, то как мы с ним будем общаться — письменно, что ли? Хорошо, если у него есть чем писать и на чем писать, потому что у меня в карманах не завалялось ни клочка бумаги, если не считать удостоверения профилакта.

Может быть, лучше отложить этот разговор на потом, а пока попросить Тютёва установить за Богдановым тайное наблюдение?..

Тут до меня донеслось мычание, и я увидел, что поворачивать уже поздно.

Справа от дороги начинался небольшой перелесок, и на его опушке паслись коровы. Стадо было небольшим — десятка полтора голов, не больше. Пастух сидел в тени высокой березы и внимательно смотрел на меня.

Он был худым и сильно загоревшим. Однако одет был не так, как я представлял себе деревенских пастухов. На нем было не одеяние, состоящее из предметов воинского обмундирования, а чистая белая рубашка и вполне приличные брюки (по-моему, даже с наглаженными стрелками). На ногах — не болотные или кирзовые сапоги, а крутейшие кроссовки «Рибок», правда, успевшие почернеть от дорожной пыли.

Словом — обычный городской парень.

Только подойдя ближе, я осознал наличие двух несоответствий.

Во-первых, у Олега (в том, что это был он, я уже не сомневался) не было с собой кнута, этого непременного пастушеского атрибута, и я спросил себя, как он управляет стадом, если не в состоянии прикрикнуть на какую-нибудь капризную буренку.

А во-вторых — глаза Богданова. Я не мог определить точно, что мне в них показалось странным, но у обычных людей таких глаз не бывает. Они были словно взяты с портрета работы девятнадцатого века, когда живописцы старались добиться эффекта «живого персонажа». Взгляд их был одновременно и пронзительным, и в то же время заторможенным, а поэтому пугающим.

И еще одна деталь: опершись спиной на ствол дерева, мальчишка сидел и читал какую-то толстую книгу. Обложки и корешка ее не было видно, но по пожелтевшим страницам и ветхому переплету можно было сделать вывод, что книга — очень древняя и явно не художественная, потому что текст в ней шел сплошняком, длинными абзацами, без вкраплений прямой речи героев.

— Здравствуй, Олег, — сказал я, подойдя к парню вплотную. — Я хотел бы с тобой поговорить. Не возражаешь?

Он взглянул на меня, не мигая и не шевелясь. Во взгляде его почему-то не было ни удивления, ни интереса ко мне.

— Извини, — продолжал я, — я знаю, что ты… что ты не можешь говорить, но если тебе не на чем писать, можешь отвечать мне с помощью жестов — я постараюсь понять…

Олег долго и безучастно разглядывал меня, а потом неожиданно открыл рот, и я оторопело услышал, как он произносит, тщательно выговаривая слова, словно взвешивая их на незримых весах:

— А кто ты?

Вот тебе и немой! Если верна моя версия насчет того, что ржевский волшебник прибегал к открыткам, чтобы выразить свои пожелания, потому что не мог изъясняться иным способом, то этот притворщик может не иметь никакого отношения к моей миссии.

— У-у, — вслух протянул я, — кажется, я ошибся. Ты действительно Олег Богданов?

— Я первым спросил, — немного по-детски возразил пастух. — И я хочу, чтобы ты назвал себя и сказал, зачем я тебе нужен.

И вот тут произошла первая странность.

Дело было даже не в том, что он обращался ко мне, как к равному, хотя мог бы быть вежливее с незнакомцем, который старше его лет на десять.

Я вовсе не собирался открывать все карты этому любознательному пастушку. Пока я шествовал по полям да лугам, у меня созрела вполне приличная легенда насчет того, что я — новый следователь прокуратуры, который расследует убийство сестры Олега, и потому имею право задавать любые вопросы, в том числе и такие, которые показались бы не относящимися к этому делу.

Однако не успел я и глазом моргнуть, как губы мои зашевелились сами собой и принялись выдавать все подробности моей секретной миссии. Я попытался вернуть себе власть над «врагом своим», но мышцы лица словно свело судорогой, и язык продолжал выбалтывать сокровенные тайны Профилактики, и все это смахивало на гипноз без предварительного усыпления.

С внутренним ужасом я слышал, как рассказываю этому коровьему вожаку и про наши поиски Всемогущего, и про анонимные письма, и про мои подозрения на его счет.

Теперь-то я понял, почему парню был не нужен кнут, чтобы управлять стадом. Да у него коровы, наверное, ходили по струнке, как роботы! И не только коровы…

И мне стало страшно. Теперь я уже не сомневался, что этот любитель старинных книжек действительно — Всемогущий. И достаточно ему произнести одно-единственное слово, как невидимая сила сотрет меня в порошок, не оставив и следа. Или я напрочь забуду, зачем приезжал в Ржев. Я был в полной власти пастуха, и не допрашивать его уже было надо — разве марионетка вправе допрашивать своего хозяина? — а лишь просить его открыть мне правду.

Вопрос лишь в том, захочет ли он быть со мной откровенным.

Когда я закончил, то почувствовал, как меня сразу отпустило. И, спеша воспользоваться этим, спросил:

— Ты ведь обладаешь этими способностями, верно?

Олег усмехнулся, но с каким-то оттенком горечи.

Потом сказал:

— Присядь, а то солнце бьет мне в лицо, когда я смотрю на тебя.

Я опустился на траву у его ног — на этот раз сам, без его воздействия. Значит, мелькнуло у меня в голове, не все волеизъявления юного мага выполняются автоматически. Должно быть какое-то условие для этого, но какое?..

Олег закрыл книгу, однако оставил ее у себя на коленях, и теперь я видел, что это был за фолиант. Евангелие — вот что это было такое. Причем бог весть какого издания. Эпохи великого раскола, не иначе…

О нет, подумал я. Верующего в Бога волшебника нам только не хватало!..

— Что ж, — сказал Богданов, по-прежнему четко произнося слова. — Давай поговорим, Альмакор Павлович. Раз уж ты проделал такой путь, не стоит отпускать тебя неудовлетворенным. Все равно скоро мир станет другим. Знаешь, я не хочу от людей ни славы, ни поклонения. Именно поэтому я до сих пор действовал тайно. Но когда случится то, что я задумал, весь мир узнает обо мне, и тогда каждый сможет обратиться ко мне…

Ого, да этот пастушок отсутствием скромности явно не страдает!

— Тебя наверняка волнует, — продолжал Богданов, — как я стал таким. Если честно, иногда мне хочется вернуться в прошлое и никогда не знать, на что я способен. Но мне этого не дано…

— Значит, ты не такой уж и Всемогущий? — перебил я его.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Я ведь еще не до конца освоил свои возможности. Понимаешь, чтобы творить чудеса, надо соблюдать определенные правила. А вообще, если это тебе так интересно, — вдруг оживился он, — давай я тебе расскажу все по порядку…

До десятого класса Олег жил, как все мальчишки его возраста. Если не считать того, что у него не было отца. Ссорился с бабкой, часто ругался со своей старшей сестрой, которая постоянно пыталась его «воспитывать». Если он и обладал с рождения какими-то суперспособностями, то не подозревал об этом. Будущее свое он представлял смутно. Учился неважно, ни один школьный предмет его не привлекал. Друзья у него были, но не такие близкие, чтобы с ними можно было делиться мыслями и переживаниями.

В десятом классе Олег полез на чердак своего дома, где хранилось всякое барахло, и там, в мешке со старыми книгами, нашел Евангелие дореволюционного издания. Книга неплохо сохранилась, и Олег из любопытства перелистал ее на досуге. О Боге и прочих религиозных штучках он никогда не задумывался, да и бабушка его Нина Ивановна, в отличие от своих сверстниц, не была набожной — скорее, наоборот. В молодости она жила в монастыре монашкой и на всю жизнь сохранила стойкое отвращение к служителям церкви, потому что своими глазами видела, как те, кто должен был служить образцом добродетели, не останавливаются перед любыми грехами в поисках личной выгоды.

Сначала книга не заинтересовала Олега. Он с трудом продирался сквозь старославянский язык, с усмешкой читал описания различных чудес и жития святых.

Но однажды случилось нечто такое, что перевернуло все представления мальчика о мироздании.

Как-то утром сестра принялась пилить Олега за то, что тот ничего не делает по дому, а только лежит целыми днями да почитывает всякую муть. А они с бабкой, мол, должны его обслуживать, как рабыни. Ну, и так далее, в том же духе… Олег вспылил и ответил сестре грубостью. Разговор между ними происходил наедине, свидетелей не было, иначе потом все поняли бы, что именно Олег стал причиной смерти своей сестры. Потому что в пылу ссоры он крикнул: «Хочу, чтоб тебя придушил кто-нибудь под забором, потаскуха!» Сестра, естественно, отомстила ему хлесткой пощечиной, заорала, что он больше для нее не существует, и, хлопнув дверью, ушла на работу. А вечером пожелание Олега сбылось в полном соответствии с его словами.

И тогда Олег впервые заподозрил, что его пожелания могут сбываться. Он принялся экспериментировать. Первые же опыты показали, что реализуются не все пожелания, а только те, которые связаны с другими людьми. Все, что относилось к самому Олегу, каким-то образом блокировалось. Кроме того, объект пожелания должен был воспринять его: услышать или прочитать. А максимальный эффект воздействия на окружающих достигался лишь тогда, когда в руках Олега находилось Евангелие — и с тех пор он не расставался с книгой.

Гибель сестры «от заклинания» потрясла Олега. И он поклялся не произносить больше ни одного слова, способного причинить вред людям. Именно поэтому он стал «немым». К тому же, по его мнению, это было своеобразным искуплением его греха. И еще Олег дал себе клятву использовать свой дар на благо людям. Так у него возникла идея «открыток с пожеланиями», которые он тайно подбрасывал в почтовые ящики соседям по поселку. Он не хотел, чтобы кто-то знал о его способностях, поэтому и не подписывал свои послания.

— Ну и как ты сам все это объясняешь? — спросил я, когда Олег умолк.

А никак он это не объяснял. Просто-напросто творил добро, вот и все.

— Добро? — усмехнулся я. — По-твоему, в этом заключается добро?

— А разве нет? — удивился он. — Разве я кому-то принес зло? Я старался дать людям радость и счастье!

— Валентина Филипповна, мужа которой ты заставил восстать из могилы, вряд ли так считает, — сообщил я. — Я вчера беседовал с ней, и она мне жаловалась на то, что в связи с воскрешением ее Василия теперь возникают разные проблемы.

— Какие? — встрепенулся Олег. — Ты скажи, и я все улажу!

— Василий теперь вынужден скрываться ото всех, — сказал я. — И, кстати, на его месте я бы сделал то же самое. Иначе как он объяснит всем окружающим, что за чудо его оживило? У него теперь нет ни документов, ни возможности получить работу, ни нормальной жизни.

Парень упрямо помотал головой:

— Я знаю одно: этот мир плох потому, что никто не мог изменить его. Но теперь все будет по-другому. Я сделаю людей лучше, и тогда каждому жить станет легко и в радость. Я заставлю всех творить только добро, и в мире не останется места для зла. Я устрою рай на Земле, и человечество заживет радостно и счастливо…

— Дурачок, — сказал я, и он вздрогнул, как от удара по щеке. — Ты так и не понял самого главного: нельзя навязывать людям счастье. То, чего ты хочешь, погубит человечество.

Олег резко вскочил, и я тоже поднялся на ноги.

— Мне все равно, что ты и твои начальники по этому поводу думают! — с вызовом бросил он. — Вы уже не сможете мне помешать! Я хочу, чтобы…

Я не дал ему докончить эту опасную фразу.

Больше всего я боялся, что сработает вето на убийство, наложенное кем-то еще до рождения Олега, и либо я промахнусь, либо пистолет даст осечку, либо пуля отскочит от груди «немого», словно резиновая.

Однако после выстрела в упор Олег рухнул, будто подкошенный, выронив свою «волшебную» книгу.

Коровы перестали жевать траву и бросились врассыпную.

Я склонился над телом Богданова. Пуля пробила его грудь насквозь. Кровь быстро пропитывала его белую рубашку. Парень не дышал, и пульс у него отсутствовал.

И тут я открыл для себя еще одно страшное следствие навязанного кем-то человечеству бессмертия. Раньше оно мне просто не приходило в голову. А теперь я испытал его на себе.

Ни один убийца в мире отныне не будет мучиться угрызениями совести, если будет знать, что его жертва оживет, даже если он размозжит ей голову или расчленит на мелкие кусочки. И когда-нибудь убийство станет чем-то вроде щекочущего нервы увлечения. Как расправа с виртуальными монстрами в комп-игре. Наверняка любителей нового «экстрима» найдется в избытке, и даже возможность превратить свою жертву в «пустышку» их уже не остановит…

Кстати, интересно, скоро оживет Олег или нет? Пусть лучше задержится на том свете, как это ни кощунственно звучит. А когда это произойдет, пусть он забудет про свои чудесные способности! В то же время не хочу, чтобы он становился абсолютной «пустышкой». Наверное, лучше всего, если он просто станет другим.

Вдруг меня кольнула неприятная мысль: а если все-таки он «вернется» прежним Всемогущим? Что ты с ним будешь делать? Стрелять в него снова и снова, пока в обойме не кончатся патроны? А иначе как остановить этого наивного романтика, задумавшего, ни много, ни мало, изменить весь мир?

И тут взгляд мой упал на Евангелие, распластавшееся на траве пачкой пожухлых, мятых листов, похожих на обрывки шкуры, которую сбросил после линьки какой-то мифологический зверь.

Ох, и достанется мне по возвращении в Центр, подумал я, доставая из кармана зажигалку.

Глава 14

Это было первое воскрешение, при котором я присутствовал.

Через час Олег начал дышать, вначале судорожно, взахлеб, словно только что вынырнул с большой глубины. Потом все реже и реже — пока дыхание окончательно не пришло в норму.

Между тем, я следил, как рана на груди постепенно затягивается, превращается в еле заметный шрам, а затем и исчезает вовсе. Кровь на рубашке, однако, осталась, и мне пришлось снять ее с Олега.

Наконец он дернул ногой, открыл глаза и с недоумением уставился на меня.

— Привет, — сказал я. — Как спалось, Олег Григорьевич?..

Парень одним рывком сел, потом встал на ноги. С нескрываемым удивлением принялся обозревать себя. Потом стал озираться вокруг.

Действительно — словно только что на свет народился.

— Что с тобой случилось? — спросил я. — Ты хоть что-нибудь помнишь?

— Нет, — тихо сказал он. — А вы кто?

Слава богу, подумал я. Кажется, процесс воскрешения прошел как надо. Главное — что в «пустышку» он не превратился. Если только, конечно, не притворяется.

— Меня зовут Альмакор, — сказал я. — Альмакор Павлович, если тебе угодно. Не помнишь меня? Знакомый я твой. Проходил случайно мимо, гляжу — валяешься под березой, как пьяный. Или на солнце перегрелся. Дай, думаю, приведу парня в чувство. Кстати, это не ты вон тех коров пас? Смотри, упустишь, разбегутся, потом ловить до темноты будешь. Ты где живешь-то?

— Я… я не помню, — сказал растерянно Олег. — А что это за местность? Где мы?

— О-хо-хо, — притворился удрученным я. — Стало быть, у тебя действительно память отшибло? Может, тебе кто-то по голове дубиной шарахнул? То-то я смотрю, ты весь в крови. — Я показал на красную тряпку, в которую превратилась рубашка Олега. — Ладно, придется мне тебя домой отвести. Тебе повезло. Я тебя уже раньше встречал, так что знаю, где ты живешь, пастух… И коров я тебе помогу догнать до Шихина. И знаешь, что я тебе советую, парень?

— Что? — спросил Богданов, машинально ощупывая свое тело, словно сомневаясь в его наличии.

— Ни в коем случае не обращайся к врачам, — заговорщицки подмигнув ему, сказал я. — Врачи у нас — звери, так и норовят любого, у кого крыша чуть-чуть сдвинулась, упечь в психушку!.. Ты лучше осматривайся да запоминай все, что я тебе рассказывать буду… А еще лучше, если вообще будешь молчать, как рыба. Наберешься знаний — тогда и заговоришь.

— Молчать? А как же я буду разговаривать с отцом и с мамой? — удивился он.

Я уже догадался, что случилось с Олегом.

Видимо, в его теле возродилось сознание другого Олега Богданова. Из другого варианта его судьбы. Того, где он, возможно, рос в нормальной семье. Возможно, в той реальности у него никогда не было сестры и он не убивал ее своим проклятием. И, соответственно, никогда не догадывался, что может быть добрым волшебником.

Круговерть.

Скорее всего, он, как и я, стал тем редким исключением, на которое обычный механизм действия «бессмертия» не распространяется. Он еще не знал, что отныне ему суждено ежедневно просыпаться в новой роли. Хотя, возможно, с ним Круговерть будет поступать иначе. Например, даст ему жить в каждом варианте не день, а неделю. Или месяц. Или год.

Дай-то Бог, как говорится…

А пока главное — помочь ему вжиться в новую «шкуру».

И я принялся «рассказывать» Олегу про него самого. В ход я пустил на ходу сочиненную историю о том, что его, видимо, хватил солнечный удар, из носа хлынула кровь, и он потерял сознание, а падая, ударился головой, и отшиб себе ту часть мозга, где располагается память. В результате воспоминания у него не то чтобы полностью вылетели из головы, но сильно исказились и смешались с подсознательными желаниями.

Легенда эта была шита белыми нитками, но Олег еще не пришел в себя настолько, чтобы усомниться в правдоподобности моих слов.

Самым трудным было убедить парня, что он должен продолжать играть роль немого. Пришлось рассказать ему про гибель сестры — разумеется, нисловом не упомянув, в чем была истинная причина этой трагедии. А больше всего я упирал на то, что сейчас ему надо принять факты своей биографии (в моем изложении) за основу, а там, глядишь, память сама к нему вернется.

Олег выслушал меня, а потом сказал:

— Я не знаю, как было раньше, но я больше не хочу пасти коров.

— Почему?

— Надоело. Что ж мне — всю жизнь пастухом работать, по-вашему? Я, может, учиться хочу…

— Олег, — тронул я за локоть своего спутника. — Ты погоди так резко рубить-то. Во-первых, обвыкнись немного. А во-вторых, не стоит начинать новую жизнь с отказа от своих прежних обязательств. Я понимаю, что тебе сейчас все в диковинку, но твоя главная задача — не менять мир под себя, а приспосабливаться к нему. Теперь это твой дом, и тебе в нем придется жить долго-долго…

Он ничего не сказал, а я посчитал, что инструктаж окончен, и мы стали готовиться к возвращению «домой».

Вещи Олега мы выстирали в одном из искусственных прудов, попавшихся на дороге — хорошо, что кровь еще не успела засохнуть. Конечно, из белой рубашка стала пятнисто-бурой, но это уже не имело значения.

Потом мы принялись собирать коров. Если бы кто-то видел, как два типа, явно никогда не имевших дела с укрощением домашнего скота, тщетно пытаются с помощью выломанных из березняка дрынов построить стадо в походный порядок, то он мгновенно скончался бы от смеха, вопреки чуду бессмертия.

Наконец с горем пополам мы погнали несчастных животных в направлении поселка.

К счастью, завидев издали своих коров, хозяева стали выходить нам навстречу и облегчили нашу задачу по переправе стада через речушку.

Видимо, люди в поселке до сих пор не привыкли к тому, что парень, которого они знали с детства, утратил дар речи, потому что одна бойкая на язык бабулька крикнула Олегу:

— Олежка, а ты че ж так рано скотину пригнал? Времени до захода солнца еще много, паслись бы себе да паслись!..

Олег раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но я вовремя ущипнул его за руку: мол, молчи, немой. И взял на себя роль его пресс-секретаря:

— Так у них же вымя-то не бездонное, бабуль, — сказал я. — Того и гляди лопнет от молока… Вот и пришлось пораньше возвращаться.

Бабка в сердцах махнула рукой и поспешила за своей Ночкой, которая флегматично обгладывала ветки смородины, торчащие из-за ближайшего забора.

— Кстати, Альмакор Павлович, — оглядевшись, не слышит ли кто, шепнул смущенно Олег, — вы мне не покажете, где находится мой дом?

— Почему же нет? Обязательно покажу.

Знать бы еще, где он находится, подумал при этом я, оглядываясь по сторонам.

К счастью, Совхозный переулок не пришлось долго искать: таблички с названиями улиц и номерами домов в поселке поддерживались в порядке, не то что в Москве.

У дома номер семнадцать нас уже поджидала седая женщина с открытым, добрым лицом.

— Олежек, — сказала она, — ты что-то рано сегодня. A это кто с тобой?

— Меня зовут Альмакор Павлович, — быстро сказал я, упреждая реакцию Олега. — Нам с вашим внуком надо поговорить по очень важному делу. Можно, мы пройдем в его комнату?

— Да пожалуйста, — растерянно пожала плечами старушка. — Есть-то будете? Я сегодня борщ сварила.

— Борщ — это хорошо, — сказал я. — Только чуть позже, ладно?

Мы вошли в дом и тут оба замешкались, не зная, куда двинуться дальше.

Из чистенькой передней двери вели в несколько комнат.

— Ну, приглашай в гости, — шутливо толкнул в бок я парня. — Что стоишь, как чужой?

Олег наугад толкнул одну дверь — и я понял, что это его комната. В глаза бросилась стопка чистых открыток на столе, ручки и прочие письменные принадлежности.

— Ну, располагайся, — сказал я своему спутнику. — Отныне ты здесь будешь жить.

Он опустился на стул, разглядывая фотографии на стенах. В центре висел большой портрет довольно симпатичной девушки с белокурыми волосами.

— Это моя сестра? — спросил тихо Олег.

Я кивнул. В лице девушки было что-то схожее с парнем.

— А как ее звали? — спросил он.

Вот черт, я же так и не узнал имени покойной!

Легенда моя насчет старого знакомого семьи Богдановых зависла, грозя рассыпаться.

Чтобы выиграть время, я машинально взял со стола обыкновенную школьную тетрадку в клетку и принялся ее перелистывать. Тетрадь была чистой, но первого листка в ней не хватало — он был выдран, что называется, с корнем.

Вот, значит, где он писал свои анонимки, когда ему не хватало открыток.

И тут в голове моей всплыли слова того Олега, которого я убил: «Скоро мир станет совсем другим… Вы все равно не сможете помешать мне».

Он говорил это с такой уверенностью, что на обещание это было не похоже. Скорее, речь шла об изменении мира как о свершившемся факте.

Меня вдруг всего обдало могильным холодом.

И тут я вспомнил, как можно узнать, о чем писали на вырванном листе. Читал об этом в детстве в каком-то старом детективе.

Я взял мягкий карандаш и принялся затушевывать им первую страницу тетради. Вскоре на темном фоне стали проступать светлые контуры букв — вмятины от шариковой ручки.

— Что вы делаете, Альмакор Павлович? — поинтересовался Олег, но я только отмахнулся.

Наконец мне удалось разобрать слова:

«МОСКВА, ОСТАНКИНО, ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ»…

А ниже шел текст письма.

Я пробежал его глазами, и сердце у меня ушло в пятки.

Мина замедленного действия — вот что это было такое! Послание несостоявшегося Всемогущего всему человечеству.

С этого момента все вокруг сразу стало неважным и отошло на второй план.

Теперь самым главным было — успеть предотвратить исполнение последней воли Богданова.

Я достал из кармана мобильник и устремился к выходу.

* * *

В Москву я попал через час. Пришлось поставить на уши Тютёва и его подчиненных, чтобы выбить вертолет и машину с водителем для доставки меня на аэродром, который располагался на военной «точке» за городом.

Вертолетчики хотели высадить меня в Тушино, но я пустил в ход все свои запасы нецензурной лексики (еще немного — и пришлось бы размахивать пистолетом), и они, нарушая все правила полетов над столицей, приземлились рядом с Останкинским телецентром.

Ивлиев с группой оперативников были уже внутри здания. Однако в отделе по работе с письмами никто не мог сказать, куда делось послание Богданова.

В связи с этим Ивлиев принял решение осуществить проверку входящей корреспонденции на всех телеканалах и поручил мне одну из центральных «кнопок».

Охрана на входе в телецентр пропустила меня без единого возражения — видимо, Ивлиев уже проинструктировал их.

Редакция нужного мне канала располагалась на десятом этаже.

Здесь царила суета. Как мне удалось уяснить, шла подготовка к выходу в эфир программы новостей, а в это время персонал всегда мечется.

Меня направили к стойке центрального администратора, который, выслушав мои сбивчивые объяснения, отправил меня в отдел корреспонденции. Оттуда я был отфутболен в редакцию широковещательных программ, оттуда — зачем-то к продюсерам.

В общем, пока длилась вся эта бюрократическая чехарда (причем мне никто не мог толком сказать, поступало ли сюда письмо из Ржева, и если да, то у кого оно сейчас находится), на одном из экранов, расположенных в холле, где кучковались какие-то личности (в том числе и известные на всю страну), появилась заставка программы новостей. После музыкальных позывных открылся вид студии, и хорошенькая телеведущая принялась анонсировать самые «горячие» события в стране и за рубежом.

Я уже собирался покинуть холл, как она вдруг сказала:

— …А в завершение нашей сегодняшней программы — удивительное письмо одного из телезрителей, которое мы хотели бы довести до сведения всех жителей нашей страны.

Под звуки фанфар экран мигнул заставкой, и ведущая перешла к подробному изложению новостей.

Я ни на секунду не усомнился, о каком телезрителе и о каком письме идет речь.

О своем открытии я на бегу сообщил Ивлиеву. И в ответ услышал такие красочные выражения, которые не найдешь ни в одном словаре литературного русского языка. Дело было в том, что в этот час программа новостей на «моем канале» длилась всего десять минут. Это означало, что письмо Олега вот-вот будет зачитано в прямом эфире. Остановить программу официальным способом уже невозможно.

Тем не менее, следовало не допустить оглашения письма на всю страну. Физически. Не останавливаясь ни перед чем.

И сделать это должен был именно я.

— Может, гранату бросить в студию? — шутливо предложил я, но Ивлиеву сейчас было явно не до шуток.

— Да хоть атомную бомбу! — заорал он мне в ухо. — Делай, что хочешь, Ардалин, но учти: если не справишься, я тебя потом повешу за яйца на гнилой осине посреди тухлого болота!..

Столь витиеватая угроза пришлась мне не по душе, и от волнения я ответил шефу вполне адекватно:

— Да идите вы в задний проход!

— Что-о? — взревел он раненым зверем. — Куда ты меня послал?!

Я мгновенно остыл.

— Вы меня не так поняли, Петр Леонидович, — тоном ниже сказал я. — Я имел в виду — заходите в студию с заднего хода. Чтобы, значит, ни одна сволочь не ушла оттуда живой после ядерного взрыва…

И нажал кнопку отключения сотового.

Двери студии были закрыты на ключ, и над ними горело световое табло: «НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ ПРЯМОЙ ЭФИР!»

Я достал из кармана пистолет и, недолго думая, расстрелял замок в упор. Потом навалился плечом — и тяжелая дверь, хрустнув, распахнулась.

За дверью оказались какие-то личности, которые бросились ко мне с возмущенными воплями, но при виде пистолета сразу присмирели и отпрянули.

Вопреки моим ожиданиям, студия оказалась огромным и довольно неухоженным залом с высоким потолком. Под ним, как в заводском цеху, были подвешены решетчатые фермы и загадочные конструкции, по которым, как кран-балка, ездила тележка с камерами. Еще несколько камер были расставлены по углам небольшой площадки, окруженной щитами декорации и большим телеэкраном. В центре площадки, за столом сидела та самая симпатяга-ведущая, которую я видел на телеэкране в холле. Перед ней стоял открытый ноутбук, но она им практически не пользовалась. Во время очередного сюжета, когда в эфир шла видеозапись, а ведущая комментировала ее «за кадром», люди, находившиеся за пределами площадки, приносили ей листы бумаги с текстом — видимо, это и были «горячие» новости, поступающие в последнюю минуту. Листы складывались в папку перед ведущей.

Я понял, что именно в этой папке и лежит письмо Богданова, дожидаясь своей очереди.

Пистолет мне больше был не нужен, и я спрятал его за поясом. За спиной у меня раздавались крики, вспыхивали какие-то лампы с надписями…

Что произошло дальше, я мог лицезреть в видеозаписи, сидя через несколько часов в кабинете Ивлиева.

Ведущая, считывавшая без запинки текст с телемонитора, вдруг осеклась на полуслове и с обалдевшим выражением покосилась куда-то в сторону, отвернувшись от камеры. В ту же секунду в поле обзора камеры вошел молодой мужчина в куртке и уверенной походкой направился к ведущей. Кто-то сзади попытался остановить молодого человека, вцепившись ему в руку, но тот небрежно ударил работника студии ногой, и человек скорчился, держась за пах. Кто-то что-то крикнул, ведущая вскочила и завизжала. Зачем-то сказав ей заискивающим голосом «здрасьте», молодой человек схватил со стола папку, быстро перелистал бумаги и, выбрав один из листков, поджег его зажигалкой. Когда листок догорел, мужчина пошел прямо на камеру, и тут изображение поплыло и стало нерезким. Человек вышел из кадра, и сразу что-то обрушилось со звоном, словно в студии разбили огромную хрустальную вазу.

Тут наконец-то проснувшиеся режиссеры вырубили трансляцию и пустили на экран стандартную таблицу настройки, явно намекая зрителям, что на телеканале все в порядке, это у ваших телевизоров, граждане, начались галлюцинации!..

Через несколько секунд изображение студии возникло вновь, и телеведущая с натянутой улыбкой, принеся зрителям соответствующие извинения, сообщила, что по техническим причинам программа новостей заканчивается досрочно…

— Одного не пойму, — проворчал Ивлиев, не глядя на меня, — на хрена тебе понадобилось разбивать камеру?

— Не камеру, а телемонитор, — поправил я его. — Экран, где прокручивается текст, который читает диктор. А разбил я его потому, что на него могли вывести текст письма Богданова. Телевизионщики частенько так страхуются.

— А лично мне другое непонятно, — сказал Виталий Гаршин, который тоже присутствовал на нашем мини-совещании. — Что же было написано в том письме? Только не говори, Алька, что ты собираешься унести эту тайну с собой в могилу.

Я молча вытащил из кармана сложенную вдвое тетрадь и раскрыл ее.

— Э-э! — вскочил Ивлиев. — Ты что собираешься делать?

— Как — что? Зачитать копию письма, которое я сжег в студии.

— А на нас оно не подействует? — спросил главный оперативник. — Ты же сам говорил, что пожелания этого долбаного мага сбываются, когда их прочтет адресат!

— Не бойтесь, Петр Леонидович, — сказал я. — Во-первых, адресатом данного письма являемся не мы, а более массовая аудитория. Во-вторых, я уже прочел это письмо — и, как видите, со мной ничего не стряслось.

— Да пошел ты со своей уксусно-вонючей философией! — махнул рукой Ивлиев. — Ладно, читай, коли тебе неймется.

Я поднес листок к глазам.

«МОСКВА, ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ.

Меня зовут Богданов Олег Григорьевич. Прочитайте первые буквы моей фамилии, имени и отчества, и вы поймете, кто я на самом деле. Поэтому я имею право обратиться ко всем людям, населяющим планету Земля.

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО ПИСЬМО ПРОЧИТАЛИ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ И ЧТОБЫ ВСЕ ЛЮДИ УСЛЫШАЛИ ЕГО!

Я не буду рассказывать о себе.

Я просто хочу, чтобы все вы жили в мире и согласии.

Я хочу, чтобы вы были счастливы.

Я хочу, чтобы на Земле не было зла.

Я желаю всем вам здоровья, благополучия и долгих лет жизни».

— И все? — разочарованно спросил Гаршин.

— Да, — сказал я. — Всего одна страничка школьной тетрадки.

— М-да, — сказал Виталий. — Письмо, конечно, наивное и, я бы сказал, непродуманное.

— Ты учти, кто его писал, — возразил я. — Семнадцатилетний паренек, который по-настоящему еще не знает жизни. Вчерашний школьник. Это же все равно как если бы грудному ребенку дали в руки волшебную палочку, и он принялся бы творить добро так, как он понимает его… И ещё, как сказал мне Олег, он стал невольным убийцей своей сестры и хотел во что бы то ни стало искупить этот грех.

— Вот блин! — прорезался наконец дар речи у Ивлиева. — Сколько я видел в своей жизни идиотов разного оттенка, но такого, как этот недоросль из Ржева, встречаю в первый раз! Это ж надо было так замахнуться — счастье… здоровье… благополучие — и всем до краев, по полной мерке! Он всерьез думал, что, когда его желание исполнится, на Земле воцарится рай?!

— Наверное, — пожал плечами я. — Иначе не отправил бы эту волшебную бомбу в Останкино.

— Ладно, — сказал Гаршин. — Что теперь говорить об этом? Письмо ведь не дошло до адресата. И вот, кстати возникает интересный вопрос в связи с этим. Насколько был всемогущим этот Олег? На что он реально был способен? И при каких условиях прорезались в нем экстраспособности? Жаль, Алька, что ты его так и не расколол до конца…

— У меня не было другого выхода, — возразил я. — Богданов был опасен для общества, согласитесь. Кроме того, в разговоре со мной он уже собирался высказать очередное желание. Если бы он приказал мне забыть все содержание нашего разговора и убраться из Ржева, то я бы подчинился. Не знаю, гипноз это был или что-то другое, но он реально мог влиять на людей, делая из них марионеток. А представьте, что случилось бы, если бы он прислал свою открыточку в наш Центр с пожеланием забыть все, что связано с поисками Всемогущего… Мы бы тогда окончательно потеряли контроль над ситуацией.

— Возможно, — кивнул Гаршин. — Но чисто теоретически было бы любопытно побеседовать с ним… в лабораторных условиях. Не говоря уж о том, что можно было бы использовать его в наших интересах.

— Значит, ты думаешь, я допустил ошибку? — спросил я. — Испортил вам всю обедню, да?

— Не кипятись, Ардалин, — примирительно сказал Ивлиев. — Никто тебя не обвиняет. На твоем месте я бы тоже расстрелял этого придурка.

Мы помолчали.

Потом Гаршин спросил меня:

— Ты не выяснял у Тютёва, что стало с сестрой Олега? Она ведь наверняка превратилась после воскрешения в «пустышку», и ее должны были «перепрограммировать» на новую личность.

— Возможно, — пожал плечами я. — Но какое это теперь имеет значение? К тому же, я просто не успел пообщаться на эту тему с Тютёвым — я ведь и с самим Олегом после его… второго рождения толком поговорить не успел, потому что нашел это письмо…

— Слушайте, мужики, — вмешался Ивлиев, который все это время возбужденно кружил по кабинету. — Давайте расходиться, а? Поздно уже, и мы сейчас все равно ничего не придумаем. Ну их в задницу, все эти проблемы!

— Да-да, — сказал рассеянно Виталий, который напряженно думал над чем-то. — Сейчас, сейчас… Я вот что думаю… Значит, ты говоришь, Алик, что Олег ничего не помнит о своем прошлом, так?

— Абсолютно, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Ивлиев. — Может, он просто притворяется, что стал другим?

Я глубоко вздохнул. Может, признаться им, что я и сам когда-то побывал в Круговерти? Нет уж, спасибо. Не хватало только, чтобы они увидели во мне подопытную морскую свинку.

— Нет, — сказал я. — Он не притворяется. За это я ручаюсь.

— Ну, хорошо, допустим, — сказал Гаршин. — Но ведь тело-то у него осталось прежним, верно? Вот если бы мы знали, какое условие необходимо для инициации его чудесного дара, то можно было бы поэкспериментировать. Возможно, мы получили бы ответ на вопрос, где в человеке скрывается дар всемогущества — в теле или в душе? Неужели ты так и не вытянул из Богданова, что это за условие?

Перед моим мысленным взором всплыло видение: толстая древняя книга, догорающая на траве.

Предположим, я расскажу им сейчас про Евангелие. Наверняка они привезут Олега сюда, в наш следственный подвал, снабдят его Священным Писанием и заставят исполнять различные желания.

Предположим, опыт завершится успешно, и они сделают из Олега Всемогущего. Обманным путем заставят его отменить запрет на смерть, введенный его предшественником. А что потом? А потом у них будет два выхода: либо вновь превратить Олега в ничего не помнящую «пустышку» (кстати, кто сказал, что на свете больше нет убийств? А разве лишение человека памяти и личности — не убийство?), либо продолжать тайно эксплуатировать его в тех или иных целях.

Как и несметное богатство, Всемогущество опасно. Оно перечеркивает все моральные принципы и категории этики. И даже те, кто боролся против него, завладев им, наверняка ощутят соблазн рискнуть поиграть с огнем.

Нет уж, сказал я себе.

Не дам я вам такой возможности.

И Олега убивать я вам тоже не дам.

— Нет, — сказал я как можно сокрушеннее и даже развел руками. — Не вытянул. Я же сказал: не разговор у нас с ним был, а игра в кошки-мышки, и он вертел мной как хотел. Единственное, что мне удалось сделать, когда он ослабил свое воздействие, — нажать на курок…

— Драный ты носорог, Ардалин! — с отвращением провозгласил Ивлиев.

Глава 15

Работы в отделе Ивлиева было действительно выше крыши.

Помимо интернет-поиска и изучения материалов прессы, проводилась тестирование реальных способностей вновь выявленных «живых феноменов»: телепатов, ясновидцев, предсказателей будущего, обладателей дара телекинеза, гипнотизеров, колдунов, экстрасенсов и прочих кудесников.

Чаще всего это были люди, болезненно жаждавшие славы и сопутствующей ей материальной выгоды. В отличие от истинного Чудотворца, которого мы искали, они не прятались в темные углы и не боялись огласки. Напротив, с поражающей воображение энергией они кричали о себе во весь голос крупными заголовками газетных объявлений, зазывали потенциальных клиентов изощренной рекламой. Некоторым удавалось даже прорваться на телевидение и стать героем сенсационного сюжета в промежутке между сообщениями о большой политике и прогнозом погоды.

На мой взгляд, это был извращенный паноптикум наподобие цирковых аттракционов девятнадцатого века, когда неискушенной публике демонстрировали «женщину-змею», сиамских близнецов и хвостатых человеческих особей.

Однако руководство Центра полагало, что не следует пренебрегать даже минимальными шансами, и Ивлиев окунул меня с головой в череду бесконечных разъездов и командировок — не только по Москве, но и по всей стране.

Хотя и Пилютин, и Гаршин сомневались, что Всемогущий может отыскаться среди «магистров черной и белой магии». Однажды в беседе со мной Виталий весьма скептически отозвался о сверхъестественных способностях вообще и, в частности, о «ясновидцах», которые заявляли, будто способны установить местонахождение человека по его фотографии, независимо от того, умер этот человек или жив, находится ли он в соседней комнате или на другом конце планеты.

— Ты пойми, Алик, — убеждал меня Гаршин, — для того чтобы найти одного-единственного человека среди миллиардов живых и еще нескольких миллиардов мертвых, экстрасенсу потребовалась бы уйма времени, даже если он будет осуществлять свое «сканирование» со скоростью света. Однако он, не моргнув глазом, выдает свой ответ почти мгновенно!.. А ведь психика — это всего лишь канал связи с конечной пропускной способностью, и на него должны действовать те же законы, которые распространяются на материальный мир.

— Но ты же сам утверждал, что наш мир — это бесчисленное множество мельчайших наночастиц, объединенных единой взаимосвязью, — возражал я. — Может быть, где-то уже существует некая база данных, где весь массив информации классифицирован и разложен по полочкам, и ясновидцу достаточно подключиться к ней и задать критерии поиска, чтобы исключить лишние элементы?

— Туфта! — безапелляционно обрывал меня академик. — Мозг экстрасенса — физический объект, верно? Значит, он должен подчиняться законам физики. А физика говорит, что…

— Это все так, — ехидно вставлял я, — но тогда что же мы напрасно охотимся за Всемогущим? Ведь, по твоей логике, человека с суперспособностями не должно существовать вовсе!

— Да нет, — отмахивался Виталий. — Ты не понял меня, Алик. Я ведь хочу всего-навсего показать тебе, что обычная, классическая наука не способна объяснить отдельных «чудес» не только потому, что чудеса эти — дело рук аферистов, шарлатанов и ловких мошенников. Воскресение из мертвых, с ее точки зрения, столь же невозможно, как и нарушение законов термодинамики или передвижение со сверхсветовой скоростью. Однако теперь это установленный факт, который мы фиксируем пачками ежедневно. Видимо, помимо физических законов есть еще какие-то… сверхфизические, что ли… и мы, к сожалению, даже представить не можем, в чем они заключаются…

— Ну, хорошо, — махал рукой я, — допустим, что где-то в мире все-таки существует уникум, не подозревающий о своем всемогуществе. Но неужели вы, граждане начальники, всерьез верите, что мы отыщем его, проверяя всяких шарлатанов наподобие той девчонки-«живого рентгена»?

(Это было одно из последних моих дел. В прессе Ижевска появились сообщения, что там живет школьница, которая способна без дополнительных приспособлений видеть любого человека, что называется, насквозь. Потом эту сенсацию подхватили столичные газеты, дошло даже до того, что по одному из центральных каналов показали короткий документальный фильм про эту девочку — звали ее Алена Свешникова. Естественно, мы не могли не отреагировать, и меня еще с парой наших ребят отрядили в Ижевск проверять информацию о «живом рентгене». Между тем в городе началась самая настоящая истерия. Хотя Алена не обещала излечить кого-либо от тех болезней, которые видела в теле своих клиентов, к ней выстроилась не меньшая очередь, чем когда-то к Кашпировскому и Чумаку. Мать Алены, женщина предприимчивая и деловая, смекнула, что на этом можно неплохо подзаработать. По ее наущению девочка забросила учебу и с утра до вечера вела прием на дому. Ждать в очереди, как все обычные граждане, мы не могли, и пришлось подключать местные власти, чтобы получить доступ к юному дарованию. Несмотря на сопротивление со стороны матери, Алена была протестирована нами по особой программе, и тут выяснилось, что она — не такая уж ясновидящая. Из десяти опытов только в трех случаях ее диагноз подтвердился, и то не полностью. Больше всех не повезло почему-то мне. Она «увидела», что у меня вырезан аппендикс, печень близка к полному разложению, а в левом легком подозрительное пятно. Зато не разглядела перелом левой руки, удаленные в детстве гланды и зубную боль (в поезде мне досталось место у окна по ходу движения, а из окна ночью сильно дуло). Пришлось провести с Аленой беседу, сильно смахивающую на допрос, и, не выдержав психологического давления, она во всем созналась. «Рентгеновским» зрение у нее действительно становилось время от времени, но очень редко, так что это состояние нельзя было вызвать искусственно. Однако надо было оправдывать ожидания бесконечных посетителей, а следовательно — что-то придумывать на ходу. По совету матери пришлось освоить двухтомный «Справочник фельдшера», особенно в части симптомов, и, «ставя диагноз», руководствоваться внешним видом человека, а также тем, что удавалось узнать о клиенте из самых разных источников. Мать Алены когда-то работала в регистратуре городской поликлиники, и у нее сохранились там связи, поэтому она имела доступ к историям болезни доброй половины жителей города.)

— Шарлатаны, говоришь? — усмехнулся Виталий. — Да, наверное, ты прав… Подавляющее большинство из тех «уникумов», с которыми мы имели дело, действительно — ловкачи и любители поиграть в сенсации. Но, друг мой Алик, «когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда»…

И на том разумный разговор закончился, а началась, как мне кажется, пустая болтовня со множеством «а вдруг», «а если» и тому подобной чепухой.

Зима была в разгаре, когда в Москве прорезался очередной слух о человеке, который якобы способен по фотографии любого индивида определить его местонахождение и даже пообщаться с ним. В «МК» грянула громкая статья, по каналу «Столица» прокрутили сюжетец, и мое грубое начальство, по его собственному выражению, задним местом почуяло, что дело тут нечисто.

Вот почему поздно вечером я маялся на станции метро «Китай-город» возле знаменитой «Башки», как в народе окрестили бюст Ногина, в ожидании этого героя газетных публикаций.

Накануне мне с трудом удалось дозвониться экстрасенсу — номер его «сотового» Ивлиев сумел выцарапать из журналистки, написавшей об «уникуме» статью. Естественно, изображал я безутешного просителя, у которого случилось «большое личное горе» и «только вы можете мне помочь, только вы, потому что милиция, Профилактика и все прочие инстанции лишь разводят руками». Ладно, самоуверенно заявил уникум, я вам помогу. Только, естественно, не бесплатно. «Что вы, что вы, какие могут быть разговоры? Заплачу любые деньги, лишь бы вы снабдили меня нужными сведениями!.. Кстати, сколько вы берете за… гм… за консультацию?» «У меня твердая таксация, — откликнулся голос в трубке. — Сто баксов за каждое разыскиваемое лицо плюс пиво за ваш счет». «Пиво? — удивился я, но тут же спохватился. — Да-да, конечно. Как скажете. Только позвольте уточнить, сколько и какого пива потребуется». — «Любого, главное — побольше. Литра два-три». «Простите, конечно, — не отставал я. — А если вы не сможете мне помочь, это как-то отразится на оплате?» — «Смогу-смогу, — заверил меня голос. — Можете не сомневаться».

После этого мы стали договариваться о встрече, и тут ясновидец меня поразил, предложив встретиться в метро на «Китай-городе». Я-то думал, что люди, поставившие свои способности на деловые рельсы, принимают клиентов исключительно на дому, и воображение уже рисовало мне стандартный офис гадалок и прорицателей: комнатка в обычной квартире, обильно декорированная эзотерическими прибамбасами в виде хрустальных шаров, курящихся сандаловых палочек и церковных свечей по «десятке» за штуку; таинственный полумрак, тщательно загримированный «чародей» с демонически-пронзительным взглядом и замашками не то зубного врача, не то отставного следователя; унылая очередь страждущих в импровизированной «приемной», которая, в зависимости от конкретного случая, устраивалась либо в смежной комнате, либо в прихожей коммунальной квартиры, либо вообще на лестничной клетке. Однако собеседник мой пояснил, что по ряду причин работает он исключительно вне дома, а место и время встреч для него не имеют особого значения. К тому же, насколько ему известно, в настоящее время я звоню ему из здания, расположенного в непосредственной близости от «Китай-города», и, стало быть, мне не придется тащиться на другой конец Москвы.

Я принял его предложение, хотя демонстрация экстраспособностей на моем примере (а я действительно звонил из «Антидеуса») мне не очень-то понравилась. Если этот ясновидец действительно кое-что мог, то не хватало, чтобы он сразу раскусил меня!..

Ясновидца звали Ярославом, фамилия его была самая неказистая — Лабыкин, было ему двадцать лет с хвостиком, а что касается всего остального, то узнать мне удалось не так много, как хотелось бы.

В статье, которую мне пришлось перечитать несколько раз, про биографические данные Лабыкина говорилось мало. Похоже, журналистке он тоже отказался поведать о себе. Автор статьи лишь предполагала, что Ярослав учился в каком-то вузе, откуда его успешно исключили пару лет тому назад.

Поиск по номеру сотового ничего не дал по той простой причине, что телефон был явно оформлен на подставное лицо.

База данных Профилактики, в которую я не преминул сунуть нос, выдала мне троих Лабыкиных Ярославов, но один из них успел отбыть в мир иной, не дожив нескольких месяцев до своего 90-летия, другой оказался сорокалетним тружеником по части водопровода и канализации, а третий был дипломатом и уже несколько лет работал в Перу.

Был час пик, и народ тек вокруг меня во все стороны. Я вертел головой, пытаясь засечь уникума издали. Почему-то мне казалось, что я его сразу узнаю, но никого, похожего на человека, способного находить людей по фотографиям, в поле зрения не обнаруживалось.

Кроме меня, возле бюста околачивалась разная публика — в основном молодежь. Возле «Башки» было принято назначать свидания, и я с невольной завистью следил, как воссоединялась очередная парочка.

Когда я уже потерял всякую надежду на то, что встреча с Лабыкиным состоится, и обдумывал два основных варианта своих дальнейших действий (либо попытаться дозвониться на его сотовый, либо сразу сообщить шефу, что объект имел наглость не прибыть на встречу), в спину мою вдруг легонько постучали, словно в приоткрытую дверь.

Я недовольно обернулся — и обомлел.

Передо мной стоял высоченный, метра под два ростом, верзила в кожаной куртке, увешанной какими-то металлическими бляхами, пряжками, значками и прочим металлоломом. Лицо под неопрятной шевелюрой было асфальтового оттенка, надбровные дуги сильно выдавались вперед, как у питекантропа, в уголках глаз скопилась грязь. Брился верзила, наверное, только по праздникам, а дышал хрипло, с присвистыванием, словно курил с момента рождения.

— Вы — Альмакор? — осведомился верзила и, когда я кивнул, протянул мне руку, похожую на грабли: — А я — Ярослав. — Потом добавил с неожиданным смущением: — Вы уж извините, что задержался: пришлось исполнять один срочный заказ…

М-да, подумал тоскливо я. Везет же мне на всяких придурков!

— Пиво принесли? — поинтересовался Лабыкин, не давая мне опомниться.

— А как же? — Я приподнял пакет, провисший от тяжести двухлитровой бутыли «Толстяка». — Только оно, наверное, уже теплое — я ведь здесь давно торчу…

— Это непринципиально, — отозвался верзила. — А стакан есть?

— Стакан? — поразился я. — А зачем?

Лабыкин дурашливо осклабился:

— Что ж, по-вашему, я из горла должен высосать такую емкость?

— А что — прямо здесь?.. — по-прежнему не понимал его я.

— Эх, люди, люди, — свысока посетовал Ярослав. — Все-то вам разжуй да на тарелочке подай… А вы что, думали, я вас в ресторан поведу? Или к себе домой? Или вы не хотите вот так, в общественном месте, решать свою проблему?

Я пожал плечами:

— Да нет, мне все равно… Просто странно как-то…

— «Странно», — с непонятным выражением повторил за мной Лабыкин. — Нет, гражданин Альмакор, ничего странного в этом нет. Просто, во-первых, у меня слишком мало времени, чтобы тратить его на возню с каждым клиентом, а во-вторых, пиво для меня — это всего-навсего орудие труда. Как гаечный ключ для слесаря или калькулятор для бухгалтера… Ладно, стакан у меня, к счастью, всегда имеется с собой. Вы все-таки у меня — не первый, и будем надеяться — не последний… — Он порылся в недрах своей чудовищной куртки и выудил на свет складной пластмассовый стаканчик — изобретение отечественной индустрии, основными потребителями которого несколько десятков лет назад стали не рыбаки и туристы, как предполагалось, а труженики алкогольного фронта.

— Ну что? Приступим, если вы не возражаете?

— Да-да, — сказал я. — Конечно. Только я, знаете ли, — пас.

— А при чем здесь вы? — удивился он. — Пить буду я один!

— Может, хотя бы отойдем в сторонку? А то ходят тут всякие, толкнут вас под руку — и прольется драгоценная влага…

— Разумно, — согласился Лабыкин. — Тем более с учетом возможных последствий.

Намек на последствия мне не понравился, но уточнять, что имел в виду верзила-экстрасенс, я не решился.

Мы обосновались у стены, в укромном уголке между бюстом революционера и телефонами-автоматами, потеснив девушку, углубленно штудировавшую учебник по формальной логике, и мужчину с «МК-Бульваром».

— Послушайте, Ярослав, — сказал я. — А может, чтобы сэкономить время и мне, и себе, вы просто заберете пиво с собой? А то неудобно как-то получается…

— Вы что — действительно не понимаете? — спросил Лабыкин, дыша с присвистом. — Или думаете, что я — просто алкоголик? Да если хотите знать, мне это пиво уже поперек горла стоит: я его каждый день ведрами хлебаю. Однако без него, проклятого, работать не получается. Это, знаете, — как допинг для спортсменов. Иначе я ничего не увижу…

— Извините. Я не знал, что это для вас так важно… Ну что — наливаю?

— Наливайте, наливайте, — кивнул Лабыкин.

Я с усилием открутил тугую пробку, и нагревшееся в тепле подземки пиво рванулось из бутыли тугой пенистой струей — я едва успел отклонить горлышко от себя, чтобы не облиться. Струя, ударив в мраморную стену, забрызгала любительницу формальной логики, и та испуганно вскрикнула.

Пришлось рассыпаться в извинениях, выслушивать в свой адрес обидные эпитеты, характеризующие нас с Лабыкиным как козлов, страдающих хроническим алкоголизмом, и одновременно наполнять стаканчик, следя за тем, чтобы он не вздумал сложиться в разгар этого процесса.

Лабыкин опорожнил стаканчик одним духом, так, будто в нем было какое-то мерзкое снадобье. А потом нетерпеливо помахал ладонью перед моим носом:

— Наливайте, наливайте…

Обидно будет, если он, опустошив всю бутыль, пьяно икнет и скажет: «Извините, но, кажется, сегодня сильная магнитная буря, так что с вашим заказом ничего не получится», — думал я, едва успевая подносить ясновидцу стакан за стаканом.

Содержимое бутыли уже подходило к концу, когда Лабыкин заметно замедлил темп. Видно было, что он вливает в себя жидкость, напрягаясь, как штангист перед подпишем рекордного веса.

— Что, не идет? — полюбопытствовал я.

— Еще бы, — сказал он, тяжко отдуваясь и отрыгивая пивные газы. — Попробуйте сами каждый день промывать желудок и почки такими дозами…

— Вредная у вас работенка, — посочувствовал я. — Эгак вы долго не протянете.

— Я знаю, — обреченно откликнулся Ярослав. — Только ведь не могу я держать в себе такие способности и не пользоваться ими. Людям-то наплевать, за счет чего я нахожу их пропавших родственников. Когда случается беда, человек готов пойти на любые жертвы, верно?

— Значит, к вам обращаются в основном для того, чтобы найти пропавших без вести?

— Ну а для чего же еще? — покосился на меня он. — Вот взять хотя бы вас… Вы же, наверное, тоже не просто так хотите узнать что-то об интересующем вас человеке, верно?

Я ощутил некое подобие стыда.

В кармане у меня лежала фотография не кого-нибудь, а моей сестры Аллы, с которой еще сегодня утром я благополучно общался по телефону и которую я собирался выдавать этому верзиле за пропавшую без вести несколько месяцев назад при странных обстоятельствах (с этой целью мною была придумана целая легенда, позаимствованная отчасти из детективов карманного формата, отчасти — из газетной хроники происшествий).

Пусть даже он — аферист, который глушит пиво за чужой счет, но вид у него и в самом деле нездоровый, а я ломаю перед ним комедию. И вообще, на хрена Ивлиеву понадобились эти конспиративные игрища? Не проще ли было, пригласить в Профилактику этого кандидата в чудотворцы, чтобы убедиться, врет он или нет?..

— Верно, — подтвердил я, наливая очередную порцию «Толстяка». — Послушайте, Ярослав, а вы уверены… в своих способностях? И вообще, давно ли вы этим делом занимаетесь?

Он с подозрением глянул на меня, прежде чем проглотить содержимое стакана.

— А почему вас это интересует?

— Да просто так…

— Вы, случайно, не журналист?

— А что, похож? — попытался усмехнуться я.

— Кто его знает. Я же, наверное, тоже не очень похож на телепата.

— На телепата? — переспросил я. — Вы что — читаете мысли?

— Нет-нет, — почему-то смутился он. — Это я просто так называю свои способности видеть. На самом деле, конечно же, я не знаю, о чем думают люди. Но когда я держу в руках чью-то фотографию, то у меня возникает странное чувство. Будто я нахожусь рядом с тем, кто изображен на снимке, причем в данный момент. И вижу не только его, но и все окружающие его предметы, слышу все звуки — если они есть — и даже чувствую запахи. Правда, такое состояние длится недолго — какие-то секунды, не больше. Но обычно этого бывает достаточно, чтобы понять, что происходит с разыскиваемым.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Ну а если разыскиваемый давным-давно мертв и лежит под землей? Вы что, тоже оказываетесь рядом с ним в могиле?

Лабыкин резко вздернул голову, и я испугался, что он сейчас повернется и уйдет, но он сказал:

— Я понимаю — поверить в это трудно. Слепой от рождения никогда не поймет, что значит — видеть. Так и вы все не способны понять, что чувствую и ощущаю я. И вообще, не надо вам во все это вникать. Это — моя забота. Для вас ведь главное — результат…

— Ну, почему же? — искренне возразил я. — Вас ведь могли бы использовать как-то активнее и не в интересах частных лиц, а на благо всего общества.

— Как, например? — прищурился он. — Шпионить, что ли? Узнавать, что делают в тот или иной момент президенты других стран?

— Ну, насчет президентов — это вы загнули, Ярослав. А вот для поиска террористов или особо опасных преступников, находящихся в бегах, вы могли бы пригодиться.

— Так я разве против? — печально сказал Лабыкин. — Если хотите знать, я множество раз предлагал компетентным органам свои услуги. А на меня вешали ярлык проходимца и посылали подальше.

— И даже не испытывали вас?

— Не-а, — мотнул он головой. — Да и зачем я им? Ведь, если вдуматься, такие, как я, им не только не нужны, но даже мешают.

— Это как?

— А вот так! В принципе, я мог бы один заменить целые подразделения. Но кто же захочет, чтобы его лишили возможности получать зарплату от государства? Плюс всякие льготы… Не-ет, Альмакор, мы, ипостаси Господа Бога, еще долго не будем нужны человечеству…

— Кто-кто? — Мне показалось, будто я ослышался. — Как вы себя назвали?

— А, — махнул он небрежно рукой — по-моему, поглощенное пиво уже начинало действовать на него. — Не обращайте внимания. Это всего лишь красивый образ… вычитал где-то, сам не помню — где…

— А все-таки?

— Ладно, — сказал Лабыкин, принимая из моих рук последний стаканчик. — Расколюсь, так и быть… Короче, в той статье автор утверждал, будто все известные экстрасенсы, колдуны, маги и прочие ходячие аномалии — не что иное, как воплощение тех или иных качеств Всевышнего. Мол, если Бог существует, то он должен уметь творить любые чудеса. А поскольку, как гласит Библия, мы все созданы по его образу и подобию, то в некоторых людях могут содержаться зачатки определенных способностей Божьих. Кому-то досталась способность читать мысли, кто-то владеет даром внушения, кто-то двигает предметы взглядом, а кто-то видит на расстоянии, как я…

— Любопытная теория.

— Чепуха! — категорически сказал он. — Такая же, как и рассуждения о тайных происках инопланетян.

— Ну, ладно, — решительно сказал я, покосившись на часы и запихивая опустевшую бутыль обратно в пакет. — Бог с ними, с инопланетянами. Давайте вернемся к нашему делу.

И полез в карман за фотографией.

— Обождите, — остановил меня Лабыкин, словно прислушиваясь к себе. — Еще не время. Я скажу, когда дойду до кондиции.

— Вообще-то так говорят про опьянение, — заметил я. — Вы что, работаете только под градусом?

Он коротко хохотнул:

— Если бы!.. Тогда не нужно было бы травиться этой мочой, — он брезгливо кивнул на бутыль в пакете. — Употребил грамм двести водочки — и работай!.. Не-ет, Альмакор, тут совсем другой механизм действует. И, кстати, не очень приятный — во всяком случае, лично для меня. Мне ведь не само по себе пиво нужно, а его последствия, понятно?

— Нет, — честно признался я. — Какие еще последствия?

Ярослав вдруг принялся энергично переминаться с ноги на ногу.

— Вы что, никогда не пили пиво в больших количествах? — спросил он.

— Ну, пил, — недоумевая, ответил я.

— И куда вас тянет, когда вы вливаете в себя пару литров?

— А-а, — наконец дошло до меня. — Так, значит?..

— Вот именно, — перебил меня он. — Чтобы увидеть человека, фотокоторого вы мне сейчас покажете, я должен испытывать сильнейший позыв к мочеиспусканию. Такая вот физиология… Кстати, вы не знаете, общественный туалет в Большом Черкасском сейчас работает?

— Не знаю, — пожал плечами я. — Я и не подозревал, что он там имеется.

— Имеется, имеется, — нетерпеливо сказал мой собеседник, начиная как бы пританцовывать. — Если хотите знать, в настоящее время в Москве функционируют сто тридцать общественных туалетов, не считая разных временных точек. Правда, власти имеют дурацкую привычку закрывать их то на ремонт, то якобы для дезинфекции, то вообще без объяснений.

— И вы знаете, где все они находятся? — поразился я.

— Приходится знать. Я и встречи стараюсь назначать клиентам в непосредственной близости от этих заведений.

— Можно было бы вообще встречаться в туалете, — подсказал я.

— Так там же дежурные, — возразил Лабыкин. — И пиво не дадут пить, и сосредоточиться на работе мешают. Да и зачем мне туалет?.. Облегчиться и за углом можно. Или в кустах. Тут хуже другое… Поймать тот момент, когда ты доходишь до такой точки, что уже почти не можешь терпеть — иначе ничего не получится. И в то же время нельзя переборщить, иначе в штаны напустишь…

— Что, бывало и такое?

— У, сколько раз! — махнул рукой он. — Особенно в первое время, когда я только начинал осваивать свои чудо-способности. А было это, еще когда я в школе учился — ведь именно так я и открыл, на что способен. На перемене набегаешься, пить хочется — ну, и наглотаешься из-под крана сырой воды. А в середине урока припрет так, что света белого не взвидишь. А у нас одна училка была, ох и вреднющая бабка! Ну, первоначально она меня отпускала, когда я просился выйти. Потом взъелась — видно, решила, что я курить бегаю, и как отрезала: «Не пущу, и всё!» А у меня уже сил нет терпеть. А до перемены оставалось еще полчаса, не меньше. Будь я постарше, может, самовольно ушел бы из класса. Но мне тогда всего десять лет было, и учителей я боялся и почитал, как каких-то высших существ. Короче говоря, вертелся я и так, и этак, как уж на сковородке, а сам чувствую: все, сейчас либо лопнет мой мочевой пузырь, либо польется из меня вся жидкость, что скопилась внутри. И вот в этот момент, чтобы как-то отвлечься, стал я лихорадочно листать учебник. И попадается мне там фотография — какой-то пейзаж средней русской полосы. Учебник по природоведению, кажется, был. И вдруг я понимаю, что каким-то образом я оказался в том месте, которое изображено на фотографии! Причем все вокруг меня реально — и трава, и деревья, и даже ветерок лицо обдувает, и дождик с неба моросит… Это мелькнуло мгновенно перед глазами, я даже не успел ни удивиться, ни испугаться. А одновременно с этим я продолжал слышать и голос учительницы, и все звуки в классе. Классическое раздвоение сознания. Ну а потом видение пропало, и опять я сижу на своем месте за партой возле стены. И в классе, оказывается, уже тихо-тихо стало, и все на меня уставились с презрением, включая учительницу. А подо мной растекается большая вонючая лужа…

Лабыкин передернулся всем телом, словно вновь переживая свой прошлый позор. А может, просто приближался к заветной «точке».

— И что потом было? — спросил я, не глядя на Ярослава.

— Несколько дней не ходил в школу, — неохотно сказал он. — Потом вообще пришлось перевестись в другую школу, потому что в той меня совсем достали насмешками. Даже кличку на меня повесили — «зассанец»… Но вряд ли это вам интересно будет… Конечно, тогда я и не подумал как-то связать свое состояние с мысленным переносом в другое место. Но потом, когда меня еще несколько раз припирало таким же образом и под рукой оказывалась фотография, галлюцинация повторялась. Я же сначала думал, что речь идет о галлюцинации. Но однажды мне подвернулась фотография не местности, а какого-то человека. И меня закинуло в то место, где он находился, и я успел увидеть, чем он занимается. А человек этот был не кто иной, как известный киноартист. И в моем видении он лежал на операционном столе в больнице, с вскрытой грудной клеткой, и вокруг него толпились врачи с марлевыми повязками на лицах и с окровавленными скальпелями в руках. Тот еще фильм ужасов был — меня чуть не вырвало, когда я очутился опять в своем теле. А на следующий день по телевизору сказали, что артисту этому была сделана операция на сердце, но она ему не помогла, и он скончался… Вот тогда-то я и прозрел.

Лабыкин вдруг замолчал и закусил губу.

Потом изменившимся голосом прохрипел:

— Ну, все, накатило… Давайте вашу фотографию.

Я протянул ему снимок Алки, сделанный в тот день, когда она выходила замуж за своего Николая.

Если сейчас Ярослав примется расспрашивать меня, кто эта девушка, кем она мне приходится и прочее, это будет означать, что я имею дело с очень изобретательным шарлатаном. Как показывала практика, девяноста девяти процентам так называемых ясновидцев помогали «прозреть» те сведения, которые выдавал им, сам того не подозревая, заказчик, а также недюжинные способности к мгновенному анализу этих данных. На неискушенную в чудесах публику этот фокус действует магически, как гороскопы, «в которых все сбывается», но к подлинным «аномалам» это не имеет никакого отношения.

Однако Лабыкин ничего не спросил у меня.

Он взял фотографию, на мгновение впился в нее взглядом, а потом закрыл глаза, и лицо его стало наливаться багровым цветом. Лоб покрылся мелкими бисеринками пота, а тело извивалось в каком-то судорожном трансе.

Прошла одна секунда, две, десять, а Ярослав и не думал возвращаться в нормальное состояние. Я машинально стал фиксировать время.

Прошла минута.

Люди вокруг нас с недоумением косились на Ярослава, который уже напоминал эпилептика, впавшего в очередной приступ, — так он дергался и стонал.

Я испугался, что сейчас он вообще рухнет у всех на виду или произойдет нечто непоправимое.

Я потряс своего спутника за руку, называя по имени, но он не откликался.

Наконец (прошло уже три минуты сорок пять секунд) Лабыкин, сотрясаясь всем телом, раскрыл глаза и вернул мне фотографию. По-моему, он был уже весь мокрый, как мышь, и не только от пота. В воздухе повис характерный запах свежей мочи. Однако брюки у него оставались сухими, и лужи под ним не было.

— Вот это да! — выдохнул Лабыкин, опередив мой вопрос. — Такого со мной еще не было никогда!

— Что, опять обмочился? — спросил я, переходя на «ты», но он этого, похоже, не заметил.

— Да это пустяки! — возбужденно махнул рукой Ярослав. — Я ж теперь ученый, памперсами страхуюсь… Нет тут другое удивительно. Никогда еще я столько времени не был рядом с объектом! И первый раз все было так четко, как будто я там действительно присутствовал!.. Интересно, почему у меня сегодня так получилось?

— Может, твои способности прогрессируют? Хотя, сам понимаешь, меня не это сейчас интересует…

— А, действительно, — словно опомнился он. Руки у него все еще тряслись, но он постепенно приходил в себя. И уже не выплясывал, как сумасшедший, а, наоборот, прислонился плечом к стене, будто ноги у него враз ослабли. — Так вот, слушайте, Альмакор. Я не знаю, зачем вам эта тетка понадобилась, но можете быть спокойны: с ней все в порядке. В том смысле, что она жива, здорова и даже, как можно сделать вывод, вовсю наслаждается жизнью.

— В каком смысле? — оторопел я.

— С мужиком в постели развлекается, — ухмыльнулся Лабыкин.

— Не может быть! — вырвалось у меня против моей воли.

Нет, в принципе, такое, конечно, было возможно, но мне было трудно представить свою сестру способной учинить сексуальную оргию с мужем после шести лет семейной жизни. Поэтому я решил уточнить:

— А как этот мужик выглядел?

— Здоровый такой лоб, — кратко ответил Ярослав. — Волосы светлые, длинные. И на правой руке наколка в виде змеи или дракона.

Нет, Алкиным Николаем этот тип никак не мог быть: муж у Алки — ярко выраженный брюнет, ростом чуть ниже меня, да и наколок у него сроду не было.

— Ну и где это все происходило? — скептически поинтересовался я.

Лабыкин мученически вздохнул.

— Адрес вам я, разумеется, назвать не могу. А комната — самая обыкновенная, по-моему, даже холостяцкая. Мебель скудная, зато кровать — огромная, как аэродром. Да, на потолке там еще прикреплено зеркало над кроватью — надеюсь, понятно, для чего?

Я смотрел на него, и мне хотелось его ударить.

Действительно, зассанец — не зря его в школе так назвали.

И вообще, где гарантия того, что он не сочинил всю эту историю на ходу, как и рассказ о своих экстраординарных способностях, инициируемых якобы только сильным позывом к мочеиспусканию? Изобретательный, зараза. И артист неплохой — я-то уж было ему совсем поверил.

Но вот эта басня про то, что Алка занимается сексом с татуированным любовником, ни в какие ворота не лезет! Уж я-то свою сестру знаю — для нее семья и дети — на первом плане, и никогда она не отличалась сексуальной распущенностью.

Я даже звонить ей для проверки, как намеревался, не буду. Тем более — при этом негодяе!..

Хотя чего я, собственно, ожидал? Что таким образом наткнусь на Всемогущего? Да Всемогущий не стал бы заниматься такими гнусными вещами!..

Я молча вытащил из бумажника стодолларовую купюру и вложил ее в потную руку Лабыкина.

Потом повернулся и пошел прочь, делая вид, что не слышу, как он кричит мне вслед:

— Постойте, Альмакор, куда же вы? Может, вам еще какие-то детали нужны про эту девушку?

На душе у меня было гадко, словно в нее плюнули. И еще было жаль напрасно потраченного времени.

Остыл я, только проехав несколько станций метро. Достал сотовый. Для начала позвонил Алке домой. Трубку, однако, взял Николай. На мой вопрос о сестре хмуро ответил: «Да я и сам хотел бы знать, где ее черти носят. Обещала быть дома еще два часа назад, а все нет и нет. И мобильник у нее не отвечает».

— А куда она поехала? — поинтересовался я.

— Сказала, что к подруге, — мрачно сообщил Николай. — Ну, ничего!.. Вернется — я ей устрою!..

И бросил трубку.

Внутри у меня что-то екнуло.

Мобильник у сестры действительно не отвечал. «Абонент не отвечает или временно недоступен», — сказал мне приятный женский голос.

Да нет, уговаривал я себя. Того, что мне описал этот хмырь, выдающий себя за ясновидца, быть все равно не может, потому что не может быть никогда.

Я приехал домой, быстренько накатал отчет для Ивлиева о встрече с Лабыкиным и выкинул всю эту дурацкую историю из головы.

Но через неделю мне пришлось ее вспомнить и оценить заново. Алка сообщила мне, что она встретила и полюбила одного человека, из-за чего собирается уходить от Николая.

— А твой новый бойфренд, случайно, не белобрысый здоровяк с выколотой на руке змеей? — мрачно поинтересовался я.

— Откуда ты знаешь? — поразилась сестра. — Ты что, уже видел нас где-то?

— Представь себе — видел, — сказал я. — Знаешь, кто ты? Ты — дура набитая, Алка!

И положил трубку.

Глава 16

Всех «подозрительных» уникумов, которые могли бы претендовать на звание Всемогущего, Ивлиев передавал Гаршину для спецобследования в так называемой Лаборатории — закрытом научно-исследовательском комплексе, расположенном за городом. По тщательно разработанной методике представители разных наук изучали «объекты», чтобы сделать выводы о наличии и развитости их экстраспособностей, а также о возможном использовании «аномалов» в интересах Профилактики.

Самая главная проблема, которая возникала перед Виталием, — ограничение свободы передвижения своих подопытных. Не все из них желали жить взаперти, даже за большие деньги, которые им платили в соответствии с контрактом. Однако другого выхода у Профилактики не было. Единственное, что мог сделать в этой ситуации Гаршин, — обещать «пациентам», что по завершении исследований их отпустят на свободу. Он не обманывал их. Тех, кто оказался абсолютно «профнепригодным», действительно отпускали на все четыре стороны, предварительно застраховавшись от неразглашения ими служебных тайн Профилактики (я не вдавался в подробности, каким способом люди Гаршина обеспечивают эту страховку — возможно, перед «выпиской» обследуемых умерщвляли, чтобы «очистить их оперативную память»). Иначе дело обстояло в отношении остальных. Первоначально контракт с ними заключался на три месяца, но зачастую выяснялось, что этого времени недостаточно, чтобы в полном объеме оценить аномальные способности.

Не все «аномалы» попадали в Лабораторию по доброй воле. Некоторых приходилось доставлять сюда под видом принудительной госпитализации.

Так случилось и с Олегом Богдановым. Его доставили сюда из Ржева, чтобы ежедневно подвергать усиленному тестированию с применением различных препаратов и иных средств.

Когда я узнал об этом, совесть моя завопила во весь голос, и я приехал в Лабораторию.

Охрана на воротах долго не хотела меня пропускать на территорию, невзирая на мое удостоверение.

«Вас нет в списке допущенных лиц, Альмакор Павлович, — упрямо твердил начальник службы безопасности, — а значит, у вас нет права посещать Лабораторию».

К счастью, Гаршин тоже оказался здесь. Лишь по его личному указанию охрана пропустила меня на территорию комплекса.

— Ты чего сюда примчался? — осведомился Виталий, встретив меня у входа в административный корпус.

Он был в своем неизменном тренировочном костюме, и сейчас эта экипировка служила дополнительным маскировочным фактором. Посторонний наблюдатель вполне мог решить, что за высоким забором находится какая-то спортивная база.

— Я слышал, что вы приступили к работе с тем пареньком из Ржева, который чуть не осчастливил все человечество, — сказал я. — Как он, кстати?..

— Нормальный парень. Как это тебе ни покажется странным, но именно это нас и не устраивает. Поэтому пытаемся подобрать ключик к тому замочку, за которым хранятся его экстраспособности… А что?

— Я кое-что вспомнил про него.

— Надеюсь, это действительно важная информация, а не сведения о размере его обуви, — усмехнулся Виталий.

— Думаю, тебя и твоих подчиненных это заинтересует, — невинным тоном ответствовал я. — Кажется, я знаю, как инициировать Богданова.

Гаршин недоверчиво прищурился:

— Тебе это ночью приснилось, что ли? Или ты всегда вспоминаешь что-то важное только несколько месяцев спустя?

— Да ладно тебе, — с досадой сказал я. — Лучше скажи, как вы собираетесь удержать Олега под контролем, если моя идея сработает.

— Тебе ведь удалось справиться с ним во Ржеве, — усмехнулся Виталий. — Почему же нам не удастся?

— Во Ржеве у меня был с собой пистолет.

— Ну а у нас имеются средства гораздо эффективнее и надежнее любого пистолета.

— Например, кресло под напряжением в тысячу вольт?

— Слушай, Алик, не тяни кота за хвост! — отмахнулся Виталий. — Выкладывай, что ты вспомнил.

Я покусал губу, лихорадочно размышляя.

Чего я этим добьюсь? Ведь, как ни крути, Олегу и так, и этак будет плохо. Не отпустят же они его, если моя подсказка сработает. Вряд ли он им нужен для исполнения только одного желания. Даже в сказках золотую рыбку или щуку, вытащенную из проруби, пытаются эксплуатировать на всю катушку, а уж от услуг Всемогущего вообще грех будет отказываться.

Я представил себе, как это будет.

«Сделай-ка нам, парень, вот это — и все, свободен».

Сделал.

А ему, в качестве благодарности и чтоб не натворил чего не следует, — пулю в затылок… или инъекцию цианистого калия… или еще что-нибудь — еще в Средние века человечество знало сотни способов умерщвлений. А потом, когда он очнется «чистеньким» от воспоминаний, все начнется заново.

И в то же время жаль его, бедного подопытного кролики, которого будут, возможно, пожизненно просвечивать разными излучениями, вводить в гипнотранс и заставлять делать то, чего он не хочет делать. А самое главное — никто не объяснит ему, почему он должен быть пленником Профилактики и сколько этот плен еще продлится. Мы исковеркаем его жизнь не потому, что мы — злодеи и сволочи, а потому, что хотим спасти катящийся под откос мир.

Поэтому не будет ли лучшим из двух зол хотя бы избавить Олега от длительного обследования?..

— Я вот что подумал, — начал я. — Если мы имеем дело с потенциальным Богом, то, возможно, активацию экстраспособностей способны вызвать какие-то религиозные или церковные причиндалы. Поэтому попробуйте дать Олегу Библию или Евангелие.

— С чего ты это взял? — спросил Виталий. — Твое предположение на чем-то основано или это плод твоих фантазий?

Я вздохнул. Ничего не поделаешь, придется выложить все. За исключением некоторых деталей.

— Там, во Ржеве, у него на столе лежало Евангелие, — сказал я. — Я еще удивился: неужели современный парень может интересоваться житиями святых? А теперь вот подумал, что, возможно, именно это ему и нужно…

Гаршин пожал плечами.

— Ну что ж, попробовать, конечно, не помешает, только что-то мне не верится в это. Такие вещи обычно срабатывают в низкопробных мистических триллерах, а в нашем случае катализатором может оказаться все, что угодно. Мы вот одну женщину уже почти полгода обрабатываем — она может ладонями, как магнитами, притягивать металлические предметы. Но не всегда, а лишь когда нанюхается бензина, и не просто бензина, а высокооктанового… Если хочешь знать, Алик, лично я все больше склоняюсь к теории о том, что каждый человек обладает в потенции тем или иным аномальным даром. Вопрос лишь в том, что дар этот прорезается при определенном условии, и чаще всего такое условие заключается в крайне редкой комбинации тех или иных факторов окружающей среды…

Ну все, пошла писать губерния. Нет, все-таки с этими докторами-академиками просто невозможно разговаривать! Стоит им сесть на свой конек — и начинают вещать языком научных статей, словно специально стремясь, чтобы простой смертный ни черта не понял в их речах, а потому поддакивал бы им, как идиот.

— А как поживает мой ясновидец? — спросил я, чтобы отвлечь Гаршина. — Прогрессирует?

Когда я убедился, что Лабыкин не водил меня за нос, а на самом деле видел мою сестру с белобрысым амбалом (которого звали Степой), я тут же доложил об этом своим шефам — разумеется, умолчав о деталях, связанных с Алкой.

Правда, сотрудничать с Профилактикой Ярослав согласился охотно — и, по-моему, не из-за денег. Возможно, его угнетал факт того, что способность «переноситься в фотоснимки» проявляется у него только в определенном физиологическом состоянии, и с помощью ученых он хотел подобрать более комфортный «детонатор» для своего дара.

— С Лабыкиным пока туго, — махнул рукой Виталий. — Да, определенные способности к телепортации у него имеются, но проявляются слишком быстротечно. От силы полсекунды удалось наскрести. А за это время человек даже не успевает сориентироваться в том месте, где он очутился.

— Да? — с сомнением сказал я. — А со мной он несколько минут продержался… Слушай, Виталь, может, вы его не тем пивом поите?

— Каким еще пивом? — вытаращил на меня глаза академик. — У него и так уже печень на ладан дышит, в свои двадцать два он успел довести ее до такого состояния, которое бывает у старого алкоголика! Мочегонные мы используем, понял? Причем те, которые не имеют противопоказаний…

— А, может, поэтому у вас с ним ничего и не клеится, что вы его не пивом, а таблетками пичкаете? Ладно, смотрите сами, но в тот вечер я поил его пивом «Толстяк». И не из стеклянной бутылки, а из пластиковой…

Гаршин пожал плечами:

— Ладно, ради эксперимента попробуем разок, но если у него дар зависит от позывов мочевого пузыря к опорожнению, то должно быть без разницы, чем эти позывы вызваны: естественным или искусственным путем… — Он демонстративно взглянул на часы. — Ну, ты сейчас в Контору?

Выпроваживает, понял я.

— Слушай, — сказал я, — а ты мне не покажешь свои владения?

— Господи, ну зачем тебе это? — сморщился Виталий.

— Все правильно, ни к чему мне на это смотреть. Только неужели ты всерьез поверил, что я перся сюда за город лишь для того, чтобы побеседовать с тобой о наших уникумах?

— А для чего же еще? — наивно удивился Гаршин.

— Чтобы решить одну шкурную проблему, — сказал я. — В Лаборатории есть комплекты самогипноза?

— Конечно.

— Ты можешь мне выделить на время один такой комплект?

— Эк тебя скрутило, — сочувственно изрек Гаршин. — На кой он тебе понадобился?

— Решил на досуге свое либидо исследовать, — с каменным лицом сообщил я. — Есть кое-какие проблемы личного характера, которые без исследования этой самой либиды никак не решаются.

— А-а, — понимающе кивнул Гаршин. — Ладно, сейчас принесу.

И не удержался от ехидного замечания:

— Только я на твоем месте решал бы личные проблемы другим способом.

— Каким? — машинально спросил я.

— Подписался бы на «Плейбой» или приобрел бы «Виагру», — с ехидной улыбочкой посоветовал Гаршин. — А лучше всего — женился бы…

* * *

Незадолго до этого разговора я решил заглянуть на бывшую «свою» станцию метро. Сам не зная, зачем. Тем более что никого из знакомых я там не встретил — за время моего отсутствия все успели поувольняться, что ли. Даже Мишу сменил какой-то шустренький паренек из новоиспеченных стражей порядка.

И только один человек показался мне знакомым.

Он стоял, прислонившись плечом к стене в переходе между двумя станциями, и наблюдал за потоком прохожих.

На улице было по-зимнему холодно, но на нем был все тот же грязновато-белый плащ, и все так же волосы были схвачены на затылке резинкой, и все с тем же жадным любопытством он вглядывался в лица людей, как и в тот памятный летний вечер, когда, удрав от Линючки, я видел его с подачи сержанта Миши.

Вот только лицо этого типа, пожалуй, еще больше осунулось и стало еще более землистым.

Я подошел к нему поближе, и мне бросилась в глаза одна странная вещь, которую я три года назад не заметил на расстоянии. Или тогда он этим не занимался…

В руке у человека в плаще был теннисный шарик, и он время от времени методично сжимал его, болезненно морщась. Сначала я подумал, что он таким образом разрабатывает мышцы кисти — где-то я читал, что подобное упражнение советуют тем, кому требуются сильные, хваткие пальцы. Борцам, например. Или штангистам.

Но ни на тяжелоатлета, ни вообще на спортсмена мужчина в плаще не был похож. К тому же, пальцы у него были покрыты множеством красных точек.

Оказалось, что шарик утыкан стальными иголками, как искусственный кактус, а точки на пальцах — следы уколов.

Так он еще и мазохист! Ведь вряд ли нормальный человек будет ни с того ни с сего причинять себе боль, да ещё у всех на виду.

Не удивлюсь, если у него дома собрана целая коллекция тех штучек, с помощью которых подобные извращенцы доводят себя до экстаза: кожаные плетки с металлическими наконечниками, кандалы, розги и, конечно же, портативная дыба, рассчитанная на современные малогабаритные квартиры.

Человек разглядывал проходящих мимо него людей, явно стараясь никого не упустить из виду.

Я отвернулся, чтобы не встречаться с ним глазами, но почти физически ощутил, как его взгляд мазнул по моему лицу.

И в тот же момент он окликнул меня.

Причем не так, как это обычно делают, обращаясь к кому-то незнакомому, не посредством безлико-отчуждающих «господин-гражданин-товарищ», и не с помощью разбитного-панибратского «мужик-парень-брат» или вообще грубоватого «эй, ты».

Нет-нет, человек в плаще назвал мое имя — причем полностью! Это исключало возможность случайного совпадения.

Не веря своим ушам, я обернулся, собираясь спросить, откуда незнакомец меня знает, но он не дал мне и рта открыть.

Он кинулся ко мне так, как кидается к сундуку с сокровищами кладоискатель, потративший всю свою жизнь на раскопки на каком-нибудь необитаемом острове.

Он рухнул передо мной на колени с искаженным от благоговения лицом и припал к моим ногам, обнимая и, по-моему, даже пытаясь поцеловать их.

При этом он что-то вопил нечленораздельно, и по его серому лицу, испещренному болезненными складками, текли слезы восторга.

Прохожие оглядывались на нас, не понимая, что происходит.

Единственное предположение, которое возникло у меня, заключалось в том, что тип в плаще просто-напросто окончательно слетел с катушек, доконав себя самоистязаниями с помощью игольчатого шарика.

— Послушайте, гражданин, — сказал с некоторой брезгливостью я. — По-моему, вы меня с кем-то путаете. И встаньте, а то тут пол грязный… плащ потом не отстираете…

Но он меня явно не услышал.

И лишь теперь я начал разбирать отдельные слова из его истошного речитатива.

— Господи, наконец-то!.. — по-бабьи причитал он. — Я знал!.. Я знал, что это когда-нибудь случится!.. Теперь мне ничего не страшно, ничего!.. Счастье-то какое!..

Я стал злиться. Не хватало еще, чтобы сейчас кто-нибудь из окружающих вызвал милицию или «Скорую» и меня загребли на пару с этим придурком в отделение или в психушку!

— Ты что, мужик, охренел?! — заорал я. — А ну, встать! Я сказал — встать!..

Как ни странно, мой крик на него подействовал. Во всяком случае, он послушно поднялся с выложенного мраморной плиткой пола, но по-прежнему не отрывал от меня горящего фанатичным упоением взгляда.

И все еще цеплялся за мою руку своей страшноватенькой клешней, испещренной капельками крови.

— Ну, что тебе надо? — грубо спросил я. — За кого ты меня принимаешь, а? Говори, пока я тебя не сдал в милицию!

Человек попытался улыбнуться, но улыбка вышла у него жалкой и нелепой, как новорожденный уродец. Потом он глубоко вздохнул, провел ладонями по лицу, размазывая кровь и слезы по щекам, и сказал:

— Извините, что я не сдержался. Но если б вы знали, Альмакор, как долго я мечтал о встрече с вами!..

— Я рад, — усмехнулся я. — И что дальше?

— Я вам все объясню, — пообещал он. — И вы сами поймете, как нам с вами повезло!

— Черт знает что! — в сердцах сказал я. — Пока что я вижу, что мне сегодня, наоборот, не везет, если на меня кидаются всякие извращенцы. Не знаю, что у тебя на уме, приятель, но учти: я — не «голубой» и не потерплю, чтобы меня пытались соблазнить такие типы, как ты!

Вообще-то на приверженца нетрадиционной сексуальной ориентации этот тип был не очень-то похож — по крайней мере, манерами. И я на всякий случай приготовился к тому, что он попытается врезать мне за оскорбление, как сделал бы на его месте любой нормальный мужик.

Но человек в плаще не обиделся, а сказал только:

— Нет-нет, дело вовсе не в этом. И все гораздо важнее, чем вы думаете. Послушайте, нам надо поговорить. — Тут он принялся озираться с таким видом, будто, подобно Ярославу Лабыкину, только что перенесся в абсолютно незнакомое место. — Желательно — не здесь, потому что разговор наверняка окажется долгим…

Он как бы невзначай притронулся ко мне и вновь просиял всем своим неприятным лицом:

— Нет, вы — действительно тот, кто мне нужен!.. С вами даже дополнительных стимулов не надо… В общем, тут неподалеку есть одно заведение, где сейчас мало народу, несмотря на час пик. Мы могли бы там посидеть и все спокойно обсудить.

— Послушай, ты, — процедил я сквозь зубы. — А тебе не кажется, что у меня могут быть свои мысли на этот счет? Во-первых, я не вижу никаких поводов для того, чтобы вступать с тобой в какие бы то ни было переговоры, по той простой причине, что я тебя не знаю и, в принципе, знать не хочу. А во-вторых, у меня — куча дел, и я очень спешу, понятно?

Он наклонил голову к плечу и вновь потрогал меня за руку.

— Ну что вы — как маленький ребенок? — печально спросил он. — Отговорки какие-то придумываете… Да нет у вас на сегодняшний вечер никаких дел, и дома вас никто не ждет, Альмакор. А что касается вашей встречи с женщиной по имени Света, то ничего не выйдет, потому что она простыла и лежит дома с жутчайшим насморком…

Информированность этого типа о моей личной жизни поражала воображение. Но я упрямо сопротивлялся соблазну увидеть в этом нечто фантастическое. В голову лезли версии о представителе некоей тайной организации (иностранные спецслужбы? Или еще один секретный отдел нашей Конторы?), которая заинтересовалась мной, или о возможном розыгрыше в прямом эфире, который иногда любят учинять телевизионные массовики-затейники.

— Ну, допустим, — огрызнулся я. — И что с того? Да я просто не хочу с тобой разговаривать, вот и все! Неинтересно мне разговаривать с ненормальными, ясно?

И дернулся, чтобы вырваться из цепких пальцев типа в плаще и поскорее уйти отсюда.

Но землистолицый покачал укоризненно головой и с какой-то торжественностью в голосе произнес:

— Зря вы так, Альмакор… Поймите, то, что я вам скажу, имеет непосредственное отношение к тому, чем занимаетесь вы и ваши коллеги по Профилактике. Разве вы не хотите узнать кое-что о Всемогущем?

— Откуда… откуда вы знаете? — невольно вздрогнул я.

И тогда человек, стоявший передо мной, с тихой и загадочной улыбкой поведал мне:

— А я многое знаю. Если точнее — почти все… Потому что я — потенциальный Всеведущий.

Глава 17

Унылый голос, явно принадлежащий какому-то дебилу, монотонно твердил из колонок компа:

— Тебе все больше хочется спать… Твои веки постепенно наливаются тяжестью и опускаются… Спать… Спать… Дыхание становится ровным и глубоким… Спать… Спать… Тебя непреодолимо тянет ко сну…

Растекшись по креслу, я слушал гипнозаклинание, но спать мне почему-то хотелось все меньше.

И кто только составляет такие дурацкие программы? Они что — серьезно думают, что от этих завываний нормальному человеку захочется спать?

По-моему — не больше, чем от призывов через динамики, установленные на ресторане «Дрова»: «Еда… Еда… Целые горы еды в нашем ресторане… вы заходите сюда, и вам хочется есть… есть… есть». Не знаю, у кого как, а лично у меня в таких случаях срабатывает врожденное чувство противоречия. Чем сильнее меня уговаривают, тем все больше во мне нарастает протест.

Психология, черт бы ее подрал.

Может, я неправильно отрегулировал метроном? Где там инструкция к гипнокомплекту?

Та-ак… «Настройте метроном так, чтобы его стук совпадал с вашим пульсом в спокойном состоянии. Затем с помощью таймера подберите темп снижения стука с таким расчетом, чтобы через две-три минуты его темп был равен двум третьим от начальной величины ваших сердечных пульсации. После этого запустите программу визуальных презентаций с одновременным включением аудио сопровождения и, расслабив мышцы, закройте глаза, стараясь ни о чем не думать и отключившись от реальности…»

Хе! Как они это себе представляют — ни о чем не думать? А как быть с известным изречением «Мыслю — следовательно, существую»?.. А тут еще эти дурацкие узоры на экране, похожие на одну из стандартных заставок Windows. И это они называют громким определением «визуальные презентации»?! Нет, чушь какая-то этот самогипноз! Рожденный ползать летать не может. Отключиться от реальности можно только одним способом — напиться до беспамятства. Но где гарантия, что гипноз подействует на пьяного?.. Ладно, хватит дурью маяться. Жаль, конечно, что не берет меня внушение, хоть убей. Так хотелось выяснить вопрос, который мучил меня целых двадцать с лишним лет. Но, видно, — не судьба… Можно, конечно, обратиться к профессиональным психологам Гаршина — пусть они меня введут в гипнотический транс. Но не хотелось бы, очнувшись, увидеть себя в качестве нового объекта исследований. Я ж поэтому и брал комплект домой, чтобы вывернуть наизнанку свое подсознание без свидетелей.

Ну, все. Пробую последний раз, и если сейчас ничего не получится, значит, я из той категории людей, на которых не влияет внушение. Хотя я бы не сказал, что у меня особо сильная воля и очень устойчивая психика — скорее наоборот…

Приготовились. Метроном… запуск программы… проверка микрофона…

Поехали!

— Спать… вы очень хотите спать… представьте себе, что вы лежите в ванне, наполненной теплой водой… Вам хорошо, вы вне себя от блаженства, и вам хочется, чтобы это состояние покоя продлилось вечно…

Ну что за идиотизм? Ванна, наполненная теплой водой! Да стоит мне представить такую картину, как сразу же вспоминается: вода, кровь, отчаяние и горечь от осознания того, что я только что по глупости зарезал человека… Пожалуй, уснешь тут!.. Нет, про ванну мы думать не будем. Представим себе лучше что-нибудь другое. Только — что?

«Состояние покоя». Было ли оно в моей жизни когда-нибудь? Что-то не помню. Даже когда я запер себя под домашний арест, покоя не было. Лень, отупение, желание послать все на три буквы — вот что тогда было…

Ну вот, опять я впадаю в размышления, которые мне сейчас противопоказаны, как мороженое при ангине.

НЕ ДУМАТЬ!

— Итак, ваш пульс замедляется, замедляется, замедляется… Вы погружаетесь в сон, в мягкий, пушистый, желанный сон, несущий покой и отдых… Спите… спите… На счет «раз» вы будете готовы окончательно отдаться сну, на счет «два» вы перестанете осознавать самого себя, на счет «три» вы заснете и не сможете проснуться до тех пор, пока я не разрешу вам это сделать… Ра-аз…

Какие все-таки неприятные интонации у этого типа. На месте составителей программы я бы подобрал более приятный тембр. Посмотреть бы, как выглядит этот горе-гипнотизер. Мне он почему-то представляется Антоном — тем самым самоистязателем, с которым я познакомился вчера в метро и который убежден в том, что знает все на свете…

— Два-а-а…

Ох, и надоела же мне эта бодяга — сил больше нет!.. Аж зевота напала — рот так и раздирается, словно воздуха не хватает… Наверное, сейчас надо выключить компьютер и завалиться спать…

— Три!

Бумс!

Что такое? Ничего не понимаю… Где я? Что это было? Словно мигнул на секунду свет настольной лампы, причудливо дробящийся через многогранную призму — тоже, кстати, входящую в гипнокомплект.

И ощущения какие-то странные — будто я очнулся от глубокого сна.

Сколько сейчас времени?

Черт, не может быть!.. Неужели словно корова языком слизнула целых полчаса? Значит, получилось?!

Ну-ка, посмотрим, что я там наговорил, находясь в отключке?

«Перемотаем» назад цифровую аудиозапись, которая должна была включиться на счет «три».

Принцип допрашивания самого себя под гипнозом довольно прост. Специальная компьютерная программа все делает сама. Надо лишь перед сеансом ввести в нее те вопросы, которые ты хотел бы задать своему подсознанию, а потом включается алгоритм чередования «вопрос — ответ». Ответы пишутся в отдельный файл. Потом этот файл объединяется с файлом-вопросником — и вот вам, пожалуйста, диалог со своим внутренним голосом. Классический случай раздвоения сознания. Остается лишь надеяться, что диалог этот имеет смысл.

Ф-фух, поехали!

«— Ты крепко спишь, но ты отлично меня слышишь и понимаешь, не так ли?

— Да, я тебя слышу.

— И ты можешь выполнить любую мою просьбу?

— Да, могу.

— Давай проверим. Представь, что перед тобой стоит машина, которая сбила Виктора Полышева и еще несколько человек на Владивостокском проспекте возле дома номер сто пятнадцать. Какой она марки?

— Это «Тойота».

— Ты видишь ее номерной знак?

— (После паузы.) Да, вижу.

— Назови мне номер этой машины.

— Девятьсот семнадцать у-эн-бэ, серия… — (Еще, пауза.) — сто девяносто девять…»

Я ошалело помотал головой.

Я специально устроил себе такую проверку, потому что в свое время, сколько ни силился, но так и не смог вспомнить номер той «Тойоты». У меня всегда была плохая память на цифры. Интересно, неужели сведения об этом записаны где-то в скрытом файле моей памяти? Завтра надо будет проверить…

«— Хорошо. Вспомни тот день, когда сестра повела тебя на кладбище, где ты узнал о гибели своих родителей. Представь, что сегодня — тот самый день. Тебе шесть лет. Вот вы с сестрой подходите к могиле, над которой виднеются фотографии твоих отца и матери. Что делает Алла?

— (Голос меня-отвечающего меняется. Он остается прежним по тембру, но звучит с детскими интонациями.) Она… она плачет. И еще она стоит на коленях прямо на земле.

— А потом?

— А потом она мне сказала, что их больше нет. Что они упали на самолете и разбились. Насмерть. И папа, и мама.

— А потом?

— (Пауза.) Я… побежал.

— Куда ты побежал?

— Не знаю. Там были кусты. И сырая глина. И трава.

— И что ты там делал?

— Я упал на траву и стал плакать.

— А потом?

— (Длинная пауза.) Я не хочу… Я не хочу это вспоминать!

— Ты должен это вспомнить. Что ты сделал?

— (Всхлипывания.) Я… не хотел ее убивать. Но она сама мне подвернулась. Она была такая противная! Вся грязная, и шерсть с нее слезала клочками… Я не знаю, как это получилось. Но я взял камень и стал бить ее — по голове, по хребту, по животу. Она сначала сильно орала, а потом перестала… И я понял, что убил ее.

— Зачем ты это сделал?

Я не знал, что я расскажу сам себе, но на всякий случай включил в программу и этот вопрос.

— Мне стало обидно. Такая вонючая помойная тварь живет, а мои мама и папа умерли. Это же несправедливо, верно?

— А что было потом?

— Я заревел и стал кричать.

— Ты помнишь, как именно сделал это?

— Да. Я кричал так…

В колонках внезапно стало тихо, и я уже решил, что запись прекратилась раньше времени. Однако стоило мне протянуть руку к клавиатуре, как я был оглушен истошным воплем:

— Эй, Бог, я не люблю тебя! Потому что ты сам никого не любишь! Но все равно, если ты есть, сделай так, чтобы больше никто не погибал! Пожалуйста! Хоть один раз стань не злым, а добрым! Ты слышишь меня, Бог?

И вновь воцарилась тишина, лишь изредка прерываемая судорожными всхлипываниями. А потом голос «гипнотизера» принялся проговаривать формулы выведения из транса.

Я закрыл программу и бессильно откинулся на спинку кресла.

Значит, Антон все-таки был прав. По крайней мере, в главном он не ошибся.

Потрясенный потерей родителей, я загадал желание, которое исполнилось. И это была не обычная детская прихоть в виде игрушки, множества сладостей и прочего. Я попросил Бога сделать так, чтобы люди больше не погибали — и смерти не стало.

Значит, я и есть тот самый Всемогущий, которого искала все эти годы Профилактика?

А Антон, стало быть, другая ипостась Бога — он знает все. Или, как он сам уточнил, «почти все».

«Почему — почти?» — спросил я его вчера.

«Потому что я еще не достиг реального совершенства, — ответил он. — Мои знания распространяются только на Землю. И то лишь тогда, когда я испытываю боль».

«Ну, хорошо, — сказал тогда я — идиот, ни на йоту не поверивший этому странному человеку с больными глазами и нездоровым цветом лица. — Допустим, я и есть Всемогущий. Но почему же не исполняется ни одно из моих желаний? Вот я хочу, скажем, чтобы сейчас мгновенно настало лето — и где же оно?»

«Условие, — печально сказал он. — Чтобы твои желания исполнялись, Альмакор, ты должен выполнить одно условие».

«Какое? — спросил я. — Тоже довести себя до недержания мочи, как Ярослав? (К тому моменту я уже успел рассказать Антону о Лабыкине и его странной способности переноситься в мир, изображенный на фотоснимках.) Или постоянно колоть себя иголками, как ты?»

«Нет, у тебя — свое условие. Причем такое… необычное и даже, я бы сказал, жуткое…»

«Ну, давай колись, — поторопил его я. — Выкладывай, что мне мешает стать Всемогущим».

Но Антон молча отвернулся. Потом сказал, глядя куда-то в пространство:

«Ты помнишь, как узнал о том, что твоих родителей больше нет в живых?»

У меня похолодело нутро. Перед глазами вновь возник тот солнечный день, кладбищенские оградки и сестра, стоящая на коленях.

«Ну и что?» — вслух спросил я.

«В тот день ты впервые проявил себя как Всемогущий, — торжественно объявил Антон. — Потому что неосознанно выполнил свое условие».

Естественно, я не поверил ему, хотя, честно говоря, он знал обо мне слишком многое для постороннего.

К тому же все, что было со мной после шокового известия о гибели родителей, словно вычеркнулось из моей памяти. Сестра потом рассказала, что с трудом отыскала меня в каком-то глухом углу кладбища. Я был в крови и не мог выговорить ни слова — лишь трясся, стучал зубами и всхлипывал. Алка испугалась, что я поранился, но я оказался цел и невредим. Все ее расспросы не дали результата. Я не помнил, что со мной произошло за те полчаса, что я отсутствовал. В этом месте моей памяти образовался необъяснимый провал.

Антон смотрел на меня с таким сочувствием, что я понял — он все знает.

И что я не помню — тоже.

«Ладно, — сказал я, откашлявшись, чтобы освободиться от тугого комка в горле. — Я готов. Давай, раскрой мне эту тайну. Что я тогда натворил?»

Но он лишь отрицательно покачал головой.

«Но почему?» — удивился я.

«Ты сам должен дойти до этого» — сообщил он.

«Мистика какая-то, — растерянно пробормотал я. — Не все ли равно, как я узнаю про свое условие?»

«В том-то все и дело, — сказал Антон. — Каждый из нас должен сам докопаться до истины о себе».

И принялся рассказывать о том, как это было с ним.

Глава 18

У Антона была нормальная, вполне благополучная семья. Родители, кстати, были неверующими. Отец работал на заводе «Динамо», в гальваническом цехе. Мать — там же, в проектной лаборатории.

У него не было ни братьев, ни сестер. Однажды он узнал, благодаря своему дару, что родители усыновили его, когда он был почти грудным.

В тот день у семилетнего Антона сильно разболелся зуб, и мать повела его в поликлинику. Боль была такой невыносимой, что мальчик на время как бы отключался от окружающего, и тогда к нему приходило Знание. Мыча от боли в зубоврачебном кресле, он вдруг каким-то образом понял, что мать ему — не родная. Что ему было всего год когда его забрали из Дома малютки. Что настоящая его мать в этот момент сидит в тюрьме.

Когда они вернулись домой, Антон учинил матери допрос с пристрастием, и та была поражена.

«Откуда ты это узнал, Тоша?» — спрашивала она, подозревая, что мальчику проболтался кто-то из соседей. Или, не дай бог, настоящая мамаша объявилась.

Мальчик пытался объяснить, что никто ему этого не говорил, но мать так и не поверила ему.

Следующий разстранное прозрение наступило через три года, когда, катаясь на коньках с друзьями, Антон упал и сломал ногу. И опять, как и в прошлый раз, он был поражен, что, чуть ли не теряя сознание, он в то же время мог ответить на любой вопрос, касающийся людей, которые были с ним рядом.

Однако стоило боли прекратиться после укола, который незадачливому конькобежцу сделали в больнице, — и способность узнавать правду исчезла, словно ее и не было.

И тогда Антон поставил перед собой цель — выяснить все о своем даре.

Ему пришлось искусственно вызывать у себя боль, чтобы получить ответы на те или иные вопросы. Поначалу он использовал свой дар лишь для развлечения. Максимум, что ему удавалось выжать из своей способности мгновенно получать сведения об окружающем мире, — это на уроках в школе удивлять учителей и одноклассников. Прищемив себе палец крышкой парты, Антон мог ответить почти на любой вопрос.

Самое обидным было то, что ему никто не верил. Все думали, что он играет роль шута. Тем более что никто не ведал, какой ценой доставалось Антону право быть посвященным в тайны мироздания. Он вечно ходил с синяками на теле. Однажды, когда из районной поликлиники в школу нагрянула внеплановая медицинская комиссия для обследования детей в связи с вспышкой какой-то эпидемии, врачи решили, что мальчика избивают изверги-родители, и семье Антона с трудом удалось отбиться от нелепых обвинений.

С тех пор Антон понял, что следует скрывать от окружающих свою обретенную склонность к мазохизму, и в первую очередь — от своих родителей, которые не понимали, для чего их сыну потребовалось истязать себя.

Антона поставили на учет в психоневрологический диспансер, и он понял, что надо выбирать: или он будет жить, как все, или ему реально грозит «психушка».

Некоторое время он старался не вызывать искусственным путем свою способность к Всеведению.

После школы он поступил на журфак и вскоре женился на хорошенькой однокурснице. После свадьбы молодожены обосновались в квартире тещи — товароведа крупного магазина. Для Антона это была не жизнь, а каторга. Его постоянно упрекали в том, что он не такой, как другие. Сначала теща, а потом и жена.

Он же полагал, что все наладится, если у них появится ребенок.

Но мальчик, едва родившись, умер от врожденного — и неизлечимого — порока сердца.

И тогда Антон сорвался. Он стал пить, старался как можно реже бывать дома. У жены участились нервные срывы, она во всем обвиняла Антона.

Однажды Антон поехал с университетскими друзьями в Питер, а вернувшись раньше срока, обнаружил супругу и тещу в разгар занятий групповым сексом с незнакомыми мужиками. В одних тапочках на босу ногу, пешком, он ушел на другой конец города к родителям и больше не вернулся в «новую семью».

Окончив университет, Антон устроился в редакцию газеты, специализировавшейся на «жареном», как журналисты именуют скандальную информацию любого рода.

И тут ему вновь пришлось прибегнуть к своему дару.

Он резал себе руки ножом — по живому, без наркоза. Он колол себя булавками. Он бил кулаком в стену так, что костяшки пальцев распухали, и потом несколько дней он не мог пользоваться этой рукой. Он подпаливал свою колу пламенем зажигалки, как легендарный Муций Сцевола.

Но зато его статьи стали пользоваться популярностью. В них он рассказывал о том, чего не мог знать никто на свете. Например, о том, что благополучный на вид, холеный телеведущий на самом деле страдает запоями и его буквально откачивают с помощью медицинских препаратов за час до прямого эфира. Что известный всем политик и бизнесмен любит устраивать дикие оргии в бане. Что важнейшие политические решения в стране принимаются кучкой беспринципных людей, которым наплевать на все, кроме возможности сколотить огромное состояние.

На всезнающего репортера обратили внимание сильные мира сего. И, соответственно, стали принимать меры к тому, чтобы он замолчал. Газету, в которой он работал, закрыли, а на жизнь самого Антона несколько раз покушались, и он лишь чудом остался в живых. А уж штрафов за «клевету», которые накладывали на него суды по искам «жертв диффамации», было не счесть — благо, суммы были не очень большими.

В конце концов Антон решил, что напрасно мечет бисер перед свиньями. И что та правда, которую способен узнать только он, никому не нужна.

И тогда он затаился.

Он опять женился, и у него вновь родился сын.

Однако прожил он ненамного больше ребенка Антона от первого брака. В результате неудачно перенесенного гриппа у мальчика возникли осложнения, и он потерял слух и зрение. Антон истязал себя со страшной силой, пытаясь узнать, чем можно вылечить сына. Но ответ был жестоким и беспощадным. Мальчик был обречен и все-таки умер.

И опять — развод, и опять — тяжелый душевный кризис, сопровождающийся потерей всяких целей в жизни. Чтобы не стать обузой для родителей, Антон сменил множество мест работы — уже не по специальности, потому что путь в журналистику ему был по-прежнему закрыт. Он подрабатывал дворником, сторожем, приемщиком стеклотары. И пил.

Потом в семье Антона случились сразу две трагедии подряд.

Это было в те годы, когда в стране разворачивался гигантский финансовый кризис. Многие из банков становились неплатежеспобными и переставали выплачивать деньги вкладчикам. Финансовые пирамиды возводились и рушились в одночасье.

Их жертвой стал отец Антона Николай Семенович.

Когда банк, которому он доверил свои накопления за последние десять лет, прогорел, Николай Семенович тщетно пытался вернуть свои деньги законным способом. Однако все его попытки решить дело через суд окончились крахом. И однажды, не сказав никому ни слова, он взял охотничье ружье, которое без толку хранилось у него все эти последние годы, и отправился в банк. Там он взял в качестве заложницы главного бухгалтера и потребовал возврата денег. Убивать женщину он не собирался, но прибывший в банк отряд вооруженных спецназовцев не был намерен вступать в переговоры с «террористом». Пуля снайпера прошила хлипкую дверь кабинета главбуха и безошибочно нашла сердце бывшего рабочего.

После похорон мать Антона впала в депрессию, тоже стала пить. И однажды поздно вечером в ее квартире вспыхнул пожар. Мать не спасли. Пожарный дознаватель в чине майора, увидев батарею бутылок на кухонном столе, быстро сделал вывод: «Заснула с горящей сигаретой ваша мамаша». «Она никогда не курила», — возразил Антон. «Ну и что? — скривился майор. — Под градусом многие тянутся к сигарете».

Антон сжал в кармане шарик, утыканный иголками — его изобретение. В голове привычно вспыхнула, нарастая, жгучая боль.

И он узнал, как погибла его мать.

Компания выпивших подростков из противоположного дома решила запускать ракеты с балкона. Первый же заряд угодил в открытое окно кухни матери и заметался, рикошетя от стен и поджигая все, что могло гореть.

Мать этого не слышала — она спала в соседней комнате…

Майор-дознаватель все равно не поверил Антону. Даже когда Антон рассказал ему кое-какие интимные вещи, касающиеся майора.

Дело закрыли.

С тех пор Антон уверился, что не способен изменить окружающий мир даже с помощью своего всеведения.

Он решил окончательно выяснить все про себя. А поскольку, как он уже знал по своему опыту, степень реализации дара была пропорциональна боли, которую надо было испытывать, то после серии опытов по «самопознанию» Антону пришлось целый месяц отлеживаться в реанимации — раны, которые он нанес сам себе, были слишком тяжелые.

Зато теперь он знал, что на свете, помимо него, существуют два других человека, каждый из которых по отдельности способен на определенные чудеса. Что один из них — всемогущий, а другой обладает даром вездесущности. И что, объединившись с ними, Антон мог бы обрести всеведущность в полной мере. Абсолютное знание обо всем на свете. То, которое люди приписывают Богу…

На мой взгляд, эта история насчет «божьих ипостасей» в человеческом облике смахивала на примитивную выдумку любителя эзотерических книжонок, о чем я и не преминул заявить своему новому знакомому.

Антон пожал плечами:

«Истина всегда кажется людям невероятной. Только ложь и ошибочные представления просты и убедительны, потому что их тщательно продумывают их авторы».

«Все равно непонятно, — сказал я, — почему ты раньше не нашел меня. Стоило ли ради этого на протяжении многих лет торчать в метро, чтобы встретить меня благодаря случайности».

«Не все так просто, как тебе кажется, — возразил Антон. — Проблема в том, что я знал лишь о твоем существовании, так же, как и о Вездесущем. Но мне оставались недоступными сведения о конкретной личности. Максимум, что мне удалось выжать из своего дара, — ты где-то рядом, в Москве, и как-то связан с этой станцией метро».

«Допустим. Но ведь я видел тебя года два тому назад. Почему же ты тогда не обратил на меня внимания?»

«Значит, не почуял, — сердито ответил он. — Не такой уж я Всеведущий, к твоему сведению. У меня есть свои ограничения».

«Ну что ж, — попытался в очередной раз свести весь наш разговор к шутке я, — вот мы с тобой и встретились. Не хватает только Вездесущего, чтобы мы вознеслись на небеса. И где мы его найдем?»

Антон сумрачно посмотрел на меня.

«К счастью, нам повезло, — сказал он. — Не потребуется добираться на другой край света, как могло бы случиться. Пойми, Альмакор: нам выпал уникальный шанс. Пожалуй, впервые за последнее тысячелетие Великая Троица сконцентрировалась в одном и том же месте и в одно и то же время. Плюс ко всему, каждый из нас знает — или вскоре узнает — условие, которое позволяет ему проявлять свои способности. Грех упускать такой шанс».

«И все-таки, кто этот счастливчик, который может единовременно находиться в разных местах?» — спросил я.

«Ты его встретил буквально накануне, — сообщил Антон, кусая губы, — видимо, моего присутствия ему было уже недостаточно, чтобы добыть нужную информацию, и он опять пустил в ход игольчатый шарик, — рука его лежала в кармане плаща. — Его зовут Ярослав Лабыкин».

«Гос-споди! — не удержался я. — Этот зас… этот тип, по-твоему, — тоже кандидат на вакансию Всевышнего? Но ведь он способен всего лишь узнавать по фотографиям местонахождение людей!»

«Он просто еще не созрел, — возразил Антон. — Кстати, так же, как и ты… Но если мы соберемся все вместе, то, поверь мне, каждый из нас обретет свою полную силу, и тогда вся Вселенная будет повиноваться нам».

«Но зачем? — спросил я. — Что мы будем с ней делать, с Вселенной? Кроить и переделывать на свой вкус и манер?»

И вот тогда он разозлился по-настоящему.

«Да нам не нужна вся Вселенная! — кричал он. — Во всяком случае — пока!.. Но мы зато можем изменить людей! Сделать их настоящими людьми! Уничтожить всю мерзость, которая накопилась в мире! И никто не сможет нам помешать, никто — даже твои инквизиторы!»

«Какие еще инквизиторы? — ошарашенно спросил я. — Ты что, бредишь?»

Тут он устало умолк и бросил:

«Ладно, хватит на сегодня. А то я вижу, ты сидишь и думаешь, что я — шизофреник, по которому давно уже плачет дурдом. И поэтому не веришь ни единому моему слову. Давай сделаем так… Сейчас мы с тобой разойдемся, и ты подумаешь над тем, что я тебе сказал. И найдешь свое условие. А потом позвонишь мне. — Несколько секунд он словно колебался, стоит ли продолжать, потом добавил: — Если захочешь. Вот мой номер телефона» — и, достав из бумажника мелкую купюру, прямо на ней написал ряд цифр.

«Если захочешь, — повторил я недоверчиво. — А если не захочу?»

Антон выдержал мой прямой взгляд. И вообще, за время нашего разговора он сильно изменился. Теперь это был уже не тот чудак, который ползал на коленях и целовал мои ноги в вестибюле метро. Теперь он разговаривал со мной на равных и даже с легким снисхождением.

«Тогда я сам тебя найду, — сказал он. — Теперь-то ты от меня никуда не скроешься!»…

Я встал и принялся кружить по комнате.

Бросил взгляд на часы.

Почти полночь. Без пяти минут двенадцать.

В голове никак не укладывалось то, что произошло со мной за последние сутки.

Еще вчера я был одним из тех, кто охотится за человеком, способным одним волевым усилием сотворить любое чудо.

А выходит, этим человеком являюсь я сам. И это я, будучи шестилетним пацаном, отменил смерть для человечества. Ценой смерти обычной бродячей кошки.

Теперь понятно, каким образом я угодил в Круговерть. Убив Курнявко, я выразил пожелание уйти из этого мира — и оно исполнилось. Я мучился, пытаясь остановить нескончаемую карусель жизней-однодневок, не подозревая, что для этого мне нужно убить кого-то — кошку, собаку или человека. И ведь поводов было достаточно — та сила, которая вела меня по Круговерти, словно нарочно подсовывала мне их, а я держался до последнего. И только когда я собственноручно помог уйти на тот свет безнадежно больной матери, я сумел реализовать свое желание вернуться в исходный вариант своей жизни…

Что ж, если я действительно Всемогущий, то мне досталось самое жестокое условие.

Исполнится все, что я пожелаю, но при условии, что перед этим я лишу кого-то жизни. Видимо, для того сверхсущества, которое триллионы лет назад рассыпалось мириадой мельчайших частиц, чтобы создать из себя мир, все равно, кто будет моей жертвой.

Может, именно так у древних племен зародилась традиция приносить в жертву богам животных и своих сородичей? Наверное, уже тогда были Всемогущие, а, в отличие от нас, первобытные люди не были связаны предрассудками и моральными запретами…

Ну и что мне теперь делать?

Послать этого безумца, истязающего себя ради Истины, ко всем чертям и рассказать обо всем Гаршину или Ивлиеву? Предложить им себя в качестве объекта для исследований, чтобы они установили, тот ли я, кем себя считаю? Пусть найдут какого-нибудь мерзкого типа, по которому давно уже плачет веревка, чтобы я собственноручно прикончил его и отменил свое детское пожелание?

А не лучше ли провести такую проверку самому?

Например, выйти сейчас на улицу с ножом и хладнокровно зарезать первого случайного прохожего, который мне встретится.

Может, мирозданию такие крупные жертвы ни к чему? Уж если тогда, в детстве, оно удовлетворилось кошкой, то, возможно, сейчас хватит и таракана, которых в моей кухне образовалось в последнее время великое множество?

И тут мне вдруг стало смешно.

Я представил, как всю ночь гоняюсь за тараканами, загадывая те или иные желания.

И тогда я снял трубку и позвонил Антону.

Как я и думал, он еще не спал.

Он ни о чем не стал расспрашивать меня, и я понял — он уже все знает.

Он сказал лишь:

— Приезжай ко мне. Прямо сейчас.

И назвал свой адрес.

— Куда торопиться? — спросил я. — Давай лучше встретимся завтра.

— Завтра будет уже поздно, — сказал он напряженным голосом.

— Почему?

— Потому что на рассвете Ярослава не будет в живых! — крикнул он в трубку так, что у меня зазвенело в ушах. — Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь?!

— Да, — сказал я. — Понимаю. И не ори так — оглушишь. Сейчас выезжаю.

На часах было уже ровно двенадцать. Ноль часов ноль минут.

Подходящее время для начала новой эры, подумал я.

* * *

Антон жил в двухкомнатной квартире типа «хрущевки» в старом пятиэтажном доме в Марьиной Роще.

Я ожидал увидеть тут беспорядок, голые стены с развешанными атрибутами мазохистов — плетками, шипастыми наручниками и прочими пыточными орудиями, но квартира Антона оказалась, к моему удивлению, вполне приличной и даже довольно чисто убранной.

Единственное, что нарушало порядок — груда разномастных глянцевых журнальчиков, которая валялась прямо в углу большой комнаты.

— Что это? — спросил я у Антона, поднимая один из журналов и пытаясь его перелистать. — Увлекаешься дизайном интерьеров?

И осекся. Половина страниц из журнала были выдраны с корнем, а остальные — там, где имелись красивые фотографии красивых женщин, одетых с иголочки мужчин и великолепных пейзажей, были жирно перечеркнуты черным фломастером крест-накрест.

— Ненавижу! — сквозь зубы процедил Антон за моей спиной. — Терпеть не могу, когда пытаются завернуть дерьмо в красивую блестящую обертку! Все эти липкие журнальчики, слащавые телесериалы про красивую жизнь, радужные статейки про то, как прекрасен наш мир!.. Люден обманывают на каждом шагу, продают им ложь в подарочной упаковке — и ведь находятся те, кто наивно верит в эти дешевые идеалы!

— Да ладно тебе, — похлопал я его по плечу. — Успокойся. Давай лучше поговорим о том, из-за чего ты меня сюда вызвал среди ночи.

— Да-да, конечно, — спохватился он. — Может, выпьешь чего-нибудь?

Я усмехнулся.

— Антон, перед тобой не кто иной, как сам Господь Бог. А ты предлагаешь ему хряпнуть водочки?

— Ну, во-первых, ты — еще не весь Бог, — возразил он. — А лишь одна третья часть от того, что ты понимаешь под Богом. А во-вторых, хочу тебя предупредить, чтобы ты не особо обольщался. Даже если мы реализуем наше предназначение, то не перестанем быть простыми смертными со всеми человеческими слабостями и потребностями. Мы — такая же часть этого мира, как и все остальное. И на самих себя наше могущество не распространяется.

— Ты хочешь сказать, что мы можем умереть, и тогда Бог перестанет существовать?

— Именно так. И поэтому придется поторопиться… Так ты будешь пить? Ну, если не водку, то хотя бы чай или кофе?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда садись, — предложил он, указывая на диван, и, когда я послушно уселся, плюхнулся рядом со мной.

— Ну, так что там с Ярославом? — спросил я.

На языке моем вертелся еще один вопрос: «Кстати, откуда ты его знаешь?», но я решил сэкономить время. Общаясь с Всеведущим, нет смысла задавать такие вопросы.

Если он, конечно, действительно Всеведущий.

— Достали его уже твои инквизиторы, — отозвался Антон, болезненно сморщившись. — Вот он и решил свести счеты с жизнью.

Я удивленно покосился на него: в его руках сейчас не было ни шарика с иголками, ни прочих инструментов самоистязания. Или у него теперь любая попытка добыть нужную информацию связана с болевым рефлексом по принципу обратной связи?

— И это реально? — на всякий случай уточнил я.

— А почему нет? Ночью наблюдение за уникумами сведено к минимуму. Никто не мешает пойти в туалет и там либо повеситься, либо вскрыть себе вены…

— Ну и что же ты предлагаешь?

— Его надо выдернуть из вашей Лаборатории, — быстро ответил Антон. — Прямо сюда. И это можешь сделать только ты.

— Каким образом? Устроить под покровом ночи штурм в духе кинобоевиков? Так ведь, во-первых, мы с тобой на роль суперменов не годимся, а во-вторых, знаешь, сколько там охраны и всяких электронных штучек?

— Какой штурм? Зачем? — вздернул он брови. — Ты же — Всемогущий, и достаточно тебе сформулировать соответствующее желание…

— А перед этим — кого-нибудь грохнуть, — перебил его я. — Нет уж, спасибо… я лучше останусь пока простым смертным.

— Ох, какие мы морально выдержанные! — язвительно прокомментировал Антон. — Боимся ручки запачкать в крови? А то, что мы уже это делали, и не раз — ничего?

— Заткнись! — Я закусил губу. — Если ты имеешь в виду мою поездку во Ржев…

— Вот именно, — не дал мне договорить он. — Расстрелять в упор беззащитного паренька, которого ты принял за Всемогущего лишь потому, что он заставил одного человека вернуться с того света, — у тебя рука не дрогнула. Кстати, ты напрасно боялся, что своим обращением к народу по телевизору Олег смог бы чего-нибудь добиться. Кое-какие способности у этого мальчика, конечно, были, но не настолько, чтобы сделать всех счастливыми… Ну, хорошо, раз ты не можешь повторить свой геройский поступок сейчас, то я могу облегчить твою задачу. Тут, в двух кварталах от нас, одна женщина собирается выброситься из окна семнадцатого этажа. Ты не совершишь преступления, если поможешь ей. Устраивает тебя такой вариант?

— Нет. Еще раз повторяю тебе — я не убийца! И не хочу им становиться даже в обмен на божественное всемогущество!..

Антон развел руками:

— А все-таки, рано или поздно, придется…

Холодок пробежал у меня по спине: а вдруг он это точно знает?

Но сдаваться я пока не собирался.

— А что, если я просто позвоню Гаршину, в чьем ведении находится Лаборатория, и предупрежу его насчет Ярослава?

— Не поможет, — кратко прокомментировал Антон. — Во-первых, как ты объяснишь ему, откуда узнал о суицидальных намерениях нашего Вездесущего? А во-вторых, они все равно его не отпустят в ближайшие полгода… Это же — новая Инквизиция, Альмакор!

— Послушай, — сказал я, — ты уже несколько раз записываешь моих коллег в ряды этой средневековой организации. С чего ты так на них взъелся?

— А это вовсе не эмоциональная характеристика. Это констатация факта.

Ты думаешь, в Средние века Инквизиция только тем и занималась, что выявляла и уничтожала так называемых еретиков? — продолжал Антон. — Иногда — да. Но это было лишь прикрытие ее истинной деятельности. На самом же деле она возникла еще в эпоху раннего христианства. Уже тогда отцы церкви столкнулись с тем, что время от времени появляются люди, объявляющие себя наследниками Иисуса Христа и, что хуже всего, действительно обладающие кое-какими паранормальными способностями. Не будучи связанными по рукам и ногам научными догмами, схоласты быстро разобрались в механизме воплощения божественных качеств в троице избранных. И их абсолютно не устраивало, если бы Господь Бог в один прекрасный день появился на Земле и принялся переустраивать мир по своему разумению. Вот почему они решили во что бы то ни стало не допустить этого и занялись превентивным выявлением потенциальных ипостасей божьих. А выявив — безжалостно уничтожали. Отсюда и берут начало все эти сожжения ведьм на кострах, казни колдунов и чернокнижников. Именно тогда впервые родился этот термин: «Профилактика». Бог должен был существовать только виртуально, в сознании и душах людей, но не реально. И инквизиторы были призваны сделать все, чтобы не допустить его «пришествия». Знание о Троице было секретным и исправно передавалось из поколения в поколение профилактов. Давно уже не стало Инквизиции и прекратились расправы над ведьмами и колдунами, но тщательно законспирированное ядро Профилактики продолжало существовать. В нашей стране на определенном этапе оно вынуждено было выдавать себя за одну из масонских лож. И лишь совсем недавно — и, кстати, благодаря тому, что ты ликвидировал смерть — появилась возможность воссоздать ее почти официально, пристегнув к ее основной задаче ряд второстепенных в виде ликвидации последствий чрезвычайных ситуаций. А теперь профилакты бросили все силы на то, чтобы помешать нам воссоединиться. К счастью, они утратили многие методики своих предшественников и не ведают, кто перевернул мир вверх ногами. Однако можешь не сомневаться, Альмакор: если они доберутся хотя бы до одного из нас, то пустят в ход любые средства, чтобы не допустить нашего превращения в Троицу. Вот почему нам следует поторопиться, а не ждать, пока они снизойдут отпустить Ярослава…

Антон умолк. Я опустил голову, тупо созерцая узор на коврике у дивана.

Потом сказал:

— Но ведь если смерти больше нет, как я могу убить кого-то, чтобы исполнить свое желание?

— У тебя это получится, — сказал Антон. — Ты в этом плане — исключение. Это — как вето, которое президент накладывает на законопроекты, но в любой момент может снять. Как говорится: своя рука — владыка.

— А с Богдановым у меня не получилось…

— Ты же сам нейтрализовал его смерть, — возразил Антон. — Вспомни, когда ты выстрелил в него, то пожелал, чтобы он возродился, только без памяти.

С каждой минутой я все больше убеждался в том, что мой новый приятель на самом деле знает все — или, по крайней мере, такие вещи, которые, кроме меня, никто знать не мог. А ведь мы с ним виделись всего второй раз в жизни. Вернее, третий — если учитывать тот день, когда мне показал его сержант Миша.

— Послушай, Антон. А собакой или кошкой мы не обойдемся? Ведь в детстве мне одной облезлой кошки хватило, чтобы сотворить чудо.

Он обреченно вздохнул: мол, тяжело иметь дело с идиотами, но куда от них денешься?

— Да, хватило. Потому что тогда ты был еще несмышленышем, не знавшим, что такое — лишить кого-то жизни. И на твою психику это произвело столь глубокое впечатление, что в твоем сознании сработал предохранитель, который надолго запретил тебе вспоминать про это убийство. Примерно то же самое случилось с тобой, когда ты пырнул ножом участкового… — Он еле заметно напрягся. — Курнявко, кажется, его звали? Только на этот раз впечатление было не столь шоковым, чтобы сознание поставило психозаглушку на это воспоминание. Однако для путешествия по множеству вариантов своей жизни этого убийства тебе было достаточно. А теперь, когда у тебя уже есть опыт убийств и животного, и человека, убить тебе надо кого-нибудь такого, чтобы это опять перевернуло твое нутро. Ты пойми, Альмакор, в условии твоей инициации главное — не сам факт убийства, а то, какое воздействие оно на тебя производит…

— Ну и кого же ты мне посоветуешь убить на этот раз, чтобы это потрясло меня? — попытался улыбнуться я. — Ребенка? Беременную женщину? Или родную сестру?

— Не обязательно, — с пугающим спокойствием произнес Антон. — Все может зависеть от того, как и при каких обстоятельствах это сделать. Ведь убийство убийству рознь, согласись… Даже суд принимает это во внимание.

Я представил, как буду истязать какую-нибудь невинную жертву, стараясь убивать ее медленно, чтобы доставить ей как можно больше мучений, — и внутренне содрогнулся.

— Ну, все! — объявил я, решительно вставая с дивана. — Хватит! Спасибо за то, что просветил меня, темного, но от такой беседы я что-то притомился. К тому же, время позднее, а мне завтра — на работу, так что пора и честь знать…

— Подожди, Альмакор, — схватил он мою руку своими пальцами, покрытыми и зажившими шрамами, и совсем свежими ранками. — Что ты несешь? Какая работа, дуралей? Неужели ты плюнешь на все и уйдешь, когда там Ярослав вот-вот? Да ты не посмеешь!..

Я с силой рванул руку из его цепких щупальцев.

— Да мне плевать! — крикнул я. — И на тебя, и на твоего Ярослава!.. Ты так хочешь, чтобы мы стали Троицей, что готов ради этого пойти на любую мерзость! Ты возомнил, что теперь все знаешь и видишь, а на самом деле ты слеп, как крот… как летучая мышь!.. потому что ты так и не допер до самого важного. Бог — это не только всемогущество, всеведение и вездесущность. У него есть ещё одна ипостась, и мне кажется, что она — самая главная. Эта ипостась называется Душой, или Святым Духом. Или, если отказаться от библейских определений, любовью к ближнему! Надо очень любить людей, чтобы осмелиться творить для них добро, Антон. Потому что никому не нужен Бог, если он будет безжалостно-строгим и абсолютно беспристрастным!..

Голос у меня вдруг охрип и сел, и я закашлялся.

Антон молча смотрел на меня снизу вверх, и по его лицу было непонятно, о чем он думает и что видит.

Кое-как справившись со своим горлом, я закончил:

— Не знаю, как ты, но лично я не уверен, что пылаю любовью к человечеству. И вряд ли уже полюблю его. Говорят, что в течение жизни человек меняется. Это не мой случай. Чтобы по-настоящему любить людей вообще, а не конкретных индивидуумов, наверное, надо перестать быть человеком. А это у меня не получается. Так что — извини…

Антон медленно-медленно встал на подкашивающихся ногах, и мне показалось, что сейчас он опять рухнет на колени передо мной — как тогда, в метро.

Но он лишь протянул неуверенно ко мне руку. Наверное, хотел впитать ту энергию, которая, по его словам, исходила от меня, но я сделал шаг назад. Пусть перебьется без «подпитки».

— Нет, это ты меня извини, Альмакор, — сказал вдруг он. — Я ведь наврал тебе про Ярослава… ну, что его этой ночью не станет…

— Но зачем? — машинально спросил я, хотя и так было все ясно.

И тогда он с неожиданной прытью кинулся в угол к книжному шкафу, распахнул дверцу и стал судорожно шарить по полкам, роняя на пол какие-то бумаги, затрепанные книжки, газеты и прочую макулатуру.

Наконец в его руках оказалась толстая папка — в такую, по-моему, подшивают уголовные дела в суде. Антон раскрыл ее, и оттуда посыпались пожелтевшие от древности газетные вырезки.

— Вот, — сказал он, бешено уставясь на меня. — Эту папку я начал собирать еще в детстве, когда окончательно осознал, что я — не такой, как все.

— Что это? — спросил я.

— Это? Это обвинительное заключение против человечества! — крикнул он, безжалостно вороша содержимое папки. — Хочешь, я прочту тебе всего несколько отрывков отсюда? Хочешь?! Так слушай!.. — Он наугад выхватил один листок и поднес его к глазам. — Вот тут описывается, как одна жительница подмосковной деревни отвезла зимой свою четырехлетнюю дочку в лес, раздела, привязала к дереву и оставила умирать на морозе!.. — Он схватил второй листок. — А вот пишут про одного парня из Тулы, который насиловал старушек на кладбище, а потом забивал их насмерть обрезком стальной трубы!.. А как тебе понравится история про рэкетиров, которые похитили хозяйку магазинчика и три дня подряд просили ее поделиться с ними своими доходами, а чтобы просьбы лучше доходили до женщины, заставляли ее глотать иголки, закатанные в шарики из хлебного мякиша?.. А еще один интересный случай произошел в Ивано-Франковске. Там двое студентов, распив бутылку водки, нагрянули в гости к семье глухонемых соседей и зарезали сначала хозяев, а потом их двоих грудных детей. Причем впоследствии эксперты насчитали на каждом трупе до полусотни ножевых ран. И знаешь, как эти убийцы объяснили причину столь зверских убийств? «А почему эти уроды жили, как все нормальные люди?» Но больше всего тебе, наверное, понравится рассказ о том, как в городе Магнитогорске девятилетний мальчик размозжил булыжником голову тридцатилетней бомжихе, поскольку, как он сам потом выразился, она отказала ему в удовлетворении проснувшихся в нем сексуальных потребностей! А? Как тебе все это — нравится? Скажи, нравится тебе наш прекрасный мир? Пусть и дальше катится в преисподнюю, да? А мы будем делать вид, что нас это не касается! Задавим в себе то чудо, которым нас наделила природа, и притворимся маленькими людьми, от которых ничего не зависит и которые не могут что-либо изменить!..

Я почувствовал, как мое сердце разгоняется, словно желая выскочить из грудной клетки.

— Брось, Антон, — сказал я. — Не надо убеждать меня в том, что наш мир полон зла и мерзости. Я и сам это знаю. Но помнишь, как пелось в одной старой песенке? «Есть в мире звезды и солнечный свет»… Так что мир этот — и не хорош, и не плох. Его надо воспринимать таким, какой он есть. По большому счету, в нем все, и в том числе то, что ты тут наговорил, целесообразно. Это — большая система, Антон, а в системе каждый элемент выполняет свою функцию. А если мы полезем в недра этой системы с паяльником и отверткой, то она может перестать работать!.. Вот почему я не хочу становиться Богом. Быть всемогущим, конечно, заманчиво, но это бессмысленно, потому что человечество нельзя изменить так, чтобы не нарушить чего-то важного, о чем мы, возможно, и не подозреваем!..

Антон разжал руки, и папка шмякнулась на пол, подняв облачко пыли из ковра. Газетные вырезки порхали в комнате, как опавшие листья.

— Ладно, — с неожиданным спокойствием произнес Антон. — Я понял тебя, Альмакор. Ты не желаешь менять мир. Что ж, вольному — воля. Только ведь ты уже изменил его однажды, причем не слабо. Смерти-то больше нет по твоей милости. И мир — уже не тот, каким был всегда.

— Ну и что? В конце концов, не такое уж это плохое изменение. Кстати, смерть все-таки осталась — ведь от старости и от болезней люди умирают по-прежнему. Единственное, в чем, на мой взгляд, Профилактика допускает ошибку — это в том, что пытается скрыть этот факт. А ведь люди рано или поздно все равно об этом узнают. Конечно, вначале будет определенная неразбериха, но потом, я думаю, все вновь придет в норму.

— Смотря что считать нормой, — скривился Антон. — Люди будут пытаться уйти из жизни любым способом, а твой запрет не позволит сделать им это. И меньше мучений на Земле точно не станет. Потому что смерть ушла, а боль и страдания от ран и неизлечимых недугов остались. И если раньше в таких случаях у людей всегда оставался последний выход, то теперь они обречены испивать свою горькую чашу до последней капли. Подумай об этом, Альмакор.

— У меня уже было время подумать. И я уже все для себя решил. Прощай, Антон.

Я повернулся, чтобы шагнуть из комнаты, но его голос остановил меня.

В этом голосе были боль и отчаяние — такие, которых я еще ни у кого не встречал. И еще — скрытая угроза.

— На твоем месте я бы не зарекался, дурачок, — изрек Антон.

И добавил:

— Неужели ты думаешь, что я не знаю, чем все это кончится? Я это знал еще вчера, когда мы с тобой сидели на скамейке в сквере. Ты тогда еще не ведал, что являешься для меня очень мощным стимулятором. А я этим вовсю пользовался. И пока мы с тобой болтали, я успел увидеть все возможные варианты развития событий. Ты можешь решить, что я опять пытаюсь тебя обмануть, но я говорю тебе чистую правду — твой отказ от создания Троицы все равно ничего не изменит.

Холодок пробежал у меня по спине от такого заявления. Я застыл на секунду, потом резко развернулся к Антону.

Он стоял, скрестив руки на груди, и его лицо было искажено странной, болезненной улыбкой.

— Ты все равно сделаешь это, — продолжал Антон. — Ты убьешь человека. Причем очень скоро. Они заставят тебя сделать это.

— Они — это кто?

— Твои бывшие коллеги по Профилактике. Они схватят тебя и вкатят в вену препарат, подавляющий волю. Затем превратят тебя в зомби по специальной методике, которой они, поверь мне, владеют не хуже спецслужб. Введут в твое подсознание программу, срабатывающую по ключевому слову или по другому критерию — например, на определенный запах или звук. Эта программа заставит тебя выразить соответствующее пожелание, когда они этого захотят. Все очень просто, Альмакор… Впрочем, у твоих коллег на вооружении есть и более изуверские способы принуждения. Например, «минирование». Привязывают в специальном бункере жертву к креслу, под которым установлено взрывное устройство. А провода от контактов детонатора выводят в соседнюю камеру, где ты будешь стоять с вытянутыми вперед руками. Соединяют контакты с каждой твоей конечностью так, чтобы взрывное устройство в бункере сработало, если ты опустишь руку или сойдешь с места. А стена, разделяющая вас, будет из высокопрочного стекла, выдерживающего взрывную волну, чтобы ты видел свою жертву… Вот так работают современные инквизиторы.

Неужели это — правда? Или этот тип решил пойти ва-банк и дал волю своей фантазии? Даже если он действительно — Всеведущий, это не значит, что он не может врать.

— Ты забыл добавить одно вводное словечко, Антон, — стараясь не выдавать своего замешательства, сказал я. — «Если». Если они меня схватят… А я не собираюсь даваться им в руки. К тому же, я смогу оставаться вне их подозрений столько, сколько захочу — ведь я знаю все их планы…

— А про меня ты забыл? — ухмыльнулся он. — Разве я не могу позвонить тому же Ивлиеву, едва за тобой закроется дверь, чтобы все рассказать ему? Или полагаешь, что мне не известен номер его личного мобильника?

— Ивлиев тебе не поверит, — процедил сквозь зубы я.

— Ничего, — ехидно осклабился он. — Я постараюсь быть убедительным. Тем более что мне будет нечего терять.

Я почувствовал, как моя спина покрывается холодным потом. Затем быстро сунул руку за спину, нащупывая за поясом рукоятку пистолета.

Я соврал Антону, сказав, что мне нечем орудовать, чтобы исполнить Условие. Собираясь на эту встречу, я предполагал, что оружие может мне пригодиться. Так оно и вышло.

Однако человек, стоявший напротив меня, не испугался при виде пистолета.

Он лишь понимающе покивал:

— Правильно мыслишь, Альмакор. У тебя нет другого выхода, кроме как убить меня. Иначе с моей помощью профилакты найдут тебя, куда бы ты ни спрятался от них. А раз так, то используй мою смерть с толком и не забудь после выстрела выразить заветное желание. Я даже догадываюсь, каким оно будет, представляешь?..

Пистолет в моей руке дрогнул и стал тяжелым и скользким.

А действительно, чего бы я мог пожелать? Вернуть людям смерть? Или мгновенно воскресить этого всезнайку, только выбить у него память о своем даре, как это было с Олегом?

Однако этот тип явно не боится получить пулю в лоб. Почему? Что он задумал? Может быть, на самом деле вообще все не так, как он мне преподнес? Нет ли тут какой-то ловушки? Может быть, он как раз и добивался того, чтобы я прикончил его? Может быть, именно в этом заключается истинное Условие нашего превращения в трехглавого бога?

И тогда я крикнул в отчаянии:

— Что ты ухмыляешься, подонок? Думаешь, ты загнал меня в тупик? И ты еще претендовал на роль Всевышнего? Ты, который способен на любую подлость ради достижения своих целей? Ты, который готов опуститься до шантажа лишь потому, что я посмел не согласиться с тобой? Ты напрасно думаешь, что у меня нет другого выхода. Нет, он у меня все-таки есть!

И я поднес дуло к своему виску.

— Зря, — с сожалением сказал Антон. — Это не выход, Альмакор. Это лишь увеличивает вероятность твоего поражения. Подумай сам: ты ведь не успеешь ничего пожелать, когда нажмешь курок, а значит, смерть твоя будет лишь кратковременной. И когда ты придешь в себя, Ивлиев и Гаршин уже будут здесь. А поскольку ты не будешь ничего помнить, то им еще проще будет инициировать в тебе дар Всемогущего… Нет, раз уж ты решил одержать верх над Профилактикой и надо мной, то тебе придется убить меня. Стреляй, Альмакор. Стреляй, а то будет поздно…

Неестественно улыбаясь, он нарочито медленно направился к столу, на котором стоял телефонный аппарат.

— Стоять! — в отчаянии крикнул я, но он и не подумал останавливаться.

Держа пистолет обеими руками, потому что руки мои тряслись, как у запойного алкоголика, я прицелился.

Антон снял трубку и принялся тыкать пальцем в клавиши набора, проговаривая набираемые цифры.

Это действительно был номер сотового моего шефа!

— Гад, сволочь, придурок! — закричал я. — Ты же сейчас умрешь навсегда! Я выстрелю и не буду тебя возвращать с того света! Потому что такая мразь, как ты, этого не заслуживает!..

— Давай, давай, — равнодушно откликнулся он. — Четыре… восемь… пять..

Оставалась всего одна цифра.

Но Антон почему-то задержал палец над кнопкой и сказал:

— А знаешь, почему мне не страшно, Альмакор?

Я тяжело дышал. Пот, струившийся по моему лицу, заливал глаза, но мне нечем было вытереть его — руки были заняты пистолетом.

— Я ведь все равно долго не протяну, — сказал он вдруг совсем другим тоном. — Рак… Врачи предсказали, что мне осталось несколько месяцев, не больше. Так что, выстрелив, ты меня спасешь от мучений. — Он вдруг хохотнул невесело. — Представляешь, какой дурацкий парадокс получается? С каждым днем мне будет все больнее и больнее, и я буду все дальше продвигаться по пути. Всеведения. Не исключено, что, когда меня совсем скрутит в три погибели, я буду знать ответ на любой вопрос. Только что в этом толку? Вот что самое скверное во всеведении: тот, кто знает истину, не способен донести ее до людей. В лучшем случае его осмеют, а в худшем…

Он вдруг замолчал и ткнул пальцем в последнюю цифру.

И тогда я выстрелил.

Но не в него, а в аппарат.

Пуля разнесла пластмассовый корпус вдребезги, и осколки ударились в стену, брызнув из-под руки Антона. Он побледнел, но умудрился не вздрогнуть.

— Браво, — нетвердым голосом произнес он. — Из тебя вышел бы отличный стрелок, Альмакор. Хорошо, что у меня этот телефон — не единственный.

И достал из кармана коробочку сотового.

И опять принялся нажимать кнопки вызова.

Ну что мне с ним делать?

Ранить в ногу или в руку, отобрать телефон, а потом привязать этого вшивого героя к креслу с кляпом в горле и уйти, надеясь, что он помрет здесь либо от потери крови, либо от истощения?

Ну, вот, сказал я себе. И ты докатился до садистских наклонностей. И не надо оправдывать себя тем, что, мол, с кем поведешься — от того и наберешься…

А потом я разозлился.

На этого фанатика, вознамерившегося во что бы то ни стало перестроить всю Вселенную. На себя, запутавшегося в моральных предрассудках и готового ради своих дурацких принципов выстрелить в безоружного. И на весь мир, который устроен так, что ради победы добра надо обязательно сотворить какую-нибудь пакость.

Я убрал пистолет обратно за пояс и сказал Антону:

— Ладно, гнусный шантажист, твоя взяла. Уголовщина на сегодня отменяется. Дай-ка мне мобильник, я сам поговорю с шефом.

Глава 19

Голос у Ивлиева был хриплым — видимо, звонок вырвал моего шефа из крепкого сна.

— Ардалин, — сказал он, когда до него дошло, кто звонит, — я тебе завтра яйца с корнем выдеру за такие штучки! Тебе что, рабочего дня не хватило пообщаться с начальником?

— Извините, Петр Леонидович, — сказал я. — Просто дело очень срочное, и я подумал, что…

— Короче, мыслитель хренов! — раздраженно перебил меня Ивлиев.

— Короче, я нашел его.

— Кого? — не понял Ивлиев.

— Того, кого вы ищете вот уже двадцать с лишним лет. Омнипотента. Всемогущего. Человека, который может сделать мир прежним.

Антон, стоявший рядом со мной, на мгновение удивленно вздернул брови и открыл рот, чтобы что-то сказать, но, дотронувшись до меня, расслабился.

Он узнал, что я задумал. И если ничего не сказал против, значит, все будет хорошо.

Несколько секунд в трубке царило молчание, потом мой шеф необычно тихим голосом осведомился:

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ну и где ты его выкопал? — обыденно спросил Ивлиев.

— Места надо знать, — усмехнулся я.

— Слушай, не сношай мне мозги! — взорвался он. — Если нашел — молодец! Хотя лично я думаю, что это такой же засранец, как тот пацан из Ржева! В любом случае, тащи его немедленно в Контору за шкирку — и все дела! Сдашь оперативному дежурному, а завтра разберемся…

— Не могу, Петр Леонидович, — возразил я. — Знаете старый анекдот, как мужик медведя поймал? А тут не медведь, а Всемогущий! И он на вашу… то есть, нанашу Контору плевать хотел с высокой колокольни! Никуда он ехать не собирается, и разговаривать на эту тему с ним бессмысленно…

— Ты где сейчас? — спросил Ивлиев. — Он рядом с тобой?

— Почти, — нарочно туманно сказал я.

— Но ты знаешь его данные? Имя, фамилию, адрес?

— Знаю. Пока.

— Что значит — пока? — заорал Ивлиев. — Что ты мне крутишь морковкой перед носом? Ты можешь нормально доложить, что там у тебя за чрезвычайная ситуация?

— Могу, — спокойно сказал я. — Значит, ситуация такая. Имеется человек, который обладает суперспособностью творить чудеса. Именно он в свое время вычеркнул смерть из списка атрибутов нашего мира. И только он может вернуть ее человечеству. Но у него есть два условия. Никто не должен знать про его дар. В том числе и особенно — сотрудники и руководство Профилактики. Это первое. А во-вторых, он требует, чтобы вы немедленно передали ему через меня Ярослава Лабыкина. После этого он сотрет у меня все воспоминания о нем и отпустит восвояси. Но пока омнипотент не получит Лабыкина, он будет удерживать меня в качестве своего заложника. Вот и все. Профилакт Ардалин доклад закончил.

— А на хрена ему понадобился Лабыкин? — с подозрением поинтересовался шеф.

— Откуда я знаю? Может, он с ним сожительствует…

— Блин, и тут эти «голубые»! — посетовал горестно Ивлиев. — Ну и что ты предлагаешь?

— По-моему, если мы отдадим ему Ярослава, то ничего не потеряем, — осторожно сказал я. — Все равно от Лабыкина особого толка нет. Причем желательно не тянуть кота за хвост. Завтра Всемогущий передумает и пошлет нас всех подальше…

Ивлиев долго молчал.

Вот что значит — человек со сна. Моему шефу и в голову не пришло возмутиться тем, что человек, которому, по идее, должна быть подвластна вся Вселенная, не может сам вызволить Лабыкина из застенков Профилактики.

— Ладно, черт с ним! — наконец сказал Ивлиев. — Посмотрим, чем эта хренотень кончится. Ты хоть проверил этого типа на вшивость? А то, может, какой-то гомосек наплел тебе три короба туфты, а ты и уши развесил?

— Обижаете, Петр Леонидович, — сказал я. — Это самый настоящий омнипотент, ошибка исключена. И чудеса у него настоящие, не какая-нибудь лажа в виде цирковых фокусов.

— Тогда пусть че-нить сотворит, чтоб я тоже поверил, — вдруг жестко сказал Ивлиев.

Я растерянно оглянулся на Антона. Тот, полуприкрыв глаза, словно всматривался в глубь себя. Потом шепнул мне: «Скажи, пусть подождет».

— Минутку, Петр Леонидович, — сказал я в трубку и нажал кнопку отключения микрофона.

— Говори, — обратился я к Антону, — сейчас он нас не слышит.

— Твой босс вышел из спальни на кухню, чтобы не разбудить супругу, — сказал Антон. — Сейчас сидит в одних трусах за столом и смотрит в окно, из которого открывается вид на проспект. Движения по проспекту почти нет. Однако через две минуты на перекрестке забарахлит светофор, и черный «Мерседес» воткнется в бок желтым «Жигулям». Используй это, а я буду давать отсчет времени…

— Значит, так, Петр Леонидович, — сказал я в трубку, отпустив кнопку блокировки микрофона. — Сейчас Господь Бог устроит вам показательную аварию на перекрестке, который виден из окна вашей кухни. Черная иномарка столкнется с желтыми «Жигулями». Вы готовы наблюдать?

— Ну, готов, готов, — проворчал Ивлиев. — Только там сейчас ни одной машины нет — родит он их, что ли? Но ты ему это не говори, — спохватился он.

Антон дважды резко сжал и разжал пальцы обеих рук.

Значит, осталось двадцать секунд.

— Та-ак, — сказал я. — Внимание… Приготовиться… Старт!

Несколько секунд в трубке было слышно только сопение Ивлиева. Потом он воскликнул:

— Ох, черт! Ну и замочились, голубчики!

— Теперь верите? — спросил я.

— Что-то у меня все равно возникают смутные сомнения, — задумчиво произнес Ивлиев: — Разве ж это чудо — устроить ДТП? Откуда я знаю — может, он заранее подговорил своих дружков?

— И светофор из строя вывел, да? — укоризненно сказал я. — Петр Леонидович, не заставляйте Всемогущего сердиться. А то он сгоряча может такого натворить — всей планетой потом не расхлебаем!..

— Когда он хочет получить своего зассанца? — после паузы спросил Ивлиев.

— До рассвета.

— …бнулся он, что ли? Сейчас уже три часа ночи! Или он думает, что я со сверхзвуковой скоростью летаю?

— А при чем здесь вы? — удивился я. — Вам достаточно позвонить в нашу Лабораторию и распорядиться, чтобы Ярослава выпустили за ворота, когда я подъеду. А уж я постараюсь успеть до рассвета…

— Не нравится мне все это, — заколебался мой шеф.

— Верьте мне, Петр Леонидович, — сказал я. — Я сделаю все, как надо. И тогда уже завтра сбудется то, о чем мы все мечтали.

— Как бы другое не сбылось: за что боролись, на то и напоролись, — загадочно проронил Ивлиев. — Ладно. Скажи этому своему импотенту, что мы согласны пойти ему навстречу. Но пусть он сделает свое дело не после того, как получит Лабыкина, а в тот момент, когда этот хренов уникум выйдет из Лаборатории. Скажи, что это — наше встречное условие.

— Секунду, — сказал я.

Вопросительно взглянул на Антона. Тот утвердительно кивнул.

— Заметано, — сказал я. — Правда, он надеется, что вы будете благоразумными, потому что он будет все видеть…

— Скажи ему, что Ивлиев никогда не был хитрожопым, — грубовато посоветовал голос в трубке. — И не надо пугать нас сказочками типа: «Не садись на пенек, не ешь пирожок»… А ты, Ардалин, постарайся сделать вот что. Пока будешь в своей памяти, запиши все, что знаешь об этом типе. Смерть — это, конечно, хорошо, но мы не можем допустить, чтобы этот тип безнаказанно разгуливал на свободе. Может, за тобой «хвост» пустить на обратном пути?

— Человек, от имени которого я сейчас говорю, возмущен вашими гнусными кознями, — сообщил я. — Он просит передать вам, что вы имеете дело не с каким-нибудь уголовником или террористом… И что его нельзя перехитрить или загнать в ловушку…

И отключился.

* * *

Улицы были пусты. Только изредка навстречу вспыхивали фары какого-нибудь возвращавшегося из ночного клуба или бара любителя «клубнички». А может, кто-то ехал из аэропорта, где встречал поздний — или наоборот, ранний — рейс. Или гангстеры творили свои делишки под покровом ночи.

Половина четвертого. В это время город словно вымирает. И если бы не радио, можно было бы подумать, что все человечество куда-то сгинуло до рассвета.

Я сморгнул, чтобы прогнать сон. Эх, надо было выпить кофейку покрепче перед выездом.

Покосился на Антона. Тот сидел рядом, прикрыв глаза и привалившись боком к дверце. Балдеет Всеведущий. Пользуется моим присутствием, чтобы впитать в себя знания о мире. Видать, даже внутренняя боль его отпустила, раз он такой довольный и умиротворенный.

— Интересно, — сказал я вслух, убавляя до предела слышимости музыкальную муру, которой потчевало ночных радиослушателей неугомонное «Авторадио», — когда с нами произойдет это, какими мы будем? И, кстати, как это должно реализоваться? Мы что — теперь всегда должны держаться друг за друга, все трое? Или мы превратимся в подобие сказочного дракона с тремя головами?

— Скоро сам все увидишь, — кратко отозвался Антон. — Не бойся, все будет гораздо проще, чем ты думаешь… Никаких сливаний в экстазе и прочих киноэффектов. Мы останемся такими же, какими были. За одним-единственным исключением. Мы уже не будем принадлежать этому миру, а, следовательно, он не сможет на нас воздействовать. А чтобы образовать Троицу, нам достаточно взяться за руки.

— А за ноги можно? — попытался пошутить я.

— Да хоть за… сам знаешь, за что, — грубовато ответил Антон. — Лучше прибавь скорость.

— А мы куда-то опаздываем?

Но мой спутник только молча сверкнул на меня глазами в темноте кабины, подсвеченной слабым светом приборной панели, и я догадался — так нужно.

— И все равно непонятно, — сказал я немного погодя» — Если мы останемся людьми со всеми прежними потребностями в еде, питье, воздухе… сексе, наконец, то как это увязать с твоим заявлением о том, что мир не будет воздействовать на нас?

— Ну, ты и зануда, Альмакор, — сообщил, ворочаясь на сиденье, Антон. — Успокойся, никто тебя не лишит ни жратвы, ни секса. Просто эти потребности станут для тебя как бы виртуальнами. Хочешь — удовлетворяй их. А не хочешь — все равно не умрешь… И вообще, не о том ты сейчас думаешь, Алик, совсем не о том…

— А ты о чем думаешь? — с вызовом поинтересовался я. — С чего начать перекройку нашего поганого мира?

Увлекшись разговором, я прозевал глубокую выбоину в асфальте, и машину тряхнуло так, что мы чуть не пробили головами потолок кабины.

— Вот черт! — выругался я сквозь зубы. — Кажется, я знаю, что надо сделать прежде всего. Чтобы все дороги в мире стали идеально гладкими.

— Понятно, — хмыкнул Антон. — А потом ты, наверное, сделаешь так, чтобы в мире не стало дураков, да?

— При чем здесь дураки? — не понял я.

— «У России две беды: дураки и плохие дороги», — процитировал он. — Нет, существует еще и третья: это когда дурак едет по плохой дороге.

— Ну, мы-то с тобой, надеюсь, не дураки? Или мы все-таки выбрали плохую дорогу?

Он покосился на меня:

— Что, все еще сомневаешься?

— А ты — нет?

— А знаешь, Алька, почему ты так долго упирался? Это вполне естественная реакция нормального, рядового человека на власть. Когда всю жизнь живешь, полагая, что от тебя ничего не зависит, то трудно свыкнуться с осознанием того, что теперь ты можешь делать с миром все, что хочешь. И когда такая власть достается человеку умному, то он прежде всего видит в ней не вседозволенность, а ответственность. Это — беда всех умных людей, Алик: они всегда чурались власти, потому что инстинктивно боялись ответственности за других людей.

— Спасибо за комплимент, — сказал я. — Только позволь уточнить одну деталь. До сих пор нахождение у власти было чревато еще и наказанием. И все властители страшились не ответственности за свои народы, а того, что однажды народ их свергнет и примется судить за то, что они натворили. А какая ответственность может быть у того, кто не может быть наказан в принципе? Совесть замучает, что ли? А есть ли совесть у Бога?

— И это ты тоже увидишь. Ладно, иди к черту со своими беседами о высоких материях. Что-то устал я сегодня, надо подремать чуть-чуть…

Он откинулся затылком на спинку сиденья и прикрыл глаза. Вскоре до меня донеслось явственное похрапывание.

Я выключил радио и покосился на приборную панель. Бензина в баке было маловато.

Заправиться, что ли, на всякий случай? Или вскоре нам уже не потребуется ни бензин, ни машина, и мы сможем передвигаться с помощью телепортации? Вот что надо было спросить у Антона, а не ударяться в философствования!..

Между прочим, если сейчас свернуть с проспекта вправо, то в пятистах метрах должна быть одна АЗС, про которую мало кто знает. Поэтому очередей там не бывает даже в часы пик.

Я взглянул на часы.

Успею. Будет нелепо, если человечество не получит Бога из-за того, что в моих стареньких «Жигулях» кончится бензин.

Я свернул к заправке и погнал машину, расплескивая зимние лужи, по плохо освещенной улице.

До поворота к заправочной станции было уже рукой подать, когда перед капотом мелькнул неясный темный силуэт, и я всем телом ощутил глухой удар бампером о какую-то аморфную массу.

Истошно взвыли тормоза, и нас с Антоном бросило головой в стекло.

— Что случилось? — спросил Антон, но я ему не ответил.

Я выскочил из машины и остолбенел.

На грязном асфальте, покрытом тонким слоем черной снежной каши, лежало чье-то скрюченное тело, и под разбитой головой расплывалась темная лужица.

Это был мужчина лет пятидесяти в куртке с капюшоном, небрежно наброшенной прямо поверх легкой футболки. Тонкие спортивные брюки, незастегнутые зимние сапожки на меху.

Склонившись над лежащим, я почувствовал запах алкоголя.

Видно, бедняга выпивал в компании, а водки, как всегда, не хватило, и его послали за добавкой в ближайший круглосуточный. Он так спешил, что не заметил машину на проезжей части. А может, и заметил, но из-за своего неадекватного состояния решил, что успеет перебежать дорогу…

Я безуспешно попытался нащупать у него пульс. Но сердце пострадавшего уже не билось. Он был мертв. И, если верить Антону, шансов на самовоскрешение у него не было. Ведь его сбил не простой смертный, а Всемогущий.

Позади меня хлопнула дверца, и голос Антона посоветовал:

— Ну вот, теперь ты можешь исполнить любое желание. Как насчет того, чтобы вернуть людям смерть? Или доставить сюда Ярослава, и тогда нам не надо будет никуда ехать.

Я покосился на него, и мгновенная догадка вспыхнула в моем сознании, словно это я был Всеведущим, а не он.

— Ты… знал? — спросил я. — Ты наверняка знал, что так должно случиться! Почему же ты меня не предупредил?

Антон пожал плечами:

— Во-первых, я ничего не знал. Я же спал, когда ты на него наехал!.. А во-вторых, ничего особо страшного не произошло. Если ты думаешь, что мир погибнет из-за этого тюхи-матюхи, то ошибаешься. В конце концов, он сам виноват, не так ли? Разве он не сам сунулся тебе под колеса, не соображая, куда лезет? Загадывай быстрее желание, дурачок!

Наверное, он был прав, но мне вдруг стало одновременно противно и страшно, когда я представил, чем закончится вся наша затея и какого именно Бога получит в нашем лице человечество.

— Заткнись! — огрызнулся я. — Сядь в машину и жди меня!

— Зачем? — глупо спросил он.

— Ты же Всеведущий, не правда ли? — скривился я. — Так догадайся сам…

Антон пожал плечами и послушно побрел к машине.

Пусть этот человек вернется к жизни — целым и невредимым. Прямо сейчас!

Мужчина вздохнул и открыл глаза.

Я тоже вздохнул — с облегчением.

Он заворочался и с трудом принял сидячее положение, тупо уставившись на меня. Потом дыхнул едким перегаром:

— Слышь, парень, а стольник где?

— Какой стольник? — обалдело спросил я.

— У меня стольник был — на ханку!.. Ты что — обокрал меня, паскуда?

Я с трудом переборол желание двинуть новорожденному по зубам.

Молча встал и пошел к машине.

Мужик позади меня, что-то бормоча и икая, ползал по грязной мостовой.

— Глупо, — прокомментировал Антон, когда я сел за руль. — Вместо того чтобы спасать этого пьянчугу, можно было решить наши проблемы. А теперь уже поздно… Кстати, запомни на будущее, Алик: в таких случаях исполняется только одно твое желание. Поэтому, прежде чем кого-то отправить на тот свет, заранее определись, чего ты хочешь этим добиться.

Я вмазал ему с левой, даже не успев сам сообразить, зачем это делаю.

Он слабо охнул и замолчал, хлюпая разбитым носом.

Потом сказал с иронией:

— Спасибо, Алик. За то, что напомнил мне про боль. А то я уж начал отвыкать от нее…

Больше мы не разговаривали до самой Лаборатории.

* * *

Вопреки моим ожиданиям, возле ворот Лаборатории нас никто не ждал.

Антон молчал, как-то странно съежившись на сиденье.

— Сиди здесь, — сказал я ему, открывая дверцу.

Площадка перед воротами была тускло освещена фонарем на будке охраны.

Я успел сделать только два шага от машины, как вдруг дверца в воротах открылась, и мне навстречу вышел Ивлиев. Он был в теплой куртке-дубленке, но с непокрытой головой.

Свет падал на него сзади, и поэтому я не мог разглядеть выражение его лица.

— Ну что? — будничным голосом сказал он, держа руки в карманах куртки. — Все в порядке?

— В смысле? — переспросил я.

— Где он?

— Кто?

— Хрен в манто! — вскинулся он. — Не придуривайся, Ардалин. Где твой Всемогущий?

— Петр Леонидович, — покачал головой я. — По-моему, вы так и не поняли, с кем имеете дело. Неужели вы надеялись, что я сумею скрутить его в бараний рог, надеть наручники, как какому-нибудь урке, и подать вам на блюдечке?

Ивлиев задумчиво сплюнул в снег и зачем-то растер плевок каблуком.

— Ладно, — сказал, внезапно успокоившись, он. — К этому мы еще вернемся. Значит, ты приехал за Лабыкиным?

— Именно так.

— А как насчет нашего условия? Выполнил его тот, кто послал тебя сюда?

Я пожал плечами.

— Он сказал, что — да.

Ивлиев поежился, словно ему внезапно стало холодно.

— Ну что ж, хорошо, коли так. Стало быть, теперь наша очередь дать ответ Чемберлену…

Он обернулся и крикнул кому-то за забором:

— Давайте его сюда!

Одна створка ворот медленно отъехала в сторону, визжа промерзшими сервомоторами. Словно должен был выйти не человек, а слон.

Ярослав ступал осторожно, словно опасаясь провалиться сквозь землю, припорошенную недавним снегопадом.

Одет он был так же, как и при нашей первой встрече. Вот только выглядел сейчас он как-то неважно. И почему-то шел, не произнося ни слова. А еще он явно старался не смотреть на меня, а тем более — на Ивлиева.

— Привет, Ярослав! — сказал я. — Как ты себя чувствуешь?

Лабыкин ничего не ответил. Он остановился в стороне от нас с Ивлиевым, словно опасаясь подходить ближе.

— Что это с ним? — спросил я своего шефа.

— Сейчас поймешь, — сказал Ивлиев и повернулся к Лабыкину. — Ну, что стоишь, как сирота на пепелище? Дуй в машину!

Передвигая ногами так, будто они были деревянными костылями, Ярослав по-прежнему молча побрел к «Жигулям».

Я наконец догадался, что происходит.

— Вы что, превратили его в зомби? — спросил я Ивлиева.

Ивлиев мне не ответил. Он что-то буркнул себе под нос, и лучи прожекторов залили ослепительным светом площадку перед воротами. Судя по всему, прожекторы были установлены на крыше Лаборатории.

Я инстинктивно прикрыл рукой глаза и поэтому не сразу понял, что произошло.

Когда зрение вернулось ко мне, Ярослав уже заваливался на бок, не дойдя двух шагов до машины. И одновременно с этим до меня донесся сухой щелчок выстрела за воротами.

Кожаная куртка на спине Ярослава была словно проткнута толстым шилом, и из этого отверстия била фонтанчиком темная жидкость, и снег под его ногами начинал темнеть.

Тут вновь раздались выстрелы, и на спине Ярослава возникли новые дырки. Он наконец упал, суча обеими ногами так, будто хотел убежать лежа.

Перед глазами моими все поплыло, и я усиленно заморгал, чтобы прогнать странную пелену.

— Зачем? — спросил я Ивлиева, не в силах сдвинуться с места. — Зачем вы это сделали?

— Надо же было проверить твоего Всемогущего, — ухмыльнулся шеф. — Вдруг он не выполнил своего обещания? А этот больной энурезом нам все равно не пригодился бы…

Дверца «Жигулей» распахнулась, и из машины вывалился Антон. Не обращая на нас с Ивлиевым внимания, он подбежал к Ярославу и склонился над ним.

— А эт-то еще что за фрукт-овощ? — осведомился у меня Ивлиев. — Кого ты с собой приволок, Ардалин?

— Убийцы! — крикнул Антон, распрямляясь. — Идиоты! Сволочи! Что вы наделали, гады?! Да вы… вы… вас надо убивать, как бешеных собак!

И он бросился на Ивлиева.

И снова с крыши Лаборатории грянул залп невидимых снайперских винтовок.

Антон словно запнулся на бегу и распростерся в двух шагах от Лабыкина. Пальцы Всеведущего скребли заснеженный асфальт, словно кто-то тащил его волоком, и он пытался зацепиться за что-то устойчивое.

— Раззява, — буркнул мне Ивлиев. — На хрена ты притащил сюда этого недоделка? Лишние свидетели нам не нужны, понятно?

— Понятно, — внезапно успокоившись, сказал я.

Глубоко вздохнул и, быстро вытащив из-за пояса свой «Макаров», разрядил его в грудь своему шефу. Раз, другой, третий…

Ивлиев переломился пополам и мешком рухнул мне под ноги.

Я думал, что меня сейчас тоже расстреляют, но в воздухе повисла мертвая тишина.

Тогда я швырнул пистолет как можно дальше от себя и подошел к Антону и Ярославу.

Сел между ними на снег и взял их за руки. Они были еще теплыми, так что трудно было понять, еще мертвы или уже опять живы Всеведущий и Вездесущий.

И тогда я загадал свое желание.

Глава 20

Она стояла в переходе между станциями метро. На ней была потертая кофточка грязно-красного цвета, в вырезе которой виднелись костлявые ключицы. Глаза у нее тоже были под цвет кофты и припухшие. Наверное, в последнее время она слишком часто плакала.

Ей было лет пятнадцать. Но если посмотреть в ее глаза, то ей можно было дать вдвое больше.

На груди у нее висела картонка, где большими корявыми буквами было выведено: «ПОМОГИТЕ, У МЕНЯ УМЕРЛА МАМА».

Однако люди только косились на нее, не замедляя шага: ничего особенного, подумаешь, девчонка просит милостыню в метрополитене большого города.

Когда я остановился перед ней, она посмотрела сквозь меня и уставилась в затертый множеством ног пол.

Я ждал, что она мне скажет, но она молчала, изредка пошмыгивая носом. Растрепанные волосы сосульками свесились на лицо, словно стремились закрыть его от моего взгляда.

Я и сам не знал, почему решил остановиться возле юной попрошайки. Я все равно не мог помочь ей, но, видимо, желание лишний раз убедиться в этом было сильнее меня. Значит, я все еще — человек. Только человеку присуща мазохистская склонность бередить заживающую рану.

— У тебя действительно умерла мама? — спросил я девчонку.

Она с вызовом глянула мне в глаза.

— Если вы не верите, то зачем остановились? Шли бы своей дорогой, как все!..

Ого, а ты, оказывается, ершистая девочка. Впрочем, в твоем положении это единственное — что тебе остается.

— Извини, — сказал я. — Согласен, я ляпнул чушь. Лучше задам тебе другой вопрос. Чем конкретно я мог бы тебе помочь?

Девчонка пожала худыми плечиками:

— Известно, чем… Подайте, сколько можете, и все такое…

— А если я способен на нечто большее? — прищурился я.

В ее глазах не появилось ни удивления, ни радости, ни страха. Только огромная усталость, какая обычно скапливается в душе годам этак к пятидесяти.

— А если я скажу тебе, что могу исполнить твое любое желание, чего бы ты у меня попросила? — продолжал я.

Злобная усмешка исказила ее лицо:

— Да идите вы!.. В гробу я видала таких прикольщиков, как вы!

— А ты не очень-то вежлива, — заметил я. — И к тому же, я — не прикольщик. Я ведь — почти что бог.

Она критически оглядела меня с головы до ног и устало оперлась плечиком на стену.

— Да? Что-то вы не похожи на Господа.

— А, по-твоему, я должен был явиться к тебе со сверкающим нимбом над головой и в сопровождении стаи ангелов? — усмехнулся я. — Боюсь, нам с тобой тогда просто не дали бы поговорить падкие на зрелища зеваки…

— Да ладно вам пороть ерунду, — сказала она, озираясь явно в поисках милиции — видимо, в голове ее в этот момент всплыли газетные статьи о том, как время от времени попрошаек-подростков похищает мафия, занимающаяся подпольной продажей человеческих органов для трансплантаций. — Никакого бога на свете вовсе нет, если хотите знать.

— Разумеется, — невозмутимо сказал я. — К тому же, я и не претендую на роль Всевышнего. Я не сотворял мир. И так получилось, что из всех качеств божьих мне досталось только всемогущество. Понимаешь? Возможность творить чудеса — любые.

Девчонка исподлобья покосилась на меня и отвернулась.

Потом тихо проговорила:

— Что ж, тогда сделайте какое-нибудь чудо, чтобы я поверила.

Сердце мое больно сжалось на миг.

Она была еще совсем ребенком, раз даже горе не убедило ее в том, что мир безжалостен и в нем не места чудесам.

— Ага, вот мы и вернулись к тому, с чего начался наш разговор. Так чего ты все-таки хотела бы — пусть даже в качестве проверки?

— А угадайте с трех раз!

— Милая моя незнакомка, — укоризненно сказал я. — Да знаю я прекрасно, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы твоя мама вернулась с того света так, будто ничего с ней не произошло. Живой и здоровой. Так ведь?

С каждым моим словом девчонка все больше бледнела и вжималась спиной в стену.

— В принципе, твое желание понятно и объяснимо, — безжалостно продолжал я. — На твоем месте любой захотел бы этого. В принципе, я мог бы воскресить твою маму. Но есть одна небольшая загвоздка…

Я старательно выдержал паузу, чтобы она спросила:

— Какая?

— Понимаешь, мой чудесный дар ограничен одним условием. Чтобы твоя мама ожила, я должен убить кого-то другого. Ну и кого, по-твоему, я должен отправить на тот свет?

Она задумалась лишь на секунду.

— А вы разве сами не видите? Да их полным-полно вокруг! Вот, посмотрите! — Она обвела широким жестом людской поток в переходе. — Девяносто девять процентов из этой толпы — подонки, сволочи и гады! Я стою тут уже пятый день! И знаете, сколько человек откликнулись на мою надпись на картонке? По пальцам можно пересчитать!..

— По-твоему, это сплошные негодяи? — возразил я. — Они просто не верят надписи на твоей картонке. Ведь в газетах пишут, что в метро просят милостыню исключительно мошенники. Что существует специальная мафия, которая заставляет стариков и инвалидов добывать таким способом деньги. И это тоже — правда.

Девчонка угрюмо слушала меня, опустив голову. А потом сказала:

— Вот и накажите этих гадов! Убейте кого-нибудь из них вместо мамы! Если вы действительно можете все…

— Нет, — сказал я с невольной горечью. — Я этого не сделаю.

— Но почему? — удивилась она.

— Потому что каждый имеет право жить, — сказал я. — Даже самый гнусный преступник. И я не хочу творить чудеса ценой чьей-то жизни…

Она вдруг сделала шаг вперед и попыталась ударить меня по щеке, но я вовремя перехватил ее руку. Глаза ее запылали искренней ненавистью.

— Ну и убирайся тогда на все четыре стороны! — выкрикнула девочка. — Пошел на …! Тоже мне, Господь нашелся! Ты вовсе не Бог! Потому что Бог должен любить людей и помогать им!

— С какой это стати? — ворчливо осведомился я. — Никому я ничего не обязан и не должен, понятно?

— А тогда на хрена ты вообще нужен? — вдруг спросила девчонка и, прежде чем я успел ответить, повернулась и, ссутулив угловатые плечики, побрела прочь по переходу.

«Постой! — хотел крикнуть я ей вслед. — Постой же! Ты же не дослушала меня! Думаешь, мне легко — видеть, как сука-жизнь ежеминутно и ежечасно втаптывает людей в грязь, перемалывает своими челюстями их судьбы, а я, способный изменить все одним словом — вынужден носить в себе проклятое всемогущество, как женщина — переношенный плод, и не сметь его применить?!»…

И я хотел броситься за ней вслед, догнать и прижать к себе, потому что этой девчонкой была не кто иная, как моя сестра Алка. Во всяком случае, лицо у моей собеседницы было точно Алкино. Такое, каким оно было в тот год, когда мы с ней потеряли родителей.

Но ноги мои напрочь отказались повиноваться, они становились все мягче и мягче, словно были пластилиновыми. Я с ужасом посмотрел на них и обнаружил, что вместо ног у меня действительно какие-то бесформенные столбы глиняного цвета и что они неуклонно растут, вознося меня кверху, и вот я уже достал головой высокий потолок, и он разлетелся на кусочки, не в силах держать напор прущей из меня энергии, и вот уже я стал стремительно возвышаться над городом, словно поднимался куда-то ввысь на невидимом лифте, и под ложечкой поселился ледяной страх, когда я осознал, что с каждым новым метром моего роста увеличивается вероятность того, что мои глиняные ноги не выдержат многотонного веса, и тогда я, такой большой и одновременно такой нелепый, обрушусь с огромной высоты на город, успевший превратиться в людской муравейник, и тысячи, миллионы жизней, оборвутся в один миг, но я уже не успею загадать свое самое заветное желание…

Я в ужасе завопил — и проснулся.

Немного полежал на жестком ложе, чтобы прийти в себя.

В стальной, грубо окрашенной двери камеры звякнул закрывающийся «глазок». Видимо, я кричал не только во сне, но и наяву, раз охранник, днем и ночью дежуривший по ту сторону двери, счел необходимым заглянуть в камеру.

Окон в камере не было, а свет должны были зажечь, когда я встану.

А я вот не буду вставать — зачем? Все равно нет никакой разницы, лежу я, сижу или расхаживаю по этой бетонной клетушке, свет в ней или тьма…

Откуда все-таки взялась в этом, столь похожем на настоящую жизнь, сне девчонка-попрошайка с Алкиным лицом?

А-а, кажется, вспомнил…

Когда я еще работал дежурным по станции метро, я частенько встречал девчонку в красной кофте с позорной картонкой на груди. Одно время она приходила на перрон, как на работу — каждый день, с утра до вечера. Только, в отличие от той, что мне сегодня приснилась, она никогда не плакала. И на мою Алку она не была похожа. Я с ней не разговаривал, но от женщин, работавших со мной в одной смене, знал, что мать у этой девчонки действительно умерла. Она работала кассиром в каком-то банке — всю жизнь, с утра до вечера. Банк был коммерческий, и его сотрудникам брать больничный не рекомендовалось. Зато платили достаточно, чтобы содержать двоих детей без мужа. Женщина умерла от внезапного сердечного приступа утром, когда собиралась на работу…

Девчонка простояла на нашей станции почти месяц. Потом, как это бывает в таких случаях, ее вытеснили профессиональные конкуренты. На ее месте обосновался юноша в военной форме без обеих рук. Однако он потерял руки не на войне. Он был студентом консерватории, но любил развлекать народ в подземном переходе, играя на скрипке. Он делал это не ради денег — ему нравилось, что, когда он играл, лица у прохожих становились светлее. Но однажды к студенту подошли двое и предупредили, что не любят одиночек-самозванцев. Парень пренебрег этим предупреждением. А на следующий день попал под трамвай… Когда он вышел из больницы, его нашли все те же двое и предложили зарабатывать не только на себя, но и на неких могущественных покровителей. Причем без всякой скрипки…

Ну все, хватит вспоминать прошлое. В моем положении следовало бы думать о настоящем да о будущем. Правда, что касается настоящего, то тут ничего интересного не наблюдается: тюрьма как тюрьма. Правда, обращаются со мной не как с убийцей государственного должностного лица, а, скорее, как с низвергнутым монархом.

Распорядок дня устанавливаю себе я сам, администрация в это никак не вмешивается. Хочу — буду спать двадцать четыре часа в сутки, а захочу — буду глаз не смыкать днями напролет, и никто меня за это не упрекнет. Кормят тут, как в санатории, и даже основные удобства имеются в виде небольшой ванной комнаты с душем и биотуалетом. Первое время я со злорадным любопытством ждал, как тюремное начальство решит проблему моего бритья — неужели не побоятся доверить мне бритву, пусть даже и электрическую? Однако они оказались умнее, чем я думал. Проснувшись в очередной раз, я нашел в ванной среди всяких флаконов и пузырьков тюбик с кремом-эпилятором.

И вообще, очень скоро выяснилось, что все операции по уходу за моей каморкой, пополнению туалетных принадлежностей и смене белья производятся, пока я сплю. Видимо, для надежности в мою еду подсыпают снотворное, потому что мне еще ни разу не удалось застукать обслуживающий персонал с поличным.

Конечно, я мог бы объявить бессрочную голодовку, но не видел в этом никакого смысла.

Я не хотел ни жить, ни умереть. Единственное, что мне теперь оставалось, — с тупым равнодушием принимать свою участь. Совсем как несколько лет назад, когда я сам обрек себя на затворничество. С той лишь разницей, что тогда меня никто не караулил, и я мог в любой момент перестать быть отшельником, а теперь — не могу.

Ловко это они все-таки придумали. Не стали опускаться до высшей меры. Гуманисты, чтоб их!.. Вместо этого упрятали меня под замок. Боялись, что рано или поздно я примусь творить чудеса, а для этого мне потребуется убить кого-нибудь?

Я ведь помню, как в ту зимнюю ночь, которая, казалось, никогда не кончится, Виталий Гаршин молча выслушал мой рассказ с равнодушно-вежливым лицом, словно ему каждый день приходилось выслушивать исповеди всемогущих, а потом спросил: «Скажи, Алик, а почему, убив Ивлиева, ты решил всего лишь вернуть в мир смерть? Ты ведь мог бы сразу сыграть ва-банк… сделать себя и Вездесущим, и Всеведущим, и Всемогущим — то есть полноценным богом, если так можно выразиться. Так почему же ты не сделал этого?»

И я сказал ему: «Антон тоже надеялся на это. Он знал, что нас ждет засада в Лаборатории и что ему с Ярославом суждено погибнуть в этой игре в богов. Но он не сказал мне ни слова об этом. По одной простой причине. Он был готов пойти на любую жертву, лишь бы я остался тем, кем мне было суждено родиться. Возможно даже, что его россказни про Троицу были выдумкой чистой воды. Бог должен быть один, и Антон знал это. Однако главная роль в той триаде качеств, которой должен обладать всевышний, отводится все-таки всемогуществу. Без меня Всеведущий и Вездесущий были обречены на роль обычных экстрасенсов. И только я мог менять этот мир. Ради этого Антон решил пожертвовать собой, хотя и знал, что я могу не оправдать его надежд. Однако он был таким же человеком, как мы с тобой, а человек всегда надеется, что все будет так, как он хочет…»

«Значит, ты гарантируешь, что никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелаешь убить кого-то, чтобы реализовать свой дар?» — спросил Виталий.

Я только усмехнулся. В тот момент у меня уже не оставалось ни сил, ни желания, чтобы как-то иначе отреагировать на этот нелепый вопрос.

Однако Профилактика, видимо, все-таки решила обезопаситься от сюрпризов с моей стороны. Без всякого суда и следствия меня упрятали в специально учрежденную для меня одного тюрьму. Все было тщательно продумано, чтобы, с одной стороны, не доставлять мне слишком больших неудобств, а с другой — чтобы я, паче чаяния, не мог воспользоваться своими способностями.

Все контакты со мной осуществлялись только через монитор, прикрепленный к потолку так, чтобы я не мог его достать. Он же служил телевизором, призванным скрасить мне унылое существование взаперти. Еду мне передавали через специальное окошечко в двери.

Все слишком гуманно — и в то же время бесчеловечно.

Лучше бы они казнили меня сразу, чем законсервировать в этой бетонной банке.

Потом я догадался, почему они пошли на это.

Они держали меня в запасе, как искусные картежники прячут козырь в рукаве. Может быть, я им никогда не понадоблюсь, но если такая необходимость возникнет, у них будет шанс обратиться ко мне за помощью.

Только что же это за случай должен подвернуться, чтобы они вспомнили обо мне?

Первое время они активно общались со мной — в основном, через Виталия, поскольку из всей Профилактики он был единственный, с кем мне было легко разговаривать. Будучи до мозга костей ученым, Гаршин, естественно, интересовался принципом действия и свойствами моего всемогущества. Как будто это был какой-то инопланетный артефакт. Наверное, если бы начальство позволило, он влез бы ко мне в камеру со всевозможными приборами и принялся бы просвечивать меня рентгеном, фотографировать мои внутренности и, возможно, пробовать на зуб. Хотя вполне возможно, он делал это, только с помощью всяких дистанционных средств.

Я особо не скрывал от него ничего. Собственно, мне нечего было сообщить ему по существу — я ведь и сам не знал, как и каким образом это происходит. Единственное, что я мог, — это выложить ему без утайки всю историю своей жизни. Наверняка он писал ее на несколько магнитофонов сразу, а потом все факты, изложенные мной, проверялись. Не знаю, дало ли это хоть что-то Профилактике…

Потом визиты Виталия постепенно прекратились, и я остался один на один со своими тюремщиками. Точнее — с самим собой, потому что стражи мои со мной не разговаривали — наверное, у них были строгие инструкции на этот счет. И с надоевшим телевизором. Окно в мир, так сказать. Несколько раз я пытался разбить его, швыряя в него всевозможные тяжелые предметы, но вскоре убедился, что экран закрыт очень прочным стеклом. Возможно даже — пуленепробиваемым.

И вот теперь я лежал, пялясь в темноту, и вяло размышлял о том, что мир действительно устроен в виде спирали. Потому что я вернулся к тому, что со мной уже было однажды: одиночество и полное нежелание что-либо делать.

Устроить, что ли, бунт для разнообразия?

А зачем? Чего я буду требовать от своих надзирателей? Смерти? Свободы? Возможности общаться с людьми? Или как можно больше развлечений?

Только ведь по-настоящему мне уже не нужно ничего из этого набора.

Даже если бы меня отпустили на волю, я все равно не сумел бы жить так, как жил до этого.

Словно то, что сидит во мне, тяжким грузом давит на меня, не давая возможности ни мечтать, ни дышать, ни радоваться жизни.

Ладно. Проживем еще один пустой день своей жалкой, ничтожной жизни. Если сейчас за стенами день, конечно.

Я не глядя нашарил на тумбочке пульт телевизора, на ощупь нажал кнопку включения.

Экран налился призрачным сиянием, и одновременно забурчал из скрытых динамиков голос диктора. И тут же бдительная охрана включила верхний свет — режим «объект бодрствует».

Ага, в стране сейчас все-таки утро, судя по тому, что идет одноименная информационно-развлекательная программа.

Напомаженная приторная ведущая беседует с каким-то хмырем в свитере о разведении комнатных цветов.

Долой!

Запустим-ка мы лучше автоматический перебор каналов.

М-да… По пяти каналам — крутые парни на крутых тачках гоняются друг за другом, не переставая стрелять, словно у них палец свело судорогой на спусковом крючке. По четырем другим — сериалы, герои которых никак не могут разобраться с двумя вопросами: кто кого любит и в каких родственных отношениях между собой они находятся. По «Культуре» волосатик во фраке сосредоточенно перепиливает скрипку смычком, в творческом экстазе закатив глаза; в промежутках публика взволнованно обмахивается веерами и кричит: «Гениально, Миша, безумно гениально!» А вот — ток-шоу. Участники говорят исключительно о вечном — то есть о любви. На этот раз — однополой. А тут — реклама… реклама… реклама…

О, наконец-то нечто оригинальное. То бишь новости.

Предстоящие выборы президента… Визиты, встречи, конференции… Забастовки… Теракт в Мадриде… Землетрясение и цунами в районе Папуа и Новой Гвинеи… Канадским заключенным стали выдавать презервативы с ароматом фруктов… 937 немцев установили рекорд для книги Гиннесса по массовому пению йодлем… Мосту Ампера на Суматре, который, между прочим, — памятник архитектуры, угрожает обрушение из-за того, что местные жители взяли привычку справлять малую нужду на одну из опор моста, и их моча разъедает камень…

Вот он, твой мир. Он живет, благополучно сходя с ума, и ему наплевать, что он целиком и полностью зависит от какого-то там Алика Ардалина. Ему вообще на все наплевать. Вот кто достоин звания абсолютного пофигиста!..

А вот интересно, что все-таки было бы, если бы человечество узнало, что Бог существует — хотя бы в виде Всемогущего? Стало бы оно лучше или хуже, если бы за каждым из них, ни на секунду не отвлекаясь, следил мой пристальный взгляд, от которого нельзя ничего скрыть? Или ничуть не изменилось бы после кратковременного потрясения?

Взять вот и объявить бы так, чтобы это дошло до каждого человека на Земле: «Вот он я, люди. Я — существую!» И в доказательство — парочку чудес позаковыристее. И что тогда? Все до единого сразу станут высоконравственными и устремятся к вершинам прогресса? Перестанут убивать, мучить, угнетать, ненавидеть друг друга? И все это только потому, что над ними будет некто, кто не даст им творить зло и оградит их от всех бед и несчастий?

Ха-ха. Наивная, прекраснодушная утопия — вот что это такое.

На самом деле вначале на Земле воцарился бы хаос. Перевороты в развивающихся и безвластие в развитых странах. Возможно, массовые антицерковные выступления, погром церквей и разрушение Ватикана. Очень вероятно — волна самоубийств по всему миру (в основном, это будут религиозные фанатики, которые придут к мысли, что в Бога отныне верить не имеет смысла: «Верить можно только в то, чего нет, а иначе это и не вера вовсе, а все равно что поклонение эстрадным певцам или кинозвездам; а разве можно жить без веры?»).

Кто-то, наоборот, ударится в слепое поклонение мне и будет готов превратиться в моего верного и бездумного раба.

Третьи же попытаются жить так, словно в мире ничего не произошло. «Если ты не вознаграждаешь за добро и не караешь за зло, — скажут они мне, — то это все равно, что тебя нет. Или ты обманываешь нас и на самом деле бессилен, так что от тебя ничего не зависит?»

Четвертые — в основном те, кто страдает от одиночества — увидят во мне этакую большую жилетку, в которую всегда можно поплакаться.

Найдутся и «самые деловые», которые будут стремиться использовать меня как личного советника по всем вопросам. Чтобы выведать тайны конкурентов и заглянуть в будущее. Чтобы узнать, какие акции подскочат в цене, а какие «обвалятся», во что лучше вложить деньги и как увильнуть от уплаты налогов…

А самые упрямые — наверняка из числа ученых мужей — откажутся поверить в очевидное и будут твердить, что речь идет о «чудовищном обмане народов», о «психотропной обработке населения», о «массовом гипнозе», на худой конец — о «кознях инопланетных пришельцев».

Но когда-нибудь это пройдет, мир постепенно «устаканится», и человечество свыкнется со мной как с неким дополнительным элементом окружающей среды, как будто я — просто очередное природное явление, нечто вроде второй луны на небе.

Что ж, это будет вполне закономерно.

Даже слепой от рождения, у которого вдруг открылось зрение, после первоначального шока привыкает к тому, что мир можно не только осязать и слышать, но еще и видеть.

А мне придется выбирать: или стать этакой всепланетной нянькой, готовой в любой момент прийти на помощь непослушным, беспомощным, сопливым малышам, или же оставаться глухим к мольбам людей о помощи, о заступничестве и о наведении порядка в мире.

И если в первом случае человечество перестанет быть цивилизацией, то во втором случае я стану никому не нужен, и однажды наступит такой день, когда ни один человек в мире не захочет обратиться ко мне.

И что тогда мне останется?

Правильно, сидеть сиднем где-нибудь на облачке (или на вершине Джомолунгмы, или на шпиле самой высокой телевизионной башни — это уж как мне заблагорассудится) и созерцать мирскую суету, как будто это еще один телевизионный канал, одновременно транслирующий миллионы, миллиарды фильмов с разным сюжетом.

Хм. Бог вроли зрителя — это круто!..

В бронированной двери громыхнуло, откидываясь, раздаточное окно. Ага, принесли завтрак. Как всегда — на подносике, все аккуратно — так, что любой ресторан позавидует. Не деликатесы, правда, но зато все высококалорийное и оч-чень полезное. «Кушать подано, Альмакор Павлович, садитесь жрать».

Может, объявить голодовку, чтобы постепенно уморить себя голодом?

Так ведь — не дадут, сволочи. Зафиксируют ремнями на койке и станут подкармливать из капельницы в вену. Или желудочный зонд применят. С них станется. Не хотят, чтобы я дал дуба по собственной воле. Вон, даже посуду мне подсовывают исключительно из стали и никаких колюще-режущих предметов — боже упаси! Ложкой, Альмакор Павлович, ложкой… Как в солдатской столовой.

Тяжко вздохнув, я забрал поднос с откидного окошка, дотащил его до тумбочки и без всякого аппетита расправился с одним из бутербродов. Потом поковырял ложкой омлет с зеленью, через силу проглотил полчашки кофе. Жаль, что сигареты мне не положены — заботятся о моем драгоценном здоровье. Хотя за время, которое я провел здесь, абстинентный синдром табакокурения все меньше дает о себе знать, но иногда хочется хоть чем-то отвлечься.

Можно было и не относить поднос к двери, но я знал, что на моих надзирателей это впечатления не произведет (однажды за несколько дней я накопил таким образом в камере целую груду подносов с грязной посудой и остатками еды, но меня никто не упрекнул в невоспитанности — просто-напросто, проснувшись в очередной раз, я обнаружил, что подносы забрали, пока я спал).

Ну и что теперь?

Посмотреть какой-нибудь фильм, что ли?

Я завалился на кровать и опять принялся щелкать пультом в поисках чего-нибудь интересного.

Внезапно по экрану пробежали полосы, а изображение и звук исчезли.

Знакомые симптомы. Переключение экрана в режим видеофона.

Так и есть: изображение возникло вновь, но теперь уже всю площадь экрана занимало лицо Виталия Гаршина.

— Привет, Алька, — сказал он, глядя на меня сверху вниз.

Как будто он был богом.

Если бы было можно, я бы не стал с ним разговаривать. Но по опыту прошлых переговоров я уже знал, что в таких случаях бесполезно пытаться отключить «телевизор». Для видеофонной связи, наверное, предусмотрена блокировка пульта. Хочешь не хочешь, а от дистанционного общения никуда не денешься. Принудительная трансляция, как это называется у связистов.

— Да пошел ты, — вяло откликнулся я, не меняя позы.

Гаршин не обиделся и не возмутился. Когда на тебя возложена функция парламентера, ты должен держать эмоции в узде.

— Вот что, — сказал он, — чтобы не терять времени напрасно, давай обойдемся без словесных дуэлей. Я понимаю, что у тебя есть веские причины ненавидеть нас за то, как мы с тобой обошлись. И я мог бы привести тысячу доводов в наше оправдание. Но сейчас я хочу, чтобы ты понял одно: случилось нечто такое, что делает все наши разногласия и взаимные претензии абсолютно ничтожными.

Виталий сделал паузу, видимо, ожидая моей реакции, но я молчал, и он продолжал:

— Я уполномочен официально заявить тебе следующее. Мы готовы выполнить любые твои пожелания — разумеется, в рамках наших возможностей. Если захочешь, то уже сегодня тебя отпустят на все четыре стороны. Понадобятся деньги или любые другие материальные блага — мы к твоим услугам. В общем, думай сам… Через час я свяжусь с тобой снова, и ты скажешь мне, чего ты хочешь. Пока.

Экран мигнул и, как ни в чем не бывало, принялся демонстрировать мне рекламные ролики по общероссийскому каналу.

Вот так номер!

С чего бы это мои бывшие сослуживцы так раздобрились? Ведь они наверняка не случайно решили превратиться в золотую рыбку, исполняющую мои заветные желания. Скорее всего им что-то нужно от меня взамен.

А тут и думать не надо — что именно.

Видимо, информация обо мне и о моих экстраординарных способностях просочилась в верха, а там решили приступить к эксплуатации «первой ипостаси Бога»: не пропадать же добру?!

Интересно только: чего они попросят от меня? Резкого увеличения валового внутреннего продукта страны? Оздоровления полуразрушенной экономики? Или ликвидировать политический кризис? А может, на кону стоит чья-то личная выгода?

В любом случае, гнусно все это и противно.

И ни на какие уступки Профилактике я не пойду. Пусть кусают себе локти, но я и пальцем не пошевельну, даже если меня попросят спасти людей, оказавшихся под угрозой гибели. Теперь уже — вполне реальной, а не разыгрываемой.

Кстати, надо бы просветиться насчет последних событий в стране и за рубежом — может быть, там отыщется какая-нибудь подсказка?

Я добросовестно изучил выпуски последних новостей по всем российским каналам, прихватил сообщения «Евро-ньюс», «Би-би-си» и других информканалов, насколько позволяло мое знание языков.

И ничего особенного, в принципе, не углядел.

Конечно, проблем и в мире, и у нас хватало. Стихийные бедствия, преступность, политические конфликты, застарелые и вялотекущие войны, выступления тех или иных народов против власть имущих — всего этого было в избытке. Но так было всегда, и усматривать в этом некую чрезвычайность было бы просто нелепо.

Ладно, подождем, что скажет Гаршин.

* * *

На этот раз он не воспользовался видеосвязью, а явился ко мне в темницу лично. Вид у него был сосредоточенный и мрачный. И в камеру он вошел один, а не с охранниками, как раньше.

Я даже позволил себе усмехнуться:

— Не боишься, что я кинусь, чтобы перегрызть тебе горло? Ведь от такого маньяка, как я, можно всего ожидать.

Однако Гаршин не был настроен шутить.

— Если честно, — сказал угрюмо он, — то сейчас это, наоборот, было бы желательно.

— Короче, — попросил я. — Что вам понадобилось от доброго дяденьки волшебника?

Он присел на край моей койки — других сидячих мест в камере не было — и, не отвечая, с ожесточением принялся тереть ладонями лицо так, словно умывался насухую.

Только теперь я разглядел, что лицо у Виталия серое, как застиранная простыня, под глазами набрякли мешки и что вообще он здорово сдал с того момента, когда мы виделись с ним в последний раз.

— Сначала скажи, чего ты хочешь, — наконец объявил он траурным голосом.

Я хмыкнул.

— Чего я хочу? — повторил я. — Странный вопрос…

— А все-таки?

Ладно, подумал я. Посмотрим, как ты сейчас запоешь…

— Хочу, чтобы меня не стало, — сказал я вслух.

Он вскинул голову:

— В смысле?

— По-моему, я говорю на русском языке, а не на суахили, — усмехнулся я. — Но если у тебя нелады с восприятием родной речи, могу повторить. Да, я хочу, чтобы меня прикончили. Или чтобы позволили мне самому покончить с собой. Никаких претензий к Профилактике иметь не буду — могу дать соответствующую расписку. Ну, что — можете вы исполнить это желание?

— Нет, — сказал он. — Все, что угодно, только не это…

— Почему же?

— Потому что сейчас ты позарез нужен нам, — медленно проговорил Гаршин. — Даже не нам, а всему человечеству. Так уж сложилось, что только ты можешь спасти нашу цивилизацию.

— Ага, — сказал я, — понятно. До боли знакомый сюжет. Близится неминуемый конец света, и только один человек на всей Земле может спасти планету. И что же стряслось на этот раз? Шальная комета? Нашествие кровожадных инопланетян? Угроза тотальной ядерной войны?

Однако Виталий и не думал обращать внимания на мое паясничанье. Сегодня он был серьезен, как никогда.

— Хуже, Альмакор, — сказал он. — Гораздо хуже. Если бы речь шла о том, что ты тут перечислил, поверь, мы бы не стали обращаться к тебе, постарались бы как-нибудь справиться сами. Хоть с инопланетянами, хоть с кометой… А эта угроза такова, что у нас нет иного выхода.

— Слушай, перестань говорить загадками, как герой дешевой мелодрамы. Ты же у нас — ученый, целый академик…

И тогда он рассказал.

По данным астрофизиков, Солнце вот-вот взорвется. Результаты последних наблюдений показывают, что температура ядра вскоре достигнет критической точки. Вспышки следуют одна за другой, и огромные протуберанцы отрываются от нашего светила, устремляясь в пространство, как раскаленные плазменные снаряды. К счастью, пока еще ни один из них не угодил в Землю — иначе она мгновенно лишилась бы атмосферы. Похоже, что в недрах Солнца началась необратимая термоядерная цепная реакция, которая обычно происходит в звездах перед их превращением в Сверхновые.

К счастью, говорил Виталий, информацию о предстоящей катастрофе удалось вовремя засекретить — тем более что на Земле существует всего несколько лабораторий, которые обладают достаточно сложной аппаратурой, чтобы получить точные измерения различных параметров Солнца. Правда, отдельные ученые уже пытались «просветить» общественность о грядущем конце света, но их вовремя нейтрализовали. Разумеется, без уголовщины. Просто-напросто высмеяли публично как мистификаторов и любителей нездоровых сенсаций. Все остальные пока молчат. Некоторые, правда, пустились во все тяжкие — кто запил, кто покончил с собой. Но об этом тоже мало кто знает, кроме родственников — тайная цензура печати, вновь запущенная на всю катушку, делает свое дело.

— Ты, конечно, можешь подумать, что мы зря засуетились, — сказал Гаршин, исподлобья глядя на меня. — Что все еще может обойтись и не надо поднимать панику… Если так, то вот тебе досье с результатами исследований и закрытые заключения академий наук разных стран. Почитай на досуге.

Он вытащил из портфеля пухлую папку и протянул ее мне, но я покачал отрицательно головой.

Сам не знаю, почему, но я ему поверил.

Если уж Профилактика решила воспользоваться моим всемогуществом, значит, угроза действительно реальна. А иначе вряд ли они решили бы предоставить мне полный карт-бланш и тем самым выпустить всемогущего джинна из бутылки…

— Когда это произойдет? — спросил я.

Виталий пожал плечами:

— Может быть, через несколько лет, а может быть — и завтра. Понимаешь, тут трудно дать точный прогноз. Вон, погоду-то до сих не научились предсказывать как следует, а тут — объект, который можно изучать только по косвенным проявлениям и у которого бог знает что творится внутри… Пока ясно лишь одно: процесс изменений Солнца развивается катастрофически и скачкообразно. При этом самое загадочное — то, что поток солнечного излучения пока остается в пределах нормы. Хотя, может быть, это и к лучшему. Ведь увеличение этого параметра даже на одну десятую привело бы к изменению климата на всей Земле, и тогда нам скрывать истину от человечества стало бы невозможно.

— Ну и что вы мне предлагаете? — спросил я. — Ты же знаешь, при каком условии реализуются мои способности.

Гаршин опустил голову.

— Знаю, — пробормотал он. — И руководство Конторы — да что там Конторы! Всей страны! — знает… Просто другого выхода нет.

— Хотите сделать из меня убийцу? Не выйдет! Хватит уже с меня мокрухи!

— Алик, — нахмурился Виталий, — по-моему, ты не сознаешь, что в данной ЧС все прежние моральные стандарты не годятся. К тому же, никто не посмеет тебя осудить. Наоборот, мы окажем тебе всяческое содействие. И ты зря драматизируешь ситуацию. Посмотри вот, мы тут уже подобрали кое-каких… кандидатов. По каждому из них давным-давно плачет виселица, и если бы не наше гуманное правосудие… Одним словом, тут — закоренелые убийцы, маньяки, насильники. Выбрав кого-нибудь из них, ты не возьмешь греха на душу. Считай, что ты просто приводишь приговор в исполнение, вот и все.

Он достал из портфеля другую папку, уже не такую объемную, как первая.

Я взял ее и рассеянно перелистнул несколько страниц. С одной из них на меня глянула жуткая рожа, усеянная шрамами, с оскаленными зубами и выпученными глазами. В глаза бросились строчки из справки: «…а после убийства разделывал жертву, как тушу на мясобойне, и питался ее мясом…».

Я решительно захлопнул папку и вернул ее Гаршину.

— Не годится.

— Почему? — удивился он.

— Не помню, рассказывал я тебе уже или нет, но мои желания исполняются лишь тогда, когда убийство оказывает на меня сильное, почти шоковое воздействие. Сомневаюсь, что расправа над этими тварями вызовет у меня какие-то иные чувства, кроме глубокого удовлетворения.

— Да? Ну, ладно… Скажи тогда, кто нужен.

Я прикрыл глаза.

Разговор наш все больше смахивал на кошмарный сон. Как быстро все-таки люди приспосабливаются к новым обстоятельствам! Поверил бы я еще каких-нибудь пару месяцев назад, если бы мне сказали, что мы с академиком Гаршиным будем деловито выбирать жертву для убийства?

— А если я скажу, что мне вполне подойдешь ты? — осведомился я.

Виталий и глазом не моргнул. Лишь пожал плечами:

— Как скажешь. Возражать не буду.

Тоже мне, герой, готовый принести себя в жертву ради спасения человечества!

— Да ладно, живи, — махнул рукой я. — Может, ты будешь обижаться, но я почему-то предвижу, что твоя смерть не доставит мне особых огорчений.

— Спасибо за комплимент, — натянуто улыбнулся Гаршин. — Кстати, тебе вовсе не придется пачкать руки в крови. Есть такая штука, которая создает направленный электромагнитный импульс большой мощности, мгновенно останавливающий сердце человека. Этот приборчик называют «труподел», или «чистый убийца». Спецслужбы давно уже взяли его на вооружение.

Я усмехнулся:

— Думаешь, это что-то меняет по сути?

— Послушай, Алик. Я полагаю, что все технические детали можно будет обсудить позже. В любом случае право выбора… э-э… средств будет принадлежать тебе. Сейчас же необходимо решить вопрос в принципе.

Внутри меня образовалась странная пустота.

— Тебе нужен мой ответ прямо сейчас?

Виталий долго смотрел на меня, и я разгадал его невысказанную мысль: «А разве тут есть над чем думать?»

Эпилог

— Кто там? — спрашивает женский голос.

— Простите, но вы меня не знаете.

В принципе, на ее месте я бы не открывал дверь. Слишком часто в последнее время пишут в газетах и говорят по телевизору про маньяка-убийцу, который возникает то там, то тут, как исчадие ада, убивает всех на своем пути — и опять исчезает, чтобы появиться совсем в другом месте и продолжать убивать людей. Никто не ведает, откуда он взялся и зачем расправляется с невинными, беззащитными жертвами. Об этом не принято задумываться — маньяк ведь, что с него взять!.. Гораздо больше общественность интересует другой вопрос: почему бездействуют компетентные органы, которым положено обеспечивать безопасность граждан? Почему безжалостный убийца разгуливает на свободе и творит свое черное дело чуть ли не при свидетелях, а те, кто пытается задержать его, сами оказываются в отделении Профилактики и получают по шапке за самоуправство?

Вот почему с ее стороны было бы безумством открывать дверь незнакомому мужчине, хоть сейчас и не ночь на дворе.

Но она мне все-таки открывает и оказывается именно такой, какой я ее себе представлял — доверчивые карие глаза, застенчивые манеры, смешной пучок волос на затылке.

— Вам кого?

Из глубины дома тянет вкусными запахами. Где-то смеется ребенок и слышен еще один женский голос. Значит, дома они втроем — бабушка, дочь и внучка. Образцово-показательная семья. Может быть, на этот раз у меня все получится? Кажется, у нее есть еще один сын. Мальчик двенадцати лет. Наверное, с друзьями гуляет. Или загорает на пляже — тут ведь рукой подать до ласкового синего моря, которое почему-то именуется Черным. Что ж, значит, пацану повезло, в отличие от своих родных. А для меня это лишний укол в душу: как теперь он будет жить дальше, круглым сиротой? И так уже ему пришлось вдоволь хлебнуть горькой доли безотцовщины…

— Да я просто так, — говорю я. — Шел мимо, да вот что-то сердце прихватило… А таблетки забыл в гостинице. Может, у вас найдется что-нибудь из лекарств?

Для убедительности прижимаю руку к той стороне, где у всех людей должно находиться сердце.

У всех — но не у меня.

У меня-то его давно нет.

Иначе как объяснить то, что я уже потерял счет своим жертвам, а спасти человечество никак не получается?

Когда неудача постигла меня в первый, во второй, в третий раз, я считал, что все дело — в обстоятельствах. Что надо просто найти «правильную» жертву, и тогда чудо произойдет.

Но теперь, когда на моей совести — десятки бесполезно загубленных жизней, можно сделать вывод: дело не в том, что я выбираю не тех, кого надо. И, конечно же, не в том, что я утратил чудесный дар.

Просто я стал другим — не тем, каким был раньше.

А значит, бессмысленно продолжать бойню.

Я уже дал себе зарок: сегодня — или никогда больше.

— Конечно, конечно, — говорит женщина, устремляясь в одну из комнат. — Сейчас посмотрю… Валокордин вам подойдет?

Она так и не узнала меня. Немудрено: во-первых, прошло столько лет с тех пор, как мы с ней виделись в последний раз, а во-вторых, визажисты и медики Профилактики ежедневно меняют мой облик так, что я сам не могу узнать себя в зеркале.

— Подойдет, — говорю я, проходя вслед за ней и на ходу доставая пистолет. — Спасибо за заботу, Люда.

Она на мгновение замирает.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Ты не узнаешь меня? — говорю я, пряча пистолет за спиной.

Она резко поворачивается ко мне, и в глазах ее мелькает узнавание.

— Альмакор? — говорит она. — Откуда ты здесь взялся? Зачем?..

— Я так давно тебя ищу, — искренне признаюсь я. — И я все еще люблю тебя так же сильно, как когда-то. А ты? Ты ждала меня?

Вранье. На самом деле ее образ успел давным-давно выветриться из моей души. Единственное, чего я хочу добиться с помощью этой лжи, — чтобы она всколыхнула во мне хотя бы намек на прежние чувства.

Но лицо ее внезапно застывает, как маска. И она отводит глаза в сторону, вместо того чтобы кинуться мне на грудь.

— Да, — еле слышно говорит она. — Ждала. Но это было так давно, Алик… Ты прости, но прошлое уже не вернуть.

Я понимающе киваю.

Потом достаю из-за спины руку с пистолетом, одновременно взводя курок.

Я уже знаю, что из моей попытки хоть как-то пробить корку, запекшуюся на моей душе, опять ничего не выйдет.

Она не пугается. Она смотрит на меня, чуть склонив голову к плечу, и в глазах ее разрастается жалость.

— Бедный ты мой, — с душераздирающим сочувствием говорит она. — Так, значит, это про тебя сообщают по телевидению… Прости меня, это из-за меня ты стал таким.

— При чем здесь ты? — хрипло говорю я, и ствол впервые за последнее время дрожит в моей руке.

— Психиатры утверждают, что серийными убийцами становятся только те, кому не хватило в детстве любви. Ты рос без родителей, и любить тебя могла только я. Но я не сумела этого сделать. Прости, Алик.

Черт, зря она говорит мне это. Потому что вместо жалости к ней я испытываю только горечь и обиду.

— Молчи! — приказываю я. — Не надо ничего больше говорить, понятно?

Она поспешно кивает, а потом просит:

— Обещай только, что когда ты выстрелишь, то сразу уйдешь отсюда и больше никого в моем доме не тронешь. Обещаешь?

— Нет, — качаю головой я. — Мне придется идти до конца, Люда. У меня нет другого выхода.

Она делает движение, явно собираясь встать передо мной на колени.

Но я опережаю ее, и пуля разносит ее голову на множество отвратительных кровавых осколков.

Пистолет оборудован надежным глушителем, и за стеной должно быть не слышно выстрела. Ребенок по-прежнему заливисто смеется, и все так же ласково говорит что-то голос пожилой женщины. Той самой, которая когда-то кормила меня, когда я приходил к ним в гости.

Опускаю руку с пистолетом, не отрывая взгляда от распростертого на полу тела.

Несколько раз проборматываю ту заветную формулу, которую разработали специально для меня эксперты Профилактики.

Смотрю в окно, словно пытаясь понять по солнечному свету, изменилось ли что-нибудь в раскаленных недрах взбесившегося светила.

Потом достаю из кармана сотовый и звоню Гаршину.

* * *

Сегодня Альке не везло. Он старался нырнуть как можно глубже, но ни одной приличной рыбины так и не встретил. Опять мама поднимет меня на смех, подумал он, выныривая в очередной раз и отплевываясь от соленой воды, попавшей в загубник маски.

Проклятое солнце, с каждым днем печет все сильнее и сильнее! Наверное, из-за него вся рыба ушла с нагревшегося до температуры горячего чая мелководья в прохладные морские глубины.

Ничего не поделаешь, придется возвращаться домой с пустыми руками. Тем более что есть хочется так, что живот сводит судорогой. Утром-то времени и желания хватило только на стакан «пустого», как говорит мама, чая, а сейчас уже, судя по тому, что солнце торчит почти в середине белесого, словно выцветшего неба, часов двенадцать, не меньше.

А надо еще тащиться по жаре — сначала все время в гору по узкой тропинке, между серых голых скал, на которых любят нежиться на солнце змеи, потом — через поле с низкорослой, выжженной на солнцепеке травой, которая больно колет голые ноги, а потом — пройти почти две улицы поселка, который словно вымер в это время дня и ничего интересного для двенадцатилетнего мальчишки не представляет. Приятели все куда-то разъехались в этом году — почему-то в последнее время стало модно уезжать на каникулы от моря куда-нибудь на север, где климат попрохладнее. Если бы не маленькая сестренка, они с мамой тоже куда-нибудь уехали бы. А теперь пропадай тут, как проклятый, и если раньше хоть подводная охота выручала, то теперь и на нее нет никакой надежды…

Уже поднимаясь по тропинке, Алька вспомнил, что забыл разрядить ружье для подводной охоты — настоящий «Рейнметалл», подарок мамы на прошлый день рождения, предмет зависти всех дружков.

Но при мысли о том, как он будет возиться с тугой пружиной на солнцепеке, обливаясь потом, мальчик мысленно махнул рукой: дома разряжу.

Тем более что ружье лежит в рюкзаке, и если даже случайно выстрелит, то гарпун всего лишь пробьет брезентовое днище. А может, и не пробьет… Проклятый рюкзак, как он врезается в плечи своими лямками! Или это от того, что я опять обгорел и кожа слезает?..

Когда до дома оставалось рукой подать, Алька взбодрился и зашагал быстрее.

Ничего, сейчас он напьется холодной, прозрачной, как слеза, воды из холодильника, а потом мама, которая наверняка уже успела приготовить обед, накормит его чем-нибудь вкусненьким.

Он толкнул дверь, которая почему-то оказалась открытой, и ворвался в дом, на ходу освобождаясь от надоевшего рюкзака.

Ринулся на кухню, откуда доносился манящий запах еды.

— Мам, я при… — начал было он, но в кухне никого не оказалось.

Кастрюля вовсю кипела на плите — так, что суп переливался через край.

Странно. Такого безобразия мама раньше никогда не допускала.

Только теперь до Альки дошло, что в доме подозрительно тихо. Не слышно ни Наташки, ни бабушки, ни мамы. Куда они все могли подеваться?

Он метнулся из кухни к маминой спальне, которая располагалась на первом этаже.

И уже собирался открыть дверь, когда взгляд его упал на пол, и он застыл, словно невыносимая жара вокруг сменилась антарктическим холодом, который превратил его в ледяную статую.

ИЗ-ПОД ДВЕРИ В КОРИДОР ВЫПОЛЗАЛА СТРУЙКА СВЕЖЕЙ КРОВИ!

— Мама! — крикнул что было сил Алька.

— Не стоит кричать, малыш, — сказал за его спиной чей-то голос. — У тебя больше нет мамы.

Высокий мужчина с осунувшимся бледным лицом стоял позади Альки, и в его руке был большой черный пистолет.

— Вы кто? — спросил Алька, невольно пятясь. — И что вы тут делаете?

Он еще не успел договорить, а страшная мысль уже обожгла его: «Убийца! Тот самый маньяк, про которого недавно рассказывала бабушка!»

Мужчина почему-то остановился как вкопанный, не доходя до мальчика нескольких шагов.

— Как тебя зовут? — спросил он странным голосом.

— Альберт, — сказал Алька, хотя обычно он не любил, когда его так называли.

— Но мама тебя называла Алькой, не так ли? — спросил незнакомец.

— Откуда вы знаете?

— А сколько тебе лет? Десять?

— Двенадцать… скоро будет.

— Вот черт! — произнес упавшим голосом человек с пистолетом, не сводя с Альки глаз. Потом в его лице что-то дрогнуло. — Неужели?.. Хотя — похож, очень похож… Что ж, давай прощаться… сынок, — сказал он, поднимая руку с пистолетом. Потом вдруг скривился в непонятной гримасе. — Блин, во парадокс, а? Никогда с тобой не виделись, а не успели встретиться — как уже пора прощаться…

Алька почувствовал, что ноги его натолкнулись на что-то, лежавшее на полу.

Рюкзак, вспомнил он. И ружье, которое он не успел разрядить.

— Зачем? — спросил он дрожащим голосом. — Зачем вы это делаете? За что вы убиваете всех подряд?

— Это долго объяснять, Алька, — спокойно сказал мужчина. — Короче, скоро нашего Солнца не будет, и тогда наша Земля и все мы перестанем существовать. А я могу не допустить этого только таким вот жутким способом. Ты не бойся, тебе не будет больно, ведь я…

И тогда Алька в одно мгновение выдернул из рюкзака «Рейнметалл» и, плотно зажмурив глаза, нажал на спусковой крючок.

Вокруг на мгновение стало тихо, а потом что-то тяжелое со стуком обрушилось на пол, словно незнакомец мгновенно превратился в скелет.

Ружье выпало из рук мальчика, и он провалился во тьму.

Когда он пришел в себя, ему показалось, что ему все это приснилось. Просто он перегрелся на солнце, и сейчас окажется, что он лежит на горячем песке пляжа возле моря.

Однако едва он открыл глаза, взгляд его натолкнулся на чью-то ногу в грубом башмаке, неизвестно откуда взявшуюся в его поле зрения. Нога подергивалась неестественной крупной дрожью, словно ее сводило судорогой.

Алька с трудом сел на полу и протер глаза, которые почему-то резало, словно в них попал песок.

Мужчина лежал навзничь, уставясь широко открытыми глазами в потолок, и из груди его торчала стрелка-гарпун. Пол под ним был окрашен красным, но было непонятно, то ли это кровь, вытекавшая из-под двери, то ли это успело натечь из раны незнакомца.

Он был еще жив, но по лицу его нельзя было сказать, что он испытывает боль или страх. Он почему-то, наоборот, улыбался окровавленным ртом.

Алька бочком подошел и встал рядом с ним, из осторожности стараясь держаться подальше, чтобы раненый не сумел дотянуться до него.

И тогда он увидел, что губы мужчины что-то шепчут. Напрягая слух, он сумел разобрать:

— Солнца… не будет… я… не… смог…

Внезапно словно кто-то выдернул из него тот стержень, на котором держалось его тело, и тогда голова его откинулась набок, и он замер неподвижно.

Алька машинально оглянулся на окно, за которым по-прежнему светило яркое солнце.

— Псих какой-то, — с трудом шевеля губами, сказал он. — Как это его может не стать?! Это же Солнце! А Солнце будет всегда! И оно никогда не взорвется!..

Что-то вдруг запиликало за его спиной, и, вздрогнув от неожиданности, мальчик резко обернулся.

Звук доносился от мертвеца, и Алька догадался, что это всего-навсего звонит сотовый телефон в кармане человека, которого он убил.

Осторожно, словно боясь разбудить хозяина телефона, он наклонился и вытащил аппарат из кармана пиджака.

Поднес к уху и нажал кнопку ответа.

Незнакомый мужской голос с радостным возбуждением крикнул так, что Алька чуть не оглох:

— Алька, получилось!!! Я не знаю, как ты этого добился, но буквально несколько минут назад все пришло в норму! Так что ты — просто молодчина! Давай возвращайся, мы очень ждем тебя!.. Почему молчишь? Ты меня слышишь?

— Слышу, — тихо сказал мальчик.

Владимир Ильин РЕАЛЬНЫЙ ПРОТИВНИК (ПОКА МОЛЧАТ ОРАКУЛЫ)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Внук: — Дедушка, а сколько человек ты убил на войне?

Дед: — Ни одного, внучек. Я убивал не людей, а врагов!..

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Посреди ночи он проснулся от стука в дверь. Стучали настойчиво, но, видимо, кроме него, никто больше не слышал этого стука, потому что в соседней комнате раздавался храп жены.

Он понял, что за ним пришли ОНИ.

Кто такие «ОНИ», он не представлял себе точно, но знал, что ОНИ пришли наказать его. Наказать за то, что когда-то он убивал ИХ. Пулей, осколком брошенной гранаты, ножом или саперной лопаткой в рукопашной схватке. Давным-давно, пять лет назад, но это дела не меняло. И он знал об этом так же, как знали и ОНИ.

«Но ведь я не виноват, — думал он, затравленно прислушиваясь ко все более настойчивому и грозному стуку в дверь. — Меня бы уволили, если бы я не выполнял приказы. Куда бы я тогда пошел? Кому бы я был тогда нужен? Ведь всю жизнь меня учили только одному: убивать. Убивать по приказу и по собственной инициативе. Убивать и калечить таких же, как я… Я же больше ничего не умел, господи!.. А у меня и тогда уже на шее были жена без прописки и, соответственно, без права на получение работы, а еще двое вечно чего-то клянчащих, чумазых, но таких родных чад, для которых постоянно нужно было покупать, покупать, покупать!..»

Отказаться убивать было все равно что получить клеймо неблагонадежности, с которым потом никто не принял бы даже в самую захудалую контору уборщиком мусора.

А безработица — это медленная смерть, он это хорошо знал. Он до сих пор помнил свои слезы, когда отец в очередной раз возвращался ни с чем с поисков работы, и мать, срывая отчаяние и злость на нем, сколько-то-летнем пацане, давала увесистую затрещину…

Стук повторился. На этот раз, кажется, стучали в окно.

Он укрылся одеялом с головой. Но в дверь и в окно продолжали безжалостно барабанить. Он засунул голову под подушку, но стук доставал его и там.

Он сел на кровати. Потом встал и вгляделся в черноту окна, изредка озаряемую радостными вспышками световой рекламы.

На улице, перед домом, была толпа — шевелящаяся подобно червям масса людей, тянувших к нему руки со скрюченными пальцами. В дверь стучали уже так, что казалось: еще немного — и она рухнет.

И тогда он завопил.

Через полчаса он уже не узнавал ни жену, ни сбежавшихся на крик соседей, и все твердил бессвязно, что с ним хотят расправиться, и все просил кого-то простить его, пока дюжие люди в белых халатах, привычно выкручивая ему руки, впихивали его в смирительную рубашку…

— Милитарный психоз, — равнодушно разъяснил всхлипывающей жене молоденький врач, потирая ушибленную новым пациентом руку. — За последнюю неделю ваш муж — уже девятый, причем только у меня…

КОММАНДОС-ЛЕЙТЕНАНТ ЕВГЕНИЙ БИКОФФ

На следующий день после начала учений наша бригада, входившая на этот раз в резерв Главного Объединенного Командования, располагалась в глухом лесу. Вообще-то, лес был не таким уж глухим. Обычный смешанный лес, характерный для среднеевропейской полосы. Просто ближайший населенный пункт располагался от района выжидания бригады не менее, чем в ста пятидесяти километрах.

Примерно в час ночи меня вдруг срочно вызвал к себе не кто иной, как сам бригадный коммандант полковник Калькута. По дороге я тщетно ломал голову, зачем ему понадобился именно я и в такой поздний час, но так и не придумал ничего правдоподобного.

— Лейтенант, — хрипло сказал Калькута, когда я вошел в его кабинет-палатку и представился по всей форме, — завтра, а точнее — сегодня, в пять ноль-ноль наша бригада подключается к выполнению задач в рамках проходящих учений…

Тут он многообещающе замолчал и некоторое время сидел, отупело рассматривая вмонтированный в пластиковый походный стол экран-карту, размером с добрую двуспальную простыню. Было на карте понаверчено штабистами такого, что сам черт ногу сломит. Были там и прямоугольники минных полей, и рубежи, и разграничительные линии, и разноцветные позиции «наших войск» и «супостата», и угрожающие стрелы ударов и контрударов, и пунктиры отходов, и бомбовые налеты авиации, и страшный огонь псевдоядерной артиллерии. И вся эта катавасия условно разворачивалась на весьма обширной территории «лесов, полей и рек»…

— Вы! — вдруг рявкнул полковник, и я чуть было не вздрогнул. — Именно вы, лейтенант, и одно отделение из вашего взвода будете представлять бригаду на учениях! Подберите людей в состав группы по своему усмотрению, но так, чтобы парни были — не как цветки в проруби! Командование «северных», — (то бишь, «наших войск»), — поручает вам ответственнейшее задание… Подойдите к карте.

Я подошел. Калькута ткнул жестким и желтым от никотина пальцем куда-то в необозримую зелень лесов чащобного типа.

— Вот здесь, — не без торжественности возвестил он. — Здесь место выброски вашей группы. Парашютами пользоваться с минимальной высоты. Время вылета с полевого аэродрома «Филд Гроу» — час-двадцать, десантирования — два ноль-ноль дэ плюс один, то есть завтра ночью… Сразу после приземления — сбор и выдвижение в ускоренном темпе в направлении высоты «Круглая». Теперь так. Вот здесь, — бригадный коммандант снова упер палец в карту, — в квадрате 83–77, по имеющимся сведениям, с завтрашнего дня будет расположен штаб сто тридцать седьмого ракетно-штурмового полка «южных». В непосредственной близости от него должен находиться центр управления огнем ракетных батарей «противника», сокращенно — ЦУОРБ, цветок в проруби!.. Ваша задача — уничтожить или вывести его из строя к исходу дэ плюс один.

Про себя я присвистнул.

Задание было из разряда знаменитых суворовских переходов через Альпы. Только, в отличие от славного полководца, нам предстояло марш-бросками преодолеть менее чем за двадцать часов добрую сотню километров по лесной чаще и буеракам, да еще, так сказать, «в тылу врага»; плюс ничем себя не обнаружить и уничтожить вдесятером объект, где одной охраны наверняка не меньше усиленной роты!.. Объект, конечно, условный, но охранять-то его будут реальные люди. А у них — свои задачи, за отработку которых им тоже будут ставить оценку строгие дяди-Посредники…

— Вам ясна суть задания? — осведомился комбриг, прервав мою мысленную аналитическую деятельность.

— Так точно! — тут же ответил я. Армия приучает человека сначала четко ответить, а уже потом думать.

— И еще вот что, — вспомнил Калькута. — Действовать при выполнении задания как в боевой обстановке, никаких скидок и поблажек ни подчиненным, ни себе самому, цветок в проруби! Связь с бригадой на время выполнения задания отменяется. После выполнения задания выбрать и, если нужно, оборудовать посадочную площадку, впоследствии обозначать ее тремя ракетами-радиомаяками с интервалом в десять, пятнадцать и двадцать секунд, чтобы обеспечить посадку вертолета, который прибудет за вами, — Калькута перевел дух после длинной фразы и с неожиданной иронией добавил: — Как готовиться к заданиям подобного рода — полагаю, вам известно.

— Так точно, мой полковник, — сказал я.

— Вопросы?

— Степень секретности задания?

Полковник не колеблясь отчеканил:

— «Топ-сикрет», лейтенант, «топ-сикрет»!

— А… — начал было я.

— Можете поставить в известность только своего командира роты, но и то: мол, получил особое задание лично от командира бригады… И больше никому ни слова, цветок в проруби! Что еще вам не ясно?

Вопросов у меня, конечно, был полон рот (например, почему из всего личного состава выбрали именно меня или почему самому бригадному комманданту понадобилось лично ставить мне задачу, когда он мог поручить это кому-нибудь из штабных офицеров?), но я предпочел оставить их при себе на гипотетическое «потом». Как и многие войсковые отцы-командиры, полковник Калькута имел необъяснимое предубеждение против тех подчиненных, которые задают слишком много вопросов.

— Разрешите идти? — спросил я, изобразив на своем лице выражение безграничной преданности Объединенным Евронациям, командованию и лично полковнику Калькуте.

Бригадный коммандант пристально оглядел меня и хмыкнул. В данном случае это могло означать, что ему что-то не понравилось, но эксплицировать это «что-то» в виде замечания полковник не стал.

— Зарубите себе на носу, лейтенант, — сказал вдруг устало он, — учения — учениями, но вы должны будете действовать, как на войне. Как на настоящей войне, цветок ей в прорубь!.. И еще… Я не умею говорить красиво, но… Одним словом, в любых обстоятельствах прошу тебя, Евгений, не забывать, кто ты такой и ради чего носишь форму милитара.

Только теперь я понял, что полковник страшно взволнован. Как самый зеленый новобранец перед первой стрельбой боевыми патронами. Я чертыхнулся. Мысленно, потому что представил, как спрашиваю на манер лицеистки-первокурсницы: «Извините, мой коммандант, но неужели что-то случилось?!»…

— Разрешите идти? — вместо этого повторил я.

Весь следующий день меня жгло странное ощущение, в котором я никак не мог разобраться.

Вроде бы все шло своим чередом. Подготовка к особому заданию — дело нужное, но крайне нудное. Нужно все заранее продумать до мелочей: состав группы (ну, тут особых проблем не возникло), экипировку (вот с этим гораздо хуже, и не потому, что бригаде чего-то не хватает — наоборот, на наших складах чего только нет! — но как раз это обстоятельство, по-моему, и затрудняет сборы, потому что в самый последний момент, а порой уже и на задании может выясниться, что забыли какую-нибудь позарез необходимую мелочовку: консервный нож, например), способ выполнения задания (весь личный состав группы потом будет тренироваться в оставшееся время до одури, чтобы его отработать, хотя толку от этого, на мой взгляд, не очень много: как ни натаскивай подчиненных, например, метать нож, а под пристальным взором Посредника в решающий момент все равно кто-нибудь да промахнется), и тэ-дэ, и тэ-пэ. Добавьте сюда оформление кучи бумаг в виде разнообразных приказаний, рапортов, накладных, расписок — как говорит наш бригадный, «цветок им всем в прорубь!» — и станет понятно, почему мы, «рейнджеры», так не любим ПДПЗ — «Последний День Перед Заданием»…

Так что же за чувство меня снедало весь день?

Ответ на этот вопрос мне стал ясен, когда я встретился с командиром своей роты.

Мы столкнулись с капитаном Джинасом в том месте, где тропа делает поворот почти под прямым углом, ведя к палатке нашего взвода, и он тут же ударил меня правым кулаком в челюсть, а левой ногой — в самое уязвимое место мужчины. Я немного замешкался, но все-таки сумел поставить блок снизу и пригнуться. В свою очередь, через пару десятых долей секунды Френку пришлось уходить от моего коронного прямой левой, и ему это почти удалось, но в той точке пространства, куда он вышел перекувырком, его уже поджидал мой правый каблук, и если бы я не зафиксировал стопу в воздухе за пару дюймов от виска Джинаса, — валяться бы ему с проломленным черепом!

На этом наш традиционный «тренинг в качестве приветствия» завершился, ротный чертыхнулся на родном языке и одним движением вернулся в вертикальное положение. С Френком мы вместе заканчивали школу коммандос в Сент-Эвоне, но по иронии судьбы Джинас не только раньше меня стал взбираться по служебной лестнице, но и стал моим непосредственным начальником.

— Разведка мне доносит, — сказал он, отряхиваясь от хвоинок и пыли, приставших к безупречно отутюженному маск-комбинезону, — что завтра тебя ждут великие дела, Юджин.

— Разведка никогда не врет, — отвечал я. — Она может только ошибаться… Извините, что я не успел поставить вас в известность о предстоящем выходе на задание, господин капитан. Совсем замотался…

(Я обращался к своему ротному на «вы» даже тогда, когда мы сидели после отбоя в его палатке, стойко перенося все лишения милитарной службы за бутылкой виски. Будучи англичанином, Френк старался поддержать престиж пресловутой британской педантичности и требовал от всех своих подчиненных тщательного соблюдения армейской иерархии).

— О'кей, доложи сейчас, — флегматично потребовал Джинас.

Я стал вкратце пересказывать содержание своей приватной ночной беседы с полковником Калькутой. Френк не перебивал меня, но слушал рассеянно. Я бы сказал даже, что он вовсе пропускает мои слова мимо ушей. Несколько раз он почему-то принимался озираться по сторонам, будто нас подслушивал враги.

— Что ж, все понятно, — сказал неожиданно он, не дав мне договорить до конца. — «Летитби», как пели «Битлс» в прошлом веке…

И замолчал. Поскольку молчание его затягивалось, я сказал:

— Никак не могу понять одного: почему выбор нашего чифа пал именно на меня? Может быть, вы что-то знаете, Френк?

— Уот? — рассеянно переспросил он. — Почему ты?.. Все очень просто, Юджин. В таких случаях в Объединенном Штабе кидают жребий… Там у них есть такой гигантский компьютерный центр, где хранится информация на каждого из милитаров ОВС. Результат жеребьевки спускается в виде приказа через аппарат Посредников командирам частей…

По-моему, Френк добросовестно пересказывал очередную армейскую байку, но спорить я не хотел.

— Ладно, — сказал я. — Таким образом, традиционная вечерняя пулька в весьма интеллигентную игру «преферанс» откладывается на неопределенный срок, господин капитан… Разрешите продолжать подготовку к заданию? Ох, чуть не забыл: мне же еще патроны получать, а склад вот-вот на обед закроется!..

И тут мой непосредственный «царь и бог» повел себя совершенно не по-английски. Сначала он машинально кивнул, но потом, когда я уже двинулся по тропинке, в два прыжка нагнал меня и, уцепившись своими железными пальцами за мое плечо, развернул лицом к себе.

— Знаешь что, Юджин? — прошептал он, выкатив глаза. — Не нравится мне эта затея, ох, как не нравится!.. И учения тоже не нравятся. Я не знаю, что там, наверху, стряслось, но что-то явно произошло… Люди какими-то другими в последнее время стали, не замечал?.. На днях получил приватный «факс» от соотечественника — он на севере, как и я, по контракту служит — так вот, он сообщает о странных галлюцинациях, которые стали его преследовать… Сначала ему только снилось это по ночам, а потом и средь бела дня… Представляешь: видит он кровь на своих пальцах — но только он, и никто больше!.. Месяц назад застрелился мой кузен — служил в блиндерах. В предсмертной записке на имя командира сообщил, что не может больше давить гусеницами живых людей!.. И никто ничего не знает, потому что командование пресекает все слухи на корню!.. Говорят, в соседнем полку, у артиллеристов, офицеров собирали вчера на экстренное совещание, но предварительно взяли с них подписку о строжайшем неразглашении… Мне уже и самому начинает Бог знаетчто лезть в голову!.. Лес здесь вроде бы подозрительный, нет? Ты это… би керфл, Юджин! Может быть…

Тут ротный вдруг так же неожиданно, как и начал говорить, замолчал, резко повернулся и пошел, не выбирая дороги, прямо через кусты.

Вот тогда-то до меня, наконец, дошло: предстоящий выход на задание мне почему-то было не по душе, аж озноб по всей коже драл наждачной бумагой…

А потом был вылет. В неизвестность, в ночь, в тыл врага, как писали в книгах о давней — и слава Богу, последней — мировой войне.

Надо сказать, что полковник Калькута сделал все для того, чтобы мы чувствовали себя как перед отправкой на реальное боевое задание. Он примчался на аэродром в своем заляпанном лесной глиной «рейнджровере» на воздушной подушке, с выключенными фарами, как раз в тот момент, когда мои ребята перекуривали у края взлетной площадки, попирая правила светомаскировки. Члены экипажа транспортного «джампа», сердитые из-за того, что по нашей милости им приходилось лететь в ночь, шныряли под брюхом и в разверстом чреве «борта», обсуждая какую-то мелкую, судя по их словам, неполадку. Правда, при этом они почему-то то и дело били кувалдой по бронированному металлу, громко советуя друг другу: «Ломиком, ломиком эту заразу подцепи, мать твою!»…

Бригадный коммандант извлек себя из машины и тут же устроил группе разнос за курение в неположенном месте. Мне было объявлено замечание.

Затем Калькута провел тщательный осмотр экипировки. Вдруг выяснилось, что личный состав не оснащен индивидуальными дозиметрическими приборами. После ураганного словесного артналета Бригадного мне был объявлен выговор. Откуда ни возьмись, из темноты воздвиглась фигура зама по снабжению, и всего через четверть часа каждый из нас имел при себе «идепешку» образца двадцатилетней давности. Я думал, что полковник явно перебарщивает: ну какое радиоактивное заражение местности могло произойти на учениях?..

Потом комбриг громогласно объявил, сделав в темноту приглашающий жест:

— Внимание, милитары! Разрешите представить вам господина Рамирова, который будет сопровождать вашу группу на задании.

Из «рейнджровера» выкарабкалась и приблизилась к нашему куцему строю чья-то неразборчивая фигура. Небольшого роста, за спиной виднеется уродливый вещмешок. Вместо приветствия фигура нервно кашлянула и смущенно кивнула — не то полковнику, не то нам, всем сразу.

— Но, мой полковник… — начал было я.

— Имеется соответствующий приказ командования, — предупредил мой протест Калькута.

— Ну, елки-палки! — в сердцах воскликнул я.

— Отставить разговорчики, лейтенант Бикофф! — рявкнул бригадный. — Дело в том, что господин Рамиров является…

В этот момент двигатели «джампа», наконец, недовольно взревели, словно жалуясь на свою нелегкую службу, и я лишился напрочь слухового восприятия. Оставалось только строить догадки, что за птица этот самый Рамиров, если уж он умудрился влезть в доверие к начальству за считанные часы до вылета на задание. Штатских давно уже не подпускали к милитарным делам на расстояние выстрела из гранатомета (хотя они всегда были не прочь сунуть в армию свой нос), а от Рамирова так и разило гражданским духом…

А что, если мне таким образом навязывают замаскированного под штатского Посредника? Подобные трюки, кажется, уже имели место на прошлогодних учениях… Ну да, и как это до меня сразу не дошло? Должен же кто-то оценивать наши действия от начала до конца!

Рев двигателей внезапно утих, и я расслышал окончание напутствия полковника:

— …цветок вам в прорубь! По самолетам!

Самолет был, правда, всего один, да и то не самолет, а «джамп», но сути устаревшей команды это не меняло, и мы послушно двинулись гуськом по шаткой и скользкой стремянке в недра «борта». Калькута пожимал каждому на прощание руку, а меня еще и хлопнул отечески по плечу и зачем-то погрозил пальцем.

Моторы перешли на ультразвуковой свист, и мы пошли на взлет.

В «джампе» было сумрачно, тихо; пахло машинным маслом и горячим пластиком. Рамиров сидел на одной скамье с моими ребятами, но было заметно, что он — не из нашей команды. Ни по манерам, ни по телосложению…

«Как, интересно, он сможет за нами угнаться? — с досадой подумал я. — Совсем у начальства голова не работает. Придется теперь постоянно сбавлять темп из-за этой подсадной утки».

Тем не менее, я решил наладить контакт с новеньким, раз уж видел в нем нашего «опекуна». Поэтому, когда «джамп» лег на постоянный курс, я подсел к Рамирову и риторически спросил, протянув руку:

— Ну что, познакомимся поближе? — При этом я едва удержался, чтобы не добавить «господин Посредник». — Евгений Бикофф, командир группы…

— Фамилию мою вы знаете, а звать меня Ян, — буркнул в ответ он не очень-то приветливо.

Но я отступать не собирался:

— Разрешите представить вам остальной личный состав, сэр?

Рамиров поерзал на мягком сиденье.

— Не надо, — глухо сказал он, поочередно оглядывая ребят. — Я и так вас всех знаю. Правда, пока только заочно…

Он помолчал, а потом, упершись взглядом в Плетку, сказал:

— Вот вы, наверное, Пшимаф Эсаулов, верно?

— Это не есть прафда, — обиделся Антон. — Вы попадали не в бровь, а в глаз, господин Рамироф?.. — португеш. Меня зовут Антониу Флажелу, я есть стажер из Лижбоа, десантный академия.

Рамиров смутился.

— С планер-парашютом обращаться умеете? — спросил я его, изо всех сил пытаясь не вставить в вопрос обидное в данном контексте словечко «хоть».

— Приходилось, — явно напуская на себя загадочность, проговорил Ян. — И вообще, не беспокойтесь за меня, Евгений — можно я буду вас так называть? Хочу вас сразу предупредить: действуйте так, будто меня с вами нет!

Как же, ухмыльнулся мысленно я. Знаем мы ваши посреднические штучки! Попробуй не обращать на вас внимания, если вы буквально вынюхиваете наши недостатки и слабые места!..

В этот момент «джамп» тряхнуло, на панели загудел и замигал сигнал готовности к десантированию. Из кабины экипажа в салон вышел все еще чем-то недовольный борт-ассистент и раздал нам герметичные мешки с планер-парашютами. Потом обыденным движением, словно открывая дверь в соседнюю комнату, распахнул десантный люк и брюзгливо крикнул сквозь визг бешеного ветра:

— Пошла, десантура, с песней!

— Х-хут лак, — «щегольнул» своим «белорусско-английским» Ромпало и первым шагнул в ночное ничто.

По традиции я прыгнул последним, но с учетом своего веса и опыта рассчитывал оказаться на земле быстрее, чем Рамиров. Сиганул он как-то незаметно, будто его корова языком из салона «джампа» слизнула…

Однако, когда я опустился — если можно так сказать о падении с планер-парашютом — на землю, то различил силуэт Рамирова сидящим на большой кочке. Он даже успел сложить свой парашют в мешок. Я ожидал, что он вот-вот даст какую-нибудь замысловатую вводную, но Ян молчал. Словно глубоко задумался о чем-то. Словно обстановка и время были подходящими, чтобы посидеть и подумать о чем-нибудь сокровенном…

Я нацепил инфракрасные окуляры и огляделся.

Вокруг наличествовали поле, редкие кусты, а дальше начинался лес. Я достал компьютерный планшет и установил наше местонахождение на карте. Хм, почти точно в намеченном месте.

Нащупав на запястье радиокомпас, я «попищал» им, подавая условный сигнал сбора и одновременно свой пеленг. Все шло по плану. Пока ребята подтягивались с разных концов поля, я успел сложить и дезинтегрировать свой и рамировский планер-парашюты, да это и не требовало особых усилий: специальная ткань была «запрограммирована» еще при изготовлении так, что под воздействием электромагнитных колебаний определенной частоты распадалась на молекулы, практически не оставляя следа.

Вскоре в сборе были все, за исключением Саши Глазова, который запропастился неизвестно куда. Пришлось искать его с помощью чудо-планшета, который мог воспринимать сигналы специального датчика, имевшегося в личном медальоне каждого милитара.

Мы нашли Глазова на опушке леса. Оказывается, при приземлении он умудрился удариться об одинокий пень, и сейчас корчился от боли, держась за ногу. Я быстро осмотрел Сашу. Заурядный перелом голени, но в нашем положении это было все равно, что смерть…

Как истинный офицер я сначала выругался, а потом стал перебирать в уме возможные варианты решения. Каюсь, в глубине души я ожидал, что Рамиров посочувствует нам и распорядится считать Глазова убитым, но он только сказал:

— Что ж вы стоите, парни? Шину надо накладывать.

Ясно. Посредник решил над нами поизмываться, подумал я и приказал:

— Ромпало, продемонстрируй, как следует оказывать первую помощь при переломе нижних конечностей!

— Эх, земеля, — сетовал ефрейтор-мор, прилаживая Глазову шину «с заморозкой» из стандартного медицинского пакета, — учили тебя прыгать, да, видать, мало учили…

— С петшки на шесток тебе только пригат, — поддержал белоруса Плетка.

— Ну откуда же я знал, что подвернется этот долбаный пень?! — мученически простонал Глазов.

— Какой-какой пень? — сразу поинтересовался Эсаулов. Даргинец был убежден, что все зло идет от невоздержанности людей на язык, и исполнял в нашем взводе обязанности нештатного устного цензора.

— Везет мне вечно как утопленнику! — продолжал сетовать Саша.

— О, эшселенте! — воскликнул Флажелу и полез за пазуху за своим комп-нотом. — Русский язык: много интересных выражений!

— Между прочим, милитар Глазов, — вступил в разговор изящный (несмотря на свои сто двадцать с гаком килограммов живого веса) одессит Канцевич, — если бы такое чепэ имело место быть «а ля гер», то мы должны были бы убрать тебя без шума и пыли, чтобы ты не затруднял нам выполнение боевого задания.

— Это как? — не понял Глаз.

— А очень просто: «чинарик выплюнул и выстрелил в упо-ор!», — с высотцовской хрипотцой пропел-процитировал Одессит.

Тут мои воины загалдели все разом, обсуждая, как именно следовало бы «убрать» Глазова. Молчал лишь сибиряк Гаркавка — чем он мне всегда и был симпатичен.

— Тихо, черти, — сказал я. — Сделаем так. Гаркавка и Свирин уничтожают все планер-парашюты. Абакалов и Гувх несут Глазова на плащ-палатке. Через каждые четверть часа их будут сменять другие. Передвигаться будем в максимально возможном темпе, разговаривать и курить без моей команды запрещаю.

Последняя фраза предназначалась для Рамирова, потому что ребята и так знали, как следует вести себя на задании.

— Все ясно? — помедлив, осведомился я.

Всем, как всегда, было все ясно.

Через несколько минут мы гуськом углубились по тропинке в лес. Впереди шел я с комп-планшетом в режиме «локатор». За мной следовали Эсаулов, Гаркавка и португалец. Абакалов и Аббревиатура тащили простынно-бледного Глазова. Наше шествие замыкали Ромпало, Канцевич и Свирин. Рамиров шагал в самом хвосте цепочки, и я с невольным злорадством представил себе, как через полчаса он взмолится, чтобы мы не мчались во всю прыть.

Однако незаметно пролетели десять минут, двадцать, полчаса, час, а наш «сопровождающий» все молчал. Я увеличил темп, но Рамиров и не думал отставать. Он передвигался так буднично и размеренно, будто шел по Елисейским Полям.

Между тем, по моему лицу поползли горячие капли пота, под ложечкой назревало неприятное ощущение — будто под ребра сунули автоматный ствол и так и оставили его там — а лицо Рамирова оставалось сухим и безмятежным.

И тогда я понял, что ошибся в оценке его выносливости. Очень может быть, что он — из числа каких-нибудь трое — или пятиборцев…

Мы шли, и казалось: никогда не кончится непроглядная темень вокруг, и создавалось впечатление, что развесистые лапы елей, жесткие, как кулаки, ветви берез и колючие заросли кустарника стараются как можно больнее отхлестать нас по лицу и как можно больше затруднить марш-бросок.

Как это бывает при длительной ходьбе, постепенно мысли мои разбежались в разные стороны. Вспоминалось, например, как еще в лицее приходилось участвовать в соревнованиях по спортивному ориентированию на местности. Словно глупые кутята, носились мы тогда по лесам — мокрые, потные, грязные, но неизменно счастливые…

Думал я и о Карине — как там она одна сейчас? — и о том, что надо бы купить Леночке серебряную ложечку по случаю появления первого зуба (говорят, так полагается по традиции) и что пора с ней начинать заниматься иностранными языками: к гимназии она должна будет владеть английским не хуже своих сверстниц из Девоншира, Лотарингии и других уголков Объединенной Европы.

Но все время, перебивая эти мирные мысли, в голову настойчиво лезло: как быть с такой обузой, как Глазов? Оставалось успокаивать себя лишь тем, что «будет день и будет пища», что утро вечера мудренее, и прочими сентенциями в этом духе авоськизма…

Что я и делал.

Когда стало светать, я решил устроить короткий привал. По моему знаку группа свернула с тропы в чащу и расположилась под огромной елью, на вершину которой я сразу же запустил датчик наблюдения. В случае появления в радиусе пяти миль движущихся объектов он подаст сигнал оповещения на комп-планшет.

Я разрешил перекусить, курить и негромко разговаривать. Ребята поснимали с себя вещмешки — «горбы» — и, улегшись, задрали на них ноги. Видимо, никто пока особо не притомился, потому что тут же завязалась обычная солдатская трепотня. Обсудив начало «операции», беззлобно поругали Глазова. Потом Эсаулов стал рассказывать, как на «гражданке» охотился с отцом на диких кабанов, а Канцевич ни к селу, ни к городу вспомнил «прикол про то, как тетя Соня торговала жвачкой на Привозе». Грубоватые шуточки сыпались со всех сторон, и в итоге разговор милитаров неизбежно сконцентрировался на двух традиционных темах: «бабы» и «дембель»…

Глазов старательно улыбался, чтобы не отставать от друзей, но я предвидел, что когда прекратится действие антибиотика, парню будет не до смеха. А ведь «антишок», который мы ему вкалывали через каждые полчаса, нельзя применять до бесконечности, так что, рано или поздно, Сашка света белого невзвидит от боли, и придется нам тогда выходить на какой-нибудь населенный пункт, чтобы оставить там Глаза.

Я изучил электронную карту.

Ближайший поселок находился в двадцати пяти километрах к северо-востоку, назывался он тривиально Осиновкой и, судя по условным обозначениям, насчитывал не более двух десятков домов.

Я тут же представил себе мысленно, как мы, распугивая кур, свиней и прочую домашнюю живность, тащим Глазова по деревенской улице в сопровождении оравы орущих босоногих ребятишек и отмалчиваемся в ответ на расспросы любопытных бабок, тем самым еще больше разжигая их любознательность… Плакала тогда секретность нашей миссии горючими слезами! Да и не известно, есть ли в таком глухом селе хотя бы подобие медицинского учреждения или местные жители пользуются услугами какой-нибудь столетней бабки-полуколдуньи-полузнахарки?..

Но другого выхода у меня как у командира группы не было. Не вызывать же, в самом деле, санитарный «джамп»!.. В ушах моих прозвучал хриплый голос бригадного комманданта: «Вы должны действовать, как на настоящей войне, лейтенант!»…

ЯН РАМИРОВ

Почему Брилер и Дефорски выбрали именно меня?..

Этот вопрос с самого начала не давал мне покоя, хотя был явно бессмысленным. И все-таки в голове неотрывно вертелось: «Ну, почему именно я?.. Неужели нельзя было отправить кого-нибудь из молодых? Эккса, например, или Моргадо… Ведь и тому, и другому подобная командировка наверняка пришлась бы по вкусу. Пока человек молод, он совсем по-иному воспринимает мир, нежели тот, кто повидал жизнь не только в розовых тонах»…

Едва я вдохнул такой знакомый запах кожаных ремней, мужского пота, гуталина, нагретого пластика и еще чего-то, что не поддается никакому определению, кроме как «запах казармы», меня тут же чуть не вырвало прямо на тщательно подметенные ступени штабного подъезда.

Может быть, подумалось мне тогда, именно поэтому выбор пал на меня? Ведь мои шефы знали, не могли не знать, насколько сильно я ненавижу все то, что связано с армией.

И тем не менее, не Эккс, не Моргадо и тем более не Принтин, а именно я торчал вчера в Главном штабе специальных войск ОВС, дожидаясь прибытия субкомманданта Ченстоховича.

Рядом со штабом была оборудована полоса препятствий, с которой до меня доносились возбужденные возгласы и топот ног. От нечего делать я подошел к проволочной сетке-изгороди и стал смотреть, как спецназовцы занимаются самым бессмысленным и даже вредным делом для всего остального человечества: учиться убивать.

Ближе к забору располагалась учебная точка «снятие часового». Часового, как положено, обозначал манекен, набитый электронно-компьютерными внутренностями. Так называемый «мешок». К нему надо было незаметно подкрасться и «снять» его броском тяжелого десантного ножа. А это было не так-то просто. «Мешок» имел отвратительное обыкновение резко поворачиваться при малейшем неосторожном движении нападающего и уклоняться от фронтальных бросков…

Из-за угла кирпичной стенки на четвереньках появился очередной воин, с зажатым в зубах ножом. Я невольно похолодел, потому что он был точь-в-точь похож на Серегу Махатько…

Но я тут же убедился, что обознался: Серега бы не промазал по манекену, он и по живым-то мишеням никогда не мазал, наш бравый везунчик Серж… А после броска его двойника нож лишь ударился рукояткой о проволоку, по которой передвигался «мешок», и отлетел в кусты. «Часовой» в мгновение ока вскинул ствол световода и «расстрелял» незадачливого ножеметателя пучком слабого лазерного излучения. Тот вскрикнул и схватился за лицо: легкий ожог от световода не опасен для жизни, но неприятен — как слезоточивый газ…

Вскоре я убедился, что полосу препятствий проходят зеленые новобранцы из какой-то «учебки»: из десяти милитаров смогли снять «часового» лишь двое, да и то «ненарочно», как говорили в мое время в таких случаях…

— Это вы меня ждете? — раздался вдруг голос над моим ухом.

Субкоммандант Ченстохович собственной персоной. У дверей штаба за его спиной виновато маячил дежурный по штабу.

«Так точно», чуть было не сказал я, но в последний момент подавил в себе импульс коленопреклонения перед высокими чинами и молча протянул Ченстоховичу свое удостоверение.

— Пре-есса, — задумчиво и с некоторой досадой протянул субкоммандант. — Если вы хотите взять у меня интервью, вам лучше обратиться в нашу пресс-службу…

— Я прибыл к вам по другому поводу, господин субкоммандант, — вежливо возразил я.

Он поднял мохнатые брови, и морщины на его суровом лице сразу разгладились.

— Вот как? А по какому поводу вы прибыли, господин… простите?

— Ничего, — великодушно сказал я. — У меня тоже скверная память на фамилии и имена… Меня зовут Рамиров, Ян Рамиров.

— Знакомо, — сказал он. — Где-то я уже слышал о вас… В какой газете изволите трудиться, господин Рамиров?

— «Молодежный вестник». Только не говорите мне, что это ваша любимая газета, господин субкоммандант, — нахально сказал я.

С высокими армейскими чинами именно так и следует беседовать, чтобы дать почувствовать им твою независимость от них.

— Понятно, — сказал Ченстохович. Он явно никуда не торопился. — «Нужна ли нам армия?»… «С кем вы собираетесь воевать, милитары?»… И прочее, и прочее в том же духе… Теперь я вспомнил вашу фамилию, как же, как же!..

Тон его стал еще более язвительным.

— Редакция нашей газеты направила меня к вам по следующему вопросу, господин субкоммандант, — стал излагать я. — Нам известно о тех учениях, которые начались в масштабе Объединенных Вооруженных Сил, и мы хотели бы посвятить один из ближайших номеров этой теме. Репортаж с места событий, он нам очень нужен, господин Ченстохович. Прошу вашего разрешения дать мне возможность побыть в шкуре милитара одной из частей «коммандос», чтобы я мог потом написать большую, объективную статью… Ведь очень важно донести всю правду об армии до молодежных масс, не так ли?

— Знаю я, какую правду вы донесете после пребывания среди милитаров, — с горечью сказал Ченстохович. — «Убийцы в пятнистой форме». Или что-нибудь подобное…

Я молчал. Что я мог ответить ему? «Может быть, он мне откажет, и тогда все сорвется?», мелькнула в голове предательская мыслишка.

— Вот скажите мне, — продолжал субкоммандант, глядя на меня в упор. — Почему вы все нас так ненавидите? За что? Ведь мы все-таки защищаем вас… Или вы действительно считаете, что вас не от кого защищать?

Я молчал. Я многое мог бы сказать на эту тему, но не сейчас.

— Поймите, наконец, — говорил, нервно затягиваясь дорогой сигаретой Ченстохович, — государство — любое государство! — не может обойтись без армии, пока оно существует!..

— Какая оригинальная мысль, — заметил я. — Жаль, что до этого не додумались в свое время классики политологии!

— При чем тут классики? — отмахнулся мой собеседник, не желая реагировать на иронию в моем голосе. — Возьмите хотя бы тот случай, потрясший весь мир — когда маньяки-экстремисты пригрозили взорвать портативное термоядерное устройство в Ницце в разгар курортного сезона… Кто их, по-вашему, обезвредил? Не армия?.. А прошлогодний суперпожар в Северном море, когда горящая нефть угрожала залить все побережье Дании?! За счет каких сил и средств были спасены люди, много людей?.. А масса других ситуаций, когда только военная дисциплина, оперативность и продуманность решений спасали людей?!. И вы по-прежнему будете настаивать на том, что мы, военные, не нужны Сообществу?!

Не пустит он меня в окопы, вяло думал я, не пытаясь сопротивляться натиску собеседника. Вон как разошелся… В конце концов, прикажет — и выставят меня за КПП несолоно-хлебавши… хотя бы даже вон те желторотые вояки с полосы препятствий…

— А вы думаете, нам легко? — продолжал сердиться Ченстохович, не замечая в полемическом пылу, что витой шнур аксельбанта отстегнулся с его правого погона и болтается на уровне подмышки. — Попробуйте поддерживать постоянную боеготовность частей и подразделений, если вокруг только и твердят о штыке, воткнутом в землю, о пушках, переплавляемых на сковородки, да о стратегических ракетах, по десятку за день взрываемых на спецполигонах!.. Попробуйте удержать дисциплину в подразделении, где три четверти рядовых милитаров служат по контракту, а это значит — ровно в семнадцать ноль-ноль, пусть даже будет потоп, каждый из них переоденется в цивильное, прыгнет в свой «пежо», «форд» или «мерседес» — и до утра его только и видели!.. И, самое главное, попробуйте научить солдата воевать, если у него и у его страны нет врагов!..

С полосы препятствий донеслись возбужденные выкрики и хохот. Очередная партия защитников Сообщества с переменным успехом единоборствовала с «мешком»; на заднем плане кто-то, скользя и чудом не срываясь вниз, бежал по наклонному бревну, еще дальше смутно маячили выдохшиеся силуэты, висящие на турнике…

— Ладно, — неожиданно сказал субкоммандант. — Дискутировать на подобные темы можно до бесконечности… Только не поймете вы меня, господин Рамиров. Знаете, а я все-таки дам вам разрешение участвовать в учениях. У Калькуты как раз готовится к заданию группа, отправитесь с ней в тыл «противника» сегодня ночью. Только вот…

Он замялся, с явным сожалением оглядывая меня с головы до ног на манер гоголевского Бульбы. Я понял его мысль.

— Не беспокойтесь, господин субкоммандант, — сказал я. — Скидок на мое физическое состояние командиру группы делать не придется…

И вот теперь я сидел среди парней в пятнистой форме, и на мне была такая же форма.

Сверлил меня один и тот же вопрос.

Зачем все же меня сюда направили?

«На всякий случай», туманно выразился Брилер, и прозвучало это как «непредвиденный случай». Он, конечно же, шутил, но мне было не до шуток начальника. Не нравилось мне это «пойди туда, не знаю — куда»…

От наблюдения за членами группы Бикоффа у меня сложилось странное впечатление: будто предстоящая игра в войну им вовсе не нужна.

Задрав ноги по-штатовски, небрежно жуя «чуингам» и потягивая сок из ярких банок, они говорили, как выражаются французы, «pour meubler le silence» — чтобы не молчать. Неуклюжие и не всегда цензурные анекдоты. Новости из мира турбомузыки и сплетни об интимной жизни кинозвезд. Последние веяния молодежной моды. И, разумеется, женщины, машины и тотализатор…

«В Пандух бы этих ребят — на денек хотя бы», невольно подумал я, но тут же одернул самого себя. При чем здесь Пандух? Не стоит сравнивать их, нынешних, с теми, кто служил пятнадцать-двадцать лет назад. Времена меняются, и люди вместе с ними, гласила древняя пословица. Внешность, темы разговоров — это еще ничего не значит. Витька Симонин, помнится, перед боем тоже приговаривал: «Эх, братцы, бабу бы сейчас!..» — а погиб, закрыв своим телом чужих детей, оказавшихся под сильным огнем фундаменталистов… Конечно, в армии стало дышать намного вольнее, но люди в военной форме не стали ни лучше, ни хуже. Просто они стали другими, вот и все…

Клички у них — почти что узаконены. У некоторых — взять того же португальца Флажелу — даже не по одной (его зовут и Антоном — наверно, от имени «Антониу», и «Плеткой» — видимо, буквально перевели его фамилию, и Лесбиянцем — от Лиссабона, что ли?).

Так, пора вспомнить о своих журналистских обязанностях. В конце концов, потом придется отчитываться лично перед господином Ченстоховичем… Где там мой комп-нот? Сообразим-ка мы набросок статьи.

Для начала наберем вот что: «Чем сегодня живет армия? Чем занимаются в мирное время те, кто нашел свое призвание в ратном труде на благо Сообщества? Как они готовятся защищать своих соотечественников, а, главное, — от кого?»…

Абзац. С красной строки: «Чтобы ответить на все эти вопросы, редакция «Вестника» направила автора этих строк наблюдать за ходом войсковых учений ОВС Сообщества непосредственно «из окопа». Находясь за «линией фронта», в составе группы десантников под командованием филд-лейтенанта Евгения Бикоффа, я неоднократно беседовал с парнями в пятнистой форме. И вот что выяснил»…

А что, собственно, я выяснил? Ничего я не выяснил до сих пор, даже поговорить-то толком не поговорил ни с кем из рядовых милитаров. М-да-а-а… Сплошная халтура. В самом деле, почему бы не взять у кого-нибудь, так сказать, экспресс-интервью?..

МИЛИТАР ТАРАС СВИРИН ПО ПРОЗВИЩУ «СВИРЬ»

Ребята трепались обо всем и в то же время ни о чем, а я сидел, не слушая их. Этот лес, в который мы сиганули среди ночи с неба, мне почему-то не нравился.

Дело в том, что родился я на Урале, в краю лесов и гор. Носились мы с пацанами, бывало, круглый день по лесу — благо, поселок наш стоял в распадке, вдали от городов. Бабка с дедом у меня были заядлыми грибниками, и брали они меня с трехлетнего возраста в походы в дремучие леса за Лысой горой, где водились в изобилии крепкие, без единой червоточины, грузди.

Поэтому можно сказать, что в лесу я обычно чувствую себя, как лягушка в болоте. Но данный «форест» навевал, хотя и не понятно, чем именно, неприятный мандраж.

Я украдкой покосился на остальных.

Лейтенант — Бык, как мы его зовем за глаза — сидел, уставившись в свою планшетку, и сосредоточенно жевал травинку. Его тоже что-то беспокоило, хотя это, скорее всего, была проблема переломанной конечности Глаза.

Гаркавка невозмутимо посасывал «суперконцентрат» — новинку бельгийских биокондитеров, якобы придающую свежесть и силы при сильном утомлении. Я вдруг вспомнил, как однажды на учениях Олег умудрился нагло протащить с собой на задание пиво «Туборг» в самоохлаждающихся банках. Более того, он не нашел более подходящего момента, чтобы испробовать его, кроме как под носом у самого Калькуты. Ох, и орал же тогда полковник!.. Впрочем, Сибиряк, всегда отличавшийся немыслимым спокойствием, заявил в лицо бригадному: «Разрешено все, что не запрещено уставами, господин полковник, не так ли? Покажите мне, где записано, что бравый десантник не имеет права выпить банку пива?»… Уж не помню, сколько «бравый десантник» отсидел на гауптвахте за свой «пивной путч»…

Что касается Антона, то он опять тайком от командира эксплуатировал турбозвучок размером с мелкую монету, вставив его в ухо. Теперь-то Плетка редко проявлял замашки заядлого любителя современной электроники, а вот когда только прибыл к нам… Не знаю, может, у них в Португалии так принято, но в первый же день пребывания в нашей бригаде Антон попытался, стоя в общем строю, передать с карманного модема любовное сообщение своей подружке через компьютерную сеть Евронаций. Естественно, он был застукан на месте преступления нашим ротным, и холодный тон капитана Джинаса, выдержанный в русских армейских традициях: «Вы в строю, стажер, или почему?» — оказался лишь прелюдией к дальнейшей симфонии нелестных эпитетов в темпе «крещендо»…

Мои воспоминания были неожиданны прерваны, потому что ко мне подсел этот… как его?.. Ну, и фамилия же у этого типа!.. Рамиров. Или Рамирофф? Черт его разберет, кто он по национальности: ни фамилия, ни произношение в этом плане нынче — не показатели, а спросить об этом прямо — все равно что пытаться узнать, сколько твой собеседник зарабатывает: величайшая бестактность в «Юро-Нейшнс»…

Некоторое время Рамиров бесцельно разглядывал мой СМГ, а затем спросил:

— А вот скажите, Свирин, почему вы пошли служить в армию?

Я еще ничего не успел ответить, как возле нас каким-то образом очутился Бык.

— Ну и как? — обратился он к Рамирову с непонятным вопросом.

— Что вы имеете в виду, лейтенант?

— Как вы оцениваете действия группы после десантирования?.. Кстати, раз уж вы обращаетесь ко мне по званию, то в каких чинах вы сами будете?

— Что-о? — протянул удивленно Рамиров.

— Хотелось бы сразу расставить все точки над «и», — пояснил Бикофф. — Или называть вас просто — господин Посредник?

Рамиров хмыкнул.

— С чего это вы взяли, Женя, что я — Посредник?

— А кто же вы? — скептически поинтересовался Бык.

— Корреспондент я, ясно? Мне поручили написать статью об учениях…

— Был тут в прошлый раз, — не слушая Рамирова, сказал в пространство командир, — один психолог… Прикрепили его к нашему взводу на межрегиональных маневрах под этой маркой… Тесты, говорит. Психологическую закалку личного состава проверяю, говорит… А на подведении итогов встал — и как пошел докладывать!.. У того форма не по уставу оборудована, у другого сапоги вечно не чищены… И вообще, говорит, командир взвода Быков — хоть бы фамилию-то не коверкал… психолог… неправильно подает команды в пешем строю… А? Как вам это нравится, господин журналист?

— Стрессовый синдром! — ввернул Гувх, он же — Аббревиатура.

За сравнительно короткое время общения с упомянутым «психологом» Иосиф успел нахвататься разных ученых словечек и до сих пор употреблял их в известному только ему значении. В большинстве случаев получалось смешно, вот и сейчас прислушивавшиеся к нашему разговору ребята прыснули.

Рамиров озадаченно заморгал.

— Насколько я понял, вы мне не верите, лейтенант, — полуутвердительным тоном произнес он. — Славно… Ну, а почему?

— Ведете себя подозрительно, — вставил Артур-«Большой Камень».

— Это как? — Рамиров окончательно растерялся.

— Вот если вы — настоящий журналист, — с невинным видом начал разъяснять Канцевич, — то должны расспрашивать нас, что больше всего нам запомнилось за время службы в армии, рискнули бы мы помериться силой с киносуперменами, мечтаем ли мы вернуться на «гражданку» и как зовут наших любимых девушек…

Все опять рассмеялись, даже сам Рамиров не удержался от улыбки.

— Да будет вам, черти! — воскликнул он. — Если так хотите, то вопросик ко всем вам у меня все-таки найдется. Не для опубликования, а так, ради понимания… Вот многие там, — он неопределенно мотнул головой, — «на гражданке», как вы говорите, считают вас… ну, не совсем нормальными, что ли… Судите сами: у молодого парня все впереди — и жизнь, и учеба, и карьера, и делание денег, и женитьба, в конце концов! Он же вдруг перечеркивает столь соблазнительные перспективы и идет на ближайший призывной пункт, да еще вербуется не куда-нибудь в пехоту, а в десант, в спецназ, в морскую пехоту!.. Что толкает его на это, кто мне может сказать?

Некоторое время все молчали.

— Ну, как же? — первым растерянно сказал Ромпало. — Защита Сообщества… это самое… — священный долг каждого ситуайена…

Корреспондент усмехнулся.

— Допустим, — вежливо сказал он. — Патриотические побуждения — это понятно… Но я ни за что не поверю, что все вы надели военную форму лишь по этой причине!

Ребята явно смутились, даже балагур Одессит делал вид, будто ему во что бы то ни стало надо выяснить: доберется ли божья коровка до кончика соломинки?

— Знаете, Ян, — сказал вдруг, вздохнув, Бык, — вообще-то мои парни на такие темы говорить не любят, так что лучше я попытаюсь объяснить вам… Чем привлекает юношу армия? Да тем же, чем любого мальчишку привлекает море, небо, космос! Там, где есть или могут быть трудности и приключения, нужны настоящие люди, а не… хлюпики! И мальчишка стремится туда, чтобы стать настоящим мужчиной, настоящим человеком!.. А что касается тех критиканов, на которых вы намекнули… Они только и могут осмеивать да критиковать из-за угла воинскую службу. Потому что она трудна и требует зачастую самопожертвования, а они на это не способны, вот и называют нас, милитаров, примитивными!..

Лейтенант вошел в раж, как какой-нибудь депутат в Европарламенте. Видно, накипело в его душе нечто свое, кровное…

— А что касается стремления призывников попасть в спецвойска, — продолжал он, — то и это можно объяснить. Ведь служить в десанте — значит уметь многое: и прыгать с парашютом, и выходить победителем в рукопашной, и ориентироваться на местности, и выживать в любых условиях… Естественно, что подобный «высший пилотаж» и привлекает ребят.

Он умолк и демонстративно покосился на часы, но Рамиров оказался занудливым типом.

— Не хочу сейчас с вами спорить, Женя, — вполголоса проговорил он, — но мне кажется, вы в какой-то степени идеализируете наших… э-э… призывников. Романтика — это хорошо… Но всегда ли молодежь, особенно в наше время, руководствуется только романтикой? А, может быть, основная масса молодых людей просто-напросто насмотрелась боевиков? Может, их влекут в армию не жажда приключений и не желание быть полезным Отечеству, а поклонение культу силы? Вот вы говорите: чтобы стать настоящим человеком… А где и как провести грань между так называемым «хлюпиком» и этим самым «настоящим человеком»? И не породит ли в еще не окрепшей душе желание стать сильнее других иное стремление — безнаказанно расправляться со слабыми, «хлюпиками»? Вот чего я опасаюсь, и все это не так-то просто, как вы думаете!

— На самом деле это не так и сложно, — быстро возразил Бык. — Зачем усложнять очевидные истины?

— И еще один вопрос в заключение нашего диспута, — попросил Рамиров. — Считаете ли вы, что это нужно — делать вид, будто вы воюете на этих учениях?

— Вообще-то, — сказал Ромпало, — какая это, к чертям собачьим, война? Сидим тут, как… — Ефрейтор-мор явно затруднился в выборе сравнения.

— Как у тшерта на кулитшках, — с готовностью подсказал Плетка.

Все опять захохотали.

— А ты чем недоволен, Белорус? — вдруг спросил Эсаул.

— Во время войны, — сказал Васек, — нам бы так сидеть не пришлось. Например, в последнюю мировую немцы пускали по следам десанта собак и вооруженных до зубов карателей!

— А ты подай рацпредложение командованию, — ехидно посоветовал Гувх. — Будет тяжело в учении, зато легко в бою!

— Отставить смешочки, бойз, — приказал, поднимаясь, лейтенант. — Закончить привал. Поехали дальше…

— На своих двоих, — заявил тоном знатока Антон.

Белорус как в воду глядел. Через четверть часа сзади сначала еле слышно, а потом все отчетливее послышался лай собак.

— Это еще что за чертовщина? — спросил свистящим шепотом лейтенант, невольно останавливаясь.

— Наверное, «противник» решил удовлетворить пожелание Ромпало, — предположил ехидно Гувх. — Ведь нашему Ваську маловато авантюр показалось!

— Это что-то новое, — сказал Бык, не обращая внимание на зубоскальство Аббревиатуры. — Ладно… Устроим-ка мы небольшой марш-бросок, парни.

И мы рванули. Однако вскоре выяснилось, что это пустая затея. Во-первых, в густом лесу особо не разбежишься, а во-вторых, троица типа «двое тащат третьего» сводила на нет весь легкоатлетический энтузиазм группы.

Лай между тем приближался: видно, псы мчались по еще тепленьким нашим следам, и, судя по шуму, в своре было не меньше двух десятков голов.

И тут мне пришла одна мысль.

В детстве я, как и все, играл в войну и по сто раз смотрел фильмы про наших разведчиков в тылу врага, а посему сразу вспомнил, как киношные герои поступали в подобных заварухах.

Это раз.

Если же честно, то мне порядком осточертела беготня по лесу с чугунно-тяжелым Глазом на плащ-палатке; мне надоело подкрадываться к мифическим объектам мифического противника, а самое главное — надоело играть в военные игры. Детство осталось далеко позади, а сегодня хотелось одного: завалиться с банкой пива в одной руке и «кингсайзовской» сигаретой в другой на мягкий, уютный диван и шарить с помощью пульта по полусотне телеканалов в поисках чего-нибудь этакого…

Это два.

Поэтому, улучив момент, я сказал Быку:

— Мой лейтенант, есть одна идея…

— Не слушайте, командир: у него сплошные идеи-фикс, — тут же словно дернули за язык Канцевича, но взводный так свирепо глянул на Одессита, что тот сразу проглотил улыбку.

— На войне — как на войне, верно? — продолжал излагать я свою мысль. — Значит, кого-то надо принести в жертву преследователям, кто бы они ни были. Оставьте меня с Глазовым в засаде, и мы задержим эту ораву, которая прет по нашим следам не хуже паровоза, а вы тем временем оторветесь от погони. Как?

Бык на секунду задумался, потом его лицо просветлело, и он так хлопнул меня по плечу, что из моего «комбеза» вылетело облачко пыли.

— Молодец, Свирин! Нестандартное решение предлагаешь, нестандартное!.. Такое любой Посредник оценит по максимуму! — При этом он покосился на скромно стоявшего в сторонке Рамирова. — Действуйте, ребята!

Его облегчение можно было понять: группа разом избавлялась не только от преследования «южных» (в том, что за нами гнались не случайные люди, уже можно было не сомневаться), но и от горемыки-Глазова.

Ребята помогли нам с Глазом занять удобную позицию за поваленным деревом на краю поляны, по примеру лейтенанта похлопали нас по плечу и ушли дальше — громить несуществующего противника.

Мы остались один на один с накатывающимся из глубины леса яростным собачьем лаем.

Глаз мандражировал. По-моему, он даже забыл на время про свою сломанную ногу.

Мандраж заразителен, как корь. Чем больше я вслушивался в лай, тем мне все больше становилось зябко.

— Я собак боюсь, Свирь! — вдруг признался шепотом Глазов. — В детстве одна шавка тяпнула за лодыжку, так с тех пор на дух не переношу псиную породу!

— Ничего, ничего, — постарался подбодрить я своего напарника. — Сегодня вечером уже будешь медсестер по заднице гладить в госпитале!.. Да и не будут они псов на нас спускать — что они, дурные совсем, что ли?

Мы приготовили «ганы» к бою и стали ждать. Ничего другого все равно не оставалось делать.

Когда лай стал уже совсем близким, я, наконец, увидел тех, кто нас преследовал. Их оказалось не меньше взвода. Пехота-матушка, никакой не спецотряд. Руководил ими тоже лейтенант. Собаки мчались впереди цепи прочесывания, натягивая длинные поводки. Это были настоящие породистые мастиффы, а не шавки. Было их всего десять, но каждая лаяла за троих…

Лица милитаров были такими знакомо-русскими, что я сразу успокоился. Правда, тревожило меня в тот момент что-то, но я не мог осознать, что именно…

Мы подпустили всю эту ватагу метров на пятьдесят и одновременно открыли «огонь» длинными очередями. То, что произошло потом, не поддавалось никакому объяснению.

В цепи силуэтов, мелькавших за деревьями, возникло сильное замешательство, кое-кто упал. Сначала я не понял, зачем им понадобилось так падать, будто в кино, изображая собой трупы. Наверное, это — по вводной Посредника, подумал я и лишь теперь понял, что меня встревожило.

Нигде не было видно Посредника, этого вездесущего офицера с белой повязкой на рукаве и вечно невозмутимой физиономией (что давало пищу всяким сплетням в армейской среде: например, утверждали, будто бы Посредники — роботы, коих штампуют по спецзаказу еврофилиалы «Панасоник» и «Джей-Ви-Си»; но, конечно же, это было вранье чистой воды).

Мы продолжали стрелять, и они залегли. Кто-то что-то кричал, стараясь перекричать лай собак.

А потом они решили, что настал их черед пострелять.

Над головой тонко пропела невидимая птичка, но я не сразу врубился, какой она породы, а когда до меня это дошло — сердце ухнуло в пятки.

Одна из пуль сколола щепку со ствола сосны рядом с моим виском и, недовольно визжа, словно жалуясь кому-то на промах, рикошетом ушла в кусты.

ОНИ СТРЕЛЯЛИ В НАС БОЕВЫМИ!..

Мы ткнулись носами в еще влажную от росы траву и обалдело переглянулись.

— Вот с-сволочи! — сказал Глаз, начиная по своему обыкновению нервно заикаться. — Чуть в лоб мне не засадили!.. И куда только их П-Посредник смотрит?!

Я не раз участвовал в учениях, в том числе — и с боевой стрельбой. Но реальные боеприпасы применялись на них всегда только по фанерным мишеням да макетам, изображающим «противника». А когда нужно было создать видимость перестрелки, стрельба велась исключительно холостыми патронами…

Ни я, ни Глаз в тот момент еще не осознали нависшую над нами опасность. Нам все казалось, что противник палит боевыми по какой-то ошибке, недосмотру… Меткости у наступавших, конечно, не было никакой, а про лазерные прицелы они, видно, еще и слыхом не слыхивали, но все-таки валяться под обстрелом было не очень-то приятно.

Вскоре мне надоело изображать собой мишень на стрельбище, и с криком: «Эй, земляки, вы что — с ума посходили?» — выпустил длинную очередь по другому краю поляны. По деревьям будто стегнули невидимым кнутом, сбивая листья и ветки, а у «южных» кто-то страшно взвыл и тут же смолк.

Такмог кричать только тяжелораненый.

И тут до меня, наконец, дошло.

Я отстегнул дрожащими пальцами магазин своего СМГ, и мои короткие волосы встали дыбом под беретом.

ПАТРОНЫ В МОЕМ ГАНЕ ТОЖЕ БЫЛИ НАСТОЯЩИМИ. Значит, я действительно кого-то ранил, а, может быть, и убил!

— Глаз, — чужим голосом сказал я. — Посмотри-ка сюда, Глаз!..

Но мой напарник молчал. Он тупо уставился в белесое небо одним глазом, потому что второй вытек с кровью от попадания пули. «Роковой оказалась у Сашки фамилия», почему-то сразу подумалось мне.

— Вот, значит, как, — зачем-то сказал я, и мои пальцы сами вставили магазин на место.

А дальше начался какой-то бред. Нет, это было реальностью, которая абсолютно не укладывалась в сознании, а представлялась жутким сном наяву. И, словно во сне, в памяти откладывались лишь некоторые фрагменты происходившего со мной. Я действовал как робот — скорее всего, под влиянием психологического шока — но все получалось значительно удачнее, чем на тренировках. В моих движениях сам собой появился автоматизм, и оказалось, что тело мое само знает, куда и как ему переместиться, чтобы остаться целым и в то же время поразить врага. Словно мне и раньше приходилось попадать в подобные передряги!..

И я стрелял — много, целясь и не целясь, навскидку, вкруговую, лежа, сидя, с плеча, от пояса, по-всякому — чтобы убить ИХ побольше. Глаза застилал непонятно откуда взявшийся туман, и было трудно проверить, в кого я попал, а в кого — нет…

Видимо, Они во что бы то ни стало стремились взять меня живьем, потому что вскоре перестали тратить боеприпасы и спустили на меня собак, а сами стали окружать меня, подползая с разных сторон.

Трех овчарок я успел шлепнуть одиночными, еще штук пять снял короткими очередями, а когда менял опустевший магазин, последняя псина взметнулась из кустов в прыжке, целя мне в горло.

Не помню, как мне удалось зарезать ее штык-ножом, помню только, что я весь был в крови — то ли своей, то ли собачьей… А потом опять открыл огонь по ползущим и перебегающим фигурам и стал, прыгая от дерева к дереву, отходить в лес.

Далеко уйти мне, однако, не дали.

Вынырнув из тумана, на меня бросились сразу трое, стараясь сбить меня с ног и скрутить в бараний рог.

У них ничего не вышло бы, если бы их даже оказалось не трое, а пятеро!.. Одного — самого амбалистого — я швырнул через себя «мельницей» так, что он влупился всей своей массой в корявый ствол березы. Отбив приклад другого, я дотянулся в «растяжке» носком своего десантного сапожка до его подбородка. Третий отскочил и направил на меня дуло «гана».

У меня опустились руки: третьим в этой компании оказался не кто иной, как мой закадычный школьный дружок Леха Богомазов. Дружили мы с ним с того возраста, когда запросто ходят под стол…

— Леха, — сказал я. — Ты что, Леха?.. Это же я, Тарас, не узнаешь?!

Лишь на секунду в светлых глазах Лехи промелькнуло нечто осмысленное — возможно, смутное воспоминание о том, как мы с ним сидели за одной партой — и тут же исчезло. Он сжал автомат так, что побелели пальцы.

— Леха! — в отчаянии заорал я. — Неужели ты убьешь меня?!

Его указательный палец лег на гашетку. Ах, так?!.

Выстрелили мы одновременно. Почти одновременно, но он стрелял уже будучи мертвым и поэтому не попал мне в лоб… Меня только сильно толкнуло в грудь, и я оперся спиной на березовый ствол.

Как в замедленном кинофильме, из-за деревьев выпрыгивали предвкушающие кровь громадные псы, за ними маячили бледные лица солдат… Неизвестно, чьих солдат. Врагов…

Откуда ни возьмись, в моей руке оказалась граната. Не учебная болванка и не имитационный пиропакет, а боевая вакуумная граната типа «три-а», и когда овчарки навалились на меня тяжелой, вонючей, злобной массой, я выдернул чеку и разжал кулак…

ТРЕТИЙ СЕРЖАНТ ОЛЕГ ГАРКАВКА (КЛИЧКА — «СИБИРЯК»)

Солнце было уже высоко, когда лейтенант резко остановился и поднял руку. В комп-планшете у него пискнул и замигал индикатор тревоги. Мы замерли, стараясь ни звуком не выдать своего существования. Эсаул даже не успел поставить одну ногу на землю и теперь напоминал цаплю, охотящуюся за лягушками. Сходство с этой птицей усиливалось благодаря выдающему носу даргинца — «шнобелю», по выражению Канцевича.

Я осторожно покосился на Одессита, встретился с ним взглядом, указал ему глазами на позу Эсаула, и Канцевич тоже расплылся в улыбке.

Бык подал условный знак: «Дозорные — вперед», и Ромпало с Большим Камнем неслышно исчезли за густой завесой леса.

Большим Камнем мы прозвали Артура Абакалова с его же подачи. Где-то он умудрился вычитать, что именно так буквально переводится его имя с сербохорватского языка, и довел это лингвистическое открытие до всей роты…

Вернулись Белорус и Артур через несколько минут.

— В сотне метров — болото. Там засада, — коротко доложил Ромпало командиру. — Не иначе, нас поджидают.

— Сколько их? — осведомился Бык.

— Человек пятьдесят. Спецназ, — сказал Артур.

— О, шит! — энергично ругнулся лейтенант. — Без шума не обойдемся, а это нам ни к чему. К тому же, время… До момента «эйч» — всего двенадцать часов!

Он бросил в комп-планшет беглый взгляд, и лицо его прояснилось.

— За мной, бойз, — бросил он через плечо, и мы опять окунулись в лес, забирая круто влево.

Мысленно я сделал ручкой тем бедолагам, которые обречены были стать жертвами огромных и осатаневших от голодухи болотных комаров. Хотя… Странно: до сих пор я не заметил в окружающих дебрях ни одного комара. Опыляли, что ли, весь этот лес, чтобы создать для нас удобства? Ладно, бог с ними, с комарами и мошкарой — нет их, нам еще лучше!.. Вот вещмешок что-то потяжелел. Устал я, что ли? На тренировочных марш-бросках не уставал так, как сейчас…

Лес начинал редеть. Вскоре мы продвигались по пронизанным солнечными лучами перелескам. Небо прояснялось, но за горизонтом вовсю громыхало — грозы нам только еще не хватало! Видно, господь Бог решил, что служба нам медом кажется…

Лес внезапно оборвался, и открылось довольно обширное поле.

Мы залегли. Бык достал лазерный бинокль-дальномер, но и без его мощной оптики нам было видно все, как на ладони.

И этому зрелищу отказывались верить глаза.

Поле было изрыто огромными воронками, трава была на нем в разных местах выжжена. Наверняка не меньше двух тяжелых гаубичных дивизионов старательно расстреливали поле кумулятивными и термитными снарядами, а, вернее, не поле, а то, что по нему двигалось — танки на воздушной подушке. Силуэты танков были знакомыми: «Альфа-74», но в каком виде!..

Всего на поле осталось двенадцать машин. С сорванными башнями, со страшными дырами в бортах от кумулятивных снарядов, с распущенными лентами драйв-гусениц, они чернели бесполезными грудами обгоревшей, расплавленной и изуродованной брони, накренившись на краю воронок, задрав к небу дула лазерных пушек, некоторые танки вообще были перевернуты попаданиями вверх гусеницами… Танки, видимо, атаковали в южном направлении, где виднелись полузасыпанные, расплющенные окопы и траншеи, искореженные до неузнаваемости остовы блинкерных орудий и спутанные клубки еще не успевшей поржаветь колючей проволоки…

Мы с ребятами недоуменно переглянулись. Артиллерийско-танковая дуэль, совсем недавно состоявшаяся на этом поле, не очень-то походила на учебный бой. Здесь было жестокое и кровавое сражение, и мне даже показалось, будто я слышу крики раненых и разрывы снарядов, надсадный вой танковых двигателей и какофонию стрельбы…

— Шо это за базар? — спросил в пространство Одессит.

Лейтенант жестом приказал ему заткнуться и повел нас по опушке леса в обход страшного поля. Он почти бежал, и мы старались не отставать от него. Корреспондент умудрялся на ходу что-то набирать в своем комп-ноте.

Вдруг Бык остановился как вкопанный, будто налетел на невидимый барьер. Но никакого условного сигнала он при этом не подал, и это было совсем странно.

Я сделал шаг в сторону и, выглянув из-за плеча командира, увидел в пяти шагах от нас, в густой траве, труп солдата. В форме милитара с нашивками ОВС Сообщества. Моего ровесника. Он лежал на боку, подложив под голову руку, словно собрался «придавить на массу», как говорят военные водители. Грудь и спина трупа были прошиты строчкой рваных отверстий, в которых запеклась кровь. Крови под солдатом было так много, что меня невольно замутило. Судя по всему, бедняга попал под пулеметную очередь…

— Обыщите его, — тихо приказал Бык.

Но никто из нас не сдвинулся с места. Тогда лейтенант повернул к нам неестественно белое лицо, покрытое крупными каплями пота.

— Вы что, оглохли, мать вашу?! — прорычал он. — Ромпало! Живее!

В карманах убитого не оказалось ни документов, ни каких-либо других вещей. Отсутствовал и личный медальон. Чуть поодаль виднелся старенький АКМ-90. Лейтенант поднял его, зачем-то заглянул в дуло и отстегнул магазин. Привычным движением выщелкнул на ладонь патроны — боевые, судя по маркировке — трассирующие.

— Шо ж такое творится? — опять не выдержал Канцевич. — А, командир? Он же мертвый как чемодан!

Бык вставил патроны обратно в магазин, пристегнул магазин к автомату, аккуратно поставил оружие на предохранитель и протянул его Корреспонденту:

— Придется вам тащить на себе до конца задания, господин Рамиров. Больше некому…

Я думал, что Рамиров сейчас возмутится таким решением, но он молча повесил автомат на плечо.

— Кончились учения, ребята, — сказал Бикофф. — Это — война…

МИЛИТАР ЯРОСЛАВ КАНЦЕВИЧ («ОДЕССИТ»)

Я думал, что командир отдаст нас сейчас такой приказ, по которому нужно будет куда-нибудь бежать, ползти, прыгать, стрелять и вообще рвать кого-нибудь зубами и ногтями.

Но Бык приказал закопать труп милитара, а потом отвел нас в ближайшую рощицу и объявил привал с обедом. Обед — было чересчур громко сказано, потому что состоял он из традиционных «сухпайковых» консервов. Признаться, лично мне еда в тот момент в глотку не полезла: перед глазами все маячило искаженное лицо бедняги-мертвеца…

Остальные тоже жевали без аппетита, и только Корреспондент и Бык без видимых усилий расправлялись с тушенкой.

Вообще, все сразу стали тише воды и ниже травы. Хотя наверняка у каждого вопросов было — вагон и маленькая тележка.

— Так что будем делать, мой лейтенант? — нарушил я всеобщую минуту молчания. — По-моему, мы влипли в неприятный ералаш!

Бык не торопясь проглотил очередной кусок.

— А что, есть какие-нибудь конкретные предложения, Слава? — глухо осведомился он.

— Мне кажется, — сказал я, — раз учения автоматически перестали быть, как говорят у нас в Одессе, нам следует пробиваться к своим… Так сказать, переходить линию фронта.

— Если таковая, конечно, существует, — вмешался Рамиров, задумчиво перемалывая зубами ржаной хлебец.

— С чем пробиваться-то? — спросил Эсаул. — У нас же нэ оружие, а… дэтские хлопушки!

— Плеткой обуха не перешибать, — встрял в разговор Антон. Первый раз на моей памяти он почти правильно употребил нашу пословицу.

— Поверьте Плетке на слово, — машинально схохмил я, но никто даже не улыбнулся.

Эсаул был полностью прав. Кроме как на штык-ножи да на приемы рукопашного боя, надеяться нам было не на что. Даже автомат, доставшийся нам в наследство от покойника, проблемы вооружения группы не решал…

Народ безмолвствовал, но не грозно, как в пушкинском «Годунове», а подавленно.

— Придется для начала выйти на противника и разжиться оружием за его счет, — потянувшись с хрустом в суставах, сказал Бык.

— Интересно, — высказал вслух назревший у всех вопрос Гувх. — А кто наш противник? Штатовцы? Или какие-нибудь турки?

— Какая разница? — переспросил Артур-«Большой Камень». — Не все ли равно, от чьей пули загнешься?

— Ты что — помирать собрался? — осведомился Сибиряк.

— А ты, наверно, с гранатой под первый встречный танк ляжешь? — парировал Абакалов.

— Хватит спорить, — прервал их командир. — Вот что…

Закончить ему не дал странный возглас Эсаула. Мы оглянулись на него. Даргинец сидел, скрестив ноги по-восточному, а в его левой руке был зажат брусок взрывчатки. Не той, бутафорской, которой нас снабдили перед вылетом в бригаде, а самой что ни на есть настоящей, типа «сэндвич», с ого-го какой пробивной мощью!..

— Где ты это взял, Пшимаф? — почему-то шепотом спросил лейтенант. (Я сразу вспомнил тот древний анекдот, где мужик отвечает: «Где взял, где взял… Купил!» — но решил оставить его пока при себе).

— В вэщмэшке, — лаконично сообщил Эсаул.

Бык пришел в себя быстрее всех: на то он и командир.

— А ну, — приказал он, — всем проверить личное оружие и снаряжение и доложить!

Вскоре мы сидели с открытым ртом. У всех нас и боеприпасы, и взрывчатка оказались боевыми, хотя этого просто не могло быть. К примеру, я сам проверял свой ган еще в «джампе», и патроны у меня тогда были холостыми, с полосатым ободком… Получалось, что произошло чудо.

— Чудеса, — покрутил головой Бык.

— Нет, не чудеса, — вдруг сказал Корреспондент. — Я подозреваю, что вас отправили на настоящее боевое задание. Только вот зачем от вас — да и не только от вас — это скрыли?..

— Вот это аффект! — присвистнув, воскликнул Аббревиатура.

— Значит, все-таки это война, — полуутвердительным тоном сказал в пространство лейтенант.

— Не обязательно, — возразил Рамиров. — Вспомните «пандухский конфликт» — там тоже никто никому войны официально не объявлял, а просто швырнули через границу войска в полном боевом снаряжении — и закрутилось!.. Сдается мне, что вас, ребята, опять хотят использовать в качестве пешек. А впрочем, это несложно проверить. Мой комп-нот имеет выход на сеть пресс-служб, так что попробуем узнать, что в мире творится.

Напрасно он надеялся, никакой связи с внешним миром у его комп-нота не оказалось.

— Ерунда какая-то, — растерянно проговорил Рамиров. — Непонятно… Не нравится мне все это. И знаете, почему? Потому что получается, что ваше командование знало о начале боевых действий, но не захотело поставить вас в известность. Отправили воевать неизвестно против кого…

— Как кур во тши, — скаламбурил опять не к месту наш стажер.

— А, может, над нами ставят какой-нибудь эксперимент? — предположил Большой Камень.

— Психологический, — добавил Гувх.

— Что-то уж очень знакома мне эта ситуация, — продолжал, никого не слушая, наш взводный. — Словно я и раньше попадал в такие же казусы…

— И мне… И я, — почти хором подтвердили Гаркавка и Эсаул.

— Да? — встрепенулся Корреспондент. — Когда? Где? При каких обстоятельствах? Вспомните, ребята, попытайтесь! Это важно, поймите! Что же вы молчите, Евгений?

Но Бык махнул рукой.

— Некогда, — резко сказал он. — Не стоит раздумывать да вспоминать, что там кому-то во сне приснилось.

— А вы считаете, что это вам уже снилось раньше? — тут же прицепился к его словам журналист.

— Ничего я не считаю, — с некоторым раздражением отрубил лейтенант. — Я знаю: когда горит дом, думать уже некогда… И еще я знаю, что моя страна — в опасности! А раз так… и поскольку мы вооружены, то предлагаю всем считать, что задача у нас остается прежней. Ясно? Что же касается того, что нас не предупредили о начале войны… Видно, вступили в действие законы военного времени, а в таких случаях, чтобы не допустить паники, всегда соблюдается строжайшая секретность.

Лейтенант, судя по всему, уже принял решение, и свернуть его с этого пути было бы не возможно. Лицо его сразу стало жестким. Как чемодан…

— А мы успеем? — после паузы осведомился я.

— Что за вопрос, Канцевич? — удивился Бык. — Обязаны успеть! У нас еще почти одиннадцать часов, а до Объекта — примерно восемьдесят верст.

Никто больше не проронил ни слова, хотя я видел по лицам дружков, что каждый из них вспомнил сейчас о Глазе и Тарасе. Что с ними стало? Где они? Живы или?..

И еще лично я думал о том, что, видимо, вскоре придется стрелять в живых людей — сознательно, прицельно, стремясь убить… Пускай это будут враги, уничтожать которых меня учили почти полтора года, но все равно это — люди, а не мишени… Игра в войну закончилась внезапно, и теперь начиналась суровая действительность.

Тем временем Гаркавка и Абакалов закопали остатки нашего обеда, чтобы не оставить следов, а лейтенант сверился с комп-планшетом и решительно сказал:

— Вот что мы сейчас сделаем…

Закончить свою фразу он не успел.

С дерева, где в качестве наблюдателя-дозорного с лазерным биноклем сидел Белорус, раздался крик сойки — наш условный сигнал «Немедленно замаскироваться!». Как вспугнутые лягушки в болоте, мы попрыгали в кусты и закамуфлировались кто как мог. Вот когда пригодились тренировки по филд-камуфляжу на любой местности!..

Буквально через минуту ничто не выдавало нашего присутствия, мы словно растворились в лесу. Правда, я тут же спохватился: «А как же Корреспондент? Ведь у него нет навыков… выдаст нас, как пить дать!». Однако, Рамирова в моем поле зрения не было, и я успокоился.

Вдали послышался быстро нараставший гул моторов, и вскоре почти над нашими головами из неба вынырнули и зависли два боевых вертолета. Люки их были открыты, и оттуда наружу торчали длинные стволы крупнокалиберных пулеметов. Опознавательные знаки на борту вертолетов почему-то были тщательно замазаны, как у угнанных автомашин… В одном люке сидел, свесив ноги за борт, человек в пятнистой, как у нас, форме и, меланхолично жуя жевательную резинку, внимательно, но в то же время свысока (и в прямом, и в переносном смысле) оглядывал лес. На коленях у него лежал в готовности ранцевый огнемет с саморегулируемой струей. Такую штуковину я наблюдал в действии год назад, на учениях «Солджерс оф Пис»… Впечатление от СЛИМа — именно так именовалось это адское оружие — осталось, как говорится, «полные штаны»…

Мне показалось, что человек из вертолета смотрит прямо на меня, и я представил, как сейчас он, продолжая перемалывать челюстями нескончаемую жвачку, пустит струю горящей гадости по кустам — просто так, для профилактики и отчетности — и как мы будем, подобно душам грешников, поджариваться на негасимом огне…

Сзади меня послышалась непонятная возня, но не успел я оглянуться, как все опять смолкло.

Между тем, человек, восседавший над нашими головами подобно этакому божку, энергично выплюнул «чуингам» в лес, что-то буркнул через плечо кому-то в кабине вертолета, и геликоптеры, развернувшись, на бреющем полете ушли восвояси.

— Видели, как нас ловят? — спросил лейтенант, когда мы покинули свои укрытия.

— Интересно, — флегматично сказал Гаркавка. — И почему на них наша форма?

— Вертолеты и оружие — тоже наши, — добавил Гувх. — Какой-то линейный детерминизм!

— А вот Василий действительно принял этих типов за наших, — сказал Артур, кивая на смущенного Ромпало. — Хотел уже вылезти из укрытия и помахать ручкой «землякам».

— Что-о? — Бык упер указательный палец в Белоруса. — Три наряда вне очереди, ефрейтор-мор! И не в столовую, а пол в казарме драить! Не забудьте мне напомнить после возвращения в бригаду!

— А, может, это действительно были наши? — спросил Эсаул. — Что, если нас ищут, чтобы вывезти отсюда?

— И ты, Брут? — мрачно спросил лейтенант, и даргинец потупился. — Вот что: нужно немедленно уходить из этого проклятого места, иначе нас отловят здесь, как зайцев! Для выполнения задания нам срочно требуется машина. Но объявлений в газетах мы давать не будем, а сделаем ход конем… Выйдем к шоссе, заодно пройдем мимо населенного пункта Сосновка и посмотрим, что там творится.

— Кстати, а где Корреспондент? — вспомнил я про журналиста по ассоциации с газетами, о которых упомянул в шутку командир.

Мы огляделись. Рамиров будто испарился.

Аббревиатура и Плетка кинулись обыскивать окрестности, но так и не нашли нашего сопровождающего. К поискам подключились и другие, но Корреспондент словно провалился сквозь землю.

— Сбежал он, что ли, от нас? — с досадой воскликнул Бык.

— Кто? — с интересом спросили сзади.

Мы разом обернулись. Рамиров спокойненько стоял, опираясь на высоченную сосну, и делал вид, что не понимает нашего замешательства. Десять искушенных в вопросах маскировки лбов не могли найти на редколесье одного гражданского!.. Не знаю, как другие на этот счет, но если бы я умел краснеть — то покраснел бы до корней волос.

— Идем дальше, командир? — невозмутимо осведомился Гаркавка.

Бык молча сплюнул в траву.

Еще на подходе к Сосновке мы почуяли запах гари и, не сговариваясь, прибавили ходу. Данный «населенный пункт» был, оказывается, небольшой деревушкой. Был — это подходящее слово, потому что в тот момент, когда мы его увидели, он уже существовал, как говорят в Одессе, «и не то чтобы да, и не то чтобы нет»…

Мы залегли на опушке леса метрах в двухсот от окраины деревни и принялись изучать то жуткое зрелище, которое представляла собой Сосновка.

Половина домов была сожжена дотла, от них остались лишь головешки да остовы печей с нелепо торчащими трубами. Но и в уцелевших избах не было заметно признаков жизни. Зато признаков смерти было полно. Посередине единственной улицы лежали трупы коров. На одном из пепелищ маленькая девчушка копалась в слое золы и пепла. Чуть подальше виднелся каким-то чудом уцелевший колодезный сруб с «журавлем», на котором болтались два бесформенных мешка.

— Канцевич, — приказал Бык, — быстро к девчонке! Расспроси ее, что и как… В случае чего — бегом обратно, мы тебя прикроем.

Перебежками я добрался до девочки, то и дело прячась на всякий случай за всевозможными укрытиями. Несколько раз мне попадались трупы, в том числе и женщин, но задерживаться и разглядывать их у меня не было ни времени, ни, если честно, желания — уж слишком они были изуродованы…

Когда до девочки осталось не больше пяти метров, я поднялся из-за остатков забора и направился к ней, одновременно озираясь по сторонам. Я думал, она испугается меня, но девчонка даже не вздрогнула. Глаза ее остались безучастными, когда в них отразилась моя фигура.

Вокруг было неестественно тихо. Ни лая собак. Ни пения петухов. Ни человеческих голосов. Так не бывает вблизи жилья. Неужели всех тут убили?!.

— Ты одна здесь? — спросил я девчонку.

Не могу похвалиться большим опытом общения с детьми, особенно девчонками, тем более — в таких экстремальных условиях, поэтому в дальнейшем язык мой выдавал на-гора шаблонные фразы.

По-моему, я спросил еще, как ее зовут и где ее родители.

Но девочка смотрела на меня как на пустое место и молчала. Лицо ее, испачканное сажей, по-прежнему ничего не выражало. Оглохла она, что ли?

Лишь когда я уже отчаялся выудить из нее хоть какую-нибудь информацию, она показала глазами на колодезный «журавель».

Только теперь я увидел, что там висит. Два трупа: мужчина и женщина средних лет. Руки связаны за спиной куском колючей проволоки, к груди каждого прикреплена табличка на русском и английском (эта продуманность меня почему-то больше всего взбесила!):

«ТЕРРОРИСТЫ»

Судя по всему, их повесили не очень давно…

Я сглотнул сухой комок в горле и до боли в пальцах сжал свой «ган».

— Кто это сделал? — спросил девочку.

Она, не мигая, глядела на меня своими синими, но не яркими, а как бы потухшими глазами. Потом разлепила пересохшие губы и почему-то по-французски сказала:

— Туа!

Я не поверил своим ушам. Как сказал бы на моем месте Аббревиатура, у меня возник «эмоциональный стресс».

— Я?! — для большей наглядности я ткнул себя в грудь пальцем. — Ты обвиняешь меня?!

— Уи, — равнодушно проговорила девчонка с чисто русским акцентом. — Сэте туа ки а тюэ ма мэр ы мон пэр.

Что переводилось, если я не забыл еще французского, как «Это ты убил мою мать и моего отца».

— Да нет, послушай, ты что-то путаешь! Разве я мог бы?..

Она не стала меня слушать.

— Дядя, а у тебя нет хлебушка? — спросила она уже по-русски. — Дай покушать, и тогда я никому не скажу, что ты убил моих родителей.

Я совсем было растерялся от таких заявлений. Но тут же понял, что бедняжка тронулась умом от неожиданного горя…

Я судорожно сбросил с плеча и, обрывая застежки, открыл свой «горб». Не помню, что я доставал и совал ей — вначале в ручонку, потом в подол ситцевого платьица, а потом просто на черный снег золы. Наверное, я отдал ей все, что у меня оставалось съестного… А в голове билась мысль: как же так, как же так?!.

— Есть здесь еще кто-нибудь, кроме тебя? — спросил я и, спохватившись, уточнил: — Живой…

В этот момент со стороны дороги, которая вела к Сосновке по берегу речушки, послышалось гудение автомобильных двигателей.

Крикнув девчонке: «Прячься быстрее!» — я рванул к лесу как на стометровке. Через несколько минут был рядом со своими.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Бык.

— Девчонка в шоке, — сказал я. — Это ее родителей повесили вон на том колодце…

В деревню нагло, не скрываясь, ворвался открытый блиндер, в кузове которого сидело человек двадцать солдат. За ним следовал самый обыкновенный, обшарпанный дорогами Нечерноземья «джип». Он затормозил прямо напротив девочки, которая и не думала прятаться, и из машины через борт выпрыгнул голенастый капитан в полевой форме Сообщества. Но не это бросило меня в холод. В бинокль я увидел, что капитан похож на меня, как будто мы с ним появились на свет из одного чрева и в одно время. Так вот почему девчонка приняла меня за убийцу!..

Мой «двойник» неторопливо подошел к девчонке, которая что-то грызла (наверное, галету из моего сухпайка, подумал я, и от этой мысли мне стало еще холоднее, несмотря на жаркое солнце в зените). Офицер что-то спросил. Девочка отрицательно помотала головой. Капитан опустился на корточки и стал изучать пепелище.

«Следы!» — на этот раз меня будто обожгло. От моих полусапог с характерным рубчиком подошвы наверняка остались следы на золе!..

Капитан выпрямился и поманил девочку к себе пальцем, но она, наоборот, попятилась от него. Тогда он деловито достал из кобуры пистолет и передернул затвор.

Сбоку от меня кто-то завозился, шумно вздыхая. Я повернул голову. Лейтенант лежал на Белорусе, заламывая его правую руку, в которой был судорожно зажат СМГ, а Ромпало, пытаясь вырваться из железных тисков Быка, сдавленно сипел:

— Он же, зверуга, прыбьет дяучонку!.. Неужто мы будям смотрэть на это?!

— Нельзя, Вася, нельзя, — твердил командир. — Пойми: не для того нас сюда послали…

Ефрейтор грязно выругался и прекратил сопротивление.

А на пепелище грохнул выстрел, и он показался мне громче залпа гаубичного дивизиона. Я закусил губу, не чувствуя боли, ничего не чувствуя. Глаза мои застлала странная пелена. И из-за этой пелены до меня донесся голос лейтенанта:

— Уходим, бойз! Они будут прочесывать лес!

Солдаты весело прыгали из кузова блиндера и разворачивались в цепь.

ЕФРЕЙТОР-МОР ВАСИЛИЙ РОМПАЛО (КЛИЧКА «БЕЛОРУС»)

Вот уже полчаса мы лежали в кустах у шоссе, а по нему все шли и шли нескончаемым потоком колонны. Вся техника была знакомой, и лица у милитаров, которые ехали по шоссе, были знакомыми. Но это были враги. После того, что видели в Сосновке, это было ясно как божий день…

Сообщество подверглось агрессии хорошо подготовленного и до зубов вооруженного противника, который, чтобы сбить с толку и армию, и мирное население, использовал нашу форму, наше оружие и нашу же технику.

Было еще одно возможное объяснение, но в него не хотелось верить: а что, если в самом Сообществе произошел раскол, вылившийся в крупный военно-политический конфликт? Что, если это — гражданская война?

Громыхали по дороге, обдавая нас удушливой вонью отработанной солярки, «джамп-танки», из люков которых высовывались потные и чумазые лица. Шли грузовики с пехотой, блиндеры и «бээмпешки». Катились штабные и командирские «джипы» и «уазики», вздымая тучи пыли с обочин, если приходилось обгонять основную колонну. Два раза неторопливо прогудели тяжелые тягачи, к которым были прицеплены длинные, тщательно зачехленные платформы: вероятнее всего — оперативно-стратегические ракеты класса «Мирпль».

Колонны направлялись на восток, где гремела несмолкаемая артиллерийская канонада, которую мы сначала приняли за далекую грозу.

Потом передвижение войск на дороге прекратилось, и стало тихо. В тишине послышался приближающийся топот множества ног. Вскоре из-за поворота шоссе, метрах в ста от нас, появилась пешая колонна людей. Они шли шеренгами по четыре, и насчитывалось их несколько сотен. У этих людей не было ни оружия, ни поясных ремней. Некоторые шагали босиком. Многие были ранены, и раны наспех были обмотаны обрывками грязных тряпок. Кое-кого тащили под руки.

Я вспомнил, где мне приходилось видеть подобную процессию: в старых фильмах про вторую мировую войну. Так обычно конвоировали военнопленных. Только теперь в роли конвоиров выступали не откормленные эсэсовцы с овчарками на поводках, а солдаты в милитарной форме Сообщества.

Колонна шла молча. Когда мимо нас проходила очередная шеренга, один из раненых споткнулся и упал. Встать он не смог, несмотря на помощь товарищей по несчастью. К упавшему мигом подскочил конвоир, и я сразу узнал его.

Это был Серега Береговой, мы вместе с ним призывались из Бобруйска, вместе целую неделю кантовались на пересыльном пункте в Могилеве.

Серега деловито ткнул прикладом упавшего парня и сказал:

— Вставай, сволочь!.. Вставай, если жить хочешь!

— Да пошел ты!.. — огрызнулся пленный, но Серега не последовал этому совету, а выстрелил лежащему прямо в лицо — навскидку.

Выстрел отбросил тело пленного в кювет, на нашу сторону дороги, и я успел заметить, в какое месиво превратилось лицо несчастного.

В рядах военнопленных возник ропот, но Серега повел стволом в их сторону и, ощерясь, прохрипел:

— Кто хочет быть следующим, х-хады?..

Колонна поняла, что с Серегой выкрутасы плохо закончатся, и побрела дальше — навстречу издевательствам, голоду, заразным болезням, побоям и смерти…

Я с трудом удержался от того, чтобы больно не ущипнуть себя за руку.

Так кто с кем воюет? Если бы на месте условного противника оказались какие-нибудь арабы или африканцы, я бы не удивлялся. Но с в о и против своих — это не укладывалось в голове…

И опять, как и в Сосновке, я одним прыжком вымахиваю на шоссе, сжимая готовый к бою ган. Прежде всего, я убиваю Серегу, вместе с которым ел тушенку из одной банки на «пересылке». Я стреляю ему прямо в лицо — так, как он только что проделал это с пленным — очередью подлиннее… Еще я успеваю снять пару-тройку самых мордастых жлобов из числа конвойных, а потом вся остальная свора наваливается на меня, но даже сбитый пулями с ног, я продолжаю рвать им глотки и ломать ребра ударами, которые мне еще никогда не приходилось применять против людей по-настоящему…

Кто-то сжимает мое плечо, и я прихожу в себя. Это Плетка.

— Что с тобой, Васья? — шепчет тревожно он. — Ты так скрипишь зубовно, будто…

Он заводит глаза вверх в поисках подходящего сравнения, но я его уже не слушаю. Я расслабляюсь. Мне становится страшно. Еще секунда — и я бы провалил нашу группу. Может, мы бы и освободили пленных, но на этом наша бурная деятельность завершилась бы…

Когда мне уже стало казаться, что ничего путного на этой дороге у нас не выйдет, от поворота шоссе послышался условный сигнал Эсаула. Пресловутые «три зеленых свистка», как гласит бородатая армейская шутка. Сигнал означал, что приближается подходящий для захвата объект.

Это был «Урал» с турбодвижком в семьсот пятьдесят «лошадей» и с кузовом, наглухо закрытым брезентовым тентом. Он шел где-то под шестьдесят… В кабине рядом с водителем дремал, свесив голову на грудь, обер-капрал. На кузове грузовика было выведено яркой несмываемой краской: «Карго-персонель».

Наши роли были давным-давно расписаны и отрепетированы заранее. На выбитом траками гусениц асфальте шоссе, на траектории движения «Урала» лежал Большой Камень, с помощью специального гримерного набора очень правдоподобно разукрашенный под тяжелораненого.

Когда грузовик поравнялся с кустами, где затаился Эсаул, даргинец кошкой выметнулся из укрытия и зацепился с помощью специальной вакуумной присоски за заднюю часть кузова.

Увидев на дороге тело милитара в луже крови, водитель, естественно, затормозил, а потом и остановился, не глуша двигателя.

Дальше обычно начинались импровизы, потому что никто не мог предвидеть, как поведут себя водитель и старший машины. И действительно ли в кузове есть «персонель»?

Нам же следовало избегать лишнего шума — то есть, стрельбы. И водитель, и обер-капрал нужны были живыми, это входило в наш план. Но при всем, при том следовало завладеть машиной за считанные секунды — на шоссе вот-вот могла появиться очередная колонна.

Из кабины, что-то ворча, вылез обер-капрал, а водитель остался за рулем. В свою очередь, из-под брезента фургона высунулась голова в пилотке с нелепым помпоном и осведомилась на скверном английском:

— Уот хаппен, Толлен?

Капрал подошел вразвалочку к Артуру и раскрыл рот, чтобы что-то вякнуть, но не произнес ни звука, потому что в следующее мгновение, отброшенным ударом, летел кубарем на обочину.

Эсаул успокоил непрошеного свидетеля, высовывавшегося из-под брезента, ребром ладони, и тот мешком вывалился из кузова. Судя по тому, как он задергал конечностями, даргинец повредил ему шейные позвонки.

В несколько прыжков остальная наша братия очутилась возле машины. Эсаул и невозмутимый Гаркавка взлетели в кузов и там, судя по колыханиям тента и воплям, пошла рукопашная потеха, что называется, вслепую. Для кого — потеха, а для кого — и нет… Один за другим из-под брезента вылетали тела милитаров противника, и тех, кто еще был способен сопротивляться, встречали кинжалами Гувх и Плетка.

Дело чуть было не испортил тот, от кого мы меньше всего ожидали прыти: водитель грузовика. Это был веснушчатый и худосочный — типичный немец — солдатик с выражением испуга и удивления на лице. По-моему, с такой гримасой он и на белый свет появился… Когда я и Артур подскочили к машине, водитель неожиданно рванул «Урал» с места на второй скорости — прямиком на нас. Из-за инерции из кузова горохом посыпались все, кто там был, включая Эсаула и Гаркавку. Машина ударила бампером Большого Камня и отбросила его в сторону. Я каким-то чудом успел выпрыгнуть из-под огромных рифленых колес и тут же уцепился за дверцу. Не сбавляя скорости, молокосос-шофер приоткрыл дверцу (мне пришлось перехватиться за угол фургона) и стал прицельно лупить по моей руке своим нечищеным сапогом.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как рассвирепеть. Подтянувшись на подножку, я схватился за руль и резко вывернул его на себя, потом ухватил этого щенка за шиворот и рукав и, упершись ногами в крыло, выбросил его из кабины. Машина влетела в кювет и ткнулась бампером в землю, мотор взревел и заглох, а что было дальше — трудно сказать. При ударе меня отшвырнуло в сторону, и очнулся я уже в кузове грузовика, когда «Урал» мчался на полном ходу…

МИЛИТАР ПШИМАФ ЭСАУЛОВ ПО КЛИЧКЕ «ЭСАУЛ»

Сначала мы хотели прикончить всех этих недостойных детей своей матери, но Корреспондент не дал нам этого сделать. Он вдруг принялся обзывать нас «убийцами» и «головорезами», стал шуметь и ругаться — в общем, вел себя неприлично, и тогда лейтенант приказал просто-напросто связать пленных и спрятать их в кустах.

Едва мы управились с этим делом и только-только подняли в кузов Артура и Ромпало, как из-за поворота шоссе опять появились танки.

Мы стали лихорадочно выталкивать машину из кювета на шоссе, потому что мотор только рычал и ни за что не желал заводиться. Но вытянуть такую махину на шоссе не смогла бы и дюжина слонов.

— Эй, что там у вас случилось? — крикнул нам офицер, высунувшись из люка головного танка.

— Да вот, попался новичок-водитель, — ответил Бык, утирая пот со лба. — В дорогу, понимаешь, не вписался, остолоп!.. Может, дернете нас, а?

— Торопимся мы, — заколебался танкист. — Четвертые сутки спим по три часа из-за этого бешеного марша!.. Во жизнь пошла, да?! Ни пожрать по-человечески, ни поспать как следует!..

— Ребята, ну очень нужно! — стоял на своем наш лейтенант. — Нам же штабные начальнички голову оторвут!..

— И скажут, что так и было, — вставил Одессит (Бык бешено сверкнул на него глазами).

— Тьфу ты, мать твою! — с досадой ругнулся танкист, и это мне крайне не понравилось. Потом, опустив голову в люк, он что-то сказал экипажу. — Ладно, цепляйте трос, только по-быстрому!

Через несколько минут «Урал» стоял всеми шестнадцатью колесами на обочине, а мимо, лязгая гусеницами по асфальту, все шла и шла танковая колонна. Куда, интересно, они прут, подумал я. И откуда они только взялись… на нашу голову?!

— Спасибо, мужики, — сказал Бык танкисту. — Теперь я ваш должник, если еще встретимся, обязательно проставлю что полагается!..

— Ты лучше дай закурить, лейтенант, — попросил танкист.

— Да не курим мы, — медленно сказал Бикофф.

— Что — никто? — удивился танкист.

— Ага, — буркнул наш командир.

Наверное, он подумал: кто его знает, какие сигареты курят у н и х. А то ведь такая невинная штучка, как пачка сигарет, может выдать нас с головой. Поэтому он и решил перестраховаться.

Танкист покрутил головой и хмыкнул.

— Чудные вы какие-то! Первый раз встречаю ораву мужиков, которые так берегут свое здоровье!..

В самый неподходящий момент в кузове кто-то громко простонал: то ли обер-капрал, то ли водила. За Ромпало и Артура можно было не беспокоиться: «коммандос» и будучи без сознания не стонут, чтобы не выдать свое присутствие врагу.

Как назло, танкист расслышал стон даже несмотря на скрежет танкового двигателя.

— Кто это у вас в кузове так мается? — с подозрением осведомился он.

Колонна прошла, и на шоссе остались только танк и «Урал». Лейтенант помедлил с ответом. Краем глаза я уловил, как он, словно невзначай, поправил голенище, за которым у него всегда был спрятан вибронож.

На всякий случай я тоже положил палец на предохранитель.

— Да ротный попросил одного бойца добросить до лазарета, — наконец, небрежным тоном сказал Бык. — Третий день, говорит, мучается, бедняга, острой болью в животе…

— Аппендицит, наверное, — авторитетно заявил танкист.

— Наверное, — согласился Бык.

— А, может, нам его отдадите? — вдруг пришло в голову танкисту. — Мы как раз в сторону полевого лазарета идем… А?

Этого нам только еще не хватало!

— Да нет уж, извини, друг, — проговорил Бык. — Ведь потом если что — ротный с меня спросит…

— Ну как знаешь. Тогда бывайте, — сказал танкист и плюнул прямо на гусеницу своего танка.

Бронированное чудовище взревело и рванулось, лихо проюзив по обочине, вслед за колонной.

Мы дружно перевели дух.

Потом Бык одним прыжком перемахнул через задний борт фургона, я и Одессит последовали его примеру. Обер-капрал уже пришел в себя и удивленно таращил на нас глаза. Гаркавка затыкал ему глотку пилоткой.

— Вот что, приятель, — сказал любезно Бык пленному. — Сейчас мы разворачиваемся и возвращаемся в тыл. Сядешь в кабину и учти: если будешь дергаться — получишь пулю в затылок.

— Вы кто? — глухо осведомился капрал сквозь импровизированный кляп Гаркавки.

— Дед пихто, — вмешался Канцевич. — Какая тебе разница?

— Полезай в кабину! — прорычал Бык.

Обер-капрал презрительно сморщился:

— А пошел ты!.. — Идти туда, куда он посылал лейтенанта, мужчине было не к лицу.

— Мы не любим, когда нехорошо ругаются, — сказал я и ударил несговорчивого капрала ребром ладони под горло.

— Гувх, Гаркавка, оттащите его в кусты и примите нужные меры…

Через пару минут ребята вернулись. Рука у Аббревиатуры была в крови, он шипел сквозь зубы и пытался оттереть кровь пучком травы.

— Вы что — убили его? — изменившимся голосом спросил Корреспондент.

Лейтенант набычился.

— Еще слово, — свирепо сказал он, — и я прикажу выбросить вас за борт, понятно вам, гуманист вы этакий?! Тем более, что повода для угрызений вашей больной совести нет: ребята просто-напросто связали капрала и забили ему кляп в глотку… Ну, пару раз им, наверное, пришлось дать ему по морде, чтобы был спокойнее. Верно я говорю, Гувх?

— Этот сукин сын… — со злостью начал Аббревиатура.

— Но-но! — машинально прервал его я. — Выбирай выражения, а?

— Этот нехороший сын собаки, — тщательно выговаривая слова, продолжал Иосиф, — кусается как настоящий сукин сын — последствия черепно-мозговой травмы, не иначе!..

— И ты ввел его в состояние фрустрации? — лениво полюбопытствовал Одессит.

Несмотря на напряжение, мы рассмеялись.

Рамиров отвернулся и стал сосредоточенно глядеть наружу через щель в тенте.

Бык повернулся к водителю:

— Сядешь за руль или составишь компанию своему старшему? Учти, вас до-олго еще не найдут!..

Тот аж взмок от страха, заячья душонка.

— Я… да я… все сделаю… все, что скажете!

— Тогда — мухой в кабину! — приказал лейтенант. — И приведи себя в порядок, не хватало, чтобы патруль остановил нас из-за твоего неряшливого внешнего вида. Кстати: если нас все-таки будут останавливать — делай вид, что ты страдаешь близорукостью. Иначе получишь пулю лично от меня!

Через несколько минут мы неслись по шоссе. Лейтенант сидел в кабине рядом с юнцом, и ствол его автомата упирался под ребра водителю. Наготове свой СМГ держал и Канцевич, чтобы подстраховать командира. Ну, а мы проделали ножами в брезенте дырки, чтобы вести наблюдение за дорогой.

Пост военно-дорожной полиции мы увидели, выскочив с разгона на крутой подъем.

Полицейские знали свое дело: шоссе перегораживал внушительный шлагбаум, метрах в десяти от дороги были отрыты окопчики, из которых торчали стволы крупнокалиберных пулеметов и противотанковых ружей типа «Жало змеи». У блиндажа прохаживались ребята в касках, по портативной рации разговаривал полис-офицер с красной повязкой на рукаве.

Но нам повезло: на шоссе были не мы одни. Навстречу нам ехал санитарный фургон с большим красным крестом на кузове — наверное, за ранеными на передовую.

Лейтенант что-то сказал водителю, и «Урал»прибавил скорость. Видно, Бык хотел проскочить шлагбаум одновременно с «санитаркой».

Однако полицейский поднял руку с полосатым жезлом, показывая нам на обочину.

Наш грузовик затормозил так резко, что машину занесло юзом. Дальше все смешалось. В кабине раздался выстрел, тело водителя вылетело через дверцу, а лейтенант уже сидел за рулем и лихорадочно вращал руль, будто запускал волчок.

Прямо через тент мы открыли огонь по окопчикам и по блиндажу. Кто-то из ребят одним рывком разорвал исполосованный очередями брезент и швырнул в образовавшуюся дыру сразу несколько вакуумных гранат. Ахнуло не слабо!..

Так как прицельно стрелять с машины, прыгавшей по кювету, было невозможно, то мы старались наделать как можно больше шума.

Наконец, «Урал» обогнул шлагбаум и опять выскочил на асфальт. Я успел увидеть сквозь дырки в тенте последствия того переполоха, который мы наделали: несколько полицейских лежали друг поперек друга возле блиндажа, мордами в землю — то ли мертвые, то ли перепуганные. Санитарный фургон валялся в противоположном кювете вверх колесами, продолжавшими крутиться в воздухе. По пыльной обочине судорожно, как жук с оторванной ногой, полз потерявший щеголеватость полис-офицер с «магнумом» в руке, по его лицу струилась кровь…

Тут над нами засвистели пули, что-то забарабанило по бортам машины, мы рухнули плашмя на стальной пол, и каждый из нас, наверное, впервые в жизни молил Бога, чтобы у полицейских пули не оказались с головками самонаведения…

Прекратилась эта катавасия довольно быстро.

Стало тихо — если тишиной можно назвать бешено ревущий на предельных оборотах турбодвигатель «Урала». На этот раз нам повезло…

— Пронесло! — словно прочитав мои мысли, воскликнул Плетка.

— Сколько раз? — грубовато пошутил неутомимый Канцевич, и мы дружно заржали над не понявшим юмора португальцем.

Бык недоуменно обернулся к нам и покрутил пальцем у виска.

— Смех-то, как говорится, — к слезам, — вдруг сказал Корреспондент. — Теперь нам далеко не уйти… Дурак же ваш лейтенант, я вам скажу!

— Чего-о? — протянул Ромпало (в кутерьме очухался и он). — Да кто ты такой?

— Не горячись, Вася, — сказал Гаркавка и повернулся к Рамирову. — Вы лучше не трогайте Быка, господин Рамиров: мы за него — в огонь и в воду!..

— Это мы уже проходили, — с иронией сказал журналист. — Двадцать лет назад в Пандухе полсотни балбесов-рядовых тоже не чаяли души в своем ротном. А тот, глазом не моргнув, положил их всех до единого под кинжальным пулеметным огнем, пытаясь любой ценой взять высоту, за которую один окорок в генеральском мундире посулил этому самому ротному фитюльку на грудь!..

— К нашему лейтенанту это не имеет никакого отношения! — упрямо сказал Белорус.

А я… Я не помню, как вскочил.

— Если ты, бумагомарак вонючий, еще хоть раз что-нибудь вякнешь против лейтенанта, я удушу тебя! — воскликнул я и добавил самую заветную клятву: — Матерью клянусь!

— Брэк, брэк, Эсаул, — глядя себе под ноги, сказал Олег.

Побледневший Рамиров молчал.

МИЛИТАР-СТАЖЕР АНТОН ФЛАЖЕЛУ, ОН ЖЕ — «ПЛЕТКА»

Мы не долго наслаждались гладким асфальтом шоссе: Бикофф вскоре свернул на ухабистую грунтовую дорогу, уводившую в лес.

Поднимая тучи пыли, мы тряслись по кочкам и рытвинам. Поистине, помимо дураков, плохие дороги — национальное бедствие для русских. Когда я первый раз приехал домой в отпуск и рассказал отцу про русские дороги, он сказал, что сейчас по ним еще ездить можно, вот лет пятьдесят назад попробовал бы я проехать на своем «вольво» хотя бы пятьсот километров по русским провинциям — подвеска не выдержала бы такой пытки. Наверное, именно поэтому пятьдесят лет назад русские еще ездили на лошадях, добавил он тогда…

И сейчас езда превратилась в немыслимое ралли, а скорее — багги. Мы ворвались в лес и мчались, уворачиваясь от летевших навстречу деревьев. Все-таки Бикофф отлично водил машину. Мастер на все руки, как говорят сами русские, хотя я всегда удивлялся: почему на «все руки»? Ведь их только две, так не разумнее ли говорить: «Мастер на две руки»? О, этот русский язык, столь же загадочный, как и люди, которые на нем говорят!..

Внезапно над головой что-то загудело, и я увидел через порванный тент два боевых геликоптера, которые явно заходили в атаку — и не на кого-нибудь, а на нас.

Я ударил изо всех сил по кабине прикладом и показал вверх обернувшемуся лейтенанту: «Воздух!».

Поздно. Вертолеты уже произвели залп ракетами.

Нас спасло лишь то, что в свое время мы много тренировались в прыжках с грузовика на большой скорости… Уже оказавшись на земле, я увидел, как из кабины «Урала» в придорожную траву боком падает лейтенант и как прыгают из кузова остальные наши. Некоторое время неуправляемая машина неслась, подпрыгивая и раскачиваясь на кочках, словно резвящийся жеребенок, а потом ее накрыл ракетный залп, и, объятая пламенем, она врезалась в деревья, а потом грянул оглушительный взрыв.

Вертолеты развернулись и тщательно прочесали дорогу, а потом и лес пулеметными очередями, но мы уже успели убраться с места вынужденного спешивания.

На смену вертолетам пришел рев двигателей блиндеров и тяжелых грузовиков, и мы поняли, что теперь нас в покое не оставят: прав все-таки оказался Рамиров.

Лейтенант глянул в комп-планшет и сообщил нам, что до объекта остается около пятнадцати километров. Время — восемь вечера, так что еще максимум три часа на выполнение задания.

Бикофф опять посмотрел в компьютерную карту-развертку и сказал:

— В десяти километрах отсюда у «южных» должна была находиться посадочная площадка вертолетов. Сканирование местности подтверждает это. Поэтому есть резон считать, что информация о противнике, которой нас снабдили, — истинная… С другой стороны, всей группой нам пройти к Объекту не дадут. Поэтому принимаю решение разделить группу на две части. Часть первая — в составе: Гаркавка — старший, Гувх, Эсаулов и Ромпало. Выдвигаетесь в направлении вертолетной площадки… Задача: отвлечь преследование группы на себя. С этой целью можете вдоволь пострелять из всех видов оружия… по возможности, поджечь что-нибудь горючее… словом, надо постараться, парни.

Он замолчал. Было видно, что ему не по себе: не каждый день посылаешь подчиненных на верную смерть. Потом Бык не глядя на нас добавил:

— В последующем отрываетесь от погони и к двадцати трем тридцати выходите в точку «Эй»: просека с одиноко стоящим деревом в квадрате тридцать-двадцать восемь. После всей заварухи собираемся там и ждем «вертушку»…

Он опять умолк, словно боялся добавить: «Если кто-то из нас еще уцелеет».

— Остальные идут со мной, — сказал Бикофф и оглядел сначала Канцевича, а потом меня. На Корреспондента он не смотрел вовсе, но и так ясно было, что оставить его одного в тылу врага — слишком жестоко.

— Вопросы есть? — традиционно осведомился командир.

— Няма, — почему-то по-белорусски отозвался Ромпало.

— Тогда — хоп, — буднично сказал Бык, словно посылал ребят пройти учебную полосу препятствий.

Мы похлопали ребят по плечам и по спине, прощаясь, и они ушли в сторону. Вскоре там застучал автомат Калашникова и тут же смолк. Забухали крупнокалиберные пулеметы, взревели на повышенных оборотах моторы; по-моему, даже послышались невнятные крики.

— Не останавливаться, — буркнул лейтенант.

Плечи его опустились, и весь он словно сжался — будто каждый выстрел и каждая очередь были направлены в него…

А потом мы встретились с Ним.

Я так называю этого человека, потому что он так и не назвал нам своего имени — наверное, посчитал, что это не важно.

Он вышел из-за дерева и сказал негромко нам в спину:

— Стоять! Руки за голову, ноги на ширину плеч. И без фокусов.

Мы застыли как вкопанные столбы, согласно русской поговорке. Да, первым побуждением каждого из нас было — упасть и, перекатившись, выстрелить в говорившего. Но шуметь было нельзя. Да и в голосе незнакомца слышалось нечто такое, что трудно передать словами, но что лучше всяких слов убеждает в том, что с этим типом лучше не связываться…

Он неторопливо обошел нас сбоку и встал так, чтобы видеть наши лица. И мы теперь могли разглядеть его.

Он был среднего роста. Такой же, как у нас, пятнистый маск-комбинезон с засученными рукавами, только более грязный, местами разодранный и испачканный бурыми пятнами. Короткая стрижка «ежиком», ничего не выражающее лицо — словно перед нами был андроид. Только у робота не бывает шрамов, а у этого на правой щеке виднелась свежая глубокая царапина, а под подбородком красовались плохо зажившие безобразные рубцы.

Правой рукой человек со шрамами держал ган без приклада, оснащенный тройным магазином. Неизвестному, судя по всему, было не тяжело удерживать его одной рукой — так обычным людям не тяжело держать ложку. Он не рисовался перед нами: просто левая рука его висела плетью, и начиная от локтя до пальцев по ней струилась кровь.

— Кто такие? — хрипло спросил незнакомец.

Так мы ему и сказали!..

Бык не стал больше терять времени на знакомство, а сделал движение вниз, хорошо известное нам по учебным занятиям. Движение было неуловимым или почти неуловимым — но не для этого типа с WG наперевес. Суетиться он не собирался. Он только увел корпус в сторону ровно на столько, чтобы метательный вибронож прожужжал у его плеча и спилил за спиной средней толщины березу.

— Дуралей же ты, братец, — сказал Он вместо того, чтобы выстрелить. — И откуда вы только взялись, такие нервные и глупые?

Судя по всему, он был один, и не сидело в кустах еще полвзвода автоматчиков. Уже легче…

— Ладно, можете расслабиться, — не дождавшись ответа, сказал незнакомец, опустил свой ган и сел на траву. — Не похожи вы на «южных», так что садитесь — потолкуем.

По знаку лейтенанта мы последовали этому совету.

— Вы — Быков? — неожиданно спросил неизвестный лейтенанта.

Бык молча играл желваками.

— Не играйте вы в кошки-мышки, братцы, — усмехнулся человек, сидевший напротив нас, и я с трудом подавил желание тут же записать новое выражение. — У нас очень мало времени… Просто мне сказали, что вслед за нашей группой в случае чего пойдет Быков со своими ребятами.

— Моя фамилия — Бикофф, — сказал лейтенант.

— Какая разница? Тут другое важно… Почему-то вас меньше, чем я ожидал. Обычно в группах бывает человек по десять, не так ли?

— Так и было, — подтвердил Бык.

— Понял… Что ж, война…

Мы переглянулись.

— Давно воюете? — осведомился наш командир.

Незнакомец усмехнулся:

— А вы?

— До вчерашнего дня, — медленно проговорил Бык, — я считал, что идут учения.

— Значит, вы действительно те, за кого себя выдаете, — удовлетворенно кивнул незнакомец.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Может быть, объясните нам, в конце концов, что происходит?

— Что там объяснять? — пожал плечами незнакомец. — Просто идет война…

— Хренотень какая-то! — не выдержал Канцевич.

— И против кого вы воюете? — вмешался в разговор Корреспондент. — А самое главное — из-за чего?

— Бросьте вы задавать дурацкие вопросы, — сказал человек с автоматом. — Нет времени… И у меня, и тем более — у вас. Вы лучше вот что зарубите себе на носу: Объект надо уничтожить во что бы то ни стало! Завтра утром с него будет нанесен удар ракетами с ядерными и химическими боеголовками не только по нашим войскам, но и по населенным пунктам в оперативной глубине. Сами понимаете, чем может увенчаться подобная вакханалия!

При отправке на задание вам, конечно же, ничего не сказали, продолжал он. Но первой была наша группа, а вы должны были дублировать нас. Сначала нам везло, но в пяти километрах отсюда мы напоролись на дозор противника, и уйти живым из этой месиловки удалось только мне. И я ждал вас, чтобы предупредить… чтобы вы не повторили наших ошибок… противник усилил охрану…

Речь незнакомца делалась все более отрывочной, и в конце концов он зашелся странным, булькающим кашлем.

— А ты уверен, что мы сможем прорваться к Объекту? — с сомнением спросил Бык.

— Комп-планшет есть? — вместо ответа спросил неизвестный. — Давай, покажу расположение их дозоров и систему охранения — то, что мы сумели узнать ценой собственной шкуры…

— Показывай, — сказал Бык, включая комп-планшет.

— Смотри… Вот здесь, за болотом, дозоры расположены в шахматном порядке… Вот тут у них сидят на деревьях снайперы… Там — минные поля и система инфракрасных датчиков для обнаружения движущихся объектов… Пройти вам с этой стороны будет трудновато, но это единственный путь к Объекту. Меньше охраняется другое направление — вот здесь. Но туда вообще лучше не соваться: радиоактивная зона третьей категории… Недавно там был сбит наш «Ястреб», а к его крыльям, как назло, было подвешено две ядерных штучки — ну, и ахнуло так, что на десятки километров вокруг все стало черным!..

— Ты уверен в этом? — скептически осведомился лейтенант.

— Еще бы! Там все дозиметры зашкаливает со страшной силой!

— Ну, а пройти-то там все-таки можно? — настаивал Бык.

— Можно, — усмехнулся незнакомец. — Если жить надоело!

— Ясно. — Лейтенант свернул планшет и поглядел на нас. — Что скажет народ?

— «Раз надо — так «да», сказала тетя Соня, когда после двадцатилетней разлуки встретила свою первую любовь Ленчика Носа, и тот с ходу сделал ей предложение, — витиевато выразился Канцевич.

В моей голове словно возник стоп-кадр документальной хроники: мирный город, очень похожий на Лиссабон, разрушенный почти до основания ракетно-ядерным ударом, и я сказал:

— Антон Флажелу готов, мой лейтенант, выполнить любые… — русское слово «задачи» из головы вылетело, пришлось заменить его английским синонимом, — любые «мишенс»!

И тут Корреспондент вскочил.

— Вы что — опупели?! — почему-то зловещим шепотом вскричал он. — Да какое вы имеете право?.. Это же не компьютерные игры, поймите!.. Это — война, и если вы согласитесь, то вам придется вступить в нее и убивать!.. Убивать людей — таких же, как вы! Вы хоть знаете, кто с кем и за какие идеалы воюет?

— Красиво говоришь, писатель, — процедил сквозь зубы Бык, сощурившись. — И что же ты предлагаешь? Устроить братание с противником?

— А вы уверены, Евгений, что мы столкнулись с противником? Почему вы считаете, что это — агрессор и что мы всего лишь обороняемся? Лично я очень в этом сомневаюсь! К тому же, война — это всегда жестокость, а жизнь научила меня одной простой аксиоме: никому не позволено быть жестоким по отношению к другим людям! Ради чего бы то ни было!

— Даже ради защиты своих близких? — спросил Канцевич.

— Какие вы все остолопы! — взорвался Рамиров. — И как только до вас не дойдет, что убийство и на войне не перестает быть убийством?! Это те, кому нужно с помощью войны решить свои шкурные проблемы, дурачат вас красивыми словами о воинском долге, о защите Отечества, о национальных интересах и тому подобное!.. И вы им верите и служите, и вы играете в эти грязные игры с чистой совестью!.. Но запомните: убивая «во имя жизни», вы в то же время убиваете эту самую жизнь и, прежде всего, — свою собственную! Вас объявят героями сейчас, но пройдет пять, десять, двадцать лет — и вас будут мучить кошмары, потому что вы осознаете, кто вы есть на самом деле — убийцы!..

Рамиров, тяжело дыша, перевел дыхание. Таким мы еще его не видели.

Наверное, Одессит вспомнил в этот момент своего деда, ветерана второй мировой войны (русские называют ее «Великой Отечественной»), потому что разъяренно выпалил:

— Послушай, ты!.. Попробовал бы ты сказать такое в сорок первом году прошлого века! Или в сорок пятом! Попробовал бы ты сказать это в лицо тем, кто вернулся с войны слепым, оглохшим от контузий, без рук-без ног, изрешеченным осколками!.. И если бы ты заикнулся об этом в присутствии моего деда, которого травили овчарками в Освенциме, он бы плюнул тебе в рожу, а я… я бы удавил тебя голыми руками!..

— Успокойся, Слава, — взял Одессита за рукав Бикофф. — Не трать зря нервные клеточки и время на этого толстовца!

До сих пор оторопело слушавший наш морально-нравственный диспут человек с WG словно очнулся и, не сводя застывшего взгляда с Рамирова, подтянул к себе ган поближе.

— Пацифист, значит? — задыхаясь, прохрипел он. — Да из-за таких, как вы, все и началось! Ненавижу вас, умников и пустобрехов!..

Он угрожающе щелкнул затвором, но лейтенант схватил его за руку.

— Остынь, приятель, — посоветовал он. — Не то нам придется потом отвечать за этого гаврика-гуманиста… Ты идешь с нами?

Человек с автоматом обмяк. Лицо его посерело и осунулось под слоем загара и коркой грязи.

— Идите, лейтенант, одни, — сказал он. — Я свое… уже… отвоевал…

Последние слова его были чуть слышны. WG выпал из его руки, а изо рта, вместе с пузыристой пеной, неожиданно хлынула кровь.

— Канцевич, укол! Быстрее! — заорал Бык, но не успел Одессит расстегнуть свой вещмешок, как незнакомец рухнул боком на траву.

Умер он мгновенно.

— У него осколок в спине сидел, — сказал Канцевич, осмотрев тело. — Под повязкой… Силен мужик был!

И снял берет.

— Пошли, ребята, — сказал Бикофф.

— Мы не будем его хоронить? — удивился я.

— Некогда, — буркнул командир.

Он взглянул исподлобья на журналиста.

— Может, останешься, а, писатель? И в дерьмо не влезешь, и нам обузой не будешь… Или как?

Рамиров закусил губу.

— Или как, — утвердительно отозвался он и добавил: — Ни черта вы так и не поняли, лейтенант!

— Только одно учти, — жестко сказал Бык. — Если погорим по твоей милости — лично пристрелю тебя как предателя, понял?

— Вот-вот, — уже успокоившись, проворчал Корреспондент. — Чуть что — вы сразу хватаетесь за оружие. «Добро должно быть с кулаками»… Но не с оружием же, черт возьми!

Секунду лейтенант смотрел как бы сквозь Рамирова, потом разжал свои пудовые кулачища и повел нас дальше по лесу.

Мне казалось, что болото никогда не закончится. И когда мы, перепачкавшись до пояса в вонючей жиже, стали выбираться из топкой трясины, Одессит, который шел последним, вдруг оступился и по горло провалился в черную воду.

Тонул он профессионально. Вокруг были начеку многочисленные дозоры противника, и поэтому Слава даже не пикнул. Все наши попытки вытянуть его оказались тщетными. Одессит успел только передать командиру свой ган с подсумком и «горб» с взрывчаткой, а через несколько секунд над его головой сомкнулась смрадная топь, и на поверхности закачались, лопаясь, большие пузыри воздуха…

— Как же так, Слава? — сказал я непослушными губами. — Зачем так нелепо?.. Это не правильно, Одессит!..

Бык же не проронил ни слова. Корреспондент хотел что-то сказать, но передумал и молча взял у командира из рук ган и вещмешок Канцевича.

МИЛИТАР ИОСИФ ГУВХ («АББРЕВИАТУРА»)

Они обложили нас с трех сторон плотным кольцом и не давали поднять головы. Казалось, что и воздух уже состоит не из молекул водорода и кислорода, как известно любому школьнику, а из шариков свинца и стали, беспорядочно циркулирующих подобно броуновскому движению атомов. Феномен был, конечно, чисто психологический, а не физический, но легче от этого нам не было. Нисколько нам не нравился этот самый феномен. Олегу — больше всех, потому что его успели ранить в плечо, времени на перевязку не было, и Сибиряк только судорожно дергался при каждом резком движении рукой, роняя на густую траву капли крови.

Противника насчитывалось до роты. На трех тяжелых бронетранспортерах. Атаковали нас грамотно: под прикрытием пулеметного огня, короткими перебежками, постепенно затягивая петлю окружения на наших глотках, чтобы не дать нам ни малейшего шанса на прорыв. Откровенно говоря, мы и сами на это уже не надеялись. А уходить было позарез необходимо, и не на все четыре стороны, а в направлении вертолетной площадки, до которой было еще добрых пять километров с гаком. Час неторопливой, по нашим понятиям, ходьбы…

Решение пришло в мою голову тогда, когда я в очередной раз обложил всеми ругательствами, которые узнал с момента рождения по настоящее время, те бронированные дуры, что медленно надвигались на нас, сбивая, словно спички, деревья. Это решение было таким сумасшедшим, что сначала выглядело как бред в состоянии аффекта, но потом я понял, что именно его несуразность подобной затеи могла дать шанс на успех.

Когда человека припирают к стене и подносят к его беззащитному горлу лезвие ножа, бедняге ничего не остается, кроме как выкинуть такую фортель, которая и в голову не может прийти нападающему.

Идея возникла у меня, когда я заметил, что из башни одного из бэтээров торчат усики антенны. Антенна означает связь. А ведь с помощью связи можно попытаться вызвать средство более скороходное, чем «свои двои».

— Олег, — позвал я Гаркавку. — Слушай меня внимательно!

Но Олег не ответил. Он лежал, закатив глаза, и некогда было разбираться — то ли в него опять угодил кусочек свинца, то ли он просто впал в шок от потери крови…

Я повернулся к Белорусу и Эсаулу.

— Мужики, — прокричал я, стараясь перекрыть голосом грохот автоматных очередей, — прикройте меня!

— Ты куда? — удивился Ромпало.

— Туда. — Я ткнул пальцем в бронетранспортер, который подполз к нам уже метров на пятьдесят.

Трава перед нами буквально под корень срезалась веером пулеметных очередей, будто здесь прошлась невидимая, но очень мощная сенокосилка.

— Зачем? — ошарашенно осведомился даргинец.

От удивления он даже забыл, что нужно нажимать на спусковой крючок.

— Есть идея, — крикнул я. — Ты, главное, — стреляй побольше!..

В нашем положении не хватало только, чтобы я в течение получаса старательно разжевывал им свой замысел!.. Оставалось надеяться, что друзья-товарищи поверят мне на слово.

Перекатившись за ближайшую ель, я взметнулся вверх в прыжке и, ухватившись за нижнюю ветвь, вышел в упор гимнастическим приемом, вызывающим отвращение у всех новобранцев — «подъемом переворотом». Со стороны, наверное, могло показаться, что мне этот номер ничего не стоил, а на самом деле мышцы на моих руках лишь каким-то чудом не лопнули: ведь помимо своих девяноста килограмм живого веса я вынужден был поднимать еще и тяжесть оружия, «горба» и разного снаряжения.

Отдыхать на ветке подобно пташке мне не пришлось. Возле уха чересчур назойливо засвистели пули, и я перепрыгнул на соседнее дерево — благо, лес был не таким уж редким. Секундный вис, раскачивание — и прыжок на следующее дерево. Когда-то таким способом передвигались наши пращуры, пока не спустились с деревьев на землю. Жаль все-таки, что их акробатические способности не передавались с генами из поколения в поколение: например, у меня их пришлось в свое время формировать заново инструктору по гимнастике с помощью довольно-таки увесистой дубинки…

Когда я достиг высокой березы, под которой находился в тот момент БТР, руки мои вдруг сорвались с ветки, и я хряпнулся чуть ли не под самые гусеницы бронемашины. Вовремя увернулся от них, но ко мне тут же бросились со всех сторон самые бойкие солдатики, что-то крича мне на ходу.

Увернувшись от захвата одного из них, ударом ноги я перевел в лежачее положение другого, а остальных расстрелял в упор короткой очередью…

Через секунду я оказался на скользкой, воняющей соляркой и ржавчиной броне бэтээра. Как и полагается вежливым, цивилизованным воинам, я постучал в запертую изнутри крышку люка. Правда, стучать пришлось прикладом СГСа, но иначе экипаж не услышал бы меня.

Крышка приоткрылась, и в люке показалось перекошенное от возмущения лицо, обрамленное кожаным шлемом. Судя по его нецензурному восклицанию, приветствовать гостей — пусть даже незваных — лицо в детстве не учили, и я постарался восполнить этот пробел в воспитании. Выстрелом, разумеется — психологических средств в тот момент у меня под рукой не было.

Потом я очутился внутри бронетранспортера. Командир экипажа в чине старшего лейтенанта уже судорожно тащил из кобуры свой табельный пистолет, бортстрелок тянулся и все никак не мог дотянуться, горемыка, до стойки, где хранился его автомат, а механик резко дал по тормозам, чем еще больше затруднил задачу срочного вооружения экипажа.

— Спокойно, ребята, — крикнул я, стараясь перекричать рев мощного движка с турбонаддувом. — Не следует раньше срока торопиться в рай!

И показал своим новым знакомым зажатую в кулаке вакуумную гранату, предварительно удалив из нее чеку. На мой взгляд, объяснений больше не требовалось, но они считали иначе.

— Чего ты хочешь, придурок? — просипел, побагровев, старлей.

— Всего лишь вертолет, — кратко пояснил я.

Я говорил чистую правду, но они мне не поверили.

— Тогда ты не туда попал, — сказал командир БТРа. — Это бронетранспортер, дурак ты этакий, а не вертолетный отряд!

— Я вижу, вы ребята с юмором, — сказал я, разжимая пальцы ровно настолько, чтобы мои собеседники побледнели. — Даже жалко отправлять вас на тот свет… Если не хотите этого — тогда свяжитесь по рации со своим командиром и попросите его прислать к вам вертолет для срочной эвакуации тяжелораненых.

— А если он пошлет меня на определенное количество букв? — ощерился старший лейтенант.

— Да мне до лампочки, что и как ты будешь объяснять ему, но только не позднее, чем через полчаса над нами должен зависнуть вертолет и спустить трап… Ты все понял?

Минут десять, не меньше, командир БТРа беседовал с неведомыми начальниками поочередно. При этом ему пришлось употребить весь имевшийся у него запас красноречия — в том числе и такого, от которого краснеют уши у дам. Он кого-то умолял, кого-то обругал, на кого-то пообещал пожаловаться по команде…

Факт, как говаривал наш приятель Одессит, состоялся: вскоре послышался приближающийся рокот вертолетной турбины. Я приоткрыл люк, чтобы выглянуть наружу.

Над лесом степенно разворачивался, снижаясь до бреющего полета, пятиместный «Ягуар» санитарной модификации.

Стрельба вокруг, оказывается, уже прекратилась, и я увидел, как милитары противника тащат куда-то за руки и за ноги неподвижные тела моих дружков: Олега Гаркавки, Васи Ромпало и Пшимафа Эсаулова… Спасибо вам, бойз: ценой своей жизни вы обеспечили мне возможность продолжать выполнение задания, и теперь все будет зависеть от одного меня.

Тут вдруг в голове у меня как бы что-то заклинило.

«Задания? Какого еще задания?», мысленно удивился я.

«Отвлечь преследование в сторону вертолетной площадки», сказал на прощание лейтенант. Он действительно сказал так, или мне это почудилось?

Но ведь наша группа выполняет совсем другое задание! Не на войне же мы, в конце концов!.. Не на войне?!

Я протер свободной рукой глаза, и мне померещилось, что нет никаких трупов вокруг, что не горят жарким пламенем деревья после боя и что Гаркавка, Белорус и Эсаул, возбужденно размахивая руками, что-то доказывают худощавому Посреднику в окружении ехидно улыбающихся милитаров «южных»…

Я помотал головой, и непрошеное видение исчезло.

Нет, все-таки это была война, а на войне мертвые не оживают. Что со мной? Психологический ступор какой-то, что ли?..

Командир бронетранспортера между тем успел установить прямую связь с вертолетом, и по его наводке пилоты спустили над нами трап-лифт.

— Счастливо оставаться, — сказал я экипажу, выбрался из люка и ухватился за трап.

Сработала автоматика, и меня швырнуло на высоту пятиэтажного дома. Тем не менее, во время подъема я успел разжать пальцы, и когда шагнул в кабину, внизу прогремел такой оглушительный взрыв, что вертолет подбросило ударной волной и несколько секунд качало, как лодку на морской зыби.

В салоне вертолета меня встречал бледный борт-ассистент с пистолетом наготове. Однако, стрелять в меня он не стал, а попытался сначала уяснить, что же происходит. Это было ошибкой, за которую я наказал его, выбросив в открытый люк.

Вопль несчастного еще не смолк в воздухе, когда я упер ствол своего СМГ под челюсть пилоту, всецело поглощенного управлением вертолета.

— Отвлекись на секунду, приятель, — очень доброжелательно сказал я. — И послушай меня. Курс — на базу!

— Ты что — одурел?! — закричал он.

Вертолет подпрыгнул, словно возмущаясь вместе со своим хозяином.

— Спокойно, — сказал я, — а то будет больно падать с такой высоты. Я сказал — курс на базу!

Скрипя зубами, пилот осуществил какие-то манипуляции на пульте управления, и «Ягуар», плавно набирая скорость, поплыл над лесом.

— Вот так, — удовлетворенно сказал я. — А теперь включай автопилот и подними руки.

Он ткнул пальцем в желтую кнопку на пульте и поднял обе руки. Повернулся ко мне, собираясь что-то сказать, но не успел. Я выстрелил, и потом с минуту вытаскивал его безжизненное тело из пилотского кресла.

На душе у меня в тот момент почему-то стало так спокойно, будто я всю жизнь занимался угоном вертолетов.

Потом я принялся разбираться в скопище кнопок, ручек, клавиш и переключателей на панели управления. Высший пилотаж мне был ни к чему, главное — заставить эту летающую телегу выполнять хотя бы простейшие маневры. Например, разворот и пикирование… Ага, это довольно просто: левой рукой отжимаешь вот этот рычаг вниз, а правой, наоборот, тянешь вон ту ручку на себя…

А вот и база.

Летное поле, на котором рядами стояли «джампы» и вертолеты, было обнесено по периметру самовозводящейся бетонной стеной. В одном его конце находились какие-то серые строения и вышки, а в другом покоились тучные цистерны, прикрытые маскировочными тентами.

Скорее всего, именно они и были мне нужны.

Я отключил автопилот, нацелился носом вертолета на цистерны и увеличил обороты винта, входя в пологое пике.

Внизу началась паника. Забегали, размахивая руками, люди в комбинезонах, по полю понеслись какие-то машины.

Цистерны неторопливо наплывали на меня, а я, как зачарованный, глядел в их тупые морды и глупо ухмылялся. Просто сомнамбулизм какой-то!..

И тут опять накатила странная галлюцинация. Будто бы сижу я на траве, а кто-то толкает меня в плечо.

— Эй, Аббревиатура, очнись! — твердит знакомый голос. — Не то замерзнешь…

Гаркавка, живой и невредимый, стоит надо мной, озабоченно хмурясь и вглядываясь в мое лицо. Автомат его закинут за спину, а вокруг бродят милитары «южных», разворачиваются, ворча моторами, грузовики и БТРы, еще недавно «атаковавшие» нас. Офицер с белой повязкой на рукаве что-то набирает на клавиатуре портативного факс-модема, одновременно выговаривая капитану в форме полевых войск:

— Поздно, голубчик, поздно!.. Десантники-то все равно вас перехитрили.

— Но ведь мы их все-таки уничтожили? — напирает капитан. — Скажите, мой подполковник, уничтожили мы их или нет?!

— Уничтожили, уничтожили, — соглашается Посредник. — Только с огромными потерями и не всю группу!..

Я постепенно прихожу в себя.

— Что с тобой, дарагой? — спрашивает сзади Эсаул.

— Да он, наверно, головой ударывся о ветку, пока по деревьям скакал, — хихикая, объясняет подошедший Ромпало.

— Сам ты «ударывся», — огрызаюсь, поднимаясь на ноги, я. — Просто психологическое затмение нашло…

Какое-то неприятное воспоминание смутно ворочается в голове, но чем больше я силюсь его оживить, тем больше ничего не выходит…

— Ребята, прыгайте в кузов, подбросим! — кричат с ближайшего грузовика. — Небось, притомились пехом по лесу шататься?

— Жрать хочется — просто нэт сил тэрпеть, — мечтательно произносит Эсаул.

ЯН РАМИРОВ — «КОРРЕСПОНДЕНТ»

Если боги хотят погубить человека, они лишают его разума…

Я тысячу раз успел вспомнить это изречение многомудрых древних греков, пока мы подбирались к их Объекту, будь он трижды проклят!..

Авантюра, в которой мы увязли по уши, как в болоте (эх, бедняга Канцевич!), по милости — а вернее, по дурости — лейтенанта, все отчетливее выглядела в моих глазах самым настоящим безумством.

Я смотрел в мерно колыхавшиеся передо мной в лесных сумерках спины Бикоффа и Флажелу и искал в уме такие аргументы, которые могли бы переубедить этих солдафонов в недавнем нашем споре… Например, думал я, надо было обязательно упомянуть тот бомбардировщик, что был сбит неподалеку отсюда с ядерным оружием на борту: «Выходит, что гуманные «сообщники» без зазрения совести не выбирают, какими средствами пользоваться в войне!»… Или, думал я, лучше было напомнить им, что зло неизбежно порождает зло, а жестокость — ответную жестокость… А, может быть, нужно было помянуть войну в Пандухе?

И все-таки я молчал.

Я понимал, что сейчас, когда мои спутники подобно пулям несутся к своей цели, любые слова и аргументы на них не подействуют. Да и рискованно мне было продолжать агитацию за мир — впоследствии могли бы возникнуть ненужные подозрения.

Поэтому мне оставалось только думать. Или вспоминать. Но думалось почему-то о всякой ерунде, а вспоминалось не самое хорошее из моей жизни. В том числе и такое, о чем я вообще давным-давно запретил себе вспоминать…

И я снова и снова мысленно видел склоны небольшой высотки в районе Гарнуса, которой мы должны были непременно овладеть (ребята тогда еще горько шутили — «и изнасиловать») к исходу пыльного и знойного, бесконечного и жестокого дня. И вновь я слышал нечеловеческие вопли раненых и чуял запах горелой плоти, когда ветер дул от высоты к нам: выкуривать тех, кто засел там, приходилось с помощью тяжелых огнеметов… Горела земля, горели скалы, дым застилал небо, и поэтому казалось, что и небо горит…

Защитники Родины, думал я, по давней привычке стараясь бесшумно ступать по траве. Мальчишки, которым доверили оружие и разрешили убивать!.. «На войне — как на войне»… Да если бы вы знали, что такое — настоящая война!.. Вы думаете, что раз научились метко стрелять, красиво драться и не бояться вида крови (особенно — своей), то уже познали, что такое война?!

Вас не научили ненавидеть противника — не условного, а реального, и вы пока не знаете, как это опасно и какие всходы даст эта ненависть в ваших душах через энное количество лет… Ведь вы не способны представить себе, как будете жить потом, после войны — если, конечно, вы вернетесь с нее живыми, а не в казенном цинковом ящике… Как ваши дети и внуки будут презирать вас за то, что вы убивали на войне, и вам ни за что не удастся убедить их, что, убивая, вы защищали их, еще не родившихся… Как будет сниться один и тот же сон: мирный поселок, исковерканный залпами ракетных систем сплошного огня типа «Гроза»; ты швыряешь гранату в развалины, из которых тебя только что обстреляли, а потом врываешься туда и видишь там труп беременной женщины, рядом с которой валяется автомат и истошно кричит ребенок в лохмотьях… И когда от вас уйдут жены, которым постоянно мерещится кровь на ваших руках, и когда от вас отвернутся народ и правительство — вот тогда вы проклянете даже самые справедливые войны и себя, получившего за участие в них нагрудные побрякушки!..

Бикофф был хорошим профессионалом. Несколько раз мы чудом не натыкались на дозоры противника и обходили их так близко, что до нас доносился запах чужого пота…

Потом началось редколесье, а на небе засияла луна, и пришлось красться от куста к кусту короткими перебежками наподобие пуганых ворон, ежесекундно ожидая либо окрика «Стой!», либо выстрела в упор.

И все-таки беда случилась неожиданно — как ей, в общем-то, и полагается…

Шедший впереди меня Антон Флажелу лишь на какой-то метр отклонился вправо от лейтенанта и тут же раздался негромкий звук — будто сработала елочная хлопушка. Португалец странно взмахнул руками и подпрыгнул, словно собираясь улететь. Никуда он не улетел, конечно. Из-под его ног вздыбилось облачко дыма, полетели в разные стороны комья земли и дерна, стажера отбросило на спину и перевернуло…

Явление было знакомо мне с Пандуха. Так взрывается противопехотная пластиковая мина «Мини-смерч». Начинена она таким количеством взрывчатки, которого хватает только на то, чтобы оторвать ступню наступившему на мину… Специалисты, «сочинившие» это варварское средство, исходили из того, что солдат, став инвалидом, не только будет выведен из строя, но и причинит родной стране долговременный экономический урон — ведь инвалида надо будет лечить, обеспечивать протезами и содержать за счет государственного бюджета…

Мы с лейтенантом вмиг очутились рядом с Флажелу. Он был в полном сознании и только недоуменно разглядывал кровавый обрубок, в который превратилась нижняя часть его левой ноги.

— Антон, — тихо сказал Бикофф. — Ты как?

— Пристрелите меня, мой лейтенант, — заскрипев зубами, выдавил португалец. — Лицо его внезапно побелело. — Голпе де мизерикордия… удар милосердия… Корошо?

— Нельзя стрелять, Антон, — сказал жалобно, словно оправдываясь, Бикофф. — В любом случае мы этого делать не станем… Мы лучше наложим тебе жгут. Все будет хорошо, не дергайся.

Лейтенант открыл свой вещмешок, достал перевязочный набор и шприц с антишоковым препаратом. Но, вместо того, чтобы сделать укол раненому, вдруг сбил меня с ног и навалился сверху. Не успел я подумать, что Бикофф сошел с ума от навалившихся на него потрясений, как услышал знакомый свист над нами, а через секунду донесся звук выстрела. Снайпер сидел где-то на другом конце большой поляны, и целился он не иначе как в мою спину. Если бы не бдительность лейтенанта, лежать бы мне сейчас с дыркой в спине и пялиться пустыми, закатившимися глазами на луну…

Бык перекатился и навскидку послал несколько пуль в предполагаемом направлении снайперского поста. То ли он на самом деле метко стрелял, то ли просто пули были самонаводящимися на цель, но что-то грузное, ломая ветки, ссыпалось на землю в глубине леса.

Тотчас совсем близко взвыла сирена, но стволам деревьям вокруг нас заметались жадные лучи прожекторов. Видно, мина приводила в действие сигнализацию охранения. Значит, вот-вот на сцену должна появиться группа охраны объекта.

— Уходите, мой лейтенант, — простонал Антон. — Уходите!.. Я сам… Я задержу их…

Бикофф бешено покосился на меня.

— Останешься с ним, — свирепо приказал он. — Постарайся хотя бы оказать ему помощь, о чем-то еще я уж и не говорю…

— А ты? — спросил я.

Мысль о том, что Евгений не имеет права мной командовать, даже не пришла мне в голову.

— Объект, — кратко сказал лейтенант. — И Задача. И больше ничего.

Я быстро наложил Флажелу жгут выше колена, вколол ему «антишок», а когда оглянулся, то Бикоффа рядом уже не было. Зато между деревьями замелькали, приближаясь, неясные силуэты, с шипением взлетела ослепительная магниевая ракета-лампа. Стало светло до рези в глазах, и я увидел, что Флажелу деловито, несмотря на боль, готовится к бою.

— Послушай, Корреспондент, — прошептал он, пристегивая сразу три магазина к автомату. — Ты в армии служил?

— Служил.

— А где?

— В Пандухе.

— Что-о? — Глаза португальца округлились, будто я превратился в медведя. — Почему ты молчал об этом?

— А по-твоему, я должен был повесить себе на грудь картонку с надписью «Ветеран Пандуха»? — усмехнулся я.

Но Антону было не до шуток.

— Немедленно, — сказал он таким ледяным тоном, каким однажды некто в чине генерал-полковника отчитывал меня за неуставной вид в окопе под ураганным огнем фундаменталистов. — Немедленно догони лейтенанта!.. Кам он!.. Помоги ему выполнить задание, одному ему будет трудновато…

Сам он тем временем проворно извлек из вещмешка коробочку радиодетонара и надел ее с помощью браслета на левую руку так, чтобы удобно было нажать белую кнопку.

— Послушай, — сказал я. — Он же убьет меня за то, что я тебя бросил одного!

В голосе Флажелу прозвучал оттенок презрительного сожаления:

— Ты же все рафно не сможешь воевать!.. Как это по-русски: «Не в свои санки не садись»?..

Словно подкрепляя свои слова, он пустил длинную очередь по слишком близким от нас фигурам.

Он опять безбожно перевирал смысл пословиц. Но в принципе был прав: что я мог бы сделать, если перед моими глазами по-прежнему маячило лицо мертвой беременной женщины в развалинах Пандуха?!

И я все-таки ушел. Я нашел в себе силы сделать это. Флажелу любезно прикрыл мой уход автоматными очередями…

Вот уже час я брел по ночному лесу неизвестно куда. По-моему, я заблудился. Перестрелка за моей спиной давно уже завершилась сильным взрывом и смолкла.

Я шел отупело. Мне уже были не страшны ни снайперы, ни дозорные, ни мины, которыми здесь наверняка трава была усеяна как грибами… Смерть вела меня за собой, и я, как зачарованный, шел за нею.

Но когда впереди замаячило нечто бесформенное, я остановился. Вроде бы какой-то большой мешок свисал с дерева. Я подошел поближе. Погибнуть от взрыва мины — все же оптимальный вариант: не придется долго мучиться.

Но на дереве висела не мина.

Я вспомнил, что в экипировке десантника имеется инфракрасный фонарь, и достал его из вещмешка покойного Канцевича.

Человек был мертв и еще не успел окоченеть в трупной судороге. Лучше бы я не светил на него фонарем: человек изуродован был до неузнаваемости. Но я узнал его. Это был лейтенант Евгений Бикофф — наш командир, теперь уже бывший…

Я попытался снять его тело с дерева, но мертвый крепко цеплялся ладонями за ствол. Дело было не в упрямстве покойника, просто-напросто руки его были прибиты гвоздями к дереву. Огромными гвоздями типа плотничьих…

«И где они только нашли в лесу эти гвозди?», глупо подумал я. Специально с собой носят, что ли? Запасливые… сволочи…

На траве рядом с деревом что-то смутно белело. Это были клочки втоптанной в сырую глину фотографии. Я поднял их и машинально попытался сложить вместе. Будто от этого теперь зависело все, и моя дальнейшая судьба в том числе…

С фото на меня взглянули два лица, перечеркнутые сеткой разрыва и поэтому казалось, что они тоже изуродованы. Одно лицо было миловидным, женским. Другое принадлежало маленькой белокурой девчушке.

И я вспомнил, как вечность назад лейтенант спрашивал меня: «У тебя есть жена, дети?»… «Нет… Точнее, можно сказать, что нет», ответил я тогда с невольной горечью. «Так какое же ты право имеешь разглагольствовать о войне, если тебе лично некого защищать?!»…

Он, конечно, не сказал этого вслух, но именно так я понял смысл его вопроса. Самому ему было, оказывается, когозащищать помимо министров, депутатов и многоступенчатой пирамиды чиновников…

И теперь я понял, что Бикофф был по-своему прав. Он дал присягу честно служить своей стране, и не его вина была в том, что те, за кого он собирался драться до последнего вздоха, могли оказаться недостойными такой собачьей преданности.

Я выключил фонарь, и мне показалось, что в голове моей сгустилась та же темнота, что окружала меня сейчас.

Еще час назад я был уверен в своей правоте, считая, что никто, во имя или по причине чего бы то ни было, не имеет права убивать… Я был уверен в том, что это — высшая ценность человечества, накопленная им за тысячелетия развития, и что она, эта истина, останется таковой при любых обстоятельствах.

И по-прежнему в памяти моей хранились слова, произнесенные Брилером при нашем первом знакомстве: «Идеал, для достижения которого приходится убивать и ранить — не идеал, Ян, а обман, самая дерьмовая ловушка для простаков!»…

Но сегодня на моих глазах девять парней отдали жизнь за свой идеал. Несмотря на одинаковость формы, все они были такими разными… И в то же время, несмотря на разницу характеров, привычек и внешности, все они были такими похожими в своей бесконечной преданности долгу, и истина, исповедуемая ими, гласила: каждый должен честно делать свое дело. Без оглядки и кивков на других, на тех, кто этого не делает… И еще: нельзя позволять кому-то безнаказанно убивать людей. Тем более — слабых и беззащитных.

И еще я прокручивал в своем воображении тот, еще не наступивший (но который обязательно наступит) момент, когда по-детски мило коверкающий слова голосок спросит: «Мама, а где наш папа? Он скоро вернется? Он купит мне большую куклу и говорящие кубики?» — и женский голос, в котором будут слышаться едва сдерживаемые рыдания ответит: «Скоро, малышка, скоро»…

Я знал, что отныне эти голоса будут неотвязно преследовать меня днем и ночью и что не будет мне от них покоя, если я не выполню свой долг… Ведь теперь долг человека, который погиб, становился моим долгом — хотя бы потому, что он спас мне жизнь незадолго до своей смерти… В Пандухе это было законом.

Я хотел невозможного, да, это верно… Я пожелал стать Христом, всепрощающим и мудрым гуманистом, которого даже гибель не смогла свернуть с избранного пути. Но я не учел, что для такого превращения мне поневоле пришлось бы перестать стать человеком…

Я готовился к борьбе с насилием. Но оно оказалось, как говорится в армии, условным, ненастоящим противником, потому что в конечном счете мне пришлось бороться с самим собой… Свое второе «я» — вот кто является реальным противником каждого человека, и над ним очень трудно, если вообще возможно одержать верх…

Об этом я думал уже на ходу.

Уйдя в свои мысли, я не сразу заметил, как вокруг начался гиблый лес. Оголенные каркасы деревьев были повалены в одну сторону, травы и кусты были выжжены дотла. И без дозиметра было все ясно. Во рту становилось все суше и суше, а в висках, будто встроенный счетчик Гейгера, стучала кровь.

Прямо из-под ног выпорхнула птаха. Судя по силуэту — певчий дрозд. Только сейчас ему было явно не до песен. Дрозд пытался взлететь над обгоревшими деревьями, но ударился в наклонную сосну, и я понял, что птица ослепла от радиации…

Время от времени попадались трупы зайцев, белок и прочей лесной живности, и я молил Бога, чтобы «зона третьей категории», куда меня занесло, кончилась прежде, чем у меня иссякнут силы.

Лес будто обрезало ножом. Я вышел на опушку большой поляны, а скорее — просеки. К аккуратным столбикам крепилась колючая проволока и камуфляжная сетка, шатром накрывавшая целый городок. Под сеткой ездили машины, стучали дверцы вагончиков-бараков, сновали люди в военной форме, не спеша прохаживались часовые. Словно спины огромных доисторических животных, из земли торчали полукруглые капониры. В полумраке мне сначала показалось, что слева виднеется дерево странных очертаний, но тут же опознал пусковую установку оперативно-тактических ракет. Ракеты уже лежали на направляющих — видимо, их готовили к предрассветному пуску…

Значит, через несколько часов чей-то согнутый спусковым крючком палец утопит на пульте кнопку, и, расколов лесную тишину громом твердотопливных двигателей, ракеты прыгнут в звездное небо, чтобы за сотни километров отсюда уничтожить мирные города вместе с людьми.

— Видишь, Евгений? — мысленно спросил я. — Все-таки мы нашли этот объект!

Я прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Из глубин подсознания поднялась и прошла — будто электрическими искрами — по всему телу мощная волна. Боевым аутотренингом я овладел в свое время с подачи майора Сарова (ныне — покойного), и эта штука не раз спасла мне жизнь в Пандухе. Правда, после возвращения я долго боялся своего тела. Ведь конечная цель аутотренинга — отключение мышления, эмоций и всего того, что составляет человеческое сознание. От «гомо сапиенса» остаются лишь рефлексы и инстинкты, а они могут сработать непроизвольно, это как бы — мина замедленного действия внутри тебя…

Я открыл глаза и некоторое время привыкал к новому состоянию и совершенно другому восприятию времени. В руках что-то мешалось. Автомат. Он теперь мне был не нужен. Теперь я сам стал оружием.

Я взялся за колючую проволоку ограждения и с силой дернул ее. Потом еще раз. И еще. Острые шипы пропарывали кожу, но боли я не чувствовал. Ничего я теперь не чувствовал, рядовой Ян Рамиров…

Я пробрался в проделанную дыру и двинулся к центральному капониру, к которому подходили с разных направлений провода связи и бронированные кабели электропитания. До капонира было не больше сотни шагов, но спокойно пройти это расстояние мне, конечно же, не дали…

Взвыла сирена, и по земле заскакал луч прожектора. С разных сторон послышались крики, команды, топот бегущих ног и лязг передергиваемых затворов.

Я шел прямо, не останавливаясь, будто суета вокруг меня не имела ко мне никакого отношения.

— Стой, кто идет? — стандартной скороговоркой спросили справа из темноты.

Повторить свой вопрос часовой не сумел, потому что рухнул, корчась от боли в перебитом позвоночнике.

Потом на меня набежала бравая компания: караульный взвод во главе с капралом. Ребята были здоровыми и вооруженными до неприличия, но это им не помогло…

Как я уже говорил, боевой аутотренинг превращает человека в робота, который убивает не задумываясь, как и чем убивать. Главное при этом — не смотреть в лицо врагу. Если противников несколько, их нужно всех держать в поле зрения. Да и к тому же нельзя видеть в них людей — вот в чем секрет…

Помнится, однажды в уличном бою в Сагдабаде мы схватились с фундаменталистами врукопашную. Передо мной вырос здоровенный лоб, обвешанный пулеметными лентами, как рождественская елка — гирляндами. Мне нужно было сделать стандартное, многократно отработанное движение: прикладом АКМ отбить его руку с кинжалом вправо-вверх, сделать «закрутку» и коротким выпадом заколоть парня штык-ножом. Но, нечаянно глянув своему противнику в глаза, я замешкался. Это не поддавалось никакому рациональному объяснению… И почему мне вдруг стало его жалко, хотя по всем канонам логики и морали я не должен был жалеть его?!.

Лишь позднее, вновь и вновь мысленно прокручивая этот момент, мне стало ясно, что, посмотрев исламисту в лицо, я обнаружил: он такой же человек, как и я; он так же, как и я, боится крови и смерти; у него тоже есть родители, жена, дети, которые будут оплакивать его, если он погибнет от моей руки… Подобные вещи можно перечислять бесконечно, но душа работает мгновенно и не требует лишних слов.

Одним словом, я промедлил тогда, и мой соперник распорол кинжалом мне правый бок. За меня его убил Витька Агеев, выстрелив в упор разрывной пулей…

Поэтому и теперь я не стал вглядываться в лица нападавших на меня солдат (к тому же, было темно), а прошел сквозь их толпу, как через воду, и позади меня оставались неподвижные тела.

«По ногам! Стреляйте только по ногам!», вопил кто-то в стороне от схватки, но до выстрелов дело не дошло.

В рукопашном бою, как известно, побеждают не числом и не силой, а быстротой. Пока караульные успели опомниться, я в несколько прыжков очутился за ближайшим блиндером, а оттуда рукой было подать (во всяком случае, для меня) до входа в центральный капонир.

Из дверного проема передо мной возник офицер. Размахивая пистолетом, он что-то пытался мне втолковать — и напрасно. Схватив за волосы, я ударил его лицом о стену, и он сполз вниз, оставляя на сером бетоне кровавую полосу.

В тамбуре капонира обнаружилась еще одна, массивная внутренняя дверь из сваренных бронелистов, которая была предусмотрительно задраена изнутри. Пробить ее можно было, наверное, только выстрелом в упор из реактивной противотанковой пушки. Но я не пришел в отчаяние, а произнес формулу аутотренинга, позволявшую многократно увеличить силу мышц.

Спустя несколько секунд дверь слетела с петель, и я пролез в образовавшуюся щель внутрь капонира.

Самое удивительное было то, что по мне никто не стал стрелять. За свою аппаратуру они так дрожали, что ли? Или все еще рассчитывают взять меня живым?..

В коридоре было так светло от ламп, что я невольно зажмурился. Серый бетонный пандус уходил спиралью вниз, и я двинулся по нему.

Из первой же попавшейся мне двери навстречу мне выбирался милитар с сержантскими лычками на погонах и с ганом в руке. Пользуясь тем, что он еще не успел преодолеть дверной проем, я резко толкнул дверь, прищемив сержанту голову. Явственно хрустнул череп, и бедолага упал, обливаясь кровью.

И не раз еще во время моего продвижения вглубь пункта управления (в том, что это был именно он, я уже не сомневался) мне попадались однообразные двери, за которыми функционировала сложная аппаратура управления смертоносными штучками. Мне неоднократно пытались помешать достигнуть цели, но это было все равно, что пытаться голыми руками остановить снежную лавину… Мне что-то кричали, но я не вслушивался в крики. Я просто шел к своей цели. Видит бог, все-таки я не хотел никого убивать — особенно тех, кто был без оружия, но тело мне уже не подчинялось…

Пандус завершился ступенями, ведущими в центральный зал пункта управления. Здесь, за длинными пультами с вереницами светящихся экранов и множеством разноцветных кнопок колдовали на предмет массового убийства офицеры-операторы. Из селектора раздавались отрывистые команды и доклады, а во всю переднюю стену красовался огромный компьютерный экран-карта с кружочками, стрелками и различными условными значками.

Когда я стал спускаться по ступеням, в зале началась и быстро достигла апогея паника. Операторы, забыв про свои непосредственные функциональные обязанности, повскакали с мест и схватились за оружие. Подполковник с синей повязкой на рукаве, сидевший за отдельным столом с табличкой «ОПЕРАТИВНЫЙ ДЕЖУРНЫЙ», что-то закричал, захлебываясь и проглатывая слоги и целые слова, в мегафон, чтобы перекрыть шум в зале, но от этого неразбериха только усилилась.

Среди суматохи только двое сохраняли спокойствие — разумеется, не считая меня самого. Посередине зала, широко расставив ноги, заложив руки за спину и сурово набычившись, глядел на меня бригад-генерал. Я шел прямиком к нему. Справа и слева раздавались вопли: «Он же с ума сошел, вы что, не видите?», «Не стрелять, ни в коем случае не стрелять!» и тому подобное.

Наконец, генерал вытянул перед собой руку с «макаровым», целясь мне в лоб.

— Стойте, кто бы вы ни были! Стойте! Иначе стреляю! — прохрипел он.

Пришлось отправить его в нокаут.

В зале сразу стало тихо. И в этой тишине кто-то негромко проговорил:

— Похвально, милитар, похвально… Только все это бесполезно. За последние десять минут вас убили раз десять.

Это был тот, второй, кого не испугало мое вторжение: подполковник с волевым лицом. Отутюженная форма. До блеска начищенные ботинки. И белая повязка на левом рукаве.

— Вы убиты, милитар, — повторил он, бесстрастно разглядывая мое перекошенное лицо.

Состояние, внушенное самому себе с помощью аутотренинга, постепенно проходило. Тело — это потенциальная стальная пружина, но нельзя сжимать пружину до бесконечности…

— Нет уж, — возразил я, ощутив, что ко мне вернулся дар речи. — Вовсе я не убит, с чего вы взяли? Не так-то просто убить меня, понятно? Не для того погибло столько людей, чтобы я позволил вам убить меня!..

Рука моя нырнула в карман вещмешка, а когда я показал ее этому щеголю, в ней уже виднелась пластмассовая коробочка радиовзрывателя с одной-единственной красной кнопкой.

— Надеюсь, вам известно, господин подполковник, — сказал я, — что одно легкое нажатие на кнопку — и от вашей конторы останется груда развалин: ведь мой вещмешок битком набит первоклассной взрывчаткой.

Он не изменился в лице.

— Не морочьте мне голову, милитар, — сказал он. — Вводную о том, что вы были убиты, я все равно не отменю.

Только теперь смысл сказанного им дошел до моего сознания.

Пользуясь моим замешательством, подполковник повернулся и помог подняться с пола пришедшему в себя генералу. Судя по выражению лица, тот был вне себя от ярости.

— Вы… ты… да как ты посмел?.. Меня?.. — нечленораздельно сипел генерал.

— Мне кажется, мы имеем дело с сумасшедшим, мой генерал, — предположил подполковник, поддерживая генерала под руку. — Представляете, он заявил, что собирается взорвать всех нас к чертовой матери!.. Да-а, в общем-то, мне многое рассказывали о наших «коммандос», но о том, что они научились пускать на воздух объекты с помощью учебной взрывчатки, я слышу впервые!..

— Не вижу повода для шуток, господин Посредник, — буркнул генерал. — Вот что… Доложите об этой возмутительной… э-э… профанации по команде руководству учений, а мы этого молодчика возьмем под стражу, пока он еще чего-нибудь не сотворил!..

Генерал еще что-то гневно булькал, но я его уже не слышал.

ПОСРЕДНИК! УЧЕНИЯ!

Нет! Не может быть!.. Как же так?! Ничего не понимаю!

Я лихорадочно скинул с плеч вещмешок (бригад-генерал и подполковник шарахнулись в сторону), и вытряхнул его содержимое прямо на бетонный пол. И остолбенел. Вместо желтых брикетов ВВ там были красные взрывпакеты, безобидные, в сущности, хлопушки, обозначающие взрывы во время учений…

Словно вспышка сверкнула мне в лицо, и я на некоторое время потерял всякий контроль над собой.

Откуда ни возьмись, появились четыре здоровенных милитара с автоматами наизготовку. Они с некоторой опаской окружили меня и повели из зала. Мне в тот момент было все равно, куда они меня ведут. Хоть на расстрел!..

Они вели меня по тому самому пандусу, где я несколько минут назад расправлялся с людьми, приняв их за врагов. Чувствовал я себя совсем скверно. Тело болело и ныло, словно меня долго пинали, лежащего, в уличной драке… Голове было не легче. Разламывалась моя голова от напора горьких мыслей, нахлынувших подобно лавине.

Убийца, с горечью осознавал я. Ты не удержался от того, чтобы не стать убийцей!..

Навстречу двигалась группа людей, и я едва не сошел с ума, увидев, кто это был.

Как ни в чем не бывало, вышагивал филд-лейтенант Евгений Бикофф — живой и невредимый, если не считать нескольких синяков и ссадин на бугристом лице. Он был сердит и не скрывал этого. Из-за его спины виднелись лица Канцевича и Флажелу — тоже в полном здравии и тоже мрачные. Их сопровождали автоматчики во главе с тем лейтенантом, которого я размазал по стене у входа в ЦУОРБ.

«И шо ты такой довольный, военный? — говорил Одессит одному из своих конвоиров, с лица которого действительно не сходила ухмылка. — Как чемодан… Дал бы лучше закурить, а?» — «Хэвнт гот сигэрэт», осклабясь, почему-то по-английски отвечал автоматчик.

Наверное, именно в такие моменты люди, по крайней мере, седеют.

Не веря своим глазам, я преградил путь Бикоффу.

— А, и тебя они нашли, писатель, — безрадостно констатировал он. — Видишь, какая петрушка получилась? Хотел ты написать про победу, а придется — про побежденных… Или будешь из пальца высасывать, как смелые и тупые спецназовцы с блеском выполнили ответственное задание. Тебе ведь не впервой врать, писатель?

— Но ведь… послушай, Евгений, — сказал я пересохшими губами, — я же выполнил это задание!.. За вас — выполнил! А вы… вы что, совсем ничего не помните?

— А что мы должны, по-твоему, помнить? — осведомился лейтенант.

— Как же так? — Я окончательно растерялся. — Шла война… И вас всех… до одного… Я же своими глазами видел!..

— Ты что — рехнулся? — грубовато спросил Бык и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Да брось ты сочинять свои фантазии!.. Пошли, парни!

И они, обтекая меня, проследовали дальше. Канцевич с сожалением оглядел меня с ног до головы и что-то шепнул на ухо португальцу.

Меня заперли в тесном, полутемном помещении без окон. Хорошо еще, догадались поставить туда стул, чтобы не жестко было сидеть на бетонном полу.

Через час, а, может, и через два дверь моей «темницы» отворилась, и ко мне в гости пожаловал не кто иной, как субкоммандант Ченстохович собственной персоной. К этому времени я уже успел оправиться от психологического ступора и даже пришел кое к каким выводам.

— Ого, — сказал я вместо приветствия. — Сам господин субкоммандант ради моей скромной персоны бросает все свои важные дела и посреди ночи прилетает, так сказать, в тыл врага!

— Перестаньте иронизировать, Рамиров, — ответствовал он.

Солдат внес мягкое кресло (и где только они умудрились раздобыть его в полевых условиях?), каким-то образом сделал ярче освещение и удалился. Ченстохович опустился в кресло и не спеша, с наслаждением закурил необычайно ароматную сигарету.

— Верите ли, с утра на ногах, — пожаловался он. — Присесть было некогда… Разве при такой жизни наживешь брюшко, которое по штату положено генеральским чинам?

Я молчал, и он не стал больше ерничать.

— Ну, что стряслось? Рассказывайте.

— О чем? — удивился я.

Глаза моего собеседника сделались непроницаемо черными.

— Хотя бы о том, что побудило вас, мирно — я бы даже сказал, пацифистски — настроенного журналиста, вмешаться в выполнение группой десантников учебного задания, при этом покалечить нескольких милитаров «южных», оскорбить… гм… действием заместителя командира ракетного полка и, вдобавок, полностью игнорировать указания всех посредников, которые были свидетелями ваших разнузданных действий… Что произошло с вами? Неужели вы до такой степени ненавидите армию и всех, кто в ней служит?!

— Вот вы говорите, что я ненавижу армию, — сказал я. — Я ненавижу войну, господин субкоммандант, а между этими понятиями — большая разница… И у меня есть свои причины ненавидеть войны.

Я снял с шеи и протянул субкомманданту свой старенький солдатский медальон.

— «Девятнадцатый особый отряд», — прочитал вслух Ченстохович, вглядываясь в полустертые буквы. — «Рядовой Ян Рамиров… контузия третьей степени… ранение четвертой категории… ожоги»…

Он не стал читать до конца все, что там было написано — а написано там было многое. Он сжал медальон в кулаке и, не глядя на меня, глухо обронил:

— Что ж вы мне сразу не сказали тогда, у штаба?..

Я скромно потупился.

— Где вас контузило? — спросил субкоммандант, будто это было для него очень важно.

— Под Рембоем, в июне двадцать первого… При попытке прорваться из окружения…

— Я помню, — прервал меня он и закурил уже третью по счету сигарету с момента своего появления. — И часто с вами бывает… такое?

— Да нет, — честно признался я. — Поэтому я ничего и не сказал вам раньше. Зачем зря ворошить прошлое?

Он молчал.

— Скажите, господин субкоммандант, много ли бед я натворил? — пробормотал я. — То есть… многих ли я убил сейчас?

— Убил? — повторил он удивленно. — Нет, Ян. На этот счет можешь быть спокоен… Но некоторых ты ушиб весьма прилично, двое сейчас — в реанимации, остальные — в медпункте…

— И что мне за это будет?

— Благодарность тебе будет… за содействие вооруженным силам в выполнении поставленных задач! Нет, я серьезно… Направим в редакцию благодарственное письмо за моей подписью. Или красивый диплом оформим…

— А как же ущерб, нанесенный мной? — ехидно поинтересовался я.

— Что — ущерб? — махнул рукой субкоммандант. — Спишем… В конце концов, на учениях допускается определенный процент… пострадавших. Ведь армия — не школа бальных танцев, и учить солдат надо по-настоящему, без каких-либо скидок, верно?

— Не надо никаких благодарностей и дипломов, — с трудом двигая губами, возразил я. — Только медальон верните — я его своим внукам завещаю как память о войне…

ЯН РАМИРОВ, ШТАТНЫЙ СОТРУДНИК ЮНПИС (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

— Кстати, вернул он тебе твой медальон? — полюбопытствовал Брилер.

— Конечно… Зачем он ему?

— Тогда давай его сюда, — деловито приказал Дефорски.

— А в чем дело?

— Узнаешь, — сказал Брилер, успокаивающе хлопая меня по плечу. — Скоро все узнаешь, Ян.

Я положил на стол коробочку медальона и подошел к окну, хотя меня так и подмывало посмотреть, зачем это он им понадобился.

Кабинет Брилера располагался на сто девятом этаже, поэтому смотреть из окна было так же, как из кабины вертолета. Только вместо винта над головой жужжал мощный кондиционер.

Когда я повернулся, Дефорски в кабинете уже не было, медальон со стола исчез, а Брилер курил, откинувшись на спинку кресла.

— Хочешь кофе? — спросил он.

— Нет.

— Что: никак не можешь отойти после этакой передряги? — поинтересовался он.

Я предпочел оставить при себе мнение насчет характера «передряги» и тех благодушных руководителей, которые посылают в нее своих сотрудников, а сами прохлаждаются под кондиционером, потягивая кофеек…

— Ладно, не дуйся, — сказал Брилер, достаточно верно истолковав мое молчание. — Зато большое дело ты провернул. Теперь они у нас — вот где сидеть будут!

Он так яростно сжал кулак и с таким отвращением поглядел на него, будто ухватил за хвост какое-то отвратительное пресмыкающееся.

— Как прикажешь тебя понимать? — осведомился я. — Что еще за дело? Вообще, мне с самого начала не нравилось, что придется работать вслепую. Уж слишком неопределенным было ваше задание…

— Да мы и сами толком ничего не знали, Ян! — воскликнул Брилер. — Нам хотелось всего лишь проверить одну догадку, а в результате наткнулись мы на самый настоящий клад!

— Может быть, оставим в покое метафоры, Николь? — Мне уже надоело блуждать в потемках и пытаться разгадать многозначительные заявления своего шефа.

Секунду Брилер смотрел на меня отсутствующим взглядом, потом, собравшись, спросил:

— Ты-то сам как все это объясняешь?

— Ну, если тебе интересно — изволь… Думаю, что мы каким-то образом попали в так называемый «параллельный мир». Или перпендикулярный — можно называть его, как угодно… Видимо, в том проклятом лесу имеется место пересечения наших двух миров, и в эту, так сказать, приоткрытую дверь мы и угодили… А в том, другом мире, получается, все так же, как у нас, но кое в чем историческое развитие пошло по другому варианту… Например, крупномасштабный конфликт расколол вооруженные силы на две части, которые принялись крошить друг друга в запале братоубийственной войны… А перед ЦУОРБом меня, наверное, выкинуло обратно в наш мир через другую «дыру» — причем незаметно для меня… К сожалению.

— Что ж, красиво, — хмыкнул Брилер. — Но возникает ряд вопросов. Например, каким образом происходили чудесные превращения учебных боеприпасов в боевые и обратно? И не слишком ли много «дырок»-переходов из одного мира в другой вдруг открылось в последнее время? Ведь по нашим сведениям, подобные случаи имели место часто за последние годы. Ну, и наконец… Почему ты решил не посвятить субкомманданта Ченстоховича в свою гипотезу, а стал морочить ему голову своей контузией?

— Начну с конца, — сказал я. — Контузия у меня действительно имеется. На память о Пандухе, чтобы не забывать о нем. Это раз. Если бы я начал излагать генералу про параллельные миры, он бы счел, что я свихнулся от эмоционального перенапряжения — тем более, что мои предыдущие действия убедительно это подтверждали. Это два. Что же касается твоих первых двух вопросов, мне ничего не приходит в голову, кроме того, что, в сущности…

— Не следует умножать число сущностей, — прервал меня Брилер. — Это не я сказал, это старина Оккам с его бритвой… Сначала следует рассматривать самые простые версии.

— Ну, и какова же твоя простая версия в нашем деле?

В этот момент вернулся Дефорски и протянул мне медальон. При этом Роберт сиял, как пряжка ремня милитара-первогодка.

— Результаты научной экспертизы, — сказал он, — свидетельствуют о том, что носитель сего подвергался сильному энергетическому воздействию. Мощность энергопотока составляла свыше ста кильманов, — (Брилер почему-то присвистнул), — характер его не установлен, но, скорее всего, речь идет о биоэнергетике…

— Понял, Ян? — торжествующе вскричал Брилер. — Вот тебе и простое объяснение!.. А мы-то ломали голову, какого черта на стационарной орбите, прямехонько над районом учений, висел некий спутник без опознавательных знаков!..

Ты зря думаешь, что мы послали тебя совсем вслепую, успокоившись немного, продолжал Николь Брилер. Кое-какая информация о странном поведении милитаров во время и после учений у нас к тому времени имелась. Достаточно вспомнить и синдром Вюгге, при котором людям кажется, будто они проливали чужую кровь, и эффект «ложной памяти», когда бывшие милитары «узнавали» абсолютно не знакомых им людей, и, наконец, пресловутый «милитарный психоз», который выражается в приступах беспричинной агрессивности по отношению к окружающим…

Одним словом, говорил Брилер, были все основания полагать, что руководство Объединенных вооруженных сил Сообщества втайне применяет какие-то новейшие средства психогенного воздействия на военнослужащих. И мы как организация, ведущая борьбу против милитаризации человечества, за «юниверсал пис», не могли оставаться безучастными наблюдателями… Но чтобы выступить открыто против поползновений милитаристов на контроль над сознанием людей, нам нужны были доказательства. И поэтому мы послали тебя…

— Снабдив специальной аппаратурой, спрятанной в твоем медальоне, Ян, — добавил Дефорски.

— И ни слова не сказав мне о том, что меня ждет, — в тон ему сказал я.

— Извини, — сказал Брилер. — Нам важны были свидетельства неосведомленного человека. И потом, мы же не предполагали, что воздействие на психику окажется таким мощным!

— Ладно, прощаю вас, негодяев. Но и у меня есть к вам вопросы.

— Валяй, — добродушно ответствовал шеф.

— Зачем им это все понадобилось? И неужели субкоммандант ломал комедию, прекрасно зная, чем обусловлено мое буйствование в ЦУОРБе?!. И уж совсем не могу поверить в то, что меня разыгрывала вся группа лейтенанта Бикоффа!

— Все очень просто, Ян, — сказал Брилер. — Об этой затее наверняка знали лишь члены самого высшего командования — возможно, даже Ченстохович не входил в их число… А что касается рядовых милитаров — не исключено, что в ходе воздействия им «стирали» память о внушенных картинках и создавали нечто другое: будто бы они действительно участвовали в учениях, не более того… Впоследствии, однако, наиболее сильные переживания, отложившиеся на уровне подсознания, могли всплывать на поверхность у самых неуравновешенных личностей. Таких, я думаю, оперативно упекали в психушки — если они не успевали покончить с собой под влиянием комплекса неосознанной вины. Другие же были обречены мучиться кошмарами… Вообще-то, ты молодец, что свалил все на свою контузию. В противном случае Ченстохович мог сообщить о тебе по команде, а соответствующие армейские боссы сделали бы весьма неприятные оргвыводы…

— Это как? — не понял я.

— Ну, существует масса вариантов, — с любопытством глядя в чашку с остывшим кофе, сказал Брилер. — Не мне тебе объяснять… Ты вполне мог бы утонуть в болоте. Как Одессит… Или неосторожно обращался бы с оружием…

— Или у тебя не раскрылся парашют — якобы еще в момент десантирования группы, — вставил свое слово Дефорски.

— А что касается того, зачем им понадобилось такое воздействие, — продолжал Брилер, — то вспомни, на что сетовал субкоммандант во время твоей первой встречи с ним? Тогда, у штаба…

Я уже все понял. В моих ушах снова прозвучал хрипловатый голос Ченстоховича: «А вы попробуйте научить солдата воевать, если у него нет врагов!»… Вот они и учили воевать, создавая образ Врага. Существующего только в сознании молодых, переполненных чувством долга ребят. Что говорить о них, если даже такой старый карась, как я, клюнул на эту удочку!..

— Да, но почему они не стерли память у меня? — спросил я.

И Брилер, и Дефорски усмехнулись одновременно.

— Скажи спасибо своему хитрому медальону, Ян, — сказал Роберт.

— И своим предусмотрительным руководителям, — улыбаясь, добавил Николь…

Материалы, обнародованные ЮНПИСом, произвели в Сообществе эффект взрыва. Парламентом Евронаций было назначено специальное расследование. И хотя генералы и маршалы делали круглые глаза и заявляли, что подобные эксперименты над военнослужащими — бредни и происки «пацифистов», такое отпирательство только подливало масла в огонь возмущения общественности.

К тому же, через некоторое время сотрудникам ЮНПИСа удалось обнаружить сверхсекретный пункт управления тем самым спутником, о котором упомянул в беседе со мной Брилер. В результате блестящей операции по захвату этого объекта была добыта целая гора документов, неопровержимо свидетельствующих о причастности армейского руководства к этой афере. К сожалению, сам спутник заполучить не удалось: при спуске его с орбиты сработала система самоподрыва, и обломки бесследно канули в пасти Индийского океана…

Дело «о причинении физического и психического ущерба военнослужащим» рассматривал Гаагский Международный Трибунал. Процесс был закрытым, но ЮНПИС позаботился о том, чтобы наиболее красноречивые факты просочились в открытую печать. На суде я фигурировал в качестве свидетеля обвинения, следствием чего стал мой вынужденный уход с оперативной работы в ЮНПИСе: ведь когда наш агент «засвечен» на широкой публике, ничего не остается, кроме как использовать его на канцелярской работе в нашей «конторе». Что Брилер с Дефорски и сделали…

Несмотря на мощное противодействие со стороны военной верхушки, в ходе процесса были также заслушаны показания ряда «пострадавших» — в том числе и парней из группы лейтенанта Бикоффа. В один голос они вначале заявляли, что ничего особенного с ними не происходило. Они даже сумели с более-менее достаточными подробностями описать все свои действия при выполнении задания от начала до конца. Но, как выяснилось в результате применения спецсредств, позволяющих разблокировать подсознание, у ребят имелись и другие «картинки» в мозгу. И тогда они поведали то, что им всем в и д е л о с ь…

Суд принял строгое, но справедливое решение, и результаты не заставили себя долго ждать. В армии постепенно стал раскручиваться маховик массовых увольнений, дезертирств и отказов выполнять приказы… Все больше молодых людей пытались избежать службы в вооруженных силах… Один за другим закрывались призывные и вербовочные пункты… Тех, кто не хотел уволиться из армии по собственному желанию, попросту выкидывали за борт в ходе начавшейся ликвидации вооруженных сил, проходившей под вывеской «военной реформы»… Европарламент принял «историческое решение» о переходе от воинской обязанности к так называемой «милиционной системе». На практике это означало, что от военного ведомства оставалась лишь надежно законсервированная инфраструктура, включающая системы управления и связи, командные пункты, склады с техникой и вооружением, да горстка чиновников, отличающихся от прочих государственных служащих лишь мундирами… В случае агрессии извне — скажем, полезли бы на нас с бластерами наперевес некие инопланетные собратья по разуму — должна была бы осуществиться массовая мобилизация мужской части населения, причем в течение короткого срока мужчины расправились бы с супостатом, а затем вновь вернулись бы к благам мирной жизни… Подобные идеи, по данным историков, имели место еще в прошлом веке, но тогда человечество посчитало, что еще рановато претворять их в жизнь — нерешительными личностями были наши предки!..

Как известно, лес рубят — щепки летят, много горячих, запачканных кровью щепок…

Некоторые «бывшие» покончили с собой. Другие — пали жертвой инфарктов, скоропостижных инсультов и прочих недугов, возникающих на почве стресса… В газетах все чаще появлялись фамилии бывших генералов и старших офицеров в траурной рамочке. Однажды в такой рамке я увидел знакомое лицо: субкоммандант войск специального назначения Григ Ченстохович. Тоже бывший, конечно…

Все это не могло не радовать нас, сотрудников самой крупной из всех организаций борцов за мир (хотя в моей душе, как в безупречном на вид яблоке, вес-таки копошился некий червячок), и на этой истории можно было бы ставить точку, если бы спустя некоторое время она не получила довольно неожиданного продолжения.

Будучи как-то по делам ЮНПИСа в Мюнхене, я решил перехватить чашку кофе с гамбургером в открытом кафе «Дракон» на Армстронг-плац, но когда ко мне подошел официант, чтобы принять заказ, я опешил: это был не кто иной, как бывший ефрейтор-мор Василий Ромпало по кличке «Белорус».

Мой «ленч» был безнадежно испорчен, потому что Белорус, который, насколько мне помнилось, никогда не отличался сдержанностью, тут же попытался дать мне по морде, и только рефлексы бывшего участника событий в Пандухе позволили мне сохранить лицо — в буквальном смысле, пожалуй, больше, нежели в переносном… Потом Василий, как и подобает любой нормальной истеричной натуре, разрыдался, и в течение следующих полутора часов с гаком я убедился в том, что он заслуживает статус алкоголика с изрядным стажем. В промежутках между порциями скотч-виски Ромпало поведал мне о судьбе своего бывшего командира…

ЕВГЕНИЙ БИКОФФ, БЫВШИЙ ФИЛД-ЛЕЙТЕНАНТ (РЕКОНСТРУКЦИЯ)

Смотровая площадка на крыше семнадцатиэтажного отеля была облюбована им давно. Как он и предполагал, в этот ранний час здесь еще не было ни души.

Между колонн, поддерживающих стеклянный навес, стояли белые столики и кресла-качалки. Некоторые кресла слегка покачивались под дуновением ветерка, и казалось, что в них только что кто-то сидел…

Прежде всего, он открыл свой чемоданчик и достал распылитель и портативный бетоноструйный аппарат. Для начала деловито замуровал вход на площадку. Потом, направив струю несмываемой краски вверх, сделал навес непроницаемо-черным. Удовлетворенно хмыкнул, сел у парапета ограждения крыши и извлек из того же чемодана складную винтовку 45-го калибра австрийского производства с высокоточным прицелом и самонаводящимися пулями. Неторопливо собрал и зарядил ее. Проверил прицел. В окуляре, перечеркнутом перекрестьем тонких, светящихся линий, он видел прохожих и машины на улицах внизу так близко, будто они находились в десяти метрах, хотя силуэты все же расплывались: как всегда, утром над городом висела дымка смога.

«Гады! Гады и сволочи! Все вокруг — подонки и свиньи!», снова застучало в затуманенном бессонницей мозгу. Пальцы дрогнули. Нужно было успокоиться.

Он опустил винтовку на колени, достал из кармана драгоценный пакетик, на покупку которого ушли все его последние монеты, и проглотил, не чувствуя вкуса, зеленоватый порошок наркотика.

Снизу раздавались гудки автомобилей, сверху доносился свист скайдеров и жужжание персональных вертолетов. Где-то на уровне пятнадцатого этажа в отеле вовсю надрывалась музыка: видно, кто-то спозаранку решил подышать смогом, раз распахнул окно…

Он опять взял винтовку, чувствуя, как его охватывает необычайное спокойствие. Страха теперь не осталось. Ненависти, впрочем, тоже. Осталась только задача. Задача, которую он поставил самому себе: уничтожить весь этот гнилой, волчий мир, чтоб ему цветок в прорубь, как говаривал один бригадный коммандант сотню… нет, тысячу лет назад…

Затвор жадно щелкнул. Он купил винтовку из-под полы у случайного перекупщика оружия вчера, после того, как ему каким-то чудом удалось выиграть пару сотен монет в рулетку. А днем раньше ему пришло извещение. Посредством этой гнусной бумажонки агентство по аренде жилья давало ему три дня на то, чтобы погасить трехмесячную задолженность за ту вонючую конуру, которую он снимал у них… Скоты!

Это и привело его на крышу отеля. А может быть, все началось еще три года назад, когда он был уволен с военной службы, что называется, «подчистую»? Врачи тогда обнаружили у него некий синдром, якобы не позволяющий служить дальше… Места на «гражданке» он так и не смог найти, да и не очень-то хотел. Это была не его жизнь. Он стал играть — сначала в казино, в карты, потом — в рулетку. Естественно, проигрывал чаще, чем выигрывал…

Постепенно в нем все крепла злоба, звериная злоба на тех красивых, правильных умников, которые не захотели признать его права быть профессиональным милитаром, оберегающим их, этих сволочей, от посягательств внешних и внутренних врагов.

Именно поэтому он теперь, не колеблясь, открыл огонь — по людям, что беззаботно ходили там, внизу…

Пока его обнаружили, он успел убить сорок пять человек, десять человек ранил и сжег пять наиболее роскошных машин. Патронов у него было вдоволь, поэтому он стрелял быстро, а «умные» пули сами находили цель.

Лишь через четверть часа подразделения сил общественной безопасности оцепили близлежащие кварталы. В воздухе жирно загудели броневертолеты и «джампы» со снайперами.

Он все еще не злился, хотя действие наркотика подходило к концу, он только повторял как заведенный: «Ах, гады!.. Ах, вы, сволочи!»…

А еще через час, когда над этим бестолковым, жестоким, пахнущим выхлопными и пороховыми газами миром вставало равнодушное солнце, пуля снайпера все-таки отыскала его тело и ударила под левую ключицу.

И когда уже кровавая пена пузырилась на губах, он все еще шептал: «Сволочи… сволочи!»…

ЯН РАМИРОВ (ОКОНЧАНИЕ)

Когда удалят зуб, человек поначалу никак не может привыкнуть к образовавшейся во рту пустоте и то и дело трогает языком кровоточащую десну. Нечто подобное происходило в те дни и со мной. Неизвестно почему, но мысленно я вновь и вновь переживал свои похождения с группой Бикоффа.

Вспоминались мне при этом разные детали, обрывки разговоров и выражения лиц. И постепенно недавние события «в лесу прифронтовом» стали видеться мне совсем под другим углом…

Помню, в детстве мне подарили старинную открытку. Поверхность ее была покрыта особым стеклом, по-особому преломлявшим лучи света и позволявшим, в зависимости от наклона открытки, видеть две разные картинки. Если, например, медленно поворачивать открытку перед глазами, то Буратино превращался в злого Карабаса.

И сейчас, чем больше я вспоминал о своем последнем задании, тем все больше одна к а р т и н к а превращалась в другую…

И когда сомнения в моей душе стали уж совсем невыносимыми, словно гвоздь, вылезший из подметки внутри ботинка, я закопался в архивы нашей конторы. В итоге, в один прекрасный день я примчался к Брилеру, который в это время отлеживался с жуткой простудой в своем загородном коттедже.

Как человек он не мог не быть удивлен моим внезапным визитом (на всякий случай, я не стал предварительно извещать его о своем намерении). Но как профессионал оперативной деятельности он и глазом не моргнул, когда я появился перед его ложе, использовав для проникновения в дом открытое окно на первом этаже.

— Присаживайся, Ян, — любезно предложил мне он гнусавым от насморка голосом. Так, будто я зашел в его служебный кабинет. — Выпьешь чего-нибудь для профилактики, чтобы не заразиться от меня?

— Не будем терять время, Николь, — ответил я, садясь в роскошное кожаное кресло. — У меня есть один вопрос к тебе…

— Хм, — произнес Брилер, сощурившись. — Так уж и один?.. А нельзя ли отложить интервью на другой раз? Эта чертова простуда, которую я имею… вернее, которая меня всячески имеет… отнюдь не способствует…

Я молчал, и тогда он, тщательно высморкавшись, сказал:

— Ну ладно, раз это суперважно для тебя, хорошо. Я слушаю тебя, Ян.

Судя по его интонации, старый лис Брилер уже учуял, что разговор может пойти о неприятных для него вещах.

— Послушай, Николь, — сказал я. — Это правда, что операция «Коммандос» была на самом деле провокацией с нашей стороны? Это правда, что спутник, излучавший психогенные импульсы в определенном секторе, на самом деле был запущен нашими, юнписовскими спецами? И наконец, правда ли, что в рамках этой операции я играл роль подсадной утки, чтобы потом засвидетельствовать в суде достигнутый эффект?

— Не кричи, Ян, — спокойно сказал Брилер («Разве я кричал?», удивился мысленно я). — Обещание насчет одного вопроса, как я и ожидал, ты все-таки не сдержал. Поэтому…

Он пару раз оглушительно, со вкусом, чихнул. Вид моего начальника совершенно сбивал с толку, потому что нельзя было понять, что творится у него в душе. Впрочем, учитывая опыт его работы в ЮНПИСе в должности начальника оперативного отдела, можно было предположить, что Брилер специально уподобляется каменному идолу, чтобы сбить с толку собеседника.

— Так вот, — продолжал он. — Во-первых, кто сказал тебе всю эту чушь? А во-вторых… Ладно, ответь сначала на мое «во-первых».

— Не бойся: никто из «посвященных лиц» не проболтался, — сказал я. — И я бы никогда не докопался до истины, если бы вы с Дефорски сами не допустили кое-какие проколы… Поясню. Беседуя со мной сразу после моего возвращения с задания, ты обнаружил завидную осведомленность о том, что субкоммандант Ченстохович говорил мне насчет образа врага. Помнишь?.. Все очень здорово, за исключением одной детали: именно об этой дискуссии с Ченстоховичем я ничего не докладывал тебе, посчитав ее лирикой… Затем. Рассказывая тебе и Дефорски о группе Бикоффа, я, конечно же, упоминал в числе прочих некоего Славу Канцевича, но, однако, ни словом не обмолвился, что он родом из Одессы и что, следовательно, его прозвище — «Одессит»…

Брилер невинноглядел мне в глаза.

— Ну и что? — осведомился он, когда понял, что я жду от него реакции на обвинения.

Это было уже наглостью с его стороны.

— Как это — что? — начал кипятиться я. — Эти ваши проколы свидетельствуют о том, что вы контролировали мои действия на задании с помощью микропередатчика. — В этом месте я вдруг вспомнил слова Брилера: «Скажи спасибо своему медальону, Ян». — Зачем вам это понадобилось, Николь? Уж не затем ли, что вы хотели подстраховаться на тот случай, если я окажусь потом не в состоянии выступить на суде? Вы же знали, на что меня посылаете, и если бы мощность излучения превзошла нормы, я мог бы просто свихнуться!.. Кроме того, предполагаю, что вы не исключали возможности моей гибели в подобной заварухе, не так ли?

Поскольку Брилер молча сопливился в платок, то я продолжал:

— Но есть и более существенный промах, Николь. Правда, его допустил уже не ты и не Роберт… По чьему-то недосмотру в архиве ЮНПИСа сохранился один любопытнейший документ…

Я извлек из кармана дискету и, вставив ее в компьютер Брилера, стоявший на столе, запустил считывающее устройство. Через несколько секунд на экране высветилось:

«ЮНПИС. Материалы радиофаксной связи…

Радиофакс N 12–32/189-с

Технический центр — штаб-квартира ЮНПИСа.

Получатель: Н. Брилер.

Отправитель: А. Ягич.

Время: 21:40

Дата: 23.07.042

Содержание: В связи с разделением объектов Воздействия на две группы возникает следующая альтернатива: (а) оказывать Воздействие на обе части группы; (б) сосредоточить Воздействие на той части, где находится Корреспондент. Выбор варианта «а» потребует повышения биоэнергозатрат примерно на 100–150 кильманов. Прошу незамедлительно принять решение по выбору альтернативного варианта, а в случае «а» — принять надлежащие меры по обеспечению деятельности Техцентра. Конец связи».

Как всегда, реакцию Брилера на то, что его приперли к стене, я не угадал. Мой непосредственный шеф рассмеялся так искренне, что даже закашлялся.

— Ай-яй-яй! — отдышавшись и утерев выступившие слезы, посетовал Николь. — Какая преступная халатность!.. Сплошные проблемы с этими секретчиками! Впрочем, это упущение легко исправить…

Он, как фокусник, извлек неизвестно откуда мини-пульт и в мгновение ока нажал одному ему известную комбинацию кнопок.

Экран мигнул, и на нем появилась надпись:

«Текущий файл уничтожен. Восстановлению не подлежит».

— Это чтобы у тебя не возникало дурных соблазнов, Ян, — хладнокровно пояснил Брилер. — Только не пытайся врать мне, что ты наделал массу копий этого файла — он был защищен тройным паролем от копирования…

— Да я и не собирался публиковать эту информацию, — сказал я. — Для меня было важнее установить истину для самого себя!

— Что ж, считай, что ты ее установил, — будничным тоном сообщил Брилер. — Что дальше? Пойми, сейчас я беседую с тобой как с другом… В любой другой обстановке я официально отвергну твои гнусные инсинуации против ЮНПИСа, а может быть — и подам на тебя в суд за клевету, ха-ха-ха!.. Иначе я просто не могу поступить, Ян, ты на моем месте тоже был бы связан по рукам и ногам.

— «Как с другом», — передразнил его я. — Добавь сюда словечко — «бывшим», бывшим другом, Николь! Вы обманули людей, а это, как ни крути, — подлость!.. А я всегда считал и буду считать, что друг, обманувший или предавший — не обязательно меня, а других людей — это уже не мой друг. Извини, так меня воспитал Пандух… И что бы ты сейчас ни говорил в свое оправдание, для меня ты остаешься преступником, Николь!

Только теперь он, наконец, сорвался.

— «Преступником»! — с горечью повторил он мои слова. — В чем же мое преступление, Ян? В том, что мы наконец-таки свалили это чудище, против которого боролись без малого полвека?!. В том, что отныне не придется матерям рыдать по сыновьям, которые не вернулись из армии домой?!. Или в том, что не будут больше дети расти сиротами, потому что их отцы погибли на очередной войнушке?!.

Он судорожно закашлялся.

Я молчал.

— И потом, — продолжал Брилер, — послушай, Ян, ты знаешь меня без малого десять лет… Если бы я пошел на это ради своей корысти, твое возмущение можно было бы понять. Но ведь ты прекрасно знаешь, ради чего я сделал это…

Я знал.

У Брилера был сын. Единственный сын, которого Николь вырастил с пеленок в одиночку: жена Брилера скончалась во время родов. Наверное, именно поэтому сын был той центральной осью, на которой держалась вся жизнь Брилера. Естественно, что Николь ни в какую не хотел отпускать сына служить срочную (контрактная система тогда еще только вводилась, и для большинства юношей военная служба была обязательной). Однако, сын решил иначе. «Кто-то ведь должен, папа», сказал он банальные слова и все-таки ушел на призывной пункт. Полгода спустя он погиб — отнюдь не на войне. Пьяный «дембель», который на следующий день должен был отбыть домой в комфортабельном автобусе, угодил Брилеру-младшему тяжелым сапогом в висок — ни за что, ни про что, просто потому что положено «дембелям» по их «статусу» — избивать «молодых»…

На суде Брилер попытался застрелить убийцу сына из старенькой «беретты», но пистолет дал осечку. И тогда Николь понял, что бессмысленно бороться с каждым человеком, который носит ненавистную форму цвета хаки, в отдельности, а следует объявить войну всей порочной системе, узаконившей право человека в хаки убивать других людей. Именно поэтому он посвятил всего себя делу ЮНПИСа…

Я знал это, но упрямо повторил:

— Да, ты виновен, Николь! Потому что в том числе и по твоей милости сотни, тысячи людей, честно выполнявших свои обязанности, оказались в роли фишек в гигантской политической игре. Только, в отличие от фишек, которым не бывает больно, они страдают и мучаются — как морально, так и физически! Сколько же можно?!. Как можно ради мифического всеобщего блага причинять боль и страдания отдельно взятым личностям?

— Послушай, Ян, — сказал Брилер, явно растерянный и смущенный моей непримиримостью. — Они должны были уйти!.. Армия — инструмент насилия, причем очень опасный инструмент!..

— Молоток — тоже опасный инструмент, но смотря в чьих руках… Что же, прикажешь выкинуть его на свалку, если вместо гвоздя кто-то ударил себе по пальцу?

— Может быть, ты просто обиделся на нас, потому что мы не посвятили тебя в наши планы?

— Нет, — сказал я. — В конце концов, я тоже — не первый день на оперативной работе, и мне не раз самому приходилось врать, если этого требовали интересы нашего общего дела, причем врать даже близким мне людям!.. Но я никогда не мог бы, скажем, убить кого-то — даже ради блага сотен миллионов людей…

— Неправда, Ян, — быстро поймал меня на слове Брилер. — Вспомни ЦУОРБ…

Он был прав. Мне оставалось только скорчиться, как от удара под ложечку. Будь он проклят, мой шеф, он почему-то постоянно бывает прав!..

Когда я немного отошел, то сказал:

— Помнишь, Николь, ты мне сказал когда-то, что цель никогда не оправдывает средств?

— Это не я сказал, — возразил он. — Это я цитировал… Не настолько умен твой начальник, чтобы изобретать прописные истины.

— Пусть так, — согласился я. — Но ты исповедовал этот принцип, и сам же его нарушил. Я пришел в ЮНПИС, чтобы люди никогда больше не убивали друг друга — но сам же, хотя и под влиянием вашего дьявольского гипноза или чего-то там еще, принялся убивать и калечить!.. Почему? Почему мы так слабы, Брилер, что не в состоянии следовать принципам?

— Принципы для того и существуют, Ян, чтобы их время от времени нарушать, — усмехнулся Брилер. — Иначе мир будет топтаться на месте… В конце концов, мы их сами выдумываем, всю эту мораль и нравственность… Выдумываем под влиянием потребностей момента. А потом крутимся, как караси на сковородке, потому что и хочется, и колется!.. И что тогда делать, как не нарушить догму?

— А мне кажется, что, наоборот, все наши беды — от того, что мы слишком часто изменяем самим себе…

Брилер так и не согласился со мной в тот день. Он засыпал меня массой примеров и аргументов, он все пытался доказать мне свою правоту… Он был мастер убеждать, мой начальник.

И, чтобы ему не удалось переубедить меня, я повернулся и ушел. Я знал, что, уходя от Брилера, я ухожу и из ЮНПИСа. Я знал, что наношу самому себе такой удар, от которого еще не скоро оправлюсь. Я знал, что перечеркиваю всю свою предыдущую жизнь и начинаю новую, и еще я знал, что это будет больно и не так быстро…

Но по-другому я поступить не мог.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Wir gehen weg, aber wir kehren zuruck!»

«We are going now, but we'll come back!»

«Мы уходим, но мы вернемся!»

«Nous nous en allons, mais nous reviendrons!»

«Partimos, mas havemos de voltar!»

(Надписи на стенах, имевшие место в различные исторические моменты в разных странах)

РЕТРОСПЕКТИВА-1. ДЖИЛЬКА

Рамиров набрал на клавиатуре адресный код редакции и отправил текстовый файл по каналу электронной почты.

Приняв через несколько секунд подтверждение, что файл получен, он выключил свой компьютер, который был настолько изношен, что во время работы тарахтел, как трактор, и некоторое время сидел, ничего не делая.

Потом подошел к окну, обозрел унылую панораму залитых полуденным солнцем улиц и крыш, с видом на высоченную башню-посадочную площадку для «джамперов», и неожиданно понял, что душу начинает разъедать язва одиночества, против которой немедленно следует найти какое-нибудь действенное средство.

Он полез в нижний ящик книжного шкафа, извлек оттуда бутылку с остатками виски недельной давности и с мрачной решимостью проглотил затхлую жидкость прямо из горлышка. Потом провел пальцем по толстому слою пыли на корешках книг.

Читать, однако, что бы то ни было сейчас не хотелось.

Засунув руки в карманы джинсов, почти насквозь протертых выше колен, а потому предназначенных исключительно для ношения в домашних условиях, он покружил по комнате, но облегчения не почувствовал.

На глаза попался тиви-бокс, и Рамиров щелкнул клавишей. Время для просмотра телепрограмм с целью развлечения явно не наступило, потому что почти все каналы транслировали общеевропейскую информационную программу, почему-то носившую траурное название «В последний час».

Новостей было мало, а хороших — еще меньше. Создавалось впечатление, что составители программы руководствовались принципом «Чем хуже — тем лучше»…

В Лондоне по неизвестной причине взлетел на воздух знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо. Полиция усматривала в этом действия маньяка-одиночки или теракт Ирландской Республиканской Армии, приуроченный к столетней годовщине трагедии в Ольстере…

В Польше бандой «эксов» разгромлена штаб-квартира местного филиала ЮНПИСа, при этом уничтожена часть хранившихся там досье на бывших генералов польской армии…

В России опять сгорел один из цехов бывшего «номерного завода», в последнее время специализировавшегося на выпуске алюминиевых кастрюль. Проницательные эксперты предполагают, что там тайно производились взрывчатые вещества для нужд террористических и экстремистских группировок…

В Интервиле состоялась очередная манифестация общественности под лозунгом «За мир без оружия и без армий». Не обошлось без провокаций со стороны фашиствующих молодчиков, в результате чего несколько десятков мирных жителей получили ранения…

Рамиров выключил тиви-бокс и посидел, собираясь с мыслями.

Горько сознавать, что ты был в числе тех, из-за которых и заварилась вся эта кровавая каша. И хотя ты не ведал, что творил, но, в сущности, именно твоими руками была взорвана спокойная, размеренная жизнь сотен тысяч, миллионов людей. Главное — теперь уже поздно что-либо сделать, но значит ли это, что можно и нужно сидеть сложа руки?..

Нет-нет, думал Рамиров, пусть теперь мир делает, что ему вздумается. Меня ничего не касается, больше ни за какие коврижки никто не заманит меня участвовать в этих, совсем не забавных, игрищах…

И вообще: хватит уже изводить себя. Вот твое рабочее место — работай! И не ной, слышишь?..

Он открыл потайной ящик письменного стола и извлек оттуда пачку писчей бумаги. Только одно могло спасти от угрызений совести, очередного запоя, пытки одиночеством и надвигающейся шизофрении: работа, причем не такая, за которую платят, а, что называется, «для души».

Это была книга, которую Ян писал, когда ему становилось совсем скверно. В ней описывались действительные события, свидетелем и непосредственным участником которых Рамиров оказался несколько лет назад, но писал он ее как художественную прозу, заранее обреченную на неопубликование. В книге излагалась правда о событиях недавнего прошлого, и правда эта никак не соответствовала настроениям нынешнего общества. Рамиров предполагал, что, если он попытается издать эту рукопись сейчас, то имя его будет навеки проклято многомиллионным общественным мнением, которое обвинит его в гнусной клевете и очернении действительности, и придется тогда ему, как это было в прошлом веке с неким Рухди, жить инкогнито до конца своих дней…

Гнев толпы — страшная вещь.

И, тем не менее, когда-нибудь неприятная правда обязательно понадобится. Хотя бы для истории.

Рамиров раскрыл заветную папку и бегло просмотрел исписанные листы. Сюжет его тайного опуса был не таким уж сложным. Местами он даже выглядел наивным, но разве не наивен был весь мир тогда, три года назад, поверив кучке авантюристов?

Это было время, когда ЮНПИС представлял собой хотя и мощную, но чисто общественную организацию борцов за «юниверсал пис» — мир во всем мире. Хотя уже тогда его акции протеста против военной системы и гонки вооружений вызывали большой фурор в мире. То горстка энтузиастов, тайно проникшая на территорию военной авиабазы Европейского Сообщества, прикует себя цепями к шасси стратегических бомбардировщиков с крылатыми ракетами на борту. То многотысячная сидячая забастовка на Елисейских Полях на несколько дней нарушит уличное движение в центре французской столицы. То безутешные солдатские матери, потерявшие своих сыновей, выведут детей младшего возраста под кремлевские стены с плакатами: «Дяденьки министры, не берите нас в армию!»…

Помимо организации подобных публичных выступлений, ЮНПИС, однако, вел и широкую нелегальную — «оперативную», по его терминологии, — деятельность, о которой мало было известно кому бы то ни было, кроме, разумеется, заинтересованных лиц. Агенты ЮНПИСа проникали в различные государственные структуры, внедрялись в армейскую среду, где вели активный сбор информации, которая проходила впоследствии трансформацию в материал для пропаганды, а иногда — и в дезинформацию. Уже в те времена руководство «борцов за мир» не гнушалось такими методами борьбы. Жаль только, что большинство рядовых сотрудников об этом не имело представления…

Итак, объектом очередной операции ЮНПИСа становится одна из воздушно-десантных бригад Объединенных вооруженных сил Евронаций, принимающая участие в очередных крупномасштабных учениях. В эту бригаду под видом корреспондента молодежной газеты засылается X, штатный сотрудник ЮНПИСа, имеющий многолетний опыт оперативной работы и знакомый с армией не понаслышке, а по военному конфликту в Пандухе. Он получает разрешение армейского руководства сопровождать группу десантников в ходе выполнения ими в рамках учений задания, предусматривающего высадку в тылу «противника», выход к Центру управления огнем ракетных батарей и уничтожение оного. Задача, которую ему поставили в ЮНПИСе, более неопределенна, но до поры, до времени X об этом не задумывается, легкомысленно полагая, что начальству виднее…

Странности начинаются с момента десантирования. Милитары, которых сопровождает Икс, оказывается, судя по всем признакам, в реальной боевой обстановке. На каждом шагу встречаются зловещие приметы войны: трупы солдат, развороченные снарядами танки, колонны военнопленных, сожженные дотла населенные пункты… Командир десантников, бравый филд-лейтенант со странной фамилией Бикофф, принимает решение любой ценой выполнить полученное задание, полагая, что оно теперь возводится в ранг боевого.

Но враги не дремлют и устраивают самую настоящую охоту за парашютистами. В результате, когда до ЦУОРБа — рукой подать, из всего личного состава группы в живых остается лишь «корреспондент». В порыве патриотических чувств он решает выполнить долг своих погибших спутников и уничтожить Объект.

Ему удается с подозрительной легкостью проникнуть внутрь ЦУОРБа, но именно там иллюзия улетучивается, и он тычется носом в несомненный факт: никакой войны нет и не было, идут обыкновенные учения. Подчиненные лейтенанта Бикоффа живы и здоровы, они и не подозревают, что их «убили».

Иксу не дает сойти с ума гипотеза, выдвинутая начальником оперативного отдела ЮНПИСа Николем Брилером, которая в дальнейшем играет такую же роль в борьбе с «милитаризмом», какую когда-то играл булыжник в руках бунтующего пролетариата. По версии Брилера, милитары с помощью специального спутника и сложного оборудования устроили нечто вроде гигантского психотренажера, предназначенного для гипнотического внушения реальной боевой обстановки военнослужащим, принимающим участие в учениях и маневрах.

Дальше события развиваются в духе социального кошмара. Над высшим военным руководством Сообщества устраивается суд, начинается массовый процесс «демилитаризации», в ходе которого сотни тысяч еще вчера позарез необходимых обществу, владеющих дефицитнейшими специальностями «защитников Отечества» оказываются выплеснутыми на «свалку истории», по популярному в прошлом выражению апологетов социальных потрясений.

Все бы хорошо, и нашему славному Иксу еще бы долго трудиться на стезе борьбы с начинающими огрызаться и требовать равноправия в обществе бывшими милитарами — «эксами». Если бы в один прекрасный день в его руках не оказались документальные доказательства того, что вся вышеописанная психоделика на самом деле осуществлялась самим ЮНПИСом под грифом строжайшей секретности.

После решающей беседы-«разборки» со своим шефом, в которой над «i» ставятся окончательные точки, возмущенный Икс уходит из ЮНПИСа. Правда, вовремя уничтожив единственный документ, находившийся в руках Икса, Брилер лишает его возможности на прощание «хлопнуть дверью», в смысле — выступить с разоблачениями в средствах массовой информации…

В творческом процессе для Рамирова самое главное было сдвинуться с некоей «мертвой точки», вероятно, обусловленной прирожденной леностью человеческого мышления. Во что бы то ни стало надо было преодолеть тот начальный этап, когда не нравится качество бумаги, на которой пишешь; когда подолгу раздумываешь, какой из синонимов выбрать для оформления своей мысли; когда, наконец, начинаешь сомневаться в грамотности своего изложения: говорится ли так в том языке, на котором мараешь бумагу, или нет? Стоит пройти через эти муки творчества — и потом только успевай отбрасывать исписанные листы, кляня свою руку за то, что она не поспевает за мыслью… Правда, на следующий день, читая эти строки, ты понимаешь, что работа была сделана, что называется, «в корзину», но основа для последующего этапа все же есть…

От работы Рамирова оторвало вторжение госпожи Лэст. Предвестником вторжения послужил скромный, даже можно сказать — застенчивый стук в дверь. Такой стук вызвал бы у неискушенного человека ассоциацию с образом тихонькой старушки в белоснежном переднике, сложившей ручки на груди и умильно улыбающейся собеседнику. Но только не у Рамирова. Открывая дверь, Ян внутренне приготовился к ураганному словесному артналету и натиску в духе старопрусского лозунга «Дранг нах остен». И, как это ни было печально, не обманулся в своих прогнозах.

Мадам Лэст ворвалась в номер разъяренной и бесформенной грудой неопрятных платьев, кофт и обильной плоти. Мадам Лэст с места в карьер взвыла раненой волчицей, что у некоторых постояльцев хватает совести проживать в ее пансионе, не внося своевременно плату. Мадам Лэст напомнила этим самым «некоторым», что, хотя они бесстыдно пытаются обвести ее, несчастную генеральскую вдову, вокруг пальца, пусть они не надеются!.. Мадам Лэст посулила любителям бесплатного пользования благами цивилизованной жизни самые мрачные перспективы, начиная от физической расправы с последующим выставлением жертвы на улицу и кончая вызовом полиции и последующим гниением должника в тюрьме.

По трехлетнему опыту проживания под крышей у «несчастной генеральской вдовы» Рамиров знал, что в подобной ситуации хозяйке пансиона лучше не перечить: рано или поздно, арсенал нелестных эпитетов — очевидно, почерпнутых госпожой Лэст из лексикона своего покойного мужа, — должен был исчерпаться.

Когда такой момент наступил, он лаконично и смиренно заверил мадам Лэст, что не позднее восемнадцати нуль-нуль сегодняшнего дня передаст ей все причитающиеся с него деньги. То ли военная точность формулировок, использованных Рамировым, поколебала чувствительное сердце вдовы милитара, то ли в глубине души хозяйка пансиона опасалась потерять постояльца, не причиняющего, в отличие от других, особых хлопот, но она гаркнула:

— Ладно, ладно!.. Обещанного три года ждут! Иди завтракать, остолоп! Или тебе особое приглашение требуется?!

После чего, окинув цепким взглядом комнату и неуклюже стибрив со стола початую пачку сигарет, хозяйка ретировалась, как говорится у летчиков, «производить разбор полетов» с другими жильцами.

Вскоре надсадный глас мадам Лэст послышался где-то в недрах правого крыла пансиона, где кто-то накануне, судя по эпитетам, посмел заявиться «под просто-таки жирной мухой» в сопровождении нескольких разнузданных девиц и подозрительных типов и устроил «вакханалию, превзошедшую все рамки приличия»… В ответ, явно оправдываясь, громко заорали, зазвенели пустые бутылки, покатились какие-то жестянки…

Рамиров с облегчением вздохнул и проследовал на завтрак.

В небольшой столовой, располагавшейся на первом этаже пансиона, было малолюдно и приятно пахло. За одним концом шаткого обеденного стола, тянувшегося по всей длине комнаты, восседали, уплетая макароны с голубцами, двое скупщиков краденого, обитавших в тридцатом номере, а за другим концом стола имелась личность без определенных занятий Пол Макарчук. Судя по оттенку пустой тарелки, стоявшей перед Макарчуком, он только что расправился с изрядной порцией винегрета. В руках у Пола была газета на английском языке, которую он читал, беззвучно двигая сочными, красными от винегрета, губами.

Пока Рамиров заказывал у разносчика Эдди яичницу с беконом и кофе, Пол, видимо, успел осилить передовую статью и решил поделиться впечатлениями с Яном.

— Вот сволочи, а? — сказал он, просматривая страничку карикатур, где, как и в других печатных изданиях, вот уже несколько лет по инерции зубоскалили над пресловутой тупостью людей в погонах. — Читал?

— Нет, — признался Рамиров. — А в чем дело? Что там на этот раз стряслось?

— Пассажирский аэробус в Альпах эти сволочи грохнули, вот что! — гневно воскликнул Пол и от волнения полез за сигаретами. — Двести с лишним душ погубили, в том числе — десять членов экипажа!

— Каких сволочей ты имеешь в виду? — спросил Рамиров. — Лично мне известны в этом качестве многие…

Пол поперхнулся табачным дымом.

— То есть: как — какие?!. «Бывшие» это все подстроили, наверняка — их рук дело! Сколько лет они воду мутят, жить народу спокойно не дают своими выходками, и куда только правительство смотрит?! Я бы давно их за одно место повесил!..

— Кого их — «бывших» или членов правительства? — невинным тоном уточнил Рамиров.

Но Пол только покосился гневно, схватил стакан с остатками чая и стал шумно полоскать ими рот.

— Знаешь, Пол, — сказал Рамиров, терзая вилкой бекон. — Ты, по-моему, никак не можешь бросить некоторые привычки, свойственные молодым…

— Что ты имеешь в виду?

— Наукой доказано, что лишь первую треть своей жизни человек учится верить печатному слову, — сказал Рамиров. — Вторую же треть люди, как правило, учатся не верить книгам и газетам.

— А потом? — с подозрением поинтересовался Пол.

— А в оставшуюся треть, — продолжал Ян, отодвигая пустую тарелку в сторону, — человек учит других людей либо верить, либо не верить тому, что пишут.

— Опять ты со своими шуточками, — проворчал Макарчук с отвращением. — Нет, я серьезно… Вот ты, вроде бы умный человек, неглупый и даже образованный, ты — за кого? За милитаров, что ли?

— Да нет, — сказал Рамиров. — Я теперь, дружище Пол, ученый — это ты правильно сказал. И поэтому я теперь — сам за себя, а все остальные раскладки меня как-то не интересуют!

— Хорошо, — сказал упрямо Пол и потушил окурок прямо в грязной от винегрета тарелке. — Давай посмотрим объективно…

— Давай, — сказал Рамиров.

Отдельным людям чтение газет все же идет на пользу, подумал он. Вон, слово «объективно» выучил из какой-то передовицы.

— Вооруженных сил у нас нет, — начал Пол. — Так? Так. Деньги, которые раньше тратились на военные расходы, теперь куда идут? На благо общества. Больницы, школы, детские сады, что там еще?.. Строительство жилья, да ты и сам не хуже меня знаешь. Так? Так. Молодежь спокойно получает образование, а не подвергается мордобою в казармах. Теперь зайдем с другой стороны… А с другой стороны — те, кого эти перемены больно стукнули по зубам. Не нравится им, что лишились они всех своих льгот и привилегий. И начинают они вести самый настоящий бандитизм. Против кого, спрашивается? Против своего же народа, против своего же государства! Это как понимать?

— Коряво, но в общем-то именно такая точка зрения имеет место быть сейчас, — сказал Рамиров. — Только не все так просто, как кажется. Вот, например, идешь ты по улице. И наступает тебе на ногу какой-нибудь гражданин. Но, вместо того, чтобы извиниться, бьет тебе по морде. Естественно, ты начнешь возмущаться, может быть, даже полицию вызовешь. А гражданин этот оказывается… ну, скажем, крупным ученым, и тебе в полиции говорят: вы, уважаемый, путались в ногах у самого Прогресса. Ты — жаловаться во все инстанции. А тебя за это увольняют с работы, выгоняют из занимаемого жилья, лишают средств к существованию. Интересно, что ты будешь тогда делать? Смиришься ли ты с тем, как с тобой обошлись, и признаешь, что ты сам виноват, что ты — дерьмо и балласт, а не человек, или схватишься, образно говоря, за булыжник?

— Ну, это ты загнул, Ян! — прогудел Пол. — Это же из другой оперы, примерчик твой. Ты неправильно утрируешь, Ян. И вообще, что-то мне не нравится твоя позиция. Милитаров выгораживаешь…

— Да не выгораживаю я их, пойми ты, — сказал Рамиров. — Они, конечно, — убийцы и преступники. Во всяком случае, те, что по ночам палят в мирных людей. Но ведь и те, кто борется с ними, не лучше! Вспомни, какие у них методы? Облавы, когда хватают всех без разбора, как с документами, так и без них; тем, кто сопротивляется, — по морде, а если еще и с оружием — в таких стреляют без предупреждения, и не по ногам целятся, а в голову или в грудь!.. А как проходят допросы в кабинетах ЮНПИСа и службы безопасности — об этом кто-нибудь когда-нибудь писал?! Впрочем, была как-то статейка, намеками, но ведь автора потом чуть ли не в разглашении государственных тайн обвинили!

— Это все словоблудие, — не слушая Рамирова, махнул рукой Пол. — Лично я одно знаю и всегда помнить буду. Пять лет назад любой вшивый лейтенантишка получал такую же зарплату, как я, опытный слесарь, только я в отличие от него вкалывал за станком по восемь часов, а он в ротной канцелярии жопу отсиживал или шагистикой с солдатиками занимался! Это как, по-твоему, справедливо было?!. — А теперь тебе государство платит деньги, которые шли на содержание того же лейтенанта, в виде приличного пособия по безработице, так что вообще можно не работать, — с усмешкой сказал Рамиров. — И это ты называешь справедливостью?

— Ты напоминаешь мне одного мужика из нашей деревни, — сказал Макарчук. — Он все не мог понять, как это черная корова может давать белое молоко… Там, где всем все ясно, такие вот интеллигенты сраные, как ты, начинают наводить тень на плетень!

Скупщики, почуяв, что назревает хватание за грудки, быстренько завершили трапезу и улетучились из столовой. Спору между Полом и Яном, однако, не суждено было перерасти в классовую стычку.

— А ну, освобождайте помещение! — раздался из дверей голос мадам Лэст. — Расселись тут, как у тещи на блинах! Убрать персоналу не даете. Пожрали — и марш в свои норы!

В коридоре Пол схватил Яна за рукав и попытался закончить диспут, намекая, что для этого придется куда-то выйти, но Рамиров сказал ему: «Потом, потом» и двинулся к себе в номер.

Там, упав в кресло, он отдышался — в том смысле, что перекурил, — и понемногу восстановил нарушенный психический тонус.

Наверное, в таком вот Поле, как в зеркале, отражается все наше общество, зараженное вирусом обывательства и глядящее на мир только через амбразуру своего собственного благополучия, думал Рамиров. Может быть, такое отношение к армии, как к бесполезному, гигантскому нахлебнику, и стало той благоприятной почвой, на которой дали всходы семена ненависти к милитарам, посеянные пацифистами? Если это так, то должно смениться немало поколений, прежде чем будет выкорчевана эта бессмысленная, объективно не оправданная, а потому такая страшная ненависть… Конечно, при условии, что будет вытравлено из душ людских и потребительское отношение к миру…

Как он там говорил — «лейтенантишка»?.. А между прочим, на «лейтенантишках» держалось многое… Именно на них, наивно-восторженных до глупости, еще не научившихся подличать и кривить душой, верных до неприличия вдолбленным в училищах истинам, держался мир цвета хаки… Что, если написать когда-нибудь на эту тему? Конечно, тоже без надежды на опубликование…

Служит в ракетно-стратегической части некий лейтенант Игрек, причем добросовестно служит, в соответствии со своим понятием о долге. Ну, естественно: в голове еще — воспоминания об учебе в училище, суровых, но справедливых отцах-командирах, романтика воинских тягот и лишений — в общем, розовые, юношеские сопли… Игрек быстро продвигается по службе, и вот его уже назначают командиром пускового расчета, состоящего из скрытых наркоманов и явных гомосексуалистов, и светит ему заветная третья звездочка на погонах, но тут бестолковые чинуши из ЮНПИСа и государственных служб устраивают демилитаризацию. И во время одного из последних дежурств лейтенанта к месту расположения подземного пункта наведения ракет прорывается буйная толпа активистов пацифистского движения и пытается штурмовать бункер с лозунгами: «Немедленно прекратите угрожать миру во всем мире!»… До поры, до времени толпу сдерживают посты военной полиции, но потом их сносит людская лавина, вконец обезумевшая от осознания вседозволенности… Что делает в этой ситуации лейтенант, понимающий, что будет, если погромщики ворвутся в расположение поста и начнут крушить пульты и системы обеспечения пуска? Он командует своим подчиненным покинуть место боевого дежурства, а сам баррикадируется за стальными дверями толщиной со среднеупитанного человека и не отвечает ни на какие требования и запросы толпы… К месту конфликта прибывает вначале непосредственный командир лейтенанта, затем — другие военачальники, но лейтенант к тому времени впадает в такой черный пессимизм, что никому и ничему больше не верит… Дело получает широкую огласку в прессе, но газеты преподносят героического парня как маньяка-одиночку, решившего пустить весь этот мир в расход, и экстраполируют его поведение на прочих ракетчиков, риторически вопрошая саженными заголовками:

«И ТАКИМ ЛЮДЯМ ДОВЕРЕНА СУДЬБА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?!»…

Между тем, у лейтенанта постепенно кончается запас продуктов, рассчитанный на случай ядерного нападения «противника», и он начинает питаться разными частями своего обмундирования… Специальные подразделения саперов роют подземный ход, чтобы добраться до «маньяка», и не проходит и года, как им удается ворваться на пост через пролом в толстой железобетонной стене и расстрелять в упор исхудавшего до скелетообразности, поседевшего и изъеденного язвами от всепроникающей радиации, немощного старика, который выжил только потому, что верил: благодарное Отечество не забыло о нем и обязательно найдет способ спасти его…

В этом месте Рамиров вернулся к действительности и, вспомнив про деньги, спустился в вестибюль, где стоял древний, как некое ископаемое, армейский полевой телефон общего пользования. Тайна его появления в пансионе была покрыта мраком. Швейцар Георгий, например, туманно намекал на какого-то Одноглазого, который, будучи мелким валютным махинатором, должен был постоянно находиться в курсе последних биржевых новостей, а посему, едва поселившись в «Голубой розе», купил на «толкучке» сей аппарат и великодушно установил его в вестибюле, незаконным образом подключившись к единственной телефонной будке в двух кварталах отсюда (в результате чего мадам Лэст якобы неоднократно имела неприятности). Рамиров, правда, сомневался в истинности этой легенды: едва ли субъект, через руки которого ежедневно протекали тысячи денежных единиц разных стран мира, стал бы экономить на средствах связи. Да у него в номере стоял бы мощнейший радиофакс со множеством функций!.. Более правдоподобным Яну казалось предположение, что телефон принадлежал покойному мужу мадам Лэст, которому она упорно присваивала посмертно чин генерала, хотя, судя по фотографиям, он закончил службу прослужил задрипанным обер-капралом…

Редактор «Морнинг газетт» поставил Рамирова в известность, что представленный им труд не подходит данному изданию «по внутриредакционным соображениям». При этом он почему-то изъяснялся таким стилем, каким пишутся витиевато-официальные письма и скверные литературно-критические статьи.

— Уважаемый господин Рамиров! — почти декламировал он. — Мы внимательнейшим образом изучили ваше… э-э… эссе, но к сожалению, вынуждены признать, что оно получилось недостаточно внятным.

— Что вы имеете в виду? — сухо спросил Рамиров.

— Видите ли, современная обстановка настолько сложна, — продолжал редактор, словно не слыша собеседника, — что всякий творческий работник обязан — я подчеркиваю, обязан! — четко определить свою позицию, чтобы излагать свое мировосприятие… Особенно это касается такого философского жанра, как… м-м… эссе…

— Вы не могли бы изложить свое мировосприятие покороче? — осведомился обозлившийся Рамиров.

— Что ж, извольте, — изящно продолжал редактор. — Повествуя о проблемах социального бытия, вы избираете роль стороннего наблюдателя… Говоря о Добре и Зле, вы невольно даете почву для предположений, что вы сами витаете где-то вне этих категорий. В чем же, по-вашему, сила такой авторской позиции?

— Значит, по-вашему, человек должен быть обязательно на стороне Добра и бороться со Злом, причем так бороться, чтобы от этого самого Зла пух и перья летели? — спросил Рамиров.

Краем глаза он ловил на себе уважительный взгляд швейцара, пившего чай на своем рабочем месте у входных дверей. Видно, кричал Рамиров в трубку на весь пансион, а Георгий обожал умные разговоры.

— Вы предлагаете другую альтернативу, господин Рамиров? — спросили в трубке. — Ваши полемические аргументы мне, откровенно говоря, непонятны…

— Да поймите вы, черт вас побери, — заорал Рамиров, — что для начала нужно хотя бы уяснить, что такое Добро, а что такое Зло! И вообще, существуют ли эти понятия в чистом виде или они постоянно смешиваются, переходят одно в другое? Я, прежде всего, хотел, чтобы люди задумались над этим и не были излишне категоричными, иначе такое Добро добром не кончится! А сегодня — тем более!.. И так уже на наших глазах одни люди во имя добра уничтожают других, а все остальные аплодируют и кричат «бис»! Это, по-вашему, Добро?!

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросили в трубке. — Я категорически отказываюсь вас понимать, господин Рамиров…

Ян решительно брякнул трубку на рычаг.

Таким образом, еще один вариант добывания денег, который теплился в душе Рамирова слабенькой надеждой, отпал сам собой.

Когда Ян вернулся в номер, ему смертельно захотелось выпить. Это желание было таким нестерпимым, что еще бы немного — и он плюнул бы на данный самому себе обет и отправился бы к Георгию, по ночам приторговывавшим наполовину разведенным спиртным, и долго уламывал бы его дать в долг бутылку, а швейцар, конечно, упирался бы, бегая по сторонам хитрыми глазками, но, скорее всего, Яну удалось бы уговорить бывшего прапорщика, и потом последовала бы кратковременная эйфория, когда кажется, что все вокруг — замечательно, и что все проблемы решаются легко, и что тебя окружают только честные, близкие люди, и он, шатаясь, таскался бы по пансиону из номера в номер в поисках понимания и очередных порций спиртного, а потом бы наступило равнодушное отупение, а затем — только тьма и беспамятство, и проснулся бы Ян на следующий день с жуткой головной болью и ноющим, будто от побоев, телом, и тогда бы, наверное, опять пришли черные мысли о том, что пора перестать влачить жалкое существование на белом свете…

На этот раз его спас исписанный листок, валявшийся под столом. Рамиров поднял его и машинально пробежал взглядом.

Он опять увидел перед собой лицо командира десантной группы лейтенанта Евгения Бикоффа и услышал его презрительный голос: «Красиво говоришь, писатель… Что же ты предлагаешь? Устроить всеобщее братание с противником?!»…

И так отчетливо, будто это происходило вчера, Ян вспомнил свои мысли и переживания в тот момент, когда нужно было во что бы то ни стало доказать умным, честным, но слишком категоричным парням в военной форме, что любая война — это жестокость, вытравливающая из души человека все человеческое.

И тогда Рамиров схватил ручку и кинулся лихорадочно писать.

Он писал до тошноты, забыв обо всем на свете. Только когда у него заломила спина, заболели отвыкшие от писания глаза и пальцы свело судорогой до такой степени, что они уже не держали, наверное, сотую за сегодняшний день сигарету, Ян пришел в себя, увидел, что за окном уже темнеет, и тут же услышал, что, оказывается, в его дверь давно стучат.

Судя по характеру стука, это была его родная дочь Джулия. Обычно в пансионе «Голубая роза», если не считать мадам Лэст, стучаться в номер к соседу было не принято. Более того, это считалось дурным тоном среди постояльцев. Торговцы наркотиками, сутенеры, гангстеры местного масштаба если уж и стучали к кому-нибудь в номер, то непременно посреди ночи, причем не рукой, а ботинком или каким-нибудь увесистым подручным предметом типа бутылки или рукоятки пистолета. Воры же и проститутки не стучались никогда.

Полгода назад, когда Рамиров обретался в состоянии жуткого алкогольного «штопора», выражаясь языком бомжей и завсегдатаев пивных точек, он впервые услышал этот стук в свою дверь. Пока Ян раздумывал, чем бы запустить в того, кто войдет в его «берлогу», дверь распахнулась, и на пороге вырисовалась стройная девичья фигурка, чем-то смахивающая на сказочную фею. Рамиров настолько был поражен предательством его, несомненно, омраченного белой горячкой, сознания, что немедленно вырубился и очнулся лишь на следующие сутки. Оказалось, однако, что фея и не думала исчезать. Напротив, за это время она успела трансформировать дикий хаос холостяцкого быта, при котором грязные носки почему-то хранятся в поддоне холодильника, а стопы раскрытых книг соседствуют с импровизированной пепельницей в виде наполовину опорожненной пивной банки, в почти идеальный порядок. Воздух был чист и свеж, от стола доносился аппетитный запах, все обозримые предметы одежды были выстираны и выглажены…

В ходе последующей беседы девушка призналась Рамирову, что является его родной дочерью, что зовут ее Джулией, но можно и называть просто Джилькой, кратко пересказала свою биографию и попросила разрешения время от времени наведываться «к папхену в гости».

Рамиров был так потрясен происходящим, что не посмел сформулировать вслух два мучивших его вопроса: во-первых, зачем он ей нужен, человек, которого она никогда в жизни до этого не видела, который, если судить только по рассказам Юлии, бывшей жены, был грубым негодяем, убивавшим других людей и не совершившим в жизни ничего путного? А во-вторых, как она сумела найти его спустя столько лет?!.

С тех пор Джилька приходила к Рамирову так часто, что постепенно он привык к ней и полюбил запоздалой отцовской любовью. Именно из-за нее он окончательно бросил пить. Джилька заканчивала колледж по какой-то там лингводидактике, и Рамиров намеревался принять самое активное участие в ее дальнейшей судьбе.

В этот визит Джилька была задумчива. Они поужинали вместе принесенной ею пиццей с грибами, запили пиццу чаем и сидели, не зажигая света, в наступивших сумерках.

— Что-нибудь случилось, дочка? — спросил немного погодя Рамиров. — Какая-то ты сегодня не такая…

Вместо ответа она протянула Рамирову пачку плотных листов, так что ему все-таки пришлось встать и зажечь тусклую люстру с абажуром обывательской расцветки.

Это были фотографии, с которых на Яна глянуло в разных ракурсах еще совсем не старое, сохранившее миловидность, но уже нажившее горькие морщинки невзгод женское лицо. Юлия…

— Почему ты никогда не расспрашиваешь меня о маме, па? — тихо спросила Джилька.

— Эта тема для меня закрылась еще «дцать» лет назад, — сам не зная почему, резко ответил Рамиров.

— Но почему? У тебя что — есть другая женщина? Или… или ты тогда разлюбил маму?

— Послушай, — сказал Рамиров, — а ты… одним словом, она знает?.. Ну, что ты бываешь у меня?

Джилька долго молчала, потом проронила глухо:

— Знаешь, па, последнее время она слишком часто плачет. Ночью, в подушку, так, чтобы я не слышала… Она ведь все-все знает про тебя. И все еще любит… Честное слово, она любит тебя! Может быть, ты как-нибудь придешь к нам… в гости?

Рамиров подошел к окну и долго наблюдал, как мрак снаружи разрывают вспышки световой рекламы изобилующих поблизости баров, публичных домов и казино.

В голове его стучали неизвестно где и когда услышанные строчки стихов:«Разломается все, что изношено… разобьется, рассыплется в прах… Но останется тяжкою ношею чье-то счастье в моих руках».

Однако дочь, видимо, расценила его молчание категорически-однозначно. За спиной Рамирова выстрелом хлопнула дверь, и он услышал удаляющийся по коридору топот каблучков.

Идиот, обругал себя Ян и рванулся вслед за Джилькой, вопя на весь пансион:

— Джилька, постой! Вернись, я прошу тебя!..

Но ее уже и след простыл, только колыхались, встревоженные стремительным ее порывом, кружевные занавески на окне коридора — гордость мадам Лэст, считавшей, что именно они могут превратить любой бордель в пансион.

Из номера в конце коридора, где уже несколько дней проживали весьма подозрительные люди, показалась чья-то синяя, пьяная, опухшая физиономия и что-то невразумительно просипела вслед Рамирову.

Ян выскочил на «парадное» крыльцо пансиона и огляделся, однако фигурки дочери не было видно. Он уже собирался вернуться восвояси, как вдруг услышал из-за угла соседствующей с пансионом аптеки сдавленный возглас, и тревожное предчувствие заставило его вздрогнуть.

Не разбирая дороги, он ринулся туда, и, свернув за угол, увидел, что предчувствие не обмануло его.

Пансион находился в районе, славившимся исключительно дурной репутацией. Кого здесь только не было! Но, как это ни парадоксально, если бы Джилька стала объектом нападения со стороны каких-нибудь профессиональных «урок», Рамиров испытал бы некоторое облегчение: те хотя бы соблюдают кое-какие правила, пусть даже на уровне уличных взаимоотношений.

Но дочь нарвалась на так называемых стив-уолкеров, а это было гораздо хуже. Стив-уолкеры представляли собой маргинальную молодежь, праздно шатающуюся по ночным улицам и пристающим из садистских побуждений ко всем прохожим без исключения. На все правила и этические нормы, в том числе и гангстерские, они плевали с высокой колокольни. В данном случае, поймав одинокую, беззащитную девушку, они преследовали сразу две шкурных цели — это явствовало из их действий. Двое, прижав Джильку к стене, тискали ее своими ручищами, возбужденно сопя и посмеиваясь. Двое других, видно, предпочитали материальную выгоду, потому что исследовали содержимое сумочки своей жертвы.

Первым побуждением Рамирова было разогнать шайку негодяев, как стаю шакалов. Однако, в руке одного из подонков сверкнул луч лазерного ножа, и лезть в драку сразу означало рисковать жизнью дочери. Поэтому Ян, изображая подпившего, а потому занудного и туповатого, простака, выписывая ногами кренделя, двинулся по тротуару, бурча на ходу:

— Че эт вы здесь делаете, ребята, а?

Один из стив-уолкеров бросил через плечо:

— Хотим послушать, как крик девушки переходит в крик женщины!

— Чего-чего? — «тупо» удивился Рамиров.

Он был вынужден остановиться, потому что двое парней загородили ему дорогу.

— Что-то мне твой фейс знаком, падаль, — сказал один из них, изучая лицо Рамирова в свете, падавшем из витрины аптеки. — Ты что, тоже претендуешь на участие в «групешнике»?

Больше всего Рамиров сейчас боялся, что дочь крикнет «Папа!», но один из парней, тискавших Джильку, предусмотрительно зажимал ей рот.

— Так вы… это… трахать ее собрались, что ли? — невинно поинтересовался Рамиров, покачиваясь из стороны в сторону.

— Фу, как грубо, — ответствовал стив-уолкер, который, судя по всему, был главарем этой мерзкой компании. — Мы просто хотим подружиться с «найсовой» девчонкой…

— Уперев ее головой в стену, — добавил другой. Парни дружно, как по команде, загоготали.

Рамиров стиснул зубы. Шутники паршивые, подумал он. С завтрашнего дня за два квартала будете обходить эту улицу!..

— А нож-то зачем? — продолжал он играть роль дурака. — Вы же ее… это… порезать можете. По неосторожности…

— Порезать не порежем, — задумчиво отозвался главарь. — Но того здоровья у нее уже не будет!

Среди своих он, видимо, пользовался репутацией заслуженного юмориста.

— Ну, тогда я пошел, — словно только что осознав смысл происходящего, сказал Рамиров и сделал вид, будто собирается двинуться дальше по тротуару.

Стив-уолкеры опять зашлись противным смехом.

— Ну нет уж, — сказал главарь шайки, хватая Рамирова за шиворот и швыряя его к стене рядом с Джилькой. — Ты нам еще понадобишься, жаба, поэтому тебе придется подождать, пока мы с «герлой» закончим…

Владеющему искусством рукопашного боя, как музыканту или шахматисту, следует постоянно поддерживать свою форму. Рамиров же дрался последний раз бог знает когда, да и то по причине нетрезвого состояния. Однако, тело его еще, оказывается, не забыло кое-каких навыков. Во всяком случае, одного из любителей глубокого «петтинга» — того, что был с ножом, — он выключил безукоризненно и надежно. Ударом ребром ладони по горлу. Второму он целился в солнечное сплетение, но угодил кулаком под ребра, отбивая противнику печень. Помня о том, что в уличных драках, как и в воздушных боях, очень любят заходить в спину, он на всякий случай выбросил ногу резким движением назад и не прогадал: ступня угодила в мягкое — судя по вскрику и нецензурной брани за спиной, в чей-то пах…

С остальными, когда они кинулись на него, пришлось повозиться, тем более, что большинство стив-уолкеров, видно, занималось не то кикбоксингом, не то кетчем. Первое время Рамиров еще контролировал себя и старался не калечить нападавших, а просто выводить их из строя. Но когда сзади его огрели чем-то вроде кастета по затылку, и в голове вспыхнуло на мгновение миниатюрное солнце, а потом еще удар тяжелым ботинком вскользь, но очень больно пришелся по челюсти, Ян стал драться уже по-настоящему. Как двадцать с лишним лет назад приходилось драться в Пандухе…

Он опомнился только тогда, когда стив-уолкеры вдруг прыснули наутек, оставляя на тротуаре неподвижные тела своих сотоварищей и на бегу вопя: «Мы еще встретимся с тобой, падаль!»…

Рамиров, скривившись от боли, ощупал пострадавшие места своей головы и повернулся к Джильке, испуганно жавшейся к стене.

Машинально оправляя порванное платье, она как-то странно смотрела на отца.

— С тобой все в порядке? — спросил Ян и шагнул к девушке, чтобы обнять ее, но она молча попятилась — вернее, попыталась попятиться от него, хотя стена не давала ей сделать это.

В этот момент Рамиров с горечью и отчаянием вспомнил, как когда-то вот так же вела себя жена Юля, когда он защитил ее от хулиганов. История повторяется, подумал он. И вовсе не обязательно в виде фарса, какой уж тут фарс… Видно, так мне суждено: спасать дорогих мне женщин и натыкаться на стену из их отчужденного презрения…

— Джилька, — сказал он и все-таки обнял скованные мелкой дрожью плечи дочери. — Теперь ты поняла, почему я не могу, не имею права любить твою маму? До тех пор, пока во мне сидит… э т о… я недостоин вас обеих…

Джилька уткнулась лицом в его грудь и наконец-то заплакала.

— Какой же ты у меня дурачок, па, — выдавила она сквозь слезы.

И стена, начавшая было вырастать между ними в этот вечер, сразу рухнула.

РЕТРОСПЕКТИВА-2. ВСТРЕЧА В БАНКЕ

Очередь к стойке двигалась с такой скоростью, что Рамиров успел досконально изучить все рекламные щиты на стенах. Он уже в тысячный раз проклял себя за то, что тащился в банк по жаре через весь город. Но добывать деньги надо было обязательно, во избежание трений с хозяйкой пансиона.

Наконец, подошел его черед сунуть в заветное окошечко стойки голову.

— Слушаю вас, сэр, — заученно улыбнулся приторно-вежливый клерк, сидевший за толстым — видимо, пуленепробиваемым — стеклом.

— Посмотрите, пожалуйста, — Рамиров протянул клерку свою книжку ветерана Пандуха. Ян всегда терялся в подобных ситуациях, потому что, с его точки зрения, попытки получить от властей какие-либо — пусть даже законно причитающиеся — деньги, здорово смахивали на попрошайничество. — Понимаете… там должны были перевести… ежеквартальное пособие…

Но клерк уже не внимал, пощелкивая клавиатурой мощного банковского турбо-компьютера. Потом, все так же бесстрастно улыбаясь в пространство, осведомился:

— Вы имеете в виду пособие ветерану войны, сэр?

— Да, да, — торопливо согласился Рамиров. — Вот именно…

Молодой человек за окошечком вежливо проговорил:

— Извините, сэр, но с этого месяца выплата данного пособия прекращена. Весьма сожалею.

— То есть как?.. — не понял Рамиров. — Но почему?

Клерк был галантен до конца. Он явно подражал безупречно корректным, холеным героям телерекламы.

— Наш банк только исполняет решения правительства, сэр, а именно такое решение было принято в прошлом месяце. Если оно вас не устраивает — советую обратиться в Министерство социального обеспечения, сэр… Слушаю вас, мадам? — этот вопрос был предназначен женщине, стоявшей за Рамировым, и явно не допускал возможности дальнейшего продолжения диалога.

«Ровно десять секунд на обслуживание каждого клиента — такова оперативность обслуживания в Центральном Банке Евронаций!», вспомнил Рамиров голос за кадром рекламной заставки… Лучше бы он грязно обругал меня и напрямую посоветовал убираться к такой-то матери со своей вонючей ветеранской книжкой, чем вот так вежливо, с непременным обращением как к «сэру», как и положено в солидном учреждении…

Чувствуя себя так, будто ему плюнули на ботинок, он отошел от стойки и бессмысленно уставился на ближайший рекламный щит.

Идей по поводу дальнейших действий в голове не было. Так сказать, отсутствие присутствия… Возвращаться домой без денег было равносильно прыжку под мчащийся на полном ходу трейлер-панелевоз. Рамиров представил себе злобно брызжущую слюной мадам Лэст и мысленно даже застонал от отвращения, отчаяния и унижения, нахлынувших на него одновременно.

В этот момент кто-то сильно вдарил Рамирова по спине. Так, что показалось, будто лопатки прочно влипли в ребра и теперь суждено на всю оставшуюся жизнь остаться плоским, словно камбала.

Ян резко обернулся и увидел перед собой широко улыбающееся лицо.

Это был Виктор Кранц, по прозвищу «Тугой». В Пандухе он служил с Рамировым в одной роте. За прошедшие двадцать лет Витька, конечно, изменился, но не настолько, чтобы его нельзя было узнать. На нем были потрепанные брюки «макговерн» и куртка-ветровка поверх майки с аляпистой надписью на груди «Горный тигр». Рамирова только слегка удивило, что, несмотря на жару, на голове Тугого красовалась шапочка из необычной черной ткани, плотно обтягивающая уши.

— Витька! — сказал он, тоже хлопая бывшего сослуживца по плечу. — Откуда ты здесь взялся, старина?

— Прилетел сегодня утром, — по-прежнему улыбаясь, сообщил Кранц. — А ты что, обосновался в Интервиле? И вообще, где ты сейчас?

— Да нигде, — сказал Ян. — Прыгаю с места на место, потихоньку пописываю по заказам нашей славной бульварной прессы… Ну, а ты? Что это ты за шапку на себя напялил? Скрываешь шрамы на бритом черепе?

Насчет шрамов он шутил, но Витька воспринял слова Рамирова со всей серьезностью.

— Вот именно, — сказал он. — Тут ты в точку попал… С такой головой мне теперь только в фильмах ужасов сниматься, чтобы почтенную публику попугать.

— Это тебе тогда, в Пандухе?..

— Если бы, — усмехнулся Кранц. — Нет, Яша, — («Двадцать лет назад он меня упорно звал Яшей, хоть я ему и втолковывал, что я — Ян, а не Яков», вспомнил Рамиров), — это уже потом свои так постарались, был у нас в Зоне один любитель бить, чуть что, дубинкой по голове, а дубиночка у него была, для пущего удовольствия, колючей проволокой обмотана…

— В Зоне? — переспросил Рамиров. — Ты что — отбывал срок?!

— Так точно, три года, от звонка до звонка… Ты-то в свое время дембельнулся из армии, а я направил стопы в унтер-офицерскую школу спецназа — ротный наш, старлей Диас, помнишь такого? — надоумил меня написать рапорт. Способности у тебя, Кранц, говорит, к таким делам — врожденные, иди, дурак, делай военную карьеру. Ну, я и двинул в «учебку»… Потом дослужился до начальника разведки полка в чине подполковника — а тут: ку-ку, приплыла!.. Накрылись одним местом наши славные защитники Отечества, всех подчистую разогнали. Ну, месяц не прошел, как я загремел по статье в Зону…

— За что, Вить? — тихо спросил Рамиров.

Кранц горько усмехнулся:

— За то, что меня всю жизнь воспитывали защитником Родины. Чувство долга, понимаешь ли… В Киеве это было, Яша. Еду как-то раз по своим делам в «подземке». Час пик, народу полно в вагоне… Стою, читаю себе спокойненько «Армейский вестник». Самое скверное, что форму в тот день зачем-то нацепил, идиот, по принципу — «нате!»… Ну, сидит недалеко от меня женщина, с сумками, пакетами, в годах уже. И вваливается в вагон, понимаешь, один субъект, сражающийся, как Георгий-Победоносец на московском гербе, с зеленым змием внутри себя… Дальше начинается беспредел. Субъект требует от граждан уступить ему место, поскольку в битве со змием он растратил все свои силы и на ногах уже стоять не в состоянии. Порядочные граждане молчат, но места пьянчуге из принципа не уступают. Тогда подходит он к той самой женщине в годах, хватает ее за руку и… Честно говоря, Яш, я и не помню, как я ему тогда врезал, — туман какой-то в глазах у меня волнами поплыл. А когда туман прошел, вижу — валяется забулдыга в углу вагона неподвижной грудой. Дальше так. Хватаю я эту груду за то место, где должна быть жопа, а другой — за то место, где должен быть шиворот, и выкидываю из вагона на перрон: благо, поезд как раз остановился на станции… Еду себе дальше. А в вагоне — мертвая тишина. И никто мне в глаза не смотрит, сука!.. В общем, видимо, кто-то успел заложить меня по полицейскому коммуникатору, который в каждом вагоне установлен, и на следующей станции влетают двое полицейских и без лишних слов заламывают мне руки. Знаешь, что было самым обидным для меня в тот момент?.. То, что баба, за которую я так опрометчиво заступился, первой на меня показывает и кричит ментам: «Вот он, хулиган поганый! Привыкли у себя в казарме руки на солдатиков распускать, так теперь повсюду решили наводить свои порядки!»… Представляешь?

— Представляю, — сказал Рамиров.

— Ну, а потом пошло-поехало, — невесело продолжал Тугой. — Впаяли мне за учинение беспорядков в общественном месте на полную катушку. Приплюсовали и то, что я за три часа до этого, мучаясь от жажды, кружку пива выпил, и то, что оказал сопротивление при задержании — хотя какое там сопротивление? Ты-то знаешь, что я мог бы раскидать полисменов, как котят, но я только спросил их: «Что же вы делаете, вашу мать?»… А главное — ты же знаешь, какое у всех было отношение к военной форме: как у быка к красной тряпке…

— Знаю, — сказал Рамиров. — Ну, а что теперь?

— Теперь?

Витька сжал челюсти и сквозь зубы сказал со злобой:

— Ненавижу теперь шпаков! И буду мстить им до конца жизни за те унижения и побои, что терпел по их милости в Зоне!..

— Зря ты так, — сказал Рамиров. — Люди ведь не виноваты в том, что их так настроили против военных…

— А мне плевать! — вскинулся Витька. — Что же за народ у нас, если он, как «зомби», подчиняется любому влиянию?! Я ненавижу такой народ, понимаешь, ненавижу!..

Еще бы немного — и Кранц сорвался бы на крик. Люди стали оборачиваться в их сторону.

— Тихо, тихо, — сказал Рамиров. — Успокойся, Вить. Давай сменим пластинку.

— Давай, — неожиданно охотно сказал Кранц. — Скажи-ка, как отсюда лучше добраться до Вандербильд-бульвара?

Рамиров пустился в сбивчивые объяснения, но на середине своего монолога вдруг заметил, что бывший сослуживец его вовсе не слушает, а отсутствующим взглядом впился в рекламный щит банковской компании «Артур Дилан и сыновья». Спустя несколько секунд Кранц побледнел и что-то пробормотал.

— Ты что, Витек? — осведомился Рамиров. «Контузили его, что ли, в Зоне той страшной дубинкой?», мелькнуло у него в голове. — Тебе плохо?

Кранц перевел на него застывший, пугающий своей внезапной безжизненностью взгляд.

— Вот оно как… — непонятно сказал он севшим голосом. — Давай-ка, Яш, побыстрее двинем отсюда куда-нибудь!..

— А что такое? — насторожился Рамиров.

— Да ничего, — Витька изобразил на лице вымученную улыбку. Как тогда, когда их роту фундаменталисты заперли в мышеловку ущелий и трое суток тщетно пытались истребить тяжелыми минометами, и Ян с Витькой лежали в одном окопе, а между ними на земле бешено вращалась мина, издавая снопы вонючих искр, и оставалось только ждать, когда она решит, наконец, рвануть, и кому-то следовало лечь на нее своим телом, чтобы уберечь товарища. Мина тогда так и не взорвалась, но Витька все-таки успел броситься на нее первым. — Просто что нам здесь стоять как вкопанным? Пойдем куда-нибудь, посидим, выпьем… за старые добрые времена… помянем, кого положено, а?

Что-то он скрывает, подумал Рамиров. Что-то здесь явно не так…

— Ну, пойдем, — колеблясь, сказал он. — Только… извини, но я — на мели. В кармане — ни юма! Специально притащился сюда за своей ветеранской пенсией, а ее, оказывается, уже отменили!

— Быстрее, быстрее! — не слушая друга, Кранц тащил его за рукав к выходу.

У входных дверей они были вынуждены посторониться, чтобы пропустить внутрь белокурую женщину, которая вела за руку маленькую и тоже белобрысую девчушку с растрепанной куклой под мышкой. Девочка на ходу ухитрялась скакать на одной ноге, а женщина выговаривала ей по-норвежски. Они прошли в глубь зала, где девочка тут же уселась прыжком на кресло — охранять мамину сумку, — а женщина встала в заметно увеличившуюся за последние несколько минут очередь вдоль стойки.

— Нет, — вдруг буркнул себе под нос Витька, останавливаясь. — Я так больше не могу, понял? — И после паузы добавил: — И вообще, устал я уже от твоего занудства, так что заткнись!

Он решительно сдернул с головы свою шапочку, обнажив стриженую голову, где сквозь короткие волосы в нескольких местах просвечивали поистине жуткие шрамы, и, смяв, засунул ее в карман куртки.

Рамиров, обалдело слушавший разговор приятеля с самим собой, уже окончательно решил было, что превратности судьбы не прошли бесследно для психического здоровья Тугого, но тут двери опять стремительно раскрылись, и в банк вошла примечательная троица.

Впереди шествовали два огромных, вызывающе-неряшливо одетых парня, с большими сумками «Крокодил». За ними следовала бритая наголо девчонка в черных очках, закрывавших пол-лица, с головы до ног обтянутая черной, лоснящейся, словно шкура гиппопотама, кожей. Под мышкой у всех троих было по блоку сигарет.

Дальнейшее происходило настолько быстро, что мозг не успевал переварить всю зрительную информацию.

Один из парней прыгнул к стойке, второй обосновался посередине зала, а девчонка заняла позицию у входных дверей. В руках у вошедших, как по мановению палочки иллюзиониста, внезапно оказалось оружие. Это были компакт-пулеметы, автоматически раскладывающиеся при нажатии кнопки на футляре. Так вот что за «сигареты» были у молодых людей!

— Не двигаться! — завопил по-английски тот налетчик, который стоял посреди зала. — Всем — на пол, руки за голову!

Одновременно парень, находившийся у стойки, повел стволом своего «гана» и короткой очередью через окошечко разнес вдребезги небольшой ящичек управления автоматическими видеокамерами, расположенный на рабочем месте клерка. Потом деловито достал из кармана портативный атомайзер и проделал в спецстекле стойки огромное отверстие с такой легкостью, будто оно было не из брони, а из картона.

— Чтоб через минуту я видел эту сумку с деньгами! — уже по-русски крикнул он, швыряя сумку за стойку. — Пошевеливайтесь, педерасты, иначе всем гарантирую по пуле!

После секундного оцепенения люди, находившиеся в зале, бросились на пол: кто зажимал голову руками, словно пытаясь закрыться от возможных выстрелов, кто зажмурил глаза от страха… Норвежка пыталась заслонить девочку своим телом.

— Ну, вы, придурки, вас команда тоже касается! — сказала бритоголовая амазонка Рамирову и Кранцу, пребывавших в качестве наблюдателей. — А ну, мордой о пол! — И, нервно хохотнув, пустила очередь поверх голов друзей, разнося в осколки щиты рекламы на противоположной стене.

Как и полагается профессиональным «чек-апистам», оружие у троицы было оборудовано глушителями, поэтому снаружи никто не подозревал, что в банке разыгрывается еще один акт трагедии с криминальным сюжетом, ставший избитым шаблоном в последнее время…

Рамиров и Виктор переглянулись и без слов поняли друг друга. Приготовившись к прыжку, Кранц шепнул Яну: «Нау!» — как в давние времена, в горах Пандуха, когда наступал подходящий момент для нападения из засады на караван, доставлявший фундаменталистам контрабандное оружие.

Упав на пластиковый, пружинящий пол, Ян перекатился к дверям и дернул «амазонку» за ноги. Та рухнула, будто подкошенная, успев только ойкнуть — сказалась-таки девичья природа — от неожиданности. Ее «ган» упал точнехонько в руки Рамирову. Поворот корпуса и еще один перекат — и Ян, аккуратно целясь по ногам, снял налетчика, стоявшего у стойки. С диким воплем тот рухнул, пачкая кровью белые плитки пола, и потерял сознание.

В свою очередь, Тугой длинным прыжком подлетел к молодчику в центре зала, подрубил его ловкой подсечкой под колено и, завладев компакт-пулеметом, ударил стальным стволом под челюсть парня. Тот отлетел к стене, сполз по ней вниз, и стало ясно, что он еще не скоро придет в себя.

Краем глаза Рамиров уловил какое-то движение справа и тут же до его слуха донесся отчаянный вопль Виктора:

— Яша, берегись!

Дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен» в стене зала была распахнута настежь, и из нее на Яна глядел зрачок крупнокалиберного «мастера». Лишь спустя несколько секунд Рамиров осознал, что это был сотрудник банковской охраны, который спешил расправиться с бандитами по вызову кассира и которому явно не понравилось оружие в руках Яна.

Что-то промелькнуло рядом с Рамировым, раздались оглушающие выстрелы пистолета охранника и, почти беззвучные, хлопки компакт-пулемета.

Время будто замерло в восприятии Яна. Как это бывает в видеобоевиках, он видел, как медленно-медленно, роняя пистолет, падает головой в зал продырявленный насквозь охранник и как плавно отлетает к барьеру стойки и врезается в нее спиной Виктор, Витька, старый друг и бывший сослуживец!..

Уши будто заложило ватой, и сквозь эту вату еле слышно пробивались крики и визг людей в зале и далекий воющий звук, который был хорошо знаком, но сейчас почему-то не поддавался опознанию.

Рамиров одним прыжком оказался возле лежащего друга. Одной рукой Витька тщетно пытался зажать рану в груди, из которой обильно, толчками, выбрасывалась кровь, а другой все еще сжимал уже бесполезный пулемет.

— Вить, — сказал Рамиров, приблизив свое лицо к лицу друга. — Тебе больно, Витя? Сейчас, подожди… Врача! Вызовите «скорую»! — крикнул он в пространство. — «Амбьюлэнс», плиз!.. — И снова наклонился к раненому. — Сейчас, Витя… Ты только держись, ладно?

Виктор, слабея на глазах, прошептал:

— Не надо… Ничего не надо, Яш… Ты вот что… «оракул»… передать Бригадиру лично… Понял?.. И уходи… сейчас полиция… Только обязательно, обещаешь?.. Я должен был… для Легиона…

Пулемет выпал из его руки, но он не стал поднимать его, а вытащил из кармана ветровки свою нелепую шапочку и почти насильно впихнул ее в руку Рамирову.

— Никому… только Бригадиру, — с усилием смог выговорить он еще и уронил голову на грудь.

Уже предсмертно хрипя, Кранц выдохнул:

— Ни в коем случае… сам не надевай «оракула»!..

Рамиров, не чувствуя боли, закусил губу. Только теперь до его сознания дошло, что приближавшийся вой был ничем иным, как звуком полицейской сирены. Он отшвырнул с отвращением оружие в угол зала, распрямился и, слепо оглянувшись на толпившихся вокруг бледных людей, пошел к выходу.

Бросать мертвого друга на поле боя в Пандухе справедливо считалось подлостью, но и попадаться в руки полиции сейчас было бы нежелательно. От осознания этого скверного парадокса хотелось выть волком…

Да, они спасли людей и уберегли кучу разноцветных бумажек от грабителей. Но при этом, как ни крути, был убит охранник — по недоразумению, в тот момент, когда анализировать обстановку начинают не те доли головного мозга, которые отвечают за мышление, а те, которые отдают приказы мышцам и пальцам на спусковых крючках… Кто бы стал в этом разбираться потом? Со стороны все выглядит достаточно просто: бывший милитар, к тому же отмотавший уже один срок, убил порядочного гражданина, выполнявшего свой служебный долг, и разве явится смягчающим обстоятельством тот факт, что он сделал это, чтобы спасти своего друга?..

Ничего не видя перед собой, Рамиров шагал по тротуару, натыкаясь на прохожих. В ушах у него звучали последние слова Витьки: «Я должен был… Обещаешь?».

Вопрос был прост, но, если покопаться в душе, ответить на него было сложнее.

Вот уже три года Рамиров честно выполнял данный самому себе обет не лезть ни в какие общественно-политические игры. Хотя это с каждым днем становилось все труднее. Как и следовало ожидать, с ликвидацией вооруженных сил общество волей-неволей поделилось на две категории. Одни — те, кому это было на руку, — стали ярыми сторонниками ЮНПИСа, и таковых было значительно больше, нежели тех, кого упразднение армии затронуло болезненно и кто хотя бы в душе сочувствовал «бывшим».

За это время постепенно сбывалось то, чего Ян опасался, уходя из ЮНПИСа: противостояние оппозиционных группировок неотвратимо перерастало в социальную вражду, а вражда на глазах превращалась в войну — пока «холодную», — но где гарантия, что однажды, из-за неосторожного шага одной из сторон, эта война не станет открытой, в которой все средства хороши?

На войне, как известно, бывают жертвы. Причем не всегда из числа воюющих. Осколки снаряда разлетаются во все стороны, убивая без разбора и женщин, и стариков, и детей. Гибель близкого человека обычно вызывает желание отомстить убийцам, и по этой причине тот, кто до поры, до времени старается сохранить нейтралитет, в любой момент может стать верным солдатом…

Это очень страшный процесс — тем более страшный, что он обусловлен нормальными человеческими чувствами и побуждениями. В масштабах государства он смахивает на ядерную цепную реакцию, только вот последствия приносит куда более трагичные, нежели какой-нибудь мегатонный ядерный взрыв.

Рамиров привык считать, что не имеет права сочувствовать ни бывшим милитарам, ни ЮНПИСу, превратившемуся в межгосударственную организацию со множеством прав и возможностей. Прежде всего, потому что и те, и другие боролись неправедными методами ради достижения своих — в общем-то, наверно, справедливых — целей.

Но теперь он попался в сеть, и этой сетью стали обязательства перед старым другом, спасшему Рамирову жизнь. Скверно было то, что Кранц оказался членом так называемого Легиона — это явствовало из его просьбы. Выполнить эту просьбу — значит, сыграть против ЮНПИСа. Против Николя Брилера, против старины Эккса и юнца Моргадо, против сотен людей, с которыми Рамиров работал бок о бок в течение многих лет. Но не выполнить просьбу Тугого — все равно, что предать погибшего друга. На это Ян не был способен ни при каких обстоятельствах. Так уж он был устроен. Таким был воспитанный им самим в себе «кодекс чести»…

Внутренняя борьба Рамирова с самим собой еще продолжалась, когда он, оглядевшись, вдруг обнаружил, что шагает по Вандербильд-бульвару, в Голландском квартале. Видимо, подсознательно его тело выполняло заданную программу, а роль программы сыграл Витькин вопрос о местонахождении этой улицы.

Видимо, где-то здесь, в одном из самых спокойных и мирных уголков Интервиля, Кранц должен был передать свою шапочку Бригадиру Легиона. Но где именно? И что в шапочке скрывалось? Зашифрованное послание за подкладкой? Или что-нибудь другое? Всего этого Виктор сказать Рамирову не успел, и Яну оставалось лишь полагаться на свое «шестое чувство» бывшего оперативника. Что делать при встрече с так называемым «Бригадиром» (скорее всего, речь шла о подпольной кличке), Рамиров еще не решил.

Он три раза прошел длинный бульвар из конца в конец, прикидывая, где могла бы иметь место встреча. Больше всего для этого подходили: а) небольшая площадь с памятником неизвестно кому в центре и тучами наглых от того, что их никто никогда не пугал, голубей; б) сквер, который использовался окрестными жителями для выгула собак и чад; в) стоянки такси и автомобильные «паркинги» — не исключалась возможность, что встречающие будут на машинах и что вообще сам факт передачи произойдет во время езды. Кроме этого, конечно, существовала еще гипотеза, что встреча была назначена в каком-нибудь баре (на Вандербильд-бульваре их имелось около сорока) или вообще на явочной квартире в одном из домов (всего их было сто пять), но тут уж Рамиров был бы бессилен выполнить просьбу Тугого.

Вероятность удачи, таким образом, была весьма близка к нулю, поэтому Рамиров решил довести число своих обходов бульвара до десяти, а потом со спокойной душой удалиться восвояси. Тем более, что солнце уже клонилось к кромке крыш. И тем более, что было неизвестно, на какое время назначена встреча…

Шествуя по бульвару, Рамиров цепким взглядом изучал окружающую обстановку, но ничего примечательного ни в одном из выделенных им для себя пунктов не обнаруживал.

Это случилось, когда часы на ратуше, расположенной на другой стороне площади с глыбой Памятника-Неизвестно-Кому, отбили восемь дребезжащих ударов. Человек, сидевший на крайней скамейке в сквере, сложил газету, поднялся, и Рамиров узнал в нем Грига Ченстоховича. Расстояние между ними было не меньше сорока метров, но ошибиться Ян не мог. Волевое лицо с сеткой морщин, подтянутая, спортивная фигура, начальственные манеры явно принадлежали бывшему суб-комманданту войск специального назначения, с которым Рамиров познакомился в ходе юнписовской операции «Коммандос».

Значит, Ченстохович не покончил с собой три года назад, как извещали газеты. Он просто перешел на нелегальное положение Бригадира Легиона, боевого органа «эксов», доставлявшего немало хлопот ЮНПИСу и силам безопасности.

Не успел Рамиров ничего предпринять, как к Ченстоховичу приблизился молодой человек в спортивном костюме, совершавший пробежку по скверу, и что-то спросил. Бывший суб-коммандант кивнул и вместе с парнем направился к стоявшему у кромки тротуара черному «опелю», в котором сидели двое.

Остановившись у машины, Ченстохович что-то сказал водителю, и тот, открыв дверцу, протянул парню небольшой предмет, очень напоминающий зажигалку.

Дверцы стоявшего на противоположной стороне улицы крытого фургона с надписью «Паоло Мазолли — транспортные перевозки» распахнулись, и на проезжую часть выскочили люди с оружием в руках.

Дальнейшее произошло очень быстро.

Через считанные секунды Ченстохович и «спортсмен» лежали в наручниках, уткнувшись лицом в тротуар. Один из нападавших распахнул дверцу машины, но из «опеля» грянули выстрелы, и он повалился мешком на асфальт. «Опель» на приличной скорости рванул зигзагом по площади, но ему вслед прогремели автоматные очереди. Пули у юнписовской группы захвата — в том, что это была именно она, сомневаться уже не стоило — видимо, самонаводились на цель, потому что, не проехав и пятидесяти метров, автомобиль вдруг завилял, шипя пробитыми шинами, врезался в витрину одного из магазинов и тут же взорвался.

Парни с автоматами подняли пленников на ноги, подвели к фургону и втолкнули внутрь.

Через несколько секунд о происшествии напоминал лишь густо валивший дым из останков «опеля», крики раненых и испуганные, бледные лица прохожих, да еще сирены пожарных машин, приближавшиеся со стороны Центра.

Рамиров повернулся и пошел прочь.

«Извини, Вить, — мысленно сказал он. — Как видишь, выполнить твое обещание мне не удалось. К счастью, не удалось, потому что больше всего мне не нравится быть трупом»…

РЕТРОСПЕКТИВА-3. «ОРАКУЛ»

У Рамирова была одна странная привычка. Читая какую-нибудь книгу, он сознательно прерывал чтение на самом интересном месте и предавался размышлениям над прочитанным.

Вот и накануне, вернувшись в свою «конуру» в пансионе «Голубая роза» и благополучно избежав роковой встречи с госпожой Лэст, он наскоро поужинал, почти полностью исчерпав имевшийся в холодильнике запас продуктов, просмотрел очередной, стандартно скроенный, боевик (одна из «пиратских» тиви-станций Евронаций специализировалась на показе фильмов со стрельбой, погонями и зубодробительными драками по так называемому «блуждающему каналу», хотя пропаганда насилия — в том числе и посредством произведений искусства — была официально запрещена парламентом с подачи ЮНПИСа сразу после разгона армии), а затем улегся спать.

Заснул Ян сразу, даже громкие щелчки в соседнем номере, где проживал некто Олли Брюс, человек неопределенного возраста, рода занятий и национальности, в этот раз не помешали ему. С этими звуками была особая история. Неизвестно, на какие средства существовал сосед Рамирова, потому что с утра до ночи он торчал в пансионе. Тем не менее, одевался он как плейбой. Поселившись в «Голубой розе», Рамиров очень быстро обнаружил, что из номера Брюса постоянно доносятся сквозь стену какие-то нераспознаваемые звуки, весьма напоминающие чмоканье чересчур страстных поцелуев. Однако Рамиров ни разу не видел, чтобы его соседа навещали женщины. Спросить напрямую Брюса о происхождении звуков Ян не решался — не потому, что тот был замкнутым, нелюдимым типом, а потому, что сам Рамиров свято соблюдал принцип «не-лезь-в-чужую-жизнь». В то же время звуки действовали Яну на нервы, из-за них он частенько не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок и тщетно пытаясь найти убежище под одеялом и даже под подушкой… Все прояснилось совершенно случайно: как-то, находясь в пресловутом «положении риз», Рамиров перепутал двери и вломился в номер к соседу. Оказалось, что тот сидит в кресле и швыряет в закрепленную на стене мишень палочки с резиновыми присосками… Позже выяснилось, зачем Олли понадобилось «с утра до одури», как выразился он сам, упражняться в явно бесполезном для общества занятии. Просто-напросто раз в месяц Брюс совершал вылазку в какой-нибудь игорный зал, где практикуется подобное развлечение — название его напрочь вылетело из головы у Рамирова, — находил простака с тугим кошельком и заключал с ним пари, что с десяти метров десять раз попадет в «десятку». Тот, естественно, ссылаясь на положения теории вероятности или просто на здравый смысл, охотно ловился на удочку и через минуту выкладывал кругленькую сумму, еще не понимая, на кого нарвался… Заключалось второе пари: на этот раз, что Олли с завязанными глазами наберет не менее пятидесяти очков из ста возможных, и он их действительно набирал, и заполучал еще одну сумму с несколькими нулями. Поправив таким способом свои финансовые дела, Олли возвращался в пансион и возобновлял тренировки. С утра до вечера — сидеть и швырять палочки с присосками…

Итак, в тот вечер Рамиров заснул праведным сном младенца.

Однако, пробудился он, когда рассвет еще только начинал брезжить за жалюзи окон. Словно кто-то окликнул его из глубин подсознания, напрочь прогнав сон. Чувство непонятной тревоги сжало сердце.

Ян прикрыл глаза, но вместо очередной серии сновидений увидел мысленным взором события вчерашнего дня. И снова видел он бледное лицо Виктора Кранца, белизну которого подчеркивала ярко-алая струйка, сползавшая из угла рта. И вновь слышал он булькающий, захлебывающийся подступавшей к горлу кровью, голос своего старого друга: «Передай… только Бригадиру… Понял?.. Ни в коем… случае… сам не надевай «оракула»!»… И снова видел Рамиров, как роскошный черный «опель», объятый пламенем, врезается в стеклянную витрину магазина, разнося ее на миллионы мельчайших осколков… Как распахивается дверца фургона, и парни с автоматами валят на тротуар Ченстоховича и подошедшего к нему парня…

Рамиров встал и не спеша оделся. Сооружая себе кофе, он размышлял.

Выводы были не очень утешительными.

Судя по всему, Рамиров оказался помимо своей воли втянутым в противоборство двух мощных социальных группировок. С одной стороны, это были люди Брилера, с которыми его связывали отношения более чем десятилетней работы в ЮНПИСе и от которых даже сейчас было не так-то легко отрешиться. За эти десять лет было много разного. Как на всякой оперативной работе, Рамирову не раз приходилось уходить от преследования, и на него охотились, и за ним гонялись, и его били — порой весьма жестоко, и, самое главное, его не раз спасали те, кто работал вместе с ним на организацию сторонников мира.

Но с другой стороны был загадочный Легион — подпольная и хорошо вооруженная организация, созданная из отборных экс-милитаров и использующая методы партизанской войны на территории «врага». Как известно, в ходе боевых действий такого рода не щадятся те, кто случайно оказывается на траектории пуль, и этого Рамиров при всем своем сочувствии к «бывшим» одобрить никак не мог.

Однако, Ян понимал, что с того момента, как взвалил на себя ношу поручения Кранца, ему, так или иначе, придется действовать.

В этом месте Рамиров прекратил пока размышления, допил остывший кофе и ткнул пальцем в клавишу тиви-бокса. Было уже девять часов утра, а в это время должны были работать все сто тиви-каналов Европейского Сообщества.

Обычно Ян ставил переключатель поиска каналов в режим автоматического поиска и развлекался давным-давно придуманной им игрой. Первая фраза, услышанная им по тиви-боксу, расценивалась им как своеобразный эпиграф к начинавшемуся дню. Все равно что открыть наугад книгу, выбрать вслепую строку и считать ее иносказательным предсказанием своей судьбы. Детские игры…

На сей раз тиви-бокс автоматически включился на какой-то религиозной программе с лощеным проповедником в белой хламиде, хорошо поставленным голосом вещавшим с трибуны прихожанам:

— …ибо как гласит Библия, «А я всегда с Тобою; Ты держишь меня за правую руку, Ты руководишь меня советом Твоим и в конце примешь меня в Славу»…

Тут переключатель каналов перескочил на другой канал, где усиленно рекламировали акции компании «Евростар».

Рамиров налил себе вторую чашку кофе.

Так, подумал он. Ничего себе эпиграф!..

В тот момент он еще не знал, что данная цитата из Экклезиаста вскоре станет поистине пророческой для него…

А потом Ян сел за стол, чтобы поработать над своей повестью, и тут же забыл и о поручении Кранца, и о перипетиях вчерашнего дня, и о том, что на нем висит долг госпоже Лэст по плате за проживание в пансионе.

Он снова бежал по лесу, продираясь через хитросплетение веток, а сзади стучали нервной чечеткой автоматные очереди, и в душе нарастало отчаяние, потому что ребята погибли, и некому было довести их дело до конца, некому было предотвратить залп ракетных батарей, и он совершенно забыл, кто и зачем послал его в этот ночной лес…

Как всегда неожиданно, на запястье раздался писк зуммера. По наручному видеофону Рамирова могла вызывать только его пятнадцатилетняя дочь Джулия.

Временами — справедливости ради, следует отметить, что такое бывало не часто — отношения Рамирова с дочерью приобретали односторонне-корыстный характер. Вот и сейчас, после дежурных вопросов о делах, Джилька осведомилась, не будет ли в состоянии «милый папхен» выдать своей любимой и единственной дочери пару сотен юмов «на мелкие расходы».

Рамиров изумился не самому факту бесстыдного вымогательства, а сумме, на кою оное предполагалось.

— Сколько-сколько? — недоверчиво повторил он. — Да зачем тебе столько денег?

— А тебе? — ловко парировало удар его чадо. — Ты все равно старый, тебе не нужны ни наряды, ни развлечения…

— Извини, Джилька, — сказал Рамиров. — Я сегодня на мели. Нет, серьезно… Ты лучше скажи, кто это там виднеется за твоей спиной? Что это за молодой человек? Твоя новая «первая любовь»?

— Дурачок, — сказала Джилька. — Никакая это не любовь, а Вильгельм. Вильгельм Клозер, мы с ним вместе занимаемся в колледже…

— Знаю я, чем вы там занимаетесь с господином Клозером, — продолжал ехидничать Рамиров. — Ладно, не пыхти, не пыхти… Когда встретимся-то?

— Давай в среду вечером, пап, — предложила дочка.

На этом и договорились.

«Да, — подумал Рамиров, усаживаясь за стол и собираясь заткнуть ватой уши, чтобы не слышать больше ни удручавших своим однообразием звуков из номера Брюса, ни вызовов по видеофонам, телефонам и прочим средствам связи. — Тяжела ты, шапка… не Мономаха, конечно. Отца. Особенно такого непутевого отца, как я».

Что-то вспомнилось ему в связи с этой мыслью.

ШАПОЧКА! ШАПОЧКА, КОТОРУЮ Я ДОЛЖЕН ПЕРЕДАТЬ БРИГАДИРУ ЛЕГИОНА!

Где она? Я же как сунул ее вчера в карман куртки, так и не вытаскивал больше! А любопытно было бы узнать, что это за головной убор такой, из-за которого поднялась самая настоящая буря в стакане воды на Вандербильд-бульвар?!. Может, это сказочная шапка-невидимка? Но почему тогда Витька советовал ни в коем случае не надевать ее?..

Он достал шапочку из кармана и внимательно оглядел ее со всех сторон. Не было в ней, однако, ничего зловещего или особенного. Обыкновенный головной убор черного цвета, вот только материал какой-то не совсем обычный.

Ян повертел шапочку в руках и обнаружил, что в материале, из которого она была изготовлена, прощупывается сеточка тонких металлических проволочек, похожая на некий каркас.

Господи, да что же это может быть? Очередной вариант пуленепробиваемого головного убора типа каски? Не похоже… И вообще, непонятно все это, а раз так — остается одно: попробовать надеть ее.

С опаской, словно ожидая от невинного на вид головного убора какого-нибудь неприятного сюрприза — вроде удара электротоком, — Ян натянул шапочку на голову и застыл.

Однако, ничего не произошло. Пожав плечами, Рамиров снял шапку и перевернул ее задом-наперед. По-прежнему никакого эффекта. Разочарованный, он собирался было снять ее и вспороть подкладку, но тут к нему в номер вломился Гог Принстонов.

— Здорово, Ян! — закричал он. — Ты чего — голова мерзнет, что ли? За сколько купил?.. Ты бы лучше долг вернул, вместо того, чтобы денежки на всякую ерунду транжирить!

— Какой еще долг? — ошеломленнопробормотал Ян.

— Какой?! А помнишь, на прошлой неделе в «преф» резались у меня до утра? Кривой Бак еще был, и Тидди, и еще кто-то, я уж не помню… И продулся ты мне в пух и прах, аж на двести юмов!

— Допустим, — сказал Рамиров. — И что?

— Как это — что? — удивился Гог. — Карточный долг — умри, но отдай! Дело чести, знаешь ли!

— Ах, дело чести? — вкрадчиво спросил Ян. — Хорошо! Только ты, карточный самурай, наверное, забыл, как я тебя в прошлом месяце из полиции за драку вызволял! Скажи — забыл?

— Ну, — цинично усмехнулся Гог. — Это дело прошлое, можно сказать, уже забытое. Что было — то прошло. И ты сейчас мне зубы не заговаривай, а гони-ка лучше монету!

Такая наглость возмутила Рамирова, и он шагнул к Принстонову.

— Но-но! — деловито предупредил его Гог, становясь на всякий случай в боксерскую стойку. — А ты знаешь, что у меня второй разряд по кикбоксингу?

— Он тебя не спасет, — усмехнулся Рамиров.

Бить я его сильно не буду, подумал он про себя. Но проучить наглеца не помешает…

Гог напрягся, явно собираясь что-то сделать.

СЕЙЧАС УДАРИТ ЛЕВОЙ НОГОЙ ТЕБЕ В ПАХ, прозвучал вдруг в голове у Рамирова странный бесцветный голос.

Ян повертел головой, но никого в комнате не обнаружил. И в этот момент Гог действительно ударил его. Действительно левой ногой, и именно в пах. Причем, раздумывая над тем, кому принадлежал таинственный голос, Рамиров наверняка бы пропустил этот удар, но неожиданно для него самого его тело за считанные доли секунды ушло вправо, правая нога подсекла опорную ногу Гога под колено, а руки автоматически произвели захват, и не успел Ян еще осознать своих действий, как Гог уже валялся у него в ногах, а он бил его по лицу, разбивая в кровь утиный нос и готовясь перебить ребром ладони кадык.

Он с трудом опомнился и взял себя в руки, останавливая смертельный императивный импульс своей правой руке.

Помог Принстонову подняться и усадил его в кресло.

На Гога было страшно смотреть.

— Ты что, с ума сошел? — испуганно твердил он, размазывая по своему плоскому лицу кровь и неотрывно следя за Рамировым заплывшими глазками. — Ты ведь и убить так можешь! Ты что, Ян?!.

— Извини, — сокрушенно сказал Рамиров. — Сам не знаю, что со мной творится сегодня. Давай, холодную примочку сделаем.

— Иди ты, — отмахнулся Гог. — Тоже мне, сначала бьет до смерти, потом первую помощь оказывает! Где это ты так навострился по морде бить? Не в спецназе, случайно?

— Случайно там, — сказал Ян. — Но ведь я действительно не хотел, понимаешь? Видно, рефлексы, брат, сработали, будь они неладны!

Он вдруг не к месту вспомнил, как не раз его подводили эти самые рефлексы. Особенно после возвращения из Пандуха. Как-то, гуляя вместе с Юлей, своей женой, по парку, они наткнулись на стаю молодых парней маргинального поведения, которым очень хотелось покуражиться за чужой счет. Слово за слово… потом Рамирову надоело слушать их пошлости по поводу фигуры Юли и всего прочего, и он честно послал компанию подальше. На свет тут же появились острые ножички, увесистые кастеты — в те времена еще без парализующих шипов, но все равно опасные, — мотоциклетные цепи и даже, насколько помнится, нунчаки… Ответные меры должны были соответствовать условиям единоборства безоружного против вооруженных, так что ровно через двенадцать с половиной секунд «шутники» в количестве десяти рыл остро нуждались в услугах «скорой помощи»… Именно тогда у Рамирова впервые в мирной жизни сработали приобретенные с помощью специального аутотренинга боевые рефлексы, и именно тогда Юля впервые со страхом прошептала, отчужденно глядя поверх его головы: «Как ты мог, Рамиров? Это же так подло и жестоко! Ты киллер, Ян, самый настоящий киллер!»… Это было раз.

Во второй раз это произошло во время выполнения очередного «оперативного задания» ЮНПИСа. Рамиров и Моргадо должны были добыть веский компромат на командование одной из воинских частей, а для этого им пришлось ночью проникнуть в военный архив, располагавшийся в центре небольшого подмосковного городка. Когда они, сделав свое дело, уже готовились преодолеть высокую бетонную стену, подоспела охрана, состоявшая в основном из отставников, весьма относительно вооруженных пожилых людей… Драться с таким противником Рамирову было все равно что избивать подростков. Однако, тело его не подчинилось никаким запретам, и только Моргадо, буквально силой утащив своего напарника через забор, помешал Рамирову взять на душу грех массового убийства… Это было два.

И, наконец, во время операции «Коммандос», при попытке «взорвать» Центр управления огнем ракетных батарей… против своих же соотечественников, носивших солдатскую форму… Правда, Рамиров тогда полагал, что сражается с врагами, действуя в настоящей боевой обстановке, но разве потом ему от этого довода было легче?..

И вот теперь, когда он уже полагал, что окончательно вытравил из подсознания убийственные инстинкты, тело опять подвело его. Словно дал о себе знать рецидив старой болезни… Да еще в сочетании с каким-то голосом. Может быть, это первый признак шизофрении?

Тут Ян заметил, что на нем все еще надета странная шапочка, пользоваться которой ему строго-настрого запрещал покойный Витька Кранц, и неожиданная, невероятная догадка озарила его мозг.

— Подожди-ка, Гог, — сказал он, прерывая словесный понос возмущенного Принстонова. — А ну, встань!

Ничего не понимая, тот подчинился.

— А теперь ударь меня! — приказал Рамиров.

Гог с опаской покосился на него.

— Это еще зачем? — с подозрением осведомился он. — Опять ты за свои штучки? Нет, дружище Ян, я больше с тобой в такие игры не играю! Потому как черт тебя знает, что ты выкинешь!..

— Да нет, — с досадой проговорил Ян. — Ты не бойся, бить я тебя больше не буду. Ну вот, хочешь, я к тебе спиной повернусь и руки в карманы засуну? — Он проделал это. — Просто мне кое-что проверить нужно. Эксперимент, понятно?

Гог хмыкнул.

— А бить как? — осведомился он в спину Рамирову. — Понарошку или взаправду?

— Фулл-контакт, — сказал Рамиров. — То есть, бей так, будто хочешь вырубить меня.

Не успел он договорить, как в мозгу его опять раздался тихий, но отчетливый голос: «ПЕРВЫЙ УДАР БУДЕТ НАНЕСЕН В ЗАТЫЛОК ЛЕВОЙ РУКОЙ, ВТОРОЙ — ПО ПЕЧЕНИ, ПРАВОЙ»…

Стиснув зубы, Рамиров решил стоять неподвижно. «Спокойно, — приказал он себе. — Держи себя под контролем!»… Но ничего не вышло. Какая-то властная, не допускающая возражений сила вновь заставила Яна пригнуться (левый кулак Гога просвистел в каких-нибудь долях дюйма над головой Рамирова) и уйти влево с разворотом (вторая рука Принстонова тоже ударила в воздух), чтобы, в свою очередь… Тут Рамиров все-таки сумел остановиться.

Он с шумом выдохнул воздух из легких. Гог, запнувшись о стул, с трудом удержал равновесие.

— Молодчага! — с восхищением и невольным страхом воскликнул Принстонов. — Как это тебе удается, а?

Эксперимент следовало для очистки совести довести до конца. Рамиров стянул с себя шапочку, сунул ее в карман и скомандовал Гогу:

— Еще раз!

И согнулся пополам, задыхаясь после неожиданного удара в солнечное сплетение.

— Э, — разочарованно протянул Принстонов. — А я-то думал: ты — супермен! Тренироваться, старик, тебе еще надо!.. Только смотри, не увлекайся этим делом, а то должок не сможешь мне вернуть!..

Когда Гог ушел, Рамиров еще долго развлекался с «оракулом», чтобы установить все его возможности…

Наконец, он сел к столу и утомленно сунул лицо в ладони.

Вот оно что, думал он. Вот так шапочка! Теперь известно, для чего она предназначена и как действует. То есть, с технической точки зрения, все равно, конечно, непонятен принцип ее функционирования, но рядовому пользователю достаточно знать, что этот головной убор способен превратить его в самого настоящего супермена. Электронный телохранитель с телепатической — или полутелепатической — связью с носителем — вот что это такое! Он, должно быть, постоянно анализирует данные об окружающей среде, поступающие от крошечных рецепторов в миниатюрные «чипы», и когда ситуация предвещает драчку или иную угрозу безопасности «хозяина», прибор выдает соответствующее предупреждение, с помощью сложных, но молниеносных математических расчетов предвидя будущее — правда, всего на каких-нибудь двести секунд, но этого вполне достаточно… Ни дать, ни взять — действительно: оракул… Если же носитель шапочки не обращает на предупреждение никакого внимания — или не успевает что-либо предпринять — «оракул», управляя человеком, сам расправляется с соперником. Никакой это не головной убор, оказывается. Это — оружие. Страшное, смертоносное оружие, которому не нужны ни пули, ни другие боеприпасы. Человек, обладающий такой шапочкой, сам становится оружием.

Что же из этого следует?

Да то, что попав в руки легионеров, «оракул» — будем пользоваться этим термином с подачи Витьки, за неимением лучшего — сделает их практически неуязвимыми для юнписовцев. И наоборот… М-да-а, кровавая намечается каша в этом случае!..

Постой, постой! Значит, там, в банке, Витька знал, что его ожидает через несколько минут. Значит, он предвидел, что будет совершен налет и что его убьют в перестрелке. «Телохранитель» не мог не предупредить его об этом, вот он и пытался как можно быстрее уйти из банка, таща за собой Рамирова. Почему же в самый неподходящий момент он снял с себя «оракула» и дал убить себя?..

Женщина… Норвежка с маленькой девочкой, вошедшая в зал незадолго до «чек-апа». Вот что, видимо, не позволило Витьке слинять оттуда со спокойной душой. «Меня всю жизнь воспитывали защитником», снова услышал Ян голос Кранца. Понимать это следовало в самом широком смысле: защитником всего Отечества и каждого соотечественника в отдельности, защитником как сильных, так и слабых, защитником как плохих, так и хороших сограждан… Наверное, чувство долга въедается в душу любого, кто служил в армии, как несмываемая краска впитывается в кожу, и не так-то просто от него избавиться. Даже если в тебе как в защитнике больше уже не нуждаются — по крайней мере, на словах…

Видимо, парадокс милитаров и состоит в том, что отныне они вынуждены разрываться между сохранившимся на уровне инстинкта стремлением защищать людей и продиктованной эмоциями ненавистью по отношению к этим самым людям, и это, наверное, долго еще будет мучить «бывших» — во всяком случае, наиболее честных и совестливых из них — и, обуреваемые желанием найти какой-то способ разрешения этого парадокса, они будут погибать один за другим, поняв, что способа такого нет…

Теперь понятно, почему Витька д о п у с т и л, чтобы его убили.

Рамиров вспомнил слова своего бывшего друга: «Устал я, Ян!» — и по-новому осознал их смысл. Не всякий нормальный человек способен вынести сознание того факта, что в любой момент может убить кого угодно. Ведь «оракул» — это всего лишь прибор, а прибор есть прибор, пусть даже очень «умный», и создатели его, будь они прокляты, естественно, не предусматривали никаких критериев выбора между Добром и Злом. Один только сплошной инстинкт самосохранения, возведенный в энную степень благодаря достижениям техники…

ОТСТУПЛЕНИЕ-1. ЭККС И БРИЛЕР

Сидя за обширнейшим столом (не из какого-нибудь, кстати, паршивого бука или дуба, а из самого натурального черного африканского дерева, давно уже ценившегося на вес золота), руководитель оперативного управления ЮНПИСа Николь Брилер занимался тем, что играл в пространственные комп-шахматы на супермощном турбо-компьютере двадцатого поколения.

Когда дверь кабинета отворилась, и в кабинет неслышной, виноватой тенью скользнул Эккс, Брилер, удачно, по его мнению, завершив окружение вражеского короля, довольно похихикивал и потирал руки в предвкушении разгрома своего кристаллотронного соперника.

С учетом последних событий Эккс не ожидал увидеть своего начальника в столь мажорном настроении и потому замешкался, переминаясь перед столом с ноги на ногу.

— А, дружище Эккс, — вроде бы удивился Брилер, на мгновение оторвавшись от зрелища безнадежных вариантов, которые лихорадочно пролистывал на экране компьютер в поисках спасения. — Ну-с, что там у нас новенького в плане борьбы с нашими заклятыми ворогами?

«Может, он издевается? — мрачно подумал про себя Эккс. — Ну, сейчас я его обрадую!»…

Он поправил под мышкой тоненькую папку, в которой тяжким грузом лежал его рапорт об увольнении.

— Ничего хорошего, — мрачно сказал он вслух. Думал при этом Эккс уже только о том, когда ему лучше всего брякнуть рапорт на стол начальника.

— Что так? — по-прежнему умильно улыбаясь, поинтересовался Брилер.

Компьютер сделал, наконец, ответный ход — конечно же, единственный в данной позиции.

— Ну, что ж, — пробормотал Брилер, сосредоточенно вглядываясь в экран монитора. — А мы тебя — вот отсюда!.. — Он пощелкал клавишами. — Да вы присаживайтесь, Эккс, присаживайтесь. Что это вы как будто в рот воды набрали сегодня? Что-нибудь дома случилось? Или нездоровится?

— Мы потеряли след курьера, — мрачно возвестил Эккс, игнорируя последние вопросы своего шефа. — Мы не знаем, где он сейчас находится и чем занимается. Нам неизвестно, какую штуковину на этот раз прислали Бригадиру от Гефеста… Я уж не говорю о том, что фигуры этого самого Бригадира и Гефеста — для нас только темные силуэты. И наконец, вчера, при попытке задержания одного из главарей Легиона — бывшего субкомманданта Ченстоховича — ребята наделали много шума и вообще сработали непрофессионально. Поскольку очень скоро выяснилось, что Ченстохович — не Бригадир, а подошедший к нему парень — никакой не курьер, а случайный прохожий, попросивший закурить…

Дыхания у Эккса не хватило, и он, шумно вздохнув, уселся на краешек предложенного кресла. Папка жгла ему подмышку.

— Ну и что? — вдруг осведомился Брилер. — Думаешь, это тебе поможет? И не надейся!

Эккс удивленно вскинул голову, но, оказывается, сей риторический вопрос адресовался не ему, а компьютеру.

— Что с Ченстоховичем? — поинтересовался Брилер, оживленно манипулируя своим ферзем. — В смысле: что он сказал?

— Дело в том, что мы не успели задать ему ни одного вопроса, шеф, — сокрушенно сказал Эккс. — По дороге в управление, этот негодяй разгрыз пломбу в коренном зубе, где была спрятана капсула с органическим ядом, а эта дрянь убивает мгновенно… Что же касается того парня — он чех по национальности — то его мы допросили весьма тщательно и потом все перепроверили несколько раз. Тут все чисто, Николь.

— М-да-а-а, — непонятно протянул Брилер, и Эккс так до конца и не уяснил, к чему относится это восклицание: не то к шахматам, не то к содержанию его доклада. — Тут мы недоглядели!..

Он еще с минуту смотрел на игровое поле, потом решительным жестом отодвинул от себя клавиатуру и повернулся к своему подчиненному.

— Тем не менее, лично я как начальник не вижу повода унывать, — почти весело воскликнул он.

Эккс непонимающе молчал.

— Давайте-ка предпримем небольшой мозговой штурм, Джон, — продолжал Брилер. — Уж извините за такое злоупотребление своим служебным положением: ведь в обязанностях сотрудников управления вовсе не входит думать, — ядовито добавил он. — И, тем не менее… Судя по всем обстоятельствам вчерашнего эпизода, Ченстохович явно ждал встречи с прибывшим откуда-то из глубинки Сообщества курьером. Это, кстати, подтверждают и донесения от других… э-э… источников. Курьер этот на встречу так и не прибыл. Так? Так. Теперь вопрос. Что могло помешать ему выполнить задание по передаче «артефакта»?

— Ну, его могло что-нибудь спугнуть, — предположил Эккс. — Скажем, наша навязчивая опека…

— Но ведь курьер «отвязался» с самого начала, еще на аэровокзале?

— Да, это так. — Эккс задумался. — Нет, — сказал он после паузы, — не представляю!..

— А что, если с ним что-то случилось? В конце концов, все мы люди, все мы — человеки… Человек от Гефеста мог напиться, угодить под автокар, подраться… ограбить банк, наконец! Да мало ли чего еще могло с ним за полдня приключиться!

— Понял, — догадался Эккс. — Разрешите идти?

— Куда это вы собрались? — ехидно поинтересовался Брилер.

— Проверять сводки полицейского управления о происшествиях за вчерашний день, — сказал Эккс, уже совершенно забыв о содержимом своей папки.

— Совсем вы за немощную развалину держите своего горячо любимого начальника, — с притворным кряхтением сказал Брилер. — Смотрите сюда, Эккс, внимательно смотрите!

Он ткнул пальцем в клавишу своего чудо-компа, переводя его в режим видеопросмотра. На экране пошли кадры, снятые в каком-то зале, перегороженном стойкой со множеством окошечек. Эккс хорошо знал город и сразу узнал кассовый зал филиала Центрального Банка Евронаций. Поначалу там ничего не происходило. У окошечек переминались жидкие очереди посетителей, кто-то что-то писал, расположившись за конторскими столами в углу, кто-то изучал на стенах рекламные и деловые объявления, а в центре зала беседовали двое мужчин, причем тот, что стоял спиной к камере, показался Экксу смутно знакомым. Спина у человека была такая широкая, что почти полностью закрывала от объектива камеры лицо второго. Потом идиллия внезапно закончилась. В тот момент, когда один из беседовавших потянул второго к выходу, в зал ворвались трое разухабисто одетых молодых людей, с какими-то коробками под мышками, и окончательно ясно, что речь идет о вооруженном налете, Экксу стало тогда, когда налетчик, задержавшийся у входа в банк, повел стволом вверх, и экран ослепила короткая вспышка, после которой наступила только серая рябь помех…

Брилер вернулся к началу записи и снова прокрутил ее до того момента, когда мужчины, разговаривавшие в центре зала, двинулись к дверям вполоборота к камере. Здесь Брилер остановил кадр и покосился на Эккса.

— Ну-с, что скажете? — спросил он, торжествующе усмехаясь.

— Это же Ян! — воскликнул Эккс. — Ян Рамиров! А с ним — не кто иной, как наш пропавший без вести курьер! Неужели Ян теперь заодно с «бывшими»?! Ни за что не поверю!

— Я тоже, — быстро сказал Брилер. — Хотя… в нашем деле ни за что не следует ручаться, дружище Эккс. Теперь так. Как раз перед вашим приходом я звонил в полицейское управление, и мне любезно сообщили кое-какие подробности. Курьер имел неосторожность оказать содействие охране банка в обезвреживании налетчиков, но по недоразумению обменялся пулями с охранником, принявшим его и Рамирова за грабителей… Когда прибыла полиция, курьер был уже мертв. Любопытно, что никакого «артефакта» при нем не оказалось. Какой отсюда следует логический вывод?

— Вот это да! — мрачно сказал Эккс. — Похоже, он зачем-то передал прибор Яну!

— Вот именно. Теперь давайте-ка набросаем перечень срочных мероприятий по розыску нашего бывшего коллеги и друга…

РЕТРОСПЕКТИВА-4. ДЕНЬГИ

Город Интервиль был заложен на пересечении крупных европейских транспортных магистралей в начале века, вскоре после исторического решения европейских стран о создании единого геополитического, финансово-экономического, конституционно-правового и прочего пространства. Строили его, в основном, государства, обладавшие самой передовой строительной технологией, поэтому за каких-нибудь десять-пятнадцать лет здесь воздвиглись к небу гигантские небоскребы, здания самой причудливой архитектуры, сотни отелей, ресторанов, магазинов…

Первоначально город предназначался для заселения бездомными и малоимущими со всей Европы, но потом, когда в него хлынул мощный поток переселенцев из всех уголков Сообщества и других континентов, власти оказались не в силах установить эффективный контроль над иммиграцией. В результате, всего за пять десятилетий в Интервиле смешались все нации и народы, как когда-то в Великом Вавилоне. И, как и в Соединенных Штатах, в городе образовались целые районы и кварталы — чаще всего, объединенные по национальному признаку.

Теперь это был стандартный мегалополис, мало чем отличавшийся от старинных европейских монстров типа Парижа, Берлина или Москвы. Непонятно как, возникли и роскошные, кичащиеся своей фешенебельностью кварталы, целиком состоявшие из одно- и двухэтажных особняков, и — что никак не входило в планы основателей города — клоачные районы трущоб с обшарпанными кирпичными ночлежками, зловещими притонами, подпольными игорными домами, заразными проститутками на каждом углу и нищими в грязных подземных переходах… Это обстоятельство позволило местным гидам начинать экскурсии по городу с группами туристов с других континентов истасканным в прессе шаблоном: «Интервиль — город контрастов». Правда, экскурсоводы почему-то всегда произносили эту фразу с оттенком некоторой гордости, будто именно наличие «контрастов» делало Интервиль по-настоящему полноценным городом…

В 2030 году, в результате всеевропейского референдума, Интервиль неожиданно для многих политиков был избран новой столицей Евронаций, и вскоре сюда переместились различные учреждения, ведавшие координацией власти в Сообществе. Вытекавшие из этого события последствия оказались не только положительными для местного населения…

Особенно в последнее время.

Разгон объединенных европейских вооруженных сил нарушил и без того шаткое социально-политическое равновесие в Сообществе. Пользуясь тем, что правоохранительные органы и структуры государственной безопасности отвлечены подавлением сопротивления бывших милитаров, как поганые грибы-мутанты, произрастающие в зонах радиоактивного заражения, расплодились и стали проявлять бешеную активность многочисленные банды и мафиозные группировки. Рэкет, торговля оружием, наркотиками и «живым товаром» стали чуть ли не законными занятиями. Дело дошло до того, что горожане стали бояться выйти из дома не только после наступления темноты, но и днем, потому что никто не мог предугадать, где завяжется очередная перестрелка, где будет взорвано еще одно взрывное устройство в целях устрашения или сведения счетов, где, наконец, будет проведена массовая полицейская облава, в ходе которой дюжие блюстители порядка крушат дубинками черепа граждан, не разбираясь, виновны они в чем-то или нет…

Одним словом, черт знает что творилось в славном городе Интервиле, и, наверное, только тому же черту было известно, когда прекратится и прекратится ли когда-нибудь этот кавардак, заставляющий мирных людей жить и мыслить по законам военного времени…

Рамиров очнулся от своих мыслей, когда из-под его ноги с возмущенным громыханием отлетела с тротуара на проезжую часть улицы смятая жестянка, некогда содержавшая в себе «тройное пиво будвайзер». Он огляделся и увидел, что каким-то необъяснимым образом забрел на улицу Дорогого Удовольствия, куда, в общем-то, одиноким интеллигентам не рекомендовалось наносить визит даже днем.

На мгновение ему даже показалось, что разномастная, но большей частью неприлично одетая публика пристально изучает его косыми взглядами. Словно какого-нибудь негуманоидного пришельца с очень далекой и экзотической планеты…

Может быть, его привело сюда подсознание, в котором тупой иглой ерзала мысль о том, где бы добыть деньги? Подсознание в данном случае не ошиблось, потому что именно здесь можно было бы при необходимости в мгновение ока разбогатеть — естественно, незаконным путем. Правда, существовала и другая вероятность — не только потерять то, что удалось бы выиграть, но и остаться, в лучшем случае, без верхней одежды…

Прямо на тротуаре тянулась длинная вереница всевозможных игровых автоматов, у которых толпились грязные, небритые и полупьяные оборванцы, жаждущие выиграть баснословную сумму с одной-единственной целью: пойти опохмелиться какой-нибудь суррогатной дрянью в ближайшем «заведении», а потом, накурившись «травки», открыто указываемой в ассортименте овощных лавок, воспользоваться прямо за углом услугами одной из дешевых девок, с тупой алчностью, подобно грифам, высматривавшим добычу в мутном поле своего зрения…

В конце концов, сказал себе Рамиров, поправляя шапочку «оракула», я же должен как-то компенсировать материальный ущерб, понесенный из-за пиратства правительственных чиновников!.. В крайнем случае, будем расценивать это как полунаучный эксперимент…

Нашарив в кармане одну из последних монет, он решительно подошел к ближайшему автомату, который подвергался избиению со стороны очередного неудачника, визжавшего: «Мать твою фак, бандюга железный, опять смухлевал?!» — и раздвинул кучку зевак плечами. Те сначала возмущенно залопотали что-то на туманном уличном жаргоне, но потом решили, что могут бесплатно поразвлечься за счет пришлого чудака.

— Зачем же по-варварски обращаться с техникой? — спросил Ян у человека, избивавшего игровой автомат. — Смотри лучше, как надо…

Он опустил монету в щель, под которой с пещерным юмором было выцарапано гвоздем: «Не суй свой…, приятель, это не та щель, которая тебе нужна!». Автомат заурчал и вывел на грязный экран монитора стандартную комбинацию чисел. Если угадать, какие числа выскочат в окошечке в следующий момент, получишь десятикратный выигрыш.

Рамиров прислушался к «оракулу». Решение стохастических задач наверняка входило в функции аппарата, потому что он после небольшой заминки выдал Яну правильный ответ.

Ржавый монетозаборник приоткрылся со скрежетом, и выигрыш вывалился в специальную нишу, забитую окурками и обертками от жвачки.

Сзади раздался восхищенный мат зевак, кто-то даже хлопнул Рамирова по спине:

— Давай, парень, вдуй ему еще разок!..

Рамиров последовал этому совету. И опять выиграл. Потом еще раз и еще. Сзади угрожающе притихли и сипло задышали перегаром Рамирову в затылок. Ян явно не оправдывал надежд своих зрителей, очевидно, подспудно веривших в положения теории вероятности.

Потом Рамиров последовательно прошелся по играм всех категорий сложности, опустошая «золотой запас», покоившийся в чреве автомата.

Когда он одолел с помощью «оракула» так называемую «Черную вдову», и монеты уже с трудом помещались в карманах, сознания Яна коснулась неприятная мысль: «ВНИМАНИЕ! ОПАСНОСТЬ!».

Чуть повернув голову и скосив глаза, Ян увидел, что оборванцы, толпившиеся вокруг него, почтительно расступаются, уступая дорогу бритому наголо китайцу в ярко-красных шароварах, желтой шелковой куртке и с сигаретой за двести юмов в зубах. Руки китайца были засунуты в карманы, причем одна сжимала опасную бритву, а другая — пистолет с отравленными пулями. Щелочками своих непроницаемых глаз он смотрел на Рамирова так, что все было понятно и без «оракула».

— Да, не повезло этому мужскому члену, — сочувственно проговорил кто-то позади Рамирова и внезапно загоготал.

Судя по всему, кто-то из «зрителей» успел доложить о Рамирове хозяину игровых автоматов, а в интересы того никак не входила потеря даже сотой части своей ежедневной выручки.

В таких ситуациях бить надо всегда первым. Поэтому, ни слова ни говоря, Рамиров махнул своей левой ногой, и китайца будто ветром унесло в ближайшую витрину. Зазвенело стекло, и из дверей ближайшего заведения без вывески, словно давно ждали этого момента, выбежали три мрачных амбала, направляясь прямиком к Рамирову.

Бить таких мордоворотов, наверное, даже ангелам не жалко…

Ян завертелся ужом, уворачиваясь от длинных лучей лазерных скальпелей, и через пару минут троица была разметана точными, молниеносными ударами направо и налево. Один из нападавших даже влетел под стоявший у тротуара турбокар и прочно заклинился там, а двое остальных, явно ничего не соображая, подобно большим червям, уползали по тротуару.

— Есть еще желающие? — осведомился Рамиров в пространство.

— Проходи, чего там, — пробормотал кто-то из толпы, потрясенной демонстрацией нечеловеческого мастерства в рукопашном бою. — Какие могут быть претензии?..

— Ну, и слава богу, — сказал Рамиров. — Приятно было провести с вами время, парни.

И не спеша двинулся своей дорогой: в какой-нибудь банк, менять монеты на купюры…

РЕТРОСПЕКТИВА-5. «ДАМСКИЙ ПАРИКМАХЕР»

После коньяка лучше всего выпить чашку сладкого черного кофе покрепче, с пряным вкусом тмина и корицы. По мнению Рамирова, такой кофе во всем городе могли готовить только в одном-единственном заведении — в экспресс-баре «Нобель». И вообще здесь было уютно: заведение небольшое, теплое, окна выходят на набережную, и можно часами сидеть, наблюдая за передвижением всевозможных плавсредств по голубой глади огромного искусственного озера.

И поэтому сейчас Рамиров сидел на своем излюбленном месте в углу, у окна, и предвкушал первый глоток черного напитка, который был налит для него как для завсегдатая в изящную голубую чашку с вензелем бара.

Посетителей в баре, как всегда в дневное время, было не так уж много. За соседним с Рамировым столиком смаковали шипучие коктейли парень с девушкой. Они почти не разговаривали друг с другом, потому что, судя по наушникам, сочетали поглощение коктейлей с потреблением больших порций турбомузыки.

У двери, широко расставив локти и навалившись грудью на столик, уплетала «хот-доги», жадно запивая их лимонадом «Джонсон», весьма колоритная тетка в цветастом платье, с жидкими крашеными кудряшками на голове. Время от времени она, не прекращая жевать, заводила глаза вверх и принималась что-то жарко шептать. Со стороны это выглядело так, будто тетка сочиняла стихи, но на самом деле, скорее, это были подсчеты доходов и расходов: Рамиров почему-то сделал вывод, что любительница «хот-догов» торгует на рынке цветами. Впрочем, возможно, что ассоциация с цветами возникла у него под влиянием ее платья…

Любители спиртного размещались вдоль длинной никелированной стойки. Они глазели в экран настенного «Филлипса» и оживленно обсуждали перипетии футбольного матча, который транслировался по пятому каналу.

Бармен Саша что-то сосредоточенно набирал на клавиатуре радиофакса: он уже третий год постигал премудрости экономической науки, заочно обучаясь в Коммерческом колледже, и теперь отправлял в деканат на проверку очередную контрольную работу.

Погода снаружи была отвратительной: светило разъяренное солнце, асфальт плавился от жары, немногочисленные прохожие обильно потели и с тоской взирали на недоступную с набережной голубую гладь озера.

Глядя в окно, Рамиров пытался безуспешно решить одну важную для него проблему: что делать дальше? Выбор вариантов был богатым, но конечные перспективы Рамирова не радовали. Представлялось ему, что перед ним лежит запутанный моток ниток, из которого тут и там торчат многочисленные концы, но вот за какую ниточку потянуть, чтобы распутать этот клубок — одному Богу известно. Даже «оракулу» этот выбор не под силу…

В этот момент входная дверь стукнула, и в баре появился очередной посетитель. Это был молодой человек в легком костюме типа «сафари». Движения его отличались своеобразной грацией, и Рамиров подумал, что это какой-нибудь дамский парикмахер. Почему парикмахер, Ян и сам не знал…

Молодой человек взял со стойки высокий стакан с пивом и расслабленно направился к столику Рамирова.

— У вас свободно? — осведомился он, учтиво склонившись над Рамировым, будто намеревался сделать ему шикарную модельную стрижку.

Рамиров неопределенно мотнул головой, но юноша истолковал этот знак как согласие. Он изящно опустился на стул с высокой спинкой, изящно разложил перед собой на столике курительные принадлежности в виде пачки «Марлборо» и красной зажигалки типа «модерн». Отсутствие пепельницы его нисколько не смущало.

— Здесь не курят, — поспешил предупредить пришельца Рамиров.

— Вот как? — вопросительно поднял брови «парикмахер». — Странно…

— Чего же здесь странного? — грубовато проворчал Рамиров. — Просто бармен не выносит табачного дыма.

— Спасибо за предупреждение.

Молодой человек с наслаждением отхлебнул из стакана. Ни зажигалку, ни сигареты он, тем не менее, со стола убирать не намеревался, а стал с интересом глядеть в окно на набережную.

— Странно, — после некоторой паузы снова сказал он. — Вот идут по улице люди, никуда не торопятся, никто никому не мешает… И атмосфера сразу другая. Не то, что в часы пик в «подземке»!..

— Просто сегодня жарко, — возразил Рамиров.

— По-вашему, если бы в «подземке» было жарко, как на поверхности, люди бы там так не толкались? — осведомился юноша.

Рамиров хмыкнул. Молодой человек начинал ему нравиться.

— Беда всех мегалополисов, — медленно произнес он, — заключается в том, что они неотвратимо действуют на психику человека. Я имею в виду, отрицательно влияют. Загнав себя в крупные города, человечество обрекло себя на одиночество и неосознанную вражду…

— Сильно и красиво сказано, — сказал молодой человек и опять хлебнул пива. — Я вижу, вы не любите это самое человечество?

— Я не люблю одиночество.

Молодой человек смотрел куда-то поверх головы Яна. Лицо его странно подергивалось, будто он с трудом удерживался от счастливой улыбки.

— Нет, — немного погодя сказал он. — Вы не любите человечество, а любите только себя. Иначе зачем бы вы ушли из ЮНПИСа?

Вместо ответа Рамиров повернул голову и увидел плавно подъезжающий к кромке набережной новенький «остин-22». Прямо под знак «Стоянка и парковка запрещена». За затемненными стеклами автомобиля не было видно ни водителя, ни пассажиров.

Все было ясно и без «оракула», но Рамиров на всякий случай включил его.

Потом перевел взгляд на человека, сидевшего напротив него. Только теперь он обнаружил, что пальцы у «дамского парикмахера» были отнюдь не «парикмахерскими». На них красовались многочисленные порезы и ссадины, под ногтями виднелась черная кромка грязи.

Вслух Рамиров сказал:

— А вы там давно?

— Это не имеет значения, — молодой человек наклонился вперед. — В конце концов, ваши убеждения — ваше личное дело. Сейчас важнее другое. Где «оракул»?

Сейчас он был очень похож на гончую, наконец-то загнавшую зайца в нору, из которой ему уже не выбраться до прихода охотника.

Молодой еще, невольно подумал Рамиров. Слишком торопится, слишком спешит все сделать сам, чтобы огрести в случае удачи все полагающиеся лавры, а про возможность неудачи даже и не думает… Это-то его и погубит, беднягу.

— Забавно, — вслух произнес он, неторопливо прикладываясь к своей чашке. — Вы хоть представляете, что такое «оракул»?

— Не тяните время, — посоветовал юноша. — С древней мифологией я знакомился еще в университете…

— А как вы на меня вышли? — невозмутимо продолжал Рамиров. — И с чего вы взяли, что «оракул» находится у меня?

Юноша так резко взмахнул рукой, что едва не сшиб со столика свой стакан с пивом.

— Там, в банке, — сказал он, — вас зафиксировала камера скрытого наблюдения, и Брилер — знаете Николя? — вас сразу узнал… Но вы давно ушли на дно, так что найти вас помогла чистая случайность. Если бы вы не стали использовать «оракул» в своих шкурных интересах, мы бы никогда на вас не вышли. Но Брилер предположил, что вы, возможно, на мели и захотите подзаработать с помощью «оракула». Поэтому мы установили наблюдение за всеми игорными залами и салонами игровых автоматов, в том числе и в трущобах, а свои люди у нас всюду имеются…

— Поздравляю, — задумчиво проронил Рамиров. — Ай да Брилер, сукин сын!.. Старый конь, как говорится, борозды не портит!

— Не заговаривайте мне зубы, — молодой человек начинал сердиться. — Вы все равно не уйдете отсюда, пока не выложите мне, где находится «оракул»!

Так, подумал Рамиров. Значит, они только слышали звон, как говорится… Значит, они пока не представляют себе, как выглядит то, за чем они охотятся.

— Хорошо, — сказал решительно он. — Допустим, я отдаю вам «оракула»… Что дальше?

— Как — что?! Да вы не представляете себе, что будет, если «оракул» попадет в руки «эксов»! Вы хоть газеты читаете?! Знаете, что сейчас творится в Сообществе?!

— Знаю. Именно поэтому я не хотел бы, чтобы «оракул» попадал вообще к кому бы то ни было. В нашем обществе идет самая настоящая война. Если так выразиться — «холодная» социальная война. Вы загнали милитаров в угол. Вы приставили им нож к горлу. Естественно, они теперь всячески изворачиваются, чтобы не погибнуть. Драка эта идет со все большим нарушением всяческих правил. Теперь представьте, что в руки одного из драчунов попадает новое средство, позволяющее ему одержать верх над своим соперником… «Оракул» — именно такое средство, молодой человек, поверьте мне. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы не допустить этого!..

Рамиров перевел дух и откинулся на спинку стула.

— А вообще, — несколько надменно сказал он, — грубовато стали вы работать, ребята. Зажигалочку-то с передатчиком надо было сразу убрать, когда я предупредил вас, что здесь не курят. Раньше мы, помнится, таких проколов не допускали.

Юноша криво усмехнулся, но тут же лицо его изменилось, и он с удивлением уставился в окно поверх головы Рамирова.

Рамиров машинально обернулся, но «оракул» предупредил его: «ОН ДОСТАЕТ ИЗ КАРМАНА ШПРИЦ-ПИСТОЛЕТ».

Медлить нельзя. Иначе через секунду струя колющей, как тонкая игла, жидкости брызнет в лицо, а еще через пару секунд юнписовец сможет задавать тебе любые вопросы. И получать честные, правдивые ответы на них…

Все еще отвернувшись к окну, Рамиров толкнул столик вверх и от себя, опрокидывая его на «парикмахера». Тот покачнулся на стуле, и с грохотом рухнул спиной назад.

Уже на бегу Рамиров заметил уголком глаза, как дверца «остина» открывается, и оттуда выпрыгивают крепкие, здоровые парни.

За его спиной заверещала тетка в цветастом платье, парень за соседним столиком, вытащив из уха один наушник, отчетливо произнес:

— Во дают!

Бармен Саша что-то кричал вслед Рамирову, но Ян, не прислушиваясь, пробежал через кухню к запасному выходу.

За дверями его, однако, уже ждали. Об этом Рамирова исправно предупредил «оракул». Поэтому, открыв дверь, Ян сразу же опустился на четвереньки, пропуская над собой тяжелый кулак. Тяжелый от кастета… Захват — и в следующий миг человек, карауливший дверь «запасного выхода», с бешеной скоростью воткнулся лицом в бетонную стену.

«Оракул» торопливо нашептывал наиболее оптимальные варианты дальнейших действий. Повинуясь его подсказкам, Рамиров свернул за угол и побежал к «остину». Сзади раздавались крики и топот погони.

Ключ зажигания торчал в замке, «оракул» оказался прав. Рамиров с места рванул машину по набережной, прогнал до ближайшего перекрестка, свернул налево, попетлял по переулкам и аккуратно припарковал машину на ближайшей свободной автостоянке. Спускаясь в «подземку», он поскользнулся, но выругался с облегчением. Потому что на этот раз ему удалось уйти.

РЕТРОСПЕКТИВА-6. ЛЭСТ-МЛАДШИЙ

Было ровно двенадцать часов, когда Рамиров толкнул деревянную дверь, над которой красовалась аляповатая вывеска на трех европейских языках: «Ремонт супинаторов». В мастерской пахло как полагается: прелой кожей, вонючим сапожным клеем и горелой пластмассой. Поперек зала тянулась обшарпанная деревянная стойка, неряшливо оклеенная выцветшими плакатами и яркими «постерами».

Здесь не было ни души, только в углу, за стойкой, неразборчиво хрипел транзистор.

— Вам кого? — раздался откуда-то из-за стеллажей, на которых громоздкими завалами валялась разнокалиберная обувь, петушиный юношеский голос.

Через секунду из-за крайнего стеллажа высунулась и голова владельца голоса, и Рамиров сразу смекнул, что имеет дело с сынком госпожи Лэст. Что-то грубое, лэстовское, прорисовывалось в этой молодой, но уже тертой жизненными невзгодами, физиономии. Еще не волк, но уже волчонок…

— Что нужно-то, мистер? — повторил парень, протискиваясь между стеллажами к стойке. Изъяснялся он на чудовищном английском сленге.

— Хозяин ваш мне нужен, — сказал Рамиров ласковым голосом.

— Его сегодня нет, — ответствовал Лэст-младший. — А в чем дело? Жаловаться на качество ремонта хотите?

— Ага, — поддакнул Рамиров, закрывая дверь мастерской на задвижку и поворачивая грязную картонку с надписью: «Sorry, we are closed» — лицевой стороной к улице. — Супинаторы вы, молодой человек, некачественно ремонтируете, прямо вам скажу.

— Так это… эй, а зачем вы дверь-то закрыли? — спохватился юноша.

— Чтобы никто не мешал рекламации, — пояснил Ян. — Ладно, перейдем к делу. Оружие здесь храните или в другом месте? — как бы невзначай поинтересовался он.

Парень на мгновение застыл, потом на лице его появилась наглая усмешка.

— Какое еще оружие? — переспросил он, стараясь незаметно подвинуть к себе поближе тяжелую чугунную чушку, очевидно, позарез необходимой для ремонта обуви. — Что-то я не понимаю тебя, мистер. Может, ты сбежал из психушки?

— Сбежать не сбежал, а вот ты от меня теперь никуда не сбежишь!

С этими словами Рамиров проворно перемахнул через стойку и взял парня за грудки.

— Брось валять дурака, — прошипел он прямо в светлые глаза юнца. — Мне точно известно, что ты связался с Легионом, дуралей, и…

Парень не дал ему закончить фразу. Одним рывком освободившись от хватки, он замахнулся чушкой, но Рамиров перехватил его руку и крутанул парня вокруг своей оси, выворачивая локтевой сустав. Чушка с грохотом упала на деревянный пол, выбив в нем глубокую вмятину.

— Вот т а к со мной разговаривать я тебе не советую, — сказал Ян стонущему от боли Лэсту-«юниору». — Я тебе не какой-нибудь шпак, которого можно шугануть ночью в подворотне!.. Это во-первых. Во-вторых, ты зря меня боишься, парень. Меня направила к тебе твоя драгоценная мамочка с просьбой пристроить в Легион.

Собственно, в этом месте Рамиров кривил душой. На самом деле, он вышел на Лэста-младшего, подробно, но исподволь расспросив швейцара Георгия о некоторых деталях семейного положения хозяйки пансиона. Бывший прапорщик не преминул посетовать, что сынок мадам Лэст связался с какими-то темными личностями и что его, Георгия, уже один раз расспрашивали юнписовцы о том, где обретается и чем занимается Генри — так звали отпрыска хозяйки… «Конечно, я этим пацифистам ничего не сказал, да и знаю я немного, — признался швейцар Рамирову. — Видел я Генри всего несколько раз, в последнее время он здесь редко появляется, значит,действительно с Легионом связался… А работает он где-то по сапожной части, обувку старую чинит»… Остальное для бывшего сотрудника ЮНПИСа было делом техники.

Ян отпустил наконец руку парня, и тот, скрючившись в три погибели и гримасничая от боли, тут же уселся на низкий табурет.

— Не знаю, — плаксиво заканючил, отдышавшись, парень. — Я ничего не знаю, здесь какое-то недоразумение. Вы меня с кем-то спутали, мистер!.. Какой еще Легион? Не ведаю я, о чем вы говорите…

Он бы еще долго распространялся в том же духе, но Рамиров, невольно сжав челюсти, чтобы превозмочь отвращение к насилию над парнем — хотя и скверно воспитанным, но все-таки еще подростком, — старательно примерился и ударил Генри наотмашь по прыщавому лицу.

— Знаешь, — сказал он. — Врешь, ты все знаешь. Но мне все знать вовсе не обязательно. Ты мне фуфло не гони, не за тем я сюда издалека ехал… Ты мне только вот что скажи: как мне выйти на кого-нибудь из тех, что поглавнее в Легионе? К примеру, ты кому подчиняешься? Да не бойся ты, я ведь сам служил… Вот, смотри, — и Рамиров ткнул парню под нос свой медальон ветерана Пандуха.

На Лэста-младшего было жалко и противно смотреть.

— Да я что? — невнятно бормотал он, держась за щеку. — Я… это… как скажут… Не надо только меня… Не бейте! Мы с Хлюстом работаем. Только не знаю я, где он… С меня же потом за это три шкуры сдерут!..

В течение последующих сорока пяти минут Рамирову, наконец, удалось выбить из сынка мадам Лэст, втянутого в водоворот «большой политики», более-менее достоверные сведения о так называемом Хлюсте, о так называемом Коршуне и еще о нескольких «товарищах по борьбе», но это все было не то. Мелкие козыри типа командиров «пятерок», «десяток», пусть даже в энной степени… Видимо, неизвестные организаторы подпольной боевой организации «эксов» жестко следовали принципу: чем меньше известно рядовым «бойцам» — тем лучше… Рамирову требовалась птица поважнее. К таковым мог относиться только некий «Доктор», дважды упомянутый Лэстом вскользь, но выяснилось, что об этой фигуре парень знает только понаслышке, то бишь почти ноль битов ценной информации…

Если исходить из того, что кличка должна в какой-то степени отражать характерное свойство своего носителя, то теперь среди сотен тысяч обитателей Интервиля следовало искать либо доктора наук, либо медика, связанного с Легионом. Этот путь мог никуда не привести, но хотя бы для очистки совести его стоило отработать.

В течение последующих трех часов Рамиров обошел почти весь Интервиль, не пропуская ни одного телефонного бокса. Предварительно он связался по комп-сети с Автоматизированной Справочной Системой и скинул в память своего комп-нота номера всех абонентов, имеющих ученую либо медицинскую степень доктора. Таковых оказалось около пятисот. Задача, на взгляд Рамирова, заключалась в том, чтобы обзвонить весь этот докторский контингент и, закидывая удочку с ключевым словом «оракул», попытаться вытащить из омута щуку, а не дырявые ботинки, коряги или мотки водорослей…

Шанс на успешный результат подобной авантюры был близок к нулевому, но на трехсот семьдесят пятой попытке Рамирову повезло.

Вернувшись в пансион, Ян раскодировал в своем «компе» прихваченный им давным-давно в ЮНПИСе архивный файл, содержавший кое-какие полезные сведения о бывших высших чинах армейской иерархии, и, отыскав там фамилию «Магриус», прочитал:

«ПОЛКОВНИК, ДОКТОР ВОЕННЫХ НАУК, ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА ВОЕННО-НАУЧНОГО УПРАВЛЕНИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА ОБЪЕДИНЕННЫХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ. ЯВЛЯЕТСЯ ОДНИМ ИЗ КРУПНЕЙШИХ СПЕЦИАЛИСТОВ ПО ВОПРОСАМ ВОЕННО-СТРАТЕГИЧЕСКИХ ДОКТРИН»…

Прочитав описание внешности доктора Магриуса, Рамиров опять заархивировал и тщательно закодировал секретный файл и закурил.

В разговоре по телефону Магриус дал понять, что Рамиров не ошибется, если передаст «оракула» именно ему, но следовало ли из этого, что он является Бригадиром Легиона?..

ОТСТУПЛЕНИЕ-2. ДОКТОР МАГРИУС

Магриус положил трубку и некоторое время сидел неподвижно, барабаня пальцами по столу бравурный армейский марш. Что-то вроде «Прощания славянки». Мысли спутались в голове в ржавый моток колючей проволоки, и разъединить их, чтобы попытаться спокойно проанализировать каждую мысль в отдельности, не представлялось возможным.

Появлялись странные импульсы, которые Магриус успевал, однако, вовремя гасить. Так, например, возникло нелепое желание выслать группу своих ребят в район, откуда звонил курьер, чтобы убедиться, не провокация ли это, подстроенная противником — но тут Магриус осознал, что шансов на успех подобная акция иметь не будет. Или, скажем, немедленно покинуть «засвеченную» квартиру. Но останавливала надежда: а вдруг и в самом деле звонил курьер? Вдруг из этого выгорит несказанная удача, которую можно будет потом использовать в качестве козырной карты?

Главное сейчас — правильно просчитать ситуацию и раскладку шансов. Ох, если бы не эти подлые ответвления от основного варианта развития событий! На каждом шагу маячат эти проклятые «а если», «а в случае»!.. Пока ясно только одно: если он ошибется в своих расчетах, это будет стоить ему головы. В буквальном смысле. Потому что Бригадир питает понятное отвращение к авантюрам и самодеятельности подчиненных, словно чуя, что в конечном счете все инициативы снизу направлены на подрыв — а, может быть, и на свержение — его единоначалия в Легионе… Кстати, почему бы не позвонить ему, чтобы честно доложить об этом подозрительном телефонном звонке?

Магриус тряхнул головой и, не отдавая себе отчета, набрал на панели видеофона десятизначный номер, но прежде чем вызов достиг абонента, пришлось вводить еще два парольных слова.

Только после этих манипуляций на экране монитора возникло бесстрастное лицо в непроницаемо-черных очках. Второй план был тщательно закрыт электронными помехами, так что разглядеть какие-либо детали обстановки, в которой находился Бригадир, было невозможно.

— Слушаю вас, Магриус, — раздался неестественно-скрипучий голос из видеофона, явно искаженный специальным кодировщиком речи. Магриус с невольным раздражением вздохнул.

Уж со мной-то он мог бы не соблюдать этих дурацких правил конспирации, в который раз подумал он. Ведь сколько времени работаем вместе, да и числюсь я не в последних рядах его помощников — и тем не менее, Бригадир постоянно маскируется. Надоели уже его штучки с париками, накладными усиками и прочими атрибутами скверного, «киношного», шпиона!.. Ореол таинственности вокруг себя создать хочет старик, что ли? И откуда он только взялся на нашу голову?

— Хотелось бы побеседовать о текущих делах, шеф, — сказал вслух он.

— С удовольствием, — механически произнесли тонкие губы Бригадира. Интонация его никак не вязалась с содержанием сказанного, словно робот пытался объясниться в любви.

— Обстановка на сегодняшний день — следующая, — принялся докладывать Магриус. — В ходе акций за последние двое суток выведено из строя восемь штатных сотрудников ЮНПИСа. В результате нападения на машину инкассаторов захвачено полмиллиона юмов, в настоящее время эти средства используются для обеспечения легального прикрытия деятельности отрядов Легиона. Предпринимаются шаги по началу широкомасштабной пропагандистской кампании по ранее согласованному с вами планом в средствах массовой информации, занимается этим подполковник Паук, ну да вы его знаете… В то же время противник резко активизирует свои действия, пытаясь…

— Каковы наши потери за истекшие сутки? — внезапно осведомился Бригадир.

— Погибли пять человек, в том числе субкоммандант Ченстохович, — с досадой проговорил Магриус. Разговор явно переходил на тему Гефеста, и времени на раздумья уже не оставалось. Если сейчас Бригадир спросит, что с курьером, придется либо выложить всю правду, либо затевать большую интригу.

Однако, Бригадир перескочил на проблему обеспечения боевых групп оружием и боеприпасами, и Магриус облегченно вздохнул. Он вывел на экран монитора заготовленные загодя таблицы и принялся нудно рапортовать о том, сколько единиц вооружения и какого типа удалось доставить за последние три дня в Интервиль, кому они выданы и какие меры по обеспечению их сохранности предпринимаются…

С оружием у Легиона дело обстояло вовсе не так уж плохо, как могло бы показаться. Несмотря на попытки ЮНПИСа и службы безопасности установить строгий контроль над бывшими армейскими складами вооружения и боевой техники, пистолеты, автоматы, пулеметы и прочие огнестрельные и неогнестрельные «игрушки» растекались по стране настоящим потопом. Оружие превратилось в одну из самых доходных статей торговли оптом и в розницу. Часть его перехватывали по своим каналам многочисленные преступные группировки, какие-то проценты от общего числа оседали в руках честных граждан — для самозащиты, а все остальное попадало в Легион, который заботился о том, чтобы иметь своих людей на ключевых государственных постах. Конечно, неплохо было бы в один прекрасный день заиметь что-нибудь серьезное вроде джамп-танка. Или установки пуска оперативно-тактических ракет с сотнями термоядерных зарядов в боеголовке. Но об этом можно было только мечтать. Во всяком случае, пока…

Уже заканчивая свой доклад, Магриус вдруг с невольным страхом заметил, что Бригадир его не слушает. Неужели шеф что-то пронюхал? Надо бы подстраховаться потом, проверить еще раз всю квартиру на предмет всяких «жучков»…

— Вот и все, шеф, — сказал он напоследок и напрягся.

— Хорошо, хорошо, — задумчиво — если это можно было так охарактеризовать — прогнусавил Бригадир. — Да, кстати… Тут из Центрального Комитета запросили кандидатуру на представление к ордену… Хрустальный Крест второй степени. М-да. Так вот, не имеются ли в этой связи лично у вас какие-нибудь соображения?

Соображения у Магриуса, конечно же, имелись. Он раскрыл было рот, чтобы назвать Питона, на крайний случай — Леопарда, но вовремя спохватился, что ни того, ни другого в живых уже нет. Правда, Питон погиб, достойно, прикрывая отход своих людей с захваченными во время налета инкассаторскими мешками, пока полицейская пуля не проделала ему аккуратную дырочку между глаз, а вот Леопард гигнулся совершенно по-дурацки, зачем-то взявшись разряжать противопехотную мину в подвале своего дома…

Бригадир истолковал молчание подчиненного по-своему.

— Ладно, ладно, не скромничайте, Доктор, — пробулькал он из-под очков. — Будет и на вашей улице праздник. Вчера подписан приказ о присвоении вам воинского звания «бригадный генерал». Досрочно, как вы сами понимаете…

Интересно, кем он был в прошлом, подумал почему-то Магриус. Не иначе, как начальником штаба корпуса. Или даже округа. Ишь, как бюрократически изъясняется…

Он поднялся по стойке «смирно» и отчеканил:

— Рад служить Отечеству!

— Ну-ну, — булькнул Бригадир. — Не стоит, право, каблуками щелкать… А насчет ордена можете еще подумать, это дело — не такое срочное по сравнению с другими… гм… нашими мероприятиями.

А потом внезапно добавил, глядя будто бы сквозь своего собеседника куда-то вдаль:

— Как там курьер от нашего друга Гефеста, не объявлялся?

Вот она!.. У Магриуса разом вспотели ладони и подмышки.

— Никак нет, мой генерал, — губы сказали сами, а в мыслях: «Жаль, зеркала под рукой нет, посмотреть бы, как я выгляжу, когда вру»…

— На нет, как говорится у русских, и суда нет, — многозначительно прогудел смодулированным басом Бригадир.

И отключил свой видеофон.

РЕТРОСПЕКТИВА-7. «БРИГАДИР»

Входя в подъезд обычного многоэтажного жилого дома на окраине Интервиля, Рамиров по давней привычке огляделся, но ничего примечательного вокруг себя не обнаружил.

И, тем не менее, «оракул» предупреждал о предстоящей опасности.

Поднявшись на четвертый этаж по темной лестнице, Рамиров сначала постучал девять раз, потом трижды позвонил в дверь квартиры, на которой красовалась табличка «Доктор права И. Магриус». Дверь распахнулась тотчас же, и он увидел перед собой продолговатое лицо с бесцветными, рыбьими глазами и длинным, с горбинкой, носом. Человек был одет в спортивный костюм, поверх которого был повязан обыкновенный фартук домохозяйки. Из квартиры доносился запах чего-то вкусного.

Странная атмосфера для явки, подумал Рамиров.

— Бригадир? — осведомился он вслух.

— Проходите, — сказал человек в фартуке. — А то здесь очень любопытные соседи…

Рамиров шагнул в прихожую, потом, следуя приглашающему жесту, — в гостиную.

Комната была обставлена в американском стиле: двери отсутствовали, явно наличествовало стремление создать простор в четырех стенах. В углу был оборудован небольшой бар со стойкой, куда сразу и направился Магриус.

— Что будете пить? — осведомился он.

Рамиров пожал плечами.

— Кофе, — сказал он. — Предпочитаю кофе. Так вы и есть Бригадир?

Доктор усмехнулся.

— Можете называть меня хоть пнем с ушами, — сказал он, запуская портативный кофеварочный автомат. — Суть дела — нашего общего дела — от этого ведь не изменится, верно? Да вы располагайтесь, где вам будет угодно.

Рамиров выбрал не одиноко стоявшее посреди комнаты кресло (оно находилось на прямой линии с окном, и Яну не понравилась перспектива изображать собой мишень для снайперов, если они сидели на крыше соседнего дома), а диван, стоявший у стены так, что с него был частично виден коридор через дверной проем.

Пока Магриус разливал кофе по чашкам, Ян мысленно попросил «оракула» уточнить прогноз, и тот сказал после паузы, словно сомневаясь, стоит ли это говорить Рамирову: «ОСТОРОЖНО, ОН КЛАДЕТ В ВАШЕ КОФЕ ГЕТИЛЮКС».

— Итак, — сказал Доктор, передавая Рамирову кофе, — приступим к деловой части наших переговоров?

И добавил:

— Надеюсь, кофе вам понравится. Видите ли, я владею одним весьма оригинальным рецептом его приготовления…

Знаем мы ваши рецепты, подумал Ян. От гетилюкса, кроме ступора и приступа безудержных откровений, ничего хорошего не будет… Если выпить хоть глоток — бери меня потом голыми руками и «раскалывай» на любую тему!

— Пусть остынет немного, — вслух подыграл он рыбьеглазому.

— Как там поживает Гефест? — вдруг спросил тот, с видимым наслаждением отпивая ароматный напиток из своей чашки.

Вопрос мог быть либо провокацией, либо просто поводом начать «деловой разговор».

— Гефест передает вам привет, — лаконично ответил Ян.

— А этот самый привет при вас? — равнодушно поинтересовался Доктор.

Значит, они и сами не знают, что за подарок приготовил им этот самый «Гефест», подумал Рамиров. И даже в каком он виде существует…

— При мне, — медленно произнес он. — Но сначала я хотел бы удостовериться, что он попадет в руки того, кому предназначен…

— Вот уж не думал, что посланники Гефеста так подозрительны, — деланно улыбнулся Магриус. — Да Бригадир я, Бригадир, вот только, удостоверения, правда, у меня об этом нет, так что вам придется поверить мне на слово… Но, если не ошибаюсь, и у вас нет никаких верительных грамот от Гефеста?

«СЕЙЧАС БУДЕТ УГОВАРИВАТЬ ТЕБЯ ВЫПИТЬ КОФЕ», — подсказал «оракул».

— Что же вы не отведаете моего кофе? — послушно спросил хозяин квартиры.

— Я передумал, — сказал Рамиров. — Знаете, от кофе натощак меня всегда тянет, пардон, в отхожее место…

Человек в фартуке коротко хохотнул.

«ЧТО У НЕГО ПОД ФАРТУКОМ?» — спросил Рамиров «оракула».

«ЭТО НЕ ФАРТУК, — ответил тот. — БРОНЕЖИЛЕТ».

Этого и следовало ожидать.

Значит, я все-таки допустил какой-то промах, и они решили убрать меня. В чем заключается этот промах — в данный момент не имеет значения. Раз они поняли, что я — не «курьер», то, следовательно, и Магриус — лже-Бригадир, а настоящий Бригадир, наверное, хихикает сейчас где-нибудь далеко отсюда, наблюдая за трансляцией нашей беседы через скрытую камеру… Интересно, как они собираются убирать меня, если я не выпью гетилюкс?

На этот вопрос «оракул» не ответил, видно, в ближайшие две с половиной минуты Рамирову не грозил выстрел в упор или удавка на шею из какого-нибудь секретного укрытия за диваном…

«ЧТО ЭТОТ ЧЕЛОВЕК БУДЕТ ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ?» — спросил мысленно Ян.

«ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ ЕГО УБЬЮТ. КОГДА ОН ВЫЙДЕТ ИЗ КОМНАТЫ, ТЕБЕ НУЖНО БУДЕТ ВЫЙТИ В КОРИДОР».

Интересное кино, подумал Рамиров.

Между тем, доктор Магриус о чем-то спрашивал.

— Простите? — переспросил Рамиров.

— Я говорю, как вас зовут? — повторил «Бригадир». — В том смысле, как вас н а з ы в а т ь?

— А вас? — грубовато осведомился Рамиров.

— Можете обращаться ко мне: «Доктор», — усмехнулся человек в фартуке. — Раз уж вы не верите, что имеете дело с Бригадиром…

— А меня зовут Виктор, — сказал с непроницаемым лицом Рамиров, произнося имя по-французски с ударением на последний слог.

— Ладно, Виктор, — сказал Доктор. — Можете расслабиться. Я, конечно же, не Бригадир. Однако, именно мне он поручил принять у вас «оракула». Так что успокойтесь, вы попали именно туда, куда вам было нужно попасть… Может быть, вы хотя бы продемонстрируете, на что способен этот агрегат?

Рамиров вздохнул.

— К сожалению, ваша просьба представляется мне невыполнимой, — сказал он («ТЯНИ ВРЕМЯ», посоветовал «оракул», поэтому Ян старался быть многословно-витиеватым). — Инструкция предписывает мне передать прибор только самому «Бригадиру» в руки, и будь вы даже тенью Бригадира, я все равно обязан соблюдать свои предписания.

— Вот это правильно! — воскликнул Доктор. — Вот это по-нашему, по-армейски! Приказ с двумя нулями — держи язык за зубами!.. Вы, кстати, где служили?

— В секретном отделе округа, — мрачно пошутил Рамиров.

— М-да, — неизвестно что констатировал Доктор.

Они помолчали.

Рамиров тщетно старался уловить хоть какие-то звуки в коридоре, но там было тихо.

— Послушайте… Виктор — или как вас там? — вдруг сердито сказал человек в фартуке. — Вы явно — не тот, за кого себя выдаете. Об этом свидетельствует тот факт, что вы дважды — когда звонили мне и теперь — не назвали пароль. Следовательно, мы имеем два варианта. Или вы — абсолютно посторонний человек, каким-то образом завладевший «оракулом» и пытающийся… ну, скажем, подороже продать его нам, или… Или вы представляете определенные органы и блефуете, преследуя одну-единственную цель: получить интересующую вас информацию о Легионе, используя в качестве отвлекающего фактора легенду об «оракуле».

Рамиров молчал. Не потому, что не хотел ничего говорить. Просто в этот момент он лихорадочно взбирался по раскидистому «дереву» вариантов своих действий, предлагаемых «оракулом», но «дерево» это было, наверное, полузасохшим, потому что гнилых и ненадежных ветвей на нем было намного больше, чем хороших, и, если бы не «оракул», вообще невозможно было бы избрать за считанные секунды наиболее оптимальный вариант…

Доктор, видимо, расценил молчание Рамирова по-своему.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — Не хотите отвечать — дело ваше. Только у нас есть хорошие специалисты по части развязывания языков.

В дверь квартиры раздался резкий звонок. После паузы он повторился трижды.

— А вот и они, — сказал человек в фартуке. — Легки на помине… Я пойду открою, а вы пока посидите здесь. А чтобы у вас не возникало соблазна удрать, вам составит компанию вот этот электронный сторож…

Он достал из кармана «фартука» и положил на журнальный столик перед Рамировым изящную металлическую коробочку размером едва ли больше спичечной. В торце коробочки имелось пятимиллиметровое отверстие, а на верхней грани горел рубиновый огонек.

— Одно ваше неосторожное движение, — спокойно пояснил Доктор, — и эта штучка — между прочим, тоже изготовлена «Гефестом» — всадит вам под ребра пулю.

Он повернулся и вышел из комнаты.

Рамиров тут же спросил «оракула»: «ЧТО ДЕЛАТЬ?»

«БЛЕФ. ЭТА ШТУКА НЕ ВЫСТРЕЛИТ», сказал «оракул, и Рамирову даже почудилась в его монотонной скороговорке нотка легкого презрения к интеллекту своего носителя. «УХОДИ».

Рамиров опасливо покосился на «сторожа». «А что, если «оракул» все-таки ошибается?», подумал он, но времени для сомнений не было. Ян резко встал — на всякий случай, быстро подав свой корпус в сторону — и метнулся к проходу в виде арки в смежную комнату, а оттуда — в коридор. «Оракул» опять оказался прав: выстрела из коробочки не последовало, но рубиновый огонек на ее торце погас, и тут же сработала ультразвуковая «пищалка»: по всей видимости, это была какая-то система сигнализации…

Не успел Рамиров спрятаться в коридоре за выступ стены, как из прихожей послышался сдавленный возглас хозяина квартиры. Видимо, гости оказались для него нежданными… Что-то отчетливо звякнуло, потом глухо хлопнуло, последовало шумное падение тела, и мимо Рамирова в гостиную направился человек без головного убора, но в длинном сером плаще. Остановившись в дверях, он профессиональным движением откинул полу плаща, обнажил ствол компакт-автомата с глушителем и со вкусом расстрелял комнату длинной очередью. Глушитель полностью гасил звуки выстрелов, и Рамирову из его укрытия было видно, как беззвучно разлетается на мелкие осколки посуда в баре и на журнальном столике, как крошится дорогая стильная мебель, как падают, разнесенные пулями на клочки, картины со стен…

Когда до человека в плаще, наконец, дошло, что он напрасно расходует боеприпасы, он перестал стрелять и стал разворачиваться к Рамирову. Именно в этот момент Ян и нанес ему по шее мощный удар ребром ладони.

Перепрыгнув через неподвижное тело Доктора, из-под которого по полу уже растекалась темная лужица, Рамиров оказался на лестнице. Но здесь его схватили сзади за горло, и что-то неприятно-холодное, как живая змея, уперлось в его висок.

Реакция «оракула» была мгновенной. Подчиняясь ему, Рамиров резко присел и перебросил нападавшего через голову. Так, как когда-то учили в спецназе… На ступеньки брякнулся огромный пистолет с лазерным прицелом, а его владелец покатился по лестнице, и когда его тело неподвижно замерло с неестественно вывернутыми конечностями, Рамиров с невольным сочувствием понял, что парень еще долго не встанет на ноги…

Внизу хлопнула дверь, и послышался топот нескольких пар ног. Все происходило так, как предвещал «оракул». Путь вниз был отрезан.

Рамиров поднял пистолет со ступенек и устремился вверх.

Чердачный люк был заперт на большой висячий замок, но Ян сбил его с первого выстрела.

Он ушел от погони, воспользовавшись специальным фуникулером, предназначенным для эвакуации жителей дома в случае пожара, и наступившими сумерками. Предварительно ему пришлось для острастки выпустить всю обойму над головами преследователей, а наиболее резвых из них — утихомирить врукопашную.

В целом, Ян остался доволен собой, потому что сумел выполнить поставленное им себе условие: ни в коем случае не допустить, чтобы кто-нибудь из «легионеров» упал с крыши…

ОТСТУПЛЕНИЕ-3. ИНТРОСПЕКЦИЯ

Рамиров шел по городу и не узнавал его. Почти все здания были наполовину разрушены, и в них явно давно никто не обитал. Черные глазницы окон без стекол жалобно смотрели на мир. На каждом шагу попадались полуобгоревшие остовы машин, некоторые из них были опрокинуты вверх дном, а посередине центральной площади два автобуса, тоже обгоревших и сильно изуродованных, словно сцепились в смертельной схватке.

Асфальт был покорежен воронками, из которых кое-где прорастали к свету упрямые, белесые побеги чахлой растительности. Стволы некогда могучих деревьев валялись на бульварах в самых неожиданных местах.

Везде были обильно рассыпаны стреляные гильзы — и большие, от крупнокалиберных пулеметов, и маленькие — от пистолетов и автоматов.

Людей в городе видно не было, но Рамиров чувствовал, что кто-то, прячась, наблюдает за ним.

Ян свернул за угол и застыл. Прямо на него двигались развернутой шеренгой бравые парни в пятнистых комбинезонах, вооруженные до зубов. На голове у каждого чернела хорошо знакомая шапочка «оракула».

Рамиров отпрянул обратно за угол и прижался плечом к скользкой от плесени стене, на которой было крупно написано аэрозольной краской: «НАМ СДАВАТЬСЯ НЕЛЬЗЯ!». Однако, оглянувшись, он понял, что оказался в западне.

Сзади приближалась группа людей в штатском, они тоже были вооружены и оснащены «оракулами». В одном из них Рамиров, к своему изумлению, узнал Эккса.

Страх сковал все мышцы Яна, тем более, что «оракула» на своей голове он не обнаружил («Я же оставил его в пансионе!», обожгла сознание страшная мысль), но вскоре Рамиров убедился, что ни та, ни другая сторона не обращает на него никакого внимания. Словно он превратился в невидимку…

Пути двух отрядов пересеклись как раз на перекрестке.

И тут же началась сумасшедшая стрельба. Воздух наполнился роем жужжащих и свистящих свинцовых мух, которые метались между стенами домов, откалывая от них куски кирпича и штукатурки. При ведении огня такой интенсивности, да еще почти в упор, невозможно промахнуться. Рамиров невольно закрыл глаза, а когда все стихло, то с трудом разлепил пыльные веки и с опаской посмотрел на место боя.

Он ожидал увидеть там гору трупов и раненых, истекающих кровью, но перекресток оказался пуст.

Каким-то образом воюющие группировки сумели уцелеть, и теперь шеренги людей, только что стрелявших друг в друга, удалялись, каждая — в своем направлении.

И тогда Рамиров понял, что идет война, в которой противники абсолютно равны, потому что и те, и другие владеют «оракулами», позволяющими выходить целым и невредимым из любой передряги; что за время войны, которой еще не знала история, погибали только мирные жители и что конца единоборству юнписовцев и «эксов» не будет никогда, потому что любая война кончается поражением одной из сторон и победой другой, а о какой победе здесь может идти речь?..

Он проснулся в холодном поту.

Откинув смятые простыни, уселся на кровати и судорожно закурил. Голова болела так, будто ее стянули стальным обручем. Рамиров ощупал макушку и обнаружил, что спал не снимая «оракула».

Он с отвращением стащил шапочку и бросил ее на стул.

Включился тиви-бокс — накануне Ян установил таймер включения на восемь часов — и замогильный голос раздался еще до того, как осветился экран:

«…и вот, конь белый и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он победоносный, чтобы победить»…

Рамиров нажал кнопку на пульте, и голос умолк.

Ян невольно покосился на «оракула».

Вот он, венец, чтобы победить, подумал он. Он делает любого, даже самого слабого, человека сильным и неуязвимым. Он спасает от любой опасности. Он никогда не ошибается в своих прогнозах, хотя эти прогнозы касаются только его «хозяина».

Так что же в нем плохого, за что его можно было бы ненавидеть? Почему так важно запретить людям пользоваться им? Почему я так хочу уничтожить этот, несомненно, полезный, приборчик?

Не потому ли, что он предназначен именно для того, чтобы одни люди побеждали других? Но разве «оракул» нельзя использовать в интересах мирного труда спасателей, врачей, исследователей других планет, наконец, просто для того, чтобы сделать безопасной и лишенной всяких угроз жизнь многих людей?..

Рамиров вздохнул и погасил сигарету.

Нет, подумал он. Ты пытаешься обмануть самого себя, братец. Ведь ты прекрасно знаешь, в чем главное зло «оракула»… Прежде всего в том, что он способен многократно усилить и реализовать извечные слабости человеческие, одна из которых — упование на чью-то помощь. Ты пользуешься этой дьявольской штуковиной всего несколько дней, но разве ты не становишься все более зависимым от нее?!. Разве в те моменты, когда от тебя требовалось напряжение всех сил и воли, твоя рука не тянулась автоматически к волшебной палочке… то есть, шапочке?! Разве ты не перестал бояться смерти? А ведь это очень страшно, когда человек перестает опасаться, что в любую минуту его существование может прекратится… Наверное, это уже — не человек, вернее, не совсем человек…

Это — своего рода рабство, вот что это такое! Человек станет рабом им же придуманной машины, и тогда действительно сбудется мечта идиота…

Ради того, чтобы это никогда не сбылось, не жалко уничтожить любой, пусть даже самый гениальный, плод человеческого разума!..

Почему же ты тогда не уничтожишь «оракула» прямо сейчас, спросил внутренний голос. Зачем ты продолжаешь пользоваться его услугами? Сожги его, утопи в реке, выбрось в мусорный ящик!.. Что: слабо?!. На словах-то ты, как и все, — умник, а на деле — слаб человек?..

Сам дурак, огрызнулся Рамиров. Чтобы бороться с врагом, нужно до конца изучить его. Должен же я иметь полное представление о том, на что еще способен этот головной убор?!.

Но, возражая так самому себе, Рамиров с тихим ужасом понимал, что его невидимый оппонент все-таки прав… Слаб человек, слаб!..

РЕТРОСПЕКТИВА-8. АКСЕЛЬ

Ян вышел из подземки на поверхность в центре, где не бывал уже бог знает сколько времени. Перемены бросались в глаза.

Прямо на ступенях подземного перехода сидели проститутки. Когда Рамиров проходил мимо них, одна оторвалась от бутылки дешевого вина и хрипло проворковала:

— Мальчик, курс любви сегодня упал еще на десять пунктов, так что спеши воспользоваться!

— Не будь дурой, Лорка, — процедила другая, меланхолично жевавшая жвачку и одновременно мрачно разглядывавшая огромную дыру на черном, заканчивающемся выше колена чулке. — Не видишь, что этот мальчик — безденежный херувим?

— Ангелочка можно обслужить и в кредит, — сказала третья, окутанная облаком табачного дыма, и хихикнула.

Рамиров молча прошел мимо девиц, миновал шмыгающего носом молодого человека, торгующего с лотка армейским обмундированием и медалями, отказался от предложений юрких валютных менял и вырвался наружу.

И сразу оказался совсем в другом мире. В этом мире расплачивались не наличными, а с помощью электронных банковских карточек, здесь жратва и шмотки изобиловали на каждом шагу, здесь ходили в костюмах по пятнадцать тысяч юмов, сшитых на заказ у известных модельеров, здесь тротуары из настоящего мрамора мыли ежедневно с мылом, здесь сверкали зеркальные витрины, а вывески на заведениях были написаны непременно золотыми буквами. Рамирову даже показалось, что и воздух пахнет не свежестью, и уж тем более не выхлопными газами, смешанными с вонью помоек, а дорогой парфюмерией. Одним словом, на каждом шагу здесь пахло большими деньгами.

На центральной площади, как раз напротив управления полиции, высился огромный, высотой с двухэтажный дом, экран публичных объявлений. Он был виден из любой точки площади. Смотреть по нему, конечно, было нечего — реклама и прочая лабуда, нескончаемый поток которой лился дневно и нощно по ти-ви. Однако, людям в этом мире, наверное, было совсем нечего делать, если они подолгу глазели на голографическое изображение, переливавшееся сотнями цветных оттенков, как гигантский мыльный пузырь.

Время от времени реклама прерывалась очень важными и срочными частными объявлениями — например, о пропаже породистой собаки, за нахождение которой предлагалось баснословное вознаграждение…

Когда Рамиров проходил мимо стоянки такси, на исполинском экране вдруг появилась чья-то знакомая физиономия, и казенный голос за кадром с тревожной интонацией объявил:

«Внимание, внимание! Экстренная информация! ЮНПИСом и службой государственной безопасности срочно разыскивается человек по имени Ян Рамиров. Гражданам, располагающих любой информацией о его местонахождении, гарантируется крупная премия»…

Только теперь до Рамирова дошло, что физиономия на экране — его собственная, это явно была его старая фотография, наверное, изъятая из личного дела, которое так и осталось в архиве ЮНПИСа.

Значит, бывшие коллеги решили устроить охоту на меня. Причем, в лучших традициях, с привлечением к этой охоте падкой на материальную выгоду общественности… Как когда-то на Диком Западе: за голову индейца — премия!..

Рамиров почему-то почувствовал себя так, будто заявился в полном костюме на нудистский пляж. Конечно, за прошедшие годы лицо его изменилось, причем наверняка не в лучшую сторону, но, видимо, опознать его еще можно… Это что же, ходить теперь постоянно в маске? Или в черных очках? Или совсем не высовывать носа из своей норы?

Вполне понятная злость охватила Яна, ему вдруг стало почему-то казаться, что расфуфыренные, пахнущие как передвижные парфюмерные лавки, прохожие косятся на него с подозрением.

— Ну, что ты так на меня, уставился, сволочь? — сказал Рамиров шедшему навстречу толстяку в дурацкой тирольской шляпе с павлиньим пером. Уцепившись за руку толстяка, следом влеклась тощая дама в бархатном платье, на которой не было живого места от драгоценностей.

— Пардон? — осведомился толстяк, на всякий случай приподнимая шляпу. — Что вы сказали?

— Я сказал, чтобы ты не пялился на меня, как на оборотня, — сказал Рамиров. Дама охнула и мгновенно побелела. — Послушай, я — такой же человек, как и ты. Не лучше, но и не хуже!.. И если ты думаешь, что я — чужой в вашем уютненьком мире, что здесь место только таким, как ты и твоя баба, то ошибаешься!..

— Джеймс! — придя в себя, заверещала дама писклявым голосом. — Пойдем отсюда быстрее, не позволим этому типу испортить наш моцион!

— Безобразие! — трясущимися губами прошлепал толстяк, с отвращением глядя на Рамирова. — Нарушение общественного порядка! Этот оборванец — наверняка из «бывших»! И куда только смотрит полиция?!

Вокруг постепенно стала скапливаться горстка людей, явно ведущих пресный образ жизни, а потому жаждущих хоть каких-нибудь развлечений. Пусть даже в виде скандала в общественном месте…

Рамиров почувствовал, что уже не владеет собой. Он шагнул к толстяку, но кто-то взял его сзади под руку.

Ян покосился и увидел простое, открытое лицо с короткой стрижкой. И форменный шлем водителя такси.

От человека густо несло пивным перегаром.

— Не гони волну, дружище, — посоветовал он Рамирову. — Эту жиреющую публику убивать надо, а ты им что-то доказывать взялся. Пойдем-ка отсюда.

Рамиров по инерции попытался вырваться, но хватка у человека в фуражке была мертвой. Такой хваткой только винтовку со штыком держать.

— А ну, дорогу! — рявкнул таксист в толпу, и зеваки послушно расступились.

Он отвел Рамирова на стоянку такси, втолкнул в машину, захлопнул дверцу, сел за руль и рванул с площади на приличной скорости. Сзади раздались запоздалые полицейские свистки, забегали какие-то люди в мундирах, но человек гнал машину сначала по улицам, потом по каким-то переулкам, не обращая внимания ни на переполох среди дорожных полицейских, ни на сигналы светофоров, ни даже на Рамирова.

Когда Ян уже подумал, что таксист забыл о его существовании, тот вдруг сунул ему ладонь и кратко сообщил:

— Аксель.

Рамиров замялся. Потом сказал:

— Ян.

Человек искоса глянул на него. Усмехнулся:

— Тот самый, которого только что показывали там, на площади? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я тебя сразу приметил. Я же бывший разведчик, а в разведке положено держать ушки на макушке и все примечать… Служил?

— Служил, — подтвердил Рамиров.

— А сейчас что делаешь?

— Да так… Ничего.

— Ты что — еще не в Легионе? — удивился таксист и так крутнул руль, объезжая колдобину, что Рамиров едва удержался на сиденье. — А за что тогда тебя метут?

— Куда мы едем? — спросил Рамиров.

— Послушай, — сказал Аксель. — Сегодня наши собираются в одном месте. Если хочешь — поедем вместе.

Кто такие «наши», он не стал уточнять. И так все было ясно.

— А что там делать? — Рамиров изобразил сомнения.

— Знаешь что? — сказал Аксель. — Я сразу сообразил, что ты свой человек. Поэтому давай-ка поговорим честно, без всяких китайских церемоний…

Он свернул из крайнего левого ряда к тротуару, под носом у попутных машин, и остановился. К такси тут же сунулся какой-то тип в плаще, несмотря на отсутствие дождя, с дамским зонтиком и пухлым портфелем под мышкой:

— Освободился, шеф?

— Пошел ты, — сказал через окошко Аксель и поднял стекло.

Повернулся к Рамирову:

— Если уж ты такой крутой, Ян, то с этой гнилью надо по-другому обращаться. Понимаешь, они разжирели именно за наш счет. Разогнали армию, прикрываясь красивыми словами, и пусть, значит, милитары подыхают себе на здоровье! А они будут пить, жрать и трахаться! Много лет они сюсюкали: «человек с ружьем, человек с ружьем! Защитник наш и опора!» А как только ружье у этого человека отобрали, так он сразу — не человек, а так, отбросы общества, над которым можно всячески измываться… Квартиры лишить, к примеру… или пенсию отменить. И все — прогресс, мол, прогресс! Я это слово «прогресс» на дух уже не переношу, меня блевать от него тянет!..

Он ударил ребром ладони по рулю и помолчал, успокаиваясь.

Потом неожиданно спросил:

— Ну, что — поедем на слет ветеранов, Ян?

Рамиров устало прикрыл глаза. Вот в чем все дело, подумал он. Когда идет большая драка, то нужно обязательно быть на чьей-то стороне. Или ты с нами, или против нас. Или ты «наш», или «не наш», а, стало быть, — враг… Так уже тысячу раз было, и еще тысячу раз будет, а тот, кто все же будет пытаться остаться в стороне, станет врагом для обоих драчунов. Господи, неужели этот мир изначально задуман так, чтобы в нем непременно были «свои» и «враги» и чтобы больше всего доставалось ударов тому, кто пытается разнять дерущихся?!.

— Едем, — сказал он вслух. — Едем к «нашим», Аксель.

РЕТРОСПЕКТИВА-9. ЛЕГИОН

Здание спортивного клуба находилось в тихом пригороде. Со всех сторон оно было обнесено стальной решеткой. У ворот стояла кучка людей. Чуть поодаль прохаживались парами несколько полицейских, небрежно помахивая дубинками и электрошоковыми парализаторами.

Допуск в клуб контролировали трое молодых людей, одетых в пятнистые комбинезоны без каких-либо знаков различия и с красными повязками на правом рукаве. Чуть поодаль у забора кучковались пожилые женщины в черных платках и шляпках и с транспарантами, на которых значились сердитые лозунги:

«ДОЛОЙ ВОЕННЫХ ВЫРОДКОВ!», «КТО ЗАПЛАТИТ ЗА СМЕРТЬ НАШИХ СЫНОВЕЙ?», «НЕ ДАДИМ ПРОЙТИ МИЛИТАРИСТАМ!»

— и так далее, в том же духе.

Время от времени женщины принимались скандировать нестройным хором что-то гневное и неразборчивое, явно обращаясь к парням, дежурившим в воротах, а те демонстративно плевали себе под ноги и нецензурно острили.

Когда Рамиров и Аксель подошли к воротам, парни заступили было им дорогу, но водитель похлопал по плечу одного из них и сказал, кивнув на Яна:

— Это со мной, ребята. Из нашенских…

Успешно преодолев второй заслон дежурных в дверях спортивного зала, они очутились в тесном вестибюльчике. Справа, у барьера гардероба, толпились люди, одетые кто во что горазд, но обязательно имевшие в своем одеянии какой-нибудь предмет из военной экипировки: каскетку, тельняшку, армейские грубые ботинки на неснашиваемой толстой подошве или рубашку с неспоротой армейской эмблемой…

У окна, за столами с табличками «РЕГИСТРАЦИЯ» сидели коротко стриженые молодые парни. Перед каждым из них возвышался турбо-компьютер типа «лэптоп», который, судя по кабелям, был оснащен мгновенной радиофаксной связью.

— Ну ты пока зарегистрируйся, — сказал Аксель Рамирову, подталкивая его к столикам, — а я переговорю кое с кем… Давай, давай, таков уж порядок. Встретимся в зале.

И он ринулся сквозь толпу, на ходу раскрывая объятия и громко вопрошая: «Карл, дружище! Тебя еще не кокнули?»…

Рамиров подошел к одному из столиков. Скучавший за нем молодой человек вопросительно оглядел его цепким взглядом.

— Желаете зарегистрироваться? — равнодушно жуя «чуингам», спросил он.

— Так точно, — не удержался от уставного выражения Ян.

— Фамилия?

Рамиров на мгновение задумался. В памяти всплыла последняя операция в ЮНПИСе, и Ян решил рискнуть.

— Бикофф, Евгений Бикофф, бывший филд-лейтенант. Бывший командир взвода.

— Где служили?

— В воздушно-десантных войсках… Сорок пятая бригада.

«Интересно, что я буду делать, если он попросит предъявить хоть какой-то документ? Сказать, что оставил все бумаги дома?»…

Однако, молодой человек аккуратно заполнил компьютерный бланк со слов Рамирова, не требуя при этом никаких документов.

Покончив с формальностями, он извлек из щели в принтере пластиковую карточку и протянул ее Рамирову. На лицевой стороне была отпечатана большая синяя буква L, а с обратной стороны значились только имя и фамилия Бикоффа и дата выдачи. На просвет в карточке виднелся герб Объединенных вооруженных сил Сообщества: красный орел на желто-синем фоне с двуручным мечом в когтистых лапах.

В зале, куда проследовал Рамиров, были рядами расставлены разнокалиберные, явно позаимствованные в разных местах стулья. Почти все места были уже заняты, но постепенно подтягивались все новые и новые люди, так что в перспективе зал грозил быть переполненным.

Публика сидела лицом к деревянному помосту, на котором в углу были сосредоточены стойки для штанг, гири и прочие тяжелоатлетические принадлежности, а в центре стоял длинный стол, накрытый вместо скатерти большим знаменем Вооруженных Сил. Рядом со столом возвышалась невысокая трибуна с змеиной головкой микрофона.

Бывшие милитары беседовали друг с другом, многие из них были знакомы, значит, не первый раз посещали подобные слеты. То тут, то там раздавалось характерное чмоканье открываемых банок с пивом. Гул разговоров висел над головами плотным комом.

— …лучше всего, помнится, в тот день нам удалась массированная танковая атака… А мой механик-водитель забыл подключиться к ТПУ, представляешь? Я ору ему, ору, а он — никакой реакции! Тут уж сам комдив с вышки руками машет, что-то орет на весь полигон. Ну, прицеливаюсь я сапогом и этак аккуратно — под копчик своему разине!..

— …помнишь, был у нас начштаба батальона? Его потом еще за пьянку в служебное время выперли… да нет, тогда еще не увольняли… В академию выперли. Встречаю его на днях… И знаешь, чем он теперь занимается? Сосисками торгует в подземномпереходе!..

— …до чего дожили, а? Управдом вчера подходит, так и так, мол, давай освобождай жилплощадь… В честь чего это, спрашиваю. А у него глазки во все стороны шныряют. Жильцы, говорит, на вас жалуются. Не нравится этим сволочам, что я по утрам разминкой на детской площадке занимаюсь! Пример, мол, плохой подросткам подаю всеми этими приемчиками каратэ… А где мне еще заниматься?! Я же должен быть постоянно в спортивной форме, как огурчик!..

— …порой думаешь: на хрена я всю свою сознательную жизнь, за мизерную зарплату, лямку тянул?! Чтобы потом вместо благодарности люди мне в лицо плевали?! Да если даже потребуется им опять армия, то увольте — теперь уже штафирок я защищать не пойду! Пусть хоть вторжение инопланетян будет!..

Неизвестно откуда, появился Аксель. Он выглядел еще более оживленным, чем раньше, и от него густо несло свежим запахом спиртного.

Быстро сориентировавшись, бывший разведчик подцепил в соседнем ряду, буквально из-под носа у кого-то, пустой стул и устроился рядом с Рамировым.

Тут же, словно все ждали только его, Акселя, появления в зале, на помост поднялись люди в парадных генеральских мундирах, сопровождаемые приветственным ревом и овацией, и слет был открыт.

Во вступительном слове секретарь Комитета экс-милитаров коротко остановился на текущем моменте. Момент, сказал он, был острым и напряженным. Общество враждебно настроено по отношению к своим бывшим защитникам, которые, не щадя жизни и здоровья, стояли на страже…

В этом духе оратор продолжал изливаться еще минут пятнадцать. Время от времени его выступление прерывалось дружными аплодисментами.

Потом слово было предоставлено наиболее выдающимся ветеранам.

Мужчина средних лет с пустым рукавом поведал с трибуны, как жестоко обидели, отменив пенсию, его, заслуженного человека, инвалида второй группы, всю свою жизнь честно посвятившего… ну, и так далее, тоже на четверть часа…

Худощавый титуляр Героя Сообщества кратко, но эмоционально рассказал, как на бирже труда ему предложили переквалифицироваться в мусорщики, а Хрустальный Крест оставить в качестве игрушки для будущих внуков…

Бывший прапорщик поплакался аудитории, что на дверях его квартиры хулиганствующие подростки с одобрения матерей регулярно пишут похабные слова…

Потом трибуной завладел некто из старших офицеров и предложил милитарам не сносить оскорблений и нарушения их конституционных прав, а отвечать, образно выражаясь, ударом на удар… Ему хлопали особенно долго.

На этом торжественная часть слета оказалась исчерпанной и была плавно переведена президиумом в менее официальные рамки.

На трибуне оказался бывший командир ракетного дивизиона, в свободное от службы время сочинявший стихи на армейскую тематику и даже неоднократно печатавшийся в дивизионной многотиражке. Суровым, командным голосом он стал чеканить:

Не утешит селектор казарму застенчивым вальсом…

Ночью он прохрипит: «Батарея, тревога!» и «Марш!»…

Мы похожи на ангелов, пропахших полынью и ваксой,

Маскирует сияние касок стальных камуфляж.

Зал притих. У наиболее чувствительных наворачивались слезы на глаза. А ракетчик все рубил воздух ребром ладони:

«Целомудренны мы — только скатки нам виснут на шеи…

На губах — горький вкус отсыревших в дожде сигарет…

Целомудренны мы: убивали мы только мишени,

Репетируя старты в квадрат уходящих ракет»…

Выступили и другие таланты из «бывших». Они пели под гитару и под фонограмму, демонстрировали отрывки из спектаклей на военную тематику и даже казачью пляску.

Наконец, духовой оркестр из отставных военных музыкантов заиграл «Походный марш», присутствующие вскочили и вытянулись по стойке «смирно».

Был объявлен пятнадцатиминутный перерыв, после которого намечалось «военно-спортивное шоу» с разбиванием кирпичей головой, демонстрацией приемов рукопашного боя и метанием кинжалов.

Толпа дружно повалила в буфеты, оставляя под стульями и в проходах между рядами груды пустых бутылок и пивных банок.

Рамиров уже намеревался было потихоньку исчезнуть с этого странного мероприятия, предполагая, что едва ли ему удастся выйти таким способом на Бригадира. Вербовка в Легион должна осуществляться где-то в другом месте, думал Ян, а фарс в виде «слета ветеранов вооруженных сил» мог служить только официальным прикрытием нелегальной деятельности Комитета — уж слишком по-дурацки он проводился…

В вестибюле его, однако, перехватил парень с красной повязкой на рукаве.

— Лейтенант Бикофф? — осведомился он, почему-то озираясь по сторонам.

— Да, а в чем дело?

— Вас просят подняться на второй этаж. — Тон «просьбы» не допускал никаких возражений. — Комната номер двадцать пять…

Не успел Рамиров поинтересоваться, кому он мог бы понадобиться, как парень исчез в толпе.

Ян надел шапочку «оракула», но предупреждения об опасности не услышал.

В конце концов, я ничего не теряю, рассудил он и двинулся по узкой лестнице наверх. При входе на второй этаж стояли несколько дюжих молодцев с повязками. Они внимательно поглядели на новенькую карточку Рамирова, которая была прикреплена к лацкану его куртки, но ни слова не говоря пропустили его — видно, уже были соответствующим образом проинструктированы.

Происходящее нравилось Рамирову все меньше и меньше.

В двадцать пятой комнате, за столом, уставленным всевозможной электроникой, сидел не какой-нибудь громила с бритым затылком и волосатыми, испещренными татуировками на армейскую тему, руками, как это можно было предположить, а интеллигентного вида человек в очках, в строгом костюме с галстуком. Откинувшись на спинку кресла он с видимым наслаждением читал, судя по обложке, «Историю» Тацита.

При виде Рамирова он приподнялся и изобразил учтивый полупоклон.

— Ах, это вы, господин филд-лейтенант! — воскликнул он так, будто последний раз они виделись давным-давно. — Так вот вы какой! Очень, очень приятно познакомиться… Видите ли, у меня к вам одно сугубо конфиденциальное дело. Не будете ли вы добры присесть?

Рамиров сел в предложенное мягкое кресло, но отказался от предложенной сигареты.

— Не секрет, что Комитет ветеранов вооруженных сил нуждается в постоянном притоке умных и компетентных кадров для решения… гм… различных задач, — продолжал человек в очках. — В то же время многие бывшие военнослужащие испытывают определенные затруднения с устройством на работу, поскольку это сопряжено с некоторым… мм… ухудшением социально-психологического климата в нашем обществе. Вот, скажем, вы… Где вы работаете в настоящее время?

Рамиров признал, что нигде. Как старый гончий пес, он уже чуял, что идет по следу того зверя, за которым охотился.

— Ну, а как вы относитесь к… мм… определенным государственным структурам, ответственным за роспуск вооруженных сил? — настойчиво интересовался собеседник Рамирова.

Главное сейчас было — не переиграть.

— Вы имеете в виду ЮНПИС? — прямо осведомился Рамиров.

Человек в очках стал вертеться, как лещ на раскаленной сковородке, стараясь выражаться одними только намеками.

Рамиров довольно невежливо, как и полагается казарменному грубияну, прервал его и изложил свою позицию. ЮНПИС он всегда ненавидел тихой ненавистью. К сожалению, обстоятельства пока не позволяли ему реализовать эту ненависть на практике, но, видит бог, попадись ему ночью в темном переулке кто-нибудь из этих сволочей…

— Отрадно, отрадно, — перебил его человек в очках и задумчиво пожевал губами. — Приятно убедиться, что мы не ошиблись в выборе. Что же, с нашей стороны мы могли бы предоставить вам возможность участвовать в борьбе за историческую справедливость. Тем более, что нам очень нужны люди, обладающие такими боевыми навыками и опытом, как вы… Остается лишь надлежащим образом оформить наше, будем надеяться, взаимовыгодное сотрудничество.

Рамирову было предложено проследовать в комнату номер тридцать восемь, где «сотрудники Комитета» выполнят все необходимые формальности.

Интересно, что это был за тип, размышлял Рамиров, поднимаясь на третий этаж мимо очередного заслона охранников и шагая по пустынному коридору. Ясно только одно: это не Бригадир. Не стал бы сам Бригадир Легиона так подставляться…

Комната под номером 38 обнаружилась в самом конце коридора, изогнутого в форме буквы G. Рамиров постучал в дверь, услышал изнутри: «Кам ин» — и вошел.

Комната была погружена в полумрак из-за того, что окна были зашторены толстыми черными портьерами. За длинным столом, накрытым, как и стол президиума на «слете», каким-то штандартом, располагались пятеро в армейских мундирах. В центре комнаты стоял одинокий стул.

Один из людей, сидевших за столом, с погонами полковника, молча указал Рамирову на стул, и не успел тот последовать этому приглашению, как дверь за его спиной опять открылась, в комнату вошли два крепких парня с уже знакомыми повязками и, широко расставив ноги, обосновались в тылу у Яна.

«Оракул» молчал, следовательно, видимой опасности в данной ситуации не было. По крайней мере, в предстоящие две с половиной минуты.

— Надеюсь, вы понимаете, господин Бикофф, что особенности функционирования нашей организации неизбежно накладывают отпечаток на способы приема в нее новых членов, — сказал хорошо поставленным голосом полковник. — Именно поэтому мы стараемся, насколько это в наших силах, обеспечить эффективность и безопасность такого отбора. Сейчас вам предлагается пройти предварительное собеседование с приемной комиссией и продемонстрировать некоторые свои… э-э… способности. Хотел бы сразу вас предупредить: если вы передумали, еще не поздно уйти… Нет? Что ж, приступим к делу.

Рамирову стали задавать вопросы, касающиеся в основном его биографии. Особенно подробно изучили его службу в славной 45-й воздушно-десантной бригаде. Хорошо, что в свое время, готовясь к операции «Коммандос», Рамиров тщательно изучил все материалы об этой элитной части Объединенных ВС. Поэтому ни один из вопросов не вызвал у него особых затруднений, хотя он понимал: стоит лишь один раз ошибиться, и никто не поверит ссылкам на плохую память. И тогда… для этого, наверное, и стоят за его спиной парни с повязками.

Наконец, полковник откинулся на спинку кресла.

— Что ж, — сказал он спокойно. — Лично я вполне удовлетворен. Есть ли у членов комиссии какие-нибудь вопросы?

Вопросов не было.

— Предложения? — осведомился полковник.

— Я думаю, мой полковник, пора, наконец, сделать нашему уважаемому гостю один приятный сюрприз, — проговорил чей-то голос с правого края стола.

— Вы полагаете, майор? — поднял брови полковник. — Хорошо, я не возражаю.

Что еще за сюрприз? Рамиров мгновенно вспотел и напряг мышцы, готовясь к «экшен». Например, к тому, что сейчас его сзади начнут душить. Или стул, на котором он сидит, провалится в какой-нибудь люк… Или в стене откроется окошечко, из которого по нему поведут огонь, как в тире, парализующими патронами. Да мало ли каких трюков можно ожидать от этой компании?!.

Однако, «оракул» словно воды в рот набрал, значит, ничего подобного сейчас не произойдет. Или прибор вышел из строя, мелькнуло в мозгу Рамирова подозрение, от которого Ян похолодел.

— Так вы говорите, командиром вашей бригады был?.. — многозначительно начал полковник, загадочно усмехаясь углами рта и явно ожидая, что Рамиров закончит его фразу.

— Полковник Калькута, — отчеканил Ян.

— Он вас хорошо помнит? — интригующе продолжал полковник.

— Еще бы не помнить, — развязно сказал Рамиров. — Мы вместе с ним пять лет оттрубили! Можно сказать, в одном окопе ночевали!..

Не слушая его, полковник нажал какую-то кнопку на коробочке пульта перед ним. Дверь сзади Рамирова отворилась, пропустив из коридора полоску света, и тут же закрылась.

Ян невольно оглянулся.

И увидел хорошо запомнившуюся ему по последней операции фигуру Калькуты. Лицо с шрамом на правой щеке, жесткая щеточка усов, массивный лоб — видимо, за долгие годы службы в десанте полковнику пришлось расколоть им немало кирпичей и досок. Сомнений больше не оставалось: это действительно был бывший комбриг.

Рамирова прошиб горячий озноб. Мысленно он проклял «оракула» за предательское молчание.

Некоторое время в комнате царила мертвая тишина. Калькута застыл как вкопанный, уставившись на Рамирова тяжелым, ничего не выражавшим взглядом. Потом медленно стал открывать рот.

Это провал. Сейчас он скажет, кто я на самом деле, пронеслось в голове Рамирова, и он вцепился в спинку стула, приготовившись орудовать им как убойным предметом.

И тут «оракул» подал, наконец, свой долгожданный голос. Одновременно он подавил импульс, возникший в мышцах Рамирова, потому что Ян почувствовал, что не может сдвинуться с места.

«УСПОКОЙСЯ, — сказал «оракул». — ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ГОЛОГРАММА. ИЛЛЮЗИЯ, СОЗДАННАЯ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПРОВЕРИТЬ ТЕБЯ. ОБРАТИ ВНИМАНИЕ НА КОНТУРЫ СИЛУЭТА».

Рамиров присмотрелся и увидел то, чего не заметил сразу: очертания фигуры, неподвижно торчавшей столбом возле двери, были слегка размыты. Видимо, полумрак был создан именно для того, чтобы скрыть эту особенность трехмерной голографии, а не для обеспечения интимной обстановки.

«Какой я идиот, чуть было сам не выкопал себе могилу», успел еще подумать Рамиров и, порывисто вскочив со стула, произнес, стараясь, чтобы его голос выдавал естественное удивление:

— Мой полковник?! Какими судьбами?.. Я… я очень рад вас видеть!

С распростертыми объятиями он двинулся к «Калькуте», который, тем не менее, был нем как рыба (что и следовало ожидать, потому что озвучивание голограмм — дело, настолько сложное, что пришлось бы использовать аппаратуру размером с эту комнату!).

В этот момент председатель комиссии кашлянул и пробурчал:

— Ну, довольно! Включите свет!

Фигура Калькуты мигнула и растворилась в воздухе. Зажегся яркий свет, и Рамиров протер глаза.

— Но, господин полковник… — «в замешательстве» начал было он, поворачиваясь к столу.

Председатель остановил его нетерпеливым жестом.

— Прошу вас, лейтенант, извинить нас за данный розыгрыш, — сказал он. — Поймите нас правильно: не можем же мы принимать в наше товарищество всякого, кто придет с улицы и заявит, что он — бывший милитар!

— Понимаю вас, господин полковник.

— Рад, — отрывисто сказал полковник. — Искренне рад за вас. Остается, правда, проверить вашу физическую подготовку и специальные умения и навыки. Надеюсь, вы их не успели утратить после увольнения из армии?

— Никак нет! — чуть утрируя, щелкнул каблуками Рамиров.

— Но это мы отложим на завтра. В двадцать четыре ноль-ноль вам надлежит явиться на угол Шестой и Восемнадцатой улиц в Английском квартале. Ничего с собой не иметь. Ждать будете у газетного киоска. К вам подъедут на машине наши люди, дальше будете следовать их указаниям. Вам все ясно, лейтенант?

— Так точно, — повторил Рамиров.

Итак, вербовка в Легион состоялась, думал он по пути домой. Но что это мне дает? На Бригадира так и не удалось выйти. Среди членов «приемной комиссии», скорее всего, его не было. Иначе он опознал бы шапочку «оракула». Следует признать, что эта приманка, на которую я так надеялся, не сработала. Наверное, надо было предпринять что-то другое. Но что? Не спрашивать же в упор у всех подряд, как отыскать Бригадира? На данном этапе это выглядело бы весьма подозрительно. Может, стоило прибегнуть к силовым методам? Разогнать всю эту контору голыми руками, взять за глотку хотя бы того же полковника из «комиссии» и выбить из него информацию о Бригадире!.. Нет, дружище Ян, такое проходит только в боевиках. Остается одно: запастись терпением. В нашем деле оно играет главную роль, не забывай, ты же бывший оперативник!..

Но чем больше Рамиров уговаривал себя таким образом, тем все больше нарастало в нем стремление как-то ускорить события.

Он не подозревал, что на следующий день они примут совершенно неожиданный оборот.

РЕТРОСПЕКТИВА-10. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Когда Рамиров вернулся в пансион, уже смеркалось. Дверь ему открыл старик Георгий.

— Вас… это… — сказал он, опасливо косясь куда-то наверх, — сама хозяйка несколько раз спрашивала. Велела зайти к ней, как придете…

— Слушаюсь, — сказал Рамиров, преувеличенно козырнув швейцару.

Георгий всю свою жизнь прослужил в должности начальника склада военного имущества, имел звание обер-прапорщика, чем до сих пор тайно гордился. Однажды Рамиров застал его в своей комнатушке примеряющим выцветший китель без погон, но с рядами сверкающих медалей «За безупречную службу», и с тех пор не упускал случая подначить старика.

Он знал, что сердце ветерана в такие моменты размякает, как воск под солнцем.

— Ладно, ладно, — пробормотал Георгий. — Идите себе с богом…

Дверь в апартаменты госпожи Лэст была приоткрыта, и оттуда тянуло кислыми щами, в совокупности с запахом какого-то инсектицидного препарата.

Кутаясь в потертую шаль, хозяйка пансиона раскладывала на столе какие-то карточки. Сначала Рамиров принял ее занятие за карточный пасьянс, но потом увидел, что это были старые, еще черно-белые, фотографии, отпечатанные на скверной, желтеющей со временем бумаге.

Зачем я ей понадобился, подумал Ян, осторожно стучась в косяк. Опять будет требовать какие-то деньги?..

Старуха подняла голову, и Рамиров вдруг увидел на ее щеках, обильно покрытых дешевой пудрой, дорожки от слез.

— Что случилось, мадам? — спросил он, входя в комнату.

Она молча показала ему одну из фотографий, на которой в объектив застенчиво косился белобрысый карапуз в шортах и большой кепке.

— Знаете, каким хорошим мальчиком он был в детстве? — вздохнула госпожа Лэст (и куда только девалась ее обычная грубость?). — Он всегда мечтал стать военным. Помнится, даже тренировался, какие-то штанги притащил в дом, потом целыми днями пропадал в тире… столько денег перевел на эту чертову стрельбу!.. Он у меня рос без отца, но всегда хотел быть мужчиной…

Она вдруг всхлипнула и поднесла к глазам уголок шали.

Рамиров молчал. Он по-прежнему ничего не понимал.

— Убили его сегодня, — обвиняющим тоном вдруг объявила госпожа Лэст и перевернула фотографию вниз лицом. — Какие-то сволочи зашли в мастерскую, где он работал, — и в упор, прямо в лицо… За что? За что они убили моего сыночка? И как я теперь без него буду жить?

— Когда это произошло? — осведомился Рамиров, не слыша себя.

— Да уж пора закрываться было, но он, видно, в тот день решил остаться еще поработать… Деньги-то ему хозяин мастерской платил не ахти какие, вот мой мальчик и прирабатывал как мог… День рождения у меня скоро, вот он мне, наверно, хотел подарок какой-нибудь сделать, денежки-то и копил…

Плечи ее затряслись от еле сдерживаемых, беззвучных рыданий.

Рамирову невольно стало жалко эту старую, внешне грубую и бесцеремонную женщину, лишившуюся внезапно смысла дальнейшего существования в этом мерзком, циничном мире, где матери растят сыновей для того, чтобы их мальчиков убивали… И еще Ян невольно вспомнил, что именно госпожа Лэст подобрала его три года назад под забором. В буквальном смысле этого слова, потому что тогда, под влиянием стресса, вызванного разрывом с ЮНПИСом, Ян пил не просыхая и быстро опустился до статуса бездомного и безденежного бродяги… Неизвестно, чем он приглянулся, несмотря на свой неприглядный вид, хозяйке пансиона, только она приложила все усилия к тому, чтобы вернуть его к нормальному существованию.

Нельзя сказать, что потом Рамиров не попытался отплатить ей добром за добро. Так, однажды в его присутствии к мадам Лэст явились двое парней с наглыми повадками и предупредили, что в случае неуплаты ею некоего налога в срок пансиону будет причинен ущерб, прямо пропорциональный величине задержки… Недолго думая, Рамиров выбросил молодчиков прямо в окно — благо, дело происходило на первом этаже. На следующий день его подкараулили на выходе из соседнего бара какие-то личности и отметелили до неузнаваемости. Через пару дней визит рэкетиров повторился, и успевший оклематься к тому времени Рамиров спустил их по ступенькам крыльца вверх тормашками. Его опять избили, на этот раз более тщательно. Пока Ян валялся в беспамятстве, госпожа Лэст по-матерински ухаживала за ним, а когда он очнулся, то сообщила, что дань бандитам она платила и будет платить, потому что рассматривает ее как залог безопасности — своей лично, «персонала» и постояльцев «Голубой розы» — и потому что «так уж заведено»…

Мысли Рамирова вернулись в настоящее, и он подумал: «Неужели Генри убили из-за меня?.. Да нет, не может быть, ведь никто не видел, как я приходил к нему!». Но слишком явной была связь между его визитом в мастерскую и убийством Лэста-младшего, чтобы отрицать ее. В конце концов, парень мог по глупости или по трусости рассказать о «странном экс-милитаре», интересующимся Легионом, кому-то из своих шефов-стервятников… Но чем больше Ян убеждал себя в том, что даже косвенно не повинен в горе хозяйки пансиона, тем все больше начинал ненавидеть себя за эти попытки самооправдания.

— Послушайте, госпожа Лэст, — сказал он, еле ворочая пересохшими губами. — Я вам соболезную и… может быть, я могу чем-то помочь вам?

— Спасибо, — сказала старуха, и это слово прозвучало так непривычно в ее устах, как если бы кошка выругалась матом. — Только чем вы поможете? Сына-то мне все равно уже никто не вернет…

Она сказала это так, будто сомневалась в категоричности своих слов. Будто все-таки надеялась, что объявится некто, кто оживит Лэста-младшего…

Потом мадам Лэст сделала видимое усилие над собой и распрямилась.

— Вообще-то я вам не это хотела сказать, Ян, — проговорила она ровным голосом. — Я хотела предупредить вас, чтобы вы не поднимались в свой номер… Только… только пусть наш разговор останется между нами, хорошо?

Рамиров кивнул.

— А в чем дело? — поинтересовался он.

— Понимаете, час назад сюда заявились какие-то подозрительные молодчики. Они мне ужасно не понравились. Нагрубили, понимаете ли, Георгию, наследили своими грязными ботинками по всему полу, а когда я попыталась приструнить их, пригрозили мне ножом… Вы скажете: надо было вызвать полицию? Видите ли, дело в том, что эти хулиганы… к тому же, я старая, одинокая женщина… Что хотят, то и сделают, и ищи-свищи потом мерзавцев…

Понятно, подумал Рамиров. Судя по тому, что непрошеным гостям удалось запугать госпожу Лэст до такой степени, что она не вызвала полицию и не попыталась их собственноручно выдворить из пансиона, — дело серьезное. ЮНПИС? Не очень-то похоже… Легион? Вот это — скорее всего…

— Они что — прибыли по мою душу? — напрямую спросил он.

Госпожа Лэст усмехнулась.

— По вашу или не по вашу — этого я не знаю. Только засели они в вашем номере, господин Рамиров, и мне не хотелось бы… ну, вы понимаете… если что, то будет нанесен ущерб мебели… дверь выломаете… окно там разобьете… А я — одинокая женщина!..

Она всхлипнула, подчеркивая слово «одинокая».

— Что ж, — проговорил Рамиров. — Спасибо за предупреждение. А что касается мебели и всего остального — можете не беспокоиться.

Он повернулся и вышел. Противоречивое существо человек, размышлял он, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице наверх. С одной стороны, невзирая на угрозы «молодчиков», она все-таки предупредила меня об опасности, и я должен быть ей за это благодарен, а с другой: «Мебель поломаете… окна разобьете»… И ближнего облагодетельствовать, и себя обезопасить…

Рамиров поднялся не к себе, а этажом выше. Прошел по коридору до номера Гиви Ваннапи, расположенного как раз над комнатой Рамирова, и решительно постучал. Изнутри донеслось какое-то неразборчивое, клекочущее бормотание. Словно гриф раздирал на части очень старого, а потому жесткомясого буйвола. Рамиров выждал еще немного, потом решил, что Гиви, по своему обыкновению, пьян, и толкнул дверь. Дверь оказалась незапертой.

Комната была погружена в интимный полумрак. Первое, что бросилось в глаза Рамирову в мутном свете торшера с грязным абажуром, — это голый зад Гиви. Пыхтя как маневровый паровоз, Ваннапи возился в куче несвежих простынь с чьей-то обильной плотью в виде оплывающих жиром ляжек. На Рамирова Гиви не обратил ровно никакого внимания. Из-за его плеча высунулось плоское женское лицо с размазанной по щекам губной помадой и зажженной сигаретой в зубах.

Увидев Рамирова, лицо произнесло возмущенно:

— А это еще что за хмырь?

— Это Рамиров, — равнодушно сказал Гиви, не прекращая своей половой активности.

— Ну нет, — сказала женщина, вытаскивая изо рта окурок. — На двоих мы не договаривались!.. Ты и так мне за прошлый раз должен, а теперь вздумал меня еще под своих приятелей подкладывать?!

— Успокойтесь, мадам, — сказал Ян, проходя через комнату к балкону. — Я здесь проездом… как говорится, пролетая над чужой территорией… Что же ты, Гиви? Замок бы сначала исправил, а потом бы проституток приводил…

— Я, между прочим, официально состою на учете в полиции как дама легкого поведения, — возмутилась шлюха. — Это моя работа, а ты меня оскорбляешь, можно сказать, при исполнении профессионального долга!..

— Слушай, Ян, — меланхолично посоветовал Гиви Ваннапи, закатив глаза под лоб. — Не мешай, а? Господом богом прошу!..

Рамиров открыл балконную дверь и захлопнул ее за собой. Ухватившись за перила, прогнулся в пояснице и, стараясь не производить шума, спрыгнул на свой балкон.

В его комнате находилось четыре человека. Один из них с комфортом расположился в старом продавленном кресле, куря длинную, аристократического вида сигарету. Пепел он аккуратно стряхивал в шлепанцы Рамирова, стоявшие у кресла. Другой тип с ногами в давно не чищенной обуви возлежал на диване, лениво разглядывая репродукции классических полотен мастеров Возрождения, развешанные на стенах еще предшественником Рамирова. Третий копался в книжной полке, не утруждая себя возвращением книг на прежнее место — он просто бросал их в кучу в угол. Четвертый, гороподобный громила в черной майке и с замысловатыми татуировками на плечах, тупо глядел в экран тиви-бокса, при этом он почему-то часто шевелил губами, словно повторяя каждое услышанное слово.

Картина эта Рамирову очень не понравилась. Не потому, что в кресле сидел не кто иной, как Эрнест Жмудов по кличке «Жмуда», возглавляющий мафию районного масштаба и имевший за плечами несчитанное число отсидок за конфликты с законом, а хотя бы потому, что незваные гости вели себя по-хамски, пользуясь отсутствием хозяина.

В это время «оракул», наконец, выдал прогноз на ближайшие двести секунд, и Рамиров увидел, что должно произойти. Чтобы не нарушать корректности предсказания, он шагнул в комнату и сказал сразу всем своим посетителям:

— Вообще-то я сегодня никого в гости не ждал. К тому же, насколько мне известно, наша Конституция гарантирует каждому гражданину право на неприкосновенность жилища…

На эту реплику молодчики отреагировали своеобразно. Тот, что лежал на диване, вскочил и стал судорожно извлекать из-за пазухи электрошоковый кистень. «Любитель книг» сначала чуть не уронил от неожиданности книжную полку, а потом боком подобрался к двери и, широко расставив ноги, скрестил руки на груди, давая понять, что выйти теперь из номера можно только через его труп… Громила оторвался от телевизора и, почесав затылок стволом пистолета-парализатора, что-то неодобрительно буркнул. Лишь сам Жмуда не изменил своей позы. Продолжая курить, он сказал:

— Скучно живете, господин Рамиров. Ребята уже мне пожаловались. Даже, говорят, выпить ничего нету. И порнухи вы не держите. И поживиться у вас нечем. В том смысле, что золотишко там какое-нибудь… бриллианты в настенном сейфе… Сейфа, впрочем, как мы убедились, у вас тоже нет. Как же так, Рамиров?

Говорил он с барственной растяжкой слов. Видно, привык себя выдавать за этакого светского, внешне благопристойного джентльмена. Словно не числился он в международном розыске Интерпола и никогда не сиживал в вонючих камерах среди отпетых уголовников и негодяев.

— Ладно, — сказал Рамиров. — Лирику можешь опустить, Жмуда. Советую тебе перейти сразу к делу. А то мне сегодня надо пораньше лечь спать.

«Библиофил» хмыкнул и, давясь смешком, тут же блеснул остроумием, сообщив, что спать теперь Рамирову придется вечным сном, в узкой деревянной кровати.

Жмуда строго посмотрел на шутника, и тот смешался.

— Жалуются на вас, господин Рамиров, — сказал Жмуда, гася окурок о подлокотник кресла (вот тебе и ущерб мебели, мелькнуло в голове у Рамирова. Выволочки от госпожи Лэст завтра не избежать). — Причем молодые люди, только вступающие в жизнь. По возрасту в сыновья нам с вами годятся… Обижаете вы их постоянно. Попреки, замечания, руки распускаете. Я бы сформулировал это так: недопустимые функции общественного блюстителя порядка на себя берете.

Жмуда явно наслаждался звучанием своей речи.

— Зачем же вы так, господин хороший? — продолжал он с оттенком мягкой, отеческой укоризны. — Ну, хорошо, пошалили ребята по молодости лет неадекватно, но зачем же сразу бить их?! Сообщите в полицию… по всей форме… в письменном виде, побеседуйте с родителями…

«Книголюб» подхалимски прыснул в кулак и тут же сделал строгое лицо.

— Так-так, — наливаясь внутренней злостью, процедил Рамиров. — Значит, ты имеешь в виду тот вечер, Жмуда, когда я разогнал компанию подонков, пристававших к моей дочери? Ясно… Только зря теряешь время, потому что я всегда бил и буду бить таких сволочей. Хотя, заметь, я принципиально против насилия над личностью.

— Парадокс, — задумчиво сказал Жмуда и мигнул неизвестно кому из своих спутников. — Вижу, что воспитательная работа в данном случае не увенчается успехом. Придется слегка пошлепать тебя по попке, мой мальчик…

Предупрежденный «оракулом», Рамиров сделал шаг в сторону и молниеносно увернулся от летящего в его голову усеянного шипами-разрядниками электрокистеня. Достаточно было легкого прикосновения этого гнусного оружия, изначально задуманного для самообороны, чтобы человека скосило двадцатикиловольтным электрическим разрядом, а после этого делай с ним все, что угодно. Не успел кистень завершить свою траекторию полета, как Рамиров ударил ногой его владельца в пах с разворотом на сто восемьдесят градусов и, подобно маятнику, раскачивая корпус из стороны в сторону, двинулся к громиле.

Тот вскинул парализатор и произвел несколько выстрелов, целясь почти в упор в Рамирова. На лице его так и застыло изумление, когда он удостоверился, что ни одна струйка парализующей жидкости, выпущенной под сверхвысоким давлением со скоростью обычной пули, не попала в цель. Первым ударом Рамиров выбил у него пистолет, и тот улетел под диван, а вторым ввел громилу в состояние тяжкого нокдауна.

Ухмылку с лица Жмуды словно стерли ластиком. Однако, как опытный «пахан», он не шевельнулся в кресле. Даже когда Рамиров взял его за жидкие волосы и, приподняв, пинком швырнул в объятия того, что караулил дверь в номер.

Оба с трудом удержались на ногах, а Рамиров спокойно поднял опрокинутое кресло и сел в него.

— Чем быстрее вы уберетесь отсюда, друзья мои, — посоветовал он, — тем лучше будет для вас…

— Вы, случайно, не из бывших милитаров будете? — изменившимся тоном осведомился Жмуда. — Чувствуется, знаете ли, старая закалка… Тогда извините, ошибочка вышла, — добавил он, не дожидаясь ответа. — Я искренне сожалею об инциденте, который омрачил наши взаимоотношения…

— Пшел вон, — сдержанно прорычал Рамиров.

— Дай я ему врежу! — дернулся тот молодчик, до которого Рамиров еще не успел добраться.

— Молчать, придурок! — ответствовал Жмуда. — Забирай своих дружков и пошли. Ты что, не сталкивался еще со спецназовцами? Он же из тебя котлету сделает и проглотит!..

После третьей сигареты подряд Рамиров вдруг вспомнил, что сегодня — среда, а Джилька так и не появилась. Или она все-таки приходила, но ее спугнула шайка Жмуды? Да нет, она бы тогда оставила у Георгия записку, да и сам швейцар не преминул бы упомянуть ее визит… Что же случилось?

Тревожное предчувствие сжало сердце Яна. Ему вспомнилось заплаканное лицо мадам Лэст, но он сумел взять себя в руки.

Скорее всего, дочка за что-то обиделась на меня, подумал он. Или у нее резко изменились планы. Под влиянием господина Вильгельма Клозера, например…

РЕТРОСПЕКТИВА-11. ДОЧЬ ДЖУЛИЯ

Звонок вызова на наручном видеофоне раздался опять не вовремя. Было около пяти вечера. Рамиров шагал по широкой Александер-стрит, возвращаясь в свою «берлогу» в «Голубой розе» из вылазки по магазинам. Планы Яна в тот момент были самые житейско-будничные. В частности, он планировал по возвращении плотно поужинать, а затем попробовать выспаться ввиду предстоящих ночных похождений.

Не останавливаясь, он нажал кнопку ответа. На крошечном экранчике высветилось женское лицо, и Рамиров от неожиданности чуть не споткнулся. Это была его бывшая жена Юлия.

«Когда же мы виделись последний раз?» — невольно подумал Ян, хотя в данный момент это было абсолютно неважно. Скорее всего, на эту мысль Рамирова навели те изменения, которые произошли в лице его бывшей половины. Выглядела она сейчас, честно говоря, не ахти как…

— Рамиров, — неузнаваемо-глухим голосом проговорила она, глядя куда-то сквозь него, — у тебя вчера была Джулия? — Ян не успел ничего ответить. — Ладно, сейчас это не имеет никакого значения… Ты… ты… Рамиров, приезжал?!.

Что-то мешало ей говорить. Словно в горле у нее оказался тугой комок, не дающий произнести больше двух слов подряд.

Рамирова охватило страшное предчувствие, сковывающее оцепенением мышцы. Чтобы не налететь ненароком на кого-нибудь из прохожих, он остановился и привалился плечом к какому-то рекламному щиту.

— Юлия? — спросил он, словно сомневался в истинности своего зрения. — Откуда ты?.. Как ты меня отыскала? И что случилось, наконец?

Подсознательно Ян еще тешил себя глупой надеждой, выношенной многими бессонными ночами, когда он пытался удрать от одиночества, а оно все-таки настигало и душило его своими невидимыми, цепкими лапами — надеждой на то, что Юля отыщет его и позовет вернуться. Может быть, вот сейчас она скажет: «Приезжай»?..

И вот теперь она действительно сказала это заветное слово. Но так, что стало ясно: Рамиров потребовался Юлии совсем по другой причине…

— Наша дочь, Ян… — Женщина на экране, лишь отдаленно напоминающая былую Юлию, всхлипнула и на глазах постарела еще на десяток лет. — Вчера вечером… ее не стало!..

Что-то упало на Рамирова сверху — может быть, это было небо, почему-то вдруг ставшее чугунно-тяжелым? — и придавило его так, что не было никакой возможности распрямить плечи и стряхнуть эту невыносимо-тяжкую ношу.

А губы тем временем произносили сами собой, по инерции, словно подчинялись «оракулу» (хотя при чем тут был «оракул»?):

— Подожди, подожди, Юля… Как это — не стало? Ты что такое говоришь, а?!.

И словно из-за сотен миль до него донесся ее не плачущий, нет — уже воющий от смертного горя — голос:

— Погибла наша дочурка, Ян!.. Погибла моя маленькая!.. Нет больше моей родненькой!.. Как же я теперь без нее буду жить?!.

В горе все женщины причитают одинаково, но Яну почудилось, будто время повернуло вспять, и он снова слушает голос мадам Лэст.

Неимоверным усилием воли Рамиров взял себя в руки.

— Прекрати истерику, — нарочно холодно сказал он, чтобы вывести Юлию из шока. — Где ты? Дома?.. Я сейчас приеду…

Дальнейшее Рамиров воспринимал какими-то странными отрывками.

Дома косо падают на него, но он вовремя успевает выскочить из-под них — ага, это он бежит куда-то в таком темпе, в каком никогда не бегал на кроссах по пересеченной местности во времена своей молодости — даже в Пандухе, под пулями, не приходилось так мчаться…

Какая-то машина со знаком турбо-такси. Давай сюда, сюда, тебе говорят!.. Чей-то голос в ушах: «ОПАСНОСТЬ НАЕЗДА, НЕ ЛЕЗЬ ПОД КОЛЕСА» — да это же «оракул»! Он-то мне сейчас зачем, что он смыслит в людском горе?! Долой тебя!.. Белое лицо водителя такси… Что он там лепечет? Не слышу. Адрес… Неужели я не зафиксировал ее адрес?! А, вот он… Скорость, скорость выжимай, сука! Не доходит? Потрясем тебя за шиворот, чтобы быстрее дошло!..

Полосы за окном. Ничего не вижу. Это — от скорости. Так. Подъезжаем. Тормози, прямо здесь тормози, мне плевать, что запрещено!..

На, на тебе все, что у меня есть!.. Мало? Перепугал я его до смерти, раз он умчался, как угорелый…

Дом. Чем-то знакомым пахнет в подъезде. Где-то я уже встречал подобный запах. Постой, это же запах смерти — вот что это такое! Его трудно разложить на составляющие, но именно так пахнет в морге. Именно так пахнет в приемном отделении полевого лазарета, когда раненые поступают потоком с поля боя… Вздор, вздор, что за мысли?.. Эх, Джилька-а-а-а-а-а-а!.. Неужели я так и не увижу тебя больше, свою родную кровиночку?! Мы и так-то редко виделись с тобой — уж так сложилось, видно — не судьба…

И тут неожиданно сработал «оракул». Смысл его предупреждений, если переложить их на нормальный, человеческий, язык, сводилась к следующему.

Понесло тебя, Рамиров, понесло. Остановись. Это приказ. Тебя заманивают в тщательно организованную ловушку. Где гарантия, что вызов не подстроен ЮНПИСом?

Какой еще, к черту, ЮНПИС, возражал мысленно Рамиров. Ты дурак, «оракул», ты совсем ничего не понимаешь во взаимоотношениях людей, если только люди не дерутся, стараясь убить друг друга… Ну, хорошо, допустим, ты уловил какую-то фальшь в голосе Юлии, какую-нибудь логическую несуразицу. Типа: как она узнала номер моего персонального видеофона — ведь доступ к сведениям такого рода могут иметь только вполне определенные государственные органы… А, может быть, просто Джилька ей сказала? Может быть, дочь все-таки жива, и ничего с ней не стряслось, а просто уставшей от многолетнего одиночества женщине понадобилось оживить в своем сердце некогда умершие чувства, и тогда она вспомнила про него, бывшего мужа, и сейчас Рамиров придет, и она встретит его, как ни в чем не бывало, и извинится за свою чудовищную ложь во имя их любви, и он, конечно, сперва наорет на нее, а потом вернется из своего колледжа Джилька, и они помирятся, и сядут все вместе пить вкусный чай с вкусным тортом, а назавтра он проснется рано-рано и будет долго слушать, как Юля дышит во сне, и будет вдыхать почти забытый аромат ее волос…

Зачем ты обманываешь себя, твердил не то зануда-«оракул», не то тот второй «я», который всегда сидел в нем. Джилька мертва, и это факт, да и не такова твоя бывшая супруга, чтобы использовать т а к о й предлог для встречи с тобой. Все проще и трагичнее, и в квартире, куда ты сейчас летишь, тебя ждут юнписовцы, и мой долг — запретить тебе идти туда, не пустить и все… Ты же боец, Ян, а чтобы быть бойцом, надо обязательно чем-то жертвовать… Я не пущу тебя навстречу опасности!

И Рамиров действительно почувствовал, как невидимая сила сковывает его тело и ноги, а потом начинает разворачивать к выходу. И тогда он взбунтовался.

Решительно сдернув с себя проклятую шапочку и сунув ее в карман, Рамиров в несколько прыжков оказался у нужной двери. Позвонил, не отрывая пальца от кнопки.

Дверь открылась, и он сразу же пожалел, что отказался от услуг «оракула». Потому что на пороге стоял не кто иной, как юнписовец по фамилии то ли Деро, то ли Даре (во всяком случае, физиономия была Рамирову хорошо знакома), с портативным и бесшумно действующим атомайзером в руках.

— Входи, Ян, — сказал он сочувствующим тоном.

Ничего другого в данной ситуации и не оставалось делать.

Рамиров шагнул через порог, и, постоянно ощущая на своей спине враждебный взгляд ствола атомайзера, дал сопроводить себя в комнату.

Здесь его сердце опять рухнуло с высоты небоскреба. Потому что посреди комнаты стоял гроб, в котором лежала его дочь Джилька, прожившая ровно пятнадцать лет на свете. У изголовья траурного ложа сидела бывшая жена Юлия, лишь скользнувшая по Рамирову безучастным, словно ослепшим взглядом. В комнате также присутствовали Дефорски и несколько юнписовских новичков.

— Ловко сработано, парни, — с трудом произнес Рамиров, обращаясь к своим бывшим коллегам. — Узнаю наши старые добрые методы борьбы за мир…

— Послушай, Ян, — попытался что-то сказать Дефорски.

— Сначала — соболезнования, потом — допрос. Такая, что ли, будет схема? — не дал ему договорить Ян. — А оружие — это ведь так, на всякий случай, не правда ли, Роберт? «Чтобы ненужных соблазнов не возникало», как говаривал в свое время ваш начальничек…

Он судорожно сглотнул пересохшим ртом.

— Только вот что, — сурово продолжил Рамиров. — Давайте договоримся, что сначала слушаю вас я: где, как и почему случилось вот э т о, — он взглянул на восковый профиль дочери. — Потом… потом можете задавать свои вопросы.

— Извини, Ян, что нам пришлось встретиться при таких обстоятельствах, — сказал Дефорски (В голову Рамирову пришла уж вовсе абсурдная мысль: «Может, они-то и подстроили убийство Джильки, чтобы таким образом выйти на меня? Неужели они могли бы пойти на такое?!» — но потом он опомнился: все-таки ЮНПИС не из злодеев состоит, по крайней мере, раньше не состоял). — Хочу тебе сказать сразу, что твоя дочь пала от руки тех негодяев из Легиона, с которыми ты в последнее время заигрываешь. Правда, пуля была шальной, и предназначалась вовсе не ей, но разве тебе от этого будет легче?!

Дальше Дефорски довольно подробно описал, как накануне вечером Джилька имела несчастье проходить мимо одного из баров, где в тот момент гуляли подвыпившие молодчики из числа «эксов». («Куда это она направлялась на ночь глядя?», по инерции подумал Рамиров, но тут же сообразил, что, скорее всего, дочь шла к нему, в «Голубую розу»). Чего-то они там между собой не поделили, и, не долго думая, для выяснения отношений пустили в ход огнестрельное оружие. По причине своей нетрезвости никто из них не попал друг в друга, но одна пуля отрикошетила от никелированной стойки и прошила окно-витрину, уложив девочку наповал. Мгновенно отрезвев, парни тут же разбежались — их никто не осмелился задержать, опасаясь оружия, а бармен вызвалполицию и «скорую»… Объявлен розыск подлецов, и мы их непременно возьмем, говорил Дефорски, они свое получат, ты не сомневайся, Ян…

— А за это ты нам поможешь, — подхватил язвительно Рамиров. — Так что ли, получается, Роберт? Будто взятку мне предлагаешь!

— Ну, зачем ты так, Ян? — досадливо поморщился Дефорски и повернулся к своим подчиненным. — Да уберите вы оружие, ребята, неужели самим не понятно?!

Те виновато спрятали атомайзеры.

— Вот что, — сказал Дефорски, не глядя на Рамирова. — Мы понимаем твое состояние и не будем больше тебя беспокоить. Только… чтобы в будущем никогда больше эти выродки не убивали невинных мальчишек и девчонок, детей наших, чтобы не доставляли они горя мирным людям… прошу тебя, заклинаю: отдай нам прибор, который прислали этим убийцам!..

Спокойно, Рамиров, спокойно, бормотал мысленно Ян самому себе. Не поддавайся моментальным импульсам. А один из этих подленьких импульсов диктует сейчас тебе: в качестве мести за дочь отдать «оракул» борцам за благородные идеалы, чтобы они, борцы эти, настигли и сурово покарали засранцев!..

— Согласен, Роберт, — сказал он вслух. — Только, к сожалению, прибор этот сейчас не со мной, Роберт. Не ношу я с собой такие сокровища, понимаешь? В надежном месте он спрятан…

Когда они поймут, что я не собираюсь отдавать им «оракула», наверняка с ними придется драться, как-то отстраненно думал при этом Рамиров. А у гроба, в присутствии Юли, это было бы просто кощунством. Значит, надо увести их отсюда…

Он подошел к гробу и вдруг, повинуясь порыву, мягко обнял Юлию за плечи и хотел прижать ее к себе. Что-то с хлестким звуком ударило его по щеке, и Ян не сразу сообразил, что получил пощечину.

— Ненавижу тебя, Рамиров! — побелевшими, сухими губами сказала она. — Не-на-ви-жу!.. Ведь это из-за таких, как ты, погибают дети! Своим дурацким стремлением быть добреньким для всех ты губишь людей. Ты был и остался убийцей, Рамиров, и, если бы не эти люди, я бы никогда не позвала тебя сюда! Потому что ты и только ты виновен в смерти Джильки!.. И зачем она связалась с тобой, подлецом?!.

Это было куда больнее, чем пощечина. Что-то внутри Рамирова безвозвратно рухнуло, но он почему-то ничего не смог сказать в свое оправдание, сколько ни пытался, только уже на пороге все-таки оглянулся на Юлию. В последний раз…

Они молча вышли из квартиры.

Спускаясь по лестнице в окружении широкоплечих юнписовцев, Рамиров натянул на себя шапочку с «оракулом». Покосился на своих «конвоиров», но те, похоже, посчитали этот жест вполне естественным.

На площадке между четвертым и третьим этажом Роберту Дефорски вдруг стало плохо. Он судорожно уцепился за перила и стал шарить по карманам. Все остальные тоже были вынуждены остановиться. Один из парней подхватил Дефорски под локоть и помог ему справиться с никак не желавшим открываться пузырьком, в котором хранились желтоватые пилюли.

Дефорски пожевал таблетку и извиняющимся тоном сказал в пространство:

— Все-таки скверно, что человек зависит от какого-то жалкого кусочка мышечной ткани, которому наплевать на то, что у человека — масса дел и в обрез — времени!..

— Не надо бы вам работать по ночам, Роберт Николаевич, — сердито буркнул один из юнписовцев. — Совсем уже себя загнали, как скаковую лошадь…

— В нашем деле без скачек нельзя, — сказал Дефорски и подмигнул Рамирову. — А ночь… Что ночь? Ночь для нас — самое рабочее время.

Только теперь Ян увидел, как постарел Дефорски, как много морщин появилось на его продолговатом лице, как ссутулились и заострились плечи. Такого человека нельзя было не пожалеть.

— Как там у вас дела в конторе? — неожиданно для себя спросил Рамиров. — Как поживает Моргадо? Вонючка Джонс по-прежнему страдает одышкой?

— Извини, Ян, — грустно сказал Роберт, — но ты спрашиваешь про покойников… И число их не уменьшается, а, наоборот, увеличивается с каждым днем. Вот представь: каждый день сидишь в своем дурацком кабинете и ждешь: кого из твоих ребят убили на этот раз?.. Каждый день такая петрушка… А уж когда отправляешь кого-нибудь на задание, особенно вот таких зеленых и несмышленых, — он кивнул на своих спутников, — так вообще — море отрицательных эмоций… Может быть, и сердце-то я посадил в такие моменты, когда вот-вот должны вернуться те, кого посылал накануне, а они не возвращаются, а вместо них только приносят официальную сводку-отчет, где, черным по белому, знакомые фамилии, только не в рамке, а после слова «погибли»…

Голос Дефорски дрогнул, и он замолчал.

Они вышли на улицу, прошли по тротуару, свернув за угол, и сели в неприметный серый турбо-кар, за рулем которого маялся от безделья молоденький водитель с усиками. Естественно, Дефорски сел рядом с водителем, и так же естественно Рамиров оказался зажатым с двух сторон крутыми плечами двух других юнписовцев.

— Куда ехать? — осведомился водитель, заводя машину.

— Спроси у него, — Дефорски кивнул на Яна.

— На Северный вокзал, — сказал Рамиров, повторяя мысленную подсказку «оракула».

— Камера хранения? — коротко поинтересовался Роберт, глядя в окно.

— Не торопи события, Роберт, — ответствовал Рамиров. — Скоро сам все увидишь…

Им нужно было ехать через центр. Однако, словно подчиняясь внушению «оракула», турбо-кар вскоре свернул в переулки и начал петлять по извилистым, крутым лабиринтам тесно построенных домов. Это был так называемый Латинский квартал.

Дефорски вдруг хохотнул.

— А здорово ты нас водил за нос, Ян! — сказал он. — Взять хотя бы попытку войти с тобой в контакт в кафе… Чувствуется старая школа. Между прочим, Освальд тоже участвовал в том эпизоде, — издевательски добавил он.

Парень, сидевший слева от Рамирова, смущенно кашлянул и поерзал на сиденье.

— Кто ж мог предположить, что он такой прыткий? — спросил он неизвестно у кого хриплым от курения голосом. — Мы делали все, как надо…

Завязался чисто профессиональный спор о методах слежки и задержания. Рамиров в нем, однако, не участвовал. Не потому, что ему нечего было сказать по данному поводу. Просто в этот момент «оракул» показывал ему, что произойдет через две с половиной минуты. И Яну сразу вспомнилось, что у Дефорски больное сердце, трое детей и любящая жена…

«ТОЛЬКО ПОСТАРАЙСЯ СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ЭТИ ЛЮДИ НЕ ПОГИБЛИ», отчаянно взмолился Рамиров. «ВЕРОЯТНОСТЬ ЛЕТАЛЬНОГО ИСХОДА ОТНОСИТЕЛЬНО МАЛА», безжалостно-сухо ответил «телохранитель».

«Относительно мала», мысленно повторил Рамиров нечеловеческую формулировку «оракула». Сам себе не отдавая в этом отчета, он начинал относиться к аппарату, как к своему второму «Я», все время забывая о том, что это — не человек и что все человеческое ему чуждо, но именно за это Рамиров начинал ненавидеть своего электронного ангела-хранителя…

Они вновь вырвались на простор проспекта Миттерана и помчались у самой центральной разделительной полосы с огромной скоростью.

Навстречу размытыми импульсами пролетали чопорные «кадиллаки», хищные «шевроле», изысканные «альфа-ромео» и горбатые «фольксвагены». Выделяясь среди стада легковых каров, натужно грохотал мастодонтоподобный «стратфорд» с четырьмя газотурбинными движками, загруженный пластмассовыми ящиками.

Когда до грузовика осталось около сотни метров, «оракул» шепнул прямо в мозг Рамирова: «Вот сейчас!» — и Ян, подавшись назад и постаравшись надежно упереться ногами в передние сиденья, помимо своей воли крикнул водителю:

— Куда несешься! Правее возьми, осторожно!..

Как и следовало ожидать, парень, ошарашенный этим внезапным воплем, не поддался приказу крутнуть руль вправо, а стал вертеть головой по сторонам, пытаясь обнаружить, в чем же, собственно, дело…

И в этот миг из-за «стратфорда» вылез на обгон на бешеной скорости черный автокар, водитель которого, видимо, верил не то в свое мастерство, не то в бессмертие души. Они сближались лоб в лоб так стремительно, что истошный крик Дефорски водителю: «Осторожно! Уходи вправо!» — раздался всего за доли секунды до столкновения.

Поросячий визг тормозов обеих машин, запах жженой синтетической резины шин, белые, вытянувшиеся лица юнписовцев, чей-то панический вопль — все эти ощущения доходили до Рамирова так медленно, будто он смотрел очередной кинотрюк, исполняемый каскадерами-профессионалами.

Яна швырнуло вперед с такой силой, что что-то зазвенело — то ли у него в голове, то ли просто лобовое стекло — машина почему-то встала на дыбы, и окружающий мир закувыркался, как решивший пошалить ребенок…

Каким-то уголком сознания Рамиров успел понять, что турбо-кар перевернуло вверх колесами и теперь он скользит на крыше кабины по гладкому асфальту, а потом машину сотряс еще один удар, от которого потемнело в глазах, и мир померк…

Очнулся Ян, казалось, спустя вечность. В ушах бубнил чей-то настойчивый голос: «ВСТАВАЙ… ВСТАВАЙ… ВСТАВАЙ…».

«Это же «оракул», сообразил Рамиров и окончательно пришел в себя.

В кабине капало что-то горячее, рядом лежали переплетенные, без признаков жизни, тела юнписовцев. Судя по всему, Рамиров пострадал в катастрофе не так сильно, как они. Благодаря «оракулу», черт бы его побрал!..

Стекла в дверцах отсутствовали, их осколки хрустели повсюду. Рамиров кое-как выкарабкался наружу.

На противоположной стороне улицы толпа зевак окружила вдребезги разнесенный автокар, с которым они столкнулись. Рамиров поспешно отошел от машины. Голова гудела, колени подгибались, ноги и руки были как будто тряпичные…

Кто-то из прохожих тряс его за рукав и что-то спрашивал, но смысл слов не доходил до затуманенного сознания Рамирова.

«УХОДИ, БЫСТРЕЕ УХОДИ», настойчиво твердил «оракул». Он, как всегда, был прав, и Рамиров поспешил последовать совету. Растолкав толпу, он юркнул в дверь ближайшего бара, прошел, шатаясь, через полупустой зал и благополучно вышел через дверь черного хода.

Через несколько минут он уже был в трех кварталах от места катастрофы.

РЕТРОСПЕКТИВА-12. ЗАСТАВА

Проклятое воображение, оно не раз подводило Рамирова.

Стоя в полночь на условленном месте встречи, Ян пытался представить, что его ожидает в Легионе. В любом случае, «оракула» было бесполезно об этом спрашивать. И разыгравшаяся фантазия подсунула ему такую картину.

Во-первых, затормозит бесшумно возле него роскошный черный «мерседес», из которого выберется в сопровождении нескольких громил загадочная личность в плаще с поднятым воротником, непременно в кожаных перчатках и в черных очках. У Рамирова будет спрошен какой-нибудь замысловатый пароль, которого он, конечно же, не знает…

Во-вторых, доставят его, связанного по рукам и ногам, на какой-нибудь заброшенный полевой командный пункт, где вначале подвергнут жуткому допросу с пристрастием (имеется в виду пристрастие к использованию всяких варварских пыточных устройств), в ходе которого будет препарирована и подробно проанализирована биография «лейтенанта Евгения Бикоффа». Заседание «приемной комиссии» под крышей спорткомплекса в этом отношении можно будет сравнить лишь с детскими забавами…

Дальше начинаются различные вариации.

Если Рамирова «раскрывают», что, кстати, весьма вероятно, то его будет ждать мрачный подвал с волосатым человеком в кожаном фартуке, который будет решать: лишить жертву жизни с помощью удавки или чего-нибудь в этом роде сразу или предварительно доставить себе эстетическое наслаждение, подвесив казнимого за ребра на стальном крюке?.. Не исключена возможность и образцово-показательной казни, с привлечением к оной молодых и необстрелянных членов Легиона. Вроде покойного Лэста-младшего…

Если же «легенда» Рамирова удовлетворит штаб Легиона, то вырисовывается церемония торжественного посвящения в ряды «борцов за справедливость», с обязательным кровопусканием с помощью кинжала, принесением соответствующей клятвы личностям в черных масках и целованием пыльного шелка чудом уцелевших воинских знамен…

Денька через три Рамирову поручат для начала расклеивание самодельных листовок с воззваниями Легиона к гражданам Евросообщества, через месяц-другой доверят участвовать в таком ответственном деле, как нападение на демонстрацию «сторонников мира», а там, глядишь, через год допустят и к вооруженным действиям…

Одним словом, перспектива вырисовывалась мрачная и безнадежная, Рамиров был зол на себя и давал обещания господу Богу поставить сотню свечей, если останется после этой ночи в живых.

Занятый этими мыслями, он не обратил никакого внимания на старенький, потертый «лендровер», который шумно остановился на другой стороне улицы. Только когда человек в пятнистом комбинезоне, вылезший с места водителя, подошел прямиком к нему и осведомился: «Это вы — лейтенант Бикофф?», Ян сообразил, в чем дело.

Всякая конспирация попиралась грубо и безоговорочно. Полицейский, который в последние десять минут прохаживался по периметру перекрестка, особо пристально приглядываясь к Рамирову, с возросшим в энной степени подозрением взирал на человека в комбинезоне. Не хватало еще, чтобы из машины выглянуло дуло автомата и расстреляло полисмена на глазах у праздно гуляющей публики.

— Бывший, — уточнил Рамиров вслух, разглядывая, в свою очередь, незнакомца. — Бывший лейтенант…

— Ну-ну, — проворчал неодобрительно человек в «комбезе». — Это мы еще посмотрим, бывший или будущий… Пошли в машину.

В «лендровере» было темно, пахло машинным маслом и железом. В темноте Рамиров пролез на сиденье, расположенное вдоль борта кузова, наступив при этом кому-то на ногу. Судя по очертаниям фигур, здесь сидели еще пятеро.

— Ну, вот, — удовлетворенно сказал человек в комбинезоне, садясь за руль и трогая машину с места. — Теперь наша группа — в полном составе. Значит, так, лейтенант, особо мы знакомиться не будем, за неимением времени. Согласно твоей фамилии, дадим тебе кличку «Бык». - («Уж лучше «Клюв», ведь фамилия Бикофф — не русского происхождения», подумал Рамиров). — Меня можешь называть Бекасом. Справа от тебя — Барсук, дальше идут: Жираф, Бобр, а напротив тебя — Кролик и Мак…

Из темноты рядом с Рамировым поочередно сказали: «Привет», «Очень приятно», «Уэлкам… ту зэ эс… ха-ха!», «Здорово! Ты — бык, а я — корова!»… Пятый молча сунул Рамирову жесткую пятерню, от которой почему-то пахло железом.

— Да у вас тут прямо настоящий зверинец, — усмехнулся Рамиров. — Что ж тогда вы так неосторожно своим видом полицию дразните?

— Это ты про «копа», который пялился на нас? — догадался Бекас. — Да пошел он!.. Пусть они нас боятся, а не мы их.

— Куда едем? — осведомился Рамиров.

— Стрелять не разучился, Бык? — спросил кто-то из «зверинца».

— Вообще-то нет, — медленно проговорил Рамиров. — А что?

— Понимаешь, лейтенант, — сказал Бекас, ведя машину по полуосвещенным улицам, где Рамиров никогда не бывал до этого. — Обстоятельства складываются так, что придется тебя сразу подключить к делу. Прошлой ночью погиб… в общем, один наш боевой товарищ. В качестве замены штаб рекомендовал тебя. Сейчас мы едем брать один объект, так что поможешь нам, ладно?

— Как это — «брать»? — глупо переспросил Рамиров. — И что это за объект?

— Не бойся, большой драки не ожидается, — усмехнулся Бекас. — При въезде в город стоит юнписовская застава, мать ее за ногу, так вот она Легиону — как кость поперек горла… По ночам ее сторожит пара охранников, наша задача — «выключить» их и покопаться в бумагах, а на прощание — устроить небольшой фейерверк… Как ты на такие мероприятия смотришь? А?

— Положительно, — сказал без особого энтузиазма Ян. — А оружие будет? Или голыми руками обойдемся?

Рядом с ним что-то звякнуло, и острый ствол автомата уперся Рамирову под ребро.

— Держи, — сказал чей-то голос. — Это твоя игрушка будет.

— Пока едем, переоденься, — приказным тоном сказал Бекас. — Дай ему вещмешок, Жираф.

Переодеваться в темноте и тесноте было неудобно, но Рамиров кое-как справился с непослушными застежками и стиснул автомат.

«Интересно, — мысленно сказал он себе, — как ты будешь выпутываться из сложившейся ситуации?»…

— Теперь слушай меня внимательно, Бык, — сказал Бекас. — Порядок твоих действий на операции будет такой…

Слушал Рамиров чисто автоматически. Голова его была занята совсем другим. Видел сейчас Ян запавшие в душу эпизоды: жалобно пищавший сверток, который он с невольной опаской принял из рук Юлии много лет назад у роддома; крошечное, сморщенное личико существа, обнаружившегося внутри свертка, с белыми крапинками на носике и мышиными, почему-то знакомыми глазками; голос жены: «Так как мы назовем ее, Ян?» — и свой срывающийся от радости голос: «Джулией, конечно, в твою честь, милая»… А потом, без всякого перехода, — белый профиль и длинные каштановые волосы на фоне черно-красного крепа…

Рамиров скрипнул зубами и с ненавистью покосился на своих спутников. Такие же молодчики, как они, убили его дочь. И теперь он имеет полное моральное право перевести флажок предохранителя на автоматический огонь и расстрелять в упор этих парней в проклятой военной форме, воюющих против собственного народа…

Но одновременно Ян почему-то чувствовал, что никогда не сделает этого, и от этого ему становилось еще хуже…

Они оставили «лендровер» в лесу, около часа шли сквозь мокрые кусты по скользкой тропинке. Вокруг было так темно, словно находились они где-нибудь в глухой сибирской тайге, а не в пригороде одного из крупных центров Европы.

Над головой то и дело гудели басом заходившие на посадку джамп-лайнеры, сверкающие разноцветными мигалками подобно елочным гирляндам, подброшенным высоко в небо чьей-то могучей рукой: недалеко от пригорода располагался международный аэропорт.

Застава ЮНПИСа стояла на перекрестке, образованном пересечением окружного автобана и Европейской автострадой номер восемь. Представляла собой она кирпичное шестиэтажное строение, с навесом над освещенным входом и стеклянным вестибюлем, занимавшим весь первый этаж.

Окна заставы, выходившие к шоссе, были черными, как вода в старом, застойном омуте, лишь на первом этаже кое-где синели лампы дежурного освещения.

Некоторое время, спрятавшись в мокрых от тумана кустах на противоположной стороне дороги, они наблюдали за зданием. Изредка, обдавая группу отработанными газами турбинных двигателей, по автобану проносились тяжелые грузовики «Евротранса», неустанно доставлявшие днем и ночью грузы во все концы Европейского Сообщества.

Бекас толкнул Рамирова в бок.

— Вперед! — вполголоса сказал он остальным.

Они выскочили из кустов, перебежали через дорогу и здесь разделились: Кролик и Бобр остались контролировать подходы к заставе, а Бекас, Рамиров, Жираф и Мак бросились к входной двери. Как и следовало ожидать, здание находилось под охраной электроники. Бекас достал из кармана камуфляжной куртки десантника плоский ящичек электронной отмычки и с минуту возился возле двери, нажимая кнопки на панели «отмычки», будто подсчитывая что-то на калькуляторе.

Створки двери гостеприимно разошлись в разные стороны, реагируя на импульс комп-пароля.

Милитары проникли в вестибюль первого этажа, стараясь передвигаться бесшумно. Жираф и Рамиров кинулись к приоткрытой двери комнаты охраны, откуда в вестибюль падала полоска яркого света.

В этот момент заработал «оракул», и Рамиров узнал, что произойдет, и проследил мысленно цепочку вариантов, разбегающихся пучком от основного ствола развития событий. Ничего опасного лично для него, как ни странно, «оракул» в данной ситуации не усматривал. Наверное, ему стоило доверять. Во всяком случае, Рамиров уже привык доверять «телохранителю».

Поэтому Ян не собирался ломать намечающуюся с х е м у.

В комнате охраны, однако, было пусто, и очередь, выпущенная Жирафом из автомата, прошлась по комнатке вихрем, сбивая пустые стулья и взрывая экраны мониторов наблюдения.

Жираф недоумевающе повернулся — выпученные глаза, открытый в беззвучном крике рот — но крикнуть не успел.

Вестибюль осветили мощные «юпитеры», от света которых возникала сверлящая боль в глазах. Милитары присели от неожиданности, словно по ним ударил беззвучный залп лазерных пулеметов.

Усиленный мегафоном, откуда-то сверху донесся самоуверенный голос:

— Вы окружены!.. Руки за голову, бросьте оружие!

Закрывая рукой лицо от нестерпимого света прожекторов, Рамиров спиной, грудью и прочими частями тела чувствовал нацеленные на него со всех сторон дула парализаторов, атомайзеров и прочих единиц огнестрельного оружия.

Видимо, напарникам Рамирова терять было нечего, потому что началась перестрелка. Не то Бекас, не то Мак — за стеной света трудно было разглядеть — решил, что помирать надо геройски, и пустил в ход оружие, стараясь, во-первых, погасить «юпитеры», а во-вторых — уничтожить тех, что засели за колоннами и на балкончике вестибюля (где именно сидит каждый юнписовец, Рамирову подсказывал «оракул», но Ян не стал пользоваться этим знанием для подавления огневых точек «противника»)…

Вскоре в круговерти света и тьмы развернулась самая настоящая баталия. Жираф куда-то уполз вбок, кто-то что кричал, пытаясь перекрыть грохот стрельбы, звенело падающее стекло, располосованное пущенными вслепую автоматными очередями, пули рикошетили и носились между колоннами подобно стаям невидимых, а потому очень опасных насекомых. За секунду до начала стрельбы Рамиров успел рухнуть на пол, а потом «оракул» взял на себя управление его телом, и в нужные моменты, избегая попаданий, Ян перекатывался по полу… В один из таких моментов Рамиров оказался неподалеку от темного силуэта, в котором «оракул» распознал противника. Теперь, даже если бы Рамиров хотел что-то изменить, от его воли это уже не зависело бы, потому что робот, сидевший в шапочке, действовал, как и полагается истинному солдату: увидел противника — уничтожь его или выведи из строя…

Тело Яна скользнуло ящерицей по полу, ноги сжались пружиной, взведенной до отказа, а потом распрямились с невероятной быстротой, производя подсечку. Юнписовец рухнул как подкошенный и, наверняка ударившись о мраморные плиты пола головой, потерял сознание. Но Рамиров — вернее, «оракул» — все-таки добил его ударом в грудь, крошащим ребра и расплющивая легкие…

Завладев автоматом с парализующими патронами, Рамиров нажимал на спусковой крючок до тех пор, пока указательный палец не свело судорогой. И пока на месте боя не стало тихо.

На полу шипело пламя: видно, зажигательные пули подожгли ковровые дорожки. Где-то стонал раненый. Некоторые прожекторы погасли, поврежденные пулями, и вестибюль освещался лишь двумя-тремя перекрестными лучами. В их свете Рамиров разглядел усыпанный стеклянными осколками и мраморной крошкой пол, на котором тут и там виднелись неподвижные тела.

Бросив автомат, он направился туда, откуда слышался стон.

Это был не кто иной, как Барсук. Он был без сознания: обе ноги выше колен были превращены в кровавый кисель. Видимо, очередь из атомайзера чиркнула по нему вскользь, но этого оказалось достаточно, чтобы превратить бывшего милитара в инвалида. Все-таки дьявольское это оружие — атомайзер!..

Пока Рамиров осматривал Барсука, «оракул» выдал скороговоркой информацию об обстановке вне здания. Дело обстояло хуже, чем можно было бы ожидать. Скорее всего, юнписовцы знали о предстоящем налете «легионеров» и проводили тщательно отработанную операцию. Во всяком случае, местность в радиусе километра была оцеплена плотным кольцом сил государственной безопасности и подразделений по борьбе с террористами. Одновременно с действиями засады внутри здания специальная группа должна была зайти милитарам в тыл, но на ее пути оказались Кролик и Бобр. В перестрелке оба они погибли, но перед этим здорово пощипали нападавших с помощью вакуумных гранат. Теперь те залегли и выжидают удобного момента, чтобы ворваться в здание с минимальными потерями.

В общем, медлить было никак нельзя. Поскольку задание было провалено изначально, то теперь задача заключалась в том, чтобы вырваться из этого «моря крови» целым и невредимым, причем не одному, а с раненым…

Барсук так и не пришел в себя, поэтому Рамиров вскинул его на плечи и медленно, скользя по осколкам стекла и обходя языки пламени, пошел к тому месту в стене вестибюля — бывшей стене, потому что теперь от нее оставалась только металлическая рама — где, как ему указывал «оракул», имелось больше шансов пройти через кордон окружения.

Он шел и впервые сомневался, что в этой, явно безвыходной, ситуации «оракул» сможет его спасти. На на заднем фоне сознания все-таки брезжила смутная надежда, и Ян молил Бога и судьбу, чтобы она оказалась не напрасной…

Быстро передвигаться со своей ношей Рамиров не мог, но, как это ни странно, его заметили не сразу. Лишь когда он уже карабкался по откосу на шоссе, оскальзываясь на росистой траве, сзади раздались крики: «Вот он, уходит!.. Не прозевайте его!»… Повинуясь властному импульсу «оракула», Рамиров резко присел, и несколько трасс, выпущенных с близкого расстояния в него с разных сторон, промелькнули стайками безобидных светлячков над головой.

«По ногам бейте, по ногам!», командовал кто-то, невидимый в темноте, начальственным голосом. «Хоть одного-то сукиного сына возьмем живым!»…

— Выкусите! — задыхаясь, пробормотал Рамиров и сложным зигзагом-«елочкой» вымахнул на шоссе.

Слева и справа к нему тотчас же бросились темные силуэты. С одной из машин, стоявших в оцеплении, в лицо сверкнул луч магниевого прожектора, но Рамиров вовремя отвернулся и тем самым спас свое зрение от лучевого поражения. Стрелять в подобной неразберихе мог бы только сумасшедший или фанатик, тем более, что пули у полицейских наверняка были с головками самонаведения, не разбирающими, где свои, а где враги…

Руки у Яна были заняты. Ноги — тоже (нужно было не ввязываться в драку, а прорываться в лес). Поэтому в последующие моменты его тактика в противоборстве с нападавшими сводилась к пассивному уходу от ударов и захватов.

И это ему удалось. «Оракул» надежно контролировал тело, и за считанные доли секунды — а, может быть, и миллисекунды — до контакта с ногой или рукой очередного нападавшего Рамиров уворачивался, и удар, направленный в него, попросту «проваливался» в пустоту. Наверное, юнписовцы были весьма озадачены таким оборотом дела. На их месте вполне можно было бы поверить в оборотней, призраков и прочую чертовщину… В самом деле: вот имеется цель, неуклюжая, неповоротливая, медленно движущаяся. Но попасть в нее никак не получается!..

В запале схватки удары юнписовцев, предназначенные Рамирову, порой доставались своим же, и когда в очередной раз кто-то из них, не разобравшись в ослепительных лучах прожектора, обрушил зубодробительный удар на своего напарника, да так, что тот отлетел в кювет, увлекая за собой еще двоих, Рамиров перепрыгнул через обочину и ринулся в спасительную путаницу кустарника.

Позади раздавалась ожесточенная ругань оставленных с носом оперативников. Кто-то, наконец, догадался выключить прожектор, и теперь полуослепленные преследователи, видимо, ждали, когда восстановится зрение, чтобы продолжить «охоту на призраков». Чтобы отбить у них подобное желание раз и навсегда, Рамиров через несколько десятков метров сошел с тропы в кусты и аккуратно положил на землю уже приходящего в себя, судя по стонам, Барсука.

— Потерпи-ка немного, дружище, — рассеянно сказал Ян раненому, одновременно прислушиваясь к «оракулу». — Сейчас мы им покажем, как бить безоружных!..

Кусты затрещали под напором темных силуэтов, по траве забегали узкие лучи инфракрасных фонарей, кто-то на ходу щелкал кнопками комп-планшета — как сообщил «оракул», пытаясь обнаружить беглецов с помощью портативного радара.

Этого, с комп-планшетом, Рамиров обезвредил в первую очередь. Было сломано немало веток, когда тело юнписовца отлетело в одну сторону, а планшет — в другую.

С остальными Ян расправлялся по очереди отточенными, даже в какой-то степени изящными ударами, позволяющими тратить ровно столько энергии, сколько требуется, чтобы не допустить лишнего членовредительства по отношению к противнику, но в то же время вывести его из строя на достаточно долгое время.

Когда все было кончено, Рамиров не спеша утер пот со лба, поднял Барсука себе на закорки и пошел, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки, в противоположном направлении от того места, где был спрятан «лендровер». «Оракул» сообщил, что машина обнаружена и обыскивается патрулем. Рамиров и сам предполагал это…

Через полчаса ходьбы по темному лесу они вышли к грунтовой дороге, упиравшейся в кольцевую автостраду вокруг Интервиля. В двадцати метрах от них на дороге стояла патрульная машина, возле нее, ежась от ночной прохлады, топтался силуэт в каске с какой-то длинноствольной штукой в руках. Еще двое сидели в кабине — грелись и перекуривали.

Рамиров хотел было попытать счастья в другом месте, но «оракул» посоветовал немного подождать. «ОЦЕПЛЕНИЕ СКОРО СНИМУТ, — сказал он. — А ПОТОМ ЗДЕСЬ ПРОЕДЕТ НА «СТИПРОВЕРЕ» ЖИТЕЛЬ ИЗ ДАЧНОГО ПОСЕЛКА. ДРУГОГО ШАНСА ДОБРАТЬСЯ ДО ГОРОДА ДО РАССВЕТА НЕ БУДЕТ»…

Ну и ладно.

Рамиров осторожно опустил Барсука на траву и занялся перевязкой его кровоточивших ног с помощью разодранной на полосы майки.

Идиоты, думал он при этом. Тоже мне, герои-боевики!.. Отправились на задание как на прогулку, даже перевязочные пакеты с собой не прихватили. Думали, что вам все преподнесут на блюдечке — только закладывай взрывчатку и подрывай!.. Эх, ребята, не научила вас еще жизнь, что участвуете вы в самой натуральной войне, почище Пандуха… А в войне этой и предатели бывают, и перебежчики, и просто засланные шпионы. Кто в данном случае виноват в провале вашей акции — мне до лампочки, это уж вы сами разбирайтесь, но только без длинных рук ЮНПИСа здесь явно не обошлось!..

Ян закончил перевязку и только теперь заметил, что его напарник пришел в себя.

— Пить, — скрипя зубами, попросил Барсук. — Пи-ить!..

— Тихо, — сказал Рамиров. — Потерпи. Еще немного осталось. Караулят нас эти сволочи, но вроде бы скоро должны убраться отсюда…

Некоторое время раненый тихо стонал, прикрыв глаза и кусая губы. Потом осведомился:

— Что там с моими ногами?

— Ничего, ничего, — подбодрил его Рамиров. — Колени и пятки целы — значит, будешь бегать…

— Я их не чувствую, — горестно прошептал Барсук. — Я их совсем не чувствую, ты понимаешь?!.

— Заткнись! — отрезал Рамиров. — Сказано тебе — патруль на дороге!..

— Патруль? — переспросил раненый. — Это хорошо! Патруль как раз нам и нужен!..

— Да ты что — свихнулся?! Вон, они уже собираются отчаливать!

Силуэт возле машины громко сплюнул себе под ноги, просунул голову в кабину и что-то спросил у своих напарников. Потом обошел машину, открыл дверцу и стал усаживаться на заднее сиденье, но оружие зацепилось стволом за подножку, и было слышно, как патрульный чертыхается в сердцах. Мотор взревел на холостых оборотах, и машина стала разворачиваться неторопливо поперек дороги.

— Послушай, Рамиров, — вдруг ясным, отчетливым голосом сказал Барсук. — Немедленно останови их! Слышишь?

— С какой стати?.. — машинально начал было Рамиров и осекся.

Никто в Легионе не знал его настоящую фамилию. Значит…

— Правильно мыслишь, — усмехнулся раненый. — Мы с тобой — с одного корабля, только я тебя сразу узнал — встречались мы с тобой в конторе на совещаниях, правда, не знакомились — а ты, похоже, меня не запомнил… Но теперь нам прятки ни к чему, правильно? Давай, беги на дорогу, а то наши уедут!..

— И не собираюсь, — медленно, чтобы обдумать неожиданный поворот событий, сказал Рамиров. — Не стоит нам раскрываться перед всякими там патрульными. А если они меня укокошат без всяких разбирательств?.. Нет уж, давай, брат, до конца соблюдать конспирацию.

— Как знаешь, — обиделся Барсук. — Только если я калекой на всю жизнь останусь — счет потом тебе предъявлю.

Патрульная машина скрылась за поворотом.

Они помолчали. Рамиров лихорадочно прикидывал, можно ли воспользоваться ситуацией и продолжать играть с «Барсуком» в кошки-мышки… Имею ли я на это право? А почему бы и нет, ответил внутренний голос. Не «оракула» — его, Рамирова, собственный голос. В конце концов, человек, которого ты спасал в заварухе, повинен в гибели четверых людей. Потому что это он известил ЮНПИС о готовящемся налете на заставу. Может быть, в этом и заключалось его задание? Вряд ли… Не может быть, чтобы его заслали в Легион из-за какой-то паршивой заставы, это уж попутно пришлось, сверх основного задания. А раз так, то, значит, он уже выполнил это самое основное задание и собирался выйти из игры. М-да-а, грязное это все-таки дело — агентурная работа, она во все времена была и будет таковой…

— Интересно, — сказал Барсук. — И зачем это Брилеру понадобилось засылать в Легион сразу двоих? Ну, насчет себя я еще понимаю… Но вот ты-то что там делал?

Мысли великих сходятся, подумал Рамиров.

Однако, ответить Ян не успел. Неловко двинув ногами, Барсук охнул и потерял сознание.

Когда он вновь пришел в себя, то дыхание его стало судорожным и хриплым. Видно, болевой шок и потеря крови давали о себе знать.

— Вот что… — сказал он, хватая руками траву. — Ты это… на всякий случай… передай руководству… что-то плохо мне… боюсь, не дотяну… Бригадир… Я имел задание… узнать, кто он…

Он снова отключился. Эх, под рукой антишока нет, пожалел Рамиров. Он расстегнул воротник раненому и поднял его голову себе на колени.

Когда Барсук очнулся, речь его стала похожей на бред.

— Бригадир… бригадир… — сквозь плотно сжатые зубы давил он из себя, но так и не мог закончить фразу. — Узнал я… кто Бригадир… И где они сидят, гадюки… В отеле «Шелтон», номер двадцать-двадцать один… Только руководству… слышишь?

Рамиров приблизил свое лицо к лицу Барсука.

— Говори же, — взмолился он. — Я все передам, понял? Говори!.. Кто Бригадир? Где он, подонок, прячется?

— Бригадир… — опять выдохнул Барсук и умолк. На этот раз навсегда.

Тело его судорожно дернулось, словно пытаясь последовать за душой на небеса, а потом неподвижно застыло. Спутник Яна был мертв.

Рамиров в отчаянии стукнул себя кулаком по ноге, не чувствуя боли, и в этот момент «оракул» подал голос: «ПРИБЛИЖАЕТСЯ «СТИПРОВЕР»…

Некоторое время Рамиров еще колебался, но потом выскочил на дорогу, оказавшись в свете приближающихся фар, и поднял руку. Водитель притормозил, наверное, с недоумением разглядывая возникшую перед ним фигуру в пятнистом комбинезоне, потом попытался объехать Рамирова и, прибавив скорость, удрать, но Ян вовремя преградил дорогу «стипроверу» и, прыгнув на капот, выбил сложенными вместе ногами лобовое стекло. Машина вильнула и едва не врезалась в дерево на обочине. В следующее мгновение Рамиров, ерзая по капоту, на ощупь нашел и вырвал ключи из замка зажигания и ударил водителя — судя по силуэту, мужчину средних лет — ребром ладони под ухо. Тот ткнулся в руль, мотор, чихнув, умолк, и «стипровер» скатился по инерции в пологий кювет.

Рамиров обошел машину, аккуратно вытащил из кабины тело водителя и уложил его на обочину. Потом сел за руль, завел двигатель и помчался к Интервилю, выжимая из машины максимальную скорость, на которую она была способна…

РЕТРОСПЕКТИВА-13. ОТЕЛЬ «ШЕЛТОН»

Рамиров молнией пронесся через досматривающий предрассветные сны город. Несколько раз на перекрестках «стипровер» пытались остановить посты дорожной полиции, но Рамиров только рычал себе под нос грязные ругательства и гнал дальше. Сквозь выбитое лобовое стекло в лицо бил упругий ветер, выдавливая слезы из глаз.

Не жалея шин, Ян затормозил у отеля «Шелтон», царапая боками «стипровера» роскошные лимузины, и бросился к подъезду. Дверь перед ним услужливо распахнулась, но зевающий швейцар в цветной ливрее ни за что не желал впускать его в отель, и Рамиров увидел себя как бы со стороны: грязного, в разорванном пятнистом облачении, с поцарапанным лицом. Волна отвращения и гнева прокатилась по его телу.

— Уйди с дороги, сволочь, — сказал он швейцару. — Не то потом мы доберемся до тебя!..

Многозначительное «мы» оказалось эффективным аргументом, и приговаривая: «Только я тебя сюда не впускал!» — швейцар демонстративно отвернулся в сторону.

Рамиров быстро пересек вестибюль, ловя на себе недоуменные взгляды светской публики, разодетой в меха и смокинги, (ночное кабаре в отеле еще функционировало, и оттуда доносились взрывы турбо-музыки, вспышки лазерных лайтеров и топот пляшущей толпы), выкинул за шиворот из лифта какого-то типа с подобострастными манерами холуя и поехал на двадцатый этаж.

Дверь нужного ему номера он открыл без стука. Ногой, выбив при этом слабенький замок.

Оказалось, что здесь его уже ждут (скорее всего, об оповещении позаботился сволочь-швейцар, мелькнуло в голове Яна). Развалившись в уютном кресле, знакомый Рамирову полковник — «председатель приемной комиссии», укутавшись в мягкий плюшевый халат, невозмутимо сосал толстую сигару. На диване у стены, сбоку, с деревянными лицами сидели два субъекта — явно из низших чинов Легиона — и стволы парализаторов, которые были зажаты в их кулачищах, смотрели на Рамирова так же равнодушно, как и их владельцы.

Рамиров сдернул с себя шапочку «оракула», сунул ее в карман и ногой захлопнул за собой дверь.

— Сидите, суки? — задыхаясь от гнева, спросил он. — В роскошных номерах, в мягких креслицах зады свои греете? А там… там за вас парни гибнут… настоящие парни! Понятно? А вы… вы живете за их счет как у бога за пазухой, жрете, пьете, спите с дорогими проститутками!..

Его всего трясло от негодования.

Субъекты вопросительно посмотрели на своего шефа. Тот оставался невозмутимым.

— Сядьте, лейтенант, — почти добродушно сказал он. — Судя по вашему возбужденному виду, группа Бекаса завалилась на операции… Прискорбно, потому что это были одни из лучших легионеров. И провал акции дурно подействовал на вас, хотя тут вы не правы, лейтенант Бикофф. Идут боевые действия, которые не всегда могут увенчаться успехом. Такова диалектика войны. Одни бойцы гибнут, но на смену им приходят другие…

— Тр-русы! Жалкие, ничтожные трусы! — выдавил Рамиров, с ненавистью глядя в холодные, блеклые глаза собеседника. — Такие, как вы, губят любое дело!.. «Диалектика войны»?!. А вы сами прочувствовали хоть раз эту диалектику на собственной шкуре?! Глотали ли вы когда-нибудь окопную пыль, слушая, как над головой свистят пули?! Теряли ли вы своих близких друзей, чтобы иметь право так красиво разглагольствовать?!.

Полковник, наконец, не выдержал.

— Прекратите истерику, лейтенант! — заорал он так, что, казалось, на потолке дрогнула хрустальная люстра. — Замолчи, сопляк! Да ты хоть знаешь, что ты получил бы, если бы попался в руки юнписовцам во время этой вылазки? Максимум — десять лет за незаконное хранение оружия и оказание сопротивления при задержании! А знаешь, к какой мере приговорят меня за организацию действий, направленных на подрыв государственной безопасности, знаешь?!. А что касается роскошной жизни, по-твоему, я должен прятаться от службы безопасности в грязных трущобах, в притонах, вместе с дешевыми уголовниками и подпольными проститутками?!

Жилы на его лбу посинели и вздулись.

Рамиров помолчал.

— Простите, мой полковник, — покаянно проговорил он спустя несколько секунд, потупив голову. — Я погорячился, виноват… Понимаете, это было страшное зрелище… Ребята все… остались там.

— А Бекас? — осведомился полковник, тоже успокаиваясь.

— Он погиб. Я кое-как вынес из этого пекла Барсука с перебитыми ногами, но, пока тащил его на себе, он умер от потери крови…

— А теперь доложите подробности, лейтенант, — приказал полковник.

Стараясь, чтобы его рассказ звучал по-военному сухо, Ян рассказал о неудачном налете на заставу.

— Ваши выводы из провала акции?

— ЮНПИС знал о ней, — мрачно сказал Ян. — Кто-то нас выдал.

— Кто бы это мог быть? — поинтересовался полковник ехидным голосом, выпуская к потолку кольца синего дыма. — А, лейтенант?

Рамиров покосился в направлении дивана. Парализаторы были по-прежнему в готовности к применению.

— Вы что — подозреваете меня?.. — изумленно спросил он.

— Это мысль заслуживает анализа, — хладнокровно сказал полковник. — Судите сами… Каким-то чудом вам удается ускользнуть из лап противника без единой царапины — физиономию вашу во внимание мы принимать не будем — а ваши товарищи погибают — все, до одного! Далее… Почему-то провал произошел именно в тот момент, когда мы приняли вас в нашу организацию…

— Но ведь до последнего момента я не был посвящен в план налета, — с отчаянием сказал Рамиров. — И потом, зачем бы я притащился к вам в отель, если бы был агентом ЮНПИСа? Я бы лучше напустил на вас свору юнписовцев!..

— Ну, мало ли? — возразил полковник, раскуривая погасшую сигару. — Откуда я знаю, с каким заданием вы внедрялись в Легион? Может быть, вы хотите отыскать ниточку, которая ведет к высшему руководству нашей организации? Я имею в виду нашего уважаемого Бригадира…

Он посмотрел в глаза Рамирову пронзительным взглядом, и не надо было слушать «оракула», чтобы предвидеть опасность.

— Вы ошибаетесь, господин полковник, — упрямо сказал Рамиров. — Поверьте…

— Не нужно делать из нас дураков, — сказал полковник. — Есть одно обстоятельство, которое не дает мне оснований доверять вам. Мы навели подробные справки, и оказалось, что настоящий лейтенант Евгений Бикофф погиб три с лишним года назад… при обстоятельствах, получивших довольно широкую огласку в прессе: залез на смотровую площадку одного копенгагенского отеля и начал палить по прохожим… Так что, если вы — действительно Бикофф, то, значит, вы — оживший мертвец!

Через полчаса, надежно связанный по рукам и ногам после короткой, но шумной борьбы, Рамиров валялся на полу, уткнувшись носом в воняющий дорогой парфюмерией ковер, и слушал, как полковник докладывает о нем по видеофону какому-то «генералу».

— Да, мой генерал, — говорил полковник. — Выдавал себя за некоего бывшего лейтенанта Евгения Бикоффа… Да нет, мой генерал, предварительная проверка нами проводилась, но на ней не было выявлено подозрительного… Все было всоответствии с инструкциями, мой генерал!.. Я понимаю, что нужно было раньше… Но лучше поздно, чем никогда, мой генерал… Что? Есть!..

Ян лежал и проклинал себя за ту опрометчивость, с которой он сознательно пошел на риск, чтобы форсировать события. Что если сейчас полковник, получив соответствующую команду, прикажет прикончить его на месте, а потом вывезти его труп за город в багажнике машины и бросить с камнем на шее в реку?..

Однако, к облегчению Рамирова, расправа над ним откладывалась.

Подручные полковника вкатили Яну лошадиную дозу парализующего препарата, развязали ему руки-ноги и поволокли вниз, изображая собой компанию, засидевшуюся за дегустацией спиртных напитков до раннего утра…

ОТСТУПЛЕНИЕ-4. БРИГАДИР

Человек, с которым разговаривал полковник, запустил на своем мощном турбо-компе программу наружного слежения и, когда на экране появилась карта-схема города, подвел курсор к прямоугольнику с пометкой «отель «Шелтон» и нажал определенную комбинацию клавиш.

На крыше огромного супермаркета, находившегося напротив отеля, включилась камера скрытого наблюдения с инфракрасным телеобъективом и выдала на экран монитора изображение парадного входа отеля.

Человек, сидевший перед монитором, увеличивал картинку на экране до тех пор, пока не стало возможно разглядеть лица людей, выходивших и входивших в этот ранний час в крутящиеся зеркальные двери. Когда там показалась группа пьяных мужчин, ведущих под руки самого нестойкого, он удовлетворенно хмыкнул и выключил компьютер.

РЕТРОСПЕКТИВА-14. КОМПЬЮТЕР ИГРАЕТ С САМИМ СОБОЙ

В машине Рамиров полностью отключился и пришел в себя неизвестно где и неизвестно когда.

Машина стояла на какой-то лесной дороге. Была ночь.

Яна грубо вытащили из кабины, завязали ему глаза и потом долго волочили через лес. Наконец его бросили на землю — судя по порывам ветра, на каком-то открытом месте. Что-то приглушенно, словно под землей, прогудело, конвоиры Рамирова подхватили его непослушное тело и стащили вниз по холодным железным ступеням. Здесь чувствовался холод, пахло сыростью, плесенью и ржавчиной. Скорее всего, это был глубокий бетонный колодец.

«Наверное, какой-нибудь бывший подземный командный пункт», подумал Ян.

Когда лестница закончилась, Рамирова провели по узкому коридору, где с потолка на голову то и дело срывались тяжелые, холодные капли воды. Потом за спиной что-то щелкнуло, опять загудело, сердце екнуло и провалилось в пустоту, как бывает, когда самолет проваливается в воздушную яму. Судя по всему, теперь они спускались в скоростном лифте.

Еще несколько минут петляния по коридору (или по коридорам?), и Ян ощутил, что находится в закрытом помещении. В ноздри повеяло запахом дыма. «Сжечь меня собираются, что ли?», возникла молниеносная мысль, которую, несмотря ни на что, Рамирову хотелось считать неудачной попыткой смертника пошутить перед смертной казнью.

С лица Рамирова сорвали повязку, и он увидел, что находится в просторной комнате. В стене зияло отверстие камина, в котором уютно горели дрова. Над рядами закрытых шкафов неизвестного предназначения, но очень напоминавших книжные стеллажи, виднелись дорогие картины, возможно даже — подлинники. Письменного стола не было, но зато вдоль противоположной стены тянулся кожаный диван, своими размерами смахивавший на миниатюрную площадку для посадки «джамперов». В целом, комната напоминала библиотеку в усадьбе какого-нибудь английского эсквайра позапрошлого века.

В обширном кресле у камина уютно сидел человек в генеральском мундире, в черных очках, с пышной седовласой прической. На шее у него виднелась продолговатая коробочка.

— Посадите его, — неестественным голосом робота приказал он спутникам Рамирова, и те опустили Яна на одиноко торчавшее в центре комнаты кожаное кресло.

— Все, что у него есть в карманах, — сюда, — сказал, на этот раз гнусавя, человек в генеральской форме.

— Разрешите доложить, мой генерал, — вытянулся по стойке «смирно» полковник. — Этого субъекта мы тщательно обыскали его по дороге сюда…

— Что-о-о? — генерал сердито привстал, но тут же опять опустился в кресло. — Сколько лет вы прослужили, полковник Даринский?

— Двадцать восемь, — упавшим голосом сказал полковник.

— И до сих пор не усвоили, что инициатива в армии наказуема? — Странную интонацию человека в очках, должно быть, следовало воспринимать как угрожающую, потому что лицо несчастного Даринского мгновенно покрылось мелкими капельками пота, хотя комнату освежал ветерок мощных кондиционеров, скрытых в потолке.

— Виноват, мой генерал, — сказал полковник, покосившись на своих людей.

— Ладно, учтите на будущее… И что же вы обнаружили при обыске? — нелепым речитативом пробормотал генерал.

Полковник извлек из внутреннего кармана и положил на низкий столик перед человеком в очках шапочку «оракула».

— И все? — осведомился генерал.

— Так точно.

Наступило короткое молчание.

— А теперь все свободны, господа, — неожиданно сказал человек, сидевший в кресле.

Милитары застыли от удивления, как скверные актеры, — им осталось только разинуть рот для пущего сходства.

— Но, мой генерал, действие парализатора вот-вот прекратится, — возразил полковник. — Может быть, вызвать охрану?

— Выполняйте приказание, полковник Даринский, — пробулькал генерал.

Только теперь до Рамирова дошло, что неестественное звучание голоса человека в кресле вызвано специальным ларингосинтезатором. Коробочка на шее генерала искажала голос так, чтобы его нельзя было впоследствии идентифицировать.

Но судя по такой ухищренной маскировке, это мог быть только сам Бригадир Легиона, личность темная, зловещая и популярная. Правда, известны о нем были лишь слухи да всякие неправдоподобные легенды…

Когда полковник Даринский и его подчиненные удалились из комнаты, плотно прикрыв за собой массивную стальную дверь, Бригадир — если все-таки это был он — протянул руку и взял со столика шапочку «оракула». Тщательно оглядел ее со всех сторон и издал непонятное бурчание.

Рамиров ждал, что его странный визави скажет. Или сделает.

Может быть, Бригадир решил испытать на себе действие «оракула»?

Однако тот положил шапочку на место и уставился на Яна своими непроницаемыми черными окулярами.

— Вы, наверное, ждете, что я стану расспрашивать вас, кто вы такой и с какой целью внедрились в Легион, — ежесекундно изменяющим свой тембр голосом начал он, — а также, когда и каким образом к вам попал «оракул»… Однако, ответы на все эти вопросы мне известны. Поэтому мне остается лишь поблагодарить вас за ту услугу, которую вы, бывший сотрудник ЮНПИСа Ян Рамиров, оказали нашей организации, доставив данный прибор по назначению.

Внезапное озарение сверкнуло магниевой вспышкой в мозгу Рамирова. Вывод был таким ошеломляющим, что Ян на мгновение прикрыл глаза.

И все-таки ошибаться он не мог.

— Это не так, — сказал он. — Если строго следовать букве инструкции, то «оракул» попал бы по назначению, если бы я передал его лично Бригадиру Легиона.

— А вы еще не поняли, что имеете дело с Бригадиром? — скривил губы в усмешке человек в кресле. — Тогда, по-вашему, кто я такой?

— Николь Брилер, — сказал Рамиров. — Начальник оперативного отдела ЮНПИСа… Сними, пожалуйста, свой дурацкий камуфляж, Николь.

После короткой паузы Бригадир расхохотался, снял с себя парик и коробочку ларингосинтезатора и действительно оказался Брилером.

— Вот это да, — сказал он. — Как говорится, стреляного воробья на мякине не проведешь. Вот что значит школа ЮНПИСа!.. Ну, и как тебе удалось раскусить меня, Ян?

— Достаточно было небольшого умственного усилия, — сказал Рамиров, чувствуя, что тело начинает ныть, отходя от действия парализатора, как это обычно бывает, когда отсидишь ногу. — Только один человек мог знать, что юнписовец, скрывающийся под маской Бикоффа, — Ян Рамиров. И опять же, только ты, Николь, должен был знать, что «оракул» оказался у меня…

Незаметно от Брилера Ян стал напрягать и расслаблять мышцы, чтобы вернуть телу готовность к действиям.

— Молодец, — похвалил его Брилер и, наклонившись, извлек из нижнего ящика столика бутылку и стаканы. Судя по фиолетовому оттенку жидкости в бутылке, это был метагликолевый виски, мгновенно всасывающийся в кровь — Выпьешь за встречу?

Рамиров отрицательно мотнул головой.

— Ну, по чуть-чуть, а? — настаивал Брилер. — Не бойся… ха-ха… не отравлю!

— Нет, — проговорил Ян, — пить с тобой я не буду, Николь.

— Это почему же? — удивился Брилер, щедро наливая в один из стаканов виски.

— Ты перестал быть моим другом три года назад, — медленно произнес Рамиров. — А с тех пор ты изменился еще больше. Не внешне, нет… Ты стал самым настоящим монстром, Николь, который хладнокровно пожирает людей ради выполнения некоего «долга перед обществом»…

Брилер отпил немного виски и поставил стакан на столик.

— Так, — сказал он, откинувшись на спинку кресла и кривя свои тонкие губы. — А ты, я вижу, все такой же, Ян. Все так же любишь пофилософствовать… Что ж, давай окончательно выясним наши отношения. Итак, какие обвинения ты мне предъявляешь, раз уж берешь на себя роль больной совести?

— Думаешь, я не догадываюсь, с какой целью ты стал Бригадиром? — вопросом на вопрос ответил Рамиров. — В своей борьбе против милитаризма ты, сам того не заметив, однажды переступил грань дозволенных средств борьбы и путем подлога и обмана добился ликвидации вооруженных сил. Но ты так ненавидел людей в военной форме, что демилитаризация Сообщества казалась тебе недостаточной местью за смерть сына… Ты хотел уничтожить своих врагов не только морально, но и физически. Для этого тебе, втайне от всех, в том числе и от ЮНПИСа, пришлось надеть личину генерала-реваншиста, сколотить подпольную организацию боевиков из «эксов» и развязать кампанию террора… Рано или поздно, наступил бы такой момент, когда под предлогом обеспечения безопасности мирных граждан Сообщества, ты — уже в качестве начальника оперативного отдела…

— Управления, — поправил Яна Брилер. — Мы уже стали оперативным управлением «конторы».

— …хорошо, управления… нанес бы решающий удар по «выпестованным армейской системой убийцам и громилам»!.. И общество, наше слепое, доверчивое общество, было бы только благодарно тебе, спасителю нации!..

— С чего это ты взял, что я действовал втайне от своих? — ворчливо осведомился бывший шеф Рамирова.

— Среди легионеров был некто по кличке Барсук, — сказал Рамиров. — Этой ночью я имел возможность доверительно побеседовать с ним… На самом деле это сотрудник ЮНПИСа, который действовал в «вакууме». Ты знаешь, Николь, что это значит…

Конечно же, Брилер знал. «Вакуумом» на жаргоне «конторы» назывались действия агента в условиях полной секретности, когда о нем известно только тому, кто его отправил на задание.

— Ты не мог знать о нем, потому что, скорее всего, Барсука снаряжал на дело в твое отсутствие Дефорски или кто-то рангом выше, и задание его заключалось в том, чтобы установить личность человека, возглавляющего «эксов»… Но ты как старый лис, видимо, предусмотрел такой вариант и, когда тебе стало ясно, что твой секрет раскрыт и что за самоуправство руководство ЮНПИСа тебя по головке не погладит, применил по отношению к бедняге Барсуку так называемое минирование подсознания… Я ведь следил за новинками тайной войны и знаю, что такой способ пресечения утечки информации был взят недавно спецслужбами на вооружение. Поясняю на тот случай, если ты будешь разыгрывать передо мной человека неискушенного… Путем гипнотического внушения в подсознание человека загоняется особая формула, вызывающая скоропостижную смерть при попытке носителя вербализовать определенную информацию. Например, от кровоизлияния в мозг… Чисто, безопасно и естественно! А я-то гадал, почему это Барсук отдал Богу душу именно в ключевой момент, когда пытался во что бы то ни стало сообщить мне, кто такой Бригадир!..

— Но это не единственная смерть, которая лежит на твоей совести, Брилер, — продолжал Рамиров. — Ты причастен к гибели многих людей, погибших во время перестрелок, случайно оказавшихся на месте взрыва или убранных как нежелательных свидетелей твоими бравыми подручными!..

Образ дочери вновь возник в памяти Яна, его сменили испуганное лицо Лэста-младшего и глаза убитой горем хозяйки пансиона, и еще многие, знакомые и незнакомые, лица проплыли в его сознании бесконечной чередой. Рамиров стало трудно дышать, но он сглотнул комок в горле и продолжал:

— Тебя надо судить как преступника, Брилер, потому что ты опасен для общества!..

Брилер только хмыкнул. Нервы у него по-прежнему были крепкими.

— Не отвлекайся, Ян, — посоветовал он. — Ведь не для того же, чтобы выразить свое презрение ко мне, ты стремился выйти на Бригадира? Ты лучше мне скажи: как получилось, что ты, боровшийся некогда за гуманизм и прогресс, оказался на стороне тех, кто пытался повернуть вспять этот самый прогресс? Зачем ты хотел отдать им «оракула»?

— Я не хотел, — с трудом выговорил Рамиров. — Я, наоборот, хотел, чтобы это дьявольское изобретение не досталось ни Легиону, ни ЮНПИСу!.. Я бы все равно уничтожил его потом. Но этого мало. Зло нужно пресекать в зародыше… Поэтому через Бригадира… то есть, через тебя, Николь… я хотел выйти на того, кто подпольно производит «оракулы». На Гефеста…

— Зачем?

— Чтобы уничтожить! Не в смысле — убить, а в смысле — лишить его возможности продолжать тайное производство «оракулов»…

— Могу тебя разочаровать, — сказал Брилер. — Лично я не имею никаких сведений о нем. Связь с этим обитателем Олимпа, знаешь ли, односторонняя. От него прибывают время от времени курьеры, привозят нам свежие плоды, если так выразиться, «тайного научно-технического прогресса». Только все попытки «расколоть» этих курьеров — а я был в этом заинтересован еще больше тебя — так ни к чему и не привели. Даже метод гипносканирования мозга оказался бессилен. Судя по всему, перед отправкой из памяти курьеров удаляют — неизвестно, как — всякие сведения о Гефесте.

— Врешь! — сказал Рамиров. — Я тебе не верю, Николь!

— Да ты сам подумай, — усмехнулся Брилер. — Разве я стал бы за тобой охотиться, если бы знал, где находится Гефест?!

В этом он был прав.

— Послушай, Ян, — сказал после паузы Брилер. — А почему ты решил, что Гефеста нужно уничтожить? Если мы отыщем его, то мы можем заставить его работать на нас. В сущности, пока я — «Бригадир», он и так работает на нас, на ЮНПИС… Ведь все, что он нам передавал, до сих пор служило делу борьбы с «эксами», а не наоборот, это только с «оракулом» вышла осечка… Именно поэтому я поставил условие: курьеры должны выходить только на меня лично. Именно поэтому пришлось убрать знакомого тебе Магриуса, давно вынашивавшего планы дворцового переворота в масштабе Легиона… И «оракул» будет служить нам, юнписовцам.

— Ты заблуждаешься, Николь, — сказал Рамиров. — Ты забыл уроки истории: если новое оружие попадает в руки одной из воюющих сторон, то, рано или поздно, оно становится достоянием и другой стороны. Где гарантия, что через энное время тебя не пристукнут: либо, с целью захвата власти, милитары, либо, по неведению, юнписовцы? Я готов поспорить, что именно на это, в конечном счете, и рассчитывал наш мифический Гефест.

— Не понял, — прищурился Брилер.

— Сейчас поймешь… — (Ноги уже подчиняются полностью, руки пока — не очень). — Видишь ли, в лице Гефеста мы имеем тот самый военно-промышленный комплекс, который когда-то получал огромные прибыли за счет производства новых систем вооружения. Потом, с ликвидацией армии, этот комплекс остался на бобах и вынужден был на своих суперсовременных, оснащенных совершенной техникой, предприятиях производить всякую мелочовку мирного назначения. Понятно, что такое положение дел никак не устраивало определенный круг людей, и тогда… Тогда они решили сыграть на разгоравшемся в обществе противоборстве. Снабжая своей продукцией одну из сторон — в данном случае, Легион — эти воротилы отнюдь не стремились, чтобы «бывшие» одержали быструю победу. Нет, они как раз рассчитывали, что начнется неизбежная спираль гонки вооружений между ЮНПИСом и Легионом, на каждом витке которой потребуются все новые и новые средства… Я не исключаю и того, что им было известно, кто на самом деле стоит во главе Легиона, но им было выгодно держать язык за зубами. Так что ты, Николь, оказался всего лишь пешкой в их руках…

— Бред! — воскликнул Брилер и вскочил. — Ты все это придумал только сейчас, чтобы заговорить мне зубы! Или ты действительно свихнулся за годы одиночества и бездействия?!

И тогда Рамиров прыгнул к шапочке «оракула».

Однако Брилер успел сделать неуловимое движение, в потолке засвистело, и в метре от столика Ян будто натолкнулся на прозрачную стену. Это был непреодолимый, замкнутый в виде купола, барьер, созданный мощным силовым полем.

— С этого и надо было начинать, гуманист ты этакий, — почти добродушно сказал Брилер и залпом опрокинул в себя остатки виски в стакане. — Неужели ты вообразил, что, зная тебя, я не предусмотрю кое-каких мер безопасности?.. Барьер выдерживает натиск тяжелого танка, так что тебе его не пробить. Ты проиграл, Ян, по всем статьям!

Не отвечая, Рамиров повернулся и направился к двери.

— Мы еще не закончили нашу беседу, — усмехнулся Брилер, нажимая на кнопку в подлокотнике своего кресла, который, как убедился Рамиров, представлял собой пульт. — Поэтому я не могу отпустить тебя.

Перед дверью возникла завеса, образованная множеством блестящих лучей и переливающаяся всеми цветами радуги наподобие северного сияния. Послышалось отчетливое угрожающее жужжание, и Рамиров невольно попятился.

— «Не влезай — убьет», — пошутил Брилер. — Садись, садись, нам остается не так уж много обсудить…

Рамирову ничего не оставалось делать, кроме как вернуться в кресло.

— Давай-ка мы с тобой поговорим вот о чем, — спокойно, как во времена их совместной работы в ЮНПИСе, сказал Брилер, наливая себе очередную порцию виски. — Значит, ты все-таки хочешь добраться до нашего друга Гефеста и, образно говоря, раскроить ему череп. Допустим, что тебе это удастся, хотя я имею большие сомнения на этот счет. Но разве, с этической точки зрения, ты сможешь сделать это так, чтобы не пострадали обычные, ни в чем не повинные, люди? Сумеешь ли ты при этом не пролить ничью кровь и не причинить людям боль и ущерб? Это же невозможно, Ян! Вот ты упрекал меня в том, что я ради блага людей волей-неволей уничтожаю других людей. А разве можно иначе в борьбе со Злом? Это же цепная реакция, Ян, и стоит спровоцировать ее, как обратной дороги не будет! Это ты понимаешь?

Он в несколько больших глотков выпил содержимое стакана и поморщился:

— Фу, какая гадость!.. В принципе, все, что ты мне здесь наговорил, в известной мере имеет место быть… Я и сам не раз задумывался над этим, пока не понял: сомнения в нашем деле опасны, они разъедают душу почище любой язвы, а поэтому нужно просто делать свое дело — и все! Что же ты молчишь?

— Мне жаль тебя, Николь, — тихо сказал Рамиров. — Нет, я серьезно…

Брилер расхохотался и почти швырнул стакан на столик.

— Ему, видите ли, жалко меня! Да ты хоть представляешь себе, в какую игру ты влез, Ян? Ты что — думаешь, после стольких усилий и стольких лет работы я допущу, чтобы в последний момент, когда победа так близка, все пошло коту под хвост?!. Нет уж, милый дружок, изволь теперь быть стойким до конца! Ты хотел завладеть «оракулом»? Вот он — бери его, пользуйся, пока я добрый!

Он на мгновение выключил поле и швырнул черную шапочку чуть ли не в лицо Рамирову.

— Только выйдешь ты отсюда в одном случае, — продолжал Брилер. Если сумеешь победить.

«Что он задумал? — пронеслась мысль в голове Рамирова. — Вызовет в кабинет своих головорезов, что ли?»…

— Тебе никогда не приходилось играть в шахматы с компьютером, Ян? — осведомился Брилер, вновь надевая парик и черные очки и прилаживая на шею коробочку ларингосинтезатора. — А ты никогда не задумывался над тем, кто выиграет, если заставить играть компьютер против самого себя, и за белых, и за черных?..

Ян не успел ответить. Он только успел натянуть на себя шапочку, и «оракул» сразу же предупредил его о какой-то страшной угрозе.

В углу «каземата» послышался громкий щелчок, один из книжных шкафов в дальней стене со скрежетом повернулся вокруг своей оси наподобие дверной створки, и в открывшемся проеме возник плечистый молодой человек с открытым, приветливым, широкоскулым лицом.

На голове у незнакомца была такая же черная шапочка, как и у Рамирова.

Обаятельно улыбнувшись, парень шагнул в комнату, и шкаф, подчиняясь манипуляциям Брилера с кнопками, встал на место.

— Познакомьтесь, — громко сказал Брилер, переводя взгляд с незнакомца на Рамирова и обратно. — В одном углу ринга — некто Ян Рамиров, сотрудник ЮНПИСа, пробравшийся обманным путем в нашу организацию и сумевший завладеть продуктом творчества нашего гениального друга Гефеста… В другом — представитель упомянутого Гефеста, который доставил в Легион очередной образец «оракула». Его имя… впрочем, пусть он будет просто Курьером… обожаю кодовые наименования.

Он повернулся к тому, которого назвал Курьером.

— Я вызвал вас для того, чтобы вы наглядно продемонстрировали мне действие вашего нового товара, дорогой друг. Тем более, что господин юнписовец представляет собой непосредственную угрозу для моей безопасности, и если бы не чудеса техники, меня давно уже не было бы в живых.

Молодой человек улыбнулся еще шире и дружелюбней, с ног до головы оглядывая Рамирова.

— О чем разговор, Бригадир? Раз надо — сейчас мы его с д е л а е м! Тем более, что у меня с этими молодчиками давние счеты!

Рамиров почти физически ощутил, как кровь отхлынула от его лица. «Оракул» начал нашептывать: «ОН БЕЗ ОРУЖИЯ… ПРЕДСТОИТ РУКОПАШНАЯ… БЕРУ УПРАВЛЕНИЕ НА СЕБЯ».

Какого черта, с досадой успел еще подумать Рамиров, но тело его уже подчинялось импульсам-командам «оракула».

Они шагнули навстречу почти одновременно и сошлись в центре комнаты. Не успел Рамиров подумать: «По-дурацки все получается», как тело его приняло стандартную боевую стойку: одна рука чуть выставлена вперед, правая нога полусогнута и отведена назад, словно взведенная до отказа пружина, вторая рука прижата к боку, кулак сжат таким образом, что похож на кастет. Незнакомец представлял собой почти зеркальное отображение Яна.

Брилер из своего укрытия что-то еще говорил, но Ян уже не слышал его, потому что «оракул» вступил в бой. Руки Рамирова нанесли противнику серию молниеносных ударов по корпусу, а правая нога с разворота ударила, целясь в голову Курьера.

Хотя удары были такими молниеносными, что Рамирову показалось, будто он улавливает свист рассеченного воздуха, однако, ни один из его выпадов не достиг цели. А потом в глазах у Яна все замелькало: «оракул» уводил тело из-под ответных ударов Курьера. Рамиров почувствовал, что совершает какой-то немыслимый кувырок, но тут же вновь оказался на ногах…

Схватка все больше напоминала столь излюбленный боксерами «бой с тенью», когда удары отрабатываются перед зеркалом. Ни один из ударов и приемов, которые проводились соперниками, не достигал цели. Прием блокировался контрприемом, за ударом следовал контрудар, но и он, в свою очередь, находил только пустоту…

Неизвестно, сколько времени прошло с начала боя. Рамирову казалось, что — вечность… Уголком мозга Ян осознавал, что не он сейчас дерется, и не Курьер. На самом деле, в единоборство вступили две совершеннейших машины убийства, два электронных мозга, в тысячные доли секунды прокручивающих множество вариантов действий соперника и выбирающих наиболее оптимальный вариант своих действий из сотен альтернативных…

Тяжело дыша, Рамиров и Курьер прыгали по мягкому ковру, нанося удары и уворачиваясь, роняя кресла и прочие предметы мебели. Если бы записать их дуэль на пленку, то впоследствии эта запись могла бы служить наглядным пособием по рукопашному бою…

Вскоре Рамиров стал чувствовать, что проигрывает. Это было интуитивное ощущение борца с многолетним стажем. Видимо, его «оракул» на какие-то сотые доли секунды отставал в предвидении от прибора противника. Было не исключено, что что-то в нем разладилось, но, скорее всего, Курьер был оснащен телохранителем более совершенной модификации… Во всяком случае, тело Яна становилось все менее послушным, удары — все более неточными. В то же время удары Курьера словно очерчивали вокруг Рамирова магический круг, который неумолимо сужался..

Постепенно действия Рамирова свелись только к постановке защитных блоков, об атаке и контрударах он — а точнее, его «оракул» — уже не помышлял. Руки и ноги начинали ныть от слишком жесткой фиксации ударов противника, и по торжествующей ухмылке Курьера Ян понял, что до конца этого невероятного поединка осталось недолго…

В сознании мелькнул панический вопль: «МЫ ПРОИГРАЛИ… ЭТО КОНЕЦ!», и он не сразу понял, кто это мысленно кричит — то ли он сам, то ли «оракул».

В следующее мгновение Рамиров оказался прижатым спиной к стене возле камина, и Курьер лишь на секунду промедлил, прежде чем нанести решающий удар. Однако, этого мгновения Яну хватило, чтобы принять решение.

В битве двух роботов, какими, по сути, являлись он и Курьер, должен был победить тот, чьи действия отличаются нестандартностью. Пользуясь аналогией Брилера, если заставить компьютер играть против самого себя, то одна из сторон в шахматной партии все-таки одержит победу. Это произойдет в тот момент, когда под влиянием законов стохастики компьютер случайно сделает за белых или за черных такой ход, который, с точки зрения опытного игрока, будет выглядеть очевидной глупостью. Но именно этот нелогичный ход выведет игру из патового равновесия, и, вопреки постулатам здравого смысла, сторона, сделавшая его, будет «обречена на победу»…

Аналогичным ходом в данной ситуации мог быть только отказ от услуг «оракула», и, разрывая путы психофизиологического контроля «оракула» огромным волевым усилием, которое по количеству условно затраченной энергии (если бы ее можно было рассчитать), наверное, равнялось жиму пятисоткилограммовой штанги, Рамиров сорвал с себя черную шапочку и швырнул ее в пламя камина.

Курьер, наконец, ударил, но «оракул» его ошибся, потому что, программируя схватку, вносил поправку на прогноз «оракула» Рамирова. Вся сила этого удара, составлявшая не менее сотни килограммов, пришлась в стену, да так, что стена содрогнулась, одна из картин, висевших на ней, сорвалась с гвоздя, а Курьер вскрикнул и перегнулся пополам от нестерпимой боли в суставах. Пользуясь этим, Ян скользящим перемещением оказался за спиной своего соперника.

Он стянул с головы не успевшего оправиться от боли Курьера шапочку и отправил ее, вслед за своим «оракулом», в огонь. После этого перевести Курьера в бессознательное состояние было уже технически несложно.

Когда молодой человек мешком рухнул под ноги Рамирову, до слуха Яна донеслось гнусное хихиканье. Он резко обернулся и увидел, что, пока они дрались, Николь Брилер успел впасть в крайнюю степень алкогольного опьянения. Парик на его голове сидел наперекос, черные очки сползли почти на кончик носа, а движения стали карикатурно-замедленными, будто двигался он под водой.

— З-значит, в-вот оно к-как, — заикаясь, пробубнил Брилер, ухмыляясь и пытаясь подняться из кресла. — Я в-всегда… ик… г-говорил, что ты, Ян… ты их всех!..

— Отключи поле, Николь, — сказал Рамиров, подходя к невидимому барьеру. — Брось свои дурацкие штучки, слышишь?

В камине что-то с громким треском лопнуло, и в комнату повалила вонючая копоть, какая бывает от горящего пластика.

Безуспешно поворочавшись в кресле, Брилер застыл и промычал:

— Ян, к-как же т-теперь, а?.. Я же — с-свинья, поял?.. Я чувствую себя по уши в д-дерьме, п-понимаешь?!.

Сквозь прозрачную завесу силового поля Рамиров увидел, что по щекам его бывшего начальника текут слезы. Ему вдруг стало ясно, что сейчас произойдет. Словно он вовсе не уничтожил «оракула», и тот по-прежнему показывал ему развитие событий в предстоящие двести секунд… Просто, чтобы предвидеть сейчас, не нужен был никакой «оракул», нужно было только обладать интуицией человеческого сердца…

— Николь! — крикнул Рамиров и ударил кулаками изо всей силы в барьер, отделявший его от кресла Брилера. Впечатление было такое, будто он бьет по бетонной стене. — Не делай этого, я прошу тебя! Не сдавайся, Брилер, не все еще потеряно!.. Всегда следует бороться до конца! Мы будем вместе драться против них, слышишь?!. Я клянусь тебе!

Но Брилер — Рамиров не узнавал его, прежде всегда невозмутимого, ироничного, не теряющего самообладания человека — окончательно расклеился.

Он задел ногой столик, тот опрокинулся и все, что на нем лежало, со звоном битого стекла ссыпалось на пол.

— Уходи, Ян, — вдруг трезвым голосом произнес Брилер. — Уходи! У тебя будет всего три минуты, чтобы выбраться отсюда… В конце коридора увидишь скоростной лифт, нажмешь кнопку Q, а если кто-нибудь попытается помешать тебе… Ты знаешь, как поступить в этом случае.

Дальше в сознании Рамирова следовал какой-то провал, вызванный, скорее всего, нервным перенапряжением последних суток. Какие-то смутные, неразборчивые картины заполняли этот временной промежуток, и он не знал, стоит ли принимать их за действительность.

Вроде бы какое-то время он еще отчаянно пытался пробить разными увесистыми предметами, в том числе и креслом, силовое поле, которым отгородился от него и от всего остального мира несчастный, запутавшийся в придуманной им же самим игре Брилер, но все, что попадалось под руку, только разлеталось в кусочки о проклятый барьер, и тогда Ян рванулся, наконец, к выходу, рыча от бессильной злости, и кто-то попался ему в коридоре, пытаясь остановить, но остановить Рамирова уже было нельзя, и лифт вдавил его перегрузкой в пол, а потом Ян лез, спотыкаясь и скользя, по железным ступеням куда-то наверх… неосознанно, на одном инстинкте… и долго возился с пультом управления тяжелого наружного люка, прежде чем тот, наконец, согласился выпустить Рамирова на поляну, напоенную щедрым утренним солнцем и запахом лесных трав… Все это время в подсознании щелкал невидимый метроном, который Ян старался не слышать, но секунды автоматически отсчитывали сами себя, и когда Рамиров, шатаясь, на негнущихся ногах брел напролом через лесные заросли, земля позади него вдруг отчетливо вздрогнула, словно ожил один из тех мифических китов, на которых она якобы держится, и протяжно охнула всем своим нутром, будто рожающая женщина…

Силы окончательно оставили Рамирова, он опустился на колени и уткнулся в колючую траву почерневшим, страшным лицом, по которому стекала неизвестно откуда взявшаяся струйка крови.

«Прости меня, Николь, — думал он, преодолевая ледяную пустоту в голове. — Это же я… я погубил тебя. Я открыл тебе глаза, я рассказал тебе правду, я всегда считал, что только правда может спасти человека и удержать его от падения в пропасть… Глупец! Я совсем забыл, что иногда правда способна убивать… Да, ты, конечно, был не ангелом и наделал много глупостей в своей жизни, но справедливым ли было наказание, к которому ты сам себя приговорил?!»…

«Люди, люди, — думал Рамиров, не открывая глаз. — Как же опрометчиво вы поступаете порой! Почему, ну почему вы так устроены?!. Почему вы не предвидите всех последствий того, что вы творите во имя Добра? Разве для этого обязательно нужны оракулы?! Вы одно поймите: каждый человек должен быть оракулом — хотя бы для себя, а настоящие или придуманные «оракулы» должны молчать! Иначе просто нет и никогда не будет выхода из созданного вами самими замкнутого круга!»…

ПЕРСПЕКТИВА (СКОЛЬКО-ТО ДНЕЙ ИЛИ ЛЕТ СПУСТЯ)

Он видел это так, будто был подключен к «зрению» некоего мощного «оракула».

Несколько тяжелых бронированных турбокаров на полной скорости подлетят к бетонной стене, за которой громоздится комплекс приплюснутых бетонных строений, и затормозят с протяжным визгом шин. Одновременно в небе, надсадно гудя, зависнут специально оборудованные «джамперы», ощетинившиеся частоколом стволов снайперских винтовок и лазерных пулеметов.

Он выпрыгнет из кабины головной машины, краем глаза отмечая, как ссыпаются из кузовов и бегут к стене люди в камуфляжно раскрашенной одежде милитарного образца. Первым подоспеет к двери в будке контрольно-пропускного пункта, над которым будет висеть табличка «Объект ЮНПИСа. Посторонним вход воспрещен». Из двери появятся двое в стандартной синей форме охранников и срывающимися от паники голосами потребуют предъявить документы, но он просто отшвырнет их в сторону, не теряя время на объяснения. Внутри КПП некто в синем будет лихорадочно нажимать на какие-то кнопки — видимо, чтобы блокировать проход через специальные автоматические турникеты, оснащенные лазерными датчиками контроля. Сзади прозвучит выстрел, человек в синем упадет лицом вниз на кафельный пол, и его череп захрустит под тяжелыми ботинками штурм-группы. Протяжно взвоет сирена, которую все-таки успеет включить за миг до падения еще один охранник, но будет поздно, потому что турникеты к тому моменту будут взломаны прикладами, и, чувствуя за спиной тяжелое дыхание своих товарищей, он устремится дальше, через аккуратный дворик с «курилкой» и цветочками в клумбах, в полутемный коридор, в котором будут мелькать фигуры в белых халатах. На лицах, обращенных на него и его спутников, появится выражение удивления и испуга, кто-то что-то будет кричать, но с этими людьми некогда будет разбираться, а серьезного препятствия для штурм-группы они, конечно же, представлять не будут, так что — вперед, вперед, в нарастающем темпе, грохоча ботинками на толстой, рубчатой подошве по бетонному полу… Снаружи будут громыхать выстрелы — это снайперы, сидящие на борту «джамперов», приступят к обезвреживанию «точек активного сопротивления».

Коридор приведет в хорошо освещенное, обширное помещение с высоким потолком, в котором будут гудеть, двигаться, лязгать какие-то сложные механизмы, в котором будут ползти, как длинные, безобразно разросшиеся гусеницы, резиновые ленты конвейеров. Люди, сопровождающие его, растекутся по проходам между машинами, сооружениями и станками непонятной конструкции, кое-кто попытается остановить конвейер длинной очередью, другие будут ломать прикладами хрупкие стеклянные блоки преобразователей силовых полей. «Обесточьте цех!», крикнет чей-то хриплый голос, в котором он секунду спустя признает свой собственный. На глаза попадется ярко-красный распределительный щит с надписями на разных европейских языках: «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!», и он сам прыгнет к этому щиту, рванет несколько рубильников наугад, в цехе сразу станет темнее, но самое главное — машины замолчат, движение конвейеров прекратится, и только слышно будет капание какой-то темной, вонючей жидкости из перерезанных автоматными очередями гофрированных шлангов. Для надежности он ударит еще штык-ножом сноп толстых кабелей и проводов, уходящих из бетонного пола в распределительный щит, и они брызнут ослепительно-белыми искрами замыкания, и тут же из-под кожуха медленно, будто нехотя, поползет удушливый черный дым…

Потом он оглядится, и увидит, что пятнистые комбинезоны мелькают в разных уголках цеха, а жалкая кучка операторов машин и станков с программным управлением выстроена лицом к стене, широко раздвинув ноги, и кто-то из своих, держа автомат под мышкой, зачем-то обыскивает их…

В наушниках по барабанным перепонкам ударит чей-то хлесткий голос: «Третий, третий, почему не докладываете, как продвигаетесь? Где находитесь?», и он будет вынужден отрывисто сказать, сглатывая во время пауз между словами комок горечи и облегчения одновременно: «Я — «третий», идем по плану, захватили объект номер один, деактивируем его»…

Потом он каким-то образом окажется совсем один в непонятных закоулках, где будут тянуться длинные, слабо освещенные коридоры с многочисленными дверями, и он будет рвать на себя поочередно каждую дверь, словно разыскивая кого-то или что-то, и в затхлых, бюрократического вида кабинетах и конторках мужчины и женщины в белых халатах будут с ужасом оборачиваться в его сторону, но это все будет не то, что ему надо…

И все-таки он позволит себе выпустить наружу часть той гневной энергии разрушения, которая будет распирать его изнутри, дав очередь из СМГ по какой-то комнате, заставленной включенными турбокомпьютерами, колбами и пробирками, и спустя мгновение после нажатия курка до него вдруг дойдет: «А люди?!. Причем тут люди?!» — но в комнате, к счастью, никого не окажется: персонал уже успеет разбежаться, потому что сюда будет доноситься шум вторжения штурм-группы: вопли, звон разбиваемых стекол, и постоянное, тревожное завывание сирены (неужели никто не догадается ее вырубить?!)…

Лестницу, ведущую на верхние этажи, он преодолеет в несколько прыжков и очутится в застланном ковровой дорожкой коридоре, и в поле его зрения возникнет несколько силуэтов в уже знакомой синей форме, кое-кто из них будет рвать непослушными пальцами пистолет из кобуры, а остальные двинутся на него, собираясь драться, но, естественно, никакой драки не получится, потому что первого он выведет из строя длинным, сильным ударом в солнечное сплетение, а потом уже, добивая — в затылок, впечатывая его в ковер, а остальным хватит и по удару ногой. Не останавливаясь, он устремится дальше, выбьет пинком дверь, обитую дорогой крокодильей кожей, с надписью «Директор», промчится вихрем через обширную приемную с рядом кресел, на которых будут изнемогать от тишины и скуки чопорные посетители в костюмах с галстуками, с портфелями и папками; внутри кабинета слабо пискнет испуганный голос полураздетой, длинноногой девицы, которую будет тискать на кожаном, видно, специально для этого отведенном, диване обильно потеющий от чрезмерного напряжения толстяк, который и окажется директором Объекта..

Он схватит его за шиворот, поволочет обратно по коридору, не обращая внимания ни на его отбрыкивания, ни на возмущенное бормотание и вытаращенные глаза в приемной, мимо компаний сотрудников, перекуривающих в коридоре, мимо каких-то шарахающихся фигур, не знающих, куда деться в возникшей панике, вниз, вниз, по ступеням, а на ходу он приставит к виску директора еще пахнущий порохом ствол и будет шипеть ему в ухо, сквозь запах пота, который будет идти от этого мешка человеческой плоти: «Где хранится «оракулы»? Говори, сволочь, иначе пристрелю и не пикнешь!»…

И в конце концов, проволочившись через длинный ряд складских помещений, они окажутся в подземном хранилище, где, в укромном углу, под брезентом, будет стоять высокий штабель картонных коробок, уже готовых к отправке, и из первой же коробки, располосованной бешеным взмахом его десантного кинжала, посыплются черные, с виду безобидные, шапочки спортивного образца, и тогда он заставит директора взять охапку таких шапочек и, передав по рации координатору операции местонахождение тайника с «оракулами», погонит толстяка перед собой в заводской двор, куда, под пристальным взглядом дул блинкерных орудий-самоходок, просовывающихся через проломы в стене ограждения, люди в пятнистых комбинезонах будут выталкивать из здания мужчин и женщин в белых и синих халатах…

А сверху, с вертолетов и «джамперов», по всей этой неразберихе будут лупить лучи мощных прожекторов, и многократно усиленный мегафоном голос будет командовать: «Мужчин — лицом к стене… женщин — отдельно… Да что вы там возитесь, как в детском саду?!. Дай ему по морде, если он не подчиняется!»… И кто-то из женщин уже будет плакать от страха и непонимания того, что происходит, а некоторые из мужчин уже будут корчиться от боли, и мимо за ноги проволокут кого-то окровавленного и страшно неподвижного…

И вот тогда он, наконец, осознает, что все это происходит не так, как ему хотелось бы, что, спасая одних людей от опасности, он опять причиняет ущерб другим, что нет выхода из этого лабиринта, и в который раз взмолится мысленно: «Господи, разве этого нельзя было предвидеть?! Как я мог пойти на э т о?!» — и тут же возразит самому себе: «Но я ведь должен был бороться против этой силы, и не моя вина в том, что я не умею бороться по-другому, а не бороться — значит, сдаться, на это о н и с самого начала и рассчитывали», но все эти аргументы не смогут оправдать отвратительного зрелища стоящих на коленях, избитых, но не понимающих, за что их избили и унизили, людей…

И он вспомнит, как когда-то дочь Джулия спросила у него: «Па, а тебе не надоело жить в этом вонючем пансионе, где собралась одна пьянь и шваль?», и как он тогда ей ответил: «Заруби себе на носу, дочка, что «пьянь и шваль» — тоже люди, хотя они явно не соответствуют общепринятым представлениям о человеке. Я понимаю, что очень трудно разглядеть в окружающих не скотов, а людей, но именно этому должен всю жизнь учиться каждый человек»… «Значит, как по Библии: не судите да не судимы будете? — не отставала дочь. — Но ведь для этого нужно очень любить людей, а ты…». Она тогда не закончила мысль, но теперь, во дворе разгромленного завода, Рамиров поймет ее упрек. Да, в этом и заключалась вся трагедия его жизни. С одной стороны, никто не любил людей так, как любил их он, и этому, как ни странно, его научила война… Но ради любви к людям он постоянно вынужден был причинять им боль — как отец, порющий ремнем своего любимого ребенка и искренне полагающий, что делает это для блага своего чада. Это вообще присуще человечеству: проявлять свою любовь к ближнему, причиняя ему боль…

И тогда Рамирову станет так скверно, что будет невыносимо терпеть происходящее на его глазах, и боль за чужую боль, и страдание за чужие страдания, и гнев, вызванный чужим гневом, переполнят его настолько, что он не выдержит и захочет проснуться, потому что такая действительность не может, не должна не быть сном!..

И в то же время ему страшно будет просыпаться.

Примечания

1

Алло, кто говорит? (англ.)

(обратно)

2

Между нами говоря (фр.)

(обратно)

3

Вот сучка! (англ.)

(обратно)

4

Черт (нем.)

(обратно)

5

Непонятно (нем.)

(обратно)

6

Никогда (нем.)

(обратно)

7

Скоро все пойдет по-другому, мой фюрер! (нем.)

(обратно)

8

Тут мой герой либо лукавит, либо просто забыл, что источником вдохновения для него стал интернет-сайт «Страничка bobmen'a», где изложены юмористические правила пользования метрополитеном (см. http://game.moris.ru/~bobmen/yumor/met.htrnl). — Здесь и далее прим. автора.

(обратно)

9

История эта скорее всего относится к разряду семейных баек, потому что звезда Альмакор в звездных атласах не числится.

(обратно)

10

Разумеется, номер этот в нашей реальности принадлежит совсем другим людям, так что не советую звонить по нему, чтобы пытаться проверить истинность рассказа Алика Ардалина.

(обратно)

Оглавление

Владимир Ильин СЕТЬ ДЛЯ ИГРУШЕК

  Часть 1. Контролер

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть 2. Корректор

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть 3. Демиург

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

Владимир ИЛЬИН СНЫ ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ.

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Владимир ИЛЬИН ЛЮДИ ФЕНИКС

  Пролог-1

  Пролог-2

  Пролог-3

  Часть 1 СЛЕПЫЕ СНАЙПЕРЫ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть 2 ПРОКЛЯТЫЙ ДАР

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть 3 АБСОЛЮТНЫЙ УБИЙЦА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Эпилог

Владимир ИЛЬИН ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА

  Постфактум-1

  Часть I. ПОЕЗД, НА КОТОРЫЙ НЕ УСПЕТЬ

    Глава 1. ОДУШЕВЛЕННОЕ ИМУЩЕСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

    Глава 2. ВЫХОД ИЗ «ПОДПОЛЬЯ».

    Глава 3. СПИРАЛЬ СЖИМАЕТСЯ

    Глава 4. РИГЕРТ

    Глава 5. ЖИЛИ-БЫЛИ ДВЕ СТАРУШКИ…

    Глава 6. МОЛЧАТ НЕ ТОЛЬКО МЕРТВЕЦЫ

    Глава 7. РАДИ ОБЩЕГО ДЕЛА

    Глава 8. ОПАЗДЫВАЮЩИЕ НА ПОЕЗД

    Глава 9. ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА

    Глава 10. БЕСЕДА ПОД СТУК КОЛЕС

    Глава 11. КРУШЕНИЕ

  Часть II. ЖИЗНЬ НОМЕР ДВА

    Постфактум-2

    Глава 1. ОПОЗНАНИЕ

    Глава 2. АДАПТАЦИЯ

    Глава 3. МАМА

    Глава 4. ПОХИЩЕНИЕ

    Глава 5. ИНТЕРВЬЮ

    Глава 6. ВОПРОСЫ В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ

    Глава 7. МОЗГОВОЙ ШТУРМ

    Глава 8. В ГОСТИ К «ЛИЛИПУТАМ»

  Часть III. ВЗРОСЛЫЙ ДОМ

    Глава 1. В КАРЛИКОВЫХ ГОСУДАРСТВАХ ЖИВУТ НЕ КАРЛИКИ

    Глава 2 . БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ

    Глава 3 . БЕСЕДА ПО АСТРАТОВУ

    Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ

    Глава 5. ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА НАД «i»

    Глава 6. ЕЩЕ ОДИН УЛЬТИМАТУМ

    Постфактум-3

    Глава 7. ОСТАВШИЕСЯ НА ПЕРРОНЕ

    Глава 8. ЗАМИНИРОВАННЫЙ МИР

    Глава 9. ФИНАЛ

Владимир Ильин ТАКОЙ СЛАВНЫЙ УБИЙЦА

  1

  2

  3

  4

  5

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Владимир ИЛЬИН КУБ СО СТЕРТЫМИ ГРАНЯМИ

  Часть первая. Куб со стертыми гранями

    Раздел I. “Не хочу быть мамонтом!”

      1. ОСЬ “Х”

      2. ОСЬ “Y”

      3. ОСЬ “Х”

      4. ОСЬ “Y”

      5. ОСЬ “Х”

      6. ОСЬ “Y”

      7. ОСЬ “Х”

      8. ОСЬ “Y”

      9. ОСЬ “Х”

      10. ОСЬ “Y”

      11. ОСЬ “Х”

      12. ОСЬ “Y”

      13. ОСЬ “Х”

      14. ОСЬ “Y”

      15. ОСЬ “Х”

      16. ОСЬ “Y”

      17. ОСЬ “Х”

      18. ОСЬ “Y”

      19. ОСЬ “Y”

      20. ОСЬ “Х”

      22. ОСЬ “Х” (эпизод из интроспективной записи)

      23. ОСЬ “Y”

    Раздел II. “Скульптор судеб”

      Глава 1. Разговор в зале ожидания (день Х)

      Глава 2. Счастливчики с “Этернеля” (Х+10)

      Глава 3. Лик Шерманов (Х+17)

      Глава 4. Хардер Портур (Х+20)

      Глава 5. “Несчастные случаи” со “счастливчиками” (Х+25–29)

      Глава 6. “Живое чудо света” (Х+30–31)

      Глава 7. Операция (Х+33)

      Глава 8. Почти как человек (Х+38–45)

      Глава 9. Проверки на человечность (Х+46)

      Глава 10. Слишком много событий (Х+46–47)

      Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)

      Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)

      Глава 13. Стреляющий по своим (Х+55–70)

      Глава 14. Охота на “регров” (полгода спустя)

  Часть вторая. Эдукатор

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

Владимир Ильин НЕЛЬЗЯ ИДТИ ЗА ГОРИЗОНТ

  Часть I ПРОКЛЯТЫЙ ГОРИЗОНТ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть II ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть III ДВЕРЬ В СТЕНЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть IV УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть V УЛЬТИМАТУМ БОГАМ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

Владимир Ильин 500 лет до Катастрофы

  500 лет до Катастрофы

    ЭПИЗОДЫ ИЗ ХРОНИКИ ПОКОЛЕНИЙ

      ЭПИЗОДЫ 1–4. ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

      ЭПИЗОДЫ 5–6. ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

      ЭПИЗОД 7. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОДЫ 8-10. ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОДЫ 11–12. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОД № 13. ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОДЫ 14–16. ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОДЫ 17–19. ДЕВЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ЭПИЗОД ПОСЛЕДНИЙ. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

      ОТ АВТОРА — ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

  НЕЛЬЗЯ ИДТИ ЗА ГОРИЗОНТ

    Часть I ПРОКЛЯТЫЙ ГОРИЗОНТ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть II ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть III ДВЕРЬ В СТЕНЕ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть IV УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

    Часть V УЛЬТИМАТУМ БОГАМ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

Владимир Ильин Враги по разуму

  Пролог-1

  Пролог-2

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть 2

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Эпилог

Владимир ИЛЬИН ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

  ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  ЖИЗНЕННО ВАЖНЫЙ ОРГАН

    * * *

  ЗАВЕЩАНИЕ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

  ЕГО БОРЬБА

    * * *

  ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

  МЛАДШИЕ БЛИЗНЕЦЫ

    * * *

    * * *

Владимир Ильин Пожелайте мне неудачи

  Пожелайте мне неудачи

    Часть 1 Тайна Опеки (год 1986)

    Часть 2 Охота на охотника (Год 1994)

    Часть 3 Прозрение слепца (Год 1996)

    Часть 4 В заложниках — весь мир (год 1997)

  Такой славный убийца

    1

    2

    3

    4

    5

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

Владимир Ильин Профилактика

  Пролог

  Часть I КРУГОВЕРТЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть II ПРОФИЛАКТИКА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Эпилог

Владимир Ильин РЕАЛЬНЫЙ ПРОТИВНИК (ПОКА МОЛЧАТ ОРАКУЛЫ)

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ВМЕСТО ПРОЛОГА

    КОММАНДОС-ЛЕЙТЕНАНТ ЕВГЕНИЙ БИКОФФ

    ЯН РАМИРОВ

    МИЛИТАР ТАРАС СВИРИН ПО ПРОЗВИЩУ «СВИРЬ»

    ТРЕТИЙ СЕРЖАНТ ОЛЕГ ГАРКАВКА (КЛИЧКА — «СИБИРЯК»)

    МИЛИТАР ЯРОСЛАВ КАНЦЕВИЧ («ОДЕССИТ»)

    ЕФРЕЙТОР-МОР ВАСИЛИЙ РОМПАЛО (КЛИЧКА «БЕЛОРУС»)

    МИЛИТАР ПШИМАФ ЭСАУЛОВ ПО КЛИЧКЕ «ЭСАУЛ»

    МИЛИТАР-СТАЖЕР АНТОН ФЛАЖЕЛУ, ОН ЖЕ — «ПЛЕТКА»

    МИЛИТАР ИОСИФ ГУВХ («АББРЕВИАТУРА»)

    ЯН РАМИРОВ — «КОРРЕСПОНДЕНТ»

    ЯН РАМИРОВ, ШТАТНЫЙ СОТРУДНИК ЮНПИС (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

    ЕВГЕНИЙ БИКОФФ, БЫВШИЙ ФИЛД-ЛЕЙТЕНАНТ (РЕКОНСТРУКЦИЯ)

    ЯН РАМИРОВ (ОКОНЧАНИЕ)

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    РЕТРОСПЕКТИВА-1. ДЖИЛЬКА

    РЕТРОСПЕКТИВА-2. ВСТРЕЧА В БАНКЕ

    РЕТРОСПЕКТИВА-3. «ОРАКУЛ»

    ОТСТУПЛЕНИЕ-1. ЭККС И БРИЛЕР

    РЕТРОСПЕКТИВА-4. ДЕНЬГИ

    РЕТРОСПЕКТИВА-5. «ДАМСКИЙ ПАРИКМАХЕР»

    РЕТРОСПЕКТИВА-6. ЛЭСТ-МЛАДШИЙ

    ОТСТУПЛЕНИЕ-2. ДОКТОР МАГРИУС

    РЕТРОСПЕКТИВА-7. «БРИГАДИР»

    ОТСТУПЛЕНИЕ-3. ИНТРОСПЕКЦИЯ

    РЕТРОСПЕКТИВА-8. АКСЕЛЬ

    РЕТРОСПЕКТИВА-9. ЛЕГИОН

    РЕТРОСПЕКТИВА-10. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

    РЕТРОСПЕКТИВА-11. ДОЧЬ ДЖУЛИЯ

    РЕТРОСПЕКТИВА-12. ЗАСТАВА

    РЕТРОСПЕКТИВА-13. ОТЕЛЬ «ШЕЛТОН»

    ОТСТУПЛЕНИЕ-4. БРИГАДИР

    РЕТРОСПЕКТИВА-14. КОМПЬЮТЕР ИГРАЕТ С САМИМ СОБОЙ

    ПЕРСПЕКТИВА (СКОЛЬКО-ТО ДНЕЙ ИЛИ ЛЕТ СПУСТЯ)

*** Примечания ***